«Письма (1857)»

Достоевский Федор Михайлович Письма (1857)

1857

120. А. Е. ВРАНГЕЛЮ 25 января 1857. Семипалатинск

Семипалатинск. 25 февраля (1) 1857.

На письмо Ваше, бесценный друг, бесценный брат мой, отвечаю этим коротеньким письмецом. Прошу Вас, не считайте мое письмо ответом на Ваше, а только предисловием к ответу. Писать я Вам буду очень скоро, именно 10-го февраля, а если удастся, то и раньше, 3-го февраля. Да, друг мой незабвенный, судьба моя приходит к концу. Я Вам писал последний раз, что Мар<ья> Дм<итриев>на согласилась быть моею женою. Всё это время я был в ужаснейших хлопотах, как не потерял голову. Надо было устроить возможность свадьбы. Надо было занять денег. Я крепко надеюсь, что мне в этом же году что-нибудь позволят напечатать и тогда я отдам. В ожиданье же надо было занять во что бы ни стало. У меня был только один человек, у которого я мог просить - Ковригин. Но он всё время был в Омске, наконец воротился и по первому моему слову дал мне 600 руб. серебром, помог мне как брат родной. Я взял с условием воротить не ранее как через год. Он просил не беспокоить себя. Это благороднейший человек! Только 3 дня тому, как я получил деньги, и в воскресенье 27-го еду в Кузнецк на 15 дней. Не знаю, успею ли в такой короткий срок доехать и сделать свадьбу. Она может быть больна, она может быть не готова или н<а><прим>ер, не станут венчать в такой короткий срок (ибо нужно много обрядов) - одним словом, я рискую донельзя, но никак не могу не рисковать, то есть отложить до после святой. Нет никакой возможности откладывать по некоторым обстоятельствам, и потому надо сделать одно из решительных дел. Как-то надеюсь, что удастся. Во всех моих решительных случаях мне сходило с рук и удавалось. Но тысячи хлопот в виду. Уж одно то, что из 600 руб. у меня почти ничего не останется по возвращении в Семипалатинск: так много и так дорого всё это стоит! А между тем я едва мог купить несколько стульев для мебели - так всё бедно. Обмундировка, долги, (2) плата и необходимые обряды и 1500 верст езды, наконец, всё, что мог стоить ее подъем с места, - вот куда ушли все деньги. Ведь нам обоим пришлось начинать чуть не с рубашек - ничего-то не было, всё надо было завести. Писал в Москву к родственнику и просил 600 руб. Если не пришлет, я погиб, по крайней мере месяцев 8 буду жить как нищий, то есть до того времени, когда, по расчетам, могу что-нибудь напечатать. Теперь я хлопочу, как угорелый, дела бездна и письмо это пишу к Вам, друг милый, в три часа ночи, а завтра в 7 надо уже быть на ногах. Много что через 2 недели буду отвечать Вам на всё подробно и ничего не скрывая. А теперь несколько слов, и то отвечу на главнейшее.

Во-первых, об X. Об ней теперь не скажу ни слова положительно. Я скоро буду иметь случай ее еще раз увидеть. Я так много имел бы и теперь рассказать! Но хочу рассказывать не догадками, а что сам увижу! Скажу только, что Вы правы. Гернгросс возбужден против Вас, но кем? Это другой вопрос. Еще скажу: утешьтесь, милый, бесценный друг, незабвенный мой ангел! После сами скажете: "Это счастье, что я расстался с нею!" Но довольно! До следующего письма об X.

Вы пишете (и совета просите) насчет брака с m-lle К. Но, друг мой, за глаза советов давать невозможно. Одно скажу: если Вы сами называете ее ангелом, то не упускайте случая быть счастливым на всю жизнь. Нет возможности не полюбить чистое, праведное создание, которое назовете своею женою и полюбите хоть не страстью, но святее и выше и прочнее, чем кого-нибудь, - будьте уверены. Это так мне кажется! Еще: Ваше положенье в семействе требует фактической независимости, иначе Вы будете несчастны, Вы не выдержите и, по крайней мере, будете неспособны хоть что-нибудь начать в жизни. Если отец Ваш готов обеспечить Вас и дать Вам 5000 руб. в год, то не упускайте этого из виду, но сделайте так, чтоб эти 5000 были верные и не зависели от того, как подует ветер, от расположения отца. Это необходимо. Вот Вам два слова об этом. В следующем письме буду писать об этом и выскажу всё, как я смотрю на это.

Благодарю Вас без конца за письмо Ваше, но ради бога пишите чаще, отвечайте мне тотчас же на это письмо, не дожидаясь второго. Адрес мой другие пишут прямо на мое имя. Но Вас попрошу писать на имя Ламота, с передачею Ф. М., то есть мне. Вы пишете о брате: мне жаль, что Вы с ним не сходитесь. (3) Я об нем бог знает с какого времени ни слуху, ни духу не имею. Он дает мне в 8 месяцев по 2 строчки, как милостыню, и никогда не пишет о нужном, а всё бог знает что. Чего он боится? Есть столько о чем надо написать и что можно написать. А я нуждаюсь в известиях. Он мне ни слова не пишет о литературе, а ведь это мой хлеб, моя надежда. Хоть бы он отвечал мне только на мои вопросы. Н<а><прим>ер, я крайне нуждаюсь знать, что нынче антрепренеры литературные? Это для меня капитально. Боится, что ли, он? Не понимаю, не понимаю его, несмотря ни на какие его объяснения. Я знаю одно: это превосходнейший человек! Но что же с ним делается? Вы пишете, что я ленюсь писать; нет, друг мой, но отношения с М<арией> Д<митриевной> занимали всего меня в последние 2 года. По крайней мере жил, хоть страдал, да жил!

Хочу просить торжественно о позволенье печатать. Помогите, помогите мне, когда настанет время! Похлопочите о позволенье, по крайней мере, не оставляйте меня известиями. Поймите мое положение и будьте хоть Вы моим во всем хранителем, как до сих пор были!

До сих пор не знал наверно, где Ваши вещи и книги. Вы так положительно писали, что у Гернгросса, что я и сам это думал. Теперь оказывается, что они у Остермейера. Еду через Змиев, спрошу о них! Но не понимаю, как отошлю их Вам, ибо все уже отправились в Ирбит. Теперь поздно.

Р. S. Прилагаю мерку с головы для кивера. Бесценнейший Ал<ександр> Егор<ович>! Мне крайне нужны эти вещи. У нас нет ни за какие деньги, и даже мы не знаем хорошо настоящей формы. Надо: кивер, шарф, погоны, пуговицы, вот и все! Но где достать, коли нет. Вышлите, ради бога, поскорее.

Простите же, бесценнейший друг, что пишу так наскоро. Скоро напишу обо всем, а теперь до свиданья близкого. Обнимаю вас! Ради бога, пишите подробнее обо всем, особенно о себе.

(1) ошибка, следует: января

(2) было: должишки

(3) было: не сойдетесь

121. В. М. КАРЕПИНОЙ 23 февраля 1857. Семипалатинск

Голубчик мой, Варечка, прости ради бога, что пишу тебе наскоро. Но вот в чем дело: я ездил в Кузнецк на 15 дней, женился (6-го февраля), привез обратно жену, дорогой был очень болен (заболел в Барнауле, тем припадком, который имею постоянно и о котором писал тебе), несмотря на болезнь, продолжал путь и приехал домой в Семипалатинск 20-го числа февраля, больной и измученный от всей этой тревоги, от болезни и от дурных дорог. Жена больна от чрезмерной усталости, хоть и не опасно. Суди же, есть ли хоть минутка описать тебе всё подробно? Жена, несмотря на все свое желание, тоже не в состоянии писать тебе, тем более, что несмотря на хворость, хлопочет хоть как-нибудь устроиться на новом месте. И потому пишу тебе всего только несколько строк; но в самом скором времени напишу тебе еще письмо, вместе с женой, подробное и длинное. Теперь же жена обнимает, целует тебя и просит, чтоб ты ее полюбила. А она тебя любит давным-давно. Всех вас она уже знает от меня с самого 54-го года. Все письма твои я читал ей, и она, женщина с душой и сердцем, была всегда в восхищении от них. Уведомляю тебя, ангел мой, что дядюшке и тетушке я пишу с этой же почтой. Да благословит их бог! Признаюсь тебе, Варенька, искренно, что я, несмотря на их доброту и на всё, что они для нас сделали, не ожидал, что просьба моя к ним будет исполнена, и тем более я тронут этим! Ты пишешь, что тетушка сначала посердилась на меня. Я приписываю это ее же любви родственной и христианской ко мне; ибо как не озаботиться, как не покачать головой, как не сказать того, что она говорила: "Сам только что вышел из несчастья беспримерного, не обеспечен и тянет в свое горе другое существо, да и себя связывает вдвое, втрое". То же самое сказала и ты, мой ангел, в письме ко мне. Я понимаю, что нельзя было ответить иначе, и приписываю всё это вашему искреннему чувству ко мне. Дело же у вас за глазами, отдаленное; как тут судить! Но отвечу тебе: всё в руках божиих, а я, надеясь на бога, не задремлю и сам. Правда, хлопот в жизни больше. Есть обязанности строгие и, может быть, тяжелые. Но есть и выгоды для меня самого беспримерные. Не пишу их подробно, но они для меня очевидны. К тому же я не боюсь долга и обязанностей в одном отношении. Иногда долг и обязанности полезны в иной жизни, и полезно даже связать себя ими. Если человек честен, то явится и энергия к исполнению долга. А не терять энергию, не упадать духом - это главная потребность моя. Но довольно; будущее в руках божиих. Благодарю тебя и Верочку за старания ваши обо мне и за любовь вашу. В скорости напишу вам всем и брату Мише, тот, кажется, дал себе честное слово мне писать по одному письму в год, ни больше ни меньше. Если б ты знала, как мне горько это! Помог мне здесь один благороднейший человек, (1) очень добрый, с которым я всегда был в хороших отношениях. Он дал мне денег, почти без срока. Тем не менее надобно отдать как можно скорее. Прощай, голубчик мой, целую тебя и твоих деток и всех вас. Верочке то же. До скорого письма еще. Тогда напишу кое-что подробнее. Если б не легкая хворость, еще оставшаяся во мне, то я вполне был бы спокоен и счастлив. Прощай до свидания.

Твой брат Ф. Достоевский.

23 февраля 1857 г.

(1) далее было: богатый

122. А. Е. ВРАНГЕЛЮ 9 марта 1857. Семипалатинск

Семипалатинск, 9 марта 1857 г.

Вот уже две недели с лишком, как я дома, дорогой мой друг и брат, Александр Егорович, и только теперь насилу собрался написать к Вам. Если б Вы знали, сколько выдалось мне хлопот, суеты и занятий, самых непредвиденных, при новом порядке вещей, то верно простите меня за то, что тотчас по прибытии не написал Вам. Во-1-х, свадьба моя, которая совершилась в Кузнецке (6 февраля), и обратный путь до Семипалатинска взяли гораздо более времени, чем я рассчитывал. В Барнауле со мной случился припадок, и я лишних 4 дня прожил в этом месте. (Припадок мой сокрушил меня и телесно и нравственно: доктор сказал мне, что у меня настоящая эпилепсия, и предсказал, что если я не приму немедленных мер, то есть правильного леченья, которое не иначе может быть, как при полной свободе, то припадки могут принять самый дурной характер, и я в один из них задохнусь от горловой спазмы, которая почти всегда случается со мной во время припадка.) Приехав в Семипалатинск, встретили меня хлопоты по устройству квартиры; потом заболела жена, потом приехал бригадный командир и делал смотр, так что я и Вам, и брату принужден был отложить писать до сегодня. А как мне хотелось поскорее отвечать, друг мой незабвенный, на Ваше доброе, милое, прекрасное письмо! Не тужите, не тужите, друг мой, хоть я и ясно вижу, что у Вас со всех сторон горе. Более всего беспокоят меня за Вас, друг мой, отношения Ваши с отцом. Я знаю, чрезвычайно хорошо знаю (по опыту), что подобные неприятности нестерпимы, и тем более нестерпимы, что Вы оба, я знаю это, любите друг друга. Это своего рода бесконечное недоразумение с обеих сторон, которое чем далее идет, тем более запутывается. Тут не отделаешься ни крестом, ни пестом. Никакие объяснения не восстановят согласия, а если восстановят, то на миг. Одна помощь, одно лекарство: разлука. В 1-е же дни разлуки Вы попадете опять в его сердце, и он первый обвинит себя во всем. Характеры, как у Вашего отца - странная смесь подозрительности самой мрачной, болезненной чувствительности и великодушия. Не зная его лично, я так заключаю о нем, ибо знал в жизни, два раза, точно такие же отношения, как у Вас с ним. Его тоже нужно щадить, и Вы знаете это лучше меня. Знаете что, друг мой милый: мне кажется, что Вы такого же характера, тоже больны сердцем и душою, и если в Вас еще не развилась мнительность и подозрительность, то не было случая, или еще рано, то есть разовьется потом. Зато у Вас болезненно развилась чувствительность. Берегите и спасайте себя от этого; сильные перевороты в жизни помогают всегда; я был ипохондриком в высшей степени, но излечился вполне крутым переворотом, случившимся в судьбе моей. Путешествие превосходно; но так как Вы, добрейший друг мой, были со мной очень откровенны в письме своем, то и я считаю за долг быть с Вами вполне откровенным, хотя долго восставала против меня совесть и сердце запрещало мне высказывать свое мнение. Мимоходом скажу еще: Вы пишете о возможности случая жениться. На это скажу Вам, что это, по-моему, самое лучшее в судьбе Вашей, ибо разом разрешит очень многое и перевернет Вашу жизнь. Но вот в чем дело: я не знаю всех обстоятельств, я прочел только намек об этом в Вашем письме. Судить поэтому вполне не могу, и потому скажу мое мнение (а Бы его спрашиваете) вообще. Но прежде этого скажу еще об одном деле, именно о котором не хотел с Вами говорить откровенно до сих пор, то есть Вы понимаете, об X. Я не хотел говорить моего мнения, во-первых, потому, что, зная очень немного фактов, не хотел его считать верным и окончательным; 2-е, не хотел расстраивать и язвить Ваше сердце, 3-е) не хотел быть передатчиком и сплетником; но теперь вот что заставляет меня быть откровенным. 1-е) что я во всяком случае не выдаю мое мнение за окончательное и безошибочное, а только за мнение и так почему же не говорить; 2-е) я полагаю теперь, что время многое уже изгладило и излечило в Вашем сердце, и Вы теперь видите яснее и здоровее, и 3-е (главное), что эта женщина, по моему убеждению искреннему, не стоит Вас и любви Вашей, ниже Вас, и Вы только напрасно мучаете себя сожалением о ней. Наконец, 4) мне хочется высказать еще последнее мнение: не ошиблись ли Вы в ней окончательно? Может быть, Вы уверили себя, что она Вам может дать то, что она вовсе не в состоянии дать решительно никому. Именно: Вы думали искать в ней постоянства, верности и всего того, что есть в правильной и полной любви. А мне кажется, что она на это неспособна. Она способна только подарить одну минуту наслаждения и полного счастья, но только одну минуту; далее она и обещать не может, а ежели обещала, то сама ошибалась, и в этом винить ее нельзя; а потому примите эту минуту, будьте ей бесконечно благодарны за нее и - только. Вы ее сделаете счастливою, если оставите в покое. Я уверен, что она сама так думает. Она любит наслажденье больше всего, любит сама минуту, и кто знает, может быть, сама заране рассчитывает, когда эта минута кончится. Одно дурно, что она играет сердцем других; но знаете ли, до какой степени простирается наивность этих созданий? Я думаю, что она уверена, что она ни в чем не виновата! Мне кажется, она думает: "Я дала ему счастье; будь же доволен тем, что получил; ведь не всегда и это найдешь, а разве дурно то, что было; чем же он недоволен". Если человек покоряется и доволен, то эти созданья способны питать к нему (по воспоминаниям), навеки бесконечную, искреннюю дружбу, даже повторить любовь при встрече. Но к делу: меня, с самого 1-го моего приезда в Барнаул, в ноябре, поразило то, что она на меня смотрела и недоверчиво и в то же время с некоторым любопытством. Впрочем, в короткий срок моего там пребыванья, она была и мила и вежлива со мной. Он же принял меня с радушием необыкновенным и чрезвычайно мне понравился. Меня поразило тогда одно, что он, как видно, был сильно против Вас, а она в присутствии его и многих других говорила о Вас с пренебрежением и даже с насмешкою, смеясь над Вашим портретом, который передала мне, и говоря, что в нем выразилась претензия и кокетство Ваше, и на мой вопрос: неужели Вы его считаете таким? - она положительно отвечала: да. Я заметил и слышал тогда еще кое-что. Всего не перескажешь; но в последний мой проезд я узнал наверно вот какое поведение ее относительно Вас. (1) Le mari говорил мне наедине про Вас, чрезвычайно серьезно, что он Вас очень любил прежде, но что Вы оказались самым дурным человеком и что он жалеет, что знает Вас. Мне показалось (и, может быть, я и ошибся), что он нарочно с намерением говорил мне это, желая внушить мне, чтоб я не верил ни слову из того, что Вы будете говорить и писать мне про X., зная, что я с Вами в дружеской переписке. По серьезности же его я заключаю, что X. верно приняла меры и успела вооружить его против Вас, рассказав ему, может быть, что Вы хвалитесь сношениями с нею. Конечно, всё это сделано из предосторожности, и знаете что: или она действительно подозревает Вас почему-нибудь в нескромности насчет сношений с нею, или это ее обыкновенная тактика, то есть чернить в глазах мужа и следующего любовника и любовника, предшествовавшего ему. Положим, она с мужем брала предосторожности; но рассудите: может ли любящее сердце чернить и выставлять смешным того, кого оно любило, не имея на это причин; да если б и были причины, то благородно ли это? Еще в Семипалатинске я слышал, что всеобщая молва по Алтаю приписывает ей нового любовника. Так как я с этим новым лицом был в отношениях дружеских (не назову Вам его; скажу только, что это не горный, а лицо, прибывшее на время из Петербурга (и не Маркиз), - человек превосходный, умный, нежный и чувствительный, но немного с смешными странностями), - то мне легче других было узнать: правда ли это? Я действительно увидал что-то новое, что-то есть наверно, но до какой степени? - неизвестно. Во всяком случае, он проводил там время безвыходно и был посвящен во многие тайны, про Вас много говорил, конечно не в смысле связи. Этому он очевидно не верил. О Маркизе же ему внушены были самые уважительные мысли (он Маркиза знает лично). Со мной он хитрил и многого мне не досказывал. Я даже заметил, что он ко мне получил даже несколько враждебное расположение (из самого дружеского прежде); по крайней мере, стал скрытен и осторожен. Скоро я его опять увижу. Впрочем, не думаю, чтоб он у X. добился всего. В 1-е мое прибытие (в ноябре) Боб сидел у Х. безвыходно; теперь его нет в Барнауле. Маркиза тоже нет. Итак, друг мой, не выдаю моего мнения за окончательное) вспомните, что я был там мельком. Но мне кажется, она не стоит Вашей любви; забудьте ее и не вините очень. Сойтись же Вам с ней опять очень трудно, ибо le mari раздражен против Вас. Забудьте же ее и если не исчезла еще в Вас идея о браке с К., то женитесь. Говорю вообще и говорю как друг Ваш, не зная, впрочем, многих обстоятельств.

NB. на другом листе.

NB. Кажется мне, друг мой, что К., должно быть, прекрасно воспитана, должно быть, превосходное нежное сердце. Она будет любить Вас, а это прочнее всего, потому что не может быть, чтоб Вы не полюбили ее. Мне кажется, что сердце Ваше отдохнет в тихой и покойной жизни, да и характер изменится к лучшему. Пусть отец Вас обеспечит (не берите жены богаче Вас), выбирайте службу при посольстве и уезжайте за границу (хоть на первое время). Вот мой совет, совет дружеский. Не чуждайтесь меня, не лишайте доверенности и, ради бога, пишите чаще.

Теперь в коротких словах обо мне. Для женитьбы мне помогли здесь Ковригин, Хоментовский. Возвратись в Семипалатинск, я получил письмо и деньги от дяди из Москвы, у которого я просил. Все обошлось мне в 700 руб. сереб<ром>, дядя прислал 600; долгов я отдал только часть, остальным обеспечил себя только на несколько месяцев. Беспокоит меня болезнь и возможность печатать. Брат ободряет меня, и потому умоляю Вас, напишите мне положительно и ясно: делали ли попытки напечатать "Детскую сказку", если делали, то почему не напечатали? и Это мне очень важно знать. В лености меня не обвиняйте. Я пишу вещь длинную и еще не кончил. Но, может быть, пошлю в Петербург, чтоб поскорей узнать, напечатают ли? - что-нибудь очень коротенькое и скоро. Вся моя надежда на это. Жена Вам кланяется; она Вас особенно любит; она не может забыть Вас и с наслаждением вспоминает Ваше короткое, но памятное для нее знакомство с ними. Всё, что до Вас относится, интересует ее до крайности. Ваш портрет стоит в ее комнате, она выпросила его у меня. Сойдемся ли мы когда-нибудь, друг мой? Или жена были бы полезны Вам. Вы бы в нас нашли брата и сестру, Вас любящих и понимающих. Не забывайте нас, а мы Вас никогда не забудем.

Я не знаю, что Вам написать нового. Говорят, что к нам назначен губернатором какой-то Генерального штаба полковник Панов - правда ли?

Демчинский в отпуску. Не знаю, удается ли ему его ухаживание; но он надеется жениться; за кем он ухаживает, не напишу: секрет.

Как жаль, что Вы незнакомы близко с братом. Побывайте у него; я к нему пишу с этой почтой. Прощайте, мой незабвенный, добрый друг, брат мой. Будьте уверены, что я Вас бесконечно люблю. Не забывайте же меня.

Ваш весь Дос<тоевский>

Р. S. Ради бога, никому ни слова о том, что писал я Вам относительно X., и особенно не пишите самой X. Она уверена, что я приезжал шпионить. Не компрометируйте же меня, ради бога.

(1) далее тщательно вымараны 11 строк

123. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 9 марта 1857. Семипалатинск

Семипалатинск. 9 марта 1857 года.

Вот уже две недели, бесценный, дорогой брат, как я воротился с женою из Кузнецка, а только теперь нашел минутку, чтоб написать тебе. Дорогой мой, милый мой, ради бога, не сердись на меня, что я не с первой же почтой по прибытии пишу тебе. Ты у меня всегда в уме и в сердце. Я люблю тебя, как только можно любить. Но конечно ты, зная жизнь, поверишь мне, что у меня с новым порядком вещей завелось столько хлопот, забот и дел, что и не знаю, как голова не треснет. Однако я все-таки успел написать дяде и сестре (по ее же просьбе немедленно). Дядя помог мне, и на время я обеспечен, а там буду надеяться на милость божию. Сам же не оплошаю, буду работать еще с большею ревностью. Но ты, вероятно, потребуешь подробного описания, как уладились мои дела. Не пускаясь в большие подробности, скажу вообще, что всё кончилось (1) благополучно. Мой добрый знакомый, на которого я надеялся в ожидании помощи от дяди, помог мне и дал мне 600 руб. сер<ебром> на годичной срок (и даже более). Вообще скажу тебе, друг мой, что не этот один человек, а многие еще и кроме него принимали во мне искреннее участие. Двое еще, н<а>прим<ер>, хотели непременно, чтоб я взял у них денег (без всякого срока) - хотели рассориться со мной, если я не приму их дружеских услуг. Я принужден был занять сверх 600 руб. еще 200 руб. сереб<ром>, итого 800, которые, возвратясь в Семипалатинск, истратил почти все, то есть истратил ровно 700 руб. сереб<ром> в общем и окончательном итоге. Может быть, ты удивишься, брат, куда я мог девать такую сумму? Я бы и сам не предполагал, что столько истрачу; но не было никакой возможности истратить меньше. Сборы в дорогу, экипировка моя и ее (ибо у ней было насчет всего необходимого не очень богато) - но самая необходимая экипировка, можно сказать бедная, путешествие в 1500 верст, в закрытом экипаже (она слабого здоровья, (2) морозы и дурные дороги - иначе нельзя) - где я платил круглым счетом за четыре лошади, свадьба в Кузнецке, хотя и самая скромная, наем квартиры, обзаведенье, хоть какая-нибудь мебель, посуда в доме и на кухне - всё это взяло столько, что и понять нельзя. В Кузнецке я почти никого не знал. Но там она сама меня познакомила с теми, кто получше и которые все ее уважали. Посаженным отцом был у меня тамошний исправник с исправницей, шаферами тоже порядочные довольно люди, простые и добрые, и если включить священника да еще два семейства ее знакомых, то вот и все гости на ее свадьбе. В обратный путь (через Барнаул) я остановился в Барнауле у одного моего доброго знакомого. Тут меня посетило несчастье: совсем неожиданно случился со мной припадок эпилепсии, перепугавший до смерти жену, а меня наполнивший грустью и унынием. Доктор (ученый и дельный) сказал мне, вопреки всем прежним отзывам докторов, что у меня настоящая падучая и что я в один из этих припадков должен ожидать, что задохнусь от горловой спазмы и умру не иначе, как от этого. Я сам выпросил подробную откровенность у доктора, заклиная его именем честного человека. Вообще он мне советовал остерегаться новолуний. (Теперь подходит новолуние, и я жду припадка.) Теперь пойми, друг мой, какие отчаянные мысли бродят у меня в голове. Но что об этом говорить! Еще, может быть, и неверно, что у меня настоящая падучая. Женясь, я совершенно верил докторам, которые уверяли, что это просто нервные припадки, которые могут пройти с переменою образа жизни. Если б я наверно знал, что у меня настоящая падучая, я бы не женился. Для спокойствия моего и для того, чтоб посоветоваться с настоящими докторами и принять меры, мне необходимо выйти как можно скорее в отставку и переехать в Россию, но как это сделать? Одна надежда! Позволят печатать, получу денег и тогда перееду. Наконец, и кроме того меня пугает, если припадок случится в отправлении службы. В карауле, н<а>прим<ер>, затянутый в узкий мундир - я задохнусь непременно, судя по рассказам свидетелей припадка, которые видели, что делается с моей грудью и с моим дыханием. Но бог милостив, только повторяю тебе в 10-й раз: пойми, как важна для меня возможность печатать. В Семипалатинск я привез жену захворавшую. Хотя я, уезжая, заготовил всё по возможности, но по неопытности моей и половины не было сделано из того, что нужно, и потому у нас было две недели постоянных хлопот. На этот случай приехал бригадный командир. Смотр, служба - одним словом, я совсем замотался - и потому прости, что не написал сейчас же по прибытии. Жена моя теперь оправилась. Она просит тебя простить ее, что не пишет тебе теперь ничего. Она напишет и скоро. Она уверяет меня, что не приготовилась. Всех вас она бесконечно любит. Она вас всех любила и прежде, когда я (в 54-м году) читал ей всякое письмо ваше, и знала о вас все подробности. По рассказам моим, она тебя чрезвычайно уважает и всё мне ставит тебя в пример. Это доброе и нежное создание, немного быстрая, скорая, сильно впечатлительная; прошлая жизнь ее оставила на ее душе (3) болезненные следы. Переходы в ее ощущениях быстры до невозможности; но никогда она не перестает быть доброю и благородною. Я ее очень люблю, она меня, и покамест всё идет порядочно. Получив деньги от дяди (которого я благодарю от всего сердца), я уплатил часть долга; теперь у меня рублей 250 сереб<ром> есть в комоде; но ведь надо прожить по крайней мере до тех пор, пока получу позволенье печатать, и потому я рад, что хоть на это время (4) обеспечен. В будущее же я как-то слепо верую. Только бы дал бог здоровья. Удивительное дело: из тяжкого несчастья и опыта я вынес какую-то необыкновенную бодрость и самоуверенность. Может быть, это и худо. Дай бог, чтоб у меня достало столько благоразумия, чтоб не быть излишне самоуверенным. Но не беспокойся и не тоскуй обо мне. Всё пойдет хорошо. Но вот о тебе я сильно тоскую, бесценный, дорогой друг мой, добрый, благородный мой брат! Письмо твое я получил, благодарю за твои посылки, они еще не пришли, но, друг мой, мне так тяжело было, читая о тягости твоих обстоятельств, что ты на нас истратился! Благодарю тебя 1000 раз, а жена не знает как и благодарить тебя. Но, ангел мой, твои дела всё еще не поправляются! Они решительно пугают меня. Ты надеешься на сигары; что если они не пойдут! а ведь это как легко может случиться. Мне кажется, что важнейшее неудобство - высокая цена твоих сигар. Но в этом я не знаю толку. Дай бог, дай бог тебе! Переживи этот кризис - и, ради Христа, не рискуй больше; не забирайся много, а помаленьку это крепче. Но какова же сестра Саша? За что она нас всех заставляет краснеть? Именно краснеть! Ибо все в семействе нашем благородны и великодушны. В кого она так грубо развита? Я давно удивлялся, что она, младшая сестра, не хотела никогда написать мне строчки. Не оттого ли, что она подполковница? Но ведь это смешно и глупо. Напиши мне, ради бога, об ней побольше и подробнее. Жаль, что я спешу, я бы и сам написал тебе больше и подробнее. Теперь задам тебе вопрос. Я, милый мой, спрашивал тебя об участи "Детской сказки". Скажи мне положительно (и умоляю тебя в том), хотели ли ее серьезно печатать? Если хотели, то пробовали иль нет, а если не пробовали, то почему именно? Ради бога, напиши мне это всё. Эта просьба моя будет ответом на твое предположение, что мне не запрещено печатать. Согласись, что судьба этой вещицы "Детской сказки" для меня интересна во многих отношениях.

Друг мой, как мне жаль бедного Буткова! И так умереть! Да что же вы-то глядели, что дали ему умереть в больнице! Как это грустно!

Прощай, ангел мой. Кланяйся всем, кто меня помнит, я всех помню и кого любил - люблю по-прежнему. Я виноват перед Верочкой и ее мужем - давно не писал им, скоро всем напишу. Перецелуй детей и особенно напомни обо мне Эмилии Федоровне. Дай бог ей всякого счастья!

Жена даже не приписывает тебе. На мое приглашение она отвечала, что напишет тебе сама, особое письмо, равно и к Вареньке. Но просила тебе и Эмилии Федоровне передать ее искренний поклон и пожелание всего лучшего. Я свидетель - что от искреннего сердца. Прощай.

Твой брат Ф. Дост<оевский>.

(1) было: окончилось

(2) вместо: слабого здоровья - было: больная.

(3) было: на ней

(4) вместо: на это время - было: теперь

124. В. М. КАРЕПИНОЙ 15 марта 1857. Семипалатинск

Семипалатинск, 15 марта 1857 г.

Вот и еще тебе письмо, дорогая Варенька. Уведомляю тебя, что я и жена (которая вместе со мной пишет к вам) хотя кое-как устраиваемся и начинаем новую жизнь, но все-таки завалены такими разнообразными хлопотами, что поневоле манкировали прошлую почту и не писали к тебе, хотя я и обещался. К тому же жена что-то часто хворает, а я на этой неделе говел, сегодня исповедовался, устал ужасно, да и сам (1) не могу похвалиться здоровьем. И потому ты наверно извинишь меня. Жена просит вас в письме своем полюбить ее. Пожалуйста, прими ее слова - не за слова, а за дело. Она правдива и не любит говорить против сердца своего. Полюбите ее, и я вам за это буду чрезвычайно благодарен, бесконечно. Живем кое-как, больших знакомств не делаем, деньги бережем (хотя они идут ужасно) и надеемся на будущее, которое, если угодно богу и монарху, устроится. Не думаю, чтоб я грешил, имея в убеждении, что моя надежда исполнится. (2) Но не знаю, как дожить до того времени, когда буду сам зарабатывать себе кусок хлеба. Тогда только, и только тогда, буду вправе называть себя человеком. А до тех пор благодарность всем вам, за то что любили (3) и не забывали меня в моем несчастье, бесконечная. Беспокоят меня несколько мои припадки, что-то теперь опять затихли; дай бог, чтоб совсем прекратились. Из-за них (4) с чувством какого-то уныния смотрю и на службу и на занятия мои теперь. К тому же убеждение, что я могу быть полезен и себе и другим, восстановлю свое имя и (5) исправлю прошлое на другой дороге, другими занятиями, укореняется во мне более и более. Дал бы бог, чтоб я мог вам всем доказать справедливость слов моих. Разумеется, я не переменю своего теперешнего положения, своей службы на неизвестное. Я тогда (6) изменю всё это, когда буду иметь факты, что могу существовать иначе и заниматься другим, выгоднее во всех отношениях, чем теперь.

От брата Миши получил недавно предобрейшее, премилейшее письмо. Вот истинно друг и брат (как и ты - добрейшая мне сестра!). Но ты не поверишь, моя бесценная, до какой степени тревожит меня состояние (7) дел брата Миши! Он рискнул слишком смело на свои сигары. Дай бог, чтоб надежды его оправдались; но вот (которое уже письмо!) он мне пишет о том, что погружен в беспрерывные расчеты, самые тоскливые хлопоты и живет надеждами. Мне его жаль до невероятности, или, лучше сказать, я о нем беспокоюсь, как о себе самом. Не зная в последнее время, поправились ли дела его, потому что он редко мне пишет, и не зная, помогут ли мне дядюшка и тетушка, я просил Мишу помочь мне, именно выслать кое-каких вещей, из которых некоторые совершенно необходимы, чтоб устроиться и подарить будущую жену мою. Он пишет мне теперь, что немедленно исполнит просьбу мою. Он еще ничего не выслал, но совесть упрекает меня, что я потревожил его расходами для меня в таких его обстоятельствах. Если б можно было остановить его, то я отказался бы от просьб моих с радостию. Но теперь, кажется, поздно, и он, верно, вышлет всё непременно.

Я чрезвычайно хотел писать Верочке; (9) и непременно напишу, но теперь пусть покамест простит меня. Расцелуй ее за меня, голубчик мой Варенька. Напиши мне всё, о всех вас; напиши о дядюшке и тетушке (здоровы ли, одобряют ли меня, довольны ли мною). Напиши и о Мише, что думаешь о делах его? А теперь прощай, бесценная сестра моя. Будь счастлива по возможности. Ты того заслуживаешь. Целую детей твоих, твои ручки и умоляю любить меня по-прежнему.

Прощай еще раз и навсегда (10) любящий тебя брат

Ф. Достоевский.

Ради бога, прости меня за такое перемаранное письмо. Прости, сделай одолжение, голубчик мой.

(1) вместо: да и сам - было: да к тому же и сам

(2) вместо: имея в убеждение ... ... исполнится - было начато: имея эту над<ежду>

(3) было: что до сих <пор> любили

(4) вместо: Из-за них - было: Ибо

(5) далее было начато: заслуж<у>

(6) было: сначала

(7) было: положение - было: как он

(8) далее было: но не знаю, где она (не в Петербурге ли?), но

(9) далее было: твой

125. Д. С. КОНСТАНТУ 20 апреля 1857. Семипалатинск

Семипалатинск, 20 апреля 1857 г.

Многоуважаемый Дмитрий Степанович,

С чувством глубочайшего уваженья и искренней, настоящей преданности к Вам и всему семейству Вашему, осмеливаюсь рекомендовать себя Вам как родственника. Бог исполнил наконец самое горячее желанье мое, и я, два месяца назад, стал мужем Вашей дочери. Еще давно, еще при жизни Александра Ивановича, она так много и так часто говорила мне о Вас, с таким чувством и нередко со слезами, вспоминала свою прежнюю жизнь в Астрахани, что я еще тогда научился Вас любить и уважать. Она всегда упоминала о Вас с искреннею любовью, и я не мог не сочувствовать ей.

Я познакомился с Марьей Дмитриевной в 54 году, когда, по прибытии моем в Семипалатинск, был здесь еще всем чужой. Покойный Александр Иванович, о котором я не могу вспоминать до сих пор без особого чувства, принял меня в свой дом как родного брата. Это была прекрасная, благородная душа. Несчастья по службе несколько расстроили его характер и здоровье. Получив место в Кузнецке, он заболел и скончался, так неожиданно для всех любивших его, что никто не мог подумать о его судьбе хладнокровно. Я же не мог представить себе, что станется с бедной Марьей Дмитриевной, одной, в глуши, без опоры, с малолетним сыном? Но бог устроил всё. Не знаю, в состоянье ли я буду исполнить то, что положил в своем сердце; но уверяю Вас, что во мне твердое, непоколебимое желанье составить счастье жены моей и устроить судьбу бедного Паши. Я люблю его как родного; я так любил его отца, что не могу не быть другом и сыну.

Вас буду просить я, многоуважаемый Дмитрий Степанович, - рекомендуйте меня семейству Вашему и передайте мой поклон и мое искреннее уважение сестрицам Марьи Дмитриевны. Может быть, Вы когда-нибудь узнаете меня лично. Во всяком случае, поверьте мне, я надеюсь заслужить доброе мнение Ваше и оказаться достойным иметь честь быть близким к Вашей фамилии. А теперь примите еще раз уверенье в чувствах наиглубочайшего уваженья и позвольте мне пребыть искренно любящим Вас и преданнейшим Вашим слугою.

Ф. Достоевский.

126. Е. И. ЯКУШКИНУ 1 июня 1857. Семипалатинск

Семипалатинск, 1-е июня 857.

Милостивый государь Евгений Иванович,

Александр Павлович передал мне всё то, что Вы поручили ему сказать мне. Я не знаю, чем и как заслужил я привязанность Вашу и чем могу отблагодарить Вас когда-нибудь! Я бы желал Вас видеть и иметь честь узнать Вас короче. За краткостию не пишу Вам ничего о себе и о моих обстоятельствах или надеждах. Александр Павлович будет так добр и передаст Вам всё, чего (1) я надеюсь достичь в непродолжительном времени, равно как и надежду быть в Москве. Но покамест перейдем прямо к делу, которое меня интересует почти более всего, в чем заключаются все будущие надежды мои в жизни, то есть - вступление вновь в литературу.

Александр Павлович прислал мне от Вашего имени 100 руб. серебром.

Добрейший Евгений Иванович, скажите мне как возможно Вам скорее: какие это деньги, откуда и чьи? Вероятно Ваши, то есть Вы, движимый братским участием, присылаете их мне в надежде подстрекнуть меня на литературную деятельность и тем желаете мне помочь вдвойне. Александр Павлович пишет, что Вы берете на себя труд хлопотать о напечатанье моих сочинений и надеетесь, продав их куда-нибудь, выручить для меня значительную плату. Конечно, я не останусь глух на призыв Ваш, только уж и не знаю, как благодарить Вас за Ваше внимание ко мне. - До сих пор я хотя и желал, но удерживался от печатанья. Мне всё казалось, что я не имею права. Но, кажется, мои опасения были пустые. Меня уже многие торопили печатать. Я давно уже решился начать, но не знал, как обделать дело. Во-1-х) не знал, куда послать. Редакции журналов теперь для меня большею частию незнакомы. Мне же непременно хотелось (и так я желаю и теперь) печатать не под своим именем. В последнее время я думал о "Русском вестнике". Приятель мой Плещеев (теперь в Оренбурге) уведомил меня, что писал обо мне Каткову. Итак, я желал бы начать с "Русского вестника". Но вот в чем затруднение: что предложить в "Вестник"? Скажу Вам без обиняков, что у меня давно уже определено, с чего начинать, и с другого я не начну. Хотя и есть кое-что другое, но, кроме романа и повести, я ни с чего другого не начну.

В последнее же время, то есть года 1 1/2 сряду, я обдумывал и занимался романом, к несчастью, слишком объемистым. Я говорю, к несчастью: потому что захочет ли "Вестник" напечатать роман величиною с Диккенсовы романы? Вот что главное.

2-е) что хотелось бы мне узнать: имеете ли Вы уже в виду издателей или журнал, в котором желали бы поместить что-нибудь мое. А 3-е) где лучше и выгоднее было бы поместить, то есть какой журнал в настоящее время можно предпочесть в этом смысле? Объясню Вам, что именно я пишу, хотя, конечно, не буду рассказывать Вам содержанье. Это длинный роман, приключенья одного лица, имеющие между собой цельную, общую связь, а между тем состоящие из совершенно отдельных друг от друга и законченных само по себе эпизодов. Каждый эпизод составляет часть. Так что я, наприм<ер>, очень могу помещать по эпизоду, и это составит отдельное (2) приключенье или повесть. Разумеется, мне бы желалось поместить всё по порядку. Скажу Вам еще, что роман состоит из 3-х книг, (3) каждая листов 20 печатных, и из нескольких частей. Написана только 1-я книга в 5 частях. Остальные две книги напишутся не теперь, а когда-нибудь, ибо, во-1-х), они составляют хотя продолжение приключений того же лица, но в другом виде и характере и несколько лет спустя. 1-я же книга есть сама по себе полный и совершенно отдельный роман в 5 частях. Вся она написана, но еще не отделана, и потому я примусь теперь отделывать ее по частям и по частям буду доставлять Вам. Получив Ваш ответ, тотчас же вышлю Вам 1-го часть 1-й книги. Эта часть составляет совершенно отдельную и конченную повесть. Вас же убедительнейше прошу отвечать на мои вышеприведенные вопросы. (4) Поговорите с редакторами, если имеете знакомых, и предложите им. Что скажут и что дадут с листа. Другим же я ничем (литературным) не занимаюсь теперь, кроме этого романа, ибо сильно лежит к нему сердце.

Извините меня, Евгений Иванович, за такие подробности, но я вполне хочу воспользоваться Вашим обязательным предложением. Благодарю Вас за всё еще раз. Крепко жму Вам руку. Вы меня выводите на дорогу и помогаете мне в самом важном для меня деле. До свиданья! Я надеюсь, что до свиданья! Ваш весь навсегда

Ф. Достоевский.

(1) было: что

(2) далее было начато: помещен<ное>

(3) было: частей

(4) далее было: Если

127. И. В. ЖДАН-ПУШКИНУ 29 июля 1857. Семипалатинск

Милостивый государь Иван Викентьевич,

Когда-то Вы обратили внимание на жалкую судьбу двух несчастных, - меня и Дурова, и приняли нас в Вашем доме. Я всегда слышал о Вас то, что научило меня искренно уважать Вас; доброта же Ваша к нам научила меня и любить Вас. Без боязни и доверчиво обращаюсь к Вам теперь с убедительнейшею просьбою; ибо знаю, кого прошу. Но прежде всего уведомлю Вас, что я милостию монарха прощен, произведен в офицеры вот уже скоро год и недавно получил прежнее потомственное дворянство - что равносильно почти совершенному прощению. Получив чин, я женился, на вдове моего покойного друга, которого я любил и уважал, Александра Ивановича Исаева. Я застал его в 54-м году в Семипалатинске; он тогда был без места. Но через год получил место в Томской губернии, отправился на службу в город Кузнецк и через 2 месяца умер, оставив жену и малолетнего сына. Покойный Александр Иванович Исаев часто, с величайшим уважением говаривал мне о Вас. Он знал Вас лично; не знаю, помните ли Вы его? Я помню, что я писал к Вам о его сиротке-сыне, придумывая, как бы поместить его в Сибирский корпус, что очень хотелось бедной вдове, его матери, по смерти своего мужа пришедшей почти в отчаяние. Она подавала просьбы, писала письма - и вот решение вышло (благодаря заботливости доброго и благородного Якова Александровича Слуцкого) уже в то время, когда она, уже шесть месяцев, как сделалась моею женой. И хоть мне грустно и тяжело отпустить такого маленького мальчика, о котором я дал себе слово заботиться, из уважения к памяти его отца, но отказаться от такого случая невозможно, тем более что корпусный командир сделал для него почти исключение, велев принять его в малых летах. Сибирский же корпус так хорошо устроен, что желать трудно лучшего. Одно тяжело: мальчик слишком молод, еще дитя, и никогда не расставался с родными. Ради бога, будьте ему покровителем! Обратите на него Ваше внимание. Я знаю и верю, что Вы и без просьб свято исполняете долг свой, как начальник; но иногда слово ласки, ободрения или снисхождения многое заменит бедному сироте. Будьте же великодушны! Я помню доброту Вашу, благородство Ваше и потому смело прошу, в надежде, что Вы простите меня за эту просьбу.

Я теперь болен довольно опасного болезнию - падучею. Я намерен лечиться и ехать для этого в Москву. Я надеюсь, что мне не откажут выехать в столицу. В таком случае в конце зимы или будущей весной я буду проезжать через Омск и тогда лично, вместе с женой моей, буду просить Вас о бедном сиротке. Я до самого последнего времени надеялся, что повезу его в корпус сам, лично. Но меня не пустили, так как в этот год уже два раза брал отпуск; и потому я посылаю его с доверенным человеком - человеком порядочным, почтальоном Ляпухиным, на которого я надеюсь вполне.

Простите меня, что я осмелился приложить к этому письму 10 руб. сереб<ром>. Он еще мальчик вполне, какое-нибудь лакомство может его во многом утешить. Не смею думать (а следовательно, и просить Вас), чтоб Вы были так благосклонны к просьбе моей и взялись сами уделять ему из этих денег; хотя обязали бы меня тем несказанно. Но у Вас есть занятия, важные обязанности - и потому я не смею и думать о такой снисходительности. Итак, если нельзя этим деньгам храниться у Вас, то вручите их кому знаете из Ваших подчиненных; всякое распоряжение Ваше будет хорошо.

Если маленькому Исаеву понадобятся, сверх нужного содержания, какие-нибудь издержки, то я с радостию готов удовлетворить всякое требование.

Я учил моего пасынка Вас любить и уважать, как будущего своего начальника. Полюбите его, если можно, благороднейший Иван Викентьевич! Ему скоро 10 лет. Он добр, с прекрасными наклонностями, с острыми способностями, с честолюбием (это я заметил), но пылок, резов и, кажется, будет страстною и горячею натурою. За верность портрета я ручаюсь. Но согласитесь, что если он верен, то как легко этому мальчику совратиться с пути и впасть в дурные наклонности! А вместе с тем, как легко при руководстве сделать из него прекрасного человека!

Об этом-то я и прошу Вас, благороднейший Иван Викентьевич, будьте его благодетелем, взгляните на него иногда попристальнее, и - только! более я не смею Вас беспокоить моими просьбами. Что будет более, то произойдет от Вашего благородного сердца. Добрые дела свободны. А я на Вас вполне надеюсь во всем.

Простите меня за эту надежду, так высказанную, и позвольте мне с чувством глубочайшего уважения иметь честь пребыть, милостивый государь, Вашим покорнейшим слугою.

Ф. Достоевский.

Семипалатинск. 29 июля 1857 г.

Р. S. Простите меня еще за мой отвратительный почерк и не сочтите за небрежность. Я краше писать не умею.

128. В. Д. КОНСТАНТ 31 августа 1857. Семипалатинск

Милостивая государыня и любезнейшая сестрица

Варвара Дмитриевна,

Благодарю Вас от души за письмо Ваше ко мне. Я чувствую честь, Вами мне сделанную, и вижу расположение Ваше ко мне. Позвольте же мне называть Вас именем сестры. Одно из задушевных желаний моих заслужить Ваше расположение, а вместе с тем и всей, уважаемой мною, фамилии Вашей. Из письма жены моей к Вам Вы узнаете причину нашего долгого молчания: мы непременно хотели написать о Паше самые верные и окончательные известия. Я знаю, как Вы любите Пашу, и потому считаю себя обязанным сообщить Вам о нем подробнее. Признаюсь Вам, что помещение его в корпус мне было сначала не по душе. Я рассчитывал иначе и всё уговаривал Марью Дмитриевну подождать. Я уверен в своем (очень близком) возвращении в Россию. Того требуют и мое здоровье и мои обстоятельства. Там же, в России, я имею много способов и очень много преданных мне и сильных людей, которые помогли бы мне пристроить Пашу наилучшим образом, у себя на глазах. К тому же в Павловском кадетском корпусе командиром батальона кадет мой родственник, муж моей младшей сестры. Я думал, что в этом корпусе он был бы как в доме родных. Имея все это в виду, я надеялся, что на прежнюю просьбу Марьи Дмитриевны (еще до замужества) о помещении Паши в корпус не последует скорого ответа за малолетством Паши. Но люди, которых я же просил прежде, так преданы нам, что выхлопотали, несмотря на малолетство Паши, в виде исключения из общего правила, принятие его в корпус. Нечего делать, мы с ним расстались. Марья Дмитриевна рассуждала как мать и обрадовалась решительному и верному. По размышлении и я примирился с мыслию расстаться с нашей и вот почему: Сибирский корпус, во-1), превосходнейшее заведение, права его большие, начальство редкое, неоценимое. Директором известный ученый генерал Павловский; его имя произносится с благоговением в Омске. Инспектором Ждан-Пушкин, которого я знаю лично, человек образованнейший, с благороднейшими понятиями о воспитании. (Он очень хорошо был знаком с покойным Александром Ивановичем, который, я помню, говорил мне о нем с увлечением). Наконец, болезнь моя и не совсем еще обеспеченное положение наше - всё это склонило нас предпочесть всем мечтам о лучшем - верное. К тому же последние указы государя-императора о военном воспитании дают права всем провинциальным кадетам переходить, при хороших успехах, в последний специальный класс в Петербурге, в Константиновский корпус, а оттуда выходить хоть и в гвардию, смотря по успехам. О Паше писал я Ждан-Пушкину (от которого получил теплый, добродушный ответ и который встретил его как родного и поместил у себя), потом полковнику Слуцкому, человеку семейному и значительному в Омске, и жене генерал-майора де Граве, моей доброй знакомой, женщине благородной и умной. Я просил всех принять в Паше участие: все дали обещание. Были тоже посланы письма кадетам в старших классах, чтоб они приняли Пашу лучше. Отправили мы его с добрым и честным человеком, хозяином дома, в котором мы квартируем и которого Паша очень любил. Он смотрел за нашей как нянька и доставил его превосходно. Паша был очень рад тому, что он уже кадет, хотя и плакал, расставаясь с нами. Пишу Вам всё это, зная участие, которое Вы в нем принимаете. Это мальчик добрый, очень остроумный, с большими способностями, благородный и честный, с способностию крепко привязаться и полюбить, но с зародышем страстей сильных. Он совершенный портрет незабвенного Александра Ивановича и физически и нравственно.

Мне слишком много говорила о Вас жена и в особенности покойный Александр Иванович, говоривший о Вас с глубоким уважением, - чтоб я, не зная уже Вас отчасти, не дорожил Вашим расположением ко мне. Я слишком желаю заслужить лестное для меня внимание Ваше.

Позвольте уверить Вас в чувствах глубочайшего моего уважения к Вам и пребыть, милостивая государыня, Вашим покорным и почтительнейшим слугой

Ф. Достоевский.

31 августа 1857 г.

Р. S. Напомните обо мне многоуважаемому семейству Вашему и передайте сестрицам Вашим мое глубочайшее уважение. Это покорнейшая просьба моя.

129. Д. С. КОНСТАНТУ 31 августа 1857. Семипалатинск

Милостивый государь Дмитрий Степанович,

Я должен начать письмо мое извинением. Слишком долго не отвечал я Вам. Но вина моя была невольная. Марье Дмитриевне непременно хотелось написать Вам окончательное и решительное известие о милом нашем Пашечке. Совершенно неожиданно решилась давнишняя просьба Марьи Дмитриевны о помещении Паши в Сибирский кадетский корпус, и решилась по особенному вниманию и участию генерал-губернатора. Пашу приняли, и хоть тяжело было расставаться с ним, но мысль о том, что Сибирский кадетский корпус - одно из первоклассных заведений в России, несколько успокоила нас. Начальство там превосходнейшее - знакомые и мне и покойному Александру Ивановичу. Всё это время мы хлопотали об отсылке Паши в Омск. Я, к несчастью моему, не мог сопровождать его лично; ибо уже три раза в этом году брал отпуск. Меня на этот раз не пустили. Зато мы нашли преданнейшего человека, который превосходно исполнил наше поручение. Теперь он уже возвратился и принес нам известия самые благоприятные; Паша принят; все мои письма о нем в Омск подействовали, да и не могло быть иначе: я писал их благороднейшим людям. Можно сказать положительно, что дело кончилось очень удачно. Зарекомендован Паша превосходно, в нем постоянно будут принимать в Омске участие многие очень важные там лица. Вот этих известий и ожидали мы, чтоб сообщить Вам о них, как о деле окончательно решенном, и тем успокоить Вас.

Вы мне написали столько лестных слов, благороднейший я многоуважаемый Дмитрий Степанович, что я, право, не знаю, чем заслужил их; клянусь Вам, что постараюсь заслужить Вашу доверенность ко мне. Благодарю Вас от всей души за добрейшие желания Ваши.

Живем мы понемногу и покамест не имеем причин жаловаться на судьбу. В мае месяце я получил еще монаршую милость: возвращение прежнего потомственного дворянства. Это значит полное прощение вины моей. Но здоровье мое плохо. Думаю ехать месяцев через восемь (по расчету моему) в Москву. Там. и жить будет лучше и легче, и доходы мои будут вернее, и, наконец, можно удобнее лечиться у лучших медиков.

Позвольте, с своей стороны, пожелать Вам от чистого сердца всего самого лучшего. Поручаю себя расположению Вашему. Позвольте мне именоваться Вашим почтительнейшим родственником и примите уверение в том глубочайшем уважении, с которым я имею честь пребыть, милостивый государь, Вашим покорнейшим и всегдашним слугою

Ф. Достоевский.

Семипалатинск Августа 31 1857 г.

130. В. M. КАРЕПИНОЙ 7 сентября 1857. Семипалатинск

Семипалатинск, 7-го сентября 1857 года.

Любезный друг, милая сестра моя Варенька,

Решаюсь писать тебе еще, не дождавшись твоего ответа. Хочется напомнить о себе; это так естественно между теми, кто любит друг друга. Давно уже, рано весной, послали мы, я и жена моя, каждый от себя письма к вам всем: тебе и сестрице Верочке в Москву и к брату в Петербург. От брата мы ответ получили. Но ни от тебя, ни от Верочки до сих пор нет ничего. Скажи мне, Варенька, не сердита ли ты за что-нибудь на меня? Если так, то напрасно! Мало кто любит и уважает тебя так, как я. Я и не думаю этого, сообразить не могу, как бы это могло случиться! Я знаю, что ты так добра, как ангел, к сердиться даром не способна. Не понимаю, почему не ответила ничего и Веринька. Здоровы ли вы обе? Брат писал, что был у вас в Москве и нашел всё благополучно. Здоровы ли дядюшка и тетушка? Мысль об них мне несколько раз приходила в голову: если б тетушка серьезно хворала, я знаю, ты бы не отходила от нее, а в таком случае было бы не до меня. Дай им бог здоровья, а вместе и всем вам! Напиши же хоть что-нибудь, Варенька, и выведи меня из недоумения.

О себе скажу одно: живем помаленьку, покамест хорошо. В будущем одни надежды, то есть надежды на себя, на свои силы с помощию божию, а это всего лучше. Может быть, бог и устроит судьбу мою. Если кой-какие дела (по литературе) удадутся, выйду в отставку. Служить мне больше нельзя, во-1-х, дорого, а время занято службой. А тут, на свободе, я конечно приобрету более. Но, разумеется, для этого надо переехать в Москву. Авось, это удастся. Болезнь моя нисколько не проходит. Напротив, припадки случаются чаще. Уже три раза с апреля м<еся>ца были они со мной, когда я стоял в карауле, и, кроме того, раза три или четыре во сне. После них всегда остается тягость, бессилие. Тяжело мне переносить это, Варенька. Надеюсь, что государь император позволит мне переехать в Москву, чтоб лечиться. А здесь, у наших докторов, лечиться нечего. В Москве, несмотря на болезнь, я содержать сам себя надеюсь. Да и обновлюсь душою. Давит меня Сибирь. Но нечего загадывать о будущем. Как-то еще всё уладится.

Я думаю, Верочка теперь в деревне. Я писал тоже (в тот же раз) и Александру Павловичу и еще одному моему знакомому, Якушкину, писал о важных для меня вещах и просил скорого, по возможности, ответа. Но ничего еще не получил.

Иногда, Варенька, мне приходит на мысль, что письма мои пропали. Но опять, пропало, положим, одно письмо, зато другое дошло; а то было бы слишком странно.

Прощай, Варенька, друг мой милый. Хотел тебе написать только несколько строк, чтоб напомнить о себе только. Обними за меня Верочку и передай мое глубочайшее уважение дядюшке и тетушке. Скажи, что благодаря им у меня еще есть теперь кусок хлеба; денег еще ее не истратил. Благодарность моя дядюшке и тетушке беспредельна. Дай им бог и здоровья и счастия.

Прощай же, ангел мой, будь здорова и благополучна, а я навсегда твой любящий брат Ф. Достоевский.

NB. Где брат Андрюша? Если он был в Петербурге, то удалось ли ему там и где он теперь? Куда ему писать?

До свиданья.

131. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 3 ноября 1857. Семипалатинск

Семипалатинск ноября 3, 1857 г.

Любезный друг и брат, получив твое маленькое письмецо, в котором ты уведомлял меня о твоей заграничной поездке, или, лучше сказать, о твоем наскоке на Европу, я не отвечал тебе. тотчас, ожидая обещанной присылки сигар, (так как ты обещал их выслать с следующей почтой) и тут же разом отвечать тебе. Но ни сигар, ни письма - не было, и потому пишу, не дождавшись, во-первых, чтоб поскорей с тобой побеседовать, а во-вторых, изложить перед тобой кое-что из настоящих обстоятельств моих. Во-1-х, о моей частной жизни. Живем мы кое-как, ни худо, ни хорошо. Я служу, хотя намерен в скором времени просить отставку, потому что считаю за грех запускать болезнь мою без излечения. И сама совесть говорит мне: так ли служат; когда я сам сознаю и чувствую, что, по причине болезни, едва могу исполнить самые легкие обязанности. Лучше уступить место другому и посторониться. Я же, и в отставке и в болезни, найду случай быть полезным занятиями литературными. Всякая ненормальность, всякая противуестественность, наконец, отмстит за себя. Жить упорно в Семипалатинске, усиливая болезнь и запуская ее, - по-моему, повторяю, грех.

Надеюсь на высочайшую милость превосходного монарха нашего, уже даровавшего мне столько. Он призрит меня, несчастного больного, и, может быть, позволит возвратиться мне в Москву, для пользования советами, докторов и для излечения болезни. Кроме того, где я достану себе пропитание, как не в Москве, где теперь столько журналов и где, верно, меня примут в сотрудники. Ты понять не можешь, брат, что значит переговариваться хотя об литературных делах заочно, писать - и не иметь даже необходимейших книг и журналов под рукой. Хотел было я, под рубрикой "писем из провинции", начать ряд сочинений о современной литературе. У меня много созревшего на этот счет, много записанного, и знаю, что я обратил бы на себя внимание. И что же: за недостатком материалов, то есть журналов за последнее десятилетие, - остановился. И вот так-то погибает у меня все, и литературные идеи и карьера моя литературная.

Ты пишешь мне, дорогой мой, о моем романе и просишь меня прислать прямо к тебе; но вот что я скажу тебе на это: я давно уже получил предложение из "Русского вестника", бесспорно первого русского журнала в настоящее время, и уже завел переписку в Москве через превосходных знакомых моих и через Плещеева, который теперь в Оренбурге (1) и вот уже год работает для "Вестника".

Что же касается до моего романа, то со мной и с ним случилась история неприятная, и вот отчего: я положил и поклялся, что теперь ничего необдуманного, ничего незрелого, ничего на срок (как прежде) из-за денег не напечатаю, что художественным произведением шутить нельзя, что надобно работать честно и что если я напишу дурно, что вероятно и случится много раз, то потому, что талантишка нет, а не от небрежности и легкомыслия. Вот почему, видя, что мой роман принимает размеры огромные, что сложился он превосходно, а надобно, непременно надобно (для денег) кончать его скоро я призадумался. Ничего нет грустнее этого раздумья во время работы. Охота, воля, энергия - всё гаснет. Я увидел себя в необходимости испортить мысль, которую три года обдумывал, к которой собрал бездну материалов (с которыми даже и не справлюсь - так их много) и которую уже отчасти исполнил, записав бездну отдельных сцен и глав. Более половины работы было готово вчерне. Но я видел, что я не кончу и половины к тому сроку, когда мне деньги будут нужны до зарезу. Я было думал (и уверил себя), что можно писать и печатать по частям, ибо каждая часть имела вид отдельности, но сомнение всё более меня мучило. Я давно положил за правило, что если закрадывается сомнение, то бросать работу, потому что работа, при сомнении, никуда не годится. Но жаль было бросать. Твое письмо, в котором ты говоришь, что по частям никто не возьмет, заставило меня окончательно бросить работу. Два соображения были тому причиною. "Что же будет? - думал я, - или писать хорошо, но тогда я и через год не получу денег, потому труд мой бесполезен, или кончать как-нибудь и испортить всё, то есть поступить бесчестно; да и не в силах я был это сделать". И потому весь роман, со всеми материалами, сложен теперь в ящик. Я взял писать повесть, небольшую (впрочем, листов в 6 печатных). Кончив ее, напишу роман из петербургского быта, вроде "Бедных людей" (а мысль еще лучше "Бедных людей"), обе эти вещи были давно мною начаты и частию написаны, трудностей не представляют, работа идет прекрасно, и 15-го декабря я высылаю в "Вестник" мою 1-ю повесть. Там дадут вперед и дадут не мало. Буду с деньгами. Но вот беда: к 1-му генварю не буду иметь совсем денег, и так как, начиная это письмо, я решил объяснить тебе все мои обстоятельства и просить кой о чем, то и приступаю к этому делу.

В феврале, когда я женился, я занял здесь денег 650 р. серебр<ом>. Занял я у одного господина, человека очень порядочного, но странного. (2) Я был с ним в отношениях близких. Это человек лет 50-ти, давая мне деньги (он человек богатый), он сказал мне: "Не только на год, но даже на два, не стесняйте себя, у меня есть, я рад Вам помочь", и даже не хотел взять заемного письма. Потом, приехав из Кузнецка, я получил из Москвы, от дяди 600 руб. сереб<ром> и даже потом еще 100. Из всего имения у меня, кроме моего мундира, были только подушка и тюфяк. Всё, до последней мелочи, нужно было завести вновь, кроме того: в продолжение года я ездил раза четыре в Кузнецк и обратно, истратил много на дела моей жены, тогда еще невесты, заплатил долги, за три года сделанные Хоментовскому и еще кой-кому до 300 р. сереб<ром> (ибо мне нужны были деньги, когда у нее муж умер), и т. д., и т. д. Семипалатинск же самый дорогой город в свете. Здесь как будто необитаемый остров, где Робинзон находил самородки золота и ни за какие деньги не мог купить нужной вещи. С открытием области здесь всё вздорожало. Я, например, плачу 8 р. сереб<ром> в месяц за квартиру, без дров и без воды. Хотел бы найти квартиру меньше и дешевле, да нет таких, ибо всё занято, 3 года назад наехало до 100 чиновников, и ни один до сих пор не выстроил дома. По провинциальному обычаю, кто ни придет, надо подать закуску; знай, что фунт самого гадкого русского сыру стоит до рубля серебр<ом>. Здесь 150 купцов, но торговля азиатская. Европейским товаром (то есть панским) торгуют купца три, четыре. Привезут брак московских фабрик и продают за цену неимоверную, за цену, которую может назначить только один горячешный в бреду и в сумасшествии. Попробуй заказать мундир или штаны; за сукно, стоящее 2 руб. сереб<ром> в Москве, берут до 5-ти. Одним словом, это самый дорогой городишка в мире. И потому неудивительно, что дороги, поездки, свадьба, отдача долгов, покупка всего самого необходимого для устройства первоначального и жизнь - съели все наши деньги. К 1-му декабря у меня ни рубля не останется. А между тем всего только три месяца после моей свадьбы господин, давший мне денег, начал напоминать о них. Это меня удивило; я именно говорил ему: "Если можете ждать год на мне, то дайте, если же не можете, не давайте". В ответ он именно сказал: "Хоть два года". Я поспешил дать ему заемное письмо, сроком до 1-го января наступающего года. Я надеялся получить деньги за роман. Теперь все надежды рушились; по крайней мере рушились на 1-е января. Между прочим, этот господин женился, неизвестно за что на меня сердится и - тут началась такая история, что я и не рад, что связался. Всё деликатно - но я знаю, что он намерен к 1-му января протестовать... Не пишу тебе всего, но мое положение слишком тяжелое. Одним словом, 1-е января я должен уплатить во что бы то ни стало. Между прочим, мне пришла неожиданная помощь, которая будет иметь влияние и на будущее. Эта помощь - Плещеев. Я с ним уже давно в переписке. Это та же симпатическая, благородная, нежная душа, как и прежде. Он в статской службе, в Оренбурге, потому не едет в Россию, что влюбился и женится на 16-летней бедной, но образованной девушке (в настоящую минуту - может быть, даже женат; я жду от него письма, а мы переписываемся очень часто). Месяца 2 назад он уведомляет меня, что получает наследство. Родственник, об котором он и не думал, умер в Москве. Наследников много; на его долю, по завещанию, приходится ровно 50000 руб. сереб<ром>. Плещеев тотчас же пишет ко мне, что если мне надо денег, то он даст мне сколько угодно, даже до пяти тысяч руб. сереб<ром>. Но наследство свое он раньше не получит, как в апреле будущего (58-го года). Он пишет, что если. удастся нам сойтись в Москве, то мы уже не разлучимся, и говорит, что готов употребить капитал на какое-нибудь верное литературное предприятие, причем пишет, что, конечно, главным лицом буду я (то есть я). Я отвечал, что возьму у него 1000 руб. сереб<ром>. Эта тысяча, вместе с деньгами, которые я получу за 2 мои повести, помогут мне заплатить долги, выйти в отставку и в июне 58 года приехать в Россию. За 1-ю повесть, которая (если считать по 75 руб. с листа) будет стоить 500 р. сереб<ром>, я получу деньги около февраля. Но я буду просить вперед руб<лей> 300 и потому получу до 800 р. сереб<ром>. Обе мои повести будут стоить до 1000. Итак: в феврале я получаю деньги наверно, в апреле от Плещеева тоже наверно,

- но что мне делать к 1 января 58 года? Мало того; что мне делать в декабре этого года? К 1-му декабря у меня выйдет последний оставшийся рубль; чем жить? Занять теперь не у кого! Тех людей нет, у которых я решился бы занять. Продать нечего. Жалование вперед я взять не могу (у нас новый командир, да и сумма вперед всегда выдается хлопотливо). Наконец, этот долг, который терзает, мучит меня. Вот почему, любезный друг, я обращаюсь к тебе в последний раз: помоги мне в последний раз. Пришли мне 650 р. сереб<ом>, если только можешь, всего на каких-нибудь три месяца. Две гарантии тебе, что я отдам непременно, наверно: если не веришь, что в феврале я получу наверно за свою работу деньги, то в апреле я получу от Плещеева наверняка. В феврале же, тотчас же вышлю тебе, в марте получишь. Клянусь тебе! И потому если можешь пожертвовать 650 р. на три месяца, то спаси меня в последний раз, как 1000 раз спасал. Будь еще раз. мне благодетелем, поверь, друг мой, что ни за что в мире я бы не решился употребить во зло твою доверенность, в марте получишь - клянусь всем, что есть свято! Помоги, друг и брат. Этот долг до того нравственно терзает меня, что никогда в жизни я не был в таком двусмысленном, грубом положении. Я всего тебе не пишу, но эпизод для романа будет великолепный из моей истории. Прощай, голубчик брат. Знай, что вся моя надежда на тебя. Я бы спросил у Плещеева, но у него теперь нет, к тому же он женится. Умоляю тебя об одном: не тяни своего ответа и отвечай тотчас, по получении моего письма, ибо я с крайним нетерпением и тоской буду ждать его.

Жена тебе кланяется. Она писала Вареньке и Верочке, ни одна не ответила. Это ей очень горько. Она говорит, что вы, значит, все на нее сердитесь и не хотите ее в свою родню. Я разуверяю, но бесполезно. Она вас не знает лично. Ей очень грустно.

Моего пасынка Пашечку приняли в Омский кадетский корпус, по просьбе матери, поданной еще полтора года назад. Мы его отправили. Корпус прекрасный, инспектор высокой души человек. Я знаю его лично. Но мне жаль маленького мальчика, только 10 лет, а я его так полюбил. Но приняли, отказаться было нельзя, да и смешно.

Ради бога, брат, отвечай немедленно, не тяни ответа. Пойми, сколько это для меня значит!

(1) было: в Петерб<урге>

(2) далее было начато: Давая

132. Е. И. ЯКУШКИНУ 23 ноября 1857. Семипалатинск

Семипалатинск 23 ноября 57.

Милостивый государь Евгений Иванович,

Не знаю, что могли Вы подумать обо мне, не получив от меня ответа на письмо Ваше? Мне так тяжело представить себе это, что я невольно краснею за свое положение. Но выслушайте меня и увидите, что я еще не столько виноват, как Вам должно казаться. Ответ на письмо Ваше я послал 1-го июня; послал бы и раньше, но приезд Федора Крестьяновича заставил меня переписать уже написанное к Вам письмо. Наконец, 3-го сентября, получаю я письмо от Федора Крестьяновича Мейна, из Змеиногорска. В письме его лежало и мое письмо к Александру Павловичу Иванову, в том же пакете, в котором я отправил его в Москву. В этом пакете было письмо и к Вам, которое я отправил 1-го июня, прося Александра Павловича Вам передать его. Я адресовал в Межевой институт. В Межевом институте его не приняли. Оно возвратилось в Семипалатинск. Так как Федор Крестьянович адресовал все свои письма в Москву тоже в Межевой институт, то семипалатинская почтовая контора догадалась, что это, вероятно, его письмо, и отослала ему в Змеиногорск, из Змеиногорска оно пришло наконец ко мне, при объяснительном письме Федора Крестьяновича, в котором он, между прочим, писал, что скоро поедет в Москву через Семипалатинск. Тогда мне пришло в голову писать в Москву с ним; (1) я боялся другой раз вверяться почте, хотя он и дал мне новый адрес Александра Павловича. Но я его не дождался. В последнее время я был не совсем свободен: меня развлекали и службой (у нас перемена начальства) и другими обстоятельствами; вот почему я еще прогулял несколько почт. И вот наконец пишу теперь к Вам, опять через Александра Павловича. В письме к нему я приложил все прежние письма и даже письмо Федора Крестьяновича. И потому Вы получите 2 письма: одно от 1-го июня, другое - это.

Работа моя в последнее время несколько приостановилась и по нездоровью и по развлечениям служебным. Новый командир, новые порядки. Но уже из того, что до сих пор я не успел ничего послать в Москву, Вы увидите, что я несколько ошибся в расчетах. Много перечеркиваю и переправляю. Хочется отослать что-нибудь получше. Были и другие обстоятельства, довольно грустные. Много бы написал Вам теперь о моих делах, но подожду немного. Надеюсь, впрочем, скоро послать кое-что в "Русский вестник". Если получу до того времени ответ от Александра Павловича, то пошлю первоначально Вам, ибо буду уверен в адрессе. Я возобновил переписку с Плещеевым, который в Оренбурге. Вы, может быть, его знаете или слышали о нем. Он печатал в "Вестнике" в прошлом году, знаком с редакторами и предлагает свое посредничество.

До свидания, добрейший Евгений Иванович; если напишете мне что-нибудь, я Вам напишу кое-что подробнее. Хотелось бы многое передать Вам. Во мне крепкая уверенность, что я буду этот год в Москве. Это обратилось во мне в неподвижную идею. Ваш весь

Федор Достоевский.

(1) было: через него

133. В. Д. КОНСТАНТ Около 30 ноября 1857. Семипалатинск

Любезнейшая сестрица Варвара Дмитриевна,

Жена моя сказала мне сейчас, что она пишет к Вам. Времени до окончательного приема писем остается немного, и потому я поневоле должен спешить и ограничиться лишь несколькими строчками, чтоб поблагодарить Вас за Ваше милое, приветливое письмо, полное чисто родственного участия. Если Вы пишете, что слышали обо мне еще давно, гораздо раньше женитьбы моей на сестре Вашей, от покойного и незабвенного Александра Ивановича, то и я скажу Вам, что я много, очень много раз слышал об Вас от покойного, который говорил о Вас даже с каким-то благоговением. Поверьте, что я чрезвычайно желаю хоть когда-нибудь увидеться с Вами и со всем Вашим домом. Не знаю только, могут ли когда-нибудь осуществиться мечты мои? В Москву я крепко надеюсь воротиться в наступающем году, и я дал уже давно себе слово не сидеть сиднем дома, а по возможности узнать нашу бесценную родину побывать в Малороссии, на Юге и на Востоке. Не удастся ли тогда? но в Астрахань, уж конечно, я поеду вместе с женой. Но бог располагает, и только он один. Знаете ли, у меня есть какой-то предрассудок, предчувствие, что я должен скоро умереть. Такие предчувствия бывают почти всегда от мнительности; но уверяю Вас, что я в этом случае не мнителен и уверенность моя в близкой смерти совершенно хладнокровная. Мне кажется, что я уже всё прожил на свете и что более ничего и не будет, к чему можно стремиться. Благодарю Вас от всей души за прилагаемое Вами средство против моей болезни. Поверьте, что я вовсе не против симпатических и магнетических лекарств. Народная медицина, наприм<ер>, обладает иногда чудесными средствами по своим последствиям. Ваше лекарство я постараюсь употребить в свое время. Скажу Вам еще, что вот уже более трех месяцев, как у меня не было припадка, и я этому очень рад. Не вините бедного Пашечку. Он Вас вовсе не забыл и часто поминал тетю Варю. Теперь он привыкает к корпусу, и мне всё кажется, что он слишком мал для него. Я получил письмо от Ждан-Пушкина, инспектора корпуса, наполненное известиями о Паше. Он пишет, что он очень шалит и худо учится. Мне кажется, это в порядке вещей. Где ему привыкнуть, так вдруг, к совершенно новому порядку вещей, который до сих пор ему и во сне не снился? Я писал об этом и Пушкину, умоляя его иметь Пашу в неослабном надзоре. Пушкин превосходный человек, понимает свое дело, и мы крепко на него надеемся.

Передайте мое глубочайшее уважение папеньке и сестрицам Вашим. Уверьте их в моем глубоком, сердечном расположении к ним. О Дмитрии Степановиче я слышал так много от жены моей, которая его обожает, что невольно (1) научился его любить и уважать.

С глубочайшим почтением и преданностью пребываю Вашим искренним братом.

Ф. Достоевский.

NB. Ради бога, извините беспорядок письма моего. Не сочтите за неуважение. Но я всегда так мараю бумагу.

(1) было: поневоле.

1858

134. M. H. КАТКОВУ 11 января 1858. Семипалатинск

Милостивый государь,

Еще в августе получил я от Вашего сотрудника, А. Н. Плещеева, уведомление, что Вы не отказались бы напечатать в "Русском вестнике" что-нибудь моей работы. Я давно уже желал сделать Вам предложение - напечатать роман, которым я теперь занимаюсь. Но так как он был не кончен, то и предлагать было нечего. Мне именно хотелось, чтоб Вы прочли сначала роман мой и потом уже нашлось бы время вступить в переговоры. Мне случилось, лет девять назад, напечатать столько дурного, что теперь поневоле не хотелось действовать заочно. Но обстоятельства мои изменились, и я вынужден действовать не так, как предположил сначала. Позвольте мне объясниться.

Роман мой я задумал на досуге, (1) во время пребывания моего в г. Омске. Выехав из Омска, года три назад, я мог иметь бумагу и перо и тотчас же принялся за работу. Но работой я не торопился; мне приятнее было обдумывать всё, до последних подробностей, составлять и соразмерять части, записывать целиком отдельные сцены и главное - собирать материалы. В три года такой работы я не охладел к ней, а, напротив, пристрастился. Обстоятельства к тому же были такие, что систематически, усидчиво заниматься я решительно не мог. Но в мае м<еся>це прошлого (2) года я сел работать начисто. Начерно почти вся 1-я книга и часть 2-й были уже написаны. Несмотря на то, я до сих пор не успел еще кончить даже 1-ю книгу; но, впрочем, работа идет беспрерывно. Роман мой разделяется на три книги; но каждая книга (хотя и может делиться на части, но я отмечаю только главы) - но каждая книга есть сама по себе вещь совершенно отдельная. И потому предложить я Вам хотел сначала одну только книгу. 2-ю книгу я не могу, да и не желаю печатать в одном и том же году; равномерно и 3-ю. Но в три года все три книги могут быть напечатаны. Прочтя 1-ю книгу, Вы сами увидите, что такое разделение совершенно возможно. Обстоятельства мои, в этом году, были такого рода, что я, при перемене образа жизни, стал крайне нуждаться в деньгах. Представив Вам мой роман (1-ю книгу) в рукописи, я намерен был просить у Вас денег до напечатания, и, может быть, Вы бы уважили мою просьбу. Для того я спешил его кончить. Но работа для денег и работа для искусства - для меня две вещи несовместные. Все три года моей давнишней литературной деятельности в Петербурге я страдал через это. Лучшие идеи мои, лучшие планы повестей и романов я не хотел профанировать, работая поспешно и к сроку. Я так их любил, так желал создать их не наскоро, а с любовью, что, мне кажется, скорее бы умер, чем решился бы поступать с своими лучшими идеями не честно. Но, быв постоянно должен А. А. Краевскому (который, впрочем, никогда не вымогал из меня работу и всегда давал мне время), - я сам был связан по рукам и по ногам. Зная наприм<ер>, что у него нет ничего для выхода книжки, я иногда 26 числа, то есть за 4 дня до выхода, принуждал себя выдумывать какую-нибудь повесть (3) и нередко выдумывал и писал в 4 дня. Иногда выходило скверно, иной раз недурно, судя по крайней мере по отзывам других журналов. Конечно, я часто имел по нескольку месяцев времени, чтобы приготовить что-нибудь получше. Но дело было в том, что я сам никогда не знал, что у меня столько м<еся>цев впереди; потому что сам всегда поставлял себе сроку не более м<еся>ца; зная, что надобно было к следующему м<еся>цу выручать г-на Краевского. Но проходил месяц, проходило их пять, а я только мучился, как бы выдумать повесть получше, потому что дурное печатать тоже не хотелось, да было бы и нечестно перед г-ном Краевским. В то время я, вдобавок ко всему, был болен ипохондрией, и нередко в сильнейшей степени. Только молодость сделала то, что я не износил<ся>; (4) что не погибли во мне жар и любовь к литературе, да кроме молодости любовь к задушевным идеям задуманных романов, для которых я ждал время, чтоб начать и кончить. Те годы оставили на меня тяжелое впечатление, до того тяжелое, что теперь мысль спешить кончать 1-ю книгу моего романа, чтоб поскорее получить деньги, была для меня почти невыносима. Вот почему я и не торопился. К тому же разные хлопоты и болезнь несколько задержали меня. Несмотря на то, я хотел послать Вам в январе (то есть теперь) половину 1-й книги, а 2-ю половину не более как через месяц, так что в марте весь роман (то есть 1-я книга) был бы у Вас в руках. Но одно непредвиденное обстоятельство и тут остановило меня. (Кстати: Вы, вероятно, удивляетесь и, может быть, с улыбкой думаете, читая письмо мое: "К чему он пустился в такие подробности?" Но сделайте одолжение, дочтите меня до конца. Дело в том, что я имею к Вам огромнейшую просьбу и все эти подробности у места.) Обстоятельство, приостановившее в настоящую минуту мой роман, - вот какое: прошлого года я имел крайнюю нужду в деньгах и потому вошел в долги. Для расплаты их и для дальнейшего своего обеспечения мне крайне нужно было иметь к 1-му числу настоящего января месяца 1000 рублей серебр<ом>. Об этих деньгах я писал моему брату в Петербург. Две недели назад я получил от него письмо. Он пишет, что достал мне только 500 руб. серебр<ом>, войдя моим именем в некоторые литературные обязательства; а именно: один граф Кушелев задумал издавать с будущего (5) года журнал "Русское слово". Его factotum некто г-н Моллер пришел к брату и просил через него моего сотрудничества. Зная, что мне нужны деньги, брат мой, не зная намерений моих, но зная, что я пишу роман, вздумал продать его в будущее "Русское слово". Пятьсот рублей дали вперед и с обеих сторон написали и подписали условие. Что мне теперь делать? Деньги получаю с будущею почтою и вижу необходимость выручать брата, подписавшего условия. У меня был один роман, задуманный очень давно, который я очень любил и даже начал когда-то писать. Теперь я вынул его из ящика и решился продолжать и окончить, чтоб немедленно отослать брату. Роман очень небольшой; через два, много через два с половиною месяца надеюсь и кончить и отослать и тогда тотчас же принимаюсь за старую работу. Но так как я получил только 500 руб., а не 1000, которая мне необходимо нужна была, так как не только расплатиться окончательно с долгом, но даже обеспечить себя этими 500-ми я не могу, то я и решился на крайнюю меру: именно, обратиться к Вам с покорнейшею просьбою и предложить Вам, если угодно Вам будет иметь, для напечатания в этом году, мой роман, то не можете ли Вы мне выслать теперь же, вперед за роман, недостающие мне и крайне необходимые 300 руб., серебр<ом>. Я знаю, что предложение мое довольно эксцентричное; но всё дело в том, как Вы его примете. Одного не хотелось бы мне: чтоб Вы как-нибудь не подумали, что я так высоко ценю свои таланты, что мне нипочем подобные предложения. Поверьте, что меня заставила одна только крайность. Взамен этих 500 руб. (если Вы их вышлете) обязуюсь выслать Вам мою 1-ю книгу романа всю в продолжении лета, так что если захотите, то с сентября можете и печатать. В ней будет печатных листов четырнадцать или пятнадцать, так что она во всяком случае будет дороже стоить 500 руб. серебр<ом> и Вы, получа рукопись, разом воротите ту часть платы, которую теперь вышлете. Выслать роман в обещанный срок обязуюсь непременно (я нарочно взял срок побольше). Сверх того, так как Вы <мне> (6) выдадите деньги (если будет так) вперед, даже не поглядев на рукопись, то я обязуюсь с своей стороны, в случае если Вам мое сочинение не понравится, взять его назад и написать Вам как можно скорее другое. Ведь случалось же и мне когда-то между дурным писать и сносное. Может, и теперь удастся. В плате с листа мы уговоримся, когда Вы прочтете рукопись. Впрочем, Вы плату назначите сами, и я вполне на решение Ваше полагаюсь. (7) Кроме этих удостоверений, то есть кроме моего честного слова, я никаких обеспечении Вам более дать не могу, по крайней мере теперь. Впрочем, если Вам, угодно будет (8) потребовать еще какое-нибудь обеспечение - то я исполню. Наконец, для большего удостоверения скажу Вам, что роман, который я Вам обещаю, - самая задушевная работа моя, уже с давнего времени. Я, впрочем, понимаю, что это тоже небольшое обеспечение, и случается так, что любимейшее произведение писателя бывает иногда прескверное, вследствие кое-каких причин. Во всяком случае, обязуюсь сделать как можно лучше.

Надеюсь, что Вы будете так добры, почтите меня во всяком случае хоть каким-нибудь уведомлением. (9) Теперь я подаю в отставку и надеюсь в конце лета, выхлопотав себе позволение, приехать жить в Москву. Тогда я буду иметь удовольствие явиться к Вам лично. Теперь же адрес мой: в г. Семипалатинск, в Западной Сибири, Федору Михайловичу Достоевскому.

Простите за наружную небрежность письма моего, как-то за помарки и проч<ее>, и не сочтите за неуважение. Я, ей-богу, не умею писать лучше. Я адресую для верности на два адреса: в редакцию "Русского вестника" и в Вашу типографию.

Примите, милостивый государь, уверение в чувствах глубочайшего уважения, с которыми пребываю

Вашим покорнейшим слугою

Ф. Достоевский.

Семипалатинск 11 января 1858 год.

Р. S. Вы, может быть, спросите: почему я не отдаю роман, который пишу для "Русского вестника", в "Русское слово". Но во-1-х, я не знаю, что такое будет "Русское слово", ни редакции, ни направления - ничего. 2) Что им за высланные деньги (500 руб.) нужно как можно скорее прислать статью, а маленький роман, который я им назначаю, конечно, кончу скорее, чем большой, который пишу для "Русского вестника". Судьба моя, вероятно, работать из-за денег, в самом стеснительном смысле слова.

Д<остоевский>.

(1) было: еще на досуге

(2) было начато: ны<нешнего>

(3) вместо: какую-нибудь повесть - было: что-нибудь <нрзб.>

(4) край листа оторван

(5) было: с шестидесятого

(6) край листа оторван

(7) вместо: на решение Ваше полагаюсь - - было начато: на Вас по<лагаюсь>

(8) далее было начато: прибав<ить>

(9) далее было начато: Я покор<нейше>

135. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 18 января 1858. Семипалатинск

Семипалатинск. 18 генваря 1858.

Три письма от тебя, дорогой мой друг, я получил; одно от 25 ноября, два другие от 17-го и 19-го декабря. Хотел было отвечать тотчас же на первое; но невозможно было. Ты писал о том, что вышлешь деньги, и о связях с "Русским словом". Не зная, вышлешь ли ты, я и не мог ничего написать тебе положительно. Вот почему переждал до получения денег. Теперь же отвечаю на всё. Но прежде всего позволь от всей души поблагодарить за присылку денег. Ты спас меня, и я теперь хоть на сколько-нибудь обеспечен. А без них я бы пропал; извернуться как-нибудь - не было ни единого способа.

Спешу отвечать тебе по порядку на твои письма, - в том порядке, как и что у тебя прежде написано.

Сигары я получил (не знаю, писал ли я тебе об этом). Но господин, для которого я выписывал, отказался от них, по причине весьма уважительной: для него они были слишком слабы. Он мне давал своих. Ten-Gate его надувает, но присылает ему очень крепких; а ему то и надо. Сигары твои я выкурил сам. Остаюсь тебе за них должен. Сквитаемся. Скажу еще, что твои сигары превосходны, но в дороге ужасно истерлись. Во всяком случае, я удивляюсь, почему они у тебя не шли. Далее: ты пишешь о "Русском слове". Положим, что идея барская хороша; что капитал для вспомоществования образуется. Но неужели деньгами можно создать редакцию? А без редакции и без оригинальности журнал вздор! Не знаю, кого-то он наймет в редакторы? Но я что-то плохо верю в успех "Русского слова". Как альманах журнал, может быть, некоторое время будет хорош.

Впрочем, покамест какое мне до этого дело? Дай бог успеха. Благодарю за то, друг Миша, мой неизменный друг, что ты завязал с "Русским словом" сношения и так мастерски обделал всё дело. Теперь слушай же про мои обстоятельства. Роман мой (большой) я оставляю до времени. Не могу кончать на срок! Он только бы измучил меня. Он уж и так меня измучил. Оставляю его до того времени, когда будет спокойствие в моей жизни и оседлость. Этот роман мне так дорог, так сросся со мною, что я ни за что не брошу его окончательно. Напротив, намерен из него сделать мой chef-dнuvre. Слишком хороша идея и слишком много он мне стоил, чтоб бросить его совсем. Теперь же вот что: у меня уже восемь лет назад составилась идея одного небольшого романа, в величину "Бедных людей". В последнее время (1) я, как будто знал, припомнил и создал его план вновь. Теперь всё это пригодилось. Сажусь за этот роман и пишу. Кончить надеюсь месяца в два. Кроме того: в большом романе моем есть эпизод, вполне законченный, сам по себе хороший, но вредящий целому. Я хочу отрезать его от романа. Величиной он тоже с "Бедных людей", только комического содержания. Есть характеры свежие. В "Русское слово" дают сроку год. Итак, вот об чем я тебя прошу: напиши мне немедленно, если я, наприм<ер>, пришлю тебе роман в апреле для "Русского слова" и листов печатных (в сравнении с листами других журналов) будет в нем более 5 (так и будет), то пришлют ли мне из "Русского слова", за остальные листы, немедленно, в апреле же м<еся>це, деньги или будут ждать до будущего года, то есть до напечатания? Если пришлют, то я (2) тотчас же после твоего уведомления посылаю роман тебе, для "Русского слова". Если же не пришлют, то я решаю так: пусть "Русское слово" подождет до осени; (3) осенью я пришлю туда вещь оконченную (именно эпизод из большого романа, переделанный совершенно отдельно), - а тот роман, который будет готов в конце марта, пошлю Каткову в "Русский вестник". Расчет ясный: в "Русское слово" я не опоздаю; к выходу журнала статья будет, если даже доставлю и осенью. Но теперь надо спасать себя. Катков же через Плещеева сделал мне предложение. Получив от тебя 500 руб., а не 1000, я все-таки не знаю, что делать, потому что роздал почти все деньги, из присланных тобою 500, кредиторам. Сам остался почти без ничего и все-таки остался должен ровно 350 р. серебром. Вот почему я и выкинул такую штуку: с прошлою почтой написал Каткову, подробно и обстоятельно, что желаю участвовать в его журнале; предлагаю ему мой большой роман (который я теперь, на время, совсем решил оставить), уведомляю, что доставлю ему его в августе м<еся>це (не раньше) и прошу вперед, по затруднительным моим обстоятельствам, 500 руб. сереб<ром>, которые и прошу выслать немедленно по получении моего письма. Написав это, я рассудил так: "Ведь дают же в "Русском слове", ничего не видя, вперед, почему же бы не дать (4) и из "Русского вестника"?" Таким образом, мне в марте (в половине) могут прислать еще 500 р. сереб<ром> (я вообще думаю, что терять своего нечего; я восемь лет ничего не печатал и потому, может быть, я буду занимателен для публики как новинка! Редакторы это верно знают и потому, может быть, и дадут вперед, а мне же чего терять свое, да еще будучи в затруднительном положении?) Если Катков пришлет деньги, то я бы ему тотчас же и послал, не большой роман (который я оставил), но другой, небольшой, который пишу теперь, хотя я и писал ему о большом романе (тогда еще не знал, что его оставлю). Но ведь Каткову все равно, если только вещь будет хорошая. Если я пошлю Каткову, то тогда я наверно могу с него взять еще 500 руб. тотчас же, ибо роман и длиной выйдет листов в восемь; следовательно, взяв еще 500, я немного останусь должен. Катков, видя мою аккуратность и хороший роман (предполагая, что он будет хороший), вышлет еще 500 наверно. А это куды бы хорошо. Само собою разумеется, что "Русское слово" получит от меня тогда к сентябрю (именно лишний эпизод из большого романа). Я поступлю с "Русским словом" честно: доставлю к сроку и, кроме того, постараюсь сделать как можно лучше; потому что этот эпизод мне нравится самому по идее; да и вещь-то будет совершенно законченная. Итак, вот все мои распоряжения. Напиши, как ты обо всем этом думаешь?

Теперь еще: ты пишешь мне в первом письме, что (5) тебе нужна будет к будущему году моя повесть. Потом в других письмах упоминаешь, что у тебя до меня есть дело (вероятно, то же самое). Очень пеняю тебе, зачем ты не пишешь подробно, то есть что ты хочешь издавать, с кем и как? Насчет повести будь уверен: даю слово, будет. Развязавшись с большим романом, я как будто вновь окрылился: кончу для "Русского вестника", потом для "Слова" и времени будет еще много. Только напиши мне обо всем подробнее.

Узнай еще, брат, что я уже подал в отставку (на днях) по болезни. Ты знаешь мои планы. Если не позволят жить в Москве (что я прошу в просьбе об отставке), то я напишу письмо к государю; он милостив и разрешит, может быть, больному; ибо я буду проситься "для пользования советами столичных докторов". Если же и тут не позволят (но каким же образом Тол<л>ь и Пальм в Петербурге, если другим не позволяют? Может быть, действительно нашли нужным запретить въезд некоторым, но, вероятно, не всем), то тогда уеду в Одессу, где жить и хорошо и дешево и, вероятно, не навек. Государь милостив и разрешит со временем въезд в столицы. Вот таков мой план. Следовательно, я выеду, если всё уладится, не иначе как летом. У Плещеева я непременно думаю взять 1000 руб. Мы с ним сквитаемся, и я знаю, как сквитаться. Без его же денег мне нельзя тронуться с места. Вот почему у меня образовалась к тебе еще огромнейшая, настоятельнейшая просьба; обращаюсь еще раз к твоей доброте, которую...> (6)

Откровенное объяснение. Я хоть и написал о платье, но мне вдруг стало теперь совестно. Нет, брат! Я слишком без стыда тебя беспокою и потому вот что скажу: напиши откровенно, то есть если придется тебе заплатить деньги, то не высылай, я обернусь и так. Если же можно тебе, как купцу купить на кредит готовое платье, то купи, но единственно если можно на кредит; напиши мне тоже цены. Есть, кажется, и дешевле, а то меня будет мучить совесть. А на кредит, то и я успею выслать деньги. Летом деньги будут хорошие.

Плещеев женился. Он об тебе часто вспоминает и тебе кланяется.

NВ. Не заботься о худой мерке. Покупай на свой рост. Твое платье я могу же носить. Разве скажи, чтоб капельку пошире да подлиннее, чем на тебя.

NB. Если же тебе придется заплатить за платье хоть копейку наличными, то не высылай.

Ты пишешь о портретах всей семьи. Я этому ужасно рад, а жена только и говорит об них. Присылай поскорее, ради бога. Жена кланяется и тебе и Эмилии Федоровне. Я тоже целую ручку у Эмилии Федоровны, а тебя обнимаю крепко, крепко. Поклонись всем, кому знаешь. Поцелуй брата Колю, если он в Петербурге.

Твой весь Ф. Достоевс<кий>.

Детей своих поцелуй всех до единого особенно. Помнят ли меня. Выслав портреты, приложи описание, чтоб я мог узнать каждого из них. (7)

(1) было: Теперь

(2) далее было начато: вме<сто>

(3) далее было: а роман

(4) вместо: почему ... ... не дать - было: почему же не дадут

(5) было: о том что

(6) продолжение письма не сохранилось

(7) текст: Откровенное объяснение ... ... каждого из них.

- написан на полях письма.

136. Е. И. ЯКУШКИНУ 8 февраля 1858. Семипалатинск

Семипалатинск. 8 февр<аля> 1858.

Благодарю Вас за все те сведения, которые Вы мне сообщили, и за старания Ваши обо мне. Насчет моего романа вот что я должен Вам написать окончательно: я его оставил (до времени). Значительная часть его уже была совсем готова. Но одна мысль, что придется кончать его за деньги, на почтовых, как это случалось со мной прежде, до того убивала меня, что я сделался болен и духом и телом. Я помню, как мне случалось губить недурные вещи, оттого что надобилось исполнить условия с журналами, выдавшими деньги вперед. Роман же мой я полюбил и ожидаю от него чего-нибудь.

Взамен того принялся за одну длинную повесть, листов в 8 печатных, которая легче и покамест идет хорошо. Работа меня обыкновенно очень волнует, не могу писать хладнокровно, а следовательно, и скоро. Во всяком случае, к концу марта надеюсь кончить, выслать Вам и даже застать Вас письмом моим в Москве. Но прежде того скажу Вам, что я сам написал Каткову - письмо странное, но необходимое. Долгов у меня здесь 600 р. сереб<ром> (сделанных при свадьбе). Срок им был 1-е января 58 г. Брат Михайло (в Петербурге) написал мне, что проектируется на будущий год журнал "Русское слово". Денег на него дал некто граф Кушелев, редакторы мне неизвестны.

Factotum Кушелева по делам некто Моллер. Сей последний явился к брату и просил мой роман, повесть и т. п. Брат, зная, что мне надо денег, и не имея средств мне помочь сам, вступил с Моллером в контракт на след<ующих> условиях: 1) я доставлю повесть к концу 1858 года, 2) плата 100 р. сереб<ром> с листа, 3) 500 руб. выдаются вперед, сей же час. Так и вышло, и деньги (500 руб.) я уже получил. Для Моллера у меня уже есть повесть листов в 5 печатных. Но, следовательно, насчет выполнения условий с предполагаемым "Русским словом" я спокоен. Но мне было мало 500 руб. Мне надо было 1000; ибо, расплатившись со всеми, надо было чем жить. Я и написал Каткову откровенное письмо (не думаю, чтоб Катков мог им обидеться), в котором предложил ему мой роман (на этот год), а его просил мне выслать сейчас же 500 р. Послав письмо, я решил не писать мой роман (отложил на время), а писать небольшой роман (листов в 8), о котором я упоминал выше. Если Катков деньги пришлет, то надеюсь, что он не раскается очень. Не говорю, впрочем, что напишу что-нибудь очень хорошее. Но сносно, может быть, будет. Не пришлет деньги - его воля. Но если пришлет, то я опять в затруднении. 50 р. мне мало с листа. И потому я решил так. Вы, добрейший Евг<ений> Иванов<ич>, получив мой роман, снесете его Каткову, и если понравится, то он мне прибавит, если же нет, то я достану денег отдать. Вся беда оттого, что Плещеев уверил меня, что плата более 50 р. Но всё это ничего; как-нибудь обойдется. Что же касается до романа (большого), то в конце года я им крепко займусь. Летом надеюсь получить деньги и выехать отсюда. Я подал в отставку и прошусь в Москву, может быть, пропустят. До свидания, благороднейший Евгений Иванович, не взыщите, если в письме моем большая безурядица, третьего дня со мной был припадок падучей, и теперь я буквально не в своем уме. Не свежа голова и все члены разбиты. До свидания. В этом году надеюсь с Вами увидеться.

Ваш Достоевский.

NB. Впрочем нечего загадывать заране. С Катковым я поступлю так, что он не будет раскаиваться. По крайней мере, как умею лучше.

137. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 1 марта 1858. Семипалатинск

Семипалатинск, 1 марта 1858 г.

Спешу тебе отвечать, добрейший друг мой Миша. Извини, что пишу коротко. На этот раз мало времени, и, кроме письма к тебе (1) надо еще отправить два больших письма. Слушай же.

Известие о напечатании "Детской сказки" было мне не совсем приятно. Я давно думал ее переделать и хорошо переделать и, во-1-х, всё никуда негодное начало выбросить вон. Но что же делать? Напечатано, так не воротишь. К тому же я еще не мог достать августов<ской> книжки "Отеч<ественных> записок". Здесь их получают. Обещались дать. А покамест нет. И потому я еще не читал напечатанного.

Второе обстоятельство. Мне очень грустно, дорогой друг мой Миша, что ты поступаешь со мной но по-братски, именно: в случае, если я не считаю себя должным Кр<аевскому>, ты хочешь мне немедленно выслать 200 руб., да еще прибавляешь: "хоть и занять придется". Не стыдно ли тебе так со мной поступать! С какими же бесстыдными глазами потребовал бы я от тебя эти 200 руб., тогда как я тебе кругом должен, мало того, тогда как я был облагодетельствован тобою, потому что без тебя не знал бы, что делать при многих случаях здешней моей жизни. Итак, выкинь этот вздор из головы, и если "Детс<кая> сказка" может быть тебе полезна для окончания твоих расчетов с К<раевским>, то употребляй ее для этого, как тебе угодно. Смешон мне г-н Кр<аевский> с своим великодушием. Вот как я решил:

Скажи ему слово в слово так:

Во-1-х) я был должен ему не с лишком 800 руб. сереб<ром>, а ровно 650. Приписывать 150 руб. совсем не годится. Цифру долга я помню очень хорошо. Впрочем, уверен, что он ошибается неумышленно, и знаю причину, почему ошибается. Именно: выдавая мне деньги по частям, он всегда брал с меня расписки (не клочках бумаги). Принося ему что-нибудь для напечатания (в уплату долга), я никогда у него не брал назад расписок и не вычеркивал того, что шло на уплату. Оставшиеся у него в руках расписки, вероятно, и сбивают его с толку.

2) Если я и признаю, что должен ему 650 руб. и если желаю отдать ему их (всею душою желаю), то в тоже время совершенно не признаю за ним права требовать с меня немедленной уплаты этих 650 р. или печатанием мне принадлежащей статьи самому распоряжаться уплатою себе моего долга. Это решение мое имеет следующие основания:

a) Что по закону я ему ничего не должен, и если признаю долг и желаю уплатить, то единственно по чувству чести и по собственной охоте.

b) Если я брал у Кр<аевского> деньги, то никогда не обязывался отдавать ему деньгами же, а напротив, статьями. Для того-то он и давал мне деньги, чтоб я приносил ему статьи. Во всяком другом случае он никогда и ничего бы мне не дал. А так как десятилетние обстоятельства, не зависящие от моей воли, могут быть таковы, что я и статьями не могу ему отдать долг мой, то какие основания имеет он требовать с меня долг?

c) Если он хвалится, что до сих пор не требовал (2) с меня долга, то я никаким образом не могу признать этого за великодушие, на том основании, что он, если б и захотел требовать, не мог бы этого сделать.

d) Если же он обращается ко мне как человек к человеку и мимо всех соображений, основанных на законе, потребует долга во имя моей чести, то я ему отвечаю так: во-1-х, десять лет я не уплачивал по независящим от меня обстоятельствам. Те же обстоятельства поставляют меня в физическую невозможность уплатить ему теперь или в скорости, хотя я бы и желал того. В-3-х) прошу опять припомнить, что я обязывался (3) уплатить не деньгами, а статьями.

e) Если же он скажет, что в таком случае я и должен уплачивать статьями и что он вправе был поместить (4) мою "Детскую сказку", то я отвечаю: что по тем же независимым от меня обстоятельствам я считаю себя теперь вправе располагать своею собственностию по своей воле, а не по чужой. 2) Что уплату самому себе, насилием, он может сделать, только получив такую власть от закона, как делают с несостоятельными должниками.

f) Наконец (и главное): признавая себя твоим должником на сумму вчетверо больше того, что стоит "Детская сказка", и, кроме того, признавая себя одолженным тебе вечною благодарностью за твою великодушную и бескорыстную помощь, спасавшую меня в самых затруднительных обстоятельствах, я (5) желаю прежде всего уплатить тебе. Признавая же "Детскую сказку" моею собственностью (ибо она очутилась у Краевского уже после не зависящих от меня обстоятельств, а главное, так как я в самом начале оставил ее тебе в полную собственность, передав тебе право) (если бы представилась возможность (6) сделать из нее употребление), то на основании всего вышесказанного признаю тебя одного полным хозяином "Детской сказки", с правом сделать из нее всё что тебе угодно, (7) а всякое самовольное присвоение этой повести другим лицом (хотя бы и моим кредитором) считаю беззаконным насилием, глядя на это дело уже со стороны. И потому последнее: мне денег за сказку не присылай; употреби их в свою пользу, а так как ты пишешь, что ему был должен, то, имея теперь в руках мое удостоверение, что сказка принадлежит тебе, а не мне, имеешь полное и законное право считать себя ничего не должным Краевскому. Если моя расписка в получении 200 руб. от тебя в ноябре тебе при сем понадобится, то прилагаю ее тебе на всякий случай (число выставь сам). Денег же мне ни в каком случае не высылай, ибо тем серьезно меня, друг Миша, обидишь.

Если же, например, г-н Кр<аевский> скажет, что прежняя плата была 50, а теперь 100, и что плата по 100 с листа высока, то объяви ему, что человек, купивший на базаре куль муки за столько-то, не имеет ни малейшего права претендовать, если через неделю цена на базаре возвысится, Он только может об этом жалеть. Если же он скажет, что прежде уговор был по 50 с листа, то скажи ему, что то было прежде, единственно потому, что я был должен и из деликатности не мог набавить цену; да, наконец, и нигде тогда не дали бы больше. Теперь же мне предлагают 100, а так как я признаю "Детскую сказку" собственностью не г-на Краев<ско>го, то и продаю ее за что мне угодно, взяв в соображение базарные цены. Г-н Кр<аевский>, напечатавший статью самовольно, естественно должен заплатить то, что предлагали за нее другие.

Прощай, бесценный друг Миша, обнимаю тебя от всей души,

твой Ф. Достоевский.

Я и жена кланяемся вам всем, Эмилии Федоровне в особенности. Что же, брат: похвалился, что пришлешь портреты, и до сих пор ничего! А мы-то ждем не дождемся, жена особенно. Детей расцелуй.

Еще раз: ни под каким видом не присылай мне эти 200 руб. серебром. Кланяйся Шренку. Вот ведь когда придется встретиться.

Уведомлю тебя, как кончатся мои дела с "Русским вестником". А я пишу. Не знаю теперь, когда кончу. Положение мое критическое. Надежда на бога. Если Плещеев даст 1000, тотчас же поеду в Россию, а не даст - не знаю, как и буду. Он обещал. Я знаю как с ним сквитаться. Прощай. Пиши, ради бога.

Об "Русском слове" помню. Будет статья. Впрочем, об этом напишу тебе вскорости и сообщу мои планы.

У меня остается долгу (здесь) 350 руб. серебром. Надо непременно отдать, а в руках у меня только 20 руб. серебром. Я просил у Каткова ("Русск<ий> вестн<ик>") 500 руб. вперед, обещая ему статью. (У меня еще ничего нет конченного.) Ответа жду через две почты. Если откажут, не только долгу нельзя отдать, а и самому будет жить нечем. Плещеев же обещается не раньше июня 1000 серебром.

Я писал тебе насчет платья. Ради бога, исполни, если в долг и не превысит 100 руб. Скоро моя отставка. С тобой же сквитаюсь непременно. Теперь же ни гроша нет.

Получено мною в ноябре 1857 года от Михаила Михайловича Достоевского двести рублей серебром.

Федор Достоевский.

(1) было: твоего письма

(2) было: требует

(3) было: обязался

(4) было: поместив

(5) далее было: как человек

(6) вместо: представилась возможность - было: возможно было

(7) вместо: всё что тебе угодно - было: свою собственность

138. Д. С. КОНСТАНТУ 15 марта 1858. Семипалатинск

Милостивый государь Дмитрий Степанович,

Давно уже я не имел удовольствия писать к Вам. Вдвойне рад исполнить теперь мою обязанность, поспешая поздравить Вас с наступающим праздником светлого воскресения. Дай бог Вам встречать его еще много раз в кругу Вашего семейства, весело и радостно. Поверьте, что это искреннейшее желание мое, а свидетельницей ставлю Машу. Она скажет Вам, сколько я Вас уважаю, зная Вас только по рассказам ее. Она же не устает говорить о Вас. Искреннейшее и самое нетерпеливое желание ее увидеть поскорей Вас, своих сестер, которых она так любит. Мы часто говорим с ней об этом, и, кто знает, может быть, наша мечта приведется когда-нибудь в исполнение. Уведомляю Вас, многоуважаемый Дмитрий Степанович, что я подал в отставку по расстроенному здоровью и надеюсь, что мне разрешат жить в Москве. Делаю я это, во-первых, потому, что я действительно болен; во-вторых, что здешняя служебная карьера не представляет мне никакой выгоды, а в-третьих, средства к содержанию увеличатся вдвое с переездом моим в Москву. Здесь всё дорого и гнило. Проживаем мы страшно много. Все невыгоды оставаться в Сибири. Мы думаем с Машей, если посчастливится перебраться в Москву, взять с собою и Пашечку. Нехорошо ему оставаться одному без нас в Сибири. Да и будущность незавидная выйти в офицеры Сибирского корпуса. Если б Вы знали всё, что водится в Сибири, то есть были бы очевидцем, то, я уверен, одобрили бы наше намерение. Покамест мы в Сибири, в Сибирском кадетском корпусе он все-таки получает образование. Но когда мы уедем, оставлять его одного грешно, тем более, что в России, я уверен, будет случай дать ему воспитание в лучшем заведении. Поверьте тоже, что, если б не было в нас этой уверенности, мы бы не захотели поступать опрометчиво.

Паша к нам пишет довольно часто. Его принимают в Омске в хороших домах. Он кланяется Вам и сестрицам и просит напомнить Вам о себе.

Я тоже поручаю себя Вашему благорасположению, многоуважаемый Дмитрий Степанович. Как бы я желал, вместе с Машей, увидеть Вас и познакомиться с Вами лично. Может быть, бог и исполнит наше желание скоро.

С чувствами глубочайшего уважения и преданности, позвольте мне пребыть, милостивый государь, Вашим почтительнейшим родственником.

Федор Достоевский.

139. M. H. КАТКОВУ 8 мая 1858. Семипалатинск

Милостивый государь Михаил Никифорович,

Приятное для меня письмо Ваше я получил уже очень давно, и если не отвечал на него тотчас же, то единственно потому, что ждал обещанных денег, полагая, что они придут немедленно после письма.

Мне хотелось за одним разом уведомить Вас и о получении. И потому не сердитесь на меня за долгое молчание. Позвольте, в<о>-1х, поблагодарить Вас за присылку пятисот рублей, а во-2-х, за письмо Ваше, полное участия и одобрения. Оно мне принесло чрезвычайное удовольствие. Очень, очень благодарен Вам, многоуважаемый Михаил Никифорович.

Постараюсь во всем последовать Вашим советам, но статью все-таки постараюсь доставить ранее. Я подал в отставку уже давно. Жду ее с часу на час. Так как у меня в Омском остроге родилась (1) падучая болезнь, продолжающаяся до сих пор усиленно и которую я выношу очень плохо, то я и просил позволения жить в Москве, для пользования советами московских докторов. Не думаю, чтоб милосердный и благородный наш император отказал бедному больному, тем более, что мне давно уже всё возвращено. И потому крепко надеюсь поселиться в Москве. Вы не поверите, как мне нужно возвратиться в Россию для успеха литературных занятий моих. Поверите ли, что у меня давно уже начат один роман, который давно уже оставлен мною, единственно за недостатком некоторых материалов и впечатлений, которые нужно собрать самому, лично, с натуры. А этот роман я писал с любовью, и мне было тяжело оставлять его. Да это ли одно! Не говоря уже о том, что одни книги еще не жизнь, что провинциальная жизнь, (2) в которую поневоле втягиваешься, расходится со всеми моими потребностями, и не увидишь сам, как во всем рождается однообразие мысли и исключительность. Но ведь это трудно описать. Можете представить, как мне приятны были Ваши слова и обещание, что мне будет тепло между вами.

О романе моем теперь Вам ничего не пишу, хотя и чувствую потребность поговорить о нем. Но слишком много надобно говорить и потому промолчу до времени. Скажу одно: постараюсь удовлетворить Ваше желание, чтоб роман не разбивался на несколько лет. (3) Надеюсь еще уведомить Вас о себе, до тех пор как приеду в Москву. Надеюсь тоже, что и Вы не оставите меня Вашими советами, в которых я, может быть, буду нуждаться.

Приймите искренние уверения в моем почтении и преданности.

Федор Достоевский.

(1) было: нажилась

(2) далее было: и ее потребности

(3) вместо: на несколько лет - было: на части

8 мая 1858 Семипалатинск.

Прилагаю расписку в получении денег, которую просила у меня редакция "Русского вестника".

140. И. В. ЖДАН-ПУШКИНУ 17 мая 1858. Семипалатинск

Семипалатинск 17 мая 1858 г.

Милостивый государь Иван Викентьевич,

Благодарю Вас за письмо Ваше и за благоприятный ответ на мою просьбу. Всё, что Вы пишете об общественном воспитании и некоторых его невыгодах, в иных случаях, такая истина, что я удивляюсь: как только теперь стали замечать ее! Честь и слава общественному воспитанию, - это бесспорно! Оно сделало свое дело и сделало отлично. Между прочим, был один чрезвычайно важный подвиг, который оно совершило. Оно началось, когда наше общество было еще в брожении и только что начинало новый путь свой. Не было ни общих правил, ни общей правды, ни общего ясного сознания, ни общего чувства чести. Тогда бывало иногда так, что два дворянина, отцы семейств, разнились между собою понятиями во всем, как Европа и Китай, и правительство, которое у нас всегда было впереди и в главе общества, - что завещал сам Петр, умирая, своим преемникам, - правительство поняло, что в русском образовании общественность должна, покамест, быть первым делом. Но теперь уже не то с обществом. Мы далеко уже ушли, пообтерлись все углы, и мы отчасти сошлись в понятиях. К тому и идет. Следственно, общественное воспитание (которое так было с руки иным родителям, давая поскорее возможность отвязаться от своих птенцов, особенно на казенный счет) начинало уже быть вредным для юношества тем более, что исключительность его доведена была в последнее время до высочайшей степени и прежней рутиной, и удобствами самих родителей. Наш добрый царь, золотая, русская душа, думает теперь иначе - и слава ему! Потому это я Вам всё пишу теперь, что Вы Вашим письмом разбудили во мне все тяжелые воспоминания моего собственного воспитания. Но я был в отцовском доме до 15 лет и не заглох в корпусе. Но что я видел перед собою, какие примеры! Я видел мальчиков тринадцати лет, уже рассчитавших в себе всю жизнь: где какой чин получить, что выгоднее, как деньги загребать (я был в инженерах) и каким образом можно скорее дотянуть до обеспеченного, независимого командирства! Это я видел и слышал собственными глазами и не одного, не двух! Вот почему мне всегда казалось, что Паша слишком рано поступил в корпус. Но что было делать? Жена моя оставалась вдовою и без больших надежд в будущем. Лучше уже было пристроить сына поскорее, чем с ним горе мыкать и оставить его без образования. Просить начали еще давно. Добрые люди помогли ей благородно. Паша был пристроен, но она уже вышла замуж, и Паша мог бы оставаться дома. Неужели же было пренебречь случаем и сказать: теперь не хотим посылать сына в корпус?

В следующую субботу пошлю доверенного человека с письмом к директору корпуса. Кажется, я выхлопочу, что будет тот самый человек, который прежде привозил его в корпус. Этому почтальону можно доверить; я хорошо его знаю. Я снабжу его и письмом к Вам, многоуважаемый Иван Викентьевич, и имею кое о чем попросить Вас. Вы пишете, что довольно прислать только письмо к директору и просить его и он отпустит. Я так и сделаю и смело верую в слова Ваши, что не будет задержки. Позвольте мне принесть за всё искреннейшую благодарность Вам. Я знаю, что Вы берете истинное участие в нашем сиротке. Да наградит Вас за это бог! Жена моя свидетельствует Вам свое глубочайшее уважение и благодарность.

Примите уверения в чувствах совершенного моего уважения и преданности, с которыми имею честь быть

Вашим покорнейшим слугою.

Ф. Достоевский.

141. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 31 мая 1858. Семипалатинск

Семипалатинск. 31 мая 1858 года.

Спешу тебе отвечать, любезный друг, с первой же почтой. Удивляюсь тому, что мои письма так медленно до тебя доходят. А между тем я писать не ленив. Если ты обо мне беспокоился, то и я о тебе тоже. Особенно в последнее время. Я так и решил, что с тобой что-нибудь случилось, а главное - что ты болен. Известие о твоей потере (3000 руб.) меня очень огорчило. Ты говоришь, что не потеря денег тебя огорчала, а критическое положение и проч. Нет, брат, можно пожалеть и о деньгах. У тебя дети растут, а 3000 не скоро достанешь. Неужели нет никакой надежды воротить их? Мне досадно, друг мой, что я, как нарочно, подвернулся тут с моими комиссиями и просьбами. Но что делать! Ты пишешь, что скоро вышлешь. Благодарю тебя, брат. Надеюсь, что это в последний раз я тебя беспокою. Хотел было подождать вещей и тут. и отвечать. Но вещи еще могут замедлить. Пишешь, что вышлешь фрак и одни брюки. По-моему, лучше бы сюртук. Ведь он всегда полезнее. Как-нибудь сколочусь и сделаю здесь, хотя в деньгах у меня большая крайность. Ты пишешь, друг мой, чтоб я присылал тебе написанное. Не помню (вообще у меня память стала очень плоха) - не помню, писал ли я тебе, что я открыл сношения с Катковым ("Русский вестник") и послал ему письмо, в котором предложил ему участвовать в его журнале, и обещал повесть в этом году, если он мне пришлет сейчас 500 руб. серебр<ом>. Эти 500 руб. я получил от него назад тему с месяц или недель пять, при весьма умном и любезном письме. Он пишет, что очень рад моему участию, немедленно исполняет мое требование (500 руб.) и просит как можно менее стеснять себя, работать не спеша, то есть не на срок. Это прекрасно. Я сижу теперь за работой в "Русский вестник" (большая повесть); но только то беда, что я не уговорился с Катковым о плате с листа, написав, что полагаюсь в этом (1) случае на его справедливость. В "Русское слово" тоже пришлю в этом году; это я надеюсь. Но не роман мой, а повесть. Роман же я отложил писать до возвращения в Россию. Это я сделал по необходимости. В нем идея довольно счастливая, характер новый, еще нигде не являвшийся. Но так как этот характер, вероятно, теперь в России в большом ходу, в действительной жизни, особенно теперь, судя по движению (2) и идеям, которыми все полны, то я уверен, что я обогащу мой роман новыми наблюдениями, возвратясь в Россию. Торопиться, милый друг мой, не надо, а надо стараться сделать хорошо. Ты пишешь, дорогой мой, что я, вероятно, самолюбив и теперь желаю явиться с чем-нибудь очень хорошим и потому сижу и высиживаю это очень хорошее на яйцах. Положим, что так; но так как я уже отложил попечение явиться с романом, а пишу две повести, которые будут только что сносны (и то дай бог), то и высиживания во мне теперь нет. Но что у тебя за теория, друг мой, что картина должна быть написана сразу и проч. и проч.? (3) Когда ты в этом убедился? Поверь, что везде нужен труд, и огромный. Поверь, что легкое, изящное стихотворение Пушкина, в несколько строчек, потому и кажется написанным сразу, что оно слишком долго клеилось и перемарывалось у Пушкина. Это факты. Гоголь восемь лет писал "Мертвые души". Всё, что написано сразу - всё было незрелое. У Шекспира, говорят, не было помарок в рукописях. Оттого-то у него так много чудовищностей и безвкусия, а работал бы - так было бы лучше. Ты явно смешиваешь вдохновение, то есть первое, мгновенное создание картины или движения в душе (что всегда так и делается), с работой. Я, наприм<ер>, сцену тотчас же и записываю, так как она мне явилась впервые, и рад ей; но потом целые месяцы, год обрабатываю ее, вдохновляюсь ею по нескольку раз, а не один (потому что люблю эту сцену) и несколько раз прибавлю к ней или убавлю что-нибудь, как уже и было у меня, и поверь, что выходило гораздо лучше. Было бы вдохновение. Без вдохновения, конечно, ничего не будет.

Правда, у вас теперь дают большую плату. Значит, Писемский получил за "1000 душ" 200 или 250 руб. с листа. Этак можно жить и работать, не торопясь. Но неужели ты считаешь роман. Писемского прекрасным? Это только посредственность, и хотя золотая, но только все-таки посредственность. Есть ли хоть один новый характер, созданный, никогда не являвшийся? Всё это уже было и явилось давно у наших писателей-новаторов, особенно у Гоголя. Это всё старые темы на новый лад. Превосходная клейка по чужим образцам, Сазиковская работа по рисункам Бенвенуто Челлини. Правда, я прочел только две части; журналы поздно доходят к нам. Окончание 2-й части решительно неправдоподобно и совершенно испорчено. Калинович, обманывающий сознательно, - невозможен. Калинович по тому, как показал нам автор прежде, должен был принести жертву, предложить жениться, покрасоваться, насладиться в душе своим благородством и быть уверенным, что он не обманет. Калинович так самолюбив, что не может себя даже и про себя считать подлецом. Конечно, он насладится всем этим, переночует с Настенькой и потом, конечно, надует, но это потом, когда действительность велит, и, конечно, сам себя утешит, скажет и тут, что поступил благородно. Но Калинович, надувающий сознательно и ночующий с Настенькой, - отвратителен и невозможен, то есть возможен, только не Калинович. Но довольно об этих пустяках.

Друг мой, жду отставки и не дождусь. Прямо жить в Москве я не просился, а прямо написано в просьбе об отставке, так как требует форма: жительство иметь буду в городе Москве. Если не возразят, то я и поеду. Поеду, но с чем? Денег, до окончания повести, у меня не будет. Чем я жить буду через два месяца? - не знаю. Потому что через два месяца и денег не будет. Из 500, присланных Катковым, немедленно уплачено было 400 руб. сереб<ром> долгу. Я издерживаю в месяц 40 руб. серебром, но экстренные расходы не оставляют меня. Вот уж 1 1/2 года беспрерывно то да се и всё непредвиденное. Одна надежда на Плещеева. Он обещал мне 1000 руб., но он может сам не получить или получить через два года. Что тогда будет со мною до окончания года, когда я получу за свою работу? (За работу я раньше не получу). Не знаю, голова трещит. Теперь и занять здесь не у кого. Но не беспокойся обо мне очень; всё как-нибудь уладится.

Плещеев приедет в Москву и в Петербург. Он едет в мае. Прими его хорошенько и познакомься с женой его. Сейчас получил посылку Милюкова (его книгу). Завозил какой-то офицер; но я офицера не видал. Может быть, заедет. Кланяйся Милюкову и всем.

Что с нашими родными? с Варенькой, с Верочкой? Ни слова, ни слова до сих пор. Где брат Андрей, где Коля?

Прощай! Обнимаю тебя. Кланяйся Эмилии Федоровне, целуй детей! Жена вам всем кланяется. Прощай.

Твой Ф. Достоевский.

Напишу еще по получении вещей и отставки. Уведомлю о моем положении. Но, ради бога, не затягивай и пиши сам, ради бога!

(1) было: в таком

(2) было: по некоторому движению

(3) далее было начато: где это ты

142. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 19 июля 1858. Семипалатинск

19 июля 1858 года.

Бесценный друг и брат Миша, на письмо твое (от 5-го мая) я тебе отвечал тотчас же по получении. В этом письме между прочим ты мне пишешь: "на этой или на будущей неделе высылаю тебе платье и проч.". Это значит, что caмый поздний срок высылки был бы к 15 мая, не позже. Так, по крайней мере, выходит по смыслу твоего же письма. Теперь реши сам, бесценный мой: почта из Петербурга в Семипалатинск ходит обыкновенно 22 или 25 дней (между этими числами). Что же мне подумать теперь о тебе, о твоем положении и о твоих обстоятельствах?

И пойми прежде всего, бесценный мой, что не присылка платья беспокоит меня (хотя бог видит, как дорого мне теперь это платье, ибо не имею ни гроша, чтоб одеться). Но бог с ним и с платьем!

Пойми прежде всего, что беспокоишь меня ты, только один ты, и что я решительно не понимаю теперь, что о тебе подумать? В последнем письме своем ты писал мне о тяжелых торговых неприятностях. Не они ли и теперь причиною твоего молчания? Пойми, друг мой, что я о тебе убиваюсь. Здоров ли ты? Жив ли ты? Ничего этого я не знаю. Никто не пишет, никто не дает знать! Из Москвы вот уж с лишком год ни строчки. Я тебя каждую ночь во сне вижу, тревожусь страшно. Я не хочу, чтоб ты умер, я хочу еще раз в жизни видеть и обнять тебя, мой бесценный. Успокой же меня, ради бога, и если ты здоров, то, ради Христа, отбрось все свои дела и хлопоты и напиши мне сейчас, сию минуту, иначе я с ума сойду. Пойми, друг мой, мое положение. Если не можешь выслать платья, то не высылай (если только это тебя задерживает). Но я не думаю, чтоб это одно тебя задерживало. Успокой же меня, мой голубчик, клянусь, моя тоска стала теперь невыносима.

О себе не могу тебе сказать ничего утешительного. Отставка моя до сих пор не выходит (уже 6 месяцев, как подал; не могу придумать: в чем задержка?) Здоровье не поправляется. Припадки изредка бывают и оставляют грустные последствия. Денег нет; осталось буквально несколько целковых. Занимать теперь не у кого, ибо прежних людей, которые бы мне всегда дали, здесь теперь нет. Обещал мне Плещеев, еще прошлого года 1000 руб. серебр<ом>, как только получит свое наследство. Но до сих пор ни денет не присылает, ни сказать не может ничего решительного. Без 1000 же руб. я решительно не могу подняться из Сибири, чтоб приехать в Россию (всё рассчитано до копейки; потому что, и в Россию приехав, надо иметь что-нибудь в запасе на, первые месяцы). Теперь Плещеев поехал в Москву и в Петербург на 6 месяцев в отпуск (с женой). Он будет и в Петербурге; зайдет и к тебе. Расспроси его откровенно и подробно о том, 1) может ли он прислать мне 1000 руб., 2) когда он может их прислать? Ответы возьми от него положительные и тотчас же, с совершенною откровенностию, мне напиши. В дружбе Плещеева я не сомневаюсь. Но я понимаю, что значит получать наследство: надеешься получить через 6 месяцев, а получишь через 6 лет. Достать денег для житья совершенно не знаю где. Ты пишешь прислать тебе повесть и говоришь, что тотчас же продашь ее и пришлешь деньги. Но, друг мой, на заказ писать не буду никогда; клятву дал. От этой работы я с ума сойду. Пишу же теперь 2 повести. Одну, большую (величиною с "Двойника"), в "Русский вестник", другую листов в 5 печатных в "Русское слово", которое ждет от меня романа; в самом конце года доставлю. Роман бросил, ибо это по всем признакам будет мой chef-dнuvre, a портить торопясь не хочу, да и сведения по некоторым статьям романа надо собрать лично в России. Повесть в "Русский вестник" хороша будет в деталях, в целом же манкирована (растянута, а я помешан на краткости, которая мне не удается). В "Русское слово" - может, будет недурно. Я уже взял у Каткова 500 р. сереб<ром> вперед. Всех глав в моей повести (Каткову) 13 (по печатному листу глава). 10 августа пошлю к нему 7 глав, совершенно оконченных и переписанных, и попрошу еще 600 руб. серебром. Наверно знаю, что не даст. Но это последняя отчаянная моя попытка. Всё теперь зависит от милосердого императора: захочет сделать счастливым - позволит приехать в Москву. Я болезнь мою теперь ничем не лечу. Нет ничего легче испортить совершенно. Хочу посоветоваться с лучшими московскими докторами: тогда решусь.

Если платье трудно выслать - черт с ним, не надо. Прощай, мой голубчик.

Жена кланяется. Она меня ободряет, но так же беспокоится о тебе, как и я. Обнимаю всех твоих. Эмилии Федоровне особенно кланяюсь. Прощай, мой бесценный, мой единственный. Ободри меня, успокой хоть одной строчкой. Умоляю тебя.

Напиши, ради бога, какое издание ты затеваешь на будущий год? Напиши подробнее.

Теперь буду считать по пальцам дни и часы до получения от тебя ответа на это письмо,

143. М. М. ДОСТОЕВСКОМУ 13 сентября 1858. Семипалатинск

Семипалатинск. 13 сентября 58 г.

Бесценный друг Мой Миша, итак, с тобой ничего не случилось, а ты просто не писал мне. Но ты не можешь представить, как я о тебе беспокоился! Чего-чего не передумал. Ради бога, вперед пиши почаще. Что тебе стоит ответить немедленно по получении моего письма. Ведь только несколько строк и 10 минут времени. Сделай милость, не мучь. Что это вечно делается с твоими делами, бесценный друг мой Миша! Всегда-то ты весь в обороте. Но, друг мой, я, конечно, твоих дел не знаю, но посуди: не пора ли и осуществить что-нибудь? Согласись сам, из-за чего ж ты трудился, как вол, столько лет? По этой части люди наживают большие миллионы. Хоть бы тебе сотенка-то тысяч удалась. Дай тебе господь, мой бесценный; у тебя семья. По крайней мере, ты на эти деньги жил и детей воспитал. И это уже хорошо. Вот я уже положим, что ничего не наживу в мою жизнь! Детей у меня нет. Но все-таки жить чертовски тяжело. Все надежды мои - поскорее переехать в Москву. Я очень хорошо понимаю, что в Москве и в Петербурге всё дорого, - и дороже чем прежде. Но, кроме того, что и Семипалатинск не так дешев, я уверен, что вдвое буду получать в Москве, чем здесь. Я работаю за глаза, ничего на знаю, мог бы отыскать себе хорошее место сотрудника при журнале, мог бы войти в половину - одним словом, я знаю, что мог бы сделать. Кроме того, я мог бы встретить много добрых людей, которые могли бы мне помочь. Жду не дождусь отставки, но если и придет отставка - денег не будет. Плещеев мне писал, обнадеживает, что поможет, но пишет, что, может быть, вышлет не всё, что я просил (1000 р.), а половину (500 р.), а другую половину после. Если не всё - то я опять засел здесь до весны и только даром проживу деньги и опять не лечиться. Впрочем, я во всяком случае выехал бы не ранее генваря, потому что не кончил еще своих литературных обязательств с "Русским вестником" и с Кушелевым, и далеко еще не кончил! Всё это меня нестерпимо беспокоит. Ах, милый мой, если б я мог тебе рассказать всё лично и подробно, в письме ничего не расскажешь. Ты пишешь про предложение Современников. Но на их предложение я не в состоянии решиться. Разве буду в последней крайности. Клянусь тебе, я не помню на них никакого зла, хотя эти люди поступили со мной зло и неблагородно. Теперь они меня жалеют; я их благодарю за это от всей души. Но мне не хочется, чтоб и они подумали обо мне худо теперь: только посулили денег, так уж я и бросился. Может быть, это дурная гордость - но она есть. И потому я лучше подожду и только (1) в крайнем - в крайнем случае войду с ними в денежные условия. (2) Разумеется, ты этих мыслей моих им не передай как-нибудь. Не хорошо - ведь тоже за их добрые чувства платить хоть не злыми, то всё же несколько для них обидными. Это я говорю только тебе. У Плещеева я возьму без зазору. Я знаю, что если б у меня было, а у него нет, то я бы ему всё отдал. Мало того: я ему заработаю. А если б даже и не имел надежды заработать (3) - все-таки взял бы. Это человек а parti, да и товарищи мы по одному несчастью. От тебя я тоже беру, но у меня сердце болит, когда я беру у тебя. А я у тебя беспрестанно беру. Понимаю, что тебе нужна всякая копейка. Но у меня твердая мысль в свою очередь отплатить тебе. Твоя газета, о которой ты мне писал, вещь премилая. У меня давно уже вертелась в голове мысль о подобном издании, но только чисто литературной газеты. Главное: литературный фельетон, разборы журналов, разборы хорошего и ошибок, вражда к кумовству, так теперь распространившемуся, больше энергии, жару, остроумия, стойкости - вот чего теперь надо! Я потому так горячо говорю это, что у меня записано и набросано несколько литературных статей в этом роде: наприм<ер>, о современных поэтах, о статистическом направлении литературы, о бесполезности направлений в искусстве, - статьи, которые писаны задорно и даже остро, а главное, легко. Но только вот что: неужели ты будешь издавать газету? Ведь это дело нелегкое при фабрике-то? Смотри, брат. Второе дело: в Петербурге я жить никогда не буду, а потому трудно будет мне помогать тебе! Но, уж разумеется, я буду тебе помогать - если только сам того захочешь.

Болезнь моя не унимается, но усиливается. В прошлый месяц было четыре припадка, чего никогда не бывало, - и я почти не работал. После припадков я нахожусь несколько времени в унынии и тоске и совершенно разбитый. Ни Кушелеву, ни Каткову не могу скоро кончить. Повесть большая, которую пишу Каткову, мне очень не нравится, опротивела! Но написано уже много, бросить нельзя, чтоб начать другую, а долг надо отдать. И всю-то я жизнь буду писать из-за денег! Да хоть бы я имел даже сильный талант, и тот пропадет в этой тоске. Друг мой, целую тебя 1000 раз, детей твоих также, а у Эмилии Федоровны целую ручки.

Прилагаю письмо к Плещееву. Он сам мне писал, что лучше через тебя, и потому передай или перешли ему немедленно.

NB. Друг мой, прилагаю еще письмо к графу Кушелеву. Он сам писал мне назад тому месяц учтивое письмо, и хотя оговаривался, что не желает торопить меня, но ведь понятно, что ему нужна статья. И потому передай ему прилагаемое здесь письмо к нему. Я отвечаю в его тоне. Подпиши подле слова "граф" его имя, ибо я не знаю, как его зовут. Нужды нет, что твоя рука будет, нужды нет! Письмо передай хоть через Моллера. Запечатай. Моллеру скажи, что я всеми силами постараюсь кончить поскорее. Сделай милость, исполни всё это, как я прошу.

Повесть Кушелеву будет полна некоторых комических и даже порядочных подробностей, но почти неправдоподобных. Что ж делать, рад бы лучше, но все идеи романов в голове моей - больше объемом, а в эту меру нет ни одной повести, кроме этой. А писать крупное - не успею. Прощай, милый. Будешь писать Вареньке, кланяйся ей от меня.

Поцелуй за меня Колю. Хочу писать Вареньке, Верочке и непременно Андрюше. Жена вам всем кланяется. Я очень рад, что у Плещеева жена хорошенькая, очень рад. Красота совсем не мешает.

(1) было: и лучше

(2) вместо: в денежные условия - было начато: в согла<шение>

(3) вместо: не имел надежды заработать - было начато: не заработ<ал>

144. Е. И. ЯКУШКИНУ 12 декабря 1858. Семипалатинск

Семипалатинск, 12 декабря 58.

Давно уже я не писал Вам ничего, добрейший и благороднейший Евгений Иванович, и считаю это непростительным с моей стороны. Вы так благородно и просто изъявляли мне постоянно Ваше участие, что забыть о Вас я никогда не могу и очень боюсь, если Вы назовете меня человеком без сердца и памяти. Но уверяю Вас, что это будет несправедливо. Если же я Вам так давно не писал, то это не от невнимания или забывчивости. Я уже три месяца сряду собираюсь писать Вам и не соберусь от разных причин, между прочим и потому, что желал бы написать о себе что-нибудь положительное. Каждый день и час жду решения судьбы моей и не дождусь. Вы не поверите, как это тошно, Евгений Иванович.

Вот уже скоро год без нескольких дней, как я подал в отставку, упомянув в моей просьбе (сообразно форме), что жительство буду иметь в Москве. Моя отставка пошла, и до сих пор о ней ни слуху, ни духу. Не знаю, что задерживает. Просился я в отставку по болезни (падучей). Отставка выйдет когда-нибудь, но не будет ли препятствия ехать в Москву? - вот в чем вопрос. Брат и другие, берущие во мне близкое участие, уверяют меня, что сомнений не может быть никаких. Не знаю, но положение мое пренеприятное. Я даже предпринять ничего не могу положительного во многих делах, меня крайней интересующих, потому что не знаю, что впереди и как рассчитать. Живу в Семипалатинске, который надоел мне смертельно; (1) жизнь в нем болезненно мучит меня. Не могу Вам за краткостью всего объяснить. Можете ли Вы себе представить, что даже самые занятия литературою сделались для меня не отдыхом, не облегчением, а мукой. Это уже хуже всего. Во всем виновата моя обстановка и болезненное положение мое. Журналов я не читаю и вот уже полгода не брал в руки даже газет. Полагая, что скоро выеду в Россию, не записался, а брать не у кого, потому что не хочется быть иным людям хоть чем-нибудь одолженным. И уверяю, это не гордость и не озлобление с моей стороны. А так, - всего не расскажешь.

Катков мне писал письмо и по просьбе моей выслал мне вперед 500 руб. сереб<ром>. Я обещал ему роман, засел писать с увлечением, но бросил, ибо хочу написать хорошо, а недостает кой-каких справок, которые нужно сделать самому, лично, в России. Наобум же писать не хочу. И потому, оставив мой большой роман, принялся за другой. Засел через силу, но потом скоро увлекся и писал с удовольствием. Но выходит велик - листов 12. Отделав 2/3, я оставил его, вот по какому случаю. Так как денег мне нужно поминутно и много (особенно по поводу моей женитьбы), так как я весь задолжал (теперь нет), то брат мой вошел в Петербурге в условия с будущею редакциею будущего журнала "Русское слово" - выйдет в <18>59-м году, заключил от себя на мое имя условие, взял вперед 500 руб. (по 100 руб. с листа) и выслал мне деньги. От денег я отказаться не мог и одобрил все условия, думая кончить все к Новому году. Но не кончив к сентябрю Каткову, опомнился, схватился за повесть в "Русское слово", и теперь пишу ее на почтовых, почти совсем кончил. На днях отсылаю. Каткову же примусь тотчас по отсылке в "Русское слово" и в непродолжительном времени вышлю половину, - чтоб видел, что я дело делаю. Но не думайте, чтобы Катков меня торопил. Напротив, он мне написал преблагородное письмо, в котором просил меня не тяготиться долгом и не насиловать себя. Оттого-то мне так и хочется поскорее кончить. Я же перед ним очень виноват, взяв обязательства в "Русское слово", тогда как обязан был сперва кончить ему. Не говорю уже о том, сколько болезнь (падучая) отняла у меня времени, а главное, расположение духа. Кроме того, были и другие обстоятельства. Вот Вам, добрейший мой Евгений Иванович, краткая повесть обо мне. Повторяю: Вы так стали мне близки Вашими поступками со мной, что я уж не могу молчать перед Вами и не говорить Вам моего всего откровенно. И однако ж, я многое еще Вам не написал.

Прощайте, добрейший Евгений Иванович, не забывайте меня, а я о Вас всегда буду помнить. Может быть, скоро увидимся.

Ваш весь Федор Достоевский.

Пишу на прежний адресс и не знаю, дойдет ли?

(1) далее было начато: кроме того, что

145. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 13 декабря 1858. Семипалатинск

Семипалатинск. 13 декабря 58 г.

Хочу и тебе написать что-нибудь, мой милый брат. Что это ты всё молчишь? Никогда я от тебя не дождусь письма. Да и какие твои письма? Несколько строк. А в моей глуши мне и получение письма целое счастье, за неимением другого. Вот Плещеев отвечает на мои письма всегда тотчас. Ты говоришь, мой милый друг, что у тебя дела и заботы. Очень верно. Но ведь на письмо надобно всего пять минут, никак не более. Как не выгадать пяти минут в месяц? Не понимаю. Впрочем, между нами этот пункт давным-давно уже спорный вопрос. Я знаю, милый мой, что ты меня очень любишь, более, может быть, чем я стою. А между тем на письма ты скуп, очень скуп. Но бог с тобой.

Уведомлял я тебя в октябре, что 8-го ноября непременно вышлю тебе повесть. Но вот уже декабрь, а моя повесть не кончена. Многие причины помешали. И болезненное состояние и нерасположенье духа и провинциальное отупение, а главное, отвращение от самой повести. Не нравится мне она, и грустно мне, что принужден вновь являться в публику так не хорошо. Грустнее всего то, что я принужден так являться. Есть и у меня в голове (и частию на бумаге) вещи, которыми я очень дорожу и которые, право, сразу бы мне составили имя. Но что делать. Это мой большой роман, который я, по разным обстоятельствам, не могу здесь писать, да и не хочу писать на заказ. Хочется оставить по себе хоть одно произведение безукоризненное. Но что делать? Нельзя то писать, что хочется писать, а пиши то, о чем, если б не надобны деньги, и думать бы не захотел. И для денег я должен нарочно выдумывать повести. А ведь это ух как тяжело! Скверное ремесло бедного литератора. Повесть моя растянулась в шесть листов, и, кажется, скоро пошлю к тебе ее.

Друг мой, я тебя просил о деньгах из редакции "Русского слова" (1000 руб.); хоть бы ты уведомил меня, возможно ли это? Ты не поверишь, как я дрожу от мысли, что эта надежда оборвется. Мне тогда решительно не с чем будет подняться отсюда. И 1000-то рублей едва-едва станет на переезд; Приеду в Москву без копейки. (Но уж лучше быть без копейки в Москве, чем тратить силы и проживаться в Семипалатинске.) По получении моей повести, во что бы то ни стало, хлопочи об этом займе. Скажи, что я им всегдашний буду работник, а надеяться они на меня могут, потому что я первое условие выполнил. Без этих денег я пропал. А главное, надо мне их выслать как можно скорее, по получении моей повести. К тому времени наверно выйдет отставка, ив Семипалатинске я и лишнего дня не хочу сидеть. Пойми, брат, как я нуждаюсь во всем этом и, ради бога, действуй сообразно с этим. Ради бога, покажи себя братом, добрым, какой ты и был и есть в самом деле. Отставка моя пошла вот уже год и до сих пор - никакого решения. Но теперь, я думаю, скоро кончат, как бы, брат, тебе справиться и уведомить меня об этом! Как бы я был тебе благодарен! Но и просить не смею.

Есть у меня еще до тебя просьба, очень для меня важная, а тебе может показаться смешною. Я давно уже просил тебя о платье и о белье. Время приближается, а у меня его нет. Конечно мне очень совестно просить тебя, чтоб ты всё покупал в долг, тогда как я получаю деньги (но деньги мои все пошли на долги, на хозяйство и текут как вода). Теперь я решил, что сертук и брюки я сам себе как-нибудь сделаю, - насчет белья тоже ничего не знаю, а у меня штатского белья нет. В Москве оборванцем ходить нельзя, хоть я вовсе не хочу щеголять. Но вот о чем прошу тебя убедительно: пришли мне два жилета, которые можешь купить хоть готовыми. Сертук, например, я изношу еще до приезда в Москву, всё равно придется в Москве делать новый. Но жилеты можно носить три года, делать их здесь дорого, да и сошьют гадко, следовательно, их бы пришлось бросить в, Москве, а мне хочется сэкономить и их не бросать. И потому пришли мне два жилета, хорошенькие, и пришли, если можешь, сейчас по получении этого письма. Деньги же за них вычтешь себе, когда получишь 1000 руб. с Кушелева. Во всяком случае, деньги будут, потому что моя повесть в 6 листов, следовательно, во всяком случае я тебе заплачу.

О рубашках не смею просить; но если б ты выслал мне 3 рубашки (не более) и, сверх того, порядочные - как бы ты одолжил меня! Деньги вычти.

Прощай, мой друг, обнимаю тебя крепко. Жизнь моя тяжела и горька. Не пишу тебе об ней ни слова. Может быть, скоро увидимся.

Прощай! Поцелуй детей и ручку у Эмилии Федоровны. Я всех вас бесконечно люблю.

Твой Ф. Достоев<ский>.

1859

146. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 14 марта 1859. Семипалатинск

Семипалатинск. 14 марта 59.

Дорогой друг мой Миша, спешу тебе отвечать; осталось всего час сроку, а надо написать тебе и ответить Плещееву, а не то опоздаю на почту. Во-первых, благодарю тебя, голубчик мой, за все хлопоты по моему делу с Кушелевым. Всё это очень хорошо. Но боюсь, что ты не настаивал, не сказал, что мне деньги нужны сейчас, а не впоследствии. А то, пожалуй, он промедлит (1) бог знает сколько. В понедельник приход русской почты (теперь суббота), и если я в понедельник (2) не получу, то будет до невероятности худо. Положение мое, в денежном отношении, теперь ужасно натянутое. Ах, друг мой, может быть скоро отставка, а я в больших хлопотах. Теперь, конечно, я насчет денег спокоен. Их пришлют: но достанет ли мне 1000 на подъем, на дорогу и на всё. Я рассчитывал и знаю, что не достанет. Из этой тысячи, как только получу ее, я, через два же часа, должен буду отдать 350 руб. сереб<ром>, остальные 650 на всё, а главное, на жизнь здесь, которая, по случаю замедления отставки, возьмет много денег, потому что придется выехать, может быть, в августе, а я прежде рассчитывал выехать в апреле. Главное, ты не знаешь всех моих расходов! Но что об этом! Только чтоб прислали-то! Благодарю тебя еще раз.

Ты пишешь, что Кушелев хочет напечатать "Дядюшкин сон" в марте. Это очень хорошо. Чем скорее, тем лучше. Но, ради бога, узнай поточнее и поподробнее, если можешь, понравилась ли она Кушелеву и всей редакции. Это для меня, друг мой, чрезвычайно важно. 2) Неужели мне не вышлют "Русское слово". Я напечатал и не могу прочесть в печати мою статью! Я уже писал тебе, чтоб ты похлопотал, чтоб мне выслали. Ты, может быть, забыл. Похлопочи же теперь. Еще будет время выслать. Я предлагаю, чтоб мне поставили на счет и прибавили к 1000. Я заплачу. А то представь себе, что я не буду и понятия иметь о том журнале, который печатает мою повесть. Это невозможно. Пришли, ради бога, и поскорее. Любопытно знать, не выкинула ли чего цензура. Ты пишешь о "Бедных людях", голубчик мой. Неужели, дружище, ты не мог мне прежде написать, что экземпляр их стоит теперь 15 руб. Ведь это льстит моему самолюбию и, может быть, очень утешило бы меня прежде. Простительно, брат! Если же они так дороги теперь, то, конечно, недурно бы было их теперь же и продать, когда они стоят дорого. Как бы хорошо сделал Кушелев, если б издал с иллюстрацией! Это было бы очень хорошо.

Плещеев наполовину недоволен моей повестью. Может быть, он и прав.

Я теперь в больших хлопотах и в большой заботе. Вот видишь в чем дело: ты пишешь, что худо будет, если Катков прочтет "Дядюшкин сон" прежде получения от меня повести в "Русский вестник". Но ведь это так и будет, друг мой! Повесть моя не может быть напечатана у них раньше осени. Она велика (листов 12 и больше даже). Я отделываю окончательно и не хочу торопиться. Много будет недостатков в ней, сам знаю, и люблю я ее не слишком, но некоторые вещи в ней, право, будут серьезно хороши. И потому не хочу торопиться. Отослав повесть Кушелеву, я тотчас же сам уведомил об этом Каткова с полною откровенностью, сказав ему, что, по бедности моей, не мог отказаться от 500 руб., присланных вперед, и взялся Кушелеву, слишком надеясь на свои силы, то есть думая кончить обе вещи к сроку. Но (3) что болезнь моя и желание написать (4) хорошо заставили меня замешкаться. Пусть Катков сердится (он, кажется, сердится, потому что не отвечал). Зато я совестливо ему работаю и, может быть, дам ему хорошую вещь. Это лучше, чем спешить и людей смешить. "Дядюшкин сон" я отвалял на почтовых. Но прощай, голубчик мой, многое еще надо б тебе написать, но в следующую почту, после получки кушелевских денег. Прощай. Обнимаю тебя и всё твое семейство. Жена кланяется тебе.

Твой Ф. Достоевский.

Я сам мечтаю, родной ты мой, о том, как мы увидимся, (5) и мечтаю часто. То-то наговоримся, а много надо говорить. Дух захватывает. №. Пишу Каткову день и ночь. Прощай.

Если Плещеев в Москве, отошли ему мое письмо немедля.

(1) было: продержит

(2) было: в следующий понедельник

(3) далее было: не знал я

(4) было: кончить к

(5) было: свидимся

147. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 11 апреля 1859. Семипалатинск

Семипалатинск, 11 апреля 1859.

Милый брат Миша, пишу тебе только 2 слова. Некогда. Отсылаю с этой почтой три четверти моего романа Каткову. До сих пор не успел кончить всего. Работал почти всю ночь, встал поздно, времени нисколько, почта отходит. Уже две недели как я получил 1000 руб. от Кушелева, при письме с похвалами. Не уведомил тебя до сих пор, (1) ибо всё ожидал от тебя письма и на всё (2) хотел отвечать разом. В твоей радости о том, что моя повесть многим нравится, видна вся твоя прекрасная душа. Но ты пишешь от 6 марта, а не упоминаешь, что повесть моя уже вышла из печати. Разве "Русское слово" выходит не в 1-е число месяца? Ради бога, вышли мне "Русское слово", или по крайней мере ту книжку, где напечатана моя повесть. Попроси у Кушелева, скажи, чтоб на мой счет записали. Устрой как-нибудь, ради бога.

Благодарю за обещание выслать белье и жилеты. Я надеялся, что ты вышлешь из кушелевской тысячи. Теперь же сосчитаемся уже разве по приезде в Тверь.

Друг мой, из этой тысячи осталось уже только 600 руб. С этим надо выехать и прожить до выезда, но это невозможно и недостанет. Я пишу Каткову, чтоб выслал еще 200 руб. и что буду ждать от него до 15 июня. А там уж нельзя ждать, выеду. Писал ему тоже о 100 рублях с листа. Каков-то будет ответ? Он на меня сердится и не отвечал на мое последнее письмо. Как тяжелы, брат, эти сношения заочно, а не лично!

Роман, который я отсылаю Каткову, я считаю несравненно выше, чем "Дядюшкин сон". Там есть два серьезные характера и даже новые, небывалые нигде. Но как-то еще кончу роман? Ужасно он мне надоел, даже измучил меня (буквально). Он появится, надеюсь, в августе или в сентябре в "Русском вестнике".

Ожидаю от тебя скоро письма. Я уверен, что ты напишешь мне обо всем, то есть о мнениях литературных, с которыми встретят "Дядюшкин сон". Пожалуйста, напиши поболее подробностей! Умоляю тебя.

Ты не пишешь ничего о Плещееве. Выехал ли он в Москву? и Завьялов часто у нас бывал. Это добрый и незлобивый малый. Я очень люблю его.

Ты пишешь о Твери и говоришь, что нужно прожить в ней 2 года. Но, друг мой, это ужасно. Я надеюсь, напротив, тотчас же испросить позволения жить в Москве. Начну просить по приезде в Тверь, разумеется. Мне ведь отказали не по высочайшей воле, а просто Инспекторский департамент точно и ясно написал сюда, что он (Инспекторский департамент) не берет на себя разрешить этот вопрос, не зная, позволено ли мне жить в Москве, и советует обратиться о разрешении к государю императору через третье отделенье. Еще надежда: 8-го сентября будет совершеннолетие государя наследника. При совершеннолетии ныне царствующего императора оказаны были огромные милости политическим преступникам. Я уверен, что государь, и при теперешнем празднестве, вспомнит о нас несчастных и простит всё остальное. Я рассчитываю, что к этому времени (к 8 сентября) необходимо просить о разрешении жить в Москве, только бы быть к этому времени в Твери.

Прощай, добрый мой Миша. Обнимаю тебя крепко, крепко, тебя и всех твоих. Жена тебе кланяется. Завтра святая: Христос воскресе! Здоровье мое по-прежнему.

Твой Ф. Достоевский.

О моем Паше позаботься.

(1) далее было начато: думая

(2) вместо: и на всё - было: на которое

148. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 9 мая 1859. Семипалатинск

Семипалатинск. 9 мая 1859 г.

Дорогой друг мой Миша, письмо твое от 8-го апреля я наконец получил с прошедшею почтой и чрезвычайно был огорчен и испуган твоею болезнию. Боязнь моя еще и до сих пор не прошла. Я очень хорошо понимаю, что такие припадки могут получить самый опасный исход, и если не получу от тебя новых писем о твоем совершенном выздоровлении, то буду сам не свой всё это время. Выезжаю я, если только бог поможет, 15 июня, но не раньше, а может, и очень позже. Я писал уже тебе, что отставка моя вышла в Петербурге, в высочайшем приказе, 18 марта, но она только что здесь получена и надо ожидать по крайней мере до начала июня, покамест кончатся все формальности по корпусу и я буду уволен совершенно. Но если я выеду 15 июня, то вряд ли получу от тебя ответ на это письмо мое, тем более, что почта ходит теперь гораздо медленнее, за весенним разлитием рек. Но все-таки, если только любишь меня, отвечай мне на это письмо немедленно (и подробнее о своем здоровье) и адресуй прямо в Семипалатинск. Мне придется прожить в Омске по делу о взятии Паши из корпуса недели две или три, и мне письмо твое перешлют из Семипалатинска (NB. В Омск не адресуй, а адресуй в Семипалатинск).

Мне, друг мой Миша, так сильно представилось, что ты вдруг умрешь и что я тебя никогда не увижу, что страх и до сих пор лежит на моей душе. Ах, кабы поскорее получить от тебя еще хоть 4 строчки письма!

Благодарю тебя, друг мой, очень за посылки жилетов, рубашек и проч. Но я до сих пор еще ничего не получал. По письму твоему вижу, что ты послал всё это в половине марта. Письмо твое от 9 апреля пришло уже неделю, а посылка от половины марта всё еще сидит где-нибудь на дороге. Ничего в этом не понимаю.

Я тебя уведомлял, что получил от Кушелева деньги. Но журнала от него не получал. Может быть, получу еще: он уведомлял меня, что пришлет мне счет. Может быть, вместе и журнал.

Друг Миша, прошу тебя, исполни мою просьбу, напиши мне всё, что услышишь без утайки, (1) о моем романе, то есть как об нем говорят, если только кто-нибудь говорил. Пойми, что это для меня чрезвычайно интересно.

С прошлою почтой я писал Кушелеву. Надо было уведомить его о получении денег. Сам просил у него журнал. Насчет же участия в его журнале (он мне писал в своем письме, что с великим нетерпеньем будет ждать от меня моей будущей повести) - я написал ему, что желал бы прежде всего видеть его и переговорить с ним лично. Объяснил ему, что у меня в виду большой роман, листов в 25, что мне чрезвычайно бы желалось начать немедленно писать его (и только его), но что по некоторым обстоятельствам я никак не могу присесть за эту работу и что об этих-то обстоятельствах мне и хотелось бы поговорить с ним лично. Этим я заключил мое письмо к Кушелеву, без всяких объяснений, но тебе я объясню, какие это обстоятельства. Во-1-х) чтоб сесть мне за роман и (2) написать его, - 1 1/2 года сроку. 2) Чтоб писать его 1 1/2 года, - нужно быть в это время обеспеченным, а я ничего ровно не имею. В-3-х) Ты пишешь мне беспрерывно такие известия, что Гончаров например, взял 7000 за свой роман (по-моему, отвратительный), и Тургеневу за его "Дворянское гнездо" (я наконец прочел. Чрезвычайно хорошо) сам Катков (у которого я прошу 100 руб. с листа) давал 4000 рублей, то есть по 400 рублей с листа. Друг мой! Я очень хорошо знаю, что я пишу хуже Тургенева, но ведь не слишком же хуже, и наконец, я надеюсь написать совсем не хуже. За что же я-то, с моими нуждами, беру только 100 руб., а Тургенев, у которого 2000 душ, по 400? От бедности я принужден торопиться, а писать для денег, следовательно, непременно портить. И потому, при свидании с Кушелевым, я намерен прямо изложить ему, чтоб он дал мне полуторагодичный срок, 300 рублей с листа и, сверх того, чтоб жить во время работы - 3000 руб. сереб<ром> вперед. Если согласится, то я сверх того обязуюсь дать ему на будущий год (к началу) маленькую повесть листа в 1 1/2 печатных. У меня много сюжетов больших повестей, а маленьких нет. Но я надеюсь как-нибудь до нового года наткнуться на вдохновение и состряпать Кушелеву маленькую повесть. Тебе, может быть, покажется, что условия мои, вдруг, из смиренных сделались уж слишком заносчивы; но всё это, друг мой, связано с одним обстоятельством, которого ты не знаешь. А так как это обстоятельство, в свою очередь, тесно связано с твоим вопросом ко мне о "Бедных людях", - вопросом, на который ты требуешь скорейшего ответа, то я и перейду прямо к "Бедным людям".

Ты xочешь, друг мой, продать их Кушелеву. Это было бы Хорошо, но я прошу тебя этого не делать, потому что у меня другая мысль в голове. Вот она: я оканчиваю теперь Каткову роман (длинный вышел: листов 14 или 15). 3/4 его уже отослано; остальное отошлю в первых числах июня. Слушай, Миша! Этот роман, конечно, имеет величайшие недостатки и, главное, может быть, растянутость; но в чем я уверен, как в аксиоме, это то, что он имеет в то же время и великие достоинства и что это лучшее мое произведение. Я писал его два года (с перерывом в средине "Дядюшкина сна"). Начало и средина обделаны, конец писан наскоро. Но тут положил я мою душу, мою плоть и кровь. Я не хочу сказать, что я высказался в нем весь; это будет вздор! Еще будет много, что высказать. К тому же в романе мало сердечного (то есть страстного элемента, как например в "Дворянском гнезде"), - но в нем есть два огромных типических характера, создаваемых и записываемых пять лет, обделанных безукоризненно (по моему мнению), - характеров вполне русских и плохо до сих пор указанных русской литературой. Не знаю, оценит ли Катков, но если публика примет мой роман холодно, то, признаюсь, я, может быть, впаду в отчаяние. На нем основаны все лучшие надежды мои и, главное, упрочение моего литературного имени. Теперь сообрази: роман явится в нынешнем году, может быть, в сентябре. Я думаю, что если заговорят о нем, похвалят его, то мне уже можно будет (3) предложить Кушелеву 300 руб. с листа и проч. С ним уже имеет дело не тот писатель, который написал только "Дядюшкин сон". Конечно, я могу очень ошибаться в моем романе и в его достоинстве, но на этом все мои надежды. Теперь: если роман в "Русском вестнике" получит успех, и, пожалуй, значительный, тогда, вместо того чтоб. издавать "Бедных людей" отдельно, у меня явилась новая мысль: приехав в Тверь, и с твоею помощью разумеется, голубчик мой, мой вечный помощник, издать к январю или февралю будущего года 2 томика моих сочинений, в следующем порядке:

1-й том - "Бедные люди", "Неточка Незванова" 6 первых глав, обделанные (которые всем понравились), "Белые ночи", "Детская сказка" и "Елка и свадьба" - всего листов 18 печатных. 2-й том - "Село Степанчиково" (роман Каткову) и "Дядюшкин сон". Во

2-м томе 24 печатных листа. (NB. Впоследствии можно издать обделанного или, лучше сказать, совершенно вновь написанного "Двойника" и проч. Это будет 3-й том, но это впоследствии, а теперь только 2 тома.) Издание в 2000 экземплярах будет стоить 1500 руб., не более. Продавать можно по три руб. И потому, если я 1 1/2 года буду писать большой роман, то постепенная продажа экземпляров меня может обеспечить, и я буду с деньгами. Можно и так: продать издание Кушелеву, тысячи за три или даже за 2 1/2-й; но, разумеется, в переговоры теперь вступать никак нельзя, нужно ожидать успеха катковского романа. Тут вся надежда, и этот успех облегчит все переговоры.

NB. Каткову я пошлю всего 15 листов, по 100 руб.

1500 руб., взял я у него 500, да еще, послав 3/4 романа, просил 200 руб. на дорогу, итого взято 700. Приеду я в Тверь без копейки, но зато в самом непродолжительном времени получаю с Каткова 700 или 800 рублей. Это еще ничего. Можно обернуться.

Пугают меня слухами, что если взять Пашу из корпуса совсем, то надо будет заплатить за его содержание рублей по 200 за год, всего 400 руб., а где я их возьму? Это поразит меня как громом. У меня денег теперь всего 600 руб., да с катковскими будет 800, но ведь надо купить экипаж и проч., да проехать 4000 верст в летнее время, когда ехать всего дороже (будут впрягать 4 лошади, а иногда и 5), и потому всего только денег у меня на проезд. Чем я заплачу за Пашу?

Прощай, голубчик мой, родной мой, милый мой Миша, будь счастлив и здоров и дай обнять тебя поскорее. Поклон твоей жене и расцелуй детей. Может, еще многого не написал в письме моем, но спешу ужасно. Есть дело. Прощай, голубчик! Поклон Плещееву; что он ко мне не пишет? Уж не рассердился ли за требование денег? Не может быть! - Жена тебе кланяется. Кланяйся всем, кто меня помнит. До свиданья, друг мой.

(1) далее было начато: как ду<мают>

(2) далее было начато: не исполнить

(3) в подлиннике: быть.

149. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ Конец июня 1859. Семипалатинск

...итак, (1) во вторник пишу тебе 2-е письмо во всяком случае, получу или не получу. Но голубчик мой, Миша, благодетель ты мой, это не вся еще просьба. Есть и еще огромная. Выслушай же ее. Подымаюсь я отсюда, тяжко и с нуждою; выеду в среду 31 (2) июня, денег у меня не хватает; расходы задавили меня. 1000 рублей кушелевская растаяла как воск; (2) дорога на 4000 верст трудна, убыточна. Надо еще взять из Омска Пашу. И потому я рассчитал (безошибочно), что денег у меня хватит только до Казани. На присылку из "Русского вестника" я теперь не надеюсь нисколько. И потому умоляю тебя, друг и брат мой, спаси меня еще раз: тотчас же с получением этого письма на другой же день, если можно (3) (не дожидаясь второго от вторника), - вышли мне рублей 200 в Казань. Ты совершенно успеешь это сделать, ибо в Казани я буду никак не раньше 1-х чисел августа, может быть, несколько раньше. (4) Ты спасешь меня вполне. Если же не вышлешь, представь, что я буду делать в Казани, совершенно без денег, проживаясь в долг в трактире со всем семейством? Сам же ты мне писал, голубчик мой, что у тебя будет рублей 150 или 200 для меня, когда я приеду, а ты ждал меня раньше, следственно, к тому времени у тебя будет. Не откажи, Миша! Приехав в Тверь, я по самому малому расчету должен получить с "Русского вестника" 800 руб. (но когда получу? - может быть, в декабре). Тогда отдам тебе. Теперь только выручи! На тебя вся надежда. Вот как сделай: тотчас же с получением этого письма высылай деньги в Казань: Ф. М. Достоевскому, отставному подпоручику, проезжающему через Казань, впредь до востребования, подал такой-то. Приехав в Казань, я тотчас же на почту и без задержки отправлюсь прямо в Тверь, от Казани до Твери по моему маршруту, то есть минуя Московскую губернию, - 1300 верст.

Вверяю участь мою и семейства моего тебе, обнимаю тебя крепко и прошу еще раз спасти меня, как несколько раз уже спасал ты меня.

Теперь в коротких словах, допишу остальное, что хотел написать. (Остальное до вторника.)

Во-1-х, объявляю тебе, что приеду в Тверь около 15-го августа.

Во-2-х, что я теперь не совсем здоров и завален хлопотами по отъезду ужасными.

В-3-х, что со слезами помышляю, как мы увидимся, и раз 10 на день молю бога, чтоб сохранил тебя. Если ты умрешь - я умру, да и не хочу жить после тебя.

4) Уведомь сестер, что я еду.

5) Если надо и если будешь здоров, съезди сам в Москву насчет моего романа или поручи кому-нибудь. Или лучше оставь до моего приезда. Мы в Твери всё решим. Но письмо и рукопись перешли им тотчас и настоятельно требуй ответа. Я напишу им, что тебя уполномочиваю во всем.

6) Не читай конца романа и дай мне в том честное слово. Во-1-х, ничего не поймешь, всё покажется вздором и странностью, а во-2-х, мне бы очень хотелось, чтоб ты прочел его весь, в порядке и дал бы мне ответ, иначе же впечатление будет совершенно испорчено.

7) Плещеев давно уже мне не писал.

8) Я не получил "Le Nord", но, может быть, получу в Понедельник. (4)

9) На бога и на царя нашего, благодетеля нашего и всей России, я надеюсь. Он милостив и разрешит мне в Москву. Буду просить его. Дай бог ему 60 лет еще царствовать!

10) Italia<m>! Italia<m>! Обнимаю тебя крепко, крепко! Благодарю за всё. Молю бога сохранить тебя. Целую тебя. Всех твоих. Жена кланяется.

Твой Достоевский.

Жилеты, рубашки, карточки - всё получил и весьма благодарю тебя.

(1) отсюда начинается сохранившаяся часть письма

(2) так в подлиннике

(3) на другой же день, если можно вписано

(4) может быть, несколько раньше вписано

(5) было: во вторник

150. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 1 июля 1859. Семипалатинск

Семипалатинск, 1-е июля 59.

Дорогой голубчик мой Миша, вот тебе обещанное письмо с приложением писем, кому следует. Почта ничего мне не принесла. Прочти все эти письма внимательно. Я прикидываюсь, что не знаю имен теперешних редакторов. Я думаю, бесценный друг мой, что ты меня не осудишь за эту выходку. Но ведь со мной поступили совершенно по-мужицки. Что же мне остается делать? Не надо давать забываться. Я рассчитываю, что это письмо будет у тебя в конце июля, а к 1-му августа уже будет у них в руках. Отошли по почте. Я приеду в Тверь к половине августа (может быть, несколько раньше), и тогда уже может быть будет какой-нибудь ответ. Если же не будет ответа, если они поступят свысока и замкнутся в свой олимпийский покой, в глупое мужицко-грубое молчание, то тогда, когда ты приедешь в Тверь, хорошо бы было, голубчик, если б ты сам съездил в Москву, чтоб окончательно узнать, в чем дело, и, если можно, назвать их скотами. Разумеется, все издержки на мой счет. Даже по их листу я могу надеяться рублей на 700-800. Но когда получу? - неизвестно.

При отсылке письма, романа и замечаний (всё вместе) напиши им строк шесть, что ты уполномочен действовать, ожидаешь от них поскорей ответа и т. д., впрочем, самых вежливых строк, прошу тебя, и дай свой адресс. Если же, голубчик мой, ты по какому-нибудь важному обстоятельству осуждаешь мой поступок, если к тому же имеешь какие-нибудь известия, то, (1) пожалуй, и не посылай письма. На твое благоусмотрение. А пошли только окончание романа при письме, в котором изложи мои замечания, смягчив их и выкинув ненужное. Впрочем, не понимаю, какое же бы обстоятельство могло остановить тебя. Я очень бы желал кончить с ними всякое дело. Я так извинялся в 2-х прежних письмах перед этим мужичьем, что теперь самому досадно. Осел! Он полагает себя Юпитером. Мне омерзительно у них участвовать. Неужели нечестны и неделикатны в высшей степени мои предложения даже теперь?

Я предвижу 3 случая. 1) Что они, по своей непомерной гордости, откажутся от романа. Тогда немедленно достать денег и отдать им. Голубчик, милый! Если б можно было не занимать у Некрасова, а достать 500 руб. только на несколько дней и отдать их, и потом уже идти и продать Некрасову. Но если нельзя достать, то сходи сам к Некрасову, поговори с ним лично, расскажи всё дело откровенно, кланяйся ему от меня и предложи роман с тем, чтоб примерно за половину, то есть за 7 листов, деньги вперед, по 125 руб. Как он уже предлагал мне от Плещеева. Дай ему от себя расписку. Прибавь, что так как я им остался в 49-м году должен 165 руб. (Некрасову), то готов заплатить при окончательном расчете. Печатать в нынешнем году и, по возможности, в двух частях. Если будешь отдавать 500 руб. в "Русском вестнике", то съезди сам, конечно, на мой счет. Не откажи, родной.

2-й случай). Извинения, оговорки, какое-нибудь неизвестное мне обстоятельство и согласие на все условия. Это может быть; роман хорош и если у них прочли его, то, пожалуй, и не захотят упустить. В таком случае можно бы закинуть словцо о деньгах вперед, по возможности больше. Рукопись у них в руках, а цензура двух слов не вымарает. За это ручаюсь.

3-й случай). Они ответят учтиво, холодно и неясно, что так как дело касается более Михаил Никифоровича Каткова, то без него нельзя и решить. Следовательно, надо или его ждать или к нему послать за ответом. Но это будет только увертка и мелкое мщение - проволочить дело. И что же, наконец, за редакция, которая не знает, как действовать? В таком случае нечего делать, но надо известить, что я не отступаю от моих условий и что если они проволочат до будущего года, то я перепечатаю роман отдельно. А если дадут мне 100, то буду жаловаться одновременно публике и суду. Я прав и чист; им будет очень стыдно. Впрочем, в крайнем случае, в случае затруднения подожди моего приезда. Но письмо, роман и замечания пошли тотчас же, как получишь.

Прости за хлопоты, которые тебе доставляю. Но ведь ты мой ангел-спаситель! Спаси и теперь. Надеюсь застать в Казани от тебя деньги. Брат, если их не будет, я погиб.

Завтра выезжаю. (2) Сегодня голова идет кругом, и сверх того болен желудок. Прости деловой характер этого письма. Обнимаю тебя крепко. Наконец-то, может быть, увидимся, голубчик ты мой!

До свидания!

Ф. Достоевский.

Завтра выезжаю в 5 часов пополудни.

(1) далее было начато: очень бы хор<ошо>

(2) было: еду

151. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 24 августа 1859. Тверь

Тверь. Понедельник, 24 августа 59.

Вот и еще письмо к тебе, дорогой друг мой Миша, и всё об моих делах. Во-1-х, получил ли ты, голубчик мой, мое письмо, которое я послал тебе в ответ на твое первое? Второе письмо твое (на осьмушке) я получил 3-го дня, и так как вчера было воскресенье, то и не мог отвечать тебе на другой день, а отвечаю сегодня на третий. Всё что ты советуешь мне очень хорошо. Я почти так и поступил; но что мне стоило сыскать квартиру, каких хлопот! Денег у меня всего 20 руб. и непроданный тарантас, в котором я приехал. За него давали 30 руб., а он стоил мне 115. Обидно. Ищу покупщиков хоть бы за 40 руб. Но когда они найдутся? Ты советуешь не покупать даже чашки. Чашки-то положим; но самовар непременно надо купить. Вот и расход. К тому же сапоги и башмаки плохи. Одним словом, поместились мы как на булавочном копчике. Впрочем, это ничего. Всё уладится, бог даст. Что твое здоровье, голубчик мой? Теперь переменилась погода, дождь, и тебе еще труднее будет ехать ко мне. Вообще здоровьем не рискуй, хотя бог видит, как я желаю обнять тебя. Тоска. Тверь самый ненавистнейший город в свете. Я надеюсь, однако, что это письмо тебя еще застанет в Петербурге.

Теперь вот какие дела: вчера получил 2 письма. Первое от Милюкова, с статьей в "Le Nord". Послано было в Семипалатинск, от 5-го июня, и, по распоряжению моему, при отъезде из Семипалатинска, переслано мне в Тверь. Таким образом я получил его только вчера. Прошу тебя, милый мой, напиши мне, как зовут Милюкова по имени и отчеству; я забыл. Мне очень хочется ему как можно скорее ответить. Второе письмо, полученное мною тоже вчера и тоже через Семипалатинск, было письмо из редакции "Русского вестника". Каково! Послано из Москвы 15-го июня. Смысл моего письма в "Вестник", отосланного через тебя, с укорами и условиями - таким образом исчезает, но не совсем. Вот что они пишут. Пишет какой-то их factotum, помощник редактора или тому подобное (подпись письма я никак не мог разобрать), но только не Капустин и не Леонтьев (оставленные Катковым в виде редакции). Этот господин пишет мне, (1) что он "по поручению редакции "Русского вестника" уведомляет меня (во-1-х) что 3/4 романа моего получены". Эх, когда уведомили. Я положительно писал, что 15-го выезжаю в Тверь. А они только 15-го письмо пустили! Далее: что "рукопись моя получена в редакции в минуту отъезда Каткова за границу, так что уж он из-за границы прислал распоряжение" (но не ответ на письмо). Всё это неправда. По известию от Плещеева ясно, что он получил мое письмо и рукопись не в минуту отъезда, а за несколько дней. Далее: Катков распорядился, чтоб мне высланы были 200 руб., но редакция, дескать, не решается, ибо, так как я сам писал, что 15-го июня выезжаю из Семипалатинска, то, следственно, деньги не застанут уже меня в Семипалатинске, и потому просят прислать верный адресс. Во-1-х, им положительно написано было, что я выезжаю в Тверь и никуда больше; - вот и адресс; а во-2-х, к какому же черту они послали мне письмо, когда положительно знали, что оно не застанет меня в Семипалатинске? Что за странные распоряжения! А письмо ведь, между прочим, нужное.

Затем просят прислать конец романа - и только.

Теперь что ж заключить из этого письма? Во-1-х, Катков сам не отвечает (уже на 2-е письмо мое). Ну, положим, что таким государственным людям отвечать такой мелюзге, как я, - некогда. В сторону вежливость! Но ведь я, кажется, просил уведомить положительно: сколько он мне дает за лист и даст ли 100? Положим, я ему должен, но из этого не следует, что Катков, как кредитор, получает и право единственного и бесконтрольного оценщика. Ведь это дела, как же не отвечать на это? И беспорядочно и невежливо! Теперь, по получении от тебя письма и рукописи, они не хотят даже уведомить тебя, что получили рукопись. Невежи! Положим, я извинюсь за мое письмо и извинюсь первый. Одним словом, сделаю всё, что может сделать порядочный человек; но они-то что скажут? Наконец, москвичи все такие мелочные, щекотливые и раздражительные. Пожалуй, еще скажут, что письмо мое (с упреками) надо отослать Каткову и без того нельзя ничего решать. Черт знает что такое! Хотел бы им отвечать, да не знаю что; просить у них теперь о присылке 200 руб. в Тверь невозможно. Во-1-х, рассердившись на то письмо, они, пожалуй, скажут, что теперь, после такого письма, без разрешения Каткова - нельзя. Следственно, афронт. Во-2-х) нет ответа: соглашаются ли они на 100 рублей и на условия? а без этого печатать нельзя. И потому я решаюсь не отвечать, а напишу им сегодня только вот что: что получил их письмо. Что ответ последует через уполномоченного Михаила Михаил<овича> Достоевского, который лично будет в Москве через неделю или дней через десять по своим делам.

Друг мой! Ты писал, что, может быть, от меня поедешь в Москву. Я на это и надеялся. Если поедешь, то и переговоришь с редакцией хорошенько. А если нельзя тебе будет ехать (что очень может быть), то я уж тогда прямо напишу письмо, которое мы сочиним здесь вместе с тобою. Так ли, голубчик мой? Вообще ожидаю тебя с нетерпением. Обо всем решим. Но заметь, друг мой милый: если тебе будет тяжело ехать в Москву или нельзя, то я никак не настаиваю и не претендую. Стану ли я это делать, голубчик мой!

Теперь еще просьба и великая. Вот что: у жены нет никакой шляпки (при отъезде мы шляпки продали. Не тащить же их было 4000 верст!). Хоть жена, видя наше безденежье, и не хочет никакой шляпки, но посуди сам: неужели ей целый месяц сидеть взаперти, в комнате? Не пользоваться воздухом, желтеть и худеть? Моцион нужен для здоровья и потому я непременно желаю купить ей шляпку. В здешних магазинах нет ничего, шляпки есть летние, гадкие, а жена хочет осеннюю, расхожую и как можно дешевле. И потому вот какая моя убедительнейшая к тебе просьба. Пошли или сам зайди к m-me Вихман и, если есть готовая, купи, а нет, закажи. Шляпка должна быть серенькая или сиреневая, безо всяких украшений и цац, без цветов, одним словом, как можно проще, дешевле и изящнее (отнюдь не белая) - расхожая в полном смысле слова. Другую хорошенькую зимнюю шляпку мы сделаем после. А теперь только что-нибудь надеть на голову, не простоволосой же ей ходить? Если m-me Вихман скажет, что шляпки летние, а осенних фасонов еще нет, то закажи осеннюю и пусть она сама сделает какой угодно осенний фасон, хоть прошлогодний. Без украшений, дешевле, но как можно изящнее. У нас в Семипалатинске была расхожая шляпка в 9 целковых (то есть здесь в 5), но до того изящная, что годилась графине.

Ради бога, брат, не откажи. Продам тарантас - деньги отдам тотчас. Есть у Вихман ленты (мы здесь видели образцы от Вихман же) с продольными мелкими полосками серенькими и беленькими. Вот таких бы лент к шляпке. Жаль, что не могу прислать образчика. Если можно - привези шляпку с собою. Если же нет - закажи, и, когда будет готова, пусть отправят по железной. Но чтоб она тебя не задерживала в Петербурге.

Голубчик мой! Не досадуй на меня за мои просьбы! У меня у самого голова кругом идет. Прощай! Обнимаю тебя и всех твоих. Жена тебе кланяется. Коле также. Милюкову поклон.

Если б роман в "Современник", то у меня бы, за уплатою тебе 200 руб., была бы 1000 сереб<ром>, а теперь в "Вестнике" останется не более 600. Что делать. Для меня 600 - ничто. Нужды-то велики! Подумаем-ка вместе, как достать денег.

И не думай, чтоб я подделывался, чтоб тебе 200 не заплатить! Непременно заплачу! Я так хочу - и заплачу!

(1) было: уведомляет меня

152. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 25 августа 1859. Тверь

Вторник 25 августа 59. Тверь.

Сейчас получил я, голубчик мой, твои два слова и спешу тебе ответить тоже на лету, двумя словами (почта отходит, 2-й час). Вчера я писал тебе и уведомлял о письме "Русского вестника". Письмо же, присланное тебе (и которое я сейчас имел удовольствие прочесть), - удивительно! Ни одного слова ясного, не приняли условий - каких именно! Все были чрезвычайно легки. 2-е) На одной странице себе противоречат: то твердо уверены, что деньги не могли дойти до меня, то удивляются, что я ничего не упомянул о письме, посланном ими 13 августа! (1) Да как же я мог его получить, если они совершенно уверены, что денежного письма я бы никак не успел получить. Бестолково! Наконец: отвечают и оправдываются вовсе не на те пункты, о которых я просил. Я положительно просил Каткова, изложив ему мои обстоятельства (то есть выезд, безденежье и проч.), - уведомить меня: сколько он мне даст за роман, даст ли 100 руб. для того, чтоб я, человек бедный и разоренный переездом 4-х тысяч верст, мог знать, на что могу рассчитывать по приезде в Тверь. Неужели это не важный для меня вопрос? Не насущный, не самый необходимый? Следственно, меня всего более рассердило то, что Катков решительно не обратил внимания на мою просьбу, не только замедлил ответом, пренебрег моими деликатнейшими просьбами, то есть просьбами человека в крайнем и эксцентрическом состоянии, - но даже до сих пор, даже из письма их (от 13-го июня), полученного уже здесь, я не знаю, согласен ли был (2) он на 100 руб.; следовательно, я и теперь не знаю: на что я мог рассчитывать. (Заметь себе, что он не отвечал мне уже на 2 письма.) Отъезд за границу нисколько не мешал ему сказать тому же секретарю два слова, только два слова, что он, дескать, соглашается на 100 рублей, и велеть написать об этом мне тотчас же.

Теперь они делают вид, что будто бы я рассердился за то, что мне не прислали 200 руб.! Видит бог, что нет! если мне было досадно, что не прислали, так я бы ни за что не написал им такого письма с упреками, которое ты им переслал, мне просто обидно было крайне пренебрежительное ко мне поведение (3) Каткова.

Вот еще новая у меня мысль: или они очень рассердились на мое письмо, думали и надумались наконец возвратить роман; или еще штука: именно - роман им не понравился.

Если б понравился роман, то они, может быть, и согласились бы проглотить пилюлю, да не упустили бы хорошей вещи. А впрочем, кто знает, может быть, и самолюбие пересилило все остальные соображения. Теперь вот что, друг мой: я уверен, что в моем романе есть очень много гадкого и слабого. Но я уверен - хоть зарежь меня! - что есть и прекрасные вещи. Они из души вылились. Есть сцены высокого комизма, сцены, под которыми сейчас же подписался бы Гоголь. Весь роман чрезвычайно растянут; это я знаю. Рассказ непрерывен и потому, может быть, утомителен. И потому, умоляю тебя, голубчик Миша, не читай ни строчки по получении романа, а получишь приезжай ко мне и прочтем здесь, все вместе; вместе и решим, куда он годен; я же и поисправлю кое-что (то, что хотел исправить - перемена глаголов и т. д.). Некрасову же не давай теперь. Впрочем, можно их слегка предуведомить. Мы с тобой вместе согласились бы и об условиях, что с них просить?

Правда, меня ужасает, что на тебя обрушилась уплата 500; но одно утешает: что заем этот недолгий. Ведь роман стоит же что-нибудь. Непременно отдам - у меня теперь 12 целковых всех денег. Сашин подарок очень кстати. Поцелуй же ее за меня и поблагодари. Это очень мило с ее стороны, тем более что ведь она меня совершенно не знает. Тарантас не продается - нет покупщиков. Вчера писал тебе об шляпке, не забудь, ради бога, друг мой. Образчик лент для уборки шляпки. Ленты эти от Вихман из Петербурга (сказала здешняя магазинщица). Цвет же шляпки как серенькая полоска на лентах.

Вчера ночью много грустил о твоем здоровье и укорял себя, что хотел тебя послать в Москву по делам моим. Но теперь, слава богу, уж нечего делать в Москве. Ради бога, береги здоровье, и если чуть-чуть худо, то лучше отложи поездку ко мне. Но если здоровье не помешает, то, ради бога, не стесняй себя ни романом, ни шляпкой - ничем, приезжай как можно скорее.

На железной буду с четверга на пятницу и встречу тебя.

(1) ошибочно вместо: июня

(2) было: согласие ли было

(3) вместо: пренебрежительное ко мне поведение - было: пренебрежительный тон

153. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 19 сентября 1859. Тверь

Тверь, 19 сентября 59.

Вчера получил твое письмо, голубчик Миша, да поздно, и потому не мог сейчас отвечать тебе. Письмо твое меня ужасно обрадовало, во-первых, потому, что я вполне один, а во-2-х, что оно пришло раньше, чем я думал. Я думал, что оно придет в субботу. Рад за тебя, что ты опять у своих и доволен. Только когда-то увидимся? Я хоть и сижу в Твери, а все-таки продолжаю странствовать, когда-то нас опять соединит судьба.

Ходил к Баранову с письмом к Долгорукому. Он мне обещал сделать всё (то есть не более как переслать письмо), но сказал, что напрасно я теперь подаю, что князя Долгорукова теперь нет в Петербурге, а в вояже он не доложит, и потому советовал отложить мне до половины октября, когда князь воротится в Петербург. Тогда и просил прийти с письмом. Рассудив, я полагаю, что это справедливо.

Тем более, что если через месяц князь будет в Петербурге, то дело сделает скоро, особенно при ходатайствах и рекомендациях, например от Эдуарда Ивановича. Так что я даже надеюсь к 1-му декабря быть у вас. И потому подождем.

О Врангеле я прочел в твоем письме с чрезвычайным удовольствием. Я так обрадовался ему. Поклонись от меня, скажи, что мне ужасно хочется его видеть и что если он приедет в Тверь, хоть на один день, то сделает чудесно хорошо. На днях ему напишу. Эдуарду Ив<ановичу> (1) напишу тоже, погодя немного. Майкову поклонись и скажи, что я не менее его люблю и помню, а если приедет, то сделает прекрасное дело; хоть на день; скажи ему, что я жду его с крайним нетерпением.

К сестрам написал.

Ты пишешь, что не застал Некрасова дома. Но вот что, друг мой: если ты и 16-го его не застал, то не опоздать бы с рукописью? Уйдет время, - и они будут другое печатать в октябрьской книжке. Надобно еще прочесть ее, а ты мне не пишешь: оставил ли у него рукопись? И передал ли ему письмо? Обещаешь писать 17-го, если увидишь Некрасова. Конечно, увидишь, и потому жду сегодня твоего письма с крайним нетерпением. NB: в сношениях с Некрасовым замечай все подробности и все его слова, и, ради бога прошу, опиши всё это подробнее. Для меня ведь это очень интересно.

Вральмана Кольку поцелуй. Котов своих тоже. Эмилии Федоровне большой поклон. Жена тоже всем вам очень кланяется. Собственно обо мне прибавить больше нечего: думаю о будущем, думаю как сесть за роман, сокрушаюсь, что много надо писать писем и мучился ужасно над письмом князю. Заказал тоже портному (да ведь это при тебе) штаны - испортил. В Твери погода дурная, а скука страшная.

Думаю я о тебе, голубчик мой. Вот ты уехал, а я ведь знаю, что мы вовсе еще не так познакомились друг с другом, как надо, как-то не высказались, не показались во всем. Нет, брат: надо жить вместе, жизнью не скорою, а обыкновенною, и тогда вполне сживемся; ты у меня один, нас и десять лет не разъединили. Не пишешь ты мне ничего о своем здоровье, а главное, что сказал тебе Розенберг? Пожалуйста, с ним советуйся. Прощай, голубчик. Обнимаю тебя, пиши, ради бога.

Твой Д<остоевский>.

NB. Вспомнил твое: пиши, (2) при прощанье. Обдумываю роман, который тебе пересказывал, и вмест<е> жаль большого романа. Я думал его писать. Ах, кабы деньги да обеспечение!

Течь не запускай. Сходи к Розенбергу.

(1) было: Тотлебену

(2) далее было: мне

154. А. Е. ВРАНГЕЛЮ 22 сентября 1859. Тверь

Тверь 22 сентября 59.

Дорогой друг мой, Александр Егорович, хотел было не писать к Вам, но не утерпел. В самом деле, что можно писать после 4-х лет разлуки? Надобно, сначала, вновь свидеться, и как я был рад, что Вы (по словам брата) думаете махнуть сюда и повидаться со мной. Хоть на денек, бесценный Вы мой! Как бы мы переговорили! А для такого господина, который изъездил всю планету, приехать по железной дороге из Петербурга в Тверь - вздор.

Брат пишет, что Вы еще раз собираетесь в экспедицию. Это плохо, плохо для меня. Я думал, что мы уж не разлучимся, когда сойдемся в Петербурге. И потому, - можете себе представить мое нетерпение Вас видеть, хоть два дня, хоть несколько часов. Ведь у нас с Вами есть что помянуть. Много есть прекрасных воспоминаний. Хотя (1) с того времени, когда я Вас проводил из Вашей квартиры, в 10-м часу ночи (помните?) - у Вас слишком много прибавилось в жизни, но неужели же мы теперь не поймем друг друга? Мы тогда крепко сошлись. Приезжайте же. Поговорим о старом, когда было так хорошо, об Сибири, которая мне теперь мила стала, когда я покинул ее, об Казаковом саде (помните?), о бобах и других огородных растениях, об милейших Змеиногорске и Барнауле, где я после Вас бывал довольно часто... ну да обо всем! А Вы мне расскажете что-нибудь из последующей жизни Вашей; сойдемся опять и накопим еще лучше воспоминания. Будет чем помянуть жизнь на старости лет.

Что Вы теперь замышляете? Чего ожидаете и какие Ваши надежды? Что Ваш отец и все Ваши домашние? Кто заменил X.? Беда, если X. в Петербурге и имеет на Вас влияние. Но это вздор, и я дурак, что это заподозрил:

Не цвести цветам после осени.

Об Вас всё, в подробности, надеюсь услышать от Вас же самих. Надеюсь тоже, что Вы мне черкнете что-нибудь.

Если спросите обо мне, то что Вам сказать: взял на себя заботы семейные и тяну их. Но я верю, что еще не кончилась моя жизнь и не хочу умирать. Болезнь моя по-прежнему - ни то ни се. Хотел бы посоветоваться с докторами. Но пока не доберусь до Петербурга - не буду лечиться! Что пачкаться у дураков! Теперь я заперт в Твери, и это хуже Семипалатинска. Хоть Семипалатинск, в последнее время, изменился совершенно (не осталось ни одной симпатической личности, ни одного светлого воспоминания), но Тверь в тысячу раз гаже. Сумрачно, холодно, каменные дома, никакого движения, никаких интересов, - даже библиотеки нет порядочной. Настоящая тюрьма! Намереваюсь как можно скорее выбраться отсюда. Но положение мое престранное: я давно уже считаю себя совершенно прощенным. Мне возвращено и потомственное дворянство, особым указом, еще два года назад. А между тем я знаю, что без особой, формальной просьбы (жить в Петербурге) мне нельзя въехать ни в Петербург, ни в Москву. Я пропустил время; надо бы просить еще месяц назад. Теперь же князь Долгорукий в отсутствии. Я пишу Долгорукому письмо. Являлся с ним к графу Баранову (нашему губернатору) и просил его переслать князю. Баранов обещал, но сказал - когда князь воротится, раньше же нечего и думать. Князь воротится в половине октября; следовательно, до тех пор надо сидеть и ничего не предпринимать. Я, конечно, почти уверен, что мою просьбу уважат. Примеры уже были: многие из наших в Петербурге. К тому же государь беспримерно добр и милостив. Да и я, постоянно, был хорошо аттестован. Но вот чего я боюсь: затянется дело, а я живи в Твери. И потому хотел было писать к Эдуарду Ивановичу, да и напишу; хочу просить его написать или переговорить обо мне с князем Долгоруковым; тогда тот, уважив его ходатайство, не замешкает и сократит формы. Хотел было тоже просить Эдуарда Ивановича написать и Баранову, чтоб и здесь не затянули дело. Но опять берет раздумье: в каких отношениях Эдуард Иванович к князю и знает ли он нашего графа? Может быть, ему тяжело просить их, а он уж и так для меня много сделал. Письмо к Эд<уарду> Ив<анови>чу хотел отправить через Вас. (Если б только он был в Петербурге и Вы переговорили с ним лично! Это лучше бы было; но брат уже писал мне, что Эд<уард> Ив<анович> в Риге.) И потому, друг мой, посоветуйте мне что-нибудь. На Вас очень надеюсь и надеюсь, что Вы меня не покинете, особенно если Эд<уард> Ив<анович> скоро приедет. Не знаю, когда писать. Как Вы думаете? Скажите мне что-нибудь, и я Вашему совету вполне последую. (2)

Теперь о другом деле: у меня много Ваших книг, которые я привез из Сибири с собою. 2 пакета Вашей домашней переписки и Ваш ковер. Всё это надо к Вам отправить. Я надеюсь, что Вы уже получили некоторые из книг, которые я Вам отправил, еще два года назад (с Семеновым, членом Географического общества) - именно сочинения Симашко. Книги Ваши довольно хорошие. Напишите же об них Ваши распоряжения.

Ну, теперь покамест довольно. Дело за Вами. Напишите мне что-нибудь, голубчик мой, бесценный мой. Я так рад был, когда брат мне написал, что Вы зашли к нему. Я только что поручил брату разыскивать Вас в Петербурге всеми средствами. Мы с Марьей Дмитриевной все три года Вас так часто вспоминали и с каким удовольствием. Она очень желала бы Вас видеть. Все хворает. Прощайте же, обнимаю Вас.

Ваш Достоевский.

Здесь такой скверный, неисправный и гадкий почтамт, что я даже хотел застраховать это письмо. Но, может быть, и так дойдет. Мне по три дня задерживают письма.

Брат написал от 16 и вдруг перестал писать, а теперь уже 22-ое. Что с ним? Не болен ли? Я с нетерпением жду его письма и тревожусь.

(1) далее было начато: нас

(2) далее было начато: Если б Вы с ним вместе

155. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 1 октября 1859. Тверь

Тверь, 1 октября 59.

Дорогой мой Миша, письмо твое я получил вчера уже после того, как отправил тебе мое, с упреками. Дело в том, мой друг, что я совершенно было упал духом, не получая от тебя ничего. И потому умоляю тебя и впредь, если даже и нечего писать, - напиши просто, что нечего, и не оставляй меня в тревоге, которая еще более увеличивает скверность и безнадежность моего положения. Надеюсь, ты на меня за мое письмо не сердишься. Не сердись, голубчик, и пиши ко мне чаще.

Признаюсь, твое письмо меня удивило. Что же Некрасов? Уж не чванятся ли они? А может, и просто еще не читал. Я слышал, что Некрасов страшно играет в карты. Панаеву тоже не до журнала, и не будь Чернышевского и Добролюбова - у них бы всё рушилось. Ты говоришь, что нужно подождать и что это даже деликатнее. Но, друг мой, уже довольно ждали. И потому поезжай, пожалуйста (я тебя убедительно прошу), сам к Некрасову, постарайся застать его дома (это главное) и лично поговори с ним об участи, которую они готовят роману. Главное, узнай - на три или на две книжки они берут роман, какие именно их замечания о романе, - и, поговорив об этом, уже под конец, можно упомянуть и о деньгах. Сделай это, ради Христа, и вытяни от них последнее слово. А не поедешь сам, - может быть, никогда не дождешься его к себе, особенно если в карты играет. Надеюсь на тебя.

Теперь, голубчик мой, хочу тебе написать о том, на что я решился по зрелом соображении, я решил так: начать писать роман (большой - это уже решено) - пропишу год. Спешить не желаю. Он так хорошо скомпоновался, что невозможно поднять на него руку, то есть спешить к какому-нибудь сроку. Хочу писать свободно. Этот роман с идеей и даст мне ход. Но чтоб писать его, - нужно быть обеспеченным. Запродать его вперед и на это жить самоубийство. Это значит взять 100 или 120, тогда как я, может быть, выторговал бы 150 или 200. Я сам буду своим судьей и, если роман удастся, сам положу цену. А потому нужно не запродавать вперед и писать, будучи обеспеченным. Но вопрос: где взять денег, чтоб обеспечить себя по крайней мере на год? Сообразив серьезно, - я решил непременно издать прежние свои сочинения и издать самому, а не продавать их, - разве дали бы очень много, но очень много не дадут. Слушай: положим, что сочинения пойдут медленно. Но для меня это ничего не значат. Мне нужно 120 или 150 р. в месяц. Только бы это выбрать, следовательно, они будут кормить меня. Ты спросишь: где взять денег на издание? Вот что я придумал: во-1-х, издать не вдруг, а книгу за книгой. Всего три книги. В 1-й) "Бедные люди", "Неточка Незванова" 2 части, "Белые ночи", "Детская сказка", "Елка и свадьба", "Честный вор" (переделанный), "Ревнивый муж". Всего - около 23 листов убористой печати. (1) 2-я часть: "Двойник" (совершенно переделанный) и "Дядюшкин сон". 3-я часть: "Село Степанчиково". 1-я часть, я думаю, разойдется довольно скоро. Но надо поисправить. "Бедные люди" без перемены со 2-го издания, а остальное всё в 1-й части надо бы слегка поисправить. Для этого буду просить тебя помочь мне, именно: достать все эти остальные повести 1-й части, некоторые, как "Неточка Незванова", может быть, есть у тебя, а остальные поищи и поищи поскорей, немедля, у Майкова, Милюкова и проч. Поклонись им от меня и попроси убедительно: не дадут ли выдрать из книг эти повести. Если дадут, - пришли их ко мне как можно скорее, я поправлю на печатном и, не задерживая, отошлю к тебе. Если к концу октября мы это всё обделаем и все эти повести уже будут у тебя исправленные, то 1-го ноября можно будет отдать в цензуру. Положим, цензура продержит до 1-го декабря. Тогда с 1 декабря печатать 1-й том. Где взять денег? А вот как: опять тебе поклон: возьми нужное количество бумаги для 1-й части у купца и дай от себя вексель на 6 месяцев или даже раньше. Дело в 300 рублях или немного больше. Клянусь, Миша, дорогой мой, я заплачу по векселю, который ты теперь дашь (за меня). Если не пойдет книга и не окупит даже бумагу, то из-под земли достану денег и к сроку выкуплю вексель. На тебя ничего не падет. Что же касается до типографии, то если нельзя и тут по векселю, то половину денег за типографию дам я, а другую займу у кого-нибудь (нельзя ли у Сашеньки?).

Таким образом печатанье может окончиться в январе, в половине, - и в продажу! Я уверен, что 1-й томик произведет некоторый эффект. Во-1-х, собрано лучшее, во-вторых, я напомню о себе, в-3-х, имя интересное, в-4-х, если роман в "Современнике" удастся, то и это пойдет. Между тем к половине декабря я пришлю тебе (или привезу сам) исправленного "Двойника". Поверь, брат, что это исправление, снабженное предисловием, будет стоить нового романа. Они увидят наконец, что такое "Двойник"! Я надеюсь слишком даже заинтересовать. Одним словом, я вызываю всех на бой (и наконец, если я теперь не поправлю "Двойника", то когда же я его поправлю? Зачем мне терять превосходную идею, величайший тип, по своей социальной важности, который я первый открыл и которого я был провозвестником?).

В декабре же - в цензуру "Двойника" и "Дядюшкин сон". В январе печатать, а к концу февраля (2) 2-й том выходит в свет, а за ним, почти вместе, можно и 3-й - "Степанчиково". Деньги - или в долг, или 1-й том окупит. Наконец, последние два тома (по успеху 1-го) можно даже в крайнем случае и продать. Окуплю издание, а до тех пор живу деньгами "Современника", а потом, по скупке издания, хоть и медленно будет идти, но мне всё равно: ибо на корм мой и медленной продажи достанет, а я тем временем с самого декабря серьезно сажусь за большой роман (который, если, через год, произведет эффект, то может увлечь за собою и остальные экземпляры "Собрания сочинений"). И потому теперь 1-й шаг: тотчас же отвечай мне твое мнение и немедленно, по возможности, высылай экземпляры повестей 1-го тома для поправки.

Друг мой, если ты замедлишь ответом, то знай, что мое время пропадет даром. Я ничего не буду делать (и не в состоянии делать) до окончательного разрешения, то есть одобришь ты или нет и станешь ли мне помогать? отвечай, ради бога, скорее.

Майков не был, от Врангеля получил письмо. Головинский здесь и познакомил меня разом со всем здешним обществом. Я не намерен слишком поддерживать со всеми, но с дру<зь>ями (3) невозможно. В провинции никуда не спрячешься. Это мне отчасти и в тягость. Два-три человека есть хороших. Я очень хорошо познакомился с Барановым и с графиней. Она меня несколько раз убедительнейше приглашала бывать у них запросто по вечерам. (4) Невозможно не быть у них. Она оказалась уже отчасти мне знакомою. (5) Лет 12 назад Соллогуб представил меня ей (она его кузина), тогда еще девушке, Васильчиковой.

Марья Дмитриевна кланяется. Я обнимаю тебя от всего сердца и всеми силами рад бы вырваться из Твери. В Твери мне теперь будут мешать писать.

Ради бога, голубчик мой, отвечай. Прощай, крепко целую тебя. Всем кланяйся. Береги здоровье как драгоценность. Эмилии Федоровне, Коле, Саше поклоны. Пиши чаще. А деньги бы нужны от Некрасова. Во-1-х, тебе, а во-2-х, мне. (6)

(1) далее было начато: Эта

(2) было: января

(3) письмо повреждено

(4) далее было начато: и чрезвычайно

(5) далее было начато: Я бы

(6) сверху на 4 странице незаконченная фраза: Если б не сам

156. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 2 октября 1859. Тверь

Тверь, 2 октября 59.

Любезный брат, еще раз пишу к тебе и умоляю: ради бога, съезди к Некрасову сам, добейся того, чтоб застать его дома, и кончи с ним мое дело. Мне деньги нужны, очень нужны и именно вся сумма, на которую я рассчитывал, то есть 500 р. сереб<ром>. Ведь обещался же он дать вперед 1200 за 10 печатных листов, из которых 700 определены сейчас же тебе, а 500 мне. Теперь же мне эти 500 нужны до крайности. Не откажи мне, голубчик мой, - ты, на которого только я и могу надеяться. Прошу тебя. Главное, наконец, и то, что ты разрешишь мое положение.

Я писал к тебе вчера об издании моих сочинений. Займись и этой идеей и, ради бога, помоги мне. Ты один можешь спасти меня. Немного старания с твоей стороны, и всё могло бы уладиться.

Положение мое здесь тяжелое, скверное и грустное. Сердце высохнет. Кончатся ли когда-нибудь мои бедствия и даст ли мне бог наконец возможность обнять вас всех и обновиться в новой и лучшей жизни!

Не буду писать тебе никаких подробностей о здешнем житье моем. Эти же два слова пишу единственно для того, чтоб еще раз напомнить тебе об Некрасове и кончить с ним поскорее. Ради бога, сделай это и уведомь меня сейчас же, как можно скорее. До тех пор я буду в страшном беспокойстве.

Прощай, друг мой милый, на тебя вся надежда моя. Успокой меня скорей.

Твой Ф. Достоевский

Р. S. Сейчас получил от тебя твое вчерашнее письмо. Благодарю за известия. Но вот в чем беда: что от Некрасова до сих пор никаких нет известий. Ради бога, не медли. Дело важное. Не затягивай его. А деньги 500 р. мне до крайности нужны. Ради бога, поспеши.

Врангелю я завтра пишу, также и Эдуарду Ивановичу. Ты обо мне думаешь, - благодарю. Ты знаешь сам, как ты мне дорог. Оторвался бы от всего и бежал бы к вам. Отвечай, ради бога, скорее. Ты один у меня.

Д<остоевский>.

157. Э. И. ТОТЛЕБЕНУ 4 октября 1859. Тверь

Милостивый государь Эдуард Иванович,

Еще раз обращаюсь ко всей снисходительности и доброте Вашего сердца. Простите меня за новую просьбу. С тех пор как Вы, приняв участие в судьбе моей, сделали для меня столько добра и дали мне возможность начать новую жизнь, - с тех пор я смотрю на Вас как на моего избавителя в тяжелом положении моем, которое и до сих пор еще не кончилось. Я наконец вышел в отставку, которая, не знаю почему, тянулась полтора года. Страдая падучей болезнию, я проехал с женою и с пасынком моим 4000 верст и поселился покамест в Твери. Но положение мое почти не улучшилось. Позвольте, благороднейший Эдуард Иванович, объяснить мне Вам это положение и простите мою новую просьбу, с тою же добротою, с тем же великодушием, как и три года назад, когда Вы спасли и воскресили меня, - чего я никогда не забуду.

Уезжая из Сибири, я надеялся, что по приезде в Россию, скоро и без затруднений, достигну возможности жить в Петербурге. Так как я знал, что для въезда в Петербург я должен буду просить позволения, то и решился покамест остановиться в городе Твери. И вот я уже полтора месяца здесь и не знаю, чем и когда кончатся все затруднения. Между тем мне нет никакой возможности не жить в Петербурге. Я болен падучею болезнию; мне нужно лечиться серьезно, радикально. Меня обнадежили, что припадки моей болезни еще могут быть совершенно вылечены; если же не буду лечиться, то я погибну. Я знаю, что такая болезнь, как моя, - болезнь трудная, не только для обыкновенного доктора, но даже и для доктора-специалиста по этой части. Доктора же губернские, сколько я присмотрелся к ним, двух разрядов: или молодые, только что выпущенные из университетов, или старики, люди достойные всякого уважения, но совершенно забывшие медицину. Лечиться у них - себя портить и мучить. Мне хотелось бы пользоваться советами ученого медика, специалиста, в Петербурге. Но и кроме болезни у меня есть другие причины, по которым мне надобно непременно жить в Петербурге, не менее важные и, может быть, еще важнее. Я женат; у меня есть пасынок; я должен содержать жену и воспитать ее сына. Состояния я не имею никакого. Я живу своим трудом и трудом нелегким - литературным. Я чрезвычайно проигрываю, имея дело с литературными антрепренерами заочно. Много уже денег потерял я таким образом. У меня есть даже и теперь дело, об издании выбора из моих сочинений, которое никаким образом не может устроиться без моего личного участия, а между тем оно могло бы меня обеспечить года на два, а при успехе и гораздо более, так что я, может быть, в первый раз в жизни, имел бы возможность, обеспечив себя, писать не на заказ, не для денег, не к сроку, а совестливо, честно, обдуманно, не продавая пера своего за кусок насущного хлеба. Я уже не говорю о всех других причинах - например, о братьях моих, с которыми я был десять лет в разлуке, Две недели тому назад я был у здешнего губернатора графа Баранова. Я изложил ему всё мое дело и просил передать мое письмо к князю Долгорукому, шефу жандармов; в письме моем я прошу князя исходатайствовать мне у государя позволение поселиться в Петербурге для излечения моей болезни и для всех тех причин, о которых я сейчас упомянул. Уже многие из сосланных по нашему делу получили позволение на въезд и на жительство в столицах; и потому я мог бы надеяться. Граф Баранов принял меня прекрасно и обещал всё с своей стороны; но советовал только подождать до половины октября, потому что князя нет в Петербурге. Я знаю, что я могу надеяться; но я знаю тоже, что за формальностями дело может протянуться чрезвычайно долго. Хорошо, если ограничатся справками о моем поведении в Твери; но, пожалуй, пошлют спрашивать об этом в Сибирь. Я слышал тоже, что князь чрезвычайно мнителен в этих делах, и потому, может быть, не решится скоро доложить государю... Эдуард Иванович! Спасите меня еще раз! Употребите Ваше влияние, как и три года назад. Может быть, если б Вы сказали обо мне князю Долгорукому, то побудили бы его поскорее кончить дело. На Вас вся надежда моя. Знаю, что беспокою Вас и, может быть, очень. Но простите больному, несчастному; а я до сих пор несчастен.

Примите самое искреннее уверение в самом искреннем уважении преданности и благодарности, которыми преисполнено к Вам мое сердце.

Федор Достоевский.

Тверь, 4 октября 59.

158. А. Е. ВРАНГЕЛЮ 4 октября 1859. Тверь

Тверь 4 октября 59.

Бесценный друг мой, Александр Егорович, милое письмо Ваше я получил назад тому дня три, хотел отвечать тотчас же, но задержало письмо к Эдуарду Ивановичу да и другие дела. И потому спешу написать теперь. Во-первых, дела. Прилагаю тут же письмо к Эдуарду Ивановичу. Прочтите его, запечатайте, надпишите адресс и передайте Эдуарду Ивановичу, если возможно, лично. Надеюсь на Вас во всем. Поддержите меня и попросите его за меня. Мое положение в Твери прегадкое. Я здесь сделал знакомство, между прочим с графом Барановым (губернатором). Графиня прекрасная женщина (Васильчикова урожденная), которую я встречал еще девушкой в Петербурге, у их родственника Соллогуба, о чем она мне сама первая напомнила. Она мне и тогда очень понравилась. Но несмотря на все эти знакомства, мне здесь невыносимо. Всё что я писал Эдуарду Ивановичу - справедливо до последней точки. Я страдаю и нравственно и физически, да и дела мои в запущении. И потому, бесценный мой Александр Егорович, на Вас надежда моя. Уведомьте меня, ради бога, когда передадите письмо, как его принял и что сказал Эдуард Иванович.

То, что Вы остаетесь зиму в Петербурге, меня чрезвычайно обрадовало. Действительно будет время поговорить и вспомнить прошедшее. И настанет же наконец это время, не всё же мне маяться! Известие, что X. готова опять начать, меня несколько беспокоит. Ради бога, будьте осторожнее. Кроме худого, кроме новых цепей - ничего быть не может. Да и не возвратится то, что уже давно прошло. Эта женщина должна бы знать это. Да, наконец, и лета ее. Конечно, ей вся выгода Вас опять заманить, но не Вам.

Пишете Вы мне о другой особе и о тяжких обстоятельствах. То, что Вы говорите, действительно нерадостно. Желал бы я это знать в подробности, только, уж разумеется, не на письме. На письме ничего не выйдет. Сколько я ни размышлял о Вас, голубчик мой, на днях, мне всё кажется, что Вы точь-в-точь остались такой же, как и были, то есть сердцем. Это и хорошо, а отчасти и дурно. Я так рад был за Вас, два года назад, когда Вы ушли путешествовать. Я думал, что Вам это поможет, переродит Вас. Очень рад, что с отцом у Вас лучше дела. Знаете ли, что это почти главное и что этим очень, очень нужно дорожить?

Вы пишете, что Вам нужно устроиться. Но неужели эти дела еще не решены у Вас с отцом? Боже мой, какое же, однако ж, Ваше положение? Разрешить его необходимо, но как можно мягче. Вот мое мнение. Впрочем, об этом много поговорим, и поговорим душа в душу. Вы правы, (1) говоря о моей дружбе. Никто никогда не желал Вам столько добра, сколько я. Что Ваши сестры? У меня два толстых и незапечатанных пакета Вашей домашней переписки. Разумеется, я ничего не читал. Если мне позволят приехать в Петербург, то первоначально я приеду один, без жены, и остановлюсь у брата. Пробуду в Петербурге с неделю. Найму квартиру, всё устрою и тогда уже отправлюсь за женой и за нашей, которого надо пристроить. Напишите, куда бы пристроить моего мальчика, но так, чтоб получше, где легче, где возможнее и скорее? Дайте мне совет. A propos: знакомы ли вы с Петром Петровичем Семеновым, который был у нас в Сибири, после Вас, - мой превосходный знакомый. Это прекрасный человек, а прекрасных людей надо искать. Если знакомы, то передайте ему мой поклон и расскажите ему обо мне.

Марья Дмитриевна Вам очень кланяется. Я уже писал Вам, что она очень часто Вас вспоминает. Ваш портрет постоянно у нас на столе. Прощайте, бесценный мой, посещайте брата. Обнимаю Вас. Помните Вашего друга - пишите.

Ф. Достоевский.

(1) далее было начато: у Вас не

159. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 9 октября 1859. Тверь

Тверь, 9 октября 59.

Получил, бесценный мой Миша, твое письмо от 6-го вчера, в ту минуту, когда сам сидел за письмом к тебе. Твое письмо меня огорошило. Я отложил начатое послание до сегодня, чтоб обдумать всё здраво и хладнокровно - и хорошо сделал. Теперь я всё расположил в уме своем и сообщаю тебе мою окончательную мысль. Всё письмо это будет самое эгоистическое, об одних моих делах. Приготовься же слушать.

Во-первых, голубчик мой, на Некрасова предложение согласиться невозможно. Ты правду говоришь: всё оттого, что торгаши. Правда и то, что роман (1) им не очень понравился, или, по крайней мере, они остались в сомнении. Им не в первый раз становиться в тупик и браковать хорошие вещи. Правда, и роман не имеет внешнего эффекта. Что Некрасов (2) в сомнении, это он тонко дал знать известием, что давал читать одному из ближайших сотрудников "Современника". Но что они не находят его совсем дурным, доказывает то, что они предлагают за него деньги. За совершенную дурную вещь не дали бы нигде ни гроша.

Правда, наконец, и то, что сомнения их не очень сильны и что, может быть, они находят вещь хорошею. Но торгашество обуяло. Я как будто наизусть вижу их образ действия. Во-первых, я бьюсь об заклад, что Некрасов справлялся из-под руки в "Русском вестнике" и узнал всю историю. Да и времени довольно было справиться. Там в "Р<усском> в<естнике>" наверно провели идею, что "зелен; ягодки нет зрелой". Оба журнала пикируются между собою издавна. Щекотливо напечатать то, что забраковал "Р<усский> вестник", и дать 120, за что "Р<усский> вестник" не дал и 100. Надо было поломаться. Купить непременно дешевле 100 и поместить в будущем году, в летних месяцах, чтоб показать литераторам и публике, что купили для балласта. Таким образом в случае неуспеха они себя обеспечили. А если успех, - давай бог! Они ничего не теряют. Во-первых, за хорошую вещь заплатили страшно дешево, значит, умеют обделывать дела. А во-2-х, умели угадать хорошее, там, где "Вестник" не умел ничего разобрать... Но и кроме того, кроме всех этих интриг с "Вестником", Некрасов - чуткое животное. Узнав историю с "Вестником" и зная, что я, приехав из Сибири, истратился, нуждаюсь, - как не предложить такому пролетарию сбавку цены? Непременно согласится! - думают они. Он нарочно и продержал так долго, зная наверно, что я в ожидании и уверенности денег загрязну в нужде еще более и соглашусь наверно на всё, что мне ни дадут, - были бы хоть какие-нибудь деньги!

На это вот мое мнение: по крайней нужде моей согласиться бы можно. 1000 р. всё же деньги, и для меня большие. Но с этим сопряжено сильное нравственное унижение. Положим, что и с унижением можно бы согласиться; наплевать на них! Но вред впоследствии. Я совершенно лишусь всякого литературного значения впоследствии. Мне предложат 50 целковых. Даже в случае успеха "Степанчикова" - ничего не будет. Современники нарочно не поддержат меня, именно чтоб я и вперед брал не много. Подлецы! Друг мой, Миша! Согласиться невозможно! Одно: я должен тебе 700 и теперь, без куска хлеба, у тебя же на время буду искать помощи, а ты сам стеснен. Это одно может заставить меня изменить свое мнение. Ты пишешь, чтоб я о моем долге тебе не беспокоился. Ах, Миша! Ты только великодушен и больше ничего. Дела-то твои от этого не улучшатся. Но, друг мой, я долго думал, и у меня явились несокрушимые, вернейшие проекты. Подождем немного, откажем Некрасову и если нам удастся, - тогда нам честь и слова и, главное, независимость! Я заслужу тебе за это! Но прежде чем я объясню тебе мой вернейший и несокрушимый проект, кончим с Некрасовым. И вот как надо поступить: если я не разорю тебя семью стами и можно подождать еще немного, - то отказать Некрасову и отказать непременно. Но сделать это самым мягким, самым сладким и нежным образом. Ради бога, друг мой, повидайся с ним для этого лично. Если он мне напишет письмо (как говорил), - я отвечу ему сладостнейшим образом. Отлично было бы, если б ты сказал ему между прочим так: "Впрочем, этот роман, будет покамест лежать у меня, брат мой не хочет теперь его предлагать в другие журналы. У брата на это какие-то особенные цели". Если можно, скажи так. Впрочем, оставляю на твое благоусмотрение. Скажи, что я чрезвычайно жалею, что не мог в этом случае с ними сойтись. Как бы хорошо было, голубчик Миша, если б ты постарался что-нибудь разузнать под рукою, что у них там происходило и как их мнение о романе? Конечно ясно, что всего узнать нельзя, но что-нибудь профильтруется. Узнай и сейчас мне напиши. Наконец, на случай, если Некрасов скажет: "Я подумаю" и предложит какую-нибудь прибавку, то отвечай ему, что ты немедленно меня уведомишь. Вообще крайняя к тебе просьба: повидайся с ним, для получения романа, лично, и опиши мне весь твой разговор с ним, твои впечатления и наблюдения - в полной подробности. Хотя бы ничего не было, и то напиши. Что потом услышишь об этой истории - тоже напиши (от Майкова, например). Затем возьми роман и дело с концом.

Взяв же роман, оставь его лежать у себя. Предлагать его в "Отечеств<енные> записки" или другим, кому бы то ни было, - не надо. Роман оплеван и, покамест, лишился всей своей репутации. (Был у меня Минаев; я обещал в "Светоч" сотрудничество, ни к чему, впрочем, не обязываясь). Если "Отечеств<енные> записки" или даже минаевский журнал станут искать и предлагать, мое мнение, не отдавать им роман. Он оплеван, и, появись он теперь не в "Современнике", его оплюют еще больше. Разве если Краевский даст 120 или Минаевы. Тут еще можно подумать. Ты известишь тогда меня и напишешь о том, как ты думаешь. Но это всё только в том случае, если сами "Отечест<венные> записки" или кто-нибудь сделают предложение. Сам же ты не предлагай никому и даже вида не делай, что думаешь им делать предложение. Пусть роман покамест лежит у тебя - и дело с концом! Я напишу тебе, в конце письма, что с ним делать. А теперь к моему проекту. Слушай внимательно:

NB. Сейчас только, бесценный друг мой, получил я вчерашнее письмо твое (от 7-го). И вот что скажу: что ты ездил к Некрасову - это хорошо. Но, ради бога, с ними мягче и нежнее. Не нужно и виду подавать, что мы горюем и трусим. Не нужно им выказывать досаду. Я ведь уверен, что, впоследствии, наша возьмет. Теперь надо только спасать себя от скандала. Если Некрасов начнет торговаться или только заикнется о том, то с любезностью отвечай ему, что ты мне это сообщишь, а что, впрочем, ты мои мысли знаешь и, как уполномоченный мой, объявляешь, что я от прежних условий (120 р.) не отступлю. Насчет прочтения Дудышкину, - хорошо; но так, чтоб это дело осталось между Майковым, тобою и Дудышкиным. (Майкову я написать не могу теперь. Я завален делами, чрезвычайно важными, о которых тебе напишу в конце письма. Пожми ему руки и скажи, что я на него надеюсь. Он мне друг и искренно желает мне добра. А лучше всего прочти ему это письмо мое, конфиденциально.)

Но вот что мне не нравится: если мы будем навязываться сами "Отечественным запискам". Роман оплеван, и его похоронят гробовым молчанием. К тому же он действительно не эффектен. Даже помещать в "Отеч<ественных> записках" теперь, при интригах, не своевременно. Я уже сказал тебе, что я напишу в конце письма, как я располагаю действовать насчет романа. Но, впрочем, если "Отеч<ественные> записки", без затруднений, дадут 120 - соглашусь. Я в такой нужде, что не вправе не согласиться. Не называй моих мыслей - высокомерием. Это просто - расчет, ибо я имею многое в виду. Пусть обсудит это и Майков. Но, повторяю, за 120 р. и деньги 1200 вперед соглашусь. В "Светоч" же, если за 150, соглашусь непременно. Деньги хорошие. Во всем остальном поступлю по твоему совету (то есть если Некрасов мне напишет письмо).

Теперь к моему проекту. Обсуди его хорошенько, секретно сообщи и Майкову и посоветуйся тоже с ним.

Во-первых, ты пишешь, что теперь уж год писать нельзя, а нужно спешить и к новому году приготовить тот роман, о котором я тебе рассказывал (с страстным элементом) и таким образом обратить разом на себя внимание. Отвечаю на это: это нельзя. Я лучше с голоду умру, чем буду портить и торопиться. Да и роман тот уже уничтожен. У меня другая мысль: не знаю, обратил ли ты, дорогой мой, внимание на последнее письмо мое, в котором я говорил тебе, что хочу написать "Записки из Мертвого дома" (о каторге), - и тогда же просил тебя закинуть об этом словечко Некрасову и Краевскому? (Вообще ты иногда не пишешь, что получил от меня такое-то письмо; и я могу думать, что не дошло. Всегда извещай, что получил). Эти "Записки из Мертвого дома" приняли теперь, в голове моей, план полный и определенный. Это будет книжка листов в 6 или 7 печатных. Личность моя исчезнет. Это записки неизвестного; но за интерес я ручаюсь. Интерес будет наикапитальнейший. Там будет и серьезное, и мрачное, и юмористическое, и народный разговор с особенным каторжным оттенком (я тебе читал некоторые, из записанных мною на месте, выражений), и изображение личностей, никогда не слыханных в литературе, и трогательное, и, наконец, главное, - мое имя. Вспомни, что Плещеев приписывал успех своих стихотворений своему имени (понимаешь?). Я уверен, что публика прочтет это с жадностию. Но в журналах печатать это, - теперь уж не надо! Мы напечатаем отдельно. Я так рассчитываю: к 1-му декабря я кончу; в декабре цензуровать (отдать образованному цензору), в генваре печатать и в генваре же в продажу. Печатать в формате Милюкова (о "Русской поэзии") и тем же шрифтом. Если книжка выйдет равная по толщине с Милюковой, то цена ей 1 р. 50 коп., если же тоньше, то 1 р. 25 коп. Печатать непременно самим, а не через книгопродавцев. За интерес я уверен, как то, что я живу. 2000 экземпляров разойдутся все в один год (я уверен, что в полгода), предположим 1 р. 25 к. - вот 2000 рублей в год. Вот на первый случай и деньги, и деньги вернейшие.

Но может быть ужасное несчастие: запретят. (Я убежден, что напишу совершенно, в высшей степени цензурно.) Если запретят, тогда всё можно разбить на статьи и напечатать в журналах отрывками. Деньги дадут, и хорошие. Но ведь это несчастье! Волка бояться и в лес не ходить. Если запретят, то можно еще попросить. Я буду в Петербурге, я через Эд<уарда> Ив<ановича> пойду к его императорскому высочеству Николаю Николаевичу, пойду к Марье Николаевне. Я выпрошу, и книга получит еще более интересу.

Но если и запретят, то и другой источник, другой проект, который необходимо исполнить во всяком случае, запретят или не запретят. Это издание сочинений. Их можно издать в трех видах (посоветуйся, голубчик мой, с Майковым).

1-й вид. "Бедные люди", "Неточка Незванова" 6 глав, "Белые ночи", "Детская сказка", "Елка и свадьба", "Честный вор", "Ревнивый муж". - Всё это в одной книжке, в формате: "Очерки из крестьянского быта" Писемского 1858 год. За эту книжку 2 р. сер<ебром>. Назвать эту книжку: "Старые повести".

2-й вид. 2 книжки, в формате того же Писемского (3) и на такой же толстой .(прекрасной) бумаге (каждая часть выйдет толще Писемского).

1-я часть. "Бедные люди", "Белые ночи", "Детская сказка", "Елка и свадьба".

2-я часть. "Дядюшкин сон". "Неточка Незванова" 6 глав. "Честный вор" и "Ревнивый муж". - Обе части 3 руб. сереб<ром>.

NB. ("Двойник" исключен, я издам его впоследствии, при успехе, отдельно, совершенно переделав и с предисловием.)

Чтоб не мешкать, умоляю тебя, голубчик мой, прислать мне по возможности скорее мои сочинения (кроме "Бедных людей", "Двойника", "Дядюшкина сна" и всех тех, которые не обозначены выше, в проекте издания). Я их переправлю скоро, по печатному шутя, нисколько не отвлекаясь от писания "Мертвого дома", и немедленно вышлю к тебе. Печатать их можно в двух случаях: или своими средствами, или продать книгопродавцу.

1) Если своими средствами: в конце октября я тебе вышлю всё исправленное. Ноябрь - цензура. Декабрь - печать и в середине января вместе с "Мертвым домом" они в продаже.

"Мертвый дом" напечатать будет стоить 300 р. (Это maximum). Сочинения в 1-м виде - от 600 - до 700, во 2-м виде 1000 р. серебром, всего 1300 р. сереб<ром>.

За деньгами для напечатания поклонюсь вам всем, моим спасителям. Дадут деньги поровну: ты, Саша, Варя, Верочка (им я писал письма) и, если можно, дядя. С тебя возьму не деньгами, а дай только вексель на 6 месяцев за бумагу; выручу к сроку.

NB. Но во время писания, теперь, я должен жить. Вот ужасно! А у меня осталось 30 целковых. Месяца на четыре я должен. быть обеспечен. Где взять? Не оставь, брат! Обратись к Саше, подыми всех родных. Ведь мне надо 300-400 р. по крайней мере. Только бы тут-то удержаться, а ведь там, потом, хорошо будет. Сочинения начнут продаваться не дурно, я уверен, тем более, что "Записки из Мертвого дома", которые будут продаваться отдельно, заинтересуют публику и вынесут и сочинения, которые явятся в одно время в свет. Пусть я в год продам до 1000 экземпляров (печатать 2000), если издать в 1-м виде; то тогда я имею с них 1200 р. С двумя тысячами за "Мертвый дом" у меня 3200.

Счет: долги тебе 700, печать 900, житье 400, итого 2000; у меня остается 1200 р. на житье. Это хорошо.

Если во 2-м виде, то, за всеми расчетами, останется 2000. Есть чем <жи>ть. (4) А надеяться, что обе книги, одна другую выручат, очень можно.

Если же издать через книгопродавца (только одни сочинения), то можно их, в 1-м виде, продать за 1000 р., во втором виде за 1500 и никак не меньше. Разумеется, надо просить сначала больше. Полученная, таким образом, разом, сумма, совершенно бы помогла мне заплатить все долги, а "Мертвый дом", продаваясь, дал бы мне хорошие и верные средства жить. Вот тебе инструкция насчет книгопродавцев, и, умоляю тебя, следуй этой инструкции пунктуально. Во-1-х, во всяком случае начни действовать теперь же. Попроси помочь Майкова. Поговори немедленно с книгопродавцами насчет 1-го и 2-го вида. Поторгуйся. Упомяни, что имя (понимаешь?). Ведь теперь самый лучший и удобный момент для начала действий. Если книгопродавец не осел, он поймет, что значит имя. Если они согласны, немедленно задаток. По выходе из цензуры - контракт (я тебе пришлю полномочие по форме, по закону). Контракт следующий: 1) Рукопись в руки - деньги в руки. 2) Печатать 2000 экземпляров - никак не больше (в крайнем случае можно 2400). 3) Я имею право печатать после этого издания через 2 года. 4) В течение этого времени, если все экземпляры выйдут, книгопродавец не имеет права делать 2-го издания. 5) Начать издание немедленно.

Если (5) продать книгопродавцу, то можно напечатать и в 3-м виде. Я буду согласен. Это вот как: 3 тома. 1-й и 2-й томы как во 2-м виде, а 3-й "Степанчиково" (нигде не напечатанное), просить за всё 3500 р., можно согласиться на 3300 р., то есть 1800 за "Степанчиково", 1500 за сочинения. Предложи и так; если возьмут, я согласен.

Вот мои средства, голубчик мой, и расчеты на будущий год. Но есть и еще. В декабре я начну роман (но не тот - м<олодой> человек, которого высекли и который попал в Сибирь). Нет. Не помнишь ли, я тебе говорил про одну "Исповедь" - роман, который я хотел писать после всех, говоря, что еще самому надо пережить. На днях я совершенно решил писать его немедля. Он соединился с тем романом (страстн<ый> элемент), о котором я тебе рассказывал. Это будет, во-1-х, эффектно, страстно, а во-2-х), всё сердце мое, с кровью положится в этот роман. Я задумал его в каторге, лежа на нарах, в тяжелую минуту грусти и саморазложения. Он естественно разделится романа на 3 (разные эпохи жизни), каждый роман листов печатных 12. В марте или в апреле, в каком-нибудь журнале, я напечатаю 1-й роман. Эффект будет сильнее "Бедных людей" (куда!) и "Неточки Незвановой". Я ручаюсь. Друг мой, Миша! Ты думаешь, я упал духом. Клянусь, я только возбудился еще более после вчерашнего твоего письма, работать, воевать, создать себе имя литературное, - вот чего я теперь хочу. Но не оставляй меня, ты мой ангел-хранитель. Поддержите меня. Я буду писать сестрам, чтоб дали мне чем жить. "Исповедь" окончательно утвердит мое имя. Тогда-то, может быть, и сами Современники пришли бы ко мне за "Степанчиковым", или я бы издал его тогда отдельно. Но я сказал уже, если "Отеч<ественные> записки" дадут 120 - хорошо. Согласен, но как бы мне хотелось, если б Ап<оллон> Никол<аевич> сам прочел "Степанчиково", один прежде Дудышкина и откровенно сказал бы свое мнение.

Я занят теперь очень: я пишу не Долгорукому, а прямо письмо к государю. Баранов передаст. Государь милостив. Его воля; но если скажет: да, то сейчас же я и в Петербурге, без проволочек. Ради бога. Это секрет, никому не говори. Сестрам писал. Деньги у меня выходят. Брат! Не сочти меня эгоистом! Пойми, что вся карьера моя, может быть, в этом. Прости мне мой эгоизм и спаси меня. Сестрам писал, напишу еще. Но ради бога, отвечай скорей, как можно подробнее.

№. Жизнь моя здесь ужасная, ты меня поймешь. Не понимаю, как еще я не падаю совершенно духом. Прощай, пиши как можно скорее и подробнее. Твой.

(1) было: он

(2) было: он

(3) далее было: в двух частях

(4) текст письма поврежден

(5) далее было начато: дей<ствовать?>

160. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 11 октября 1859. Тверь

Тверь 11 октября 59.

Добрейший мой Миша, получил твое письмо от 9 октября и сейчас же отвечаю. Очень беспокоюсь: получил ли ты мое письмо (большое, на 2 листах)? Вчера должен был получить. Я его писал 9-го. По штемпелю на твоем письме значится, что оно пошло из Петербурга 10-го. Впрочем, зачем терять надежду; надеюсь, что получил и потому знаешь, что я не рассердился и что не было и тени подобного вздора. На тебя ли я рассержусь, голубчик ты мой? Но к делу:

Ты уж знаешь из большого письма все мои надежды и инструкции. Теперь дело затевается с Краевским. Штука важная. Ты спрашиваешь о цене, и вот тебе на этот счет последнее слово: 120 р. с листа, обыкновенного крупного журнального шрифта, которым печатаются повести, - и ни копейки меньше. Если же en bloc - другое дело. В таком случае я уполномочиваю тебя продать Краевскому за 1700 и ни копейки меньше, да и то если, по крайней мере, 1000 руб. даст тотчас же, то есть на этих днях. (Надо бы спрашивать и настаивать на все 1700 вперед, то есть так: рукопись в руки, деньги в руки. Насчет цензуры не может быть и тени сомнения; ни одной запятой не вычеркнут.) Если Краевский напечатает непременно в этом году, то можно взять только 1000 вперед, а 700 при напечатании. Если же в начале будущего года, то 1700 сейчас, и ни копейки меньше.

Объясни, ради бога, Краевскому, что если по 120 р. с листа, то за 15 листов придется 1 800 р., следовательно, я теряю 100. А ведь я наверно полагаю, что будет еще более пятнадцати листов. Следовательно, ему вся выгода купить за 1700 р.

Если "Светоч" дает 2500 р. - (за "Степанчиково"), то разумеется отдать. Что же может быть лучше? Пусть у них ни одного подписчика, зато 2500 р. и в мнении других журналов утвердится ценность моих сочинений, то есть стыдно будет дать меньше 2000 или 1800 за такую вещь, за которую я сейчас же, не думавши, могу взять 2500. К тому же у меня в будущем году еще две вещи могут быть напечатаны: "Мертвый дом" и первый эпизод большого романа. Это пойдет в "Современник". Небось, тогда не упустят, да я и отдам-то с рекомендацией. Что же касается до "Мертвого дома", то ведь у них не бараньи головы. Ведь они понимают, какое любопытство может возбудить такая статья в первых (январских) нумерах журнала. Если дадут 200 р. с листа, то напечатаю в журнале. А нет, так и не надо. Не думай, милый Миша, что я задрал нос или чванюсь с моим "Мертвым домом", что прошу 200 р.? Совсем нет; но я очень хорошо понимаю любопытство и значение статьи и своего терять не хочу.

Этой статьей да еще будущим романом (если о нем ловко говорить заранее, теперь, что вот, дескать, пишется) можно заткнуть глотку "От<ечественным> запискам" и "Современнику", чтоб не ругались в журналах за то, что не уступил я им "Степанчикова", в надежде иметь будущего сотрудника. (1) А что у "Светоча" читателей мало, - так это вздор. Мне же лучше. Когда издам отдельно, тогда роман (2) будет мало знаком публике и будет иметь вид новости.

Кстати, о "Степанчикове". Я писал Плещееву, чтоб он узнал наверно: почему именно "Русский вестник" возвратил мне рукопись? и получил ответ, что он узнавал и наверно знает, что они испугались 100 р. с листа. Что Катков бы и дал, но что всем журналом управляет Леонтьев и держит Каткова в руках и что это такие скряги, которых и на свете не было. Про роман же они говорят, что от начала они были просто в восторге, но что конец, по их мнению, слаб и что вообще роман требует сокращений.

Наконец заключу одним главнейшим замечанием, которое я и забыл в прошлом (большом) письме. Именно: если Некрасов станет торговаться и будет резоннее, то, во всяком случае, преимущество ему. Как жаль, как мне крайне жаль, что он не застал тебя дома! Тогда бы мы знали его мысли наверно. Нельзя ли, голубчик мой, как-нибудь увидать его поскорее! Видишь ли: очень важно то, что роман будет напечатан в "Современнике". Этот журнал прежде гнал меня, а теперь сам хлопочет о моей статье. Для литературного моего значения это очень важно. 2-е) Некрасов, возвративший тебе рукопись и пришедший опять за ней и (если б так было) наконец вошедший в резон, всеми эти<ми> проделками придает чрезвычайное значение роману, Значит, роман (3) недурен, если из-за него так хлопочут и торгуются. Мимоходом скажи Некрасову откровенно мнение "Русского вестника" о романе (и про Леонтьева и назови его скрягой); прибавь Некрасову, что я сам очень хорошо знаю недостатки своего романа, но что мне кажется, что и в моем романе есть несколько хороших страниц. Скажи этими словами, потому что действительно таково мое мнение. Да не худо это же сказать и Краевскому. Говори им откровеннее. Откровенность - сила.

NB. Теперь я завален делами. Писать начну ("Мертвый дом") после 15-го. У меня болят глаза, заниматься решительно не могу при свечах; все хуже и хуже. Получил письмо от Саши. Прощай, мой голубчик, обнимаю тебя. Пиши мне. Постарайся видеть Некрасова. Присылай старые сочинения для переправки. Поговори с книгопродавцами. Я думаю, лучше всего издать во 2-м виде. Прощай, голубчик мой, благодарю тебя за все старания. Пиши.

(1) в надежде ... ... сотрудника вписано

(2) было: она (3) было: он

161. П. А. ДАВЫДОВУ 14 октября 1859. Тверь

Тверь, 14 октября 1859 г.

Милостивый государь Петр Андреевич,

Уверен, что Вы крайне удивляетесь и даже негодуете на меня за мое молчание. Обещался писать и уведомить скоро и, между тем, ни слуху ни духу, точно исчезли. Но не очень сердитесь, дорогой и любезнейший Петр Андреевич: без вины виноват перед Вами. Я своих добрых знакомых никогда не забываю. А Вас я уже давно отличил как честнейшего и благороднейшего человека. Если же до сих пор молчал, несмотря на то, что обещался как можно скорее Вам написать об известном деле, то это единственно от огромных хлопот, которые здесь выпали на мою долю. Хлопоты самые разнообразные. Дело в моем переезде в Петербург. Это дело приняло такие разнообразные и затруднительные формы, потребовало столько многоразличных хлопот, о которых я и не подозревал, что я сделался как-то несвободен духом, до тех пор покамест всё улажу и устрою, что, впрочем, и идет на лад. Не то чтобы время у меня было несвободно; духом я был несвободен. Вот почему и молчал и всё ждал, как уладится главное, что меня беспокоит. Тогда, повторял я себе, тогда напишу всем моим сибирским друзьям. Поверите ли, что я никому еще не писал в Семипалатинск ни Михаилу Александровичу, ни Гейбовичам (хотя и получил от него письмо из Аягуза). Гейбовичу непременно напишу на этой же неделе. Ему я обещал письмо длинное и подробное; да и он меня не забыл. Добрейшего и благороднейшего Михаила Александровича тоже уведомлю. Жена каждый день собирается писать к Елене Ивановне и откладывала всё до необходимейшего устройства некоторых дел. Выходит, что Вам я пишу первому, так как (1) перед Вами я виноват (хоть и без вины). Знаю, что надо было раньше уведомить. Но к делу: первым словом моим брату моему, в первый же день по свидании с ним было о Вас. Он сказал, что дело было бы прекрасное, но у него нет такого точно места, которое необходимо Вам. Я подробно и добросовестно изъяснился с ним о Ваших потребностях. Жалование 35 руб. в месяц, на Вашем содержании, для Вас не годится. На этих условиях брат был бы очень согласен. Но я знаю, что эти условия для Вас решительно не годятся. Брат говорил мне резонно: что если вызвать Вас из Сибири, с семейством и вдруг, Вы увидите, что нужды Ваши в Петербурге пересилят средства, тогда - говорил мне брат - "ты на себя пенять должен, что напрасно обнадежил человека и поступил легкомысленно". Я это всё очень хорошо понимаю. Спрашивал я брата о других местах; он сказал, что жалования и везде такие, как у него; но что вообще места так разнообразны и многочисленны, что, разумеется, можно со временем найти, что следует. И потому вот мое заключение: на будущий год искать нечего. Но в будущем году, если Вы позволите мне, я буду работать для Вас, и в будущем году надежды могут иметь успех. Во-первых, я сам буду в Петербурге, а во-2-х, через людей (а у меня они есть) - в Петербурге можно всё сыскать, решительно всё. Повторяю мое обещание, что если что и сообщу Вам в течение будущего года, то сообщу точно и положительно, а не легкомысленно. Впрочем, Вы терять ничего не можете. Мне чрезвычайно бы хотелось, чтобы Вы не оставались в Сибири, и потому у меня Ваши интересы на сердце. Если что найдется хорошего, тем лучше будет для Вас; сведения будут сообщены Вам точные и положительные, и окончательное решение будет совершенно зависеть от Вас. Напишите мне что-нибудь и уведомьте о своих намерениях. Я уверен, благороднейший мой Петр Андреевич, что Вы не захотите раззнакомиться со мною из одной лени писать. На письмо Ваше отвечу более подробно чем теперь; ибо теперь имею в виду только уведомить Вас о главном деле. Большой поклон мой Настасье Петровне. Жена тоже ей кланяется. Поклонитесь от меня и (2) домашним Вашим, если захотите им сообщить это письмо.

До свидания, любезнейший Петр Андреевич. Желаю Вам здоровья и всякого успеха, напишите что-нибудь о Семипалатинске. Адресс мой: в г. Тверь, в доме Гальянова, близ почтамта. Напишу Вам и о себе подробнее.

Ваш весь Федор Достоевский.

(1) далее было: Вы

(2) далее было начато: Ефи<му?>

162. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 18 октября 1859. Тверь

Тверь, 18 октября 1859 года.

Получил от тебя два письма, одно с деньгами (50 р.), а другое с известием, что ты был у Краевского. За деньги благодарю тебя очень, голубчик мой Миша. Очень кстати пришли. Но вот что, милый друг мой, мне нужно всё, то есть всё то, что можно было рассчитывать при получении вперед за роман и за вычетом тебе 750 р. серебр<ом>. Очень нужно. Для чего? лучше не спрашивай. Но дело о моем романе тянется-тянется и, кажется, никогда не дотянется к какому-нибудь концу. Тебя я не упрекаю, голубчик мой. Но что ж они важничают? Смешно, право. Неужели же для Краевского не достаточно рекомендации Майкова, да и для Дудышкина также. Но положим, что Дудышкину надо прочесть. Что ж он читает так долго? Одним словом, кажется мне, что они уж очень ломаются и делают вид, что взяли из милости забракованный роман. Я думаю, друг мой, их можно бы и поторопить.

А то ты был в четверг (очевидно, с целью узнать про роман) и, как будто, не смел и заговорить с ними о романе. Я хочу только сказать, что они-то сами, вероятно, точно так понимают. А я на тебя, голубчик мой, не претендую. Пишешь, что Краевский очень ласков и внимателен, и отмечаешь, что это хороший знак. А по-моему, так это очень дурной знак. Непременно начнут торговаться. А до этого можно бы и не допустить. Одним словом: если действовать настойчивее и независимее, то, право, было бы лучше, внушительнее как-то. Надо бы показать вид, что в них не очень-то нуждаются. По-моему, поторопить надо непременно. Небось, если надо роман, то не возвратят назад. Да и когда они его хотят напечатать? Мне бы очень хотелось, чтоб напечатали в нынешнем году. Вышли публикации об издании "Отечественных зап<исок>" в газетах с перечнем имен их будущих сотрудников, моего имени нет. Слушай, голубчик, нужно ковать железо, покамест оно горячо, покамест есть еще время. Нужно пользоваться всеми выгодами своего положения и всеми дозволенными хитростями; а для этого прими мой совет и подумай о нем, да подумай хорошенько. Вот он:

Видишь ли: покамест роман у Краевского и последнего слова еще не сказано, одним словом, - пока есть еще время, - не погрозить ли им конкуренцией? Они смотрят на роман (и непременно, при переговорах, будут делать вид), что он почти забракованный. Надо им решительно доказать, что роман вовсе не забракованный. Тогда они не только не будут торговаться, но даже будут надбавлять. Первое к тому средство: Некрасов. Он ведь был у тебя, не застал дома, сказал, что еще зайдет, следовательно, хотел что-то сказать. Отчего бы тебе самому не зайти к нему (да не письмо написать, на которое надо еще ждать ответа; следовательно, время уйдет), а просто самому зайти. Ведь уж с "Современник<ом>" дело кончено, ждать с этой стороны почти нечего, следовательно, и терять нечего, а потому зайти не только можно, но даже и должно. Можно нечаянно на что-нибудь наткнуться. Зайдя к Некрасову и застав его дома, ты бы ему прямо сказал: "Вы, Николай Алексеевич, тогда-то ко мне заходили. Очень жаль, что я не был дома. Я написал брату, и он тоже очень жалеет, что я Вас не видал. Вы, вероятно, заходили насчет романа и, может быть, хотели предложить что-нибудь новое. Вот видите: роман у Краевского, и я теперь накануне совершения с ним последних условий, но, впрочем, еще ничем не связал себя с ним (то есть с Краевским). И потому, если Вы имеете мне что-нибудь сказать, то скажите теперь же. Я имею полномочие от брата кончить дело, когда мне угодно, и сверх того подробнейшие инструкции. Сверх того, говорю Вам откровенно, брат всегда отдаст "Современнику" предпочтение. Он мне сам высказал это. Итак, что Вам угодно было сказать мне?" Случится, что Некрасов сейчас ответит, случится, что и потребует срока для ответа. (1) В таком случае дать ему срок только на один день, объявив, что уж после этого ждать не будут. Видишь ли, что из это<го> выйдет: если Некрасов хоть сколько-нибудь начнет говорить резонно, то можно тотчас же пугнуть Краевского Некрасовым. Оба они пойдут на перебой. И тогда, кто больше даст, тому и роман. Да к тому же, вспомни, голубчик мой, что я тебя особенно просил увидеть Некрасова, чтоб узнать от него все его соображения и что он думает о романе, то есть как о нем отзывается? Это очень важно. Это будущий голос "Современника", их отзыв, если только они будут говорить о романе печатно. Всё это слишком для меня интересно. Послушай меня, голубчик, сделай это. Ты нисколько не унизишь ни меня, ни себя перед Некрасовым. Благородная откровенность есть сила. А ты ведь от них ничего не таишь. Мы действуем начистоту. И наконец, ведь уж со стороны "Современника" нечего терять, а можно выиграть, хотя бы тем, что пугнем Краевского. Пойми тоже, Миша, что всё это надо сделать как можно скорее. Уж когда "Отеч<ественные> записки" объявят свои условия, - будет поздно. Тогда и Некрасов поймет, что, видно, и в "Отеч<ественных> зап<исках>" не удается. А теперь ты придешь к нему, еще и не начинав серьезных переговоров с Краевским. Это совсем другое дело. Сказал бы ты тоже Некрасову, что Майкову нравится роман. Майков в дружбе с Дудышкиным. Это бы на Некрасова подействовало: он бы подумал, что "Отеч<ественные> записки" непременно возьмут роман и за него будут держаться как за хорошую вещь. Славно было бы, если б и Майков, лично, похвалил роман Некрасову. Вообще же надо спешить.

Теперь второе средство пугнуть Краевского.

Я писал тебе, что Минаев был у меня и что я обещал сотрудничество в "Светоч". Съезди к Калиновскому, главному издателю и капиталисту "Светоча". Ради бога, съезди и съезди немедленно. Адресс спроси у Милюкова. Милюков один из редакторов. Войдя к Калиновскому, ты прямо, просто и откровенно скажи ему: "Есть роман. Некрасов предложил условия не такие. Краевский попросил роман, и мы накануне заключения с ним окончательных условий. Но я еще ничем себя не связывал. Между тем Некрасов заходил ко мне, обещался зайти другой раз; следовательно, хочет предложить другие условия. Одним словом, "Современник" и "Отеч<ественные> записки" перебивают. Некрасов дает до 100 р. с листа, Краевский даст наверно 120, но брату нужны деньги. На днях он писал мне, что г-н Минаев был у него и просил сотрудничества в "Светоч". Брат просил меня переговорить с Вами. Вы, как новый журнал, не имеете еще ни значения, ни подписчиков. Писателю известному и с любопытным именем, конечно, лучше участвовать в журналах, имеющих и значение и репутацию. Следовательно, если он не отказывается (2) участвовать у Вас, то, разумеется, в надежде, что Вы дадите больше. Что бы Вы дали?" (К этому непременно прибавь, что я пишу теперь прелюбопытные "Записки из Мертвого дома", что это явится в одном из известных журналов, кажется в "Современнике", и что это сочинение может еще более заинтересовать насчет автора публику. Да еще прибавь, что "Отеч<ественные> записки" хотят напечатать (3) мой роман в этом году. Следовательно, в будущем году я бы мог напечатать его отдельно. А напечатав в "Светоче", я должен буду перепечатать его только через год, следовательно, теряю.) Если Калиновский попросит отсрочки, то скажи, чтоб решались скорее. Если же решит тотчас же и скажет цену, то нам огромная выгода. Торгуясь с Краевским, ты прямо скажешь, что "Светоч" дает больше и деньги вперед. Что брату теперь не до славы; нужны деньги. Что, наконец, брат не ищет ни протекции, ни знаменитых журналов, а поступает с публикой честно. Если роман хорош, то и у Калиновского он будет хорош и там публика заметит, хоть не сейчас, а заметит. Если же худ, то и в "Отеч<ественных> записках" он будет худ; следовательно, брату смотреть на это нечего и приплачивать за честь видеть свое имя в "Отеч<ественных> записках" не приходится. Но если Калиновский даст 150 р., то с радостию, с богом отдай ему и отдай немедленно. Лучше этого и вообразить ничего нельзя. 2000 с лишком, да это клад. Мне наплевать, что у "Светоча" нет подписчиков. Если роман хорош - не пропадет. А гнева и презрения "Соврем<енника>" и "Отеч<ественных> записок" я не боюсь. Во-первых, просто не боюсь, а во-2-х, они же узнают, что у меня "Мертвый дом". Небось: не станут ругать "Степанчикова". И потому вот тебе, друг Миша, для Калиновского условия: 150 р. с листа. Половину вперед немедленно, а другую по напечатании. Печатать в январе и в феврале. Голубчик мой! Сделай мне это, сделай, ради бога, будь друг, докажи что ты мне друг. Пойми, что это мой будущий хлеб и что надо ковать железо пока горячо. Если ты мне друг, то сделаешь. Прости меня за то, что беспокою тебя. Отслужу тебе за это. Уж этот роман надоел мне. Во всяком случае отвечай поскорее.

Письмо мое к государю пойдет завтра в Петербург, чрез Адлерберга. Это еще и прежде решено было. Но ты, впрочем, Миша, не очень об этом рассказывай. По крайней мере теперь. Что будет - не знаю. Государь милосерд. Но, однако ж, могут быть задержки, справки у Долгорукого и т. д. Во всяком случае, я не надеюсь, голубчик мой, увидеть тебя очень скоро. Предвижу это. Насчет письма Ждана-Пушкина и пакета к Марье Дмитриевне, то пришли их непременно. Прощай, мой бесценный, обнимаю тебя, не сердись на меня. А мне жить здесь тяжело, очень, очень тяжело.

Т<вой> Дост<оевский>.

С Некрасовым будь очень вежлив, любезен и краток. Сделай вид, что забежал на минутку и очень опешишь.

(1) вместо: потребует срока для ответа - было начато: подожд<ет>.

(2) было: хочет

(3) было начато: напечатают ро<ман>

163. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 20 октября 1859. Тверь

Тверь, 20-го октября 59.

На этот раз пишу тебе только два слова, бесценный мой Миша. Письмо твое от 17-го окт<ября> я получил, а посылки твоей еще не получил, даже повестки из почтамта не получал. Наш почтамт чрезвычайно (1) неисправен. Впрочем, не знаю еще наверно, когда пошла посылка из Петербурга. Там, может быть, задерживают.

Благодарю тебя, друг мой, за твои старания и за хлопоты при собирании моих сочинений. Я понимаю, как ты стараешься обо мне, и чувствую. Когда-нибудь отплачу.

Получил ли ты то письмо мое (последнее), где я прошу тебя съездить к Некрасову и Калиновскому? Вообще, друг мой, еще раз умоляю тебя, в каждом письме своем уведомляй, что "такое-то письмо твое, дескать, мною получено" и т. д. Это важно. Пойми это. Да еще умоляю тебя, бесценный мой, поступить по моей просьбе в последнем письме, то есть съездить и к Некрасову и к Калиновскому. Конечно, повергаю всё на твое соображение. (Могут выйти обстоятельства, каких я не знаю.) Но согласись сам, что совет мой довольно основателен и что к этим людям не худо бы съездить.

Краевский еще в четверг обещал тебе на днях дать знать. Вот, уж вторник. Надо признаться, что они-таки тянут.

Насчет Кушелева я, конечно, согласен и благодарю вас обоих (тебя и Майкова). 2000 не худо, но какие же 3 части. Разве "Степанчиково" в 3-й. Но это в том случае, если Краевский напечатает в этом году (настаивай, голубчик, чтоб в этом году).

NВ. Да вот еще что: помнишь - литературные суждения п<олковни>ка Ростанева о литературе, о журналах, об учености "Отеч<ественных> записок" и проч. Непременное условие: чтоб ни одной строчки Краевский не выбрасывал из этого разговора. Мнение по<лковни>ка Ростанева не может ни унизить, ни обидеть Краевского. Пожалуйста, настой на этом. (2) Особенно упомяни.

Деньги твои я получил и благодарил тебя, ты уже знаешь.

Просьба моя в Петербург отправлена. Жду. Но очень еще долго, может быть, тебя не увижу. Будут справки и проч. Так я предвижу. Разве месяца через два.

Прощай, мой бесценный. Обнимаю тебя и целую. Твой брат преданный тебе

Дост<оевский>.

Кланяйся всем своим. Врангель не пишет, что с ним? Я послал письмо через него Тотлебену. Не получил ответа. Недели две прошло.

Т<вой>.

(1) было: очень

(2) было: и на этом

164. А. И. ГЕЙБОВИЧУ 23 октября 1859. Тверь

Тверь, 23-го октября 1859 г.

