«Однорукий»

Однорукий (fb2) - Однорукий 373K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Теннесси Уильямс

Теннесси Уильямс Однорукий

Киносценарий

One Arm by Tennessee Williams (1948)

Перевод с английского по изданию: Tennessee Williams «One Arm», from: «Stopped Rocking and Other Screenplays», изд — во New Directions Publishing Corp., New York, 1984.

Олли, мужчина — проститутка, довольно легко одетый для зимы, дрожит от холода на безликом углу Нового Орлеана.

Голос рассказчика: «Молодой человек на углу, очень молодой, почти мальчик, конечно, актер, и по роли, которую он должен играть по сценарию, должен быть одноруким. Он должен быть одноруким, кроме тех немногих сцен, когда показывается, как он потерял свою руку, еще до того, как он стал проституткой. В фильме вы увидите, что свою руку он не поднимает, не использует, и она всегда безжизненно висит. Считайте, что ее вообще не существует. Наш рассказ начинается…»

— Эй, Сэм! — зовет кого-то на улице Олли. Продавец горячего тамале[1] подкатывает свою дымящуюся тележку к тумбе, у которой стоит Олли.

— Дай мне штук шесть. Хочется чего-нибудь горячего. Тот, кто сказал, что в этом городе нельзя отморозить яйца, никогда не был здесь зимой.

— А чего не оденешься потеплее? — спрашивает Сэм. Раздается голос Вилли, слегка «педерастический»: «Олли нужно показывать свой товар».

— Вилли, разверни мне этот, — говорит Олли, горько улыбаясь.

К ним подходит Вилли, чуть сильнее играющий женщину, чем средний педераст.

— Я видел в цирке одного безрукого мужчину, который намазывал масло на хлеб ногами, — говорит Вилли, разворачивая тамале.

— Я в цирке не выступаю. Какого черта…

— Это процент за работу, — говорит Вилли, съедая тамале. Потом он разворачивает второй тамале и пытается всунуть его Олли в рот.

— Кончай паясничать! — разъяряется Олли, выхватывает тамале у Вилли, пожирает его, потом и второй. — Они кладут туда только крысятину с перцем, но желудок согревается. Остальное можешь забрать себе.

Слышен крик чайки. Олли с завистью смотрит за ее полетом своими большими потерянными голубыми глазами на худом готическом лице.

— Мне рассказывали, что если долго стоять неподвижно на берегу моря, — улыбается он, — над тобой обязательно пролетит чайка и насрет на тебя золотом. — Хрипло смеется. — Это правда или выдумка?

Вилли мрачно смеется.

— Что-нибудь заработал сегодня?

— Совершенно пустой день, — качает головой Вилли.

— Еще рано. Попробуй на следующем углу и посоветуй своей сестричке Кьюпи пройтись по Бурбон-стрит, в обе стороны, и в переулках. Нужно растрясти немного детский жирок на заднице, и получить паспорт, чтобы работать в гей-барах. Если бы ей удалось отрастить себе усы, вполне сошла бы за семнадцатилетнюю. Кьюпи уже бреется?

— Раз в месяц.

— Она, может, и гермафродит, но если бы чуть — чуть постаралась, могла бы завлекать и клиентов постарше. Ей нужно получить, наконец паспорт, чтобы ее пускали к Моне и в подобные места, бельишко поновее, и вам нужно работать отдельно, нельзя все время торчать вдвоем и хихикать, как пара сестричек — Голос авторитета?

— Голос трех лет опыта, к твоему сведению.

— Мой Кьюпи еще то дерьмо. — Улыбается. — На Пер Маркет только что один мужчина хотел выброситься из окна с десятого этажа. Внизу толпа, отец Роджерс из церкви святого Иуды держит крест и в мегафон кричит ему: «Христос любит тебя. Не прыгай». А Кьюпи орет: «Христос плевал на тебя. Прыгай». — И получил по заднице от копа.

— Парни, что прыгают из окон, очень пачкают улицу. Вилли широко улыбается.

— Тебе надо к зубному. Из-за этой дырки ты выглядишь больным.

— Ну да, платить за зуб, который не будет твоим собственным… Ой, я вижу старого клиента — я ему за пять баксов сосал недавно…

Вилли быстро исчезает.

— Таковы правила игры, — говорит Олли. В нескольких метрах от него останавливается мужчина среднего возраста и делает вид, что весь погружен в изучение витрины. Олли не показывает вида, что он заметил незнакомца, которого ждал на углу. Незнакомец проходит мимо него еще раз, чтобы рассмотреть поближе, можно сказать — прицениться. Олли все еще не замечает его, вполне можно подумать, что он видит только чаек в небе. Мужчина останавливается теперь поближе к Олли и рассматривает другую витрину ничего не видящими глазами. Его оценка мальчика более чем удовлетворительная, просто отличная. Но в город его привели другие дела, вовсе не такие опасные, как охота. Охота за мальчиками. Он спорит сам с собой: «Может, мальчик работает на полицию, ловит на живца неосторожных гомиков? Нет, не похоже, нет, и он без одной руки». Нервный клиент все ждет, что мальчик подаст ему какой-нибудь знак. Он проходит мимо еще раз, на этот раз очень медленно. В конце концов он останавливается рядом с ним, и тоже делает вид, что наблюдает чаек.

Наконец-то Олли подает ему долгожданный знак. Он по — прежнему не смотрит на него, но потихоньку звенит в кармане связкой ключей и мелочью. Мужчину среднего возраста, изголодавшегося по мальчикам, этот знак убеждает сразу же — насколько это возможно в мире, столь опасном для поисков этого вида удовольствия, такого же древнего, как и всегда современного.

— Извините за чересчур личное замечание, но у вас прекрасная фигура, — говорит мужчина.

— Спасибо.

— Вы занимаетесь… э… спортом, или…

— Нет, сэр, — ответил Олли со спокойной и грустной гордостью. — Когда-то я был чемпионом Тихоокеанского флота в легком весе.

— Пока вы…

— Да. Пока не потерял руку.

Боксерский ринг.

Соперник Олли в нокдауне. Рефери считает. Сверканья фотовспышек и шум возбужденного зала.

Пять — шесть матросов в открытом автомобиле на улице в центре какого-то города с морским портом, вроде Сан — Диего. Шофер останавливает машину.

— Пить и вести машину — плохо сочетается, лучше это делать по отдельности, — говорит Олли.

— У нас праздник, — говорит один из моряков.

— Хорошо, я пойду с вами, но пить буду только пепси или кока — колу, и машину потом поведу я, никого из вас за руль не пущу.

Припарковав машину, они входят в стриптиз — бар, над которым горят надписи из лампочек. — «ALL NITE» и «GLORY BLAZE». В баре работает стриптизерша, устало, но звонко изображая духовой оркестр: «Слам, слам, бам, бам, алла казам, отправляюсь к небесам…»

Матросы возвращаются в машину.

— Глория Блейз, Глория Блейз! А сама старше моей матери, — жалуется один из моряков.

— Свинья, — вторит ему второй.

— Слам, слам, бам, бам, алла казам, отправляюсь к небесам, — напевает Олли.

— Целую ночь! Представьте себе — слушать это всю ночь! — говорит моряк и садится за руль.

— Ты не слышал, что я сказал? Я поведу, если вы напьетесь.

— А пошел ты… Садись сзади.

— Или я поведу эту развалину, или поезжайте без меня, я доберусь на такси, — говорит Олли решительно, пытаясь перекрыть буйный смех и пение своих спутников. — Вам не нужны ваши жизни? Мне моя — НУЖНА! Мне дали только одну жизнь, и я слишком ценю ее, чтобы вручать ее в руки пьяного за рулем старой развалины.

— Ну и пошел ты, лови свое такси!

— Такси! Такси! — отбегает от машины Олли.

— Олли воображает себя обезьяним дерьмом, пускай катится!

— Ну, где твое такси, Олли?

Такси нет. Олли возвращается на заднее сиденье машины. Ссоры не вышло, и вскоре все вместе они запевают припев «Слам, слам, бам, бам, алла казам, отправляюсь к небесам…»

Машина на высокой скорости приближается к тоннелю. Все хором распевают: «Слам, слам, бам, бам, алла казам, отправляюсь к небесам…»

Визг тормозов, машина исчезает, накрытая грузовиком. Страшный треск в тоннеле.

Вход в больницу. Надпись «Hotel Dieu».

Олли сидит на крыше с другими, более или менее — призрачными пациентами. Он в инвалидном кресле. Сияние, которое исходило от его молодого лица до несчастного случая, исчезло. Он немного зарос светлой бородкой; глаза его неподвижно направлены на солнце. Входит медсестра; она немного сбита с толку, но терпелива, больше, чем это требуется ей по профессии.

— Олли, ты что, хочешь, чтобы у тебя морщинки появились от солнца? В твоем-то возрасте? (Ответа нет)

— У нас есть темные очки. Принести тебе пару?

— Спасибо, нет, мисс…

— Олли, тебе не нужно инвалидное кресло… Если у тебя не все в порядке с равновесием, лучше попробуй походить с костылем.

— В моем возрасте я не хочу пользоваться костылями.

— Но инвалидное кресло хуже, можно подумать…

— И при виде костыля можно подумать то же — калека.

— Олли, ты слишком близко принимаешь к сердцу этот — несчастный случай, эту — потерю, как-то по — детски. Подумай об этом. Ты привыкнешь к этому, когда-нибудь — ты даже забудешь обо всем этом…

— Подумать, привыкнуть, забыть — спрятаться под одеяло? — Я спросил, что означает название нашей больницы. Сказали: «Отель ДьЮ», по-французски — Отель Бога. Вот уж не думал, что Он замешан в гостиничном бизнесе.

— Олли, не так громко. Многие пациенты здесь — при смерти.

— Я заметил, что они плохо выглядят. Ладно. Когда я покину Отель Господа Бога, мне не нужны будут ни кресло, ни костыли, я собираюсь ходить на своих двоих, вот так. Инвалидное кресло — пошло оно — извини… Знаешь, почему они усаживают меня в кресло? Чтобы возить меня туда, куда они захотят, и когда захотят.

— «Они, они»… Кто это — «они»? Олли, мы — просто санитары и сестры и пришли в медицину, потому что хотели помогать людям…

— На каком этаже эта крыша?

— На тринадцатом…

— Но вы не называете его тринадцатым, вы называете его 12а.

— Многие люди, особенно пожилые, суеверны…

— К черту суеверия — извини…

— Джимми, санитар говорит, что ты не даешь ему побрить тебя, и еще он говорит, что ты не выйдешь из своей палаты, если тебя будут брить.

— Я нигде не собираюсь оставаться. Меня прикатили сюда, без моего — разрешения, не спрашивая, запишите это в свой кондуит. А что касается этого санитара, то когда он купал меня, то пытался поиграть с моим…

— Олли, пожалуйста, потише… Тебя укатить обратно в палату?

Олли качает головой.

— Мы знаем, как тебе тяжело смириться с потерей руки.

— Да?

Она заходит к нему сзади и касается его плеч.

— Я ничего не хочу.

— Не хочешь, чтобы у тебя восстановился интерес к…

— К боксу? К жизни?

— Конечно, бокс не жизнь для тебя теперь. Тебе надо привыкнуть к твоей потере. Здесь каждый должен приспособиться к потере, многие — к более страшной, чем у тебя. Я могу показать тебе старые и безнадежные случаи, но люди приспосабливаются, позволяют себе помочь, в отличие от тебя.

— Спасибо за профессиональное терпение.

— Это — личное.

— Я буду позволять себе помогать, я как раз думаю, каким образом.

— Я слышу, обед разносят. Я отвезу тебя назад.

— Спасибо, я не голоден.

— Хочешь еще позагорать?

Олли кивает. Медсестра выходит. Олли подкатывает коляску ближе к краю крыши. Затем быстрым, неловким движением выпрыгивает из кресла и карабкается на низкий карниз. Крики пациентов. Он не успевает прыгнуть, его сзади хватают мужские руки. Он падает на пол. Резкий звонок. Двое санитаров тащат его, ругающегося, отбивающегося, назад в коридор.

Клубящийся туман, в котором становится виден Олли. Он сидит на скамейке на Першинг-сквер в Лос-Анджелесе и ест хот-дог. За скамейкой стоит молодой человек, немного похожий на призрак — искусственно осветленные волосы, подведенные бледные глаза, неестественно подрисованные губы. Он обходит скамейку, подходит к Олли, начинает с ним говорить.

— Я вас никогда не видел в парке прежде.

— Наверное, потому что я никогда в нем раньше не был.

— Не возражаете, если я сяду?

— Вы уже сидите.

— Надеюсь, что вы не возражаете.

Молодой человек садится очень близко к Олли, тот немного отодвигается, засовывает в рот последний кусок хот — дога и облизывает соус с пальцев естественным движением животного.

— Дать платок?

— Спасибо, не надо.

Молодой человек пугает Олли, пытаясь платком вытереть соус с его подбородка.

— Что вы.

— Соус попал вам на подбородок, и вам нужно побриться. Мальчик с вашей внешностью не должен об этом забывать. И еще вот что. На обед лучше съесть кусок вырезки, а не жирный хот — дог. У меня такое чувство, что вы ничего не понимаете. Мне кажется, вы даже не замечаете, что четыре мужика в этом парке смотрят на вас, как кошка на мышь. — Он говорит очень быстро. — Вот этот, вот этот, вот этот и вон тот.

— Почему?

— Такой невинности не поверил бы никогда, тебе верю. Эти мужики — голодны, они хотят тебя. Давай разобьем им сердца, прогуляемся вместе до фонтана?

Призрачный молодой человек встает со скамейки.

— Спокойной ночи, — говорит Олли, уходя.

— Не туда. Вам в другую сторону. Я хочу угостить вас пивком и дать небольшой урок по тайнам парка… Клубящийся туман начинает скрывать их.

— Пошли. Это недолго.

Олли еще немного колеблется. Затем идет в указанном направлении. Сцена растворяется в тумане.

Интерьер бара с разношерстными посетителями — хиппи, мужчины-проститутки и охотники за ними, подвыпившие, наркоманы с серыми лицами.

Входит Олли. Его лицо гладко выбрито. На нем рубашка — поло, синие джинсы, все настолько в обтяжку, что он напоминает античную скульптуру. Он присаживается к стойке.

— Что тебе, Олли? — спрашивает бармен.

— Бурбон и кока — колу. Только открой свежую, выдохшуюся терпеть не могу. Люблю, когда кока колется. Фзз, фзз!

Мужчина, по-декадентски одетый яхтсменом, выныривает из кабинки у противоположной стены бара и садится на стул рядом с Олли.

— Молодой человек, у вас удивительный голос.

Олли смотрит на него, его лицо внезапно настораживается.

— Не хотите заработать пару сотен долларов?

— Конечно, правда, хотелось бы знать, как.

— Очень простым способом.

— Простым, как?

— Появиться в небольшом фильме, который я снимаю на своей яхте.

— Я не актер.

— Неважно. Все, что вам надо делать, это…

Каюта большой роскошной яхты, где-нибудь в Калифорнии. Олли и девушка, в мужских халатах.

— Идею поняли? — раздается голос яхтсмена.

— Я понял, а вы? До вас еще не дошло, что у меня только одна рука?

— Не имеет значения. Все, что нужно, у вас есть. Слышно несколько смеющихся голосов.

— Я понял. До меня дошло. То, что у меня нет руки, и послужило причиной моего приглашения в ваш уродский фильм. Вам нужен был КАЛЕКА! Ни больше, ни меньше. Красивая девушка занимается сексом с калекой, одной руки нет, вторая — огрызок. Вам нужно унижение этой девушки. Хватит. Мне не нужна такая работа. Пускай ваша лодка отвезет меня на берег. Сейчас. Немедленно!

— Вам ничего не надо делать. Она все сделает сама. Лежите тихонечко, и только постанывайте. Вам что, трудно? Тихо лежать и постанывать, как будто балдеешь? За двести баксов каждому?

Девушка помогает сопротивляющемуся Олли снять халат и раздевается сама.

— Вы не слышали, что я сказал? Вы думаете, я несерьезно?

Девушка пытается подбодрить Олли.

— Так и лежите. Камера, наезд. Лила, начинай с пальцев ног.

Олли внезапно спрыгивает с койки, опрокидывает камеру, вырывает софиты.

— Наезд, камера, наезд? — шелковый халат вздымается на нем.

— Поднимитесь на палубу и остыньте, пока мы налаживаем свет. — Девушке: — Поднимитесь с ним. Объясните ему, что все просто.

— Дорогой, ты не прав. Нам это может стоить двухсот баксов каждому, — говорит девушка.

— Когда он заставляет тебя -

— Я знаю, дорогой, но для меня это не имеет значения.

— Я уважаю себя. Ты себя совсем не уважаешь? Не уважаешь?

— Не настолько.

— Я уважал себя, пока не потерял руку.

— Давай не будем ни о самоуважении, ни о его потере.

— Но это очень важно. Очень важно уважать себя, и очень плохо — потерять самоуважение.

— Тебе что, было бы легче, если бы — Она целует его.

— Они хотят заставить нас замолчать.

— Ты преувеличиваешь.

— А как ты это рассматриваешь?

— Как способ заработать двести баксов.

— Даже одной рукой я мог бы довести эту лодку до берега. Пусть к черту катится и эта яхта, и эта грязная работа.

— Олли… мне нужны двести долларов.

— Я боюсь здесь оставаться.

— Боишься чего?

— Боюсь, что могу убить его. Для этого мне одной руки хватит.

— Знаешь что, дорогой? Ты думай об этом просто как о работе, о ночной работе, про которую утром можно забыть.

— Но можем мы хоть чуть — чуть уважать себя? Хоть чуть — чуть?

— О самоуважении можно и забыть. Ненадолго, — ее рука проскальзывает под его халат.

— Никогда не думал, что огни на берегу будут сигналить мне «Вернись, скорее, пока». —

— Олли, сделай это для меня, и за две сотни долларов, и мы вернемся на берег.

— Тебе не противно?

— С тобой нет, нет, приятно, а это со мной редко бывает.

— Меня тошнит от того, что он заставляет делать тебя противоестественные вещи, и голос у него масляный, и ухмылка сальная.

— Двести долларов — это двести долларов, они мне очень нужны.

— Мы — кто?

— Не думай об этом. Я все сделаю. Мне это нравится, так что не думай.

— Я могу не думать, но не могу не чувствовать.

— Думай об этом как о том, что можно смыть с себя утром, и за что ты получишь двести баксов, а это чертовски много.

— Я не могу так легко стереть свою память.

— Ну ладно. Пожалуйста. Для меня. Давай закончим. Пошли!

Он пожимает плечами и идет за нею в кабину. Слышен звук моторной лодки, отплывающей от яхты. Олли напряженно вслушивается.

— Лодка придет за вами позже. У вас есть возможность познакомиться со мной поближе, — грязный, развратный взгляд яхтсмена.

— Могу прожить и без этого. Когда мне заплатят? — спрашивает Олли.

— На этот счет не беспокойся. Что будете пить?

Кабина кажется заполненной туманом. Становится виден Олли, стоящий над безжизненным телом яхтсмена. Он роняет тяжелую медную подставку с книжной полки, и медленно, дрожа, склоняется над мертвым телом, чтобы вытащить у него из кармана деньги. Затем он выходит из каюты. На палубе Олли осматривается в густом тумане, затем прыгает в море. Он доплывает до берега, собирает свои вещи и исчезает.

Дождь на улицах Нью-Орлеана — как в начале — и снова Олли стоит на углу, одетый совсем не по погоде. Снова мужчина среднего возраста ходит мимо него туда и обратно, затем останавливается.

— Вы не боитесь простудиться, молодой человек?

— Нет. Я никогда не простужаюсь.

— И вам не холодно?

— Мне холодно. Я тоже человек

— Вам надо куда-нибудь пойти и согреться.

— Куда, например?

— У меня неплохая квартира и прекрасный выбор напитков.

— Где?

— Недалеко, во Французском квартале.

— Пойдем пешком, а деньги за такси вы отдадите мне.

Еще один гомосексуалист впускает Олли в свой дом. Это эстет чистой воды. Они стоят на улице у деревянной калитки, которую гомосексуалист открывает.

— Пройдя эти врата, вы попадете в иной мир.

— Мне не привыкать.

— Прошу вас в мой сад.

— А, все китайское.

— Нет, нет. Японское. Я включу освещение для вас. Зажигаются лампы.

— Бассейн очень мил, не правда ли?

— Никогда не видел ничего подобного.

— Все дно выложено перламутром — вы знаете, из ракушек. Бассейн обогревается, в нем живут тропические рыбки.

— Это что-то.

— Вы не ожидали увидеть такой сад в городе?

— Все вы, педики — извините, гомосексуалисты — художественные натуры. Антикварные лавки, сады вроде этого — ваша стихия. Но это что-то особенное. Эй, рыбка! Как дела?

— Пройдемте в дом по мостику. Олли соглашается, но когда они доходят до середины, мостик неожиданно рушится. Гомосексуалист вскрикивает.

— Такой мостик слишком хрупок для меня, — говорит Олли, бредя по воде.

— В выходные отремонтирую. У меня есть друзья, они смогут помочь.

— Я мокрый до колен.

— В доме я дам вам шелковый халат.

— Ага.

Они входят в дом. Он целиком в японском стиле.

— Каждое утро, перед уходом на работу, я создаю на этом столике новую икэбану.

— Создаете что?

— Композицию из свежих цветов, чтобы поставить ее в эту чудную синюю японскую вазу.

— Каждому надо что-то делать помимо своей постоянной работы.

— Что вы делаете помимо своей постоянной работы?

— По-моему, у меня нет постоянной работы, если не считать, что охота за клиентами может быть постоянной работой. Я все время занят, но и постоянной работой это не назовешь. Слишком уж она непостоянная с общественной точки зрения. Это подпольная и противозаконная работа, поэтому она должна хорошо оплачиваться. Вы меня понимаете? Я думал, никому не нужен будет парень с одной рукой. Но я ошибался. Это никого не отпугивает. — (Горько): — Калеки привлекают.

— У вас прекрасное лицо и такое великолепное тело.

— Искалеченное тело.

— Почему бы вам не забыть об этом?

— А вы бы попытались забыть об этом, если бы хотели быть спортсменом?

— Ну, я никогда не пытался быть спортсменом.

— Я так и думал.

— Вам надо выпить.

— Я предпочитаю быть абсолютно трезвым, когда работаю.

— Я бы не хотел, чтобы вы думали об этом как о работе.

— Да, но я собираюсь работать, и мне кажется, мы должны обсудить вопрос, сколько я получу за эту работу.

— Когда молодой человек уходит, я кладу в его карман чек, и поэтому тут нечего обсуждать.

— Но я хочу знать сумму, которая будет проставлена.

— Я так много трачу на свой сад.

— Я понимаю. Но для меня это ничего не значит.

— Ремонт мостика через бассейн обойдется мне в копеечку.

— Я не ломал его нарочно. Вы велели мне пройти по мостику.

— Я не спорю, но -

— Здесь не о чем спорить. Я кое-что стою, и не собираюсь менять свою цену, оттого, что японские мостики рушатся, и я падаю в воду. Видите ли, проституты не состоят в профсоюзе, каждый из них имеет свою собственную цену, и если не получает ее, несет убыток Может он пойти и получить пособие по безработице, если его никто не снимет на его углу или в его — где он там обретается? Может он сказать в бюро по трудоустройству — я проститут, меня клиенты не снимают? Ответ можешь произнести по — японски. Нет, у меня есть твердая цена, и я ее держусь. И я хочу знать, получу я ее или нет.

— Пять?

— Может быть, пять лет назад, сейчас я меньше двадцати не беру.

— Вы сказали — десять?

— У вас проблемы со слухом, или это от жадности?

— Вы сказали -

— Я сказал — ДВАДЦАТЬ.

Второпях входит компаньон гомосексуалиста, суетливый мужчина лет пятидесяти.

— Мостик сломан! — замечает компаньон.

— Молодой человек прошел по нему, и он развалился.

— Мне надоело слушать о сломанных японских мостах. Штаны у меня высохли, и я ухожу.

— Но -

— А это что за симпатичный молодой человек? — спрашивает компаньон.

— Он? Ах, да. Мы встретились в центре.

— Я как раз собирался уходить.

— Нет, нет, только не это!

— Да, да. Пойду в «Белый Замок», выпью горячего кофе и съем целую тарелку чили.

— Я через секунду приготовлю вам кофе и поджарю несколько яиц.

— Мне надо на работу.

— В жизни случаются маленькие недоразумения, — замечает компаньон.

— Где у вас тут дверь?

— Не хочу ничего слышать о вашем уходе!

— Точно, проблемы со слухом. — Олли поворачивается к компаньону: — Мне надо как-то выбраться отсюда.

— Останьтесь! Пожалуйста! Я согласен на вашу цену!

— Где дверь?

— Я отведу вас, — отвечает компаньон. Он уводит Олли из комнаты. Возвращается.

— Твой сарказм выгнал его! Ты любишь устраивать мне сцены, — идет к шкафу с пластинками.

— После двадцати пяти лет ты все еще обижаешься, когда я привожу домой мальчиков.

Компаньон ставит пластинку. Это «Un bel di», песня звучит очень громко.

— Тебе придется самому себе готовить ужин. Я собираюсь лечь спать и запереться в своей комнате.

Столик в кафетерии, работающем двадцать четыре часа в сутки. Ночь

За столиками сидят Олли, Вилли и Кыопи.

Олли учит их. «Детки, вы все время жалуетесь, что мало зарабатываете. Могу сказать вам, почему. Если хотите знать, конечно. Вы слишком боязливые, и слишком активные, вы — как стайка воробьев на улице. Послушайте. Я работаю уже три года, и могу дать вам совет. Вы замечаете, что клиент смотрит на вас. Не смотрите на него. Смотрите куда-нибудь в сторону. Все равно куда. На чайку. На витрину. Никуда. Самое важное, еще важнее, чем это — не меняйте позицию. Не двигайтесь.

Вы, детки, гоняетесь за клиентом. Преследуете его. Неправильно. Пусть он подойдет к вам, если он хочет вас, он подойдет. Стойте на месте, просто стойте, и это все, пока он не подойдет к вам. Тогда, если у вас есть ключи в кармане, позвените ими немного».

— У меня нет ни ключей, ничего, — говорит Вилли.

— Для этой цели совсем не обязательно иметь ключи или что-нибудь еще. Можно и без ключей; можете сходить на берег и набрать камушков, чтобы погреметь ими в кармане. И слушайте, слушайте своих клиентов. Они хорошо образованы, большинство из них. Улучшайте свое произношение, обогащайте свой словарный запас. Вы хоть знаете, что значит «словарный запас»? Что это значит?

— Они хотят заполучить твою задницу к себе в гостиницу, а когда поимеют ее, вышибают тебя обратно еще быстрее, чем тащили туда.

— Бывает. Но, как я сказал — слушайте их, обогащайте свой словарный запас, и цена вашей задницы будет подниматься. Конечно, лучше ее вообще не продавать, но раз уж продаете, то хоть слушайте меня. Я никогда не продавал и не буду. Если они пытаются, я одеваюсь и ухожу. Вежливо.

— Она любит… — вступает Кьюпи.

— Никогда не говорите «она». Будешь говорить она, и станешь «она». Это будет написано на лице, и будете ходить, вихляя.

— Так разве они не за этим -

— Нет, они не за этим гоняются.

— Они гоняются за однорукими проститутами, да? Олли выдергивает из-под Кьюпи стул, и тот шлепается на пол.

— Извини, я хотел достать кетчуп. — Олли встает из-за стола.

— У нас с вами не так много времени, у тебя, у меня, у Кьюпи, и это чертовски одинокая работа, если ее делать как следует. Ты выбираешь себе угол и стоишь там в одиночестве. Кьюпи, ты все время чешешься, как будто у тебя мондавошки. Купи себе пузырек ртутной мази и намажься. Надо заботиться о своем товаре, если хочешь иметь покупателя. Раз в неделю обязательно заглядывайте в свободную клинику, чтобы знать, не подцепили ли вы какую-нибудь заразу спереди или сзади. Не обманывайте себя, что это «не та» болезнь. У вас есть, где ночевать?

— У меня нет, — говорит Кьюпи. Олли дает ему несколько банкнот.

— Найми себе. И купи ртутную мазь. Смотрите, какой ветер, даже опрокинул мусорное ведро. Запах, как будто кто-то раскопал старое кладбище. Ха!

Олли выходит из кафетерия. Закуривает под неоновой вывеской кафетерия, которая по очереди высвечивает «ALL NITE» и «ALL RITE». Перевернутое мусорное ведро ветром пригоняет к его ногам.

— Привет, папаша, — говорит ему Олли.

Отфутболивает ведро на несколько метров перед собой. Девушка на противоположном тротуаре вскрикивает, когда у нее ветром сдувает шляпу. Ее спутник бежит за ней. Олли перехватывает шляпу раньше и возвращает ее девушке. Идет по улице. Из дверей бара вырываются звуки джаза. Из другого бара — голос негра, поющего блюз. Олли улыбается. Ветром по улице несет газету, на какое-то время она закрывает лицо Олли. Он срывает ее с себя. Олли доходит до узкого здания с таинственной эмблемой на витрине. С ним сталкивается пьяный, хрипло спрашивает:

— Где тут Армия Спасения?

— Вот это да. Ходишь, а говорить не можешь. Поищи на Силвер Скрин, пока тебя не посадили в кутузку.

— Силвер —?

— Скрин, следующий поворот налево. — Дает пьяному доллар.

— Мой совет — держись подальше от освещенных улиц.

Пьяный, шатаясь, уходит. Олли громко кричит ему, как цирковой конферансье: «Сегодня всем бесплатные советы!» В дверях дома появляется цыганка.

— Парень, а парень!

— Ну?

— Давай, погадаю тебе. Заходи.

— Сколько?

— А сколько ты дашь?

— Когда услышишь, будешь знать, что я дорого стою.

Олли садится за столик напротив цыганки в причудливо украшенной комнате. Цыганка читает по его руке, смотрит в хрустальный шар.

— Ты что-то продаешь.

— Правильно.

— Но это не вещь.

— Нет, это вещь, только разбитая.

— Ты продаешь себя.

— Разбитого.

— Да, разбитого, но желаемого многими.

— Да, у меня пока все в порядке с этим делом. — Я вижу тень за тобой.

— Естественное место для тени.

— Будь серьезным, пожалуйста.

— Хорошо, мамаша. А передо мною тени нет?

— Ты живешь меж двух теней.

— Та, что передо мной, когда она явится?

— Та тень, что перед тобой, очень близко.

— Я жду ее, и не пойму, почему она медлит.

— Похоже, что ты ждешь ее.

— Я устал ждать.

— Тебе недолго осталось. Может, месяц, может, неделю, может, день. Та тень, что перед тобою, крепко связана с тенью позади тебя. Тень позади тебя темна, как преступление.

— Ты молодец.

— Тень перед тобою — расплата за тень позади. Ты все время среди людей. Это ошибка. Тебе не надо мелькать. В толпе.

— Моя работа требует, чтобы я все время был среди людей.

— Дай мне что-нибудь твое, кольцо или часы.

— Зачем?

— Подержать, пощупать, узнать тебя.

— На мне нет ничего моего, кроме четырех бумажек по пять долларов, монет и ключей.

— Двух бумажек хватит.

— Одна бумажка столь же моя, как и две, — подает ей бумажку.

— Я могу сказать тебе, как уйти от тени перед тобой. Откажись от своей идеи ехать в город на севере. Поезжай на юг, прочь из этой страны. А теперь исчезай. Иди домой темными улицами, и если у тебя есть чемодан, побыстрее собери его. Тень впереди настигнет тебя, если ты не послушаешь меня.

Цыганка встает и протягивает руку.

— А теперь дай мне то, что ты хотел дать мне.

— Я дал тебе пять, и дам тебе другие пять, если ты скажешь мне кое-что еще.

— И что это еще?

— Почему я не убегаю от той тени, что передо мной?

— Еще пять, и я скажу. Он передает ей пятерку.

— Ты презираешь себя, и ты больше похож на тень человека, чем на человека, и еще за пятерку я отвечу на другой вопрос. У человека бывает много вопросов.

Он качает головой. В его глазах слезы.

— Тебе совершенно бесполезно говорить «Удачи тебе». Олли уходит.

Олли и худая, нервно болтающая девушка лет тридцати, через узкую деревянную калитку входят во двор. Только что кончился дождь: девушка встряхивает мокрый зонтик, ищет ключи; легкая одежда Олли промокла насквозь.

— Ну вот. Ключи — последнее, что я нашла в своей сумочке. Внимательнее к этим кирпичам — это старинные кирпичи патио — рабских кварталов, — говорит девушка, отпирая калитку.

— Здесь жили рабы?

— Да, во всех этих дряхлых домах в Старом Квартале — его еще называют Французским.

— Да, я знаю. Как здесь тихо, ни звука.

— Сейчас мне надо найти второй ключ, надеюсь, в этот раз мне повезет больше.

— Может, я поищу, у вас руки трясутся?

— Нашла! Нашла!

— Хорошо!

— Когда я искала свободную квартирку в этом квартале, было два варианта. Одна была очень недорогая, и там было много удобств, даже плита, чтобы готовить — другая, та, в которой мы сейчас окажемся — мне она совершенно не по карману — но я выбрала ее по причине, в которой вы сейчас убедитесь.

Открывает калитку.

— Пожалуйста! Кто первый?

— Лучше вы, я не знаю вашей квартиры.

— Нет, вы первый. Мне интересно, увидите ли вы, почему я выбрала ее.

— Хорошо, я первый. — Они входят. Олли зажигает спичку.

— Нет, нет, никаких спичек!

— Мне кажется, вы выбрали ее из-за стеклянного потолка.

— Да, вы правы. Включить лампу, или света с неба хватит?

— Мне хватит.

— Мне тоже. У меня нет ни одного стула, вам придется выбирать между полом и постелью при свете неба. И вы очень меня обяжете, если сначала снимете с себя все мокрое и вытретесь полотенцем. Вы разденетесь здесь или хотите пойти в ванную? Нет, нет, раздевайтесь обязательно здесь, и ложитесь в постель под стеклянной крышей, и смотрите вверх на облака, несущиеся там, как вереница гигантских роз. Они подсвечены неоновыми огнями города. Но мне хочется думать, что они светятся изнутри. На вас и не надето почти ничего, снимайте все, я вытру вас полотенцем.

— Я могу сам, даже одной рукой.

— Я знаю, что вы можете, но не отнимайте у меня этого — удовольствия.

— Чего?

— Удовольствия. Я профессиональная медсестра, так что можете не чувствовать стеснения.

— Я и не чувствую. Я вообще мало чего чувствую. Как профессиональная медсестра, вы можете мне это объяснить?

— Ложитесь под стеклянную крышу, и я попытаюсь объяснить. Мне кажется, это связано с — до того, как вы потеряли руку, вы чувствовали больше?

Олли издает неясный звук.

— Вы сказали да или нет?

— Да. Конечно.

— Как давно вы ее потеряли?

— Три года назад. Я был тогда спортсменом.

— И с тех пор вы чувствовали -

— Все меньше и меньше.

— Вы чувствуете меньше, потому что считаете себя калекой. А должны чувствовать — правду. Потеря одной руки делает вас похожим — на античную статую.

— Это хорошо?

— Это делает вас — более привлекательным.

— Некоторых искалеченность, может, и привлекает, но самих калек она не радует, это точно. Иногда — как у меня — она губит жизнь. Я живу загубленной жизнью, и мне это не нравится.

— Чем вы занимаетесь?

— Я — живу.

— Я имею в виду, на что вы живете.

— На том углу, где мы встретились, я стою каждый день с десяти утра и до полуночи.

— Зачем?

— Как вам сказать… Жду, пока меня снимут.

— У вас есть какое-нибудь место, место, куда вы можете пойти?

— Да. У меня есть комната.

— Уже три утра, а к семи мне уже надо быть в больнице. Мне надо спать, а не дрожать от холода с проститутом.

— Вы хотите сказать — мне пора убираться?

— Боюсь, что именно это я и хотела сказать.

— Ухожу. Ухожу немедленно…

Вход в меблированные комнаты во Французском Квартале, видимый сквозь туман, едва рассеиваемый светом фонаря в отдалении. Высокие двойные двери, выдержавшие множество сражений. Краска облупилась. На одной из половин криво вырезано «Bitch».

Кровать у лестницы. На ней, под смятым одеялом, лежит владелица этого далеко не самого дорогого заведения, существо, которое мы будем называть Уайр — для удобства печатания на машинке. Она бормочет в своем неспокойном сне. Ее видно, так как над нею подвешена тусклая голая лампочка. Она спит у лестницы, чтобы ни один постоялец не мог уйти или придти, не попав в прицел ее неумолимого взгляда.

Номер в этой меблирашке. За шатким столиком сидит молодой, лет двадцати пяти, писатель — Син. Он работает, но шатающийся столик мешает ему. Он в ярости встает и подсовывает спичечный коробок под ножку, возвращается к работе. Шатание стало еще больше. Когда он встает, горсть мелких монет дождем звенит по стеклу балконной двери.

Син идет к балконной двери и открывает ее. Слышен тихий свист. Это Олли внизу на тротуаре, он улыбается своему другу. Син кивает и быстро возвращается в номер. Босиком он спускается вниз по скрипучей лестнице. Уайр громко бормочет во сне. Син замирает, пока бормотание снова не превращается в храп. Он продолжает спускаться к закрытой на засов двери. Когда он открывает дверь, раздается громкое бормотание Уайр. В рамке готического входа стоит Олли.

— Я пришел попрощаться.

— Заходи, только разуйся.

Олли кивает и разувается. Молодые люди пробираются вверх по лестнице под бормотание Уайр: «Никакой чистоты. Одни черепки и дегенераты». Она храпит.

— Хозяйка, сука, спит прямо у лестницы, чтобы никто не мог ни войти, ни выйти без ее ведома, — говорит Син, входя в комнату.

— Я бы не пришел так поздно, если бы рано утром не уезжал из города.

— Ты уезжаешь из Нового Орлеана?

— Да. В семь утра. Автобусом. Между двумя молодыми людьми нет ни намека на гомосексуальность, только глубокая и простая дружба.

— Я -

— Что?

— буду скучать по тебе, Олли.

Они тихо и печально улыбаются друг другу.

— Ладно, садись. Жалко, у меня нечего выпить.

— Я не хочу ничего пить, — садится на другой стул. — Писал?

— Пытался писать карандашом. Знаешь, когда я печатаю на машинке, то так много шума, что я не замечаю скрипа стола. По — моему, одна ножка этого проклятого стола короче других, но я никак не пойму, какая. Я как раз пытался подпереть его, когда ты прервал меня.

Олли быстро встает. Он вытаскивает коробок из-под ножки, и подкладывает его под другую ножку.

— Попробуй теперь. Где твоя машинка?

— На каникулах.

— Ага, на Рампет — стрит, в закладе. Сколько ты за нее получил? Десять баксов?

— Пять. Сказали, что она сильно обесценилась. На ней слишком долго и слишком плохо печатали.

— Акулы.

Вытаскивает пачку банкнот из кармана, отсчитывает десять бумажек, кладет их на стол.

— Напишешь историю моей жизни.

— Нельзя писать историю жизни, пока человек еще жив.

— Я мертв уже три года.

— Ты не можешь позволять себе -

— Если бы я не мог позволять себе, я бы не стал. Я заработал сегодня пятьдесят баксов — на одном клиенте. О Господи. Никогда еще не встречал ни одного извращенца с такими закидонами.

— Какими?

— Он попросил меня -

— Он попросил тебя — что?

Олли, не отвечая, выходит на балкон. За ним, через несколько секунд — Син. В баре наискосок через улицу играет пианино.

— Нет предела человеческим извращениям. Никакого предела. Этот сумасшедший, которого я встретил сегодня вечером, выглядел совершенно обычно. Но по дороге в его квартиру он завел такой разговор: «Вы не хотите зайти отлить?» — Я хотел. Я сказал ему: «Подождите меня у следующего бара». «Нет, — ответил он, — потерпите до дома».

— А, он хотел «золотого дождя» — так это называется.

— Мне такое еще ни разу не попадалось. Он встал на колени, обнял меня руками — и я врезал ему по зубам, чтобы освободиться.

— Кто-то кого-то провел наверх! — снизу слышен голос Уайр.

— Он доставлял себе удовольствие способом mea culpa.

— Что это значит?

— На латыни mea значит моя, culpa — вина, преступление.

— Тогда я решил уехать на север. Этот случай заставил меня поторопиться.

— Правила касаются всех, кто не подчиняется — пускай убирается к чертовой матери! — продолжает разноситься голос Уайр.

— Я очень ценил твою дружбу, ты всегда был порядочен.

— Сейчас открою дверь и позову полицию, если это будет продолжаться! — не унимается Уайр.

— Счастливо оставаться, Син. Пиши получше и будь поосторожнее.

Олли вытаскивает еще несколько банкнот из кармана и разбрасывает их по комнате. Затем перепрыгивает через балкон и по перилам соскальзывает вниз в переулок.

— Береги себя!

— Береги себя! Береги себя!

— Береги себя!

Олли исчезает в тумане, который всегда предшествует его появлениям и исчезновениям. Почему? Это делает его более похожим на мифического героя.

Олли выходит как будто из того же тумана, в котором он исчез в последней сцене. Ветер рассеивает туман. Видна скамейка в парке на Манхэттене. Уличные фонари лучатся. Человеческая фигура проходит сзади скамейки. На скамейке сидит Олли.

— Я потратил месяц на поиски работы, законной работы. Никто не хочет брать однорукого. Конечно, у меня были деньги, но — деньги двигаются, и в моем случае они двигаются от меня. Такое у них направление. Обедать теперь мне приходится в Недиксе. «Хот — дог, пожалуйста, и — и стакан молока»… Постепенно я стал замечать, где бывают клиенты в этом — имперском городе… Да, и в конце месяца, когда и Недикс стал слишком дорогим для меня, да, даже Недикс — слишком роскошным, я — я вернулся к старому занятию. Не к боксу, конечно — я встретил одну старую проститутку, которая содержит заведение по вызову мальчиков по телефону. Мы зовем его Черри. Жирная, толстая матрона. Мы приходим часам к восьми, сидим и играем в покер, рассказываем анекдоты и истории из собственной жизни — и телефон звонит каждые несколько минут. Черри объявляет: «Клиент хочет тебя, или тебя». — «Этот клиент подходит тебе. Пожалуйста, постарайся не замечать желтенький паричок на его голове. И надень свой лучший костюм. Скажешь ему, что только что приехал из Айдахо или еще откуда-нибудь. Думаю, ты ему подойдешь, Олли. Вот адрес. Это двухэтажная квартира. Его зовут Лестер Дубинский. Он любит поговорить и предстать этаким интеллектуалом. Все понял, Олли?» — Черт. Вот так все и происходит. — Смотрит на часы. — Думаю, я заставил его ждать достаточно долго.

Встает со скамейки. Туман снова клубится вокруг него. Гитара продолжает играть, пока пожилая женщина роется в мусорной корзине в поисках чего-то.

Роскошная двухэтажная квартира Дубинского. На диване сидит Олли.

— Я в городе всего три дня, Лест.

— Но уже встретился с Черри.

— Да, случайно. Я выходил из библиотеки.

— С книгой?

— Да, с книгой.

— Как она называлась?

— Книга?

— Да, книга. Мне интересны твои вкусы.

— Это была.

— Ты забыл название? — Лестер смеется чересчур громко.

— Я не забыл. Она называлась «Как сохранить мужские волосы».

— Почему этот вопрос интересует человека с такой роскошной шевелюрой?

— Я подумал, что, может быть, недалеко то время, когда волосы начнут покидать меня.

— А — а.

— Да… — Олли пальцем показывает на стоящие в комнате латы.

— Как называется этот костюмчик?

— Ты имеешь в виду мои латы?

— Да. Когда ты их надеваешь? По какому случаю? Для чего?

— Никогда, никогда, конечно. Латы — это боевое снаряжение средневекового рыцаря. — Хочешь еще бренди?

— Моя мать, там, на ферме в Айдахо, провожая меня, напутствовала словами: «Сыночек, главное, осторожнее с выпивкой». Она, наверное, хотела сказать, чтобы я осторожнее с ней обращался и не проливал.

— Еще курвуазье, или — реми мартен?

— Две бутылки хеннесси пять звездочек в этот аквариум, пожалуйста.

— Интересно, откуда простой фермер из Айдахо знает названия коньяков?

— Наша ферма в Айдахо всегда была очень культурным местом. Отец играл на арфе, а мать аккомпанировала ему на духовых.

— На чем играл ты?

— Я — пустомелил, вроде как ты сейчас. Лестер вручает Олли рюмку с коньяком.

— Void! Фермер из Айдахо.

— Спасибо. Звонит телефон.

— У тебя телефон звонит, Лест.

— У меня есть кому отвечать. Телефон продолжает звонить.

— Кто-то пытается прорваться.

— Ты хочешь сказать — по проводам?

— Черри должен был объяснить тебе, что всякие подшучивания надо мной совершенно исключаются, потому что я… — его голос постепенно затихает, так как он уходит из комнаты.

Олли выходит на террасу. Небрежно отрывает цветок от растения в горшке и вставляет его себе в ширинку.

Звучит голос Лестера: «Не сегодня, Арти. Я весь завален работой, должен целиком посвятить себя — э — ночному — э — труду. Как твои экзамены по —? Три единицы? Ты шутишь! — Нервы подвели. Наверное. — Хорошо, мне надо посмотреть расписание моих встреч».

— Ты где, ты где, ты… — раздается голос Лестера в комнате, а потом на террасе.

— Гуляю по твоей террасе.

— У тебя бывают позывы к самоуничтожению?

— С чего ты взял?

— Взял что? Ах, да. Потому что — у меня бывают. У меня есть определенные предположения на этот счет. Послушай. Неподражаемая Дитрих, неподражаемая, как небо… Давай вернемся в комнату. Даже летом на террасе я дрожу от холода.

Они возвращаются в комнату. Лестер проводит рукой по спине Олли. Рука останавливается на ягодицах.

— Ммм. Совершенно классическая callipygean. Тебя учили в Айдахо, что это означает? Это означает узкие бедра с высокими, выдающимися ягодицами.

— Лест, ты вышел за рамки. Знаешь, что это означает?

— Да. — Извини. — А жаль! — опускает руку Лестер.

— Сколько ты платишь в месяц за эту квартиру?

— Ничего, это кооператив. Пластинка Дитрих кончается.

— Что ты сказал?

— Кооперативная квартира.

— Кооперативная — с кем?

— Поставить еще неподражаемую Дитрих? Идет к стереопроигрывателю и переворачивает пластинку.

— Ты летаешь, как голубь. Почему бы тебе не опуститься?

— Опуститься?

— Я имею в виду, присесть. Нам надо посидеть и поговорить о деле. Мы о нем еще не говорили.

— О деле я говорил с Черри.

— Дело надо обсуждать no — новой, так как теперь я видел твою квартирку.

— Да, но дело — это дело.

Лестер нервно проводит рукой по парику, и тот падает на пол.

— У тебя упали волосы.

— Я не лысый.

— Как и куриное яйцо.

— У меня на голове была небольшая экзема, и мне рекомендовали носить этот паричок до излечения. Дело уже идет на поправку.

— Моя цена — сто, Лест.

— Черри сказал — пятьдесят.

— Черри не видел твоей роскошной двухэтажной квартиры.

— Послушай ее, неподражаемую Дитрих.

— Ничего не имею против Дитрих. Ты хочешь меня за мою цену? Или мне уйти?

— Черри будет недоволен. Он не любит, когда его мальчики лезут в его дела.

— Позиция Черри меня мало интересует.

— Мне и в голову не приходило — платить сто долларов за -

— Не надо брать это в голову, надо просто платить.

— Могу я поинтересоваться, что у тебя за особые дарования, которые должны оплачиваться по такой цене?

— Моя особенность — в моей искалеченности.

— У тебя -

— Одна рука. У меня только одна рука, Лест.

— К счастью для тебя, я могу позволить себе удовлетворить твои требования.

— Лест, у меня одна рука.

— Дорогой мальчик, ты это уже говорил. Я вижу. Я разве не говорил это?

— Язык не отвалится, если повторить.

— Я одинокий человек

— У меня одна рука. У меня всего одна рука, Лест.

— Постарайся забыть об этом, Олли. Я ведь не думаю о своих волосах.

— До меня не сразу дошло, что клиентам нравятся увечья. Если они выше пояса.

— Ты очень красив.

— Когда я иду по улице и смотрю на витрины, то если я и сомневаюсь, сколько у меня рук, витрина возвращает меня к действительности. Я никогда не забываю об этом. Лест, когда я буду уходить, положи сто долларов туда, где я могу взять их, например, в мое пальто.

— А ты не уйдешь до -

— Нет. Только не до. Конечно, после.

— Мне кажется, ты не сможешь. Можешь положить их в свой карман сейчас.

— Спасибо. Увидишь, не сбегу. Но время в городах летит быстрее всего. Такое впечатление, что часы принимают декседрин и бензидрин. Скорость!

— Мне в голову только что пришла дикая идея. Оставайся со мной. Надолго.

— Лест, ты мне нравишься, но оставь эту идею.

— Непостоянство — требование цивилизации, по моим наблюдениям. Ляг на этот диван и позволь мне раздеть тебя, Олли.

— Даже с одной рукой я могу одеться и раздеться сам.

— Но раздевание тебя доставит мне удовольствие. Олли сбрасывает туфли, смотрит на Лестера, затем вытягивается на диване. Лестер становится на колени рядом с ним. Раздевание Олли напоминает церковную церемонию. Когда она завершена, Лестер наклоняется, чтобы поцеловать его.

— Лест, я не такой. Я уже три года — проститут, но еще ни разу не позволил мужчине поцеловать себя.

— Да, но.

— Не принимай на свой счет.

— Могу я коснуться твоих губ пальцем?

— Да, Лест…

Играет пластинка Дитрих.

— Музыка может быть пищей любви, но в этом случае любовь не нуждается в пище. О, она просто чудо. Неподражаемая Дитрих…

Олли садится, одетый.

— Бабушка. Ты можешь в это поверить?

— Я никогда не был с ней знаком.

— Феноменально.

— Мог бы ты налить мне полстаканчика — как ты называешь его?

— Снифтер. Я поставлю бутылку тебе между ног.

— Это поможет сохранить ковер. Пластинка Дитрих останавливается. Начинает петь исполнитель «кантри».

— Я слышал эту песню раньше.

Радио:

I took provisions with me, Some for hunger, some for cold. But I took nobody with me Not a soul, no, not a soul. Buildings seem much taller When you're going from a town. You see peculiar shadows But don't let 'em bring you down. If you had a buddy with you, I mean one that's tried an' true, I can tell you 'cause I know it, Shadows wouldn't be so blue. (Я припасов взял с собою, И на холод, и на голод, Но никого не взял с собою, Злою ревностью уколот. Город вырастает выше, Если из него уходишь, Гуще тени, острей крыши, Не давай себя держать им! Если рядом есть товарищ, Верный друг, надежный парень, Им не справиться с тобою Уж кто-кто, а я то знаю…)

— Музыка кантри. Лест, поставь снова эту чудо — бабушку, ладно?

Когда Дитрих начинает петь, сцена растворяется.

Парк позади Главной публичной библиотеки в Нью-Йорке. Сумерки. Необычно пусто для этого часа жаркого летнего дня. Деревья кажутся изнуренными, скамейки — уставшими, фонтан, задуманный для украшения, представляет из себя яму с мусором: окурками, фантиками, бумажными тарелками со следами горчицы, кетчупа и жира.

Пожилой неухоженный мужчина, одетый с жалкими потугами на аккуратность и респектабельность. Он в изумлении ходит вокруг бассейна с мусором. Внезапно он останавливается, затем снова устремляется вперед, падает на колени. Вокруг люди, но они смотрят на него, не двигаясь.

Входит Олли и помогает пожилому человеку встать.

— В чем дело, папаша?

Старик смотрит на него, не видя его и не произнося ни слова.

— Все в порядке, а?

Старик качает головой, затем легонько кивает и идет вперед.

— Куда вы, папаша? Вы уверены, что знаете, куда идете?

Старик, пошарив в кармане, достает ключ от дешевого гостиничного номера.

— А, отель Риц. Только для мужчин. Ха! Риц! Папаша, отель Риц Только Для Мужчин находится вон там, куда я показываю. Видите? Видите?

Старик снова сначала качает головой, отрицая, затем — кивает, соглашаясь.

— Нет, папаша, вы не видите, пойдемте вместе, отведу вас в ваше стойло в этой чертовой конюшне. Когда мы будем на месте, папаша — я дам вам вот эти пять долларов, возьмите себе на прокат электрический вентилятор. Этого хватит, чтобы попользоваться им целую неделю. Поняли?

Старик снова сначала отрицает, потом кивает.

— Нет, не поняли. Папаша, у вас тепловой удар. Смотрите. ПЯТЬ ДОЛЛАРОВ! ВЕНТИЛЯТОР! Их дают здесь на прокат, я знаю, я жил здесь, пока не нашел работу в этом городе. Свет видите? Синие неоновые буквы на углу? РИЦ. Только для мужчин. Доллар пятьдесят. Давай, папаша, ты доберешься…

Старик качает головой, затем кивает с робкой улыбкой, поворачивается и идет в указанном направлении. Он не обращает внимания на желтый свет, который сменяется красным; завывание сирены, визг тормозов, крики людей. Старик на земле, но толпа скрывает несчастный случай.

— Попал под «скорую помощь», о Господи. Она его сбила, она его и заберет. Ну и папаша! Ну и город…

Слезы в потерянных глазах Олли; он резко смахивает их. Мужчина среднего возраста, с вороватым взглядом, останавливается рядом с ним.

— Ужасно, правда?

— Да, все, и вы в том числе…

Ухмыляется и идет к скамейке.

Звучит Голос рассказчика: «Здесь было столько их, увечных, подозрительных, давно уже не молодых, с их одиночеством и криком, застрявшим в глотках, немых, зажатых железной рукой фанатизма и закона. Невозможно воспроизвести все их голоса или разложить все их фото, как цыганскую колоду грязных поношенных карт, предсказывающих одно и то же будущее и им, и нашему молодому герою. Вы видели, как мальчик с неистовой горячностью защищает окруженную, постоянно штурмуемую крепость своей мужественности, своего мужества. Конечно, он должен знать, он должен понимать, испытав Бог знает сколько страха, да, страха, даже ужаса — что игру можно выиграть только тем способом, которым он играет уже столько времени — он должен немного сдаться, а потом немного еще, и еще, и еще, пока, наконец — но об этом он не может даже подумать, не испытав приступа тошноты… Решение? Ну… Конечно, в его жизни должно произойти еще одно крушение, после которого он не только не потеряет руку, но — ВЫИГРАЕТ! Ставка, на которую он играет, не сознавая этого — та, которую его друзья уже сорвали когда-то в туннеле — забвение! И вот сейчас наступило время, когда».—

Палуба экскурсионного парохода, плывущего вокруг Манхэттена. Звучит голос экскурсовода:

— Скоро перед вами откроется великолепный вид на самую знаменитую в мире статую, Статую Свободы, подаренную нашей стране правительством Франции в одна…

Олли и девушка дет под тридцать стоят невдалеке друг от друга у борта парохода. Не поворачивая головы, Олли оценивает девушку: «Не свинья. Определенно не свинья. Надо что-нибудь у нее спросить, например, нравится ли ей поездка». Подвигается поближе к девушке и говорит вслух:

— Вам нравится поездка?

— О да, очень. А вам?

— Да, вы знаете, хоть какой-то отдых от жары.

— Да, да, вы правы. Я в газете прочла сегодня утром, что люди просто падают в обморок на улицах.

— Да, некоторые из них и не выходят из обморока.

— Это называется тепловой удар.

— Ага. Вы, наверное, видели, как пожилые люди высовываются из окон, чтобы не задохнуться в своих квартирах.

— Вы здесь живете, или приезжий?

— Я здесь по делам. А вы здесь живете, или приезжая?

— Я — э — здесь работаю. На фирме «Уорлд Уайд Мовинг». Маленькая работа на большой фирме.

— Вы одна?

— В городе?

— На пароходе.

— Одна… чтобы бежать от жары, вы знаете…

— Могу я предложить вам выпить?

— Немного позже я бы выпила, сейчас нет. Мне хочется дождаться прекрасного вида на Статую Свободы.

— Да вот она, вон там. Она что-то меньше, чем я ожидал, и зеленая, как лягушка, но мне нравится то, что она символизирует. Свободу человека — девушки, конечно, тоже. Но сейчас свобода — это большой, большой секрет.

— Вы бы не могли — снять меня моим «Кодаком», чтобы я могла послать домой фотографию?

— Свобода лучше на открытке.

— Наверное, но -

— Для ваших родителей будет большей радостью видеть вас вместе с -

— Да, я именно это имела в виду. Ой, извините -

— Ничего, немного трудновато держать «Кодак» одной рукой и снимать одновременно, но я справлюсь. Повернитесь немного, ко мне лицом.

Он отходит от борта, пока она поворачивается. У нее трепетная улыбка. Он щелкает затвором.

— Вам удалось поймать и меня, и статую Свободы в -

— Да, в кадре будете и вы, и мисс Свобода, причем вы — не зеленая.

Он возвращается к борту. Она присоединяется к нему, но становится на расстоянии полуметра. Он сокращает это пространство между ними.

— По-моему, нет камеры лучше, чем этот старомодный «Кодак». Или…

— Что?

— Ничего. Проехали. По-моему, я совершал эту экскурсию уже раз пятьдесят.

— Вы в Нью-Йорке все лето?

— Все лето, осень, зиму и весну.

— О! Вы здесь работаете?

— Да. На кладбище.

— Извините, вы думаете, это честно — так прижиматься ко мне?

— Милая, тесные контакты на этом пароходике не могут повредить вам. Вы уже согласны выпить?

— Да, сейчас было бы здорово. Они идут в трюм пароходика…

Спальня девушки в доме рядом с трущобами. Свет — только от шкалы радиоприемника. Мы видим две фигуры на постели, и слышим, как девушка удовлетворенно вздыхает, тяжело дышит. Внезапно двумя этажами ниже слышится звон разбитого окна, свисток полицейского, разъяренные голоса людей. Воет сирена полицейского автомобиля. Голоса становятся дьявольскими.

— Что происходит?

— Буянят. Грабят.

В темной комнате Олли идет к окну.

— Второй раз на этой неделе. НЕ ВЫГЛЯДЫВАЙ! Он выглядывает.

— Я никогда ничего такого не видел.

— Только не высовывайся из окна. Они стреляют по головам.

— Если бы у мира был язык, именно так он бы кричал, да, так бы он орал.

Он высовывается немного из окна. Его лицо озаряется красной вспышкой выстрела из полицейского автомобиля. Вздрогнув, он сбивает с подоконника горшок с цветком.

— Мой цветок!

— Извини. Я куплю тебе завтра другой.

— ПОЖАЛУЙСТА, ПОЖАЛУЙСТА, вернись ко мне. Пуля попала в окно -

Пуля разбивает верхнее стекло окна. Девушка вскрикивает.

— Ладно, детка. Прочитаем об этом завтра, а сейчас давай забудем это.

— Мне кажется, они — они — уезжают!

— Иди ко мне. Дай я обниму тебя — хотя бы одной рукой. Банда уехала. Вдвоем нам нечего бояться. Она всхлипывает.

— Тише, тише. Я спою тебе песенку. Если будешь плакать, не услышишь.

— Спой. Я буду слушать.

— «Fly away. Fly away and stay away, Sweet Kentucky Baby Babe», — Олли поет «Kentucky Babe». — Завтра я пойду в цветочный магазин и куплю тебе новую герань — даже две. Три!

— Цветок, с которым ты сжился, к которому привык, он как будто говорит с тобой, когда входишь в комнату.

— Новый цветок заговорит с тобой очень скоро. Смотри, как стало спокойно. Если не считать твоего плача. Ложись поближе ко мне.

— Мне было так стыдно вести тебя в это гетто, и…

— С тобой я забыл все, чего стыдился, а мне есть чего стыдиться. Пусти мой язык в твой ротик, и ты перестанешь плакать.

Олли выходит из дома с меблированными комнатами. Туманное, призрачное утро, все вокруг напоминает о насилии, разбитые стекла блестят в раннем утреннем свете. Он идет, и стекла хрустят под его ногами.

— Хорошо, что на мне ботинки — какая чудная девушка — в жизни не было более счастливой ночи, — размышляет вслух Олли.

Он выходит на перекресток посредине улицы. Озирается, чтобы сориентироваться, и все вокруг него — все бесчисленные осколки разбитого стекла — отражают солнце в разгорающемся свете утра. Он пожимает плечами и идет в направлении, которое знает не лучше, чем любое другое. Остаются разбитые стекла, разгорающиеся все ярче.

Интерьер квартиры. В ней двое: Олли и мазохист по имени Клод. Ночь.

— Никогда не видел столько шлемов сразу, — говорит Олли.

— Целых пятнадцать штук

— У тебя бзик на военной тематике?

— Не могу дождаться семи — должны принести еще один.

— С убитого вчера?

— Наш мир не безгрешен. Его надо перевоспитывать.

— Давай перейдем к делу. Все, что я делаю — лежу на кровати лицом кверху. Цена — сотня.

— Тебе не надо ложиться.

— Тогда почему ты меня вызвал?

— Открой вон тот шкаф.

— Зачем? Что там?

— Ничего опасного для тебя.

— Я и не боюсь.

Подходит к шкафу и открывает его. Шкаф набит униформами — военными, полицейскими, пожарных, некоторые из них — кожаные, а также ремнями, плетками, в т. ч. с металлическими нашлепками.

— Я грешен. Меня надо перевоспитывать, — падает на колени Клод.

— Жаль. Очень трогательно. Я вижу, что надо заниматься твоим воспитанием, но меня уволь. Ты и так занял у меня слишком много времени. Мою цену ты знаешь. Плату я хочу получить немедленно, чтобы вернуться к Черри.

— Меня еще не перевоспитали. Я очень плохой мальчик.

— Достань сейчас. Сотню.

— Я никогда не плачу, пока не закончится мое перевоспитание. Черри знает об этом.

Олли берет его за воротник Клод кричит «Ааааа» с нотками удовольствия. Он хлопает руками, как крыльями. Олли вытаскивает его бумажник и идет к двери.

— Уже перевоспитался?

— Можешь забрать деньги, все, что там есть, только отдай бумажник, там — адреса!

— Я беру только стоимость — отвращения!

— Брось бумажник в меня, мне в лицо, ударь меня!

— Найдешь себе другого воспитателя, — Олли роняет бумажник на пол.

«Контора» Черри. Ночь. Мальчики играют в покер, Олли смотрит на Черри с выражением ярости, смешанной с отвращением. Телефон, конечно, звонит. Черри, пьяный, отвечает.

— Так Вы хотите Олли. Когда? Немедленно. Хорошо, он здесь. Готов выехать. Пока.

— Черри? — спрашивает Олли.

— Да?

— Ты нуждаешься в перевоспитании, Черри.

Встает и наносит Черри серию пощечин, все сильнее и сильнее. С каждой пощечиной Черри вздыхает. Мальчики, играющие в покер, не обращают никакого внимания.

Туман.

Голос рассказчика: «Лето и осень, зима и весна, время бежит и бежит…»

Ночь. Автобус. На нем спереди написано: «PATHFINDER». Немного ниже — «LOS ANGELES». В автобусе — Олли и молодой солдат. Олли пьет из горлышка бутылки. Он предлагает ее солдату.

— Спасибо.

— Люблю автобусы дальнего следования. Люди спят, дети плачут. Только начинаешь дремать, как водитель орет: «Остановка на десять минут».

— Остановка на десять минут! — громкий голос водителя.

Заспанные пассажиры выходят из автобуса. Последним появляется Олли. Идет к автобусной станции.

Олли и солдат пьют кофе за угловым столиком.

— Ты зачем едешь в Лос — Анджелес?

— У меня есть рекомендательное письмо к одному кинопродюсеру. Ему нужны однорукие.

— Для чего? — Он снимает кино про войну.

— О — о… — бессознательно гладит себя по правой руке солдат. — Извини. Наверное, это было бестактно.

Тень падает на стойку позади Олли. Раздается голос:

— Повернись-ка, парень.

— Да?

— Это он. Надевайте наручники, — другой голос.

Олли выходит с автобусной станции между двумя детективами. Наручниками он прикован к одному из них. Его лицо ничего не выражает. Слышен лай койотов.

— Первый раз слышу койота в жизни, а не в кино…

— Нам достался спокойный, — говорит один детектив.

— Спокойный, спокойный, а взорваться может, — отвечает второй.

— Мы поедем на автобусе? — спрашивает Олли.

— Мы отвезем тебя в Альбукерк. Оттуда полетишь самолетом, — отвечает первый детектив.

— Мне предлагаются роскошные транспортные средства…

Полицейский участок

Голос рассказчика: «Да, он не сделал ни одной попытки уклониться от их вопросов. Ему дали полбокала виски, чтобы развязать язык, а он нарисовал полную картину преступления, совершенного им три года назад».

— Это еще не все, — говорит Олли.

— Фильм не был снят до конца?

— Нет, сэр. Потом люди стали покидать корабль.

— Гости —?

— Да, его гости. Я сказал: «Я хочу на ленч». На берегу должен был состояться ленч. Тот, кто снимал фильм, подошел ко мне и сказал: «Ты останешься. Получишь на сто долларов больше». Мне кажется, я уже тогда знал, что если останусь на яхте, убью этого человека, у меня было предчувствие, что если я останусь, я его убью.

— Преднамеренное убийство.

— Я знал, что если меня оставят с ним, он пожалеет…

Зал суда. Олли ведут по коридору. За ним — зрители и газетчики.

Голос рассказчика: «Все повернулось против него в зале суда. Хотел ли он этого? Его показания, если их можно так назвать, были на самом деле точным отчетом о событиях, разыгравшихся на яхте, и ничуть не повредили престижу вечеринки, которая происходила в тот вечер на яхте.

Олли в окружении целой толпы выходит из здания суда и спускается по ступеням. Его сажают в полицейскую машину и увозят».

Голос рассказчика: «Они все заявили, что ничего необычного на яхте не происходило, что девушку, которую снимали в порнофильме, найти нельзя, и что вообще гости ничего не помнят о ее присутствии».

Олли заводят в камеру и запирают в ней. Камера — «птичья клетка» для смертников — окон нет, под потолком единственная голая никогда не выключаемая лампочка.

Голос рассказчика: «Защита Олли — если ее можно назвать защитой — оказалась особенно беспомощной, когда он заявил, что с мертвого тела взял бумажник с несколькими сотнями долларов. Ему это гарантировало приговор — электрический стул».

Тюремная камера. Тюремщик останавливается у камеры Олли и передает ему толстую пачку писем.

— Для вас письма.

Олли берет письма, изображая безразличие, которого на самом деле не испытывает.

— Я бывал во многих местах, и везде у меня были друзья…

— Возьмете их, или сжечь?

— Возьму. Они мои.

Тюремщик уходит. Олли почти механически распечатывает письмо и читает его вслух: «Не переставая, думаю о вас, и уверен, что никто из тех, кто вас знал, тоже забыть вас не может».

Письмо падает на пол. Через какое-то время он поднимает письмо и снова читает первую фразу: «Не переставая, думаю о вас, и уверен, что никто из тех, кто вас знал, тоже забыть вас не может».

Лицо Олли меняется. Он подходит к двери камеры и кричит.

— Эй! Вы можете дать мне карандаш и бумагу?

— Собираетесь написать матери?

— Какой еще к черту матери!

Голос рассказчика: «Олли начал отвечать на некоторые из писем. Для него это было нелегко. У него не было семьи и друзей, некому было писать, это были его первые попытки писать письма, и он делал это сначала с большим трудом. От самых простых предложений его единственную руку сводило до судорог, и он понял, что для него печатать значительно легче, чем просто писать. Но постепенно судороги прошли, и слова стали мгновенно собираться и находить себе дорогу, как ручейки после тяжелого дождя. Предложения текли из-под его все более и более уверенных пальцев — образные, основанные на простонародной речи глубинки Юга, украшенные солеными выражениями дорог и моря, дна жизни, на котором он так долго пребывал. „Будь все проклято“, — повторял он про себя, потому что вынужден был писать левой рукой — а он был правша. Но в письмах проступала теплота и та живая речь, которую раньше только выпивка и интересные события иногда срывали с его губ — тот тип речи, который американцы так часто используют в барах и спальнях отелей. Всем известны мультипликационные символы смеха — все эти жирные „ХА — ХА“ с хвостом из звезд, спиралей и прочих украшений. Нанесение на бумагу всех этих „ХА — ХА“ приносило ему наибольшее утешение, потому что они несли в себе ту пылающую силу, которую он чувствовал перед лицом Смерти. Часто в письмах были такие рисунки вроде этого „ХА — ХА“, как в этом письме… Часто от излишнего усердия карандаши ломались…»

— Да, сэр! Я помню вас, как ясный день, хотя когда мы встретились, была темная ночь, — вслух говорит Олли, когда пишет. — Была поздняя весна или начало лета — я прав или ошибаюсь? Ты стоял не так, как многие и многие, встречавшиеся мне после того, как я потерял руку — уж не знаю, почему. Я помню. Не думай, что я не помню. Ты так посмотрел на меня, когда мы шли навстречу друг другу по разным сторонам Канал — стрит, что я сразу сказал себе: «Он хочет меня». Я остановился, стал смотреть на витрину, и не прошло и минуты, как ты стал смотреть в ту же витрину, а я стал звенеть ключами в кармане — мой способ сказать: «Прекрасно, если ты хочешь меня».

На рисунке набросок электрического стула.

Голос рассказчика: «В своих письмах Олли часто рисовал электрический стул, к которому был приговорен… Стул, зарезервированный для Олли…»

Письма, стопами лежащие у одной из стен камеры Олли.

Голос рассказчика: «Сколько их было? Сосчитать было трудно, но в последние несколько дней своей жизни Олли занялся подсчетом…»

— Семь тысяч восемьсот пять. Семь тысяч восемьсот… — считает Олли низким шепотом.

— Сколько их уже? — интересуется тюремщик.

— Не мешайте, я считаю.

Тюремщик хихикает и просовывает тарелку с едой через узкое отверстие в решетке. Уходит.

— Семь тысяч восемьсот — семь…

Голос рассказчика: «Не все письма приходили от тех, кто знал его. Многие были от тех, кто только видел его фотографии в газете. Обычная газетная фотография Олли стала фотографией легенды…»

В кадре снова появляется охранник

— Сейчас день или ночь? День или ночь? Ночь или день? — все громче кричит Олли.

— Сегодня четырнадцатое февраля, Валентинов день, день влюбленных.

— День или ночь? Я не могу узнать, тут нет ни одного окна. Птичья клетка, в которой вы заперли меня до казни. И эта лампочка над головой — горит днем и ночью. Можно ее выключить?

— Я принес вам ужин.

— На бумажной тарелке с бумажной ложкой.

— Вы хотите умереть с голоду, чтобы не попасть на стул?

— Зачем мне еда?

— Если не будешь есть, тебя будут кормить через трубочку.

— Здесь что, нет ни одного человека? И ничего человеческого, кроме этих писем от известных и неизвестных мне людей?

— Они что, не подписывают письма?

— Конечно, они боятся связывать свои имена с моим. Почему вы не выключите этот жуткий свет, чтобы я мог поспать?

— Ты в птичьей клетке, она освещается постоянно.

— Можно мне хоть что-нибудь, чтобы закрыть глаза?

— Сейчас ночь. Если я говорю, что принес завтрак, ты можешь понять, что сейчас утро, если приношу ужин — значит, скоро ночь.

— Который примерно час?

— Часов тебе не положено, в них есть острые детали, ты можешь порезаться.

— О Господи.

— У нас есть инструкции, мы их сами не придумываем.

— Попроси начальника.

— У начальника тоже инструкции.

— К черту начальника.

— Самое лучшее для тебя — поговорить с капелланом.

— К черту капеллана.

— Ругаться нельзя.

— Просто — выключите эту лампочку, жуткую, страшную лампочку!

— По инструкции не полагается. Свет должен гореть до тех пор, пока ты не отправишься на электрический стул, и следующий счастливчик не займет твое место в птичьей клетке.

— О Иисус, где же люди?

— Иисус был сыном Божьим и человеком. Если тебе не нравится этот свет, ложись на живот.

— Даже если я лягу, даже если я закрою глаза, я все равно буду знать, что эта жуткая, страшная лампочка все еще там висит.

— Олли, тебе придется жить так до самой смерти.

— Выключи свет, ты, ублюдок! Выключи свет! Нельзя жить день и ночь при ярком свете, как при незаходящем солнце!

Внезапно мощная струя воды бьет его и отбрасывает от решетки. Он продолжает кричать. Струя сбивает его с ног, он замолкает, потом хрипло говорит:

— Ублюдки… промочили мои письма…

Мокрое тело Олли содрогается на полу, рукой он прикрывает глаза. Он встает, ходит по камере.

Голос рассказчика: «Беспокойство овладело им, вроде того беспокойства, что овладевает дикими животными в клетке. Он непрерывно шагает по клетке, останавливаясь только, чтобы немного поесть, и то только затем, чтобы на него не надели смирительную рубашку и не стали кормить насильно через трубочку. Свет, слепящий верхний свет, никогда не гаснущий, и охранники, изредка сообщающие ему, день или ночь сейчас. Конечно, охранники были людьми специально подобранными и натренированными на то, чтобы не чувствовать симпатии, даже к приговоренному молодому парню с одной рукой… И тюремный капеллан…»

По ту сторону решетки сидит капеллан с раскрытой Библией в руках.

— «А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца нашего небесного, ибо он повелевает Солнцу своему восходить над злыми и добрыми…» — читает без всякого выражения капеллан.

— Заткнись и иди к черту! Капеллан уходит.

— День или ночь? День или ночь? — тяжело дыша, вслух думает Олли.

Комната студента богословия. На столе — фотография Олли в газете.

Голос рассказчика: «Город, приговоривший его к смерти, не мог забыть Олли, и на следующий день его фотография, фотография легенды, снова появилась в газете».

Студент берет газету и снова всматривается в снимок, потом кладет газету на стол снимком вверх. Он ходит по комнате, волнуясь, то и дело возвращаясь к столу, чтобы бросить взгляд на притягивающую к себе фотографию Олли.

Голос рассказчика: «Эта газета попала в дом студента богословия. Лицо Олли смотрело на него из-под шапки „ПРИГОВОРЕННЫЙ К СМЕРТИ ОТКАЗЫВАЕТСЯ ОТ УТЕШЕНИЯ ЦЕРКВИ“. Лицо или заголовок так сильно взволновало студента? Наверное, и то и другое. Его почти аскетическая комната, соответствующая его протестантской вере, была, конечно, не такой маленькой, как камера Олли под неусыпным оком негаснущей лампочки. Что эта лампочка? Безжалостное око? Да. Но студент богословия ходил по своей комнате, как будто она была размером с камеру Олли. И центром комнаты была газета с фотографией Олли».

Приемная психоаналитика. На кушетке распростерт студент богословия, за столом — психоаналитик с открытым блокнотом.

— Снились ли вам сны в последнее время?

— Да. Один.

— Да? Можете вы рассказать его мне?

— Я его не понимаю. Очень странный сон.

— Может, мы сумеем понять его смысл, если вы расскажете мне его.

Психоаналитик стучит карандашом по блокноту.

— Я видел его несколько раз. Это повторяющийся сон.

— Это делает его еще более важным.

— Он обо мне и лесном звере.

Очевидно, что ему очень трудно рассказать свой сон. Он перегибается на кушетке и делает два быстрых глотка воды.

— Пожалуйста. Я слушаю.

— Лесной зверь — пума.

— Вы не задумывались, почему этот лесной зверь — именно пума?

— Нет, нет, нет, я не знаю, может быть, потому что, когда я был маленьким, в зоопарке была пума, и летом я каждый день ходил смотреть на нее.

— Она вас очень сильно притягивала.

— Притягивала, но и — пугала.

— Боязнь того, что притягивает — частый случай.

Аналитик смотрит на наручные часы и с трудом подавляет зевок. Капли пота появляются на лице пациента, и голос его срывается.

— Животное было необычно свирепым; на его клетке висела табличка, предостерегающая посетителей от приближения к клетке, однако, видите ли, в его глазах -

— Что было в его глазах? Ваше лицо вспотело, рядом с вами на столе ящичек с салфетками. Протрите лицо, глубоко вдохните, прекратите вертеться и продолжайте рассказывать об этом животном.

— В его глазах было сияние — как будто оно — ЛЮБИЛО! МЕНЯ!

— Хотите что-нибудь успокаивающее?

— Да, да, пожалуйста! — Выпивает таблетку, поданную ему врачом. — Большинство людей преодолевает робость своего детства, мне это никогда не удавалось.

— И как данное утверждение связано с повторяющимся сном про пуму?

— Несмотря на предупредительную табличку на клетке, я смотрел в глаза пумы, и когда я засыпал, я видел ее глаза.

— Продолжайте. У нас осталось двенадцать минут.

— Я иногда — плакал, и так и засыпал в слезах — от жалости к заключенному животному и -

— Пума была самцом или самкой?

— Это был самец.

— Продолжайте.

— Я мог… я любил эту пуму?

— Вы были ребенком.

— Однажды мне приснилась эта пума очень стыдным образом. Ночью ее глаза приблизились ко мне в лесу, и я подумал: «Если я буду лежать спокойно, он подойдет поближе».

— Вы хотели, чтобы самец пумы приблизился к вам в лесу?

— Да!

— Продолжайте. Он приблизился к вам? Когда-нибудь?

— Я снял с себя всю одежду.

— С намерением иметь сексуальные отношения с самцом пумы в джунглях?

— Ветер, холодный ветер поднялся в джунглях, когда я лежал там голым. Потом — страх! Пума была не в клетке. Я начал шарить вокруг себя и бесшумно, как только мог, прикрыл себя опавшими листьями, и лежал под ними, свернувшись, и дышал тихо, как только мог. Но лесной ветер усилился и сдул все листья, и потом, потом -

— И потом?

— Я почувствовал тепло, и знал, что тепло означает, что пума близко, и уже бесполезно прятаться. Я вытянул тело, руки, ноги, все. Что-то начало гладить меня, точнее, лизать. Я знал, что это был язык пумы. Пума вылизывала меня, как все животные вылизывают своих детей. Она начала с пальцев ног, а потом язык поднимался все выше и выше, пока -

— Она лизала ваш пах?

— Да! И я испытал — испытал оргазм и проснулся.

— Сон повторяющийся?

— Он снова приснился мне вчера. Это может быть связано с —?

— Связано с чем?

— С фотографией, которую я вырезал из газеты.

Дрожащими пальцами он достает вырезку и передает ее врачу.

Фотография Олли из газеты. Над фотографией шапка: «ПРИГОВОРЕННЫЙ ОТКАЗЫВАЕТСЯ ОТ УТЕШЕНИЯ ЦЕРКВИ».

— Я вложу это в ваш формуляр. Я понял.

— Нет, нет, пожалуйста, я хочу, чтобы вы вернули ее мне.

— Вы хотите продолжать видеть этот детский сон?

— Я хочу навестить этого молодого человека до казни, и предложить ему, уговорить его, получить единственное утешение, которое ему осталось — веру!

Камера. Олли в трусах сидит на уголке своей койки, когда в камеру впускают нервничающего, сильно потеющего, но ухоженного молодого студента. Посетитель хрипло дышит.

— Я могу — извините — мне можно — присесть куда-нибудь?

— Садитесь на этот стул.

— О да. Спасибо. Благодарю вас.

Студент садится и немедленно достает из кармана бумажную коробочку с таблетками, вынимает несколько белых таблеток и бросает их в рот.

— Я пришел, чтобы увидеть вас.

— Я так и думал. Что у вас в этой коробочке?

— Таблетки — от состояния.

— Какого состояния?

— Небольшого — повторяющегося — сердечного расстройства.

— А…

— В этом состоянии у меня рот очень сильно пересыхает. Можно мне немного воды?

Олли наливает в эмалированную кружку из крана в углу камеры.

— Спасибо.

— Вам незачем шептать. Охранник в самом конце коридора. Что вас заставило прийти сюда?

— Э-э — просто хотелось поговорить, — все еще шепотом.

— Мне нечего сказать, кроме того, что мне сказали — завтра я иду.

— Идете куда?

— На электрический стул.

— Ох… Нужно одну — две минуты, чтобы мое состояние — э — пришло в норму.

— Разрешите посмотреть на коробочку с вашими таблетками.

— В такую жару, как сегодня, нельзя держать их в кармане рубашки. От пота коробочка размокает, и таблетки слипаются.

— Я — постараюсь — запомнить в будущем.

— Могу я — мне бы хотелось — прочесть вам что-нибудь.

— Что?

— Двадцать первый псалом.

— Я же сказал — больше никаких капелланов.

— Я не капеллан, я семинарист. И я вам чужой, с сочувствием ко всем непонятым в мире.

— О, вам приходится сочувствовать многим.

— Да, да… боюсь, что так. Вы готовы к завтрашнему дню?

— Я не готов к такому горячему сиденью, но какая разница — сиденье уже готово для меня.

— Я говорю о вечности, что ожидает нас всех.

— Она может позволить себе ждать довольно долго. Вечность. Человек не может ждать так долго. Или может? Нет, не может. Особенно, когда назавтра у него назначено свидание с неким интересным стулом. Не послезавтра, а рано утром — завтра. Посмотрите. У меня сотоварищ по камере.

— Вы имеете в виду меня?

— Я говорю о мухе, которая жужжит вокруг нас. Перед ней разворачивается вечность — более длинная, чем передо мной. Ха?

— Вы не возражаете, если я прихлопну ее журналом?

— Возражаю. Муха в качестве сокамерника лучше, чем никого. Я вот что вам скажу. Мне здесь одиноко, и одиночество не уменьшается, а растет и растет. Оно достигло уже размеров горы и лежит на моих плечах.

— Вы позволите мне дать вам крест, чтобы вы могли надеть его?

— Очень мило с вашей стороны, но у тюремного капеллана уже есть крест.

— Пожалуйста, возьмите его у меня. Мне хочется дать его вам. После этого его вернут мне. Если я попрошу. Посмотрите. Это золотой крест с аметистом в центре.

— Я бы взял его, если бы мог заложить, но за предложение спасибо.

— Этот наш мир -

— Это не мой мир.

— Этот наш мир, ваш, мой, каждого — это преходящее существование — это только порог, первый шаг к чему-то необъятному вне его.

— Да. Смерть необъятна, но это первый шаг только к грубо сколоченному ящику из неотесанных сосновых досок

— Попытайтесь встретиться со Спасителем в состоянии умиротворенности. Вы все еще держите в руках мои таблетки.

— Все таблетки слиплись в тесто. — Он бросает коробочку студенту, но она падает на пол.

— Я возьму немного этого теста мизинцем, и — Он так и делает, Олли подает ему еще одну кружку воды.

— Да. Спасибо. Очень горькое тесто… Вы сейчас перед лицом последнего и самого главного события.

— Чушь.

— Поверьте мне.

— Я был боксером. Хорошим.

Он продолжает с печальной, спокойной улыбкой, которая всегда сопровождает это заявление.

— Я был чемпионом Тихоокеанского флота в легком весе. А потом потерял руку.

— Может быть, вы заблуждались?

— Нет, я был чемпионом — пока не потерял руку.

— Я думаю, что вы заблуждались, не знали этого, и упорствовали в своем заблуждении.

— Не я вел машину. Я кричал парню, который был за рулем. — «Тише, тише, ты, сукин сын». Мы въехали в тоннель. Тоннель моей жизни. Парень за рулем был пьян. Не мог вести. И в тоннеле нашей жизни произошла катастрофа. Катастрофы никогда не бывают праведными. Челюсть у меня отвисла. Как у щелкунчика. Я — выжил. Какой ценой — выжил? Боксер с оторванной рукой. Все хорошо. То есть, все плохо. Можете вы объяснить это мне? — Это -

— Это?

— Это дало вам еще один шанс в жизни.

— Шанс для чего? Стать проститутом?

— Шанс отрастить себе духовную руку и достичь Господа.

— Не успел я никого достичь, как они достали меня. Студент наклоняется и хватает колени Олли.

— Не думайте обо мне как о человеке — только как о связном.

— Чепуха! Связной — это человек, продающий наркотики.

— Ноя-

— Что вы? Вы — что? Видите, я начал шептать, как вы. Наш разговор что, такая тайна?

— Это личное общение между вами и мной. Я должен быть, вы должны позволить мне быть проводником между вашим сердцем и Господом. Вы, я вижу, получили массу писем.

— Я ездил по всей стране и познакомился со многими. Я забыл большинство из них, но они помнят меня. Я долго не обращал внимания на эти письма. Теперь я отвечаю на них. Я пытаюсь вспомнить каждого, и если бы у меня было чуть — чуть побольше времени, чем до завтра — до завтра? — я бы ответил на все. Вы сможете послушать вот это, и сказать, как тут с грамматикой. Я прочитаю вам вслух. Читает письмо: «Да, я помню вас очень ясно. Я встретил вас в парке за публичной библиотекой. Или в туалете на автовокзале? Я встречал так много людей, что они немного смешались. Но вы встаете передо мной совершенно ясно. Вы сказали мне — сынок, не мог бы ты отвести меня до музея искусств, и потом мы начали разговаривать, и наконец оказались в вашей двухкомнатной квартире на берегу озера, и вы предложили мне выпить. Я попросил свой любимый напиток — „Хеннесси“ пять звездочек, у вас он был. А как город ветров — Чикаго — этим летом? Я бы не отказался почувствовать прохладный бриз с озера и выпить несколько глоточков пятизвездочного „Хеннесси“ в вашей хибарке. Смешно, что тюрьму называют „холодной“, жара в ней стоит страшная, и будет еще жарче, когда холодным стану я. Вы поняли? Чтобы было понятнее, рисую вам эту картинку, как я ее себе представляю».

Он показывает студенту рисунок электрического стула.

— Я имею в виду электрическое кресло, на которое, боюсь, мне придется сесть — завтра? Свидание, от которого не отвертишься. И в комнате, которую не переменишь. Думаю, вы хотите знать, боюсь ли я. Отвечаю — да. Я вовсе не соскучился по нему. Я был боксером, пока не потерял руку, а после этого прошел такую цепь перемен, что меня вообще перестало занимать, что со мною происходит. Я потерял, так сказать, самоуважение. Я проехал всю страну безо всякой цели — просто, чтобы не оставаться на месте. Я знакомился с незнакомыми в каждом городе, где бывал. Я бывал с ними — только из-за денег — крыши над головой — выпивки — еды. Никогда не думал, что и для них это что-то значит. А теперь все эти письма, вроде вашего, показали мне, что — значило. Я многое значил для них, для сотен людей, имена и лица которых стирались из моей памяти почти сразу же, как я покидал их. (Теперь я чувствую себя в некоторой мере должником всех этих людей — не по деньгам, а по чувствам. По искренней признательности.) Я покидал их, не всегда даже сказав «До свиданья». Не знаю, как еще все они могут простить меня. Если бы я знал тогда — когда был ТАМ, я бы больше соображал, что есть вещи, ради которых стоит жить. Теперь ситуация безнадежна. Все закончится очень скоро. ХА — ХА! Завтра? Письма. Слова. Интересно, сколько будут помнить Олли Олсена?

— Я думаю — я не сомневаюсь — что вас вообще не забудут.

— Вам смочить полотенце?

— Я не вижу никакого полотенца.

— Вы на нем сидите. Поэтому и не видите.

— Оно не очень чистое.

— Достаточно чистое.

— Зачем вам полотенце?

— Мне — низачем. Оно нужно вам.

— Зачем?

— Вытереть пот с моей спины.

Он переворачивается на живот. Студент немного колеблется.

— Вам не нравится мой запах?

— Нет. Нет.

— Я чистый. Меня водили в душ.

— Да. Да. Да, но -

— Я всегда старался поддерживать свое тело в чистоте. Я был очень чистым боксером — и очень чистым проститутом… Вы знаете, что я был — проститутом?

— Нет.

— Вот так, и все эти письма — от тех, кто снимал меня на улицах. Когда я уже не мог заниматься боксом — я занялся проституцией.

Студент приближается к нему, как к опасному зверю, и начинает вытирать ему спину.

Голос рассказчика: «Кажется, невидимые барабаны шли от конца коридора к запертой двери камеры, и сквозь решетки — к тюремной койке. Так билось сердце студента богословия. А потом биение стало неровным, и дыхание его стало очень тяжелым. Он уронил полотенце и достал пачку таблеток, давно уже превратившихся в тесто».

— Еще. Почему вы перестали?

— Я — я-

— Если вам не нравится полотенце, потрите просто руками. — Олли изгибается и спускает трусы немного ниже. Показываются узкие скульптурно вылепленные ягодицы.

— Пожалуйста. Потрите руками. Они чище полотенца.

— Нет, нет, пожалуйста, я не могу! — Мучения студента непереносимы.

— Не бойтесь. В конце коридора двери. Они стукнут, если кто-нибудь войдет.

— Нет, мне надо идти. Мне надо идти.

Олли вскакивает, как пума, и хватает его за запястье.

— Вы видели, сколько мне пришло писем. Это счета от тех, кому я должен. Не деньги, чувства. Целых три года я бродил по стране, возбуждая чувства, сам не испытывая никаких чувств. Сейчас все изменилось, я начал чувствовать. Я одинок и скрываю то же, что и вы. Я знаю ваш тип людей. Все слишком изысканно, или слишком религиозно, слишком образованно для Олли Олсена. Подальше от всего этого. Хватит. Все это не больше, чем куча дерьма. Я этого наелся. Я — чистый. А вы? Вы — чистый? Берите меня — так, чтобы я мог отплатить. К черту, молодой человек, вам нужно то же, что и им всем…

— Охрана! Охрана! О Боже!

В камере — Олли, начальник тюрьмы, капеллан, охранники.

— Господин начальник, письма, я хочу взять их с собой.

— Несколько писем? — спрашивает начальник.

— Нет, все. Я хочу взять их с собой,

— В ту комнату?

— И на стул, хотя бы несколько.

— Сынок, они загорятся.

— Ну и хорошо. И я вместе с ними. Огромная гора писем. Их касается ранний утренний свет.

— Это последняя просьба.

— Газетчики будут потом приставать, зачем -

— Будут приставать — и пускай пристают. Я хочу взять с собой все свои письма.

— Куда, Олли?

— Часть — со мной, на стул, а остальные — туда, где я могу их видеть.

— Это будет отвлекать его от молитвы, — вмешивается капеллан.

— Я не собираюсь ни молиться, ни слушать, как молитесь вы.

— Я прикажу взять их, — говорит начальник.

— Я понесу их сам.

— Какие именно?

— Любые.

Начальник подает ему несколько писем.

— Спасибо.

Олли подходит к электрическому стулу.

Голос рассказчика: «Он нес их так, как ребенок несет куклу или любимую игрушку в кабинет зубного врача, чтобы защититься чем-нибудь близким, родным… Он не выказывал страха; он демонстрировал только то, что демонстрировал на улице, когда хотел, чтобы его заметили. Когда он сел на электрический стул, письма он положил между ног, поближе к паху. В последний момент охранник потянулся, чтобы забрать их. Но Олли так плотно сжал бедра, что забрать письма не было никакой возможности, и охранник махнул на них рукой. Наступило время. Атмосфера сгустилась. Молнии из-за границ неизвестной, случайно названной и покоренной, но тем не менее безгранично таинственной силы, что когда-то наполнила неподвижную бесконечность пространства теплом, светом и движением, пронизали тело Олли в течение одного мгновения, второго, третьего… и снова унеслись за те необъятные границы, забрав с собою все, что они считали своим в этом мальчишке, правая рука которого была известна под названием „молния в перчатке“».

Студенты-медики в лаборатории вскрытия невостребованных трупов. Сноп яркого света зажигается над столом с распростертым на нем телом Олли, прикрытым простыней. Простыню сдергивают: быстрый обмен взглядами, выражающими нечто, не нуждающееся в определении, между двумя студентами.

Голос рассказчика: «Тело, невостребованное после смерти, было передано медицинскому колледжу для использования в студенческой лаборатории. Молодые люди, производившие вскрытие, были весьма смущены телом под их ножами. Оно казалось созданным для более благородных целей — стоять в музее античных скульптур, чтобы его касался только свет сквозь тишину и созерцание, потому что оно обладало благородством Аполлона, которого уже никто и никогда не изваяет с такой чистотой. Но со смертью никто не может соревноваться в искусстве завершения».

Сцена затемняется.

Конец

Примечания

1

Мексиканское блюдо — мясо в тесте, завернутое в листья от кукурузных початков.

(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg