«Чудеса и диковины»

Грегори Норминтон Чудеса и диковины

Gregory Norminton ARTS AND WONDERS

Перевод с английского А. Аракелова под редакцией Т. Покидаевой

Печатается с разрешения автора и литературных агентств Blake Friedmann Ltd. и Synopsis.

© Gregory Norminton, 2004

© Перевод. А. Аракелов, 2006

© ООО «Издательство ACT», 2006

Кристиану, Бенджамину и Хавьеру

Тщетно я ковыряюсь в ушах. Сую палец поглубже, словно хочу сковырнуть запруду и выпустить воду. Но заглушить голоса не удается. Меня мучает их бормотание. Случалось ли вам в скукоженной ночной тишине внимать шепоту кровотока в ушах? Тихий шорох, как будто звук бьется, приглушенный, в стенах пещеры? Это вместилище шумов заполняется неотвратимо, и чем оно полнее, тем громче. Что за ужасный рев, что за давление на мозг! Грохот – это вся моя жизнь бьется в стену забвения, и грозит проломить ее, и погрести меня под собой.

Я сижу, скорченный и больной, на своем соломенном ложе. Чувствую все свои кости, все до единой. Внутри у меня все стонет и бурчит; газы выходят из тела со вздохом или с печальным салютом. Я представляю, как медленно истекаю сном, тяжелая дремота струится по ногам и капает на дощатый пол, и ноги из синих становятся серыми, а потом – белыми как мел, а ведь когда-то они были розовые. Шум в голове, этот подземный рокот, конечно же, не умолкает. Но я все же слышу, как стрекочут цикады на улице. Свистят стрижи, и вот я уже вижу, как они чертят дуги в небе над полями, снимая сливки с рассвета. Потом следует ожидаемый, желанный стук: как всегда, несмелый, чтобы не потревожить мой труп (в конце концов, я изрядно стар). Дверь отворяется с тихим знакомым скрипом. Взгляд Терезы находит меня. Я благодарен ей за эту улыбку и не перестаю удивляться – каждый день я удивляюсь ее милосердию. Тереза приносит мне козье молоко, парное, с утреннего удоя, и сухарики из гречневого хлеба, которые я размачиваю в чашке. Осведомившись о ее мальчике, узнаю, что всю ночь он не спал из-за желудочных колик. Я обещаю дать ей свое обычное лекарство (чистое плацебо, рецепт одного пражского мошенника), и Тереза уходит.

Ни слова о том, что у меня не осталось денег, чтобы отплатить ей за добро. Она и вдова будут ухаживать за мной до конца – или пока хватит терпения, если я все правильно понимаю.

Поев и оправившись, я обмываю те части тела, до которых могу дотянуться. Одевание – пусть и в лохмотья – занимает чрезмерно долгое время. Неудивительно, что старики такие копуши. Что еще делать разуму с таким количеством свободного времени: сновать взад-вперед сквозь время, обременившись несносной и старой медлительной плотью? Э-эх! Черт бы побрал эти запутанные, непослушные чулки. Я не могу согнуть колени – не говоря уже о спине, – чтобы достать до пальцев на ногах. Я, который всю жизнь прожил ближе к своим ногам, чем большинство из людей. Я с отвращением швыряю чулки на кровать и выхожу на свет божий босиком.

Животные опередили меня. Скромный зверинец Терезы, настоянный на голоде и бедности. Я – слышавший рев императорского льва и пересчитывавший перья на крыле дронта – влился в их копошение. Кролики Нунцио что-то грызут в своих клетках. Куриный кружок переругивается и чистит перья. Коза, привязанная к оливе, щиплет свой травяной кружок, выбривая его с дотошностью стрелки компаса.

Выйдя из тени, я обнаруживаю, что солнце все еще греет. Деревня распростерта передо мной – волнующаяся, зеленая. Ивняк подстрижен, темные кедры подобны незажженным свечам. Версты виноградников – как плодоносящие проспекты, залитые мягким светом, а дальше, за ними, удивительно компактные, виднеются знакомые очертания Фиесоле. Спустя пятьдесят один год, следуя замысловатым маршрутом, я вновь очутился в том месте, откуда начал свое путешествие. Я родился неподалеку отсюда, под сенью Собора, и теперь колокольный звон, проникая в мою каморку, дарит мне, старику, часы куда более краткие, чем те, что я проживал в молодости.

Передвигаясь (в самом общем смысле этого слова) по покрытой росой траве, я добираюсь до своей скамьи. У меня с собой книга, пергамент и чернила, на руке – кожаный ремешок, за ухом – очинённое гусиное перо: пародия, так сказать, на мое трудовое прошлое.

Бормотание не отпускает, нагнетая давление в голове.

Со вздохом я размещаюсь на сиденье (на скамье, срубленной мужем Терезы из дубового сундука) и раскладываю свои принадлежности. Уложив на колени «Thesaurus Hieroglyphicorum» и поставив рядом чернильницу, я открываю великую пустоту своей тетради и, донельзя расстроенный, смотрю в сторону дома. Тереза и вдова работают на огороде, эксгумируют морковь. Они хватают ее за косы и срывают с корневищ грязные волоски. Потом швыряют морковь на тропинку, поглядывая поверх горки собранных овощей на сына Терезы, маленького Нунцио, который ковыряется палкой в грязи. Как бы мне хотелось присоединиться к ним! Честно работать, как когда-то – Адам, чтобы под ногти набивалась добрая земля. Но вместо этого мне предстоит мой скрипучий труд, от которого напрягаются и болят глаза. Запертый в этой немощной жалкой плоти, с угасшим взором – такой старый телом, хотя в душе я по-прежнему молод, – я должен отчитаться за свою жизнь. Я должен вспомнить свое путешествие для будущих поколений, пока голоса у меня в голове не ушли в землю вместе со мной. И я неустанно благодарю Господа, что он даровал мне смерть, которую я сам, может быть, у себя и украл. Ибо видел я, как людей жгли огнем, резали сталью и бросали в пучину черного озера. Может, они наблюдают за мной из глубин, эти сгинувшие души? В моей Жизни я буду говорить за них за всех. Это будет непросто: от снов до оживших призраков, от лохмотьев до роскошных камзолов. Перо у меня в руке трепещет, словно готовое улететь.

Во имя всего, что осталось в прошлом, lector future, рассказчик для будущего Томмазо Грилли молит вас о сочувствии сегодня.

I. MONSTRORUM ARTIFEX

1. Подменыш

Сейчас я поведаю всю Правду. Когда я родился (так утверждал мой отец; мать умерла при родах), повитуха завизжала: «Чудовище! Монстр!» – и поскользнулась на околоплодных водах. Ударившись головой о край ведра, эта впечатлительная женщина лишилась чувств. Так что пришлось моей матери – из которой все еще текло в три ручья – самой позаботиться о том, чтобы я издал первый крик. Мать выудила меня из тряпья, я был мраморно-серым, как требуха; увидев мое лицо, она на мгновение задумалась, прежде чем шлепнуть меня по заду.

– Тебе повезло, – скажет потом мой отец, показав мне мое отражение в зеркале, – что материнская любовь слепа.

Меня шлепнули. Я, как положено, заорал и порозовел. В спальне поднялась суматоха, родственники устроили настоящее столпотворение, передавая меня из рук в руки, как Ахилла над Стиксом, пока отец все-таки не обратил мою голову к небесам. Кто-то отправился за водой, кто-то – за полотенцами, кто-то – за священником. Отец поцеловал влажную бровь моей матери и сжал ее ослабевшие пальцы. Кто-то догадливый вынес меня из комнаты, где моя мать, до последнего сражавшаяся за мою жизнь, тихо угасла от эстетического потрясения.

Для отца эта потеря была ужасной. В соседней комнате, где тетка держала меня в вытянутой руке, я, наверное, слышал (несмотря на слизь в ушах) его рыдания и всхлипы. Никто не мог утешить его: и менее всего – его преступный, нелепый ребенок.

– Унесите его отсюда! – кричал отец. – Уберите его с глаз моих, этого маленького убивца!

Так, еще не умея говорить, я сделался преступником, виновным в коварном убийстве собственной матери.

Несколько месяцев – уже после крещения и похорон – я находился на попечении кормилицы, некоей Смеральдины, которая, видимо, по-своему любила меня, раз допускала до своей груди. Мы со Смеральдиной занимали верхний этаж отцовского дома, подальше от шумной мастерской с ее буравами, резцами и алебастровыми бюстами. Мой отец, со своей стороны, оставался внизу, из-за боязни сойти с ума привязанный к работе, как Улисс – к своей мачте. Между нами началось соревнование: кто кого переголосит. Сказать по правде, отец победил. Лишь к Рождеству я был допущен пред его очи; но даже тогда Смеральдине приходилось держать меня, а тетушки и дядюшки (с материнской стороны) пребывали в полной боевой готовности, на случай если что-то пойдет не так.

– У него полный комплект конечностей, – подытожил мой дядя Умберто, – и между ног все в порядке. Лицо только вот… неприятное… но когда он подрастет, может быть, все поменяется.

Анонимо Грилли хвастался набросками, сделанными в то время, когда моя мать была еще жива. Она была очень красивая женщина с почти идеальной фигурой – разве они забыли? Красивое дерево не дает порченых плодов. Получалось, что я был подменышем [1] или демоном, коварно проникшим в злосчастную утробу. Смеральдина, женщина набожная, закрыла уши обеими руками. Потом с извиняющейся ухмылкой она подняла меня с пола и явила взору родителя.

Благодаря своему уродству я вовсе не был очаровательным ребенком. Но, наверное, Смеральдина приучила меня улыбаться при виде нечетких очертаний отцовского лица, потому что я улыбнулся и даже загукал. Розовый кулачок моей левой руки, от которой в один прекрасный день будет зависеть мой успех, выпростался из-под одеяльца. И мой отец, как с замиранием сердца увидели все собравшиеся, протянул свой заляпанный глиной палец, чтобы я мог за него ухватиться.

– Есть узы, которые нельзя разорвать, – говорил мне отец всякий раз, когда вспоминал это мгновение. – Я не мог отвергнуть тебя, Томмазо. И я был хорошим отцом. Разве я, несмотря ни на что, когда-либо пренебрегал твоим воспитанием?

Родственники с облегчением вздохнули. После трогательной сцены воссоединения Смеральдина, заметив, как увлажнились глаза отца при взгляде на сына, осторожно пересадила меня на его колено. Так я и сидел, крепко вцепившись в отцовский палец, и таращился на лежавшие на столе инструменты. Анонимо Грилли (в поисках лучшей идеи) потянулся за шпателем и поднес его поближе ко мне. Наверное, я скосил глаза.

– Он будет художником, – сказала Смеральдина. – Как папа.

Если в раннем детстве я и нашел свое место в жизни отца, то оно находилось где-то на самом краю его неспокойного существования.

Анонимо Грилли был скульптором. Он родился и вырос во Флоренции. Отпрыск крепкого торгового рода, с самого детства он обнаружил все признаки самого неприбыльного таланта. Он умел создавать вещи своими руками, прекрасные вещи. В восемь лет он вырезал себе деревянные игрушки: небольшой зверинец со львами, лошадьми и медведями. К двенадцати годам, когда на его верхней губе стал пробиваться темный пушок, он лепил нимф из грязи на отмелях Арно. Его отец, Джакопо Грилле, сокрушенно потрясал кулаками по поводу артистических наклонностей сына.

– Я был для него позорным пятном, – сказал мне Анонимо. – Я ходил в грязной одежде, с нечесаными волосами и руками, вечно измазанными глиной.

Мой дед, Джакопо Грилле, был знаком со скульпторами только по флорентийским цехам. Их нанимали украшать виллы; они торговали гербами; они не годились в образцы для подражания для его сына.

– И не спорь с отцом, – говорил он, поднимая указательный палец. – Займешься шелком, мой мальчик, не прогадаешь.

Три года спустя скульптор Жан Булонь, более известный как Джамболонья, принял Анонимо в подмастерья. (Джакопо Грилле, оскорбленный и возмущенный сыновним непослушанием, тем не менее не мог отказать ему в чести служения, пусть и опосредованно, самому Великому Герцогу. И все же он отвернулся от мальчика и не простил его, пока смерть не разлучила их навсегда.) Отец надеялся, что он будет помогать самому фламандскому мастеру, но его не пустили дальше литейной мастерской. Под пристальным взглядом Антонио Сусини он помогал делать маленькие бронзовые копии работ Джамболоньи, которые, к вящей славе скульптора, продавались по всей Европе. Работа была жаркой и изматывающей, но Анонимо остался и обучался этому искусству три долгих года, пока однажды Сусини не замолвил за него словечко, и отца не сделали полноценным учеником.

Джамболонья, гениально работавший с глиной, не занимался непосредственным изготовлением статуй. Эта второстепенная процедура – обработка камня, которая несла на себе омерзительную печать физического труда, – доставалась его помощникам. Таким образом мой отец полировал дерзкие груди «Флоренции, торжествующей над Пизой» для палаццо Веккьо, взъерошивал буравом волосы Самсона и закреплял его знаменитую челюсть на вечном пике ее смертоносного полета.

В Болонье (где располагались основные мастерские мастера) отец встретил мою мать, Беатриче. Она была дочерью Антонио Раймонди, генуэзского торговца мрамором, который дал за ней завидное приданое. Казалось, будущее Анонимо обеспечено; тем более что в апреле 1574 года умер Козимо ди Медичи, великий тиран и покровитель искусств. Анонимо выслушал эту новость с восторгом. Сами понимаете, покойника нужно запечатлеть в камне. Мой отец должен был помогать Джамболонье лепить лицо и руки Великого Герцога.

Тело Козимо покоилось во дворце Синьории.

Недавно забальзамированный труп пахнет смолой, тальком и киноварью. Я представляю себе отца: как он выводит волосы деревянным ножом на модельном воске. С каким нервным вниманием под присмотром невозмутимых стражников он разглядывает знаменитую бороду, вполглаза следя за трупом – а вдруг он откроет глаза? И каким живым вышло его творение. Великий Герцог из глины, невзрачная масса, воспроизведенная в воске. С намеком: «Медичи бессмертны». Потом мой отец плелся в самом хвосте траурной процессии, которая направлялась в Сан-Лоренцо. Художники и краснодеревщики (многих из которых Боргини собрал на похоронах Микеланджело) украсили церковь черепами и скелетами. Анонимо восхищали эти скалящиеся memento mori. Он стоял за нефом – практически на улице – и рассматривал изображение покойного герцога поверх склоненных голов. Его снедали амбиции. Они горели в его груди, словно желание заполнить глубокий колодец своим собственным голосом. Он знал, что его ученичество закончилось. Ждет ли его теперь жизнь, полная спокойного мастерства, удел ремесленника? В церкви куда ни глянь – крикливая помпезность жизни, которая продолжается, несмотря ни на что. Богатые костюмы и роскошные подвески, расшитая золотом ткань балдахина, всяческие дары мертвых живым. По сравнению со всем этим черепа и скелеты казались героями какой-то нелепой комедии. Как Франческо ди Медичи утолял боль от осознания собственной бренности воспоминаниями об отцовских триумфах (триумфах, которым он в силу рождения и наследственности непременно будет подражать, а может быть, даже и превзойдет), так и Анонимо Грилли, утверждая свою художественную свободу, проложил дорогу к собственной судьбе.

Представив образцы восковых моделей, сделанных им в мастерской Джамболоньи, отец был принят в Академия дель Дизеньо, Академию художеств. Три года он обретался среди художников, скульпторов и архитекторов, которым покровительствовал Великий Герцог. Анонимо и Беатриче поженились; и вскоре его глиняные рельефы пухлых путти с ножками фавнов должны были дополниться произведением их собственной плоти. Когда Беатриче забеременела, Анонимо – на деньги из приданого жены – купил наш первый дом на виа дель Ориулло, где они думали породить и довести до совершенства своего первенца.

Через полгода после моего рождения и его сокрушительных последствий Анонимо Грилли призвали к себе шестеро консулов Академии. Убитый горем, он не смог подготовиться к комиссии как должно. Грубые наброски Дианы-купальщицы, нацарапанные за какой-то час, не спасли его от исключения. Не удовлетворившись убийством собственной матери, я лишил отца возможности следовать своему признанию.

Все мое детство – то есть до тех пор, пока не обнаружились мои скороспелые таланты, – Анонимо пытался получить работу в гильдиях мастеров, презиравших его из-за былого статуса. Несмотря на пьяную браваду и речи о собственной гениальности, он опустился до уровня наемного работника. Все чаще ему приходилось оставлять меня на попечение родичей, чтобы выполнять заказ где-то в деревне.

– Делать лепнину в какой-то чертовой часовне в Валломброзе. С тем же успехом меня могли бы отправить на Сицилию с мешком птичьего дерьма для разведения штукатурки!

Для гордого художника было унизительно работать простым штукатуром. Он обижался на светил Академии, где, в мечтах, его ожидал заоблачный трон, пустующий в его отсутствие. Но его терзали не только общественные амбиции. Опорочен был самый талант моего отца: замаран, оклеветан. И он собирался вернуть его из бесславной, позорной ссылки.

Вот так мы и жили, каждый сам по себе под одной крышей, мучимые обоюдными устремлениями: отец – к успеху, а я – к отцу.

Отсутствие чего-то – необходимого компонента для жизни – проявилось с самого первого моего кормления. Мой неутолимый голод иссушил и Смеральдину, и ее преемниц. Жаркого, как печь, краснолицего и беззубого, меня не удовлетворяли ни усталые отмашки кормилиц (которым, в конце концов, нужно было кормить и другие рты), ни воркование родственников, которые со временем все реже и реже посещали семейное гнездышко Грилли. Я требовал мать, которая лежала в могиле. Не получив желаемого, я мог бы удовлетвориться отцовской любовью.

Но увы, из двух противоречивых эмоций – радости от моего существования и скорби по почившей матери – отец выбрал скорбь; или скорее она его выбрала, как бродячий пес выбирает в хозяева щедрого незнакомца.

Шли годы, я, предоставленный сам себе, учился обычным детским уловкам. Кособокий краб, канатоходец, клоун – я успел побыть ими всеми. Косноязычный ритор. Греческий трагик со сбитыми коленками. Лица, личины. Но отец оставался ко мне безучастным. Единственный ребенок, я страдал от его скорби, словно у меня был призрачный старший брат. Я прыгал, кричал и кривлялся, чтобы обратить на себя внимание отца; но его улыбка тут же гасла, а глаза наполнялись грустью.

– Пойди поиграй на улице, – пыхтела моя очередная няня. – Посмотри, сколько в саду сверчков, попробуй-ка их поймать. (Прошло много лет, прежде чем я перестал ловиться на этот фокус.) Папа занят. Не надо ему мешать.

Стоит ли удивляться, что я вырос таким? Лицо, уж поверьте, было ужасным с самого начала, но руки и ноги казались вполне приличными. Увы, лишенный любви, как растение – влаги, я пустил неважные побеги. Это значит, что все у меня росло как-то непропорционально. Мое тело – сборная солянка, составленная из частей от различных комплектов. Ноги, толстые и волосатые, как у фавна, сужаются книзу и похожи на перевернутые бутылки. Верхняя часть торса полностью развита, грудная клетка гордо выдается вперед, отчего создается впечатление, что я замер на вдохе; узкие бедра приставлены к мощным ляжкам, а ягодицы выпирают по-детски бесстыже. (В некоторых местах я оснащен значительно лучше. Мое мужское, так сказать, достоинство – короткое, но необычайно толстое.) Короткие рябые предплечья оканчиваются непомерно большими ладонями, отчего руки похожи на весла. Но как собрать всю эту мешанину в единое целое? Что же касается лица – тут я не буду вдаваться в подробности, потому что всякое описание (нос пьянчуги, безвольный подбородок, язык явно великоват для своей норы) лишь исказит представление читателя и отправит ковылять по страницам этой книги отталкивающую композицию из разнородных частей, невероятное порождение бредящего ума.

Я стыдился своего уродства. Этот стыд зародился стараниями отца, который содрогался от отвращения каждый раз, как я тыкался своим уродливым носом в его колено или цеплялся грязными ручонками за его фартук. Я всю жизнь боялся пауков и всегда держал под рукой кружку и лист бумаги, чтобы убирать непрошеных гостей. Мой отец, когда я пробирался в его мастерскую, святая святых, возвращал меня на руки няньки с такой же гадливостью.

Чем я мог искупить свое уродство? Вначале дети на улице охотно играли со мной, но через несколько лет я был изгнан из их компании. Меня дразнили, закидывали грязью, а иногда – и камнями. Я от них убегал, и глаза мои слезились от бессильной ярости. Но с таким лицом мне и дома не приходилось ждать утешения. Что же касается пухлых грудей моей кормилицы (о, каким постоянством отличалась эта анатомическая деталь, при том, что лица над ней непрестанно сменялись), то они очень быстро опустошались от моего малоприятного вида и неуемной тоски. Эта особенность привела к тому, что наемные преемницы Смеральдины вскоре стали требовать такую цену, которую мой отец просто не мог заплатить. Однако я не могу отнести это последнее обстоятельство к списку своих несчастий, скорее его стоит причислить в плюсы. Отвергнутый сверстниками, я в настороженном ошеломлении слонялся по улицам. Голову опускал, чтобы не привлекать внимания любопытных прохожих. Эта покаянная поза (которая легче всего делала из меня невидимку) позволяла мне замечать мелочи природы. Я наблюдал за кипучей деятельностью муравьев: как после убийственного ливня они несут над головой крылья бабочек, словно красочные паруса. Долгоносики, когда я сажал их на ноготь, сверкали, как драгоценные камни. Помню, однажды я при помощи соломинки спас богомола, который утоп в клейкой грязи. Уцепившись за эту шаткую опору, насекомое задумалось о своей судьбе. Я осторожно перенес его на солнце, где он согрелся и обсох, очистившись от налипшей влаги. Я не знаю, сколько просидел в горячей пыли, забыв про городскую суматоху и наблюдая за омовением богомола. В конце концов забавная голова с ужасными глазами повернулась в мою сторону. Мне показалось, что его жвала произносят неслышные слова благодарности. Я успел рассмотреть два желтых крыла с глазками цвета индиго по центру каждого – и богомол упорхнул в безоблачное небо.

Умберто Раймонди (мой дядя и наследник торговли мрамором) был темноволосым и краснолицым господином, который проводил свой обеспеченный досуг за книгами и так и не смог избавиться от чувства ответственности перед умершей сестрой. Как-то утром, когда я развлекал жука на площади Синьории, он споткнулся о меня и еле успел остановить сапог в дюйме от моего зада, узнав наконец племянника.

– Ты! – закричал он. – Ты чего тут в пыли валяешься? Я принял тебя за уличного мальчишку.

Жук свалился с моего пальца, упал на спинку и бешено засучил

лапками, пытаясь перевернуться. Я попытался ему помочь. – Не делай вид, что не замечаешь меня! – сказал дядя. – Подними голову, нахаленок ты эдакий.

Я послушался и, прищурившись, посмотрел в его мрачное лицо. Нептун из фонтана искоса поглядывал на меня.

– Твой отец знает, где ты? (Моя нянька зарылась во множестве своих подбородков. Я сбежал, преследуемый лишь ее громким храпом.) Встань, Томмазо. Ты что, язык проглотил?

Так много вопросов: с чего начать?

Оцепеневший от ужаса, я поплелся следом за дядей Умберто к его дому на виа деи Калцаиуоли. Его голос и наши шаги отдавались гулким от аппуанского мрамора. Слуги кланялись и приседали; я чувствовал на себе их взгляды. Дядя повел меня вверх по широкой лестнице и далее – по темным, лишенным окон коридорам к себе в кабинет.

Я прежде не был в его библиотеке. На стенных панелях были изображены самые разные предметы: книги и картины, медальоны на цепочках, свитки, скрепленные красной тесьмой. Образы вещей предшествовали появлению оригиналов: за панелями скрывались все чудеса науки: не только древние манускрипты, но и новые книги – по космологии, геометрии и истории Нового Света, «Жизнь художников» и «Жизнь Микеланджело» Вазари, труды по ботанике и экзотическим тварям, сдобренные приличным количеством чарующих рыцарских романов.

Дядя Умберто уселся в кресло. Он пожил свои волосатые, унизанные кольцами кулаки на широкую столешницу вишневого дерева и принялся пристально изучать мое лицо.

– Так что ты там делал? – спросил он, пока я пробирался мимо его собак (Брут и Ахилл не обратили на меня внимания, словно я был бесплотной тенью. Когда я стоял, их челюсти как раз доставали до моей глотки). Томмазо, я просто шокирован. Я подумал, что ты попрошайничаешь.

– Нет, дядя.

– Ты что-то рассматривал. На что ты смотрел? Ты ведь не дурачок, а?

– Это…

– Ты понял вопрос?

– Я смотрел на…

– Мы не можем позволить тебе болтаться по городу, как какому-то недоумку.

Умберто почувствовал мой испуг и сбавил тон, велел мне сесть. Я съежился на самом краешке полированного стула. Псы позади меня тяжело дышали, вывалив влажные языки.

– Томмазо, прочти это. Скажи мне, что ты видишь.

Схватив очинённое перо, он нацарапал что-то на уголке пергамента. Потом показал мне несколько слов. Я понятия не имел, что они означали.

– Фильо, Томмазо.

– Фильо?

– А это?

Я уставился на вторую краказябру. Она напоминала оскаленные зубы.

– Ты что, правда не понимаешь? – изумился дядя, откидываясь назад в своем кресле. – Ни единого слова?

– Я знаю, что означает слово «сын».

– Но читать ты не умеешь.

– Если вы прочтете, я пойму, что тут написано.

Так раскрылась моя неграмотность – довольно распространенное состояние для того времени. Но я происходил из образованной, культурной семьи, и мне не пристало уподобляться дремучему простонародью. Умберто, подергав себя за бороду, принял решение.

– – Мой долг перед твоей почившей матерью вынуждает меня действовать. – В конце концов, я был сыном его умершей сестры. И в семье меня воспринимали как плохую картину, созданную впавшим в маразм великим мастером. – Будешь приходить сюда каждое утро. Не в кабинет, а на первый этаж, в кухню. Там есть стол, он стоит чуть в сторонке, в нише. Света из окна будет достаточно. Я оплачу твое обучение. Когда увидишь отца, скажи ему.

Отец не обрадовался этой вести. Он ругал «этого пустобреха, который сует нос не в свое дело», моего благодетеля, и несколько дней хранил угрюмое молчание, что яснее всего говорило об уязвленном самолюбии. Тем не менее мне разрешили посещать уроки.

Я сидел на высоком стуле и болтал ногами. Моим учителем был молодой студиозус по имени Пьомбино, бледный и пахший застарелым потом и плохими зубами, а посему принимавший мои недостатки без жалоб и возражений. Он с величайшим терпением сражался с умом, уже лишившимся гибкости. Мне было трудно заучивать тексты наизусть; к примеру, чтобы справляться с буквами, мне приходилось представлять их живыми существами. «А» была глазом, смотрящим в бездну, строчная «б» – улиткой, карабкающейся на ветку, «С» походила на кошку, играющую со своим хвостом. Тот же способ помогал мне и с цифрами. Плывущий лебедь «2» преследовал самку, летящую «3». Ностальгическая «7», обращенная в прошлое, не замечала песочных часов «8» у себя за спиной. Особенно я гордился «присевшим» человечком «4», за которого меня регулярно ругали.

– Ты что, не можешь просто принимать вещи такими, какие они есть? – злился мой наставник. – Почему обязательно нужно, чтобы одно напоминало другое?!

И все же мне разрешили пользоваться этой странной мнемонической техникой собственного изобретения, и по прошествии года я уже рылся на дядиных книжных полках. Интеллектуальную пищу я оставил в стороне. Я забивал себе голову рыцарскими романами и историями; поглощал фантазии Морганте и Дони с жадностью, достойной (тогда еще не рожденного) рыцаря из Ламанчи. Флоренция стала местом моих игрищ, пропитанных духом прочитанных книг. Своих блестящих доспехами рыцарей я направлял в атаку по виа дель Корсо, спасал попавших в беду девиц на мосту Веккьо и селил драконов под огромным куполом собора.

Углубившись в такие фантазии, я и начал рисовать монстров. С полей моей тетради они заглядывали в каллиграфическую вязь: обезьяны с львиными гривами, кролики с ножками цикад, дикари с клыками размером с турецкие усы. Рисование было не развлечением, а настоятельной необходимостью. Так взошли всходы моих ранних блужданий. Поскольку раньше я восхищался насекомыми – пассивно, как зеркало, – теперь я решил запечатлеть результаты своих наблюдений. По сравнению с реальностью во всех ее сумасбродных и непостижимых деталях мои собственные «изобретения» казались скучными и неправдоподобными. Несколькими искусными штрихами я изобразил моего учителя, упершегося подбородком в кулак; нарисовал, как его нижняя губа выпирает вперед во время проверки решенных мною задач. Я внимательно изучил его большие уши, которые рьяно рвались вперед, словно соревнуясь с моими глазами в наблюдении за миром. Сказать по правде, подобные мелочи интересовали меня сильнее, чем единое целое (уникальность которого, в конце концов, как раз и складывалась из этих деталей), и вскоре моя тетрадь превратилась в мясной склад, набитый ампутированными частями тела: ушами, носами, отрезанными руками и вырванными глазами.

Однажды утром, через неделю после моего (никем не отмеченного) десятилетия, мое тайное увлечение было раскрыто. В конце необычайно утомительного урока алгебры, когда я пытался зарисовать, как мой наставник держит перо (побелевшие ногти, трехпальцевый захват), он меня и поймал. Он выхватил у меня из рук компрометирующий листок.

– Так вот чем ты занимаешься вместо того, чтобы работать!

К моему вящему ужасу, он принялся рассматривать рисунок, поднеся его к свету. Раздражение сменилось потрясенным молчанием. Я скрипнул стулом, и учитель взглянул на меня. Потом он взял мою тетрадь и принялся медленно ее пролистывать.

– Это?… Томмазо, отвечай мне честно.

– Да, господин учитель.

. – Это все нарисовал ты сам?

– Да, господин учитель. Простите меня.

– Я имею ввиду… э… отец тебе не помогал?

Вопрос поверг меня в замешательство; мой рот превратился в убежище для мух.

– Томмазо, – заключил мой учитель, – я забираю твою тетрадь. – Мне было сказано идти домой и ждать, пока меня не позовут. Слезы не помогли. – Давай, давай, парень. И не лодырничай, потому что я все равно все узнаю,

С ногами, словно налитыми свинцом, завывая, как пес на луну, я пошел в сторону лестницы. Но мой учитель не смог дождаться, пока я завершу свой скорбный поход. Он пронесся мимо меня, зажав в руке трепещущую тетрадь.

– Кыш отсюда! Иди, иди! Мы с твоим дядей подойдем позже.

О как я кусал локти по дороге домой. Подумывал даже зайти в собор и помолиться о Божественном избавлении. Но, как и большинство грешников, толпящихся пред вратами Ада, я согрешил слишком тяжко, чтобы надеяться на прощение.

Отцовский дом встретил меня молчанием. Трепеща в ожидании предстоящей бури, я скрылся в своей спальне, где самодовольные деревянные игрушки (деревянные лошади и солдатики, давний подарок семьи Раймонди) отнеслись ко мне без всякого сочувствия. Я устал от рыданий и, видимо, заснул, потому что, проснувшись от стука в дверь, увидел на стене едва различимый серый прямоугольник вечернего неба. Меня разбудила очередная няня. Потрясая своими бессчетными подбородками, она сообщила, что в мастерской меня ждет отец.

Они выстроились у стены, три фигуры из разных этапов моей жизни, совершенно не сочетавшиеся друг с другом. Мой наставник (подлый доносчик) держал тетрадь у паха. Мой отец, еле стоявший на ногах после долгих часов работы, смотрел на меня как-то странно.

– Подойди, – сказал дядя. – Садись.

Рядом стояли стол и стул. На столе лежал лист бумаги и три угольных карандаша.

– Возьми уголь.

Учитель поставил на край стола бюст Гомера. Мой отец менее уверенно установил рядом с бюстом чашу с виноградом, персиками и бархатистыми абрикосами. Он выпрямился и отошел, даже не взглянув на меня.

– Итак, мальчик мой, – сказал Умберто. – Мы хотим, чтобы ты нарисовал эти предметы, которые видишь перед собой, и чтобы вышло похоже.

Я выбрал самый тонкий карандаш. И сделал, что мне велели. Слепой Гомер в своем бумажном окне принюхивался к вазе с фруктами. Он не видел, как видел я, глубокого шрама на одной виноградине, сладких потеков под ней; не видел мягкого синяка на бордовом персике. Покончив с фруктами, я полностью погрузился в вычерчивание сложного орнамента чаши, и в это мгновение мой отец испустил сдавленный крик. Он выхватил лист прямо из-под карандаша, который оставил на рисунке черную линию.

– Это какое-то колдовство, – сказал Анонимо, потрясая рисунком и меряя шагами пространство перед столом. Я чувствовал дуновение ветра от его расстегнутой рубашки с широкими рукавами.

– А может, наследственность? – Дядя Умберто подмигнул мне (что само по себе было из ряда вон) и бросил монетку. Она проскакала по столу и упала на кирпичный пол со звоном, который заставил меня вздрогнуть. Это был мой первый гонорар.

– Пусть он еще что-нибудь нарисует, – пропищал мой учитель, щелкая пальцами, как восторженная девчонка.

– Что, например? Сикстинскую капеллу? – Портрет отца.

Анонимо замотал головой. Он отшатнулся и начал отмахиваться, словно от змей. Но Умберто все-таки удалось его уговорить. Дружескими щипками он подтолкнул отца к креслу, которое притащил мой учитель.

– Не бойся, папа, – сказал я, скрестив ноги, потому что боялся обмочиться. – Будет красиво.

– Просто давай побыстрее.

Я перевернул листок. Это лицо я мог бы нарисовать по памяти: волевой подбородок, мощный, выразительный нос, упрямые завитки жирных черных волос над ушами. Дядя Умберто обошел меня сзади и облокотился на спинку моего стула. Он все сопел мне в затылок, пока у меня не заболели пальцы, а угольный карандаш не превратился в огрызок. Сходство было поразительное, я и сам это видел, хотя легкая улыбка – улыбка человека, который живет в согласии с окружающим миром, – была несообразной вольностью, не свойственной модели. В конце концов, когда, казалось, весь дом был доволен результатом моих трудов, мою руку остановила рука отца. Ладонь была горячей и потной. Я проследил взглядом за этой рукой, не совсем веря, что она к чему-то прикреплена.

Голос отца дрожал:

– Достаточно. Он показал, на что способен.

2. Карличий пирог

Забавно, но иногда мы годами бредем, не задумываясь, по проторенной дороге и тоскливо черпаем уверенность именно в этой застывшей определенности. Но случай, что заставляет нас сделать шаг на поросшую вереском обочину, навсегда меняет наш курс в своем до-книжном существовании я находил некое странное удовлетворение. Никто не замечает уродства бродячего ребенка; он горбится от собственной незначительности, он недостоин даже оскорбления. Попробуйте представить, что было бы, не споткнись о меня дядя Умберто: я бы не научился держать перо, учитель не отобрал бы у меня тетрадь с рисунками. Я так и дожил бы до немощной старости, питаясь подаянием и отбросами? Однако, как видите, Фортуна мне улыбнулась. Пока я запечатлевал на бумаге черты моего отца, она присела и присмотрелась ко мне. Подняла скошенную бровь при виде моего неожиданного таланта. Она вмешалась.

– Уроков в доме твоего дядьки больше не будет, – заявил мой отец. – Я сделаю тебя знаменитым. Мы впишем наши имена в историю.

Мое положение стремительно – поразительно – улучшалось. Утром Анонимо улыбнулся мне. Что-то фальшиво насвистывая, он взъерошил мне волосы, завел в мастерскую, где усадил у своих ног, как какого-то геральдического льва на надгробном камне. Он открыл потрепанный том Ченнини («Il Libro dell'Arte», «Книга искусств», необъятный сборник полезных советов и неудобоваримой риторики) и прочел отрывок про величественный дух художника.

– Начни, – начал отец, – с облачения в сии одеяния: Энтузиазм, Благоговение, Смирение и Постоянство. – Первые принципы, как оказалось, касались морали. Я должен был отказаться от женского общества, которое заставляет руку художника дрожать, словно лист на ветру. Я был обязан связать себя уважением к мастеру.

Так началось мое обучение. Я учился обводить линии тушью, тонировать складки смывкой и стирать ошибки при помощи промятого хлебного мякиша. Потом надо было готовить пергамент, долго и нудно тонировать бумагу terre verte, то есть зеленой землей, свинцовыми белилами, киноварью и костяной пылью.

Прохладным, немного облачным днем мы с отцом отправились за город, на поиски ивовых прутьев. Висячие ветви ласкали наши головы, не противясь нашему грабежу. Мой отец наломал ивовых прутьев и заострил их с одного конца, как веретено. Мы забрели на тенистую отмель, и я уцепился за его руку. На ощупь пальцы отца оказались пухлыми и холодными, как сырые сосиски. Он сжал мою руку (слишком сильно), и я отказался от этой мысли.

– А теперь, – сказал отец по возвращении в город, – отнеси их к пекарю. Скажи, чтобы хорошенько обжег. Завтра утром заберешь.

Я тут же побежал к булочнику Джузеппе на виа Торта, размахивая миской, как кадилом. Толстяк-булочник, как всегда, развеселился при виде меня.

– Может, сам залезешь в свою миску? Проследишь, чтобы все было как надо. – Он вытер тряпкой лоб, подобрал с фартука кусочки теста, а потом изобразил, как заворачивает меня в воображаемый кусок теста. – Пирожки с гномами, – пропел он. – Карличий пирог. О-хо. О-хо. – Когда Джузеппе нагнулся, чтобы забрать мой груз, я увидел, что все поры у него на носу забиты мукой. Его бледная, мучнистая кожа, казалось, сама ждала замеса. – Приходи утром, мой маленький кремовый пончик. Я испеку имбирного человечка с большой палец. У тебя будет несварение желудка.

На следующий день наши палочки обгорели дочерна в глубине своей жаркой могилы. Я их проверил, как учил отец, на гипсовой табличке. Не жесткие и не хрупкие – все как надо. Алхимия сработала на славу.

– Ага, вот и наш маленький уродец! – В пекарне было полно людей: Джузеппе стоял перед лесом еще не пропеченных хлебов. Его помощники (оба бледные, с волдырями на руках, похожие как две капли воды) освобождали клиентов от теста, которое те принесли для выпечки. – Пронто, пронто! Быстрее! И запомни, – проревел пекарь сквозь шум и гам, – это для рисования, а не для еды. – В конце длинной очереди завязалась потасовка. Вместо снарядов в ход пустили куски сырого теста: они летали, как мучные призраки. – Э! Э! – забеспокоился Джузеппе, выставив необъятный живот и воздев руки к потолку, как разжиревший, обремененный невидимой тяжестью Атлас. Я согнулся, пробрался к двери между ног покупателей и не без труда протиснулся в туманное утро.

Дома я обнаружил отца в мастерской, он готовил для меня модель, глиняного Геркулеса. Полубог злорадствовал, попирая ногой голову издыхающего льва (размером с мышь). Мой отец как раз вырисовывал волоски на бедре Геркулеса при помощи розового шипа.

Я решил, что мне стоит сесть на рабочее место. Мне пришлось обойти всю мастерскую, и в какой-то момент я оказался в ее фокальной точке: на оси, вокруг которой вращается все в этой комнате. Мне не пришло в голову, что такой резкий поворот в моей судьбе – это как-то подозрительно. Я рисовал выставленные предметы с легкой, радостной бравадой. Мое стило порхало, как птица в полете, паря на теплых потоках счастья. Чернила еще не высохли, и пергамент оставался набухшим (с пупырышками, как корка на моих коленях), а мой отец прижал меня к груди. Я вдохнул его острый мужской аромат и ощутил, как щетина на его подбородке колет мне лоб.

– Ты мой маленький золотой прииск, – прошептал он.

Ченнино д'Андреа Ченнини в своей «Книге искусств» рекомендует год упражняться в рисовании, прежде чем художник примется за серьезную работу.

Мой отец вытерпел ровно два месяца.

В начале осени он выбрал две дюжины листов из моих работ (на пергаменте из шкуры козленка и на тонированной хлопковой бумаге), уложил их в картонную папку и отнес бывшим коллегам из Академии. В это холодное, облачное утро, когда необычный туман приглушил городские шумы и казалось, что даже здесь, вдалеке от лугов, можно почувствовать, как сочные стебли ломаются под ногами с влажным хрустом, в это холодное утро я спал младенческим сном, не подозревая об отцовских амбициях. Мне и в голову не приходило, что рисунки могут принести мне славу. Я делал их ради отца; только так он меня принимал.

Меня растолкала няня.

– Пусть он засунет свои приказы в… – бормотала она. – Приготовь поесть, Бьянка. Налей выпить, Бяьнка. Бьянкато, Бьянка это. Все, с меня хватит. Является с утра пораньше с кучей народу, нет, чтобы предупредить. Вставай, коротышка ленивый. Тебя ждут внизу.

Я мигом (прошу простить мне эту гиперболу) спустил ноги на пол и принял сидячее положение. Бьянка натянула на меня рубашку. Она кое-как притоптала мою всклокоченную шевелюру и плюнула на подол фартука, чтобы вытереть сон у меня из глаз.

– Ужасно выглядишь, – запричитала она. – – Ты когда в последний раз прогуливал расческу по этим зарослям? Уф, не зевай мне в лицо. У кошки из пасти и то приятнее пахнет. Нет, завтрака не будет. Ступай вниз. И побыстрее.

Едва переставляя ноги, я спустился по лестнице. Из мастерской доносились мужские голоса, низкий рокот, как в театре перед спектаклем.

– А, молодое дарование, – воскликнул очкастый джентльмен, обладатель (как я отметил) ярко-розовых губ. В мою сторону повернулась дюжина голов; взгляды уперлись в пустоту, потом опустились ниже. – Ну, давай заходи, мальчик мой.

Отец заметно расслабился с моим приходом, как будто кто-то перерезал натянутую проволоку у него в спине.

– Томмазо, – сказал он, – эти господа – из Академии искусств. Они пришли посмотреть на тебя.

Я видел, что наши гости передавали по кругу мои рисунки.

– Так что, Анонимо, – сказал один из них. – Вы пригласили нас для демонстрации. Давайте приступим.

– Или каков отец, таков и сын? – спросил другой. – Много обещает, но мало дает.

– Пусть он скопирует этот рисунок, – добавил толстый, как слон, третий господин, размахивая очередной Мадонной.

– Нет, лучше эту.

– Нет эту.

Чья-то сильная рука направила меня к столу. Кто-то пододвинул стул, мне в руки вложили карандаши. Не буду отягощать вас деталями этого представления. Собравшиеся столпились вокруг меня, загородив свет. У меня было странное чувство, словно я очутился на дне океана в окружении копошащихся осьминогов. Меня подстегивала только бешено дергавшаяся бровь отца, и вот из туши и мела на мольберте родился вполне сносный двойник Мадонны.

– М-м… неплохо. Для такого молодого…

– Конечно, оригинальная композиция…

– Вполне…

– То есть это клест или попугай?

– Явно ни то, ни другое.

– А этот кузнечик на втором рисунке – он слишком жирный.

– Слишком жирный для кузнечика.

– Ой, ну совсем не похоже.

Нехотя, придирчиво, чтобы продемонстрировать академическую разборчивость, академики обсуждали мои работы. Мой отец весь залился краской, видимо, припомнив прежние обиды. Он схватил меня за запястья.

– Разве этого недостаточно? – потряс он моими пальцами. – Взгляните на эти обрубки. Как могут они провести штрих без дрожи? Взгляните на его лицо. Джентльмены, мой сын – явление выдающееся. Это не просто очередной художник. Как говорящая обезьяна, это глашатай Природы, богатой на дива и чудеса.

Академики постепенно расходились, смеясь и фыркая на пороге. Остался только Сандро Бонданелла – богатый и набожный художник. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу и рассеянно пощипывая дряблые складки на шее. Он молчал, молчал и отец. Они перебрасывались этим многозначительным молчанием, пока все гости не разошлись. Потом они долго шептались, словно шпионы. Я сидел на ступенях и прислушивался к их разговору.

– Ему, конечно, потребуется костюм, – сказал Сандро Бонданелла.

– Серьезно?

– Ну, не могу же я представить его в рубахе и бриджах?

– Но я не уверен, что могу себе это позволить…

– Тс-с-с, друг мой! Чтобы взошел колос, нужно сначала посеять зерно.

В течение следующей недели мой отец продал многие вещи из своей коллекции (включая бронзовый письменный прибор в форме краба, в клешнях которого я любил ковыряться пальцами), чтобы заплатить за услуги портного. Меня привели в Олтрарно: я стоял на столе, и чахлый старик, от которого пахло плесенью, диктовал мои пропорции и размеры – сквозь булавки, зажатые во рту, – своему ретивому помощнику. В других обстоятельствах это было бы унизительно – зачем так открыто обсуждать человеческое уродство, – но портному это было нужно для дела, и еще меня потрясло, что, случайно ткнув мне в промежность, он назвал меня «синьором». После нескольких примерок костюм стал обретать форму. На груди, руках и ногах были пришиты синие бесформенные куски ткани (мне запретили их разглядывать). Портной отходил назад, квохтал – его щека почти касалась щеки ученика, – потом возвращался обратно, одергивал рукав или поправлял кайму, пока не достигал желаемого результата. Тем временем дома шлифовали мои манеры. Отец обучал меня проявлению почтения к вышестоящим, равно как и изысканным взмахам рукой, как будто я направляю к носу легкий запах духов.

– Папа, – спросил я. – Зачем мне все это надо?

Этот вопрос, повторявшийся достаточно часто, раздражал моего отца.

– От тебя же не требуют ничего невозможного, – был единственный ответ. Может быть, это упрямство, нежелание объяснить что к чему было лишь проявлением родительской заботы. Возможно, он хотел избавить меня от ненужного волнения перед важным событием. Если так, то он потерпел неудачу. Я впервые узнал, что такое жить в страхе. Мрачные предчувствия и неопределенность, зудящая парочка, как будто вгрызались мне в кожу, оставляли синяки у меня под глазами.

– Что у тебя за несчастный вид?! – сокрушался отец. – Подумай, скольким я жертвую ради тебя, неблагодарное ты дитя.

Но я ничего не мог поделать. Каждый раз, как к нам являлся Сандро Бонданелла, у меня перехватывало дыхание. С его белыми локонами, богатым костюмом и бегающими, торгашескими глазками он был похож на посланца другого мира, вселенной богатого покровительства и власти, пыль которой, казалось, сыпалась с его мантии. Сандро Бонданелла меня как будто и не замечал; все, что он говорил в моем присутствии, облекалось в иносказательную форму. Разговор шел о «проектах» и «покупателях». Потом, в один прекрасный день, пелена секретности наконец пала. Усевшись на лучший стул моего отца, художник провозгласил:

– Граф и его семья ожидают вашего визита. Он готов?

Отец, который неловко балансировал на краешке стула, облизнул губы. Он надул щеки и кивнул; на его щеке билась жилка.

Мое время пришло.

Конечно, Флоренция никогда не испытывала недостатка художников; но одаренных карликов здесь все-таки было немного. Так что банкир Госсерт объявил, что желал бы встретиться со мной. А через несколько дней его конкурент, Эрко-ле Марсупини, разодетый на грани вульгарности в жатый бархат, расшитый золотом, бросил мне флорин.

– Подумать только, в таком-то теле… – Он изумленно покачал головой, глядя на изображение его дочери, выполненное тушью. – У Аполлона есть чувство юмора.

Я стал знаменитостью наподобие выездного цирка: урод с талантом от Бога. Чтобы посмотреть на меня в синем костюме арлекина, на улицах собирались небольшие толпы. Наверно, им нравился этот парадокс – создание, вылепленное столь убого, с искаженными и кое-как слепленными пропорциями, и притом наделенное чувством прекрасного.

– Синьор Марсупини удовлетворен, – сказал Сандро Бонданелла, щурясь на кончики своих пальцев. – Уникальный контраст, так сказать, Формы и Предназначения оправдал все наши надежды на шумный успех.

Зимой меня приглашали во дворцы, где я развлекал богатых патронов, запечатлевая на бумаге персикового оттенка их неугомонных отпрысков и домашних зверюшек. На этих представлениях мой отец, раболепно исполнявший роль церемониймейстера, иногда трепал меня по щеке или ерошил мне волосы. Это было моим единственным вознаграждением – наслаждаться (пусть лишь на публике) привязанностью отца. Зрители не имели для меня значения: я думал только о ласковом слове, о снисходительной руке на плече и беглом взгляде, когда я решался оторвать взгляд от натуры и украдкой взглянуть на отца, на его раздувающиеся ноздри, на его опустошенные, безрадостные глаза.

В то время я еще не осознавал причудливую симметрию человеческой любви. Пока я старался сделать приятное Анонимо, он сам возвращал долги умершему отцу, Джакопо Грилле. Грилле считал его дураком, не способным увидеть свою выгоду, но сейчас отец доказывал обратное. В нем возродился коммерческий инстинкт; через много лет то же произойдет и с его малорослым сыном.

С деньгами, которые приносят знакомства с состоятельными семействами, отец мог уже не беспокоиться за свое будущее. Он проявил выдумку и предприимчивость. Да, члены Академии насмехались над нами, а когда проходили мимо, бросали нам вслед надменные взгляды и гоготали, едва мы заворачивали за угол. Но до нас доходили слухи, поднимавшие мой талант выше всей этой житейской грязи: меня объявили (спасибо Данте) «il miglior fabbro» – искуснейшим мастером. Это подстегнуло моего отца, и он принялся сразу за несколько новых скульптур. Он начал лепить домашних животных в манере, которую довел до совершенства его прежний наставник. Я часто заглядывал под тряпье, прикрывающее неоконченные работы. Козел был раздут непомерно, его изогнутые задние ноги нуждались во внутренней бронзовой опоре. Недолепленная утка томно громоздилась на комьях глиняной грязи. Что же касается индейки – бедной родственницы горделивой, распушенной любимицы Джамболоньи, – то клюв у нее был тупой, глаза такие же яркие и живые, как у вареной трески, а крылья лысые, как на последней стадии линьки. Мне было не очень приятно выносить такие суждения: разве чувство прекрасного может быть сильнее сыновнего долга? С нервным, виноватым энтузиазмом я помог отцу выставить перед домом палатку. Он сел за прилавком, скрестив руки на груди, словно подзадоривая желающих войти. Пара душ посмелее, наслышанных о знаменитом обитателе нашего дома, решились взглянуть на товар.

– Вот оно как, – сказал один из них. – Этот малец еще и скульптор.

Цены на отцовские работы падали всю весну, пока в итоге мы не свернули торговлю. В то же время, добавляя соли на раны Анонимо, моя собственная слава вышла далеко за пределы Тосканы. Сандро Бонданелла передавал нам приглашения даже из Пизы и Вольтерры. Одним погожим майским утром, когда стало ясно, что наш кошелек окончательно опустел, мы нагрузили мула и отправились в замок Куэркия.

Два дня мы шли по болонской дороге, и, хотя я в пути потянул ногу (отец запретил мне садиться на нашего древнего мула), мне было приятно покинуть город с его слухами и пересудами. Мы сделали небольшую остановку в Пратолино, чтобы полюбоваться горным богом Аппеннино – во всей его красе и мощи, – недавно изваянным Джованни Болонья. Отец с трудом скрывал восхищение напряженным гигантом; я тоже таращился во все глаза.

– Знаешь, а он ведь живой, – сказал я.

– Кто живой?

– Аппеннино. Великий бог гор.

– Незаметно, что он живой.

– Это потому, что он живет дольше, чем мы. И медленнее. Он живет столько же, сколько и горы. С их скоростью.

– Ерунда.

– И еще он разговаривает. Только услышать его нельзя. У него слишком низкий голос, слишком глубокий для нашего уха. Он произносит по одному слову, по одному-единственному слову, за целый век.

Мы брели по полуденной жаре и остановились только раз, чтобы поесть олив и копченых колбасок в тени раскидистой сосны. Говорили мы мало, обменялись, быть может, всего парой слов, но я был уверен, что отец разделял со мной радость от красоты окружающей природы. Густой зеленый лес дрожал птичьими трелями и хлопотливым жужжанием пчел; белки прыгали с ветки на ветку у нас над головой; напуганный нашими шагами, с дерева вспорхнул зеленый дятел, и я смотрел, как он полетел по широкой просеке. Потом мы увидели на обочине свежевырытую канаву – это постарался лесной кабан. Пока я копался в канаве в поисках шерсти и следов копыт, отец сидел по-турецки рядом с мулом. Перед самым закатом высокие холмы одарили нас изумительным видом на равнину Мугелло.

Ближе к ночи мы добрались до постоялого двора в Сен Пиеро а Сиеве, где принимающая сторона заказала нам комнату, то есть в нескольких милях от замка. Удивительно, но гостиница была переполнена; она вся пропахла застарелым козьим пометом и человеческим потом; постояльцы подозрительно косились на меня, словно я был переносчиком страшной заразной болезни, которая уменьшает рост.

Холодный прием и перспектива делить кровать с отцом побудили меня выпить немного вина за ужином. Остальные гости разошлись, и только мы с отцом сидели в трактире, кормили комаров и слушали собачий лай.

За этим деревенским столом над тарелкой безвкусной еды отец упился до яростного остервенения. Мне пришлось выслушать его жалобы на Бога, Академию и Человечество, и при этом лишь я понимал, что мы привлекаем к себе внимание.

– Заткнись, пьянь! – крикнул кто-то. Хлопнуло окно. – Тише вы! Люди тут спать пытаются, между прочим!

Mне кое-как удалось утихомирить отца (дородный хозяин скатал рукава, чтобы вышвырнуть нас вон, несмотря на приказ, полученный из замка). Он не стал возмущаться и не впал в сентиментальность; сквозь ночной сумрак на меня уставились два злобных глаза.

– Я тебе не рассказывал про твою мать? Я имею в виду обстоятельства… все обстоятельства того проклятого дня?

– Прошу тебя, папа.

– Нет, нет. Ты уже достаточно взрослый, тебе пора узнать правду.

– Не надо, пожалуйста.

– Когда ты родился, повитуха… уродливая баба, не помню, как звали… она закричала: «Чудовище, монстр!»

И я снова услышал историю своего рождения, как оно запечатлелось в памяти моего отца.

Через несколько минут я заплатил двум парням, чтобы они затащили отца в комнату; расстелил на кровати грязную простыню и улегся рядом с ним. Отец забылся тяжелым и неспокойным сном; я все боялся, что он брыкнет меня, так что я потеряю сознание. Я лежал с открытыми глазами и обдумывал свое моральное бремя.

– Дамы и господа, тому, с кем случается несчастье, Бог приносит и успокоение. В безграничной своей милости он даровал моему сыну неземной талант…

Объявление отца не вызвало ни одного хлопка. Только вежливые кивки женских головок. Слуги с абсолютно пустыми глазами стояли у дверей, как часовые. Отец по-крабьи попятился в глубину сцены и прошептал:

– Давай, парень.

Я стоял на сцене в тесном жилете и жестком жабо, носки моих непомерно больших шелковых туфель были задраны вверх и, словно слепые кроты, таращились на мою аудиторию. Ее составляли синьора Изабелла Рипеллино, несколько ее дочерей и с полдюжины фрейлин. Разодетые в парчу и шелка, они сидели в креслах и обмахивались расшитыми веерами. Я сделал три шага к чистому холсту, установленному на мольберте, и скорее почувствовал, чем услышал легкий шепот отвращения. Одна из дочерей засмеялась. Веер синьоры закрылся и, описав элегантный эллипс, шлепнул дочь по рукам. Это немного меня ободрило.

– Покорнейше прошу, – сказал я, нащупывая свое карликовое кресло, – добровольца для моего… для…

Я сразу выделил ее среди зрителей. Розовощекая девочка, слегка открыв ротик, вежливо ожидала окончания фразы.

– …мне нужен доброволец, – неуклюже закончил я, уже догадавшись, кто вызовется на эту роль. Весело подпрыгивая (насколько позволял широкий шлейф ее платья), младшая дочь синьоры выбежала вперед и приготовилась позировать. Она была ненамного выше меня, но мне казалось, что она сияет, как солнце, с головокружительной высоты. Мое лицо горело, уши, казалось, свернулись, как засохшие лепестки.

Но я чувствую, как ты хмуришься, мой любезный читатель, и перелистываешь страницы, которые уже одолел (то есть благополучно похоронил) в поисках утерянной логической связи. В чем же причина моего униженного смущения? Чтобы это понять, мы должны отвести стрелки назад – совсем чуть-чуть, всего-то на пару часов.

До имения Карло Рипеллино мы добрались перед самым полуднем, потные и усталые с дороги. Отец, после ночных выступлений не проронивший ни слова, с большим трудом изобразил на лице улыбку для мажордома, который встретил нас у ворот. Нас провели по широкой каштановой аллее (я слышал хрустящее пробуждение свежих зеленых листьев) до хозяйственных построек, где передали на попечение слуг.

Свой костюм я надевал на холодном каменном полу кухни, перед раззявленной пастью камина (после двух дней путешествия он был основательно помят и пропитался запахом мула). Я завозился с упрямой пуговицей и увидел отца, навалившегося на стол с закрытыми глазами: без сомнения, он копил силы. От мажордома я узнал, что нас не вызовут до обеда. Отец отдыхал, и я этим воспользовался и выскочил во двор.

Я еще не успел отойти от пристройки прислуги, когда показалась она. Порхая, словно дриада, нимфа оливы, она выскочила на тропинку и резко остановилась прямо передо мной. Ее бледные, нежные босые ножки были запачканы семенами трав. Кокетливый ветерок с явным удовольствием теребил ее каштановые волосы. Она уставилась на меня темными, чуть припухшими глазами.

– Тебя как зовут?

У меня душа ушла в пятки. Передо мной предстало воплощение стихийной энергии – какая-то сила Природы, доселе мне неизвестная.

– Том… – Я запнулся. – Томмазо, к вашим услугам.

– Доброе утро, Том Томмазо.

Линию наших сцепившихся взглядов пересекла неуклюжая бабочка-капустница, разорвав контакт. Девочка прогнулась назад, убрала руки за спину и прислонилась к стволу оливкового дерева. Я почувствовал, как плыву к ней навстречу, хотя мои ноги не сдвинулись с места.

– А ты случайно не тот маленький художник? – вдруг спросила она. – Это ты? Ты будешь сегодня рисовать?

Я довольно похоже изобразил рыбу, глотающую ртом воздух, отчего девочка расхохоталась. Она раскачала ветку, сделала глубокий вдох… и побежала с легкостью лани по шелестящей траве.

– Поймай меня, – закричала она, – если сможешь!

Очарованный, смущенный, я преследовал ее по рощам, кустам и лугам. Я и не думал о том, что буду делать, если ее догоню. Мое сердце и легкие горели огнем, казалось, они сейчас вырвутся за пределы грудной клетки и воспарят в Рай.

Где-то с час я преследовал свою добычу, ведомый ее звонким смехом между древних дубов, и бросался в противоположную сторону при виде маленькой пятки или мелькнувшей голубой юбки.

– Где же ты? – кричал я, взбешенный ее способностью раздваиваться и появляться в двух разных местах одновременно. – Остановись, дай мне найти тебя.

– Я тут, – был ответ. Я обернулся и увидел ее под сосной. К моему изумлению, она протянула ко мне белые, покрытые нежным пушком руки.

– Можешь поцеловать меня, если хочешь. – Что?

– Ты можешь поцеловать меня, если хочешь. Но я хочу, чтобы ты поскакал на одной ноге. Или никакого поцелуя не будет.

Обмен вроде был честный – я мало что понимал в таких сделках. И я начал прыгать, высунув язык, как старательный щенок.

– А теперь встань на голову.

– Что?

– Ты меня слышал.

– Я не умею.

– Вставай на голову!

– Но, но… Нет, но…

Я ужасно боялся упустить свою удачу, я пыхтел и сопел. Я свернулся, как еж, уткнулся головой в землю и неуклюже кувыркнулся вперед, кулем повалившись ей под ноги. Из ближайших зарослей послышалось хихиканье, и это были не птицы.

– Вставай, – нетерпеливо закричала моя мучительница. – Нет, еще рано. Отойди. Сперва я хочу, чтобы ты… Вот мое повеление: пройдись по-утиному.

Да, кивнул я, как утка, конечно! Все что угодно!

– Переваливайся, ну давай же. И крякай.

– Кря, кря, – завопил я. – Га-га-га.

В это мгновение, когда мои кулаки были прижаты к подмышкам, а откляченная задница исполняла роль хвоста, из-за кустов высыпали задыхающиеся от хохота зрители. Я не смог их как следует рассмотреть – тяжелая пелена стыда застила мне глаза. Там были три брюнетки, очень похожие на свою сестру и так же одетые: те самые двойники, соучастницы моего унижения. Веселье продолжалось еще какое-то время, пока парк не огласился звоном колокола, и девочки в облаках пышных юбок не убежали в замок.

Теперь же моя обольстительница, моя злая нимфа позировала мне для портрета. Слева от меня, среди зрителей, синьора пыталась утихомирить своих хихикающих дочек. Все сестры участвовали в заговоре. Вместе они лишили меня тайны, последних иллюзий насчет того, что у меня может быть собственное достоинство. Глядя на ее фатально притворную улыбку (как глупы и нечувствительны бывают иногда взрослые, которые ничего этого не замечают), я сделал глупость: очень неумную и опасную вещь. Но я так хотел отомстить за свое унижение. Мой отец первым увидел, что я рисую. Он встревожился и прикусил губу, заметив узкие косые глаза, лохматые брови, которые срастались над крошечным вздернутым носом, выпяченные губы над прыщавым подбородком. По толпе прокатился возмущенный ропот. Я слышал, как громко пыхтит синьора; как скрипят стулья, хозяева которых вскочили в негодовании. О да, я стер улыбки с их самодовольных лиц.

Две недели спустя мы с моим опозоренным отцом покинули наш дом во Флоренции и под фальшивыми именами отправились на север, в Милан.

3. Арчимбольдо

В столичном городе имперской провинции Милан наша жизнь кардинально переменилась. Взамен дурной славы (моей) мы получили неизвестность (нашу). Вместо тающего достатка (из остатков материнского приданого) мы получили честную трудовую бедность. Приходилось считаться и с климатом: влажное душное лето, которое в худшие годы приводило к всеобщему сонному ступору, и ревматическая зима, когда снег скрипит под ногами и облачка пара, вырывающиеся изо рта, похожи на белые мутные привидения. Почему, спросите вы, мой отец, уроженец Тосканы, выбрал этот северный город, с крыш домов которого в ясную погоду видны снежные шапки Альп? Потому что здесь он мог полностью соответствовать своему имени: стать анонимным, как сардина в большом косяке. Потому что в этом Вавилоне торгашей и странников человек может как-то заглушить свои мрачные мысли. Потому что Милан был далеко от Флоренции – и был далеко не Флоренцией.

Нашей первой резиденцией стала вонючая комната за каналом Навильо-Гранде; через два месяца мы перебрались в мансарду на площади Санто-Стефано. Если вам это покажется возвращением к былой роскоши (все-таки два шага от капеллы Сан-Бернардино), я добавлю, что две наши комнаты с единственным окном располагались на четвертом этаже, что у меня не было нормальной кровати – только матрас на полу – и что все удобства были во дворе.

– Не так уж плохо, – пробурчал отец, когда мы туда въехали. – Вымести паутину, заделать дыры в полу – и можно неплохо устроиться.

Анонимо не мог лепить – ему не хватило бы места. Но это уже не имело значения: он забросил личные амбиции. Теперь, чтобы заработать на кусок хлеба, он тесал камень в мастерских вдоль Корсо ди Порта Романа, а его двенадцатилетний сын рисовал портреты на Соборной площади. Ожидание клиента – кого-то, кто присел бы за мой столик то ли от любопытства, то ли чтобы просто убить время, – было скучным, томительным и напряженным, точнее, было бы напряженным, если бы напряжение не являлось антиподом скуки. Иногда, если дела шли совсем плохо, я переносил свои принадлежности (карликовый мольберт, бумагу и пару стульев) на Торговую площадь, в надежде завлечь клиента из шатающихся под арками зевак. В других случаях, чтобы размять ноги и дать пищу глазам, я гулял по Корсиа дей Серви или заходил в величественный Собор и с языческим пылом просил избавления от несчастий у Дарохранительницы Гвоздя из Креста Господня. За алтарем все еще продолжалось строительство деревянных хоров. Они росли медленно, как лес, и я любил отмечать изменение их роста. Еще я восхищался статуей святого Варфоломея – неудачливого миссионера, которого за его веру освежевали древние армяне. Я был потрясен и очарован этим ободранным святым, который носил свою кожу, как ночную рубашку, и прикрывал ею свои интимные части (интересно, с них тоже содрали кожу?). Как искусно изобразил скульптор все мышцы и жилы стоячего трупа, непостижимо живого в своей двойной смерти (в мучении и в мраморе). Я гадал, доводилось ли таксидермистам заниматься чучелами людей, и, думая о своей собственной шкуре, приходил к тоскливому выводу, что она заняла бы совсем мало места на полу какого-нибудь людоедского армянина. – Может быть, статуя сделана с натуры? Я вздрогнул и обернулся. Немолодой господин у меня за спиной разглядывал статую. Он обладал крупным носом патриция: снизу мне были видны только широкие и волосатые ноздри.

– Как думаешь, а вдруг скульптор договорился с палачом? А? На площади Ветра? – Слегка покачиваясь, старик внимательно посмотрел на меня. У него были глубоко посаженные темные глаза. Мне они напомнили годовые кольца на спиле дерева. Лицо было длинным и чуточку лошадиным, сверху его увенчивала зеленая ермолка, а снизу поддерживал мягкий воротник. Я заметил его дорогой, элегантный камзол, но больше ничего толком не рассмотрел.

– О чем вы?

– Я лишь размышляю вслух. Кто знает, как именно выглядит содранная с человека кожа? Мне говорили, что Мике-ланджело наделил своего Варфоломея, который в Сикстинской капелле, собственными чертами. Ты слышал про Мике-ланджело?

– Да, конечно,

– Разумеется, слышал, – кивнул он, и под его завитыми усами родилась улыбка. – В наши дни недостаточно просто поверхностно представлять анатомию человеческого тела. Художник должен увидеть детали во плоти. – Священник, который неподалеку ворочал невежественный глобус своего необъятного пуза, с подозрением взглянул на нас. – Я знал человека, который распял своего слугу – не насмерть, прошу заметить, – чтобы наглядно увидеть, как выглядит тело в распятой позе. Может, наш скульптор использовал кожу убийцы? Или вора? Это ведь тоже бессмертие в каком-то смысле.

– Я бы не хотел такого бессмертия… Старик, кажется, обдумывал мой ответ.

– Да, – согласился он. – Я тоже. – Невесело кивнув головой, он ушел. Я проводил взглядом его черный плащ и шапочку, заискивающе улыбнулся праздношатающемуся священнику (понадеявшись на благословение) и покинул Собор, чтобы вернуться к своему промыслу на площади.

В конце дня, когда усталые лоточники разобрали свои палатки, а фокусники затянули узлы на глотках мешков с чудесами, я побрел домой, собираясь поужинать чечевицей с овсяной кашей. Обычно наши вечери представляли собой невеселое зрелище и проходили в мрачном, вязком молчании. Мы с отцом редко смеялись. Хотя помню один случай: я принес отцу обед на Корсо ди Порта Романа, где он работал (обычные хлеб, ветчина да сырая луковица, которую отец съедал одним махом, как яблоко: очень помогает избегать новых знакомств), и вдруг у меня за спиной неожиданно, как раскат грома, началась какая-та суматоха. Рабочие побросали молотки и поспешили к краю тротуара.

– Что там? – крикнул я. – Я не вижу!

Загорелые спины загораживали место происшествия. Я ышал фырканье, ослиный рев и пронзительный визг. Отец подхватил меня и к моему удовольствию (и немалой боли, ибо я весил к тому времени прилично) водрузил к себе на плечи, откуда мне был видна середина этого поля колышущихся, пыльных голов.

Если бы мне рассказали об этом, я бы ни в жизнь не поверил. Монах-цистерцианец, ехавший на осле в аббатство Чиа-равалле, оказался зажат между своим транспортным средством и мощным возбужденным конем. Осел, жертва насилия, протестовал во всю глотку. Монах тоже кричал благим матом, зажатый между жеребцом и его избранником. Но никакие вопли, никакие мольбы не могли удержать коня в его напряженном, страстно-пучеглазом движении к цели.

– Ирод! – ревел осел.

– Помогите! – пищал монах. А толпа пребывала в восторге. Мужчины смеялись, как плохие актеры, хватаясь за живот и хлопая друг друга по ляжкам; женщины складывались пополам, трясли кулаками и задыхались. На людей напало вакхическое безумие, и я не был исключением. За все детство я не смеялся так долго и хорошо – или так нехорошо. Старый цистерцианец сломал позвоночник. Он умирал целых три дня.

По воскресеньям, после мессы, отец хотел одного: только спать. Зверская усталость придавливала его голову к подушке, и в то же мгновение он с тихим вздохом облегчения проваливался в сон. Оставшись один, я пробирался в сад Гуасталла, где гуляли нарочито влюбленные молодожены и благородные девицы в сопровождении дуэний листали свои тетради. Увы, я не мог вернуться к спокойной созерцательности детства, когда с таким напряженным вниманием я изучал живую природу. Возможно, меня отвлекало желание – голод, утолить который не могли бы и горы дешевого хлеба? Мои глаза потеряли покой: они загорались огнем всякий раз, когда мимо проходили девочки. Брюнетки, блондинки – я впивался взглядом во все, что принадлежало к прекрасному полу. Я принялся коллекционировать мимолетные взгляды, мысленно зарисовывая беззаботные жесты, поворот головы при разговоре – все виды осознанного и случайного колдовства. Сам я был просто сторонним наблюдателем. Единственное место, где я более-менее соприкасался с настоящим сексом – прачечные у канала. Прачки, стоявшие на коленях, наклонялись вперед, словно мокрые магометане, и колыхали тяжелыми грудями. Я любовался их крепкими, почти мужскими руками и сильными пальцами, погруженными в груды мокрого белья. Когда я горбился рядом с ними, меня приветствовали радушно, как необычное, достойное жалости дитя.

– Ну, как сегодня наш гномик?

– Где твоя мама, бамбино?

– Ты за ушами помыл?

Согласен, сложно представить, что здесь, под гулким навесом, я обрету настоящую воздыхательницу. Тем не менее так и случилось. Я ощущал на себе ее пристальный, изучающий взгляд: магнетическая сила, перед которой все мои остальные чувства меркли. Обычные нищенские способы избегать нежелательного внимания не помогали. Я кашлял и чесался; я тер брови и погружался в уничтожение упрямой и воображаемой грязи у себя на теле. «Пусть смотрит, – говорил я себе. – Наверное, ей просто интересно. Еще одна любопытная баба, охочая до карликов». Но каждую пятницу, когда я отправлялся стирать, она сдвигалась на шаг поближе к тому месту, где располагался я. Это была женщина старая, лет тридцать как минимум. Ее глаза были темными и ненасытными, ее рот… на самом деле я понятия не имею, как она выглядела, я был в ужасе, надо ли объяснять…

И вот в один прекрасный день она стирала уже бок о бок со мной. Случайно или преднамеренно, но ее черные кудри рассыпались по щеке, скрывая от остальных наши безмолвные и возбужденные взгляды. У меня в животе разразилась буря: гудели холмы, стонали камни, трещали деревья. Но внешне это выражалось лишь в том, что у меня подкосилось уродливое левое колено. По выразительным движениям ее бровей я понял, что мне следует идти с ней за полуразрушенную стену, в укромный закуток. Она встала и ушла раньше меня; по дороге ей пришлось несколько раз останавливаться – почесать ногу и заодно убедиться в моей решительности. Остальные, казалось, не замечали этой громогласной конспиративной деятельности, и я со всех ног поскакал к месту встречи. И вот мы стоим, лицо к пупку. Мне пришлось взгромоздиться на кучу кирпичей, чтобы дотянуться до ее тяжелых, внезапно обнажившихся грудей. Должно быть, я невольно отпрянул от этого неожиданного открытия, потому что она схватила меня за уши мокрыми руками и притянула к себе.

Она дала мне грудь, о мой высокоморальный читатель. Ничто в мире искусства не могло подготовить меня к поразительному увеличению ее соска; это напоминало ложный глаз на крыльях некоторых бабочек. Меня пугали плоские голубые вены, питавшие ее грудь. Между зубов у меня застрял жесткий черный волосок. Я помню яростный сосок, жесткий, как костяшка пальца, потрясение от своей эрекции – словно росток, пробивавшийся к свету. Потом она отстранилась и мурлыкнула:

– Ну ладно, хватит, милок. Не увлекайся. – Грудь, эта великолепная белая луна, исчезла, ее место заняла черная вдовья рубашка и сильные пальцы, которые затягивали шнуровку. Перед тем, как уйти, она глянула вниз и добавила: – А это возьми домой и поработай над ним как следует.

Я еще долго сидел (зевал, барабанил пальцами по бедрам, чего-то тихонько напевал), прежде чем смог успокоиться. Потом с екающим сердцем вернулся к обществу прачек.

– Браво, хрюшка!

– Вот это зрелище!

– Ой, ну оставьте его в покое, несчастного уродца.

Некоторые женщины подмигивали моей соблазнительнице и пихали локтем соседок. Но их насмешки меня не пугали. Я одним глазком заглянул в невообразимое будущее, где моя особенность – проклятие детского телосложения – может превратиться в выгоду, давая выход женской извращенности и принося мне нездоровое удовольствие.

Позднее, уже дома, я открыл для себя новый вид эгоистического развлечения, который так не любили ветхозаветные пророки, и занялся им с пылом новообращенного. Я извергал всполохи похоти через непристойные и анатомически невозможные рисунки. Иногда я возвышался над покоренными и покорными жертвами моей страсти, которые дрожали от наслаждения в моей приапической тени. Но чаще я представлял себя скалящимся гомункулусом, мелким, как мышь, и нырял в благоухающие глубины женских щелей. Вы, наверное, улыбнетесь, когда я скажу, что эти сладострастные изображения оказались наиболее оригинальными из всех моих работ. И прежде всего потому что я не был знаком с произведениями предшественников. Изуродованные нимфы Приматиччио, распутные черные мессы Ганса Бальдунга Грина (пышущие чрева и козлиные совокупления) тогда еще не попались мне на глаза. Также во мне не развилась – несмотря на унижение в замке Куэркия – высоколобая ненависть к слабому полу, которая настаивает на его, слабого пола, вредоносности и горько оплакивает Аристотеля, великого мыслителя, которого положила на обе лопатки пузатая Филлида. Да, я был зол; но не винил объект моего желания. К тому же отец тоже страдал. Я чувствовал, как в нем нарастает неудовлетворенность. Слышал, как он притопывал ногой за ужином, и старался не замечать его беспокойных глаз. В конце концов он вскакивал из-за стола, хватал пригоршню монет из шкатулки (ключ от которой всегда висел у него на шее) и, не сказав мне даже «до свидания», выбегал из дому. Скорчившись у окна, я видел его макушку (всю такую невинную), марширующую в сторону квартала Брера. Бедняга: я был для него словно камешек в ботинке, коротышка-компаньон, чье присутствие рядом лишало его эротических наслаждений. Поздно ночью он возвращался, топая по ступенькам, словно проверяя их на трухлявость. Потом он долго гремел ключом, прежде чем войти, бурча под нос, в нашу тесную каморку. Он грузно валился на кровать, вздыхая, как старый больной пес, и стараясь меня не будить, в то время как я вовсю притворялся спящим на своем неудобном ложе.

* * *

После одной такой беспокойной ночи я встретил Арчимбольдо. Или, вернее, встретил его снова. Он споткнулся о меня на площади – споткнулся в буквальном смысле, поскольку в тот миг я наслаждался красотами Собора. Рассыпавшись в извинениях, пожилой господин протянул мне испачканную краской руку.

– Ну-ка, ну-ка, – воскликнул он, когда я поднял с земли мольберт. – Так, значит, наш разговор был беседой двух знатоков! Это твой автопортрет? – Речь шла о неуклюжем наброске, сделанном от скуки и без зеркала. Арчимбольдо перевел взгляд с портрета на оригинал. – Ты самоучка?

– Да.

– Правда?

– Истинная правда.

Я понятия не имел, кто он такой, и пытался придумать, как бы повежливее это узнать.

– Позволь мне представиться. Граф Джузеппе Арчимбольдо, придворный художник его Имперского Величества и твой покорный слуга.

Даже если он и безумец, проявить вежливость не помешает. Поэтому я поклонился, как учил отец. Арчимбольдо отвел назад левую ногу и присел, выставив ладони, как Христос перед учениками.

– Для меня это большая честь – познакомиться с таким даровитым юношей. А ты… скажи, в тот день, в трансепте, ты не обратил внимание на витраж с изображением святой Катерины Александрийской? Тебе понравилось?

– Э-э…

– Так ты ее видел?

– Да, – соврал я. – Очень красиво.

– И что ты думаешь?

– Очень красиво.

Граф Арчимбольдо пожевал усы, отчего стал похож на задумчивую лошадь.

– Люди редко обращают внимание на окна. Раз у них есть практическое назначение, значит, искусство тут на последнем месте.

– Это вы ее сделали?

– Боже мой, нет, конечно. Главным стеклодувом у нас – Конрад из Кельна. Я только создал узор. Мой отец, Бьяджо Арчимбольдо, тоже был художником. У тебя есть отец? – Волоски у меня на шее вдруг встали дыбом. – Он должен гордиться тобой.

– Обычно меня хвалит мама. Мои братья и сестры – они рисовать не умеют – мне ужасно завидуют.

– Да, так бывает. Это неприятно.

– Но потом я рисую смешные картинки, и им становится весело.

Я не чувствовал стыда, когда врал уважаемому человеку. Он так вежливо слушал эту мою ложь, что я сам почти поверил в свои измышления.

– Меня хотят отдать в ученики булочнику, – сказал я. – Отец говорит, что рисованием на жизнь не заработаешь и надо учиться настоящему ремеслу.

Услышав эту нелепую выдумку, граф закудахтал и покачал головой.

– Но я не спросил твоего имени. Как я тебе помогу, если не знаю твоего имени?

– Томмазо Грилли, к вашим услугам.

– Грилли? Ты сказал Грилли?

У меня перехватило дыхание. Я смог только кивнуть, боясь разоблачения. Но Арчимбольдо не слышал о моем отце.

– Я сам создаю грилли, – сказал он. – Если под этим словом понимать фантастические существа.

– Фантастические?…

– Ты разве не знаешь этого слова?

– Ну… это же мое имя.

– Так я и понял.

То, что моя фамилия (которая недавно сменила цветущее Е на голый ствол I) так хорошо мне подходит, стало печальной новостью. Но, с другой стороны, граф Джузеппе Арчимбольдо буквально светился почти что мальчишеским энтузиазмом. Он пригласил меня к себе домой, чтобы как-то помочь моему несправедливому отлучению от служения искусству. При всей своей чудаковатости он казался добрым человеком, поэтому я собрал свой инструментарий и отправился следом за ним.

Страж его палаццо приветствовал нас беззвучным криком. Его борода была клубком шипастых веток, а волосы – жесткой соломой, перевитой ивняком. Лесной бог: когда основали Рим, уже тогда он был древним. Его безжизненные мраморные глаза смотрели на голые камни, на пеструю людскую жизнь и поражались опустошению. Граф Арчимбольдо постучал по зубам портика. Тут же отворилась смотровая решетка, и показался молодой человек, заключенный внутри глотки божества.

– Боже праведный, – сказал он, моргая.

– Следи за своим языком.

– Прошу прощения.

– Разве так приветствуют своего хозяина?

– Это все проклятая темень. Я тут постепенно в крота превращаюсь.

– Неправда.

– Как будто под землей живу.

– Фернандо, открывай дверь. Ты что, не видишь? У нас гости.

Слуга взглянул на меня, и у него на лице не отразилось ни удивления, ни отвращения. Он отпер двери и посторонился, как пропустил бы собаку хозяина. Дверь захлопнулась, и мы погрузились во мрак. Мои руки шарили по сторонам, но я прекратил это сразу, как только случайно схватился за колено Фернандо.

– Возможно, милорд, наш гость предпочел бы осветить себе дорогу? – Арчимбольдо, не обращая внимания на фразу слуги, пронесся мимо чернеющей лестницы. – Он никогда не открывает ставни, – прошептал надо мной Фернандо. – Меня спросить, так по мне, это чистое безумие. Целое состояние уходит на свечи. – Я разглядел белесое пятно его руки и пошел в указанном направлении. Арчимбольдо беззвучно вышел за дверь. Я побрел вперед, ориентируясь по сквозняку, оставленному его накидкой, и оказался в комнате с высоким потолком. Это было ясно по шорохам – по тому, как пространство как будто задерживает дыхание, когда в комнату входят люди. Окна закрывали тяжелые, плотные занавески. Жужжали мухи. В редких прогалинах дневного света я заметил гнилой фрукт, зевающую лилию и розы. Пола не было видно, приходилось ступать наугад. Под ногами чавкал раздавленный виноград. Потом я наступил на абрикос и чуть не упал. Хозяин дома двигался в этом хаосе более уверенно. Я слышал, как он что-то бормочет, а потом – как возится с замком.

– А, – воскликнул он, найдя искомое, что бы это ни было. Раздался треск, потом шипение, и все залил слепящий свет.

– Побереги глаза.

Когда я наконец вытер слезы – хотя в голове у меня все еще мерцали блуждающие огни, – Арчимбольдо обходил комнату, зажигая свечи. Там стояло, должно быть, не менее дюжины канделябров, обвешенных восковыми потеками, похожими на замерзшие фонтаны. Арчимбольдо переносил свечку от одного фитиля к другому, защищая пламя рукой, как мать прикрывает глаза ребенку, чтобы он не смотрел на балаганных уродцев.

– Вот он. Бог Вертумн.

Арчимбольдо зажег масляную лампу и поднял ее вверх. Его рука не дрожала, длинный желтый язык пламени горел ровно и спокойно. Я покорно пересек пыльные бассейны света и встал рядом с графом. Длинная тень от носа искажала его лицо. Он выглядел как восковая маска, как изображение волхва; однако глаза его сверкали детским задором.

– Уже почти закончен, – сказал он. – Остались только нос и подбородок. Каштаны уже не годятся. Сильно подгнили. Я их исправлю по памяти.

Увы вам, не слышавшим о забытом художнике, ибо вы не имеете представления об этом дивном творении: Вертумне, этрусском боге плодородия. Он глядел на меня глазами из черной смородины: живыми, загадочными и злобными. Щеками его были персики, а губами – красные вишни. Кабачки, баклажаны и редис составляли его шею и грудь, на которой луковичной застежкой крепилась рубашка из цветов. Но слова здесь бессильны: десять томов прозы не смогут сравниться с пиршеством для глаз. Бог, коронованный сжатыми колосьями, со скорлупой каштанов вместо усов, был ослепительно причудлив и в то же время – узнаваем, как это часто бывает с шедеврами.

Наблюдая мое изумление, Арчимбольдо усмехнулся.

– Единое целое, согласен?

Бесспорно. Образ, составленный из разнородных цветов и фруктов, слился в одно величественное существо. Каждая виноградинка, каждый кабачок, каждый колос были тщательно и четко выписаны; но при этом все они были частями единого целого.

– Вертумн был еще и богом превращений. Он мог принимать любой облик. Осторожнее, смотри, куда ты садишься, мой мальчик.

Очень здравый совет, учитывая, что по всей комнате была разбросана бывшая натура. Казалось, что сам Вертумн, позировавший для портрета, разобрал сам себя перед уходом. Я взял клюквенную гроздь и сравнил ее с изображением на холсте. Копия была идеальной, вплоть до сдвоенных листьев и числа ягодок.

– Чтобы сотворить невероятную картину и убедить зрителя в ее правдоподобии, – сказал Арчимбольдо, – скопируй ее составляющие с Природы. Жизнь в картину вдыхают детали. Если ты слишком удалишься от Природы, твоя кисть никого не удивит. Даже чудовища сделаны из плоти.

Как бы в доказательство своих слов Арчимбольдо снял со стены несколько маленьких рисунков – без сомнения, копий с оригиналов большего размера. Это были «Времена года», символизирующие этапы человеческой жизни. Розовощекая юность, полностью составленная из весенних цветов, соседствовала со своей противоположностью и погибелью, суровой Зимой – искореженным деревом с корнями вместо бороды и уродливыми грибными губами. Лето было мужчиной в расцвете сил, смеющейся мозаикой из фруктов. Он безразлично смотрел на Осень, чья пшеничная борода и вакхическая корона уже были готовы к сбору урожая и к тому, что бывает после.

– Человечество, мальчик мой, это лишь часть Природы. И Природа есть часть Человека. Ведь ты насыщаешь свое тело фруктами? Получается, что ты сам сделан из них. – Арчимбольдо с хрустом укусил яблоко. – Motif fur humus, – продолжил он, прожевав и проглотив сочную мякоть. – Прими во внимание жизненные соки. Siccus, calidus, humida, frigidia – Сухость, Жар, Влага, Холод. Объединив все четыре в одно, что ты получишь? Универсального Человека.

Художник продолжал философствовать, а я погрузился в созерцание его рисунков. Потом прервал его глупым вопросом: почему он работает в темноте, в занавешенной комнате? Глупым – потому что с первого взгляда было ясно, что картины Арчимбольдо выполнены при искусственном освещении, и именно это придавало им герметическую таинственность, мрачный и гипнотический шарм.

– Почему в темноте? Мне так нравится. Заставляет сосредоточиться. – Арчимбольдо жевал яблоко, наблюдая с довольным видом, как я копаюсь в его фантазиях. Что до меня, то я себя чувствовал как человек, который долго блуждал по пустыне и вдруг вышел к морю: вот она, вожделенная вода, но ее нельзя пить. Вот оно, к чему я так стремился, но ему никогда не бывать моим. – Эта картина – еще и портрет моего покровителя, такого же источника изобилия для своих подданных, как Вертумн – для всего человечества. Ты ведь понятия не имеешь, о чем я, верно? Прости меня. Я стар, я забыл, что мир – не моя фантазия. Давай я расскажу тебе про императора…

Так я узнал про Рудольфа Габсбурга. Это был монолог, который, без сомнения, шлифовался в течение многих лет и был полон витиеватых оборотов. Арчимбольдо описывал, как благочестивый юноша, уже тогда отличавшийся своим знаменитым подбородком, привез к венскому двору испанские манеры. Новый монарх удивлял придворных множеством причуд. Над его короной витали воспоминания о богатствах, увиденных в Эскориале: чудеса и диковины, которые Филипп Испанский собирал в качестве отдохновения и убежища от дворцовых бурь. Есть короли, которые страждут преходящей власти и готовы пролить ради этого море крови и грязи. Амбиции императора Рудольфа были значительно утонченнее. Он хотел собрать величайшую сокровищницу христианского мира. Для этого он окружил себя астрологами, художниками и умельцами, великими талантами, к примеру… (я забыл имена, для меня они были пустым звуком). Арчимболь-до был фаворитом почившего императора Максимилиана; теперь, вместе с его преемником Рудольфом, он переехал к новому престолу, в Прагу. Арчимбольдо выкатывал глаза, описывая роскошь города на Влтаве, пражские шпили и башни, грандиозный замок, залы и галереи, выстроенные новым богемским королем.

– Знаешь, у него есть лев. Он рычит ровно в полдень. Говорят, что имперская власть связана с этим царственным зверем. – Верил ли в это сам Арчимбольдо? Он готов был поверить во что угодно, если это касается императора, владевшего статуей Дафны из красного коралла, монарха, который по праву гордился жемчужинами собранной им коллекции: рогом единорога и корнем мандрагоры в форме распятого Христа – даже в мелочах, вплоть до агонии на крошечном лице. – Сладкими плодами моих трудов я развлекал двух императоров, одного за другим. Маски, подвески. Зарисовки диковинных зверей. В благодарность Рудольф подтвердил благородство моей фамилии. Когда я возвращался в Милан, мне сделали подарок, тысячу пятьсот пятьдесят флоринов. – Арчимбольдо сделал передышку, чтобы убедиться в том, что его слова произвели на меня должное впечатление.

– А почему, – спросил я, – вы уехали из Праги?

– А почему лосось возвращается в ручей, где он вылупился из икринки? Я миланец, как и ты. Я хочу умереть в родном городе. И завершить жизненный круг. – Старик наклонился вперед. Он взял со стола кусок пергамента с цветным изображением румяной груши. По тому, как он разглядывал его при свете своей лампы, я почувствовал, что Вертумн будет его последним творением.

В последующие месяцы и годы я при всяком удобном случае избавлял отца от своего скромного общества и навещал затемненное палаццо художника. Между нами крепли узы дружбы. Такая привязанность возникает иногда между рано повзрослевшим ребенком и взрослым, который сохранил юношеский задор. Когда император в Праге получил свой портрет, он пожаловал Арчимбольдо титул пфальцграфа. Старик просто парил над землей. Раздувая ноздри, он вдыхал аромат, исходивший от грамоты о его посвящении, и ласкал костлявыми пальцами новый шелковый воротник. Сейчас я гадаю, не тогда ли я принял решение попытать счастья в далекой и волшебной стране Богемии? Может быть, эта мысль уже тогда залетела в далекие темные коридоры моей души и зрела там в ожидании своего часа? Филигранные истории про императоров, рассказанные Арчимбольдо, разожгли мое воображение. Окруженный несчастьями и лишениями, я ждал от жизни предполагаемых щедрот. Как можно было смириться с жалкой жизнью невольника, привязанного к колесу, словно тягловая скотина, слушая, как Арчимбольдо описывал мне забавы, созданные им для его покровителей? Я не решился поведать ему, что и сам был игрушкой аристократов – в определенном смысле. Вместо этого я придерживался легенды об одиноком и не ценимом никем таланте, лелеять который Арчимбольдо считал своей священной обязанностью.

Как-то ясным утром, когда солнце, пробиваясь сквозь шторы, придавало мастерской туманный, подводный вид, старый граф с многозначительным видом усадил меня на стул. Затем он поднял крышку длинного сундука и, опершись одной рукой о колено, нашарил внутри какой-то квадратный предмет, завернутый в зеленый бархат. Вставая, он охнул. В колене явственно хрустнул сустав. Содержимое свертка оказалось аккуратной кожаной папкой. Арчимбольдо развязал тесемки и почтительно извлек из нее связку старых пергаментов. Каждый свиток был испещрен надписями, иногда – понятными, иногда – сделанными в зеркальном отражении. Здесь были схемы укреплений, увиденные с небес, крабовидные осадные машины и гротескные головы, бескровно отделенные от тела. Я видел парящие пирамиды; ужасные откровения бурь и наводнений; распустившиеся лепестки недостроенного собора. Меня поразила сфера – раскрытая, как фрукт, рукой неведомого анатома, – содержавшая скорченный зародыш. Моя душа содрогалась при виде сокрытых вещей, увиденных Божьим оком, но мне было жалко безволосого ребенка, который все еще ютился в своем оскверненном убежище – материнской утробе.

– Записки Леонардо да Винчи, – прошептал Арчимбольдо. Он рассказал, что его отец знал ученика Леонардо, художника Бернардино Луини; сын Луини одолжил Арчимбольдо записи, и тот скопировал их, поставив на стол зеркало. – Ум Леонардо был почти божественно всеохватным. Все творения Человека ожидали его в мире Форм. Ему нужно было лишь заглянуть в этот сумрак и ухватить их.

Так началось мое посвящение в тайны Искусства. Арчимбольдо придавал большое значение моральным аспектам.

– Не ищи знаний по ложным причинам. Ни насилие – без надлежащего ограничения, – ни тщеславное хвастовство до добра не доведут. Книги в руках дурака бесполезны, а если неправильно их понять, они станут препятствием для здравого смысла. – Восхваляя опыт, старик вторил Леонардо. – Каков бы ни был авторитет учителя, не верь ему на слово, если он говорит одно, а твои чувства подсказывают другое. – После Арчимбольдо я никогда больше не буду так самозабвенно отдаваться выполнению заданного учителем. Надувая щеки от усердия, я познавал законы перспективы и перерисовывал анатомические этюды Леонардо. Я учился искусству светотени – и в масле, и в угле, – пока тени и свет не начали сливаться друг с другом подобно дыму, без границ и штрихов. Арчимбольдо сидел рядом со мной (его постоянно мучил хриплый кашель, с глухим рокотом поднимавшийся из легких) и из-за моего плеча исправлял контур рисунка или растирал штриховку сухим перепачканным пальцем.

– Очень хорошо, – шептал он. – Ты растешь. – Однако как только я усваивал очередной урок, то сразу же отвлекался и начинал воротить нос от слабого аромата мочи, исходившего от старика. Конечно, он замечал мое беспокойство (раз или два мои болтающиеся ноги попадали ему по голени). И тогда Арчимбольдо, тонкий мастер, в первую очередь обладатель таланта, и уж потом – противник безделья, переносил занятие в свой заброшенный сад. Мне предстояло искать сюжеты в самых неподходящих местах: смотреть, к примеру, на оштукатуренную стену во влажных пятнах, которые медленно сливаются в лица, экзотических зверей и химер. Всякий раз, когда у меня в голове возникали эти образы, я переносил их на бумагу, а Арчимбольдо с легкостью и изяществом отгадывал исходное пятно. Попробуй сам, начинающий художник: этот способ замечательно расковывает глаз и пускает воображение в полет. Изучая чернильные кляксы, брошенные на бумагу встряхнутым пером, можно обнаружить самые неожиданные формы, потому что (повторяя слова великого да Винчи) «неопределенность подстрекает ум к новым открытиям». Однако не стоит недооценивать строгости моего обучения. Одно дело, когда ты для удовольствия угадываешь фигуры на стенах или в облаках, и совсем другое, когда пытаешься наделить воображаемых существ подобием жизни. Изучая работы моего наставника, я понял, чего ему стоило их создание. (Нельзя вычленить из живописи боль.) Для Арчимбольдо в мире не было прихотливого или фантастического.

– Безумие бесплодно, – говорил он. – Художнику требуется твердая рука и трезвый глаз. Достаточная дистанция. Чтобы видеть сны на бумаге, ты должен бодрствовать в жизни.

Любезный читатель, листающий от скуки эти страницы, ты привык принимать напускной экстаз за подлинное безумие, а мой наставник был наделен умом, который видит – и открывает для других, менее проницательных, – скрытое сходство вещей.

И вот однажды, в лето моего шестнадцатого года жизни, мне не удалось разбудить привратника. Я отшиб костяшки пальцев о дверь Арчимбольдо, но рот лесного бога так и не открылся. Тогда я сел на ступеньки и стал экспериментировать с позами, чтобы найти наименее неудобную. Наконец я остановился на том, что уперся локтями в колени, а подбородок положил на руки. По улице ползла тень от облака. Где-то вдалеке пели коробейники, кричали лоточники, вопили и визжали дети. Дородная вдова распластала по подоконнику свои груди и вылила на улицу ушат помоев. И больше не происходило ничего: совсем ничего, что могло бы вывести меня из ступора, – только где-то истошно орала невидимая кошка.

Я уже почти собрался уходить, когда о мою ногу ударился камешек. Кто-то фальшиво насвистывал. Я поднял глаза. Это Фернандо, весело улыбаясь серебряному небу, подходил к дому.

– Жалко, что ты не видишь себя, когда сидишь, – сказал он. – Я решил, что кто-то стоит на коленях. – Он вынул ключ из-за ворота рубахи.

– Пришел почтить хозяина?

– Э… ну, как всегда.

Фернандо застыл с ключом в замочной скважине.

– А тебе что, никто не сказал?

– Что не сказал?

– Так ты не знаешь?

– Чего не знаю?

– Граф умер.

Фернандо торопливо почесал горло, как собака, которую мучают блохи. Теперь он упирался в дверь коленом. Должно быть, замок изрядно заржавел, поскольку ему пришлось еще и налечь плечом.

– Давай заходи. Я не кусаюсь.

Я с трудом волочил онемевшие ноги. Едва мы вошли, слова, произнесенные Фернандо на улице, обрели наконец полный вес и значение. Граф умер. Кто-то открыл все ставни. Мебель, ранее утопавшая во мраке, теперь ярко осветилась; отражающие столы, выпуклые зеркала, блестящие ступеньки лестницы из темного полированного дерева – все солидное, осязаемое и четкое.

– Он кое-что для тебя оставил, – сказал Фернандо.

Вторая дверь сдалась без сопротивления. Умом я понимал, что должен был бы горевать; но глаза оставались сухими, и я не сказал бы, что сильно страдал, если не считать слабого бурчания в желудке. Фернандо без стука вошел в мастерскую Арчимболь-до. Тени были изгнаны и отсюда. Они попрятались в уголках и нишах, забились под картины и книги. Тяжелые зеленые занавеси убрали, и окна зияли, как рты, лишенные зубов.

– Мне обязательно держать тебя за руку? – спросил Фернандо.

Мастерскую вычистили до блеска. Не осталось и следа от профессионального беспорядка, устроенного стариком. Все глянцевые поверхности – холодные синие стены и зияющие стулья – ждали нового владельца.

– Вот пакет для тебя. И письмо.

Посреди стола неровной стопкой лежали мои ученические наброски, перетянутые зеленой тесьмой. Фернандо усадил меня на стул, и только тогда я заметил под узлом тесьмы запечатанное сургучом письмо, адресованное Его Имперскому Величеству. Кровь бросилась мне в лицо, даже стул, казалось, задрожал. Это шутка?

– Это рекомендательное письмо, – объяснил Фернандо, – для императора. Здесь так и написано. Он сказал, что тебе нельзя его открывать.

Сургуч оставил на пергаменте маленькие темные рубины. Под пальцами ощущался отпечаток Арчимбольдова перстня с его инициалами. Потом у меня ненадолго прорезался голос:

– А где записки Леонардо? – Чьи?

– Дневники Леонардо. Он держал их в том сундуке. Его копии с оригиналов.

Фернандо надулся и пожал плечами. Он ничего не знал о делах хозяина. У него на пальце я заметил полированное серебряное кольцо; его шелковые чулки и камзол из тафты выглядели на удивление богато.

Я слез со стула, вцепившись в свои бесполезные бумаги. Не помню, как шел по преображенному коридору, какими высокопарными банальностями Фернандо выгонял меня из палаццо на неожиданно многолюдную улицу. Ветер ворошил бумаги. Письмо вывалилось из пакета и шлепнулось на землю – я чуть не оставил его там. Я себя чувствовал второстепенным персонажем, который, сказав свою реплику, уходит за кулисы и наблюдает, как более запоминающиеся актеры стирают со сцены память о нем.

4. Джан Бонконвенто

– Дафай. Пшол фон. Кожаный остроносый сапог ткнул меня в бедро. Я вытер рукавом лицо и нос, прежде чем взглянуть вверх.

– Я просто смотрю, – сказал я.

– Нет, нет.

– Я был его учеником.

Испанец наклонился, чтобы показать мне кулак, густо поросший черной шерстью.

– Тфигай отсюда, – настаивал он. – Ты, пшол фон. – Щелкая пальцами, он попытался выманить меня из церкви, чтобы я не отвлекал верующих просьбами о подаянии.

– Я не попрошайка, – запротестовал я. – Йо но сой нищий, ты, осел.

– Осьол?

– Амига дель муэрто, эстой.

Солдат неуверенно замахнулся на меня мечом – плашмя. Даже пьяному – даже испанцу – нелегко заставить себя ударить убогого карлика. Тем не менее я решил отступить. Я прислонился к облезлому дереву рядом с лужицей кошачьей мочи и закусил губу, чтобы сдержать переполнявшие меня чувства. Небо заколыхалось, пойманное в чашу слез.

Арчимбольдо похоронили в Сен-Пьетро делла Винья. (Друг, если будешь идти мимо по каким-то своим делам, загляни в ее прохладную тень. Перекрестись перед алтарем, протяни руку к холодному надгробию и прочти эпитафию. Произнеси имя Арчимбольдо среди гипсовых святых.) На похороны пришло много народу. Богатые меценаты с супругами и пажами выстраивались в очередь; художники, одетые во все черное, как галки, разглядывали друг друга с высокомерным презрением; пришли даже послы, с унылыми по политической необходимости лицами. Что общего было у этих людей с Арчимбольдо? И все же их допустили на похороны, а я прятался за деревом, в месте, где гадили миланские бродяги, – лишенный возможности скорбеть об учителе. Солдат остановился и, брякнув толедской сталью, уселся на ступеньки.

По дороге домой – отголоски погребальных псалмов еще звенели у меня в ушах – я чувствовал, что жизнь моя кончена. Я потерял единственного наставника, а с ним – и надежду на лучшую жизнь. Его письмо, адресованное главе Священной Римской Империи, не могло оплатить переезд через Альпы; за недолгие годы нашего знакомства я еще не достиг того уровня, чтобы найти себе работу.

Отец встретил меня перед нашим домом. Он одолжил где-то одежду (его рубашка с оборками была чище, чем любое белье, когда-либо попадавшее мне в руки), а его лицо было красным от ярости.

– Томмазо, где ты был? Забыл, что ли, про назначенную встречу?

Нет, я не забыл. Он целыми днями твердил мне про «встречу», которая обеспечит мое «будущее». Даже смерть Арчимбольдо не вытеснила из моей головы эту «радужную» перспективу. Она придавала моим снам привкус скорого порабощения: отвратительный инструментарий мясника – разноцветные пробирки аптекаря – чистые надгробия в каменоломне.

– Поторопись, мы не должны заставлять человека ждать.

– Какого человека, папа?

– Того, кто ждет встречи с тобой.

– А почему он ждет встречи?

– Потому, что мы опаздываем. Ты во что это вляпался? Я ненавидел ходить с отцом, когда он куда-то торопится.

Я был как щенок, семенящий у его ног. Вскоре пот застил мне глаза, и ребра, казалось, вот-вот разлетятся в стороны; на Корсия деи Серви нам все же пришлось остановиться, чтобы я смог отдышаться.

– Ради бога, – взмолился отец. – Давай я тебя понесу.

– Я уже… подожди… еще чуть-чуть…

На самом деле, признаюсь, я не так чтобы и запыхался. Просто у меня не было другого способа затянуть дорогу. Я был уверен, что меня отдадут в обучение какому-нибудь простому ремеслу. Если отец не говорит, куда мы идем, я буду стараться, чтобы мы добирались туда как можно дольше.

– Залазь мне на спину.

– Не волнуйся… уф-ф… я сейчас сам пойду.

– Лезь на спину, черт тебя подери!

Чудесным образом исцелившись, я проковылял несколько шагов. Но отец все равно был намного быстрее меня, и большую часть пути я провел, болтаясь у него за спиной, как детеныш мыши-полевки.

Мы подошли к Порта-Ориентале -старым городским воротам, где карманники с радостью освобождают усталого путника от мирского бремени. Толстые шлюхи провожали нашего двухголового монстра пустыми взглядами. Пара, принявшая меня за маленького ребенка, улыбнулась отцу. Я ощущал напряжение в его плечах и, стукаясь нижней челюстью об отцовский череп, старался усилить хватку на его шее, чтобы оттянуть неизбежное парой минут легкого удушья. Но все было тщетно. Никогда больше, вплоть до моего возвращения в Ломбардию, через много лет, в лохмотьях и синяках, я не видел такого настойчивого и извращенного упорства, с которым сама Судьба заботилась о моем выживании. Счастью не за чем наряжаться в сверкающие одежды: оно может одеться нищенкой, старой сумасшедшей бродяжкой, которая стучится к нам в дверь в страшную бурю и которую мы отвергаем по собственной слепоте. Сколько раз я ругал свою удачу, называя ее бедой? Не ведая о Его планах насчет меня, я проклинал Господа с яростью муравья, которого милостиво обошла смертоносная стопа.

– Слезай… ох… сам пойдешь… Господи, что у тебя за вид?!

Груз был слишком велик. Даже когда я спустился на землю, спина моего отца сохранила память о нем. Его скособочило, как кусок мокрой глины. Я почувствовал легкий укол вины – токи горького сока Долга – и хотел снять с него это призрачное бремя. Но мы шли молча: я упрямо волочил ноги, а отец мучительно, дюйм за дюймом, выпрямлялся. Он сказал:

– Ты, наверное, думаешь, что я хочу тебя наказать. Я знаю, ты злишься на меня.

– Нет, папа.

– Я совсем никудышный отец?

– Вовсе нет.

– Какой же тиран таскает свою жертву на спине?

Город постепенно бледнел вдали, вонь человеческих тел уступала место полям тимьяна и шелестящей лаванды. Мы шли мимо ярких персиковых и абрикосовых садов; через огороды, засаженные зеленью и овощами. Одинокое чучело, распятое на капустной Голгофе, размахивало рукой из обветренной соломы. Моя печаль распространялась даже на него: на эту старую рубаху, набитую тряпьем.

Мы повернули на восток и увидели теплую кирпичную церковь Сан-Бабила. Я заметил, что отец трясет протянутой ладонью, и с ужасом подумал, что мне полагается за нее взяться. Лишь когда мы прошли колокольню с гнездом аиста на крыше, я смог спокойно вздохнуть: нет, меня не оставят в этом приюте для подменышей.

Сойдя с дороги, мы углубились в море шумящей травы. Сверчки разлетались от нас во все стороны, как брызги пены. Над широкими переливающимися волнами травы постепенно возникла вилла – в распадке за темными кедровыми холмами. Колоски луговых трав щекотали мне нос, вызывая благодатные приступы чиха, от которых я отошел, только когда мы выбрались на каменистую отмель и покинули травяное море. Все еще сопя и пытаясь вытереть лицо, я прошел следом за отцом через пустую террасу. Кремовые стены виллы были усеяны коготками сухого плюща; покатая крыша пестрела птичьим пометом и сухим мхом: красный, белый и черный – цвета копченых колбасок с перцем. Ставни на всех окнах были закрыты. Позади виллы, за вишневым садом, стоял древний, покосившийся сарай, его рассыпающиеся стены поросли травой, а провисшая притолока торчала, как одинокий зуб в опустевшем рту. Ветер хлопал дверью сарая поменьше (хлева для мула, наверное), располагавшегося еще дальше.

Не обнаружив торжественной встречи, я забежал за живую изгородь и оросил сухие корни бирючины своим страхом (через несколько месяцев изгородь перестала быть живой). Едва я успел застегнуть ширинку, отец крепким захватом взял меня за руку – вернее, за запястье.

– Мы все же заставили его ждать. Теперь постарайся вести себя хорошо, Томмазо. Вспомни, что ты натворил в том замке.

Он с пугающей силой потащил меня к открытой двери сарая. Внутри пахло столярным клеем, льняным маслом, свежими тополиными стружками. Отец ослабил хватку, потому что в этом отпала необходимость.

– Где маэстро?

Четверо мальчиков – истощенных и бледных, – потревоженные нашим приходом, отвлеклись от своих занятий. Отец нервно откашлялся и повторил вопрос.

– Надеюсь, он нас еще ждет? Мы немного опоздали. Мальчики с отсутствующим видом уставились в пол. Двое

в дальнем конце комнаты грунтовали гипсом холст; третий наносил сетку на холст. Самый старший по виду парень, размалывавший льняное семя, сжимал локтем ступку.

– Это мой сын, Томмазо Грилли.

Ученики таращились на меня пустыми глазами. Я, должно быть, выглядел как слабоумный: стоял и таращился на неодушевленные кисти и палитры, на могильный холмик гвоздей на скамье.

Парень со ступкой тихо хмыкнул, вроде бы прочищая горло.

– Джан Бонконвенто в церкви, – сказал он. У него было узкое, злое лицо, неприятно сочетавшееся с обилием веснушек и копной ярко-рыжих волос. Длинный нос с горбинкой, как от перелома, блестел от жира, весь усыпанный черными точками угрей на манер семян в землянике. – Он скоро вернется. Можете подождать его, если хотите.

– Но это ведь мы опоздали, – удивился отец.

Однако его слова остались без ответа: они упали между нами, как обессиленная птица. Грунтовавшие неуверенно окунули в бадейки свои растрепанные кисти; сеточник осторожно положил линейку на холст – так шпион прячет письмо в присутствии врага. Только рыжий юнец проявил достаточную вежливость, чтобы предложить нам два стула, стряхнув с них всякую дрянь. Потом он отступил, украдкой наградив меня надменным взглядом – этот беспричинно презрительный вид он унес с собой к столу и перенес на семена у себя в ступке.

Слава Богу, мне не пришлось долго ждать, сидя с мокнущими подмышками спиной к двери. Громкий вопль в саду вполне мог бы сойти за боевой клич. Я увидел, как нахмурились брови наших кичливых хозяев. Они удвоили усилия, принялись толочь, грунтовать и натирать с прямо-таки театральным пылом. Потом я услышал на улице фальцет, выводивший заупокойную мессу.

– …dona eis, Domine, kyrie eleison…

Я взглянул на отца – тот уже приподнялся со стула, готовый изобразить подобострастное приветствие. Его глаза были прикованы к входной двери.

– …liber scriptus proferetur… (и баритоном) …in quo totит continetur… (Внезапное выжидающее молчание. Я напрягся, ощущая спиной присутствие человека, вошедшего в мастерскую.) – О, добрый день, малыш. – Покровительственная рука похлопала мою макушку, но потом, по здравому размышлению, перенеслась на плечо.

– Маэстро… – сказал рыжий.

– Помолчи, Джованни.

– Но этот господин…

– Синьор Грилли, я нижайше молю извинить меня.

Медоточивый пришелец вплыл в мое поле зрения подобно планете. Одетый в черный камзол и расшитые золотом чулки, он пожал отцу руку с такой мощью, что затряслась его собственная плоть: толстое пузо над жирными ляжками, шея, выпирающая из воротника.

– Похороны – вещь расточительная. Они отбирают у нас время, напоминая о том, как мало отпущено человеку.

Мой отец изобразил приличествующую случаю скорбную мину.

– Надеюсь, это не кто-то из ваших родственников?

– Художник, второсортный художник. Я с ним практически не знаком. – Отец вежливо вздохнул, обнаружив свое незнание. – Настоящий фигляр. Иль Конте деи Каприччи, Граф Фантазий. Сказать по правде, он имеет больше значения для червей под землей, нежели для Человечества на земле.

Любезный читатель, я и не знал, что можно так презирать человека, даже не видя его лица. Я с трудом подавил желание разбить что-нибудь ценное.

– Синьор Бонконвенто, вы оказали мне великую честь. – Отец кашлянул, спрятав свою застенчивость в кулак, как вишневую косточку. – Я знаю, как трудно воспитать художника, я сам был художником. Позвольте представить вам моего сына.

– Давайте, – сказал маэстро. Грузно, как бык в загоне, он развернулся и оглядел пустое место рядом со мной. – Но где же он?

– Вот он, синьор.

– Где?

– Стоит перед вами.

Взгляд Бонконвенто грозил поджечь мои прилизанные волосы.

– Это его брат?

– Чей брат, простите?

– Брат вашего сына.

– Томмазо?

– Их обоих зовут Томмазо?

– Это и есть Томмазо.

У Бонконвенто отвисла челюсть. Напряженно поморщившись, он отмел предположение, что над ним издеваются. Наши взгляды столкнулись – и расцепились.

– Вы не говорили, что ваш сын немой.

– Он не немой, маэстро. Он молчит от восторга.

– А двигаться он может?

– Обычно да. – Голос отца напрягся.

– Ну, он знает, как обращаться с кистью – по крайней мере об этом свидетельствуют его работы. Я и не думал, что он такой… тихий. – Наклонившись вперед, маэстро окутал меня своим мясным дыханием. – Ну что, Томмазо, может, представить тебя семье? – Расплывшись в улыбке, Джан Бонконвенто сомкнул жирные пальцы на моей руке. Мы подошли к скамьям, и мысли об отце убрались на задворки сознания.

Ученик по имени Джованни, тот самый, который недобро смотрел на меня, буквально лучился любовью к учителю. Его улыбка была слишком уж лучезарной: на нее было больно смотреть – как на солнце, отраженное в полированном серебре.

– Джованни наш старший ученик. Он хороший художник и остряк. Берегись его языка, молодой мастер Грилли.

– Он может ранить, – сказал Джованни.

– И он раздвоен, как у змеи.

Анонимо Грилли – выбитый из колеи, как и сын, но менее способный скрывать смущение, – нашел этот обмен колкостями забавным, может быть, даже слишком забавным.

– А эти прилежные мартышки – братья Пьеро и Моска.

– Моска? – прыснул отец. – Странное имя для мальчика.

– Очень любит покушать, – посетовал Бонконвенто. – Как и большинство растущих организмов, думает только о еде.

Глядя на птичью грудку Моски, я с трудом в это верил. Братьям вряд ли было больше двенадцати: эдакие хилые, луноликие мальчики из тех, которые сразу же забываются, как только отводишь от них взгляд; с одинаково жалкими, торчащими розовыми ушами и синими венами, просвечивающими через молочную кожу. Я жалостливо пожелал им доброго дня.

– А, – воскликнул Маэстро, – наше юное дарование заговорило. Мальчики, подняли кисти. Смотрите, чтобы не было пузырей: грунт должен быть гладким, как сливки…

Братья кивнули и продолжили работу.

– И вот мы дошли до Витторио. Моего лучшего ученика. – Джан Бонконвенто оглянулся на моего растерянного отца. – Знаете, он уже делает модели. Вылитый ангел.

Сильный греческий профиль, усеянный жемчужинами пота и обрамленный влажными кудрями; полные женственные губы, едва тронутые младенческим пушком, оттеняющим уголки рта. В этом точеном лице душа просматривалась не лучше, чем в мраморном бюсте. Взгляд больших карих глаз Витторио был лишен всяких эмоций; он на мгновение остановился на мне и снова потерял фокус. Мальчик был любимчиком Бонконвенто.

Обход закончился, нас завели в угол мастерской. Забившись вместе с отцом и художником за ширму из неоконченных картин, в мешанине гипсовых конечностей и голов, я внезапно почувствовал себя таким одиноким; бессильным; марионеткой.

– Цените, молодой человек, жертву, которую ваш отец совершил для вас. Вы станете учеником в мастерской Джана Бонконвенто – величайшего миланского художника. Я украшал алтари и дворцы. Люди плакали, не стыдясь слез, глядя на мои Страсти Христовы и Скорбящих Богоматерей.

– Я копил на это, – тихо сказал отец. – Всю жизнь я копил.

– Мы – служители культа, Томмазо. Наше дело священно. Мы открываем Человеку тайны Бога.

– Я работал, я унижался, и все – для тебя.

– Чтобы довести твой талант до совершенства.

– Чтобы довести твой талант до совершенства.

Таким образом, против всех ожиданий, я продолжил свое обучение. Где и как мой отец встретился с Джаном Бонконвенто, я так никогда и не узнал. Но помимо сыновнего долга, призывавшего быть благодарным отцу, я испытывал странное чувство, что теперь я – это уже не я, а творение отца: посаженный в клетку и кормившийся за его счет, порабощенный его амбициозной любовью. В течение нашего визита Джан Бонконвенто играл роль любезного патриарха. Мне надлежало понять, что я вступаю в орден творцов. Стремление к достижению Великих Истин требует воздержания от суетных житейских наслаждений. Поэтому, чтобы расцвел мой талант, я должен отринуть прежнюю жизнь. Мне запрещалось встречаться с семьей, чтобы пусть даже и краткое возвращение к домашней жизни не смягчило моей решимости.

– Ты должен отгородиться от обыденности. Нельзя служить двум господам: Богу и Миру. – Массивная голова опустилась, заслоняя от меня остаток Творения. – Ты готов принять обет?

– Он готов.

– Пусть ответит сам мальчик.

– Скажи ему «да», Томмазо.

У меня в голове словно скреблась мышь, ища выход. Зажатый между двумя объединенными волями, я выпалил:

– Да! Я готов!

Мне в шею со свистом ударил воздушный комок; это судорожно выдохнул отец. Джан Бонконвенто, этот раздутый Атлас, выпрямился во весь рост, подставив мне свой расшитый пах.

– Завтра, – сказал он, – ты начнешь обучение.

Последний вечер с отцом мы провели в таверне «Феникс» под Сан-Фиделе. Я был в прострации: потрясений одного этого дня хватило бы на целый год. Отец тоже выглядел расстроенным, хотя старался изобразить ликование. Мы даже и не пытались разрушить стену между нами, и оба с облегчением вздохнули, когда из дрожащего света факелов к нам на стол выплыли миски с дымящийся казеулой. Я жадно набросился на свою порцию. Свинина, капуста и соус луганега притупили страх перед завтрашним днем. Неровные пальцы Бонконвенто, злой взгляд Джованни и пустая красота Витторио сделались добрыми знаками в рассыпающемся сне. Я понимал только одно: во мне опять пробудилась надежда. Я похлопал по письму Арчимбольдо, которое лежало у меня за пазухой, как будто оно было живым существом и нуждалось в поддержке.

Отец не разделял моего внимания к еде. Окруженный паром, исходящим от миски, он сидел, погруженный в раздумья, пока его не прорвало:

– Я сам был в обучении у мастера. Я пробивался сам, потом и кровью. Без поддержки отца, старого Джакопо. Займись шелком, мальчик мой, не прогадаешь. Но я его перехитрил. Я нашел путь.

Набивая рот свиной кожей и с шумом потягивая вино, я в последний раз слушал легенду о юности своего отца: все детали его взлета и падения, его прием в Академию художеств и изгнание оттуда. Он ожидал – и не зря, – что добьется большого успеха. Но его доконали вдовство и безумство меланхолии. А я, его сын, несмотря на свое уродство, унаследовал его талант и должен теперь оправдать свое смертоносное рождение.

– Ничего не дается за так. За все надо платить. Бог все отберет, если ты окажешься недостойным.

К тому времени, как я уничтожил свой ужин и выскреб последние остатки капустного соуса, в полной тарелке отца все остыло.

– Совпадения, – тяжело вздохнул он. – Мои таланты передались тебе. Сегодня я видел Меркурия, бронзового Меркурия работы Джамболоньи. Это могла быть моя работа – может быть, я его и отлил. Понимаешь? Эти узоры сложились неспроста… Это Бог приоткрывает нам свои планы… дает понять, что у Него есть какие-то планы на нас. – На глаза отцу попалась грудастая хозяйка, и он потребовал вина со смаком театрального выпивохи.

Осушив третий графин (он еще рассматривал его на просвет, чтобы выцедить последнюю каплю), отец начал бахвалиться своими достижениями.

– Я выглаживал бороду Великого Герцога. Я сделал ему прическу, как у Адама. Кто еще может такое сказать? Ты? Ты можешь? Молокосос. – Упившись, он принялся спорить с тенью своего отца. Призвал его и усадил между нами; с горьким сарказмом хлопал его по плечу и умолял проявить понимание, хоть немного. Призрак вина (Дионисов шпион, который живет в бутылках, как джинн, и манит сердца пьяниц) подтолкнул отца к слезливому раскаянию. – Я пошел против воли отца, Томмазо. Я жаждал славы и вырвался из его хватки… – Его подбородок неодолимо тянуло к сложенным на столе рукам. – Он умер, и я не успел помириться с ним. Я бы сказал ему: папа, сядь, выпей со мной, все это уже не важно… – Когда я попытался неумело облегчить его скорбь, он отдернул руку. Теперь в нем проснулся предсказатель. – Не вздумай оскорблять меня, Томмазо. Не предавай меня, как я предал своего отца. Ты заплатишь за это ужасную цену.

Я пытался что-то говорить сквозь слезы, убедить его в своей преданности. Но Анонимо уже встал, швырнул, покачиваясь, на стол несколько монет в оплату нашего недоеденного ужина и, воскресив жест покойного, как бы рассек мой нос указательным пальцем.

– И не спорь с отцом, – сказал он.

Моя походка, о преданный читатель, напоминает движения человека, давящего виноград. Увидев, как я ковыляю, Джан Бонконвенто окрестил меня «иль Зоппо» – Хромоножка. Оскорбление прилипло. Другие ученики, стремясь выслужиться, взяли в привычку повторять эту кличку в присутствии маэстро. Только робкий Моска шепотом называл меня настоящим именем. Я ненавидел его за это, отказываясь принять такой жалкий союз.

Как-то вечером, в самом начале моего ученичества, ко мне подскочил ехидный, веснушчатый Джованни. Обычно нас размещали на ночь в разваливающемся хлеву, без подушек и белья.

– Хочешь знать, почему его зовут Моска? Муха? – Я подвинулся ближе к его щетинистому подбородку, к источнику его музыкального голоса.

– Потому что, – предположил я, – он маленький, как муха.

– А ты тогда кто, комар?

– Я больше Моски.

– Ты старше Моски. – Я позавидовал острому языку Джованни. Слова окружали его аурой власти. – Ты замечал, как они говорят между собой, не шевеля губами?

Спящие братья закопошились, вздохнули и снова затихли. Они сплелись руками и ногами – как осьминог, выброшенный на берег.

– Потому что ему все равно, что есть?

– Иди послушай, как он спит, – сказал Джованни.

Стараясь угодить ему, я пополз к братьям через кучи соломы. Мне нужно было подпитывать любопытство, чтобы отогнать отчаяние. Понимаете, ведь мы постоянно находились под присмотром Бонконвенто. На ночь он запирал нас в хлеву. Мы мылись в поилке, заросшей зеленой дрянью, спали на грязной соломе и зевали, забытые, до полудня. На самой вилле ночевал только Витторио – в награду (как зубоскалил Джованни) за примерную работу.

Жирная муха жужжала под стропилами. Я повернулся к источнику звука. Это Моска бормотал во сне.

– Ну что? – Джованни даже привстал, когда я вернулся.

– Ему бы к маме, – сказал я. – Их тоже нельзя отпускать домой? Хотя бы изредка. Они же маленькие еще.

Джованни придвинулся ко мне – я чувствовал его голодное, едкое дыхание.

– Слушай, Зоппо. Они работяги. Мешки с дерьмом и руками из задницы. Родители были рады от них избавиться.

– Но кто-то ведь платит за их обучение?

– Не верь этому. Мы все здесь – рабы. – Я ощутил жар его злорадной улыбки в паре дюймов от моего лица. – Постарайся понять это, Зоппо: нам некуда идти.

Любитель прекрасного, листающий эти страницы, может быть, восхищается Джаном Бонконвенто: я имею в виду – его работами. Его «Ослепленный Самсон» и «Танец Саломеи», переданные гравером Рулантом Шепселем, пользовались большим спросом, и церковь всегда хорошо принимала его роскошные распятия на фоне бурных небес. Его искусство было христианским, но в сердце он не был христианином. Батальон лучших борцов не смог бы выжать из этой горы жира даже грошового пшика любви. Видите ли, маэстро был движим ненавистью. Я слышал, как он по утрам отхаркивался у окна, отрыгивая сгустки желчи. Он орал на повариху Марию из-за завтрака, который всегда подавался поздно, подгоревшим или холодным. Он топтался на траве, пока Витторио тер его губкой, и сердито фыркал, а его дряблый волосатый живот непрестанно трясся. В его оскорблениях было какое-то странное постоянство (не сказал бы, что удовольствие). Едва отпирался засов, мы уже знали, что сейчас он сплюнет и лениво разотрет плевок. Потом даст каждому из нас по уху и начнет свою утреннюю тираду. Он осматривал наши вчерашние труды: мы что, прокаженные, с обрубками вместо пальцев, что так плохо работаем?! Пьеро и Моска засушили краски до лепешек – может, они собирались их съесть на завтрак? А я чего ухмыляюсь? Может, я предпочел бы влачить жалкое существование в канаве на Корсо в компании калек и фигляров, где мне, судя по всему, самое место? Мы пережидали эти бури, опустив глаза на его исполосованные травой ноги, – чтобы лишний раз не провоцировать. В конце концов, мы понимали, что антипатия Бонконвенто по отношению к нам все равно никогда не превзойдет его ненависти к соперникам. «Жулики, все как один. Недостойные людишки». Но еще ненавистнее ему были умершие знаменитости. Он как будто завидовал, что они завершили свою работу. Им прощалась сухая кисть, козий клей, унылое созерцание нетронутой панели – и что в итоге? Фокус с исчезновением. Над Леонардо да Винчи – чью «Тайную Вечерю» нам разрешили посмотреть в приходе Санта Мария делле Грацие – Бонконвенто мог лишь издеваться.

– Темперой нарисовал. Неудивительно, что все в пятнах. Лет через сто не на что будет смотреть.

Действительно, трогательная сцена сильно пострадала. Смирившийся и печальный Христос, который только что предсказал предательство, яростные оправдания его учеников – все погружалось в белесый туман. Только еда на белой скатерти сохраняла свежеиспеченный блеск. Ученики таращились на эти нарисованные буханки (невидимые крошки которых падали прямо ко мне) и облизывались.

– Смотрите, мальчики, как гения подводят плохие ингредиенты. Если краски не будут держаться, зачем тогда рисовать? – Бонконвенто покачал головой над побледневшим Спасителем. – Да и вообще чего еще ждать от флорентийца?

Остальные не пропустили намека; все посмотрели на меня и скопировали злобный взгляд хозяина. Благодаря этому вечером каждый из них получил по одной лишней репе.

Понимаете, маэстро управлял нами при помощи хитроумной системы кнута и пряника. Если мы угождали ему, он добавлял нам еды, выдавал простыни, разрешал даже позубоскалить над семинаристами архиепископа. Стержнем этой системы была наша работа. Порученное задание было знаком расположения или немилости: от размола кости для приготовления клея до завершения картины мастера. Витторио (с которым за три года я не обменялся, наверное, и пятком пустых фраз) шпионил за нами в мастерской и докладывал хозяину о нашем безделье, проказах или – чтобы совсем уже не рассориться с нами – редких проявлениях усердия. Потом врывался Бонконвенто с розгой и отправлял правосудие. Оно принимало разные формы. Порка оставляла багровые полосы на бедрах. Ссылка на грязные работы вызывала тихую ярость. Но ужаснее всего был вызов на виллу Бонконвенто. Моска и Пьеро однажды разбили чашку и разрыдались, когда им определили наказание и Витторио препроводил их к чудовищному эшафоту. Меня от подобной участи спасало физическое уродство. Джованни же наводил защитные волдыри на тонкой шее, натираясь жиром с оболочки свиных пузырей, которыми мы сохраняли краски от высыхания.

Вопреки всему мое мастерство шагнуло далеко вперед. Обнаружилось, что я прирожденный имитатор и способен класть мазки в манере, неотличимой от Бонконвенто. Трюк несложный, вроде подражания чужому голосу, но он привлек осторожное внимание маэстро. Может быть, он увидел во мне воображаемого двойника: кого-то, кто сможет снять с его бычьих плеч тяжкое бремя работы. Так или иначе он задерживал меня в мастерской дольше всех остальных, уже отправленных к Марии на невеселый ужин. Он посвящал меня в тонкости мастерства живописцев. Я узнал, как переводить рисунок, поместив лист бумаги, покрытый с одной стороны черным мелом, между двух других и прочерчивая контуры стилом. При изучении драпировки он научил меня пропитывать ткань глиняным раствором, чтобы при обжиге предохранить складки от всяких несчастливых случайностей. (Ткань, пропитанную насквозь, набрасывали на статую. Из-за этого художественного пугала я каждый раз замирал при входе в мастерскую.) Я быстро понял, что не надо распространяться об этих занятий с Бонконвенто с другими учениками. Днем я работал наравне с остальными, как помощник. Когда маэстро (с моей негласной помощью) завершил картину на пергаменте, нам досталась нелегкая задача – наклеить его на основу. Нас терзал страх совершить ошибку: представьте, какими большими и неуклюжими кажутся руки после шести недель непрерывного тягания тяжеленных утюгов. Когда мы сушили клейкий состав, была опасность обжечь пергамент. Помню один случай, когда на груди Магдалены подплавился бугорок телесного тона, и Моска (который и виноват-то не был) упал без чувств на руки своего брата. Мы с замиранием сердца ждали приемки работы, готовые к катастрофе. Но то ли благодаря скуке, то ли уверенности в своем природном даровании Джан Бонконвенто ничего не заметил. Сталкиваясь с проблемой, он всегда полагался на стандартные решения. Дотошное изучение Природы его утомляло. Он не использовал натурщиц для рисования женских персонажей, предпочитая писать их со своего любимчика. Поэтому святая Мария на «Благовещении», купленном семейством Борромео, скрывала под девственной бледностью Витторио Монца, ухмылявшегося мешку с сеном; а Лукреция, пронзенная спасшим ее честь мечом, начиналась как нагой мальчик, прижимавший к груди пучок соломы.

Значение этих перемен пола было яснее ясного. Бонконвенто, как Бог, властвовал над нашей жизнью.

Бывают приказы под видом любезного разрешения – принуждение с суровой улыбкой. Как-то утром Бонконвенто (кокетливо щелкая пальцами) дал мне понять, что не будет возражать, если я устрою себе постель прямо в мастерской, вдалеке от моей соломенной спальни. Это закрепит мою преданность делу; срежет жесткую корку с мяса моих дней – и у меня будет больше времени на работу. И вот я свернулся под простыней в свободном углу и закрыл глаза, отгородившись от парящих теней. Сердце замирало от каждого звука; каждый портрет норовил ожить. Я представлял, как маэстро лежит в постели: живот раздутый, как шар, рябая задница, муха вьется над мохнатой ляжкой, дряблый пенис наслаждается покоем. Освобожденный от своих обязанностей Бонконвенто поздно спустился в вишневый сад и выпустил мальчиков, чтобы они опустошили свои переполненные мочевые пузыри. Потом он закатился в мастерскую, где (разбуженный его слоновьим топотом) я уже приступил к работе.

– Нет, нет. Свет пробивается сзади. Доспехи Париса слишком темные, – Маэстро схватил горностаевую кисть и подпер рукой свои многочисленные подбородки. Грубый мазок свинцовыми белилами, сердитая растушевка; оценивающий шаг назад, тут же картинно спародированный учеником. – Троянец как-то безразличен к его решению, тебе не кажется? Давай добавим немного ужаса. И, наверное, капельку киновари на щеки Венеры…

Вполне логично, что, стремясь угодить маэстро, я надеялся получить его безграничное расположение. Но Бонконвенто беспокоила легкость, с которой я подражал его грандиозному стилю, а учеников злило его возросшее внимание ко мне. Лишь Джованни продолжал относиться ко мне с приязнью. Несмотря на мои настойчивые просьбы, он продолжал называть меня Зоппо, но в его взгляде появилось нечто новое: он по-прежнему подтрунивал надо мной, но с оглядкой, впечатленный проявлением моего таланта. Он со своим остроумием и я со своей кистью ощущали себя людьми, которых не могут затронуть удручающие внешние обстоятельства. Как-то раз, когда мы с ним сидели, прислонившись к смолистому вишневому стволу, мы решили, что остаемся у Бонконвенто по собственной воле: при желании мы можем уйти отсюда в любой момент.

Шли месяцы, и Джованни стал моим другом – первым из сверстников, за всю жизнь, – но я не воспринимал его таковым, пока он сам не сказал.

– Зоппо, – прошептал он. – Мне бы облегчиться. Давай присядь со мной. – От такой крестьянской простоты я весь покраснел; но Джованни лишь посмеялся над моим смущением. – Ой, да ладно тебе. Для чего же нужны друзья, если нельзя вместе посрать?

Мы устроились у стены мастерской и погрузились в сортирные разговоры. (Я, стыдливо прикрыв член руками, тужился без особого успеха, а Джованни вздыхал и восхищался туманными шпилями Собора.) Наше голозадое воинство пустилось в сладострастные фантазии, порождая сильфид с мягкими руками и розовыми ртами, которые, месяцами лишенные мужского общества, льнули к нам, как рыбы-прилипалы. Джованни как старший и более симпатичный устраивал настоящее представление из своих воображаемых побед. Мой скромный опыт с прачкиной грудью я оставил при себе. Как моряка за бортом, этот секрет поддерживал мой дух на плаву.

Когда я работал над «Страшным Судом» маэстро, Джованни признался, что завидует моим способностям. От такого обезоруживающего комплимента я чуть не упал со стула. Именно он подал идею – словно моль, перепорхнувшую из его ума в мой, – чтобы я нарисовал себя среди адских насельников, крошечную скрюченную фигурку с торчащим из зада профессиональным инструментарием. И с тех пор, пока демонический портной в моем лице наметывал и сшивал грешную материю своих творений, Джованни не раз подстрекал меня дурачить хозяина на пару с ним.

– Томмазо, ты знаешь, за что он думает браться?

– Не знаю, и знать не хочу.

– За Благовещение.

– Ради Бога, Джованни. Что бы ты там ни удумал, не говори мне об этом. Я не буду участвовать в твоих забавах.

– Чего ты боишься, Зоппо? Ты же знаешь, что эта толстая задница расшибется в лепешку, лишь бы ты тут остался.

Я мотал головой и хмурился, отказываясь слушать. При всех своих недостатках (шептал мой осторожный ангел-хранитель) Джан Бонконвенто был орудием моей судьбы. За стенами мастерской меня не ждала лучшая доля, и мне грела душу мысль о том, что мой (разумеется, без упоминания моего имени) «Страшный Суд» будет висеть в церкви в Бергамо – с тайным автопортретом, скрытым среди толпы проклятых душ.

– Я знаю, в чем проблема, – подмигнул Джованни. – Ты надеешься, что маэстро упомянет о твоем участии в этой работе. Окстись. Если ты и получишь награду, то только в Раю.

– Он не может отрицать моей доли труда.

– Потому что он такой честный пидор?

Я возражал против таких утверждений, но Джованни был настойчив и убедителен. Он стащил на вилле список картин Бонконвенто, и я не смог удержать дрожи в пальцах.

Цена во флоринах Размер в футах

400 фл. «Леда и лебедь». Оригинал моей руки 4x3

500 фл. «Экстаз святой Терезы», в натуральную величину, одно из лучших моих творений 7x4

900 фл. «Кающаяся Мария Магдалина» с обнаженной грудью, писано мной по оригиналу моей руки, который в настоящее время находится во владении Фредерико Борромео, Архиепископа Миланского 7x9

600 фл. «Венера», обнаженная, с Адонисом, начатая одним из моих учеников по оригиналу, сделанному мною для палаццо Дурини; закончена мной 6x8

800 фл. «Суд Париса», утонченное полотно, с множеством прекрасных дев, писанное одним из моих учеников, но полностью переправленное мной 8x12

900 фл. «Адские муки», с множеством прискорбных нагих грешников, оригинал моей руки 7x14

Несколько раз перечитав этот реестр полуправды, неправды и отъявленного вранья, я дал свитку скрутиться и сел на пол. Джованни знал, как разъярить художника.

– Так что ты там собирался сделать? – спросил я. – Случайно не яйца ему отрезать?

В ящике лежал восковой труп. Мы вынули солому из его бронзированных конечностей; обрядили в роскошный саван и попытались поставить на ноги.

– Нет, нет, нет! Не ставьте его. Он же Архангел! – Маэстро осторожно, двумя пальцами, разгладил два лебединых крыла, торчавших из лопаток. Он показал нам набросок, инструкцию для скульптора (мое сердце подпрыгнуло и тут же упало при виде ничего не значащей фамилии). На рисунке был изображен Гавриил, сошедший с небес, чтобы возгласить о Непорочном Зачатии – своими ангельскими пальцами он указывал на избранную утробу. В манере Тинторетто (у которого Юпитер и херувимы слетаются сквозь беззвездное пространство к брызжущей молоком груди) Бонконвенто предполагал подвесить модель на стропилах, чтобы ее формы, перенесенные на холст, были приятны глазу. Джованни спросил:

– А кто будет Марией?

Витторио передернуло. Ему вновь пришлось облачиться в привычный костюм. В антураж его Мадонны входили: пюпитр вишневого дерева, который откопали в подвалах церкви Сан-Бабила и очистили от паутины; гроссбух, лежащий на нем, притворялся благочестивым чтением; аккуратная узкая кровать с туго набитыми подушками; персидский ковер на стене; непременная ваза снежно-белых лилий. В качестве задника выступала каменная стена, на которой Бонконвенто нарисовал контур окна – через нее Святой Дух пронзающим голубем снизойдет к Богоматери. Когда Витторио был готов, пришло время подвесить модель. (Фигура, сделанная из непрочного воска, была значительно меньше человека. Но кто и когда мерил ангелов?) Моска с Пьеро влезли на лестницу и перекинули веревку через поперечные балки. Джованни, шныряя внизу, принимал болтающиеся концы. Дальше предстояло решить весьма заковыристую задачу: найти правильный угол наклона. Ноги модели должны были быть выше головы на двадцать градусов, так что мы привязали одну веревку к грудной клетке, одну – к поясу (тело воскового болвана скреплял скелет из свинцовых труб) и еще две – к лодыжкам. К концу дня нескладный ангел тихонько покачивался на подвесе, уравновешиваемый тремя глиняными горшками с землей из сада.

– Отлично, мальчики. – Маэстро встал со своего места. – Витторио, можешь раздеться. Я начну рисовать только завтра.

После благополучного завершения трудов, когда Пьеро и Моска, тяжело дыша, уселись на скамью, а маэстро, притворяясь, будто расставляет реквизит, наслаждался наготой своего любимца, Джованни присел у противовесов. Я поймал его озорной взгляд, когда он запустил руку в горшок и дал темным струйкам земли стечь сквозь пальцы.

В трудах (не то чтобы скорых) текли недели. Бонконвенто делал наброски и писал маслом, окутывая своей бесформенной плотью мраморную капитель, на которой сидел. Он сосредоточился на персонажах и их одежде, а я занимался комнатой и горным ландшафтом в окне. Джованни и братья горбатились на подготовке красок: растирали пигменты на порфировой палетке. Витторио в роли Девы Марии клевал носом, убаюканный мягким шелестом кистей, запахом льняного и орехового масла и поскрипыванием подвешенного архангела Гавриила.

Ваши бравые конспираторы сперва носились с идеей подпортить веревки: потихонечку резать волоконце за волоконцем, пока веревка не лопнет. Но это было слишком опасно: Бонконвенто тотчас обнаружит виновных.

– Нужно, чтобы это выглядело как случайность, – шептал Джованни. – У меня есть идея.

Мы высверлили дырочку в одном из горшков-противовесов, стараясь, чтобы она выглядела как можно естественнее. Как же мы прыскали и хихикали, пока Джованни сверлил, ая присматривал за дверью. Земля в горшках высохла и превратилась в пыль: она высыпалась медленно, так что Бонконвенто (вместе с Витторио и братьями) ничего не заподозрит.

Картина продвигалась достаточно быстро, недорисованные персонажи сверкали яркими красками. Голубь, то есть Святой Дух, чучело которого, тоже подвешенное к стропилам, уже начало линять, в моей передаче выглядел определенно божественным. Дрожа от волнения, я работал над тонкой росписью платья Мадонны, когда мне на плечо легла рука Джованни. Я так и не понял: он хотел успокоить меня или пытался справиться с собственным волнением?

Прошел час, второй. Нервная муха нарезала круги под крышей. Архангел сдвинулся, когда Джан Бонконвенто разглядывал пятно краски у себя на пальце. Сначала это было еле заметно: только слабое колебание. Его вытянутые пальцы, что указывали на живот Витторио, теперь указывали на пах. Потом – на бедро, потом – на колени. Пьеро, увидевший это чудо, вскрикнул от удивления. Джованни кинулся закрыть ему рот и споткнулся о стул.

– Что такое? – возмутился Бонконвенто. – Вы что, не можете сидеть тихо?

– Но Гав… Гав…

– Пьеро, уймись. Потерпи, пока я закончу.

И в это мгновение архангел упал. Ноги, все еще привязанные, дрыгались в воздухе. Голова и рука обрушились на каменный пол. Витторио проснулся, дернулся и пихнул пюпитр, отправив гроссбух в полет.

– Господи Иисусе, – вырвалось у Джованни.

Лицо модели, которое скульптор не удосужился завершить, было раздавлено: нос вдавился внутрь, лоб треснул. Рука оторвалась от тела, неприятно обнажив свинцовые кости, а пальцы согнулись в неприличном жесте.

Бонконвенто вскочил на ноги, снедаемый смесью ярости и удивления. Горшок парил над полом, пеплом рассыпая балласт. Бонконвенто подставил ладонь и всмотрелся в пыльный грунт.

– Кто? – прошептал он. Он покраснел, как свекла, только что пар не валил из ушей. – Кто это сделал?

Дураков нет. Он начал разглядывать нас, пытаясь найти злоумышленника.

Джованни сам себя выдал. Началось все с дрожи в глубине живота. Она поднялась по его руке и дошла до ладони, лежавшей на моем плече. Я попытался выскользнуть из этого обличительного захвата. Хохот Джованни, бунтовской, заливистый, вырвался словно пробка из бутылки. Я решил, что это конец – завершение моей бессмысленной жизни, – а Моска тупо пялился наружу, образовавшуюся у него под ногами.

– Джованни мальваджо! (Маэстро произнес фразу слитно, словно «злодей» – это была фамилия.) Немедленно отправляйся в мои покои.

Джованни вытер слезы.

– И не подумаю.

– Что?! Что ты сказал?

– Я не пойду в ваши паршивые покои.

– Ты сделаешь как тебе велено.

– Нет.

Джан Бонконвенто задрожал от ярости. Схватив пестик (тот самый, с которым Джованни возился при нашей первой встрече), он с силой вогнал его в ладонь.

– Если тебе дорога жизнь, то сделаешь.

– Вы меня будете бить?

– Буду бить.

– Или трахнете своим маленьким пестиком? Дева Мария подала здравый совет:

– Джованни, лучше сделай как он сказал.

– Да, – умоляли Пьеро и Моска. – Не зли его, ради Бога! Бонконвенто с поднятым пестиком неумолимо приближался.

Я отошел в тень. Было очевидно, что между маэстро и его учеником накопилось много чего нехорошего. Я слишком поздно узнал, как глубоки корни этой вражды.

– Я вас презираю, – сказал Джованни, не сдвинувшись с места. – Всегда презирал.

– Что?! С той минуты, как тебя бросили у моей двери?

– Вы – чудовище.

– Замолчи, болтливый ублюдок! Ты не знаешь, как тебе повезло. Мне стоило утопить тебя, как щенка. Я спас тебя от нищеты.

– Да я лучше рисую, чем вы. Вы о таком даже мечтать не можете.

Атаке предшествовал предупреждающий крик (множество синяков научили Витторио предугадывать хозяйские взрывы). Джан Бонконвенто выбросил руку вперед, и Джованни рухнул на пол. Увидев, как он упал, я решил, что удар пришелся в грудь.

Все замерло, как мироздание в момент грехопадения. Потом Бонконвенто покачнулся и как-то весь сдулся, словно пузырь, из которого вышел воздух. Пестик выпал из его руки.

– Видишь, что ты наделал, – пробормотал он. – Что ты наделал? – Шатаясь, как пьяный, он побрел к двери. Витторио и братья побежали за ним, чтобы успокоить, а я остался с раненым Джованни.

Мальчик медленно ворочался на полу, пыхтел и стонал; с его нижней губы потекла струйка слюны.

– Я тебя не заложу, – сказал он. – Я не скажу про тебя, если ты этого боишься.

– Я не боюсь.

Джованни застонал. Я вспомнил про сонное бормотание Моски.

– Куда он попал?

– В меня.

– Кровь идет?

– Не знаю.

– Что болит? Ребро? Он повредил тебе ребро?

Джованни фыркнул и покачал головой. Он осторожно поднял правую руку – рабочую, в которой он держал кисть.

– Что? – не понял я. – Три ребра?

Только тогда я увидел, что у него сломаны пальцы.

Это был конец для художника. Баюкая покалеченную руку, следующим утром Джованни ушел от Бонконвенто. Растерянный маэстро сунул ему в карман несколько флоринов; Джованни, кажется, не заметил этого подарка. Все это время я прятался за спинами Витторио и братьев.

Итак, я потерял единственного друга. Я не решился заступиться за него или присоединиться к его изгнанию, признав свое участие в проделке. Когда он уходил, я твердил себе, что невиновен в предательстве. Ведь Джованни ненавидел жизнь, которая предстояла ему в этих стенах. Разве не стал этот исход долгожданной свободой, желанным концом его бунта? Я ведь почти не участвовал в этих событиях – всего лишь наблюдал.

Я всего лишь наблюдал.

Мой первый побег был скоротечным.

На следующий день после ухода Джованни я проснулся утром и понял, что не могу смириться с этой жизнью. Я не помнил, почему я здесь оказался и почему я работаю в поте лица, зарабатывая репутацию постороннему человеку. Разве я не родился свободным, с естественным правом идти куда вздумается и жить так, как хочется?

Приоткрыв дверь мастерской, я выскользнул в рассвет.

Мир казался безлюдным и обновленным. Деревья в саду обвивал мягкий туман с запахом грибов; терраса виллы блестела от влажных следов улиток. Я прополз под разбитым окном Бонконвенто, думая вернуться до завтрака. Я себя чувствовал почти счастливым, отдавая салют аистам, дежурившим на Сан-Бабила, и корил себя за это чувство. Проходя через Корсо ди Порта-Ориентале, где местные фермеры разгружали плоды со своих огородов, я подумал, что скоро эти храпящие кули у ворот проснутся и примутся за свое нищенское ремесло. Но попрошайки крепко цеплялись за сон, и я вернулся в Милан, никем не замеченный. Петляя по знакомым улицами, я знал, что пытаюсь сделать невозможное – вернуться в прошлое, забраться в его утробу.

Дом моего отца на площади Санто-Стефано подставлял свой пожелтевший лик первым лучам солнца.

Я подергал дверь черного хода, но она была заперта; я отошел к стене и стал ждать, пока кто-нибудь из жильцов не проснется.

Эту короткую передышку я решил использовать для репетиции своего обращения к отцу. Прошло три года, но в моем воображении отец нисколечко не изменился – словно меня не было дома всего пару часов, словно я бегал к причалам канала, к примеру, или болтался в заброшенном Охотном саду. Отец улыбнется мне, обнимет, усадит за стол разделить с ним завтрак: яйца вкрутую. Он спросит, чему я научился у Джана Бонконвенто, благодарен ли я за его дальновидное решение отправить меня учиться. Я кивну, набивая рот яйцами и разбавленным вином. Папа, а мне уже можно вернуться? Ведь теперь я мужчина – во всем, кроме роста, – и преуспел в живописном искусстве. Можно ли мне уже освободиться от обязательств, которые мешают жить?

Я узнал ее сразу, как только открылась дверь. Это была жена нашего соседа, маленькая бойкая женщина с высоко поднятыми, похожими на полочку грудями; ее скандальные крики мы слышали на лестнице. Я ринулся к ней, шлепая сандалиями.

– Синьора, синьора, пустите меня в дом.

Преодолев первоначальный испуг – а потом и обратный порыв потрепать меня по голове, – женщина сморщила носик в попытке узнать меня.

– Мы знакомы?

– Томмазо Грилли. Я ваш сосед.

– ?…

– Я вернулся.

– Я вижу.

– Снова буду здесь жить.

– Ой, но не здесь же, синьорино… У нас крысы! (Ну, про тараканов вы помните сами.) Только что пробежала одна на лестнице. Это было ужасно. Хвост – как целая змея. Ты уверен, что хочешь въехать обратно?

– Мой… отец ждет меня.

– А, так он с тобой?

– Простите?

– Он так устал от Милана. Когда вы закрыли мастерскую, мой муж пожелал ему удачи.

– Пожелал удачи? Где?

– На лестничной площадке.

– Нет, я имею в виду… в чем удачи?

– Но, дорогуша, ты же только что сказал…

– Он уехал? (Кажется я схватился за ее юбку, чтобы не упасть.) Когда, скажите, синьора, когда это случилось?

– Мне показалось, что ты говорил, что отец с тобой.

– Скажите, куда он уехал?

Паника, как и зевота, заразна. Голос соседки тоже сорвался на крик:

– Я не знаю, я ничего не знаю.

– Прошу вас, пожалуйста, куда переехал отец? Побледневшая и перепуганная синьора отступила назад,

к двери.

– Я… я… я не знаю… – В ее руке блеснул ключ; она воткнула его в замок. – Лучше я спрошу мужа. Он наверху, сейчас и его найду.

Я вцепился себе в волосы.

– Пожалуйста, очень тебя прошу, – сказала синьора. – Нам не нужны неприятности. – Она проворно перескочила через дыру на месте отсутствующей ступеньки и открыла дверь. – Я не знаю, куда ушел твой отец. Он просто собрал инструменты и съехал.

Дверь захлопнулась, и, прежде чем я успел подскочить, раздался звук задвигаемого засова. В ответ на мой настойчивый стук синьора тихо извинилась. Потом она, надо думать, скрылась в прохладной пещере дома. Я повторил свой вопрос воркующей паре голубей. Куда уехал отец?

Если бы мой побег в Милан не был тайным, может быть, я получил бы ответ у Бонконвенто. Но подозреваю, что ты, мой поспешный читатель, без сожалений оставишь Анонимо Грилли в стороне. Ведь тебя увлекла моя история. Поэтому я расскажу о том, как я все-таки освободился от пут.

Через три месяца после того, как Джованни сломали пальцы, «Благовещение» было завершено, и на нимбе Девы досыхала золотая краска. Ярким сентябрьским утром в мастерскую ввалились ученики (которые не общались со мной после «того случая») и принялись за уборку. Бонконвенто охал и ахал от возбуждения.

– Зоппо, – сказал он. – Зоппо, к нам едет гость.

– Клиент, маэстро?

– Покупатель. Прямо из Богемии.

– Император? – брякнул я.

– Его агент, кретин. Ты можешь остаться, если спрячешься где-нибудь в уголке, чтобы никто не увидел твоего уродства. Я просто хочу, чтоб ты увидел, в каких кругах я вращаюсь.

Братья и Витторио (чья утонченная красота с приходом лета начала портиться и грубеть) выбежали на улицу, услышав донесшийся снаружи грохот колес и фырканье лошадей. Я кинулся к своему сложенному матрасу и переложил письмо под рубашку; потом спрятался за «Судом Париса» – за миг до того, как в мастерскую вошел агент. Он оказался человеком невысоким и плотным, с насмешливо поднятыми бровями,

модной бородкой и беспорядочной копной черных волос. Его внимательные глаза быстро обшарили помещение, дважды я даже успел испугаться, что он разглядел меня сквозь холст.

– Синьор Бонконвенто, для меня честь иметь дело с таким знаменитым художником. – Миланский акцент агента был безупречным. Он выставил ногу с крестовой подвязкой вперед и поклонился, взмахнув шляпой со страусовым пером.

– Нет, это честь для меня, синьор Меррик… – (Агент фыркнул.) -…что мне позволено сослужить скромную службу Его Императорскому Величеству, вашему господину.

– Его Величество выражает почтение синьору Бонконвенто и просил меня высказать его искреннее восхищение перед замечательным талантом маэстро…

Читатель, представь себе продолжение этого разговора: сплошные любезности и комплименты. Я догадался, что список картин, которые Джованни показывал мне тогда, был сделан для этого Меррика.

– То есть это уже законченная работа, – сказал агент. Он что-то мычал, жевал костяшку пальца и тыкал свободной рукой в понравившиеся детали. Рядом с ним подобострастно сопел Бонконвенто. Я незаметно проскользнул за их спинами и выскочил в сад.

Богемский агент путешествовал на повозке, груженной ящиками и мешками. Под вишневыми деревьями отдыхали лошади: жевали траву, извергали кучи навоза. В одну зашоренную конскую голову, видимо, заползли эротические мечтания, побудив мощный фаллос вылезти наружу, как моллюска из раковины. Солдаты в ливреях Габсбургов расположились чуть поодаль, на траве, и резались в карты, уложив на колени пики и штандарты. Меня мутило – от собственной смелости и возродившейся надежды, – когда я потихоньку забрался в повозку, заполз под холст и затаился среди багажа. Внутри было жарко, пахло кожей и клеенкой, а воздух проникал в мое убежище через малюсенькую щель.

Убаюканный жарой, я, должно быть, уснул.

Проснулся я от того, что упал во сне – и обнаружил, что повозка движется. Тело ощущало наклон дороги; снаружи слышался стук копыт. Пользуясь тем, что шум скрадывал мои движения, я сдвинул ящик и прильнул к прорехе в холсте. Безуспешно пытался я разглядеть хоть что-то сквозь эту дрожащую брешь. Мне показалось, что Бонконвенто зовет меня, хотя это могло быть что угодно – скрип колеса или мычание скотины.

К ночи мы добрались до подножия Альп. Холодный воздух перехватывал горло. Мне неотложно требовалось отлить.

Проблема выбора решилась, когда чья-то слепая рука нащупала вместо ужина вашего покорного слугу. Меня выволокли из убежища и начали допрашивать на странном наречии, подкрепляя вопросы пощечинами, пока не появился агент Меррик. Последовал непонятный для моих звенящих ушей обмен мнениями между императорским посланцем и капитаном конвоя. Потом грубые руки ослабили свою хватку, и Меррик заговорил.

– Зачем ты спрятался в повозке? Хотел нас обокрасть?

– Мне нужно в Богемию, вместе с вами, – сказал я.

– А нам не нужны беглецы. Где твои родители?

– Я уже взрослый, мне девятнадцать лет. – Кто-то заржал. – Я художник. Император захочет встретиться со мной.

– С чего ты взял?

– Захочет, я знаю. – У капитана конвоя – мрачной глыбы доспехов – чесались руки спустить меня с горы. Он попросил разрешения, но мой собеседник медлил. Он внимательно разглядывал меня, как недавно – «Благовещение». – Я учился у графа Арчимбольдо, – сказал я. – Он написал письмо императору.

– Вот этот грязный клочок?

– Это оно, клянусь вам.

Он повертел письмо в руках, чуть ли не обнюхал его. Потом попросил кого-то из солдат принести лампу и изучил печать.

– Этот господин не врет, – сказал он, добавив магическую формулу, заставившую охрану расслабиться. – Я не знаю, откуда ты взялся, и по-хорошему, мне бы следует отослать тебя куда подальше. Но мне знакома эта печать и почерк графа. – Он по-крестьянски присел на корточки. – Меня зовут Ярослав Вавржинец Майринк. Я собираю предметы искусства для императора Рудольфа. А как, молодой человек, величают вас?

5. Человек без кожи

Император Рудольф сидел на стуле и слушал Поющий фонтан. Ему нравилось музыкальное журчание воды в бассейне, и он требовал от своих придворных такого же почтительного внимания. Когда все по сотому разу восхитились сиим небывалым чудом, император встал – по щелчку пальцев ему помогли слуги – и приступил к обходу своих садов.

Не сказать, чтобы в этом бульдожьего вида, с массивной челюстью человеке просматривался Вертумн. Его окружали слуги, придворные и стражники: суетное подтверждение одиночества олицетворения Государства. Как я ни старался, у меня не получалось пробиться через эту раболепную толпу, которая пересекла дорогу и вошла в оранжерею, где элегантные леди, тонувшие в бурунах лилий, скромно опустили глаза в присутствии императора. Рудольф направлялся к Львиному дому: бывшей конюшне, в которой теперь содержался не только буйный, пышногривый лев, но и медведь с парочкой подагрических леопардов. К вишневым деревьям золотыми цепями были прикованы попугаи – пестрые, как клоуны, и почти такие же забавные. Я прошел под ними, вдохнул пыль с их перьев и зашелся в чихательном экстазе. Придя в себя, я обнаружил, что стою в одиночестве и пялюсь слезящимися глазами на двух алебардщиков, охранявших вход. Мне на плечо опустилась рука, я даже охнул от испуга. Но увидев руку – такую мохнатую, что казалось, на ней надета перчатка, – я узнал ее владельца и успокоился.

– Господи, – сказал я. – Чего же ты так подкрадываешься. Смерти моей хочешь?

Вервульф нахмурился: метафоры не были его сильной стороной.

– Вовсе наоборот, – сказал он.

Я оставил его перед залом для игры в мяч, расстроенный из-за того, что мне так и не удалось подойти императору. Когда появилась королевская свита, мой мохнатый приятель, как истый садовод, рассматривал растение, названия которого – не важно, на немецком, итальянском или испанском – он не знал.

– Чтобы встретиться с императором, нужно дождаться своей очереди, – сказал он. – Послы, дворяне. Правила, писанные для них, распространяются и на тебя.

– Но прошел уже почти год.

– Даже находиться поблизости – уже честь.

– А какой смысл находиться поблизости, если нельзя с ним поговорить?

– С императором не разговаривают.

По дворику разнесся льстивый смех. Он отразился от птичника, где копошились несчастные дронты, и скользнул по вольеру, где распростерлась обезьяна, называемая Оранжевым человеком. Император бросал своему льву куски мяса.

– Не беспокойся, – успокоил меня Вервульф. – Мы продвигаемся. С такой скоростью ты сможешь встретиться с его канцлером еще до конца этого века.

Лев в клетке безутешно рычал. Я выдавил безрадостный смешок. Видите ли, Вервульф и не думал шутить.

Девять месяцев назад я прибыл в Прагу под покровом темноты: двойной темноты – ночи и сна. Повозка, сырой угол которой я занимал, остановилась, и я проснулся от того, что Ярослав Майринк тряс меня за колено. Надо сказать, что в дороге я часто впадал в лихорадочное беспамятство, последствие грозовых ливней, которые обрушились на нас между Пильзеном (где наши колеса увязли в грязи) и Карлштайном. В дрожащем свете факелов перешептывались солдаты. Голос, похожий на мой, произнес:

– Джованни?

– Нет, тебе что-то приснилось. Просыпайся, пора вылезать.

С покорностью автомата я выбрался из повозки. Мы стояли посреди навоза и влажной соломы. Майринк поманил меня в небольшой двор. В заскорузлую руку упали несколько монет, и меня по скрипучей лестнице привели на чердак с низким потолком. Я разглядел Майринка в полумраке и услышал его голос, глухой, словно из-за двери. Мне приказали ждать дальнейших инструкций. В свое время за мной явится гонец. Я лежал на пыльной кровати и задавал клочьям паутины вопросы, предназначавшиеся Майринку.

Утром меня разбудили мычание и звон колокольчиков. Я босиком подбежал к окну и, балансируя на шатком стуле, открыл ставни. Вместо башен и дворцов я видел лишь мрачные ветхие домики, окутанные туманом. Площадь подо мной была рынком скота: деревня в гостях у города. Она уже заполнялась товаром; среди скотины толклись крестьяне в шапках набекрень и покупатели. Где-то поблизости мерзко воняло соленой селедкой, да так сильно, что никакой насморк не спасал.

Толстый трактирщик с жировиком на голове принес мне тарелку супа. В ответ на мою пантомиму он ответил, что его постоялый двор называется «У качна» – «У утки». Мне предстояло провести тут десять дней в плену ожидания. Мне ужасно хотелось побродить по городу, чтобы одеть его умозрительный скелет каменной плотью. Но я боялся пропустить появления гонца. Иногда, когда стихал дождь, я решался спуститься на узкий двор, чтобы проветрить пыльные легкие пронзительно свежим воздухом. Однажды, набравшись храбрости – эх, была, не была, подергаем Шанс за усы, – я прошел несколько ярдов вдоль унылых домов и увидел Новую ратушу, а за ней – строй серых с золотом башен. Я старался убедить себя, что Майринк обо мне помнит и устраивает мои дела в замке, но моя вера уже угасала. В конце концов, подстегнутый истощением средств, оставленных моим благодетелем, я пошел в Прагу сам, вооружившись рекомендацией Арчимбольдо.

Колокольня собора Святого Вита служила мне маяком. Заботясь о своем достоинстве, я старался идти неспешно. В широком проходе (предназначенном для того, чтобы отводить вонь селедки) несколько юнцов пинали надутый пузырь. Импровизированный мяч подкатился мне под ноги, и я сдуру попытался отбить его обратно, в результате чего мне пришлось удирать со всех ног, спасаясь от злобного улюлюканья.

Я поспешил выйти из переулков и оказался на берегу вздувшейся реки. Когда кто-то поблизости заговорил по-милански, я решился спросить дорогу. Лысые, едва отличимые друг от друга торговцы с бородавками на разных сторонах их многочисленных подбородков посчитали мой вопрос неимоверно глупым. На мгновение я испугался, что они узнают меня, припомнят мое «гастрольное» прошлое, но я был для них незнакомцем, как и они – для меня, и в конечном итоге меня туманно направили куда-то на север.

Каменный мост, перекинутый через Влтаву, стерегли две башни. Люди толкались под аркой, с которой начинался пролет моста, и осеняли себя крестным знамением перед одиноким распятием. Когда я увидел замок, возвышавшийся над Кляйнзайте, Маленьким кварталом, у меня перехватило дыхание, и я тяжело сглотнул шипучую слюну предвкушения. На ветвях яблонь на острове Кампа колыхались льняные простыни. От реки доносилось шуршание водяных мельниц. Солдаты у таможни разгоняли зевак, собравшихся посмотреть на задержанного – перепуганного усатого оборванца, у которого в коробе виднелись ряды цветных бутылочек. На Мостовой улице я видел зябликов, набитых в плетеные клетки, ножи, разложенные на коленях торговцев, пирожные, печенье и плетенки, плещущихся в бочках карпов, резных Мадонн, свисающие с прилавков кальвинистские памфлеты, сальные свечи с лучинами для розжига, полуслепого мальчишку, глодавшего варган, молодых цветочниц с чумазыми лицами, продававших полевые цветы с корнями, еще облепленными землей, уличного музыканта с мопсом у ног, который дудел в дудку, аптекаря, прославляющего чудодейственные свойства подкрашенной воды перед немногочисленной и недоверчивой публикой. Сквозь просветы между домами виднелись деревья

королевского сада, обрядившиеся в ржавчину и охру, и древние крепостные стены. Я почувствовал небольшой уклон, словно фундамент замка вспучивал землю. Поднявшись к самой вершины, со сбившимся дыханием, со жжением в груди, я рассматривал грандиозный дворец, построенный в стиле флорентийского палаццо. В нескольких ярдах от ворот я остановился в полном изнеможении.

К моему разочарованию, Дворцовая площадь была заполнена зеваками. Они толпились у ворот, сложив ладони лодочкой. Здесь, в политическом узле Империи – Pragus capit regni, – я столкнулся с предельной близостью роскоши и нищеты. Размахивая рекомендательным письмом, я пробился к воротам, но не сумел объяснить причину своего прихода стражникам, которые говорили только на немецком и матерном чешском.

– Питторо сум, – сказал я. – Приглашение хик, Рудольфус рекс [2].

Двое солдат взяли на себя труд (это такой художественный оборот) притвориться, что пытаются меня понять; они кивали, гладили свои бороды, а потом развернули меня лицом к дворцу архиепископа. Да, я, конечно, выглядел не идеально, в одежде настолько старой, что она походила на засаленную кожу. От грубого пинка под зад (они решились на то, что не далось испанцу) письмо Арчимбольдо вылетело из моих рук. Оно ударилось о сколотый край дорожной брусчатки.

Печать разломилась, как короста.

Я стоял под опадающим каштаном и ждал ночи. В конце концов стража сменилась, и я решил попытать счастья с новым часовым.

– Их бин амиго Майринк, – сказал я. Часовой взял меня в клещи своего косоглазия.

– Ярослав Вавржинец Майринк? Ну битте, сволочь.

Осенний воздух подмораживал – хрустящие колючки ночного холода впивались мне в кожу. Что-то бормоча по-немецки, косой стражник отогнал меня от ворот. Поэтому ночь я провел на улице, коротая растянувшиеся минуты в обществе подозрительных попрошаек.

Перед самым рассветом небеса разверзлись и излили на землю свои помои. Прижавшись к стволу каштана, я наблюдал за бродягами, ворочавшимися во сне. В серой пелене дождя они казались ожившими грибами. В ворота замка заезжали телеги с провизией, запряженные лошади кивали головами, крестьяне кутались в свои балахоны. Я уже потерял надежду, а потом протер глаза, залитые дождем, и увидел две фигуры, выплывшие из моросящего тумана. Первым шел косоглазый страж, а за ним – знакомый мне господин.

– Синьор Грилли? – Да.

– Синьор Грилли, подойдите сюда.

– Хорошо.

Ярослав Вавржинец Майринк взмахнул влажным плюмажем.

– Благодари этого парня за свое спасение, – сказал он. Часовой моргнул, сдувая капли дождя с кончика своего носа, и, к моему несказанному удивлению, накинул мне на плечи одеяло. Под предводительством Майринка мы пошлепали по лужам к укрытию. Я благодарен ливню за то, что он скрыл мои слезы благодарности.

Мы пересекли подъемный мост и вошли в первый двор замка, где часовой вернулся к своим прямым обязанностям. Как гостя, которого пригласили на пир, но предложили ему лишь жидкую похлебку, меня провели мимо роскошных дворцов к королевской конюшне. Я сидел, истекая ручьями воды, в сумрачной кладовой – мавзолее для старых писем. В очаге трещали и шипели сырые дрова.

– Ты, наверное, есть хочешь, – сказал Майринк. Не глядя мне в глаза, он достал буханку ржаного хлеба и сунул мне в руку кусок холодной баранины. Я довольно хмыкнул, чтобы заполнить тишину.

За месяц путешествия мы не стали друзьями. Всю дорогу до Богемии – через Альпы, Баварию и Нюрнберг – Ярослав Майринк ночевал в придорожных гостиницах, а я ежился в повозке среди закутанных картин. Кажется, его беспокоило, что он украл у Бонконвенто его помощника. И все же Майринк из замка оказался еще более мрачным и менее общительным, чем его дорожный предшественник.

– Я довез тебя до Праги, – сказал он, – куда ты так рвался. Но я не могу брать ответственность за тебя, понимаешь? Мир суров. Вот, скажем, лилии в парке…

– Да?

– Их едят лошади.

Я как мог переварил информацию.

– Вы устроите мне встречу с императором? Майринк саркастически усмехнулся. Пошаркал ногами.

– Я нашел тебе кое-какую работу. Ради Бога, только не слишком радуйся. Да, да. У тебя рука жирная.

Он посоветовал мне вытереть уголки рта и повел по нескончаемым коридорам на встречу с придворным художником, Бартоломеусом Шпрангером.

– Ein Augenblick! [3]

Он стоял к нам спиной у открытого окна. Нам пришлось отвести глаза, пока он стряхивал последние капли и долго застегивал клапан своих штанов. Потом он повернулся и пошел ко мне, вытянув руки, словно хотел меня обнять. Но вместо этого меня ощупали, взъерошили волосы, заглянули мне в рот.

Бартоломеус Шпрангер был крепким, даже можно сказать могучим стариком. Меня впечатлили глубокие морщины на переносице, следы сосредоточенности. Из-под красной бархатной шапочки, лихо заломленной на затылок, выбивались седые лохмы, но борода, несмотря на почтенный возраст ее обладателя, была редкой, похожей на пепельный пух вокруг чувственных губ, которые пахли миндалем.

– Отлично. Да, да, герр Майнринк, он идеально подходит. (На таком уровне я понимаю немецкий.)

Я спросил Майринка, хочет ли Шпрангер посмотреть, на что я способен, но художник уже копался в бумагах, кашлял и вытряхивал кусочки угля из жилета.

– Когда он закончит, – шепнул Майринк мне на ухо, – не забудь взять деньги.

– А что я должен делать?

Бартоломеус Шпрангер поманил меня в глубину комнаты. Ярослав Майринк пожелал нам доброго дня и удалился. Я остался наедине с этим маньяком.

– Ляг, пожалуйста, – сказал Шпрангер на моем языке, – близко с черепом.

– Зачем?

– Растянись на него, вот так. Не урони табличку.

– Вот эту доску?

– Это табличка.

– И что тут написано?

– Капуста, два геллера фунт. Но на картине она будет гласить: «Сегодня – я, завтра – ты». Что… Что ты делаешь?

– Я… лежу на черепе.

– Но ты же одет. Раздевайся.

Читатель, я бы даже тебе заплатил, чтобы ты так не смеялся. Неохотно снимая свою промокшую одежду – от которой исходила убийственную вонь, – я как мог аккуратно вешал ее на спинку стула. Бартоломеус Шпрангер готовил маленький этюдный холст, выдергивая булавки изо рта, как вставные зубы, и время от времени поглядывал на мое унижение. Я весь покрылся гусиной кожей, но старательно сдерживал дрожь; снизу у меня все сморщилось. При этом я пытался убедить себя в том, что в этих взглядах нет ни извращенности, ни злого умысла. В выражении лица Шпрангера присутствовало нечто, знакомое и мне самому. В нем было что-то от внимательного разглядывания себя в зеркале.

Небольшое полотно, для которого я служил моделью, оказалось vanitas – размышлением о бренности всего сущего. Я, ваш скромный рассказчик, изображал сложившегося пополам тучного мальчика, который, перегнувшись через череп, указывал левой рукой на песочные часы. В правой части картины, где глаз зрителя, в силу привычки, должен задержаться чуть дольше, аллегорию озвучивала табличка: Hodie Mihi, Cras Tibi.

Таким образом я был запечатлен для потомков – на веки вечные, как любят выражаться поэты. Но это был не совсем я. Например, косой хитрый взгляд мне тогда еще был не свойственен; скальп, лишенный семитских кудрей, покрылся золотыми херувимскими локонами. Хочу добавить, что мое мужское достоинство – на самом деле гораздо более весомое, чем эта пипетка, изображенная на холсте.

Во время работы Бартоломеус Шпрангер имел привычку есть миндаль, который лежал в оловянной вазе у его локтя. Он не столько обсасывал орешки, сколько непрестанно их пережевывал, перетирал своими тяжелыми челюстями, и звук получался такой, словно кто-то неумолимо затягивал тугой болт. От этого жуткого звука у меня самого заболели зубы. Шпрангер не замечал моего неудобства. Только когда мы прервались на обед, я смог выпрямиться и выйти из модельной неподвижности.

– Скажи, – спросил он. – Где ты остановился в Праге?

– Да нигде, собственно.

– Тогда оставайся здесь. Да, да – пока я не буду закончить. Мне устроили матрас из грязных подушек. Бартоломеус

Шпрангер кормил меня хлебом, сыром и яблоками. Я не мог исследовать окрестности мастерской (нет, правда, дверь запиралась на ночь) и всю ночь рассматривал наброски будущей картины. Не могу сказать, что случилось с конечным продуктом во всех катастрофах, что постигли Богемию в последующие годы. Возможно, потомки Рудольфа продали ее, чтобы покрыть расходы своего позорного правления, или, может быть, Зимний король оплатил ей поражение в битве при Белой Горе? Не исключено, что картина уничтожена; а может быть, гниет где-то в подвалах захватчика, недостойная внимания победителя. В мое время в Праге не нашлось Кассандры, способной предсказать городу грядущие несчастья. Все зловещие слухи бледнели среди роскоши Рудольфова города, и никто не догадывался, какие червивые клубни пронзят пашню нового века.

– Все вокруг нас – музей императора. Да, да. Его kinst und wundern, его коллекции, находятся в королевском дворце и в галерее сзади. – (От этих слов я покраснел.) – Королевские конюшни будут быть приспособлены – это уже решено – под статуи. Поэтому я вынужден тебя запирать. Понимаешь? Никакого воровства.

– Но я же не собираюсь ничего воровать.

– Ты мог бы собраться, – сказал Шпрангер, – если бы увидел, что это такое.

Чтобы занять часы безделья, я представлял чудесные экспонаты, собранные в замке; не только скульптуры и картины, собранные Рудольфом, но и его василиска, его чашу из рога единорога и безоаровые камни, что находят в кишках у горных козлов. Иногда Бартоломеус Шпрангер откладывал угольный карандаш и с горящими глазами описывал индийские картины на бумаге и шелке, чашу, выточенную из носорожьего рога, заспиртованных гомункулусов, гвозди из Ноева Ковчега, пузырек с пылью из Хевронской долины, где Бог вылепил Адама из глины, жуткие человекообразные автоматы, музыкальные часы и перья колибри. От рассказов об этих диковинах у меня кружилась голова, я забывал про стыд своей наготы и про ледяные прикосновения пола. Описания Шпрангера крепко засели у меня в голове и уже не покидали ее. Однажды мне приснилось, будто по мастерской ходит Вертумн. Пальцами из корешков и стеблей он снял с меня тонкое покрывало и уложил меня на бархатные подушки, словно я был одной из альраун Рудольфа – редчайшим корнем мандрагоры в форме человечка. Проснувшись, я помочился, как учил меня Шпрангер, золотой струйкой из окна – прямо в ров. Справа располагался крытый деревянный мост, который император построил, чтобы отгородиться от своих подданных. Именно у окна Бартоломеуса Шпрангера я впервые услышал рык императорского льва. Меня очаровали звуки зверинца. Я позировал быстрому и бесстрастному взгляду художника под крики фазанов и мощный рев оленей при гоне.

– Тебе нужна новая одежда, – объявил Шпрангер после третьего сеанса. – Моему сыну zehn – десять – лет. Он вырос – fwooish – из своей одежды. Нет, нет, маленький сударь, завтра я принесу вам.

В общем, на четвертый день, получив обещанные вещи, я набрался смелости и заговорил. С каким облегчением я смог наконец выразить накопившуюся досаду от прохладного отношения ко мне Майринка, который совершенно забыл обо мне по прибытии в Прагу. Бартоломеус Шпрангер объяснил, что у собирателя шедевров сейчас немало своих проблем.

– Император им недоволен.

– Почему? Что он сделал?

– Что не сделал. Картины Дюрера, Питера Брейгеля, Пармиджано – вот что любить Рудольф. Но Майринк не нашел

за год. Вместо этого он показал только – как это говорят? – инициативу.

– А что император сделал с картинами Джана Бонконвенто? – спросил я.

– Джана кто?

Быстрая рука Шпрангера порхала над бумагой, пока ее край не сделался черным и блестящим.

– Герр Майринк лишился ценности перед глазами кайзера, – сказал он. – Понижен до субкуратора, будет разбираться с сакмистром – казна?

– С казначеем.

– Да, с Оттавио Страдой. Он хорошо сыгрывает свои карты, этот парень. Да, да. Его сестра Катерина есть… э… любимый любовник Рудольфа. Так что не волнуйся поведением Майринка. При дворе жизнь не прост.

Герр Шпрангер объяснил мне сложные ритуалы жизни в замке. Я узнал, что придворные вращаются вокруг трона, как ангелы на небесах – вокруг Первичной Сущности. Рудольф Испанец – «Рудольф Молчаливый» – скрывался за несколькими преградами. Любой гражданин, допущенный во дворец, мог посетить Зал Владислава, крытый рынок в середине замка. Чтобы проникнуть дальше, нужно было подать прошение о посещении Вестибюля Октавиусу Спиноле, шталмейстеру. Оттуда, если очень постараться, можно было попасть в Зеленую палату, где дворяне и художники, алхимики и послы буравили друг друга ненавидящими взглядами в формальной, чопорной тишине. В конце концов, мажордом императора, Вольфганг Румпф, приглашал немногих избранных на аудиенцию с императором в личных покоях. А сам Шпрангер там был? Только однажды, при инвеституре. И что он там видел, какие предметы искусства? Раз уж я спросил: стол и очаровательную серебряную чернильницу. А кем являются эти люди, распределяющие внимание императора? Сынами великих фамилий, разумеется.

– Но ведь тогда, – размышлял я, – тот, кто управляет доступом к императору, управляет и Империей? Решая, что император увидит, а чего не увидит?

Этот вопрос Шпрангер решил пропустить мимо ушей, он с яростью набросился на исправление неточных штрихов, перемалывая очередной орех.

– А как же коллекция? – спросил я. Как же картины и статуи, ювелирные шедевры и шкафы, набитые природными диковинами? Неужели Шпрангер ничего не видел? А, тут как раз и проявилась власть Рудольфа. Он даровал подданным милость или лишал оной милости, жалуя или не жалуя доступ в свои галереи. Человек поднимался по иерархической лестнице шаг за шагом, как луковица лишается своих слезоточивых оболочек. Тот, кто проникал в сокровенную кладовую, видел arcana imperil и потом весь светился сокровенным знанием, допущенный в святая святых.

Вскоре после обеда мой хозяин объявил, что более не нуждается в моих услугах. Пришло время действовать. Покопавшись в карманах штанов младшего мастера Шпрангера, я прочистил горло и сплюнул.

– Герр Шпрангер, – сказал я. – Я годами носил это письмо. Прочтите – печать уже сломана.

Придворный художник недоуменно поднял бровь при виде замызганной, мятой бумажки. Однако все же прочел письмо, а закончив читать, посмотрел на меня, как будто я свалился с луны. Из незаметного персонажа на сцене его профессионального интереса я превратился, с посмертной помощью Арчимбольдо, в живого человека.

– Маэстро, – выдавил я (каким же гнилым и противным ощущалось это слово на моем памятливом языке), – разрешите мне провести в вашей мастерской еще одну ночь. Все, что мне нужно, – несколько свечей и доступ к вашим инструментам.

Шпрангер кивнул, что-то промычал и растерянно покачал головой.

– Я хочу показать вам, на что способен.

В животе у меня бурлило: это была настоятельная потребность творить – схватить лист бумаги и заселить его белую пустошь.

– Хорошо, – согласился Шпрангер. – Я принесу тебе свечи, как ты просил. И еды. – В дверях он обернулся. – Чтобы посмотреть, на что ты способен.

Для завершения картины мне хватило трех часов. Я плодотворно использовал ночи, проведенные среди картин Шпрангера, исполненных тонкого эротизма. Сымитировать его гибких наяд было нетрудно. Моя Даная была томной, как его Омфала, и мне пришлось скрючиться в три погибели, чтобы тщательнее изобразить ее бугор Венеры. После завершения угольного контура я закрепил его тушью и мелом, подчеркнув складки ее прозрачного платья и нити золотого дождя – ее соблазнителя.

Я уснул под своей стилизацией в расслабленном удовлетворении. Когда утром придворный художник вернулся, я проснулся мгновенно, без этого шаткого колебания на грани яви и сна. Я сел, готовый наслаждаться его потрясением.

– Да, да, чувствуется мастерство. – Мне не очень понравилась его холодная улыбка. – Но не есть хорошо, – продолжал он, – всегда повторять других.

Пока Бартоломеус Шпрангер изучал мою Данаю (перемалывая челюстями засахаренный миндаль), я с жадностью поглощал завтрак – яблоки, сыр и кружку пива. Мне настоятельно рекомендовали никуда не уходить.

– Я должен поговорить, – сказал Шпрангер, – озаботиться по поводу твоего работа.

Я утолил голод и, окрыленный новой надеждой, притворялся спящим, свернувшись калачиком в уголке, пока колики не заставили меня подойти к окну, чтобы глотнуть воздуха.

Через двор Львиного дома шли двое. Я вытянулся, чтобы разглядеть их получше, и отпрянул в испуге, когда осознал, что рыжеватое существо слева – вовсе не человек. Его руки были невероятной длины, словно растянутые на дыбе; одна из них обхватывала талию его спутника. Коричневый живот чудовища нависал над кривыми, увечными ногами. И что за лицо – Господи Боже – причудливая маска, жестокая пародия на Человека.

Когда Шпрангер просунул голову в дверь, я пискнул от неожиданности.

– Герр Грилли, – сказал он, и дыхание у него сбилось, как и у меня. – Со мной один господин. Ему нужен художник, пока я найду применение вашим… э-э… талантам при дворе.

День, который так хорошо начинался, снова нырнул в кошмар; видение, возникшее в дверях, от шеи до макушки было покрыто плотным коричневым мехом. Оно улыбалось сквозь свою дикую шерсть, воплощение детского кошмара.

– К вашим услугам, – произнесло существо. – Я был бы весьма признателен, если бы вы согласились, в английской манере, пожать мне руку…

Петрус Гонсальвус – полиглот, каких много в Праге, – говорил с женой по-голландски, с детьми – по-итальянски, и по-немецки – со своими учениками в школе Тыни. Однажды я слышал, как, ушибив палец, он выругался на чистом французском; но молился он по-испански, поскольку испанский был его родным языком.

Он родился на острове Тенерифе, уже наполовину покрытый коричневым пухом; тем не менее при его рождении повитуха вздохнула не с ужасом, а с облегчением; а пока его мать подносила грудь к волосатому личику, отец получал звонкие пощечины ввиду явных признаков наследственности.

– В нашей семье это происходит уже не одно поколение, – сказал мне Гонсальвус, когда мы шли через Кляйнзайте. – Не бойся, мы самые обычные люди.

Малыша Педро не снедал дикий голод; его беззубые десны не могли рвать плоть. Что же касается Луны, то ночное светило над его колыбелью не оказывало никакого мистического оборотнического воздействия. Но он все же страдал от яркого полуденного солнца, и с годами его мех становился все толще, так что его первое воспоминание касалось удушья – как это бывает у кошек, объевшихся собственной шерсти, – от шерстяных комков на подушке.

Растущее дитя не испытывало недостатка в любви. Мать и отец души в нем не чаяли; дети в деревне заплетали его бороду в косички, и в их играх он всегда оказывался заводилой.

Но вскоре бедность положила конец этим скромным радостям. Родители, рыдая на пороге своего жилища, доверили судьбу сына одному господину из Франции – «доктору меди-кусу», – который клятвенно их заверил, что их любимое чадо получит образование и будет вести благородную жизнь.

Таким образом, еще ребенком Педро Гонзалес попал в Париж, где получил самое лучшее образование при дворе короля Генриха II. Постепенно привыкнув к его странному облику, преподаватели поражались остроте его ума. Он превратился в Пьера Гонзале, зверя-математика. Алгебра и геометрия скрашивали его одиночество – они предполагали порядок, стабильность и красоту форм, – и лишь необходимость жонглировать числами к удовольствию галантных дам отравляла эту радость.

После смерти короля – и согласно его завещанию – регентша королева Катерина держала Пьера в Лувре. В этом уравнении не было места человеколюбию. Он стал игрушкой королевских отпрысков, которые его презирали: за изящные манеры и сальные волосы на лице. Когда однажды молодой принц Генрих попытался побрить его серебряным кинжалом, Пьеру сильно повезло, что он отделался только шрамом на глотке.

Несмотря на эти неприятности, Вервульф взрослел под сенью Короны. Когда во Франции случился очередной неурожай, при дворе стали жаловаться на недостаток денег. Пьера Гонзале отослали в подарок регентше испанских Нидерландов: Маргарите Австрийской, герцогине Пармской. При намурском дворе он встретил свою будущую жену, Марию. Я ничего не знаю об их романе; и не хочу даже думать о том, какое отвращение испытывали ее опекуны к ужасному поклоннику, несмотря на его блестящее образование. Кажется, сама Маргарита Австрийская благословила их союз. У них родилось четверо детей – два сына, потом дочь и третий мальчик, – все унаследовали отцовскую особенность. Родители благодарили Господа за каждого из своих детей.

Семью надо было кормить, и Пьер Гонзале латинизировал свое имя и, с монаршего благословения, принялся демонстрировать свои таланты перед публикой. Несмотря на острую нехватку денег, он продолжал верить, что испанские чиновники и купцы с Биржи посещали его представления из любви к математике, а не из праздного любопытства.

Пришло время в очередной раз переезжать. Теперь – в родной город его царственной покровительницы.

Во время путешествия по Европе семья зарабатывала деньги, давая медикам осматривать себя. Если уж медицина решила признать факт их существования, то этой странной особенности организма нужно было подобрать название. Один врач выдал «гирсутию ликаонус», но Гонсальвус хотел избежать аллюзии с кровожадным аркадским королем. Знаменитый базельский доктор Феликс Платер (который пытался из образцов их волос сделать вытяжку от облысения) предпочел термин «гипертрихоз» – и, похоже, остался вполне доволен собой и своим диагнозом, считая, что он тем самым оказал услугу странной семье. В конце концов в Парме их осмотрел ученый из Болоньи, Улисс Альдрованди, который намеревался при помощи своих записок сохранить память об этой диковине для грядущих поколений.

– Наша слава распространяется как круги по воде, – сказал Гонсальвус, когда мы шли мимо Старой ратуши. – Моя семья не намерена прятаться, словно мы – какие-то ночные хищники. – Он объяснил, что разыскал меня из-за двоих младших детей. – Господь наградил – да, именно наградил – Карло и Катерину редчайшими особенностями. Я хочу научить их ценить свою уникальность. – Он с подозрением посмотрел мне в глаза – И я тешу себя надеждой, что их вид не станет преградой к любви, которой достойно их простодушие?

– Нет, конечно, – ответил я. Горожане зачарованно расступались перед нами. Какие возгласы раздавались за нашими спинами? Какие слухи распространялись в толпе? Кто откажется похвастаться жене или соседу, что видел оборотня под ручку с карлой?

– Нет, конечно, – эхом отозвался Гонсальвус и дружески похлопал меня по плечу. – Я тебе полностью доверяю.

Семья Петруса жила на площади Старого города, в белоснежном доме под темными шпилями собора Тыньской Богоматери. Фрау Гонсальвус встретила нас у двери. Настоящая красавица, с волосами все еще золотистыми и внушительной фигурой матроны. На ее мягкий реверанс я ответил застенчивым поклоном и прохрипел:

– Wie geht es Ihnen?

– Gut, danke,… – Вопросительно глянув на мужа, фрау Гонсальвус продолжила по-итальянски, правда, с сильным акцентом. – Прошу прощение за наше скромное жилище. Мы делим крышу с другими учителями, и дети есть далеко не у всех. Места у них, однако, оказалось гораздо больше, чем в местах обитания, привычных мне. Комнаты были с низкими потолками; пахло капустой, корицей, пыльными книгами и… гм… мокрой псиной. Меня сразу завели в столовую и усадили за стол.

– Как приятно поговорить с носителем языка, – сказала фрау Гонзальвус. – Вы должны больше говорить со мной, синьор.

– Наши сыновья… – сказал Гонсальвус.

– …наши старшие…

– …остались в Парме и живут самостоятельно. Поэтому человек, говорящий по-итальянски, будит в нас сладкую грусть.

– В нас слилось столько культур, – сказала фрау Гонсальвус, рассеянно гладя мужа по плечу. – Я далеко не всегда понимаю, на каком языке вижу сны.

Даже мне, неискушенному в таких делах, сразу бросилось в глаза, какие у них замечательные, теплые отношения. Петрус Гонсальвус следил за движениями жены мягким любящим взглядом. Она наслаждалась его вниманием, нимало не смущаясь его ужасным телом. Взявшись за руки, они с искренним интересом расспрашивали меня о моей жизни и путешествиях. В основном я отвечал правду; и все же, чтобы заслужить их расположение, опустил некоторые детали.

– Синьор Бонконвенто, наверное, очень рад, – сказала фрау Гонсальвус, – что его замечательный ученик стал посланником. – Я поперхнулся, чтобы скрыть улыбку. К моему безмерному облегчению, никаких подтверждающих бумаг не потребовалось.

Когда жена пошла за пирожными, Петрус Гонсальвус вытащил из своей обширной библиотеки (в сотню томов, не меньше) шкатулку, обтянутую кожей. Положил ее на стол и погладил бронзовую застежку подушечкой большого пальца.

– Герр Майринк рассказал мне про тебя несколько дней назад. Надеюсь, что ты поймешь, как никто другой…

Гонсальвус открыл шкатулку и вынул из нее свиток.

– Это копия титульного листа книги Йориса Хёфнагеля по естествознанию, «Animalia rationalia et Insecta». – С выводящей из себя медлительностью он развернул пергамент. – Хёфнагель получил заказ от императора, когда жил в Амстердаме. Четыре тома по естествознанию, иллюстрированных вручную, для императорской библиотеки. Подержи тут. – Пергамент так и норовил свернуться; мы расправили его и прижали к столу. – Узнаешь?

Хёфнагель изобразил Гонсальвуса в жабо и кобальтово-синей блузе; рядом, опираясь на плечо своего удивительного мужа, стояла Мария. Вместе они занимали картуш, выведенный коричневой тушью, так что казалось, будто они – ростки на бесплодной пустоши. Взгляд Марии был направлен на что-то вне поля зрения читателя, зато Петрус Гонсальвус смотрел ему прямо в глаза. Его постаревший оригинал (все-таки рисунок был сделан больше десяти лет назад) перегнулся через мое плечо и ткнул пальцем в сопроводительную надпись.

– Homo natus de Muliere. «Человек, рожденный женщиной», что бы ни говорило по этому поводу дурацкое предубеждение.

В эту секунду я понял, чего от меня ждут. Гонсальвус позировал для Хёфнагеля несколько лет назад, и ему понравилось спокойное достоинство портрета. Он хотел той же уверенности для своих детей, и потому нанял меня: чтобы я написал их портреты.

Вернулась фрау Гонсальвус, уже не одна, а с детьми. Восьмилетний Карло, несший поднос с едой, по-взрослому поклонился и при этом ткнулся носом в медовый пирог. Катерина, гордая девушка двенадцати лет, чья красота, унаследованная от матери, скрывалась под жесткой шерстью, смотрела на меня темными, бесстыжими глазами. Представьте наше обоюдное изумление! Никогда раньше не приходилось мне встречать детей такого диковинного вида, а им, в свою очередь, еще не доводилось видеть подобного сочетания внешней детскости и взрослых манер. Мы сели за полированный дубовый стол и преломили пирог (осторожно покопавшись, я нашел себе нетронутый кусок). Дети сутулились, болтали ногами и с надеждой смотрели на серый лик окна. Оба были одеты нарядно. Карло – в нежно-розовую куртку и шляпу, под которую были зачесаны его почти каштановые волосы. Катерина – в серое

платье. Ее волосы, как и у Карло, были тщательно уложены, и на голове красовалась изящная диадема. Видимо, она щекотала голову, потому что девочка постоянно пыталась почесать кожу под ней.

– Дети, – сказал Гонсальвус, когда Карло отправил себе в рот громадный кусок пирога. – Синьор Грилли – художник. Он будет рисовать наш портрет. – Между родителями произошел короткий обмен взглядами – немой вопрос и немое же согласие. – Он останется у нас в гостях. Надеюсь, вы будете относиться к нему как к брату…

Фрау Гонсальвус нежно коснулась руки мужа.

– Как к дяде, дорогой.

– Ах да. Конечно. Как к дяде.

Можете себе представить: он посмотрел на меня виновато. Но меня не задело, что фрау Гонсальвус вдруг рассмеялась. Нависший риск оскорбления растаял, и обошлось без обид.

Так начался один из периодов счастливого творчества, что у меня в жизни случалось так редко. Мне выделили комнату с настоящей кроватью и мягкой постелью, удобство которой мне – привыкшему спать на полу – было, пожалуй, даже в тягость. Спина болела от мягкой перины, а ноги чесались от отсутствия пыли. Школьная прислуга, женщина по имени Марта – траурная вдова с глазами спаниеля, – каждое утро приносила мне поднос с дребезжащей посудой и почти обвиняюще ставила его у моих ног. Я жадно поглощал штрудель и блины и только потом, с охами и ахами, шел умываться ледяной водой.

В первой половине дня я был предоставлен самому себе. Я перерыл добрую половину библиотеки Гонсальвуса и с помощью фрау Гонсальвус и детей значительно улучшил свой ломаный немецкий. (Втайне я обожал свою дородную хозяйку, ее утренние ароматы. При этом она не участвовала в спектаклях похотливой труппы моих сновидений, где меня развлекали другие женщины. Вводить ее, при таких-то достоинствах, в праздные грезы было бы святотатством.) После обеда, когда за столом собиралась вся семья, мы с детьми шли в гостиную, которая – «из-за окон, выходящих на запад, – лучше всего подходила для моих целей. Самый хороший свет приходил ближе к полудню, так что времени на работу оставалось немного. Карло и Катерина старались унять детскую непоседливость и вели себя смирно, тем самым очень мне помогая.

Чем ближе я знакомился со своими моделями и чем тоньше становились кисти (их мне одалживал Шпрангер), которыми я выписывал пух на их лицах, тем меньше меня заботило их внешнее уродство. Карло, необычайно смышленый для своего возраста, смешил меня своими пародиями на учителей в Тыне, а Катерина держалась с достоинством, которое приличествует настоящей даме.

Вечером, когда в доме зажигались свечи, которые расцвечивали стены янтарными озерцами и ручьями теней, школьники расходились по домам. Их крики вскоре стихали, и Петрус Гон-сальвус возвращался к жене и своим шалопаям. Карло хватал его за руку и приседал. Гонсальвус ласково отцеплял сына и присоединялся ко мне в гостиной, не снимая учительской мантии. Увы, работать над его портретом я мог лишь вечером, при свечах, поэтому я дал себе обещание запомнить его настоящий цвет, чтобы потом по памяти нанести последние штрихи. Гонсальвус позировал мне с поразительным достоинством – намного лучше, чем это делал недавно неугомонный херувимчик Шпрангера.

– Прошу тебя, пиши меня таким, какой я есть. Без лести и прикрас, чтобы достоверно запечатлеть Божий труд. – Правую руку он клал на подлокотник кресла (который позже превратится в мраморную стойку), и единственное, о чем он просил, – изобразить безволосыми его руки. – Ведь именно благодаря рукам Человек получил возможность считать и творить. Руки – инструмент цивилизации, Адамов абак. А посему дай нам обычные руки, чтобы зритель понял, что пугающий облик – всего лишь видимость.

Представь, милый читатель, как сильно пропитан уродством наш мир. Нас окружают больные, увечные и истощенные бедняки; и каждый из нас может пополнить их ряды в любой момент, сломав кость или заболев оспой. Даже счастливцы, избежавшие встречи с паразитами, что отвращают нас от идеальных форм, вынуждены ухаживать за своими родителями, искривленными старостью и болезнями. В этом царстве несовершенства глупо презирать человека только за то, что он смахивает на собаку!

Я продолжал рисовать, умело скрывая от самого себя, что картина – мое собственное творение, а не подражание манере других художников, – получалась посредственная. У меня хорошо получалась имитация чужого живописного почерка, его приемов и уловок. Но сам я как художник не поднялся выше уровня подмастерья, создающего бледное подобие реальности.

Терзаемый этим открытием, я рассказал Гонсальвусу про свою юность, что прошла под сенью других художников; про своего сломленного отца; как Академия, откуда его исключили, казалась ему потерянным Раем – пурпурными холмами, на которые он смотрел с горечью и завистью; как он презирал бывших коллег и при этом хранил верность их обычаям. Многие поколения великих художников были к его услугам: когда он хотел унизить меня, за его спиной выстраивались Ченнини, Вазари и Микеланджело и печально кивали призрачными головами. Петрус Гонсальвус посочувствовал мне. После рассказа о доброте Арчимбольдо он сказал мне, что видел копии его картин. Его особенно забавляла ирония ситуации: ученик Арчимбольдо – впечатлительный мальчик, учившийся на живописных фантазиях каприччос, – должен теперь честно и без прикрас запечатлеть на полотне полулегендарных созданий.

– Любой человек, выбивающийся из нормы, он не дефектный, – сказал он. – Наоборот, Томмазо. Безупречная красота, и та не достает до идеала, ей не хватает индивидуальности. – Я знал – хотя не хотел этого знать, – что Гонсальвус включал и меня в число этих, которые «не дефектны». – Чем редкостнее облик, тем уникальнее человек. Мы, друг мой, являемся живыми доказательствами бесконечности Божественного воображения.

Я завел привычку болтаться в свободное время по городу, позволяя разнообразным зрелищам или их окутанному туманом отсутствию пропитывать мои чувства. Я вспоминаю свинцовый прибой на мокрой набережной; каменный колокол, врезанный в стену дворца; медный привкус надвигающегося снегопада, который в конце концов выпадает бесшумными хлопьями, похожими на пепельные перья небес. После Рождества пражские окна ослепли от катаракты морозных узоров. Я чувствовал себя невидимым, как жук в коробке: я бродил по узеньким переулкам, артериям, что питают сердце Старого города, и стоял под астрономическими часами в ожидании, когда они станут бить.

Карло объяснил, как они работают: как измеряют перемещения Луны и звезд, заключая Мироздание в клетку Времени. Мой бойкий спутник (которого пихавшие друг друга прохожие принимали за моего брата) научил меня понимать загадочные символы календаря. Я делал наброски клешней Рака, туманные окна часовни {астрологический знак – стр. 114 в оригинале}, жук в постели {астрологический знак – стр. 114} и солнечная рябь на воде {астрологический знак – стр. 114}. Часы – сама по себе поразительно сложная конструкция – вмещали вдобавок механических апостолов, которые в компании Турка и Смерти-звонаря и сегодня пленяют гостей этого печального города.

– С этими часами связана одна нехорошая история, – рассказывал Карло, согревая дыханием свой мохнатый кулачок. – Давным-давно, лет сто назад, они сломались. Нашли мастера-часовщика, чтобы их починить…

– Как его звали?

– Гануш.

– Gezundheit. Будь здоров.

Карло нахмурился, комично ощетинив бровь.

– Дядя Томмазо, ты слушай.

– Прошу прощения.

– Мастер починил часы. У него были золотые руки, и он сделал все так хорошо, что отцами города овладела зависть. Они не хотели, чтобы такие часы появились еще у кого-то. И знаешь, что они сделали? Знаешь, как его лишили возможности передать свои секреты кому-то еще?

– И как?

– Ему выкололи глаза.

– О нет!

– Да.

– Его ослепили?

– Но Гануш им отомстил. Когда раны зажили, он пробрался в башню с часами. Ему помогли его ученики. И там, раз его жизнь все равно была кончена, он сунул руки в шестерни… и остановил Время.

Закончив рассказ, Карло укутался поплотнее. Часы тикали, их стрелки, как пальцы, указывали на человеческое тщеславие.

– А это правда? – спросил я. – Все так и было? Карло пожал плечами.

– А ты не хочешь, чтобы так было?

Милый читатель, я много чего хотел. Я хотел услышать какие-то вести от моих предполагаемых благодетелей в замке. В страстном ночном пылу я желал благосклонности какой-нибудь неприхотливой девушки; и жаждал, чтобы во мне разгорелся творческий огонь, давно задушенный разочарованием. Меня постоянно терзали сны о неудачах: марафонские забеги сквозь клей, хохочущие яблочные огрызки, пылкие шлюхи с засовами на причинных местах. Семейный портрет приближался к завершению, и я проклинал Майринка и Шпрангера и горько сожалел о том, что мое нагое подобие подвергается насмешкам призрачных придворных. Прага, под завязку набитая легендами и историями, кажется, исключила меня из своей тайны, и все повороты лабиринта вели лишь к запертым дверям. Мое изгнание из замка, морозная темень январских дней вызывали черную меланхолию, что пульсировала в глубине моих вен.

Однажды Петрус Гонсальвус, заметив мое унылое расположение духа, взял меня на Карлову площадь купить рыбы. Он надеялся поднять мне настроение; но педагог есть педагог, он не смог побороть искушение показать мне окна Новой ратуши, откуда сбросили членов Городского совета, тем самым обозначив начало Гуситских войн. Мой пессимизм оказался заразным: он мрачно рассказывал (а я мрачно внимал), как был разграблен Кляйнзайте и уничтожен Вышеград. Когда же я выразил удивление, что испанец, верный Риму, учительствует в Гуситской цитадели, он ответил с неожиданным раздражением.

– Ты думаешь, Евклид или Пифагор подлежат теологическому обсуждению? Математика, синьор, непреложна, как Бог, из-за которого эти дети губили друг друга.

* * *

Как некоторых людей, даже самых честных, тянет в церковь, так и Петруса Гонсальвуса тянуло к преподавательской деятельности. Он был не в силах сдержать – хотя бы из чувства собственного достоинства – свою настоятельную потребность передавать знания: озеленять пустыни разума. Поэтому мне тоже была прописана ударная доза разномастного чтива, подобранная с тем расчетом, чтобы заполнить пробелы в моем образовании. Гонсальвус экзаменовал меня по латыни и греческому; выдавал наборы чисел, казавшиеся мне оккультными заклинаниями; иными словами, преподносил мне все радости Обучения. Хотя в его библиотеке имелось несколько Библий и одолженный у кого-то «Град Божий» со сломанным переплетом, Гонсальвус делал особый упор на работах древних. Я корпел над Марком Аврелием, учил уроки по Цицерону, открывал вселенную вместе с Лукрецием и находил в ней центральное место Человека по Мирандоле. Лучше всего я помню знакомство с «De Humani corporis fabrica» Версалиуса. На каждой гравюре этой анатомической библии позировали модели, снимавшие с себя плоть – слой за слоем. Мне это напомнило миланскую статую святого Варфоломея; я осторожно рассматривал собственную кожу, не очень-то веря, что она устроена так же. Много часов я провел за этими редкими книгами, скармливая латинскому словарю литеры, что липли к анатомическим деталям. Как странно, как печально выглядело оживление этих освежеванных существ. Они позировали с артистическим изяществом, лишенные отличительных признаков и способности моргать. На гравюре, которая изображала основные мышцы, на руке чудовища как будто выросла бабочка из нашпигованной буквами плоти. Кожа свисала с пальцев полосками, как расплавленный воск; она спускалась с мускулистой ноги подобно опавшим листьям. На что он смотрел, этот оживший труп, человек без кожи, выхолощенный, с яичками, лежащими на бедрах, как кисточки? Какой пышный куст или роза привлекли его внимание за пределами этой гравюры? Читатель, мне кажется, что мое устремление написать эту книгу полностью отражено в сей гравюре. Ведь это не исповедь, а какое-то вскрытие, обнажение собственно существа. Не отворачивайся в омерзении от человека без кожи, от шелушащихся губ греховной плоти. Я покажу тебе органы, которые двигали мною, покажу тебе сердце, бьющееся в груди, живую плоть под кожей…

Портрет Гонсальвусов был окончен в феврале. Я придумал задник для картины: разверстая пасть пещеры, которая понравилась бы диким медведям. Это должно было служить контрастом к их одежде и манерам – показать, как изысканны и утонченны мои модели по сравнению со зверьми.

Мы собрались в столовой на торжественный показ. Раздался гром аплодисментов. Катерина прижала руки к губам при виде своего двойника; Карло рассматривал картину словно свое отражение в зеркале.

Когда Бартоломеус Шпрангер ненадолго присоединился к нам, только учтивость помешала мне наброситься на него с вопросами. Он проглотил два стакана глинтвейна, как если бы это была вода, приказал своим подмастерьям собрать кисти и краски и извинился за свой скорый уход.

– Император прочел письмо Арчимбольдо, – сказал он, надевая пальто. – Сказал, что вспоминает миланского графа с большим теплом и любовью. И его до сих пор поражают… гм… его остроумные портреты.

– Так я смогу встретиться с императором? Это возможно? Бартоломеус Шпрангер неопределенно пошевелил пальцами.

– Терпение, мой юный друг. Не ты один добиваешься расположения императора.

– Но в письме говорится…

– Он хочет увидеть побольше твоих работ. – В прихожей вокруг нас собралась небольшая толпа. Карло и Катерина при помощи тихих щипков отвоевали себе место у родительских ног. Шпрангер, наверное, почувствовал мое разочарование и смягчился. – Это оправданно, особенно ввиду твоих, как это говорят, приспособлений?

– Способностей, – сказал Гонсальвус.

– Ja, да-да. Так что… э… сосредоточься на естествознании. Улитки, мошки и все такое.

На следующий день, чтобы придать мне мужества, Петрус Гонсальвус показал мне свое сокровище: альбом зарисовок Корнелиуса Стампера – шестнадцать гравюр в светлой акварели, бражники и рябчики, стрекозы с кружевными крыльями, бронзовки в цветочной пене, распростертый на столе дятел с мертвым глазом, блестящим, как капелька масла. Соответственно, у меня появился образец, на который можно было равняться. Я как клещ прицепился к своему голландскому предшественнику. Окружающий мир внезапно взорвался весной. Я вместе с детьми бродил по полям, собирая улиток, жуков и измельченное содержимое совьих катышков, а потом зарисовывал свою добычу одолженной акварелью в невозможных сочетаниях, пользуясь методами Стампера. Моей целью было изобилие форм. Среди завитков жимолости и желтого баранца я спрятал перо сойки, спиральные раковины улиток, двух мух на подгнившем помидоре, толстого и милосердно умерщвленного майского жука и почти идеальную сферу темного совиного яйца. Нуждаясь в комичном богомоле, я посадил кузнечика в стеклянную банку. Когда попозже я приколол его к колоде карт, Катерина нахмурилась и назвала меня убийцей.

Сейчас, когда я пишу эти строки – дряхлый старик, не способный держать кисть, – я хотел бы сказать, что эта работа доставляла мне истинное удовольствие. Увы, я устроил из нее безрадостную рутину, механическое следование ожиданиям. Я не решился выползти из безопасных пещер подражания. Единственным моим талантом стало смешивание заимствованных идей для сокрытия собственной воровской натуры.

В мае, закончив этюды, я вернулся в пражский замок. Мочевой пузырь распирало от воображаемого давления; спина утопала в поту. Я вручил пакет часовому у ворот и с пустыми руками ушел ждать вызова.

Он пришел на следующий день – безо всяких церемоний его принес ливрейный лакей. Фрау Гонсальвус и шумные дети наблюдали, как я ломаю императорскую печать. Мне надлежало явиться в Королевские Сады Его Величества по случаю его воскресного моциона.

* * *

Свита, в страусовых плюмажах и кружевных платках, толпилась вокруг императора, как рыба у мыса. Рудольф возвращался во дворец, ощущая, возможно, что его, как самку паука, пожирают алчные иждивенцы. Мы стояли в оседающей пыли у Львиного дома, наблюдая за тающей толпой. Какие-то крестьяне принялись перебрасывать через стены свежее сено. Петрус Гонсальвус искал слова утешения.

– Хочешь увидеть Оранжевого человека? Обезьяну? Помнишь, ты видел ее из окна замка? – Мое молчание было для него как ползущая вошь: он продолжал говорить, стараясь отвлечь меня от мрачных мыслей. – Иди сюда, Томмазо. Мне говорили, что где-то тут в стене есть дыра. Вот она. Он просто великолепен. Это надо видеть…

Даже встав на цыпочки, я не мог и надеяться достать до отверстия.

– Как я понял, его привезли из Индий. Голландские купцы. И дронты пришли тем же рейсом. Он какой-то скукоженный, выглядит очень жалко. Самец, наверно? Точно, смотри.

Погруженный в черные клубы гнева, я заявил сквозь зубы, что не могу посмотреть, но если и мог бы, то не стал бы. Единственным моим желанием было покинуть это ненавистное место. После почти целого года надежд и ожиданий император даже и не взглянул в мою сторону.

– Знаешь, он симпатичный, – сказал Гонсальвус, пытаясь как-то компенсировать мою слепоту. – Он чешет подбородок, как настоящий философ. А руки какие… Господи, кажется, он меня видит! Вот теперь он пытается подняться. Ты знаешь, если бы это не было богохульством, я бы сказал, что он выглядит, как говорится, по-человечески.

В эту секунду произошло сразу два события, равно привлекших мое внимание.

Справа от меня по двору проскакал, придерживая ермолку, Бартоломеус Шпрангер, за ним по пятам несся Ярослав Майринк, размахивая каким-то листом бумаги, а надо мною и чуть левее математик Петрус Гонсальвус упал на землю, сбитый с ног метко запущенным зарядом дерьма.

6. Мошенники

Больше ничто не держало меня в Старом городе. Шпрангер зачитал вслух условия моего трудоустройства, и, не смотря на упрашивания Карло и Катерины, несмотря на красноречивое молчание их матери, я решил попытать счастья. Сказать по правде, ничего особенного не произошло. Император Рудольф отмахнулся от бумаги, которую Шпрангер представил пред его слезящиеся очи. Вместо него визу – малиновую завитушку на шершавом пергаменте – поставил младший чиновник богемской канцелярии. Мне предлагалось умеренное содержание в обмен на «Документальные иллюстрации естественнонаучной коллекции Его Цесарейшего Величества».

Фрау Гонсальвус положила руку на плечо мужа – этот жест навечно остался на портрете работы Йориса Хёфнагеля.

– Где Томмазо будет жить? – спросила она.

– С нами! С нами! – запели дети.

Однако я твердо решил сбежать. Шпрангер привел меня в королевский дворец, чтобы помочь устроиться, и я с удовольствием принял предложение разместиться в Градчанах: районе, прилегающем к замку.

Старый писарь был лыс, как кролик, освежеванный для варки. Он придирчиво разглядывал свои испачканные в чернилах пальцы.

– Вы же понимаете, герр Грилли, что мы не можем селить тут у нас всех новобранцев… – он покачал головой, подыскивая нужное слово, -…множащихся рядов придворных художников. Богемия не обладает средствами, чтобы окружить всех вас блеском и роскошью.

– Он хочет сказать, что… – начал Шпрангер. Я поблагодарил своего друга: я достаточно хорошо знал немецкий, чтобы понять все самостоятельно.

– Поэтому, – продолжал писарь, – вы будете жить в «Золотом баране» на Ной-Вельт. Всего одна комната. Ценные работники временно размещаются там, пока мы тут выбиваемся из сил, чтобы подобрать им жилье в замке.

– А стоит ли – можно ли – рассчитывать, что в один прекрасный день меня переведут в замок?

Клерк на миг оторвался от своих бумаг.

– Запаситесь терпением, – сказал он.

Бартоломеус Шпрангер с улыбкой взял предложенный ключ, и мы вышли из канцелярии под скрип гусиных перьев. Меня провели через замок, мимо двух стражников, которые год назад наподдали мне по заднице, но сейчас, кажется, не узнали меня.

– Не советую, – ухмыльнулся Шпрангер, заметив мой угрожающий замах. Нищие на Замковой площади проклинали свою судьбу, кто-то потрясал культями, кто-то бил лицом в грязь. Мы шли на восток вдоль старых городских стен. Ной-Вельт оказалась маленькой тихой улочкой из скромных домишек, населенных служащими замка. Некоторые из этих покосившихся строений носили блестящие имена. Там была «Золотая груша», «Золотая нога» и мой новый дом, «Золотой баран», который мне предстояло разделить с художником Фучиком (единственным признаком существования которого служили его шумные совокупления) и часовщиком Франтишеком Швайгером.

Моя комната располагалась под самой крышей – то есть на втором этаже, – туда надо было подниматься по спиральной, заросшей паутиной лестнице. Единственное окно выходило на улицу. Увидев, с каким отвращением я смотрю на следы, оставленные прежним обитателем (перчаточник, которого повысили до небольшого домишки в Кляйнзайте, оставил, съезжая, заплесневелые напоминания о себе – как собака, что метит территорию), Бартоломеус Шпрангер успокоил меня: даже таким выдающимся людям, как Иоганн Кеплер и Тихо Браге (чей металлический нос приводил в восторг экзальтированных дам), в свое время тоже пришлось пожить на Ной-Вельт.

– Да нет, все нормально, – сказал я, подцепив пальцем комок пыли. – Зато это моя собственная комната. Даже если бы здесь кишели тараканы, мне все равно бы понравилось.

Читатель, я как в воду глядел.

Первоначальная радость от назначения сменилась легкой меланхолией. Может быть, так на меня повлияла тишина, царившая в доме, или вид из окна на стену сада, трепещущие тополя и шумливые ясени. Соседи оказались не особенно разговорчивыми. Фучика весь день не было дома, а часовщик на первом этаже – с мутными глазами цвета спермацетового масла, которые казались по-совиному круглыми за толстыми стеклами очков, – сидел тихо как мышь. Едва завидев меня на лестнице, он сразу шмыгал к себе. Шпрангеру, который писал три картины одновременно, было не до меня. Я ждал и ждал первого заказа, проматывая небольшое жалованье в таверне на Шпорнергассе, где питался горошком и капустой со свиными ножками. Я пристрастился к богемскому пиву и, к своему удивлению обнаружил, что таверна дышит, мягко раздувая крышу, наподобие грудной клетки.

В том месяце я дважды ходил навестить семейство Гонсальвусов, и оба раза Петрус и дети были в школе. Фрау Гонсальвус сидела со мной, жаловалась на погоду, а я боролся с диким желанием отгородиться от мира, уткнувшись лицом в ее грудь. Она просила меня посидеть и дождаться мужа; но боязнь расплакаться от этой необъятной, лохматой доброты вынуждала меня отказываться от ее любезного предложения. Понять свое счастье можно лишь по прошествии времени, задним числом – подобно тому, как рисунок обоев виден лишь на расстоянии. В семье Гонсальвусов я наслаждался краткой передышкой от своих одиноких странствий: это был дом, наполненный детским смехом и солнечными зайчиками. И все же я бежал оттуда, как Улисс – от лотофагов, чтобы уединиться на Ной-Вельт – во имя своих амбиций.

* * *

Работа в конце концов появилась: пришла сама, в облике маленького мальчонки, постучавшегося в мою дверь. Он вложил мне в руку пригоршню мутовчатых раковин, которые хрустели, как счищенная яичная скорлупа. Мальчик (которого звали то ли Эвальд, то ли Эдвард) тотчас ушел и вернулся через час, сгибаясь под тяжестью деревянного сундучка. Я отослал его без единого геллера – даже такая мизерная награда была мне не по карману.

В сундуке обнаружилась записка от Ярослава Майринка, согласно которой мне предписывалось скрупулезно и достоверно зарисовать тушью и красками доставленные ранее раковины. Изучив содержимое сундучка, я нашел там бумагу и принадлежности, достаточные для не очень масштабных живописных работ, включая дубовый футляр с акварельными красками. Наверное, я слишком хорошо подражал иллюстрациям Корнелиуса Стампера; мне досталась лишь крохи из императорской коллекции. Мне, конечно же, не запрещалось мечтать, что мне принесут загадочные, таинственные экспонаты, о которых я столько слышал и от Шпрангера, и от Арчимбольдо. Но это были всего лишь мечты: святые реликвии или природные редкости не могли покидать безопасного уединения своих шкафов. Мне приходилось иметь дело со всякими безделицами: кожистыми обезьяньими лапами, вываренным черепом райской птицы, чучелами виверы, которые недобро косились на меня бусинками (в прямом смысле) глаз, шкурой мангуста и жуками на булавках в деревянных рамках, высохшими, как пустые доспехи. Нужда и надежда на то, что меня заметят, заставляли меня работать усердно, но удовольствия в этом я не находил.

Знойное лето выжгло себя дотла. Зима принесла снегопады и глубокие сугробы, которые практически лишили меня возможности передвижения. Люди на Влтаве подражали Спасителю, разгуливая по воде. На реке открывались ярмарки, и многочисленные покупатели протаптывали по льду грязные разводы следов – так некоторые мхи оставляют патину на оконном стекле.

Как-то утром художник Фучик оставил «Золотого барана» с тем, чтобы уже никогда не вернуться сюда. Я видел лишь его спину: он прыгал по мерзлым булыжникам мостовой, перекинув через плечо холщовую сумку. По сей день, когда я мысленно представляю себе Фучика, его лицо скрыто туманом, как лик Магомета на изображениях. Ярослав Майринк однажды зашел посмотреть, не замерз ли я до смерти в своем жилище; он предположил, что Фучика уволили за безделье. Сам Майринк, кстати сказать, загладил свои ошибки и был восстановлен в статусе.

– Возьмите меня во дворец, – умолял я. – Представьте меня князьям и графиням, другим художникам. Прошу вас, пожалуйста, вытащите меня из этой дыры!

Я дрожал на своем стуле, закутанный в одеяло, и жаловался, что слышу, как трещит подо льдом Влтава, что, когда я кладу голову на подушку, то различаю, как звенит моя кровь, словно смерзшаяся в кристаллики. Майринк принимал сию бурю эмоций со сдержанным равнодушием, пока я не опрокинул с досады черную склянку.

– Господь милосердный, – воскликнул он. – У тебя даже тушь замерзла! – Он с облегчением принялся за проблему, решение которой было ему под силу. – Так не пойдет. В таких условиях невозможно работать. – Он бросился к двери, распахнул ее и выскочил на лестницу. – Я сейчас же пришлю дров, – крикнул он и потом добавил уже с улицы: – Не бойся, Томмазо. Я тебя не подведу.

Вскоре из замка принесли меховой тулуп (сами понимаете, не новый). Этот тулуп, а также бесперебойная поставка дров не дали мне умереть от холода. Оттепель в моей судьбе началась попозже, и теплые ветры подули с самой неожиданной стороны.

Прага, находившаяся под властью человека, ценившего свои книги превыше своих подданных, была что падаль для навозных мух Европы. Мошенники, фальсификаторы, жулики всех мастей – мастера искусного обмана – съезжались в город в надежде на легкий заработок. Встречались всякие выдумщики, которые вытаскивали кроликов из ящиков с потайными отделениями, парили при помощи прочных веревок или продавали чудесные снадобья, лекарственные свойства которых ограничивались лишь красноречием продавца. Может, эти паразиты и не приносили никакой пользы, но ведь они освещали мрак мыслей искрами удивления. Даже сегодня – тридцать лет спустя, достаточно насмотревшись на Провидение Божье, чтобы понять, что оно может быть делом рук дьявола, – я не хочу признаться себе, что эта встреча была подстроена. В самом деле, чей расчетливый ум мог направить ту троицу мне навстречу, когда я мог бы легко разрушить все его хитроумные замыслы, просто свернув на другую улочку?

На дворе было пасмурно, сгущались весенние сумерки. Я шел по Шпорнергассе и немного замечтался. Чуть впереди, на полпути к соблазнам таверн Кляйнзайте, брели подвыпившие гуляки. (Я сообщу вам их имена прежде, чем мы познакомимся.) Их вожак, Любош Храбал, маршировал перед Ярославом и Ботуславом, братьями-близнецами Мушек, которые были настолько же тощими, насколько сам Храбал был тучным. Я, повторюсь, замечтался и не замечал ничего вокруг. Храбал развернул свою необъятную тушу, чтобы выдать веселую шутку, и загородил братьям обзор. Несмотря на туман, они шли быстро. В самый последний момент мое внимание отвлекла замерзшая лужа, и я не заметил опасности. Толстяк завопил:

– Кристус!

Отброшенный его брюхом, я сел в грязь. Храбал в это время колыхался от волн удара, путешествовавших по его жирам. Ярослав и Ботуслав попытались поддержать его за руки, как костлявые Атланты. Но Любоша Храбала было уже не спасти. Громадина пошатнулась. Он с хохотом повалился на землю, увлекая за собой худосочные подпорки.

Улица шла под уклон, и толстяк заскользил вниз в ручейках талой воды.

– Помогите! – завопил он. – Меня несет к реке! Ярослав и Ботуслав заржали, как кони. Пытаясь ухватиться

за молотящие по воздуху руки товарища, они поехали вниз вслед за ним.

– Ротос! – выдохнул один из них, заметив меня. – Zastavte! – Но источник их неприятностей, казалось, наслаждался своим путешествием, весело выспрашивая дорогу у прохожих:

– Jak sе dostanu кMostecka ?

Заметив, что я их не понимаю, один из братьев взмолился на немецком:

– Помоги же! Хватай моего брата. Так мы его остановим.

Я, как всегда, пытался сохранить лицо и не хотел вмешиваться: пусть эти пьяницы съедут хоть к самой реке – мне-то что задело? Но падение разогрело мне кровь: в жизни так мало радостей, и тело само жаждало взбодриться весельем. Поэтому я прыгнул – уронив манишку в талую грязь – и уцепился за ремень Ботуслава.

– Guten Abend, – сказал Любош Храбал, словно приветствуя нового попутчика. – А не начать ли мне брать плату с пассажиров.

Мой вес, хоть и не очень большой, сработал как тормозной противовес; наша куча мала замерла. Храбал вздохнул почти с сожалением и, прикрыв свои поросячьи глазки, принялся ждать, пока кто-то не поставит его на ноги. Естественно, я тоже присоединился к этой спасательной операции… и за это содействие был принят в пьяную компанию.

– Давай, – сказал Храбал. – Ужрись с нами в зюзю. Первый раз – за мой счет. Все равно в твой маленький животик много не влезет.

Мы пили и гуляли в «Золотой клецке» на Мостовой улице. Любош Храбал оказался самым речистым из всей компании. Король плевков и опилок, он сидел и разглагольствовал на всякие непристойные темы, а Мушеки ржали, как кони, и пили, как сапожники. Их трудно было различить с первого взгляда. Оба носили острые бородки; у обоих были курчавые, распущенные волосы, которые они постоянно зачесывали за уши своими костлявыми пальцами. Потом я узнал, что Бо-туслав почти всегда молчит, а Ярослав может иной раз достичь впечатляющих высот в красноречии, но только когда молчит Храбал. Когда они улыбались, я заметил, что у Ярослава на верхней челюсти – четыре зуба, а у Ботуслава – всего три.

– Мы все – жулики, – сказал Храбал, сотрясаясь от хохота. – Ja, ja. Я уже двадцать лет ein Gross Lump.

– Нет, нет, – запротестовал я, – ничего подобного.

– Он имеет в виду пройдоху, а не свинью, – объяснил, перекрикивая шум, Ярослав; все-таки мой немецкий был далек от совершенства.

– Ага, выдающимся мошенником. А, как тебе, счастливчик? Мы все трое живем своей хитростью – и живем очень даже неплохо, если спросить моего друга (он постучал себя по брюху). – Ботуслав, и Ярослав, и я сам, Любош Храбал из Чешски Крумлова, обладаем прирожденным даром очищать карманы глупцов! Можем сманить кольцо с дамского пальца!

Я раскачивался на краю стола и пил из магической кружки, которая, казалось, с каждым глотком наполнялась вновь. Ботуслав и Ярослав усадили к себе на колени молодую служанку, поделив между собой ее аппетитный зад. Я вдыхал ее сладкий аромат, поглядывая на неглубокую ложбинку груди; чешский соблазн. Я уже был готов поделиться со своими новыми друзьями волшебными свойствами моего сосуда, когда подошла хозяйка и вновь наполнила мою кружку из двух объемистых кувшинов. Храбал с восхищением разглядывал мощные руки этой женщины и пышную грудь, распирающую корсет.

– Какова силища, а? Представьте энергию этой женщины. У нее между ног можно и умереть.

– Ужасная картина, – скривив лицо, заявил Ярослав. – Любош и Зденка наседают друг на друга, как медведи.

– Две горы, – подхватил Храбал, – столкнувшиеся друг с другом.

– Огромный тоннель и малюсенький путешественник.

Близнецы прыснули и принялись качать служанку на коленях. Я не исключал, что Храбал может убить за подобное оскорбление; но он тоже выл и рыдал от смеха и лишь мазнул Ботуслава по щеке, как если бы убил комара. Служанка на коленях у братьев пыталась разделить их веселье, хотя, как я понял, немецкого она не знала. Это была блондинка, без сомнения, симпатичная и при свете дня, но в полутемной таверне она была воплощением прекрасного. Я зачарованно смотрел, как она приоткрыла ротик, готовая рассмеяться, – на эту розовую щелочку, на круглый язычок и жемчужные зубки. Меня кружило от выпитого, как лодку во время шторма (хотя тело оставалось неподвижным), и я старался поверить в искренность ее ответного взгляда.

– Еще четырнадцати нет, – жарко прошептал мне на ухо Храбал. – Мед с молоком. Ты ей нравишься – смотри-ка.

Привстав на подкашивающихся ногах, я поклонился и спросил, как ее зовут. В глазах Мушеков заплясали насмешливые искорки. Девушка была накрашена: лицо напудрено, щеки нарумянены, верхние веки подведены голубыми тенями. Я еще раз попробовал проявить вежливость, выдавил:

– Tesi mе, – и поймал себя на том, что пялюсь на ее грудь. Выпитое пиво отягощало живот, мне на шею как будто навесили мельничный жернов, и я не мог подняться даже из приличия.

Ярослав ухватил двумя пальцами подбородок девушки, притянул ее голову к себе и что-то прошептал ей по-чешски. Явно возникли какие-то возражения; девушка вспыхнула (это было заметно даже под пудрой) и приоткрыла ротик.

– Ну же, – настаивал Ярослав. Служанка попыталась встать, ее лицо скрыли льняные локоны; но близнецы ухватили ее за широкую фланелевую юбку. Они успокаивали ее, ободряюще улыбаясь. Потянули ее назад и вновь усадили к себе на колени. Ботуслав или Ярослав (я уже не понимал, кто из них – кто) положил на стол перед девушкой монету – золотой дукат, не меньше. Ее глаза широко распахнулись и превратились в пронзительные синие сферы нужды.

Любош Храбал приподнял свою необъятную ягодицу, чтобы выпустить громоподобный пук.

– Смотрите, – сказал он.

Мы все наблюдали за лицом служанки, рассматривавшей дукат. Она подпрыгивала вверх-вниз – это близнецы, забавляясь, перекатывали ее с ягодицы на ягодицу. В табачном дыму шумной таверны пробился утробный стон. Звук становился все громче и явственней; он превратился в мучительный, монотонный рев. Ярослав и Ботуслав перекидывались девушкой, словно мячиком. У нее растрепались волосы, маленькие груди выбились из-под корсажа. Я так и не понял, улыбалась она или хмурилась.

– У-ух! – кричали братья, и Храбал добавлял свой скрипучий бас. – У-ух!

С быстротой лягушки, охотящейся на муху (розовая молния руки, накрывающей тусклый кругляш), девушка схватила монету. Кажется, Мушеки даже обрадовались потере дуката. Я тоже смеялся, тоже аплодировал – правда, не попадал ладонью по ладони и чуть не вывихнул мизинец.

– Когда закончишь, – сказал Любош Храбал, – мы будем ждать тебя здесь. Не забудь. И не забудь найти нас.

Девушка взяла меня за руку; ее ладонь была холодной и влажной, а кончики пальцев казались слегка мозолистыми. Я покорно последовал за ней по лабиринту столов, и в конце концов – мы в жаркой и пламенной, как преисподняя, кухне. Кошка лакала молоко из блюдца прямо на столе. Рыжебородый голый по пояс детина жарил на вертеле поросенка. Я почувствовал дурноту, как осужденный, которого ведут на эшафот по анфиладе незнакомых комнат.

Перед двумя одинаковыми дверьми девушка остановилась, да так резко, что я уперся припухлостью у себя в паху ей в крестец. Она колебалась и нервно мяла пальцы.

– Do leva! – крикнул нам поросячий палач. У него был резкий, сиплый от серы голос. – Pet minuty, Ruzena. – Она недовольно рванулась к «неправильной» двери. – Tamten! – крикнул повар. – Tamten – do leva! – Девушка разозлилась. Она распахнула левую дверь и втащила меня внутрь.

В сужающемся луче света я успел разглядеть деревянные ступеньки, ковер, как будто присыпанный перхотью, и Руже-ну, прячущую дукат себе в рот.

Потом она закрыла дверь. Я тяжело, жарко дышал, как собака у натопленной печи, а невидимые руки расстегивали мне штаны. Ружена заставила меня подняться на несколько ступеней, я ощутил ее дыхание у себя на животе. Она нетерпеливо подобрала юбки, и я улегся рядом. Наше соитие происходило в бессловесной тьме: два тела, прилепившиеся друг к другу, как слизни в погребе. Я был зажат сырыми подушками, вес ее тела придавливал меня к стертым ступеням. Ружена водила моими руками себе по грудям, небрежно выбившимся из-под корсета, пыхтела и стонала. Скорее смущенный, чем возбужденный, я чувствовал боль в паху от желания помочиться и одновременно неловко мял холодные пуговки плоти. Дважды Ружена яростно выгибалась и потом втягивала меня обратно, а я извинялся, шмыгал носом и искал губами ее запечатанные

золотом уста.

– Nein! – протестовала Ружена, возвращая мое лицо к бледным округлостям своей груди. Мою спину словно свело судорогой. Ее пальцы погрузились мне в шею. Стены мира обрушились на меня, и Ружена отодвинулась, чтобы я не испачкал ее юбок.

Когда все кончилось, она выругала меня на своем родном языке, потом ушла вверх по лестнице, достав монету изо рта. Я подобрал свой срам, своего липкого моллюска, и на подкашивающихся ногах вернулся к новым друзьям.

Любош Храбал и братья Мушеки подняли тост за мою утраченную девственность.

– Держись с нами, – сказал Храбал, – и ты будешь мужчиной, сын мой.

Без усилий, как камень в воду, я погрузился в грех. Работа много времени не отнимала и не требовала творческих усилий, так что я целыми днями кутил в компании своих новых друзей, смеялся над небылицами Храбала и с угодливым удивлением таращился на магические фокусы Мушеков. Храбал объяснил, что сначала Ярослав и Ботуслав представлялись алхимиками. Они преуспели в использовании людской нужды.

– Бесплодным парам мы обещали детей, – говорил Ярослав. – Алхимическое оплодотворение осчастливит их, говорили мы. Тогда мы оба были посимпатичнее, и многие мужья, жаждавшие наследников, получили желаемое.

Храбал колыхался складками жира и хохотал, раз десять хлопнув меня по колену. Он утверждал, что братья могут превратить живую форель в золотую и наоборот; что красный порошок обеспечил им жилье, приличную кормежку и выпивку на много лет. Позже, в «Золотом угре», Ботуслав набросал для меня – по столешнице салом – чертеж секретного отделения его алхимического тигля, которое открывалось в печи и «убивало» основной металл, освобождая его «первичный дух». Ярослав, говорливый близнец практичного Ботуслава, заболтал меня рассуждениями о закреплении и рубедо, сапиентии и фазаньем хвосте, о ребенке от алхимического брака. Мы пригибались над столом, как заговорщики, и он показывал мне палочку-мешалку из воска, которая таяла в изложнице, высвобождая крупинки золота. Слушая рассказы об их процветании, я был озадачен бедностью их одежды, которая выцвела, износилась и изрядно воняла от постоянной носки. Мои сомнения развеял Храбал.

– Ребят утомили легкие деньги, – сказал он. – Ты ведь знаешь, как это бывает, Томаш. Художнику нужен вызов.

Сейчас вместо алхимии Мушеки занялись лекарствами. Они готовили микстуры от зубной боли и едкие пилюли от желудочных колик, потому что люди охотнее доверяют снадобью, если оно отвратительно на вкус, от него тошнит и проглотить его – сущее мучение. Безмолвный Ботуслав изображал на Карловой площади аптекаря, а Ярослав со своим псом Латином восхвалял свой «aurum potabile, эликсир жизни», состоявший из меда, вербены и ромашки. Иногда я помогал им продавать наперстки липкого клея, который Ярослав называл соком росянки.

– Бесподобное средство от бородавок, мадам. Гарантированно улучшает вязку скота.

Братья без зазрения совести продавали витые корни белого переступня стареющим бездетным крестьянам, выдавая их за корни мандрагоры, которые непременно удобрят бесплодные утробы их жен.

Сам же Любош Храбал зарабатывал на хлеб, представляясь хирургом.

– Болезни Венеры и флеботомия! Мы боимся и того, и другого, господа и дамы, но как без этого жить?!

Шли недели, я больше не видел моей неприветливой Ружены, зато еще сильнее вошел в доверие к жуликам. Храбал показал мне черный лакированный футляр, где хранились его хирургические инструменты. Его специализацией было удаление зубов; он несколько лет путешествовал по всей Богемии и устраивал представления перед публикой. Что касается операций, то однажды он видел, как цирюльник вскрыл человека, чтобы избавить того от камня, и Храбал считал, что этого опыта вполне достаточно, чтобы самому решать подобные задачи.

5. Чудеса и диковины

– Тебе только овец резать, – сказал Ярослав. – Не, честно. Ты можешь остричь барана, даже не успев сообразить, что делаешь. – Храбал высунул толстый желтый язык. – Томаш, если захочешь, чтобы тебе удалили родинку, скажи Любошу, что болит живот. Если рана на голове, попроси зашить колено. Чем дальше начнешь от больного места, тем больше шансов, что он залечит его по ошибке.

Реакция Храбала была скверной – это был единственный, но зато яркий пример, когда чувство юмора ему отказало. Чтобы оттащить его от горла Ярослава, потребовались усилия Ботуслава и Зденки; а потом – две кружки пива, чтобы потушить ярость. Когда он ушел пописать, выяснилось, что Храбал бежал в Прагу из Мельника после того, как произвел кровопускание, едва не окончившееся смертью. Он явился в дом своего покровителя пьяным в дугу и рассек сухожилие дочери, скорее всего искалечив ее на всю жизнь.

– Только тс-с! – сказал Ярослав, у которого на глотке уже расцвел багровый след ярости Храбала. – Никто в Кляйнзайте не должен знать о его промахах. Это плохо для торговли.

Вырывание зубов и продажа снадобий не могли оплатить эпохальных количеств пива и свинины, которые друзья поглощали в «Золотой клецке», в «Черном солнце» или на постоялом дворе при «Золотой груше», напротив моей квартиры. Иногда, видимо, утомившись моей компанией, братья переходили на чешский. Как-то раз я пришел на обед раньше обычного и застал их за копанием в дамском шелковом кошельке. Увидев меня, Ярослав (или Ботуслав) тут же спрятал добычу под стол.

Почему, удивитесь вы, я не расстался с этими злодеями? Разве не был я Божьим созданием, верным христианскому вероучению? Даже приняв во внимание мое неясное и тщетное желание еще раз увидеть Ружену – то есть приняв во внимание мое распутство, – приходится признать, что несчастье липнет к мошеннику, как дерьмо к подошве. В конце концов, Прага таки кишела обманщиками, которым изменила удача.

Один такой шарлатан пристал ко мне на Тыне, хлопал руками под черной мантией и пел какие-то невообразимые заклинания. Я узнал в нем продавца фальшивых микстур, которого давным-давно видел у таможни. Состояние, в котором он пребывал, было более чем прискорбным: лицо унылое и изъязвленное, когда-то роскошные усы обвисли, как хвост мокрого горностая. Он поставил свой ящик на площади Старого города, где мял грязными пальцами обрывки своей былой славы и сверлил взглядом равнодушную толпу. Считанные зубы, все еще сохранившие верность его деснам, казалось, держались исключительно тем, что их подпирал язык.

– Земляк! – воскликнул он, услышав, как я выругался по-итальянски. Перегородив мне дорогу, он принудил меня к какому-то нелепому танцу на месте. – Меня зовут, – сказал он, распахнув мантию так, словно собрался вызвать грозу, – Джеронимо Скотта. Ваше имя начинается на… – Он предвеща-тельно воздел палец. – Ффннгптссззаадд – на «М».

– На «Г».

Обманщик даже не моргнул.

– Я родился в Парме. А вы в…

– В Вероне.

– Верона, точно! В Вероне я совершал чудеса. Я Скотта-очиститель, Скотта-алхимик. Хотите узнать свое будущее? Станете ли вы богачом? Найдете ли любовь? – Он приставил палец к носу и пророчески скосил глаза. – Знакомо ли вам учение о метопоскопии? Я могу за скромную плату предсказать ваше будущее, синьор, по неровностям вашего черепа. – Его руки, как мошки, запорхали вокруг моей головы. – М-м… да… вижу, вижу все. Золото и женщины. Великие сокровища. Здесь, в углублениях висков… – Он отпрянул назад, убрав руки, словно их обожгло крапивой. – Нет, нет! Я не могу!

– Что случилось? Что вы увидели?

– Ничего.

– Какую-то беду?

Джеронимо Скотта сложил руки на животе, словно у него неожиданно начались колики.

– Искусство метопоскопии болезненно для того, кто им владеет. За небольшое вознаграждение, стимул, так сказать… один грош, к примеру… я заставлю себя продолжить.

Я уже потянулся к кошельку, зачарованный пусть и призрачным, но все-таки шансом, что из-под мошенничества может выглянуть Истина, но тут между нами вклинился Петрус Гонсальвус. Должно быть, он разглядел нас из окна Тынской школы. Лицо его, обычно такое спокойное, было пугающе перекошено. Даже мне показалось, что его оскаленные зубы готовы кусать и рвать.

– Оставь мальчика в покое, шарлатан!

Джеронимо Скотта, столкнувшись лицом к лицу с чудом Природы, посерел.

– Перс, гонг, – выдохнул он, прикрыв рот краем мантии. – Петрус Гонсальвус…

– Не вздумай платить этому проходимцу за его выдумки, Томмазо.

– Да он и не делал ничего такого, – запротестовал я.

– Правда, правда. Так и было, герр Гонсальвус. Мы просто беседовали, коротали время.

Гонсальвус, однако, был в ярости.

– Что тебе говорит мое лицо, Скотта?

– Ваше лицо?

– Да, вот это лицо. И какое оно предвещает будущее?

– Не знаю… носки с него свяжут?

– А твоя распрекрасная физиономия, когда ты въезжал в Прагу в бархатном экипаже, запряженном сорока лошадьми, – предвещало оно, в какого ты превратишься паршивого оборванца? Будущее не предрешено, Томмазо. Мы сами хозяева своей судьбы. Тот, кто лезет предсказывать тебе богатство, думает только о собственном обогащении.

Джеронимо Скотта собрал остатки достоинства и пошел восвояси, не предпринимая попыток защититься. Я же дрожал от унижения. Гонсальвус своим вмешательством приковал к нам взгляды всей площади.

Слегка успокоившись (что не заняло много времени), Гонсальвус предложил мне прогуляться с ним до его дома и заглянуть в гости. Мне было не слишком приятно ловить на себе взгляды прохожих, ведь я прекрасно осознавал, как нелепо мы смотримся вместе.

– Прости, пожалуйста, если я поставил тебя в неудобное положение. Пойдем пообедаешь с нами, поесть тебе явно не помешает. Уже давно, Томмазо, наша семья не наслаждалась твоим обществом.

Неблагодарный червь, я съежился и покачал головой. Буркнув какую-то чушь насчет завала с работой, я помчался обратно к реке, пересек мост и скрылся в своей одинокой берлоге в Градчанах.

Всю ночь я клял себя за то, что поступил так неправильно.

С утра пораньше я принял решение плотнее заняться работой, присланной из замка. Дрозды раззявили клювы на счастье; на подоконнике глубокомысленно кивала маргаритка. Однако только я окунул перо в тушь, как с улицы меня позвал Любош Храбал. Бормоча проклятия себе под нос (и проклиная себя за проклятия – ведь я решил вернуться к праведной жизни), я сбежал вниз по лестнице. Швайгер-часовщик молнией кинулся к себе комнату.

– Я пытаюсь работать, – заявил я у двери.

Храбал привел ко мне посетителя. Это был богатый придворный в бархатном камзоле, носивший пояс на манер испанских Габсбургов.

– Как я понимаю, вы художник, – сказал он, едва кивнув в ответ на мой нескладный поклон. Любош Храбал за спиной незнакомца устроил ободряющую пантомиму.

– Да, сударь, к вашим услугам.

– Копировать умеете?

– Копировать?

– Да, идеально повторять существующее. (Он растянул последний слог, обнажив по-детски острые зубы.) Я имею в виду существующее произведение искусства.

– Разумеется. То есть с целью изучения…

– Тогда нарисуйте это. – Он вынул из обшлага портрет в медальоне, сочную акварель. – У вас есть два дня. Если копия удовлетворит моего нанимателя, вы получите шесть талеров. Разумеется, это дело совершенно не касается никого из ваших знакомых…

– У него их нет, – встрял Храбал, – кроме меня и близнецов.

Щедрый господин, казалось, не слышал его.

– Меня зовут Маттеус Фридрих Моосбрюггер, к вашим услугам. Проявите усердие, и вы узнаете, насколько великодушен мой патрон.

Когда видение растаяло, пред мои изумленные очи вплыл ухмыляющийся Храбал.

– Ну, что я тебе говорил? Говорил я тебе, держись к нам поближе? Плевать тебе на придворные подачки. Шесть талеров – это три дуката. За мазок краски? Три!

Три дуката, зачарованно повторял я. Три соития во тьме с Руженой.

Подделка за деньги: кисти и краски превращаются в золото. Теперь я, прославленный копиист, важно разгуливал в новом плисовом костюме. Руки – в белых перчатках, ноздри смазаны ароматными отдушками. То Моосбрюггер, то Храбал периодически наведывались в «Золотого барана», чтобы принести новый заказ или рассчитаться за старый. Храбал развлекался, мучая Франтишека Швайгера, – крутил стрелки его часов и плевал в механизмы.

– Прошу вас, сударь, пожалуйста! – верещал часовщик, которого трясло от такого кощунства. – Это неслыханно – так поступать со слугой императора!

Мне бы следовало по уходу Храбала извиниться перед Швайгером, успокоить человека, горести которого, без сомнения, станут известны в замке. Но я ненавидел часовщика за его слабость, за малодушную нервозность. Он был тихим, как я уже говорил, но я постоянно чувствовал его присутствие: как он работает и работает, забившись к себе в нору. Когда приходил Храбал, меня хоть ненадолго развлекали возбужденные голоса, оживлявшие наше тихое жилище.

Агент моего загадочного покровителя, Моосбрюггер, был хорошо знаком с моими жуликоватыми друзьями. Однажды после целого дня напряженного копирования мне захотелось развеяться и выпить. Я пошел их искать и нашел в одной из таверн на Кляйнзайте. С ними за столом сидел и Моосбрюггер, но при моем появлении он тут же откланялся, я лишь единожды ощутил на себе его ледяной взгляд. Он был словно туча, закрывавшая солнце, потому что после его ухода Храбал и Мушеки воспарили духом, выпрямились и заметно повеселели. Мы прокутили всю ночь.

«Не обижайся за эти проявления дружеской заботы, – писал Петрус Гонсальвус в первом из своих писем, так и оставшихся без ответа. – Всем известно, что ты свел дружбу с недостойной компанией, негодяями, живущими за счет обмана и лжи. Свое доброе имя надо взращивать, как лозу. Нельзя выпалывать его вместе с сорными травами… – (Я ворчал от этих отеческих наставлений и принимал в штыки праведные наставления.) – Слишком сильный ток молодой крови отвращает тебя от здравых советов. Герр Майринк больше не станет за тебя ручаться; да и твой сильнейший союзник при дворе, наш общий друг Бартоломеус, отнюдь не приветствует твои новые связи».

Эти слова свернулись, почернели и угасли в моем сердце. Получив и даже не прочитав последнее письмо от Гонсальвуса, я отправился в магазин Яна Фукса, что у моста, где купил широкую кроличью шапку со страусовым пером – чтобы достойно соперничать с градчанскими хлыщами, разгуливавшими по городу, прижимая к носу надушенные платки. Такой вот весь разодетый (жилет расшит блестками, похожими на глаза Аргуса, ноги обтянуты мягкими кожаными сапогами), я пришел на встречу, после полугода стеснения и робости твердо решившись на второе свидание с Руженой на лестнице.

Когда я вошел в «Золотую клецку», моей прелестницы нигде не было видно. Зденка и новая девушка (тощая, с коричневым пушком на верхней губе) обратили внимание на мой щегольской вид. Зденка изобразила мою утиную походку.

– Kachna! Dobry vecer, mala kachna! – Новая девушка прыснула и вытерла соплю рукавом.

Своих товарищей я обнаружил в темном углу, увешанном связками колбас. К обычной компании присоединился еще один персонаж. Он был без формы, но я сразу узнал косого стражника, который когда-то давным-давно спас меня от ливня. Он сидел, втиснувшись между Храбалом и Ярославом Мушеком, и все время напряженно улыбался.

– Томаш! – взревел Храбал. – Познакомься с нашим новым другом – это Герман Бумм.

– Прошу прощения? – переспросил я, не расслышав.

– Вы не виноваты, – сказал Бумм. Судя по вниманию, которое он уделял опадающей пене у себя кружке, он меня тоже узнал. (Ярослав, поймав мой вопросительный взгляд, жестами изобразил пустые карманы; потом развел пальцы веером и уставился в воображаемые карты.) Я слышал, что стража Рудольфа пополняла свои скромные доходы, подвизаясь в игорных домах. У Германа Бумма явно недоставало таланта. Он, как и его товарищи, жил на узенькой улочке между Белой башней и Далибором – пытаясь прокормить жену и ребенка – и тоже решил попытать картежного счастья, но очень скоро убедился, что такого не имеет. И вот он сидел без доспехов в этом ужасном вертепе, который подходил ему не больше, чем крабу – бочка с карпами.

– Ну что, Томаш, ты у нас рисковый парень? – Храбал пихнул Бумма голым белесоватым локтем. – Мы тут делаем ставки, Бумм и Любош. Пари.

– Моосбрюггер поставил деньги, – шепотом объяснил Ярослав. – Его наниматель любит играть, переставляя фигуры издалека.

– Как шахматист, – добавил Ботуслав; я так удивился, что он заговорил, что пропустил часть последующего разговора.

– …и посмотреть, – закончил Храбал. Я переводил взгляд с одного собеседника на другого, как будто слова, которые я недослышал, могли висеть между ними, словно перья сбитой на лету птицы.

– Герман Бумм поможет нам пройти внутрь. Но только без фокусов. Это всего лишь пари.

– Вы же… э… – Бумм сглотнул слюну и ковырнул ногтем свою кружку. – Вы же там ничего не сделаете? Потому что император заметит, а если не он, так Страда точно заметит, если что-то… окажется не на месте.

Храбал уперся костяшками пальцев в руку стражника, насмехаясь над его опасениями.

– Ты не рад? – спросил меня Ярослав.

Рад?! Читатель, я едва прислушивался к разговору. У меня сводило кишки от желания, я шарил глазами по всей таверне в поисках своей сердитой зазнобы. Она по-прежнему не появлялась – и уже не первую неделю. В конце концов я ухватил Зденку за рукав и спросил, повторив вопрос добрую дюжину раз, где мне найти Ружену.

– Hrbitov, – сказала она наконец.

– Где, простите?

Зденка порывалась уйти. В ее могучих руках были зажаты тяжелые пивные кружки.

– Prosim vas – nerozumim. – Я не понимал. – Kde je Hrbitov? Это какая-то деревня?

Со всех сторон слышались проклятия и требования пива. Зденка рассерженно тряхнула головой.

– Tot, – сказала она.

– Что?

– На тот свете. – Она плюнула мне под ноги и ушла, такая уверенная в своей добродетельности.

Из того, что происходило потом за столом, я запомнил очень мало. Мир вокруг меня перевернулся. Я чувствовал себя обманутым. Смерть уничтожила мой единственный любовный трофей, лишив мою мужественность всех доказательств ее существования. Чтобы утолить печаль, я вдрызг упился. Таким образом, я пропустил все детали плана Моосбрюггера, и в ту зловещую сентябрьскую ночь, когда мы с Храбалом и братьями Мушеками вломились при помощи Германа Бумма в Императорские галереи, я вел себя как настоящий лунатик, который куда-то идет, но не знает – куда и зачем.

Когда Мушеки зашли за мной, на дворе уже была ночь. Весь день я пил сам с собой, и теперь, когда я шел следом за близнецами по пустой улице Ной-Вельт, у меня в желудке еще плескались остатки сливовицы. Каштаны на Дворцовой площади шепотом советовали нам идти потише. Мы пробирались через горы отбросов, стараясь не наступить на склизкое дерьмо, которым были усеяны мокрые камни мостовой. В пятидесяти ярдах к северу от ворот замка Ярослав остановился и, сложив ладони лодочкой, издал совиный крик. Изо рва выбрался Любош Храбал, как-то странно распухший выше пояса, словно он целенаправленно обжирался несколько дней подряд. Он подмигнул мне и сделал вид, что опирается мне на голову. Меня ошеломил запах его подмышек – характерная для Праги смесь ароматов сыра, колбас и речной воды.

– Приступим, – сказал Ярослав.

Верный обещанию, у сторожки нас ждал Герман Бумм. Он сказал, что Моосбрюггер «обезвредил» остальных часовых, сделав им анонимный подарок в виде тушеного мяса со слабительным. Ничто не мешало нам проскользнуть по подъемному мосту во двор замка.

– Давай, мальчик, быстрее, – прошипел Бумм, видя, что я застыл, уставившись на тень колокольни. – Шевелись.

– Я не мальчик!

Мы побежали к зданию, примыкавшему к императорскому дворцу. Где-то за этими темными холодными стенами от наших нечестивых взглядов скрывалась знаменитая императорская коллекция.

– Только не попадитесь, – умоляюще прошептал Герман Бумм. – У меня ведь семья. – Он истово перекрестился, подогнул колени, словно собрался сесть, и, согнувшись в три погибели, побежал обратно на пост.

– Большая галерея, – произнес Храбал, который безуспешно пытался распластаться по стене. – Теперь твоя очередь, Томаш. – Он показал на узенькое окошко, располагавшееся поодаль от других и чуть выше. Пролезть в него мог только ребенок – пролезть и встретить с другой стороны бог знает что. Я с ужасом понял, чего от меня ждали.

– О нет, – прошептал я. – Нет, нет.

– ДА, черт тебя подери. Если не струсишь сейчас – вернешься домой живым. Понял?

Ярослав положил мне на плечо руку в перчатке.

– Мальчик все понял, – сказал он. – Залезай к Храбалу на плечо. Мы подсадим тебя. Как залезешь, беги к той двери – видишь? Она заперта на засов. Все, что от тебя требуется, – открыть нам дверь.

Не решаясь возразить, я протиснулся сквозь узкий проем. Переваливаясь на ту сторону, я больно прищемил яйца и ободрал руки.

Сердце билось так сильно, что, наверное, набило себе синяки. Я оказался в коридоре, почти тоннеле, судя по гулкости. Там было темнее, чем в безлунном дворе. Нащупав дверь, я впустил остальных. Храбал, Ярослав и Ботуслав буквально внесли меня внутрь. Они затараторили между собой по-чешски. Кто-то высек кресалом огонь. Две прикрытые ладонями свечи поплыли к северной стене, постепенно высветив контур двери в дальнем конце коридора.

До сего момента я еще обманывал себя, пытаясь поверить в рассказы моих компаньонов насчет пари; ведь я страстно желал увидеть диковины, о которых рассказывали Арчимболь-до и Шпрангер. Но когда Храбал вытряхнул из-под рубашки три мешка и раздал их подельникам, я более не мог тешить себя надеждой. Моосбрюггер заплатил им (и платил мне, за мои подделки, за мое молчание) за кражу из собрания императора! Меня охватила паника. Я хотел было попробовать вразумить их, отговорить – но голос пропал, вылетел, как птица, из моей груди. Я проклинал себя за то, что сжег письма Гонсальвуса, и за все безрассудство своей преступной жизни.

– Оставайся здесь, – приказал мне Ярослав, пока его брат возился с замком. – Нам нужен кто-то на стреме.

– Как на стреме? – пискнул я. – А как я вас предупрежу?

Щелкнул замок, и Храбал распахнул дверь.

– Мы все поймем по твоим воплям, – ухмыльнулся он.

И они исчезли, как угри в глубине вод.

Сочились вязкие минуты. Я дважды успел испугаться: все мне кто-то мерещился в темноте. Стоя на ватных ногах, я чувствовал себя таким одиноким, лишенным мужества окружавшей меня темнотой и настойкой, выпитой накануне. Мне вдруг пришло в голову, что я пал жертвой розыгрыша, подставы, устроенной этими смешливыми негодяями. Я представил, как они сейчас веселятся за мой счет – и толстый Любош, держащийся за живот, как беременная женщина, и дурашливые братья, которые совершенно не принимали всерьез мои карликовые претензии. Конечно, и Моосбрюггер наблюдает за мной сейчас, и Герман Бумм пытается пробиться к глазку.

Дрожащими руками я ощупывал стену, чтобы найти выход во двор. Нет (стукнулся головой об угол какого-то стола), не здесь. Ох, от этой сливовицы голова идет кругом! Ужасно хочется писать! Вот, поцарапал пальцы о камень. Потом я схватился за холодную сталь и вышел за дверь…

…в другой коридор. Не важно. Если идти тихо-тихо и прятаться при звуке шагов, я смогу найти выход. Меня тянуло к третьей двери, как пузырек воздуха – в соломинку. Я чувствовал близость невидимых альраун, василиска, которого зеркало Смерти сделало безвредным. Императорское собрание картин, оригиналы работ Дюрера и фламандских мастеров: как близко я подобрался к этим чудесам! Но у меня не было времени, чтобы их рассмотреть. Я повернул ручку, надеясь ощутить лицом ночной ветер, – и оказался в маленькой, увешанной коврами комнатке. В камине, несмотря на отсутствие людей, горел огонь. В огне шипели и плевались каштаны, насаженные на прутья. У меня кружилась голова; тошнота подкатывала к горлу, и успокоить желудок мог только кусочек еды. Поэтому я пересек ковер – на цыпочках, словно по раскаленным углям, – намереваясь украсть каштан.

Вдруг распахнулась другая дверь, затопив ковер мерцанием свечей. Я обмер, скорчившись за стулом. Какой-то человек, черный, как Дьявол, на фоне освещенного прямоугольника, прошел в мою сторону, пыхтя и кашляя. Он резко остановился, как будто у него за спиной натянулась веревка, и повернулся к зияющему проему. Что-то преследовало его, какая-то ненасытная тварь, фыркающая и хлюпающая слизью.

– Ваше величество! – Перепуганный человек сложил руки, как пилигрим. – Ваше величество, держите себя в руках!

Противник придворного, находившийся вне моего поля зрения, остановился.

– Monstruo! Aborto perfido! Voy maiarte con mis manos!

Загнанный дворянин упал на колени; у него на лице отразился такой неизбывный ужас, что это чувство передалось и мне. Он умоляюще сжимал руки.

– Пощадите! О, пощадите меня, ваше величество! Что бы я, по вашему мнению, ни сотворил…

– По моему мнению?!

Дверь отлетела к стене, и ярость обрушилась на несчастного.

– Стража! – кричал перепуганный сановник. – Стража!

В пятно света влетели два человека. Я видел смертоносное безумие нападавшего. Его жертва, не решаясь защищаться, хрипела и билась о ковер.

– Помогите… гхах… помогхить…

Теперь я знаю, что чувствовала Семела, когда Зевс явился к ней во всем своем громоподобном величии. Моя кровь застыла в священном ужасе. Я смотрел, как император Рудольф убивает своего подданного.

Оглядевшись в поисках выхода, я заметил дверь справа от камина. Она резко распахнулась, и в комнату влетели четыре стражника с обнаженными мечами.

– Ради всего святого, – прошипел полузадушенный придворный, выкатив на них свои тусклые, заплывшие жиром глаза. Стражники даже не сразу сообразили, где император, а где его жертва, но потом оттащили их друг от друга. Рудольф тяжело сел на ковер. Его жертва сипела и кашляла.

– Этот предатель… – взревел император и остановился, чтобы перевести дух и изобразить внешнее спокойствие. – Этот человек хотел убить меня. Хотел убить вашего короля!

Выбрав безупречно неподходящий момент, в очаге лопнул каштан. Император вскрикнул, словно от выстрела. Все взгляды, кроме выпученных белков арестованного, впились в мою тень на ковре.

Я вскочил на ноги и метнулся в открытую дверь. Понятно, что стартового преимущества надолго не хватит. Я мчался по коридору королевского дворца, слыша за спиной крики и лязг оружия. Я летел с быстротой Гермеса, повторяя карьеру удачливого придворного, только в другом направлении. Промчавшись через Зеленую палату, о которой Шпрангер рассказывал мне три года назад, я влетел в тускло освещенную пещеру Владиславова зала.

– Wer ist das? Halt! Halt!

Часовой прервал свой изысканный зевок. Я повернул направо, в богемскую канцелярию, где прилежные писари на мгновение оторвались от своих гроссбухов, чтобы увидеть карлика, преследуемого солдатами.

Тупик! Из канцелярии нет выхода!

Какой-то упитанный доброволец попытался загородить мне дорогу к большому окну. Моей инерции хватило, чтобы сбить его с ног. К моему крестцу уже приближались острия алебард. Если бы не прямая угроза смерти или ранения, я бы никогда не решился сигать в окно, не зная, что меня ждет с той стороны. Но времени на раздумья не оставалось. Я быстро подставил столик для отжима пульпы и, наученный предыдущим опытом, втиснулся в узкий проем. Стража остановилась и опустила оружие.

– Тише, парень, – сказал кто-то.

В который раз детский облик спас меня от тумаков. Было ужасно холодно, моя потная спина мгновенно заледенела. Я повис на решетке, всматриваясь в землю далеко внизу. Ров казался плотной чернотой, затянутой ряской.

– Влезай внутрь, парень. А то убьешься. – Неловкие пальцы вцепились в мою рубашку. Я крикнул:

– Простите! – и вывернулся. Мои руки пытались уцепиться за вьюнки, ноги колошматили по воздуху. Умудрившись ухватиться за крепкую плеть плюща, я начал потихоньку спускаться при свете факелов, которые трещали у меня над головой. Предательская планка треснула у меня под ногой, я сорвался и чуть не оторвал себе пальцы, пытаясь спастись. Сверху донеслись испуганные крики, тщетные предостережения, а земля летела мне навстречу темной бесконечной волной – чтобы проглотить целиком.

7. Далибор

Бог все видит с высот своих небесных чертогов, но присматривать лично за мной Он отправил особо прилежного ангела. Благополучно миновав Лету, я, похоже, столкнулся с огненным шаром. Я хотел прикрыть глаза руками, но они были прикованы к стене. Все, что я мог противопоставить ангельскому сиянию: закрыть глаза и ждать милости Божьей.

– Черт, он, кажется, моргнул.

– Давно пора. Полегче, Вольф, а то еще ослепишь его ненароком.

Туман в голове начал рассеиваться. В масляном море плавали бледные кляксы и прозрачные червячки. Мозолистая рука наградила меня пощечиной.

– Солнышко, пора просыпаться.

Передо мной на корточках сидели двое. Один держал факел. Его коллега – черный профиль с едва намеченными контурами глаз и зубов – совал мне под нос птичий клюв.

– Не мотай головой, парень. Это вода.

Очень кстати – у меня внутри все пересохло. Я присосался к носику кувшина и утолил жажду. Потом прикинул, что удар пришелся на спину: зверски болели плечи.

– Ну как? Теперь лучше?

Один из тюремщиков смочил мне лицо влажной прохладной фланелью и окончательно стер с моих глаз остатки сонной паутины.

– Я ведь не умер? Надзиратель с факелом заржал.

– Пока нет.

Эти двое смотрели на меня чуть ли не с гордостью. Так Гонсальвус и его жена наблюдали за играми своих детей.

– Добро пожаловать, – сказали мои тюремщики, – в Далиборскую башню.

Позже они принесли мне буханку черствейшего хлеба. Я медленно ковырялся в том, что когда-то было мякишем: оно затвердело, как мозг в старой кости. Я пытался понять, где нахожусь, и тщетно прислушивался, надеясь услышать чье-нибудь дыхание. Меня окружала темнота, скованная влажным камнем, да немного сырой соломы, на которой я, собственно, и лежал. Безнадежность моего положения держала меня на границе сна и бодрствования. Теперь меня уже не мучило право выбора, право действовать по своему усмотрению. Закованный в стигийскую ночь и слепой, как крот, я слишком устал, чтобы строить догадки про свое будущее. Однако тюремщики страстно желали посвятить меня в суть сложившейся ситуации – сильнее, чем я того желал сам.

– Давай расскажи ему, Ганс. Расскажи, как он умудрился не расшибиться.

– Ты спустился почти наполовину. По плющу.

– Никто не пытался тебя ловить. Туда никто бы вообще не сунулся. Просто стояли и ждали, когда ты сорвешься.

– Ага, в ров.

– Благодари свою счастливую звезду, что не упал на стекло.

Стражник по имени Вольф ухмыльнулся и зажал нос. Как оказалось, жизнь мне спасло дерьмо – ров был заполнен сточными водами замка.

Вот тогда я заметил, что пропала моя одежда: дорогая мишура, которая так меня радовала. Пока я валялся без сознания, кто-то помыл и почистил мое тело. На мне были лохмотья из мешковины с длинными рукавами, пришитыми грубыми старыми нитками. В горле у меня запершило, я закашлялся; подступила тошнота.

– Не запачкай камеру, – сказал Вольф. – Тебе в ней сидеть.

Время в подземелье растянулось в бесконечность. Бывало, проходили целые дни мучительного безделья, прежде чем тюремщики вспоминали обо мне; а иногда я не успевал и зевнуть, аони уже возвращались со своим подтруниванием. Мой разум, сорванный с якорей, дрейфовал по бессолнечному морю. Иногда я вызывал в памяти знакомые лица, прозрачные, как медузы, и задавался вопросами без ответов. Что стало с Храбалом и близнецами? Удалось ли им скрыться с награбленным? Или они тоже сидят в тюрьме, буквально в нескольких шагах от меня, в соседней камере? Отрезанный от беспокойного мира, я принялся путешествовать в воображении. Я гулял по раскаленным улицам Флоренции, складывал крылья богомола, словно это щит с гербом, и прятался под юбками свой няньки. Мой учитель поднял юбки – теперь это уже была тяжелая зеленая занавесь – и выбранил меня за испачканные чернилами пальцы. Сандро Бонданелла и все седые главы Академии тыкали меня под ребра своими муштабелями. Они с улюлюканьем гнали меня до самого нефа миланского Собора, где поджидал Джан Бонконвенто с окровавленной кожей своего любимчика, наброшенной на руку. Злобно глядя на меня, он медленно облизывал разделочный нож… Другие видения пропитались печалью. Мой дорогой Арчимбольдо вставал на колени рядом со мной, немой, как могила, в саван которой он был обряжен. За ним тянулся аромат гнилых фруктов, заставлявший меня избегать его компании. Иногда он являлся с потрепанными Пьеро и Моской, с Джованни, нянчившим свою искалеченную руку, с мертвой Руженой, которая услаждала себя монетами. Все вместе они издавали низкий рокот, то почти неслышный, то вздымавшийся до криков скорби и ужаса. Невозможно было привыкнуть к этим возвращающимся страхам. Здесь не было первых петухов, которые разгоняют призраков; вот почему, когда передо мной появился Петрус Гонсальвус, я зажал уши руками и умолял его замолчать, не выть. Чтобы разбить наваждение, Гонсальвус прижал мои руки к своей бороде.

– Не исчезай, – хныкал я.

– Не исчезну.

– Или оставь меня.

Петрус Гонсальвус улыбнулся, несмотря на горесть, сквозившую в его глазах. Он приподнял мои ноги, свободные от оков, и втер в рубцы успокаивающую мазь.

– Как будто ты сможешь сбежать, – сказал он. – Мы не оставили тебя, Томмазо. Ты в смертельной опасности, не буду обманывать. Но, несмотря на случившееся, у тебя все еще есть друзья, которым ты не безразличен. Вот я принес тебе яблоко. Катерина сорвала его специально для тебя в Хазенбургских садах.

В тусклом свете его фонаря я рассмотрел желтый фрукт – его нежный розовый бок, свежий зеленый лист, вымпелом торчавший на черешке. Когда яблоко легло мне в ладонь, раздался сочный шлепок. Я вгрызся в него и чуть не заплакал от удовольствия.

– Дети спрашивают про тебя. Карло так вырос. Скоро, наверно, меня перерастет. – Видимо, мои дела были совсем плохи, раз Гонсальвус пытался шутить. – Тебе тут, наверное, скучно. Не хватает компании.

Я не согласился, думая о своих призраках. Чего я желал больше всего на свете, так это нехватки компании: полной, всепоглощающей темноты, в которой меня не навещали бы вопиющие мертвецы. Гонсальвус смотрел, как я объедаю яблоко до самой сердцевины – а потом жадно жую огрызок, словно лакрицу.

– Томмазо, тебя обвиняют в шпионаже.

– Шпионаже?

– Ведь тебя обнаружили во дворце Рудольфа?

– Да, но… меня считают шпионом… и все?

– А что, этого мало?

Значит, Храбалу и близнецам удалось уйти. Быть может, своими метаниями я оказал им бесценную услугу? Мое усталое и преданное сердце забилось чаще, когда я представил, как они в «Золотой клецке» пьют за здоровье друга, которым все же пришлось пожертвовать.

– Что ты делал во дворце, Томмазо?

– То нападение, что я видел…

– Какое нападение?

– Как император напал на того человека. Гонсальвус озадаченно смотрел на меня.

Я рассказал ему обо всем, что видел, опустив только причину, по которой попал во дворец. Его грудь как будто сдувалась с каждым моим словом.

– Я боялся, что тут есть какая-то связь. Человек, которого при тебе арестовали, – это Вольфганг Румпф, канцлер императора.

– Откуда вы знаете?

– На следующий день – сразу же после твоего ареста – объявили, что Вольфганг Румпф в тюрьме. Он тоже здесь, в Далиборе. Обвиняется в измене.

– Мне он не показался изменником.

– Говорят, что Рудольф убежден, что против него готовится заговор. В небе видели огненные шары, в южной Богемии – крылатых драконов, еврейка родила живого медведя.

– Но вы же в это не верите?

– Не важно, верю я или не верю. Важно, что в это верит император.

Наше молчание отягощали мрачные предчувствия. Мы разделяли запретное знание о распаде величия. Бога Вертумна, короля Богемии, изнутри точил червь меланхолического безумия.

– Если бы не появилась стража, думаю, Румпфа просто объявили бы скоропостижно скончавшимся.

Гонсальвус пожевал ус: привычка, неосознанно заимствованная у моего почившего миланского наставника.

– Сегодня ты имперский канцлер, – задумчиво произнес он, – завтра – опальный преступник.

Мы услышали далекий вопль несчастного заключенного. Взгляд Гонсальвуса подтвердил, что он, как и я, понял, кто это.

– Мне пора, – сказал он, когда обеспокоенные тюремщики принялись стучать в дверь темницы. Уходя, он оставил после себя обещания поддержки и помощи, как благоухающие лепестки.

Тем временем условия моего содержания улучшились. Гонсальвус, навещая меня во второй раз, отрицал свое вмешательство, но порадовался вместе со мной съедобной еде и не слишком червивому хлебу.

– Насчет червей я не удивляюсь, – сказал я. – Они, когда пытаются влезть в этот хлеб, наверное, все зубы ломают.

Гонсальвус стал приходить каждый день, и каждый день он подталкивал меня к признанию, но я всячески изворачивался, придумывая невероятные причины, приведшие меня в замок. Он хотел, чтобы я заговорил сам, по своей воле. В конце концов, чувствуя, что я завяз в стыде, словно жаба – в засохшей грязи, он раскрыл мне свои подозрения.

– Замок обокрали. Оттавио Страда обнаружил пропажу редких монет и нескольких нефритовых чаш.

– Я их не брал!

– Ясно, что не брал, тебя поймали с пустыми карманами. К тому же от твоей поимки до обнаружения пропажи прошло несколько дней.

– Я про это ничего не знаю.

Гонсальвус кивнул; но вряд ли он поверил моей лжи.

– Это еще не все, Томмазо. Вчера из реки выловили троих. Они мертвы уже несколько дней. Кажется, кто-то переломал им ноги, чтобы не уплыли. Мне жаль, но это были твои друзья. Любош Храбал и братья Мушеки.

В темнице вдруг кончился воздух. Как будто мне к лицу прижали мокрую ткань, через которую, как ни старайся, не вдохнешь.

– Быть может, тебе повезло, что тебя схватили и держат в замке.

– Моосбрюггер, – выдохнул я. – Они сказали, что это просто пари. Они не сказали… Я не знаю, что они собирались делать.

– Моосбрюггер, говоришь?

– Да, Маттеус Моосбрюггер. Вы его знаете?

– Я сомневаюсь, что такой человек вообще существует.

– Он говорил, что работает на господина…

– Имя которого тебе не назвали?

– Мне – нет.

Гонсальвус отвернулся, чтобы не видеть моих слез.

– Я знаю, – сказал он, – и я знаю так же доподлинно, что Спаситель воскрес, что ты действовал без злого умысла. Глупость – да. Ты позволил сбить себя с пути, соблазнить призрачной славой.

– Что со мной будет?

– Судьбой служащих замка распоряжается лорд-камергер. Уже известна дата своего суда.

– Педро, меня повесят.

– Ну, это вряд ли.

– Да! За то, что я видел!

– Когда вынесут приговор, я попрошу разрешения на апелляцию в твою защиту. Помни, что твои друзья-преступники замолкли навеки. Тебя некому обвинить в воровстве. Судья может предположить только то, что ты поддался чрезмерному честолюбию – мальчишескому желанию лично встретиться с императором.

– Но это же не вся правда.

– Лишь в Божьей власти судить и карать наши помыслы и побуждения.

– Вы солжете про воровство?

– Это не твое преступление, Томмазо. Мы даже не будем его упоминать.

– А Моосбрюггер?

– Боюсь, Моосбрюггера – или кто он там на самом деле – уже не найти. Мы должны быть благоразумны. Смерть твоих друзей так и останется неотомщенной. Ради твоего спасения мы должны будем отдаться на милость лорда-камергера.

Мое телосложение удерживало тюремщиков, Ганса и Вольфа, от их обычных издевательств над заключенными. Обычно они любили массировать животы заключенных своими локтями или проливать свет на особенно темные области их организма при помощи сальных свечей. Моя доля мучений, судя по крикам, доставалась Вольфгангу Румпфу. Может, и призраки, изводившие меня прежде, переселились в его камеру? Теперь, когда мне принесли масляную лампаду, я уже мог удержать мертвых в их мире. Слабенькое пламя снова сделало мир осязаемым. Петрус Гонсальвус каждый раз говорил мне, какое сегодня число и какая погода на улице. Он развлекал меня разговорами о Праге. Рассказывал, как его жена и дети ходили по грибы; как Катерина приносила домой улиток и перья сойки – собирала их в подражание мне. Вспомнив мой интерес к книгам по анатомии, Гонсальвус упомянул первое публичное вскрытие в Праге, которое доктор Йессениус недавно провел в университете. Правда, он запнулся, когда говорил, что труп принадлежал преступнику, казненному через повешение. И словно одной ранней смерти было еще недостаточно, мной овладели гнетущие мысли о предстоящем унижении: предъявление всеобщему взору моего уродства, даже моих внутренностей. Как я мог надеяться на Спасение, если мое тело будет разъято на части для изучения в анатомическом театре?

– Не думай об этом, – проворчал Гонсальвус, рассерженный на себя, что затронул такую тему. – Лорд-камергер завтра вынесет решение. Так что соберись с духом.

Когда он ушел, тюремщики какое-то время подглядывали за мной через глазок в двери. Потом принесли ужин – жидкую овсянку и холодную говядину. Кокетливая веточка петрушки придала еде оттенок последней трапезы осужденного на казнь.

Спал я плохо, пойманный в паутине кошмаров, словно паук-серебрянка – в своем воздушном колоколе. Точно так же, как иногда, просыпаясь посреди ночи, мы прикасаемся к холодному камню, чтобы удостовериться, что бодрствуем, утром я попросил надзирателей дать мне пощечину. Они с удовольствием выполнили мою просьбу, и мощные удары по лицу стали верным сигналом к пробуждению.

Лорд-камергер принял решение. Обвинение в шпионаже было снято, но я был признан виновным в laesa majestas, оскорблении величия. Приговор зачитал придворный чиновник с верхней ступеньки моей камеры. Я узнал брезгливого писаря из канцелярии. Человек, который выделил мне первую квартиру в Праге, теперь известил о последней; меня приговорили к пожизненному заключению в Далиборской башне, к вящему удовольствию Его Императорского Величества. Ганс и Вольф напялили бессмысленные улыбки. И не стали ловить меня, когда я упал в обморок.

Я разлепил веки, жесткие, как раковины мидии. Отчаяние пульсировало в крови словно яд; оно билось в каждой кости и каждом сухожилии. Лежа, как и я сам, где-то в каменных стенах Далибора, Вольфганг Румпф выл в голос, и я выл вместе с ним. Проклятие пало на нас обоих, мы стали укором для придворных, которые догадывались о нашей невиновности, но не решались противостоять воле императора. Ощутив изменение моего положения, тюремщики не принесли мне еды, забыли заправить мою лампаду и оставили разлагаться мои испражнения. Я умолял их перевести меня в камеру с окном, узкой щелочкой, через которую я мог бы если не видеть славную землю, то хотя бы наблюдать небо и следить за путешествием солнечного зайчика по стене моей темницы.

От Гонсальвуса не было вестей. Заключение стало совсем одиночным: даже тюремщики перестали пачкать сапоги в моем дерьме, подсовывая еду, которая теперь больше походила на блевотину, под дверь камеры. Теперь представьте себе мой ужас, когда через бог знает сколько дней те же самые скоты вытряхнули меня из ступора. Они раздели меня, поржали над сморщенным мужским достоинством и выскребли мое тело жесткими щетками. Через голову натянули новую холщовую рубаху; я запаниковал, решив, что это мешок, который надевают на голову осужденного перед повешением. Но нет, голова вылезла на свет Божий, после чего меня наполовину вытянули, наполовину выпихнули из камеры.

– Вы убьете меня? – спросил я, когда Ганс зловеще зазвенел ключами.

Вольф дал мне подзатыльник.

– Не настолько ты важная персона.

У ворот башни Ганс решил не надевать на меня цепь.

– На таких ногах все равно далеко не убежит.

Хоть одного унижения удалось избежать; а потом открылась дверь, и меня ослепило осеннее солнце.

Раньше я даже не подозревал, что свет может быть плотным, что он может давить на кожу. Мои поры впитывали тусклые лучи; глаза слезились и ныли. Я увидел свои голые, грязные, бледные ноги с коленями, выгнутыми друг к другу и похожими на двух шушукающихся старух. Меня охватила жалость к собственному телу, существование которого вскоре лишится смысла – останется лишь оболочка, ожидание отсроченной смерти.

– Давай-давай, двигай бульонками, – беззлобно прикрикнул Ганс.

Я ковылял под конвоем по узкой улочке, и никто не пялился на меня из окон; монахини из обители Святого Георгия не осеняли себя крестными знамением при виде ужасного зрелища в моем лице. Я выпадал из окружающего спокойствия. Замок был слишком занят собой, чтобы обращать внимание на какого-то униженного карлу, бредущего на эшафот; великолепие собора Святого Вита не умалится от того, что меня не станет, – как мощь горы не дрогнет от падения воробья.

Мы остановились у черного хода в боковое крыло королевского замка. Служитель в дворцовой ливрее, открывший дверь, велел нам ждать.

– Еще не все просители вышли, – сказал он, как будто это что-то объясняло, и задержался на полпути между улицей и дверью, чтобы убедиться, что все идет как подобает.

Вольф пихнул меня в плечо.

– Ты, наверное, что-то веселенькое натворил, раз всех выгоняют из зала.

Лакей вскоре вернулся.

– Ладно, до встречи, – пригрозил Ганс, когда меня передали дворцовой страже. Меня препроводили в Зал собраний. Громадная дубовая дверь, что вела во Владиславов зал, была закрыта, всех просителей удалили. Гул голосов. Стулья, обитые красным плюшем, с трех сторон окружали квадрат перед пустым императорским троном под черным балдахином. Я увидел Петруса Гонсальвуса в учительской мантии, сидящего в одиночестве. Прежде чем я успел с ним поздороваться, стражники провели меня за деревянную перегородку – место для подсудимых. В зале собрались с полдюжины господ. Незнакомые придворные с интересом рассматривали меня и что-то шептали – наверное, гадости, – в воротники своих соседей. Напуганный этими зрителями, настроенными явно недоброжелательно, я смотрел на Гонсальвуса в надежде на ободряющий знак. Но он не смотрел в мою сторону, и лишь по влажной, свалявшейся шерсти, прилипшей к его шее, я понимал, что он разделяет мое беспокойство.

Из бокового прохода появился лорд-камергер в сопровождении двух секретарей в черных шапочках. Все присутствующие встали (исключая вашего героя, который и так маялся на ногах), и судья прошествовал на свое место.

– Слушается дело Томмазо Грилли, – объявил секретарь суда.

Лорд-камергер развернул пергамент и принялся бубнить, читая с листа. Я слышал странные латинизмы, над которыми смеялись более образованные господа. Взгляд одного человека, сидевшего прямо напротив меня, буквально вцепился в мое лицо. Я всей кожей чувствовал его злобу и не решался поднять глаза.

– Я здесь, – сказал Гонсальвус, вставая с места.

– Каков характер ваших взаимоотношений с заключенным?

– Я его друг, лорд-камергер. Он жил у меня в семье, пока не получил назначение в замок…

Они из дворян расчихался. Прикрыв нос шелковым платком, он извинился перед собравшимися.

– Это у меня всякий раз, когда рядом собака, – сказал он. Его соседи взвыли от хохота; я видел, как они прикусывали кулаки, чтобы успокоиться.

Судья защелкал языком.

– Прошу, продолжайте, mein Herr.

– Вы имели в виду mein Haare [4]?

– О, ха-ха-ха.

Видимо, чувствуя, что судью раздражают эти колкости, одетый в темное платье придворный постучал ножнами своего кинжала по плечам единомышленников. Его лицо скрывалось в тени, недоступное лучам низкого октябрьского солнца.

Мне было противно и стыдно выслушивать эти насмешки над моим отважным защитником; но Гонсальвус, кажется, не обращал на них внимания. Он продолжал с тем же пылом:

– Лорд-камергер, я ручаюсь за доброго христианина Томмазо Грилли и надеюсь убедить вас в том, что, хотя никто не отрицает его вину в мелком проступке, наказание пожизненным заключением все же является чрезмерным. – (Смущенно облизывая губы, судья просматривал пергамент, лежащий у него на коленях.) – Милорд, его единственное желание – служить императору своим талантом…

– …лазать по форточкам, – шепнул господин в черном своим прихвостням.

– Это одаренный художник, который преданно помогал каталогизировать императорскую коллекцию. Умоляю вас, не ломайте его жизнь только из-за того, что, поддавшись юношескому пылу, он предпринял отчаянную попытку лично встретиться со своим покровителем.

У лорда-камергера вдруг забурчало в желудке. Он прижал подбородок к груди и положил руку на живот.

– Слушание апелляции переносится, – сказал он. – Продолжим после обеда. – Он встал, принуждая всех остальных последовать его примеру. В противоположность общей тенденции мои ноги подкосились, и стражнику пришлось схватить меня за подмышку. – Заключенного отведите в комнату, пусть ждет, пока мы не вернемся.

– И бросьте собаке кость!

Петрус Гонсальвус по-прежнему не обращал внимания на мучителей и, проходя мимо меня, легонько коснулся моей руки.

Общения между подсудимым и его представителем не предполагалось. Меня отвели в кладовую при богемской канцелярии и предложили если не стул, то хотя бы кусок пола, свободный от бумажных завалов. Усевшись рядом со мной, стражники продолжили свой прерванный разговор. Сначала я не прислушивался, отупев от голода и усталости. Но потом что-то оживило мое любопытство, возможно, намек на злобное удовлетворение в их голосах.

– …с оконного карниза.

– На оконном карнизе?

– Нет, с карниза. Снаружи висел, за окном. Понял? А ноги болтались надо рвом.

– Ей не будут платить пенсию по вдовству.

– И отберут дом.

– А я бы и сам не прочь заселиться туда вместо Буммов.

– А призрак? Кто его знает, вдруг будет там ошиваться?

– Мне главное – самому зимой не ошиваться на улице. Жить где-то надо. Я в списках – как думаешь, выгорит?

– И не надейся.

– А почему бы и нет? Чем я хуже других…

Узкий дверной проем закрыла знакомая фигура. Он был одет в дорожную шинель; сапоги вымазаны грязью и облеплены мокрыми листьями, на плече – сумка. Сейчас я гадаю, не был ли его наряд маскировкой, создававшей видимость неотложного официального поручения; ведь он не мог допустить, чтобы люди подумали, что он как-то сочувствует своему опозоренному протеже. Так или иначе, он пришел. Пришел и доставил мне в руки письмо – послание, проделавшее долгий путь (на каллиграфических завитках моего имени красовался янтарный круг от пивной кружки).

– Оно дожидалось тебя уже пару недель. Пришло на адрес замка. Я знал, что оно тебя обрадует.

Когда я взял письмо в руки, Ярославу Майринку изменили нервы, и он закашлялся. Мы оба помнили о стражниках и не могли говорить лишнего, только обмениваться ничего не значащими банальностями. С благодарностью глядя на человека, который помогал мне по собственному почину и совершенно бескорыстно, я понимал, что, сколько бы ни довелось мне прожить на этом свете, души остальных людей будут казаться мне мелкими лужицами по сравнению с бездонным сердцем этого человека.

– Buonafortuna, – сказал Майринк и оставил меня наедине с неожиданным письмом.

Том. Грилли, Императорский двор, Прага

От Умб. Раймонди, виа деи Калцаиуоли, Флоренция

Дорогой племянник, разыскать тебя стоило мне немалых затрат – и времени, и денег, – ия молюсь, чтобы это письмо все же застало тебя в Праге, потому что, если ты снова сбежишь от меня неизвестно куда, найти тебя будет еще сложнее: не стану же я посылать своего секретаря в Богемию только в надежде обнаружить твой след.

По этой причине я отправил в Милан своего помощника, Пьомбино, которого ты должен помнить как своего первого учителя. Теперь это дородный мужчина почти без зубов. В нем совсем ничего не осталось от былого студиозуса, но он человек верный мне и надежный. Из переписки с твоим отцом я узнал, что тебя отдали в ученичество к ныне почившему Джану Бонконвенто, чью мать Пьомбино сумел разыскать в надежде выяснить у нее твое местонахождение. Старая женщина весьма сокрушалась, что мальчики-ученики своими коварными махинациями свели ее сына в могилу. Она долго и не очень связно расписывала добродетели Бонконвенто: как он любил своих учеников и как сильно скорбел мир после его ухода. Потом она отвела Льомбино в пристройку, что служила мирским святилищем профессии его сына, где мой посланник смог просмотреть различные документы и наброски и наконец обнаружил письмо некоего Майринка, собирателя картин для императора Священной Римской Империи, где тот описывал успехи его беглого ученика. Так я узнал твое местонахождение и пишу тебе в Прагу в надежде, что письмо застанет тебя в добром здравии.

Я никоим образом не желаю никого осуждать, ведь я уже слишком стар для того, чтобы говорить хорошо или худо о мире, который мне вскоре предстоит покинуть. Посему пойми, что я не хочу обвинять ни своего зятя – за то, что он пренебрег положением в обществе, которого он вроде бы уже достиг, женившись на моей безутешно оплакиваемой сестре, – ни своего племянника за его, без сомнения, унаследованное злосчастие, когда он в своих непомерных амбициях оттолкнул семью и благодетелей, оскорбляя тем самым жертвы, принесенные ради него. Хочу лишь выразить надежду, что служение императору принесло тебе успокоение и комфорт, стабильную, хоть и лишенную любви жизнь и признание твоих бесспорных талантов.

Предупреждая твое неведение, я с сожалением сообщаю тебе о кончине твоего батюшки. Незадолго до того, как его унесла чахотка, Анонимо написал мне из Болоньи, сообщив детали разрыва с тобой. Я не знаю, насколько ты осведомлен об обстоятельствах жизни отца после Милана. В своем письме он упомянул, что все его письма, посланные нарочным в дом Джана Бонконвенто, остались без ответа, и его очень обидело и огорчило твое непослушание. Потом он переселился в Болонью, которую считал истоком своего ремесла, где повторно женился на молодой вдове и работал с камнем, пока его не подкосила болезнь. Его вдова, твоя мачеха, чье имя мне неизвестно, после его смерти посвятила себя благотворительности. Мой секретарь, посещавший Болонью по делам, не сумел разыскать несчастную.

Я представляю, как больно было тебе получить эту новость в час твоего триумфа. Не знаю, что произошло между вами в Милане и разрушило драгоценные узы, связующие сына с отцом; но я верю, что ты, как и я, будешь молиться за упокой его души, столь бурно проведшей свой земной век.

С почтением рассчитываю на твое доверие,

Томмазо, твой дядя Умберто Антонио Раймонди

Нас вызвали обратно в Зал собраний. Ощущение, что меня хранит судьба, которое смягчило мои первые страшные часы в Далиборской башне, притупило боль, и я был необычно спокойным. Во Владиславовом зале – где некогда гремели конные ристалища, а теперь обустроили торговые ряды, предлагавшие ткани, лаванду и серебряную чеканку, – толпа горожан расступилась, пропуская меня с моими конвоирами. Усталые просители, ожидавшие аудиенции в Зале собраний, негромко возмущались первоочередности моего дела, словно мое положение узника, закованного в кандалы, казалось им завидной привилегией, более предпочтительной, чем сломанная рука или дрязги из-за земельной аренды. Солдаты в тяжелых доспехах распахнули двери зала, и я вновь занял свое унизительное место на скамье подсудимых, сопровождаемый надменными и грязными насмешками высокородных зрителей.

Обед, надо думать, пошел на пользу лорд-камергеру. Он явно воспрянул духом, и на его щеках пробился румянец. Он облизнул жирные после обеда губы и еще раз сверился с бумагами.

– Как я вижу, у нас на сегодня еще много дел, – сказал он. – Герр Гонсальвус, прошу вас быть кратким.

Итак, мой велеречивый математик (добрейший человек в волчьем обличье) призвал все свое красноречие для спасения меня от мучений. Из него вышел бы отличный – хотя и бесполезный – защитник на Страшном Суде благодаря старанию различить благородный порыв и глупое или необдуманное деяние. Его план был прост: настоять на том, что наказание должно быть соразмерно моему преступлению. Я очень старался слушать внимательно, но звук его голоса отдалялся, ослабевал у меня в ушах, как жужжание пчелы за оконным стеклом. Я словно стоял над обрывом чужой жизни: сторонний наблюдатель на судилище собственного близнеца. Гонсальвус с жаром говорил о милосердии и умеренности, а я призывал к себе всех фантомов из своей молодости и молил их о прощении.

Второй голос вырвал меня из задумчивости:

– Лорд-камергер!

Все головы повернулись к дворянину в черных одеждах, поднявшемуся на ноги. Солнце переместилось на небе и теперь освещало скамью, где сидел этот насмешливый господин, и я смог рассмотреть его мужественное ширококостное лицо, излучавшее коварство и власть, но не лишенное некоторой приятности.

– Мы терпеливо внимали этому бесконечному потоку словоблудия, слащавому обращению к сентиментальным эмоциям. Но факт остается фактом: мы не знаем побудительных мотивов карлы…

У Гонсальвуса вскипела кровь, даже шерсть на загривке встала дыбом.

– Его мотивы, как я показал, ваша честь, не имели под собой злого умысла.

Такой поворот событий явно не понравился лорд-камергеру. Он заерзал на кресле.

– Герр Лангенфельс, это действительно необходимо?

– Совершенно необходимо, ваша честь. Давайте рассмотрим близость двух событий. С одной стороны, мы узнаем про заговор против нашего императора. С другой стороны, из его коллекции пропадают ценные экспонаты. В связи с этим можем ли мы поверить, что это лицемерное существо, – он ткнул в мою сторону рукой в черной перчатке, – никоим образом не связано с покушениями на жизнь и власть императора?

– Милорд, ваши предположения безосновательны.

– Правда? – Лангенфельс высокомерно уставился на моего защитника. – Уж не хотите ли вы сказать, что изменник Румпф заключен в тюрьму безвинно?

Гонсальвус колебался: он ступил на политически опасную почву.

– Герр Лангенфельс, – сказал лорд-камергер, – так мы и к вечеру не закончим.

Наслаждаясь своим красноречием, мой самоназначенный прокурор продолжал развлекать своих товарищей.

– Мы вершим суд или же издеваемся над правосудием? Хотим ли мы, чтобы из-за отсутствия явных доказательств несомненно виновные избежали бы справедливой кары? – Остальные придворные свистели в знак одобрения, шлепали себя по коленям, от чего ножны у них на поясе тряслись, как хвосты трясогузок. – Разве Империи не угрожают дьявольские знамения? Разве не видели мы огненных комет, новорожденных чудовищ, уродцев на улицах Праги?

– Герр Лангенфельс, меня утомляет ваша театральщина.

– А теперь еще эти зловещие создания: заморский карла и киноцефалус, – (Визгливый хохот на скамьях). – Песьеголовец, защищающий урода. Вот вам доказательство, что Природа сбилась с пути.

Поднялся такой гвалт, что лорду-камергеру захотелось воспользоваться молотком. Но поскольку стола под рукой не нашлось, то он, как капризный ребенок, принялся топать ногами.

– Это Зал собраний, господа, и я не дам превратить его в балаган. Герр Гонсальвус… Стража, пусть заключенный встанет для вынесения приговора.

– Э… Он и так стоит, милорд.

Лорд-камергер присмотрелся ко мне, возможно, впервые за все заседание.

– Мне кажется, он сутулится.

– Не сутулься, – сказал мой конвоир. С его незаметной помощью (он придерживал меня рукой) я поднялся на цыпочки.

– Данной мне властью, – объявил лорд-камергер, – я заменяю пожизненное заключение изгнанием из королевства Богемия.

Лангенфельс воздел руки, выражая негодование.

– У заключенного есть три дня, чтобы покинуть город. Если по истечении этого срока он будет задержан, то подвергнется смертной казни, равно как и те, кто его приютит или окажет любую помощь.

Латинские формальности я пропустил мимо ушей. Разозленный лорд-камергер покинул зал, к вящему разочарованию столпившихся снаружи просителей. Лангенфельс ухмыльнулся и, полаяв на Гонсальвуса, убрался вместе со своей сворой. Сейчас, когда я на склоне лет пишу эти строки в холмах Тосканы, мне кажется, что обстоятельства моего спасения не были случайными. Если бы Лангенфельс не провоцировал лорда-камергера, тот скорее всего избрал бы наиболее простой выход и подтвердил первоначальный приговор. Или, может быть, освобождая меня, лорд-камергер, дворянин с понятиями о чести, просто хотел облегчить свою совесть и хоть как-то загладить свое согласие с несправедливым приговором «изменнику» Румпфу? Какие бы причины ни обусловили решение лорда-камергера, факт оставался фактом: я стал изгнанником, но меня все-таки выпустили на свободу.

Из зала я вышел все еще с конвоем. Гонсальвус, мой спаситель, шел следом. У лестницы нас остановил один из судейских с нагрудным карманом, ощерившимся перьями. Он протянул мне Библию в кожаном переплете.

– Томас Грилли, поклянитесь на Библии, что, пока жив Его Императорское Величество, вы ни единой живой душе не расскажете о том, что видели вечером девятого сентября.

Читатель, я положил руку на Библию и поклялся. Эту клятву я соблюдал неукоснительно и буквально.

Я просидел в одиночном заключении месяц с лишним, и теперь у меня было всего два дня, чтобы собрать силы для путешествия. Даже теперь, спустя годы, я краснею при воспоминании о том, как фрау Гонсальвус мыла мое голое тело, не морщась, размачивала коросту и натягивала на меня рубашку сына, из которой тот уже вырос. Я же, сидя на краю кровати, все норовил провалиться в сон, и желательно – в вечный. Карло и Катерина по какой-то необъяснимой причине очень хотели увидеться с другом, который бросил их и отверг. Однако им запрещали входить в затемненную каморку, где меня кормили из ложечки овощным супом и сосисками, которые угрюмая Марта резала для меня мелкими кусочками. Первые сутки я, кажется, проспал целиком: это был даже не сон, а блаженное забытье, черный занавес, закрывший подмостки снов.

Я проснулся под звон тынских колоколов, перекликавшийся с отдаленным напевом с колоколен Святого Якова, Святого Галла и всей соборной братии Праги. Петрус Гонсальвус, сидевший за столом, поднял голову и поздоровался со мной.

– Мой юный друг, тебе придется покинуть Прагу сегодня же. Я договорился с перевозчиком. Тебя довезут до Эльбы. У Мельника тебе придется взять экипаж до Дрездена, там тебя будут ждать. Вот рекомендательные письма, адресованные друзьям Шпрангера и Майринка, они помогут тебе в пути.

– Но я не могу, не могу. Я так устал.

– У тебя нет выбора, Томмазо. Помимо жестких условий твоего изгнания, в городе могут быть люди, которые могут тебе навредить, чтобы наверняка заручиться твоим молчанием.

– Моосбрюггер?

– Или тот, кто нанял Моосбрюггера. – Гонсальвус поднялся на ноги. Его пошатывало. Наверное, от недосыпа. – Одежда – на стуле рядом с кроватью. Быстрее одевайся и выходи прощаться.

Когда я увидел все семейство, собравшееся в гостиной, у меня засосало под ложечкой. Фрау Гонсальвус вручила мне несколько писем и дорожную сумку; в ней были деньги, три дуката.

– Подарок от твоих друзей, – сказала она. – Они не могут с тобой повидаться, но пытаются помочь по возможности. Чтокасается нас, Томмазо, то о нашей любви говорят эти монеты. – Чтобы не быть обойденным в доброте и великодушии, Карло настоял, чтобы я взял медные гроши из его копилки. Катерина сидела молча, и только ее большие темные глаза выдавали обиду.

Приближалась ночь. Город готовился к существованию без меня. Я чувствовал себя душой, отлетевшей от тела и сверх всякой меры задержавшейся в мире живых. Я машинально благодарил всех, но мыслями был далеко-далеко. Меня страшила неопределенность будущего. Изгнание из королевства, которое и так было чужим, казалось приемлемым наказанием. Разве я сам не записал себя в изгои, решив держать язык за зубами? Но меня все же пугала тьма предстоящей дороги и обуревала жгучая жалость к тому, как могла бы сложиться моя жизнь в Богемии, обернись все иначе.

Я вышел на улицу вместе с фрау Гонсальвус, надев Катеринин капор, чтобы в глазах вероятного убийцы, поджидающего снаружи, сойти за маленькую девочку. У церкви Святой Агнессы Богемской мы скромно простились. Я скинул свою маскировку, перекинул через плечо сумку с письмами и поцеловал неожиданно сухую руку моей госпожи.

– Боюсь, я повредил репутации вашего семейства.

– Ничего подобного, Томмазо. Мой муж слаб здоровьем – возвращение в Парму нам не повредит.

Мария Гонсальвус оглянулась на дом, и ее любящий муж в последний раз помахал мне рукой с порога.

– Удачи тебе, – сказала она. Потом они оба ушли, вернулись в свою историю, к своим жизням и могилам.

Представьте себе, как я стоял на берегу темной ночной реки, вглядываясь в маслянистый блеск воды и слушая плеск весел приближающейся лодки. Она пристала к небольшой отмели, вспахав носом прибрежную грязь. Лодочник, этот смертный Харон, протянул руку в ожидании платы, и я забрался на корму, ударяясь ногами о деревянные банки. Перевозчик знал, куда меня надо везти. Он оттолкнул лодку от берега, сам запрыгнул в нее, презрительно плюнул в Влтаву и взялся за весла.

Мне пришлось уехать, и это было и правильно, и необходимо. Читатель, мой исповедник, грехи мои велики. Я злоупотреблял гостеприимством хороших людей. Мой отец умер, считая себя преданным мною. Петрус Гонсальвус распахнул для меня двери своего дома – и вот чем я ему отплатил. Все мы идем по жизни, оставляем за собой трупы – в том числе и свой собственный, в самом конце. Теперь, когда я сидел на корме и представлял себе тела мертвых, сваленные в кучу на дне реки, меня бил озноб.

– Господи! Остановите!

Раскачивая от возбуждения лодку, я умолял перевозчика вернуться обратно. Он отказался, притворившись, что не понимает немецкого. Я слишком поздно вспомнил про письмо моего дяди. Оно, забытое на столе в комнате Карло, шелестело теперь у открытого окна и мокло от дождя, а не от моих покаянных слез.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ

II. БИБЛИОТЕКА ЧУДЕС И ДИКОВИН

8. Нюрнберг

– Присаживайся. Осторожно – тут, если что, высоко падать. Вот так. Отлично.

Майское утро, младенчество текущего века, мы сидим среди почтенных нюрнбергских нищих. Наше пристанище, невысокая кирпичная стена, еще не согрелось, а нашим костлявым крестцам не под силу защитить тело от студеного наследия ночи. Но забудь про свой озноб (старость сама по себе – крещенские морозы) и понаблюдай вместе со мной, как под Фрауэнторскими воротами проходят толпы людей. Послушай хриплые крики лоточников и точильщиков, глухой топот скота, перегоняемого на рынок, и кудахтанье кур, пойманных для заклания. Приглядись повнимательнее к изуродованным, грубым лицам; к надушенный щеголям, что чуть ли не падают в обморок рядом с вонючими торговками рыбой. Вон там, видишь? За спиной у того крепыша-крестьянина? Первым идет долговязый юнец, следом за ним – его уменьшенная тень, едва достающая ему до пояса и при этом не перестающая оживленно болтать. Мы горбимся над своими клюками и лениво, с вараньим презрением следим за этой нескладной парочкой. Взрослый, который по-своему красив этакой грубоватой красотой, вышагивает так, словно гордится своими длинными мослами. Его необычно белые зубы, обнажаясь в улыбке, составляют яркий полумесяц. Как же нам ненавистен этот дерзкий молодой петушок – нам, старикам, одной ногой стоящим в могиле; мы с тоской представляем себе его легкие победы над слабым полом, коварные игры с девушками, каковых нам в свое время не удалось заполучить. Его молоденький спутник, наоборот, раздражает нас намного меньше. Этот гадкий мальчишка ковыляет, как гусак. Одежда явно с чужого плеча: скорее всего он позаимствовал ее у своего друга, потому что рукава куртки длиннее рук, а чулки, пусть и тщательно подвязанные, упрямо сползают на лодыжки. С виду – и вправду мальчишка. Но когда он подходит ближе, мы слышим его глубокий мужской голос, и на лице у него – вовсе не детский пушок, а щетина.

Кто-то в толпе плюется и растирает плевок ногой.

– Карла. Поганый заморский карла!

Не замечая оскорблений, парни идут в сторону Кёнигштрассе. Они направляются к крытому соломой дому рядом с Лоренцер-платц, где долговязый стучит в окно, да не просто стучит, а каким-то замысловатым стуком. Стоя лицом друг к другу, эти двое покачиваются на носках, пока окно не открывается. Ни изнутри, ни снаружи не произносится ни звука. Красивая женская рука протягивает им папку, сделанную из обтянутых кожей дощечек. Красавчик берет папку и кладет ее под мышку, а его уродливый напарник развязывает кошель. Мягкая бледная ладонь красноречиво ждет. Из кошеля в нее перекочевывают две монеты. Долговязый парень посылает воздушный поцелуй, и накормленная рука возвращается в дом.

Теперь долговязому и коротышке (подкрепившимся вином в таверне) предстоит пересечь реку. Они идут по мосту, перекинутому через Пегниц: коротышка словно перекатывает во рту мраморный шарик, а долговязый с угрюмым предчувствием всматривается в луковицу собора Фрауэнкирхе. На северном берегу реки, в карантинном крыле госпиталя Святого Духа, прокаженные поют псалом «Оrа Pro Nobis». Для долговязого это вроде бы добрый знак; ведь Господь, как и древние божества, благоволит к тем, кто наказывает дураков. Коротышку же, наоборот, передергивает от одной только мысли о том, сколько культей воздеваются к небу с мольбой.

– Погоди, – стонет он. – Не беги так, пожалей меня.

Долговязый не обращает внимания. Он несет папку, значит, он задает темп.

Они подходят к людному рынку Хауптмаркт, где тошнота коротышки усиливается от запаха сырого мяса, химического, пряного аромата, который несет ветерок от фонтана Шёнер.

– Вот он, – говорит долговязый, кивая в сторону богатого дома на краю рынка.

– Я знаю, – говорит коротышка. – Пожалуйста, только один поворот.

Для того чтобы перегнуться через ограду фонтана, ему приходится просить помощи у товарища. Коротышка трижды поворачивает на пальце кольцо, по местному поверью это приносит удачу.

– Загадал желание?

– Перестань, Людольф.

Ободренные вином и дурацким ритуалом, они направились к дому богатого горожанина. Лакей у дверей без стеснения рассматривал странную парочку, пока сам хозяин не отшвырнул его в сторону и, бурно приветствуя наших героев, провел их внутрь.

– Это оно? – пыхтит домовладелец, кивая на портфель в руках долговязого. – Вы их принесли, да? – Его жирное, лоснящееся лицо, чисто выбритое, словно такими чертами можно гордиться, как будто нависает над поношенным, но не лишенным элегантности костюмом. Самому дому, богато обставленному и поддерживаемому в чистоте целым отрядом слуг, все равно явно недостает женской руки. (Холостяки – самые лучшие клиенты: они зациклены на своей коллекционерской страсти.) Долговязый и коротышка разглядывают картины и гравюры, развешенные на стенах – все, что относится к искусству или украшению интерьера, – с наивностью двух неотесанных болванов. Их провожают в хозяйский кабинет, где слуги уже разливают бургундское по серебряным кубкам. Хозяин с трудом сдерживает нетерпение, пока его мужланы-гости рассаживаются по креслам; чтобы скрыть возбуждение, ему приходится глазеть в окно, на базарную площадь.

– Фрау Дюрер, жена этого великого человека, продавала гравюры, библейские, знаете ли, сцены, здесь, на Хауптмаркте. Мой прадед купил ее… – Он ткнул пухлым пальцем в кормящую Мадонну, -…на Рождество 1519 года.

Слушатели, вытаращив глаза, отрываются от своих кубков. Карлик – тот, кто говорит с акцентом, – отбирает у своего спутника драгоценный портфель и кладет его себе на колени. Он хватается за завязки, притоптывая от нетерпения ногой.

– Разумеется, – говорит бюргер, – сперва мне нужно увидеть рисунки, чтобы убедиться в их подлинности.

Он кивает, подбодряя замешкавшиеся пальцы карлы. Коротышка возится со склеротическим узлом.

– Мы встретили этого… э… антигуара… – говорит он.

– Антиквара?

– Да. Встретили его у ратуши. Он хотел посмотреть, чего мы такое нашли.

– О Боже! Но вы ведь… вы не… он же не видел… вы их никому не показывали, я надеюсь?

Карла посмотрел на хозяина с добродушным смущением.

– Мы подумали, что вы лучше всех сможете оценить… Бюргер смеется: трясет жирами безо всякого веселья, издавая звуки токующего голубя.

– Друзья мои, хочу вас предупредить, что Нюрнберг полон торговцев, нечистых на руку, которые не побрезгают воспользоваться вашим чистосердечием. Нет-нет, нам не следует связываться с посредниками. Покажите мне товар – из погреба, говорите? Редкая удача, надо сказать. Но только если подтвердится их подлинность…

Папка наконец раскрывается, обрывая болтовню богача на полуслове. Карла неловко подцепляет и вытаскивает на свет два изысканных рисунка, выполненных тушью и белилами. Первый – набросок к знаменитой гравюре, изображающей святого Иеронима; из заметных отличий от окончательного варианта можно отметить зевающего льва и череп, который вместо распятия занимает почетное место на столе ученого-святого. Нюрнбергский клиент издает странный звук вроде чиха и буквально выпрыгивает из кресла, словно подброшенный пружиной.

– Святой Иероним! – вырывается у него. – А это набросок к «Меланхолии»! – Он оскверняет ветхую бумагу касанием дрожащих пальцев. – Да, да, это падший ангел. И прелестный херувим.

– Там в углу, – вставляет долговязый, – какая-то смешная закорючка.

– Это называется монограмма. Вот инициал А, как башня, а вот Д, человек, идущий под ней.

Клиент проводит приличное время за изучением драгоценных находок. Он подносит их к свету и проводит пальцем по бороздкам, давным-давно (так он думает) оставленным пером художника. Карла и его товарищ сидят, расставив ноги, и вертят в руках кубки. Долговязый кашляет в кулак, чтобы напомнить хозяину об их присутствии.

– Ну, – взрывается толстяк, – никак нельзя достоверно определить их происхождение. Вы могли найти в своем погребе имитацию. Видите, вот здесь… видите, штриховка, нетипичная для позднего Дюрера…

Карла ошеломлен.

– Так это подделка?

Покупатель не отвечает. Он смотрит на рисунки с блеском любви в глазах.

– Я дам вам пятнадцать талеров за обе. Вряд ли я смогу заплатить больше, поскольку возможно – и даже скорее всего – я покупаю у вас фальшивку.

– Что-то я не понимаю, – бормочет карла. – Вам не нравятся эти рисунки?

– Нравятся? – Богач изображает пугающе широкую улыбку. Бросает им небольшой кошелек, который продавцы поочередно взвешивают в руках. В коридоре они обмениваются благодарностями, и чопорный лакей проводит посетителей к выходу.

Виллибальд фон Бартш возвращается в свой кабинет и с театральным ликованием потирает поясницу. Он вдвойне доволен собой: во-первых, он приобрел рисунки величайшего нюрнбергского художника, а во-вторых (вроде засахаренной вишенки на торте его удачи), заплатил за них сущую мелочь, легко обведя вокруг пальца этих невежественных болванов.

Вечером того же дня, в домишке за городскими стенами, Людольф Бресдин поднимет тост за Томмазо Грилли и успешную продажу его очередной подделки.

* * *

Итак, начинаем сызнова. Вы зашли со мной так далеко, что сейчас уже поздно сходить с дороги. По пути из утробы в могилу Жизнь не следует по прямой, она петляет и виляет, сходится и расходится, обращается вспять. Разве каждый рассвет не рождает в душе закоренелого грешника новую потребность преисполниться добродетели? Когда я оставил Прагу, то думал, что предоставлен сам себе, и осмеял бы фаталиста, который сказал бы мне, что человечество обречено вновь и вновь повторять собственные ошибки.

За несколько лет до этого нюрнбергского утра, еще не придя в себя после всех тягот бегства из Богемии, я добрался до пригородов Дрездена. Была середина зимы. Повозка, нанятая в Мельнике за большие деньги, намертво застряла в замерзшей грязи, и последние мили мне пришлось плестись пешком, следуя за своими товарищами по несчастью. Лицо горело и саднило под резким холодным ветром, я брел уже за пределами боли – мои нервы баюкало обезболивающее под названием «усталость». Горожане, встречавшиеся по дороге, запечатлелись в моей памяти не крепче, чем обрывки детских снов. Георг Шпенглер нашел меня скорчившимся на пороге своего дома. Он догадался, кто я, и втащил в дом, где занялся моими распухшими ногами, не уставая при этом сокрушаться.

Я пошел на поправку; и очень надеялся, что мои странствия подошли к концу.

Георг Фридрих Шпенглер (который на долгие годы станет одним из самых полезных моих контактов в мире искусства) был старше меня на шесть лет. Это был веселый рыжеволосый холостяк, плотный, мощный, как бык, с могучей шеей, говорящей об огромной дремлющей силе. Он специализировался на торговле гравюрами: импортировал их из Праги, Вены и Рима и продавал на более «провинциальных» рынках. Благородные семейства вроде дрезденских Веттинов доверяли ему и восхищались его вкусом; Георг Шпенглер путешествовал по Италии, Голландии, Бельгии и Люксембургу и нес на себе отпечаток знакомства с более изобретательными культурами.

Таким образом, Бартоломеус Шпрангер прислал меня к единственному в Саксонии человеку, который мог бы найти для меня работу без оглядки на мое уродство.

В Дрездене, после нескольких недель, проведенных в захламленном доме Шпенглера, я снял комнату рядом с Эльбой. Там я сделал эскизы для двенадцати гравюр по дереву – иллюстраций к томику нравоучительной поэзии. Этот заказ от местного печатника Амброзиуса Бехера я получил, разумеется, благодаря Георгу Шпенглеру. Весной 1602 года я поехал на север, в Моритцбург, где меня подрядили расписывать стены охотничьего домика. Несколько комнат, панели из балтийского дуба. Все-таки я настоящий сын своего отца: во мне есть та же коммерческая жилка. Я предлагал свои услуги, как крестьянин на рынке продает репу. Каждый вечер, возвращаясь с коллегами-художниками в дом для прислуги, я вспоминал кабинет своего дяди Умберто во Флоренции, стены которого были расписаны реалистичными аллегориями Искусства и Знания. В Моритцбурге я сам занимался идеализированными пейзажами: зелеными идиллиями, где олени сами бросались на охотничьи копья, а свирепые кабаны издыхали от первой же стрелы.

В Моритцбурге я познакомился с Людольфом Бресдином, самым «декоративным» из всех художников-декораторов. Он был на пару лет младше меня и совершенно не осведомлен о своей привлекательности. По вечерам я затевал провокационные разговоры, хвастливую болтовню о победах над женским полом, причем я говорил все это с таким жаром и убежденностью, что Бресдин верил каждому слову. Зная о своем провинциальном образовании, он старался держаться поближе ко мне как к человеку с большим жизненном опытом. С тем же успехом он мог бы прийти ко мне за советом, как стать высоким.

На выполнение заказа ушло много времени. На несколько месяцев мы оказались отрезанными от мира в этой унылой болотистой местности, и Людольфу Бресдину приходилось оттачивать свое обаяние исключительно на служанках. Я, в свою очередь, грелся в сиянии этого простодушного Адониса, рассуждая, что раз уж девушки вьются вокруг него словно мухи, то, даст Бог, и я смогу подцепить самую слабую и невзрачную – как лягушка ловит ту же муху.

На следующий год, вернувшись в Дрезден, я обнаружил, что Георг Шпенглер влюбился по уши и уже помолвлен. Его будущая жена – пренеприятная дочка дрезденского книготорговца, – приходя с визитом (с дуэньей) в дом Шпенглера, просила избавить ее от моего присутствия, которое при всех моих лучезарных улыбках было для нее хуже уксуса. Когда же и Георг Шпенглер постепенно начал разделять предубеждение своей возлюбленной (как известно, самые рьяные верующие – новообращенные), я получил приглашение из замка Вайссинг, из «Саксонской Швейцарии» – прозванной так за дикие ландшафты, – для украшения летнего домика.

Мы со Шпенглером договорились, что будем писать друг другу, после чего я покинул Дрезден на долгие годы. В замке я снова встретил Людольфа Бресдина, мы вместе работали над живописанием еще более пасторальной резни. Мы даже ездили по специальному распоряжению посмотреть на скалы Бастиона – громадные зазубренные столбы, отвесно вырастающие из леса словно башни, выстроенные самим богом гор, Аппеннино. Я вспомнил, что Рулант Саверей рисовал здесь гротескные фантазии для императора Рудольфа, прозревая в нагромождениях камней лица чудовищ. Когда-нибудь я займусь тем же – буду изобретать чудеса в надежде угодить капризному патрону.

Когда наша работа в замке подходила к концу, мы с Людольфом Бресдином обсудили дальнейшие планы на жизнь и наше возможное партнерство. Именно он предложил отправиться в Нюрнберг, потому что считал родной город местом богатой поживы. В те предвоенные годы Нюрнберг все еще был средоточием Учености: мощным древом, сеявшим листопад гравюр; лесом, в котором Искусство могло цвести и плодоносить. Здесь Максимилиан, Король-Мудрец, танцевал на балах с городскими дамами всю ночь напролет; в этом доме на углу Бюргерштрассе и Обере-Шмидгассе творил прославленный Дюрер. Мой красавчик-компаньон не допускал никаких сомнений по поводу нашего будущего. Он был как любовник, стоящий в ногах кровати и обозревающий распростертую перед ним Европу. А теперь представьте мое состояние, мое беспокойство; вообразите меня, утопающего под матрасом, способного разглядеть только кончики пальцев прекрасной дамы, – и вы поймете, при каких обстоятельствах я согласился на это заманчивое предложение.

Та бледная красивая рука соучастницы у окна принадлежала любовнице Людольфа Бресдина. Гунда Несслер – красота которой раздвигала границы понятия «пышка» – скрывала свою природную сообразительность за фыркающим смехом и веселыми, с чертовщинкой, глазами. В данном случае это не Бресдин соблазнил Гунду. Наоборот: это она заловила его, своего сладострастного угря, и так околдовала его трепещущие сердце, что он даже перестал зыркать на других соблазнительных дев. Сначала его влюбленность играла мне на руку. Гунда прятала мои подделки в доме своего отца (по здравому размышлению, мы решили не хранить улики в нашей маленькой мастерской), и, связанная любовью к Бресдину, равно как и небольшим вознаграждением с каждой сделки, она вполне могла рассчитывать на наше доверие. К тому же эта прелестница готовила вкуснейшие сладости и однажды, когда я в расстроенных чувствах пожаловался на своего более удачливого друга, сообщила мне пару адресов женщин известной профессии, приносящих облегчение страждущим, на услуги которых я и спускал свои нечестные доходы. В Баварии получили удовлетворение обе мои самые сильные страсти: поглощение и выделение стали основными занятиями в моей жизни.

Увы, как и в любом счастливом союзе, в их связи таились зерна ее распада. Отец Гунды, памятуя о ее красоте, собирался выдать дочь замуж, что называется, по максимальной ставке. В Нюрнберге не было недостатка в выгодных партиях: молодые люди просто получали в наследство отцовское дело и жаждали подтвердить свой статус женитьбой. Гунда Несслер не обращала внимания на ухаживания кузнецов, перчаточников и пекарей; она копила подарки – кольца, перчатки и горячие буханки – с неблагодарностью языческого идола, священного божества Лоренцер Платц. Но Людольф Бресдин все равно жутко ее ревновал к безуспешным поклонникам, хандрил и пил горькую. Перспектива потерять возлюбленную бросала его то в уныние, то в ярость. Жениться на ней самому было никак невозможно. Герр Несслер, глава самой лучшей в Нюрнберге стеклодувной мастерской, никогда не взял бы в зятья какого-то художника-декоратора.

Ах, читатель, сколь немногим из нас удается избежать заезженных поворотов сюжета из скудного арсенала рассказчиков! Гунда и Людольф, как все бесчисленные любовники до них, ценили иллюзии превыше спокойствия. Я узнал о том, что они сбежали, на улице. Когда проходил мимо дома Несслеров, озадаченный исчезновением Бресдина, и услышал скорбные крики ее отца.

– Она умерла для меня! Эта неблагодарная дрянь!

Ваш рассказчик тоже не пришел в восторг. Людольф Бресдин оставил под кроватью своей ненаглядной двух Гринов и Альтдорфера. Пришлось заплатить младшей сестрице Гунды -и заплатить, прямо скажем, немало, – чтобы вернуть эти бумаги.

С неожиданным исчезновением моего коллеги, главным достоинством которого было отличное знание города, я задумался, а не двинуться ли на север, в Нидерланды, где, согласно Георгу Шпенглеру, растущий бюргерский класс тратил до неприличия большие деньги на собственные портреты. Хаарлем и Утрехт знали венское искусство в основном благодаря гравюрам Бартоломеуса Шпрангера. Разве мой старый пражский друг не был фламандцем? Почему бы тогда не обратиться к нему за парой рекомендаций?

Едва я закончил писать письмо – чернила на бумаге еще не просохли, – Фортуна распорядилась так, что оно стало ненужным.

Я обедал в одиночестве в таверне «Феникс» у Бергштрассе, высасывая последние соки из отлично сваренной свиной ножки, когда мое внимание привлек чей-то косноязычный голос у меня за спиной. Он походил на невнятный лепет безумца, неразборчивый бред.

– Любой из девяти. Прынц Тетис. Веселый мюзей в Комо.

– Сколько?

– А шо нада?

– Гравюры Паоло Джовио.

– И скока? – Все.

– Пф-ф. Этта ставнет недешево.

– Меня не волнует цена. Мне нужны все гравюры, когда-либо проданные Тобиасом Штиммером. Включая и знаменитые гравюры Джиовио.

Не в силах сопротивляться, я повернулся на звон монет. Покупателя-аристократа от меня закрывала согбенная серая спина пьяного продавца, голос которого выдавал самоотверженную, но пока безуспешную битву за протрезвление.

– Ваша светлость, бум сдаратца.

– А другого никто и не ждет. Надеюсь, это послужит достаточным стимулом?

Лысая голова почтительно кивнула. Со своей неудобной позиции я не видел дальше этой свистящей горы.

– Как любезно с вашей стороны, ваша милость. Вы не пожалеете, что связались с Фрицем Винкельцугом.

С потрясающей неустойчивостью серая громадина снялась с места. Винкельцуг [5] (если его и вправду так звали) стукнул своим стулом о спинку моего и уперся кулаками в стол. После серии сложных маневров его нижняя половина кое-как протиснулась в щель, и жирный неряха встал на ноги. Его нетвердый исход открыл моему взору седого человека неопределенного возраста, который увлеченно выводил какие-то закорючки на лоскуте пергамента. Он так погрузился в свои вычисления, что не почувствовал моего взгляда. Я обратил внимание на его строгую, старомодную одежду, взбитое великолепие волос, очень густую бороду и грязные усы, которые он рассеянно поглаживал. С моего места казалось, что его глаза так и норовят вывалиться из орбит, как у сони. Его нос, когда-то, видимо, сломанный, был отмечен единственной оспинкой. Сам он был большого роста, вполне упитанный, но не плотный – как пугало, набитое салом; казалось, что он занимает не все свое тело, а только часть. Он так яростно чиркал своим пером, что оно сломалось с неприятным хрустом.

Я порылся в куртке и нащупал угольный карандаш.

– По-моему, вам нужно вот это.

Человек оторвался от созерцания сочащегося чернилами кончика пера и завертел головой в поисках источника голоса.

– Я вижу, ваше перо испустило дух, – сказал я. – Раз вы нуждаетесь в его замене, вам, возможно, пригодится этот кусок угля?

Незнакомец мучительно соображал, пытаясь понять, что ему говорят. У него были пухлые губы, бордовые, как слива в компоте. Он облизнул их розовым кончиком языка.

– Да, – сказал он наконец, – премного благодарен.

Я пересел – со свиной ногой в руках – за его столик. Пальцы незнакомца прижались к бороде, словно пытаясь прикрыть ее от моего нескромного взгляда. Заметив, как повлияло на него мое появление, я откинулся на спинку стула.

– Оставьте его себе, сударь, – сказал я, имея в виду свой подарок.

– Да, хорошо.

Наши взгляды скрестились на его иероглифических расчетах. Левая рука незнакомца тут же накрыла пергамент, а правая, приняв пост, опустилась на роскошную бороду. Моим углем он ткнул себя в щеку.

– У меня дома таких полно, – сказал я.

– Правда?

– О да. И перья, если вдруг понадобится. И… э… мел.

– Мел?

– Да, в основном белый. Для рисования. На тонированной бумаге. – Бледный дворянин подпер рукой подбородок и вместе с нижней губой прижал и край уса. Он прекратил дергать ус через долю секунды после того, как я заметил, что усы сползли с назначенного для них места.

– Сударь, вы собираете гравюры? – Мой сосед побагровел под своей бородой. – Я случайно подслушал ваш разговор с господином Винкельцугом. Ради чистого интереса… скажите, пожалуйста, сколько Винк… э… мой коллега берет с вас комиссионных?

– Ваш коллега?

Я провел над столом свиной ногой.

– Томмазо Грилли, к вашим услугам. Поставщик качественных гравюр, портретист, гравер – и все по наивыгоднейшим ценам. Еще я пишу исторические полотна, если вам вдруг интересно.

Зубы моего собеседника (черные пеньки, последствия привилегированного питания) оскалились в зловещей улыбке.

– Это вас Мориц подговорил?

– Мориц?

– Винкельбах.

– Это который сейчас ушел?…

– Винкельбах! Не изображайте из себя невинного ягненка, у меня нюх на такие вещи! – На моем лице явственно отразилось непонимание, и он расслабился. – Прощу прощения. Трудно вести дела, когда постоянно… – Он вдруг уставился на дверь. – Проклятие, он меня нашел.

– Кто вас нашел?

Этот замечательный парень попытался сползти под стол, используя брюхо как рычаг. Я оглянулся, чтобы посмотреть, кто из местных пьянчуг нагнал на него столько страху. У входной двери стоял, поднявшись на цыпочки, высокий, благородного вида мужчина, который явно искал кого-то поверх голов.

– Как вы сказали, вас зовут? – прошептал бородач из-под стола.

– Томмазо Грилли.

– Вы итальянец?

– Флорентиец.

– Тогда вы цените то же, что ценю я. Тот человек ищет меня. Я всего лишь ценитель прекрасного. – Я жадно смотрел, как по столу в мою сторону скользнула серебряная монета. – Попытаюсь сбежать через заднюю дверь. Вы поможете мне, синьор Грили, как… э… близкий по духу?

– Сделаю все, что смогу. – Я вцепился в монету. Бородач выбрался из своего укрытия. Он натянул бороду почти до носа и рывком стащил скальп на лоб, чуть ли не до самых бровей. – Преградите ему дорогу, синьор. Остановите его.

С этим наказом любитель искусства поспешно ретировался. Я спрятал деньги в карман и секунду размышлял, не остаться ли мне на месте. Меня не волновало, что будет с тем человеком; да и не в моих интересах было ввязываться в какие-то опасные интриги.

В глубине таверны раздались пьяные проклятия. Наполовину ослепленный волосами, свисавшими на глаза, мой сутулый беглец налетел на чей-то стол. Суматоха привлекла внимание мрачного преследователя. Его сверкающие синие глаза нацелились на жертву, схваченную за грудки разъяренным пьянчугой. Охотник перешел на бег – и тут я поднялся из-за стола.

Пряжка ремня ударила меня по губам. Из глаз брызнули искры, потом – слезы.

– С дороги! – Преследователь попытался отпихнуть меня в сторону; но я вцепился в эфес его меча.

– Простите меня, я пролил ваше пиво. Мне придется купить вам другое.

Оглянувшись назад, я видел, что беглец вывернулся из захвата и помчался, словно ему угрожала смертельная опасность, к черному ходу таверны. Даже в пылу борьбы мне явственно вспомнился мой собственный марш-бросок по ночному пражскому замку.

– Отпусти меч, чертов коротышка!

Опасаясь удара, я сделал три шага назад; мой противник тут же занял освободившееся пространство. Он шагнул вправо, чтобы обойти меня. Я шагнул влево, словно его отражение в кривом зеркале. Он шагнул влево. Тихо хихикая над этим освященным веками танцем, я шагнул вправо. Разъяренный злодей обнажил меч, после чего ваш маломерный Гораций, решив, что полностью отработал полученную плату, отступил с поля битвы.

Я бежал через главный вход, стараясь убраться подальше от этого места, куда непременно вернется охотник, лишившийся своей добычи. Я знал вкус собственной крови и не испытывал никакого желания вкушать этот замечательный нектар. Благополучно сбежав из таверны, я направился к реке, вертя в руках свой вечерний заработок. Богатые горожане наслаждались досугом под внушительной громадой Кайзербурга. Если вдруг за спиной послышатся злобные крики, я без труда смогу затеряться в толпе. Мое бешено колотившееся сердце постепенно угомонилось. Окружающий мир как будто отодвинулся от меня – реальность скрылась за тонкой пеленой. В воображении я вновь вернулся на выдуманную улицу в Хаарлеме, умозрительная топография которой обогащалась с каждым новым посещением. Солнце золотило фасады домов. Ветви плакучих ив мели пыльные улицы. Кошка свесила со ступеньки крыльца свою маленькую аккуратную лапку. За плеском вина, наливаемого в хрустальный бокал, я слышал басовитую похвалу покупателя. (Пст!) Да, кивал воображаемый голландец на холсте, да – и тянул руку в перчатке к раздутому кошельку на поясе…

– Пс-ст! Синьор Грилли, сюда!

Человек, лицо которого было скрыто тенью, неуверенно высунулся из-за тележки с капустой. Он поднес обе руки ко рту и пошевелил пальцами, словно краб – клешнями, чтобы привлечь мое внимание.

– Хочу поблагодарить вас за помощь, – сказал он. – За вами не было слежки?

– Не заметил ничего такого.

Я удивленно рассматривал молодого человека. Его борода исчезла, обнажив подбородок, который почти утонул в жирной шее. Темная копна волос посветлела и поредела, так что под ней просвечивала розоватая кожа. Губы цвета вареной сливы остались, как и кривой нос, и зеленые глаза навыкате.

– Я вас не узнал, – сказал я, – когда вы сняли лицо.

– Что, хорошая маскировка?

Читатель, строго между нами: маскировка была не особо искусная. Пряди черного парика торчали из-под воротника, словно молодой человек был Гонсальвусом ниже шеи. За щетине остались клочки черной шерсти.

– Тут неподалеку есть другая таверна, где мы можем поговорить, – предложил я.

Молодой человек колебался, оглядываясь по сторонам, словно надеясь получить инструкции извне.

– Ладно, но только недолго.

– Вам угрожает опасность?

– Ну, все равно мне придется вернуться. Если, конечно, я не хочу провести ночь на улице.

Мы зашли в «Медведя», напротив церкви Святого Себальдуса. Наученный горьким опытом и потому более мудрый, чем вы меня помните, я сдержал любопытство, рассудив, что хлебная водка развяжет парню язык и без моего участия. Он, видимо, никогда не пробовал крепких напитков. Он опасливо пыхтел над янтарной жидкостью, а когда наконец пожертвовал ее огню свою верхнюю губу и пригубил самую малость, то скривился и долго морщился.

– Вы вдыхаете испарения, – сказал я. – Сам напиток пойдет много легче, уверяю вас.

Мне не следовало так подчеркнуто говорить о его неопытности. Его спиртовые слезы мигом высохли, а ноздри раздулись от ярости. Мне пришлось срочно придумывать, как погасить возникшую враждебность.

– Тобиас Штиммер, – сказал я, хотя мне это имя не говорило ровным счетом ничего. – Вы, конечно, знакомы с его… иллюстрациями?…

– Иллюстрациями к Ливию? Они хранятся в Гейдельберге. Знаете, я был в Гейдельберге. И его «Четыре возраста жизни», я их тоже видел.

– Штиммер, безусловно, великий гравер.

Молодой человек поднял бровь.

– Вы имели в виду – был великим гравером?

Я поднял бокал, приглашая его еще раз приложиться к напитку.

– Что есть смерть для бессмертных творений художника?

Прежде чем ляпнуть еще какую-нибудь нелепость, я перешел к демонстрации своих собственных талантов. Я спросил, нет ли у него бумаги; он вытащил свой исписанный пергамент, предложив воспользоваться его обратной стороной. Я попросил у него на время свой угольный карандаш. Потом парой искусных штрихов нацарапал некое подобие портрета своего нового знакомца. Из вежливости мне пришлось выпрямить его сломанный нос и подправить линию подбородка. Когда эскиз был готов (вместе со спешно изобретенной монограммой «ТТ» вместо подписи), мой натурщик зааплодировал.

– Вы действительно художник, – сказал он, взглянув на странного гнома новыми глазами. Теперь я был не просто

уродливым карликом, а придворным художником Его Цесарейшего Величества, Императора Священной Римской Империи, в свое время работавшим у прославленных Веттинов и Зонненштайнов, мастером ксилографии и портретистом. Людям, знакомым с моей карьерой, не нужно объяснять, какую историю я ему выдал. Чтобы послужить моим сиюминутным целям, отец превратился в любимого ученика Джамболоньи и заботливейшего пестуна талантов своего сына. Флорентийские академики – во главе с путеводной звездой Сандро Бонданелла – одетые, как восточные мудрецы, подобно тем же волхвам, приносили подарки к моим яслям. Что касается праведного Бонконвенто, этого высокочтимого патриарха, то он сам с прощальным поцелуем, глотая слезы, отправил меня за великим триумфом к пражскому двору. Император Рудольф приобрел свои мифические пропорции далеко не сразу; но видя, как заблестели глаза моего визави при упоминании этого имени, я не смог устоять и принялся плести небылицы про свои связи при дворе. Мой внимательный слушатель не был осведомлен о прискорбном угасании разума великого Рудольфа (он знал об интригах и заговорах в замке меньше, чем самый занюханный пражский корчмарь) и поэтому с жаром просил меня рассказать про выдающиеся достижения императора и описать картины из его коллекции.

– Интересно, – спросил я как бы между прочим, – а герр Винкельцуг обладает достаточными связями, чтобы найти нужные вам гравюры? Вы живете в Нюрнберге?

– Господи, нет, конечно. Я здесь проездом. Это одна из последних остановок на моем nobilis et erudita peregrinatio.

– Ага, понятно, – солгал я, ничтоже сумняшеся. У меня щипало кожу на голове, и глоток хлебной водки пришелся весьма кстати. – А тот господин, встречи с которым вы благодаря моему посильному вмешательству избежали сегодня, это…

– Граф Винкельбах. Мой попечитель. Ему совершенно не обязательно соваться в мои дела. Но с другой стороны, он всего лишь выполняет приказ герцога, моего отца.

– Вы сказали – «герцога»?

– При общении с продавцами предметов искусства я пытаюсь сохранять анонимность, синьор Грилли. Позвольте представиться. Альбрехт, наследник герцогства Фельсенгрюнде.

В качестве ответной любезности у меня просто отвисла челюсть.

– Большая честь для меня, ваша светлость.

Это была игра в прятки, согласно герцогским пожеланиям (со стороны графа Винкельбаха) и герцогским ожиданиям (со стороны Альбрехта), с одним неизменным условием: после того, как участники вернутся к своему действительному положению в обществе, ни один из них не должен упоминать о самом факте имевшей место погони. Таким образом, обеспечивалась защита статуса обоих игроков: верного слуги и наследника герцогского титула соответственно.

– Как я понимаю, цель игры – свободное взаимодействие с простыми людьми. Ты слышал про «Страшный Суд» Микеланджело, гравированный Джулио Бонафиде? Я очень хотел бы вернуться на родину с этой гравюрой. В Фельсенгрюнде, за исключением одной засаленной фальшивки, нет ни намека на художественную жизнь.

– Но зачем эти гонки с Винкельбахом, ваша светлость?

– О, мой скучный отец очень близок со своим драгоценным графом. Деньги, которые я, как считается, должен тратить на важных сановников, я предпочитаю расходовать на вещи, которые интересуют меня. Фельсенгрюнде – настоящая пустыня изобразительного искусства. У нас даже нет никаких самородков, то есть абсолютно. Красоту здесь никто не ценит. И даже в замке я на голодном пайке. – Лицо Альбрехта погрустнело. – Но я собираюсь это исправить. Конечно, Винкельбах пытается ограничить мои расходы. Предполагается, что я посещаю университет. Даже к этому герцог испытывает глубочайшее отвращение. Он – дремучий деревенский житель, синьор Грилли. Ему неинтересен предмет, если у того нет оленьих рогов.

– Университет, говорите?

– Я хотел в Виттенберг, но отец запретил. Фельдкирх (это наше родовое имя), посещающий это еретическое болото, – как можно?! Поэтому, когда кончится лето, я поеду в Ингольштадт – с этим он еще как-то согласен мириться.

Когда я спросил Альбрехта, чего он хочет достичь учебой, молодой человек пожал плечами и что-то пробулькал в стакан. Я уже понял, что в нем сочетались две противоречивые черты – лень и амбиции, – каковые в конечном итоге (и не важно, какая из них возьмет верх) могли привести либо к бездействию, либо к провалу. Тут была Власть без Воли; и Воля без Власти – в лице вашего рассказчика – стала бы ее естественным дополнением. Посему я уверил маркиза – раз уж на Хауптмаркт он, потасканный Протей, скрывал свое истинное лицо под линялой бородой, – что смогу послужить его интересам лучше, намного лучше, чем посредники вроде Вин-кельцуга. У меня были такие знакомства, как Георг Шпенглер, Майринк и Шпрангер.

– Я могу помочь в расширении вашей коллекции, – сказал я, – и облагородить ваш интерес к европейским живописцам. – Упомянув о своих (в спешке придуманных) посреднических комиссионных, я пообещал ему трофеи, которые поразят его подданных по возвращении домой. Но непостоянство маркиза можно было уподобить погоде в горах: только что сияло солнце, а тут, глядишь, – скучная морось. Вместо того чтобы с радостью принять мое предложение, он замкнулся и впал в меланхолию, роняя свои сомнения в фальшивую бороду. Судя по его неохотным ответам, я начал подозревать – и был прав, как выяснилось впоследствии, – что Альбрехт Фельсенгрюнд-ский пока не сумел добыть ни единой гравюры. Пиком его достижений на данный момент были конспиративные встречи с пьяными торгашами. Я же считал своим долгом превратить эти ребяческие акты неповиновения в реальное дело. Подобная благородная цель поддержит огонь моего энтузиазма. Чтобы провести предстоящую зиму в довольствии, я должен был сделаться незаменимым для маркиза Фельсенгрюндского.

9. Анна, Гретель, благосклонность вельможи

Сперва я использовал их для собственного удовольствия: стройную темноволосую Анну и пухленькую щербатую Гретель, мою любезную блондинку. Мне стоило некоторых усилий (по-детски завитые волосы, строгое платье) расположить их к себе и преодолеть их первоначальное отвращение. Я обхаживал их – изображал не по годам развитого ребенка, этакое экзотическое страшилище, и уснащал свой немецкий итальянскими завитушками – до тех пор, пока мои денежки не перекочевали, схваченные ловкими пальцами, в глубины их корсетов. С этими двумя шлюхами можно было познать совершенно противоположные плотские удовольствия. Анна была гибкая и мускулистая, стремительная, как солнечный зайчик, и поразительно цепкая. Ее напарница Гретель была похожа на гору; барахтаясь между ее трепещущими бедрами, я был не столько участником, сколько наблюдателем интимного наслаждения.

– Откуда у тебя деньги? – полюбопытствовала Анна в момент блаженного ублаготворения после нашей второй встречи. – Ты кто, придворный шут?

– Вроде как.

– Фокусник?

– В каком-то смысле.

– Ну кто? Чародей?

– Художник.

Это заявление вызвало откровенное недоверие. В доказательство своих слов я вынул из мешка перо и чернила. Анна, явно побаиваясь «этого таинственного карлика», позвала Гретель; та подошла, даже не потрудившись отцепиться от остолбеневшего клиента.

– Что прикажете нарисовать?

Анна, лежавшая на кровати, пожала плечами.

– Да что угодно.

Я осторожно макнул перо в чернильницу и начал, с дозволения Анны, рисовать у нее на животе. Гретель засмеялась.

– Что он делает?

Мое тщеславие могло оказаться большой ошибкой. Я слегка оттенил контур ее лона – как много лет назад делал Арчимбольдо, подражая, в свою очередь, Леонардо. Мой холст вздымался и опадал, подрагивая от прикосновений пера. Анна хихикала (это было как откровение для моих ушей – такое девчачье веселье!), пока я творил серьезную склоненную голову, мягкий изгиб спины, сжатые кулачки и подобранные колени. Прежде чем я успел нанести тени, Анна вздохнула и села, чтобы посмотреть, что у меня вышло. Зародыш вздрогнул и съежился; тонкие струйки чернил затекли в морщинки у нее на животе.

– Это?… – охнула она, уставившись на перевернутое изображение. – Что?…

Меня охватили сомнения. Может быть, я нанес ей ужасное оскорбление? Лицо Анны вытянулось и побледнело. Она погладила голову ребенка.

– Какой он красивый, – прошептала она.

С этого дня я стал любимым клиентом Анны и Гретель.

– Это наше маленькое чудище, – пищала Гретель, в притворном ужасе прижимая кулаки к груди, когда я стучал в дверь их лачуги. – Давай напугай нас, Томас. – Потом из соседней комнаты появлялась Анна, застегивая на ходу юбку.

– Наш зверек, – говорила она. – Если синьор Дитё будет плохо себя вести, нам придется его отшлепать.

– Не шлепай его, Анна. Это наша конфетка.

– Да, так и съела бы.

Я не возражал против подобных ребяческих игр: они привязывали их ко мне. Я стал игрушкой для этих женщин, прятался под их юбками, щекотал их языком или скреб ляжки ногтями, пока они не падали в приступах хохота. Через какое-то время мне разрешили встречать утро в их благословенной постели за меньшую плату. Я лежал, зажатый между двумя храпящими и чешущимися прелестницами; иногда, к моей вящей радости, Анна клала руку мне на грудь. Осторожно, чтобы не разбудить ее, я касался ее руки, ощущая косточки под кожей. Или Гретель накрывала мой пах своим объемистым коленом и сонно дышала мне в волосы. Солнце било в закрытые ставни, а я лежал без сна, представляя, что рядом со мной – мои жены, или, скорее, что Анна – моя жена, а Гретель – наложница, или Гретель – жена, а Анна – наложница, или нет, они обе – мои наложницы, а жены, все девять, страдают от ревности в другой комнате. К обеду, чтобы порадовать своих шлюх, я доставал из мешка акварельные рисунки.

– А кто это, с рогами?

– Это я. Я – Актеон, превращающийся в оленя.

– Маленький хвастунишка.

– А ты – богиня Диана. Знаете, Актеон – это красавец-грек. Однажды он гнался за оленем и наткнулся на купающуюся Диану…

– А это что?

– Это мочалка. Так вот Актеон был наказан за…

– А что, богини пользуются мочалками?

– Да. Актеон был наказан – его превратили в оленя, и его же собаки разорвали несчастного на куски. Потому что нельзя, чтобы смертный увидел обнаженную Диану и остался в живых. Она слишком целомудренна.

– Анна?! Черта с два.

Анна отложила первый рисунок и схватила картинку с Гретель.

– А это Леда и лебедь. Гретель засияла.

– Я – лебедь? Жуть как люблю лебедей -они такие грациозные.

– Гретель, у тебя глаза в каком месте? – сказала Анна. – Ты – девушка!

– О…

– Грозный Зевс частенько домогался смертных женщин. Он являлся им в разных обличьях: быка, другой женщины, золотого дождя. В этот раз он соблазняет Леду в облике лебедя.

Пораженная Гретель ахнула. Анна оторвала горбушку черствого хлеба.

– Меня спросите, – сказала она, – так это полный разврат.

Довольные моими бесполезными подарками шлюхи выпихивали меня вскоре после обеда. Я болтался по грязной улице поблизости от их лачуги, подозрительно всматриваясь в прохожих и заранее ревнуя, что какой-нибудь недоумок постучится в их дверь и – за какие-то презренные гроши – захватит мое место. Сколько похоти – по одной на каждого горожанина – нуждалось в удовлетворении! Размышляя об этом, утопая в цифрах, я погружался в черную мизантропию.

Но мой план не допускал подобных эмоций.

Я должен был стать фаворитом маркиза.

Альбрехт носил мнимый позор своей девственности тяжело, словно ржавую кольчугу. Всякий, кто видел его, ощущал, должно быть, присутствие инкуба, сидевшего у него на плечах; сразу вспоминалось юношеское бремя неопытности и желания, волна острой тоски, которая, кажется, подхватила тебя, и несет, и выбрасывает на серый необитаемый берег. Из обрывочных откровений маркиза я сделал вывод, что моральные установки, вбитые в Альбрехта его учителями жизни, мешали ему прибегнуть к традиционному способу получить желанное удовлетворение. Фельсенгрюнде не даровало будущему властителю тех уроков, которые большинство из богатых наследников получают от какой-нибудь послушной служанки. Неразгаданная тайна Женщины подтачивала его уверенность в себе. Как-то вечером, после лекции по итальянскому искусству, перемежавшейся хмельными возлияниями, я издалека наблюдал, как мой ученик – чьи вкусы, к своей немалой выгоде, я постепенно формировал – сдался своему преследователю. Столкнувшись с Морицем фон Винкельбахом, Альбрехт смог только притворно улыбнуться и вытереть губы, хотя был в полном праве отругать его за нахальство. К кому молодой человек, случись что, обращается за наставлением и добрым советом? Винкельбах мог бы стать его учителем и наперсником; но он потерпел полную неудачу, сделавшись отцовским шпионом. Я понял, в чем состояло мое призвание. Я стану веселым и порочным противовесом этому суровому моралисту; я буду поощрять желания, которым препятствует благородный граф.

Важно было узнать предпочтения маркиза. Спросить напрямую, что его возбуждает, было никак невозможно. Потому я сделал несколько набросков с моих нестыдливых прелестниц – эскизов к портретам, которые никогда не будут написаны, – и показал их ему под невинным предлогом в виде учебного примера. Я видел, как распахнулись его глаза, когда он изучал рисунки. Он выразил искреннее восхищение Гретель в роли Магдалены, чьи длинные локоны не могли скрыть ее внушительной груди. А когда он смотрел на Лукрецию в исполнении Анны, умирающую в экстазе от клинка, пронзившего нежную грудь, у него прямо челюсть отвисла. И как прелестно молодой маркиз залился краской, когда я сказал ему, чтодля этих набросков позировали живые натурщицы. Он поспешно поднес ко рту кружку, чтобы скрыть лицо.

– Если вам угодно, – сказал я, – мы можем отобедать с этими дамами в моем доме.

– Нет, невозможно.

– Невозможно, ваша милость? Но ведь женщины тоже едят.

– Я имею в виду, что не могу… не смогу… покинуть город, не предупредив Винкельбаха.

– Да какое ему дело до того, что вы решили отобедать в приятном и благородном обществе? С такими созданиями не гнушаются танцевать даже императоры. И сами подумайте, где Дюрер брал натуру для Богоматери?

Маркиз пристально смотрел на мои рисунки.

– А они правда позировали без?… – Он выставил перед собой ладони, но потом мужество изменило ему, и он не завершил непристойного жеста.

– Без одежды, ваша милость?

– Да, ради Бога!

– Они позировали именно так, как вы видите.

Альбрехт попался. Он сгреб наброски со стола и убрал их за пазуху для последующего тщательного изучения.

– Их зовут Анна и Гретель, – сообщил я. – Они прекрасно дополняют друг друга, не правда ли?

Я прикинул, что может пойти не так. Вдруг Анна отпугнет его живостью ума и острым языком? Или объемы Гретель покажутся ему чересчур тяжеловесными? Девственнику нужно, чтобы им руководили, он хочет отдать себя в руки опытные и умелые; в то же время он должен считать себя первооткрывателем. Поэтому мне была необходима (чтобы быть уверенным в успехе) комбинация опытной невинности и порочного девичества. Анна и Гретель были достоянием публичным, сосудами, в которые кончали обычные люди с улицы; и все же они были опытными актрисами, которые умели подавлять дрожь и выдавать насмешку за вопли экстаза. Когда я объяснил им свой план, девочкам это понравилось, ведь ночь предстояла легкая (лишить мальчика девственности – работа приятная, да и особых трудностей не предвидится), и потом, часто ли выпадает возможность покрасоваться в настоящих господских платьях, которые я взял напрокат у одного венецианского портного, из-за чего (в надежде на скидку) мне пришлось выслушать целую сагу о его похождениях на понто дель Тетте. Шлюхи вертелись перед зеркалом и поправляли груди в корсетах. В обычной ситуации, впечатленный своими возможностями, я заплатил бы им за любовь немедленно. Но амбиции побороли во мне порочность. Я представлял Альбрехта с золотым ключом: он стоял у крепостной стены и клятвенно обещал поделиться со мной своими несметными богатствами.

Вечером назначенного дня мы встретились у богадельни Святой Марты. Я надел свой лучший плащ и кожаный камзол. Альбрехт замаскировался, как обычно, хотя граф Винкельбах уже наверняка был знаком с шерстистыми вариациями маркиза.

– Дамы ждут нас, – сказал я. – В их компании ваша светлость сможет расстаться с бородой и шевелюрой.

Мрачный от волнения Альбрехт подобрал веточку ясеня и всю дорогу до моего дома молотил ею по траве. Добравшись до места, на берегу моря пшеничных полей, Альбрехт все же помиловал красный дрожащий мак.

– Мы пришли?

– Скромное жилище, согласен. Зато чисто. И удобно.

– Очень по-деревенски.

– Представьте, как сельский парень добивается благосклонности своей возлюбленной у нее под окном.

В закатном свете Альбрехт даже не заметил горшки с цветами, которые я одолжил специально по этому случаю. Я видел, как он морщит нос при виде покосившихся бревен, одинокого окна, на ремонт которого я отдал столько денег. Предательский ветер подмешал к сладкому сосновому аромату вонь из уборной. Внутри – Господи, только не подведи, – домик должен был благоухать фруктами и пряностями, а мои милые помощницы – сидеть на одолженных подушках, втирая духи в декольте.

– Ваша борода, – сказал я, подняв руку, чтобы постучать в дверь. Альбрехт решительно стянул парик. – И бороду тоже. Зачем же скрывать лицо?

– Ты сам знаешь зачем, – буркнул Альбрехт.

Женщины, услышав наши голоса, крикнули, чтобы мы заходили. Оставив на крыльце черный каракуль Альбрехтовой маскировки, мы вошли в любовное гнездышко.

Под сеновалом (теперешней моей спальней) было только одно помещение, которое с натяжкой можно было бы назвать комнатой. Не так давно тут обитал какой-нибудь крестьянин вместе со своими курами и собаками; представьте, как он обедал подстреленным в лесу кроликом. Полом служила утоптанная земля, но солома, которую я унаследовал гнилой, к визиту маркиза была заменена на свежую. Дамы, милые Анна и Гретель, разлеглись на подушках из поддельной парчи, их более чем аппетитные ножки были упакованы в беличьи тапочки. Позаимствованный на время древний ковер (который мой венецианский поставщик пытался мне продать) отмечал границы разноцветного острова, окруженного серым мусорным морем. Горели свечи. Стол ломился от яств и вина в старинных бутылках. Это был интимный театр, сценическая роскошь, которую можно было укусить.

– Дамы, позвольте представить вам Альбрехта, маркиза Фельсенгрюнде.

Я пихнул локтем смущенного парня, тот спохватился, шагнул вперед и поклонился. Анна поднялась на ноги, а за ней – и Гретель (пряча за спину глазированное яблоко). Шлюхи сделали книксен изящнее, чем я мог мечтать, и тем самым определили общий настрой вечера. Альбрехт похлопал себя по ребрам и сделал полный оборот на месте, старательно делая вид, что разглядывает тени.

– Давайте начнем, – сказал я, – с тоста.

Анна разлила вино в бокалы венецианского стекла. Придерживая Альбрехта за поясницу, я заботливо усадил его в кресло.

– За Фельсенгрюнде, – объявил я, и все подняли бокалы. – Пусть оно процветает долгие годы под мудрым правлением.

– Вот черт!

Рука Гретель метнулась ко рту, пытаясь удержать пролившееся вино. Жидкость стекала по подбородку и капала прямо в ложбинку между грудей. Анна с испугом смотрела на маркиза. (Его бокал, поначалу растерянно застывший в дюйме над столом, был осушен одним глотком.) У него отвисла челюсть и заблестели губы. Остекленевший взгляд юноши не сходил с суетившейся шлюхи. Гретель извинялась, промакивая грудь салфеткой, и по ее косноязычию я догадался, что до нашего прихода она не раз и не два подкрепилась вином.

– Простите… ой… ваше величество, меня, неряху неуклюжую.

– Ваша светлость, – вмешалась Анна, – живет в горах, как я поняла?

– Хм?…

– Должно быть… там очень холодно… э-э-э… там у вас? – Весьма, – согласился Альбрехт. – Простите, что вы сказали?

Анна повторила вопрос, сама понимая, насколько он глупый. Пока ее благородный собеседник пытался вымолвить ответ, я заметил намек на улыбку в уголках его губ.

– Да, мадам, но только, когда не жарко. То есть когда не… не холодно… то тепло.

Гретель, воспользовавшись заминкой, уставилась на меня

с виноватым видом.

– Если вы приедете к нам, мадам, я покажу вам грозы на Верхнем плато и Адлербергский пик, покрытый вечными снегами.

Альбрехт (к моей радости и удивлению) перешел к описанию Фельсенгрюнде, а Анна кивала и участливо меняла погоду на своем лице (царственное спокойствие сменялось хмурой грозой) в соответствии с пиками и пропастями рассказа.

До сих пор я волновался, что мои сладкие шлюшки окажутся слишком вульгарными, чтобы соблазнить утонченного вельможу. Но Альбрехт, наоборот, расслабился, когда выяснилось, что они – не высокородные дамы: не придворные интриганки, не продажные недотроги, которых он встречал при дворе, а просто напудренные, разодетые девки – дар, который не было необходимости подтверждать его маленькому помощнику. Под столом с так и нетронутыми тарелками с мясными закусками и фруктами я похлопал Гретель по ляжке.

– И это, мадам, позволяет составить представление обо всем многообразии Фельсенгрюнде, ее быстро меняющейся красоте.

Я поднял бокал.

– Так выпьем же за Красоту. – Все пригубили вина, и я отломил ножку хрустящей зажаренной дичи. Гретель с облегчением рассмеялась. Мы приступили к пиршеству. Когда повисало молчание, ваш покорный слуга заговаривал об Искусстве, Еде и Любви, обо всем том, «что дал нам Бог для смягчения нашей земной юдоли». Вино лилось рекой (Альбрехт, наверно, замечал, что я периодически пополняю его бокал), и вся компания предавалась безудержному кутежу. У мясника с Лоренцер-плац я купил толстых, жирных сосисок вместе с глиняным горшочком сладкой горчицы, которую готовила для покупателей его свиноподобная жена. На Хауптмаркт я приобрел горшок чечевицы, дюжину соленых сельдей в жирных сливках (вдобавок к луку, который я сам выращивал на клочке земли рядом с уборной), несколько буханок белого хлеба, мягкого, прямо из печки, кур и печеночных клецок, которые, как призналась в один пикантный миг Гретель, были ее самым любимым блюдом. У соседа-садовода я купил груш в коньяке, тарелку глазированных яблок и немного красной капусты, квашенной в собственном соку.

Как оказалось, маркиз в отличие от меня не был жадным едоком, а скорее тонким гурманом, более склонным любоваться угощением, нежели оное вкушать. В этом отношении он походил на мою темноволосую Анну; она хоть и ела в крестьянской манере, облизывая пальцы, но делала это скромно, не набивая брюхо, как ее раздувшаяся соседка. Гретель, при отсутствии половины зубов, приходилось измельчать еду в пюре, что она и делала с жадной неторопливостью, способной возбудить быка. Читатель, должно быть, уже догадался, которое из этих двух представлений привлекало меня сильнее – меня, обладателя вечного и неуемного аппетита. Альбрехт, однако, пожирал глазами Анну – которая прекрасно понимала, что ее выбрали.

Несмотря на все наше веселье, оставалась одна проблема: как подтолкнуть маркиза от тайного желания к его исполнению. От гладкого плеча Анны его отделял коридор воздуха, и пересечь его не помогло бы и целое море белого вина. Слава Богу, тут вступила Гретель. Дважды она, сама того не понимая, спасала застолье от краха. Второй раз, когда крошек на скатерти было уже больше, чем еды на прокатных тарелках, в запутанных лабиринтах своего сознания она набрела на тему телесных изъянов. При упоминании об этом Альбрехт принялся теребить свой сломанный нос. Он уже вновь приготовился замолчать и уйти в себя, но тут Гретель захихикала и показала «герцогу» родинку под левой грудью. Ни я сам, ни Анна не успели этого предотвратить. Огромная грудь вывалилась из корсета.

– Это незаметно при свечах, ваше величество, но там торчат два волоска. Как щетина, смотрите.

– Спасибо, фройляйн, я верю вам на слово.

Но Гретель была рада возможности освежиться и воспротивилась моим мягким попыткам вернуть грудь на место. Она даже пригрозила – ввиду чудесной ночи и жара от свечей – выпростать и вторую сестричку. Анна встала из-за стола, по-прежнему исполненная благородных манер, и решительными движениями запихнула грудь Гретель обратно в корсет. Гретель тяжко вздохнула, но не стала ни мешать, ни помогать. Я потянулся за остатками вина, пытаясь разрядить обстановку, когда из уст Альбрехта вылетел сдавленный стон. Он прижался к столу, скрестив руки под столом, словно у него болел живот. Его глаза вылезали из орбит.

– Мне надо…

– Ваша светлость?

– Пожалуйста, – сказал Альбрехт. Он схватил меня за руку с немой мольбой.

Итак, своей невоспитанностью Гретель положила конец веселью. Надо было спасать положение. Я поднялся и как мог непринужденно объявил, что собираюсь покинуть застолье.

– Гретель, дорогуша, ты составишь мне компанию? Давай насладимся тихими ночными часами вдвоем. В комнате для гостей.

Анна первой поняла намек и, пробившись через множество складок пышной юбки, ущипнула подругу.

– Ай! – возмущенно воскликнула Гретель, но потом, догадавшись, в чем дело, поднялась с подушек.

– Ваша светлость, желаю вам доброй ночи. – Альбрехт, наблюдая за моим исходом, прикусил губу. – Гретель?

– Иду, иду.

Наш уход ознаменовался быстрым обменом поклонами и реверансами. В притворном опьянении я покачнулся и положил руку Гретель на зад. Гретель восстановила равновесие, опершись о мою голову. Должно быть, мы выглядели нелепо: карлик и великанша, уходящие в ночную тьму. Что может быть лучше для робкого девственника, чем вид двух образчиков телесного несовершенства, собирающихся предаться плотским утехам? У двери в «комнату для гостей» (которая недавно была конюшней) я оглянулся и увидел, что Анна пересела поближе к Альбрехту и поднесла к его губам свой бокал.

– Не обижайся, – шепнул я Гретель. – На вкус и цвет… – Но мое объяснение выбора Альбрехта осталось незамеченным. Гретель выбралась из своего платья и зарылась в чистую кучку соломы.

В деревянных стенах не было никаких щелок, так что я не мог наблюдать за успехами Анны. Из комнаты не доносилось никаких звуков, кроме звона бокалов. Потом я отчетливо услышал гулкий топот ног, поднимавшихся по лестнице к моей спальне. Я предварительно взбил свой соломенный матрас и лежал теперь в полутьме, выбирая блох, пока в глазах не начало двоиться. На этом матрасе мы с Людольфом Бресдином спали вдвоем, поэтому я нисколечко не сомневался в его способности уместить на себе более крупных клиентов. У меня за спиной раздавался храп Гретель: оглушительный грохот, словно кто-то катил бочки по наклонной плоскости. Я носился как заведенный с самого утра, чтобы успеть все подготовить. Работа маленького сутенера была окончена, и он погрузился, как камень, в пучину сна.

Проснувшись, я обнаружил, что день уже вошел в силу. Наклонный столб света пометил мой лоб. Я приподнялся на локтях, выскользнув из-под небесного благословения, и, пару раз чихнув, увидел сброшенную Гретель гору одежды и промятую ее телесами кучу соломы, ее ночное ложе. Не получив ответа на зов, я выполз на четвереньках в коридор.

Стол громоздился посреди комнаты, как мы его и оставили. Услышав мое приближение, с него катапультировалась команда мышей. В поисках убежища они метались по комнате, словно их тягали за ниточки.

Я осторожно поднялся наверх, мягко ступая по лестнице, чтобы доски не скрипели; открыл дверь и увидел – по порядку – пару белых чулок, разбросанных по полу; сваленные друг на друга туфли; бордовые штаны Альбрехта, провисшие, как палая слива; сброшенный Анной корсет. Из-под холщовой простыни торчали три пары ног. Нос Гретель упирался в шею Анны. Плоские груди последней холодными блинами висели на ребрах, на которых к тому же покоилась пухлая рука Гретель. Я вспомнил кислое дыхание шлюх, воздух, подернутый гнилью, которую я вдыхал, как сладчайший из ароматов. Теперь вместо меня с ними возлежал Альбрехт Фельсенгрюндский, окоченевший, как труп, лишенный одежды и оттесненный пухлыми ягодицами Гретель на самый край матраса. Женщины стащили с него одеяло, разделив его между собой, так что у Альбрехта были прикрыты только ноги. Я поймал себя на том, что рассматриваю сморщенный моллюск его мужественности и неожиданно пышные волосы на упругой мошонке. Руки у него покрылись гусиной кожей. По животу, словно рябь, пробежала зябкая дрожь (может быть, это ему стало холодно от моего взгляда?). Я хотел подойти ближе – чтобы осмотреть простыни в поисках признаков успешного завершения предприятия, – но потом передумал. Пересказ всех подробностей входил в плату, так что мне нужно было лишь подождать; в мои планы вовсе не входило, чтобы Альбрехт проснулся и застал меня за разглядыванием его мужского достоинства. Поэтому я удалился, пятясь к выходу, как придворный – перед императором, и закрыл за собой дверь, мягко щелкнув защелкой.

Когда спустя где-то час Альбрехт спустился вниз, женщины еще спали. Он оделся и попытался пригладить – может быть, даже собственной слюной, – упрямый вихор на затылке. Я настежь открыл дверь лачуги, чтобы впустить солнце, и в его трезвом свете наблюдал разочарование маркиза; ведь стол был похож на разграбленный могильник, ковер попорчен молью, подушки, взятые напрокат у венецианца, роняли пух, а поверх всего этого лежала пыль и соломинки.

Я ничего не сказал, занятый последней буханкой хлеба. Альбрехт молча сел в кресло. Я дал ему немного хлеба и курятины, он взял их, не глядя, а потом долго и не без удивления рассматривал их у себя руках.

– Я их не тронул, – сказал он.

– Я вам верю. Хотя ничего зазорного в этом не было бы. Красотой надо делиться, ваша милость, и раз уж мужчины не могут похвастаться красотой, им приходится приобщаться к ней через прекрасный пол.

Господне воинство, я подмигнул парню! Альбрехт перевел взгляд со стакана на мою грудь, с груди – на лестницу и обратно – на свой стакан. Позже, вернувшись домой, я узнаю у Анны детали его совращения: после моего с Гретель ухода Альбрехт последовал за Анной в постель, она вела его за руку, как ведут ребенка – показаться нелюбимому родственнику. Выпитое вино и опытность Анны привели к тому, что, едва сняв одежду, маркиз уже был полностью готов – настолько готов, что разрядил свою аркебузу, как только Анна разделась. Преждевременно расставшись со своей драгоценной жидкостью, маркиз был безутешен. Весь обширный профессиональный арсенал Анны не смог подвигнуть его на вторую попытку. Женская страна, с ее привлекательными возвышениями и плодородными впадинами, больше его, кажется, не интересовала. Он побоялся проникнуть даже пальцем в ее тайну, в ее парадные черные двери, в ее упругие глубины.

– Можно было бы все так и оставить – и с большим удовольствием, – но тогда бы ты не получил то, за что платил. Потому я спустилась и позвала Гретель.

Читатель, мне стоило бы попросить своих нежных голубок – больше того, умолять их на коленях – повторить их воркование, достойное пера Сапфо. Сокрытый, как он полагал, за завесой их страсти Альбрехт быстро восстановил потенцию. Он честно работал над собой, пока все три участника не успокоились, добившись притворного или подлинного удовлетворения. Это извращение наверняка пустит корни в распаленном воображении маркиза. Подсказанное искусными шлюхами, оно станет краеугольным мифом его эротической жизни, а я буду его закулисным садовником и культиватором.

Альбрехт вздохнул с облегчением, только когда я закрыл за нами дверь моего дома. Ужасная перспектива увидеть женщин, спускающихся из спальни, чтобы поприветствовать нас, испортила его жалкий завтрак. Кстати, из-за его робости я так и остался голодным, не успев съесть холодную сосиску.

– Боги улыбаются нам, – сказал я, обращаясь к голубому небу.

Маркиз что-то буркнул в ответ и едва глянул вверх. Бок о бок мы повторили вчерашний путь, но в обратном направлении. Я подобрал с обочины брошенную им ветку ясеня, но Альбрехт не обратил на нее внимания: сегодня лопухи и маки останутся при своих головах. Дважды маркиз останавливался, прислушиваясь к бурчанию в желудке и открывая рот. Третий приступ завершился долгожданным очищением. Прислонившись к дубу, он рыгал и кашлял, извергая огромные количества полупереваренной массы – сколько животных погибло зазря. Я оставил его разевать рот над извергнутым завтраком и отправился в гущу травы искать родник. Но окрик Альбрехта вернул меня обратно. Поднимаясь на ноги, он объявил, что ему уже хорошо, большое спасибо, он более-менее пришел в себя.

За полмили до Фрауэнторских ворот я приготовился произнести отрепетированное признание. У Любоша Храбала и братьев Мушеков я узнал, что, для того, чтобы заручиться доверием жертвы, жулик должен вовлечь ее в свой заговор. Разве я не владел страшной тайной любовных похождений Альбрехта? И будет лишь справедливо раскрыть ему из солидарности свой секрет.

– Ваша светлость, – сказал я, – у меня есть еще кое-какие навыки, помимо профессий живописца и агента. Иногда мне приходится зарабатывать ими на хлеб-Альбрехт с подозрением уставился на меня. Был ли в его глазах проблеск страха – ожидание подвоха или шантажа, – или мне лишь показалось? Я поспешил его успокоить.

– Я мастер фальсификаций, ваша светлость. Когда появляется необходимость… или есть спрос. Но если посредственность можно спутать с массой ему подобных, то я – уникальный экземпляр. – Я извлек из кармана набросок «Околдованного конюха» Бальдунга Грина.

– Я узнаю ее, – сказал Альбрехт. – Уже встречал.

– Вы видели ксилографию, ваша светлость. А что на этом рисунке стало с лошадью? Взгляните на ведьму у окна – у нее нет факела.

– Это ты рисовал?

– Однажды увидев образец чей-то работы, я всегда узнаю руку мастера. Любой художник, ваша светлость, обладает своим неповторимым стилем – даже ничтожества. Это может быть способ наложения светотени или манера изображения глаз. Каким бы ни был почерк, он всегда четкий и узнаваемый, как подпись. Я могу определить автора картины также быстро, как вы узнаете человека в лицо. И скопировать его искуснее любого фальсификатора.

Я идеально рассчитал время своей речи, закончив как раз когда мы вошли в тень большой арки – где ты уже видел меня ранее, внимательный читатель, в компании с моим предыдущим «капиталовложением». Альбрехт никак не отреагировал на мою исповедь. Я испугался, что он решит донести на меня, и представил, как бегу из города, преследуемый воплями обманутых покупателей.

Только у моста до меня дошло, что он не нацепил свою маскировку.

– Черт возьми, – прошептал маркиз.

На мосту, прислонившись к перилам, стояли двое плотных мужчин, одетых как торговцы, но с кинжалами на поясе. Они прочесывали глазами людской поток. Альбрехт замедлил ход, но прятаться было негде. Фельсенгрюндцы заметили его прежде, чем он успел шагнуть на мост. Один из них побежал в нашу сторону, другой сунул в рот два пальца и громко свистнул.

– Винкельбах, – буркнул Альбрехт, кивая в сторону одетого в черное господина, который бежал к нам с Лоренцер-плац. Маркиз пошел навстречу своим преследователям.

– Все в порядке, – крикнул он. – Со мной ничего не случилось.

Не зная, как себя вести, я сбежал. За моей спиной слышался топот и злое дыхание. Я успел развернуться раньше, чем Винкельбах сбил меня с ног.

– Ты! – выдохнул он.

– Я?

Ноздри Винкельбаха раздувались, его тонкие губы сжались в тонкую линию.

– Держись от него подальше, коротышка!

– Простите, а мы разве знакомы?

– Ты знаешь, кто я такой. Да я тебя каблуком раздавлю!

– С таким весом – конечно, раздавите.

Мориц фон Винкельбах схватился за меч и обнажил часть лезвия.

– Для меня это дело чести, – сказал он. – Я исполню свой долг.

– Герр Винкельбах!

Мой противник повернулся, удивленный решительным окриком своего хозяина. Я увидел, что к нам бежит Альбрехт, а два коренастых солдата глотают за ним пыль.

– Герр Винкельбах, отойдите от этого человека.

– Вашей светлости не стоит уделять внимание…

– Отставить, я сказал.

Манеры Винкельбаха мгновенно переменились.

– Милорд, я лишь старался избавить вас от паразита.

– Его зовут Томмазо Грилли. Он художник – и отнеситесь к нему со всем уважением.

– С уважением? К этому червяку? Альбрехт примирительно замахал руками.

– Герр Винкельбах, я вернулся целым и невредимым. Вы исключительно добросовестно выполняете приказы моего отца.

Возражения застряли у Винкельбаха в горле. Его солдаты, добежавшие до нас, старательно не смотрели на пикантную сцену. Альбрехт Фельсенгрюндский как будто даже стал выше ростом. Было ли дело в нашей с ним дружбе, или в его шашнях с нюрнбергскими шлюхами, или же он открыл в себе ранее неведомые таланты? Мориц фон Винкельбах лихорадочно вертел своей узкой, хищной головой, пытаясь спасти лицо. Маркиз же пожелал мне доброго дня и пошел в сторону моста в сопровождении двух солдат, следовавших за ним на почтительном отдалении.

Граф Винкельбах уставился на меня.

– Я с тебя глаз не спущу, коротышка. Поберегись. И не забывайся.

Пять дней прошли без всяких новостей. Деревья оделись в блестящие одежды позднего лета. Листья дубов стали словно восковыми; маркизу скоро придется уехать. Нужно ли мне самозвано следовать за ним в Ингольштадт, подобно мечущейся лисе? На шестой день я уже начал впадать в отчаяние: кончились деньги, мой дом лишился роскошной обстановки, и ни Анна, ни Гретель не желали прикасаться ко мне без финансового стимула. От голода я принялся собирать орехи в лесу. Очистив незрелые ядра от скорлупы, я размалывал их в пасту – горькую массу, пригодную в пищу лишь мулам да разорившимся искателям счастья. Набрав целое одеяло, я спешил домой, поглощенный мыслями о ступке и пестике, когда заметил у своей хижины одного из солдат Винкельбаха.

– Откройте! Откройте дверь!

Орехи рассыпались и поскакали по траве. Солдат повернулся и увидел меня на обочине. Эта груда мяса тронула край своей шапочки и двинулась ко мне.

Я попятился и замахал руками. Я даже не сомневался, что Винкельбах послал этого громилу наказать меня.

– Подожди! Ты куда?

Мне под ноги бросались все окрестные корни и кротовины. Я повернулся, пытаясь скрыться в лесу, но сильная рука схватила меня за шиворот. Я издал полузадушенный вопль и почувствовал, как земля ушла у меня из-под ног.

– Пожалуйста! – Я шарил в траве, как человек, уронивший драгоценный камень. – Пощадите!

Солдат немного ослабил хватку.

– Ты уймись, парень, я не сделаю тебе ничего плохого. Меня послал маркиз. Я должен доставить послание.

Мне в руки попался единственный орешек.

– Ага! – Я глотнул живительного воздуха и поднялся на ноги. – Нашел!

Солдат покосился на сокровище в моей дрожащей руке.

– Ты будешь слушать послание?

– Послание?

Солдат постучал пальцем по лбу. – Оно тут, – сказал он.

– Ну да, почему бы и нет.

Солдат расставил ноги и собрался с мыслями.

– Его светлость Альбрехт Двенадцатый, герцог Фельсегрюндский, к несчастью, болен. Он угасает, увы… – Послание прервалось, дожидаясь следующего куска. – Его верный сын маркиз должен немедленно вернуться в Фельсенгрюнде. Он собирается… – солдат нахмурил брови в тяжком мыслительном усилии, -…покинуть Нюрнберг.

– Он не едет в Ингольштадт?

– Подожди, это еще не все. Маркиз просит Томаса Сверчка следовать с ним в наше любимое герцогство, где ему будет предложена достойная должность… достойная должность… это все. – Солдат задушевно смотрел на меня. – Непривычное мне поручение. Но граф не доверяет мальчикам на побегушках. Я все правильно сказал?

– Да, отлично.

– Я прилежно учил.

– Хорошо получилось, правда.

– Слышь, тебя правда зовут Сверчок, а? Я пожал плечами.

– Грилле, Грилли. Для настоящих друзей одна гласная – не разговор.

– Мы отправляемся через два дня. Южные ворота, на рассвете. – Солдат потер бока и с пренебрежением посмотрел в сторону моей лачуги. – Тебе нужно будет устроить дела.

– У меня их не так уж и много.

– Ну так денег тебе не понадобится. И питанием тебя обеспечат. Маркиз так сказал. Только возьми инструменты.

– Спасибо, – улыбнулся я. – Обязательно возьму.

10. Фельсенгрюнде

Мы не успевали посетить Мюнхен. Вместо этого мы направили лошадей на запад. Я цеплялся за пояс солдата и бился о злосчастную кромку его седла, но не решался возражать против такой спешки; Мориц фон Винкельбах стремился увидеть свое отражение в еще живых глазах своего господина – чтобы почтить отца прежде, чем его странный сын водрузит свое рыхлое тело на герцогский трон. Альбрехт, со своей стороны, спрятался за мрачной маской и ехал, погруженный в себя, прижимаясь щекой к лошадиной гриве.

Когда мы останавливались в гостиницах, мне приходилось делить кровать с незнакомцами (которых отнюдь не радовала перспектива заиметь гнома под боком), а маркиз с сопровождающими наслаждался комфортом. На рассвете, в кудахтающих дворах, где зевали и потягивались собаки, я пытался втереться в доверие к графу Винкельбаху. Ожидая снискать его одобрение, я был готов исполнить любое его поручение; но их не последовало, и еще прежде, чем мы доехали до Аугсбурга, я уже понял, что он всегда будет меня презирать.

На постоялом дворе нас ждало письмо от брата графа Винкельбаха. Альбрехт разыскал меня и сообщил, что состояние его отца стабилизировалось.

– Это ободряющая новость, – сказал я. – И ей несколько дней – может, сейчас ему стало лучше.

– Да, – ответил маркиз. – Может быть.

Чтобы развеять уныние своего покровителя, я предложил посетить имение Фуггеров, где Якоб Фуггер построил дом призрения для граждан Аугсбурга.

– Якоб Фуггер, – сказал я, перефразировав местного кучера, у которого, собственно, и разжился этой информацией, – был не только покровителем искусств. Он был как отец для своего народа.

Альбрехт пожал плечами.

– Он мог себе это позволить.

Пока граф занимался своими делами на постоялом дворе, мы с маркизом отправились в имение. Один из солдат – Клаус, мой недавний вестник – сопровождал нас бдительной тенью. Стража перед Фугтерхаусер расступилась, когда Альбрехт предъявил свою подорожную. Герцогство Фельсенгрюнде, надо заметить, не имело большого веса в Европе: так, горный прыщ на крестце Баварии. Тем не менее Альбрехт принадлежал к сильным мира сего, и к нам вышел всклокоченный смотритель. Он учтиво поздоровался и начал – или, возможно, продолжил – пояснительный монолог про дворец. Мы прилежно следовали за ним по сводчатым коридорам и украдкой заглянули в запертый шкаф с собранием Фридриха Сустриса. Признаюсь, я мало чего запомнил, удрученный мрачной рассеянностью своего патрона и раздраженный нескончаемой болтовней нашего проводника, который был грустен, как отвергнутый влюбленный. Когда экскурсия закончилась и мы вышли на солнечную улицу, я почувствовал огромное облегчение.

Мы устало брели по Ратаус-платц и остановились у статуи императора Августа, чье имя до сих пор носит город. Альбрехт заметил властный жест статуи и с мечтательной, надменной улыбкой протянул руку в подражание римлянину. Он напоминал человека, примеряющего одежду с чужого плеча.

– Ваша милость, вы еще не совсем готовы, – сказал я. Альбрехт опустил руку словно ошпаренный.

– – Какого черта? Что ты имеешь в виду: не совсем готов?

– Я… ну… Я просто заметил, что для полного сходства вам не хватает бабочки.

Маркиз снова взглянул на памятник и увидел, что на бронзовых пальцах сидит, сложив крылья, павлиний глаз. Я сказал – соврал, – что по замыслу скульптора, император протянул руку, чтобы бабочке было куда сесть.

– Мощь, воплощенная в кротости.

Альбрехт в тот день больше не произнес ни слова.

Снаружи герцогство Фельсенгрюнде казалось неприступной крепостью: из ясеневых и сосновых рощ вырастали отвесные скалы, зеленые склоны гор были усеяны валунами. Стоя под этими стенами, трудно представить, что за ними лежат зеленые долины, Винтерталь и Гроссе Вайделанд. Чтобы добраться до них, нужно пройти по одному из двух ущелий, пробитых в скале одной и той же рекой: одно ведет из Баварии, другое, вдоль пенных стремнин, – в швейцарские кантоны.

После четырех дней в седле мы спешились у перевала Девы Марии.

Пыль щекотала нам глотки, и мы остановились набрать воды из ручья. Я присел, чтобы попить, и замер, завороженный видом гор. С их вершин скатывались грозовые облака, пробуждая воспоминания о пологих склонах Тосканы. Ко мне подошел Альбрехт; он показал на заснеженный пик, возвышающийся над мрачным нагорьем герцогства.

– Гора Мёссинген, – многозначительно произнес он. – А та громадина на востоке – Адлерберг. Ты помнишь Адлерберг?

– Да, припоминаю. Вы про него говорили.

– Он изобилен орлами.

Я воспринял эту невероятную новость с подобающей восторженной миной. Мне на голову упали первые капли дождя, одну я поймал на ладонь – крупную, как земляника. Пыльная трава у ручья принялась кивать, и солдаты повели лошадей к деревьям. Я кинулся к ним, но маркиз остался созерцать орлиную гору. Он стоял, изображая Властителя Судеб, слишком поглощенного мыслями о долге, чтобы обращать внимание на какой-то дождь. Чем громче Винкельбах его звал, тем меньше Альбрехт был склонен уступить, хотя по его ссутуленным плечам было ясно, что он чувствует, что промокает. Мориц фон Винкельбах тихо выругался себе под нос и раскатал притороченное к седлу одеяло.

– Чтобы еще и он умер в тот же год? – пробормотал он. Выскочив под ливень, граф расправил одеяло над маркизом. Это ясно показало, кто есть кто, и Альбрехт смог оставить свои размышления о судьбах мира и присоединиться к нам, спрятавшимся от дождя под ветвями деревьев.

После часа, проведенного под этим протекающим навесом, я заметил небольшой конный отряд, приближавшийся к нам по дороге. Наш солдат Клаус выругался и встал.

– Торжественный прием, – сказал он. – Нас ждали. Маркиз получил эскорт для прохода через Вайделанд. Когда дорога пошла в гору, облака рассеялись, и солнце

осветило горы. Бледные лишайники покрывали стволы и ветки деревьев. Гнилые бревна на берегу были покрыты красноватым мхом. Пыль от поваленных деревьев припорошила искрящуюся землю. Замшелые скалы, казалось, плакали, роняя воду. Я заметил горихвостку, метнувшуюся от нас под камни. Черный дятел предупреждающе гаркнул и упорхнул, ныряя и поднимаясь на своей невидимой струне.

– Альтдорфер! – крикнул я спине своего ездока. Старый мастер запечатлел этот ландшафт с вытянувшимися ввысь, в бесконечной борьбе за свет, лиственницами и соснами, которые цепляли за всякий клочок земли. Даже наполовину поваленные деревья все равно упрямо изгибались навстречу небу. Много ниже тропы, по которой мы ехали, река прорыла себе глубоком ущелье, где перекатывалась и пенилась и поэтому напоминала белки, взбитые в синей миске. Потом стены ущелья раздвинулись, и теснины остались позади. Мы вернулись в мир людей, на дикие луга и поля, засеянные овсом и ячменем. Со всех сторон Гроссе Вайделанд – Великое Пастбище – окружали зеленые горы. Мне придется выучить их названия: устричную раковину Санкт-Андреаса, отделявшую нас от долины Винтерталь, громадины Фельсенгрюндише-Швейц на юге и Аугспитцер-Вальд с Верхним плато за ним, похожим на нос корабля в океане Европы. Это давящее величие немного скрадывали старенькие фермы Вайделанда и крестьяне, побросавшие вилы, чтобы понаблюдать за нашей кавалькадой. Облепленный мухами скот дремал в тени прокаленных жарой дубов. Маленький мальчик, голый ниже пояса, вырвался из материнских объятий и стоял, кривоногий, на обочине, с любопытством разглядывая своего будущего господина.

Без всяких фанфар мы проехали через деревню Киршхайм. Я пишу «деревня», хотя поселение состояло из считанных деревянных хибар с просевшими крышами, которые словно приникли к грязной дороге. Из закопченных домов вылезали крестьяне, демонстрируя свою бедность лохмотьями и заплатами. Всего несколько женщин носили сабо; большинство мужчин были в лаптях. Они даже не двинулись, когда из-под копыт наших лошадей им на штаны полетели комья грязи. (Интересно, улыбался ли Винкельбах, вернувшись туда, где его личность повергала всех в страх? Маркиз, кажется, и не замечал своих подданных, глядя в сторону пока не видимого замка.) На краю деревни у дороги распростерся какой-то человек в тряпье. У его ног лежала связка влажного хвороста. Тощая паршивая дворняга положила голову ему на бедро. Завидев нас, несчастный протянул руку за подаянием, однако, заметив латы и развевающееся знамя, тут же спрятал ее.

– Вильдерер, браконьер, – сказал капитан стражи. Нищий поднял голову, и я увидел выжженную у него на его щеке букву «В» – отметину, которой правосудие награждало подобных ему. Кто-то швырнул бедняге кусок ржаного хлеба. Хлеб шлепнулся в лужу в нескольких ярдах от бродяги с собакой.

Еще милей южнее мы увидели сверкающую гладь Оберзее, распростертого, словно зеркало, у подножия замка Фельсенгрюнде. Один из солдат достал из седельной сумки охотничий рог и подал сигнал. Клаус пришпорил лошадь и похлопал товарища по руке.

– Родина, – радостно воскликнул он. Мы заехали за деревянный частокол и на время потеряли из виду замок и озеро. Дорога круто шла вверх. Мы вышли на гребень горы, а лес отступил назад, как будто на сцене раздвинулся занавес. Вся компания (за исключением некоего флорентийца) заулыбалась, услышав запоздалое эхо рога. Перед нами тянулись поля, размеченные ровными полосами, с загонами для коз и свиней. Я увидел городок – побогаче, чем предыдущая деревня, – с церковным шпилем и каменными домами, столпившимися у южных стен замка.

Не могу сказать, что после величественного Пражского Града я был восхищен этой старомодной крепостью, укрепленные стены которой, грязно-серые и захваченные местами непобедимым плющом, медленно разрушались. Я разглядывал замок в надежде увидеть приспущенный флаг; но герцогский штандарт гордо развевался над воротами.

Внушительная кавалькада в плюмажах и доспехах, мы пронеслись над Оберзее. Решетчатые ворота втянулись в каменную глотку, под ногами наших лошадей загрохотал деревянный язык подъемного моста, а стражники у ворот завопили и принялись размахивать шлемами. Я успел разглядеть старинную часовню – конюшню – мрачные дома, – и мы въехали в замковый двор, в объятия встречающих. Смущение на лицах. Всадники спешились, а я в нелепом одиночестве остался сидеть в седле. Маркиз в это время безразлично здоровался со своими придворными. (Женщин было обескураживающе мало, и они в основном стояли в сторонке.) Я увидел, что Мориц фон Винкельбах обнимается со своей вариацией, только ниже и толще оригинала. А вот маркиза никто не обнял. После дворцовых формальностей вокруг него образовалось почтительное и отчужденное пространство, охраняемое фальшивыми улыбками. Герцог не вышел встретить сына.

В ожидании приказаний ваш рассказчик изображал ученого, читая пыльную и маловероятную Историю (которой самой уже было лет сто) герцогства Фельсенгрюнде. В герцогской библиотеке нашлось не так уж много книг по местной тематике, так что я часто отрывался от заковыристой латыни, чтобы рассмотреть картины на панелях между книжными шкафами: неуклюжие изображения дикарей Серебряного века, одетых в львиные шкуры и мускулистых, как Геркулесы, которые дубасили, жарили и пожирали друг друга в общем болоте из мха и слизи. Время от времени из моей груди вырывался тяжелый вздох. Это был мой пятый день в Фельсенгрюнде, и новизна первых впечатлений начала тускнеть.

Мне выделили крошечную келью в восточном крыле замка, над помещениями для прислуги, где я дремал, нес всякую чушь и бодал лицом подушку, дожидаясь момента, когда смогу запить парой глотков пива грубую еду, которую мне приносили угрюмые и подозрительные поварята. На третий день я перестал надеяться, что меня вызовут, и начал исследовать – без разрешения, на свой страх и риск – так называемый Большой дворец: старинный каменный лабиринт, в котором за закрытыми дверьми слышались голоса, и звук шагов разносился по коридорам, в которых, судя по всему, давно не ступала нога человека. Я беспрепятственно заходил (предоставив Историю латинским призракам) в обшитую дубом галерею Большого дворца и заглядывал в Палату собраний, где пыль лежала толстым ковром, не потревоженная ничьими шагами. Но, несмотря на знакомство с лестницами и коридорами, на тайну покоев герцогини, которые герцог запер, со скорбью или облегчением, бог весть; несмотря на возможность огибать стеклянные взгляды часовых и взбираться на крепостные стены, откуда я рассматривал дерн, пурпурные горы и скромные лодки, скользившие по глади Оберзее; несмотря на кажущуюся свободу, я пребывал в тревожной неизвестности. Меня никто не навещал, кроме слуг. Я не решался приблизиться к Мартину Грюненфельдеру, высокому и угрюмому оберкамергеру (последнему представителю благородной дворянской фамилии), который раздавал приказы челяди; я не мог обратиться к косматому казначею, Вильгельму Штрудеру, который жевал за конторкой гусиные перья и частенько с решимостью сварливой карги выбегал из норы своей канцелярии, чтобы отругать помощников и слуг. Что касается моего Альбрехта – или скорее маркиза, – он был постоянно занят, участвовал в совещаниях в герцогских покоях (откуда уже давно не тянулись нити управления) или молился в дворцовой часовне о скорейшем окончании – тем или иным образом – болезни его отца.

Мое предназначение, причина прибытия, никому не сообщались. Судя по тому, как подбирались при моем появлении локти придворных, поклонников у меня здесь появилось немного. От презрительных взглядов волосы у меня на затылке становились дыбом; уши горели от подслушанного или выдуманного злословия.

– Герр Грилли, не так ли?

Я шел по галерее, погруженный в свои мысли. Услышав свое имя, я с удивлением обернулся.

– Да?

Человек в ветхой мантии приподнял шапочку, обнажив лысую веснушчатую макушку. От него пахло уксусом.

– Я Альтманн, – представился он. – Теодор Альтманн, к вашим услугам. – Его нос был так похож на грушу. Сходство было таким полным, что даже глубокая морщина между бровей могла сойти за черенок. Перезрелый нос, казалось, давил на губы, от которых осталась лишь бледная полоска между седыми усами и выступающим подбородком. Белесые слезящиеся глаза изучали мое лицо, без сомнения, делая схожие открытия. – Вижу, вы рассматриваете портреты, – сказал Альтманн. На деревянной загородке, преграждавшей путь в покои герцогини, было два рисунка: неумелые подобия с восковыми лицами, у которых не было даже блеска в уголках глаз, в расплывчатой одежде с мешаниной линий, призванных, без сомнения, изображать изгибы и складки. – Это наша светлой памяти покойная герцогиня. А это, – он указал на черного лохматого человека-быка, – герцога в… хм… лучшие времена. – Теодор Альтманн яростно почесал голову под шапочкой. – Вы… вы из Флоренции, как я понял?

– Я родился во Флоренции. Но с тех пор я много где жил. А вы?

– Из Фельсенгрюнде, здесь родился и вырос. Здесь, в городе. Разумеется, в свое время я много путешествовал. Вы… м-м-м… дружны с маркизом. – Вежливая улыбка исчезла; нос-груша сморщился. – Он, он… как вы… что… м-м-м… что вас… – Я решился приподнять бровь в ожидании окончания фразы. – Я хочу сказать, зачем вы здесь?

– Я и сам начинаю задаваться этим вопросом. Старик раздосадовано крякнул. Я пытался понять, кто

это, писарь из канцелярии? Или шпион из казначейства, где опасались, что теперь им придется выплачивать дополнительное жалованье? Я решил не обращать внимания на его вопросы. Меня, однако, удивило присутствие здесь этих портретов, явной и значительной связи которых с моим собеседником я не заметил.

– Могу я спросить, герр Грилли, сколько вам лет?

Я сказал. Теодор Альтманн облизнул щеки изнутри, словно нащупывая крошки во рту.

– В том же возрасте, – сказал он, – я поступил на службу.

– И какая это была служба?

– Верная, молодой человек.

Теодор Альтманн обуздал коней своего гнева и шутливым фальцетом пригласил меня прогуляться по замковым стенам. Мы шли – Альтманн на солнце, ваш рассказчик в зубчатой тени – над Гроссе-Вайденланд. Несмотря на настойчивые расспросы, старик ничего не узнал о моей профессии; я же, пользуясь его тягой к откровенности, выпытывал информацию у него.

Оказалось, что между герцогами и их наследниками сохранялось традиционное соперничество. Сегодняшний венценосец – к которому Альтманн испытывал неразделенную любовь – никогда не выказывал особой привязанности к своему сыну. Я спросил, не была ли тому причиной ранняя смерть герцогини вскоре после рождения маркиза.

– Вон, видите там, – сказал Альтманн, переведя разговор на другую тему, – эта крыша. Это дом моих родителей. Там я родился.

У южного бастиона замка Фельсенгрюнде я узнал о склонности герцога к неким «низкородным» – привозным фаворитам, как именовал их Альтманн с ноткой раздражения в голосе, каковую я постарался не заметить, – которая превосходила любовь к своей плоти и крови, к своему сыну. Худшим примером служил Иосия Кох, конюший, доросший до лакея, который склонил свою юную красоту перед страстью герцога. Возмущение Винкельбахов и Грюненфельдеров не знало предела.

– Наши правящие фамилии, – заключил Альтманн, – не привечают выскочек.

Севернее сторожки, когда мы подошли к главной башне – миниатюрному Далибору – и Теодор Альтманн показал мне Вергессенхайт-штрассе («…по которой преступники идут к забвению»), – он сообщил мне, что нос Альбрехта был сломан самим герцогом, его отцом.

– Это общеизвестно, хотя я забыл, в чем была вина мальчика.

Наша прогулка завершилась, и Теодор Альтманн снова набросился на пустынную вошь на своей голове. Он раздраженно спросил меня:

– Как вам показались расписные панели в герцогской библиотеке?

– Вы про дикарей?

– Да, про… хм… ну, не то чтобы дикарей…

Я разгадал тайну Теодора Альтманна и необдуманно высказал свое мнение о его живописи.

На две недели фельсенгрюндский двор, казалось, затаил дыхание. Разговоры, подслушанные мной во время блужданий по замку, касались всяких банальностей и не затрагивали тему болезни герцога. Пока был неясен ее исход, все выжидали, не решаясь ничего предпринять.

Как-то утром я получил приглашение от Мартина Грюненфельдера, оберкамергера, посетить смотр герцогских войск на главной площади. С беспокойством и немалым волнением я оделся в свой лучший нюрнбергский костюм – в камзол из тафты – и присоединился к очереди придворных и сопровождающих, которая уже собиралась перед часовней. От сторожевой башни на Вайдманнер-платц послышался топот марширующих солдат. Теодор Альтманн, оскорбленный придворный художник, подбежал ко мне, непричесанный, со сбившимся набок воротником.

– А такое часто бывает? – прошептал я его локтю.

Теодор Альтманн как будто меня и не слышал. Я повторил свой вопрос, и он замахал на меня перепачканными тушью руками, чтобы я замолчал. Показались стражники. Это был небольшой отряд, человек тридцать (среди них я узнал моего друга Клауса), облаченных в легкие доспехи, с пиками и алебардами в руках. Они чеканили шаг в такт барабанному бою. Барабанщиком был тощий мальчонка. Войско возглавлял младший брат моего врага, Максимилиан фон Винкельбах, в шлеме, украшенном пышным плюмажем, словно он только-только вернулся с победоносной войны со страусами.

– Стой, раз-два! – Стражники остановились довольно слаженно (только последние четверо врезались друг в друга) и повернулись. Максимилиан фон Винкельбах явил собравшимся свое каменное лицо и поднял меч, приветствуя зрителей, при этом он чуть не рассек себе нос. Потом показалась свита герцога, без фанфар за неимением таковых. Сердце бешено заколотилось у меня в груди, когда я увидел своего патрона, элегантно одетого на военный манер, в ботфортах из кордовской кожи. Его сопровождали наперсник герцога Иосия Кох, оберкамергер Мартин Грюненфельдер, обер-гофмейстер, мой любимец Винкельбах и двое престарелых медиков, чья дряхлость свидетельствовала явно не в пользу их профессионализма. Герцогский паж – женственного вида мальчик, скуластый и надменный – катил перед собой кресло, а в кресле, почти полностью скрытый под турецким ковром, сидел человек, который сразу же приковал к себе всеобщее внимание.

Сначала мне показалось, что герцог, недовольный бугром на подушке, копается за спиной, пытаясь поправить ее или вытащить; он был как-то неестественно скрючен и свешивался вправо. Когда-то это тело было могучим и крепким, портрет Альтманна не врал; но теперь мышцы стали тем грузом, который сломал хребет его духу. Одетый в черное, словно в трауре по своей жизни, герцог Альбрехт ХІІ Фельсенгрюндский подъехал к своим солдатам, колеса его каталки чирикали, словно воробьи в кустах. Он выглядел таким несчастным: когда кресло ехало вдоль ряда стражников, Иосии Коху приходилось поворачивать голову герцога. Я не слышал его комментариев по поводу внешнего вида солдат, кажется, их не слышали и сами солдаты, поэтому Иосии Коху приходилось переводить. Это унижение бесило герцога. Правым кулаком, в котором еще оставалась какая-то сила (возможно, остатки той самой силы, что сломала нос моему покровителю), он врезал по подлокотнику кресла. Барабанная дробь постепенно замедлялась, и когда герцог достаточно насмотрелся на свое войско, он повернулся к гражданскому строю. Придворные засуетились и вытянулись по струнке.

– Аэт-то?

– Ты же знаешь герра Альтмана, отец.

– То этт? Рядмсним!

Его взгляд был бессмысленным, словно стеклянным; слезящиеся глаза были на одном уровне с моими. Голос, когда-то звучный, теперь стал натужным и хриплым, как ржавый насос.

– Меня зовут Томмазо Грилли, к вашим услугам.

– Сверчок?

– Нет, отец, – Грилли. – Альбрехт, мой Альбрехт, с которым я после приезда не перекинулся ни единым словом, посмотрел на меня с заговорщическим видом. – Это мой друг, отец.

– Оже гарлиг.

– Друг из Нюрнберга. Весьма почтительный молодой человек.

– Чётоф гарлиг.

Я так и не понял: ему не понравился лично я или это сказывалась болезнь и общая усталость от жизни?

– Чё он зись деает? Брех, скжи, чё он зись деает?

– Он мой учитель, отец. Мой учитель латыни. Яростный огонь в глазах герцога тут же потух: его интерес

угас, и паж покатил кресло дальше. Я остолбенел.

– Учитель латыни?

– Учитель латыни?

Когда я возвращался в свою спальню в южном крыле, по дороге меня нагнал Теодор Альтманн – и навис надо мной, словно хотел опрокинуть.

– В детстве ему уже преподавали латынь, я знал его учителей, это были мои друзья. С чего бы он взялся за латынь теперь?

Я ускорил шаг к Вергессен-штрассе, пытаясь уйти от него.

– Отвечай. Почему ты такой скрытный?

– Я не скрытный, герр Альтманн. Вы слышали, что сказал маркиз. – Взопревший, воняющий уксусом Альтманн так сильно карябал лысину, что его шапка упала на пол. – Вы живете здесь, в замке? – спросил я.

– Живу? Хм… ну да, раньше – да…

– Ах, раньше. И, надо думать, за мной вы идете из-за ностальгии? Вы ведь живете на конюшне.

– Рядом. Я живу рядом с конюшней…

– Тогда у вас нет причины идти следом за мной, не так ли?

Теодор Альтманн не выдержал. Его стариковский нос побагровел, а губы, наоборот, побелели. Он принялся осыпать меня упреками на беглой латыни. Я не сумел ответить тем же (не моя вина, что у Альбрехта не хватило воображения ни на что другое) и вместо этого огрызнулся на ломаном немецком.

– Я именно тот, – сказал я, – кого вы всегда боялись.

– Да? – спросил Альтманн. – И кто же?

– Я художник. Я фаворит маркиза. А как к вам относится будущая власть?

Не ожидая ответа, я оставил своего остолбеневшего оппонента под окнами бывших покоев герцогини и отправился к себе.

Днем, надеясь развеять скуку, я решил сходить в город. Не представляя, что там может быть для меня интересного (кроме родительского дома одного известного вам художника), я, перебирая оставшиеся в кармане монеты, надеялся найти там развлечения определенного толка, тяга к которым была на время подавлена вследствие длительной тряски в седле.

У ворот дежурил добрый солдат Клаус. Я думал, что он пропустит меня без всяких проблем. Вместо этого я уперся в его мозолистую ладонь.

– Мне казалось, что ты тут стоишь, чтобы не пускать людей внутрь, – пошутил я.

– Простите, сударь. Я вынужден спросить, куда вы направляетесь.

– На прогулку. Представляешь, Клаус, моя нога еще не ступала на траву Фельсенгрюнде.

Но Клаус даже не улыбнулся.

– У меня четкий приказ. – Приказ?

– Мне запретили вас выпускать.

Сперва я испугался, что вызвал неудовольствие больного герцога. Может быть, после смотра у них с маркизом случилась какая-то перепалка насчет меня, чётофа гарлига? С маркизом связи по-прежнему не было, но, по слухам, он никогда не перечил отцу. Была ли его неприязнь проявлением сыновнего долга? Я – в последний раз в жизни – начал сомневаться в постоянстве своей удачи.

Через две недели после моего столкновения с исполнительным Клаусом меня поспешно призвали в герцогские покои. За мной пришел сам Иосия Кох, истлевшая краса расцвета силы Альбрехта XII.

– Он что?… – спросил я. – Как мне одеться?

– Ради всего святого, просто идите за мной, – проговорил он со слезами в голосе.

Я последовал за ним в помещения для прислуги, где перешептывались повара и служанки. Иосия Кох не обращал на них внимания – он по-прежнему заливался слезами и что-то бормотал себе под нос. Вместо того чтобы обойти Большой дворец, мы срезали путь через казнохранилище и вышли на улицу.

Замок охватила показная печаль. Слуги кланялись нам с подобающе скорбным видом и продолжали болтать. Специально выстиранные по такому случаю платки прикладывались к сухим глазам. Из вестибюля Большого дворца мы прошли прямо в герцогские покои. Как и во дворцах более знатных фамилий, в Фельсенгрюнде к трону приближаешься постепенно: только самые высокопоставленные вельможи допускаются в тронный зал, а те, кто рангом пониже, толпятся в приемных. В последний раз, когда мне довелось оказаться в таких политических обстоятельствах, за мной гналась толпа стражников. Теперь мне на пятки наступали одни лишь взгляды.

В первой приемной, куда не проникал солнечный свет, согласно дворцовой иерархии, собралась прислуга: каменщики, плотники и лакеи стояли ближе к двери во вторую приемную, а служанки, конюшие и посудомойки теснились у дальней стены. Когда мы входили во вторую приемную, стражники отдали нам салют. Яркий огонь в камине заменял собой солнце, обогревая старые кости служителей более высокого ранга: казначейских писарей, стрельцов в сапогах со шпорами, поваров из банкетного зала, стряхивавших с фартуков муку. Я впервые увидел серповидные усы шерифа, кровожадного франта, который стоял у очага и беседовал с тройкой парней совершенно злодейского вида. При появлении Иосии Коха все напускали на себя скорбный вид. Но их притворная печаль не шла ни в какое сравнение с его истинным горем. Какая-то предприимчивая дама попыталась завыть, но быстро одумалась. Я ощущал всеобщую враждебность и был рад уйти от этой толпы – в Риттерштубе, Рыцарский зал, где происходили официальные аудиенции.

– Кох, что происходит?

– Почему нас не пускают?

– Мы уже два часа тут стоим!

Благородная публика не ограничивалась немыми упреками. Когда они поняли, что я – полное ничтожество, если судить по рассказам Винкельбаха, – допущен в святая святых раньше них, раздались вопли негодования. Мартин Грюнен-фельдер топнул ногой, как избалованный ребенок. Потрясенный казначей тряхнул гривой, рассыпая счета и расписки. Даже обергофмейстеру пришлось ждать своей очереди с холодным блеском ненависти в глазах.

В пустой приватной приемной Иосия Кох отослал последнего стражника. Прекрасный паж открыл двери герцогской спальни, и лицо у него было отнюдь не заплаканным.

Внутри было темно. Глаза постепенно привыкли к полумраку, и я разглядел кровать под балдахином, ставшую катафалком для окоченевшего трупа. Альбрехт, вцепившийся в простыню, молился у смертного ложа отца.

– Томас Грилли, – прошептал Иосия Кох, словно слишком громкие звуки могли потревожить покойного.

– Оставьте нас.

Я услышал, что Иосия Кох и паж вышли, -ив угасающем свете успел рассмотреть чудовищную роспись на стенах в покоях мертвого герцога.

– Он умер, – сказал Альбрехт.

– Мои соболезнования, ваша светлость.

Альбрехт, пошатываясь, встал на четвереньки, как Навуходоносор на поле, и бросился мне на грудь. Он обнял меня так сильно, что у меня перехватило дыхание; я не решался пошевелиться – просто стоял столбом, свесив руки по бокам. Наверное, мне следовало успокоить юношу, который содрогался, прижавшись ко мне? Но потом до меня дошло, что бился он не в рыданиях, а в истерическом хохоте. Это была сдавленная икота, прорывавшаяся чудовищными спазмами. Я слегка отодвинулся, как делают влюбленные, чтобы посмотреть друг другу в глаза перед очередным поцелуем, и увидел, что склеенные слюной губы герцога расплываются в ликующей улыбке.

11. Книга добродетелей

На герцогских похоронах наемные плакальщицы долго выли и царапали себе грудь, пока слезы, обманутые столь бурным проявлением фальшивых эмоций, не заструились у них из глаз уже по-настоящему. Однако в ледяном полумраке часовни холодные церемониальные законы удержали от таяния менее скорбные физиономии. Сам Альбрехт, похоже, не был подвержен скорби; несколько раз я заметил, как он вытягивает ноги, чтобы полюбоваться собственными полированными близнецами, отражавшимися в носках сапог. Герцога положили разлагаться в семейный склеп, присовокупив к праху множества прошлых Альбрехтов (когда раздастся трубный глас, и мертвые восстанут для Страшного Суда, будет легко перепутать дедушкину кость с твоей собственной). Дворяне кланялись зеву гробницы, чье сытое дыхание вскоре перекроет гранитная плита. Винкельбахи и Грюненфельдеры, Вильгельм Штрудер и рыдающий Иосия Кох надели малиновые накидки и черные бархатные мантии со снежно-белыми воротниками. Мужчины носили цепи с подвеской, напоминавшей пару ножниц: эмблема священного ордена святого Варфоломея, основанного в подражание французскому Ordre du Saint-Esprit, ордену Святого Духа. Экипированные таким образом дворяне, судя по всему, не осознавали абсурдности своих действий. Их хмурые лица были похожи на маски актеров: костюмы, надеваемые столь редко, лишь усугубляли это впечатление блеском театральной новизны.

Я последовал за траурной процессией от входа в часовню к нефу, где Альбрехта должны были облачить властью. Он поднял руки, как дитя, ожидающее, когда няня наденет на него рубашку, и Мориц фон Винкельбах надел на него герцогскую мантию. На Альбрехте она сидела ужасно, как шкура огромного хищника.

Теперь настал черед капеллана, сопровождаемого служками; он выпростал руку из рукава стихаря и осенил наследника крестным знамением.

– Сим нарекаю тебя…

– Остановись.

Пальцы капеллана замерли в воздухе.

– Остановиться, мой господин?

– Я не стану принимать родовое имя. Альбрехт Тринадцатый – плохой знак.

– Но, – сказал капеллан, – это имя было дано вашей светлости при крещении.

– Но ведь мой прадед Вильгельм сменил имя, чтобы стать герцогом? Я могу поступить точно так же.

– И… И как вашей светлости будет угодно именоваться?

– В честь славного императора – к которому все мы обязаны относиться с почетом и уважением – я принимаю имя Альбрехт Рудольфус.

Господи! Мои рассказы все-таки перебродили в юношеском воображении и опьянили его. Он высокомерно задрал свой поломанный нос, бросая вызов неодобрению Ордена. Но в часовне скопилось слишком много фамильного праха, чтобы ропот негодования мог перерасти в нечто большее. Капеллан, а за ним и весь орден святого Варфоломея покорно преклонил колени и присягнул на верность Альбрехту Рудольфу-су, ХШ герцогу Фельсенгрюнде, защитнику Шпитцендорфа, принцу Священной Римской Империи, Бичу неверных и Куче Всего Такого, что я в растерянности прослушал, мысленно поздравляя себя с удачей. Это нововведение вызвало ропот в рядах знати; и все же я безмолвно поздравил своего патрона за эту попытку проявить своеволие и решимость. У него было актерское чувство времени, но это мало ему поможет – как позже покажет пир по случаю его интронизации.

Рассаживанием гостей занимался Максимилиан фон Винкельбах как мастер церемоний. Разумеется, он сам и его знатные друзья сидели в непосредственной близости к поперечному столу, за которым обедал новый герцог. За столом собрались все родовитые вельможи герцогства и несколько гостей из-за гор: полный, щекастый баварский посол, два венецианских торговца лесом, делегация из ближайшего швейцарского кантона, состоявшая из одного человека, и епископ бог знает откуда. Все эти люди – многие из которых почти и не знали нового герцога – сидели к нему ближе, чем я. Моя обида была столь сильной, что я даже не сразу заметил гостя, сидевшего по правую руку от меня.

– Ну что, мы не такие уж важные и влиятельные, как оказалось? – Теодор Альтманн посмотрел на меня свысока (фокус нетрудный) и ополоснул пальцы в миске с водой. – Видимо, тебе место рядом со слугами. И чей же ты фаворит? Кухаркин?

Казначейский писарь слева от меня внимательно изучал баранью лопатку у себя на тарелке, прислушиваясь к нашей перепалке; а это была именно перепалка, потому что мой дерзкий соперник сильно меня разозлил.

– Я в Фельсенгрюнде всего три месяца, герр Альтманн. А у вас, чтобы добиться того же положения, ушло тридцать лет.

– Неправда, неправда. Когда-то я сидел выше…

– Подушку, что ли, подкладывали?

– Я имею в виду – ближе к герцогу. Я учил его сына.

– Жаль, что здесь нет музыкантов. – Я повернулся к писарю. – У меня что-то жужжит в ушах, и сладкие звуки музыки могли бы помочь.

– У нас в Фельсенгрюнде нет музыки, – ответил писарь, – кроме, разве что, звона монет.

Несколько человек рассмеялись над шуткой; в меня полетели хрящ и обгрызенная кость. Теодор Альтманн безуспешно пытался высосать мозг из кости. Соперничество со старым дураком вызвало ко мне презрение сидящих рядом, не менее жгучее, чем у знати. Холодно глядя на меня, участники пира бурчали: «гном», «коротышка» – и кривили жирные губы.

И тут наш новый герцог раскрыл свой сюрприз. Я не знаю, слышал ли он эти выкрики – на таком расстоянии, да еще и сквозь гомон застолья. Или какой-то невидимый шпион донес до его стола гадости, творимые его подданными? Но смотрелось все именно так, потому что он вдруг вскочил, словно обиду нанесли ему лично.

– Друзья, благородные господа, дамы, фельсенгрюндцы. Я, ваш новый герцог, стою перед вами в печали.

Никто из придворных не встал и даже не поднял бокал, чтобы поприветствовать герцога, произносящего речь.

– Я всегда оставался верен своему долгу. Как вы, мои благородные друзья, остаетесь верны своему. И я твердо верю, что и менее родовитые люди тоже способны достойно исполнить свой долг. Среди вас есть один человек, сидящий не на своем месте.

Я не видел, чтобы кто-то решился раскрыть рот, и все же пространство наполнилось шепотом.

– Этот человек, – продолжал герцог, – достоин большего. Тем не менее все вы… он скользнул взглядом по пышным бюстам присутствующих дам, -…горячо любимы Альбрехтом Рудольфусом. – Герцог широким жестом указал на несуществующий промежуток между казначеем и оберкамергером, в трех ярдах от его стола. – Встань, Томмазо Грилли, и займи место, принадлежащее тебе по праву.

Под мрачными взглядами собравшихся я перекинул через скамью левую ногу, скакнул, чтобы освободить ее застрявшую сестру, и затем – сохранив на добрую память вид побелевших кулаков Теодора Альтманна, его склоненную голову, взбешенный взгляд – прошел эти двенадцать ярдов, которые показались мне целой милей. Я мысленно благодарил Небеса (впервые в жизни) за свое уродство. Никто из сидевших за моим столом не решился обернуться, чтобы обозвать меня нехорошим словом, а женщины на противоположной стороне зала не могли меня видеть из-за сутулых спин своих мужей. При моем приближении казначей, Вильгельм Штрудер, и Мартин Грюненфельдер, оберкамергер, слегка потеснились, подвинув свои почтенные ляжки. Кланяясь направо и налево, прижимая руку к груди подобно правоверному магометанину, я занял свое место среди фельсенгрюндской знати. Как только моя упрямая правая нога присоединилась к своей двойняшке под столом, Альбрехт Рудольфус своим примером призвал всех присутствующих к аплодисментам. Я украдкой взглянул на пораженных венецианских купцов, которые, без сомнения, были удивлены, услышав мое итальянское имя. Еще какое-то время я улыбался, несмотря на головокружение, пока аплодисменты не стихли и герцог не уселся на место. Вскоре слуги снова загомонили, но мои соседи хранили молчание. Понадобятся годы и годы, сказал я себе, чтобы загладить этот момент. Враждебность, порожденная моим стремительным продвижением, угаснет до фамильярности или в худшем случае до ее близнеца из пословицы – пренебрежения. Передо мной поставили тарелку и кубок. Серебряные.

У меня вошло в привычку посещать нового герцога в приватной приемной, где я потчевал его рассказами о художественных собраниях императора Рудольфа. Интерес герцога к подобного рода историям подхлестывал мое – и без того, скажем прямо, богатое – воображение. Разумеется, я умалчивал обо всех проявлениях несостоятельности Рудольфа: о постоянном недостатке средств, о пренебрежении долгом. Моему покровителю нужен был образец для подражания, однажды был случай, когда ради историй тосканского враля он «завернул» своего казначея, Вильгельма Штрудера (с которым я столкнулся в Риттерштубе – он, как всегда, нес в своих испачканных чернилами руках ворох свитков и груз проблем).

– Давай, – сказал Альбрехт Рудольфус, развалившись на подушках. – Рассказывай дальше.

– Да, милорд, и мне еще есть, что рассказывать! Император мудр и милосерден. У него утонченный вкус, и ради пополнения своей коллекции он готов буквально на все. Я помню, когда он приобрел «Праздник венков из роз» Дюрера, то нанял четырех человек, чтобы они на руках перенесли картину, тщательно упакованную и укрепленную на жердях, через горы и не допустили ни малейшего повреждения полотна. Его величество никому не позволяет осматривать свое собрание – если только этот человек не заслужил его особого отношения. Меня самого несколько раз приглашали полюбоваться этими произведениями искусства – гравюрами, рисунками и картинами. Но помимо рукотворных шедевров там есть еще и чудеса природы.

– Покажи мне, Томмазо.

В герцогской библиотеке нашлась небольшая, но зато отборная коллекция книг, приобретенная давным-давно Альбрехтом IX. В частности, там была «Космография» Себастьяна Мюнстера – ее-то я и притащил своему патрону, и раскрыл перед ним, и принялся нанизывать чудищ, что водились в ее пергаментных морях, на гарпун своего указующего перста. Я описывал наиболее выдающиеся образчики, купленные императором у путешественников. Из одного литературного источника, название которого я затрудняюсь теперь привести, я почерпнул сведения про морского епископа, выловленного балтийским рыбаком: он умолял польского короля отпустить его обратно в его просоленный приход. Рудольф заполучил себе похожее создание, но, увы, по прибытии оно оказалось мертвым. На полях «Космографии» я рисовал императорские мандрагоры, вылепленные землей по человеческому образу и подобию; я подделал загадочную подпись, которая, судя по всему, была отпечатана на гранитной плите рукой самой Природы. Часами я сплетал легенды, пока не стал – по своему собственному утверждению – задушевным приятелем венценосного тезки герцога.

– Я напишу императору, – сказал Альбрехт Рудольфус, – как один из его выборщиков. Хочу высказать ему признательность. За то, что мне посчастливилось заполучить твои таланты.

– Разумеется, вы так и поступите, ваша милость. Его секретаря по вопросам искусства зовут Ярослав Майринк. Направьте письмо на его имя.

Мои неофициальные задачи в качестве герцогского изготовителя подделок пока не были определены; официально Альбрехт Рудольфус назначил меня придворным библиотекарем (на то, чтобы составить опись всего содержимого библиотеки, у меня ушло ровно полдня) и поставщиком пищи духовной. Я пока не получал жалованья, если не считать бесплатных харчей. Надеясь закрепить свои позиции – и переехать в более комфортабельное помещение, – я возобновил контакты со своими агентами, с помощью которых я мог бы пополнить герцогскую коллекцию живописи. До сих пор во всем замке я нашел одну-единственную гравюру.

– «Дракон пожирает слуг Кадма». – Альбрехт Рудольфус прочел название на раме и моргнул. – И что ты думаешь, Томас?

Я ответил, что восхищен этим зловещим изображением, поскольку оно отвечает неписаному закону Арчимбольдо о деталях; эту фразу пришлось объяснять отдельно. Множество мифических созданий нуждается в убедительном обличье, и художники, кажется, собирают их по кусочкам – из обрезков, найденных в корыте живодера. Наше ленивое воображение наделяет дракона ящеричным клювом и чешуйчатой шкурой; им недостает свирепой реалистичности Природы. Но в этой гравюре, которую так ценил покойный герцог, драконья морда пугает своей необычностью, в ней присутствует нечто от ягненка; а клыки, вонзающиеся в щеку жертвы, похожи на зубы изголодавшегося ребенка. Я очень внимательно рассмотрел расчлененных жертв: оторванную голову с обнаженной трахеей, тянущиеся лоскуты плоти и агонию, запечатленную на мертвых лицах. Какая дотошность в деталях! Посмотрите, как разрывается кожа второго тела под острыми когтями; как судорожно напряглась свободная нога бедняги. Альбрехт Рудольфус захихикал.

– В детстве я боялся входить в отцовскую спальню.

– Из-за этой гравюры, ваша светлость?

– В зубах этого дракона – вся злоба ада.

– Это равнодушие Природы к Человеку.

– А мне кажется, что Природа его презирает.

– Вы оставите ее в здесь, ваша светлость, хранить ваши сны?

– Нет, перевесим ее в Риттерштубе. Поделимся своими сокровищами с нашими возлюбленными подданными.

Но теперь, когда зловещая гравюра поменяла свое местоположение, возникла необходимость найти ей замену. Я провел два дня, составляя письма Ярославу Майринку в Прагу и Георгу Шпенглеру в Дрезден, где сообщал им о своей необыкновенной удаче и просил их об услуге. Эти письма легли мне на стол, прижатые полированным камнем, в ожидании весны, которая расчистит перевалы.

Иосия Кох, фаворит покойного герцога, был отправлен на пенсию в город. Его обязанности виночерпия и секретаря были доверены прекрасному пажу; это он (молва называла его вдовой виночерпия, намекая на нежную женственность юноши) приходил к моей двери, призывая явиться пред герцогские очи. Я видел намечающийся пушок в уголках его губ и гадал, насколько затянется это особое расположение.

Несколько раз по пути в Большой дворец я встречал художника Теодора Альтманна. Как всегда, он был один, другие честолюбцы опасались открыто ему сочувствовать.

– Старик не может совладать со злостью, – ответил мне Альбрехт Рудольфус, когда я рассказал ему об отчаянии Альт-манна. – Ты же слышал, как он топает ногами в Риттерштубе, добиваясь аудиенции. – Стараясь не насмехаться над коллегой, ваш рассказчик дружелюбно улыбнулся. – Кстати, он всех настраивает против тебя, Томмазо.

– Против меня?

– Ты знаешь, как он тебя называет?

– Боюсь, что ваша светлость мне сейчас сообщит.

– Карликом-выскочкой. – Я не стал осуждать его за этот смех. – Правда смешно? И особенно – в устах этого лизоблюда! И все же рано или поздно он попытается помириться с тобой. Все твердит про заказ, хочет расписать часовню, если я разрешу. Но у него не хватает кистей и красок. Так что ему все равно придется прийти к тебе.

Так случилось, что Теодор Альтманн действительно посетил мою мастерскую. Он стоял у двери и теребил свой воротник. Его лицо искривилось в подобии улыбки. В груди что-то хрипело и клокотало при каждом вдохе.

– Это ваши рисунки, герр Грилли?

– Безусловно, герр Альтманн.

– Вот этот медальон с портретом обергофмейстера… очень похоже.

– Это герцог.

– Ах да! Поразительное сходство. А это ваши замечательные краски… – Когда он провел рукой над драгоценными пигментами, я едва смог подавить дрожь симпатии к собрату-художнику. – Это мумия? Где вы нашли свиные потроха?

– В свинье, герр Альтманн. – Я взгромоздился на стул и наблюдал, как старик бормотал что-то над моими горшочками. Должно быть, он ждал, что я предложу ему работу помощника. Но через какое-то время, удрученный моим молчанием, он поклонился и убрался из моего логова, ни на йоту не продвинувшись в своем намерении. Видите ли, мне от него не было никакого проку. Я уже получил одобрение своего патрона на создание «Книги Добродетелей», призванной прославить достоинства молодого герцога на тридцати двух ксилографиях.

Сейчас я занимался изготовлением набросков, которые гравер смог бы перенести на дерево. Я начал с изображения грозного отца герцога – на псовой охоте. В отдалении, за крепостными стенами, его возлюбленная супруга гладила свой округлившийся живот. Следующая гравюра должна была запечатлеть святую матушку герцога (которую я срисовал с топорного портрета кисти Альтманна) с сыном на руках, который держал в пухлых пальчиках щегла, на манер некоторых младенцев Иисусов. Третья гравюра изображала Альбрехта, утешающего овдовевшего отца; четвертая – скорбный конец самого отца. С этого момента облаченному доверием читателю представлялась возможность оценить многочисленные таланты моего патрона. Вот он – ученый, повелитель безбрежной мысли, восседающий перед грудами древних томов; потом – государственный деятель, посещающий со свитой Имперское Собрание; теперь – охотник, пронзающий оленя копьем, или рыболов, вытягивающий щуку из озера, или фехтовальщик, заключающий соперников в клетку их собственных мечей. А потом настоящий герцог – во время очередного осмотра своего войска в компании с вашим покорным слугой – предложил включить в книгу погрудные портреты всех членов ордена святого Варфоломея. Я решился высказать надежду, что, учитывая мои труды, может быть, там найдется место и для моей скромной персоны.

– Конечно, нет, – сказал Альбрехт Рудольфус; на том и порешили.

Получив полномочия от самого герцога, я тем самым обеспечил повиновение придворных аристократов и засел в их покоях, пытаясь делать наброски к будущим портретам. Максимилиан фон Винкельбах, который, казалось, соревновался со своим братом в ненависти ко мне, настоял, чтобы я рисовал его в кабинете шерифа. Он был мастером церемоний и капитаном пешей гвардии, и тем не менее не было для него более серьезного занятия, чем подкрепление силы и власти закона собственными кулаками. Он пыхтел и дубасил несчастных преступников, я рисовал, а головорезы шерифа ходили вокруг, шептались и насмехались над дрожью моей руки. Максимилиан поднял голову, и с его чуба сорвались капельки пота.

– Заключенного ты тоже рисуешь?

– Нет, милорд.

Максимилиан размял руки и вытер кулаки об одежду подследственного.

– И правильно. Нечего запечатлевать злодея. Главное, сам не забудь, что ты видел сегодня, – сказал он.

После этого случая делать наброски с Морица фон Винкельбаха было почти в удовольствие. Граф, разумеется, презирал мое начинание:

– Книга восхвалений, как же. Зачем моему господину бумажные добродетели, когда достаточно просто придерживаться обычаев? – И все-таки он следил за своим языком, чтобы я не донес его дерзости до ушей герцога.

Остальные персонажи доставляли мне значительно меньше неудобств, чем братья фон Винкельбахи. Мартин Грюненфельдер сидел за столом, работал с документами, притворяясь, что не замечает меня, а его помощник улыбался, дурак дураком, слушая скрипучий монолог моего пера. В казначействе я запечатлел всклокоченного Вильгельма Штрудера и забрал у него одного из писарей. Этого юношу – забыл, как его звали – я усадил переписывать скучную латынь «Иллюстрированной истории герцогства Фельсенгрюнде» Ганса Фогеля. Меня не волновала его медлительность (он набрасывался на каждую витиеватую букву с пылом истинного художника, хотя копия задумывалась всего лишь как руководство для гравера), поскольку на изготовление эскизов к гравюрам у меня должно было уйти не меньше года, и ехать с ними во Франкфурт я собирался не раньше следующей весны. Шли дни, и казначей принялся предъявлять раздраженные требования – сначала мне лично, потом, в письменной форме, самому герцогу – вернуть писаря на рабочее место; однако Альбрехт Рудольфус согласился с моими доводами, и писарю пришлось задержаться.

Так прошел мой первый год в Фельсенгрюнде. Теперь я мог свободно передвигаться по городу и окрестностям. Опережая слухи о себе, я наслаждался линялым гостеприимством содержателей постоялых дворов и кривился от нарочито почтительных наклонов дворцовой челяди. Тем временем моя переписка с агентами начала приносить плоды. Гонец вернулся с письмами и гравюрами от моего старого дрезденского друга Георга Шпенглера. Он поздравлял меня с успехами и хвастался своей семейной жизнью (видимо, его жена оказалась поразительно плодовитой), наслаждаясь которой, Георг почитал себя счастливейшим из людей. Получив первые гравюры, я смог предоставить герцогу «Побивание камнями святого Стефана» Россо Фиорентино и «Мученичество святого Лаврентия», гравированное Кортом по картине Тициана. Альбрехту Рудольфусу понравился дым, поднимающийся от мученического костра. Его порадовали два херувима, парящие над сюжетом Тициана, и то, что их лица были освещены не небесным сиянием, а всполохами огня, что придавало им выражение мальчишеского любопытства.

Из Праги пришло только одно письмо, и то – лишь через пять месяцев после того, как я отправил свое послание. Ярослав Майринк осторожно и иносказательно описывал помрачение императорского рассудка. В письме были намеки на темные интриги, в которых был замешан амбициозный брат Рудольф, – все эти малоприятные новости я скрыл от герцога, бросив письмо в огонь сразу после того, как прочел.

В плане отдыха от работы над «Книгой добродетелей» я завел привычку устраивать себе долгие прогулки по городу Фельсенгрюнде или просто бродить в прохладной тени буков и изящных лиственниц (ранней весной их иголки были похожи на тугие зеленые метелки кистей) на берегу Оберзее. Много раз я пытался углубиться в созерцание Природы. Но щебечущие птицы скрывались из виду под мохнатым навесом, белки прятались за стволами деревьев, рыба уходила в темные глубины, напуганная моей тенью. И каждый раз мне хотелось скорее вернуться к себе в мастерскую или отправиться к герцогу рассказывать про императора. Мои глаза потеряли былой интерес к чудесам природы: они оживали только при виде творений человеческих рук.

Письмо мне доставил писарь из казначейства – одно из множества прочих, написанных старательным почерком – так пишут люди, которым не на что тратить время. Мой добрый шпион был вознагражден за свои старания небольшим кошелем и пообещал хранить происшедшее в секрете.

– Это его подпись, – уверял я герцога спустя несколько часов, – и его печать. Это письмо не может быть подделкой.

Хитроумный Грилли подсунул оскорбительное послание под стопку официальных бумаг – как будто его принесли, скажем, из казначейства вместе с другими письмами и документами. Вся знать Фельсенгрюнде получила точно такое же послание: автор уверял адресатов, что им не нужно скрывать свое мнение, поскольку дело касается всех.

– «Фантазии расслабили ум его светлости», – читал Альбрехт Рудольфус, сжимая рукой спинку трона. – «Вам, как и мне, хорошо известен источник этой заразы. Карла Грилли заставил нашего господина избегать охоты, развлечения для благородных; это он, со своей итальянской порочностью, ослабил волю герцога к управлению страной…» Богом клянусь, я с него шкуру спущу живьем!

– Может быть, это просто такая шутка? – предположил я.

– Он называет тебя болезнью, которую нужно вычистить из государства. И тем самым обвиняет меня как пособника этой болезни.

– Я уверен, ваша светлость, что ваши верные сановники без промедления представят эти пасквильные письма вашему вниманию…

– Будем надеяться.

– Как только прочтут содержимое.

Герцог охнул и в ярости хлопнул ладонью по письму.

– Извини, что тебе пришлось выслушать измышления этого старого козла.

– Боюсь, что герр Альтман, увы, не в своем уме.

– Лучше пусть вовсе его лишится, иначе не избежать ему порки.

Бедный Теодор. Как тот старый пес из пословицы, он не сумел выучиться новым трюкам. В своем письме он открыто высказал то, что все остальные думали про себя; тем самым он вынудил своих предполагаемых союзников публично от него отказаться. Следовательно, я мог быть спокоен, когда спрятался – с ведома хозяина, разумеется, – за гобеленом в приватной приемной. Красавчик паж (который в последнее время то басил, то давал петуха) отправился за художником, к его домику рядом с конюшней. Я слышал возбужденное бормотание старика, предвкушавшего вероятный заказ – после стольких бесплодных лет.

– Изгнание? – взвыл он через какое-то время. – Но на почве чего?

– Не на почве, а с почвы. С моей почвы. Из Фельсенгрюнде.

– Но я здесь родился, – захныкал Теодор Альтманн. Разве не он учил герцога в детстве? Неужели престарелый слуга не заслуживает милосердия? – Прошу вас, милорд, умоляю, умоляю…

Униженное раскаяние поколебало уверенность герцога.

– Тогда изгнание из замка, – сказал он.

– Так я могу остаться в городе?

– Нет, нет. Из города я вас изгоняю.

– Но… Но, ваша светлость, как я смогу жить в другом месте? Без покровительства?

– Не пытайтесь сделать из меня злодея, сударь. Вы написали бунтарские письма, подрывающие мою власть. Вы сами себя обрекли на изгнание, и я буду оплакивать вас не больше, чем архангел Михаил оплакивал Адама.

Приговор был окончательный. Альбрехт Рудольфус приказал страже вывести из приватной приемной Теодора Альт-манна, моего побежденного противника. Ему дали три дня на сборы.

Весной 1606 года я поехал во Франкфурт. Хотел взять с собой Клауса, но мне выделили его младшего коллегу по имени Йорген. Парень не отличался умом и сообразительностью, зато охранял мои эскизы гравюр, как будто они были вытравлены на золоте, и без жалоб сносил мои тиранические причуды. (Да, читатель, я стремительно сбрасывал панцирь своей скромности.) Не буду вас утомлять описанием путешествия, маршрут которого, увы, проходил далеко от Нюрнберга и милых сердцу чаровниц Анны и Гретель. Мы ехали сквозь слабый аромат можжевеловых кустов, через Швабские Альпы, лесистые склоны которых напомнили Йоргену родные края.

Приехав во Франкфурт, я встретился с агентом, Лукасом Детмольдом, в типографии на углу улицы Ромерберг. Мне предстояло провести во Франкфурте четыре месяца, присматривая за изготовлением резных досок для моей «Книги добродетелей». Меня поразило обилие издателей в этом прекрасном и славном городе, и потом я с удивлением обнаружил, что большую часть герцогских денег я потратил именно на то, на что нужно. Я приобрел «Страшный Суд» Бонасоне по картине Микеланджело, «Сусанну и старцев» Аннибале Караччи и мою любимую гравюру, «Практика изобразительного искусства» Страдануса в исполнении Корнелия Корта. Я сказал Йоргену, что нам понадобится третий мул, чтобы перевезти купленные мной книги; хроники, агиографии, две поваренные книги, восхитительный травник Фухиуса и романы Райнеке Фукса в дополнение к «Тристану», который Альбрехт зачитал до дыр – он обожал такую литературу.

По городскому братству печатников и книготорговцев прошла молва о расточительном карлике. Дошла она и до красивых ушей некоего Людольфа Бресдина, который как-то утром ворвался в мастерскую Детмольда. От его приветственного вопля гравер вздрогнул и воткнул резец себе в руку. Как только я убедился, что доска не повреждена (пока резчик перевязывает палец), я забрался на стул, чтобы обнять бывшего коллегу.

– Слушай, ты хорошо раздался, – сказал я Бресдину, – и бородищу какую отрастил!

– Ну, ты, судя по всему, тоже не голодаешь, Томас. Резчики принялись шикать на нас, так что Томмазо Грил-

ли, тосканский меценат, и Людольф Бресдин, подручный художника, вышли на солнышко и побрели к Майну. Я не стал упрекать друга в том, что он бросил меня в Нюрнберге, раз уж Судьба сделала его предательство своим благодатным орудием; вместо этого я поздравил его с женитьбой на Гунде Несслер (поставленный перед фактом наличия округлившегося живота своей дочери герр Несслер неохотно дал молодым отеческое благословение).

– Теперь от меня пахнет детской отрыжкой, – сказал Бресдин. – Я постоянно не высыпаюсь, но не променяю эту жизнь ни на что другое.

Если у моего друга и были какие-то амбиции, семейная жизнь положила им конец – окончательно и бесповоротно. Теперь муж Гунды Бресдин стал веселым, но безымянным тружеником, который уже не стремился к славе и нашел успокоение в отцовстве.

– Мне недостает твоей целеустремленности, – сказал он, – и твоего желания угодить.

Кажется, он жалел меня из-за моих амбиций. Я отплатил ему тем же, демонстративно опекая «бедного подкаблучника» Людольфа.

Несмотря на различия наших стремлений, мы решили возобновить сотрудничество. Бресдину надо было кормить семью, а мне был необходим надежный и осмотрительный печатник. Людольф Бресдин пообещал вырезать и напечатать любое изображение – оригинал или стилизацию, – которое я пришлю. Я уверил его, что наше предприятие ни в коем случае не будет обманом, поскольку мой покровитель прекрасно знал, за что платит.

* * *

Поздним летом мы покинули Франкфурт, и большую часть пути Йоргену пришлось нещадно хлестать наших мулов по бокам, так как они отказывались подчиняться приказам и проявляли мелочное упрямство, типичное для всей их породы. Первый плод любви осла и лошади тащил книги разных авторов; на второго нагрузили гравюры и десять свежих экземпляров «Истории Фельсенгрюнде» Фогеля. Последний мул нес личную ответственность за мой шедевр, двадцать копий «Книги добродетелей». Убежденные розгами Йоргена (мне пришлось вмешаться только раз, когда он попытался вразумить глупых созданий своей дубинкой) мулы начали продвигаться с удовлетворительной скоростью. Молчание спутника позволило мне без помех обдумывать свой следующий проект, рисовать в воображении фантастические планы, пока мы не въехали в Фельсенгрюнде – в этот раз без эскорта и трубящего рога, – чтобы с радостью воссоединиться с нашим возлюбленным герцогом.

Так случилось, что мы прибыли рано утром, в аккурат в герцогский день рождения. Он с такой радостью принял мои книги – раздал копии придворным, приказал мне подготовить в библиотеке отдельную полку для его собственного экземпляра, – что казалось, обещанные народу празднества устроены чуть ли не в мою честь.

Уже через несколько часов после возвращения я сидел на помосте, сооруженном на крепостной площади, заполненной фельсенгрюндскими обывателями. Я слушал, как хлопает флаг Фельсенгрюнде у меня над головой, и настраивал себя на беседу с герцогом.

Рядом с часовней трещал костер. Я чувствовал жар его пламени – невидимую паутину, стянувшую кожу лица. На представление собралась приличная толпа. Старухи торговали яблоками из висящих на поясе корзин; молодые парни толкались и расправляли плечи при виде полыценно-презрительных девиц с престарелыми компаньонками. Я увидел группу акробатов, упиравшихся пятками в небо, как антиподы. У крепостного колодца стояла группка мальчишек, которые не сводили глаз с пылающего костра.

– Сегодня они меня любят, – сказал герцог, отвечая ленивым жестом на приветственные крики толпы.

– А что будет за представление, ваша светлость?

Наверное, он меня не услышал. Тамбурины и флейты заиграли сиплую музыку – так неожиданно, что я аж подскочил, – и толпа заревела, увидев шерифа и его шестерых головорезов, взошедших на шаткий эшафот. Их силуэты дрожали в языках пламени, как бестелесные привидения.

– Maleficium! – крикнул шериф, и народ радостно подхватил:

– Hexenbrenner! Сжечь ведьму!

Я скривился и повернулся к герцогу.

– Колдовство, милорд? – Тс-с!

Шериф открыл большую корзину, у которой собрались его помощники. Под восторженные вздохи толпы они по локоть погрузили руки в корзину; потом выпрямились и показали всем свою добычу. Тринадцать черных кошек, схваченных за шкирку, извивались и царапали воздух. Тщетно они брыкались задними лапами и разевали розовые пасти.

– Я тут думал, во Франкфурте…

– Что ты говоришь?

– Ну… да. – Я заметил, что у меня дрожит левое колено, и уперся пяткой в пол. – Вспомните достижения других правителей. Мы же видели Фуггерхаусер в Аугсбурге и тамошнюю витрину с редкостями? Герцог Померании Филипп тоже заказал нечто подобное – мир чудес в одном шкафу.

– Ты предлагаешь и мне устроить что-то подобное?

– Мои амбиции заходят намного дальше.

В это время на эшафоте шериф и его помощники – подбадриваемые неистовой толпой – бросили кошек на железную решетку. Кошки шипели от страха, их шерсть встала дыбом. Подозреваю, что им переломали лапы, чтоб не сбежали. Кроме того – точно как люди, цепляющиеся в бурном потоке за плот, – они, видимо, предпочитали ужас решетки ужасу пламени.

– Помню, когда я был маленьким, мы сожгли сорок кошек в один день, – сказал Альбрехт Рудольфус, наклонившись ко мне. Он не заметил моей крайней бледности. – Из-за какой-то там чертовой дюжины, – добавил он, – не стоило даже собираться.

Но народ Фельсенгрюнде требовал зрелищ, а герцог хотел ему угодить. По его команде кочегары налегли на меха, чтобы раздуть огонь. Когда палачи бросили на решетку последнюю кошку, шериф пригласил на помост служанку. Под всеобщие аплодисменты головорезы помогли ей взобраться наверх, а руководитель церемонии многозначительно разгладил усы.

– Я не вижу причины, почему нельзя осуществить вашу мечту превзойти великого тезку – во всех отношениях.

Герцог разрывался между веселым спектаклем аутодафе и своим мрачным, насупленный карлой.

– О чем ты?

– Почему большие коллекции бывают только у императоров?

– Деньги, Томмазо, деньги. Фельсенгрюнде не по карману такие амбиции. Посмотри хоть на этот жалкий костер.

– Пока позволяют средства, ваша светлость, я продолжу покупать гравюры, книги и даже картины. Но есть и другие способы заполучить работы старых мастеров.

Альбрехт Рудольфус продолжал наблюдать за спектаклем, однако его слух был обращен к вашему рассказчику.

– У нас есть зачатки библиотеки, – заговорил я скороговоркой. – Я предлагаю расширить ее, заполнить диковинами и… гм… машинерией…

– Маши… чем?

– И у вас будут рисунки и картины великих мастеров: работы, открытые нашими стараниями, полотна, о которых никто не знал. Дюрер, милорд, Кранах и Бальдунг воскреснут и обретут новую жизнь в своих творениях.

Герцог облизнул губы цвета вареной сливы.

– И нам, – сказал он, – вовсе незачем извещать мир о происхождении этих шедевров?

– Вы меня поняли, ваша светлость.

Поднявшаяся на помост служанка, которая, должно быть, впервые в жизни оказалась в центре внимания, не могла сопротивляться восторгу толпы. С застенчивой улыбкой она потянула за рычаг и запустила механизм. Закрутились шестерни, зуб зацепился за зуб, и решетка, покачиваясь, опустилась вниз.

– Я смогу сделать из замка дворец, – говорил я. – И ваша слава распространится за пределы этих гор.

Толпа вопила, знать стонала от смеха, глядя, как горят кошки. Визг несчастных животных был почти и не слышен в реве человеческих голосов. Веселье охватило даже Морица фон Винкельбаха, он открывал и закрывал рот, как человек, выдувающий дымовые кольца, только вместо колец у него изо рта вырывался радостный кашель.

– Мне потребуется, – орал я, – пригласить в Фельсенгрюнде талантливых людей.

– Что?

– Таланты! Мне нужны таланты!

Кошки в нескольких дюймах над пламенем превратились в живые мечущиеся факелы. Горожане радовались возможности лапать друг друга в похотливом возбуждении. Усатый концертмейстер впился языком в ухо посудомойки; слуги хохотали, схватившись за бока. Даже когда последняя кошка затихла и на решетке осталось тринадцать тлеющих трупиков, шум не утих. Я глянул на герцога. Он зевал, прикрывая рот рукой в белой перчатке.

– Прости, – сказал он. – Это я не над твоим предложением. Напротив, оно очень даже согласуется с моими собственными идеями.

На невидимом подносе ветер принес вонь горелого мяса. Тучные дамы прижимали к носам надушенные платки и морщили носы, так что на лицах трескался слой пудры. Спрятавшись за малиновыми лепестками платка, Альбрехт Рудольфус дал подтвердил высочайшее соизволение.

– Я попрошу тебя составить детальный план, – сказал он. – И если он мне понравится – как понравилась «Книга добродетелей», – ты получишь любые необходимые средства.

12. Библиотека искусств

Сейчас мы стоим на пороге счастливейшего – самого благодатного или, если угодно, самого обеспеченного – периода моей жизни. При одной только мысли об этом провинциальном триумфе крови стоило бы взбурлить в венах, а изношенной мышце, заключенной под ребрами моего постаревшего тела, подобает забиться хотя бы с долей прежней мощи. Но тело только устало стонет. Из десяти лет на вершине славы мне вспоминаются только разрозненные эпизоды, мгновения, хранящие память о моем творении…

Гордые своей вонью обладатели дубленых рук и говора, вязкого, как лошадиная моча, конюхи не были привычны к визитам герцога на конюшню и поэтому хранили молчание – скорее настороженное, чем учтивое. Я начал свою речь, заготовленную заранее:

– Представьте себе, ваша светлость, как все это превращается во дворец искусства. Как с этих пыльных стропил свисают ваши знамена и люстры из блестящей бронзы. Да, сейчас эта крыша закопчена, как потолок преисподней, но пришлите сюда двадцать маляров с лестницами, и – вот оно! – лазоревые небеса, усыпанные золотыми звездами. – Я заметил, как конюхи пялятся на меня из-под лошадиных ног. – Возьмите, к примеру, это стойло, милорд. Вообразите на его месте альков, обитый темным бархатом, и в нем стоит кубок, вырезанный из рога единорога – или перламутра, или пурпурной тверди индийского коралла. Теперь – распахните эти двери! Здесь, в кружащемся вихре соломы… – Герцог положил ногу на ногу и с отвращением уставился на подошву своего сапога. – Гнилой соломы, ваша светлость. Здесь вообще-то… пованивает. – Не сильно ободренный герцог попытался оттереть подошву. – Эй ты… конюх! Принеси-ка ту щетку. Мне плевать, что она для лошади обергофмейстера. – Сердитый юнец залился краской и, скрючившись под локтем герцога, вычистил подошву его сапога. – Теперь… гм… распахните эти двери! Представьте в этом вихре соломы кружащиеся бальные платья дам. Пусть звон этих стремян превратится в их смех, а лошадиные хвосты пускай станут трепехом и взматами… трепетом и взмахами изящных вееров…

– Нет, женщин пускать нельзя, – сказал герцог. – Только не в библиотеку.

– Совершенно верно, милорд. Есть места, где им появляться не следует. – От невидимой соломенной пыли щекотало в носу. У меня дергалось лицо, как будто я только что выдернул волосок из ноздри. – Взгляните на этих неотесанных конюхов, – хохотнул я, – оденьте их в ливреи – эскизы которых я вам уже показывал – и подумайте о том, что целые толпы ремесленников готовы исполнить вашу малейшую прихоть.

– Здесь слишком темно, – посетовал герцог.

– Темно? Разве в Венеции не делают зеркала, чистые, как божий промысел? Эти стены слепы, но скажите лишь слово – и они прозрят. Пробить люки в крыше – для плотников это раз плюнуть.

Альбрехт Рудольфус шел по соломе, высоко поднимая ноги, как человек, бредущий сквозь волны прибоя. Он как будто советовался с ангелом у себя на плече; вытягивал шею, оглядывая крышу и пристально всматривался в темный провал конюшни, словно ища совета у теней. Я видел злость в глазах конюхов, которые, подобно маленьким рыбкам за спиной проплывшей щуки, сбились в кучу, наблюдая за сомнениями своего бледного господина. Или, может, их взгляды были устремлены на меня – на беглеца из сказок, пугало в страусовых перьях и узких сапогах, злобного гнома, угрожавшего разрушить их мир? Кони фыркали и пускали газы, роя копытами солому. Герцог Альбрехт Рудольфус рассматривал лошадь обергофмейстера: ее блестящие коричневые бока, массивную голову с влажными глазами. Потом он повернулся ко мне, и на его некрасивом лице отражалась решимость.

– Штрудер, мой казначей, волнуется по поводу расходов. Постарайся его успокоить.

У архитектора были свои сомнения. Этот практичный здоровяк вежливо внимал моим живописаниям иллюзорного дворца, сложив на груди руки и качая густой бородой. Урожденный фельсенгрюндец, он жил и работал в Аугсбурге и больше поднаторел в строительстве небольших дворцов, нежели в превращении конюшен в замысловатые лабиринты.

– Как во сне, говорите?

– Да. Вам когда-нибудь снилось что-то подобное?

– Чтобы там потеряться?

– Чтобы переходить из одного помещения в другое, не ведая, где находишься. Дворец, как заколдованный лес, где нет ничего невозможного.

– Вы хотите, чтобы я спроектировал здание, в котором легко заблудиться?

– Герцог будет знать дорогу. Нужно будет устроить тайные ходы, чтобы он мог незаметно передвигаться по всему дворцу. Я хочу, чтобы посетителям он казался волшебником. Здесь будут темные пещеры, рощи, освещенные луной, альковы, подобные тем, что бывают в…

– Герр Грилли, тут не так много места.

– Ну что ж, мы раздвинем пространство при помощи зеркал. Мы расширим его коридорами. Мы построим невысокие лестницы, и каждая комната будет чуть выше или чуть ниже соседних.

– Но вы хотите, чтобы я нарушил все принципы строительства.

– Да, если вы не против.

Архитектор поджал губы, словно обсасывая цукат.

– Эти эскизы мне напоминают кроличий садок, – сказал он.

– Вы мне льстите.

– Мне придется задействовать тридцать своих мастеров, наиболее умелых.

– Я уже распорядился, чтобы для них подготовили место.

– И я надеюсь, что герцог одобрит мои чертежи…

– Разумеется.

– …и будет платить регулярно, наличными, принимая во внимание все заказы, которые я упущу из-за отсутствия в Аугсбурге.

– Флорины вас устроят?

Архитектор кивнул и, судя по выражению его лица, уже принялся обдумывать технические детали для грядущей постройки.

– Я вам построю дворец чудес. Но я беру на себя только внешнюю его конструкцию…

– …а я позабочусь о внутреннем содержании, – добавил я.

Мы пожали друг другу руки над столом, на котором лежали мои наброски, впитывавшие жемчужный вечерний свет. Я нанял соглядатая, который следил за архитектором с самого его прибытия в крепость, и, полагаясь на полученную информацию, смог побаловать гостя бутылкой его любимого аликанте. Он выдул шесть бокалов, прежде чем я успел справиться с одним, потом развалился на кушетке и выслушал мою историю. Я честно рассказал ему все, что он хотел услышать, и заговорил про обширную коллекцию императора Рудольфа.

– Наша библиотека искусств, – сказал я, – отдаст должное его бессмертному достижению.

Люди архитектора прибыли в июне и до конца года еще дважды возвращались в Фельсенгрюнде, прежде чем проект был закончен. (Некоторые особо циничные придворные говорили, что мастера нарочно затягивают работу, поскольку здесь они ни в чем не нуждались и вообще катались как сыр в масле; строители наслаждались отменным гостеприимством, за чем следил лично Мартин Грюненфельдер, которому приказали вышвырнуть всех слуг из их комнат. Этим несчастным приходилось спать в коридорах и на лестницах, съеживаясь, подобно улиткам, от ударов сапог разбушевавшихся мастеров, когда те, пьяные вдрызг, отправлялись ко сну.) Много дней провел я на стройке, наблюдая за работой строителей, которые делали измерения, пилили доски и обменивались сальными шутками. Я завидовал тому, как они лихо размахивают молотками, и пытался представить, что должен чувствовать физически полноценный мужчина, когда он дает заслуженный отдых ноющим мышцам. Я возложил на себя обязанность снабжать их питьем. Кто знает, может быть, я пытался умиротворить призрака? Ведь я помнил, как отец тесал камни на Корсо ди Порта Романа – как он кривился от жажды, обожженный неумолимым солнцем. Я даже подавал рабочим влажные полотенца, словно пытаясь отогнать воспоминания об отце, вытирающем лоб рукой в молочном от мраморной крошки поту.

Да, признаю: я баловал приезжих мастеров, но на строительной площадке имелся и более действенный стимул к работе. Разъяренный леностью наших местных работников, которых Максимилиан фон Винкельбах чуть ли не пинками выгонял из таверн, архитектор приставил к ним мастера, сальное бульдожье лицо которого, обгоревшее на солнце до цвета вареной свеклы, намертво врезалось мне в память – и не сказать, чтобы я был этому рад.

Мастера звали Куссмауль, но все называли его Куссеманом, Целовальщиком, потому что он обожал «чмокать» нерадивых работников своим хлыстом. Его собака, злобная шавка неизвестной породы, имела зубы настолько острые, что мне иногда представлялось, как Куссеман вечерами точит ей зубы напильником. Присутствие на площадке Куссемана со свирепым Цербером у ноги служило сразу двум целям. Подчиненных он заставлял работать, несмотря на мизерную плату, а для своих аугсбургских дружков он был живым талисманом и собутыльником. По вечерам, в питейных заведениях вроде «Барашка» на Флейш-штрассе, люди заключали пари по поводу его воистину знатных способностей к поглощению напитков – что означало, что Куссеману не нужно было платить за выпивку. Он знал действенное средство от похмелья, и это были не сырые яйца или рвотный порошок: мастер предпочитал, чтобы по окончании попойки об его голову сломали березовую доску. Не раз я видел, как он пошатывался после такого лечения, пытаясь смахнуть с бровей окровавленные щепки. Друзья стояли у него за спиной, чтобы подхватить в случае чего. Но он только отряхивался, как собака после купания, и как ни в чем не бывало возвращался на стройплощадку. В детстве, как вы понимаете, я сторонился подобной компании. Но архитектор сообщил своим людям то, о чем они сами догадывались, судя по элегантности моей одежды: что я был отцом проекта, «придворным художником», «бесспорным мастером искусств» и «ученым другом его светлости герцога». Никогда прежде такого не было и никогда больше такого не будет, чтобы толпа крепких, здоровых мужчин – каждый из которых способен раздавить меня, как гнилое яблоко, – кланялась мне в унисон или ломала пыльные шапки. Даже Куссеман приветствовал меня, кивая обваренной головой и натягивая поводок своей рычащей зверюги.

Помимо уважения аугбургских строителей я наслаждался почтительностью своих учеников. Пишу «учеников», хотя я, разумеется, никогда не имел намерения сделать из этих робких мальчишек некое подобие художников. (Это были «лишние рты» из многочисленной местной дворни. В искусстве они не разбирались и отличить подделку от оригинала, конечно же, не могли. Так что с этой стороны я не опасался разоблачения.) Три мальчика посещали мою мастерскую в южной башне замка. Я обучал их простым наукам, когда-то усвоенным в мастерской Джана Бонконвенто. Они смешивали краски и предохраняли их от высыхания; учились готовить холсты, окрашивать бумагу и соединять негашеную известь с творогом для получения казеинового клея. Кое-кто все же пытался понять по моим рисункам законы перспективы или тайком проскользнуть в мой кабинет, когда я отсутствовал, – чтобы изучить мои эскизы и сравнить свои таланты с моим. Но большинство из моих подмастерьев просто были мне благодарны за то, что я даю им еду и кров, а если и поколачиваю, то нечасто и только по делу, и не стремились к чему-то большему, искренне радуясь прибытию редкой мумии из Венеции или выравнивая грунт на моих холстах при помощи акульей шкурки. Я – увы! – не учил их видеть. Я мог только молиться, чтобы они получили какую-то пользу от моей тирании и что когда-нибудь мне доведется услышать знакомое имя, которое дойдет до тосканских холмов, и произнесено оно будет с таким же благоговейным придыханием, с каким произносят имя Рафаэля или благословенного Микеланджело.

С изнуряющей медлительностью строительство библиотеки близилось к завершению, но мой патрон отказывался посетить ее до тех пор, пока не будет закончена хотя бы одна комната. Я решил пригласить в гости Людольфа Бресдина и предложил ему расписать в паре со мной стены герцогского кабинета – за немалое вознаграждение. Бресдин – супруга которого только что родила двойню – недолго думая согласился. Мы задумали изобразить любовные похождения Зевса: вооружившись кистями и красками, как когда-то в охотничьем домике в Моритцбурге и в летнем доме в Бург-Вайссинг, мы принялись живописать грозного бога в облике любвеобильного перепела, орла, быка, лебедя и золотого дождя. Когда мы начали работать, вокруг гремела стройка. Все ругательства или взрывы смеха пролетали через стропила и собирались под потолком, поэтому мы с Бресдином, как истые заговорщики, общались только шепотом. Вечером я докладывал герцогу о наших успехах – обычно это происходило в приватных покоях, и герцог сидел, погруженный в мечтания, или читал о своей доблести в «Книге добродетелей». Трудно сказать, что вернее говорило об иллюзиях моего патрона: его вера в правдивость моего живописного восхваления или его убежденность, что в это поверят будущие поколения.

– В будущем, – уверял его я, – никто не вспомнит о военачальниках и государственных деятелях. Лишь меценаты останутся в памяти поколений.

Когда библиотека искусств еще только начиналась, а зима захватила власть над горами, до герцога дошли печальные новости о его прежнем учителе и придворном художнике, Теодоре Альтманне. Куссмауль как раз показывал мне плотоядные шипы на своем хлысте (громко расписывая их достоинства, так чтобы слышали его дрожащие подопечные), когда через крепостной двор промчался Альбрехт Рудольфус. Пытаясь схватить меня за руку, он нечаянно ущипнул меня за шею. Я последовал за ним к фонтану, улыбаясь сквозь слезы боли.

– Альтманн, – выпалил он. – Его тело нашли неподалеку от Шпитценберга.

– Где?

– В овраге, за деревней.

– Мертвым?

Герцог посмотрел на меня как-то странно.

– У него не было денег на жилье. Все, что он мог предложить, – свои художества. Видимо, хозяину постоялого двора наскучили боги и сатиры – Альтманну никогда не давалось сходство с натурой.

– Как он погиб?

– Замерз скорее всего. Деревенские старики не смогли понять, был ли он мертв до того, как за него принялись волки. – Альбрехт Рудольфус сжал кулаки. – Я ведь правильно сделал, что изгнал его? Это ведь было не… самодурство?

– Человек сам творец своей судьбы, ваша светлость.

– Я к тому, что обергофмейстер и его брат согласились с моим решением. Они его недолюбливали, живого. Но теперь, когда он умер – да-да, слухи уже пошли, – Альтманн может стать вроде как мучеником.

Так и случилось. С высоты своей мастерской я ощущал растущее раздражение Винкельбахов и Грюненфельдеров, которое подобно болоту затягивало основание моей башни. Герцог впал в виноватую меланхолию. Я же отправился на поиски женщин, чтобы забить их духами трупную вонь наших снов.

Да, я стал герцогским сутенером. Не удовлетворившись наблюдением за строительством библиотеки, присмотром за музеем и сбором книг, я сделался поставщиком более низменных удовольствий. С точки зрения плотских утех город Фельсенгрюнде был сущей пустыней, поэтому мне пришлось расширить сферу своих поисков вплоть до Крантора (в котором, несмотря на название, нет ни башен, ни журавлей, гнездящихся на кривых печных трубах) и Шпитцендорфа. Большинство девушек подходящего возраста были грубыми, ширококостными крестьянками. Но даже среди крестьян, в глухих деревнях, попадались настоящие красавицы: прекрасные розы среди сорняков, чьи родители, погрязшие в крайней нужде, обменивали своих дочерей на кошельки с осязаемым золотом. Каждой рыдающей матери и сурово молчащему отцу элегантно одетый, но чересчур малорослый итальянец обещал достойную службу в замке для их ненаглядных кровиночек. Да уж, Урсуле и Лотте, Марии и маленькой Илзе уготовано было занятие поистине благородное! Чтобы облегчить им переезд, мои дрожащие помощники в крытой повозке кутали девушек в меховые манто и надевали им на пальцы бронзовые кольца.

Альбрехт Рудольфус, который не решился самолично осмотреть девичий урожай, упивался моими описаниями добытых плодов. Дабы избежать скандальных слухов при дворе, он заплатил за размещение девушек на окраине города, в двухстах ярдах от западной стены замка, что позволяло втащить избранную на вечер девицу по желобу для мусора (каков символ для господ моралистов!) и провести ее в спальню к герцогу, не привлекая внимания.

На Своем островке, омываемом волнами слухов и сплетен, четыре девушки, вверенные моему попечению, погрустнели и потолстели. Целыми днями они скучали или скандалили из-за какой-нибудь стеклянной безделушки. Иногда я подумывал, а не послать ли кого-нибудь в Нюрнберг, чтобы разыскать моих прежних прелестниц. (Годы вряд ли были милостивы к Анне и Гретель: пиком их карьеры могла бы стать должность «мадам» в борделе.) Но мне не хватило духу. И дело отнюдь не в уколах совести, к тому времени совести как таковой у меня уже не было. Скорее я опасался печальных известий о судьбе своих бывших пассий. Вместо этого я прочесал улицу Таубенштрассе в районе ферм, единственном месте, где, по информации Клауса, можно было найти практикующих шлюх: жалких созданий со слезящимися глазами и гнилостным дыханием, которые, хоть и не годились для передовой, все же были способны поддерживать боевой дух пехоты хотя бы в тылу, С помощью почти трезвой «мамаши» (она была не старше меня, но постарела до времени и обладала изящной фигурой доярки) я принялся обставлять обиталище моих куртизанок.

Все эти труды отвлекали меня от насущных задач. Мне нужно было найти постоянных работников – отборный отряд мастеров, – чтобы заменить плотников и рабочих, которые рано или поздно отправятся восвояси, недовольные мизерной платой. Для этого я написал доверенным людям из нескольких городов, в том числе и своим надежным друзьям, Шпенглеру и Майринку, надеясь завлечь с их помощью художников, садовников, изготовителей масок – любых искусников и умельцев, чье мастерство может развлечь томного герцога.

В то утро, когда начались первые собеседования, я сидел рядом с Альбрехтом Рудольфусом в завешанной гобеленами полутьме герцогского зеркального коридора. Мой патрон, вспомнив маскировку студенческих лет, снял с себя все регалии и внешние признаки своего положения и велел не сообщать кандидатам, кто он на самом деле. Он не желал, чтобы почтение перед герцогской властью повлияло на их выступления. Он сменил свой скрипучий трон на обычный стул (такой же, как у меня, но без стопки подушек) и сказал, что проводить аудиенцию буду я, а он – только молчать и слушать.

Через несколько часов настроение у нас испортилось; первый день оказался полностью провальным – мы не нашли ни единого подходящего человека. Осталось ждать еще двадцать дней, пока не прибудет следующий, столь же жалкий отряд робких неумех…

Стражник, объявивший его, наградил меня таким многозначительным взглядом, что я тут же сбросил тупое оцепенение. После множества щелкоперов, штукатуров и третьесортных жуликов; после катастрофы с метателем ножей (зубы которого находили на полу и три недели спустя) и бородатой женщины с зажатым между ног членом; после всех горьких разочарований я снова был полон надежды.

– Войдите, – крикнул я.

Человек, вошедший в кабинет, был полностью лишен волос. Его голубые глаза казались голыми без ресниц; брови были отмечены лишь тонким валиком плоти. Чтобы подчеркнуть свой поразительный внешний вид, этот господин – кальвинист, надо думать, – облачился в мрачный черный костюм. Заинтригованный Альбрехт Рудольфус подался вперед. Мне захотелось нарисовать голову этого водяного, блестящую в пляшущем свете факелов, – голову, голую, как у зародыша.

– Синьор, у меня есть помощник, – сказал незнакомец. – Могу ли я?…

– Да, пригласите.

Он улыбнулся и, непрестанно кланяясь, завел в комнату маленького негритенка. Мальчик был одет так же, как и его хозяин. Он толкал тележку, содержимое которой – два шара на каком-то непонятном холмике – было накрыто мешковиной.

– Давай быстрее. Только не зацепи стену. – Незнакомец, улыбаясь, подошел ближе к нам. Его маленький помощник семенил следом с укрытой тележкой. Ее колеса посвистывали и скрипели, как колесики кресла, на котором возили старого герцога.

– Как вас зовут, сударь?

Незнакомец пожевал губы, словно пробуя что-то на вкус; откашлялся, прочищая горло, а потом прикусил заусенец на пальце, чтобы как-то заполнить паузу.

– Адольфо… гм… Адольф Бреннер.

– Вы сомневаетесь, сударь?

– Я? – Гость закрыл рот ладонью, словно пытаясь сдержать отрыжку. – Сомневаюсь, синьор?

– Вы как будто не знаете собственного имени.

– Моего имени? – Посетитель рассмеялся: это было звонкое, переливчатое, почти женское хихиканье, уместное скорее в дамской гостиной, нежели в этой мрачной келье с двумя инквизиторами. – Знает ли собака, что она собака?

– Пожалуйста, без загадок.

– Никаких загадок, синьор. Я хочу сказать, что человек, не знающий своего имени, немногим лучше собаки. – Он покачал головой и продолжил, еле заметно притопнув ногой: – Меня зовут Адольф Бреннер.

Я не смог удержаться от улыбки. Пока что этот несчастный шарлатан держался очень даже неплохо.

– Вы в этом уверены?

– Совершенно уверен, синьор.

Герцог привстал со стула, зачарованный непонятным предметом на тележке у негритенка.

– Так каков ваш род деятельности,герр Бреннер?

– Monstrorum Artifex, синьор. Я делаю чудовищ. Искусственных мужчин, женщин, детей. Собачек. Русалок. Однажды я сделал летающего навозного жука.

– Навозного жука? – охнул Альбрехт Рудольфус.

– Так, развлечения ради. Как у доктора Ди в Англии. Только этот летал без привязанных струн.

– Герр Бреннер, – прервал я его. – Вы выражаетесь чересчур туманно. Скажите прямо, немецким языком, что вы делаете?

– Автоматы, синьор.

Рука моего патрона тяжело легла мне на запястье.

– Томмазо, это ведь именно то, что ты мне обещал, помнишь? Тогда, с кошками, на мой день рождения?

Улыбка Адольфа Бреннера заняла прочное место у него на лице, как только он понял, кто сидит перед ним. Этот великовозрастный ребенок и есть герцог?! Наш посетитель искал подтверждения в моих глазах – и нашел его.

– Ваша светлость, – сказал он, рассыпавшись в поклонах. – На этой тележке приготовлен образчик моего искусства.

– Так покажи мне его, ради бога! – От возбуждения Альбрехт Рудольфус так сжал мою руку, что мне пришлось закусить губу, чтобы сдержать стон. Адольф Бреннер поспешил к своему творению.

– Секунду терпения, ваша светлость… – Лысый изобретатель с головой залез под мешковину, и оттуда послышался стрекот. – По моей команде, Каспар. – Негритенок дрожал; поклонившись герцогу, он взялся за край ткани.

– Такого я еще не видел, – шепнул мне герцог, оставив на моем ухе жемчужную капельку слюны.

– ДАВАЙ!

Маленький Каспар сдернул мешковину. Под ней обнаружились две головы, кивающие в унисон. Это были набитые тканью мешочки с нарисованными лицами: красные полукружия вместо ртов, черные треугольники вместо носов, глазки-пуговки цвета патины и полное отсутствие волос, как и у их создателя. В комнате воцарилась недоуменная, растерянная тишина, которую нарушало лишь тиканье механизма. Адольф Бреннер покусывал палец, малыш Каспар, казалось, вот-вот расплачется, а зловещие близнецы как будто раздумывали, стоит ли им продолжать движение.

– Мы покажем вам, – сказал механик, – Братское Объятие.

Внезапно, словно Бреннер произнес волшебное слово, автоматы повернули головы друг к другу. Со стуком, треском и натужным скрипом за головами последовали и туловища. Между ними натянулась какая-то пуповина с двумя сшитыми вместе хлопчатобумажными шарами посередине, изображавшими сцепленные руки. Этот веревочный привесок болтался из стороны в сторону на манер рукопожатия, а головы неуклюже кивали. Рука Адольфа Бреннера легла на плечо Каспара; совиный взгляд нервно метался между его творением и герцогом.

– Восхитительно, – объявил мой патрон.

– Машина пока груба и не разукрашена, ваша светлость. Но внешний вид не так важен. Пока главное – довести до совершенства движение.

Завод пружины подходил к концу, куклы затряслись, заскрипели колеса тележки. Кивающие головы бились лбами, сжатые руки провисли, туловища притянулись друг к другу. Каспар переменился в лице, наблюдая с нарастающим беспокойством за стукающимися головами. Альбрехт Рудольфус хихикал с детским упоением.

– Братское Бодание, – завопил он, хлопая себя по бедрам на манер Арлекина.

Адольфу Бреннеру хватило ума не обидеться на герцогский смех. Даже малыш Каспар заулыбался, грустно глядя на свои ладони, пока плохо откалиброванные тряпичные головы долбились друг о дружку. Когда завод окончательно вышел и автоматы, слегка покачиваясь, вернулись в исходное положение, мой патрон радостно вскочил со стула и обнял своего нового слугу.

– Добро пожаловать, – воскликнул он, влажно сверкая толстыми губами, – в мою библиотеку чудес и диковин.

За два года до того, как до нас дойдут новости о смещении Рудольфа и разделении его коллекции, Ярослав Майринк прислал мне письмо, освежившее воспоминания о моем богемском бесчестии.

«Вероятно, ты слышал, – писал он, – про драматическое падение Филиппа фон Лангенфельса, известного как Лангенфельсу. Этот преступный еврей угодил в прошлом году в застенок и много месяцев просидел в Белой башне, пока окончательный приговор не исправил все его ошибки. Лангенфель-су, чьи радикальные смены взглядов, по моему мнению, были всего лишь попыткой укрепиться при дворе, признался, что долгие годы обкрадывал императорскую коллекцию. В его домах обнаружили старые монеты, драгоценные камни, яшмовые вазы. Он признался, что для воплощения своих планов нанимал обычных воров и использовал агентов с вымышленными именами, чтобы сохранить в тайне свое участие в деле. Больше того, он притворялся, что обладает алхимическими тайнами, своей ложью сбивая с толку доверчивых людей. В этих и многих других преступлениях сознался Лангенфельсу на допросах с пристрастием.

Один особо любопытный набег на собственность императора был совершен в ноябре 1600 года. Вдохновленный его подручным, неким Моосбрюггером, он завершился убийством трех легковерных бедняг, каковых утопили в реке. Думаю, ты сам сделаешь выводы относительно тех несчастий, что приключились с тобой в то время…» – продолжал Майринк, уснащая свое письмо выразительными подробностями: как труп негодяя «утопили во Влтаве, как собаку», а «голову выставили на мосту, чтобы все могли на нее плевать». На этой основе он заключил, что всякое преступление неминуемо будет раскрыто; что человек не сможет взрастить в себе полноценную личность, если его корни сидят в отравленной земле; что еврею нельзя доверять, как бы он ни притворялся честным.

Разоблачение моего пражского врага и подробности его мучительной кончины нуждались в утешительной антитезе.

Майринк сравнил злодейское поведение фон Лангенфельса – этого безжалостного выскочки – с добротой, проявленной ко мне Бартоломеусом Шпрангером. Мне казалось, что мой самый влиятельный друг при дворе Рудольфа оставил меня в минуту величайшей нужды.

«Бартоломеус Шпрангер – человек благоразумный; возможно, своей свободой ты обязан его стараниям. – Именно благодаря Шпрангеру улучшились условия моего содержания в темнице. Более-менее съедобная пища, питьевая вода без ржавчины и утонувших пушистых личинок; также и свечи, в мерцающем свете которых я видел лицо моего доброго друга Петруса Гонсальвуса. – Вот видишь, как в одном и том же послании могут ужиться Грех и Добродетель», – заключил Майринк. Я был благодарен ему за эту новость, но не хотел поощрять на новые подвиги подобного рода.

Мне не хотелось возрождать в памяти свою молодость. За десять лет я постарался забыть большую ее часть, выдирая из сердца иссохшие корни, – я посвятил свою жизнь продвижению наверх. Мое постыдное прошлое осталось в прошлом, если так можно сказать, и поэтому утратило право на существование. Теперь я заделался благородным господином, и я не позволю кому бы то ни было в Фельсенгрюнде узнать о моей ошибке.

Летом 1610 года наконец завершились работы над вестибюлями и нишами нашего лабиринта, аугсбургские плотники (ко всеобщему, кроме, пожалуй, трактирщиков, облегчению) покинули герцогство, а я приступил к внутренней отделке библиотеки. Я заказал гобелены в Брюсселе и Обюссоне; выписал из Аугсбурга золотых дел мастеров, чтобы те изготовили бронзовые канделябры и рамы для картин; что касается камня, то я попытался восстановить связь с семьей матери, мраморными магнатами Раймонди. Для этого я написал письмо во Флоренцию, моему прежнему учителю Пьомбино, и от него узнал, что мой дядя Умберто скончался от сердечного приступа в своем достопамятном кабинете на виа деи Калцаиуоли. То есть зачинщик моих приключений – человек, чей сапог едва не придал ускорение моему заду на площади Синьории и чьи усилия, направленные на то, чтобы почтить память покойной сестры, подстегнули мое превращение в сценического урода, – окончил свой жизненный путь. Я был безутешен, целый день ходил мрачный – ведь мне не представился шанс поразить старика величием моего успеха. Судя по всему, дела у моих флорентийских родственников шли не блестяще; Пьомбино прислал два письма, живописуя, какое щедрое вознаграждение я смогу получить, если положусь на их опыт. К сожалению, после жаркой стычки с казначеем, Вильгельмом Штрудером, мне пришлось положить конец этой переписке.

Расходы на проект и не думали сокращаться. Мне потребовалось лишь немного выдумки и малая толика двуличия, и – там-татам! – в ворота замка въехала громыхающая повозка, запряженная унылыми клячами. От непогоды ее защищал холст, растянутый между ярко раскрашенными столбами. Канареечно-желтые и ярко-красные ленты придавали столбам праздничный вид. На веревках болтались куклы: гномы, волшебники, седовласые короли. Следом за повозкой бежала собака, неистово лая на соблазнительные, но – увы – деревянные связки сосисок, свисавшие сзади. Повозка трещала, скрипела, звенела и наконец остановилась на Вайдманнер-платц, выпустив из своей утробы труппу бродячих артистов. Я представился их молчаливому предводителю. У себя в кабинете, за парой бутылок рейнского, я договорился с ним о сотрудничестве под мелодичный звон флоринов на столе.

Деньги пошли на покупку их буйной фантазии и смекалки: дорогого товара в актерской среде. Я нуждался в совете людей, которые, обладая скудными ресурсами, могли превратить пустой помост или угол банкетного зала в лес, римский сенат, берег Трои. Притушив свечи и факелы, мы вошли в пустую библиотеку, поскрипывая половицами. Актеры, возбужденные, как школьники, избегали ловушек, на которые я им указывал. Мои театральные друзья, пораженные извивами и лестницами лабиринта, его настоящими, обманными и потайными дверьми, согласились внести свой вклад в имитацию будущей роскоши.

Они остались в крепости Фельсенгрюнде, но ночевали в своей повозке (мой обергофмейстер не потерпел бы негодяев и сводников под «его» крышей), а днем трудились над античными бюстами и пустотелыми скульптурами. Я с удовольствием работал среди этих самоучек, раскрашивая деревянные столбы розовыми и белыми прожилками и, таким образом, превращая их в мраморные колонны. Здесь мне снова понадобилось умение Людольфа Бресдина выстраивать ложную перспективу (это была наша последняя очная встреча: через десять лет шальная пуля, направленная не иначе как дланью Господней, вышибет ему мозги), и он охотно работал вместе с актерами, которые лепили на стенах волюты, тимпаны и латинские фризы.

Чтобы герцог не догадался о нашей бурной, кипучей деятельности, на протяжении трех недель мы каждый вечер устраивали представление во дворе замка. Дважды, когда шел дождь и небо было затянуто тучами, герцог отметал возражения Морица фон Винкельбаха и отдавал банкетный зал на потеху труппе. Он обожал низкопробные фарсы, наш высокомерный патрон, и целую неделю заказывал пантомиму по «Фаусту», прыская и хлопая каждый раз, когда Папа Римский получал по шее или Испанского Короля дергали за бороду. Этот бенефис прекратился, когда усталые от однообразия актеры заменили короля Испании на Императора; губастый заказчик в негодовании поднялся с места и ушел в свои покои. Мефистофель вцепился в плечо Фауста, Фауст повис на Императоре, а Император закусил бороду. Но ваш рассказчик действовал быстро и умно – сумел остудить герцогскую ярость.

К концу этих трех недель отделка большинства помещений библиотеки была закончена: стены были либо расписаны сценами из «Эклогов» и обожаемого герцогом рыцарского романа «Тристан», либо задрапированы разношерстными тканями – это были сценические декорации, задники, которые ждали будущих экспонатов. Из Обюссона прибыли гобелены, мы развесили их в вестибюле и зале приемов. Работа моих декораторов завершилась, они могли ехать, что с удовольствием и сделали, поскольку устали от замка, от его мрачных стен.

Попрощавшись с актерами (и в последний раз обняв моего дорогого Людольфа Бресдина), я махал им с зубчатой стены. Даже когда они скрылись из виду в лесу и безжалостный ветер развеял их гомон, я еще долго махал рукой, чувствуя себя одиноким, как никогда.

Мои последние гости прибыли тем же вечером. Они приехали в закрытой карете, сопровождаемой двумя телегами с товаром и небольшим вооруженным эскортом. Я встретил их на Вайдманнер-платц – в этот раз в одиночестве, – велел конюхам заняться лошадьми и посочувствовал новоприбывшим, когда те пожаловались на усталость и ноющие зады. Их было двое: обе – бледные, тощие, средних лет. Их лица были испещрены оспинами. В тех местах, где пот смыл с кожи пудру, остались желтые полосы. Венецианцы, они были более привычны к качке гондол и плеску воды у берегов каналов, нежели к зубодробительной тряске конных повозок.

– Герцог уже ждет нас? – спросил один из них.

– Герцог неважно себя чувствует и не хочет, чтобы его недомогание передалось столь важным гостям. Позвольте мне предложить вам – и вашим людям – напиться и отдохнуть с дороги.

Они приехали из самой Венеции и привезли с собой те предметы роскоши, которые берут напрокат для свадеб своих дочерей даже самые скромные жители плавучей республики. Я должен был щедро вознаградить этих господ за такую жертву, поэтому, сверх обещанного, я добавил еще два кошеля из герцогской казны, чтобы быть уверенным в их осмотрительности, – я не мог допустить, чтобы придворные пузыри прознали о моих источниках.

Распорядившись насчет кормежки для слуг, я отвел венецианских купцов на улицу Вергессенхайт, в свое прежнее обиталище. Конечно, сырость не стала для них потрясением, но они все же кривились и старались не прикасаться к покрытым плесенью стенам.

– Скажите, что вам надобно, синьор Грилли, и мы уедем. Между нами не возникло той теплоты, какая бывает у земляков. Тосканцы и венецианцы – разного поля ягоды: первые обожжены солнцем, привыкли к высоким холмам и бегу облаков; вторые – тщеславны, земноводны и жадны.

– Покажите, что вы привезли, – сказал я, – и я не стану вас задерживать.

Я до сих пор могу повторить весь список. Он включал кресла из резного мугельского дуба, богатые турецкие ковры, парчовые подушки, изукрашенные зеркала, инкрустированные рубиновым стеклом, карту мира по Ортелиусу, шелковые розы, тюльпаны и лилии, четыре терракотовых льва, нуждавшихся в покраске, клетку для попугая, небесную сферу на подставке, вышитые золотом салфетки, отрезы синего сукна и еще около дюжины наименований. На столе выстроились блестящие башенки монет. Купцы никак не могли успокоиться, они сжимали подбородки, крутили кольца на пальцах, перешептывались на своем болотном наречии – соперники, ставшие друзьями по несчастью, – и вздыхали, как будто каждая сделка казалась им истинным самопожертвованием.

– Спасибо, господа, – заключил я, осенив их чернильными пальцами. Мы погасили свечу и вышли, опустошенные, в синеву рассвета. Повозки венецианских торгашей покинули замок, лишившись значительной части поклажи, но сами купцы предпочли сон в своей тряской карете лишнему часу в компании улыбчивого карлика.

Герцог пребывал в мрачном настроении. Он пересаживался из кресла в кресло в частной приемной, дышал часто и сбивчиво и, кажется, даже не замечал непорядка в одежде. Его жирное лицо обрюзгло, подбородок зарос щетиной. В ответ на мою попытку вывести его из оцепенения – я описывал, как идут дела в библиотеке, – он не поднял свой свинцовый взгляд выше моих колен.

– Уйди, – пробормотал Альбрехт Рудольфус.

– …А в Длинном коридоре мы сделаем… Ваша светлость? Глаза герцога застило усталостью.

– Пожалуйста, – сказал он, – уходи.

Проглотив оскорбление, я поклонился и удалился. В Риттерштубе меня отловил Мориц фон Винкельбах.

– Герцог вас отослал, герр Грилли?

– Да, на сегодня мы с ним закончили, герр обергофмейстер.

– Он удручен, вы заметили? – Развалившись на обоих подлокотниках кресла, его брат помахал у себя под носом.

– Не в моих правилах пытать человека о его настроениях, – сказал я, пытаясь напустить на себя надменности.

– Значит, вы ничего не слышали?

– О чем?

Мориц фон Винкельбах впился в меня взглядом.

– Об императоре.

– О скорбной потере, – подхватил Максимилиан, – и о счастливом приобретении.

Винкельбахи поджали губы: видимо, ожидалось, что я буду ползать на коленях, умоляя их объяснить, что происходит.

– Герцог, – заявил я, – находится в прекрасном расположении духа, если спросить мое мнение.

Я поспешил к двери и дал знак страже открыть ее. У меня за спиной, в темном омуте Риттерштубе, Мориц фон Винкельбах дал волю смеху. До того, как закрылась дверь, я услышал, как он говорит брату:

– Похоже, сказочки этого Грилли начинают его утомлять. Пиная камешки, я вернулся в мастерскую в южной башне и попытался заняться своими проектами. Мои помощники, заметившие перемену настроения своего учителя, примолкли, втянув головы в плечи. Я подозвал их к столу, дал денег и послал в восточное крыло, чтобы они подмазали слуг и разузнали что к чему. Когда через пару часов мои честные шпионы вернулись, деньги были все еще при них.

– Совсем ничего? Никаких слухов? Все молчат?

Мои информаторы подняли глаза и заскулили, как наказанные щенята. Позже я распорядился, чтобы их на три дня посадили на хлеб и воду.

Не имея доступа к своему захандрившему покровителю, я болтался перед казначейством, делая вид, что запечатлеваю архитектуру замка. Мне удалось подслушать, как камергерский писарь шептался со слугой, пока они оба справляли малую нужду под окнами покоев герцогини. Вокруг меня вились дворцовые слухи; я не решался в них верить, пока не получил письмо от Майринка.

Рудольфа сместил с трона его брат Маттиас.

До сих пор благодаря письмам Майринка я был более-менее в курсе постепенного распада имперской власти. Ослабленный собственным неуклюжим правлением, униженный турками и чешским братством Рудольф разделил владения со своим братом, оставив себе Богемию, Силезию и корону Империи. За этим последовали гражданские и религиозные войны – предвестники грядущего ужаса, – в результате чего императорский трон занял Маттиас. Покинутый всеми вассалами, запертый в замке со своей коллекцией Рудольф наконец получил вожделенное одиночество. Я молился безымянным богам своей злобы, чтобы величественная тень, некогда бывшая императором, поскорее умерла: когда ветер развеет прах, я смогу завершить создание мифического образа.

Герцог лишился образца и примера. Начал ли он подозревать, что его верный Томмазо был все эти годы не слишком правдив? Я подготовил для него свой вариант изложения пражских событий. Рудольфа сместила вражья клика – на горе всей Богемии. Миф о Вертумне, Плодородном Кесаре, приносящем блага своим подданным, проживет много дольше.

– Думайте о себе, мой господин, как о продолжателе дела Рудольфа. Как Константинополь стал воплощением римской мечты.

Шли недели, а герцогское «недомогание» все не кончалось. Он не касался своих куртизанок и отказывался от настойчивых предложений прислать их к нему в кабинет. Каждый час он приказывал принести еду и с непередаваемо печальным видом пережевывал холодные отбивные и засахаренные фрукты, словно пытаясь заполнить какую-то пустоту, поселившуюся внутри. Он толстел не по дням, а по часам, раздуваясь подобно утопленнику. Я разрывался между подготовкой церемонии открытия библиотеки и посещениями его спальни. Иногда он просто сидел, уставившись на персидский ковер или на тарелку со сливовым вареньем, и старательно не замечал моего присутствия; в других случаях он сетовал на затянувшееся ожидание, вызванное «чертовской медлительностью» моих трудов. Увы, приблизить дату открытия было не в моих силах, поскольку вся знать Фельсенгрюнде – а также несколько видных горожан, купцов и мелких иностранных сановников – уже получила официальные приглашения; поэтому я приставал к Адольфу Бреннеру, конструктору автоматов, чтобы тот помог мне развеять герцогскую меланхолию.

– Мне нечего вам предложить, герр Грилли.

Адольф Бреннер занимал комнату над казначейством, где дни напролет возился с конструкциями будущих диковин. Воняло там у него ужасно. Я с трудом сдерживался, чтобы не затыкать себе нос.

– Но послушайте, дорогой коллега, – сказал я. – Мы все служим герцогу, нас для того и приглашали. Должно же быть хоть что-то у вас в запасе.

Адольф Бреннер переглянулся с помощником, Я повернулся, но слишком поздно, и поэтому я не уверен, показалось мне или нет, что Каспар покачал головой.

– У нас есть кое-что, – сказал Бреннер.

– Автомат?

– Нет. Мы нашли это… то есть я это купил это… в Падуе. – Негритенок у меня за спиной тяжело вздохнул. – Я хранил их на крайний случай.

– Почему?

– Ну, всякое в жизни бывает.

Меня разозлил эгоизм Адольфа Бреннера. Я распоряжался всеми его фокусами.

– Сейчас как раз такой случай, – заявил я тоном, не терпящим возражений. – Мы должны отвлечь герцога от его меланхолии. Что бы вы там ни купили в Падуе, оно нужно сейчас.

Бреннер грустно кивнул. Я намекнул, что ему могут прибавить плату и перевести его в комнату получше, и добился своего. У настоящего игрока всегда должна быть припрятана в рукаве парочка козырей. Моим козырем стал его козырь.

– Астрономические линзы Галилео Галилея…

Бреннер приложил линзы к глазам, так что они сделались совсем круглыми; должно быть, он видел герцога в образе раздувшегося, расплывчатого силуэта, который тянулся к нему своими осьминожьими щупальцами.

– Я купил их в астрономической лавке в Падуе, ваша светлость.

Альбрехт Рудольфус потерял интерес еще до того, как его пальцы коснулись стекол.

– Я что-нибудь слышал об этом изобретателе, Томмазо?

– Галилео, ваша светлость, – повторил Адольф Бреннер, баюкая линзы, словно жалостливый ребенок, спасший ручную мышь от кошачьей охоты, – знаменитейший автор «Звездного вестника». А это части инструмента, который он назвал телескопом. Изобретение, которое герр Галилей представил, в частности, в Венецианской Республике.

– А они для чего? Для масок?

– Через телескоп, ваша светлость, можно разглядеть в море корабль за два часа до того, как он станет виден невооруженным глазом. – Адольф Бреннер выжидающе посмотрел на герцога. Догадавшись, что возгласов удивления не предвидится, он обернулся ко мне за подмогой. – Венецианцам, – пошутил он, – нововведения нравятся только в том случае, если они помогают выигрывать морские сражения.

– У вас есть эта шутка? – спросил герцог.

– Простите?

– Телескоп.

– Боюсь, только линзы. – Бреннер посмотрел на другой конец Риттерштубе, где стоял его подавленный негритенок. – Галилео опроверг мнение об идеальной шарообразности Луны. Как и в Фельсенгрюнде, ваша светлость, на Луне есть горы.

Герцог рассеянно смотрел в окно, не проявляя особого интереса и ко второму техническому новшеству, «геометрическому и военному компасу». Он привстал на троне, но лишь для того, чтобы облегчить выход ветров. Адольф Бреннер вынул из орехового футляра полую колбу с трубкой, при помощи которой можно было измерять температуру. Как и прецизионное устройство для математических расчетов, как и линзы для телескопа, она не смогла возбудить любопытство герцога.

– Может быть. – предложил я, – его светлость пожелает приобрести один из таких телескопов?

– Господи, для чего?

– Чтобы наблюдать за ходом светил по небесной тверди. В черепной коробке герцога шевельнулась какая-то мысль.

Он оживился: его взгляд не то чтобы вспыхнул живым интересом, но хотя бы стал менее тусклым.

– Продолжай, – тихо сказал он.

– Галилей, наблюдавший небесные сферы, называл их «медицейскими планетами». С таким телескопом, ваша светлость, слава Фельсенгрюнде дойдет до звезд.

Глаза моего патрона широко распахнулись.

– Правда?

Адольф Бреннер деликатно кивнул.

– Почему бы и нет, милорд.

Но даже такая масштабная перспектива не смогла захватить воображение герцога. Адольф Бреннер зря растратил свои немногие новинки – у него не осталось уже ничего, чем можно было бы удивить нашего приунывшего господина. Однако он заслужил благосклонность придворного библиотекаря, который, в свою очередь, добыв себе столь интересного собеседника, примирился с мрачностью и апатией герцога. Как плотный туман, они рассеются сами собой под лучами солнца некоего стимула, неизвестного до поры.

С самого начала все было скверно. В тот день пошел дождь, сильный не по сезону, и вместо того, чтобы любоваться величественной роскошью букового вестибюля, аттическим фризом с танцорами и потолочным рокайлем с летящими херувимами, гости шептались в полутемном гроте, сдувая капли с носов и выжимая воду из одежды. Дамы беспрестанно поправляли прически, подобные пышной жимолости, спутанной ветром. Мужчины размахивали широкополыми шляпами, плюмажи на которых превратились в мокрые волокнистые комки. Герцог Альбрехт Рудольфус стоял чуть поодаль, в стороне от гостей, облокотившись о доску декоративного камина и увлеченно поглощая овсяные бисквиты. Я подошел к нему, кланяясь и улыбаясь, и отметил, как превосходно сегодня выглядит орден святого Варфоломея.

– От них пахнет мокрой псиной, – ответил герцог.

– Может быть, стоит распорядиться, чтобы прислуге раздали факелы? – прошептал я. – Это прибавит таинственности.

Таким образом (после нескольких унизительных просьб соблюдать тишину) я возвысился в воображении присутствующих до уровня маленького Вергилия, таинственного проводника в подземелье. Гости смеялись, кокетничали и пихали друг друга локтями, эти неустрашимые исследователи, что брели по моим следам. По стенам Камергалери метались тени, сливаясь в зыбкие узоры, но гости могли насладиться моими эскизами к «Книге добродетелей» и уделить внимание скорбным персонажам с портретов Теодора Альтманна, которые висели там временно – в ожидании, пока их не заменят работы его преемника. Хотя от Длинного коридора, где был накрыт стол, нас отделяла лишь перегородка из полированного дуба, я не собирался показывать им секретную панель, открывавшую проход.

– Осторожнее, – крикнул я. – Берегите головы.

Чтобы войти в соседнее помещение, нужно было подняться на пять ступеней. Дамы ахали, когда им наступали на шлейфы, мужчины поддерживали мечи и суетились, подхватывая съезжающие набок шляпы. Третья комната располагалась еще выше, за ней был узкий коридор, в котором всем пришлось выстроиться в цепочку. Секундную панику вызвал задымившийся театральный занавес, задетый факелом неосторожного лакея. Я слышал зычные распоряжения Максимилиана фон Винкельбаха и нервный смех, прокатившийся по коридору, когда пожар потушили. Устланный коврами пол круто пошел вниз: мы спускались, прижимая груди к лопаткам, лобки к крестцам, отчего герцог издал неожиданно веселый смешок. (Я прикрыл свою свечу рукой и сказал патрону, чтобы тот покрепче держался за мой ворот.) Коридор привел нас в большой, обитый синей тканью овальный зал. Кто-то у меня за спиной пробормотал, что он похож на древнюю гробницу. Низкий потолок внезапно исчез, открыв пещерный свод конюшни, где под убаюкивающий шепот ветра с дождем колыхались знамена. Когда замешкавшиеся копуши догнали авангард и толпа разбрелась по залу, со сдавленными охами разглядывая фальшивую мозаику, нарисованную на полу, я еще раз убедился, что герцог по-прежнему держит меня за воротник. Пришло время дурачить этих лизоблюдов: запускать их в лабиринт.

– Пора, – сказал я.

Я выскочил через одну из пяти потайных дверей, увлекая за собой Альбрехта Рудольфуса. Свеча у меня в руке мигнула и погасла, оставив нас в темноте. Я обернулся и запер дверь. С той стороны раздались крики удивления и стук холеных ладоней, барабанивших по филенке. Ободряюще улыбнувшись герцогу, я крикнул оставшимся гостям, что им следует воспользоваться другими выходами. Нам было слышно, как они вбежали в бутафорское подземелье, где бумажные скелеты играли в карты с собственными тенями; как они уперлись в темный пруд, где с потолка свешивались резные щуки и осетры; как они вошли в укромную спальню, где механизм Бреннера приступил к братским объятиям. Мы уже не могли слышать, как четвертая группа недоуменных первооткрывателей влетела в застекленное продолжение Длинного коридора, где их вторжение удивило кухонную прислугу не меньше, чем самих гостей. Альбрехт Рудольфус сжал мое плечо. Его придворные рассмеялись, взрывы их смеха служили лучшей наградой за герцогскую шутку. Единственное, что его расстроило: он попал в помещение для прислуги вместо какой-нибудь алхимической кельи. Он брезгливо переступал через остовы сгнивших соломенных матрасов, глиняные черепки и разбросанные шахматные фигурки, аккуратно вырезанные из дерева.

Вернувшись к гостям в Длинный коридор, я обнаружил подле себя братьев Винкельбах, которые язвительно заметили, что моя библиотека практически пуста.

– Это только пока, – сказал я.

– Значит ли это, – спросил Мориц фон Винкельбах, – что вскоре мы будем иметь удовольствие лицезреть ее лучшие экспонаты?

– Именно так, мой обергофмейстер. И если вы мне не верите…

Обиженный их кислыми лицами, я устроил для братьев небольшой частный тур по менее доступным частям библиотеки. Все причины, побудившие меня скрывать эти комнаты, были принесены в жертву моей уязвленной гордости. Я попросил братьев, слово своих сообщников, чтобы они постояли на страже, не дав шумному застолью заметить, как я отодвигаю гобелен и открываю потайную дверь в герцогский кабинет. (Оставшийся выход предполагалось потом перекрыть – из-за пристройки, которая должна была соединить бывшую конюшню с моей башней.) Зайдя внутрь, Винкельбахи лишь фыркнули при виде полупустых полок. Я сказал, что внутри есть еще помещения, которые, увы, пока не готовы.

– Эти книги я уже видел, – сказал обергофмейстер. – В старой библиотеке.

– Это и есть ваше великое достижение, герр Грилли? Расставить мебель…

– …может и натасканная обезьяна.

Братья с ухмылкой поблагодарили меня за труды и поспешили обратно на пир в Длинном коридоре, который – за исключением нескольких книг и гравюр, купленных во Франкфурте, – тоже был голым.

Я присоединился к задумчивому герцогу. Большинство гостей уже оправились от удивления и шумно поглощали яства, на приготовление которых у поваров ушло два дня. (Я наблюдал, как обнаженные по пояс повара, покрытые мучными отпечатками, свежевали туши и жарили мясо. Варенья, печенья и медовые пряники так и сыпались из печей; фазаны, нашедшие свою смерть в гулких ущельях, обрели посмертное великолепие в плюмажах из моркови, лука и пастернака. Количество блюд, разумеется, превосходило размеры желудков пирующих. Но это не важно: нам нужно было прежде всего произвести впечатление на гостей, так что долой здравый смысл!)

После пиршества – пока лакеи при помощи длинных шестов закрывали жалюзи на крыше, а объевшиеся гости томно расползались из-за стола, на этот раз уже более простыми путями, – я сопроводил своего патрона в его кабинет. Он рассматривал книги, включая и рукопись Фогеля, которую я перенес из старой библиотеки.

– Придет день, – сказал я, – когда обустройство всей библиотеки будет завершено, как уже завершено обустройство этого кабинета. Это дело всей жизни. А я – его скромный пожизненный служитель.

Герцог задумчиво созерцал пустые полки, подперев подбородок рукой.

– Ты называешь это завершением, Томмазо?

Я честно ответил, что даже на то, чтобы заполнить хотя бы эти полки, уйдут годы и годы.

– Годы!

– Ну, не совсем годы. Но много времени.

– Но они же такие голые.

– Если, конечно, не закупать оптом. Коллекционеры умирают, это происходит постоянно. Если вы изъявите желание, мои агенты в Германии могут участвовать в аукционах.

Альбрехт Рудольфус никогда не пытался прочесть все те книги, чей вес и обложка его так радовали. Он повернулся ко мне с выражением детского упрямства на лице, алча всего, сразу и много.

– Да, Томмазо. Как ты выразился, я изъявляю желание.

Менее чем через год после своего политического оскопления император Рудольф умер, а я попытался спасти экспонаты из его коллекции. Король Маттиас стремился скорее распродать коллекцию брата за наличные; но, не имея достаточных средств, вынужденный скрывать свое имя от пражских властей, я не смог заполучить даже жалкого наброска.

– Император скончался всего через пару дней после своего льва, – сказал я герцогу в его кабинете. Однако сие поразительное совпадение нисколько его не утешило.

В феврале 1612-го предатель Маттиас был коронован. Хотя номинально Фельсенгрюнде входило в состав Империи, Альбрехт Рудольфус не получил приглашения на коронацию.

– Напиши им, что плевать мы хотели на их церемонии, – вопил герцог, диктуя мне послание. – Альбрехт Рудольфус отказывается участвовать в этой комедии!

– Хорошо, – сказал я, – просто отлично, – и зачитал герцогу все написанное под его диктовку. Маттиас без экивоков обвинялся в том, что загнал брата в могилу. Герцог гордился тем, что не примет участие в коронации: он один оставался верен Рудольфу – хотя они никогда не встречались – и чтил память императора, отправившегося к водам Стикса.

– Вижу, что на щеки вашей светлости вновь возвращается румянец, – сказал я, запечатав письмо. Витиевато откланявшись, разгоняя воздух своей шляпой, я удалился и тут же пошел к себе в мастерскую и сжег послание в камине, после чего засел за изготовление фальшивого ответа из имперской канцелярии.

Фельсенгрюнде стал моим Новым Миром. Я жил своим умом и талантами, открытыми в себе, на улочке под названием Ной-Вельт, я процветал, как Писарро. При множестве европейских дворов, больших и великих, было принято достаточно примитивное отношение к художникам как к ремесленникам, и тамошние живописцы, много превосходящие вашего покорного слугу, почитались не выше наемных рабочих. Но только не я – не при дворе Альбрехта Рудольфуса! Я был его учителем, арбитром искусств: сводник, художник и источник мечтаний о Его Фантастической Светлости.

– Вы построили царство, – говорил я ему, вливая сладкий бальзам намеков в его благодарные уши. – Теперь позвольте мне заселить его.

Благодаря мне одному государственные расходы Фельсенгрюнде за шесть лет выросли вдвое.

Я поведаю вам (и сделаю это короче, чем желала бы моя гордость), каких ремесленников я привез в Фельсенгрюнде, чтобы заполнить диковинами странный музей камней в библиотеке; какие картины украсили стены; какие засушенные создания обрели последнее пристанище в своих витринах. На секунду – с вашего позволения – я хочу насладиться своей коллекцией, искупаться в блестящих волнах своей беспечной молодости, когда моей единственной заботой было собственное ремесло…

Вряд ли с меня потребовалась какая-то политическая изворотливость, как задумывал мой странствующий добрый ангел (который оставил меня в Далиборе – и сделает это еще раз). Я посвятил себя Искусству – созиданию вещей, ранее не существовавших. Я пополнял коллекцию, используя свои знакомства, сеть посредников в Италии, Германии и Нидерландах, которые разыскивали на аукционах книги, гравюры и картины. Два или три раза в год прибывали книжные обозы – тома на латыни и греческом плюс несколько экземпляров на местном наречии на самые разные темы. (Книги с иллюстрациями герцог с наслаждением утаскивал к себе в кабинет.) Я подбирал книги не только для удовлетворения коллекционерского азарта герцога, но и для расширения своего собственного кругозора: книги по астрономии, риторике и механике, математические предисловия к Евклиду, гербарии и трактаты по философии, первый и второй тома «Дон Кихота Ламанчского», которые с грехом пополам освоил благодаря знакомству с миланскими испанцами. Как-то раз, на шестой год правления Альбрехта Рудольфуса, один генуэзский авантюрист предложил нам экземпляр «Об орбитах планет» Коперника – который я приобрел исключительно благодаря настойчивости восхищенного Адольфа Бреннера, – и «Историю чудовищ» Улисса Альдрованди, в которой я, с подступившим к горлу комком, обнаружил гравированное изображение моего старого друга и благодетеля Петруса Гонсальвуса и его замечательных детей, покрытых шерстью. Книга Альдрованди очаровала и потрясла моего патрона, который, к моему вящему разочарованию, держал ее в своей спальне.

Помимо книг я приобрел и множество гравюр. В Риме Джованни Орланди восстановил и заново напечатал старинные оттиски; Георг Шпенглер выполнял мои заказы в Дрездене; Ярослав Майринк делал все, что мог, в мрачной и обедневшей Праге. Из Рима пришла гравюра Дюрера «Голова двенадцатилетнего Христа», вовремя освежившая в моей памяти руку Мастера. Из Дрездена прибыли гравюры Яна Мюллера по картинам Адриена де Ври, полностью удовлетворявшие вкусам моего патрона. Меркурий уносил Психею на небо; бледная Клеопатра пригревала на пышной груди червеобразных гадов; сабинянки с мускулами амазонок боролись с римскими похитителями. Из Богемии прислали гравюры Владиславского зала Пражского замка в исполнении Саделера. Герцог был поражен, увидев в деталях сердце Империи, где искусство стало центром коммерции, что доказывали прилавки с гравюрами, расставленные у стен; я сам старался не смотреть на гравюры, дабы лишний раз не вспоминать о своем постыдном унижении.

Я заказал виды Фельсенгрюнде одному молодому художнику, подвернувшемуся очень кстати: гористые кряжи с бесчисленными водопадами и поваленными деревьями, ветхие лачуги под Винтерталем, голые печные трубы Крантора на севере и изумрудные ручьи Винкельбаха на юге. Вообще-то я мог сделать эти рисунки и сам, сидя на стуле где-нибудь на опушке, ученики держали бы надо мной полог, защищая меня от солнца, или бегали бы в лес за водой, чтобы утолить мою жажду. Но я слишком любил свою уютную мастерскую, чтобы гоняться за красотами вульгарной природы. Ландшафтному художнику, закончившему свою работу, настоятельно рекомендовали не задерживаться в Фельсенгрюнде. Я попросил бугая Клауса лично отконвоировать живописца до северной границы герцогства.

За шесть лет я потратил восемьсот флоринов на покупку скульптур. Помимо прочего, там было бронзовое литье учителя моего отца Джамболоньи – гривастый «Лев», вызолоченный огнем, только хвост, увы, сломали при перевозке; «Спящая нимфа и сатир», купленные на распродаже вещей из дома одного знаменитого болонского торговца; еще один лев, на этот раз – терзающий лошадь, покрытый светло-коричневой патиной и красной матовой глазурью. (Видите, что осталось в памяти сына от творений его отца? Я гадал, касалась ли рука молодого Анонимо сусиниевского литья.) Герцогу особенно понравилась последняя скульптура, он неустанно сравнивал хищную львиную голову, плоть агонизирующей лошади, навеки пронзенной острыми клыками, с его отвратительной гравюрой дракона, пожирающего слуг Кадма. Благодаря Шпенглеру мне досталось несколько редких диковин: чернильница в виде краба, поднявшего клешню, чтобы схватить – и держать – очинённое перо: похожая была у моего отца; миниатюрный слоник из неизвестной мастерской, весь изрезанный морщинами; кубок в форме выпяченных губ сатира; несколько гладиаторов, изящно застывших в защитных позах, как будто последнее, что они видели в своих крошечных жизнях, – обращающий в камень взгляд Медузы Горгоны. Именно Георг Шпенглер прислал мне вечно модного «Летящего Меркурия», который, по настоятельному требованию герцога, сформировал динамичный фокус его скульптурной коллекции.

Держись, держись, затаивший дыхание читатель!

Как куратор я был неутомим. В сопровождении внушительного эскорта я часто ездил по Германии, охотясь за коллекциями, выброшенными на аукционы. Однако финансовые возможности крупных клиентов – среди них стоит назвать герцога Баварии – низводили меня до роли падальщика, способного торговаться лишь за ничтожные объедки. Ограниченный в средствах, я полагался на свои имитаторские навыки.

Давайте я расскажу вам, что успел сделать.

В гладкокожей, эротичной манере позднего Бартоломеуса Шпрангера (наверное, в качестве личной признательности: что-то вроде воскрешения Лазаря) я написал любимых куртизанок герцога в облике Каллисто, соблазняемой Юпитером, который, чтобы покорить упрямую нимфу, принял обличье Дианы. Классический сюжет убедил Альбрехта Рудольфуса в том, что это камерное произведение было вполне приличным. Я смягчил гусиную кожу куртизанок (им пришлось пролежать друг на друге несколько часов, а в помещении было прохладно) и «перекрасил» их с русой – на блондинку, и с шатенки – на брюнетку, чтобы напомнить герцогу о его плотской инициации, случившейся много лет назад (и, кстати, на мои деньги).

Потом я написал двух обнаженных, якобы Лукаса Кранаха (Старшего или Младшего), свой вариант «Святого Антония» Иеронима Босха и гравюр раннего Альтдорфера; сюжет был навеян перевалом Богоматери, где святой Георгий в сверкающих латах спасал девицу настолько мясистую и бесцветную, что понравиться она могла только немецкому дворянину. Хихикая про себя, я воскресил мертвую руку Джана Бонконвенто и дал миру новую Марию Магдалену, подделав работу моего первого хозяина и тем самым словно изгнав из себя его дородный дух. Для украшения Камергалери я написал портреты Альбрехта Рудольфуса, его родителей (улучшив восковые бюсты Теодора Альтманна) и, потакая придворной знати, изобразил Винкельбахов с их женами и детьми и Мартина Грюненфельдера в обществе его любимых гроссбухов.

Это были законченные произведения, не требующие какой бы то ни было доработки; но искусство подделки не ограничивается простым формальным сходством. Мне нужно было состарить едва высохшие имитации: я писал их на муслине, чтобы потом скрутить в рулон для получения кракелюр, и лишь после этого вставить полотно в подходящую раму. Двое моих агентов – прощелыг, подобранных мной в самых грязных трактирах Фельсенгрюнде и согласившихся работать под угрозой виселицы, – обшарили всю Баварию в поисках старых, изъеденных червем картин, которые я мог бы использовать. Когда ничего подходящего не находилось, ваш дотошный педант собственноручно сверлил в чистых панелях отверстия, якобы оставленные мифическими древоточцами. Я превратил своих учеников в гробокопателей, извлекавших скончавшихся древесных паразитов из их могил в старых бревнах, и набивал их добычу в высверленные дыры. В конце концов, когда картины в должной мере покрывалась трещинами и червоточинами, я коптил их в камине, скрадывая сажей слишком яркие цвета, пока фальшивый Дюрер или Босх (набитый ужасами, как гадючья нора!) не приобретали ветхий старинный вид.

На это было еще не все. Я отсылал эскизы ксилографии, снабженные липовыми монограммами Грина Бургкмайра, во Франкфурт, своему другу Людольфу Бресдину, и изготавливал бесчисленные рисунки («наброски» к известным произведениям или просто фантазии в чужом стиле) на любые сюжеты, библейские или античные, какие только смог припомнить. Рисунки эти, якобы спасенные из разоренных поместий каких-то немецких банкиров, сформировали основу бумажного раздела библиотеки; любимым занятием герцога стало разглядывать их через лупу, бормоча что-то себе под нос, подобно какому-то пыльному антиквару.

Конечно, имея на руках так мало образцов стиля, было очень непросто рисовать в манере Дюрера, Грина или Шпрангера. Люди, не зарабатывающие Искусством себе на хлеб, думают, что это занятие – сплошное удовольствие. Им кажется, что мысли художника легки и свободны, как мысли садовника, хотя на деле его голова забита сомнениями и тревогой. Наверное, и моя рука дрогнула – и не раз, – искажая линии штрихованных имитаций. Но герцога радовали новые поступления; и где-то с час я мог наслаждаться своими изделиями и достижениями, пока неусыпная нужда пачкать бумагу вновь не гнала меня к столу.

Однако не я один заполнял библиотеку; были ремесла, об освоении которых я не мог и мечтать. Я старался как мог обеспечить комфорт ремесленникам в восточном крыле замка: я пригласил часовщика, и ювелира, и одного молодого резчика по камню (который выдержал всего месяц в нашем горном тумане), и Мордехая бен Эзру, астронома из Кракова. Последний, обладая работающим телескопом, жил в Фельсенгрюнде целый год, называя в честь герцога небесные тела – те, об открытии которых он по невежеству своему не знал. (Не сказать, чтобы это было таким уж мошенничеством. Если мы на далекой Земле даем имя небесной сфере, оной сфере от этого ни жарко, ни холодно. Какое дело сверкающему бриллианту до его подлунного имени? Если червь, чудом избежавший смерти от моего сапога, назовет меня царем, по этой причине я вряд ли сделаюсь монархом в мире людей.) Этот странствующий ученый не имел особых притязаний на дружбу со мной. Более-менее я сблизился только с Адольфом Бреннером. Мы болтали на ломаном итальянском, кажется, единственном языке, на котором его мальчику, Каспару, было приятно смеяться, обнажая идеальные белые зубы: забавный контраст с его черным лицом. Прошло какое-то время, и за «Братскими объятиями» последовала еще дюжина веселых кукол, оживавших при помощи шестеренок и блоков. Механик сходил с ума по своим заводным созданиям, как будто они были его плотью и кровью, – особенно сильно он сокрушался, когда его неуклюжий мальчонка ронял их на пол или ломал заводные ключи. Все это пригодилось, когда Альбрехт Рудольфус – наш все более угрюмый патрон – заказал «несколько заводных детей», чтобы заполнить часы досуга.

– Непростое задание, – признался Бреннер, напуганный такой перспективой. – Но мы постараемся, так ведь, Каспар?

Вот так все «библиотекари» под моим началом посвятили себя своему ремеслу. Не обращая внимания на опасения казначейства – или запросы на новых рекрутов, чтобы помочь собирать растущие налоги, – Альбрехт Рудольфус совсем удалился от публичной жизни, даже обедал в библиотеке, забросив орден святого Варфоломея, который одиноко заседал в банкетном зале, провозглашая тосты за здоровье пустующего трона.

Меня, Томмазо Грилли, в одинаковой степени ненавидели и боялись. Эти блескучие насекомые, дворяне, обиделись на меня за то, что устройством бесплодных свиданий я отвлекал герцога от его долга – продолжения рода. Моя двойная обязанность – придворного художника и сводника – надолго укрепила мою власть в замке: это был секрет Полишинеля, бестелесная гербовая печать. Но уже назревала насущная необходимость в свадьбе, и в то же время страсть герцога к куртизанкам начала увядать. Его утомили собственные капризы; я понимал, что когда-нибудь, рано или поздно, он точно так же устанет и от меня. Поэтому, в последний день своего сорокового года, я взял в руки перо и бумагу. Пришло время найти герцогу жену.

13. Annus Mirabilis

– А теперь скажите мне честно, как другу, – этот портрет правдив?

Я пожалел, что задал этот вопрос: лицо Майринка окаменело, выдав тем самым, как сильно задела его эта фраза.

– Можешь поверить мне на слово, – сказал он, – если не доверяешь портретисту.

– Я верю вам, герр Майринк.

– Если эта картина и искажает ее красоту, то виной тому только художник, не сумевший ее передать в полной мере.

Я снова глянул на портрет в медальоне. Элизабета Збинек, маленькая, как фея, смотрела на меня из хрустального дворца. Это была фигуристая девушка восемнадцати лет, с миндалевидными глазами, римским носом и рассыпанными по плечам золотыми локонами. Но какова она? – думал я. Скромна ли? Почтительна ли?

– Насколько я могу судить о таких вещах, – сказал Ярослав Майринк, – ее добрый супруг не будет разочарован.

Успокоившись по этому поводу, мы перешли к более существенной теме: приданому невесты. Оно как нельзя лучше соответствовало вкусам герцога.

– А ее семья получает имя и земли для ее детей. Сейчас у нас принято, – мрачно сказал Майринк, – отправлять своих отпрысков за пределы неспокойной Богемии.

Элизабета Збинек, младшая дочь Бедржиха Збинека, пражского придворного, выросла в обществе испанизировавшихся чехов, высшей знати. Лето она проводила с дочерьми Поликсены и Зденека Лобковичей (баварского канцлера) в их замке в Рауднице, так что помимо обычного в тех местах чешского и немецкого она владела еще и испанским.

– Она порядочна, благонравна и богобоязненна, – с угасающим пылом твердил Майринк. – В ней нет бунтарской гуситской крови. Ну, ты понимаешь, о чем я.

– Прекрасно понимаю, – подтвердил я, наполняя бокал старика.

Для проведения переговоров мы встретились в Дрездене, на нейтральной территории. Должно быть, Ярослав Майринк чувствовал, что это его последняя поездка: уже не имперского агента, но свата, уполномоченного торговать именем и приданым. Он сильно сгорбился, став почти одинакового со мной роста. Когда мы расставались у дома Георга Шпенглера, я ощутил, какой слабой стала его рука.

– Если жизнь в Праге станет совсем уже невыносимой, – сказал я, – вы всегда найдете теплый прием в Фельсенгрюнде.

– Спасибо тебе, Томмазо.

Дверь его экипажа распахнулась, и ливрейный лакей помог Майринку вскарабкаться в карету. Он наклонился, чтобы посмотреть на меня.

– Я не думаю, что когда-нибудь соберусь покинуть Прагу. Я останусь там до конца, что бы ни случилось.

– Да пребудет с вами Господь.

Возница гикнул, подхлестнул лошадей, и карета покатила в сторону Эльбы. Майринк передаст мои письма своему нанимателю. Вот так, легко и уверенно, мы сладили свадьбу.

Адольф Бреннер удивленно таращился на меня, открыв рот. Я даже видел розовый кончик его языка.

– Для чего?!

– Чтобы хранить там самое сокровенное.

– Но… он ведь… собрался жениться?

– Тем более. У супруга должно быть место, где можно уединиться.

Создатель автоматов изучал мой чертеж вращающейся платформы: святая святых, сердце вселенной нашего герцога. Идея была простой, но ее воплощение я решил предоставить более практичным умам. Рядом с герцогским кабинетом, в скрытых пространствах внутри библиотеки, располагалась пустая комната, дожидавшаяся своего таинственного предназначения. Мне представлялись тоннели, начинавшиеся под половицами, – от ловушки к ловушке, так чтобы остановить непрошеного гостя. Только герцог сможет использовать этот потайной ход. Выйдя из своего кабинета, он пройдет в маленькую клетушку наподобие ящика. Сгорбившись под деревянным куполом с одним-единственным низким проемом, герцог потянет за рычаг, после чего клеть, в которой он находится, совершит оборот при помощи хитрой системы блоков. В проеме одна за другой появятся три деревянные двери. Он выберет ту, в которую ему надо войти. Там будут храниться его самые дорогие сокровища: «Artficalia», «Naturalia», «Erotica». Аркана Мистерия.

– А что это такое?

– Аркана, любезный мой Бреннер, есть знак тайны, каковым украшены музейные шкафы в Померании и Фуггерхаузере. Она олицетворяет все богатство Творения.

– Как, совсем все?

– Multum in parvum. Многое в малом. Обладая собственным доступом к своей Аркане, герцог будет чувствовать себя божеством, парящим над ограниченными умами обычных смертных.

– Я не знаю, Томмазо. Как-то все это сложно.

– А как твои заводные дети? Продвигается работа? Бреннер фыркнул.

– Начнет продвигаться, если Каспар перестанет ронять их головой об пол…

– Надо подбодрить нашего патрона, Адольфо. Меланхолия постоянно грозит овладеть его духом. Если в ближайшее время ничего не изменится, мы лишимся работы. – Я пододвинул кошель с флоринами поближе к руке Бреннера. – На мой скромный взгляд, построить вращающуюся клеть будет проще простого – по сравнению с механическими херувимами.

Так началось последнее крупное строительное предприятие в Фельсенгрюндском замке. (Я боюсь даже думать, во что сейчас превратились его пыльные арки и холодные, посыпанные песком проходы – при пожилых герцоге и герцогине.) Адольф Бреннер отложил в сторону своих заводных детей, к явному удовольствию своего негритенка, и сосредоточенно морщил лоб над моими чертежами. Мы выписали из Аугсбурга небольшую плотницкую команду: несколько знакомых лиц и несколько новых – мастер Куссмауль прошлым летом умер от чумы. Все принесли клятву хранить тайну Арканы и приступили к работе под руководством Бреннера, пока я занимался иными делами, не требующими секретности.

Пришло время распечатать опочивальню герцогини. Местные рабочие разнесли в щепки тонкую перегородку; их толстые, раздавшиеся после родов жены вымыли полы и вычистили ковры. Покои быстро привели в порядок. Они начинались со столовой, потом шли две гостиные, каждая – с большим камином и креслами для отдыха. Как всегда, потакая своим господам, я приказал устроить во внешней стене спальни ватерклозет. Это нововведение вызывало недоуменные взгляды. Я подслушал, как Максимилиан фон Винкельбах говорил шерифу, что из своей башни он, вероятно, сумеет разглядеть раздвинутые ягодицы нашей будущей госпожи.

Для тех же целей я сконструировал дом отдохновения во дворе, за банкетным залом.

– Такие имеются во всех великих дворцах Европы, – протестовал я, когда ко мне в башню явились Винкельбахи. – Прогресс, господа. Это сделает воздух намного свежее.

– Именно это, герр Грилли, и есть инсинуация, против которой возражает Орден.

– Инсинуация?

– Объясняя, мы сделаем оскорбление слишком явным. Мои помощники налегли на работу, но при этом навострили уши.

– Рискну заметить, милорды, что я не совсем вас понимаю.

Максимилиан не мог больше сдерживаться.

– Дерьмовые годы. Ты, коротышка, выгреб нашу казну до дна, И отвратил от нас герцога.

– Твой дом отдохновения выдает недостаток такта, Томас Грилли. Как будто мы, высокородные господа, обязаны заточать свои отходы в твоей продырявленной темнице. Представь, как мы избавимся от тебя, когда ты превратишься в спелую падалицу.

Я принял к сведению эту угрозу, но продолжал строительство. (Но что будет, если герцог вдруг заболеет? Или умрет? Кто тогда защитит меня?) Предвкушая семейную жизнь, Альбрехт Рудольфус раздулся, как жаба. Он ходил по комнатам, развлекая придворных деланным благодушием, и даже начал интересоваться делами герцогства. Изредка он появлялся в казначействе или в конторе обергофмейстера, вынуждая слуг стоять по струнке и парируя их изумленные взгляды бестолковыми вопросами. Он ковырялся в стопках документов, словно давая понять, что, если бы время ему позволяло, он прочел бы их все, или выражал сочувствие писарям, что им приходится работать при таком тусклом свете. Со временем привядший было орден святого Варфоломея вновь распустился, как зачахший цветок, который снова начал поливать забывчивый хозяин. Долгие бездетные годы Фельсенгрюнде подходили к концу. Скоро все станет таким, как задумывал Альбрехт фон Фельдкирх, легендарный Первый Герцог. Винкельбахи и холостой Грюненфельдер смогут надеть свои выходные бархатные костюмы на свадьбу (в приготовлениях к которой я предусмотрительно старался не участвовать) и потом, через девять месяцев, прийти на первое из грядущего множества крещений, пиров по случаю крещения, празднований первого причастия…

Элизабета Збинек, согласившаяся на настойчивые уговоры родителей выйти замуж за герцога, собиралась прибыть поздней осенью. Эта новость так взбудоражила моего патрона, что я испугался, не потеряет ли он интерес к библиотеке. Потому я испытал несказанное облегчение при известии о завершении работы над поворотной комнатой.

Как вы сами понимаете, человеку в моем положении было бы неразумно доводить что-либо начатое до конца. Завершить проект означало пойти на риск стать ненужным. Поэтому, раз уж я постарался и нашел герцогу невесту, а также, к его удовольствию, продолжал покупать гравюры и писать подделки, спешить с обустройством уединенного гнездышка было не обязательно.

– Проявите терпение, – внушал я господину. – Император собирал свои сокровища долгие годы. У нас есть агенты в Италии и Германии, люди, знающие свое дело. Доверим же им закупать для нас редкости и диковины, хоть это и кажется делом небыстрым.

После завершения, года этак через три, «Artficalia» будет вмещать в себя в основном математический инструментарий: магнитный компас, бронзовый золоченый гномон в форме дракона на кубическом лимбе, ореховую астролябию с серебряной оснасткой, небесный глобус из Падуи, пассажные часы из Праги и Планетолябиум, демонстрировавший траекторию планеты Юпитер. (После изгнания, по требованию Винкельбахов, нашего еврейского астронома никто в Фельсенгрюнде не имел ни малейшего представления, как это все работает, а зачастую и знать не знал о назначении этих приборов; однако незнание лишь разжигало герцогское воображение.) Квадранты, компасы, транспортиры; шприцы из слоновой кости, какое-то непостижимое устройство под названием «теодолит» – я все это помню, поскольку зарисовывал и заносил их в опись. В числе всякой мелочи там была персидская ложка для шербета с резной ручкой – сама ложка была острой, как сухой лавровый лист; туфли из Монголии, расшитые тонкими кружевами и тесьмой; кубок из носорожьего рога в форме цветущего гибискуса; мавританские шпоры, заостренные на концах, как кинжалы; и счеты, или abacus indicus, из Московии, костяшки которых были сделаны из моржового клыка.

Упоминание о морже подводит нас с обустройству другой комнаты, «Naturalia»… Но ты уже ерзаешь на своем стуле, мой милый спутник. Прошу тебя, сделай милость, встань и как следует потянись. Протри свои усталые глаза, перекуси, освежись, а я пока разыщу список.

Вот. Видишь это? Помимо «Thesaurus Hierogliphicorum» (на страницах которого я пишу эти строки) от долгих лет моего собирательства сохранился один-единственный свиток пергамента. Он покрыт выцветшими буквами: этот почерк – бойкий и вертикальный предок моих старческих каракулей. Итак.

Опись:

обезьянья лапа из Африки, возможно, волшебная; два панциря бразильской черепахи, с непроклюнувшимися яйцами;

страусиное яйцо из плюмажной лавки Яна Фукса вПраге;

нильский крокодил, чучело;

два безоара, каковые, как говорят, находят в желудках горных козлов; имеют форму человеческих лиц;

акулий зуб, вынутый из руля рыбацкой лодки недалеко от Неаполя;

панцирь морской черепахи из Ост-Индии, с серебряными часами, изготовленными Этторе Марпурго, генуэзским ювелиром;

несколько инкрустированных камнями жуков; перья с крыльев дронта и его череп, очищенный и вываренный;

клык единорога с Ультима Туле;

кусок glossopetrae, или «языкового камня»; некоторые полагают, что оные камни падают с неба.

Тут документ обрывается. Я представляю себя, писавшего эти строки в своей комнате в восточном крыле: я наклоняюсь к чернильнице, чтобы напоить свое жадное перо, и прижимаюсь грудью к столешнице. Вокруг расставлено множество предметов, о которых идет речь, они стоят на столе или разложены на кровати, каждый – в своем ящичке, каждый – обложен соломой.

На листе еще есть наброски, разнесенные по углам неким художественным ветром. Я весело начал новую страницу, еще не ведая, что она будет потеряна навсегда…

Но я не хочу забегать вперед в своем рассказе, рискуя потерять тебя, терпеливый читатель. Не пришел еще час моего унижения. Забудьте это неосторожное упоминание о грядущих бедствиях. (Пусть для рассказчика они уже в прошлом.)

Идет 1618 год. Война в Богемии еще не началась, проклятый англичанин все еще сидит в Баварии, дурача доверчивых дворян. Элизабета Збинек скоро приедет в замок – а я наслаждаюсь поистине замечательным годом.

Мы встречали богемских гостей гирляндами цветов. Воздух Вайдманнер-платц загустел ароматом обреченных роз, а брусчатка сделалась скользкой от их раздавленной плоти. Когда дверца кареты распахнулась, колокола часовни пустились в перезвон. Небольшая партия встречающих, состоявшая из обергофмейстера и Мартина Грюненфельдера, пригласила приехавших женщин в Большой зал, а затем – в Риттерштубе, где их ждал герцог, переминавшийся с ноги на ногу, чтобы не выдать собственный ужас. Рядом с ним стоял его верный карла.

Первой вошла толстая компаньонка. Альбрехт Рудольфус чуть в обморок не упал при виде бульдожьей челюсти и седых усов этой ведьмы, но потом до него дошло, что это все-таки не его суженая. Женщины вытолкнули вперед Элизабету Збинек. Она была не совсем такой, как на портрете. Щеки, кровь с молоком на рисунке, на деле были более бледными и впалыми. Высветленные свинцовыми белилами губы оказались неровными, верхняя пухлая, нижняя – тонкая. А локоны были скорее соломенными, нежели золотыми, и своей пышностью были обязаны папильоткам, а не щедрому дару природы. Однако я не хочу вводить вас в заблуждение и рисовать в вашем воображении форменную свинью. Элизабета Збинек была достаточно миловидной: земная красавица, а не акварельная Венера Майринка.

– Это великая честь для нас, фройляйн, – сказал герцог, склонившись в глубоком поклоне, насколько сие позволяло его обширное пузо.

Элизабета Збинек переменилась в лице. Ее глаза забегали, и, чтобы не выдать свое разочарование, ей пришлось уставиться на кончики своих туфель. Она что, действительно ожидала, что он окажется Адонисом с моего придворного портрета? Если так, то встреча с реальным Альбрехтом Рудольфусом должна была бы вызвать у бедной девушки форменное потрясение: живот, выпирающий из-под яркого жилета, жирный подбородок, отвисший, как мешок пеликана, и губы цвета сливового варенья – которые ей придется целовать, – увлажняемые землистым языком.

– Ваша светлость, – выдохнула девушка. Она сделала книксен, который повторили ее дамы, подпрыгивая, как купальщики на волне.

Толстая дуэнья высказала уверения в глубочайшем почтении к Альбрехту Рудольфусу со стороны ее господина. Когда она завершила свои славословия (адресат улыбался, гладил себя по груди и благодарно кланялся), наш обергофмейстер приступил к ответной речи. Немногочисленный хор затянул аллилуйю, после чего будущих супругов церемонно разлучили.

В пиршественном зале ни Альбрехт Рудольфус, ни Элизабета – разделенные свидетелями – не выказали особого аппетита. Члены ордена святого Варфоломея одобрительно таращились на многообещающую утробу для будущего герцогского наследника и громко болтали, упиваясь вином и обжираясь сочным мясом.

Позже, немного придя в себя, герцог уселся с Элизабетой в приватной гостиной, в присутствии сливок местного общества, включая – правда, немного на заднем плане, – и вашего покорного слугу, рассказчика этой истории и по совместительству брачного агента. Какое-то время пара «держалась на плаву» при помощи светской беседы – тяжелой общественной нагрузки. Альбрехт Рудольфус восхищался своей суженой, прежде всего из-за ее богемского происхождения. Встречалась ли она с императором? – спрашивал он. Может быть, ее приглашали к нему на обед или она имела счастье насладиться его коллекцией? Не сознавая нелепости своих вопросов (Элизабете должно было быть лет двенадцать, когда умер император), герцог подсел ближе к ней и облизнул губы. Он обрушил на бедную девочку – добавляя собственные сочные детали – мои сказочные истории про покойного императора. Его пальцы, словно щенята, вылезающие из ошейников, тыкались в сложенные на коленях руки Элизабеты.

– Мы питаем глубочайшее уважение к Рудольфу – за его мудрость и справедливое правление. Я так завидую, мадам, нашему знакомству с его блистательным миром…

Девушка, отстраняясь от запаха герцогского дыхания, уставилась на своего будущего супруга с кривой улыбкой. В ее темных, очаровательных, надо сказать, глазах дрожало что-то такое… Мне не понравилось то, что я там увидел, – совсем не понравилось.

– Вы сами увидите, – сказал герцог, – как похожи его деяния и мои.

Элизабета Збинек рассмеялась. Это мелодичное журчание вырвалось у нее прежде, чем она успела сдержаться.

– Простите меня, – пропела она. Ее пальцы выдавали едва сдерживаемый смех. – Простите меня, ваша светлость.

– Не обижайтесь, – вмешалась компаньонка, – моя госпожа так взволнована сегодняшними событиями…

– Да, – сказал герцог. – Конечно.

Элизабета Збинек пыталась унять припадок. Она прикрыла пальцем предательски набухший уголок глаза. Потом она шмыгнула носом, и слезы брызнули из прелестных очей.

– Господи, – рыдала она. – О господи! – Из ее левой ноздри выглянул перламутровый шарик – я видел, как он набухает, – и тут же убрался назад, подобно моллюску в раковине, когда она шмыгнула носом еще раз.

– Путешествие утомило ее, – заявила дородная компаньонка, раскрыла веер и успокаивающе похлопала фройляйн по руке. Она попыталась заслонить девичью истерику своим затянутым в тафту задом. – Это слезы счастья, ваша светлость. Примите нашу благодарность за теплый прием.

– Не за что, – пробормотал герцог. Он поднялся на ноги, стараясь не смотреть на невесту, также отводившую взгляд. У дверей Риттерштубе, где Мартин Грюненфельдер ожидал гостей, чтобы показать им их покои, будущая герцогиня взяла себя в руки.

– Он был отнюдь не таким мудрым правителем, каким вы ого полагаете, – сказала она. – Я его видела только дважды, но мой отец и дяди служили ему.

– Пойдем, – скомандовала дуэнья.

Элизабета, не сопротивляясь, побрела к двери; но все же бросила на ходу через плечо:

Он был совсем не таким, как вы его представляете.

Они ушли. Фельсенгрюндская знать разбрелась, держась за животы. Сквозняк раскачивал гобелены. Я остался наедине со смятенным и озадаченным герцогом.

– Томмазо, что она имела в виду?

– Женская болтовня, милорд. Что она может значить? Один пустой щебет.

– – Следи за своим языком – ты оскорбляешь мою жену.

– Прошу прощения, ваша светлость.

Альбрехт Рудольфус восхищенно пялился на дверь Риттерштубе, словно красота его суженой оставила там призрачный след.

– Хотя, черт побери, все-таки она красавица. – Элизабета Збинек была моим открытием; но я все равно почувствовал укол ревности и едва удержался, чтобы не высказаться по поводу ее неправильного прикуса или бледности кожи. – Больше того, – радостно продолжал герцог, – она будет моей. – Мне хотелось ущипнуть незадачливого мечтателя, но вместо этого я улыбнулся и понюхал собственную руку.

– Всегда рад услужить вам, милорд.

Свадьба удалась на славу, хотя герцог и жаловался на отсутствие механических детей, которые несли бы шлейф невесты, и мою неспособность создать (за целых три месяца!) триумфальную арку из сотни гравюр, через которую он мог бы пройти в часовню. Орден святого Варфоломея скалился на протяжении всей церемонии, как и представители простонародья – торговцы шерстью и деревенские старосты, крестьяне и лесопромышленники, – забывшие свои мирские скорби, и гордые тем, что их пригласили, они уже предвкушали, как менее удачливые соседи будут внимать их рассказам. Герцог выглядел великолепно – в отцовской мантии, пышном жабо и до блеска начищенных сапогах. Элизабета не глядела в его сторону. Она не отрываясь смотрела на алтарное распятие и, казалось, не замечала своего мужа, пока тот не нацепил ей на палец обручальное кольцо. Не было ободряющих жестов и со стороны ее семьи, представленной строгой матерью и беззубым дядей. Отец Элизабеты находился в Карлштайне, и гостях у эрцгерцога Фердинанда; его отсутствие можно было бы счесть оскорблением, если бы не солидное приданое, данное им за дочерью.

– Томмазо, ты просто волшебник.

Судя по тому, что мы увидели, Бедржих Збинек неплохо погрел руки на распродаже коллекций Рудольфа. Или просто эрцгерцог вознаградил его несколькими побрякушками, что валялись, разбросанные в беспорядке, в полупустых галереях? Я мысленно пожал руку Майринка при виде герцога, любующегося часами в панцире морской черепахе. Потом, возбужденный, как восторженное дитя, он переключился на три кубка с ножками в виде кариатид, набор вилок и ножей в футляре венгерской работы и – эти последние вещи особенно очаровали Альбрехта Рудольфуса – две камеи с портретом его тезки, сделанные в пражской мастерской Оттавио Мизерони (который когда-то давным-давно наступил мне на ногу на мосту). Обе камеи, вырезанные в агате и яшме, отделанные ониксом и золоченым серебром, изображали Рудольфа в зрелые годы, как римского императора с лавровым венком на голове. Герцог прижал подарки к груди, его губы дрожали от переполнявших его чувств, когда он благодарил свою богемскую невесту. Таким образом, мой выбор оказался вдвойне удачным. Он не только предвещал активные труды в спальне – плоды которых обрадуют орден святого Варфоломея, – но и пополнил герцогскую библиотеку и укрепил мифы, которые ее поддерживали. Экстаз самодовольства подхватил меня, как ручей – щепку, и потащил сквозь высокопарные речи и наигранное веселье свадебного пира; он набил мой желудок сластями и жгучими винами, а потом, много позже того, как новобрачные уединились в своих усладах, отправил меня, возбужденного и ликующего, в собственную кровать в южной башне. На крепостной площади раздавались радостные крики. Я лежал у себя в постели, разглядывал потолочный свод и пытался исторгнуть винного суккуба из своей груди.

Я проснулся от стука. Свеча на столе почти догорела. Я прислушался, приподнявшись на локтях. Померещилось? Или это было порождение моих сновидений о парче и изысканных угощениях, в которых Альбрехт Рудольфус, нагой, с вздыбленным членом, стоял у брачного ложа, держа меня за руку? В вязкой тишине я слышал сонные всхлипы одного из учеников и тихий стук, когда он ударился локтем о перегородку, ворочаясь во сне.

Успокоенный, я перевернулся на другой бок и накрылся с головой.

Кто-то опять постучал. Я пробежал по холодному полу и, против привычки, сразу отпер засов, не спросив, кто там.

Меня отбросило назад, а потом мне в нос уперлась пуговица знакомого жилета. Герцог развернулся и захлопнул за собой дверь с такой поспешностью, словно за ним гнались тигры.

– Э-э-э… милорд, что случи…

– Тс-с-с. – Лицо герцога покрывали бисеринки пота; по щекам разлился непривычный румянец. – Твои ребята нас не слышат?

Я взял свою издыхающую свечу и повел его в мастерскую. Герцог тяжело дышал – ртом, как непослушный ребенок. Под сушившимся холстом я устроил укромный уголок.

– Все ли у вас хорошо, милорд?

– А разве похоже, что хорошо?

На протяжении нескольких долгих, ужасных мгновений я искал на руках герцога следы крови.

– Как… как себя чувствует моя госпожа?

– Спокойно спит. – Герцог оглядел спящую мастерскую, и его бешеный взгляд остановился на поддельном Дюрере. В мерцающем свете он пристально смотрел в тусклые глаза угольной Мадонны. Выглядело все это так, словно он пытался найти что-то знакомое, как сомнамбула, пришедший в себя в незнакомой комнате. – Она устала, Томмазо. Моя госпожа очень устала от сегодняшних празднеств.

– Да, все вышло на славу. Ваша светлость соизволит выпить? – Я показал на бутыль с вином, где плавали мушки и пыль. (Это вино предназначалось на уксус.)

– Чтобы я вернулся к жене, и от меня несло хмелем? Нет уж, спасибо. – Тут герцог заметил, как дрожат его руки. – Ладно, пожалуй, один бокал. – Он осушил кубок большими, жадными глотками. По его бороде побежала алая струйка. – Я не смог ничего сделать, Томмазо. Она была как святая, готовая к мученичеству.

– Она… отказала вам?

– Нет, наоборот – вроде как. Я рассматривал рисунки, что ты мне дал. Когда я вошел в опочивальню, она откинула одеяло. Потом подняла ночную рубашку… выше бедер. – Герцог нахмурился, вспоминая неприятное зрелище. – И так вот и лежала. Руки разбросала крестом, колени сжала. Она повиновалась… Боже мой, она повиновалась бы моей воле.

– Но ваша воля…

– Она…

– Увяла?

– Как цветок.

Теперь хмурились мы оба. Девственница, неприкосновенная в своей чистоте, кукла в распоряжении кукловода, она не сопротивлялась и не ободряла: какой мужчина смог бы исполнить свой супружеский долг в такой ситуации? И верный, изобретательный Томмазо Грилли был бессилен помочь своему господину в разрешении этой интимной дилеммы. После нескольких подкрепляющих бокалов рейнского я описал, как сокровенность Души может вписать себя в книгу Тела.

– Желание может прийти со временем, вслед за любовью, – сказал я. – Это ведь разновидность нежности.

Альбрехт Рудольфус прогрессировал: от отчаяния – к злости, от злости – к мрачной решимости. Он ушел после целого часа моих сердцеедских советов (Моих советов! Советов человека, которого никто никогда не любил!), твердо пообещав добиться своего.

Шпионы вернулись ко мне на рассвете. Они рассказали, что герцог не вернулся к своей невесте. Вместо этого наш мокрый петух соорудил себе гнездо из подушек у тлеющего камина в Риттерштубе.

Однако же днем я нашел его в добром расположении духа. Я делал вид, что верил его выдумкам, пока он сам себя не убедил в собственном геройстве, проявленном накануне. (Человеку, даже не особенно сообразительному, который живет много лет рядом с обманщиком и лицемером, невозможно не рука покоилась у меня на груди, чтобы ее грудь выдерживала холодные поцелуи моего уха или ее пышные волосы прикрывали мои отталкивающие черты. Прошли недели споров, угроз и подкупа (многое смыто обоюдными слезами), прежде чем я смог держать Магдалену за руку, пока она спала. Три ночи я слушал, как она ходит у моей постели, содрогаясь от омерзения при мысли о моем липком прикосновении, а потом твердо решил освободить ее от условленного сожительства, которое приводило лишь к обоюдной бессоннице. Я помню эти тусклые предрассветные часы, когда усталость и раскаяние прочистили мне мозги, и я впал в тяжкую дрему, и мне снились малоприятные сны: Магдалену и ее предшественницы, с гротескно выпяченными сосками и лицами пустыми, как автоматы Бреннера. Но с восходом солнца ужас рассеялся, как туман, и ко времени пробуждения я забыл о своем покаянном решении, и наши мучения продолжались.

Стоит ли мне притвориться, что освященный союз Альбрехта Рудольфуса был счастливее моего греховного сожительства? По возвращении герцогской четы из путешествия по Фельсенгрюнде между герцогом и герцогиней разверзлась улыбчивая пропасть. Он предложил руку супруге, выходившей из экипажа. Отставив палец, она едва коснулась его руки. Под глазами Элизабеты появились темные круги – почти синяки – неизбывной печали. Во сне ее лицо становилось совсем несчастным: словно маска, из которой улетучилось все веселье. Оно расцветало лишь от комплиментов заботливого обергофмейстера.

– Я рад, что у вас все в порядке, – крикнул я паре, принимавшей приветствия жителей замка. Элизабета прижалась к мужу, чтобы сильнее меня уязвить. Разве не я был виноват в ее печали: я, обманувший ее портретом будущего супруга, на котором тот был изображен писаным красавцем?

– Кажется, они поладили, – сказал Адольф Бреннер.

– Кажется, да, – ответил я. Такой фасад видела публика. Наедине, судя по донесениям моих информаторов, они едва ли перекидывались парой слов. Герцог обрел убежище в своей библиотеке, откуда были изгнаны все советники и жена; Элизабета почти не выходила из своих покоев, где общалась на испанском со своими компаньонками, внимала цветистым комплиментам Морица фон Винкельбаха и обращалась за утешением к своему иезуитскому исповеднику.

Годы процветания сменялись беспокойными временами. Как вода из-под ледяного гнета, в Фельсенгрюнде просачивались тревожные новости о восстании в Праге, о новоявленном короле-протестанте и победе его партии над имперскими силами. Бедржих Збинек бежал с семьей в Вену, где собирался дождаться, когда солдаты Истинной Церкви восстановят свою Богом данную власть. Как только расчистились перевалы, Элизабета объявила, что хочет навестить отца. Альбрехт Рудольфус был рад отпустить ее; однако приличия – равно как и нахмуренные брови обергофмейстера – побудили его сопровождать жену в дальней поездке.

– Герцог с удовольствием пообщается со своим тестем, – говорил я себе, якобы обращаясь к Адольфу Бреннеру. – В конце концов, этот человек служил императору.

– А это хорошо? Для нас, я имею в виду.

Мое молчание было достаточно красноречивым. Бреннер зевнул и потянулся, хрустя позвонками. Его мальчик Каспар, ставший уже мужчиной, сидел, обхватив колени, на лежаке в углу комнаты. Он вырос очень угрюмым, его былая застенчивость превратилась в сердитую замкнутость. Мы с его хозяином обсуждали мрачные перспективы войны.

– Этот новый король ничего не добьется, – сказал Бреннер. – Он заплатит за свои преступления, и заплатит сполна. Эти кошмарные протестанты, они пытались убить людей императора: вышвырнули их из окна канцелярии.

(Интересно, подумал я, а это не то же самое окно, из которого я совершил свой, навряд ли более добровольный, полет восемнадцать лет назад?)

– Конечно, – сказал я, – нас в Фельсенгрюнде это никак не заденет, что бы там ни происходило. Мы словно остров, неподвижная твердь в бурном море.

Бреннер втянул воздух сквозь зубы.

– Tua res agitor, patries cum proximus ardet, – сказал он. Я уставился на него пустым, как у его механических кукол, взглядом. Каспар у меня за спиной хмыкнул.

– Вам придется перевести, – сказал я.

Бреннер понизил голос до шепота. Он произнес по-итальянски:

– Когда горит соседский дом, твой дом тоже в опасности.

Ах этот Адольфо, как плохо я его знал! Долгие годы я наслаждался его обществом, не пытаясь проникнуть в его сокровенные мысли, не докапываясь до сути. Может быть, дело в комическом блеске его абсолютно лысой головы или в жеманных жестах, которые превращали его в моих глазах в безобидного клоуна? Он, бесспорно, был высокопарным ценителем собственного красноречия. Но только теперь мое любопытство разгорелось от единственной искры – мимолетного проблеска чужой тайны. Кто он, этот Адольф Бреннер? Куда он направлялся? И почему я решил, что он знает о капризах Фортуны меньше Томмазо Грилли? Он как-то сказал, что всякое наше действие порождает последствия, что простираются у нас под ногами наподобие белых вен грибницы. И в любое мгновение мы можем внезапно споткнуться о гриб, который как будто сам бросится нам под ноги. Тогда я посмеялся над этой метафорой, но, возможно, мне стоило больше прислушиваться к его мудрым словам? Или хотя бы спросить у него совета, прежде чем женить Альбрехта Рудольфуса на посланнице из моего прошлого?

Сразу после возвращения из Вены герцог вызвал меня к себе в кабинет.

– Ты лгал мне, – сказал он.

Мне показалось, что все в комнате, вплоть до мельчайших корпускул воздуха, как будто застыло. У меня в горле встал ком.

– Лгал, ваша светлость?

– Да, лгал. Выдумывал. Обманывал. Даже сейчас ты изображаешь невинность.

Он узнал про меня. Все предосторожности, принятые перед встречей с Майринком, тщательно оберегаемые псевдонимы – ничего не помогло. Бедржих Збинек, услышав мое имя, проскользнувшее в герцогской болтовне, раскрыл ему мое богемское бесчестье. («Как вы сказали? Сверчок? Ах, Грилли. Да,

я помню одного вора, которого так звали. Сидел в Далиборе. Да, и вот что самое примечательное. Он ведь был карлой».) Я вытер губы рукавом. Обойдется ли все изгнанием? Или меня ожидает новое унижение: сидеть в особо пригнанных колодках на Вайдманнер-платц?

– Прошу вас, милорд. Скажите, чем я вас оскорбил?

– Мой тесть служил императору Рудольфу. – Да.

– Тому самому, которому ты пел дифирамбы. Тому самому человеку, который служил мне примером для подражания.

– Так и было, милорд.

– Он был совсем не таким, как вы его представляете. Ты помнишь эти слова? И кто их сказал? Моя жена, Томмазо. Перед всей знатью – она смеялась надо мной. Покойный император был не таким, каким ты его мне описывал. Он был слабым, впечатлительным, окруженным ворами…

– Ворами?

– Бедржих Збинек рассказал мне про его безумные припадки. Как он растерял свои владения, внимая клевете мошенников и интриганов. Таких, как Ланг… Ланген…

– Но я о таком даже не слышал! Герцог не уцепился за эту удобную ложь.

– Это был порочный человек. Он не женился и не оставил после себя наследника. Проклятие, ну почему ты скрывал это все от меня?!

– Насчет… Рудольфа? Почему я не сказал вам?…

– Правду.

– …насчет императора Рудольфа?

Моя душа преисполнилась ликования, сладчайшего из нектаров! Мое унижение не было раскрыто! Значит, еще не все потеряно.

– Милорд, закат императора, о котором мне было так тяжко слушать, начался уже после моего отъезда. Когда я жил в Праге, там не было и намека на меланхолию. Я всегда говорил правду, в меру своего понимания.

Герцог прикусил губу.

– Ты заставил меня захотеть быть похожим на него.

– Так точно, милорд. Как на мецената. И вы преуспели гораздо больше: ваша коллекция существует, а собрание Рудольфа погибло.

– Но как правитель, Томмазо?…

– А как правитель соперничаете с его триумфами, избегая его провалов.

14. Джонатан Нотт

Между герцогом и его карлой образовалась стена не доверия, и я уже понял: чтобы снести эту стену, мне понадобятся вся моя изворотливость и умения. Он больше не верил моим словам и, кажется, наблюдал за мной непрестанно, словно я в любой момент могу выдать себя – внезапным румянцем или дрожащим веком. Слово «подозрение» стало в замке неофициальным паролем. Мои шпионы докладывали о диких скандалах (в редких случаях словесных контактов) между герцогом и герцогиней. Герцог жаловался, что Мориц фон Винкельбах стал слишком заботлив с его супругой. Хотела ли Элизабета подразнить мужа, флиртуя с обергофмейстером и словно кичась пустотой своего лона? В ответ на эти обвинения герцогиня истово предавалась молитвам. Она просила Господа научить ее терпению; она молилась, чтобы ее муж исполнил свой долг. В качестве последнего аргумента она принялась обвинять мужа в привычке к уединенным противоестественным усладам: это они виноваты в ее бездетности, а не ее плодовитое и покорное тело.

Альбрехт Рудольфус пронесся по двору (потеряв по дороге туфлю, за каковой он вернулся, прыгая на одной ноге в зеленом чулке) и набросился на моего коллегу Бреннера в его мастерской.

– Где эти чертовы автоматы? Я жду их уже десять лет! Ты гут забавляешься со своими шестеренками, а мне нужно править страной.

Перепуганный Бреннер стащил шапочку с головы.

– Тщательное обмуд… Тщательное обдумывание, милорд. Высокие технические требования. Впервые в истории…

Позже, чтобы выместить досаду от герцогского порицания, изобретатель накинулся на своего подручного.

– Какой от тебя прок, Каспар? Я пытаюсь оживить этих детей, а ты их ломаешь. Ты проливаешь суп в их механизм, ты роняешь их на пол. Ты смерти моей хочешь, что ли?

Бедный Адольф: его неприятности зашли дальше, чем герцог себе представлял. Оказалось, что молодой негритенок, который на моих глазах вырос в неблагодарного мужчину и с которым, из-за странного, неприятного блеска в его глазах я обменялся за эти годы всего парой слов, попытался соблазнить одну из служанок Элизабеты. Адольфу Бреннеру об этом происшествии сообщила статс-дама Мария, а затем, с меньшей горячностью, Мартин Грюненфельдер. Каспару следует запретить общаться с невинной девицей.

– Герцогине, – объяснил Грюненфельдер, – не хотелось бы увольнять девушку, в чьих услугах она так нуждается.

– Но как мне заставить его? – Бреммер вытер вспотевший лоб. – Чем я могу на него повлиять?

– Объясните ему, что его поведение крайне опасно, и для вас в том числе, – сказал я, – если уж не хотите пороть.

– Пороть Каспара?!

– Если все дело в похоти, то можно отправить его к кое-каким сговорчивым девицам в городе. Но служанка Элизабеты?! Это ставит под удар всех нас. И для чего, собственно, – чтобы породить бастарда-полукровку?

Адольф Бреннер провел рукой по лысой голове.

– Я не стал бы его за это упрекать, – сказал он.

– Если герцогиня пожалуется герцогу, когда он сам не в состоянии осуществить…

Бреннер попытался сменить тему разговора.

– Ну, хоть с автоматами я почти закончил.

– Они могут двигаться?

Бреннер поморщился, вспомнив о бесконечных хлопотах, которыми творец вынужден окружать свои детища.

– Почти, – ответил он. – Но их лицам…

– …чего-то недостает…

– Твой отец ведь был скульптором?

Во взгляде Бреннера читалась отчаянная мольба.

– Я художник, друг мой, не скульптор.

– Восковое лицо было бы идеально, конечно. Но и нарисованное сойдет.

На том мы с ним и порешили: раз уж не в нашей власти контролировать живых, пусть у бездетного герцога хотя бы появятся долгожданные игрушки. Расставаясь на пороге, мы услышали тяжелые шаги Каспара на лестнице.

– Вам стоит послушаться Грюненфельдера, – прошептал я.

– Я не могу бороться с велениями его сердца.

– Да плевать на его сердце, пусть разбивается, но зато внутри грудной клетки. А насчет случки – он обязан слушаться своего хозяина.

– Нет, Томмазо. – Бреннер печально покачал головой. – Это будет выглядеть как насмешка и ханжество: предостерегать бастарда от греха создания внебрачных детей.

Пока механик мучился со своим слугой, а его заводные дети валялись со вскрытыми животами – медные шестерни и пружины их внутренностей вздымались подобно буйным летним травам, – я занялся скупкой диковинных экспонатов для преодоления герцогского недовольства. В начале июня 1620 года (за месяц до того, как толпы истинных христиан соберутся на улицах Нюрнберга, объединенные общей целью вышибить мозги моему дорогому другу Людольфу Бресдину), одним ясным солнечным днем, когда прозрачное небо чертили ласточки, в Вайденланде буйствовала новая жизнь и каждая деталь сосен и скал на Мёссингене была различима глазу, как камень, увеличенный водяной линзой, я принял в своей башне одного моравского торговца и предложил ему показать свой товар. Купец поцеловал свои запястья и вывалил побрякушки на персидский ковер.

– Это glossopetrae. Большая редкость. С Мальты. Смотрите, смотрите, смотрите. – Я рассматривал небольшой кусок песчаника, в котором засели четыре зуба, похожие на наконечники для стрел. Моравец примолк, прикусив кончик языка; я чувствовал, что он изучает мою реакцию. – Одни утверждают, что такое случается, когда молния ударяет в камень и что это – зубы небес. Другие считают, что их оставили драконы или что, когда святой Павел изгонял с Мальты змей, потом он запрятал зубы в камень.

– Змеиные зубы.

– Или язык молнии. Glossopetrae – это ведь каменные языки.

Я заплатил почти полную цену за эту диковину и еще несколько безделушек поменьше. Моравский торговец посасывал пальцы, словно успел окунуть их в подливу, и торопил солдат, выводивших его из замка. Причина его спешки открылась позже, когда два дня спустя в крепости появился обветренный всадник, который расспрашивал людей о воре, приметы которого подходили к моравцу. Я, не мешкая, предложил этому человеку еды и питья, а потом направил его, отдохнувшего телом, но упавшего духом, в противоположную сторону – к перевалу в сторону Швейцарии. Конечно, с моей стороны было бессовестно соболезновать столь прискорбной потере его богатого господина, в то время, как украденные вещи лежали тут же, под моим одеялом. Чем я могу оправдаться, кроме Крайней Необходимости? Альбрехт Рудольфус с удовольствием принял окаменелые зубы и – в преходящем тумане радости приобретения – одобрил мою идею о новом заказе.

– Портрет, ваша светлость. В манере моего первого и непревзойденного учителя.

– Бонконвенто?

– Арчимбольдо. Того самого, кто творил подобия человека из плодов, зверей, рыб и поленьев.

Я уже несколько лет вынашивал эту идею. В итоге должно было получиться что-то настолько странное и своеобразное, что только сам пфальцграф – или почтительный фальсификатор и бывший ученик – мог надеяться осилить такую затею. Картина должна была стать отражением видимой реальности не больше, чем таковым стал портрет императора, когда Арчимбольдо превратил его в этрусского бога плодородия. Я два дня улыбался собственной находчивости, пока растянутое в улыбке лицо не ухитрилось обмануть мой дух, и я не погрузился в благостное настроение.

Альбрехт Рудольфус явился в мою мастерскую в назначенный час. Припомнив обстановку, в которой писал мой давнишний учитель, я обставил комнату свечами. Воздух трещал от такого количества языков пламени, которые привлекали и пожирали тучи мотыльков. Я задрапировал герцога серой шелковой занавесью и уселся так, чтобы видеть модель со строго определенного угла, захватив и ночную долину в открытом окне.

– Мне смотреть на тебя? – спросил герцог.

– Нет, пожалуйста, в сторону, как я показывал. – Больше никогда не удастся мне так скрупулезно изучить черты лица моего нанимателя. Я не стремился к тому, чтобы передать мелкие детали – очевидный ансамбль бородавок и других изъянов, – мне хотелось создать квинтэссенцию подобия, узнаваемый слепок с Альбрехта Рудольфуса. Через час я закончил наброски и смог – со всем должным почтением – освободить своего натурщика.

Герцог снял накидку-занавесь.

– Когда следующий сеанс?

– Нет нужды, ваша светлость.

– Что, ты уже все закончил?

– Нет нужды в вашем присутствии. Ваша светлость были, как всегда, терпеливы и спокойны. – В таком тоне я мог обращаться к герцогу только в границах своей мастерской. Он удалился без возражений, подавив желание заглянуть в мои рисунки. Я слушал, как под его тяжелыми шагами скрипели ступени хода, связавшего мою башню с его кабинетом. Едва он ушел, я вернулся в мастерскую и пролаял приказы своим растерянным ученикам.

– Давайте встряхнитесь, ребята! В жизни надо не только прыщи давить.

Работа началась с натяжки и грунтовки холста; потом подмастерья смешали заранее определенный набор красок. Я собирался сплавить наброски герцогского лица с моей изящной идеей. Расчистив стол, я сложил в узнаваемую форму штук двадцать книг разных размеров – одни в обложке из белой телячьей кожи с золотым филигранным тиснением, другие в бежевых или красных кожаных переплетах – и принялся выводить контур пирамидального торса. Была уже глубокая ночь. Над скученными крышами города Фельсенгрюнде повисла тишина, нарушаемая лишь случайным собачьем лаем или колким экстазом лисьей случки. Мои гудящие уши чутко реагировали на любой звук – на тихий звон бокала с водой, который я задел мокрой кистью, чьи упругие волоски вызвали ответное ощетинивание моего загривка. Меня захватил творческий порыв. Дрожь восторга сотрясала хребет от затылка и вниз, а сердце билось так сильно, что даже разболелось. Годы спустя я еще раз испытаю тот же всплеск первобытной силы, когда на голом гребне горы, буквально в шаге от меня, в камень ударит молния. Той черной ночью, работая у себя в башне, я знал, что во мне бурлит талант. Да, спорил я с внутренним голосом, эта картина будет подделкой – в строгом смысле слова, подражанием, – но, быть может, в конце концов она сравнится с оригиналом по качеству – а значит, и по ценности?

Ну да. «Подделка». Через девять лет после того душевного подъема, той лихорадочной ночью, сидя на этом тосканском холме и записывая эти строки непослушными пальцами, я думаю по-другому. Быть может, мои творческие способности иссякли задолго до этого последнего заказа? Открыв в себе дар подражать мазку и манере других, не иссушил ли я соки того, что могло бы развиться в мой собственный стиль? Мои попытки самостоятельно писать формальные сюжеты – как много лет назад показал портрет семьи Гонсальвусов – вылились в невыразительную имитацию реальности, лишенную искры воображения. «Лучше подражать манере признанного мастера, чем пытаться создать свою собственную». Еще несколько лет я буду подавлять в себе все сомнения относительно значимости моих стараний, убеждая себя, что библиотека искусств стала достаточным памятником моей Воровской Музе.

Прошло две недели: мне осталось лишь завершить лицо «Библиотекаря». Четыре коричневых кожаных тома изображали голову, черная лента на них намекала на брови, а еще

две ленты, случайно блеснувшие отраженным светом, представляли глаза чудовища. Розовая лента, свисавшая с книги-щеки, стала левым ухом Библиотекаря, два маленьких экземпляра Евклида образовали губы, выраставшие из бороды (льстиво изображенной более густой и пышной, чем у оригинала), сделанной из собольих кисточек для вытирания пыли. Восьмая книга превратилась в длинный нос, протянувшийся через лицо по диагонали. В таком антураже было никак невозможно изобразить физические недостатки герцогского лица, хотя, после некоторого раздумья, я пририсовал пряжку с красной кнопкой – намек на бородавку, что примостилась рядом с его носом. Осталось решить проблему волос. Грязной соломе, которая, увы, точнее всего передавала пегую шевелюру герцога, не нашлось места в моем каприче. Я решил нарисовать открытую книгу (гроссбух, притащенный из казначейства), покоящуюся поверх головы. Этот гроссбух завершал композицию картины, как свод или купол объединяет поддерживающие его колонны. Его тонкие страницы были как птичий хохол – белоснежный гребешок, предполагавший одновременно и сходство с шапочкой художника.

В приподнятом настроении я известил Альбрехта Рудольфуса, что его портрет, моя лучшая подделка, ожидает его одобрения. Герцог от нетерпения прыгал через две ступеньки. Он вбежал в мастерскую, жадно хватая ртом воздух, и поприветствовал всех моих помощников, обратившись к каждому по имени, к их несказанному изумлению. Мы подошли к алькову, позолоченному солнечным светом, где стоял мольберт. Ученики встали на свои места; по моему сигналу они подняли серую ткань, что закрывала картину. Альбрехт Рудольфус воскликнул:

– Браво! – и, стянув лайковые перчатки, принялся аплодировать – неуклюже, как тюлень. – Восхитительно, – сказал он, – гениальная работа.

Я словно воспарил в крылатых сандалиях Меркурия.

– Я польщен, милорд.

– Польщен?! Да тебе надо за это пожаловать титул!

– О, ваша светлость.

– Изумительное творение.

– Как вам сходство?

– Сходство?

– Только Арчимбольдо удавались подобные превращения, если вы простите мне это бахвальство.

– Что за сходство?

Герцогу так понравилась картина, что он даже забыл, как целый час позировал мне для портрета. Теперь радость отлила от его щек вместе с кровью. Невидимая рука стерла восторг с его лица. На секунду он превратился в человека из глины.

– Это что, я?

– Да, в общем.

– Это какая-то шутка?

– В каком-то смысле, ваша светлость. Это аллюзия на широту ваших познаний.

– Эта мертвечина? Она и на человека-то не похожа. А вот эта штука что означает?

– Бородавку. Застежку то есть.

Герцог оглянулся. Он так привык к присутствию придворных, что нуждался в поддержке со стороны.

– У меня нет слов, – сказал он. – Какой труд и так бездарно потрачен. Видимо, тебе показалось мало, что ты обманул меня насчет императора. Так или иначе, я этого не потерплю.

Альбрехт Рудольфус развернулся и пошел прочь. Я побежал следом за ним.

– Чем я вас обидел, милорд?

Но герцог уже утонул в полутемном колодце лестницы.

– Сам подумай над этим вопросом. Когда найдешь ответ – если в этом действительно есть необходимость, – отыщешь меня в кабинете. И не забудь извиниться.

Дверь между нашими мирами (крепкая, как граница между сознанием моего патрона и моим собственным) открылась и тут же захлопнулась.

Когда я вернулся к себе в мастерскую, мои помощники разбежались. Час, а может, и два я провел в тумане замешательства. Потом мое внимание привлек тихий шорох, словно скреблась мышь. Звук шел из комнаты учеников. Они спрятались там и слушали, ожидая услышать от своего малорослого хозяина вопль ярости. Я не спугнул и не выбранил их. Я рассматривал свое творение и постепенно начал понимать. Лишенная солнечного света, картина сделалась мрачной, словно ее присыпали пеплом. Чем больше я на нее смотрел, тем сильнее замечал – с нарастающим отчаянием, – что я нарушил Закон Характерных Деталей. Полотно казалось великолепной имитацией стиля Арчимбольдо; но из живописной выпечки испарился сам герцог. На картине Мастера этрусский бог Вертумн сиял, пугающе живой, словно еще секунда – и он вырвется в мир живых. Однако в той, оригинальной, картине оставалась и частица человеческого: что-то от самого императора. В моей имитации не сохранилось и искры жизни. Это был угрюмый портрет, механическое подобие, беглец из Преисподней мертвых объектов. Неудивительно, что Альбрехт Рудольфус так его возненавидел. Библиотекарь был стерилен. Его книги захлопнуты, глаза слепы – он не способен ничего породить.

Плевать, решил я. Плевать на невежество. Плевать на его затуманенные глаза, которые ничего не видят за пеленой самолюбования.

– А как насчет зверинца? – внезапно спросил Адольф Бреннер. Он перестал мерить комнату нервными шагами и, заботливо нахмурившись, оперся о спинку моего стула.

– Чего?

– Купите ему животных. В конце концов, если они ему не понравятся, в этом хотя бы не будет вашей вины.

– Какая глупая мысль, – сказал я.

Через неделю план был готов. Забудьте всякие разговоры о разногласиях: Империя была наводнена рыкающими, порхающими и чешуйчатыми тварями, живыми диковинами, которые разнообразят и оживят герцогский мавзолей. (Альбрехт Рудольфус проводил слишком много времени, рассматривая объекты неодушевленные.) Взяв за образец пражские Королевские сады, я быстро убедил своего недоверчивого патрона выдать мне средства на закупку животных и откомандировать меня с надлежащим количеством солдат, грузчиков и помощников для совершение оной закупки.

Конечно, поездка была безрассудством. Северяне уже бряцали оружием: для того, чтобы защитить протестантского короля Богемии или восстановить власть верного Папе императора, создавались самые противоестественные союзы. И хотя огонек войны уже тлел (и вскоре, по мере того, как начнут раздуваться мехи Истинной Религии, он превратится в ревущее пламя), я в спешке оставил Фельсенгрюнде, желая хотя бы на несколько недель вырваться из ядовитой атмосферы замка.

Наша цокающая кавалькада уже добралась до солнечных пригородов Оберзее, когда я ощутил, что моя душа воспарила на крыльях. Я дышал легко и свободно, словно с груди сняли камень. Путешествия всегда поднимали мне настроение (особенно когда за все платил кто-то другой), и я беспечно болтал с подчиненными. Если они и сомневались в моей руководящей роли, то держали свои сомнения при себе, потому что я каждый день менял наш маршрут, надеясь найти что-нибудь в пути. Никто из моих знакомых из внешнего мира не мог мне помочь в этом деле. Я не знал, что стало с Ярославом Майринком во время пражских событий; Людольф Бресдин вскоре завершит свой земной путь в Нюрнберге, и семья не дождется его возвращения; только Георг Шпенглер переживет смутные времена, чтобы сохранить мои письма и поразительную – хоть и не всегда цензурную – биографию, которую они содержали; но сейчас он не мог мне помочь.

Я не хочу утомлять вас описанием своих путешествий или повторять бесчисленные разговоры с трактирщиками (которые опирались на прилавок и смотрели сверху вниз на мой яркий плюмаж) о том, как мне разыскать торговцев интересующим меня товаром. Сдуру я повернул внутрь материка, хотя порты Италии (нет, нет, только не это) или Голландии наверняка были просто забиты всякими экзотическими животными, измученными морской болезнью.

Но своим последним широким жестом госпожа Фортуна подарила мне целый зверинец.

Карл фон Лангер, девятый граф Ульмский и весьма беспутный дворянин, в погоне за алхимическими доходами собрал прискорбную коллекцию долгов. Я узнал о его денежных затруднениях от одного опрометчивого пьянчуги, графского лакея, которого недавно уволили из экономии, что побудило его напиться до дурноты в придунайской таверне.

Я не верил своей удаче (эту способность я сохраню еще долго после того, как расстанусь с искусством) и, боясь опоздать, поднял на ноги своих носильщиков и поспешил в графскую усадьбу.

У ворот нас встретил один из кредиторов Лангера, тучный мужчина в шубе с медвежьим воротником и с окороками вместо рук. Уставившись налитыми кровью глазами на мои губы, он проникся моими проблемами и отвел к сетчатым загонам, стоявшим в густом хвойном лесу. Глухой верзила подобрал в шелестящей траве какой-то камень и сунул его мне под нос. Из камня высунулась морщинистая голова.

– Иисусе, что это?

– Дуду.

– Я должен его купить?

– Дуду бесплатно. Все остальное… – Его свободная ладонь сжалась в кулак и открылась шесть раз. Когда расчет завершился, в этой влажной клешне утонула моя рука.

Я приобрел двух бразильских черепах, четырех длиннохвостых попугаев из Малой Азии, пару павлинов, печального удода и облезлого бурого медведя, которого вроде бы поймали в баварских лесах, но при этом он начинал плясать каждый раз, как кто-нибудь бил в барабан. Мои помощники носились и падали, глотая помет и опилки, в попытках изловить павлинов; визгливые попугаи исклевали им все пальцы; медведь рычал и бил по цепи, накинутой на шею, всей тяжестью своего зада выступая против переселения из привычного грязного вольера, пока голод и перспектива заполучить ветчины на обед не заманили его в клетку. Ближе к вечеру, когда все животные были благополучно рассажены в клетки, мои помощники принялись охать, вздыхать и жаловаться на раны. Но их обиженные взгляды отражались от моих щек, никоим образом не задевая меня. Я был ужасно горд собой – ведь от кредиторов безумного графа Ульмского я получил такое редкое и диковинное создание, о котором не мог и мечтать.

Это был самец дронта, оставшийся от пары, присланной в Геную голландскими купцами. Я был безмерно доволен сей бескрылой животиной и укрепил его клетку дополнительными прутьями, чтобы она не пробилась наружу при помощи своего жуткого клюва.

– Страшная штука, – услышал я голос одного из сопровождающих. – Наверное, он им сможет пристукнуть даже лису.

– Или ребенка.

– Если захочет.

В первый же вечер, когда мы расположились на отдыху костра, дронт (или додо, как его называют некоторые) доказал свою способность развеселить даже самого мрачного из зрителей. Дронт – что-то вроде голубя-переростка, страдающего головной болью, – каркал, как ворона, и теребил прутья клетки языком цвета запекшейся крови. Один из молодых грузчиков приоткрыл дверцу и запустил внутрь мышь-полевку.

– Он ее съест, – заявил его приятель.

– Ставлю пфенниг, что нет.

– Стало быть, бьем о заклад.

Мышь, слишком напуганная, чтобы пищать, нашла убежище под гузкой птицы, которая этого даже и не заметила. Дронт ковырялся клювом в грудных перьях; потом он помахал бесполезными огрызками крыльев, моргнул – и сел прямо на мышь.

– Ух ты! – удивились носильщики. Дронт, изумленный не меньше, встал и принялся смотреть себе под ноги, как человек, изучающий свой стул. Он попятился, чтобы лучше видеть, и погрузил шпору в мышиное брюшко.

– Ну! Что я тебе говорил?

Дронт понюхал мышь, внутренности которой вывалились, как губы феи.

– Это он не специально, – сказал второй носильщик. Дронт задумчиво наклонил голову, а потом, явственно хрустнув позвонками, схватил мышь клювом. Раздался тонкий писк. Первый парень протянул руку за выигрышем. Но дронт не съел неожиданную добычу: он выронил мышь на пол и тотчас же забыл о ее существовании.

Увидев печальный исход этого эксперимента (и опасаясь, что в одно прекрасное утро мне скажут, что попугай подавился кровяной колбасой или удода задушил хорек), я приказал своим подручным не притрагиваться к животным. За день мы одолевали немалое расстояние. Мои люди шли пешком за груженой телегой, а я ехал верхом на осле. В полдень и ближе к вечеру престарелый медведь усаживался на задницу, словно двоечник, оставленный в наказание в классе после уроков, и наблюдал, как я ковыляю от клетки к клетке, разнося корм, который мне присоветовал безутешный служитель графа Ульма. Я был уверен, что, доставленные в сохранности, эти экзотические животные восстановят веру герцога в мои достоинства и что он снова прислушается к моим уверениям в том, что моя единственная забота – обеспечение его счастья.

Когда мы добрались до зеленых крепостных стен замка Фельсенгрюнде, стояла непривычная жара. Подъем на гору с тяжелым, копошащимся грузом был медленным и трудоемким. Лошади напрягались изо всех сил; возницы понукали коней и потели; болтливые попугаи, казалось, неимоверно размножились в узком ущелье. Уже после перевала Богоматери дорогу обступили немытые дети: рахитичные доходяги, покачивавшиеся на тонких ножках. Я позволил своим сентиментальным спутникам выставить напоказ птиц, медведя и пугливых черепах – на потеху этим детишкам. Наконец мы взобрались на знакомый холм – гремя клетками и соря перьями (а медведь в своей клетке печально попукивал) – и прибыли под стены замка, которые за три месяца нашего отсутствия успели помыть и подновить.

Альбрехт Рудольфус вновь улыбался при виде меня. Он был одет в мантию Ордена и льняной камзол с шелковой вышивкой, очень нарядный и красивый. На блестящей цепи висело нечто, похожее на рубиновый кулон, который при ближайшем рассмотрении (произведенном вашим рассказчиком, пока герцог ворковал над съежившейся черепахой) оказался пузырьком с ярко окрашенной жидкостью. Герцог немного повозился с забавными попугаями, согласился, что пара павлинов просто необходима в дворянской усадьбе, и послал на кухню за мясом. Ухватив свиную ногу каминными щипцами, он вытянул руку и просунул лакомство в клетку медведя.

– Ничего, ничего, – сказал Альбрехт Рудольфус. – Он не единственный, кто теряет аппетит после долгой дороги. Чего-то удод такой грустный, ему нужно дупло, чтобы он устроил себе гнездо. Я надеюсь, вы подрезали ему крылья, а то ведь он может и улететь. А здесь у нас… Господи Боже!

Дронту уже нездоровилось. Даже смотритель зверинца в самом Ульме не знал, чем его надо кормить. Голландцы продали вместе с птицей два мешка загадочной тропической ягоды, высушенной на соленом морском воздухе, но их семена не взошли, как предполагалось, после путешествия через дронтовы кишки, и мне пришлось взять птицу без единого зернышка – вернее, ягодки, – ее любимой еды. Объясняя это герцогу, я размышлял о своей ответственности. Пока что моей единственной заботой в жизни было мое собственное выживание. А теперь от моей доброты зависели жизни других тварей Божьих.

– Замечательный подарок. Молодец, Томмазо. Герцог погладил меня по голове.

Но прежде чем я успел ответить на его благодарность, он развернулся и побрел обратно к библиотеке искусств.

– Ваша работа, – сказал я слугам и подбоченившимся грузчикам, – еще не закончена. С сего дня двор перед банкетным залом становится герцогским зверинцем.

Меня потрясло ощущение возвращающегося могущества! Томмазо Грилли достаточно было лишь породить идею, и она сразу же начала воплощаться. Я чувствовал – как другие, наверное, чувствуют признаки зарождающейся любви, – что пришел подходящий момент для того, чтобы эфемерная идея стала принимать материальные формы: то, что жило лишь в воображении, вскоре приобретет плоть и зримую форму при помощи пары-тройки дюжин рабочих рук.

Адольф Бреннер вышел из своей мастерской, отряхивая грязную робу. Он спросил меня, как мне нравится состояние герцога.

– Великолепно. Пока меня не было, ты не показывал ему свои автоматы?

– Нет, конечно, нет.

– Но они ведь готовы?

– Осталось всего ничего: пара мазков краски. Ты куда?

– Ты можешь гордиться своими достижениями, Адольфо. Заводные дети. Маленький подвиг инженерии.

Я весело шагал, несмотря на ноющие после долгого сидения на ослиной спине ноги, к герцогу, который ждал меня – весьма вероятно, с бутылкой хорошего рейнского, – в святая святых, у себя в кабинете. Изобретатель схватил меня за воротник.

– Слушай, Томмазо, появился новый…

– …задор в походке герцога?

– Твое отсутствие в Фельсенгрюнде…

– …вдохнуло новую жизнь в нашу дружбу? Ты совершенно прав, дорогой Адольфо.

Глухой и самодовольный, я шагал в сторону библиотеки. Снаружи она выглядела как обычно. Стражник у входа вытянулся по струнке. Я поприветствовал его ленивой улыбкой и прошел мимо.

Внутри библиотеки, где раньше были статуи и гравюры, теперь зияла дыра с разбросанными там и тут кучами песка, грудами кирпича и строительным инструментом.

– Что… Что это такое?

– Вот об этом я и пытался тебе рассказать. Герцог переносит сюда свои покои. В библиотеку искусств.

– Не посоветовавшись со мной?

– Герцогиня даже не приходит сюда, чтобы посмотреть, как продвигается работа. Она считает это богохульной тратой времени и денег. Они формируют вокруг нее свой союз, Томмазо. Она стала воплощением их недовольства.

– Кто, – спросил я, – Кто?…

– Винкельбах, разумеется. Потом его брат и Грюненфельдер и все писари из казначейства и канцелярии.

– Нет, я спрашиваю: чья эта затея?

– А-а… – Адольф Бреннер вдавил подбородок в розовые (кладки шеи. Я с трудом верил своим глазам и поспешил убедиться, что мои работы по-прежнему на своем месте в Камергалери (где под портретом высокомерного предка валялись скульптуры) и в хранилище гравюр, где почти все мои эротические миниатюры были разбросаны тупыми строителями, безразличными к прекрасному. Как мог герцог мне улыбаться, зная, что все мои труды уничтожены и свалены, как мусор, оставленный наводнением, по углам библиотеки? Моя самодовольная походка превратилась в боевой марш. Я откинул полог гобелена и нажал на рычаг двери в тайную комнату. Сейчас я спрошу у него, кому я обязан всем этим ужасом?

Герцог был не один. Сперва я не разглядел обладателя густого баса, чей монолог прервало мое появление: герцог как раз закрывал мне обзор.

– О, Томмазо. Ты уже видел перестройку, которую я заказал?

– Это наш гость? Кто он?

– Уже не гость, он теперь здесь живет. Его зовут Джонатан Нотт. Предсказатель, изобретатель, алхимик, – произнес герцог с расстановкой ярмарочного глашатая и сделал шаг в сторону, представляя этого человека моему взору.

Природа одарила Джонатана Нота поразительными сине-зелеными глазам, и он очень умело пользовался этим даром. Он явно гордился ими, как и длинными, черными, изогнутыми ресницами. А может быть, все дело было в выразительном прямом носе, мясистый кончик которого опускался ниже ноздрей, или в высоком лбу мыслителя под шапкой спутанных каштановых волос – такой лоб говорил об уме недюжинном, подобном мощному пламени, которое в любой момент может обрушиться на тебя и сбросить с высот, как Икара, опаленного солнцем. На нем была блуза черного шелка с тончайшей полоской из белой тесьмы на рукавах и у шеи. Это был крупный человеке бычьей шеей и руками каменщика. Ростом больше шести футов, Джонатан Нотт на всех смотрел сверху вниз – даже на Морица фон Винкельбаха. Он отвел от меня свой оценивающий взгляд и отвесил глубокий поклон. Потом вновь надел на голову черную ермолку – из тех, которые носят университетские доктора и ярмарочные шарлатаны.

– Молодой человек, – вкрадчиво поклонился и я.

– Синьор Грилли, – сказал Джонатан Нотт, и его голос вполне соответствовал его фигуре: глубокий, повелительный, с расслабленными самовлюбленными нотками. – Я слышал о вас много чего интересного.

– К сожалению, не могу вам ответить тем же. – Я взглянул на герцога, вопросительно подняв брови.

– Ваши достижения, – продолжал Джонатан Нотт, – в создании этой библиотеки заслуживают всяческих похвал. Я узнал о ней от герра Збинека – королевского егеря, тестя моего господина.

– Бедржих Збинек?

– Мы пару раз встречались в Вене, я давал представление в доме одного местного мецената… (Какой ужасный акцент: звонкий и в то же время тягучий. А я еще думал, что мои тосканские интонации плохо звучат на немецком.) – И вот я приехал сюда.

– А что это было за представление? – Незваный пришелец прочистил горло и демонстративно промолчал. – Нотт – это шведское имя?

– Английское. Я родом из Кента.

– Нотт – философ, – вставил герцог.

– А-а, философское представление.

– Философ в алхимическом смысле, – сказал Джонатан Нотт. – Ну, знаете… превращение обычных металлов в золото…

Я оглянулся на герцога; тот был полностью поглощен разглядыванием желтых кутикул своих ногтей. Потрясенный неожиданной перестройкой своей библиотеки, я все еще не свя-зывал эти неожиданные перемены с этим приезжим, как мне казалось, ловкачом.

– Стало быть, философ проницательный?

– Тот, кто читает между строк, с глубочайшим почтением, Книгу Природы.

– И много золота у вас получилось?

Джонатан Нотт слегка пожал плечами; он не смог удержать улыбки, заметив мой вызывающий тон, и я понял, что дал сейчас слабину.

– Этот пузырек у вас на шее, милорд…

– Это красная тинктура, Томмазо. Философское лекарство.

– Со вкусом ягод?

Джонатан Нотт рассмеялся – испустил этакий утробный взрыв, исполненный непрошибаемой самоуверенности.

– Ну-с, – сказал я. Пот, выступивший у меня на спине, уже начал скатываться в ложбинку между ягодиц. – Надеюсь, вам понравилось гостить у нас, в Фельсенгрюнде. Милорд, вы соблаговолите присоединиться ко мне во дворе банкетного зала? Я предлагаю устроить зверинец…

– Он здесь не гостит, – сказал герцог.

Джонатан Нотт уселся в герцогское кресло для чтения без оглядки на оного кресла владельца.

– Надеюсь, герр Грилли, вы оцените мои чертежи новых покоев.

– Ваши чертежи?

– Герр Нотт, помимо алхимии, познал и архитектуру.

– И мастерство предсказателя, коли придет вдохновение, – улыбнулся англичанин. – Мастер ждет вас на площадке, чтобы все показать. В… гончарной комнате, кажется?

– В скульптурном зале.

– Не важно, теперь это уже Риттерштубе. Идите поскорее, и вы, может, его застанете. Он предупрежден о вашем приезде, так что не станет задавать лишних вопросов.

Герцог разглядывал форзац лежащей на столе книги. Он, наверное, чувствовал мой обвиняющий взгляд, поскольку на его бледных щеках проступили розоватые пятна.

– Я устал, – сказал я. – Путешествие было длинным. – Я поклонился и почти выбежал из кабинета, содрав кожу на руке, когда в спешке запирал за собой дверь. У меня в голове не укладывалось, как такое могло случиться. Всего за каких-то три месяца! Меня вырвало в канаву у южной стены часовни. Когда мимо уныло прошествовал обергофмейстер, я притворился, что ищу в траве какую-то мелочь. А потом я побрел, удрученный, в мастерскую Адольфа Бреннера.

– Рассказывай все, – сказал я. – Мне нужно знать, с чем я столкнулся.

– Тогда сядь и выпей вина, – предложил Бреннер. – Потому что тебе не понравится, что я сейчас расскажу.

Нежданно-негаданно – верхом на лошади и с двумя ослами, везшими поклажу, – Джонатан Нотт въехал в Фельсенгрюнде через две с небольшим недели после моего отъезда. Он представился нашему благородному господину, герцогу, и показал рекомендательные письма от Бедржиха Збинека.

Адольф Бреннер видел, как он кланялся и снимал шапочку.

– Он родился на свет – по его словам – в двадцать восьмой день апреля 1583 года. Он так точно назвал дату, потому что убежден в ее астрологической значимости. – Рожденный под знаком Водяного Треугольника, предвещавшего эру процветания для Англии и германских государств, Нотт был провозвестником славных перемен. С раннего возраста он знал о своих сверхъестественных способностях; в их число входил, в частности, дар общаться с благожелательными духами. Ангелы в ярких одеждах делились с ним своими секретами. Ему твердо пообещали, что когда-нибудь ему раскроют тайну Адамова языка, Первого и Изначального наречия, которое несло на себе печать первичного Слова творения. В свете такой небывалой мудрости он со временем разрешит все алхимические загадки, и земной человек превратится в Небесного Философа.

Словно в подтверждение своих притязаний Джонатан Нотт познакомил моего патрона с некоторыми оккультными книгами. В том числе с «Secretum Secretorum», приписываемой Аристотелю книгой, посвященной природе бессмертия, «Liber Experimentorum» Рамона Луллия, «Thesaurus Hierogliphicorum» – на потрепанных страницах которого я пишу сейчас свою исповедь, и «Magia Naturalis» Джованни Порта, которую Нотт считал наиболее ценным из руководств, как избегать соблазнов Ненатуральной Магии. Милый читатель, возможно, ты уже знаком с метафизическими утверждениями алхимиков? Как человек совершенно несведущий в этих делах я мог только слушать с открытым ртом (как сам герцог внимал мудреным речам Нотта) рассказы моего друга об этой поразительной профессии.

– Если он обещает обогатить своего покровителя, – возразил я, – то почему же он сам до сих пор побирается и погоняет ослов?

– А! – Бреннер улыбнулся. – Здесь наш молодой актер сыграл на герцогском сострадании. Европейские властители, при всей их просвещенности, бывают жестокими хозяевами. Разве не было случаев, когда искателей философского камня бросали в темницы, где тюремщики подвергали их тяжким мучениям в надежде, что те выдадут свои секреты под пытками? Ведь рубиновый эликсир вполне можно разбавить и более привычной жидкостью из вен самого алхимика. Или, к примеру, вытянуть дюйм за дюймом философский камень из его внутренностей, наматывая их на барабан. «Да, такое случается повсеместно!» – воскликнул наш англичанин, вытирая со лба пот праведного негодования. Но жестоким тиранам не дано получать золото, потому что они сами являются моральным шлаком. Для того чтобы в алхимическом тигле произошло превращение, необходима настойка истинной благодетели.

– Так он признается, что кочевал из дворца во дворец? – усмехнулся я.

– Но не по тем причинам, на которые ты намекаешь. Не потому, что обманывал своих хозяев и был пойман за руку. Даже и не надейся, Томмазо. У нас не получится доказать злой умысел с его стороны. Англичанин слишком силен.

Как волхв, идущий за Вифлеемской звездой, Джонатан Нотт принес дары. Из желтого шелкового кошеля он извлек зазубренный наконечник стрелы, который при ближайшем рассмотрении оказался акульим зубом. Из кармана своего стеганого камзола он достал высушенные панцири тропических жуков, у которых удалили черные шипы и отполировали надкрылья до металлического блеска. «Взгляните и прикоснитесь к обезьяньей лапе, но остерегитесь призывать ее магическую силу. (Адольф Бреннер гримасничал, подражая странному, акценту Нотта.) Эта лапа выполняет желания, но так, как и е представляет себе пожелавший. Случается, что мертвые ют из могил, разбрасывая червей; или вожделенные деньги появляются по причине смерти любимых родителей. Я не замаран черной магией, ваша светлость, я сумел воспротивиться ее соблазнам. Но я предлагаю вам эту лапу и добрый совет: имейте рядом кого-нибудь, кто в состоянии обуздать ее силу».

– Какая чушь.

– Нотт вложил лапу в ладонь герцогу, чтобы тот мог ее рассмотреть.

– Тот испугался?

– Он захихикал, словно ему было щекотно, и сказал, что «на заслуживает того, чтобы ее поместили в Аркану.

Я с досадой подумал об удачливости англичанина. Он застал моего патрона в весеннем расцвете хорошего настроения. Если бы Джонатан Нотт появился в другое время, в суровую зиму герцогской меланхолии, его бы немедленно выставили из замка за преподнесение такого зловещего дара.

За сим последовали черные дни: меня терзали вопросы относительно моего противника. Кто он, этот англичанин, с его пронзительными глазами и экзотическими безделушками, сумевший поразить воображение герцога? Я боялся его, как Теодор Альтманн боялся, должно быть, другого иностранца – настолько же низкорослого и отвратительного, насколько сам Нотт был высок и красив, – который незваным гостем появился в Фельсенгрюнде и угрожал захватить его место. Я пытался представить себе Джонатана Нотта в менее удачные времена, когда он кочевал по Богемии или Польше, продавая кислые микстуры: шарлатан, засыпавший мусорной латынью доверчивых крестьян. Когда я вернулся к своему околдованному патрону в безумной надежде его вразумить, то попытался различить скрытое отчаяние за самоуверенностью англичанина. Я нисколько не сомневался, это был второй Джеронимо Скотта, достойный последователь грязного мошенника, который набросился на меня на старой городской площади и Праге. Может быть, он угрожал моему покровителю? Ведь в ущелье у перевала Богоматери нашли тело человека, которому пустили кровь и сбросили на скалы. Чернила в письмах у него в сумке смыло водой, так что установить его происхождение было невозможно. Я сразу решил, что умерший был посланником какого-нибудь оскорбленного вельможи. Как и усталый всадник, который гнался за моим моравским вором (и которого я сознательно направил по ложному следу), этот преследователь потерпел неудачу – погиб от руки того самого человека, который теперь стоял, улыбаясь, перед герцогом. Я не рискнул озвучить свои подозрения при злодее, но надеялся, что детальные обсуждения и предположения по поводу найденного трупа встревожат Нота, и тот как-то выдаст себя. Намеки вообще стали моим основным оружием.

– А не знакомы ли вы, герр Нотт, с графом Ульма, у которого я приобрел зверинец?

– Увы, нет. Он друг вашей светлости?

– Впервые слышу, – ответил Альбрехт Рудольфус, подхватывая упавшую с губы капельку сливового сока.

– Он влез в большие долги, – сказал я, – в тщетной погоне за алхимической мечтой. Его погубили хымики, или умножители, как их еще называют.

– Прискорбное слово, – сказал Джонатан Нотт.

– Оно также обозначает чеканщика, а иногда и фальшивомонетчика. – Я ожидал, что мои слова вопьются шипами в плоть моего врага; но тот просто ушел. «Пусть этот недомерок теребит герцогские уши, – казалось, говорил Нотт всем своим видом, – ему все равно не переубедить патрона».

– Он всего лишь аптекарь, – сказал я, как только он вышел. – Всего лишь ремесленник в платье волшебника. Один из Геберовых стряпух.

– Он знаком с родственниками моей жены, – сказал герцог. – Я был обязан дать ему аудиенцию.

– А сейчас, видимо, аудиенции дает уже он.

Альбрехт Рудольфус взъярился, надувшись от негодования. С его живота полетели крошки и сливовые косточки. Я попросил прощения за резкие слова, сообразив, что опять наступил на те же грабли.

– Герр Нотт рассказал мне, – буркнул герцог, – что твой бывший коллега по Праге – Майерлинк его звали? – умер в Вене.

Все жалобы и аргументы, словно летучие мыши, мгновенно вылетели из пещер моего ума. Я тут же забыл заранее заготовленную пламенную речь.

– Нотт говорит, что он был очень старым. Его смерть нс стала ни для кого неожиданностью.

Я без разрешения рухнул на стул и сложил руки на коленях. Майринк. Умер в изгнании. Последнее, что он видел: шпили чужого города, вдалеке от его любимой Влтавы и холмов, поросших орехом. И его похоронили в чужой земле, так что и после смерти он не обрел покой.

– Джонатан Нотт приехал сюда, чтобы помочь мне, Томмазо. И восстановить здоровье моего герцогства. – Герцог почти стыдливо показал на пузырек у себя на шее. – Это красная земля. Адам по-еврейски. Вытяжка из универсального растворителя. Одной крупинки порошка, из которого сделана эта тинктура, достаточно, чтобы превратить любой материал в золото.

– Вы пробовали эту жидкость на вкус?

– Это aurumpotabiie, эликсир жизни. Нотт мне все объяснил. Как болезнь меланхолия в смертельной ее фазе похожа на то, что мучает меня. Видишь ли, человек – это сосуд, в котором происходит превращение. А алхимия – искусство, которое может превзойти Натуру. Для этого недостаточно просто копировать ее во всем ее несовершенстве, как это делаешь ты. Мы надеемся довести ее до идеала в пламени алхимической печи. – Нужда моего покровителя вскипала, точно вода в жаре метафор Нотта. Он объяснил, что у Нотта есть – спрятанный между реторт и перегонных кубов – образчик того самого Адама, философского камня, одного грана которого в opus alchimium достаточно для достижения трансмутации. Это лекарство должно было излечить иссохшую утробы его жены. Как сера и меркуриум, мужское и женское семя, сливаются в тигле для зачатия философского дитя, так, с помощью англичанина, Альбрехт Рудольфус сможет наконец обзавестись наследником.

Должно быть, вас удивляет, как мог герцог купиться на эту оккультную болтовню? Видимо, его недоверие ко мне не распространялось на моего соперника. Когда Адольф Бреннер описал уловки, при помощи которых англичанин подтверждал свои россказни, я отчаялся разоблачить его обман.

– Он провел три представления с красной землей. Сначала он расплавил свинец. Потом добавил щепотку порошка и помешал все это чем-то вроде жезла. Когда он снял сосуд с огня, мы увидели на дне золотые крупинки.

– Вы их проверили?

– Никто в замке не умеет работать с пробирными камнями. Мне сразу же вспомнились братья Мушеки из Праги.

– Готов поспорить, что жезл был полым, – сказал я, – а внутри находилось несколько унций золота, залепленных воском, который расплавился при погружении в свинец.

Адольф Бреннер с удивлением посмотрел на меня. Я спросил у него про второе представление.

– Он вроде бы сделал золото из кусочка угля.

– Ты видел этот уголь?

– Там собрался весь двор, а я не такой высокий, как Каспар, чтобы смотреть через головы. Все казалось настоящим. По крайней мере все остальные поверили.

Однако последний трюк добил герцога окончательно. Джонатан Нотт потребовал мушкет, зарядил его и бросил в дуло крупинку красного порошка. Он попросил герцога выстрелить в него – герцог отказался, – после чего вызвался обергофмейстер, который поставил Нотта на другом конце зала и выстрелил ему прямо в сердце. Нотта отбросило назад. Все в Риттерштубе были потрясены и оглушены. Дым, запах пороха. А потом англичанин поднялся и, расстегнув рубашку, показал синяк, куда попала пуля, обезвреженная философским камнем.

– Как?…

– Амальгама, могу поклясться. Я слышал про одного актера в Падуе, который стрелял в своего брата пулей, разлагавшейся в полете. Но Джонатан Нотт был умнее. Через несколько минут после выстрела слуга нашел на полу закатившуюся в угол пулю. Еще теплую. И теперь герцог смотрит в рот англичанину, как влюбленная девочка. Ему обещано все. Успешный итог женитьбы, заживление душевных ран. И ни твои рисунки, ни мои автоматы нас от этого не защитят.

15. Ваятель по плоти

Герцога, ослепленного восхищением перед Ноттом, было не так-то легко затащить в мой зверинец. Он везде видел символы своего незавидного положения: в чахлом удоде и затворнических черепахах, в надменном безразличии павлиньей курочки к роскошному хвосту ухажера. Попугаи утомляли его своей болтовней, от их пуха у него першило в горле. Медведь же… Все мои уверения в его дикости и свирепости развеивались всякий раз, когда в кухонных пещерах кто-то стучал кастрюлями. Услышав намек на сигнал, эта слезящаяся скотина поднималась на свои трясущиеся окорока и отплясывала бессмысленный танец.

– Интересно, это его смотрители научили? – с подозрением прищурился Альбрехт Рудольфус. Я торопливо перетащил его к последнему и самому редкому экспонату.

Дронт подвел меня больше всех. Хотя его супруга уже давно стала кучкой костей на морском дне, он все равно жаждал продолжать свой род. Движимые любопытством (довольно жестоким любопытством, вылившимся, например, в выпотрошенную полевку) смотрители приставили зеркало к сетке его вольера. Мы с герцогом наблюдали за влюбленной птицей – зa бесполезными брачными танцами, симметричными поцелуями и радостными прыжками, когда он замечал ободряющее подмигивание своего собственного отражения. Герцог уныло подпер ладонью свои подбородки, и я понял, что мы с ним думаем об одном и том же… Суета сует, всяческая суета.

В следующий раз, к моему удивлению, герцог привел с собой обергофмейстера. Они приказали принести зеркало. Герцог, как озорной школьник, пихнул своего советника локтем – мол, смотри, смотри! Мориц фон Винкельбах высокомерно разглядывал дронта в развалах перепачканной пометом соломы. Птица широко распахнула клюв и издала воинственный шип; потом поскребла свою гузку, с самоуничижением пустынного аскета вырвала из груди перо и устроилась спать. Опасливому смотрителю было приказано растормошить птицу.

Обергофмейстер быстро отправил парня к врачу, я же поспешил за ним – с завернутой в платок окровавленной подушечкой его пальца.

После того, как смотрителю оторвало полпальца, герцог совсем потерял интерес к зверинцу и полностью посвятил себя оккультным занятиям. Да и мой энтузиазм касательно этих созданий значительно поутих: время диктовало свои условия. Поэтому я взялся расписать алхимическими мотивами стены нового Риттерштубе, который теперь служил еще и лабораторией. По просьбе Нотта я изобразил Солнце и Луну, Обезглавленного Короля, множество черных ворон и солнцеглавого Гермеса Трисмегиста. Вскоре после этого мне было приказано уступить южную башню моему сопернику.

– Ему она нужнее, чем тебе, – сказал герцог, когда я заявился к нему в кабинет, кипя праведным негодованием. Мои бурные протесты (напоминавшие, как я отчетливо понимал, тщетные жалобы моего собственного предшественника) лишь укрепили моего патрона в его решении. Мне пришлось перетащить все оборудование и пожитки в комнату Магдалены в восточном крыле. Как вы можете представить, моя брезгливая жена была вовсе не рада этому вторжению. Три дня и ночи она держала оборону и устраивала диверсантские вылазки, отодвигая мой лагерь от своих вещей всякий раз, как я куда-нибудь выходил, и встречая мое появление настолько отборной бранью, что я бежал с нашего гипотетического любовного ложа и устроил постель под столом, накидав туда груду подушек.

Другие мои иждивенцы меня попросту бросили. Джонатан Нотт сделал из них своих собственных учеников, обрядив всех в костюмы цвета вороньего крыла. Отвергнутый всеми, униженный, я как мог продолжал обогащать герцогскую кол-лекцию, сосредоточившись на эротических работах в стиле Приматиччио. Они громоздились на моем столе оборотной стороной кверху, чтобы не разжигать ярость Магдалены: вечно купающиеся Сусанны и мастурбирующие сатиры, Юдифи, размахивающие отрубленными головами, словно фонариками, дюжина Лукреций, умирающих на шпеньках мечей, дабы спасти свою честь.

За зиму весь мой зверинец вымер. Первым – удод, так ни разу и не распустивший своего земляничного хохолка. За ним последовали бразильские черепахи. Они не привыкли к нашим холодам и после особенно морозной ночи были найдены смотрителем уже мертвыми – застывшими внутри своих панцирей, как отшельники, презирающие мирскую суету. В канун дня святого Николая сдохла павлиниха, подавившись вишневой косточкой, которую неосторожно выбросил кто-то из поварят. Самец, лишенный даже пренебрежения в своей неразделенной любви, угас в тепле пекарни, оставив после себя кошмарную вонь и столько помета, что, если б то были дрова, их хватило бы на растопку печи. Проникнувшись хозяйским безразличием, главный повар, должно быть, знал, что его не слишком строго накажут за то, что он собственноручно свернет шеи всем попугаям, чей пронзительный и беспрестанный гомон чуть не свел его с ума. Одно роскошное пиршество по случаю дня рождения герцогини – с зажаренным лебедем и молочными поросятами – вернуло ему герцогское расположение и предало вечному забвению его пернатых жертв.

Я воспринимал эти новости с мрачным юмором.

– Ты чего веселишься? – ворчала Магдалена из-под своего засаленного одеяла. – Совсем сбрендил, старый пень.

Мне стало не до смеха, когда у медведя начался непрестанный кашель. Поскольку в замке не нашлось комнаты, в которой можно было бы безопасно содержать медведя, который из-за болезни даже не впал в зимнюю спячку, герцог предложил (без сомнения, по совету Джонатана Нотта) застрелить животное. Нет, правда… разве не логично было бы заподозрить англичанина в ускорении развала моего проекта? Вот зримый символ перехода власти.

Дронт погиб на Рождество, когда смотритель забыл закрыть дверь клетки. Птица сбежала из своей темницы и, вереща от восторга, понеслась в банкетный зал и вниз, на кухню, где пьяная дворня позабыла о долге по отношению к своему господину и оставила от беглеца мокрое место. Тушку вернули в загон, и на следующий день все участники событий уверяли меня, что его задушила лиса.

– Лиса? А как она попала в вольер?

– Ну, эта… перелетела она.

– Лиса перелетела?

– Не, птица.

– А, ну да. Как я не догадался. Дронт перелетел.

– Ну да – прям во двор.

– Где совершенно случайно прогуливалась лиса в надежде поймать большую нелетающую птицу.

– Зато мы спасли крыло. И голова неплохо сохранилась, вот гляньте.

– Он дохлый, если ты вдруг не заметил, урод!

– Не всякий герцог может похвастать, – утешал меня потом Джонатан Нотт, – что в его коллекции есть череп дронта. Его можно добавить к собранию природных редкостей…

Четырехпалого смотрителя выпороли по моему приказу (над холопами я еще имел кое-какую власть), но вид его крови, забрызгавшей грязный снег, мало что изменил. Я хорошо поработал, чтобы подготовить останки зверей к их включению в коллекцию: теперь это были лишь кости и клювы, павлиньи перья и стертые когти престарелого медведя.

Зато (наконец-то) были готовы автоматы. Я провел несколько сонных часов в мастерской Адольфа Бреннера, расписывая их круглые лица. Головы были сделаны из мотков бечевки, кожа – из мешковины, волосы – из ниток. Я попросил показать, как они «танцуют», как это называл Бреннер, но мой коллега, погруженный в невеселые раздумья и мрачные предчувствия, ответил отказом. Придется чуть-чуть подождать, сказал он, чтобы завтра мое удивление выглядело ненаигранным.

– А как мы их назовем? – спросил я, отступая назад, чтобы получше рассмотреть эти рожи из рогожи – кривые ухмылки и лучистые солнца вместо глаз. Мне показалось нескромным разрисовывать эти лица чересчур правдоподобно, хотя, к чести Адольфа Бреннера, в отношении пропорций их тел его не в чем было упрекнуть. Лишь неуклюжие, явно кукольные головы снимали страшное подозрение, что на столе лежат трупики настоящих детей.

– Примус, – сказал Бреннер, – Секундус и Терциус. А сейчас, с твоего позволения, я заменю лицевую ткань. – Механик отпорол раскрашенные лица от веревочных черепов и заменил их тремя чистыми кусками холста. – Я столько лет оттачивал их движения, что попросил бы тебя и лица им сделать поубедительнее. Если можно.

Я долго смотрел на брошенные на пол маски. Глаза Бреннера горели, кипя эмоциями. Не говоря ни слова, я макнул кисть в краску и продолжил работу.

Между нами повисло злое молчание.

– Что-то я не заметил тут твоего бастарда-полукровку, – сказал я, пытаясь уязвить коллегу. Адольф Бреннер захлопнул свой ящик с инструментами и сделал вид, что не слышит меня. Я работал с полудня до вечера, вдыхая искры иллюзорной жизни в творения Бреннера.

На следующий день, когда герцог ожидал торжественного представления автоматических детей в его новых покоях, я нашел Адольфа Бреннера рыдающим в литейной мастерской. Он кивнул мне, не в силах говорить, и открыл дверь нараспашку, чтобы я мог зайти, если хочу, а сам побрел обратно, к своим нарядным, в кружевных воротниках, детям.

– Господи, – прошептал я, прикрыв рот рукой. – Их сло-мали?

Бреннер покачал головой, всхлипывая и судорожно вздыхая над лохматыми головами.

– Касп… – выдохнул он. – Касп…

– Касп?

– Каспар…

– Каспар их сломал?

– …его оскорбили. Вчера. Увидели во дворе.

– Каспара?

– Герцог увидел из окна, как Каспар вышел во двор, и с бранью выскочил наружу. Он нес свернутый ковер.

– Герцог? Нес ковер?

– Нет, нет. Его палец, он был выставлен, как копье. Я все видел в окно и слышал, как герцог кричал: «Черномазый! Нечистая материя! Убери от меня свою черноту!» А после этого, окруженный каркающими, как вороны, людьми Нотта, его светлость вернулся обратно в библиотеку.

– Это асафетида, вонючая камедь, – сказал я. – Запах могилы, источаемый курительницей англичанина. От него герцог дуреет.

– Какова бы ни была причина, ее последствия просты. Он уже пригрозил, что этим все и закончится. Когда отослали ту девушку.

– Герцог изгнал Каспара?

– Он сам сбежал.

Не сегодня, господи, не сегодня. Я пытался найти слова утешения.

– Он вернется, непременно вернется. Куда он денется в этих голодных землях?

– В Прагу, конечно. В твой проклятый священный город. Чтобы разыскать ее, служанку Элизабеты. Он к тому же и деньги мои прихватил.

– Я позову стражу. Давай? Его поймают, как вора.

– Нет, Томмазо, ты не понимаешь.

– Или пусть бежит, раз ты такой деликатный. Господи, сам посуди, он же предал своего господина!

Что-то в моем голосе или в уколах его собственной нечистой совести заставило изобретателя вновь разрыдаться.

– Я плохо с ним обращался. Возился с этими… – он пренебрежительно махнул рукой в сторону кукол, -…когда моя собственная плоть и кровь оставалась непризнанной. Неудивительно, что он их ронял. Его мать тоже была упрямой. Все африканцы так…

– Адольфо, нам нужно срочно что-то придумать.

– О, мой мальчик… мой мальчик! – Изобретатель шлепнул себя по лбу. – Я его не признавал. А теперь он ушел… мой сын, мой Каспар!

Я попятился к двери, как подобострастный слуга, покидающий аудиенцию короля. Адольф Бреннер продолжал плакать, согнувшись пополам, как человек, мучимый запором. Он, наверно, даже и не заметил, что я вышел, – таким сильным было его отчаяние. При виде такой неизбывной боли мне захотелось сбежать подальше.

Сон захватил замок – сон, милостивый похититель людских тревог. Герцог спит в своих покоях, прижимая к груди успокоительную подушку. В южной башне лежит англичанин, которого не гложет совесть, зато над его кроватью протянута проволока с колокольчиками. Спит герцогиня, под охраной Спасителя, распятого у нее над головой. Казначею снятся набитые сундуки. Винкельбахи хмурятся под боками у своих жен, страдающих метеоризмом. Кажется, всех коснулся Морфей, освободив их до утра от обременительных ролей. Даже стражники на стенах хранят, завернувшись в одеяла, или же еще с вечера упились пивом в своих казармах. Один я не могу заснуть. Язык пламени, как Святой Дух, витает над моей горящей лампадой. На кровати в углу копошится и вздыхает моя жена и бывшая любовница. Теперь она, конечно же, бросит меня, направив свои прогорклые чары на кого-нибудь более успешного. Глаза закрываются от усталости – но под веками меня дожидаются страшные воспоминания. Я снова вижу как наяву, как придворные толпятся вокруг нетерпеливого герцога. Все ждут, пока Адольф Бреннер, бледный от скорби, подготовит своих заводных детей. Вот стоит Примус, мальчик с золотым лицом херувима, одетый в детский костюм Каспара; вот Секундус, красивая пухленькая девочка с нитяными буклями, которая держит в руках букетик настоящих горных цветов; и Терциус с погремушкой в одной руке и соской – в другой, улыбающийся в пространство.

– Ваша светлость, дамы и господа, после многих лет упорного труда я наконец нашел выход из лабиринта и вынес оттуда удивительные вещи, которые вы видите перед собой. – Адольф Бреннер держал маленького Терциуса за плечо. Левой рукой он крутил бабочку заводного ключа в спине автомата. – Мир еще не видел столь сложных механизмов. Это работа всей моей жизни, пик моих достижений. И я смиренно предлагаю их вашей светлости в благодарность за ваше терпение.

Бреннер отпустил ключ, и Терциус наклонился вперед. Как ребенок, едва научившийся ходить, он рывком поднимал и опускал ноги. На каждом десятом шаге он останавливался и приседал, как несмышленыш, напуганный собственными успехами, обретает ощущение безопасности, сидя на корточках. Потом он начинал кивать головой, словно соглашаясь с ногами, что пора идти дальше, а механизм у него в животе стрекотал и тикал. К моему удивлению, кукла остановилась в трех шагах от собравшихся и протянула руки с погремушкой и соской, словно предлагая эти младенческие сокровища любящим родителям. Мне показалось, что расписанная голова сейчас заговорит, а потом автомат опустил руки и медленно потопал к герцогу.

Альбрехт Рудольфус издал душераздирающий вопль ужаса и пнул приближающуюся куклу. Терциуса отбросило назад – его левая рука разбилась, а погремушка покатилась по полу.

– Ты издеваешься надо мной! – кричал герцог. Он забрался на стул, словно спасаясь от наводнения. Автомат кружился на полу наподобие мухи с оторванным крылом.

– Вон! Все вон!

Все поспешили к выходу. По знаку обергофмейстера стража распахнула шлюз нового Риттерштубе. Дамские платья бурлили и пенились в стремительном потоке; ножны мечей стучали об упавший автомат, об него спотыкались – ноги били его по лицу или резко пинали в живот.

– Вашей светлости нездоровится, – услышал я протестующий голос герцогини, но больше она не успела ничего сказать, ее подхватил и унес водоворот фрейлин и служанок. Скрывшись за раскачивающимся стулом, я увидел, как Адольф Бреннер нырнул в лес топчущихся ног и прижал Терциуса к груди.

Звуки шагов постепенно затихли, и двери закрылись. Джонатан Нотт невозмутимо стоял рядом с герцогом.

– Нотт, – сказал герцог. – Мне необходимо мое лекарство.

– Поговорим об этом в кабинете, милорд.

– Я не могу больше ждать. Почему ты меня заставляешь ждать?!

Опомнившись, герцог вновь ощутил бремя своего грузного тела и тяжело повалился на руки к англичанину. Даже не удостоив взглядом разрушенный автомат и его создателя, он удалился в приватную гостиную, держась за локоть алхимика и называя его «утешитель, мой единственный утешитель».

Адольф Бреннер собрал своих мальчиков, оставив Секундус на мое попечение. Не говоря ни слова, он отнес автоматы к себе в мастерскую. Я прошел следом за ним в занавешенный полумрак, где после долгого, неловкого молчания все-таки попытался его утешить.

– Ты показал себя настоящим мастером своего дела. А дурные фантазии, восстановившие герцога против тебя…

– Он был прав, Томмазо. Как и ты, когда нарисовал им кукольные лица. Чем ближе мои творения к жизни, тем мертвее они кажутся.

– Но герцог сам захотел иметь заводных детей. Почему ты должен страдать из-за бесплодия его жены?

– Ох, Томмазо. Если бы ты только знал, сколько у меня грехов. Если бы ты знал всю их тяжесть…

– Прошу тебя, дружище, не надо об этом. Но Адольф был настроен на исповедь.

– Я не только жестокий отец, я еще и вор. Те линзы из галилеевой лавки в Падуе, которыми я развлекал герцога… Я украл их с витрины. И еще много чего. Хозяин лавки видел, как я воровал. Он донес бы на меня, хотя я был беден и не мог прокормить своего сына…

– Нужде нет дела до собственности. К тому же это было давным-давно и в другой стране. Твоя работа здесь не окончена. Библиотеке необходим уход – и с твоим талантом механика…

Адольф Бреннер спокойно внимал моим увещеваниям, словно признание осушило его скорбь. Он вытащил три гробика из грубых сосновых досок, в которые уложил своих кукол.

– Ты мне ничем не поможешь, – сказал он. – Мы живем под новой властью. А потому можем рассчитывать лишь на себя.

После знаменитой битвы у Белой Горы, в которой объединенные армии католической Европы обратили протестантов Богемии в бегство, я попытался заполучить остатки коллекции императора Рудольфа, но у меня ничего не вышло из-за нехватки средств. При этом Максимилиан, великий герцог Баварии – хищная щука в том же грязном пруду, где плавал и мой головастик-патрон, – по возвращении из триумфального похода привез с собой полторы тысячи возов драгоценных сокровищ.

– Это его трофеи как победителя, – сказал Джонатан Нотт, когда, не допустив меня до герцога, вынудил рассказать ему о моих многочисленных письмах, оставшихся без ответа. – А у вас-то какие на них претензии?

– Мы могли бы хотя бы послать туда представителя, чтобы спасти что-нибудь из мелочевки. – Я сам поморщился над этим уничижительным выражением. – Говоря «мелочевка», я ни в коем случае не хотел умалить его светлость.

– Разумеется, нет, – сказал англичанин, зевая. Его язык с наслаждением завернулся, обнажая необычно острые резцы и застрявший между ними побелевший кусочек мяса. – Я доложу герцогу о ваших пожеланиях. Вы, наверное, хотели бы посетить Прагу лично?

– Нет. Э… Это не обязательно. – Пришлось унизиться, чтобы избежать худшего. – Что большому суматошному городу до карлика, дергающего его за рукав? Нет, тут нужен кто-то значительный, наделенный властью.

– Поскольку вы, – сказал Нотт, – напрочь этого лишены.

Но уже было поздно охотиться за сокровищами, да и герцога теперь не прельщали геммы и медальоны из запасников его венценосного тезки. Тем временем ангелические провозвестия продолжались: англичанин объявил, что у него есть целая книга тайного знания, подлинных переводов алхимических рецептов с Адамова праязыка.

Я вернулся к себе, где меня ждала новая работа.

Требовалось зарисовать – для последующей ксилографии – коллекцию Альбрехта Рудольфуса. Разве величайшие собиратели не публикуют списков предметов своей гордости – непременно с иллюстрациями, – которые разносят славу о них по всему христианскому миру? Эту идею предложил Джонатан Нотт. Заручившись одобрением герцога, он передал мне официальный заказ. Это было тонкое и болезненное оскорбление: чтобы я, униженный и лишенный былых привилегий, еще и нарисовал символы своей прежней власти. Я буквально рычал от злости, проводя утомительную, скучнейшую инвентаризацию (писари, должно быть, считали, что за стенкой у них живет бык). Потом помощники Нотта принесли остатки моего зверинца. Я сохранил этих созданий – которые сдохли под моей номинальной заботой – в бумажном музее. Каждый взмах пера предъявлял мне новое обвинение. Мне пришлось дотошно изобразить свой провал, описав лишенные жизни останки. Как архивариус Плутона, я копался в окаменелых джунглях и известковых морях.

Но был еще один персонаж, который изрядно способствовал моему падению. Учитывая мой малый рост, вы скажете, что падать мне было недалеко, и будете неправы: падать было куда, ибо нет предела человеческому презрению. Последний актер этой «моралите», призванный в Фельсенгрюнде Джонатаном Ноттом, вызовет окончательное крушение моих амбиций.

Его звали Якоб Шнойбер. Я присутствовал при его прибытии. Решительным шагом он прошел через весь Риттерштубе и поклонился герцогу. Одет он был в кожаный костюм без украшений – одеяние дворянина на псовой охоте. Помню, меня поразило его бледное лицо, скучное и невыразительное, словно Творец, уставший от изготовления голов, в конце длинного дня просто махнул рукой на эту стандартную заготовку, лишенную отличительных черт. Хотя я увижу лицо Якоба Шнойбера еще не раз (и прочту на нем страшные вещи), сейчас мне в голову не приходит никаких характерных примет, даже родинки. Чтобы получить представление о нем, попробуйте вообразить себе сплав множества лиц, смесь самых разных и противоречивых черт. Его тело было опасно тонким, но при этом не выглядело тощим. Как толедский меч, оно таило в себе угрозу без обращения к мощи.

– Ваша светлость, – сказал он, – я работал нотариусом, аптекарем и приказчиком. Я сражался в битве у Белой Горы. Я видел поражение бунтовщиков и казнь их главарей. Теперь, когда Истинная Религия в Богемии восстановлена, я вернулся к своему кочевому призванию.

Герцог из вежливости (он и так уже знал) спросил о природе призвания Шнойдера.

– Я собираю тайные знаки, сброшенные на землю изобретательным Богом. Также я занимаюсь бальзамированием: сохраняю материю от распада. Могу я?… – Худой саксонец сделал шаг к герцогу. – Могу я преподнести вам несколько образцов в знак моего глубочайшего уважения?

Альбрехт Рудольфус с улыбкой кивнул.

Читатель, мой новый соперник, примкнувший к Нотту в его черном деле, подрывающем герцогскую рассудительность, купил себе пропуск в ближний круг герцога страусиным яйцом и кусками безоара (украденными, я уверен, из коллекции императора), которые по сей день сохранились на выцветшем листке из моего каталога. Потом он вынул из свинцового футляра высушенную голову туземца-хибаро. Размером она была не больше артишока и цвет имела коричневый, как печеное яблоко. Потом мне представится случай рассмотреть ее поближе и подивиться со сладкой дрожью на свирепую искусность ее изготовления: глаза и рот зашиты каким-то гибким стеблем, тонкие волосы намотаны на деревянный колышек, нос неодобрительно сморщен, словно смерть была всего-навсего запахом из сортира. Но больше всего меня заинтересовал последний подарок Якоба Шнойбера. Это была экземпляр книги Везалия по анатомии, «Dе humani corporis fabrica». Учитывая происхождение Шнойбера – этой мерзкой фигуры из темных подворотен пражского Старого Города, – я мгновенно решил с лихорадочной дрожью надежды и отчаяния, что это была та самая книга, которую Петрус Гонсальвус показывал мне в своем собственном доме. Если это она, то там должна была быть клякса: в левом углу фронтисписа.

– Ваша светлость, – выпалил я. – Можно мне посмотреть?

– Зачем?

– Потому что… – Я уставился снизу вверх на ноздри Якоба Шнойдера. – Это первое издание Везалия?

– Оно самое, – сказал Шнойбер, демонстративно не проявляя интереса к моей персоне.

– Вы купили ее в Праге? – Да.

– И вам ее продал владелец?

– Герр Грилли, – раздраженно сказал герцог. – Что означает этот допрос?

Якоб Шнойдер, несмотря на большую разницу в возрасте (он был младше), вел себя по отношению ко мне с этаким покровительственным снисхождением.

– Вы спрашиваете, как мне досталась эта книга? Я купил ее у книготорговца в Кляйнзайте.

– А он где ее взял?

– У оборотня. – Шнойбер ухмыльнулся и пожал плечами. – Мне-то откуда знать?

Герцог отложил Везалия, предпочтя ему высушенную голову. Может, ему не понравилась столь откровенно обнаженная внутренняя машинерия его тела. Посему мне выпала возможность пролистать тяжелые страницы этой книги. Это было то же издание, что и у Гонсальвуса; однако на фронтисписе не было чернильной кляксы, родимого пятна, отличавшего его от других экземпляров. Глупая надежда (найди я кляксу – что бы это означало, кроме весьма вероятной кончины предыдущего владельца фолианта?) сменилась разочарованием. Меня охватило странное чувство, похожее по проявлениям на несварение желудка, которое усугублялось по мере того, как я всматривался в знакомые гравюры, пока не осознал с уколом вины, где я видел Адольфа Бреннера до нашего знакомства. Его голова, такая голая и как будто обваренная, абсолютно лишенная волос – точно такие же головы были на рассеченных телах у Вессалия.

В полном смятении чувств я вернулся в восточное крыло, убеждая себя, что пришелец является жалким мошенником, чей приезд свидетельствует об ослаблении позиций Джонатана Нотта. Я бы еще долго тешил себя подобными фантазиями, если бы именно в тот день от меня не ушла Магдалена.

Необходимость – суровый тиран. Это предательство было вполне предсказуемым: я больше не мог ее содержать. Но никакие логические объяснения не могли смягчить боли, когда случилось неизбежное. Усталость не позволяет мне пересказать тут в деталях часы отчаянных увещеваний, когда я хватал ее за локти и колени; описывать запредельные предложения, которые я делал ей сквозь гримасу высохших слез: я обещал ей щедрую долю своей тающей платы, если Магдалена согласится, хотя бы изредка, покидать ее нового покровителя с тем, чтобы облегчить мне страдания одиночества. В качестве последнего средства я принялся упирать на жалость, надеясь на милость, которую даже самый жестокосердный хозяин иной раз проявляет к скулящей собаке.

– Ты никогда не жалел меня, – ответила Магдалена. Холодными, жесткими пальцами она отцепила мои руки от своей юбки. Я просил ее выбрать любого другого: казначея, быть может, или старого холостяка Грюненфельдера, – пусть меня сделает рогоносцем кто угодно, но только не эта усатая скотина. Я предупредил ее, что она будет страдать, что его тяга к насилию по сравнению с моей безобидной похотью покажется ей сущим адом.

Когда люди шерифа поднялись по лестнице и вошли в комнату, скабрезно кивая и подмигивая друг другу, я спрятался. Они пришли забрать новую девку своего начальника. Их гулкие, грубые голоса и намеки, которыми они обменивались, когда тащили нашу кровать и мой сундук из вишни, пробудили во мне кровожадные фантазии пойманной обезьяны. Когда я выбрался из кладовки, Магдалена уже ушла.

Несколько дней я спал на ложе из подушек, устроенном под столом. Меня сводил с ума пыльный прямоугольник в углу, где стояла наша кровать. Я не брился и не мылся. С ледяной медлительностью я работал над своими нудными иллюстрациями.

Однажды вечером я услышал, что восточное крыло очнулось от своей обычной спячки.

– Куда все идут? – спросил я соседа.

Младший писарь из казначейства (в комнате которого всегда воняло горелым сыром) заорал на весь коридор:

– В библиотеку! Чучельник будет показывать свои диковины.

Интересно, подумал я, что Якоб Шнойбер привез из своих путешествий? Наверное, собачью голову, пришитую к щуке? Курицу, оснащенную кошачьими зубами? Закрыв двери своей комнаты, я спустился на улицу Вергессенхайт. Казалось, весь замок пришел в движение, подгоняемый любопытством. Ближе к часовне я заметил команду графа Винкельбаха: они бежали вприпрыжку, пытаясь при этом изображать важную поступь и придерживая рукояти своих мечей. Статсдама Элизабеты, толстуха Мария, обогнала меня, как галеон, идущий на всех парусах, и едва не опрокинула наземь громадой своего необъятного платья.

Во втором зале библиотеки стражники сдерживали толпу скрещенными алебардами. Дворцовая челядь подпрыгивала и вставала на цыпочки, пытаясь рассмотреть происходящее m спинами солдат. Я стоял в самом конце и не видел почти ничего. Вновь превратившись в ребенка, я цеплялся за фалды впереди стоящих, но рядом уже не было отца, который мог бы поднять меня над толпой.

– Нет, – заявил я восторженным задницам, – меня этим не остановишь. – Я сделал глубокий вдох, как перед нырком, раздулся, точно разозленная жаба, и принялся ввинчиваться и толпу. Руки неслись мне навстречу, как ветви в лесу. Бедра отдергивались, ягодицы напрягались – я продирался вперед (даже умудрился порезать ногу о чей-то меч) и вынырнул наконец футах в трех от дверей Риттерштубе. Тут стояла знать, которую трясло от негодования. Грюненфельдер стискивал свои черные зубы; духовник-иезуит пыхтел и покрывался пятнами. Мориц фон Винкельбах громко сетовал на проявленное неуважение.

– Пропустите, я вам говорю! Я обергофмейстер! Я председатель дворцового совета!

Но стражники не сдавали позиций. Они больше не состояли на жалованье казначейства. И я знал, что сейчас происходит: это как будто витало в воздухе. Джонатан Нотт, главный библиотекарь и герцогский советник, демонстрировал свою власть.

Во втором зале, где столпились все мы, было темно и мрачно, за окнами клубился сырой осенний полумрак, а грозди свечей на стенах, уважительно кивавшие своему жару, отбрасывали дрожащие тени на злые лица. Привыкнув к тусклому освещению, мы зажмурились от внезапного взрыва яркого света. Дверь Риттерштубе распахнулась, как врата Ада, превратив наше сумрачное помещение в преддверие Преисподней. Мы взвыли, как грешники, жарящиеся в аду, и отвернулись от двери, в лучезарном проеме которой стоял Джонатан Нотт, обряженный в белую мантию и ошеломительно высокий. Когда он вынул из складок своего ангельского балахона полупрозрачный свиток, мое сердце сжалось, преисполнившись самых дурных предчувствий.

– Согласно приказу Альбрехта Рудольфуса, тринадцатого герцога Фельсенгрюнде, принца Священной Римской Империи, защитника Шпитцендорфа, ученого и мецената, к посещению выставки допускаются…

За сим последовало невыносимо медленное перечисление, и всем придворным пришлось дожидаться, назовут их имена или нет. Герцогские лакеи, его стражники и писари казначейства – все они получили разрешение раньше своего начальства. Элизабете и ее людям пришлось ждать до самого конца.

– …Мартин Грюненфельдер и их превосходительства Максимилиан и граф Мориц фон Винкельбахи.

На этом список закончился. Когда Джонатан Нотт уже поворачивался, чтобы уйти, его взгляд упал на меня. Его лицо утратило свое бесстрастное выражение; в глазах промелькнула озорная искорка.

– И конечно, – бросил он с высоты своего роста, – нельзя не назвать герцогского архивариуса Томмазо Грилли.

Мое имя, названное в списке допущенных, вызвало предсказуемый протест. Люди Винкельбаха попытались меня оттеснить; шериф схватил меня за ворот и держал, не давая сдвинуться с места. Но я все-таки умудрился вывернуться и влетел в Риттерштубе за мгновение до того, как захлопнулась дверь.

Риттерштубе сверкал белым металлическим светом. Он исходил из центра зала, оставляя на потолке длинные тени наподобие нитей паутины. Приблизившись к источнику света, я обнаружил, что гости столпились вокруг накрытого тканью ящика. Это была низкая прямоугольная коробка, установленная на пьедестале и задрапированная персидским ковром. Ее окружала дюжина сферических зеркал. В тиглях, закрепленных перед каждым из них, горел ослепительным светом какой-то белый порошок.

– Изобретательный парень этот твой Бреннер, – сказал наклонившийся к моему плечу Джонатан Нотт, указывая на зеркала. – Ты знаешь, каким он бывает услужливым. Как усердно работает для друзей.

Я притворился, что не слышу этого комментария. Я сразу же обратил внимание на то, как изменилась комната. Видите ли, из нее убрали всю алхимическую аппаратуру. Реторты и тигли Нотта, его фляги, мехи и перегонные кубы из стекла – все это вынесли с глаз долой, резкий запах рассеялся; но закопченные стены по-прежнему испускали едкий химический дух, а когда-то элегантный каменный пол (с витиеватым мозаичным гербом моего изготовления) был покрыт грязью и засыпан пеплом.

– У его светлости, – сказал Джонатан Нотт, – появилась новая страсть.

– С алхимией у него ничего не выходит, так?

Джонатан Нотт улыбнулся и отошел к своим помощникам, оставляя за собой ледяной вихрь. Толпа ринулась вперед, и я вновь оказался за спинами остальных. При моем росте мне не стоило даже надеяться что-нибудь разглядеть за плотным лесом сомкнувшихся тел. Над их кивающими головами, как туман, освещенный луной, стелился мертвенный свет.

Внезапно, под вой единственной трубы, дверь приватной гостиной открылась, и появился Альбрехт Рудольфус. Он был разодет в роскошный черный шелк и тафту; но при этом, похоже, не брился недели две.

Присутствующие склонились в поклоне. Заметив меня среди полусогнутых ног, герцог воздел руки.

– Il miglior fabbro! – воскликнул он. Все головы повернулись в мою сторону. – Maestro mio. Какая честь. – Альбрехт Рудольфус по-крабьи протиснулся между своими подданными (далеко не все из них охотно уступили ему дорогу) и подошел ко мне. Судя по отвисшему животу, он растолстел еще больше. – Томмазо, дружище. Дай поцеловать твою руку.

Объятые ужасом придворные отшатнулись от меня, словно я харкал желчью. Герцог схватил мою руку – левую – и, припав на одно колено, покрыл мои пальцы влажными поцелуями.

– Ты же знаешь, что это они не пускали тебя ко мне, – бормотал он. – Я так хотел, чтобы ты был со мной, в моей библиотеке. Но они меня вынуждают. – Я попытался выдернуть руку, но герцог вцепился в нее мертвой хваткой. – Они не способны на доброту.

Проворные помощники окружили нас, пытаясь загородить герцога. Джонатан Нотт попытался поддержать его за локоть, но Альбрехт Рудольфус стряхнул его руку.

– Не тяни меня. Я и сам могу встать.

На глазах у придворной знати Джонатану Нотту не оставалось другого выхода, кроме как отступить.

Герцог с трудом поднялся на ноги. Он и меня попытался поднять – позабыв, что я и так уже стоял во весь свой данный мне Богом (или Дьяволом) рост.

– Вставай, вставай же, – бубнил он. Залившись краской, я приподнялся на цыпочки. Герцог вновь взял меня за руку и, почти овладев собой, отогнал от себя ноттовских помощников.

– Синьор Грилли, – решительно объявил он, – будет стоять рядом со мной.

Якоб Шнойбер стоял чуть поодаль, сосредоточенно изучая свои ногти. В отличие от помощников, одетых в черные одеяния, чтобы оттенить магическую белизну своего хозяина, Якоб Шнойбер выбрал огненно-алый. Его камзол и чулки были кроваво-красными, рубашка в прорезах рукавов багровела, как обнаженные мускулы; даже сквозь его черный бархатный жилет как будто просвечивали пятна страшных кровоподтеков, оттенявшие янтарную (раньше я ее не замечал) бороду.

– А, Шнойбер.

– Ваша светлость.

– Вы знакомы с синьором Грилли, моим… э… замечательным художником?

Якоб Шнойберг ответил едва заметным кивком. Я тоже кивнул – с саркастически преувеличенным усердием.

– Мы уже имели удовольствие видеться, ваша светлость, – сказал я после того, как моя рука, описав в воздухе короткую арабеску, опустилась вниз.

– Герр Грилли, помнится, был главным библиотекарем?

– Его светлость нашел применения моим талантам в других областях.

– Правда? И каково ваше теперешнее звание: главный придворный гомункулус?

Раздался напряженный, гнусавый смех придворных. Я же, против желания, попытался изобразить улыбку. От меня не ускользнул косой, заговорщический взгляд, которым обменялись Шнойбер и Нотт.

– Синьор Грилли – мой архивариус, – сказал Альбрехт Рудольфус. – Он занимается составлением иллюстрированного каталога моего музея. Разве не так?

Джонатан Нотт согласно кивнул из-за спин помощников. – Да, – сказал я. – Очень важно, ради славы коллекции, задокументировать ее полностью. Иллюстрированный каталог связывает экспонаты в единое целое и гарантирует их сохранность для потомков.

Герцог одобрительно хмыкнул и принялся аплодировать, вернее, шлепать тыльной стороной пальцев правой руки по основанию левой. Это были вялые, невнятные хлопки, которые не нашли отклика у окружающих. Я продолжал улыбаться, несмотря на очередное унижение, пока герцог, сконфуженный молчанием придворных, не произнес:

– Ну, пора начинать… гм… кунстмайстер, прошу вас. Джонатан Нотт отделился от вороной массы помощников.

– Ваша светлость, – сказал он. – Дамы и господа. Сейчас герр Якоб Шнойбер откроет выставку. Его открытие, сделанное во время странствий по Империи, тронет самые черствые сердца. Это пример великой красоты и странности: образчик того, что природа не устает нас изумлять.

Любопытная толпа ринулась вперед. Лакеи пытались, без особого, впрочем, успеха, удержать людей на расстоянии от витрины, которую уже открывал Якоб Шнойдер – медленно убирая ковер дразнящими рывками.

И вот наконец ковер плавно сполз на пол.

– Благородные дамы и господа, я дарю вам… миниатюрную Венеру.

Сперва мне показалось, что там было тело ребенка: маленькой девочки, повисшей в соленом перламутре. На плечах, светящихся белесым светом, лежали длинные светлые волосы, убранные с лица. Заплетенные косы обрамляли маленькие, но оформившиеся груди.

– Как красиво, – прошептал герцог. Он протянул пальцы к подсвеченному стеклу. – Совсем как живая, не правда ли?

– Вы так любезны, – сказал Якоб Шнойбер. Придворные пытались подойти ближе, сминая цепь лакеев. Находясь вне их рядов, я с ужасом видел, как их взгляды мечутся между экспонатом и живым образчиком.

– Я изобрел новый способ сохранения капилляров. Особая комбинация воска, смолы и киновари…

– Глаза – какого цвета у нее глаза?

– Голубые, ваша светлость.

У карлы были короткие ноги. Ее тяжелые выбеленные ягодицы начинались сразу же над коленями, но туловище, выше уродливых ног, имело правильные пропорции. Даже после внимательного осмотра я не заметил швов или тщательно скрытых стежков. Эти детские ножки принадлежали взрослой красавице, были частью этого целомудренного женского тела. Ее интимное место, в предвкушении будущих демонстраций, было стыдливо прикрыто эдемским фиговым листком.

Герцог смотрел на безмятежное, отстраненное лицо. Он прижался носом к стеклу, словно умоляя создание в витрине открыть глаза. Его губы изогнулись в бессознательном подражании засоленной гостье.

– Возможно, вас заинтересует, как я нашел это существо? – Якоб Шнойдер не стал дожидаться ответа герцога и продолжил: – В качестве собирателя чудес для их европейских величеств я был проездом в Дрездене, когда узнал о существовании этого карлика. Один мой знакомый заметил ее в лесах к северу от города. Заинтригованный, я, по его совету, разыскал деревню – небольшое скопище хибар, – где принялся наводить справки.

По дороге из Богемии в этих местах побывали имперские войска. Поэтому мне, увы, пришлось давать взятки и доказывать свои благие намерения. Я все же добился доверия местных. И выяснилось, что – да, создание действительно существовало. История была печальной и весьма темной. Она была дочерью одной крестьянки, чье потомство несло на себе проклятие уродства.

– Ее прокляли? – вмешался герцог. – А кто?

– Ведьма. За ее отказ сойтись с ведьминым знакомцем, нечистым.

– И в каком он был обличье?

– Прикинулся волком, ваша светлость.

Среди впечатленных слушателей пронесся шорох. Это был даже не шепот, а только явственный выдох, как будто все гости разом переступили с ноги на ногу.

– После этого, – продолжал Шнойбер, – найти искомое существо оказалось нетрудно. Жители деревни завели привычку оставлять объедки на опушке леса, чтобы держать ее подальше от своих домов. Мне нужно было лишь дождаться его появления. Потом, когда наступила ночь, я проследил за ней до ее логова. Чудовище жило в пещере, под небольшим скальным выступом в чаще леса. Оно пило озерную воду, собирало ягоды и не гнушалось падалью. Оно находилось на грани одичания – и все же было почти прекрасным, с таким лицом и волосами. – Якоб Шнойбер ухмыльнулся. – Если бы я показал вам одну голову – обрамленную этими светлыми косами, – ваша светлость, должно быть, стала бы допытываться, что за принцессу я засолил. (Эта шутка была принята на удивление хорошо. Дамы хихикали, закрывшись веерами, мужчины хмыкали, чтобы показать свое чувство юмора, и пялились на соски экспоната.) Приблизиться к карле было невозможно. Легче приручить оленя. Поэтому я связался с гарнизоном в Мейссене, с небольшим отрядом, собиравшим налоги в той местности. Я перехватил парочку офицеров на пути к деревне и с их помощью заполучил экспонат.

Засим последовала длинная скучная лекция бальзамировщика о его революционных методах сохранения трупов. Никто не обращал на него внимания, всех занимал только монстр, плававший в своем саркофаге. Разговоры на эту тему не прекращались потом еще несколько дней. Пышно завитые дамы дрожали от удовольствия, вспоминая неподвижную куклу, ее льняные косы, бледные конечности и невидящие глаза, застывшие в безжизненной жидкости. Теперь они сообщали своим трепещущим веерам, каким странным казалось поведение герцога – странным и непристойным. Он что, действительно собрался вернуть в фавор тосканца? Их передергивало при одном только упоминании этого жуткого гнома: как герцог взъерошил его отвратительные волосы и (ой, фу!) поцеловал его руку. Все они согласились с тем, что это было самым отталкивающим проявлением привязанности. Что сделал этот ужасный карла, чтобы заслужить такую любовь?

Одурманенный парами ноттовских экспериментов герцог вроде бы возвращался к своим прежним интересам. Хотя внешне все выглядело иначе, его супружество стало тоскливым, бесплодным времяпрепровождением: Элизабета заполняла его беседами со своим иезуитским духовником, а верные Винкельбахи использовали для собственного усиления. Стоит ли удивляться, что окруженный фальшивой любовью герцог стремился к нашему прежнему взаимопониманию? Разве не я много лет назад освободил его от мучительной девственности? Не я ли снабдил его мифологией, путеводной звездой для одинокого корабля его власти? После слезливой сцены в Риттерштубе я был осыпан подарками – деньгами и серебром, – которые доставил перепуганный паж в нарушение приказов взбешенного англичанина. Я начал мечтать о восстановлении своей власти. Хотя в душе герцога уже не было прежнего тепла, наши беседы были сердечными и поучительными. Моя ложь насчет императора Рудольфа стала всего лишь преувеличением, приукрашиванием некоторых фактов, чтобы сделать их более притягательными. Кто обвинит любящего отца, что он пытается потакать сыновнему воображению? А для этого иногда надо и умолчать о не слишком приятных противоречиях. Обратите внимание, господа присяжные, какие реальные достижения родились из герцогских иллюзий. Современный дворец там, где раньше дождю сопротивлялся дырявый навес! Великолепная птица на месте драной вороны! Чтобы поддержать свое укрепившееся положение, я спешно изготовил для герцога несколько новых рисунков, не забывая и про свои конторские задачи. За какой-то месяц он получил две «Головы Христа» Дюрера, дьявольскую «Вальпургиеву ночь» Ганса Бальдунга Грина и «Страсти» Леонардо со вздыбившейся землей и яростным ветром, отмечавшими мгновение Господнего самопожертвования.

За прошедший год мое положение значительно укрепилось; в этот год власть Нотта существенно поутратила в своем блеске, потускнев из-за отсутствия триумфальных свершений. Якоб Шнойбер оставил нас на несколько месяцев и должен был вскоре вернуться – как я понял из щебета дам в покоях герцогини. Скромные положительные сдвиги в моих отношениях с герцогом, которые, если и не вернули мне прежний статус, все же сумели вернуть былое благодушие; поэтому я ничего не заподозрил, когда грязнуля Курт, один из моих прежних учеников, а теперь ухмыляющийся любимчик Нотта, протянул мне приглашение от обергофмейстера – явиться к герцогу в приемную для аудиенций.

Пока мы шли через двор, я заговорил с Куртом:

– Ну что? Шнойбер вернулся?

Курт еле заметно кивнул.

– Ты уже видел его новых чудищ?

Курт покачал головой.

– Нравится новая жизнь?

– А вам?

Однако я твердо намеревался сохранить доброе расположение духа и всю дорогу до библиотеки мурлыкал старую флорентийскую песенку. Все значительные люди замка уже собрались в Риттерштубе: Мориц и Максимилиан, новый казначей по имени Шаффнер, Мартин Грюненфельдер и даже шериф со своими гримасничающими гориллами. Герцогиню окружали ее фрейлины, а герцог сидел мрачнее тучи – с Джонатаном Ноттом под боком – и старался не встречаться со мной взглядом. Я поклонился, получил в ответ едва заметный кивок и взял предложенную слугой миску темных блестящих вишен.

Якоб Шнойбер стоял у своих новых экспонатов. Он еще не снял дорожный костюм, от него пахло седлом, и я украдкой взглянул на его сапоги, почти ожидая, что они будут вымазаны лошадиным дерьмом.

– И давно он вернулся?

– Тише, – сказал Курт.

– Ваша светлость, миледи, обергофмейстер и вы, господа. – Якоб Шнойбер говорил тихо, уверенный во внимании своих слушателей. – Поставщик чудес королевских величеств всей Европы вернулся из своего путешествия к темным сторонам человеческой натуры. Мир за пределами этих счастливых гор полон раздоров, но я не знал устали в своих поисках. Я искал доказательств того, что фантазия Господа нашего не оскудела.

Нотт и его помощники захлопали. Я едва не подавился вишневой косточкой, таким внезапным был шквал громких аплодисментов.

– Спасибо, – сказал Шнойбер. – В Тюрингии, неподалеку от Эрфурта – в самом сердце земель сатанинского Лютера, – я обнаружил вот этот ужасный знак Божьего гнева. – Он сдернул малиновую ткань со стеклянного яйца, и то, что было внутри, заставило присутствующих отпрянуть в испуге. – Мать, дамы и господа, умерла при родах. Одни утверждают, что ее разорвало до самого пупка, другие – что вид этих все еще живых голов довел ее до сумасшествия и самоубийства. Заметьте, ваша светлость, с каким тщанием сохранены вены… как они просвечивают сквозь плоть, словно оно… словно они… еще живы.

– Э… да, – выдавил побледневший герцог. – Великолепная сохранность.

– А теперь, милорд, – еще одно покрывало упало на пол, – свинья, появившаяся на ферме у безбожников в тюрингских лесах. Едва выбравшись из материнской утробы, это чудовище сбежало в лес. Оно нападало на детей, собиравших ягоды. И поймать его не могли очень долго. Говорят, у него развился вкус к человеческой плоти.

– А как оно бегало? – спросил Мориц фон Винкельбах.

– На этих четырех ногах, милорд. Остальные просто торчали из спины подобно перьям.

Придворные окружили витрину, все придворные звания и взаимную неприязнь переборол общий для всех интерес к омерзительному. Я остался на месте, наблюдая за растерянным герцогом и отдавая должное сочной вишне.

– И, наконец, – сказал Шнойбер, – я приготовил аллегорию – небольшую фантазию моего собственного изготовления, – которая символизирует наше общее возмущение безбожием и разложением, царящим в лютеранских странах.

Это был череп, женский череп, по словам Шнойбера, с клочками рыжих волос, все еще цеплявшихся за обрывки кожи на голове, с сильно раздробленным носом и хрупким небом, съеденным сифилисом. Подвешенная в консервирующей жидкости пухлая детская ножка словно намеревалась пнуть сгнивший череп.

Джонатан Нотт рассмеялся.

– Так Невинность разбивает голову Разложению.

– Это голова блудницы, милорд, – сказал ваятель по плоти. – Новый экспонат для вашего музея.

Какими же грубыми были эти провинциальные дворяне, разих привлекали подобные мерзости. Они восторженно охали и качали головами. Круглые банки подобно линзам превращали их лица в чудовищные морды.

Изображая безразличие к творениям Шнойбера, я оглядел Риттерштубе. Меня терзали сомнения. Пристальнее осмотрев комнату, я с ужасом обнаружил, что никто, кроме меня, не ест вишен. У меня сжалось горло. Яд! Нёбо мгновенно пересохло, как ил на дне обмелевшей реки. Мне нужна была вода. Мне нужен был воздух. Тяжелый запах духов придворных, едкая пудра на нарумяненных дамских щеках – все это отравляло мои легкие и ноздри.

Адольф Бреннер вытянул меня из тумана моего страха.

– Томмазо, – сказал он. – На тебя донесли. – Что?

– Твои помощники и шпионы тебя сдали.

– Но вишни…

– Ты что, не понимаешь? Тебя привели сюда, чтобы публично вынести приговор.

Я потихоньку направился к выходу, но мне помешал Джонатан Нотт.

– Вы так скоро нас покидаете, герр Грилли?

Опасаясь выдать себя, Адольф Бреннер поспешно убрал руку с моего плеча.

– Я… Я… э-э-э… У меня что-то в горле пересохло.

Братья Винкельбах повернулись к нам. И герцогиня, и вся ее свита.

– А что такое? – спросил Джонатан Нотт. – Вы что-то съели?

Как по команде весь фельсенгрюндский двор обратил взоры к моей полупустой вазе.

– Наслаждаетесь плодами своего сомнительного труда?

– Мне дали…

– Фельсенгрюнде всегда было для вас Страной Изобилия, не так ли?

Я в отчаянии посмотрел на Альбрехта Рудольфуса. Но он упорно смотрел себе под ноги, и вот тогда я и понял, что мое дело плохо. Обергофмейстер развернул свиток с обвинениями.

– Ваши прежние ученики, – начал Мориц фон Винкельбах, – с которыми, как выясняется, вы обращались весьма пренебрежительно, сообщили, что вы платили им за то, чтобы они шпионили за его светлостью герцогом. Вы будете это отрицать?

При помощи средств, доверенных вам герцогом, вы наладили сеть информаторов по всему замку. Вы нарушили все приличия, злоупотребили доверием герцога и зашли так далеко, что шпионили даже за интимной жизнью венценосных супругов…

Справа от меня послышалось возмущенное пыхтение; иезуит Вакенфельс театрально раскрыл ладони и поднял глаза долу.

– Это голословные утверждения, дорогой обергофмейстер, – сказал я. – Ваша светлость, по-моему, все предельно ясно: в вашем окружении есть люди, желающие очернить мою репутацию.

– Капрал Йорген Зуль, который шестнадцать лет назад сопровождал вас во Франкфурт, где вы печатали «Историю» Фогеля, показал под присягой, что вы растратили средства, выданные вам казначейством на приобретение книг и произведений искусства, на свои низменные плотские удовольствия. Вы отрицаете и это обвинение?

Я попытался заглянуть в глаза герцогу.

– Ваша светлость, это что, суд?

– Ты не стоишь расходов на суд, – сказал Шаффнер, казначей.

– И недостоин его, – добавил Грюненфельдер. Со всех сторон меня окружали оскаленные шакальи пасти. Только умница Нотт стоял в стороне, как ни в чем не бывало скрестив руки на груди, хотя, собственно, именно он и запустил этот маховик.

– Я действительно потратил малую толику ваших денег, милорд. Незначительную сумму на различные нужды. Сейчас уже не припомню, на что, сознаюсь, но сумма была такой крошечной, и проступок – если это был проступок – был совершен слишком давно…

– Даже слишком давно, ваша светлость, – сказал обергофмейстер, – слишком давно этот тосканец явно злоупотребляет вашим гостеприимством.

Стыд и ярость заставили меня позабыть об осторожности.

– А как же Шнойбер? И Нотт, который так искусно занял мое место? Все вы можете видеть результаты моих трудов. Этот самый дворец, эта библиотека… Я работал для славы и величия герцога. Неужели вы не понимаете: это они, вновь прибывшие, воспользовались доверчивостью герцога.

– Молчать! – Герцог вытер губы. – Обвиняемый будет молчать… и поменьше дерзить… Обергофмейстер, пожалуйста, продолжайте.

– Томас Грилли, вы солгали его светлости насчет вашего положения в Праге при почившем императоре. Вы хвастали связями с королевскими особами, с которыми, что вовсе не удивительно, вы никогда не были даже знакомы.

– Как… С чего вы взяли?

– Вы держали в секрете факт своего заключения в пражском замке, что равносильно вранью.

– Умолчание не есть ложь. Всего лишь упущение.

Адольф Бреннер нахмурился и украдкой сделал мне знак молчать.

– Вы оскорбили своего покровителя, – продолжал Мориц фон Винкельбах, – и предали доверие человека, который дал вам все.

– И каково наказание?

Пусть, думал я. Пусть случится худшее, чтобы оно уже случилось и все закончилось. Наконец.

– Будь моя воля, – сказал обергофмейстер, – я бы вас выпорол и вышвырнул вон из герцогства.

– Нет! – вскричал герцог. – Я не допущу, чтобы он пострадал.

– Но он даже и не пытается оправдаться, – возразила мужу Элизабета.

– Он служил мне, – сказал герцог. – Он много сделал… и приобрел много… прекрасных вещей. И я благодарен ему за это.

Глядя на носки своих туфель, я с облегчением понял, что наш общий секрет – подделки, которые мы выдавали за оригиналы, – пока еще остается секретом. Это был клей, благодаря которому я прилепился к Фельсенгрюнде; потому что, изгнав меня без надежды на прощение, герцог рисковал быть разоблаченным.

– Его следует лишить всех титулов и оштрафовать. Ему урежут жалованье. Но иного наказания не будет. – Альбрехт Рудольфус закрыл глаза. Полный скорби, он откинулся на шинку своего кресла. – А сейчас пусть идет. Я все сказал.

Придворные сомкнули ряды. Они шипели и освистывали меня, как символические Ветра на картах.

– Стыдись! Плут! Мошенник!

Я продрался сквозь развевающиеся мантии и убежал из библиотеки. Пересек безлюдный двор. Стражники отмахнулись от меня, как от вони. Я перешел через мост. Теперь – налево, в город, вниз по холму, где дома словно отшатываются от замка, как камешки на берегу, что становятся все меньше и меньше по мере приближения к перемалывающему морю. Может быть, весть о моем позоре докатилась сюда раньше меня? Рак-отшельник, изгнанный из своей раковины, может найти убежище лишь в городских трущобах. У меня в кошельке еще оставалось несколько монет. Мне бы их сохранить – хоть какой-то запас на черный день! Но я спустил все. Я болтался по узким улочкам, заходил в грязные таверны, где когда-то набирал рабочих. Каждый вымученный смешок, каждую каплю пива, пролитую у моего стула, я воспринимал как оскорбление, как покушение на мою честь, и только мой малый рост удерживал меня от того, чтобы наброситься на обидчиков с кулаками. Подавленный, жалкий, я прятал нос в немытых кружках. Пивная пена и сопли пропитали мои рукава. Я хорошо помню тот вечер в унылой таверне, утопавшей в алых лучах заката и знакомых ароматах – запахе кузнечного пота и вони сваленных в кучу гнилых овощей. Пока я сидел, тупо глядя в пространство, выпивка – смесь вина и теплого пива – усердно работала над моим мозгом, заглушая его возражения и окутывая окружающий мир мягкой ватой отупения. Когда я попытался встать, пол ушел у меня из-под ног, как вода – от Тантала, и стены начали танцевать. Я оказался в бушующем море. Земля бросилась мне навстречу, как приветливая собака. Я смутно помню, что меня подняли на ноги. Чьи-то пальцы шарили по моим карманам. Кошелек срезали. Потом кто-то поместил меня на голубые кучи облаков. Почему-то у меня прорезалась похоть. Я гонялся за юбками и, помнится, цеплялся за кусок тафты, пока какие-то рассерженные птицы не начали бить крыльями и клевать мне лицо. «Анна! – кричал я. – Гретель, mein Herzensau!» В конце концов рассерженный муж положил конец скандалу, врезав мне по щеке то ли тростью, то ли кулаком. Вместе с болью пришло отрезвление. Я помню вишневую мякоть, которая полилась у меня из ноздрей, а потом перешла в поток рвоты, выплеснувшийся на дрожащие пальцы. Пошатываясь, я добрел до ниши, где пук соломы сомнительной чистоты пропитался тонким запахом соседнего ящика с персиками. Завтра или послезавтра мне придется вернуться в замок, чтобы попытаться спасти хоть что-то. Но сейчас мои веки сделались неподъемными. Сон упал на меня, как капюшон. Мечта всей моей жизни рассыпалась в прах.

В замок я вернулся в раскаянии. Больше мне некуда было идти. Под безразличными взглядами часовых я вошел в тень восточного крыла и поднялся с черного хода в свою комнату на Вергессенхайт.

Плотный сумрак окутывал коридор. Кто-то закрыл все ставни и не подумал зажечь хотя бы одну лампу.

– Чертовы слуги, – пробормотал я, роясь в карманах в поисках огнива, которого там не было.

Вокруг было темно и тихо. В соседних комнатах никто не шевелился. Мне вдруг стало страшно.

– Кто там?

Я прислушался: не раздастся ли звук дыхания, неосторожный шорох одежды, слабый звон металла.

– Адольфо, это ты?

Молчание. Черт. Я что же, буду теперь бояться темноты? Я двинулся вперед, слепо нащупывая дорогу ногой.

За моим столом сидел Якоб Шнойбер. Он оставил дверь открытой: не для того, чтобы смягчить мой испуг, а чтобы я не разбудил соседей своим криком.

– Ага. – Я старался выглядеть беззаботным. – У вас, как я понимаю, есть ключ от этой двери?

– У меня много ключей.

Он рассматривал высушенную голову туземца Хибаро – которую я запечатлевал для потомков, – как будто это был странный фрукт, предназначенный к продаже на рынке. В окно пробивался слабый синеватый свет. Я спросил, что он делает в моей комнате.

– Я пришел рассказать вам о своей жизни, герр Грилли. Где я был. С кем встречался.

– Я совершенно уверен, что капеллан или Вакенфельс с радостью выслушают вашу исповедь.

Якоб Шнойбер положил голову на место. Его голос был тихим и монотонным.

– Я сражался в немецких рядах у Белой Горы. Мы противостояли правому флангу чехов под командованием Иоахима Шлика. После этого я спал в саду. Было очень холодно. Мы ели гнилые груши. На следующий день мы вошли в Прагу, шили ее без единого выстрела. Мы дружно кричали, когда Максимилиан принял капитуляцию врага.

– Рад за вас, – сказал я в дурнотном нетерпении.

– Весной мне весьма пригодились навыки нотариуса, полученные, скажем так, в прошлой жизни. Меня нанял в качестве секретаря Карл, граф Лихтенштейна. В наши задачи входило составление списка главарей бунтовщиков, которых надлежало арестовать и допросить.

– Герр Шнойбер, я в самом деле ужасно устал.

– Это было в прошлом июне. У восточной стены старой ратуши построили громадный эшафот. Вы знаете, где это… напротив школы, где вы жили…

Несмотря на дурноту и усталость, кровь в моих венах чуть не замерзла.

– Продолжайте, – сказал я.

По-прежнему сидя за моим столом, Якоб Шнойбер прими пси подробно описывать казни. Имена богемских дворян были для меня пустым звуком; рассказы об их мучениях только усугубляли мою тошноту.

– Я видел, как они казнили доктора Йессениуса. Вы ведь слышали про него?

– Он был… анатомом…

– Он вел переговоры с венграми в Братиславе. Бедный Йессениус. Что они сделали с трупом? Неужели

его скелет теперь болтается на веревке в Карловом университете?

– Но в тот судный день я был не только наблюдателем, – продолжал Шнойбер. Снаружи сгущались сумерки; я различал только яркий блеск глаз моего врага и сверкающий глянец его зубов. – Я лично вогнал гвоздь, прибивший Микулоша Дивиша к плахе. Прямо через язык.

– Сдается мне, ваш язык лжет.

– Но я проявил милосердие и дал парню возможность восстановить способность к речи. Дал возможность кому-то из родственников придержать его голову, чтобы язык не разорвало.

– Черт вас подери, Шнойбер. – Я схватился за дверной косяк, чтобы не упасть. – Зачем вы мне рассказываете эти мерзости?

– А затем. Потому что я видел, как ты с омерзением воротишь нос от моих экспонатов. Потому что ты улыбаешься и отравляешь мир своей улыбкой, а потом вздрагиваешь при виде съеденной оспой головы и думаешь, что это делает тебя добрым христианином. Ты никогда не спал с шлюхой?

– Убирайся.

– Настоящий художник ценит ужасы жизни.

– И ты называешь себя художником? Тела, что ты выставляешь, сотворил Бог.

– Бог сотворил и то, что рисуете вы, герр Грилли. – Шнойбер взял со стола один из «языковых камней» и швырнул им в меня. – Бог сотворил и это. Он сделал все эти диковины. Мы оба фиксируем существующую материю. Только я стараюсь ее сохранить.

– Для начала убив.

– Вы презираете мои методы. И все же вы позаимствовали эту мумию для ваших… как их назвать? Картин? Единственная разница между нами состоит в том, что вы малюете плоть, а я ее спасаю. Вы создаете иллюзии, а я восхваляю саму вещь.

– Дешевые черепушки.

– По крайней мере они настоящие.

– Что?

– Нельзя подделать человеческую плоть.

Холодный пот потек у меня между лопатками.

– На что вы намекаете, герр Шнойбер?

– Ладно, скажу прямо. Вы имитатор, герр Грилли. У вас нет собственного искусства, вы крадете его у людей, обладающих большим талантом. И герцогу Альбрехту это уже надоело.

– Герцогу Альбрехту?

– Да, об этом еще не объявляли. Его светлость отказался от второй части имени. С моей помощью – с помощью мастера Нотта – герцог восстановил свою истинную личность.

Мне было феерически плохо; мои кишки сковал лед.

– Сам Альбрехт рассказал нам про ваши фокусы.

– Он не мог этого сделать. Оклеветать свою собственную библиотеку?! Дело всей жизни?! Это неслыханно.

– Путеводные духи ничего не откроют тому, кто живет обманом. Герцог очистил совесть, рассказав обо всех проступках.

– Тогда почему он не разоблачил мои подделки на публике, вчера, когда меня накормили словесными батогами?

– Ангелов Нотта вполне удовлетворила приватная исповедь. Правильно, правильно, герр Грилли. Присядьте. Отдохните.

Мои подушки были холодными, жесткими и истрепанными. Мое левое колено тряслось, как тогда, десятилетия назад, на темной лестнице таверны в Кляйнзайте.

– Но я вам еще не рассказал, – сказал Шнойбер, – чем я зарабатывал на жизнь до Белой Горы.

(О Боже!)

– Я работал на человека по имени Моосбрюггер. Матеус Фридрих Моосбрюггер. Кажется, вы с ним встречались в годы своей юности?

– Чушь собачья. Вы тогда были совсем ребенком.

– Филип фон Лангенфельс – да, его вы тоже знали, – взял меня в пажи незадолго до своего ареста. Моосбрюггер оставил меня при себе. После Лангенфельса мы кочевали с места на место по Саксонии и Тюрингии. Он научил меня многим полезным вещам. А еще он мне рассказывал про свои старые интриги. Именно так я и узнал о вашем позоре.

Мое горло сжал острый спазм, я даже не мог сглотнуть слюну.

– Он не застал меня у реки, – прохрипел я. – Этот ваш благодетельный убийца.

– Зато он пытался утопить вас в Далиборе… Я, конечно, забыл про эту историю. Их ведь так много. Но потом мой добрый друг Джонатан Нотт описал вас в письме, и я задумался, не тот ли это карла. Что-то вы приуныли. Вас разве не воодушевляет, что ваше имя фигурирует в чужой переписке?

– И Нотт пригласил вас сюда, чтобы раскрыть мою постыдную тайну и дискредитировать меня в глазах герцога.

– Герцог привязан к вам. Это странно, но факт. Он далеко не сразу поверил моим обвинениям. Даже сейчас он не хочет отправлять вас в изгнание.

– Как мне повезло, – буркнул я.

– Его светлость нуждается в очищении. Чтобы облегчить душу и восстановить здоровье тела, ему необходимо изгнать из своей жизни все загрязняющие примеси. Включая тех, кто мешает ему очиститься. – Якоб Шнойбер бесшумно встал; мой обычно крикливый стул издал только слабый скрип. – Вы есть препятствие на его пути к выздоровлению.

– Это ваш коллега его отравляет. Каким дурманом вы его пичкаете?

– Герр Нотт применяет алхимические законы ко всему – и ко всем. Вас следовало удалить из жизни герцога.

Любезный читатель, это стало почти облегчением. Мою ложь раскрыли, как брюхо рыбы, предназначенной для потрошения. В глазах герцога мое имя превратилось в осколки.

– Спокойной ночи, герр Грилли. Пусть вам снятся хорошие сны о победе.

Согнувшись в шутовском поклоне, ваятель по плоти удалился. Я проводил его до двери и еще долго стоял, слушая удаляющиеся шаги. Я не боялся, что в темноте по моим жилам полоснет острый нож. Даже если бы Якобу Шнойберу захотелось добавить меня в свою коллекцию засоленных уродцев, убивать меня было бы излишней тратой времени.

Я и так сделался чучелом. Набитым чучелом.

16. Мангейм

Все началось с прибытия всадника. Томмазо Грилли, впавший в немилость куратор библиотеки искусств, спал, уткнувшись лицом в подушку, когда во двор с цокотом влетела весть. На стене замка запел рожок, и невидимые трубачи подхватили сигнал на востоке, севере и юге. Я проснулся под затихающее эхо.

По грохоту пульса в висках и ноющей боли в плечах я понял, что спал слишком долго и, что называется, «переспал». В последнее время это случалось все чаще и чаще. Сон стал мне убежищем, как вино – для других, и так же, как горькие пьяницы, перебрав лишку, я ощущал беспокойную слабость. Где тот поэт, что воспоет телесные мучения, найдет слова, чтобы описать страдания плененного духа? Сколько всего было сказано или написано, сотню раз на сотне языков, про бабочку-однодневку Любовь! Но если бурление крови есть достойная тема поэзии, то почему в этом отказано мутной хандре? Последнее знакомо всему человечеству; первое многих из нас об ходит стороной.

Сидя на подушках и шипя, словно кружка стоялого пива, я слышал, как по замку бегают люди. В их голосах сквозила тревога и удивление. Я зевнул аки лев, дав глазам увлажниться слезами и раскрыв челюсти так, что за ушами явственно хрустнуло. Я потерял интерес к внешнему миру. Конные гонцы были обычным явлением в замке, и в Фельсенгрюнде было полно людей, которым платили за то, чтобы они носились туда-сюда. Когда все бессмысленно, нужно поддерживать иллюзию смысла.

Свято блюдя этот принцип и в отношении себя – потому что я не мог позволить себе предаваться отчаянию, – я разогнал зеленый налет с поверхности умывальника и смочил свое опухшее лицо. Одеваясь, я нечаянно смахнул со стола стопку бумаг. Пухлая папка извергла наброски дронтовых когтей и попугаев со свернутыми шеями. Я поцарапал палец об угол поддельного Дюрера и, отдернув руку, врезал локтем по бронзовому гладиатору.

После чего снова улегся в постель.

– ТЫ СЛЫШАЛ?

– Тс-с! Не так громко.

– Ты слышал?

– Иди сюда…

Голоса приблизились к моей двери, и их жаркий шепот отнюдь не способствовал моему сну.

– Это не просто драка с последствиями. Стали бы они докладывать герцогу про несчастный случай.

– Значит, убили?

– Хуже.

– Куда уж хуже?

– Ну, бывают просто убийства, а бывают убийства плохие. – И?…

– Это – очень плохое.

Я поднялся с постели, собираясь шикнуть на лакеев, чтобы они замолчали и не мешали мне спать. Но когда я дошел до двери, мои намерения изменились.

Люди в коридоре переполошились.

– Слушай, ты нас напугал.

– Вы про что сейчас говорили?

Удивление слуг сменилось восторгом, ведь им достался «нетронутый» слушатель.

– А ты что, не слышал?

– Чего не слышал?

– Ну, насчет крестьянина?

– Какого крестьянина?

– Ну, которого убили.

– Солдаты, ага.

– Они пришли ниоткуда и с угрозами потребовали еды. Крестьянин сказал, что они ничего не получат, и его потащили в лес.

– Он еще дергался, когда его нашел брат…

– С выколотыми глазами…

– …головой в муравейнике.

Чувствуя себя идиотом, я засыпал их вопросами, и полученные ответы привели меня в ужас. Я понял, что с севера в Фельсенгрюнде вторглись какие-то вооруженные люди. Они грабили Вайденланд: укрывшись в лесу, они предпринимали жестокие вылазки в поисках еды, а потом возвращались обратно в чащу, прежде чем за ними успевали выслать оборонные отряды. В Фельсенгрюнде не хватало людей, чтобы защититься от такого разбоя. Никто не ухаживал за полями, не доил коров и коз. Неизвестно, что стало с овцами на летних пастбищах Верхнего плато. Как-то вечером в замок вернулся изможденный шериф. Он спрыгнул с коня, бока которого были буквально изрезаны шпорами, и объявил о поимке одного из злодеев. По отрывочным слухам я понял, что пленник был протестантским наемником, ветераном битвы у Белой Горы, и что он и его товарищи были последними и самыми верными последователями лютеранского наемника Йоргена Мангейма, искавшими убежища от католической коалиции здесь, в горах.

Такие новости, надо думать, леденили венценосную кровь. Привычная система управления рассыпалась в прах. По словам Адольфа Бреннера, который один пренебрегал официальным презрением и заходил ко мне в гости, разделение придворных на фракции стало явственнее некуда. Знать сплотилась вокруг герцогини. Подстрекаемые иезуитом Вакенфельсом, желавшие показать себя людьми действия, они говорили о крови и Истинной Религии. Герцог тем временем колебался. Он забился в библиотеку, где, по слухам, ждал ангелического наставления, обещанного Джонатаном Ноттом, а помощники Нотта корпели над склянками, дабы Альбрехт получал свой эликсир исправно и в срок. Вокруг башни, как споры над грибом, клубился удушливый дым. Говорили, что Элизабета лично стучалась в закрытые двери Риттерштубе, требуя предпринять хоть какие-то действия против врага.

– Ну, может, и надо дать им отпор, Адольфо? Набрать людей из крестьян и торговцев, выучить их, чтобы пополнить ряды нашей гвардии…

– Лавочники против отчаянных рубак, закаленных в боях? Церковь запрещает самоубийство.

В конце концов под давлением герцогини Альбрехт послал к Мангейму парламентера с требованием утихомирить своих людей. Это разъярило Элизабету еще сильнее, чем его прежнее бездействие. От его имени – сославшись на болезнь мужа – она написала письмо императору с просьбой о помощи.

– Эти беглецы из Богемии заявились сюда только из-за слабоволия Альбрехта, – сказал Бреннер. – Кальвинисты живут в Винтертале и в ус не дуют. Обряды справляют по-своему, и их никто не ущемляет. Это же почти что оплот протестантства.

Я согласился.

– К тому времени, как разрешится кризис, все может перемениться.

Мы обменялись тяжелыми взглядами. Под грузом чрезвычайного положения все в замке развалится, это было яснее ясного. А тем временем люди страдали, и было еще неизвестно, что станет с созревающим урожаем. По слухам, крестьяне, оставленные своим господином и защитником, принялись защищать себя сами – при помощи вил и ухватов; так что, когда Максимилиан Баварский (та самая крупная рыба, которая захватила сокровища Рудольфа и не оставила мне ни крошки) прислал герольда, объявившего, что его армия скоро ступит на землю Фельсенгрюнде, чтобы раз и навсегда разобраться с беглым Мангеймом, это стало почти облегчением. Особенно это обрадовало герцогиню, когда католические солдаты – несколько сотен, по самым скромным подсчетам, с внушительными мушкетами и пиками, с пушкой на конной тяге и гордыми скакунами – перешли перевал Богоматери и расквартировались по деревням близ Кришхайма и Крантора. Все было за то, что Истинная Религия непременно одержит верх над мерзопакостной ересью. В покоях герцогини освободили лучшую комнату и обставили там опочивальню для великого герцога Баварии.

– Приедет он, как же, – бурчал Бреннер, чья непрестанная скорбь утомила бы даже Иова. – В эту дремучую глушь ради драчки в лесах?! Пусть даже и не мечтает. Вот помяни мое слово: тут скоро такое начнется, и не будет в том славе ни нашей истовой Элизабете, ни кому-то еще.

Быть может, любезный читатель, в мире далекого будущего, где ты обнаружил этот документ, запечатанный в свинцовом ларце в глубинах тосканской земли, человечество уже забыло про войны? Быть может, жадность, злоупотребление властью и пожары религиозных раздоров уже не знакомы тебе, сидящему под раскидистым дубом, в переливах божественной музыки? Я же могу лишь молиться, чтобы так все и было, и то, о чем ты сейчас прочтешь, давно стало бы для тебя непостижимой историей.

Многие жители Фельсенгрюнде встретили баварских солдат (почти никто из которых никогда и не жил в Баварии) как освободителей. Но была одна маленькая деталь, из-за которой расцветшие было надежды очень быстро увяли. Как и их врагу, грозному Мангейму, баварцам нужно было себя обеспечивать. Солдат не будет сражаться, если его не кормить. Так что католики тоже отнюдь не гнушались разбоем и грабежом. Это была та цена, которую крестьянам приходилось платить за свое спасение. Люди Мангейма скрывались в лесах. Чтобы лишить их убежищ, баварцы подожгли Вальд. Фельсенгрюндцы, спасавшиеся от пожара, были убиты протестантскими бунтовщиками, чтобы те их не выдали. Католические освободители, преследующие Мангейма, убивали фельсенгрюндцев при малейшем подозрении в том, что они поддерживают врага. Не в силах понять, кто есть кто, крестьяне наугад объявляли себя сторонниками той или иной партии, хотя на деле им не нравились обе.

Герцог тем временем продолжал испрашивать совета у духов, а герцогиня устраивала помпезные молебны за победу и заказала роскошное платье, чтобы было в чем слушать «Те Deum». Я старался не обращать внимания на все, что происходило за пределами моей кельи, и нашел успокоение в монотонной работе. Чтобы занять себя, я решил раскрасить книги по ботанике и уже принялся накладывать акварель на капустный кочан в «De Historia Stirpium», но меня подвело собственное любопытство. От слухов уже свербило в носу. И я высунулся наружу.

Как вы понимаете, меня не жаловали на публике. Часто случалось, что по безмолвному приказу обергофмейстера или Джонатана Нотта мне преграждали дорогу в замок поднятым сапогом или опущенной алебардой. Нередко меня выгоняли из библиотеки или Большого зала, отчего я ужасно бесился, сотрясаясь в бессильной ярости, а тот, кому приходилось выполнять приказ, лишь смущенно пожимал плечами. Старые стражники не держали на меня зла – в отличие от молодых рекрутов, которые выросли в деревушках Вайделанда и верили злословию, возлагавшему на меня всю вину за несчастья Фельсенгрюнде. Во всем должно быть равновесие, и дурная слава Томаса Грилли укреплялась в людском воображении по мере того, как тот же Томмазо Грилли терял свои позиции в замке. Меня терпели, как постаревшего пса; я натыкался на бедра людей, меня бесцеремонно отпихивали, если я подходил слишком близко, но все-таки не тащили на живодерню и не пытались успокоить на веки вечные при помощи кувалды.

Так или иначе, я все же вышел наружу, желая узнать причину душераздирающих криков.

В тени казарм собралась толпа придворных, стражников и горожан. Ядро собрания сформировало около дюжины крестьян, которые отличались не столько бедностью своей одежды, сколько неистовством скорби. Они выли и рыдали, как плохие актеры в «Страстях Христовых». Мужчины хватались за голову, женщины затыкали себе рот платками. Причина их слез оказалась до боли знакомой. Из лесной чаши явились вооруженные люди. Услышав крики и бряцание оружия, селяне оставили свои поля и попрятались в горных пещерах. Через день они вернулись и обнаружили, что их дома сожжены, зерно украдено, а скотина валяется копытами кверху. Это я понял из разговоров в толпе. Но гораздо страшнее потерянного имущества (хотя это и обрекало их всех на голодную смерть) было другое: рядом с коровником крестьяне нашли одного из своих, отца троих детей, он уже не кричал, просто бился в агонии на земле.

Бунтовщики освежевали его живьем.

Тело лежало на носилках, сплетенных из ветвей. Сколько людей горевало о нем, об этом человеке; а сколькие будут скорбеть обо мне, когда настанет мой смертный час? Может быть, кто-то и выдавит пару слезинок, но таких будет немного – уж явно поменьше, чем этих скорбящих. Зеваки принялись напирать, когда с носилок стянули окровавленное одеяло. Многие из горожан отвернулись, прижав руки ко рту. Крестьяне, наоборот, подступили ближе; они молча стояли рядом с этим жутким телом с полностью содранной кожей, а герцог (чье присутствие обнаружилось, когда толпа отшатнулась, и для меня лично явилось потрясением не меньшим, чем сам освежеванный труп) вскрикнул и судорожно пытался вдохнуть, прижав к губам шелковый платок. Герцогиня со своей партией тоже пришла посмотреть.

Я протиснулся сквозь толпу и оказался перед человеком без кожи. Мне казалось, что меня закалило знакомство с анатомическими схемами «De humani corporis fabrica»; но те безмятежные, нарисованные покойники не имели ничего общего со скорченным кровавым сгустком, лежащим на березовых носилках. Где в этом липком кошмаре, в этой облепленной мухами каше пролегала граница между дермой и сухожилиями, между сухожилиями и мускулами, так изящно и четко размеченными на гравюрах? Ладно, допустим, что людям, выполнившим это анатомирование, недоставало умений Везалия и Йессениуса из Праги; но разве Природа, пусть даже обнаженная таким изуверским способом, не могла быть хоть чуточку чутче к эстетической стороне? Да, этого человека убили страшно. И ничто не могло облагородить работу этих кровавых портных: ни кожа, обмотанная вокруг шеи в виде живого воротника, ни отрубленные от туловища руки и ноги. Я зажал рот руками, но меня все-таки вырвало прямо на мостовую, при этом я запачкал туфли и безвозвратно угробил последнюю пару кружевных манжет. Вакенфельс, исповедник Элизабеты, встал на колени рядом с окровавленным телом и, пытаясь найти слова утешения, украдкой, чтобы никого не оскорбить, прикрыл нос рукой.

– Кто это сделал? – допытывалась герцогиня. – Мангейм? Это были солдаты Мангейма?

Вдова покойного смотрела на нее совершенно остекленевшими глазами.

– Очень важно, чтобы вы меня поняли. Солдаты. Которые напали на вашу ферму. Которые убили вашего мужа. Это были бунтовщики?

– Солдаты.

– Протестанты?

– Солдаты.

Элизабета отошла, улыбаясь, словно добилась желаемого ответа.

– Скотина Мангейм. Теперь вы видите, ваша светлость, что наша политика была правильной?

– Наша политика?

Вакенфельс вложил в ладонь вдове серебряную монету.

– Мой супруг обещает вам, – сказал Элизабета. – Эти мерзавцы поплатятся за свои преступления. Смерть вашего мужа не останется неотомщенной.

– Кто будет работать в полях? – рыдал какой-то старик. – Кто вырастит наших детей и даст им кусок хлеба?

Иезуит-исповедник осенил мертвеца крестным знамением.

– Benedicite, – сказал он.

Крестьяне пытались утихомирить старика, называя его «отцом» и хватая за руки. Все они были настолько убиты горем, что лишь немногие поклонились герцогу и герцогине, когда те собрались уходить.

Следующие две недели, вплоть до решающей стычки, в городе и замке ходили самые противоречивые слухи. В Кранторе случилась резня: тринадцать человек были, как свиньи, заколоты прямо в поле, потом воскрешены конкурирующей историей и окончательно вычеркнуты из жизни возвратившимся в замок сборщиком налогов. В Шпитцендорфе, который Альбрехтов предок оборонял от швейцарцев, за отказ отдать корову были распяты крестьянин и его жена. То же самое, с незначительными вариациями, произошло в Винкельбахе (там камнем преткновения стала коза), в Киршхайме (три козы) и на южных склонах горы Мёссинген (дочь). Согласно этим апокрифическим версиям, крестьянин и его жена становились то козопасом и его сестрой, то семьей жестянщика, но в итоге история вернулась к своему первоначальному варианту. Остальные же случаи казались и вовсе неправдоподобными. На Верхнем плато над Аугспитцер-Вальд овцам скормили кишки пастуха; в Киршхайме деревенского священника избили до полусмерти гипсовой Девой Марией и вздернули на веревке, привязанной к флюгеру. Количество изнасилованных женщин не поддавалось подсчетам; некоторых убивали, и тела так и лежали с задранными юбками на фермах по всему Вайделанду. Только столица и несколько крупных имений на берегу Оберзее избежали этих несчастий, однако и в городе царило угрюмое, мрачное настроение – и по вполне понятным причинам. Бедствия войны, одолевавшие всю Европу, перекинулись на крутые склоны и плодородные долины Фельсенгрюнде. Иногда я поднимался на зубчатые стены крепости – сын моего друга Клауса прятал меня под своей шинелью – и пытался разглядеть ход битвы. Обычно ничего не было видно. Слышались только далекие сигналы горна или треск мушкетных выстрелов. Был конец лета. Солнце согревало поля зрелой пшеницы, соколы метались по небу, а на блестящих городских крышах весело чирикали воробьи. До чего же неуместным и диким казалось насилие в окружении, столь мирном и тихом. Природа отвечала на оскорбление по-своему, облагораживая все вокруг. Крестьянские дома горели, как праздничные свечи; белый дым струился между зелеными соснами, а ели на склонах Аугспитцер-Вальд указывали потерянным душам путь на небеса.

В конечном итоге, раз уж любая трагедия становится терпимой на достаточном расстоянии, я прекратил дежурить на крепостных стенах и вернулся к работе. Сидя в своей тесной комнатушке, окруженный предметами для зарисовки и рисунками углем, я рассматривал ребенка, закупоренного в банке. Он был голеньким, и только на бледной, полупрозрачной шее чернела тонкая нитка бус. В пухлых пальчиках правой руки он держал увядшую розу, которая при ближайшем рассмотрении оказалась глазным яблоком, извлеченным из мертвого тела матери. Это был мой последний портрет. Остальные предметы из Арканы удостоились лишь грубых набросков для маловероятных потомков. Однако ребенка, как и коротконогую карлицу, я посчитал необходимым зарисовать как можно подробнее. Задача всякого портретиста: растворить в картине несколько капель истинной сущности своего натурщика. Но куда делась душа этого плавающего в растворе ребенка? Хотя его глаза были открыты, я не мог в них заглянуть. Мне пришло в голову, что передо мной – аллегория, восхваление Смерти. Якоб Шнойбер не забегал вперед ухмыляющейся старухи с косой: он был одним из ее верных прислужников, втиравших соль в раны нашей смертности.

Радостные крики со стороны казарм вывели меня из задумчивости. Я подбежал к окну и высунулся наружу.

– Что случилось?

Солдаты на крепостной стене потрясали мушкетами и не слышали меня. Гремели фанфары, во дворе замка подняли знамена, а по ущелью улицы Вергессенхайт катились громоподобные раскаты. Забравшись на рабочий стол, я взирал на головы слуг, которые, побросав все дела, побежали встречать кавалеристов.

Йоргена Мангейма взяли живым. По завершении битвы, когда перерезали последнее горло и последний дымок вылетел из мушкетного дула, баварцы выудили его из протестантского болота и пронесли на руках всю дорогу до замка. Сейчас хирурги штопали его для эшафота – так овцу кормят свежей, сочной травой вместо жестких колючек, чтобы мясо было нежнее. Из коридора я видел солдат-победителей, заполонивших двор от часовни до банкетного зала. Лица у них были радостные, грязные и истощенные. Некоторые развели на брусчатке небольшие костры и принялись что-то жарить на них, словно свершая жертвоприношения свирепому богу войны. Другие жадно пили из ведер, вытащенных из колодца, или умывались в фонтане, отчего его струи стали винного цвета.

– Ад, – сказал я себе. – Преисподняя.

Якоб Шнойбер, должно быть, догадывался, как меня ужаснет перспектива столкнуться с этой солдатней. Иначе с чего бы он вдруг передал мне записку с настоятельной просьбой вернуть засоленного ребенка, причем – немедленно и лично, не доверяя столь ценный груз кому-то из мальчиков на побегушках? Пришлось подчиниться, другого выхода у меня не было; меня для того и оставили в замке, чтобы все надо мной издевались.

На ватных ногах я спустился на улицу Вергессенхайт; постоял в нерешительности на углу под окнами казначейства; потом предпринял отчаянный марш-бросок через двор.

Грохот навалился на меня, как жар из топки. Чтобы добраться до библиотеки, мне нужно было пересечь это красное море, обжигая нос вонью горелого пороха, горелого ужаса. Пробираясь сквозь дым и приглушенные проклятия, я видел красные от крови руки, сжимавшие рукоятки мечей и мушкеты, перевернутые вниз прикладами, чтобы служить костылями. Меня потрясла мощь этой людской массы, ее животный запах и тяжесть: когда-то, на поле неподалеку от Нюрнберга, я столкнулся с громадным стадом и содрогнулся от оглушающей музыки рева скота. Никто не насмехался надо мной, никто не издевался. Все уши, которые не были забиты грязью или оглушены стрельбой, прислушивались лишь к тяжким стонам и воплям, доносившимся с Вайдмайер-платц, где лежали раненые в ожидании пилы хирурга или отходной молитвы. Услышать спор на повышенных тонах было почти приятно – пока я не различил миланские ругательства. Я тут же рванулся в сторону, чтобы обойти этих людей.

– Иисус на палке! Провалиться мне на этом месте, если это не старина Зоппо!

Какой-то немолодой солдат указал на меня пальцем. Это был широкогрудый мужчина с рыжей с проседью бородой и рассеченным в бою носом. Я смотрел на доспехи, почти полностью покрытые запекшейся кровью, на слипшиеся редкие волосы на голове. Только глаза сверкали знакомым блеском сквозь тридцать лет дыма и пороха.

– Ты меня не узнаешь?

Если бы он не назвал меня Зоппо, я бы никогда не связал этого матерого солдата с юным учеником из миланской мастерской. Ему, конечно же, было легче узнать меня: за все эти годы мой рост и лицо не особенно изменились. У меня затряслись поджилки, и волосы на загривке встали дыбом. Вот так люди встречаются с призраками?

– Насчет Зоппо ты не прав, – ответил я и прошелся немного, чтобы показать, что моя походка за эти годы заметно улучшилась.

Наемник ухмыльнулся.

– Да, точно. Я всегда говорил, что ты ходишь, как гусак. – Другие солдаты, его товарищи, прекратили перебранку и наблюдали за нами. – Ты хоть помнишь, как меня зовут?

– Джованни.

– Именно. Сукин сын, Томмазо, неужели ты тут живешь?! В этой вонючей дыре?

Я не мог сообразить, что ответить, и поймал себя на том, что разглядываю его правую руку, на которой когда-то, давным-давно, Джан Бонконвенто сломал пальцы. Наемник – суровый отец для талантливой молодежи – заметил мой взгляд и вытянул свою медвежью лапу, чтобы я смог получше ее рассмотреть.

– Все на месте и все работают, – сказал он, сжимая кулак. – Хотя меч все равно держу в левой руке.

– Значит, мы теперь оба левши, – сказал я.

Джованни кивнул. Он услышал, как шепчутся его товарищи, и заметил наконец маринованного младенца в банке, которую я прижимал к груди. У него на лице явственно отразилось отвращение.

– Это не мое, – зачастил я. – Ну, то есть… ребенок не мой. И банка тоже…

Должно быть, даже для закаленных в бою миланцев это было тяжелое зрелище; несколько человек за спиной Джованни перекрестились. – Он умер мертвым, – продолжал я. – Я имею в виду, он родился таким. Мертвым то есть. Не в банке. – Я решил, что пора уходить. Я уверил Джованни, что вернусь и найду его и тогда объясню и про это (ребенок мягко стукнулся о стенку сосуда), и отвечу на все вопросы. Сам не знаю, с чего, но мне вдруг стало стыдно, и я поспешил в библиотеку, стараясь не прислушиваться к стонам раненых на Вайдмайер-платц.

Как я и предвидел, Якоб Шнойбер уже забыл о своей настоятельной просьбе вернуть экспонат.

– Поставь его вон туда, – сказал он, не отрываясь от книги.

– Куда туда?

– На стол.

– На какой стол?

Шнойбер как будто меня и не слышал. Ну ничего, я закаленный: меня такой малостью не проймешь. Я вышел из зловонной библиотеки и отправился на поиски друга детства.

Когда я нашел его, Джованни терзал зубами кусок салями. Он пошел следом за мной, по-прежнему невозмутимо работая челюстями, ко мне в комнату, где мне пришлось пождать, пока он осмотрится, прежде чем предложить ему сесть. Джованни рассматривал кресло, как глядят на собаку, пытаясь понять, кусается она или нет. Он все же решился: тяжело опустился в кресло и сразу же принялся ерзать, словно надеясь ощутить под седалищем знакомую жесткость валуна или древесного ствола. В обрамлении оконной рамы, окруженный математическими инструментами герцога, стоявшими на столе подобно металлическим птицам, Джованни категорически выбивался из обстановки – как огромная волосатая обезьяна в дамской опочивальне. Он пригладил редкие рыжие волосы, набрал в грудь воздуха и выпустил его протяжным печальным вздохом. Я предложил ему вина, и, когда увидел, с какой жадностью он осушил стакан, мне опять стало стыдно: я совершенно забыл, что у него был за денек. Он сражался, он проливал кровь… А вот что ваш рассказчик сделал в жизни такого же храброго? Да ничего. Я видел, как он поглядывает на мой придворный костюм (клетчатый камзол из тканого и уже потертого шелка, севший льняной воротник – остатки, что называется, былой роскоши) и на мои беспокойные пальцы в пятнах чернил.

– Это твои? – Он кивнул на кремовые кожаные перчатки, подаренные мне герцогом в лучшие времена. Они лежали «валетом» на столе у моего локтя.

– Да, – сказал я и убрал их с глаз долой.

– Сшиты на заказ?

– Подогнаны по руке. – Я подумал про окровавленные, заскорузлые пальцы Джованни. – Ты где будешь ночевать?

– На улице, со своими людьми.

– Можешь устроиться здесь. Кровати нет, но зато крыша над головой.

Джованни покачал головой. Он знал по опыту, что не стоит ложиться спать в первые часы после боя.

– Впечатления еще слишком свежие. Обычно я жду, пока меня не вырубит выпивка – или кто-нибудь из моих парней. – Он широко распахнул свою громадную пасть и хрипло захохотал, почти залаял, а потом харкнул на пол; я наблюдал за тем, как он растирает сапогом свой ржавый плевок, и внезапно мне захотелось, чтобы он ушел, убрался отсюда со всей своей грязью и вульгарным миланским наречием. В конце концов, мне надо работать.

– Ну, – сказал Джованни. – Давай, ты первый рассказывай.

Я рассказал ему (довольно медленно, поскольку полузабытый миланский с трудом слетал с языка), как долгие странствия привели меня в Фельсенгрюнде. Рассказал и о том, что недавно я впал в немилость. Я ничего от него не утаивал: какой смысл рисоваться перед этим человеком, перед старым усталым солдатом, стиравшим с ладоней кровь? Он внимательно слушал историю моей жизни, и когда я закончил, не было ни гогота, ни жалоб на собственные потерянные возможности. Разве я не сыграл свою роль в той бунтарской проказе, результатом которой стали его переломанные пальцы? Разве он не имел права попенять мне, что я остался цел и невредим и смог довести свое мастерство до более зрелого уровня, в то время как он вынужден был уйти прочь, отвернувшись от своей Музы? Я приготовился слушать упреки, но их не последовало.

– Да уж, помотало тебя по свету. У меня все было не так интересно. Я был женат, два раза. У меня есть дочь, живет в твоих краях. Ее муж сейчас тут, снаружи.

– Здесь?

– Что, прости?

– Твоя дочь живет в Фельсенгрюнде?

– Нет, – сказал Джованни. – Она живет недалеко от Флоренции. А ее муж сейчас здесь, во дворе. Он наемник, как и я.

Теперь пришел черед моему гостю рассказывать свою историю. Мне предстояло узнать всю правду о судьбе нашего прежнего хозяина, человека-слона Джана Бонконвенто. Как вы помните, из дядиного письма, полученного в заключении в пражском замке, я узнал о смерти мастера, в которой обезумевшая от горя мать обвиняла его неблагодарных учеников.

– Мы не только молились о его смерти, – сказал Джованни. Я ощутил нелепое желание открыть дверь своей комнаты и убедиться, что нас никто не подслушивает. Но, поборов искушение, я попросил Джованни продолжать.

– Помню, покинув виллу, я бродил по городу. Студент у Ка-Гранда ощупал мне пальцы и пожал плечами. Он выдал мне кусок кожи, чтобы я прикусил его, пока он будет накладывать шину. Он меня сразу предупредил, что рука, когда заживет, уже не будет действовать так, как раньше.

Я ушел от него и нашел комнату недалеко от канала Мортесана. Весь искусанный комарами, я катался по грязной постели и пытался заснуть, несмотря на боль. Я вообще ничего не делал, просто валялся в постели, но все равно умудрился растратить все флорины, и через месяц мои карманы опустели. Пришлось присоединиться к отбросам у Порто-Ориентале, где я научился срезать кошельки у прохожих и сводить пьяниц со шлюхами. Иногда от меня требовалось и кое-что похуже. Но хватит об этом. Понимаешь, я не знал, куда мне идти, и не мог примириться с тем, что лишился профессии.

Почти год я влачил жалкое существование у городских ворот, слишком близко от презираемого мной тирана. Пару раз я даже видел, как он важно катил в Милан с Витторио под боком, но он меня не узнал. Жизнь среди опустившихся душ у Порто-Ориентале была жестокой. Я видел, как люди с вечера засыпали, а утром не просыпались. Я видел на обочине трупы с перерезанным горлом и отрубленными пальцами, на которых когда-то были перстни. Иногда я прятался на огородах за городом, воровал овощи или пытался стащить из курятника курицу, как лиса. Постепенно, сам того не желая, я добрался до виллы Бонконвенто.

Моска и Пьеро все еще ютились в хлеву. Витторио спал в доме, согревая постель этого чудовища. Я искал тебя и не нашел и наполовину обрадовался, наполовину отчаялся, догадавшись, что ты бежал. В наше отсутствие некому было смягчать его злобу, и Бонконвенто устроил ребятам сущий ад. Он выходил во двор до завтрака и будил братьев оплеухами. Потом Витторио мыл его водой из ведра – ты помнишь, – и маэстро бранил его за то, что он потерял юную свежесть, отрастил бороду и позволил своей нежной коже покрыться прыщами. Я заметил, что Бонконвенто страдал жутким кашлем. Газы глухими взрывами вылетали из его легких и зада, а когда начинался приступ, он перегибался пополам и багровел.

Я не знаю, что это была за болезнь, но она навела меня на мысль. Целыми днями я только и делал, что лелеял мечту о мести. Есть хотелось ужасно, но мысли о мести отбивали мысли о еде. Я лежал в кустах, мой желудок урчал, а мозг напряженно работал. Я смотрел, как маэстро на балконе поглощает свой ужин – отвратительную зеленую дрянь, которую стряпала кухарка. Спорим, ты никогда бы не догадался, кто она на самом деле? Мария, старая карга, которая мочилась в наш суп? Однажды, всего один раз, я услышал, как он говорит это слово. «Мама». Ты представляешь? Бонконвенто собственную мать превратил в прислугу! Неудивительно, что она нас ненавидела. В ее глазах мы, наверное, и были причиной, почему ее сын стал таким извращенцем. После ужина он кликнул Витторио. Потом свет в его спальне погас. Я подполз к сараю, где спали Моска и Пьеро. Моска по-прежнему храпел, как пойманная муха, но Пьеро услышал, как я скребусь. Мы поговорили сквозь щель между досками и вместе выработали план. Моска сперва испугался, но Пьеро был сильнее и не меньше меня жаждал мести. Витторио был орешком покрепче. Никогда не знаешь, что он предпримет. Моска даже напрудил в штаны – так боялся, что он нас заложит и нас всех отправят в тюрьму. А что, сейчас мы не в тюрьме? – спросил я. Однако даже Витторио согласился с моим планом.

И вскоре решающий момент наступил. Было прекрасное летнее утро, предвещавшее жаркий день. Когда Бонконвенто отправился отпирать сарай, я подал ребятам сигнал – ухнул филином. Выйдя из сарая, Пьеро и Моска принялись умолять хозяина сходить искупаться на озеро Сан-Марко. При тебе мы ведь туда не ходили? Это укромное местечко к северу от города, скорее пруд, чем озеро, там обычно купаются городские мальчишки. Джан Бонконвенто ворчал, что у него полно работы. Но братья не отставали. Он рассердился и пригрозил их побить. Только когда к их просьбам присоединился Витторио, маэстро унял свой гнев и согласился устроить пикник. Марии приказали наготовить еды. Витторио взял из погреба пару бутылок вина. Потом они все отправились на озеро – Моска и Пьеро, Бонконвенто и его голубок, – а я следовал за ними на безопасном расстоянии.

На озере Сан-Марко я прятался в камышах, дергаясь всякий раз, когда моих ног касалась рыба, и наблюдая за тем, как маэстро ел и пил на глазах у голодных учеников. Пьеро и Моска первыми залезли в воду, голые, как лягушки, и белые, как мертвецы. Витторио тоже разделся и лежал на берегу, подставив свое бледное тело солнцу. Он искоса поглядывал на подвыпившего хозяина. Сжав деревянную дубинку, я погрузился под воду по самые ноздри, наблюдая за работой Витторио. Тот подманил к себе старого развратника, но в последний момент вскочил на ноги и прыгнул в воду. На соседнем пляже тоже были люди, но их заслоняли заросли ольхи и плакучей ивы: они не могли видеть, как Джан Бонконвенто сбросил одежду, обнажив свои сальные складки, и, как морж, плюхнулся в воду. Они не могли видеть трех молодых парней, которые плескались и вопили от восторга, смыкая кольцо вокруг пышнотелого купальщика.

Я нырнул и подплыл к колыхавшимся в воде грязным белым ногам. Витторио прижался к маэстро и обхватил его дряблые руки. Живот у художника был просто необъятным. Я подплыл ближе. И ударил его дубинкой. Джан Бонконвенто боднул воду, согнувшись пополам от боли в животе. Я поднялся на поверхность, чтобы глотнуть воздуха. Пьеро и Моска, словно играя, запрыгнули на скорчившегося маэстро и, заливаясь хохотом, попытались устроить чехарду у него на голове. Руки Бонконвенто били по воде, поднимая волны. Ему дважды удалось вдохнуть воздух. Со стороны его пыхтение могло показаться веселой игрой, и если бы кто-то прошел в это время мимо, он бы ничего не заподозрил – просто любящий отец возится со своими детьми. Я заворожено следил за происходящим, не решаясь вернуться и нанести второй удар. В какой-то момент я решил, что у нас ничего не вышло и Бонконвенто выплывет, спасенный своим непотопляемым жиром. Он столкнул братьев головами, и те свалились в воду.

А потом художник заметил в воде меня. Его глаза, и так выпученные, как сливы, распахнулись еще шире. Потом Витторио вскочил ему на плечи. Он жаждал убить Бонконвенто сильнее всех нас. Он заталкивал хозяина под воду, и его член стоял торчком. Пьеро и Моска пришли в себя и схватились за ноги Бонконвенто.

Не знаю как, но я почему-то почувствовал, что старик начал глотать воду. Его легкие наполнились болотной слизью, водорослями и рыбьей чешуей. Витторио давил ему на затылок, и он вдыхал свою смерть. Витторио долго стоял над водой, пока не перестали подниматься пузыри. Пьеро и Моска оттащили его от маэстро. Мне не верилось, что все кончено. Потом в воде показалось огромное брюхо Бонконвенто, похожее на большой круг сыра. Следом поднялось и остальное: волосатые руки-ноги, срамной слизняк и застывшее лицо. Он был похож на большую куклу.

Ребята были в ужасе от содеянного. Я со всех ног помчался обратно в камыши и выбрался на заросший берег. Мальчишки выли, плакали, звали на помощь. «Маэстро! Помогите! Маэстро утонул! Помогите, кто-нибудь!» Со всем его салом, с набитым пузом… разумеется, все поверят, что это был просто несчастный случай. Как вообще этот мешок с жиром смог держаться на воде? Только я своим присутствием мог бы навредить своим друзьям. Если люди сбегутся на крики о помощи и увидят меня в воде или где-нибудь неподалеку, то на Пьеро, Моску и Витторио непременно падет подозрение. Из камышей я выбрался на лесистый берег, вытерся и оделся в свои нищенские лохмотья. Со всех концов Сан-Марко слышались испуганные крики. Я не стал задерживаться, чтобы посмотреть, чем все закончится. Так что я даже не знаю, что случилось с осиротевшими учениками. В тот же день я бежал из Милана и пешком отправился в Тоскану. В твою страну, Томмазо. Там я начал жизнь заново…

За последующие несколько дней я виделся с Джованни всего лишь дважды. И действительно, что нас с ним связывало? Только призрак общего врага и к тому же убитого. Но этого было явно недостаточно, чтобы возродить прежнюю дружбу. Рассказав об убийстве – судя по живости речи, далеко не в первый раз, – Джованни умолк и за весь разговор проронил лишь несколько слов. Меня бесило это молчание, и я спросил его о покойных женах, о дочери. Он ответил, что та живет с родителями мужа в Сетиньяно, холмистой местности под Фиесоле. Он очень гордился ею и называл своим самым главным достижением за всю жизнь. Но мне была непонятна эта нежная любовь отца к дочери; мне это было неинтересно.

На главной площади разбили палатки: они подступали к герцогскому дворцу и, подобно дюнам на взморье, расползались до самых крепостных стен, так что часовые, шедшие с поста, натыкались на растяжки. Я навестил Джованни в палатке, которую он делил с несколькими наемниками, включая и своего зятя Паоло – долговязого молодого человека, сухощавого и молчаливого, чье красивое лицо уродовал толстый багровый шрам, проходивший через всю щеку. Мне бы наслаждаться обществом этих людей и вспоминать язык юности! Однако случилось обратное: сочетание знакомого и чуждого разделило нас сильнее, чем людей, говорящих на разных языках. Мы знали, что между нами должна быть некая связь, и тем сильнее ощущалось ее отсутствие. Да и у Паоло плохо получалось скрывать отвращение к флорентийскому карлику, который таскает по замку мертвых младенцев.

Проснувшись на следующий день, я обнаружил, что половина солдат покинула замок. Джованни ушел вместе с ними. Их послали в Винтерталь, чтобы раз и навсегда покончить с ересью. Чистка, на которую в этой маленькой долине уйдет несколько дней, была предпринята против воли герцога; она противоречила многолетней традиции терпимости.

– Собственно, так и должно быть, – сказал Адольф Бреннер. – Перемирие между разными государствами с разными религиями – это еще имеет смысл. Но духовная рознь внутри страны? Какой правитель это потерпит?!

Создатель автоматов, еще более нервный, чем обычно – такое впечатление, что за отсутствием волос у него на висках начала седеть кожа, – пересказал мне спор между герцогом и его свитой.

– Это была самая откровенная перебранка из всех, какие я видел на данный момент. Альбрехт топал ногой, как упрямый ребенок. И надо было видеть ухмылку Винкельбаха. Картина, достойная, чтобы высечь ее в камне.

Понуждаемый к действию герцог Альбрехт пытался держаться до конца. Его бывший тезка мечтал о слиянии религий в единую духовную истину. Но Альбрехт (я сомневаюсь, что он думал об этом раньше) обвинял и Мангейма, и Католическую Лигу в том, что они хотят подорвать его власть.

– Вы дурно отзываетесь о тех, кто спас вашу страну, – ответила Элизабета. – Теперь они хотят помочь нам в искоренении самой причины наших неприятностей. В религии не может быть полумер.

– Христианин не должен поднимать руку на христианина.

– Вы что, так и будете спать, пока мир сам себя не проклянет? Как можно бездействовать после того, как они выжгли все ваши земли и осквернили ваши церкви?! Это вполне равнозначно тому, как если бы вы сами бегали с факелом.

– Вы не станете вмешиваться в дела в Винтертале! – кричал герцог, потрясая дрожащим кулаком.

– Ваши подданные нуждаются в спасении. Если они не заботятся о спасении собственных душ, мы должны это сделать за них.

Адольф Бреннер, осиротевший после бегства сына, утратил весь былой энтузиазм и веселость. Вид у него был истощенный и фанатичный. Что-то как будто точило его изнутри. Он был словно дерево, поедаемое жуками. Я больше не упрекал его за попытки примириться с Джонатаном Ноттом: в конце концов, это давало мне возможность быть в курсе придворных склок.

Именно Бреннер и рассказал мне о предстоящей участи Мангейма.

К несказанному разочарованию Элизабеты, великий герцог Баварский не почтил нас своим присутствием, а прислал представителя, какого-то мелкопоместного дворянина из Ратисбона, который огласил волю своего господина так, словно вручил величайший дар.

– Великий герцог, – сказал он, – хотя еретик Мангейм и был захвачен его солдатами, из уважения к вашей светлости оставляет решение о казни бунтовщика на усмотрение Фельсенгрюнде.

– После суда, – сказал герцог.

– В военное время юридические тонкости можно отбросить. К тому же, – сказал Винкельбах, – Мангейм во всем сознался.

Подписанный документ передавали из рук в руки. Никто не обсуждал судорожный росчерк; споры касались только деталей казни. Герцог настаивал на обезглавливании. Баварский командир, человек предположительно нейтральный, предлагал сожжение на костре, что указало бы на еретические мотивы его бунтарских выступлений. Братья Винкельбах, больше обозленные грабежом, какому подверглись их родовые поместья, нежели богопротивной ересью Мангейма, требовали более жестокого наказания.

– Пусть он увидит, как горят его внутренности!

– Отрезать ему яйца!

– Просто сжечь – этого мало! Он же не просто книжонками торговал!

– Разумеется, – сказал баварский командир, – укрепление законности в Фельсенгрюнде – это ваша обязанность, обергофмейстер. Мангейм оскорбил власть императора и Его Святейшества Папы. Он показал себя зверем, хуже зверя. Но, восстанавливая справедливость, мы должны проявить христианское милосердие. Ваша светлость, пусть это будет аутодафе.

Обильно потея, герцог с надеждой смотрел на Джонатана Нотта. Англичанин разглядывал свои руки, сложенные на груди.

– Каковым будет решение вашей светлости? – Герцогиня буквально сверлила мужа взглядом, пока тот лихорадочно соображал, придумывая возражения.

– Фельсенгрюнде, – сказал он, – не имеет опыта в казни еретиков. – Альбрехт и сам понимал, что аргумент слабоват. – Наш друг шериф был уверен, что это немногим сложнее сожжения кошек.

– Если понадобится, – сказал баварский командир, – мои люди возьмут казнь на себя. Среди них есть люди с опытом в этой области.

Элизабетин иезуит согласился. Когда речь идет о спасении души закоренелого еретика, очень важно, чтобы палачи знали свое дело.

Вокруг костра возвели деревянный забор, чтобы удержать толпу на расстоянии от огня. В этот раз не было клоунов, как тогда, много лет назад, когда сжигали кошек, но другие детали представления были вполне знакомы. Я видел разносчиков яблок и воды; мальчишек, которые орали и толкались в борьбе за лучшее место; отцов, сажавших детишек на плечи, а потом притворявшихся пьяными и пугавших своих малышей, делая вид, что сейчас они их уронят; нечеткую массу городской бедноты, которая надеялась хоть на время притупить острые зубы голода пиршеством предстоящего зрелища. На возвышении, где сидела знать, развевалось знамя Фельсенгрюнде в компании штандартов баварской армии. Меня, понятное дело, туда не пустили. Внизу, на брусчатке, толпа рвалась вперед, чтобы лучше рассмотреть заключенного. Вдруг, больно защемив кожу, меня подхватила чья-то рука. Я взвизгнул и попытался пнуть нападавшего.

– Тише, козявка, тише.

Как оказалось, по приказу Альбрехта, одного из подручных шерифа послали извлечь меня из толпы.

– Почему? Что я сделал?

– Герцог хочет, чтобы ты сидел с господами.

– Там, на помосте?

Эта скотина подняла меня в воздух, грубо ткнув пальцами мне под мышки. Людям приходилось уворачиваться от моих болтающихся ног. Господа на помосте расхохотались при виде этого комичного зрелища.

– Еще раз меня шлепнешь, – прошипел злодей мне в ухо, – и я тебе руки сломаю, к чертям.

Стражники на помосте пригнулись, чтобы принять меня на руки, но я решительно воспротивился:

– Нет! Не надо меня тащить. Поставьте меня на землю!

– Вот так, сделаешь ему одолжение, – пробурчал Джонатан Нотт своему соседу, – а он все недоволен. Маленький неблагодарный паршивец.

Когда мое унижение закончилось, я кое-как привел себя в порядок и поклонился герцогу и герцогине. Альбрехт нахмурился, словно удивился, увидев меня здесь, и я понял, что он не давал приказ доставить меня сюда. Это опять была злая шутка Нотта или Шнойбера, а может, и братьев Винкельбахов – им все еще не надоело надо мной издеваться.

– Садись, – сказал обергофмейстер. – Или пригнись. Ты загораживаешь нам вид.

Я скорчился как мог, не решаясь спрыгнуть с помоста обратно в толпу, из которой еще пару минут назад я так стремился выбраться. Со стороны меня можно было бы принять за придворного шута.

На северном краю двора, на эшафоте, к столбу, обложенному вязанками хвороста, был прикован маленький, коренастый и очень волосатый человек, лишенный одежды. Когда солдаты подняли его руки, чтобы заковать в кандалы, я заметил сизые синяки у него на ребрах. Осужденный попытался почесать щеку, но у него ничего не вышло – и уже никогда не выйдет. Гул толпы, волновавшейся, как море, у мыса-столба (но где тот Персей, что спасет эту Андромеду?), слегка поутих. Но я все равно не слышал молитв Йоргена Мангейма. Казалось, он просто тяжело дышит, как собака в жару. Почему-то меня раздражали эти беззвучные движения губ.

– Обычно, – сказал баварский командир, – для отправления правосудия хватает нескольких вязанок хвороста. Если же нужно сжечь сразу несколько еретиков, лучше брать ветки покороче.

Мангейм, все еще бормоча, уставился на подобие перегородки из березовых поленьев, доходившей ему до пояса. Мне это напомнило случай, когда отец пришел пожелать мне спокойной ночи и бережно подправил мне постель; это случилось всего один раз, во Флоренции, после того, как меня представили художникам из Академии и Сандро Бонданелла сказал, что граф пожелал со мной встретиться. Мне вспомнилось, как я следил за его руками, подтыкавшими простыню под матрас, – так путешественник проверяет сумки с драгоценным содержимым, чтобы убедиться, что они крепко привязаны. С такой же заботой, чуть ли не с нежностью, обращались с Мангеймом солдаты, откомандированные для свершения казни.

– Он оценит, надеюсь, – сказал обергофмейстер, – каких расходов стоила нам его смерть.

Окружающие ответили бессердечным хохотом. Элизабета, как я заметил, держала в руках псалтырь и беззвучно молилась. Толпа теряла терпение; несколько дерзких мальчишек принялись улюлюкать и освистывать баварского капеллана, который поднялся по лестнице, раскрыл Библию и предложил осужденному быструю смерть в обмен на отречение от ереси. Когда же он, сокрушенно качая головой, осторожно сполз вниз с поленницы, люди в толпе радостно завопили и затопали ногами.

– Дикари, – сказала герцогиня.

Все взгляды обратились к герцогу. Он съежился под грузом давления людских ожиданий и тихонько потянул обергофмейстера за рукав. Мориц фон Винкельбах поднялся на ноги. Дав сигнал палачам, он крикнул:

– Fiat Justitia!

Под одобрительный рев толпы солдаты зажгли от жаровни свои факелы. Мне стало легче, когда я понял, что среди них нет ни Джованни, ни Паоло. Нижние связки хвороста полили смолой, чтобы огонь разгорелся наверняка, но все равно поразительно, как быстро занялось пламя.

Йорген Мангейм закричал. Он все еще оставался злодеем – теперь, перед лицом неминуемой и мучительной смерти? Быть может, создания Божий все обретают невинность, когда страдают? Я не знал ответы на эти вопросы, но и не мог разглядеть в этом несчастном того изувера, преступления которого, безусловно, заслуживали наказания. Я, всю свою жизнь одинокий, никогда не был так одинок, как Йорген Мангейм, когда пламя коснулось его обреченной плоти. Нашлась ли в толпе хоть одна пара глаз, которая смотрела бы на него с жалостью или грустью? Грудь и пах Мангейма уже дымились, волосы все сгорели. Его кожа меняла цвет, как мякоть яблока, темнеющая на воздухе. Какими одинокими, должно быть, чувствовали себя его жертвы, какими беспомощными и бессильными… Быть может, страдания Мангейма были действительно необходимы для искупления совершенных им преступлений. Но если любое убийство требует наказания, кто устроит костры для палачей Мангейма? Кто подожжет хворост под Винкель-бахом и шерифом, а потом – под солдатами, которые поднесут факелы к их кострам? Я представил себе бесконечный эшафот, протянувшийся через весь мир, где палачи, отнявшие чью-то жизнь, расплачиваются за содеянное своей собственной жизнью. Вполне логичное следствие Первородного Греха: логика воздаяния, из-за которой человечество уничтожит себя.

Толпа восторженно заревела, когда пламя добралось до бороды и волос на голове Мангейма. Когда вспыхнули его брови, я вспомнил про Адольфа Бреннера. Наклонившись вперед, он сидел на дальнем конце помоста и смотрел в одну точку на земле, словно участвуя в некоей шахматной партии, видимой только ему одному. Я еще никогда не видел его в таком состоянии. Потом я спросил его, о чем он думал во время казни, и он ответил: в Фельсенгрюнде перешли ту самую черту – моральную границу, – за которой становится допустимо все, любая мерзость и ужас.

Я подслушал, как Джонатан Нотт объяснял герцогу смысл аутодафе в алхимических терминах.

– Он умер правильно, ваша светлость, поскольку такая смерть уберегла его от вечного пламени. Как обезглавливание короля означает растворение, разложение тела в перегонном кубе, так и огонь является действующим началом трансмутации. Это элемент Божественной любви, очистивший Мангейма от шлаков и облагородивший его душу.

Единственный раз герцогиня согласилась с соперником, рев толпы заглушал крики Мангейма. Люди, стоявшие ближе к кострищу, клялись, что слышали его последние слова, и это было проклятие: он проклял Фельсенгрюнде; однако священники утверждали, что под конец он раскаялся. Когда обгоревшие кости его запястий переломились и тело обвалилось в костер, Элизабета дотронулась до руки обергофмейстера.

– Бог в своем бесконечном милосердии лишил жизни тело грешника. Мы спасли его душу.

17. Маринованная голова

Из пепла вылетел потрепанный феникс. Это была вовсе не золотая птица из легенд, а деревенский петух со злобными глазками-бусинками и дурным нравом – как раз такой, какой и должна быть опаленная и едва не зажарившаяся птица. Пепел (чтобы добить эту мрачную метафору) остался не от мангеймова костра. Я говорю про обугленные останки крестьянских хибар, про те черные головешки, в которых иной раз угадывались очертания соломенной крыши, беленой стены или сжатого кулака – пока ветер не разнесет их в пыль. Подлинным фениксом была людская ярость. После кризиса с бандой Мангейма и его дорогостоящего разрешения, после двадцати лет разорения и полной несостоятельности как властителя отшельника-герцога терпение его подданных себя исчерпало. Сборщик налогов, который выискивал на руинах Крантора хотя бы какие-то крохи, чтобы пополнить скудеющие закрома господина, был крепко бит сыновьями кузнеца и отправлен обратно в замок. Вести о неповиновении – о пинке под герцогский зад – разлетелись, как белые хлопья первого снега. Морозный ветер превратил камни в острые терки; у меня в мочевом пузыре образовались сосульки, которые ощутимо кололись, когда я ходил по малой нужде. Я был слишком занят собственными проблемами, чтобы задумываться о том, чем питались крестьяне и как они умудрялись пить снег и при этом не отмораживать себе внутренности. Над властью Альбрехта нависла угроза. Крестьянам, страдавшим от голода и холода, было не до смирения. Они рассуждали примерно так: даже если они погибнут, подняв бунт против герцога, зато их согреет пламя мятежа и горячая кровь, пролитая в борьбе за свое право жить. Но пока сохранялась надежда, что герцог еще может опомниться. Настоящими врагами Фельсенгрюнде были чужаки: английский чародей, саксонский людоед и печально знаменитый карлик, с которого и начались все несчастья. В Шпитцендорфе, где собралась оголодавшая армия, крестьяне потребовали встречи с Альбрехтом: они хотели поведать правителю свои печали и испросить долю городских запасов зерна. Альбрехт испугался. Он не доверял толпе и решил отправить в Шпитцендорф парламентера, человека благородного, с мягкими манерами, который своим кротким видом и грустными глазами вытянул бы яд из языков подстрекателей.

Выполнить эту миссию согласился Мартин Грюненфельдер; он также согласился на предложение начальника стражи выделить ему охрану в пути. Благодаря Максимилиану фон Винкельбаху, толпа не тронула старика. Ее вожаки не произнесли ни единого браного слова; они с почтением приняли предложение Грюненфельдера уменьшить им ренту, гарантировали ему безопасный проезд обратно в замок и выказали искреннее огорчение, когда его лошадь поскользнулась на льду, придавив своего почтенного седока, так что его изукрашенный меч – по какой-то ужасной случайности – пронзил несчастному бок.

Последнее слово доверили обергофмейстеру. Я же тем временем мучился воспоминаниями о похоронах прошлого герцога, о своих безграничных надеждах. Поминки по Мартину Грюненфельдеру были менее приятными. Герцог плакал, не стыдясь слез, и это при том, что у гроба отца он не пролил ни единой слезинки; тянулись молитвы; мне приходилось переступать с ноги на ногу, чтобы разогнать кровь.

Та зима вообще оказалась щедра на несчастные случаи. На могиле Грюненфельдера еще не сгнили бумажные цветы, а граф Винкельбах уже скорбел о безвременно почившей супруге, которая свернула шею, поскользнувшись на обледеневших ступенях покоев герцогини. Элизабета тоже оплакивала графиню – хотя они и не были особо дружны. Она много времени проводила в маленькой часовне рядом с безутешным обергофмейстером. Герцог упрекал жену за слишком пристальное внимание к потере вдовца. Это я узнал не от Бреннера, а услышал собственными ушами в кабинете герцога.

Для меня стало большим сюрпризом обнаружить пажа у своих дверей. Я прочел срочное послание и, разумеется, внял отчаянной мольбе. Теперь, выслушивая жалобы герцога у него в кабинете, я чувствовал, как мое сердце привычно замирает в груди.

– Они собрались меня сместить и уже приступили к решительным действиям, – сказал Альбрехт. – Он устраняют препятствия. Сначала – Грюненфельдер, потом – жена Винкельбаха. Обрати внимание на амбиции Морица. Я слишком много ему позволил.

– Позволили что, милорд?

Герцог задыхался от ярости; его руки шарили по столу – по бумагам и книгам, запачканным чернилами, – точно две рыбы, что бьются на илистом дне пересохшего пруда. Он нашел склянку, похожую на ту, что висела у него на шее, и, вытащив пробку черными зубами, сделал несколько судорожных глотков.

– Это ваш эликсир?

– Aqua Melissae, настой мелиссы. Лекарство от ревматизма, его готовят пражские кармелитки. Ох! – Герцог сморщился и стукнул себя по ноге. Когда приступ прошел, он вновь приложился к открытой фиале. – Может быть, меня травят?

– Травят? Кто?

– Рог единорога из Арканы… размолоть и принять с кипяченым вином… защищает от зелий, которые дает мне жена.

Я обдумывал, как лучше ответить. Знал ли Нотт о нашей сегодняшней встрече? Мог ли я говорить свободно?

– Милорд, а вы уверены, что ваши лекарства не ядовиты? Альбрехт удивился моему нахальству.

– Да как же они ядовиты, если они утоляют боль? Красный эликсир размягчает границу между миром и моим телом. Если я не принимаю его слишком долго – а так случается, когда истощаются запасы, – у меня голова только что не взрывается, а в желудке поселяется адское пламя.

– Возможно, именно так Нотт и удерживает власть над вами?

Альбрехт не хотел это признать.

– Ты же ни разу не видел, как он общается с духами. Не слышал их голоса, как слышал я, не учил их языка. Да, я подозреваю, что Нотт меня обкрадывает. Пропадают вещи. Но это все мелочи, несущественные потери – по сравнению с духовным даром, который он мне открывает.

Меня уже начала утомлять эта чушь.

– Ваша светлость, – спросил я, – зачем вы меня позвали?

Вопрос застал Альбрехта врасплох. Он тяжело опустился в кресло. Я слышал его судорожное дыхание. В его глотке что-то щелкало, булькало и клокотало.

– Томмазо… Я все думаю про «Страшный Суд». Гравюру Бонасоне по кисти Микеланджело. Вот никак не идет у меня из головы…

– Что именно, милорд?

– Тот отчаявшийся человек с гримасой на лице. Он мне снится. Он со мной разговаривает, во сне. Он знает то, что знают кальвинисты, которых я выгнал из Винтерталя. Мы уже все потеряли, и что бы мы ни делали, потерянного не воротишь. Ничто не спасет мой народ. Ничто не спасет нас от вечных мук.

– Ваша светлость, это Предопределение. Вы не должны в это верить.

– Не должен? Или не буду?

– Это ложная доктрина, которая разрушает волю.

– Я знаю, Томмазо, ты считаешь, что человек – хозяин своей судьбы. Из всех моих подданных ты усерднее всех строил свою жизнь. – В темноте я не мог разглядеть выражение лица патрона, не мог определить его настроения из-за жирные наростов: бугров на шее и челюстях, толстых щек и многочисленных складок. – Но разве не случай свел нас тогда в таверне? И потом, годы спустя, Якоб Шнойбер раскрыл мне подробности твоего пребывания в Праге… разве это была твоя воля? И все-таки ты продолжаешь считать, что ты сам творишь свою судьбу.

Я не знал, что ответить на эту тираду, и герцог отпустил меня восвояси. Похоже, я его разочаровал; быть может, он ждал от меня слов ободрения, ждал, что я разгоню его мрачные мысли своими радужными фантазиями. После этого меня еще дважды вызывали к нему в кабинет; дважды я слушал про его кошмары и дважды не смог их развеять. Может быть, он пытался вернуть оживление и невинность былых времен? Но я был уже слишком стар и слишком беден идеями, так что он так и остался творением моего английского соперника.

Но и Джонатан Нотт тоже иссякал. Для того чтобы отвлечь герцога от своих неудачных попыток превращения обычных металлов в золото в количестве больше щепотки, алхимику приходилось выдумывать новые развлечения. (Его союзник Якоб Шнойбер опять где-то скитался в поисках новых монстров.) Пусть хоть удавится со своими придумками, сказал я себе. Я бы не возражал против его предложения искать в земле клады, если бы он не привлек Адольфа Бреннера для изготовления лозоходческой рамки.

Само собой, эта затея была заранее обречена на неудачу. Адольф Бреннер занимался изготовлением заводных детей: и с какой такой радости от него ждали, что он найдет золото – чудесное решение всех финансовых проблем Фельсенгрюнде, – да еще на таких необъятных пространствах? Герцог, однако, был настроен оптимистично. Ангел, называвший себя Абдиэлем, весьма обнадежил Джонатана Нотта насчет несметных сокровищ на восточном берегу Оберзее. Такой авторитетный источник привел моего друга к вялому фатализму. Я умолял его спасти свою гордость, пока не поздно, но Адольф Бреннер лишь отмахнулся от моих тревог.

– Это даже символично, – сказал он, – что мне придется закончить свою карьеру, гоняясь за химерой.

Приисковая экспедиция отправилась в путь в оранжевых всполохах январского утра. Герцога и Джонатана Нотта сопровождали солдаты; за ними шли помощники Нотта и сам лозоходец. Они добрались до заливного луга, о котором говорил Абдиэль. Под ногами хрустел лед. Люди Нотта пропели молитву, после чего Бреннер со своим поисковым прибором приступил к работе. Рамка дернулась и указала на заросли травы. У помощников Нотта ушло четыре часа – с факелами, кипятком, заступами и кирками, – чтобы расчистить смерзшуюся грязь над указанным местом. К вечеру, когда герцог уже вспотел от мороза и нетерпения, землекопы признали, что никаких признаков зарытого клада нет и в помине.

На следующий день на луг отправилась компания поменьше, потому что герцог Альбрехт пачкал носовые платки и сотрясал кашлем столбы своего ложа. Джонатан Нотт обругал Абдиэля и перестал слушать духа-обманщика; Адольфа Бреннера освободили от кладоискательства.

Я опасался за своего друга. После того, как сбежал его сын, он жил словно в пустынной степи духа, сквозь пыльную почву которой не пробивались ростки надежды. Унизительная неудача его поисковой рамки (заслуга Джонатана Нота) вкупе с другими его поражениями и постыдным преступлением, о котором я тогда не знал, загоняла его все дальше в пустыню собственной души. Я приходил к нему в мастерскую и пытался развеселить его то бочонком пива, то грифельным портретом пропавшего Каспара, сделанным по памяти.

Конечно, существовала опасность, что этим подарком я лишь разбережу его рану. Но собственная память терзает человека гораздо сильнее, чем любой рисунок, да и подарок был сделан от души: если мне не удастся утешить друга в его несчастьях, я по крайней мере смогу убедить его в том, что мне не безразлично его состояние. Адольф Бреннер пристально изучал рисунок. Ожидал ли я благодарных объятий, похлопывания по плечу или хотя бы скоротечной близости рукопожатия? Он поблагодарил меня и положил бумагу под полированный камень у себя на столе.

– Истории наших жизней еще не дописаны, – сказал я. – И мне пока интересно, чем закончится моя.

В последнее время Бреннер много говорил о философах-стоиках, о Сенеке, который всю жизнь утихомиривал тирана, а когда император Нерон поверил злоумышленной клевете, закончил свою жизнь как истинный римлянин. Я пытался развлечь Адольфа – помочь ему выплыть из темных вод его сумрачных размышлений – непристойными рассказами о своих нюрнбергских годах. Я выбил глиняную пробку из пивного бочонка и поведал ему про молодого маркиза Фельсенгрюндского, с которого я стащил фальшивую бороду. Не знаю, может быть, это была вопиющая глупость – рассказывать про Анну, Гретель и первую ночь любви нашего патрона, когда все мысли моего друга были заняты злосчастным грунтом или водоворотом в Оберзее. И все-таки мне удалость его расшевелить. Словно достигнув какого-то внутреннего соглашения, Адольф перестал сутулиться и расправил плечи. Он повернулся ко мне с решительным выражением на лице и взял предложенную кружку пива.

Мы сидели вдвоем в пустой мастерской, как статуи в саду, куда больше не ходят люди, пили пиво и часами предавались воспоминаниям. Бреннер рассказал мне о своей тирольской юности, о надеждах родителей на его церковную карьеру, которые он не оправдал, а вместо этого взял и сбежал в Венецию. Он описал ученичество у конструктора заводных игрушек в вонючей мастерской в районе Пескара, где он полюбил служанку родом из Африки, которая принесла ему сына, но, не дождавшись его возвращения с материка, умерла от оспы в карантинном лазарете. Боль потери так никогда и не стихла. Как я всегда подозревал, Адольф Бреннер – это было не настоящее его имя. Он сменил имя вскорости после смерти возлюбленной, подобрав более немецкое по звучанию; не для того, чтобы избежать проблем с прежним нанимателем, скорее из поэтической надежды, что тяжкая утрата растворится в забвении вместе с его прежним именем, избавив преемника от скорби. Странствия Адольфа Бреннера с маленьким Каспаром в конце концов привели их в Падую, где после года отчаяния на грани голодной смерти он был вынужден обворовать лавку Галилео и затем – искать убежища в Фельсенгрюнде. Слушая Бреннера, я не раз задавался вопросом: зачем он мне все это рассказывает? В его речи, во всех его жестах сквозило какое-то вялое смирение, которое я принял за спокойствие, которое нисходит на человека, когда он полностью принимает свою несовершенную жизнь. Он рассказал мне про год, когда у него выпали волосы. Мы даже смеялись (о, очень недолго и негромко!) над его описаниями: как он чихал в подушку, как просыпался с клочками бороды во рту и тер брови, которые осыпались, как иглы с засохшей сосны.

– Я стыдился своей безволосости, – сказал он. – Ладно бы только одна голова, но потерять еще брови и даже ресницы?! Человек не должен быть таким голым. Я прикрывал голову и разрисовывал веки, как какая-то рябая шлюха, пока не понял, как по-идиотски я выгляжу.

– Я знавал человека, покрытого шерстью с головы до ног.

– Счастливчик, – сказал Бреннер.

– Нет, я серьезно. Люди принимали его за оборотня.

– А он был оборотнем?

– Он был человеком. – Я рассказал ему про моего давнишнего благодетеля, Петруса Гонсальвуса, про его преданную жену и одаренных детей. Адольф Бреннер задумался.

– Интересно, – пробормотал он, – согласился бы твой друг поменяться со мной недугом?

– Никогда. Хотя твой вроде бы доставляет меньше проблем.

Бреннер скорбно кивнул.

– Ведь ты никогда меня не рисовал? – Он хлопнул себя по бедру, как бы закрывая тему. Только когда он ушел из моей мастерской и я услышал, как его тяжелые шаги затихают на лестнице, мне пришло в голову, что он ни единым словом не обмолвился о моем собственном уродстве.

Мой верный читатель, тебе никогда не догадаться, сколько времени прошло с тех пор, как я написал предыдущую фразу. Быть может, если бы я каждый час, с каждым ударом, доносившимся с колокольни, подходил бы к этой пустыне из древесной каши и белка и ставил бы звездочку на листе, ты ощутил бы разрыв во времени. Но я даже не смею надеяться, что ты станешь выдерживать эти часы, как ритм в музыке, чтобы читать в том же темпе, как я писал, подстраиваясь под мои паузы и раздумья. Я уже чувствую, как ты стараешься побыстрее пробежать эти строки глазами, и спрашиваю себя: почему я срываю течение своего рассказа? Почему я не могу заставить себя писать так, как это должно быть написано?

Когда Адольф Бреннер ушел, я не вспоминал о нем много часов, и только услышав новости о срочном созыве придворного совета, собранного для обсуждения угрозы мятежа, я оторвался от марания акварелью страниц «De Historia Stirpium» и поспешил в мастерскую механика.

Окно было распахнуто настежь, отчего в мастерской было отнюдь не теплей, чем на улице, а ветер, ворвавшийся внутрь, расшвыривал, слово опавшие листья, бумаги и чертежи, которые в течение многих лет скапливались на всех свободных поверхностях. Уже начинало смеркаться; и только благодаря контрасту между темнотой, царившей в комнате, и безрадостными, серыми, тусклыми облаками за окном я смог различить ногу, болтающуюся над моей головой. Я не знаю, сколько он там провисел, раскачиваемый разыгравшимся ветерком, словно копченый окорок. Его лицо стало чернильно-синим. На подбородке замерзла струйка слюны. Я пытался поддержать его за ноги, чтобы взять на себя часть смертельного груза, но колени висельника подогнулись и врезали мне по зубам. Я поднял отброшенный стул (на котором когда-то сидел маленький Каспар, нянчивший тряпичную куклу) и попытался приподнять Бреннера за пояс. Вглядываясь в туго натянутую веревку, тянувшуюся от его головы, я не заметил ни одной слабины.

Люди, должно быть, услышали мои отчаянные всхлипы, мои бесплодные увещевания. Уже потом, рухнув со стула, который перевернулся и ударил меня по лицу, я огляделся и увидел, что в комнате столпились слуги. Какая-то молодая толстушка взяла меня за руку, словно я был раненой птицей, и усадила в углу мастерской, пока мужчины срезали тело. Они не думали, что оно будет таким тяжелым, и поэтому не удержали – повалились на пол с ним вместе.

Адольф Бреннер не оставил предсмертной записки: ни фразы из стоиков, ни извинений перед живущими. Кто-то всучил мне сосновый ящик с моим именем, написанным на крышке черной краской. Внутри я обнаружил улыбающегося Терциуса. В бедре куклы зияла прореха, зашитая белым шнуром, ярко выделявшимся на коричневом фоне ткани. Я ощупал рану пальцем – монеты. Золотые дукаты. Прощальный подарок Адольфа Бреннера. Поняв этот потусторонний намек, я выскочил из мастерской, стараясь не смотреть на безжизненное лицо, прикрытое мешковиной. Никого в этой зловещей тьме не удивило, что я унес с собой сентиментальный подарок на память: улыбающегося механического ребенка.

Возмущенные его богопротивной кончиной капеллан и исповедник герцогини отказались проводить поминальную службу. Бог в своем бесконечном великодушии не прощает людского отчаяния. Часть денег, оставшихся в бедре автомата, я потратил на взятки, пока четверо крепких слуг, способных вырыть яму в мерзлом грунте, не согласились пойти со мной на постыдное погребение. Мы похоронили Адольфа Бреннера на перекрестке дорог к югу от города Фельсенгрюнде. Я воткнул в безымянный могильный холмик крест из грубо связанных палок, но священник, настоявший на своем присутствии при захоронении, велел его убрать. Я не знаю, успел ли кто из рьяных христиан вырезать Бреннеру сердце, как вроде бы полагается поступать с самоубийцами. Всей душой надеясь, что он все же остался нетронутым, я нацарапал на льду псевдоним своего друга. Я ведь так и не узнал его настоящего имени.

Когда я вернулся с похорон Адольфа Бреннера, меня ждал вызов на аудиенцию к Альбрехту, XIII герцогу Фельсенгрюнде. Я не ожидал от него соболезнований моей потере; я даже не сомневался, что герцог вновь примется утомлять меня своими видениями, словно все, что он видел во сне, случилось с ним наяву. В последнее время англичанин, похоже, отдалялся от него, вынуждая герцога в одиночку обуздывать суету своего сознания. Мне не хотелось заполнять эту брешь, и я даже не стал отряхивать грязь со своих сапог перед тем, как предстать пред светлые герцогские очи.

– Ваша светлость?… Вы тут?

На крышке стола появилось четыре бледных боба; они проросли в пальцы; на столе распласталась рука, и, наконец, герцог обозначился целиком. Я успел привыкнуть к его приступам меланхолии, но меня поразили его опухшие глаза, всклокоченная борода и глубокие морщины на лбу.

– Вы нездоровы, милорд?

Герцог с тревогой ощупал горло.

– А я выгляжу нездоровым?

– Нет, уверяю вас.

Альбрехт нащупал свое кресло и тяжело опустился в него.

– Вы… вы что-то уронили?

– В смысле?

– Ну… ваша светлость, вы были под столом…

– А почему бы мне и не побыть под столом? Разве у простолюдинов кто-то требует объяснений, почему они прячутся за мебелью?

– Я совсем не хотел…

– Так почему же герцогу нельзя вести себя как ему вздумается? Боги, за что вы меня прокляли? – Альбрехт неуклюже нагнулся, подобрал с пола серебряный кинжал и поманил меня пальцем, толстым, как сосиска. Он прикусил нижнюю губу; на его поредевших усах висели остатки еды сомнительного вида. Он торопил меня и, пыхтя от нетерпения, ухватил за воротник. Я стукнулся подбородком о край стола. Я не решился протестовать, когда он нашарил мою руку, вцепился в запястье, разжал мне пальцы и вложил в ладонь обезьянью лапку.

– Унеси это, – сказал он. – Я не хочу, чтобы она была рядом. Загадывай желания, если хочешь. Мне от нее не нужно ничего.

– Вы хотите, чтобы я перенес проклятие на себя?

– Ты мне друг или нет?

Я задумался над ответом. Стоило ли, учитывая сложившуюся ситуацию, претендовать на подобную привилегию?

– Милорд, это же обыкновенная безделушка. У нее нет власти над добром или злом: вам нечего бояться.

Герцог побледнел.

– Я видел сотни таких… они заползали, подобно темным паукам, мне в постель, чтобы меня задушить.

– Альбрехт, – сказал я, – сожгите Аркану.

Его лицо, бывшее прежде бледно-восковым, теперь стало свекольным; он с ужасом уставился на мои богохульные губы.

– Вы проводите все свое время в обществе мертвых вещей. Человек не может жить в мавзолее.

– Это твой мавзолей. Ты построил его и похоронил меня внутри.

– Ваша светлость… пожалуйста… успокойтесь.

– Унеси ее, я сказал.

Я кивнул – с комом в горле – и положил волшебную лапу в карман. Попытался умиротворить герцога улыбкой, но она, должно быть, выглядела гримасой ужаса. Может, послать к лекарю за успокоительным?

– А где… ваша светлость, где красный эликсир?

– Откуда я знаю? Пузырек пуст. Я зову и зову, но Нотт не отвечает. А боли… Боли возвращаются, я это чувствую… – Альбрехт почесал грудь, потом схватился за свой необъятный живот. – Если бы я только мог выдавить стул.

– А другой пузырек… кармелитская вода?

– Кончилась, – всхлипнул герцог. – Все кончилось.

Столкнувшись со столь явным расстройством герцогского ума, я ощущал только жалость к себе. Может быть, где-то в темном углу прятался Нотт, ласкавший лезвие клинка? Или Шнойбер вернулся из странствий раньше назначенного, решив обессмертить меня в качестве одного из своих экспонатов?

– Я попытаюсь найти вам алхимика, – сказал я.

Альбрехт выскочил из-за стола и упал на колени. Его мокрые, слюнявые губы прижались к моим; он всхлипнул и прижался к моей груди.

– Не оставляй меня, умоляю. Я боюсь. Ты – мой единственный друг. Когда-то мы были товарищами…

Нет, это невыносимо; у меня взбунтовался желудок; моя душа съежилась, как мышь при виде кошки.

– Я дам тебе все, – выдохнул герцог мне в шею. – Все, что у тебя было до Нотта. И даже больше. Я сделаю тебя обергофмейстером. Все мои богатства станут твоими.

Я принялся отцеплять его пальцы от воротника и наконец вывернулся из его захвата.

– Предложение весьма щедрое. И весьма соблазнительное, – сказал я. – Дайте мне время подумать.

– А что тут думать? Я прошу тебя остаться со мной в кабинете. Сон о лапах предвещает несчастье – я не буду спать в своей опочивальне.

– Вы в полной безопасности, милорд.

– Но мятеж в Вайденланде…

– Обергофмейстер уверяет, что вам нечего опасаться этой угрозы.

– Я боюсь вовсе не этой угрозы.

Несколько минут, показавшихся мне целым веком в чистилище, я решительно не уступал мольбам герцога. Я не был великодушен. А если бы и был… читали бы вы сейчас эти строки, неодобрительно хмурясь? Я пообещал герцогу – да, да, с объятиями и поглаживаниями по его засаленной голове, – что я вернусь позже, может быть, завтра; ну ладно, сегодня – и буду бодрствовать рядом с ним, хотя я уверен, что все его страхи необоснованны. С большой неохотой, вытирая рукавом сопли и слезы, герцог Альбрехт отпустил своего карлу. Он так и стоял, покачиваясь, на коленях, а я поклонился и вышел. Я видел, как он судорожно роется в паутине своего мозга в поисках слова, подходящего для прощания. Однако мы разошлись без слов, глядя друг другу в глаза, пока – без сожалений с моей стороны – нить наших взглядов не порвалась. Горесть, адское одиночество, написанное на лице герцога, – вот что я буду помнить все последующие годы.

Должно быть, в те мгновения я сам в это верил. Я вернусь, чтобы его успокоить, хотя сам нуждался в успокоении не меньше, если не больше – из-за смерти моего друга и неопределенности своего положения в замке. Герцог воззвал к старинным узам товарищества. Да, убеждал я себя, истощенный переживаниями этого страшного дня. Чувствуя во всем теле боль от непривычной работы и неумолимого холода, я вскарабкался в мое набитое подушками гнездо. Время от времени мне придется составлять компанию Альбрехту, когда работа позволит; дать согласие легко, если оно нужно лишь для того, чтобы сбежать от его тошнотворных объятий.

Уже засыпая, я начал жалеть о своем обещании.

* * *

Бормотание. Голоса у меня в ушах. Шепот на крыльях мотылька. Мои руки подпрыгивают, как щенок, и прогоняют докучливого мотылька.

Я проснулся от явственного ощущения, что ко мне в комнату ворвались. Я прислушался – от слишком реального сна сердце до сих пор билось как сумасшедшее. Голоса слышались из коридора? Нет. Они шли из глубокой, подземной пещеры. Что они говорили? Они кричали; они были злыми, жестокими и решительными. Я сел на постели и уставился в темноту, на плавающие перед глазами сверкающие пятна, как будто, напрягая зрение, я мог тем самым улучшить свой слух.

Оболочка сна лопнула. На улице действительно кричали: гвалт мужских голосов доносился от городских ворот.

Напуганный до тошноты, я прислушивался к звукам боя. Как крестьянам удалось опустить мост? Но почему тогда не слышно сигнала тревоги? Возможно, Максимилиан фон Винкельбах насмехался над толпой повстанцев, не понимая их силы и ярости и считая излишним беспокоить герцога из-за таких пустяков. Но требования справедливости и мести, удары импровизированного тарана в окованные сталью ворота не унимались. Все это сопровождалось испуганными воплями с крепостных стен, поскольку ворота необъяснимым образом начали поддаваться. И только когда осаждающие свирепой людской волной ворвались на площадь, забили колокола часовни.

Герцог! Мне нужно было добраться до герцога! Спотыкаясь о подушки, я нырнул лицом в умывальник.

Придя в сознание, я стряхнул осколки льда с разбитой головы и перевязал рану чулком. Испытывая дурноту после удара, я медленно и неуверенно, как пьянчуга с похмелья, оделся и влез в тяжелое меховое пальто. Пришлось повозиться с задубевшими от холода сапогами, чтобы они допустили мои стопы в свое нутро, что они в итоге и сделали, передразнивая своим скрипом мои жалкие всхлипы. Сколько времени я был без сознания? Ярость снаружи утихла. Теперь оттуда доносились иные звуки: приказы, крики о помощи, тревожные и угрожающие вопли.

Я выбрался в коридор, на пустынную темноту лестницы. Я чувствовал, что восточное крыло опустело, лишилось человеческого балласта: все люди были снаружи или искали безопасности в подземельях. Немало времени ушло у меня на то, чтобы преодолеть скользкие ступени. Железные перила покрылись инеем и липли к коже: ужасно не хотелось, но пришлось их отпустить и довериться обледенелым камням. У-уух! Я поскользнулся. И-иих! Земля подпрыгнула и врезала мне по заду. Чтобы подняться, пришлось встать на четвереньки. Охая и постанывая на каждом шагу, я спускался по улице Вергессенхайт, а потом свернул на площадь. Часовня загораживала от меня библиотеку. Но нежно-розовое свечение в глазу флюгера подтвердило мои худшие опасения. Библиотека пылала.

Слуги с ведрами носились к колодцу и обратно. Повара крутили колодезный ворот. Я выхватил у кого-то ведро для помоев и направился к пожарищу. Рядом с часовней – колокола которой уже замолкли – ряд стражников сдерживал слуг. Одни хватали поднесенные ведра с водой, другие кричали, чтобы несли еще. Я увидел северное крыло библиотеки. Дверь была выбита, из ее оранжевой глотки пробивался дым, из которого время от времени возникал стражник с ведром. В этом апокалиптическом свете я разглядел сваленные на ступенях тела; что-то, похожее на воду, поблескивало между каменными плитами пола – только это была не вода. Я побрел к южной башне, держа перед собой ведро в качестве пропуска. Служанка поскользнулась на мокром льду и упала лицом на край своего полного ведра. Несколько солдат бросились ей на помощь, и мне удалось пробраться через их кордон.

Я старался не смотреть на мертвецов: множество раскиданных кукол с пустыми глазами. В спешке поднимаясь по лестнице, я увидел нескольких солдат и узнал в них ветеранов из старой гвардии, преданных герцогу.

В вестибюле мертвых было намного больше. Большинство очагов пожара уже потушили; кто бы ни совершил этот поджог, он не собирался уничтожать библиотеку, поскольку горели шторы, стулья и кучи разного мусора, а остов здания оставался целым. Перегородки между приемной и покоями герцога были частично сломаны. Это немного меня успокоило, поскольку мои картины находились в южной части здания, в Камергалери и Длинном коридоре. Что до герцога, то я доподлинно знал, что он решил провести ночь не в спальне, где его искала бы толпа, а в безопасности тайного кабинета.

Разрушения в соседних помещениях привели меня в уныние. Стены между комнатами были полностью или частично уничтожены. Декорации развалились, обнажив скелет бывшей конюшни. В каком-то смысле это было естественно. Ни моя библиотека с ее секретами и зеркалами, ни новое средоточие власти Джонатана Нотта не имели ореола прочности; теперь их временные конструкции развалились, поддавшись злобе изголодавшегося и обиженного властью народа. Больше, чем материальные разрушения, пугало количество мертвых тел в Риттерштубе. Выглядело это так, будто крестьяне, вооруженные кольями и вилами, нарвались на засаду. В их плоть впились арбалетные болты; мушкетные пули раздробили кости и разнесли черепа. Многие погибли, пытаясь убежать, выбраться во двор – лишь для того, чтобы быть зарезанными в дверях. Дважды мне пришлось припадать к полу, когда мимо меня пробегали шерифовы молодчики. Мои руки сделались скользкими от крови; я вытер их об одежду ближайшего мертвеца и поспешил дальше, надеясь добраться до неповрежденной тайной дверцы и найти герцога невредимым.

Юные стражники в Длинном коридоре таскали мои картины. Из-за пьедестала я наблюдал, как они сваливали в угол труд всей моей жизни. Может, они сохраняли его от пожара? Может быть, это герцог отдал приказ, чтобы солдаты спасали его драгоценную коллекцию? Однако мои надежды пошли прахом, когда, воспользовавшись минутой безлюдья, я рванул сквозь темноту к потайной панели, о существовании которой почти никто не знал, – и обнаружил за гобеленом лишь пустоту.

Я вошел в разоренный кабинет. Люк в Аркана Мистерия был выломан. От его расщепленного порога тянулся кровавый след. С книг сорвали обложки; повсюду были разбросаны гравюры и эскизы. Экспонаты Шнойбера валялись в полном беспорядке. Я еле успел отдернуть ногу от острого осколка банки; в воздухе стояла едкая вонь бальзамирующего раствора. Нужно найти герцога! Обшаривая шкафы, я коснулся, как мне показалось, чьего-то тела, но это был автомат Адольфа Бреннера, кукла-девочка Секундус, приспособленная для более низменного применения. В тусклом свете из Длинного коридора я видел ее грудь и приоткрытый рот. Меня переполняла жалость к герцогу, нуждавшемуся в подобном стимуле, и к Бреннеру, которому пришлось переделывать автомат. Мои эротические рисунки были свалены в кабинете, гнезде разврата куклы-наложницы.

Забыв об опасности, я прислушался к голосам, доносившимся откуда-то снизу. На какое-то ужасное мгновение я решил, что слышу самого Дьявола. Потом я понял, что голоса шли из туннеля, ведущего в Аркану. Обмирая от ужаса, я бросился за упавшую перегородку, за которой осталось место, где я мог бы спрятаться.

Из-под половиц показались два молодых человека, и помещение заполнили их гулкие голоса. Я слышал, как они фыркали от собственной смелости, перешагивая через герцогские стулья. Ободренный своей незаметностью, я выглянул из-за панели, чтобы разглядеть их получше. Один из них был одет в солдатскую форму: он, без сомнения, принимал участие в отражении нападения. Второй, к моему удивлению, был в грубой зимней одежде крестьянина, поверх которой красовались неумело выкованные латы. Я не верил своим глазам: два смертельных врага сидят рядышком в разваленном кабинете и по-товарищески болтают. Напрягая глаза, словно одним сосредоточенным взглядом можно было сорвать маску ночной тьмы с их лиц, я догадался, что это заговорщики: стражники – как и все остальные, пережившие эту ночь, – верные Винкельбаху люди, теперь отмечали успех кровавого маскарада.

Крепостные ворота очень быстро поддались яростному напору полусотни крестьян – тех самых, с которыми Винкельбах заключил мирное соглашение. Они добрались до библиотеки искусств, где были встречены верной герцогу стражей. Все это могло завершиться арестами и парой пробитых голов; но та же сила, которая имела власть над судьбой сражающихся, решила, что ни один человек, способный раскрыть заговор, не должен выжить. Для того чтобы план Морица фон Винкельбаха удался, ему было необходимо убедить герцогиню в официальной версии смерти ее мужа. Люди Винкельбаха вступили в дело, когда еще можно было сохранить лицо, но герцог был уже мертв. Опасность миновала: герцогиня была спасена. Поскольку приглашенные мятежники (а также их победившие противники) были уничтожены, заняться герцогом и его творением должны были более опытные специалисты.

Второй парень, который уже успел снять свою маскировку и снова надел форму стражника, принялся в красках описывать своему товарищу охоту на герцога Альбрехта. Я понимал, что подвергаюсь смертельной опасности: наказание за обладание такой информацией – смерть на месте.

– Он, должно быть, догадался, что мы пришли за ним. Боже, ну и умора… – Герцог исследовал лабиринт на случай покушения. Услышав снаружи шум боя, он принялся перебираться из одной потайной комнаты в другую, как лиса, запутывающая следы. Альбрехт скидывал на пол бьющиеся предметы, чтобы преследователи порезали ноги; он протискивался в люки и проползал под досками пола. Почему-то мне представлялось, что он хихикал, прислушиваясь к шагам своих убийц. Но разве, умаляя его страдания, я тем самым облегчу свои? Пятна засохшей крови и царапины на полу, где волокли его тело, убеждали меня в обратном. Наверное, он задыхался, как загнанное животное, в страстном желании жить, оставляя частицы себя на гвоздях, торчавших из дощатого пола.

– Мы знали, что он внизу, – продолжал переодетый рассказчик. – Как червяк под корой. Там было множество комнат, маленьких клетушек с занавесями и драпировкой. Мы все их сдернули и подожгли. Но найти герцога все равно не могли. Потом сержант Хеклер вспомнил о коврах. Убрали ковры и стали искать люк. Мы прямо слышали, как он шуршит под ногами.

– Как крыса.

– Он там обо все стукался и ругался. Когда услышал наш топот, затих.

– Вы его вытащили?

– Он пыхтел, как старая сука. Ха-ха-ха.

– Сам себя выдал.

Когда жертву нашли, сразу послали в арсенал за топорами. Некоторые предприимчивые юнцы разыскали веревки. Они привязали их к перегородкам и сорвали панели из тополя и дуба, которые мы украшали с моим ныне покойным другом Людольфом Бресдином; они разгромили расписные двери и разнесли в щепки лестницы; они прорубились сквозь дощатый пол и шуровали своими дубинками в темноте под лагами, пытаясь выгнать наружу съежившегося герцога.

Солдаты полезли за ним. Я слушал рассказ заговорщика про коридоры. Кто-то из них ринулся, словно бык, головой вперед и вырубился, ударившись о деревянный брус. Другой зацепил пальцами дрожащую пятку Альбрехта и закричал от радости и испуга. Я понимал, что стражники почти боялись своей новой власти: того, что им предстояло сделать, загнав моего покровителя. Альбрехт в отчаянии вонзил свой серебряный кинжал в руку сержанта Хеклера. О кровь, пролитая во тьме! Горячее зловонное дыхание борьбы! И мой Альбрехт, бесплодный Альбрехт, постаревший раньше срока и утонувший в жире, оставил в пыли десять волнистых бороздок, когда его выволакивали наружу. Я лежал недалеко оттого самого места, откуда он, призрачный венценосец, показался из разрубленных досок и попал в руки своих палачей. Когда это случилось? Полчаса назад? Да нет, многовато. Пятнадцать минут? И все же я не смог бы его спасти. Он тысячу раз умер в моем воображении: раз за разом – все быстрее, менее жестоким образом. Чтобы покончить с этим уже навсегда, мне придется убить его еще раз.

– Ты знаешь, какой был приказ, – сказал убийца. – Нужно было, чтобы все выглядело взаправду. Жестоко. Как сделала бы толпа.

Вам хочется знать? Вам хочется, чтобы я вам рассказал, как его убили?

Кровавый след из туннеля Арканы оставил не герцог, а сержант Хеклер. (Он, бледный как смерть, помчался в лазарет – настоящая рана добавляла достоверности лживой истории.) Раны герцога Альбрехта еще не были смертельными. Они распластали его на полу, по человеку на каждую конечность, а переодетый рассказчик разбил банку, в которой плавал замаринованный ребенок, и заставил его выпить бальзамирующую жидкость. Читатель, они не могли удержаться от смеха при виде его конвульсий. Он превратился в живой фонтан – фантастическую сухопутную рыбу, выбросившегося на берег Левиафана! Не знаю, захлебнулся ли герцог к тому времени, как его подняли на ноги и отрубили ему голову. Они запихнули Альбрехта – ту часть, которая отличала его от других, – в один из пустых шнойберовых сосудов и, разбив точно такой же, со сросшимися младенцами, перелили жидкость в банку с герцогом, после чего поставили ее на полку рядом с карликовой Венерой, которая так восхищала моего патрона при жизни.

Я никогда не слышал, чтобы Винкельбахов напрямую связывали с этим делом. И я точно не знаю, кто именно придумал всю эту аферу. У меня свое мнение на этот счет, и его ничто не изменит. Главари, более опытные, чем Филипп фон Лангенфелье – и не столь жадные до славы, – уничтожили все следы своего преступления.

Пока внутри бушевала охота на герцога, снаружи, на площади, Максимилиан фон Винкельбах руководил убийством крестьянских заговорщиков. Старые солдаты, верные герцогу, бороды которых поседели на моих глазах, тоже погибли, заколотые в спину, когда пробивались в библиотеку. В то же самое время Мориц – обергофмейстер, безответно влюбленный в Элизабету, – оставался с герцогиней в ее покоях, охраняя ее от толпы, вроде как и не причастный к убийству ее мужа.

Об этих деталях заговора я узнаю позже. Сейчас же надо мной нависла смертельная опасность, я притаился за перегородкой, которая не скрыла бы от ушей убийцы звук моих шагов. С удивлением и некоторой гордостью я отметил, какой ясной была моя голова. Страх и скорбь испарились, как вода на раскаленном камне. Я услышал, как шериф собирает своих людей в Длинном коридоре. Заговорщики шепотом выругались и вскочили на ноги; оружие бренчало и клацало у них в руках. Словно пытаясь скрыть следы своего безделья, мои нечаянные осведомители опрокинули стулья и побежали к своим товарищам. Шериф приказал людям, чтобы тела крестьян, лежащие во дворе, затащили в кабинет – чтобы возложить вину за убийство герцога на тех, кто более не мог этого отрицать.

Без сумбура в голове, даже с некоторой толикой мужества, я отодвинул перегородку от стены и открыл дверь, соединявшую кабинет герцога с южной башней. Ползти пришлось бы слишком долго, поэтому я взбежал вверх по визгливой дубовой лестнице. Дрожащей рукой я надавил на засов. Он поддался – и я вновь оказался на знакомой территории. Когда-то здесь была моя мастерская, где я обкрадывал своих прославленных предшественников и тиранил учеников, некоторые из них теперь стали трупами. Я не встретил Джонатана Нотта. Как выяснилось позднее, он избежал чистки, заблаговременно покинув замок с одним учеником и двумя лошадьми, украденными у егерей. Никто не мог оценить количество увезенного им герцогского золота. После себя он оставил лишь горку красного порошка посреди кровавого пятна: знаменитого красного порошка, который, как считалось, превращал обычные металлы в золото.

Может быть, я и смог бы сбежать, но не стал. Главную дверь башни выбили, и Максимилиан фон Винкельбах прогрохотал вверх по лестнице, окрыленный ночным триумфом. Со мной уже было такое (поднимающиеся дыбом волосы, внезапно вскипевшая кровь), потому я не слишком сильно переживал свой арест. На меня навалилась усталость всей прожитой жизни. Я не стал сопротивляться врагам, предпочитая удар мечом более мучительной смерти. Но начальник стражи не смог заставить себя прикончить меня на месте; убить карлика для него было бы унижением. К тому же у Фельсенгрюнде были долги, и мне еще предстояло послужить общественной пользе. Поэтому меня отвели в подземелье – в кошачьем плевке от моей разграбленной комнаты – и заковали в кандалы. Сызнова повторился Далибор, с той лишь разницей, что в этом мире у меня уже не было друзей, которые стали бы меня спасать. Но не огорчайся, мой милый читатель. Провидение хранило меня даже в несчастье. Если бы Джонатан Нотт остался в Богемии, или Якоб Шнойбер погиб в битве у Белой Горы, если бы они не попали в Фельсенгрюнде и не отобрали у меня место при герцоге – а я был квинтэссенцией всего, что так ненавидели Винкельбах и его герцогиня, – я бы погиб той ночью в библиотеке. А все устроилось так, что худшее, что мне грозило, – это гнить до конца своих дней в темнице. То есть именно та судьба, от которой Петрус Гонсальвус (образец человека, которым я мог бы стать) спас меня двадцать лет назад.

КОНЕЦ ВТОРОЙ КНИГИ

III. УЗРИ ЧЕЛОВЕКА

18. Тень гномона

Сказать по правде, моя камера была не такой убогой, как нора в Далиборе. Там я сидел, точно в брюхе Левиафана, в полной темноте, и радовался, если мне перепадали объедки из его чудовищной пасти. В фельсенгрюндском донжоне у меня все-таки было окно, под самым потолком, и хотя оно выходило на север, и стекло дребезжало на ветру, хотя оно было разбито, и хлопья снега – эта великанская перхоть – летели сквозь дыры, хотя я не мог даже надеяться добраться до него, чтобы глянуть на лес или горы, – все же внутрь проникало достаточно света, чтобы поддержать во мне надежду. В Богемии мне приходилось спать на сыром холодном камне; в Фельсенгрюнде у меня была трухлявая кровать с деревянным подголовником и грязным одеялом – не так притягательно, как подушки в моей конфискованной комнате, но все же теплее и неизмеримо удобнее, чем склизкая яма. В дополнение ко всей этой роскоши мне полагалась свеча, которую тюремщик зажигал на закате, чтобы я мог уделить полчаса чтению. Это был приказ герцогини: негоже оставлять карлу наедине с предосудительными мыслями. Мне принесли ее личный экземпляр Боэция и «Град Божий» святого Августина в немецком переводе. Остальные книги, отобранные неизвестно кем и со значительно меньшим тщанием, тюремщик принес мне с такой миной, словно они были сделаны из дерьма. Среди них был «Thesaurus hierogylphicorum», который Джонатан Нотт, видимо, бросил в спешке, покидая Фельсенгрюнде; «Придворный» Кастильоне и «Arte Бulica» Лоренцо Дуччи, циничное противоядие от Кастильоне, через которое я продирался с трудом, проклиная свою латынь. Все усилия придворного, писал Дуччи, должны быть направлены на приобретение выгоды; ему следует быть готовым заниматься вещами сложными и неприятными. Это склонило меня к мысли, что книга принадлежала Джонатану Нотту. Но тот же совет с тем же успехом можно было бы применить и к Морицу фон Винкельбаху, о помолвке которого с герцогиней мне сообщил наш рогоносный друг шериф.

Ах Винкельбах, ах хитрец! Он продвигался вперед, словно тень от гномона, стрелки солнечных часов, которая «незаметна в движении». И вот теперь, в полдень, он приближался к своей наивысшей славе. Его ближайшие приспешники получили в награду высокие посты; с остальными расплатились карательными походами в Вайделанд. Как он заставил молчать семьи деревенских заговорщиков: престарелых матерей, с которыми сыновья могли поделиться своими секретами, догадливых жен и даже детей, которые могли сделать выводы, пусть даже лет через двадцать, из подслушанных у костра разговоров? Размышляя об этом, я опасался за свою жизнь. И что более странно, я боялся за свою смерть, как будто она была моим любимым родителем. Я боялся, что ее у меня отберут. Я постоянно думал о пытках, о вытянутом на дыбе признании и тайной полуночной казни. Никто не постучит в дверь темницы; в скважине повернется ключ, шаги прогремят по каменным ступеням; чья-то сильная рука схватит меня за горло, и герцог Мориц Фельсенгрюндский поинтересуется у своих прихвостней, изображая святую невинность, что случилось с флорентийским карлой, к которому был так привязан его предшественник. Самые ужасные кошмары донимали меня по ночам. Я засыпал только под утро, когда в окне уже брезжил бледный призрак февральского рассвета – серая дымка мартовского утра – желтый апрельский туман. Даже клопы не оставляли меня в покое; моя рука сделалась челноком в ткацком станке зудящих язв. Питаясь черствым хлебом и несвежей водой, я испражнялся сухими палочками, но иной раз меня проносило так, что все внутренности горели огнем.

Ужасные предчувствия разъедали мне мозг. Может, на то и надеялись мои тюремщики? Что я просто тихо сойду с ума, дав им возможность прикончить меня с чистой совестью, как больную собаку – из милосердия.

Когда за мной наконец пришли, все мои страхи оказались напрасными. Лишенный все это время даже намека на человеческое общение, я вдруг осознал, что люблю их – моих собратьев-людей – и не могу выразить всю полноту радости, которую мне доставляет их присутствие.

– Итак, – сказал я, прочистив горло, – время пришло.

– Идти можешь?

– Не знаю. – Я вытянул на кровати свои искусанные клопами, расчесанные ноги и попытался спустить их вниз. Я чуть не заплакал, коснувшись рук своих тюремщиков. В их дыхании я различал запах свинины и пива. – Спасибо, спасибо, – бормотал я непрестанно, пока они тащили меня, как мешок с углем, в кабинет шерифа.

– Ты? – Это оказался совсем не тот шериф.

– Заткнись, – сказал Клаус, – и смой с себя эту дрянь. Я решил, что они хотят меня утопить: набрал в легкие побольше воздуха, но никто не стал удерживать меня под водой.

– Когда отскребешь все дерьмо, сержант Хеклер подстрижет тебе бороду. Наденешь это. – Клаус сделал шаг в сторону, и я увидел стул, с которого, видимо, только что испарился элегантный карлик, оставив после себя лишь одежду: новую рубашку и мой старый камзол с заштопанными прорехами. – И давай побыстрее. Герцогиня ждет.

Нагнувшись над лоханью, я принялся тереть лицо ноющими пальцами. Потом Хеклер слегка подрезал мне бороду и так забрызгал меня духами, что я аж расчихался. Когда меня отлепили от пола, я увидел в пыли отпечатки собственных ягодиц.

– Уберите его отсюда, – сказал новый шериф. Пыхтя от натуги, сильнейший из двух тюремщиков посадил меня к себе на плечи и потащил в библиотеку. Мы прошли через разоренный вестибюль и Камергалери, где когда-то висели портреты герцогов. Одурев от голода, я забыл пригнуть голову в дверях. Последовал оглушающий удар, и в Длинный коридор я въехал, окруженный искрящимися созвездиями.

Герцогиню окружали какие-то люди, которых я раньше не видел. Они держались подчеркнуто официозно. Оторвавшись от своих бумажных каталогов, они уставились на моего «скакуна», но потом подняли глаза чуть выше.

– Ах, – вздохнула герцогиня и улыбнулась сквозь черную вуаль. – Разрешите представить вам библиотекаря моего мужа.

Видимо, столкновение с притолокой оглушило меня неслабо, потому что сперва я подумал, что эти люди – бродячие актеры в сценических костюмах. Мне в жизни не приходилось встречать таких фатов. Один из них заявил:

– Может быть, этому господину стоит спешиться, прежде чем мы начнем разговор?

Остальные хлыщи рассмеялись, невзирая на траур хозяйки.

Герцогиня решила объяснить происходящее. Судя по ее тону, меня вызвали из уютного кабинета, а не отскребли от тюремного пола.

– Эти господа, герр Грилли, прибыли издалека, чтобы осмотреть нашу коллекцию предметов искусства…

Я попытался отвесить поклон, но потерялся где-то на пути вниз и в итоге сел на пол. Кто-то из гостей с римским акцентом спросил у соседа:

– Это что, придворный шут?

– Господа, – нетерпеливо проговорила герцогиня, – перейдем к делу.

Присутствующие поднялись с кресел и направились к мою сторону.

– Господа, – мой хриплый голос был почти неслышен, – вы из Академии? – Все еще не придя в себя после удара, я решил, что от меня снова требуется демонстрация моих возможностей; но академики прошли мимо и обступили столы, где были выставлены мои подделки и герцогская коллекция гравюр. С привычной ловкостью они принялись рыться в своих каталогах и крутить усы, разглядывая экспонаты, как голодные цапли – лягушек. Я уцепился за пальцы своего надзирателя.

– Отстань.

– Ну пожалуйста, что мне делать?

– Откуда я знаю – это твой мусор, вот сам и думай.

Я, конечно, все понял. Эти люди – они были не из Академии. Они не были творцами искусства, они на нем зарабатывали – не художники, а агенты. Без сомнения, предполагалось, что я помогу герцогине идентифицировать картины или прояснить их происхождение. Я заметил, как она взмахом веера велела тюремщику отвести меня в сторону. Видимо, я оказался бесполезен и зазря сидел в тюрьме.

Агенты рассматривали мои подделки. Я видел, как они переглядывались, ища подтверждения своим подозрениям. Читатель, в своем желании угодить я срезал слишком много углов. Меня не особенно беспокоила судьба моих имитаций, пока был жив заказчик. Но мне даже в голову не приходило, что герцогиня в своем неведении попытается их продать.

– Смотрите, – сказал один из скупщиков, переворачивая «Рождество Христово» Дюрера. – Нет меток гильдий или братства краснодеревщиков.

– А червоточины! – подхватил второй.

– Высверлены.

– Или наколоты шилом.

Агенты пыхтели и сдерживали нарастающее недовольство.

– Нет штампов мастерских!

– А посмотрите на эти вымученные штрихи. Герцогиня потребовала объяснить, о чем они тут толкуют.

– Вот, – откликнулся агент из Рима, бросая на меня быстрый пренебрежительный взгляд, – этот образчик Ганса Бургкмайра, «Любовники в страхе перед Смертью».

– Вам нравится?

– Нравится, мадам? Это подделка. Герцогиня моргнула. Ее рот открылся.

– Имитатор, миледи, купил гравюру и просто раскрасил ее. Потом он наклеил ее на доску.

Ох! Судорога скрутила мне руку – совокупная боль двадцатилетнего труда. Может быть, мое сердце сейчас разорвется? Неужели Господь вдруг решил проявить милосердие?

– Этот набросок сделан карандашом. Даже гений Леонардо не мог настолько опередить свое время.

– Гм… – сказал другой, поглаживая бороду. – И сделан чересчур усердно.

– Как это?

– Видите ли, миледи, рисунку недостает свежести и естественности. Только имитатор может быть столь скрупулезным и скованным в своих движениях.

Я смотрел из своего позорного угла, как агенты подбавляли жару к моему унижению. Поскольку герцогиня, вполне очевидно, была непричастна к изготовлению фальшивок, они с радостью громили ее иллюзии. Они были похожи на детей, которые хотят одновременно и впечатлить, и помучить свою няню. Я чувствовал, как трещат кости моей сломленной гордости. Боль в руке продолжала неистовствовать – не утихая, но и не лишая меня сознания.

Впрочем, нельзя сказать, что все закончилось разоблачением и позором. Элизабета, желая пополнить казну, приказала слугам собрать все остатки мужниной коллекции, даже выброшенные черновики. Таким образом, мои растушеванные зародыши и трехголовые монстры предстали взгляду приезжих скупщиков в надежде, что один или два ценных наброска все-таки смогут избегнуть незаслуженного бесчестия. Здесь были все мои произведения, даже одна приснопамятная картина, которая так не понравилась герцогу и легла, как в могилу, в сундук под лестницей в южной башне. Агенты увидели «Библиотекаря», мою имитацию Арчимбольдо, в которой герцогиня, если бы она соизволила присмотреться, увидела бы аллегорию на своего убиенного мужа.

Агенты созерцали картину, я – агентов. Они шептались и прикусывали кончики пальцев. Толстый баварец выразил общее мнение.

– Эта, кажется, подлинник. Джозефо Арчимбольдус, фантазии которого некогда считались забавными.

Услышав про это единственное подтверждение моего таланта, герцогиня воспряла духом.

– Муж вам показывал эту картину, миледи?

– Нет. То есть да. Думаю, да.

– Не припомните, он говорил, где он ее приобрел?

Элизабета вполне недвусмысленно посмотрела на меня, ожидая подсказки. (А как я покажу ей жестами, что в Милане?)

– Он только сказал, что это Арчимбольдус.

Агенты столпились и принялись совещаться. Герцогиня украдкой подошла к ним поближе.

– Если полотно подлинное, – спросила она, – может быть, кто-нибудь его купит?

– Благородная госпожа, оно исполнено не без изящества.

– Не без…

– В нем есть некая меланхолия. Но кто в наше время интересуется такими каприче? Кто сейчас помнит Арчимбольдо?

Таким образом, эта подделка, по ошибке принятая за оригинал, была продана за сущие гроши, к сожалению скаредной герцогини. Мои же надежды рухнули в одночасье.

Меня допросили в Камергалери. Допрос был милосердно коротким и ненасильственным – если не считать применением силы тычки пальцем. К тому времени агенты уже ушли, дав слово чести (вещи столь невесомой, что с ней очень легко расстаться) не распространяться насчет «ошибок» герцога. Элизабета как-то умудрилась тронуть сердца этих хлыщей – то ли морщинами на мученическом лбу, то ли бледностью человека, изнуренного молитвами. Даже я, в бездне своего позора, почувствовал что-то похоже на скорбь по ее скорбям. Именно выражение ее лица и заставило меня сознаться, хотя я был достаточно осторожен и приплел тень своего патрона. Это означало, что по возвращении к Винкельбаху и его казначею герцогиня сохранит в тайне факт подделки, стыдясь поведения покойного мужа и собственного неведения. Возможно, она меня пожалела, ибо догадывалась, какую кровавую кару я – немощный сатир, рыдающий над первыми плодами презрения, – понесу по приказу Винкельбаха, если ему станут известны масштабы моего обмана. Что заставило ее молчать: гордость или жалость? Но как бы там ни было, она соврала этому немигающему ящеру, нашему будущему герцогу: сказала ему, что коллекция Альбрехта, немодная и устаревшая по сегодняшним меркам, не стоит сколько-нибудь ощутимых денег. Может быть, она даже посчитала себя обязанной тайком вынести из замка, при посредничестве своей толстой камеристки, часть своих драгоценностей, продать их и выдать вырученные деньги за доходы от продажи картин? Ее милосердие пошло даже дальше простого молчания. Она прилюдно спасла меня от возвращения в камеру, где я, без сомнения, вскоре угас бы. По ее приказу меня накормили, одели и позволили восстановить здоровье в кладовой при одной из комнат для прислуги.

Тешил ли я себя мыслями о прощении? Нет: мне просто дали какое-то время, чтобы я смирился с грядущим изгнанием, «под страхом неминуемой смерти (так статс-дама Мария передала мне слова герцогини), если ты хотя бы попытаешься снова сунуться в герцогство». То есть меня пощадили. А что же мои подделки, непроштампованные полотна и вымученные рисунки? Элизабета приказала их сжечь – все, кроме тех, что я сумею спасти от огня.

Вот так, без особенных церемоний, в холодный час перед рассветом, когда вершины гор еще дремали под облачными шапками и лишь самый забитый из слуг выползал на работу, я попрощался с замком Фельсенгрюнде. Ко мне приставили одного из людей нового шерифа, чтобы он присмотрел за моим отъездом, что он и делал слипающимися от недосыпа глазами, пока я проверял, хорошо ли закреплена поклажа на двух древних ослах, которых мне выделили для путешествия.

– Ну вот, – сказал я.

– Ara.

– Вот и все. – Я уставился на крепостные стены, сырые от утреннего тумана. Несчастные стражники, завернувшиеся в одеяла, клевали носом в ожидании смены караула. Уже через несколько дней, самое большее – недель, здесь все забудут о моем существовании. Я искал подходящие слова прощания.

– Э-э… Желаю хорошо повеселиться на свадьбе. – Амбал поежился от холода. Это плохо: очень плохо. Я попробовал еще раз. – Надеюсь, вы будете процветать при новом герцоге…

– Слушай, отвалишь ты или нет?

Примирительно кивая, я зажал под мышкой ореховую палку и взял под уздцы первого осла. К моему облегчению, эти создания оказались менее упрямыми, чем большинство их собратьев, и мы неспешно двинулись вперед. Мы уже миновали тихо дремлющих часовых, и тут меня нагнал подручный шерифа.

– У меня для тебя есть послание, – сказал он, – от обергофмейстера.

– Морица?

– Его брата. Если он тебя поймает в Фельсенгрюнде, то выколет глаза. – Передав эту угрозу, головорез с неподдельной заботой продолжил: – Так что двигай отсюда быстрее. Пойдешь по южной дороге, через Винкельбах, к порогам. И не оглядывайся, мой тебе добрый совет.

От этого дружеского совета я засомневался в крепости своего мочевого пузыря. Подгоняя осликов, я пересек подъемный мост и по дороге в город справил нужду под деревом. Может быть, кто-то шел за мной по пятам, прячась в канаве, как кошка? Вопреки советам молодого Лота я то и дело оглядывался назад. На Мильхштрассе я с облегчением увидел людей, уже приступивших к своим обычным занятиям, хотя рассвет только-только забрезжил над хребтом Святого Андрея. Пекарь в облаке муки награждал свое тесто звонкими шлепками; кузнец, издавая рулады шумных зевков, скреб черные гнезда своих подмышек. Они смотрели на меня со злобой и издевкой, но худшее в их душах пока еще спало. Как и ожидалось (учитывая мою репутацию), те немногие крестьяне, что попадались мне навстречу, награждали меня недобрыми взглядами; но их неодобрение казалось сущим пустяком по сравнению со страхом погони, с ощущением, что чьи-то холодные глаза буквально впиваются мне в спину. В самом городе я не заметил слежки (когда я достиг городских окраин, там уже было достаточно людей, чтобы преследователь мог смешаться с толпой), но я ее чувствовал – как, наверное, мышь в своей норке чует голодную лису. Кто он, этот невидимый соглядатай? Вор, охотник до моих ослов и фальшивок в седельных сумках? В этих мешках были и другие ценные вещи, включая кое-какие книги, которые можно было обменять на еду, и автомат Бреннера, Терциус, сейчас, правда, испорченный, но тем не менее вполне способный в один прекрасный день исполнить судорожный танец и заработать несколько монет, чтобы его приемный отец мог наполнить пустой желудок. Я ведь не знал, куда мне идти и чем добывать пропитание. Кто знает, вдруг мои полузабытые навыки еще кому-нибудь пригодятся? Хотя многочисленные агенты, предупредившие своих покупателей о моих фокусах, обрекли меня на жалкое полуголодное существование на задворках Европы. Обратив лицо к темным склонам Фельсенгрюндише-Швейц и тирольским пикам за ними, я побрел по глинистой дороге в сторону Винкельбаха. В какой-то момент я заметил метнувшегося в заросли человека в клобуке – и с замиранием сердца остановил ослов. Надо было выбирать. Остаться на виду, на дороге, вроде было безопаснее; но я шел через южный Вайделанд, где люди были озлоблены голодом и недавним подавлением беспорядков, так что вряд ли бы местные стали мне помогать. Разве мог я надеяться на спокойное путешествие по пепелищам сожженных селений, через выжженные поля – моих рук дело, по мнению здешних жителей?!

– Господи, – сказал я ослам. – Надо сойти с дороги.

К югу от города, в гранитных предгорьях над спокойными водами Тифенвассер, разоренные поля превратились в болота и лес шелестящего тростника. Я пересек речку по дрожащим камням и направился к горам. Вместо ожидаемой тропки, заросшей крапивой, я обнаружил широкую просеку, вырубленную баварскими войсками на пути в Винтерталь прошлым летом. Если католические солдаты (включая Джованни и его зятя) хотя бы наполовину столь же яростно напали и на кальвинистов, то население Винтерталя восстановится лишь через несколько поколений.

Но я и без всякого скошенного тростника помнил о грозящей мне опасности. Совершенно беззащитный посреди широкого тракта, я шел вдоль реки, скрытой зарослями, и к полудню добрался до отрогов Фельсенгрюнде-Швайц.

На путешествие, которое на торной дороге заняло бы всего день, у меня ушло трое суток. Все это время я практически не спал, останавливаясь только когда ослы отказывались идти дальше. Тогда я усаживался у валуна или забивался между корнями поваленного дерева, держал наготове посох и высматривал врага, притаившегося за деревьями. Я уже начал надеяться, что преследование прекратилось – а то и вообще померещилось мне. И все же ветки хрустели у меня под ногами, как замаскированные ловушки, а шум вспорхнувшего с ветки дрозда превращался в шаги убийцы. На второй вечер (таким уж несчастным выдался тот год) в лесу выпал снег: мороз щипал мне лицо, снежинки усеяли бороду, словно крошки. Я с трудом карабкался по заросшей тропе, определяя, где запад, по заходящему солнцу и держась параллельно южной дороге. На третий вечер ослики предпочли щипать скудную траву, не ведая, что из-за их упрямства и моей мании преследования мы затянули наше бегство как минимум на два дня и вскоре превысим данный нам срок. Возможно, в этом и состоял план человека в клобуке: нагнать меня в пределах герцогства, в нескольких сотнях шагов от цели, и на законном основании лишить меня жизни за неподчинение? Тень Винкельбаха лежала на циферблате моей жизни. Несмотря на приближение ночи, мне пришлось поторопиться к перевалу.

Спуск следовал за подъемом, подъем – за спуском; сражаясь с осыпями и часто сползая вниз по замшелому склону, ослы отказывались идти вперед, пока я не намял им бока. Несчастные животные: книги и фальшивки – труд всей моей жизни, с которым, несмотря ни на что, я не смог расстаться, – стали для них тяжким грузом. Чем выше мы поднимались по туманному склону, тем меньше находилось еды для моего четвероногого транспорта. Слишком старыми были они для такого похода. Далеко внизу бушевал поток, и в сумерках я с трудом различал дорогу. Не исключено, что мы уже миновали границу герцогства, потому что севернее ущелья уже синели Плачущие Дщери, две горы, чьи вершины будто склонялись в печали друг к другу. Я похлопал первого ослика по щеке и потянул за узду. Но животное сковал страх. Я потянул сильнее. Осел отказывался идти, взрывая щебень копытами. В ярости я заорал на упрямую скотину, упирающуюся на краю пропасти, и эхо моего страха отразилось от горных склонов. Послышался грохот камнепада. Второй ослик застонал, его задние ноги оказались над обрывом. Я не успел даже срезать поклажу – серая туша скользнула вниз.

Я слышал, как ревел осел, бьющийся об острые камни, но мой взгляд приковывал его груз. Из распоротых мешков летели книги – они раскрывались и хлопали листами, как куры, убегающие от петуха. Рисунки парили, ныряли и кувыркались. Заколдованные конюхи и похотливые фавны, Леонардовы видения моря и бурь, дети, скорчившиеся в утробах своих матерей, – все полетело вниз. Бумаги висли на сучьях, трепетали на ветках берез и орехов, залепляли листву чахлых дубов и ясеней. Со слезами на глазах я провожал взглядом дергающегося Терциуса Бреннера, чья пружина, видимо, ожила от удара. Я попытался было спуститься по склону, цепляясь за кусты, и спасти свои работы. Далеко внизу лежал погибший осел, таращась пустыми глазами в облака. Я протянул левую руку, чтобы ухватить порванный мешок, но ветка, за которую я держался, согнулась, а из-под ног полетела галька. С заходящимся сердцем я взлетел обратно на узкую тропу, где оставшийся осел прядал ушами и, кажется, собирался заснуть. В который раз Провидение позаботилось о моем спасении. Из пары животных осталось то, что было нагружено самым необходимым -едой, водой и одеялами, – и все это сохранилось.

Вне себя от ярости, я жалел, что случилось не наоборот.

– Пропало! Труд всей моей жизни! И ничего не осталось! Ничего, кроме хлеба!

В неблагодарной злобе я пнул выжившего осла в живот. В глазах Господа это, видимо, было худшим моим прегрешением. На пятые сутки пути, когда я выполз из промокшего лапника, служившего мне шалашом, осел уперся и напрочь отказывался идти. Я потянул за упряжь, но смог лишь повалить его на бок. Так он и лежал, сложив ноги и открыв глаза с длинными ресницами. На голове, вокруг влажных ноздрей, собирались мухи. В отличие от Валаама я не слышал упрека из ослиных уст. Несчастный натужно сипел, извергая катышки кровавого дерьма. К полудню он издох. А я так и не извлек урока для себя.

Когда между деревьями появился человек в капюшоне, я сидел подле трупа, оцепенев от растерянности. Он не пытался скрыться, поначалу я принял его за видение; или это паломник, опирающийся на посох, на пути… куда? Потому что с чего бы моему давешнему преследователю, которого я уже успел счесть плодом собственной буйной фантазии, искать меня здесь, в двух днях пути от проклятого герцогства? Если меня хотели умертвить, убивать меня надо было в Фельсенгрюнде или в ущелье, где сгинули мои работы. Хотя, с другой стороны, если бы герцогиня узнала о моей кончине, она могла бы обвинить Винкельбаха. Если меня все же убьют, то убьют тайно, за границами Фельсенгрюнде.

Человек в капюшоне заметил меня и кивнул в тяжеловесном приветствии. Какой сюрприз! Я опять хотел жить! Я слепо понесся в лес, разгоняясь на склоне. Человек в капюшоне последовал за мной. Он не утруждал себя бегом, а просто размашисто шагал через подлесок. Я превратился в игрушку, в свинью на привязи: мне давали слабину, и у меня создавалась иллюзия отрыва. Но когда моему врагу надоест эта игра, он просто натянет веревку и подтащит меня к себе.

Внезапно мне под ноги подвернулся корень, выкопанный кабаном или одним из ангелов Божьих. Я завопил от боли и ужаса, покатился вниз по склону в сопровождении камней и ошметков земли и влетел в яму, заполненную листьями.

В лесу была поляна. На поляне сидели люди. Они оторвались от своего костра, пораженные моим приземлением. Ребенок подбежал к матери, ища убежища за ее юбкой. Кто-то потянулся за дубинкой; другой схватил за ошейник рычащую собаку.

– Ты кто? – спросил женский голос. Оглушенный, я таращился на людей в живописных лохмотьях и цветных лентах. На меня надвигалось чудовище – кретин, судя по тусклым глазам и слюнявым губам. Я в жизни не видел такого ужасного зоба, какой был у этого человека. Он болтался под горлом, как петушиная бородка; этот кошмарный нарост был настолько огромным, что его третья доля была переброшена через плечо.

– Вы ранены?

Зобатый кретин взял меня за руки, что-то утешительно бормоча и пытаясь помочь мне подняться. Я глянул назад и увидел убийцу, остановившегося в нерешительности, а затем повернувшего обратно.

– Этот человек хочет убить меня.

– Он вор?

– Пожалуйста, защитите меня.

– Вати, Ульрих, – произнес женский голос. От группы отделились двое мужчин, один – темноволосый и молодой, другой – белобородый и кривоногий. Когда они скрылись из виду, я смог вздохнуть свободнее, и кретину удалось вытащить меня из канавы. Я боялся, что его руки будут противными и липкими, но они оказались мозолистыми и на удивление сухими.

– Вы, похоже, понравились Конраду, – сказала коренастая женщина, закутанная в коричневую шаль. Ее лицо скрывала копна седых кудряшек. – Мы зовем его Петушок Конрад – из-за шеи. Он ищет короля, чтобы тот исцелил его от этой напасти.

– Лечить, – взвыл кретин, – лечить Конрада.

– А пока она болтается под подбородком, как видите. Дети, когда привыкают к нему, касаются его горла на счастье.

– Как горба, – добавила молодая женщина, из-за ног которой выглядывала застенчивая девчушка. Я попытался улыбнуться ребенку, но с моим лицом что-то случилось. Я упал в объятия огромных татуированных рук, в запах пота и перегара. Взглянув наверх, я увидел лысую и очень красную голову, нос с продетым кольцом и ряд зубов, подпиленных, как наконечники стрел.

– Гутен таг, – произнес мой спаситель. Его зловонное дыхание отрезвило на меня, как нюхательная соль. – Я Абрахам.

– Очень приятно.

Седая женщина присела на бревно и обратилась ко мне:

– Кто за вами гнался? Нам не нужны неприятности.

– Это был… я не знаю. Разбойник, я встретил его в лесу. Он вызвался в проводники, а потом попытался меня ограбить.

Женщина задержала взгляд на потускневшей роскоши моего одеяния. Трудно было назвать это дорожным костюмом. Через какое-то время она кивнула и выпрямилась. Абрахам перестал сжимать мои плечи и поставил меня на ноги, как покачнувшуюся вазу. Две девушки в грязных белых платьях предложили мне кружку какого-то крепкого пойла. Я выпил и тут же закашлялся – как маркиз много лет назад в Нюрнберге, – но почувствовал себя после этого намного живее. Кто эти люди? Я заметил двух юношей, братьев, судя по виду, которые сидели, подогнув под себя ноги, и наблюдали за мной, не прекращая ленивой игры в кости. Девушки, которые принесли мне выпить, уселись под чахлым тисом и занялись починкой шутовского колпака. Мать маленькой девочки неизвестно откуда достала грудного младенца и приложила его к груди.

– Вы не немец, – сказала седая женщина. Судя по всему, она была у них главной.

– Нет, – сказал я. – Давным-давно…

– Что?

– Давным-давно я был флорентийцем.

В лесу ухали совы. Потом зашуршали кусты, затряслись ветки, и на поляну вышли мои спасители. Они тащили за собой труп моего осла, связав его ноги стеблями крапивы. Все мои припасы по-прежнему были привязаны к трупу: хлеб, сыр, фляга с пивом и пирог с тмином, который я украл на кухне. Всем присутствующим было ясно, что хозяин почившей скотины – я.

– А грабитель? – спросила женщина. Старик, Вати, пожал плечами.

– Убежал.

Все смотрели на меня; смотрели на туго набитые мешки. Я знал: чтобы расположить к себе этих людей, мне придется поделиться с ними пищей. Они явно были голодны (у взрослых выпирали кости и ввалились глаза), но на еду не набрасывались. Седая женщина, которую Вати и все остальные звали Мутти, разделила пирог на примерно равные части, и все получили по кусочку – начиная с девчушки. Только темноволосый парень, Ульрих, не участвовал в пиршестве. Когда он принялся свежевать осла, я понял, что протестовать уже поздно. В этом холоде, под моросящим дождем, не могло даже мысли возникнуть о том, чтобы спросить разрешения владельца: молодой человек просто делал необходимое дело, без жадности или злобы. Иногда он хмыкал и отгонял любопытного Конрада. Теперь, когда хлеб и пирог были съедены, меня, кажется, приняли в компанию. Их лица, прежде серые от осторожности, теперь расцветила благодарность; они предвкушали пиршество из свежего мяса, в котором я, виновник несчастья, скоро тоже приму участие, и с большим аппетитом.

Мутти и Вати отвели меня в сторонку и продолжили допрос. Что я умею? Могу я кувыркаться? Прыгать? Ходить колесом? Мутти убрала волосы с лица. Я увидел красивую женщину примерно моего возраста, со строгим лицом, губы которой, потрескавшиеся от мороза, все же сохраняли некоторую чувственность: они были полными и необычно темными. У нее были разные глаза. Левый – карий, правый – голубой, с огненным ободком подле зрачка.

– Нам художник не нужен, – сказала она. Вати проявил больше симпатии.

– Мы лицедеи. Странствуем по деревням. На одном месте долго не задерживаемся. Не любим, чтобы в наши дела совались господа и святоши, нагулявшие жир на нашем поту. А вы куда направляетесь?

– Я был… Мой покровитель умер, и там более не нуждаются в моих услугах. Сказать по правде, я не знаю, куда я еду или хочу поехать.

Увидев, что я плачу, Мутти кивнула и печально вздохнула.

– Он боится остаться один в этих горах. Он захочет присоединиться к нам.

– Но если он ничего не умеет? – Тогда мы не сможем его взять.

Мутти была права: я умолял их взять меня к себе.

– Дайте мне бумагу, – говорил я, – дайте мне карандаш, и я докажу свой талант. Еще два дня назад я показал бы вам свои работы. Но я все потерял.

Вати, который в отличие от жены вовсе не возражал, чтобы я попытал счастья, крикнул что-то на странном диалекте Иоганну и Якобу, братьям, которые забросили кости и теперь стояли на руках, отрабатывая номер. Легко, как обычный человек встает со стула, они совершили кульбит и принесли мешок, из которого извлекли знакомый предмет.

– Мы нашли это вчера на дороге, – сказал Вати. – Ваш?

– Мой.

– Боюсь, до остального багажа нам не добраться.

У меня запылали уши.

– Вы ведь не из Фельсенгрюнде, а?

– Мы отовсюду, – сказала Мутти. – Наша родина – нигде и везде, где нам захочется.

Я смотрел на «Thesaurus hieroglyphicorum». Как настойчиво меня преследовал этот последний и самый бесполезный экспонат библиотеки! Поскольку никто из фигляров не умел читать, они не догадывались, что все его шифры и списки ничего не значили и для меня. Вати потребовал, чтобы я нарисовал на полях Петушка Конрада, но у меня не нашлось угля или карандаша. Обгоревший прутик из костра ломался, не оставляя следа.

– Ну, – сказал Вати. – Зато он карлик. Карликов у нас нет.

– У нас есть Конрад, – сказал Абрахам.

– Но он же не карлик.

Это был шанс на спасение, и я схватил Мутти за руку.

– Все, что скажете… я еще не такой старый, я могу выучиться новым фокусам. Я… я развлекал людей раньше, давно, в благородных домах Тосканы.

Остальные пришли мне на помощь: ухмыляющийся Конрад, звероподобный Абрахам, сестры в белом. Разве я не принес им хлеб, пирог и пиво? Теперь у них будет чем наполнить желудок в течение нескольких дней, у них появилась ослиная шкура, чтобы укрываться от непогоды, и все это – благодаря флорентийцу.

– Он свалился нам на голову, словно манна небесная, – сказал краснолицый Абрахам. Я вздрогнул и почувствовал некоторую брезгливость, когда Петушок Конрад положил мою левую руку себе на голову, словно ожидая благословения.

– Ну ладно, – сказала Мутти. – Мы возьмем его. Но пока на время. Дальше видно будет.

Конрад засмеялся и принялся хлопать ногами от радости. Абрахам выпил за мое здоровье, достал из костра головешку и изрыгнул ревущее пламя. Таким образом, только благодаря своему уродству – в завершение моего детского унижения в Мугелло, когда красивая девочка заставила меня крякать по-утячьи, – я, Томмазо Грилли, присоединился к труппе странствующих акробатов.

19. Акробаты

Подходите, подходите, добрые жители Цуга! Поставь свою бочку – заведи свинью в хлев – брось улов обратно в реку. Вы усладите глаза диковинами и насытитесь удивительными историями до самого Судного дня. Подходите поближе, не стесняйтесь. Сам Великий Султан почитает себя нищим, ведь он не видел нашей игры. Да, мадам, нищим. Царь Московии отправил на поиски нас сотню рыцарей, чтобы мы повторили свое представление. Дамы и господа, прежде вы начнем, я хотел бы спросить, есть ли среди почтеннейшей публики воры-карманники? Вы, милейший? А, вы просто голову почесали. Так что, никого? Это хорошо, поскольку, когда мы начнем, вы забудете обо всем. Я видела целые толпы, раздетые до белья, – и никто ничего не заметил. Я вам поведаю… (– А она не перебарщивает? – Тс-с. – Я все понимаю, но… царь Московии? – Тише, Томас. Сходи за своим колчаном.) Есть ли тут бородатые мужчины? Отойдите подальше, добрые господа, а то неровен час подпалите свою красоту – наш Абрахам изрыгает пламя, что твой дракон. (Из-за кулисы появляется Абрахам, и какая-то девочка на отцовских плечах начинает безутешно рыдать. Абрахам припадает на одно колено и выпускает в небо огненный шар; потом гасит факел во рту.) Но это еще не все – нет, – сейчас вы увидите магию великого волшебника Де Бурго! (Хилая вспышка, дымовая завеса со сверкающими искорками, и Ульрих кланяется под нестройные аплодисменты.) У нас есть клоуны и жонглеры! Иоганн и Якоб, летающие братья! (Парни, легкие, как кузнечики, влетают с площади в толпу, которая расступается с испуганными вскриками и смехом.) Не бойтесь, дамы и господа, они еще никого не сбили. Впрочем, у нас есть Иль Дотторе, который вас вылечит, если что. (Вати с привязанной к животу подушкой прогуливается у фонтана, поглаживая маску. Дети хохочут над его неприличным носом. У него за спиной суетятся сестры Штеффи и Фрида – щипают его зад.) Это дзанни, друзья мои, а еще у нас есть Пульчинелла и Коломбина, как в настоящих итальянских комедиях. А вот и хитрец, знаток дел любовных, наш херувим. Что говорите? Староват для амура? Как же так, милейшая дама, гляньте на ямочки у него на щеках, гляньте, какие локоны. Говорю вам, опыта ему не занимать. Он работал на самого Главного Купидона – маленького шалуна Любви – и связывал юных влюбленных. Теперь он все больше занимается кошками да собаками, да старичками, которым пора бы и взяться за ум…

Поглядите на своего рассказчика, голого по пояс, в желтых чулках и с колчаном на бедре, который размахивает луком и притворяется, будто целит в толпу. Некоторые зрители со смехом пригибались; других соседи подталкивали под прицел. Во время представления я несколько раз появлялся на сцене, чтобы пустить стрелу в ватные подушки на груди своих товарищей. Дело в том, что я стал персонажем комедии, очаровательным бесенком, который участвует в действии и удаляется, дрожа от унижения, до следующего выхода. В конце пьесы, если моя роль удавалась, я выходил к публике, чтобы очистить их карманы. Это было единственное амплуа, которое фигляры смогли для меня подобрать.

Первые дни в труппе были отнюдь не легкими. Жонглирование, с которым сестры Штеффи и Фрида справлялись бесподобно (они держали в воздухе сразу двенадцать шаров, ловили их губами и перебрасывали друг другу), для меня обернулось фонарем под глазом и выбитым зубом. В акробатике я потерпел полную неудачу. Остальные ходили колесом, а я складывался пополам, подобно непропеченному пирогу; они ловко кувыркались, я грохнулся оземь и с сочным всхлипом расквасил нос. И это притом, что всем моим коллегам, за исключением Абрахама и братьев-кузнечиков, пришлось учиться своим трюкам уже во вполне зрелом возрасте. Что могло оправдать мою неуклюжесть, кроме жалкого упования на старость?

И все-таки мне нашлось место в труппе. Вати, плотник по профессии, лепил комедийные сцены из обрывков детских воспоминаний о спектаклях венецианской труппы, которая когда-то дала представление в его родном городке. Благодаря моим итальянским корням меня посчитали (сразу оговорюсь: ненадолго) авторитетом в области итальянской комедии и пригласили в актеры. Увы, занимаясь всю жизнь лицедейством, я исчерпал свои художественные резервы. Я не мог притворяться даже на сцене, где притворство невинно. Ясно, что Пульчинелла из Ульриха вышел мрачноватый, поскольку в качестве сценического костюма он просто вывернул наизнанку мантию волшебника; но из его жены Сары получилась восхитительная Коломбина. А Штеффи и Фрида так ненавидели моего честного и нервического дзанни и награждали его такими злобными взглядами из-под масок, что вскоре я упросил Вати снять меня с роли. В конце концов, отчаявшись найти себе место, я вспомнил, как работал моделью для Бартоломеуса Шпрангера в Богемии, и рассказал Мутти и Вати про темный череп, про memento morн и мою неуклюже развалившуюся фигуру. И у них появилась идея – так родился мой увечный Эрос.

Зрители приняли меня на «ура»; целый год мы путешествовали через Аппенцелл на запад, к Цюриху, побывали в Бадене и Альбисе, и везде проказливый коротышка вызывал неизменный смех у почтеннейшей публики. Я потрясал луком, но вместо любви, каковая должна загораться в сердцах, пораженных стрелами Амура, их животы сотрясали приступы хохота. Месяцами я корчился от унижения. Мне, с моим дряблым животом, хотелось казаться богом, являющимся в ослепительном блеске. Лишь к концу зимы я научился любить своих зрителей и стал специально стараться их развеселить. Как заметил Абрахам – человек очень умный, несмотря на свой звероподобный облик, – швейцарцы издевались не над Томмазо Грилли, а над Томом Купидоном – комическим гротеском престарелой юности. Поэтому людское молчание стало для меня ненавистнее их смеха; аплодисменты, которых я месяцами стыдился, теперь бодрили мою усталую кровь. В холодные зимние дни гогот зрителей над моими проделками (уc-тройство любовных раздоров среди комедиантов, густо сдобренное вульгарным юмором деревенских пьянчуг) утешал меня и согревал.

После представления, когда Вати разносил всем глинтвейн и, если случались хорошие сборы, горячую похлебку, купленную в ближайшем трактире, мы стояли и смотрели, как расходятся зрители: они возвращались к прерванной работе, повернувшись к нам спиной, словно мы перестали существовать. Завтра сюжет представления немного изменится, послезавтра он должен стать совершенно другим, если мы хотим тут задержаться; но сейчас, воспарив над людским безразличием, мы можем снять флаги и ленты и скатать разрисованный холщовый задник. Мыс Сарой и старшей дочерью Ульриха, Митци, занимались сбором реквизита – сброшенными париками и масками дзанни, на отверстиях которых еще ощущался запах медового юного пота сестер. (Да, признаюсь, амур был сражен своей собственной стрелой. Фрида, однако, была помолвлена с Иоганном, а Штеффи, с ее обмороками и ужасными видениями, казалась слишком святой для подобных вещей. «Уж станешь святым, – съязвил как-то Абрахам, – с таким-то лицом». Но Томмазо бы боготворил ее, невзирая на ее безумие, не будь он таким старым уродом.) Потом, когда все было собрано, мы устраивались на ночлег в найденном Мутти убежище. Постоялые дворы для нас были закрыты, если только мы не соглашались мыть полы, на которых потом и спали, или оттирать жирные тарелки гнилыми тряпками. Впрочем, нам вполне хватало конюшен и хлевов, набитых соломой, где мы могли, прочихавшись, удобно устроиться на ночлег.

Помню тепло вьюжных ночей, когда мы, спасаясь от холода, сбивались в тесную кучу и спали, прижавшись друг к другу, бесполые, как дети. Иногда в соломе шуршали крысы, огромные, как щенки. Митци и ее сестренка боялись (как и я сам) крысиных хвостов и дрожащих носов, но хозяева часто кормили нас завтраком в обмен на тушки вредителей, поэтому мы проходились по хлеву с лампой Вати, Абрахам пронзал крыс вертелом и перебрасывал их одуревшему от восторга Конраду. Он всегда очень интересовался смертью, этот молодой Петушок, хотя я не видел, чтобы сам он прихлопнул хотя бы муху. Резкий переход от движения и чувства к неподвижной безжизненной тушке, должно быть, казался ему чудесным, как алхимический опус. Я не раз наблюдал, как он пытается заплетать их холодные хвосты или тычет палкой им в пасти, как он тормошит и дергает дохлых крыс, словно возражая против их безжизненности.

Спровоцированный интересом Конрада, который все остальные считали полным идиотизмом, как-то утром я принялся рассматривать молодую крысу и вдруг увидел ее четче и ярче, чем у меня это получалось на протяжении многих лет. Она лежала на спине, с дырой в животе, и мех вокруг раны был немного окрашен кровью. Белесые лапки одеревенели, и меня удивила длина ее задних ног и коготки, похожие на семена полевых трав. Я заметил маленькую пуговку члена, чешуйчатый, почти змеиный хвост, трещину рта с желтыми черепками. Над тушкой уже вилась муха. Я перевернул трупик ногой и почувствовал запах гниения. Сбоку крыса походила на мышь, ее уши казались хрупкими ракушками, а полузакрытые глаза напоминали свежие капельки чернил. Крыса, которую принято называть серой, на самом деле была кое-где бежевой, местами – белесой, а на шее ее шерсть становилась русой. Маленький зверек – мертвый, как сухая солома, и даже еще мертвее.

Что же я понял про Мутти и Вати, про Абрахама и братьев-попрыгунчиков теперь, когда мне вновь открылось видение вещей? (История жизни каждого из них с полным правом могла бы попасть на страницы этой книги. Что есть человечество, как не библиотека ненаписанных книг, которые никто никогда не прочтет?) Свобода: вот что их объединяло. Свобода от причуд и капризов власть предержащих, от религиозных распрей и всепоглощающих войн. Их нельзя принудить к службе, они не будут покорно жить и покорно умирать, словно овцы на бойне. Испанцы называют таких «picaros», а мы, итальянцы, менее снисходительно именуем бродягами; отовсюду их гонят, от деревни – к хутору, от рощи – к лесу, словно они вредители, переносящие болезни. Изгнанные из своих домов, они забросили свои ремесла и заставили себя учиться всему заново, что я тоже пытался сделать (но безуспешно) в северо-западном Тироле. Какой выбор оставался у нищих скитальцев? Многие превратились в стервятников, подвизавшихся в армейских тылах, маркитантов, а заодно и проституток, воров и разбойников. Но Мутти и Вати отказались осквернять землю Господню кровавыми следами. Они выбрали фиглярство с его вечным голодом и неопределенностью, подозрительностью богатых господ и враждебностью всех религиозных течений.

Но откуда они? Что довело их до такого отчаянного положения?

Мутти, наш вожак, никогда не распространялась о своем прошлом. Абрахам однажды шепнул мне, что когда-то давно она была шлюхой в Аугсбурге («А где бы еще она так отточила свой острый и хлесткий язык?»), а Вати, настоящее имя которого было Юстус, был одним из ее клиентов. Их любовь расцвела и породила плод в утробе Мутти; поэтому влюбленные бежали из Аугсбурга, спасаясь от гнева «мамаши» и брошенных клиентов. Они поселились в Чемнитце, где Вати вернулся к своему ремеслу.

– И что с ними случилось потом?

– Четыре года назад в Чемнитце объявили призыв, чтобы помочь с блеском отвоевать Богемию. Вати был уже слишком стар, но они боялись за Ульриха. Он ведь собирался венчаться с Сарой. – Чего, за неимением средств, не сделали Юстус и его Магдалена. – Два дня они прятали Ульриха, решая, что делать. Они уже были в бегах, раньше, так что это их не пугало. Тут как раз подвернулись мы. Мы с братьями странствовали по Саксонии. Они упросили нас взять их к себе. Ульрих уже знал кое-какие фокусы, смешившие девушек и злившие парней. Ну, мы их и приняли… я их принял… вроде как вместе, оно интереснее. С тех пор наша труппа только растет, ты вот – последнее приобретение.

– Так это ты их учил?

– Мы их учили. Как прыгать, как ходить на голове. Как жонглировать и веселиться на сцене. Мутти тянуло к этому, как муху на дерьмо. Старые привычки. Между нами говоря, из нее вышла бы замечательная «мамаша».

– А Штеффи и Фрида?

Они были дочерьми дрезденского перчаточника: мастера настолько знаменитого, что его услугами пользовалась семья Лобковиц. Чтобы угодить благородному заказчику, перчаточник перевез семью в южную Богемию; как-то ночью, после битвы у Белой Горы, несколько беглых наемников с волчьими повадками подожгли их дом вместе с перчаточником и его женой. Сестры же спрятались во дворе. Абрахам не сказал – потому что не говорили они, – что за страдания пришлось пережить в ту ночь несчастным сиротам. Возможно, им было бы лучше отгрызть себе пальцы от горя, чем плачем выдать свое убежище. С тех пор младшую, Штеффи, мучили видения и припадки. (Однажды она упала в обморок прямо во время представления, а деревенские дурни хохотали, решив, что так и надо.) Здравомыслящая Фрида, старшая сестра, боялась, что если они останутся в Богемии или вернутся в Дрезден, то ее сестру могут сжечь на костре как ведьму. Они бесцельно бродяжничали, пока Судьба не свела их с акробатами.

Летним вечером у Цюрихского озера я сам наблюдал нашу Кассандру в трансе. Я уже спал в уголке коровьего загона, но Абрахам меня разбудил. Я увидел Штеффи: ее подперли снопом, как тряпичную куклу. Над ней хлопотала Фрида, а братья держали ее трясущиеся руки. Лицо девушки было мертвенно-бледным, над верхней губой блестели бисеринки пота. Казалось, что ее лихорадит.

– Где огонь? – услышал я бормотание. – Что горит? – Она говорила, словно читая слова, выписанные в тумане горящими буквами. – Я вижу огромных птиц над городами… Их крылья черны и неподвижны. Небо объято их пламенем. Я вижу, как горит Дрезден… словно лев с пламенеющей гривой… Люди ныряют в кипящие фонтаны. – Потом она судорожно вздохнула, выпав из пророческого транса, и погрузилась в глубокий сон.

– Это дракон, – сказал Абрахам, когда мы вышли на свежий воздух.

– Кто, Мутти?

– Дракон, приятель. В сердцах людей. Он может спать много веков. А теперь он проснулся и поднимает голову в Христианском мире.

– Ты же не думаешь, что она пророчествует?

– А ты не думаешь, что это… все это, – он сердито ткнул в небеса, – когда-нибудь превратится в прах?

Нет, я так не думал. Я ответил, что все меняется, но мир продолжает существовать. И будет существовать как минимум до тех пор, пока любовь способна гасить огонь. Абрахам скривился и потянул себя за кольцо в носу. ^

– Я разбираюсь в огне, Томас. Я знаю, что такое пламя.

И все же в них была любовь. Мутти и Вати стали приемными родителями для обширной семьи. «Разве мы не братья и сестры во Христе?» Вати приглашал своих детей к молитве, но меня беспокоила их предполагаемая близость с дружественным Богом, который мог бы – услышав соответствующую молитву – подарить теплую куртку или подлечить распухшую десну. Я признаю, что мое чувство смущения было достаточно странным, ведь я сам познал Бога не больше свиньи в хлеву, хотя и обладал, по уверениям священников, бессмертной душой. Внутри, как болезнь, набухающая в кишках, созревало желание исповедоваться; но нашего брата в церквях не особенно ждали, вне зависимости оттого, какое там было причастие – чудодейственное или метафорическое. Слишком много времени мы проводили в дороге, заучивая роли и починяя костюмы. А с Вати мы не были настолько близки, чтобы я мог с ним делиться своими духовными терзаниями. Среди акробатов существовала негласная договоренность, что теологических дискуссий следует избегать. Может, по этой причине – ради мира, который открыто провозгласили приверженцы Реформации и католики, – бродяги нашли убежище в Швейцарии? Они искали духовного покоя, идущего от телесной свободы. И только я, не доверяя своим товарищам и сомневаясь в их ко мне расположении, пребывал на краю отчаяния.

* * *

Когда мы выступали в Бруннене, что на восточном берегу Вирвальдштеттерзее, вышло так, что я непреднамеренно испытал верность своих друзей. Россказни Мутти и волшебство Ульриха обеспечили нам внимание публики, а огненный кашель Абрахама растопил ледяной прием. Я, как всегда, изображал херувима и как раз собирался влюбить Пульчинеллу в напыщенного доктора, когда лодочник из толпы выкрикнул непристойность насчет моих, как он выразился, «доек». (День был холодный, что поделаешь.) По гоготу окружавших его пьяных остолопов я вычислил обидчика – плотного белобрысого юнца, веснушчатого сверх меры, с узкими наглыми глазами и пеньками угольно-черных зубов. Недолго думая, я натянул тетиву и выстрелил. Затупленная стрелка попала лодочнику в макушку, и он с воплем рухнул на руки своего товарища.

– Дамы и господа, посмотрите на эту сократову любовь. Когда парень слишком уродлив и женщины его не любят, приходится искать утешения среди своих. – Зрители зашлись в хохоте, разглядывая негодяя. – Смотрите, это любовь с первого взгляда! Поцелуй его, Гюнтер! Чмоки-чмок!

Спутник лодочника помог ему подняться на ноги и тут же отпрянул от него, как от прокаженного.

– Я тебе еще покажу, чертов гном, – каркнул мой обидчик в бессильной ярости: на сцене я был неуязвим.

– Заметьте, дамы и господа, какое самообладание. Фу-у! Хорошо, что Любовь слепа.

Представление было скомкано, мы быстро раскланялись, а за кулисами меня встретили шутливое подмигивание, глоток вина и мрачное неодобрение Мутти.

– Глупый поступок, – сказала она. – Не надо было этого делать.

– Да он уже, наверное, смеется над этим забавным случаем в таверне с друзьями.

– Бруннен – его территория. А ты его унизил.

Когда прошел первый восторг отмщения, я и сам понял, какую опасность накликал на себя. Я был как брошенный любовник, созерцающий ошметки своей страсти; но меня обуяло негодование.

– А что, только вам можно издеваться? Вы задираете домохозяек и старых распутников…

– Домохозяйки и распутники не носят ножей.

Ко мне на помощь пришел Абрахам, всегда готовый перечить Мутти.

– Оставь его, – сказал он, в шутку зажав мою голову у себя под мышкой, где я разрыдался, как человек, чистящий лук. – Эта стрела защитила честь всей нашей труппы. И вызвала драгоценный смех публики.

– Все равно ему надо держаться настороже, пока мы в Бруннене.

Собрав декорации, мы вернулись на свою стоянку – портовый пакгауз на причале, окруженный баржами. Лодочник и его компания, должно быть, проследили за, нами и дождались, согреваясь бутылками тичинского вина, пока я не отделился от своих. Злость сделала их терпеливыми; только около часа ночи, когда луна в ночном озере уже таяла, как мыло, я выбрался из кучи своих храпящих собратьев и направился клипе облегчиться.

Внезапно они налетели на меня: оскорбленный лодочник с предполагаемым благоверным, громадным Полифемом, и сальным юнцом, которого шатало от выпитого вина.

– Помнишь меня, чертов гном?

Я заметил, как распух его гульфик, и меня затошнило. Плюс к тому я случайно, от страха, обмочил лодочнику лодыжку, что, разумеется, не сделало его добрее.

– Помогите! – мявкнул я, прижатый к мокрой липе разодранным ухом. Юнец захихикал и поставил ногу мне на ребра.

– Сейчас я тебе покажу такую греблю, – прорычал мой противник, – что даже рыбе будет противно к тебе прикасаться. Держи его, Арнольд.

Я с ужасом осознал, что клапан моих подштанников расстегнут.

– Пожалуйста, не надо! Я старый человек! – Но они не знали жалости; мне заткнули рот и бросили Арнольду на колени. – Нет! Нет!

Наши голоса, должно быть, отнесло ветром, потому что этому головорезу не удалось осквернить мою плоть своей яростью. Я услышал глухой стук, похожий на падение ветки, и короткий стон. Я освободился и, перевернувшись, увидел Абрахама – голого по пояс и красного, как сатана, – который держал лодочника между молотом своего кулака и наковальней колена. Арнольд с удивлением потер ослепший глаз, пришел в себя и ударил Абрахама по почкам, после чего ему на плечи, как кошка, запрыгнул Ульрих. Арнольд попятился и попытался сбросить непрошеного наездника, но Ульрих запихнул ему в нос два пальца. Пьяный юнец, наш третий противник, поспешил смыться. Я думал, что навсегда. Но он быстро вернулся с железной цепью, размахнулся, по-прежнему глупо хихикая, и хлестнул Ульриха по плечу, при этом попав его скакуну в лицо. Цепь гудела и извивалась, как змея, в лунном свете. Абрахам прекратил дубасить голову лодочника и попытался ее поймать. Цепь накрутилась на его руку – он выдернул ее из пальцев юнца и зашвырнул далеко в озеро. Бой сделался ожесточеннее: местных подогревали вино и злоба, Абрахам и Ульрих дрались за свою жизнь. Окровавленный главарь, с опухшими, как фиги, глазами и раздавленным носом, вытащил нож и принялся вслепую размахивать им, ориентируясь на звуки борьбы. Абрахам всадил в его бицепс свои драконьи зубы, и окрестности озера огласились воплями. Я должен был бы им помочь, но, признаюсь, меня сковал ужас. Только когда в битву вступил Конрад – он блеял, как ягненок и тряс своей бородкой, – я набрался смелости и вмешался. Чувствуя, что чаша весов склоняется в нашу сторону, я воспользовался своим телосложением и врезал лодочнику в самое больное место, так сказать, между ветрами и водой.

Драка утихла. Победители, Абрахам и Ульрих, отпустили своих противников и позволили им уйти. Мы втроем едва оттащили Конрада от лодочника.

– Хватит, хватит, – уговаривал его Ульрих, и Конрад, увешанный слюнями, завертелся волчком, как танцор, и повалился на гравий. Мы наблюдали, как злодей выползает из его объятий и изрыгает на землю обильный ужин. На меня навалилась усталость. Мне было его почти жалко – столько ран придется зализывать. Абрахам присел на корточки и мягко заговорил с лодочником, как генерал на поле боя обращается к пленному; убедившись, что жизнь лодочника вне опасности, мой друг обнял нас окровавленными руками.

– Пошли, – сказал он. – Друзья его заберут. Остальные актеры проснулись от шума и собирались

идти на поиски, Мутти и остальные женщины собирали вещи, чтобы при необходимости быстро сняться с места. Сара закричала при виде ран Ульриха; остальные бросились ко мне, Абрахаму и Конраду, пытавшемуся пантомимой изобразить наши приключения. Абрахаму волей-неволей пришлось рассказать о случившемся; его рассказ был встречен яростным негодованием и чем-то вроде племенной гордости. Мне аплодировали и хлопали по плечам, как верную собаку – нет, не собаку, товарища, – и только Мутти сердито хмурилась.

– Ну что, ты доволен? – спросила она.

– Простите?

– Ты доволен этим свидетельством верности? Когда кому-то из наших грозит опасность, мы будем драться за его жизнь. Ты в этом сомневался?

Абрахам почуял несправедливость там, где ее не было.

– Женщина, это затеял не он. Они хотели его изнасиловать.

– А кто сказал, что они не вернутся с ночным дозором, чтобы отомстить? Тот парень, конечно, скотина, но он здешний. А мы для властей – разбойники и бродяги. Надо немедленно уходить. Прямо сейчас.

– Прости, Мутти. Я виноват.

– Ты ни в чем не виноват, – сердито сказал Абрахам.

Потом все занялись своими тюками, столбами и знаменами, плакатами и едой, детьми и зобами. Я собирал реквизит, включая свой злосчастный колчан, с которого все началось, и наш скудный запас хлеба и пива. Еще одна рука, в последний уже раз, потрепала меня по голове и быстро отдернулась. Я оглянулся и по нарочито независимому виду Мутти догадался, что это была она.

* * *

Грядущие неприятности выбрали провозвестником мою голову. Хотя Швейцария наслаждалась сочной зеленью июля, у меня в крови поселилась осень, мои ноги покрылись черной проволокой вен, а кудри на голове, которыми я заслуженно гордился, начали выпадать клочьями. Я все время щупал и приглаживал волосы, содрогаясь от отвращения. Никто из фигляров не комментировал мое облысение, кроме Абрахама, который посоветовал собирать волосы для растопки. Дородный Нарцисс, я рассматривал свое отражение в горных озерцах и жалостливо вздыхал, пытаясь удержать на месте редкие волоски. Через неделю все кончилось, и моя голова обрела идеальную форму, при виде которой любая наседка сошла бы с ума от счастья.

– Ладно, пусть это будет посвящением, – сказал я своему водяному двойнику, – моему покойному другу.

К тому времени, как мы достигли городка Андерматт в сердце массива Сен-Готтар, я был лыс, как булыжник, – и играл Купидона в отвратном парике. К тому времени мы уже очень долго не заезжали в города, и оказалось, что Мутти тоже страдает неведомой хворью. Она показала нам сыпь на глотке, как будто, выставив ее напоказ, она сможет избавиться от этого наваждения. Ее характер заметно ухудшился: любая гримаса или кашель вызывали раздраженную отповедь, а Абрахам, который всегда ловился на провокации Мутти, теперь ругался с ней без передышки. От малютки Митци мы узнали, что бабушка отдавала ей свою долю сыра, хлеба, черники и редкого лакомства – крольчатины. Эти жертвы, которые Мутти с негодованием отрицала, были понятными, даже похвальными; наша девчушка, талисман и любимица всей труппы, собиравшая деньги со зрителей, за последние месяцы стала бледной и хрупкой, так что Ульриху приходилось нести ее на спине, когда ей оказывали ноги, усыпанные нарывами. Поэтому основным поводом для волнений (а их хватало всегда: еда и кров, безразличные толпы и подозрительные магистраты) стал наш вожак – наша великая матерь, как называл ее Абрахам.

Город Андерматт встретил нас неприветливо. От крошечных сборов здоровье Мутти ничуть не улучшилось. Под тяжелыми взглядами служителей закона мы направились к горным перевалам, к цветущим лугам и изобильным лесам за ними, где мы могли бы добыть себе пищу и получить крышу над головой, не спрашивая разрешения у земных властей. Придерживаясь южных склонов, мы целыми днями брели без цели и направления, наслаждаясь солнечным светом, золотившим кожу и наливавшим соком яркие альпийские цветы – одуванчики и васильки, кувшинки и лилии, маки и звездчатые водосборы. Я находил утешение в четких контурах гор, в шепчущихся лесах из темных елей, пересыпанных светлыми лиственницами, в траве на опушках которых возлежали невозмутимые коровы, во взаимной заботе стегавшие друг друга хвостами по носу. Насущные заботы оставляли мне очень мало времени на раздумья, поскольку я занимался постройкой шалашей и поисками еды, носил воду из родников и драл лыко для веревок. Абрахам вновь показал себя с неожиданной стороны: устав от моего нытья насчет убитых башмаков, он снял мерки с моих ног и соорудил пару лаптей. Боль от мозолей постепенно утихла, но поскольку у меня были лишь стельки из грубой шерсти, холодные ночи и утренняя роса стали ощущаться намного острее.

– Не ной, – сказал Абрахам. Он снял чулки и показал свои ноги: на обеих не хватало мизинцев. – Обморожение. Жжет хуже огня. Мне было только двенадцать.

Их отличала не только физическая выносливость. Чем дольше я жил среди этих бродяг, тем сильнее поражался их изобретательности. Адольфа Бреннера привели бы в восторг силки, которые сооружали братья, – эдакие первобытные конструкции из рычагов и противовесов. Любой щипач позавидовал бы ловкости Абрахама, когда тот стоял, наклонившись, в реке, выуживая наш ужин. Посиневший от холода, он не сдавался, пока с торжествующим криком не вытаскивал из-под воды извивающуюся форель. Я тоже кое-чему научился: мастерить рыболовные крючки из шипов ежевики, разделывать рыбу и править нож на трутовике. Всю жизнь я считал себя перелетной птицей, но только сейчас научился читать книгу Природы: рисовать воображаемые линии в россыпях звезд, определять стороны света по ветвям дерева и узнавать на мокром береговом песке прерывистые цепочки следов выдры.

Тишина и неприметность раскрыли для меня свои миры. Лежа на животе на фиалковом покрывале, я наблюдал за семьей лесных куниц, как они резвились между корней и валунов, вертясь и прыгая, словно угри. Мне они казались веселыми. В другой раз я неподвижно сидел у шелестящих кустов, пока мышь с набитыми зерном щеками не принялась копошиться прямо под моими пальцами. Во всем этом моим наставником был Абрахам; ведь они с братьями были настоящими цыганами – их родителей унесла оспа, когда они были еще детьми, но мои товарищи все же успели усвоить кое-какие навыки и умения.

– Цыганский?! – воскликнул я, услышав эту новость. – Так вот на каком языке говорил Вати с Иоганном и Якобом?

– Он выучил пару слов, – признал Абрахам с кривой ухмылкой. – Братья еще очень молоды. Они как дети, они забудут язык своих предков. А ты – как твой итальянский?

– Мне кажется, что последние тридцать лет я даже сны вижу на немецком.

– Ничего, когда вернешься на родину, ты вспомнишь язык.

В который раз Абрахам ошарашил меня своим замечанием. Меня поразило очевидное: почему я сам никогда этого не сознавал? Мое желание исповедоваться, моя страсть к безумной Штеффи и ее крепкозубой сестре – все это было лишь проявлением неосознанного желания вернуться домой.

Я уже почти достиг своей цели, если считать ее таковой, когда состояние Мутти резко ухудшилось, и нам пришлось разбить лагерь в населенной итальянцами области к северу от Локарно. В мрачном настроении мы построили шалаши на лесной поляне вокруг костра, огонь в котором поддерживал Абрахам. Я как раз укреплял ветками свой навес из опавших листьев и мха, когда услышал болезненный крик Мутти. Уже несколько недель она жаловалась на жжение во рту, тошноту и понос, терзавший и опустошавший ее нутро. Теперь вся ее жизненная сила, а с ней и рассудок словно скопились у глотки, оставив лишь грубую брань и видения несмываемого греха. Мы с содроганием слушали ее проклятия, которыми она поливала свое распутное прошлое. Из леса вылетела стая крикливых ворон. Через два часа с ней случился первый паралич. Тогда я и узнал настоящее имя Мутти, которое Вати выдал, прижав ее крепкую руку к своей щеке.

– Анна. Анна, не покидай нас. Не спи, цветок моей жизни. Останься со мной.

Несчастье побудило нас заняться делами. Мы отправились охотиться и искать еду, оставив Вати держать жену за руку и взывать к равнодушным небесам. Штеффи и Фрида приготовили суп из крапивы, начистили горошка и корней лопуха для кроличьего рагу. Митци с матерью и маленькой сестрой ушла собирать чернику, потом они занялись отваром из мать-и-мачехи, который надеялись влить в рот Мутти. Мы с ужасом слушали, как она отказывалась есть и как жестоко ее потом выворачивало. Когда дьявол, поселившийся у нее внутри, устроил ей краткую передышку от паралича, она попыталась повеситься, и вот тогда Абрахам поделился со мной своей ужасной догадкой.

– Я видел такое раньше. Мы в семье называли это розой. Из-за красноты на шее. Ваши доктора, кажется, зовут такую болезнь «грубой кожей». Сейчас у нее в груди черная воронка, которая не успокоится, пока не засосет ее всю.

Постепенно среди нас воцарилось обреченное уныние. Мы продолжали искать пищу, но прекратили репетиции; кто придет на наше представление без великолепных вступительных речей Мутти? Митци и ее сестра непрестанно плакали, ощущая скорбь труппы, – не признаваясь самим себе, мы все ждали смерти Мутти. Не в силах выдержать это мрачное настроение, я несколько раз подавлял свой страх перед волками, медведями и худшим из зверей, человеком, и отравлялся на разведку в горы, за пределы наших охотничьих угодий. Обнаружив ветхую деревушку на каменистом склоне холма, я уговорил Ульриха оставить на время свой пост и отправиться туда в надежде выменять что-нибудь полезное.

После полудня мы вышли из лагеря, набрав безделушек, вырезанных братьями из дерева (ложки с ручками в виде совиных голов, вилки-цапли, пара хриплых дудок). Постепенно Ульрих расправил плечи, бесы страха попрыгали с его груди, чтобы порезвиться на травянистых склонах.

– Словно из тумана выходишь, – сказал он, и я отдал должное точности метафоры.

Три часа спустя, в деревне, старый крестьянин, шамкая беззубым ртом, пожалел нас и дал шесть яиц за ложки. Остальные жители оказались менее щедрыми, но нам удалось добыть немного сыра и пирог – горячий, прямо из печки. Дородная женщина, которая его испекла, нагнулась, чтобы вытереть слюни своему ребенку, и подвинула нам противень, словно боялась, что если я подойду ближе, то заражу ее чадо карликовостью.

– Если совсем припечет, – беззаботно заметил Ульрих, – ты всегда сможешь заработать на жизнь вымогательством.

Возвращались мы уже вечером, птицы пели свои псалмы, темные сосны вонзались в небо. Я буквально физически ощущал, как весь лес словно приседает от звуков наших шагов. Через луг метнулась лиса, оглянулась на нас, сверкнула зелеными огоньками глаз.

– Какое злое место, – прошептал Ульрих. Я его почти не слушал, отвлекаясь на хруст диких яблок и буковых орехов под ногами и пытаясь не наступить на поблескивающих слизней, растянувшихся у нас на пути, словно мигрирующие экскременты.

По непривычной тишине, еще не войдя в лагерь, я уже все понял. Под навесом из листьев и мха, освещенное сальными свечами с фитилями из рогоза, лежало ее тело. Издалека освещенный шалаш был похож на храм, и это было красиво: гораздо красивее, чем церковь на Пасху. Ульрих всхлипнул и побежал вперед, а я остановился, замерев от восхищения. Передо мной было чудо, противоположное Рождеству: разросшиеся ясли, обитатель которых вместо великого будущего был обречен на разложение, Вати в роли безутешного Иосифа, опирающегося на посох, и остальные – почтительные и немые, как скот. Хотя все это можно было сравнить и с Успением, да – влажные от холодного пота тряпицы, друзья и последователи, молящиеся над смертным одром, и безбрежное пространство, которое Дюрер даровал своей кухонной Мадонне (а Мутти – сами небеса), чтобы кирпичи и балки не помешали ее отлетающему духу.

Позже, уже ночью, когда все, кроме Вати, оставили бдение и Конрад рыдал рядом со мной, ужасные колики выгнали меня на воздух. Звезды пропали, черные облака затянули небо; дорогу к уборной – мы устроили отхожее место подальше от лагеря, за деревьями, – мне пришлось искать на ощупь. Как только я сел облегчиться, полил страшный ливень. Я выругался и поспешно натянул штаны. Потом, преодолевая небольшой подъем на обратной дороге, я неудачно поставил ногу и повалился в траву.

Смерть Мутти захлестнула меня, как волна. Я отчетливо и ясно увидел всю низость своей жалкой жизни, понял, сколько печали и скорби принес я другим. Все прожитые годы сжались внутри комом боли, из глаз брызнул соленый сок. Плод несчастья, я плакал без стеснения, и безразличный дождь смывал мои слезы. Я плакал не за себя теперешнего – не за то грязное отребье, в котором я сам-то с трудом узнавал себя, – я плакал за все свои прежние воплощения, за всех Грилли, оставшихся в прошлом. Я рыдал за дитя, слишком уродливое, чтобы утешить умирающую мать, за тень своего отрочества и за призрак отца, писавшего сыну мертвые письма. Я чувствовал на руках мертвый груз тела Адольфа Бреннера. Я наблюдал, как обезглавливают безумного Альбрехта. Особенно яркий образ – его голова в банке, а ведь я ее даже не видел. Я смотрел в страдальческие глаза ослика, которого я убил, а потом с большим аппетитом съел его жирное мясо, удвоив тем самым свой грех.

Встревоженный моим отсутствием Петушок Конрад выбрался под холодный душ, прополз за кусты и обнаружил меня. Увидев, как я сижу в луже размокшей грязи, закрывая лицо руками, он, наверное, решил, что я справляю некий обряд омовения; он не пытался вытащить меня из лужи или утешить, а просто уполз потихоньку обратно в шалаш, уверенный, что я его не заметил.

А я еще долго сидел на земле, пытаясь очиститься от распада и задаваясь давно назревшими вопросами.

Не из-за меня ли убили Альбрехта? Не я ли посеял семя, породившее несчастья: насилие и разбой в Фельсенгрюнде? Не я ли, из-за своего дьявольского аппетита, пытался нажраться за счет герцогства? Ведь оставь я маркиза в покое, он, как и все его предки, мирно правил бы своим Богом забытым скалистым клочком земли, и тогда герцогство Фельсенгрюнде, возможно, по-прежнему оставалось бы плодородной страной, доброй к своим обитателям? Но можно ли винить меня одного? Загигантские долги, за Мангейма и баварцев, за фатальную меланхолию герцога? Или, может быть, эта mea culpa, это раскаяние под проливным дождем было лишь проявлением духовной гордыни, непомерно раздутого самолюбия? Господи, ниспошли гнев свой на мою голову! Я мал телом и незначителен как творец, но я превысил пределы греха. Воистину, Господи, я величайший грешник. Взгляни yа меня.

20. Нунцио

Абрахам предсказал будущее и тем самым создал его. К югу от громадного и смертоносного массива Сен-Готтар, на благоуханном берегу озера Лугано, стоял аромат средиземноморской сосны и клевера. Ветерок доносил обрывки итальянского говора, слетавшего с уст пастухов, перегонявших стада на осенние пастбища. Весь этот деревенский шелест – крутые склоны, засаженные оливковыми деревьями – настойчивые цикады и ныряющие стрижи, – все словно сговорилось с одной-единственной целью. Познав тайные стремления сердца, я решил оставить актеров.

Я читал, что некоторые животные, почувствовав приближающийся конец, отправляются умирать туда, где родились. Огромный слон и сумрачный угорь, все нуждаются в симметрии, перед лицом исчезновения все стремятся завершить круг жизни и тем самым придать ей смысл. Да, эти слова произносит сейчас живой труп, и все же не стоит думать, что я размышлял о собственной кончине. Возможно – на самом деле, возможно, уверяю вас, – по дороге за похоронными носилками к церковному двору, где плоть Мутти вскоре смешается с костями бедняков, я действительно думал о собственной бренности. И когда Абрахам и Ульрих опускали ее тело в яму, где уже лежал какой-то покойник, завернутый в саван, как муха в паучьем коконе, я твердо решил для себя, что не буду гнить в иноземной могиле, над которой священник за взятку проведет обряд, наплевав на мою неотпетую душу. Но пока что я не собирался подражать нерестящемуся лососю или умирающему киту. Наоборот: полтора года, прошедшие после отъезда из Фельсенгрюнде, позволили срубленному, замшелому стволу пустить новую робкую поросль иллюзий. Мне представлялось, как я возобновляю карьеру в Милане или Вероне, притом что смерть и несчастья, вершина моих достижений, должны были бы навечно разрушить эту мечту.

И вот я в Лугано, сижу поодаль от своих раздраженных и, увы, разругавшихся между собой фигляров и смотрю на противоположный берег озера – нашего, итальянского Черезио, – где лежит Ломбардия и мое будущее. Судя по моей позе и мрачной перемене в моих товарищах, вы, должно быть, подумали, что я несчастен и напуган, как жаба в пересыхающем болоте. Но хотя Вати, после шести недель скорби, честно пытался вдохнуть жизнь в наши затхлые пьесы (без особого, впрочем, успеха); хотя Абрахам, выдержав приличествующую паузу, продолжил жаловаться на тех, кто возражал против его главенства («Ну а как мы пойдем за призраком, Юстус?»); хотя все понимали, что наше братство трещит по швам, я чувствовал странный душевный подъем. Я мечтал о заказах, пусть даже и самых скромных: запечатлеть кабинет ученого или обессмертить – насколько позволят огонь и древоточцы – непоседливого отпрыска какого-нибудь испанского гранда.

Вчера мы устроили представление на главной площади Лугано (мне как единственному человеку, бегло говорящему по-итальянски, пришлось извиняться за нашу комедию, которая упала на лица зрителей, словно шмат сырого теста), и я увидел возможный путь своего побега. Я не знал этого человека; он не обращал на нас внимания, был занят уламыванием толстого луганского купца, демонстрируя ему внушительный размах своего кулака. Потом, когда мы отвесили свои робкие поклоны, я заметил его снова – он сидел в тени липы и ласкал кошель купца, словно проверяя, насколько тот полон. Это был небольшой колосс, бородатый, как Козимо, с копной рыжих волос. Он, как собака, наклонил голову набок, приподнял одну бровь, давая понять, что он видит, что я его вижу, и продолжил рассматривать песок у себя под ногами.

Несколько минут спустя наши пути случайно пересеклись. Я ковылял следом за остальными актерами, уходившими с места нашего позора, и в это мгновение из дверей ближайшего дома показался этот незнакомец, сжимавший рукоятку меча Он вскрикнул от удивления:

– Э, земляк, а куда подевались твои волосы?

Я уже отставал от своих и опасался отстать еще больше.

– Выпали, – ответил я. – От стыда.

– Вам еще повезло, что они вас не повесили. Ну, это же Швейцария. Откуда ты, синьор Купидон?

– На этот вопрос нет простого ответа.

– А, человек-загадка. Я сам из Бреры. Родился с вонью канала в ноздрях и криками барочников в ушах.

– Брера? Давненько я не слышал это название.

– Так ты все-таки миланец, – торжествующе сказал он. Если он собирался идти за мной, то пусть хоть понесет вещи, подумал я.

– Вы живете в Лугано, синьор?

– У меня паром на Черезио. Я перевозчик и купец.

– А что вы перевозите?

– Это зависит от клиента.

Я весь вспотел. Глянув вперед, я убедился, что мои товарищи отошли достаточно далеко и не смогут нас услышать.

– А сколько стоит перевезти маленького земляка в Ломбардию?

– Маленький земляк в бегах?

– Нет. Он… Я просто хочу домой. Перевезите меня через озеро, синьор, дальше я пойду сам.

Паромщик пожал плечами и назвал свою цену. Разочарование явственно отразилось у меня на лице, и он наградил меня тем же взглядом, какой бросал на кошель с деньгами. Потом он улыбнулся и шлепнул себя по великанским бедрам.

– Я отправляюсь завтра. Груз уже на борту. Переправлю тебя задаром. Расстояние небольшое, да и ты вроде судно не потопишь. – Я, бросился благодарить его, пожалуй, слишком бурно; он отнял руку от моих губ. – Ну хорошо, хорошо. Не могу же я позволить тебе и дальше огорчать местных жителей. В конце концов, они все – мои должники.

И вот, как я уже говорил, ваш рассказчик сидит поодаль от своих товарищей, которые спасли меня в горах и научили, как выжить на пустом месте, которые дрались за меня, как за своего, и которых я теперь должен буду оставить. Мне сводило кишки от надежды и отчаяния: надежды снова увидеть страну моей юности, отчаяния навсегда распрощаться с родными лицами. Я рылся в закутках памяти в поисках подходящих прощальных слов, но находил лишь высокопарную ложь в оправдание своего предательства. Не знаю, было ли это предательством, ведь, оставшись, я был бы вынужден принять чью-то сторону, выбирая между кротким отцом и своим огнедышащим кузеном? Лучше сбежать, чтобы не отягощать совесть выбором.

Вати спал, привалившись к дорожной сумке, его шея согнулась под прямым углом к телу, словно он пытался рассмотреть перед своей рубашки. Рядом с ним его сын Ульрих заплетал косички маленькой Митци, Сара нежно напевала и кормила младшую протертым яблоком. Абрахам и Якоб сидели на лугу, очищая резцы от ясеневых стружек. Каждый раз, как из древесного вороха появлялся очередной нож, Абрахам радостно улыбался. Может, сказать ему? Он должен понять меня – с его цыганской кровью, с его печалью изгнания. Да, только Абрахам поймет и оправдает мой поступок перед остальными.

Еще не поднявшись на ноги, я услышал – мы все услышали – какую-то суматоху в оливковой роще на вершине холма. Мы с тревогой повернулись к источнику воплей: истошного крика, исполненного страдания. Из рощи выскочила Фрида с залитым слезами лицом. Все встали, чтобы ее утешить, но она прошла мимо. Я успел заметить багровый след на правой щеке и кровоточащую скулу. Штеффи протиснулась между нами и поймала Фриду за руку. Несмотря на все мольбы, сестры не остановились.

– Штеффи! Фрида, дорогая!

Вати проснулся и вскочил на ноги. Он в замешательстве ухватил сына за руку. На холме появился творец скандала. Иоганн, старинный поклонник Фриды, подошел к брату и Абрахаму. Кипя от ярости и стыда, он принялся жаловаться и объяснять – я слышал слова «шлюха» и «потаскуха» с различными вариациями. Иоганн смотрел куда-то за озеро невидящими глазами, безотчетно прикрывая рукой костяшки пальцев другой руки, со следами крови.

Вати и Ульрих выбежали на луг, требуя объяснений. Во всей этой кутерьме и беспорядке где мне было найти сочувственного слушателя? Моя рука потянулась к старой седельной сумке; в ней лежало все мое земное имущество – потрепанный «Тезаурус».

– Это не она тебя предала, – услышал я голос Ульриха. – Это ты совершил с ней ужасное! И тебе нет прощения!

Иоганн скорчился за Абрахамом, который в одной руке держал очищенную от коры ясеневую палку, а в другой – тесак. Раскол стал явным, наша труппа разваливалась на глазах. Вати и Абрахам смотрели друг другу в глаза, как олени-самцы перед решающим столкновением.

– У нее была кровь? – спросила меня Сара. Я закинул седельную сумку на плечо и неохотно кивнул. – Они все разрушат, – в отчаянии проговорила она.

Теперь Вати и Ульрих спускались к нам. (Иоганн упал на колени и зарыдал, его брат и Абрахам склонились над ним и принялись утешать.) Ульрих успокоил своих напуганных дочерей, а Вати схватил Сару за руку и поднял ее на ноги.

– Я все объясню, – сказал он. – Он хотел, чтобы она с ним возлегла, а она отказалась, и тогда он ее избил.

Вати и Сара побежали следом за сестрами.

– Я пойду с вами, – сказал я.

– Нет, – отрезал Вати.

– Может быть, я пригожусь.

– Не ходи с нами.

Не обращая внимания на запрет, я взбежал вверх по склону и поцеловал маленькую Митци в щеку. Они негодующе отмахнулась от меня.

– Прощай, Ульрих.

Ульрих рассеянно кивнул, наблюдая за отцом и женой. Я помахал (сглотнув комок в горле) Абрахаму, моему устрашающему учителю, и братьям, с которыми за все шестнадцать месяцев я обменялся от силы парой слов, не считая приветствий.

– Мне надо идти, – крикнул я. – Да пребудет с вами Господь!

Абрахам, решив, что я пытаюсь изобразить из себя примирителя, лишь отмахнулся.

Теперь я скакал вниз по склону – грудь болела и горела огнем, ветер свистел в ушах и выдавливал слезы из глаз. Не знаю, может, это от пыльцы воздух сделался таким едким, что я стал задыхаться, и кашлять, и тереть лицо, чтобы облегчить жжение? Когда я добрался до пристани, часы на соборе как раз отбивали назначенный час. Паромщика не было видно, но его напарник узнал задыхающегося гнома и замахал мне руками. Я помахал в ответ… и не смог сделать ни шага, потому что чья-то тяжелая рука легла мне на плечо и удержала на месте.

– Конрад!

Он тяжело дышал, его глаза вылезли из орбит, грязные волосы стояли торчком, а на губах пузырилась пена.

– Не иди, – сказал он. – Не иди.

– Конрад, так надо.

– О нет! Нет!

– У меня есть цель. Ты понимаешь это слово? У меня своя цель, у тебя – своя… Мне нужно домой.

Конрад покачал головой и показал куда-то на север от нашей рассыпавшейся компании; он изобразил лук, стрелу и передразнил мои ужимки на сцене. – У Абрахама есть дар говорить слова, – сказал я, пытаясь удержать нетерпеливого перевозчика. – Я вам не нужен.

– Кто, кто, – кудахтал Конрад. – Кто говорит тальянски?

Об этом я не подумал и теперь злился на кретина, затронувшего эту тему.

– Вы можете повернуть обратно на север, где говорят по-немецки.

– Зима, – запротестовал Конрад, топая ногой от такой вопиющей несправедливости, которую он не мог выразить словами.

– Я ужасно читаю прологи, – умоляюще проговорил я. – Не так хорошо, как Мутти. Без меня вам будет лучше.

Лицо Конрада исказилось страшной гримасой. Протяжный крик – наполовину мычание, наполовину мяуканье – вырвался из его чудовищного зоба. К моему несказанному ужасу, он схватил меня за уши и прижал мое лицо к своему животу. Мне показалось, что он бормочет:

– Лети, лети. Найди лечить Конрада.

– Я не могу тебя вылечить, – сказал я, когда он меня наконец отпустил. – Я не могу помочь тебе, Конрад. Дорогой мой друг, я не знаю никаких королей, но даже если бы знал… – Я успел удержать неприятные слова. – Держись поближе к Вати, Саре и Ульриху. Они – семья. Они тебя не бросят.

– Ты, – сказал Конрад. – Ты меня бросил.

Он отступил назад. На его грустном лице я прочел отчуждение и едва не бросился умолять его вернуться обратно.

– Передай всем! – крикнул я ему вслед. – Передай им, что мне очень жаль!

Конрад, шатаясь, забрел в журчащий ручеек, потом исправился и побрел по крутой улочке. Паромщик, исчерпав терпение, тоже повернулся ко мне спиной, и я был благодарен, что мне пришлось его нагонять: это дало мне возможность убежать от друзей.

На Корсия дей Серви моя шея буквально разламывалась, угрожая сбросить унылую голову в пыль. Боль зародилась в ногах. Не представляю почему там, ведь деревянный лоток, набитый книжками, висел у меня на плечах. Впрочем, не важно, откуда началась боль, результат был один: мои ягодичные мускулы расталкивали этот яд по всему телу, вниз – к ногам, вверх – в поясницу и дальше, в спину, откуда боль перебиралась в самое сосредоточие моих бед, то есть в плечи, и вгрызалась в сухожилия шеи, как крысы – в веревочный жгут. Все мое тело, поверьте, превращалось в сплошной мятеж разгневанных органов, восстававших против моей воли – которая на самом деле была не моей, а переданной через посредника волей Рокка Менджоне: издателя стихов и нравоучительной прозы, сводника, испанского шпиона, который, сам об этом не зная, был к тому же и работодателем, и хозяином вашего престарелого рассказчика.

Полгода я занимался тем, что таскал свой лоток от Соборной площади (там, где полузабытый прежний «я» встретил великодушного Арчимбольдо) по крикливой и драчливой Корсия дей Серви и обратно, пока (очень надеясь, что меня не видит никто из шпионов Рокка Менджоне) я не располагался передохнуть в тени Собора. В этом странном Милане, с его чудными одеяниями и обычаями, с его ордами мошенников, никто не интересовался каким-то разносчиком книжек. Мне приходилось выкрикивать свои шесть слов, пока я не срывал голос и не начинал шипеть, как ящерица; только моя необычная фигура и невероятная ширина лотка привлекали редкого ухмыляющегося покупателя. Я не обижался на издевки. Мало того что я получал с этого пусть и жалкий, но все же доход, моя ноша тоже легчала. Каждое утро я заново загружался хрустящей, только что из-под пресса, бумагой (книги предварительно пересчитывались, чтобы я не соблазнился выкинуть несколько штук) и возобновлял свое болезненное блуждание, словно некий подручный Сизифа.

Вы, может быть, удивитесь, как дошел я до жизни такой, притом что при всей моей беспринципности мое бегство в Ломбардию началось с удачной встречи? На беспокойном озере здоровенный паромщик рассказал мне о своей юности, когда он водил баржи по каналу Мартесано. Там все еще работал его родственник, некий Агостино, адрес которого он записал мне в «Тезаурус», и, вырвав оттуда страницу (как бы и не заметив моего неудовольствия из-за порчи моего единственного достояния), написал родственнику письмо и запечатал его сургучом, чтобы не испытывать мою честность. Я сошел с парома на ломбардском берегу, ликуя от прикосновения к родной земле и еще от того, что уже обеспечил себе знакомства в Милане. Этот Агостино, конечно, окажется прощелыгой и грубияном, но он хотя бы приютит меня на первое время, пока я не освоюсь в городе. Моя вера в благородство незнакомцев, разбуженная фиглярами, разгорелась еще сильнее, когда капитан дал мне немного денег на дорогу.

Через два дня, на Корса-Ориентале, мне помогли вылезти из теплого мягкого нутра кибитки торговца шелком. Я стоял перед церковью Сан-Бабила, в нескольких десятках шагов от виллы Джана Бонконвенто, слушал пронзительные колокола и пытался решить, идти мне дальше или нет. Рассудив, что не надо – памятуя изречение Гераклита о реках, – я отправился в город, который меня не узнавал.

Агостино подозрительно косился на меня, пока я не вручил ему письмо и он не узнал печать. Потом он обнял меня, как брата, поделился свой жидкой кашей и уложил спать. Утром он представил меня доверенному помощнику своего работодателя. Рокка Менджоне (как уверял этот скользкий мерзавец) был филантропическим Крезом, заботливым отцом для жителей района Брера. Господи, квохтал он, какой я малорослый. Как легко мне скрываться в толпе, даже, может быть, притворяясь ребенком, невиннейшим из человеков, которых так ценит Спаситель. Эти чуткие пальцы смогут обследовать все потаенные закутки людских одеяний, пока владелец костюма – к примеру – пялится на уличную процессию или разглядывает Деву Марию, которую толпа верующих несет по улице. Читатель, меня оскорбили подобные предложения. Я что, должен был стать карманником?! Агостино присел недалеко от колонны, поглядывая по сторонам в поисках соперников и кусая мундштук своей потухшей трубки. Я с горечью призадумался над своей легковерностью. Сколько еще бедствий и приключений, несмотря на преклонный возраст, я мог бы пережить, заполнив целые главы, создав галереи злодеев и простаков, глупцов и интриганов?! Однако я не собирался повторять позорных ошибок юности. Да, большую часть жизни я прожил бесчестно, но я не хочу умереть с позором. Так что я был вынужден разочаровать синьора Менджоне и его помощника; Агостино, дрожащий от ужаса, не смог меня переубедить.

А чего я надеялся достичь в Милане – один, без друзей? Несмотря на злобные угрозы помощника, я не думаю, что он (не говоря уже о его недосягаемом, почти божественном работодателе) прилагал усилия, чтобы расстроить мои дела. Печальная правда была такова: этот город во мне не нуждался. Невзирая на впечатляющую могилу в Сан Пьетро делла Винья (где я пролил скупую слезу), мой благословенный учитель Арчимбольдо был напрочь забыт. Его дом, который я нашел, порядочно поплутав по улицам, занял какой-то чиновник габсбургского правительства. Беззвучно кричавшего стража, так поразившего мое воображение, сорвали с двери – возможно, я был последним в мире человеком, который знал происхождение оставленного им еле заметного овального следа. Мертвые не могли мне помочь. Милан воспарил на крыльях новой веры, служители которой были мне незнакомы: недавно скончавшийся прославленный Караваджо, ломбардцы, чьи имена (Черано? Морадзоне?) не сохранились в моей памяти, фламандский католик, более известный как Рубенс. Мои строгие северные мастера не могли угодить пышным вкусам Контр-Реформации. Как и моего отца, меня лишила заказов новая и, по существу, всемогущая Академия искусств. Я встречался с некоторым светилами оттуда, но они лишь посмеялись надо мной. Разве сам основатель, кардинал Борромео, не в курсе, что мои работы представлены на всеобщее обозрение в его палаццо? Академики расхохотались. Неужели, спрашивали они, я нагадил и в кардинальском дворе?

– «Мария Магдалина»! – возмущенно выкрикнул я. – Приобретена его преосвященством Федерико Борромео. Или «Страшный Суд» в Сан-Сепульхро в… э… Бергамо, кажется.

– Кажется?

– Пойдите и посмотрите, если не верите мне на слово. Только пустите туда и меня тоже, я покажу, как писал их.

– Кардинал не допускает к себе мошенников, – сказал один из художников. – И я знаю, что ты лжешь, потому что «Мария Магдалина» – хоть это и не самая лучшая из его работ – написана Джаном Бонконвенто.

– Да! Я был… – Прошло уже тридцать лет, и теперь его смерть уже вряд ли была темой для пересудов. – Я был его другом и поклонником. Вместе с ним я работал над некоторыми картинами.

– Не верю. Ты – обманщик.

Это был окончательный приговор. После этого любопытные ученики затащили меня в таверну и попросили что-нибудь нарисовать, но пальцы меня не слушались. Уголь гарцевал на бумаге; моя полузабытая Магдалина была похожа на евнуха в парике с мешками жира вместо грудей; ее набожная мольба не предполагала ничего более вдохновенного, чем вульгарное облегчение от пущенных ветров.

– Я могу сделать лучше, правда, я умею, – сказал я. – Просто давно не практиковался.

Студенты Академии безжалостно высмеяли меня и бросили в награду мелкую монетку.

На следующий день, украв на всякий случай чью-то шапку, я вернулся к Агостино и принялся умолять дать мне еще один шанс. Человек Рокка Менджоне явился со скучным видом, а Агостино улыбался, видя, как я сгибаюсь под тяжестью поклажи.

Так вот, ставший вдвое короче под весом лотка, с лицом наподобие печальной луны над его безбрежной равниной, я карабкался по Корсия дей Серви. Собственные мучения напомнили мне неудачливого шарлатана, который набросился на меня в пражском Старом Граде. Мой бред оживил Джеронимо Скотта (чьи кости, должно быть, уже давно украшали дно какой-нибудь богемской канавы). Завернутый во влажные ошметки своего красноречия, он встретил меня как родственную душу, словно его коробка с подкрашенной водичкой была сестрой моего лотка с нечитаемой прозой. «Брат шарлатан – ты, потерявший экипаж и двух лошадей с плюмажами, на которых потом гарцевали солдаты у моста, – скажи, эта боль в шее и плечах, эта вонь прогорклого сыра, исходящая от моего тела, – все это заслуженное наказание для обманщика?» Часто, измученный ежедневной епитимьей, я начинал бредить от боли. Я уходил с назначенного маршрута и принимался искать потерянное детство. Как будто я ожидал встретить своего двойника, другого Томмазо Грилли, хвастающего своим богатством, покупающего гравюры у одного из моих конкурентов или приказывающего слуге купить вот этого фазана, вон ту форель. Милан заполонили обманщики; а те призраки, что заставляли мое сердце замирать на каждом повороте, – должно быть, я сам их придумал? Неужели это Пьеро стоит у двери и гладит мурлычущую кошку? А попрошайка, который нянчит в канаве свою культю-кормилицу, неужели это Моска? Как-то раз, после тройного повешения на пьяцца делла Ветра, я погнался за красавцем негром, пробиравшимся сквозь толпу. На Ларго-Кароббио его обнял какой-то толстяк, который присоединился к объекту моего интереса, поглаживая бедро спутника нервной рукой. Я проследил за парочкой до самого Собора, пока не убедился, что Каспар Бреннер живет в другом месте, если живет вообще, потому что он совершенно не походил на этого улыбчивого содержанта.

В конце концов люди Рокка Менджоне все-таки обнаружили меня вдалеке от выделенного пятачка. Я был добродушно наказан и провел ночь с большим неудобством, прикусив язык, чтобы не будить соседа своими стонами, в горестных размышлениях о своем положении. Решение было найдено еще до первых петухов. Конечно, Джованни! Мой прежний товарищ, который женился и поселился недалеко от Флоренции. Мое возвращение домой было еще неполным. Улицы, которые мне снились, холмы, по которым я бродил в своих воспоминаниях, лежали на юге. Полдень я встретил уже в пути, подгоняемый надеждой о тосканском пристанище.

– Она живет с родителями Паоло, в Сеттиньяно, на холмах у Фиесоле…

Слова Джованни вели меня, как Вифлеемская звезда – волхвов. Я шел с севера по болонской дороге и обогнул свой родной город, не решившись войти в него из-за бедствий, перенесенных в Милане. Выбравшись из того Ада с изуродованными плечами, разве мог я надеяться на более щадящее чистилище в этих холмах? В Лапо я упросил торговца вином подвезти меня на телеге, в которой я трясся, весь липкий от засохшего вина, до Фиесоле (где, воняя, как деревенский пьянчуга, я прождал два часа, пока крепкие парни не разгрузят поклажу) и дальше на восток, по винчильятской дороге, к Монтебени и, собственно, до места назначения. Понимая, что мой помятый, расхристанный вид вкупе с ядреным духом пропахшей вином одежды не вызовут у местных жителей ничего, кроме ужаса, я прикорнул под зонтичной сосной и тотчас уснул.

На следующий день, утыканный иголками, аки дикобраз, я отправился на поиски. Первые люди, встреченные на дороге, вряд ли могли бы учуять мой запах. Торговец рыбой и его жена, сверкающие чешуей, хмурились, обдумывая мои вопросы. Я знал только имена девушки и ее молодого мужа; о ее отце, не жившем в деревне, они даже и не слыхали. Уж не о вдове ли Скарби и ее дочери идет речь – разве это ее дочь? – не важно, беременная девушка, отец ребенка ушел на войну, так? Я изобразил крайнюю благодарность, поклонился им до земли (втайне надеясь получить кусок копченой трески) и побрел, как был с пустым желудком, в указанном направлении, пока не добрался до края деревни.

Там стоял – стоит – одноэтажный домик, почти хибара, которая видала лучшие дни, с пробковым дубом, росшим так близко от стены, что он казался ее продолжением, с миртом, можжевельником и навесом из жимолости над дверью. Внизу террасами раскинулся сад с грядками бобов, капусты и душистых трав, разделенных древними оливами, согбенными и перекрученными, как вакханки, в экстазе превратившиеся в деревья, с руками-ветвями, все еще вцепившимися в волосы-листья. Бородатая коза оперлась на ствол оливы и тянулась к листьям. Всполошившиеся куры известили обитателей домика о моем приближении, и те открыли дверь прежде, чем я успел постучать.

Даже сейчас, когда я описываю произошедшее, на том же самом месте, мне с трудом верится в подобную доброту. Вдова Скарби собиралась прогнать эту оборванную ворону (в моем лице) со своей земли, но ее невестка встала на мою защиту. Я увидел милое девичье лицо, немного бледное, с россыпью веснушек на скулах, унаследованных, без сомнения, от отца, которые очаровательно сочетались с распущенными черными волосами. К своему несказанному облегчению, я рассматривал все это без намека на вожделение.

Услышав мое имя, Тереза зачарованно уставилась на меня.

– Вы Томмазо Грилли? Папин друг детства?

– Он самый, мадам.

Сами понимаете, что особых доказательств этого утверждения не понадобилось. Тереза сразу спросила меня, нет ли каких вестей о ее отце и муже. Мне ничто не мешало изложить приукрашенный вариант нашей встречи двухгодичной давности, но что-то в выражении ее лица отбило у меня желание хитрить, и я честно признался, что новостей нет. Хотя я и явился к ним как попрошайка, а не посланник, меня пригласили – и с большой теплотой – в дом.

Жилище у них тесное, кухня и гостиная объединены, там же, у очага, среди домашнего скарба – кастрюль, сковород и ножей, висящих окороков и пучков чабреца, – женщины спят ночью. В южном конце дома находится комната Паоло, которую он когда-то делил с братьями и куда поселили меня, несмотря на все мои (притворные) протесты. Тереза хотела быть гостеприимной с другом ее отца.

– Он часто о вас рассказывал, синьор Грилли. Он высоко ценит ваше мужество и стойкость и в свой последний приезд… в свой последний приезд, полгода назад, он рассказал, с какой радостью встретился с вами в… э-э-э…

– Фельсенгрюнде.

– Так что мне теперь кажется, будто я вас знаю всю жизнь.

– Ну, если не меня, синьора, то мою более молодую тень. Я узнал, что Джованни и Паоло после короткого отпуска

вернулись в Германию. Когда вдова принялась петь дифирамбы своему сыну, я заметил, как Тереза сложила руки на своем выпуклом животике, словно она упрятала туда мужа; в каком-то смысле так оно и было. Потом, уступая настойчивости хозяек, я поведал им свою историю про встречу в Фельсенгрюнде – которая перешла потом в пересказ всей моей жизни (с некоторыми купюрами). Я не решился открыть им, какой кровавой работой заняты их сын или муж. Пыл в глазах старухи и напряженное внимание Терезы побудили меня прибегнуть к иносказанию и обтекаемым заявлениям.

– Они служат в лучшей и благороднейшей из всех европейских армий, – солгал я. – Я уверен, что они – надежда Истинной Церкви.

Услышав это, женщины, кажется, расслабились, и, чтобы не углубляться во вранье, я спросил про историю их семьи.

Синьора Скарби рассказала, как Паоло и другие ее сыновья (упокой, Господи, их души) вместе с покойным мужем работали на каменоломнях в Винчильятте. Когда отец Терезы, недавно приехавший в Милан, поселился в Борго ди Корбиньяно, он занялся тем же тяжелым ремеслом.

– Мой муж и Джованни подружились. Мне приятно думать, что Паоло и Тереза родились, чтобы связать наши семьи.

Но вскоре жизнь в Сеттиньяно стала слишком тяжелой. Во Флоренции строили очень мало; ее величие застыло, многие видные горожане умерли или впали в нужду. Вышедший из призывного возраста отец Терезы все еще оставался крепким и бесстрашным. Это он принял решение пойти в наемники и – после смерти синьора Скарби – взял Паоло с собой в Милан, сражаться за Истинную Религию. Конечно, женщины переживали отлучку мужчин; но жизнь в холмах стала приемлемой, и только за счет присылаемых ими денег. Скромность в Сеттиньяно не была маской нужды. У стены дома росли мята, эстрагон и чеснок, я питался каперсами, оливками и приличными кусками мяса, купленными на рынке. Скромный обед для Грилли-придворного был королевским пиршеством для Грилли-бродяги, и считанные недели спустя я заметно раздобрел на супах, козьем сыре и булках, а на свой день рождения даже насладился глинтвейном.

– Мои отец и муж щедры без меры, – улыбнулась Тереза.

Я старался не думать, какая часть их щедрости была оплачена Фельсенгрюнде, потому что наслаждался этим сравнительным изобилием вплоть до нескольких последних недель, когда самый запах мяса стал приводить меня в ужас.

Вторую ночь в Сеттиньяно я утопал в мягком матрасе Паоло и благодарил Господа за такую доброту.

– Останьтесь здесь, с нами, – сказала Тереза, – как пожелал бы того мой отец.

Позже, когда их малорослый гость по всем признакам уже спал, молодая женщина снова встала на мою защиту. Вдова не хотела жить под одной крышей с каким-то странным, чужим мужчиной. Кишечные черти пронзали мне брюхо (О нет, меня выгонят!), пока Тереза, понизив голос, не поставила под сомнение мою принадлежность к мужскому полу, превратив в безобидное существо. После этого синьора уступила уговорам невестки, а я провалился в сон без сновидений.

* * *

Долину реки Менсола давно освоили каменотесы. В каменоломнях Майано с земли срезали ее серо-голубую плоть, pietra serena – словно муравьи медленно пожирали гигантский окорок. Именно здесь и чуть севернее, в Винчильятте, наши предки вытесали большую часть Флоренции. Если бы с неба на город вдруг обрушился гигантский кулак, обломки заполнили бы дыры в этих холмах, и мир вернулся бы к безлюдной невинности. Ближе к дому, в этой деревне, я вспомнил рассказ Вазари о том, что Микеланджело отдали кормилице – его собственной Смеральдине, – и его убаюкивал мерный стук кирок каменотесов. В Сеттиньяно молодой мастер впервые услышал крик статуй, заключенных в камне, и посвятил свою жизнь их освобождению. Здесь с каждой улочкой, с каждым кипарисом были связаны возвышенные имена художников и ваятелей: Дезидерио де Сеттиньяно, Антонио и Бернардо Росселино и мой предшественник с похожим именем Бартоломео Бимби.

Но я более не принадлежал к тому миру. Теперь, чтобы отрабатывать еду и кров, я помогал пропалывать огород, присматривал за корзинами синьоры Скарби, рыхлил сухую землю и поливал ее из бочки с дождевой водой. Иногда, помогая Терезе, я ходил вместе с ней к фонтану на деревенской площади, где меня в равной степени приветствовали и осмеивали, называя «синьором Грилли – художником». В прачечной (так далеко от жарких воспоминаний о канале Мартесано) я был единственным мужчиной, катавшим мокрое белье, пока Тереза, охая, держалась за поясницу, а стиравшая рядом со мной вдова корила меня за медлительность.

Впрочем, выходам «в свет» я предпочитал кормежку животных: задавал синий ветвистый цикорий козе и измельченное зерно – болтливым курам. Случалось мне наблюдать и диких животных: зеленую ящерку, бросающуюся вперед, чтобы схватить сверчка, мотыльков, порхавших над напоенными нектаром цветами, стрижей, сшивавших лоскутное полотно полей, и круживших над городом коршунов, добычей которых я давно стал бы и сам, если бы не доброта Терезы. И все же я не мог назвать свое существование безмятежным. Мне еще надо было исполнить свой долг и искупить вину.

Одним необычайно жарким июльским утром крик – родной брат страдания – вырвал меня из сна. Я вскочил с лежанки и обнаружил, что Тереза лежит на кровати, где спали женщины. Над ней склонилась вдова.

– Кыш отсюда! – крикнула она. – Беги за повивальной бабкой. И не смей входить сюда без разрешения!

Разобравшись с этим поручением, остаток дня я провел под оливами, отпихивая от себя любопытную морду козы и вознося молитвы Всемогущему Господу, чтобы ребенок родился живым и здоровым. У меня сердце кровью обливалось от этих болезненных стонов, доносившихся из комнаты. Несколько раз я бегал с ведром к фонтану и оставлял воду у двери, стуком оповещая о своем приходе. Мучительно долгое это дело – рожать. Пробило семь, когда повивальная бабка распахнула дверь и подозвала меня.

– Приведите священника, – велела она. – Может, придется срочно крестить.

Всю дорогу до Санта-Марии и обратно – в компании недовольного падре в полном облачении – я клялся посвятить себя Господу в обмен на Его милость. Священник вошел внутрь без стука, а я остался у двери, в пыли и ужасе, ожидая услышать горестные вопли. Вместо этого из комнаты донеслось мяуканье. Нелепо, конечно, но в первый миг я встревожился насчет кур, и моя правая нога повернулась в сторону курятника, словно надеясь, что за ней последует и остальное тело. Но это была не кошка. У меня закололо уши, словно я пробежал сквозь кусты шиповника. Слава Богу! Вышел священник, уже не такой красный, и хотя было ясно, что это никак невозможно – и даже более того: неуместно, – пожал мне руку, словно счастливому отцу.

– Можешь войти, сын мой. Она звала тебя.

Из трех женщин, бывших в комнате, первой заговорила Тереза, вся в крови и поту, с красными пятнами на бледном лице. Я увидел туго перепеленатый комочек с лицом боксера и малюсенькими кулачками.

– Его зовут Нунцио, – сказала она.

* * *

Ребенок рождается не сразу; мать, питавшая его своей кровью на протяжении всей беременности, должна и после рождения кормить дитя молоком. Мне в свое время приходилось поглощать отбеленную кровь незнакомок; Нунцио повезло – он присосался к материнской груди, чтобы потом дожидаться обильной отрыжки на материнских руках. (Восхищенные похвалы, сын мой, больше никогда не достанутся тебе так легко.) Меня не раздражал полуночный плач или сливочный запашок пеленок. Кухня пребывала в постоянном беспорядке; мы с вдовой делали все, что могли, чтобы мать и дитя ни в чем не нуждались. И все же ребенка я видел только с почтительного расстояния. Синьора Скарби не разрешала мне брать его на руки, а я не решался настаивать.

Мои опасения, что семья, уж какая есть, сомкнет ряды вокруг рыгающего несмышленыша – малюсенького проростка человека, – рассеялись окончательно, когда меня пригласили присутствовать на крещении. Нунцио, удивительный умница для своих нескольких дней, хранил молчание всю церемонию, глядя в доброжелательное лицо священника, и даже скосил оба глаза на помазующий палец. Когда священник удалился, вдова посоветовала Терезе перекатить ребенка через алтарь – «чтобы укрепить мышцы и уберечь его от увечности». Крестные Нунцио робко поцеловались перед церковью, чтобы защитить его от немоты, а дети Сеттиньяно бежали за нашей процессией и колотили в горшки и кастрюли, дабы дите не выросло глухим.

Теперь, когда Тереза была полностью поглощена ребенком, мне дали понять, что я могу остаться и заняться землей – пока Паоло Скарби не вернется с войны (если вернется). Я знал, как ему не понравился мой попугайский двойник в Фельсенгрюнде, и поэтому меня раздирали самые противоречивые устремления: надежда никогда не увидеть человека, о возвращении которого домой я молился каждый день.

Не знаю, может, я чувствовал приближение старости или грехи черной желчью разлились у меня внутри, но моя жизнь, когда не было работы, сделалась более набожной. Я начал читать молитвы по утрам, чего не делал при отце. Я читал «Отче наш», «Верую» и «Возрадуйся». Отдыхая у навозной кучи, я вспоминал десять заповедей и проповеди Христа. Вдова Скарби стала для меня примером веры; вместе с ней я ходил исповедоваться, каждую неделю по капле выдавливая из себя отраву. Остальные – особенно каменотесы – похвалялись своим недоверием к «болтливому» священнику, но я действительно испытывал облегчение от собственной откровенности и от утешающих слов, в которые раньше не верил, ego te absolvo, отпускаю грехи твои.

Прошел почти год, но я так и не взялся за летопись своей Жизни. В доме было столько работы; и мне очень нравилось наблюдать, как растет Нунцио. Его младенческий русый пушок сгустился в дедушкину рыжину; личико утратило синюшную сосредоточенность и округлилось; глаза неопределенного цвета (в точности как у Паоло, утверждала вдова) цепко вглядывались в мир, а душа, некогда скрытая, как косточка во фрукте, начала пробиваться наружу. Едва успев превратиться из млекопитающегося автомата в сознательного ребенка, маленький Нунцио научился оживлять вещи, толкая свои деревянные игрушки (подарки заботливых каменотесов) и радуясь, как мелкий божок, когда они валились набок. В девять месяцев Нунцио научился ползать – неуклюже цепляясь ногой за ногу – и стукаться об меня в надежде, что с ним поиграют. Быть может, я казался ему не таким устрашающим великаном, как все остальные взрослые?

Я полюбил мальчугана всем сердцем, равно как и его мать, и вдова перестала возражать против того, чтобы я с ним играл. Когда Нунцио сделал свои первые шаги, она настояла, чтобы мы принесли его на кладбище, где Тереза пустила его погулять среди могильных плит.

– Ребенок должен ходить среди своих предков, – сказала она. – Пусть покойники видят, как продолжается их жизнь, во что воплотились их сухие кости.

Есть люди, которые из-за особенной любви Костлявой к детям считают неправильным привязываться к малышам так же, как к взрослым. Но я так не думаю. Нунцио дорог мне, как сын или внук. Его игривая грация радует глаз (он вовсе не горластый разрушитель, как некоторые его сверстники); его детская нежность всегда умиляет меня, когда он цепляется за мои заскорузлые руки. В этом ребенке есть скрытая Философия. Придя в наш бренный мир, он словно принес с собой налет Вечности: однажды, глядя, как я пишу, он решил, что я соскребаю верхний слой с пергамента, обнажая скрытые под ним слова. Нунцио – философ-платоник! В его воображении я прозревал необычную щедрость, он награждал предметы внутренней жизнью: лопоча за своих кукол и пуская вскачь деревянных коней. Где злоба, которой налита тяжелая рука его отца? Где равнодушие к людской боли в мальчике, который плачет, когда его бабушка режет курицу? Дай Бог, чтобы он этому не научился.

Утром, после очередного приступа кашля (я полчаса откашливался весело пузырящейся кровью), я послал деревенского мальчишку в свое запретное прошлое, во Флоренцию, за перьями, чернилами и книгой для записей, ежели таковая найдется. Я потратил последние деньги на эту покупку (и на награду для мальчика) и еле дождался парнишку, вернувшегося уже в сумерках. В томе, который вы сейчас держите в руках, предыдущий владелец замарал всего три страницы. Чью бы жизнь ни содержали эти отрывки, я их вырвал, чтобы очистить место для своей – и для памяти об ушедших людях, которых я некогда знал.

Это был подвиг, достойный Геркулеса; книга немым укором лежала на «Thesaurus Hyeroglyphicorum» в ожидании, когда я возьмусь за нее. Отсутствие приступов кашля ослабило ощущение настоятельной неотложности. Я вернулся к работе по хозяйству и медленному старению, пока как-то вечером, в августе пятидесятого года, мне не доверили присмотреть за Нунцио – женщины ушли присматривать за больным соседом. Я выдрал лист из побитого «Тезауруса» и, растрачивая чернила, предназначенные для сей исповеди, развлекал мальчонку, изображая на бумаге дронта. Я так увлекся толстым клювом птицы, что не заметил, как Нунцио куда-то ушел.

Кажется, я почувствовал крик еще до того, как услышал, и, отшвырнув свою последнюю работу, бросился в дом – где обнаружил отбивающегося от огня ребенка. Он опрокинул масляную лампу, которую неизвестно кто зажег. Я схватил вдовью шаль и – очень неторопливо и с ясной головой – сбил огонь. Когда Нунцио взвизгнул от ужаса, я увидел языки пламени на его рубашонке. Я бросился к мальчику и загасил пламя руками.

По словам Терезы, целый день я балансировал на грани смерти. Даже в глубочайших провалах моего беспамятства какая-то часть Томмазо Грилли – почему бы не назвать ее моей бессмертной душой? – наблюдала за тяготами тела. Эта квинтэссенция была нечувствительна к боли в обгоревших пальцах, к волдырям, набухавшим в местах, где раньше росли ногти. Тереза, на бренной стороне духовного занавеса, позвала священника – на случай, если Смерть заберет меня к себе. Интересно – раз уж мне дали сбежать, пусть даже на время, из когтей Костлявой, – существует ли на самом деле prima materia, настоящее человеческое «я», на котором потом нарастают изъяны? Или мир – это и есть та реторта, в которой рождается Душа? Я чувствую, что моя душа принадлежит мне не больше, чем дыхание, которое, вырвавшись изо рта, клубится в морозном вечернем воздухе. Она чистая, мягкая и безличная, как вода – божественная тинктура, которая вливается в это бренное тело, чтобы запустить пульс воплощения.

Этот наиболее тяжелый период моей болезни, когда душа грозила расстаться с телом, оказался настоящим раем по сравнению с тем, что за ним воспоследовало. Я всплыл из глубин забытья на мелководье обмороков, и миллионы крабов боли вцепились клешнями в мои израненные чувства. Мука, глубоко укоренившаяся в костном мозге, и гораздо более старая, чем эти раны, захватила всего меня. Даже в бреду я понимал, что болен, потому что видения и сны становились педантично навязчивыми. Мне снилось, что нужно вспахать поле. Я пребывал в двух местах одновременно: и на поле, за плугом, и чуть в стороне, взирая на девственную почву, как на пустую страницу. Так книга впервые заявила о своем желании быть написанной. Я знал, что не успокоюсь, пока этот кусок земли не принесет урожай.

Лихорадка унялась. Я вынырнул из бурных потоков и увидел, что стал калекой, что огонь пожрал мои руки.

Тереза принесла сына к моей кровати. По ее мягкому настоянию он поцеловал меня мокрыми губами в щеку и ущипнул за нос слюнявыми пальцами.

Он не пострадал. Я спас ему жизнь.

Сейчас не стоит (чтобы не будить воспоминаниями утихшую боль) вспоминать мое выздоровление. Семья считала меня героем, и чувствовать их заботу – это было ни с чем не сравнимое удовольствие. Тереза втирала в мои трясущиеся клешни какие-то мази, а синьора Скарби разрешила называть ее по имени, Элеонорой, и пекла для меня сладости из инжира, апельсиновой цедры и смородины и кормила меня сама, безо всякого отвращения поднося ложку к моему слюнявому рту. Когда опухоль спала и боль стала терпимой, я понял, что потерял умение рисовать. Пальцы стали неловкими и потеряли чувствительность. Письмо само по себе было достаточно болезненным, но я хотя бы мог писать, а вот чувственная легкость, необходимая для рисования, пропала; искусство штриха, чувство изгиба, ощущение бумажного зерна – все напрочь исчезло.

Иногда, глядя на свои изуродованные руки, я хотел покончить с собой. И не мог этого сделать. Не только из-за боязни кары небесной (хотя Всевышний, если он добр, не стане г мучить Адольфа Бреннера) или нежелания отягощать Терезу заботами о моем трупе. Я продолжал жить, чтобы успокоить мертвых. Что они скажут мне в своем мрачном лесу, если я откажусь от того, чего они страждут сильнее всего? Пусть покоятся с миром.

За окном кружат стрижи, и цикады заводят свои часы. Тереза приходит ко мне с молоком и мякотью гречишного хлеба. Вот мы и замкнули круг, подведя все итоги за мгновение до начала сей исповеди. Я сижу на краю лежанки и смотрю на «Thesaurus Hyeroglyphicorum». Будет ли моя жизнь, заново воплощенная на бумаге, иметь больше смысла, чем ее скрытые символы? С трудом я снимаю с полки «Thesaurus», он будет мне пюпитром. Сколько дней они ждали своего часа: гусиные перья и нож, чернильница и кожаный шнур, чтоб перевязать пальцы! Другим локтем я зажимаю незаселенные равнины моей книги для записей. Я слышу, как играет Нунцио, и Тереза поет за работой. Я прохожу через загроможденную комнату и открываю дверь в солнечный свет.

Итак…

От автора

Многие из тех людей, которых Томмазо Грилли встречал в своих странствиях, действительно существовали, но в некоторых местах история подлаживалась под его заметки. Петрус Гонсальвус, к примеру, для нужд сюжета чудесным образом продлил свою жизнь и попал в Прагу, в которой в действительности никогда не бывал. Не был он и учителем, математиком или кем-то подобным. Мы знаем, что он много лет жил в Парме вместе с детьми (все они унаследовали его особенность, именуемую hypertrichosis umversahs congenita) и зарабатывал на жизнь выступлениями перед публикой. Его изображение вместе с женой и в самом деле можно найти на фронтисписе книги Хёфнагеля, а с детьми – на страницах «Истории уродов» Альдрованди и еще нескольких картинах. Дочь Гонсальвуса Тонинью (Антоньетту) в 1580-х годах изобразил Лавиния Фонтана; Катерина – ее младшая, выдуманная сестра, а Карло – выдуманный брат.

Эта книга написана при содействии Писательской премии Совета искусств Англии.

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Подменыш – ребенок-эльф, подложенный эльфами взамен украденного человеческого ребенка. – Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

[2] Говорит на ломаной латыни: «Я художник, вот приглашение. Король Рудольф».

(обратно)

[3] Секунду! (нем.).

(обратно)

[4] моя щетина (нем.).

(обратно)

[5] Это имя в переводе с немецкого означает «уловка, хитрость».

(обратно)

Оглавление

I. MONSTRORUM ARTIFEX

1. Подменыш

2. Карличий пирог

3. Арчимбольдо

4. Джан Бонконвенто

5. Человек без кожи

6. Мошенники

5. Чудеса и диковины

7. Далибор

II. БИБЛИОТЕКА ЧУДЕС И ДИКОВИН

8. Нюрнберг

9. Анна, Гретель, благосклонность вельможи

10. Фельсенгрюнде

11. Книга добродетелей

12. Библиотека искусств

13. Annus Mirabilis

14. Джонатан Нотт

15. Ваятель по плоти

16. Мангейм

17. Маринованная голова

III. УЗРИ ЧЕЛОВЕКА

18. Тень гномона

19. Акробаты

20. Нунцио

От автора

Реклама на сайте