«Парад планет»

Парад планет (fb2) - Парад планет [Сборник киносценариев] (Киносценарии) 3016K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Анатольевич Миндадзе

Парад планет

Слово для защиты

Молодой человек вполне приятной наружности стоит на многолюдной улице в ожидании, облокотись на железные перила. Мы украдкой наблюдаем за ним из помещения ателье, разглядываем тщательно, с пристрастием. Портниха моя прямо-таки приникает к стеклянной витрине. Потом наконец оборачивается ко мне и говорит:

— Ну я, положим, сразу догадалась. Как ты только материал принесла. В ресторане справлять будете? — она говорит быстрым шепотом, скороговоркой. — Ты смотри не зажимай свадьбу-то! Приглашение на два лица… Манжеты будем оставлять?

— А это уж на твой вкус, — голос мой звучит бодро. Я стою в своем будущем свадебном платье, легком и скромном, лишенном старомодной пышности. Стою, боясь шелохнуться, утыканная всевозможными булавками и иголками, а портниха, присев возле меня, колдует над платьем, перекалывает заветные булавки, обмеряет сантиметром.

— На мой вкус… — Она поднимается с пола, смотрит загадочно. — На мой вкус, вы с ним прилично смотритесь. Да-да. Любит?

— Да вроде любит.

— Не сглазить бы! — Она озабоченно качает головой. — Ну-ка, постучи по дереву!

Заметив мою усмешку, повторяет строго:

— Постучи, тебе говорят! — И сама даже подносит ко мне стул и без улыбки следит, как я трижды стучу по спинке.

…Руслан заждался меня у железных перил. Выхожу из ателье и сразу замечаю: он стоит на самом солнцепеке, смотрит демонстративно в сторону, всем видом показывает, что терпение его на исходе.

— Неужели в тень нельзя было отойти?

— А где ты видишь тень?

— Ну пиджак-то уж можно сообразить снять…

Он молча снимает пиджак, перекидывает через руку, и мы уже делаем несколько шагов, как вдруг из пиджака вываливается на асфальт коленкоровая книжечка — видимо, какой-то его пропуск. Руслан останавливается, упавшая позади нас книжечка, кажется, окончательно выводит его из равновесия.

Я беру его под руку. Некоторое время мы молча идем по многолюдной улице. У мебельного магазина притормаживаем, заходим. И уже продолжаем наш путь по просторному салону, потом оказываемся в импровизированной комнате с фанерными стенами, правда лишенной потолка. Потолок отсутствует, зато она изысканно обставлена, и я неторопливо начинаю осмотр.

Столы, обеденный и письменный, изящный сервант, шкаф с надставкой, мягкое фундаментальное кресло и кресло-качалка — садись, качайся на здоровье! — и секретер, он же бар, и тахта широченная, роскошная тахта… Одним словом, «Ганка»!

— Ну? — спрашивает Руслан.

— Сервант, я думаю, мы продадим. Уж очень много всего. Или сервант, или шкаф. — У меня уже вполне конкретные планы. — А качалку — тете в подарок. Как ты думаешь?

Но Руслан не думает. Он веселится:

— Ай да «Ганка»! Ай да мещанка!

Потом плюхается на роскошную тахту.

— Прекрати. Встань сейчас же! Нас просто выведут отсюда.

Он и не собирается подниматься, сидит на тахте, вдобавок разглагольствует:

— Надо честно признаться, за последнее время я заметно поглупел. Печально, но факт.

— Это от счастья.

Руслан смеется, даже в ладоши хлопает.

— От счастья, — соглашается охотно. — Ну и, конечно, устал. Надо отдохнуть.

— Уже? Быстро.

— Не очень, если учесть, что с утра прочел две лекции, потом еще принимал зачет у чужой группы…

Тут он вдруг поспешно поднимается с тахты, я оборачиваюсь и вижу на пороге «комнаты» двоих покупателей.

— Заходите, не стесняйтесь, — приглашает их Руслан. — Будьте как дома…

…Мы движемся по оживленной площади в районе Сокольников. Возле одного из лотков Руслан останавливается, потом догоняет меня и вручает букет цветов. Прекрасный летний день! Мы попадаем в беспечный, пестрый людской круговорот. Подкатывают автобусы, выплескивая на площадь толпы туристов, отдыхающих, экскурсантов, много молодежи, парочек, кое-кто идет в обнимку. И Руслан тоже кладет мне руку на плечо. Мы становимся очередной парочкой, бредем вместе со всеми к оазису парка…

Но вот сворачиваем в переулок, и я говорю:

— Идем быстрее. Ты можешь прибавить шагу?

— Ну, хочешь побежим? — предлагает Руслан.

— Бежать не надо. Просто идем быстрее.

В конце переулка снова сворачиваем и наконец останавливаемся. Перед нами массивное кирпичное здание с мрачными козырьками на окнах. Я делаю несколько шагов к воротам и, спохватившись, возвращаюсь, отдаю Руслану букет цветов… И вот я уже внутри, строгий охранник удостоверяет мою личность. Иду по коридору, оглядываюсь: в проеме дверей еще виден ослепительный квадратик дня, мелькают фигурки прохожих, ползут тени автомобилей, но все это существует как бы на посторонней картинке, само по себе, и не имеет никакого отношения к реальности…

— А вот, пожалуйста, такая подробность. Если не ошибаюсь, вы в тот вечер еще что-то гладили… Брюки, кажется?

— Не ошибаетесь. Брюки.

— Нет, давайте по порядку. Итак, потерпевший уснул, а вы гладили ему брюки? Как это понимать?

— Так понимать, что включила утюг и погладила.

— Вот-вот. Ну как? Вам самой не кажется это странным?

— Что ж тут странного? Солидный человек, между прочим, кандидат, не ханыга какой-нибудь…

— Странно, что, отгладив вашему кандидату брюки, вы тут же открываете все четыре конфорки… Ведь когда гладят костюм, подразумевается, что будет утро, что человек пойдет на работу… Но какое же утро, если вы тут же открываете газ?!..

— Ну и что?

— Вот и сдается мне, что это была ваша минутная вспышка, а не какой-нибудь заранее обдуманный план. Вменяется же вам наличие плана. Обдуманного… Понимаете разницу?

Она равнодушно пожимает плечами. Смотрит на меня без всякого интереса.

— Кстати, чья это была идея… ночевать на кухне?

— Ну какая там идея… Комнату только отштукатурили, все свежее, не продохнешь…

— И вы решили постелить ему на кухне?

— Да, постелила раскладушку.

— А себе?

— Что — себе? Мы с ним и на одной вполне умещаемся.

— Так. Ясно. Скажите, Валя… Можно я вас по имени?

— Пожалуйста.

На вид ей лет двадцать шесть — двадцать семь. Лицо миловидное, простое, волосы собраны в бесхитростный пучок. Мы сидим в камере следственного изолятора, сидим друг против друга, лицом к лицу.

— Видите ли, — говорю я с терпеливой мягкостью, — ваше дело на первый взгляд кажется простым и ясным. В целом я согласна с выводами следствия, но кое-что меня все-таки сильно смущает. Вот, пожалуйста. В тот самый вечер вы идете в театр и там видите потерпевшего Федяева с незнакомой женщиной. Следствие утверждает, что в эту самую минуту у вас зародилось желание отомстить. Так? То есть, как видите, опять подразумевается наличие плана…

— Ну, не знаю.

— Что — не знаю?

Она молчит. Надо набраться терпения.

— Ну хорошо. А что это вообще за личность — Федяев? Как вы можете его охарактеризовать?

— Личность как личность. Хороший человек.

— Хороший?

— Да.

— Послушайте, Валя… Вы понимаете, что вы совершили? Вам говорил следователь? Ну вот. Я ваш адвокат. Я хочу вам помочь. Мне нужно, не мне, а суду это нужно, чтобы вы рассказали всю правду…

— Что рассказывать?

— Все как было. Вы и Федяев, очевидно, находились в каких-то отношениях?

— Ну допустим. Находились.

— Видите, это как раз недостаточно отражено в материалах следствия. Вы что, не показывали об этом?

Этот мой вопрос почему-то смешит ее. Она слегка оживляется, и я вижу на ее лице совсем не страдальческую ухмылку:

— Нет, не показывала.

— Вы что-то слишком веселитесь, — не выдерживаю я.

— В смысле — поплакать придется?

— В смысле статья у вас серьезная. Вам следователь не говорил? Прямо мужская статья. Срок большой.

— Большой, — откликается она как ни в чем не бывало. — От трех до десяти.

Некоторое время мы сидим молча.

— Вы напрасно так ведете себя.

— Как — так?

— Меня ведь сразу резануло. Как только с вашими показаниями ознакомилась. Вас следователь спрашивает, а вы готовы подтвердить все что угодно. Просто подстраиваетесь под версию…

Она в очередной раз пожимает плечами.

— Неужели вам безразлична ваша судьба?

Молчит. Смотрит без всякого выражения. И это не игра. Ей, кажется, действительно все равно. И тогда я говорю:

— Вы только не отчаивайтесь. Не поддавайтесь настроению.

— А я и не отчаиваюсь, с чего ты взяла.

И тут я вижу, или мне это кажется, что она смотрит на меня насмешливо, пожалуй, даже с долей превосходства.

— Вот что, Костина, — говорю я официальным тоном. — Давайте вести себя разумно. Я еще раз призываю вас отнестись со всей серьезностью. Давайте работать. И, пожалуйста, бросьте эту вашу фамильярность, этот тон, тыканье и все прочее. Если я вам не нравлюсь или вы мне не доверяете, можете от меня отказаться, ваше право. И не молчите, не молчите! Не в ваших интересах…

— Да нет, чего же, — отвечает она просто, — вы мне нравитесь.

— А тогда, пожалуйста, отвечайте серьезно на мои вопросы.

— Ну давайте, — она даже принимает позу прилежной ученицы: вся — внимание.

— Мне важно выяснить, и не мне, а суду это важно, был ли в ваших действиях мотив ревности, оскорбленного женского достоинства… Это в известной степени меняет дело.

— А чего его уже менять, — вдруг с недоброй усмешкой откликается она.

— Вы считаете, что вам не нужна защита?..

— Да нет, конечно, — отвечает она серьезно. — Я же говорила — не надо мне адвоката. У самой язык подвешен…

Сдвинув столики, мы сидим компанией в пельменной, сидим привилегированно, чуть на отшибе, как и полагается завсегдатаям. Сквозь прозрачную стену нашей «стекляшки» видна многолюдная улица, дом старой постройки и на нем — вывеска юридической консультации. В середине дня, примерно между часом и тремя, «стекляшка» становится как бы ее филиалом.

Нас тут знают, и стоит лишь кому-нибудь из наших коллег показаться в дверях, как официантка Лида уже спешит к столу с порцией пельменей. Вот и сейчас она ставит тарелку перед только что вошедшим посетителем, и тот кивает ей в ответ, уже взял в руку вилку, но не может приступить к еде. Он только что из судебного заседания.

— Да, друзья мои, я, кажется, начинаю понимать судей, которые предвзято относятся к нашему брату. Смотрите сами, наш горячо любимый Сенкевич — что он делает?.. Сидит рядом со мной и топит моего подзащитного, чтобы выгородить своего!.. И при этом — невинная улыбка, как будто так оно и должно быть!

Рассказ этот не вызывает бурной реакции. Нас, адвокатов, трудно чем-то удивить. Вот сейчас один из нас, насмешливый Илья Ефимович, замечает флегматично:

— Ну и что?

Еще реплика:

— Старая школа!

И еще:

— С таким же успехом — новая!

И, уже перекрывая своим басовитым прокуренным голосом общий разговор, вступает Ольга Аполлоновна, пожилая, но весьма модно одетая женщина:

— Послушайте, друзья-товарищи, я думала, это только у меня одной склероз… Старику-то Никольскому поди семьдесят стукнуло… Надо бы придумать что-то коллективное…

— Подождите, какие семьдесят, о чем вы говорите? Ему недавно только шестьдесят было… Неужели десять лет прошло? Кошмар!

— А вы что же, Ирина Петровна, не едите? Третий день у вас аппетита нет… К чему бы?

Так я становлюсь объектом всеобщего внимания. Не проходит дня, чтобы кто-нибудь не вспомнил о моей молодости, не обратился вот так по имени-отчеству, глядя при этом со снисходительной усмешкой, впрочем, доброжелательной.

— У Ирины Петровны, к вашему сведению, сто третья статья. Попытка, — объясняет Ольга Аполлоновна. — Пока вы тут разделом имущества занимаетесь!

— Постойте… постойте… Это вот та романтическая история в театре? Она с ножом?

— Театральный роман… А, кстати, как она билет достала? Да еще прямо у входа? Это фантастика какая-то, туда вся Москва ломится, аншлаг…

— Да не с ножом, при чем тут нож! Она его газом! Так, по-моему?

— Она что у вас, без этих, «без определенных занятий», да?

— Ну вот, сразу — «без определенных занятий»… Как мы привыкли все упрощать. Может, это современная Антигона, откуда вы знаете?..

Разговор происходит без моего участия. Но вот и вопрос ко мне:

— Ну и как? Как вы с ней контактируете?

— Нормально, — наконец откликаюсь я.

— Что значит «нормально»? — вдруг спрашивает без улыбки сидящий напротив мужчина в кожаной куртке. Это Аркадий Степанович, наш начальник, заведующий юридической консультацией. До сих пор он молчал и озабоченно ел, находясь как бы в самоизоляции. — Нормально признает вину или нормально — нет?

— Признает, — говорю я, — но от этого не легче…

Аркадий Степанович пожимает плечами. А общий разговор уже перекочевывает на другой край стола, где Илья Ефимович с увлечением рассказывает об очередном казусе из своей многолетней практики. Обо мне уже забыли. И лишь Ольга Аполлоновна шепчет мне на ухо своим прокуренным голосом:

— Когда свадьба-то?

— Пятого.

— Ну, давай, давай, в добрый час… Только смотри… — она кивает на всю нашу адвокатскую братию, — помни про коллектив…

Аркадий Степанович тем временем поднимается из-за стола.

— Вы, Ирина Петровна, пожалуйста, загляните ко мне.

— Пожалуйста, — я с готовностью поднимаюсь вслед за ним.

— Нет-нет, ради бога, — останавливает он меня. — Это не срочно. Заканчивайте спокойно, потом зайдете…

— Не беспокойтесь, — говорю я вежливо, в тон ему. Оставляю на столе рубль, еще один протягиваю Ольге Аполлоновне: — Это вам за вчерашнее… — И уже иду вслед за Аркадием Степановичем.

Мы пересекаем улицу и вскоре оказываемся в знакомом тесном коридоре, где уже ожидают на стульях посетители. Какая-то старушка в традиционном темном платке и с палкой в руках, завидев меня, идет следом, на ходу пытаясь изложить свое «дело», и я жестом прошу ее подождать.

— Ну как у тебя с нею? — спрашивает Аркадий Степанович.

— С кем, Аркадий Степанович?

— Ну вот. Современная Антигона или как ее там… Это что, нечистая сто третья? Через пятнадцатую? Преднамеренное покушение?

— Да. Версия такая.

— Ну а твоя версия?

— У меня ее пока нет.

— Мгм.

Мы вместе с ним входим в кабинет.

Аркадий Степанович, ни слова не говоря, устремляется к столу, делает какие-то записи в перекидном календаре. Вздыхает.

— Садись, садись… Эти бумажки меня доконают… И зачем я соглашался, не знаешь? Зачем мне все это было нужно?

— Не знаю.

Его демократизм не находит во мне поддержки. И тогда, усмехнувшись самому себе, он спрашивает:

— Так о чем мы говорили? Видишь ли, дело какое. Тут поступили сведения, что обвинение на процессе будет поддерживать районный прокурор. Уж не знаю, чем они там руководствовались… — Он поднимает на меня глаза. — Тебя это не смущает?

— Нет. А что?

Молча смотрим друг на друга.

— Нет, ничего, — говорит он, смутившись.

— А зачем вы спрашиваете? — допытываюсь я.

— Да нет, так просто.

— Ну нет, а все-таки?

— Видишь, какая ты дотошная. Что, уж нельзя спросить?

— Ну хорошо. — И я иду к двери. — Если вам пришла в голову мысль забрать это дело у меня и передать кому-нибудь из наших зубров…

Видно, что я попала в самую точку. Он даже испугался.

— Нет-нет, что ты! Я разве что-нибудь тебе сказал?.. — Он не отпускает меня. — Сказал? Или нет? Отвечай!

— Нет, не говорили.

— Ну а что же ты тогда…

И на этом мы расстаемся. Старушка в темном платке ждет меня и теперь снова поднимается навстречу. Мы заходим в тесный закуток, где стоит мой стол, и я усаживаю старушку в кресло. Но она вдруг поднимается с неожиданной бодростью, достает из сумки коробку конфет, кладет на край стола.

— В самый раз все поделили, по справедливости… — объясняет она. — Ишь чего захотел-то — телевизор ему… Я на этот телевизор сама откладывала, сама…

— Ну вот и хорошо, — говорю я, — хорошо, что все уладилось. А конфет мне не нужно, бабушка. Внукам раздайте…

— Как же вам не нужно, как же… Вы уж наше с дочкой спасибо примите… Он-то одумался потом, старый мой… Вернулся, значит, чемодан на место, теперь, говорит, по-хорошему жить будем…

— Тем более, — смеюсь я, — выходит, зря делили ваше имущество. Так что придется вам конфеты обратно нести… Бабушка, милая, заберите вы эти конфеты. Вы и так можете воспользоваться вашими правами… Это моя обязанность, бабушка, и ваше право! Пра-во! — кричу я ей. — И не надо меня благодарить!

Она кивает согласно, но смотрит издалека, из какого-то своего непостижимого, неподвластного мне мира. Я еще пытаюсь ей что-то объяснить, но старушка уже семенит к дверям, оставив конфеты на столе. А передо мной вырастает новая посетительница. Это женщина средних лет. Мы садимся за стол. Злополучную коробку с конфетами я небрежно бросаю на подоконник. Но от посетительницы не ускользает мой жест…

— Слушаю вас.

Поколебавшись, женщина начинает:

— Так вот, муж подал на развод. Я хочу взять адвоката. Чтобы исключить случайности. Какая должна быть версия в суде? Как вы понимаете, чтобы это было убедительно?..

— Версия? Не знаю. — Я пожимаю плечами. — Версия чего?

— Не знаю уж чего, но чтобы он ко мне вернулся.

— Ну, наверно, наличие семьи, детей. Может, ваше собственное к нему чувство…

— Это, увы, отпадает. Чувство!

— Тогда зачем?

— Что — зачем?

— Зачем вам его удерживать?

— Странные вы вопросы задаете! — удивляется женщина. — Да он спутался, вы понимаете? Спутался! Она-то, конечно, рада стараться, щука эта, заглотила кусочек… А он-то, дурачок, ходит весь приподнятый, напевает под нос… Вдруг у него, скажите пожалуйста, голос прорезался!

— Вот и хорошо, — говорю я ей. — Запел человек, это уже прекрасно!..

Женщина смотрит на меня в крайнем изумлении.

— Нескромный вопрос. Вы сами замужняя?

— Нет. А что?

— Ничего.

В это мгновение в дверях появляется голова Руслана. Он осторожно заглядывает в помещение и, встретившись со мной взглядом, заговорщицки улыбается, подмигивает…

— Минуточку, гражданин, — говорю я ему, не теряя хладнокровия. — Вы его вернули… — Я пытаюсь продолжить разговор. — Что ж это за жизнь будет? Мучение? Он уж у вас не запоет, точно!

— Ясно. Как ваша фамилия?

— Пожалуйста. Межникова.

Женщина, бросив на меня последний, красноречивый взгляд, встает и направляется к выходу. А навстречу ей, приближаясь к моему столику с загадочным видом, уже идет Руслан.

— Садитесь, гражданин, — говорю я ему строго. — Слушаю вас.

На этот раз я пришла в тюрьму с твердыми и ясными — по крайней мере для меня самой — намерениями.

— Вот что, Костина. Давайте сразу условимся. Защищать вас я буду. Это не ваш и не мой личный вопрос. В процессах, где участвует прокурор, обязательно и участие защиты. Таков закон. А сейчас прошу вас отвечать на мои вопросы…

Она слушает покорно, потом вдруг спрашивает вполне дружелюбно:

— Ты кримплен на Арбате брала? Месяца два назад?

Я не нахожу, что ответить, зачем-то смотрю на свое платье. А она продолжает как ни в чем не бывало:

— А я все думаю: откуда мне твое лицо знакомо?.. Два дня уже мучаюсь. Ну смотри, память, а? В июне месяце это было, помнишь? Я себе только взяла, думала брючный сшить, да вот, видишь, не успела…

Таким образом, между нами вдруг, помимо моей воли, устанавливаются весьма короткие отношения. И она спрашивает:

— Ты сама-то с какого года?..

— Сорок восьмого, — отвечаю послушно.

— Ровесницы! А месяц?

— Октябрь.

— Ну ты подумай! — Она, кажется, искренне обрадована совпадением. — И я в октябре!

Мгновение мы молча смотрим друг на друга. Потом я говорю:

— Итак, вы с Федяевым находились до этого в каких-то пока неясных для меня отношениях. Где вы с ним познакомились? Когда?

— Что, отвечать на вопросы?

— Да. Отвечать.

— Познакомились? Давно. Уже лет семь, восьмой… Где? В Петровске.

— Вы что, оттуда сами?

— Да. Оттуда.

— А как в Москве оказались?

— Как. Оказались. Переехали.

— Вы или он?

— Я и он… Вместе. Он учиться хотел. Вот и переехали. Учиться…

Она смотрит на меня, словно размышляет, стоит ли рассказывать. И, видимо, решает, что все-таки стоит.

— Он тогда в армии служил. Через реку их полк стоял… На другом берегу. Придут человек десять в увольнение — я тогда тоже на почте работала, — кто посылку получать, кто за письмом, встанут возле стойки и давай на танцы приглашать или там в кино… А он — в сторонке сидит, книжку читает. Я его сразу приметила. — Вот она наконец и разговорилась. Впрочем, уже замолкла. Сидит задумавшись. — Ну а потом заболел. Я к нему, значит, — в госпиталь. Он вообще здоровьем не блещет, только с виду такой… Ну вот. Демобилизовался и — ко мне. Не то чтобы там жениться или что, между нами вообще тогда ничего и не было… так, можно сказать, дружба. Очень матери моей стеснялся… Ну а потом, значит, — в Москву да в Москву. Учиться… Он ведь, знаете вы или нет, не просто там способный такой… Он очень способный! Я ему репетитора наняла, доцента, так тот прямо удивлялся. С такой головой, говорит, в аспирантуру надо. Как в воду глядел!..

— Это уже в Москве, что ли?

— В Москве, в Москве. Мы сразу комнату получили. Четырнадцать метров… Я дворником пошла в домоуправление, там это дело сразу. Ну а работа ничего, на первый взгляд тяжелая, потом привыкаешь… Зимой трудновато, когда снегу навалит, но это — какая зима, год на год не приходится…

Я смотрю на нее с удивлением, и она это замечает.

— А что особенного? Ради того, чтоб человек выучился, можно и лопатой поработать, правильно?

— Ну-ну… Лопатой, хорошо. А почему вы не зарегистрировали ваш брак? Что вам мешало?

— Ничего. — Она пожимает плечами.

— И все-таки?

— Ничего не мешало. Вы что, считаете, все непременно женятся?

— В основном.

— Вот вы ошибаетесь. Бывает любовь, когда не думают про дворцы бракосочетания.

— Так-так. Вот вы уже сказали слово «любовь». Это очень важно. Как вам сейчас кажется: была ваша любовь, так сказать, односторонней или взаимной?.. Вы верили ему?

— Конечно… А он не умеет врать, Виталик. Как соврет, сразу краснеет. Я ему говорю: из тебя Штирлиц не получится…

— Ну-ну?

— Давайте. Спрашивайте, — вдруг отчего-то оживившись, предлагает она.

— И, значит, вы ему верили, и он вас обманул…

— Да нет, почему обманул. Ничего не обманул. Ушел — и все. Надоела я ему, как видно. Нашел другую. Разве не бывает?

— Бывает.

— Я единственно что говорю: бросишь, мол, меня, уезжай из Москвы подальше, чтоб я тебя близко не видела, а то, говорю, за себя не ручаюсь!..

— И он, значит, не уехал…

— Не уехал. А чего ему уезжать? Тоже глупости. Он на такое место устроился, через пять лет профессор, куда тут уезжать…

— Так. — Она, наверное, видит мое беспокойство. — Значит, вы его как бы предупреждали о вашей мести…

— Предупреждала? Ну да, так получается…

— Нет, Костина, нет!.. — говорю я горячо. — Эту версию мы оставим, понимаете вы меня? Я даже не допускаю, что вы действовали с заранее обдуманными намерениями. Это только ваше неосторожное слово. Но оно может быть понято судом буквально, и тогда…

— Что — тогда?

— Тогда плохо ваше дело… Скажите мне еще, вы встречались с Федяевым во время вашей ссоры? Ну, вот он… другую нашел… Вы встречались?

— Да. Конечно.

— Ловили его в театре?

— Зачем в театре? Он приходил ко мне. Оставался.

— Как — оставался? И вас это устраивало?

— А что? — Она пожимает плечами, смотрит на меня с искренним недоумением. — Мы в тот вечер уже опять вроде сошлись. Так ему показалось…

— Показалось? Ему?

— Ну да. Он же слабый человек, Виталик…

— Слабый и… расчетливый?!

— Вот именно.

Я смотрю на нее с печалью.

— Что вы за человек, Валентина? Подумайте о себе… Вы получили обвинительное заключение?

— Ну получила.

— Прочли?

— Читаю.

— Как, еще только читаете? — в очередной раз изумляюсь я.

Почта, разгар рабочего дня. Руслан пристроился где-то за столиком, от нечего делать что-то пишет, а я — за перегородкой в служебном помещении, у заведующей.

Пробежав глазами бумагу, говорю:

— Ну что ж, очень даже хорошая характеристика.

— Это вполне заслуженно.

— Да нет, я не сомневаюсь. Просто знаете, как бывает…

— Нет-нет, она у нас себя положительно зарекомендовала, — спешит заверить заведующая. — Ничего плохого про нее сказать не могу. У других — прогулы, опоздания, девушки у нас молодые, знаете, кое-кому ответственности недостает. А она — нет. Всегда в срок, аккуратно… Попросишь кого заменить — пожалуйста. И по общественной линии… Я ее всем в пример ставила… — Она замолкает и, усмехнувшись каким-то своим мыслям, говорит: — А вот и место ее — видите, в углу?..

Столик как столик. На четырех ножках, с клеенчатой, в чернильных разводах, поверхностью. Дверцы захлопнуты наглухо, стул задвинут вплотную. Необитаемый столик.

Девушки-работницы в мини-юбках и синих нарукавниках окружают заведующую, о чем-то с ней оживленно беседуют, потом исчезают стайкой, так же внезапно, как появились. Я вижу их лица в ровном ряду фотографий на Доске почета. Милые девичьи лица, улыбающиеся, чуть смущенные, застывшие в напряжении перед объективом… И здесь же, в этом прекрасном ряду, я замечаю как бы пустоту, пробел: остались лишь следы клея на месте фотографии да две буквы внизу — «К» и рядом «о».

Заведующая снова подходит ко мне:

— Так. И насчет общественного лица. Я уже говорила вам или нет? Она донорством у нас занималась, кровь ходила сдавать, добровольно…

— Кровь?

— Да. Это, знаете, не каждый согласится, хоть и плакаты висят. Дело добровольное. Хоть и деньги платят, я уж там не знаю сколько… Вообще-то насчет денег… она, конечно, нуждалась. Если сверхурочные когда… Знаете, без отца, без матери.

— Ну а друзья? Друзья были у нее?

— Не знаю даже, как сказать. Здесь, в коллективе, пожалуй, что и не было. Да и вообще, по-моему, один этот Виталик… Зато уж всем друзьям друг…

— Виталик — это Федяев?

— Не знаю, как по фамилии. Возможно. Высокий такой.

— Ну-ну?

— Она всегда прямо чувствует: сейчас, мол, Виталик мой придет… И точно — через пять минут появляется. Последний раз, помню, туфли ему покупать ходили…

— Ему туфли?

— Ему, ему. Нынче, знаете, — и заведующая впервые улыбается, — девчонки у нас самостоятельные, а мужчины, можно сказать, наоборот… Она все деньги откладывала, переживала. Он, говорит, у меня в остроносиках ходит, а их сейчас уж не носит никто, остроносики эти…

Когда я, наконец расставшись с заведующей, выхожу из-за перегородки, Руслан сидит за столом в прежней позе, что-то торопливо пишет.

— Ну и что? — спрашивает он весело. — Какие успехи? Провели беседу? А я тут тоже времени зря не терял, — он встает из-за стола, показывает мне стопку открыток. — Вот, написал… приглашения…

— Какие приглашения? — спрашиваю я некстати и тут же, спохватившись: — Ах да, правильно, приглашения… Ну молодец!.. Кстати, папе написать нужно заранее…

Мы входим в салон для новобрачных. Фата для невест и обручальные кольца, мужские одеколоны и диван-кровати, пуховые подушки и сервизы на двенадцать персон — все это предстает перед нами в соблазнительном многообразии…

— Ну что, — говорит Руслан, — давай приобретать?

— Давай.

— А с чего начнем?

— Не знаю.

— Вот смотри. Существенная подробность. Чем мы с тобой будем накрываться? — Он теребит разложенное на прилавке одеяло. — Что, не годится?

Потом в обувном отделе мой спутник примеряет туфли.

— Ну что? — Он поворачивает ко мне голову.

Я смотрю на его ногу в тупоносом полуботинке и говорю:

— Купим!

— У меня есть вроде этих, тоже черные.

— Ну все равно. Купим.

— Почему?

— Купим.

— Ну, если ты так настаиваешь… — Он пожимает плечами. — Мне они не нравятся.

Продавщица смотрит на нас выжидающе. Я говорю ей:

— Выпишите, пожалуйста.

Потом с бумажкой в руках мы с Русланом останавливаемся у кассы.

— Почему мне? — шепчет зловеще Руслан. — Не мне, а тебе. Ты женщина.

— У меня есть, много.

— Откуда?

— Откуда? Ты забываешь, мой отец — директор завода! И я кое-что зарабатываю.

С этими словами я выгребаю из сумочки все ее содержимое, и тут выясняется, что нам не хватает трех рублей, и тогда Руслан начинает опустошать свои карманы. Так, с грехом пополам, мы расплачиваемся и под взглядом кассирши начинаем оба смеяться.

— Нам на дорогу-то осталось? — спрашиваю я.

Руслан демонстрирует мне два пятака.

— За что я тебя люблю, Руслан, это за чувство юмора! — говорю я, продолжая смеяться, и мы целуемся.

Потом спохватываемся — мы все-таки в магазине!

— Ничего, — утешает себя и меня Руслан. — Где же еще целоваться, как не в этом заведении!..

Мы выходим на улицу, держась за руки. В другой руке у Руслана — коробка. Настроение веселое.

И тут Руслан говорит:

— Неплохо бы поужинать, а?

— Где поужинать? Я не одета для ресторана.

— Никто тебя не тащит в ресторан. Можем пойти к тебе, чем плохо?

— Ко мне? Ты меня приглашаешь ко мне домой?

— Да.

— Увы, сегодня исключено.

— Почему?

— Потому что существует тетя. Ты прекрасно знаешь ее взгляды.

— Подожди. При чем тут тетя? — недоумевает Руслан. — Тетя поехала на дачу, и ты это тоже прекрасно знаешь! Сегодня, между прочим, суббота?

— А если нет? Не поехала? А если поехала, но на полдороге раздумала и решила вернуться?.. Нет, Руслан. Нет, я уже вышла их того возраста.

— Прекрасно. Проверим.

— Что проверим?

Он останавливается возле телефонной будки, начинает рыться в карманах. И тут я сама протягиваю ему монету…

И вот мы уже стоим в будке, слушаем затаив дыхание. Длинный гудок. Пауза. Снова длинный. Слушаем в два уха, прижавшись головами.

— Пять… Шесть… Семь… — Руслан терпеливо считает гудки. — Восемь… Ну?

…Осторожно поворачиваю ключ в двери… В квартиру входим на цыпочках.

— Никого, — шепчет Руслан.

— Никого. Можешь надеть тапочки, сейчас свет зажгу.

— Зачем свет? — Он пытается обнять меня, коробка с туфлями мешает. Бормочет: — Это же глупо, мы так редко бываем вместе… Какой может быть свет?..

— Подожди, подожди. Да отпусти, ты что, не слышишь? Давай хоть поужинаем. Ты же хотел ужинать…

Делаю нерешительную попытку высвободиться из его объятий, но он вдруг сам отпускает меня, отходит. Голод все же пересиливает…

И вот уже накрыт стол посреди комнаты, и Руслан в фартуке, закатав рукава рубашки, занимается сервировкой. С важным видом колдует он над приборами, передвигает, меняет местами, а я сижу в углу в кресле и молча смотрю на него.

— Что?

— Ничего.

— Ты хочешь что-то сказать? Как понимать твой пристальный взор?

— Нет.

— Любишь меня?

— Да.

— А почему мы все время говорим шепотом, не знаешь?

— Давай говорить громко.

И он говорит громко:

— Где хлеб? Я смотрел в хлебнице…

— Забыли, сейчас сбегаю.

— Тогда в темпе.

…Когда я с авоськой в руках возвращаюсь в квартиру, застаю такую картину: Руслан сидит за столом в обществе незнакомого мужчины, они мирно беседуют.

— А к тебе гости, Ирина Петровна, — говорит Руслан, завидев меня в дверях.

— Ко мне?

— К вам. — Гость привстает со стула. — Вы ведь Межникова? Ирина Петровна?

Мужчина собирается еще что-то сказать, медлит, и Руслан опережает его:

— Да вы садитесь, садитесь. Неужели сидя нельзя разговаривать? Ты тоже, Ирина Петровна. Что-то я тебя не узнаю. Будь хозяйкой.

Мы с гостем поневоле опускаемся на стулья. Смотрю на него выжидающе, он молчит.

— Мы, кажется, незнакомы.

— Да-да, конечно, вы извините за вторжение… — Мужчина выглядит смущенным. — Но вы, я думаю, поймете… Дело в том, что я — Федяев…

— Кто-кто?

— Федяев. — Я смотрю на него оторопело, и он спешит пояснить: — Ну, потерпевший. Так, кажется, на вашем языке?

— Так, — киваю я. Все еще не могу прийти в себя. — Так вы Виталик? Нет, невероятно. Как вы сюда попали?

Теперь уже недоумевает он:

— Как попал? Очень просто. Узнал в консультации адрес, позвонил в дверь, ваш супруг мне открыл…

«Супруг» вступается за гостя:

— Ну что ты к человеку пристала, действительно? Как попал? Через парадную дверь, не через стену… — И, адресуясь к Федяеву: — Не волнуйтесь. Вот угощайтесь лучше… — Он кладет в тарелку гостя кусок мяса.

— Нет-нет, спасибо, я не голоден… — Федяев берет вилку в левую руку, аккуратно отрезает ножом ломтик мяса, жует с отрешенным видом.

— Выпить хотите? — предлагает Руслан.

— Выпить? — гость грустно усмехается. — Увы. Не тот случай. Супруга вам объяснит. — Он бросает на меня выразительный взгляд и говорит, все более обретая уверенность: — Но, знаете, я рад, что попал к сверстникам, так сказать, к своему поколению. Нам легче понять друг друга… Значит, в двух словах… Я хочу знать, что там, какие дела. И как можно ей помочь… Видите ли, — он опять смотрит на меня, — тут такая сложная ситуация. Потерпевший, так сказать, не имеет претензий. Словом, я не хочу, чтоб ее там приговорили. Ничего этого не нужно в данном случае. Вы меня слушаете?

— Нет. Не слушаю.

— Да-да, я понимаю. Мои показания на следствии и тому подобное… Но это было, так сказать, сгоряча. Ну, под горячую руку. Я вовсе не заинтересован… Почему вы меня не слушаете?

— Я послушаю вас на суде.

— Я понимаю. Но у нас сейчас с вами одна задача. Мы хотим ей помочь, верно? То есть и вы хотите ей помочь, и я. Мне вовсе не легче от того, что она сейчас сидит в этом… в изоляторе. Я тоже, в общем, морально страдаю…

— Послушайте. Поберегите ваше красноречие до суда. Моя профессия не позволяет мне вести с вами беседы. И тем более в домашней обстановке.

— Видите ли… — он словно и не слышит моих возражений. — Я что могу сделать? Написать письмо суду… Я, например, считаю, что это заскок. И этим газом, теперешним, нельзя отравить, это я специально выяснил. То есть не могло быть смертельного исхода. Так? Это, наверное, меняет дело. Или не меняет?

— Не знаю. Спросите у прокурора.

Он смотрит на нас с Русланом.

— Ну зачем нам становиться на формальные позиции?.. Мы с вами хотим одного, правильно?

— Разве вы не слышали, что я вам сказала?

— Хорошо-хорошо. Все. А когда вас можно застать?

Я молчу. И он молчит. Я смотрю на дверь. И он, вслед за мной, смотрит на дверь. Я поднимаюсь. И он поднимается.

— Дай человеку доесть, — говорит Руслан.

— Ничего, — отвечаю я.

— Ничего, — соглашается со мной сам Федяев и молча, как-то растерянно идет к двери.

Пробормотал, уходя:

— Так я все-таки напишу. Да?

Закрывается дверь. Наступает пауза. Руслан следит за мной взглядом.

— Ну-ну, — произносит он наконец. — А ты, оказывается…

— Что — оказывается?

— Никогда еще не видел тебя… при исполнении! А что за тип?

— Подлый тип.

— Ты — так уверенно?

— Да.

— Нет, я тоже думаю, что подлый. Украл у нас столько времени…

Мы гасим общий свет, включаем ночник. Садимся рядом на диване. Сидим молча.

— Давай включим музыку. Поставить пластинку?

— Нет, — говорит он. — Сиди. Больше я тебя никуда не отпущу.

И в эту минуту мы отчетливо слышим, как поворачивается ключ в замочной скважине, скрипит отворяемая дверь. В прихожей возникает моя тетя. Собственной персоной.

— Добрый вечер, — говорит она после паузы, пытаясь сохранить невозмутимый вид.

И Руслан в тон ей, не теряя хладнокровия, приветствует:

— Лидия Константиновна! Как кстати. Мы только что о вас говорили… Садитесь, пожалуйста… Разрешите за вами поухаживать…

И снова — следственный изолятор. Сегодня третья наша встреча, и, похоже, Костина уже привыкла ко мне, к моему присутствию и вопросам… Сидит с независимым видом, смотрит выжидательно.

— Итак, Валентина, вы на протяжении семи или восьми лет, можно сказать, содержали Виталия Федяева, жертвовали для него всем, даже здоровьем… я имею в виду ваше донорство, и в результате он же, Федяев, отплатил вам черной неблагодарностью. Так? И это — то, чего вы не смогли пережить!

Она спокойно выслушивает эту мою формулировку, никак не реагирует.

— Так?

Молчит.

— Кровь ходили сдавать?

— Ну и что? Значок имею.

— Какой значок?

— Донорский.

— И он видел этот ваш значок?

— Кто? Виталик? Да нет, что ты. Я же от него это дело скрывала. Потом, правда, узнал, переживать стал…

— Да я вижу, он у вас совестливый!

Пауза.

— Сейчас даже, по-моему, полон раскаяния, — продолжаю я. — Так мне по крайней мере показалось.

— А вы что, видели его?

— Да. Он приходил.

Она мгновенно оживляется.

— Кто? Виталик?! Ну и что он, расскажите! Как там его дела? Их должны были — три человека — за границу послать на полгода, в Бангладеш… — Она ловит мой взгляд. — Он ведь, знаете, по своей специальности ценный человек, даже, можно сказать, редкий. Экономическая статистика, знаете, что такое?..

Смотрю на нее со все возрастающим любопытством.

— Послушай, Валя, что ты за человек! Какая там еще статистика! Он предал тебя!

— Кто предал? — Взгляд ее становится недобрым. — Почему это предал?

— А потому что воспользовался твоей любовью…

— А почему это он воспользовался? А может, это я воспользовалась? Кто это сейчас посчитает?

— Но газ-то открыла ты! Зачем-то ты это сделала!

Она смотрит на меня как на человека, не понимающего самых простых вещей. И я почему-то чувствую себя посрамленной…

Она вдруг спрашивает:

— А ты любила когда-нибудь?..

Потом пошла череда обычных дней. Я ездила на работу, принимала посетителей в юридической консультации, выступила в процессе по гражданскому иску. Кроме того, написала несколько писем родственникам, дала телеграмму отцу. Ходила на примерку в ателье, снова надевала свое свадебное платье…

А этот день начался с телефонного звонка.

— Алло, алло!.. Руслан? Куда мы сегодня, я уже забыла… Чей день рождения?.. А кто такой Мишка?.. Ах, господи, Мишка в смысле Мишка, которому пять или шесть, сколько уже?.. А что купить?.. Ну хорошо…

Вешаю трубку, но из будки выйти не решаюсь: проливной дождь! И тут вижу, как подходит к остановке троллейбус. Набравшись смелости, все же выскакиваю. Уже отъехав, шофер тормозит, великодушно раскрывает мне двери…

В мутной завесе дождя мчится за окнами улица. Тротуары пусты, прохожие прильнули к стенам домов. И лишь у входа в театр традиционно толпится народ. Снуют, презрев ненастье, страждущие, спрашивают лишние билетики…

Промелькнуло за окном здание театра, а я словно еще вижу сгрудившихся у входа людей, вижу просторную афишу на фасаде…

И сквозь ненастье, сквозь завесу дождя проступает далекий майский вечер, прозрачный и пестрый, вереница людей тянется к театральному входу.

И вместе со всеми, в модном плаще, с сумочкой через плечо, приближается к зданию стройная, миловидная женщина…

Билета у нее не было, напрасно она пыталась пробиться к окошечку кассы.

— Минуточку, девушка, очередь для всех одна!..

— Мне спросить только.

— Всем только спросить.

Вышла на улицу, постояла недолго среди толчеи. Обошла вокруг здания, замедлив шаг возле служебного входа — так, на всякий случай. Какой-то знаменитый актер мимоходом смерил ее взглядом, скрылся в дверях. Войти вслед за ним она, конечно, не решилась… И тут внимание ее привлек очень еще молодой человек, с виду старшеклассник. Он стоял у дверей театра и тоскливо ждал, вглядываясь в толпу.

— Послушай, — сказала она, — уступи билетик, будь человеком. Я тебе сколько хочешь заплачу.

Молодой человек обиделся:

— Вы меня, кажется, не за того приняли.

— Я тебя прошу, мальчик. Нужно, очень нужно, понимаешь?

Его несколько огорчил этот ее тон, в особенности обращение «мальчик».

— Вы же видите, я не просто так стою. Кое-кто должен подойти.

— А если «кое-кто» все же не подойдет? Я на всякий случай подожду, ладно?

В ответ он только пожал плечами. Из помещения театра уже доносилась трель звонка.

— Ну что ж, — произнес молодой человек как можно небрежнее, — идемте… Будет ей наука… Учтите только, у меня одно место откидное…

— Может, еще подождете?

Он усмехнулся, помотал головой, они наконец вошли в театр.

Когда поднимались по лестнице, он украдкой, сбоку поглядывал на свою спутницу, потом робко спросил:

— Можно взять вас под руку?

— Лучше я вас.

…Вздрагиваю от легкого прикосновения. Поднимаю голову и вижу перед собой растерянное лицо водителя. Салон троллейбуса пустой, двери раскрыты. Мы стоим на конечной остановке где-то далеко на окраине, среди новостроек. Водитель склонился надо мной, вид у него испуганный.

— Хорошенькое дело, — говорю я. — Вы уж меня извините. Что-то такое напало, знаете…

— Бывает, бывает.

— А который час?

— Двенадцать часов семь минут. — Он смотрит на меня подозрительно. — Пятое августа. Двадцатый век.

— Двадцатый? Неужели?

— Да, — говорит водитель и, покачав на прощание головой, уже направляется к кабине.

Мы снова трогаемся, и я опускаю мелочь в кассу, отрываю новый билет. Стою с нелепой улыбкой, глядя на свое отражение в стекле.

…Итак, легким привычным движением она взяла своего спутника под руку… В то время как для нее этот жест ровным счетом ничего не означал, молодого человека волновала близость незнакомой красивой женщины, которая была к тому же еще и старше… В зал он вошел неуклюжий, одеревеневший, конечно же, галантно уступил ей кресло, сам примостился рядом на откидном сиденье. С ревнивым любопытством следил, как она усиленно высматривает кого-то в зале.

— Вы кого-то ищете?

Она вздрогнула от неожиданности, вспомнила про своего нового спутника:

— Нет, просто давно в театре не была.

— Вас как зовут?

— Меня? Валей. Я вам за билет после спектакля отдам, ладно?

— Да что вы, какие деньги… Вы любите Шекспира?

Она по-прежнему сидела в напряжении, всматриваясь в лица людей, сосредоточенно обводя взглядом ряды и ложи.

— Что? — спросила она машинально. — Шекспира? Конечно, еще бы!..

Но вот стал меркнуть свет в зале. Со сцены донеслась музыка. Потом сделалось совсем темно, и тут вдруг вспыхнула сцена, освещенная исступленным светом прожекторов. Мужчина в черном трико сделал шаг к рампе. И зал затих…

Действие захватило ее. Она сидела, чуть подавшись вперед, неотрывно глядя на сцену. Молодой человек ерзал на своем сиденье, украдкой старался заглянуть ей в лицо. Потом, собравшись с духом, осторожно положил свою ладонь ей на руку. Но, увы, она была настолько поглощена происходившим на сцене, что даже не заметила этого его важного жеста… Так они и сидели со скрепленными кистями, словно королевская чета, пока он сам, вздохнув, не отнял руки…

После окончания первого акта она долго и восторженно аплодировала, потом посмотрела на своего соседа, посмотрела по сторонам. Лицо ее стало озабоченным.

— Пойдем. Скорее. — Она поспешно поднялась с кресла. — Слышишь? Пойдем скорее в буфет…

И, не ожидая своего кавалера, начала стремительно протискиваться к выходу.

В буфете она протянула ему десятку.

— Купи лимонада, пирожные. Себе можешь что-нибудь посерьезнее, на меня не смотри…

— Да у меня свои есть, — произнес он не без гордости, денег не взял и встал в очередь.

Когда пили лимонад, она с прежней сосредоточенностью разглядывала входивших в буфет людей. Сталкиваясь взглядом со своим юным спутником, она, казалось, всякий раз вспоминала о нем впервые и поспешно улыбалась.

Но вот она увидела в дверях высокого человека лет тридцати. С ним рядом шла такая же высокая женщина в вечернем платье…

— Нет-нет, ты меня не убедишь, я этого не понимаю. Ты любила его, и ты же прощала ему все эти, мягко говоря, измены. Он что же, мог спокойно прийти в дом с женщиной, и ты спокойно — что? Ставила чай?

Мы снова рядом, друг против друга. Что-то в ней изменилось. Другая кофта. По-другому заколоты волосы. Да и держится по-другому.

— Почему спокойно, — говорит она неторопливо. — И вовсе не спокойно. Ну что же ты думаешь, одних чистеньких, что ли, любят? Ты своему — что, не прощаешь? Я никогда не поверю!

— Но погоди. Прощают тогда, когда думают, что это случайная ошибка. Или — когда женщина полностью зависит от мужчины — только бы остался, только бы не ушел!..

— Ну?

— Но ты разве зависела от него в такой степени?

Она смотрит на меня с сожалением:

— Вот странная! Тебе объясняешь, объясняешь. Я же любила его!

— И поэтому стерпела, когда какой-то женщине он тебя представил как сестру?

— Ну уж нет. Тут я ему, конечно, выдала! Тут уж было вранье! А я говорю: что угодно, но только не врать.

— Это была она, что ли, Светланка?

— Нет, Светланку он ко мне не приводил. Этого еще не хватало — Светланку! Светланку он и скрывал, в том-то и дело. Как будто, мол, к товарищу переехал — после нашей ссоры. А сам, значит, туда, на Ново-Песчаную. Это уж я все после узнала.

— После чего? После театра?

— Ну да… Его видели, как он билеты брал. Мои же девочки, с почты. Они там в очереди стояли… А он, значит, — по записке или еще как… Ну вот, я и пошла на спектакль. На них поглядеть…

— И устроила там скандал…

— Ну как скандал… Поговорили, в общем. Уж, ясно, не целовались…

— А потом?

— Потом… Является в полдвенадцатого. С бутылкой вина. Вроде бы с повинной. Так, мол, и так, Валюша, прости меня… Ну и все сначала… Не знаю, как ты, а я ведь зла не помню. Не скажи он в тот вечер про эти свои планы, может, я бы тут сейчас и не сидела. Представляешь, лежим… На этой, на раскладушке… Ночь… И он мне вдруг все — начистоту. И что он в этот самый, как его, в Бангладеш собирается. И, значит, перед этим с ней расписаться, со Светланкой. А то, если неженатый, могут не послать. «А зачем же ты ко мне-то пришел, дурачок? Ее-то зачем обманываешь?» А я, говорит, не обманываю. Она, мол, в курсе. «Как это — в курсе?» А она, говорит, сама меня послала — иди, мол, и помирись. А то еще напишет. Это я-то напишу, представляешь?.. Вот такая история. Это я его, значит, правду учила говорить, вот он мне и — правду! Эх ты, говорю, уж лучше б соврал что-нибудь… Стою и глажу, у самой слезы… Он, вижу, спит, бутылка, что ли, подействовала — он-то вообще непьющий. Спит. Ну и я, значит, его приговорила…

— Ну и себя, наверное?

— И себя, а что ж делать. Приняла таблетку — димедрол, легла рядом с ним, он даже и не пошевелился. Ну и все… Утром нас, значит, нашли. Соседи запах газа почуяли…

Я протягиваю ей платок. Она вытирает глаза, сидит неподвижно, глядя в сторону. На меня не смотрит. И не надо, теперь пускай не смотрит! Пишу, пишу в своем блокнотике…

— Ну? — спрашивает она вяло. — Что еще?

— Ничего, Валя.

— Пиши-пиши, — усмехается она. — Как это теперь считается — был план или нет? — Смотрит на меня с прежней усмешкой, даже, кажется, с сожалением. — Умышленно или как?

Молчу. Пишу.

Она снова оживляется:

— Но смотри, чтоб его-то там не впутывать. Не надо. Или как считаешь? Он ведь не пострадает? Ведь нет такого закона?

— К сожалению, нет, — говорю я.

Годовалый малыш вцепился руками в спинку кровати, скорчил гримасу, вот-вот расплачется…

А вот он уже на два года старше. Стоит на аллее парка, держит за руку отца, ему спокойно и хорошо.

— Здесь он вылитый ты, Леша.

— Леша? Ничего подобного. Катин овал, губы, не видите?

Мы сидим компанией в обычной комнате, человек десять-двенадцать, смотрим на портативный любительский экран. Где-то сзади трещит кинопроектор.

— Давайте Мишку спросим! Мишка, ты на кого похож — на папу или на маму?

— Да он спит.

— Спит?

— Ну да, заснул. Тише. Леша, отнеси его в кровать…

Хозяин квартиры прерывает просмотр, зажигает свет. А мать берет малыша на руки, несет в соседнюю комнату.

— Подарки в изголовье положите, — советует кто-то. — Утром проснется, вот будет радости…

— Ну что, — спрашивает хозяин, — будем дальше смотреть?

— Леша, прокрути-ка, что ты в Йемене снимал.

— Нет-нет, давайте это досмотрим. Леша, ничего не надо переставлять, включай.

И снова трещит кинопроектор, зажигается экран. Мы снова видим Мишку, сына Леши и Кати, наших дорогих друзей, потом кадры кончаются, тянется длинный кусок ракорда… И вдруг, когда кое-кто из нас уже поднялся с места, на экране возникает новая «тема»… Мы замолкаем, подаемся вперед в удивлении… Та же знакомая комната, тот же диван у стены и стол посередине и за столом — беззаботная, оживленно жестикулирующая компания…

— Что это? Из какой оперы?

— Постой, да это же мы!..

— Точно. Вот я сижу. Посмотрите, какой стройный и красивый!..

— Слушайте, бессмертные кадры! Ай да Леша! Сюрприз!

— Слушай, Игорь, а тебе без бороды лучше было… А это кто? Неужели Апухтин?

— Какие славные молодые люди, какие открытые лица! Неужели это мы?

— А вот и Ирина!.. В углу, за столом, видите? Ай да Ирина!

Кто-то толкает меня в темноте, но я и сама уже давно неотрывно смотрю на худенькую девушку, сидящую на дальнем конце стола. Она, пожалуй, даже застенчива, эта девушка, сидит чуть на отшибе, не принимая участия в общей беседе. Сидит, подперев рукой голову, то ли задумалась, то ли просто так… Но вот поднимает глаза, и я с удивлением замечаю, что взгляд ее не только робок, но и тверд, полон упрямства и непонятной мне сейчас решимости… Там, на белом экране, еще в самом начале своего пути, безвестная провинциалка уже словно примеривается к грядущему десятилетию, уже там, сидя вместе со всеми за праздничным столом, словно преодолевает предстоящие барьеры… Мне кажется, что в какое-то мгновение мы даже встречаемся глазами и она смотрит на меня без улыбки, строго и даже, пожалуй, осуждающе.

— Неужели это я?

— Ты, — говорят мне мои друзья. — Ты, Ира!

Ну да, конечно, это я. Я, собственной персоной. Вот и он сидит рядом со мной, держит нежно за руку. Я поворачиваюсь к нему, и взгляд мой сразу теряет твердость. Я, кажется, влюблена и совсем не стесняюсь своего чувства. Смотрю на него преданно. Он имеет надо мной власть, этот бравый К., этот канувший в Лету К. Ага, а вот еще одно вполне знакомое лицо, Руслан! Сидит на отшибе, подперев рукой голову. Там, на экране, мы еще мало знакомы и вряд ли предвидим… Впрочем, как знать… Вот он посмотрел на меня как бы случайно, ничего не значащим взглядом, отвернулся, впрочем, слишком порывисто…

Зажигается свет, некоторое время все сидят молча.

Руслан первым нарушает тишину:

— Да, киноленты прошлых лет… Огорчение одно. Кстати, мы там все время спорим, вы заметили? О чем, интересно?

Все вздыхают, начинают вспоминать, о чем шли споры, а Руслан, улучив момент, тихонько увлекает меня на балкон.

— Слушай, — говорит он, — Лешку-то мы забыли позвать?

— Надо позвать.

— Тогда придется приглашать и Якушевых.

— Ну не приглашай.

— Да нет, — рассуждает Руслан, — отбросим все счеты, обиды, позабудем всех черных кошек, а? Все-таки — старые наши товарищи, другой отсчет, верно?

— Верно, верно.

— Что с тобой? Скисла?

— Наоборот.

Руслан кивает понимающе, говорит со вздохом:

— Да, киноленты прошлых лет… Впечатляет… Кстати, этот парень… ну, этот твой Курпенин… Где он сейчас? Как-то он отбился от нас от всех, отошел…

— Кто? А, Курпенин… Не знаю.

— Жаль, ведь не без способностей человек. Гитару ты его, конечно, помнишь?

— Ну еще бы.

Стоим, оперевшись на железные перила, смотрим вниз. Сумерки подступают медленно, с предательской вкрадчивостью. В доме напротив, словно по цепной реакции, вспыхивают окна, в них движутся, живут фигурки людей.

— Наверное, до сих пор еще мечется, — продолжает Руслан. — И что интересно… Он ведь как-то весь там и остался в наших вечеринках… Все переросли, а он остался…

— Это точно. Все переросли.

— Скажи, ты любила его?

Вопрос несколько неожиданный, на него трудно ответить сразу. Руслан следит за мной с веселым любопытством.

— Ну не знаю. Наверное, — наконец откликаюсь я. — А ты что, ревнуешь?

— Ужасно. — Он напускает на себя серьезный вид, впрочем, тут же возвращается к реальности: — Пойдем, а? Объявим. Пусть тайное наконец станет совсем явным…

Мы входим в комнату, и Руслан провозглашает:

— Минутку внимания, если можно. Пятого сентября сего года предполагаются торжества и массовые гулянья в честь Межниковой Ирины и Шавернева Руслана, сочетающихся законным браком…

Друзья-товарищи начинают нестройно аплодировать.

— Наконец-то! Надумали…

— И чего тянули?

Руслан продолжает свою речь:

— Всем присутствующим надлежит прибыть к шести вечера. Форма одежды — праздничная.

…Всей нашей шумной компанией спускаемся в скоростном лифте.

— Надо чаще видеться.

— Подумать только — живем в одном городе!

— Давайте по мере возможности не пропадать…

Подрагивая, лифт возвращает нас из заоблачной выси… Стоим плотно, впритирку.

Меня прижало к стенке, к клавишам с номерами этажей, к красной, режущей глаз кнопке с надписью «стоп». Помешкав, я нажимаю ее… Лифт вздрагивает, останавливается.

— Кажется, приехали, — говорит Руслан.

Но двери не раскрываются, а на табло над дверью замирает цифра десять…

— Да нет, видишь, десятый только… Кто-то нажал нечаянно…

И уже тянется рука, надавливает на клавишу хода…

Снова едем. Ощущаем скорость по мерным толчкам… Девятый этаж, восьмой… И тут я снова нажимаю на красную кнопку…

— Слушайте, братцы, кто там, а?

— В смысле?

— Да нажимает кто-то кнопку, явно. Мы опять стоим!

— Это я нажала.

— Зачем?

— Просто так.

Смех, оживление. Кто-то предлагает:

— Может, покатаемся?

Дальше все происходит так: стоит лифту двинуться, как я с завидным упорством тянусь к облюбованной красной кнопке… и мы останавливаемся.

— Ладно, Ирка, перестань. Что с тобой?

— Ребята, кто-нибудь отодвиньте эту фанатичку от кнопок…

Мы опять едем. Подруга Альбина протискивается ко мне, заглядывает в лицо:

— Ты чего такая бледная?

— Какая?

Мелькают на табло цифры. Шесть, пять, четыре… Уже четыре!

— Тебе нехорошо? — спрашивает Альбина.

— Почему? Хорошо. Очень хорошо.

Тянусь, тянусь что есть силы и дотягиваюсь… Нажимаю.

Руслан решительно оттирает меня в сторону, надавливает на «ход». Лифт ни с места. Стоим! Застряли на четвертом этаже…

— Так, привет. Этого еще не хватало…

— Нажми еще раз.

— Нажимаю.

Все сбиваются в угол, поближе к кнопкам, дают друг другу советы. А я с невозмутимым видом отхожу в сторону на освободившееся пространство.

— Попробуй, может, вверх пойдет.

— Нет, крепко сидим.

— А если попытаться двери раздвинуть?

— Один уже попытался. Футболист. Слышал?

Они еще некоторое время оживленно обсуждают ситуацию, вызывают лифтера звонком и голосом, пробуют шутить.

— В лифте я еще, кажется, не ночевал. Или ночевал?

— Предлагаю всем сесть на пол и сомкнуть глаза.

— Слушайте, а здесь душно.

Но мало-помалу оживление спадает, слышны уже раздраженные нотки, я чувствую на себе взгляды.

— Зачем тебе это было надо? Детский сад, ей-богу!

— Да, Ирка. Если это юмор, то, прости, не понял.

А подруга Альбина говорит:

— Конечно, некоторые привыкли до одиннадцати дрыхнуть, им не надо ставить будильник на шесть тридцать…

Потом наступает тишина. Кто-то громко зевает, садится на пол, кто-то приваливается к стенке… Мы сидим в глухом квадратном ящике, в безнадежности заточения.

Руслан придвигается ко мне, шепчет:

— Что ты имела в виду?..

…Потом стоим на улице, голосуем редким автомобилям. Все еще обсуждаем злоключения в лифте… Ночь, горят неоновые фонари, улица пуста. Наконец свободное такси, часть компании уезжает. Альбина напоследок обнимает меня с неожиданной нежностью, чуть смущенно и виновато машет рукой…

Мы остаемся вдвоем с Русланом.

Некоторое время идем молча, я стараюсь заглянуть в лицо своего спутника, но вид у Руслана непроницаемый — ни осуждения, ни обиды. Как ни в чем не бывало, он спрашивает вполне будничным тоном:

— Что отец? Как здоровье? Там все эти разговоры, к счастью, не подтвердились?

— К счастью. Впрочем, он больше не ходил. Ты же знаешь его отношение к врачам.

— Да-да… Ну а этот твой начальник… Аркадий… как его там… Больше не возникал? Нет?

— А почему ты спрашиваешь?

— Да вот… хочу понять, что с тобой происходит. Это что — раздражение? Или тоска? По какому поводу? Что-нибудь конкретное? Или вообще? Это можно как-то сформулировать?

Он расспрашивает мягко, с сочувствием, а я молча шагаю рядом. Но он, похоже, и не ждет от меня слов.

— Неужели нельзя просто прожить день, а? — продолжает он с легким укором. — Просто прожить… Без глубокомысленной мины, без поисков смысла, без самокопания? Хватит, ей-богу. Неужели ты еще не устала от всего этого? Зачем?.. Что ты хочешь изменить? Вот ты, вот я, ночь, река, луна, мы идем рядом… Разве этого мало?

И тут я словно впервые замечаю, что мы вышли на набережную, идем вдоль парапета, и ночь действительно лунная, звездная, катит свои воды река, и нас всего только двое… И я обнимаю Руслана, вдруг приникаю к нему — так просто, без слов.

Потом впереди показывается зеленый огонек такси.

Зал судебного заседания.

Разложив бумаги, сижу за своим адвокатским столиком, вглядываюсь в лица заполняющих зал людей. Самих судей еще нет, пустуют массивные кресла с гербами на высоких спинках, не видно и Костиной на скамье за строгим барьером… «Зрители» усаживаются поудобнее, в ожидании смотрят на закрытую дверь совещательной комнаты. Вот группкой входят в зал девушки с почты в одинаковых мини-юбках, садятся, о чем-то шепчутся, опасливо озираясь по сторонам… А вот и сама заведующая с неизменным ромбиком на лацкане… Кивает мне издали, занимает место рядом со своими девушками… Потом появляется старичок завсегдатай, коротающий свои деньки на процессах…

Подхожу к девушке-секретарю:

— Раечка, вы Федяеву повестку посылали?

— Федяеву? А как же. В первую очередь — ему. — Она отрывает взгляд от бумаг и говорит с улыбкой: — А вас, я слышала, поздравить можно?

— Поздравить? С чем?

— Ну как же. Приговор-то отменили. Помните? Ограбление ларька, там этот Безбородько… В пятницу бумага пришла. Как-никак по вашей кассации, а? Здорово!

Это и в самом деле здорово, это не так уж часто бывает в нашей адвокатской практике, полагалось бы отреагировать, но я говорю:

— И все же, Раечка. В зале его нет.

— Кого нет? Федяева, что ли? Ну, значит, в коридоре где-нибудь курит. Никуда не денется.

Но, помешкав, она все же выкликает фамилию потерпевшего и, не получив ответа, обеспокоенно поднимается со своего места. Мы выходим в коридор.

Там много народу, люди стоят группами у дверей залов, что-то горячо обсуждают. И в эту минуту я вижу Костину в сопровождении двух конвойных. Они движутся гуськом к нашему залу, Костина — посередине, сцепив руки сзади… Она не замечает меня в толчее, проходит мимо…

Раечка-секретарь спрашивает, напрягая голос:

— Федяев? Есть здесь Федяев?

После небольшой заминки к ней подходит незнакомый мужчина.

— Вы Федяев?

— Нет. Федотов я.

— Тогда зачем откликаться? Русским же языком спросила. Нужен Федяев!

…Костина стоит за барьером, смотрит прямо перед собой. Отвечает без заминок, с готовностью, как на совесть выученный урок. Вопрос — ответ… Вид невозмутимый, пожалуй, даже скучающий… Словно и не чувствует устремленных на нее взглядов…

— Обвинительное заключение вам понятно?

— Понятно.

— Вину свою признаете?

— Признаю.

— Есть ли какие-нибудь ходатайства?

— Нет, не имею.

— Садитесь, подсудимая, — говорит судья. — Какие будут ходатайства у представителей обвинения и защиты?

Судья вопросительно смотрит то на меня, то на прокурора.

— У обвинения ходатайств нет.

— У защиты ходатайств не имеется.

— Ваше мнение о возможности слушания дела в отсутствие потерпевшего Федяева… Пожалуйста, товарищ адвокат.

— Минутку! — Молодая женщина решительно поднимается со своего места, подходит к «свидетельскому барьеру». — Минутку, — повторяет она уже более спокойно и, пожалуй, даже требовательно. — Я, значит, от имени потерпевшего. Он не мог явиться в суд из-за крайне тяжелого морального состояния…

— Подождите, подождите, — перебивает судья. — Во-первых, кто вы?.. А во-вторых, из чего видно, что потерпевший уполномочил вас делать в суде заявления…

Теперь уже женщина перебивает судью:

— Я его друг. Потерпевший считает, что его показания на следствии — лист дела шестой, восьмой, двадцать пятый — не нуждаются в подтверждении на данном заседании…

Судья делает нетерпеливый жест рукой:

— Подождите. Кто тут вас так выучил? Нуждаются в подтверждении или нет, решит не потерпевший, а суд. Это во-первых. Во-вторых, где официальный документ о болезни Федяева? Есть такой документ?

Женщина молчит, и судье достаточно мгновения, чтобы сделать вывод.

— Садитесь, пожалуйста, — говорит он и уже не смотрит в сторону женщины, словно позабыв о ней. — Товарищ адвокат, ваше мнение…

— Считаю слушание дела в сегодняшнем заседании невозможным. Даже в случае, если бы потерпевший был действительно болен и даже если бы он представил такой документ, — голос мой срывается, я делаю паузу, пытаюсь погасить раздражение, — слушание дела, на мой взгляд, пришлось бы перенести… В данном деле личность самого потерпевшего имеет принципиальное значение!

— Спасибо. Товарищ прокурор?

Прокурор уже встает, и тут мы слышим громкий голос:

— Да не надо, зачем? Не надо ничего откладывать!

Судья и мы с прокурором разом поворачиваемся и видим Костину, поднявшуюся со своей скамьи.

— Зачем он здесь нужен? Чего мудрить-то? — говорит она с искренним недоумением, обращаясь почему-то ко мне.

— Вам слово не давали, подсудимая, — обрывает ее судья.

— Нет, просто я так считаю… я ж во всем созналась, вину признаю. Чего ж там откладывать? Созналась, признаю, не ясно что ли?

Она все еще смотрит на меня с недоумением, даже осуждающе.

— Подсудимая, сядьте! — говорит судья резко. — Товарищ прокурор, ваше мнение?

Прокурор поддерживает меня:

— Считаю присутствие потерпевшего в процессе по делу Костиной обязательным.

— Суд, совещаясь на месте, постановил: в связи с неявкой потерпевшего Федяева слушание дела перенести… Обеспечить явку в судебное заседание потерпевшего Федяева…

Гул в зале. Все встают со своих мест. Поднимается и Костина. В сопровождении конвойных идет к выходу. В какое-то мгновение мне кажется, что мы встречаемся взглядами, впрочем, она тут же отводит глаза, смотрит демонстративно в сторону.

…Решительно распахиваю дверь конвойной. Иду по узкому коридору. За последней дверью, в небольшом помещении, я вижу знакомых по залу суда конвойных и чуть поодаль — Костину. Она сидит с отсутствующим видом. Потом поднимает голову и, увидев меня, спрашивает с неприязнью:

— Зачем?

— Что — зачем?

— Зачем ты это сделала? Что ты мудришь?.. Уже бы давно заслушали…

И тут я не выдерживаю:

— Как мне с тобой работать? Как? Я же помочь тебе хочу! Спасти тебя!..

Она в ответ только пожимает плечами. Конвойный смотрит на меня удивленно.

— Нет, ты плечами не пожимай, ты мне все-таки объясни… Я же стараюсь, бьюсь, прости меня, из кожи лезу!.. И зачем? Чтоб ты вставала и делала эти свои заявления… Пойми, ты же мне мешаешь!

— Не мешаю… — говорит она чуть испуганно.

Тут раздается звонок настенного телефона. Конвойный снимает трубку, потом говорит:

— Там машина пришла.

Костина с готовностью поднимается. Кажется, она даже рада возможности прервать наше «объяснение».

— Сейчас, минуту, — говорю я конвойному. И, обращаясь к Костиной: — Нет, погоди. Все-таки объясни мне… толком… я не понимаю…

Она снова ко мне оборачивается, говорит с каким-то даже сочувствием:

— Да нет, я ж не против… Ты работай спокойно. Выступай. Защищай, в общем… Только не надо сюда Виталика…

— Не надо? Почему?!

— Ну как сказать… это ж ничего не даст.

— Это уж я как-нибудь без тебя разберусь.

— Разберешься, конечно… — отвечает она тихо и, взглянув на конвойных, говорит: — Только ты на меня посмотри…

— А что такое?

— Ну как — что такое… Выгляжу-то как?.. Платье вон, да и без прически. В общем, лучше бы он меня сейчас не видел…

— О чем ты думаешь… Валя! — вздыхаю я. Потом встаю и говорю ей спокойно: — Он будет на суде, твой Федяев. Его должны увидеть. Все должны!..

Женщина, выступавшая от имени Федяева, выходит из здания суда. Это она, Светланка. Помешкав, она устремляется в хаос многолюдной, по-летнему оживленной улицы. Походка у нее легкая, какая-то даже веселая… Иду следом. Вместе становимся в очередь на стоянке такси. Вот она садится в машину. Шофер на всякий случай высовывается из окошка, ищет попутчиков. Такси уже трогается, когда я вдруг открываю дверцу, сажусь рядом со Светланкой. Едем.

— Какое место на «Соколе»? — спрашивает шофер.

— Ново-Песчаная, — откликается Светланка.

— А вам?

— Ново-Песчаная, — говорю я как ни в чем не бывало.

— Конец или начало?

— Начало, пожалуйста, — отвечает моя спутница.

— И мне начало.

— Соседи, — улыбается шофер. — Удачно.

— Нет, не соседи, — говорю я. — Я живу на другом конце города. Просто мы с гражданкой едем по одному и тому же адресу.

— Вот даже как? — Светланка наконец поворачивается ко мне, разглядывает. Потом улыбается, что-то развеселило ее. Соглашается с неожиданной легкостью:

— Пожалуйста! Даже хорошо…

Дверь открывает сам Федяев. На нем спортивное трико, кеды. Увидев меня, не выказывает удивления.

— А, очень приятно. Мы — к вам, вы — к нам. Прямо дружба домами! Проходите, пожалуйста.

Квартира небольшая, уютная, планировка мне очень знакома. В какой-то момент кажется, что я очутилась в своем собственном доме.

В гостиной Федяев пододвигает мне кресло.

— Ну, Светланка, чем будем угощать нашу гостью? Когда я был у них в доме, меня здорово угощали. Кстати, у нас сегодня тоже мясо. Пообедаем?

— Спасибо, нет.

— Правильно, не будем впадать в крайности, — веселится Федяев. Он усаживается напротив меня, смотрит выжидательно. — Ну-ну, слушаю вас. Сегодня — как? Ваша профессия позволяет вам со мной беседовать?

— Позволяет.

— В таком случае простите… — и он показывает на свой спортивный костюм. — Как раз собирался бежать, и вы пришли.

— Куда бежать?

— От инфаркта, — смеется он. — Меня тут прижало недавно, врач говорит — бегай, не ленись…

Светланка исчезает на мгновение, тут же появляется. Берет со столика журнал, яблоко и с невозмутимым видом залезает с ногами на диван.

Некоторое время мы сидим молча. Федяев открыто, с каким-то веселым любопытством разглядывает меня. Потом, почувствовав мою нерешительность, приходит на помощь:

— Вы, наверное, хотите мне задать вопрос, да? Почему, мол, я так жестоко с ней обошелся? Я вас правильно понял? Выжал, высосал, свое получил и — бросил?.. Так ведь, в общем, получается на обывательский взгляд…

— На обывательский?

— Да, конечно. Обывательский взгляд учитывает только одну правду — свою. Любовь до гроба. А ведь надо жить дальше, вот ведь беда. Дальше. Не в смысле карьеры. Я никуда не рвусь, я пока всего лишь младший научный сотрудник. Но уже все другое, понимаете? То, что хорошо пять лет назад, уже не годится. Валентина, если хотите, меня вообще родила… Знаете, ракета когда взлетает, где-то в пути ступень отваливается… Картинно очень, да? Но зато соответствует…

Светланка встает с дивана, снова исчезает из комнаты. И снова возвращается. На этот раз она вручает по яблоку и нам с Федяевым. Как ни в чем не бывало залезает на облюбованный диван…

— Ну что вы на меня так смотрите? — продолжает Федяев чуть смущенно. — Я говорю ужасные вещи? Да? Вы знаете, в хорошие времена я бы не отделался испугом. Меня вполне справедливо проткнули бы какой-нибудь там шпагой… Кстати, Вальке надо было родиться в прошлом веке. Она ведь оттуда, у нее все на полную катушку… Ненависть — так она видите как… любовь — так в жертву себя готова… — Он бросает на Светлану взгляд и заканчивает свою мысль: — Кстати, о любви. Я с ней замучился. У нее в душе все кипит, сто градусов, а у меня, видите ли, нормальная температура…

В подтверждение своих слов он беспомощно разводит руками.

Я молчу.

— Так, — переходит Федяев на деловой тон. — Что нужно сделать? Что написать?

— Да нет, писать ничего не надо. Вы уже написали.

— А что тогда?

Я долго смотрю на него.

— Прийти в суд — когда там, тридцатого, что ли? И дать какие-то показания?

— Это ваша обязанность.

— А что я должен говорить… чтобы ее там… ну, чтобы, в общем, ее выпустили… Ее могут выпустить?

— Не знаю.

— Так что же все-таки я должен говорить?

— Как — что? Правду, Федяев.

— Правду и только правду? — усмехается он невесело. И молча стоит задумавшись, глядя в сторону.

— Вот-вот. Именно, — говорю я. — И не здесь, не мне, а там, на суде. Всем. Тридцатого числа сего месяца. Ведь вы не раз изъявляли желание ей помочь… Не так ли?

Он смотрит на меня вполне дружелюбно:

— Разумеется!

Небольшое помещение в комиссионном магазине. Девушка в синем халате с пристрастием разглядывает черные тупоносые туфли.

— Не надевали?

— Ни разу, — клянется Руслан. — Хорошие туфли, честное слово! Просто, как говорится, не подошли…

Девушка-приемщица не склонна к разговорам.

— Распишитесь, вот здесь. «С оценкой согласен».

Руслан ставит лихую подпись.

Идем по улице. Настроение веселое.

— Проверим? — Он останавливается у знакомой телефонной будки.

— Да нет, она на даче. До вторника.

— А вдруг на полдороге решит возвратиться? — смеется Руслан.

— Слушай, Руслан Андреевич, такой странный вопрос… Ты любил когда-нибудь? Только серьезно!

Он смотрит на меня с интересом.

— Да нет, чудак! Я ведь не о романах твоих спрашиваю. Ты скажи — любил? Знаешь, так, чтобы до ненависти один шаг?

— Что я должен на это ответить? — спрашивает со вздохом Руслан, готовый вытерпеть очередную мою причуду.

— Нет, ты не пугайся. Это ведь не обязательно для каждого. Это как музыкальный слух — у одного есть, у другого — отсутствует, — продолжаю я. — Своего рода талант, правильно? Я даже не знаю, кто счастливее. Тоже вопрос!

— Что это ты сегодня? А? — спрашивает Руслан и снова притормаживает у будки телефона-автомата. — Давай все-таки наберем, проверим…

На этот раз мы обходимся без ужина. Входим в квартиру и долго стоим в темноте обнявшись. Молчим. Потом он говорит:

— Ты себя насилуешь.

— Нет.

— Я это чувствую каждый раз.

— Вот глупости! — Я обнимаю его крепче, но он мягко отталкивает меня.

— Нет-нет. Тебе нужно взять отпуск, отдохнуть…

Я снова обнимаю его.

— Пусти, пусти, — говорит он с изумлением, — ты задушишь меня…

— Но я так хочу полюбить тебя… Слышишь?

Он все же высвобождается из объятий:

— Ты устала. Пойдем.

— Устала?

— Конечно, — кивает он и уже идет к дверям.

Потом сидим на диване, слушаем пластинки. Какие-то старые сентиментальные вальсы. И вдруг Руслан начинает хохотать…

— Ты что?

— Пластинка… Пластинка-то на других оборотах… Вместо тридцати трех — сорок пять… Слышишь?

Я только сейчас словно впервые услышала эту странную музыку… Пытаюсь встать, но Руслан удерживает меня:

— Пускай. Сорок пять — в этом что-то есть!.. Ну ладно. Сделай мне по такому случаю кофе…

— Кофе — на ночь?

Когда я с подносом в руках возвращаюсь в комнату, Руслана на диване не застаю. Нет его и в соседней комнате. Нет и в прихожей… Ушел!

— Кстати, Ирина Петровна… Как там ваша Антигона?.. Что нового?

Обеденный перерыв. Как всегда, сидим в нашей «стекляшке».

— Произошла ужасная вещь!

— Что такое?

— Даже не хочется говорить.

— Она заявила отвод суду?

— Хуже!

— Вам?

— Нет… — я вздыхаю. — Я сама… поступила до ужаса непрофессионально… Нанесла визит потерпевшему.

— Вы? — и Ольга Аполлоновна смотрит на меня в удивлении. — Как же так?

— Можно сказать, непреднамеренно. В состоянии аффекта.

Все сидящие за столом повернули ко мне головы. Илья Ефимович замечает снисходительно:

— Ну ладно, мы это вам как-нибудь простим… Мне только вот что не нравится в вашем поведении… Вы ничего не едите. Это вредно. Не только для здоровья… Я, кстати, не верю во все эти голодания, чистый авантюризм, человек должен есть… — И как бы в подтверждение Илья Ефимович отправляет в рот вилку с пельменем. — Но я сейчас говорю о профессиональной стороне дела. Адвокаты, которые переживают душевные драмы подзащитных, как это ни привлекательно со стороны, они, заметьте, редко выигрывают дела. Какой-нибудь циник с толстой декоративной палкой и трубкой в зубах, которого прорабатывают на всех собраниях, он, учтите, со своей трубкой и своим хладнокровием…

— Илья Ефимович, не разлагай молодые кадры!

— Вот видите, меня уже прорабатывают… Ешьте, Ирочка. Серьезно! Смотрите на все со стороны. Через это стекло! Я вам дело говорю!

Я невольно смотрю на стекло, которое упомянул Илья Ефимович, и замираю. На тротуаре под вывеской юридической консультации стоит в нерешительности пожилой, крепкий еще и бодрый мужчина. Смотрю — и глазам своим не верю! Вскакиваю из-за стола, выбегаю на улицу.

— Папа!

И вот я уже обнимаю моего отца и, отстранившись, разглядываю его…

— Ты когда приехал? Ну что ты молчишь? Отвечай!

— Утром, — откликается он. — Утром. Сел в поезд и приехал.

— Хочешь пельменей?

— Спасибо, я уже обедал. Ну здравствуй, дочка! — говорит, словно очнувшись, отец и обнимает меня — неловко и нежно.

На плите мирно кипит чайник. Руслан нарезает хлеб аккуратными ломтиками. Поставив чайный сервиз на поднос, я уже собираюсь выйти из кухни, когда он говорит мне вполголоса:

— Слушай, эти наши настроения мы сейчас оставим при себе, хорошо?

— Какие настроения?

— Всякие. Ты меня понимаешь. Да? Договорились?

Я молчу.

— Или как… — Он смотрит на меня очень внимательно. — Переиграем это наше мероприятие?

— Как хочешь.

— Вот удивятся-то…

— Кто?

— Наши родители. А? Представляешь? — И мы оба смеемся, представив эту ситуацию. Руслан продолжает: — Кстати, мне очень нравится твой отец…

— Мне тоже. Он хороший дядька.

— Давай-ка… Знаешь что, не будем их удивлять! — говорит Руслан и твердо и решительно берет меня за руку, ведет в соседнюю комнату.

Вместе мы входим в гостиную и застаем такую картину: отцы наши, чуть ли не обнявшись, сидят за столом, ведут какой-то свой негромкий разговор.

— Ну и что же?

— Ничего, говорит, снимайте, я, мол, посмотрю, как вы меня снимете… Ну он же, сам знаешь, известный хитрец, зря никогда не скажет… Я помню, как еще в 62-м году, во времена совнархозов…

Они замечают наконец нас с Русланом, поднимаются навстречу. Стоят без пиджаков, галстуки на рубашках приспущены, отброшены церемонии, стоят и смотрят на нас молча, растроганные своей близостью.

Ставлю на стол поднос, говорю как бы между прочим:

— А вы, однако, быстро нашли общий язык.

Они переглядываются, обмениваются красноречивыми улыбками.

— Быстро, говоришь? — слегка недоумевает отец. — А что ж нам его искать, язык-то, если у нас с Андреем Николаевичем биография, можно сказать, общая. В одной системе!

— Да? Как приятно!

— А кроме того, — продолжает отец, — сверили мы кое-какие даты, и получилось, что вроде как соседи всю жизнь… И голод получился, и дуга одна, Курская, и ранения даже похожие. Вот видите, как вы с Русланом подгадали!

— Все соответствует, — улыбается мой будущий свекор Андрей Николаевич.

И вошедшая в эту минуту Ангелина Егоровна, моя будущая свекровь, кивает мне ласково и показывает на стол, как бы напоминая мне о моих обязанностях.

— Все готово, — говорю я и сажусь.

— Выпьем за наших детей! — предлагает Андрей Николаевич и наливает себе и отцу — по-моему, уже не первую. — Как, Петр Станиславович? Нет возражений?

— За детей, — повторяет отец.

В моем родном городе отец мой, Петр Станиславович, — заметная величина, директор механического завода, где работает столько лет, сколько я себя помню. Здесь, в Москве, он почему-то всегда тушуется… И сейчас за столом у симпатичных родителей Руслана поведение его являет странную смесь спокойной самоуверенности человека, привыкшего распоряжаться людьми, и растерянности застенчивого провинциала, впервые попавшего в московскую квартиру.

— Да-да, — повторяет он смущенно. — За вас, ребята. — И смотрит на меня почему-то с выражением вины. — Мы вот тут, значит, обсудили предстоящее… гм, гм… мероприятие и думаем так, что, конечно, не стоит нам краснеть перед людьми. Свадьба так свадьба, и никаких этих ваших возражений, что, мол, скромно и так далее…

Я смотрю на Руслана. Он, кажется, согласен.

— Значит, с их стороны, — продолжает отец, — как я понимаю, тридцать человек… Ну и с нашей… Ты себе уже наметила?

— Приблизительно.

Отец чувствует, что я начинаю злиться, но будущие родственники сейчас важнее, он, так сказать, работает на них и поэтому обращается ко мне с известной строгостью в голосе:

— Надо наметить. И, пожалуйста, не откладывай.

— Ирочка, салату! — напоминает будущая свекровь и задерживает на мне взгляд: — А что у вас вид усталый, Ира?

— Усталый?

— А я бы им как за вредное производство платил, — замечает мой будущий свекор. — И потом, я ведь, честно говоря, не пойму никак. Защитник — это хорошо. Вы, так сказать, защищаете слабого… А если этот слабый — он же и сильный? Если от его этой слабости горе и несчастье другим?

— Да я вот хочу, чтобы она ушла с этой работы, — говорит виновато мой отец. — Мы с ней уславливались — она идет в аспирантуру.

— Колесников — это кто у вас? — спрашивает отец Руслана. — По-моему, первый зам…

— Я не знаю, не слышала.

— Старый мой товарищ, — говорит отец Руслана. — Я думаю, можно будет поговорить… Кстати, не грех бы и его пригласить на свадьбу. А?

Но тут возражает мать Руслана:

— Мы Будкевичей не зовем!

— Ну и зря, позвать надо… Будкевичей… Всех позвать… Это ж событие, вы поймите, один раз в жизни. Так я по крайней мере надеюсь… — И он смотрит на нас с Русланом.

А мы продолжаем сидеть молча, словно все происходящее не имеет к нам отношения. Наконец отцы одновременно поднимают стопки.

— За ваше счастье!

И удивленно смотрят на нас.

— А вы что же?

И тогда мы с Русланом тоже берем в руки — он стопку, я бокал с вином.

Но, видно, сегодня нам так и не суждено выпить за собственное счастье: в прихожей раздается трель звонка…

— Кажется, мебель, — вздыхает Руслан, ставит на стол неопорожненную стопку и идет открывать…

Действительно мебель. «Ганка», собственной персоной.

— Куда сервант? — осведомляется грузчик в комбинезоне. — В угол туда задвинуть?

— Пожалуй.

— А шкаф как?

— Не важно. Мы потом сами разберемся, — останавливает его Руслан. — Оставьте пока как есть. Мы потом…

Он протягивает грузчику деньги, тот исчезает за дверью.

Изящный сервант и шкаф с надставкой, роскошная тахта, кресло фундаментальное и кресло-качалка — садись, качайся! — и столы обеденный и письменный, и секретер, он же бар — все это богатство стоит посреди комнаты…

А мы с Русланом, его законные обладатели, молча стоим в дверях, смотрим на заветную «Ганку».

Зал судебного заседания. У свидетельского барьера женщина в строгом костюме с ромбиком на лацкане — заведующая почтовым отделением.

— Уверена, конечно, что это для него она старалась, тут даже нет сомнений… — Она замолкает на мгновение и после легкой заминки, бросив взгляд на сидящего в первом ряду Федяева, продолжает: — А вообще, с положительной стороны себя проявляла. Всегда безотказно. Надо кого заменить или лишний час поработать…

— Так. Ясно, — говорит судья.

— Я что еще хочу добавить. Наш коллектив хоть и маленький, но дружный, и мы все переживаем за Валентину, считаем, что это такой случай, срыв у нее, не характерный, можно сказать…

— Так. Ну, вы уже переходите к защите, — замечает судья. — Мы вас слушаем сейчас как свидетеля. — И он поворачивается к нам — ко мне и прокурору: — Есть вопросы к свидетелю?.. Нет вопросов. Хорошо. Вы можете остаться в зале. Садитесь… Пригласите, пожалуйста, свидетеля Савушкина…

Кто-то из присутствующих раскрывает дверь в коридор. «Савушкин, Савушкин, бегом!» — доносится из коридора, и вот уже долговязый парень в джинсах появляется в зале суда.

— Подойдите к столу, свидетель, — говорит ему судья. — Вы предупреждаетесь об ответственности за дачу ложных показаний по статье сто восемьдесят первой… Распишитесь, пожалуйста…

Савушкин подходит к секретарскому столику, ставит подпись в протоколе, снова возвращается к барьеру.

— Скажите, Савушкин, подсудимая Костина вам знакома?

Паренек с грустью смотрит на Костину, отвечает со вздохом:

— Знакома, конечно. Иначе бы вы меня сюда не вызвали, верно?

— Верно, Савушкин. Только давайте не будем философствовать, а будем отвечать на вопросы прямо, договорились? Что вам известно по данному делу? Конкретно, по существу.

— По данному делу? — Держится Савушкин независимо, но лицо у него детское, и весь он нескладный, длинный, какой-то отрешенный в своей вышине. Услышав вопрос, паренек наклоняет голову, как бы пригибается к остальному человечеству, на мгновение покидая особый, только ему доступный мир высоты.

— Да-да, рассказывайте. Где вы встретили Костину?

— У театра.

— Она что, там стояла?

— Стояла.

— Ну и что дальше-то было? В антракте? Вы пошли в буфет, так?

— Совершенно верно.

— Рассказывайте, рассказывайте, Савушкин.

— Пошли в буфет. Стоим. Вижу, вдруг изменилась в лице. Я говорю: что с вами? Молчит. Смотрю: какой-то там парень. Ну не парень, а так, молодой человек… С женщиной… Валя, значит, стоит как вкопанная. Я ей — лимонаду. Она, значит, пригубила машинально, а сама смотрит, не сводит глаз… Я для нее сразу перестал существовать, понимаете?

— Понимаем, — вступает прокурор. — А из чего вы могли заключить, что это было сильное нервное потрясение, как вы показывали на следствии?

— Из чего? Из ее вида. Вот представляете, говорят, бледный как полотно. Такое сравнение. Оно тут вполне подходит.

— В котором часу это было? — спрашивает прокурор.

— Ну считайте, начало в семь… Значит, где-то в восемь, в начале девятого…

— Долго же длилось это потрясение, — замечает прокурор. — С половины девятого до половины первого… Долго!

— Долго, — отвечает Савушкин.

— А во сколько же вы расстались?

— После спектакля. Она сразу ушла.

— Но не забыла взять у вас номер телефона…

— Это я ей сам всучил.

— Всучили? — качает головой прокурор. — Вы что, предвидели, что можете понадобиться в качестве свидетеля, так, что ли?

— Я возражаю против этого вопроса, — вмешиваюсь я.

— Мы снимаем вопрос, — говорит судья.

— Хорошо, — соглашается прокурор.

— Нет, я не предвидел, — продолжает Савушкин. — Просто мне казалось, что если человеку плохо и ты можешь помочь…

— Значит, вы убедились, что Костиной плохо? — спрашиваю вовремя я.

— Да, конечно. Еще как убедился.

— У меня вопросов нет, — обращаюсь я к суду, а сама спешу зафиксировать в блокноте эти столь важные для меня показания…

— У обвинения вопросов нет, — вторит мне прокурор.

Судья, пошептавшись с заседателями, объявляет свидетелю:

— Спасибо. Можете пока сесть.

И вот наступает черед судебного эксперта.

Мы с прокурором внимательно следим за молодым еще человеком в элегантном костюме, который неторопливо встает из-за стола с листком в руках.

— …На основании собранных доказательств и изучения личности подсудимой судебно-медицинская экспертиза пришла к следующим выводам… Подсудимая Костина характеризуется повышенной нервной возбудимостью, высокой степенью эмоциональности. Эти особенности личности определяют возможность неустойчивого поведения в критических ситуациях. В частности, при совершении инкриминируемых в настоящем процессе действий. Однако говорить о том, что эти действия были совершены в состоянии аффекта, у экспертизы оснований нет. — Эксперт, закончив чтение, передает листок секретарю, поясняет: — Подробное заключение экспертизы…

— Есть ли вопросы к эксперту? — спрашивает судья.

Чаши весов колеблются. Лицо прокурора непроницаемо, мое лицо, вероятно, тоже. Это наш поединок. Поединок сторон в судебном процессе.

Беру слово.

— У меня вопрос к потерпевшему Федяеву.

— Потерпевший Федяев, встаньте! — объявляет судья.

Федяев охотно встает. Вот он перед нами. Одет скромно, без претензий, одет соответственно минуте. Смотрит внимательно, даже с сочувствием, с готовностью разрешить возможные затруднения…

— Скажите, потерпевший, как вы сами оцениваете состояние Костиной в тот вечер? Считаете ли вы, что в ее действиях был заранее обдуманный план?

— Я этого не говорил.

— Значит, не считаете?

— Не считаю… Видите ли, я уже отмечал, что Валентина вообще нервная натура, с неустойчивой психикой. Все очень индивидуально, не как у людей…

— Да уж, — не выдерживаю я. — Кто бы на ее месте согласился содержать здорового мужчину на протяжении пяти лет?

Судья делает мне замечание:

— Попрошу не отвлекаться.

— Ну, видите ли, — отвечает мне Федяев. — Тут тоже… Как посмотреть. У нас в высших учебных заведениях, как известно, платят стипендию, а в случае надобности помогают и дополнительно. А кроме того, я вам уже говорил, — он слегка усмехается, «рассекречивая» наши переговоры, — что я Валентине действительно обязан. И даже сейчас чувствую к ней благодарность, — он опять усмехается, — нет, не за то, что она хотела меня убить, а за то хорошее, что у нас было, и за ее доброту… Я вам повторяю, она вообще в жизни эмоциональный товарищ… из холода в жар… Раз, помню, даже грозилась — мол, если что, убью…

— Интересно, — оживляется прокурор. — И давно у нее родилась эта мысль?

— Какая мысль?

— Та самая: «Если что, убью!»

Плохо мое дело… Вот он, неожиданный пустячок, нелепый и смехотворный, способный, однако, сбить с прямого пути к истине. И я спешу предотвратить «поворот»:

— Но это, вероятно, не было сказано всерьез? Как я понимаю, это шутка?

— Ну, в общем, да.

— Шутка, в которой доля правды, а, Федяев? — спрашивает прокурор.

— Я протестую! — заявляю я с решительным видом и смотрю на судью. А тот — как ни в чем не бывало:

— Продолжайте, потерпевший.

Федяев пожимает плечами, мол, я все сказал, ответил на все вопросы, и я его сейчас ненавижу. Но ненависть моя бесплодна, зато плодотворна хладнокровная логика прокурора:

— Скажите, подсудимая, вы помните такой разговор, когда бы вы угрожали потерпевшему?.. В шутку или всерьез? Помните или нет?

Костина поднимается со своей скамьи и, кажется, впервые встречается глазами с Федяевым… И, странное дело, взгляд ее словно мягчеет, на лице — ни усмешки, ни былой независимости — лишь растерянность…

Неужели она его до сих пор любит? Неужели!.. Она стоит молча, в руках скомканный носовой платочек, стоит и смотрит, и тогда сам Федяев приходит ей на помощь:

— Ну, помнишь, в прошлом году, летом… Когда на море были. Неужели не помнишь? На пляже!..

— На пляже?..

— Ну да, на пляже… Мы только что из воды вылезли, на лежаках обсыхали… — говорит Федяев чуть смущенно. — Ты еще мне вдруг сказала… Молчали-молчали, а ты вдруг сказала: мол, знай, Виталик, если что, несдобровать тебе, убью, мол, учти… Неужели не вспомнила, Валюша?..

— Вспомнила, — откликается наконец Костина.

На мгновение тишина. Потом судья спрашивает:

— Есть еще вопросы к потерпевшему? Нет вопросов? — И, посовещавшись с заседателями, говорит: — Объявляется перерыв на тридцать минут…

…Очередь с подносами выстроилась вдоль стены, тянется к раздаточной. Со стаканом чаю и булкой иду по залу, ищу свободное место за столиком.

Наконец устраиваюсь. Поднимаю глаза и, к своему изумлению, вижу перед собой за столиком самого… прокурора. Это он, мой оппонент на процессе — прокурор Еремин.

Некоторое время молча пьем чай. Потом прокурор смотрит на часы:

— Успеем?

— А сколько там?

— Успеем, — говорит он весело, разглядывая меня.

Вдруг констатирует:

— А вы молодец!

Отвечаю в том же тоне:

— Стараемся!

— Мне, знаете, всегда бывает интересно, — продолжает прокурор, отхлебывая свой чай, — что чувствует адвокат, когда защищает преступника?

— А мне интересно, что чувствует прокурор…

Прокурор разглядывает меня с прежним любопытством. Он явно удовлетворен ходом судебного заседания и вовсе не скрывает этого. Спрашивает:

— Вы как будете говорить? Читать или — экспромтом?

— У меня написано. А у вас?

— У меня тоже… Но, знаете, — рассуждает он, — это, как ни странно, имеет и свои недостатки. Когда читаешь даже хорошо написанную речь, что-то пропадает… Какой-то контакт с залом. Лучше даже запнуться, что-то забыть, но не потерять градус…

— Это верно…

— Вы где учились? — спрашивает он.

— Здесь, в Москве. В университете.

— В какие годы?

— Да вот три года как закончила.

— Соломин у вас читал?

— Читал… А вы что, тоже у нас учились?

— Нет, просто он мой земляк. Я ростовчанин. В Москве второй год…

— Как это вам удалось? В Москве?

— А… Женился, — с готовностью отвечает он.

Потом уже с совсем другими лицами мы сидим друг против друга на наших законных местах в зале судебного заседания. Мой оппонент поднимается в тишине, начинает свою речь…

— Товарищи судьи! Вместе с вами мы ознакомились с делом, которое, при всей своей кажущейся ясности, никак не назовешь простым… Именно поэтому, принимая во внимание все немаловажные частности и нюансы происшедшего, я хотел бы начать свою речь с одного общего утверждения: все мы в равной степени ответственны перед законом. Это аксиома. Закон есть закон, он один для всех. Чем бы ни были продиктованы действия подсудимой — ревностью ли, местью ли, справедливым ли желанием защитить свое женское достоинство, — я пока не буду вдаваться в определение мотивов — факт остается фактом: совершено преступление! Лишь по чистой случайности оно не имело трагических последствий. И оно было направлено не только против жизни отдельного человека, но и против нашего общества в целом… Именно в таком аспекте мы и обязаны рассматривать происшедшее. Всякий другой подход привел бы нас к опасному субъективизму в толковании законов, то есть, иными словами, к беззаконию!..

Прокурор делает паузу, откладывает в сторону исписанные листки и продолжает говорить, уже не заглядывая в них. При этом бросает на меня мимолетный взгляд. Я слушаю его речь, смотрю на Костину, она сидит прямо, неотрывно смотрит на прокурора. В зале душно. Судья жестом просит секретаря открыть окно… Вижу, как по щеке Федяева ползет градина пота. Он слегка расслабляет узел галстука, снова устремляет взор на прокурора…

— Теперь, в заключение своей речи, отвлекаясь от чисто юридической стороны дела, я позволю себе вернуться к моральной стороне… Что такое самосуд, как не вызов обществу, его моральным устоям, его законности. Человек, совершающий самосуд, исходит из того, что общество, государство не способны покарать зло. Он самозабвенно берет на себя функции судьи и палача, не побоюсь этого слова. И я думаю, что именно так вы и квалифицируете совершенное преступление…

В зале раздается гул. Постучав со строгим видом карандашом по столу, судья уже поворачивается ко мне, смотрит выжидательно.

— Слово для защитительной речи предоставляется адвокату Межниковой, — говорит он.

Я поднимаюсь.

— Товарищи судьи! Только что мы с вами выслушали убедительную речь прокурора. Убедительную, повторяю я, потому что преступление, какими бы мотивами оно ни объяснялось, остается преступлением. И оно безнравственно. И оно безобразно. И оно должно быть наказано.

Так я начинаю свою речь. Мне внимает, именно внимает, напряженный, притихший зал. Трудно, трудно говорить в такой тишине, когда к тебе как бы возвращается каждое твое слово.

— Однако мой профессиональный долг и право, предоставленное мне законом, обязывает меня помочь суду разобраться не только в последствиях, но прежде всего в мотивах противоправных действий моей подзащитной, найти в этих действиях то, что может смягчить ее вину, и здесь, при всем моем уважении к позиции прокурора, я неизбежно должна буду вступить с ним в полемику…

Я откладываю листки в сторону, мельком смотрю на Костину, сейчас она сидит, опустив голову…

— Давайте же проследим все с самого начала. Итак, Костина подходит к театральному входу. Билета у нее нет. Она не позаботилась о билете загодя. Можно считать поистине великим везением тот факт, что к Савушкину в тот вечер не пришла на свидание девушка… Да, только по счастливой, а вернее, несчастливой случайности оказывается подсудимая в театре…

Значит, пока одна случайность.

Дальше, как вы уже знаете, происходит встреча в буфете. Уже зная личность Костиной, представляя себе всю меру ее любви и доверия к Федяеву, можно представить себе то потрясение, именно потрясение, которое испытала моя подзащитная, когда этот человек попытался пройти мимо, «не узнав», «не увидев» ее. Невозмутимо пройдя мимо женщины, с которой жил пять лет, он в долю секунды перечеркнул все, что их связывает. Он попросту отказался от своей прошлой жизни, в которой остались и обжигающее, требующее взаимности чувство Костиной и его собственное сознание, что он всем без исключения обязан своей подруге… Но это еще не все…

Федяев приходит домой к Костиной. Приходит — зачем? Извиниться? Объяснить в очередной раз свое поведение? Казалось бы, так. И сама Костина — в очередной раз, заметьте, — готова простить или по крайней мере понять его. Но тут выясняется самое страшное. Не прощение нужно Федяеву. Не просто мир, который он хочет обрести, так сказать, в своей душе. Какая там душа! Ему нужно нечто более практическое. Он собрался по-новому строить свою жизнь, и тут-то обиды Костиной могут стать ему помехой, запачкать его чистую характеристику, вот о чем он сейчас печется и вот о чем без всякого стеснения, прямо так, открытым текстом, говорит Костиной. И это второе за тот же вечер потрясение, испытанное моей подзащитной, окончательно туманит ей голову, толкает на шаг, который в другом случае, что бы она там ни говорила, она никогда не осмелилась бы совершить. План? Расчет? Логика? Нет, товарищи судьи, страшный, да, страшный поступок, совершенный человеком, обезумевшим от обиды и горя!..

Я вижу, как Раечка-секретарь ставит на мой столик стакан воды.

— Любой противоправный поступок, товарищи судьи, вызывает осуждение, негодование, мы уже об этом говорили, это верно. Но в данном случае, осуждая поступок Костиной, нельзя не восхититься, — я говорю это и чувствую — не вижу, не слышу, а чувствую кожей, как изумленно замирает зал, — нельзя не восхититься, — повторяю я чуть менее уверенно, но все же повторяю, — силой любви, огромностью чувства, которое может толкнуть на такой безумный шаг. Я это сейчас говорю, не смущаясь тем, что в зале сидит молодежь, и адресуясь именно к ней, к молодежи: ведь все-таки так любить… до крайности… это, согласитесь, дано не каждому!..

Кто-то рядом хмыкнул, это был, кажется, один из заседателей, я бегло смотрю в его сторону и продолжаю:

— Итак, товарищи судьи, речь идет о вашей оценке не только того, что уголовно наказуемо или не наказуемо, противоправно или находится в рамках закона, речь идет о том, что морально и антиморально, красиво и некрасиво. Я прошу вас, вынося приговор, подумать, что мы наказываем и что амнистируем, что осуждаем и что оправдываем!..

…Мы снова сидим за столиком в столовой, пьем чай. Ждем приговора. Прокурор смотрит в сторону, помешивает ложечкой чай.

— А вас никогда не грабили? — вдруг спрашивает он.

— Нет.

— И никогда не обступали в переулке? Не пытались сорвать с руки кольцо? Нет? — Он смотрит на меня без улыбки.

Я уже понимаю, куда он гнет.

— А вы знаете цифры… — говорит он. — Цифры… показатели преступности по нашему району? И между прочим, не нужда теперь толкает людей на преступления…

— Да, конечно.

— Не нужда, — повторяет он со вздохом, — а другие причины, в том числе и эмоциональные мотивы, о которых вы так красиво говорили…

— Вот именно! Не нужда! Так давайте же разбираться в этих эмоциях. В этих мотивах… И потом, знаете, если все будут прокурорами… боюсь, что это к добру не приведет… Кто-то должен защищать, верно?..

— …Рассмотрев обстоятельства дела, заслушав показания свидетелей, суд постановляет: приговорить Костину Валентину Сергеевну, 1948 года рождения, проживающую в городе Москве, ранее не судимую, на основании статей пятнадцатой и сто третьей Уголовного кодекса РСФСР к трем годам лишения свободы…

Судья делает небольшую паузу. Зал застывает в напряженной тишине.

— Однако, принимая во внимание смягчающие вину обстоятельства, личность подсудимой, ее чистосердечное раскаяние, а также то, что Костина в прошлом к уголовной ответственности не привлекалась, суд находит возможным применить вышеуказанную меру наказания условно, освободив подсудимую из-под стражи в зале суда…

В зале шум. Конвой расступается. Костина стоит в оцепенении, смотрит на судью, а тот с невозмутимым видом вкладывает странички приговора в папку дела, уже передает секретарю… И вместе с заседателями спускается в зал, идет к выходу. В зале еще слышны нестройные хлопки… Девушки с почты подбегают к барьеру, каждая считает своим долгом обнять Костину… Заведующая жмет мне руку, на глазах ее слезы…

Выходит из зала и женщина-милиционер в синем берете. Уже у дверей оборачивается, смотрит на Костину.

— Ты чего? Так и будешь сидеть? Тебя же условно, иди…

— Сейчас, — с трудом откликается Костина.

— Вот чудик, — удивляется женщина. — Другая бы скорее домой побежала, а она сидит. Слышала? Освободить из-под стражи… Все, стражи нет. Иди себе!..

Костина механически кивает ей вслед, но со скамьи не поднимается. Снова кивает кому-то, изображает улыбку. В зале уже пусто, последние зрители скрываются в дверях… Подхожу к барьеру, но моя подзащитная не думает подниматься со скамьи, сидит с прежним отсутствующим видом…

— Идем, идем, — я дотрагиваюсь до ее плеча. — На улице вздохнешь — сразу легче станет. Идем, возьми себя в руки.

— Да-да, сейчас. — Она наконец поднимается, выходит из-за барьера.

И вот мы оказываемся на оживленной, залитой солнцем улице. Движемся в общем потоке, по инерции притормаживая у витрин и лотков… Она идет рядом, молчит. С удивлением обнаруживаю, что она хороша собой, привлекательна и бледность только красит ее.

— Ну что? Тебе легче?

— Да, — откликается она. — Еще бы.

— Давай выпьем кофе, хочешь?

— А где тут кофе? — Она оглядывается, словно впервые попадает в этот город.

— А вот, на углу.

— Да нет, не стоит.

Я смотрю на нее.

— Ты сейчас не торопись, отдышись недельку. — Пытаюсь встретить ее взгляд, но она отворачивается, я вижу, как по щеке ее медленно сползает слезинка. — Ты что? Да перестань сейчас же!

— Уже, — говорит она. — Все в порядке, не волнуйся. — И поворачивается ко мне лицом. Глаза у нее сухие, на губах — улыбка, похоже, мне просто померещилось… Но я говорю:

— Нашла время, чудачка. Все так хорошо кончилось, ты должна прыгать от радости…

И тут она вдруг подпрыгивает, потом еще раз и еще, и прохожие начинают на нас оглядываться.

— Ну вот, — говорит она с усмешкой. — Теперь ты все про меня знаешь.

Мы подходим к троллейбусной остановке.

— Тебе на тридцать первый?

— Нет, — отчего-то веселится она. — На пятнадцатый.

— Так. Тогда быстренько запиши телефон: двести пятьдесят восемь… Погоди, карандаш…

— Да я запомню.

Я называю ей номер, она кивает. Подходит троллейбус. И тогда она вдруг обхватывает меня, прижимается… И идет к дверям.

— Так ты запомнила?

Она не отвечает, только взмахивает рукой и скрывается в троллейбусе.

— У вас какой вагон?

— Шестой. Десятое место.

Провожаем отца. День пасмурный, моросит мелкий дождик, и мы быстро идем по перрону вдоль поезда.

— А что за спешка такая, Петр Станиславович? — спрашивает Руслан.

— Да как сказать… — оправдывается отец. — Конец квартала у нас…

Потом он останавливается у газетного киоска, и мы с Русланом, сделав еще по инерции несколько шагов, ждем его у вагона. Руслан ставит отцовский чемодан и говорит:

— Ну и денек. Это что, лето кончилось, да?

Он достает сигареты и, вспыхнув зажигалкой, глубоко затягивается.

— Ты куришь? — смотрю на него удивленно. — Ты же раньше не курил.

— Это было раньше.

Некоторое время стоим молча.

— Знаешь, когда у меня плохо на душе, какие-нибудь неприятности, я всегда вспоминаю, что можно вдруг взять и сесть в первый попавшийся вагон. Сразу становится легко…

Он только слегка пожимает в ответ плечами:

— А поновей что-нибудь?

— Поновей? Не знаю. Давай, хочешь, уедем для интереса?

— Давай, — кивает Руслан. — Я готов. Только если ты мне объяснишь, куда и, главное, — зачем… — Он щелчком отбрасывает сигарету. И смотрит на меня задумчиво. — Ну что, Ира?

Отец подходит с пачкой газет. Пора садиться в поезд. Он обнимает нас — сначала меня, затем, слегка помешкав, Руслана.

— Ну, ребятки, давайте, родные, чтоб все в лучшем виде!

Он уже поднимается в тамбур вагона.

И я вдруг следом за ним ставлю ногу на ступеньку.

— Девушка, сейчас поезд отойдет, — напоминает проводница.

— И хорошо, уеду с вами!

Это шутка, и мы смеемся все вместе — я, Руслан, отец. Улыбается и проводница. Но поезд и в самом деле трогается, а я стою на подножке, и это уже совсем не шутка — двигается все быстрее и быстрее перрон, перестукивают бодро колеса… Неужели уехала?..

Руслан идет рядом с вагоном, прибавляет и прибавляет шагу, не отстает. Мы смотрим друг на друга молча.

— Прыгай, — говорит он мне негромко, как если бы стояли в тихом переулке. Я не откликаюсь, только мотаю в ответ головой.

Вот он уже бежит за вагоном, затем останавливается, зачем-то машет мне вслед…

Мы с отцом стоим в коридоре у окна.

— До конца поедешь? — словно и не удивившись, спрашивает он.

— До конца. А что?.. — Потом мне становится его жаль. — Сойду, сойду. Ну, конечно, сойду. На первой же станции.

Подходит проводница, спрашивает:

— Кто тут без билета? Говорят, «зайцы» у нас завелись?..

1974

Поворот

Ночь, луна, полная, яркая, заметно движение на палубе, различимы жестикуляция, улыбки на лицах. Группа пассажиров старательно изображает чертей, русалок; его величество Нептун с непременным трезубцем в руках пребывает в окружении пестрой свиты; жертвы отбираются из числа сторонних, скептически настроенных наблюдателей, добрая дюжина их уже барахтается в бассейне… Разноголосица, чей-то громкий смех; морской праздник движется по восходящей. Вот настигают пожилого респектабельного пассажира в безупречном костюме, после недолгой возни под одобрительный гул и аплодисменты швыряют в воду. Следом за респектабельным в жертву владыке приносят подростка-акселерата с полуухмылкой на устах, потом сразу, одним махом, супружескую чету — его и ее в одинаковых шортах.

…Виктор Веденеев, увенчанный картонными рожками и тряпочным дьявольским хвостом, отделился от стаи собратьев и, подкравшись к собственной жене, недолго думая, столкнул в бассейн. Отважно прыгнул следом. Настиг в воде, притянул, обнял крепко. Вдруг нырнул, исчез надолго и снова появился рядом, боднув воздух бутафорскими рожками.

— Это уже было необязательно, — сказала жена.

— Что?

— Все это. Зачем?

— Зачем? Просто так. Принес тебя в жертву.

— Ну молодец.

Они немного поплескались в полутьме, то и дело натыкаясь на столь же счастливых избранников Нептуна, и поплыли к металлической лестнице, вызволяющей купальщиков из водного плена.

— Три года не отдыхал. Три года! Вот, дорвался.

— Вижу.

— Нет, правда. Я, кажется, первый раз в жизни отдыхаю.

— Я тоже.

— Так в чем же дело?

— Отстань. Я намочила волосы. Осторожнее. Дай мне руку, дай…

Они выкарабкались из бассейна.

— Никогда не подкрадывайся сзади.

— Ладно.

Двинулись было сквозь толчею, остановились.

— Кажется, сережку потеряла… Да, так и есть. Поздравляю. А чего ты смеешься? Да сними ты эти идиотские рога!.. Сними, тебе говорят…

И жена собственноручно сдернула с головы Веденеева бутафорские рожки.

— Смотрите-ка, вполне съедобный лангет.

— Этого, однако, не скажешь об окуне.

— Но вы, по моим наблюдениям, всякий раз заказываете именно окуня. Чем это объяснить?

— Мы в открытом море!

— Да, в самом деле. А мы ведь не впервые встречаемся за одним столиком… и до сих пор незнакомы.

— Веденеев, Виктор.

— Никитин, к вашим услугам. А это Альбина.

— Очень приятно.

— Теперь представьте нам вашу половину.

— Почему вы решили, что я его половина?

— Это видно невооруженным глазом.

— Вот как?

— Да. Вы очень выделяетесь на общем фоне, — сказал Никитин. — Посмотрите, кругом парочки. А кто из них — мужья и жены?

Посмотрели по сторонам. Переполненный ресторан, оркестр, топчущиеся на месте, намертво сцепившиеся в танце парочки, парочки у железных перил, под открытым небом, освещенные луной и неоном…

— Вы, однако, наблюдательны!

— Ваше имя, простите?

— Наташа.

— К вопросу о наблюдательности, — сказал веско Никитин. — Смотрите, Наташа. Ваше колечко обручальное… оно что-то слишком блестит. Вероятно, совсем новенькое и еще не потускнело от стирки и мытья посуды?

— Браво!

— Вы молодожены, — заключил Никитин. — Я предлагаю выпить за молодоженов!

— А я — за Шерлока Холмса!

— Вот и познакомились. Ура!

— Москвичи?

— Москвичи, — кивнул Виктор.

— Возвращаетесь из отпуска?

— Совершенно верно.

— В понедельник на работу?

— А вы, наверное, и в самом деле следователь?

— В какой-то мере. В общем, юрист. Но дело не в этом. Если хотите, я дам вам несколько уроков дедукции, и вы тоже будете поражать каких-нибудь соседей по столу. Это совсем несложно! — смеялся Никитин.

— Объявили последний танец, — заметила Альбина.

— Потанцуем, правильно! — подхватила Наташа.

И первой поднялась из-за стола. Виктор — за ней.

Она увлекла его в самую толчею, в самую гущу танцующих. Немного потоптались в тесноте…

— Давай потеряемся.

— Да-да, потеряемся. Давай.

— А Шерлок Холмс?

— А мы исчезнем. Испаримся.

— Пробирайся к выходу. Потихоньку. А я через кухню, там черный ход. Лучше порознь, так безопаснее…

— Как рецидивисты. Встречаемся на корме…

…Встретились на корме. Обнялись, как после долгой разлуки. Плюхнулись в шезлонги. Помолчали, глядя на прибрежные огни.

По палубе скользнула тень, они обернулись — и вовремя! Никитин подкрадывался сзади, широко раскрыв объятия.

— Вот они где! — провозгласил он. — Попались! Сюда, Альбина, они здесь… Задержаны при попытке к бегству…

Появившаяся в поле зрения Альбина едва успела раскрыть рот, как чета Веденеевых, покинув шезлонги и больше не таясь, не скрывая намерений, обратилась в новое стремительное бегство.

Никитин сделал несколько шагов, изображая погоню, потом остановился и только смотрел с веселым интересом.

Они лежали в полумраке каюты.

— Спи. Закрой глаза и спи.

— Я сплю.

— Ты не спишь, ты вздыхаешь.

— Это я во сне.

— Перегрелся. Я тебя предупреждала. А что ты вздыхаешь?

— Отпуск кончился.

— Уже кончился?

— Да. Навалились дела. Смешно сказать, но человек на теплоходе лежит и думает, с чего ему начать понедельник.

— Смешно. Это ты прав…

— Надо было из Ялты позвонить Казакову, узнать, какого числа защита…

— Приедешь — узнаешь. Вот об этом твои мысли?

— Да. Всякая всячина. Мелочи съедают жизнь.

— Мы им не дадим.

— Не дадим, — сказал он. — А знаешь, о чем надо думать? Я счастлив. Тысячи людей хотели бы быть сейчас на моем месте. Иметь мои заботы вместо своих. Лежать и думать — а когда у меня, черт возьми, защита диссертации — пятнадцатого или двадцать седьмого? Не говоря уже о прочем.

— Прочее — это я.

— Ну тогда я и правда счастлив.

— А я тебе что говорю? Спи. Дай я тебя обниму. Ну вот, опять вздохнул!

— А ты не прислушивайся, — засмеялся Виктор. — Будешь всегда прислушиваться?

— Конечно. Привыкай.

Ранний луч солнца пробился в иллюминатор, рассек полутьму каюты. Виктор спал, Наташа лежала рядом, смотрела на него. Лицо его было спокойно и открыто, но вот он будто ощутил беспокойство, заворочался, отвернулся от жены. Наташа легко выскользнула из постели, быстро оделась. Пока одевалась, успела надкусить лежавшее на столе яблоко. Подошла к зеркалу, провела по волосам расческой. Замерла. Смотрела на себя с серьезным видом, со строгим пристрастием. И вот улыбнулась сама себе, открыто, не таясь, не стесняясь своего счастья…

Отворила тихонько дверь, вышла. Несколько пассажиров уже принимали солнечные ванны, лежа в шезлонгах; чуть в стороне матрос с усердием скреб палубу шваброй, поливал из ведра, снова скреб. Уже маячил далеко впереди, надвигался прибрежный городок: порт, здание морского вокзала, домики, рассыпавшиеся по отлогим холмам, а за ними — нереальные в своей вышине, подпирающие небеса горы. Наташа расположилась в свободном шезлонге, зажмурилась, отринув видение, подставила лицо солнцу. И окаменела.

…Здание морского вокзала, отлогие холмы на фоне недоступных гор, дома и домики, рассыпавшиеся по холмам, пальмы, кипарисы — все это перестало быть маячащей картинкой, сделалось реальностью. Теплоход был накрепко пришвартован к причалу, по трапу пестрой вереницей спускались пассажиры с поклажей в руках, по деревянному настилу из специального трюма съезжали на сушу автомобили.

Сойдя с трапа в общей группе, Наташа еще по инерции сделала вместе со всеми несколько шагов, остановилась. Стояла на солнцепеке, с нетерпением следила за васильковыми «Жигулями», осторожно скатывавшимися по настилу. Выбравшись наконец на асфальт, «Жигули» сделали лихой разворот, затормозили. Веденеев выскочил из машины, галантно распахнул перед Наташей дверцу.

Ехали по горной дороге. Виктор время от времени смотрел в зеркальце, смотрел — и каждый раз убеждался, что желтенькие, яичного цвета, «Жигули» не отстают, продолжают преследование.

— Слушай, они от нас не отстанут.

— Мы им нравимся, что особенного? Они хотят дружить!.. А ты эгоистка.

— Я эгоистка. Это плохо? Мне никто не нужен, кроме тебя!

— Ну давай тогда пошлем их?

— У нас просто нет другого выхода…

— Сейчас же немедленно пошлем!

— Давай.

Желтые «Жигули» засигналили, высунулась из окна Альбина, призывно взмахнула рукой. Виктор тоже засигналил в ответ, но останавливаться не стал, наоборот, только прибавил скорость. Прибавили скорость и «Жигули».

— Ничего не выйдет. Они в нас влюблены, — вздохнул Виктор.

Он притормозил, поехал медленно, поджидая нагонявший их автомобиль. «Жигули» приблизились, были уже рядом, но, приблизившись, вдруг нырнули влево и обошли Веденеевых, даже не замедлив хода. Альбина снова высунулась из окна, снова махнула — уже на прощание…

— Смотри-ка… Мы переоценили их чувства!

Оба стали смеяться. Потом Виктор обнял Наташу свободной рукой, потом захотел обнять обеими и — остановил машину.

Теперь Наташа сидела сзади, поджав ноги. Был вечер. Въезжали в Москву.

Веденеев притормозил у светофора, осторожно объехав грузовик, перебрался в свободный левый ряд. Посмотрел в зеркальце: Наташа мирно дремала на заднем сиденье.

— Ты что-то сказал или мне послышалось?

— Я сказал — очнись. Кончился отпуск.

— Как, уже? Нет-нет, — пробормотала Наташа, не открывая глаз.

Зажегся зеленый, Веденеев плавно тронул машину, включил приемник. Послышался знакомый мотив, чуть погодя вторгся настойчивый баритон Магомаева. Веденеев, выждав момент, вторил ему, как мог, тоже баритоном… Они ехали по проспекту, Москва надвигалась, все оживленнее становилось кругом, ярче огни, все больше прохожих, одетых празднично, неспешно бредущих; лето кончалось, еще два-три дня — и осень, долгая череда будничных ненастных дней…

— Потерпи, через десять минут будем дома. Ляжешь по-человечески.

— Хорошо.

— Наташа!

— А… что?

— Не спи.

— Хорошо.

— Говоришь «хорошо» и спишь.

— Не сплю, не сплю. — Она вдруг рассмеялась. — Ты сейчас запел, и знаешь, что я вспомнила? Как мы тебя уговаривали петь.

— Когда? — удивился Виктор.

— У Мамонтовых. Всех уговаривали, помнишь? И никто не соглашался.

— Какие воспоминания!

— Да. И как ты меня не пошел провожать.

— Ну хватит!

— Почему хватит? Я тебе этого никогда не забуду!

— Но я был в полной уверенности…

— Не был ты в полной уверенности.

— Вы с ним целовались.

— Целовались — тебе назло. Я подумала: ну неужели он на меня не посмотрит!

— И что?

— Не посмотрел! Ты не обращал внимания на женщин. Ты был весь в науках. Ты был синий чулок. Можно так сказать про мужчину?

— Синий носок, — усмехнулся Виктор.

Он обернулся к ней, будто хотел сейчас исправить свою давнишнюю оплошность, потянулся к ней губами, поцеловал.

На изгибе магистрали Виктор сбавил скорость, и тотчас же черная «Волга» воровато вынырнула справа, прижала и обошла. Мелькнуло и навсегда растворилось в сумерках бравое лицо молодого лихача.

— Что ты молчишь? Наташа?

— Да.

— Что — да? Опять спишь?

Он покрутил ручку, прибавляя звук в приемнике, голос Магомаева приблизился, но Наташа даже не пошевелилась.

Впереди был перекресток, знакомая черная «Волга» стояла в ожидании у светофора. Веденеев не стал торопиться, приближался потихоньку, но как только зажегся зеленый, он как из засады выскочил — не сбавляя скорости миновал перекресток, миновал замешкавшегося лихача… Занял левый ряд, двинулся вдоль газона, узкой полоской вытянувшегося посредине проспекта. Посмотрел в зеркальце: «Волга» шла позади, собираясь предпринять очередной маневр. Посмотрел в зеркальце, перевел взгляд на дорогу — перевел — и глазам своим не поверил… Высокая старуха в длиннополом плаще, в темном платке, с традиционной палкой в руке появилась из-за кустов, как ни в чем не бывало сошла с газона, двинулась наперерез… Веденеев надавил на педаль тормоза… Он близко увидел ее лицо, услышал, вернее, физически ощутил тяжкий, глухой удар.

«Жигули» еще проползли по инерции несколько метров, наконец остановились. В зеркальце была видна мостовая, резко затормозившая черная «Волга», а чуть сбоку, у бордюра, — темнело, бесформенно громоздилось то, что еще недавно было высокой старухой с палкой…

Веденеев сидел в оцепенении, Наташа спросонья испуганно смотрела на него.

— Что случилось?

— Ничего, — выдавил он.

— Ничего? Я так ударилась. Синяк обеспечен. Мы что, врезались?

— Вылезай, — сказал он.

— Зачем?

— Вылезай. Ты проспала самое интересное.

Они выбрались из машины.

— Ничего не понимаю, — Наташа беспомощно озиралась в сумерках. — Ты можешь русским языком объяснить?

— Вон она. Там.

— Кто?

— Она.

Он все еще стоял у автомобиля с отсутствующим видом… К нему решительно, с кривой улыбкой на лице приближался парень в куртке, водитель «Волги». Веденеев встрепенулся, шагнул навстречу…

Парень схватил его за руку:

— Что, доездился, да? Доездился! Я посмотрю, ты гонщик. Обогнал, обогнал. Молодчик ты. Идем-ка, идем… Сейчас тебе приз вручат, потерпи…

На асфальте у самого бордюра в неловкой позе лежала пожилая женщина. Седая, коротко стриженная женщина, все еще сжимавшая в руке свою палку… Одна нога ее оказалась разутой, в стороне валялся полуботинок… Проезжавшее мимо такси затормозило, вышли шофер, пассажиры. Несколько мгновений все находились в замешательстве, но тут из-за кустов газона неожиданно выскочил породистый бульдог, игриво виляя обрубком хвоста, обнюхал лежавшее на асфальте тело, и, схватив в пасть полуботинок, исчез столь же стремительно…

Наташа нагнулась, взяла женщину за запястье.

— Да нет, чего щупать. Это все, финиш, — сказал водитель «Волги».

— Она из-за кустов, неожиданно… — пробормотал Веденеев.

Собиралась толпа. Автомобили замедляли ход, водители высовывались из окон, опытным глазом оценивая ситуацию. Пошатываясь, Веденеев шагнул в сторону, стал, еще раз шагнул…

— Ты хоть на людях сделай вид, — сказал ему водитель «Волги».

— В смысле?

— В смысле — залил глаза, так на ногах держись.

— А я держусь.

— Держишься! Как же!

— В чем дело? — спросила Наташа.

— Да нетрезвый он, — объяснил пассажир такси. — Ноги не держат. Идет шатается.

— Кто шатается? Что за глупости… Вы ваши глупости при себе оставьте.

— Шатается, шатается.

— Да не шатаюсь я! — сказал Веденеев. И… пошатнулся.

Все засмеялись, зашумели:

— Совсем у людей совести не стало!

— Совесть! У него деньги вместо совести.

— Ничего, приедут — разберутся… Наташа подошла к мужу, заглянула в лицо.

— Что с тобой? Тебя ведь правда шатает.

— Да? — удивился Веденеев и вдруг подозвал пассажира такси. — Ну-ка, идите сюда. Идите, идите… К вам обращаюсь! — Тот не двинулся, и тогда Веденеев решительно приблизился сам, схватил за ворот, притянул рывком. — Посмотрим. Убеждает? Нет? — Он дохнул ему в лицо раз и другой. — А сейчас? Нет, вы уж будьте любезны…

— В трубку, в трубку подышишь, — пассажир сделал нетерпеливое движение, но Веденеев не отпускал. — Говорю, трубочку поднесут, тогда и дохнешь, по всем правилам… А на меня не надо… Ты это, ты лучше отойди…

Он снова попробовал вырваться, Веденеев держал крепко. Завязалась борьба.

— Уберите его, он же не соображает… — крикнул пассажир.

— Так есть или нет? Как, чувствуете запах? — наседал Веденеев. — Спрашиваю, есть запах или нет?

Они повозились, потоптались, грохнулись на асфальт. Двое мужчин подбежали, с трудом оттащили Веденеева. Он пробовал вырваться, тогда ему заломили руки за спину.

— Теперь и по двести шестой схлопочешь, за хулиганство, — сказал водитель «Волги».

Веденеев дернулся было, стремясь достать своего врага, ткнув головой воздух, но держали крепко, так крепко, надежно, что пуговицы на рубашке лопнули, посыпались на асфальт.

Веденеев засучил рукав, протянул руку, отвернулся. Медсестра поднесла иглу:

— Расслабьте руку.

— Пожалуйста.

— Вы не расслабили.

— Сейчас. Что-то не получается.

— Неужели так трудно?

— Как видите. А сейчас?

— Я вам говорю — кровь еле поступает.

— Просто вы ее всю выкачали. Зачем вам столько моей крови?..

Он вышел из кабинета, спустился по лестнице, держась за перила. За стойкой, у пульта с кнопками, сидел пожилой капитан милиции. Наташа была тут же, у стойки.

— Ну что же, Витя… — обратилась она к Веденееву, поглядывая на капитана. — Все, в общем, достаточно печально, но и не так страшно. Легкое сотрясение, два перелома… Вот товарищ капитан оказал любезность, позвонил…

— Вы можете идти, — сказал капитан. — Кровь сдали на анализ? Поезжайте домой, успокойтесь. Вас вызовут.

— Главное, ничего страшного… — продолжала Наташа. — Это главное, правда, товарищ капитан?

— Молите бога, — отозвался капитан.

Они вышли. На улице, у подъезда, среди милицейских машин, стояли их васильковые «Жигули». Веденеевы на мгновение остановились, посмотрели в растерянности на машину.

— Вещи, — сказала Наташа. — Чемодан и сумки.

— Да, — откликнулся Виктор.

Они приблизились к машине, Веденеев открыл багажник, извлек чемодан, сумку и еще сумку — с фруктами. Все это он проделал молча, с невозмутимым видом. Захлопнул крышку багажника, достал ключик, аккуратно повернул в замке.

Молча двинулись по улице: Наташа впереди, Виктор за нею.

— Там метро, — сказала она.

— Где?

— Там, за углом. Через квартал.

Она остановилась, подождала его.

— Ты где? Иди сюда. Дай руку.

В квартире, где они не были месяц и где сейчас валялся посреди комнаты раскрытый чемодан, они сели пить чай.

Разговаривать не хотелось. Виктор отхлебывал из чашки, Наташа смотрела на него.

— Тебе еще?

— Я завтра с утра поеду, — вдруг сказал он. — Видишь, с чего начинается понедельник. Поеду туда. Сначала надо на рынок. Передачу какую-нибудь. Может быть, курицу?

— Сходим вместе, — сказала Наташа.

— А на работу тебе?

Наташа не ответила, и Виктор понял, что вопрос лишний.

Она встала из-за стола, оставив его одного, и принялась наводить порядок — стерла тряпкой пыль с письменного стола, с торшера, с подоконника. Вышла, появилась через мгновение с ведром и щеткой. Взялась за тахту, отодвинула, промела вдоль стены.

— Тебе помочь? — Виктор поднялся, постоял, начал сдвигать мебель. Отодвинул стол, затем шкаф. Наташа шла за ним по пятам, устремляясь со щеткой на новые, освободившиеся пространства.

Так они работали молча: он двигал, она подметала.

— Это что же, так и стояли с июля месяца? — Он достал из вазы засохшие цветы, обернулся. Наташи уже не было в комнате.

Он вышел в коридор. Наташа стояла у стеллажей с раскрытой книгой. Она почему-то сделала движение, пытаясь спрятать от него книгу, но — поздно. Веденеев поймал книгу рукой и прочел заглавие на обложке.

Это был Уголовный кодекс.

— Вот ты что, — усмехнулся он мрачно. — Ну давай посмотрим вместе. Нашла?

Он обнял ее сзади и через плечо смотрел на страницы, которые она перелистывала.

— Стоп, — сказал он. — Здесь.

— Я не вижу, — сказала Наташа.

— Слева, внизу.

И, оставив ее с книгой, Веденеев вышел на лестничную площадку, бросил букет в мусоропровод.

Он вылез из такси возле больничного корпуса современной постройки, жестом успокоил шофера — пять минут! — и, нагруженный пузатым, раздувшимся портфелем, бодро зашагал к стеклянным дверям.

— Королева, вчера вечером доставили… Номера палаты не знаю. Вечером вчера…

Пока девушка в белом халате неторопливо листала регистрационный журнал, Веденеев предусмотрительно вытащил из портфеля объемистый, набитый фруктами целлофановый пакет и еще пакет — с курицей. Все это он держал наготове, мечтая поскорее расстаться со своей ношей.

Девушка наконец перестала листать свой журнал, подняла глаза, впервые посмотрела на Веденеева.

— Знаете, вы сейчас в ординаторскую зайдите, там дежурный врач.

— При чем тут дежурный? Мне ведь только передать.

— Все равно. Зайдите. По коридору, вторая дверь. Идите. Я ему позвоню.

— Проходите, пожалуйста, — сказал дежурный врач.

— Мне неловко вас беспокоить из-за пустяка, — начал Веденеев.

— Из-за какого пустяка? Садитесь, пожалуйста.

— Ничего, я на минутку.

— Ясно, вы все же присядьте.

Веденеев уселся на диван, глядя на врача в ожидании. Тот некоторое время хранил молчание. Наконец произнес:

— Дело в том… мне тяжело вам это говорить, но… в общем, ваша передача уже ни к чему…

— Ни к чему — как это понимать?

— Ни к чему, — повторил врач.

— Так, — сказал Веденеев.

— Вы сын?

Веденеев молча кивнул.

— Мы сделали все, что было в наших силах… Даже больше…

— Ясно.

— Но это возраст, понимаете? Дело даже не в травме, хотя и травма свою роль сыграла.

— Возраст, — вздохнул Веденеев.

— Сейчас мы зайдем к главврачу, ознакомитесь с заключением.

— Подождите, — сказал Веденеев.

— Что? — спросил врач.

— Я могу немного посидеть на вашем диване?

— Конечно.

Врач и сам присел рядом с Веденеевым. Он был молод и, видимо, еще не вполне ориентировался в таких ситуациях.

— Все когда-то теряют своих родителей, — сказал он участливо.

— Да, — отозвался Веденеев.

— Вам нехорошо?

— Все в порядке.

— Зина!

Повинуясь жесту, медсестра на мгновение исчезла, чтобы тут же возникнуть с ваткой в руке. Эту смоченную ватку она поднесла к носу Веденеева.

— Ничего страшного, нашатырь. — Врач ловким движением приспустил галстук, расстегнул рубашку на груди Веденеева. — Вы можете прилечь, не стесняйтесь.

— Ничего, спасибо.

— Нет уж, ложитесь-ка! — Врач настойчиво потянул Веденеева за плечи, тот было посопротивлялся, но вдруг обмяк, подчинился.

— Вот так-то. И будете лежать, пока не приобретете человеческий вид…

Помолчали. Веденеев лежал на диване, медсестра Зина застыла над ним с ваткой в протянутой руке, дежурный врач не спускал с него глаз…

— Значит, считаете, травма свою роль сыграла? — спросил Веденеев.

— Безусловно. Вы дышите, не разговаривайте. Вдох-выдох. Полнее, полнее. Вот так…

Веденеев на мгновение прикрыл глаза, потом вдруг резко поднялся, принял сидячее положение.

— Минутку, я все-таки ничего не понимаю… В половине третьего ночи собственноручно набираю номер, женский голос отвечает, что состояние удовлетворительное…

Врач уже собрался ответить, но дверь ординаторской отворилась, заглянул полноватый, лысеющий человек средних лет.

— Меня к вам послали. Королев я, сын.

— Сейчас. Вот как раз с вашим братом мы тут немножко задержались, — сказал врач. — Можете подождать в коридоре. Я сейчас.

Королев бросил на «брата» недоуменный взгляд и, видимо, решив, что ослышался, вышел в коридор.

— Ну? Как самочувствие? Вроде бы получше, а?

— Да, да, — пробормотал Веденеев.

— Теперь можете идти, — сказал врач. И сам вышел из ординаторской.

Но Веденеев не двигался, сидел молча. Потом произнес, обращаясь к медсестре:

— Если не возражаете, я бы еще полежал на вашем диване.

Веденеев шел по длинному узкому коридору. Сводчатый высокий потолок в темных пятнах, по-старинному ясное огромное зеркало, арки, лепные украшения с еще заметной позолотой — когда-то здесь день за днем текла совсем другая жизнь. Сейчас по паркету сновали люди в белых халатах, новая жизнь била ключом. Веденеев повернул латунную изогнутую ручку на двери с надписью «Лаборатория».

— Кого мы видим! Неужели? Витя! Как ты загорел! — Девушка в халате с подвернутыми рукавами заулыбалась Веденееву.

— Да уж, — вторил ей мужчина. — Появляться среди тружеников в таком курортном виде! У тебя когда там защита?

— Виктор Михайлович, а к нам вы заглянете на минутку?

— А я не знаю, когда защита. Сам хотел бы узнать, — сказал Веденеев.

— Тобой, между прочим, начальство активно интересуется с самого утра.

Веденеев оказался у письменного стола с аккуратно сложенными на краю папками. Это был его стол. Он взглянул на папки и сел.

— Мной? Начальство? По какому поводу?

Никто не знал, по какому поводу.

— Может, тебя за границу, Виктор?

— В командировку. На полюс.

— Вот это ближе к истине, — усмехнулся Веденеев.

Тут дверь распахнулась, вошли еще четверо сотрудников в белых халатах. Все они были молоды.

— Ребята, кто-нибудь… дайте поскорее закурить… Здравствуй, Витя! — Еще один мужчина, бородач, с невозмутимым видом полез в портфель к Веденееву.

А Виктор опять пожимал руки, улыбался, хлопал по плечам и даже, кажется, не удивился, когда бородач вместо сигарет извлек из портфеля целлофановый пакет с «передачей», торжествуя, продемонстрировал коллегам и первый захрустел яблоком.

Автобус с траурной каймой остановился у кладбищенских ворот. Вышли родственники и близкие Королевой. Без спешки, со скорбными лицами. Несколько мужчин отделились от общей группы, готовясь принять гроб. Пока шофер открывал заднюю створку, они стояли в ожидании, в мрачной отрешенности. Веденеев с пристрастием вглядывался в их лица… Один был седой, в добротном черном костюме, солидного вида, другой помоложе, в затрапезном пиджачке; в третьем, полноватом, лысеющем, Веденеев узнал посетителя ординаторской, своего «брата»… Был среди них и высокий, однорукий, с пустым рукавом, вложенным в боковой карман, готовый подставить под гроб свое здоровое плечо, были и другие, кого не удалось разглядеть; тот, в черном костюме, солидного вида, — он, вероятно, пользовался беспрекословным авторитетом — сделал знак, и мужчины приблизились к гробу, взялись, подняли на плечи. Двинулись к кладбищенским воротам, пропустили вперед двух женщин со скромным венком. Женщины пристроились во главе процессии, понесли венок. Одна была изящная, модная, с худым, отсутствующим лицом, с сухими подведенными тушью глазами, другая, видно, приходилась ей сестрой, но при всем сходстве выглядела попроще, заботы словно отпечатались на ее мокром от слез лице.

Веденеев стоял в помещении цветочного магазина, сквозь витрину смотрел, как скрывается в воротах траурная процессия. Потом повернулся к прилавку, вытащил было бумажник, но, поразмыслив, снова спрятал в карман. Цветов покупать не стал.

Выйдя из машины, быстрым шагом прошел сквозь ворота, устремился по кладбищенской аллее. Приблизившись к хвосту процессии, он, впрочем, притормозил, дальше двигался, сохраняя небольшое расстояние. Это расстояние в два десятка метров давало ему удобную независимость: с одной стороны, он, так сказать, инкогнито присутствовал на похоронах, но в то же время вроде бы и не присутствовал… Так он шел в одиночестве медленным, траурным шагом, мимо проплывали то старинный крест, то пышное мраморное надгробие, то скромная дощечка с именем, то свежая могила, усыпанная пожухлыми цветами. Шел, изредка поглядывая по сторонам, больше смотрел себе под ноги и не заметил, как шедшая навстречу женщина, бросив на него взгляд, приостановилась, потом двинулась следом, поравнявшись, некоторое время разглядывала… Наконец спросила:

— Витя? Ты? Я не ошиблась?

Он остановился, долго вглядывался в ее лицо. Наконец узнал, вспомнил:

— А, привет… Сколько лет, сколько зим! Привет, Светлана. Что ты здесь делаешь?

— А ты?

— Я вот… на похороны, — сказал Виктор.

— Кто-то близкий?

— Да.

— А у меня тут мама похоронена, — сказала Светлана. — Я насчет памятника. Проблема. Ты тут не видел — такой полный не проходил, в защитном плаще?

— В защитном? Нет.

— Ну как твои дела? — спросила Светлана. — Ты же у нас молодой ученый?

— Вроде того.

— А где твоя борода?

Виктор провел ребром ладони по подбородку.

— Что, женился? Или пошел на повышение?

— И то и другое.

— Смотри-ка ты… А кто твоя жена?

— Ее зовут Наташа.

— Я ее знаю?

— Вряд ли. Она из другого города. Из Львова.

— Уж в Москве не мог найти, — сказала Светлана.

— Не мог.

— А что такой серьезный?

— А я ведь на похоронах, Светлана.

— Да, верно. Но ты всегда был серьезный, как первый ученик.

— Разве? — Виктор с тоской посмотрел вслед удаляющейся процессии.

— У тебя новые друзья?

— Почему ты решила?

— Это, увы, неизбежно, — сказала Светлана. — Ты, как биолог, должен знать. Обновляются клетки, обновляются люди. А жаль! Да?

Веденеев не успел ответить — Светлана увидела кого-то или что-то вдали, сразу забыла о нем, Викторе, только взмахнула рукой. Там, на дорожке, возник плащ защитного цвета, и Светлана бросилась его догонять.

А Веденеев в свою очередь бросился было догонять процессию, но вскоре остановился в нерешительности. Процессия, казалось, исчезла бесследно, он стоял на перекрестке аллей, там, где еще недавно смутно чернели фигуры идущих за гробом. Помешкав, Веденеев свернул наугад, снова свернул, остановился, снова двинулся.

Дорожка уперлась в разрушенную ограду. Железные прутья словно не выдержали натиска могил, рухнули. За чертой кладбища, в открытом поле, виднелись свежевырытые ямы. Вокруг одной из них толпились люди. Веденеев узнал в них родственников Королевой.

Он замедлил шаг, но подходить не стал, а повернул и побрел к выходу…

Сидели в полупустом ресторане.

— А вкусно, смотри.

— Ты такой голодный?

— Аппетит. Нагулял на свежем воздухе.

— Это где же?

Виктор промолчал.

— А, кстати, где ты был, правда? — спросила Наташа. — Я ведь звонила на работу. Защита у тебя двадцать первого октября, ты знаешь это?

— Положи мне еще салату. Спасибо. Мы очень славно сидим, да? Я тебя эксплуатирую, какой-то приступ обжорства…

— Ну и хорошо. Не стесняйся. Люблю смотреть, как ты ешь.

— А я не стесняюсь.

Наташа разглядывала его с какой-то материнской нежностью.

Он поднял бокал:

— Выпьем. Знаешь, за что? За упокой ее души.

— Чьей?

— Ее. — Виктор смотрел на жену. — Королевой Анны Егоровны. Той, которую я отправил на тот свет. Я отправил! Ну? Выпьем!

И он выпил. Наташа замерла с бокалом в руке. До нее постепенно доходил смысл сказанного.

— Неужели? — прошептала она.

Веденеев снова приступил к еде. Ел медленно, жевал тщательно.

— Что же ты молчал?.. И когда это случилось, почему?

— Еще в ту ночь, в первую. Она даже не успела прочесть нашу записку. И попробовать инжир.

— Как? Не понимаю! Так ты, выходит, знал?

Веденеев кивнул, не прерывая трапезы.

Наташа долго молчала, соображая.

— И что же теперь будет?

— Я не знаю.

— Суд? — сказала Наташа и ответила самой себе: — Суд. — И опять взглянула на мужа. — Ты с ума сошел, перестань есть!..

Виктор покорно отложил вилку.

— Ты понимаешь, что может быть? — сказала Наташа. — Понимаешь ты или нет? Это же все меняет… Вот с этой минуты!

— С какой минуты? — спросил вяло Виктор.

— Надо же что-то делать… какие-то шаги… Это тюрьма, понимаешь ты или нет?

Подошел официант:

— Можно убрать?

— Да, — кивнула Наташа.

— Кофе?

— Да-да, кофе. — Наташа продолжала в ужасе смотреть на Веденеева. — Так что же делать?

— Я не знаю.

— Ты кому-нибудь говорил в институте?

— Нет, зачем?

— Но это же все летит, ты понимаешь? Все! Ты отдаешь себе отчет?

— Давай выпьем, — сказал Веденеев.

— Нет, он с ума сошел! — почти вскричала Наташа, и на глазах ее показались слезы. — С ума сошел!

Она достала из сумки платочек.

— Что это я раскричалась? — спросила она вдруг. — Зачем это я? А все ты! Давай! — Она протянула руку с бокалом.

Выпили.

— Поцелуй меня, — сказала Наташа.

— Сейчас?

— Да. Немедленно.

…Теперь они стояли на улице перед будкой автомата, только что освободившегося. Наташа рылась в сумке и говорила:

— Может, хоть посоветует что-нибудь. Мы же ничего не теряем.

— Ну что, нашла?

— Нет. А как его фамилия?

— Его фамилия Никитин. Посмотри на «Н».

— Да нет, я не записывала. Он же мне карточку сунул, я тебе объясняю.

— Ну и где же она?

— Вот где она… — Наташа вытаскивала из сумки и протягивала Виктору какие-то бумажки, затем зеркальце, помаду, платок.

— Ну? — спросил Виктор, впервые выказав нетерпение. — Где же? Открой книжку, посмотри.

— Да нет в книжке. Я смотрела.

— А это что?

— Это рецепт. Ты знаешь, я могла по ошибке выкинуть.

— Как — выкинуть?

— Погоди, ты только не торопи меня. Стоишь над душой… — Наташа снова раскрыла сумку. — Я же не знала, что он может пригодиться.

— «Не знала», «не знала»! — Виктор вдруг бросил на тротуар расческу, помаду, все, что держал в руках. — Ищи где хочешь! Твоя вечная безалаберность! — И тут только заметил, что Наташа, глядя на него, еле сдерживает смех. — По-моему, нет никаких причин для веселья! Никаких!

— Вот телефон, — сказала Наташа и протянула карточку. — Звони.

— Кто, я?

— А кто же?

— А может, ты с ним поговоришь? — вдруг растерянно предложил Виктор.

— Альбина, как там чайник? Не распаялся?

— Распаялся.

— Вот только на «ты» мы или на «вы», я не помню? — спросил Никитин.

— Ну, раз встал вопрос, давайте на «ты», — улыбнулся Веденеев.

— А что, Виктор, пока погода, последние деньки, не махнуть ли нам? Куда-нибудь километров за сто, а? Заведем моторы, посадим жен…

— Нет-нет, пожалуйста, не надо ничего заводить, поедем нормально, на электричке, — сказала Наташа.

— Вы думаете? — удивился Никитин.

— У нас машина не в порядке, — сказала Наташа. — И потом, я с некоторых пор боюсь машин.

— Что-нибудь случилось?

— Нет… Ну, в общем, наш приятель, довольно близкий, ехал вот так, а ему человек под колеса… Старушка…

— Да, неприятно, — сказал Никитин.

Альбина разливала чай.

— У вас нет дачи? — спросил Никитин. — А впрочем, вы еще молодые. Ты какой наукой занимаешься?

— Биологией, — сказал Виктор.

— Интересно. Мечтал в детстве.

— Генная инженерия.

— Совсем здорово. Ну и как? Удается что-нибудь сконструировать? Какого-нибудь искусственного гения?

— Сейчас как раз молодые увлекаются дачами, — сообщила Альбина. — Вообще все помолодело. Даже старость помолодела.

— Вы давно работаете в юриспруденции? — спросил Виктор.

— Всю жизнь.

— И кто же вы?

— Был адвокатом, был следователем, Шерлоком Холмсом, вы правильно сказали. А теперь я прокурор.

— Кто? Вы? — удивилась Наташа.

— А что? Не похож? — засмеялся Никитин.

— Я просто никогда не видела прокурора, — сказала Наташа.

— Приходите. Вход свободный. Были когда-нибудь в суде?

— Бог миловал.

— Что, ни разу?

— И вам не страшно, когда вы, например… ну, что вы там делаете?

— Поддерживаю обвинение… Да нет, не страшно. Я понимаю вас, Наташа, но, знаете, преступники большей частью плохие люди. Честное слово. А те, кто от них страдает, чаще всего хорошие. Вот мы с вами — страдаем.

— Но бывает, что… ну как вам сказать…

— Вы хотите поговорить со мной на темы моей профессии? — спросил, поглядев на нее, Никитин.

— Да нет, не обязательно. Но вот как раз с моим приятелем, — сказала Наташа. — Ну, с этим, который сбил…

— Давай о чем-нибудь другом, — предложил Виктор.

— Нет, мне просто интересно — вот если такой случай. Человек сам — под колеса. Водитель абсолютно не виноват, ничего не нарушал… Кто же тут страдает?

— Наташенька, миленькая, это же на пальцах не решается, — сказал серьезно Никитин. — Есть масса подробностей. Следствие… Нарушал — не нарушал. Исправность машины, тысячи всяких вещей. А что вас так волнует? Если это близкий ваш знакомый, посоветуйте ему взять адвоката.

— Да, конечно, — сказал Виктор. — Извините нам нашу назойливость. Но мы с Наташей, честно говоря, взволнованны. Это просто как несчастный случай. Ехал человек, абсолютно трезвый, на нормальной скорости…

— А что с потерпевшим? — спросил Никитин.

— Она умерла.

— Тут же?

— Нет, не тут же.

— Мда, — Никитин почему-то взглянул на Альбину. — Опять же масса сложных вопросов. Тут все имеет значение.

— И возраст пострадавшего?

— Потерпевшего, — поправил Никитин. — Да. А как же. Если вы говорите — старушка и она шла не глядя…

— Вот именно — не глядя, — сказала Наташа. — Из-за кустов. И вообще, впечатление, что она слепая.

— А это устанавливается экспертизой.

— Но это важный момент…

— Конечно. А в общем, не завидую вашему приятелю.

— Чай остыл, подогреть? — сказала Альбина. — Почему никто не берет пирожные?

— И давайте-ка действительно поговорим о чем-нибудь интересном, — предложил Веденеев. — Жалко, ей-богу, убивать вечер…

Но его словно и не слышали.

— Игорь не сможет вам помочь, — вдруг напрямик сказала Альбина. — Должность не позволяет ему вникать в такие дела, где знакомые. Ведь это вы, правильно? С вами случилось? Ну, я так и подумала. Я вам дам телефон хорошего адвоката, это будет самое лучшее. А Игорь не сможет.

— А мы и не рассчитывали, — сказала Наташа. — Мы ведь так просто зашли, вспомнить наши хорошие деньки…

— Вот и прекрасно, — сказала Альбина. — Пейте же, чай опять стынет.

— Тебя уже вызывали? — спросил вдруг Никитин.

— Нет. А что, должны вызвать?

— А как же. Должны.

— И могут что… взять под стражу?

— Не думаю. Это зависит от следователя.

Наступила пауза. Вдруг не о чем стало говорить.

— Заведи какую-нибудь музыку, что ли, — сказал жене Никитин.

— Сейчас, — сказала Альбина.

Теперь они сидели молча вчетвером, и громкий джаз не давал им разговаривать. Потом раздался телефонный звонок. Никитин снял трубку, взял в руки аппарат, собираясь выйти из комнаты. Посмотрел на гостей, сказал, прикрыв рукой трубку.

— Вот что. Чтобы нам закончить эту тему. Тут, вероятно, главный вопрос — видела или не видела? То есть, короче говоря, зрение потерпевшей. Это устанавливается довольно просто. Если зрение плохое, это может стать решающим фактором. При том, что машина исправна и водитель находился в нормальном состоянии. Вот это обязательно надо иметь в виду. И характеристику, конечно. С места работы. Он все еще держал трубку в руке, и Виктор сказал быстро:

— Не хотелось бы посвящать всех в эти дела.

— Да уж придется, — сказал, посмотрев на него, Никитин и ушел с телефоном в другую комнату.

— Перед тем как сойти с бордюра, она посмотрела в мою сторону. Повернула голову и посмотрела. И пошла!

— Посмотрела на вас, все правильно. Это зафиксировано в протоколе.

— Но я хочу заострить ваше внимание. Это слишком важный момент, понимаете?

— Безусловно, важный.

— Посмотрела, должна была видеть. И не видела!

— И не видела, вполне возможно.

— Вы соглашаетесь, а сами, по-моему, исключаете такую возможность, — сказал Веденеев. — По крайней мере недооцениваете.

Женщина в синей униформе с ромбиком на лацкане пиджака, миловидная, молодая, примерно одного с ним, Веденеевым, возраста, смотрела с легким удивлением:

— Вам не кажется, что разговор наш проходит, так сказать, в одностороннем порядке? Кто кого допрашивает?

— Да, вы правы.

— И не надо так волноваться.

— Постараюсь. Хотя это естественно в моем положении.

— Да, наверное. — Она кивнула, как ему показалось, понимающе и даже сочувственно. — Хорошо, продолжим. Итак, вы знали, что скорость на данном участке магистрали ограниченна? Знак видели?

— Ну еще бы! На данном участке… Там же всегда инспектор, давно всем известно. Едешь и наперед знаешь — сейчас из кустов жезл выкинет…

— Увидели знак и снизили скорость?

— Ну да.

— Отвечайте, пожалуйста, подробно. Снизили скорость до сорока километров в час? Или не снизили?

Веденеев пожал плечами, произнес со вздохом:

— Снизил скорость до сорока километров в час.

— Вы это категорически утверждаете?

— Категорически.

— Хорошо. — Женщина в униформе склонилась над столом, что-то сосредоточенно писала, делала пометки. Потом протянула Веденееву лист протокола. — Вот. Прочтите и подпишите.

Веденеев взял лист, подписал не глядя.

— Как я понимаю, на сегодня все?

— Почти. — Следователь отложила в сторону папку «дела», снова повернулась к Веденееву, глядя на него с доброжелательным вниманием. — Теперь что касается потерпевшей… видела или не видела.

— Я могу закурить?

— Да, пожалуйста. Вот пепельница. Конечно, вполне вероятно, что она не увидела ваш автомобиль из-за слабого зрения. Может быть, даже утраченного в значительной степени… Но это пока не подтверждается, мы посылали запрос в поликлинику, но там нет никаких данных.

— Никаких?

— Нет, — сказала женщина. — Но никто не собирается на этом ставить точку… Наоборот. Мы привлекаем в качестве свидетелей ее родственников, близких, тех, кто жил рядом…

— Ясно, спасибо.

Следователь кивнула ему, как бы подводя черту под их разговором, снова придвинула «дело», раскрыла папку. Веденеев молча курил, смотрел на нее. Потом проговорил тихо:

— Но вы-то понимаете, что все это как гром среди ясного неба? Несчастье. Со мной случилось несчастье. Свалилось на голову.

— Понимаю.

— Но почему же именно на мою голову, а? Ведь то же самое могло произойти с кем угодно. Правильно? С иксом, с игреком, с Николаем, с Петром, с любым! С вашим мужем! Никто ведь не застрахован!

— С моим мужем? Что вы, не дай бог! Он у меня тоже автомобилист…

Женщина оживилась, отложила шариковый карандаш.

— Вы говорите, на «Азербайджане» плавали? — спросила она. — Мы ведь тоже совершали круиз… Два года назад. Только на «Абхазии».

— Вот видите, — сказал Веденеев. — Купались, загорали, катались в Батуми на извозчиках, правильно? Строили всякие планы… А потом вдруг — раз! — и все поломалось в один момент! Так если по-человечески: за что?

— Ну подождите, подождите. Вы еще не в пропасти.

— Разве? Вы меня обнадеживаете.

— Ну, не знаю.

— Во всяком случае, я рад, что меч именно в ваших руках.

— Какой меч?

— Ну этот, который повис надо мной, дамоклов.

Она рассмеялась, поднялась из-за стола. Встал и Веденеев.

— Я могу идти? — спросил он.

— Минутку, — сказала она, вышла в коридор и тут же снова появилась. Следом вошел парень в джинсовой куртке с круглой, коротко остриженной головой. Он бросил на Веденеева беглый взгляд, вежливо кивнул. — Садитесь, Кобозев, — пригласила следователь и сама заняла свое место за столом.

Пока она раскладывала на столе бумаги, Веденеев вглядывался в лицо парня, оно показалось ему знакомым. Но Кобозев упорно отводил глаза, смотрел в сторону.

— …Итак, свидетель Кобозев, как вы уже показывали, двадцать шестого августа примерно в девятнадцать часов десять минут вы следовали по магистрали на автомашине марки «Волга»… Миновав перекресток, уже в зоне ограничения скорости, вы, двигаясь вплотную к газону, нагнали автомобиль марки «Жигули»…

Водитель черной «Волги», а это был он, покачав головой, возразил:

— Ну как — «нагнал»? Мы же еще раньше начали. Вроде как состязание… Сначала — я его, потом он, культурно, надо сказать, обошел, на светофоре подловил…

— В данном случае следствие интересует только зона ограничения скорости, то есть участок, который начинается после светофора… Что вы можете сказать о скорости движения шедшей перед вами машины «Жигули»?

— Ну как сказать… Скорости особой не было, примерно под пятьдесят, не больше.

— Значит, под пятьдесят? Примерно или точно?

— Точно. Я ж за ним вплотную шел, думал, обойду. Смотрю на спидометр — сорок пять — пятьдесят, сорок пять — пятьдесят… Нет, точно. Мы оба знак по боку, увлеклись…

Веденеев не выдержал:

— Слушайте, я не знаю и знать не хочу, чем вы там увлеклись, каким состязанием! Вы меня обогнали, верно? И я о вас забыл! И, пожалуйста, говорите от своего имени… «Увлеклись»!

Женщина в униформе посмотрела на него, произнесла с легким раздражением:

— Вы, Веденеев, садитесь и не перебивайте. И хватит курить. Здесь очная ставка, а не молодежное кафе! — И снова обратилась к Кобозеву: — А в момент наезда? Тоже — сорок пять — пятьдесят?

— А как же. Я ж до последней минуты за ним как тень. Он когда тормознул, так я чуть в него не влетел, еле вывернул!

Следователь кивнула, некоторое время сосредоточенно записывала показания в протокол. Спросила, не поднимая головы:

— Есть ли вопросы к свидетелю?

— Вопросов нет, — сказал Веденеев. — Но я думаю, стоит проверить исправность спидометра «Волги».

— Такая проверка уже произведена. Спидометр «Волги» абсолютно исправен. Впрочем, как и ваш спидометр.

— Да?

— Да.

Следователь еще раз посмотрела на Веденеева, но взгляд ее ничего не выражал.

— Вы свободны, Кобозев. Спасибо. Ознакомьтесь с протоколом и распишитесь. И вы распишитесь, Веденеев.

Кобозев подошел к столу, поставил лихую подпись и с достоинством человека, выполнившего свой долг, удалился. Вслед за Кобозевым к столу подошел и Виктор и тоже расписался.

— Я могу идти?

— Пожалуйста. Идите. — Веденеев двинулся уже к дверям, но женщина остановила его: — Минутку, минутку. Распишитесь вот здесь.

— Я уже расписался.

— Нет, не в протоколе. Вот здесь. Ознакомьтесь, пожалуйста. Это подписка о невыезде.

Он стоял у стола, смотрел на миловидную женщину в синей униформе. Стоял и смотрел. А она все писала и писала… И, кажется, уже позабыла о Веденееве.

— Что? — спросила она наконец и взглянула на него без всякого интереса.

— Я расписался. Вот.

— Хорошо. Идите. — Она снова склонилась над бумагами.

Когда Веденеев вышел на улицу, он увидел у входа знакомую черную «Волгу» и ее водителя, в ожидании облокотившегося на раскрытую дверцу.

— Давай я тебя отвезу. Садись, — предложил Кобозев.

— Куда?

— Куда скажешь.

— Не надо, я сам, — сказал Веденеев, вышел на проезжую часть, стал поджидать такси.

— Долго простоишь. Поехали, пока хозяин обедает.

Веденеев постоял еще мгновение, решился:

— Ну поехали.

В машине Кобозев спросил:

— Далеко?

— На Плющиху.

— Сделаем.

Ехали молча. Кобозев то и дело поглядывал на своего пассажира.

— Включим музычку?

— Давай музычку.

— Ты чего такой напряженный? Портфельчик-то брось назад, неудобно на весу держать.

— Ты меня посадил, парень, — сказал Веденеев.

— Думаешь?

Кобозев включил приемник, донеслась музыка, голос певицы.

— Так мы сейчас все переиграем! А чего? Вернемся — и все по новой… Может, я на тебя наговорил, так?

— Может быть.

— Ну вот. А теперь, значит, — правду! Мол, в пределах нормы, никакого превышения… Ну, я торможу, — сказал Кобозев, но не затормозил, продолжал ехать со своей обычной скоростью, быстро. — Но она тоже будь здоров, баба не дура, видишь, все проверила!

— Проверила.

— Я ж ей сразу про скорость ляпнул. Теперь уж никуда не денешься… — Кобозев вздохнул, прибавил в приемнике громкость. — Ты тоже… проще смотри. Ну влип и влип, ладно. Может, еще выкрутишься, а нет — отсидишь, делов-то! Много тебе не дадут, а если общий режим, так и совсем несмертельно. Вон дружок вернулся, рассказывает. Всего, говорит, Алексея Максимовича прочитал, от корки до корки. Библиотека, кинофильмы крутят. Нет, обстановка культурная… А потом условно-досрочно — раздели́ на три, третья часть как раз твоя, такая арифметика. И получается — без году неделя…

— Да. Заманчиво. Просто дом отдыха. Я подумаю… Тем более путевку ты мне уже оформил, спасибо. Подумаю, — повторил Веденеев. — Все. Приехали.

Секретарша кивнула Виктору на дверь, и он очутился в уютном, не без изящества обставленном директорском кабинете, прошел к столу, сел на предложенный ему стул и приготовился слушать.

Директор института, Андрей Васильевич, шестидесятилетний профессор, сидел за столом, удобно расположившись в кресле, и читал книгу.

— Здравствуйте, Витя. А где вы так загорели? — Он отложил книгу и стал смотреть на Веденеева. — Слушайте, а зачем я вас вызывал?

— Ей-богу, не знаю, Андрей Васильевич.

— Ну-ка, напомните мне.

— Не могу вам напомнить. Не знаю.

— Вы собирались в Таллинн на симпозиум?

— Да нет, не собирался.

— Правильно. Вспомнил! — обрадовался Андрей Васильевич. — Вы не собирались, а мы-то как раз хотим вас послать. Вот такие дела. — И Андрей Васильевич опять взялся за книгу, показывая, что тема исчерпана.

Поскольку Веденеев все еще сидел, он поднял на него глаза, посмотрел выжидающе и добавил:

— Это, собственно говоря, пять дней. Два дня пленарных, три по секциям — ив пятницу можете обратно.

— Хорошо, — сказал Веденеев.

— Хорошо или плохо? — спросил, уловив его тон, Андрей Васильевич.

— Мне бы, честно говоря, не хотелось сейчас никуда выезжать, — произнес наконец Виктор.

— Почему?

— Есть причины, Андрей Васильевич… Ну прежде всего моя защита…

— А что — защита? Как раз полезно. Перед защитой. Проветришься.

— Я бы хотел наоборот — сосредоточиться.

— Ну сосредоточишься, — сказал Андрей Васильевич, и Веденеев понял, что вопрос решен.

Таллинн был виден в окно. Узкие улицы музейной старины, черепица крыш, готические башни. А здесь, в зале, была сама современность: за длинным столом с флажками, с транзисторами и наушниками расположились участники симпозиума, в прозрачных будках трудились переводчики, разноязыкая речь сливалась в мерный гул. Две официантки с чашечками кофе на подносах двигались навстречу друг другу вдоль нескончаемого стола. Вот одна из них поставила чашечку перед румяным немцем в клетчатом пиджаке, еще шаг — и чашечка перед бородатым негром, перед седой изящной француженкой, перед непохожим на ученого, спортивного вида американцем. Еще шаг — и человек лет тридцати с задумчивым, отрешенным лицом взял протянутую ему чашечку, поблагодарил, отставил.

Потом Виктор Веденеев вспомнил про чашечку, пригубил. Его сосед и коллега, бородатый Валера, придвинул к нему тем временем листок из блокнота, где черным фломастером было начертано: «Какие планы на вечер?»

Виктор взял фломастер и поставил внизу свой вопросительный знак, что означало, очевидно, отсутствие планов.

«Нас приглашают», — написал Валера.

Виктор кивнул безразлично.

«В варьете», — добавил Валера с тремя восклицательными знаками.

Виктор автоматически добавил еще один восклицательный знак.

В это время председательствующий объявил перерыв, сразу стало шумно, у всех оказались знакомые. Кто-то тронул Виктора за плечо, он обернулся, увидел румяного немца, кивнул ему, поднялся, и они, взявшись под руку, двинулись вместе.

…Потом они шли по узкой кривой улочке. Группа растянулась от угла до угла, и девушка-гид поджидала отставших. Веденеев говорил по-немецки, слушал, кивал. За улочкой открылась мощенная булыжником площадь — аптека, ресторан, ратуша.

Здесь было много народа — кроме их группы еще экскурсанты, толпы текли по площади. Виктор потерял немца, зато встретил Валеру в обществе двух эстонок, не имевших, по-видимому, прямого отношения к наукам.

— Знакомьтесь, — сказал Валера. — Это Хейли и Тамара, а это Виктор.

— Очень приятно, — сказал Виктор.

— Вы у нас впервые? — спросили девушки поющими голосами.

— Да. — Виктор продолжал оглядывать площадь. — Тут ведь где-то близко вокзал?

— У нас все близко, — сказали девушки. — Вот видите вывеску: «Пять минут»?

— Это что?

— Это закусочная — «Пять минут». А там дальше…

— Что дальше?

— Вокзал…

Гиду наконец удалось всех собрать. Ученые сгрудились тесной группой, готовые слушать объяснения. И тут Виктор сказал, тронув за руку Валеру:

— Знаешь, мне, наверное, придется уехать.

— Как? — не понял Валера. — Ты что?

— Там, в номере, мой портфель, — продолжал Виктор. — Если я не успею, ты захватишь. И бритва там в ящике, где зеркало. Не забудешь?

Валера смотрел на него, вытаращив глаза:

— Ничего не понимаю. Ты что, серьезно?..

— Да, — сказал Виктор. И тихонько за спинами стал пробираться к переулку.

Была закусочная «Пять минут», за ней еще улочка и — неожиданно просторная вокзальная площадь.

На следующее утро он был в Москве.

Он в одиночестве сидел на скамейке в сквере напротив здания школы. Была тишина, время урока, потом — сразу — трель звонка, перемена, топот по лестницам, слышный даже здесь, смех, визг, голоса. Потом распахнулись двери, и весь этот шум вывалился на улицу. Девчонки в форменных платьицах, мальчишки в аккуратных костюмчиках начала учебного года неслись как очумелые, догоняя друг друга.

Виктор с трудом остановил одну из девчонок, и тогда подошли еще две.

— Девочки, кто-нибудь сбегайте, попросите Наталью Евгеньевну.

— Биологичку?

— Вот-вот, биологичку.

Девочки поглядели на него с женским любопытством и отправились выполнять поручение.

Появилась Наташа. Она вышла из дверей, остановилась, озираясь по сторонам, наконец увидела мужа.

— Это ты? — Лицо ее сразу стало испуганным.

Он поднялся ей навстречу.

— Что случилось?

— Ничего. Ты свободна?

— Сейчас освобожусь. — Она смотрела на него и ждала объяснений.

— Во-первых, я не выдержал, — сказал Виктор. — Во-вторых, как-никак подписка о невыезде…

— Понятно.

— Ну и в-третьих… мог я просто соскучиться по жене?..

…Теперь они шли вдвоем по улице. Сентябрь устилал дорогу листьями. В руке у Виктора был Наташин портфель, другой рукой он держал ее за локоть.

— Купим что-нибудь на обед, дома пусто, я ведь тебя не ждала…

— Давай.

— Ты что? Закурил? — Наташа с удивлением посмотрела на пачку в его руках.

Остановились. Виктор долго возился со спичками. Пошли дальше.

— Ну хорошо. Что ты намерен делать? — спросила Наташа.

Он не ответил.

— Я тут вчера созвонилась с адвокатом, — сказала Наташа.

— Молодец.

— Если нет в поликлинике никаких данных, тогда только показания родственников… Он советует к ним пойти.

— Пойти — и что?

Вопрос был некстати. Наташа опять с удивлением взглянула на мужа.

— Витя, ты мне не нравишься. Надо взять себя в руки.

— Сейчас займемся, — сказал Виктор.

— И этот твой приезд. И эти сигареты. Ты распустился. Что такое? Ты собираешься жить дальше? Защищать диссертацию?

— Ага, — сказал Виктор и посмотрел на нее. — А ты уверена… что там нужны кандидаты наук?

— Где?

— Там…

…Они лежали рядом в темноте.

— Этот твой черный юмор… странно… И вообще, твое настроение… — говорила Наташа. — Неужели надо сдаваться при первом же ударе?.. Тебе не за что бороться в этой жизни? А?

Он молчал.

— Я тебя не узнаю, — сказала Наташа. — Это не ты. Это не ты, нет! — повторила она. — Два года твою работу мурыжили — ты не сдавался. Вспомни. Хоть что-нибудь в этой жизни шло тебе в руки само? Ты боролся. Ты отстаивал себя. Ты меня отбил у мужа, ты делал все, что хотел, и все, что наметил, и это был ты…

Он усмехнулся в темноте.

Наташа придвинулась к нему, обняла.

— Мне страшно, Витя.

— Ну что ты, что ты…

— Вдруг сейчас стало страшно.

— Что за глупости.

— Глупости? Правда?

— Конечно. Спи. Ну, закрой глаза.

— Хорошо. Сейчас.

Они поднимались по лестнице незнакомого дома.

— Ну-ка, посмотри на меня, — сказала Наташа.

— Зачем?

— Посмотри.

Виктор посмотрел. Наташа осталась недовольна:

— У тебя должно быть другое лицо.

— Какое?

— Более уверенное.

— У меня уверенное, — сказал Виктор, остановившись перед дверью. — Звони.

…Послышались торопливые шаги, щелкнул замок.

— Здравствуйте, — сказал Веденеев. — Мы к вам.

Перед ними стояла полноватая, молодая еще женщина в домашнем платье, в фартуке. Из-за ее спины выглянул мальчуган лет шести.

— К нам? Проходите. Вы агитаторы?

Мальчик сорвался с места и с радостным воплем устремился по коридору. Веденеев хотел было возразить, но только промычал что-то неразборчиво: женщина уже двинулась по коридору вслед за мальчиком. Обернулась, пригласила:

— Да проходите вы, не на пороге же стоять! Проходите!

— Проходите, проходите! — вторил ей мужской голос из недр квартиры. — Сюда!

Они вошли в комнату. За накрытым обеденным столом сидели люди. Веденеев сразу узнал и однорукого мужчину с худым усталым лицом, и модную девушку с густо подведенными тушью глазами, и солидного гражданина в добротном костюме…

— Агитаторы, — еще раз пояснила та, что встретила Веденеева в дверях.

— Милости просим. Садитесь посидите, — пригласил солидный мужчина.

Женщина в домашнем платье и фартуке — она была здесь хозяйкой — пододвинула стулья, гости по инерции сели. После недолгой заминки Веденеев сказал:

— Спасибо. Но мы не агитаторы.

— Нет?

— Нет.

— А я подумала — агитаторы, — сказала хозяйка. — Сейчас как раз по квартирам ходят…

— Кто же вы тогда? — удивился солидный мужчина.

— Мы… Как вам сказать… — Веденеев с трудом подбирал слова. — Это моя жена, Наташа. — Он изобразил на лице улыбку. — А я… в общем, я тот самый… Ну, водитель «Жигулей».

— Водитель «Жигулей»?

— Да. Который сбил.

Родственники застыли в изумлении. До них постепенно доходил смысл сказанного… Повисла долгая, тяжелая пауза. Наташа первой нарушила тишину:

— Мы пришли, чтобы сказать вам… Чтобы выразить наши чувства… Нам нелегко было решиться переступить порог вашего дома, но мы сочли необходимым…

Тут дверь смежной комнаты отворилась, появился лысоватый человек в пижаме, с заспанным лицом. Веденеев без труда узнал в нем Королева, сына потерпевшей, своего «брата», заглянувшего как-то в ординаторскую…

— Здравствуйте, — сказал «брат» и опустился на стул.

Наташа выдержала паузу.

— Мы сомневались — идти или не идти… Знали, боль еще свежа… и любой человек на нашем месте… В общем, вы понимаете… Вернее, мы понимаем… одним словом, что вы не можете испытывать к нам никаких добрых чувств, — сказала Наташа, — и все же мы подумали: будет лучше, если мы придем и вместе с вами обсудим ситуацию…

— Ситуацию? — удивился Однорукий.

— Да, именно.

— Но я не вижу никакой ситуации. Был человек, и его не стало. По-моему, вся ситуация.

— Да нет, не так просто, — заговорил наконец и Веденеев. — Ведь вы, наверное, знаете: ведется следствие, и не все вопросы достаточно ясны…

— Не все вопросы? — повторил Солидный.

— Не все, — сказал, сохраняя твердость, Виктор.

— А какие де ясны? Например?

— Ну, это связано с состоянием здоровья Анны Егоровны.

— Вот как? Интересно, — сказал Однорукий, и сидевшие за столом переглянулись.

— Вы знаете, очень трудно разговаривать, поймите нас, — продолжал Виктор. — Но речь идет прежде всего об установлении истины, и вы должны это правильно понять. Есть вопросы, на которые никто не ответит, кроме вас, знавших ее…

— Ну-ну? — сказал Однорукий.

— Как у нее было со зрением? — осторожно спросила Наташа.

— А-а, — сказал Однорукий. — Понял. Вас интересует зрение. То есть не была ли она слепая. Нет, не была.

— Никто не говорит о полной слепоте, — мягко возразила Наташа.

— А я думаю: куда они клонят, эти наши гости! — усмехнулся «брат» Королев. — Вот оно что! Ну, даете, «агитаторы»!

— Не была слепой. Устраивает вас? — сказал Однорукий.

— Не устраивает, — засмеялся «брат». — Им нужна слепая, не понял, что ли?

— Простите, — сказал Виктор. — Мы пришли не для того, чтобы спорить с вами или выслушивать ваши упреки… Хотя, впрочем, я готов выслушать все, что я заслужил с вашей стороны. Пожалуйста, если это нужно…

— А что вы, собственно, хотите? — спросил Солидный.

— Да выкрутиться, выкрутиться он хочет! — сказала, глядя прямо на Веденеева, модная девушка.

— Да нет, никто не собирается выкручиваться, — возразил Виктор. — Выслушайте меня. Мы ни в коем случае не хотим вас к чему-то там склонять или вытягивать какие-то показания, упаси бог. Речь идет только о правде, помогите нам ее выяснить, больше ни о чем я вас не прошу.

— Не просишь? — сказал «брат» Королев. — Вот как? А какая ж тебе нужна правда? Которая бы тебя освободила, что ли?

— Вы опять не поняли, опять — произнес терпеливо Виктор.

— Да, братцы, нервы у вас стальные, — заметил вдруг Однорукий.

— Из чего вы делаете такой вывод? — спросила Наташа.

— Ну как же, — сказал Однорукий. — Убили человека и идете домой к его родственникам узнавать, какое у него было зрение и вообще нет ли тут какой зацепки, для вас благоприятной. Может, как-нибудь еще оправдаетесь с нашей помощью, а?

— Я не убивал, — сказал Виктор. — И не собираюсь оправдываться…

— А зачем же вы пришли? — сказал Солидный. — С какой, собственно, целью?

Наступила пауза. В комнату ворвался мальчик, вскочил на колени к Королеву, посидел, украдкой разглядывая гостей. Они встретились с Виктором глазами, некоторое время смотрели друг на друга, мальчик смутился, слез с колен. Хозяйка взяла его за руку, увела, тут же вернулась. Произнесла со вздохом:

— А вообще, что и говорить, зрение у нее плохое было. И на улицу-то не любила выходить. Прямо как чувствовала…

Все с удивлением посмотрели на нее.

— Чувствовала, что сидит на своих «Жигулях» вот этот роскошный молодой человек, который в один прекрасный день не успеет затормозить вовремя, — сказал, рассматривая Веденеева, Однорукий. — Мало ли там шастает по улицам старушек! Тем более с плохим зрением. Сами так и лезут ему под колеса!

— У вас нет машины? — спросила Наташа.

— Есть. Такая большая, знаешь. Фургон. Называется «черный ворон», — сказал за Однорукого «брат».

— Вы очень агрессивны, — заметила Наташа.

— Да? Может быть. И я твоего мужа посажу, можешь не сомневаться.

— За что? — спросил Веденеев.

Королев-«брат» на мгновение задумался.

— А за то, что больно разъездились, вот за что! Теперь ножками, ножками походишь!

— Ты это зря, Володя, — обратилась к «брату» хозяйка. — Что он тебе сделал-то? Видишь, волнуется человек… За что ты его?

— А за то, что у меня «Жигули», — сказал Веденеев, поднявшись и поднимая Наташу.

— Нет, не за это, — сказал Солидный. — А за то, что вы не умеете управлять машиной. За то, что человека лишили жизни, а теперь вот пришли и выкручиваетесь.

— Да он и так выкрутится, что ты! — усмехнулся Однорукий. — Выкрутишься, не сомневайся, — «ободрил» он Веденеева. — Не здесь найдешь, так еще где-нибудь. Поищи, поищи. Только сюда не ходи, здесь тебе ничего не обломится, понял? Попытка оказать давление. За это тоже по головке не гладят. Вот нас тут сколько — свидетелей!

— Вижу, — сказал Веденеев.

— А видишь, так и катись отсюда, — спокойно произнес «брат». — Катись, катись, не останавливайся… Машину еще не продал?

Это было сказано уже вслед Веденееву и Наташе.

Пока спускались по лестнице, не проронили ни слова. Вышли из подъезда, стали молча пересекать двор. И здесь Виктор вдруг громко рассмеялся:

— Ну, ты была хороша! — И посмотрел с кривой усмешкой.

— Но и ты был хорош, — не осталась в долгу Наташа.

У ворот стояла машина — тоже «Жигули». Сидевший за рулем мужчина лет пятидесяти отложил газету и стал смотреть на Веденеевых. Он ждал их. Это был адвокат.

— Ну? Как? — спросил он бодро, обернувшись к ним. Виктор и Наташа усаживались на заднее сиденье.

Ответа не последовало, он продолжал смотреть. Наташа сказала:

— Поедемте отсюда.

— Это вы правы. — Адвокат включил скорость, отъехал, на углу остановился. — Ну? Слушаю вас. Что? Какие новости?

— Никаких новостей, — сказал Виктор.

— В таком случае это тоже новости… — Адвокат опять обернулся и смотрел. — Они что, встретили вас не вполне гостеприимно? Но этого можно было ожидать, это нормально, я вас предупреждал. А по существу?

Виктор не ответил. Наташа тоже хранила молчание. Они сидели сзади не глядя друг на друга.

— Мне нужны очки, — невозмутимо продолжал адвокат. — Очки, которыми она пользовалась. Больше ничего. Именно сейчас, немедленно, на стадии обвинительного заключения…

— Нет очков, — сказал Виктор.

— Этого не может быть, — сказал адвокат. — Очки для чтения, очки для улицы — что-нибудь, хоть одно стеклышко!.. Это реальный шанс.

— Я понимаю.

— Что они говорят по этому поводу?

— Ничего не говорят.

— Странно, — сказал адвокат и посмотрел на часы. — Куда вас отвезти?

— Нет, мы здесь сойдем, — сказал Виктор.

— А мы не поедем домой? — удивилась Наташа.

— Нет. — И Виктор уже открыл дверцу, вышел на тротуар.

— Звоните, — сказал адвокат, отъезжая.

Они остались вдвоем на улице.

— Куда же мы? — спросила Наташа.

Он посмотрел на нее.

— Домой.

Утром, проснувшись, Наташа нашла записку: «Буду вечером поздно. В крайнем случае завтра. Ничего страшного. Целую. В.».

Записка лежала на кухне, прикрепленная к чайнику. Наташа стояла на пороге в халате поверх ночной рубашки и смотрела, ничего не понимая.

В это утро Виктор Веденеев шел по улице другого города, всего в трех часах езды от Москвы и все же совсем другого — со своим особым обликом и ритмом, домами новой постройки, одноэтажными домиками и палисадниками в переулках. Маленького роста мужчина в пиджаке и шляпе, лет шестидесяти, сопровождал его, чуть прихрамывая, то и дело брал его за локоть, говорил:

— Перевели, перевели поликлинику, уже месяцев пять как перевели, вон ту улицу видишь — проспект Мира. Где больница была. Сейчас новый корпус, там же и поликлиника. Ты редко стал приезжать, Витя, три часа, а прямо как Москва — Владивосток… Куришь?

— Спасибо, нет. Бросил.

— Молодец. А я себе смолю потихоньку. Мама, как видишь, все работает. Меня — на пенсию, а сама — и слышать не хочет. Вот мы с ней ролями и поменялись… Дома сижу. А ты молодец, выглядишь… Мать обрадуется. Это правильно, что ты заехал!..

Виктор слушал рассеянно, время от времени кивал. Так они подошли к зданию поликлиники, здесь отчим взял у Виктора плащ, отнес куда-то — видно, был тут своим человеком.

У двери с надписью «Рентген» отчим остановился и даже отстранил Виктора, сделав загадочный жест и приказав ему молчать, заглянул, затем вошел и наконец ввел Виктора, оставив его, однако, за занавеской. Это была игра. Виктор услышал неестественный голос отчима:

— Маруся, это я, извини. Тут один товарищ спрашивает, говорит, по срочному делу… Как, можно ему войти?

Мать сделала шаг к двери и, еще не видя, произнесла:

— Витя?!

Они обнялись. Больной, сидевший у столика, смотрел на них с любопытством, молоденькая медсестра улыбалась. Мать поручила ей больного, а сама с мужем и Виктором уединилась в соседней темной комнатенке, зажгла лампу.

— Ну-ка, покажись! Как ты отдохнул? Павел, ты покормил его?

— Да я не голоден, мама.

— Предлагал ему, — сказал отчим.

— Ну что? Ты спешишь, конечно?

— Отчасти.

— Я к трем часам освобожусь.

— Да нет, мама, — сказал Виктор. — Я, честно говоря, ненадолго. Просто, видишь, приехал из отпуска…

— Вижу… Загорел. Ну как у тебя? Все нормально? Нет?

— Нормально, мама.

— Она-то хоть смотрит за тобой?

— Ну а как же.

— Готовит или вы по столовкам?

— По ресторанам, мама… Да нет, я шучу. Все в порядке, ты не должна обо мне беспокоиться.

— Ты бы, Витя, в школу зашел, — сказала мать. — Там у них выставка выпускников, они у меня твою фотографию брали увеличить. Кто-то там в журнале про тебя прочел…

— Не про него, а его статейку, — поправил отчим. — В «Науке и жизни».

— Да, надо будет к ним зайти, — сказал Виктор.

Помолчали.

— Случилось что-нибудь? — вдруг спросила мать.

— Я пойду, — сказал отчим. — Там садик с обратной стороны. Приходи, покурим. Ах да, ты бросил…

— Бросил? — спросила мать, но почему-то не выказала одобрения.