Добрейший и незабвенный друг наш, благороднейший Артемий Иванович, не стану перед Вами оправдываться в долгом молчании, но если перед Вами виноват, то, клянусь, без вины! Я и жена, мы Вас и всё милое семейство Ваше не только не забывали, но, кажется, не проходило дня, чтоб не вспоминали об Вас и вспоминали с горячим сердцем. Когда я получил здесь письмо Ваше, которое Вы начали так не по-дружески "милостивым государем", то меня замучили угрызения совести, и я упрекнул себя за долгое молчание. Правда, написать письмо было можно и раньше, но дела мои до того не устроивались, что едва лишь соберусь писать, как тотчас же падает на нос какое-нибудь головоломное дело: бегай, советуйся, проси и отписывайся. Впрочем, так не расскажешь; лучше опишу Вам всё наше странствие с самого 2-го июля, и, по рассказу, сами увидите, чем я так особенно был занят и что именно меня тревожило.

- Никогда не забуду нашего последнего дня расставания, когда (говоря мимоходом) я порядочно почокался со всеми. На другой день езды мы всё время о Вас говорили. Приехали наконец в Омск; погода была бесподобная и дорога прекрасная. В Омске я пробыл трое или четверо суток. Взяли из корпуса Пашу; был у старых знакомых и начальников, как-то: де Граве и проч. Валиханов объявил мне, что его требуют в Петербург и что через месяц он туда едет. Познакомился через него с хорошим семейством, с Капустиными (не знаете ли?), они теперь в Томске; люди простодушные и благородные, с хорошим сердцем. На случай если приведется быть в Томске (ну так, когда-нибудь), непременно познакомьтесь и обо мне им напомните. Мы познакомились хорошо; люди без всяких претензий. Но вообще Омск мне ужасно не понравился и навел на меня грустные мысли, воспоминания. Когда выехали из Омска, тут-то я настоящим образом простился с Сибирью. Дорога пошла прескверная, но Тюмень - великолепный город - торговый, промышленный, многолюдный, удобный - всё что хотите. Мы там простояли (не помню зачем) дня два. В дороге, в первой половине путешествия, со мной было два припадка, и с тех пор забастовало. Наш почтальон Николаев оказался превосходнейшим человеком, услужливым, добрейшим, хотя и не совсем деловитым. Как характер, как тип презамечательный человек. Добрейшее и благородное сердце, хоть и немножко фанфарон. Мы сдружились и сжились дорогою как только можно, и он очень остался доволен и плакал как ребенок, расставаясь. Если будет в Аягузе с почтой, залучите его к себе, он многое Вам порасскажет. Пропускаю очень много из наблюдений и впечатлений дорожных. Погода стояла преблагодатная, почти всё время путешествия, тарантас не ломался (ни разу!), в лошадях задержки не было, но дороговизна, но цены на станциях - боже упаси! Спросишь кусок чего-нибудь, спросишь цену - и глядишь ему потом в глаза даже со страхом: не сумасшедший ли это какой! Нигде на свете нет таких цен! Зато вознаграждала природа. Великолепные леса пермские и потом вятские совершенство. Но в Перми уже мало замечаешь пустырей по дорогам: всё запахано, всё обработано, всё ценится. Так, по крайней мере, мне показалось. В Екатеринбурге мы простояли сутки, и нас соблазнили: накупили мы разных изделий рублей на 40 - четок и 38 разных горных пород, запонок, пуговиц и проч. Купили для подарков и, нечего грешить, заплатили ужасно дешево, так что здесь чуть ли не вдвое стоит. В один прекрасный вечер, часов в пять пополудни, скитаясь в отрогах Урала, среди лесу, мы набрели наконец на границу Европы и Азии. Превосходный поставлен столб, с надписями, и при нем в избе инвалид. Мы вышли из тарантаса, и я перекрестился, что привел наконец господь увидать обетованную землю. Затем вынулась Ваша плетеная фляжка, наполненная горькой померанцевой (завода Штритера), и мы выпили с инвалидом на прощание с Азией, выпил и Николаев, и ямщик (и уж как же вез потом). Поговорили и пошли гулять в лесу, собирать землянику. Набрали порядочно. Впрочем, если так рассказывать, не доберешься никак до дела. В Казани мы засели. Осталось 120 руб. сер<ебром>, что очевидно было мало, чтоб доехать до Твери. Еще из Семипалатинска я писал брату, чтоб выслал мне 200 руб. в Казань, на почту, впредь до востребования. Мы решились ждать денег и стали в хорошем номере в гостинице. Дороговизна нестерпимая. Ждали 10 дней, стоило до 50 руб. Я уже абонировался читать в библиотеке казанской книги, а между тем не знал, что делать. Но брат получил письмо непростительно поздно и наконец прислал 200 руб. Тотчас поехали. Приехали в Нижний, прямо в развал ярмарки; приехали ночью и часа два скитались по городу, останавливаясь у всех гостиниц; везде полно. Наконец-то сыскали что-то вроде конуры и тому были рады. На другой день съездили к Анненкову (тобольскому ссыльному; он в Нижнем теперь советником). Но он был в отпуске, а все семейство в деревне. Я тотчас же отправился смотреть ярмарку. Ну, Артемий Иванович, - впечатление сильное! Скитался я часа два-три и видел разве только краюшек. Обозревать всё это надо месяц. Но все-таки эффект значительный. Даже уж слишком эффектно. Недаром идет слава. В тот же день выехали из Нижнего на Владимир. Во Владимире видел Хоментовского; он там начальником провиантской комиссии. Человек превосходнейший, благороднейший, - но погибает сам от себя. Вы понимаете: питейное. Окружен он бог знает каким людом, не стоящим его. Был у нас, рассказывал свои приключения за границей и рассказывал прекрасно. Подпили мы в этот вечер порядочно. Наконец тронулись из Владимира. Всего ближе было ехать на Москву; но, во-первых, в Москву мне запрещено было въезжать формально. А во-вторых, приехать в Москву, увидать сестер и не прожить в Москве недели было невозможно. Могли выйти хлопоты, я и решил, но не на Ярославль, как рассчитывал по маршруту в Семипалатинске, а на Сергиевскую лавру (60 верст от Москвы) и, прорезав Московскую губернию, въехать в Тверскую. Решился, да и закаялся. Большой дороги нет; ямщики вольные, и на 150 верстах содрали с меня втрое более, чем на казенных прогонах. Но зато Сергиев монастырь вознаградил нас вполне. 23 года я в нем не был. Что за архитектура, какие памятники, византийские залы, церкви! Ризница привела нас в изумление. В ризнице жемчуг (великолепнейший) меряют четвериками, изумруды в треть вершка, алмазы по полумиллиону штука. Одежды нескольких веков, работы собственноручные русских цариц и царевен, домашние одежды Ивана Грозного, монеты, старые книги, всевозможные редкости - не вышел бы оттуда. Наконец, после долгих странствий, прибыли в Тверь, остановились в гостинице, цены непомерные. Надо нанять квартиру. Квартир много, но с мебелью ни одной, а мебель мне покупать на несколько месяцев неудобно. Наконец после нескольких дней искания отыскал квартиру не квартиру, номер не номер, три комнатки с мебелью за 11 рублей серебром в месяц. Это еще слава богу. Начал поджидать брата. Брат до этого был болен, при смерти. Наконец оправился и приехал. То-то была радость. Машина приходит в третьем часу утра, а станция в трех верстах от Твери. Я отправился туда ночью встречать. Много переговорили; да что! не расскажешь таких минут. Прожил он у меня дней пять, поехал в Москву и потом на обратном пути жил еще два дня. Мы с ним обо всем решили - о моих делах. Решили мы, во-первых, ждать до 8-го сентября (все говорили о манифесте, все ждали его), но манифеста не было, хотя и было много милостей. Тогда я пошел к здешнему жандармскому полковнику, спросил его совета, и он сказал мне, что самая прямая дорога - писать князю Долгорукому (шефу жандармов). Так и решили. Я пишу письма, между прочим, и к Тотлебену, через Врангеля, который оказался в Петербурге. Между тем проезжает через Тверь один мой прежний знакомый, которому знакомы все в Твери. Через него я познакомился здесь с двумя-тремя домами и, главное, с губернатором, генерал-адъютантом графом Барановым. Баранов оказался наипревосходнейшим человеком, редким из редких. Между прочим, я рассказал ему, что хочу писать Долгорукому; он очень интересовался, но сказал, чтобы я подождал, потому что государь император в вояже и князь Долгорукий с ним вместе (NB. - пять дней тому государь воротился в Петербург). Я начал ждать, а между тем насочинял много писем; хотел писать и Долгорукому, и Тотлебену, и Ростовцеву. Вдруг меня осенила прекрасная мысль: написать прямо государю императору. Иду к Баранову, советуюсь, и Баранов одобрил вполне, да сверх того вызвался передать мое письмо от своего имени, через двоюродного брата своего, графа Адлерберга. Я написал письмо; в письме, разом уже, просил поместить и Пашу в гимназию или в корпус, и вот уже пять дней, как письмо отослано. Жду ответа, и понимаете, добрейший Артемий Иванович, в каком я волнении? В настоящую минуту моя судьба уже, может быть, решена. Могут быть два случая: или государь прямо на письме моем напишет: разрешаю. Тогда я через несколько дней еду в Петербург, и все заботы мои кончились; или государь велит передать мое дело Долгорукому для справки: нет ли насчет меня особых препятствий? Особых препятствий быть не может, но разрешение и окончание дела получится в этом случае гораздо позже; может быть, только к рождеству. Одним словом, теперь я от ожидания как бы сам не свой. Одна надежда незыблемая: милосердие государя. Какой это человек, какой это великий для России человек, Артемий Иванович! Здесь всё и виднее, и слышнее. Много, много здесь услыхал. И с какими трудностями он борется! Есть же подлецы, которым не нравятся его спасительные меры, и все люди отсталые, закоренелые. Дай бог ему! Параллельно с этими хлопотами шли у меня хлопоты о денежных средствах. Наконец и эти кончились. С "Русским вестником" я разошелся, и "Отечественные записки" дали мне 120 руб. за лист, итого у меня будет рублей 1800 или 2000 серебром. Да сверх того хочу продать выбор из прежних сочинений; дадут тысячи полторы или две серебром. Вот на эти две продажи и буду покамест жить. Всё это было ужасно хлопотливо. Да и пишу я в такую минуту, когда еще главные-то хлопоты не кончились. Вот почему, находясь в беспрерывных заботах и волнениях, я всё не писал Вам, бесценный друг наш, Артемий Иванович! Но теперь уже дело другое. Скоро всё хлопотливое кончится. Остается только обыкновенное, житейское, но хлопот будет меньше. Буду писать чаще. Пишите и Вы, дорогой друг наш. А чтоб я мог Вас когда забыть - и не думайте этого! На свете, может быть, нет Вам преданнее и более Вас уважающего человека, чем я! Ну, теперь, как описал Вам подробно о себе, и только об одном себе, позвольте поговорить, дорогой мой, и об Вас и о незабвенном семействе вашем.

И, во-первых, мне так всё памятно семипалатинское, и то, как Вы нас принимали, как радушно мы сошлись в последнее время. И добрая Прасковья Михайловна, и милые личики Ваших девиц Зинаиды Артемьевны и Лизаветы Никитишны - всё это мне памятно и незабвенно. И потому пишите и пишите подробнее. Но об этом в конце письма, а теперь покамест об одном дельце. Вы, вероятно, помните, Артемий Иванович, как я всегда желал Вам для воспитания Ваших милых детей переезда в Россию на лучшее место и, будучи предан Вам всею душою, с грустью говорил Вам, что Вы теперь не на своем месте, довольствуетесь жалованьем ничтожным и теряете жизнь свою, а между прочим, работаете, хлопочете, терпите служебные заботы и неприятности и проч. Вы помните всё это и, верно, не думаете, чтоб и я забыл об этом. Во Владимире, в хорошую минуту, я говорил с Хоментовским (и, во-первых, прежде всего будьте уверены, благороднейший Артемий Иванович, что я буду говорить не с легкостью, не с ветреностью, не с кем бы то ни было об Ваших делах; мало того: все, кто знает Вас, смотрят на Вас с уважением; так и я при моих разговорах с людьми об Вас делаю так, что хотя и заочно, а на Вас должны смотреть с уважением. Говорю, наконец, о Вас, отнюдь не выставляя Вас каким-нибудь просителем, а говорю просто от себя, да и в таком тоне, что Вы способны скрасить собою каждое место). Хоментовский человек благороднейший, и с ним я мог говорить; с другими же я и говорить не буду. Выслушав очень внимательно, Хоментовский сказал мне очень благоразумно: что места в России, конечно, есть; что есть и в его ведомстве места хорошие, покойные; но жалованья не так большие и, если гораздо больше, чем в сибирских батальонах, то цены на всё в России слишком выше сибирских и что потому надо место рублей 600 или 700 жалованья, по крайней мере. Иначе нечего и думать, но что таких мест, с такими ценами - мало, а кандидатов на них очень много. Но что человек честный и желающий заниматься делом, по его мнению, всегда способен стать на дорогу; но что лучше всего места частные. Развелось столько частных компаний, управлений, обществ, что люди честные и добросовестные нужны донельзя, жалованья колоссальные. Одно худо, что Вы в Сибири. В России же при рекомендации дело бы могло обделаться скоро, и не требуется на эти частные места ни особенных технических специальных познаний, ни каких-нибудь особенных трудностей и закорючек, а просто главнейшее требование - деятельность и честность. Кончив об этом, разговорился я с Хоментовским о Васильчикове. Мне хотелось узнать: в каких он к нему отношениях? Оказалось, что в прекрасных (а Хоментовский не соврет). Тогда я сказал ему, что, если, например, Вы по каким-нибудь надобностям, то есть через служебные притеснения, переводы и проч., одним словом, по службе зануждались бы в помощи такого лица, как Васильчиков, то можно ли рассчитывать на содействие Хоментовского (который с Васильчиковым на линии прежнего товарищества)? Тогда Хоментовский сказал мне: что если надо будет Вам о чем-нибудь просить по службе или что-нибудь написать, то он дает свое честное слово - препроводить Вашу просьбу к Васильчикову, и что в большинстве случаев можно рассчитывать на верный успех. Пишу это к Вам, благороднейший Артемий Иванович, чтоб Вы это имели в виду, на всякий случай. Ну, если на всякий случай что-нибудь понадобится: тогда человек сильный, как Васильчиков, не лишнее. Далее, обжившись здесь, в Твери, между разговором, я сказал раз графине Барановой: "А не нужно ли графу совершенно честного человека на какое-нибудь место?" Она отвечала: "Если б Вы только знали, как нужно". Тогда я сказал ей несколько слов о Вас; описал Вас, Ваше семейство и проч. Но говорил вообще, даже не назвал Вашу фамилию и где Вы находитесь. (Я потом хотел поговорить с самим графом.) Но она сама сказала ему о том в тот же день, и когда мы встретились опять у одних знакомых, она сказала мне: "А я говорила мужу о том офицере, о котором Вы мне тогда говорили; где он и кто он такой?" Я сказал. Услыхав, что Вы в Сибири, она удивилась: "Как же из-за такой дали ехать в Россию?" Я ответил, что, положим, это трудно, но представим себе, что это затруднение устранено, тогда что? Она ответила: "Честного человека все возьмут, муж первый, по Вашим словам; но Вы говорите про семейство, а знаете ли здешние цены? С первого раза места с большим жалованьем дать нельзя, а с небольшим всегда можно. Разве частная служба..." Тем дело покамест и кончилось. Я очень рад был, что в этот раз я говорил так, слегка; потому рад, что намерен впоследствии сам говорить с графом, и на этот раз серьезно. Но не о месте в Твери или в Тверской губернии я буду говорить, у меня другие планы и вот какие - у меня две дороги, первая дорога: через графа я знакомлюсь в Петербурге с его родными (так надеюсь), между прочим, и с Адлербергом; через других же лиц - с Ростовцевым, к которому я непременно сам явлюсь и с которым очень коротко знаком Петр Петрович Семенов, путешественник, бывший у нас в Семипалатинске. Через другого же моего знакомого я очень надеюсь познакомиться со многими лицами в Москве. Знакомлюсь я с этими господами для того, что они мне будут нужны. Лица всё сильные, и невозможно, если что-нибудь можно сделать насчет удобного казенного места Вам, чтоб это через этих людей не сделалось. Опять повторяю, Артемий Иванович, говорить я буду не на ветер, не легкомысленно, даже имени Вашего не произнесу там, где не надо, и вообще буду глядеть в оба. Если же через этих людей не будет места, значит, и ни через кого не будет. Тогда есть и вторая дорога: это поискать частного места с большим жалованьем, потому что я надеюсь свести знакомство и с этими господами-промышленниками. По крайней мере, уклоняться не буду.

Теперь заключение. Знаю очень хорошо, Артемий Иванович, что Вы всё это считаете почти невозможным; я помню, что Вы в Семипалатинске смотрели на меня с улыбкою. Но выслушайте меня: во-первых, я вовсе не выставляю себя каким-то раздавателем мест и никогда не возьму на себя такой нестерпимо дурацкой роли. Я человек маленький и знаю свое место. Но я отчасти знаю окружающую меня действительность и знаю, чем можно воспользоваться для своей выгоды и для выгоды друзей моих. За Вас же я действую как Ваш друг, искренно, от всего сердца желающий Вам счастья. Вы же сами, хотя и смотрели на меня недоверчиво, когда я говорил Вам об этом в Семипалатинске, но, однако же, не воспрещали мне стараться. Наконец, я действую вполне в Вашу пользу, то есть действую от своего лица, а не от Вашего, Вас не выставляю за просителя, уважение к Вам наблюдаю, даже имени Вашего не произнесу, где не надо. К тому же наперед высматриваю людей и дело. Я сам знаю отлично, что всё это может кончиться пустяками и ничем, то есть не удасться. Но если только бог поможет, то я не пущусь действовать, прежде чем не представлю Вам наияснейших доказательств верности и благонадежности дела. Тогда сами же Вы будете решать окончательно. Вы в своей судьбе властелин, а не кто другой, и чуть что покажется Вам неясным или шатким, то Вы можете это совершенно отвергнуть. Насчет же переезда из Сибири - это дело чисто внешнее, совершенно возможное и зависит только от денег. Но ведь денежные дела улаживаются различным образом. Наконец, говорю это всё Вам без опасения: я знаю, с кем говорю; Вы человек благоразумный, положительный и не увлечетесь легкомысленными надеждами, не погонитесь за журавлем, когда синица в руках, не будете терять верного на неверное. Так я Вам советую: именно смотрите на мои мечты и надежды, как на бредни, а между тем позвольте мне постараться и поискать. Ну, бог даст удачу, - тем лучше, зачем же терять? Да и смеяться Вы над моей горячкой не можете. Вы благороднейший человек и поймете, что я действую совершенно бескорыстно и единственно по дружбе к Вам, потому что люблю Вас и всех Ваших искренно. Если мои мечты смешны, то я сам первый буду смеяться; но совесть моя будет спокойна, потому что я знаю, что взволновать и расстроить Вас я не могу; Вы человек благоразумный и не дадите веры ничему, покамест не представят Вам чего-нибудь положительного. Да и другим образом я Вам повредить ничем не могу. И наконец, это еще отдаленно, не скоро, даже в случае успеха. Но довольно об этом. Потом еще поговорим; много еще надо переговорить. Я Вам скоро буду опять писать, и не дожидаясь Вашего ответа; жду только, чтоб дела мои уладились; как уладятся, непременно уведомлю. Может быть, еще раньше напишу. Прошу обратно и Вас писать по-дружески, по-братски. И вот Вам дружеская инструкция: в первом же письме Вашем уведомить нас, во-первых, об Аягузе, о Ваших знакомых и вообще о житье подробнее: какие люди, какие лица. Во-вторых, как у Вас по службе, говоря вообще? В-третьих, подробнее обо всем Вашем семействе, и в особенности о Зинаиде Артемьевне и Лизавете Никитишне: что они делают, чем занимаются, помнят ли нас? Скажите им, что я целую им ручки и прошу не сердиться, что до сих пор не прислал им писем и теперь не шлю. В очень скором времени пришлю им письма особо. Я ведь помню мое обещание. Напишите, как здоровье Прасковьи Максимовны и помнит ли она о нас? А Марья Дмитриевна даже иногда плачет, вспоминая о Вас. Ей-богу. Она Вам, кажется, и письмо приготовила. Напишите, наконец, о всех семипалатинских и аягузских, если там есть нас знающие; уведомьте о Михаиле Ивановиче Протасове - дорогом человеке. Если он уже в России, то быть не может, чтобы мы с ним как-нибудь не столкнулись. Что Вы читаете? Есть ли книги? Мы тоже в ожидании живем довольно скучно. Покамест не переехали в Петербург, не покупаем даже самых необходимых вещей. Знакомство веду я один, Марья Дмитриевна не хочет, потому что принимать у нас негде. Да и знакомых-то три-четыре дома. Знаком со многими, а хожу к немногим, к тем, к кому приятно ходить. Тверь как город до невероятности скучный. Удобств мало. Дороговизна ужасная. Обустроен очень хорошо, но скучно. Театр ничтожный. Тарантас мой не могу до сих пор продать; давали 30 рублей серебром, между тем хвалят и говорят, что в другом месте вдвое дороже дадут, да здесь не нужно из-за железной дороги. Хотя станция железной дороги и за три версты от города, но свист машин от разных поездов слышится день и ночь. Мы несколько раз были на станции. Там хорошо. Но вот уж и письмо кончено. Прощайте, дорогой Артемий Иванович. До свидания, не ленитесь писать и помните нас. А мы Вас не забудем. Обнимаю Вас. Прасковье Максимовне мой искренний поклон, девицам целую ручки. Скоро еще напишу. А покамест пребываю Ваш весь, как и всегда,

Ф. Достоевский.

Р. S. Поблагодарите Василия за письмо. Мой поклон ему. Что сталось с Нововейскими? На днях напишу Михаилу Александровичу.

165. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 29 октября 1859. Тверь

Тверь, 29 октября 59.

Спешу написать тебе только два слова, голубчик мой. Буквально нет времени. Здесь С. Д. Яновский, и я иду теперь к нему, в гостиницу; да на почту еще надо зайти деньги получить. Благодарю тебя за деньги. Но к делу: не топите меня живого! Нет возможности (я убедился в этом) кончить раньше 1-ю часть, то есть не на 12-й главе. Ради Христа, спаси меня. Проси, умоляй. Покажи мое письмо Анд<рею> Александровичу. Некрасов и тот сразу решил, что остановиться не на 12-й главе значит сразу манкировать весь эффект. Если остановиться на другой главе, то, значит, не иначе как заключить главою " Ваше превосходительство", так что глава "Мизинчиков" будет начинать 2-ю часть. Но вспомни, посуди сам: возможно ли это? 12-я глава - единственная, где можно кончить. Эффект пропадает. Можно ли до такой степени идти против себя, быть себе же врагом, портить то, что у себя же в журнале печатано? Проси, умоляй, настаивай, ради бога! Да отвечай скорее, как решилось. До твоего ответа я буду в лихорадке.

Ах, голубчик, как бы ты разодолжил меня, если б в корректуре своею рукою повычеркал вон в 1-й главе хоть половину того, что я приписал туда, когда ты был в Москве. Плохо я сделал этой переправкой. Глава невыносимо скучна и длинна, да еще 1-я.

Прощай. Я немного хвораю (не беспокойся, геморроем). Яновский сегодня уезжает. Когда будешь читать письмо это, он уже будет в Петербурге.

Твой Д<остоевский>.

Р. S. О моей просьбе ничего не слышно. Нет ответа. Получил письмо от Врангеля.

166. А. Е. ВРАНГЕЛЮ 31 октября 1859. Тверь

Тверь 31 октября 59.

Благодарю Вас от всей души, добрый друг мой, за все Ваши старания об мне. Поблагодарите за меня тоже Эдуарда Ивановича. Я бы ему сам написал; но всё думаю, что, может быть, скоро буду в Петербурге и тогда уж лично буду у него. А между тем, несмотря на мои надежды, я не знаю, что и придумать. Решительно, как повешенный между небом и землею. Вы знаете, что я написал прямо к государю и что письмо мое отослано здешним губернатором гр. Барановым Адлербергу, который передаст его государю императору лично. Вот уж 12 дней как пошло письмо. Не знаю и не слыхал ничего: было ли оно показано государю императору? Если б было показано, то, может быть, сейчас же был бы и ответ; по крайней мере, гр. Адлерберг мне написал бы что-нибудь о результате подачи письма гр. Баранову, нашему губернатору; а гр. Баранов мне бы сейчас сообщил. Но ничего нет покамест. Теряюсь в догадках. Думаю (что, впрочем, очень вероятно), не отослал ли его император<ское> величество мое письмо князю Долгорукому, чтоб спросить его: не существует ли против моей просьбы каких-нибудь особенных препятствий? (Так, мне кажется, и должно идти дело; это формальный ход.) Но так как против меня решительно не может быть никаких особых препятствий (это я знаю наверно) и так как князь уже обещал Эд<уарду> Ив<анови>чу обратить внимание на мое дело, - то, мне кажется, он бы не мог задержать его. Неужели станут делать у гр. Баранова как у губернатора г. Твери обо мне справки, то есть о моем поведении? Не думаю. Ведь гр. Адлерберг подаст письмо от имени гр. Баранова. Чего же больше? (значит, гр. Баранов находит меня достойным, если сам за меня хлопочет). К тому же, если б были официальные справки, гр. Бар<анов>, я думаю, уведомил бы меня об этом и я бы знал. Друг мой, я знаю, Вы меня любите и мне не откажете. Попросил бы я Вас, но не знаю, о чем и просить. Вот в чем дело: хорошо было бы справиться, но у кого? Беспокоить Эд<уарда> Ив<ановича>? Спросить через кого-нибудь (не слишком оглашая дела) у Адлерберга? справиться у Долгорукова? - Решительно не знаю, как и придумать. Если услышите что-нибудь, сообщите, ради бога, умоляю Вас, добрейший Александр Егорович. Жду не дождусь. Живу точно на станции. Даром теряю время и проигрываю по делам. А у меня дела по продаже моих сочинений, то есть денежные; следовательно, для меня важные. Я ведь этим только и живу. Но, впрочем, еще не теряю надежды. Бог и государь милостивы...

Прочел с крайним участием Ваше письмо. Что это Вы мне пишете, дорогой мой, о своем сердце, что оно уже не может жить по-прежнему? И когда же? В 26 лет. Но разве это возможно? Просто Вы сами не знаете Ваших сил. Выдержав два раза сердечную горячку, Вы думаете, что истощили всё. А впрочем, это естественно думать. Когда нет нового, так и кажется, что совсем уже умер. Так и все думают. Но сердце человеческое живет и требует жизни. Ваше тоже требует жизни, - и это-то и есть признак его свежести и силы. Оно ждет и тоскует. Но подождите. Жизнь возьмет свое, я уверен. Много еще впереди... Как, впрочем, желал бы я видеться и поговорить с Вами! О Полонском я слышал много хорошего. (1) Вашего Дм<итрия> Болховского я здесь встречал. Но о Львове не имею понятия. Что за история в Бадене? Решительно в первый раз слышу. Фу, боже мой! Сколько прошло с тех пор, как мы не видались! И Вы и я пожили и много прожили. (2)

В Твери мне решительно скучно, хотя тут и есть 2-3 человека. Книги Ваши некоторые спасены, хотя и поистерлись немного дорогой. А из минеральной коллекции был у меня только список (теперь затерянный) и не более 3 или четырех штук минералов. Я их оставил в Семипалатинске. Куда девалась (3) вся коллекция - не знаю. Ягдташ же Ваш и маленький кинжал (как лежавший в чемодане) я почел своею собственностью, так как Вы мне всё подарили, и, уезжая, подарил в свою очередь между прочим кинжалик Валиханову. Уж за это простите. Валиханов премилый и презамечательный человек. Он, кажется, в Петербурге? Писал я Вам об нем? Он член Географического общества. Справьтесь там о Валиханове, если будет время. Я его очень люблю и очень им интересуюсь. Прощайте, друг мой. Обнимаю Вас. Хотел было написать больше; но спешу. Авось увидимся. Дай-то бог.

М<ария> Дмитрие<вна> Вам кланяется.

Ваш весь Достоевский.

(1) в подлиннике: хорошо

(2) далее было начато: Как

(3) было: делась

167. Э. И. ТОТЛЕБЕНУ 2 ноября 1859. Тверь

Ваше превосходительство,

милостивый государь Эдуард Иванович,

Не знаю, как и благодарить Вас за письмо Ваше и за всё, что Вы для меня делаете. Да вознаградит Вас бог. Но я перед Вами виноват, хотя и неумышленно. После письма моего к Вам я, по совету некоторых лиц, берущих во мне участие, написал письмо к государю. В письме моем я просил о дозволении жить в Петербурге, а вместе с тем и о помещении моего двенадцатилетнего пасынка в одну из петербургских гимназий; а если невозможно в гимназию, то в один из петербургских кадетских корпусов. Вот сущность письма моего. Здешний тверской губернатор граф Баранов, который берет во мне искреннее участие, взялся переслать письмо мое от своего имени родственнику своему г<енерал>-ад<ъютанту> графу Адлербергу, для вручения его императорскому величеству. Уже две недели как пошло это письмо, но от графа Адлерберга до сих пор еще нет никакого известия. Вина моя перед Вами в том, что я, прося Вас быть ходатаем за меня у князя Долгорукого, не уведомил Вас до сих пор о письме моем к государю-императору. Но Вы простите мне, благороднейший Эдуард Иванович! Вина моя неумышленная. Я ждал ответа от Александра Егоровича Врангеля. Но он был в деревне и уведомил меня о передаче Вам письма моего почти неделю спустя, как я послал мое письмо государю. В ответ на его письмо я просил его известить Вас о новых мерах, принятых мною. Главное же: отослав письмо мое к государю-императору, я очень надеялся, что получу скоро ответ от графа Баранова через г<рафа> Адлерберга. Тогда я, в ту же минуту, был бы в Петербурге и благодарил бы Вас уже лично. Если кто искренно, со всею теплотою благородного сердца жалел меня и помогал мне, так это Вы. Я это знаю, чувствую, а сердце мое умеет быть благодарным.

Вы сделали для меня более всех и особенно теперь, получив обещание от князя Долгорукого и согласие его на жизнь мою в Петербурге. Государь-император, прочитав письмо мое, непременно спросит у князя сведений обо мне, то есть не существует ли насчет меня особенных замечаний? Я уверен, что таких замечаний против меня нет. Но за справками дело бы могло затянуться. Теперь же, по Вашей просьбе, князь обратит особенное внимание на мое дело. По наставлению Вашему я сегодня же отсылаю письмо к князю, а вместе с тем и к генерал-адъютанту Тимашеву. Я благодарю их обоих, объясняю в подробности мою просьбу, прошу их содействия и каждого из них уведомляю о письме моем к государю-императору. Граф Баранов, с своей стороны, немедленно хочет написать обо мне князю Долгорукому.

Надеюсь на великодушного нашего царя. Дай ему бог видеть успех своих великих начинаний. Как Вы счастливы, Эдуард Иванович, что так близко к лицу его можете служить ему!

Повторяю еще раз: нет слов у меня, чтобы выразить Вам всю мою благодарность за Ваше участие ко мне.

Я совершенно не знаю ничего об участи письма моего к государю. Не знаю, передал ли его граф Адлерберг? Но я надеюсь, что если письмо мое будет в руках государевых, то он меня помилует. Милосердие его беспредельно.

Примите, благороднейший Эдуард Иванович, уверение в чувствах глубочайшего уважения моего к Вам и горячей преданности.

Весь Ваш Федор Достоевский.

Тверь 2-го ноября 1859 г.

168. А. Е. ВРАНГЕЛЮ 2 ноября 1859. Тверь

Тверь 2 ноября 59.

Бесценный друг мой, Александр Егорович, письмо мое, на этот раз деловое, и всё об моих делах. К Вам же просьбы. Вполне полагаюсь на Вас. Вот в чем дело: Эд<уард> Ив<анович> прислал мне письмо, в котором извещает меня, что он говорил обо мне к<нязю> Долгорукому и генерал-адъютанту Тимашеву; оба они изъявили свое согласие на житье мое в Петербурге и просят, чтоб я написал к ним об этом письма. С этой же почтой уведомляю Эд<уарда> Ивановича и посылаю письма кн. Долгорукому и Тимашеву. Особенно и убедительнейше прошу Вас, друг мой, передать немедленно письмо мое Эд<уарду> Ив<анови>чу, сделав конверт и надпись. Прочтите письмо это внимательно. Я в большом затруднении, признаюсь Вам. Выбрав Эд<уарда> Ив<анови>ча моим ходатаем у кн. Долгорукого, я вдруг пишу письмо к государю и через гр. Баранова оно передается Адлербергу для передачи Его императорскому величеству (о чем уже я Вас уведомил в последнем письме моем). Не обиделся бы Эд<уард> Иванович. Поймите меня: Эд<уард> Ив<анов>ич благороднейший человек и не посмотрит на мелочи, но меня-то он давно уж не знает лично. Как бы не хотелось мне, чтоб он подумал обо мне дурное! Дурное вот в чем: как будто я, не доверяя его стараниям и хлопотам обо мне, обращаюсь к другим людям, ожидая от них более, чем от него. По крайней мере, решась на письмо к государю, я бы должен был тотчас же об этом уведомить Эд<уарда> Ив<анови>ча. Я тогда же чувствовал необходимость этого. Но Вы уехали тогда в деревню, письма от Вас я не имел и потому не мог знать: успели ли Вы передать мое письмо Эд<уарду> Ив<анови>чу. Без уведомления от Вас я не решался на другое письмо. Да и через кого бы я и послал другое письмо Эд<уарду> Ив<анови>чу, не зная даже его адресса? Обо всем этом я ему пишу.

То же обстоятельство, что я как будто более доверяю стараниям других обо мне, чем Эд<уарду> Ив<анови>чу, совершенно несправедливо, и я не виноват нисколько. Гр. Баранов - губернатор. Князь Долгоруков непременно сделал бы ему запрос обо мне как губернатору: благонадежен ли я? - если б князя просил я о жительстве в Петербурге. Из этого вышла бы лишняя трата времени. Государю же гр. Баранов переслал письмо мое от своего имени как губернатор, а следовательно, не надо справляться обо мне, если сам губернатор обо мне старается; следовательно, дело много могло выиграть времени. К тому же в письме моем к государю я прошу о помещении моего пасынка, Паши, в гимназию. Марья Дмитриевна убивается за судьбу сына. Ей всё кажется, что если я умру, то она останется с подрастающим сыном опять в таком же горе, как и после первого вдовства. Она напугана, и хоть сама не говорит мне всего, но я вижу ее беспокойство. А так как жизнь в Твери я еще не знаю когда кончится, а Паша не пристроен и только теряет дорогое время, то я в решительную минуту пустился на крайнюю меру и написал к государю, надеясь на его милосердие. Вот история письма моего. Я рассуждал, что если откажут в одном, то, может быть, не захотят отказать в другом, и если не соизволит государь разрешить мне жить в Петербурге, то по крайней мере примет Пашу, чтоб не отказывать совершенно.

Друг мой, я совершенно верю в благородство и в ясный взгляд Эд<уарда> Ив<анови>ча; но если Вы заметите, что он недоволен тем, что я его не уведомил тотчас же о письме к государю, то защитите меня. Мне слишком больно будет, если он обвинит меня. От Вашей дружбы ожидаю всего. Уведомьте меня, ради бога, обо всем этом подробнее.

Я Вам уже писал о письме моем через Адлерберга. От Адлерберга нет еще никаких известий Баранову, - и я недоумеваю" что это значит? Вероятно, граф Адлерберг медлит передачею. Что будет - не знаю! Одна надежда: на государево милосердие и на добрых людей.

Не знаю, когда обниму Вас, дорогой мой. Простите за беспрерывные просьбы и поручения. Но скоро, может быть, всё кончится и кончится к лучшему.

В этот раз ничего не пишу более. Надо готовить к завтраму же письма кн. Долгорукову и Тимашеву. Работы ужас. Прощайте. Обнимаю Вас крепко и, повторяю, надеюсь на Вашу дружбу ко мне.

Ваш неизменный Федор Достоевский.

169. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 12 ноября 1859. Тверь

Тверь 12 ноября 59.

Получил вчера твое письмо (от 9-го), друг Миша, и хочу написать тебе хоть две строчки. Ты не поверишь, как мне самому теперь тошно сидеть в Твери и даже не иметь никакого понятия (c) настоящем ходе моего дела. Хоть бы расчет какой-нибудь был, а то и рассчитывать не могу, совершенно не зная, что делается насчет меня в Петербурге. Всем я написал, всех просил и - никакого известия. Согласен с тобой, что я избрал по этому делу самый труднейший путь. Сам ропщу на себя каждый день и - жду. Хоть бы кто-нибудь напомнил обо мне Адлербергу! Что если письмо мое даже и не представлено? Съездил бы ты в свободную минуту (если она будет) к Врангелю и закинул бы словечко: не возьмется ли Тотлебен сказать Адлербергу или Долгорукому, чтоб Долгорукий сказал Адлербергу или сам представил с своей стороны (1) просьбу мою его императорскому величеству. Ах, кабы поскорее! Государь милосерд; мы все это знаем; но формы, задержки! <нрзб.> (2) Главное, что мне надо быть в Петербурге для продажи сочинений. У меня, впрочем, в голове есть план. Именно: не продавать за деньги, а, если можно, напечатать их в 2000 экземп<лярах> у Щепкина и Солдатенкова в Москве. Они денег не дают, а напечатают и при продаже вычитают сначала свой капитал, с благоразумным процентом. Это мне кажется лучше по многим причинам, о которых долго распространяться, и я бы непременно так сделал, если б по приезде в Петербург тотчас же достал бы денег на житье (кроме того, что получу от Краевского). Понимаешь, что всё это меня очень интересует. Тут жизнь и будущность. Впрочем, не бери слова мои а la lettre и, если только представится случай, продавай за деньги; случая же этого ищи, не дожидаясь меня в Петербург. Пойми, что время уходит. Пора бы уж печатать. Время уходит, а вместе с тем теряются и денежные шансы...

Но черт с деньгами! Тебя бы мне хотелось обнять, - вот что! Поскорее бы поселиться возле вас, в вашем кругу. Тяжело мне жить здесь. Приняться ни за что не могу от разных нравственных волнений; время уходит... Ты не поверишь, голубчик Миша, что значит ожидание! Месяц! да еще кончится ли через месяц? Может, пройдет и три и четыре. Пишешь об идее, для которой надо бы тысяч 15, 20 - для начала. Меня, брат, самого всё это волнует. Точно мы какие-то проклятые вышли. Смотришь на других: ни таланту, ни способностей - а выходит человек в люди, составляет капитал. А мы бьемся, бьемся... Я уверен, например, что у нас с тобой гораздо больше и ловкости и способностей и знания дела (sic), чем у Краевского и Некрасова. Ведь это мужичье в литературе. А между прочим, они богатеют, а мы сидим на мели. Ты, например, начал свою торговлю. Сколько труда-то, а какие результаты? Что ты нажил? Еще слава богу, что жил чем-нибудь да детей воспитал. Торговля же твоя дошла до известной точки и остановилась. Это грустно для человека с способностями. Нет, брат, надо подумать, да еще и серьезно; надо рискнуть и взяться за какое-нибудь литературное предприятие, - журнал например... Впрочем, об этом подумаем и поговорим вместе. Дело еще не ушло.

Из романа моего действительно мало вышло; 13 -14 листов. Очень немного, и я получу меньше, чем рассчитывал. Но что за нужда! Присылай мне, ради бога, отдельный экземпляр, еще до выхода книжки; пойми, как всё это меня интересует. За 8 3/4 листов будет 1050 р., следовательно, мне придется по выходе книжки, за вычетом тебе долгу (375 р.) - 175 р., а не 125 р. Очень прошу тебя: получи их скорее и, на всякий случай, немедленно вышли их мне. Кто знает, может, и решится судьба моя. Тогда деньги нужны для выезда отсюда. И потому присылай как можно скорее.

Прощай, обнимаю тебя, пиши что-нибудь и поскорее.

Твой Достоевский.

Как выйдет роман - тотчас же и во всей подробности сообщи мне всё, что о нем услышишь. Какие толки будут, если только будут.

(1) с своей стороны вписано

(2) зачеркнуто позднее

170. В. М. КАРЕПИНОЙ 12 ноября 1859. Тверь

Тверь. 12 ноября 59

Вот уже четыре дня, как я опять в Твери, и только теперь собрался уведомить тебя, милая Варенька, о моем приезде. Всё разные дела и маленькие хлопоты. Ехал я благополучно, только опоздал 5 минут на первый поезд и принужден был ехать с пассажирским. Приехал домой в 10-м часу и весь вечер рассказывал жене о моих приключениях. Тебя, голубчик Варенька, я расхвалил до небес, (Верочку тоже), - да и мог ли я иначе сделать. Мне так хочется опять увидеть тебя. Рассчитывая теперь, я вижу, что мне надо погостить в Москве подолее. Кроме приятности сойтись с вами еще ближе, - могут быть и дела (литературные), я это предчувствую. А потому, может, еще до праздников удастся еще раз побывать в Москве. Я так воспламенил мою жену, что и ей хочется ехать. Не знаю, удастся ли вместе. Если приедем оба, то остановимся в гостинице и, не пивши чаю, прямо к тебе, голубчик сестрица. Но ведь когда еще это будет! Да и будет ли?

О моих делах из Петербурга нет еще никакого слуху: когда-то еще получу позволение. А до тех пор жду, - а ждать - положение самое несносное. Получил письмо от брата Миши; часть моего романа уже отпечатана и скоро выйдет, но вышло в печати меньше листов, чем я рассчитывал, а следовательно, я и денег получу менее, этак рублей 250 или 300 менее. Со всех сторон неудачи.

Миша пишет, что некоторое время они ждали меня каждый день. У них пронесся слух, что уже мне позволено приехать. Очень грустит, что слух не оправдался. Зовет меня, хочет увидеться, да и я сам не меньше его. Так тошно в Твери. Ничего нет несноснее неопределенного положения.

Целую тебя, милая Варенька, от всей души. Ты и Миша для меня теперь из всех самые дорогие. Передай мой поклон и поцелуй Верочке, поклонись от меня ее мужу, дяде, тетеньке и бабушке. Твоим детям мой поклон. Целую у Машеньки ручку. К моему приезду она, верно, выучит что-нибудь хорошенькое. Верочкиных детей перецелуй; Катю и дипломата-повара особенно. Прощай, голубчик мой, до свиданья.

Твой брат Ф. Достоевский.

171. А. Е. ВРАНГЕЛЮ 19 ноября 1859. Тверь

Тверь 19 ноября 1859 года

Дорогой друг мой, Александр Егорович, спешу писать к Вам. Разные обстоятельства решительно задержали меня отвечать Вам раньше. Да и теперь беру перо, чтобы опять писать о делах. Когда-то они кончатся и когда-то я обниму вас всех, моих милых. Я опять к Вам с просьбой, и дай бог, чтоб это была последняя! Измучил я Вас этими просьбами. Но Вы всегда для меня были братом. Не откажите и теперь.

Вот в чем дело: Вы пишете, для чего я, имея согласие от Долгорукого и Тимашева на водворение мое в Петербурге, не еду к Вам. То-то и беда, друг мой, что нельзя; ибо дело теперь у государя. Сам же я писал к нему, и теперь уже он решит. (1) Я было думал приехать на некоторое время; потому что если Долгорукий согласен даже на окончательный мой переезд в Петербург, то уже не будет сердиться, если я, в ожидании окончательного решения, приеду в Петербург на несколько дней. Я было и решился ехать и сказал об этом гр. Баранову. Но тот мне отсоветовал, боясь, чтоб я не повредил себе, самовольно воспользовавшись правом, о котором еще так недавно просил и до сих пор не получил ответа. Согласитесь сами, друг мой, что не могу же я ехать, если Баранову этого не хочется. А не сказавшись ему, я не мог уехать. Он переслал мое письмо к государю (через Адлерберга) и просил вручить его от своего имени, следовательно, ручался за меня как губернатор; а потому если б я поехал тихонько от него, было бы с моей стороны неделикатно. И потому вот что я придумал и что граф сам мне посоветовал. Именно: написать кн. Долгорукому письмо, в котором я прошусь на временный приезд в Петербург, в ожидании окончательного решения по первой просьбе моей, то есть об окончательном водворении моем в Петербурге. Это письмо Долгорукому я уже написал и отсылаю (2) сегодня же. Причину, по которой я прошусь в Петербург, я выставляю денежные мои обстоятельства; то есть что намерен издать выбор из прежних моих сочинений, что должен сыскать себе издателя, то есть покупщика, и сделать это непременно лично. Ибо, действуя заочно, много могу потерять, что уже и случалось со мной не раз; а всякая потеря в настоящем крайнем положении моем для меня очень значительна. (Всё это справедливо и истинно; я хочу посоветоваться с Кушелевым. Он издает и может за мои сочинения заплатить мне порядочно. Да к тому же у меня с ним еще счеты по журналу, и об этом надо поговорить лично. Вот почему я поставил эту причину в письме к Долгорукову, разумеется, не упоминая о Кушелеве.) Как Вы думаете теперь, дорогой мой? Если согласен был князь Долгор<укий> даже на водворение мое в Петербурге, неужели откажет в ожидании окончательного решения позволить мне приехать на малое время? Думаю, что нет; но могут протянуть ответ. Вот поэтому-то и просьба к Вам следующая:

Если можно, дорогой мой, уведомьте Эдуарда Ивановича о том, что я сегодня, 19-го числа, послал письмо к Долгорукому с этой просьбой, и уведомьте по возможности немедленно. Я бы сам написал Эдуарду Ивановичу, но боюсь, что я его уже слишком беспокою. Вы - мой брат и друг, с Вами я не церемонюсь; мы связаны старыми хорошими воспоминаниями. А Эдуард Иванович только по крайней доброте своей и по благородству своему обо мне (3) заботится. Так боюсь, так боюсь обеспокоить его чересчур! Он так со мной был деликатен, что и мне надо быть с ним деликатным. С другой стороны, я понимаю и его положение. Кто знает, в каких отношениях он находится ко всем этим лицам. Может быть, ему тяжело просить их о чем-нибудь. А потому главнейшая черта, дух и смысл моей просьбы к Вам: съездите (если только Вам возможно) к Эдуарду Ивановичу и посмотрите со всем вниманием, призвав на помощь всю деликатность Вашего сердца, - как бы мог принять Эдуард Иванович эту новую просьбу мою? Если увидите, что она его не отяготит, то скажите ему всё. Именно: расскажите, в чем дело, что 19-го ноября я послал письмо к Долгорукому с такой-то просьбой и что нельзя ли поддержать это письмо мое к Долгорукому своим ходатайством у него за меня. Если он скажет, что можно, то скажите ему всю правду. Если же Вы сами найдете, что я уже слишком беспокою его, - если найдете это, даже еще не ездя к нему, то уж и не ездите совсем. Всё на Ваше усмотрение, друг мой, а на расположение Ваше ко мне я полагаюсь. Просьба-то, видите ли, роковая! Могут отказать, могут не ответить и, наконец, могут затянуть дело; могут, наконец, и очень скоро ответить, но отказом. И потому, (4) чтоб не потерять время! Впрочем, всё на Ваше усмотрение.

Кланяйтесь Эд<уарду> Ив<ановичу> и благодарите его от меня. На этот раз прощайте, голубчик мой. Не пишу Вам больше ничего. Скоро, может быть, увидимся. Даже брату не отвечаю сегодня, - так тороплюсь.

Ваш в<есь> Достоевский. 19 ноября

(1) было: должен решить

(2) далее было: вместе с Вашим

(3) было: за меня

(4) далее было начато: если уж

1860

172. А. И. ШУБЕРТ 14 марта 1860. Петербург

14 марта.

Добрейшая и незабвенная Александра Ивановна, вчера я видел Степана Дмитрича (был у него), и он мне показывал Ваши два письма и говорил, что Вы об нас всех помните. За это Вам поклон и целую Ваши ручки. Как я рад, что в Москве Вас приняли хорошо. Писал я к Плещееву и напоминаю ему, чтоб он непременно возвестил об Ваших наступающих дебютах в "Московском вестнике". Я даже написал ему, как, по моему мнению, можно охарактеризовать Ваш талант. Писал в двух словах, потому что он и сам знает. Вы не поверите, как бы я желал быть на Ваших первых дебютах. Брат хочет, кажется, по делам съездить в Москву после святой. Я непременно с ним поеду и авось попаду на Ваши первые дебюты. Вы оставили в нас всех столько к себе симпатии и уважения, что поймете всю искренность моего желания.

Степан Дмитрич у Куликовых, и я познакомился с Куликовыми. Я был у него два раза, 1-й раз на другой день после Вашего отъезда вечером и не застал. Застал его вчера. Много говорили об Вас. Я смотрел на Ваш портрет; видел и другой, маленький, где у Вас еще обстриженные волосы и где Вы гораздо полнее. Но большой Ваш портрет мне больше понравился; он больше на Вас похож, как Вы теперь. Степан Дмитрич вдруг меня спрашивает: "Вы говорили Майкову, что Александра Ивановна потеряла деньги? Почему они знают?" Я (1) Майковых и не видал. Потом он спрашивает: "А Вы знали, сколько она потеряла? .." Я смотрю на него и не знаю, что отвечать, вижу, что он знает, что я знаю о потере, и говорю: говорили, что 2 руб. Он говорит: "Какое! 320 руб. (2) Разве она Вам не сказала?" Я отвечал: (3) "Сказала и мне и брату, но я, ей-богу, принял это за шутку, потому что она была вовсе не так озабочена, а только хлопотала об укладке и об отъезде". Степан Дмитрич спросил, хочу ли я ехать в Москву? Я сказал, что, может быть, с братом, после святой, он сказал, что, может, и он поедет. Говорил мне, чтоб я Вам написал что-нибудь (а у меня и до этого было в голове Вам писать). Я сказал, что пошлю в письме Плещеева и попрошу Плещеева Вам доставить. Он сказал: или в моем письмо; я доставлю. Завтра увижу его у Милюкова и скажу, что уже послал Вам письмецо.

Как Вы, должно быть, заняты, хлопочете и вообще развлечены! Новая жизнь! Дай бог, чтоб этот переворот и маленький кризис в Вашей жизни был Вам приятен и весел. О Вас здесь часто и много вспоминают - я первый и много. Помните ли, Александра Ивановна, (4) как Вы вечером, у брата за ужином, сказали мне, что у меня такое скучное и постное лицо? И как Вы усмехались на мое лицо тогда. Вспоминаю это и так бы хотелось видеть Вас, поговорить с Вами, поцеловать у Вас ручку. Знаете ли, что последним впечатлением моим при последнем свидании с Вами был Стороженко. Вообще (5) ведь при воспоминании о ком-нибудь всегда вспоминается и та обстановка, при которой видел его в последний раз.

Если б у меня был хоть малейший талантишка написать комедийку, хоть одноактную, я бы написал для Вас. Хочу попробовать. Если удастся (решат другие), то поднесу ее Вам в знак моего глубочайшего уважения.

Здесь у нас скучно, даже очень. Погода скверная. Маленькие хлопоты, а хотелось бы писать, и вообще такая безрассветная скверность, что и представить нельзя, по крайней мере, у меня. Думаю: не оживит ли весна? Хоть бы дней на 7 оставить этот гадкий Петербург! Авось состоится наша прогулка в Москву.

Прощайте, добрейшая и многоуважаемая Александра Ивановна. Не рассердитесь на меня, что написал с помарками, кошачьим почерком. Но, во-1-х) почерк - мое единственное сходство с Наполеоном, а во-2-х, совершенно неспособен написать хоть две строки без помарок. Прощайте. Целую еще раз Вашу ручку и искренно и от всего сердца желаю Вам всего, всего самого светлого, беззаботного, ясного и удачного в жизни.

Ваш весь уважающий Вас бесконечно

Ф. Достоевский.

(1) было начато: смотр<ел>

(2) далее было начато: Я сказал, что

(3) было: сказал

(4) далее было начато: добренькая и

(5) было: Знаете ли, вообще

173. А. И. ШУБЕРТ 3 мая 1860. Петербург

Вторник. 3 мая 860 г.

Многоуважаемая и добрейшая Александра Ивановна, вот уже три дня как я в Петербурге и воротился к своим занятиям. Вся поездка в Москву представляется мне как сквозь сон; опять приехал на сырость, на слякоть, на ладожский лед, на скуку и проч. и проч. Ходил к Степану Дмитриевичу. Он на прежней квартире, в доме Пиккиева; принял меня очень радостно и много расспрашивал о Вас. Я сказал ему всё, что знал, и, между прочим, передал ему, что Вам бы очень хотелось переменить квартиру, что у Вас нет денег и что Вы ждете их от него. Он сказал, что квартира Ваша (теперешняя) хороша и вовсе не так дорога, как кажется; но что, конечно, Вам лучше бы было переехать на другую, что он Вам сам говорил про переезд, что для этого-то и в Москву ездил, чтоб сказать это и вообще Вас устроить, но заключил, однако же, тем, что на это надобны большие деньги (чтоб заводиться особняком), а их покамест нет, что он, разумеется, пошлет к Вам этак рублей триста в среду, но что это мало. Тут он прибавил мимоходом, что у Вас деньги есть, но что для этого надо разменять билет, а Вы не хотите. Помнится, Вы, еще в Петербурге, что-то говорили мне про этот билет и про желание Степана Дмитриевича, чтоб Вы его разменяли. Я ничего ему на это не сказал, описал только, как тяжело Вам иногда обедать в пять часов и проч<ее>. Рассказал ему и про Ваши успехи на сцене, про Плещеевых и про m-me Иловайскую. Он того мнения, что знакомства в обществе Вам необходимы для упрочения даже и театрального Вашего положения. Я у него сидел с час. Это было в воскресение; вечером Степан Дмитриевич заходил к брату и был в очень приятном расположении духа. Итак, в среду (то есть завтра) он будет писать к Вам. По крайней мере, так говорил. Вот Вам все подробности о моем свидании с ним.

Воротился я сюда и нахожусь вполне в лихорадочном положении. Всему причиною мой роман. Хочу написать хорошо, чувствую, что в нем есть поэзия, знаю, что от удачи его зависит вся моя литературная карьера. Месяца три придется теперь сидеть дни и ночи. Зато какая награда, когда кончу! Спокойствие, ясный взгляд кругом, сознание, что сделал то, что хотел сделать, настоял на своем. Может быть, в награду себе поеду за границу месяца на два, но перед этим непременно заеду в Москву. Как-то Вас встречу тогда? Тогда уже Вы обживетесь с Москвой, вполне установите Ваше положение. Дай Вам бог всего лучшего. Мои желания самые искренние. Очень бы желал тоже заслужить Вашу дружбу. Вы очень добры, Вы умны, душа у Вас симпатичная; дружба с Вами хорошее дело. Да и характер Ваш обаятелен: Вы артистка; Вы так мило иногда смеетесь над всем прозаическим, смешным, заносчивым, глупым, что мило становится Вас слушать. Самолюбие хорошая вещь, но, по-моему, его нужно иметь только для главных целей, для того, что сам поставил себе целью и назначением всей жизни. А прочее всё вздор. Только бы легко жилось - это главное; да была бы симпатия к людям, да еще чтоб удалось и от других заслужить симпатию. Даже и без особенных целей - одно это уже достаточная цель в жизни.

Но я слишком зафилософствовался. Новостей я слышал мало; почти нет. Писемский очень болен, ревматизмами. Я заходил к Ап<оллону> Майкову; он рассказывал мне, что Писемский блажит, сердится, капризится и проч<ее> и проч<ее>. Немудрено: болезнь мучительная. Кстати: не знавали ли Вы одного Сниткина: он еще пописывал комические стихи под именем Аммоса Шишкина. Представьте себе: заболел и умер в какие-нибудь шесть дней. Литературный фонд принял (1) участие в его семействе. Очень жаль. Впрочем, может быть, Вы его не знали. Видел Крестовского. Я его очень люблю. Написал он одно стихотворение и с гордостию прочитал нам его. Мы все сказали ему, что это стихотворение ужасная гадость, так как между нами принято говорить правду. Что же? Нимало не обиделся. Милый, благородный мальчик! Он мне так нравится (всё более и более), что хочу, когда-нибудь, на попойке выпить с ним на ты. Удивительно странные бывают иногда впечатления! Мне всё кажется, что Крестовский должен скоро умереть, а почему это впечатление? И сам решить не могу.

Хочется нам что-нибудь сделать порядочное в литературе, какое-нибудь предприятие. Сильно мы заняты этим. Может быть, и удастся. По крайней мере, все эти задачи - деятельность, (2) хотя только 1-й шаг. А я понимаю, что значит первый шаг, и люблю его. Это лучше скачков.

Степан Дмитриевич рассказывал мне кое-что о Мартынове и об одном краюшке Ваших к нему отношений. Если это правда, сколько Вам надобно осторожности, ловкости, знания людей, хлопот! Да тут поневоле характер испортится. Но мне именно нравится в Вас то, что Вы, несмотря на все неприятности, веруете в жизнь, в свое назначение, любите сердцем искусство и не разочаровались в этом. Дай Вам бог. Это желанье того, кто осмеливается считать себя Вашим другом.

Прощайте, не сердитесь на меня за мою назойливость в дружбе. Впрочем, у меня прескверный характер, да только не всегда, а по временам. Это-то меня и утешает.

Пожмите за меня руку Вашему сыну, Михайле Михайловичу. Какой милый мальчик.

Жму Вашу руку, целую ее и с полным, искреннейшим уважением остаюсь Вам преданнейший

Ф. Достоевский.

(1) далее было: в нем

(2) далее было: А я же из таких, чтобы не находить для себя в свете деятельности

174. А. И. ШУБЕРТ 12 июня 1860. Петербург

Петербург 12 июня 60.

Милый и добрейший друг мой, Александра Ивановна, с наслаждением прочел я Ваше письмо, тем более, что уже не думал более получать от Вас писем. Но Вы добры, как всегда, вспомнили обо мне. Так как, может быть, я буду в Москве в половине июля, то и думал только, что увижусь с Вами лично и тогда наговорюсь лучше всяких писем. Очень рад, что Вы наконец устроились и переехали на квартиру; но боже мой, как Вы хлопочете и чего стоят Вам эти хлопоты! Хорошо еще, что теперь хоть время-то есть хлопотать: летние месяцы и в театре немного занятий. Степан Дмитрич говорит, что Вы совершенно неспособны к хозяйству и никак не обойдетесь без руководителя. А, впрочем, расскажу Вам подробно наши разговоры; (1) они же послужат ответом на многие из Ваших вопросов.

Вы боитесь, друг мой, что Степан Дмитрич выйдет в отставку и переедет в Москву. Понимаю все Ваши опасения, но, кажется, непременно так и случится. У него в голове какая-то мысль; он мне много говорил; но все-таки, кажется, всего не высказал.

Воротясь из Москвы, куда он ездил после нас, он так скоро собрался и переехал в Павловск, что я не застал уже его в городе. Брату тоже надо было его видеть. (2) Я, Милюков и брат отправились раз вечером погулять в Павловск. Адресс Степана Дмитрича брат забыл, и мы напрасно в этот вечер проискали его. Через неделю брат поехал к нему и виделся с ним, и он позвал меня и брата непременно к себе обедать в воскресение (он живет с Порецкими). Это было прошлое воскресение. В антракте мы опять втроем или вчетвером попали в Павловск, были у него, но он был в Царском у сына; так что увидали его уже сидя в вагоне, (3) на минутку, когда он сам только что приехал из Царского. Очень обрадовался нам и повторил приглашение на воскресение. Наконец-таки в воскресение увиделись; он был очень весел, разговорчив, хотя и очень заботился о деньгах, которые надо было Вам выслать, хотел даже занять у брата 200 руб., но у брата в ту минуту свободных денег не было. (Кажется, Вам, на другой же день, переслал 100 руб., которые С<тепан> Д<митриевич> дал ему для пересылки.) Время мы провели весело и вечером пошли на музыку. Между тем всё это время он несколько раз повторял, к слову, что очень, очень скоро поедет к Вам, через 2 или три недели, а может, и через неделю. (Кто знает? Может, это письмо приедет в Москву вместе с ним). Брат ушел к Порецким, где забыл пальто, мы остались одни с Степаном Дмитриевичем, и он тотчас же начал разговор об Вас. Всё на ту же тему: что жить Вам одной нельзя, что Вы погубите и себя и детей, что устроиться независимо и бесхлопотно у Вас недостанет ни средств, ни терпения, ни способностей и что Вы положительно неспособны вести хозяйство. Я отвечал, что если Вам до сих пор и помогали другие, то все-таки Вы теперь, оставшись одна, можете привыкнуть, что это вовсе не так трудно; а что касается до средств, то они, кажется, у Вас есть, то есть у Вас есть хорошее жалование от театра. "А всегда нет денег, - отвечал он мне, - да и детей она погубит". Я спросил: как это? Он отвечал, что Вы взяли сына из пансиона с тем, чтоб отдать в гимназию, и что это значит губить его. Конец концов, что ему непременно надо переселиться в Москву. Я спросил об его делах: он объяснял мне подробно, что его удерживают на службе, но что он или в отставку или примет место, которое ему предлагают. Предлагают же ему два места: одно (4) старшего доктора в Московском госпитале, (4) а другое не помню какое, только тоже в Москве. На одном из этих мест мало жалования, на другом больше; но во всяком случае, как я понял, мне кажется, что он наверно переедет в Москву и скоро, а не то что выйдет в отставку. По крайней мере, так из его слов. Жить вместе с Вами он хочет непременно, а в случае нужды, если нельзя будет переехать в Москву, то взять и Вас из Москвы. (Он говорил что-то об истечении Вашего контракта с театром будущей весной). Я заметил во всё это время нашего разговора какую-то в нем раздражительность, и чем раздражительнее становился он, тем я старался быть хладнокровнее. Мне всё казалось, что ему хотелось мне что-то высказать. Я спросил его с удивлением: неужели же Вы захотите взять из театра Александру Ивановну? - А что же, если надо будет, - отвечал он.

- Да ведь это значит, - говорил я, - отнять у человека свет, воздух, солнце, неужели Вы на это решитесь? - Да что ж, если надо будет, ведь живет же Мичурина без театра. Играть она может на домашних театрах, как и Мичурина. Тут я сказал, что это тиранство, и на месте Вашем я бы мог его не послушаться. - А законы-то, - отвечал он, - закон ясен; она не может меня не послушаться. Я сказал ему тогда, что я не ожидал, что он в таком деле способен прибегнуть к законам. - И что же значили, - сказал я, - после того все Ваши правила и убеждения в жизни, неужели одни только слова? Он разгорячился, смешался немного, но сказал, что, конечно, до этого не дойдет и что он говорил про крайний случай. Одним словом, он имеет на Вас какие-то виды. Может быть, и ревнует, а может быть, и самолюбие играло большую роль в нашем разговоре. Он, кажется, совершенно уверен, что мы беспрерывно переписываемся, что Вы живете моими советами. Не знаю, что он говорил Вам про меня во время Вашего (5) последнего с ним свидания; но вижу, что его самолюбие страдает: ему досадно, что я верю больше Вам, чем ему, и скорее слушаю Вас, чем его. Ему как будто кажется, что я изменил ему в дружбе, что еще более подкрепили в нем Вы, сказав ему в Москве: "Ты не знаешь еще Д<остоевско>го, он вовсе не друг тебе". Он мне это пересказал. "Вы слушаете ее, - говорил он мне, - но Вы ничего не знаете и верите ее словам, Вы не знаете, какая это женщина. На нее имел влияние Писемский, теперь Вы (то есть я), она всех слушает и слишком наивно принимает чужие советы, что ей вовсе не в пользу". "Напрасно Вы ее слушаете, - говорил он мне, - а мне не доверяете". Тут он распространился с горечью, что ему очень больно было, когда я Вам, как секрет, открыл кое-что из моих домашних обстоятельств, а не ему, и даже просил хранить от него секрет. "Она же мне сейчас и сказала, - говорил он: - как же ты говорил, что Д<остоевский> твой лучший друг, когда он доверился мне, а не тебе". Вы этим укололи его, Александра Ивановна, да и вот что я Вам скажу: напрасно Вы раздражаете такими мелочами его самолюбие. Я ему отвечал, что если я и сказал тогда Вам, а не ему, то это потому что, во-1-х) была такая минута и что я сказал совершенно нечаянно, а во-2-х) мне не хотелось, чтобы ему это дело было передано из третьих рук, потому что для меня оно было важно, оно вырвалось у меня из сердца, и я сам хотел сказать ему, потому что есть в таких делах много таких тонкостей, что только лично можно передать их, а потому я и просил Вас от него секретничать. Все это точно так действительно и было. Да и вообще, дорогой друг мой, если я тогда просил Вас не сказывать ему, то, стало быть, была же у меня внутренняя мысль, которую можно признать уважительною и не сердиться на это. Если б даже он узнал (чего, кажется, не будет) про это письмо мое, (6) в котором я описываю Вам теперь наш с ним разговор об Вас, то и тут, по-моему, он не может ни на каплю сердиться. Во-1-х, он сам уверен (что я понял из его слов), что у нас с Вами беспрерывная переписка (чего и нет) ; во-2-х, он знает, что Вы мне многое доверили и сделали мне честь, считая мое сердце достойным Вашей доверенности, в-3-х, знает, что я и сам горжусь этой доверенностью (хотя я и не говорил ему ничего, считая это излишним), и, кроме того, симпатизирую во всей этой семейной истории более Вам, чем ему, что я и не скрыл от него, не соглашаясь с ним во многом, а тем самым отстаивал Ваши права. Если он это знает и тоже доверяет мне свои мысли, то очень хорошо может понять, что я их от Вас не скрою. Я же ведь не шпионил, не набивался ему в доверенность. Мне кажется, он тоже и ревнует немного, он, может быть, думает, что я в Вас влюблен. Увидя Ваш портрет у него на столе, я посмотрел на него. Потом, когда я другой раз подошел к столу и искал спичку, он, говоря со мной, вдруг перевернул Ваш портрет так, чтоб я его не видал. Мне показалось это ужасно смешно, жест был сделан с досадой. Я уверен, что мне это не показалось только, а действительно так было.

Вот и судите теперь, дорогая моя, что Вы можете ожидать от него. Он Вас любит; но он самолюбив, раздражителен очень и, кажется, очень ревнив. Мне кажется, он из ревности не может перенести разлуки с Вами. Может быть, я и ошибаюсь; но не думаю, чтоб ошибался. Знаете: ведь есть две ревности: ревность любви и самолюбия; в нем обе. Приготовьтесь его видеть, отстаивайте твердо свои права, но не раздражайте его напрасно; главное: щадите его самолюбие. Вспомните ту истину, что мелочи самолюбия почти так же мучительны, как и крупное страдание, особенно при ревности и мнительности. Вы говорите, чтоб я уговорил его: но что же я могу сказать ему? Он на мои советы смотрит положительно враждебно, я это испытал. А как бы я желал, чтоб между Вами всё уладилось и чтоб Вы просто разъехались. Вам не житье вместе, а мука. Он и себе бы и Вам сделал хорошо, очень хорошо. Ведь Вы бы были ему благодарны за это и высоко бы оценили его гуманность. Вместо любви (которая и без того прошла) он бы приобрел от Вас горячую признательность, дружбу и уважение. А ведь это стоит всего остального. Но что говорить! Вы это знаете лучше моего сами. Высказать же ему это в виде совета я не могу; он к этому положительно не приготовлен теперь.

Дорогой друг, я Вас до того бескорыстно и чисто люблю, что страшно обрадовался, когда Вы мне написали о чувстве благодарности за детей. Значит, Вы еще способны жить и жить полною жизнию. Обрадовался я, а в то же время ужасно испугался за Вас. Вы пишете, чтоб я Вас побранил. Не возьмусь за это по совершенной бесполезности. Оно, конечно, можно бы Вам посоветовать посмотреть поближе и не очень доверяться; одним словом, побольше увериться. Что же касается до совета, которого Вы требуете от меня (как от сердцеведа; NB. Не принимаю Вашего слова на свой счет; какой я сердцевед перед Вами!), - то опять, что же я тут буду советовать? Всё это известно Вам самой в тысячу раз лучше, чем мне. Вам известно: с одной стороны счастье, блаженство; с другой - забота, мука, расстройство, да и в самом чувстве не то, что прежде; менее свободы, больше рабства. Вот и всё, что скажу я, а там рассуждайте сами. Увижу ли я Вас, моя дорогая? В июле я буду наверно в Москве. Но удастся ли нам с Вами поговорить по сердцу? Как я счастлив, что Вы так благородно и нежно ко мне доверчивы; вот так друг! Я откровенно Вам говорю: я Вас люблю очень и горячо, до того, что сам Вам сказал, что не влюблен в Вас, потому что дорожил Вашим правильным мнением обо мне и, боже мой, как горевал, когда мне показалось, что Вы лишили меня Вашей доверенности; винил себя. Вот мука-то была! Но Вашим письмом Вы всё рассеяли, добрая моя бесконечно. Дай Вам бог всякого счастья! Я так рад, что уверен в себе, что не влюблен в Вас! Это мне дает возможность быть еще преданнее Вам, не опасаясь за свое сердце. Я буду знать, что я предан бескорыстно.

Прощайте, голубчик мой, с благоговением и верою целую Вашу миленькую шаловливую ручку и жму ее от всего сердца.

Весь Ваш Ф. Достоевский.

Р. S. О статье Михайлова поговорим потом; Степан Дмитриевич очень просил меня приезжать чаще в Павловск; но вот уже ровно неделя, а я не был. Страшно много всяких хлопот.

(1) далее было начато: так

(2) далее было начато: и он от<правился>

(3) далее было начато: когда

(4) далее было: или

(5) было: нашего

(6) далее было: где описан наш разговор

175. А. П. МИЛЮКОВУ 10 сентября 1860. Петербург

Любезнейший Александр Петрович,

Извещаю Вас, что я не поеду в воскресение, а, кажется, во вторник. И потому крестить у Вас могу. Прошу Вас, в свою очередь, известить меня по городской почте: в какой час завтра произойдет крещение? полагаю, что сейчас после вечерен.

Я же приступаю к писанию и не знаю еще, что будет, но решаюсь работать, не разгибая шеи.

Ваш весь Ф. Достоевский.

10 сентября 860.

1861

176. M. A. ЗАГУЛЯЕВУ Январь 1861. Петербург

Любезнейший и добрейший Михаил Андреевич,

Если у Вас есть "Библиотека для чтения" (где "Гаваньские чиновники") и которую Вы мне обещали, то сделайте милость, пришлите, чем самым крайним образом обяжете Вашего со всей душой

Ф. Достоевского.

Р. S. Если надо скоро, то продержу не более как до завтра. Д<остоевский>.

177. Я. П. ПОЛОНСКОМУ 15 апреля 1861. Петербург

Любезнейший Яков Петрович,

Если Ваше время завтра в воскресение не занято, то посетите меня вечерком, выпить чайку, чем очень обяжете Вас крепко любящего

Ф. Достоевского.

15 апр. Суббота.

178-180. В РЕДАКЦИИ "СЕВЕРНОЙ ПЧЕЛЫ", "СЫНА ОТЕЧЕСТВА" И "САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИХ ВЕДОМОСТЕЙ" 4 мая 1861. Петербург

К издателю "Северной пчелы". (1)

В № 33-м газеты "Русский мир" я прочел следующее объявление от редакции "Русского мира" своим читателям: "Продолжение "Записок из Мертвого дома" Ф. М. Достоевского, как объявлено уже, последует в журнале "Время", в 4-й книжке которого перепечатаны главы, помещенные в январских номерах "Русского мира", для тех из читателей, как сказано в журнале "Время", которые не были знакомы с этим произведением. Равным же образом и мы сочтем себя обязанными познакомить наших читателей с продолжением "Записок", как скоро они появятся в журнале "Время"".

Позвольте Вас уведомить, милостивый государь, (2) что с редакцией "Русского мира", после помещения в газете "Русский мир" отрывка из сочинения моего "Записки из Мертвого дома" (то есть первых четырех глав), я более ни в каких литературных сношениях не состою, всё же сочинение мое "Записки из Мертвого дома" продано мною журналу (3) "Время" вполне и потому продолжение этих "Записок" может явиться только в этом журнале. Ни с кем же другим я, относительно продолжения этого сочинения, ни в каких формальных или каких бы то ни было обязательствах не состою и никто другой не имеет на него никакого права. О чем и прошу Вас, милостивый государь, (4) уведомить публику, напечатав в Вашей газете письмо мое.

Долгом считаю предуведомить Вас, что такое же письмо и с такою же от меня просьбою послал я и к гг. редакторам "С.-Петербургских ведомостей" и "Сына отечества". (5)

Ф. Достоевский.

4-го мая 1861 г.

(1) В "СО": В редакцию "Сына отечества": Милостивый государь; в "СПбВед": Корреспонденция. Санктпетербург, 4-го мая. Мм. гг.

(2) В "СПбВед": милостивые государи

(3) В "СПбВед": в журнал (4) В "СПбВед": Милостивые государи

(5) В "СО": "С.-Петербургских ведомостей" и "Северной пчелы".

Примите уверение в искреннем уважении Вашего покорного слуги; в "СПбВед": "Сына отечества" и "Северной пчелы". Примите и проч.

181. Ф. Н. БЕРГУ 12 июля 1861. Петербург

Июля 12/61.

Милостивый государь Федор Николаевич,

Мне чрезвычайно неприятно и совестно, что я принял в другом смысле то место Вашей статьи, где говорилось об "Унижен<ных> и оскорб<ленных>". Сделайте одолжение, извините меня. Воображаю, как Вам было это даже обидно. Ваше письмо вполне меня разуверило и нагнало на меня сильное раскаяние. Одно, что скажу в свое оправдание: что действительно в статье Вашей это место было написано так неясно, что можно было ошибиться. Я бы ни за что не ошибся: но так как Вы тут же браните и Григорьева (а Вы его таки браните и довольно зло), то мне и пришло в голову: если посылается в журнал статья, опровергающая (1) этот же журнал и где зацепляются его сотрудники, то, пожалуй, могло случиться и всё остальное. Соглашаюсь, что я глупейшим образом ошибся и прошу у Вас, от всего сердца, извинения.

Основная мысль Вашей статьи прекрасная, и мы с ней совершенно согласны. Но ведь из нее невозможно не выпустить, во-1-х) всего, что говорится в ней о Григорьеве. Согласитесь, журнал не может себе противоречить. 2) Обо мне, хоть бы Вы меня бог знает как хвалили; хвалить себя в своем журнале нельзя. 3) Всё, где Вы говорите о "Книге Наума". Положим, Вы правы: но книга составлена была честнейшим человеком и, главное, замечательнейшим деятелем во время всеобщего гнета над литературой, принесшим ей много пользы и многим ей пожертвовавшим. Если тут, ради лица, и делается уклонка, то ведь не из низкого же побуждения (2) мы смотрим в этом случае на лица, а из побуждения благородного. Конечно, если б дело шло о чем-нибудь гораздо более важном, то нечего было бы смотреть ни на какое лицо. "Время" строго держится этого правила, для него нет лиц, но ведь что толку выказывать себя такими спартанцами, когда дело вовсе не так важно. Всё в меру, всё кстати. К чему же огорчать человека, которого все уважают и про которого во всю честную жизнь его никто не сказал ничего дурного, а даже совершенно напротив.

Остальное всё можно напечатать, но остального-то остается мало. Мы, впрочем, посмотрим и уж конечно найдем случай поместить.

Жалею, что ответить Вам подробнее и больше не могу. Затянулись дела и теперь усиленная работа, а усиленной работы и другу и недругу не желаю. Не дай Вам бог ее испытать.

Вчера слышал чтение Вашего стихотворения. Что за прелесть! Это решительно Ваше лучшее и ко многому применимо. Вот бы Вам побольше писать на эти темы. Потому и говорю Вам о темах, что вижу, как с ними согласуется Ваше вдохновение. Сколько припомню, в этом роде я еще ничего не читал Вашего. Одну только строчку, по-моему, надо бы изменить:

Молчит бессмысленный народ.

Это как будто Пушкина "Молчи, бессмысленный народ" и в смысле модном, то есть в смысле враждебном Пушкину. Разумеется, Вы бы не написали ничего сами в смысле враждебном Пушкину, но другие-то, пожалуй, так примут и поймут. Мы думаем изменить; я предлагаю сказать "Молчит униженный народ", а брат "Молчит подавленный народ". Мне кажется, что униженный сильнее и заключает в себе смысл и "подавленного".

Сделайте одолжение, пишите, уведомляйте, и присылайте. На всё остальное (3) в Вашем письме, требующее ответа, ответит Вам брат.

Прощайте, Ваш от всего сердца

Ф. Достоевский.

(1) было: где опровергается

(2) было: чувства

(3) было: Обо всем остальном

182. Я. П. ПОЛОНСКОМУ 31 июля 1861. Петербург

Петербург (Колтовская) 31 июля/61.

Бесценнейший Яков Петрович, простите великодушно, что до сих пор не писал к Вам ничего. Всё время был занят, - верьте богу. Ездил в Москву прогуляться, хоть и на 10 только дней, но запустил свою работу, а потому с первого июля начиная и до самого конца месяца работал усиленно. А когда я работаю, так уж норов такой, что хоть и есть иногда свободный час, но уж не до постороннего и не до писем.

Вот почему и Вам до сих пор не писал. Прощаете ли?

Ну как-то Вы поживаете и, главное, здоровы ли? Что делаете? Пишете ли? Читаю все Ваши письма, но Вы уж очень мало в них пишете о себе. Да кстати: когда Вы приедете и всё ли время пробудете только в одной Австрии. Италия под боком, как, кажется, не соблазниться и не съездить? Счастливый Вы человек! Сколько раз мечтал я, с самого детства, побывать в Италии. Еще с романов Радклиф, которые я читал еще восьми лет, разные Альфонсы, Катарины и Лючии въелись в мою голову. А дон Педрами и доньями Кларами еще и до сих пор брежу. Потом пришел Шекспир - Верона, Ромео и Джулье<т>та - черт знает какое было обаяние. В Италию, в Италию! (1) А вместо Италии попал в Семипалатинск, а прежде того в Мертвый дом. Неужели ж теперь не удастся поездить по Европе, когда еще осталось и сил, и жару, и поэзии. Неужели придется ехать лет через десять согревать старые кости от ревматизма и жарить свою лысую и плешивую голову на полуденном солнце. Неужели так и умереть, не видав ничего!

Но ведь это не от Вас зависит и потому перейдем к другому. Сначала об Вас: пишете ли Вы, драгоценный голубчик? Три главы Ваши вышли еще в июне и произвели самое разнообразное впечатление. Во-первых, вообще впечатление вышло неполное - это понятно. Весь роман, напечатанный целиком, произвел бы впечатление гораздо сильнейшее. В публике отзывы (как я слышал) различные, но что хорошо, <ч>то ценители (2) делятся довольно резко на две стороны: или бранят или очень хвалят - а это самое лучшее: значит, не пахнет золотой срединой, черт ее возьми! Иные в восторге, хвалят очень и ужасно бранятся, что нет продолжения. Один человек, очень неглупый, так просто объявил, что ему роман совсем не нравится, потому что "ничего не развито и романа нет". Брат отвечал ему, что развитие романа еще только началось, и как услышал это ценитель, то разинул рот от удивления: он было вообразил, что эти три главы - и есть весь роман, совершенно оконченный. Он проглядел, что сказано о продолжении впредь. Друг Страхов заучил все эти три Ваши главы наизусть, ужасно любят цитовать из них, (3) и мы, собравшись иногда вместе, кстати иль некстати, приплетаем иногда к разговору Ваши стихи. В литературе, как Вы сами можете вообразить, отзывов еще нет, кроме тех, которым не терпится, чтоб не ругнуть. Партия Минаевых, Курочкиных (воображающих, что они составляют партию) ругаются. Н. Курочкин (4) (брат Василия)) получил редакторство "Иллюстрации", - то-то его прибыло! Они критикуют, что стихи не хороши, а за стих:

Блохою жизни был укушен - (15)

Минаев сравнивает Вас с Пл. Кусковым, пишущим будто бы об одних комарах и мухах. Но гадости всех этих мозгляков, разумеется, не имеют ни смысла, ни влияния. В Москве я видел Островского. Некрасов, проезжая Москву до меня, был у него, и Островский рассказывал мне, что Некрасов был от Вашего романа в восторге. Брат объявил, что продолжение Вашего романа последует в сентябре. Хорошо ли он сделал? Правда - то, что продолжать надо непременно и печатать скорее (говорю и для Вашей и для НАШЕЙ выгоды, разумеется), но отнюдь не надо откладывать. Впечатление пройдет в публике. А ведь я знаю, какое у Вас дальше в романе развитие. Сильно подействует и поставит перед публикой роман самостоятельно и крепко. Я вот, например, очень плохо сделал, что моих "Униженных и оскорбленных" растянул до июля и ослабил их впечатление. Теперь кончил, слава богу. К зиме выйдет отдельной книжкой. Я продал одному издателю, взяв 1000, - больше взять нельзя было.

Журнал идет, - до сих пор еще тянется подписка, - хоть кой-какая, да тянется. В литературном мире много полемики, но (5) не об литературе, а в публицистском смысле. Чернышевский начал ряд статей о современной журналистике; преимущественно отвечает своим неприятелям. Очень бойко и, главное, возбуждает говор в публике, а это важно. Поставил себя очень рельефно и оригинально. В этой оригинальности, разумеется, и недостатки его. Мы, может быть, скажем что-нибудь по поводу его полемики, и скажем с полным беспристрастием. С "Русским вестником" у нас продолжается баталия. Много бы можно рассказать, (6) да уж лучше сами прочтете.

Вчера прочел Ваше письмо к Коте, но ведь брат писал к Вам. Коту же, кажется, ужасно было приятно получить от Вас письмо. Мы в Колтовской, живем ни весело, ни скучно. Дела много. Кажется, журнал всё более и более приобретает симпатии. До сих пор каждый номер интересует читателей.

Если Вы в этом году напечатаете еще хоть только 3 главы, то цельно и рельефно поставите Ваше произведение перед публикой. Узнают, с чем имеют дело, и много будут ждать от романа. Даже самые ругатели знают и теперь, что оценить и что хорошо. Вообще мы не ошиблись; ему предназначено иметь и эффект, и значение.

Прощайте, бесценный друг, обнимаю Вас крепко.

Ваш Ф. Достоевский.

Р. S. Приезжайте скорее.

(1) далее было: бежать хотел в Швей<царию>

(2) было: то ценили

(3) было: их

(4) далее было начато: к тому

(5) далее было: всё

(6) было: сказать

183. А. К. КАЛЛАШ 16 августа 1861. Петербург

Добрейшая и многоуважаемая Александра Карловна, Вы меня должны простить за то, что я так непростительно долго не отвечал на Ваше милое письмо. Видите, как я деспотически начинаю; прямо говорю: должны простить. Но это вовсе не от глупой самоуверенности, что, чего бы я ни пожелал, то вот сейчас и случится, а от того, что в душе своей считаю себя почти невиноватым перед Вами. Столько было в последнее время срочных занятий, что я уж никак не мог их бросить и заняться другим, чем бы то ни было. Разумеется, время всегда было - и при самых срочных занятиях; но я человек больной, нервный. Когда пишу что-нибудь, то даже думаю об том и когда обедаю, и когда сплю, и когда с кем-нибудь разговариваю. Спросите Александра Устиновича, он про меня знает. А потому я, получив милое письмецо Ваше, и отложил ответ до конца работы, думая, что кончу наверно послезавтра, а кончил-то чуть не неделю спустя после этого послезавтра. Но я уверен, что Вы меня простили, потому что, несмотря на всё Ваше самолюбие*. Вы, кажется, чрезвычайно добры, и потому я теперь буду покоен, хотя, признаюсь, буду (1) покоен только дня четыре спустя, то есть тогда, когда уж буду совершенно уверен, что Вы получили письмо мое.

Ну, дай бог, чтоб деревня для Вас была бы все-таки лучше Кашина, - Вы хоть немного, но так ярко о нем написали, что, мне кажется, в нем довольно досадно Вам жить, несмотря на некоторое любопытство к такой обстановке. Мне, знаете ли, что понравилось? Что в письме Вашем проглядывает какая-то досада, желчь, когда Вы упоминаете о кашинском обществе. Стало быть, Вы не можете смотреть равнодушной наблюдательницей на ненормальное и уродливое.

Я рад, что в деревне Вам, как Вы пишете, недурно. Не пренебрегайте здоровьем, в особенности купайтесь. А уж на зиму непременно приезжайте в Петербург. Петербург страшно тосклив и скучен, но все-таки в нем теперь всё, что живет у нас сознательно. А ведь это что-нибудь да значит. Вам же Петербург, несмотря на скверный климат, все-таки будет полезен даже для здоровья. Ведь Вы нервны очень, впечатлительны и мечтательны. Следовательно, Вам менее, чем кому-нибудь, надо оставаться в уединении. Уединение всегда найти можно, а людей не всегда, то есть людей в смысле общества. А Вам теперь надо жить и пользоваться жизнию. Чтение, например, еще не жизнь.

Я в Москве провел время довольно приятно, но на этот раз Москва мне как-то не показалась. Возвратился домой с удовольствием. Но дома, то есть в Колтовской на нашей даче, право, прескучно. Вы спрашиваете: прошла ли моя тоска. Ей-богу, нет, и если б не работа, то я бы заболел от уныния. А между тем мне так мало нужно. Ведь я знаю сам, что мне нужно мало, и даже знаю, что именно нужно - хороших людей. Как Вы думаете, это много или мало?

Июнь и июль простояли у нас бесподобные, но август весь сплошь предождливый, и всё холоднее и ветренее с каждым днем, так что двадцатого мы все начнем перебираться в город. В Петербурге самое интересное во всех отношениях время - осень, особенно если не очень ненастна. Осенью закипает новая жизнь на весь год, начинаются новые предприятия, приезжают новые люди, являются новые литературные произведения. Предчувствую, что эта осень и зима промелькнут скоро; а там, весной, непременно за границу.

Я часто вспоминаю и теперь о нашем путешествии. И как мило было со стороны судьбы, что она позволила мне встретиться со всеми вами. А то бы я очень проскучал.

Приезжайте же, пожалуйста, на зиму. Право, это будет лучше, чем оставаться в деревне.

Не взыщите меня за глупое письмо. Глупое потому, что всё о себе писал. Да простите мне тоже помарки; не умею ничего писать без помарок.

Охотница ли Вы до ягод, до яблок и до груш? Вот это самое лучшее, что есть в лете.**

Передайте мой поклон и мое уважение Вашей сестрице и многоуважаемому Александру Устиновичу. А затем не забудьте преданного Вам и уважающего Вас

Ф. Достоевского.

16 августа/61. Петербург.

* Упоминаю потому, что Вы сами об этом упоминаете.

** Фи, как после этого замечания, должно быть, Вы меня презираете

На конверте: Его высокоблагородию Карлу Федоровичу Каллаш для передачи Александре Карловне Каллаш.

Тверской губернии в город Кашин.

(1) далее было: рассчитывать

184. А. Н. ОСТРОВСКОМУ 24 августа 1861. Петербург

Милостивый государь Александр Николаевич,

Вашего несравненного Бальзаминова я имел удовольствие получить третьего дня и тотчас же мы, я и брат, стали читать его. Было и еще несколько слушателей - не столько литераторов, сколько людей со вкусом неиспорченным. Мы все хохотали так, что заболели бока. Что сказать Вам о Ваших "Сценах"? Вы требуете моего мнения совершенно искреннего и бесцеремонного. Одно могу отвечать: прелесть. Уголок Москвы, на который Вы взглянули, передан так типично, что будто сам сидел и разговаривал с Белотеловой. Вообще эта Белотелова, девицы, сваха, маменька и, наконец, сам герой - это до того живо и, действительно, до того целая картина, что теперь, кажется, у меня она ввек не потускнеет в уме. Капитан только у Вас вышел как-то частнолицый. Только верен действительности, и не больше. Может быть, я не разглядел с первого чтения. Разумеется, я Вашу комедию прочту еще пять раз. Но из всех Ваших свах - Красавина должна занять первое место. Я ее видал тысячу раз, я с ней был знаком, она ходила к нам в дом, когда я жил в Москве, лет 10-ти от роду; я ее помню.

Кстати: некоторые из слушателей и из слушательниц Вашей комедии уже ввели Белотелову в нарицательное имя. Уже указывают на Белотелову (1) и отыскивают в своей памяти девиц Пеженовых.

Я и брат, мы Вам чрезвычайно благодарны. Брат просил меня Вас уведомить, что в конце этой недели (то есть дня через три от этого письма) он вышлет Вам и денег.

Вы пишете, что задумали для нас еще. Ради Христа, не оставляйте этой доброй мысли. Торопить не будем, а ждать будем с самым крайним нетерпением.

Корректор у нас очень хороший, - один студент, знает свое дело хорошо, и если особенно попросить его, то он и особенное внимание обратит. Я сам поговорю с ним.

Сейчас только прочел письмо от Полонского из Теплица. Он всё еще болен; страшно скучает. К осени будет к нам. Его роман ужасно многим в Петербурге не нравится. Но от некоторых людей мы слышали и большие похвалы. Тем лучше, что с первого разу не нравится. У нас это хороший признак.

Вам душевно преданный и уважающий Вас

Ф. Достоевский.

24 августа/61.

(1) далее было: на улицах

1862

185. A. M. ДОСТОЕВСКОМУ 6 июня 1862. Петербург

Петербург 6 июня/62 года.

Любезный и незабвенный друг и брат мой, милый Андрюша, прости, голубчик, за то, что так долго, так долго не писал тебе. Не вини меня: я человек больной, постоянно больной, а дела в последнее время навалил на себя столько, что едва расхлебал. Не с моими силами брать на себя столько. Но, слава богу: дело у нас удалось, зато здоровье мое до того расстроилось, что теперь (именно завтра) уезжаю за границу до сентября лечиться. У меня падучая, а сверх того много других мелких недугов, развившихся в Петербурге. Не сердись же. Вспомни то, что мне все причины тебя любить и уважать и ни одной - забыть тебя. И потому молчанье мое прими хоть за скверное нерадение с моей стороны, но не сомневайся в том, что хоть я и ленив, а все-таки люблю и уважаю тебя очень. Я помню, дорогой ты мой, помню, когда мы встретились с тобой (последний раз, кажется) в знаменитой Белой Зале. Тебе тогда одно только слово стоило сказать кому следует, и ты немедленно был бы освобожден как взятый по ошибке вместо старшего брата. Но ты послушался моих представлений и просьб: ты великодушно вникнул, что брат в стесненных обстоятельствах; что жена его только что родила и не оправилась еще от болезни, - вникнул в это и остался в тюрьме, чтоб дать брату приготовить к тому жену (1) и по возможности обеспечить ее на отсутствие, может быть, долгое: хоть он и знал тогда, что он прав и кончит тем, что его освободят, но когда и как обернется дело, он не мог предугадывать. А если так, если ты уж раз так поступил, так великодушно и честно, - стало быть, не мог и я забыть тебя и не вспомнить о тебе как о честном и добром человеке. А ты сверх того доказал, что и любишь меня. Ты писал мне в Семипалатинск и даже помогал мне. Жена твоя тоже приветствовала меня как брата. Я этого не могу забыть. (2) Верьте же оба, и ты и добрая, уважаемая мною жена твоя, что я вам предан и очень люблю, а главное, не сомневайся во мне и на будущее время.

Хоть я и написал в эти два года до ста печатных листов, но брат Миша, взявший на себя все денежные и редакционные заботы о журнале, еще более трудился. И потому не вини его за молчание. У него голова трещит от забот, от которых другой давно бы бежал или сложил руки и тем вызвал бы на себя гибель. Подожди немного: уладятся дела наши и мы, верно, не будем так чужды друг другу, как теперь. Хотя наши дела по журналу идут неслыханно хорошо (у нас на этот год 4200 подписчиков), но мы наделали долгов за прошлый год, и только разве третий и четвертый год журнала дадут нам спокойствие и устойчивое положение. Вот я теперь еду (один), оставляю брата, а сам думаю: как-то он один без меня будет? я все-таки был ревностный помощник.

Еду я один. Жена моя остается в Петербурге. Денег нет, чтоб ехать вместе, да и нельзя ей своего сына (моего пасынка) оставить, который готовится к экзамену в гимназию. Все наши сестры здоровы. Брат Коля кое-как ведет свои дела; даже и очень не худо, хотя бы все-таки желательно было, если б ему побольше повезло. Голеновский в отставке, и Саша несколько грустна поэтому. Семейство растет, а доходу всего-то их домик на Петербургской.

Голеновский вышел в отставку из благородной гордости, не могши снести несправедливостей начальника, сильного человека, желавшего определить на его место своего родственника. Саша первая оправдывает мужа, (3) да и мы все. А между тем он ищет теперь места и тяготится своим бездействием. В этом отношении у них теперь не совсем хорошие обстоятельства.

Варенька в Москве выдала дочь свою замуж. Верочка живет счастливо. Покровские здоровы. Я раз уж шесть в эти два года был в Москве, и мне весело было припомнить нашу старину, наше детство. (4)

Данилевский что-то передал мне про какую-то клевету про тебя, скверную сплетню. Я говорил с Калиновским. Он мне и брату написал письмо, в котором объясняет эти обстоятельства грязными сплетнями мерзких людей, говорит, что тебя едва знает и про тебя ничего не мог говорить дурного. Если хочешь, я тебе пришлю и это письмо. Отвечай мне к сентябрю. Я на этот раз обещаюсь тебе ответить в скорости.

Обнимаю и целую тебя. Пожелай мне доброго пути и здоровья. Завтра в 8 часов утра буду уже по дороге в Берлин. Передай полное и искреннее мое уважение жене твоей; расцелуй своих детей и скажи им, что у них есть дядя Федя, как зовут меня все здешние племянники.

Твой брат, тебя любящий, Ф. Достоевский.

(1) вместо: приготовить к тому жену - было: приготовиться к аресту.

(2) было: заменить

(3) было: его оправдывает

(4) вместо: нашу со детство было: наше старинное детство

186. H. H. СТРАХОВУ 26 июня (8 июля) 1862. Париж

26 июня /8 июля/ 62.

Вы в первых числах июля трогаетесь за границу, дорогой Николай Николаич. С богом; уж одно то, что к тому времени Вы непременно попадете на прекрасную погоду, так как теперь она везде, по всей Европе скверная; но как вспомню: на кого ж Вы оставите Михаила Михайловича, так даже жутко станет. Голубчик Николай Николаевич, пора теперь скверная, как Вы пишете, пора томительного и тоскливого ожидания. Но ведь журнал дело великое; это такая деятельность, которою нельзя рисковать, потому что, во что бы ни стало, журналы как выражение всех оттенков современных мнений должны остаться. А деятельность, то есть что именно делать, о чем говорить и что писать - всегда найдется. Господи! как подумаешь, сколько еще не сделано и не сказано, и потому сижу здесь и рвусь отсюда, из так называемого прекрасного далека, хоть не телом, так духом к Вам, в Россию. Всякий, всякий должен делать теперь и, главное, попасть на здравый смысл. Слишком у нас перепутались в обществе понятия. Недоумение наступило какое-то. Вы пишете, дорогой Николай Николаевич, что хотите съездить предварительно в Москву. Чтоб не опутали Вас там сенаторы журналистики! Чего доброго, Катков соблазнит Вас какой-нибудь разлинованной по безбрежному отвлеченному полю доктриной... Нет, нет, я ведь шучу. Ах, голубчик, родной мой, как бы хотелось с Вами здесь увидеться! И знаете что: мне кажется, это совершенно возможная и должная вещь. Штука в том, чтоб не сбиться в адрессах. Главное дело в том, чтоб помнить числа. 15 июля (нашего стиля), но не раньше, я выезжаю из Парижа в Кельн. День пробуду в Дюссельдорфе; потом на пароходе вверх по Рейну до Майнца, а там в Oberland, то есть, может быть, в Базель и проч. Значит, 18 или 19-го числа нашего стиля я в Базеле, а 20, 21 или 22-го в Женеве. Следственно, всякое письмо Ваше, откуда бы то ни было, если придет в Париж не позже 15 июля, застанет меня там, и я буду знать, где Вас найти. Даже так, например, Вы мне напишете, положим, из Берлина или Дрездена, что такого-то числа будете там-то (а это Вы можете рассчитать всегда, дней на десять вперед), там я и буду Вас искать. А если Вы сделаете еще такую вещь: купите себе guide Рейхарда, так что в каждом городе будете знать, какие отели (и какие в них цены), то, например, будучи в Берлине и пиша ко мне, напишите: остановлюсь в Женеве такого-то числа и в такой-то гостинице. Так что я и буду уж спрашивать о Вас в этой гостинице. Вы, может быть, приехав в Женеву, и не остановитесь в этой гостинице, найдете ее неудобной и остановитесь в другой, но это Вам нисколько не помешает оставить в прежней (условленной) гостинице свой адресс, для тех, кто о Вас спросит (1) (то есть для меня), и дадите за это portier гостиницы какой-нибудь франк на водку, и таким образом я Вас непременно найду. Как любопытно мне тоже узнать Ваш маршрут. Ах, Николай Николаевич, Париж прескучнейший город, и если б не было в нем очень много действительно слишком замечательных вещей, то, право, можно бы умереть со скуки. Французы, ей-богу, такой народ, от которого тошнит. Вы говорили о самодовольно наглых и г<--->ных лицах, свирепствующих на наших минералах. Но клянусь Вам, что тут стоит нашего. Наши просто плотоядные подлецы, и большею частию сознательные, а здесь он вполне уверен, что так и надо. Француз тих, честен, вежлив, но фальшив и деньги у него - всё. Идеала никакого. Не только убеждений, но даже размышлений не спрашивайте. Уровень общего образования низок до крайности (я не говорю про присяжных ученых. Но ведь тех немного; да и, наконец, разве ученость есть образование (2) в том смысле, как мы привыкли понимать это слово?). Вы, может быть, посмеетесь, что я так сужу, всего еще только десять дней пробыв в Париже. Согласен; но 1) то, что я видел в эти десять дней, подтверждает покамест мою мысль, а во-2-х) есть некоторые факты, которых заметить и понять достаточно полчаса, но которые ясно обозначают целые стороны общественного состояния, именно тем, что эти факты возможны, существуют.

Заедете ли Вы в Париж? Заметьте: на три дня в Париж ехать не стоит, а посвятить ему две недели, если Вы только турист, будет скучно. За делом сюда ехать можно. Много есть чего посмотреть, изучить. Мне приходится еще некоторое время пробыть в Париже и потому хочу, не теряя времени, обозреть и изучить его не ленясь, сколько возможно для простого туриста, каков я есмь. Не знаю, напишу ли что-нибудь? Если очень захочется, почему не написать и о Париже, но вот беда: времени тоже нет. Для порядочного письма из-за границы нужно все-таки дня три труда, а где здесь взять три дня? (3) Но там что будет.

Еще, голубчик Николай Николаевич: Вы не поверите, как здесь охватывает душу одиночество. Тоскливое, тяжелое ощущение! Положим, Вы одинокий человек и Вам особенно жалеть будет некого. Но опять-таки: чувствуешь, что как-то отвязался от почвы и отстал от насущной, родной канители, от текущих собственных семейных вопросов. Правда, до сих пор всё мне не благоприятствовало за границей: скверная погода и то, что я всё еще толкусь на севере Европы и из чудес природы видел один только Рейн с его берегами (Николай Николаич! Это действительно чудо). Что-то будет дальше, как спущусь с Альпов на равнины Италии. Ах, кабы нам вместе: увидим Неаполь, пройдемся по Риму, чего доброго приласкаем молодую венецианку в гондоле (А? Николай Николаевич?) Но... "ничего, ничего, молчанье!", как говорит, в этом же самом случае, Поприщин.

До свидания, Николай Николаевич. О заграничных впечатлениях моих не сообщаю Вам никаких подробностей. Всего не опишешь в письме, а по частям и не могу. Да и какие еще мои впечатления-то! Я еще всего девятнадцать дней за границей. Обнимаю Вас от всей души. Передайте мой поклон добрейшему, милому Тиблену (которого, я не знаю за что, я как-то стал любить в последнее время) и милой, бесконечно уважаемой Евгении Карловне. Как ее здоровье? Да кстати: если Вы поедете в Москву, то, пожалуй, письмо мое и не застанет Вас в Петербурге. Во всяком случае и адрессую в редакцию "Времени".

Прощайте. Впрочем, лучше: до свидания. Быть того не может, чтоб мы за границей не встретились! Я никогда не простил бы себе этого. Крепко жму Вам руку. Поклонитесь от меня всем общим нашим знакомым. Как ведет себя Ваш неблаговоспитанный кот?

Addio.

Ваш Ф. Достоевский.

(1) вместо: кто о Вас спросит - было: кто случайно Вас спросит

(2) вместо: есть образование - было: составляет всё

(3) вместо: три дня - было: его

187. А. Д. ПУТЯТЕ 8 октября 1862. Петербург

Милостивый государь,

Я сообщил Базунову о предполагаемом Вашем издании, и он ни за что не соглашается на перепечатку "Записок из Мерт<вого> дома", несмотря на все мои доводы. Взгляните на его письмо, прочтите его всё, если Вам угодно, и Вы увидите, хочет ли он позволить. Я же не имею теперь (на два года) никакого права на эти "Записки", продав их Базунову. И потому, к величайшему моему сожалению, ни редакции на себя не могу взять, ни даже согласиться на перепечатку. Разве каких-нибудь 8 или 10 страниц. Очень сожалею, но что делать? Через два года, если Вы будете еще продолжать Ваше издание, перепечатайте хоть несколько глав. А теперь нельзя.

Федор Достоевский.

8 октября 1862.

188. H. A. НЕКРАСОВУ 3 ноября 1862. Петербург

Вы, уж конечно, можете сами судить, добрейший и многоуважаемый Николай Алексеевич, как неприятно и тяжело нам лишиться Ваших стихотворений. Но что делать, если таков Ваш расчет. По крайней мере, сдержите Ваше обещанье после выхода "Современника". Уж тогда, конечно, Вас ни в чем не заподозрят. Всего лучше обругайте нас в генварском №-ре "Современника", а на февральский наш номер дайте нам Ваших стихов.

Не могу не признаться Вам, между прочим, в двух обстоятельствах, или лучше в сомнениях моих: 1) как можно Вам, такому известному человеку в литературе, да еще поэту, так дрожать перед всяким неустановившимся и (по природе своей) летучим и неосновательным мнением? 2) Почему участие в нашем журнале могло бы Вас компрометировать и утвердить такие, например, слухи, что Вы предали Чернышевского? Разве наш журнал ретроградный? Уж, кажется, нет даже и для врагов наших. Можно всё говорить, но только не об ретроградстве. (Я ведь не Вам приписываю теперь это мнение. Я отвечаю только на Ваше подозрение, что публика Вас будет винить в ретроградстве и в отступничестве, если (1) Вы будете у нас печататься). Но ведь я убежден, что публика не считает нас (2) ретроградами.

Еще: прошлого года Вы тоже у нас напечатали, а ведь наш журнал был такой же. Тогда это Вам в вину никто не поставил.

Во всяком случае, подождем, и Ваше обещание мы жадно будем иметь в виду. А теперь - что же делать! До свидания.

Душевно и искренно Вам преданный

Федор Достоевский.

3 ноября. Брата нет дома. Сообщу ему. Он очень будет жалеть.

(2) (1) было: когда было начато: ме<ня>

1863

189. А. П. МИЛЮКОВУ 2 января 1863. Петербург

Любезнейший Александр Петрович,

Нет ли у Вас, Христа ради, "Les Misйrables" (Hugo) не более как на день или на два? Если нет всего, то хоть начала? Нет начала, то хоть из середины или что-нибудь? Нет по-французски, так хоть в каком бы то ни было русском переводе. Мне это надобно для одного соображения, компонирую статью. Простите, что беспокою Вас так поздно.

Ваш весь Ф. Достоевский.

2 генваря/63.

190. M. В. БЕЛИНСКОЙ 5 января 1863. Петербург

Милостивая государыня Марья Васильевна,

Простите меня великодушно, что я слишком долго не отвечал на Ваше прекрасное и доброе письмо. Но сначала был занят, а потом болен, потому и опоздал. Письмо Ваше произвело на меня чрезвычайно приятное впечатление. Я до того любил и уважал Вашего незабвенного мужа и вместе с тем мне так приятно было припомнить всё то лучшее время моей жизни, что я от души мысленно поблагодарил Вас за то, что Вам вздумалось написать ко мне. Летом или даже весной я непременно буду в Москве и уж непременно, на этот раз, явлюсь к Вам. Признаюсь, когда я прошлого года был дней пять в Москве, мне приходила мысль быть у Вас и напомнить Вам о себе и о прошлом. Но это было летом, и в Москве я в сложности не прожил и двух дней, а жил на даче у родных. Так и не пришлось заехать. Но уверяю Вас, что и без Вашего письма я, в первое же посещение Москвы, исполнил бы свое намерение.

А нам ведь много есть о чем переговорить, многое припомнить. У меня есть даже особенные к тому причины, и при свидании я Вам всё объясню. То, что Вы пишете о Вашей дочери и о ее внимании ко мне, слишком для меня лестно. Передайте ей задушевный привет. Может быть, познакомимся и сойдемся.

О себе я ничего не могу Вам теперь написать: женат, болен падучей болезнию, литературствую, участвую в издании журнала, путешествовал по Сибири и проч., и проч. Обо всем этом, конечно, можно еще говорить на словах, при свидании, но описывать это, после пятнадцати лет разлуки, тяжело по невыполнимости.

Итак, до свидания. Крепко жму Вам руку. Мой усердный поклон Вашей сестрице. Поблагодарите ее за меня, что и она меня не забыла. Брат Вам кланяется. Жена его тоже. Они помнят всё старое; всё ведь это так еще близко, как на ладони, хоть и пятнадцать лет тому прошло.

Примите уверение в искреннем моем уважении и преданности.

Ваш весь Ф. Достоевский.

Петербург 5 генваря/63.

191. H. M. ЩЕПКИНУ 13 февраля 1863. Петербург Черновое

Милостивый государь Николай Михайлович.

Бывший секретарь Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым В. П. Гаевский сообщил Комитету Общества, в заседании 12 февраля сего года, Ваше письмо к нему от 1-го февраля, в котором Вы изъявляете желание сложить с себя добровольно принятую Вами обязанность агента и корреспондента Общества в Москве. Комитет при этом известии единогласно изъявил свое сожаление и положил благодарить Вас (1) за полезные труды Ваши в пользу Общества. Вместе с тем (2) постановлено Вас просить предложить всем московским членам Общества, от лица Комитета, выбрать самим (3) из своей среды нового члена-корреспондента на место Ваше в Москве и о результате выбора уведомить Комитет Общества.

Примите уверение в совершенном моем уважении.

Секретарь Общества Ф. Дос<тоевский>.

(1) далее было: от лица всего Общества

(2) было: Кроме того

(3) вместо: выбрать самим - было: чтобы они выбрали сами

192. Б. И. УТИНУ 18 февраля 1863. Петербург

Петербург, 1863 г. Понедельник 18 февраля.

Посылаю Вам, многоуважаемый Борис Исакович, отчет 10 марта 61-го года (то есть, стало быть, ревизион<ной> комиссию о действиях в 60-м году). Отчета же 62-го года (то есть ревизии о действиях 61-го года) не отыскалось, хотя мы с Егором Петровичем перебрали все бумаги. Должно быть, этот отчет у Гаевского, и сегодня вечером он уже будет у меня, затем доставлю Вам. Егор Петрович сказал мне, что заседание Комитета на сегодня не отложено и соберется по обыкновению в 7 1/2 часов. Будущее же заседание Комитета назначается на следующий понедельник (в 7 1/2 часов) 25-го февраля, и тогда, то есть на тот понедельник, и отлагаются дела по настоящей ревизионной комиссии.

Вам преданный Ф. Достоевский.

193. Б. И. УТИНУ 20 февраля 1863. Петербург

Егор Петрович поручил мне спросить Вас, многоуважаемый Борис Исакович, дали ли Вы знать, как обещали, М. И. Сухомлинову, что Комитет приглашает его в свое собрание для совещания о г-не Чубинском, за которого он сам хлопочет и желает, чтоб ему было выдано вспоможение. Я было хотел написать г-ну Сухомлинову на прошлой неделе, но Егор Петрович сказал мне, что Вы взялись уведомить сами г-на Сухомлинова. Между тем его в понедельник на собрании не было.

Следующее собрание будет 25-го числа в понедельник, в 7 1/2 часов вечера. Егор Петрович просит Вас известить об этом. Будьте так добры, сообщите об этом и членам, участвующим в ревизионной комиссии.

Примите уверение в моем уважении.

Ваш Ф. Достоевский.

20 февраля/63.

194. А. И. ГЛАЗУНОВУ 6 марта 1863. Петербург Черновое

Милостивый государь Александр Ильич,

Комитет Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым в собрании 4 марта сего года определил убедите. (1) просить Вас, милостивый государь, принять на себя быть агентом и членом-корреспондентом Общества в Москве, на место Н. М. Щепкина, сложившего с себя это звание по причине закрытия своего книжного магазина. (2) Позвольте надеяться, что Вы благоволите почтить меня благоприятным ответом, (3) который я и буду иметь честь передать Комитету Общества.

Примите уверение (4) в моем уважении, с которым имею честь пребыть (5)

М<илостивый> Г<осударь>

В<ашим> пок<орным> слугой

6 марта/63.

(1) было: убедительнейше

(2) далее было начато: В ожидании ответа Вашего

(3) вместо: благоприятным ответом - было: на это предложение скорым ответом

(4) далее было: М<илостивый> Г<осударь>

(5) вместо: имею честь пребыть - было: остаюсь

195. И. С. ТУРГЕНЕВУ 17 июня 1863 г. Петербург

Петербург, 17 июня/63.

Любезнейший и многоуважаемый Иван Сергеевич, простите меня, ради бога, за то, что не отвечал Вам на Ваше последнее письмо из Бадена. Мало того, я ужасно виноват перед Вами, до серьезного и немалого угрызения совести, что не отвечал Вам и на два предыдущие Ваши письма. Но дело в том, что последнее письмо Ваше застало меня в самое хлопотливое и тугое время, то есть во время запрещения нашего журнала. Тут было столько возни, тоски и прочего, очень дурного, что решительно целый месяц не подымалась рука взять перо. Верите ли Вы этому? А что касается до предыдущих писем, то болезнь жены (чахотка), расставание мое с нею (потому что она, пережив весну (то есть не умерев в Петербурге), оставила Петербург на лето, а может быть и долее, (1) причем я сам ее сопровождал из Петербурга, в котором она не могла переносить более климата); наконец, моя серьезная и довольно долгая болезнь по возвращении из Петербурга, (2) - всё это опять-таки помешало мне писать к Вам до сих пор. То есть, если б надо было только ответить Вам для соблюдения обыкновенной учтивости, время бы и тогда нашлось. Но мне, помнится, хотелось (3) тогда с Вами поговорить или, лучше сказать, подробнее описать Вам, что делалось тогда в нашей литературе, - ну а для этого я искал времени и запустил срок.

Итак, наш журнал запрещен, что, думаю, Вы, может быть, уже как-нибудь и знаете, предположив, что в Бадене есть русские газеты. Запрещение это случилось довольно для нас неожиданно. У нас в апрельской книжке была статья "Роковой вопрос". Вы знаете направление нашего журнала: это направление по преимуществу русское и даже антизападное. Ну, стали бы мы стоять за поляков? Несмотря на то нас обвинили в антипатриотических убеждениях, в сочувствии к полякам и запретили журнал за статью в высшей степени, по-нашему, патриотическую. Правда, что в статье были некоторые неловкости изложения, недомолвки, которые и подали повод ошибочно перетолковать ее. Эти недомолвки, как мы сами видим теперь, были действительно весьма серьезные, и мы сами виноваты в этом. Но мы понадеялись на прежнее и известное в литературе направление нашего журнала, так что думали, что статью поймут и недомолвок не примут в превратном смысле, - в этом-то и была наша ошибка. Мысль статьи (писал ее Страхов) была такая: что поляки до того презирают нас как варваров, до того горды перед нами своей европейской цивилизацией, что нравственного (то есть самого прочного) примирения их с нами на долгое время почти не предвидится. Но так как изложения статьи не поняли, то и растолковали ее так: что мы сами, (4) от себя уверяем, будто поляки до того выше нас цивилизацией, (5) а мы ниже их, что, естественно, они правы, а мы виноваты. Некоторые журналы ("День", между прочим) серьезно стали нам доказывать, что польская цивилизация только поверхностная, аристократическая в иезуитская, а следовательно, вовсе не выше нашей. И представьте себе: доказывают это нам, а мы это самое и имели в виду в нашей статье; мало того: доказывают тогда, когда у нас буквально сказано, что эта польская хваленая цивилизация носила и носит смерть в своем сердце. Это было сказано в нашей статье буквально. Замечательный факт, что очень многие из частных лиц, восстававшие на нас ужасно, по собственному признанию своему, не читали нашей статьи. Но довольно об этом; дело прошлое, не воротишь.

Вы пишете, что намерены прожить в Баден-Бадене всё лето. Знаете ли, что, может быть, мы с Вами и увидимся в Бадене. Я прошусь за границу и имею надежду, что поеду. Я очень болен падучею, которая всё усиливается и приводит меня даже в отчаяние. Если б Вы знали, в какой тоске бываю я иногда после припадков по целым неделям! Я собственно еду в Берлин и в Париж, по возможности на короткий срок, единственно для того, чтоб посоветоваться с докторами-специалистами по падучей болезни (Труссо в Париже и Рамберг в Берлине). У нас же нет специалистов, и я получаю такие разнообразные и противуречащие советы от здешних докторов, что решительно потерял к ним веру. Если буду недалеко от Вас, нарочно заеду, чтоб с Вами повидаться.

Вашу просьбу о деньгах брат мой теперь не мог выполнить, многоуважаемый Иван Сергеевич. Во-1-х, журнала нет, а во-вторых (признаться искренно), он совершенно разорен запрещением журнала, и семейство его должно почти пойти по миру. И потому не будьте в претензии на нас.

До свидания, любезнейший Иван Сергеевич. Может быть, даже скоро увидимся. Более Вам ничего не пишу. Не знаю, будет ли война, но вся Россия, войска, общество и даже весь народ настроены патриотически, как в 12-м году! Это без преувеличения говорю. Движение начинается великое. Что бы ни было, а Европа не знает нас хорошо. Это огромное земское движение.

До свидания.

Ваш весь Ф. Достоевский.

(1) было: далее

(2) в подлиннике описка, следует: из Москвы

(3) было: мне хотелось

(4) было: себ<я>

(5) далее было: что

196. И. С. ТУРГЕНЕВУ 19 июня 1863. Петербург

19 июня.

Чрезвычайно рад, что замедлил на день отсылкою Вам письма. Вчера мне сообщили письмо Ваше к В. Ф. Коршу. Боже мой, какое ж мы имеем теперь (да хоть и прежде бы, например) право на Ваше слово ничего не печатать прежде нашего журнала. Тем более, что Вашу статью о Пушкине, конечно, Вы могли бы напечатать и прежде и при существовании "Времени", - так как Вы нам обещали повесть, что для нас, как для издателей журнала, было особенно дорого, ибо наибольшая конкуренция у журналистов почти всегда и особенно теперь романы и повести. Вы пишете тоже В<алентину> Ф<едоровичу>: "Разрешают ли мне Д<остоевски>е печатанье моих статей в других журналах?" Опять-таки: какое ж мы имеем право теперь Вас задерживать, тем более, что брат даже Вашу просьбу о деньгах покамест не исполнил? Но вот что я Вам скажу, добрейший Иван Сергеевич. Если Вам только можно, то есть если Вы найдете хоть самомалейшую возможность повременить печатанием "Призраков" хоть до осени, то ради Христа повремените. Я Вам не хотел только писать, по некоторым причинам, третьего дня, но теперь скажу, что мы имеем некоторую надежду о том, что журнал наш приостановлен только на время. Наверно не знаем, но есть значительные поводы думать. Объяснится всё это положительно в сентябре. Поймите, Иван Сергеевич, что это только покорнейшая просьба к Вам. Права же какого-нибудь мы не можем, да и прежде не могли выставлять. Дали Вы нам Ваше слово свободно, от своего хотения, ничем другим с нами себя не связывая (то есть, н<а>прим<ер>, деньгами или какими-нибудь условиями). Что же мы можем иметь в смысле какого-нибудь права? Я сам литератор, и какое-нибудь положительное требование с нашей стороны считал бы нахальством. И потому это только убедительнейшая просьба, и ничего больше.

Но вот в чем дело: журнал наш существовал почти два с половиной года без большой поддержки от наших известных литераторов, а Вы не дали нам ничего. Между тем наш журнал был честный журнал, а во-вторых, понимал литературу и ее смысл и назначение, право, получше "Современника" и "Русского вестника". Ваша поддержка придала бы еще больше сил "Времени". Да вот как: если б мы в январе могли явиться с Вашей повестью, то у нас было бы не 4500, а 5 500 подписчиков. Это верно. Я эти слова теперь только повторяю; я их говорил в январе. Поймите теперь, Иван Сергеевич: если журнал явится вновь и даже, может быть, с осени - каково будет значение Вашей поддержки? Если б Вы пригодились "Времени" в это самое критическое для него время, то, может быть, всё было бы выиграно. И потому, если только есть какая возможность - повремените отдавать "Призраки" до осени в другой журнал. Разумеется, если только есть возможность. Права стеснять Вас хоть чем-нибудь мы не имеем ни малейшего. Да и этой просьбой моей, если она хоть чуть-чуть претит Вам, не стесняйтесь нимало. Одно только выставляю Вам на вид: что Вы можете чрезвычайно участвовать в поднятии журнала, а, я думаю, для Вас - это всё, что я могу сказать самого убедительного. Прощайте, до свидания.

Ваш весь Ф. Достоевский.

197. Е. П. КОВАЛЕВСКОМУ 20 июля 1863. Петербург

Господину председателю Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым.

Уезжая из Петербурга, прошу покорнейше снять с меня звание члена комитета Общества, предложив к избранию на мое место другого, который, конечно, будет полезнее Обществу меня, больного и отсутствующего.

Федор Достоевский.

Июля 20-го 1863-го года.

198. Е. П. КОВАЛЕВСКОМУ 23 июля 1863. Петербург

Господину председателю Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым.

Собираясь отправиться на три месяца за границу для поправления моего здоровья и для совета с европейскими врачами-специалистами о падучей моей болезни, я прибегаю к помощи Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым и прошу из капитала Общества себе взаймы, до 1-го февраля будущего 1864-го года, тысячу пятьсот рублей серебром, без которых я, по обстоятельствам моим, никаким образом не могу двинуться с места. В феврале же будущего 1864 года я обещаюсь честным словом возвратить в кассу Общества взятый мною капитал (1500 р.), с процентами, ибо твердо уверен, что к тому времени, поправив свое здоровье, успею окончить и напечатать сочинение, которым я теперь занят и которое окупит теперешний заем и все теперешние мои издержки. В случае же моей смерти, равно как в случае, если б я, к февралю будущего 1864 года, каким-нибудь образом не выплатил моего долга Обществу, я предлагаю Обществу в залог вечное право владения и издания в свою пользу всех вообще, равно как и в частности, моих сочинений. Равным образом уступаю Обществу и право продажи этих сочинений книгопродавцу или другому какому-либо лицу, в вечное владение или для единовременного издания, - одним словом, уступаю все мои права Обществу в полную и неоспоримую собственность с самого 1-го февраля 1864 года, в том случае, если б я к этому сроку или умер или не возвратил вполне взятых мною теперь заимообразно тысячи пятисот рублей из кассы Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым. Эта передача Обществу моего права на мои сочинения будет совершена, как следует по закону, в конторе маклера.

Федор Достоевский.

23 июля 1863 года.

199. H. M. ДОСТОЕВСКОМУ 16 (28) августа 1863. Париж

Париж. 28 августа.

Милый Коля, я уже два дня в Париже, куда приехал усталый и измученный. Немного нездоров. Дорогой был со мной легкий припадок. Много я думал о тебе, голубчик, и с нетерпением жду о тебе известий, которые бы меня порадовали. Где-то ты теперь? У Саши или в больнице? Я адрессую к Саше, для передачи тебе. (1) Здесь одна особа даже заплакала, когда я рассказал о твоей болезни, и велела тебя горячо приветствовать. О себе скажу, что не знаю, останусь ли долго в Париже. Совершенно не знаю. Всё будет судя по обстоятельствам. У Труссо я еще не был. Не огляделся и не отдохнул еще. Но его хвалят. На Рейне, где я несколько замешкался, погода была удивительная, и что это за край! В Париже хоть и тепло, но дождь. Понравился мне на этот раз Париж наружностью, то есть архитектурой. Лувр - вещь важная, и вся эта набережная, вплоть до Нотр-Дам, - вещь удивительная. Жаль, Коля, что ты, выйдя архитектором, не съездил за границу. Архитектору нельзя не быть за границей. Никакой чертеж не передаст действительного впечатления. Кстати, попрошу тебя об одном деле, друг Коля: справься, где теперь Мерц? Не в Париже ли? Я и забыл спросить, отъезжая. А я бы очень хотел его встретить.

Как-то мне грустно теперь, и тоска. Голова болит притом. Думаю о всех вас; думаю часто и о Марье Дмитриевне. Как бы, как бы хотелось получить об ней добрые известия! Что-то ее здоровье? Был ли у тебя Паша и не слыхал ли ты об нем чего, Коля, то есть о том, как он себя держит без меня и чем занимается? Что услышишь, напиши мне откровенно. Боюсь я, что он избалуется без меня. Не была ли у тебя Варвара Дмитриевна? Я ее очень люблю; милое, благородное существо. Она что-то говорила, провожая меня, что ей хотелось бы тебя навестить.

Край, который я проезжал до нашей границы, спокоен, хотя солдаты дежурят на каждой станции, но, однако ж, веселы в довольны, как я заметил. Осмотрюсь здесь и стану посещать одну известную мне кофейную, где есть русские газеты. Напиши мне, Коля, всё, что услышишь особенного о чем бы то ни было. Кланяйся Саше и Николаю Ивановичу, равно как и всем, кто хороший человек. Детей перецелуй. Пишу тебе кратко и наскоро. Не в расположении я духа и нездоров немного, но люблю тебя больше прежнего. Дорог ты мне теперь, больной и несчастный. Как бы я желал, воротясь, застать тебя уже здоровым. Друг Коля, вспомни просьбы наши и пощади сам себя, - ложись в больницу.

Обнимаю тебя и целую крепко, голубчик ты мой.

Твой Федор Достоевский.

Извести меня тоже, поехал ли Шелеховский через Владимир или нет.

На конверте:

Russie St. Petersbourg Его высокоблагородию Николаю Михайловичу Достоевскому В Петербург. На Петербургской стороне, по Большому проспекту, дом г-жи Голеновской № 69.

(1) далее было: Брат Миша тоже болеет <?>

200. П. А. ИСАЕВУ 16 (28) августа 1863. Париж

Париж 28 августа (здешнего стиля) 1863 г.

Милый Паша, спешу тебя, голубчик, уведомить, что я наконец-то кое-как добрался до Парижа и хоть устал и немного болен, но все-таки дорога обошлась гораздо легче, чем я думал. Был, впрочем, маленький припадок. Из Берлина я написал брату, Коле и мамаше. Слышал ли ты об этих письмах? Если навещал Колю, как я просил тебя, то он, верно, тебе сказал, что получил от меня письмо. Думаю я об тебе много, Паша. Держал ли ты экзамен и что выдержал? Со страхом буду ждать от тебя известия. Когда это письмо придет к тебе, наверно уже будет всё решено, и ты можешь меня тотчас уведомить. Пиши ко мне обо всем откровенно и по-дружески - как ты живешь, что делаешь? Советую не откладывать письма, как ты откладываешь к мамаше, потому что я совершенно не знаю, останусь ли долго в Париже и сколько именно, следовательно, старайся, чтоб письмо твое успело застать меня. Ворочусь я в свое время и, надеюсь, не запоздаю. (1) Буду писать тебе еще. Не знаю, может быть, поеду в Италию, хотя долго там жить не буду. Старайся, Паша, избегать глупых знакомств и Юсуповых садов. Глупо ведь это всё ужасно, особенно в твой возраст, когда надобно о себе подумать. Пожалуйста, пиши мне о себе подробнее. Вместе с этим письмом пишу и Михаилу Васильевичу. Он мне напишет, надеюсь, откровенно о тебе, то есть доволен ли он тобой? Недоданные за тебя Михаилу Васильевичу деньги я пошлю Варваре Дмитриевне. От нее он всё и получит. Прощай, обнимаю тебя и целую. Надеюсь на тебя, Паша. Смотри, не разочаруй меня, друг мой.

Тебя искренно любящий Ф. Достоевский.

Что услышишь об мамаше, тотчас же мне сообщи.

(1) вместо: в свое время ... ... запоздаю - было: в то время, в которое гов<орил>

201. В. Д. КОНСТАНТ 20 августа (1 сентября) 1863. Париж

Париж 1-го сентября (нового стиля).

Любезнейшая и многоуважаемая Варвара Дмитриевна, Вы, может быть, уже из письма моего к Паше знаете обо мне, что я счастливо и благополучно добрался до города Парижа, где и засел, но, кажется, ненадолго. Не нравится мне Париж, хоть и великолепен ужасно. Много в нем есть кой-что посмотреть; но как осмотришь, то нападет ужасная скука. Другое дело, если б я приехал как студент, учиться чему-нибудь. Ну тут дело другое: было бы много занятий и многое надо было бы (1) и осмотреть и прослушать, а для туриста как я, наблюдающего просто за нравами, французы мерзят, а город уж мне почти известен. Право, лучше всего здесь фрукты и вино: это не надоедает. О своих интимных делах я Вам ничего не пишу: "Письмо вздор, письма пишут аптекари". А напишу Вам кой про какие делишки. Дело в том, голубчик Варвара Дмитриевна, что я к Вам с некоторой маленькой просьбой. Видите ли: я, дорогой, прожил дня четыре в Висбадене, ну и играл, разумеется, на рулетке. Да Вы что думаете? Ведь выиграл, а не проиграл; хоть не столько выиграл, сколько хотел, не 100000, а все-таки некоторую маленькую капельку выиграл. (Кстати NB. Не говорите об этом никому, милая Варвара Дмитриевна. То есть, хоть Вам и некому сказать, так как Вы мало кого видите, но я разумею, главное, Пашу. Он еще глуп и, пожалуй, заберет в голову, что можно составить игрой карьеру, ну и будет на это надеяться. Ведь забрал же он себе недавно в голову, что будет в магазине приказчиком, чтобы добывать себе деньги, а следовательно, не надо учиться, и это мне объявил. Ну, и не следует ему знать, что его папаша посещает рулетки. И потому ни слова.) Я, Варвара Дмитриевна, в эти четыре дня присмотрелся к игрокам. Их там понтирует несколько сот человек, и, честное слово, кроме двух, не нашел умеющих играть. Все проигрываются дотла, потому что не умеют играть. Играла там одна француженка и один английский лорд; вот эти так умели играть и не проигрались, а напротив, чуть банк не затрещал. Пожалуйста, не думайте, что я форсю, с радости, что не проиграл, говоря, что знаю секрет, как не проиграть, а выиграть. Секрет-то я действительно знаю; он ужасно глуп и прост и состоит в том, чтоб удерживаться поминутно, несмотря ни на какие фазисы игры, и не горячиться. Вот и всё, и проиграть при этом просто невозможно, а выиграете наверно. Но дело не в том, а в том, что, постигнув секрет, умеет ли и в состоянии ли человек им воспользоваться? Будь семи пядей во лбу, с самым железным характером и все-таки прорветесь. Философ Страхов и тот бы прорвался. А потому блаженны те, которые не играют и на рулетку смотрят с омерзением и как на величайшую глупость. Но о деле. Я, голубчик Варвара Дмитриевна, выиграл 5000 франков, то есть выиграл сначала 10 тысяч 400 франков, и уж домой принес и в сак запер и ехать из Висбадена на другой день положил, не заходя на рулетку; но прорвался и спустил половину выигрыша. Таким образом, и остался только при 5000 франков. На всякий случай я положил оставить часть этого выигрышу при себе, но часть посылаю в Петербург, а именно: часть брату, чтоб сохранил эти деньги к моему приезду, и часть Вам, для передачи или пересылки Марье Дмитриевне. Извините, голубчик, что рассчитываю, почти не спросясь, на Ваше содействие. Но помня Вашу дружбу, я в нем был уверен. Всего я к Вам посылаю 30 дублонов, то есть двойных прусских фридрихсдоров. Каждый дублон ходит здесь в Париже 41 франк, 50 сантимов. Но это мало, это грабеж здешних менял; он ходит больше. Один фридрихсдор (2) ходит здесь 20 франк. 75 сантимов, а наш империал 20 франк. 55 сантим., а следовательно, фридрихсдор считается здесь дороже нашего имперьала. Так должно быть и в Петербурге. Следственно, в крайнем случае, можно наверно считать фридрихсдор если не больше, так уж равным нашему имперьалу. В 30 дублонах, которые я к Вам посылаю, 60 фридрихсдоров, следовательно, считая, что это всё равно что 60 имперьалов, будет по размене на кредитные билеты несколько более 300 рублей. Да, может быть, еще можно будет взять капельку на промене, так как золото у нас дорого. Вот почему я и предпочел послать прямо золотом. Просьба моя вот в чем: 5 дублонов, из этих 30-ти, Вы отложите и спрячьте у себя до времени. Это будет для Родевича, на Пашины нужды (то есть не Паше в руки), на случай, если я запоздаю. А остальные (3) 25 дублонов разменяете у менялы на кредитки. Я уверен, что менялы не очень обманут. Сделайте одолжение, не заботьтесь много: сколько дадут, тем и будем довольны. Даже, если хотите только, поручите просто разменять брату Михайле Михайловичу, чтоб он разменял и возвратил в Ваши руки разменянное. Разменяв же, уведомьте Марью Дмитриевну, что эти 25 дублонов я посылаю ей, что по размене их вышло вот столько-то, и при этом спросите ее: как ей переслать? То есть по почте или другим каким образом? По-моему, по почте всего лучше, тем более что другого никакого образа и нет. Но, может быть, Марья Дмитриевна захочет, чтоб эти деньги лежали у Вас до времени, то есть хоть до моего приезда. Ну это дело другое; тогда прошу Вас очень исполнить это ее желание, если б оно было. Вообще как она захочет, так пусть и будет. Очень, очень меня, голубчик мой, обяжете, если всё это возьметесь исполнить. Ради бога, не откажите. Я Марью Дмитриевну уж уведомил и сказал, что Вы ей напишете, то есть уведомите ее, когда деньги будут Вами получены, и спросите ее, как ей переслать.

Тогда я писал к ней, чтоб она Вас тотчас же и уведомила. Может быть, она Вам и раньше напишет. Сегодня только посылаю я деньги. Всё бился и узнавал здесь, каким способом лучше выслать. На почте положительно не берут, потому что здесь принят один только способ высылки через банкиров. Мне же не хотелось высылать через банкира, потому что банкир взял бы дороже за пересылку и, кроме того, наверно обчел бы меня на промене, так как золото здесь дешевле нашего. Вот почему и нашел здесь какую-то частную, но верную контору транспортов. Через нее и посылаю. Каким способом она Вам доставит посылку - не знаю. Знаю только, что она доставит медленно, дней в 8, так что письмо это Вы получите гораздо раньше денег. Но, по крайней мере, Вы будете уведомлены. Если б на случай вышло какое-нибудь затруднение, обратитесь к брату Михайле Михайловичу. То есть напишите ему два слова, чтоб приехал к Вам по моему делу, и кончено. Но это я пишу на всякий случай. Я уверен, что не будет никаких затруднений. Во всяком случае, простите, добрый и многоуважаемый друг мой, что Вами так располагаю. Но я ведь на доброту Вашу надеюсь.

Здоровье мое так себе. В Париже останусь, я думаю, недолго. Может быть, поеду в Италию. Всё зависит от обстоятельств. Напишите мне, голубчик, о всем, что знаете о Паше и что услышите (на случай, если услышите) о Марье Дмитриевне. Беспокоюсь я ужасно и сердечно о ее здоровье. Дай ей бог лучшего! Да напишите всё, что слышали (если только слышали) о брате Коле, как его здоровье. Да наставляйте, голубчик, Пашу. Напишите, что говорит о нем Родевич, если что услышите. Беспокоит меня Паша ужасно.

Наконец напишите мне хоть два словечка собственно и о себе. То есть что и как, как Ваше расположение духа, здоровье и проч. Голубчик мой, я Вас крепко люблю и уважаю, и не считайте, стало быть, моей просьбы простым любопытством. Да пишите скорее, потому что я, может быть, в Париже долго не останусь, так чтоб письмецо Ваше здесь застало меня. Да не ждите, когда деньги получите. Пишите и до получения. Дойдут наверное, нечего беспокоиться.

Прощайте. Крепко жму Вам руку

Ваш Ф. Достоевский.

(1) далее было начато: все<го?>

(2) вместо: Один фридрихсдор - было начато: Я навел

(3) было: А об остальных

202. В. Д. КОНСТАНТ 27 августа (8 сентября) 1863. Баден-Баден

Баден-Баден. 8 сентября/63.

Милый друг и сестра, Варвара Дмитриевна, пишу Вам только несколько строк, чтоб уведомить и попросить. Сегодня же еду, через час или даже скорее, и потому нет времени ни минуты. Всё дело в том, что здесь, в Бадене, я проигрался на рулетке весь, совершенно, дотла. Я проиграл до 3-х тысяч с лишком франков. (1) У меня в кармане теперь только 250 франков. Я выехал из Парижа, чтоб ехать в Рим. На эти деньги нельзя ехать в Рим и потому остановлюсь на перепутье в Турине ждать из Петербурга денег. Пишу к брату, чтоб выслал, но так как этого мало, то написал и Марье Дмитриевне, чтоб она из высланных мною ей денег прислала мне 100 руб. Но только 100 руб., и не больше. Она ведь очень, очень добрая и, пожалуй, захочет выслать всё, что я ей из Парижа послал.

Теперь, милая тетенька, вот какая до Вас огромная просьба: контора транспортов, которая взялась Вам доставить в Петербург деньги из Парижа для Марьи Дмитриевны, уведомила меня, что скоро не может доставить, а доставит разве только через 8 или через 9 дней. Итак, деньги могут быть еще у Вас, потому что Вы могли еще не успеть отослать их Марье Дмитриевне. Если же это так, то прошу Вас убедительнейше, немедленно, с получением сего, взять из тех денег 100 руб. и (2) передать их брату Мих<аилу> Мих<айлови>чу для отправки ко мне в Турин. Он их отправит через банкира. Всё это чтоб выиграть время. Марье же Дмитриевне я пишу об этом самом, с этой же почтой, письмо и уведомляю ее, что, по моей просьбе, Вы, не спрашивая ее, может быть, возьмете 100 руб. из ее денег и мне вышлете. Если же Вы послали уже ей все деньги, то я ей пишу, чтоб она выслала на Ваше имя, а Вы с получением доставьте брату, а уж (3) он мне вышлет.

Вот и вся моя просьба к Вам, просьба покорнейшая. Целую Ваши ручки, тетенька, и умоляю Вас поскорей распорядиться. Я в Турине буду без гроша и заложу или продам часы. Приключения бывают разные; если б их не было, то и жить было бы скучно.

Прощайте, добрый друг, крепко жму Вам руку.

Ваш весь Ф. Достоевский.

Пишите мне, пожалуйста, и уведомляйте обо всем, о чем я Вас и прежде просил: очень умоляю Вас.

Адресс же Вам даю прямо в Рим:

Italie, Rome, poste restante, а M-r Thйodore Dostoiewsky.

(NB. - Не франкируйте.)

Я еще Ваших писем не получал. Они в Париж придут после меня, а уж парижский почтамт их отправит в Рим.

(1) было: рублей

(2) далее было: не уведомляя Марью Д<митриевну>

(3) далее было: попросите его

203. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 8 (20) сентября 1863. Турин

Турин 8(20) сентября/63.

Ты пишешь, милый и добрый Миша, что тебе бог знает как трудно было читать мое письмо и вместе с тем исполнить мою просьбу о деньгах. Но если б ты знал, друг мой, как мне было тяжело от мысли, что ты непременно будешь поставлен в тяжелое положение моим письмом, то ты бы сам сказал, что я достаточно наказан за мой проигрыш. Вообще всё время ожидания твоего письма в скучнейшем Турине проведено было мною мучительнейшим образом и, главное, от тоски по тебе и всех вас. Дело в том, что с самого отъезда из Петербурга я здесь на чужой стороне ровнешенько ни от кого из Вас не получал еще никакого известия. Я бог знает что, например, выдумывал о тебе и надодумывался до таких крайностей, что просто погибал от тоски. О физических наших страданиях говорить нечего. Их и не было, но каждую минуту мы дрожали, что подадут счет из отеля, а у нас ни копейки, - скандал, полиция (sic, это здесь так, безо всяких сделок, если нет поручителя и вещей, были наяву примеры и т. д. и т. д., а я не один), гадость! Часы заложены в Женеве, одному действительно благородному человеку. Даже процентов не взял, чтоб одолжить иностранца, но дал пустяки. Теперь выкупать не буду, деньги нужны, она кольцо заложила. Но у нас написан уговор для выкупа: до конца октября (здешнего стиля). Но всё это пустяки.

Главное в том: что делается с тобой? Вот это для меня главное. Повторяю, я черт знает чего здесь надумался. Думал я, что ты мне сообщишь хоть кой-что о журнале. Но ты пишешь так коротко, что об этом ни полслова. Разве это возможно? Ради бога, уведомь. А главное - нужно работать, нужно стараться. Если не "Время", так другое что можно издавать. Иначе пропадем. Я вот чувствую, что мне много нужно будет денег, чтоб обеспечить себя хоть на три месяца писанья романа. Иначе не будет романа. Но где взять денег? Это я. Еще как-нибудь извернусь. Но ты-то, с семейством-то? Одним словом, я бы желал поскорей воротиться.

Ты спрашиваешь, почему я так скоро оставил Париж. Во-1-ых, он мне омерзел, а во-вторых, я сообразовался с положением той особы, с которой путешествую.

Про Колю прочел с грустию. Бессеру я ни в чем не верю. Это не доктор, а шарлатан; так по-моему. Кабы Боткин. Кланяйся Коле. Навещай его. Посылай кого-нибудь из семейства. Тяжело ему бедному, умирающему. Передай ему, что его целую и часто, каждый день о нем думаю.

О подробностях моего путешествия вообще расскажу на словах. Разных приключений много, но скучно ужасно, несмотря на А<поллинарию> П<рокофьевну>. Тут и счастье принимаешь тяжело, потому что отделился от всех, кого до сих пор любил и по ком много раз страдал. Искать счастье, бросив всё, даже то, чему мог быть полезным, - эгоизм, и эта мысль отравляет теперь мое счастье (если только есть оно в самом деле).

Ты пишешь: как можно играть дотла, путешествуя с тем, кого любишь. Друг Миша: я в Висбадене создал систему игры, употребил ее в дело и выиграл тотчас же 10000 франк<ов>. Наутро изменил этой системе, разгорячившись, и тотчас же проиграл. Вечером возвратился к этой системе опять, со всею строгостью, и без труда и скоро выиграл опять 3000 франков. Скажи: после этого как было не увлечься, как было не поверить - что следуй я строго моей системе, и счастье у меня в руках. А мне надо деньги, для меня, для тебя, для жены, для написания романа. Tут шутя выигрываются десятки тысяч. Да я ехал с тем, чтоб всех вас спасти и себя из беды выгородить. А тут, вдобавок, вера в систему. А тут, вдобавок, приехал в Баден, подошел к столу и в четверть часа выиграл 600 франков. Это раздразнило. Вдруг пошел терять, и уж не мог удержаться и проиграл всё дотла. После того как тебе послал из Бадена письмо, взял последние деньги и пошел играть; с 4-х наполеонов выиграл 35 наполеонов в полчаса. Необыкновенное счастье увлекло меня, рискнул эти 35 и все 35 проиграл. За уплатой хозяйке у нас осталось 6 наполеондоров на дорогу. В Женеве часы заложил.

В Бадене видел Тургенева. И я был у него два раза, и он был у меня. Тургенев А<поллинарию> П<рокофьовну> не видал. Я скрыл. Он хандрит, хотя уже выздоровел с помощию Бадена. Живет с своею дочерью. Рассказывал мне все свои нравственные муки и сомнения. Сомнения философские, перешедшие в живье. Отчасти фат. Я не скрыл от него, что играю. Давал мне читать "Призраки", а я за игрой не прочел, так и возвратил не прочтя. Говорит, что написал для нашего журнала и что если я напишу ему из Рима, то он вышлет мне "Призраки" в Рим. А что я знаю о журнале?

Надо написать статью. Знаю это. Ибо на 1450 франков, тобой присланных, ничего не сделаешь, то есть много сделаешь, но домой не доедешь. Но писать мне ужасно трудно. Что написал в Турине, всё разорвал. Надоело писать на заказ. Но, однако ж, не отчаиваюсь послать хоть из Рима. Потому что надо.

Дай бог небесного царствия дяде. Думаю, тетке много хлопот и пакостей предстоит вынести. Насчет наследства нам не надеюсь. Однако ж уведомь тотчас, ежели что будет.

Ради бога, уведомляй обо всем, обо всем. Обнимаю тебя, благодарю и целую.

Твой Ф. Достоевский.

NB. О моем положении никому не говори. Секрет. То есть о проигрыше. До свидания. Ради бога пиши. Но пиши теперь уж в Неаполь.

Naples. Italie. Poste restante. Б m-r такой-то.

Пиши немедленно, пожалуйста, о своем положении пиши. В Риме найду все ваши прежние письма от всех. Я, может быть, из Рима статейку пришлю.

Ворочусь в срок. Да и денег мало.

Детей всех и Федю расцелуй. Страхову кланяйся особенно и всем, кому знаешь. Скажи Страхову, что я с прилежанием славянофилов читаю, и кое-что вычитал новое. Что Ап<оллон> Григорьев? Что все? Обо всех напиши.

Не слышал ли чего о Родевиче и о Паше?

Пишу как можно короче. Спешу ужасно из гадкого Турина. А писать еще много: Марье Дмитриевне и Варваре Дмитриевне.

Поблагодари Варвару Дмитриевну, как увидишь. Экая славная душа у ней. Боюсь вот чего, боюсь, что Марья Дмитриевна что-нибудь напишет тебе неприятное. Но не думаю. Конечно, до половины октября ей, может, не нужно будет денег. Но почем знать? Я, может быть, поставил ее в фальшивое положение. У ней была трата во 100 руб., которую она не решалась сделать, а после моего письма о том, что ей посылаю деньги - сделала эту трату. И вот теперь, может, без денег. Трепещу от этого. Хоть бы кто-нибудь меня о ее здоровье уведомил.

204. В. Д. КОНСТАНТ 8 (20) сентября 1863. Турин

Турин 8(20) сентября/63.

Многоуважаемый и милейший друг мой, Варвара Дмитриевна, я получил сегодня от брата письмо и благодарю Вас сердечно за всю поспешность и готовность, которые Вы в моем деле выказали. Дай Вам бог здоровья. Деньги так были нужны, что ужас. Слава богу, вышел из беды. Боюсь, однако, что Вам доставил много хлопот и вот чего (главное) боюсь: не будет ли в претензии на Вас Марья Дмитриевна за Ваше самовольное* распоряжение ее деньгами? А я ей, как нарочно, из Турина еще написал и просил отнюдь более 100 р. от себя мне не посылать, потому (писал я ей), что мне приятнее знать, что она хоть на некоторое время обеспечена. Видите: хоть я ей и выдал до октября денег достаточно, но я Вам рассказывал, возвратясь из Владимира, что она лечится и что в случае излечения ей надо дать доктору по крайней мере 100 р. Она говорила мне, что 100 р. для нее страшно много и что она не может. И вот теперь, получив мое письмо, где я уведомляю ее, что посылаю ей деньги, она, может быть, по щедрости своей (а она щедрая и благородная) и решилась дать эти 100 р., надеясь на мои деньги. Да кто знает, может, еще что-нибудь и купила себе. Так что теперь почти трепещу, что ей недостанет до октября. А это мне вдвое хуже, чем если б мне недостало.

Вы знаете сами, что брата она смерть не любит. Рассердится, пожалуй, оттого, что деньгами ее воспользовались, потому что у брата не было мне выслать. Наизусть знаю, что она обвинит брата. А следовательно, пожалуй, и Вам что-нибудь напишет. Добрый, милый друг мой, не рассердитесь, не отвечайте ей жестко, если она Вам что жесткое напишет. Напишите ей так: что во всяком случае я бы был без денег и погиб бы. А следовательно, надо было помочь. Время очевидно не терпело. Писать ей было некогда. Вот и распорядились ее деньгами.

Но главное: что если ей недостанет до моего возвращения? Боюсь, потому что она дорога мне. Тетенька, милая, если у Вас будут лишние деньги до моего приезда, то нельзя ли послать ей рублей 75 в виде того, что брат начал уплачивать, но не говоря, что от Вас. Спасли бы Вы меня. Разумеется, если Вас это ни капли не стеснит, то есть если деньги у Вас просто лежат, как это часто у Вас бывало. Если ж нет, то, разумеется, и думать нечего.

Письма моего никому не показывайте. Особенно Паше. Ради бога.

Надеюсь, голубчик тетенька, получить от Вас письмецо в Риме (то есть прежнее, если Вы только писали мне в Париж. Я ведь, не дождавшись писем, из Парижа уехал).

Ради бога, напишите мне по получении этого письма. Пишите (1) о себе что-нибудь, чтоб я знал. Пишите хоть что-нибудь о Марье Дмитриевне и о настоящей истории с деньгами. Да напишите тоже о Паше. Но уже пишите не в Рим, а в Неаполь. Адресс мой:

Italie. Naples, poste restante. Б m-r Theodore Dostoiewsky.

В Риме пробуду дней 10. Даже в Турине еще очень жарко. Проклятый Турин, как он мне надоел! (2) Письма Ваши не франкируйте, просто посылайте.

О себе не пишу Вам никаких подробностей. Спешу. Уезжаю немедленно. А надобно еще Марье Дмитриевне написать. Время нет. Братнины дела меня очень мучают. Что Коля? Брат пишет, что у нас дядя умер. (Вы знаете, я Вам рассказывал, больной и расслабленный.) Мне жаль тетку, а он уж несколько лет полужив был. Говорят, что, может быть, и нам по капельке оставил. Да вряд ли. Таких-то, как мы, у него много было.

Марье Дмитриевне сегодня же пишу. Постараюсь ей выставить всё дело в настоящем свете.

Прощайте, милая, добрая Варвара Дмитриевна.

Благородная Вы душа.

Ваш весь Ф. Достоевский.

О здоровье Марьи Дмитриевны ничего не знаю. Ну что, если и в Риме от нее писем не найду.

В хлопоты (а может, и в неприятности) я Вас ввел, голубчик Вы мой.

Обо всем секрет полнейший от всех. А что все?

* То есть она так будет находить.

(1) далее было: главное

(2) далее было: Не пишите м<не>

205. П. А. ИСАЕВУ 18 (30) сентября 1863. Рим

Рим 30(18) сентября/63.

Милый и дорогой мой Паша, благодарю тебя за письмо твое. Я до сих пор не отвечал тебе, потому что не дождался писем в Париже и уехал в Рим, да в дороге опоздал и в Рим прибыл недавно, так что и письмо твое получил только теперь. Варвара Дмитриевна мне писала недавно, но ничего не написала о твоем экзамене. Из этого я заключаю, что ты его не выдержал. Если б выдержал, она бы непременно написала мне об этом, чтоб меня обрадовать.

Что мне сказать тебе на это, Паша? Друг мой, покамест я жив и здоров, ты на меня можешь, конечно, надеяться, но потом? Да что деньги; еще это второе дело. В солдаты можно пойти, в крайнем случае. Но быть невеждой сознательно, по своей воле, отстать от своего поколения, быть ниже и хуже других и, не имея образования, не понимать, стало быть, того, что кругом происходит - и беспрерывно чувствовать это - вот что скверно и ужасно будет. Будут дни, что проклянешь сам судьбу свою и вспомнишь наши слова. Ты думаешь, конечно, что с учением всегда можно поспеть. Нет, брат, учение вещь трудная, потому что требует огромного, усидчивого терпения; а коль не сделаешь к этому привычки с ранних лет - никогда потом не приучишься. Ну да что говорить! Много ведь раз я говорил тебе об этом.

О смерти твоего дедушки мне писала Варвара Дмитриевна. Конечно, может быть, лучше не писать мамаше. Так и Варвара Дмитриевна советует. Хотя, впрочем, мамаша, может быть, рассердится за это. От нее я еще ни одного письма не получил. И как я всё это время мучился; думал, что она так больна, что уже и писать не может, и бог знает что еще думал. Но вдруг Варвара Дмитриевна мне пишет недавно, что мамаша ей писала, будто она (1) ни одного письма от меня еще не получила. Ужасно мне это было странно слышать. Я мамаше больше всех писал, поминутно писал. Как же она ничего не получила, тогда как к другим все мои письма дошли?

Дня через три из Рима поеду в Неаполь, где пробуду с неделю, и потом ворочусь в Петербург через Турин и Женеву. В Петербурге буду к половине октября.

Желал бы я знать очень, как ты проводишь время. Неужели не отстал еще от Юсупова сада и от привычки со всеми знакомиться? Много мне писал о тебе откровенно Михаил Васильевич. Многое из сообщенного им о тебе мне очень не понравилось, Паша, прямо тебе говорю. Надеюсь, впрочем, на твое доброе сердце и на Михаила Васильевича, житье с которым, верно, принесет тебе хоть какую-нибудь пользу.

Я здоров, припадков у меня не бывает, и хоть тут много развлечения, есть что видеть и осматривать, но очень хочется воротиться в Россию. Так что в иную минуту тяжело за границей.

Прощай, Паша, воспользуйся остальным временем, учись, пользуйся почаще обществом и разговором Михаила Васильевича и утешь меня хоть чем-нибудь.

Тебя очень любящий твой Ф. Достоевский.

Поклон тете, Коле и всем нашим добрым знакомым. Тетю и Колю навещай. До свидания, скоро увидимся.

(1) вместо: будто она - было: что

206. H. H. СТРАХОВУ 18 (30) сентября 1863. Рим

Рим 18(30) сентября.

Любезнейший и дорогой Николай Николаевич, брат в последнем письме своем, которое я получил дней 9 тому назад в Турине, писал мне, что Вы будто бы хотите мне написать письмо. Но вот уже я два дня в Риме, а письма от Вас нет. Буду ожидать с нетерпением. Теперь же я сам пишу к Вам, но не для излияния каких-нибудь вояжерских ощущений, не для сообщения кой-каких идей, во весь этот промежуток пришедших в голову. Всё это будет, когда я сам приеду и когда мы нет-нет да и поговорим, как между нами часто бывало. Нет; теперь я обращаюсь к Вам с огромною просьбою и впредь предупреждаю, что имею нужду (1) во всем расположении Вашем ко мне и во всех тех дружеских чувствах (Вы мне позволите так выразиться), которые, как мне показалось, Вы ко мне не раз выказывали.

Дело в том, что, исполнив просьбу мою, Вы, буквально, спасете меня от многого, до невероятности неприятного.

Всё дело вот в чем:

Из Рима я поеду в Неаполь. Из Неаполя (дней через 12 (2) от сего числа) я возвращусь в Турин, то есть буду в нем дней через пятнадцать. В Турине у меня иссякнут все мои деньги, и я приеду в него буквально без гроша.

Я не думаю, чтоб в настоящую минуту было разрешено "Время". Да и во всяком случае я имею основание думать, что брат ничем не в состоянии мне теперь помочь. (3)

Без денег же нельзя, и, приехав в Турин, надо бы, чтоб я нашел в нем непременно деньги на почте. Иначе, повторяю, я пропал. Кроме того, что воротиться будет не на что, у меня есть и другие обстоятельства, то есть другие здесь траты, без которых мне совершенно невозможно обойтись.

И потому, прошу Вас Христом и богом, сделайте для меня то, что Вы уже раз для меня делали, перед самым моим отъездом.

Вы тогда ходили к Боборыкину ("Библиотека для чтения"). Боборыкин, по запрещении "Времени", сам письменно звал меня в сотрудники. Следственно, обращаться к нему можно. Но в июле Вы обращались к нему с просьбою о 1500-х рублях, и он их Вам не дал, потому что июль для издателей время тяжелое. Впрочем, помнится, он Вам что-то говорил об осени. Теперь же конец сентября. Время подписное, и деньги должны быть. И не 1500 рублей я прошу, а всего только 300 (триста руб.).

NB. Пусть знает Боборыкин, так же как это знают "Современник" и "Отеч<ественные> записки", что я еще (кроме "Бедных людей") во всю жизнь мою ни разу не продавал сочинений, не брав вперед деньги. Я литератор-пролетарий, и если кто захочет моей работы, то должен меня вперед обеспечить. Порядок этот я сам проклинаю. Но так завелось и, кажется, никогда не выведется. Но продолжаю:

Теперь готового у меня нет ничего. Но составился довольно счастливый (как сам сужу) план одного рассказа. Большею частию он записан на клочках. Я было даже начал писать, - но невозможно здесь. Жарко и, во-2-х) приехал в такое место как Рим на неделю; разве в эту неделю, при Риме, можно писать? Да и устаю я очень от ходьбы.

Сюжет рассказа следующий: один тип (4) заграничного русского. Заметьте: о заграничных русских был большой вопрос летом в журналах. Всё это отразится в моем рассказе. Да и вообще отразится вся современная минута (по возможности, разумеется) нашей внутренней жизни. Я бepy (5) натуру непосредственную, человека, однако же, многоразвитого, но во всем недоконченного, изверившегося и не смеющего не верить, восстающего на авторитеты и боящегося их. Он успокоивает себя тем, что ему нечего делать в России, и потому жестокая критика (6) на людей, зовущих из России наших заграничных русских. Но всего не расскажешь. Это лицо живое (весь как будто стоит передо мной) - и его надо прочесть, когда он напишется. Главная же штука в том, что все его жизненные соки, силы, буйство, смелость пошли на рулетку. Он - игрок, и не простой игрок, так же как скупой рыцарь Пушкина не простой скупец. Это вовсе не сравнение меня с Пушкиным. Говорю лишь для ясности. Он поэт в своем роде, но дело в том, что он сам стыдится этой поэзии, ибо глубоко чувствует ее низость, хотя потребность риска и облагораживает его в глазах самого себя. Весь рассказ - рассказ (7) о том, как он третий год играет по игорным городам на рулетке.

Если "Мертвый дом" обратил на себя внимание публики как изображение каторжных, которых никто не изображал наглядно до "Мертвого дома", то этот рассказ обратит непременно на себя внимание как НАГЛЯДНОЕ и подробнейшее изображение рулеточной игры. Кроме того, что подобные статьи читаются у нас с чрезвычайным любопытством, - игра на водах, собственно относительно заграничных русских, имеет некоторое (может и немаловажное) значение.

Наконец, я имею надежду думать, что изображу все эти (8) чрезвычайно любопытные предметы с чувством, с толком и без больших расстановок.

Объем рассказа будет minimum 1 1/2 печатных листа, но кажется наверно два, и очень может быть, что больше.

Срок доставки в журнал 10 ноября; это крайний срок, но может быть и раньше. Во всяком случае, никак не позже десятого, так что журнал может напечатать его в ноябрьской книжке. В этом даю честное мое слово, а я имею уверенность, что в честном моем слове еще никто не имеет основания сомневаться.

Плата 200 руб. с листа. (В крайнем случае 150.) Но никак не хотелось бы сбавлять цену. И потому лучше настаивать на двустах. Вещь может быть весьма недурная. Ведь был же любопытен "Мертвый дом". А это описание своего рода ада, своего рода каторжной "бани". Хочу и постараюсь сделать картину. (9)

Теперь вот что.

Простите, многоуважаемый и дорогой Николай Николаевич, что прямо и бесцеремонно Вас беспокою. Я понимаю, что это беспокойство. Но что ж мне делать? Если я, приехав дней через 15 или 17 (maximum) в Турин, не найду в нем денег, то я буквально пропал. Вы не знаете всех моих обстоятельств, а мне слишком долго их теперь описывать. К тому же Вы были уж раз слишком добры ко мне; а потому спасите меня еще раз.

Вот что надо.

По получении этого письма прошу Вас (как последнюю надежду) сходите немедленно к Боборыкину. Скажите, что я Вас уполномочил. Покажите часть моего письма, если надо; сделайте предложение. (Разумеется, так, чтоб мне было не очень унизительно, хотя за границей очень можно зануждаться. Да, к тому же, Вы не можете повести дело без достоинства). Получите деньги и тотчас же вышлите их мне, то есть выдайте брату. Он уж знает, как послать.

Если нельзя кончить дело с Боборыкиным, то хоть в газеты, хоть в "Якорь" (поцелуйте за меня Ап<оллона> Григорьева), хоть во всякий другой журнал (разумеется, не в "Русский вестник"), и по возможности избегая "Отечеств<енных> записок". Ради бога, избегите. Даже лучше не надо и денег. Даже можно в "Современник", хотя, может быть, там Салтыков и Елисеев подгадят. (А почем знать, я, может быть, грешу.) Статья моя "Современника" наверно не изуродует. Во всяком случае, можно обратиться прямо к Некрасову. Это sine qua non, и с ним решить дело. Это бы даже очень недурно. Даже лучше "Библиотеки". Некрасов, может быть, не очень на меня сердит. Да и человек он, по преимуществу, деловой. Разумеется, голубчик Николай Николаевич, всё дело надо бы было окончить дня в два, много в три. Я пропал, пропал буквально, если не найду в Турине денег. В Неаполь мне не пишите, а пишите теперь прямо в Турин, и умоляю Вас написать во всяком случае. Получив деньги, снесите их брату. Мне собственно надо 200 р., но никак не меньше, сто же рублей остальных брат отошлет Марье Дмитриевне. Итак, достать (11) надо триста. Теперь всё написал. Вверяю Вам себя и почти судьбу мою. Так это для меня важно. Может быть, я Вам потом расскажу. Но теперь умоляю Вас, затем обнимаю от всего сердца и остаюсь Ваш

Достоевский.

Странно: пишу из Рима и ни слова о Риме! Но что бы я мог написать Вам? Боже мой! Да разве это можно описывать в письмах? Приехал третьего дня (12) ночью. Вчера утром осматривал Св<ятого> Петра. Впечатление сильное, Николай Николаич, с холодом по спине. Сегодня осматривал Forum и все его развалины. Затем Колизей! Ну что ж я Вам скажу...

Поклонитесь от меня всем: Григорьеву и всем. Брату Вашему особенно. Да еще прошу Вас очень: непременно передайте мой привет и поклон от всей души Юлии Петровне. Сделайте это при первом же свидании.

Не поможет ли Вам в чем-нибудь Тиблен, разумеется в самом крайнем случае. Ему и Евгении Карловне мой поклон. Передайте ей при первом свидании.

Славянофилы, разумеется, сказали новое слово, даже такое, которое, может быть, и избранными-то не совсем еще разжевано. Но какая-то удивительная аристократическая сытость при решении общественных вопросов.

(1) вместо: имею нужду - было: обращаюсь

(2) вместо: дней через 12 было: недели через

(3) далее было начато: Спросите

(4) вместо: один тип было: тип одного

(5) было: делаю

(6) далее было начато: на всё - нов<ых?>

(7) далее было начато: как

(8) вместо: все эти - было: этот

(9) далее было: Да еще и с натуры <?> Пишите свое <?>

(10) вместо: во всяком случае - было начато: в том

(11) было: просить

(12) вместо: третьего дня - было начато: вчера

207. И. С. ТУРГЕНЕВУ 6 (18) октября 1863. Турин

Турин, 18 октября/63.

Любезнейший и многоуважаемый Иван Сергеевич, я всё рыскал, был в Неаполе и завтра еду из Турина прямо в Россию. Несмотря на мои расчеты, я никаким образом не мог решить: как мне послать к Вам за "Призраками"? Во всех местах останавливался я на короткое время, и так случилось, что, выезжая из одного места, я почти еще накануне обыкновенно не знал, куда именно поеду завтра. Все эти разъезды, по одному обстоятельству, отчасти не зависели от моей воли, а я зависел от обстоятельств. Вот почему и никак не мог рассчитать, куда Вам дать адресс, чтоб Вы могли мне прислать "Призраки".

Я от брата еще в Неаполе получил письмо, в котором он писал мне, что надежды на разрешение (1) издавать "Время" у него большие и что на днях это дело решится. Теперь уже может быть решено, и я сам думаю, по некоторым данным и отзывам, что "Время" будет существовать. Так как решение последует в октябре, то в ноябре брат непременно хочет выдать ноябрьскую книгу. Не получавшим же шесть месяцев ничего мы выдадим на будущий год шесть книг даром.

Пишу Вам откровенно: Ваша повесть и именно в ноябрьском номере для нас колоссально много значит. И потому, если желаете нам сделать огромное одолжение, то вышлите по возможности немедленно "Призраки" в Петербург. Я к тому времени уже буду в Петербурге. Но так как квартиры я теперь в Петербурге еще не имею, то адресуйте на имя брата, а именно:

На углу Малой Мещанской и Столярного переулка, дом Евреинова, Михаил Михайлович Достоевский.

Сделайте одолжение, при этом напишите мне хоть две строчки. Мне страшно досадно. Я еще в Петербурге решил быть в Бадене (но не за тем, за чем я приезжал), а чтоб видеть<ся> и говорить с Вами. И знаете что: мне многое надо было сказать Вам и выслушать от Вас. Да у нас как-то это не вышло. А сверх того вышел проклятый "мятеж страстей". Если б я не надеялся сделать что-нибудь поумнее в будущем, то, право, теперь было бы очень стыдно. А впрочем, что ж? Неужели у себя прощения просить?

В Петербурге ждет меня тяжелая работа. Я хоть и поправился здоровьем чрезвычайно, но знаю наверно, что через 2 - 3 месяца всё это здоровье разрушится. Но нечего делать. Я еще ничего не знаю, как всё это будет. Журнал надо будет создавать почти вновь. Надо сделать его современнее, интереснее и в то же время уважать литературу - задачи, которые несовместимы по убеждениям многих петербургских мыслителей. Но с начинающимся презрением к литературе мы намерены горячо бороться. Авось не отстанем. Поддержите же нас, пожалуйста, будьте с нами. Я мое здоровье несу в журнал. Денег я получу мало, я знаю, едва литературный труд окупится (журнал в долгу), а я все-таки остаюсь в Петербурге, где мне докторами запрещено теперь жить и где я сам вижу, что нельзя мне теперь жить.

Да вот что еще: пожалуйста, будем от времени до времени переписываться. От всего сердца говорю Вам это.

До свидания, крепко жму Вам руку.

Ваш Ф. Достоевский.

О путешествии ничего Вам не пишу. Рим и Неаполь сильно меня поразили. Я первый раз там был. Но, знаете, невозможно оставаться дольше одному, и мне ужасно хочется в Петербург.

Напишите, очень прошу Вас, сколько Вам выслать за "Призраки"? Я сообщу это брату. Разумеется, всё, что Вы назначите, будет выполнено.

(1) было: поз<воление>

208. В. Д. КОНСТАНТ 10 ноября 1863. Владимир

Владимир 10 ноября/63

Любезнейшая Варвара Дмитриевна, по некоторым крайним обстоятельствам, о которых рассказывать долго, мы, то есть я и Марья Дмитриевна, решились переехать совсем в Москву Во Владимире во всяком случае нет почти никакой возможности оставаться. Переезд совершается на днях, то есть как можно скорее. Кой-что постараемся продать, другое повезем с собой. В Москве остановимся в гостинице до приискания квартиры Мебель придется покупать вновь. Мне кажется, я, таким образом, сделаюсь (1) больше московским, чем петербургским жителем. Для журнала же буду ездить часто в Петербург, ну и т<ак> далее. Вполне будущности моей теперь не знаю и определить не могу. Здоровье Марьи Дмитриевны очень нехорошо. Вот уже два месяца она ужасно больна. Ее залечил прежний доктор; теперь новый. Наиболее изнурила (2) ее двухмесячная изнурительная лихорадка. Конечно, в таком состоянии переезжать всем домом в Москву не совсем удобно. Но что ж делать? Другие причины так настоятельны, что оставаться во Владимире никак нельзя.

Посылаю Вам 115 (3) рублей - 75 долгу моего Вам и 40 (4) р. с просьбою употребить для Паши. Сделайте одолжение, Варвара Дмитриевна, помогите в этом. Поговорите с Пашей. Я думаю, у него вышли деньги, данные мною ему на содержание, а потому из этих 40 р. (5) дайте ему 40 р., из остальных 30 р. (6) отдайте за месяц за квартиру. Там заплачено до 5-го ноября. Впрочем, поступите как сами сочтете лучше, смотря по обстоятельствам. Я приеду после 20-го ноября. Деньги теперь есть. Одним словом, употребите эти 40 р. вполне по своему усмотрению; если что останется - тем лучше. А впрочем, особенно не скупитесь, тем более, что и сумма-то не очень велика. Паше на руки выдавайте не помногу. Я постараюсь поскорее приехать, раньше конца месяца не буду. Ради бога, Варвара Дмитриевна, не откажите в Вашей помощи.

Хлопот предстоит много. Работать некогда. К брату пишу сегодня же. Наследства я получаю только 3000 р., брат 5000; всё это тоже в конце месяца. Одним словом, только и есть что хлопоты. Совершенно не знаю, буду ли иметь квартиру в Петербурге. Скажите Паше, чтоб он учился и готовился. Я его в пансион отдам в Петербурге.

В Москве я потерял мой сак (который поменьше) с некоторыми вещами и с паспортом. До свидания, дорогая Варвара Дмитриевна. Мое почтение Юрию Егоровичу. Марья Дмитриевна Вам и Юрию Егоровичу кланяется, она очень нездорова. Вполне на Вас надеюсь.

Ваш весь Ф. Достоевский.

За квартиру все-таки, если надо будет, внесите за месяц. Но хотя я и не знаю, буду ли я иметь квартиру в Петербурге, все-таки не говорите (7) ни Паше, ни на квартире (8) о том, что я не знаю, буду ли нанимать квартиру вперед. По всей вероятности, буду. Брату Мих<аилу> Михайловичу пишу с этим письмом.

(1) было: буду

(2) было: изнуряет

(3) было: 100

(4) было: 25

(5) было: 25

(6) вместо: из остальных 30 р. - было: а остальные 15

(7) было начато: не над<о говорить>

(8) далее было начато: что

209. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 19 ноября 1863. Москва

19 ноября/63 года. Москва.

Я очень хорошо знаю, любезный брат, что у тебя хлопот и забот теперь по горло, да что ж мне-то делать: столько навалилось забот и на меня, что и конца не вижу. Ты пишешь, что после 20-го приедешь в Москву. (1) Когда же? После 25-го, разумеется. Если раньше, то мы можем разъехаться, потому что все-таки я надеюсь до 25-го быть в Петербурге. А нам о многом и как можно скорее надо друг с другом переговорить. Главное, чтоб не обманывали обещаниями и действительно позволили бы поскорее "Правду". Я признаюсь тебе, что не очень в отчаянии, что совершенно нельзя воскресить "Время". "Правда" может произвести такой же эффект; если не больше, разумеется, при благоприятных обстоятельствах, это главное. Что же касается до названия "Правда", то, по-моему, оно превосходно, удивительно и можно чести приписать выдумку названия. Это прямо в точку. И мысль наиболее подходящую заключает, и к обстоятельствам идет, а главное, в нем есть некоторая наивность, вера, которая именно как раз к духу и к направлению нашему, потому что наш журнал ("Время") был всё время до крайности наивен и, черт знает, может быть, и взял наивностью и верой. Одним словом, название превосходное. Обертку можно ту же" как и у "Времени", чтобы напоминало собою "Время", раздел в журнале один, как в "Revue des deux Mondes", a в Объявлении о журнале, на 1-й строчке, в начале фразы напечатать (2) что-нибудь вроде: "Время требует правды ... вызывает на свет правду" и т. д., так чтоб ясно было, что это намек, что "Время" и "Правда" - одно и то же. За одно боюсь, за объявление. Друг мой, тут нужно не искусство даже, не ум, а просто вдохновение. Самое первое - избежать рутины, так свойственной в этих случаях всем разумным и талантливым людям. Напишут умно, кажется, ни к чему нельзя подкопаться, а выходит вяло, плачевно и, главное, похоже на все другие объявления. Оригинальность и приличная, то есть натуральная эксцентричность - теперь для нас первое дело. Пишешь, что уже сел писать объявление. Знаешь, какая моя идея? Написать лаконически, отрывочно, гордо, даже не усиливаясь делать ни единого намека, - одним словом, выказать полнейшую самоуверенность. Само объявление (3) (о духе журнала и проч.) должно состоять из 4-х - 5-ти строк. А там расчет с подписчиками тоже крайне лаконический. Надобно поразить благородной самоуверенностью. Александру Павловичу не понравилось название "Правда". Но ведь это страшный рутинер, и даже добрый знак, что не понравилось. Эти господа сначала завопят: не так, нехорошо, а потом вдруг, смотришь, все разом и начинают пощелкивать языком: хорошо, дескать, прекрасно. Это жрецы минутного. Что Страхову и Разину понравилось - это я понимаю. Люди с толком и, главное, с некоторым чутьем. Но остальные (может быть, и Милюков в том числе) должны забраковать. Кстати, ты ничего не пишешь о Милюкове - верно, и этот раз то же, что и прежде. Молодец! Вот люди-то!

Говорил о деньгах Александру Павловичу. Тот говорит, что не знает, как это сделать, и что это невозможно до раздела. Я и сам думаю, что невозможно. Саша в счет не идет: тут как-то случайно сделалось. Ты знаешь или нет, что бабушка неделю назад была в Петербурге и привезла Саше все остальные 8 тысяч руб.? Пожалуй, тебе и не сказали. Мое мнение: лучше как можно позже приезжай в Москву, в самом конце ноября; тут, может быть, и приедешь прямо к разделу. Да и не мешкать в Москву. Мы здесь нанимаем квартиру, и как только перееду, как только устроимся, - тотчас же я и в Петербург. Хлопоты не дают мне ровно ни капли времени писать. Припадков было у меня здесь уже два, из которых один (4) (последний) сильный.

Другая фирма журнала ("Правда") не будет иметь никакого влияния на передовую статью. Разбор Чернышевского романа и Писемского произвел бы большой эффект и, главное, подходил бы к делу. Две противоположные идеи и обеим по носу. Значит, правда. Я думаю, что все эти три статьи (если только хоть 2 недели будет работы спокойной) я напишу. Здесь я никого не видал, кроме Писемского, которого случайно вчера встретил на улице и который обратился ко мне с большим радушием. Вчера же вечером шла его "Горькая судьбина" в 1-й раз. Я не был. Об участи драмы не знаю. Он говорил, что Анг<лийский> клуб и вся помещичья партия собирает кабалу. Прихвастнул, должно быть. Прощай, обнимаю тебя. Во всяком случае, скоро увидимся. Твой Д<остоевский>.

Кланяйся всем кому следует. О разделе наследства здесь ничего не знают, кроме того, что в конце ноября. А Алексей Куманин сдуру начал было формальное дело об уничтожении завещания, потому что дядя будто бы сделал его не в своем уме. Но его образумили, и теперь это дело втуне. Этот поступок Алексея, впрочем, величайший здесь секрет. Константина Константиновича (душеприказчика) хвалят.

(1) было: в Петербург

(2) было: сделать

(3) далее было начато: дол<жно>

(4) далее было: очень

210. В. Д. КОНСТАНТ 19 ноября 1863. Москва

Москва 19 ноября/63.

Любезнейшая Варвара Дмитриевна, пишу Вам только три строки и обращаюсь к Вам со всею уверенностью, что Вы меня выслушаете и мне поможете. Обстоятельства, видите, до которых пор задержали меня в Москве. Но к 25-му (не позже, а может, и раньше) я уверен, что буду в Петербурге. Сокрушаюсь я ужасно о Паше: что с ним и как он? Наконец, хватает ли ому денег, чтоб жить. Высланных мною Вам для него денег, может, мало. Да и за квартиру надо. Короче, вот в чем просьба: позовите к себе Пашу, разузнайте от него, как он живет, и, если надо, дайте ему денег (немного и лучше выдавая по частям), а если будут требовать после 20-го за квартиру, убедите, что я квартиру за собою оставляю. Хоть деньги у меня и есть, но я Вам не посылаю, во-1-х, чтоб дошло поскорее письмо, а во-2-х, сам скоро ворочусь и Вам отдам, а в-3-х, безделицу и посылать не стоит. Но и безделица ко времени дорога. И потому, будьте друг, исполните мою просьбу, а я за это по гроб жизни Ваш богомолец.

Пишу письмо на имя Юрия Егоровича (которому прошу поклониться) с передачею Вам, ибо вместе с саком потерял и все адрессы и номера квартиры Вашей не знаю.

Марья Дмитриевна, кажется, в Москве поправится. Мы хлопочем, ищем квартиру и проч. и проч. Я ее познакомил с родными. Как устрою, так и в Петербург. Дела по журналу стали страшно хлопотливы: требуют, чтоб мы изменили название "Время". Оно положительно запрещено. И потому брат переменил название: вместо "Времени" будет издаваться "Правда".

Как приеду, много расскажу. А теперь крепко жму Вам руку и пребываю Ваш весь

Ф. Достоевский.

Наследство раздадут в конце ноября - наверно. Марья Дмитриевна Вам и Юрию Егоровичу кланяется. Она Вам сама будет писать.

211. НЕУСТАНОВЛЕННОМУ ЛИЦУ 5 декабря 1863. Петербург

Петербург, 5 декабря/63.

Mon trиs cher Monsieur,

Извините, что обращение к Вам написано по-французски. Я не знаю Вашего отчества (имя знаю, а отчества не знаю), а без имени и отчества русское обращение в письме невозможно. Не знаю и теряюсь в догадках, что можете теперь обо мне думать Вы и граф Толстой? Вы меня так радушно одолжили в Дрездене, а граф так искренно и прямо протянул мне руку, а я отсюда до сих пор ни слова. Но вот в чем дело: в Петербурге, по приезде, я пробыл только несколько дней, в хлопотах, и, узнав что жена моя, которая жила всё лето в Владимире, опасно заболела, поспешил к ней, намереваясь отвечать и Вам и графу из Владимира. Но дорогой я потерял мой саквояж, а с ним и письмо графа и все адрессы всех моих знакомых и здесь и за границей. Улицу и номер Вашего дома в Дрездене я забыл по чрезвычайно слабой моей памяти. Письма же мне хотелось послать так, чтоб не сомневаться, что верно дойдут. Я и отложил писать к Вам до возвращения моего в Петербург, рассчитывая, что возвращусь скоро. Но день за день уходили и приносили только новые хлопоты, явились дела в Москве, так что я только теперь, пять дней тому назад, успел воротиться в Петербург. Шмицдорф дал мне адресс, говорил, что дойдет верно. Хорошо бы. Граф же, как я услышал здесь, выехал из Дрездена, и я посылаю письмо, confiйe au soins obligeants de la Mission Impйrial de Russie. Убедительно прошу Вас, с получением этого письма, написать от себя графу (вероятно, Вы знаете, куда писать ему) и уведомить его, что я писал Вам, и изложить при этом всё, что написал я Вам теперь о потере адрессов и проч. Мне было бы слишком тяжело, если такой прекрасный, добрый человек, который сам первый протянул мне руку, худо обо мне подумает. А что может он думать обо мне теперь после такого долгого и неделикатного молчания с моей стороны? Что можете подумать Вы, так одолживший меня? Я потому прошу Вас написать обо мне графу, что, думаю, мое письмо к нему (которое отсылаю с этой же почтой) опоздает без точного адресса. И потому чем скорее он узнает, в чем дело, тем лучше. Напишите ему тоже, чтобы он дал мне адресс: куда выслать мне ему долг мой? Он мне дал адресс своего управляющего в Петербурге, но я забыл, а письмо его, как уже и писал я, пропало.

Простите меня, что утруждаю Вас моею просьбой. Ради бога, не откажите мне. Пишу, впрочем, Вам отчасти наугад: Вы говорили, что к Новому году приедете в Петербург. Что если письмо это придет поздно и не застанет Вас в Дрездене? Опять задержка.

Примите уверение в моем уважении и искренней моей благодарности.

Ваш весь Федор Достоевский.

Адресс мой на всякий случай:

Михаилу Михайловичу Достоевскому, в Петербурге, на углу Малой Мещанской и Столярного переулка, дом Евреинова, для передачи Федору Мих<айловичу> Достоевскому.

212. И. С. ТУРГЕНЕВУ 23 декабря 1863. Петербург

Петербург, 23 декабря/63.

Любезнейший и многоуважаемый Иван Сергеевич, П. В. (1) Анненков говорил брату, что Вы будто не хотите печатать "Призраки" потому, что в этом рассказе много фантастического. Это нас ужасно смущает. Прежде всего скажу откровенно, мы, то есть я и брат, на Вашу повесть рассчитываем. Нам она очень поможет в 1-ой книге вновь начинающегося нашего журнала, следовательно, обязанного вновь пробивать себе дорогу. Предупреждаю Вас об этом нарочно для того, чтоб в дальнейших резонах этого письма Вы не подозревали, что я говорю из одних собственных выгод. Прибавлю еще одно обстоятельство, в верности которого даю Вам честное слово: нам гораздо нужнее Ваша повесть, чем щегольство Вашим именем на обертке журнала.

Теперь скажу Вам два слова о Вашей повести по моему впечатленью. Почему Вы думаете, Иван Сергеевич (если только Вы так думаете), что Ваши "Призраки" теперь не ко времени и что их не поймут? Напротив, бездарность, 6 лет (2) сряду подражавшая мастерам, до такой пошлости довела положительное, что произведению чисто поэтическому (наиболее поэтическому) даже были бы рады. Встретят многие с некоторым недоумением, но с недоумением приятным. Так будет со всеми понимающими кое-что, и из старого и из нового поколения. Что же касается из ничегонепонимающих, (3) то ведь неужели ж смотреть на них? Вы не поверите, как они сами-то смотрят на литературу. Ограниченная утилитарность - вот всё, чего они требуют. Напишите им самое поэтическое произведение; они его отложат и возьмут то, где описано, что кого-нибудь секут. Поэтическая правда считается дичью. Надо только одно копированное (4) с действительного факта. Проза у нас страшная. Квакерство. После этого и на них смотреть нечего. Здоровая часть общества, которая просыпается, жаждет смелой выходки от искусства. А Ваши "Призраки" довольно смелая выходка, и превосходный будет пример (для всех нас), если Вы, первый, осмелитесь на такую выходку. форма "Призраков" всех изумит. А реальная их сторона даст выход всякому изумлению (кроме изумления дураков и тех, которые, кроме своего квакерства, не желают ничего понимать). Я, впрочем, знаю пример одной утилитарности (нигилизма), которая хоть и осталась Вашей повестью недовольна, но сказала, что оторваться нельзя, что впечатление сильное производит. Ведь у нас чрезвычайно много напускных нигилистов. Но тут главное - понять эту реальную сторону. По-моему, (5) в "Призраках" слишком много реального. Это реальное - есть тоска развитого и сознающего существа, живущего в наше время, уловленная тоска. Этой тоской наполнены все "Призраки". Это "струна звенит в тумане", и хорошо делает, что звенит. "Призраки" похожи на музыку. А кстати: как смотрите Вы на музыку? Как на наслаждение или как на необходимость положительную? По-моему, это тот же язык, но высказывающий то, что сознание еще не одолело (не рассудочность, а всё сознание), а следовательно, приносящий положительную пользу. Наши утилитаристы этого не поймут; но те из них, которые любят музыку, ее не бросили и занимаются у нас ею по-прежнему.

Форма Ваших "Призраков" превосходна. Ведь если в чем-нибудь тут сомневаться, так это, конечно, в форме. Итак, всё дело будет состоять в вопросе: имеет ли право фантастическое существовать в искусстве? Ну кто же отвечает на подобные вопросы! Если что в "Призраках" и можно бы покритиковать, так это то, что они не совсем вполне фантастичны. Еще бы больше надо. Тогда бы смелости больше было. (6) У Вас являющееся существо объяснено как упырь. По-моему бы, не надо этого объяснения. Анненков не согласился со мной и представил доводы, что здесь намекается на потерю крови, то есть положительных сил, и т. д. А я тоже с ним не согласен. Мне довольно, что я уж слишком осязательно понял тоску и прекрасную форму, в которую она вылилась, то есть брожением по всей действительности без всякого облегчения. И тон хорош, тон какой-то нежной грусти, без особой злости. Картины же, как утес и проч. - намеки на стихийную, еще неразрешенную мысль (ту самую мысль, которая есть во всей природе), которая неизвестно, разрешит ли когда людские вопросы, но теперь от нее только сердце тоскует и пугается еще более, хоть и оторваться от нее не хочется. Нет-с, такая мысль именно ко времени и этакие фантастические вещи весьма положительны.

(1) вместо: В. - в подлиннике ошибочно: А.

(2) было: 4 <?> года

(3) было: немного по<нимающих>

(4) вместо: Надо ... ... копированное - было: копир<ование>

(5) далее было: тут

(6) далее было: Если и

1864

213. В. Д. КОНСТАНТ 10 января 1864. Москва

Москва 10 января/64.

Любезнейший друг Варвара Дмитриевна, спешу Вам написать несколько строк с Пашей, который высылается в Петербург обратно несколько раньше, чем, может быть, сам рассчитывал. Он не произвел здесь того эффекта, на который, видимо, надеялся. Случилось то, что я (1) предвидел и ему предсказывал, а именно: он был довольно несносен Марье Дмитриевне. Легкомыслен он чрезвычайно, и, разумеется, неуменье вести себя с очень больною Марьей Дмитриевной (при всех его стараниях) тому причиною. Впрочем, Марья Дмитриевна от болезни стала раздражительна до последней степени. Ей несравненно хуже, чем как было в ноябре, так что я серьезно опасаюсь за весну. Жалко ее мне ужасно, и вообще, жизнь моя здесь не красна. Но, кажется, я необходим для нее и потому остаюсь. В Петербург я приеду в начале февраля. Ради бога, голубчик, Варвара Дмитриевна, хоть очень изредка, нисколько не утруждая себя, наблюдайте отчасти с Пашей. Денег ему выдано столько, сколько надо, и, я думаю, он нуждаться не будет. Но если я запоздаю, то не оставьте его. Впрочем, этого, может быть, не случится. Я к своему времени ворочусь.

Здесь нашлось у меня кой-какое знакомство. Стараюсь по возможности меньше себя развлекать, чтоб больше работать. У Марьи Дмитриевны поминутно смерть на уме: грустит и приходит в отчаянье. Такие минуты очень тяжелы для нее. Нервы у ней раздражены в высшей степени. Грудь плоха, и иссохла она как спичка. Ужас! Больно и тяжело смотреть.

До свидания, голубчик мой, передайте мой поклон Юрию Егоровичу. Целую Ваши ручки и пребываю Ваш весь

Ф. Достоевский.

(1) далее было начато: ему

214. П. А. ИСАЕВУ 28 января 1864. Москва

Москва 28 янв./64.

Скажи, пожалуйста, что с тобою делается, Паша? Или ты болен, так что не можешь двух слов написать, или ты окончательно глуп. Ты отвез от меня в Петербург 545 р. и не почел за нужное уведомить меня: довез ли их, отдал ли? Но ты с ума сошел! Если б не брат, который уведомил меня о получении, что бы я мог подумать об этих деньгах? Но брат меня уведомил слишком слегка, не называя даже всей суммы, так что я до сих пор не знаю, все ли деньги доставлены. Ты, может быть, потерял (часть) и боишься признаться? Если ж все деньги доставлены и ты надеешься, что меня уведомит Мих<аил> Михайлович, то знай, что ты должен и обязан был тоже меня тотчас же уведомить, во-1-х, потому, что об деньгах нельзя не уведомлять, во-2-х, что это невежливо, а в-3-х, потому, что это с твоей стороны в высшей степени неделикатно. Но ты этого не поймешь.

Ты должен был написать мне о квартире, о твоих занятиях, о Родевиче, о тетке, о том, как тебя приняли у брата. Ты ничего до сих пор не написал. Ты не только дурной сын, с скверным, ехидным сердцем (о здоровье матери хоть бы осведомился, (1) по крайней мере) - но ты просто глуп. Воображаю, как ты ведешь себя в Петербурге. Я строго спрошу по приезде, будь уверен.

А теперь, с получением этого письма, пиши мне, не медля ни одной минуты, о всем, об чем я тебя спрашивал. Письма пиши аккуратно каждую неделю. Не то будет худо, Паша.

Ф. Достоевский.

Р. S. Реши теперь сам, когда улика налицо, - можно ли обходиться с тобой как с порядочным человеком? Что ты не болен и доехал благополучно, это я знаю из письма брата. Следовательно, ты кругом виноват.

Д<остоевский>.

(1) было: узнал

215. П. А. ИСАЕВУ 31 января 1864. Москва

Москва 31 января/64.

Любезный друг Паша, мне хоть и жаль, что я принужден был тебя в прошлом письме бранить, но, конечно, ты всему сам виноват. Так небрежно нельзя обращаться ни с мамашей (которая очень тобой обижена), ни со мной. Ты должен был давным-давно написать мне, тотчас же по приезде, а не откладывать на такой глупый срок. Простая вежливость этого требовала. Не говорю уже о требованиях внутренней, сердечной деликатности, которую я в тебе всегда предполагал, но которой в тебе не оказалось. Лень, самолюбие и развлечения, в которые ты кинулся и в которых ты не можешь отказать себе о сю пору, - вот причины твоего грубого поступка. Всё это, конечно, должно принять другой вид.

Ты ничего не пишешь о своих занятиях. Я, Паша, спрошу отчета, потому что тебе надо заниматься.

Ничего не пишешь тоже о поручении мамаши к Николаю Михайловичу. Это ей очень неприятно было. Значит, ты на ее слова и малейшего внимания не обращаешь.

Мало тоже ты пишешь мне о квартире и о тетке. Насчет пальто переговорим, когда приеду. Стало быть, ты деньги за пальто оставил у себя.

Надеюсь приехать к 7-му или к 8-му числу. Мамаша всё в прежнем положении, то есть очень хворает. Сохрани ее бог.

До свидания, Паша, учись и занимайся. Не таскайся и не привыкай к подлой праздности. Кто ничего не хочет делать, тому одна дорога смолоду: быть ш<е>напаном и подлецом. И не хочешь, так поневоле сделаешься. Надеюсь, что ты не пойдешь по этой дороге.

Особенно кланяйся тетке. Прощай.

Тебе всей душою преданный

Ф. Достоевский.

216. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 9 февраля 1864. Москва

Москва 9 февраля/64.

Милый друг, Миша, медлил тебе отвечать, потому что действительно думал поминутно ехать в Петербург. А между тем я вот уж две недели всё болен и в последнее время всё хуже. Было два припадка, но это бы еще немного, а главное, геморрой бросился на мочевой пузырь и таки довольно неприятно. Боюсь, чтоб не разболеться. Если не разболеюсь, то, разумеется, должен буду скоро вылечиться. Тогда тотчас же отправлюсь в Петербург. Теперь же не рискую; во-первых, немного лечусь, а во-вторых, 20 часов сидеть, тогда как мне и сидеть-то прямо нельзя. Я, впрочем, не лежу, а так - ни стать, ни сесть.

Через это работа моя остановилась совершенно. Не можешь представить, сколько мучений я вытерпел от мысли, что к 1-м книгам моего ничего не будет. Но нечего делать; надо наконец в этом сознаться. До самого сегодня мучил себя мыслию, что авось успею. С одной Тургенева повестью выходить мало; достань, голубчик, хоть что-нибудь и не жалей матерьялу. Я же к марту. Не скрою от тебя, что и писанье мое худо шло. Повесть вдруг мне начала не нравиться. Да и я сам там сплошал. Что будет, не знаю.

Я, может быть, приеду на будущей неделе. Всё не хотел и письма писать в надежде, что сам приеду. Это же пишу на всякий случай, то есть на случай, если и еще разболеюсь.

Никогда не прощу себе, что раньше не успел кончить. Вся-то повесть дрянь, да и та не поспела: это значит - записался. И вышло не то. Мнителен я ужасно стал.

Трудно тебе должно быть, милый, две-то книги разом издавать. Здесь я слышал, что подписка на толстые журналы - мизерная (даже "Московские ведомости", то есть газета - ждали себе больше), вообще на журналы. Надо так сделать, чтоб "Эпоха", в продолжение года, взяла решительное первенство между толстыми.

Про себя вот что скажу: отсюда (1) нельзя сотрудничать в Петербург. Журнал издается походя, а я далеко; здесь я бы мог только повести писать, да и то не сумел.

Впрочем, скоро приеду - это наверно, тогда, по крайней мере, переговорим. Если же заболею - уведомлю.

Мне бы хотелось выехать послезавтра или в середу. Может быть, я так и сделаю. Алек<сандр> Павл<ович> обнадеживает, что сегодня-завтра пройдет у меня. Его бы устами.

А кстати: о деньгах по твоему счету он мне, в последний раз, ни слова не ответил.

Если получишь какое-нибудь письмо, не пересылай ко мне до тех пор, пока я не напишу.

Марья Дмитриевна очень нездорова, и это много задерживает меня в Москве (то есть будет задерживать).

7-го числа у Базунова было 40 подписчиков. Новых очень мало. Они говорят, что и не может быть до выхода книжки. Я там не был. Был Алек<сандр> Павлович.

У Черенина тоже есть около 25. Кажется так.

До свидания, голубчик, обнимаю тебя.

Мне кажется, Паша не должен нуждаться. Всем кланяйся, всем, а мне пожелай здоровья. Да не пеняй на меня. Болезнь и многое что мне помешало.

Твой весь Ф. Достоевский.

У Аксакова за болезнию давно не был. Островского тоже не видал.

(1) было: здесь

217. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 29 февраля 1864. Москва

Москва 29 февраля.

Любезный брат, Миша, вчера я благополучно прибыл в Москву и хоть дорогой мало терпел, но зато вчера, здесь, вынес много, точно теми же болями, как и в Петербурге, во время самого тяжелого периода болезни. Но я надеюсь, что это пройдет и скоро, следовательно, об этом и говорить больше нечего. Как у вас теперь в доме? Всю дорогу мне всё это случившееся представлялось и мучило меня ужасно. Варю мучительно было жаль, здесь все как узнали, очень жалели. Марья Дмитриевна очень плакала и даже хотела было написать Эмилии Федоровне, но раздумала. Тем не менее ей очень, очень ее жалко, и это вполне искренно. Дай бог только, чтоб у вас остальное-то всё шло порядком и хоть бы этим сколько-нибудь утешило. Главное - здоровье, а во-вторых, дела. Береги свое здоровье. Не торопись очень и не выезжай, если чувствуешь себя не совсем здоровым. Насчет же книги - так хоть если б она вышла и в конце марта - не беда. Было бы хорошо. Вчера я видел "Современник" 1-й помер; критики много, и вообще тех статей, где выражается мнение журнала. А литература подгуляла. Вот что мне пришло в голову: как бы завести в "Эпохе" (1) прежний отдел, бывший в старину в журналах "Литературной летописи". Тут вовсе даже не надо статей. Тут только перечень всех книг и переводов, явившихся за прошлый месяц, но зато всех без исключения. Из-за убеждения, бывшего в свое время, что вся литература сосредоточилась в журналах, перестали обращать внимание на появляющиеся книги. Прежде это было справедливо, но теперь не так, потому что много книг появляется, а публика должна непременно следить по газетным объявлениям, чтоб знать их названия, но все-таки, и зная названия, не имеет об них понятия. Тут же о каждой книге надо сказать строк шесть, много десять, а иногда и две. (Об иной, уж очень любопытной книге можно, разумеется, написать и страницу, и две.) Весь этот отдел мог бы составлять весьма удобно кто-нибудь из молодых людей, а то, н<а>пример, и Бибиков. Ему нечего делать, как следить за этим. Таким образом, в одном только нашем журнале и будет полный каталог, с необходимейшими объяснениями о вышедших книгах. В "Современнике" как будто уж заводится нечто подобное. Наконец, в каждые два месяца, можно помещать в журнале и обозрение библиографическое других журналов, - не прежние обозрения, где журналы разбирали друг друга, а тоже, как и в "Литературной летописи", перечень всех статей, явившихся за два месяца в журналах и газетах, с отметками против некоторых о их достоинствах в двух словах. Если будут соблюдены точность и полнота, то журнал принимает вид деловитости, вид серьезно пекущегося о литературе органа. Право бы, не худо; даже и теперь можно. Начать и летопись и журналы с 1-го января. Как ты думаешь?

Выдумал еще великолепную статью на теоретизм и фантастизм теоретиков ("Современника"). Она не уйдет, особенно если они нас затронут. Будет не полемика, а дело. С завтрашнего же дня сажусь за статью о Костомарове. Через неделю уведомлю о ходе дела. Ради бога, отвечай мне и извести меня, как всё идет у вас. Хоть немного напиши, но уведомь.

Кланяйся Эмилии Федоровне, перецелуй детей, Машу и Катю особенно. Коле передай мой поклон непременно. Здесь оттепель, мокрять. Снег весь сошел. До свиданья, голубчик.

Твой весь Ф. Д<остоевский>.

Николаю Николаичу и кой-кому другим мое почтение. Марья Дмитриевна очень слаба. (2)

(1) было: нашем ж<урнале>

(2) было: плоха

218. И. А. ИСАЕВУ 29 февраля 1864. Москва

Москва 29 февраля/64.

Милый друг, Паша, вчера приехал в Москву, порядочно изломанный, и, приехав, опять почувствовал те же боли, как и в Петербурге, когда Бессер ездил. Чувствую и теперь, но думаю, что это с дороги и пройдет. Мамаша была очень слаба, до крайности. Теперь ей легче. Здесь всё стояла оттепель и туман. Сегодня только немножко приморозило и показалось солнце. Тотчас же мамаше и лучше стало. Тетка Варвара Дмитриевна приедет, я думаю, сегодня или завтра. Мамаша давно уже ее ждет и ждала ее раньше, чем меня.

Сделай одолжение, Паша, исполни всё, о чем я (1) тебя просил, то есть занимайся и приучай себя к труду. Погибнешь, если пойдешь по-другому.

Мамаша очень раздражительна. Нервы ее расстроены до крайности. Нет никакой возможности поговорить о твоем приезде в Москву. Впрочем, здоровье ее еще не на последней степени расстройства. И, кто знает, может быть, переживет весну, а если переживет весну, то переживет и лето и даже поправится. Из этого, впрочем, не суди, что ей много лучше. Она очень слаба.

Еще раз говорю тебе, Паша, старайся о себе. Не сделай так, чтоб я наконец рукой на тебя махнул. Пропадешь как червь. Ведь ты в 17 лет сложения еще не знаешь и даже хвалишься, что у тебя тупые способности (из фанфаронства). Плохо это, брат. Еще немного, и ведь на меня же падет срам из-за тебя. Скажут, что я тобой не занимался. Меня же обвинят. Из-за чего я этому буду подвергаться? Ты теперь остался без присмотру. Сделай же что-нибудь для себя сам.

В каком-нибудь крайнем случае обратись к Мих<аилу> Михайловичу. Но покамест, недели две, не ходи к ним. Если же случится заболеешь, дай знать Мих<аилу> Михайловичу.

Во всяком случае помни, что ты не барин и не капиталист, и имей в виду, что ты готовишься сам себя кормить и содержать в жизни. Меня же во всяком случае ненадолго хватит.

С завтрашнего же дня, будет ли мне легче иль нет, сяду за работу. Теперь же едва перо держу в руках. Боль поминутная.

Пиши аккуратно каждую неделю и не запаздывай. Письма пиши хоть небольшие, но точные, отчетные.

Прощай. Целую тебя искренно.

Твой Ф. Достоевский.

Р. S. Смотри, Паша, ожидаю от тебя хорошего. Сделай же что-нибудь для себя, обрати внимание на мои слова. Не желай себе сам дурного. Теперь тебе жизнь легка. Не суди о будущем по-теперешнему. Жизнь, брат, очень тяжела. Не прохлаждайся; изгони эту подлую привычку. Старайся в меньший срок сделать как можно больше дела.

(1) далее было: теперь

219. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 5 марта 1864. Москва

Москва, 5 марта.

Любезный друг, брат Миша, сейчас получил от тебя письмо со вложением "Голоса". В прошлом письме я упомянул о моей болезни только вскользь. Теперь же, скажу тебе, я до того разболелся, как и не ожидал никогда. Вот уже пять дней лежу в постеле, и мне даже для необходимых надобностей запрещено приподыматься. Лечит Александр Павлович и говорит, что болезнь серьезная. Всё то же, что и в Петербурге, те же судороги, но только в гораздо большем размере. Ставили пиявки, клистиры, дают всякие микстуры и проч. Аппетиту нет, силами ослабел. Александр Павлович говорит, что воспаление предстательной железы, и не знает, будет ли внутренний нарыв или так пройдет. Я уверен, что не будет, потому что с третьего дня мне уже гораздо легче. Я надеюсь через неделю уже вставать, я надеюсь непременно. Не думай, чтоб я себя утешал. Письмо это я пишу, вопреки приказаниям, сидя на стуле. Ну, а три дня перед этим и подумать нельзя было хоть одну минуту просидеть на стуле. Боли легче, судороги легче, но все-таки надобно окончательно вылечиться, а не так, как вылечился я в Петербурге.

Писать что-нибудь теперь я физически не могу. Буквально - невозможно; и если б знал ты, как это меня тяготит! Критику надобно, а статей нет; выпускаешь 2 номера разом, а сам больной, да еще с таким несчастием.

Статья моя (будущая) о споре Погодина с Костомаровым будет во всяком случае - большая статья и не может быть сокращена. Я смотрю на нее с надеждою. Я не знаю историю так, как они оба, а между прочим, мне кажется, что есть что сказать и тому и другому. Во всяком случае, я статью теперь написать - не могу. Физически не могу.

Брат, голубчик, упроси Страхова, чтоб написал хоть что-нибудь с общим взглядом (1) в критику еще. Я же, как только (2) поправлюсь, примусь уж за повесть и, кончив ее, напишу о Костомарове и о Кохановской, если успею.

Теперь же придумал: может быть, я изобрету как-нибудь способ, если легче будет, писать в постеле. Для этого послезавтра, может быть, напишу коротенькую заметку о Слепцове. Напишу умеренно, хвалить очень не буду. Но в таком случае надо бы еще статейку - хоть Страхова.

Это всё может быть. Наверно не надейся. Если напишу, то, эдак, числа 12-го получишь. Если опоздаю - что ж делать. Но раньше не могу.

Марья Дмитриевна плоха, я выздоровлю через неделю; это верно. Сделай мне, голубчик Миша, одно одолжение: пошли кого-нибудь к Паше, чтоб спросить от меня: почему он мне на мое письмо не отвечает? Я послал и тебе и ему письма вместе, от тебя уже два получил, а этот барич и не думает отвечать, несмотря на мое приказание. Кабы ты сам к нему заехал и распек этого ленивого негодяя. Да, ради бога, справься у него: Варвара Дмитриевна поедет в Москву или нет? Я болен, Марья Дмитриевна страшно больна. Если б она была хоть несколько дней, как бы она помогла.

Прощай, голубчик. Обнимаю тебя от всего сердца. Милый ты мой, как тебе должно быть тяжело во всех отношениях.

Всем поклон. Машу поздравь с прошедшим праздником. Катю поцелуй. Эмилии Федоровне поклонись от меня искренно.

Твой, покамест бесполезный,

Ф. Достоевский.

(1) вместо: с общим взглядом - было: не выходя из

(2) было: если

220. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 20 марта 1864. Москва

Москва 20 марта/64.

Милый друг Миша, не отвечал на твое письмо (от 14-го), ожидая пока придут деньги, а получил я их только вчера, 19-го. За деньги очень благодарю; слишком уж надобилось. Пишешь, что через неделю пришлешь еще столько же (то есть 100). Сделай одолжение, пришли. Эти присланные сто рублей только на затычки пошли. Слишком, слишком надобно. Да еще прибавляешь, что и после этих вторых ста рублей, если понадобится, вышлешь еще сто рублей; понадобится, голубчик, понадобится, слишком понадобится. И потому усиленно прошу тебя, вышли и те (третьи) сто рублей. Знаю, что ты сам как рыба на жаровне. Но авось-либо подписка нам поможет. Я уж только так, молчу, а не меньше твоего терплю; не от одних денег.

Слава богу, я теперь, кажется, совершенно выздоровел. Всё еще на диете (строгой), всё еще с бесчисленными осторожностями, но все-таки болезнь прошла, и то хорошо. А какие муки я вынес. Теперь только нервы сильнейшим образом расстроены. Боюсь припадка: когда ж ему и быть, если не теперь?

Марья Дмитриевна очень слаба: вряд ли проживет до пасхи. Алекс<андр> Павлов<ич> прямо сказал мне, что ни за один день не ручается. У нас теперь живет Варвара Дмитриевна. Если б не она, то не знаю, что и было с нами. Она слишком помогла всем нам своим присутствием и уходом за Марьей Дмитриевной. Вот всё, что могу сообщить о себе. Ни у кого я не был, по причине болезни. Вчера видел на улице Плещеева. Очень он мне обрадовался, полагал, что я в Петербурге. Сообщил кой-что о московских, то есть что вечера у Аксакова, по случаю смерти его сестры, прекратились, и т. д. и т. д.

Сел за работу, за повесть. Стараюсь ее с плеч долой как можно скорей, а вместе с тем чтоб и получше вышла. Гораздо трудней ее писать, чем я думал. А между тем непременно надо, чтоб она была хороша, самому мне это надобно. По тону своему она слишком странная, и тон резок и дик; может не понравиться; следовательно, надобно, чтоб поэзия всё смягчила и вынесла. Но я надеюсь, что всё уладится.

Главная забота моя, кроме повести, успеть еще написать в мартовскую же книгу критическую статью. Но все статьи, которые теперь у меня в виду (и которые слишком кстати и журналу и его направлению), - длинные. Что будешь делать? Самое лучшее делать, не оглядываясь, успею иль нет? Так я и хочу делать.

Но то, что я лично не с вами, - страшно волнует меня. Ежедневно имеется какая-нибудь мысль - поговорить и сообщить. Но вот сиди здесь один. А к вам, покамест, совершенно нельзя, да и сам теперь ни за что не поеду.

"Записки актера Щепкина" - книга, вышедшая в этом году, конечно, тебе известна. Если не читал - возьми немедленно и прочти; любопытно. Но вот в чем дело (1) (говорю на случай). Ради бога, не поручай эту книгу разбирать кому-нибудь. Беда. Для разбора такие книги нам драгоценность. Щепкин чуть не до 30 лет был крепостным человеком. А между тем почти с детства соединился с цивилизованным обществом, не переставая быть народом. Мы пишем о соединении с почвой. Поэтому на Щепкина, как на живой пример, надо с этой точки обратить внимание. 2-е) соединение с цивилизацией, то есть с нами, произошло у крепостного Щепкина единственно одной непосредственной силой искусства (театр). Вот и вопрос об искусстве и даже о материальной и социальной пользе его. Ведь статейка-то, с этой точки, вышла бы прелюбопытная. Сообщи эту мысль Страхову. Он не возьмется ли разобрать. (Впрочем, не минуя руководящей статьи, то есть "ряда статей".) Теперь, кроме него, кто же напишет?

Известие о Разине меня как обухом по лбу хватило. Ну, что же теперь делать? Кому-нибудь нельзя дать отдела. Мое мнение - лучше ограничиться перечнем событий с присовокуплением какого-нибудь (политического) письма в редакцию о чем-нибудь частном в политических делах. Если тебя не давит дело, почему бы тебе не составить хоть на один только март политического отдела? Можно и не всё писать, а частным вопросом заняться и его отделать. Боюсь, что поручишь какому-нибудь бродячему господину, по необходимости. Лучше ничего, чем такой господин. Впрочем, ты всё это в <...> (3)

Здесь есть некто Чаев. С славянофилами не согласен, но очень ими любим. Человек в высшей степени порядочный. Встречал его у Аксакова и у Ламовского. Он очень занимается историей русской. К удовольствию моему, я увидел, что мы совершенно согласны во взгляде на русскую историю. Слышал я и прежде, что он пишет драматические хроники в стихах из русской истории ("Князь Александр Тверской"). Плещеев хвалил очень стихи.

Теперь в "Дне" (№ 11-й) объявлено о публичном чтении хроник Чаева с похвалою. Я поручил Плещееву предложить ому напечатать в "Эпохе". Хорошо ли я сделал?

(1) вместо: Но вот ... ... дело - было: Вот вопрос

(2) далее было начато: Сообщи

(3) окончание письма утрачено. Последующий текст вписан на полях

221. П. А. ИСАЕВУ 20 марта 1864. Москва

Москва, 20-го марта./64 г.

Любезный Паша, ты отговариваешься в своем непростительном молчанье тем, что желал сделать лучше, то есть сюрприз, прислав нам в письме свою карточку. Ну можно ли быть в твои лета так легкомысленным? Ведь я не от каприза приказал тебе писать каждую неделю. Мне надо знать о тебе, знать о твоем здоровье. И о том (в подробности), что ты делаешь? Ты этого не понял и из-за карточки доставил мне бездну беспокойства, да еще во время тяжкой болезни моей. Мало того, ты и теперь, послав письмо, кажется, ждешь от меня ответа, чтоб писать мне вновь, забыв мое формальное приказание: писать аккуратно каждую неделю. Теперь в последний раз тебе говорю и приказываю: непременно каждую неделю аккуратно пиши, иначе, Паша, - мы не друзья, и тебе же будет невыгодно. Дурное у тебя будет сердце. Впрочем, сам увидишь, что я не шучу.

Мамаша нездорова очень. Хоть бы эта мысль, что ты, может быть, скоро осиротеешь, удержала тебя хоть сколько-нибудь от ветрености и заставила бы серьезно смотреть на жизнь. Я всё до сих пор стоял за то, что у тебя сердце есть доброе. Если уж этого не будет, так куда ж ты будешь годиться?

Напиши мне подробно о том, как ты живешь, ходи к Мих<аилу> Мих<айлови>чу, но не надоедай ему очень. Надеюсь на тебя. Приеду - сделаю экзамен. Да вот еще что: слово две недели пишется через букву ять, а не е, как ты пишешь, недЕли. "Будете писать" пишется не "будите писать", как ты пишешь, а будете писать.

Портрет твой вышел очень удачен. Мамаше понравился.

Если б не было Варвары Дмитриевны с нами, то мы бы пропали.

Кстати: сходи в Ревельский магазин и узнай о скатерти. Если готова, то скажи, чтоб скорей высылали. Адрес у них оставлен.

Прощай. Пиши. Целую тебя.

Твой весь Ф. Достоевский.

Напиши о своих расходах и вообще о нашей финансовой части. Не ленись и не повесничай. Ничего не делать - гадко, да и слишком невыгодно. Говорю сам потом узнаешь. Не будь же глупцом. О себе скажу, что я теперь поправляюсь и, кажется, болезнь прошла.

222. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 26 марта 1864. Москва

Москва 26 марта/64.

Любезный брат, у Черенина я достал 3-го дня "Эпоху", которую он неизвестно как получил так скоро, и 1 1/2 дни читал я ее и пересматривал. Вот мое впечатление: издание могло бы быть понаряднее, опечатки бесчисленные, до крайнего неряшества, ни одной руководящей, вводной, хотя бы намекающей на направление статьи, кроме статьи Косицы (хотя и хорошей, даже очень, но для 1-го номера нового журнала - недостаточной). Знаю, что всё это от запрещения "Ряда статей". Но мне-то тем нестерпимее, потому что эти 2 номера решительно имеют теперь вид сборника. Есть и ёрничество, совершенно, впрочем, извинительное, когда издаешь 2 номера на скорую руку, а именно: роман Шпильгагена, "Процесс" и "Записки помещика"; все три статьи занимают целую половину 2-х книг. Жаль, что не читал Ержинского. Если хорошо - так всё спасено, а если нехорошо, то очень плохо. Теперь о хорошей стороне: все статьи, которые я прочел, занимательны (Шпильгагена я не читал; может, и хорошо. Я говорю только об ужасном объеме). Обертка пестра, и названия статей завлекательны. Некоторые статьи очень порядочны, то есть "Призраки" (по-моему, и них много дряни: что-то гаденькое, больное, старческое, неверующее от бессилия, одним словом, весь Тургенев с его убеждениями, но поэзия много выкупит, я перечел в другой раз). Статьи Страхова, Ап. Григорьева, Аверкиева, "Что такое польские восстания", компиляция из Смита, "Ерши" и (1) "Бедные жильцы" Горского, даже Милюкова мне очень понравились. В защиту на все нападения на Горского можно сказать, что это совсем не литература и с этой точки глупо рассматривать, а просто факты и полезные. Не читал еще "Савонароллы". Очень бы желалось знать, какого рода (2) эта статья. Но всё это меркнет оттого, что запрещен "Ряд статей". Ради бога, проси Страхова выправить свою статью в цензурном отношении для следующего № или написать новый "Ряд статей". Как можно скорей статью руководящую!

Пожалуюсь и за мою статью; опечатки ужасные и уж лучше было совсем не печатать предпоследней главы (самой главной, где самая-то мысль и высказывается), чем печатать так, как оно есть, то есть с надерганными фразами и противуреча самой себе. Но что ж делать! Свиньи цензора, там, где я глумился над всем и иногда богохульствовал (3) для виду, - то пропущено, а где из всего этого я вывел потребность веры и Христа - то запрещено. Да что они, цензора-то, в заговоре против правительства, что ли?

Если ну эффект, то любопытство номер произведет наверно. И это хорошо. Вообще же номер - очень порядочный, взяв в соображение время. Насчет же разнообразия я даже и не ожидал, что будет такое. Одно жаль, что никак не разберешь, какого мы направления и чти именно мы хотим говорить.

Прошу тебя, голубчик Миша, отвечай мне как можно скорей и подробнее о том, что сказали про журнал. Здесь еще публика не получала, и потому ничьего мнения еще не слыхал.

Марья Дмитриевна до того слаба, что Алек<сандр> Пав<лович> не отвечает уже ни за один день. Долее 2-х недель она ни за что не проживет. Постараюсь кончить повесть поскорее, но сам посуди - удачное ли время для писанья?

Не слыхал ли чего о Паше? Кроме одного письма - ничего не написал, а я велел каждую неделю. Что с ним делается, как он живет? Ради бога, урвись как-нибудь или поговорить с ним, или пошли к нему на квартиру, что там делается? Это негодяй какой-то!

Вот что еще, брат: он, пожалуй, будет еще потом меня упрекать за то, что я его не выписал в Москву, чтоб проститься с матерью. Но Марья Дмитриевна положительно не хочет его видеть и сама тогда прогнала из Москвы. Ее мысли не изменились и теперь. Она не хочет его видеть. Чахоточную и обвинять нельзя в ее расположении духа. Она сказала, что позовет его, когда почувствует, что умирает, чтоб благословить. Но она может умереть нынче вечером, а между тем сегодня же утром рассчитывала, как будет летом жить на даче и как через три года переедет в Таганрог или в Астрахань. Напомнить же ей о Наше невозможно. Она ужасно мнительна, сейчас испугается и скажет: "Значит, я очень слаба и умираю". Чего же мучить ее и последние, может быть, часы ее жизни? И потому я не могу напомнить о Паше. Хотелось бы мне, чтоб он знал это, если можешь, вырази это ему как-нибудь, но не пугай тоже очень (хотя его, кажется, не испугаешь).

Еще одна важная очень просьба: как умрет Марья Дмитриевна, я тотчас же пришлю телеграмму к тебе, чтоб ты немедленно отправил Пашу, непременно в тот же день, в Москву. Невозможно, чтоб он и на похоронах не присутствовал. Платье у него всё цветное, и потому очень надо, перед отправлением, успеть ему, где-нибудь в магазине готовых плат<ьев>

<...> (4) черное - сюртук: штаны, жилет <...> (4) дешевейшую цену. Всё это я тебе <...> (4) прошу и умоляю тебя как единственного моего друга, сделай это и окажи мне эту великую услугу в моем тяжелом положении немедленно, как получишь телеграмму. А она будет, может быть, скоро.

NВ. Да когда будешь отправлять Пашу, то в толчки гони его ехать, а то он, пожалуй, выдумает какую-нибудь отговорку и отложит до завтра. Приставь к нему в тот день для наблюдений кого-нибудь. Ради бога.

Пишешь, что отправил в понедельник деньги, - еще не получал.

Я всё не совсем здоров, то есть не прежнею болезнию, а остатками, то есть, главное, слабостью. Устаю ужасно, а от чего бы, кажется?

Прощай, голубчик, письмо невеселое, будь здоров. Обнимаю тебя и всех твоих.

Твой весь Ф. Достоевский.

(1) было: и даже "Бедные жильцы". Последняя

(2) далее было: и помногу ли

(3) вместо: богохульствовал - было начато: вольно

(4) верхний правый угол письма оторван

223. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 2 апреля 1864. Москва

2-го апреля/64 Москва.

Любезный друг Миша, сейчас получил твое письмо. Пусть Аверкиев пишет статью о Костомарове, если хочет и если только теперь успеет, но с подписью имени, не от редакции. Я ведь чего боюсь? Только того, что мы как-нибудь разойдемся в направлении. Я ведь не историческую статью хочу писать, а по поводу русских историков и их знания своего дела. (Не беспокойся, я знаю что сказать и достаточно даже специалист - не в истории, а в развитии наших идей исторических в литературе, во взглядах наших историков (главнейших). Одним словом, в грязь лицом не шлепнусь, да, кроме того, тут все идеи "Эпохи" о "почве" должны быть выражены, не беспокойся.) Пусть (1) Аверкиев пишет, но очень бы мне желались, чтоб он собственно о Костомарове писал, а не о споре его с Погодиным. Но, впрочем, стеснять нельзя, как знает. Я же мою статью (2) напишу тоже как знаю. Насчет же того, что время уйдет и будет несвоевременно - то это ничего не значит. Всегда можно прицепиться и придать такую литературную форму. Написал же Чернышевский об Окружном славянофильском послании - год спустя. Это ничего.

Но вот что важное, Миша: что я наверно не напишу в этом месяце и не только этой статьи, но и ничего в этом месяце не напишу в критику. Ты пишешь о "Заметках летописца". Это превосходная мысль, но от меня всё будет после, а не теперь. С лихвой будет, а теперь надо подождать. Я теперь пишу повесть, да и с ней горе. Друг мой, большую часть месяца я был болен, потом поправлялся и до сих пор еще, по-настоящему, порядочно не поправился. Нервы расстроены, и сил до сих пор не соберу. Мучения мои всяческие теперь так тяжелы, что я и упоминать не хочу о них. Жена умирает, буквально. Каждый день бывает момент, что ждем ее смерти. Страдания ее ужасны и отзываются на мне, потому что... Писать же работа не механическая, и, однако ж, я пишу и пишу, по утрам, но дело только начинается. Повесть растягивается. Иногда мечтается мне, что будет дрянь, но, однако ж, я пишу с жаром; не знаю, что выйдет. Но все-таки в том дело, что она потребует много времени. Если я хоть половину напишу, то вышлю для набора; но напечатать я ее хочу всю, sine qua non. Вообще писать времени мало, хотя кажется (3) время-то всё у меня мое, но все-таки мало, потому что пора для меня нерабочая и иногда не то в голове. Вот что еще: боюсь, что смерть жены будет скоро, а тут необходимо будет перерыв в работе. Если б не было этого перерыва, то, кажется, кончил бы. Окончательно ничего не могу сказать. Представляю только факты, в каком положении дело. Сам можешь судить.

Ты хлопочешь о критике; правда, но три, четыре статьи, как н<а>пример Аверкиева (исторических, по летописям), не будут стоить (при всем их успехе) и одной руководящей, вводной статьи, вроде "Ряда статей", вроде объяснения направления "Эпохи". Вот мое мнение. И потому обратись к Страхову и умоляй его писать. Что же касается до критического отдела вообще, за весь год, то не беспокойся, будет с лихвой, даже эффект произведем (отвечаю за это), и на следующий год наш журнал будет решительно первый из толстых журналов, я в этом уверен. Увидишь. Но покамест хоть одну статью руководящую или задорную. Не беспокойся, и этого довольно для подписчиков. Но все-таки 1900 подписчиков мало. Стало быть, будет всего около 3000 подписчиков. Это великолепно для начинающего и нового журнала (потому что, как ни верти, а наш журнал и начинающий и новый), но мало для материальных средств журнала. Немало будет муки, хлопот и долгов. Будущий год поправит дело. Только бы этот год довести до конца.

Романа до сих пор не читал. Это очень ловко, если он хорош. Что же касается до статьи Ержинского, то она действительно хороша и прекрасно читается. Статья Горского производит здесь некоторый аффект. Это любят. Голая, дескать, правда, а публика - младенец. Объявлений мало. Нигде не встречаю. Только и видел в одном "Дне". Так ли поступила, н<а>прим<ер>, "Библиотека для чтения" с начала осени и до сегодня. Может, объявления и были в газетах. Но, значит, только мелькнули, а надо бы завалить всю Россию объявлениями.

Благодарю за все хлопоты и за Пашу. Он мне пишет, и пишет, что ты заплатил за квартиру и дал ему денег, но вот что, брат: уверяю тебя, клянусь, что деньги и для меня здесь необходимы. Расходы ужасные. Ты об моем положении понятия не имеешь и потому вышли мне еще 100, умоляю тебя. Ты писал, что вышлешь на этой неделе, но в этом письме твоем не упоминается. Если б была какая-нибудь возможность не брать у тебя, я бы не брал. На себя собственно я очень мало трачу. И потому пришли. Да мало того еще: я не знаю, что будет дальше. В повести моей наверно 3 листа будет, а может и больше, может и четыре. Сочтемся, пригожусь, но не оставляй и ты меня в это тяжелое время, ради бога. Не оставляй и Пашу; я надеюсь, что он не попросит у тебя лишнего. Он хоть и шалун, но честен. Я это знаю и за это отвечаю.

Без твоей помощи мне решительно не на кого здесь надеяться. Александр Павлович для нас как ангел божий, но денег у него нет.

Забыл, про что-то еще хотел писать. В следующем письме вспомню. Но объявлений ей-богу мало, очень мало, нужно повторять, надоедать объявлениями. Первая же книга так приятно пестрит статьями, что в объявлении очень хорошо могла бы фигурировать. (4)

Прощай, до свидания, всем твоим кланяюсь, а тебя обнимаю.

Твой Ф. Достоевский.

Доставь, ради бога, эту записочку Паше, от тетки, ради бога, не замешкай.

(1) было: Но пусть

(2) далее было начато: могу д<аже?>

(3) далее было начато: куда б<ольше?>

(4) вместо: могла бы фигурировать - было: фигурирует

224. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 5 апреля 1864. Москва

5 апреля/64.

Друг мой Миша!

Напишу тебе два слова:

Повесть моя, если б только силы, да досуг, да без перерыва, могла бы быть написана в этом месяце, но уж отнюдь не в первой половине. Это во всяком случае. Теперь рассуди: книгу за март надобно выдать непременно в апреле. Неблаговидно начинающему журналу являться с мартовской книгой в мае. Могу ли я кончить и поспеть? По всем признакам - нет. И главное перерыв, который не от меня зависит и за последствия которого я не могу ручаться. И потому, голубчик мой, обращаюсь к тебе: как можно скорей напиши мне: к которому числу, самое позднее, надо иметь тебе в руках повесть? По ответу твоему буду судить - кончу иль не кончу. Во всяком же случае, возьми в соображение могущие быть обстоятельства, которые остановят работу и которые не от меня зависят.

Напиши мне тоже: есть ли у тебя что-нибудь в отделе повестей на март, кроме моей, и что именно?

Мое соображение такое: можно явиться и без известных имен в этом отделе. Об моей повести можно уведомить (я думаю, совершенно не надо), что напечатается в апрельской книжке. Наконец, хочется хорошенько написать и не комкать как-нибудь, а главное, что я, хоть бы, может быть, и мог окончить, но ни сил (физических), ни обстоятельств благоприятных к тому не имею.

И потому я решил так:

До получения от тебя ответа буду усиленно и настойчиво продолжать повесть (будь что будет). Если напишешь, что можно, за нужду, и обойтись без моей повести, то я тотчас же ее отложу и успею-таки в этот номер (наверно, если скоро ответишь) написать что-нибудь в критику (не о Костомарове, так как эта статья велика)

Если ж напишешь, что нельзя обойтись, - буду писать повесть. Впрочем, по числу, тобой означенному для срока присылки, сам решу, что возможно, что невозможно, и только в случае совершенной невозможности оставлю повесть.

Я сознаю, брат, что теперь я тебе плохой помощник. Наверстаю потом. Теперь же положение мое до того тяжелое, что никогда не бывал я в таком. Жизнь угрюмая, здоровье еще слабое, жена умирает совсем, по ночам, от всего дня, у меня раздражены нервы. Нужен воздух, моцион, а и гулять некогда и негде (грязь). Мое теплое (слишком ватное) пальто мне уже тяжело (вчера было +17 градусов в тени). Да что описывать. Слишком тяжело. А главное, слабость и нервы расстроены.

А между прочим, только на тебя и надежда. Брат, деньги у меня текут как вода. Поверь, что расходы огромные. На себя копейки не трачу, летних калош не соберусь купить, в зимних хожу. Не могу существовать без денег. Поддержи же меня теперь, в слишком эксцентрическом положении, и поверь, что скоро заработаю.

Читал на публичном чтении. Читал и Островский, который, хоть и приветливо, но как бы (1) с обидчивостью, заметил мне, что прежде ты присылал ему "Время", а теперь "Эпохи" не выслал. Я обещал тебе передать. Если находишь нужным, пошли ему билет на Базунова.

Видел Чаева. Он спрашивал меня, какой был твой ответ насчет его драмы "Александр Тверской"? Напиши, пожалуйста. (Стихи хороши. Драмы же я сам еще не читал, а о рекомендации в "Дне" я писал тебе.)

Прощай, обнимаю тебя, ослабел ужасно и едва пером вожу. Теперь 12 часов, а к ночи я делаюсь ужасно слаб и не работаю (что очень худо; прежде лучшая работа была по ночам). Прощай, голубчик.

Твой Ф. Достоевский.

Прочел половину "Загадочных натур". По-моему, ничего необыкновенного. Натуры совсем-таки не загадочные, слишком обыкновенные. Где дело касается до современных идей, то видна молодость и некоторое нахальство. Много истинной поэзии, но какое же и колбасничество. Хорошо только, что не скучно.

Ты скажешь, может быть, чтоб я присылал по частям повесть. Но ведь мне, главное-то, нужно крайний срок знать и повесть поспешностью не испортить.

Пожалуйста, не церемонься и меня не жалей. Мне ведь всё равно что ни писать, только бы кончить. Хотелось бы только повесть кончить получше.

(1) было: чуть-чуть

225. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 9 апреля 1864. Москва

Москва, 9 апреля/64.

Милый друг Миша,

На письмо твое отвечаю сейчас же; сначала о займе.

Вот мое мнение:

1) Занять у тетки и возможно и невозможно. Это значит, что не совсем (1) невозможно. А так как ты в положении критическом и губить действительно блестящее предприятие есть почти преступление, то тебе непременно надобно попытаться занять у тетки. Спрос не беда, ничего им не проиграешь, а выигрыш слишком велик.

2) Теперь, как это сделать? На это у меня есть свое определенное мнение, может быть, очень ошибочное, но зато определенное. Прежде всего, представлю тебе на вид обстоятельства: тетка, хоть и в здравом рассудке вполне (я очень недавно был там), но очень слаба (2) памятью (но совсем не так, чтоб забывать людей и не помнить происшествий). В расположении духа хорошем. Начала для своего утешения на фортепианах играть, 30 лет не игравши. Характеру никакого, решимости никакой, находится под влияниями. Довольно сильное (даже очень) влияние бабушки. Потом, я подозреваю, она даже боится разных Константинычей, которым до нее, в свою очередь, дела нет (исключая того случая, который мне всегда мерещился, - что Константинычи сами захотят прибрать ее деньги, в руки себе, а ей выдавать проценты. На это я не имею никакого основания, но они так жадны, что это мне мерещится). Теперь опишу тебе, что мне месяц тому назад рассказывал Александр Павлович о том, как принимала тетка, при жизни дяди, бесчисленные просьбы сестры Саши. Обыкновенно Голеновские, которые, кажется, всю жизнь намерены прожить на счет тетки, присылали сначала письмо (когда Сашенька сама не ездила) к Алек<сандру> Пав<лови>чу с просьбой передать особое письмо тетке. Тот являлся к тетке и прямо, без предисловий и подготовлений, передавал письмо, чтоб ошибить сразу. Тетка пугалась, махала руками, охала, тосковала и не хотела принимать письма. Тот оставлял насильно. Принимали, но не распечатывали. Наконец посылали за ним и заставляли его самого распечатать и прочесть. Он читал без своих замечаний (3) и безо всяких подготовлений. "Да что, не читайте, деньги что ли, денег надо?" - Да-с. - "Сколько, сколько?" - 800.

Ax, ax! и т. д. ... Наконец посылают за ним опять назавтра. "Да скажите же вы-то, что делать? что делать? да говорите же!" - И ведь вижу, говорит Александр Павлович, - что кончат (4) тем, что дадут, а только так балуются. - Да ведь ваши деньги, сами и распоряжайтесь, а я что! - "Ах боже мой, ах боже мой, сказать что ли?" - Конечно, скажите-с. - "Александр Алексеич, письмо; Сашенька пишет". - "Ах прочти, прочти", - и зальется слезами. Начинается чтение плачевного письма. "Денег просят, Александр Алексеич, 800 руб." - "Пошли, пошли, сейчас же пошли!" - и зарыдает. Ну тут уж всё кончено, и деньги посылаются. Надо принять в соображение, что она боялась тогда Константинычей. Но характеру и решимости, конечно, с тех пор не прибавилось.

Александру Павловичу я о секрете не расскажу и никому не скажу (хотя Александр Павлович и не разболтал бы, уверяю тебя). Варю я видел недавно. Она тебя любит, она говорила про тебя, но, ей-богу, не знаю, утерпит ли она против искушения рассказать тетке. Но что она не будет ходатайствовать и в особенности ходатайствовать заране, подготовлять, в этом я уверен. Но, может быть, она секрет сохранить способна.

Окончательное мое мнение следующее:

- Если будешь действовать через ходатаев (хоть бы через Вареньку, если б возможно, что она согласилась, других, кроме нее, и нет ходатаев) и напишешь письмо с просьбою для передачи тетке, то наверно ничего не достигнешь. Откажут непременно, непременно. Да и Варя, повторяю, наверно не захочет прямо ходатайствовать.

Если б еще дело шло рублях о тысяче, то еще, может быть, согласились бы, но о 10000-х - невероятно, чтоб решились дать.

Совсем другое могло бы быть, если б ты приехал сам и изложил просьбу лично (я говорю могло бы быть; ручаться, даже по соображению, я не могу. Я говорю только, что это мое определенное мнение, и это так). Подготовлять, по моему мнению, совершенно не нужно. Поверь мне. Никто не изложит дела лучше тебя самого. Будет только излишнее и очень вредное кудахтанье в случае подготовления, а кроме того, и излишняя болтовня, огласка. Напротив, если хочешь, сделай так: выдай книгу и приезжай тотчас же по выходе, в начале святой недели. (NB. Александра Павловича, кажется, (5) не застанешь. Он наверно едет на 10 дней в отпуск в деревню для окончательного размежевания и поедет на святой. Это решено.)

2) Остановишься у Александра Павловича. Сначала ни слова им не говорить, зачем приехал. (Я, пожалуй, за несколько дней до приезда предуведомлю, что ты, может быть, приедешь, по денежным делам с Базуновым.) Можно только Варе сказать, да и то если окажется, что она, по крайней мере, не враждебно отнесется к твоему намерению. Но действовать и просить ее, подготовлять - не надо совсем. Ты сделаешь первый визит. Потом, на другой день, приедешь с изложением просьбы. Я думаю, что хорошо бы было, если б предварительно изложить дело бабушке, вполне и откровенно. Это ей даже польстит. (6) Да иначе и нельзя, потому что тетка даже заговаривается (хоть и в полном здравом смысле); она испугается и тотчас же позовет бабушку. Бабушка же, предуведомленная предварительно, хоть и не возьмет на себя поддерживать твою просьбу, но, может быть, и не враждебно отнесется к ней благодаря своему подготовлению. С теткой нужно говорить решительно, вполне откровенно и ясно. Нужно представить, что если ты раз, прошлого года, вылез буквально из петли, то каково же теперь не додать журнал и просто погибнуть, стоя на краю несомненного и блистательного успеха? Представить, что тетка не разорится, а отказом погубит и тебя, и семейство. Сразу ни тетка, ни бабушка не решатся, закудахтают и заахают. Пусть. Надо их только на первый раз крепко озадачить, насесть на них нравственно, чтоб перед ними ясно стояла дилемма: "Дать - опасно; не заплатит; не дать - убьешь человека и грех возьмешь на душу". Разумеется, они сразу ничего не решат и начнут советоваться. Тут и пустить Варю, если она действительно захочет ходатайствовать; в противном же случае лучше пусть и не ездит. Если же Варя захочет, то совет ее много сделает; пусть не упрашивает тетку, а скажет ей а la Александр Павлович: "Ваши деньги; хотите дайте, хотите нет. Не дадите - разорите дотла и погубите, а это Ваш племянник, Ваш крестник, который ничего от Вас не получал и никогда ни о чем не просил. Вы в гроб смотрите и сделаете злодейство; с чем перед Христа и перед покойной сестрой явитесь? Сестер устраивал Александр Алексеич, а Вы что сделали сами? У Вас 150000, а Вы боитесь разориться!" Всё это надо резко сказать, тем более, что это всё правда и что это надо хоть когда-нибудь высказать. Варенька не скажет, так я выскажу. И выскажу. Вообще надо быть не очень просителем, дрожащим заискивателем. Коммерческою сухостью и деловым видом тоже немного с ними сделаешь. Надо действовать нравственно, на душу, и действовать не патетически, а строго, сурово. Это всего более ошибет.

Легко может быть, что я всех обстоятельств не знаю и что она, может быть, в своих собственных деньгах пойдет просить позволения у Константинычей. Тут может выйти случай и очень дурной и хороший, смотря по тому, что у Константинычей на уме.

NB. Если Варя будет очень советовать, они наверно ей скажут (да и не могут не сказать) : "А ты поручишься за брата? У тебя дом есть, поручишься?" Варя наверно не поручится. Это повредить может, и потому надо иметь в виду. Варя же, вообще говоря, если только захочет действовать в твою пользу искренно и с жаром, может много пользы оказать, но не предварительно, не подготовлением, а когда они во все стороны будут кудахтать и за советами кидаться.

Одним словом: вероятностей выиграть дело - очень много, и, на мой взгляд, даже больше, чем проиграть. Тебе вся выгода начать дело: выигрыш большой, а проигрыш только в том, что в Москву напрасно проехался. И потому мой совет - начинай, и начинай немедленно, на святой.

Может быть, что в первый раз просто откажут. Но потом совесть замучит, сами призовут и дадут.

Варе я покамест ни слова не скажу. На это письмо мое отвечай мне немедленно, тотчас же, как ты решил? Тогда же и Варю можно уведомить (а лучше уведомить после твоего приезда, - мое мнение). Начинать же с бабушки.

Окончательно: начинай дело лично и откладывать не советую.

Теперь о другой статье:

Друг мой, ты, верно, получил мое последнее письмо. Я писал тебе, что повесть, кажется, не кончится. Повторяю, Миша: я так измучен, так придавлен обстоятельствами, в таком мучительном я теперь положении, что даже за физические силы мои, при работе, отвечать не могу. Жду я с жадностию твоего ответа. Но теперь я вот что скажу: повесть разрастается. Может быть будет 5 печатных листов, не знаю; так что, при самом огромном старании, (7) окончить материально невозможно. Что же делать? Неужели печатать неоконченною? Невозможно. Она дробиться не может. А между тем - я не знаю, что будет, - может быть, дрянь, но я-то, лично, сильно на нее надеюсь. Будет вещь сильная и откровенная; будет правда. Хоть и дурно будет, пожалуй, но эффект произведет. Я знаю. А может быть, и очень хороша будет. Что же делать? Во всяком случае, повторяю, подобный труд матерьалъно невозможен в такой срок; и если ты решаешься выдать к святой, то и критическая статья может быть невозможна. Да и наверно. И потому, если только возможно - избавь меня от мартовской книжки, будь благодетелем. На апрель зато у тебя значительной величины моя повесть и критическая статья. За это ручаюсь головой, если только не умру. Дай мне докончить повесть, и тогда увидишь мою деятельность.

Ты пишешь, что надобно занимательней выдать следующие книжки. За апрель ручаюсь. Но март? Приставай к Страхову за критикой; если только имеешь что на март занимательного - помещай всё. Не беспокойся за апрель и помести как можно больше "Загадочных натур", ибо они очень любопытны. Подписка, если бы мы даже теперь с каждым номером выдавали по Тургеневу не очень увеличится. Вся подписка будет от 1-й книги. Объявление же и статьи

1-й книги заманчивы. В провинцию и объявления и книга едва дошли. Подписка еще может быть от впечатления первой книги. Позднее же, то есть к лету, едва ли увеличится, даже при всех совершенствах книжек. Для впечатления же на публику - не один март месяц есть в году. К будущему году мы великолепно подготовим публику. Ручаюсь.

Марья Дмитриевна почти при последнем дыхании. Предуведомляю: ты, может быть, приедешь ко мне на похороны. Прощай, обнимаю тебя и всем кланяюсь.

Твой Ф. Д<остоевский>.

За 100 рублей благодарю. Что со мною будет дальше - понять не могу!

Прежде чем решишься на что-нибудь насчет тетки, непременно и сейчас же отвечай мне на это письмо. Не забывай, это очень нужно.

До ответа на это письмо я твоего письма Вареньке не покажу, ничего ей не скажу, да и никому не скажу. Тебя же прошу Вареньке не писать.

Не привезешь ли Машу? Право, это, может быть, пособит делу. Да и Маша проехалась бы. А уж со так здесь хотели бы видеть. Так хорошо вас здесь поминают.

На днях вышлю повесть Аполлинарии. Предуведомляю заранее для того, чтоб ты, получив пакет с моею надписью, не подумал, что моя повесть. Повесть же не хуже ее прежних и может идти.

(1) было: не просто

(2) вместо: очень слаба - было: несколько

(3) вместо: без своих замечаний - было: молча

(4) было: ведь кончат

(5) было начато: может <быть>

(6) вместо: Это ей даже польстит - было: Она, разумеется

(7) далее было начато: я просто

226. П. А. ИСАЕВУ 10 апреля 1864. Москва

10 апреля/64 Москва.

Любезный Паша,

Я действительно теперь чрезвычайно занят; даже выбиваюсь из сил на работе, а сил у меня немного, потому что я пять недель сряду был болен по приезде из Петербурга, так что и теперь не могу совершенно поправиться. Потому и не писал тебе тотчас по получении твоего письма; тем более, что пришлось писать много и часто брату о делах. Да, сверх того, ты сам так проморил меня своим молчанием до твоего предпоследнего письма и так много сделал мне этим горя и досады, что мог бы и не удивляться, что получил ответ только от тетки и что я несколько подождал отвечать.

О здоровье мамаши скажу тебе, что оно слишком, слишком плохо. Мы всё до сих пор надеялись, что авось-либо она с весной поправится, но ей всё хуже и хуже, и бог знает, к чему придет это. Я бы желал, Паша, чтоб ты думал об ней почаще. Это навело бы тебя на другие мысли, более великодушные и благородные, более идущие к молодой развивающейся душе, чем теперешнее твое легкомыслие.

Пишешь ты, что учишь уже о многоугольниках. Хорошо, если б впрок пошло и если б ты хоть это знал порядочно. (1) Помни, что не надобно и другого забывать, а напротив, всё более и более развивать себя, читать и учиться. Да одно самолюбие заставило бы всякого другого, на твоем месте, вести дело серьезно. Не говорю уже о других побуждениях.

Ты говоришь о пальто в 28 р. Послушай, Паша, что это за легкомыслие? Ты до того слаб волей и изнежен, что не можешь отказать себе ни в малейшем почесывании. К чему же это поведет? Ты знаешь, а если не знаешь, то можешь угадать, каковы наши денежные обстоятельства. Ты должен бы был сам быть скромнее. Ты хочешь рядиться; у тебя на уме хвастовство, задать шику, тону. Для чего? Кого прельщать? Говорю окончательно, я не могу тебе купить пальто дороже чем в 12 или по крайней мере в 15 рублей. Такое пальто можно купить готовым и с этим, пожалуй, обратись к брату, в том только случае, если тебе действительно нечего носить. Я не помню, в чем ты ходил прошлый год летом. Но если только возможно тебе несколько подождать, то подожди и проноси прошлогоднее. Во всяком случае, обратись по этому делу к брату, Михаилу Михайловичу. Покажи ему это письмо, если нужно. Как он решит, пусть так тому и быть. Я вчера еще отослал к нему письмо. Скоро буду еще писать ему и упомяну о тебе еще раз, потому что я уже просил его помогать тебе. Я ему столько теперь должен, а у него так много своих забот и трат, что мне ужасно совестно его беспокоить.

Тетка тебе кланяется. Мамаша тебя любит. До свидания.

Тебя любящий Ф. Достоевский.

Р. S. Мамаше сегодня вечером слишком, слишком худо. Доктор ни за что не отвечает. Молись, Паша.

(1) было: хорошо

227. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 13-14 апреля 1864. Москва

Москва 13 апреля/64.

Милый друг мой, Миша,

Сегодня получил твои два письма: одно с деньгами 100 руб. и с припиской в две строки, за что (то есть за письмо и за приписку) благодарю тебя от всего сердца; а другое письмо, от 10 апреля, на которое спешу отвечать. Я уже писал тебе о моей повести в двух письмах. Что она не готова и что я оставил тебя в самое критическое время (время первых книг журнала) без повести и без статей, - я сам слишком мучительно знаю, (1) друг мой милый. Но что же делать, всё это внешний фатализм; всё это не от меня зависело. По году жизни бы отдал за каждую книгу журнала, только бы этого не было. Я в положении ужаснейшем, нервном, больном нравственно и только тащу с тебя деньги, потому что траты мои не уменьшаются, а увеличиваются. Всё это меня мучит, мучит, и я не знаю, чем это кончится. Но о деле: что я писал о повести, то и теперь пишу: повесть растягивается; очень может быть, что выйдет эффектно; работаю я изо всех сил, но медленно подвигаюсь, потому что всё время мое поневоле другим занято. Повесть разделяется на 3 главы, из коих каждая не менее 1 1/2 печат<ных> листов. 2-я глава находится в хаосе, 3-я еще не начиналась, а 1-я обделывается. В 1-й главе может быть листа 1 1/2, может быть обделана вся дней через 5. Неужели ее печатать отдельно? Над ней насмеются, тем более, что без остальных 2-х (главных) она теряет весь свой сок. Ты понимаешь, что такое переход в музыке. Точно так и тут. В 1-й главе, по-видимому, болтовня; но вдруг эта болтовня в последних 2-х главах разрешается неожиданной катастрофой. Если напишешь, чтоб я присылал одну 1-ю главу, - я пришлю. Напиши же непременно. Пожертвовать такими пустяками я еще могу и пришлю главу. Но вот что: ты сам писал, что хочешь выдать к празднику книгу. Когда ж присылать? Неужели ж выйти после праздников? Это задержит подписку. Теперь о подписке. Брат, я уверен и твоя собственная опытность должна бы научить и тебя, что теперь подписка уже почти проходит и что если б мы в каждом номере выдавали бы по Тургеневу, то и тогда бы не подняли сильно подписку. У тебя есть большая вещь Зарубина. Печатай ее. Это недурно. Возьми у Милюкова рассказов и проч. Похлопочи только о критике, главное о критике. Направление наше, конечно, для публики несомненно, но статей-то, специально разрабатывающих направление, мало. О, конечно надо, необходимо надо, чтоб март был даже лучше первых двух номеров. Но что же делать? Да и на подписку за нынешний год уже нельзя надеяться. Но зато мы последующими номерами возьмем; целым годом возьмем и зато к концу года выработаем великолепную подписку на будущий год. За это отвечаю. Деньги же на этот год доставай здесь у тетки. Ты, вероятно, получил уже мое ответное письмо на этот вопрос. Было бы сумасшествием не испробовать (имея столько вероятностей на успех) этот заем! Издавай же книгу скорее, до пасхи, и приезжай на святой сюда.

Кстати: достань для марта, если возможно, статью у Горского, с бойким заглавием. Вот такие-то статьи и читаются публикой. Я видел, как в Москве эту статью стар и мал читали и об ней говорили. Это ясно, это понятно. Это и заманчиво. Статью же Тургенева всё, что называется массой, не хвалит, а таких людей как песку морского. "Загадочных натур" тоже побольше. Обещай, что в будущем номере наверно будет продолжение "Подполья". Объяви, что я был болен.

Я читал в газетах объявление о выходе мартовской книги "Отеч<ественных> записок", одно это объявление - прием микстуры.

О Чаеве я тебе писал уже раз и всё ждал ответа. Написал с полстраницы; помню это как то, что я живу. Ты верно проглядел, или письмо затерялось. О драме этой я лично не имею понятия. Читал он ее здесь на всех литературных чтениях. Аксаков в газете "День" хвалил стихи. Чаев - человек образованный и смыслит русскую историю. Островский сказал, что драматизма нет, но что это хроника, а стихи прекрасные и есть удачные сцены. Драма его была давно уже послана к Боборыкину, Дмитриев (повесть "Лес" и проч.), его приятель, писал ему на днях, что берет его драму от Боборыкина и несет в "Эпоху". Боборыкин не решался напечатать ее всю, а хотел печатать отдельные сцены. Чаев не согласен. Просил он с Боборыкина 100 руб. с листа. Я сказал, что ты этого ни за что не дашь во всяком случае. (Да и нельзя давать.) И поэтому, если получишь от Дмитриева, не печатай не условившись. Чаев сам хотел тебе писать. Человек он очень хороший. Но драму его прочти со вниманием. Ведь, может быть, и действительно всё-то вместе и тяжело. А такие вещи не дают подписчиков. Ну вот и всё о Чаеве.

2) Теперь о Страхове: как бы он отлично сделал, если б еще прежде хоть две строчечки писнул мне об этом деле. Уезжая, я с ним говорил, что по первому требованию Боборыкина - деньги у тебя готовы. Но вот у тебя и требуют. Я ужасно бы желал знать, как это у них там происходило. Тут не простое любопытство, а честь. Не хотел бы я, чтоб Боборыкину представлялось, что я надул его. Бог видит, что я, несмотря ни на какие обстоятельства, отдал бы сперва туда мою повесть. Если же не дал, то не хочу, чтоб осмеливались подсмеиваться надо мной за 300 р. Если б еще я не брал оттуда 300 руб., то я бы наплевал на насмешку и, если б случились такие обстоятельства, - отдал бы туда повесть. Но когда редакция "Библиотеки" сама связала меня не то что обещанием, а честным словом и деньгами, то уж тогда ей бы не следовало допускать на меня насмешки на страницах своего журнала: куплен, дескать, отвертеться и обидеться не смеешь, повесть все-таки дашь. Нет-с, я своей личности и свободы моих действий за 300 руб. не продаю.

И потому я ужасно бы желал знать подробности, то есть каким образом и при каких словах Боборыкин потребовал денег? Ужасно бы мне не хотелось отдать эти 300 р. без личных объяснений с Боборыкиным. Написать письма (2) отсюда к Боборыкину я в настоящую минуту не могу: ведь бог знает, что там произошло и на что я должен отвечать? Хотелось бы это знать сперва. Но там наверно что-нибудь произошло: иначе Ник<олай> Николаевич не стал бы требовать с тебя денег. Бывши в Петербурге, я корчился от болезни и мне было не до "Библиотеки". Помню, Николай Николаевич меня подбивал ехать к Боборыкину, но у меня на то и времени и здоровья не было и... еще было кое-что, что помешало мне ехать. А именно: если только Боборыкин тогда уже знал хоть кое-что о том, что я обиделся, (3) то, мне кажется, самая простая, самая простейшая учтивость требовала, чтоб он сделал сам, первый шаг, - не к извинению, а к простому объяснению. Но он и этого не сделал. И потому, ради бога, передай от меня Николаю Николаевичу, не может ли он для меня, слишком искренно его любящего, сделать так: хоть на несколько минут отдалить Боборыкину отдачу денег. Я понимаю очень хорошо его прескверное, двусмысленное положение, в которое я его поставил (то есть не я, а сам Боборыкин и все обстоятельства). Он был посредником между Боборыкиным и мною в самом начале займа. Он передавал туда мое честное слово, да и посредничеством своим как бы сам гарантировал Боборыкину этот заем. Если Боборыкин сердится, обижается и требует денег, то Николаю Николаевичу, разумеется, мучительно неприятно. И потому, если только он видит себя действительно в крайнем (4) двусмысленном положении, - то пусть отдает; а ты выдай деньги, так и быть, хотя мне может быть из-за этого бесславие: ведь я, отдавая молча деньги, как бы соглашаюсь, (5) что я действительно надул Боборыкина. Но если только возможно хоть капельку повременить, то упроси Николая Николаевича на это. Тем временем узнай от него, от моего имени, об обстоятельствах дела. Надеюсь, он тебе не откажет всё в подробности сообщить, ведь мне бы он верно не отказал (я не претендую на самую полную его откровенность и не смею требовать, чтоб он сообщил всё, что было лично между ним и Боборыкиным). Узнав, не было ли тут чего-нибудь и что именно было, я бы сочинил Боборыкину письмецо, самое утонченно вежливое, оправдательное и безо всякой обиды, переслал бы тебе для передачи Николаю Николаевичу незапечатанным. Ник<олай> Николаевич сам бы его контролировал, то есть в том смысле, чтоб не было чего щекотливого, касающегося собственно Ник<олая> Николаевича, (так как (6) он все-таки был посредником в этом деле) - и тогда, с приложением денег, все бы это было отослано (7) Боборыкину через редакцию журнала "Эпоха" или, если возможно, доставлено через Ник<олая> Николаевича. Одним словом, я очень прошу: 1) уведомить меня (в случае, если еще возможно ждать отдачей денег), - как смотрит на это дело Боборыкин. 2) Не обвиняет ли он меня гласно? Не было ли для меня чего оскорбительного, равно как и для Николая Николаевича? И потому сообщи эту часть моего письма (8) Николаю Николаевичу. Что он скажет окончательно, то и будет. Повторяю; если ему будет хотя малейшая тягость от задержки платежа, то пусть немедленно берет у тебя деньги и отдает. Если же можно повременить, то пусть прежде бы я узнал это дело обстоятельнее и там уж поступил как мне следует.

Я бы и без задержки мог написать Боборыкину. Но, во-1-х, (я уже упомянул это выше) обстоятельств теперешних, может быть, очень щекотливых, не знаю, а во-2-х), не знаю, как посмотрит на это Николай Николаич, который в этом деле был посредником. Одним словом, эта история запутанная.

Да вот еще кстати: пусть не винит меня Николай Николаевич, что я сам ему не пишу. Если б он всё знал, как я здесь живу, то он понял бы, что я до сих пор не успел собраться написать ему об этом деле. Да и теперь у меня столько на шее дел, что дело с Боборыкиным совсем и на ум не просилось. Николаю Николаевичу я хотел было писать по прочтении его статьи в "Эпохе". И наверно бы позабыл написать о Боборыкине, если б написалось письмо к Ник<олаю> Николаевичу.

Прощай, брат. Обнимаю тебя, будь здоров и бодр,

а я твой весь Ф. Достоевский.

Вторник, 14 апреля. Вчера, в 2 часа ночи, кончил это письмо. Потом Марье Дмитриевне стало очень худо. Она потребовала священника. Я пошел к Александру Павловичу и послал за священником. Всю ночь сидели, в 4 часа причащали. В 8 часов утра я лег отдохнуть, в 10 меня разбудили, Марье Дм<итриев>не в эту минуту легче. (9)

Из денег 100 р., присланных тобою, ко 2-му дню праздника ни гроша не остается. Вот моя жизнь.

Надеюсь, друг милый, что о Боборыкине я написал удачно. Ник<олай> Николаич, может быть, прочтя это, и повременит. Я, впрочем, писал правду. Иначе я бы и сам не мог решить вопроса. Но я-то, я-то, который в такое время только тяну с тебя деньги. Никогда я не переживал времени более мучительного.

Повесть Аполлинарии посылаю отдельно. Обрати внимание. Печатать очень можно.

(1) далее было: может быть - и несколько густо зачеркнутых слов

(2) было: даже письма

(3) было: обижен

(4) было: самом крайнем

(5) было: молча соглашаюсь

(6) было: ибо

(7) было: вручено

(8) вместо: эту часть моего письма - было: мое письмо

(9) далее было: Вот жизнь <?>

228. П. Д. БОБОРЫКИНУ 14 апреля 1864. Москва Черновое

Москва 14 апреля/64.

Милостивый государь,

Сегодня пишу к моему брату и очень прошу его заплатить Вам за меня долг. Я очень надеюсь, что он захочет исполнить мою просьбу.

Очень Вам благодарен, что Вы разрешили наконец мое недоумение этим требованием денег назад. Главное дело для меня в том, (1) что, кроме денег, я связан был с Вами и честным словом; (2) да, сверх того, передавал Вам это честное слово от меня и ходатайствовал в мою пользу наш общий знакомый многоуважаемый Николай Николаевич Страхов. Неисполнением же моих обязательств я как бы кладу тень на крепость моего честного слова, а может быть, делаю некоторую неприятность и Николаю Николаевичу. И то и другое обстоятельство побуждают меня теперь сказать несколько слов, чтоб по возможности разъяснить подробнее всё это дело. (3)

Разъяснение это состоит в откровенном моем сознании, что я, кроме поразивших меня тяжких домашних бед и долгой болезни моей, много помешавших моим занятиям, получил, (4) месяца два назад, некоторое нежелание доставить в Ваш журнал мою будущую работу, хотя в то же время мне и очень хотелось сдержать мое слово. Я бы мог представить Вам положительные доказательства, что до этого времени, то есть еще 2 месяца назад, я имел твердое намерение и искреннее желание исполнить мои обязательства перед "Библиотекою для чтения". Мысли же мои изменились поневоле, с того времени как я имел некоторое неудовольствие прочесть в Вашем журнале насмешку на мои сочинения. (5) Печатных насмешек на мои сочинения, во время стольких лет моего литературствования, было множество. Хотя я на очень многие из них и обращал внимание, но никогда не вступал по поводу их в какие бы то ни было объяснения, гласные или негласные. Теперь же - дело особенное и, вследствие моего взгляда на некоторые вещи, не обратить совершенно внимания на насмешку (6) "Библиотеки" (хотя и довольно скромную) я не мог. У Вас, в одной статье, сказано было, что я пишу "в чувствительном роде", и сказано было в достаточно насмешливом тоне. (7) Конечно, это очень невинно, но такой тон, (8) при отношениях моих к "Библиотеке", даже - извините меня был невозможен. Не получи я от Вас вперед денег, и, главное, не свяжи я себя с Вами честным словом, насмешка эта, как бы я ни смотрел на нее, не имела бы никакого влияния нa возможность для меня печатать или не печатать в "Библиотеке". Но теперь она касалась меня, связанного по рукам и по ногам. Могло предполагаться, что я не посмею изменить обстоятельств и должен перенести всякий тон, потому - деньги взял. Я, конечно, не предполагаю и возможности такого взгляда на наши отношения в редакции "Библиотеки". Но уже одна возможность в таком случае есть щекотливое дело. Я согласен, что с моей стороны это "тонкости". Но по моему взгляду даже и излишняя тонкость в некоторых обстоятельствах жизни и всё же лучше известной "плотности" отношении, - извините, не могу прибрать удачного (10) слова для изображения того цинизма, которого я всегда избегал (11) в сношениях с людьми.

Вы скажете, что я мог бы и не беспокоить Вас этими подробностями, тем более, что о них всякое слово устранено Вами же, - так как Вы требованием денег назад придали всему делу чисто коммерческий оборот. Но, извините меня, мне показалось почему-то, что, при теперешних обстоятельствах, некоторая откровенность объяснения вовсе была бы не лишнею. (12) Я все-таки не могу смотреть на Вас иначе, как на собрата-литератора, тем более, что имел удовольствие познакомиться с Вами лично, хотя и не имел чести (13) продолжать это знакомство. Но во всяком случае еще раз благодарю Вас за то, что Вы, (14) очевидно, желая избавить меня разом от всех затруднений, так деликатно повернули все наши взаимные сношения (15 в одну коммерческую сторону и находите, как Вы сами выразились, "что возвращение Вам мною денег будет лучшим исходом этих (16) сношений". Я нахожу то же и надеюсь, что брат мой не заставит Вас ждать долго.

С чрезвычайным почтением имею честь быть, м<илостивый> г<осударь>,

В<аш Ф. Достоевский>.

(1) вместо: Главное ... ... в том - было: Главное для меня дело в том

(2) далее было: доставить статью

(3) было: обстоятельство. - Далее было: Но прежде всего я должен Вам заметить, что даже при всем моем желании исполнить мои обещания к сроку, то есть в зимние месяцы, я бы не мог [Вам доставить] этого сделать на деле вследствие непредвиденных вполне тяжелых домашних моих обстоятельств и совершенно непредвиденной моей болезни, продолжавшейся полтора месяца.

(4) вместо: Разъяснение это ... ... получил - было: Собственно же объяснение мое с Вами состоит в откровенном моем сознании, что я, кроме домашних обстоятельств и болезни моей, получил

(5) вместо: на мои сочинения - было: насчет моих сочинений

(6) было: невинную насмешку

(7) вместо: в достаточно насмешливом тоне - было: а. с совершенно достаточным юмором б. Начато: очевидно в. Начато: несколько

(8) вместо: такой тон - было: насмешливый тон был очевиден; а

(9) было: делах

(10) было: лучше

(11) было: боялся

(12) далее было: Не скрою от Вас, что я даже питал некоторую надежду, что эти недоразумения могли кончиться

(13) далее было: и возможности

(14) далее было: теперь (

15) было: отношения

(16) было: наших

229. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 15 апреля 1864. Москва

Москва 15 апреля/64.

Милый Миша,

Сейчас через Алек<сандра> Павловича послана тебе от меня телеграфическая депеша. Я просил выслать Пашу. Может быть, у него есть хоть какой-нибудь черный сюртук. Штаны бы только разве купить. Боюсь, что он тебя втянул в расходы. Хорошо, если б он отправился хоть завтра, (1) 16-го апреля, с 12-часовым поездом.

Вчера с Марьей Дмитриевной сделался решительный припадок: хлынула горлом кровь и начала заливать грудь и душить. Мы все ждали кончины. Все мы были около нее. Она со всеми простилась, со всеми примирилась, всем распорядилась. Передает всему твоему семейству поклон с желанием долго жить. Эмилии Федоровне особенно. С тобой изъявила желание примириться. (Ты знаешь, друг мой, она всю жизнь была убеждена, что ты ее тайный враг.) Ночь провела дурно. Сегодня же, сейчас Александр Павлович сказал решительно, что нынче умрет. И это несомненно.

Поеду к тетке просить денег. Но может отказать, потому что в руках у ней может не быть.

Не знаю как буду. Но тебя прошу - не оставь. Расходы будут очень большие. Пришли сколько можешь больше. На всё. Ради бога. Заслужу.

От Боборыкина получил письмо 3-го дня. Но в настоящих обстоятельствах отвечать ему сейчас не могу. Мне не до литературы. Ответом, впрочем, не замедлю. Много через неделю он его получит.

Деньги он требует прямо от меня. Одна фраза до нахальства грубая. Я хочу ему ответить; отвечу вежливо и напишу ему, что я "прошу тебя отдать ему деньги за меня. Что я надеюсь, что ты отдашь, и чтоб Боборыкин не сердился, если ты, не приготовленный к моей просьбе, несколько замедлишь. Во всяком случае (уверяю его) - замедление будет ничтожное и ты выдашь непременно".

Вот в каком смысле я пишу Боборыкину о деньгах. Иначе, Миша, я никак не могу сделать, согласись сам. Отдать надо непременно и скоро. Во всяком случае, я выставляю тебя перед Боборыкиным и Ник<олаем> Николаевичем вовсе не связанным и не обязанным так уж очень платить за меня. Ты, если заплатишь, то по усерднейшей моей просьбе, да и то, если захочешь.

Может быть, я тогда же напишу и Страхову. А копию с письма к Боборыкину тебе пришлю.

Страхову скажи о содержании телеграфической депеши. Он поймет, что не могу я в такое время быть слишком точным в ответах к такому лицу как Боборыкин. Да и хорошо бы было, если б он передал это Боборыкину.

О письме же этом, что я теперь пишу к тебе, пожалуй, и не говори Страхову.

Прощай, друг мой, обнимаю тебя крепко.

Твой Ф. Достоевский.

Р. S. Повесть теперь во всяком случае (даже и начала) не могу прислать. Что делать. Зато апрель будет.

Приезжай на святой. Выдавай скорее книгу. Какая бы ни была, все же будет лучше "Отеч<ественных> записок". А может, и "Современника". Состав важен, а ты умеешь составить.

Марья Дмитриевна умирает тихо, в полной памяти. Пашу благословила заочно.

(1) вместо: Хорошо ... ... завтра - было: Вышли его по возможности скорее; лучше б

230. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 15 апреля 1864. Москва

Москва, 15 апреля/64 г.

Милый брат Миша,

Сейчас, в 7 часов вечера, скончалась Марья Дмитриевна и всем вам приказала долго и счастливо жить (ее слова). Помяните ее добрым словом. Она столько выстрадала теперь, что я не знаю, кто бы мог не примириться с ней.

Прощай, милый брат, обнимаю тебя крепко.

Твой Ф. Достоевский.

Р. S. Сейчас же передал мне твое письмо Александр Павлович. Делай как знаешь, но, по-моему, очень худо. Я ведь тебе, друг ты мой, добра желаю. Ничего не будет. Вареньке покажу твое письмо.

Прощай, друг.

Твой Д<остоевский >.

231. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 23 апреля 1864. Москва

Москва, 23 апреля/64.

Распечатываю пакет, в который уже было уложено первое письмо, чтобы приписать одно очень важное для тебя, милый друг мой, известие. Сейчас был Александр Павлович. Мы укладываемся помаленьку, и так как работы много, то он и приехал к нам (ко мне и к Варваре Дмитриевне) на совет. Теперь, прости меня, брат, что я горько думал о твоих обстоятельствах и, не видя никого, кто бы за тебя здесь постарался, и зная, наконец, Александра Павловича за честнейшего человека и весьма способного сохранить секрет, сообщил ему твой проект займа, со всеми подробностями, прося его совета. Дело в том, что я сам хотел удостовериться (хотя и уверен вполне) в верности и благоразумии моего совета, то есть насесть на тетку ЛИЧНО, строго, и насесть не с купеческой, а с нравственной стороны (всё что я тогда писал тебе). Александр Павлович, выслушав всё очень внимательно (под величайшим секретом, в чем дал мне слово), сказал решительно, что денег тетка не даст ни за что. Когда же я ему изложил подробнее всю мысль мою действовать на тетку нравственно и строго (именно, что ты не просил никогда, любимый сын матери, ее прежнего друга и пр<оч.>) и, главное, не клянчить, а строго и с достоинством просить, как честный и работящий человек, имеющий полную возможность отдать, - тогда Александр Павлович согласился, что есть шансы, но вполне отверг всякую теорию предварительного ходатайства и проч., а именно согласился со мною, что надо действовать лично, одному и решительно (ходатайствовать - значит уж клянчить). Что для этого тебе необходимо быть сюда самому. Насчет Вареньки же возможность ее ходатайства, при теперешнем ее собственном клянчении тысячи рублей, ему кажется предположением почти диким. Я, между прочим, ему сказал всё и изложил, что для тебя будут значить эти 10000 и что без них ты можешь лопнуть с "Эпохой" и провалиться с детьми. Полагаю наверно, зная этого человека, что не высокие проценты, а только одно родственное участие заставило его наконец сказать мне следующее: - "А что, Ф<едор> Михайлович, возьмет ли Ваш брат акции Московско-Ярославской железной дороги, у меня 40 акций, на 6000 серебром?" (NВ. Эти деньги, как рассказывала мне покойница Марья Дмитриевна, при ней, в декабре месяце, Александр Павлович принес и торжественно отдал Маше и Соне, дочерям, каждой по 20 акций в руки, сказав, что это всё, что они, каждая, получат от него в приданое). Теперь, говорит он, это деньги Маши и Сони. Процентами они платят за уроки на фортепьяно и одеваются, а он не ввязывается. Эти-то деньги он и хочет по совету с Верочкой предложить тебе. (Не беспокойся, секрет займа у тетки будет полный, несмотря на то, что узнает и Верочка). Когда я стал расспрашивать о подробностях, он сказал: акции правительством не гарантированы, но процентов я получаю аккуратно по 8 руб. на акцию. Каждая акция в 150 р. В продаже нет. Если ты найдешь возможным, справившись, продать их, то надобно Александру Павловичу знать, в какую сумму пойдут они каждая.

"Дело в том, - сказал он мне, - что они у дочерей как их приданое, при замужестве пойдут номинально". Но уж если он спрашивает от тебя: в какую цену ты мог бы принять их, значит, и согласен на некоторую уступку. Теперь рассуди сам: что тебе делать. По-моему, поступать надо в этом деле совершенно искренне и по-родственному, так как он вполне из радушия и родственного участия предложил (разумеется, он не прочь будет для детей и от хороших процентов, но клянусь тебе, в процентах для него не главный расчет), да и не сбыть, например, он желает тебе акции, ибо ты зазнамо можешь справиться предварительно. Получает же он по 8 р. на каждую акцию (в 150 р.) аккуратно.

Поверь же, наконец, в истинное, действительное благородство этого человека. На это письмо ты мне не отвечай; я сам выезжаю в субботу, много в воскресенье. Не отвечай до меня и Александру Павловичу. Об акциях, что стоят они, ты, конечно, можешь легко узнать в Петербурге. Наконец, во всяком случае это дело секретное.

Кроме того, если даже это дело с акциями сладится, тебе все-таки надо будет занимать у тетки, если не 10000, то 5. Вот тебе и причина приехать. Да я думаю и то, что теперь твоим ходатаем у тетки может быть весьма успешно и сам Александр Павлович, хотя он мне и ничего не сказал про это. Он бы объяснил им верность этого займа. Они бы спросили его: отчего ж Вы сами своих не дадите? Он бы ответил: я уж и дал. А это действует, и даже сильнее всех резонов на обеих старух подействует.

Прощай, друг, обнимаю тебя.

Твой Ф. Дост<оевский>.

232. П. А. ИСАЕВУ 8-9 июля 1865. Павловск

Милый Паша, пришли мне белья. Брат при смерти. Не говори никому об этом. Я написал Коле. Я, может быть, на малое время буду в городе. (1) Не говори никому.

Твой весь Ф. Достоевский.

Напиши обо всем что тебе надо. Очень бы желал увидеть тебя.

(1) далее было: кажется

233. А. М. ДОСТОЕВСКОМУ 29 июля 1864. Петербург

29-го июля/64. Петербург.

Любезнейший брат Андрей Михайлович,

Спешу удовлетворить твою просьбу, хотя времени ни капли. Все дела брата легли естественно на меня, и я, вот уже скоро три недели, ног под собой не слышу.

Брат Миша умер от нарыва в печени и от последовавшего при этом излияния желчи в кровь. Вот болезнь. Болен он был давно. Доктора сказали, что года два. Но ведь с больной печенью можно долго ходить, не обращая на нее внимания, особенно если много дела. А дела у него была всегда бездна. Прошлого года запретили журнал. Это его тогда как громом поразило и произвело вдруг такое расстройство во всех его делах, грозило такой грозной катастрофой, что он весь последний год был постоянно в тревоге, в волнении, в опасениях. Трудно это всё тебе объяснить подробно. Вот в нескольких словах: дела его давно еще, вследствие войны и последовавшего затем денежного кризиса и упадка общего кредита, - пошли очень худо. Накопились большие долги. Начали мы издавать журнал, затратили деньги, но без долгов не обошлись. Зато было со второго же года 4000 подписчиков, следовательно, 60000 руб. оборота, и так продолжалось всегда, есть и теперь для "Эпохи". Но долги всё не могли уплатиться. Оставалось их, всего-навсе, старых и новых - тысяч 20, когда запретили "Время". Подписку брат уже успел истратить, заплатив долги. Но при аккуратной выплате долгов - оставался кредит и необходимые обороты (о которых долго объяснять), при которых можно, без затруднений, довести годовое издание до конца с честию. Вдруг всё рушилось, рушился и кредит с запрещением журнала. Год был трудный, и здоровье брата крепко потерпело. Наконец выхлопотал он право издания "Эпохи". Но издавать пришлось в убыток; ибо всем 4000 подписчиков надо было выдать книгу за 6 рублей, а не за полную подписку (15 рублей). Но брат распорядился хорошо; занял и имел в виду в продолжение года один верный оборот (заведение своей типографии на 2/3 в кредит, что и начал уже) и посредством этого оборота мог довести журнал до будущей подписки очень хорошо. Но его расчетам через l 1/2 года не было бы ни копейки долгу. Но бог судил иначе. За три недели с небольшим перед смертию он слегка заболел - рвотой, расстройством желудка и потом вдруг разлилась желчь. Надо сказать, - он пренебрегал и хотя советовался с докторами и лекарство принимал, но не соглашался перестать работать и засесть дома. Дача у них в Павловске. Он часто ездил в город, хлопотал по журналу, по типографии, по делам. Я хотел ехать по нездоровью за границу, получил паспорт и съездил на неделю в Москву. Воротясь из Москвы в конце июня, с ужасом увидел, что болезнь, которую он называл пустяками, провожая меня в Москву, усилилась. Наконец Бессер (очень знаменитый здесь доктор) напугал его, сказав, что это очень серьезно и надо лечиться. Брат засел на даче. Я за границу не поехал, ездил в Павловск каждый день, а он поминутно порывался в город и ждал выздоровления. Наконец стал слабеть. В воскресенье 5-го июля ему стало вдруг легче. Бессер не терял надежды, хотя и объявил, что нарыв в печени. Да мы все никто и не предполагали худого исхода, совершенно никто, даже доктора. Но вдруг он, обрадовавшись, что ему легче, - стал вечером заниматься делами. В понедельник вечером ему доставили одно известие о запрещении цензурой одной статьи. На другой день он мне сказал, что чувствует себя очень дурно и всю ночь не спал. В его состоянии не надо было совсем заниматься какими бы то ни было делами. Малейшая неудача, какое-нибудь неприятное известие, и, в болезненном состоянии его, это яд. Он из мухи слона мог сделать, не спать и тревожиться всю ночь. Позвали Бессера, и тот, отведя меня в сторону, вдруг объявил мне, что нет никакой надежды, потому что в эту ночь произошло излияние желчи в кровь и кровь уже отравлена. Бессер сказал, что брат уже ощущает сонливость, что к вечеру он заснет и уже более не проснется. Так и случилось: он заснул, спал почти покойно и в пятницу 10 числа в семь часов утра скончался, не проснувшись. (1) Были три консильума. Употреблены были все средства. Привозили докторов из Петербурга, - ничего не помогло.

Сколько я потерял с ним - не буду говорить тебе. Этот человек любил меня больше всего на свете, даже больше жены и детей, которых он обожал. Вероятно, тебе уже от кого-нибудь известно, что в апреле этого же года я схоронил мою жену, в Москве, где она умерла в чахотке. В один год моя жизнь как бы надломилась. Эти два существа долгое время составляли всё (2) в моей жизни. Где теперь найти людей таких? Да и не хочется их и искать. Да и невозможно их найти. Впереди холодная, одинокая старость и падучая болезнь моя.

Все дела семейства брата в большом расстройстве. Дела по редакции (огромные и сложные дела) - всё это я принимаю на себя. Долгов много. (3) У семейства - ни гроша и все несовершеннолетние. Все плачут и тоскуют, особенно Эмилия Федоровна, которая, кроме того, еще боится будущности. Разумеется, я теперь им слуга. Для такого брата, каким он был, я и голову и здоровье отдам.

Дела представляются в следующем положении: журнал имеет 4000 подписчиков. В будущем году будет наверно иметь еще более. Следовательно это, по крайней мере, 60000 годового оборота. В два года семейство может уплатить все долги и, кроме того, само прожить не только не нуждаясь, но и хорошо. Я остаюсь в сущности редактором журнала. От правительства, кроме того, назначен еще и другой. (4) На третий год семейство уже может откладывать тысяч по десяти в год - цель, к которой стремился брат, потому что она верная и которую так отдалило прошлогоднее запрещение журнала. Но весь нынешний год издается себе в убыток, так как большей части подписчиков выдается он за 6 руб., а не за 14 руб. 50 к.; в виде вознаграждения за недоданные им прошлого года 8 нумеров запрещенного "Времени". Этот год для брата был трудный. Но он в начале года занял в Москве 9000 у тетки (на два года сроком) и 6000 руб. у Александра Павловича (акциями, которые и заложил здесь на 5000)). На это он стал заводить свою собственную типографию, которую имел намерение заложить тысяч тоже за 5. (Она стоит 10). Таким образом, он надеялся довести дело до конца (то есть до будущей подписки, которая бы дала minimum 60000) успешно. Того только и надо было. Здешних долгов, кроме того, до 8000. Но он умер, и хотя Эмилия Федоровна уже назначена опекуншей, журнал утвержден (5) как собственность семейства, но с братом исчез во многом и кредит его. Одним словом, всего-навсе в наличности у нас 5000 руб., которые следует получить за заложенные акции, тысяч до 3000, которые еще придется получить в этом году, да типография, только отчасти оплаченная. Затруднение в деньгах есть, но с божиею помощию мы дойдем благополучно. Теперь вот что скажу тебе, любезный брат. Никогда еще это семейство не было в более критическом положении. Я надеюсь, мы справимся. Но если б ты мог дать взаймы хоть 3000 руб. (те, которые достались тебе после дяди и которые ты, верно, не затратил) семейству на журнал до 1-го марта и за 10 процентов, то ты бы сделал доброе и благородное дело и помог бы и утешил бедную Эмилию Федоровну чрезвычайно. Отдача к 1-му марту - вернейшая. Я готов тоже за нее поручиться. (6) Теперь как хочешь. Рассуди сам. Нам очень трудно будет, хоть я твердо уверен, что выдержу издание до января. Лишних 3000 нас бы совершенно обеспечили. Но как хочешь. Александр Павлович не побоялся дать брату весной. Пишу это от себя. Эмилия Федоровна кланяется тебе. Писать она еще никому не может. Прощай. Размысли о том, что я написал тебе. Дело будет доброе и благородное и в высшей степени верное. Мой задушевный и братский поклон твоей супруге и поцелуй твоим детям. До свидания, голубчик.

Твой брат Ф. Достоевский.

Кстати: ты неоднократно винил нас всех, что тебе ничего не пишут. Брат все последние два года был постоянно в тревоге. Я же жил последний год подле больной в чахотке бедной моей Маши. Нынешним летом я рассчитывал ехать за границу в Италию и в Константинополь и на обратном пути, через Одессу, думал прогостить у тебя три дня в Екатеринославе, хотя бы пришлось сделать крюку.

(1) далее было: от сна

(2) было начато: мно<го?>

(3) далее было начато: Если

(4) вместо: От правительства ... ... другой. - было: Правительство [для] назначило, кроме того, и

(5) было: разрешен

(6) далее было: или отдам часть долга <?>

234. Ф. Ф. ВЕСЕЛАГО 23 августа 1864. Петербург

Уважаемый Феодосий Феодорович,

То место, над которым Вы давеча еще сомневались, я решился совершенно вычеркнуть. Авг<уст> Александ<рович> Бергман посылает Вам 4 строчки, которыми я решил заменить это место. Согласны ли Вы?

Ф. Достоевский.

23 августа.

235. A. H. ОСТРОВСКОМУ 24 августа 1864. Петербург

Многоуважаемый Александр Николаевич,

После многих колебаний, постигших нас по смерти брата, журнал наш "Эпоха" поднялся опять и в издательском (то есть экономическом) отношении стал твердо. Право же на издание утверждено семейству правительством. Все прежние сотрудники остались. Направление и всё прежнее. Но теперь, более чем когда-нибудь, нам необходима помощь Ваша. Я надеюсь, что Вы не откажете поддержать "Эпоху". Обращаюсь к Вам с просьбою, если возможно, дать нам что-нибудь Вашего в этом году. Теперь именно нужно, чтоб общество знало, что такие сотрудники, как Вы, не оставили журнала и, помещая в нем свое, интересуются его существованием. Зная Вас, я Вам приписываю (и беру это на себя), что Вы не захотите падения "Эпохи", которая и без того, по многим, очень тяжелым обстоятельствам, не могла еще до сих пор основаться как бы надо. Подписчики, впрочем, всё те же (4000), но вспомните, что 1-е объявление было выдано в феврале, а книга (янв<арская> и февр<альская>) вышла только 20 марта.

Твердо надеюсь на помощь Вашу. Я работаю в журнале по-прежнему и взял на себя всю хозяйственную часть. Редактор А. У. Порецкий писал когда-то у нас "Внутреннее обозрение": это ответственный редактор. Надеюсь на Вас.

Примите уверение в глубоком моем уважении.

Вам преданный Федор Достоевский.

24 авг./64.

236. H. БУДАЕВСКОМУ 29 августа 1864. Петербург Черновое

Милостивый государь.

Ошибки быть не могло ни малейшей. Напрасно Вы ездили (1) по типографиям. Г-ну Дьяконову я выдал 10 руб. единственно из сожаления, потому что давным-давно заплатил деньги негодяю Беляеву, с которого г-ну Дьяконову и следовало получить, а не с меня. Иначе типография или сам г-н Дьяконов должны бы были мне представить счет раньше, чем успел это сделать Беляев. Он мне подал счет, и я расплатился. Я нисколько не отвечаю за его долги. Повторяю, если я заплатил в другой раз за одну и ту же корректуру, то единственно потому, что жалел г-на Дьяконова и пропавшие, через негодяя Беляева, труды его. Завтра (в воскресенье) в 12 часов я дома. Если Вам этого объяснения мало, то я не отказываюсь разъяснить Вам всё это лично.

(1) далее было: срамить

Другие редакции:

[236. Н. БУДАЕВСКОМУ 1-я редакция

Милостивый государь,

Ошибки быть не могло ни малейшей. Вы же странным образом ошиблись, найдя нужным справляться в типографии: что получает корректор? Нанимал Вас я, а не типография, и хозяин журнала тоже не типография.

О какой это грустной сцене Вы пишете? Итак, Вам нельзя даже заметить, что плохо продержана корректура? Это Вы называете грустной сценою? Что же касается до г-на Дьяконова, то знайте, что отдал я г-ну Дьяконову 10 руб. единственно из сожаления, что труд его пропадает даром. О г-не Дьяконове, до прихода его за деньгами, я не имел ни малейшего понятия, равно как и <о> том, что он когда-то работал в журнале. Типография меня ни о чем не предуведомила. Напротив, негодяй корректор Беляев получил с меня все деньги, следуемые за корректуру, о чем есть и его расписка; он же должен был заплатить и г-ну Дьяконову, а не я. В счеты между частными людьми я не вхожу. Отдал же я Дьяконову, уже ввечеру того дня, когда он приходил за деньгами, отдал из своего кармана, поняв, что пьянчужка Беляев его обманет и ему не заплатит; выдал же другой раз.

236. Н. БУДАЕВСКОМУ 2-я редакция

Милостивый государь,

Ошибки быть ни малейшей не могло; напротив, Вы странным образом ошиблись, найдя нужным справляться в типографии: что получает корректор? Не типография хозяин журнала, я плачу корректору с листа рубль серебр<ом> и более не желаю платить. Я уверен, что найду много хороших корректоров за эту цену. Другое дело, если б Вы еще до смерти брата были взяты в журнал корректором. Тогда бы я мог сообразоваться с прежнею платою. Взял же Вас корректором я и потому Вы от меня получаете плату, а не из типографии.

Всё Ваше письмо проникнуто обидной для меня мыслию, что я утаил Ваши деньги. Милостивый государь, я пользуюсь с журнала менее чем Вы и работаю в нем только для сирот моего брата <не закончено> ]

237. M. В. РОДЕВИЧУ Июль - август 1864. Петербург Черновое

Милостивый государь г-н Родевич,

Паша, по неопытности, показал мне Ваше письмо к нему, основываясь на том, что Вы просили его передать мне это письмо. Он был в негодовании, потому что Вы, вообще, оставили в нем неприятное впечатление. Вот почему я и стараюсь, чтобы всё, совершенно всё, было между Вами и им покончено, потому что сам боюсь этих напоминаний вследствие пагубного влияния, которое Вы на него имели как учитель и воспитатель.

Отношения наши зашли слишком далеко. Я не могу унизить себя до таких грубых писем в препинаниях (1) с Вами и потому, чтоб покончить раз навсегда, предпочитаю высказать Вам всё - всё, что до сих пор деликатность не давала мне Вам высказать, несмотря на то, что я имел на это полное право.

Уезжая за границу прошлого года, я сделал чрезвычайную ошибку, доверив Вам Пашу. (2) Вы наняли с ним общую квартиру, обязались его учить и - так как я оставил его при Вас - руководить его и как воспитатель. Письмо, написанное мне Вами за границу о Паше, утвердило меня в мыслях, что Вы вполне и добросовестно взяли на себя должность (3) воспитателя. Притом, при прощании, Вы мне обещали многое лично. Я читал Ваши статьи о разных гуманных предметах и (4) виноват был только в том, что поверил в дело, тогда как это всё были только слова в гуманном мундире новейших времен. Возвратясь, я узнал, что Вы вели себя не как воспитатель, не как наставник, а беспорядочно и в отношении к своему ученику - безнравственно. Денег моих пошло на Вас куча; возвратясь сюда, я заплатил многое еще, за вычетом, разумеется, у Вас из уроков.

Но Вы скоро и весьма беспорядочно истратили прежде выданные мною Вам деньги. Имею право так говорить, потому что Вы отсылали Вашего воспитанника обедать к его тетке, не выдавали ему много раз денег (что всё записано и письма Ваши целы); заставляли мальчика смотреть весь этот беспорядок, и в молодую душу его поселяли цинизм и хаос. Вы посылали его закладывать по лавкам свои часы, чтоб добыть денег, стыдясь, вероятно, идти закладывать сами, и это учитель воспитанника! Вы посылали его с Вашими статьями по разным редакциям, выставляя моему сыну (обеспеченному мною вполне), что если он добудет денег из редакций, то тогда может взять себе на обед. Я Вам не для того вверил 15-летнего мальчика, чтоб он шлялся по редакциям. Хаос воспитательный доходил (5) до nec plus ultra. Подробностей тысячи; вот, например, некоторые: Вы стали носить мои рубашки; из-за этого завелся спор; он не давал Вам моего белья и начал запирать свой ящик, - спор, согласитесь сами, унизительный для учителя и воспитателя и обнаруживающий в Вас большую нетвердость совести и распущенность. Пишу об этих случаях, (6) которых, может быть, были тысячи.

Я (7) написал Вам слишком длинное письмо. Но это единственно потому, что мне давно уже хотелось Вам ли, другому ли так называемому прогрессисту (8) внушить, что прогресс состоит не в фразе и что недостаточно модной фразы для успокоения собственной совести и для прикрытия безобразнейших беспорядков.

К тому же я считал себя нравственно обязанным подробно объясниться с Вами и высказать Вам, почему я Вам, с самого возвращения из-за границы, выказывал (9) постоянно неуважение. (10)

Я очень жалею, если студент, приходивший от Вас за книгой, чувствует себя хоть сколько-нибудь лично мною обиженным. Искренно прошу у него извинения. Если он порядочный человек (в чем я не имею ни малейшей причины сомневаться), то он поймет, что вся раздражительность, которую я тогда (11) выказал, относилась только к Вам и задевала его как Вашего посланного, а не его лично. Я действительно очень желаю, чтоб с Вами покончить совсем, и потому предуведомляю Вас, что если, несмотря на это письмо мое, Вы будете еще продолжать обращаться ко мне или к моему пасынку, то я предам наконец гласности Ваше письмо и мой ответ (с которого копию на всякий случай оставляю у себя) с целью (12) ограждения публики (13) от такого наставника и учителя. Вы очень хорошо знаете, что Вам же будет хуже и что не одни голословные у меня обличения. И потому сообразите. (14)

Ф. Д<остоевский>.

(1) далее было: моих

(2) далее было: вследствие чего

(3) было: роль

(4) далее было: поверил

(5) было: был

(6) было: темах

(7) было: Г-н Родевич, я

(8) далее было: а в сущности

(9) в подлиннике: вызывал

(10) было: некоторое неуважение

(11) было: тут

(12) было: в виде

(13) было: общества

(14) вместо: И потому сообразите. - было: Оставьте же нас в покое.

Другая редакция:

[237. M. В. РОДЕВИЧУ 1-я редакция

Милостивый государь г-н Родевич,

Вы прислали Паше наглое письмо. По неопытности он показал его мне. Вообще Вы оставили на Пашу впечатление отвратительное, - Вы, бывший его учитель и некоторое время наставник. (1) В письме Вашем я считаю только одно серьезным - о студенте, будто бы мною обиженном. Да, я взял у него из рук книгу, взял с сердцем и передал Паше; я сказал, что надобно кончить с Вами. Но если я был неуважителен к студенту (жалею, что не знаю его имени), то в неуважении этом ничего лично к студенту не относилось; я обошелся с ним, как с Вашим посланным, и не мог поступить иначе. Почему? Извольте наконец выслушать правду. Я давно Вам собирался сказать ее и всё колебался высказать, потому что не знал всех фактов. Иные из них таковы, что я их узнал только вчера.

Уезжая за границу, я поручил Вам Пашу, не только как учителю, но и как наставнику. Вы торжественно обещались мне добросовестно исполнить свою обязанность. За границу Вы писали мне письмо, в котором старались утвердить меня в убеждении, что Вы хороший наставник. Помню, Вы наполнили письмо Ваше разными психологическими наблюдениями над характером моего пасынка. А между тем Вам нужны были только деньги. Вы взяли деньги вперед и пошли по всем по трем. Никогда не прощу себе этой ошибки. Но ведь если я и знал, что в "молодом поколении" есть несколько шарлатанов, (2) прикрывающихся модными фразами и пренаивно думающих, (3) что за модную, мундирную фразу им простятся всякие безобразия, (4) то обратно на столько же я и верил в молодые и свежие силы, чтоб считать, что негодяи составляют одно только исключение. Вы тогда еще не дали мне никакого повода судить о Вас дурно. (5) А между тем что ж вышло на деле? Едва я уехал, (6) пошло полное, грязное безобразие. В отношении к своему ученику и воспитаннику Вы вели себя безнравственно и нечестно. Денег я выдал Вам вперед кучу, почти за всё время, и к тому же обеспечил Вас на случай, если бы опоздал за границей. Раньше месяца (7) Вы уже требовали от тетки моего пасынка новых ресурсов. Кончилось тем, что Вы, обрадовавшись деньгам и раньше срока растратив их, несколько дней даже не кормили его, а отсылали кормиться куда угодно. Что же мог подумать ученик (8) о своем наставнике? Каким же уважением он мог быть Вам обязан, (9) видя (10) безобразие? Какой грязный цинизм вливали Вы в молодую душу. Вы посылали его с подобными расписками от себя: "Обязуюсь уплатить тому лицу, у которого Исаев займет столько-то, через 2 недели и т. д.". Вы посылали его закладывать по лавкам свои часы, чтоб добыть денег, стыдясь, вероятно, идти закладывать сами, Вы, наставник вверенного ему воспитанника! И не стыдно это было Вам? Вы посылали его с Вашими статьями по разным редакциям, выставляя моему пасынку (обеспеченному мною вполне) на вид, что если он добудет из редакции деньги, то тогда может взять себе на обед. Для такой ли грязи вверил я Вам 15-летнего мальчика? Так ли поступать Вы мне обещали? Всего не перечислить, вот еще, впрочем, случай. Но случаев было тысячи, и все носили один и тот же характер грязи, цинизма и разнузданности. Вот один из тысячи случаев: Вы вздумали носить мои рубашки. Из-за этого завелся у Вас грязный спор с моим пасынком. Воспитанник принужден был доказывать своему наставнику, что нельзя обходиться легкомысленно с чужой собственностью, и не давал Вам моего белья, спорил с Вами и стал запирать от Вас ящики. (11) Ну, разве возможны, разве мыслимы такие споры между воспитанником и его воспитателем? Где же была после этого Ваша совесть, когда Вы просили меня найти Вам место воспитателя в каком-нибудь русском семействе, живущем за границей? Или Вы, может быть, сами не знаете, что творите?

Да, милостивый государь, Вы (12) безобразно понимали званье наставника: когда Вы начали водить к себе на квартиру девок и взманили этим Пашу завести себе тоже девку, Вы вступили с ним в препинанье о том, что Вы имеете право водить б<--->й, а он как воспитанник (13) не имеет! Может быть, даже и теперь считаете, что грязь, цинизм и малодушие самая лучшая метода воспитания после этого? Да на кого же я оставлял моего пасынка?

Милостивый государь, я жалею, что Паша, вероятно, жалея Вас, скрыл от меня наигадчайшие Ваши проделки. Он объявил мыв только, сейчас же по приезде моем из-за границы, о том, что Вы не умели вести хозяйства и что он голодал. (14) Эту беспорядочность я хоть и пробовал про себя извинить в молодом человеке, но, однако ж, тотчас же удалил Вас от него. Жалею только, что оставил Вас на некоторое время приходящим давать уроки учителем. При первой возможности (а у меня было много хлопот, я должен был ехать из Петербурга) я отказал Вам и как учителю. Но если б я только знал тогда обо всем (об девках и о рубашках, например, я узнал только на днях, теперь), то уверяю Вас, что я бы не так кончил дело, я бы огласил Вас публично, чтоб избавить общество от такого наставника и учителя. Говорю Вам серьезно.

А между тем у Вас самолюбие. Вы претендуете, что нельзя публично сказать: "Надо покончить с Родевичем". И что Вы написали Паше в Вашей записке, которую имели наглость препоручить передать мне? Я подслушиваю у дверей? У каких? Когда? Зачем? И где Вы это видели? Много людей честных меня знают лично и (15) знают, способен ли я подслушивать. Вы упрекаете меня раздражительностью. Я слишком хорошо знаю сам, милостивый государь, больные, дурные и даже некоторые смешные стороны моего характера. И каюсь в том пор<ой>, но не Вам судить, потому что я и не способен обидеть напрасно. (16) По всему видно, что Вы хотели, кажется, запугать меня и отсутствием направления, гуманности. Вздор Вы говорите, (17) а меня не запугаете. Я не мальчик. Если я и раздражителен (что в себе нисколько не оправдываю), то я не обидлив, я сумею загладить неловкость и обиду, и человек не мучится от меня, потому что видит, что это только наружность, внешность, а зла нет. Очень много людей кончали тем, что любили меня, чего и Вам желаю. (18)

Вы пишете, что я выходил из себя, когда Вы (19) спрашивали у меня денег на уроки? Испытали ль Вы хоть раз это на себе лично, если только у Вас есть совесть, у Вас, которому я столько передавал денег вперед? Я ни разу не отдавал Вам денег лично, а всегда через Пашу и всегда аккуратно. Я негодовал иногда (и то про себя), отдавая деньги, что Паша не успевает и что Вы, вместо того чтоб сидеть с ним полтора часа, сидели с ним по 3/4 часа, особенно в последнее время. Последнюю же выдачу Вам денег, кажется, месяца 2

1/2 назад, когда уже Вам совсем отказано было от уроков, я действительно остановил сам, с намерением на несколько дней, по просьбе Паши, который уверял, что Вы взяли, переезжая, мои книги и две простыни. Я хотел, чтоб книги и простыни воротились, и потому не давал до тех пор денег. Но простыни воротились уже после денег, и это Вы это (20) сами знаете. Не простыни были дороги, а наглость Ваша возмущала меня. (21) И наконец, хотел взять от Вас Гоголя - единственную книгу, оставшуюся ему в память от отца.

Вы уверяете, что у Вас нет этой книги. Что с Вами делать. (22) И потому я отсылаю Вам Вашу книгу Мея, которую хотел было удержать, покамест Вы не отдадите книгу моего (23) пасынка. Но об этой книге Мея я в первый раз узнал, что она в моей квартире, когда взял ее из рук Вами посланного студента.

Кстати, Вы пишете Паше, что я словами "Покончите поскорее с Родевичем" дал Вам право "отпускать разные фразы" на мой счет, "хотя этим презренным правом никто не станет пользоваться" - прибавляете Вы. И тут же (24) сколько Вы гадостей уместили на мой счет в Вашем письме к Паше? Да Вы, стало быть, ничего не замечаете в себе, г-н Родевич, ни малейшего противуречия? (25) Вы думаете, что достаточно сказать <?> какую-нибудь сладкую, гуманную фразу, чтоб уже быть потом (26) совсем обеспеченным на все разнузданности по всем по трем? Паше Вы пишете, что он может за своей потерянной книгой адресоваться к черту, и между тем претендуете на мою самую зак<онную> фразу "Надо покончить с Родевичем" и после этого делаете вышесказанное замечание. Что это такое?

(1) далее было: его

(2) вместо: несколько шарлатанов - было: бездна шарлатанов и негодяев

(3) было: считаю<щих>

(4) было: пакости

(5) было: Перед тем Вы уже несколько месяцев давали моему пасынку уроки; Вы писали модные статейки на модные темы и хоть статейки Ваши ровно ничего о Вас самих не доказывали, но, по крайней мере, можно было верить в Вашу искренность и честность.

(6) вместо: я уехал - было - Вы остались одни с моим пасынком

(7) было: через две недели

(8) было: Паша

(9) далее было: после этого?

(10) далее было: наглое

(11) было: свой ящик

(12) вместо: Да ... ... Вы - было: И как

(13) незачеркнутый вариант: подчиненный Вам

(14) над текстом: о том ... ... голодал. - незачеркнутый (и не законченный) вариант: он объявил мне только о таких фак<тах>, которы<е> доказывали

(15) вместо: Много людей со лично и - было: Люди честные, многочисленные, по многу лет знающие меня лично и изучившие мой характер

(16) вместо: И каюсь ... ... напрасно. - было: Но знаю тоже, что я неспособен обидеть напрасно

(17) далее было: и потому

(18) далее было: Зато дурных людей я не терплю и не жалею, что прямо это высказываю. Но, впрочем, об этом

(19) было: Когда я выходил из себя, если

(20) так в подлиннике

(21) вместо: Не простыни ... ... меня. - было: Когда я посылал Пашу ревизовать Вашу квартиру? Напротив, я как можно желал прервать всевозможные отношения с Вами. Паша ходил к Вам за книгами, за простынями (не простыни мне были дороги, а наглость Ваша возмущала меня)

(22) далее было: А через эту-то книгу и спор.

(23) в тексте письма ошибочно: Вашего

(24) незачеркнутый вариант: А между тем

(25) над словами: ни малейшего противуречия - вариант: даже того, что на одной стран<ице>

(26) вместо: чтоб уже быть потом - было: и затем уже Вы]

238. Я. П. ПОЛОНСКОМУ 8 сентября 1864. Петербург

Любезнейший Яков Петрович,

Посылаю сто. Не имею я ни малейшего понятия о Ваших условиях с Мишей. Объяснимтесь как-нибудь лично. Только у нас денег нет или очень мало. Я и на эти сто не рассчитывал, что надо будет Вам отдавать. Но всё равно. Вы говорите, что так было условие; стало быть, оно и было (1) так. До свиданья, голубчик. Жму Вам руку, теребят со всех сторон,

Ваш Ф. Достоевский.

Вторник 8 сент<ября>.

(1) вместо: оно и было - было: и будет

239. H. M. ДОСТОЕВСКОМУ 13 сентября 1864. Петербург

Милый Коля, посылаю тебе еще пять рублей. Может быть, тебе нужны деньги. Как твое здоровье и как твои обстоятельства? Я всё боялся и боюсь, что тебя посадят. Черкни об этом. Я занят по горло. Вожусь и день и ночь с корректурами. Две статьи задерживают в цензуре и, может быть, не пропустят. До свидания, Коля.

Твой весь Ф. Достоевский.

13 сентября/64.

240. А. Н. ОСТРОВСКОМУ 19 сентября 1864. Петербург

Многоуважаемый Александр Николаевич.

Крайне благодарен Вам за Ваше обещание. Если б только хоть к декабрю поспела Ваша вещь, и то было бы превосходно. Оно правда, теперь (то есть не в декабре, а теперь) у нас время самое горячее. Нам именно хотелось бы поскорей заявить перед обществом, что прежние, главнейшие наши сотрудники со смертию брата нас не оставили.

Я вовсе не забыл тогда сказать брату, что Вы еще не получали журнал. Он тотчас же, при мне же, сделал распоряжение Вам высылать - и опять не исполнили. Конторщик у нас давно уже не тот, еще (1) брат его прогнал за его неисправность. Теперь все будет аккуратнее.

Хочется сделать что-нибудь хорошее из журнала, вдруг нельзя, но к концу года, надеюсь, будет не худо. Извините, что не тотчас Вам отвечаю. (Книги тотчас послал). Сидел день и ночь над работой и имел два припадка падучей. Еще раз благодарю очень.

Искренно преданный и глубоко уважающий Вас

Ф. Достоевский.

19 сентября.

(1) далее было: при жизни

241. И. С. ТУРГЕНЕВУ 20 сентября 1864. Петербург

Петербург 20 сентября.

Любезнейший и многоуважаемый Иван Сергеевич,

Егор Петрович говорил мне, что Вы, во-1-х, хорошо расположены к нашему журналу, а во-2-х, рассказывал мне, что и Вы, и он в Бадене были в некотором недоумении насчет имени Порецкого, объявленного нашим официальным редактором. Из слов Ковалевского я понял (если не ошибаюсь), что если Вы и дали бы нам, может быть, Вашу повесть или роман в "Эпоху" (то есть в будущем, когда напишете), но незнакомое имя Порецкого теперь Вас способно отчасти остановить. Считаю нелишним объяснить Вам всю суть дела. Порецкий наш знакомый (мой и покойного брата) через Майковых лет еще 17 тому назад. Когда-то он составлял "Внутреннее обозрение" в "Отечеств<енных> записках". Этим занимался он и во "Времени" в 61-м году, потом его сменил Разин. Теперь мне объявили, что я (1) официально редактором быть не могу и чтоб я подыскал официального редактора. Порецкий человек тихий, кроткий, довольно образованный и без литературного имени (если уж не колоссальное литературное имя, как, наприм<ер>, Писемский, то уж лучше пусть совсем без имени; для журнала выгоднее), (2) но главное: статский советник. Я и представил его как редактора, и так как он совершенно подходил к условиям, то его и утвердили. Он помогает в редакции и даже стал писать "Внутреннее обозрение", но издаем мы все, прежние сотрудники, а главное, я. И дело идет, кажется, недурно, и средства у нас теперь есть.

Но вот что: на публику все эти перемены имеют тоже чрезвычайное влияние. Теперь, именно теперь, нам надо показать, что нас не чуждаются прежние капитальные сотрудники, а если Вы будете участвовать в журнале, то публика поймет наконец, что журнал на очень хорошей дороге. И потому не стану от Вас скрывать, сколько будет значить для нас Ваше участие. Напишите мне, Иван Сергеевич, очень Вас прошу об этом, можете ли Вы нам обещать первую Вашу повесть или роман? Подписчиков у нас довольно. По беспристрастию, по честности литературной (то есть, не кривим душой) и по критическому отделу наш журнал будет стоять первым. "Современник" страшно падает, а "Русский вестник" обратился в сборник. Не хвалюсь, впрочем. Одним словом, что будет то будет, а мы постараемся.

Мы немного запоздали. Смерть брата остановила на два месяца (3) издание, и хоть и все опоздали, но мы больше всех. Но догоним. Я перенес дело в другую типографию, и работаем усиленно. Хочется январскую книгу 65-го года издать раньше всех.

До сих пор я не мог ни одной строки написать сам. Работаю день и ночь и уже имел два припадка падучей. Все дела на мне, а главное - издательская часть; (4) у семейства я теперь один. Но слава богу, кой-что уже устроено, и я не теряю надежды.

Повторю Вам еще: Ваше участие для нас слишком много значит. Если нас поддержите - не раскаетесь. Конечно, всякий свое (5) хвалит; но ведь это лучше, чем если б я смотрел (6) на свое теперешнее занятие скептически. Как бы я желал, чтоб Вы получали наш журнал.

Островский только что прислал теплое письмо. Обещает непременно в течение года две комедии (7) (а у меня есть статья в этом номере об Островском, хоть и хвалебная, но слишком уж может быть беспристрастная. Он ее и не видал еще. Но не хочу и думать, чтоб она произвела на него какое-нибудь враждебное журналу влияние).

До свидания. Крепко жму Вашу руку и пребываю Ваш весь

Ф. Достоевский.

(1) далее было: хоть

(2) далее зачеркнуто две строки

(3) вместо: на два месяца - было: на время

(4) далее было: ибо

(5) было: себя

(6) вместо: ведь ... ... смотрел - было: а. начато: если б б. Хорошо еще и то, что я смотрю на свое теперешнее занятие нескептически.

(7) было: драмы

242. С. В. ЭНГЕЛЬГАРДТ 27 октября 1864. Петербург

Милостивая государыня Софья Владимировна,

По расчету листа - в шестьдесят пять руб. - приходится Вам получить за Вашу повесть "Лиза" (25 стран<иц>) 101 руб. 50 к.

Контора журнала имеет честь препроводить к Вам эту сумму. Позвольте нам надеяться на Ваше сотрудничество. Примите уверение в моем уважении. Милостивая государыня,

Ваш слуга

Федор Достоевский.

27 октябр<я>/64. Петербург.

243. Ф. А. БУРДИНУ 20-е числа октября 1864. Петербург

Милостивый государь,

Некоторые обстоятельства помешали мне тотчас же отвечать на Ваше письмо. Надеюсь, что Вы извините меня.

Прежде всего я прошу Вас, милостивый государь, оставить меня в покое и отнюдь не вмешивать меня в Ваши неудовольствия с Вашими критиками. Я никаких закулисных интриг и тайн не знаю и во все эти скандалы не вмешиваюсь. Я даже и в театр хожу редко, за недосугом, однако ж несколько раз видал Вас на сцене.

Напрасно Вы трудились описывать мне историю сношений Ваших с покойным Аполлоном Александровичем Григорьевым. Вы, очевидно, надеялись вразумить меня в том, что все неодобрительные о Вас отзывы, напечатанные им о Вашей игре, (1) были делом личного какого-то мщения. (2) Обращались же Вы ко мне как к редактору журнала "Эпоха". Имею честь Вас уведомить, что я действительно помогаю редактору "Эпохи", но вот что я Вам объявляю: ни одной статьи, из тех, которые я рассматриваю, я не пропускаю без моей редакции и ни за что на свете не пропущу личность, клевету, интригу. Если же я пропускал неодобрительные отзывы о Вашем таланте, то единственно потому, что с этими отзывами я был сам согласен. (3) Вы пишете мне о каких-то площадных выходках и личных ругательствах. Но я, милостивый государь, не помню ни одной. Всё что писалось, относилось только к Вашему дарованию, но отнюдь не к Вашему лицу. Об Вас как о человеке не говорилось ни слова. Площадных ругательств положительно не было и, даю Вам слово, никогда не будет, пока я буду работать в редакции. Кстати, замечу Вам, что я помогаю редактору журнала весьма недавно. Я редактировал всего только три книги. Но я помню и прежние театральные обзоры, бывшие еще при моем покойном брате. Ни ругательств, ни личностей нет там, да брат и не пропустил бы их. Насмешки действительно были, но только над игрой Вашей. На это Вы претендовать не можете. Вы сами, своего волею, выходите на сцену перед публику, которая платит деньги. С той минуты, как Вы вышли на сцену, Вы уже подвергаетесь и публичному суду относительно исполнения Ваших ролей.

Извините меня, милостивый государь, если я Вам замечу, что Вы принадлежите к тому разряду артистов, которые до того слишком уважают себя и ценят свои таланты и до того щекотливы, (4) что почти всякое замечание, клонящееся не к прямому обожанию их артистических достоинств, считают за личную себе обиду. Вспомните, милостивый государь, что и Пушкин и Гоголь подвергались критике и хуле. Повторяю, - не знаю я никаких Ваших закулисных дел ни с Ап<оллоном> Григорьевым, ни с кем бы то ни было; но знаю наверно, что всё писанное ими о Вас совершенно совпадало с мнением редакции "Эпохи".

Может быть, Вы найдете, милостивый государь, мое замечание о Вашей артистической щекотливости несколько фамильярным. Но вспомните собственные Ваши советы, которые Вы давали мне насчет критики нашего журнала и при этом Ваши до странности резкие выражения. Прошу Вас впредь уволить меня от подобных короткостей. Замечание мое о Вашей мнительности, которое я сам назвал сейчас фамильярным, в двадцать раз слабее Ваших выходок.

Равномерно, ни за что не могу я смешать талант и старательное исполнение обязанностей. Последнее, конечно, очень похвально, но все-таки не составляет таланта и не выкупает его недостатков. (5)

Поверьте тоже, что всякий Ваш успех, всякое действительное проявление Вашего дарования (6) мы встретим в нашем журнале с радостию. Я твердо убежден, что такие роли в Вашем репертуаре существуют, и искренне желаю Вам полнейшего достижения цели. Искусство, которому Вы служите, - высокое и благородное искусство. Но оно - трудное, очень трудное искусство и даже избраннейшим талантам, даже гениям не дается даром. Смотреть на него свысока, пренебрегать критикой, слушать только одних льстецов, отвергать советы, надеясь на одни свои силы, - слишком опасно. Но что же я! Я уверен, что Вы сами всё это еще лучше меня знаете. (7)

(1) вместо: напечатанные им о Вашей игре - было: которые он напечатал

(2) вместо: личного какого-то мщения - было: личной злости и мщения

(3) далее было: с чем я не согласен, того не пропускаю.

(4) вместо: которые до того ... ... щекотливы - было: которые до того уважают себя и до того щекотливы относительно своего таланта

(5) вместо: не составляет ... ... недостатков. - было: не талант и не выкупает недостатка таланта.

(6) было: таланта

(7) конец письма отсутствует

244. А. У. ПОРЕЦКОМУ Начало декабря 1864. Петербург

Любезнейший и многоуважаемый Александр Устинович, ради бога, умоляю Вас, присядьте поскорее за "Внутреннее обозрение". Филиппов написал ужасную дичь. Надобно спешить, Александр Устинович, а потому, если на то пошло, наделайте хоть побольше выписок (не сплошь, конечно), но только чтоб вышло побольше "Обозрение". Хорошо бы тоже связать всё какой-нибудь общей мыслью, общим взглядом. Главное - надо как можно скорей. Сядьте теперь же, умоляю Вас. Главнейшее дело в том, чтоб выдать ноябрьск<ую> книгу до рождества. Я решился, по многим соображениям, не выдавать ноябрьс<кого> и декабрьск<ого> номера вместе.

Филипповская работа Вам мало пособит. Из нее очень мало можно взять. Впрочем, завтра (особенно, если б заехали утром ко мне или в редакцию) я Вам передам Филиппова работу с некоторыми необходимыми объяснениями. Но, не дожидаясь ее, присядьте сейчас. (1) Страшное дело: написать совершенно некому "Внутреннего обозрения", и я поневоле должен беспокоить Вас. А дело идет чуть не о спасении, ибо 1-е дело выйти к рождеству. Только до январского № будет продолжаться эта сбивчивость и хлопоты, а там пойдет в отношении "Внутр<еннего> и политического обозрения" по новому плану.

Спасите и выручите, ради бога

Ваш весь Ф. Достоевский.

Корректуры романов передайте хоть Третьякову.

(1) было: хоть сейчас

245. А. Н. ОСТРОВСКОМУ 9 декабря 1864. Петербург

Многоуважаемый Александр Николаевич,

Извините, что еще раз решаюсь Вас беспокоить. Теперь для нас самое экстренное и роковое время: январскую книгу надо составить хорошо, приметно, а у меня ничего еще для нее не имеется. Крепко надеюсь на Ваши слова, что в будущем году Вы поместите у нас Вашу большую вещь. Но Вы писали еще, что у Вас была начата еще одна вещь и что она поспеет в декабре, а может и ранее - и тоже нам ее обещали. Поддержите журнал, Александр Николаевич! Если мне помогут, я за будущий год отвечаю. И теперь уже на "Эпоху" стали более обращать внимания чем прежде. Сужу по отзывам, а главное, по начавшейся подписке. В страшно затруднительном мы положении еще в том отношении, что спешим войти в сроки, а от этого действительно очень страдает отдел критики и публицистики, - а это очень важная вещь в журнале. А у нас в России журналы - еще не должны обращаться в сборники. Но к весне, когда совершенно войдем в сроки, мы надеемся крепко стать на ноги. Вообще говоря, на будущий год мы надеемся. Помогите же, если можно, и не сердитесь, что я Вам надоедаю. Иначе январский № выйдет совершенно ординарный, а это плохо.

До свидания, многоуважаемый Александр Николаевич. Жду Вашего ответа как спасения.

Искренно преданный и глубоко уважающий Вас

Ф. Достоевский.

9 декабря/64.

246. А. В. КОРВИН-КРУКОВСКОЙ 14 декабря 1864. Петербург

Милостивая государыня Анна Сергеевна.

Я Вам пишу: Анна Сергеевна, а наверно не знаю. И потому будьте так добры, уведомьте меня, правильно ли пишу или нет?

Посылаю Вам 181 руб. (сто восемьдесят один) рубль за Вашу повесть "Послушник", которая напечата<на> в "Эпохе", в 9-м (сентябрьском) № под названием: "Михаил". Название "Послушник" было не то чтоб запрещено, а забраковано духовной цензурой. Эту повесть дух<овная> ценз<ура> первоначально запрещала, и потому я должен был согласиться на многие вымарки и исправления. Некоторые из этих исправлений, и по моему личному убеждению, - были нужны. (Н<а>п<ример>, все чувства Михаила по поводу монастыря и монахов по возвращении из Москвы и перед отъездом в Москву были вымараны, а по-моему, и хорошо, потому что упоминать о них лишнее. Кто не поймет их и без разжевывания? От этого сокращения повесть становится короче, сжатее и нисколько не темнее. Всё ясно. При этом прибавлю, что величайшее умение писателя, это - уметь вычеркивать. Кто умеет и кто в силах свое вычеркивать, тот далеко пойдет. Все великие писатели писали чрезвычайно сжато. А главное - не повторять уже сказанного или и без того всем понятного. Простите за это отступление). Может быть, я слишком наивен, высовываясь Вам давать советы. (Мне бы и первое письмо Ваше, где Вы просили советов, не следовало бы принимать буквально, не так ли?)

Повесть Ваша ("Михаил") всем близким к редакции людям и постоянным нашим сотрудникам - очень понравилась. Один из них (Страхов, он же пишет "Заметки летописца"), мнению которого я более всех доверяю, - находит у Вас большое прирожденное мастерство и разнообразие. (Разнообразие, как, наприм<ер>, сюжет "Сна" и "Монашеская жизнь"). Вообще "Михаил" многим нравится. "Сон" же не всем. Мое мнение Вы знаете.

Вам не только можно, но и должно смотреть на свои способности серьезно. Вы - поэт. Это уже одно много стоит, а если при этом талант и взгляд, то нельзя пренебрегать собою. Одно - учитесь и читайте. Читайте книги серьезные. Жизнь сделает остальное.

Да еще надобно верить. Без этого ничего не будет.

Идеал Ваш проглянул недурно, хоть и отрицательно. Михаил, который не может по натуре (то есть бессознательно) помириться с чем-нибудь, что ниже идеала, - идея глубокая и сильная.

Вы мне не ответили на последнее письмо (несколько строк) при отсылке Вам денег за повесть "Сон". И я до сих пор не знаю, получили ли Вы их или нет?

И потому, сделайте одолжение, напишите хоть два слова, что получили деньги за "Михаила" (которые теперь посылаю). За "Михаила" я рассчитал по 50 руб. с листа.

Искренно преданный Вам

Ваш слуга Ф. Достоевский.

14 декабря/64.

Извините, что я опоздал выслать Вам деньги за "Михаила" две недели.

247. И. С. ТУРГЕНЕВУ 14 декабря 1864. Петербург

Многоуважаемый Иван Сергеевич,

Простите, что Вас беспокою. Вы обещали, в случае если у Bas будет повесть, не забыть нас. Теперь, для журналов, время самое критическое. Если б можно было в январе поместить хоть что-нибудь Ваше, - было бы великолепно. Не претендую ни на что; к тому же Вы сказали, чтоб Вас не беспокоить. Но здесь говорят и даже печатали, что у Вас начат ряд рассказов и некоторые окончены. Говорил об этом мне и Ковалевский. Если Вам не противно напечатать хоть один из этих рассказов теперь, то дайте ради бога. Если только это в чем-нибудь Вас не расстроит. Мы, во-1-х, явились бы с Вами, а во-2-х, мы сдержали бы слово, и все бы видели, что мы сдержали слово (я в объявлении о журнале напечатал только, что надеюсь поместить в "Эпохе" первое, что Вы напишете).

Не хвалясь скажу, что журнал наш становится на первое место, по крайней мере из петербургских. Спешим мы очень, и это нам очень вредит, но публика довольна. Отзывы слышим хорошие, слишком даже. Но это еще только начало. С будущего года (особенно когда войдем в сроки: журнал опоздал после смерти брата) пойдет другое, втрое лучше будет, я за это отвечаю. Сижу день и ночь, езжу, пишу, корректую, вожусь с типографиями и цензорами и проч. Здоровьем не могу похвалиться, но в конце апреля непременно поеду на 3 месяца поправляться за границу. Заеду и к Вам. А с осени опять засяду. За границей хочу писать большую повесть. Впрочем, бог знает что еще впереди, а покамест надо получше издавать журнал. А знаете что? Оказалось, что я не совсем непрактический человек. Дела идут очень недурно. Подписка у всех началась поздно, но из петербургских, слышно, началась хорошо только у нас. Никогда я еще не был в такой каторге, как теперь. Можете себе представить, как Вы меня обрадуете удовлетворительным ответом. Но во всяком случае черкните мне хоть две строчки в ответ на это письмо. Хоть два слова, чтоб я знал. Поддержите журнал, Иван Сергеевич!

Ваш весь Ф. Достоевский.

Декабря 14/64 года.

Если б Вы выслали рассказ даже 1-го января нашего стиля, то и то он придет вовремя. Даже еще и этого позже можно.

Но не сочтите каким-нибудь образом моего письма за назойливость. Я слишком хорошо понял Ваши слова о том, чтоб Вам не мешать. Во всяком случае не сердитесь.

248. А. Н. ОСТРОВСКОМУ 30 декабря 1864. Петербург

Многоуважаемый Александр Николаевич,

Боюсь ужасно раздражать Вас моим надоеданием и крайне досадую на обстоятельства, принуждающие меня еще раз писать Вам о том же. Недели три тому назад я послал Вам просьбу: дать нам что-нибудь Ваше на январь. Требуется выйти с чем-нибудь капитальным, а у меня на январь еще ничего нет. А пора уже начинать печатать. Журнал идет хорошо, и тут-то бы Ваша вещь повершила бы дело. Умоляю Вас: рассейте мое беспокойство, пришлите мне два слова - да или нет, чтобы только знать.

Боюсь, не рассердились ли Вы на меня за что-нибудь, на мою назойливость, например. Боюсь тоже, не потерялось ли мое письмо к Вам (что с одним (1) письмом моим еще на днях случилось). Во всяком случае, я помню Ваше уверение в добром к нам расположении и верю в него, а потому и надеюсь, что Вы взглянете на это письмо снисходительно.

С искренним уважением

Ваш весь Ф. Достоевский.

Петербург. 30 декабря/64.

NB. Если даже и к 15-му января Вы бы могли мне что-нибудь выслать, то и тогда поспело бы.

Мы в таком исключительном положении с нашим журналом и в литературе и в публике, что надо в высшей степени заботиться поддержать себя.

(1) вместо: с одним - было: со мною

1865

249. А. А. ЧУМИКОВУ 13 января 1865. Петербург

Милостивый государь Александр Александрович,

Эмилия Федоровна просит меня Вас уведомить, что по векселю моего покойного брата (в 1450 р.), которому срок 30 янв<аря>, она никаким образом Вам уплатить не может. Просит Вам также напомнить, что после брата ни ей, ни детям никакого наследства не осталось, и если она заплатила уже некоторые из долгов покойного, то единственно потому, что дорожит его памятью.

После брата остался журнал - весь в долгах (по случаю прекращения его в 63-м г.). Я, на собственные деньги, продолжал его. Если мы с Эмилией Федоровной будем уплачивать теперь, когда самим страшно нужны деньги, долги не наши, а покойника, то очень себя обессилим. И однако же, и она и я - мы положили общими силами заплатить все долги дорогого нам покойника. Вследствие чего и предлагаем Вам (если захотите): 30 января получить от нас 450 р. деньгами, а на остальные тысячу рублей взять вексель, подписанный уже Эмилией Федоровной и мною, на три месяца (по 20 апреля). Таким образом, этот долг брата будет причислен к текущим журнальным делам. Мы же до сих пор по векселям, нами выданным, платили исправно и этим (журнальным) делом дорожим.

Рассудите, Александр Александрович, не будет ли это для Вас выгоднее? Мы Вам прямо говорим: всех денег (1450) в такой короткий срок (до 30 янв<аря>) мы никак не можем уплатить. Вам тоже придется ведь хлопотать по векселю брата. Мы же не от каприза отказываемся и полное желание имеем, но нет в настоящую минуту денег, так что нам даже малейшая отсрочка дорога.

Эмилия Федоровна кланяется Вам и свидетельствует свое почтение.

Ваш покорнейший слуга

Ф. Достоевский.

13 января/65.

250. А. А. ЧУМИКОВУ 29 января 1865. Петербург

Петербург. 29 января/65.

Милостивый государь Александр Александрович,

Сколько я ни бился, как ни разрывался, чтоб доставить Вам обещанные 500 р. к сроку, но ничего не мог сделать. До самого последнего дня надеялся, что сколочусь и достану их; ничего не вышло, кроме того, что теперь предлагаю Вам, а именно: податель письма этого, Федор Михайлович Достоевский, племянник мой и сын покойного Михаила Михайловича, вручит Вам 250 р. деньгами и, сверх того, перевод на московского Базунова (Ивана Григорьевича), по которому Вы получите 25 февраля (но никак не раньше) 750 рублей, о чем я уже и просил нашего петербургского (Александра Федоровича) Базунова уведомить в Москве дядю его Ивана Григорьевича. Это всё, что я могу сделать, и это последние слова мои. (1) Пишу так не потому, что не хочу заплатить Вам сейчас (странно было бы и думать это), но потому, что не могу, положительно не могу иначе.

Угодно Вам согласиться, то племянник мой вручит Вам деньги и перевод. Не угодно - как Вам угодно, и действуйте как Вам угодно.

На векселе (прежнем, или уже протестованном) в случае Вашего согласия потрудитесь написать, что в уплату по сему векселю такого-то числа деньги двести пятьдесят рублей получили. Засим выдайте племяннику моему расписку в том, что получили от него 250 р. в уплату по векселю Мих<аила> Михайловича.

Затем, как только 25 февраля Вы получите деньги с Базунова и дадите ему расписку в получении, - будьте так добры, уведомьте меня, и я вышлю Вам вексель до 1-го мая на всю остальную сумму, а старый вексель отдадите тому, кто вручит Вам новый.

Странными кажутся мне слова Ваши о предпочтении Вам как кредитору брата перед другими. Да если мне завтра (так как я не имею такого кредита, какой имел брат) надо отдать 700 р. за одну бумагу, да столько же (minimum) заплатить за вышедший декабрьский номер в типографию, то как я Вам окажу предпочтение, когда у меня дело от этого предпочтения остановится? А сотрудники, которым надо платить наличными?

Вы, кажется, полагаете, что мы купаемся в золоте. Знайте же, что подписка везде во всех журналах и газетах опоздала, что я, несмотря на то, что в два последние месяца выдаю вот уже 5-й № (на что требуются громадные наличные издержки), - знаю, однако же, наверно, что провинция едва только получила ноябрьскую книгу, благодаря нашим почтам, а в Петербурге и Москве кто же станет подписываться раньше выхода 1-й книги. Я сижу с плохой подпиской и надеюсь только на февраль и на март, тем более, что и прошлогодняя подписка началась у нас только в марте. Между тем до 10-го февраля должен заплатить 5000 р., а в комоде и 20 р. в настоящую минуту нет.

Во-вторых, вексель, который у Вас, выдал (2) Вам не я. Что же естественнее: платить по своим векселям или по чужим? (3)

Не сердитесь на меня. Знайте, что я сделал теперь более, чем мог. Я заплатил больше 4000 на одной прошлой неделе.

Ваш вексель подоспел в самое тяжелейшее время года. Впрочем, все в Вашей воле. Как хотите, так и поступите, а я ничего больше не могу предложить.

Примите уверение в полнейшем моем уважении.

Ваш покорный слуга

Федор Достоевский. (4)

(1) далее было начато: Если

(2) вместо: вексель ... ... выдал - было: а. письмо ко мне <нрзб.> от Вас, б. в прошлом своем письме

(3) далее было: Кстати, Вы изволите писать о процентах вперед и в одном месте письма говорите, что давали брату по шесть процентов, в другом же требуете с нас уже 8, так что я совершенно не знаю, чего придерживаться. Сделайте одолжение, сообщите мне расчет процентов точнее. Я вышлю тотчас. Если Вы уже протестовали вексель, то издержки (10 р<уб.>) вручит Вам мой племянник.

(4) вместо: Примите ... ... Достоевский. - было: [Вам] Ваш слуга Достоевский.

251. И. С. ТУРГЕНЕВУ 13 февраля 1865. Петербург

Февраля 13-го/65.

Многоуважаемый Иван Сергеевич,

П. В. Анненков передал мне еще неделю тому назад, чтоб я выслал Вам братнин долг за "Призраки", триста рублей. Об этом долге я и понятия не имел. Вероятно, (1) брат мне говорил о нем тогда же, но так как память у меня очень слабая, то я, разумеется, забыл; да и прямо это меня тогда не касалось. И жаль мне очень, что я не знал об этом долге еще летом: тогда у меня было много денег, и я наверно тотчас бы Вам, без Вашего требования, его выслал.

Боюсь, что теперь очень запоздал. Но в эти 8 дней выходила книга (январская), да к тому же я едва на ногах стоял больной, а между тем так как в исполнительном по журналу деле я почти один, то, несмотря на болезнь, хлопотал день и ночь. Не скрою тоже, что и денег было мало, у нас подписка запоздала и теперь только с выходом 1-ой книги повысилась.

В последнее время, с 28 ноября, когда вышла наша сентябрьская книга, по 12 января (выход январской) я, в 75 дней, выдал 5 номеров, в каждом номере средним числом 35 листов. Можете представить, каких хлопот это стоило, и это одно уже Вам даст понятие, во что я теперь обратился? Сам не знаю: я какая-то машина.

Теперь буду иметь время не 2 недели, а уже месяц на издание книги. Надеюсь сделать журнал по возможности интересным. Долгов много: очень трудно будет, но выдержу год, и к следующему году станем твердо на ноги.

Вы писали мне, что удивляетесь моей смелости в наше время начинать журнал. Наше время можно характеризовать словами: что в нем, особенно в литературе - нет никакого мнения; все мнения допускаются, всё живет одно с другим рядом; общего мнения, общей веры нету. Кому есть что сказать и кто (думает по крайней мере) что знает, во что верить, тому грех, по-моему, не говорить. Насчет же смелости - отчего не сметь, когда все говорят всё, что им вздумается, когда самое дикое мнение имеет право гражданства? Впрочем, что говорить об этом. Вот приезжайте-ка, да поприсмотритесь на месте к нашей литературе - сами увидите.

В последнее время было, впрочем, несколько литературных явлений, несколько замечательных.

3-го дня вышел 1-ый номер "Современника" с "Воеводой (Сон на Волге)" Островского. Не знаю, что такое; еще не читал, за корректурами сидел; одни говорят, что это лучшее, что написал Островский, другие не знают, что сказать.

Посылаю Вам при этом через контору Гинцбурга перевод в 300 руб.

Анненков говорил, что Вы нескоро к нам приедете. Правда ли это?

Кстати: удивляюсь, почему Вы считаете, что рассказ Ваш "Собака" (которого я не читал) так маловажен, что выйти с ним теперь значит повредить себе в литературе. Странно мне это, Иван Сергеевич! Разве Вы можете повредить себе, хотя бы и маловажным рассказом? Ну что ж из того, что явится Ваш маленький рассказ прежде большой поэмы? Кто ж не писал маленьких рассказов?

До свиданья. Вам наипреданнейший

Федор Достоевский.

(1) было: Конечно

252. С. Н. ФЕДОРОВУ 25 февраля 1865. Петербург (1)

Милостивый государь,

24 февраля в 10 часов вечера я получил от Вас телеграмму такого содержания:

"Высылайте четыреста рублей. Нуждаюсь. Обещали в январе. Телеграфируйте в счет. Так не оставлю. (2) Степан Федоров".

Собственно для того, чтоб не было от Вас других телеграмм, телеграфировал я Вам на другой день. Получите приличный ответ. (3) Вот этот ответ.

Во-1-х, позвольте Вам (4) заметить, что ко мне лично, к Федору Достоевскому, Вы не имели ни малейшего права высылать телеграммы с приказаниями: высылайте четыреста руб., и с угрозами в конце: Так не оставлю. Да и никто никогда еще так не писал мне.... <от>ношения, слава богу, знают. Да и к чему тогда ко мне телеграмма? Я разве брал у Вас деньги или пользовался когда Вашим трудом? Ясное дело, что Вы приняли меня за наследника и собственника.

Иль, может быть, Вы оттого телеграфировали мне, что я Вам уже раз отвечал и обещался уплатить в январе. Помилуйте, родственник Вашего должника, хотя и близкий, но относительно наследства совершенно посторонний, - обещается Вам от своего имени (а у меня имя честное) постараться уплатить, даже обнадеживает сроком (хотя в сроке (5) и сам ошибается), обещается для этого не щадить ни сил, ни способностей, - и всё это из чужого долга, - да я думал, что за эту решимость вести дела меня даже, может быть, кто-нибудь поблагодарит или, по крайней мере, даст мне (довольно неопытному в этих делах) время всё это устроить, а между тем мне же присылают телеграмму - извините меня - с грубой угрозой.

Ясное дело, что Вы потеряли ко мне доверенность и не хотите более в этом деле моего посредничества. Стало быть, хотите действовать по закону. Ваша полная воля; но опять скажите, для чего же присылать мне тогда (6) такую устрашительную телеграмму, с такими обидными выражениями?

Я никогда у Вас ничего не брал, ничего Вам не был должен. Для чего же Вы меня стращаете и даже срамите? Жалею о том, что Ваш труд остался неоплаченным, но отвечать лично я за него не могу, (7) - даже старанием и желанием помочь, потому что Вы сами не имеете ко мне доверия, что доказывает Ваша телеграмма. Как только Вы хотите действовать иными путями, я очевидно тотчас же становлюсь в стороне, потому что сам я в этом деле сторона.

Примите уверение в полном моем уважении.

Ваш покорный слуга

Федор Достоевский.

25 февр./65.

(1) начало письма не сохранилось, до слов: не писал мне - печатается по первой редакции

(2) далее было: Подписано Степ<ан>

(3) далее было: и сегодня же

(4) далее было: милостивый государь

(5) было: в этом

(6) вместо: мне тогда - было: после этого

(7) далее было: тем более, что

253. A. Е. ВРАНГЕЛЮ 31 марта - 14 апреля 1865. Петербург

Петербург 31 марта/65.

Милый, добрый друг мой, Александр Егорович, я понимаю, что Вы должны были очень удивиться и, конечно, судя по чувствам Вашим ко мне, оскорбиться моим молчанием в ответ на оба Ваши задушевные, добрейшие письма. Не удивляйтесь и не оскорбляйтесь. Я Вам тотчас же хотел тогда ответить и не мог. Почему? Прочтете ниже. Но Вас, друга моего в то время, когда у меня не было друзей, свидетеля и моего бесконечного счастья и моего страшного горя (помните ту ночь в лесу, под Семипалатинском, когда мы их провожали); друга моего и потом здесь, в Петербурге, ходатая за меня - Вас мог ли бы я забыть? Напротив, во все эти годы много раз я об Вас думал и вспоминал. Но что была моя жизнь в это время. Я Вам обязан объяснением и даже отчетом, чтоб разъяснить мое недавнее молчание на Ваши письма. Слушайте же, напишу Вам всю мою историю за всё время, - впрочем, не всю, этого нельзя, потому что в подобных случаях в письмах главнейшего никогда (1) не расскажешь. Иное просто не могу рассказывать. А потому расскажу Вам лучше, по возможности вкратце, последний год моей жизни.

Вы знаете, вероятно, что брат затеял четыре года назад журнал. Я ему сотрудничал. Всё шло прекрасно. Мой "Мертвый дом" сделал буквально фурор, и я возобновил им свою литературную репутацию. У брата были огромные долги при начале журнала, и те стали оплачиваться, - как вдруг в 63-м году, в мае, журнал был запрещен за одну самую горячую и патриотическую статью, которую ошибкой приняли за самую возмутительную против правительственных действий и общественного тогдашнего настроения. Правда, и писатель был отчасти виноват (один из наших ближайших сотрудников), слишком перетонил, и его поняли обратно. Дело скоро поняли как надо, но уж журнал был запрещен. С этой минуты дела брата приняли крайнее расстройство, кредит его пропал, долги обнаружились, а заплатить было нечем. Брат выхлопотал себе позволение продолжать журнал под новым названием "Эпоха". Позволение вышло только в конце февраля 64-го. 1-й номер не мог появиться раньше 20-го марта. Журнал, значит, опоздал, подписка уже повсеместно кончилась, потому что публика подписывается на все журналы по старой привычке только в 3 месяца, в декабре, январе и феврале. Надо было удовлетворить прежних подписчиков, которые не получили расчету при прекращении "Времени". Им объявлено было, чтоб они досылали по шести рублей, за "Эпоху" 1864-го года. Так как новых подписчиков почти не было, а были всё старые, досылавшие по шести рублей, то, стало быть, брат должен был издавать журнал себе в убыток. Это окончательно его расстроило и доканало. Он начал делать долги, здоровье же его стало расстроиваться. Меня подле него в это время не было. Я был в Москве, подле умиравшей жены моей. Да, Александр Егорович, да, мой бесценный друг, Вы пишете и соболезнуете о моей роковой потере, о смерти моего ангела брата Миши, а не знаете, до какой степени судьба меня задавила! Другое существо, любившее меня и которое я любил без меры, жена моя, умерла в Москве, куда переехала за год до смерти своей от чахотки. Я переехал вслед за нею, не отходил от ее постели всю зиму 64-го года, и 16-е апреля прошлого года она скончалась, в полной памяти, и, прощаясь, вспоминая всех, кому хотела (2) в последний раз от себя поклониться, вспомнила и об Вас. Передаю Вам ее поклон, старый, добрый друг мой. Помяните ее хорошим, добрым воспоминанием. О, друг мой, она любила меня беспредельно, я любил ее тоже без меры, но мы не жили с ней счастливо. Всё расскажу Вам при свидании, - теперь же скажу только то, что, несмотря на то, что мы были с ней положительно несчастны вместе (по ее странному, мнительному и болезненно фантастическому характеру), - мы не могли перестать любить друг друга; даже чем несчастнее были, тем более привязывались друг к другу. Как ни странно это, а это было так. Это была самая честнейшая, самая благороднейшая и великодушнейшая женщина из всех, которых я знал во всю жизнь. Когда она умерла - я хоть мучился, видя (весь год) как она умирает, хоть и ценил и мучительно чувствовал, что я хороню с нею, - но никак не мог вообразить, до какой степени стало больно и пусто в моей жизни, когда ее засыпали землею. И вот уж год, а чувство всё то же, не уменьшается... Бросился я, схоронив ее, в Петербург, к брату, - он один у меня оставался, но через три месяца умер и он, прохворав всего месяц и слегка, так что кризис, перешедший в смерть, случился почти неожиданно, в три дня.

И вот я остался вдруг один, и стало мне просто страшно. Вся жизнь переломилась разом надвое. В одной половине, которую я перешел, было всё, для чего я жил, а в другой, неизвестной еще половине, всё чуждое, всё новое и ни одного сердца, которое бы могло мне заменить тех обоих. Буквально мне не для чего оставалось жить. Новые связи делать, новую жизнь выдумывать! Мне противна была даже и мысль об этом. Я тут в первый раз почувствовал, что их некем (3) заменить, что я их только и любил на свете и что новой любви не только не наживешь, да (4) и не надо наживать. Стало всё вокруг меня холодно и пустынно. И вот, когда я три месяца назад получил Ваше горячее, доброе письмо, полное прежних воспоминаний, мне стало так грустно, что и не знаю, как Вам выразить. Но слушайте далее.

9 апреля/65.

Девять дней прошло с тех пор, как я начал к Вам письмо, и буквально в эти девять дней я не имел ни минуты времени, чтоб его кончить. Можете ли Вы мне поверить, Александр Егорович, что в эти три месяца, после Ваших обоих писем, и особенно после второго, при котором мне больно стало от мысли: что Вы обо мне подумаете, - можете ли Вы мне поверить, что я ни одной минуты, буквально, не мог уделить, чтоб отвечать Вам, и оттого молчал до сих пор? Верьте - не верьте, и, однако ж, это было так, это истина, а почему это так? - сейчас узнаете. (5)

Продолжаю прежнее:

После брата осталось всего триста рублей, и на эти деньги его и похоронили. Кроме того, до двадцати пяти тысяч долгу, из которых десять тысяч долгу отдаленного, который не мог обеспокоить его семейство, но пятнадцать тысяч по векселям, требовавшим уплаты. Вы спросите: какими же (6) средствами мог бы он додать шесть книг журнала за остальную половину года (он умер в июле 64 года)? Но у него был чрезвычайный и огромный кредит; сверх того, он вполне мог занять, и заем уже был в ходу. Но он умер, и весь кредит журнала рушился. Ни копейки денег, чтоб издавать его, а додать надо было шесть книг, что стоило 18000 руб. minimum, да сверх того удовлетворить кредиторов, на что надо было (7) 15000, - итого надо было 33000, чтоб кончить год и добиться до новой подписки журнала. Семейство его осталось буквально без всяких средств, - хоть ступай по миру. Я у них остался единой надеждой, и они все - и вдова, и дети сбились в кучу около меня, ожидая от меня спасения. Брата моего я любил бесконечно; мог ли (8) я их оставить? Предстояло (9) две дороги: 1) прекратить журнал, предоставить журнал (так как журнал все-таки именье и чего-нибудь стоит) кредиторам вместе с мебелью и с домашним хламом и взять семейство к себе. Затем работать, литературствовать, писать романы и содержать вдову и сирот брата. (10)

2-й случай) Достать денег и продолжать издание во что бы ни стало. Как жаль, что я не решился на первое! Кредиторы, конечно, не получили бы и 20 на сто. Но семейство, отказавшись от наследства, по закону не обязано было бы ничего и платить. Я же во все эти пять лет, работая у брата и в журналах, заработывал (11) от восьми до десяти тысяч в год. Следственно, мог бы прокормить и их и себя, - конечно, работая с утра до ночи всю жизнь. Но я предпочел второе, то есть продолжать издание журнала. Не я, впрочем, один предпочел это. Все друзья мои и прежние сотрудники были того же мнения.

14 апреля.

Опять перерыв был. Если б только Вы могли знать, Александр Егорович, в каких ужасных и давящих меня занятиях проходит всё мое время!

Продолжаю прежнее:

К тому же надо было отдать долги брата: я не хотел, чтоб на его имя легла дурная память. Средство было: дойти до годовой подписки, оплатить часть долгу, стараться, чтоб журнал был год от году лучше, и года через три-четыре, заплатив долги, сдать кому-нибудь журнал, обеспечив семейство брата. Тогда бы я отдохнул, тогда бы я опять стал писать то, что давно хочется высказать. Я решился. Поехал в Москву, выпросил у старой и богатой моей тетки 10000, которые она назначала на мою долю в своем завещании, и, воротившись в Петербург, стал додавать журнал. Но дело было уже сильно испорчено: требовалось выпросить разрешение цензурное издавать журнал. Дело протянули так, что только в конце августа могла появиться июльская книга журнала. Подписчики, которым ни до чего нет дела, стали негодовать. Имени моего не позволила мне цензура поставить на журнале, ни как (12) редактора, ни как издателя. Надобно было решиться на меры энергические. Я стал печатать разом в трех типографиях, не жалел денег, не жалел здоровья и сил. Редактором был один я, читал корректуры, возился с авторами, с цензурой, поправлял статьи, доставал деньги, просиживал до шести часов утра и спал по 5 часов в сутки и хоть ввел в журнале порядок, но уже было поздно. Верите ли: 28 ноября вышла сентябрьская книга, а 13 февраля генварская книга 1865-го года, значит, по 16 дней (13) на книгу и каждая книга в 35 листов. Чего же это мне стоило! Но главное, при всей этой каторжной черной работе я сам не мог написать и напечатать в журнале ни строчки своего. Моего имени публика не встречала, и даже в Петербурге, не только в провинции, не знали, что я редактирую журнал.

И вдруг последовал у нас всеобщий журнальный кризис. Во всех журналах разом подписка не состоялась. "Современник", имевший постоянно 5 000 подписчиков, очутился с 2300. Все остальные журналы упали. У нас осталось только 1300 подписчиков.

Много причин этого журнального нашего, по всей России, кризиса. Главное, они ясны, хотя и сложны. Но об нем после. Посудите, каково положение наше. Каково, главное, мое положение! Чтоб старые братнины долги не беспокоили хода дела, я перевел их тысяч на десять на себя. Я рассчитывал, что если б журнал имел в этом году, при несчастье, хотя бы только 2500 подп<исчиков> вместо прежних четырех, то и тут всё бы уладилось. По крайней мере, свои долги расплатили бы. Я рассчитывал верно: никогда еще не бывало с самого начала нашего журнализма, с тридцатых годов, чтоб число подписчиков убавилось в один год более чем на 25 процентов. И вдруг почти у всех убавилось наполовину, а у нас на 75 процентов. Приписывать худому ведению дела я не могу. Ведь и "Время" Я начал, а не брат, я его направлял и я редактировал. Одним словом, с нами случилось то же самое, как (14) если бы у владельца или купца сгорел бы дом или его фабрика и он из достаточного человека обратился бы в банкрута.

При начале подписки долги, преимущественно еще покойного брата, потребовали уплаты. Мы платили из подписных денег, рассчитывая, что за уплатою (15 все-таки останется чем издавать журнал, но подписка пресеклась, и, выдав два номера журнала, мы остались без ничего.

В этакое-то время и застали меня Ваши письма. Я ездил в Москву доставать денег, искал компаньона в журнал на самых выгодных условиях, но кроме журнального кризиса у нас в России денежный кризис. Теперь мы не можем, за неимением денег, издавать журнал далее и должны объявить временное банкротство, а на мне, кроме того, до 10000 вексельного долгу и 5000 на честное слово.

Из них три тысячи надо заплатить во что бы то ни стало. Кроме того, 2000 нужно для того, чтоб выкупить право на издание моих сочинений, которые в закладе, и приступить к их изданию самому. Книгопродавцы дают мне за это право 5000 руб. Но это мне невыгодно. Если я буду издавать их сам - будет выгоднее. Теперь, чтоб заплатить долги, хочу издавать новый роман мой выпусками, как делается в Англии. Кроме того, хочу издавать "Мертвый дом" тоже выпусками и с иллюстрацией, роскошным изданием, и наконец, в будущем году, полное собрание моих сочинений. Всё это, надеюсь, даст тысяч пятнадцать - но какова каторжная работа.

О друг мой, я охотно бы пошел опять в каторгу на столько же лет, чтоб только уплатить долги и почувствовать себя опять свободным. Теперь опять начну писать роман из-под палки, то есть из нужды, наскоро. Он выйдет эффектен, но того ли мне надобно! Работа из нужды, из денег задавила и съела меня.

И все-таки для начала мне нужно теперь хоть три тысячи. Бьюсь по всем углам, чтоб их достать, - иначе погибну. Чувствую, что только случай может спасти меня. Из всего запаса моих сил и энергии осталось у меня в душе что-то тревожное и смутное, что-то близкое к отчаянью. Тревога, горечь, самая холодная суетня, самое ненормальное для меня состояние и, вдобавок, один, - прежних и прежнего, сорокалетнего, нет уже при мне. А между тем всё мне кажется, что я только что собираюсь (16) жить. Смешно, не правда ли? Кошечья живучесть.

Описал я Вам всё и вижу, что главного - моей духовной, сердечной жизни я не высказал и даже понятия о ней не дал. Так будет и всегда, пока мы в письмах. Я письма не умею писать и об себе не умею в меру писать. Впрочем, оно и трудно: много лет легло между нами, да и каких лет!

И как кстати Вы теперь отозвались мне. Всё Вы мне напомнили прежнее. Я люблю Вас прежнего, молодого, доброго, и таким Вас буду представлять себе всю мою жизнь. Кстати: я Вас еще совсем не знаю как семьянина. Кажется мне (припоминая прежнее), что Вы должны быть теперь счастливы. Но очень хочу угадать, какой новый оттенок, мне неизвестный, положила семейная жизнь на Вашу душу.

Благодарю Вас за фотографии Вашего семейства. Я долго рассматривал карточки, вглядывался и угадывал.

За границей я был два раза - летом (17) 62 и 63 года. Каждый раз ездил на три месяца, был в Германии (почти во всей), в Швейцарии, Франции и в Италии (тоже во всей). Здоровье мое за границей, в оба раза, воскресало с быстротой удивительной. Я положил ездить каждый год на три месяца, тем более, что это ничего не значит в денежном отношении, при дороговизне нашей здешней жизни. Ездить же я хотел для поправки здоровья, чтоб отдыхать, поправляться и тем удобнее работать остальные 9 месяцев года в России. Но в прошлом году смерть брата заставила меня остаться, а нынешние долги и занятия доканают меня здесь окончательно. А как бы хотелось хоть на месяц съездить проветрить голову, освежиться, воскреснуть. К Вам бы заехал непременно. И кто знает, может быть, это и случится. Издание "Мертвого дома" может идти без меня, а за границей я постоянно пишу, потому что там времени и спокойствия больше, чем здесь, особенно если жить на одном месте. К Вам бы заехал непременно.

Карточку пришлю непременно, если скоро ответите, не сердясь за долгое молчание. Да и за что же, боже мой, сердиться, разве я виноват!

Я живу один, при мне Паша - мой пасынок. Ему уже семнадцатый год, учится, Вас очень помнит и Вам кланяется.

А многое бы я Вам порассказал, если б мы свиделись.

Прощайте, добрый друг мой, обнимаю Вас от всей души, горячо. Будьте счастливы. Теперь буду аккуратно отвечать. Пишите скорей.

Боюсь, застанет ли Вас письмо это в Копенгагене.

Ваш весь прежний и всегдашний

Федор Достоевский.

(1) вместо: главнейшего никогда - было: ничего

(2) было: велела

(3) было: нечем

(4) было: даже

(5) далее было начато: После б<рата>

(6) вместо: какими же - было: чем же

(7) вместо: на что надо было - было: что стоило тоже

(8) далее было: бы

(9) было: Оставалось

(10) вместо: вдову и сирот брата - было: их

(11) было: получа<л>

(12) было: ни в виде

(13) было: листов

(14) было: что

(15) было: уплатив

(16) было: начинаю

(17) далее было: каждый

254. H. П. СУСЛОВОЙ 19 апреля 1865. Петербург

Петербург 19 апреля 65.

Любезнейшая и уважаемая мною Надежда Прокофьевна,

Прилагаю к этому письму к Вам письмо мое к Аполлинарии, или вернее копию с письма моего к Аполлинарии, посланного ей с этой же почтой в Монпелье. Так как Вы пишете, что она очень скоро, может быть, приедет к Вам в Цюрих, то и письмо мое к ней в Монпелье, пожалуй, придет туда уже, когда ее там не будет. А так как мне непременно надо, чтобы она это письмо мое получила, то и прошу Вас передать ей эту копию при свидании. Прошу еще Вас прочесть это письмо самой. Из него Вы ясно увидите разъяснение всех вопросов, которые Вы мне задаете в Вашем письме, то есть "люблю ли я лакомиться чужими страданиями и слезами" и проч. А также разъяснение насчет цинизма и грязи.

Прибавлю, собственно для Вас, еще то, что Вы, кажется, не первый год меня знаете, что я в каждую тяжелую минуту к Вам приезжал отдохнуть душой, а в последнее время исключительно только к Вам одной и приходил, когда уж очень, бывало, наболит в сердце. Вы видели меня в самые искренние мои мгновения, а потому сами можете судить: люблю ли я питаться чужими страданиями, груб ли я (внутренно), жесток ли я?

Аполлинария - больная эгоистка. Эгоизм и самолюбие в ней колоссальны. Она требует от людей всего, всех совершенств, не прощает ни единого несовершенства в уважение других хороших черт, сама же избавляет себя от самых малейших обязанностей к людям. Она колет меня до сих пор тем, что я не достоин был любви ее, жалуется и упрекает меня беспрерывно, сама же встречает меня в 63-м году в Париже фразой: "Ты немножко опоздал приехать", то есть что она полюбила другого, тогда как две недели тому назад еще горячо писала, что любит меня. Не за любовь к другому я корю ее, а за эти четыре строки, которые она прислала мне в гостиницу с грубой фразой: "Ты немножко опоздал приехать".

Я многое бы мог написать про Рим, про наше житье с ней в Турине, в Неаполе, да зачем, к чему? к тому же я Вам многое передавал в разговорах с Вами.

Я люблю ее еще до сих пор, очень люблю, но я уже не хотел бы любить ее. Она не стоит такой любви.

Мне жаль ее, потому что, предвижу, она вечно будет несчастна. Она нигде не найдет себе друга и счастья. Кто требует от другого всего, а сам избавляет себя от всех обязанностей, тот никогда не найдет счастья.

Может быть, письмо мое к ней, на которое она жалуется, написано раздражительно. Но оно не грубо. Она в нем считает грубостью то, что я осмелился говорить ей наперекор, осмелился выказать, как мне больно. Она меня третировала всегда свысока. Она обиделась тем, что и я захотел, наконец, заговорить, пожаловаться, противоречить ей. Она не допускает равенства в отношениях наших. В отношениях со мной в ней вовсе нет человечности. Ведь она знает, что я люблю ее до сих пор. Зачем же она меня мучает? Не люби, но и не мучай. Тоже много было в том письме сказанного в шутку. Сказанное в шутку она читает как серьезное с досады, и выходит как бы грубость.

Но довольно об этом. Не вините хоть Вы меня. Я Вас высоко ценю, Вы редкое существо из встреченных мною в жизни, я не хочу потерять Вашего сердца. Я высоко ценю Ваш взгляд на меня и Вашу память обо мне. Я Вам потому так прямо про это пишу, что Вы сами знаете, я ничего от Вас не домогаюсь, ничего от Вас не надеюсь получить, следовательно, Вы не можете приписать моих слов ни лести, ни заискиванию, а прямо примете их за искреннее движение моей души.

Вы в Цюрихе и надолго, пишет Ваша сестра. Слушайте (если можете и хотите): где бы Вы ни были, черкните мне изредка хоть два слова о себе, уведомляйте меня. Я не требую, чтобы Вы утомляли себя, писали часто. Мне хочется только, чтобы Вы иногда вспомнили обо мне. О Вас же мне в высшей степени будет всегда интересно слышать.

Опять хочу повторить Вам свой всегдашний совет и пожелание: не закупоривайте себя в исключительность, отдайтесь природе, отдайтесь внешнему миру и внешним вещам хоть немножко. Жизнь внешняя, действительная развивает нашу человеческую природу чрезвычайно, она материал дает. Впрочем, Вы не смейтесь надо мной очень.

Положение мое ужасающее. Как его улажу, не знаю. Из письма к Аполлинарии кой-что увидите.

Адрес мой покамест тот же. Если напишете мне в скорости, отвечу Вам и приготовлю к тому времени адрес более постоянный, который мог бы служить на всё время. (1)

До свидания: когда-то? Прощайте. Будьте счастливы, будьте счастливы всю Вашу жизнь. Крепко жму Вам руку и очень желаю с Вами хоть когда-нибудь встретиться. Что-то мы тогда будем оба? А Вы мне всегда будете очень памятны.

Ваш весь Ф. Достоевский,

Р. S. У Вас теперь юность, молодость, начало жизни - экое счастье! Не потеряйте жизни, берегите душу, верьте в правду. Но ищите ее пристально всю жизнь, не то - ужасно легко сбиться. Но у Вас есть сердце, Вы не собьетесь.

А я - я кончаю жизнь, я это чувствую. Всё равно, - Вы мне как молодое, новое дороги, кроме того, что я люблю Вас как самую любимую сестру.

На конверте:

Schweiz. Zьrich. Platlenstrasse, № 105 Bei Frau Brдndii, Frлulein Nad. Suslowa. Fluntern.

(1) далее вычеркнут абзац, не поддающийся прочтению

255. Е. П. КОВАЛЕВСКОМУ 9 мая 1865. Петербург

Ваше превосходительство, Егор Петрович,

Так как я уже два раза обращался к пособию Литературного фонда, а именно: занимал из его сумм деньги, - то полагаю, что мне теперь, по некоторым обстоятельствам, невозможно оставаться более членом комитета Литературного фонда.

Если же я так поздно спохватился просить увольнения от комитетских занятий (то есть уже взяв два раза взаймы), то произошло это единственно по непростительной моей недальновидности: да и в голову мне не могла прийти мысль, что деньги я (1) получал взаймы не потому единственно, что я, как больной, нуждался в них для лечения за границей, а потому, главное, что я сам был членом комитета, а следовательно, имел руку, протекцию и т. д.

Во всяком случае прошу Вас покорнейше уже не считать меня более членом комитета, а вместе с тем и сообщить об этом всем гг. членам комитета Литературного фонда. Да, кроме того, расстройство дел моих, а вместе с тем и моего здоровья делают для меня продолжение комитетских занятий во всяком случае невозможным.

Примите уверение в глубочайшем моем уважении.

Ваш покорный слуга

Федор Достоевский.

9-го мая/65 г.

(1) далее было: получаю

256. Н. Ф. БУНАКОВУ 15 мая 1865. Петербург

Милостивый государь Николай Федорович,

На вопросы Ваши спешу отвечать следующим образом:

1) "Эпоха" в том виде, в каком она до сих пор издавалась, - издаваться не будет. Более же подробных и точных сведений в настоящую минуту сам не могу Вам дать, потому что сам нуждаюсь в сведениях.

2) Насчет денег тоже не могу Вам ничего сказать точного, тем более, что Вы и спрашиваете меня для того, чтобы Вам точно и окончательно знать. Л я и сам этого не знаю, ибо это не от меня зависит.

Во всяком случае, если возможны будут уплаты скорые, то прежде всех расплат будет следовать уплата авторам.

Вот всё, что могу сказать теперь. На днях надеюсь получить какие-нибудь сведения, тогда сообщу.

Извините, что не отвечал тотчас же. Был припадок, и голова была не в порядке.

Да вот что еще: письмо Ваше помечено 28 апреля, а на конверте (1) почтовая печать 3 мая, посудите, как оно опоздало на почте.

Искренно уважающий Вас

Ф. Достоевский.

15 мая/65. (2)

(1) далее было: стоит

(2) далее в тексте первой публикации следует приписка, отсутствующая в подлиннике: Извините некоторую поспешность письма этого (в неразборчивости почерка) и примите уверение в моем искреннем и всегдашнем уважении. Ваш совершенно преданный Федор Достоевский.

257. П. А. ИСАЕВУ 30 мая 1865. Петербург

Милый Паша, скажи, пожалуйста, что же ты со мной делаешь и что я могу подумать о тебе? Чего ты не пишешь? Беспокоюсь о тебе ужасно, думаю, не болен ли ты, доехал ли благополучно? Ведь ты сам можешь рассудить, что я поневоле буду сомневаться. Предполагаю, что не так часто посылают от Федора Акимовича (1) в город за 40 верст. Но ты бы для такого случая должен был упросить послать. И Федор Акимович и Софья Дмитриевна очень хорошо поймут, что это необходимо. Боюсь, что ты болен. Тетя Варя тоже о тебе беспокоится очень и ничего не понимает в твоем молчании. Она сама, бедная, больна, простудилась, с перемежающейся лихорадкой и с кашлем, лечится. Я к ней часто хожу.

Дела мои всё хуже и хуже, за границу ехать, если не поправятся обстоятельства, никак нельзя будет. Неприятностей бездна. Не усиливай же их своим легкомыслием. Пиши непременно и скорее. Буду ждать письма твоего непременно. Прощай, целую тебя.

Твой весь Ф. Достоевский.

30 мая/65.

Передай непременно мой поклон и искренний привет Федору Акимовичу и Софье Дмитриевне. Пиши подробнее. Адресс в дом Олонкина.

(1) далее было: посыльного <?>

258. Е. П. КОВАЛЕВСКОМУ 6 июня 1865. Петербург

Ваше превосходительство Егор Петрович,

Тяжелые обстоятельства принуждают меня еще раз прибегнуть к пособию Литературного фонда. В прошлом году я уже собрался было летом за границу, чтобы хоть на некоторое время избавиться от припадков падучей болезни. Эти поездки, каждый год, месяца на три, строго предписаны мне докторами. Но смерть моего брата не только принудила меня остаться в Петербурге, но и взяться за трудную работу по продолжению издания журнала, - для додачи его подписчикам, для уплаты долгов покойного брата и для доставления хоть какого-нибудь содержания его семейству. Эта работа расстроила меня в продолжение года окончательно: на меня одного обратились все труды издательские и редакторские, и, сверх того, за этими трудами я сам не успел написать почти ни строчки. Таким образом, теперь, когда пришлось сдать журнал, я, не будучи даже собственником журнала и потеряв на него лично принадлежавшие мне десять тысяч рублей чистыми деньгами, очутился с долгами, по векселям на мое имя, в 13000 рублей и, кроме того, на время без всяких средств к существованию, так как ничего не написал во весь год. В настоящее время я начал одну работу, за которую могу взять деньги только осенью. Успешно и как можно скорее окончить эту работу необходимо, чтобы начать, получив деньги, уплату долгов. Хотя многие из кредиторов моих согласны на полученье уплаты в будущем году и с рассрочками, - так как понимают, что мне, иначе как трудами моими, платить нечем; но зато некоторые, сравнительно самые незначительные, (1) ждать не хотят и уже подали на меня ко взысканью.

Ввиду таких особенных обстоятельств я принужден просить Вас, многоуважаемый Егор Петрович, исходатайствовать для меня у Комитета Литературного фонда заимообразно 600 руб. сроком по 1-е февраля будущего 66-го года. Заклада я не могу представить на этот раз никакого, так как сочинения мои, которые я представлял в заклад в оба раза, когда прежде обращался к Фонду, - теперь давно уже заложены и деньги пошли на расход по журналу. Если же никаким образом невозможно получить мне эти 600 руб. заимообразно, то я прошу Вас представить мою просьбу Комитету о выдаче мне этой же суммы (2) в виде единовременного пособия, так как такая форма получения пособия нисколько не помешает мне внести 600 руб. при первой возможности в кассу Литературного фонда обратно. Считаю долгом присовокупить, что делаю такую оговорку вовсе не потому, что стыжусь получить вспоможение и признаться в моих затруднительных обстоятельствах, а единственно потому, что мне весьма было бы прискорбно уменьшить и без того небогатую кассу фонда в пользу своей личности.

Я потому прошу 600 рублей, что на меня подано ко взысканию 700, и что только обещанием внести (к 9 июня) 600 рублей мог я склонить кредиторов, чтоб они меня не описали и не посадили в долговую тюрьму. При моем чрезвычайно расстроенном теперь здоровье для меня было бы весьма трудно, а может быть, и совсем невозможно приняться за работу в тюрьме.

Прибавлю еще, что, заплатив эти шестьсот рублей, я уже во весь текущий год почти совсем не буду тревожим моими кредиторами, а, следственно, надеюсь спокойно приняться за дело.

Примите уверение в глубочайшем моем уважении. Ваш покорный слуга

Федор Достоевский.

6 июня/65 года.

(1) над словами: сравнительно самые незначительные - вписано: хотя не многие

(2) далее было: (заимообразно)

259. А. А. КРАЕВСКОМУ 8 июня 1865. Петербург

8 июня/65 год.

Милостивый государь Андрей Александрович,

Сообразив наш давешний, весьма краткий разговор, считаю нелишним изложить Вам письменно всю мою просьбу, для точности и вообще для избежания каких-либо недоумений.

Просьба моя имеет два вида.

1) Я прошу 3000 руб. теперь же, вперед за роман, который обязуюсь формально доставить в ред<акцию> "От<ечественных> записок" не позже первых чисел начала октября нынешнего года.

2) На случай моей смерти или на случай не доставления в срок рукописи романа в редакцию "От<ечественных> записок" представляю в заклад полное и всегдашнее право на издание всех моих сочинений, равномерно право их продать, заложить, одним словом, поступить с ними как с полною собственностью.

NB. Роман мой называется "Пьяненькие" и будет в связи с теперешним вопросом о пьянстве. Разбирается не только вопрос, но представляются и все его разветвления, преимущественно картины семейств, воспитание детей в этой обстановке и проч. и проч. - Листов будет не менее 20, но может быть и более. За лист 150 руб. (За "Мертвый дом" я получал в "Русск<ом> мире" и во "Времени" по 250 р.)

3) Если бы моя работа не понравилась редакторам "Отечественные записок" (или цена показалась бы высока), то они имеют право возвратить ее мне обратно и удержать заклад до тех пор, пока я не выплачу 3000 руб. (с 10-ю процент<ами>). Срок внесения денег в таком случае полагается до 1-го января 66-го года. Предоставляется сверх того по контракту право на получение издателю "От<ечественных> записок" гонорария за все те статьи, которые я где-либо и когда-либо напечатаю, вплоть до уплаты 3000 руб. с процентами.

4) Я не имею права самовольно взять мою работу назад или не доставить ее в редакцию "От<ечественных> записок", если б даже и представил 3000 р. с процентами, то есть редакция "От<ечественных> записок" всегда имеет право потребовать с меня работой, сама же имеет полное право, без моего согласия, потребовать назад деньги и возвратить мне рукопись.

Другой вид просьбы:

Я прошу 1500 руб. Обязуюсь формально доставить роман к вышеозначенному сроку. Но прошу только избавить меня от обязанности давать заклад. Прочие же все условия могут быть сохранены, как выше сказано.

Позвольте сделать еще одно замечание.

Если только возможна выдача мне разом такой значительной суммы как 3000, то убедительно прошу Вас обратить внимание на то, что такое разрешение всего дела было бы наиболее для меня желательно и, сверх того, удовлетворительно для обеих сторон. За право издания всех сочинений моих на один только раз, два книгопродавца (Стелловский и Воганов) давали мне уже 2000 сейчас, наличными (зная, что я в нужде). Следственно, мне кажется, сочинения представляют достаточное обеспечение. Взяв же в соображение, что предлагаемый мною договор и в других пунктах обеспечивает почти во всем редакцию "От<ечественных> записок", надеюсь, что, в случае желания Вашего иметь мой роман в "От<ечественных> записках", Вы не откажете мне, если возможно, выдать мне 3000. Такой договор разрешил бы разом все мои затруднения в настоящем году.

Примите уверение в моем искреннем уважении.

Покорный слуга Ваш

Федор Достоевский.

260. И. С. ТУРГЕНЕВУ 3 (15) августа 1865. Висбаден

Висбаден, 3/15 августа.

Добрейший и многоуважаемый Иван Сергеевич, когда я Вас, с месяц тому назад, встретил в Петербурге, я продавал мои сочинения за что дадут, потому что меня сажали в долговое за журнальные долги, которые я имел глупость перевесть на себя. Купил мои сочинения (право издания в два столбца) Стелловский за три тысячи, из коих часть векселями. Из этих трех тысяч я удовлетворил кое-как на минуту кредиторов и остальное роздал, кому обязан был дать, и затем поехал за границу, чтобы хоть каплю здоровьем поправиться и что-нибудь написать. Денег оставил я себе на заграницу всего 175 руб. сереб<ром> из всех трех тысяч, а больше не мог.

Но третьего года в Висбадене я выиграл в один час до 12000 франков. Хотя я теперь и не думал поправлять игрой свои обстоятельства, но франков 1000 действительно хотелось выиграть, чтоб хоть эти три месяца прожить. Пять дней как я уже в Висбадене и всё проиграл, всё дотла, и часы, и даже в отеле должен.

Мне и гадко и стыдно беспокоить Вас собою. Но, кроме Вас, у меня положительно нет в настоящую минуту никого, к кому бы я мог обратиться, а во-вторых, Вы гораздо умнее других, а следств<енно>, к Вам обратиться мне нравственно легче. Вот в чем дело: обращаюсь к Вам как человек к человеку и прошу у Вас 100 (сто) талеров. Потом я жду из России из одного журнала ("Библ<иотеки> для чтения"), откуда обещались мне, при отъезде, выслать капельку денег, и еще от одного господина, который должен мне помочь. Само собою, что раньше трех недель, может быть, Вам и не отдам. Впрочем, может быть, отдам и раньше. Во всяком случае, сижу один. На душе скверно (я думал, будет сквернее), а главное, стыдно Вас беспокоить; но когда тонешь, что делать.

Адресс мой:

Wiesbaden, Hotel "Victoria", а M-r Theodore Dostoiewsky.

Ну что если Вас не будет в Баден-Бадене?

Ваш весь Ф. Достоевский.

261. И. С. ТУРГЕНЕВУ 8 (20) августа 1865. Висбаден

Благодарю Вас, добрейший Иван Сергеевич, за Вашу присылку 50 талеров. Хоть и не помогли они мне радикально, но все-таки очень помогли. Надеюсь скоро возвратить Вам. Благодарю Вас за пожелания, но они отчасти неудобоисполнимы для меня. Да к тому же я простудился, вероятно еще в вагоне, и с самого Берлина чувствую себя каждый день в лихорадке. Во всяком случае, надеюсь весьма скоро с Вами увидеться. А покамест искренно жму Вашу руку и пребываю

Ваш весь Ф. Достоевский.

20/8 Августа.

262. А. П. СУСЛОВОЙ 10 (22) августа 1865. Висбаден

Вторник.

Милая Поля, во-первых, не понимаю, как ты доехала. К моей пресквернейшей тоске о себе прибавилась и тоска о тебе.

Ну что если тебе не хватило в Кельне и для третьего класса? В таком случае ты теперь в Кельне, одна, и не знаешь, что делать! Это ужас. В Кельне отель, извозчики, содержание в дороге - если и достало на проезд, то ты все-таки была голодная. Всё это стучит у меня в голове и не дает спокойствия.

Вот уж и вторник, два часа пополудни, а от Г<ерце>на ничего нет, а уж время бы. Во всяком случае, буду ждать до послезавтраго утра, а там и последнюю надежду потеряю. Во всяком случае, одно для меня ясно: что если никакого не будет от Г<ерце>на известия, значит, его и в Женеве нет, то есть, может быть, куда-нибудь отлучился. Я потому так наверно буду заключать, что с Г<ерце>ном я в очень хороших отношениях, и, стало быть, быть не может, чтоб он во всяком случае мне не ответил, даже если б и не хотел или не мог прислать денег. Он очень вежлив, да и в отношениях мы дружеских. А следовательно, если не будет никакого известия, стало быть, его нет в Женеве в настоящую минуту.

Между тем положение мое ухудшилось до невероятности. Только что ты уехала, на другой же день, рано утром, мне объявили в отеле, что мне не приказано давать ни обеда, ни чаю, ни кофею. Я пошел объясниться, и толстый немец-хозяин объявил мне, что я не "заслужил" обеда и что он будет мне присылать только чай. И так со вчерашнего дня я не обедаю и питаюсь только чаем. Да и чай подают прескверный, без машины, платье и сапоги не чистят, на мой зов нейдут, и все слуги обходятся со мной с невыразимым, самым немецким презрением. Нет выше преступления у немца, как быть без денег и в срок не заплатить. Всё это было бы смешно, но тем не менее и очень неудобно. И потому, если Г<ерце>н не пришлет, то я жду себе больших неприятностей, а именно: могут захватить мои вещи и меня выгнать или еще хуже того. Гадость.

Если ты в Париж доехала и каким-нибудь образом можешь добыть хоть что-нибудь от своих друзей и знакомых, то пришли мне - maximum 150 гульденов, a minimum сколько хочешь. Если б 150 гульденов, то я бы разделался с этими свиньями и переехал бы в другой отель в ожидании денег. Потому что быть не может, чтоб я скоро не получил, и во всяком случае тебе отдам задолго прежде отъезда твоего из Франции. Во-первых, из Петербурга (из "Библ<иотеки> для чтения") наверно пришлют самое большее дней через 10 на имя сестры твоей в Цюрих, и во-вторых, если б даже Г<ерце>на и не было в Женеве, то во всяком случае, (1) если он надолго уехал из Женевы, то ему, стало быть, пересылают приходящие на его имя в Женеву письма; а если он ненадолго уехал, то, стало быть, воротившись, сейчас ответит, а, следовательно, я во всяком случае скоро получу от него ответ. Одним словом, если что можешь сделать для меня, но не отягчая очень себя, то сделай. Адрес мой тот же:

Wiesbaden, Hotel "Victoria".

До свидания, милая, не могу поверить, чтоб я тебя до отъезда твоего не увидел. Об себе же и думать не хочется; сижу и всё читаю, чтобы движением не возбуждать в себе аппетита. Обнимаю тебя крепко.

Ради бога, не показывай никому письмо мое и не рассказывай. Гадко.

Твой весь Ф. Д<остоевский>.

Подробно опиши мне свое путешествие, если были неприятности. Сестре поклон.

Если же Герцен пришлет до твоего письма, то я, во всяком случае, уезжая из Висбадена, сделаю распоряжение, чтоб мне письмо твое переслали в Париж, потому что я туда немедленно поеду.

(1) далее было начато: ему перешлю<т>

263. А. П. СУСЛОВОЙ 12 (24) августа 1865. Висбаден

Четверг, 24/12 августа.

Я продолжаю тебя бомбардировать письмами (и всё нефранкированными). Дошло ли до тебя мое письмо от третьего дня (от вторника)? Доехала ли ты сама в Париж? Всё надеюсь получить от тебя сегодня известно.

Дела мои мерзки до nec plus ultra; далее нельзя идти. Далее уж (1) должна следовать другая полоса несчастий и пакостей, об которых я еще не имею понятия. От Герцена еще ничего не получил, никакого ответа или отзыва. Сегодня ровно неделя, как я писал ему. Сегодня же и срок, который я еще в понедельник назначил моему хозяину для получения денег. Что будет - не знаю. Теперь еще только час утра.

Быть не может, чтоб Герц<ен> не хотел отвечать! Неужели он не хочет отвечать? Этого быть не может. За что? Мы в отношениях прекраснейших, чему даже ты была свидетельницею. Разве кто ему наговорил на меня? Но и тогда невозможно (даже еще более тогда невозможно), чтоб он ничего не отвечал мне на письмо мои. И потому я еще убежден, покамест, что письмо мое к нему или пропало (что мало правдоподобно), или он, к несчастью моему, теперь отлучился из Женевы. Последнее самое вероятное. В таком случаи должно выйти вот что: или 1) он отлучился ненадолго, и в таком случае я все-таки на днях (когда он воротится) могу надеяться получить от него ответ; или 2) он отлучился надолго, и в таком случае всего вероятнее, что ему перешлют письмо мое, где бы он ни был, потому что наверно уж он сделал распоряжение о пересылке к нему писем, приходящих на его имя. А следств<енно>, я опять-таки могу надеяться получить ответ.

Надеяться получить ответ буду всю неделю до воскресения, - но, разумеется, только надеяться. Положение же мое таково, что уж теперь одной надежды мало.

Но всё это ничто сравнительно с тоской моей. Мучит меня бездействие, неопределенность выжидательного положения без твердой надежды, потеря времени и проклятый Висбаден, который до того мне тошен, что на свет не глядел бы. Между тем ты в Париже, и я тебя не увижу! Мучит меня еще Герц<ен>. Если он получил от меня письмо и не хочет отвечать - каково унижение и каков поступок! да неужели я заслужил его, чем же? Моей беспорядочностью? Согласен, что я был беспорядочен, но что за буржуазная нравственность! По крайней мере, отвечай, или я не "заслужил" помощи (как у хозяина обеда). Но быть не может, чтоб он не отвечал, его наверно нет в Женеве.

Я просил тебя, чтоб ты меня выручила, если можешь занять у кого-нибудь для меня. Я почти не надеюсь, Поля. Но если можешь, сделай это для меня! Согласись, что трудно сыскать положение хлопотливее и тяжелее того, в котором я теперь нахожусь.

Это письмо мое будет последнее до тех пор, пока не получу от тебя хоть какого-нибудь известия. Мне всё кажется, что в Hotel "Fleurus" письма как-нибудь залежатся или пропадут, если ты не там сама. Потому не франкирую, что нет ни копейки. Продолжаю не обедать и живу утренним и вечерним чаем вот уже третий день - и странно: мне вовсе не так хочется есть. Скверно то, что меня притесняют и иногда отказывают в свечке по вечерам, (2) в случае, если остался от вчерашнего дня хоть крошечный огарочек. Я, впрочем, каждый день в три часа ухожу из отеля и прихожу в шесть часов, чтоб не подать виду, что я совсем не обедаю. Какая хлестаковщина!

Правда, есть отдаленная надежда: через неделю и уж самое позднее дней через десять получится что-нибудь из России (через Цюрих). Но до тех пор мне без помощи добром не прожить.

Не хочу, впрочем, верить, что не буду в Париже и тебя не унижу до отъезда. Быть того не может. Впрочем, в бездействии так сильно разыгрывается воображение. А уж у меня полное бездействие.

Прощай, милая. Если не случится никаких приключений очень особенных, то больше писать не буду. До свидания. Твой весь

Дос<тоевский>.

Р. S. Обнимаю тебя еще раз, очень крепко. Приехала ли Над<ежда> Прок<офьевна> и когда? Кланяйся ей.

4 часа.

Милый друг Поля, сию минуту получил ответ от Герц<ена>. Он был в горах и потому письмо запоздало. Денег не прислал; говорит, что письмо мое застало его в самую безденежную минуту, что 400 флор. не может, но что другое дело 100 или 150 гульд., и если мне этим было бы можно извернуться, то он бы их мне прислал. Затем просит не сердиться и проч. Странно, однако же: почему же он все-таки не прислал 150 гульд.? если сам говорит, что мог бы их прислать. Прислал бы 150 и сказал бы, что не может больше. Вот как дело делается. А тут очевидно: или у него у самого туго, то есть нет, или жалко денег. А между тем он не мог сомневаться, что я не отдам: письмо-то мое у него. Не потерянный же я человек. Верно, у самого туго.

Посылать к нему еще просить - по-моему, невозможно! Что же теперь делать? Поля, друг мой, выручи меня, спаси меня! Достань где-нибудь 150 гульденов, только мне и надо. Через 10 дней наверно придет от Воскобойникова в Цюрих (а может, и раньше) на имя твоей сестры. Хоть и мало придет, но все-таки не меньше 150 гульденов, и я тебе отдам их. Не захочу же я, тебя, поставить в скверное положение. Быть того не может. Посоветуйся с сестрой. Но во всяком случае отвечай скорее.

Твой весь Ф. Достоевский.

Теперь-то уж совсем не понимаю, что со мною будет.

(1) далее было: следует

(2) далее было: особенно

264. А. Е. ВРАНГЕЛЮ 24 августа (5 сентября) 1865. Висбаден

5 сентября (здешн. стиля) 65 года. Висбаден.

Многоуважаемый и добрый друг, Александр Егорович, получили ль Вы мое письмо, которое я Вам послал с месяц тому назад в Копенгаген? Я совершенно рассчитывал, что Вы в Копенгагене, посылая письмо, потому что написал Вам вскорости по выезде моем за границу. Если Вы выехали из Копенгагена раньше 10 июля (нашего стиля) в Россию, то наверно бы отыскали меня в Петербурге. А так как в Петербурге мы не видались, то я наверно рассчитывал, что Вы еще не выезжали в Россию (о намерении этом Вы мне писали прежде). Следственно (думаю теперь) - мы разъехались именно в то время, когда я выехал за границу. Но, может быть, Вам мое письмо переслали из Копенгагена в Россию, и в таком случае, может быть, Вы и отвечали мне по адрессу в Цюрих, как я Вам писал. Но увы! я засел в Висбадене и в Цюрихе еще не был, а потому ничего не знаю.

Есть здесь священник, Янышев, который был в Копенгагене. Я случайно с ним здесь, в Висбадене, познакомился и узнал, что он Вас знает. Между прочим, он мне сказал, что Вы, намереваясь нынешним летом ехать в Россию, говорили, что к сентябрю воротитесь опять в Копенгаген. Это дало мне надежду написать Вам опять, и, может быть, этот раз мое письмо найдет Вас (1) в Копенгагене.

На этот раз буду писать только о себе и именно об одном только деле. Не сообщайте Вы то, что я Вам напишу, никому, потому что чувствую, что это отчасти чернит меня. Но так как в таком случае фразы совершенно бесполезны и тяжелы, то и признаюсь Вам прямо, - хотя и совестно признаться, - что я, по глупости моей, недели две тому назад весь проигрался, то есть проиграл всё, что со мной было.

Я играл и прежде, с самого приезда моего в Висбаден, но играл счастливо и даже значительно (относительно говоря) выиграл, но по глупости моей свихнулся и всё проиграл в три дня и теперь сижу в самом скверном положении, какое только можно изобрести, и из Висбадена не могу выехать.

Я написал в Россию одному преданному мне человеку (Милюкову) и поручил ему постараться взять у кого-нибудь вперед из издателей для меня, в виде задатка будущих трудов. Он это мне обделает непременно, да и сам, может быть, поможет, но письма от него и денег я, по расчетам моим, не могу раньше ждать как через две недели (от сего числа), и это самое скорое.

В ожидании же сижу совершенно без гроша и, что всего хуже, должен в отеле. А это уж хуже всего.

И потому, добрый друг мой, решаюсь обратиться к Вам. Спасите меня и выведите из беды: пришлите мне на самый короткий срок 100 талеров. Этим я здесь расплачусь и тотчас же уеду в Париж, где у меня дело и где я отыщу одного человека (который наверно там) и который тотчас же мне поможет. Тогда немедленно Вам отдам.

Пишу Вам наугад, в предположении, что Вы в Копенгагене. Но в случае, если Вы еще в России и Вам перешлют это письмо и получите его не позже как через две недели, то есть не позже 19-го сентября здешнего стиля (по-нашему 7-го), то всё равно пришлите мне сюда эти 100 талеров, если можете, в Висбаден. Если же позже получите, то и не присылайте. Я потому так пишу, что невольно должен рассчитывать на худое. Милюков наверно мне все устроит, но, во-первых, он одна моя надежда в России, а, во-2-х), он может не быть в Петербурге, потому что при расставании нашем говорил мне, что думает это лето съездить прогуляться в Нижний. В таком случае я могу еще долго быть без денег и поездка моя в Париж, которая для меня слишком важна, может не состояться. А там я и деньги тоже могу достать. Кроме того, здесь я слишком задолжаю, а это чрезвычайно тяжело. И потому, если можете, ради бога, пришлите.

Потому так обратился к Вам, что помню Вас прежнего и что в нашей жизни было много моментов, так нас соединивших, что мы, хотя бы и были разъединены жизнию, не можем оставаться более друг другу чужды. Вот почему и решился смело признаться Вам в этом глупом и малодушном моем поступке. Пусть это между нами. Насчет же денег думаю, что если у Вас есть в эту минуту, то Вы не оставите без помощи утопающего.

Если будет у меня какая возможность, заеду непременно в Копенгаген.

Обнимаю вас.

Ваш искренний Федор Достоевский.

Адресс мой:

Allemagne, Nassau, Wiesbaden, poste restante, а m-r Theodore Dostoiewsky.

(1) далее было: опять

265. А. Е. ВРАНГЕЛЮ 10 (22) сентября 1865. Висбаден

Wiesbaden. 22/10 65.

Любезнейший и многоуважаемый Александр Егорович,

Я писал Вам уже два письма, на которые я не получил ответа. Так и положил, что Вы, верно, в России и не сделали распоряжения, чтоб письма высылались к Вам в Россию. Здесь есть, при русской церкви, священник Янышев. Я с ним познакомился и, разговаривая с ним, узнал, что он был в Копенгагене и Вас знает. Он сообщил мне, что Вы намеревались ехать в Россию с тем, чтоб к сентябрю воротиться в Копенгаген. Имея таким образом хотя некоторую надежду, что это письмо найдет Вас уже в Копенгагене, решился я написать Вам еще, в третий раз. Авось хоть это письмо дойдет до Вас.

Надобно Вам сказать, что во втором письме моем я просил у Вас помощи. Я весь истратился, задолжал в отеле, кредит мой здесь исчез, и я в самом тягостном положении. То же самое продолжается и до сих пор, с тою только разницею, что вдвое хуже. Между тем надо ехать в Россию, там неотлагаемые дела, а мне ни расплатиться, ни подняться не на что, и я в совершенном отчаянии. Еще немного, и я сделаюсь серьезно болен. Что мне делать - не могу понять!

Надеялся я на мою повесть, которую пишу день и ночь. Но вместо 3-х листов она растянулась в 6, и работа до сих пор не окончена. Правда, мне же больше денег придется, но во всяком случае раньше месяца я их не получу из России. А до тех пор? Здесь уже грозят полицией. Что же мне делать?

Я писал Вам и просил, чтоб Вы выслали мне 100 талеров. Эти деньги теперь уже не помогут мне радикально, но, по крайней мере, сильно облегчат меня и спасут от сраму. И потому, если можете мне помочь, если Вы тот же прежний, добрый друг мой, то не откажите мне в этих 100 талерах. Повесть моя стоит по теперешним нашим ценам - minimum 1000 р. сереб<ром>, и через месяц я наверно Вам отдам.

Я до того в тоске, до того измучен заботой, что не в состоянии ничего Вам написать более. Простите, добрый друг, что Вас беспокою. Есть - так помогите.

Адресс мой:

Wiesbaden, poste restante, а m-r Theodore Dostoiewsky.

Этот адресс на целый месяц.

Крепко жму Вам руку.

Ваш Федор Достоевский.

266. M. H. КАТКОВУ 10 (22) - 15 (27) сентября 1865. Висбаден Черновое

М<илостивый> г<осударь> М<ихаил> Н<икифорович>.

Могу ли я надеяться поместить в Вашем журнале "Р<усский> в<естник>" мою повесть?

Я пишу ее здесь, в Висбадене, уже 2 месяца и теперь оканчиваю. В ней будет от пяти до шести печатных листов. Работы остается еще недели на две, даже, может быть, и более. Во всяком случае, могу сказать наверно, что через месяц и никак не позже (1) она могла бы быть доставлена в редакцию "Р<усского> в<естни>ка".

Идея повести, сколько я могу предпола<гать>, не могла бы ни в чем (2) противоречить (3) Вашему журналу; даже напротив. Это - психологический отчет одного преступления.

Действие современное, в нынешнем году. Молодой человек, исключенный из студентов университета, мещанин по происхождению, и живущий в крайней бедности, по легкомыслию, по шатости в понятиях поддавшись некоторым странным "недоконченным" идеям, которые носятся в воздухе, решился разом выйти из скверного своего положения. Он решился убить одну старуху, титулярную советницу, дающую деньги на проценты. Старуха глупа, глуха, больна, жадна, берет жидовские проценты, зла и заедает чужой век, мучая у себя в работницах свою младшую сестру. "Она никуда не годна", "для чего она живет?", "Полезна ли она хоть кому-нибудь?" и т. д. Эти вопросы сбивают с толку молодого человека. Он решает убить ее, обобрать; с тем, чтоб сделать счастливою свою мать, живущую в уезде, избавить сестру, живущую в компаньонках у одних помещиков, (4) от сластолюбивых притязаний главы этого помещичьего семейства - притязаний, грозящих ей гибелью, докончить курс, ехать за границу и потом всю жизнь быть честным, твердым, неуклонным в исполнении "гуманного долга к человечеству", чем, уже конечно, "загладится преступление", (5) если только может назваться преступлением этот поступок над старухой глухой, глупой, злой и больной, которая сама не знает, для чего живет на свете, и которая через месяц, может, сама собой померла бы.

Несмотря на то, что подобные преступления ужасни трудно совершаются то есть почти всегда до грубости выставляют наружу концы, улики и проч. и страшно много оставляют на долю случая, который всегда почти выдает винов<ных>, ему - совершенно случайным образом удается совершить свое предприятие и скоро и удачно.

Почти месяц он проводит после того до окончательной катастрофы. Никаких на них (6) подозрений нет и не может быть. Тут-то и развертывается (7) весь психологический процесс преступления. Неразрешимые вопросы восстают перед убийцею, неподозреваемые и неожиданные чувства мучают его сердце. Бoжия правда, земной закон берет свое, и он - кончает тем, что принужден сам на себя донести. Принужден, чтобы хотя погибнуть в каторге, но примкнуть опять к людям; чувство разомкнутости и разъединенности с человечеством, которое он ощутил тотчас же по совершении преступления, замучило его. Закон правды и человеческая природа взяли свое, убежд<ение?> внутреннее <?> даже без сопр<отивления?>. Преступн<ик> (8) сам решает принять муки, чтоб искупить свое дело. Впрочем, трудно мне разъяснить вполне мою мысль. Я хочу придать (9) теперь худож<ественную> форму, в которой она сложил<ась>. О форме <не закончено>

В повести моей есть, кроме того, (10) намек на ту (11) мысль, что (12) налагаемое (13) юридическ<ое> наказание за преступление гораздо меньше устрашает преступника, чем думают законодатели, отчасти и потому, что он и сам его нравственно требует.

Это видел я даже на самых неразвитых людях, на самой грубой случайности. Выразить мне это хотелось именно на развитом, на нового поколения человеке, чтоб была ярче и осязательнее видна мысль. Несколько случаев, бывших в самое последнее время, убедили, (14) что сюжет мой вовсе не эксцентричен. Именно, что убийца развитой и даже хорош<их> накл<онностей> м<олодой> человек. Мне рассказывали прошлого года в Москве (верно) об одном студенте, выключенном из университета после московск<ой> студент<ской> истории - что он решился разбить почту и убить почтальона. Есть еще много следов в наших газетах о необыкновенной шатости понятий, подвигающих на ужасные дела. (Тот семинарист, который убил девушку по уговору с ней в сарае и (15) которого взяли через час за завтрак<ом>, и проч.) Одним словом, я убежден, что сюжет мой отчасти оправдывает современность.

Само собою разумеется, что я пропустил в этом теперешнем изложении идеи (16) моей повести - весь сюжет. За занимательность ручаюсь, о художественном исполнении - не беру на себя судить. (17) Мне слишком много случалось писать очень, очень дурных вещей, торопясь, к сроку и проч. Впрочем, эту же (18) вещь я писал неторопливо и с жаром. Постараюсь, хотя бы для себя только, кончить ее как можно лучше.

Лет шесть тому назад (19) я присылал в "Р<усский> в<естник>" одну мою повесть, за которую получил от Вас деньги вперед. Но вышло недоразумение, дело не состоялось, и я взял назад мою повесть, заплатил деньги. (20) Может быть, я был отчасти виноват, может быть, был - отчасти (21) и прав. Всего вернее, что и то и другое было. Теперь же скорее готов обвинить себя в капризе и в заносчивости. Я забыл подробности этого дела. (22) Могу ли я надеяться, что и Вы, многоува<жаемый> Мих<аил> Ник<ифорович>, не захотите их теперь припоминать?

В продолжение последних лет мне случалось получать плату с листа (23) от 250 руб. (За "Мертвый дом", которого начало печаталось в бывшей газете "Русск<ий> мир") до 125 р., предложенных мне еще недавно в одном издании. Отдаюсь совершенно в назначении мне платы на Ваше усмотрение по прочтении повести. Я слышал, что так делают многие из литераторов, имеющих с Вами сношения. Но во всяком случае я бы желал получить с листа не меньше minimum'a платы, который мне предлагали (24) до сих пор, то есть 125 руб. Но, повторяю, полагаюсь во всем на Вас и твердо уверен, (25) что для меня это будет выгоднее.

Извините, что перейду к делам, касающи<мся> меня лично. Теперешние обстоятельства мои очень нехороши. Я выехал в начале июля за границу (26) совершенно больной, для лечения, и почти без денег. Я надеялся вскорости кончить одну работу, но увлекся другой работой (тем, что теперь пишу), о чем и не жалею. Тем не менее я принужден теперь попросить у Вас триста рублей (27) - разумеется, в таком случае, если Вы захотите взять мою работу. Прошу вас, (28) многоуважаемый Михаил Никифор<ович>, не считать эту просьбу о 300-х рублях чем-нибудь принадлежащим к условиям, которые бы я предложил за мою повесть. Совсем нет. Это просто просьба к Вам помочь мне в эту весьма трудную для меня минуту, - разумеется - опять повторяю просьба, могущая иметь место только в том случае, если Вы изъявите согласие (29) принять мою работу.

Адресс мой здесь (30)

Во всяком (31) случае убедительнейше прошу Вас не оставлять (32) меня долго без известия из редакции журнала. (33) Для меня, в моем стесненном положении, всякая минута дорога. (34) Хотя я и сам через месяц надеюсь возвратиться в Россию, но полагаю возможным через три недели выслать Вам мою работу в окончательном виде.

(1) вместо: никак не позже - было начато: а. она непременн<о> б. она могл<а бы>

(2) вместо: не могла бы ни в чем - было: не может

(3) далее было: мысли

(4) далее было: где

(5) вместо: загладится преступление - было: загладить этот легкий

(6) так в подлиннике

(7) далее было: много

(8) было: Он

(9) вместо: Я хочу придать - было: В этой мысли я не могу

(10) вместо: кроме того - было: таким образом

(11) было: одну

(12) далее было: не столько

(13) далее было: законом

(14) вместо: убедили - было: утвердили меня в

(15) далее было: завтр<акал>

(16) было: мысли

(17) вместо: о художественном ... ... судить - было: за художественное исполнение не беру на себя руч<ательство?>

(18) вместо: Впрочем, эту же - было: Эту же

(19) далее было: между мною и

(20) далее было: Я забыл [обстоятельства] подробности

(21) было: несколь<ко>

(22) далее было: Знаю только, что теперь я бы вел его не так, как тогда

(23) было: за пове<сти>

(24) было: я получал

(25) вместо: твердо уверен - было: надеюсь

(26) далее было: для здоров<ья?>

(27) далее было: вперед

(28) вместо: Прошу Вас - было: Эта просьба

(29) было: согласитесь

(30) пропуск в подлиннике

(31) было: Но во всяком

(32) было: не замешкать

(33) вместо: из редакции журнала - было: oт Вас

(34) далее было начато: Я полагаю

267. А. Е. ВРАНГЕЛЮ 16 (28) сентября 1865. Висбаден

Висбаден 28 сентября 65.

Благодарю Вас, бесценный друг, что помогли мне. Вы показали, что Вы всегдашний, неизменный друг и что сердце Ваше не изменилось с летами. Вы едете в Швецию, - вероятно ненадолго. Таким образом, это письмо, может быть, и не застанет Вас в Копенгагене. Вот вопрос: застану ли я Вас в Копенгагене? Мне бы очень, очень хотелось заехать к Вам. Но если у меня будет хотя два-три дня в моем распоряжении лишних и притом при хороших обстоятельствах, - то все-таки я не могу последовать Вашему совету возвратиться в Петербург морем, потому что мне необходимо заехать дня на три в Псковскую губернию (возле самой дороги).

Ваши сто талеров принесли мне пользу отчасти относительную. Так как госпожа Бринкен сама (вчера) пришла в наш отель вечером и не застала меня дома, то и успела рассказать хозяину отеля, что она должна мне передать письмо с деньгами. А вследствие того сегодня, когда я к ней ходил сам и получил, хозяин, уведомленный о деньгах, отобрал у меня почти всё, так что мне осталось десятка полтора гульденов. Это совершенно в здешних правах, а между тем у меня есть один долг и один расход (выкуп заклада), которые ужасно меня тревожат. Но всё равно: авось получу скоро свои деньги, и тогда отданное теперь хозяину будет уже отданное. Autant de gagnй.

Надеюсь, что мне недолго ждать, и, однако ж, все-таки дней 10. Эти 10 дней я проведу в лихорадке. Вот на что я решился: я написал письмо к Каткову с предложением моей повести в "Русский вестник" и с просьбою выслать сюда 300 руб. вперед. Но я боюсь очень двух обстоятельств: 1) 6 лет тому назад Катков мне выслал в Сибирь (перед отъездом из Сибири) 500 р. вперед за повесть, которую еще я ему не послал. (Может, и 1000 выслал; я забыл: 500 или 1000). А вдруг потом мы письменно повздорили в условиях и разошлись. Деньги Каткову были возвращены и повесть, которую тем временем я успел уже выслать (1) взята назад.

2) С тех пор в продолжение издания "Времени" были между обоими журналами потасовки. А Катков до того самолюбивый, тщеславный и мстительный человек, что я очень боюсь теперь, чтоб он, припомнив прошлое, не отказался высокомерно теперь от предлагаемой мною повести и не оставил меня с носом. Тем более, что я не мог, предлагая ему повесть, сделать это предложение иначе как в независимом (2) тоне и безо всякого унижения.

А между тем повесть, которую я пишу теперь, будет, может быть, лучше всего, что я написал, если дадут мне время ее окончить. О, друг мой! Вы не поверите, какая мука писать на заказ. И даже материально невыгодно: чем слабее вещь, тем больше спускается цена. Но что мне делать: у меня 15 000 долгу, тогда как в это время прошлого года у меня не было долгу ни копейки. Я не только пожертвовал для семейства брата своими собственными 10-ю тысячами, но даже надавал векселей и переписал братнины векселя на свое имя и теперь буду сидеть несколько лет в тюрьме за чужие долги. А с бедным моим Пашей что будет? А с больным братом Колей? Вот я сам выехал за границу, чтоб поправить здоровье и что-нибудь написать. Написать-то я написал, а здоровье стало хуже; падучей нет, а сжигает меня какая-то внутренняя лихорадка, озноб, жар каждую ночь, и я худею ужасно. Должно быть, простудился. До свидания, друг мой. Адресс мой всё тот же: Wiesbaden, poste restante.

Пожалуйста, poste restante.

Ваш весь Ф. Достоевский.

Деньги, если не успею отдать Вам в руки еще до России, отдам в Петербурге, как Вы назначили.

Я в Висбадене наверно еще дней десять до ответа от Каткова.

(1) вместо: которую ... ... выслать - было: уже потом послал

(2) было: слишком независимом

268. А. Е. ВРАНГЕЛЮ 8 ноября 1865. Петербург

Петербург 8-го-20 ноября/65.

Добрейший и многоуважаемый друг Александр Егорович, неужели уж четыре недели прошло? Сосчитал и действительно так. А что я сделал? Ничего. Странно: по Вашему письму вижу, что Вы как будто и не получили мою записочку с парохода из Кронштадта. Так ли? Напишите. Я Вам лишний фунт задолжал. Это была не записка, а несколько слов на пароходном счете. Нехватило фунта, а между тем на карманные мои расходы пошло всего 5 шиллингов (на пиво. Вода была сквернейшая). Явились такие рубрики счета, которых и подозревать нельзя было и избежать тоже. Я и написал на счете Вам несколько строк, прося заплатить этот фунт в Копенгагене, потому что у меня уже ни копейки не было. Неужели они не явились. Переход был спокойный, но притащились мы только на шестые сутки.

Как приехал - сейчас припадок, в первую ночь, - сильнейший. Оправился, дней через пять - другой припадок, еще сильнее. Наконец, 3-го дня еще, хоть и слабый, но три сряду меня ужасно расстроили.

Тем не менее сижу и работаю, не разгибая шеи.

Катков прислал 300 руб. в Висбаден, дома их нашел (1) у себя: переслал Янышев. Между тем всё на меня обрушилось. Семейство брата (покойного) в полном расстройстве. Только меня и ждали. Всё им отдал и, кроме того, на днях занял еще 100 руб. Что мне делать, не знаю. Советовался только с Полонским. Много говорил мне о том, что надо непременно подождать с журналом, и советовал написать роман и еще что-нибудь, чтоб подновить свое имя, и тогда уже начинать. Значит, через год. Насчет же вспоможения - качает головой. Но я еще не пробовал, а всё еще хочу попробовать. Я буду просить для семейства брата у министра.

В голове у меня есть одно периодическое издание, не журнал. И полезное и выгодное. Может быть осуществлено в будущем году. Но пока надо роман кончить. Работаю из всех сил, а между тем это запрещено докторами, ибо припадки.

Сейчас Вам ничего не могу выслать. Потерпите, добрейший Друг. За роман получу не менее 2500 р. Отдам. Ведь уж это верно; я и задаток получил. Только бы кончить!

Пальто и плед пришлю. Может, завтра же вышлю в Любек.

Что мне делать с Янышевым! Боже мой: к 12-му декабря ему надо непременно выслать долг. Тогда, может, и Вам тоже вышлю. Но где взять? Съезжу к министру. У Каткова же слишком неполитично еще просить вперед. Невозможно. Нелепо. Совсем не те у меня отношения.

Полную преданность и беспредельное уважение свидетельствую Вашей супруге. А главное, желаю ей здоровья - это главное. Поздравляю с дочерью и целую всех детей, особенно умницу.

До свидания, голубчик и старый друг. Крепко жму Вам руку.

Ваш весь Ф. Достоевский.

Всё хотел Вам писать и всё выжидал чего-нибудь положительного.

Паша мой здоров и меня утешает, а брат больной наверно скоро умрет - в этом году, может быть. Буду Вам подробно писать о всех новостях и планах. Не забывайте меня и Вы.

У нас снег, санная дорога, и Нева становится. Пароходы вряд ли могут быть. Перешлю другим образом.

Чемодан получил из Франкфурта. Всё стоило 62 руб.

(1) далее было: сюда

269. И. Л. ЯНЫШЕВУ 22 ноября 1865. Петербург

Петербург 22 ноября/65.

Добрейший и многоуважаемый Иван Леонтьевич,

Довел дело до последней минуты и все-таки принужден Вам послать пустое письмо. Кто больше Вас имеет права обвинить меня в настоящую минуту? Но будьте долготерпеливы и добры до конца, и я оправдаю себя в глазах Ваших. Я до того виноват перед Вами, что конечно и неприлично было бы мне оправдываться. Но так как я, по совести, не чувствую себя виноватым умышленно, то и напишу несколько слов по крайней мере, чтоб разъяснить теперешнее положение. (Что давно бы надо было сделать).

Всё дело в том, что я уже десять раз хотел писать к Вам и всё ждал (то есть твердо надеялся), что придет та минута, когда мне возможно будет написать Вам хоть что-нибудь положительное. И от ожидания к ожиданию довел до сегодня, когда уже нельзя более откладывать.

Как приехал 1 1/2 месяца назад в Петербург, получил перевод (от Вас) из "Русского вестника". У меня была надежда через 2 недели быть в Москве и там, конечно, получить еще денег. А так как, по приезде в Петербург, я увидал в семействе братниных сирот недостаток в высшей степени, то и распорядился Вами присланными деньгами, надеясь на Москву. Писать в Москву мне нельзя, надо лично. Чтобы ехать лично, надо кончить работу, то есть хотя бы половину работы. Засел я работать ускоренно и усиленно. Начались припадки, один за другим. Четыре припадка в 1 1/2 месяца, и до сих пор болен. Но это ничего, потому что я все-таки работал, но работа моя пошла так, что надо было вновь переработать - и я решился на это (надо сделать хорошо, иначе будущему поврежу). Таким образом, поездка моя в Москву отложена на месяц. Что же касается до других надежд моих (о которых я Вам, помнится, говорил), то люди опытные мне посоветовали отложить мои намерения на год, ибо тогда дело будет вдвое вернее. А так как мне в то же время представилась одна весьма выгодная работа (которою займусь по окончании теперешней), и я ничего не проиграю, если подожду, то я и решился ждать.

Таким образом, я сам себя посадил без денег, чтобы выиграть несравненно больше и, главное, - вернее потом. До января месяца денег с "Русского вестника" я не получу, несмотря на то, что мне придется получить с него от 3-х до 4-х тысяч рублей. Но просить вперед через письмо невозможно. Есть такие отношения, многоуважаемый Иван Леонтьевич, которые почти невозможно нарушить, и потому я осудил себя на время ждать и терпеть.

Но Вас я не могу, не должен и не смею осудить ждать и терпеть. Помню, как Вы мне говорили при прощании, что Вам очень будет трудно уплатить, если я не вышлю к сроку. (Говорили Вы мне тогда и другое - как тяжело Вам будет, если я Вас обману). И это меня так мучает, что я решился бы лучше холеру вынесть. Но при расчетах моих теперешних я и не имел намерения заставить Вас ждать и терпеть. Да и сам бы я не мог терпеть и ждать и работать без некоторого обеспечения (ибо 300 р., присланные Вами, в одну неделю ушли на разные выдачи и уплаты, и я сам остался ни с чем). Но здесь есть люди, которые и мне должны. Изредка я получал небольшими суммами, но вот уже целый месяц жду (верного) получения от одного лица 400 р. (мимо всех других получении, н<а>прим<ер> из "Русского вестника" и проч.) и всё не могу получить. В этот месяц я думал, что десять раз успею Вам выслать 134 талера, которые Вам должен, и 170 гульденов, за которые Вы поручились за меня в Hotel, - оттого и мешкал Вам писать, что хотелось послать письмо с деньгами. Но до сих пор не получил ничего. И не я виноват. Но знайте, что при первой возможности, которая, может быть, и очень скоро будет, я Вам тотчас же вышлю, хотя бы пришлось самому себя обрезать.

Но боже мой, если б только дело шло обо мне одном. Никогда еще я не был в таком тяжелом и обязанном положении, как теперь.

Если Вы на меня очень сердитесь и сетуете, то знайте, что я очень наказан. Одна мысль: как Вы обо мне теперь думаете, - приводит меня в исступление. Может быть, не ошибусь, если скажу, что я теперь болен от этого, по крайней мере наполовину.

Думаю, что очень скоро напишу Вам еще и на этот раз письмо будет не пустое. А теперь обнимаю Вас крепко (если Вы всё еще верите в меня хоть капельку) и свидетельствую мое полное уважение Вашей супруге.

Прощайте, добрейший и многоуважаемый Иван Леонтьевич. Разве могу я забыть когда-нибудь, как много помогли Вы мне в минуту тяжелой тоски моей и уныния - Вы, чужой мне, во имя Того, Кто Вас послал!

Я Вам докажу, что и я честный человек, Иван Леонтьевич.

Вам бесконечно преданный

Федор Достоевский.

За помарки в письме извините и не сочтите за небрежность, но иначе и не умею писать.

270. H. M. ДОСТОЕВСКОМУ 15 декабря 1865. Петербург

Посылаю тебе, любезнейший Коля, 1 р. серебр<ом>. Николай говорит, что ты хочешь в больницу. Это очень хорошо, если б только возможно было взяться серьезно.

У меня всё припадки, сильнейшие и так часто, как никогда еще не бывало. Работа идет туго, и сверх того простужаюсь, да и в доме беспорядки.

Одним словом, много скверного.

Твой весь Ф. Достоевский.

15 дек./65.

На конверте: Е<го> в<ысокоблагороди>ю Николаю Михайловичу Достоевскому.

271. M. H. КАТКОВУ Декабрь 1865. Петербург Черновое

М<илостивый> Г<осударь>

М<ихаил> Н<икифорович>.

Получив, в ответ на письмо мое к Вам из-за границы, (1) 300 руб. в октябре месяце, я счел себя вправе считать, что дело о напечатании моего романа в "Русском вестнике" вполне решено, а вследствие того усердно принялся за продолжение работы. (2)

Но занятый моей работой, я уже не искал никакой другой, а так как я совсем не имею денег и никого теперь, у кого бы я мог занять, для поддержанья меня во время работы, то и впал теперь в совершенную нищету. Извините, что вдаюсь в большие откровен<ности>. Я верил (3) всегда, что Вы человек благородный, хотя и не имею удов<ольствия> (4) знать Вас лично как человека и как <не дописано> Обращаюсь к Вам как литератор к литератору и прошу Вас вникнуть в мое положение. Я не один, от меня зависит отчасти семейство покойного брата моего, которое находится в совершенной нищете и с которым я делю последний грош. Кроме того, у меня есть другие, святые обязанности, которыми я не могу пренебречь. Не имея ни малейших средств содержать себя, истощая добродушие моих знакомых беспрерывными займами, бегая по три дня за каким-нибудь рублем, (5) я в то же время должен работать усиленно и страдаю нравственно: (6) я люблю мою теперешнюю работу, я слишком много возложил надежд и положил свою (7) на этот (8) роман мой, которым занят, а между прочим, беспрерывно отрываюсь от работы, теряю золотое время и с расстроенным духом (а Вы (9) литератор, Вы сами занимались изящной литературой, Вы поймете это!) - должен садиться за вещь, прежде всего поэтическую, которая требует и спокойствия духа и определенного настроения. (10) Я бы давным-давно уже прислал Вам все четыре части, которые у меня уже кончены начерно, в обделанном виде, но не могу по беспрерывным замедлениям в работе все дни<?> и теперь кончаю отделывать (11) вторую... (12) Клянусь Вам, что я не преувеличиваю. Клянусь Вам, что ровно половину м<оего> врем<ени>, а может и больше, я теряю в хлопотах в приискании денег и в дурном расположении духа.

А между тем на все письма мои в редакцию и на вопросы А. Ф. Базунова через меня к г-ну Цветкову, секретарю Вашему, о высылке мне сколько-нибудь денег, для поддержания меня, я не получил еще даже никакого ответа. Мало того: не знаю, когда будет напечатан мой роман, и наконец, будет ли еще он напечатан у Вас? Находясь в таком невыносимом (13) положении, покорнейше прошу Вас обратить внимание Ваше на нижеследующие и убедительнейшие просьбы мои: Я искренне желаю сотрудничать в "Р<усском> В<естник>е".

Во-первых, прошу Вас - помогите мне. Работая для Вашего журнала, я не могу взять никакой другой работы, чтоб содержать себя, и на содержание мое я не имею ни копейки (14) и заложил даже платье мое. И потому прошу Вас выдать мне 1000 рублей вперед. 300 руб. я уже от Вас получил, таким образом, теперь я прошу прислать в дополнение <?> <к> 1000 только 700. Из этих 700 450 прошу Вас прислать мне, а 250 доставить А. Ф. Базунову, которому я их задолжал. Достав<ил> (15) я в редакцию "Русского вестника" теперь всего никак не менее 7 листов, а может быть, и восемь. (16) Это почти равно 1000 руб. по принятым Вами моим условиям, а может быть, даже и более. Я, конечно, не считаю, что до окончания романа имею право их требовать. Я прошу. На днях вышлю окончание 2-й части и не замедлю с третьей. (Одним словом, за мной задержки не будет; в этом отвечаю; да и сам дорожу этим, потому что с любовью занимаюсь моей работой и дорожу впечатлением на публику и на это (17) много рассчитываю).

Во-2-х, прошу Вас убедительнейше дать мне знать: начнется ли печататься мой роман с январского нумера? И когда он кончится. (18) Или Вы ждете окончания его от меня. Последнее будет непременно. Я и без того не замедлю и делом занялся серьезно, а не легкомысленно. Это очень важно для моего спокойствия знать об Вашем намер<ении>.

В-третьих, прошу Вас: (19) если роман мой Вам не нравится или Вы раздумали печатать его - то пришлите мне его обратно. Вы непременно<?> человек, Михаил Никифорович, и с человеческим чувством. (20) Из уважения к самому себе Вы, вероятно, не захотите заставить страдать мое человеческое достоинство и меня не оставите без ответа. Вы поймете, что мне, потерявшему столько времени непроизводительно, столько здоровья, силы

<?>, надо поскорее вознаградить его хоть чем-нибудь, ибо, клянусь Вам, у меня [гроша нет и] я продаю последние мои книги, и я не один. Триста же рублей, которые должен, честное слово даю, возвращу Вам.

В-четвертых. Сделайте одолжение, не думайте, чтоб я в чем-нибудь обвинял Вас, и не обидьтесь чем-нибудь из письма моего. Мне только тяжело было не получать ответа и оставаться в неведении.

А в-пятых, убедит<ельно> прошу от Вас ответа на это письмо мое скорого и ясного, чтоб я мог знать вполне свое положение и что-нибудь предпринять.

Вполне надеюсь после таких просьб моих, что Вы, Михаил Никифорович, не захотите оставлять (21) меня в неведении.

Еще прошу: если Вы намерены печатать роман мой, то покорнейше прошу редакцию "Русск<ого> вест<ника>" не делать в нем никаких поправок. Я ни в каком случае не могу на это согласиться.

Адресс мой (22)

Примите увере<ние> (22)

(1) далее было: с предложением напечатать в "Р<усском> вес<тнике>" мой р<оман>

(2) далее было: а. начато: Потом я еще слышал подтверждение от А. Ф. б. Потом еще раза два мне передавал А. Ф. Базунов от секретаря Вашего г-на Цветкова, что редакция "Русского вестника" готова напечатать мое сочинение на условиях, мною предложенных.

(3) незачеркнутый вариант: знал

(4) было: чести

(5) далее, вероятно, ошибочно, вписано: по три дня

(6) далее было: и без того уж

(7) так в подлиннике

(8) незачеркнутый вариант: теперешний

(9) далее было: сами

(10) далее было начато: Занимаясь одним

(11) вместо: отделывать - было: только

(12) далее было: Всегда, когда я работал таким образом прежде, где

(13) было: жестоком

(14) далее было: я в нищете

(15) было: Послал

(16) далее было начато: Если

(17) в подлиннике: эту

(18) вместо: с январского нумера? ... ... кончится. - было: с января месяца? Я до сих пор так рассчитывал и уж конечно не опоздаю

(19) далее было: отвечать мне

(20) далее было: человек

(21) вместо: не захотите оставлять - было: не оставите

(22) в подлиннике пропуск

Оглавление

1857

  120. А. Е. ВРАНГЕЛЮ 25 января 1857. Семипалатинск

  121. В. М. КАРЕПИНОЙ 23 февраля 1857. Семипалатинск

  122. А. Е. ВРАНГЕЛЮ 9 марта 1857. Семипалатинск

  123. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 9 марта 1857. Семипалатинск

  124. В. М. КАРЕПИНОЙ 15 марта 1857. Семипалатинск

  125. Д. С. КОНСТАНТУ 20 апреля 1857. Семипалатинск

  126. Е. И. ЯКУШКИНУ 1 июня 1857. Семипалатинск

  127. И. В. ЖДАН-ПУШКИНУ 29 июля 1857. Семипалатинск

  128. В. Д. КОНСТАНТ 31 августа 1857. Семипалатинск

  129. Д. С. КОНСТАНТУ 31 августа 1857. Семипалатинск

  130. В. M. КАРЕПИНОЙ 7 сентября 1857. Семипалатинск

  131. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 3 ноября 1857. Семипалатинск

  132. Е. И. ЯКУШКИНУ 23 ноября 1857. Семипалатинск

  133. В. Д. КОНСТАНТ Около 30 ноября 1857. Семипалатинск

1858

  134. M. H. КАТКОВУ 11 января 1858. Семипалатинск

  135. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 18 января 1858. Семипалатинск

  136. Е. И. ЯКУШКИНУ 8 февраля 1858. Семипалатинск

  137. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 1 марта 1858. Семипалатинск

  138. Д. С. КОНСТАНТУ 15 марта 1858. Семипалатинск

  139. M. H. КАТКОВУ 8 мая 1858. Семипалатинск

  140. И. В. ЖДАН-ПУШКИНУ 17 мая 1858. Семипалатинск

  141. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 31 мая 1858. Семипалатинск

  142. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 19 июля 1858. Семипалатинск

  143. М. М. ДОСТОЕВСКОМУ 13 сентября 1858. Семипалатинск

  144. Е. И. ЯКУШКИНУ 12 декабря 1858. Семипалатинск

  145. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 13 декабря 1858. Семипалатинск

1859

  146. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 14 марта 1859. Семипалатинск

  147. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 11 апреля 1859. Семипалатинск

  148. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 9 мая 1859. Семипалатинск

  149. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ Конец июня 1859. Семипалатинск

  150. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 1 июля 1859. Семипалатинск

  151. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 24 августа 1859. Тверь

  152. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 25 августа 1859. Тверь

  153. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 19 сентября 1859. Тверь

  154. А. Е. ВРАНГЕЛЮ 22 сентября 1859. Тверь

  155. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 1 октября 1859. Тверь

  156. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 2 октября 1859. Тверь

  157. Э. И. ТОТЛЕБЕНУ 4 октября 1859. Тверь

  158. А. Е. ВРАНГЕЛЮ 4 октября 1859. Тверь

  159. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 9 октября 1859. Тверь

  160. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 11 октября 1859. Тверь

  161. П. А. ДАВЫДОВУ 14 октября 1859. Тверь

  162. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 18 октября 1859. Тверь

  163. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 20 октября 1859. Тверь

  164. А. И. ГЕЙБОВИЧУ 23 октября 1859. Тверь

  165. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 29 октября 1859. Тверь

  166. А. Е. ВРАНГЕЛЮ 31 октября 1859. Тверь

  167. Э. И. ТОТЛЕБЕНУ 2 ноября 1859. Тверь

  168. А. Е. ВРАНГЕЛЮ 2 ноября 1859. Тверь

  169. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 12 ноября 1859. Тверь

  170. В. М. КАРЕПИНОЙ 12 ноября 1859. Тверь

  171. А. Е. ВРАНГЕЛЮ 19 ноября 1859. Тверь

1860

  172. А. И. ШУБЕРТ 14 марта 1860. Петербург

  173. А. И. ШУБЕРТ 3 мая 1860. Петербург

  174. А. И. ШУБЕРТ 12 июня 1860. Петербург

  175. А. П. МИЛЮКОВУ 10 сентября 1860. Петербург

1861

  176. M. A. ЗАГУЛЯЕВУ Январь 1861. Петербург

  177. Я. П. ПОЛОНСКОМУ 15 апреля 1861. Петербург

  178-180. В РЕДАКЦИИ "СЕВЕРНОЙ ПЧЕЛЫ", "СЫНА ОТЕЧЕСТВА" И "САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИХ ВЕДОМОСТЕЙ" 4 мая 1861. Петербург

  181. Ф. Н. БЕРГУ 12 июля 1861. Петербург

  182. Я. П. ПОЛОНСКОМУ 31 июля 1861. Петербург

  183. А. К. КАЛЛАШ 16 августа 1861. Петербург

  184. А. Н. ОСТРОВСКОМУ 24 августа 1861. Петербург

1862

  185. A. M. ДОСТОЕВСКОМУ 6 июня 1862. Петербург

  186. H. H. СТРАХОВУ 26 июня (8 июля) 1862. Париж

  187. А. Д. ПУТЯТЕ 8 октября 1862. Петербург

  188. H. A. НЕКРАСОВУ 3 ноября 1862. Петербург

1863

  189. А. П. МИЛЮКОВУ 2 января 1863. Петербург

  190. M. В. БЕЛИНСКОЙ 5 января 1863. Петербург

  191. H. M. ЩЕПКИНУ 13 февраля 1863. Петербург Черновое

  192. Б. И. УТИНУ 18 февраля 1863. Петербург

  193. Б. И. УТИНУ 20 февраля 1863. Петербург

  194. А. И. ГЛАЗУНОВУ 6 марта 1863. Петербург Черновое

  195. И. С. ТУРГЕНЕВУ 17 июня 1863 г. Петербург

  196. И. С. ТУРГЕНЕВУ 19 июня 1863. Петербург

  197. Е. П. КОВАЛЕВСКОМУ 20 июля 1863. Петербург

  198. Е. П. КОВАЛЕВСКОМУ 23 июля 1863. Петербург

  199. H. M. ДОСТОЕВСКОМУ 16 (28) августа 1863. Париж

  200. П. А. ИСАЕВУ 16 (28) августа 1863. Париж

  201. В. Д. КОНСТАНТ 20 августа (1 сентября) 1863. Париж

  202. В. Д. КОНСТАНТ 27 августа (8 сентября) 1863. Баден-Баден

  203. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 8 (20) сентября 1863. Турин

  204. В. Д. КОНСТАНТ 8 (20) сентября 1863. Турин

  205. П. А. ИСАЕВУ 18 (30) сентября 1863. Рим

  206. H. H. СТРАХОВУ 18 (30) сентября 1863. Рим

  207. И. С. ТУРГЕНЕВУ 6 (18) октября 1863. Турин

  208. В. Д. КОНСТАНТ 10 ноября 1863. Владимир

  209. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 19 ноября 1863. Москва

  210. В. Д. КОНСТАНТ 19 ноября 1863. Москва

  211. НЕУСТАНОВЛЕННОМУ ЛИЦУ 5 декабря 1863. Петербург

  212. И. С. ТУРГЕНЕВУ 23 декабря 1863. Петербург

1864

  213. В. Д. КОНСТАНТ 10 января 1864. Москва

  214. П. А. ИСАЕВУ 28 января 1864. Москва

  215. П. А. ИСАЕВУ 31 января 1864. Москва

  216. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 9 февраля 1864. Москва

  217. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 29 февраля 1864. Москва

  218. И. А. ИСАЕВУ 29 февраля 1864. Москва

  219. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 5 марта 1864. Москва

  220. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 20 марта 1864. Москва

  221. П. А. ИСАЕВУ 20 марта 1864. Москва

  222. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 26 марта 1864. Москва

  223. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 2 апреля 1864. Москва

  224. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 5 апреля 1864. Москва

  225. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 9 апреля 1864. Москва

  226. П. А. ИСАЕВУ 10 апреля 1864. Москва

  227. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 13-14 апреля 1864. Москва

  228. П. Д. БОБОРЫКИНУ 14 апреля 1864. Москва Черновое

  229. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 15 апреля 1864. Москва

  230. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 15 апреля 1864. Москва

  231. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ 23 апреля 1864. Москва

  232. П. А. ИСАЕВУ 8-9 июля 1865. Павловск

  233. А. М. ДОСТОЕВСКОМУ 29 июля 1864. Петербург

  234. Ф. Ф. ВЕСЕЛАГО 23 августа 1864. Петербург

  235. A. H. ОСТРОВСКОМУ 24 августа 1864. Петербург

  236. H. БУДАЕВСКОМУ 29 августа 1864. Петербург Черновое

  [236. Н. БУДАЕВСКОМУ 1-я редакция

  236. Н. БУДАЕВСКОМУ 2-я редакция

  237. M. В. РОДЕВИЧУ Июль - август 1864. Петербург Черновое

  [237. M. В. РОДЕВИЧУ 1-я редакция

  238. Я. П. ПОЛОНСКОМУ 8 сентября 1864. Петербург

  239. H. M. ДОСТОЕВСКОМУ 13 сентября 1864. Петербург

  240. А. Н. ОСТРОВСКОМУ 19 сентября 1864. Петербург

  241. И. С. ТУРГЕНЕВУ 20 сентября 1864. Петербург

  242. С. В. ЭНГЕЛЬГАРДТ 27 октября 1864. Петербург

  243. Ф. А. БУРДИНУ 20-е числа октября 1864. Петербург

  244. А. У. ПОРЕЦКОМУ Начало декабря 1864. Петербург

  245. А. Н. ОСТРОВСКОМУ 9 декабря 1864. Петербург

  246. А. В. КОРВИН-КРУКОВСКОЙ 14 декабря 1864. Петербург

  247. И. С. ТУРГЕНЕВУ 14 декабря 1864. Петербург

  248. А. Н. ОСТРОВСКОМУ 30 декабря 1864. Петербург

1865

  249. А. А. ЧУМИКОВУ 13 января 1865. Петербург

  250. А. А. ЧУМИКОВУ 29 января 1865. Петербург

  251. И. С. ТУРГЕНЕВУ 13 февраля 1865. Петербург

  252. С. Н. ФЕДОРОВУ 25 февраля 1865. Петербург (1)

  253. A. Е. ВРАНГЕЛЮ 31 марта - 14 апреля 1865. Петербург

  254. H. П. СУСЛОВОЙ 19 апреля 1865. Петербург

  255. Е. П. КОВАЛЕВСКОМУ 9 мая 1865. Петербург

  256. Н. Ф. БУНАКОВУ 15 мая 1865. Петербург

  257. П. А. ИСАЕВУ 30 мая 1865. Петербург

  258. Е. П. КОВАЛЕВСКОМУ 6 июня 1865. Петербург

  259. А. А. КРАЕВСКОМУ 8 июня 1865. Петербург

  260. И. С. ТУРГЕНЕВУ 3 (15) августа 1865. Висбаден

  261. И. С. ТУРГЕНЕВУ 8 (20) августа 1865. Висбаден

  262. А. П. СУСЛОВОЙ 10 (22) августа 1865. Висбаден

  263. А. П. СУСЛОВОЙ 12 (24) августа 1865. Висбаден

  264. А. Е. ВРАНГЕЛЮ 24 августа (5 сентября) 1865. Висбаден

  265. А. Е. ВРАНГЕЛЮ 10 (22) сентября 1865. Висбаден

  266. M. H. КАТКОВУ 10 (22) - 15 (27) сентября 1865. Висбаден Черновое

  267. А. Е. ВРАНГЕЛЮ 16 (28) сентября 1865. Висбаден

  268. А. Е. ВРАНГЕЛЮ 8 ноября 1865. Петербург

  269. И. Л. ЯНЫШЕВУ 22 ноября 1865. Петербург

  270. H. M. ДОСТОЕВСКОМУ 15 декабря 1865. Петербург

  271. M. H. КАТКОВУ Декабрь 1865. Петербург Черновое

Реклама на сайте