— Мама, знаешь, мне, вероятно, предстоит уехать, — сказал Виктор, оставшись с матерью наедине. — Это еще под вопросом, но все возможно. И может так случиться, что мы не успеем с тобой попрощаться, вот я хочу сейчас…

— Что — сейчас? — испугалась мать. — Куда? Куда ты едешь?

— Мама, я еду надолго… ну, в общем, считай, что за границу… Я даже не знаю, как часто смогу тебе писать. Но, в общем, я хочу, чтобы ты была готова…

— Я понимаю, — проговорила мать горестно. — Ты теперь человек семейный, что ж я могу сказать. Когда была Аня, она, может, и не так была хороша, но ты не рвался зарабатывать деньги…

— Дело не в деньгах, мама, — усмехнулся Виктор. — Это… ну как тебе сказать… это поездка другого рода, там как раз много не заработаешь. В общем, ты со временем все узнаешь…

— Я не хочу вникать в твои дела… Но ты изменился, Витя, ты не часто приезжаешь, и нам это видно. Ты рано стал взрослым, вот что я думаю. Может, было бы лучше, если бы твои успехи пришли к тебе позже…

— Лет в пятьдесят? — опять засмеялся Виктор. — Да нет, мама, все в порядке. И Наташа… ты просто ее мало знаешь, но она не из тех жен, которые торопят…

— Да я и тебя-то мало знаю, — сказала мать и провела рукой по щеке сына.

Он задержал ее руку и поцеловал.

…Потом она провожала его — довела до двери, молча стояла, глядя, как он спускается по ступенькам. Уже на аллее, перед тем как свернуть на тропинку, Виктор обернулся, прощально взмахнул рукой. И стал огибать здание, быстро шел по тропинке, пока не расступились деревья, не открылся садик, лавочка, мужчина в пиджаке и шляпе, с папироской во рту. Отчим бодро поднялся, шагнул навстречу. Они снова выбрались на аллею, отчим шел впереди, припадая на хромую ногу. У самых ворот Веденеев вдруг замедлил шаг, обернулся. Мать все стояла у двери, стояла и смотрела ему вслед. Виктор застыл на мгновение, казалось, неподвижность матери передалась ему. Наконец он взмахнул рукой, и мать повторила его жест.

Был уже вечер. Веденеев шел в темноте через двор, приближаясь к своему дому. Подкатило к подъезду такси, пассажир хлопнул дверцей, и Виктор заметил, как тотчас же отдернулась штора в окне на четвертом этаже, на мгновение показался знакомый силуэт. Наташа ждала его…

…Они сидели в темноте перед телевизором.

— Ты не спрашиваешь, где я был?

— Я никогда не спрашиваю, если ты мог заметить.

— Я ездил к матери.

— А я так и подумала…

— Слушай, я, наверное, отложу защиту.

— Это кто, она советует? Мама?

— При чем тут мама. Я сам так думаю…

Наташа словно и не удивилась, встала, равнодушно переключила телевизор на другую программу, снова опустилась в кресло.

— Смотри-ка, — усмехнулась вдруг, — тебя прямо так и тянет к тюремной решетке.

— А что ты думаешь… Должен я расплачиваться? Или не должен?

— Расплачиваться — за что?

— За смерть человека.

— Вот куда тебя повело, — сказала Наташа.

— А в самом деле. Какая бы она там ни была — слепая, глухая, хромая, но она жила ведь, верно?

— И теперь ты хочешь принести ей в жертву свою жизнь? И заодно мою?

— Почему твою?

— Это верно, — сказала Наташа. — Меня ты не принимаешь в расчет.

Виктор повернулся к ней, но Наташа уже поднялась с кресла.

— Давай чай пить. Ладно. Там уж, наверное, кипит вовсю…

Она вышла из комнаты. Вернулась, поставила перед Веденеевым полную чашку, бросила сахар, заботливо помешала ложечкой. И сказала:

— Витя, есть одна новость, которая все меняет.

— Еще одна новость?

— Еще одна. У нас с тобой будет ребенок.

Виктор долго смотрел на нее:

— Повтори.

— У нас с тобой будет ребенок.

— Когда?

— Ну, не знаю. Можно посчитать.

Они поднимались по лестнице.

— А почему мы не на лифте? — удивился вдруг Веденеев. — Подожди, я пригоню.

— Зачем? Два этажа еще.

— Давай пригоню.

— Да ну что ты! Вот дурачок…

Была знакомая дверь, звонок — все как в прошлый раз. И хозяйка квартиры в домашнем платье, в тапках на босу ногу, с сынишкой, все так же выглядывавшим из-за спины.

— Агитаторы! — представился Веденеев.

— Ой, а дома никого…

— Никого?

— Да, на стадион поехали. Там футбол с немцами… Вот жду, вернуться должны. Вы заходите, что ли, посидите пока…

Женщина двинулась по коридору в глубь квартиры, и, помешкав, Веденеевы пошли следом.

Потом они сидели в комнате на диване, смотрели на хозяйку, слушали, время от времени понимающе кивали, переглядывались.

— Вообще, конечно, нехорошо получилось… — говорила хозяйка. — Альберт — ну, помните, у окошка сидел, без руки он — вы как ушли, он жалеть стал, мол, неприятный осадок у меня, что ж мы — прокуроры, что ли? Ну, Степан Сергеич, ясное дело, спорить с ним… так слово за слово и разругались… От разных отцов они, сводные, и живут-то далеко — один в Пензе, другой аж в Махачкале, раз в кои веки встретились — и пожалуйста… А Володя мой тоже хорош — знай сидит, масла подливает… Потом Степан Сергеич поднялся, дверью хлопнул. Не очень-то на него покричишь, как-никак директор предприятия. Ну, потом еще Костик подошел. Вы Костика нашего не видели?

— Костика? Нет. Это кто такой?

— Племянник ее. Он так, вроде как на отшибе, они с Володей не очень, в общем… Анна Егоровна их мирила, как раз перед смертью. Она все — за Костика, чтоб его не обижали… А у вас закурить не найдется? — вдруг спросила смущенно женщина.

Виктор посмотрел на Наташу и извлек из кармана пачку, из другого — зажигалку. Щелкнул, протянул женщине огонь. Поймал завороженный взгляд мальчика, снова щелкнул, высек тонкий язычок пламени, прибавил пламя, убавил, снова щелкнул… Протянул зажигалку мальчику.

— Вот она, смотрите. Наша Анна Егоровна, — сказала хозяйка, кивнув на фотографию в рамке, висевшую над кроватью. Фотографию, видимо, повесили только что. Виктор и Наташа встали с дивана, подошли, молча стояли, вглядывались. С фотографии смотрела на них пожилая женщина, сидевшая в скованной, торжественной позе. Они впервые видели сейчас ту, что вошла в их жизнь в сумерках августовского вечера.

— Какое хорошее лицо, — сказала Наташа.

— Это что! — оживилась хозяйка. — Вы на нее молодую посмотрите. Сейчас покажу, глаз не оторвете…

Она вышла из комнаты, тут же вернулась с альбомом. Сели втроем на диван, хозяйка стала медленно перелистывать картонные страницы.

— Это она сестра милосердия, еще до революции. И муж тут же, Сергей, первый ее. В империалистическую ранен был, вот он, на костылях. В госпитале и познакомились, она его выходила… Ну, это уже в Москве они, видите, Красная площадь… А карапуз этот, между прочим, и есть Степан Сергеевич… Так, перевернули. На катере с детьми, уже перед самой войной, когда канал открыли. Тогда же повторно замуж вышла. Вон, второй справа, полковник, пожилой… А этот слева заштрихован — товарищ их, тоже военный. Были годы, заштриховали, потом жалели, конечно. Ну, теперь война. Медсестрой с первого дня… Это в Праге она, вон орденов сколько… Так. Дома уже, с Альбертом, видите, он без руки вернулся…

Хозяйка вышла, унесла альбом. Мальчик с отрешенным видом разглядывал зажигалку.

— Подари ему, — сказала Наташа.

— Что? Зажигалку?.. Зачем она ему?

— Подари, подари.

— Думаешь?

— Да.

— Это «Ронсон».

— Ничего, переживешь.

Когда хозяйка вернулась в комнату, Веденеев сказал:

— Вы, ради бога, извините нашу назойливость, но думаю, любой, окажись он в подобной ситуации… словом, постарайтесь понять… Вот вы сами в прошлый раз говорили, что Анна Егоровна плохо видела, носила очки… Говорили, правильно? К сожалению, это в поликлинике не зарегистрировано. И вот если бы вы помогли следствию, пришли бы и на суде повторили… Повторили, больше ничего…

— На суде?

— Именно. Явились бы в качестве свидетеля и раз и навсегда внесли ясность…

Хозяйка молчала, смотрела испуганно.

Тогда заговорила Наташа:

— Ну хорошо, Зиночка… Отбросив все «за» и «против»… Вы-то хоть меня понимаете? Понимаете? Просто как женщина женщину?

Хозяйка вздохнула:

— Я-то?.. Понимаю, конечно… Что ж вы думаете… это ж совсем нехорошо получается… Ребеночек-то здесь при чем? Эх, если б вы тогда еще, сразу признались, что в положении… — Она снова вздохнула с неподдельной грустью, сокрушенно покачала головой. — Даже не знаю, чем и помочь… Может, с Костиком потолкуете?

— С Костиком? Вы думаете, это имеет смысл?

— Как же… Он-то к ней поближе всех был, он всю правду расскажет — что и как… Я дам сейчас адресок, записывайте… — Женщина оживилась, вспомнив о Костике, видно, с радостью и облегчением схватилась за новую идею. — Он к ней поближе был, конечно. Как что — она к нему: «Костик, Костик»…

Веденеев посмотрел на Наташу. Достал из кармана книжку, приготовился записывать.

— Спасибо вам, Зиночка… — сказала Наташа и дотронулась до руки хозяйки. — Вы очень добрая. И мы не забудем, нет. Правда. И, надеюсь, мы еще встретимся когда-нибудь, может быть, вы придете к нам с вашим мальчиком…

Они стояли в ожидании во дворе таксомоторного парка, у ворот ремонтных мастерских. Въезжали и выезжали бесчисленные «Волги» с шашечками, доносился из динамика голос диспетчера. Наконец из ворот вышел невысокий человек средних лет в перепачканном комбинезоне и кепке набекрень, постоял, посмотрел, увидел Веденеевых…

…Потом тот же человек, но уже тщательно причесанный на пробор, в белой сорочке, при галстуке, сидел за столиком в ресторане и, сжимая в поднятой руке рюмку, говорил:

— …Что ж я, не понимаю? У нее ж правый совсем мертвый был, боком все поворачивалась, как курочка. Левым смотрит, а и тот — едва-едва… Ты б очки ее нацепил, страшное дело! Я раз попробовал, сам чуть не ослеп… Э, Витя, не годится, ты в рюмке оставляешь…

Веденеев послушно взял со стола опорожненную до половины рюмку, допил.

— А чего мы не танцуем, а? Могу я, Витя, пригласить твою супругу? Имею такое право?

— Безусловно, — отвечала за Виктора Наташа. — Потом, потом… Вы сейчас поешьте, положить вам салатику?..

— Пожалуйста.

— Вы, Константин Михайлович, ничего не едите!..

— Я? Я ем. Это вы только смотрите.

Костик был прав: Веденеевы почти не прикасались к еде, сидели в напряжении, не сводя глаз со своего нового знакомого. А тот в свою очередь, вдруг стремительно трезвея, то и дело бросал на них пристальные, изучающие взгляды.

Подошел официант, поставил перед Костиком очередное блюдо.

— Это я лопну. Сейчас съем и лопну, — пообещал Костик и воткнул вилку в бифштекс. И вдруг рассмеялся: — Поите, кормите, а я вот возьму — и все наоборот! А?

— То есть? — не понял Веденеев.

— Ну, это на вас не похоже, — покачала головой Наташа.

— А вы знаете? Похоже, не похоже… — Улыбка постепенно сходила с лица Костика. — Никаких там очков. Зрение — единица. И что? И ты, Витя, начинаешь в мерзлоту вгрызаться. Киркой размахался, не остановишь. В общем, от души, молодец. Пар валит, сосульки соленые висят, красота!.. Шутка, шутка, — поспешил успокоить Костик. — Ты чего испугался? Вон как лицо-то вытянулось!.. Не пугайся, Витек, не надо. Сделаем. Об чем речь? Я вот сомневаюсь только — она ж хромала вдобавок… Ходит — приседает… Это как — говорить или не надо?

Веденеев промолчал.

Костик был в ударе:

— Я что сейчас подумал. Может, половину мою сюда? Не возражаете? А то ведь приду домой — где был да с кем. А так вроде случай подходящий…

— Конечно, — кивнула Наташа.

— Вот хорошо, — обрадовался Костик. — Сейчас позвоним. Только — ты сам, своим голосом. Так культурно будет.

— Пожалуйста, — сказал Веденеев.

— Монетка есть? — Костик порылся в карманах. — Вот тебе монетка, сходи.

Веденеев поднялся, но Костик остановил его:

— Ты куда? А номер телефона?

Когда он вернулся, Наташа с Костиком танцевали. В центре зала, среди парочек топтался, приплясывал Костик, держа руку на Наташиной спине. Наташа не отстранялась и о чем-то даже разговаривала с Костиком — он подставлял ухо. Потом музыка смолкла, танцующие стали расходиться, а Костик с Наташей еще стояли, сцепив руки. Но тут грянул новый аккорд. Наташа вздрогнула, двинулась в стремительном, все нарастающем ритме.

Она подпрыгивала, движения ее дробились. Глядя на жену, Веденеев еле сдерживал смех.

Потом они подошли к столу.

— Что с тобой? — спросила Наташа.

— Ну, ты молодец! Ты это здорово придумала.

— Что тебя так рассмешило? Прямо приступ! — сказала Наташа.

— Тебе… тебе не вредно танцевать?

— Ты не ревнуй, Витя, — сказал Костик.

— Не ревнуй, — поддержала Наташа.

— Нет, я спросил — тебе это не вредно?

— Что?

— Ну вот прыгать. Это не вредно в твоем положении?

Наташа пожала плечами.

Потом они втаскивали пьяного Костика в машину. Веденеев уговаривал шофера:

— Ничего, ничего, шеф, все будет в порядке. Как договаривались…

Поехали. Костик бормотал в полусне, голова его то и дело съезжала на плечо Веденееву. Потом он мирно засопел, окаменев в неловкой позе. Виктор достал бумажник, вытащил несколько купюр, сунул в карман Костику.

Он лег, натянул до подбородка одеяло, лежал неподвижно. Наташа в халатике вышла из ванной, остановилась на пороге спальни.

— Ты уже лег?

Увидев разбросанную по комнате одежду, она молча, с покорным видом стала ее подбирать.

— Кошмар какой-то, — сказала она. — Я думаю, прости меня… лучше б уж тебя посадили… Было б лучше для нас обоих…

— Это да, — отозвался Виктор. Посмотрел на Наташу, усмехнулся: — Ты там не очень-то нагибайся.

— Я не очень, — сказала Наташа.

— И вообще, побереги себя. А то, знаешь, какие случаи… Будем потом слезы лить.

— Да-да, — сказала Наташа.

Он вдруг громко и зло рассмеялся. Она посмотрела на него удивленно.

— Нет, ничего. Вообще, надо показаться врачу. — Он продолжал смеяться, развалясь на тахте. — А то вдруг еще ребенок будет с недостатками. Какой-нибудь симулянт.

— Ты что? — сказала Наташа.

— Ничего. Ложись в другой комнате, а здесь погаси свет.

Она пришла к нему уже под утро. За окном светало.

— Ты меня пустишь или нет? — И легла рядом.

Они молчали. Потом Наташа сказала:

— Хорошо. У тебя есть повод меня ненавидеть… Допустим… Но как же еще, скажи, как еще я могла тебя расшевелить? Ну, я придумала ребенка, это стыдно, я согласна. Но ведь надо же как-то выйти из этого дохлого состояния. Ты что, решил садиться в тюрьму? Ну? Скажи что-нибудь, не молчи!

— Хорошо, — сказал Веденеев.

— Что — хорошо? — И она обняла его. — Я так люблю тебя! Так люблю, дурачок! И это же все из-за тебя!.. Ну что ты лежишь как каменный… Я прошу… Ну обними меня!

— Хорошо.

— Нет, не так.

Виктор лежал неподвижно.

— Ладно, я уйду, — сказала Наташа.

Осужденный был молод, не старше тридцати. Лицо его не выражало раскаяния, не выражало ничего. Телогрейка, старенькие, затасканные брючки, а на ногах лакированные, шикарные, на высоком каблуке туфли — в этой несуразной пестроте словно выразилась минута, перелом в судьбе: роскошь жизни прошлой и суровость той, что наступала, к которой молодой человек уже потихоньку приспосабливался. Так он шел в сопровождении конвоя, заложив, как положено, руки за спину, шел, постукивая высокими своими каблуками, и таяла перед ним толчея судебного коридора.

Виктор посторонился, пропуская конвой. Осужденный прошел совсем близко, в метре, равнодушно скользнул по лицу взглядом. Виктор стоял, прижатый к стене, смотрел вслед конвою и тут почувствовал, как кто-то дотронулся до его локтя.

— Я только с заседания, — сказал адвокат. — Заждались?

— Ничего.

— Есть новости, сейчас все расскажу.

Адвокат двинулся по коридору, увлекая за собой Виктора.

— Есть важные новости для вас.

— Да-да.

— Нет, вы не слушаете.

— Я слушаю, слушаю, — сказал Виктор. — Есть важные новости для меня. У меня теперь что ни день, то новости.

— К делу приобщены очки потерпевшей.

— Что?

— Я говорю, очки. То есть то, что конкретно говорит о ее зрении.

Они вышли на улицу. Адвокат открыл перед Веденеевым дверцу «Жигулей».

— Садитесь. Вы поняли меня?

— Понял.

Адвокат посмотрел на него в удивлении и спросил:

— Куда вас подвезти?

— Прямо, — сказал Веденеев и показал рукой. — Ярославский вокзал.

…Они остановились возле здания вокзала.

— Ну, как самочувствие? — спросил адвокат.

Виктор посмотрел на него и сказал с неожиданной легкостью, снова удивившей адвоката:

— Все хорошо, старина!

На подмосковной даче среди высоких сосен, за которыми открывался домик с мезонином, среди травы, усеянной желтыми листьями, на деревянной вкопанной в землю скамеечке сидел старик в тенниске, открывавшей волосатую грудь, в синих тренировочных брюках и кедах. Андрей Васильевич, директор научного института, был настроен в высшей степени миролюбиво и беззаботно. Он держал в руках том в коленкоровом переплете, хлопал им по своим острым коленям и говорил, обращаясь к гостю, сидевшему напротив на пеньке:

— Кто у вас родители, Виктор?

— Мать — врач, отец был шофером, такая странная комбинация. Он умер в пятьдесят первом, ранен был тяжело.

— А дальше? Дед?

— Ну, дед у меня личность. Кубанский казак, атаман, жуткое дело.

— Ого!

— Шрам через все лицо.

— Интересно, — заметил по этому поводу Андрей Васильевич. — Видите ли, Виктор, не принято говорить в глаза комплименты, считается, что человек может зазнаться, особенно молодой, но я на этот счет другого мнения. Зазнается ничтожество. Талантливый человек не может зазнаться, для него это так же невозможно, как для хорошего пловца — утонуть. А впрочем, хорошие пловцы, кажется, как раз и тонут… Тут я что-то не уверен… — Андрей Васильевич поднял, словно взвесил на руке, том. — Диссертация у вас замечательная. Я бы лично без всяких колебаний дал вам за нее доктора, но сейчас с этим, как вы знаете, сложно. Хватит с вас пока и кандидата. — Он посмотрел на Виктора. — Во всяком случае, будем ее двигать, печатать и все такое прочее.

— Спасибо, Андрей Васильевич.

— Там есть дурацкие выражения, я их вам подчеркнул, посмотрите. Вообще, старайтесь следить за стилем, ученый должен быть по возможности культурным человеком.

— Я понял, Андрей Васильевич.

— Но зато у вас хорошо варит голова, и это приятно, с этим я вас поздравляю. Умных людей, между прочим, гораздо меньше, чем мы себе представляем, а смелых и независимых — тем более.

— Спасибо.

— Ну вот и все, Виктор Веденеев. Сейчас моя внучка Таня напоит вас чаем, и поезжайте с богом, дайте мне отдохнуть.

— Андрей Васильевич, я хочу просить вас отложить защиту, — сказал Виктор.

— Что?

— Отложить защиту.

— Случилось что-нибудь?

— Случилось. Я собираюсь в тюрьму.

— Что за бред!

— Это действительно бред, — сказал Виктор. — Но я совершил наезд, все кончилось печально, женщина умерла, а меня судят.

Андрей Васильевич молча смотрел на него.

— Но что-то же, наверное, можно предпринять, — сказал он растерянно. — Что-то же делается в таких случаях…

— Делали все, что делается в таких случаях, — произнес с усмешкой Виктор.

— И что же?

Виктор молчал.

— Да нет, у вас какой-то мрачный тон, — сказал Андрей Васильевич. — Я не говорю о том, что все обойдется, но не садиться же действительно, это смешно и грустно.

— Смешно и грустно, — подтвердил Виктор и поднял на профессора взгляд. — А знаете, Андрей Васильевич, вы, может быть, не поверите, но я… в общем, я пришел к выводу, что, видимо, должен отсидеть…

— Что?

— Я не знаю, как это объяснить, чтобы было понятно… Да нет, никто не поймет или поймут неправильно, и я это только вам одному могу сказать, но, видимо, есть какая-то, что ли, закономерность…

— Что вы несете, Виктор?

— Во всяком случае, раз так уж случилось, то это не может бесследно пройти и не должно, нет… я это хорошо чувствую, и когда я попробовал бороться, то сразу получилась какая-то дрянь… Я не знаю, понятно ли вам объяснил…

Андрей Васильевич улыбался, стучал пальцами по коленкору.

— Ну, Виктор, это казачий атаман в вас заговорил. Нет?

— Не знаю, — пожал плечами Веденеев.

— Мда. И что… надолго вы собрались?

— Думаю, что нет. Не очень.

Андрей Васильевич все еще с недоверием смотрел на Виктора. Смотрел, вглядывался, но не находил на лице его и следа растерянности и уныния. Виктор по-прежнему восседал на своем пеньке, с невозмутимым видом жевал травинку.

— Мне вам нечего сказать, Виктор. Я вам все же пожелаю…

— Спасибо.

— Но подумайте… — начал было Андрей Васильевич, но тут Виктор бодро поднялся с пенька, пересек поляну, поднял с травы две ракетки, волан.

— А кто это играет? Вы? — спросил он.

— Моя внучка Таня.

— А нельзя ее сюда, вашу внучку Таню?

— Зачем? — не понял Андрей Васильевич. — Вы что… хотите поиграть?..

— Если не возражаете. Вместо чая.

— Пожалуйста… — И крикнул: — Таня!

Из домика вышла длинноногая девушка лет шестнадцати, посмотрела на Веденеева с вялым любопытством, взяла протянутую ракетку. Виктор подбросил волан, ударил, внучка отбила. Началась игра.

Андрей Васильевич сидел на своей скамеечке, неотрывно глядя на Виктора. С удивлением обнаружил улыбку на его лице. Внучка равнодушно отбивала, волан летел к ее партнеру, тот подпрыгивал, дотягивался ракеткой, падал. Подпрыгивал и сам летел, как волан. Падал на траву, тут же вскакивал на ноги… Внучка отбивала, и Виктор снова ждал, изготовившись к удару.

На другое утро он собирался в дорогу. Вернее, собирала его Наташа. Она укладывала вещи в старенькую, неказистую, зато вместительную сумку, а Веденеев тем временем сидел тут же в комнате и завтракал. Среди вещей была лыжная куртка, лыжные же брюки и ботинки и старая кепка.

— О, хорошо, — сказал Виктор.

Наташа вытаскивала из шкафа новые и новые вещи. Он сказал, глотая яичницу:

— Не надо столько всего.

— Это же носовые платки. Или ты считаешь, они не нужны?

— Давай.

— Я тебе старые кладу.

— Давай старые.

Зазвонил телефон. Ни Веденеев, ни Наташа подходить не стали, и звонки продолжались, а он сидел за столом, жевал, с любопытством следил за женой.

— А это что такое? Зачем? Кальсоны! Где ты их выкопала?

— Это твои.

— Сроду не носил кальсоны!

Она все же запихнула их в сумку, достала из шкафа рубашку, продемонстрировала.

— Слишком пестрая, — сказал Виктор. — Я ее в отпуске носил.

— А все пестрые.

— Может быть, свитер?

— Какой? У тебя один свитер, с оленями.

— С оленями не надо, — сказал Виктор. — А впрочем… может, олени как раз к месту…

— А ты что веселишься?.. — Она смотрела на него печально. — У тебя прямо как гора с плеч, да?..

Опять звонил телефон.

Теперь сумка с вещами лежала на полу, в ногах у Наташи. В коридоре суда толкались люди, дверь в зал была распахнута. Наташа стояла в одиночестве у окна. Веденеев вместе со своим сослуживцем, бородатым Валерой, поодаль. Валера, конечно, был уже в курсе всего происшедшего и молча стоял с печальным видом. Ждали приговора.

Откуда-то сбоку возник старичок-завсегдатай с красным лицом, возник и застыл, уставившись на Веденеева.

— Ты б на улицу спустился, подышал. А то измаешься ждать-то, — начал старичок. — Это дело, может, и на час, и на два, пока они там напишут…

Старичка оттеснил адвокат Веденеева:

— Ну? Как?

— Вас надо спросить. Как! — сказал Виктор.

— Я человек суеверный, — сказал адвокат.

— Как я вас найду в крайнем случае?

— В крайнем случае? Мне дадут свидание. Будем писать кассацию… Здесь не курят, — сообщил напоследок адвокат и растворился в толчее коридора.

Виктор напутствовал Валеру:

— Там два экземпляра у Людмилы Петровны, ты бери оба. Вообще, все забери, не надо, чтоб болтались… Сам, если хочешь, можешь воспользоваться, там все-таки есть кое-что интересное.

— Ну мне-то зачем? — сказал Валера. — Вернешься — защитишь.

— Посмотрим, — сказал Веденеев.

— Не беспокойся, ничего не случится за два-три года. Вернешься — все будет то же самое. Профессор Воронцов Андрей Васильевич, профессор Подбельский и наша Ниночка…

— Ниночка выйдет замуж, — сказал Веденеев.

— Вот разве что, — сказал Валера.

Виктор уже не слушал. В дальнем конце коридора он увидел двух милиционеров-конвойных. Они шли деловитой походкой, приближаясь к судебному залу.

В ту же секунду он почувствовал горячее пожатие руки — рядом стояла Наташа. Он увидел ее и застыл в странной неловкости, в смущении, почти стыде: Наташа плакала.

Она плакала, не закрывая лица, с громкими всхлипами, навзрыд и все сильнее сжимала его руку. Глаза ее сквозь пелену слез с надеждой, любовью, страданием смотрели на Веденеева: так плачут дети в ожидании того, что их утешат.

…Потом Веденеев вошел в зал, занял место на скамье за барьером — то самое место, которое предназначалось здесь ему одному. Некоторое время он рассматривал лица в зале, затем увидел, как все сидящие поднялись, и тоже встал. Все были на своих местах — судья, заседатели, прокурор у себя за столиком, адвокат у себя за столиком и он, Виктор Веденеев, вот за этим барьером.

Веденеев не слышал ничего. Все кругом было неподвижно — люди, их лица, даже фигура судьи, лишь голова его то поднималась, то опускалась к бумаге, которую он читал, и губы шевелились беззвучно. Потом судья закрыл папку «дела», и все сразу вздрогнуло, сдвинулось, пришло в беспорядочное движение. Веденеев почувствовал прикосновение. Он повернул голову и увидел не синий рукав конвойного, а женскую маленькую ручку, кольцо, маникюр.

…На улице был октябрьский день — то солнечно, то пасмурно. Они шли вдвоем, под руку, не спеша.

У телефонной будки Наташа замедлила шаг, поискала монетку, нашла. Виктор стоял у открытой дверцы, ждал.

— …Нет, не отменяется, откуда у вас такие сведения? Да нет, все остается в силе — защита, банкет. Двадцать первого, в четыре тридцать… Ну, на банкет мы вас потащим силой, и не надейтесь… А он со мной рядом, уже волнуется… Сейчас, Андрей Васильевич, одну минутку, извините…

Наташа прикрыла рукой микрофон, посмотрела на мужа:

— Что, Витя? Ты что-то хотел сказать?

— Я пойду.

— Куда?

— Домой. Я буду дома. Приходи.

Она слегка удивилась:

— Ты решил пройтись?

Виктор кивнул, повернулся и двинулся по улице. Уходил все дальше и дальше, теряясь и вновь возникая в толчее.

А Наташа все стояла в будке, прикрыв рукой микрофон, стояла и смотрела ему вслед.

1977

Охота на лис

Патрульная милицейская «Волга», ощупывая темноту фарами, ползла по аллее парка. Голые ветви кустарника… Тень, мелькнувшая в просторной луже… Скамейка, сцепившаяся в объятии парочка… А «Волга» все ползла и ползла, сворачивая на узкие дорожки, замедляя движение, застывала в неподвижности и снова ползла, пока не приблизилась вплотную к эпицентру ночной жизни, к звону гитары, к двум-трем нестройным хрипловатым голосам. И тогда сержант-водитель погасил фары, проехал немного в темноте, остановился. Голоса были теперь совсем рядом… Те, кому они принадлежали, через мгновение оторопело прикрыли лица ладонями, защищаясь от беспощадно хлынувшего на них света.

Человек с забинтованной головой, сидевший рядом с сержантом, подался вперед, к лобовому стеклу. Он долго вглядывался, храня молчание. Сержант не вытерпел:

— Ну? Смотришь или нет?

— Смотрю. Вон в куртке… Не разберу никак.

— Который? — спросил с заднего сиденья лейтенант.

— Говорю — в куртке. Вроде он.

— «Говорю»! Они все в куртках.

— Да тот, второй справа. Лохматый.

Лейтенант приоткрыл дверцу, высунулся:

— Второй справа, сюда!

Компания длинноволосых парней и девушек, похожих на парней, сидела не шелохнувшись, все еще в растерянности закрываясь ладонями от слепящего света. Лейтенант повторил команду, и тогда «второй справа» отделился от общей группы, неохотно направился к «Волге». Приблизившись, он вдруг сорвался с места, бросился бежать. Это было неожиданно, лейтенант застыл в изумлении, а его подчиненный стал запоздало поворачивать ключ зажигания. Лишь штатский пассажир «Волги», человек с забинтованной головой, оказался проворным: выскочил из машины, тут же настиг беглеца, дал ему сзади подсечку. Как подкошенный парень повалился в лужу.

— Теперь все сиденье перемажет, — сказал сержант, хладнокровно наблюдая за ходом событий.

Человек с забинтованной головой взял беглеца за руку, повел было, конвоируя, к машине, но вдруг остановился, отпустил. Молча залез в «Волгу», уселся на свое место рядом с сержантом.

— Обознался, — пробормотал он.

— Ну ты даешь! — засмеялся сержант.

— Вы вот что… вылезайте-ка из машины и извинитесь перед товарищем, — поразмыслив, твердо произнес лейтенант.

— Это вы мне, что ли? — удивился человек.

— Вам, вам. Вылезайте.

— Так чего извиняться, я не понял. Я ж обознался.

Парень в куртке тем временем, не дожидаясь извинений, скрылся из виду. Исчезли, растворились во тьме и обитатели скамейки. Сержант развернул «Волгу», быстро, уже не таясь, поехал по дорожке.

— Ему — стой, он бежит! — все бурчал недовольно человек на переднем сиденье. — Говорят, стой — значит, стой!

Они выбрались на центральную аллею и вскоре оказались у ворот парка, на освещенном пятачке. Здесь полукругом стояли пустующие скамейки, лишь одна была занята. Под неоновым фонарем сидел парень в шляпе в обнимку со своей спутницей. Он, казалось, и не заметил подкатившей к скамейке «Волги», даже позы не переменил — нога закинута на ногу, рука покоится на спине девушки.

— Знакомые все лица, — сказал лейтенант.

— Знакомые, — отозвался парень.

— Отдыхаешь, Беликов? — Парень не удостоил лейтенанта ответом. Тот сказал, помолчав: — Такой вопрос, Беликов. Может, ты видел. Тут двое не пробегали?

— Нет, не пробегали.

— Ты все же вспомни. Один высокий такой, в куртке, второй пониже, в плаще…

— И в шляпе. Шляпа как у тебя, — сказал человек с повязкой.

— Может, я пробегал? — ухмыльнулся парень.

— Может, и ты. Кто тебя знает.

— Да что вы, — вмешалась девушка, — мы бы сразу заметили, если кто подозрительный…

— Ну? Что молчишь, Беликов? Отвечай: видел или не видел?

— Не видел! Стой… — вдруг сам себя остановил парень. — в куртке, говорите? Длинный такой? И дружок-корешок с ним? Он так с виду помельче, в плаще?

— В плаще, точно, — оживился лейтенант.

— И шляпа на нем, — снова дополнил человек с повязкой.

— Ну. И шляпа, — кивнул парень.

Он опять надолго замолчал.

— Беликов! — не выдержал лейтенант.

— Что? А… Нет, не видел.

— Что ж ты голову морочишь! — возмутился лейтенант. — Битый час слова жует, а все без толку! Парень пожал плечами.

— Ты не улыбайся, Беликов, — сказал лейтенант.

— А кто улыбается?

— Знаешь такую поговорку или нет? Насчет смеха. Кто смеется последним?

— Первый раз слышу, — с серьезным видом сказал парень.

Сержант рванул «Волгу» с места. Проскочили ворота, помчались по улице. Миновали квартал, другой. И тут человек с повязкой сказал:

— Так. Быстренько разворачиваемся.

— Куда это?

— Говорю — разворачиваемся. Я его признал. Он это, он точно.

— Сейчас — признал, потом — обознался, — проворчал сержант, но все же притормозил, посмотрел выжидательно на лейтенанта.

Когда снова подъехали к скамейке, Беликов сидел в прежней позе, обнимая свою подругу.

— Ну, здравствуй, — сказал, вылезая из машины, человек с повязкой. Он вдруг решительно приблизился к парню, схватил за рукав, пытаясь поднять со скамейки. Завязалась борьба, подскочил сержант, оттащил человека с повязкой. Тот отбивался, бормотал: — Пусть хлястик покажет… Хлястик у него оборван!

— Хлястик?

— Говорю, хлястик оборван. Это я, когда падал, значит, схватился, потянул… Пусть встанет, посмотрим…

Беликов продолжал сидеть на скамейке, закинув ногу на ногу.

— Встаньте, Беликов, вам говорят, — произнес официальным тоном лейтенант.

Выражение растерянности все же на мгновение проступило на лице парня, но лишь на мгновение. Он снова стал спокоен, слишком спокоен, губы его тронула нагловатая ухмылка — в ней были и отчаяние и решимость. Он вдруг бодро поднялся со скамейки, извлек из кармана плаща оборванный конец хлястика, продемонстрировал.

— Так, — кивнул лейтенант.

— Ты это… ты не щерься, ты давай все доставай, — сказал человек с повязкой.

— Что доставать-то?

— Говорю — доставай из карманов. Сам знаешь что.

И, опередив Беликова, человек приблизился, быстрыми ловкими движениями стал ощупывать карманы плаща.

— Да не щекотись ты, — вяло отмахнулся парень. — Пусто ведь, чего шаришь… Чего надо?

— Вещественное доказательство. «Что». Смекнул — и подальше в кусты. А может, в пруд, на дно. Где железяка, гад?

— Какая железяка?

— Чем ты меня таким саданул, а? До сих пор ведь в глазах темно…

— Кулаком, — сказал Беликов.

— «Кулаком»! Да ты мне чуть котелок не расколол, соображаешь?

И тут все явственно услышали, как всхлипнула — раз и другой — подруга Беликова. Она сидела на скамейке, закрыв ладонями лицо.

Беликов обернулся, молча стоял, смотрел на нее. Потом спросил:

— По Ленина будем ехать?

— Обязательно, — сказал сержант.

— Так, может, до дому ее… все одно — по пути… Куда ей ночью-то, шпана ходит…

— А ты шпаны боишься, Беликов? — усмехнулся лейтенант.

Потом они мчались по безлюдным улицам. Беликов сидел сзади, обнимая свою подругу. Молчали. Наконец притормозили на перекрестке, девушка вышла.

— Спокойной ночи, гуляй, — сказал сержант. И повернулся к пострадавшему: — Ее там не было, точно?

— Не видел.

— Не было, не было, — сказал Беликов.

Миновали перекресток, свернули, помчались по переулку, снова свернули.

— Куда это мы? — забеспокоился Беликов.

— В отделение, «куда», — отвечал сержант.

— В отделение — прямо, а мы свернули.

— Знаешь такую улицу — Салютную? — спросил лейтенант. — Там паренек один, в шестом доме. Мы его с собой прихватим и — в отделение.

— А его за что?

— А он длинный, самый раз в баскетбол. И в куртке. Стрижак Костя. Дружок твой закадычный.

— Я его в глаза не видел, этого дружка.

— Ну так познакомишься, потерпи.

Они въехали в темный двор, остановились у подъезда. Лейтенант вылез из «Волги», сделал знак человеку с повязкой. Вдвоем они вошли в подъезд…

Лейтенант надавил на кнопку звонка. Они стояли у двери прислушиваясь. Наконец после долгой заминки донесся смутный шорох, шарканье. Щелкнул замок, выглянула женщина в халате, со сбитой прической, замерла, спросонья щурясь от света.

— Извините за вторжение… Константин дома?

— Сейчас подниму… Дома, где же ему быть. Случилось что?

— Он что, спит? — спросил лейтенант.

— Спит… — Лицо женщины стало испуганным. — Прямо с книжкой заснул… Но я его сейчас, подождите…

— Не надо. Пусть себе спит на здоровье, — сказал лейтенант. — Мы на него на спящего посмотрим, убедимся…

Женщина совсем растерялась и, поминутно оглядываясь, двинулась в глубь квартиры.

Стрижак лежал на боку с закрытыми глазами, лицом к стене. Лейтенант и человек с повязкой склонились над ним, напряженно вглядываясь. Лицо спящего было спокойно, и только ресницы подрагивали — часто-часто…

— Вставай, — прошептал лейтенант. И резким движением откинул одеяло.

Стрижак не пошевелился, лежал в прежней позе, но дрожь, мелкий, противный озноб передались его телу. И он не выдержал, повернул голову, в глазах его не было сна — только страх.

Вышли после смены из заводской проходной, постояли на пятачке перед воротами, млея на теплом весеннем солнышке. Постояли и пошли, неспешно, без цели. Их было человек шесть или семь, все примерно одного возраста — под тридцать или за тридцать — молодые парни, но уже и с некоторой солидностью — отцы семейств. Один из них — в темных очках, в надвинутой на лоб шляпе с короткими полями — рассказывал:

— Вот, положим, пиджак сняли бы или там часы. Тогда понятно, вопросов нет. Разбой. А то ведь как очухался — сразу карман ощупываю. Все на месте. Вся получка. Девяносто рублей, десятками — все здесь, при мне! Ничего не взяли…

— Что ж это они? — вяло поинтересовался один из компании.

— А вот так, представь себе! — оживленно сообщил пострадавший.

— Ладно, Витя, — сказали ему. — Все. Пережил, и хватит. А то мы уж твой рассказ наизусть знаем. Знаем мы, знаем, успокойся…

— Да нет, ребята, — сказал с энергией Виктор, — ведь что обидно… Я же мог их скрутить в два счета, одним приемом. Но прямо как отупел от неожиданности. Простить себе не могу…

— Ну, мы тебе простим! — сказали друзья. — Ладно, двинулись. Что, по кружке?

Вошли в пивную, заняли свободный стол в углу. Подошел официант, поставил на стол дюжину кружек. Наступило затишье — каждый, смакуя, сделал несколько глотков, потом, оторвавшись от кружек с громкими вздохами облегчения, все они опять стали смотреть на Виктора.

— А ты чего же?

— Нельзя мне, ребята. Я ж на уколы хожу!

Из-за соседнего столика позвали:

— Белов! Виктор!

Парень в пестром галстуке приветливо помахал рукой.

— В воскресенье, ты не забыл?

— Что в воскресенье?

— Тренируемся.

— Видишь или нет? — Виктор показал на повязку на голове.

— Что это с тобой?

— Споткнулся на ровном месте… Вся жизнь наперекосяк, — повернулся к друзьям Виктор. — Тут и тренировки, и отпуск — все, сволочи, поломали! Вот верите — нет, я бы их всех подряд… из автомата. — И Виктор показал, как бы он это сделал.

— Ну, это ты хватил! — сказали за столом.

— Ладно, простим ему!

— Не надо мне прощать! — разъярился Виктор.

— Ну-ну, все, успокойся!

И тут все заметили, что Виктор взял свою кружку.

— Все. Забудем!

— Правильно!

Выпил и вспомнил опять:

— Плохо, что отпуск поломали. Вот что обидно… Куда я с этим поеду! Женщин пугать!

— Ну, их-то, положим, не испугаешь… — Сказавший это поглядел на Виктора, добавил: — Фантомас.

— Вот именно, — не обиделся, а даже согласился Виктор. — Сдам к черту путевку.

— Сдашь, сдашь путевку, не плачь. Лучше глаз покажи.

Друзья стояли в ожидании, позабыв про пиво. Виктор снял очки и, посмеиваясь вместе со всеми, продемонстрировал левый глаз. Вернее, не глаз, а синяк: глаза видно не было…

— Да, здорово они тебя…

— Сдам путевку, — уже твердо решил Виктор. — Буду отпуск дома сидеть.

— Вот и хорошо. Посидишь дома, — сказала жена. — А что тебе этот дом отдыха, чего ты там не видел, пищи ихней? Природа — вот тебе пожалуйста, вышел — и природа. В Тюляево съездишь, крестный будет рад, с удочками посидите… А что?

— Ничего, — покорно соглашался Виктор, всем своим видом показывая, что он не желает спорить.

Но жена продолжала приводить свои доводы:

— Эти дома отдыха, я тебе скажу, одно разложение. Танцы да выпивка, а что еще… Вот Галка ездила…

— Ну, Галка, она холостая, — вяло возразил Виктор.

— Ну правильно. Ей жениха, а тебе что надо?

— Мне невесту.

Возмездие последовало немедленно: Марина хлопнула мужа полотенцем, которое как раз держала в руках. Муж не остался в долгу, завязалась потасовка. В момент, когда Марина оказалась на диване, а Виктор стоял над ней, тяжело дыша, в комнату влетел испуганный мальчуган…

— Пусти ее, — приказал он отцу, и отец послушался, отпустил руки матери.

А мать сказала, все еще лежа:

— Да мы понарошку, Валерик.

Между тем в дверь звонили. Женщина лет сорока, полная, с тщательно сделанной прической, настойчиво нажимала кнопку звонка. Ей открыли. Женщина сказала прямо на пороге, приятно улыбаясь:

— А я к вам. Разрешите?

В комнате она напомнила, обращаясь к Виктору:

— Я вас узнала. А вы нет? Помните, вы к нам ночью, с милицией…

— Да, — сказал Виктор.

— Я сяду, хорошо? — сказала женщина.

— Садитесь. Вот кресло, — предложила Марина.

— Я Костина мама. Костика Стрижака, — представилась женщина. — Вот такие дела. Пришла к вам за помощью… Уж не знаю, с чего и начать… — Женщина покосилась на Валерика.

— Иди, Валерик, поиграй, — сказала Марина. — Иди-иди.

Валерик неохотно удалился. Наступила пауза. Виктор смотрел на женщину с нескрываемой неприязнью.

— Я понимаю, — сказала женщина, — мне сейчас оправдываться… Но дело в том… Костя… он, можно сказать, пострадавшее лицо в этой истории…

— Вот как? — удивился Виктор. — А я думал, это я — пострадавший.

— У вас уже все позади. Ваши страдания. Сейчас уж ничего не исправишь… Вы, конечно, очень пострадали, можно понять… Но вас ведь не ждет ни суд, ни тюрьма. Вы поймите, я сейчас говорю как мать. Костик абсолютно не виноват в этой истории, то есть виноват частично, из-за слабости своего характера. Но если бы вы его знали — не то что какая-то уголовщина… Он даже в школе — его обижают, он молчит… Я понять не могу, откуда и как взялся на нашу голову этот Беликов. Вы почитайте характеристики, и вы убедитесь… Это же уличная рвань, это вот те, что по подъездам герои!

В комнату влетел Валерик:

— Мам, я во двор, да?

— Сиди дома, — сказала Марина.

— Иди-иди. Пусть идет, — разрешил Виктор.

Валерик дипломатично посмотрел на мать, ожидая подтверждения.

— Через полчаса чтоб был дома, — сказала Марина.

Гостья промокала платочком глаза.

— У вас очень уютно, — сказала она вдруг, оглядывая комнату. — И полки интересные. Сами делали? — Она уставилась на полку с книгами. — Хотите, я вам книги достану? Шукшина? Или что вам нужно, вы только скажите, может, лекарство какое… Врача… У меня все врачи знакомые…

— А что вам нужно? — спросил в упор Виктор.

— Мне что нужно? — грустно улыбнулась женщина. — Мне нужно, чтобы сына у меня не отняли… Как вам еще объяснить…

— А это решает суд, — сказал Виктор.

— Это решаете вы, — возразила женщина. — Мне так адвокат сказал, мы адвоката взяли… Это только от ваших показаний, там свидетелей не было… Беликов, тот на все способен… Оговорить мальчишку…

— Ваш мальчишка меня — ногами! — сказал Виктор.

— Нет, неправда! — воскликнула женщина. — Вы могли и не увидеть в темноте…

— Зачем же видеть? Я почувствовал…

— Я понимаю вас, — продолжала горячо женщина. — Вы сейчас разбираете, кто да что, вам все они на одно лицо. Это понятно…

— А понятно, так зачем же вы тут голову морочите? — сказал, не церемонясь, Виктор. — Концерт устроили. Получит, получит ваш сын то, что заслужил, это уж вы не сомневайтесь. И хватит меня обрабатывать. Ясно вам, нет? Хватит.

Он смотрел женщине прямо в глаза. Она выдержала этот взгляд. Похоже, она была готова и к такому ответу.

— Как знаете. Дело ваше, — произнесла она с неожиданной твердостью. — Никто вас не обрабатывает. Как хотите. Между прочим, ваши показания — это еще не все… Я думала, честно говоря, что вы как родители… что вы меня поймете… У вас тоже сын. И тоже вырастет. И не дай вам бог…

— А я его тогда — вот этими руками, сама! — вдруг сказала Марина.

За барьером сидели двое.

— У меня вопрос к подсудимому Стрижаку, — сказал адвокат.

— Подсудимый Стрижак, встаньте!

Судья не успел закончить фразу, а Стрижак уже стоял перед залом, бледный, сосредоточенный, весь — внимание.

— Скажите, Стрижак… — начал допрос адвокат, — кому из вас первому тогда пришла в голову идея относительно двух рублей?

— А мы не договаривались, что именно два… Это так… само вырвалось…

— Само вырвалось, — повторил адвокат. — У кого само вырвалось?

— Я же показывал… — Стрижак смущенно пожал плечами. И сказал после легкой заминки: — Вот у Вовика. Он не отрицает…

— У Вовика, — удовлетворенно кивнул адвокат. — Скажите, Стрижак, какую вы вели общественную работу?

— Где? В школе?

— В школе, после школы.

— Я был в комитете комсомола, а после школы на заводе выпускал «молнии».

— Это что за «молнии»?

— Это вроде стенгазеты. Ежедневно.

— Ежедневно, — повторил адвокат. — У меня вопрос к подсудимому Беликову… Скажите, Беликов… Вот когда вы и мой подзащитный Стрижак сидели возле тира, о чем был разговор?

— А я помню, что ли? — сказал Беликов.

— Беликов, встаньте, — сказал судья. — Отвечайте на вопрос.

— Мой подзащитный показывает, — продолжал адвокат, — что вы, Беликов, предложили ему купить еще вина, указав на кафе «Звездочка», а когда он сослался на отсутствие денег, вы сказали, что были бы руки, а деньги придут сами… Вы это подтверждаете?

— Что подтверждаю? — спросил Беликов. — Что деньги сами придут?

В зале раздались смешки. Судья постучал по столу:

— Подтверждаете, что говорили это Стрижаку?

— Ну говорил.

— То есть, иными словами, подали идею добыть деньги любым путем, — резюмировал адвокат и посмотрел на девушку-секретаря, как бы диктуя строчку для протокола. — Еще вопрос к Беликову… Скажите, Беликов, а что с вами было в сентябре прошлого года, точнее, десятого числа? Не помните?.. Десятого сентября прошлого года вы были доставлены в милицию за драку, учиненную в кинотеатре «Космос», и в том же сентябре, двадцать второго, вас исключили из ПТУ номер два за систематическое нарушение дисциплины, после чего вы пытались разбить стекло на первом этаже этого учебного заведения, но были задержаны…

— Все вспомнил! Ничего не забыл! — раздался чей-то голос в зале суда, и головы повернулись в сторону подавшего реплику. Это был, как ни странно, сам потерпевший, Виктор Белов. Он сказал это жене, Марине, но — слишком громко.

Судья стучал карандашом по столу.

— У меня вопросов нет, — сказал адвокат.

В заседании был объявлен перерыв. Судьи скрылись в совещательной комнате, конвой увел подсудимых из зала суда. В ожидании приговора Виктор с Мариной вышли в коридор. Здесь, у дверей зала, толпились люди. Поодаль стояла компания длинноволосых парней. Мелькнул в толчее адвокат в очках, постучал в дверь с надписью «Конвойная», исчез за ней.

Ни слова не говоря, Виктор пошел следом за адвокатом, постучал в дверь. Выглянул конвойный-старшина, увидел Виктора, удивился:

— Куда?

— Адвоката позови. Вот этого, со стеклами…

— Зачем тебе?

— Позови.

— Сам выйдет, — сказал конвойный и захлопнул дверь.

Виктор остался у двери. Когда появился адвокат, он сказал:

— А ведь этот меня ногами… ваш подведомственный… или как там… подзащитный…

Адвокат не сразу понял, о чем речь.

— Вы же все показали суду, не так ли?

— А зачем вы его выгораживаете?

— Я не выгораживаю. Я защищаю. Работа такая.

— Хорошая работа, — произнес Виктор с кривой улыбкой. — Одного, значит, как котенка топите, другого выгораживаете… Ну-ну.

Вид у Виктора был решительный. Адвокат захлопнул дверь.

Потом в зале оглашался приговор.

— …Беликова Владимира Дмитриевича, тысяча девятьсот шестидесятого года рождения, — читал в тишине судья, — согласно статье двести шестой части второй Уголовного кодекса РСФСР приговорить к трем годам лишения свободы с отбыванием наказания в исправительно-трудовой колонии для несовершеннолетних… Стрижака Константина Федоровича, тысяча девятьсот пятьдесят девятого года рождения согласно статье двести шестой части второй Уголовного кодекса РСФСР приговорить к двум годам лишения свободы… В отношении Стрижака, принимая во внимание личность подсудимого, его чистосердечное раскаяние, а также ходатайство общественной организации по месту работы, суд считает возможным вышеуказанную меру наказания применить условно, освободив подсудимого из-под стражи в зале суда… Приговор может быть обжалован в установленном порядке в течение семи дней…

Закончив чтение, судья вложил страничку приговора в папку «дела».

Все, что должно было произойти в дальнейшем, было лишь ритуалом: конвой расступается, один выпархивает из-за барьера, приятели обнимают его, мать не сразу пробивается к сыну; тем временем конвоиры раздвигают толпу, уводят другого, и он вдруг оглядывается растерянно и беспомощно, словно только сейчас наконец понимает, что с ним произошло; и двигается, выползает из ворот «черный ворон», вливается в поток других машин — легковых, грузовых, фургонов, став частью уличного движения в этот оживленный час «пик»…

Тюремная машина, увозившая Беликова, скрылась из виду. А Виктор все стоял на улице, держа за руку Марину и оглядываясь, словно чего-то еще ждал.

По узкой лесной тропинке, то и дело исчезавшей в кустарнике, бежал, продираясь, человек в шлеме с наушниками. Был июль, лес цвет всеми своими красками; на полянах сверкало солнце, а рядом, под густыми кронами, в зарослях, таилась прохлада. Человек на мгновение присел, нашел руками ручеек, набрал горсть воды и проглотил.

Все это время в его наушниках раздавался характерный писк — позывные невидимой радиостанции, а теперь, когда он нагнулся к ручью, писк этот стал сильнее и заставил его насторожиться. Он сделал шаг в сторону, потом еще шаг — писк звучал сильнее, словно указывая направление, и человек без колебаний углубился в чащу, напрямик, раздвигая руками ветки.

Человеком в наушниках был Виктор Белов, а то, чем он сейчас занимался, называлось «охотой на лис»…

Позывные в очередной раз заставили его свернуть с тропинки. Теперь, спотыкаясь, увязая в земле, он шел напрямик через пшеничное поле. Споткнувшись на невидимой выбоине, он упал лицом в колосья, поднялся не сразу, вытер пот с лица. Впереди опять был лес.

Писк в наушниках заметно усилился, «лиса», которую он преследовал, была уже где-то рядом. Виктор снова побежал, чувствуя близость цели. И вдруг позывные смолкли… Это случилось на лесной опушке. Он замер в растерянности, двинулся было в обратную сторону, снова вернулся. И увидел палатку, автомобиль, сидящих у костра людей… Двое мужчин в панамах, с ними девушки, смотрели на него в крайнем изумлении:

— Вы что-то потеряли?

— Сигнал, — сказал Виктор.

— Что?

Виктор постучал пальцем по наушнику.

— Ясно. — И люди в панамах стали смотреть на него с сожалением.

Один из них сделал приглашающий жест, показал на бутылку, но Виктор уже уходил не глядя, раздвигая ветки, пригибаясь, будто и впрямь охотился.

…Возвращались автобусом. «Охотников» было человек пятнадцать, все с номерами на спинах. Приемники с наушниками лежали рядом на сиденьях. Что-то объяснял тренер — мужчина лет пятидесяти, в спортивном костюме и с ящиком у ног. Это и была рация — «лиса».

Виктор отрешенно смотрел в окно, подремывал. Шрам на его лбу розовел едва заметной полоской — все зажило, прошло время.

Теперь Виктор стоял на стремянке в собственном доме перед дверью кухни с малярной кистью в руке. Валерик — он держал ведерко с краской, задрав голову, смотрел на отца.

Вошла Марина, удивилась.

— Ты что это? Помощник нашелся. А ну-ка иди, в комнате подбери чего ты там набросал… Слышишь?

— Он приберет, приберет, — заступился за сына Виктор.

— И нечего краской тут дышать, легкие портить. Слышишь, что я сказала?

— Мам! — сказал Валерик, но встретил Маринин непреклонный взгляд и повиновался.

— Давай я тебе помогу… Чего там?

— Не надо мне помогать, — сказал Виктор.

— Ты бы хоть окно открыл. Не догадаешься? — Марина распахнула створки. — Жара-то какая!

Виктор молча водил кистью по косяку двери.

— Жара! — повторила Марина. — Надо вентилятор купить.

— Купи, — сказал Виктор. — Я вот что думаю — в Тюляево съездить, к крестному. А то неудобно, все зовет.

— Когда это он тебя звал?

— Да еще весной.

— Выпить ему не с кем, вот что.

— И то правда.

— Так это ты вот зачем с мотоциклом-то все возился…

— Ну…

— Что ты нукаешь, не у себя в деревне! — заметила Марина. — Я говорю, ты для того с мотоциклом возился? Уже, значит, с утра у него все решено, а сам вид делает вроде как советуется. Да поезжай, кто тебя держит…

Виктор молчал, водил кистью, и это молчание еще больше распаляло Марину.

— Люди со своими ребятишками занимаются… Вон у него список внеклассного чтения — никто ж не подумает книжки достать… В кино, в парке культуры посмотришь — детишки с родителями… — говорила Марина. И вдруг не выдержала: — Что ты все такой?

— Какой?

— Не знаю. Слова из него не вытянешь. Глухонемой прямо.

— Да нет, я слышу, — мирно сказал Виктор. — Пойдем, пойдем с ним в кино. Вот сейчас руки отмою — и пойдем.

Марина вышла. Виктор слез со стремянки, и тут появился возбужденный Валерик:

— Что? В кино идем?

— Какие вы хитрые с матерью, — сказал Виктор.

В ожидании начала сеанса Виктор пробился сквозь толчею вестибюля к буфету, купил бутылку пива, сыну — мороженое. Пиво он выпил из горлышка, не отходя от прилавка и почти не отрываясь. Сын же, Валерик, все стоял, глядя в сторону, и сжимал в ладони палочку эскимо, к которому он так и не притронулся.

— Ты чего? Ешь! — удивился Виктор.

— Да нельзя же мне, — сказал Валерик, — у меня гланды.

— Какие еще гланды? Все твоя мама болезни изобретает. Ешь, говорю, не жди. Мы ей не скажем.

— Нет, — отрезал Валерик.

— Что — нет? «Нет» да «нет»! — рассердился Виктор. — Я разрешаю, понял? Отец разрешил.

Валерик кивнул послушно, но к мороженому не притронулся, стоял, переминаясь с ноги на ногу. Виктор смотрел на него с недоброй улыбкой.

— Ну-ну, ты, я гляжу, умник… — Он отобрал у сына эскимо, швырнул в урну.

Тут прозвенел звонок, распахнулись двери зала. Виктор с Валериком вошли, стали искать свои места. Здесь, в сутолоке прохода, Виктор лицом к лицу столкнулся с долговязым парнем в куртке. Парень кивнул, улыбнулся даже и, подхватив под руку свою спутницу, растворился в толчее. Виктор кивнул в ответ по инерции, и лишь потом, спустя мгновение, дошло, осенило: Стрижак!

Виктор запоздало обернулся… Тут сын нетерпеливо дернул за руку, они стали пробираться между рядами.

Начался фильм. Виктор услышал, как вместе с залом заливисто смеялся Валерик. Сам же он никак не мог успокоиться, все ерзал, вертел головой, шарил глазами в полутьме. И наконец отыскал. Стрижак сидел в кресле, по-хозяйски водрузив руку на плечо своей спутницы. А спутницей его, между прочим, была та самая, что однажды, мартовским вечером, сидела на скамейке в парке. Сидела в обнимку с Беликовым…

Потом, уже на улице, в толпе, он ждал Стрижака. Тот увидел его первым, снова кивнул, прошел было несколько шагов, остановился:

— Что?

— Ничего, — сказал Виктор. — Не узнаете, что ли? — Это относилось к девушке.

Та неопределенно пожала плечами.

— Пап, пойдем! — Валерик тянул отца за руку.

Но Виктор не спешил уходить. Что-то еще терзало его.

— Ну а как дружок-то? Отбывает?

— Отбывает, — согласился Стрижак.

— Где ж это он у вас?

— А близко тут, в Лубенцах. Варежки шьет.

— Хорошо вы его упрятали, — посмотрев на девушку, сказал Виктор.

— Почему ж мы? Ты его упрятал, — спокойно отвечал Стрижак.

— Я? Я-то здесь при чем? — пожал плечами Виктор.

— Ну а кто же тогда?

— Он здесь ни при чем, — вмешалась девушка. — Жизнь человеку сломал. Ни при чем, конечно.

— Я, что ли, приговор писал? — сказал Виктор.

Стрижак только усмехнулся в ответ, махнул рукой.

— Ты подожди, парень, — остановил его Виктор. — Ты говори, да не заговаривайся, понял? Это мы видели, как ты с мамашей своей выкручивался, за счет кого и чего… А я лично слова лишнего не сказал, только на вопросы…

— Слышали мы ваши ответы, слышали, — сказала девушка.

Виктор не сразу нашелся что ответить, потом крикнул — уже вслед удалявшейся парочке:

— Больше мне не попадайтесь!

— Ладно, переедем в другой город, — отозвался Стрижак.

Мотоциклист погасил скорость, осторожно съехал с шоссе на проселочную дорогу, двинулся не спеша, то опускаясь в выбоины, то вдруг выпрыгивая. Так, проскакав медленным галопом, он в облаке пыли наконец вкатился на улицу поселка. Здесь Виктор снова прибавил газу, помчался по асфальту. Остановился у домика с террасой, у самого крыльца, снял оранжевый шлем…

Он не успел даже заглушить мотор, а на крыльце уже выросла фигура крепкого старика, о котором и не скажешь, что он старик, — крепкого человека лет шестидесяти, в пиджаке с орденскими планками. Это и был крестный.

— А я думаю: кто тут тарахтит, — сказал он дружески. — За версту твою тарахтелку угадал… Ну, давай поцелуемся, что ли…

Потом они сидели с удочками на берегу реки. Крестный был все еще в пиджаке, несмотря на жаркий полдень, и в очках — сейчас он насаживал непослушными пальцами наживу на крючок.

— Ты что это, дядя Коля, при полном параде? — поинтересовался Виктор.

— Ордена, что ли, имеешь в виду? Это мне полагается их носить, работа такая.

— Ты все вахтером?

— Да.

— И при оружии.

— Нет. Оружие нам сейчас не положено. Ни к чему. У нас что? Мясокомбинат. Смотришь, в общем-то, чтоб порядок был. Как говорится, доверяй, но проверяй.

— А что — тащат?

— Ну как «тащат»? Не тащат, конечно. Хотя всякие попадаются. В семье, знаешь, не без урода. Проходит такая вот толстенькая, норовит бочком прошмыгнуть, а смотришь — вроде как со вчерашнего дня у нее здесь прибавилось, выросло. Ну, давай, значит, показывай, что у тебя там. Я про всех, конечно, не говорю, народ, в общем, сознательный, но глаз нужен… Клюет у тебя, смотри…

— Где?

— Да тащи же ты!

И дядя Коля вцепился в удочку Виктора.

— Эх, черт, мимо! Видишь, как червя-то сжевала. Куда ты ее спускаешь? С холостым крючком-то? Совсем разучился…

Снова закинули. Дядя Коля с интересом смотрел на Виктора:

— Выпьем, что ли? Или подождем? Ну, как живешь-то, ничего не рассказал…

— Живу нормально.

— Парню-то сколько уже?

— Во второй класс пойдет.

— Хозяйка твоя все на фабрике?

— А где же?

— Хорошо, — сказал дядя Коля. — Чего купили?

— В смысле?

— Холодильник-то большой?

— Конечно.

— Мебель какая? Чехословакия?

— Вроде того.

— Ну? Чего осталось купить?

— Да посуду она сейчас покупает. Чашки да ложки.

— Ну ничего. Видишь как. А ведь был ты в полном смысле сирота. Я еще помню, как тебя из милиции вызволяли.

— Было дело.

— Без отца — это не воспитание, — заметил дядя Коля. — У матери поблажка, у отца ремень. Правильно? — И дядя Коля вытащил серебристого, с красным брюшком окуня. — Ну вот, а теперь сам бог велел по маленькой…

Два граненых стакана были здесь же. Дядя Коля обтер их чистой тряпочкой, повертел бутылку.

— Это где ж ты достал такую? Что-то новое.

— У нас в гастрономе.

— Попробуем. — Дядя Коля аккуратно плеснул себе и Виктору. Пригубил. — Да такая же, черт бы ее побрал… Будь здоров.

— Будь здоров.

— Ты как пьяный — добрый или злой?

— Жена говорит — злой.

— Ей видней, — заметил дядя Коля. — Отец твой покойный как выпьет — давай все дарить, часы с себя снимет, башмаки… Ты чего? — Взгляд дяди Коли стал строгим. — Не в то горло? — Он смотрел на недопитый стакан Виктора.

— Жарко, — сказал Виктор. — Да и это… голова что-то побаливает.

— Что с головой?

— Да тут у нас приключение вышло, — признался Виктор. — Саданули. Видишь, до сих пор ношу… — Он показал на шрам. — В десять вечера в парке, два друга по семнадцать лет.

— Поймали? — первое, что спросил дядя Коля.

— Да поймали. Один тут у вас срок отбывает. Лубенцы — где это?

— Здесь. Колония, что ли? Есть такая. Для малолетних.

— Эти малолетние… знаешь, башмаки сорок пятый номер, с подковками!..

— Да знаю, У нас тут случай был. Бежали двое. Еще оружие ухитрились… Ну было тут! Я бы их, честно тебе скажу, стрелял, вот веришь или нет!

— Из чего стрелял? У тебя и оружия нет, — вдруг засмеялся Виктор и стал смотреть на поплавок. — Что это совсем не клюет сегодня?

— Выпили, — сказал дядя Коля. — Не будешь?

— Давай. — Виктор чокнулся, отпил, поставил стакан. — Что-то оно не пьется сегодня. Не пьется, не ловится. Я поеду, дядя Коля? Поеду.

Опять тарахтел мотоцикл — Виктор ехал по узкой шоссейке, редкие машины попадались навстречу; по обе стороны плотно стоял лес. Дорожный знак — треугольник со скобкой — предупреждал о повороте; за поворотом открылось картофельное поле, лес отступил, потом потянулась деревня с заборами, потом открылся еще один знак — развилка. На желтом щите значились два названия и две стрелки под ними: направо — «Совхоз», налево — «Лубенцы». Виктор остановился. И поехал налево.

То, что называлось Лубенцами, маячило впереди — огромный поселок, прилепившийся к лесу, дома под шифером, антенны, водонапорная башня… А по правую руку тянулась невзрачная бетонная ограда, за которой ничего не было видно, кроме деревьев, а затем выросла вышка с часовым, и потом еще одна такая же вышка, и поворот с выразительным «кирпичом»…

— Так. Посидите. Вот стул.

Виктора ввели в небольшую комнату наподобие кабины с электричеством, горевшим здесь постоянно, с единственным стулом, на который он послушно опустился. Конвоир ушел, Виктор остался в одиночестве. За стеклом из толстого плексигласа открывалась точно такая же кабина. Здесь не было пока никого, но затем появился все тот же конвоир — прапорщик с кобурой на ремне, а за ним — человек, в котором Виктор узнал Беликова.

— Разговаривайте, — сказал прапорщик.

Там, за плексигласом, Беликов опустился на стул. Прапорщик занял место в углу кабины.

— Здоро́во, — сказал Виктор.

Удивление появилось на лице Беликова, но оно было мимолетным и каким-то вялым. Он сидел молча, смотрел на Виктора без интереса. Повисла пауза. Прапорщик зашевелился на своем стуле, сделал нетерпеливый знак: «разговаривайте».

— Приехал на тебя посмотреть…

Беликов ничего не ответил, взгляд его ничего не выражал.

Виктор помешкал, не зная, что бы еще сказать… И сказал:

— Без волос оно лучше.

— Ничего, отрастут, — вдруг спокойно, без заминки ответил Беликов.

— Ну ты скажи, во-первых, как живешь?

Беликов опять молчал. Он все смотрел на Виктора неотрывным, немигающим взглядом, смотрел, а словно и не видел…

— Я тут ехал мимо… Дай, думаю, погляжу… Может, матери что передать? Ты ей пишешь, нет?

— А что? — спросил Беликов.

— Ты скажи. Может, чего из продуктов…

Беликов вдруг встрепенулся, ожил. Обернувшись к прапорщику, спросил:

— А чего это он здесь делает? Чего это его пустили, я не понял… Он кто?

— Твой родственник, — удивился прапорщик. — Брат. Документ предъявил, паспорт.

— Что — паспорт?

— Фамилия-то одна… — Прапорщик забеспокоился.

— Почему — одна? Он — Белов, я — Беликов. «Родственник»… Да я его вообще первый раз вижу. А может, он какой агент, вы проверьте!

— Ладно, Беликов, — сказал мрачно прапорщик.

— И нечего тут ходить, — добавил назидательно Беликов.

— Слушай, брось! — сказал Виктор мирно, всем своим видом показывая, что не принимает всерьез Беликова и его дерзости. — Слышишь меня или нет? Я говорю: кончай. Я пришел к тебе по-доброму и не желаю… — Он не договорил. Махнул рукой, поднялся, направился к двери.

В сборочном цехе авиационного завода окончилась очередная смена, наступала новая. Механики, сборщики, слесари, молодые подсобники, все как один в беретах, менялись местами: уходили одни, приходили другие.

Виктора Белова, спешившего к своему станку, сопровождал парнишка лет семнадцати, с длинными волосами, перевязанными тесьмой на женский манер.

— Да не ходи ты за мной! — вдруг обернулся к нему Виктор. — Ходит и ходит… Павел Сергеевич! — Виктор увидел мастера. — Уберите от меня этого, не нужно мне учеников!

— Ну-ну! — сказал мастер.

— Наберут патлатых, черт-те что развели, — сказал Виктор. — Пошел отсюда, — обратился он к парню. — Я дерусь, понимаешь? Дерусь!

— Когда выпьете? — спросил парень.

— И трезвый тоже. — Виктор пошел не оборачиваясь, оставив обоих в растерянности — парня и мастера.

В пивном баре с друзьями он продолжал тот же разговор:

— И ходят, и ходят!.. Глаза сонные, запах — как с помойки, вечером надерется в парадном, тьфу! Я бы их пачками — в тундру, на вечную мерзлоту, они б у меня с киркой да с лопатой…

— Разошелся! — смеялись друзья. — Что, голова не прошла?

Виктор мрачно пил из кружки.

— С ними же нельзя по-доброму, — заговорил он снова, найдя среди друзей одного-единственного, который не смеялся, и обращаясь лично к нему: — Вот говорят: чуткость. Какая к черту чуткость. Он же тебя умоет с твоей чуткостью, клоуна из тебя сделает, пока ты ему не вмажешь…

Но теперь улыбался и тот, единственный. Виктор проследил его взгляд и понял наконец, в чем дело. У стеклянной витрины, на улице, проникая, взглядом в недра пивной, стояла жена Виктора, Марина.

— С вещами — на выход! — сказали за столом. — Твоя пришла, видел?

— Чего это она? — смутился Виктор. — Она-то вообще не ходит… Может, случилось что? Или кто приехал?

Он поднялся, оставил на столе рубль и побрел к выходу.

Жена стояла у витрины с видом виноватой покорности.

— Ну что? — накинулся на нее Виктор. — Чего ты ходишь за мной? Я что, пьяница? Денег тебе не приношу? Трачу на баб?

— Тише ты, Витя, — сказала Марина.

— Что — тише? Я не стесняюсь, пусть слушают, кому интересно! Я тебя спрашиваю: чего за мной ходишь?.. Вот! — Виктор ткнул пальцем в сторону Доски почета с фотографиями, где была, очевидно, и его. — Видишь? Нормальный человек! Чего за мной ходить! — Он вдруг услышал, как Марина всхлипнула, посмотрел на нее в удивлении, увидел слезы. — Ну вот! — проворчал он. — Давно не было!

— А помнишь… — вдруг просияла она, — я тоже на улице плакала, ты за мной ходил…

— Когда это?

— Не помнишь? Я тогда еще невестой была…

— Невестой была, точно. Плакала. Боялась, что я тебя испортил и не женюсь.

— Да нет, не поэтому. Ты все забыл! — Марина уже проглотила слезы и смотрела на Виктора умиленно. — Витенька, послушай и не обижайся. Я с врачихой договорилась, с Анной Семеновной…

— С какой Семеновной?

— Ну у нас, во втором подъезде. Она сказала, чтоб ты приходил, она тебя посмотрит…

— Зачем?

— Ну с головой.

— Что — с головой? — Виктор смотрел на жену в недоумении и вдруг стал смеяться. Он так смеялся, что даже присел на корточки, и прохожие стали оглядываться на них с Мариной. — Ты что думаешь, что я… это… спятил? — задыхался он.

— Пойдем, хватит, люди же, — говорила Марина в тревоге, пытаясь поднять его.

Он вдруг сам поднялся, перестал смеяться, взял жену под руку и повел ее как ни в чем не бывало.

Дома за столом пили чай с тортом, смотрели телевизор.

— Что это за публика? — спросил Виктор, с неодобрением глядя на экран.

— Ансамбль. Вокально-инструментальный, — объяснила Марина.

— Да ну их, этих волосатых… Давай другую, — сказал Виктор. — Что там по первой? Кино?

— «Семеро смелых», — сказал Валерик.

— Ты что это увлекся? — Марина посмотрела на Валерика. — Остановись.

— Пусть ест, — сказал Виктор.

— Нельзя столько торта зараз.

— Пускай ест, если охота. Организм сам знает. Ешь, Валера. Я в твои годы не жрал торта́, ты хоть полакомись.

Марина на этот раз не стала спорить, только посмотрела на мужа — опять с удивлением.

А Виктор крикнул вдруг:

— Да выключи ты этих гадов, сколько раз говорить! — И сам кинулся к телевизору, стал вертеть без разбора ручку, меняя программы.

…Они вошли в книжный магазин, остановились у прилавка.

— Здравствуйте, — сказал Виктор уважительно.

— Здравствуйте, — отозвалась девушка за прилавком.

— Как у вас насчет литературы — что почитать есть? Вот товарищ, — Виктор показал на Валерика, — очень интересуется… Для второго класса.

— Учебники в том отделе, — отрезала продавец.

— Нам не учебники, учебники у нас в порядке, — заявил Виктор. — Нам для внеклассного чтения, так? — спросил он Валерика. — Где там твой список?.. Ишь, замусолил-то как! — сказал он, взяв бумажку из рук Валерика.

Девушка молча положила на прилавок несколько книжек.

— Так. Хорошо. Давайте, — сказал Виктор.

Девушка принялась считать на счетах. Виктор следил за ее пальцами.

— А вообще что есть почитать? — спросил он затем.

— Для кого? Для вас? — Девушка посмотрела на Виктора и достала с полки книгу. — Вот, последняя.

— «Человек, срывающий маски». Это кто — срывающий маски? Про шпионов? Не надо.

— Это про милицию.

— Про милицию? — Виктор задумался. — Не надо нам про милицию. Что-нибудь из классики, пожалуйста.

— Тургенев, — сказала девушка. — Школьная библиотека.

— Хорошо, — сказал Виктор. — А может быть, Некрасова?

— Это стихи.

— Очень даже годится. Давайте стихи. Еще что-нибудь… — Виктор входил во вкус. — Может, Пушкина?

— У нас есть Пушкин, — заметил Валерик.

— Ничего, не помешает.

Стопка росла. Девушка придвинула к себе счеты:

— Двенадцать рублей тридцать копеек.

— Сколько? — переспросил Виктор.

Он несколько замешкался. Цифра была неожиданной. Стоя у кассы, он перебирал рубли и трешки.

— Двенадцать тридцать, — сказал он с твердостью и протянул деньги.

Утренний луч проник сквозь занавеску на окне, рассек полумрак комнаты. Виктор не спал, лежал с открытыми глазами. Он шевельнулся было, пытаясь отодвинуться к краю тахты, но Марина лишь плотнее прижалась к нему во сне, крепче обхватила руками. Он снова замер, лежал неподвижно, потом попробовал высвободиться из объятий жены… Наконец это ему удалось. Виктор выскочил из-под одеяла, быстро, бесшумно оделся, в одних носках, осторожно ступая и оглядываясь на Марину, пошел к двери. Прикрыв за собой дверь спальни, он постоял еще немного, прислушиваясь. Потом осторожно отворил другую дверь — во вторую комнату. Здесь спал Валерик. Виктор вошел в комнату, помедлив, взял со стула школьный ранец сына, выгрузил учебники, тетрадки. Приблизившись к книжной полке, он взял оттуда новенький, только что купленный том, спрятал в ранец… И тут из-за двери донесся приглушенный голос Марины:

— Ты что, Витя?

Он на цыпочках вернулся в спальню:

— Спи, спи.

— Куда это ты? — спросила жена сквозь сон.

— Я? Никуда. Тут, поблизости. Ты спи давай…

Марина пробормотала что-то во сне. А Виктор постоял на пороге, подождал, потом крадучись вышел из квартиры.

Во дворе, держа ранец под мышкой, он столкнул с треноги мотоцикл. В последний момент, задрав голову, он увидел в окне лицо Марины. Она смотрела молча, и взгляд ее провожал Виктора.

— Так я не понял… Вы кто будете?

— Родственник. Двоюродный брат.

Сидевший за стеклянной стойкой лейтенант с красной повязкой на рукаве лишь недоуменно пожал плечами. Он вертел в руках паспорт Виктора, все больше удивлялся.

— Фамилии разные!

— Фамилии разные, — согласился Виктор.

— А в ранце что?

— Книжки. Мне от завода поручили. От общественных организаций. Вот. — Виктор внушительно показал на ранец Валерика. — Вроде как шефство, понятно?

— Понятно, — сказал лейтенант. — Вот что, двоюродный брат. Даю справку. Во-первых, допускаются родственники первой степени, ясно? Мать, отец, брат, сестра. Во-вторых, для этого существуют приемные дни и часы. В-третьих, если человека направляет, допустим, трудовой коллектив для оказания воспитательной помощи, то в этом случае требуется соответствующий документ. По-моему, я все разъяснил…

— Все разъяснил, — кивнул Виктор. — Ясно. Ну а как-нибудь так, в порядке исключения, если, допустим, попросить?..

— Меня зачем просить? Я вам все разъяснил, кажется. — И лейтенант поднялся, всем своим видом показывая, что разговор закончен.

— Бюрократия у вас, — сказал Виктор.

Лейтенант никак не отреагировал, молча рылся в ящике стола, перебирая какие-то бумажки.

— Тебя бы в пехоту с твоими погонами, — не выдержал Виктор, — я б на тебя посмотрел. Марш-бросок двадцать пять километров…

— Что? — повернулся лейтенант.

— Ничего. Нашли, понимаешь, теплое местечко…

— Вы, гражданин… — обиделся лейтенант.

— Это вы гражданин, а я — товарищ! — сказал Виктор и, схватив ранец, вышел, хлопнув дверью.

На знакомом пятачке перед воротами колонии стоял его мотоцикл. Виктор завел мотор, прыгнул на сиденье. Уже отъезжая, он оглянулся, увидел часового на вышке, показал ему кулак.

Маленький, обитый жестью сарайчик для мотоцикла был единственным местом, где Виктор Белов мог посидеть в одиночестве. Кроме мотоцикла здесь стоял самодельный топчан, покрытый чистой тряпкой; к стене были прибиты полки для инструментов. Были здесь и пепельница с пачкой «Столичных», транзисторный приемник, таблица футбольного чемпионата, прикрепленная к стене, книжка в замусоленном переплете.

Виктор очень удивился, когда однажды под вечер сюда вошла Марина.

— Ты? — спросил он.

— Гостей принимаете? — бодро проговорила Марина.

— Заходи и закрой дверь, — сказал Виктор.

— Тебе здесь не темно?

— Нормально. Случилось что? — спросил Виктор.

— Ничего не случилось.

— А где Валерка?

— Гуляет.

— Ну присаживайся, что ли, — сказал Виктор и без охоты подвинулся.

— Спасибо. — Марина присела рядом.

— Пойдем куда-нибудь? — спросил Виктор.

— А куда ходить? Тебе и здесь хорошо.

— Ну не пойдем. Помолчали.

— А может, тебе машину купить? «Жигули»? — спросила Марина.

— Чего? — Виктор поднял голову.

— Машину, я говорю. Покупают же люди.

— Ну, если у тебя деньги есть, — усмехнулся Виктор.

— Деньги можно скопить. Ты только скажи. А то что же? Ездишь по свиданьям на мотоцикле, неудобно.

Это и были, видно, те слова, ради которых она пришла. Виктор смотрел на жену в недоумении.

— Я считаю, даже несолидно как-то, — продолжала Марина. — Не в деревне же! Мотоцикл. Еще гармошку в руки…

— Ты серьезно, что ли? — спросил Виктор. — Ты что это? — Он даже бросил на полку детали, которые держал в руках. — Очнись. Какие свидания?

— Ладно, Витя, — вдруг упавшим голосом сказала Марина. — Все бывает в жизни, и я тебя не держу, я тебе с самого начала сказала, как мы поженились… Если у тебя кто есть, то пожалуйста, пусть будет полная свобода. Из-за ребенка оставаться — это в наше время, знаешь… Вырастет ребенок, не бойся…

— Что ты от меня хочешь? — спросил Виктор с раздражением.

— Хочу, чтобы не было между нами вранья. Чтобы мой муж был со мной.

— Ишь ты, с тобой!

— Ты всегда был со мной, — сказала Марина. — Это ты сейчас изменился.

— Это ты изменилась, — вдруг с серьезностью сказал Виктор. — Ходишь, следишь за мной. Только что по карманам не шаришь. Или уже начала?

— Ладно, Витя. — Марина поднялась. — Я тебе сказала. Тебе решать, как мы дальше будем.

— Как будем? Как были, так и будем. — Виктор взял с полки инструмент.

— Нет, — сказала Марина. — Тут ты ошибаешься. Ты только учти… Я тоже еще не старая, годы не вышли… Сидеть и вздыхать не буду…

— Ты что? — Виктор посмотрел на нее с интересом. — Гулять, что ли, решила? Я тебе погуляю!

Марина вышла. Он остался один. Некоторое время еще смотрел ей вслед, потом взглянул на часы, спохватился, закрыл дверь, быстро достал с полки транзистор. Был восьмой час вечера, передавали спортивные известия.

Председатель завкома сказал:

— Ну что ж, давай. Занимайся. Напишем тебе бумагу. Как фамилия-то?

— Моя? Белов.

— Тебя-то мы знаем, слава богу. Этого, которого ты хочешь…

— Его — Беликов, — сказал Виктор, чуть смутившись, может быть, потому, что кроме председателя в кабинете были еще двое — мужчина и женщина.

— Беликов, — записал председатель. — Хорошо. — И посмотрел на Виктора. — Что это ты вдруг прорезался?

— Ни с того ни с сего. Такой сразу активный!..

— Воспитали, значит, меня, — усмехнулся Виктор.

— Ну-ну, — сказал председатель.

— Почтовый ящик запишите, — напомнил Виктор. — Шестнадцать два ноля тридцать.

— Это что?

— Это колония.

— Ясно. — Председателю вдруг стало весело: — Вот о ком писать надо! — Он обратился сейчас к вошедшему в кабинет пожилому человеку: — Смотри! Тут, можно сказать, голову ломаешь с этим наставничеством, а человек приходит сам и просит направить не куда-нибудь, а в колонию… Для несовершеннолетних…

— Да, — сказал пожилой, рассматривая Виктора.

— Взять шефство над пареньком, который нуждается в совете старшего товарища… — продолжал председатель.

— Игорь Андреевич, — сказал Виктор. — Такая будет просьба… А можно про это дело особенно не звонить?

— Ну пожалуйста, — удивился председатель.

— К вам относится, — сказал Виктор, глядя на пожилого с неодобрением. — Чтоб, знаете, лишнего звона не было.

— Хорошо-хорошо, — заговорили все разом в кабинете.

Даже женщина, до сих пор молчавшая, и та сказала, замахав руками:

— Да-да, все в порядке.

За будкой пропускного пункта, за высоким забором с вышками с часовыми был снова забор — глухой, непроницаемый, снова вышки, прожектора, колючая проволока. Не замедляя шага, они двинулись по асфальтовой дорожке — прапорщик с кобурой на ремне, следом, чуть поотстав, Виктор. За молоденькими деревцами просматривались одинаковые двухэтажные корпуса современной постройки, спортивный городок с турниками, баскетбольной площадкой. За городком виднелся еще один забор и снова вышки с часовыми, но асфальтовая дорожка резко повернула, уводя прочь; они вдруг очутились в лесу, в нетревожной тишине, среди буйной зелени, за которой уже не просматривалось ничего… Но вот деревья расступились, показался домик с терраской, с крыльцом. На крыльце в ожидании сидели двое: один был старшина, тоже с кобурой на ремне, он поднялся навстречу; другой, бритоголовый, в телогрейке, продолжал сидеть, лишь настороженно обернулся на звук шагов… В бритоголовом Виктор узнал Беликова.

— Располагайтесь, — сказал прапорщик. — В случае чего — стучите… — Он вышел, плотно прикрыв за собой дверь. Дважды щелкнул замок.

Они остались вдвоем в комнате. Беликов сразу же по-хозяйски уселся на койку, привалившись к стене, закинув ногу за ногу. Помешкав, Виктор поставил чемоданчик, занял койку напротив. Так они сидели молча, иногда встречаясь взглядами… Повисла неловкая, тягостная пауза. Виктор поднялся, прошел на кухню, зачем-то чиркнул спичкой, зажег конфорку на плите, тут же погасил. Машинально, без цели заглянув в душевую, покрутил ручку, дождался, пока на кафель полилась вода, вновь покрутил ручку, перекрыл кран. И вернулся в комнату.

— Все удобства, — сообщил он с удивлением. — Комфорт.

Беликов лежал на койке. Не сидел уже — лежал развалясь. Виктор раскрыл чемоданчик, извлек целлофановый пакет с бутербродами, книги.

— У тебя образование какое? Восемь?

— Восемь.

— Ну, это мы два сапога пара… — Виктор вздохнул. — Вот наверстывай. — Он взял книгу, подержал в руке, словно взвешивая. — Я тут раскрыл, пока ехал. Вообще-то ничего, содержание богатое… Ладно, — сказал он сам себе и отложил книгу в сторону.

Беликов все лежал.

— Сморило, что ли?

— Нет, не сморило, — сказал Беликов.

— То-то я смотрю — сразу повалился. Прямо средь бела дня.

— И ты ложись, кто же мешает, — сказал Беликов.

Помолчали.

— Ладно, вставай давай, — сказал Виктор. — Поговорим.

— Поговорим, — согласился Беликов. — Ну говори. Слушаю.

— Слушает! У самого вон глаза слипаются — слушает! — рассердился Виктор. — Ты вот что, как тебя там… Вовик! Ты, Вовик, из меня клоуна не делай, не выйдет. В общем, кончай, очень тебе советую…

Виктор не успел договорить — Беликов вдруг с покорным видом поднялся с койки. Стал перед Виктором, глядя без всякого выражения. Тот молчал: послушание было неожиданным. Произнес уже миролюбиво:

— Давай с тобой начистоту. Ты ж взял на себя, правильно?

— Что взял? — спросил Беликов.

— За него ведь отдуваешься, ясное дело, — продолжал Виктор. — За дружка своего. Прикрыл, называется. Нет?

— Нет, — сказал Беликов.

— Ну как — нет? Ты ж как несовершеннолетний проходил, так? Ну вот. А он с пятьдесят девятого. Ему бы — сразу без всяких разговоров на полную катушку. Простая арифметика.

Беликов промолчал, лишь пожал плечами.

— Я еще тогда уловил, на суде… Смотрел на тебя, удивлялся: ну, думаю, чудак-человек, сам себе могилу роет!.. Потом дошло, в чем дело. А этот, твой Костик, все вроде бы ни при чем, в сторонке, ангел прямо! Ты скажи честно: посулили тебе чего?

— Кто посулил?

— Ну, может, родители или кто. Я уж не знаю.

— Да нет, — просто сказал Беликов.

— Так ты что, по дружбе?

— По какой дружбе? Это ж я тебя первый ударил, — сказал Беликов.

Виктор смотрел на Беликова с недоверием.

— Ладно, Вовик. Ты кончай темнить.

Беликов вдруг рассмеялся.

— Я, я. Вот этой рукой, она у меня ударная! Левша. А фингал у тебя на правом был, все сходится… Ну? Теперь ясно?

— Теперь ясно, — сказал Виктор.

Было шесть вечера, сменялся караул. Разводящий подвел к вышке часового, тот полез вверх по лестнице. В будке, на высоте восьми метров, часовые поменялись местами — один заступил, другой покинул пост, стал спускаться на землю. Отдохнувший часовой, широкоскулый рябой паренек, оглядел окрестность, но ничего примечательного не обнаружил: разводящий с напарником шагали в ногу, удаляясь; по баскетбольной площадке, покрикивая, носились за мячом бритоголовые заключенные; такого же похожего на всех бритоголового прапорщик сопровождал в карцер, и, видно, на долгий срок, паренек выглядел неважно, сутулился под бременем провинности; вышла на крыльцо санчасти женщина в белом халате, закурила, выпустила облачко дыма, постояла на солнышке, скрылась, сверкнув линзами очков…

Теперь на койке дремал Виктор, а за столом, подперев руками подбородок, сидел Беликов. Перед ним была раскрыта книга. Он читал.

— Ну что, поспал? — спросил он дружелюбно, когда Виктор пошевелился на койке.

Виктор не ответил.

— «Гляжу, как безумный, на черную шаль», — вдруг прочел вслух Беликов.

— Что? — спросил Виктор. Беликов стал читать:

— «Гляжу, как безумный, на черную шаль, и хладную душу терзает печаль. Когда легковерен и молод я был, младую гречанку я страстно любил. Прелестная дева ласкала меня, но скоро я дожил до черного дня…» — Он помолчал, потом спросил: — Книга библиотечная?

— Моя.

— Дома-то что, не высыпаешься? — сказал Беликов. — Ты поспи. Или вон поешь, я тебе оставил. Пирожки кто у вас печет? Мамаша?

— Жена.

— Вкусные, — похвалил Беликов. — Дети есть?

— Сын. Валерка.

— Валерка, — усмехнулся Беликов. — Ну-ну. Молодец.

— А ты думал… Все нормально, как у людей. Да. А ведь, веришь — нет, почище тебя был!.. Армии спасибо. Там мне мозги вправили. Вернулся — на завод. Женился. Квартиру дали. Зарплата. Сын растет. Спортом — «охота на лис» — слыхал? Первый разряд! — Виктор помолчал. — А что, Вовик… И ты давай на моем примере!

— На твоем?

— На моем. А что?

— Да нет. Ничего.

— А что за улыбочка, я не понял? — насторожился Виктор. — Ты ж улыбался. Я следил. Брось улыбочки!

— Никаких улыбочек.

— Да нужен ты мне! — вдруг вскипел Виктор. — Сам я, что ли, по своей воле? Тоже мне удовольствие! У меня поручение, понял? От общественных организаций. Из тебя, дурака, фигуру лепить, человека! И все на этом, хватит! — сказал Виктор и пошел собираться.

— Ты что? — смутился Беликов. — Уезжаешь, что ли? Постой.

Беликов смотрел растерянно. Виктор постоял у двери в нерешительности. Вернулся, сел на койку.

— Ну? — сказал он. — Зачем я тебе?

— Да неохота в барак, — сказал Беликов. — Я б тут еще выспался под это дело…

Дверь открыла Марина.

— Дождь? — спросила она.

— Как из ведра.

Виктор снял плащ, стряхнул с него воду и вошел в квартиру. Марина не уходила, все стояла в прихожей. Он мельком посмотрел на нее, двинулся было по коридору, но тут же обернулся, снова посмотрел. Теперь он смотрел долго и удивленно. Марина была в облегающем фигуру платье с открытым вырезом, с тщательно сделанной прической. Неожиданной была ее красота, неожиданным было и выражение торжества, с каким она смотрела на мужа.

— В гости кто пришел?

— Никто. Ты пришел.

— Я пришел, — подтвердил Виктор, все больше удивляясь.

Он шагнул было на кухню, но Марина удержала:

— Не сюда.

Она ввела его в комнату. Стоял накрытый скатертью стол, две тарелки, бутылка вина.

— Что случилось-то? — не выдержал Виктор.

— Ничего не случилось. Садись.

— А ты?

— И я. Ты и я. Вдвоем.

— Подожди. Где Валерка-то?

— Я его к маме отослала.

— Так, — сказал озадаченно Виктор. — Смотри-ка… — Он потянулся, взял бутылку. — Кислое, что ли?

— Не кислое, а сухое.

Она отобрала у него бутылку, сама разлила вино в бокалы. Виктор выскочил из комнаты, тут же вернулся.

— Ты что?

— Так. Может, розыгрыш какой устроила, кто тебя знает.

— Нет.

— Думал, дед приехал, на кухне прячется.

— Никто не прячется, — засмеялась Марина. — Не выдумывай. Ну возьми же бокал…

Она первая поднесла бокал, чокнулась с Виктором, выпила до дна. Виктор только пригубил слегка, сидел сосредоточенный.

— Что молчишь? — спросила Марина.

— Так. Прикидываю. Может, запамятовал. День рождения, что ли?.. Подожди, так мы ж с тобой зимние, Валерка весной… Выходит, не день рождения! Ну говори, ладно! Дата какая?

— Дата, ага, — кивнула Марина.

Она смотрела на него с живым интересом, с сочувствием, пока он силился вспомнить злополучную дату… Сжалилась:

— Да нет ее, Витя. Нет даты. Ничего нет. Просто так.

Она налила себе еще вина и с бокалом в руке подошла к нему, стала сзади. Провела ладонью по его щеке, Виктор не шелохнулся, сидел прямо. Она нагнулась, стала его целовать, гладить. Поставила бокал, села на колени, обняла… Так они сидели долго. Он не отвечал на ласки, был неподвижен, но лицо постепенно теряло обычное выражение, словно смягчалось…

Наконец он легонько отстранил жену, неуклюже погладил по волосам.

— Давай жить как раньше, Витя, — сказала Марина. — Давай, а? Мы же хорошо жили, правда? Помнишь тот год…

— Это после свадьбы, что ли?

— Нет, попозже, когда мы в Угловое ездили. Неужели не помнишь? К тете Тоне, в Угловое…

— Когда ты с животом ходила?

— Это я как раз после того с животом ходила. Да. Валерку носила, ты за мной по пятам, ни на шаг не отступал… Ты с ним помягче, ладно? С Валеркой-то. Хоть он не девочка — мальчик. Строгий ты с ним, боится… А может, нам теперь девочку, а? — вдруг сказала Марина. — Нам бы девочку, как хорошо! — Она вдруг умолкла, встала, смущенная, обошла стол, села напротив. — Ты меня любишь или нет? Ты меня не бросил?

— Бросил? Я ж здесь, с тобой. А ты — «бросил»!

— Здесь, со мной, а все равно…

— Что — все равно? — сказал Виктор. — Ничего не все равно… Сюда иди, поближе… — И сам поднялся навстречу Марине.

Возвращались с «охоты на лис». Автобус шел по шоссе, залитому ярким полуденным солнцем. «Охотники» сидели усталые, их шлемы с наушниками, приемники покоились на сиденьях. Виктор дремал, привалившись к стеклу, — то открывал глаза, смотрел на дорогу, то вновь погружался в сон. Сзади монотонно звучал чей-то голос, время от времени слышался смех…

Вдруг Виктор вскочил, заторопился, прихватив чемоданчик, двинулся к передней двери.

— У поворота тормознешь, — сказал он шоферу.

— У поворота? Зачем тебе? Не дотерпишь, что ли?

На повороте, у стрелки с надписью «Лубенцы», Виктор сошел, бодро зашагал по асфальту. Вспомнив про автобус, оглянулся, махнув рукой. Он слышал, как за спиной зарычал мотор, как шофер просигналил ему на прощание.

— Обещают мне свидание с тобой в конце месяца… — говорил Виктор. Он сидел в кабине; напротив, в такой же кабине за плексигласовым стеклом, — Беликов. — Я тут привез пока… Значит, носки тебе, белье теплое…

Беликов, кивнул, потом, помолчав, сказал:

— Есть чем записать? Нет? Шахов — запомни фамилию. Это адвокат. На Первомайской, в консультации. Он тебе скажет, что надо сделать. Значит, от завода твоего бумажки, от тебя заявление. Я тут на условно-досрочное иду по всем показателям. Ну, он тебе скажет, этот адвокат, что еще нужно… Ты ему рублей пятнадцать пошли…

Марина открыла дверь, пропустила Виктора в прихожую:

— Опять у крестного был? Ну как он?

— Да ничего. Простудился малость, но уже вылечился.

— Много наловили?

— Да так, по мелочи.

— Не клюет, что ли? — наслаждалась Марина, уже приоткрыв дверь в комнату, где собственной персоной сидел крестный, дядя Коля, при орденах.

— Не клюет, — сказал Виктор и тоже наконец увидел крестного.

— Ну, здоров! — сказал дядя Коля и протянул руку.

Виктор взглянул в сторону Марины, помешкал и, вдруг рассмеявшись, пожал руку крестному.

Тучи висели низко, день был темный, не день — сумерки, тяжело, крупными хлопьями падал снег. Желтые, густые еще кроны, трава, голая глина обочин, асфальтовая площадка перед воротами — все кругом скрывалось под покровом, но белизна была мгновенной — неотвратимо проступали, возвращались привычные краски земли.

Виктор поставил мотоцикл на треногу, шагнул было под козырек автобусной остановки, где стояла сухая скамейка, но тут открылась дверь в будке КПП. Виктор замер, весь — внимание. Появился прапорщик с повязкой дежурного на рукаве, за ним в проеме дверей маячила чья-то фигура…

Виктор долго приглядывался, потом не выдержал, крикнул, присев возле мотоцикла:

— Вовик!..

Прапорщик посторонился, и из полумрака будки вышел Беликов. Один, без стражи, он неспешно двинулся вдоль ворот, озираясь и все еще не видя Виктора, остановился в нерешительности… Тогда Виктор, сидя по-прежнему на корточках у мотоцикла, слепил проворно снежок, бросил, угодил Беликову в спину. Тот наконец обернулся, заметил мотоцикл и его хозяина. Виктор поднялся, сделал шаг, другой, подождал, пока Беликов приблизится.

Они долго стояли молча.

— Зима, что ли? — наконец проговорил Беликов.

— Зима, Вовик, зима, — кивнул Виктор.

Снова наступила пауза.

— Ну? — произнес Виктор нетерпеливо.

— Что?

— Ничего. — Виктор замялся, не зная, что сказать. Улыбнулся: — В общем, один-ноль в нашу пользу, так?

— Почему это? — полюбопытствовал Беликов.

— А снежок? — Виктор все смотрел на Беликова, вглядывался. — Ну? — снова проговорил он. — Что-то радости не вижу.

Беликов пожал плечами. Он не смотрел на Виктора, все вертел головой, озирался.

— Тает вон, какая там зима, — сказал он.

Виктор спохватился, порылся в прилаженной к багажнику сумке, извлек шапку-ушанку, нахлобучил на голову Беликова.

— На первое время, так? Старая моя. А чего? Сгодится. — Он еще потоптался вокруг Беликова, пытливо заглядывая ему в лицо, потом вдруг обнял, потянул, повалил на снег. — Зима или не зима? — бормотал он несвязно, расплывшись в улыбке, не в силах скрыть радости. — Сейчас я из тебя Деда Мороза… Зима или не зима? — Беликов вяло сопротивлялся, отстранял Виктора, тот поскользнулся, упал на него. Они побарахтались в снегу, встали.

— Ладно, — сказал Виктор, отряхиваясь. — Прыгаю тут — прямо как нанялся… Давай поехали!.. А ты чего? — обратился он вдруг к наблюдавшему за ними прапорщику. — Разулыбался тут, понимаешь, концерт ему бесплатный!.. — И снова — Беликову: — Поехали отсюда подальше, Вовик! Садись.

— Поехали, — кивнул Беликов.

Тут они услышали шум, к воротам подкатила «Волга» с шашечками.

Распахнулась дверца, выскочил Стрижак, за ним — знакомая Виктору девушка. Она с визгом бросилась к Беликову, обняла и так и замерла, приникнув к нему.

— Свобода! — провозгласил Стрижак. — Свобода нас встретит радостно у входа! — Он заметил Виктора, осекся.

Виктор столкнул машину с треноги, завел мотор, уселся на сиденье. Так и сидел, ждал. Потом не вытерпел, обернулся… И увидел, как Стрижак обхватил дружка, приподнял и понес к такси… Беликов не сопротивлялся, полностью покорившись судьбе, лишь глядя на Виктора, махал руками, что-то показывая жестами. Мол, езжай за нами следом или не поезжай, дело твое, не сегодня — завтра встретимся, будь здоров, пока, — так Виктор понял эту прощальную жестикуляцию.

«Волга» отъехала, скрылась за поворотом, а Виктор все сидел на тарахтящем мотоцикле, сидел и сидел, не трогаясь с места.

В комнате был накрыт стол, расставлены тарелки, приборы. Марина — в фартуке, с блюдом в руках — на блюде возвышалась горка салата — сияла гостеприимной улыбкой; потом на лице ее выразилось удивление:

— Ты один? А гость?

— Какой гость?

— Здравствуйте! «Какой»! — даже возмутилась Марина. — Я с утра — на рынок, в магазин, как заведенная! Где же он?

— Да не смог, — отмахнулся Виктор.

— Хоть выпустили-то его?

— Выпустили.

— Ну слава богу. — Марина была уже в курсе дела и проявляла величайшую оживленность и интерес. — Я что подумала? Таисия в понедельник из отпуска выходит, с ней договориться. У нас ребята эти на фургонах товары возят. Ему — в самый раз.

— Да пьяные они у вас.

— Ты тоже скажешь — пьяные. Самые, между прочим, порядочные ребята. Комсомольцы.

— Ну-ну! — И Виктор с насмешливым любопытством поглядел на Марину.

— Слушай-ка! — Марина была полна идей. Она выбежала и вернулась, неся на плечиках плащ. — Как ты думаешь? С прошлого года висит — ни туда ни сюда. А парню, может, и одеть нечего…

— Ты прямо как мать родная. Чего это он висит? Он мне еще нужен.

— Так у тебя новый.

— Мало ли что у меня… — Виктор сел за стол, подпер кулаком голову. — Ладно, давай поедим.

— Витенька, я чем больше думаю, тем больше ты прав, конечно, что его пожалел…

Виктор уставился на жену в удивлении.

— У людей сейчас жалости не хватает, — продолжала Марина. — Жить стали хорошо, раньше, когда плохо жили, как-то больше сочувствия было к человеку и пожалеть могли. Я считаю, ты правильно сделал, ты молодец. Я Валентине Егоровне сказала, она тоже считает…

— Кто считает? Какая там Егоровна? Ты звони поменьше!

— Я не звоню, — обиделась Марина.

— И меньше влезай в эти дела, — сказал Виктор. — Меньше влезай, поняла? Давай там чего приготовила.

Она остановилась в дверях. Судьба неизвестного паренька, видно, живо занимала Марину. С удовольствием и облегчением она «влезла в эти дела», радостно «звонила»: маленькая пугающая тайна была раскрыта.

— А он что… совсем не придет? Или завтра?

— Кто — он-то? Кто — он? — все больше раздражался Виктор. — Никто не придет. И не собирался приходить. Успокоилась?

— Ну как — не собирался? Ты же сам говорил, приснилось мне, что ли?

— Приснилось, — заявил Виктор.

— Да ты что! — всерьез возмутилась Марина. — Утром еще, за завтраком. Уши прожужжал. Что?.. — И позвала: — Валерка!

Прибежал Валерик.

— Говорил папа утром, что гостя сегодня приведет? Говорил или нет?

— Говорил, — подтвердил Валерик. — За завтраком.

— Ну-ка, иди сюда, — с мрачным видом позвал Виктор. — Иди, подголосок, не бойся. Ну? Что я такое говорил?

— Ну ударь ребенка, ударь! — Марина подошла, оттеснила Валерика. — Ну ударь, ведь хочется! Вон лицо-то какое стало, искривилось все! Смотреть страшно!

— А ты не смотри, — пробурчал Виктор.

Валерик вдруг заплакал.

— Что ж ты ребенка пугаешь, а? — сказала Марина. — Совесть хоть какая осталась или нет?

— Его испугаешь, — ухмыльнулся Виктор. — Умник. Заныл. Вон губу-то поджал — точно как мать!

— Ну и что? — обиделась Марина. — Как мать. И что?

Виктор только махнул рукой, отошел, рассмеялся громко:

— А чего нам гость? Сдался нам этот гость! Иди, Валерка, сейчас в шахматишки сгоняем. Иди садись.

Шел снег, все преображалось: улицы, дома, прохожие. Виктор Белов, уже в зимнем, но нараспашку, в галстуке, который развевался на ходу, шел по центральной площади. У ресторана он притормозил, заглянул сквозь стекло в ярко освещенный зал. Прошел несколько шагов, посмотрел еще и уже уверенно направился к дверям.

Компания с Беликовым и Стрижаком — еще два парня и две девчонки — сидели за столиком в углу. Его, Виктора, никто из них не заметил. Он занял свободный столик в центре, на виду, сел к ним не то чтобы спиной, но и не лицом — в профиль, и подозвал официанта. Их голоса доносились явственно. Вот засмеялась девушка, вот пробасил что-то Стрижак, потом стали говорить наперебой, опять смеялись…

Официант принес графинчик, выгрузил с подноса закуски — одну тарелку, другую и третью. Все это предназначалось Виктору. Он был независим и богат, это должны были видеть все, и прежде всего — э т и, за столиком в углу. Виктор осушил рюмку, принялся есть — неторопливо, с важностью… Опять засмеялись чему-то за столиком в углу, потом смех стих, наступила пауза, и Виктор понял, что его заметили.

Подошел Беликов. И, кажется, обрадовался:

— Смотрю — ты или не ты? Ты!

Виктор кивнул ему, не прерывая трапезы.

— Мы тебе машем, — продолжал Беликов, — а ты сидишь, хоть бы посмотрел… Где пропадал-то?

Виктор жевал с невозмутимым видом.

— Так ты присоединяйся, — добродушно предложил Беликов. — А чего? Я сейчас перенесу. Не возражаешь? Давай! — подбодрил он Виктора и даже взял со стола его графинчик.

— Куда это? — Виктор впервые поднял голову, поглядел с недоброй усмешкой. — Поставь на место. Буду я по столикам ходить! Поставь, я сказал!

Встретив его взгляд, Беликов быстрым движением вернул графинчик на место.

— Ну смотри. Как знаешь. — И отошел. И все-таки вернулся. — Да нет, это не дело. Ну что мы будем? Давай, слышишь? Все тебя ждут!

Беликов не уходил, все стоял над Виктором, и тот наконец нехотя поднялся. Они двинулись в угол, к столику — впереди Беликов, следом Виктор с графинчиком в руке…

Теперь он сидел в компании молодых ребят, рядом с той самой девушкой, которую он не раз встречал, и она накладывала ему в тарелку салат, а Стрижак говорил прочувствованно:

— Виктор Федорович, я хочу — за ваше здоровье! Ребята, за здоровье Виктора Федоровича! Честно: я таких людей не встречал, как вы, Виктор Федорович! Выпьем за вас!

Все выпили. Виктор своей рюмки не тронул. Он смотрел на Беликова.

— Вы ешьте, — сказала девушка. — Не хотите — не пейте, но поесть надо.

Виктор поймал взгляд Беликова и спросил:

— Ну что? Как решил?

— В смысле чего? — не понял Беликов.

— В смысле дальнейшей жизни, — сказал Виктор. — Как жить собираешься? Где работать?

— Так не ясно еще, — Беликов пожал плечами. — Вот Костик предлагает у дяди его, фотографом пока что…

— Это с каких пор ты фотограф?

— Научусь, — заверил его Беликов. — Я в детстве снимки делал.

— А на завод? — сказал Виктор.

— К тебе, что ли? Нет. Это я еще не созрел. — Беликов положил руку на плечо Виктору, улыбнулся. — Все в порядке, Витя. Все в порядке… Ты не держи в голове. Выпей давай.

— Вы не выпили за ваше здоровье, — напомнила девушка.

Виктор кивнул и взял рюмку. И снова посмотрел на Беликова.

— Пошли! — сказал он. — Ко мне пошли. Дома поужинаем. Жена который день тебя ждет.

— Спасибо. В другой раз. Куда ж теперь ужинать? — Беликов красноречиво развел руками.

Все засмеялись, все, кроме Виктора. Наступила пауза. Виктор сидел, уставившись в тарелку.

— Ладно, Витя, — сказал Беликов. — Я понимаю. Только ты не переживай, не надо. Я уж где был, туда не попаду, это ты не сомневайся…

— Не сомневаюсь, — пожал плечами Виктор.

— Дураков нет, — продолжал горячо Беликов. — Ты ж меня воспитал, правильно? Работать пойду, все чин чином… Вот осмотрюсь немного…

— Ладно, — сказал Виктор. — Переменим тему.

— Вот правильно! — обрадовался Стрижак. — Давайте что-нибудь повеселее, что же человеку праздник портить…

— Кто ему портит? — вдруг обиделся Виктор. — Я, что ли? Что это вы на меня навалились? Не я вас позвал, между прочим, а вы меня позвали. Сижу, закусываю нормально!

Подошел официант:

— Вы потише, ребята… А вы, товарищ, с какого столика? Вы здесь или там?

— Все в порядке! — сказал официанту Стрижак.

Потом они шумной компанией вывалились на улицу. Постояли, посмотрели. Смеркалось, падал снег.

— И куда мы? — спросил Стрижак. — Ваши мысли?

— Давайте его — до дому, — предложила девушка.

— Да он не пьяный.

— Не надо меня провожать, — отозвался Виктор. — Вон мой дом — за парком, две минуты.

— Личная охрана, — сказал Стрижак. — Идешь себе, а к тебе в темном месте двое… Бывают случаи. Давай карманы выворачивай!

Все засмеялись вслед за Стрижаком, Виктор тоже засмеялся. Вошли в парк, двинулись по аллее.

— Между прочим, повторяем маршрут, — смеялся Виктор. — Вон там вы, за тиром…

— Точно, — подтвердил Беликов.

Они шли теперь рядом, отстав от компании.

— А ты что за мной ходишь? — вдруг спросил Беликов. — Если беспокоишься, то зря, я тебе уже сказал. Сейчас на работу устроюсь, дома ремонт, мать вот заждалась. Все будет в норме. Женюсь.

Виктор молчал.

— Тебе что не нравится?

— Все нравится, — сказал Виктор.

Кто-то запустил в них снежком. Это веселился Стрижак. Виктор ответил ему — слепил снежок, бросил. Но тут же новый снежок угодил в него, сбил шапку. Виктор поднял шапку, поискал глазами, кому бы ответить.

— Зима! — услышал он за спиной и, обернувшись, увидел Беликова со снежком в руке.

Бросив в Виктора снежок, он побежал по аллее. Игра разгоралась, еще один снежок попал в Виктора. Увертываясь, слыша крики и смех, он бежал за Беликовым, наконец настиг, оба повалились в снег.

— Зима, зима! — бормотали теперь оба, возясь в снегу.

Беликов попытался было встать, но Виктор держал крепко. Тогда Беликов рванулся изо всех сил, высвобождаясь из тяжелых объятий, ему удалось подняться, но в следующее мгновение Виктор сбил его с ног. Беликов тотчас снова вскочил, бросился на Виктора и опять оказался на снегу. Это была уже не игра, Виктор следил за Беликовым, пока тот поднимался. Ждал, изготовившись, предчувствуя следующий маневр противника, и вот Беликов рванулся, снова бросился… Виктор наносил удары и каждый раз даже словно постанывал от удовольствия.

Когда Беликов упал и остался лежать, Виктор все стоял над ним, окаменев в боксерской стойке. Противник его наконец пошевелился, стал подниматься. Виктор шагнул к нему, привлек к себе — это было похоже на объятие, но Беликов вырвался, отошел.

— Эй, вы что? — окликнул их Стрижак.

Компания, прекратив игру, приблизилась, окружила Беликова.

— Да у него кровь, смотрите! — вскрикнула девушка.

— Где? — Беликов отвернулся, набрал в ладони снега, поднес к губам.

Виктор стоял молча. Сейчас все смотрели на него.

— Не надо, не трогайте его, — вдруг сказал Беликов. — Пошли.

Они удалились. Виктор остался на аллее.

Под звуки марша, выстроившись в колонну, спортсмены бодро прошли перед многочисленными зрителями, заполнившими прибрежный склон. Задремавшая было на солнцепеке трибуна зашумела приветственно, поднимаясь с травы. В небо взметнулась сигнальная ракета, повисла в вышине, теряя цвет, огарком покатилась вниз — хватило секунды-другой, чтобы все пришло в движение, помчалось, полетело, поплыло, стремясь к финишу: мотоциклы, байдарки, парашюты… Начался спортивный праздник.

Марина с Валериком, стоя среди зрителей на склоне, озирались беспокойно, вглядывались в спортсменов; наконец Валерик, вскрикнув обрадованно, дернул мать за рукав, и Марина увидела на другом берегу «охотников». Хлопнул выстрел стартера, поблескивая антеннами, они побежали к лесу.

Бежали сплоченной группой, как бы одной дружной компанией, себе в удовольствие: никто не рвался вперед, не теснил, стремясь обойти, — и так до самого леса; но лишь ступили на лесную дорогу, компания стала распадаться, «лисы» пищали, разлучая, уводя одного за другим в чащу. Вот и Виктор Белов нырнул в кустарник, стал продираться сквозь ветви…

Выбравшись на тропинку, он долго бежал, потом стоял перед железнодорожной насыпью. Опять бежал по шпалам… И снова был лес, тропинка. Он бежал. А потом снова стоял… Стоял, потеряв сигнал, сняв пустые наушники. Ни писка «лисы», ни праздника с мотоциклетным ревом. Ничего слышно не было. Шумел лес…

1978

Остановился поезд

Было так: он проснулся ни свет ни заря, до солнца, лежал, маялся у себя на полке, и тут поезд тряхнуло раз и другой, завизжали колеса. Потом еще раз тряхнуло, да так, что Малинин ткнулся лбом в стенку. В соседнем купе заплакал ребенок. В следующее мгновение со столика будто сдуло бутылку со стаканами и с вешалки упал, с головой накрыв спящего хозяина, полковничий китель. Снова тряхнуло — проснулась и испуганно села женщина на нижней полке.

Поезд тормозил и тормозил, сотрясаясь все сильнее, и все громче, навзрыд уже плакал за стенкой ребенок. Под этот плач они приближались к беде — секунда, еще одна и третья… Малинин не выдержал, спрыгнул вниз на коврик. В ту же минуту донесся гулкий удар, скрежет металла, и поезд, словно споткнувшись, замер. Малинина бросило на хозяина кителя, сверху на него самого повалилась женщина — получилась какая-то детская куча-мала… Полковник наконец очнулся и, сбросив с себя соседей по купе, сел в постели. «Не садись в первый вагон», — пробормотал он. И, словно в ответ, забормотал четвертый пассажир — парень на верхней полке, забормотал невнятно, во сне, и повернулся на другой бок.

…Проводник первым спрыгнул на насыпь, следом спустился взъерошенный пассажир в пижаме, за ним — еще один. И так же прыгали на насыпь из других вагонов — заспанные, наспех одетые.

Был серый предрассветный час, полоска поля, лес и тишина — несколько мгновений испуганной тишины. Скинув оцепенение, пассажиры заговорили разом и двинулись вперед — к электровозу. Двинулись сплоченно, с одинаковым выражением страха и любопытства на лицах.

Малинин тоже спустился на насыпь, постоял и не спеша, слегка припадая на ушибленную ногу, пошел вместе со всеми. Миновал свой вагон — первый, в котором ехал, дальше было еще два багажных.

Из-под второго багажного навстречу вдруг стремительно вылез человек в железнодорожном кителе. Наткнувшись на Малинина, он замер, на лице его появилась гримаса, словно парень собрался заплакать. Но он не заплакал — рванув, отодрал болтавшийся на нитках рукав кителя и громко, не сводя глаз с Малинина, рассмеялся. Парень был явно не в себе. Малинин облегченно перевел дух, когда тот столь же неожиданно сорвался с места и сбежал вниз по насыпи. Там он споткнулся и повалился в кусты, но не остался лежать, а проворно, как кошка, пробежав на четвереньках, снова встал на ноги и устремился к лесу.

Поезд все стоял. Было уже не серенькое утро, а солнечный погожий день. С восходом заблестела среди высокой травы речушка, и будто отступил мрачный лес, и сразу повеселели, охотно вписались в пейзаж летнего дня пассажиры. Ныряли в речку, загорали, спали в тени, входили в лес и выходили с пригоршнями ягод, ели-пили, знакомились и еще обсуждали происшествие, но уже между делом, все их тревоги сгинули вместе с серым предрассветным часом. Как могли, коротали они время, непредвиденную паузу в жизни. Коротали и прислушивались, ждали призывного гудка. Но слышно было лишь натужное урчание — трактора расчищали путь поезду.

Компания пассажиров расположилась под деревом, закуска была разложена на траве. Все разом подняли головы, когда подошел полный человек в сорочке защитного цвета. Это был сосед Малинина по купе, военный. Его засыпали вопросами:

— Ну? Что слышно? Вы оттуда? Рассказывайте!

— Надолго застряли?

— Эти чертовы платформы… С неба они, что ли? Мистика, ей-богу!

— Если бы они стояли, просто стояли! Говорят, двигались навстречу!

— Ну как они могли двигаться, интересно? Сами по себе, что ли?

— Платформы действительно шли нам навстречу, — веско сообщил военный, присаживаясь на траву. — И с порядочной скоростью. Тут, оказывается, уклон…

— Что я говорил! — обрадовался очкарик в матерчатой пляжной шапочке. — Стояли или двигались — разница!

— Сила удара, представляете?

— Если б стояли, он успел бы остановить поезд. И остался бы жив.

— И не он один. Я слышала, есть еще жертвы…

— Да, жертвы. В почтовом вагоне двое.

— Чепуха, — снова вмешался военный. — Погиб машинист. Он один. Помощник выскочил в последнюю минуту. А машинист остался…

Малинин полулежал на траве, привалясь к стволу. Напротив сидела соседка по купе, молодая модная женщина. Встретившись взглядами, они улыбнулись друг другу — свежи были в памяти злоключения утра.

Тем временем очкарик, приподняв в руке бумажный стаканчик, говорил звонким голосом:

— Мы кто? Вот вы, я, вот она? Мы спасенные, так? Он собой пожертвовал, чтобы мы сейчас сидели здесь. Его нет, а мы живем и будем жить. Ясно? Слышите? Там уже поют! Нет, вы слышите?

— Ну и что?

— Ничего. — Очкарик громко рассмеялся, он был уже навеселе. — Ничего. Только вопрос… а сто́им ли мы — вы, я, они — вот этой жертвы сегодняшней?

— Не понял, — удивился военный.

— Нет, вы скажите… Подлый вопрос, согласен. Но стоим или нет? Ладно… Я что хочу… В общем, за упокой его души. Да? Давайте. Не чокаются.

Выпили, помолчали, снова заговорили. Малинин полежал еще на травке, потом встал и пошел к поезду.

Он поднялся в вагон и вскоре появился с чемоданчиком в руке, снова спрыгнул на насыпь. Постоял, щурясь на солнце. Крякнув, согнув пополам начавшее грузнеть тело, полез под вагон и выбрался на другую сторону пути, там вдоль насыпи пролегла разбитая шоссейка.

Потом он шел по дороге, все дальше удаляясь от поезда. Обернулся, бросил прощальный взгляд. Трактора, натужно урча, расчищали путь, копошились среди железа фигурки в оранжевых фуфайках. Похоже было, аврал на стройке. Вот разбежались, и подъемный кран рванул стальной рукой, приподнял поваленную светофорную мачту — платформа накренилась, осела со скрежетом. Оранжевые фигурки снова ожили, побежали прицеплять, снова заурчали трактора.

Ермаков въезжал в Н. серым ненастным днем. Он сидел рядом с шофером, позевывал, глядя в окно. Дома с палисадниками, печные трубы, торчащие из крыш, гусиный выводок, прошествовавший перед самым радиатором газика. За поворотом уже городской пейзаж: две-три блочные пятиэтажки, заасфальтированная площадка перед воротами депо и, наконец, центральная площадь, сердце райцентра, — Дом культуры, универмаг, гостиница.

Газик притормозил: многолюдная процессия, перекрывая путь, выходила из Дома культуры. Помешкав, Ермаков вылез из машины и начал пробиваться сквозь толпу.

Хоронили машиниста. Играл оркестр, медленно и торжественно шли пары с венками. Под звуки марша гроб снесли вниз по ступеням, там стоял грузовик с откинутыми бортами, с обшитым материей кузовом.

Грузовик тронулся, за ним толпой пошли люди.

Ермаков постоял на ступенях Дома культуры и тоже примкнул к процессии. Он вздрогнул, когда над площадью разнесся бесконечный тоскливый вой. С каждым шагом вой нарастал. Грузовик подъехал к воротам депо, и локомотивы слитно сигналили, провожая в последний путь машиниста.

Вечером, привычно распахнув дверь гостиничного номера, Малинин застыл на пороге: соседняя койка оказалась занятой. Мужчина средних лет, в спортивном трико и тапках на босу ногу, расположился за столом перед нехитрой снедью: вскрытая банка консервов, полбуханки хлеба и еще что-то в целлофане.

— Присаживайтесь, — бодро предложил мужчина, подвинув термос.

— Ужинал, благодарю.

— Ну горяченького-то хлебните.

Малинину не хотелось горяченького, но деваться было некуда.

— Из Белорецка? — спросил мужчина.

— Точно.

— Где ж вы там, интересно?

— Проспект Космонавтов.

— А я на Энгельса, рукой подать… Командировка?

— Ну, в общем.

Сосед удовлетворенно кивнул и представился:

— Ермаков.

— Малинин.

— А по имени?

— По имени Игорь Николаевич.

— А меня Герман Иванович… — Мужчина, поднявшись, протянул руку. — Рад познакомиться.

— Да, очень приятно. — Малинин тоже встал и ответил на рукопожатие.

Сосед вдруг рассмеялся:

— Насчет приятно — это мы видели. Аж лицо вытянулось… Ничего, ночь-другая — и расселят, обещали. — Он снова устремил на Малинина изучающий взгляд. — Вы надолго сюда?

— Еще три дня.

— А кто по профессии?

— А вы любопытный.

— Это есть, — охотно согласился сосед. — Ну? Кто же вы?

— Журналист.

— Малинин? Да, что-то знакомое. Пейте, остынет. Журналист Малинин!

— Спасибо.

— Каким же вас сюда ветром, а? — Помолчав, сосед спросил: — Что, собрались об этом писать?

— О чем — об этом?

— Да стряслось тут на дороге… Не в курсе?

— В курсе, в курсе, — проговорил Малинин. Он отодвинул чай и, взглянув на соседа, который по-прежнему смотрел на него с дружелюбным любопытством, предложил: — Давайте мы… Герман… как вас?

— Просто Герман.

— Тут у меня есть кое-что. Вы как? — Он извлек из чемоданчика початую фляжку коньяку.

Выпили.

— Я сюда ехал по другому делу, — сказал, помолчав, Малинин. — В том самом поезде, в первом вагоне. В командировку. Вообще-то, занимаюсь экономическими вопросами, про подвиги не писал, не приходилось. Но тут, можно сказать, лично столкнулся… Вот именно столкнулся…

— С платформами, — пошутил сосед.

— Именно. Так что — давайте! — Малинин поднял стакан.

— За что мы?

— За жизнь, Герман, за жизнь… За что еще пить в моей ситуации?

— Я после выпивки храплю, учтите, — засмеялся сосед. — Много ездите, наверное.

— Да, приходится.

— Жена у вас заботливая, — вдруг заключил сосед.

— А что, видно?

— Видно.

— По рубашке?

— В том числе.

— Я вам открою секрет: рубашки я сдаю в прачечную «Снежинка», — засмеялся в свою очередь Малинин. — А вы прямо как следователь, честное слово!

— Тут не нужно быть следователем. Каждый человек при желании может развить свою наблюдательность… Ложимся?

Когда улеглись по койкам, сосед объяснил:

— Я случайно обратил внимание, как там у вас все уложено в чемодане, когда вы его открыли. Женская рука. Ошибся?

— Нет, правильно.

— Вот видите. Я и есть следователь. Как ни странно. Гасим свет? — И, приподнявшись на койке, щелкнул выключателем. — Хотите что-то спросить? Спрашивайте.

Малинин спросил:

— В командировке?

— Да, как видите.

— А по какому делу, если не секрет?

— А вот по этому, — сказал сосед. — По тому же, что и вы…

Утром Ермаков делал зарядку. Стоял босиком на коврике перед открытым окном, худощавый, жилистый, в длинных трусах и майке, и, громко сопя, с выражением сосредоточенности на лице выполнял упражнения. Малинин вышел из ванной и остановился, разглядывая своего соседа. Сначала тот довольно долго приседал, наконец, хрустнув суставами, облегченно выпрямился и замер, потом развел руками, потом упал на коврик, стал отжиматься…

Тут послышался стук, дверь приоткрылась, и в номер осторожно заглянул мужчина в очках.

— Извините, — пробормотал он, увидев Ермакова на полу.

— Что вы хотели? — спросил тот.

— Мне товарища Ермакова.

Ермаков молча поднялся, взял со стула свои спортивные штаны, не спеша натянул.

— Вы давайте — либо туда, либо сюда. И дверь поплотнее, сквозняк, — сказал он. — Так что вы хотели?

— Я врач Белоконь, — представился мужчина. — Был в том поезде, пытался оказать машинисту первую помощь…

— Вернее сказать, последнюю, — проговорил Ермаков.

— Меня просили задержаться до вашего приезда.

— Хорошо, подождите там.

— Скажите, смогу я сегодня уехать? Управимся до вечера?

— Не знаю, а что?

— Ну, я, собственно говоря, не рассчитывал… У меня здесь никаких больше дел…

— Вы не даете мне одеться, — сказал Ермаков.

— Хорошо, — кивнул мужчина. — Я подожду.

Он вышел. Ермаков, сидя на кровати, застегивал сандалеты. Потом поднялся рывком и с полотенцем на плече удалился в ванную. Оттуда сквозь шум воды донеслось пение. Со словами «а степная трава пахнет горечью» он появился вновь — свежий, источающий бодрость. Ловко, одним движением натянул тенниску, другим движением пригладил плешь на голове.

Тут в дверь снова постучали.

— Кто там? — сказал Малинин.

Вошли сразу трое в милицейской форме.

— Ого, сколько вас! — удивился Ермаков.

Его бодро приветствовал пожилой милиционер:

— Герману Ивановичу! Давненько!

— Давненько, да.

Пожилой милиционер, а следом за ним двое других, помоложе, уселись на кровати.

— Вот такие у нас тут дела, видите, — вздохнул пожилой.

— Плохие дела, — согласился Ермаков. И спросил: — А что это вы с утра пораньше, Скворцов? Что вдруг за паника?

— Никакой паники. Кое-какие бумажки принесли.

— Ну давайте. Что там у вас?

— Заключение ведомственной комиссии, протокол осмотра…

— Протокол! Ох и замусолили! — поморщился Ермаков и закрыл папку. — Ладно, разберемся.

— Герман Иванович, я хотел предупредить… — начал было милиционер, но осекся, только сейчас заметив в номере постороннего. — Это еще кто? — спросил он удивленно, разглядывая Малинина.

Тот стоял перед зеркалом, повязывая галстук.

— Это я, сосед двухместный, — не оборачиваясь, отозвался он. И надел пиджак. Потом, не торопясь, словно не чувствуя на себе нетерпеливых взглядов, Малинин прошествовал к кровати.

— Ну-ка, сержант, — сказал он расположившемуся там и задремавшему было милиционеру и, когда тот наконец поднялся, извлек из-под кровати чемоданчик, раскрыл. Потом так же не спеша пошел к двери.

Они столкнулись на улице у телефонной будки — лицом к лицу… Парень звонил по междугородному, и Малинин, стоя в ожидании у будки, слышал его отрывистый, возбужденный голос. То, что парень нервничал, стучал в сердцах кулаком по стенке кабины, и в особенности его железнодорожный форменный китель — это все как-то сразу насторожило Малинина.

А когда парень, швырнув на рычаг трубку, выскочил из кабины и они впрямь столкнулись лицом к лицу, сомнений у Малинина не осталось: он! Тот самый, с оторванным рукавом. Сумасшедший из серенького утра, напуганный до смерти.

И он раздумал звонить, потащился по улице следом.

Шагу пришлось прибавить — парень шел быстро. Быстро и как-то бочком, отвернув от прохожих лицо. Шмыгал мимо людных мест в тихие улочки. Но и на улочках — Малинин это ясно видел — на него оглядывались, останавливались, провожали долгими взглядами.

Но вот Малинин его потерял. Свернул следом за угол, а там никого. Потоптавшись, двинулся было в обратную сторону, но вовремя заметил витрину в глубине переулка.

Сквозь витрину он разглядел парня — уже за стойкой, с кружкой в руках. И вошел в пивной бар.

Потом Малинин с кружкой подошел к стойке.

— Не помешаю? — спросил он.

Парень кивнул, даже не посмотрев.

Не такой уж он был и парень. Малинин смотрел с интересом, разглядывал открыто: лет тридцати на вид, молодой такой папаша, отец семейства, уже вполне солидный и уверенный.

Он, видно, помешал парню — тот, чувствуя взгляд, поднял глаза, посмотрел настороженно. Неизвестно, сколько б они еще так простояли, переглядываясь, только парень вдруг залпом допил пиво, поставил кружку и быстро вышел из бара.

Малинин тоже вышел на улицу. Знакомая фигура уже маячила далеко впереди.

Парень свернул в переулок и, снова оказавшись на центральной площади, быстрым шагом направился к Дому культуры. Там стоял милицейский газик.

Малинин, вышедший следом на площадь, видел, как парень нырнул в газик и через минуту-другую на ступенях Дома культуры появился Ермаков. В сопровождении пожилого железнодорожника он тоже подошел к газику, поинтересовался:

— А этот где… как его… Ну, который спрыгнул? Помощник машиниста.

— Губкин, — пояснил Голованов, начальник депо. И обратился к водителю: — Губкина не видел?

— Здесь Губкин, — донесся из-под тента голос парня.

Ермаков с начальником сели в машину, поехали. Голованов рассказывал:

— Такая есть идея — депо имени Тимониных, отца и сына, Михаила и Евгения. Машинист, сын машиниста. Два героя. Я у его отца помощником начинал. Под бомбежкой составы водили. Михаила на моих глазах ранило тяжело, так и не оправился, умер после войны… А Евгения я за руку в депо привел, стал у меня помощником. Видите как — отца хоронил, теперь вот сына…

Открылись ворота. Они въехали на территорию депо.

— Вот оно, хозяйство. Вы у нас впервые? — снова заговорил Голованов. — Тесновато, конечно, постройки довоенные. Давно ставили вопрос о расширении. Сейчас, я думаю, это дело решится. Сами понимаете, в свете последних событий… Грешно говорить, но Евгений нам помог…

В приемной начальника дожидались люди. Когда Голованов с Ермаковым вошли, сразу несколько человек поднялись навстречу.

— Члены ведомственной комиссии. Бобров, ревизор по безопасности… — Голованов начал представлять ожидающих Ермакову. — Фесенко, замначальника по движению… Плоткин, начальник смены…

— Здравствуйте, — кивнул Ермаков и, не дожидаясь хозяина, прошел в кабинет.

Через мгновение появился Голованов:

— Ну как? Пускай войдут?

— Зачем?

— Не хотите познакомиться?

— Так я познакомился. Заключение при мне, с их подписями. Целых девять подписей.

— Ну тогда все?

— Пока все.

Голованов кивнул и занял место за массивным столом. И сразу оказался среди макетов, грамот и вымпелов — знаков многолетней работы, успешной и признанной. Распорядился по селектору:

— Пухова с дрезиной — к диспетчерской. И Губкина давайте, где он там?

Тут дверь открылась, появился Губкин.

— Есть Губкин, — сказал он, входя.

Ехали на дрезине, с обеих сторон стеной подступал лес. Ехали и ехали как бы в сумерках, храня молчание.

Потом ослепило, ударило в глаза солнце — дрезина выкатилась на простор, в ясный погожий день. Открылись поля, перелески, усыпанные домиками холмы, река, изогнувшаяся в низине, и вдали — четкие контуры города с заводскими трубами.

Выйдя с одноколейки на магистраль, освобожденно заурчав мотором, дрезина помчалась по прямому как стрела пути.

И сразу, будто проснулся, заговорил Губкин:

— Вон с горки они той, за мостом… Это, считай, под самый нам под нос! И главное дело, из-за поворота, сбоку. Если б, допустим, от Кашино катились, по прямой, а то ведь, сволочи, сбоку! Вдруг раз — и пожалуйста, лоб в лоб, шесть штук! Вон с горки той. Мы с Женькой и моргнуть не успели…

Парень быстро, невнятной скороговоркой лепил слова и все ерзал беспокойно, все тыкал пальцем в сторону проклятой горки, которая и вправду уже виднелась за мостом.

— Они, значит, идут на нас и идут, а мы хоть бы что… Такое вдруг сразу состояние. Чувствую, вроде у меня конечности отнялись. Вот так стою, пошевелиться не могу! — Он поднялся и показал, как именно от стоял. И продолжал, обращаясь к Голованову: — Вот верите — нет, Павел Сергеевич, ни рукой, ни ногой! Прямо вдруг паралич…

— Ты следователю, следователю, — сказал Голованов. Он не смотрел на парня, сидел, отвернувшись в сторону.

Парень замолчал и, бросив на Ермакова быстрый взгляд, спросил:

— Вы меня кем? Свидетелем?

— Свидетелем, да.

— А обвиняемым кого?

— Посмотрим.

— Вон туда смотрите, не ошибитесь. Вон туда. — Он снова ткнул пальцем в сторону горки, которая стремительно приближалась и росла, пока не выросла в массивную, заслонившую солнце громаду. — Там им всем, гадам сафоновским, на полную катушку надо. То вагон у них ушел, то в семьдесят пятом дрезина убежала — в Кашино поймали! Всю дорогу они нам подарки!..

— Губкин! — вмешался начальник депо.

— Я как есть говорю, Павел Сергеевич.

— Говорить — говори. Дыши потише, главное. Надышал тут, понимаешь! — пробурчал, обмахиваясь, Голованов. — Хоть помнишь, чем закусывал, нет?

Губкин сразу присмирел. Но ненадолго, через минуту-другую снова вскочил с сиденья:

— Приближаемся! — объявил он. — Светофор проехали, правильно. Шлагбаум. Еще светофор должен быть. Точно. Вот он. Второй! Вот! И отсюда мы увидели, с этого самого места. Я вот так и стоял, как сейчас. Женя сперва сидел, потом тоже встал. Теперь тормози, тормози! — приказал Губкин водителю, тот не послушался, продолжал ехать с прежней скоростью. — Здесь мы уже на тормозах ползли, на одной инерции тащило. Мы-то ползем, они — летят! И тут меня вроде кто подтолкнул. Раз — и к двери! Дальше что? Распахиваю дверь и прыгаю! Сейчас ров кончится. Полянку ту видите или нет? Видите?

Дальше произошло вот что: Губкин прыгнул. Распахнул дверцу, постоял, дожидаясь, когда дрезина поравняется с полянкой, и выпрыгнул.

Он выпрыгнул, а дрезина продолжала ехать. Водитель даже не сбавил скорость, а Голованов сидел в прежней позе, невозмутимо глядя в окно. Потом все же выдавил:

— Пускай. Мы его на обратном пути…

— Остановимся, — сказал Ермаков.

— Он вам еще нужен? — удивился начальник и неохотно скомандовал водителю: — Ладно, стой.

Дрезина остановилась. Пассажиры вылезли на насыпь, стали поджидать Губкина. Кругом была тишина. По обе стороны пути простирались поля, ветер пригибал высокую рожь.

Ермаков спустился с насыпи и, недолго думая, лег на траву.

Голованов удивился:

— А на горку? На горку не поедем?

— На горку в другой раз, — сказал Ермаков. — Павел Сергеевич, как вы думаете, почему по данным экспертизы тормозной путь у Тимонина оказался длиннее нормы?

— Тормозной путь? Не знаю, — ответил Голованов.

— А кто знает?

— Наверное, тот, кто тормозит. Когда применил экстренное, вовремя или же с опозданием…

— Вы не стойте, лучше спускайтесь сюда, на травку, — предложил Ермаков.

Голованов пожал плечами, сошел с насыпи вниз и сел рядом.

— Значит, как я понял, вы не исключаете, что Тимонин мог с опозданием применить экстренное торможение?

Вопрос начальнику не понравился. Он нахмурился.

— Ну-ну, — засмеялся Ермаков. — Я ведь вас не допрашиваю. Мы сейчас просто беседуем.

Голованов промолчал.

— Отчего все эти неприятности, как, по-вашему?

— Какие неприятности? Какие?

— Вот эти. Техника катится — вагоны, дрезины, платформы…

— Потому что горка, — ответил Голованов.

— Я понимаю, что горка.

— Уклон солидный.

— Я понимаю, что уклон.

— Вы не по адресу, — сказал Голованов. — Это не мое хозяйство. Сафоновского завода.

— Не важно, чье это хозяйство. Существуют средства, которые противодействуют движению под уклон. И люди, которые должны ими грамотно пользоваться.

— Вы имеете в виду что? Тормозные башмаки под платформами?

— Да хотя бы!

— Точно. Там у них башмачники мышей не ловят, — вступил водитель. — Не помните, смена чья была?

— Да какого-то Петухова или Патрикеева, — сказал начальник депо.

— Пантелеева, — уточнил водитель. — Дяди Пети Пантелеева.

Тем временем приближался пассажирский поезд. Еще мгновение — и он уже грохотал по соседнему пути.

Губкин, однако, все не появлялся. Водитель вскарабкался на дрезину, на самую крышу, стал его высматривать с высоты.

— Где этот чертов кузнечик, а? — сказал он.

Голованов засмеялся. «Кузнечик» — вот что его неожиданно так сильно развеселило. С трудом подавив смех, он поднялся и с удовольствием, со стоном потянулся, распрямляя крепкое еще тело. И полез на насыпь.

…Потом они медленно ехали в обратную сторону, озираясь по сторонам, выискивая «кузнечика» среди придорожной травы.

— Я же его с умыслом, Губкина этого, к Евгению помощником поставил, — рассказывал Голованов. — Чтоб, значит, дурь-то повыбить, такая задумка была. Полгода в паре откатали, смотрю — другой человек. Прямо второй Женя. Во всем ему подражал. Ходит по пятам, каждое движение повторяет, как обезьяна, даже походка такая же… А на деле? Видишь как!..

Наконец они его увидели. Губкин сидел на насыпи, спиной к пути, согнувшись и положив голову на локти.

— Муки совести, — пробурчал Голованов.

Водитель не согласился:

— Да ну… Дрыхнет. Глаза-то залил, вот и дрыхнет.

И он длинным гудком просигналил в спину Губкину. Тот обернулся и стал не спеша подниматься. Отряхнулся, пошел к дрезине.

— Вот так я и слинял, — сказал он, обращаясь к Ермакову. — Видели? Таким макаром, значит. — И плюхнулся на сиденье. Глаза у него были красные — то ли он плакал, то ли просто спал, а может, и то и другое.

Ермаков спросил:

— Кто из вас двоих применял экстренное торможение? Тимонин?

Губкин кивнул.

— Нормально сработало?

— Нормально.

— Там в акте все написано, Герман Иванович, — заметил Голованов.

— Ну хорошо, — устало согласился Ермаков.

— Теперь куда?

— Домой. Домой, в гостиницу.

— В гостиницу пока рельсы не проложили, — невозмутимо, в тон начальнику, заметил водитель и тронул с места дрезину.

Он ждал Ермакова в коридоре гостиницы. Стоял как часовой у самых дверей номера.

— Пантелеев?

— Так точно. Пантелеев.

Ермаков отпер дверь:

— Заходите, не стесняйтесь.

Но он был, похоже, не из стеснительных, этот крепкий старик в видавшем виды пиджаке с орденскими планками. Войдя в номер, сразу опустился в кресло, хозяйски оглядел нехитрую обстановку. Потом перевел на Ермакова взгляд — что называется, уставился. Так и сидел, с интересом наблюдая, как Ермаков раскладывал на столе бумаги. Потом спросил с усмешкой:

— Ну, приготовился?

— Да, начнем.

— А протокол? Не забыл?

— Все в порядке, — отвечал Ермаков бодро, принимая тон. И показал пустой бланк, который держал наготове.

— …Где работаю, кем? — Старик не рассказывал — рассуждал неторопливо, следя, чтоб Ермаков успевал записывать. — Составителем поездов работаю. Башмаки под колеса ставлю. Где? Да здесь, на железке нашей, будь она неладна…

— И давно вы на железке?

— А всю жизнь, считай, как паровоз из Белорецка пошел.

— Когда же он пошел, паровоз?

— Когда ты под стол пешком, в сорок седьмом.

Старик малость зарывался, держа шутливый тон. Он смотрел, как Ермаков будет реагировать. А тот не реагировал. Готов был простить и тон, и улыбочки. Кем, где, когда — все было известно заранее, шла всего лишь словесная разминка. Так они медленно приближались к сути дела.

— В январе вас как будто на пенсию провожали?

— Плохо, видно, провожали. Вернулся.

— Здоровье позволяет?

— Ага, здоровье.

— Что вы можете пояснить по поводу ухода шести платформ с Сафоновского участка?

— Ну вот, ближе к делу! — обрадовался Пантелеев. — А то все вокруг да около… Что я могу пояснить?

— Да. Что именно?

— А ничего.

— Ваша смена была девятого июня?

— Ну а чья? Не моя — ты б меня тягать не стал, верно?

— Говорите «вы», Пантелеев, и спокойно, пожалуйста. Спокойно.

В ответ старик демонстративно откинулся на спинку кресла, развалился, всем своим видом показывая, что он спокоен.

— Кто устанавливал тормозные башмаки под платформы на Сафоновском горочном пути?

— Я устанавливал. Я, Пантелеев Петр Филиппович.

Старик смотрел неотрывно, ждал. Ждал, когда следователь задаст главный вопрос. А он на этот главный вопрос ответит.

— Сколько вы установили башмаков? — спросил Ермаков.

Ответ у старика был давно готов, вертелся на языке:

— Два. Два тормозных башмака.

— Это на двенадцать осей?

— Так точно. Два на двенадцать, по инструкции, первая ось и третья. Закрепил, защелкнул, проверил.

— Проверили?

— А как же! Уклон-то, шутка ли, с этой самой горки в семьдесят пятом году дрезина ушла!

— В семьдесят пятом без похорон обошлось.

— То-то и оно, что ж они покатились, проклятые? Взяли да и покатились. По щучьему велению, что ли? Вот хоть убей, не пойму…

— Ну дальше, Пантелеев, дальше.

— А что — дальше?

— Говорите, что хотели сказать.

— Да ничего такого не хотел, — замялся старик. И все же произнес, понизив голос: — А вот сторожиха-то показывала, крутился один в тельняшке… Чего ж это он по путям шастал, интересно? В общем, вы проверьте, кто да откуда и с какой такой целью. Каким его ветром к нам, этого матросика?

— Этот матросик — ваш рабочий Котов. И вы это прекрасно знаете. А если не знаете, то вот я вам докладываю. Это все уже проверено.

— Ну так что?

— Вот я и хотел спросить: почему на горке только один башмак обнаружен?

— Один, правильно. Второй вниз протащило.

— Второй — это который у стрелки, в кустах?

— Вот именно.

— Что-то слишком далеко его протащило, нет?

— Ничего не далеко, прикинь — тяжесть да скорость!

— Так это что, инструкция виновата? — спросил Ермаков. — Мало двух башмаков?

— Получается, так.

— Ну ладно.

— Все? — спросил Пантелеев с облегчением.

— Вот, прочтите и распишитесь.

Старик повертел в руках протокол, начал было читать, но тут же бросил и расписался. Процедура, казалось, была окончена, но он продолжал сидеть в кресле. Он был явно озадачен благоприятным поворотом дела — Ермаков быстро от него отстал, слишком быстро.

— Вам что не нравится, Пантелеев?

— Да так… Что, товарищ следователь, вроде решеткой пахнет?

— Ну почему, кто вам сказал? Свободны, Петр Филиппович. Распишитесь — и свободны.

— Так расписался же.

— Еще разок, пожалуйста.

Пантелеев взял протянутый бланк, поставил подпись.

— Не глядя, что ли?

— А я доверяю, — произнес он бодро.

Моросил дождь. Уже в сумерках Ермаков выбрался на окраину города и, пройдя по мощеной улочке мимо ряда невзрачных домов с палисадниками, уперся в железнодорожную насыпь.

На путях, освещенных редкими огнями одиноких строений и стрелок, Ермаков отыскал тот самый разбитый электровоз. Он стоял, а точнее — громоздился в отдаленном тупике. Здесь светил фонарь, еще один фонарик, карманный, был в руках у Ермакова, и в этом слабом свете видна была огромная груда металла с колесами, никелированными поручнями и даже лесенкой, почему-то уцелевшей, и смятой кабиной.

Ермаков ориентировался довольно хорошо — похоже, он уже здесь побывал раньше. Ловко забравшись по лесенке, с усилием потянул на себя дверь и наконец отодрал.

Он постоял минуту-другую в кабине. Здесь еще осталось несколько приборов, чудом не пострадавших, все остальное было смято.

Когда Ермаков, повозившись внутри электровоза, наконец решил спрыгнуть наружу, в лицо ему ударил луч света и мужской голос спросил:

— Это кто там? А-а, вы! Что ж в темноте-то?

Внизу стоял начальник депо Голованов.

— Герман Иванович! Ну что же вы? Так и ногу сломать недолго! Что — лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать?

— Есть такой афоризм, — сказал Ермаков.

— Ну-ну! А я иду, вижу — свет. Что такое? Кто там, думаю, лазит? Знаете, охотники где что плохо лежит…

Они посмеялись. Потом начальник депо сказал:

— Ладно, занимайтесь, не буду мешать. Тут осторожно, металл кругом, не зацепитесь случайно.

— А! Легки на помине! — приветствовал Ермакова сосед. — Только подумал о вас.

— Подумал, ввалится, чего доброго, в три часа ночи, разбудит? — отвечал, принимая тон, Ермаков.

— Да нет, я о вас не такого мнения. Вы, по-моему, человек строгий. — Малинин бросил взгляд на заляпанные грязью брюки Ермакова. — Во всяком случае, не легкомысленный. Ну что? Как провели вечер? Успешно?

— Да, спасибо. А вы?

— Я тоже.

— Угу. Я чувствую, — сказал Ермаков.

— Что чувствуете?

— Провели вечер в приятном обществе.

— Как это вы догадались?

— Ну элементарно, — сказал Ермаков. — Запах духов.

— Разве?

— Конечно.

— Ну так что, Шерлок Холмс? Копаете?

— Копаю.

— Поделились бы! У вас же небось интересные факты, детали.

— Мои детали вряд ли вам подойдут.

— Виновного-то нашли?

— А как же.

— Какой-нибудь стрелочник, как всегда, виноват?

— Вот-вот.

— И что? Арестовали?

— Кого?

— Стрелочника.

— Нет, зачем.

— Гнались за ним, что ли?

— Почему?

— Извозились здорово.

Тут только Ермаков обратил внимание на свои испачканные брюки. И спешно направился в ванную.

Переодевшись, вышел, постелил постель. Малинин сидел в прежней позе, нога на ногу, смотрел выжидательно, с усмешкой.

— Что поделаешь, всех не арестуешь, — сказал вдруг Ермаков и, помолчав, продолжил: — Хотя надо бы иногда… Уж больно много всяких жуков развелось. А попробуй возьми его! Еще посидите? — спросил он, помолчав. — Или ложимся?

Легли. Ермаков сказал:

— Начать с того, что, как правило, многие в душе сочувствуют правонарушителю и не жалуют следователя, если говорить честно. Так уж повелось с давних пор…

— Ну, вероятно, с тех пор, как ваш брат фабриковал эти самые мифические дела, — отозвался Малинин.

Ермаков бросил на него беглый взгляд.

— Наш брат или ваш брат — это еще вопрос! — произнес он с усмешкой. — Я имел в виду, что сегодня любое следствие сталкивается с трудностями, которые непросто преодолеть. Попробуй-ка допросить вас, если вы, к примеру, не желаете отвечать! Что с вами делать?..

— Что значит, не желаю?

— Не желаете, и все. И это ваше право, между прочим.

— Вот не знал, что есть такое право. Будем иметь в виду… — сказал Малинин. — Кто свет гасит?

— Вы, кто.

— Это почему же?

— Ваша очередь, — сказал Ермаков. — Спокойной ночи.

— Нет, мы, конечно, понимаем… У вас работа, у него работа — вдвоем-то каково? Понимаем, входим в положение, но сами видите, какие у нас возможности… — Женщина-администратор выразительно обвела взглядом тесный вестибюль гостиницы. — И телевидение с утра пораньше — девять человек как снег на голову…

— Игорь Николаевич! — услышал Малинин, и тотчас у стойки возникла женщина в брючном костюме — из той, свалившейся как снег на голову компании, что теперь подремывала в креслах среди ящиков с аппаратурой.

— Вы? Или не вы? — Женщина подошла ближе.

— Это я, — признался Малинин.

— Здесь? И давно?

— Вторую неделю.

— Связано с событиями, наверное? Или просто так? Спрятались в глубинку?

— И то и другое.

— Слушай, Игорь, — продолжала женщина уже деловым тоном, — посоветуй, пожалуйста. Вот моя команда, — она кивнула в сторону дремлющей в креслах компании, — снимаем митинг и закладку памятника. Есть идея пригласить пассажиров, тех, спасенных. Кто ехал в поезде… Как тебе?

— Хорошо, — одобрил Малинин.

— А что улыбаешься?

— Нет-нет.

— Хватит меня разглядывать.

Она была красивая, стройная, с полураспущенной косой, ниспадавшей с плеча на грудь, — немолодая усталая девушка.

— У тебя здесь номер?

— Конечно.

— Пригласил бы. Ноги гудят.

Они стали подниматься по лестнице.

— Я вот что хочу понять, — говорила Марина. — Знал он, на что идет? Или все же надеялся остановить состав?

— Надеялся, наверное, — пожал плечами Малинин. — А как же.

— До последней минуты?

— Тут уж неизвестно, где первая минута, где последняя.

— И что же, не было минуты или секунды, когда он понял, что не успеет?

— Может, конечно, и была такая минута или секунда, но мы о ней ничего не знаем… Может, он решил остаться в локомотиве, а может, и выпрыгнул бы в последний момент, да не успел. Поскользнулся, дверь заклинило. Мало ли что бывает…

— Интересно ты рассуждаешь! — сказала с обидой Марина. — В таком случае, какая же разница между машинистом и этим самым помощником, который выпрыгнул? То есть между героем и трусом? Один выпрыгнул, а другой поскользнулся и не успел, вот тебе и героизм?

— Гм, — произнес Малинин, но это «гм» относилось уже не к спору, а к тому, что он увидел в номере: следователь в синей униформе, строгий, чинный, сидел за столом перед незнакомой женщиной. Ермаков вопросительно поднял голову, посмотрел…

— Это кто? — испуганно прошептала Марина.

Ермаков подождал, пока закроется дверь, исчезнут эти двое с удивленными лицами, и снова повернулся к женщине.

— Значит, накануне был выходной день. Накануне, восьмого? — Как он его провел?

— В постели провел, отсыпался.

— Испытывал дефицит сна?

— А как же.

— На усталость жаловался?

— Жаловался.

— Предыдущий рейс был ночной?

— Он сам себе ночной устроил. С крестным на рыбалку.

— Бутылочку, как водится, прихватили?

— Никакой бутылочки.

— Откуда знаете?

— Непьющий был.

Вдова взглянула коротко, словно хотела понять, много ли еще вопросов в запасе. Он ничего не увидел в ее глазах, никакого страдания. Только спокойствие да тоскливую скуку.

— Ну хорошо, — сказал Ермаков. — И все-таки, как он провел выходной? Не в постели же весь день?

— Наверное, не в постели.

— Наверное?

— Точно не скажу, я на работе была. Как утром ушла, и до самой ночи.

— Что за работа такая до самой ночи?

— Официанткой я в «Кавказском».

— Восьмого, получается, вы с ним практически не виделись.

— Виделись. Зашел к концу смены. Я уж кассу сдавала. Смотрю, сидит за столиком, улыбается. «Девушка, обслужите клиента!»

— Настроение хорошее было?

— Это вам важно?

— Очень важно.

— Ну хорошее. Сначала так показалось.

— А потом?

— Потом домой возвращались — всю дорогу молчал. Вдруг как в рот воды набрал…

— Что это он?

— Не знаю. И у самого дома схватил, чуть не задушил.

— Как — схватил?

— А так, обнял и держит. И ни слова.

— Скажите, пожалуйста, как вы жили в последнее время? Не было разладов или какой-то, скажем, крупной ссоры? Я хочу понять его самочувствие, потому спрашиваю.

Вдова лишь пожала плечами. Похоже, она не нуждалась в извинениях. Ей было все равно. Он мог задать ей еще сто вопросов, и она бы на все сто ответила, безучастно, механически. Ермаков понял, что она отсутствует, хотя сидит напротив, говорит и при этом смотрит. Неотрывно на него смотрит.

— Скажите, Лариса Васильевна, — продолжал он, — а не было такого, только прошу меня правильно понять… Ну, чтоб он, допустим, вас ревновал?

— Ревновал? — В глазах ее наконец что-то мелькнуло, какой-то интерес. — Меня ревновал? Вы почему спросили?

— Я говорю даже не о ревности. О беспокойстве, что ли. А ведь он мог испытывать беспокойство. Вы красивая женщина, и потом — профессия… Ваша профессия и его профессия с частыми отлучками…

— Нет, — сказала она твердо. Но Ермаков понял, что попал в точку. Или почти в точку.

— Итак, вы вернулись домой… Что дома? Он по-прежнему был в подавленном состоянии?

— Нет, развеселился уже. Шутил.

— Как же вы все-таки объясняете его вспышку?

— Какую?

— Ту самую. У дома. Когда схватил-обнял?

— А… Так это он прощался со мной.

— Не понял. Повторите.

И она повторила:

— Прощался со мной. Да.

— Он что же, всегда так с вами прощался?

— Нет, не всегда. Он чувствовал.

— Что чувствовал?

— Ну, вот это, — сказала она спокойно.

— Вам сейчас так кажется, — возразил Ермаков, помолчав, хотя видел, что ни за что не сможет переубедить женщину. И, решив сменить тему, продолжал: — Скажите, а на работе у него не было неприятностей? Ну, допустим, какой-то там конфликтной ситуации, которая бы его тяготила…

— Да какие конфликты? Сергеич ему как отец родной.

— Это кто?

— Павел Сергеич, начальник депо… Тут одна была неприятность — с институтом. Он в институте учился, заочно. Задумал на старости лет. Так там все по переписке у них, бандероли. Вот одна и затерялась, как раз курсовая работа…

— Слушаю вас, слушаю.

— Ну нервничал он сильно, второй раз писать кому охота? Неделю целую на кухне день и ночь…

Тут вдова вдруг громко рассмеялась.

— Знаете, где эта самая бандероль была?

— Где?

— Ну как вы думаете?

— Ума не приложу.

— А на почте нашей. Там все время и лежала. Представляете?

Она снова засмеялась. Ей почему-то казалась смешной эта история с пропажей. Засмеялась и уже не могла остановиться, выговорить ничего не могла, как ни пыталась. И Ермаков не уловил мгновения, когда смех превратился в громкое рыдание без слез. Это горе с трудом выходило из нее, принося облегчение. И вот он увидел долгожданные слезы — они прямо брызнули у нее из глаз! Темными струйками потекла тушь с ресниц… Ермаков тотчас налил ей воды из графина.

Всхлипывая, вдова взяла стакан, сделала глоток-другой. И тут Ермаков увидел, что она валится набок, сползает со стула. Он едва успел поддержать ее.

Сидя в холле с газетой, Малинин видел, как дверь отворилась, женщина вышла в коридор. Он встал с кресла и направился в номер. Чуть не столкнулся с ней, отпрянул, уступая дорогу: она шла как слепая…

Ермаков сидел за столом, откинувшись, прикрыв глаза.

— Передышка? — спросил Малинин.

Сосед молча кивнул.

— Ну как дела у вас?

— Идут. А у вас?

— Тоже. Эта женщина… кто она?

— Какая?

— Вот эта. Которую вы до слез довели.

— Вдова, — сказал Ермаков. — Вдова машиниста. — И повернулся к Малинину: — Что вы на меня смотрите?

— Не видел вас в форме… А вам к лицу!

— Всем к лицу, — пробормотал Ермаков. Он хотел что-то добавить, но вдруг, прервавшись на полуслове, подошел к окну и, высунувшись наружу, издал прямо-таки разбойничий свист. В ответ донесся громкий лай, и в следующее мгновение грязная, неказистая дворняга, виляя хвостом, выскочила на зов из-за нагромождения какого-то деревянно-картонного хлама. Ермаков взял с подоконника сверток, там были бутерброды. Он принялся кормить пса — хлеб откладывал в сторону, колбасу швырял вниз. Дворняга, на лету схватывая угощение, тут же с рычанием заглатывала. Последний бутерброд Ермаков, подумав, принялся жевать сам.

— Вот так-то! — произнес он, улыбнувшись и хлопнув в ладоши. — Это она три дня за мной по пятам ходит! Я уж вчера от нее и так, и сяк, и в магазин, и пива выпил, смотрю — оторвался вроде… Ну, я в гостиницу. Утром просыпаюсь — пожалуйста, сидит дежурит!

Малинин с интересом смотрел на Ермакова.

— Вы что-то хотели спросить? — обернулся Ермаков.

— Это в каком же вы чине считаетесь, как у вас там?

— У нас это называется «звание».

— Большое? — кивнул на китель Малинин.

— Не очень. Начальство не разглядело моих дарований.

— То-то, я вижу, вы стараетесь. Без выходных.

— С выходными.

— Сегодня суббота.

— Сегодня — да.

— А закрыть это дело и уехать?

— Ну что ж, можно и так, — усмехнулся Ермаков.

— Поедемте завтра на пляж, — предложил Малинин. — У нас компания тут. Девушки с телевидения. Или вы принципиальный противник?

— Да нет, не принципиальный.

— С женой-то у вас как? Все хорошо?

— Да пока не жалуюсь.

— А она?

— Жалуется, конечно.

— Дети есть?

— Нет.

— Друзья?

— Есть, конечно.

— Но видитесь редко.

— Это да.

— В «Космосе» были, на одиннадцатом этаже?

— Не понял?

— В кафе «Космос», там одиннадцатый этаж открыли, бар.

— А, нет.

— А в бассейне новом? А на теннисном корте? Вот видите, — сказал Малинин, — так и жизнь пройдет. В бумажках. Я, честно говоря, по-другому представлял себе следователя…

Помолчали.

— А знаете, — вдруг улыбнулся Малинин, — есть своя обратная зависимость. Вот ходили б вы на одиннадцатый этаж, плавали бы в бассейне, были бы уже генерал. Я вам точно говорю!

— Буду иметь в виду, — сказал Ермаков.

Он уже стоял в дверях — строгий, официальный, в своей отутюженной униформе и начищенных ботинках.

— Так как же насчет пляжа? — сказал Малинин.

— Решили.

— Ну ладно. Желаю успеха!

— Да, мне сегодня это очень нужно, — серьезно ответил Ермаков.

В больнице, в ординаторской, Ермаков говорил с врачом:

— Что же с ним такое?

— Гипертония.

— А!

— Вы напрасно. В данном случае достаточно серьезно.

— Раз серьезно, попрошу справочку, — сказал Ермаков.

Врач посмотрел вопросительно.

— Вы же не разрешаете мне с ним побеседовать? Вот и напишите черным по белому.

Врач, средних лет мужчина, все сидел, глядя на Ермакова. Он колебался. Ермаков сказал:

— Дайте мне его… дайте!

— Что, опасный преступник? — понизив голос, спросил врач. — Не скажешь ведь! Хорошо… десять минут.

— Не больше.

— При таком давлении лучше не волноваться.

— Постараемся.

— Ну как — постараетесь? — усмехнулся врач. — Вот я с вами говорю и уже волнуюсь…

Когда Пантелеев в больничной пижаме и тапках на босу ногу вошел в ординаторскую, он не удивился — вроде бы даже обрадовался, увидев следователя…

— Ну молодцы! И здесь нашли!

— А как же.

— Слушаю вас.

— Петр Филиппович, — начал Ермаков, — я не стал бы вас беспокоить, но есть вопрос, который нам надо срочно выяснить.

— Ну слушаю вас, слушаю вас, — нетерпеливо произнес старик.

— Тот самый вопрос. Вы знаете какой. Вы мне сейчас быстро ответите, и я уйду.

Врач понимающе кивнул и поднялся.

— Слушаю, — повторил Пантелеев, усаживаясь.

— Это я вас слушаю. Итак, сколько? Сколько вы установили тормозных башмаков под платформами?

— Я уже показывал.

— Еще раз, пожалуйста. Сколько установили башмаков?

— Два. Установил два башмака.

— Однако, если помните, при осмотре в вашем присутствии на месте ухода платформ был обнаружен только один башмак. Один, а не два.

Старик произнес заученно, со скучающим видом:

— И это показывал. Второй башмак протащило вниз, к стрелке.

Ермаков вздохнул и вытащил из портфеля папку, раскрыл:

— Ваши показания, Пантелеев, опровергаются показаниями свидетеля Воробьевой. Воробьева, работающая стрелочницей на втором пикете Кашинского пути, утверждает… Лист дела восьмой, цитирую: «Я как услыхала по радио об этих платформах, сразу башмак в руки и бегом на дорогу устанавливать — тормознуть надеялась, думала, они еще тихо идут, а они, смотрю, вовсю разогнались… Башмачок мой как пушинку сбросило, аж в кусты отлетел, весь погнутый…» Вот так, Пантелеев. Что скажете?

Пантелеев молчал. Ни один мускул не дрогнул на лице.

— Мы нашли башмак Воробьевой. А ваш, якобы второй, не нашли и никогда не найдем. Потому что его вообще не было.

Старик молчал.

— Пожалуйста, подойдите к окну, — сказал Ермаков.

Пантелеев подошел, встал рядом.

— Видите женщину на скамейке?

— Да.

— Если хотите, она сейчас поднимется к вам. Вы ее не узнаёте?

— Она ж спиной сидит.

— Это Воробьева. Повторяю: если есть необходимость в очной ставке…

— Не надо! — махнул рукой Пантелеев.

— Так сколько было башмаков?

— Один, всю жизнь один! — вспыхнул вдруг старик. — Никогда второго не ставил. С сорок седьмого года. И сменщик не ставил. И другой сменщик, никто и никогда. Мало ли что там пишут в инструкциях! Если по инструкции, вообще дорогу надо закрыть! Понял? И все. Можете сажать!

Он решительно пошел к двери.

Что-то появилось в лице Ермакова, какое-то новое выражение… Ему вдруг захотелось окликнуть Пантелеева. Чтоб остановился. Он легко раскололся, дело было сделано. И сразу с этой минуты, как ни странно, все изменилось. Какое-то чувство вдруг шевельнулось в Ермакове, доброе чувство к хромому, обреченно поникшему старику в больничной пижаме.

— Пантелеев!

Старик остановился, посмотрел молча.

— Значит, договоримся так: я сейчас уйду, а вы перво-наперво спокойно ляжете, так? Отдохнете, ночку переспите. А завтра на свежую голову сядете и все напишете. Все как было. Идет? Не завтра, так послезавтра, смотря по самочувствию. Я вас не тороплю…

Он спустился по крутой тропинке к реке, постоял, озираясь. На травянистом, с песчаными проталинами кусочке суши, именуемом городским пляжем, было многолюдно. Скинув сандалеты, Ермаков пошел к воде.

Малинин дремал, вытянувшись на песке.

— А, это вы! Пришли все-таки?

— Ну как же, обещал.

И Ермаков стал раздеваться.

Незамысловатая татуировка — полустертая змея на предплечье — сразу бросилась в глаза Малинину. И еще глубокий розовый шрам на спине.

Ермаков поймал его взгляд:

— Вас интересует моя спина?

— Ранение?

— Вот именно.

— Нож?

— Огнестрельное.

— Ого.

— Я в угрозыске начинал.

— И кто ж вас так?

— Ну кто? Один субъект сильно нервный.

— Поймали?

— Да нет, не вышло, застрелил.

Раздевшись, Ермаков лег ничком на песок.

Молчание было долгим. Оба мгновенно, как в пропасть, провалились в тяжкий сон. И очнулись — услышали голоса. Ермаков поднял голову, с недовольным лицом разглядывая шумную, не местного вида компанию, только что сошедшую по тропинке на пляж.

— Что это за публика? — спросил он.

— Публика с телевидения.

Ермаков оживился:

— Вот как? Уже и телевидение подключилось! Тут как тут!

— Купаться, мальчики! — Это, как ни странно, относилось к ним. Через мгновение рядом возникла Марина, уже в купальнике, следом подошли еще трое — две девушки и лохматый парень.

Марина, видно, еще хотела сказать что-то бодренькое, но тут заметила Ермакова. На лице ее застыло непонятное выражение — испуг и любопытство вперемежку.

— Купаться? Идите, я на вас посмотрю, — сказал Малинин.

— Что, вода холодная?

— Брр!

— Игорь Николаевич, — сказала Марина, — представьте, пожалуйста, этого загадочного товарища.

— Пожалуйста, — с готовностью отозвался Малинин. — Это Герман Иванович…

— Герман, — назвался Ермаков, неловко привстав на локте.

— Марина. Ну, купаться! Игорь Николаевич…

— Идем-идем, — вдруг бодро поднимаясь и подталкивая Малинина в бок, проговорил Ермаков. — Ну?

— Спасибо, я окунулся только что, — сказал Малинин, продолжая лежать. — Еще не созрел по новой.

— Когда это — только что? Когда это вы окунулись? — начал Ермаков и схватил Малинина за руку.

— В воду его, в воду! — подбадривали девушки.

Завязалась борьба. Малинин вырвался, отбежал. Вся компания бросилась следом, Ермаков догнал первым, свалил и сам оказался внизу. Вдвоем они возились на песке: кто кого? И не заметили, как сцепились всерьез. Был такой момент, секунда: Ермаков, перевернув противника, стиснул ему предплечье, болевым приемом прижал лицом к песку — и тут же словно очнулся, отпустил…

— Самбо? — спросил Малинин, поднимаясь и поглаживая плечо.

— Извините, — пробурчал Ермаков.

— Ерунда. Забыл, с кем дело имею! — весело свернул разговор Малинин и первым бросился в воду.

Всю эту сцену с интересом наблюдал Павел Сергеевич Голованов, начальник депо. Он стоял по колено в воде и крепко держал за руку маленькую внучку.

Вечером спустились в ресторан.

— Мои двадцать рублей, остальные — ваши, — объявил Ермаков, как только сели за столик. Он был в видавшем виды костюме, при пестром галстуке. — Что будем пить?

Появился официант. Заказали.

— Это по какому же случаю? — поинтересовался Малинин. — Не иначе — улики в кармане?

— Да ну, улики! У меня сегодня день рождения.

— Сколько?

— Все мои.

— А все-таки?

— Ну сколько дадите?

— Сорок.

— Ну, это вы хватили. Тридцать девять.

Малинин поднял рюмку:

— За вас! Я вам пожелаю…

— Ну пожелайте… Мы как будем, — спросил Ермаков, — на «ты» или на «вы»?

— На «ты».

Они чокнулись, выпили.

— Эта женщина… кто?

— Какая?

— Твоя знакомая. На пляже которая.

— Моя знакомая.

— Ладно, — усмехнулся Ермаков. — Выпьем? Знаешь, чего мне пожелай? Детей! Вдруг сбудется? Не везет пока. Уж думали с женой взять из детдома. Но тоже непросто — очередь. И там очередь. Дефицит… — Он вдруг замолчал, стал смотреть в сторону. — Что он меня рассматривает, не пойму.

— Кто рассматривает?

— Да официант. Вон, чернявый. Ладно… Вообще-то, мне не нравится этот городишко.

— Я здесь родился, — сказал Малинин.

— Ты? Здесь?

— Раньше часто бывал, к матери наведывался. Сейчас никого не осталось. Ты зря, хороший городишко. Я здесь до самой армии… Потом Москва, институт. Ну вот, осел в Белорецке…

— Где ты там на Космонавтов? В начале или в конце?

— Дом-башня.

— А, знаю. Я там близко.

— Заходи в гости.

— Спасибо. Телефончик запиши. — И Ермаков достал из стакана бумажную салфетку, протянул.

Вдруг глаза его загорелись.

— Подожди. Сейчас сделаем один опыт. Ну, пиши. — Ермаков отвернулся. — Записал?

— Записал.

— Так. Теперь руку. Положи на салфетку. Не бойся. — И он, перегнувшись через стол, накрыл своей ладонью руку Малинина. И посмотрел на него странно, глаза в глаза. — Два, двадцать восемь, девятнадцать, — произнес он четко и отвел руку. — Проверь!

На салфетке были записаны именно эти цифры.

— Ну знаешь! — сказал Малинин с нескрываемым удивлением. — Ты еще фокусник вдобавок!

Ермаков смеялся, довольный, как ребенок.

— Да нет, — усомнился Малинин. — Ты знал мой телефон.

— Как я мог его знать!

— Ну долго ли навести справки.

— А зачем мне наводить?

— А кто вас знает.

— Да нет, — снова засмеялся Ермаков. — Все гораздо проще. Ну-ка, давай попробуем посложнее. Строчку из стихов. — И протянул карандаш.

— Какую строчку?

— Да любую. Но только учти — я в стихах не мастак. Что-нибудь из школьной программы. Я не смотрю, пиши.

Малинин взял карандаш. Настроение у него почему-то испортилось.

Помолчав, он сказал с усмешкой:

— Не хотелось бы к тебе на допрос.

Вероятно, оба в эту минуту представили себе такую ситуацию.

— Надо делать карьеру. С такими способностями! — заметил Малинин.

— Это ты прав.

— Платят-то хоть прилично?

— Жена у меня кандидат наук. Химических. Нам хватает.

— Ясно.

— Написал?

И все повторилось. Он накрыл своей рукой руку Малинина да еще на этот раз зажал пальцами запястье. Лицо его стало напряженным.

— Нет, — вздохнул он. — Не получается. Это надо на трезвую голову.

И тут Ермакова позвали. Чернявый официант почтительно коснулся его плеча:

— Извините, вас вызывают.

— Кто?

Ермаков пошел за официантом. Малинин посидел немного в одиночестве и тоже поднялся, двинулся следом.

На кухне у кафельной стены стояла официантка. Малинин узнал в ней вдову машиниста.

— Я хотела вам сказать… — говорила она Ермакову. — В общем, хотела встретиться с вами… Гриша, отойди! — обратилась женщина к официанту, который с завороженным лицом стоял тут же.

— Слушаю. Слушаю вас, — сказал Ермаков.

— Вы простите, я вас оторвала…

Женщина смотрела на Ермакова, не решаясь начать.

— Знаете что? — произнесла она наконец. — Уезжайте отсюда!

— Почему? — спросил Ермаков.

— Уезжайте, пожалуйста. Я вас очень прошу! Уезжайте! — Она не просила — требовала. — Не надо ничего, понимаете? Я ничего не прошу. Виноват не виноват, это теперь без разницы, разве не понимаете вы? Только людей мучить, раскапывать-закапывать. Мало вам, что ли?

— Не понимаю.

— Не понимаете? Вон Пантелеев Петр Филиппович…

— Что — Пантелеев?

— Умер, что!

— Когда?

— Умер. В больнице. Кровоизлияние в мозг. — Она выдержала паузу. — Уезжайте, от вас только горе одно! Жени моего нет, так его уж не вернешь. Зачем вам еще другие? Что, виноватые обязательно нужны? Так вот я перед вами. Я виновата, я, можете меня под суд!

— Вы что, были с ним в локомотиве?

— В жизни я с ним была, в жизни. Вы тогда правильно спросили: нервничал он со мной или нет, ревновал или нет! Ревновал, да!

— Успокойтесь.

— Хорошо, — сказала она.

— Кто вас ко мне послал? — спросил Ермаков.

— Кто послал? Все послали. Город весь, люди. Чтоб вы уехали отсюда с вашей этой собакой, не мучили нас.

— С какой еще собакой?

Женщина смотрела на Ермакова сквозь выступившие на глаза слезы, злые слезы вражды. Голос ее задрожал:

— Я вас именем его прошу…

Вернулись в номер. Малинин выставил на стол початую бутылку, прихваченную из ресторана. Посидели, помолчали.

Зазвонил телефон. Малинин снял трубку.

— Кого? — спросил Ермаков.

— Никого. Молчание.

— Ну-ка. — Ермаков сам взял трубку. — Алло! — крикнул он. — Ага, повесили! Не иначе твои девицы.

— Да нет, скорее, твои подследственные, — мрачно отозвался Малинин.

Он подошел к кровати, начал стелить.

Долго молча раздевались. Бутылку не тронули.

— Сюда, — сказал врач.

Они вошли в палату. Больные настороженно повернули головы.

— Здравствуйте, — проговорил Ермаков.

У окна стояла койка — пустая, аккуратно застеленная. Ермаков подошел, выдвинул ящик тумбочки. Стал рыться. Выложил на тумбочку помазок. Яблоко. Книжку в потрепанном переплете. Расческу. Присев на корточки, открыл дверцу тумбочки. Вытащил старый выцветший свитер, сунул обратно.

На него смотрели. Врач, молоденькие медсестры. Больные со своих коек.

Он полез под подушку.

— Там ничего нет, — предупредил врач.

— Может, в пижаме? Вы смотрели?

— Ничего нет, — повторил врач.

Ермаков взял книжку с тумбочки, начал листать. На пол упали сложенные листки.

Это было то, что он искал. Это выведенное крупными корявыми буквами «По моей вине…». Ермаков не стал читать, сунул листки во внутренний карман.

Вышли из палаты.

— Да, неприятная работа, — сказал врач.

Ермаков взглянул на него.

— Знал бы, не пустил бы вас к нему, — сказал врач.

Ермаков кивнул, двинулся по коридору и тут увидел пожилую заплаканную женщину в черном. Женщина проводила его взглядом.

Он застал соседа в номере. Малинин складывал чемодан.

— Далеко? — спросил Ермаков.

— Не очень. В другой номер.

— Что, покидаешь меня?

— Покидаю.

— Ну-ну. Приятно было познакомиться.

— Мне тоже. Долго еще осталось?

— Посмотрим.

— Следствие разве не закончено?

Ермаков не ответил, подошел к окну, опершись на подоконник, стал высматривать собаку.

— Что? — отозвался он наконец. — Следствие? Нет, не закончено.

— Умер же твой стрелочник.

— Да.

— Нужен еще какой-нибудь?

Ермаков промолчал.

— На тебе, наверное, висит какое-то нераскрытое дело, да? — снова заговорил Малинин. — Я слышал, следователи в таких случаях стараются реабилитироваться на чем-нибудь другом, попроще.

— Ничего себе попроще, — усмехнулся Ермаков. — Попроще — это когда один другого — финкой. Или в карман залезли.

— А тут — стрелку не перевел.

— Если бы стрелку… Тут сплошной клубок действий, а вернее, бездействий…

Он наконец отошел от окна. Малинин стоял в прихожей с чемоданом, лицо его выражало крайнее удивление.

— Ты что это, всерьез? — пробормотал он. — Клубок? Бездействий? Мало тебе одной смерти, другой смерти, решил потащить целую цепочку? Да очнись же! Я вот слежу за тобой который день и думаю — когда же остановка будет? — Он поставил на пол чемодан, видно, решил высказаться до конца. — Нельзя же, милые вы мои, буквой закона давить человеческие жизни!

— Да не буквой закона, Игорь, — мирно возразил Ермаков. — Шестью платформами весом в двести тонн. Ты сам спал в том поезде.

— Но я не требую искупленья, не требую!

— Это твое частное дело. Но буква закона, которую ты легкомысленно презираешь, она есть единственное, что защищает тебя, когда ты едешь в поезде или ночью идешь по улице. Или мозолишь глаза человеку, которому почему-то не нравится, например, твое интеллигентное лицо, твой кожаный пиджак… Я посмотрел бы на вас, если бы не было нас!

Помолчали.

— Послушай-ка, там в шкафу у нас вроде оставалось? С дня рождения. — Малинин извлек из шкафа и поставил на стол початую бутылку.

Выпили.

— Ты пойми, — уже очень дружелюбно продолжал Малинин, — перед тобой ведь не заядлые преступники… Люди! Нормальные люди! И они работают как умеют. Да, не всегда хорошо, но только ли их в этом вина? Их не научили по-другому… Что ж теперь, в тюрьму за это?

— Ну, суд решит.

— И тебе их не жалко?

— Каждого в отдельности — да, — отвечал Ермаков. — Но когда видишь последствия того, что они совершают все вместе, — оттого, что кто-то опоздал, кто-то не пришел, кто-то напился, кто-то поставил один башмак вместо двух или ехал с превышением скорости… Что-то надо делать… Что-то надо делать!

Малинин барабанил пальцами по стакану.

— А почему ты упомянул скорость? При чем здесь скорость? К примеру, что ли?

Ермаков промолчал. Потом поднял глаза на Малинина:

— Да нет, это вполне конкретно. Он не знал, с какой скоростью ехал. У него был неисправен скоростемер. Вот так.

— Значит, дело не в платформах?

— Нет, дело в них. Но дело и в том, что пять-десять лишних метров тормозного пути стоили машинисту жизни!

— Это что, установленный факт?

— Да, — сказал Ермаков. — К сожалению. Или к счастью, уж не знаю как… Установленный. С сегодняшнего дня.

Встретились в вестибюле гостиницы.

— Я думал, вы уехали, — сказал Губкин.

— Как же я могу уехать, не попрощавшись с тобой!

Губкин кивнул и стал подниматься по лестнице.

— Куда? — остановил его Ермаков.

— Ну туда. В номер к вам.

— Вернись.

— А где допрашивать будете?

— Не буду допрашивать. Просто — поговорим… Ты что это? Вон даже вспотел, — засмеялся Ермаков.

— Жара, — вздохнул Губкин, и они вышли из гостиницы.

…Потом они сидели на скамейке в сквере. «Кузнечик» рассказывал:

— Он сам мне кричит: прыгай, мол, прыгай, два раза сказал и еще ногой! Тут я и катапультировался — вроде кто за шкирку ухватил да вышвырнул ногами вперед! Не знаю, как получилось… Очнулся — сразу под вагоны полез, через насыпь. Думал, на другую сторону Женька мой выпрыгнул… то есть даже не сомневался! Смотрю — нет его. Я, значит, обратно — опять смотреть-высматривать… Говорю, даже не сомневался, что он следом за мной выпрыгнул. Ума не приложу… Не рассчитал он, что ли? — Губкин помолчал и вдруг пожаловался с горькой усмешкой: — Сейчас к вам шел — в родном дворе камнями обстреляли… Пацаны, сопляки совсем!

— Нехорошо.

— Что ж хорошего… Жена говорит: уедем давай, жизни нам все равно не будет…

— Куда это вы поедете с двумя детьми? Подожди, без паники, главное, — сказал Ермаков. — Я не знаю, кто тебя тут ославил и с какой целью, но это все можно изменить.

— Думаете?

— А как же… только нужна от тебя правда.

— Я сейчас правду говорю.

— Правду? Вы с какой скоростью ехали?

— Ну, там знак ограничения. Дорога под уклон. Ехали шестьдесят — семьдесят.

— Откуда известно?

— Откуда! Скорость на спидометре.

— На спидометре ничего у вас не было. Стрелка прыгала туда-сюда. Барахлил скоростемер.

Губкин молчал.

— Вот послушай, как было дело, — продолжал Ермаков. — Увидели платформы. Что? Тормоза. Среагировали. Но тормозной путь — что? Оказался длиннее нормы. Ехали-то с превышением. Не знали, а ехали! Скоростемер, Губкин, скоростемер! Так или нет?

Губкин молчал.

— Тебя интересует, откуда такие выводы? Скажу. Есть скоростемерная лента. Прочесть ее совсем несложно, если уметь и, главное, хотеть ее прочесть. Есть локомотив. Осмотр его тоже кое-что объясняет. Короче, вот мои выводы, Валерий. И я считаю, что и ты, и машинист, оба вели себя правильно, не растерялись. Так или нет?

— Так, — сказал наконец Губкин.

— Знал машинист о неисправности?

Парень опять молчал.

Но Ермаков уже смотрел на него дружелюбно, ласково, как недавно смотрел на «башмачника» Пантелеева, когда тот начал давать правдивые показания.

— Что сейчас говорить-то, — сказал вдруг Губкин. — Знал или нет, что уж теперь изменится? Нету его.

— Но ты-то есть. Ты-то остался. Только твои показания могут что-то объяснить людям, а тебя избавить от этих… камней во дворе!

Ермаков поднялся со скамейки. Губкин продолжал сидеть, ковыряя землю носком ботинка.

— Все, что ли? Или еще будете вызывать? — спросил он обреченно.

— Придется. Это в твоих интересах.

— Понял, — кивнул Губкин.

Ермаков толкнул дверь номера, вошел. Вошел в собственный номер, а увидел двух неизвестных, развалившихся на койках с сигаретами.

— Вам кого? — спросил один из них.

— А вы кто? — ответил Ермаков вопросом на вопрос.

— Мы? Мы здесь живем. Днем заселились.

— Дело в том, что я тоже здесь живу… жил еще утром… А где мои вещи?

В просторном, обставленном новой мебелью кабинете сидела за столом женщина лет сорока; чуть поодаль — мужчина. Еще один мужчина с папкой под мышкой вошел среди разговора. Ермаков был на приеме у местного руководства.

— С местами в гостинице трудно, город у нас небольшой, гостиница пока одна. Вот новую будем закладывать, тогда милости просим. Но, я думаю, проблему мы вашу решим. — Женщина обратилась к сидящему поодаль мужчине, и тот кивнул, это означало, что в гостиницу Ермакова вселят обратно.

— А что, разве вы еще не закруглились с вашими делами? — спросил другой, только что вошедший мужчина. — Мы-то считали, что следствие закончено.

— Нет, — сказал Ермаков.

— Какие-нибудь проблемы? — спросила женщина.

— А как же, всегда проблемы.

— Вы знаете, — произнесла женщина мягко, — мы, не скрою от вас, заинтересованы в том, чтобы ваша работа была завершена в самые сжатые сроки. И если для этого требуется какая-либо помощь…

— А собственно, почему вы меня торопите? — сказал Ермаков.

— Вас никто не торопит. Прошу понять меня правильно, — с осторожностью ответила женщина. — Все, что полагается по закону, пожалуйста, тут никаких возражений. Но поймите нас тоже: город, как я уже сказала, маленький, все и всё на виду, вы в том числе… И ваша деятельность, как бы это выразиться, идет вразрез с общим настроением. Люди взбудоражены, они говорят: кто-то виноват, кого-то будут судить и тому подобное. Зачем нам это сейчас?

Ермаков молчал. Это молчание можно было истолковать и как готовность согласиться, и женщина продолжала с большой настойчивостью:

— Вы поймите: мы устраиваем сейчас дни памяти Тимониных, отца и сына, вы, конечно, в курсе. Есть даже мысль — пригласить пассажиров этого поезда, которых он спас. Сами пассажиры изъявляют такое желание. Представляете, люди сами собирают деньги на памятник, у нас уже есть так называемый пассажирский фонд! И все это не хотелось бы сейчас омрачать или, хуже того, ставить под сомнение, вы поймите правильно… Кстати, видели сегодня областную газету? Вот, пожалуйста, посмотрите. Можете взять с собой.

Ермаков раскрыл газету, прочел:

— «Подвиг машиниста».

— Вот именно, разумеется. Подвиг. В мирное время.

— А вы считаете, нужны подвиги в мирное время?

Наступила пауза. Все трое уставились на него в удивлении. Ермаков продолжал:

— Я-то как раз считаю, что силы общества должны быть направлены на устранение таких условий, когда кто-то, в данном случае прекрасный ваш земляк Тимонин, должен жертвовать своей жизнью, чтобы предотвратить катастрофу.

— Ну это другой вопрос, — сказала женщина.

— Нет, это один и тот же вопрос, — возразил Ермаков. — Надо бы уже научиться дорожить жизнью, своей и чужой. Давно пора. А то сплошные Матросовы, елки-палки! Только не амбразуры закрываем своим телом, а дыры от разгильдяйства…

На этот раз пауза длилась долго.

— Ну-ну, — сказала женщина. — Как-то вы странно рассуждаете.

— Странно? Неужели? В каком смысле?

— Во всех смыслах.

— А это потому, что чин у меня небольшой, терять нечего.

— Что-то ты больно разгулялся, я смотрю! — вмешался мужчина. — Хватит, довольно! Мария Игнатьевна, я считаю, этот разговор надо закончить, товарищ явно забывается.

— Нет, почему же, — сказала женщина. — Товарищ выполняет свой служебный долг. Другое дело, что работа ваша несколько затянулась… елки-палки, — повторила она за Ермаковым. — Вот у вас уже и люди умирают на следствии. Ну что ж, найдем способ решить этот вопрос.

— Пожалуйста, — отвечал Ермаков, — ищите способ.

— Я-то полагала, что мы с вами сможем договориться в этом кабинете…

— Да нет, договориться со мной трудно. Разве что отстранить от исполнения обязанностей, это, наверное, еще можно, если постараться. Но пока вы этого добьетесь, я успею закончить следствие. До свидания.

Все трое, сидевшие по ту сторону стола, молчали. Они пока не знали, как реагировать. Ермаков повернулся и пошел к двери. И, уже взявшись за ручку, напомнил:

— Насчет гостиницы! Не забудьте, пожалуйста!

Своего бывшего соседа он нашел в отдельном номере. Малинин, оторвавшись от бумаг, поднялся из-за стола навстречу.

— Пожалуйста, проходи.

— Как видишь, я еще здесь.

— Да-да.

— Неплохо устроился. И холодильник.

— Можешь выпить минеральной.

— С удовольствием.

Ермаков выпил. Достал из кармана газету, спросил:

— Твоя?

— Моя.

— Что ж ты молчал? Из скромности?

— Да, я скромный.

— Сейчас почитаем.

Он сел в кресло и, развернув газету, начал читать. Потом снова поднял голову:

— И сколько же за такую платят, интересно? Рублей сорок — пятьдесят?

— Да, примерно. Еще минеральной?

Ермаков не ответил, все сидел в кресле, нога на ногу, разглядывая Малинина.

— Я вот не понимаю психологии людей, которые пишут не то, что думают, — проговорил он наконец.

— Вот как.

— Да. Или то, о чем им недосуг подумать. Ну, если б, допустим, тебе угрожала голодная смерть. Или был бы ты стариком несчастным, без вины пострадавшим, пуганым-перепуганым… А то вон в цветущем возрасте, здоровый, обеспеченный… И неглупый.

— А тебе не приходит в голову, — отозвался Малинин, — что такие статьи пишутся из принципиальных соображений? Или из принципиальных соображений работают только следователи? Так вот, дорогой мой! Я не пишу судебных очерков. И не занимаюсь разоблачениями… Хватит разоблачений, хватит жертв! Или ты сумасшедший? Какая тебе нужна правда? Вы же пролили реки крови — и всегда ради какой-то правды… Хватит, хватит. Пусть будет ложь, пусть будет подвиг! Да, да! Подвиг машиниста!

Он помолчал. Отошел к окну, вернулся:

— Этой статьей я горжусь, если хочешь знать. Я написал ее по велению совести, прошу прощения за громкие слова. И я бы, может, еще подумал, писать ее или нет, я ленивый человек, и это не моя тема. Но я встретил тебя… Один великий писатель хорошо сказал, что прокуроров у нас достаточно, а вот защитников!.. Да, я написал не всю правду, это все не так, это ложь, пускай. Зато теперь старуха мать получит пенсию за героя сына, а вдове дадут квартиру… Ради одного этого стоило солгать!.. Объяснил я тебе, нет?

И Малинин сам налил Ермакову еще минеральной.

Он стоял возле кресла, глядя на бывшего соседа сверху. И тот поднялся навстречу, они оказались лицом к лицу.

— Вот такие, как ты, и есть главное зло! — тихо проговорил Ермаков. — Вы своими баснями морочите людям голову, создаете превратную картину жизни. Отучаете работать, уважать законы…

— А ты что же, всерьез считаешь, что жизнь изменится к лучшему, если действовать сильными средствами? — усмехнулся Малинин.

— Да, — отвечал Ермаков. — Да! И сильными в том числе.

Он хотел еще что-то сказать, но передумал или не нашел слов. Они с Малининым все стояли лицом к лицу, и было мгновение, когда казалось — они кинутся друг на друга. И тут Ермаков сделал шаг назад. И еще шаг.

— Ну-ну, спокойно, — сказал он. — Спокойно! — Погрозил пальцем самому себе и пошел к двери.

— Я тебя оторвал от работы?

— Ничего.

— Как дома-то?

— Что? Дома как? Нормально.

— Когда в рейс?

— Сегодня в ночь.

— Вот здесь, пожалуйста, распишись.

— Где?

— Вот, наверху. Ты даешь подписку об ответственности за дачу ложных показаний. Статья сто восемьдесят первая.

Ермаков протянул бланк. Губкин расписался. Они сидели в кабинете начальника депо. Ермаков спросил официальным тоном:

— Что можете сообщить следствию о происшествии на шестьдесят третьем километре Кашинского пути?

— Мы увидели платформы, — отвечал Губкин. — Тимонин мне крикнул: «Прыгай». Применил экстренное торможение. Я прыгнул.

— Когда вы обнаружили, что скоростемер вышел из строя?

— Скоростемер был исправен.

— Минуточку. Я спрашиваю… Слушайте внимательно мой вопрос, Губкин. Не допускаете ли вы, что в результате поломки скоростемера машинист Тимонин мог не знать, что вы следуете с превышением?

— Не допускаю, — сказал Губкин.

— Что с тобой, Губкин?

— Ничего.

Он был абсолютно спокоен. Сидел напротив, смотрел на Ермакова. Смотрел и ждал — весь внимание.

— Что ты мне тут поешь? Ты же мне на скамейке другое говорил!

— На какой скамейке? А, на скамейке! Так это я тогда чего-то пел. Пьяный был.

— Послушай, может, тебя кто припугнул?

— Меня? Кто? Кто припугнул?

Что-то мелькнуло в глазах Губкина, какое-то новое выражение. Тут «кузнечик», пожалуй, выдал себя, приоткрылся на мгновение.

Пришлось начинать все сначала.

— Как втолковать тебе, чудак-человек! Ты ж вроде парень неглупый, раскинь мозгами. Или нравится, когда в тебя камнями? Когда говорят, что ты трусливо спрыгнул?

— Трусливо спрыгнул.

— Свидетель Губкин, помните, вы предупреждены об ответственности за дачу ложных показаний!

— Это вы меня склоняете к даче ложных. Я как есть говорю.

Все было ясно, Ермаков мог смело закругляться. Но он еще спрашивал по инерции:

— Скажите, Губкин, вы с Тимониным знали, что выехали из депо на неисправном электровозе?

— Мы выехали на исправном.

— Повторяю вопрос… Вы знали, что выехали на неисправном электровозе?

Так могло продолжаться до бесконечности.

— Распишитесь, Губкин. Вот здесь: «С моих слов записано верно»… И свободны.

В это время в соседнем помещении, в цехе депо, шла съемка. За камерой хлопотали телевизионщики, и среди них Марина, а перед объективом стоял, волнуясь, то и дело поправляя галстук, Павел Сергеевич Голованов.

Он говорил:

— Фамилия моя Голованов. Я начальник депо, где работал Евгений. Вся жизнь у меня связана с двумя Тимониными, Михаилом и Евгением, отцом и сыном. Начинал я помощником машиниста у отца, потом сын был помощником у меня. Я его сам в депо привел, посадил на локомотив. У меня они двое как бы сливаются в одного человека, вот можете поверить. Как будто один человек. И он уже раз погибал под бомбежкой, прямо на моих глазах. Вынесли его, раненного, спасли, я сам кровь давал. А потом хоронил через десять лет…

Эту сцену наблюдал, стоя в стороне, Ермаков. Лицо его, поза — все выражало спокойное терпение. Теперь, когда Голованов, освободившись, отошел от камеры, он двинулся ему навстречу.

— Павел Сергеевич, на минутку.

— Вы здесь? — удивился Голованов. — Ну что еще? Губкина вам нашли?

— Нашли. У меня теперь разговор с вами.

В кабинете, куда он вошел вслед за Головановым, Ермаков сказал:

— У меня к вам три вопроса. Первый. Вот акт о выпуске электровоза на линию. Он подписан вами. Это ваша подпись?

— Моя.

— Вы подписали акт вместо мастера техобслуживания. Почему? Это первый вопрос. Вопрос второй…

— Погоди, не спеши. Давай на первый, — мирно отвечал Голованов. — Не было в этот момент мастера.

— А где ж он был?

— Отсутствовал.

— Конкретно?

— Конкретно — отпустил я его. Сам он себя отпустил. Бывают в жизни людей бытовые обстоятельства. Ну, предположим, свадьба сестры накануне. Пришел с тяжелой головой. Что с ним делать?

— Ясно. Не повезло вам, — сказал Ермаков. — Знали вы, что подписывали?

— Это что, второй вопрос?

— Второй. Знали вы, что выпускаете на линию неисправный локомотив?

— Да ты что? Почему это неисправный?

— Потому что у него был неисправен скоростемер.

— Откуда это видно?

— Вот отсюда видно. Из заключения экспертизы. Можете ознакомиться…

— Чепуха это заключение, — невозмутимо отвечал Голованов. — Мало ли что можно найти в машине после того, как она разобьется.

— Есть еще расшифровка скоростемерной ленты.

— Ну и что? Знаешь ты, кто там как тормозил? Кто это теперь может установить?..

— В таком случае — третий вопрос, — продолжал, помолчав, Ермаков. — Все это время, пока я здесь, кто-то мешал мне работать. Чья-то рука останавливала свидетелей, чей-то голос шептал этому парню, Губкину, чтобы он не давал правдивых показаний. Ведь это были вы, Павел Сергеевич, ваш голос. Объясните мне, зачем вы это делали, чего вы боялись? Берегли честь вашего депо, чтоб, не дай бог, не легла на него тень? Или все-таки себя берегли? По той причине, что там ваша подпись и, стало быть, ваша ответственность?

Голованов лишь усмехнулся. Он смотрел на Ермакова, словно раздумывал, говорить или нет, в конце концов произнес совсем по-свойски:

— Вот слушай, чтоб ты не мучился… Ну выпустил я, выпустил эту машину. Подписал не глядя. У меня три поезда дополнительных как снег на голову. «Поезда дружбы», слыхал, может быть? Летний сезон, знаешь ты, что это такое? Когда график летит по всей дороге. Когда скорый останавливается, а ты хоть сам впрягайся вместо локомотива. Есть инструкция, правильно. Но если ты не с луны вчера свалился, то прекрасно знаешь, что на инструкции далеко не уедешь. Если я начну по инструкции, у меня работа остановится. Все остановится, если по инструкции!.. Это есть такие начальники — как подпись поставить, так у него, бедного, рука дрожит. Попадались тебе такие? Это же будет не жизнь — правильно? — а что-то другое. — Он перевел дух и посмотрел на Ермакова. — Парня жалко, вот что. Женьку Тимонина. Я иногда, веришь — нет, проснусь среди ночи, думаю, а может, это все приснилось… Да не знал же я, ей-богу, про этот чертов скоростемер! Откуда там эта неисправность, не было же ее, не могло быть! Не поверю я никакой твоей экспертизе!

— А Губкину?

— Что — Губкину?

— Губкину поверите или нет?

— А я не знаю, что он там показывает, твой Губкин, — вдруг ледяным голосом произнес Голованов.

— Неправду он показывает, вот что, — сказал Ермаков. — Под вашим давлением. Такая прискорбная картина. Надо бы мне вас — под стражу, Павел Сергеевич, вот что.

— Ну давай.

— Да нет, к сожалению, таких прав у меня. Закон не позволяет.

— Мягкий закон.

— Мягкий, — согласился Ермаков. — Но под суд я вас все-таки отдам. А пока что, Павел Сергеевич, придется отстранить вас от должности. Это мое право. Вот вам постановление, пожалуйста.

— Что это? — дрогнул Голованов.

— Постановление, — повторил Ермаков. — Об отстранении вас от должности до окончания следствия. Распишитесь.

Начальник поднял глаза на Ермакова, взял бумагу, повертел в руках. Расписался.

Он сидел в ожидании на перроне. Донесся голос вокзального диктора, встречающие двинулись нетерпеливо к краю платформы — приближался поезд.

Кто-то сел рядом на скамейку. И сквозь голос диктора Ермаков услышал другой, знакомый:

— Мы с вами встречались, кажется?

— Было дело, — сказал Ермаков, кивнув Малинину.

— Ну привет.

— Привет.

— Уезжаете?

— Уезжаю.

— Но еще вернетесь.

— Еще вернусь. А вы?

— А я встречаю, — сообщил Малинин. — Сегодня закладка памятника, сейчас появятся пассажиры. Те самые, спасенные, вроде меня…

— Хорошо.

— Хорошо, — согласился Малинин. — А ваши как дела? Конец виден?

— Виден.

— Суд?

— Суд.

— Кого-нибудь за решетку?

— Посмотрим.

— И сколько дадут?

— Этого я не могу знать.

— Ну как не можете? Знаете ведь! Года два условно, так?

— Видимо.

— Не много же вы наработали! — помолчав, сказал Малинин.

— Как сказать. Много или не много — где эти весы?

Поезд подходил к перрону.

— Ну, пожелаю вам, — проговорил Малинин, поднимаясь. — Может, еще увидимся?

— Может быть.

— Позвоните когда-нибудь. Телефончик мой…

— Два, двадцать восемь, девятнадцать.

— Ну память!

— Идите, там ваши приехали, — сказал Ермаков и махнул на прощание.

Поезд причалил к перрону. Вышли пассажиры. Их было человек тридцать — сорок. Сбившись в одну пеструю группу, они двинулись к зданию вокзала. А навстречу уже текла толпа встречающих. Две группы соединились, в ту же минуту оркестр заиграл марш. И тотчас же вдруг кто-то повис на плечах у Малинина. Он с трудом развернулся в толчее. Военный, сосед по купе, обнимал его как старого знакомого. Потом над самым ухом они услыхали стрекот телевизионной камеры.

— Пассажиров, прибывших на церемонию закладки памятника, просим пройти на привокзальную площадь и занять места в автобусах! Повторяю… — раздавался голос вокзального диктора.

Потом они стояли у насыпи в пустынном месте возле железнодорожной колеи. Со стороны это выглядело странно: толпа людей у насыпи, где ничего нет, кроме рельсов, полоски леса вдали и высокого неба.

Когда они разошлись, стал виден кусок гранита на островке из побеленной щебенки: «Здесь будет воздвигнут памятник машинистам Тимониным М. А. и Е. М.»

А люди вошли в лес… «Привал, привал», — вдруг донеслось издали и поползло, многоголосо разрастаясь, по оврагам и полянам. Чаща заговорила.

Малинин с Мариной пробирались по неприметной тропинке, то и дело натыкаясь на бывших пассажиров скорого. На поляне супружеская пара завтракала, расстелив полотенце. Мальчишка залез на дерево. Мужчина в строгом, не по погоде, костюме, пробравшись в заросли, лакомился ягодами. Старуха в очках сидела на пеньке. За кустом целовались. Потом кто-то закричал: «Эй!» — и, как эхо, отозвалось несколько голосов.

Малинин растянулся на траве. Марина села, обхватив руками колени.

— Мы не опоздаем? — спросила она. — Там кого-то зовут. Не нас?..

1979

Парад планет

Судьба явилась бритоголовым солдатом-первогодком, в сумерках вышедшим навстречу из подъезда. Паренек приблизился без слов, с папироской в зубах. Герман Иванович так же молча извлек из пиджака зажигалку, щелкнул. Получилось само собой — щелкнул машинально и забыл, вошел в свой подъезд. Поднялся в лифте на шестой этаж. Начал отпирать дверь. А она вдруг сама распахнулась, жена с порога сказала:

— Тут повестка, Гера. Из военкомата.

— Новости.

Он больше ничего не сказал, разулся молча в прихожей и проследовал в комнату. Здесь сразу опустился в кресло, вытянул ноги.

— Ну, покажи. Что там такое?

Жена принесла повестку. Он надел очки:

— А почему край оторван? Ты расписалась, что ли?

— Понимаешь, получилось неожиданно, я сразу не сообразила…

Он встал и включил телевизор. И снова сел.

Жена не уходила, все стояла за спиной.

— Какие-нибудь сборы опять?

— Скорей всего.

— Ты же ездил в прошлом году.

— В позапрошлом.

— Что это они тебя дергают?

— Не знаю.

— По-моему, ты смотришь телевизор.

— Да. Не стой за спиной.

— А может, наоборот? Решили снять с учета?

— Может быть.

— Ох, как мне это все не нравится! — сказала жена.

— Что не нравится?

— Войны бы не было.

— А-а, — протянул Герман. — А мне не нравится, когда трогают мои вещи.

— Какие твои вещи?

— Фотоаппарат почему на подоконнике?

— Ну, Славик, наверное.

— Был ведь разговор.

— Ты перестань нервничать, — сказала жена. — Пускай Лев Сергеевич позвонит, в конце концов.

— Куда позвонит?

— Ну, в этот… военкомат.

— Я нервничаю, потому что ты отсвечиваешь. Или сядь, или… Одно из двух.

Жена предпочла второе «или», ушла. Герман некоторое время сидел в прежней позе, развалясь перед телевизором. Но вот поднялся и, подойдя к письменному столу, выдвинул ящик. Нашел записную книжку, надел очки, полистал. Выдвинул следующий ящик. Потом другой — там он тоже рылся. Получился поспешный обыск в собственном столе. Наконец извлек еще одну записную книжку — старую, растрепанную. И торопливо ее полистал…

С раскрытой книжкой он появился в коридоре. Жена разговаривала по телефону. Она сразу сделала знак, показывая, что закругляется.

И вот Герман Иванович набрал номер:

— Магазин? Извините.

Он снова покрутил диск:

— Магазин? Что? Я в очках, спокойно. Шесть пять три восьмерки. Нет? Раньше был магазин. Извините.

Бросил трубку и прошел на кухню.

Там, отвернувшись к окну, сидела жена. Ужин был на столе.

Он устроился было ужинать, но жена продолжала сидеть отвернувшись, и он не выдержал, подошел к ней сзади, обнял за плечи:

— Ну что?

И вместе с ней стал смотреть в окно. С высоты шестого этажа были видны окна соседнего дома, и крыша другого соседнего, и кусок неба над крышей — темного неба с двумя-тремя бледными крупинками звезд.

Звезды приблизились. Их оказалась целая россыпь, созвездие, и оно подплывало, являясь из мглы, — обрывок детских бус, летящих в черной пустоте. Герман Иванович сдвинул диск спектрометра, оторвал взгляд от трубки-гида и, осторожно ступая во тьме павильона, перешел к другому телескопу.

Там его поджидала лаборантка.

— Герман Иванович, еще полторы минуты видимости.

— Проверь фотометр.

— Уже.

— Перезаряди левую кассету. Заволакивает, надо же!

— И всегда в ваше дежурство, — засмеялась лаборантка.

— Поторопитесь.

— Готово.

Он приник к трубке-гиду:

— Света!

— Я здесь!

— Я же, кажется, просил проверить фотометр.

Лаборантка подошла. Он притянул ее к себе.

— Ну пусти, ладно.

— Ты не обижайся.

— Я не обижаюсь.

— На параде планет будешь со мной?

Раздалась длинная трель звонка, послышались шаги, голос:

— Закончили?

В павильоне зажегся свет — входил мужчина в белом халате. Следом пожилая женщина и еще один мужчина, лицо которого как бы оставалось в темноте — он был негр.

— Привет. Опять заволокло? — осведомился негр на правильном русском языке.

— Могу вас обрадовать, друзья. Тебя, Герман, — сказал человек в халате. — Получаем новую оптику, и притом на днях, уже решенный вопрос!

— Хорошо, — сказал Герман.

Мужчина между тем отвел его в сторону, спросил шепотом:

— Что там за история с повесткой? Шеф знает?

— А что ты шепчешь? Говори вслух! — заявил громко Герман. — Все давно в курсе. Наш беспроволочный телеграф. Ну получил, получил повестку, забирают меня!

— Не говори глупости. Кто тебя заберет? Вообще не понимаю, что это они тебя дергают. Ты ведь уже старый, по-моему!

— Как видишь, еще не очень, — сказал Герман.

— А вы к шефу, Герман Иванович, — посоветовала женщина. — И учтите, он с понедельника в отпуске.

— Хорошо, учту.

— Он все сделает. Вы ему нужны. К шефу, к шефу! Когда ему кто-то нужен…

— Да, надеюсь, — отозвался Герман.

В мясном отделе выстроилась очередь. Из-за приоткрытой двери разделочной доносились удары топора. Герман протиснулся к прилавку, спросил продавца:

— Рубит кто?

— Султан, кто!

Обогнув очередь, Герман толкнул служебную дверь, ведшую в недра гастронома. За дверью был коридор, еще двери и та, последняя, обитая железом, за которой рубил Султан. Здесь же со скромным видом ожидали клиенты — два-три покупателя, тоже очередь. Железная дверь как раз приоткрылась, выскользнул отоваренный, с увесистым свертком джинсовый паренек. И тут Костин, не мешкая, прошел в разделочную — перед носом очередного клиента.

— Обэхээсэс, — сказал он.

— Накаркаешь, — пробурчал Султан. Он мельком взглянул на Германа и, громко ухнув, рубанул говяжью тушу.

Герман опустился на табурет. Поодаль на таком же табурете сидела девчонка-продавщица. Он, видно, вспугнул ее — девчонка поднялась и направилась к двери. Султан обернулся и на всякий случай шлепнул ее по заду.

Едва закрылась за девчонкой дверь, он отложил топор и пошел по разделочной, чеканя шаг. Вытянулся перед Германом по стойке «смирно», приставил ладонь к засаленному берету. Так и стоял, хотя забытая очередь уже барабанила в дверь, а за спиной возник с пустым подносом пришедший из-за прилавка напарник. Наконец Султан не выдержал, засмеялся, глядя на собственный живот, который, как он ни старался, не мог втянуть и который в конце концов выпал из расстегнутой рубахи. Герман поднялся с табурета, они обнялись.

— Ну? Как живешь-то? Все на небо смотришь?

— А ты все топориком?

— А я все топориком! Послушай, Галилей, ничего у нас с тобой не выйдет. Я ж в гимнастерку не влезу! А влезу, так на марше упаду. Или в окопе застряну… Куда с таким пузом? Живая мишень!

— Ну пристрелят в крайнем случае.

Султан, конечно, прибеднялся, держа шутливый тон. Еле заметной улыбкой он подтверждал, что все будет как раз наоборот: не упадет, не застрянет. Да и с виду он был не из тех, кто падает, — крепкий, покрепче Германа, веселый, шумный, вполне, судя по всему, довольный жизнью.

— Я как повестку получил — сразу куда первым делом? К тебе. И Крокодилыча прихватил. Мы на Садовую, а тебя там нет, переехал…

— Квартиру дали. На Угольной, дом-башня.

— Дом-башня? А, знаю… А чего это тебя в башню? Планету, что ли, открыл?

— Созвездие Султана.

Султану понравилось:

— Даешь!.. Все небо наше! Послушай, мне в этом году никак нельзя. Вот честно.

— То есть как? Почему это? Почему? — нахмурился Герман.

— Нельзя, — подтвердил Султан. — Не получится.

— Что случилось?

— Работа.

— У всех работа.

— Да нет, не у всех, — сказал Султан. — Есть работа, от которой самый раз сбежать, а у меня она, видишь…

И тут, как бы в подтверждение, очередь с новой силой заколотила в дверь… Султан не усидел, открыл — и сразу накинулся на первого попавшегося клиента:

— Чего барабаним? Барабанщик! Видишь, рублю! Подождать не можешь?

Он осекся, потому что клиент, лысый мужчина со значком таксиста на тенниске, отодвинув его, решительно прошел в разделочную.

— Карабин! — возвестил он громко.

— Кустанай! — не сговариваясь, в один голос ответили Герман с Султаном.

— Ну что? Военный совет? — Вошедший достал платок, вытер испарину с лица. — А где остальные? Валера Слонов где? И Крокодилыча не вижу…

— Прямо не могут друг без дружки, — оживился Султан. — Крокодилыч утром: «Третий парк не объявлялся?»

— Я теперь во Втором парке. Не пойму, Герман Иванович, ты же у нас с бородой был! Где борода? Прямо не узнал тебя, полированного. Ну послушайте, какие новости. Дорогу на Узкое закрыли. Позавчера с пассажиром с Белорецка еду, хотел на бетонку повернуть — перекрыта! Началось! Из леса, смотрю, солдатики туристов выгоняют… Мое мнение: опять на правом берегу будете. Опять вас, значит, из лагеря на юг, на Гуськово…

Султан удивился:

— Почему это — вас? А тебя?

— Меня — нет, ребята. Меня — в макулатуру, — сообщил Третий парк. — Одним словом, комиссовали меня, понятно. Такие дела. Вдруг ни с того ни с сего — язва, оказывается.

— Ты это что, серьезно?

— Вот именно что серьезно. Так что давайте воюйте без меня. Жалко, конечно…

— Смотрю, пошло вас косить! — вздохнул Султан. — Только и слышишь: тот, этот… Не старые ж мы, я удивляюсь… Вон у Михеева заряжающий был, ну помните, рыжий такой, длинный…

— Фитиль, — вспомнил Герман. — Фитиль со второй батареи.

— Что, тоже язва? — спросил Третий парк.

— Не язва. Хуже… Чем пиво закусывают и пивом запивают…

— Ну-ну, — сказал Герман. И посмотрел на таксиста: — Ты как, свободен или по заказу?

— Как скажете, ребята, — с готовностью отозвался Третий парк.

На «Волге»-такси подъехали к блочной пятиэтажке. Султан с Германом вылезли. Третий парк стал тоже выбираться из машины.

— Ты чего? Поезжай, — сказал ему Султан.

— С вами я, с вами.

— А план когда?

Третий парк только махнул рукой и побежал следом.

Поднялись по лестнице. Султан постоял на площадке в нерешительности, напрягая память. Потом, выбрав дверь, позвонил. Послышался топот детских ног, в приоткрывшуюся щель высунулась вихрастая голова.

— О, копия! — обрадовался Султан. — Ну-ка, Слоненок, бегом, позови папку!

Мальчишка скрылся, и после паузы дверь открылась пошире, возник мужчина в майке, заспанный.

Султан слегка растерялся:

— Нам не вас, нам Слона…

— Не водится.

— Не шути, малый. Нам Слонова Валеру…

— А, Слонова Валеру… — Малый зевнул. — Так его здесь нет, давным-давно. И духа не осталось…

— А чей теперь дух? Твой, что ли? — спросил Герман.

Малый отвечать не стал, опять не удержался, зевнул.

— Но пацан-то его! — не унимался Султан.

— Его, его.

— Ты теперь за папку?

Малый решил закрыть дверь.

— Подожди… Чего дрыхнешь днем?

— Так со смены я, ребята.

— А войдем да отметелим? Чтоб не зевал в лицо!

Малый проснулся, хмыкнул и лениво выкинул руку, угодив Султану в скулу. После чего без спешки прикрыл дверь.

Приятели остались на площадке.

— Чего-то не везет сегодня, — заметил Султан, потирая скулу. — День, что ли, такой? Может, там вспышки на Солнце? — И посмотрел на Германа. — Что говорят ученые?

Из обсерватории Герман вышел вместе со Светланой, лаборанткой. Следом появился говорящий по-русски негр. Втроем они спустились по ступеням в сквер, пошли не торопясь.

— Алло! Минуточку! — донеслось до Германа. Обернувшись, он увидел мужчину на скамейке. Тот манил его рукой.

— Это кого он? — удивилась Светлана.

— Это меня. — Герман направился к скамейке.

— Здорово, — сказал мужчина.

— Привет, Крокодилыч!

Подошла Светлана, за ней негр.

— Знакомьтесь, Крокодилыч… Иван Корнилыч то есть, прошу прощения, — поправился Герман.

— Антуан, — представился негр и шагнул вперед с протянутой рукой, но Крокодилыч внимания на него не обратил, продолжая смотреть на Германа.

— Ну что? Слона я разыскал по вашему приказанию, — сказал он. — Можем хоть сейчас, если есть время.

Светлана и Антуан с крайним удивлением взирали сейчас на Германа и его знакомого.

— Герман Иванович, мы пойдем? — сказала Светлана.

И Герман отпустил их кивком.

— Поехали! — сказал Крокодилыч.

Транспорт его стоял здесь же, среди «Жигулей» и «Волг» — старенький мотоцикл с коляской. Крокодилыч усадил Германа, ударил ногой по стартеру — поехали.

Возле магазина торчала компания: двое парней и с ними улыбчивый старичок. Все трое обернулись на шум мотоцикла.

— Слонова не видели, ребята?

— Кого?

— Слонова, ну Слона!

— В зоопарке! — хохотнул старичок.

Но Иван Корнилович шуток не любил.

— Слушай, ты! Некогда. Давай найди мне его! Слона сюда, быстро!

— А вы кто, милиция?

— Вот-вот. Давай!

И старичок, бросив парней, послушно отправился за Слоновым.

Они не заставили себя ждать: Слонов, он же Слон, вышел из магазина с оттопыренным карманом, очень грузный, больше похожий на бегемота, чем на слона.

— Ку-ку, ребята, — сказал он, приблизившись.

— Садись-ка в коляску, — пригласил Иван Корнилович.

Но Слон прежде решил поздороваться как подобает.

— Здравствуй, командир! — приветствовал он Германа. — Здравствуй, Крокодилыч! — И пожал каждому руку.

— Садись, садись.

— Куда вы его? С бутылкой? — забеспокоился старичок.

— Отдай, — сказал Герман.

Слон нехотя опорожнил карман, отдал бутылку старичку.

— Что, ребята? — спросил он, послушно поместившись в коляске. — Куда везете?

— Повестку получил?

— В суд. На алименты.

— С тобой серьезно.

— Ну получил. Что? Так меня ж не возьмут. Я, ребята, дошел совсем. Видите, какой толстый.

— Ничего, похудеешь, — пообещал Иван Корнилович, направляя мотоцикл в сторону от шоссе, в переулок.

— Так я что, я готов! — вдруг согласился Слон. — Снаряд, подносчик! Есть! Замковой! Наводка тридцать три! Заряжающий! Готов!

— Хватит тебе.

— Огонь! — не унимался Слон, трясясь в коляске.

Озирались прохожие.

— Все, отставить, — сказал Герман, и Слон вдруг послушался и замолчал.

Свернули на тихую булыжную улочку с заборами, палисадниками по обе стороны. Въехали в открытые ворота, во двор, где уже стояли «Волга»-такси и «Москвич».

— За мной! — сказал Иван Корнилович и, спрыгнув с мотоцикла, направился по дорожке в глубь участка. За домом был гараж, оттуда доносились голоса.

— Лучше поздно, чем никогда! — сказал Третий парк. И вместе с Султаном поднялся навстречу вошедшим.

— Гера, я не хочу, чтоб ты уезжал, — говорила жена, собирая чемодан. — Славик совсем от рук отбился, даже не знаю, в лагерь его посылать — совсем разболтается. Мама твоя приезжает — что с ней делать? И у меня отпуск: брать — не брать? Мы же что-то намечали с тобой…

— Намечали, да, — хмуро отозвался Герман. — Ну куда рубашки-то? Зачем мне там рубашки?

— Дело твое, конечно, но можно было как-то отбиться, я не верю, что ничего нельзя сделать в этих случаях, ты просто не старался!

— Ну как же не старался?

— Вот так. Тебе нравится такая жизнь.

— Какая — такая? — вяло возражал Герман. — Ты плохо себе представляешь. Это ж не на гулянку. По сто километров в душных машинах, по песку, по грязи. Ничего себе отдых!

— Тогда я тебя не понимаю. Лев Сергеевич — один его звонок, что ж, ты ему уже не нужен, что ли?

— Нужен.

— Парад планет — тоже ведь не шутка.

— Конечно, — соглашался Герман. — Не надо столько, я же тебе твержу. Лучше платки положи, платков побольше. Трубка моя где?

— Не знаю, где твоя трубка.

— Что, опять Славик?

— Не знаю, я ее год не видела.

— Там мать этого оболтуса, Свиридова, деньги занесет, я с них не брал за шесть уроков…

Жена вдруг застыла над закрытым чемоданом:

— Слушай, если ты правду говоришь — за тебя просили и безрезультатно, то это значит… это очень плохо, Гера! Ты не думал об этом?

— Ну думал, и что?

— Ушлют вас куда-нибудь далеко. И вообще, мне это не нравится. А вдруг…

— Что?.. Да нет, успокойся.

Он весело обнял ее за плечи:

— Успокойся. Ничего не будет.

— Я тебя провожу.

— Зачем?

Это могло ему присниться в кресле у телевизора: залитый солнцем плац, солдатский строй, замерший по команде; сам он, Герман Иванович Костин, лейтенант Костин, подтянутый, бравый офицер, делает шаг к шеренге и, приставив ладонь к виску, громким чужим голосом произносит: «Здравствуйте, товарищи!» Но не приснилось — именно так все и произошло лишь сутки спустя. Именно так: Костин с каменным лицом поздоровался, щелкнул каблуками начищенных до блеска сапог, и через мгновение — побольше воздуха в легкие! — строй грянул вразнобой, но с энтузиазмом:

— Здравия желаем, товарищ лейтенант!

И ни ухмылок не было, ни разговорчиков, пока стояли в строю — все они стояли навытяжку, не совсем уже молодые люди, отцы семейств…

Все происходило по уставу, очень серьезно, а если они и подыгрывали слегка, то лишь в назидание новеньким, что затесались в их ряды.

— Не все приветствуют, не все, — отметил Иван Корнилович, он же Крокодилыч, он же сержант Пухов, присматриваясь к стоящему с отсутствующим видом бойцу в очках. — Еще раз!

— Здрав-жла, товарищ лейтенант! — дружно рявкнул строй.

— Вольно! — скомандовал Костин, придирчиво оглядывая подчиненных.

Заметил непорядок:

— Рядовой Слонов, подтянитесь. Гимнастерку застегните.

— Есть! — бодро отвечал Слон, ныне рядовой Слонов.

— И вы, товарищ! — обратился Костин к одному из новеньких. — Станьте как положено. Вольно не значит расхлябанно.

— Слушаюсь, — робко отвечал человек в очках.

Лейтенант Костин выдержал паузу и продолжал твердо:

— В ближайшие дни наш взвод примет участие в учениях в составе части. Быть готовыми, привести в порядок обмундирование, закрепленное за каждым оружие, инструмент, материальную часть… Вот пока все.

— Разрешите? — раздался голос из строя. — Тут со мной недоразумение. — Человек в водительском комбинезоне выступил вперед.

— Отставить! — скомандовал Костин. — Стать на место. Фамилия?

— Афонин.

— Сержант, научите товарища Афонина, как надо вести себя в строю. А сейчас слушаю вас, товарищ Афонин.

— Я говорю, тут недоразумение. Я приписан к другому роду войск, должен был проходить сборы по специальности… в хозяйстве подполковника Попова…

В строю засмеялись.

— Тут нет подполковника Попова, — сказал Костин. — Проходить сборы будете здесь. Можете написать рапорт…

— На чье имя?

— На мое. Лейтенанта Костина. Я ваш командир. Еще вопросы? Встаньте в строй!

Костин еще раз оглядел шеренгу и крикнул:

— Разойдись!

Посмотрел, как разбредаются. Скомандовал:

— Сержант, постройте подразделение!

Крокодилыч, он же сержант Пухов, не заставил себя долго ждать, крикнул зычно:

— Становись!

И когда все снова построились, Костин сказал:

— Солдаты по команде «разойдись» не плетутся, а быстро покидают место строя. Раз — и нету. Понятно?

— Так точно! — браво выкрикнули из шеренги, и это был Султан.

— Разойдись! — повторил Костин.

В штабе, склонившись над столом, над картой, Герман Костин, лейтенант, проходил подробное инструктирование:

— Ваш взвод будет включен на период учений в состав передового отряда. До Головинского массива следуете в общей колонне, — говорил майор, кадровый военный, самый старший из собравшихся здесь офицеров. — Далее, возглавив огневой расчет, начинаете скрытый отвлекающий маневр. Задача: форсировав речку Вору, углубиться в тыл «южных». Старайтесь избегать открытых мест, идите лесом…

— Ясно.

— Далее. Восемнадцатого в шесть ноль-ноль по прибытии к месту переправы противника вам предстоит, получив сигнал двумя ракетами, вывести орудие на прямую наводку и атаковать скопление танков. Вы должны сорвать наведение понтонов, отвлечь противника от направления нашего основного удара. Дальше в случае успеха отходите к деревне Гуськово… вот она, нашли? Оставайтесь там до особого указания. Вопросы?

— Нет вопросов.

— У меня к вам вопрос, лейтенант. — И майор весело посмотрел на Костина. — Вот мы тут спорили: это вы или не вы?

— В смысле?

— Были у нас два года назад?

— Так точно.

— Ну вот! А я что говорил? — почему-то обрадовался майор. — Ты ж с бородой был, правильно?

— Так точно.

— Физик или кто ты?

— Вроде этого.

— Все сходится, — обрадовался майор. — Только бороду потерял. А меня не помнишь?

— Помню, — сдержанно ответил Костин. — Разрешите быть свободным?

Майор помедлил, он ожидал другой реакции. Сказал холодно:

— Идите.

Артиллерийский тягач с противотанковой пушкой на прицепе выехал из леса. Впереди было поле — мертвое в ночи, неярко освещенное луной пространство.

Костин повернулся к водителю:

— В чем дело, Афонин? Была команда «стоп»?

Водитель молча тронул машину, вырулил на проселок.

— Погасите фары. Идем скрытно. И смелее, — подбодрил его Костин. — Будет поворот и спуск — двигатель заглушите, ясно?

— И как? Накатом, что ли?

— Накатом, Афонин. Еще вопросы?

Больше вопросов не было. Афонин молча, с сосредоточенным видом вел тягач. Дорога пошла под уклон. Что-то блеснуло вдалеке — внизу, изгибаясь, мерцала под луной речка.

— Ну, давайте, Афонин. Была не была! — сказал Костин. И тут же вцепился в руку водителя: — Вы что, с фарами идете?! Я сказал — отставить! Убрать свет! Идем скрытно!

Афонин выключил фары. И опять остановился.

— Ну? Что такое? — спросил Костин.

— Ничего такого. Дороги не видно.

Водитель невозмутимо молчал, откинувшись на сиденье. Он был молод, но не по годам серьезен и, видимо, знал себе цену. Лицо с правильными чертами, поджатые губы, длинные баки.

Костин тоже помолчал и произнес спокойно:

— Поезжайте, Афонин. Поезжайте тихонько. Ну? Прямо. Вниз.

— Нет. У меня люди в кузове, — отвечал водитель.

В ту же минуту вспыхнул прожектор, яркий нацеленный луч рассек мглу и пополз, ощупывая проселок.

— Приехали! — сказал Костин и, повернувшись к Афонину, прошептал, вернее, прошипел: — Как? Видно теперь? Видно или нет?

Медленно, но верно луч приближался, скользя по проселку навстречу, выхватывая из темноты придорожный кустарник. Оставались метры, секунды — и тут водитель принял решение: не дожидаясь команды, тронул тягач, осторожно съехал с дороги в низину. В следующее мгновение будто огненное облако проплыло над головой — и снова стало темно…

— Хорошо, Афонин! Теперь вперед.

Все тот же луч, ушедший было вверх по проселку, замер вдруг, а затем в долю секунды переместился на место их недавней стоянки. Та же торопливая рука двинула его вниз, мелькнуло зачехленное дуло пушки, но тягач резко вывернул и, сделав замысловатую петлю, ушел в сторону.

— Что, Афонин? У страха глаза велики? — смеялся Костин.

Водитель лишь неопределенно хмыкнул. В отличие от Костина он был совершенно спокоен.

— Таксист, кто?

— Почему таксист?

— Несговорчивый.

— Нет, не таксист, — сказал Афонин. — А вот насвистывать в машине ни к чему.

— Не понял? Кто свистит? — удивился Костин.

— Вы, кто! Всю дорогу.

— Гм. Интересно.

Подъехали к развилке. Костин достал карту. Включил карманный фонарик.

— Направо. Спускаемся к речке. Слушать команду и выполнять. Не останавливаться. Вы меня слышите?

— Так точно.

— Автобус водите, не иначе. Или трамвай. С остановками!

— Троллейбус.

— Какой маршрут?

— Шестой. Вокзал — обсерватория.

— А что за значок у вас, я видел?

— Депутатский.

— Вот как. Депутат?

— Да, райсовета.

— Власть!

Афонин с непроницаемым видом продолжал вести машину. Лейтенант молчал.

Остановились на рассвете. Впереди за деревьями просматривалась светлая гладь воды — была река, и по ней, по всему ее свинцовому зеркалу, как пулями, вздымаясь струйками, решетил дождь.

Костин вышел из кабины. Спустился на берег. Стоял, не замечая дождя.

— Вот тебе и ручей! — услышал он голос за спиной. Сержант Пухов, а за ним уже и Слонов с Султаном подошли к воде.

— Тут же ручей был, нет? — продолжал сержант. — Помнишь, как мы тут через него прыгали? Ну точно! Смотри, как вспухло…

— Дожди, — заметил меланхолически Султан.

Никто из них и не поежился и не сделал попытки укрыться — этот хлещущий дождь они, похоже, воспринимали как должное или вовсе не воспринимали.

— Так что делать будем? Пройдем? — спросил Пухов. — А где тут этот шофер? Давай его сюда!

Слон послушно отправился за Афониным. Сам сержант без слов стал раздеваться, сбросил сапоги, снял и свернул гимнастерку, в одних трусах ступил в воду. За ним, проделав то же самое, полез в воду Султан.

— Там неглубоко вроде, — сказал из воды сержант и поднял вверх руки. — А у тебя как?

— А у меня вот до шеи, — отозвался Султан.

Всю эту сцену наблюдали теперь и новенькие — Афонин со Спиркиным и пришедший с ними Слонов. Тот, впрочем, уже раздевался.

— Не надо, — сказал ему Костин.

— Ничего, за компанию. — Слонов грузно входил в воду.

Новенькие смотрели, не скрывая удивления.

— Ну как, водитель, — кричал из воды сержант. — Пройдем? Не утонем? Вот смотри глубину! Полезай!

Афонин молчал, выражая всем своим видом скептический интерес к происходящему.

Но уже раздевался и новенький — Спиркин. Начал с очков — спрятал их в карман, потом, стоя на одной ноге, чтобы не садиться на мокрую землю, стягивал с себя сапог, потом посмотрел в нерешительности на Костина — стянул и второй сапог. Но Костин сказал не глядя:

— Отставить. Не нужно.

И всем остальным:

— Все. Ясно. Идем в объезд.

И продолжали путь: Костин с Афониным в кабине, остальные в кузове, под брезентовым верхом, за ними — орудие. Из кузова слышались голоса, смех. Афонин невозмутимо вел машину. Костин смотрел на карту.

— Это вы что, служили вместе? — спросил вдруг Афонин.

— Служили, да.

— Я вижу, веселая компания.

— Вас что-нибудь не устраивает, Афонин?

— Да нет, чего же. Только в воду зря лезли, видно же невооруженным глазом — глубина там…

Костин повернулся, посмотрел, промолчал.

К ночи дождь прошел, открылось чистое ночное небо в звездах. Костин стоял, задрав голову, будто что-то искал на звездной карте небосвода, или ждал чего-то, или заметил нечто, ведомое ему одному. Рядом под плащ-палатками спали Пухов и Султан, темнела масса тягача с зачехленным орудием.

Костин двинулся в глубь леса. Сдавленный голос остановил его:

— Стой, кто идет?

— Свои. Карабин, — сказал Костин, отзываясь на отклик Слонова.

— Кустанай! Ты чего не спишь?

— Проверяю вашего брата, — сказал Костин.

— Пить хочется до смерти, — признался Слон. — Всю дорогу пью, пью, никак не утолю, с чего бы это?

— На, попей. Родниковая. — Костин протянул ему флягу. — Ну как, вытащим ее завтра на руках?

— Ты о чем? Пушку-то? А тягач?

— Шум от тягача.

— Ну вытащим, значит, — сказал Слон. — Куда денемся? Ты при часах? Сколько там?

— Три.

— Часы пропил, представляешь, — пожаловался Слон. — Что это?

Далеко в небе взметнулась ракета.

— Это не нам, — сказал Костин. — Ладно, стой. Скоро сменим…

…Другой часовой сидел на поляне при лунном свете на пеньке. Блестели очки — это был Спиркин. Костин подошел к нему, поднял с травы автомат.

— Это вы? — вяло произнес Спиркин. — Добрый вечер.

— Вот именно. Сейчас я вам пулю в лоб — и будет добрый вечер! — усмехнулся Костин. — Я же у вас оружие отобрал.

— Ну зачем уж так, — сказал мирно Спиркин. — Вы что курите?

— Трубку. — Костин стоял над ним. — А почему здесь? Где ваше место?

— Там, — Спиркин показал.

— Боитесь темноты?

— Боюсь, — признался Спиркин.

— Ну? И что мне с вами делать?

— Пулю в лоб.

— Вояка! — пробурчал Костин.

— Да.

— Работаете где?

— Горпроект… я архитектор. А мы с вами встречались, между прочим, — сообщил Спиркин, поднимаясь с пенька. — У Вали Тихоновой.

На Валю Тихонову Костин не отреагировал.

— Я действительно с темнотой… того, не в ладах. Это не трусость, это имеет свое название. Как боязнь высоты.

— Не знаю, не слышал.

— Герман Иванович!

— Товарищ лейтенант, — поправил Костин.

— Герман Иванович, — настоял на своем Спиркин. — Вот я наблюдаю за вами уже который день. Я понимаю. Условия, приближенные к боевым. Но зачем уж так приближать? Вы что, находите в этом удовольствие?

Костин молчал.

— А вы не думаете, — продолжал Спиркин, — что если бы вас сейчас увидели ваши знакомые или коллеги, они бы, наверное, удивились. Нет? Выглядите странно, вы уж поверьте…

— Мне это безразлично.

Спиркин смотрел с любопытством.

— Что, нравится воевать?

— Да. Нравится.

Костин протянул ему автомат, показал рукой:

— Туда, Спиркин. На место.

Спиркин нехотя двинулся в темноту.

Костин услышал за спиной громкий тяжелый вздох. Обернулся, увидел сержанта Пухова в лунном свете.

— Что, Пухов?

— Так… Все думаю — вдруг Родина-мать позовет? — сказал сержант. — Вдруг какая заварушка, всех нас, допустим, в ружье, поголовно! Между нами, я не исключаю. Так ты на него посмотри, вот на этого… — Иван Корнилович кивнул вслед Спиркину. — Защитник, елки-палки! Солдат отечества! А ведь это наша пятая колонна — посмотри, сколько их таких развелось!..

Как бы в подтверждение слов сержанта Спиркин споткнулся в темноте, затрещал сучьями.

— Вот! — начал было Пухов, но вдруг замолчал, замер: донесся мерный нарастающий гул мощных моторов. Выбежали на опушку заспанные Афонин с Султаном, за ними Слон: Гул нарастал, танки были рядом.

— Ложись! — скомандовал Костин, и они упали на траву.

Два танка с грохотом прошли мимо, полоснув светом кустарник. А они все лежали на опушке, замерев, слыша уже не грохот, а еле различимый шум шагов. Шаги приближались… И вот затрещал кустарник, в бледном свете возникли фигуры с автоматами наперевес…

И тут Слон, вскочив, прыгнул и повис на плечах замыкающего. Оба повалились на траву. Султан тоже было вскочил, готовый броситься врукопашную, но тут услышал смех…

— Свои! — сказал с облегчением Пухов.

Через мгновение все встали с травы, перемешались с вышедшей на опушку группой.

Ранним утром они вытолкнули пушку из леса, покатили к пригорку. Катили под уклон бесшумно и быстро, стремясь разогнаться перед пригорком, но, лишь начался подъем, пушка встала, и они, рыча от напряжения, толкали ее рывками, пока не выдохлись.

Сели на траву. Сидели, ослепленные утренним солнцем, нестерпимо ярким после долгого лесного сумрака, потом разом поднялись и, решительно поплевав на ладони, снова взялись, подналегли… Подналегли и сдвинули пушку, отвоевав у пригорка еще метр-другой, и еще метров пять оставалось, но эти крутые метры — они сейчас поняли ясно — им было не одолеть. И Султан со Слоном опять опустились на траву, а Крокодилыч, присев на станину, снял сапог, начал перематывать портянку. А Спиркин все стоял, глядя на Костина: капитуляция?! Спиркин смотрел на Костина, а Герман Костин, задрав голову, смотрел в небо, где вспыхнули одна за другой две сигнальные ракеты. И он скомандовал:

— Встать! Пушку на прямую наводку! Взялись!

И они встали и взялись, потому что при отсутствии выхода выход был один-единственный: толкать! Толкать на этот проклятый стратегический пригорок. Но встали не все, Султан по-прежнему лежал, не сидел уже — лежал! — на траве, прикрыв глаза.

Костин подошел к нему, слегка надавил сапогом на локоть.

— Ты сейчас встанешь, — сказал он.

— Не могу, — отозвался Султан.

— Можешь!

— Да не могу, слушай! — совсем мирно сказал Султан и приподнялся на локте. — Честное слово. Ну зачем тебе это, Гера? Ты уже чересчур. Ну вкатим не вкатим, какая, к черту, разница. Мучить себя и других…

Он не договорил. В следующее мгновение донесся издалека грозный гул, и Спиркин произнес звонким взволнованным голосом:

— Танки!

И без него было ясно, что танки, гул нарастал, и силы, неподвластные воле, ни чужой, командирской, ни своей, вдруг сейчас удвоились: они закатили орудие на пригорок; тут же подъехал «газик», вышли офицеры-посредники с повязками на рукавах, солдат с рацией. И вот на противоположный берег выползли из леса танки, плавающие БТРы и автомашины с понтонами для наведения моста. Головной танк, уверенно ведя колонну, устремился вниз, к реке. Костин скомандовал, пушка ударила по танку, тот замер у самой воды. Пушка стреляла холостыми, но стреляла, издавая орудийные звуки. И, как в настоящем бою, лейтенант командовал, бойцы расчета, подносчик, заряжающий, замковой, наводчик, делали каждый свое дело — секунда за секундой. Пушка стреляла, и танки спешно разворачивались, стремясь уйти с открытого склона в лес, но застывали беспомощно на берегу, повинуясь команде посредника. Уже две боевые машины, так и не успев вступить в бой, стояли на склоне, пораженные невидимой артиллерией. Третий танк успел повернуть башню, они увидели наведенное на них дуло… Пушка и танк выстрелили одновременно. «Седьмой» уничтожен!» — крикнул посредник. И тогда, хмелея от этой удачи, они снова зарядили пушку, готовые бить и бить по цели, но уже не было цели — колонна гудела вдалеке, уходя в глубь леса после неудачной переправы. А здесь, на берегу, из люков «подбитых» машин вылезали танкисты и, снимая шлемы, щурясь на солнце, становились в кружок, закуривали…

И тогда они стали стрелять, добивать танкистов из автоматов.

Танкисты повернули головы, один театрально повалился на траву, другой лишь отмахнулся устало, остальные смотрели, удивляясь все больше: шестеро чумазых солдат в потемневших от пота гимнастерках, оглушительно паля, расстреливали их долго и всерьез.

Танкисты дружно засмеялись. Потом им надоело:

— Эй, там! С ума, что ль, сошли?

А потом у них лопнуло терпение:

— Кончай, ребята! Сейчас поднимемся, накостыляем!

Неизвестно, чем бы все закончилось. Танкисты (их было вдвое больше), поднявшись на пригорок, могли легко унять неистовую шестерку, но тут к опушке подошла группа офицеров, среди них генерал в полевой форме.

Артиллеристы вытянулись по стойке «смирно».

— Второй огневой расчет третьей батареи семнадцатого артполка! — отчеканил Костин.

Знакомый майор из штаба управления стал докладывать:

— После скрытого марш-броска, выполняя задание, в расчетное время вышли к месту переправы, сорвали наведение понтонного моста…

Генерал кивнул. Он долго, с видимым удовольствием обозревал пейзаж недавнего боя.

Капитан-посредник угадал его настроение:

— Три танка из одного ствола! Молодцы!

— Называется, штатские тряхнули стариной, — сказал генерал. — В общем, мы мирные люди, но наш бронепоезд, так или нет?

— Так точно, товарищ генерал! — отвечал за всех Крокодилыч.

— И еще тра-та-та! — усмехнулся генерал. — Танков, что ли, мало? Бей все живое?

— Так точно, все живое! — с готовностью подтвердил Крокодилыч, и офицеры засмеялись.

— Фамилия?

— Пухов. Сержант Пухов.

— Этого хоть сейчас на передовую! — сказал капитан.

— Так я не против, — отвечал Пухов.

— Что ж, товарищи… Хоть и посмертно, примите благодарность командования! — заключил генерал. — Возвращайтесь в лагерь. И все! И по домам! Спасибо за службу!

— Служим Советскому Союзу! — отозвались все шестеро и остались стоять у пушки, глядя вслед офицерам.

— А почему «посмертно»? — спросил Спиркин. — Как это понимать?

— А так понимать, мой дорогой, что нас уже нет на свете, — сказал Султан. — Все, ребята! Война окончена… — И, стянув сапоги, Султан улегся на травку.

Костин молчал, все смотрел вслед уходящим офицерам. Потом поспешил за ними.

— Разрешите обратиться? Я не понял. Посмертная благодарность — это что, в каком смысле?

— По условиям «игры» после отхода «противника» от берега по вашим позициям был нанесен ракетный удар, — сказал равнодушно капитан.

— Откуда вдруг ракета?

— Оттуда, лейтенант. Оттуда. Там ракетная установка. Ну что? — Капитан поглядел на Костина. — Задание выполнено, чего вы?

— Подождите, — проговорил Костин.

— Чего ждать? — удивился капитан. — Вас нет. Не видно и не слышно. Вы пали смертью храбрых!

— Но наше задание…

Капитан рассердился:

— Отставить, лейтенант! Не пререкаться. Отойдите, вы мешаете!

Костин отошел. Он оказался теперь перед знакомым майором.

— Но наше задание… — снова заговорил он. — Было задание: встать в оцепление в Гуськово!

— Куда? Где? — Майор старательно вычерчивал на планшете.

— В Гуськово.

— В другой раз в Гуськово. Домой, домой, лейтенант. Все. Спасибо!

И поскольку Костин молчал, майор, как ни занят был, напомнил:

— Отвечайте как положено!

— Служу Советскому Союзу! — сказал, приставив ладонь к виску, Костин.

Они спустились с пригорка на берег, разделись и, оставшись все как один в длинных казенных трусах, с криками бросились в воду.

Танкисты уже давно плескались в реке. Вынырнув поблизости, один из них поинтересовался:

— Чего, ребята, вроде вас тоже того, а?

— Тоже, тоже.

— Всех, что ли?

— Всех наповал!

Танкист очень обрадовался, закричал:

— Нашего полку прибыло! Еще шесть покойников!

— Ура! — отозвались танкисты. Еще двое подплыли, свои и чужие перемешались.

— Закурить у кого найдется?

— На берегу вон, сплавай.

— Есть кто с резинового завода?

— Никого.

— Может, с арматурного есть?

— Крокодилыч! Плыви сюда!

— Пухов, ты, что ли? А чего это ты вдруг Крокодилыч?

— А ты, парень, не из третьего магазина? Мясник?

— Был мясником, был.

— А теперь?

— Теперь дух!

— Это мы на том свете! — провозгласил танкист, проплывая к своему берегу с сигаретой в зубах.

Путь домой начинался с привокзальной площади, с ожидания на скамейке. Сидели все шестеро, вернее, пятеро — Крокодилыч отправился на станцию за билетами. Пятеро, уже в штатском, томясь, взирали на площадь, где в пыли и скуке то ли шла, то ли стояла на месте жизнь захолустного городка.

Появился Крокодилыч с сообщением:

— Все, ребята. Сутки сидим. Сегодня уже ушел, завтрашний будет завтра.

— Ну и ну, — вяло отреагировал кто-то из компании.

Время тянулось — тоскливая пауза между концом и началом: то кончилось, это не наступило, и так на целые сутки.

— Что-то рано отвоевались, — заметил Султан. — Это капитан, черт бы его побрал. Откуда там у него ракетная установка? И почему мы не знали? Укрылись бы как-нибудь…

— От нее не укроешься, — сказал Афонин.

— Так что же, выходит, они заранее знали? И нас как бы в жертву, что ли? — невесело усмехнулся Спиркин. — Да-а… Хорошо, ракета не настоящая!

— А хоть бы и настоящая, — пробурчал Слон.

— Не понял тебя, прости.

— Говорю, настоящая б в самый раз!

— Это ты не прав, — сказал Афонин.

— Раз — и нету! А чего терять-то?

— Жизнь, чудак, — удивился Султан. — Жизнь, понял?

— Это когда жизнь малина, — гнул свое Слон.

Вмешался Спиркин:

— Странный пошел разговор! Что ты выдумал? Какая еще ракета, ну ее к черту!

— Жизнь! — продолжал Султан, глядя с неодобрением на Слона. — Это не по подворотням с ханыгами… Ты же вот живешь скоро сорок лет, а не знаешь, что такое жизнь!

— Знаю, — ухмыльнулся в ответ Слон. — Гарем в мясном отделе.

— Ему положено, — заметил Крокодилыч. — Как-никак Султан!

— Да ну, бабы, — усмехнулся Султан. — Пять минут удовольствия… Я не о том!

— А теперь ты не прав, — сказал Афонин.

— Какая, к черту, ракета! — не унимался Спиркин. — Мне погибать нельзя. У меня первая семья, вторая… У меня здесь и там дети!

— У меня теща, — заявил Афонин.

— А у меня… Не знаю, что у меня… — Крокодилыч задумался.

— Мотоцикл с коляской, — съязвил Султан.

— Нет! У меня Гуськово.

— Что-то я не понял, — сказал Афонин.

— И не поймешь. Гуськово! — повторил Крокодилыч.

— Опять Гуськово! — пожал плечами Спиркин. — Где оно? Гуськово, Гуськово! Все уши прожужжали…

— Накрылось, — отозвался Султан. — Я как чувствовал, верите — нет? Сразу не заладилось, с самого начала все не так…

Кто-то хмыкнул, кто-то промолчал. Опять тянулось время.

Слон засмеялся:

— Ребята, чего вы затосковали? На семь дней раньше срока. Плохо, что ли, вам? Можете на работу не ходить. А можете и домой в случае чего, если есть, где приземлиться. Чего? Или наоборот — как снег на голову: ах ты моя милашка, что ж ты тут без меня делаешь!

Снова помолчали.

— А вон кинотеатр, видите? — сказал вдруг Спиркин. — Мой, между прочим. Мой проект.

Кинотеатр нельзя было не увидеть: бетонно-стеклянный куб среди старых домов.

— О! Красота! — оценил Султан. — А как там в проекте насчет пива? Отдельные зрители желают, допустим, утолить жажду?

Они дружно двинулись через площадь к сияющему в пыли кубу.

Пива в кинотеатре не было, на стойке буфета красовалась табличка «закрыто». Зато начинался сеанс: кучка зрителей из фойе втекала в двери зала, и расторопный Крокодилыч, уже с билетами, звал за собой товарищей.

Лишь только зажегся экран, всю компанию коллективно потянуло в сон. Первым заклевал носом Слон, потом всхрапнул, вызвав смех соседей, Султан, и вскоре все шестеро, разом придавленные тяжкой усталостью, спали без задних ног, склонив головы друг другу на плечи.

Ночью их разбудила привычная команда, знакомый резкий голос, повелевавший встать немедленно и строиться. Костин открыл глаза. Все по-прежнему спали на своих койках в многоместном помещении Дома колхозника. После короткого затишья голос гаркнул с новой силой: «Подъем!», и Спиркин с Султаном по команде вскочили с коек. Сел в постели Слон. Вскочив, начал натягивать брюки и единственный колхозник в их сонном царстве, худой сутулый дед. Не вскочил тот, кто командовал. Крокодилыч спал. «Становись!» — пробормотал он во сне напоследок и мирно засопел, повернувшись на другой бок. Спиркин засмеялся, Султан со Слоном чертыхнулись, а проворный дед, не забывший службу, молча и невозмутимо стал снимать брюки.

…Прошла ночь, светало. Крокодилыч пошевелился на койке, протянул руку за часами.

То, что он делал дальше, было похоже на заговор. Он осторожно растолкал Костина, затем Слонова, затем Султана. Только двое новеньких — Афонин и Спиркин — продолжали спать. Крокодилыч и его друзья в темноте, не зажигая света, одевались, собирали вещи. Двое новеньких спали, только Афонин заворочался во сне, и тогда эти четверо замерли. Это и впрямь был заговор: четверо решили уйти скрытно, оставив двоих спать на койках. По одному, на цыпочках, обмениваясь знаками, они выходили из комнаты. Крокодилыч осторожно прикрыл за собой дверь.

— Ну вот, слава богу, — сказал он уже на улице.

И четверо двинулись через площадь к автобусной станции.

В автобусе досыпали. Султан сонно смотрел в окно. Там тянулась незнакомая местность — лес, поля, деревни.

— Куда ты нас тащишь? — сказал он соседу, Крокодилычу. — Я так и не понял. Мне домой надо, чудак-человек, у меня работа.

— Как — куда? — отвечал Крокодилыч. — Был же приказ: в Гуськово, в оцепление.

— Так что, продолжаем? — обрадовался Слон.

Обернулся к Герману. И тот кивнул утвердительно.

Все четверо улыбались. А Султан сказал:

— Я не против!

И приехали в такой же маленький городок, к такому же автовокзалу. И бетонно-стеклянный куб кинотеатра так же царил на площади.

А на скамейке, встречая автобус, сидели Афонин и Спиркин.

— Что за сон! — сказал Султан. — Мы что, обратно приехали?

— Давно не виделись, — пробурчал Крокодилыч.

— Вы откуда, братцы? — спросил добродушно Слон. — Ну здравствуйте. — И полез обниматься.

Обнимались долго. Пришлось обниматься каждому с каждым, чтоб не было обид. Дважды стискивали Костина свалившиеся с неба однополчане, а в третий раз его без повода обнял Слон, обнял от избытка чувств.

— Видите, как плохо бросать товарищей, — сказал погодя Спиркин. — Пришлось обгонять вас на попутной… Вы вообще-то куда?

Костин не отвечал, и Спиркин продолжал с обидой:

— Если уж решили от нас избавиться, пожалуйста, мы можем путешествовать отдельно.

Костин похлопал его по плечу. Вопрос был решен.

— Мы подумали: черт с ним, когда еще в жизни будет! — снова заговорил Спиркин. — Никто не знает, где ты, не ждет, не ищет!

И шестеро мужчин несколько помятого вида, с нехитрыми вещичками в руках и за плечами бодро двинулись по улицам незнакомого городка.

— А теперь вопрос на засыпку, — сказал, остановившись, Султан. — Что это такое? Смотрите туда!

— Куда?

Султан показал куда. Никуда, просто на улицу. И они увидели эту улицу, прохожих, автобус, милиционера. Все было так, как всюду, и все было не так. По улице шли женщины: подруга с подругой, и еще одна подруга с подругой, и бабушка с внучкой, и две школьницы переходили улицу, модная девушка вышла из парикмахерской, и за рулем самосвала сидела женщина в платке, и женщина-милиционер стояла с жезлом на перекрестке.

— Что за город, ребята? — удивился Султан.

— Смотри сюда! — взял его за локоть Афонин.

Перед ними была Доска почета — щит с фотографиями. И оттуда смотрели опять одни женщины.

— Чур, это моя! — сказал Султан.

— Которая?

— Вон, с челкой.

— Ну и вкус.

— Вкус у меня, ребята, правильный. А твоя — вон, толстая.

— А что, ничего!

— Подождите, вот эту я себе беру!

Так они развлекались, пьянея от праздности и свободы, пока Крокодилыч не вскричал радостно:

— Вон мужик, смотрите!

— Где мужик, где?

— Эй, малый, иди сюда!

Мужчина, хоть и неказистый, но важный, подошел не спеша и, прикурив первым делом, встал, сунув руки в брюки, которые, сразу видно, носил здесь по праву.

— Ну? Что за шум, а драки нету? — спросил он по-свойски.

— Тебя увидели. Ты здесь один, что ли?

— Один к десяти.

— Хорошо устроился. А что же за город такой? Текстильная промышленность?

— Она, — сказал мужчина.

— Как же ты управляешься, малый?

— Оставайтесь. Научу.

— Николай! Долго я буду, нет? — раздался женский голос, и единственный представитель мужского пола сразу поспешил навстречу жене. Она стояла с сумкой у магазина.

…На почте тоже были одни женщины. Здесь оживился Спиркин:

— Здравствуйте. Можно от вас телеграмму отправить? Срочную!

— Здравствуйте. Можно.

— А позвонить по междугородной?

— Ждать придется.

— Тогда телеграмму.

— Постой, — остановил Спиркина Слон. — Какая телеграмма, ты что?

— Нужно, ребята. Просто — жив-здоров.

— Во-первых, ты не жив, а тем более не здоров, — сказал Султан. — Тебя ракетой накрыло. Все-все, пошли, никаких телеграмм.

Женщины на почте с удивлением слушали странный разговор.

…А потом были женщины в столовой, где приземлились проголодавшиеся друзья. Подносы с обилием блюд красноречиво говорили об их аппетитах. Группа девушек, обедавших за соседним столиком, с любопытством следила, как они поглощают борщи и бифштексы.

— Что, девушки? Соединимся? — предложил Султан и, не дожидаясь приглашения, двинул столик к столику девушек.

Афонин задержался у прилавка буфета. Его окликнули:

— Василий Сергеевич, ты что там? Вина не будет, мы вина не пьем!

— Вот так, девушки, — продолжал Султан. — Видели непьющих мужчин? Вот это мы. А вы работаете в магазине, в промтоварном. Тут, напротив. С двух до трех перерыв. Правильно?

— Нет, неправильно, — отозвалась одна из девушек. — Сегодня выходной, воскресенье.

— Как? Воскресенье? А я и забыл! Что же, и милиция не работает?

— А вам уже в милицию?

— Прописаться, — отвечал Султан. — Ну так что — воскресенье, какие планы? Кино, танцы?

— А что?

— Да вот хотим провести досуг. Мы люди военные, не смотрите, что в штатском, это у нас такое задание, и к тому же нас ракетой накрыло, так что нас вроде как и нет!..

…В парке, на танцплощадке, играла во всю мощь радиола, топтались парочки. Друзья были здесь в обществе девушек из столовой, новых своих знакомых. Девушек было пять, их — шесть. Спиркин, которому не досталось партнерши, сидел на лавочке среди немногочисленных зрителей.

Танцевал Султан.

— Да никак меня не звать. Дух. Я тебе правду говорю. Мы с того света. Духи.

Девушка смеялась:

— Потише, дух! Руку убери!

Вел свою партнершу, смешно притопывая, Слон — Слонов.

— Слушай, ты симпатичная. Сколько тебе лет? Только не говори «все мои», я это каждый раз слышу. Сколько?

— Двадцать шесть.

— Разведенная?

— Да.

— Муж выпивал?

— Откуда вы знаете?

— Да я сам такой. Жена от меня ушла. Нашла трезвого. Он ей покажет.

— Танцуете странно.

— Да я в жизни не танцевал.

— А бросить пить?

— А я завязал. Месяц уже ни капли. Ничего не зашивал, так — сила воли. Слушай, выходи за меня.

— Сейчас!

— У, какая ты грубая.

— А вам нежные нужны?

— Нежные, да.

Спиркин на лавочке выяснял у соседей:

— А это где, Гуськово? Там что?

— Деревня, что.

— Далеко отсюда?

— На чем ехать.

— А на чем едут?

— На катере. Вниз по реке…

Приятель Спиркина Афонин, обычно медлительный, на этот раз оживился, ведя свою партнершу.

— Вы здорово танцуете, — смеялась девушка.

— Учился.

— Где же это вас учили?

— В Доме культуры, в кружке. Всю молодость, можно сказать, протанцевал. Призы имел.

— Во как!

— Гляди. Сейчас больше топчутся. А надо поворачиваться, поворачиваться! — Он продемонстрировал, как надо поворачиваться, и снова притянул к себе девушку, твердо перехватив ее за талию. — Пошли. Научу!

— Куда идти-то?

— Ну что, не найдем места?

— Ишь, быстрый какой. Танцор!

— А что тянуть?

Танцевал с девушкой Герман.

— А вы что такой неразговорчивый?

— Тебе разговорчивые нравятся? Сейчас тогда мы моего друга позовем. — Герман указал на Спиркина.

— Не надо. Он мне не нравится.

— А я?

— Вы нравитесь.

— Что же тебе нравится во мне?

Герман впервые посмотрел на девушку: что там она щебечет, улыбаясь дерзко? Прямо в глаза посмотрел, заглянул за улыбку…

— Ты мне тоже нравишься, — сказал он. — Ты очень хорошая. Тебе никто не говорил?

— Нет.

— Ну вот я первый. Ты красивая. Очень красивая. — Он быстрым движением убрал волосы у нее со лба. — Вот так. Так лучше! Знаешь, я бы даже женился на тебе… Но вы же такой народ — через два года куда все девается! Крикливая, жадная…

— Я не буду крикливой, — сказала девушка.

— Честное слово?

— Да.

— Это меняет дело. Придется подумать.

— Вот именно, — усмехнулась девушка.

— Ах, это? — догадался Герман. И снял с пальца кольцо.

— Да вы что!

Но он, недолго думая, уже надел ей это кольцо. И продолжал танцевать как ни в чем не бывало.

В тот же вечер с теми же девушками купались в реке. Заполнили узкий песчаный пляж, огласили его криками, визгом, смехом. Герман входил в воду, держа за руку партнершу по танцам. Султан и Крокодилыч уже барахтались в реке с девушками, а предприимчивый Афонин вел свою подругу подальше от всех, когда вдруг на другом берегу, на темнеющей вдали полоске суши, загорелся костер — сначала маленьким огоньком, потом все ярче.

Это был знак, его ждали. Герман, оставив девушку, крикнул:

— Поплыли!

Не было Афонина.

— А где этот наш… водитель? — спохватился Крокодилыч. — Афонин! Василий, как тебя там! Василий Сергеевич!

— Василий Сергеевич! — позвал Спиркин и засвистел в два пальца. — Вася!

— Ну чего? — нехотя отозвался из кустов Афонин. — Где вы там?

Все были уже в воде, вся компания, и Афонин, чертыхаясь, тоже вошел в реку. Подруга его, как и все остальные подруги, смотрела растерянно вслед плывущим, ничего не понимая. Только одна из девушек плыла за мужчинами — дальше, дальше, не отставая.

— Подожди! — звала она, изо всех сил работая руками.

И догнала Германа.

— Ну что, моя хорошая? — спросил он.

— Я с тобой!

— Куда ты со мной, зачем? Там нет ничего. Плыви домой.

Но девушка упрямо не хотела возвращаться.

— Давай плыви назад, — повторил Герман.

— Вот я сейчас утону из-за тебя!

— Не утонешь.

Он больше не оборачивался, плыл все быстрее, и она наконец отстала, а впереди все ярче горел костер, и видны были головы плывущих, уже приближающихся к берегу друзей.

А на берегу у костра ждал Слон. Это был его костер. Он стоял и махал рукой, встречая товарищей, звал их к костру, словом, вел себя как гостеприимный хозяин.

— Тьфу, черт, как я доплыл, вы не знаете? — говорил, выбираясь на сушу, Спиркин. — Я же плавать-то, в общем, не умею.

— Что вы затеяли? — мрачно спрашивал Афонин. — А где вещи, вещи наши куда девали? Что за фокусы? Вы толком объясните…

— Здесь, здесь твои шмутки, не плачь! — Слон показал на лодку, стоящую у берега. В лодке сидел старик.

Стали одеваться. Крокодилыч шарил в лодке, что-то ища.

— Туфель, туфель второй. Есть, погоди-ка! А носки?

— Ключи выпали из кармана, вот номер. Как я домой попаду? — говорил Султан.

— И у меня ключи, — сказал, проверив карманы, Афонин. — И деньги, между прочим. А нет, деньги целы, пардон. Майки нету, вот что!

— Ну что, разобрались? — спросил дед-лодочник. — Все, бывайте.

Он уже отчалил, когда Крокодилыч спросил Слона:

— А дальше-то как? Отсюда?

— Не знаю. Мы с ним не договаривались.

— Погоди, а это что, остров или как?

— А черт его знает, — сказал Слон.

— Ты в уме или нет? — засмеялся Крокодилыч. — Что ж ты его отпустил-то?

— Ну вот, приехали, — сказал Афонин. — Да вы что, братцы? Я вообще не понимаю эту вашу затею. Герман Иванович!

— Что?

— Это твоя выдумка? Тогда объясни. Меня, можно сказать, от женщины оторвали.

— Я тоже, кстати, не понял. Что нам здесь делать? — сказал Спиркин.

— Как — что? Вот костер, сейчас сушиться будем, поедим, — сказал с усмешкой Герман.

— А женщин будешь иметь дома, — добавил Султан. — И все остальное. Бабы, ключи, деньги — это все там, понял? Такой уговор. Кому не нравится, плыви обратно… Ну как там насчет еды-то?

— Все будет, все будет, — пообещал радушно Слон. — Давай, ребята, располагайся.

По реке, весь в огнях, проплыл теплоход. Волной донеслась музыка.

— Представляете, доплыл! — вдруг опять восхищенно заговорил Спиркин. — Ну ей же богу, плавать не умею, вот не поверите! И не утонул, ничего!

— Молодец, молодец, — сказал Крокодилыч.

— А как же мы все-таки обратно? — не унимался Спиркин. — Надо узнать, остров это или нет.

— А зачем тебе?

— Ну а тогда — на чем?

— На доске, — отвечал Крокодилыч. — Сиди спокойно и не задавай, главное, вопросов. У нас насчет этого тоже уговор.

— Я смотрю, крепко вы тут договорились, — заметил Афонин.

Молчали. Ели из консервных банок, запивали из одной кружки по очереди.

— Нет, ребята, а это правда здорово! — опять не выдержал Спиркин. — Я ведь, честно говоря, даже не знаю, кто вы, и не хочу знать… Ты, может, меня обвешиваешь там в магазине. А ты, чего доброго, пиджак с меня снимешь на темной аллее…

— Кто, я? — спросил Слон.

— Не важно. Но вы как друзья. В самом деле. У меня правда таких еще не было!

— Ну и зря, — сказал Султан. — Дружить — это, брат, тоже надо стараться. Вот у меня, скажем, друзей хватает. Что-что, а друзей… День рождения — полная квартира, сажать некуда…

— Все торгаши? — спросил Афонин.

— Не только. Торгаши тоже люди, — сказал нравоучительно Султан. — А еще, между прочим, врачи. У меня врачи друзья. Профессор один по ухо-горло-носу. Невропатолог-доцент, жена в филармонии…

— Ты им мясо? Вырезку? — спросил Афонин.

— Я им — дружбу!

— Но и мясо тоже, верно? Ох, не люблю я вашего брата! — заметил Афонин. — Заграбастали все на свете. Эти ваши ухо-горло-носы! Очереди отчего? Оттого, что все без очереди — такие, как вы! Кормите-лечите друг друга!

— Откуда столько завистливых людей? — отвечал беззлобно Султан. — Вот у меня жена такая. Сейчас вернемся — спросит: как, мол, провели время? Надо отвечать: плохо. Тогда пожалеет. Тогда она хорошая. А скажешь «хорошо» — лопаться будет от зависти…

— А у меня умер друг, ребята, — сообщил Слон. — От водки умер, верите — нет. Пил, пил и бросил. И все — умер. Похоронили этой весной.

— Теряем друзей, это ты правильно сказал, — включился Крокодилыч. — Вот у меня еще в армии был дружок, можно сказать, самый близкий. Вместе на заводе начинали. Потом я женился, он женился, у него ребенок, у меня двое, все уже не то. Одна жена другой не понравилась, не так приняла, видишь ли, ну и пошло все вкривь да вкось, уже не выправить…

— А я свою боюсь, — вдруг признался Афонин. — Вот с места мне не встать. Боюсь, да и все. И не то что она там пишет куда-то или в партком — ничего этого нет, ведет себя нормально. Настроением действует. Знаете как? Вот молчит, а ты уже нервничаешь. Что-то ей, значит, не так, чем-то не угодил, начинаешь думать! Вот так молчанием и скрутила, надо же…

— Тебя скрутишь, — усомнился Султан.

— Нет, моя-то как раз разговорчивая, — заявил Крокодилыч. — Как откроет рот…

— Ну, твоя! — сказал Слон. Очевидно, жену Крокодилыча знали.

Посмеялись дружно.

— Слушайте! — сказал опять с воодушевлением Спиркин. — Что ж мы, так вот и расстанемся в конце концов? Даже жалко, ей-богу! Давайте хоть изредка встречаться!

— А зачем? — удивился Крокодилыч. — Что нам встречаться? Вот мы с ними за два года — ни разу. А что у нас общего-то? Это мы здесь вместе, в куче, вон идем неизвестно куда, да и то в последний раз!

— Почему в последний?

— А потому, что больше на сборы не возьмут. Старые мы. Так что вряд ли увидимся. Разве что где-нибудь случайно.

— Почему ж это? Крокодилыч!

— Иван Корнилыч меня зовут. Спать, что ли? Костер оставляем? Продукты — где они? Пиджак чей, уберите, — уже распоряжался Крокодилыч.

Затихли.

И возник теплоход — гирлянды огней, музыка, уже совсем близко, так, что видны были силуэты людей на палубах, слышны голоса, чей-то смех. И все это проплыло, жизнь напомнила о себе и скрылась, стало опять темно и тихо, трещал костер…

Рано утром на необитаемом острове оказался человек с лодкой. Его обнаружили в зарослях камыша — увидели сначала майку с иностранной надписью и наконец всю фигуру — человек стоял в лодке и сматывал спиннинг.

— Алло! — позвали его. — Привет!

Человек обернулся, на лице его выразились удивление и испуг, но незнакомцы, несмотря на свой странный вид, не обнаруживали никаких агрессивных намерений. Он отозвался вежливо:

— Привет! — И продолжал на них смотреть.

— Палатка там чья, ваша?

— Моя.

— А лодка?

— Тоже моя.

— Не продадите?

— Что?

— Лодку.

— А что, есть покупатель? — Незнакомец был, видно, не лишен юмора.

— Я, — сказал Султан, ведший эти переговоры, и для ясности вытащил пачку денег.

— Ого, — отреагировал человек. — Я бы с удовольствием, но лодка казенная, с турбазы.

— Понятно. А вы кто? Физик?

— Почему именно физик?

— Похожи.

— Нет, не физик. Химик.

— Что, серьезно? Химик? Это где же ты химичишь? На автобазе? В магазине?

— Почему — в магазине?

— Ну а где?

— Я действительно химик. Химик-органик, кандидат наук, — заверил незнакомец. — У меня отпуск.

— Ну вот что, товарищ кандидат, мы люди военные, правда, без формы, но у нас задание. Спецзадание стратегической важности. Нам нужно выбраться с этого проклятого острова. Что будем делать?

— Не знаю, — сказал Химик.

— Возьмем тебя в плен, что ли? Вместе с лодкой? Как, товарищ лейтенант? Или давай добровольно. Как тебе лучше?

Теперь они представляли забавное зрелище: Химик сидел на веслах, Герман с Султаном на корме, остальные кто где, в том числе и за бортом — плыли, держась за корму. Лодка, осевшая почти до краев, шла медленно, временами зачерпывала воду, но шла. Пассажиры подбадривали Химика:

— Давай, Слава, еще немного. Может, сменить?

— Да уж сидите, не двигайтесь, — говорил Слава и греб. — Куда-то вы меня тащите, потом не выберешься.

— А чего тебе выбираться? Ты теперь с нами. И не надо никуда выбираться. Зачем? Разве плохо? — разглагольствовал Султан. — Как, товарищ лейтенант, примем его? Только у нас, учти, устав. Довольно строго. Слово командира — закон. Кто ты там есть — кандидат наук или кто, сейчас не имеет значения. Все это — там. Хитрый ты там, или жадный, или перед начальством тянешься, или у бабы под каблуком… Здесь ты — другой человек. Один за всех, все за одного, понял?

— Сам умри, а товарища выручай! — догадался Химик.

— Ребята, он мне нравится! — заключил Султан. — Все, мы его берем. Мы тебя берем! Как, товарищ лейтенант?

Так их стало семеро.

Теперь, достигнув дощатого причала и привязав лодку, они поднимались в гору.

Начинался парк. Культурный, ухоженный парк, принадлежавший, по-видимому, какому-то санаторию: стройные деревья, газоны, вдали — беседка из белого камня.

И уже встречались люди — старик в шляпе и женщина, сидевшая на скамейке, и еще две женщины, посторонившиеся, уступая дорогу компании. Все они, как и те, кто встречались позднее, были в годах, старики; похоже, в этом странном парке совсем не было людей иного возраста. Старики здоровались, пришельцы отвечали им и продолжали путь, провожаемые взглядами.

И вот показалось из-за деревьев белое здание с колоннами; здесь также стояли и прогуливались старые люди. Одна из женщин почему-то особенно пристально смотрела, вглядываясь в лица незваных гостей.

— Федя! — сказала она вдруг. — Федя, Федя приехал! Ольга Игнатьевна, смотрите, мой сын приехал, Федя, с товарищами! — И женщина сделала шаг к гостям, к одному из них — Герману Костину, всматриваясь в него с радостной улыбкой.

— Простите, — успел сказать Герман, но женщина уже держала его за руки:

— Феденька, ну вот наконец, где же ты так долго, ведь я тебя жду!

— Мамаша, простите, — бормотал, отстраняясь Герман. — Вы, наверное… — И уже уходил вслед за товарищами, слыша за спиной все тот же голос:

— Федя!

Деловитый мужчина в пиджаке с орденскими колодками быстро шел навстречу компании:

— Сюда, сюда, товарищи. С утра вас ждем. Пойдемте поскорей!

Компания замешкалась, но мужчина был настойчив, он взял за руку Крокодилыча, и остальные пошли следом.

Они оказались в столовой, пустой в этот час; человек в пиджаке, не мешкая, уже усаживал их, распоряжался на кухне. Наконец Султан, видя официантку с подносом, спешащую к ним, заявил:

— Товарищ, товарищ, остановитесь на минутку. Тут какая-то ошибка. Мы с турбазы, туристы, зашли вот сюда… а вы кого ждете?

— Как — туристы? — помрачнел человек. — А не из ремстройконторы?

— Да нет.

— Гм, вот номер! А где же эти ремонтники? Ну, я им покажу, паразитам! — И он вновь, уже теряя темп, оглядел компанию. — Ну и ну!

Тарелки с борщом, семь тарелок, стояли на столе, и пришельцы смотрели на них вожделенными взглядами. Человек в пиджаке сказал:

— Ну ладно уж, ешьте. У нас тут гости, прямо скажем, не часто. В диковинку. Вон, смотрите! Уже ждут вас!

И гости увидели несколько лиц, приникших к стеклянной стене столовой. Оттуда, снаружи, смотрели на них глаза стариков и старух.

К исходу дня они здесь, можно сказать, прижились. На аллеях, верандах, в беседках можно было увидеть то одного, то другого из компании пришельцев. У главного входа на веранде сражался в шахматы Крокодилыч; его партнером был старик в военном кителе и фуражке. Пока Крокодилыч, насупясь, обдумывал хитроумный ход, другого старика катил в кресле на колесиках Слон.

— Вот так, батя, прокатимся с ветерком! Ты дыши, дыши. Что ж в помещении сидеть, смотри, погода какая! — И Слон, заботливо укрыв старику ноги пледом, выкатил его на аллею и крикнул весело: — Эй, с дороги!

Афонин общался с двумя старыми женщинами, говорил деловито:

— Найдем, найдем, мать, дочку твою с мужем. Ты мне адрес скажи, не бойся. Я депутат. Найдем, приведем в чувство, если не понимает своего долга…

В Германа вцепился старик в чесучовом пиджаке.

— А летающие тарелки? — спрашивал он с пристрастием. — Ваша наука консервативна, она не хочет шагнуть за грань доказанного! Не спорьте, пожалуйста!

Герман слушал, изредка кивая, как вдруг на дорожке послышалось знакомое:

— Федя! Федя!

Женщина, искавшая сына, шла теперь в сопровождении другой, и обе уже подходили к Герману, так что уйти было невозможно.

Женщина-спутница зашептала Герману:

— Скажите ей, что вы ее сын! Не важно. Она завтра забудет. Я сама врач, я знаю. Скажите, не бойтесь!

И Герман сказал:

— Да-да.

Женщина-мать смотрела на него в ожидании, улыбаясь счастливой улыбкой.

— Мамаша… Мама! — с трудом выговорил Герман. — Я здесь, здесь. Вы видите меня?

— Конечно!

Слон продолжал прогулку со стариком, вез его в кресле-каталке, что-то рассказывал.

И это зрелище — заботливый Слон, каталка, старик в шляпе, с пледом на коленях — можно было наблюдать из окна комнаты на третьем этаже, где сидели за чаепитием Герман и его новоявленная мать.

— Вас тогда увезли по Ладожскому озеру, — говорила женщина. — Я была на работе, в госпитале, прихожу: ни тебя, ни Маринки. Увезли. Я — по всем детским домам, и потом уже, как блокаду прорвали, — и туда, и сюда, по справочным. Они могли, говорят, в этом возрасте имена свои забыть, и документы все пропали, ищите, говорят, по приметам, где-то живы теперь, выросли… Может, родинка какая? Да нет, говорю, как назло… И вот видишь: я тебя — сразу. По лицу. Ты на отца похож…

— Да-да, — твердил Герман.

— Почему ты не пьешь? Это хороший чай, свежий, и вот пирожки…

У нее было приятное лицо, седые волосы собраны в пучок, глаза смотрели чисто и открыто, и двигалась она совсем молодо, и отозвалась приветливо на чей-то стук:

— Да-да, войдите! Наталья Сергеевна, голубушка, попозже, ко мне сын приехал!.. Ну-ну, рассказывай, — просила она Германа, — я же ничего о тебе не знаю. Ты женат?

— Да, мама.

— И дети есть?

— Сын, восемь лет.

— Карточки нет при себе? Вот жалко. А жена кто?

— Она работает. Мы вместе учились. Я пошел в астрономию, она — в школу.

— Ну расскажи, расскажи еще, я все хочу знать. Какой ты? Веселый?

— Да нет, наверное.

— И неразговорчивый! Почему?

— Не знаю. Не о чем говорить.

— Как так — не о чем?

— Обо всем переговорено. Все, в общем, ясно. Устаешь от слов.

— Есть у тебя друзья?

— Нет… Вернее, есть. Вот эти люди, с которыми я пришел.

— Ты добрый?

— Да нет, не сказал бы.

— А откуда у тебя эта астрономия? Твоя мечта с детства?

— Я хорошо учился. Хорошие ученики хотят быть астрономами. Открывать звезды. Но все давно открыто.

— Неужели? Так быть не может!

— И тем не менее.

— Чем же ты занимаешься?

— Живу, работаю. Занимаюсь расчетами в секторе переменных звезд.

— Интересно?

— Можно набрать на диссертацию.

— Мне это не нравится, Федя, — сказала женщина. — Надо быть веселее. Мне кажется, тебе этого не хватает. Мы с отцом были очень веселые люди. Надо чаще вспоминать, что жизнь прекрасна.

— Я стараюсь.

— У тебя что-то детдомовское в характере. Это надо изживать.

В дверь опять постучали. На этот раз приятели Германа: Султан, Спиркин, Химик.

— Прошу прощения, — сказал очень вежливо Султан. — Товарищ командир, все в сборе.

— Да-да, — кивнул Герман.

— Вас тут просят по срочному делу оперативной важности, — продолжал в том же духе Султан, явно предлагая Герману свою помощь.

Но Герман сказал:

— Идите.

— Так мы ждем, — еще настаивал Султан, уходя.

В коридоре он сказал:

— Что-то там надолго!

— Братцы! — взмолился Химик. — Тут все, черт возьми, нашли себе родителей. Найти и мне, что ли? Вон та бабушка у вас свободна?

Женщина, на которую он указал, шла по коридору им навстречу, направляясь в комнату, где сейчас сидел Герман Костин. Это была уже знакомая докторша, судя по всему, докторша в прошлом.

Она вошла и застала свою приятельницу и ее сына Федю сидящими друг против друга — они держались за руки и молчали.

— Анна Васильевна, — сказала твердо докторша, — мы сейчас проводим нашего гостя. Феденька, вас там ждут, мама сейчас ляжет, а вы придете утром, да? — Она проворно достала из кармана таблетки, а Герману показала знаками, чтоб он тотчас уходил. — Идите, Феденька, там все постелено, идите, до утра!

Герман еще смотрел вопросительно, пятясь к двери, но Анна Васильевна, как-то сразу подчинившись и сникнув, только кивнула ему. Докторша уже подталкивала Германа к выходу и быстро закрыла за ним дверь.

Друзей в коридоре уже не было, Герман нашел их на веранде. Здесь было сейчас людно — обитатели дома целой толпой стояли на ступенях и на ближайшей аллее, все, как один, задрав головы, устремив взгляды в ночное небо.

Крокодилыч тронул Германа за рукав:

— Я им тут сказал про парад планет — видишь, что делается! Я ведь не напутал, правда, только не видно ни черта. Вон у этого, видишь, бинокль!.. Ну что, батя, увидел, нет?

Огромный темный купол в светлых точках звезд незыблемо висел над землей.

И было опять утро, и снова — путь. Семеро шли — на этот раз по лесу, по тропинке, друг за другом, молча, устало, долго.

Потом лес поредел и кончился, за ним была серая лента шоссе. Дорога шла под уклон, сворачивая в населенный пункт, и поселок был уже виден отсюда: ряды домов светлого кирпича, разделенных улицами, здание школы, зеленый прямоугольник стадиона с мачтами прожекторов и, наконец, бетонно-стеклянный куб кинотеатра, еще одно детище Спиркина.

— Что же это такое?! — проговорил Султан. — Что они тут понастроили, смотрите!

Друзья обозревали панораму поселка, не скрывая удивления.

— Представляешь, — объяснял Крокодилыч Спиркину. — Два года назад здесь же трава росла вот досюда! Деревня без хозяев — заходи, живи, любой дом твой. Мы тут оборону держали. Земляники навалом! Грибов! А зайца помнишь, Султан? Заяц непуганый сидит на тебя смотрит. Ну и ну!

— Такси, ребята!

«Волга» с шашечками стояла на площади у магазина. Друзья приближались к ней, и кто-то уже ускорил шаг, заметив нечто знакомое.

— Сюда!

Минуту спустя они окружили машину. В ней спал водитель, прикрыв лицо форменной фуражкой. Тем не менее личность его была уже опознана; Третий парк пошевелился во сне, затем проснулся и обрадовался:

— Ребята! Ну вы даете!

Открыли дверцу, здоровались, вытащили его из машины.

— А я, представляете, — говорил Третий парк, освобождаясь от объятий Слона, — который раз сюда езжу, пассажиров беру! Ну, думаю, где же они, эти вояки! Вы видите, чего они тут понаделали — было Гуськово, стало хреново… Ну ладно, как воевали, рассказывайте! А это что, новенькие? — тарахтел Третий парк. — Я тут, понимаешь, который раз — вчера, сегодня! Ну не может же быть, думаю!.. Так что? Поехали куда-нибудь, тут на шоссе есть одна сказка — «Сказка» называется. Как, лейтенант? А оттуда — домой!

— Так много нас, — сказал Герман.

— Много, да, — спохватился Третий парк, пересчитав компанию. — Пятерых я могу свободно, пожалуйста, двоих в багажнике. Ну, вы решайте. Может, жребий. Пятерых могу, точно. Остальные поездом, тут теперь автобус до станции…

— Давайте тогда, — сказал неуверенно Химик, — будем тянуть.

— Чего тянуть? — сказал Крокодилыч. — Старые сюда, новые пешком.

— Пожалуйста, я готов, — пожал плечами Спиркин.

— Готов? — сказал Крокодилыч. — Ну давай! Иди, иди!

— Иду!

И Спиркин уже стал прощаться, когда тот же Крокодилыч, отменив шутку, сказал:

— Ладно, Третий парк, поезжай. Нам нельзя расставаться, лейтенант не велит.

— Ну, ребята! — огорчился Третий парк.

И он долго стоял у машины, глядя вслед удаляющейся семерке, будто ждал еще, что они повернут обратно.

А семерка снова достигла леса и здесь разбрелась. Перекликались, теряли и находили друг друга, и вновь кто-то оказывался в одиночестве, а затем неожиданно нос к носу сталкивался с другими. А потом открылась поляна, куда, не сговариваясь, вышли все вместе, чтобы тут же снова разойтись и встретиться уже на тропинке, идти в тесноте, друг за другом…

А потом была ночь, заставшая их на этот раз в поле, на стоге сена, где они все вместе расположились, зарывшись, кто как умел, разбросав свои головы, руки, ноги, перемешавшись, став чем-то одним, что дышало, храпело и вздрагивало сейчас в лунную ночь под открытым небом. Спали в обнимку Спиркин с Крокодилычем, и голова Германа покоилась на ноге Афонина, и прямо в ухо Химику дышал Султан…

Яркий свет мгновенно скользнул по их лицам — взметнулась, прошла параболой и погасла сигнальная ракета, секунду спустя — еще одна, а затем раздался гул, и он все нарастал и надвигался. Спящие зашевелились, кто-то уже отвалился от стога:

— Танки!

Это и впрямь были танки, огни их были уже видны, они шли вдалеке колонной, сотрясая землю. Потом ухнула невидимая артиллерия, танки уходили, а канонада еще продолжалась — шли учения.

Артиллерия замолчала, танки ушли, в мире опять была тишина, и только Спиркин говорил не унимаясь:

— Ребята, я не хочу домой! Давайте не будем расходиться! Вот Химик нас приглашает, он без жены. Где твоя жена, Химик? Братцы, есть квартира. Только без лишнего звона — по-тихому, прямо с вокзала! А? И выпить возьмем. Надо ж когда-нибудь. Как, лейтенант? Лейтенант согласен, ребята! Ура!

Семеро небритых мужчин быстро растворились в толпе пассажиров, сошедших с поезда, потом выделились, двинулись сплоченной группой и уже при выходе с перрона неожиданно притормозили: один из них остановился, задерживая остальных:

— Стоп! Переждем! — произнес Султан конспиративным шепотом. И, спрятавшись за спины друзей, следил за удаляющейся парой. — Сослуживцы моей жены, черт бы их побрал! С ягодами!.. Ну так что, Химик, к тебе? Супруга не нагрянет?

— Нет-нет. Она у меня как раз в Болгарии, по туристской.

— Тут гастроном на площади, надо взять чего-нибудь, — напомнил Крокодилыч.

Так, вполголоса переговариваясь, они двинулись дальше, уже осторожнее, с оглядкой, как бы навстречу опасности.

Но опасность, как всегда, пришла с той стороны, откуда ее не ждали. Она была за спиной. Пришла она в образе полной женщины, быстро и решительно, несмотря на свою полноту, нагнавшей компанию.

Женщина была настроена миролюбиво:

— Ваня! Ваня! — звала она, приближаясь.

Ваня, он же Иван Корнилович, он же Крокодилыч, пробормотал растерянно:

— Все! Засветился!

И шагнул навстречу жене.

Ей он сказал:

— Шура! Ты откуда? Ну, привет!

— Откуда, откуда, — проворчала Шура, оглядывая мужа, а заодно и всю компанию. — Когда должен был приехать? Ну, здравствуй!

— Я же говорил — из-под земли достанет, — сказал Крокодилыч. — Здравствуй!

— А это кто такие? — Шура с явным неодобрением кивнула на компанию. — Ну, пошли, что ли? А вещи твои где?

— Вот.

— А ягоды?

— Нет ягод в этом году, — сказал Крокодилыч.

Шура уже шла, Иван Корнилович еще колебался, но вот, взмахом руки простившись с друзьями, поспешил за женой следом.

— Оглянется, как? — загадал Слон.

Уже напоследок, прежде чем исчезнуть, Крокодилыч все-таки обернулся. Они помахали ему.

Что-то сразу пропало с уходом Крокодилыча. Компания еще стояла, потом двинулась медленно, вразнобой, словно лишившись стержня. И уже без осторожных, заговорщицких взглядов по сторонам.

На привокзальной площади сновали приезжие и встречающие, толпилась очередь на такси.

— Ну что? По домам? — спросил Султан.

И вопрос его был ответом.

— Мой автобус, ребята! — сказал Афонин и, быстро попрощавшись, побежал.

Разбрелись быстро, растворились в вокзальной толчее. Герман Костин уже пересек площадь, когда издалека послышалось: «Карабин!» И еще раз: «Карабин!» Чей-то голос отозвался с другого конца площади: «Кустанай!»

Герман оглянулся, помахал рукой в толпу и пошел своей дорогой.

1981

Плюмбум

Уже в сумерках приехали втроем на видавшей виды легковушке и сразу застряли на краю поселка в снегу. Вылезли, стали выталкивать свой транспорт, тут один провалился в сугроб. Двое других вытащили товарища, и они двинулись своим ходом, уже не надеясь на легковушку. Дороги не было. Ни дороги, ни тропинки, ни приветливого огонька в занесенных снегом домиках. А они все шли, шли — пробирались к необитаемому поселку — и, видно, знали, куда шли, подняв воротнички, нахлобучив поглубже шапки, куда шли и зачем; вот еще забор и еще дача в снегу, темная, необитаемая, — тут они, солидные уже мужчины, разом вдруг приободрились и без лишних слов полезли через забор. Знали, конечно, что делали, каждый выполнял свой маневр, окружая мрачный дом. Один встал под окном, прижался к стене. Другой поднялся на крыльцо, толкнул дверь, но она не поддалась. Третий, обойдя дачу, занялся другой дверью, дергать не стал, вытащил ключ, отпер.

Хоть и с черного хода проник он в необитаемый дом, был спокоен, шел не торопясь. Не удивился, услышав голоса. Не отшатнулся, столкнувшись с парочкой в загроможденном мебельным хламом закутке. Отшатнулась испуганно сцепившаяся в объятии парочка, девица не успела вскрикнуть — он на ходу прикрыл ей рот ладонью. Дальше была другая дверь, за ней комната и в комнате те, кого он постарался застать врасплох. И застал. Еще парочка расположилась на диване, за столом играли в карты, не до него здесь было.

Он сел за стол и потребовал:

— Карту!

Тут только и увидели гостя.

— Это… это кто и откуда? Ты кто такой? — пробормотал усатый с сигарой в зубах.

— Откуда взялся, дядя? Сквозь стену, что ли? Эй! — вторил ему вихрастый юнец.

— Карту, карту, — твердил гость.

Прошла растерянность, компания очухалась, все же много их было, а он один, незваный гость, с виду не очень крепкий, седенький уже. Весело стало, заговорили разом, попыхивая сигарами, — почти все они почему-то были с сигарами:

— Так чего, играть будешь?

— В трусах замерзнешь, смотри.

— Дай карту, просит человек!

Гость взял карту, посмотрел. Еще одну взял.

— Плохие картишки, — сказал он.

— Не нравятся?

— Не нравятся.

— Фортуна, дядя, — вздохнул юнец.

Тут гость потянулся, против правил взял со стола всю колоду, стал вертеть в руках, разглядывать. Особый тут был какой-то интерес, с игрой не связанный.

— Ну ты! В чем дело-то? Не понял! — возмутился усатый.

— Сел играть — играй или вон пошел!

— Сейчас в сугроб зароем! — пообещал юнец, самый из всех наглый.

Гость, не взглянув на юнца, приставил палец к губам: молчи! Бросил на стол колоду.

— Плохие картишки. Из киоска. Киоск вы третьего дня взяли. Угол Трубной и Энгельса. Трофейные картишки, плохие! — Он говорил без выражения, бубня себе под нос, а сам лез уже, не теряя темпа, в пиджак соседу, в боковой карман, в то же время другой рукой он делал знак беспокойному юнцу: сидеть! Из пиджака была извлечена пригоршня вещиц, в том числе и свинчатка, но не свинчатка заинтересовала гостя, а новенький брелок, который он покрутил на пальце, заметив: — Брелочек-то? У кого еще такие брелочки? На стол! Сигары изо рта вон! — вдруг, выходя из себя, закричал гость, а сам, привстав, уже тянулся к девице, наконец, изловчившись, выхватил у нее из волос заколку, сразу разрушив прическу. — И это… Не твое! И помада на губах ворованная! Накрасилась! — Вспыхнув, гость тотчас успокоился, поскучнел и, откинувшись в кресле, привычно пробубнил без выражения: — Стекла для звона били? Ну, дверь взломали, вошли, стекла-то зачем? Свиньи!

Странно все было, необъяснимо. Все, начиная с появления, все, что гость делал и говорил. Гипнотизировала его уверенность. И более всего вот эти вещицы на столе, ставшие доказательствами.

Кто-то тупо спросил в тишине:

— Ты мент, что ли?

И кто-то прошептал:

— Седой!.. Это ж Седой, ребята!

Гость, не реагируя, сидел в прежней позе, нога на ногу, но никто уже не сомневался: он, Седой! Седина и впрямь выделялась, не вязалась никак с внешностью гостя, с его лицом, вполне еще молодым.

Хлопнула дверь, еще один гость бодро сказал с порога:

— Чего, привидения, поехали личности устанавливать? А то, понимаешь, слухи по городу, прямо паника! Завелся кто-то в поселке, по дачам туда-сюда шастает! Кто? Сила нечистая! Привидения!

Второй гость, сложением повнушительней первого, стал ходить взад-вперед по комнате с улыбкой на лице, но смотрел зорко, приглядывался. Усатый парень его сразу заинтересовал.

— Вот так, усы. Будем тебя устанавливать.

— А чего меня устанавливать?

— Силу нечистую надо устанавливать или нет?

— Да я с арматурного.

Второй гость опять стал смеяться. Был очень веселый.

— Ты же не с арматурного, потому что я с арматурного. Встать! — посуровев, скомандовал он. — Кто такой? Отвечать. Откуда? Отвечать! — И тут же снова подобрел, подойдя к дивану. Долго стоял, глядя на девицу, стоял и смотрел, любуясь, потом ласково сказал ей, смущенно: — Опять вы? Мы с вами где-то встречались, нет? Не помните? Дырявая память? Что вы мне ответили тогда? Напомнить? И где встречались? Не надо? Почему? Стоять, усы! Отвечать! — снова перекинулся он на усатого.

— Так чего отвечать, чего? — промямлил тот. — Из Каменска я, Панов.

— По усам вижу, давно гуляешь.

— Если видишь, чего же спрашиваешь?

— С осени, что ли, с амнистии? А к нам чего залетел? В Каменске киосков не хватает?

Усатый усмехнулся:

— Много вопросов сразу. Ты по порядку.

— По порядку следователь спросит! — заключил назидательно веселый гость, а между тем в комнату входил еще один незнакомец. Никто не удивился, увидев очередного гостя, — эти незваные гости уже были здесь полновластными хозяевами. Третий вломился не один, привел не очень трезвого малого, без пальто, раздетого.

— Через форточку из уборной, — прояснил ситуацию третий, высокий очкарик.

Седой оживился:

— Ага, еще один, правильно. Пятеро и барышни две. — И скомандовал: — Вперед! Как говорится, с вещами на выход! Только без шалостей, чур!

Но без шалостей не обошлось, все же трое их только было, конвоиров, а задержанных вдвое больше. И, едва выбрались со двора, побежал вдруг юнец и еще двое увязались за ним. Седой тут же подсечкой свалил в снег усатого, хоть тот и не помышлял о побеге, стоял обреченно у забора. Веселый же с очкариком ленивой трусцой отправились вслед беглецам в темноту. Невидимая погоня была недолгой, тут же привели двоих, в том числе и юнца, третий вернулся сам.

Седой распорядился:

— Этого резвого юношу — в машину. И Панова, разумеется.

Об остальных он и не вспомнил, только эти двое интересовали. Машина побуксовала и уехала, оставив компанию на темной аллее.

В дороге они словно поменялись ролями. Одни, сделав дело, успокоились, притихли, другие без надежды вдруг развеселились. Юнец особенно: хоть и кривился от боли, держась за руку, болтал без умолку, смеялся громко.

— Слышь, Панов, чего они затеяли? Куда нас? Зачем мы им сдались? Вдруг честь такая особая! Вы как, мужики, добровольно по сугробам? Или платят вам за ваши подвиги?

Юнец, конечно, зарывался, держа шутливый тон, но внимания на него не обращали. Веселый невозмутимо крутил руль. Седой, прикрыв глаза, то ли дремал, то ли слушал музыку по радио, молчал и третий, очкарик, расположившись на заднем сиденье между задержанными.

Въехали в город. Замелькали улицы, дома.

— Так куда нас? — не унимался юнец. — Вообще, предъявите документы! Кто такие? По какому праву?

Усатый тоже ухмылялся, с охотой подыгрывал:

— Они себя предъявили. Батальонцы!

— Кто-кто?

— Батальонцы. В штаб везут.

— Что за батальон в мирное время?

— Ну, эти. Энтузиасты. Хуже ментов.

Седой очнулся:

— Панова сразу в милицию. Насильно мил не будешь. Разворачиваемся, Лопатов. В горотдел!

— Слушаюсь, — отозвался водитель.

Седой заерзал недовольно, уже, видно, нарушен был его покой. Выключил музыку и обернулся к усатому:

— Дружок твой где?

— Дружок? Вот он дружок мой, рядом.

— Вот он я, здесь, — подтвердил юнец.

— Я про Ткача спрашиваю.

— Не знаю такого, — отрезал усатый.

Седой кивнул, отвернулся, снова включил музыку.

— Это ты зря, — сказал он. — Все равно по делу вместе с Ткачом пойдешь, никуда друг от дружки не денетесь. Нам только хлопот лишних, беготни.

— Не знаю Ткача, не знаю! — твердил усатый. — И возле киоска близко не был! Не знаю, не был!

— Ты про киоск, я про квартиру, — пожал плечами Седой. — Я про квартиру в Угольном толкую. С Ткачом вы ее брали. Еще в октябре месяце.

Панов рассмеялся:

— Давай-давай, вешай. Чего еще есть нераскрытое?

Выехали на площадь. Впереди бессонно светилось окнами здание горотдела.

Вдруг послышался стон усатого, возня, голос очкарика:

— Чего напрягся-то? Не напрягайся. Выпрыгивать не вздумай, вместе выпрыгнем!

Вылезли вдвоем, задержанный и конвоир, стали подниматься по ступенькам. Панов шел обреченно, не оглядываясь, очкарик дружески держал руку у него на плече. Так неразлучной парочкой и скрылись в массивных дверях.

Другой задержанный, юнец, оставшись один, хранил молчание, все тер, кривясь, ушибленный локоть. Глядя на его муки, Лопатов предложил:

— Давай потяну, герой. Давай. Раскряхтелся!

— Сколько весу в тебе? — спросил юнец.

— Весу-то? Ну, под центнер.

— Тайга ты, вот ты кто! Всей тушей навалился!

— А как бы я тебя достал, когда ты драпанул? Чего драпанул вдруг?

— Ну, для правдоподобия.

— И я для правдоподобия! — нашелся Лопатов. — Терпи, казак, терпи… Роман Иванович, это он и есть. Тот самый парнишка.

— Я понял, — кивнул, не оборачиваясь, Седой. — Наш человек в Гаване.

— Ваш, ваш, — усмехнулся юнец. — Плюмбум. Моя подпольная кличка. Обойдемся без фамилии.

— Да Чутко он, — вмешался Лопатов. — Ты чего, темнило? Сосед мой, в одном дворе. Руслан Чутко. В батальон к нам стремится…

— Возраст, возраст, — развел руками Седой.

— Это я молодо выгляжу, мне семнадцать, — сказал юнец. — Не хватает немного, но, думаю, не в возрасте дело, а в том, что я готов вам помогать. Ну, конечно, заранее ничего не обещаю и тем более не гарантирую…

Он говорил, мог говорить еще долго, но его не слушали. Лопатов уже завел мотор, в машину ввалился очкарик, плюхнулся на сиденье. Лопатов кивнул, что означало «поехали», — и они поехали. Очкарик сообщил:

— Из рук в руки. Майор на седьмом небе.

Остановились на людном перекрестке.

— Приехали, — сказал юнцу Лопатов.

Юнцу пора было вылезать, очкарик уже выбрался наружу, чтоб выпустить лишнего пассажира. Но юнец вылезать не собирался.

— Совершаете ошибку. Недооцениваете! — сказал он веско. — Могли бы меня использовать. Сегодня вы же меня использовали!

— Ну? И что? — нехотя отозвался Седой.

— И в дальнейшем. В плане информации.

— Мы не нуждаемся в информации, — теряя терпение, отрезал Седой.

— И что же, нет ко мне вопросов?

Седой вдруг сменил гнев на милость:

— Один. Почему именно Плюмбум?

— А почему Седой?

— Ну мягкий же металл, свинец. Понимаю, сталь.

— Сталь!.. Без намеков. Я всего лишь Чутко, — улыбнулся юнец и объяснил без перехода: — Отдам вам Ткача по случаю знакомства. В «Сатурн», шеф!

Седой наконец обернулся:

— Ткач? Ткач в баре? Сейчас? Откуда известно?

— Информация, — усмехнулся юнец.

— Знаешь его в лицо? Он тебя?

— Лишние вопросы, — посуровел юнец. — Поехали!

В баре Плюмбум долго стоял со значительным видом. Смотрел. А трое во главе с Седым, ожидая поодаль, смотрели на него, ловили каждое выражение. Но лицо Плюмбума ничего не выражало. Он с удовольствием тянул паузу. Капризничал: «Да отойдите вы, чего встали, засветился уже с вами, деятели!» И, слыша его свистящий шепот, троица послушно отступала дальше и дальше. Потом он сам к ним подошел с загадочной ухмылкой.

— Ну? — не выдержал Лопатов.

— Здесь, здесь.

— И не тяни резину.

— Столик там, в углу.

— В каком углу? Где?

— Он не один, с подругой!

— Здесь все с подругами!

Да, юнец «тянул резину». Он вдруг обмяк, на лбу его выступил пот. «Не обещаю и тем более не гарантирую…» — бормотал он свое и готов был говорить и говорить, но тут Лопатов ловко вставил ему в рот папиросу, развернул лицом к залу.

— Где он? Пойди прикури.

Тот же Лопатов слегка подтолкнул его, придав ускорение, и юнец устремился к цели. Словно в оцепенении лавировал он между танцующими, но шел и шел, не сводя с Ткача взгляда, приближался неотвратимо. Его выпустили, как торпеду, промаха быть не могло. Ткач, едва удостоив юнца взглядом, щелкнул зажигалкой и вновь обернулся к своей подруге. Так, щелкнув не глядя, и подписал себе приговор — троица мгновенно отделилась от стены, двинулась к столику.

Юнец задохнулся дымом, закашлялся. Ткач поднял голову. Подруга улыбнулась. Юный курильщик все кашлял. Ткач тоже улыбнулся. Потом снова улыбнулся, кивнул снисходительно — паренек непредвиденно потянулся к его даме, приглашая на танец. Дама, смеясь, поднялась навстречу. Плюмбум наконец поборол кашель, тоже выдавил улыбку: троица была на подходе, в нескольких метрах, первым шел Лопатов. Седой замыкал.

Он прижался к партнерше. Танец был сверх плана, но самодеятельность доставляла удовольствие: партнерша была хороша, и хоть был он ей до плеча, в талию вцепился крепко. Развернул спиной к столику. Еще сильнее прижался. Партнерша шевельнулась недовольно, но Плюмбум внимания не обратил, наблюдал завороженно: трое у столика, быстрое слово на ухо, заминка, тяжелая рука на плече Ткача, тот послушно встает — пришли втроем, ушли вчетвером, все это в мгновенье ока; а партнерша все шевелилась и шевелилась, отторгаясь, отодвигалась, уже отталкивала возмущенно.

— Тебе чего? Ты! Кому сказала! Тебе чего?

— Тебя.

— Ну-ка еще пошепчи. Ну-ка!

— Тебя! — громко сказал Плюмбум.

— А по шее? Пусти! — Она растерялась от его наглости. Обернулась, увидела пустой столик и еще больше растерялась.

— Ха-ха, — сказал Плюмбум.

— Сейчас он вернется, похохочешь!

— Он не вернется.

— Не вернется? Почему это он не вернется?

Плюмбум засмеялся и отпустил девушку.

— А теперь сама.

— Что?

— Иди сюда.

Лицо партнерши стало испуганным.

— Почему не вернется?

Плюмбум улыбнулся неясно, вытянул руки.

— Танцуй!

Теперь он не стал прижиматься, теперь он неотрывно смотрел на нее, буравил:

— Универмаг на Салютной. Продавщица. Так?

— В чем дело-то?

— Продавщица.

— Ну? Ну продавщица. И что?

— Продавщица краденого.

— Нет!

— Продавщица краденого!

— Ошибочка!

— Ну-ка, покрутись!

— Зачем?

— Красивая фигура. Повихляйся.

Она повихлялась, как он просил, лицо ее оставалось испуганным.

— С Лёхой была. Потом с Ткачом была.

— С тобой не буду. Пиявка!

— Шмотки эти у тебя дома?

— Какие?

— Эти самые шмотки. Давай танец живота!

Он стал прихлопывать, снова превратившись в зрителя, весьма заинтересованного, и партнерша уже готова была танцевать под неумолимые аплодисменты, но тут на плечо Плюмбума легла все та же тяжелая рука…

Лопатов смотрел на девушку. Седой с интересом — на юнца.

— Ну-ну, Плюмбум, — сказал он.

Потом Лопатов взял танцовщицу под руку, еще мгновение — и они растворились в толчее. Седой тоже исчез. Плюмбума под руку никто не взял, он стоял, смотрел оторопело.

Потом стоял на улице у входа в бар, опять смотрел. Урчал мотор «Москвича», рассаживались по местам пассажиры. Втиснулись на заднее сиденье Ткач с подругой, следом сел очкарик.

Плюмбум в последнюю секунду подскочил к машине, рванул дверцу. Очкарик обернулся, поглядел без выражения, не узнавая. И с непреклонностью конвоира дернул дверцу на себя. «Москвич» поехал. Плюмбум побежал за машиной, поскользнулся, упал. Слепил снежок, швырнул вслед в темноту.

Не прошло и получаса, и он с жаром рассказывал, сидя в уютной гостиной:

— Окружили, вломились без стука. Мы в картишки по второму кругу пошли, я как раз на банк сел, вдруг — явление! Для меня, положим, неожиданности не было, я их сам на эту кодлу навел, а все равно — мороз по коже! Дверь скрипит, откуда ни возьмись седенький такой появляется, за стол садится… Брр!

— Мистика! — кивал моложавый очкарик, внимая рассказчику.

— Колоду сразу заграбастал, игру поломал. Благодаря ему я в плюсе остался.

— Какой же получился плюс?

— Рубль.

— Ого! — оценила молодая женщина в очках.

— Потом я спровоцировал побег. Вы слушаете?

— Очень внимательно. Ну? А потом?

— Потом ничего. Все.

— Да мы слушаем, слушаем! — запротестовали очкарики. Это были родители Плюмбума. — Чем все кончилось? Успешный побег?

— Безуспешный.

Плюмбум помрачнел. Отхлебнул чай и уставился в телевизор.

— Нет, — сказал отец. — Это плохая концовка. Как известно, доблестный барон с честью выходил из любых положений.

— Мюнхгаузен, что ли?

— Именно. Жанр! — заметила мать.

Плюмбум зевнул громко, мог себе позволить дома.

— Вы про жанр, я про жизнь.

— То есть?

— Как на самом деле было.

— И как же было? Значит, поймали?

— Поймали, потому что должны были поймать. Это только начало. А финал в баре. Там я выявил рецидивиста.

— С рецидивистом пришлось повозиться?

— Я повозился с его подругой. То есть подержался. Не мог отказать себе в удовольствии.

— Фу! — сказала мать.

Отец засмеялся:

— Не скажется на завтрашней контрольной?

Плюмбум задрал рукав, показал опухший локоть.

— Что это? — ахнула мать.

— Оперативник навалился.

— Гм. Правда? — Отец задумался, глядя на внушительный синяк.

— Я всегда говорю правду, — сказал Плюмбум.

Родители озадаченно молчали, созерцая локоть-доказательство. Потом отец рассмеялся, погрозил пальцем:

— Опять мистификация! Ты что мистифицируешь?

— Войдет в привычку, Руська, — предупредила мать.

Плюмбум локоть, однако, не убирал. Неумолимо демонстрировал.

Отец вдруг поскучнел, зевнул, правда, прикрылся ладонью воспитанно.

— На лыжах упал. В воскресенье. Вопрос снят.

— Нет, — сказал Плюмбум.

— С горки вперед носом! Забыл? Вот мать свидетель.

— Я свидетель! — Мать была тут как тут. — Летел ты, Руська, вверх тормашками!..

На перемене он был конем, скакал с седоком на спине по школьному коридору.

— Голос, Гюльсары! — командовал верзила с лицом ребенка.

— И-го-го! — отзывался Плюмбум.

— До слез твое ржание, соскучился! Где пропадаешь?

— Задают нам много, зубрежка…

— Эх, лошади пошли образованные!

В лихой кавалерийской схватке сошлись два класса, все кончилось детской кучей-малой.

В классе он сидел за партой с девочкой, бледненькой, неприметной, похожей на отличницу. Но девочка отличницей не была, наоборот, она привыкла у Плюмбума списывать.

Вот и сейчас, во время контрольной, выполнив уже задание, он сидел, равнодушно отвернувшись к окну, а соседка, не поворачивая головы, привычно скашивала глаза в его тетрадь.

Пожалуй, он был демонстративно равнодушен. Учитель сказал:

— Не скучайте, Чутко. Тетрадь на стол — и свободны.

Плюмбум отдал учителю тетрадь. Тот раскрыл, посмотрел:

— Даже так? Оба варианта? Аплодирую.

— Тянем, тянем на медаль, стараемся, — сказал Плюмбум.

— Заметно. А общественные нагрузки?

— Ну, красный следопыт. Стенгазета. Два кружка. Умножаем знания.

— Поделились бы с соседкой. Она себе зрение испортит.

— Это свершившийся факт, — проворчал Плюмбум.

Девочка догнала его на улице. Он радости не выказал.

— Что, Орехова, что?

— У тебя новая нагрузка, я слышала.

— Это какая же?

— Будешь делиться со мною знаниями. А то я совсем окосею!

— Ладно, ладно.

Она взяла его под руку:

— Нагрузки для тебя святое. Бедный! Встречаться хочешь не хочешь лишний раз. Приходить меня подтягивать!

— Хорошо хоть не натягивать.

— Ну-ну.

— Может, перестанешь наконец за мной шпионить? — пробурчал Плюмбум.

— Я не шпионю!

— А кто целый месяц по пятам, интересно?

— Ты от меня бегаешь, поэтому так кажется.

— А трубки кто бросает? — не мог успокоиться Плюмбум.

Он свернул в переулок, остановился.

— А сейчас? Соня!

— Что — сейчас? Нам просто пока по пути.

— Нет!

Плюмбум побежал от Сони по переулку, нырнул в подъезд, который, конечно, был проходным, потом выскочил на площадь и вдруг замер на переходе посреди проезжей части… У светофора, в нескольких от него метрах, дожидаясь сигнала, стоял среди других машин видавший виды зеленый «Москвич»!

Плюмбум подошел, распахнул дверцу водителя:

— Я вам Ткача отдал, а вы из меня клоуна!

— С ума сошел, парень! — Лопатов пытался захлопнуть дверцу, но Плюмбум не отпускал, держал крепко.

— Не узнаешь! Короткая память, — усмехнулся он.

— А, это ты.

— Кто же еще. Ваш человек в Гаване!

Сзади дружно сигналили, образовалась пробка, но Плюмбум всем телом навалился на дверцу. Он кричал сквозь гудки:

— Сделал дело — гуляй смело, что ли?

— Гуляй, гуляй! — прокричал Лопатов, теряя терпение.

— Ага! На все четыре стороны! — не унимался Плюмбум. Он все кричал, но слов уже было не разобрать среди сигналов, к перекрестку спешил милиционер. Лопатов сделал знак — в машину, садись в машину!

Плюмбум сел, они поехали.

— Чего концерт устраиваешь? — пробурчал Лопатов.

— Болезненно реагирую на вашу неблагодарность.

— Что? Нам нервные не нужны.

— А какие нужны?

— Скромные! — произнес назидательно Лопатов. — Сделал на копейку и благодарность вымаливаешь. На всю площадь орешь.

— Делай и помалкивай, — сказал Плюмбум. — И обиду проглоти.

Лопатов продолжал ворчать:

— Ты видел, сколько нас было. Машина не резиновая.

— Так вы меня берете в ряды? Или еще надо выявить?

— Кого? Ты о чем? Кого выявить?

— Ну, может, еще нужны заслуги.

— Чего ты вдруг прилепился, я не пойму? — проговорил Лопатов. — Какая такая у тебя цель?

— Я бы сказал.

— Вот и скажи. «В ряды», «в ряды»!

Плюмбум потерял интерес к разговору.

— Чего говорить. Ты все равно не решаешь.

— А кто же решает? — удивился Лопатов. — Я второй человек в батальоне. Ну, третий!

Подъехали к стадиону. Плюмбум вылез вслед за водителем. Лопатов извлек из багажника спортивную сумку.

— Тренировка?

— Да, разомнемся, — сказал Лопатов. — Так кто ж решает, по-твоему? — повторил он свой вопрос. — Кто ж решает, если решаю я?

— Решает мозг, — сказал Плюмбум. — А ты исполнитель. Ты водитель-энтузиаст. И грубая сила по совместительству. Это комплимент!

Лопатов поверил.

— Правильно. Добро должно быть с кулаками, слышал? — И он продемонстрировал свой внушительный кулак. — Ну вот. А где твои кулаки? Идем! — скомандовал Лопатов. И они двинулись по аллее к стадиону.

В зале Плюмбум сидел в сторонке, наблюдая за событиями на борцовском мате. Лопатов, разумеется, был в самом центре этих событий.

— Захват, подсечка, бросок с переводом в партер! — комментировал он свои действия. Очередной партнер падал на мат, Лопатов, лежа на нем, продолжал: — Действия в партере, смотрим в оба: переворот, захват запястья и… болевой, пожалуйста!

После «пожалуйста» партнеры хлопали Лопатова по спине, что означало «сдаюсь», кое-кто даже взвывал негромко — болевой прием, конечно, действовал. Среди батальонцев были совсем молодые ребята и мужчины постарше, уже даже с некоторой солидностью, и всем происходящее было по душе. Падали, вскакивали, снова падали, возились, кряхтя, слегка зверея в единоборствах, кому-то становилось больно — и все эти муки были в удовольствие, терпели их с улыбкой.

Лопатов очень удивился, увидев перед собой Плюмбума. Он позабыл о нем. Плюмбум был без пиджака, в носках, в школьных форменных брюках.

— Как ты это делаешь? Давай! — сказал Плюмбум.

— Что?

— Ну, это… Через что там бросок? Через бедро?

— В другой раз. Сегодня ты зритель.

— Давай. Я тебя прошу.

Лопатов еще больше удивился, но сделал все, как просил Плюмбум. Захват, бросок, болевой прием в партере. Он все сделал и напомнил:

— Когда сдаешься, надо по спине, понял?

— Я не сдаюсь, — отозвался Плюмбум.

— Так я ж прием провел!

— Не подействовал.

Лопатов в очередной раз удивился и изо всех сил налег партнеру на руку. Плюмбум никак не отреагировал.

— Ну, морально-волевые! — оценил кто-то из зрителей.

Напрягшись, Лопатов даже крякнул. И вдруг отпустил партнера, сел.

— Ты чего? — спросил он растерянно.

— Ничего, — Плюмбум, смеясь, поднимался с мата.

— Ты это брось, парень.

— Ладно, — сказал Плюмбум.

Он отошел к скамейке, стал натягивать пиджак.

— Я ж тебе руку ломал, ты не чувствовал, что ли?

— Нет.

— Ну как? Я ж ломал! — доказывал Лопатов.

— Я не чувствую боли, — сказал Плюмбум.

Лопатов не нашелся что ответить. Пошел к скамейке, стал переодеваться..

— Чтоб это в последний раз, — сказал он Плюмбуму.

— Это такая хитрая публика, сразу не ухватишь. Ухвати его, если он нигде и никем. Нос высунет — и обратно в нору, нет его! И ведь у него чутье, у невидимки этого, привык маскироваться…

— В Угловом одним рейдом вычистили. Все вместе взялись. Они как? Они с утра к магазинам, к открытию. Час времени вся акция!

— Не надо никого вылавливать. Надо двоих-троих взять — и под суд. Чтобы процесс показательный, остальные разбегутся. Там и бродяжничество, и уклонение от алиментов, и паспортный режим. По принципу — бери любого, никто без статьи не останется…

Плюмбум был весь внимание. Он, как в укрытии, сидел за широкой спиной Лопатова. Разговор внезапно прервался на полуслове, все присутствующие дружно встали. Плюмбум тоже поднялся… В дверях появились трое, среди них Зарубин — Седой. Батальонцы расступились, пропуская троицу к столу.

— Сели. Сколько будет групп? — спросил Седой.

— Четыре. В каждой по двадцать человек.

— Это вы на парад собрались? А, Лопатов?

— Почему на парад, Роман Иванович? Мы рассредоточимся.

— Для начала сосредоточьтесь, — сказал Седой. — После того, что случилось, показухой заниматься поздно. А военное положение вводить рановато. Так что маневры под командованием маршала Лопатова отложим до следующего ЧП. А пока будем скромнее: сорок человек. Вполне достаточно, если разобьемся на группы по трое-четверо. Список старших у Лопатова. Рейд планируем на воскресенье. Инструктаж в семь утра в милиции. Вопросы?

— Не числом, а умением, браво! — раздался вдруг мальчишеский голос. Это, помимо воли, вырвалось у Плюмбума. Он сказал про себя, но слишком громко.

Его не услышали. Слово взял средних лет мужчина в кожаном пиджаке:

— Акция эта вынужденная, деликатная и отчасти запоздалая. Нам надо было в свое время вмешаться, кое-кого изолировать в их же интересах. А вмешались подростки и кое-кого совсем изолировали, простите за каламбур. Есть две жертвы, выявлена группа молодых людей, которая прямо-таки устроила охоту на этих бродяжек. Вы должны понять, что наш рейд в интересах тех же людей, против кого он направлен…

— Гуманизм! — снова раздался голос. То ли опять у Плюмбума поневоле вырвалось, то ли он не утерпел, решил вмешаться…

На этот раз Седой услышал.

— Это что еще за гость у нас?

— А я разве гость? — сказал Плюмбум.

— Чего вы здесь, я не понял?

Лопатов подошел к Седому, пошептал на ухо.

— Какой же я гость, если на вас работаю и в курсе всех дел? — продолжал удивляться Плюмбум.

Но Седой был непреклонен.

— Так я не понял, что вы здесь делаете? Выйдите. Ну-ка, выведите его.

— Да как же «выведите», когда я знаю ваши секреты! — сказал Плюмбум.

— Это кто ж такой? — спросил Седого мужчина в пиджаке.

Плюмбум сам ответил за Седого:

— Это молодой человек, совсем молодой, который давно крутится у вас под ногами и клянчит, чтобы его приняли в оперотряд. Его единственный недостаток — молодость, но он рассчитывает на исключение, потому что… потому что он ненавидит зло, и у него есть на это причины. Он никогда не подведет вас, оправдает доверие, если надо, отдаст в борьбе жизнь, и это его клятва!..

Монолог был со слезами на глазах, причем, кажется, искренними. Раздались дружные аплодисменты. Седой, однако, отвечал невозмутимо:

— Вы передайте этому молодому человеку, — сказал он, обращаясь к Плюмбуму, — что нам не нужна его жизнь. Это было б неверно, если бы он отдал жизнь в наше мирное время. И чтобы исключить даже малую вероятность этого, мы пока что не можем ему позволить оправдывать наше доверие. И пусть он не крутится под ногами и больше не клянчит, а займется учебой. И, кстати, пусть скажет там, в школе, что его не очень хорошо воспитали!..

— Да, ребята! С вами не договоришься! — заявил Плюмбум.

Но Седой уже углубился в бумаги. Ему надоело. Не поднимая головы, он сделал знак, и Лопатов, для ускорения событий подхватив Плюмбума, потащил его к выходу.

Но Плюмбум все-таки прокричал напоследок:

— По принципу холодно-горячо… Ищите, где горячо, не ошибетесь. Они возле батарей, сейчас зима. Ищите, короче, батареи!

Единой семейной стайкой мчались они по ледовой дорожке сквозь пеструю толчею катка. Отец, мать, мощные, фигуристые в облегающих трико, слившиеся в движении, — и Плюмбум с ними, неуместный, портящий дело коротышка. Первое время он еще поспевал за родителями, потом стал безнадежно отставать, и в конце концов они улетели, скрылись из виду.

Гремела музыка, перекрывая разноголосицу, в свете прожекторов, толпясь, катился по ледяному кругу город. Мелькали знакомые лица, Плюмбум кого-то окликал, кому-то махал, и кто-то бросил в него снежок, сбив с головы вязаную шапочку.

И здесь, в толчее, высмотрев группу парней с повязками на рукавах, он не смог отказать себе в удовольствии прокричать:

— Деятели! Вы в темноту давайте, где шпана! Где ножичком чик-чик! Дружинники-фигуристы! Ловко!

Он переобулся и как раз в темноту и пошел — по безлюдной, освещенной редкими фонарями аллее. Так он брел, пока после недолгого затишья не грянула на весь парк новая музыка. Первый же аккорд словно ударил Плюмбума по голове, он опустился на скамейку и так сидел, сжав ладонями виски.

— Ты что, Русик? Что с тобой? — услышал он голос и увидел рядом Соню, которая кричала, тормошила его. — Что, что, Русик? Тебя ударили?

— Да, нокаут, — пробормотал Плюмбум.

— Кто тебя, кто?

— Музыка.

— Не понимаю.

— Вот эта музыка. Проклятая.

Соня не знала, что сказать. Музыка, слава богу, смолкла.

— Так в чем дело? Ты скажешь?

— Эту музыку ненавижу. Не могу слышать.

— Именно эту?

— Да, да!

— Сейчас это самое модное. На каждом шагу. Тра-ти-та-та!

— Молчи, молчи, — сказал Плюмбум.

Они встали, пошли по аллее. Он впервые посмотрел на Соню. Она шла рядом, с коньками через плечо, слезы еще блестели у нее на глазах.

Усмехнулся:

— Наловчилась шпионить. Я и не заметил. Ну-ка!

Он остановил ее под фонарем, приблизился. И она уже закрыла глаза, ожидая поцелуя, но Плюмбум сказал строго:

— Смотри внимательно!

И он прикрыл ладонью глаза. Потом уши. Потом рот.

— Не вижу. Не слышу. Молчу. Ты поняла?

Она торжественно, как ритуал, повторила его жест.

— А о чем молчать? — спросила погодя.

Плюмбум засмеялся:

— Я на всякий случай. Вдруг разоблачишь. Мата Хари!

Соня вздохнула:

— Да, у тебя, конечно, есть тайная жизнь. Я давно чувствую. Предполагаю.

— Что предполагаешь? — удивился Плюмбум.

— Что эта женщина старше тебя, на которой ты свихнулся по малолетству…

Плюмбум сказал, помолчав:

— Не надо, Соня. Не надо больше вопросов.

Соня тут же вопрос задала:

— Ты нарочно выбираешь места потемнее? Тебе не страшно?

— Видишь ли, я выработал в себе определенные качества.

В темном месте она чуть забежала вперед, замерла, ожидая. Но он опять прошел мимо.

Он подогнал такси к зданию вокзала. Разглядев в толчее отца, вылез из машины навстречу. Отец тоже его увидел, обрадовался, неуклюже поднял занятые коробками руки.

— Сыну!

— Отцу!

— Учащимся!

— Командированным!

Так они энергично приветствовали друг друга на расстоянии. Мать шла рядом с отцом с букетиком в руках, улыбалась, очень довольная. Отец не унимался.

— Отличникам!

— Рационализаторам! — не остался в долгу Плюмбум.

— Хвастуны, — остановила их мать.

Но их было не остановить.

— Обними отца, не стесняйся чувств!

— И ты будешь сентиментален!

Обнялись наконец. Таксист поднял крышку багажника, отец стал укладывать коробки.

— Кроссовки в чемодане, — доложил он сыну, материализуя эту радостную встречу.

— Аплодирую! — оценил Плюмбум.

— А чемодан-то, чемодан? — спохватилась мать.

Тут же появился и отцовский чемодан. Его тащил следом мужчина в плаще и легкомысленной кепочке не по погоде. Он поднес чемодан к такси и, пошатываясь, то ли под тяжестью ноши, то ли от собственной слабости, с грехом пополам сунул в багажник.

— Это еще кто? — спросил Плюмбум.

— Кто — кто? — не поняла мать.

— Зима-лето попугай этот. Он кто?

Отец расплатился с мужчиной. Тот кивнул и удалился.

— Так я спрашиваю: он кто?

— Никто. Там носильщика не было, — объяснила мать, усаживаясь в такси.

— Добровольный, что ли, помощник?

— Помощник, да. А что, Русик?

— Ничего, — сказал Плюмбум.

Родители уже ждали его, сидя в машине, но он сказал:

— У меня дела. Поезжайте.

— На вокзале у тебя дела? Как интересно! — удивился отец.

— Встретили отца, называется! — пожаловалась мать. — У тебя же ничего не было, никаких дел… И вдруг — дела!

— Появились, — сказал Плюмбум.

— Когда?!

— Вот минуту назад. Поезжайте.

И он пошел, не теряя больше времени на разговоры, а они поехали, потому что он пошел и его было не остановить.

На перроне Плюмбум настиг «добровольного помощника». Мужчина в кепочке тащился, пошатываясь, вдоль поезда — на спине мешок да еще чемодан в руке. Рядом семенила старушка. Плюмбум пытался было взять чемодан, но мужчина не дал, вцепившись в свою ношу.

— Ты чего? — пробурчал он.

— Помочь, доходяга.

— Нет.

— А пупок развяжется?

— Гуляй.

— Ох, жадина! — развеселился Плюмбум. — Еще бабусю верхом посади. Ты, мать, залезай на него, не робей!

Помешкав, он зашел мужчине за спину, стал поддерживать мешок. Тот вроде не заметил, а скорее всего, принял эту помощь — тяжело было!

Так и шли. Все же донесли старушкин багаж до вагона. Старушка начала отсчитывать мелочь, а мужчина в кепочке, ожидая в стороне, все не мог отдышаться, хрипел, кашлял с мучительной гримасой на лице. Потом, привычно сунув выручку в карман, собрался удалиться, но Плюмбум придержал его, взяв под руку.

— Давай вместе, Коля. На пару.

— Я не Коля.

— Коля, Коля. Будем вместе работать.

— Нет.

— В смысле в долю не берешь?

— В смысле отвали от меня, малолетка! — занервничал мужчина и вырвал со злостью руку. Не потому, что мальчишка ему надоел, — очередной клиент уже возник в толчее, махал призывно.

Двинулись в обратном направлении, к вокзалу. Теперь «помощник», согнувшись, тащил бумажный куль. Плюмбум шел следом, не отставая, — намертво приклеился к «объекту». У самого вокзала случилось непредвиденное: мужчина поскользнулся, упал, бумажный бок куля лопнул, на снег посыпались мандарины… Усатый клиент издал крик и онемел, застыл; застыл в неподвижности, лежа на снегу, и виновник катастрофы, а мандарины сыпались и сыпались, разливаясь оранжевым морем. Виновник все же очухался, первым пришел в себя. Он вскочил и побежал, делать было нечего. И Плюмбум побежал за ним следом.

Бежали по перрону, сквозь толчею, сквозь переполненные залы ожидания, по оживленной привокзальной площади. Погоня Плюмбума забавляла, он кричал:

— Жадность фраера сгубила! Держи его, держи! Коля-Николай, государственный преступник! Стой, доходяга, стой!

Так он гнал, веселясь, мужчину до самого сквера, а в сквере, пустом и мрачном в подступавших сумерках, беглец остановился, обернулся, дожидаясь своего преследователя.

Плюмбум подошел к нему без опаски:

— А ну вынь руку из кармана. Чего у тебя там? Бабкина мелочь? Ну вот. Сразу в карман! Вообще, Коля, брось эти штучки. Все равно теперь никуда от меня не денешься. Физически ты не сильнее меня. И я тебя всегда доклюю, понял?

Мужчина опешил от этого напора. Он стоял в оцепенении перед мальчишкой, пожирая его взглядом.

— Все, успокоились, — сказал Плюмбум.

— Успокоились, — согласился мужчина.

— Почему в плаще?

— Закаляюсь.

— Алкаш?

— Сразу «алкаш»!

— Труженик и примерный семьянин.

— Да, мне нужно домой, — сказал мужчина.

— Иди!

Шли по улице. Плюмбум не отпускал «объект», шагал рядом.

Мужчина не выдержал:

— Слушай, пацан, ты чего? Чего надо?

— Есть интерес.

— Ну? В чем дело-то?

— Ты иди. Не обращай на меня внимания.

Мужчина постоял и снова пошел, окончательно сбитый с толку.

Свернули во двор.

— Вон мой дом, — сказал мужчина.

— Хорошо. Вижу. Иди.

— Может, ты двинутый? Ты, вообще, откуда, кто?

— Санитар. Родной город от мрази чищу.

Мужчина засмеялся, покрутил пальцем у виска:

— И сколько ж тебе лет, санитар?

— Сорок.

— Ого, ровесники. Карлик, что ли?

— Грубишь?

— Нет времени тебе уши надрать.

— Иди, иди, — произнес миролюбиво Плюмбум. — Привет семье.

Мужчина скрылся в подъезде. Плюмбум не спеша пересек двор. На детской площадке он оседлал качели. «Гнать, держать, вертеть, обидеть, видеть, слышать, ненавидеть…» — бормоча себе под нос, повторял он урок. Раскачиваясь, не терял из виду подъезд. Когда, озираясь, мужчина вышел наружу, Плюмбум закричал ему весело:

— Погрелся, доходяга? Давай сюда!

Мужчина приблизился с опаской.

— Ты раньше кем был?

— Я не был, я есть, — сказал мужчина.

— Сомневаюсь.

— Ну, временные трудности.

— Житейский переплет. Алименты не плачу, потому что не работаю?

Качели скрипели, Плюмбум раскачивался от души. Разглагольствовал он тоже от души. Мужчина смотрел на него, посмеивался.

— А логово твое где, Олег?

— Ты меня называл Колей.

— Не важно. Где логово, в котором ты с дружками?

— Это что еще за логово, ты о чем?

— Ну, такое укромное место. Где вы пьете, а потом спите. Подъезд? Подвал? Котельная? Мы туда пойдем. Я буду твоим дружком. Как?

— Договорились, — сказал Коля — Олег.

— Только без этих твоих детских хитростей, понял? — продолжал Плюмбум. — Без уловочек. Я обращаюсь к остаткам серьезного человека, если ты когда-нибудь им был. Запомни: я тебя насквозь вижу, мысли читаю. Ты подумать не успел, а я все знаю. Какая тебе сейчас глупость в голову придет…

— Договорились, — успокоил Коля — Олег.

Все так же посмеиваясь, он отошел к забору и, выломав штакетину, бросился к качелям. Но Плюмбум будто и впрямь предвидел события: увернулся, спорхнул на противника с высоты, толкнув ногами в грудь. От этого удара, вполне сокрушительного, мужчина упал навзничь, деревяшка вывалилась у него из рук.

— Вставай, притвора, — сказал Плюмбум.

Его противник все лежал, не шевелился.

— Может, я тебя убил, а? Эй!

Плюмбум испугался, стал тормошить мужчину. Замер. Встал. Снова замер. И побежал.

Тут мужчине надоело, он легко поднялся, начал стряхивать снег. Смеялся, кричал вслед:

— Куда? Куда, двинутый? Давай сюда. Пойдем отметим это дело!

…Он своего добился: подвал, трубы котельной, захмелевший Коля — Олег в тусклом свете, мятые лица его дружков. Над головой была громада здания, они тихо, как мыши, сидели в его недрах, слыша шум другой жизни, обрывки музыки. Где-то играл оркестр, Коля — Олег вдруг начинал мычать, подхватывая мелодию, двое дружков равнодушно ему подпевали. Плюмбум оживлялся, с удовольствием подтягивал тонким голосом: вот она, тайная, невидимая жизнь, темная средь бела дня, вот ее герои. Вот они! Он своего добился!

Потом в полумраке долго карабкались по лестнице черного хода, спотыкаясь, поддерживая друг друга, — этаж, еще этаж, громче музыка — и вот ударил в глаза свет, открылся зал с люстрами, паркетным полом. Они стояли на колосниках, глядя вниз украдкой: в танцевальном зале Дома культуры шли занятия, дамы и кавалеры в вечерних туалетах разучивали па.

Седой, он же Зарубин Роман Иванович, работал в скромном учреждении, в плановом отделе, в должности также не бог весть какой. Очки, подтяжки и нарукавники подчеркивали сугубо мирный характер его дневных занятий. Он удивленно поднял взгляд, когда в рабочей комнате, где он сидел не один, а среди таких же сотрудников, появился возбужденный юноша, жестами требуя немедленного свидания.

— Ну что, молодой человек? — спросил Седой, положив руку на плечо Плюмбума и таким образом поскорей выводя его в коридор. — Что случилось, какие проблемы?

— Я невидимок достал! — выпалил Плюмбум.

— Кого, поясните?

— Ну, бродяжек этих, которых чистите. Я же знаю, слышал.

— Вы не оставляете нас своими заботами, молодой человек.

Они стояли в коридоре. Мирный человек в подтяжках и нарукавниках улыбался, кивал проходящим мимо сотрудникам.

— От меня трудно отделаться, — сказал Плюмбум.

— Да уж! — заметил Седой с усмешкой, на этот раз не такой строгой.

И, почувствовав слабину, Плюмбум слега «нажал»:

— Их можно брать в любой день!

— Прямо так уж в любой? Не сбегут?

— Никогда в жизни!

— Уверены?

— Не бойтесь, они в надежном месте. Мы даже подружились! — похвастался Плюмбум. — Вот сейчас за пивом меня послали. Я им пиво несу!..

Колю — Олега вместе с двумя дружками вывели из котельной. Задержанные не проявляли беспокойства и тем более агрессивных намерений — вместе с батальонцами, одной компанией, шли прогулочным шагом к «газику». Видно, не внове им были эти вынужденные прогулки и переезды, перемены мест и обстоятельств. Кому-то садиться в поезд, кому-то в «газик» — каждому свое.

Увидев Плюмбума в зеленом «Москвиче», Коля — Олег подошел, постучал в окошко. Плюмбум опустил стекло.

— Ты чего здесь? — удивился Коля — Олег.

— Тебя провожаю.

— А машина?

— Машина оперативная.

— Тебя тоже взяли, двинутый?

— Куда взяли?

— Туда же, куда и нас.

— Нет, нам в разные стороны, — сказал Плюмбум.

Коля — Олег наконец понял.

— Так ты что…

— Да, да, да!

— Тоже, значит, оперативник?

— С сегодняшнего дня.

— Так это ты нас, что ли, в путь-дорожку? Ты? — тыча в стекло, повторял Коля — Олег. — Ты? Ты? — повторял, словно заикаясь.

— Я, я, — чуть поддразнивая его, отвечал Плюмбум. — Я тебя выдал, братец. Я! — вдруг прокричал он, выходя из себя.

Колю — Олега уже подталкивали в спину дружинники. Но он очень хотел еще что-то сказать напоследок. И сказал беззаботно, махнув рукой:

— Ну, ладно, чего ж… Может, оно и к лучшему!

И еще помахал Плюмбуму на прощание.

Прошло время, он, конечно, изменился… Выше ростом не стал, да и тренировки пока не укрепили фигуру, но выглядел все же посолидней, по-другому ходил, особой такой походкой, чуть раскачиваясь, поглядывая по сторонам, и было в этих взглядах уже другое выражение, очень какое-то спокойное.

Сейчас, впрочем, это выражение скрывали дешевые темные очки, которые Плюмбум время от времени поправлял на носу. А под носом на губе у него пробивались усы, довольно пока неубедительные. Тем не менее говорил он веско:

— Вот ты зачем мне сейчас пепельницу придвинул? Ведь знаешь, что не курю. Зачем этот подхалимаж на людях?

— Сервис, — отвечал бармен. Разговор происходил в баре, Плюмбум сидел за стойкой в числе других посетителей.

— Ты этим сервисом меня нарочно светишь, ясно. А? Вашим и нашим? На два фронта?

— Вашим, вашим, — успокаивал Плюмбума средних лет бармен.

— А ваши — наши?

— Это как?

— Видишь, то-то и оно, совсем ты запутался! Вообще, что-то я давно от тебя не слышал ничего толкового, — продолжал Плюмбум свистящим шепотом, погрозив бармену пальцем. — Столько вокруг швали — и ничего. Сачкуешь? Ты работай, не стой возле меня. Можешь сотворить мне пока гоголь-моголь.

Бармен отошел ненадолго, вернулся.

— За неимением ничего лучшего ты сам всегда интересен, — сказал Плюмбум. — Валюткой больше не балуешься? Ладно. Все равно не верю. Значит, я опять насчет этих духариков, которые всякую иностранщину на майки лепят, эти словечки не наши, поганые…

— Были ж здесь в среду двое. Я вашим ребятам указывал.

— Ты укажи, где у них это все хозяйство, где они лепят по сотне штук в день… Ты вот это выясни, цены тебе не будет!

Плюмбум замолчал, стол поглощать гоголь-моголь. Спросил погодя:

— Ну? А моя просьба?

— Да вроде мелькнула твоя машина. В Каменске на толчке.

— Что ж ты молчишь?!

Плюмбум оставил гоголь-моголь, даже в волнении очки снял.

— Задрипанный такой кассетник, на крышке царапина.

— Да мне не кассетник, не кассетник!

— Так ведь ты их толком не описал, ну, внешние приметы, то, се, гадаем на кофейной гуще…

— Не их, а его. Его.

— Так он что, один был? — удивился бармен.

— Именно. Один. Наглостью взял. Я не ожидал. Я на скамейке сидел с этим кассетником. Была у меня одна вещь любимая, я, когда ее слушал, обо всем забывал, с ума сходил. А он подошел и забрал! Пацан вроде меня. Особых примет не назову, но увижу — вспомню, обязательно!

— Как — забрал? А ты?

— Забрал. Знаешь, как забирают сильные у слабых. — И он показал жестом. — Вот так и забрал. Я был слабее. Но я себе дал слово…

— Понятно, — сказал бармен.

Плюмбум усмехнулся:

— Что тебе понятно? Я был слабее не мускулами. Морально слабее!

— А теперь? — спросил бармен. Но Плюмбума уже звали. В зеркале возникло отражение Лопатова.

Потом вдвоем они ехали в зеленом «Москвиче». Лопатов привычно крутил баранку. Плюмбум переодевался на заднем сиденье. Костюм он сменил на телогрейку, на ноги натянул сапоги. Венчала наряд видавшая виды кепка, которую он залихватски заломил набок.

Остановились на самой окраине города возле вытянутого в длину здания складов. Ворота то и дело разъезжались, туда-сюда, притормозив для проверки, двигались фургоны с ящиками, но Плюмбум с Лопатовым пока что никаких действий не предпринимали, только напряженно вглядывались сквозь подступавшие сумерки.

Наконец из ворот выкатился тот самый фургон. Тот, который был им нужен. Из будки пропускного пункта вышел человек с бумагами, сел в кабину рядом с водителем. Фургон тронулся.

«Москвич» тоже тронулся, поехал следом. У железнодорожного шлагбаума во время остановки Плюмбум без особого труда перебрался в кузов фургона, спрятался среди ящиков. Лопатов высунулся из легковушки, благословил его жестом на прощание.

…А потом он уже не прятался среди ящиков, вместе с двумя такими же грузчиками он эти ящики переворачивал, высыпал гнилые фрукты на бетонный пол. А еще двое в ту же кучу ссыпали фрукты из других ящиков. Потом все вместе они все это перемешивали с помощью лопат под присмотром крепкого еще мужчины в летах, который командовал парадом в этом тускло освещенном помещении с низким потолком. «Сделаем, Банан Петрович, сделаем!» — говорили грузчики хозяину с фруктовым прозвищем и делали свое дело.

Снова звучала ненавистная мелодия, да еще во всю мощь, хоть уши затыкай, на весь ресторан. Плюмбум на сей раз уши затыкать не стал, а подошел к сцене, к оркестру. «Что?» — глазами спросил стоявший с краю флейтист и предусмотрительно нагнулся.

Плюмбум сунул ему в карман купюру:

— Смени репертуар.

Музыкант все так же глазами показал, что он вполне понял, и быстро свернул свою партию. За столик Плюмбум возвращался уже под другой аккомпанемент.

Соня понимающе улыбалась, вопросов не задавала. Плюмбум оценил ее выдержку:

— Про свои взаимоотношения с этой песенкой я тебе потом расскажу.

Он, однако, преждевременно отдал должное своей спутнице. Буквально через минуту, не утерпев, Соня спросила:

— А что ты, Русик, все смотришь на тех людей в углу? Прямо на них уставился, неудобно же!

Вопрос был по существу. За столиком в углу гуляла компания, гулял там и Банан Петрович, с которого, конечно, Плюмбум глаз не спускал.

Соня продолжала, по-своему истолковав его внимание:

— Красивая женщина, да?

— Где?

— Там, там.

— Не вижу. У тебя мороженое растаяло, — сказал Плюмбум.

Он вдруг повернулся к Соне, переключил на нее все внимание. Она покорно принялась за мороженое, а он смотрел — неотрывно, пристально.

— Ты, Соня, помнишь наш уговор?

— Да.

— Не надо на все говорить «да». Я тебе сейчас напомню, смотри внимательно.

Он с серьезным видом поочередно прикрыл ладонью глаза, рот, уши… Соня повторила жест да еще приложила ладонь к груди, что означало клятву.

— Что бы ни случилось, — сказал Плюмбум.

— А что может?

— Все, что угодно. Смерть.

— Нет!

Это у нее вырвалось, потому что он был очень серьезен, даже мрачен. И гнул свое:

— Сейчас или потом. Что бы ни случилось. Слово?

— Слово!

Глядя на нее, он улыбнулся, сжалившись.

— Смотри, испугалась. Боишься смерти?

— Да. То есть нет.

— Не бойся.

— Ладно.

— Речь-то не о тебе!

Речь шла, конечно, о нем самом. А он смерти не боялся.

— А я вот сейчас пойду и заклею ту бабенку в углу. Ты будешь молчать?

— Да, да, да!

Он никуда не пошел. Они посмеялись. Стали разглядывать красивую женщину за столиком. И тут вся компания дружно поднялась, и это было уже кое-что, маленькое событие, начало всего дальнейшего. Плюмбум тотчас встал и скомандовал:

— За мной, моя хорошая!

Вышли из ресторана вслед за компанией. Мужчин было трое, они стали усаживать женщин в машину, потом сели сами. Плюмбум равнодушно за ними наблюдал. Наконец «Волга» тронулась, набирая ход. Плюмбум побежал, бросился под колеса.

Соня вскрикнула и села на тротуар, села как стояла. Так и сидела не шевелясь. Пассажиры вылезли из «Волги», окружили Плюмбума. Кто-то первым обрел хладнокровие, сказал, озираясь по сторонам:

— Берите-ка его! Быстро в машину. Быстро!

Плюмбума подняли, бездыханного, понесли. Это было последнее, что видела Соня. «Волга» укатила. События развивались стремительно…

А он был жив, лежа в машине на заднем сиденье, на коленях у пассажиров, которые держали его, оцепенев. Он простонал, открыл глаза, и они тоже ожили, заговорили все сразу, наперебой:

— Ну вот, жив! Надо жить, надо, парень. Ноги, руки, чего там у тебя? Сейчас посмотрим. Позвонок? Привстань-ка. Ну? Пробуй, пробуй. Ногой, теперь рукой. Давай, милый!

Плюмбум, кряхтя, ворочался с боку на бок, они ему помогали, щупали, гладили, а красивая женщина плакала, держа его голову на коленях. Только водитель сидел неподвижно, вцепившись в руль.

— Девчонка там с ним была. Плохо! — сказал он.

Красивая женщина вскрикнула:

— Ой, он глаза опять закрыл! Мальчик, мальчик!

Дальше все продолжалось в том же духе, хотя уже в другой обстановке, в просторной комнате, где вокруг тахты с выражением сочувствия на лицах стояла ресторанная компания в полном составе. На тахте под одеялом с тряпкой на лбу возлежал Плюмбум.

— Ну? Ты как? Очухался?

— Полегче, да.

— Отлежись до утра. Тебе здесь нравится?

— Мне сейчас все равно.

Плюмбум отзывался слабым голосом. Трое мужчин и две женщины склонялись к тахте, чтобы его услышать.

— Какие-нибудь пожелания?

— Чтоб вы все отсюда убрались. Голова трещит!

— Слушаемся! — отвечал за всех Банан Петрович и двинулся к двери, увлекая компанию.

Водитель, однако, задержался у тахты:

— А ты чего ко мне под колеса-то? Счеты, что ли, с жизнью сводил?

— Ты со мной, пьяный, сводил. Потом следы заметал.

— Что пьяный, экспертиза не покажет!

— Покажет, — еле слышно отозвался Плюмбум. — Все покажет. Сотрясение мозга покажет.

Банан Петрович счел нужным вмешаться:

— Не сердись, парень. Мы воздадим тебе за муки!

— Хотя бы за брюки. Джинсы были совсем новые.

Ночью в комнату вошла красивая женщина. Она возникла в темноте как привидение, стала менять компресс у Плюмбума на лбу.

— Ты кто? — спросил он.

— Я Маша, Мария. А ты?

— Я Плюмбум. Свинец. Дурацкая школьная кличка… Мария? Да, не очень-то подходящее имя для шлюхи.

— Ну-ка, замолчи. Спи.

— Мария!

— Не спишь, потому что голова?

— У меня ничего не болит. Так что будем делать, Мария?

— Ты это о чем?

— О тебе и твоей жизни, на которую ты махнула рукой.

Она засмеялась:

— У тебя бред, бред.

— Надо что-то делать, Мария. Выкарабкиваться! Сколько они тебе платят в сумме?

— Бедный мальчик.

— Ты бедная. Сколько лет?

— Двадцать три.

— Разведенная.

— Наоборот, мальчик. Выхожу замуж! — Она просияла в темноте. Плюмбум это не увидел — почувствовал.

— Водило, что ли, твой избранник?

— Упаси бог!

— А который из троих?

— Зачем тебе?

— Хочу познакомиться.

— Он рано утром уедет.

— Куда это он?

— В Симферополь. Какой любопытный! Ну, спи, спи.

— Мы еще встретимся, Мария. Запомни. Встретимся. Ну-ка, дай руку. — Он взял ее руку и продолжал: — Теперь я буду контролировать каждый твой шаг. Мы еще встретимся.

Она вскрикнула, потому что он укусил ее за палец:

— Это еще зачем?

— Чтобы ты помнила наш разговор. Спокойной ночи!

А утром его навестили Банан Петрович с хозяином «Волги». Они пришли вдвоем, третий их спутник исчез. Банан Петрович был в домашнем халате, в очках, с книжкой в руке. Он на правах хозяина сел на тахту к Плюмбуму в ноги, спросил участливо:

— Как здоровье пострадавшего? Голова? Вид бледный! Бессонница? Бедняга… Что ж, надо и впрямь воздать тебе за твои страдания…

— В том числе и моральные, — сказал Плюмбум.

— Разумеется, — согласился Банан Петрович. — Что ж, слово непосредственному виновнику! Он, думаю, больше всех заинтересован, чтобы у тебя не осталось плохих воспоминаний.

Хозяин «Волги» кивнул без энтузиазма:

— Велосипед.

— У меня есть велосипед, — сказал Плюмбум. — Мотоцикл! И закончим. Станете торговаться, я передумаю.

Банан Петрович поддержал Плюмбума:

— Это в разумных пределах. Нокаут при свидетеле. Непосредственный виновник впал в задумчивость, насупив мохнатые брови.

Банан Петрович протянул Плюмбуму книгу, которую давно держал наготове:

— И еще книжку хотел тебе подарить. Ты читать как, в состоянии?

Плюмбум нерешительно принял в руки книгу, повертел.

— Страница двадцать семь, второй абзац, — подсказал Банан Петрович. — Читай вслух!

Плюмбум раскрыл книгу и прочел:

— «Выждав момент, инспектор бросился под колеса автомобиля. Это был хоть и рискованный, но единственный шанс войти в контакт с бандой Крейга, не привлекая подозрений…»

Он захлопнул книгу, снял с головы компресс и легко поднялся, со спокойствием профессионала восприняв разоблачение. Стал натягивать порванные на видном месте джинсы, за которые теперь не полагалось никакой компенсации.

Хозяин «Волги», пораженный удивительным превращением своей жертвы, смотрел оторопело… Банан Петрович смеялся до слез:

— Давно не был в цирке! Альбина, Маша, где вы там? Сюда!

Банан Петрович хохотал, все не мог успокоиться, женщины стояли на пороге раскрыв рты. Плюмбум сказал:

— А этот третий, который с вами, Тарик, что ли, или Шарик, как его? Он-то куда испарился? С которым вы всю ночь свои делишки обсуждали.

— Уши-локаторы, — оценил хозяин «Волги».

— Глаза-фотоаппараты. Я этого вашего с собачьим именем раньше видел, — продолжал невозмутимо Плюмбум. — Я вспомню, вспомню. Очень он мне не понравился, этот ваш третий!

Он вдруг зажмурился и сел на тахту. Так и сидел.

— Ты чего? Эй! — позвал хозяин «Волги».

— Еще усилие, и я вспомню!

Банан Петрович сказал, глядя на него:

— Я думал, ты вымогатель, хотел с нас что-нибудь слупить с помощью собственного здоровья и этой своей девчонки, которая всегда при случае варежку развяжет! А ты детективов начитался и совсем, вижу, сдурел, да? Вбил себе в голову, что мы банда, и теперь не успокоишься…

— Да, — сказал Плюмбум.

— Что — да?

— Вспомнил. Он рядом с шофером сидел. Тарик-Шарик этот. В гнилом фургоне. Фотоаппараты! — похвастался Плюмбум. Он поднялся с тахты, обвел присутствующих прощальным взглядом: — Вы моя банда. Вот вы все и такие, как вы. Ненавижу. — Пошел к двери, остановился. Сказал буднично: — Я вас выведу на чистую воду. И как жрали вчера в ресторане, так будете жрать гнилье из ящиков, пока все не сожрете.

Банан Петрович засмеялся:

— Нет уж, подожди. Не спеши. Мы сейчас тебя утопим в ванной. Мы банда. Или сбросим с седьмого этажа. Выбирай. — Помолчав, решил: — Закончим наши игры. Снимай штаны и ложись на живот. Не знаю и не хочу знать, кто ты. Фанатик, псих или тебя подослали. Дурак, скорее всего. И беспримерный хам!

Хозяин «Волги» ожил, поняв, что наступил его час. Он ловко выдернул из брюк ремень, на лице его мелькнуло осмысленное выражение.

— Снимешь сам или помочь? — спросил он Плюмбума.

— Сам, сам. — Плюмбум без колебаний обнажил зад и лег на тахту. Хозяин «Волги», не откладывая, приступил к экзекуции.

В лихой кавалерийской атаке мчались по школьному двору. Верзила пришпоривал Плюмбума, рубил своих и чужих. Докатились до ворот и в пылу боя атаковали шедшую навстречу женщину. Случайная жертва вскрикнула, когда Плюмбум уперся ей головой в живот, а верзила занес разящий кулак…

Женщина была красивая, модная. Хоть и напуганная, она улыбалась, даже словно радуясь нападению.

— Узнаешь меня? Здравствуй, — сказала она Плюмбуму.

Верзила слез со своего коня, впечатленный внешностью женщины. А еще больше — ее вниманием к потному приятелю.

— Поговорим? — продолжала улыбаться женщина.

— И-го-го, — отозвался Плюмбум.

— Надо поговорить!

— И-го-го! Про Тарика, который в Симферополе? Ну, мы его скоро доставим. Что такое словесный портрет, ты представляешь? Поинтересуйся.

— Да, я тогда глупо проговорилась. Простить себе не могу!

У верзилы от удивления челюсть отвисла. Детское его лицо выражало замешательство, даже испуг. А когда женщина, продолжая улыбаться, вдруг громко всхлипнула, верзила попятился… Так и ушел, пятясь.

Сдержав слезы, Мария сказала:

— Он ни при чем. Они его втянули. Воспользовались доверчивостью. — Плюмбум слушал с равнодушным видом. — Втянули, втянули! Не знаю, кто ты и зачем говорю, но чувствую, от тебя опасность исходит, я это хорошо чувствую! Ты под него копаешь!

— Да, — сказал Плюмбум.

— Кто ты?

— Не важно.

— Оставь его в покое. Забудь. Он уехал, его нет. Он с ними порвал. Зачем копать? Был человек — и нет. И забудь.

— Не могу.

— Почему, почему?

— Память, — сказал Плюмбум.

— Может, тебе деньги нужны?

— Миллион.

Она взяла его за подбородок, повернула лицом к себе, желая достучаться, пробиться сквозь равнодушную усмешку:

— Ошибаешься, мальчик, ты ошибаешься! Он не жулик, который там миллионами, просто влип, как последний дурак! Они его сначала незаметно втянули, а потом шантажировали, а он все равно порвал, только момент выждал… С бумагами уехал, отомстил!

— Что за бумаги?

— Какие-то там невыгодные для них бумаги, за которые ему много денег сулили, а он не отдал! Потому что он все равно честный человек, хоть и ошибся, может, замарал себя, но ты не смей под него копать, не смей!

Она это выкрикнула с ненавистью, внезапной, ошеломившей, видно, ее самое, и даже чуть его не ударила — был такой короткий жест, непонятный, яростный, — она тут же спрятала руку за спину.

Плюмбум не шелохнулся. Смотрел на Марию без выражения.

— Эти вот шмотки на тебе — Тарик или Банан? Или вместе они, а? Адрес! — вдруг прокричал он.

— Что?

— Адрес! Быстро! Его адрес! Давай!

— Нет!

— Где там в Симферополе? Адрес! Быстро! Все равно ты опять ля-ля! Проговорилась. Адрес!

Она тоже прокричала в ответ:

— Ни за что! Никогда! Нет!

Плюмбум успокоился, потерял интерес к разговору. Так же внезапно погас, как вспыхнул. Подняв с асфальта пузатый портфель, сказал:

— Забыла про фотоаппараты.

— Какие?

— Вот эти!

Он выразительно вытаращил глаза.

И пошел, волоча портфель. Он пошел, и она пошла, с тревогой вглядываясь в лицо спутника. Хоть и доставал он ей едва до плеча, но был исполнен достоинства. Приказал:

— Не ходи за мной, не ходи!

— Ну как… Как не ходить, если у тебя эти самые фотоаппараты? И ты единственный, кто его сфотографировал!

— В том-то и дело! — сказал Плюмбум.

— В чем?

— Если не я… Кто же вспомнит?

— Пойдешь в милицию?

Она спросила и обомлела, услышав свой вопрос, простой и грубый в своей конкретности. И ответ вдруг стал ясен, хоть мальчик и молчал, но выразительней слов была его энергичная походка, все та же равнодушная усмешка на лице…

И тогда она схватила его за руку, потянула в сторону, сбивая с пути, удерживая, а он вырывался.

— Мальчик, мальчик, не надо, я прошу тебя… Его же нет, он исчез, и ты забудь! Я уеду к нему и тоже исчезну, понимаешь? Ты же добрый мальчик! Я для тебя что угодно, только ты молчи и забудь…

— Адрес, — сказал Плюмбум.

— Нет, только не адрес. Что угодно! Я все, все для тебя!

Плюмбум перестал вырываться:

— Что угодно?

— Да. Только не копай под него.

— У меня много желаний, имей в виду.

— Ты говори, я исполню.

— Золотая рыбка? — усмехнулся Плюмбум и, поразмыслив, изрек: — Мороженое!

Второе желание у него возникло, когда было исполнено первое, в открытом кафе, где они с Марией сидели среди других посетителей.

Покончив с мороженым, Плюмбум сказал Марии:

— А теперь, пожалуйста, прокукарекай!

— Что? — она расслышала, но не поверила.

— Прокукарекай. Громко.

— Глупости.

Посетителей в кафе было немного, но они были.

— Давай! — сказал Плюмбум.

Мария пожала плечами. Она и хотела, но никак не могла себя побороть. Потом все же собралась с духом и прокукарекала.

— Ну вот, сразу видно, что из деревни! — заключил Плюмбум и принялся за мороженое, придвинув к себе следующую порцию. — Давно ты с Тариком-Шариком своим?

— Три года.

— Что ж раньше не зарегистрировались?

— Ну, обстоятельства.

— Может, это он от тебя — в Симферополь? — Покончив и с этой порцией, он сказал: — Давай еще разок напоследок. Петушком.

— Хватит.

— Ты отказываешься?

— Третье желание и последнее?

— Второе, ведь ты схалтурила. Я просил громко!

— Кукареку! — крикнула Мария, чтоб побыстрее отделаться.

Посетители опять стали на них оборачиваться, они опять ничего не поняли.

— Чего не сделаешь во имя любви! — сказал Плюмбум. — И, помрачнев, добавил: — Или ради денег, которые он нахапал и с собой прихватил.

Мария смотрела на него с ненавистью.

С ненавистью смотрела на него и Соня, сидевшая инкогнито за столиком в углу.

Плюмбум поднялся, взял свой пузатый портфель и пошел на выход, провожаемый взглядами.

— Чего не сделаешь во имя любви! — сокрушалась Соня. — Можно перемениться до неузнаваемости, растерять друзей. Ходить с таинственным видом, изображая из себя бог знает что, и выглядеть в глазах других городским сумасшедшим. Чтобы в конце концов по-настоящему свихнуться и кончить свою жизнь под колесами автомобиля.

— Ты разочарована?

— Да уж, большего ждала, судя по твоему виду. Всякие там приключения мерещились, погони…

— Ну, знаешь! У тебя богатое воображение, — усмехнулся Плюмбум.

Сидели в переполненном зале кинотеатра. Начинался сеанс.

Соня все не могла успокоиться:

— Под колеса! Вот из-за нее, из-за этой… с позволения сказать, женщины!

— Из-за мужчины.

— Совсем зарапортовался, — вздохнула Соня.

— Однажды я принял опрометчивое решение: всегда говорить правду, — сообщил Плюмбум. — Всегда, что бы то ни было. И знаешь, мне все почему-то перестали верить. А когда день и ночь бессовестно врал — верили! Почему? Правда фантастичней, чем ложь? Или они просто взяли и поменялись местами?

Соня пожала плечами, все это было для нее сложновато.

В зале стал гаснуть свет. И вдруг Соня услышала:

— Он! Это он!

— Кто? Где?

— Там. В шестом ряду. Он! — Плюмбум вдруг рассмеялся счастливым смехом, на радостях даже приобнял Соню. — Он. Нашел. Это он!

Потом, схватив за руку, он тащил ее сквозь толпу, вывалившую из зала на улицу, лавируя стремительно в толчее, пока не настиг паренька в куртке, которого тут же оттеснил в сторону.

— Вот мы и встретились. Как я рад! — сказал Плюмбум. — Ты узнал меня?

— Нет, — отвечал паренек.

— Ну и память! Это ж я, дружище! Я! Ты помнишь это? — И Плюмбум просвистел ненавистный мотивчик.

Что-то дрогнуло в лице паренька, и, чтобы это что-то скрыть, он закашлялся.

— Не забыл! — обрадовался Плюмбум. — Познакомься, Соня. Старый-старый мой приятель. Я его давно ищу!

Паренек смотрел с едва заметной ухмылкой, оценивая ситуацию. Не такой уж он был и паренек при своей мальчишеской фигуре, юность его была опытная, бывалая, привычная и не к таким переплетам…

— Как я скучал по тебе, старина! Даже по ночам снился! — продолжал Плюмбум, дав волю своим чувствам, и это было уже лишнее, что-то было утеряно, какой-то темп — он и глазом не успел моргнуть, как паренек растворился в толпе.

Плюмбум рванулся за «приятелем»… Сквер, темный переулок, проходной двор и еще один двор — здесь паренек бесследно исчез. Плюмбум метался по двору туда-сюда, в подъезды заходил, даже под скамейки заглядывал…

Прибежала Соня, запыхавшаяся и очень удивленная:

— Ну и приятель у тебя! Сорвался на полуслове!

— Да, он со странностями. Ты его запомнила?

— А что?

— Вдруг опять прибежит. Ты бы пару дней здесь подежурила…

— Пошпионила. А в чем дело-то? — спросила Соня.

— А зачем тебе знать?

— Ну, все-таки!

— Если я правду скажу, ты все равно не поверишь.

— Ну, соври что-нибудь. Соври.

— Нет! — засмеялся Плюмбум.

— Закон молчит, мразь гуляет! — сказал Плюмбум.

Громко сказал, чтоб услышали. Это было его «здравствуйте», обращенное к Седому и Лопатову. Нет, не услышали. Слишком поглощены были игрой. Седой кидал биты, Лопатов ставил фигуры. Потом менялись. Лопатов лишь взглянул недовольно: не говори под руку!

Плюмбум твердил свое, наболевшее:

— Не нашли — значит, не искали! Ревизия! Да он их с потрохами купил, этих ревизоров. Честные не честные, а суммы такие, что отказаться неудобно!

Лопатов пошел выставлять очередную фигуру. Седой собирал биты.

Плюмбум терпеливо присел на скамейку. Он не думал сдаваться.

— Дворец в центре города. Два автомобиля. Дача с бассейном. Он издевается. У него, наверное, самолет свой. А закон молчит. Не можем или не хотим?

— Не можем, — отозвался Седой.

— Такое бывает?

— Бывает, бывает.

— А может, он вас купил?

— Кого? Кого купил? — заинтересовался Лопатов.

— Вот вас, которые в городки. Предводителей!

В тишине гулко стукнула о гравий бита.

— Не горячитесь, Чутко, — сказал Седой.

— Ладно.

— У вас конкретное предложение, судя по всему.

— Да-да, выкурить из подвалов бродяжек!

— В свое время вы в этом преуспели, по-моему.

— Конкретно есть город Симферополь. Человек с бумагами… И мы их всех передавим. Всех, всю банду фруктовую. В бумагах — приговор! — Плюмбум замолчал. Задумался. — А абстрактно? Что этому человеку будет? Если он сам, добровольно бумаги отдаст?

Биты летели, сметая фигуры. Седой снова выставлял. Лопатов кидал. Потом менялись. Игра продолжалась.

Три стандартные девушки под музыку расхаживали по помосту, демонстрируя моды. Происходило это в зале большого универмага на глазах у многочисленных зрителей.

— Давай, красавица, закругляйся! — говорил Плюмбум Марии, когда она приближалась к краю помоста. Говорил во всеуслышание, нервируя соседей, но Мария с кукольным выражением на лице проплывала мимо, замкнутая в своей механической жизни.

После сеанса Плюмбум вошел в закуток за помостом. Манекенщицы были полуодеты, но он этого не заметил. Сказал Марии:

— Волка, козу и капусту надо на другой берег. И чтоб никто никого не сожрал. Это для пионеров ребус. А я такой же для взрослых решил. Как мне с чистой совестью остаться, тебе со своим Шариком, а ему на свободе. Закругляйся!

Механические девушки ничего не поняли, а Плюмбум распространяться не стал, удалился.

Когда Мария вышла, он сказал:

— Иди за мной.

— Слушаюсь, мой повелитель!

— Купальник возьми. А можешь не брать, тебе грех носить купальник.

Она смотрела на него без злобы и страха, с одним лишь изумлением:

— Мальчик, мальчик, ты кто, правда? Ты же меня околдовал со своей детской чушью, тебе самый раз уши надрать! У меня просто с нервами не того, ну и настроение, но ведь на самом деле я не боюсь ни тебя, ни этих твоих угроз…

— Боишься, боишься, — сказал Плюмбум. — Хватит митинговать, иди за мной.

Он двинулся сквозь толчею универмага, не сомневаясь, что она идет следом. И Мария действительно шла за ним, плелась, словно на поводке, невидимом, но прочном, который она и не пыталась оборвать.

Плюмбум притормозил, дождался, когда Мария подошла, и произнес:

— В твоем катастрофическом положении нет ничего глупее, чем делать вид, что ничего не происходит. Его имя уже всплыло. Фигурирует! И уж совсем неумно отталкивать единственного человека, который хочет помочь тебе и твоему Шарику выкарабкаться. Иди за мной!

Потом шли по улице, Мария еле поспевала за Плюмбумом, он шагал впереди, не оборачиваясь, решительный, отчужденный.

Ехали в электричке. Он хранил упорное молчание.

Пробирались сквозь лес. «Иди за мной!» — твердил свое Плюмбум, когда Мария отставала.

Потом он вывел ее к реке на безлюдный пляж. День был пасмурный, темный, река свинцово блестела, сливаясь с небом.

— Моя любимая погода! — сказал Плюмбум. — Раздевайся. Вся, догола. Давай.

— Ну, придумал!

— Слышала? Я сказал.

— Перестань. Да нет, нет! — Никого кругом, вдвоем они, будто на краю света, — она и этот мальчик, глядящий без улыбки… И Мария вдруг засмеялась и легко сняла с себя все, как он приказывал.

— Слушаюсь, мой повелитель.

— Ну, рассказывай, — пробурчал он.

— Что рассказывать? Что?

— Все. Свою жизнь. Рассказывай. Вот этот шрам на бедре. Откуда? — Он провел пальцем, повторяя едва заметную линию шрама.

Мария смотрела с испугом:

— Кто ты, мальчик, кто?

— Никто. Школьник.

Сверкнула молния, где-то вдалеке загрохотало.

— В самый раз! — с восторгом произнес Плюмбум.

— Сколько лет тебе?

— Сорок.

— Сколько?!

— Сорок. Это правда. Мне сорок лет. Не веришь?

Он был серьезен, спокоен. Еще бы немного, и Мария поверила. И чтобы не поверить, она быстро спросила:

— Ну а в паспорте у тебя?

— В паспорте семнадцать, но это для отвода глаз, чтобы не волновать общественность. Я маскируюсь.

— А родители? У тебя есть родители?

— Есть родители, конечно. То есть на самом деле их нет, но они есть, потому что должны быть.

— Тоже для маскировки?

— А как же.

— И все остальное?

— Ну да, конечно. — Нового тут для него ничего не было, он уже скучал, теряя интерес к разговору.

— Хорошо ты замаскировался! — оценила Мария. — А девочка? Девушка? Подружка?

— Нет!

— В чем дело? Какие проблемы?

— Неразрешимые. Мне нравятся негритянки, а они в нашем городе не живут, — отвечал он, позевывая. — А тебе негры?

— Не очень, — засмеялась Мария.

— Странно. Я был уверен в обратном.

С неожиданной бодростью он вскочил с песка:

— Пока ты у меня на крючке, научи плавать! Научи!

— И для этого…

— Что?

— Для этого ты меня сюда притащил? — усмехнулась Мария.

Плюмбум пожал плечами.

— Конечно. А ты думала? Подходящий день, когда некому глазеть на мой позор. А ты думала?

И тут небо затрещало, полил дождь.

Они вошли в реку. Плюмбум как ребенок плескался на мелководье. Мария его поддерживала. Он бил по воде руками, поднимая снопы брызг, визжал, когда Мария отпускала и он шел ко дну.

…Потом был обратный путь. Лес, электричка, город…

Но уже в лесу Плюмбум будто споткнулся на ровном месте, ноги у него подогнулись, он медленно опустился на хвою… Сидел, прислонясь к стволу, громко стуча зубами…

— Перекупался, — определила Мария.

— Пере, пере, пере, — простучал в ответ Плюмбум.

Она волокла его на себе, продираясь сквозь кустарник.

В электричке, уронив ей голову на плечо, Плюмбум вдруг некстати потянулся, приник к Марии, забормотал: «Мама, мамочка!» Она сидела не шевелясь очень долго, пока он вдруг сам не очнулся, не посмотрел на нее ясно.

— Пусть отдаст бумаги и катится на все четыре стороны. Пусть отдаст и катится. И ты за ним! И больше мне не попадайтесь.

Электричка тормозила, причаливая к перрону.

Сидели втроем перед телевизором. Отец с Плюмбумом капитально, развалившись в креслах и подремывая, мать же, что называется, на кончике стула, то и дело покидая свое узаконенное семейное место. Можно сказать, она больше ходила, чем сидела, — кружилась по комнате, подражая движениям манекенщиц. По телевизору демонстрировали моды.

Когда на экране появилась Мария в брючном костюме, Плюмбум слегка оживился, заерзал в кресле. Это, конечно, не осталось незамеченным.

— Разделяю симпатии! — сказал отец. — Симпатии, но не восторги.

— А я в восторге! — Мать, не отрывая взгляда от телевизора, ходила по комнате, повторяя движения Марии.

— Твои симпатии перерастут в восторг, когда она прокукарекает, — сказал отцу Плюмбум.

— Кто прокукарекает? — не поняла мать.

— Вот она, она.

— Вряд ли это входит в программу показа, — усомнился отец.

— Не входит, но сегодня войдет! — сказал Плюмбум.

— Нереально, Русик.

— И тем не менее. Я ее об этом просил. Она в безвыходном положении.

— Безвыходных не бывает! — заметила мать.

— Бывает, бывает, — сказал Плюмбум. — Все бывает. Даже такое бывает, чего не может быть!

И тут Мария вдруг раскрыла рот и издала звук, очень странный и впрямь напоминающий «кукареку».

— Халтурщица, — проговорил Плюмбум.

Мать споткнулась, так и замерла, глядя в телевизор.

— Все слышали? — сказал Плюмбум.

— Что все слышали? — спросил отец.

— Она прокукарекала.

— Разве?

— Да вот только что!

— Тебе показалось, — сказал отец.

— Показалось, — подтвердила мать.

Родители смотрели на сына с доброжелательным любопытством, прощая фантазии. Отец, как мог, пытался его утешить:

— Желаемое за действительное, называется. Мираж. Очень хотел увидеть — и увидел.

— Не должно войти в привычку, Русик! — предупредила мать. — Эта безобидная привычка становится небезобидной чертой характера! Ты меня понял?

Отец подвел черту дискуссии:

— Нет, Русик. Манекенщицы не кукарекают, этого не может быть. Не может быть, потому что не может быть никогда!

Плюмбум смотрел в телевизор. Мария с дежурной улыбкой демонстрировала моды.

Шли по перрону вдоль поезда. Мария тащила за руку карапуза. Плюмбум нес чемодан.

У вагона стали прощаться. Плюмбум вдруг сказал:

— Подожди… А ведь этот поезд… он совсем в другую сторону!

— А мне в другую сторону, — сказала Мария. — В другую.

— Как? А Симферополь?

— Нет-нет.

— В чем дело? Ничего не понимаю, — удивился Плюмбум.

— Ну, обстоятельства. Все переменилось.

— Вот так вдруг… В один день?

— Именно, в один день.

Мария поцеловала Плюмбума, забрала у него свой чемодан.

— Странно! — сказал Плюмбум.

— Прощай, мой повелитель.

— Прощай, золотая рыбка! — пробормотал Плюмбум, недоумевая все больше и волнуясь, а Мария с карапузом тем временем скрылись в вагоне.

Потом они появились в окне внутри вагона. Плюмбум подошел, встал перед Марией. Она смотрела на него с улыбкой, без выражения.

Поезд тронулся, и тут Мария сделала странный жест, очень короткий. Скрестив пальцы, показала: решетка! Плюмбум по инерции повторил жест, снова получилась решетка…

Он все понял. И сказал негромко, будто Мария должна была слышать за стеклом:

— Это не я!

Мария смотрела без выражения. Поезд набирал ход. Плюмбум шел все быстрее, потом побежал.

— Не я, не я! — твердил он. — Его не должны были… в тюрьму! Не я твоего Шарика!..

— Ты, — явственно прошептали за стеклом губы Марии. — Ты.

Карапуз напоследок показал язык…

Перрон кончился, Плюмбум затормозил на краю. Поезд умчался.

Потом он бежал по коридору штаба. Толкнул дверь, вошел.

Седой сидел за столом под портретом, углубившись в бумаги. Он мельком взглянул на Плюмбума, ничего не отразилось на его лице. Плюмбум тоже молчал, застыв посреди кабинета.

— Вы что-то хотели сказать, Чутко? — наконец проговорил Седой, не отрываясь от бумаг.

— Нет. Ничего, — отозвался Плюмбум.

— А я вам хотел сказать. По вашей информации приняты своевременные меры. Лица, подозреваемые в злоупотреблениях, задержаны. Так что поработали не зря, спасибо вам… — Он опять посмотрел на Плюмбума, который все не уходил. — Что-нибудь не ясно?

Три лодки подплывали к берегу в предрассветной мгле. На берегу в камышах их поджидали люди в ватниках, куртках, вязаных шапочках и шарфах. Разные люди с одинаковым выражением терпеливого ожидания на лицах.

Лодки причалили. Высадившихся на берег мгновенно обступили плотным кольцом. Вспыхнули факелы. Бодрый голос сказал в мегафон:

— С добрым утром, товарищи браконьеры!

Дальше все пошло своим чередом. Извлекли из лодок сети, вынесли на берег и немалый ночной улов. Потом случилась неожиданность, но во имя таких неожиданностей и устраивали ночные засады эти предусмотрительно одетые люди, вполне еще молодые и спортивные.

Трое или четверо задержанных вырвались из кольца, побежали к лесу. За ними с готовностью, можно сказать, с удовольствием устремились батальонцы.

Среди преследователей, растворившихся в сумраке чащи, был и Плюмбум, твердивший, как всегда в таких случаях, свое «гнать, держать…». И он гнал, и он держал! Долго гнал атлетически сложенного браконьера, мощно, с треском прокладывавшего свой путь сквозь чащу, а потом он его и держал — прыгнул, схватил за ноги, повалил и держал! Но держал недолго, потому что противник легко отбросил его в сторону, но Плюмбум снова на него прыгнул… Они повозились немного, пока в синем предутреннем свете не разглядели друг друга: отец — сына, сын — отца.

Отец был в восторге.

— Сыну!

— Отцу! — отвечал Плюмбум в том же духе.

После легкой заминки отец придумал:

— Грибникам!

— Браконьерам! Ты браконьер, отец?

— Конечно!

— Идем, я буду тебя допрашивать.

— Вперед! — с энтузиазмом согласился отец.

Вышли из леса.

— Ого, пацан, какого лося свалил! — позавидовал кто-то то ли в телогрейке, то ли в куртке.

В дальнейшем разговор происходил в комнате штаба. Они сидели за столом друг против друга, отец и сын.

— А бывает такое, чтобы сын отца допрашивал? — смеялся отец.

— Бывает, конечно.

— Нереально, Руська.

— Фамилия, имя, отчество.

— Но я могу тебе дать отвод как близкому родственнику!

— Фамилия, имя, отчество.

Отец перестал улыбаться.

— А может, мне это вообще мерещится? Это ты, Руська? Дай руку… Ты!

— Фамилия, имя, отчество.

— Чутко моя фамилия, — отвечал отец. — Чутко Виктор Сергеевич. Тысяча девятьсот сорок второго года рождения. Женат. Имею сына семнадцати лет. Не судим. Пиши, пиши!

— Пишу.

— Руська! Я давно за тобой наблюдаю. Оперотряд! Ты что, хочешь стать милиционером? Я помню, в детстве ты хотел стать милиционером, потом подался в пожарные. Правда, это было давно, в первом классе… Что ты все пишешь?

Плюмбум молча писал.

— А может, тебе нравится власть? Смотри, это опасно! Вчера в «Известиях» была статья, я специально отложил, ты прочти. О том, какая опасная штука власть, когда человек еще не созрел морально. Или ты считаешь, что ты созрел? Может, ты видел в жизни столько зла? Но где и откуда, я не понимаю!

Плюмбум поднял глаза, промолчал.

— Ты меня слышишь, Руська? Смотри, какой у тебя почерк замечательный, ты уже с первого класса пишешь как взрослый, ты вообще очень способный парень, учителя говорят, что ты…

— Вот здесь, пожалуйста, — сказал Плюмбум.

— Что?

— Распишитесь.

— Вот даже как. — Усмехнулся отец.

— «С моих слов записано верно». Подпись и число. Вам на первый раз выпишут штраф, оплатите в сберкассе.

— «Оплатите» или «оплотите» — как правильно?

— Оплатите.

— Видишь, какой ты молодец. А пошел в сыщики. А может, это у тебя пройдет?

— Вот здесь, пожалуйста. Распишитесь.

— Матери не будем говорить, да? Давай условимся с тобой. Что ее огорчать, правда? Матери — ни слова. Ты — обо мне, а я — о тебе. По рукам?

— Ага, — сказал Плюмбум.

— Я могу быть свободен?..

Стояли в арке двора.

— Вот в тот подъезд он, во второй слева.

— Давно?

— Ну, час назад. Я теперь кто? Твой агент? — Глаза Сони светились восторгом. — Ты хоть объясни, во имя чего все это? Я тут третий день торчу по твоей милости.

— Тише, тише. Не кричи.

— А кто кричит?

— Ты!

Плюмбуму было не до разговоров. Он обдумывал план действий.

Решил:

— Ты оставайся, за мной не ходи!

И пошел через двор к подъезду.

В темном парадном он занял место под лестницей, застыл, прислушиваясь. Но конспирация была нарушена, хлопнула дверь, в подъезд влетела Соня:

— Что за такая непонятная затея? Ловить своего приятеля?

— Потом, потом, тише, — сказал Плюмбум.

— Опять потом!

— Объясню я, объясню. Молчи.

Они долго стояли в темноте. На сей раз Соня решила подстегнуть судьбу — сама обняла Плюмбума. «Люблю тебя все больше и больше!» — прошептала она, но он не ответил, не шелохнулся. Ему было не до разговоров.

Когда тот, кого он ждал столь терпеливо и сосредоточенно, появился на лестнице, Плюмбум вышел навстречу с улыбкой.

— Иди сюда, старина. Дай я тебя обниму!

И он, как при первой встрече, просвистел ненавистный мотивчик. На этот раз паренек ему ответил, тоже засвистел с ухмылкой на лице. А потом бросился вверх по лестнице.

Плюмбум бежал, слыша за спиной шаги Сони, бежал вверх изо всех сил, пока не кончилась лестница, пока не уперся в стену на верхнем этаже. Здесь никого не было, но, выглянув в распахнутое окно, он увидел «приятеля» уже на другой лестнице, пожарной. Плюмбум на нее, не колеблясь, перебрался с карниза. Того, кого он преследовал, это только позабавило, паренек снова, рассмеявшись, просвистел мотивчик и с ловкостью кошки перелез на крышу.

На крыше Плюмбуму опять пришлось искать «приятеля». Наконец он его увидел. Паренек стоял, привалившись спиной к кирпичной трубе. Он ухмыльнулся и показал Плюмбуму нож.

Плюмбум к нему пошел не задумываясь.

— Давным-давно маг твой уплыл, я ж пустой, дурочка! — сказал «приятель» уже без улыбки.

— Как я соскучился по тебе, старина! — отвечал ему Плюмбум, раскрывая объятия.

И тут услышал:

— Русик!

— Соня! — прокричал он в ответ.

Паренек не понял действий противника, растерялся. Похоже, это была хитрая тактика, его хотели выманить, оторвать от трубы. Так он воспринял неожиданный маневр Плюмбума, когда тот сошел на край крыши и встал, глядя вниз. Но маневр что-то затягивался, и паренек тоже спустился к краю, любопытство пересилило страх. Он спустился и посмотрел.

Внизу на асфальте лежала Соня, казавшаяся совсем маленькой. Девочка-кукла, небрежно брошенная, с откинутой головой и расставленными ногами.

1984

Слуга

Проснулся. Тер лицо, зевал со стоном, по-стариковски без радости возвращаясь к жизни. Смотрел в окно. Ничего там не было, в окне, ни единого живого огонька. Бесприютный пейзаж с дождиком еще только вырисовывался, выплывал из ночи. А он все сидел в полутьме спящего автобуса, вглядываясь в поле и лес, что-то там различая особенное, в этой проносящейся мимо размытой картине, только ему одному знакомое и понятное.

Сошел на пустом шоссе. И, не мешкая, перепрыгнув кювет, к лесу — через поле, без дороги. Водитель автобуса не уезжал, смотрел вслед: пассажир уходил в никуда! Вот он растворился в тумане, канул. Напоследок из тумана будто даже донесся его смех.

…Старик двигался по прямой, не сбавляя шагу, как по тротуару. И не спотыкался, не увязал в низинах, с портфелем в руке шел и шел напролом — выныривал из чащобы на светлые уже поляны и опять устремлялся в заросли, настигая ночь. Лес перед ним расступался.

Наконец дал себе передышку, уселся на пенек, нежась в первых лучах солнца. Достал из портфеля приемник. Лес огласил голос диктора. В стране начинался день, передавали новости. Старик слушал внимательно, кивал с одобрением. Но вот он обернулся и чуть не упал со своего пенька… За спиной в метре стоял пес. Крупный и угрюмый, глядевший прямо в глаза. Не пес это был — волк. И он не стоял на месте, а все перебирал лапами, готовясь к прыжку. Взвыл тихонько и словно улыбнулся, показались клыки. И тут, опережая зверя, путешественник сам бросился навстречу. Встав на четвереньки, тоже взвыл. Так они выли друг на друга, пока волк не попятился, не заскулил вдруг, по-собачьи поджав хвост. Зверь побежал стремглав прочь, а старик все сидел на траве, утирая платком бледное лицо.

Солнце вовсю светило, когда стали редеть деревья, показались крыши дачного поселка. Путешественник выбрался на асфальтовую дорожку, пошел вдоль заборов, за которыми уже начиналась жизнь.

Вот и за этим забором, в этом тихом дворе, куда, толкнув калитку, прошмыгнул старик: распахнулись вдруг ставни, и мрачноватый, с виду необитаемый двухэтажный дом ожил, исторгнув из себя аккорды фортепиано.

Пианист играл в свое удовольствие. Он сидел почти нагишом, в трусах, глядя в одну точку. Немузыкальные его руки были, однако, быстры, крепкие толстые пальцы нежно касались клавиш. Мучая инструмент, он и сам страдал, хоть и неказисто, но прекрасно. Блаженствуя, он не видел ничего. Не увидел и головы с приметной лысиной, возникшей в окне, не почувствовал на себе горячего взгляда. А ведь мгновение-другое они со стариком смотрели глаза в глаза.

Потом выскочил из дома с ракеткой, стал приседать, подпрыгивать на лужайке. Делал взмахи, шумно дышал. Размявшись, потрусил к калитке мимо малинника, где притаился, лакомясь ягодами, незваный гость.

За калиткой седоватый атлет прибавил скорость, побежал, наращивая темп, по поселку, сворачивая в тенистые улочки, и вот влетел на обнесенный сеткой корт и замер, сгруппировавшись, на линии.

Дожидавшийся его партнер сказал:

— Семак переметнулся. Доброе утро.

— Не очень-то доброе.

— От вас к нам. С идеями.

— Вот как.

— Получите в уголок от перебежчика Семака!

Взмахнув ракеткой, партнер запустил мячик в угол площадки, как и было обещано.

— А это вам от художественного совета! Горячий привет. Получите! Воробьев щипал профессора, но колокол звонит по вас! Воробьев копает под репертуар. В уголок от Воробьева, ну-ка!

Партнер бил слева и справа, комментируя удары. Тот, кому все это было предназначено, покряхтывая, бегал по площадке. Удары он отражал, слова улавливал. Такая шла игра.

— Крученый вам от оппозиции, берегитесь! Свечу от поджавших хвост единомышленников, ха-ха! Проголосовали единогласно. Профессор поднял ручонки. Морщась. Обе!

— И вы для конспирации?

— Ирония неуместна. Воробьев все равно косится.

— Мужайтесь, Штирлиц. Обменяем вас на Семака при случае.

— Вы считаете, мы, я и Семак, одно и то же?

Последовал ответ:

— Не скажите. Ваш коллега музыкант.

Партнер слегка растерялся, даже, не среагировав, пропустил удар. На мгновение он забыл об игре:

— Сложный вопрос, Павел Сергеич. Кто музыкант, кто нет. А?

— Пожалуй.

— Не будем отвлекаться. Получите-ка от профессора! Пожалуйста. От самого профессора!

И партнер, поправив очки на носу, опять взмахнул ракеткой. Бил изо всех сил, вложив в удар обиду. Мячик улетел в сторону, за ограду.

«В честь профессора!» — засмеялся партнер, и они ушли с корта, стали искать пропавший мячик. Ползали на четвереньках среди кустарника, шарили в траве. Тут раздался голос:

— Холодно, ребята. Очень холодно!

Человек в шляпе, в возрасте, с виду пенсионер, сидел поодаль на скамейке и, глядя на их поиски, улыбался непонятно. Обрадовался, когда они пошли к нему:

— Теплее, уже теплее!.. А то замерз. Еще теплее! Жарко!

Теннисисты приблизились, встали в ожидании. Пенсионер их разглядывал, все радовался неизвестно чему:

— Жарко, ребята! Ой, жарко! Горячо!

Мячик при этом был у него в руках. Он негромко сказал:

— Возьми, на. Отбери, Шакал.

И уже громче:

— Шакал! Ты оглох?

К кому это относилось? Партнеры застыли в недоумении. А дальше произошло уж совсем необъяснимое:

— Смирно! Стоять смирно, Шакал! — прокричал пенсионер и, вскочив, полез обниматься. Он повис на Павле Сергеевиче, который вдруг будто одеревенел и впрямь вытянулся по команде. «Соскучился, веришь — нет? Вспоминал! А ты вспоминал?» — шептал старик со слезами на глазах. Павел Сергеевич очнулся, стал робко его отторгать… Другой теннисист был растерян не меньше, все поправлял очки и искал объяснения, и объяснение в конце концов нашлось:

— Опохмелился, шляпа! С утра пораньше, ай-яй-яй!

И академического вида очкарик со знанием дела выкрутил «шляпе» за спину руку, и в долю секунды все стало как было: пенсионер снова сидел на скамейке, а партнеры, завладев мячиком, отправились на корт.

— Ты отдыхай, папаша. Не позорь седины. Поспи!

Это очкарик сказал на прощание пенсионеру. И — партнеру:

— Шакал? Я не ослышался?

— Именно так. Шакал.

— Не подходит вам. Зря он!

— Пьяный.

— Нелепо. Неактуально, я бы сказал.

«Но симптоматично!» — это очкарик сказал сам себе, пробормотал. И упал; отражая удар соперника, он оступился. И теперь лежал, схватившись за ногу.

Партнер помог ему подняться. Игра была закончена. Очкарик с гримасой на лице поковылял к выходу. Обернувшись на пустую скамейку, процедил: «Сглазил, сука!» И ушел с корта.

И опять он спускался с крыльца, пересекал двор. Теперь он шел степенный, в костюме, при галстуке, за калиткой уже урчал мотор, подъезжала машина; вышел со двора, машина подкатила, минута в минуту. Павел Сергеевич опустился на сиденье рядом с водителем. Поехали.

Уже выбрались с проселка на шоссе, и тут Павел Сергеевич жестом велел водителю остановиться. На обочине стоял с поднятой рукой пешеход.

— Возьмем, — сказал Павел Сергеевич.

— Кого? — не понял водитель.

— Старого человека.

— Да ну, ханыга, только сиденье перемажет, — проворчал водитель, но тут же, услужливо кивнув, затормозил.

Старик проскользнул в машину. Сидел тихо как мышь, о нем забыли. Когда въехали в город, Павел Сергеевич сказал водителю:

— Останови! Стоп.

Машина причалила к тротуару.

— Вылезай. Пусти меня за руль.

Просьба была странная, совсем уж неожиданная. Павел Сергеевич больше ничего не сказал, молча ждал. И водитель без лишних вопросов полез из машины. Лишь кивнул по обыкновению, был воспитан.

Смотрел вперед, на дорогу, сжимая в руках руль. Смотрел назад, в зеркальце: что там за спиной? А там покачивалась в такт движению голова в шляпе, в тени шляпы темнело лицо пассажира, чудилась неясная улыбка.

Старик нарушил молчание:

— Я тот русский, который не любит быстрой езды.

— Слушаюсь, слушаюсь.

— Ты забыл.

— Да.

— Ты думал, меня нет уже на свете, умер. Думал?

— Да, приходила в голову печальная мысль.

— Так и было, — сказал старик. — В прошлом году я скончался в реанимации. Но мне все-таки запустили сердце по-новой. Двое ребят-практикантов не позволили уйти, не попрощавшись с тобой! Куда едем?

Дорога спускалась в тоннель, они окунулись в полутьму, покинув солнечный день. Мелькали фонари, впереди, в конце тоннеля, уже маячило пятнышко дня, но этот день был другой, с дождиком и снегом, сумрачный день то ли осени, то ли зимы.

Въехали летом, выехали зимой-осенью. Водитель был в куртке, пассажир на заднем сиденье в пальто и шляпе. Водитель и пассажир, это были они. Только оставили в тоннеле десяток-другой лет вместе с солнечной погодой.

Пассажир сказал:

— Как тебя звать? Познакомимся.

— Клюев я. Клюев Павел. Я вас знаю.

— Кто же я?

— Вы Гундионов.

— Да. Правильно.

— Парень рассказывал. Который вас раньше возил. Не любите ездить быстро. Садитесь всегда за спину. Свет в салоне средь бела дня включаете. Ну и еще. Много чего.

— А про лук с чесноком? Про запах изо рта?

— Учтем.

— Ты после армии?

— Так точно. Солдат демобилизованный. Десантник.

— Я тоже в прошлом десантник.

Водитель посмотрел в зеркальце на пассажира, промолчал. Они уже выбрались за черту города, ехали мимо пустых раскисших полей. Снег таял, едва коснувшись земли, превращался в черную грязь.

Гундионов сказал:

— Мы должны стать друзьями. Впереди у нас большой путь.

— Я постараюсь.

— Ты не будешь возле меня холуем, а на голову я себе не дам сесть, не бойся.

— Никак нет.

— Я тебя сам выбрал. Я не мог ошибиться. Ты понял?

— Так точно.

— Ты ко мне не приставлен по крайней мере. Раз я тебя сам выбрал. Так хочется думать.

— Ага. Понял.

— Я вижу ясно цель. Многие запятнали себя. Это мои враги и друзья, которые хуже врагов. Они потеряли веру и стали как слепые котята. Лакают молочко в свое удовольствие. Тьфу!

И пассажир в сердцах махнул рукой, досадуя на своих недругов. Этим жестом он в то же самое время приветствовал милиционера, вытянувшегося на обочине с приставленной к фуражке ладонью.

Между тем они давно уже ехали в сопровождении эскорта автомобилей. Впереди, распугивая сиреной ворон, шла милицейская машина, остальные, целая кавалькада, следовали по пятам, пристроившись в хвосте.

— Взяли в тиски. Чтоб мы вдруг куда не надо не свернули! — проворчал пассажир. Он зажег свет в салоне, зашуршал бумагами.

Процессия вкатилась в поселок, остановилась у распахнутых заводских ворот. Прибывшие выскочили из машин, встали в почтительном ожидании, образуя коридор. Сюда должен был войти тот, кто пока что сидел в освещенном салоне автомобиля, уткнувшись в бумаги. Сидел и сидел, неподвижный, как памятник.

Но вот Гундионов наконец ожил и, убрав бумаги в портфель, сказал Павлу со значением:

— Я по складу теоретик. Теория — моя любовь, стихия, идея — оружие. Я пропагандист, окрыляю людей, а это уже жизнь, практика. Я теоретик и практик в одном лице, понятно?

Еще он сказал, вылезая из машины:

— Приглядывайся. Кое-что можно перенять, с чем-то придется смириться. Имею в виду свои привычки.

— Ваши привычки станут моими! — отозвался водитель.

Гундионов был уже снаружи. Вернувшись к машине, он склонился к окну и отчеканил в лицо Павлу:

— Это сказал раб!

И пошел, не оглядываясь, по ковровой дорожке, положенной на снежную жижу, в глубь заводского двора. Встречавшие и прибывшие устремились за ним следом.

Павел тоже покинул машину. Выбравшись наружу, он сделал неприличный жест. Туда, в ту сторону. Вдогонку. Раздался дружный смех, очень громкий. Смеялись шофера. Здесь сейчас были только водители служебных машин, они одни, и это была их минута. Кто-то повторил жест Павла, кто-то погрозил ему пальцем, другие смеялись.

Водитель Гундионова, впрочем, не разделил общего веселья. Он мог сделать жест, но мог и шагать, не глядя на коллег, по пустой ковровой дорожке. Дойдя до здания клуба, украшенного транспарантами, Павел слегка приоткрыл дверь, просунул голову в зал. Гундионов стоял на сцене, держа знамя наперевес. К нему приближался тучный человек в наглухо застегнутом пиджаке. Тучный взялся за древко, Гундионов отпустил, руки стали свободными, и он зааплодировал. Павел увидел главное: сам момент вручения. Он прикрыл дверь и, сойдя с ковровой дорожки, устроился на скамейке у забора.

К скамейке сразу направился Гундионов, только вышел из клуба.

— Ты не слушал мою речь, — проговорил он с обидой.

— Не слышал, никак нет.

— Не слушал, я настаиваю. Не слушал! — Хозяин поднял палец, и водитель его стал как этот палец — вскочил, вытянулся.

И тут вдруг гнев сменился на милость, Гундионов рассмеялся:

— Не слушал и стал жертвой показухи!

Сзади Павел был цвета скамейки. Куртка, брюки — все было зеленым. Он растерялся, чуть не плакал от досады. Хозяин сказал Павлу с назиданием:

— Слушай мои речи!

Прозвучало как заповедь. «Идем! Эх ты!» — уже иным тоном, дружески произнес Гундионов и, приобняв Павла за плечи, повел к выходу.

…Ночевали в гостинице. Павла разбудил шум в коридоре, грохот. Он выглянул из номера и глазам своим не поверил: мимо шли футболисты, целая команда; в гетрах, трусах и майках с одинаковыми эмблемами, стуча бутсами, они шли и бежали трусцой по гостиничному коридору, перетасовывали друг другу мячи, и ловил мячи, падая на паркет, вратарь. Игрок с капитанской повязкой толкнул двустворчатые двери, и вся команда, проследовав за своим вожаком, скрылась в номере-люксе Гундионова.

Как был, в трусах, под стать футболистам, Клюев пошел следом по коридору. За двустворчатыми дверьми он застал такую картину: Гундионов, стоя посреди номера с выражением полного удовольствия на лице, отбивал чечетку. Гости его тоже не отставали, притоптывали неловко, но от души и даже пытались петь.

Увидев Павла на пороге, хозяин объявил:

— Я их переквалифицировал, дармоедов! Ноль-два, ноль-три, сколько же можно? Из команды — в ансамбль! — прокричал он. — Да станут спортсмены танцорами!

Клюев вернулся в свой номер. За окном начинался день. И уже, конечно, не спалось. Оделся, опять вышел в коридор. Двустворчатые двери притягивали магнитом, любопытство распирало.

И вдруг они распахнулись, эти двери, заставив Павла отпрянуть: из номера-люкса выскочила уборщица, очень испуганная, со слезами на глазах, побежала, бросив пылесос, по коридору.

Следом осторожно выглянул Гундионов, тоже испуганный:

— Зачем приходила, как думаешь?

— Прибраться у вас.

— Кто она, а?

— Уборщица, кто!

— Я ее выгнал. Слишком хороша для уборщицы.

— Не сказал бы.

— Госпожа провокация приходила! — заключил торжественно Гундионов. — Это кое-кто с утра пораньше проверял мою бдительность, хотел скомпрометировать!

— Кто?

— Есть человек, есть.

Поманив Павла, он скрылся в номере.

— Он у меня за спиной. Большой человек. Почти как я, — говорил Гундионов, прихлебывая из стакана. Они с Павлом были вдвоем в номере, пили чай. — Всю жизнь за мной как тень. Следит, ждет, когда я споткнусь. Я не спотыкаюсь, а он все подталкивает. Край идет семимильными шагами, но наши успехи его не радуют, мой авторитет раздражает. Он рвется к власти и готов на все, даже в спину нож воткнуть!

— Да кто же он, кто? — опять спросил Павел.

Хозяин покачал головой:

— Я тебе пока что не доверяю полностью.

И замолчал. Павел тоже сидел тихо. То вглядывался в лицо Гундионова, то по сторонам озирался, будто ждал чудес. Никаких чудес: скучный гостиничный быт, кипятильник, граненые стаканы, чай с плавленым сырком. Лысый человек напротив, с виду командированный. Была, впрочем, на столе еще коробка конфет, большая красивая коробка.

Хозяин положил в рот конфету, запил чаем.

— Слышал ты такое: Гундионов всем жуликам жулик?

— Говорят жулики, которым Гундионов на хвост наступил.

— Разделяешь?

— Что вы. Все говорят: Гундионов честный. Его обманывают. Творят безобразия за спиной.

— А, может, он сам творит? Чужими руками?

Павел не знал, что сказать. Глядя на него, хозяин улыбнулся, взял еще конфету. Павел тоже взял. И скривился от боли, схватившись за челюсть.

— Ну? Что такое?

— Зуб сломал!

Конфета с металлическим звуком упала на блюдце.

— Не по зубам тебе, — усмехнулся Гундионов.

— А это… что?

— Это золото.

— Как?

Кусочек металла тускло желтел на блюдце. Павел смотрел ошарашенно.

— Ешь мармелад. А это золото в шоколаде. Ассорти.

— Бывает такое?

— Как видишь.

— В пайке у вас?

— У меня — да. Возьми на память. Будет золотой зуб.

— Нет, не бывает! — закричал Павел. — И в пайке не бывает! Нет! — Он вскочил из-за стола. — Я не могу с вами, не хочу! Отпустите, Андрей Андреевич! Я не буду вас возить!

Тут хозяин подошел к нему, положил руки на плечи. И под тихую музыку из приемника повел, чуть подталкивая, осторожно по номеру. Павел стал переступать неловко вслед за Гундионовым и кружиться вместе с ним, не понимая, что танцует.

— Танцы — моя слабость, — сказал хозяин. — Я поставил на ноги весь наш прекрасный край! Танцуют везде, всюду, как хорошо! Я даже тех поставил, кто уже стоять не мог, в луже лежал пьяный. И что примечательно, сразу подскочила производительность труда.

Клюев не разделял воодушевления хозяина. Лицо его выражало крайнюю растерянность.

— Ты не беги от меня, Павел Клюев. Я один, совсем один! — вдруг проговорил Гундионов. — Давай-ка мы закрепим нашу дружбу раз и навсегда. Прыжком!

— Куда?

— На землю, куда. С неба на землю. Мы же десантники!

Павел Сергеевич сам себе улыбнулся в зеркальце, обнажив зубы. Тот, золотой, блеснул и погас, будто подмигнул. Мгновенное это легкомыслие за рулем едва не кончилось бедой: он, затормозив, вывернул руль, мимо пролетел встречный грузовик.

Гундионов заерзал на заднем сиденье:

— Как водитель ты деквалифицировался.

— И во всех других отношениях.

— В это трудно поверить. Главные навыки ты вряд ли растерял.

— Это какие же?

— Какими был славен.

— Полный ноль, честное слово!

— Посмотрим, — сказал старик.

Павел Сергеевич опять затормозил резко. На этот раз помех на дороге не было, он всего лишь останавливал машину.

Обернулся к пассажиру:

— Я не смогу быть вам полезен, Андрей Андреевич.

— Сможешь, сможешь.

— Было бы странно, вы не находите? Сегодня, сейчас.

— Почему же?

— Потому что люди меняются.

— Кто тебе это сказал? — засмеялся хозяин. — Не выдумывай. Ты каким был, такой и есть. Главное, не утратил самый ценный свой навык: отгадывать мои мысли. Я захотел пройтись по улице, и ты тотчас остановился. Молодец, Шакал! Ты же знаешь, — продолжал он благодушно, — я иногда люблю замаскироваться и погулять среди людей. Когда величие распирает, залезаешь в старый костюм и спускаешься на землю. Идешь куда глаза глядят. Такой, как все. Эти прогулки — моя слабость!

— Слабость к дешевым эффектам. Узнаю Гундионова, — пробурчал Павел Сергеевич, не разделявший настроения пассажира.

В следующее мгновение хлопнула дверца, старик выскочил из машины, пошел, не оглядываясь, по улице. Павел Сергеевич достал платок, вместе с испариной стер с лица волнение. А потом тоже выбрался наружу, стал ходить по оживленной улице туда-сюда, толкаться среди прохожих, высматривая пассажира. Побежал, наобум свернул в арку и замер посреди двора, увидев старика на детской площадке. Тот раскачивался от души на качелях, взмывал ввысь, зажмурившись.

«Прости меня!» — прошептал вдруг Павел Сергеевич, не он — губы его прошептали. Он двинулся к качелям, и тут Гундионов, заметив его, прокричал с восторгом:

— Я в родном городе! Ты понял? Я в родном городе!

— Альты! Ни черта альты не строят! — сказал негромко Гундионов сквозь пение хора и был услышан; взмахом руки дирижер адресовал его распоряжение женщинам в белом и мужчинам в черном; Гундионов прикрыл ладонью лицо, внимая многоголосью строгим, неприемлющим фальшь вниманием.

Пели женщины в белом и мужчины в черном, дирижер, добросовестно жестикулируя, вел их партии, и все это предназначалось лишь двоим зрителям, сидевшим в пустом зале. Одним был сам Гундионов, другим его водитель Клюев Павел.

— Альты, альты, елки-палки! — снова раздался негромкий, но всегда отчетливо звучащий, доходящий до нужных ушей голос, и опять дирижер кивком что-то обещал Гундионову, а тот, недовольный, ерзал в кресле, вздыхал сокрушенно: нет, не строили сегодня альты, ни черта не строили!

В паузе Гундионов сказал:

— Товарищ дирижер, перестаньте жестикулировать. Вы мешаете.

Снова пел хор. Гундионов, сидя в кресле, дирижировал сам, собственноручно. Он забыл о Павле. И тут до него донесся словно стон. Хозяин обернулся: Клюев сидел у него за спиной, глядя в точку. Но вот он поднялся, пошел к сцене напрямик, перешагивая через ряды. «Давай!» — вдруг закричал Гундионов с болельщицкой страстью, что-то их в эту минуту объединило — и того, кто остался в кресле, и того, кто уже карабкался на сцену.

И, встав перед хором, как недавно еще стоял изгнанный дирижер, слыша за спиной гундионовское «давай!», Павел закрыл глаза и замахал руками, будто поплыл, окунувшись в многоголосье. Потом он как бы очнулся и увидел перед собой удивленное лицо солистки с открытым поющим ртом, и ему даже подмигнул хорист из последнего ряда, но это сейчас уже не имело значения: он дирижировал!

И так же, лицом к поющим и спиной к переполненному залу, стоял он спустя годы и отточенными движениями рук управлял хором. А потом стоял на авансцене, кланялся, в знак благодарности прижимал руку к груди. Девушка из партера вручила ему цветы, он передал их солистке. Тут кто-то схватил его снизу крепким рукопожатием, потянул, заставив присесть на самом краю сцены. Павел Сергеевич увидел Гундионова, старик держал его, не отпуская, и все тянул вниз, что-то бормотал взволнованно, со слезами на глазах.

Подоспела дюжая билетерша, не без труда оторвала от Павла Сергеевича потерявшего голову поклонника. Она тащила его в сторону, подальше от сцены, а старик махал прощально и не бормотал уже — кричал:

— Горжусь, люблю! Павел Клюев, браво!

В поздних сумерках шел по дорожке к дому, насвистывая и взмахивая вдруг руками, но вот будто споткнулся и замер, увидев свет на втором этаже. «Мария, Маша!» — пробормотал Павел Сергеевич. И все стоял, задрав голову, глядя на освещенные окна. Потом побежал к клумбе. Рвал цветы без разбора, ломал стебли.

С букетом поднялся на крыльцо.

В гостиной за столом сидел сын Павла Сергеевича, невестка с внуком на коленях. Увидев деда, мальчик захлопал в ладоши. Павел Сергеевич и впрямь стоял в дверях торжественно, как на подмостках.

— Я все знаю! — сказал он весело.

— Что ты знаешь?

— Там свет в кабинете.

— Да.

— Догадался я, догадался! Мать приехала. Конспираторы!

Сын с невесткой молчали таинственно, переглядывались, и ему эта игра надоела, он взбежал вверх по лестнице, распахнул дверь и застыл на пороге кабинета: в кресле за письменным столом, лицом к нему, сидел старик Гундионов.

Он здесь, в его доме. В его кабинете. В его кресле. Храпит, раскрыв рот. Снизу из гостиной слышны голоса, звенит посуда, а здесь, в кабинете на втором этаже, тикают на стене часы, но храп Гундионова более реален, он возвращает к жизни: нет, не видение это, не исчезнет гость в кресле с запрокинутой головой, он уже просыпается, трет глаза и зевает, уже смотрит украдкой из-под опущенных век.

Павел Сергеевич поспешил прикрыть дверь и снова спустился в гостиную.

— Он кто? — спросил сын.

— Никто. Гость.

— Старый твой друг. Так представился.

— Пожалуй. Да.

— Малость не в себе, по-моему.

— Ошибаешься.

— Тем более интересно! — заметил сын. — Пойду, говорит, к себе в кабинет. И пошел. К себе. Мы выразили легкое недоумение. Но он сказал, что это его дом.

— Так и есть, — отозвался Павел Сергеевич.

Сын с невесткой уже не переглядывались, смотрели на него с удивлением. И он продолжал удивлять:

— Это его дом, так и есть.

— В смысле мой дом — твой дом?

— В смысле дом ему принадлежит. Соберите-ка на стол, ребята.

— Не понимаю, — сказал сын.

— Не надо все понимать. Соберите на стол и уходите. Оставьте нас вдвоем.

— Ну, рассказывай. Как живешь?

— Хорошо живу.

— Вижу. Полтинник набежал?

— Вот-вот будет.

— Звание дают?

— Послали документы.

— Таланты в тебе открылись. Кто бы мог подумать.

— Не говорите.

— За это стоит выпить. Будь здоров, Паша!

— И вы, Андрей Андреевич!

— А меня вспоминал? — спросил гость. Подмигнул, почувствовав заминку: — Понял, понял! А первые годы еще с праздниками поздравлял, не жалел открыток!

— Жизнь, знаете, закрутила.

— Да понял я, не оправдывайся. Какая радость вспоминать? Ты ведь не любишь свое прошлое. Но прошлое сделало твое настоящее, не забудь.

— Всегда помню.

— Я поживу у тебя несколько деньков. Не очень стесню?

— Что вы, что вы.

— В баньке спину потрешь, а? Чайку заваришь, как я люблю? Спать уложишь? Не слышу ответа!

— Да, да, да! — отозвался Павел Сергеевич.

Гость улыбнулся и придвинул тарелку. Некоторое время поглощен был трапезой. Павел Сергеевич глаз с него не спускал, ждал. И дождался:

— Ну? Читаю в твоих глазах вопрос. Хочешь спросить — спроси.

— Спросил, считайте.

— Зачем я приехал? Повидаться, Паша. Соскучился. Хотя, конечно, приехал не на прогулку.

— Догадываюсь.

— Полной радости нет. Что-нибудь всегда найдется, ты ж знаешь. Не одно, так другое.

— В чем дело?

— Да огорчил тут один из ваших мест. Написал на меня бог знает что!

— Это кто же?

— Ну кто меня всю жизнь преследует? Он и написал.

— Брызгин! — выдохнул Павел Сергеевич. — Брызгин… Жив?

— Жив, пока я жив, — усмехнулся гость. — Мой черный человек, видно. Помнишь, как он стерег меня и как сам погорел в один день. С тех пор открыто копает, не знает, за что зацепиться. Сейчас вот с этой автокатастрофой столетней давности, в которой башку расшиб. Вроде я причастен, организовал ему, представляешь? А там водитель его сам организовал по неопытности, уже отсидел свое, вышел, столько воды утекло! Нет, снова-здорово, и ведь опять без толку. Совсем сдурел на старости лет!

— Да.

— Что — да?

— Чепуха, — сказал Павел Сергеевич. — Слишком сильно головой ударился.

— Не без того, конечно, — согласился гость. — Помнишь ведь, сколько его в этой самой больнице держали, с каким диагнозом. Помнишь? Но на почерке не отражается, видно.

— Да, неприятно.

— Ты б нашел его, что ли. Успокоил.

— Это как?

— Раньше ты знал как. Умел.

— Я уже не помню, Андрей Андреевич.

— Я помню, — улыбнулся гость. — Разве забудешь? Для тебя же нет невозможного, Паша. И друзей ты в беде не бросаешь, знаю! Так ведь?

— Да, то есть нет, — выдавил Павел Сергеевич.

— Не слышу ответа!

— Нет, не бросаю.

Гундионов кивнул, поклевал носом, откинувшись в кресле. Очнулся:

— Такая моя печаль. Ну? А где ж Мария, супруга твоя?

— Сейчас в санатории.

— Что такое?

— Ничего особенного. Вроде нервы. Так называется.

— Это как раз особенное, — заметил гость. — Все такая же красавица? Ай да Маша! А парень ваш совсем взрослый. Студент?

— На философском.

— Ого! Помогает осмысливать?

— Еще как.

— И еще внук Павлик в твою честь.

— Точно.

— Хорошая жизнь, Паша.

— Да. Есть что терять.

— Зачем терять-то?

— Ну, отдавать долги, платить за прошлое, — усмехнулся Павел Сергеевич.

— Платить надо, но недорогой ценой! — пробормотал Гундионов, стремительно и на сей раз безвозвратно проваливаясь в сон.

Заснул, захрапел. А Павел Сергеевич все сидел, смотрел на гостя, еще чего-то ждал. И вот Гундионов, будто не сам он, а организм его исторг вдруг клич, капризный и властный:

— Пашка!

Павел Сергеевич знал, что делать. Приподнял спящего, понес его на руках к дивану. Уложив, снял с гостя туфли, стаскивал с него пиджак, брюки.

Гундионов улыбнулся во сне, сказал:

— Узнаю твою руку, Паша!

А Павел Сергеевич в эту минуту стоял над ним замерев. Очередь дошла до галстука, надо было развязать узел у гостя на шее. Но заботливый хозяин словно погрузился в раздумье. Так он стоял, сжимая в руке галстук, и было мгновение, когда он готов был не развязать узел, а затянуть потуже, насколько хватит сил.

Но он только усмехнулся сам себе. И, развязав проклятый узел, освободил шею Гундионова.

Проснулся от стука, топота над головой. Качалась люстра, ломилась к нему в спальню новая жизнь, гнала вон из тихого уголка, из недолгого забытья. Чечетка била в голову: выходи, Паша, выходи!

Ноги гостя выбивали дробь, лицо выражало полное удовольствие. Увидев Павла Сергеевича на пороге, он закричал:

— Вот так-то! Можем!

Да, он мог. И у сына получалось. Сын Павла Сергеевича топал от души, поспевая за стариком. Они стояли друг против друга посреди кабинета. Звенели стекла в окнах, дрожали картины на стенах.

— Давай, молодой дедушка! Давай! — позвал гость.

Павел Сергеевич присоединился без охоты, получилось у него нескладно. Потопал немного, сел на диван.

Гундионов смотрел укоризненно, с удивлением:

— Разучился! Как же так, Паша? Забыл!

Он замер посреди комнаты, очень был огорчен.

— Картины на стенах твои? — спросил погодя. — Ты еще и художник?

— В свободное время.

— Кто же тут изображен?

Одна из картин привлекла внимание гостя. Подошел к стене, долго смотрел.

— Кто же это, кто? Вот человек на фоне леса?

— Никто конкретно.

— А все-таки?

— Никого не имел в виду.

— Это же я! — сказал Гундионов. — Я!

Он снова повеселел. Подмигнул хозяину:

— Значит, имел в виду. Я сам твоей кистью водил!

Сын напомнил:

— Андрей Андреевич, на пляж! За мной!

— Вперед, Валерий! — подхватил гость, и через мгновение они были у двери, так неразлучной парочкой и выпорхнули из кабинета. Павел Сергеевич пошел следом.

На глазах всего дачного поселка, высыпавшего в погожий день на берег, он втаскивал в воду Гундионова. Тот висел на нем, обхватив шею, дрыгал ногами, фыркал. Еще успевал оправдываться: «Не обессудь, не могу я по корягам, не могу!» Выйдя на глубину, Павел Сергеевич сбросил с себя ношу, старик уплыл.

Одиночество было недолгим. Возникла рядом голова в очках:

— Ждал вас на корте. Где вы? — Партнер по теннису, взволнованный, подгребал ближе. — Надо ехать на смотр! Бойкот отменяется. Фомичев обещал поддержку. Вы берете слово на конференции, он выступит следом. Всю правду в глаза, без дипломатии. Двойным ударом по хребту рутинерам. Сейчас или никогда!

— Никогда, — сказал Павел Сергеевич.

— Прошу разъяснений.

— Оставьте меня в покое.

Голова теннисиста на мгновение скрылась под водой, казалось, он пошел ко дну.

— Вы что, капитулировали? Не верю!

— Я болен, извините.

— Но за вами люди! Есть обязательства, в конце концов.

— Нет обязательств.

— Вы действительно больны! — проговорил растерянно партнер.

Клюев перевернулся на спину, поплыл. Оторвавшись от собеседника, он перестал грести, лег на воде и лежал, прикрыв глаза.

И услышал другой голос:

— Ты, Паша, с этим делом не тяни. Ты его успокой, приложи свое волшебное умение. Ведь мы пока плаваем, он пишет и пишет. Я волнуюсь: а вдруг в тебя рикошетом? И спросят строгие люди: куда это запропастился Паша по кличке Шакал? Откуда взялся Павел Сергеевич, без пяти минут заслуженный? Интересный ведь вопрос!

Павел Сергеевич перевернулся в воде, чуть не захлебнулся. Гундионов засмеялся и уплыл.

— И все же, — спросил сын, — кто он, этот человек?

— Старый человек прежде всего. И я многим ему обязан.

— Помнишь добро, уважаешь старость. Это заметно. Бросается в глаза!

— Что именно?

— Твоя зависимость.

— Ты подумай о своей зависимости. Пока что ты, как маленький, вцепился в юбку жены и по моим прогнозам будешь держаться за нее всю жизнь.

— Это в моем характере, допустим. От кого-то зависеть. Но про тебя не скажешь, что ты слуга! Я привык, что все вокруг для тебя и ради тебя, и ты это, наверное, заслужил не по должности, раз тебе прислуживают все подряд. В чем же дело? Что между вами? Какие страшные тайны?

Обсыхали на берегу. Гундионов все барахтался в реке. Они на него смотрели и о нем говорили:

— Он много для меня сделал. Все сделал в свое время.

— Когда учился в консерватории?

— Я не учился в консерватории.

— Вот как! — удивился Валерий.

— Да.

— Как же ты стал дирижером? Без диплома?

— С поддельным дипломом. Но это не помешало мне добиться некоторых успехов, — заметил Павел Сергеевич.

— Так ты самородок, папа!

— Да, наверное. Похоже на то, — усмехнулся Клюев.

Сын смотрел растерянно, с тревогой. Он сказал:

— Ну? Какие еще нас ждут открытия? Слушай, мне это все не нравится!

— Это правда, что поделаешь.

— Такая правда не нужна. Ничего хорошего не будет. Тем более это ведь еще не вся правда, верно? — Помолчав и не дождавшись ответа, Валерий произнес твердо: — Ты вот что, ты гони-ка его в шею, своего благодетеля! Пока не поздно.

— Не могу, — отозвался Павел Сергеевич.

— А хочешь, — вдруг прошептал сын, — он сейчас утонет? Раз — и нету. Никто не заметит.

Лицо Валерия было серьезно. Клюев похлопал его по плечу:

— Он в воде не тонет, в огне не горит!

— Проверено?

Гундионов уже призывно махал Павлу Сергеевичу, кричал:

— Пашенька, сюда! Вылезаем! Пашенька!

Клюев пошел вытаскивать гостя из воды.

Позвонил в дверь. Открыла женщина средних лет в халате.

— Леонид дома?

— В рейсе. Вы кто?

— Приезжий. Коллега бывший.

Стал спускаться по лестнице. Женщина все стояла в дверях, потом пошла следом. Он спускался, и она молча спускалась. Вышел из подъезда, двинулся к арке, пересекая двор. Тут женщина догнала Павла Сергеевича, схватила за рукав.

— Ты чего пришел? Я ж узнала тебя, узнала. Клюев ты! Не ходи к нему, не трогай!

— С кем-то вы меня спутали! — сказал Павел Сергеевич, высвобождая локоть. Он вошел в арку, свернул на оживленную улицу.

Женщина шла за ним по улице. В домашнем халате, тапках на босу ногу, шла и шла. И тогда он побежал, втиснулся в отходящий автобус.

Проехал остановку, спрыгнул. Встал, опершись о перила на углу площади. Напротив за стеклом часовой мастерской лицом к нему сидел лысый человек с окуляром в глазу, занятый тонкой работой. Человек поднял голову, посмотрел, снова опустил. Один ждал у перил, другой сидел, но встреча их уже состоялась, пути пересеклись. Часовщик будто невзначай махнул рукой, и Клюев вошел в мастерскую.

…Стояли в закутке, за перегородкой.

— Смотрю, ты или не ты? Давно не видно.

— Давно, да.

— Исчез. Вдруг раз — и нету. Отбывал?

— Бог миловал.

— Это кого как. Принес чего-нибудь? Я возьму.

— Ничего.

— Пустой? Тогда я могу предложить.

— Не надо.

— А чего надо, Павлик?

— Найти тут одного надо. Повидать. Тут, у вас.

— Шею свернуть, а я потом навел. Не годится.

— Ему давно свернули, не бойся. Где наши все?

— Да в гараже, где еще. Один юморист в церковь подался. Василий, Зеленяева возил, помнишь? Сторожем пошел, теперь священник.

— В бога поверил?

— Да вовремя спрятался. А может, и поверил. Все может быть, — сказал часовщик. — А что ж хозяин тебя в столицу с собой не взял? Как же он без помощи твоей и заботы?

— Нашел, значит, другого помощника.

— Ну? А ты без него?

— Живу, видишь.

— Вижу. Другой стал. То же, что ли, священник? — Часовщик смотрел с усмешкой. — Раньше-то по ногам ходил, не замечал, а? Помнишь? Вот так! — И он показал как, наступив Клюеву на ногу. — Может, ты теперь долги платишь? В карты, забыл? Я тогда и спросить не смел!

Павел Сергеевич достал бумажник:

— Сколько?

Опять лестница, дверь.

— Михаил дома?

— На дворе с собакой. Вы кто?

Сбежал по ступеням. Другая женщина смотрела вслед.

По площадке перед домом носилась овчарка. Хозяин сидел на скамейке с газетой в руках.

— Не помешаю? — спросил Павел Сергеевич, присаживаясь.

— Пожалуйста.

— Мы с тобой в одном гараже, помнишь меня?

Мужчина, оторвавшись от газеты, бросил на Клюева беглый взгляд. Ничего не сказал.

— Брызгина ты возил, пока в столб не влетели.

Опять молчание.

— Где его найти?

— Столб?

— Шефа твоего бывшего. Дело срочное, разговор.

— Переехал он. В Угловом спроси.

Мужчина отложил газету, засвистел. Подскочила собака, он стал ее ласкать, гладить. Когда Клюев поднялся со скамейки, он сказал, все так же глядя в сторону:

— Говори не говори, а самосвал давно уехал.

— При чем самосвал? Какой?

— Который поперек дороги стоял.

— Это кто ж его так, какой дурак?

Мужчина поднял голову, впервые посмотрел на Клюева.

— Тот, за кого я срок тянул. — Он улыбнулся и сказал: — Беги!

Не собаке сказал — Клюеву.

— Что? Куда? — опешил Павел Сергеевич.

— К хозяину своему. Беги! — повторил мужчина.

Клюев застыл на месте. Овчарка рычала, рвалась к нему, мужчина с трудом ее сдерживал. И будто уговаривал Павла Сергеевича, просил:

— Ну беги же, беги! Что, разучился? Давай, ну! Беги!

И, видно, сам себя уговорив, он выпустил пса. Клюев отскочил от скамейки, бросился наутек, но бег его был недолгим, овчарка ударила лапами в спину, свалила. Он все же поднялся, вскарабкался по ступеням на деревянную горку. Собака и здесь его настигла, Клюев скатился вниз, упал в детскую песочницу. Одежда на нем трещала, он вставал и падал на песок, закрывая руками лицо.

Толкнул калитку, ввалился во двор. Шел, ступая нетвердо, к дому. Кричал:

— Выходи, старый хрыч! Вылезай, змей многоголовый! Рубить тебя буду, гад! Добрыня Никитич идет!

Выбежал навстречу внук Павлик, выскочили на крыльцо сын с невесткой, очень испуганные. Клюев отстранил сына, прошел в дом. Внук, смеясь, побежал следом, любил играть с дедом.

— Берегись, старый хрыч! — еще разок прогремел Павел Сергеевич и стал подниматься по лестнице. Ногой распахнул дверь, скрылся в кабинете.

Домашние стояли внизу, в гостиной, ждали с замиранием. Вот дверь наверху снова открылась. Вышел Павел Сергеевич с неясной улыбкой. Постоял и опять скрылся в кабинете. Но теперь он постучал, прежде чем войти, а войдя, аккуратно притворил за собой дверь.

— Что происходит? Почему хамим? Безобразничаем! В чем дело? — Гундионов сидел за письменным столом, смотрел сквозь очки строго. — Ты теперь интеллигентный человек. Не имеешь права распускаться. Посмотри на себя!

Вид у Павла Сергеевича и впрямь был жалкий: рубашка порвана, на лице ссадина. Гундионов сложил бумаги в папку, поднялся.

— Что, горе-сыщик? Брызгина доставал? А? Сунулся куда не надо, а там собачка злая. Так? — Он подмигнул Клюеву, знал, что угадал. — Ты как всегда, Паша. Перестарался! Кто ж тебя просил жизнью жертвовать? Она принадлежит искусству. А вот Брызгин не нужен никому, и бог с ним! Отменяется просьба. Все. Свободен.

Павел Сергеевич поднял голову:

— Свободен? Кто свободен? Я? — проговорил он с кривой улыбкой, которая не сходила у него с лица. — Я же твой раб, вот кто я! Ты ко мне опять присосался, пиявка! Я опять с тобой — подонок!

— Нализался, бесстыжий, — произнес со вздохом Гундионов.

Клюева было не остановить:

— Приехал! Чтобы я опять плясал под твою дудку! Спляшу, давай! Чечетку могу! Ну? Чего надо? Уже ведь задумал, чувствую. Давай, Андрей Андреевич! Все сделаю, все исполню!

Он начал отбивать чечетку. Гундионов пришел вдруг в восторг:

— Получается! — закричал он. — Смотри! Получается! Ты опять научился! Ай да Пашка, дорогой! Давай, давай!

Он стал бегать вокруг Павла Сергеевича, хлопал в ладоши.

Клюев рассмеялся и сел на диван.

— Бросьте, Андрей Андреевич, — проговорил он уже спокойно, с усмешкой. — Что вы, ей-богу. Я другой человек. У нас с вами ничего не получится, поверьте.

— А что должно получиться?

— Ну, вы же хотите, чтобы я убил этого несчастного Брызгина, который не дает вам покоя.

— С ума сошел! — растерялся Гундионов.

— Это вы сошли с ума, раз об этом думаете. Это у вас в голове постоянно. Я не утратил навык, вы правы, читать ваши мысли. Так вот, — продолжал Павел Сергеевич с твердостью, пожалуй, даже раздраженно, — давайте договоримся, дорогой гость: живите, отдыхайте, чувствуйте себя как дома. Тем более это ведь ваш дом, вы мне когда-то его оставили с царской щедростью. Живите, я вам рад, хоть и не скажу, что от души. Но не рассчитывайте на меня. Я не пляшу, вокруг меня теперь пляшут. Кто бы мог подумать?

Реакция гостя была неожиданной: он опять зааплодировал. Он был восхищен, растроган:

— Да, Пашенька, да! Ты стал сильным, вижу. Сильным!

— Какая слабость у сильного, знаете?

— Какая же?

— Одна-единственная. Добрые дела. Стараюсь. Очень. Ненавижу прошлое, искупаю. Это понятно?

— Гм. Что же ты искупаешь? — спросил, помолчав, Гундионов.

— Дела опять же. Другие дела, — отвечал Павел Сергеевич с невеселой усмешкой.

— Ну, без тех не было б этих, — сказал гость, поразмыслив. — Без плохого хорошего. Ты и сегодня забивал бы козла в гараже. Подумай об этом!

Он стал ходить по кабинету взад-вперед, вдруг сделался мрачен:

— Что ж ты там натворил такое? Может, выпил и зря каешься? Что там было-то?

— Дела-делишки. Ничего хорошего.

— И это у меня за спиной! Пока я речи на митингах говорил! Как же я в тебе ошибся! — произнес Гундионов сокрушенно. — Ты предал нашу дружбу. И не только: ты дискредитировал мои идеи, ты это понимаешь? Понимаешь или нет?

— Ваши идеи, мои дела, — отозвался Павел Сергеевич. — Что, не улавливаете связи?

Гундионов присел рядом на диван, сказал с улыбкой:

— Улавливаю. Такую: раз органы подключились, значит, и впрямь тебе есть что искупать. Не зря каешься, нет. Как добрые дела, не знаю, а вот прежние тебе зачтутся, будь уверен!

— А органы-то при чем, я не понял? — спросил Павел Сергеевич.

— Всегда при чем, при ком. При тебе особенно.

— Вот как!

— А ты думал. К следователю вызывали, нет? Ну, вопрос времени.

— Что же у них там есть против меня? — проговорил после паузы Клюев.

— А вот это тебя надо спросить, — опять улыбнулся Гундионов.

Он вглядывался в лицо Павла Сергеевича и видел, как оно бледнело.

— Ты успокойся.

— Я спокоен, спокоен.

— Они все равно не докопаются, кто там был, в этом самосвале, — сказал гость. — Если только вдруг не осенит, как меня сейчас! — помолчав, добавил он.

А домашние все ждали в гостиной, прислушивались к каждому звуку из кабинета, и внук Павлик даже поднимался, крадучись, по лестнице, смотрел в замочную скважину и приникал ухом к двери, за которой скрылся его дед.

И вот отворилась наконец, дверь, Павел Сергеевич сбежал по лестнице и, ни слова не говоря, вышел из дома.

Валерий за ним тотчас последовал, выскочил на крыльцо. Не сразу увидел отца: тот лазил по кустам под яркой луной, пригнувшись, что-то искал, шарил.

Выйдя наконец из кустов на дорожку, он объяснил, заметив сына:

— Мяты, видишь, набрал. Чай заварим.

— Вижу, как же. Ты очень гостеприимен.

— Ты в не меньшей степени проницателен.

— Я утром матери телеграмму дам, пусть приезжает, — сказал Валерий.

Павел Сергеевич обернулся к нему:

— Матери? Зачем?

— Потому что все летит кувырком, все к черту!

— Что? Зачем? Не надо! Матери не вздумай! Молчи! — вдруг прошептал, прошипел Павел Сергеевич и схватил сына за ворот. — Молчи, понял? Язык прикуси!

Что-то незнакомое, жесткое мелькнуло на его лице, и это испугало и рассмешило Валерия:

— Ты сейчас знаешь на кого был похож? — сказал он. — Вот сейчас только? Знаешь? На шакала, ты извини меня.

Павел Сергеевич не извинил, ударил сына по лицу, не сильно получилось, но звонко.

Они все стояли на дорожке друг против друга. Сын держался за щеку. Он сказал:

— Ладно, отец. Не переживай. Это не ты ударил.

— А кто, Валера?

Сын ничего больше не сказал, только усмехнулся, глядя в сторону, наверх, где горело окно на втором этаже.

Вывалились один за другим в бездну, понесла их, переворачивая, стихия, и ни самолета уже не было видно, ни земли внизу; потом их прибило, и вновь разорвало, и опять прижало, они схватились намертво, вцепились и так летели, обнявшись, глядя друг другу в глаза.

— Родина моя! Родина! — кричал до хрипоты Гундионов.

Потом в небе раскрылись два парашюта.

…Встретились, как после долгой разлуки. Долго ходили по лесу, искали друг друга, оглядывались на каждый шорох, аукались — и вот встретились:

— Живой?

— Так точно. Что нам, десантникам!

— Настроение?

— Бодрое, товарищ генерал.

— Я был простой рядовой.

— А я сержант.

— Вот и командуй! — сказал Гундионов. И сам скомандовал: — Идем, за мной!

Он бодро зашагал в глубь леса. Не спотыкался о корни, не увязал в низинах, деревья перед ним будто расступались.

— А мы куда, что там? — спросил Павел, шедший следом.

— Я знаю что. Знаю.

— Ну?

— Ты иди, вопросов не задавай. У меня хорошее предчувствие! — отозвался Гундионов. Шел он быстрее и быстрее, Павел за ним еле поспевал, уже бежал.

Ничего необычного их, однако, не ждало. Было обычное, невыразительное: поселок городского типа, пыльные разбитые улочки, станция с застрявшим у перрона товарняком. Была при станции столовая, где они за стояком перекусывали, ели гуляш. Были еще тут две женщины, средних лет и помоложе, одна в окошечке на раздаче, другая на мойке. Эта, помоложе, только раз выглянула, посмотрела, кто пришел, и скрылась в недрах кухни. Ее было не видно, не слышно: звенели тарелки, бряцали ложки-вилки.

Гундионов спросил женщину в окошечке:

— А кто там на мойке у вас, а? Что за девушка?

— На мойке посудомойка у нас, Зимина Маша. А что?

— Да так. Лицо знакомое, — пробормотал Гундионов.

Он перестал жевать, отставил тарелку и сказал Клюеву:

— Ты это, ты пойди посмотри, как там чего. Машину проверь.

— Так вроде без машины мы, Андрей Андреевич.

— Ну, взгляни, чего там шлет небесная канцелярия. Дождь, нет?

К чудачествам такого рода Павел относился с пониманием: вышел и тут же вошел обратно. Но Гундионова он не увидел, его след простыл.

Хозяина своего Павел обнаружил на кухне возле мойки. Гундионов стоял на коленях на кафеле перед онемевшей от испуга молодой женщиной в фартуке и резиновых перчатках и говорил, прижав руку к сердцу:

— Я люблю тебя и любил всегда, я узнал тебя и теперь не потеряю ни за что! — Он был в крайней степени волнения. — Я не могу на тебе жениться, потому что женат, а развестись в моем положении невозможно, но ты ведь помнишь, как я тебя любил в том походе на Волге, когда этих всех еще и близко не было, а мы с тобой жили и любили друг друга, Мария! И ты мне сейчас поверь, я не исчезну, как тогда, я приду за тобой и озолочу в силу своих нынешних возможностей, как, помнишь, озолотил, когда со Стенькой купца на реке грабанули?

Сказав всю эту чушь, Гундионов бодро поднялся с колен и представил Клюева:

— Мой водитель и друг. Тут рядом его деревня. Мы туда отправляемся. А то ведь он домой носа не кажет, оторвался от корней, негодник. Но с утра пораньше ты жди нас, Мария Зимина, приедем за тобой!

Гундионов удалился, отвесив поклон. Павел потащился следом. Женщины, ни та, ни другая, так и не двинулись с места.

Мылись в деревенской бане. Павел тер Гундионову спину.

— Шрам-то с войны у вас? — спросил он.

— Ага, с войны, — проворковал размягченно Гундионов.

— Штык, что ли, не пойму?

— Копье. Драпал, было дело, вот тут мне один с лошади копьем.

— Это что ж за война такая? — засмеялся Павел.

— Мало ли их было, проклятых.

Павел не вытерпел, забылся:

— Ладно языком-то трепать! Не может такого быть!

— Но бывает. Иногда, — не обиделся Гундионов. — Очень редко. Крайний, конечно, случай. Ну, что стоишь? — Он все же с опозданием рассердился: — В бане с веником стоит, варежку раскрыл! Бей, хлещи! Хлещи меня!

— Слушаюсь, — кивнул Павел.

Он не бил, он избивал Гундионова веником. Изо всех сил, с остервенением. Он отводил душу, но скоро устал и уже не получал удовольствия от случайной этой трепки, тем более что удовольствие получал сам наказуемый. Начальник его смеялся, пищал и иногда вскрикивал:

— Ох, Пашка, милый, дорогой! Ой спасибо! Ой услужил! Ох век не забуду! Да чего там век, — заговорил он вдруг осмысленно, — как деревня твоя называется?

— Малиновкой называется.

— Теперь в твою честь будет Павловка, — заключил Гундионов. — Нет, отставить. Лучше: Павловская Слобода! Как?

— Годится, — оценил Павел.

…Ночевали в доме Клюевых, в избе. Все улеглись, Гундионов уже всхрапнул раз-другой на печи. Павел вышел во двор покурить.

У крыльца в одиночестве стояла старушка.

— Ты, бабушка, чего тут? Ложись иди, — сказал Павел.

— Это кто ж такой? — проговорила старушка.

— Кто?

— Да на печи лежит.

— А! Сам Гундионов. Хозяин наш, поняла?

— Так кто? — упрямо твердила старушка, лицо ее было испуганным.

Павел сжалился:

— Ты чего, бабушка? Да шеф мой, шефуля, шефчик.

— Малость с придурью, а так ничего, хороший мужик.

Старуха перекрестилась. Залаяла собака.

Коридор, дверь. За дверью комната, человек в пижаме за письменным столом. Изучает бумаги, помешивает ложечкой чай в стакане.

— Войдите. Это кто? Ближе, пожалуйста. Они мне устроили аварию, я почти не вижу. Но обострилось внутреннее зрение. Можешь не представляться, Павел Клюев. Вот ты и пришел ко мне, настал этот день! Садись, рассказывай. Как жизнь, какие дела?

— Идут дела.

— Наслышан. Слежу за тобой. Радуюсь. Талант талантом, он на тебя с неба упал, а характер сам приобрел, верно? Дома у тебя как?

— Все хорошо.

— А сам? Устаешь? Как здоровье?

— Не жалуюсь.

— Пришел меня убить? Действуй. Теперь осечки не будет. Ткнешь пальцем — и готов. Умру от старости.

— Вы прекратите! — сказал Павел Сергеевич.

— Ты никуда не денешься. Это в голове у твоего хозяина. Прочтешь его мысли и убьешь. Так было не раз.

— Я никого не убивал.

— И это придется взять на душу! — Брызгин извлек из стола папку. — Вот, досье на тебя. Его мысли, твои свершения. Он и не приказывал, а ты действовал!

— Под гипнозом, что ли? — усмехнулся Павел Сергеевич.

— Не исключаю. Но главное, сам хотел угодить. Вот так, Павел Клюев!

Зазвонил телефон. Брызгин взял трубку:

— Занят. Нечего советоваться. Не можете без няньки, Сырцов. Разбирайтесь.

И снова обернулся к гостю:

— Был на концерте у тебя, Верди слушал. Я твой горячий поклонник. — Старик разглядывал Павла Сергеевича с доброжелательным любопытством. — Ты не огорчайся. Все, вместе взятое, не потянет на срок. Тебя, может, и не посадят совсем. Точно, не посадят.

Помолчав, он счел нужным договорить:

— Если, конечно, не причастен к аварии. А есть у меня такое подозрение, есть!

— На чем основано? — поднял голову Клюев.

— На твоей совестливости. Ты когда-то дочку мою в хор зачислил, квартиру ей вне очереди. Уж не за талант же, там им и не пахнет. Что, совесть замучила? Вот так-то, Павел Клюев! — Брызгин рассмеялся. — Не делай добрых дел!

Тут в дверь постучали, на пороге возник еще один старик, тоже в пижаме. Строевым почти шагом он подошел к столу, вручил Брызгину бумаги. Тот взял молча, посмотрел, кивнул. Старик удалился.

— Поверь, я на тебя зла не держу, — сказал Брызгин. — Попался ты ему на пути, не повезло. Что ж теперь? Жил достойно чуть не четверть века — и все прахом? Несправедливо! Видишь, — вздохнул он, — я тебе сочувствую и тебя же разоблачаю. Какой выход?

— Вы бросьте ваши бумажки и не сочувствуйте, — сказал Клюев.

— Да я бы бросил.

— В чем же дело?

— Не в тебе, конечно, — ответил Брызгин. — Ты кто? Ты несчастный человек, если разобраться. Ты никто, кем бы там ни был. Только часть его, руки. Чтобы схватить его за руки, мне придется схватить тебя, Павел Клюев! Ты понял?

— Да. Нет выхода.

— Выход всегда есть, — вдруг лукаво улыбнулся Брызгин. — Ты подумай.

— Ума не приложу, — сказал Павел Сергеевич. — Только убить вас. Но я предпочитаю более приличный вариант.

— Деньги? Деньги пригодятся пенсионеру! — усмехнулся Брызгин. — Но не там ищешь, не там.

Павел Сергеевич только пожал плечами.

— Эх, Гундионов, Гундионов! — вдруг с грустью произнес старик. — Вечно ты подсовываешь мне какого-нибудь ничтожного слугу. Где же ты сам, Андрей? Как мне до тебя добраться?!

Глаза Брызгина горели, а рука все гнула чайную ложечку, пока не согнула пополам. Он швырнул ее под стол в корзину для мусора, взял новую, которая была наготове, и продолжал, глядя в далекую, только ему ведомую даль:

— Ты свернул мне шею, но я не отступлюсь, нет! Не из мести, ради будущих поколений, ради самой жизни. Я сорву с тебя маску, разоблачу твою злую силу! Ты гений зла, Гундионов! Губишь природу, пускаешь реки вспять. Порабощаешь народы, стираешь их память, традиции. Ты разрушаешь, чтобы строить, и строишь, чтобы разрушить. Ты поощряешь коррупцию, растлеваешь людей, а потом заточаешь их в тюрьмы. Добродетель ты объявляешь пороком, а порок возводишь в истину. Ты гений хаоса, Гундионов!

Брызгин замолчал и будто выдохся, сразу как-то потускнел. О госте он забыл. Сидел и сидел, поникший, постаревший. Жизнь, впрочем, уже опять его звала, не отпуская в небытие, она, жизнь, уже в прямом смысле стучалась в дверь:

— Роман Романович, вас ждут! — сказал, ступив на порог, еще один старик в пижаме. — Собрались, к построению готовы. Какие будут указания?

— Иду, — с живостью отозвался Брызгин.

В длинном коридоре распахивались двери, выходили старики, их сплоченная группа все росла, они шли бодро к какой-то своей цели, и Брызгин тут был не на последних ролях; расставаясь у выхода с Павлом Сергеевичем, выбравшись из кольца окружавшей его свиты, он сказал напоследок, отведя гостя в сторону:

— Пока он есть на этом свете, ты моя мишень. Пока живой он! Вот здесь поищи, подумай, Павел Клюев!

Брызгин удалился. Павел Сергеевич вышел из здания, зашагал по тенистой аллее.

Среди ночи раздался крик:

— Пашка!

Опять он, Гундионов! И не с печи кричит, из кабинета зовет, требует. И Павел Клюев не в родной своей избе, в другом он доме, большом, двухэтажном. Лежит один в спальне без жены, слышит зов хозяина, и не хочется ему вставать, бежать наверх.

— Паша, Пашенька! Помоги! — опять прокричал Гундионов, но уже негромко, сдавленно, и Павел Сергеевич выскочил из-под одеяла, как был, в трусах, поспешил наверх.

Гундионов лежал посреди кабинета с запрокинутой головой, в стороне валялись очки. Он был в брюках, рубашке, еще, видно, не ложился. Горела настольная лампа.

— Скорей! — прохрипел он, держась за сердце. — Ну! Сделай что-нибудь! Массаж! Пашенька!

Павел Сергеевич будто не слышал. Стоял, глядя на лежавшего у его ног хозяина, стоял и стоял. И даже не шелохнулся, когда тот закрыл глаза, умолк.

Похоже, совсем закрыл, навсегда умолк. Лицо Павла Сергеевича ничего не выражало. Не дрогнуло оно и когда мертвый опять ожил, приподнявшись на локте зашептал с последней страстью:

— Умираю, Паша! Помоги, помоги мне! Слышишь! Что же ты стоишь, Паша! Помоги!

Он открыл глаза, взгляд его выражал мольбу, недоумение, ненависть. Губы тронула усмешка.

И снова он стал умирать, и тут Павел Сергеевич дрогнул, что-то с ним произошло. Упал на колени, стал расстегивать на хозяине рубашку.

— Нет! — услышал он вдруг за спиной. — Нет! — повторил Валерий и схватил отца за плечи.

Павел Сергеевич сбросил его руки. Он массировал хозяину грудь. Изо всех сил давил, трещали кости. Потом дышал ему в рот.

— Давай-давай, — сказал сын, — еще в губы его поцелуй.

Он выскочил из кабинета, а Павел Сергеевич перенес Гундионова на диван. Тот уже дышал ровно. Открыл глаза, улыбнулся:

— Пашка, Пашка!

Павел Сергеевич сел, откинувшись. С него градом лил пот.

Гундионов сказал:

— Ты был там!

— Где?

— У него. У Брызгина.

— Нет.

— Был, был, — усмехнулся Гундионов. — Ты не можешь меня обмануть. И убить не можешь, понял? Сколько б он тебя ни уговаривал!

Хозяин прикрыл глаза, и Павел Сергеевич увидел, как по щекам его катятся слезы.

В антракте в уборную к Павлу Сергеевичу заглянули двое поклонников. Они так и представились:

— Поклонники пришли, здорово!

Один был часовых дел мастер, давний-давний знакомый Клюева.

— Маэстро! — воскликнул он и упал на колени, в знак признательности прижав к сердцу руку.

Спутник его сказал напрямик:

— Дай четвертной, Паша. До получки.

— А ты кто?

— Бывший механик твой, в одном гараже.

— Я тебя не помню.

— Зато я тебя помню, кулак твой, — улыбнулся механик. — Я пришел с тебя получить, но могу и отдать, если внешностью не дорожишь.

Разговор происходил в присутствии артистов и был им не совсем понятен. Две хористки выскочили из уборной.

— Дай ты ему четвертной, — вмешался часовых дел мастер, — а мне не надо. Мне искусство давай.

Павел Сергеевич, поразмыслив, достал бумажник, отдал механику купюру.

— Плохо ты, видно, кулак мой помнишь, — сказал он.

— Ага. За каждую поломку метелил.

— Жаль, не прибил. Надо дела до конца доводить, как жизнь показывает, — усмехнулся Клюев.

Прозвенел звонок, поклонники заторопились.

— Мы в пятом ряду, если что, — сообщил, уходя, часовых дел мастер.

Дверь закрылась и отворилась снова, возник еще один поклонник, сегодня к Клюеву было целое паломничество.

Этот, проковыляв, сел в кресло рядом с Павлом Сергеевичем, заглянул ему в лицо.

— Нет! — закричал Клюев, так что гость вздрогнул.

— Нет так нет, — сказал Брызгин. — А что именно?

— То, что в мыслях у вас. Я и ваши научился отгадывать.

— Если все-таки «нет», — улыбнулся старик, — значит, я не обладаю такой силой внушения.

— Вы многим не обладаете, чем он обладает, — сказал Клюев.

— Ну-ну. И где же он сейчас?

— Наверняка в кресле храпит. Живой.

— И пусть храпит, на здоровье, — опять улыбнулся Брызгин. — Не будем судьбу подхлестывать. Пусть все идет своим чередом, все события. Если тебя, конечно, это устраивает! — счел нужным договорить гость.

Снова прозвенел звонок, второй.

Шел в темноте по дорожке к дому. Не насвистывал, руками не размахивал, дирижируя невидимым хором. Не споткнулся, не замер, увидев свет в окне на втором этаже — привычно горело оно, это окно, привычно ждал Клюева его бессонный гость-хозяин.

Но вместо Гундионова в кабинете Павел Сергеевич увидел свою жену. Она сидела с ногами на диване, читала книжку. Обернулась с улыбкой к мужу. Средних лет женщина, в очках, с короткой стрижкой.

— Ты?! — выдохнул Павел Сергеевич, застыв на пороге. — А где… где он?

— Кто-то еще должен быть?

— А почему ты здесь?

— А где ж мне? — Жена тоже стала удивляться. — Закончилась путевка, вот я и приехала. Какое сегодня число?

— Забыл.

— Может, ты все-таки подойдешь?

— Да, конечно, — спохватился Павел Сергеевич. Вошел в кабинет, сел рядом на диван.

— Плохо с памятью стало, Паша? Провалы?

— Ничего не означает.

— Надеюсь, — сказала жена.

— А у тебя? У тебя хорошо с памятью?

Павел Сергеевич спрашивал со значением, приблизив к жене лицо, глядя в глаза. Но смысл вопроса, похоже, был Марии Петровне непонятен. Брови ее чуть дрогнули, и только. В ней уже трудно было узнать Машу из станционного буфета, бессловесную девушку в фартуке и резиновых перчатках.

Проснулся от стука, топота. Опять в потолок била дробь чечетки, молотком в голову била: выходи, Паша, выходи! Он рванулся, испугав жену, с постели, выскочил из спальни.

Сын Валерий стоял посреди кабинета, ноги его выбивали дробь. Он был один, без своего партнера. Павел Сергеевич остановился в дверях, разочарованный.

Валерий сказал ему с грустной усмешкой:

— Давай!

Отец присоединился, постучал ногами. Но не получалось у них, не ладилось. Валерий засмеялся и сел на диван.

Павел Сергеевич спустился по лестнице. И тут вдруг двери спальни распахнулись, вышел… Гундионов. Не старый еще, каким был два десятка лет назад.

Это было тогда, в той жизни.

Гундионов вышел из спальни и, приложив палец к губам, шепотом сказал своему водителю:

— Тсс! Иди за мной.

Он завел Павла в сад, в укромный уголок. Здесь они сели на лавочку.

— Ты ведь холост? — спросил Гундионов.

— Ну, как сказать. И да, и нет.

— Так и скажи: расписаны?

— Да вроде есть задумка.

— Задумка мне нравится, — кивнул Гундионов. — Надо тебе жениться. Но на другой женщине.

— Зачем же мне другая?

— Ты брось. Я тебя не зря холостым на работу брал, — сказал Гундионов. — Свои виды, значит, имел. Вот я хочу, чтобы ты на Марии женился.

— Это на какой же?

— Ну, какая есть Мария?

— Ваша, что ли? — Павел смотрел оторопело.

— Моя, моя, — сказал Гундионов, и голос его дрогнул. — Не могу, пойми ты, я с ней жизнь соединить. Призван я. Слишком много на другой чаше весов. Но хочу, чтобы у нее счастье было. Семья, дети. Что ж она, не заслужила?

Помолчав, он продолжал с усмешкой:

— Жизнь кого к мойке, кого в аспирантуру, кого куда, без разбору, без справедливости. Вот мы ее сейчас подправим, жизнь! — Глаза хозяина загорелись. — И тебе хватит баранку крутить. Я тебе, Паша, хор подарю. Ты пойдешь далеко, я это знаю. Другим станешь, сам потом удивишься. Я тебя только немного подтолкну, понял?

— Да. То есть нет, — сказал Клюев.

— Что ж тут непонятного? — удивился Гундионов. — Здесь дом, там хор. Тебе, ей. Всем сестрам по серьгам.

— А вам?

— А мне воспоминание, — с грустной улыбкой проговорил Гундионов. — Я уезжаю, Паша. Насовсем.

— Повышение?

— Угадал.

— Высоко?

Хозяин приблизил к нему лицо, прошептал:

— Дух захватывает.

Он помолчал и спросил:

— Ну? Согласен? Мы договорились?

— Я… я подумаю, — выдавил Павел.

— Это будет памятью. Нашей дружбы, ты понял?

— А она знает? Маша?

— Да.

— И что, согласна? — спросил Павел.

— Тоже — да, — опять грустно улыбнулся Гундионов. И сказал: — Ну? Иди к ней. Иди.

…Павел крадучись поднялся на крыльцо. Спиной к нему на веранде сидела Мария. На цыпочках он подошел к ней сзади, ладонями прикрыл глаза. Мария не пошевелилась, ни слова не проронила. Она знала, кто пришел и стоит у нее за спиной, и упрямо молчала. Но Павел был терпелив, ладоней не отнимал. Так он стоял долго, пока Мария все так же без слов ни погладила его руку.

Жена сказала:

— Тебе, Паша, повестка.

— Так!

— К следователю. Я не стала расписываться.

— Да-да.

Он прошел в гостиную, взял из рук Марии Петровны повестку.

— Ну? Что бы это могло значить? — спросила жена.

— Конец нашей жизни.

— Будем умирать?

— Наоборот. Нам теперь не страшен серый волк, — усмехнулся Клюев.

— Что за панические настроения! — сказала Мария Петровна. — Мы в этом доме прожили целый век, вложили уйму средств. Это уже давно наша собственность, так или иначе.

— Да-да, — кивнул Павел Сергеевич.

— Что — да-да?

— Вызывают не по поводу дома.

— Других не существует, — сказала жестко жена. — Это единственная их зацепка, а остальное — дело, как говорится, негосударственное, и вообще, быльем все поросло. Наш дом им всегда мозолил глаза, особенно твоему Лялину, который тебя подсиживает, это опять его рука! Кстати, — продолжала оживленно Мария Петровна, — ты правильно решил уйти от прямой конфронтации, этого не надо!

— Я молодец, — сказал Клюев.

— Эти все волны еще схлынут, Паша.

Мария Петровна замолчала, стала смотреть бумаги, которые лежали перед ней стопкой.

— Тут у меня подколото, счета и прочее. Но, главное, Андрей Андреевич обещал заново оформить дарственную, это решит дело.

— Какой Андрей Андреевич?

— Ну, Гундионов. Я ему утром звонила.

— Вот как, — слегка удивился Павел Сергеевич.

— Ну да. Ему, кстати, тоже не понравилось твое настроение, — усмехнулась жена. — Опасается, как бы ты не наломал дров, неправильно истолковав его слова.

— Какие?

— Уж не знаю, что он тебе говорил, когда был здесь в мое отсутствие, — сказала Мария Петровна и снова углубилась в бумаги.

— Ты часто ему звонишь? — спросил, помолчав, Клюев.

Жена подняла голову:

— Иногда.

И снова склонилась над бумагами. Павел Сергеевич сидел напротив, смотрел на жену. Потом он поднялся и, зайдя ей за спину, закрыл ладонями лицо. Мария Петровна вздрогнула, замерла. Он опять долго стоял сзади, а она сидела в напряжении и вот дотронулась до его руки. И, обернувшись, подалась к мужу, тот вдруг схватил ее, сжал, стал целовать. Но она уже испуганно отстраняла его, объятия ее душили, и тогда Клюев столкнул жену со стула, она неловко повалилась на пол… Она только и успела вскрикнуть: «Шакал, Шакал!»

Автомобиль Гундионова стоял у парадного подъезда многоэтажного здания. Водитель в костюме, при галстуке дожидался в салоне с книжкой в руках.

Павел Сергеевич, робея под взглядом милиционера, подошел к машине:

— Хозяин скоро твой выйдет? — спросил он водителя.

— Не докладывал.

Водитель был молод, подтянут и исполнен достоинства. Клюев смотрел на него с улыбкой.

— Демобилизованный?

— И призванный, — отвечал молодой человек, не отрываясь от книжки.

— Десантник?

— Опять угадали.

— Хозяин тебе за спину садится. И свет в салоне всю дорогу!

— Точно! — удивился наконец водитель. — Вы это откуда?

— В самосвал не пересаживался?

— В какой?

— Все впереди, — усмехнулся Павел Сергеевич. — А как насчет скорости? Ведь он тот русский, который не любит быстрой езды.

— Вы его как облупленного знаете! — восхитился водитель. — Только мне кажется, он не русский.

Заметив оживление у входа, Клюев сказал на прощание:

— Бывай, Павел!

И поспешил к подъезду. Водитель помахал ему вслед.

Раскрылись массивные двери, милиционер взял под козырек. Вышел Гундионов. Павел Сергеевич был тут как тут:

— Повестку получил! — проговорил он, подстраиваясь под шаг хозяина.

Гундионов его словно не видел, не слышал. Не останавливаясь, шел к машине.

— Повестка мне пришла, Андрей Андреевич, — повторил Клюев.

Хозяин наконец нарушил молчание:

— В военкомат?

— Совсем не в военкомат! — теряя терпение, сказал Павел Сергеевич. Но надо было успеть сказать все, до автомобиля оставалось все меньше шагов. — Их Брызгин, видно, дожал. Ведь и для вас чревато, а? Что-то надо делать!

— А это кто, Брызгин? — последовал вопрос. — Не знаю такого.

Павел Сергеевич начал понимать игру, усмехнулся:

— А меня знаете? Я кто?

Гундионов впервые на него посмотрел. Недоумение его было столь искренним, что Павел Сергеевич поспешил представиться:

— Да Клюев я, Клюев. Водитель ваш бывший.

— Клюев? Да, ты водитель мой, да! — оживился хозяин, будто и впрямь только узнав Павла Сергеевича. — Клюев, точно. В Белогорске меня возил, было дело. Ты Клюев, да!

Не останавливаясь, он с ходу как бы вошел в автомобиль и уехал. Павел Сергеевич стоял у здания, смотрел вслед. Большая машина Гундионова по-хозяйски вписывалась в напряженное движение города.

Он сказал:

— Здравствуй, отец Василий! Мы с тобой в одном гараже, помнишь? Ты Зеленяева возил, я Гундионова. Ты от этого уже отрекся?

— Нет, — отвечал священник.

— Ты узнал меня?

— Конечно.

— Вот я и пришел к тебе, Василий, отец Василий.

— Зачем?

— Просто. Посмотреть. Все сейчас ходят на меня смотреть, а я пришел на тебя.

Малолюдно было в церкви, сумрачно. Мерцали огни, смотрели с высоты лики святых.

— Ты мне не скажешь ничего, и я тебе не скажу. Наверное, мы виноваты, что они такие и мы их возили.

— Да, — отозвался священник.

— Ты тоже святым не был, а, видишь, стал. И я хотел, да не судьба, видно!

Павел Сергеевич двинулся к выходу, вернулся. И вдруг, склонившись, приник губами к руке бывшего коллеги.

…Вышел из церкви. Свет дня ударил в глаза, ослепил. Клюев не сразу заметил «Москвич», двоих его пассажиров. Они как раз вылезали из машины. Он не увидел — услышал:

— Маэстро! Опять в наших краях!

— Ну? Как? Отпустил тебе Васька грехи?

Это были они, его горячие поклонники. Они шли к Клюеву бодрым шагом, и он тоже пошел навстречу.

— Дай, Паша, четвертной до получки! — уже начал свою песню бывший механик.

И уже вторил ему часовых дел мастер:

— А мне не надо. Мне искусство давай!

— Сейчас, сейчас, — успокаивал их Павел Сергеевич, приближаясь. — Все будет, все. И искусство будет, обязательно! Ну что, — сказал он весело, когда они сошлись, — приступим, помолясь?

Он бил их по очереди. Он дирижировал руками и ногами тоже: механика, часовщика, снова механика. Часовых дел мастер кричал с земли, уже не мог подняться:

— Тебе руки для другого даны!

— Для этого! — отвечал Клюев. Механик оказался покрепче, лицо его было в крови, но он еще стоял, пошатываясь, и Павел Сергеевич последним ударом добил его, свалил наповал.

— Шакал, Шакал! — прохрипел с земли механик, на лице его мелькнул ужас. — Шакал!

— Ключи! — сказал Клюев часовщику, тот отдал. Павел Сергеевич сел в «Москвич» и уехал.

Старики прохаживались по тенистой аллее. Брызгин, как всегда, был в окружении свиты. Его не оставляли одного ни на минуту. Не раз и не два он прогуливался мимо кустов, где сидел в засаде Павел Сергеевич. Даже приостанавливался в соблазнительной близости. И уходил. Меж тем уже зажигались окна массивного здания, где коротали свою жизнь старики, подступали сумерки.

В конце концов Клюев не выдержал, открыто вышел из-за кустов и, вежливо взяв Брызгина под руку, вывел из плотного кольца телохранителей. Старики ничего не поняли, застыли на месте. Брызгин тоже растерялся, шел покорно рядом, не требуя объяснений. Так они миновали ворота, Павел Сергеевич распахнул дверцу машины, и тут наконец Брызгин запоздало дернулся, а свита его устремилась к «Москвичу». Но было поздно, похищение состоялось, заурчал мотор, машина поехала. Старики недолго бежали следом, потрясая кулаками.

— И куда же ты меня? — спросил Брызгин.

— Далеко. Наберитесь терпения.

— Грубо, очень грубо.

— Наоборот. Полон к вам почтения и сочувствия, как и вы ко мне.

— Ответишь.

— Уже все равно. За мной угон, избиение. Плюс изнасилование собственной жены, — вздохнул Клюев.

— Полицай. Вот самое точное слово, — сказал, помолчав, Брызгин.

Водитель обернулся к нему с улыбкой:

— Роман Романович, вы когда-нибудь пробовали кляп? Это невкусно.

Долго ехали. Всю ночь. В кромешной тьме, по пустым, будто забытым дорогам. Павел Сергеевич гнал и гнал машину. Пассажир затих за его спиной, его, казалось, вообще не было.

И вот среди ночи фары выхватили из тьмы: «Павловская Слобода». Вспыхнули и погасли буквы на придорожном щите, сзади раздался смех Брызгина. Пронеслась уже, отвалилась в бездну деревня Клюева, сгинули родные огоньки, а старик все смеялся, не мог успокоиться.

На рассвете вкатились в большой город. Высотные башни, площади, проспекты; Павел Сергеевич ехал против правил, куда хотел, сворачивал. А потом была улица, двор, дом. Затормозил у подъезда, выскочил.

Стоял в парадном, наугад, без успеха давил кнопки кода. Вышел. Примерившись, прыгнул, вскарабкался на пожарную лестницу, полез вверх. Снова прыгнул, по-обезьяньи ловко перескочил через решетку балкона и вошел в квартиру. В первой комнате спали, и во второй спали. Никто не проснулся. Только девочка привстала с постели и снова легла, Клюев ей привиделся.

Он эту квартиру прошел насквозь. На лестнице вызвал лифт и поехал в другую квартиру.

Дверь, звонок. Старушка на пороге, совсем дряхлая:

— Таисия Ивановна, это я, это Паша Клюев. Супруг еще отдыхает?

Гундионов лежал в постели, глаза его были закрыты. Павел Сергеевич склонился над ним: нет, не было сна на лице хозяина, только страх.

— Вставай, — приказал Клюев.

…Он вывел Гундионова во двор. Хозяин был в пижамных брюках, тапках, в пиджаке на голое тело. Видно, Клюев не дал одеться.

— Иди, он там.

Гундионов поковылял к «Москвичу». Подошел к машине, постоял и вернулся.

— Ты мертвого привез, — сказал он.

Павел Сергеевич побежал. Рванул дверцу. Брызгин сидел в машине с открытыми глазами. Он был как живой, но мертвый.

— Но я… я не хотел! — пробормотал Павел Сергеевич.

И услышал сзади рыдание:

— Роман! — плакал Гундионов. — Роман, все не стоит выеденного яйца! Роман, Роман!

— Я не хотел, — снова сказал Клюев. И закричал: — Я не хотел, я не хотел!

Эхо пустого двора ударило, оглушило его самого, он побежал, вернулся:

— Ты, ты этого хотел! Хотел, хотел. И я привез!

Гундионов смотрел на Павла Сергеевича с сожалением:

— Ты, Паша, перестарался, как всегда, — сказал он.

Павел Сергеевич побежал без оглядки. Через двор, в арку, по улице, по пустому проспекту.

Клюев стоял лицом к хору, спиной к залу. Он знал, что это в последний раз. Пели женщины в белом, мужчины в черном. Он дирижировал, он словно то бил с силой, то нежно касался своих черно-белых клавиш, исторгая из людей вместе с голосами души.

Да, он знал, что все в последний раз. Знал, чувствовал, что в переполненный зал уже вошла, предъявив особые свои билеты, троица молодых людей в вечерних костюмах, вошла и встала воспитанно у дверей.

Потом Клюев уже воочию увидел их совсем близко, у сцены. Молодые люди хлопали в ладоши вместе с залом, хоть и были далеки от музыки. И он им кланялся, улыбался, и они тоже улыбались, вписываясь в среду, и терпеливо его ждали.

Но он добился новой отсрочки. Зрители все аплодировали, Павел Сергеевич опять повернулся к хору. Поднял руки: приготовиться! И вдруг в наступившей тишине… оглянулся. И так стоял, обратив лицо в зал. Стоял, окаменев, как памятник.

Он увидел другой зал. Гундионова с Марией среди зрителей. Тогда был первый его концерт. Смущенный и неловкий, злой даже на себя и свою долю, стоял Павел Клюев перед публикой, и Гундионов с Марией хлопали ему громче всех и даже кричали «браво». А потом Мария поднялась, пошла к нему с букетом цветов.

В тот же вечер после концерта провожали Гундионова.

Поезд тронулся, он встал на подножку. Сказал:

— Еще увидимся, такое предчувствие!

Павел с Марией шли по перрону все быстрее. Гундионов был еще рядом, они видели близко его лицо. Они пока не расставались, были все вместе. А поезд набирал ход, Павел с Марией уже бежали, Гундионов смотрел на них с подножки.

— Паша с Машей! — улыбнулся он.

И в эту последнюю минуту он был еще здесь, с ними, на расстоянии вытянутой руки, но вот и эта минута умчалась, канула, как все минуты. Кончился перрон, все кончилось. Павел с Марией стояли на краю, махали вслед поезду. Потом посмотрели друг на друга: началась жизнь!

1987

Армавир!

Корабль уходил в ночь. Светили гирлянды его огней, летела музыка с палубы. Прохожий на набережной под эту музыку отплясывал, кричал кораблю: «Армавир»! Ну, даешь! Ух ты, «Армавир»!» Ноги его еле держали, но он все плясал, радовался, что перепало веселья. Вдруг музыка смолкла, он обернулся и не увидел в море огней, одну лишь черную ночь. Корабля как не было. Он стоял под фонарем, одинокий прохожий, самый последний. Что ему померещилось: внезапная эта тьма или огни, которые сгинули? Не веря себе, он зажмурился и опять посмотрел… Не было «Армавира»!

Ну, значит, не было совсем. Пошел, побежал. Будто слышал вместо музыки за спиной голоса. Кричало море человеческими голосами, звало на помощь. Прохожий поскорей свернул с набережной на тихую улочку. Здесь ему уже ничего не чудилось, все было знакомо — и дом с палисадником, и сарайчик, где он, видно, собрался ночевать и куда двинулся нетвердой походкой… Но потом все же вошел в дом.

Зажег свет в комнате, встал на пороге. Не так уж он был молод, этот веселый прохожий, и мать у него была старая, она давно устала ждать его по ночам. И сейчас не повернулась даже к нему, не посмотрела, так и лежала к стенке лицом.

— «Армавир»-то, «Армавир»! — забубнил он. — Слышишь? «Армавир»-то… Раз — и нету. И все.

Мать молчала, а он не уходил, все стоял на пороге.

— Слышишь, мать? Вроде накрылся «Армавир», слышишь?

Нет, не слышала. Только вздохнула в ответ. Относилось это не к кораблю, к нему.

Утром выскочил из сарайчика, сбежав по тропинке, прыгнул в море. Волну головой пробил, вынырнул и увидел перед собой утопленницу. Прямо на него она летела, женщина в разодранном платье с обломком доски в руках. Промчалась на волне мимо, он еле успел увернуться. Море ее тащило, переворачивало. Выбросило на мелководье, и там она осталась лежать. Неловко, лицом в песок.

А он все стоял, не веря себе, своим глазам. Подошел к утопленнице с опаской. Она так и лежала без движения. Перевернул на спину, склонился над ней, приподнял. Утопленница его вдруг обняла. Встал, двинулся, ноги его сами пошли. Женщина оказалась у него на руках, живая или мертвая, она сжимала его шею. Он не понял, что случилось, ничего не понял, но руки держали, ноги шли.

В сарайчике, когда уложил на матрас, она его отпустила. Схватил початую бутылку, стал вливать в утопленницу. И себя не забыл, конечно.

И вот открыла глаза. Он прохрипел:

— «Армавир»? «Армавир»?

Снова заставил ее выпить, не жалел заначки. Услышал:

— Я была с мужем, но меня спас другой человек. Он где?

— Кто? Не знаю.

— С палубы смыло скамейку, мы на ней всю ночь плыли. Он меня вытаскивал за волосы, когда теряла сознание. Он где? Пусть придет! Пусть придет!

Еще раз повторила свое «пусть придет!» и закрыла глаза, заснула. Скрипнула за спиной дверь, заглянула в сарайчик мать и ушла, ко всему привычная.

Спала утопленница, дышала ровно. А он еще разок хлебнул, его была очередь. И сразу по-другому все увидел. И сарайчик укромный, и картинки с обнаженными красавицами на стенах, и молодую гостью не на картинке, а прямо перед собой на матрасе. Увидел все, как на самом деле было. И она улыбнулась, открыла глаза, когда он ее стал гладить, она не боялась его рук в татуировках. А потом подалась к нему, и это хозяину сарайчика не мерещилось, так и было.

Но смотрела не на него, а ему за спину и обнимала, чтобы только подняться навстречу тому, кто мгновенье назад возник в дверях, кого вызвала она из морской пучины страстной мольбой «пусть придет!». И вот он пришел, вернее, приполз, этот парень с раскосыми глазами, мокрый, измученный, синий не от холода, а потому, что весь был в краске. Тут только заметил хозяин сарайчика пятна на утопленнице, на теле ее, на обрывках платья — и она была мечена синим. И сейчас у него на глазах синее соединялось с синим, двое меченых плакали и смеялись, жалели друг друга и ласкали, а он сидел с пустой бутылкой, упершись в гостей взглядом.

А тот, кто приполз, все шептал и шептал, не мог остановиться:

— Я думал… думал, потерял тебя, все! В воронку когда затянуло, не отпустил, удержал, а у берега потерял! Очнулся, нет тебя, нигде нет! А в руке, в руке — вот! — Он показал, что у него в руке — обрывок ткани, ее платья. — Я тебя изо всех сил держал! Я себе сказал: иди, в море иди! Она там осталась, и ты иди! Потом на песке следы… я ползком… Сюда!

Утопленница обернулась к хозяину:

— Я не знаю, кто он, честно. Даже имени не знаю. Подошел, пригласил танцевать. Тут все и случилось. Мы танцевали, и тут — раз! Так вместе и прыгнули в воду. Всю ночь плыли. Я тонула, а он меня вытаскивал, вытаскивал…

— Он вытаскивал, а я вытащил, — сказал хозяин.

Она уже не слышала, опять вцепилась в парня. Вот теперь она была живая, точно. И парень за нее ухватился с новой силой. Так и держались друг за друга, будто срослись.

— Возьмите в компанию! — не унимался хозяин.

Его не слышали, не видели. И он вспомнил:

— А муж?

Утопленница посмотрела растерянно:

— Муж? — И тоже вспомнила, всплеснула руками: — Муж!

— Да, муж. Где мужик твой, муж? — твердил он с кривой улыбкой, выкидывая последний свой козырь. — Ты была с мужем, сама говорила. Где муж?!

А муж мой, Валера, стоял, отвернувшись, у перил, смотрел в темноту. Я за ним следила, ждала, что оглянется. Мы были в свадебном путешествии и, можно сказать, за все время впервые расстались. Вот минуту назад, когда меня пригласили танцевать. Оглянется или нет? Партнер тянул на середину площадки, а самую толчею, и я стала терять мужа из виду, только раз-другой мелькнула его спина: как отвернулся, так и стоял, будто ему было все равно. Тут музыка смолкла, но я не успела уйти, начался новый танец, опять заиграл оркестр. Нарочно или нет, но партнер меня все путал, кружил, я уже не видела Валеру, только маяк справа по борту, который словно мне подмигивал. Я сказала себе: пройдем маяк и все, ухожу! И тут вдруг посреди танца сильно качнуло палубу, кто-то даже упал, не удержался на ногах, но всех это развеселило, партнер мой засмеялся:

— Танец до упаду!

Оркестр продолжал играть, пассажиры вовсю отплясывали, старались. Что-то под палубой бухнуло, взорвалось, зазвенели стекла. Партнер обрадовался:

— Это барабан! Барабан!

Уже выла сирена, она была как музыкальный инструмент в грохочущем оркестре, бегали уже по палубе люди, махали руками, они будто тоже танцевали, от восторга кричали. Судно начало заваливаться набок, люди падали и, как ваньки-встаньки, тут же вскакивали, опять плясали. Не остановить было танец, пока не повалило всех в кучу-малу, не потащило по палубе вниз, в волны. А они уже захлестывали борт, и там, вцепившись в перила, с повернутой ко мне головой стоял мой муж Валера, вот когда он оглянулся! Волны росли, гуляли уже по палубе, стаскивали в море людей, а Валера все держался, будто ждал, когда я к нему скачусь, смотрел на меня и ждал.

А я бежала, ползла и снова бежала, тот, с кем танцевала, так и не отпустил меня, тянул за собой. Я оборачивалась и не видела Валеру, уже никого не видела у перил, кричала, звала его. И он меня звал из темноты, я слышала его голос: «Наташа!»

— Наташа, Наташа! — хрипел партнер по танцам. — Наташа и Тимур! Ты, Наташа, и я, Тимур! И я, Тимур!

Он втащил меня в коридор, людской поток подхватил нас, понес. Выскакивали из кают, бежали, на ходу натягивая спасательные жилеты, падали. Потом все остановились, мы застряли в коридоре, в толчее. И опять помчались, в обратную сторону. Вынесло нас на корму. Последнее, что я помню: вода приближается, люди прыгают на плоты. Мы толпимся на корме, сзади грохот, катятся бочки. Удар, щепки летят, нас заливает краской. Женщина, совершенно голая, становится синей. Прыгает в воду мужчина с ребенком, за ними скатывается вместе с огромным барабаном музыкант. «Все будет хорошо!» — кричит с плота матрос. Мы на краю кормы, перед нами человек в костюме, в руках у него почему-то бильярдный кий. И вот он в воде, теперь наша очередь. «Наташа!» — это мой партнер по танцам, он рядом. Мы прыгаем, взявшись за руки.

Зазвонил телефон. Вахтер снял трубку.

— Отставной козы барабанщик? Здравия желаю! — прокричал мужской голос. — Ну, чего ты там? Все чаи гоняешь?

— Помаленьку.

— Не дремлешь на боевом посту. И телевизор у тебя?

— А как же! — улыбался вахтер, со скуки приняв игру.

Он помешивал ложечкой чай, мерцал экран телевизора, так и было. Из уютной полутьмы коридоры простреливались ярко освещенные, пустые.

— Ногу-то себе изувечил, не жаль?

— Чего тебе нога?

— Ведь членовредительство, трибунал. Как же не доперли?

— Хитрый я. Ну, дальше, шутник?

— Хитрый, хитрый ты, Семин, точно! — засмеялся мужчина. — Чего там по телевизору крутят, видишь?

— А чего там крутят?

— Вот смотри, смотри.

На экране телевизора водолазы спускались на дно моря. Темнел корпус затонувшего судна, надпись видна была на борту: «Армавир». Тут же показали здание морвокзала, толпу полуодетых людей на площади.

— Да… посмотрел, — вздохнул вахтер.

— Тебя касается, тебя, — сказал голос.

— С какой же стороны, интересно?

— Ну, какая всю жизнь у тебя сторона. Маринкина.

— Я не понял. Но ты трубочку не клади, — попросил вахтер.

— Не понял? От тебя Маринка ушла, туда пришла!

— Куда она, куда пришла?

— А вот туда, куда смотришь.

Вахтер уже стоял с прижатой к уху трубкой, глядя в телевизор. На другом конце провода мужчина вдруг будто поперхнулся, донеслись сдавленные звуки, рыдание. А потом хрип:

— «Армавир», «Армавир»!

— Не клади! — закричал вахтер, но из трубки уже летели гудки.

Он сел, опустил трубку на рычаг. Сказал:

— А не может этого быть. Как она, откуда там? Это ж, милый, три тысячи километров!

Надел очки, в газету уткнулся. Сидел, прихлебывая чай. Потом одной рукой он отложил газету, другая потянулась наверх, к пульту, дернула рубильник. Завыла сирена.

Бежал по пустым коридорам, по заводскому двору. Был еще не стар, ловок. И подвижен, как оказалось. Вот только нога… Он на нее заметно припадал. Выла за спиной сирена, окна домов зажигались. «Армавир»!» — твердил вахтер. Выскакивали на улицу люди, издали голосили уже пожарные машины.

Поднял же он в городе переполох. С высоты птичьего полета, взмывая ввысь в воздушном лайнере, увидел в иллюминаторе высвеченный прожекторами завод, улицу, по которой бежал. Свой собственный след увидел, горевший в ночи.

Полстраны пересек в самолете, догоняя вчерашний день. Ему туда и надо было, во вчерашний, покрытый тьмой. И когда за тридевять земель у моря оказался, еще была ночь. Самый последний ее час застал, предрассветный. И слышал: «Марина, Марина!»

Не сам в забытьи кричал, и не мерещился отчаянный этот зов. Девушка мелькнула под фонарем на парковой аллее, за ней человек пробежал, скрылись в темноте. И оттуда, из темноты, опять: «Марина!» Недолго Семин раздумывал, следом пошел, побежал. Люди на скамейках спали, на газонах, лежа, сидя, кто-то бодрствовал, прогуливаясь. Навстречу, выбравшись из лодочки, торопливо спускалась с аттракциона пожилая женщина. «Минутку!» — сказала она и вцепилась в Семина.

— Ну вот, дождалась! Ты! Посмотреть тебе в глаза! Ты, ты меня топил! — кричала женщина. — Жилет с меня спасательный! Здоровый, сильный! Топил!

На скамейках спали, не просыпаясь, кто-то сонно приподнял голову. Вахтер вырвался наконец, опять побежал. Одно только звучало в ушах: «Марина, Марина!» Выскочил на набережную — и по лестнице вниз, к морю. Опять долетело: «Марина!», мужчина кричал. Семин на крик помчался, увязая ногами в гальке. Женщину догонял, Марину не Марину, но тот, кто выкрикивал, тоже был интересен. А потом выглянула луна, и никого он не увидел на берегу. Так и кончилась вдруг бесконечная ночь-марафон, еще до рассвета. Вахтер встал, тяжело дыша: ни женщины, ни мужчины, за двумя зайцами погнался!

Трое их было перед громадой «Армавира», трое в полумраке на дне морском; только что они спустились сюда в глубоководном лифте-клети, привычном своем транспорте, спустились и уже опять поднимались, но теперь сами, без всякого комфорта, карабкаясь по-альпинистски на лежавшее вверх дном судно, на искусственную эту, злой судьбой воздвигнутую гору. Из бока «Армавира», будто с мясом, был вырван кусок, зияла обугленная дыра, торчали балки, и водолаз, шедший первым, поймал балку петлей троса, а двое других сработали как лебедка, подтянув своего товарища на высоту, к самой дыре; потом стал подниматься следующий, и третий его страховал снизу, держа трос, слыша в наушниках команды, шаги сквозь тяжелое дыхание.

Тот, шедший первым, был уже внутри «Армавира», в ресторанном зале с ввинченными в пол столиками над головой и люстрами под ногами. Не задерживаясь, он выплыл из ресторана в коридор, на четвереньках стал взбираться по винтовой лестнице. Снова потянулся коридор с перевернутыми каютами, холлами, с полами-потолками. В мире наоборот водолаз шел к цели тоже наоборот, поднимаясь по лестницам, он спускался ниже и ниже, в вознесенные вверх недра судна. «Ты чего разбежался, Квасов, ты где, Квасов?» — раздалось в наушниках.

Стойка бара, зеркала, эстрада в углу, все это привычно уже нависало над головой. Только что водолаз проник сюда, с трудом отжав дверь, и теперь стоял без движения, не внемля призывам напарника: «Квасов, ты где, Квасов, хватит в молчанку, ты где, отвечай!» В зеркалах многократно отражался застрявший в иллюминаторе утопленник, последний посетитель бара. Нет, не последний! Была здесь еще девушка — сейчас, в эту минуту, живая!.. «Воздушная подушка!» — очнулся водолаз и стал всплывать.

Девушка, вцепившись в пробковый матрас, дрейфовала под самым полом-потолком, где оставалась полоска воздуха; войдя в бар, водолаз, видно, что-то нарушил в хрупком равновесии — вода пошла вверх, поднимая матрас, девушка уперлась головой в эстраду. Водолаз вынырнул, увидел близко лицо с вытаращенными глазами. Лицо сразу придвинулось, обняли водолаза руки, повисло на нем тело. Вода наступала, со свистом уходил воздух, в запасе у спасателя были мгновения и дыхательный аппарат наготове.

И вот уже опять отжимал он дверь, протискиваясь в коридор, да еще потом вытягивал за собой тело. Навстречу двигались водолазы, новая смена. Другие, невидимые, работали в недрах судна, он слышал, как кряхтели они, карабкаясь по лестницам, гремели дверьми кают. «Подушка, подушка, трое в кинозале!» — звучало в наушниках. «Стучат в кубрике, слышу стук, не могу пробиться в кубрик!» — «Аппараты в бильярдную, двое в бильярдной!» Спасатели тяжело дышали, всплывая к потолкам-полам. Стучали в стены узники «Армавира».

По аллеям, как по улицам, ходили люди, свои тут были законы движения. Затишье свое и напряженные часы пик, когда со скамеек вставали, с газонов, из кустов выскакивали на перекличку, офицера со списками обступали молчаливой толпой. Или появлялись в воротах родственники, прямо с поезда вбегали в парк, имена выкрикивали. А потом снова отбой, тишина, приезжие разбредались кто куда, рассеивались по скамейкам, газонам. Лезли на аттракционы в неподвижные лодочки и самолеты, даже кабины чертова колеса спешили занять.

А он не бегал, не кричал, он без слов на пути вставал, фотографию показывал. И будто ответа не ждал, только в лица смотрел. Ему говорили:

— Вы ж подходили уже, спрашивали.

— Еще раз спрашиваю.

Людей разглядывал, пока они Марину разглядывали. Одно и то же слышал, неутешительное: не встречали, не видели. Отходил ни с чем и дальше, прихрамывая, шел, чтобы снова встать у кого-то на пути. Ни минуты покоя не знал.

А потом уже не ходил-бродил по парку, просидел день в кустах, в укромном шалашике. И ночью там спал, и весь другой день сидел. Поселился, в общем, в этой своей гостинице, где одно только и было удобство: аллея просматривалась, и, кто бы ни шел, все оказывались перед ним, перед его всевидящим оком. Раз-другой выскакивал он зря из засады, вываливался, пугая людей, из кустов. Схватил даже шатенку, шептал ей в лицо: «Марина, Марина!», она в ужасе выдавила: «Светлана!»… Потом не женщину, мужчину настиг, встал перед ним и стоял молча, лицом к лицу, глядя в глаза. А потом больше не покидал убежища, сидел только и смотрел, и, пока росла у него борода, все быстрее вокруг хоровод кружился, громче звучали голоса, и летел уже с аллеи смех. С каждым мгновением жизнь брала свое, а его надежда таяла, таяла: где же Марина, если она здесь, не в пучине морской, а на берегу, здесь?

Вот голос ее почудился. Выглянув из-за кустов, Семин увидел человека в тенниске посреди аллеи, полная женщина перед ним стояла стеной, преграждая путь. Даже руки расставила, чтобы его задержать:

— Куда, куда ж ты, Паша? Ты посмотри на меня, это я, Катя, жена твоя! Что ж ты бегаешь от меня, Паша?

— Так вы за мной, по-моему.

— Да что ты, Паша? Я не понимаю. Я ж жена, жена! Свадьбу с тобой серебряную в апреле!

— Да бросьте вы ерунду-то! — Мужчина, пожилой, солидный, начал сердиться. — Дайте пройти, жена! Не моя, слава богу… Руки! Ну? Руки, я прошу вас!

— А вон сынок твой, Славка. Или тоже не твой?

Подошел молодой лейтенант, обнял мужчину:

— Ну, батя! На похороны, честно. Ехал… А ты вон живой!

— Еще и сына придумали. Руки! — уже кричал мужчина. — Руки, воин! Смирно!

Но они в него вцепились с двух сторон, повисли. И еще на подмогу человек подоспел, стал укорять:

— Что ж ты прикидываешься, Павел Петрович, стыдно слушать. Может, и меня ты не признал? Кокорин я, зам твой с арматурного, может, ты и меня, как? Или, скажешь, я не Кокорин, ты не Смирнов, что ли?

— Соловьев.

— Это с каких же ты пор Соловьев? — Женщина перестала плакать, промокала глаза платочком.

— Я Соловьев, физик-теоретик. Товарищи, вы обознались, я другой человек, поверьте, — убеждал Смирнов-Соловьев. — Арматурный тут ни при чем. И жена моя, извините, на вас непохожа. Я как раз иду ей звонить, на переговорный. Я в отпуске, товарищи, в доме отдыха «Чайка»…

— В доме отдыха? Ну батя! — изумился лейтенант. — Тебя ж из корабля вынули, из этого, как его… из пузыря, что ли, или подушки!

— То-то и оно! — вздохнул зам.

А женщина сказала не Марининым голосом, а своим собственным, громким, внятным:

— Ну-ну. Я не я, и кобыла не моя. Так теперь, значит, будет. Здорово придумал, теоретик.

Она грозила мужчине пальцем, готовясь продолжить речь, ей было что сказать. Но выскочил вдруг из кустов Семин, чуть не сбил женщину с ног. Побежал по аллее.

Две шли впереди, он и она, неразлучная парочка. За руки держались, будто срослись. Шли и ушли, прогуливаясь, от погони, хоть и бежал за ними Семин изо всех сил. Исчезли вдруг, растаяли в сумерках. А он, потеряв парочку из виду, ходил взад-вперед по аллее. И нырнул наконец в кусты, отыскав едва приметную тропинку.

Когда выбрался на поляну, они уже лежали в траве. Еще мгновенье, и он бы увидел то, что постороннему взгляду не предназначалось. Но Наташа вдруг оттолкнула своего спасителя, села, вглядываясь напряженно в темноту, туда, где стоял Семин.

— Валера? Ты, Валера? — сказала она. — Это ты, я знаю. Ты здесь, ты пришел!

Она все сидела неловко с повернутой к Семину головой. Платье на ней было задрано, волосы растрепаны. Но смотрела без страха, говорила без волнения:

— Зря в Угловое не поехали, в дом отдыха! Просила, просила: поехали, Валерочка! Еще б сэкономили. А ты с этим круизом завелся. Бегал по-тихому путевки выбивал. Упрямый ты, Валера!

Отвернулась, прикрыв лицо ладонями. Опять подняла голову:

— Валера? Это ты? — Слезы наконец брызнули у нее из глаз: — Прости меня, Валера, прости! Я не виновата! Прости!

— Так это не он, ты чего? — сказал ее спаситель Тимур. — Это ж совсем другой чувак.

Семин подошел ближе, но Наташа его словно не видела:

— Придешь, я знала. Но я не виновата. Я всю жизнь с тобой хотела, а получилось? Недели не прожили! Потому что… потому что ты не умел танцевать! — вдруг сказала она и вытерла слезы. И повторила: — Ты не умел танцевать, Валера! Ты со мной не пошел! Тянула тебя, а ты никак! Другой какой-то пошел, нерусский. Я не виновата, не виновата!

Опять она плакала, Тимур ее утешал. И опять уже сидели, обнявшись, в траве, привычно исцеляя горе ласками. И не отвлечь теперь было их друг от друга, не разнять.

Но страсти эти Семина не занимали, слезы сердца не трогали. Он сказал парню:

— Погоди, джигит, ночь длинная.

Тимур поднял голову:

— Вы кто?

— Не Валера.

Семин ждал, неумолимо возвышаясь над парочкой. Тимур встал с травы. И когда Семин двинулся в глубь кустарника, он без слов пошел следом. Он был в себе.

…На аллее Семин сказал:

— Я тебя давно поджидаю. Борода вон выросла. — Он провел рукой по небритой щеке. — Ты вор? Кто? Любовник? Или в одном лице?

— Насчет вора я не понял.

— Кто ж по каютам шурует, пока хозяева на палубе развлекаются? Но там в сто третьей пассажирка была, она тебя приметила.

— Не меня, значит. Спутала.

— Тебя ведь не спутаешь. Ты здесь один такой.

— Да, верно! — вдруг согласился легко парень. — Но я ее тоже приметил. Из душа голая вышла. До сих пор приметы перед глазами!

— Чего ты полез в сто третью?

— Ну, вор, вор. Интересуют женщины и вещи их особенно, — смеялся Тимур. — Вы уж очень издалека подъезжаете, — помолчав, сказал он. — Там в каюте только эта голая была. Больше никого.

— Кто ж там еще должен быть? — спросил Семин.

— Ну, другая пассажирка, соседка голой.

— Кто-кто?

— Ну, кто вас интересует в сто третьей. Марина.

— Повтори.

— Марина!

Семин молчал. Парень на него смотрел с любопытством, разглядывал. Спросил:

— Тоже, значит, на ней зациклены? Поздравляю.

— Кто ж еще на ней?

— Еще? Ну, вот я! — отвечал после заминки Тимур. — В баре познакомились. Каждый вечер она там. Я ее так и прозвал: девушка из бара. А потом пропала. Прихожу — нет ее. День нет, другой. На танцах, нигде. Я весь корабль обегал. В каюту стучу. Сунулся, а там соседка. Марины не было.

— Не было?

— Нет. Я ее больше не видел.

Семин постоял молча и двинулся по аллее. Тимур не знал, идти ли за ним. Пошел. Нет, не окончен был разговор, без слов продолжался: сели на скамейку, Семин достал фотографию. Парень ее долго изучал в неясном свете фонаря.

— Разглядел?

— Разглядел.

Тимур кивнул, что означало: она.

— Как это ты впотьмах?

— Помню хорошо. Шатенка, бледная такая, красивая. В синем платье. Светлые глаза. В баре сидели, весь вечер я ей в глаза смотрел. И еще походка!

— Что походка, что?

— Ну, не походка… Держится так прямо. Она как струнка!

Семин сидел, прикрыв ладонью лицо. Сказал вдруг:

— В подъезд вошла. Понимаешь, в подъезд… Я сейчас, говорит, жди, я к подружке. И все. И она на корабле. Бывает? Вдруг — девушка из бара! — Рассмеялся невесело: — Стерег-стерег, а она — шмыг! Мышка. В подъезд!

Снова посмотрел на парня, увидел:

— Где она, где?

— Кто знает, кто сейчас где.

— Сейчас… А тогда? После каюты? Потом?

— Не видел, не встречал.

— Дальше, дальше.

— А дальше на другой день был конец, — сказал Тимур.

Семин встал со скамейки, пошел, не оглядываясь. Парень за ним не последовал. Точка была поставлена, точка.

…С аттракциона, выбравшись из лодочки, спускалась навстречу женщина и кричала: «Топил, топил! Вот он!» Все это уже было: ночь, костры, женщина посреди парка с гневно воздетыми руками. Семин вовремя изменил маршрут, ускользнув в кусты… Но тут же на полянке подбежали к нему с объятиями двое: «Лёха, живой! Лёха!» Молодые, веселые, они сжали его так, что Семин едва выдавил: «Я не Лёха!» Незнакомцы в четыре руки тискали его, мяли: «Ты чего, Лёха? Это ж мы, Ваня и Тарас!» Встреча была пылкой, короткой, они уже бежали прочь, а он, замерев, стоял посреди полянки, рылся в кармане пиджака. Закричал: «Фотография!» Следом помчался: «Фото! Фото там в бумажнике!» Выскочив на аллею, он только спины их увидел вдалеке, прохрипел: «Убью!» Ваня с Тарасом услышали, посмеялись на прощанье беззлобно: «Ладно, хрен хромой!»

А Семин обернулся и разглядел на скамейке еще двоих… Нет, ночь необычная выдалась, и с приключением! Эти двое, тоже молодые мужчины, одетые кое-как, перепачканные синей краской, сидели рядышком, обнявшись, один другому голову на плечо склонил. «Что ж вы, мужики? Задницу трудно поднять? На ваших глазах!» — напустился на них Семин. И отошел, поняв тщетность упрека: не видели его, не слышали. Двое было, а казалось, один сидит, смотрит безучастно. Все же голова приподнялась с плеча, вдогонку засмеялась: «Задницу-то? Можно!»

Но другое донеслось до Семина, далекое: «Марина!» Он стоял посреди аллеи, обратившись в слух. Не мерещилось: «Марина, Марина!» Семин побежал. По парку, по набережной. По лестнице вниз, к морю. Кричал: «Марина!» Вдруг та ночь опять вернулась: женщина мелькнула под фонарем, за ней человек промчался. Снова их Семин догонял. Все было как тогда, только бежал быстрее, себя подхлестывал, судьбу. И не ушел от него невидимка, не растаял, не испарился привычно, нос к носу они столкнулись, и Семин замкнул объятия:

— Вот так. Познакомимся!

— Давай! — Человек тоже полез обниматься.

— А за ушко да на солнышко?

— Эх, где ж оно теперь, солнышко!

— Да никуда не денется, выйдет!

— Вот тебя за ушко, тебя!

— А «Марина» кто кричал?

— Ну кто? Ты, по-моему!

— А чего это мы с тобой одно и то же кричим? — спросил Семин. Он не отпускал невидимку, держал крепко.

— И я, между прочим, интересуюсь! — отозвался тот и схватил Семина. Светало, они шли по берегу, друг друга конвоируя.

— Что, имя распространенное?

— Или на двоих одна, — последовал ответ.

На лестнице человек споткнулся, встал, тяжело дыша. Семин все пытался в лицо ему заглянуть. Присел следом на ступеньку:

— Отдохни, отдохни. Гнался-то за кем, догнал?

— Старушку до смерти напугал. А ты за кем на одной ноге? За молодой, конечно!

— За тобой.

— Гм. Страшно! — пробормотал человек. — А ты вообще кто?

— Вообще тоже в поисках. Но уже нашел. Вместо женщины мужчину. Скажи: отставной козы барабанщик!

— Это кто?

— Это я. Повтори! Повтори!

— Доброе утро, барабанщик! — провозгласил невидимка, приветствуя своего спутника и новый день, который начался вот сейчас, мгновенье назад. Невидимка был уже не невидимка, на солнышке щурился; оно, обещанное, первым своим светом все высветило, тайны ночные рассеяв, недомолвки: двое на лестнице сидели, друг к другу повернувшись мятыми лицами, долго, нелепо глаза в глаза смотрели.

— Доброе, доброе, — отозвался Семин. — Думал, это ты, но это не ты.

— А я думал — ты, и это ты! — сказал мужчина. — Как он выглядит, думал. Тот, кто за ушко берет. А вот так и выглядит.

Он был одного с Семиным возраста, под пятьдесят, седой уже, с неясной до конца улыбкой на худом небритом лице.

— Ну? Вопросы?

— Ты кто?

— Это на засыпку, — вздохнул мужчина. — Не знаю уже, честно. Затрудняюсь. Вчера нырнул, русалка подплыла. Вот как тебя вижу. Марина, жена моя. Такие дела, понимаешь. Крыша потихоньку едет! Но с другой стороны, — продолжал он, спеша самого себя опровергнуть, — крыша крышей, а выражение лица у нее было ее, обычное. То есть на меня она смотрела властно. Я же подкаблучник был, и мне нравилось. Молодая, красивая! Я унижался, чуть не ползал. Кофе хочу, говорит. Пожалуйста! Через весь корабль в бар бегу. Потом с этой чашечкой, только б не расплескать! Кругом уже паника, люди кричат, корабль набок, а я с чашечкой. Вернулся на палубу, там никого, волны гуляют. И знаешь что? — Мужчина помолчал и неожиданно подмигнул Семину: — Я кофе сам выпил. Ошалел!

Он вдруг поднялся и, ни слова не говоря, пошел вверх по лестнице. Обернулся удивленно:

— А ты чего, я не понял? Вставай.

— Куда?

— Ну, куда. Туда. Дорога одна.

Дорога и впрямь была одна. Семин шел за мужчиной, не зная, куда идет, но шел, другой-то не было. Тот оборачивался, взмахивал нетерпеливо рукой, потом побежал, оба побежали, немолодые уже люди. Этот бег, к которому они успели пристраститься, при свете дня опять же нелепо выглядел, некрасиво, но они бежали и в конце концов прибежали туда, куда должны были: за площадью на тихой улочке остановились, влетев в ворота больницы. Обогнули корпус и встали, зайдя с тыла. Спутник Семина с трудом перевел дух:

— Окно вон, смотри.

— Где?

— На третьем, угловое.

— Там кто?

— Ну, кто, как думаешь? Женщина. Водолаз из корабля достал, из бара, чуть не на вторые сутки. Не знаю, кто, что. Молодая, по слухам.

— Откуда? Откуда достал? — спросил Семин.

Он не ждал разъяснений, двинулся к зданию. И уже карабкался вверх по водосточной трубе, мужчина и глазом не успел моргнуть. Вошел в приоткрытое окно, как в дверь, только на четвереньках.

В полутемной палате Семин разглядел женщин, старую и молодую. Они в углу лежали, на соседних койках. Старая не спала, смотрела на Семина молча и даже вроде улыбалась. А он на другую смотрел, спящую, на молодую совсем. Подошел, встал над ней, склонясь. И не заметил, как рядом, тут как тут, возник его ночной спутник.

— Ну? — выдохнул он.

— Не она. Нет.

— То же самое. Мимо, опять мимо.

Потом, выбравшись наружу, шли по дорожке вдоль здания. Вдруг стало не о чем говорить. Навстречу в ворота уже входили первые посетители. Мужчина заторопился:

— Ну, разбежались?

— Разбежались.

— Я тебе пожелаю. Сам знаешь.

— И я тебе.

— Давай на прощанье. — Мужчина протянул руку: — Виктор.

— Герман. Еще увидимся.

— Куда ж денемся!

Шагнув на тропинку, мужчина уходил, скрывался среди деревьев. Вдруг он обернулся:

— Ну, костлявая! Ох, стерва!

— Кто?

— Да старуха, кто. Рядышком, главное, лежит, сторожит! Ты не понял? Костлявая! — говорил мужчина, губы у него дрожали. — Старая не заснет, молодая не проснется. Вот ведь как!

— Почему? Почему не проснется?

— Ну, вечным сном спит. Ты что же, не понял?

Недавний спутник постоял еще, глядя на Семина. Он больше ничего не сказал, повернулся и опять пошел по тропинке. Семин тоже пошел. К воротам, на выход.

Там в воротах, раскрыв объятия, стоял человек в больничной пижаме, к нему женщина со всех ног бежала. Вот она уже повисла на нем, еще детишки с двух сторон облепили. Смеясь, плача, вцепилось в человека его семейство, гладило, будто ощупывало: он — не он? Он это был, он и бодрился изо всех сил:

— Да ладно, вы чего? Я ж в воде не тону, в огне не горю, не знаете, что ли? Такой вот у вас папка!

— Так ведь потонул же, — всхлипывала жена. — А как же ты там дышал, интересно? Под водой?

— Ну, как. Жабрами.

— Ой! И все в каюте?

— Так ты ж меня заперла!

— А ты, Коля, на ногах не стоял.

— Не стоял, конечно. С тобой танцевал! — обиделся муж. — Два танца подряд, дуплетом! Потом в кино с Витькой погнала, потом еще с ним в кафе-мороженое…

— Вот после мороженого и зашатался! — не отступала жена.

— Все зашатались. Качка была!

Жена опять всхлипнула, другие, горькие слезы выступили у нее на глазах:

— Качка! Знаю, какая у тебя качка на уме была… За черненькой этой весь вечер бегал!

— Это тебя надо насчет черненького спросить! Мужа на ключ! Избавиться хотела!

Она кричала, он кричал, ногами уже друг на друга топали. Дети их привычно отошли в сторонку, там играли.

— Витьку в кино потащил! Чтобы там рядом в темноте с ней!

— Так черненький? Или беленький, какой? На ключ, а я вот он, живой! Все равно… живой!

И тут жизнь его стала покидать, он пошатнулся. Говорил еще яростно беззвучным ртом, а ноги подкашивались, жена его вовремя поймала, подхватила:

— Коля, Коленька, ты что? Ой, не надо, Коля! — И опять пошли объятия, начали они все сначала, будто только встретились. Потыкавшись носом в шею жене, он быстро излечился, снова орлом глядел.

На ней было платье, на нем костюм. Вдвоем сидели, уединенно, не замечая соседей за столиком. С бокалами в руках, с долгими взглядами друг на друга, которые выразительнее слов. Сразу вдруг повзрослевшие, красивые. Не узнать их было.

И все нарушилось, когда подошел к их столику человек. Близость, исполненное смысла молчание, другим непонятное. Оттуда он, прихрамывая, явился, из прошлого, которое они забывали, глядя друг на друга. И Тимур поднимался уже обреченно навстречу Семину, и Наташа смотрела с испугом.

— В каюте не застал. Дальше? — спросил Семин. Они вышли из ресторана на улицу.

— Я вам все сказал.

— Не все, джигит, не все. Это что же, свадьба у вас?

— Не знаю. Свадьба, поминки. Решили перед отъездом.

— Куда же вы? — удивился Семин.

— Ну, куда! Отпуск кончился. Дела, аспирантура. Там, между прочим, жизнь идет, — вдруг с тоской сказал Тимур.

— Да?

— А как же!

— Пусть себе идет, — отозвался Семин. — Это там. А ты здесь, ты не аспирант, ты просто джигит. Вон еще краску не отмыл! Послушай, — продолжал он, помолчав. — Я тебя искал, нашел. Мне повезло, что ты такой раскосый. Но раз я тебя нашел, я не могу не узнать, понимаешь? Не могу не узнать. Значит, ты не можешь не сказать!

— Ух, логика.

— Ты понял, вижу.

Тимур засмеялся невесело:

— Вот они мне тоже угрожали. Только еще нож приставили.

— Кто?

Парень раздумывал, говорить или нет. Сказал:

— Три человека, компания. В карты катали по-крупному. Ваша-моя Марина с ними была. Я потом ее видел на палубе, раз подошел, другой. И они мне приставили, чтоб не лез. Ну? Все? Или опять снова-здорово?

Он рванулся, хотел уйти, но Семин взял его за локоть, держал крепко:

— Кто они? Где? Встречал? Они здесь?

— Нет.

— Что ж дрожишь как осиновый лист? Ну? Говори! Где они, кто? Говори! И все! Ты, аспирант!

— Вы меня ввязываете!

— Ты — аспирант!

Семин все держал парня, не отпускал. Некуда было Тимуру от него деться. И он сдался, потянул опять в ресторан:

— Идем. Далеко ходить не надо.

В зале, в углу, за столиком сидел мужчина. Поблескивая очками, он как раз наливал себе из бутылки. Полноватый, в пиджаке, кажется, с чужого плеча. Один сидел, коротал с удовольствием время.

Семин подошел:

— Вас там спрашивают.

— А? Кто?

— Семин.

Мужчина, помешкав, встал, двинулся вслед за Семиным. Тот шел, не оборачиваясь. «Семин? Это кто, Семин?» — недоумевал мужчина. Спустились по лестнице в гардероб.

Семин наконец обернулся:

— Снимите очки. И к стенке лицом.

Мужчина обвел взглядом пустое помещение:

— Вот так, значит.

— К стенке. Руки над головой.

— Ну, допустим.

Он не испугался, не удивился, встал, как было велено, упершись в стену ладонями. Сказал:

— Ладно, не знаю, что у тебя там в кармане!

— В кармане пистолет. Я стрелок ВОХРа. Прихватил с поста.

— А кто тебя знает!

— Что в ваших, посмотрим!

Семин обыскивал мужчину, тому вдруг стало весело:

— Ты чего? Я ж пустой, дурочка! Ребятишки меня выпотрошили, двое ребятишек, профессионалы, попал под них. Да пустой, пустой, опоздал ты, друг! Месяц бы назад, перед круизом этим… Но тогда б я тебя сам поставил!

— Нож?

— А нож у этого был, как его… у Левы. Лева утонул. И второй, который в паре с ним, тоже утонул. Вверх ногами перевернуло, жилет не так надел. Бабки мои из него полезли, всплыли. Ну? Идем?

Не дожидаясь, мужчина направился к лестнице. Махнул Семину:

— Идем стакан налью. Выпьем за жизнь!

…Сидели за столиком.

— В первый день познакомились, только отплыли. Вдруг стук, входит. Это я потом понял, не случайно она ко мне, не по ошибке. Ну, что тебе сказать? Все время я с ней, день, ночь, и карты эти как наказание. Не могу играть, не хочу, только о ней думаю. До того дошло, веришь — нет, допустим, даму надо скинуть, а я держу. У нее Маринино лицо! Черт-те что! Ну, ребятишки чешут меня, радуются. А ведь я сам их чесать ехал, на работу. Что происходит? В общем, только в порт зашли, деру дал. Все! Нет, не все: на поезде догонял. И на корабль опять, к ней. Выпьем за любовь!

Хозяин поднял бокал. Семин тоже взял и опрокинул на скатерть.

— Не хочешь за любовь? — Мужчина выпил один. Он не сердился на гостя, он ему опять налил, хорошее было настроение. За жизнь пил, за любовь, имел такое право.

— Приметы, — сказал Семин.

— Опять тебе приметы! Ну, какие еще? Родинки там всякие. Но это, понимаешь, при близком знакомстве.

Мужчина взглянул на гостя, улыбка сошла с его лица.

Помолчали. Хозяин все смотрел на Семина. Ему хотелось говорить, воспоминания грели. Даже очки потели у него, он их снял.

— Не хочешь за любовь? Вообще, правильно, друг, — сказал он. — Ведь не зря она ко мне в каюту. Сунули они мне ее, подставили, понял? Вот и работала. По карманам, в чемодан, сколько у меня там капитала. Колоду два раза меняла. Вот так! И я знаю, кто она, а сделать ничего не могу. Веришь — нет, любовь у нас. И она тоже, чувствую, не играет со мной, все серьезно. По ночам, слышу, плачет. А утром снотворное сыпет, чтобы карты из рук валились. Так и плывем!

Тут женщина подошла, села рядом с хозяином за столик. Он ей вина налил, руку положил на плечо. И продолжал:

— Ну, потом решил: все! Как раз шестое число было. Или, думаю, она мне сегодня признается, или… В общем, до вечера срок!

— А вечером мы все приплыли, — сказала женщина.

И хозяин опять поднял бокал:

— За жизнь!

Он смеялся, глядел на Семина. И шатенка в синем платье, сидевшая рядом, тоже от души смеялась. Она была молодая, с бледным лицом, красивая. И прямая как струнка.

— Марина! Но это не ты! Не ты! — сказал Семин.

Шел по ресторану, оглядываясь, находил Марину взглядом. «Не ты! Не ты!» — твердил. И снова шел, оглядывался: «Не ты! Не ты!»

— С поста сбежал… Еще, понимаешь, сирену! Город на ноги поднял. Потому что вдруг этот звонок… Я себя не помнил. Чистый шантаж, ясно. А с другой стороны, неделю ее нет, где она? Бегу, лечу, не знаю куда. А потом вообще с ума сошел. Чуть не за каждой вдогонку: «Марина!» А это не Марина, это шлюха в ресторане сидит!

В вагоне у окна с попутчиком стоял, лейтенантом. Сам себе рассказывал, удивлялся:

— Ну вот что со мной? Не было же ее там, откуда? На корабль не садилась, точно. В списках нет. Может, она дома уже дожидается, а я все вокзал стороной обхожу. И бегаю, бегаю. И опять не она, не она, не она!

Вышел из купе пожилой человек с газетой, обняв лейтенанта, постоял недолго у окна:

— Ну что, вроде едем, Вячеслав?

— Еще как едем! — отвечал за лейтенанта Семин.

Он был другой, разговорчивый:

— Что, признал тебя батя? — подмигнул лейтенанту.

— Полностью, — серьезно кивнул тот. — Вот где был, вытащили откуда, это он, никак, забыл.

— Я тоже уже все забыл, — засмеялся Семин.

Поезд тормозил. Море за окном блестело, море, бескрайнее, залитое последним светом дня.

Семин недолго молчал:

— Ну, две звездочки, за мной!

— Куда?

— Выполнять! У тебя они маленькие, понял? У меня большие. Ну, в недалеком прошлом, — усмехнулся он, и они пошли по коридору.

— Нога? — догадался лейтенант.

— Нога, милый, нога.

— А где вы? В Афгане что ли? Воевали?

— Воевал. На личном фронте, — сказал Семин.

В тамбуре он быстро разделся, отдал лейтенанту вещи.

— Смотрю, море! Вдруг море увидел! — Поезд остановился, Семин в трусах пошел к двери.

Обернулся и заметил некстати, без улыбки:

— Этот, который звонил, тоже лейтенант был, я его вычислил. Обиженный. На точку ему помог, к белым медведям!

Поезд стоял у светофора. Семин, спрыгнув на насыпь, уже бежал к воде. Пассажиры смотрели из окон. Вот он прыгнул с криком в море, поплыл…

— А вот и сосед наш, полка верхняя! — сказала средних лет женщина, когда Семин вошел в купе. Спутник ее, сидевший напротив, спросил:

— «Армавир»? — Это было как пароль.

— Вроде мимо проплыл, — сказал Семин.

— А мы — «Армавир», — сообщила женщина. — Мы там, представьте, работали, веселили публику, но получилось несмешно. Если бы знать заранее!

— Если бы! — проговорил мрачно мужчина. — Если бы вдруг курс, паскуда, не изменил, если бы в баржу не въехал, если бы… Вся жизнь — если бы!

— Как же вы ее веселили, публику? — спросил Семин, глядя на пассажирку с интересом.

— Знаете, нет сил об этом говорить!

— И все-таки?

Он все смотрел на женщину. Она улыбнулась, отвела глаза.

— Вот Артур. Он вообще-то царь Нептун. А я главная русалка. Ну, культурная мы программа, массовики-затейники…

— Ха-ха! — Семин поднялся, вышел из купе.

И тут же снова возник, сказал мужчине:

— Вас там спрашивают.

— Кто?

— Семин.

Мужчина вышел, он закрыл за ним дверь, запер.

— Это что еще? — возмутилась пассажирка.

Семин усмехнулся, пошел к ней. Женщина вскочила, рванулась было к двери. И села на столик, Семин ее, подтолкнув, посадил.

— Идиот, там же мужик мой!

— Царь Нептун?

Он шел к ней, тянулся руками.

— Ну, идиот ты, идиот!

— Не то, не то! — шептал Семин и все тянулся к шее женщины. Дотянулся, сорвал цепочку с кулоном.

— Это… это откуда?

Он вдруг замер и так стоял, держа кулон на ладони.

— Откуда?

— Мое!

Семен сжал ладонь в кулак и поднял глаза:

— Не твое. Откуда?

В дверь стучали, он не слышал. Придвигался к женщине, вжимая ее в окно. Тут пассажирка быстрым движением что-то выхватила, кажется, кошелек:

— Вот еще, бери! Бери! На!

Бросала ему кость, а Семин все твердил:

— Откуда у тебя, откуда?

— У пацана с рук взяла! Там эти пацаны в баре!

Ломились уже в дверь. Он к ней опять потянулся, женщина вскрикнула, закрыла лицо руками. Но не ударил, нет, вдруг погладил:

— Скажи мне… Я прошу… прошу!

В дверь ломились, а Семин рядом с женщиной неподвижно стоял, гладил ее волосы, плечи. И она открыла лицо, взволнованная неожиданной лаской.

— Ты скажи мне, скажи… Где взяла?.. Я прошу… Ну, пожалуйста, русалочка! Прошу, прошу!

Он правда просил, лицо его кривилось, чуть не всхлипывал. И женщина сама заплакала, на него глядя.

Я была русалкой, главной. Я кричала:

— Где ты, где ты, царь Нептун! Отзовись! Из глубин морских явись! Ох, соскучилась я, батюшка! Слезы лью горючие!

— Иду, иду! — слышался трубный голос царя.

— Идет, идет батюшка! — волновались пассажиры на палубе.

Высвеченный прожектором царь Нептун, к всеобщему восторгу, явился из тьмы:

— Издалека я к вам, устал морями-океанами! Ну? А где ж свита моя?

Пассажиры кричали, тесня друг друга:

— Мы, мы! Здесь мы!

Царь, усевшись, занялся свитой, а я выскользнула из толпы, по лестнице спустилась в пустой коридор. Там в самом конце была дверь, я на всякий случай постучала. И стала подбирать ключ, их у меня имелась целая связка. Щелкнул замок.

Кулон сразу взяла с трюмо. Еще мужские часы на цепочке, там же они лежали, на видном месте, под зеркалом. И деньги сразу нашла в столе. Денег было много, я вынула ящик, стала сгребать. И тут за спиной услышала женский крик, выронила ящик, деньги разлетелись.

Каюта-люкс была двухкомнатная, и там, во второй комнате, через открытую дверь я разглядела мужчину с девушкой. Они были в постели, ничего не слышали, не видели, хоть девушка, молодая совсем, лежала ко мне лицом, на меня смотрела. Вещи их, разбросанные, валялись где-попало, только капитанский китель висел на стуле.

Когда вернулась на палубу, царь Нептун, воздев к небу трезубец, спросил строго перед всей свитой:

— Где плавала русалка? Нашла ли сокровище на дне морском?

— Множим твое богатство, батюшка! — отвечала я, входя в роль.

— Множим, множим! — кричала свита.

Дверь купе отъехала с лязгом. Атлетичный Артур, потеснив проводника, вошел и схватил Семина. Он ударил его лицом о полку, а потом ждал, пока тот проползет у него под ногами в коридор. Здесь он его поднял и еще раз ударил. Выглянул из соседнего купе лейтенант. «Славка!» — закричал Семин. Парень вцепился в атлета, держал, а Семин спешил к тамбуру. Выскочил из коридора в тамбур и с поезда — в никуда, в ночь.

Он бежал, опять бежал. Обратно. Возвращался. Навстречу шли поезда. С одним он едва разминулся в тоннеле. Прижался к стене и стоял, ослепнув от света. И не слышно было в грохоте, что кричал. Только рот раскрывал беззвучно: «Марина!»

Открыл глаза. Где это он?

Комнатка, окошко мутное. Чуть двинулся, диван проваленный стонет. Рухлядь по углам, паутина. Не комнатка — сарай. Только на стене ходики свое тикают.

— Ты отлежись, отлежись. Прошу, как говорится, к моему шалашу! Бабка сердобольная попалась, пустила за спасибо. Видит, на берегу околачиваюсь. По ночам-то уж не жарко!

Кто это говорит?

— Я тебя с колеса чертова снял, помнишь — нет? Ночью слышу крик. А это ты там в кабинке устроился. Во сне, причем, кричишь, надрываешься. Ну, потащил тебя, все же знакомый, товарищ по несчастью!

А, это тот, спутник ночной, Виктор, что ли. У зеркала стоит, намыленный, водит бритвой по щеке. Вот обернулся, смотрит с сочувствием, морщится:

— Кто ж тебя отделал так зверски?

— Царь Нептун.

— Трезубцем? Да… Вон, вижу, кулак до сих пор сжатый! А я в Песчаное… там женщина в больнице, вдруг? Ну, уж боюсь верить! Но решил все-таки марафет, на всякий случай. Не любит, когда небритый, терпеть не может!

Он вытерся полотенцем, опять обернулся:

— Ладно. Я любопытный. Что в кулаке? Вчера, честно, разжимал, никак. Что?

— Украшение женское.

— Откуда?

— Нашел. Теряешь, находишь.

— Что теряешь-то?

— Теряешь дочку.

— Почему решил?

— Потому что нашел, — сказал Семин.

Он разжал ладонь, там был кулон. Мужчина взял, разглядывал, отойдя к окну.

— Инициалы тут. Эм — понятно, Марина. А вторая буква?

— Тот, кто подарил. Герман. В балетное когда поступила, — сказал Семин. — Балет — тоже я. Видишь, хромой. Ну вот. Искусство требует жертв. Не понял?

— Нет. Что ж ты один здесь? А мать?

— Я ей и отец, и мать. С самых пеленок растил, воспитывал. А матери нет. То есть она есть, но, считай, нет.

— Где же она?

— В командировке, в длительной. В спецкомандировке.

— Опять непонятно, — сказал мужчина. — Но понятно, что один в двух лицах. Даже во многих лицах.

— Именно. А потом человек появляется и крадет ее у тебя. Кто? Тот, кто стоит во дворе с другой стороны подъезда. Ты! — Семин ухватил хозяина за штанину. — С замочком ловко как справился, а он с секретом! Ты, ты, любопытный!

Мужчина засмеялся:

— А что? Все может быть, подозрительный.

— Нет, не может. Она не замужем.

— А вдруг?

— Нет, нет, — сказал Семин.

— Ну почему?

— Потому что… Ну, считай, я ее муж. Так считай.

Хозяин развел руками:

— Тогда пас. Неувязочка.

— А я ведь думал, он мимо проплыл.

— Кто?

— «Армавир».

Глаза Семина были закрыты. По щеке катилась слеза.

— Ну, это мы успеем, слезки пустить, — заметил хозяин. — Это всегда у нас в запасе. «Армавир» на всю жизнь. — Он помолчал. — Значит, я соображаю, что сейчас самое время, ты понял? Ну, кого течением отнесло, кто по больницам, по селам, они как раз оклематься должны. Уже вот возвращаются, но это ж дело не одного дня. Поэтому ты завтра в строю. Мы крылышки опускать не будем. Так? Ну-ка, открой глаза! Что, не хочешь?

Хозяин еще помолчал, глядя на Семина.

— А чего разнылся-то? Распустил тут, понимаешь! Я тебя, девяносто килограммов, для чего на горбу пер? Чтоб ты тут с соплями? Еще выправка военная, тьфу! Тряпка!

Он вышел, хлопнув дверью. Аж штукатурка посыпалась.

Когда открыл глаза, увидел такое, во что и поверить не смог, опять зажмурился поскорей. В тусклом свете фонаря в окошко из сада влезали женщины, одна за другой. Соскальзывали бесшумно в комнатку, крались к дивану. Их было много, они все приходили, новые и новые, и первая гостья наяву склонялась уже, смеясь, над Семиным, синяя краска мерцала на ее лице:

— Что, кот? Окопался? Сюда, Галина Павловна! Девочки! — звала она подруг. — Здесь он, здесь! На дно залег, думал, не отыщем! А мы вот, встречай! Что ж не рад?

— Всей вахтой в гости к тебе! — подхватила другая. — Ты нам поодиночке приказывал, а мы все пришли, кто жив остался! Вместе!.. Соскучились! Галина Павловна, а чего он не шевелится?

— Сейчас зашевелится, — сказала женщина постарше, но все равно молодая. — Ира, там бритва под зеркалом. Сейчас все будет! Следствие, суд. Но сначала суд!

Миловидная девушка подошла к дивану, бритва блеснула у нее в руке. Засмеялась:

— Что, ссышь, кот? Девочки, что у него такое есть? Ну, самое дорогое?

— Знаем, знаем! — закричали все.

И навалились на Семина, вцепились в руки, ноги.

— Ну, держись, капитан! — шептала Ира, она уже расстегивала жертве брюки, — Сейчас… Давай хобот свой проклятый! Чтоб не пытал нас, гад! Сейчас мы хобот тебе!

— Давай, Ирка! Хобот ему, хобот! — подбадривали девушки.

Непоправимое свершалось, и у самой роковой черты Семин обрел наконец дар речи, издав нечеловеческий вопль. Ночные гостьи отшатнулись, Ира с бритвой тоже соскочила с дивана. Зажегся свет.

Женщины пораженно смотрели на Семина. Ира расплакалась. Галина Павловна, она была старшей, видно, не только по возрасту, первой обрела хладнокровие:

— Вы должны нас простить, — сказала она. — И понять. Это самосуд, потому что мы не верим в суд. Рано-поздно его поймают, но он все равно вывернется, найдет лазейку. Тут даже нет сомнений!

— Кто, кто? — выдавил Семин.

— Тот, кто должен был лежать на этом диване. Из-за кого вы чуть не пострадали! — улыбнулась Галина Павловна, и девушки тоже улыбнулись. — Он пассажирский помощник капитана. Согласно пункту триста двадцать восьмому Устава должен был принять меры к спасению пассажиров. Мер не принял, вел себя невразумительно, в конце концов сам остался на тонущем корабле. Но ведь это его личное дело!

Девушки заговорили наперебой:

— Бежим: «Что делать, скажите?» А он от нас как от чумы. Глаза безумные!

— А мне вдруг: «Ты кто?» Будто не знает.

— Притворялся. Мне руками показывает, мол, плыви. И улыбочка такая паскудная.

— А Ирку, секретаря комсомольского, прямо отпихнул. Так вот рукой ее — раз!

— Ну, тут, конечно, есть тонкость, — вмешалась Галина Павловна. — Об этом как-то неловко говорить, но объективности ради… Я скажу, девочки, можно? В общем, наша женская обида, понимаете? Некоторые из нас, чего скрывать, ну, были с ним близки… Были, были! Отчасти это было вынужденно…

— Отчасти по своей воле, — засмеялась Ира.

— Не так важно, Ира. Важно, что предательство! Бросить на произвол судьбы! А сейчас, значит, трусливо прячется и все по ночам, по ночам, как волк!

— Соскучились, — промямлил Семин. — Не он, не он. Зря сюда. Не я, не он. Не ваш. Как выглядит?

— Брюнет жгучий. Он выглядит хорошо.

— Дурашки, он седой. Старый, седой. Развалина. Не ваш. Другой. Утром вернется.

Они опять загалдели:

— Чего он вдруг седой?

— Нет, девки, мимо. Опять вокруг пальца!

Гостьи вылезали в окошко, бесследно ускальзывали одна за другой. Ира уходила последней, она обернулась:

— Он не вернется. Старый, седой. Не вернется.

…Семин поднялся с дивана. Ноги держали, ничего. Даже приседание сделал. Полез в окно.

Шел в темноте по берегу. Ночные его гостьи еще были с ним, невидимо плескались в воде, кричали.

Николай, взлетев над сеткой, погасил мяч, жена парировала его удар, грузно присев на площадке. Они были соперниками, играли в разных командах, дети их сидели на газоне среди зрителей. Бывший узник каюты выглядел вполне спортивно, бегал-прыгал без устали, еще партнеров подбадривал. Те тоже не отставали… Мужчины, женщины, молодежь — все они были с «Армавира» и теперь в пыли, потные, пестрой толпой носились по площадке, падали, отражая мячи, им хотелось падать… Живые, живые! И уже другая команда нетерпеливо дожидалась своего часа — играли «на вылет»… Вот Николай опять прыгнул, от души по мячу ударил, опять в жену угодил…

— Знает, куда бьет! — смеялись волейболисты.

Мяч в сторону укатился, за кусты, Николай за ним побежал. Так и выскочил на аллею… Навстречу шла женщина, он, глядя на нее, замер с мячом в руках.

— Черненькая!

Она и впрямь была черненькая, хорошенькая. Узнала его:

— Ты? Ах, это ты!

— Я, я! Вот он!

— Рыженький! Вот молодец ты… живой!

— Влюбленный по-прежнему! Может, мы… это… по новой? Вечерком как?

— Ох, смотри, опять тебя в каюту!

— Так мы ж на суше! — сказал Николай, и они засмеялись. Вдруг вспомнили, обрадовались.

А из кустов уже неслось:

— Николай, ты чего там?

Черненькая уходила по аллее, прощально махала рукой.

— Я мячик… это… надувал! — пролепетал Николай.

— Не лопнул? — улыбнулась жена. Она была уже тут как тут, рядом.

И на другой день, когда шли в толпе по перрону, Николай все головой по сторонам вертел, и жена опять улыбалась, хоть видно, уже и до слез недалеко было… Но все терзания ее кончились, лишь только поплыл за окном перрон, Николай на полку лег; стучали колеса, проводник чай разносил.

А там, на пустом перроне, человек под дождем стоял. Все уехали, все. Выдернул скорый морских путешественников из небытия, прямиком в жизнь помчал. Напоследок из окна вдруг бледная шатенка высунулась, лже-Марина, прокричала Семину непонятное, да еще блеснули очки ее спутника…

Вошел в парк… Никого. Пусто непривычно, дождик накрапывает. Вытоптанные газоны, следы костров. Аллеи вымершие простреливаются… И ветер сор несет, обрывки, вовсю хозяйничает. И ни души!

Только человек на скамейке сидит. Он.

— Был в Песчаном?

Молчит, потерянно уронив голову на руки.

— Что будет?

— Не знаю.

— Я знаю. Сколько там натикало?

— А?

— Время! Потерял счет?

— Часы.

— Я нашел, — сказал Семин.

И протянул соседу часы. Карманные, на цепочке. Тот взял, посмотрел. Спрятал, кивнув. Молчали, сидели под дождиком.

— Зайцем она?

— Да, можно так сказать. Неофициально.

— Одного звена не хватает.

— Почему жена? Стала в круизе. Когда в Туапсе зашли, регистрировались. Все просто. У тебя есть еще вопросы?

— Нет вопросов, — сказал Семин.

Опять молчали.

— Я тебе расскажу, все расскажу! Выслушай меня! — заговорил, встрепенувшись, сосед. — Я всю жизнь ее ждал… На глазах у меня росла. Она в песочнице сидела, когда жена моя умерла, Зина. Выросла, в салочки в моем дворе, на велосипеде мимо окон… Оренбург… тебе что-нибудь говорит?

— Говорит. Это не важно.

— Помню… я же помню, как вы с Ольгой из роддома вышли! Я там на ступеньках стоял, встречал знакомую. Идем две пары, вы с Маринкой на руках, мы с подружкой, наоборот, без ничего… И она там в свертке у вас орет благим матом, моя судьба! Оренбург, Оренбург! Вы на Энгельса, я на Бойцова! Помню тебя, твою Ольгу, всю вашу семью. Потом тебя перевели в эту тмутаракань, и я туда приезжал, ходил за ней по улицам. Она, ты по пятам, и я следом. Троица! Ты меня не слушаешь?

— Нет.

— Ну, тогда держись, в обморок не падай, чур! Смотри на меня… Это я, я. Аксюта моя фамилия. Ну? Неужели не помнишь, где мы с тобой и что?

— Не имеет значения, — сказал Семин.

— Ладно, в другой раз…

— Другого не будет. Зачем ты мне звонил?

— Ну, как? Подключил. Твои дни, мои ночи. Я ж в бегах.

— Зря!

— Что?

— Зря звонил, капитан, — усмехнулся Семин. И повернулся к соседу, в руке его был пистолет. Приставил к виску… Щелчок, осечка!

Дождик все накрапывал. Аксюта сидел окаменев.

— Это я уже на том свете? — спросил он.

— На этом. Извини.

За что извинялся? Что хотел пристрелить? Или что не пристрелил? Шел по пустому парку к чертову колесу. Смеркалось, летели по бледному небу облака, колесо, казалось, падало на Семина. Он залез в кабинку, сел, прикрыв глаза.

Утром солнце его ослепило. И в уши музыка, как гром, ударила. Он взлетал вверх в кабинке, колесо двигалось!

— Что? Музыка почему? Что такое? — бормотал поражение Семин, поднимаясь над парком. Пестрые толпы курортников ползли по аллеям, грохотали ожившие аттракционы. Колесо остановилось, он повис в вышине, кабинка раскачивалась. Вдруг открылось море, бескрайняя шевелящаяся лента пляжа, запруженная транспортом набережная. И — вдали еще парки, аттракционы, а над ними, совсем далеко, самолет в небе. Все двигалось, сверкая, бухало и свистело, все куда-то бесконечно шло и пело бодро эстрадным голосом.

— Отставить! — закричал Семин, он оглох, ослеп на солнце. Никто не услышал.

Нет, услышали:

— А траур кончился! — сказала девочка с бантом, она была рядом, в соседней кабинке.

Опять поехало колесо. Да Семина вдруг донеслось:

— Нашел! Нашел!

Был еще один в парке, кто кричал среди грохота без надежды. Он, Аксюта. Стоял внизу в толчее, махал отчаянно Семину.

Только кабинка приземлилась, он выскочил, бросился вслед за вечным своим спутником, не привыкать было. Аксюта отважно рассекал толпу. Сгорбленный, будто для тарана, с растрепанными седыми волосами, он бежал впереди и все оглядывался, кричал что-то Семину. Они были уже за пределами парка, свернули с многолюдной площади в переулок, потом во двор и еще в другой двор, шли мимо гаражей и наконец остановились в каком-то заваленном хламом закутке, где Аксюта сразу привычно выдвинул из угла пустой ящик, уселся. Здесь, видно, теперь было его убежище.

— Ну? Что? Где она? Где? — выдохнул Семин.

Аксюта, казалось, не слышал, смотрел в сторону.

— Говори! Где? Что молчишь?

Опять не услышал ответа.

— Ты чего? А? Я… я спрашиваю! — Семин подошел, стал трясти своего спутника: — Спрашиваю, спрашиваю, говори!

И вытряс:

— Ну, пристрели меня, пристрели!

— Что?

— Не нашел, нет, нет… нет!

Семин отпрянул. Он так и не понял:

— Что? Ты… нет? Нет? Но ты кричал!

— Да.

— Почему ты кричал?

— Я не знаю. Вырвалось. Вдруг захотелось, чтоб ты с этой верхотуры слез!..

Семин тяжело опустился на ящик.

— А я ведь тоже… рисковал! — повысил голос Аксюта. — На маскировку плюнул, бегал, тебя искал!.. Думал, все, уехал, прощай!..

Он порылся, откуда-то из-за спины выдернул бутылку, нашелся и стакан, один, правда.

— Давай?

Взглянув на гостя, больше, однако, не настаивал, налил, быстро выпил.

— Ну, ты прости меня, ладно? Простил? Тут такое дело… Я без тебя не могу. Влюбился! — Аксюта засмеялся, подмигнул Семину, настроение заметно улучшилось. — Ну, вот чего я тебе звонил, ты спрашивал? Подключал, да. Потому что замкнутый круг. КПЗ меня не пугает и пушка твоя тоже. Но если я к ним сам приду, кто ж за ней-то будет, за Маринкой? Я ведь один знаю, что она на корабле плыла. А так вроде ее там и не было… Ты понял? — Он и впрямь с нежностью смотрел на Семина, улыбался. — Так чего звонил, сказать? Честно? Сам-то ты мне не нужен, ты мне сдался! Но теперь ты — это она, ясно? Потому что папина дочка, копия. Ух, ямочка у тебя на щеке, точь-в-точь!..

Помолчал. Все разглядывал с улыбкой Семина, любовался.

— Ну, давай, давай, бабахни из пушки, вон как хочется! Что, слабо еще разок? Давай! — Вдруг рассердился: — А себе в лоб? Как? Офицер! Честь! Это же она от тебя сбежала, от тебя! Думаешь, я, что ли, был ей нужен? Да она лишь бы приткнуться, все равно к кому! Ты же ее замучил, девчонку, кровь сосал, душу! — Помолчал, усмехнулся: — И что за любовь у отца такая? Почему ты, как Ольгу посадил, не женился? Вот поэтому. Потому что Марина, потому что любовь! Понятно, нет?

— Понятно, — отозвался равнодушно Семин.

Аксюта притих, но ненадолго:

— Да только копни!.. Ну, вот этот балет ее? Это ж твой балет! Сольный, можно сказать, номер. За всю жизнь полковника не высидел, давай из дочки Уланову! Ломал, муштровал, прямо заложницей своей сделал. А добирал ведь, чего генерал не дал… Так? Жадный ты оказался, старик. И рыбка золотая тебе хвостиком… Ну, бабахни, бабахни, разрешаю! — засмеялся Аксюта.

— Что-то, правда, сегодня слабо, — сказал Семин.

— Вот-вот.

— Сам не пойму, брюнет. Ну, может, завтра, посмотрим.

Он встал, двинулся через двор. Аксюта его, конечно, догнал, пошел рядом. Спросил вдруг:

— Что дальше, что? Что будет? — Он схватил Семина за рукав, лицо было испуганным. — Подожди… Что будет? Дальше что, я не знаю… Я был брюнетом, красавцем будь здоров. Зеркал на «Армавире» понавесил, любовался. Потом корабль тонет, я один, один… Ну вот оно, все! Ни детей, ни родных, никого… Заканчивается, значит, мой род! И надежды моей со мной рядом нет, последней моей соломинки! Нет, нет! Только я да эти зеркала… Глядь, а там уже другой, не брюнет! Другой какой-то!

Семин не слышал, сам по себе шел, один, своей дорогой. Аксюта забежал вперед, встал перед ним:

— Подожди. Куда? Не уходи. Мы все равно вместе… Куда, куда ты?

— Мы не вместе.

— Всю жизнь. Ты не знаешь. Я прошу… Выпей со мной!

— Не буду.

— Я прошу. Ну? Ладно, меня нет! — решил Аксюта. — Нет меня! Ты один! — Бутылка была в кармане, и стакан опять нашелся. — Давай… Один, один! Давай! — И он провозгласил: — Она есть, она вернется!

Семин посмотрел на своего спутника, взял стакан. Выпил и дальше пошел. Аксюта все же заставил его обернуться, он вдруг закричал на весь двор:

— Стоять, Семга! На месте!

— Как… Как ты меня назвал?

Аксюта уже опять был тут как тут, тянулся к Семину руками:

— Что, что дальше, говори! Что будет? Говори, говори, Семга! Ты знаешь! Ты всегда знал, ты был первым среди нас! Почему ты не стал генералом? Стоять! — снова скомандовал он, хотя Семин и без приказа рядом стоял, не двигался. — А я… да ты хоть раз посмотри на меня, посмотри внимательно! Ну, кто, кто? Всю жизнь я с тобой… Оренбург, Энгельса и Бойцова, в одной роте в Суворовском, а потом Маринка, Маринка, Маринка… А потом… Кто ж знал, что будет потом! — произнес Аксюта сокрушенно и замолчал.

— Аксюта, Аксюта… — вспоминал Семин. — Ну, был такой… Ты? Аксюта, который, что ли, Ксюша?

— Который с тобой в шеренге на параде… В Москву нас повезли… это какой год? Строем идем, головы повернуты, равнение… куда равнение, на кого, сам знаешь… Ухо твое вот оно, рядом, ну, я в ухо тебе частушку — раз! Ты аж затрясся, зафыркал. Идем, равнение, там Сталин на трибуне стоит! А ты на него смотришь и давишься со смеху, фыркаешь! «Моя милая на крыше ухватилась за трубу…». Нет, другая была. Эх, забыл, черт!

— Я помню. Повторял потом на гауптвахте, — отозвался Семин.

— Ну, скажи. Давай.

Семин стал смеяться. Смех душил его. Хотел выговорить, не мог… Так и стояли посреди двора, Аксюта вокруг ходил: «Ну! Ну!» и уже хохотал заранее.

У чертова колеса протаранили очередь, все было нипочем. Подвинули кого-то, потеснили, нажали, поругиваясь незлобно — и прошли, сели в кабинку, поплыли в сумерках вверх.

Они, в общем, и без колеса уже плыли, давно, весь день… Аксюта как сел, так сразу и затих. Семин, наоборот, говорил громко, горячился, а спутник в ответ все кивал согласно, а может, просто носом клевал…

— Там сто было, понял? Сто на одно! А Мариночка ножками своими раз-раз — и у них у всех шары на лоб… Моя золотая! Ты подожди радоваться, подожди… Что имеем, расклад? Балет чуть не за тысячу километров и объект в тундре, возле которого раб на цепи! Это я. И вот скоро начало занятий, она, лапочка моя, конечно, и вида не показывает, но…

Замолчал, обиделся:

— Спишь? Ну-ну. Давай, ладно.

— Кто спит, кто? — бодрым голосом сказал Аксюта. — Дальше, дальше. Я тебя слушаю внимательно!

Семину самому хотелось говорить:

— В общем, объект ого-го, нужный, конечно. Какой? А может, ты шпион? Не удивлюсь. Короче, цепь, цепь. Еще должность. Ну, так! Лыжный кросс, офицерский. Батя с округа приехал, вперед! И вдруг, знаешь, повело куда-то, я с лыжни скок… Не сам, повело. Там не горка была, обрыв, дна не видно. Туда меня! И что? Да ничего, живой, невредимый. Так, еще разок! Опять ерунда, шишка на лбу… Ну, потом получилось. Бог троицу любит. Ногу в осколки. «Папочка, милый, зачем?» Но уже едем, все! Балет, балет!

Кабинка приземлилась, встала. Приехали, выходить не спешили. И не вышли совсем. Кто-то дергал снаружи дверь, но они дверь крепко держали, а что кричат, не слышали. И уже опять взлетали!..

— Давай уж, давай, ладно.

— Чего?

— Есть еще, есть. Вот карман-то топорщится.

Аксюта, очнувшись, без лишних слов извлек бутылку. Выпили.

— Что ж ты как вор? Не мог по-человечески?

— По-человечески лейтенант. Ты командировку ему оформил.

— Пришел бы… Так и так, извините дедушку… Дедушка очень жениться хочет, моря́чки надоели! Ну, Ксюша! — смеялся Семин. — Главное, кличка-то… Обман!

Помолчав, он сказал вдруг:

— Ольгу не вешай на меня. Это не надо. Ольга сама покатилась.

— Она и покатилась. Подтолкнул.

— Не скажи. Все наоборот. Я первое время вообще в тряпочку помалкивал. Пьешь с подружками? Да залейся. Батя тебя подмял? Ладно, звездочки у нас маленькие. Ну, такая ты мне попалась, какая есть, что ж теперь? Одно только… — Семин замолчал, лицо его стало жестким. — Забыла, что дочка у тебя! Мариночка едва глазки на мир раскрыла и что же видит? Тетку пьяную с соплями: «Девонька моя!» Ну, я пресек. Я немедленно оградил девочку. Развод разводом, но еще права материнские — раз! Выдернул! — И он жестом показал, как. И увял, произнес, позевывая: — Ну, потом в торговлю, что ли, она… оттуда дорожка-то прямая…

Семин опять зевнул. Напротив, склонив голову, с бутылкой в руке, откровенно посапывал Аксюта… Кабинка повисла, они оба уже спали, покачиваясь, как в люльке, над парком.

Внизу на аллее стояла женщина, толпа ее неспешно обтекала. Средних лет, в очках, с мороженым. На эстраде играл оркестр, казалось, заслушавшись, женщина встала некстати, мешая движению. И вдруг она стала кричать. Люди шарахались, даже оркестрант на эстраде обернулся. Вокруг уже была пустота, а женщина, застыв неподвижно с мороженым, все кричала:

— Армавир! Армав-и-ир! — Она это из себя вытягивала мучительно: — Армав-и-ир!

Семин с Аксютой проснулись, закричали в ответ:

— Армавир! Армавир!

И тут из соседней кабинки донеслось:

— Воркута!

— Семипалатинск! — отозвались из другой.

Мальчишка закричал:

— А мы тут киевляне! Киев! Киев!

Колесо поехало, кабинки раскачивались:

— Челябинск! Ура!

— Армавир! Армавир! — не унимались Семин с Аксютой.

Но крик их потонул, пропал в общем хоре.

— Ташкент! Москва! Херсон!

— Хрен вам в сон! — огрызнулся Аксюта.

…Наконец путешествие закончилось, выбрались кое-как из кабинки, побрели по темной аллее.

— Ну что, Герман… как тебя там по батюшке… Не будем больше друг от друга бегать? — сказал вдруг Аксюта трезвым голосом. — Куда? Жизнь-то, видишь, узелки свои крутит, крутит, а в конце еще морским завязывает, потуже…

— Да не жизнь, — отозвался Семин. — Ты сети крутил. Подглядывал за нами и крутил. Зачем мы тебе с Мариночкой сдались, ты скажи?

— Ну, вот сдались, значит.

— Мало тебе было, брюнет.

— Ну, не обижай меня, — сказал Аксюта. — Я муж твоей дочери, ты все не хочешь понять. Твой зять, как ни смешно. Нам еще жить. Что мы будем?..

Семин остановился. Вот этот под фонарем… Всклокоченный, мятый, даже сердитый… Зять?

— Или ты ее что… Может, еще поставишь перед выбором, жестко?

— Да! Только так! Хотя… я не думал об этом, — проговорил Семин. Он вспомнил: — Ее же… ее нет!

— Почему ты решил? Успокойся, скоро будем делить сокровище, — усмехнулся Аксюта. И сказал погодя: — Вот что, тесть… Попался ты мне, конечно, не дай бог, хуже тещи, но Марина ведь правда скоро появится, ты понял? И вот важно сразу, знаешь, взять правильный тон, ну, без бабских этих истерик… Страсти-мордасти оставим, ты даже из пистолета стрелял, все было. В общем, тесть дорогой… не омрачай!

Рассуждения Семина не занимали. Его только одно интересовало:

— А почему ты так уверенно?

— А?

— Ну что Марина… ведь если б была, так уже была бы… А ты уверенно!

— Я знаю это, чувствую. И говорю: Марина жива, она есть, вернется! Достаточно?

— Ах, «чувствую»!

— Ну, агитировать не буду, — пожал плечами Аксюта. — Это годами проверено. Я сам Фома неверующий, но что-то там между нами есть, связь особая, контакт, как хочешь называй. Вот чувствую, надо к окну подойти — точно, там школьница по улице идет, Маринка. Или в другой раз — велосипедистка. Опять она! И всегда так. Безошибочно!

— Ох, мелешь, пьяный.

— Или ты в Алексеевке служишь, я мимо на пароходике раз в неделю хожу. Вот если точно знаю, что сегодня надо к пристани причалить, значит, Маринка там меня ждет, ручкой машет. Да вот она! Ну, я ее на корму сажаю — и хода, в обратную сторону!.. — Аксюта помолчал, вздохнул мечтательно. — Там выше по реке горы, вид сказочный, Маринка, деточка моя, десять лет ей только, сидит, любуется, аж замерла! Ну, пассажиры, конечно, с ума сходят: что это пароходик вдруг курс изменил, куда плывем?

Семин замедлил шаг. Спросил:

— Что пароходик?

— Да курс изменил, курс! — улыбался Аксюта.

— Повтори.

— Курс изменил. А что?

— Ничего, — сказал Семин. — И на «Армавире»?

— Что на «Армавире»?

— Курс на «Армавире», курс.

— Я-то к этому какое отношение? — возмутился Аксюта.

— Ты, ты! — сказал Семин. Стояли под фонарем, он вглядывался в лицо спутника и повторял все тверже: — Ты! Ты! Ты!

— «Ты», «ты», «ты»! — передразнил вдруг Аксюта. — Ну? Дальше? Свободен был от вахты, ребят в рулевом попросил поближе к берегу… В чем же криминал? Не приказ, просьба!.. Я! Я! Я! — закричал он. — Вольно было им в баржу втыкаться!.. Это же все если бы да кабы, так любого можно! Ты… подожди! Куда? Стой!

Догнал Семина, схватил за рукав:

— Я ей, ей! Там набережная, огни… красиво! Она развеселилась, в ладоши хлопала. Я же Маринке этой, ей! Я все время ей угождал, постоянно… Скрутила меня девчонка, моргнуть не успел! Подожди! Куда?

— Уйди ты, уйди! — сказал Семин и сам ушел в темноту.

Дождь барабанил в стекло, а потом смолк в одно мгновение, зашуршал вкрадчиво, обернувшись снегом. Вдруг белый занавес опустился, отодвинул перрон, толчею; поезд тронулся… Последнее, что увидел Семин: старик, как привидение, размыто маячит в окне, бьет по стеклу костяшками пальцев, губы его шепчут, шепчут беззвучно: «Нашел!»

— Я ее нашел.

Это он уже возник в вагоне вполне реально, что называется, живьем.

— Вы не разлеживайтесь, нам сейчас сходить, на следующей.

Семин с верхней полки молча смотрел на Аксюту, мимо смотрел, не видел.

— Трешка найдется проводнику? Я, в общем-то, из-за вас тут безбилетный.

Почему «вы»? И все в сторону смотрит. Сгорбленный, поникший. Старый… Говорит, не стесняясь пассажиров:

— Тут я выследил одного… Всю неделю на барахолке терся, женские вещи скупал. Так вот целый гардероб кому-то… Вчера проследовал за ним в пригород. И, как оказалось, не напрасно. Не разлеживайтесь. Семин, не разлеживайтесь. Я там в тамбуре, давайте!

Пришлось все-таки слезть с полки.

— Это что… опять «нашел»?

— Нет, не опять. В данном случае соответствует.

Голос слабо звучит в грохоте колес. Стоит у двери, смотрит равнодушно на бело-зеленый пейзаж.

— Что-то радости не вижу.

Молчание.

— Что с ней? Что? Скажи!

Отстранил руки Семина:

— Все в порядке. Жива, здорова, весела.

— Ты видел ее? Даже весела?

— Я бы сказал, сверх меры.

— Ну, понятное дело! А что говорит?

— Ничего.

Старик все же заволновался, сглотнул судорожно.

— Ну? Ну?

— Вот в полном смысле ничего. Списала меня, и все дела. Не нужен, видно, стал. Им же, молодым, старого человека на свалку… раз плюнуть! Еще издевается! — голос Аксюты задребезжал обиженно. — Кто такой, говорит? Не знаю, мол, и знать не хочу! И вообще, катись отсюда колбаской… Так и сказала! И этот хмырь уголовный рядом прямо со смеху дохнет! — Он всхлипнул, замолчал. И вдруг рассмеялся бодро, зло: — Только я другое помню… Что в ушко-то шептала! Ох, не забыл!

И уже сник, забеспокоился:

— Тут вот ступенька-то… лед… Не навернуться бы!

Домик с палисадником, сарайчик. Старуха с охапкой дров в безлюдье вписывается, в тишину. Падают, падают, кружась, белые хлопья… Вдруг домик исторгает переборы баяна, из распахнувшейся двери девушки во двор выбегают… Они налегке, жарко им, весело, лепят снежки, и одна уже кричит, завидев пришельцев:

— Ой, умру, кто идет! Опять юморной этот! Сейчас на коленях будет! Эй! Давай сюда, давай! Еще, смотри, с товарищем заруливает!..

Другая тоже увидела, машет призывно, смеется:

— Давай уж, ладно! Сюда, муж! Праздник как-никак! Давай, ребята, я сегодня добрая!

Ребята уже бегут к ним со всех ног, чавкая грязью. Семин, толкнув калитку, первым подскакивает, он уже ту, другую, которая добрая, схватил, уже гнет, гнет ее, тонкую, гибкую, поцелуями осыпает… И тащит с глаз долой в угол двора, в сарайчик впихивает!

— Мариночка, ненаглядная, зайчик мой!.. Я не верю, не верю! — Он жмурит глаза, таращит, снова жмурит и кричит так, что стены дрожат: — Наше-е-ел! Наше-е-ел! — И молчит, смотрит, любуется. — Мариночка!.. Ты? — В дверь старик робко заглядывает, Семин машет на него рукой, хохочет вслед: — Это ты правильно, дочка! Ход конем! Так его, так! А чего разводить, рассусоливать! Раз! И все, нету мужа! Я его вообще чуть не прикокал, этого Аксюту, рука-то не дрогнула, пистолет!

Марина, шатенка бледная, настоящая Марина, смеясь, руки его отстраняет, а Семин опять гнет, переламывает:

— Дочка, дочка… золотая моя!

— Что, папочка?

— Мариночка!

— Ой, папочка, пусти! Не надо! Ну, все, все! Хватит, все!

Она смеялась и смеялась, а потом ткнула его зло кулачком в грудь:

— Ну, ты уж прямо… залапал совсем! Вчера этот тут, который муж, ручонки шаловливые, теперь, значит, еще папочка! Да вы чего, сговорились?

Семин на это ничего сказать не смог. Застыл с раскрытым ртом. Марина засмеялась:

— Идем, опохмелишься хоть. В честь праздника.

— Какой… какой праздник?

— День седьмого ноября, красный день календаря!

Семин наконец все понял:

— Ну, Маринка! Заодно, значит, и отца родного! — Он ей пальцем грозил, впрочем, и в ладоши бил, аплодировал: — Артистка! Но я перепугался, честно! Ох, живот с тобой надорвешь!.. Все! — Рубанул рукой воздух, отсекая смех. Серьезен стал, произнес озабоченно: — Давай разбираться, дочка… узелки эти проклятые распутывать, что поделаешь… Ну, по порядку? — Обвел взглядом сарайчик, матрас на полу, красавиц голых на стенах… Скривился: — Ты вообще чего здесь?

— Вообще живу, — пожала плечами Марина.

— Ну, понятно. Временно… Забросило тебя сюда, это понятно.

Она удивилась:

— Как же это временно, когда постоянно, всю жизнь!

— Всю… жизнь?

— Ну, если родилась тут, живу? Это как?

— Маринка… ты не валяй дурака!

Она даже руками всплеснула:

— Это кто ж из нас валяет!

— Ну-ка, ты смотри мне в глаза. Смотри!

— В гляделки? Давай!

— Марина! — закричал Семин.

— Ну, прямо заклинило с этой Мариной! — обиделась девушка. — Да Лариса я, Лариса!

Опять Семин замер, слова не мог выговорить. И опять пошел к ней, потянулся:

— Нет! Нет! Марина! Это же ты! Марина!

— О, господи, вот настырный! — снова она отталкивала его руки, смеялась. — Ты что? Ну, куда от тебя, папочка, куда?

— Мариночка! Милая моя, золотая!

И вдруг она подалась к нему, губы раскрылись… Семин вздрогнул, отшатнулся… Он пятился, пятился к двери. Так спиной и вышел во двор.

Стоял, белые хлопья все падали. Рядом возник какой-то… парень не парень, без возраста, взял крепко под руку, повел в дом.

Там праздник был, под баян плясали. Парень не парень толкнул Семина куда-то в закуток, дверь прикрыл.

— Это… это… так? — Семин все что-то выговорить хотел, не мог.

— Это, это! — передразнил без злобы хозяин, бутылку взял, налил. Поднес в татуированной руке стакан: — Вот это! Давай!

Подождал терпеливо, пока Семин выпьет. Спросил:

— Дед там с тобой, звать? Замерзнет дед!

— Не надо.

— Ладно. — Он поднял глаза на Семина. — Что было — было, а что сейчас есть, я тебе скажу, проясню… Скажу — и тебя нет, ушел, исчез… Так?

— Так.

— Ты ж правда папа ее…

— Да.

— Знаю. Ты ж ее сделал… сколько там лет назад, правильно?

— Да.

Хозяин улыбнулся, подмигнул Семину:

— Хорошо постарался, молодец! И доказательство есть, что ты… вот! — Он порылся, извлек из кармана фотографию. — Это ж мы тогда в парке тебя с дружком пощупали. Бумажник ушел, извини, а фото твое, как просил… На память!

Он все вертел в руках фотографию Марины, с сожалением расставался.

— Ну, так! — сказал погодя. — Значит, сосед тут, Валька, водолазом, вот он лично ее из «Армавира» поднимал, из каюты. Это аж на третьи сутки… Ты понял? О чем и речь. Дальше… Из больницы она ушла. Совсем без понятия была, куда, что… В общем, раз прихожу, а в сарайчике у меня скелет кошмарный! Натурально, кости одни и сверху халат больничный. Что ж, стал я ее выхаживать… С ложечки, с ложечки… Ну, косточки затянуло, личико округлилось, и вдруг… красавица! Я, честно, растерялся… Куда мне такая?

Хозяин и сейчас вдруг простонал, за голову схватился. Но стон был радостный…

— Что упало, то пропало, — сказал Семин.

— Это как?

— А вот. У меня со стола — раз! — Он смахнул пустой стакан, поймал другой рукой. — И нету! Уже у тебя…

— С какого стола? Я за тем столом никогда не сидел, — помолчав, отозвался хозяин.

— Это точно! — усмехнулся Семин. — Ничего… Косточки затянуло, и раны заживут! Ничего!

Хозяин посмотрел на него внимательно:

— Ну вот, ожил! Ты к чему… Встревать будешь?

— Да…

— Ну, так… — пожал плечами хозяин. — У нас уже тут… вообще… ребенок наметился… — Он опять взял бутылку, налил. — Ты пей, пей. Ладно… было и было… А что есть, я тебе сказал… Пей! — Потянулся, дотронулся до плеча Семина: — А мы с ней душа в душу! Вон какая веселая! И меня уже в рог, понял? Скелет этот! Вот не пью, видишь? А ты давай!

Семин взял стакан, выпил.

— Еще?

— Нет.

— Ладно, — сказал хозяин. — Пьешь — пей, а идешь — иди… И спокоен будь, если сможешь… Ну? Ушел, исчез?

Семин ушел, исчез, дверь за собой прикрыл.

…А за дверью там веселье было в разгаре, баян наяривал, Марина плясала! Переполняла ее радость, азарт, она жмурила глаза, вскрикивала и все в пол каблучками била, восторг свой вгоняла. Вокруг двое-трое ходили вприсядку, бубнили: «Хоп, хоп, оп-ля!»

Во дворе пусто было, снег. Старуха с поленьями навстречу брела, ко всему привычная… Семин толкнул калитку, вышел. Все…

Вдруг за спиной:

— Подожди!

Марина к нему бежала…

— Ты чего, куда? Уже пошел? — Встала рядом, разгоряченная, с пылающим лицом. Засмеялась: — Ну, ты прости меня, что я другая!.. Ладно? Сам ведь обознался!

— Да.

— Видно, похожа на кого-то здорово. Он не слышал. Сказал:

— Помнишь, девочкой была, болела сильно, мы с тобой через лес?.. В госпиталь ночью я тебя по снегу…

Марина молчала, слушала с интересом.

— Иди, простудишься, — сказал Семин.

Она все стояла, не уходила. Тогда он прошептал:

— Это ты?

Что-то дрогнуло на ее лице, неуловимо вдруг проступило, открылось Семину… Он ждал, затаив дыхание…

Марина усмехнулась, покачала грустно головой:

— Нет.

И шагнула к калитке.

— Марина! — сказал он.

Она обернулась, прокричала вдруг на весь поселок:

— Лариса!

Засмеялась и опять пошла. Семин смотрел ей вслед.

— Ножки-то врозь… По-балетному! — проскрипел рядом Аксюта.

Семин не сразу его заметил. Старик сидел у забора, в грязи, держался за сердце.

— Ты что?

— Ничего. Так.

— Не можешь идти?

— Я уже пришел. Все.

Аксюта смотрел на Семина, сквозь улыбку кривился от боли.

— Ну? Прощайся с дедушкой!

Семин постоял, пошел к нему.

Тащил Аксюту на спине.

— Как же мы на одной ноге? — смеялся тот, обхватив шею Семина. Потом заплакал.

…Ночью сидели на станции в зале ожидания. Семин услышал шум поезда, открыл глаза. Старик мирно посапывал рядом, руки его держали соседа мертвой хваткой. Гул нарастал, Семин уже осторожно высвобождал локоть. И вот он поднялся… Аксюта все сидел, запрокинув голову, но глаза его были открыты, он смотрел на Семина… Поезд грохотал мимо, дрожали стены.

— Беги! — прошептал Аксюта. — Давай, Семга! Беги!

Семин выскочил на перрон. Летели в рассветной мгле вагоны. И вот он, последний… дверь открыта, в тамбуре парень стоит!

— Руку! — закричал Семин.

Парень нагнулся, выдернул Семина с перрона, и они уже дальше вместе понеслись, вдвоем.

— «Армавир»? — спросил Семин как пароль.

— «Армавир»! — был ответ.

Солнце взошло, ударило им в лицо. Парень щурился, курил.

— Я там с женой… Только свадьбу сыграли, медовый месяц… Танцевать она, танцевать… Еще, говорит, разок, самый последний!.. Я в сторонке стоял, ждал ее… Ну, и не дождался, меня волной, волной!..

— Как… Как тебя звать?

— Валера.

Она думала, все, нет меня, унесло, уже и звать перестала. А я еще долго Наташу видел, кричал. Танцор тащил ее за собой, спасал. Она была в белом платье, в воду спорхнула, как бабочка… Вместе с доской меня вниз утянуло, я вынырнул, увидел на небе луну, очень яркую. И тут корабль пошел вниз, на глазах стал проваливаться… И поднималась, все росла, уже мчалась навстречу стеной огромная волна… Меня подбросило и будто скинуло в пропасть… И я увидел вдруг за стеной спокойное море… Волна прошла, за ней не было ничего, только лунная дорожка на воде.

1989

А. Миндадзе и В. Абдрашитов на съемках фильма «Охота на лис». 1979 г.

Режиссер Вадим Абдрашитов.

Оглавление

Слово для защиты

Поворот

Охота на лис

Остановился поезд

Парад планет

Плюмбум

Слуга

Армавир! Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg