«Поход Мертвеца»

Поход Мертвеца (fb2) - Поход Мертвеца 2213K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Кирилл Николаевич Берендеев

Поход Мертвеца Кирилл Берендеев

Корректор Екатерина Гракова

Корректор Светлана Тулина

© Кирилл Берендеев, 2019

ISBN 978-5-0050-6611-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие автора

История с продолжением. Когда герой в конце книги не убит и не сыграл свадьбу с единственной, у читателя очень часто возникает законное желание узнать, а что же будет дальше с ним, полюбившимся персонажем. Продолжит он свои деяния или что-то встанет на его пути? Продлятся ли его странствия, а может, он все-таки осядет где-то, уйдя окончательно и бесповоротно на покой. Как тут не вспомнить знаменитую книгу Толкина «Хоббит» – о маленьком, но отважном и мужественном создании, отправившемся туда и обратно до пещеры с драконом. Нашедшего друзей, а еще – таинственный артефакт, кольцо, делающее его невидимым… ну как тут не написать продолжение? И тоже можно сказать о принцах Амбера, янтарного королевства, затерянного в странных временах, в невероятном сплетении технологий и магии. А что говорить о соперничавших кланах Семи королевств? Тем более, Джордж Мартин так и не развязал свой узел, и нам, читателям, остается только ждать и гадать, что же случится на самом деле, а не в посредственно отснятом и нелепо набросанном восьмом сезоне, столь поругаемом как критиками, так и зрителями.

Александр Орловский «Всадник»

А потом, когда он допишет до означенной сериалом «Игра престолов» точки – не начнет ли вести новое продолжение? Или, по причине болезней и преклонного возраста, может, передаст хрупкую, филигранную работу своим подмастерьям.

Я не случайно все примеры историй с продолжениями приводил из разряда фэнтези, ведь именно в этом жанре написана и моя книга, роман в повестях, который вы держите перед собой, мой читатель. История с его появлением, должно быть, не менее интересной, чем приключения самого главного героя – по крайней мере, автор очень хотел бы надеяться на подобную благосклонную оценку своего скромного опуса. Поначалу мне приснился сон, в котором увиделась шестая повесть, появился тот самый удивительный меч и змий, мечом поражаемый. А потом, поутру, пришло в голову, как разложить события сна на составляющие, что еще придумать, куда повести героя. Но тому явно не хватало предыстории, событий, которые должны привести к столь грандиозному финалу. А их требовалось, как мне казалось тогда, хотя бы на пару повестей. И я вспомнил об одной давней задумке – рассказе о сыне божьем, отвергнутом своим отцом за малодушие – и решил, что именно с нее и начнется поход наемника по прозванию Мертвец.

Так появились две точки, начальная и конечная, между которыми предстояло продолжить мостик. Кто знал, что мне на это потребуется куда больше одной повести и около года работы? Множество героев и перипетий сюжета. Некоторые из которых автор не решился распутать, оставив их на суд читателя. В итоге, долгое странствие подошло к концу, Мертвец уплыл в закат, чтоб никогда более не возвращаться. Во всяком случае, я на это надеюсь. Но дорога осталась, та самая, через княжества и государства, мимо городов и сел, дорога, которая всегда увлекает.

И вот еще за что мы любим фэнтези. Не только за необычное сплетение наших фантазий, исторической памяти о неслучившемся давным-давно и бескрайней свободы нового, с иголочки, мира. Хотя да, сам мир, открываемый у всякого автора, во всяком новом произведении заново, он всегда стремится заворожить именно своей новизной, необычайностью, поразительностью. Той самой магией, что подстерегает за каждым углом, нет, пусть не за каждым, иначе читать такой труд попросту невозможно, но вдали от селений, в местах потаенных, поистине сказочных – даже в рамках самой сказки. Многим нравится само путешествие героя, открытие им этого дивного мира, дорога, по которой он движется, людей или нелюдей, которых он встречает на своем пути. Мы, дети цивилизации, освоившей Землю, превратившей ее либо в фабрику, либо в парк аттракционов, либо в свалку, либо в мегаполис – мы мечтаем о ушедшем диколесье, о временах непростых и непритязательных. Мы, погруженные в комфорт, как в скорлупу, думаем о покорении неведомых земель и просторов. Неудивительно, ведь их не осталось здесь. Как странно, что это не так.

Самый простой пример покажется самым поразительным. Помню, как вернувшись из поездки в Казань, я несколько недель выслушивал множество вопросов об этом городе, как будто он находился либо на обратной стороне Земли, либо уже где-то на Луне. А говорят ли там по-русски? А как там люди живут, по нашим законам или своим? А вправду ли у них есть такие-то удивительные достопримечательности и так ли они примечательны, как говорят? А кухня, что там подают в ресторанах и кафе и можно ли это есть?

И, казалось бы, до Казани добраться на самолете от силы полтора часа, на поезде-экспрессе втрое дольше. И будто не просто другая страна, но совершенно иной мир. Расположенный в центре России, на перекрестье множества путей, но только не туристических. А мы настолько обжились в обществе компьютера, смартфона, дома и работы, что отныне всякое путешествие не на курорт, не в здравницу, а куда-то в сторону от хоженых троп под руководством опытного гида, не позволяющего даже сознанию нашему сделать шаг в сторону, кажется чем-то удивительным. Больше того, обрастает странными вопросами и желанием, нет, не побывать там, ну зачем же такие крайности, просто узнать о новом-старом, стертом с карты мира месте. Пусть даже и городе-миллионнике, который еще именуется третьей столицей страны.

Вот и я приглашаю вас в путешествие, которое пройдет в разных землях и странах, на разных континентах, в обществе людей и богов, колдуний и жрецов, средь пустынь и лесов, городов и сел, в тех местах, о которых вы еще ничего не знаете. Но когда увидите и услышите, пройдете долгий и непростой путь вместе с главным героем, вместе с ним переживете то, что и он, надеюсь, не сразу захотите проститься – и с дорогой, и с путешественником. А пока счастливого вам похода.

И приятного прочтения!

Всегда ваш,

Кирилл Берендеев

(в оформлении обложки использована иллюстрация Иоганна Генриха Фюссли «Месть»)

Преданный сын

– Сколько?

Фердинанд Келлер «Гробница Бёклина»

– Сто монет сейчас и двести по возвращению, – квестор поймал усмешку, тронувшую уголки губ наемника. – Мало? Мы не требуем многого, только найти и привести в монастырь.

– Могу я попросить иной награды? – Квестор, подумав недолго, кивнул. – Я бы хотел получить за поимку меч-бастард из ваших кладовых.

– Он стоит дороже трехсот монет.

– Я согласен доплатить разницу.

– Это… – монах потерялся, не зная, что ответить. – Это сокровище принадлежит братии, мы… я не могу… не имею права. И откуда ты вообще знаешь про меч-бастард?

– Неважно, – наемник улыбнулся, странная вышла гримаса, улыбка тронула только левую половину лица; квестор отметил про себя, что ни разу за время пребывания наемника в столице он не видел, чтоб тот улыбался иначе. – Можешь забыть о мече, мне достаточно знать, сколько монастырь готов потратить на пророка.

– Он называет себя сыном божьим.

– Все одно. – Взвесив кошель, поданный квестором, наемник вышел во двор, где, нетерпеливо переминаясь, стояла его лошадь. Монах, поколебавшись чуть, поспешил за ним. Будто хотел сказать еще что-то, но опоздал: когда открыл дверь, топот копыт замирал в конце улочки, уводившей со двора монастыря к южным воротам города.

За четыре дня он покрыл расстояние между столицей и Суходолом. Мог и быстрее, но лошадь следовало беречь, обратно ей везти двоих. Не торопился, но и останавливался лишь на водопой и выспаться. Ночи выдались холодными, северный ветер заставлял поторапливаться и не давал долго спать.

Странное задание. Магистр, по чьему зову наемник приехал в столицу, так с ним и не поговорил, вместо этого он полтора дня общался с квестором, водившим кружными путями и только под конец назвавшим сумму. Непонятно, зачем понадобилось звать его, когда в ордене Багряной розы имеется полдюжины молодцов, готовых по первому зову отправиться за этим божьим сыном и привезти в монастырь без лишнего шума. Когда наемник вошел во двор обители, там бродило без дела не меньше пятнадцати ражих вояк. А сколько можно собрать по первому свисту? Или у квестора, ведавшего в ордене как воинской подготовкой, так и казначейством, свои планы? Ведь как они проходили – только по тихим коридорам, ему и келью подготовили в подвале, чтоб никто и ничего. Кажется, монах сделал все, чтоб за его крепкой спиной не видели наемника. Щекотливое дело? Возможно.

История сына божьего хорошо известна и без рассказов квестора, хоть и случилась незадолго до рождения наемника. Некий горшечник по имени Пифарь, один из многих ремесленников в Суходоле, на исходе тридцать пятого своего дня рождения узрел во сне бога, с которым и беседовал. Не одну ночь, но целую неделю господь открывал избраннику истину. Что он суть единый бог, и никого боле в целой вселенной нет, и что все молитвы следует обращать ему, и помыслы и деяния. Все прочие божества суть ложь, и за их почитание гореть в геенне огненной, но надежда остается до последнего вздоха – если человек перед самым уходом уверует в бога истинного, то спасется. Потом этот бирюк, так и не обзаведшийся семьей, вышел к поселянам и стал проповедовать, подкрепляя слова чудесами: ходил по воде, обращал песок в золото, а вино в воду. К нему стали приходить из других городов и селений. Так что в столицу отправилось целое воинство. Вот только ворота ему не открыли. Неделю держал Пифарь Кижич в осаде, обходил окрестные деревни, песнопения пел, молитвы читал, однако кончилось банально – паства разошлась, ему пришлось возвращаться несолоно хлебавши, да еще орден Багряной розы посчитал действия пророка оскорблением верований и обратился в квестуру Кижича. Там отрядили сотню изловить охальника со товарищи. Но верным ученикам его удалось спасти сына божьего, Пифарь укрылся в соседнем царстве, где прожил какое-то время, а после, говорят, вернулся обратно в Суходол. С той поры о нем ни слуху ни духу. Зачем он понадобился сейчас? Столичный пропретор искать Пифаря не собирался. В ордене тоже тихо. Словно речь шла о возвращении заблудшего послушника.

А пригласили его, Мертвеца. Квестор, морщась, спрашивал, какое подлинное прозвание наемника, тот коротко отвечал: имя определяет характер. Монах кусал губы и предпочитал обращаться вовсе без имен. Его дело, имя наемника мало кому нравится. Зато, как верно заметил квестор, шибает в голову.

Суходол встретил его тишью и запустением. Раньше через поселок проходил оживленный тракт, ведущий в Старые пустоши и дальше, к границе до самых Косматых гор. Но по легенде, как раз тридцать лет назад, бог Пифаря прогневался на поселян и, раз те решили выдать вернувшегося из неудачного похода сына квестуре, жестоко наказал. В ночь, когда жители всем миром искали пророка, разразилась сильнейшая гроза, объявшая все небо и поразившая Одинокую скалу, обрушив ее в воды реки Одраты и перегородив. Река резко сменила русло и устремилась далеко в обход Суходола и его окрестностей, а с юга на неорошаемые огороды пришла сушь. Большая часть поселян отправилась искать счастья вслед за рекой, к горам. Когда Мертвец въехал в покосившиеся врата Суходола, в нем насчитывалось не более трех десятков дворов.

Квестор говорил, Пифарь прячется где-то в окрестностях, значит, найти его не составит труда, ведь у него и по сей день остались ученики и сторонники. Суходол обходят стороной, всякий приезжий на виду. Мертвец подумал: а ведь и сам квестор мог отправиться на ловлю Пифаря и потерпеть неудачу. Ему тогда около двадцати было. Старые счеты проснулись? Или что-то еще подлило масла в тлеющие угли?

Ни детей, ни собак на улицах, потонувших в пыли. Где-то клохчут куры, блеют овцы. Мертвец медленно проезжал поселок, свернул на одну улочку, покрутив головой, выехал к разбитому монументу бога плодородия.

– Чего тебе здесь понадобилось, чужак? – донесся голос со спины. Мертвец не обернулся.

– Меня зовут Мертвец и я ищу сына бога.

Проще всего в подобных поисках – сбить поселян с толку, огорошив словами, которых они меньше всего ждут. А после двигаться к месту, которое они так стараются защитить, тем самым, выдавая свою тайну прибывшему. Пифарь жил в небольшой пещере за околицей, подле заброшенного колодца, когда-то в холмах окрест Суходола добывали самоцветы, но было это в незапамятные времена, от которых только и остались пещеры, уводившие каждая в свой тупик. Без поселян наемнику пришлось бы искать Пифаря долго, а так стена людей, защищая своего пророка, быстро привела его к нужной пещере.

– Пифарь, я пришел за тобой, – крикнул Мертвец, спешиваясь. – И вели своим людям уйти, иначе мне придется положить их здесь.

Толпа загудела, словно осиный рой, ощетинилась дрекольем, зазвякала топорами. Крепкие мужики и немощные старцы, и женщины, и даже дети – пришли, кажется, все жители Суходола.

– Пифарь, ты меня слышишь?

– Рад приветствовать тебя, Мертвец. Проходи в мой скромный угол, прошу вас, други, пропустите гостя. Он проделал долгий путь ради меня и нашей веры, негоже наставлять на него рогатины.

Защитники нехотя, но расступились, наемник быстро прошел сквозь тесный ряд, оказавшись перед располневшим, обмякшим пророком. Невысокого роста, одетый в некое подобие серой сутаны, он выглядел совсем стариком – седые всклокоченные волосы, глубокие морщины, избороздившие лицо, тяжелые шишковатые пальцы, боль в которых мучила по ночам. Пророк немного шепелявил и тщательно, но безуспешно старался скрыть это. Подал руку, вводя в свои покои – неглубокую пещеру, из которой тянуло сырым теплым воздухом. Хоть проход вглубь и завешен ковром, а на камни уложен дощатый пол, Мертвец поежился.

– Я ждал тебя, – произнес Пифарь, приглашая присесть прямо на пол. На усталом лице появилась тень улыбки. – Четыре дня назад мне явился отец и сказал, что я буду прощен, если встречу гостя и пойду, куда он скажет. Он сказал, у пришлеца окажется необычное имя и внешность. Хотя откуда теперь заезжие в Суходоле, – он вздохнул. – Тут остались только я и мои верные ученики.

– Я видел второе поколение учеников.

– Да, ты прав, – не замечая усмешки, произнес Пифарь. – Они последние, кто верят в меня…. Остальные разбежались. Странно, мне казалось, я неплохой проповедник и сумею пригреть души у своего костра.

– Все дело в чудесах.

– Может и так… отец мой отвернулся от меня, ибо я предал его, бросил своих верных братьев на произвол судьбы и бежал на чужбину. Четыре года я бродил от города к городу, кормясь теми чудесами, которые прежде показывал, дабы уверить людей в отца моего. Как пошло распорядился я даром своим. Я бродил по водам моря, разбрасывая сети и ловя рыбу, я обращал свинец в серебро и расплачивался им за постой. Меня хотели казнить, но я снова бежал, обратно, в Суходол. Как странно, что ученики не оставили меня в скорбную минуту, напротив, они и по сию пору окружают меня и надеются на все то, что я говорю им….

– Ты сейчас говоришь сам с собой. Верно, всегда так говорил, вот и не донес нужного слова, – произнес наемник, поднимаясь. – Пойдем, нам надо покинуть поселок до заката.

– Я хотел напоить тебя чаем.

– Успеешь. Собирайся.

– Да-да, я только… мне надо предупредить своих, – Мертвец успел остановить сына божьего, когда тот выскакивал из пещеры.

– Не вздумай брать их с собой.

– Они сами пойдут.

– Останови. Мне процессия не нужна.

– Но они пойдут. Господь, отец мой, простил меня и зовет одесную, как я могу отказать ему? И они пойдут, ибо давали клятву следовать по пятам, ибо я наставник их в этой жизни и в следующей.

– Слушать тебя сил нет. Скажи, чтоб шли через день. Все равно тебя представят сперва магистру, а уж потом – не то судить, не то… Я не знаю, зачем ты дался ордену Багряной розы.

Пифарь как-то разом съежился, ссохся. Выкрутившись из рук наемника, медленно прошел к дощатому ложу, вытащил из-под него узелок, стал набивать какими-то безделицами. Мертвец пристально следил за каждым его движением. Толпа снаружи начала волноваться, но сын божий не слышал ни единого слова, погрузившись в невеселые думы.

– Ты можешь предположить, зачем понадобился ордену? – Пифарь не отвечал, целиком занятый сборами. Наконец разогнулся, тяжело вздохнул и покачал головой.

– Я напою тебя чаем в таверне у трех дорог. Пойдем, я готов. Отец мой, благодарю за все, что делаешь ты для меня, – голос сорвался. – Пойдем.

На лошади он ездить не то не умел, не то запамятовал. Да и откуда, полжизни прожил горшечником, полжизни скрывался от земного суда. Вот и сейчас, проехав за спиной Мертвеца пару часов, взмолился о пощаде. Наемник сбавил ход, до таверны они добрались к полуночи.

Удивительно, но старая изба приветливо светилась окошками, хозяева еще не спали, поджидая запоздалых гостей. Наемник хотел постучаться, да Пифарь опередил его. Вышедшая на порог женщина увидела пророка, земно поклонилась ему, провела к столу. Усадила и спутника, что искоса разглядывал рослую, статную хозяйку лет тридцати. Подала кислых щей из печи, пирогов и полштофа браги. Свободная не кровать, комната, найдется, и за все она попросит десять медяков.

– Что же так дешево? – спросил наемник. – Не похоже, чтоб обед из помоев.

– У нас все дешево, – опустив взгляд, ответила женщина, принося баранины с житняком и медовых лепешек. А затем поспешно покинула залу, оставив гостей наедине.

Некоторое время они молчали. Первым не выдержал Пифарь.

– Я вижу, ты человек верующий. – Мертвец промолчал. – У тебя на шее татуировка – знак богини удачи. Многие воины делали такие себе, чтоб невредимыми вернуться домой, особенно часто я встречал такие в соседнем царстве, где…

– Этот знак набил человек, который верил куда больше меня.

– Но все же, – не сдавался Пифарь. – Ты обращаешься к богине? Ведь иначе вряд ли б такой человек, как ты, позволил…

– Тому человеку я позволил, – ответил наемник, налегая на щи. – Не стоит в ночи бередить богов.

– Бога, – машинально поправил тот и осекся. Проговорил, после долгой паузы и совсем иным голосом: – Ты ведь наверняка говорил с магистром, можешь сказать, зачем вдруг я понадобился ему. Тридцать лет прошло, мне казалось, он больше не вспомнит.

– Ты знаешь магистра?

– Он приходил за мной, тогда еще не магистр, всего сотник орденского отряда, который…

– Я говорил с нынешним квестором, он тоже искал тебя. Не знаю, зачем ты им или ему, мне заплатили лишь за то, чтоб я доставил тебя в орден.

– Просто доставил? – вздрогнув, переспросил Пифарь. – Ничего более?

– Нет. Я и не уточнял. – Сын божий откинулся, негромко ударившись спиной о мощные сосновые венцы. Кивнул, куснув губу. Потом неожиданно вернулся к изначальной теме:

– Но во что-то ты веришь, раз подставил шею игле и чернилам. Набивший верил, значит, и ты разделял…

– Мертвецу не нужно верить. Он уже умер, – и недовольно подняв голову, продолжил: – Оставь свои расспросы, не время и не место сейчас. Я не твоя паства, и мне хочется спать.

– И до сих пор не вытравил, – все же закончил тот.

– Это не вытравишь, – ответил Мертвец и поднялся. – Хозяйка, отвлекись ради гостей.

Для них нашелся закут за стеной, каждому по узкой лавке, гречишной подушке и цветастому одеялу. Лето закатилось в осень, по ночам сильно холодало. Время готовиться к предстоящей зиме.

Когда Пифарь захрапел, наемник поднялся. Миновав сени, нашел комнатку, где спала хозяйка, осторожно поскребся.

– Ночь холодна, – сказал он подошедшей женщине. – Пустишь на порог чужеземца?

Молча кивнула и провела к себе. Широкая кровать, спиленные на уровне живота стойки украшены резьбой, видно, раньше – у кого-то когда-то – она стояла в главной комнате, под балдахином. Теперь в этом нет надобности. Поставив свечу на сундук, женщина произнесла.

– Ложись, странник. Пять монет.

– Как же дорого, – заметил Мертвец. – За эти деньги я мог бы у тебя месяц столоваться.

– Дорого то, что ценится, – спокойно ответствовала она. – Дорога одна, и я на всем пути до самого Триполья одна. Меня уважают и всегда останавливаются на обратном пути.

– Ты одна управляешься с хозяйством?

– Нет. Со мной живет служанка и ее муж, спят они сейчас. Зачем тебе расспросы?

– Сам не знаю, – признался он, – захотелось поговорить. Как бы только сюда сын божий не спустился за тем же.

– Не спустится. Если только тебя не увидит и не начнет искать.

– Ты из его паствы?

– Я его дочь. – Оба надолго замолчали.

– Из Суходола к тебе приходят?

– Нет. Я сама ушла оттуда.

– А мать?

– С матерью и ушла. Ты серебро за разговоры платил?

– За все. Иногда и разговор человеку нужен. Разве тебе за такую прихоть не платят? – Она кивнула, коротко вздохнув: наемник поглаживал ее полные наливные груди. Пальцы спустились к низу живота.

– За всякое платят. Да не за все станешь брать.

– Последний вопрос, – женщина закусила губу, подавляя вскрик сладостной боли. – Все знают, кто ты?

– Зачем тебе… нет, немногие. Из Суходола и те… – Он крепко прижал хозяйку к себе.

– Тогда покажи, почему они возвращаются.

Слуги уж встали и готовили завтрак. Пифарь сидел у печи, с недовольным лицом, поджидая наемника. Едва увидев, тут же заторопился:

– Нам давно пора в путь, а ты… если б знал, как ты проведешь ночь, я бы уехал сам.

Наемник ничего не сказал, сел за стол. В безмолвии прошел завтрак, только ложки стучали о чугун с перловой кашей. Когда Мертвец пошел на задний двор, седлать лошадь, женщина остановила его.

– Ты еще вернешься? Я снижу цену.

– Тебе просто понравилось, – он провел рукой по спине лошади, та беспокойно переступила с ноги на ногу. – Я не беру и не даю ложных обещаний. У тебя найдется еще потник? Твой отец тяжеловат даже для этого седла.

– Если вернешься, – но подала войлочный обрез. Кивком поблагодарив, наемник переседлал животное. Недолго постояв, хозяйка вернулась в сени. Не вышла проститься даже, когда Пифарь тяжело взгромоздился в седло. Она ждала, обернется ли наемник, нет, так и не обернулся. Ехал молча, немного ссутулившись. Пифарь говорил что-то, потом замолчал. Ворочался часто, вздыхая. Тишина накрыла обоих, только неспешный глухой топот копыт об утрамбованную глинистую землю. Редкие жухлые деревца вокруг, солнце, выглянувшее из-за редких облачков, засветило по-летнему жарко, горизонт поплыл, задрожал зеркалом миражей. Сколько часов прошло, а в дороге никто не встретился, будто съехали с проторенной тропы и двигались куда-то в неведомое, одни в целом мире. И вид окрест не менялся, все те же унылые всхолмья по обеим сторонам, песок и глина под ногами. Чахлые деревца, мхи да пятнами пробивающаяся травка у высохших родников. Иногда под ногами стучали камешки, тут только Пифарь понял, что дорога не один час ведет их по дну пересохшей реки, превратившийся в торный тракт.

Солнце вышло в макушку неба, когда наемник остановился. Пифарь едва слез, так болела и спина и пониже, стал растирать, устало охая, потом взялся за ту вонючую мазь, что потчевал мозоли еще вчера вечером. Невдалеке протекал крохотный ручеек, заметный лишь потому, что вокруг него зеленело пятно травы. Мертвец осмотрел лошадь, обтер и, оставив кормиться подле ручья, спустился в сухое русло, в пещерку, где уже устроился сын божий. Ели молча, передавая флягу с водой. Пифарь не выдержал:

– Зря ты так с ней ночью. Потянуло, что моя дочь? Грех это. – Наемник долго молчал, наконец, ответил:

– Она мне сказала, что бежала с матерью из Суходола. Давно это случилось?

– Тебе важно жизнь мою знать? У квестора не спрашивал?

– Он сказал, что хотел. Меня она попросила вернуться.

– Верно, всех просит. Ведь не за так же.

– Верно, поэтому и сбежали из Суходола.

Пифарь помолчал, но увидев полуулыбку собеседника, произнес:

– Ни к чему этот разговор. Но если хочешь вернуться, лучше не делай. Я встретился с женой во время скитаний, в одном портовом городе. Да, она работала как и сейчас ее дочь. Я спас ее от поношений и ножа в грудь. Хотел обратить в свою веру. А она обратила в свою, раз вернулся с ней в Суходол. Знаешь, Мертвец, – неожиданно легко и свободно произнес сын божий прозвание наемника, – я не уверен, что она вправду моя дочь. Ученики прознали, кем была, да и оставалась, супруга моя, они… должно быть, кто-то из них возлежал с ней. А может, я наговариваю, ибо боюсь их. Да, наемник, боюсь. Любовь не делится поровну, кого-то любишь сильнее, кого-то не можешь полюбить вовсе. Я говорю прописные истины, но мне надо выговориться, – наемник кивнул. – Я любил лишь одного из своих учеников, самого верного, того, что предал меня, указав дружине ордена на мой дом. Я по-прежнему люблю его, хоть он и ушел к моему отцу. Надеюсь, сидит ошуюю подле трона и поджидает меня. Ведь он единственный выполнял завет отца моего, когда остальные предали по-настоящему. Увезли, скрыли за границей, и тогда только, убедившись, что я не вернусь, что я так же полон страхом, как и они, оставили одного.

Пророк говорил эти слова глухим монотонным голосом, не поднимая глаз, будто сам с собой разговаривал, не в первый и не последний раз заводя подобную беседу.

– Ты говорил о дочери, – напомнил Мертвец, вытирая руки тряпицей. Пифарь долго следил за неторопливыми, размеренными движениями наемника, потом встряхнулся.

– Ты прав. Дочь родилась через год после возвращения, я назвал ее Паницей. Любил ее, что б там ни говорила паства. Сильно любил, веря и не веря наветам, ведь она совсем не похожа ни на меня, ни на мать. На мать стала походить позже, когда ушла.

– Ты сейчас так говоришь, – ответил наемник, не подымая головы.

– Возможно. Я тогда не думал ни о чем. Мне было хорошо с женой и с дочерью. Может, ученики мои, видя, что я отделился от них, зажил сам по себе, стали оговаривать жену. И среди моих учеников есть люди, с которыми тяжело жить, завистливые, тяжелые, неулыбчивые. Спросишь, зачем я сделал их учениками – самому непросто ответить. Поначалу верил, что изменю их, отец мой изменит. Все мы изменимся, когда уверуем. Должен же человек во что-то верить.

– Получалось, тебе поддакивали.

– Да, и мне нравилось. Нет, поначалу и вера и любовь казалась искренней, так бывает, когда кажется, что веришь и любишь, когда молод, когда хочется чего-то нового, правильного, справедливого. Когда сто дорог впереди. А потом, не пройдя и половины путей, десятой части не получив от прожитого, вдруг понимаешь: полжизни прошло, а что взамен?

– Ты так и не сказал про дочь.

– Мы устали, – не слушая его, продолжал Пифарь. – Я устал прятаться, они устали верить. Жена поняла это первой, потому и ушла. А я не стал держать, потому как сделал выбор еще раньше нее, но так старательно скрывал его – от себя, разве от нее что-то скроешь. Вот и ушла. Да и дочь выросла, ей тогда стукнуло пятнадцать, на выданье. Через год прокатилась эпидемия холеры, жена… ее не стало. Может, сейчас простит. А дочь… нет, она не станет. Я пытался найти подход к ней, оплачивал слуг, работников, присылал кого-то из Суходола в помощь. А будто в отместку. Деньги она возвращала. А может, организм таков, что не может.

– Не уверен.

– Ты лишь спал с ней.

– Я спрашивал о тебе, пророк. – Пифарь склонил голову. Наемник выглянул из пещерки, поднялся, отряхиваясь. – Нам пора, договорим позже. Путь долог, а выходит, ночевать нам придется в поле.

– Я тебя сильно стесняю. Сам хотел бы торопиться, да не умею скакать.

– Не всякий к тому приучен. Пойдем, пора двигаться дальше.

Долина не кончалась. Солнце садилось, быстро клонясь к горизонту, когда они остановились снова, у большого родника, означенного двойным крестом, выкрашенным белой краской. Подле стоял потрепанный временем глинобитный домик, похожий на опрокинутую чашу, такие часто встречаются в пустынной местности, где редки поселения и не у кого попроситься на ночлег. Когда-то, двести лет назад, Кижич являлся глухим поселком, и только после падения третьего царства и появления четвертого правитель этих земель перенес столицу в новое место, удаленное от мирских соблазнов, от высоких белокаменных домов и горожан, живущих зрелищами чужих смертей. Наверное, он тоже пытался сделать мир лучше, жаль, как все предыдущие, эта попытка приказала долго жить. Как напоминание о ней, вокруг Кижича появились вот эти строения – невысокие домики без окон, отапливаемые по-черному, где можно заночевать продрогшим, озябшим, измученным долгим переходом путешественникам. Их так и называли голвецами, в честь первого царя новой династии, вскоре проигравшего войны Урмундской республике, с этим оставившего надежды на лучшее и ушедшего в глухой монастырь доживать последние дни. Вместо него правителем царства стал избираться государь из числа приближенных к короне княжеских родов, а надзирать за ним республика поставила прокуратора, изредка наезжавшего в столицу из великого Урмунда.

Пифарь поинтересовался, далеко ли до ближайшего поселения, где-то полдня пути, ответил наемник, заходя в голвец и сбрасывая седло. Лошадь устало паслась рядом, хоть здесь начинали появляться признаки прежней жизни этих мест: колки, заполненные ивняком и ольшаником, там и сейчас родники вытягивали из посушенных холмов воду, тщетно пытаясь собрать слабые ручьи в прежние притоки. На суглинке они образовывали лишь редкие лужи, вода уходила в трещины, просачивалась меж галькой.

Ясный день обещал прохладную ночь. Наемник развел костерок, ветер унялся, так что в голвеце сделалось тепло и уютно. Бросил войлок Пифарю.

– А сам?

– Привык, – и занялся вяленым мясом. – Мертвому много не надо.

– Тебе так нравится свое прозвище, – не удержался сын божий. Наемник развел руками.

– Что поделать, доволен не только я.

– Видно, придумал недавно, раз пока наслаждаешься.

– Даже спорить не буду. Я столько раз умирал…

– Года два-три назад по-настоящему?

– Четыре, если тебе интересно. Прозвище появилось раньше, но… четыре, – наемник помолчал, Пифарю показалось, он хочет что-то добавить, нет, всего лишь взялся за второй кусок говядины.

– Ты мало о себе говоришь, не знаю, не хочешь или пока не можешь, – сын божий выждал, затем, не услышав ничего в ответ, продолжил: – Если не против, я попробую рассказать о тебе, – кивок в ответ. – Выучка у тебя воинская. Похоже, ты сражался, и мне кажется, под знаменами Урмунда. Еще я увидел на ногах следы от кандалов, такие не стираются, если носить их достаточно долго. Видимо, ты пробыл несколько лет в неволе. И твоя одежда, она из северных краев. Если ты так не хочешь ее менять, может быть, ты умер там?

Мертвец долго глядел на пророка.

– Говорить тяжко, рассказывать неинтересно. Потому я больше молчу. Но ты прав, и про солдатскую службу, и про кандалы. Как ты понял, я умирал трижды, и поскольку на мне северная одежда, именно там я обрел окончательно свое имя и призвание.

– Урмунд тебя ищет?

– Нет, моя неволя не связана со службой, на мне нет печати раба, значит, я свободен – и от долга, и от права. Да и от всего остального, пожалуй.

– Кроме желания жить. – Мертвец усмехнулся.

– Каюсь, пока есть. Но вот ты так стремишься покинуть бренный мир, будто за тобой гонится кто.

– Отец меня ждет. Я говорил, он явился ко мне за четыре дня до твоего прибытия, простил и велел следовать, положась на тебя во всем.

– Я всего лишь доставлю тебя в Кижич. Не уверен даже, что сына божия будут судить, как сделали бы тридцать лет назад, не думаю, что ты понадобился для личной мести, я сам не понимаю причин, заставивших квестора или магистра послать за тобой не своих братьев, а наемника.

– Много ли тебе заплачено?

– Сто монет сейчас и двести по возвращении. Сумма невеликая, и это тоже меня смущает.

– Ты так известен своим ремеслом? – Мертвец кивнул в ответ. Сын божий задумался. Потом изрек: – Поймем, когда прибудем, что проку гадать сейчас. Сейчашнее незнание, может, лучшее, что у нас есть.

Мертвец хотел возразить, но предложил ложиться: лошадь спит, что будить разговорами.

Встали поздно, солнце поднялось, легкий туман, сгустившийся над руслом реки, испарился под жаркими лучами. Пифарь долго не мог разойтись, неудачно лег, все тело занемело. Пока он разминал затекшие мышцы, наемник снова проверил спину лошади, и затем, успокоившись, начал седлать. Быстро позавтракав, отправились в путь.

Когда солнце взошло в зенит, ложе реки стало постепенно зарастать жесткой травой, а затем и камышником, кое-где превращаясь в глинистую топь. Копыта неприятно чавкали по разбитой дороге. Спешившись, наемник вывел лошадь на бывший берег, огляделся. Дорогу они проскочили, та ушла в сторону еще несколько миль назад. Еще через час они добрались до первых признаков человеческого жилья, их окружили скошенные поля и только посеянные озимые. Еще несколько миль, поля ушли, потянуло теплом очагов. Путники, наконец, добрались до одного из полноводных притоков реки и въезжали в поселок, стоявший недалеко от Одинокой скалы, вернее, того кургана, что от нее остался, еще немного и он покажется на горизонте.

Мертвец предложил остановиться здесь до завтра, переход дался лошади непросто, да и Пифарь чувствовал себя не лучшим образом. Поколебавшись, пророк дал согласие. Немного побродив, они нашли на выезде в столицу постоялый двор, где и остановились.

Поселок был бедным, а потому цены кусались: за обед им пришлось уплатить сорок пять медяков, почти две монеты. В полторы монеты обошлась кровать – одна на двоих. Путники вышли из избы, присели на крыльце, разглядывая прохожих, спешащих сделать свои дела и разойтись по домам. Вечерело, на берег опускалась прохлада сумерек.

– Мы быстро двигаемся, – произнес наемник. – Полтора дня пути за сутки, проехали уже девяносто миль. Мне казалось, будет медленнее.

– Ты так часто пользуешься мерами Урмунда, неудивительно, что тебя можно назвать уроженцем этой страны.

– Я родился не там, но переезд в два года… да, я был гражданином республики.

– Из родителей кто-то остался? – Мертвец покачал головой. – Родные?

– Сейчас уже не знаю и не хочу ворошить. И навязывать себя кому-то.

– Я это понял, когда увидел тебя спящим с моей дочерью.

– Ты так ее и не простил, – Пифарь дернулся, словно застоявшийся конь. – И не простился.

Сын божий поднял глаза на наемника, в них читалась нескрываемая боль.

– Ты прав. Как же ты прав. Я только сейчас понял, что наделал. Прощаясь, пожелал счастливого дня и все. Ничего не сказал, куда мы, зачем.

– Скажут. Ученики, они же пообещали идти следом. Думаю, она присоединится.

– Хотелось бы… и не хотелось. Их все равно не пустят в город.

– Ты забыл, сколько их осталось у тебя. И хорошо половина пойдет за тобой, а так подумать, то отправиться за учителем, который уходит навсегда… не думаю, что больше десятка. Но дочери они скажут обязательно. Жаль, что я узнал ее имя слишком поздно.

– Но ты-то всегда можешь вернуться, – Мертвец потряс головой.

– Не получится, – он вздохнул. – Я все думал над твоими словами вчерашним вечером. Понял, что меня удерживает здесь не желание жить, оно давно прошло. Другое, странное. Меня часто зовут исполнить то, найти это, я не могу отказать. Всякий раз я надеюсь, путь мой пойдет в одну сторону, но хочу выполнить поручение и возвращаюсь. Я готов был схватиться с твоими учениками, удержало лишь то, что среди них не встречу достойного противника, – Мертвец помолчал. – Так что я ищу того же, Пифарь, только долгой дорогой. Так, как это делаешь ты, у меня не получается.

– Все берет время. Ты ведь не сразу стал тем, кто есть, тебя долго подводили к тому положению, из которого видится один выход. Со мной проще: мои родители давно отошли от меня, махнули рукой, хоть мы и жили в одном доме. Братья и сестры разъехались из Суходола, осталась младшая, помогавшая отцу в хозяйстве, ей тогда было двадцать, но и она после моего отъезда переехала вместе с семьей в Мраволев. Когда я вернулся, в Суходоле оставались только верящие мне или привыкшие к моей вере.

– Так что с твоим отцом?

– Тогда это показалось мне едва ли не избавлением. Нет, я не мечтал выделиться, не видел в себе особого. Впрочем, Суходол, даже в тучные годы, тяготил меня, да и работа, доставшаяся по наследству, и много еще чего. Наверное, я уехал бы, но столько давал себе обещания, столько не выполнял.

– Поэтому ты поверил сну.

– Это не тот сон, что уходит утром без следа. Ты знаешь, я исписывал десятки страниц ежеутрене, в деталях помня, что случилось со мной, эти воспоминания не потускнели и ныне. И еще – чудеса, их я показывал так же ежеутрене, сперва перед своей семьей, потом, когда меня подтолкнул отец последними словами из сна, я вышел и стал говорить. Меня и так считали слегка не в себе, а тут я заговорил о чем-то совсем непонятном. Но ведь я не только говорил, глазами мирян я виделся благословленным, раз показывал чудеса, что так любит народ.

– Как единый бог объяснил твое происхождение? Он был в связи с матерью, ведь так, а значит, твоя дочь, его внучка, пошла…

– Прекрати! – Пифарь вскрикнул так, что на него стали оборачиваться. И осекся. Долго сидел, безмолвно. Потом произнес:

– Только в беседе с тобой я начинаю понимать то, о чем никогда не задумывался прежде. Я средний сын, третий из пяти. Ты подал мне кощунственную мысль – а не развлекался ли бог с моей матерью, когда представал перед ней в обличье отца? Я думаю, и раньше пытался задать себе этот вопрос, но не осмеливался. А теперь мне надо найти ответ. Меня давно гложут мысли о случайности выбора…

– Спроси его.

– Он больше не говорит со мной, предсказав твое появление, он ушел ждать, отобрав заодно и все мои способности к чудотворству.

– Жаль, – Мертвец потянулся. – Я надеялся, в дороге ты покажешь мне хоть что-то.

– Теперь я должен убеждать одними словами. Понять, почему отец молчал тридцать пять лет, почему объявил меня сыном, почему ждал, пока я прозябал в никчемности, в безверии. Один, как перст, – он замолчал и продолжил другими словами: – Быть может, в том и состояла его задумка: дать мне понять, насколько все вокруг пусто, насколько я напрасен без него. Может быть, – он взволнованно поднялся, прошелся по крыльцу, спустился во двор и долго мерил шагами пустой загон. Наемник устал от его ходьбы, сказал, что идет спать, но остался неуслышанным. Пифарь прибыл заполночь, усталый, но счастливый, хотел говорить, понял, что разбудил не только своего товарища, но и других, ночевавших на соседних кроватях, просто натянул на голову одеяло и замолк. А затем и провалился в сон.

Проснулся он поздно, в кровати наемника уж не было, да и другие давно разошлись. Солнце поднялось высоко, в узкое окошко пробивался косой луч. Пифарь закашлялся и вышел, ощутив, насколько сперт воздух в спальне.

Мертвец позавтракал и сидел один, глядя в окно. Стекол в избе не имелось, их заменяли пленки бычьего пузыря, трепыхающиеся на промозглом ветру. На небо набежали тучи, заметно похолодало. Девка, подоткнув подол, мыла полы, смущаясь, попросила наемника отойти. Пифарь пристально смотрел на попутчика, но тот кивком поприветствовал пробудившегося и предложил пройти в кухню за кашей и лепешками.

Проголодавшийся пророк уплетал кашу за обе щеки; наемник с интересом следил за ним, потягивая квас из ледника.

– Сегодня нам предстоит перебраться через реку, паром ходит скверно, много времени потеряем. Хорошо, если до полуночи успеем добраться до скита монаха Реметы. Ну а дальше дорога торная, спокойная, не этот заброшенный тракт.

– Ты будто тоже стал спешить, – произнес Пифарь, наливая себе квас. И тут же: – Странно, что мы беседуем только на привалах.

– Не странно. Не умею говорить с человеком, не глядя ему в глаза.

Расплатившись, принялись собираться. Перед тем как привычно взгромоздиться в седло, сын божий долго наблюдал, как девка моет тряпки в громадном тазу. Потом взглянул на Мертвеца, улыбка разом сползла с губ.

– Домашняя, мягкая, как сдоба, – произнес он в ответ.

– Когда ты только с ней.

– Ты спал.

– Ходок, так запросто… тебе по другому делу в наемники идти надо.

Мертвец неожиданно улыбнулся по-настоящему. Нешироко, но от этой улыбки Пифарь даже вздрогнул, не чая увидеть подобное на лице наемника.

– Меня мать не рожала, – сказал он. – Врачи вынули, чревосечением. Зато не надо объяснять, как я появился на свет. Когда спрашивал, мать не врала про капусту, рубец показывала. – Пифарь улыбнулся следом.

– А у нас считается, такие и вовсе не рождены, и гражданства ты бы не получил, – посмеиваясь, произнес пророк.

– Еще считалось, такие долго не живут. Потому в республику и перебрались, думали, я года не протяну, а в наших краях считалось, что только ребенок держит брак, без него супруги должны разойтись. До меня у матери имелось трое детей, у отца еще четверо, оба в летах, за тридцать, куда там еще. Родили, не без помощи врачей из Урмунда, туда ж переехали. Там я и поступил на службу. Забавно все это.

– Не знаю, что забавного…

– Да все. Мы с тобой, – он все еще продолжал улыбаться, но лицо потемнело. – Два мертвых, не могущих найти пристанища. Ты спешишь до места покоя своего, я ищу, как за тобой отправиться. Хотя и знаю, не выйдет, – улыбка погасла вовсе. – Всегда знал, когда меня убьют, не первый раз, вот сейчас чувствую, обойдется.

– А про меня? – не выдержал Пифарь.

– Нет, ничего. Когда соглашался с квестором, хотелось посмотреть на сына божия. Они ныне в редкость. Мне рассказывали, лет сто назад, двое посланников не поделили меж собой время и место. Сошлись в кулачном бою, со товарищи. Знатная драка, говорят, случилась, у стен прежней столицы. Горожане смеялись, деньги ставили, грязью кидались. Что твой отец небесный о них говорил? – пророк, не ожидавший ответа, вздрогнул.

– Ничего. Он всегда обо мне и себе, о нас, об учениках моих и то мало. Я давно думаю… я не первая его попытка. Может, последняя. Вчера подумал, последняя. Потому и боюсь провалить предназначение.

– Слушай, а как же ты не побоялся вначале, когда о нем только узнал? Обычный горшечник, уже немолодой, да вдруг – пророк, идущий на смерть во имя новой веры.

– Как не бояться, боялся, конечно. Не то слово, сколь сильно. Земные мои родители, братья, сестра, все отговаривали, но разве я слушал их?

– Мать тебе не призналась, что грешила.

– Не знала она. Никто не знал, кроме небесного отца моего. Он столько лет держал меня в неведении, иссушая душу, и только так смог достучаться. Когда полжизни пропущено впустую. Это страшно, тридцать пять лет прожить, ничего не нажить, ничего о себе не оставить.

– Но ведь другие живут. Не думают.

– Кто не думает, не живет. Я писал об этом. Кто думает, верит, надеется. Тот только и живет, кто себя продолжает в детях, в деяниях, кто работает по совести, и надеется и на отца единого, и на грядущее его царство. Кто мечтает, молится, верует в него…. Ладно, я заговорился, а нам давно пора. Та девка уже строит тебе глазки, верно, еще хочет поласкаться.

– Да, я ласкучий, – усмехнулся Мертвец.

До переправы они добрались заполдень, дорога выдалась непростой: яростный ветер гнал навстречу хмурые облака, всадники ежились, скрываясь за холкой лошади, та, попадая под особо яростные порывы, едва не останавливалась, как ни понукал ее наемник. Последнюю часть пути, уже под мелким противным дождем, и вовсе слез, повел под уздцы. Поселок, скорее, деревушка у реки, внезапно появилась, вынырнула из-за поворота. Пройдя несколько домов, путники остановились у реки. Широкая, бурливая, сейчас она побелела, пошла высокими бурунами, паром как остановился у противоположного берега, так и не решался двигаться обратно, опасаясь перевернуться.

Народу на берегу скопилось изрядно, многие лезли без очереди, спеша по неотложным делам, просили лодочников спустить завозни, уговаривали, умаляли, подкупали тройной платой. Наконец Одрата поутихла, две плоскодонные посудины пошли по воде. В одну из завозен забрались и оба путника: переправа через рассерженную реку обошлась им в тридцать медяков и продолжалась так долго, что казалось, до берега, чернеющего недвижной линией в двух милях впереди, добраться им суждено лишь следующим днем. Но как плоскодонки миновали середину, волны переменились и погнали завозни вперед, река смилостивилась над путниками.

Пифарь поднял голову, все время, что гребцы боролись с волнами, или пытались хотя бы противостоять им, он сидел у носа, не обращая внимания на других, и усердно молился. Едва повернувшись, встретился взглядом с наемником.

– Помогло, – вполголоса произнес Мертвец. – Хотя ты и говорил, что отец небесный отказал во всем.

– Кроме милости ожидания.

– Смотрю на тебя и не могу понять, как ты решился пойти в столицу, да не один. Хотя… потому ли, что не один, и пошел, вместе умирать веселее.

– Нет, я ведь пастырь их, никто, кроме меня, не должен стать жертвой.

– Отцу?

– Нет, – Пифарь вдруг замолчал. – Я неверно выразился. Да, я говорил о любви к ближнему, о всеобщем братстве, о непротивлении насилию – так говорили до меня и будут говорить все проповедники. Но глаголал и другое: что несу не мир, но меч, что разделю брата и сестру, отца и мать, мужа и жену, если один выберет моего отца, а другой воспротивится, что река крови во имя него искупит океан против него, что мученики во имя отца моего завтра же пребудут с ним, что… – И едва слышно: – Я испугался этого. Когда подошли к Кижичу и охрана закрыла ворота, я испугался – себя, их, отца. Я думал…

– Говорят, в городе случилась буча.

– Именно. Со мной пришли тысячи, я нарочно пошел долгой дорогой, чтоб поднять многих, тогда казалось, если я приду войском, мне откроют двери и преклонят колени перед необоримой силой воинства без оружия.

– Тогда что ты говорил про меч?

– Единственным оружием остались мои чудеса. Я метал огонь и обрушивал град, становился вихрем и тряс землю. За мной шли тысячи. В Кижиче меня ждали столько же. Они устроили бунт и готовились встретить меня. А я не смог разрушить стены или осушить ров и выбить ворота.

– Но ты прежде убивал десятки, если не…

– Ни одного. Прежде пред властью, данной отцом моим, преклонялись, стоило только завидеть ее, однако в Кижич вошли войска, не местные, они смешались с толпой, но тысячи из Урмунда. Они стали стеной между мной и горожанами, и их я не смог поразить.

– Но они чужаки.

– Все одно. Я говорил, все едины пред лицем отца моего. Пехотинцы и всадники взяли в окружение горожан, готовились обрушить на меня огонь метательных орудий, а я молился отцу, не смея разворотить стену, иссушить, испепелить или превратить легионеров в соляные столпы. Я не понимал слов отца. Сколько погибло бы – несколько десятков, остальные разбежались или оказались в плену. Толпа не желала им зла, она хотела лишь прорваться ко мне, они спаслись, многие спаслись бы. Когда, не дождавшись чуда, мое воинство стало разбредаться, отец велел уходить. Мятежников повязали. Потом суд, казни, сотни и сотни казней. И я не спас их. За мной уже шли, а я, имея великую силу, убоялся.

Лодка ткнулась в берег, милях в трех вниз от причала. Измотанные противостоянием с непогодой гребцы попросили еще хоть сколько-то, Мертвец молча протянул по монете каждому, чем вызвал ропот удивления и у паромщиков, и у остальных переправлявшихся. Лошадь, не привыкшая к подобным передрягам, долго приходила в себя, неуверенно ступая по земле, будто подвоха ждала. Наемник прошелся с ней вдоль берега, выискал звериную тропу к торной дороге. К нему подошел пророк.

– Я солгал, – глухо признался он. – Я не думал о смерти легионеров, не думал о других, только о себе. Я вдруг представил свою смерть так ясно, как никогда прежде. И убоялся ее, только ее, ничего более. Потому не пошел на приступ, потому стоял, молясь о чуде, прося отца не оставлять меня в трудный час, молился, впервые не получая ответа.

– Но как ты должен был умереть тогда, ведь снеси ты армию, столица бы пала, а остальных ты добил бы молниями и ураганами.

– Не так. Во время всеобщей молитвы у храма царя богов меня поразила бы стрела одного из служек. Оскверненный храм разрушили бы, а на его месте возвели огромное святилище, откуда имя отца моего разнеслось бы набатом по всей земле.

Пифарь замолчал, наемник так же не произносил ни слова. Молча пригласил пророка следовать за собой, через полчаса они вышли на тракт. На этой стороне Одраты от края до края неба чернел величественный бор, в который на четыре дня пути врезалась дорога. Люди старались пройти эти места как можно скорее, единственным убежищем считалась харчевня, одиноко стоявшая посреди бора, а еще обитель Реметы, где тоже порой останавливались. Отчего-то с давних пор ночевка в бору считалась опасной. И хотя здесь давно извели всякую крупную тварь, люди по-прежнему спешили миновать эти места. Благо сам лес тут сужался всхолмьем, за которым начинался недолгий спуск до Кижича. Еще три дня пути, и столица приветливо распахивала врата.

– Я тоже не смог вот так пойти под стрелу, – наконец произнес наемник. – Пророки прошлого знали, чьи они дети с рождения, готовили себя, жили грядущим. А ты – вдруг взял и получил то, о чем не смел мечтать. Чему удивляться, что тебе понадобилось еще тридцать лет, чтоб снова пойти на Кижич. – Сын божий слушал внимательно, не проронив ни слова. Мертвец помолчал. – Как теперь тебе быть? За тридцать лет у тебя остались только те, кто живут в Суходоле, да, пожалуй, твоя дочь.

– Не уверен, но раз ты говоришь так… да, выходит около дюжины верующих. И я не представляю, что меня ждет. Наверное, поэтому так тороплюсь. Я верю отцу и жду встречи с ним. Я… я устал.

– Я тебя точно не брошу у стен. – Пифарь не ответил, молча взгромоздился в седло и замолчал. Путники неспешно двигались по тракту, пока совсем не стемнело. Следовало бы остановиться, пусть и посреди заснувшего бора, но Мертвец упрямо двигался вперед, по едва видной дороге, ища путь к отшельнику. Наконец, свернул лошадь. Задремавший Пифарь вцепился в плечо, вздрогнул, увидев чуть заметный огонек во мраке. Все же добрались, пробормотал он, снова засыпая.

Пифарь пришел в себя уже в ските. Маленькая избушка потерялась в бору. Тишина такая, даже птиц не слышно. Он встряхнулся, сел на лавке, покрутил головой.

Обстановка скудная, все необходимое для жизни одного человека, да еще немного на случай, когда заглянет кто. Комнатка с гравюрами на стенах, статуэтка бога-защитника при входе, да старый сундук, он же кровать. Посередине комнаты посреди дощатого пола – массивное кольцо, отворяющее спуск в ледник. За печкой кровати для странников, заглянувших в скромное обиталище. Он наклонился, увидев изголовье одной – похожи на домовины, столь высоки борта. Как-то непривычно.

– Надеюсь, сын божий удовлетворен местом постоя? – произнес негромко скитник. Он сидел по другую сторону массивного стола, недавно выскобленного. Чугун с пареной репой и бараниной да квас – их сегодняшний ужин. – Кушанья простые, так до вас здесь торговцы прошли, а они яствовать любят, – вздохнул Ремета.

Наемник усмехнулся. Пифарь заметил, что при всех различиях оба удивительно схожи. Один прищур, улыбка, выражение лица. Вот только сложением Ремета куда тоньше и заметно бледнее бронзовокожего Мертвеца, хотя вряд ли много слабее.

Мертвец загреб из чугуна еще репы.

– Ты вовремя проснулся, мы как раз доедаем. Присоединяйся. – Пифарь попробовал, почувствовав, что измотан, но совершенно не голоден. Извинившись, попросился отдохнуть.

– За что ж извиняться, для других гостей оставляешь, все благо, – тут же заметил Ремета. – О том и в твоих писаниях говорится.

Пифарь, собравшийся за печку, развернулся.

– Ты читал мои откровения?

– Откровениями это назвать трудно, нового ничего. И до тебя писали многие о благочестии и миролюбии, да делали ровно противное. Но ты, я вижу, другой.

– Он еще никого не убил, – уважительно произнес наемник. Скитник закивал головой.

– Это большая редкость. Взять хоть Црена-воителя. Того, что почти век назад именем царя богов Мраволев пожег. Храмовников в собор загнал, остальных в соборную библиотеку и запалил. Дескать, при новом боге-царе все равно одна только книга и надобна – его писание. Все пророки это говорят. Потому так за учеников их страшно. Верят ведь, что одна и надобна, и ничему не сомневаются. Несчастные люди. И жаль их, и страшно. Дай волю, сотворят такого кумира…

– Только не я и не мои! – резко бросил Пифарь.

– Да я ж и не спорю, напротив. Удивительный пророк ты, благолепный. Вот и от ужина в пользу брата своего отказался.

– Кого? – не понял Пифарь.

– Ты ж сам говорил, все люди братья. Ну хорошо, может, это сестра будет, но ведь и это не противоречит сказанному тобой. – Сын божий, поняв, что слов против ершистого схимника не сыщет, задернул занавесь и принялся укладываться.

– Воистину так, – ответил меж тем наемник. – Ну что, скитник, пропустим еще по кружке?

– Отчего нет, ночи здесь теплые, до ветру лишний раз пробежаться хорошо. Да и комары сошли.

Пифарь не выдержал:

– Вроде бы в лесу живешь, гостей принимаешь, всякому почтение оказываешь. Отчего зол-то на всех?

– Разве я зол? Я и беседу, и вас обоих поддерживаю всячески. Что вдвойне мне зачтется. А ради чего еще не грешить?

Пифарю долго не спалось, уж и наемник прикорнул на соседней кровати, и Ремета угомонился на сундуке, а все виделись какие-то рожи, слышались неприятные беседы, злые голоса… потом он понял: ветер гудит высоко в ветвях, стволами поскрипывая, все ближе и ближе, пророк вздрогнул и тут только понял, что все это время спал, а сейчас очнулся.

Хотя рассвет зачинался, в бору царила едва проглядываемая тьма. Мертвец собирался, позавтракав, скитника и вовсе не видно, только со двора слышались шаги да позванивание. На столе стыл знакомый чугун с репой, Пифарь присел, торопливо добирая остатки, закусил лепешкой и вышел. На крыльце едва не столкнулся с Реметой, тот нес несколько железных прутов.

– Попутчик твой сказал, уже отправляетесь, жаль. В этой глуши редко с кем словом перебросишься.

– Неудивительно, при таком-то языке. Как тебя при храме еще держат?

– Я расстрига уж четверть века. С той поры здесь и поселился.

– Но ведь Мертвец говорил… – Пифаря будто жаром из печи обдало. – Грех ведь изгнанному…

– Я сам ушел. Изверился, – скитник бросил железки на пол и повернулся. – Только плешь осталась, никак не зарастет. А монахом я себя и не величаю, так меня те зовут, кто надеется на кров и хлеб забесплатно. Остальные стараются мимо проскочить, до самой таверны. Я уж и табличку на сходе с тракта поставил, да, верно, опять сломали.

– Отчего ж у тебя скит придорожный? Кто так из храма уходит?

– Да не был он при дороге-то, далече стоял. Это как двадцать лет смыло старую пристань по весне, река опять русло сменила, новую пониже перенесли, миль на десять, к тому городку, где она ныне. Купцы, что с них, они и дорогу напрямик прорубили, да только у кого товар попортится, у кого сторож исчезнет. И раньше похожее случалось, но только дорога новая с годами стала страхами обрастать.

– А трактир?

– Там дорога и петлю давала, посуху шла. Тут-то болота окрест, чего только не привидится. А прежде трактир при монастыре был, потом братия сбежала в Кижич, да жалко ей оставлять хлебное место, так и дерут с постояльцев по две монеты за ночь. Ну и байки складывают, чтоб у них останавливались. Вот тебе и вся вера.

Пифарь дернул щекой, но не отошел.

– Ты от них бежал, так получается? – Ремета кивнул с охотой.

– От них самых. Да и не только. У нас с тобой, сын божий, общего побольше, чем думаешь. Интересно послушать? – Пророк не ответил. Зато подошедший наемник с удовольствием попросил порассказать, интересно ж сравнить истории.

– Вот уж не думаю…

– Сперва выслушай, – и без предисловий начал: – С детства со мной странное происходило, да такое, что в четыре года родители меня в храм отвели. За год до этого стало казаться мне, будто отец мой, царь богов, неслучайно меня в мир отправил, но с намерением, каким – мне пока не сказывал, мал еще, да и толку, пока ходишь под стол, благую весть не разнесешь. Но зато язык удержать не мог. В четыре года я и читать, и писать умел, почему родители в храм меня и потащили. А там я первосвященнику стал об отце своем рассказывать, да писание толковать так, что…

– Лжешь, – не выдержал Пифарь. – Все ты лжешь, расстрига!

– Так что дальше? – вмешался наемник.

– Так толковал, что старцы-переписчики да толкователи дивились. Понятно, что через год я это писание все наизусть знал, меня в шесть в храм определили, сам первосвященник со мной занимался, а потом понял, что это я с ним беседы веду поучительные. Да только все о боге-отце и ни о ком другом, будто других богов не существовало, – скитник посмотрел на сына божия и, прищурившись, продолжил: – Вот и я о том же. Не было для меня других богов, кроме отца, не поклонялся и не возносил молитв прочим, как ни старались мои учителя и наставники. Все одной статуе, одной иконе поклоны бил и чего-то выспрашивал. Что выспрашивал, спросите – ну, чудес, конечно, чудесных подтверждений моей избранности, что толку в семь лет знать все писание, хочется ж еще перед сверстниками выказать себя, а не только перед старцами, надоели они мне к тому времени хуже собак. И храм надоел. Хотелось друзей, игр, много чего, а все время службы, проповеди, учения, беседы, чтения старинных свитков, что в них толку? Изо дня в день одно долбить и себе и приходу. Ну как ты, брат мой, своим ученикам тридцать лет одно долбишь, так и я. Только мне это быстро надоело, а тебе вот понравилось.

– Лжец, – ядовито выдавил из себя пророк. – Начитался моих сочинений, вот и считаешь, что можно над верой моей поглумиться.

– Мне лгать незачем. А коли не веришь, зайди в храмовую библиотеку ордена в Кижиче, все равно тебя туда распределят, да поищи имя мое. И как меня в семь, а не в десять, как всех, в служки постригли, а через полтора года в монахи определили, и как я ушел от одного бога к тому, что у меня на полке стоит, а вскоре в тот самый монастырь подался, где одна харчевня осталась, – там про все написано. Хорошая библиотека в том монастыре, многих святых писания есть, еретиков и проклятых тоже. Мне, когда я перешел в их обитель, все давали читать, думали, им благодать сойдет и денег народ поднесет поболее. Я ведь и выступал за них перед публикой, туда в мои шестнадцать толпы валили. А мне… уже балаган.

– Тебе, я смотрю, все балаган, даже здесь, в скиту, и то находишь время и место поглумиться над всеми.

– Потом вчитался в писания получше, и забросил их напрочь. Везде одно; я уж и пророков читал казненных, и учеников их, да что… одно. И тебя вот напоследок. Знаешь, Пифарь, нет ничего нового, кроме имен и названий. Ты хоть бы перед тем, как свои откровения сообщать, в столицу съездил, чай не край света, в библиотеку ордена зашел, тоже бесплатно. Крови вы все много жаждете, да проклятьями сыплете без перерыва. Так подумать, были б ваши боги живы, и людей не осталось, всех извели начисто.

Пифарь не выдержал, выскочил во двор, взлетел в седло.

– И давно у тебя отторжение прошло? – спросил Мертвец. Ремета улыбнулся, легко, спокойно.

– А как услышал о новом пророке, вещающем о боге-отце, так на душе и полегчало. Мы ж с ним ровесники, месяц в месяц родились. Считай, бог-отец над нами опыты ставил. Все по науке, сперва одного вбросил, другого оставил для сравнения, потом наоборот. Я еще хотел в Суходол ехать, да вижу, сам пророк сюда движется. На другой берег Одраты переехал, послушал. Пожалел, что не взял столицу. Старые боги многим приелись, потому и бузить народ начал. Ты бы нового насадил, и храмовникам выгода, и народу проще мозги полоскать – куда вы от единого сбежите, второго нет.

Меж тем в бор пробралось восставшее солнце, лучи его мягко просвечивали сквозь бесчисленные иглы, окрашивая мореные венцы избы зеленоватыми бликами.

– Монахи к тому времени умаялись со мной. Доходов я им больше не приносил, а расходы оказались серьезными. Вот и решили вернуться в орден в Кижич, вынесли из стен все ценное, один я остался. С той поры и живу, вроде и далеко и близко. И вот гостей репой потчую со своего огорода. – Наемник хотел дать ему денег, тот покачал головой. – Нет, незачем. У меня просьба к тебе будет. Мертвец, помолись за меня. Нет, не в храме, просто помолись, и тебе и мне полегче станет. Все равно без веры человек не живет на этом свете, а ты все еще лямку тут тянешь.

– Злой ты, Ремета, злой, – снова улыбнувшись левым уголком губ или скривившись, будто от боли, произнес наемник. – Все равно злой.

– Один я, вот и злой, – усмехнулся скитник. – Как бы кто остаться согласился.

– А ты просишь?

– А о таком надобно? – Пифарь недовольно ткнул наемника в бок, тот попрощался да пришпорил лошадь, поспешая выбраться на тракт. Ремета еще долго стоял подле дома, махая им на прощание, и только потом, когда путники скрылись, ушел в дом, разбирать железо.

Ехали долго, наемник чувствовал, как рвется из Пифаря накопленное, как жаждет поговорить, но только погонял и погонял лошадь, пока совсем не замучил. Таверну они проехали, не остановившись, норовя поскорее преодолеть темный, холодный бор. Остановились, лишь когда солнце стало клониться к закату, и то потому, что уж очень устала их животина и требовала хоть недолгой, но передышки.

Едва сойдя, Пифарь тут же накинулся с обвинениями.

– Не понимаю, чего ты хотел, поглумиться, пригласив меня в этот балаган? Ведь прекрасно знал…

– Отнюдь. Даже представить не мог, что вы братья.

– Какие, в геенну, братья! Он лжец, подлый, наглый. Заморочил тебе мозги, а ты и рад. И мне вот это выслушивай! Ты хоть понимаешь, насколько мне неприятна и его трепотня, и его наглая рожа?

Мертвец долго молча слушал, пережидая. Потом произнес вполголоса.

– Чего ты разошелся. Если лжец, так не бери в голову. Если нет, так есть о чем подумать.

– А ты и рад ему угодить.

– Мне он так же показался неприятен. Семью вам обоим надо бы, а не в пророки подаваться.

Пифарь подавился словами. Наемник расседлал лошадь.

– Загнал я тебя, красавица. Прости меня, спешил от дурных мыслей избавиться, да вот что натворил.

– У тебя тоже – только с лошадьми и можешь нормально.

– Они долго не живут, – резко ответил Мертвец, принявшись растирать спину лошади какой-то настойкой. – Сейчас передохнем малость, а дальше до перевала пешком.

Поели в молчании, так же и пошли, каждый по свою сторону лошади. Пророк привык к долгим переходам, не отставал, против ожидания наемника; к вечеру они выбрались из бора, а до первых звезд были у перевала. Всхолмье начиналось еще в лесу, ели редели, давая свободы другим деревам и кустарникам. Дорога расширилась, теперь на ней свободно могли разъехаться хоть три телеги. Некогда, поговаривают, у самого въезда в бор стоял лагерь разбойников. Они называли себя проводниками, и без их помощи ну никак через лес пройти не представлялось возможным. Порешили их еще лет двести назад, всех, на этом самом месте, где бор мельчал, оттого, считалось, и появились прогалы в ельнике, да огромная поляна на самом его краю, куда ни одно дерево не хотело даже листьев сбрасывать. Непонятный знак в виде креста с полумесяцем не то обозначал то самое место резни, не то указывал рогами на грядущую кручу. Наемник почему-то хотел остановиться здесь, но пророк упорно двигался дальше. Миновав бор, двинулись среди кустарника все выше к сопкам, тут еще невысоким, но чем дальше на юго-запад, тем выше поднимающимся, а в полутысячи миль и вовсе становящихся непроходимыми горами да скалами, стеной гранита, встававшей на пути всякого, кто пытался пересечь в тех местах границу царства с южным соседом.

Остановились почти на самой вершине. Разом сузившаяся тропа, на которой разве что путники и могли разминуться, петляла, взбираясь на круть, продуваемая извечным северным ветром. Небо посерело, закрылось тучами, снова закапал нудный дождичек. Путники устали, устала и животина, спотыкавшаяся на колких мокрых камнях. Выбрали неглубокую пещеру, вырубленную в обнажившейся скале, забрались, спутав ноги лошади, и принялись за ужин.

– Зря все же остановились у скитника, – произнес глухо Пифарь, уже совсем иным голосом усталого человека, которому не хочется возвращаться.

– Считай судьба. Или испытание. Как глянуть.

– Ты от него заразился.

– Я сам такой же, будто не понял.

– Понял. Теперь мне кажется, я во всех встречных брата угляжу.

– Или сестру, – наемник усмехнулся уголком, но тут же стер улыбку.

– Проклятый Ремета, влез в голову и не отпускает. Будто нарочно. Все это путешествие будто нарочно. И отец молчит. Хоть бы знак какой.

– Он ведь сказал тебе, разбирайся сам, как и что. – Сын божий кивнул, опустив глаза. Вздохнул.

– Знаешь, будто в первый раз иду, будто всего прежнего не случалось. Куда, зачем? Как слепой щенок. Проклятый Ремета.

Дождь продолжался два дня, то усиливаясь, то стихая, дорога разбухла, спуститься с перевала оказалось делом нешуточным. И хотя с противоположной стороны гребня сопки выполаживались и дорога не так петляла, путники проходили едва день пути за сутки. Шли пешком, давая роздых лошади, большей частью молча, изредка только пророк бормотал что-то, но больше про себя, перебрасываясь с наемником лишь несколькими словами. Ругал Ремету, себя, что остановился, поддался соблазну наемника, затащившего в скит. Шептал молитвы и возводил хулу. А потом и вовсе замолчал.

На третий день свинцовые облака стали расходиться, дождь перестал, выглянуло не по-осеннему жаркое солнце. Дорога сошлась с трактом, идущим до самой восточной границы и дальше, соединяющим столицы соседних царств. Народу прибавилось: если прежде путники большей частью шли в одиночестве, теперь их догоняли вестовые и всадники, они обходили караваны и повозки селян, а навстречу шел тот же, но чуть более редкий поток людей и животных, везущих грузы, вести, послания, кажется, во все концы земли. Пифарь, редко выбиравшийся из своей пещеры, что прежде, что после возвращения, чувствовал себя не на месте, он так и сказал наемнику: будто иду по Суходолу уже сутки, да только никак знакомых не повстречаю. Поселения стояли все чаще, каждые пять-семь миль. Последний холм, на который предстояло забраться – и вдалеке, у самого неба, появились очертания Кижича. Высокие стены, шпили храмов, вонзавшиеся в низкие облака, будто пропарывающие их, блеск сусального золота на куполах и кокошниках. Столица заметно разрослась за столетие, стены, за которой прежде прятался не только город, но и окрестности, заложенной еще Голвецом, первым царем четвертого царства, уже не хватало, жизнь выплеснулась за пределы и теперь охватывала город кольцом. Леса, прежде окружавшие Кижич, исчезли, столица виднелась издали, со всех дорог, подходивших к ней, что со степей юга, что с гор севера, что с пустынь запада, что с лесов и озер востока.

Неудивительно, что многие путники, достигнув вершины холма, останавливались, молясь или во все глаза разглядывая далекие красоты раскинувшегося перед ним града. Остановились и Пифарь с Мертвецом, наемник не мог сдержаться, спросил у торговца, просветленного одним видом столицы, куда направляются толпы. Тот, изумленно посмотрев на пропылившихся странников, ответил, ну как же, царь возвращается из Урмунда, везет дары республики и многие послабления для царства. И поклонившись земно, двинулся вперед.

Пророк еще долго стоял, не двигаясь с места, привычно молча, затем подошел к наемнику и тихо произнес:

– Мне страшно идти туда. Я буквально разрываюсь на части. Одна говорит мне – ты должен покорствовать, отец ждет тебя, что б ни случилось прежде, он простил и ждет; но другая, ты понял, кто и зачем стоит за порогом ночи, в небесах, откуда земля видится растворенной в первозданном мраке божественного сияния. Ему, находящемуся в ослепительной тьме, требуется лишь одно, и это одно я страшусь отдать ему.

– Ремета победил.

– Можешь говорить и так. Не стану смотреть в библиотеке, нет, поищу его имя. Ты молился за него, Мертвец? Он ведь просил об этом.

– Не пришлось еще.

– Тогда, если не трудно, сделай сейчас, я подожду, я отойду в сторону.

– Лучше в городе.

– Нет, сейчас. Я не могу войти в Кижич.

– Хочешь, чтоб я потерял сто монет?

– Как будто ты это хочешь сказать, – Пифарь взглянул на него колко и продолжил, повышая голос: – Ты видел, что происходило со мной последние дни. Я ведь верил ему, верил безоглядно, а что выходит? Всего лишь один из многих, солдатик бога. Я боюсь его, Мертвец, очень. Он ведь что угодно сделает, я только теперь понял его слова о мече и разделении. Он крови жаждет.

– Почему ты так решил? Да и кто он?

– Ремета ответил тебе. Царь богов. Мне он благоразумно имени не открывал, зачем пугать, пусть думают, что новый бог, не имеющий ничего, кроме своего сына, который проложит огнем и мечом ему путь на небесный престол. Именно огнем и мечом, иначе зачем мне ученики, зачем воинство, пошедшее на Кижич? Зачем прощение всем, кто последует за мной и во имя меня и отца моего станет разить противников его, неверующих в него, всех, кто не склонит выи, не разрушит храмы, не сожжет свитки.

– Он говорил тебе это?

– Я знаю. Ремета, проклятый расстрига. Отец знал, что я слаб, безволен и ничтожен для воина, что я не смогу убить, но во имя меня все, кого я привел, кто уверовал – о, они смогут. Ведь я немедля после смерти вознесусь, ну какое еще нужно доказательство величия единственного бога и кротости и мудрости его сына, пожертвовавшего собой во славу его? – И переведя дыхание: – Мертвец, я не знаю, что мне делать. Пойти в Кижич значит уничтожить всех, не пойти туда – меня приволокут силой другие или другой, которых орден…

– Орден, – наемник помрачнел. – Багряная роза всегда признавала лишь царя богов, ему поклонялась, ему служила… Проклятье, квестор, ходивший тебя выкуривать из Суходола, и магистр, возглавлявший воинство, они… Ведь какой расчет: я привожу тебя в орден, тебе присягают, тебя убивают, во славу, конечно, ты возносишься… И все это на глазах царя, совета, иначе зачем устраивать балаган.

– Ты думаешь, государь не в курсе?

– Вряд ли. Да какая разница, если править страной захотел орден.

Пифарь осел, наемник едва успел подхватить его.

– Прости, – произнес он, приходя в себя. – Не хотел. Само как-то.

– Может, я по своей природе вижу только плохое. Мятежа не будет, будут просто погромы… а что я говорю. Может ничего не случится, сократят богов и их храмы. – Сын божий вцепился в седло, тяжело дыша.

– Лучше б ты молчал всю дорогу. Или стукнул бы меня по голове в Суходоле, да так и вез.

Рука, нетяжелая, но крепкая, легла на его плечо. Пророк оглянулся. Мертвец сжал губы в тонкую серую линию, неприятно рассекшую лицо: кажется, он пытался улыбаться и хмуриться одновременно.

– Пойдем. Спустимся с холма, доберемся до харчевни, посидим, отдохнем перед столицей.

– А что ты…

– Пошли, – рука толкнула его к седлу. – Забирайся, нам пора ехать. После объясню.

Жидкий лесок, сквозь который их вела дорога на Кижич, сгинул, изведенный на дрова, на лавки, щепу, игрушки. Его место заняли кусты ирги, боярышника, заросли чертополоха, болиголова и разлапистого борщевика. Земли, что не были заброшены, занимали пастбища, поля под паром или под озимыми. Изредка встречались колки, заросшие ивняком, но скорее всего то были кладбища, спрятанные от чужих глаз. До столицы оставался день пути, и это расстояние почти целиком занимали угодья деревушек, что обслуживали город, поставляя все необходимое к столу. С севера подходил водовод, с юго-запада везли древесный уголь, пережигаемый денно и нощно в печах. Оттуда же, с сопок, ставших горной грядой, несли самоцветные камни, с востока двигались караваны с берестой, грибами и ягодами. Столица пожирала все в нее ввозимое, и пожранное отдавала Черной реке, проходившей мимо ее стен. Народу прибывало с каждым днем, возвращался после полугодовой отлучки царь, собиравшийся отметить пышными пирами и празднествами удачное путешествие в Урмунд, а потому всякий житель страны, имевший возможность добраться до Кижича, спешил туда. Постоялые дворы переполнялись уже на подходе, что говорить о самом городе, и хотя точная дата возвращения еще не объявлена, народ поторапливался в столицу: раз выбравшись, прикупить подарки домочадцам, друзьям и знакомым, провернуть дела или сходить в храм, очиститься, ведь, как известно, столичные храмы особенные. Столичное все особенное.

За ночевку на трехместной кровати с путников попросили по две с половиной монеты, да еще по монете за харчи. Двадцать медяков стоил прелый овес и солома лошади, та даже есть не стала, предпочла переждать. Ну а сидевшими на ее хребте голод переносился куда неохотней, потому оба – и наемник, и сын божий – давясь, похлебали бульон с мясными шариками и солянку, после чего отправились на покой на узкой кровати, где, кроме них, уже устроился храпеть дородный пузан-купчина.

Пифарь проснулся первым, рваный сон только одурманил голову, вышел в сени. Подремал с часик на лавке, поджидая наемника. Тот медленно выбрался из спальни, растирая бока, затекшие после сна на подгнившем свалявшемся тюфяке. Отказавшись от еды, стал собираться. Пифарь, понимая без слов, следовал за ним тенью. Только когда двор остался позади, наемник заговорил.

– Не хотел тревожить раньше времени. Думаю, сыскал план как избавиться от небесной опеки, да и земной тоже. – Пророк глядел на него во все глаза: – Придется нарушить заповедь. Одну, главную и единственную стоящую, – Мертвец похлопал себя по груди, где всегда держал оружие. Пифарь побелел.

– Ты предлагаешь мне… – запнулся, не в силах закончить.

– Именно. Ты чист, и чистым должен предстать и перед орденом, и перед отцом. Два суда пройти. Придется оба нарушить.

– Я никогда не сделаю подобного, – пылко произнес он. И добавил уже глуше: – Не смогу.

– Сделаешь. Это на первый взгляд страшно. Я расскажу, как проще, и дам то, чем сделать проще, – наемник покопался в дорожной суме, вынул с самого дна завернутый в холст кинжал и подал Пифарю. Тот долго смотрел на лезвие, резную рукоять, не решаясь взять, покуда Мертвец сам не впихнул оружие в руки. – Тебе надо измараться. Ты сам понимаешь, надо. А этот подходит лучше всего.

– Что это?

– Нож-кровопийца, – знакомая усмешка, кажется, чуть подбодрила впавшего в немое окоченение пророка. – Пыточное орудие, или для долгой смерти, кому как. Смотри…

– Не говори ничего.

– Иначе не поймешь. Лезвие трехгранное, в зазубринах. Рана от такого не заживет, больше того, сам кинжал поди выдери, с таким куском мяса выйдет, что лучше уж оставить умирать. Здесь, – он указал на гарду, – находилось кольцо, с его помощью можно регулировать ток крови из раны, понятно, тебе это ни к чему, вот я и снял. Достаточно вонзить по рукоять в тулово, в любую часть, и все. В руке лежит, равновесие не нарушено, ну, попробуй же…. Даже у тебя как влитой.

Пророк с нескрываемым ужасом смотрел на кинжал. Затем перевел взгляд на Мертвеца. Тот знакомо улыбнулся.

– Годно. Поехали вот к тому дереву, попробуешь в деле.

Они сошли с дороги, добрались до кряжистого вяза, наклонившегося над ручьем. Наемник повесил на сук одну из переметных сум, крепко привязав к ветке. Чуть не силком заставил сына божьего вонзить кинжал. Пророк попытался выдрать, но только стащил суму.

– Для первого раза нормально, – Мертвец занялся застрявшим лезвием, осторожно освобождая от кож. – Думаю, ты разобрался.

Пифаря трясло, будто и впрямь замарал руки в крови. Пророк смотрел на наемника как на прокаженного. Наконец произнес, едва разлепляя губы:

– Кого?

– Кого решишь. Это неважно. Возьми, вот чехол, крепится к руке, вот здесь, осторожней, не натри подмышку. Тут его не найдут, даже если станут обыскивать. Хотя тебя точно не будут.

– Но если я… получится, будто я покараю от имени отца.

– Пусть думают. Главное, отец не примет тебя.

– Мертвец, а если все равно примет? Ведь ему не я нужен, а паства, территории, страны, правители.

– Зачем ему правители? Богу требуются лишь духовные воздаяния, а что с богатого, что с бедного – спрос один. Ты сам говорил. – Пифарь помолчал, потом медленно повернулся и пошел к дороге.

– Может, ты и прав. Но я не хочу рисковать, мне надо все обдумать.

– Давай, обдумывай. Но от ножа не избавляйся, он для тебя последнее слово. – Пророк как-то странно взглянул на наемника, затем резко кивнул, казалось, голова дернулась сама по себе.

– Ты прав. Последнее слово, – и стал забираться на лошадь.

Город начался незаметно. Стали появляться двух, трехэтажные дома. Улицы замостились сперва досками, затем булыжником. А вскорости показались и стены крепости. Видные издали, в предместьях они терялись – так плотно стояли дома, такими высокими стали. Столица, как только ее перенесли сюда, не знала осады, последний раз сам городок подвергался налетам южан больше четырех веков назад, считаясь одним из самых спокойных мест царства; неудивительно, что Голвец ничтоже сумняшеся переехал из грязного, злачного, тлетворного города в новый, молодой, окруженный лесами и холмами. Верно, в его времена здесь были действительно красивые виды, о которых слагали оды тогдашние поэты, которые прославляли художники и резчики. За двести лет все изменилось. Возник и разросся город, исчезли виды, а жители привычно предавались тем порокам, от которых бежал правитель, заставив своих присных выбирать между тлетворной красотой старой столицы и суровой нынешней. Вряд ли кто воспротивился, челядь поспешила за господином и столь же быстро перенесла в Кижич прежние развлечения и удовольствия. Сам Голвец, удаляясь в монастырь, уже успел застать их.

Внутрь каменных стен крепости путников пустили без вопросов, хотя суровая охрана на въезде строго просматривала каждого въезжающего, но никого не трогала. Старый, давно не исполнявшийся указ, вошедший в привычку? – все возможно. Ведь тридцать лет назад перед стенами простирались незаселяемые участки земли, локтей на триста шириной – именно тут обосновалось воинство сына божия. Теперь место застроено новенькими деревянными или каменными домиками, схожими один с другим как две капли воды.

Мертвец не раз был в столице, равно как и Пифарь. Но если для наемника последние посещения уложились в две недели, то между прибытиями сына бога промелькнуло четыре десятка лет. Последний раз он приехал с родителями, когда дела пошли из рук вон. Отец собрал семейство в столицу, там лучше знают, какому богу поклоняться, чтоб выбраться из долгов. Пророк с интересом осматривался по сторонам, до потери шапки разглядывал башни и шпили, несколько раз просил остановиться, запечатлевая особо прекрасный вид на храм, дворец, колокольню. Наконец, когда лошадь довезла их до новой стены, крепости ордена Багряной розы, попросил остаться здесь, он пойдет один.

– Вот еще, – возмутился Мертвец. – Мне не доплатили.

Пифарь обернулся, собираясь объясниться, но смолчал и покорствовал. Так, вместе, они вошли внутрь, стража провела их в покои сперва квестора, кажется, куда больше обрадовавшегося наемнику, нежели его добыче, и, наконец, представила магистру. Глава ордена самолично отсчитал наемнику нужное количество денег, а после перешел к допросу Пифаря. Тот отвечал честно, признавая, да, это он именует себя не иначе как сын бога, и тридцать лет назад пытался войти с учениками и паствой в столицу. Заминка возникла, когда магистр попросил пророка представить ему еще одно доказательство – сотворить чудо. Как ни увещевал главу ордена Пифарь, тот оставался непреклонен. Мертвец, взвешивающий изрядно распухший кошель – странно, что до сих пор с ним не попрощались, – тут же вклинился.

– Магистр, он вправду не сможет порадовать тебя. Я сам тому свидетель, не лучший, но какой есть. У сына божия имелось много поводов явить чудеса, заткнуть рты сомневавшихся, но ни разу я не видел подобного. Его слова об отнятом даре истинны, и я бы не хотел, чтоб в моем пленнике сомневались.

– Это усложняет наше предприятие, но не сильно, – вполголоса произнес магистр. – Наемник, ты можешь идти, я не задерживаю тебя более.

– Если позволишь, на два слова наедине с пророком. Вести мне его некуда. А поговорить надо.

Пифарь с удовольствием отошел к противоположной от магистра стене. Мертвец увлек его в каменную нишу, чтоб и по движению губ неможно было догадаться об их разговоре.

– Не забывай о моем подарке, я думаю, тебя заставят говорить перед всем орденом, может, будет сам государь, кто знает. Да и людей соберется немало.

– Я помню, и я решил, как его использовать. Да, не сомневайся, использую. Я, – он смущенно затеребил кожаный жилет наемника, – я вот в чем признаться хотел напоследок. Понимаешь… Отец, я не любил его никогда. Я о небесном сейчас. Да, наверное, и о земном. Столько лет вместе, впустую потраченных лет. Я не понимал его, он меня. А с небесным, верно, то же, он требовал, я подчинялся, я уважал, я страшился прогневить, сделать не так, я, да что угодно, но не любил его. Не получалось. Хотя… я ведь никого не любил. Ученики мне нравились за славословия, за поддержку, за якобы понимание, за то, что верны и послушны. Жена за умения и иногда тоже поддержку, дочь… вот, наверное, ее я пытался любить. Да что-то не получилось. Правда пытался. А вон как – даже попрощаться не сумел. Разве что придет посмотреть на казнь.

– Быть может, к лучшему, если не придет.

– Ты думаешь?

– Я надеюсь. – Они обнялись на прощание, Пифарь почувствовал, как рука Мертвеца коснулась его ножа-кровопийцы, а губы прошептали: – Помни, один удар, другого не будет.

– Благодарю, я помню.

И расстались. Пифаря увели в комнату магистра, Мертвец же отправился на ближайший к храмовой площади постоялый двор, снял себе место на кровати и принялся ждать дня заклания, которое все откладывалось и откладывалось – государь никак не торопился с возвращением.

Наконец, прибыл. Торжественный проезд через Западные врата, специально открываемые в таких случаях: ведь когда-то Голвец именно через них внес в город две вести – о даровании городу столичного звания и о вечном мире с Урмундом. И пусть царство стало доминионом последнего, советники царя выторговали немало стране – собственную армию, и деньги, и вольности в управлении. Вот теперь новый шаг: республика даровала монашеским орденам и вольным городам немалые поблажки. Кто знал обстоятельства, сложившиеся в городе городов, не удивился щедрым воздаяниям: ведь сейчас консулу Урмунда требовалось много союзников, дабы сохранить свой пост от изгнанного племянника, которого поддержало несколько легионов и две провинции. Республика готовилась к гражданской войне, первые стычки уже начались. Но здесь, в тысячах миль от полей битв, возможное участие царства в чужой войне никого не занимало, тем паче толпу, приветствующую государя.

Наемник проходил вдоль людской массы, выискивая знакомые лица – вот этот человек из Суходола, этот тоже, этого он видел при переправе через Одрату, того встречал позже, на постоялом дворе. Память у Мертвеца отменная, он хорошо помнил лица, предметы, оружие и особенности всякого, а еще слухи, новости и сплетни, в последнем ему могла позавидовать любая базарная кумушка. Умения, полученные на службе, отточились за время наемничества, подобно булатной стали после многократной ковки. Он и сам ощущал себя тенью, мелькающей то здесь, то там, в поисках одного лица, не дававшего ему покоя. К сожалению или к счастью, так и не увиденного.

Прибытие царя пришлось на середку дня, вечером обещали состязания поэтов в амфитеатре во славу государя и отечества, салют и на следующий день конные состязания, и самое главное – бои преступников на арене все того же амфитеатра. А глубоким вечером орден давал собственное представление на храмовой площади. По тому, что Пифаря не пустили на сцену, Мертвец понял – сыну божию не сильно доверяют, хотя объявления о прибытии пророка в Кижич развешаны на каждом столбе. Верно, дадут немного поговорить и порешат, после чего жертву заключит в объятья отец, а облеченный дарами орден начнет свое шествие. Интересно, смог ли магистр сам договориться с божеством или только через его сына? Очевидно, загадка разрешится во время самого представления.

Храм царя богов алтарным приделом врезался в стену орденской обители, входом и двумя крылами – библиотекой слева и причтом справа – образуя площадь, на которой могло б разместиться с четверть населения города, около двадцати пяти тысяч человек. Сейчас на ней не было и двух, люди вольно прохаживались вдоль статуй святых подвижников ордена, поглядывая на спешно сколоченное на лестнице возвышение. Оттуда и надлежало вещать сыну божьему. Монахи не рассчитывали на большое скопище, скорее на слухи, быстрее молнии расходившиеся по любому крупному городу. Обычно всякое речение высоких лиц исходило с балюстрады храма, либо второго либо третьего этажа, но понятно, орден решил нажиться и на самом представлении – наверняка через пару недель можно будет увидеть в продаже в храмовых лавках щепу того самого помоста, с коего вознесся пророк. А ее тут на десяток подвод.

В наступающей тьме, которую скудно разрезали светом только редкие факелы, наемник углядел нескольких арбалетчиков, занимавших позиции на втором-третьем этажах храма. Видно, их и принесут в жертву.

Наконец, грянули фанфары, вышла вся орденская знать. Магистр, не пожелавший показывать себя толпе, начал речь от колоннады, остальные прошли на помост. Слова цедил по каплям, сразу видно, не его идея, не его желание, вот только охота велика. Как ни вертел Мертвец головой, Пифаря все не видел. Наконец, понял, почему магистр не выходит – пророк стоял именно за ним, и как только глава ордена отстранился, сын божий вышел на свет. Толпа возликовала, народу чуть прибавилось, где-то тысячи три. Главы ордена поклонились пророку, впрочем, всего в пояс, и тут же покинули помост, присоединяясь к магистру, ведь желающих увидеть все своими глазами ему еще только предстояло убедить. Но удочки уже закинуты – когда Пифарь выходил, кто-то оставшийся незамеченным полыхнул пламенем поверх его головы, затем понизу; народ зашебуршился, заволновался, хлопки и крики гулко разнеслись по площади. И тут же смолкли, едва пророк остановился на помосте. Внимание и народа и убийц сосредоточилось на Пифаре.

– Братья мои, – начал он закланную речь. – Тридцать лет назад услышал я впервые голос отца моего, царя богов, и с той поры потерял сон и покой. Он с нами, он хочет, чтоб вы знали об этом, он посылает меня сказать вам слово его. И я не смел отказаться, да разве ж можно помыслить об этом! – Мертвецу показалось, сейчас пророк начнет свою привычную проповедь часа на полтора, и пока Пифарь ожидания эти оправдывал. – И я пошел по городам и весям, неся словом божие, неся силу и славу его, подкрепляя слова его чудесами. Мне растворялись ворота, мне распахивались двери и за мной на стольный град Кижич пошли сотни, тысячи уверовавших. И в самой столице не меньше собралось ждущих меня. Но я испугался. Гарнизон преградил мне путь, и я не посмел стереть его с лица земли, не посмел противиться воле отца моего, сказавшего: да не будет сын мой убийцей, лишь убитым ему быть, и за эту смерть отмстится всемеро. Долго стоял я пред стенами Кижича, не зная, что делать, покуда братия не стала расходиться, разуверившись и во мне, и в отце моем, покуда отец мой не велел мне уходить. Вы знаете, а многие и помнят, что случилось дальше. Тридцать лет я провел в изгнании и затворничестве, разогнал учеников, прогнал жену с дочерью. Но три недели назад снова явился отец небесный, сказавший: вот идет за тобой человек, и он приведет тебя в Кижич, и тогда я прощу тебя. Я пошел с ним, молясь лишь об одном, чтоб отец вправду принял и простил. И в дороге я мыслил лишь так, покуда не встретил брата своего, сводного, рожденного отцом моим небесным месяц в месяц со мной, скитника по имени Ремета, от него узнал я: не одного готовил меня господь на заклание. Не одному мне поручил вести вас, и не первый раз. – Среди наставников ордена началось шебуршение, но его заглушил все нараставший гул толпы.

Наемник пристально следил за магистром, совсем ушедшим в тень, за еще остававшимся в свете факелов квестором, медленно пробираясь поближе к ним. Оба, замерев, смотрели на Пифаря, не веря, не сознавая, что говорит он, а потому не решаясь прервать. Женский выкрик откуда-то слева, арбалетчики замерли. Пифарь заторопился.

– И до меня многие сыны божии считали себя пророками его воли, но оказывались лишь вброшенными в игру картами. Со мной царь богов решил поступить иначе, он дал мне всё в тот момент, когда я не имел ничего, и я с готовностью побежал исполнять его волю. – Магистр вышел из тени, принялся отдавать приказы, за спиной Пифаря прошло шевеление. Мертвец не выдержал, выкрикнул: «Быстрей!». И двинулся вверх по лестнице.

– Волю к абсолютной власти единого бога, готового порушить все и уничтожить вся, кто воспротивится ей. Знайте, братья, меня сейчас попытаются убить, с тем, чтобы я вознесся к его престолу, чтобы вы уверовали в отца, и пошли изничтожать других людей, не поверивших словам вашим. Вы как стадо пройдете по цветущему лугу и превратите его в пустыню, – и совсем другим голосом: – Я проклинаю тебя, отец мой небесный, не получишь ты ничего, как и прежде! Прочь!

Пифарь выхватил нож-кровопийцу и с маху всадил себе в грудь. С шипением из отверстия в рукояти выхлестнулась кровь.

– Я проклинаю тебя, убийца, и убиваю себя, чтоб ты не смог убивать… – голос стих до шепота, а затем и вовсе прекратился. Стрела свистнула, пронзив шею пророка, тот покачнулся и тяжело рухнул на доски лицом вниз.

Звездное небо, начавшее чернеть при первых угрозах сына божия, теперь превратилось в деготь. Грохот содрогнул его, молния ударила в помост, с шипением вонзаясь в тело пророка. Свет ее оказался столь ярок, что все, включая и наемника, отвернулись, закрывая глаза. Чудовищный силы грохот вдавил пророка в булыжную мостовую. А свет все не угасал, молния продолжала шипеть, впиваясь в тело. Мертвец нашел в себе силы проползти до колоннады и укрыться там.

В этот миг гром утих так же неожиданно, как и возник. Молния же продолжала впиваться в помост, а затем, шипя, величаво устремилась ввысь, увлекая за собой тело Пифаря, свет чуть померк, чтоб оглушенные горожане могли хотя б одним глазком видеть происходящее. Невозгораемое тело поднялось на высоту уже в десять локтей, перевернувшись лицом вверх. И в тот момент, когда пророк достиг высоты фронтона храма, молния с треском распалась, разорвалась на множество частей, искр, которые спешили гаснуть, опускаясь наземь, подобно излившимся фонтанам салюта. Тело Пифаря шлепнулось о доски, ничуть не потревоженное безумно ярким небесным пламенем, лишь залитое собственной кровью.

– Проклятый самоубийца, что ты наделал?! – Крик квестора прервал наступившую тишину, и этим снял заклятие с пришедших. Народ очнувшись, ринулся с площади. Несколько мгновений, и она оказалась пуста.

Квестор на одеревеневших ногах взошел на помост, склонился над пророком. Едва нашел силы поднялся, опираясь на дружинника, распорядился убрать тело. Факелы замелькали вокруг, кто-то заметил Мертвеца, подтащил к квестору, тот даже не удивился появлению наемника.

– И ты тут.

– Я должен был увидеть.

– Ты его убедил.

– Не я. Больше всего брат. Он ведь ходил в библиотеку, – наемник глядел в белое, точно саван, лицо квестора, тот не отрывался от поднятого на спеленатых копьях тела Пифаря. – Все прочел, все понял.

– Какая теперь разница, – едва слышно произнес он. – Какая… разница, – слова давались с невообразимым трудом. – Я верил в него.

– В Пифаря?

– Не называй так сына божьего…. Я верил. Тридцать лет. Лучше б сдох верующим, чем так…

Квестор рванул на себе рубаху, раздирая до живота, вынул из-за пояса кинжал и, через силу поднимаясь по ступеням, вошел в храм. Мертвец отвернулся, забормотал слова отходной молитвы. Закончив, спустился по ступеням, растворился в черноте площади.

Опоздавшие к богу

– Сколько?

– Четырнадцать лет, – невысокий, тонкий, как тростник, советник шел стремительно, не оборачиваясь, будто сам с собой говорил. – Завтра исполнится. Надеюсь, вы быстро доберетесь до храма огня в Тербице. Прямой путь туда занимает неделю. Но посылать по нему вас опасно, хоть мы и получили радостные вести. Голубь принес: верные нам дружины отбили атаку отщепенцев князя, долго преследовали их, уничтожили не меньше тысячи, – второе лицо в государстве, наконец, повернулся к Мертвецу, худое, показав бледное лицо изборожденное складками, покрытое тенью сомнений и тревожных дум. – Ты ведь сможешь провести царевича окольными тропами к храму?

– Он хоть себя сумеет защитить?

– Как любого отпрыска княжеского рода, его обучали искусству воина с семи лет. Наемник, ты должен это знать, ты родился в нашей стране.

– Мило, что напомнили. Я покинул ее в два года, – и улыбнулся левым уголком губ.

Коридор кончился, они вышли на широкий двор подле крепостной стены: тяжелого строения, сложенного из гранитных кирпичей высотой в половину человеческого роста и шириной в косую сажень. Крепость, построенная в незапамятные времена, пережила столько осад и приступов, что и сосчитать трудно, вся история ее испещрена метами прошедших битв за обладание Опаи, столицы кривичского царства.

Посреди мощеной грубым булыжником площади сколотили небольшое возвышение, сейчас на нем находился темник, несколько сотских и печатников, все в парадном облачении: в темных плащах, подбитых горностаем. Перед ними около полусотни отроков, не достигших и семнадцати, в серых одеждах обращаемых. Колкий ветер гулял по двору, наемник поежился холоду воспоминаний, воспроизводимых перед ним. Десять лет назад, даже месяц тот же, только страна другая. А слова, они не меняются.

– Юноши, избранные хранителями города, к вам обращаюсь я в годину суровых испытаний. Отныне вы защита и опора не только столицы, но и всей Кривии, всей, и прежде всего той, что отдана ныне на откуп мятежникам. Трудами, чистыми помыслами и душами вы избраны в стражи, и теперь осталось вам произнесть клятву верности, чтоб стать достойными гражданами. Повторяйте за мной: «Верой и правдой, мечом и умением…».

Стоявшие в последнем ряду зашевелились.

«Куда тебя, как ты думаешь? – спросил один, его друг пожал плечами. – Искренне надеюсь, что на стену, и кормят хорошо и уж до Опаи точно враг не дойдет. А ты? – Мне в дозор. – Зачем же? – Лучше стоять наверху, – кивок в сторону темника, – чем тут, ожидая своей участи. В дозоре быстрее всего получится переменить плащ и заслужить звание».

Советник поторопил его. Мертвец, запахнувшись, прошел площадь, и, склонив голову, вошел в узкую дверь, оказавшись перед узкой винтовой лестницей смотровой башни. На самом верху их ждали. Бездержавный управитель Кривии, седовласый мужчина средних лет в простой льняной рубахе и жилете нараспашку, несмотря на холод конца зимы, пустыми глазами встретил вошедших и снова уткнулся в разложенную на грубом столе подробную карту окрестностей. Подле него стоял верховный жрец бога огня, лишь золотая заколка в высокой прическе выдавала его звание, и плечистый дородный охранник, прятавший кинжалы на поясе и в высоких сапогах. Ветер гулял меж узких окон, которые никто не спешил закрывать. С противоположной стороны стола находились губной староста города с церемониальным ключом от застенков на поясе, а подле него мальчик, по виду лет десяти, кутающийся в теплый плащ и мнущий шапку в руках. Он то порывался нацепить ее, то прятал за спину.

Мертвец остался на пороге, советник подошел к господарю, представляя вошедшего. Отец кивнул наемнику, а затем в два шага оказался подле сына, обнял, излишне крепко прижав к себе, а затем резко отстранил, так что мальчик едва устоял на ногах. Наемник пристально смотрел на это проявление чувств.

– Ты тот самый человек, что в прошлом году привез лжепророка в Кижич, устроив смуту нашим врагам? – неожиданно обратился к наемнику жрец. Мертвец кивнул. – За это отдельное тебе спасибо – тамошний орден теперь перестал поставлять Бийце своих мечников.

– Скажи, – перебил его господарь, – чем занимался ты все это время?

– Убивал чудовищ. За это неплохо платят, что здесь, что в Урмунде.

– Но разве чудовища не исчезли сотни лет назад? – вмешался жрец. Наемник пожал плечами:

– Смотря какие. Некоторые не переведутся до самого судного дня.

– От них ты и будешь ограждать мое сокровище, – без предисловий произнес Тяжак. – Вот он, будущий царь над страной нашей. Знаю, Пахолик, на непростые времена придется твое царствование, да уж что поделать, не нам выбирать. Нам всем сражаться. Ну что, наемник, повидал моего сына, что скажешь теперь?

Мертвец долго молчал, разглядывая сперва одного, затем другого. Перевел взгляд за окно, по-прежнему размышляя. Распогодилось, в свинцовой пелене туч стали появляться просветы, снег перестал крошить. В городе он таял, едва касаясь почвы, еще не пришедшей в себя после холодной, но малоснежной зимы, но в лесу, что раскинулся в миле от крепости, все еще лежал чернеющими сугробами. Какой-то всадник в темно-синем плаще торопился в город, верно, вестовой.

– Мне не все ясно, – наконец, произнес он. – Господарь, ты думаешь пустить нас лишь втроем в Тербицу?

– Вижу, тебе объяснили не всё. Вы поедете с Дориношей, телохранителем царевича, окольной дорогой. Путь пройдет через Сизую долину, а добравшись до заставы в Тернополье, вы повернете на запад, проедете лесами к Тербице, так, чтоб к исходу второй недели выйти на тракт возле деревни Обара. Никто, кроме здесь собравшихся, не знает, куда и кто отправится, все думают, царевич с воинством отправился на коронацию еще неделю назад. Горожане проводили его, не ведая, что через день мой сын тайком вернулся назад, а обоз отправился далее, отвлекать внимание дозорных князя Бийцы на себя. Теперь понятно, почему вы едете втроем окольной дорогой, в одеждах простецов?

Наемник кивнул, снова вглядевшись в царевича. Что-то ища в его лице, знакомое, понятное – то было ведомо только ему и осталось с ним. И тот же неотрывный взгляд был подарен телохранителю.

– Теперь понятно. А ты, господарь, отчего не отправился с караваном?

– Нельзя оставлять столицу без управителя в такие дни, – вдруг резко произнес жрец. Остальные, будто сговорившись, закивали, шапки заходили вверх-вниз, сгибаясь под собственной тяжестью. – Дозоры Бийцы замечались нашими отрядами в четырех днях пути от столицы, они подбираются все ближе, они ищут слабые стороны, того и гляди войско князя двинется с Косматых гор в наши пределы.

– Прости, что задаю новый вопрос. Но от Косматых гор до Тербицы всадникам пять переходов.

– Они совсем недавно подходили к Тербице, да все и полегли. – Наемник кивнул, значит, слова советника правда. – В городе тьма пеших, да тысяча всадников, туда он не сунется. А вот дорогой может случиться всякое, оттого я и посылаю вас кружным путем и без всадников…

– Я понял, тебя, господарь.

– Но сомнения, я гляжу, остались, – заметил управитель. И обращаясь к сыну: – Пахолик, покажи ему, как ты владеешь мечом.

Стоявшие подле княжича молча расступились. Мальчик вышел вперед, поклонился, как положено, не слишком проворно вынул из ножен короткий меч, сделал несколько замахов, какие обычно показывают отроки, начавшие обучение ратному делу. А после бросил меч, целясь в филенку входной двери. Лезвие врезалось в камень стены в ладони от цели; оружие со звоном упало на пол. Смутившись, Пахолик подбежал за ним, да отец оказался проворней, сам поднял и подал меч сыну, похлопав по плечу.

– Еще два вопроса, – сухо произнес Мертвец, не глядя на господаря, – сколько мне выплатят сейчас и когда отправляться?

Крепость все трое покинули подземным ходом, а далее городскими задворками, закоулками добрались до опушки леса, где их поджидали сам бездержавный управитель да жрец. На сборы господарь дал сутки, за это время наемник успел услышать об истории оставленной им очень давно родины многое: нужное и нежеланное. Как умерла царица, и престол остался свободен, как ее муж не мог взойти на трон, ибо не принадлежал роду князей Кривии, а сыну их еще не исполнилось четырнадцати, чтоб короноваться по законам царства. Подговоренный деньгами и посулами Совет объявил Тяжака управителем земель при малолетнем царевиче, но решение стало поперек горла двоюродному брату умершей, князю Бийце. Он заявил права на трон и в короткий срок поднял смуту по всему юго-западу. Его претензии поддержали в соседнем царстве, из Кижича к засевшему в Косматых горах воинству князя шли обозы с оружием, провиантом, отправлялись добровольцы, переходили границу недовольные, еще при отце царицы изгнанные из страны, а теперь, подкупленные обещаниями, решившие вернуться и отмстить. Войско выходило разношерстным, плохо обученным, первый год с ним справлялись легко, не воспринимая как серьезную угрозу. Даже изгонять Бийцу из страны не желали, будто давая ему время одуматься и, склонив выю, придти самому сдаваться и не перечить управителю. Но годы следующие вышли, как назло, недородными, худыми, налоги пришлось поднять чуть не вдвое, народ возроптал. Находились смутьяны, в том числе и жрецы, что винили во всех бедах управителя и его самодурство. К восставшим переходило все больше народа, справляться с ними становилось все труднее, самым сильным ударом стал переход первого города на сторону Бийцы – а вскоре и вся область окрест Плевелья присягнула ему на верность. Тяжак после долгих уговоров отказался от единоличного господарства в пользу Совета, назначил новых наместников. Не помогло – наместники открыто противились Тяжаку, города на западе открывали ворота Бийце. Завершение смуты виделось в спешной коронации отрока, это должно было успокоить возмущенных смердов. Если только другой претендент, стоявший с войском в пяти переходах от Тербицы, но не в силах все эти два года взять ее, каким-то образом не сумеет пробиться в залы храма огня раньше. Ведь простецам все едино, кто правит страной, так случалось и прежде: смуты исчезали, стоило одному из претендентов покрыть голову короной. Неудивительно, что Тяжак, прежде оттягивавший коронацию насколько возможно, сперва до двадцатилетия сына, потом до шестнадцатилетия, теперь поспешил объявить о торжествах.

Во время сборов случился казус. Наемник прибыл на лошади, а в Кривии искони принято ездить на конях, пришлось менять верную подругу на четырехлетнего жеребца господаря. Явно слишком дорогого для простых горожан, спешивших в храм бога врачевания, что в деревне Обара, дабы отмолить отрока, страдающего падучей. Такое объяснение поездки, придуманное жрецом бога огня, не пришлось по душе никому, но от наряженного в белые одежды мальчика уж точно отвадилось бы и самое пристальное внимание. Скрепя сердце Тяжак согласился, щедро одарив напоследок сына заговоренными амулетами, целебными кольцами и цепочками. Обняв последний раз, отпустил, мальчик тяжело, будто уже вжившись в роль, взобрался на коня, поерзал в седле и кивнул. Странно, за все время прощания Пахолик не произнес ни единого слова, да и прочие старались говорить поменьше, будто за ними могли наблюдать чьи-то недобрые глаза.

Жрец благословил царевича, телохранитель тронул коней, тягостное расставание завершилось.

Конь, везший самую легкую ношу, торопился вперед, будто окрыленный свободой, двое других, нагруженных еще и провизией, не поспевали за ним. Дориноша хотел поспешить, да Мертвец остановил его, коснувшись руки. Телохранитель обернулся.

– Я все это время вспоминал, откуда мне знакомо твое лицо, – произнес наемник вполголоса. – Ты давно служишь Тяжаку?

– Десять лет. Он доверил мне своего сына.

– Ты ведь не местный. – Тот кивнул. – Из Урмунда?

– Как и ты. Но я не знаю тебя, наемник. Лишь слышал разные байки о твоих подвигах, за которые господарь решил пригласить тебя. Скажу сразу, идея эта мне не по душе.

– Мне тоже. Даже не потому, что нас всего двое на две недели пути мимо чужих дозоров. Я вспомнил тебя. В свое время ты был палачом в армии Урмунда, десять лет назад, помнишь? А я оказался твоим пленником.

Дориноша резко остановил коня, пристально вглядываясь в наемника. Наконец кивнул.

– Ты плохо сработал тогда. Надеюсь, сейчас будешь работать лучше. – Телохранитель, не ожидавший подобного окончания фразы, только молча кивнул. Мертвец ударил в бока жеребца, догоняя царевича. Конь Дориноши всхрапнул, устремляясь следом, телохранитель поравнялся с попутчиком.

– Я могу объяснить, почему так вышло, – негромко произнес он. Воспоминания давили, не давая словам воли. Но наемник не обернулся, только головой покачал.

– Спрошу, когда придет время, – и, подгоняя коня, приблизился к Пахолику. Тот обернулся, слышал или нет последние слова, сказать сложно, на взволнованном мальчишеском лице отображалось столь сложное переплетение эмоций, что выделить одну не представлялось возможным. Тут и тревога за неопределенное будущее, и какой-то бурлящий восторг, детское веселье по случившемуся приключению, волнение после расставания с отцом и еще многое, что намешалось в юной душе, и что никак не могло найти себе выхода, лишь краснея пятнами румянца на щеках.

– Ты слишком спешишь, царевич, – начал Мертвец, но тот перебил, едва переводя дыхание, произнес сам:

– Прошу, называй меня княжич, так всем проще.

Больше суток наемник не слышал голоса царевича. Казалось, сегодня Пахолик и вовсе не сможет ничего произнести, волнение так перехватывало горло, что и эти слова он произнес с трудом, часто дыша. Дориноша подъехал, с ним мальчик почувствовал себя немного спокойней, румянец начал спадать.

– Как скажешь, – молвил Мертвец. – Но не отрывайся далеко от нас. – Пахолик кивнул, зачастил с обещанием, и тут же смолк. – За Озерами будет деревня, половина которой опустела, жители перебрались на другой берег ручья. Там мы и заночуем. И еще – в первые дни я стану закупать товары в лавках, вас с Дориношей здесь, верно, хорошо знают.

– Должно быть, – немного помолчав, ответил мальчик, теперь, когда все трое коней перешли на медленный шаг, он взял себя в руки окончательно. – Отец часто возил меня на охоту в эти края, за Озерами дивные леса, стародавние угодья моего деда… Мне не нравилось, – вдруг решительно добавил он.

– Отчего так?

– Травить зверей не по мне, нечестно. У нас и собаки и пики и нас много, а лоси да вепри, они что… да, грозная животина, но одна. Если б один на один, но отец никогда не отпускал меня, да и подобное считается уделом смердов. Наверное, я говорю что-то не то. У меня сухотка с детства, на правой руке, ведуны ее лечили, вроде побороли, да видишь, Мертвец, я все больше левой, а как правой вчера бросил меч, так и не попал. Я специально правой удары показывал… жаль, не сообразил, что ты не знаешь, думал тебя удивить, а вот не вышло. Левой я куда лучше и мечом и кинжалом владею.

– Теперь буду знать. А как двумя руками?

– Мне привычней одной… но я тебе покажу, обязательно. Ты сомневаешься во мне, я вижу.

– Нет, княжич, я думаю о нас с Дориношей.

– Наемник! – голос отрока прозвенел металлом. – Ты забываешься. Я не тот старый пророк, которого ты вез в Кижич, я могу постоять за себя, – и снова бросился вперед, погоняя коня.

– Прости княжич, ты прав.

Днем сбавили ход, а к вечеру остановились у Озер, передохнуть. Царевич не привык к долгим переходам, конечно, он не показывал виду, да подобное не скроешь. Хорошо, отец положил в переметные сумы все, что могло и не могло понадобиться, в том числе и растирки. Наемник улыбался уголком губ, невольно вспоминая схожую историю со старым пророком, Дориноша косо посматривал на него, но Мертвец молчал, промолчал и телохранитель.

Ближе к полуночи они добрались до опустевшей части деревни, когда и собаки брехать перестали, погрузившись в непроницаемо черные сны. Небо высыпало на удивление яркими звездами, крупные скопления их то здесь то там пятнали молочной белизной черноту над головой. Захолодало, деревья окутал иней.

Стараясь не оставлять заметных следов, троица пробралась к ближайшему амбару с прелым сеном, там, а не в промерзшей насквозь избе, они и заночевали. Кони некоторое время тихо ржали, переговариваясь, а после так же забылись кратким сном. На заре, немного припозднившись по нынешним временам и местам, встали, наскоро перекусив, поспешили в путь. Царевич, собираясь, все хотел показать наемнику свои финты и выпады, всю ловкость левой руки, тот еле отговорил. Мальчуган угомонился ненадолго, а едва деревушка скрылась за холмами, снова пришпорил коня, понуждая других поторапливаться, загоняя коней. Как съехали с хоженой дороги на старый проселок, стал донимать Мертвеца вопросами о наемничьем прошлом. После ночевки в заброшенной деревне, верно, впервые в жизни случившейся, все в нем искрило, каждый нерв напрягся, лицо светилось, глаза горели. Будто впервые на волю вырвался. Да и конь, под стать царевичу, каурый трехлеток, тоже куда-то спешил, торопил товарищей и седоков, рвался, застоявшись за ночь.

Когда они въехали в реденький березовый лесок, Пахолик немного утишил бег коня. Поравнявшись с наемником, благо небыстро зараставшая заброшенная дорога еще позволяла проехать парой, поинтересовался, сколько он людей убил, не чудищ, это ладно, а людей. Мертвец пожал плечами, разве ж такое считают.

– А первого? Когда и как случилось, расскажи. Ведь все говорят, такое не забывается.

– Такое и не вспоминается, – неожиданно произнес Дориноша. – Если голова все еще на плечах.

– Он прав, княжич. Но дело такое, я расскажу. Неизвестно ведь, вдруг и тебе придется мечом поработать в дороге. – Пахолик взвился, хотел достать клинок, его едва удержали. Не дай бог, коня поранит.

Мертвец попросил меч княжича, тот передал ему, глаза снова засияли как самоцветы, что скажет, как оценит.

Наемник повертел его в руке. Клинок хорошо выделан, равновесный, легкий, самый раз под юную руку. Очень острый, чтоб даже слабый удар мог пробить кожаный доспех. Царевич принял меч, смотря наемнику в глаза.

– Добрая сталь, – ответил он, по-своему улыбнувшись. – Тебе самый раз будет. Когда я только начал воевать, мне чуть тяжелее дали да короче, обычный воинский гладис. Им я своего первого и зарубил.

Кони сбавили шаг, будто тоже прислушивались к разговору. Наемник долго молчал.

– Я служил в армии Урмунда, шестой «Железный» легион. Это на самом востоке республики, много южнее тутошних мест. Мне тогда едва восемнадцать исполнилось, я год, как стал солдатом, прошел обучение. Первое время ждал с нетерпением отправки и наконец – нас направили подавлять восстание кочевников. Шестой легион шел впереди, наша центурия, то бишь сотня, замыкала движение, чтоб враг сзади не напал. Кочевники такие, для них редколесье как дом родной, из-за любого куста выскочат, в любую яму спрячутся. А часто и сами такие ямы делали, нападали скопом: то на передовые, то на замыкающие отряды. Оружие слабое, одеты в тряпье, но трудно всегда начеку быть. Вот в тот раз, только заночевали – тревога. Выскочил я из палатки, в чем был, вокруг чернота, только ругань, крики да звон клинков. И тень передо мной. Враг, друг, кто разберет. Огня зажечь не успели, так и сражались в полной темноте. Этого, первого, я долго победить не мог, все не решался нанести смертельный удар, хоть и легко было. А на втором отыгрался, разом голову снес. Только потом понял, что это свой, потом, когда светать стало. – Пахолик икнул, вздрогнув всем телом, но слушал не отрываясь. – Да, та ночь сыграла с нами в игру. От центурии тридцать человек осталось, противников полегло куда как больше, но и они, ворвавшись, принялись своих резать. Темно, жутко, крики, посвист, рев труб… будто помрачение на всех нашло.

Наемник замолчал.

– А дальше что? – нерешительно произнес княжич после долгого молчания. Мертвец пожал плечами.

– За отбитую атаку нас благодарили. Мы молчали, что тут скажешь, прошлое не воротишь, убитых самими товарищей не вернешь. Ну, с тобой, княжич, подобного не случится, нас всего трое, разберемся.

– Дориноша сказывал, он тоже в армии Урмунда служил. – Телохранитель заметно переменился лицом, услышав эти слова. Глянул в лицо Мертвеца, но тот смотрел куда-то вперед. – Но, кажется, на севере, вблизи наших границ.

Нового вопроса не последовало, телохранитель перевел дыхание. И указал на реку, предложил перейти ее сейчас, по броду, а не двигаться до моста. С ним не спорили, пересекли неширокую речушку, выбрались на заливной луг и быстро добрались до нового леска. Там и дали коням роздых. Ну а царевич, коли выдалось свободное время, немедля достал меч и принялся показывать приемы. Мертвец смотрел по обыкновению молча, потом подал кинжал в сухоточную руку. Обернулся к Дориноше.

– Кто справа от него встанет, ты или я?

– Мне привычней, – ответил телохранитель, бросая взгляд в сторону наемника. – Столько лет учил. После перелома ключицы все пришлось заново восстанавливать.

Мертвец резко обернулся.

– Так, давай начистоту. Что у царевича еще неладно, о чем с самого начала надо предупреждать? Падучая, о которой господарь поминал? Голова слабая после падения с коня? Глаза в темноте не видят? Уши закладывает? Может, порок сердца или желчь разливается…

– Не смей так про нашего правителя! – вдруг рявкнул Дориноша и тут же замолк. Царевич, сделав выпад, так и замер, обернувшись на проводников. Телохранитель кивнул своему ученику, велев продолжать работу, и произнес, едва разлепляя губы: – Нет у него ничего боле, кроме сказанного. А если что, может себя защитить.

– От ребенка или старца. Не дай боги его мечом кто посильнее рубанет.

– Не забывайся, наемник, мы же не…

– Если бы не, – шипя, произнес Мертвец. – Расчет только на то, что ягней проскользнем мимо постов да дозорных и схоронимся в крепости. А там авось народ утихомирится. Кто же всерьез-то…

Пахолик подскакал вплотную, а потому слова наемника, если не все, так последние, ему прекрасно слышны были. Мальчик побледнел, но сдержался. Долго хрипло дышал, глядя на Мертвеца, потом выдавил:

– Вижу, отец либо заплатил мало, либо у тебя руки дрожат две недели пути со мной провести. Я царевич Кривии, я себя защитить сумею, Дориноша мне в помощь, а вот ты… зря тебя отец выбрал. Не надо гнаться за такими, надо же, целую сотню в одиночку одолел. Сам еще говорил, что не деньги и не слава тебе нужны, не того ты ищешь, да и верховный жрец огня тоже видел, что не то, так и сказал напоследок…

Мертвец побледнел до синевы, а затем громко расхохотался.

– Прости меня, княжич. Ты прав, не за тем пришел на зов господаря, отца твоего. Но дело свое я поклялся до конца довести, и доведу, чего бы мне это не стоило.

– Именно так. Вот это у тебя в глазах сидит, ожидание костлявой. Я видел такое прежде, когда дед умирал, он тоже, как ты, приготовился и все ждал, ждал. Отказался от всего, всех прогнал, а потом… – Слов не хватило. Пахолик отвернулся, сглатывая горькую обиду и не глядя на наемника, произнес: – Сколько тебе отец должен? Я рассчитаюсь прямо сейчас.

– Княжич, я тебя не покину до самой коронации. Да и деньги господарь мне уже…

– У меня пятьдесят монет, хватит? – неслушающимися пальцами царевич вынул кошель из сумки, бросил в Мертвеца и ударил в бока коня пятками. Мгновение – и скрылся меж дерев, только топот копыт замирал еще какое-то время вдали.

– Ублюдок, – процедил Дориноша и лягнул своего жеребца, поспешая за Пахоликом. Через миг наемник остался один. Медленно слез с коня, подобрал кошель, взвесил, не раскрывая, и поехал следом.

Часа два прошло, прежде чем он нагнал попутчиков. Коня не подгонял, оставшись в одиночестве, тот сам рвался вперед. Мертвец сидел, пристально оглядываясь по сторонам, одной рукой держа поводья, другую положив на рукоять меча.

Попутчиков застал на переправе. Лес лишь немного расступился, пропуская через себя реку, куда полноводней и шире, чем та, которую они переходили поутру. Здесь коням приходилось переплывать студеные воды, и тот, что вез Пахолика, отчаянно воспротивился подобному. Оступился, едва не скинув с себя седока, заржал грозно. Царевичу пришлось сойти и смотреть, как Дориноша принялся раздеваться, намереваясь перевести коней за собой. Видно, устал искать другую дорогу – судя по конским следам, покрывавшим берег во многих местах, переправу они разыскивали не меньше часа, но ничего подходящего не сыскивалось. Река чернела неизведанной глубиной, по глади скользили блестки ледяного крошева, приносимые, верно, ручьями. Стынью веяло от воды, сама мысль о путешествии вплавь заставляла неприятно ежиться.

Мертвец подъехал, спрыгнув с коня, остановил телохранителя. Велев царевичу вернуться в седло, взял под уздцы коня и как был, вошел в воду.

Холод удушьем ухватил за горло, наемник прокашлялся, но продолжил идти, не оборачиваясь, не произнося ни слова. Конь несколько раз дернул поводья, но подчинялся беспрекословно. Оба поплыли к середине реки, конь смиренно заржал. Наемник обернулся: да, с остальными оказалось куда проще, они повиновались тому, кто решительней. На другом берегу, выбравшись, долго обнюхивали друг друга, будто проверяя, все ли в порядке. Мертвец вынул кусок кошмы и принялся растирать коней. Воды реки лили с него, наемник не обращал на это ни малейшего внимания. Пока не подошел Дориноша.

– Тебе б обсохнуть тоже. Там, за холмом, будет скит, думаю, стоит остановиться. – Мертвец покачал головой.

– Нет, лучше не рисковать. Скитники люди особые: или разговором измучают или на порог не пустят. Тем паче стоит царевичу там показываться, скитник, человек старый, и без пыток указать может.

– Ты на всех так? – произнес подошедший Пахолик. – Только таких, как себя, вокруг и видишь.

– Как я, вокруг как раз и нет. И хвала богам, что так, иначе и жить невозможно.

– Это точно… Мертвец, я вынужден поблагодарить тебя за коня, но не следует так геройствовать. Мы сейчас обсохнем и двинемся в путь.

– Тебе следует обсушить ноги, княжич, да сапоги…. – он хотел добавить что-то, но замолчал, возвращая кошель с деньгами. Царевич кивнул в ответ. – Ты прав, геройствовать не следовало, прости за это. Хотел загладить дурное слово, – и выругал себя, что позабыл начисто, как говорить с ребенком. Он не Дориноша, когда последний раз доводилось нянчить дитя… горло сдавило снова, будто запоздалая волна прошлась.

– Принимается, – прохладно произнес Пахолик, взбираясь на коня. – Сколько нам до привала, Дориноша?

Миновав кружным путем скит, выбрались на старый тракт. Мертвец ехал впереди, чуть подотстав, за ним двигались союзно Пахолик и телохранитель. Точно мирянин, ищущий намоленный монастырь, где бы его кровинку отпустила тяжкая немочь. Пахолик и в самом деле выглядел не лучшим образом, брызжущий фонтан страсти в нем разом поугас, ровно перекрыли животворный родник. Сейчас он как никогда прежде походил на того болящего, коим его желал представить миру отец.

– За поворотом будет колок, там можно обсушиться, – произнес телохранитель, отрывая Мертвеца от череды неприятных мыслей, проносившихся одна за одной. Наемник, обернувшись, кивнул и тут же замер, знаком повелев остальным остановиться. А затем повернул коня.

– Где твой колок, он близко?

– Что случилось? – царевич спросил недовольно. – Себя показываешь?

– Точно, княжич, показываю. По дороге кто-то движется, много. Надо поскорее сходить. Дориноша, веди.

Колок оказался рядом, даже ближе, чем предполагал телохранитель, они чуть не проскочили махонькую вершинку, где подтаявший снег мешался с прошлогодней листвой и едва слышно журчал ручей. Колок сильно зарос тальником и осинником, быстро спустившись к самому истоку, они схоронились, зажав лошадям морды.

По прошествии совсем недолгого времени мимо проскакало несколько конников, затем еще и еще. Царевич поднял голову, но телохранитель тут же вжал его в прель, закрывая собой. Конский топот продолжался, Мертвец, подобравшись к краю вершинки, выглядывал, недовольно хмурясь. Затем, когда топот стал стихать, отдаваясь лишь по земле, спустился.

– Около сотни. Одежды не ваши, герб черный с желтым, разрезанный красной молнией.

– Бийца! – зло произнес телохранитель.

– Надо спуститься чуть ниже, там хоть осинник погуще, остановимся, переждем. Утром я попробую разведать, что и как.

– Попробуй, – царевич поднялся и повел коня следом. – Только сперва поясни, чего ж ты эту сотню врагов пропустил. Мог бы выйти, объясниться с ними по-свойски. Ты ж ведь прежде так и делал. Тебя ведь одного против целой прорвы послали, как на убой. Или годы вдруг стали не те? – Мертвец невольно улыбнулся, Пахолика передернуло. – Ну что молчишь, отвечай!

– А меня и правда на убой послали. Не ждали возвращения. Но ты хочешь знать, как я убил ту банду разбойников. За две ночи. Главаря и наложниц зарезал в первую, пробравшись в палатку, пока охрана зевала. Уходя, собак потравил, чтоб сбить охоту. Нового вожака головорезы так и не избрали, друг дружке кишки бы выпустили, если б не я. Так что искали, но с оглядкой. Следующей ночью я снова пробрался в лагерь, снял охрану, да и перерезал всех потихоньку, одного за другим. Где-то за полчаса.

Пахолик хотел что-то ответить, но поперхнулся словами. Долго откашливался, сел на пенек, прикрытый войлоком, стал снимать сапоги. Не выдержал, глядя, как раздевается наемник.

– И этому человеку отец заплатил за мою охрану. Всегда меня охраняли честные, как горный хрусталь, люди, вот хоть Дориношу возьми, хоть кого… – Телохранитель поежился.

– Все верно, княжич, все так, – наемник отвернулся, выжимая рубаху. Обнаженное тело Мертвеца говорило лучше любых слов, царевич несмело разглядывал спину, ноги, покрытые рубцами и шрамами, куснул губу. Наемник развесил над костерком одежду, сам сел, закутавшись в попону, точно холод его сторонился, и достал немного вяленого мяса.

– Накройся, негоже так…

– Мне не холодно.

– Негоже перед царевичем непотребство показывать, – хмуро произнес телохранитель, но отрок тронул рукой Дориношу: не стоит так говорить.

Долгое время сидели молча, пока костерок не стал единственным светочем посреди быстро темнеющего вечера, и звезды снова не высыпали на небосклон. Удивительно, вроде солнце весь день не появлялось на небе, будто не желая видеть землю, а после его ухода за горизонт облака куда-то исчезли, обнажив сияние далеких светил. Мертвец, одевшийся и обогревшийся, еще раз предложил сходить в разведку, вряд ли эта сотня далеко пошла, разве что нервы дозорам попортит.

– Очень близко к столице, мы еще ста миль не одолели, и вот тебе, – задумчиво произнес Дориноша, закапывая в землю остатки ужина и присыпая холодным песком вперемежку с гниющими травами. – Не думаю, что просто разведка. Как считаешь? – обратился к наемнику он, глядя на царевича. Мертвец потер шею, затем пожал плечами.

– Возможно, разведка боем. Мы не знаем, сколько по другим дорогам прошло, где собираются, зачем…. Княжич, сколько в Опае войска осталось?

– Тьма пеших и полтысячи всадников, – ответил за него Дориноша.

– Нет, всего шесть тысяч пеших. Я был на последнем совете, отец велел, – будто оправдываясь, заговорил Пахолик. – Знаю, что порешили двинуть два отряда к Косматым горам, закрыть заставы и усилить дозоры в крепостях, особенно на Красном ручье. Это ведь прямой проход к вотчине Бийцы, он же трижды уже пытался штурмом взять ее. И все откатывался. Наверняка, попытается и в четвертый.

– Или поищет другие пути, – задумчиво произнес Мертвец.

– Совет решил… знаю, я мало понимаю в ратном деле, но отец очень хочет, чтоб разбирался. Он спешит обучить меня всему, ведь после коронации на меня свалится управление страной, мне надо быть готовым ко всему, прежде всего к войне с проклятым Бийцей. А я не хочу, не умею и не хочу подводить всех… после коронации первым же делом верну должность верховного главнокомандующего отцу. Он успешно сражается с княжьими ордами, он знает как, он сможет.

– Сколько всего войска у господаря?

– Три с небольшим тьмы пеших и около четырех тысяч конников.

– У князя Бийцы примерно столько же, – добавил телохранитель.

– Меньше, – возразил царевич, – тысяч двадцать пять рати. И около трех тысяч всадников… Ненамного, но меньше. Правда, его подпитывает Кижич. Но сейчас зима, трудно набрать много войска.

– Все равно ему двигать свою орду на Тербицу, а и в ней недостатка в войсках нет, и все дороги перекрыты. Как убедить всех, что он законный правитель, если не отворить врата храма огня? – произнес Дориноша.

– Ты думаешь, решится на штурм? – вздрогнул царевич. – Ведь тогда он сам возложит корону на голову, а это еще большая смута.

– Ты же понимаешь, княжич, простецам главное корона на голове, все знают по прошлым распрям, именно она и ничто другое решает споры. Долгой осады ему не потянуть, но тут время против нас – к нему присоединяются все больше сторонников, – промолвил Дориноша. И обращаясь к Мертвецу: – Не стоит ходить в дозор, у нас мало времени. Если сотня перейдет реку, их быстро выбьют обратно, если ж нет, они будут жечь деревни на этой стороне, привлекая к себе внимание, а потом уйдут, вызнав, сколько за ними отправится войска. В любом случае, здесь небезопасно. Надо повертывать на запад, а оттуда выходить к деревне Обара. Мне почему-то кажется, они через Тернополье как раз и прорвались. Я могу ошибаться, но… – телохранитель зашелестел картой, наемник остановил его.

– Верю. Будем двигаться, как ты решил.

– Но отец…

– Княжич, – мягко произнес Дориноша, – я очень сожалею, что мы отклоняемся от выверенной дороги, но сейчас не время рисковать. Если мы не пройдем, сам понимаешь.

– Понимаю. Обидно. Я и для тебя как стеклянная статуэтка, – он не закончил, кивнул, неохотно, упрямо, а затем, отвернувшись, закрылся мехами и через некоторое время заснул.

Еще заря не занялась, они поднялись. Спешно оседлали коней и отправились в путь звериными тропами вдоль тракта. Через несколько миль подобной езды, от которой все успели устать, а кони еще и переволноваться, чуя запахи волков и секачей, Мертвец не выдержал. Оставив спутников, выехал на заброшенную дорогу. Ехал по ней недолго, затем позвал остальных: никаких следов, кроме тех, что оставили вчера проехавшие всадники князя, на тракте не нашлось. Сотня или еще бесчинствовала вдоль реки или отправилась обратно кружной дорогой.

Дориноша выслушал наемника молча, кивая и хмурясь. Спал он плохо, вполуха, все пытаясь услышать звон мечей да храп загнанных коней. Ждал, но так и не дождался ответного удара царской дружины. Пахолик молчал, поглядывая то на одного, то на другого. Говорить приходилось обрывками, постоянно оборачиваясь, кони сами несли прочь, повсюду чуя запах лютого зверья. Да и путники поторапливались.

После короткого, больше для животных, нежели для всадников, привала, пустились далее. Тропы вывели на новый тракт, решили двинуться по нему хотя б всего до ближайшей деревни. А там Мертвец попытается разведать новости.

– Да в этих краях меня никто и не знает, – бросил последний козырь царевич, не желая оставаться на пути и пытаясь хоть глазком заглянуть в неведомый ему мир, – ни в лицо, ни по описанию. Дальше Озер я не останавливался, да и на охоте мы с отцом так далеко не заезжали. А из столицы я и при маме никуда не ездил. Так уж получилось, – будто извиняясь прибавил он. Дориноша покачал головой, и оба долгое время ехали молча, глядя только на холки норовистых жеребцов.

Дорога в этот час пустовала. Всадники обогнали лишь группу крестьян, медленно бредущих по обочине и при виде мальчика в белых одеждах шарахнувшихся по сторонам и сделавших в его сторону «козу» – отгоняя от себя возможную заразу. После полудня солнце наконец-то пробило пелену туч и, погрев землю, снова скрылось в свинце облаков. Ветер усилился, но дул теперь с юга, неся долгожданное тепло. Следующий холм, на который поднялись странники, явил их взорам далекую деревушку, затерявшуюся среди зарослей раскидистого ивняка. Крайние домики еще виднелись среди зарослей, а вот дальше деревня, сбегавшая в ложбину, пропадала в молодом ивняке, нещадно вырубаемом крестьянами – себе на лежаки или на кресла для продажи в город.

Дорога перед самой деревней расходилась: на юго-запад вела к Тернополью, на запад, через село, в Истислав, старую крепость, в незапамятные времена служившей границей меж Кривией и Великим княжеством Реть, государством, ныне поглощенным возвысившимся соседом. В былые годы оттуда свершались набеги на торговые пути и города, грабили караваны и сжигали поля и деревни, пока царь Ехтар не подчинил себе гордых ретичей, пройдя по их невеликим землям огнем и мечом. С той поры не стало ни княжества, ни городов его, ни крепостей, только один храм бога огня пожалел Ехтар, он и теперь стоит на острове посреди озера. Вокруг него разросся монастырь, куда изредка забредают паломники, больше изгнанные ретичи, некоторые и живут подле него, у озера. Как закончились гонения, покойная царица разрешила им выкупать свои земли обратно по дорогой цене. Но возвращающихся мало, многие, да и не только прежние жители княжества, считают, что на месте монастыря Ехтар погреб защитников столицы с запамятованным ныне названием, но правда ли это или мифы – теперь трудно узнать. Известно лишь, что в тех местах и был принят последний бой уцелевшими ретичами и именно там о присоединении княжества царь Ехтар и объявил ратникам и разослал гонцов по выжженной им земле.

Через Истислав и дальше на юг по заброшенной ретской дороге и предложил двинуться Дориноша. Пахолик смутился, обернулся к Мертвецу.

– Я слышал, за Истиславом потому дороги пусты, что много неупокоенных душ ретичей по ним бродит. Скажи, тебе приходилось встречаться с живыми мертвецами?

– Разве я не сам такой? – улыбнулся наемник. – Скажи, княжич, откуда ты знаешь эту легенду?

– Это не легенда, мой дед рассказывал, что его отряд… Да и в Опае много об этом говорили, когда два года назад посылались войска в Истислав, многие отказывались идти.

– А что войска князя?

– Неизвестно, – ответил Дориноша. – Собранное тогда войско – в основном молодняк – без боя сдалось Бийце вскоре, как покинуло крепость.

– Говорили, на него там наложили страшное проклятие, – вмешался царевич. – Ведь даже сам Бийца повелел отправить плененных сперва в горы, а затем…

– В самом Истиславе много войска?

– Не больше сотни, все местные, – ответил телохранитель, потирая подбородок. – Я как раз и рассчитываю на эту легенду. Меньше встретится народу по пути, и хоть крюк заложим, к сроку должны поспеть.

– Дориноша, получается, ты вовсе не слушал моего отца, а еще тогда продумывал, как самому править путь…

– Никак не продумывал, княжич, поверь мне, старому слуге. – Отрок еще горячился, но близость деревни сбила мысли. Когда Дориноша свернул в сторону, царевич уперся. До жилья оставалось всего-то сотня локтей, он смотрел и не мог наглядеться на неспешную жизнь у околицы, так, ровно первый раз ее и видел. Может, подумалось наемнику, и вправду первый.

– Хоть проедемся насквозь, – промолвил он, неохотно отрываясь от крестьянских ребятишек, гоняющих хлыстом чурбак по пыльной дорожке, уворовывая его друг у друга. – Может, увидим что. А Мертвец останется, разведает. Скажи, тебе в моем возрасте много приходилось странствовать?

– Нет, княжич. Как меня родители увезли в Урмунд из Кривии, так до самого поступления в армию из дому носа не казал. Так что ты еще вперед меня долгий путь делаешь.

– Но в два года…

– А что я мог помнить в два года? Только что родители рассказали.

– Ничего, княжич, уж доберемся до Тербицы, вот появится возможность всю Кривию объехать, народ успокоить короной. Это ж будет твоя государева обязанность, себя показать, утишить страну, – вставил свое слово телохранитель.

– Я поеду вперед, а вы потихоньку за мной, – произнес Мертвец, поддержав царевича, – дам знать, если что. Достану из-за пазухи шапку.

Дориноша замолчал, поглядывая то на одного, то на другого. Желваки прокатились по скулам, но спорить не стал, кивнув. Пахолик тотчас пустил коня вскачь, его догнали у самой околицы.

Мертвец проехался по деревеньке, расположившейся по обоим сторонам тракта – тихое, мирное житье, не встревоженное усобицей. Все как всегда в таких селах, полусонные жители бродят меж домов, кто-то занимается делами на свежем воздухе, кто-то у себя в избе, кто-то хлещет горькую в трактире, или бьет морду сопернику, шум и гвалт подсказали, как легко найти это местечко. Завернув у противоположной околицы, наемник спешился, поджидая царевича.

– Может, остановимся, хоть ненадолго? Не здесь, так вон там, – он указал на кабак. – Там музыка.

Оба покачали головами.

– Может, потом…

– Посмотрим, княжич, – сказал наемник. Дориноша, напомнив, что будет поджидать наемника через три мили, ударил пятками коня, тот, всхрапнув, поторопился покинуть деревеньку. Следом за ним, неотвязно, поскакал и Пахоликов жеребец, увозя мальчика подальше. Царевич постоянно оборачивался, бледный лицом, вроде крикнул что-то, да нет, показалось.

Мертвец добрался до соседней улочки, именно здесь и располагался трактир, привязал коня к стойлу и вошел. Небольшое помещение делилось входом на две неравные части – большую занимали обеденные столы с редкими в этот час и время года гостями, меж которыми сновала рябая девка, подававшая то закуски, то скверно сваренную медовуху. С другой стороны еще пара столов, а за ними, в небольшой клетушке без окон, проходили потасовки, кулачные бои под рожок или дудку, что так распространены в Кривии и так редки за ее пределами. Верно, поэтому кривичей все соседние народы считали бузотерами и дармоедами. Ну, и пьяницами, конечно, ибо редко кто в трезвом виде принимался махать кулаками за ставку или просто из удовольствия.

Мертвец прошелся мимо крепкого вышибалы, заодно игравшего роль судьи в состязаниях, но, не углядев ничего интересного в хорошо набравшихся бойцах, перешел на другую половину. Сел в дальний угол, заказав кружку медовухи, а еще вяленого мяса и квашеной капусты с клюквой в дорогу, и, отстегнув меч, принялся внимательно оглядываться по сторонам, одним этим привлекая невольное внимание.

Наконец, к нему подсели. Хозяин таверны, немолодой мужчина, распустивший брюхо да потерявший волосы, кивнул кому-то из задней комнаты, где обыкновенно хранились запасы. Невысокий прыщеватый человечек в сером кафтане да холщовых штанах вышел, присев рядом с Мертвецом. Поинтересовался, чего наемник ищет. Тот усмехнулся.

– Неужто по мне не видно? Работу по сладу, найдется у вас такая? – кивнул на меч. Человечек часто закивал следом, придвинулся поближе.

– Есть такая. Братишка мой в переплет попал. Задолжал денег одному барышнику, да теперь на мели, а срок выходит. Хорошо б пособить.

– Это не ко мне. Что мне до споров кабачников! Мне через границу перебираться, хотелось чего посерьезней.

– Ты не беден, я гляжу, вон конь какой знатный, – продолжил человечек, – чай, не за просто так получил.

– Не запросто. Троих «гусаков» завалил, одного из них конь. – «Гусаками» здесь называли всадников, верно, из-за манеры ходить после долгой езды, переваливаясь с ноги на ногу, да еще под грузом доспехов и оружия.

Человечек побледнел.

– Ты откуда такой взялся, от косматых, что ли, пришел?

– Ну зачем? Из Опаи. А что, косматые появляются? – Не ответив, человечек быстро ушел к хозяину. Какое-то время они шептались, затем хозяин подошел сам, поинтересовавшись настроением и намерениями гостя. Повторилась сказка про братишку-должника и снова вопрос: откуда ты, странник. Мертвец понял, что ничего больше не добьется, разве что задание кабачника исполнит да пару монет с него стрясет. Поднялся и, поблагодарив, вышел. Получаса не прошло, догнал и разыскал товарищей. Глаза Пахолика загорелись, едва он увидел наемника.

– Ну, что там, как? – Мертвец только головой покачал: тихо, слуги князя не появлялись.

Царевич закивал мелко, хорошо, мол, очень хорошо, и вдруг спросил:

– А что там, в таверне, я слышал, кулачные бои проходят? Ты от кулачников узнал, что и как?

– От них тоже. Нет, княжич, подраться не довелось, уж прости, напиваться надо было, не меньше трех кружек. – Царевича это знание напротив, кажется, только больше раззадорило. Теперь он смотрел на деревню полными несбывшихся надежд глазами. Будто все сокровища мира сосредоточились именно в ней.

Дориноша тихонько обнял его за плечи.

– Поспешим, княжич, будут еще деревни, в них мы обязательно остановимся.

– Надо только одежды сменить, не все мне падучего разыгрывать.

– Обязательно. Ближе к Истиславу так и сделаем.

Он еще раз обернулся, провожая взглядом уплывающую за холм деревню. И с силой ударил пятками коня, так что тот вздыбился, и бросился вперед, в поисках новой сокровищницы.

Проехав два дня пути, они свернули на старый тракт. Деревня по ту сторону речки уже оказалась под властью Бийцы, и хотя его наемники побывали в ней вот как месяц назад последний раз, все понимали: лучше обойти новую вотчину князя кружным путем. Так что следующие трое суток они упорно следовали дорогой, проходившей пятью милями севернее новой. Дориноша предложил не обнаруживать себя понапрасну, когда на пути столько подозрительных людей, по случаю и без увешанных оружием. Да и княжич устал разыгрывать из себя болящего, норовил остановиться в деревеньке, пугая белыми одеяниями селян, выказывающих попеременно знаки верности то господарю, то князю. Вот следующая деревня, расположенная всего в трех милях от своей соседки, еще торговала свое желание примкнуть к князю, и только за ней снова начинались господарские владения, правда, сильно опустошенные всадниками самого управителя Кривии. Надолго ли они простирались, сказать трудно, да и долго ли хотели оставаться в прежних руках – полагаться никто не мог. Потому решились сойти с хоженого тракта на заброшенный.

Путь этот оставили давно, он сильно зарос и местами оказался засыпан оползнями. Вот она, главная причина переноса дороги на возвышенности – пусть неудобно, вверх-вниз, с холма на холм, зато дорогу не надо после каждых сильных дождей – а они в Кривии случаются раз в три-четыре года – прочерчивать заново. Новый тракт провели не меньше полусотни лет назад, прямо через деревни – понятно, в те далекие времена никто о гражданской войне не думал. Сейчас это для жителей стало и удобством, и наказанием, ведь неизвестно, кто поедет по дороге, свои или чужие. И кто теперь свои и кто чужие? Деревни решали сами, давая пристанище одним, потом другим. Теряя и находя новых союзников, которых и кормить, и поить, и развлекать, да еще и всегда терпеть убытки от подобных побывок. За прошедшие пару лет юго-запад Кривии стал постепенно превращаться в лоскутное одеяло, где часть населения поддерживала господаря, а другая уже князя – путники убедились в том на собственной шкуре, когда на вопрос, за кого деревня, отвечали вопросом «откуда сами?».

Эта чересполосица почти полностью остановила торговлю сразу за Сизой долиной. А вот теперь Мертвец в трактирном разговоре выяснил, что именно через казавшееся прежде надежной преградой Тернополье сотни Бийцы с легкостью просачиваются самыми разными путями почти к самой столице, и как сдержать его продвижение, совершенно неясно. Разве что успеть посадить на трон Пахолика прежде, чем там окажется Бийца. Если он уже не начал свой поход за троном. Нынешняя неопределенность всегда трактовалась жителями страны не в пользу властей, раз уж они никак не могли сдержать ни натиск княжеских дружин, ни недовольство поддержавших Бийцу. Неудивительно, что Тяжак последние годы более обрушивал свой гнев на покорных и верных, не в силах достать отбившихся от его силы вотчин, пытаясь отыграться хоть где-то и как-то, а в итоге проигрывая и там и здесь. Так произошло и с Тернопольем, где второй раз за неполный год хорошо вооруженные мытари собрали с крестьян подати по новой. Неудивительно, что восстание в ключевой точке противостояния ордам с юга удалось подавить только к концу зимы, перебросив против своих дополнительные силы, да теперь, выходит, все сражения оказались напрасны.

Последний год больше всего подавлением своих и занимался господарь: создав подвижную армию из полтьмы пеших и тысячи всадников, он перебрасывал ее то в одно место, то в другое, тушить то и дело возникавшие очаги недовольства. С начала этого года одной армии оказалось маловато, ропот ушел, как тлеющий торфяник, под снег, но не прекратился, и потому в некоторые города юга и юго-запада, особенно на дороге до Тербицы и окрест нее, пришлось вводить войска на постоянное время. Войскам требовались деньги, пропитание, а еще обязательно какое-то действо, на то они и воины, чтоб искать себе врагов и защищать от них отечество. А как раз с этим выходило скверно: селяне роптали, ратники отыгрывались на них за зимнее ничегонеделание, их отсылали, призывали новых. Ропот постепенно выбирался наружу, и в город вводились дополнительные сотни из усыхающего каждый день запаса.

Все это предстало путникам на новом тракте, когда ехать по старому оказалось вовсе невозможно: оползни смели дорогу на многие мили вперед, обратив ее в вымоины, груды камней и глины. Пришлось рискнуть и, помолясь, вернуться на торный тракт. В этих местах хоть можно спешить, не оглядываясь по сторонам – ибо уже в полуторе сотен миль от столицы дороги обезлюдели. Деревни не стояли, как прежде, открытыми, но старательно огораживались от всякого встречного как в давно забытые времена пусть не шибко надежными, но охватистыми кольями в два человеческих роста. В каждой встречали исключительно по одежке. Хорошо, путникам не так требовались припасы, как знания, на чьей земле они находятся и как вести себя ближайший десяток миль, пока земля, пожелавшая стать на ту или другую сторону, не закончится.

Да и княжич, прежде мечтавший посетить хоть какую деревню, отдохнуть на кровати или хоть лавке, послушать незатейливый мотив дудок, да просто посидеть и послушать селян, о которых ему только отец и телохранитель рассказывали, теперь приумолк, съежился и держался за спиной наемника, особенно когда на дороге намечалось движение. Обычно то были редкие возы и телеги крестьян, переправлявших товар в ближайший город, подвластный одному из правителей. Изредка попадались хорошо вооруженные караваны с флагами князя или господаря, готовые дать отпор почти любому отряду, а потому передвигавшиеся сравнительно свободно. Но случались и дозоры конников, и тогда приходилось спешно покидать дорогу, скрываясь что от своих, что от чужих – опыт деревень, огородившихся от мира надежными заборами, выставивших в охрану самых крепких молодцов, до которых еще не добрались вербовщики ни Тяжака, ни Бийцы, подсказывал, что лучше не связываться ни с кем в пути, тем паче, добра от таких всадников никто не ждал: усобица приучила их брать все, что можно, и нападать на любого, кто не в состоянии дать отпор. А потому что от черно-желтых, что от красных гербов спасали только белые одежды Пахолика. Вокруг деревень простирались спешно выкопанные кладбища, и кто разберет, болезни или нападения причина их появления. Изредка встречались и кострища, от которых пахло так, что даже Дориноша сторонился, прикрывая лицо тряпкой до самых глаз. И только наемник, будто ничто земное его и в самом деле уже не касалось, ехал как прежде, ненамного обогнав пару, всегда держа ладонь на рукояти меча.

Чем ближе к Истиславу, тем больше пустел тракт, казалось, все население попряталось по подвалам, за изгородями, и только топот коней проезжавших чужаков разрушал тишину, заставляя мужиков доставать из-под лавки топоры и рогатины, а баб прижимать к себе малых деток и идти к подвалам. Всего пять суток как они двигались по новому тракту, уж до города-крепости оставалось несколько дней пути, а вид на дороге оставался такой, будто война, начатая еще прадедом царя Ехтара, длилась и по сю пору. И то – недалеко от одной из закрывшихся на все замки деревенек путники нашли несколько давно убитых людей. Оружие и доспехи растащили местные, в остальном постарались волки, так что определить, кто был поражен в сече, сказать оказалось невозможным. Равно как и то, как давно она случилась. Кто-то побросал останки с дороги, на этом посчитав доброе дело сделанным. Пахолика стошнило, молча, слезящимися глазами он молил поторопиться. Так и сделали.

За деревней, мимо которой путники проскакали во весь опор, виделась сходная картина, только трупов еще не коснулось тление. Дориноша приказал наемнику не останавливаться, чтоб разобраться, а колотить коней нещадно, но уж тут слово взял царевич.

– Косматые это, отсюда вижу, – вдруг на Пахолика волной накатила решимость. – Еще не ободрали, – добавил он и зажал рот рукой, подавляя позывы. – Наемник, задание тебе, поколоти в ворота, спроси, когда бой случился и отчего. Мы здесь подождем.

– Но, княжич, надо поторапливаться…

– Дориноша, я не с тобой говорил. И я жду.

Мертвец немедля поворотил коня и, вытащив меч, широкой гардой постучал в кованую петлю ворот.

– Есть кто живой?

Сколько-то времени прошло, прежде чем узкое окошко в широченных воротах отворилось, появилась всклокоченная рожа, едва не порезавшая себя острием копья.

– Проезжайте. Вы нам без надобности.

– И вы нам. Ответь только, трупы косматых давно здесь?

– За косматых ты б ответил несколько дней назад. Шли они к Истиславу, а вот не дошли.

– Так это их дозор был?

– Последки. Господарева сотня догнала и порезала. И сама туда же направилась. Косматые шестерых наших убили и еще дюжину с собой забрали. Два дня тут хозяйничали. С той поры своих пождем.

– Прежде наезжали?

– Прежде летом дело было, так отбились. С той стороны-то видал? – Наемник кивнул и больше не спрашивал, поехал к своим с рассказом. Пахолик воодушевился, приказал немедля спешить к Истиславу, раз так, здесь они в безопасности, они войдут в крепость, царевич объявит себя, поднимет воинство в путь, хотя бы сотню эту, они уже не будут ни от своих ни от чужих прятаться, они с триумфом, так правильно я говорю, наемник, да, с триумфом войдут в Тербицу, и корона возляжет на его чело.

– И первым же делом я сообщу о том отцу. И о первом своем указе – производстве его в мои первые советники. Не сомневаюсь, этих людей отец послал, он понял, он знает.

Пахолик закашлялся, тяжело, надрывно. Погода не баловала последние дни. Хоть немного потеплело и снег начал подтаивать, да потому, что дожди заморосили. Мерзкие, холодные, оставляли после себя стылые лужи, которые не пробудившаяся земля не желала впитывать, и от которых, как ни укрывайся под стволами вековых дерев, сколько ни подкладывай под себя веток, никак не избавишься. Меха промокали и уж не грели, лишь воняли на костре, пропитываясь запахом гари. Царевич стал хлюпать носом и вот эдак подкашливать, взятые с собой настойки помогали мало, разве что та, которую наемник давал пить, наскоро в дороге и сделанная.

– Никакая тебя хворь не берет, – каким-то странно недовольным голосом говорил княжич, – отчего так, не пойму?

– Да что тут думать, я же мертвец, – будто в издевку отвечал тот, снова по-свойски улыбаясь. Царевич надувался, потом просил еще настойки и, освободив носоглотку на полдня, спешил на коня. До Тербицы оставалось всего ничего. А последнее известие его и вовсе точно искрой ударило, куда там, еле смогли догнать через холм. Да и то потому, что Пахолик сам остановился.

– Что случилось, княжич? – Дориноша смотрел на царевича, пропустив взгляд, направленный на дорогу. Наемник вгляделся, орлиный взор его немедля выхватил цепочку людей, медленно бредущих по дороге в паре миль от них, начавших спуск с пологого холма. Всего около сотни, мужчины, женщины, две повозки, в которых также находились люди. Много раненых, перевязанных наспех. Идущие впереди мечей из рук не выпускали, остальные брели понуро, позабыв об оружии, большинство несли нехитрую поклажу. Пахолик медленно поднял руку в их направлении, затем опустил.

– Что это? – едва выговорил он. Лицо потемнело, глаза расширились, наполняясь чернотой. Он увидел царские гербы на идущем впереди кое-как вооруженном отряде из десяти человек и вздрогнул всем телом. Дориноша перехватил взгляд, медленно вытянул меч, а после краткого раздумья с силой и злостью вбил его обратно в ножны.

У самого свода земли и неба виднелись дымы, чахлые, белесые, едва поднимавшиеся к стылому небу и сливающиеся, растворяющиеся в нем. Там, за последним холмом, лежавшим на их пути, в десятке миль, должен располагаться Истислав.

На глаза телохранителя невольно навернулись слезы. Пахолик повернулся всем телом к нему, вдруг приблизился, прижался к Дориноше, а затем отстранился, будто стесняясь своих страхов, своей боли, и, хлестнув коня, бросился к бредущим.

– Княжич! – Дориноша, ни мгновения не медлив, махнул за ним. Поспешил и наемник. Передовой отряд беженцев остановился, подняв и тотчас опустив мечи, уставшие, измотанные люди смотрели на прискакавшего отрока и сопроводителей его пустыми глазами, в которых, если вглядеться, совсем недавно мелькали языки пламени.

– Кто вы и откуда? – кашлянув, спросил царевич. Молчание стало ему ответом. Он перегородил дорогу бредущим и спросил еще раз, добавив: – Отвечайте, перед вами царевич Пахолик, сын управителя Тяжака, наследник Кривии, едущий на коронацию в Тербицу.

Молчание, на сей раз не такое продолжительное. Один из воинов медленно вложил меч в ножны, за ним последовали остальные. Склонил голову перед пока еще не полноправным властителем царства. Тяжело дыша, выпрямился, разглядывая царевича и пытаясь очистить пропитанные чернотой крови латы.

– Мы защитники Истислава. Крепость пала, мы возвращается в Опаю принять кару и молить о прощении для оставшихся в живых жен и детей, – слова давались воину нелегко. – Прости нас, будущий царь Кривии, путь долог и опасен, нам надо поторапливаться.

– Куда вы собрались? Вы сдали Истислав косматым? Я сам смогу судить вас и отделить виновных от невинных.

– Истислава больше нет, – ответил ратник. – Крепость сожжена.

– Когда на вас напали? – вмешался наемник. Дориноша метнул в него злой взгляд.

– Молчи! – вскрикнул царевич. – Что случилось… как тебя зовут?

– Мое имя Боронь, я командовал крепостью до вчерашнего вечера. Третьего дня на нас напали всадники твоего дяди, князя Бийцы, числом не меньше тысячи, шли с юга, по заброшенному ретскому тракту. Два дня мы сдерживали их атаки, пока крепость не сгорела дотла.

– Чем они сожгли камни? – зло спросил Пахолик.

– Истислав никогда не был каменным, царевич, это деревянная крепость, построенная задолго до царя Ехтара. А сожгли его черной жижей, что на урмундском наречии именуется напатум. Мы сражались и в огне, да не выстояли. Я не прошу милости для себя или воинов своих, но лишь для жен и детей наших. Всех, кого мы смогли спасти, мы ведем с собой, в столицу.

– Вы не дойдете до нее так, – все же влез наемник, перебивая начавшего говорить Пахолика. – Дорога во многих местах под правлением косматых, уже в десяти милях отсюда начинается их первая деревня. Вон та, что мы проехали, еще приняла царевича как наследника, но прочие…

– Молчи, я сказал! – Пахолик раскраснелся, страх и злость, мешаясь, пятнами выступали на лице. И снова повернулся к командиру: – Я сам укажу тебе наказание и надежду на спасение. Ты должен провести меня к Тербице на коронацию, от Истислава до нее десять дней пути, мы их преодолеем за трое суток, если поспешим как следует. Все, кто пойдет со мной, все, кто помнит о чести и верности короне, все будут прощены. Ваши жены и дети… я прикажу селянам приютить их. Сколько вас всего?

– Еще раз прости мою речь, царевич, но только за три дня мы не сможем добраться до Тербицы. У нас всего два коня, да и те водовозы, их не седлают. А всего же нас вышло восемьдесят два человека, из которых воинов ты видишь перед собой, тринадцать могущих держать оружие и десять в повозках, тяжелораненых.

– Все, кто пойдет со мной, будет прощен.

– Дозволь мне спросить этих людей, царевич, – не выдержал Мертвец. Пахолик кивнул, губы его дрожали, одной рукой он теребил поводья, другой же держался, как за соломинку, за рукоять меча. – Скажи, почтенный Боронь, останавливалась ли до вас сотня всадников из столицы?

– Она не из Опаи была, а из уездного города Шата, что в десяти милях к востоку. Я просил подкрепления на случай вылазок. Часть сотни осталась с нами, а часть дозором вышла на южный тракт. Командир ее погиб в бою с косматыми, его первый помощник вон в той повозке. Сам же дозор, верно, сгинул на тракте. Мой совет – не ходите по тракту, пойдите через ретский лес. Это возьмет неделю, но обезопасит царевича. Вас всего ничего, а косматые сказывали, насмехаясь, что Тербица в их руках. Пес их знает, правда ли то, но вокруг нее их может быть немало…

– В Тербице тьма воинства моего отца. Как смеешь ты говорить, будто она может сдаться! Да у косматых столько воинства не найдется, чтоб выбить из ее стен…

– Я лишь повторил слова недостойных противников твоих, царевич.

– Не повторяй их больше! – Но запал уже прошел. Заморосил нудный дождичек, незаметно, однако разом пропитав одежды ледяной влагой. Царевич несколько раз откашлялся, поглядывая то на командира уничтоженной крепости, то на наемника. Тем временем вся вереница людей спустилась с холма и встала полукругом перед Пахоликом, ожидая его слов. Молчание затянулось.

– Почтенный Боронь, может, ты знаешь, куда отправились орды князя? – продолжил расспрос наемник.

– Добивать не стали, видно, спешили дальше, мы и так задержали их излишне. Пошли кружным северным путем в Шат, перед началом бойни я отправил туда вестника, надеюсь, добрался в благополучии.

– Много ли косматых вы положили? – вдруг вмешался Дориноша.

– Полагаю, три сотни.

– Совсем немного, – шмыгнул носом царевич. – А почему Шат?

– Оттуда открывается прямая дорога на неприкрытый дозорами север, – ответил Боронь. – Можно перерезать пути к столице с трех сторон.

Дождь усилился. Дориноша попросил у царевича позволения вернуться в деревню и переночевав там, в надежном окружении, решить как действовать дальше. Пахолик снял шапку, вытер мокрое, не то от дождя, не то от холодного пота лицо, долго молчал, но все же согласился. Вереница потянулась по дороге.

Собрались решать о путях и сроках продвижения к Тербице в деревенском трактире, царевич первое время пристально глядел по сторонам, запоминая едва не каждую доску в убогом убранстве. Скамьи, столы, несколько ларей да полок – вот и все, что имелось в ветхом сооружении, чьи нижние венцы сильно подгнили и пол покосился, точно от паров браги, что здесь готовили без устали. За изгвазданной занавеской скрывались кровати хозяина и супруги и еще несколько шкафов со съестным, подле них печка, за ней вход в погреб с ледником. Все как везде, да только видел Пахолик подобное впервые. Оттого и в разговоре принимал малое участие, отдав нить бесед Дориноше, куда больше внимания уделяя обстановке трактира, чем спорам в нем.

Народу набилось изрядно, почти вся деревня. Селяне нехотя согласились отдать шесть лошадей, шуровавшие недавно всадники князя побрезговали ими. Но идти за царевичем ни один из деревенских не согласился. Впрочем, на них и не рассчитывали. Командир сгинувшего Истислава решил сам отправиться во главе крохотного отряда. Отговаривали, но напрасно, видно, слова Пахолика задели того за живое. Он же отобрал отряд, после занялись приготовлением лошадей. Сам Боронь предложил посидеть царевичу в селе, а не спешить в Тербицу, мало ли что случиться может. Хоть и слышал он о взятии косматыми города, да не пожелал верить их словам, мало что наговорят, может, пытались, да пошли на Шат остатками. Так что лучше наш отряд разберется, а тогда… Мертвец и телохранитель возражали, да, Тербицу взять очень сложно, но раз осмелились взять крепость, значит, либо мстили за неудачи, либо действительно так сильны, что войсками разбрасываются. Выходит, у собравшихся здесь очень шаткое положение, каждый день по-своему повернуться может. Но и рисковать, возражал Боронь, тоже надо в меру, тем более рисковать не просто мальчиком, но будущим государства.

Наконец, сам Пахолик прислушался к спору и усадил командира, коротко отрезав:

– Я еду. А ты, Боронь, можешь охранять меня, оставшись здесь. И возвращаться не буду, сколько пройдено. Что станет, то и станет. А до Тербицы я дойду.

– Решили, – подвел итог Мертвец. – Как двинемся?

И снова споры. Боронь настаивал на тракте в ретских лесах, но заново оказался в меньшинстве, нехотя согласился на старую дорогу, на которую они выберутся, минуя сожженный Истислав, подлеском. Съездов с нее не было, только в чащобу, так что напорись они на новый отряд косматых, придется вынимать мечи.

Когда время подошло к полуночи, спорщики договорились окончательно и нехотя разошлись. Царевича одолел насморк, он попросил еще снадобья у наемника.

– И где ты их только берешь? – выбивая нос, произнес он, вытирая давно изгвазданным платком. – Будто у тебя запас бесконечный.

– Да нет, все в дороге нахожу. Травки сухие, корешки, вот и все, что надо для отвара или мази.

– Ведун ты. – Мертвец плечами пожал. Царевич хотел что-то сказать, но замолчал разом. Сидя подле наемника, он то бледнел, то краснел, но больше не решался поминать в разговоре предстоящий путь, а ведь перед этим только и спрашивал у обоих своих попутчиков, что чувствуют перед дорогой, как ее видят, чего именно боятся. Оба успокаивали, оба старались отвлечь и его и себя. Как и все прочие.

– Может и ведун, – наконец произнес наемник. – Иначе не выжить. Вот я даю тебе ромашку, кору липы и рубедо как основу, завариваю, остужаю дважды. Жаль, альбедо у меня нет, иначе б ты не заражался наново.

– Как только ты не заражаешься.

– Сам знаешь, мне уже поздно, – со знакомой полуулыбкой ответил Мертвец. Разговор этот меж ними велся в точности как в прежние времена, те, далекие, с первых дней выезда из столицы. Будто оба хотели вернуть их на недолгий срок, до начала путешествия.

Да не только они говорили ни о чем, отвлекаясь от пути, многие в трактире, вроде и разойдясь, но продолжали тянуть обрывки пустопорожних бесед, сидя у догорающей свечи, чей огарок уж разливался слезами на блюдце, а фитиль давным-давно надо отщипнуть. Наконец, Дориноша пригласил царевича на чердак, где ему и товарищам его предложили переночевать. Наемник с телохранителем заснули довольно быстро, царевич же, хоть и вымотался изрядно, но долго глядел в потолок, слушал шуршание мышей за стенами, и только, казалось, закрыл глаза, как его разбудили.

Он вскочил и огляделся. Дориноша осторожно потряс его за плечо. Наемника уже не было, за окнами темень, но снизу слышалось поскрипывание и шелест голосов. Перед царевичем на лавке лежала кольчуга, поддоспешник – тяжелая рубаха, прошитая железными пластинами, – а еще поножи, островерхий шлем и короткий меч. Его походное облачение, которое до нынешнего дня находилось в переметной суме. Он задохнулся, в волнении разглядывая выложенные доспехи, а потом неловко, дрожащими руками принялся одеваться.

Собрались и выехали затемно. Через пару миль, когда спускались с последнего холма на пути к сожженному Истиславу и повертывали с дороги, за спинами начал белеть восход. Молодые кони, возбужденные присутствием кобыл, нервно ржали, их все время приходилось успокаивать.

Часа через два выбрались на дорогу. Первым выехал Мертвец, огляделся, дал знать остальным – все в порядке, можно. Поспешили и другие, уставшие от ветвей ивняка, беспрерывно бьющих в лицо. К утру немного распогодилось, но в низинах еще лежал белесыми клочьями туман, пожиравший талый снег. Погода предвещала тепло – безветрие давало надежду, что облака не набегут, а солнце просушит меха и прогреет спины.

К полудню лошади стали заметно отставать, пришлось сбавить скорость, дать долгий отдых. Солнце сияло вовсю, погода установилась весенняя, на душе потеплело. Казалось, вся последующая дорога так и пройдет – в свете яркого солнца, без тревог. Даже лошади и те подбодрились, после привала не так тормозили отряд, старались, тяжело дыша, не привычные к долгому бегу. Все поспешали, особенно старался Боронь, возглавлявший отряд. Изредка он оборачивался на двигавшегося прямо за спиной наемника, что-то говорил тому вполголоса, тот отвечал; так, перебрасываясь короткими фразами, к вечеру они прошли почти полтора дня пути. И все равно царевич подгонял. Уже пятнадцать дней в дороге, да еще лошади двигаются уж очень медленно, а тут, может, каждый час на счету. Ему казалось: стоит им хоть немного сдержать бег, как они непременно опоздают, или, того хуже, напорются на разъезд, и хотя перекрестков вплоть до самого города здесь не сыскивалось, мало ли какой отряд мог затаиться в зарослях.

Первую ночь провели в еловой чащобе, укрывшись лапником – и от холода, что застудил землю ясного дня звездной ночью, и от тех, кто мог услышать коней. Костра не разводили, даже самого малого, для угольев под лежак из палок. Пробудил их колючий зимний холод, наскоро перекусив, двинулись дальше, торопясь поскорее понять, что приготовила им крепость – прием или забвение.

Вскоре заря выпустила солнце на чистое небо, покрытое едва заметными полосами перистых облачков. Кто-то из войска, разбирающийся в приметах, заметил – холода скоро вернутся, дня через три стоит ждать морозов. Но к тому времени их отряд должен стоять у ворот Тербицы.

Еще два часа пути, – солнце поднялось прилично и прогревало от души, —впереди заметили тела. Подъехав, поняли – свои. Тот самый дозорный отряд, из прибывших на помощь Истиставу. Семнадцать человек из двадцати лежали, поленьями разбросанные по дороге, странно, но в этих местах их и волки не прибрали. И еще один обезображенный схваткой труп, с разбитой головой, принадлежал косматому.

Кто-то предложил похоронить павших с честью, Боронь только гаркнул на товарища и велел поторапливаться да помнить об участи несчастных, коим и не повезло, и кои сами чужое везение растеряли. Командир снова обернулся к наемнику, сам посуди. Небольшой отряд столкнулся с тысячью, надвигавшейся на крепость, сражался как мог, но не отступил, а жаль, заметил командир сгоревшего города, хоть бы одного послали с вестью, чем всем здесь зазря пропадать. Чуть поодаль, в чащобе, заметили холмик, видимо, княжья тысяча урвала пару часов, чтоб похоронить своих. Пахолик, вдруг обретший металл в голосе, скомандовал не останавливаться, выясняя, что да как, а двигаться побыстрее, царевичу не претили, рысью двинулись в путь.

Как-то так вышло, что Мертвец и Дориноша вырвались локтей на двадцать вперед, подгоняя коней все сильнее, отрывались от отряда. Неожиданно наемник натянул поводья, указывая вдаль. Дорога змеилась черной полосой меж нетоптаных снегов, скрывающихся в чащобе.

– Я видел шевеление и какой-то отблеск, – тихо произнес он телохранителю. – Подожди здесь, узнаю, что.

– Нет уж, давай вместе, – тот кивнул, обернувшись, велел остальным оставаться на месте. В то же мгновение звонко пропела стрела, пролетев прямо над ухом Дориноши. Не задумываясь, оба ударили пятками, миг прошел, а они уже оказались подле невысокой сосенки, склонившийся над дорогой. Телохранитель сорвал со спины щит, спрыгнул с коня и рванулся к кустам. Мгновение погодя за ним последовал наемник.

За спинами послышался громкий крик Бороня:

– В круг! С тракта! – военачальник начал уводить всадников к зарослям; ощетинившись мечами и топорами, закрывшись щитами, воины образовали надежный заслон, закрыв и царевича, и коней. Мгновение протекали, но новых атак не происходило, продолжалась только та, что шла в боярышниковых зарослях.

Мертвец, еще с коня увидев шевеление в кустах, разглядел и некоторых из засечников, теперь же, определив их число – всего-то пятеро, – снял лучника с ветки сосны метким броском ножа и, покуда он рушился на головы отряда, вынув меч, бросился напрямик, ужом нырнув в звериный лаз у корней кустов. Дориноша, куда крупней и тяжелей наемника, устремился в обход, стараясь не дать разбежаться засечникам.

– Толстого живым! – крикнул Мертвец, вонзая нож в горло одному из косматых и отмахиваясь от топора другого мечом. Отряд совершил небольшую ошибку, слишком далеко отойдя от коней, и понял это поздновато, оказавшись зажатым в зарослях боярышника. Впрочем, ошибку еще можно было исправить, их пока оставалось трое против набежавших двоих. Дориноша, едва увернувшись от чекана, взял пару на себя, в том числе и того крепыша в пышных мехах, которого наемник назвал толстым. По всему это и был глава пятерки. Вооруженный тяжелой саблей, он ловко оборонялся, закрываясь и товарищем, и небольшим квадратным щитом с цветами герба Бийцы. Второй так же ловко орудовал коротким копьем и клинком, телохранитель прижался к стволу и лишь так мог отражать атаки. А затем, с силой отбив новый пырок, рубанул мечом. Мгновение они оставались наедине – главарь и Дориноша. А по прошествии оного тот валялся, сбитый ударом обуха в спину, судорожно ловя воздух легкими.

Дориноша тотчас вспрыгнул ему на грудь, приставил меч к горлу.

– Выкладывай, откуда, кто такие, зачем. Быстро!

Толстый, никак не придя в себя от удара, только хрипел. Мертвец подошел, дважды свистнув пронзительно, давая понять отряду, что дело сделано. Телохранитель пнул в грудь лежащего, снова приставил к горлу меч. Но как-то неудачно, по телу главаря прокатилась судорога, он дернулся и будто намеренно резко поднял голову, не в силах продышаться. Безупречно заточенный меч сам вошел в глотку, рассекая трахею, кровь полилась рекой.

– Тербица… князь… чудовище… чудовище! – еще раз вздрогнув всем телом и этим сильнее распоров горло, прохрипел через силу главарь и затих.

– Придурок! – Растерянный телохранитель поднимался, не смея обернуться к стоявшему рядом Мертвецу. – Какой же ты, к демонам, палач! Все запорол. Меня не убил, а этого вот с ходу прикончил, будто нарочно слова сказать не дал, – и принялся обыскивать карманы убитого. Сыскалось немногое: кинжал, несколько монет да полупустая фляга бражки.

– Тебя не убил, – телохранитель не мог уже молчать долее, – не мог. Помнишь, отвел на тропу и выпустил. Ты же пятнадцатый был. Мне решать, вот я…

– Ты решил. Много денег взял за побег?

– С тебя? – не понял телохранитель.

– С того, кто меня взял через сотню шагов и на три года в кандалы…

– Дориноша! – Оба, увлеченные злым спором о давнем, не заметили, как вокруг них уже сгрудились все остальные. Царевич, протолкавшись поближе к телохранителю, сперва слушал, потом, не выдержав, бросился к нему, схватил за грудки, да едва не завалился. Отпустил. Произнес, давясь словами: – Так кто же ты такой?

– Скажи уж ему, – бросил Мертвец, медленно приходя в себя. – Авось поверит.

Дориноша не обернулся в сторону наемника. Выдохнув, попытался положить руку на плечо царевича, тот извернулся, рука плетью упала к бедру. Наконец, сказал:

– Я четыре года служил ликтором при военачальнике Шестого легиона Лепиде. Я рассказывал тебе, княжич, что происхожу из семьи вольноотпущенников, за особые заслуги меня удостоили чести стать…

– Палачом?

– Ликтор не только палач, он еще и глашатай и вестовой. Он исполняет поручения военачальника и имеет право носить фасций, символизирующий власть и закон, – растерявшийся телохранитель говорил едва ли не первое, что приходило в голову, не смея глаз поднять на своего воспитанника. И по-прежнему не поднимался с колен, стоя над почти обезглавленным трупом главаря.

– Ты же рассказывал мне, что служил только на севере.

– Так и было. Шестой легион в те годы находился там. После убийства Лепида я, как и многие другие…

– Меня это не касается, Дориноша. Что ты творил на самом деле? – Странная тишина установилась, говорил только царевич, все прочие молчали, вроде бы отстранившись от троих, но поневоле слушая разговор, становясь его соучастниками.

– Закон, – хмуро произнес телохранитель, по-прежнему не смея поднять глаз. – Мне надо было сказать тебе еще раньше, княжич, прости, что вышло в не самое удачное время.

– Еще какое неудачное. Говори же.

– Я имел право казнить преступивших закон легионеров. За предательство, за оставление знамени, за дезертирство, за воровство и изнасилование… – наконец, встретившись с глазами Пахолика, замолчал враз и продолжил иным голосом: – Мертвец тогда именовался… неважно. Он и его товарищи должны были удержать лагерь до прихода основных сил, но оставили его. Из двух сотен выжило пятнадцать. Лепид пришел в ярость, узнав это, приказал устроить децимацию, то есть казнить каждого десятого, а остальным выдавать один овес две недели. Но их было пятнадцать, и жребий вытянули двое, тогда Лепид переложил бремя выбора на мои плечи. Я… я отпустил Мертвеца, таково распоряжение Лепида: либо уход из легиона, либо смерть. Второго я казнил.

– Ты отдал меня в плен венедам.

– Я не знал. Я отпустил тебя, наемник, – Дориноша выглядел совершенно раздавленным. – Показал тропу, по которой всего четыре часа назад прошел дозор, сказал куда идти и дал десять монет. Я представить не мог, что…. – телохранитель замер, ожидая слов Мертвеца. Но тот молчал, хмуро глядя на Дориношу. Потом протянул руку.

– Поднимайся. Нам пора в путь. – Телохранитель несмело коснулся ладони, поднялся, не поднимая взгляда. Забрав коней убитых, отряд высыпал на дорогу, Мертвец поинтересовался, не было ли другой засады, с другой стороны тракта.

– Как не быть, была! – воскликнул Боронь. – Там, в осиннике. Да что-то они драпанули, едва только мы спешились. А их человек пятнадцать, не меньше.

– Ты давно здесь служишь?

– На дороге? Мертвец… я ведь вырос в Истиславе. Двадцать пять лет как на стенах сижу.

– Выходит, ты нас и спас от засечников.

– Да какие засечники, ни еды, ни воды с собой, только денег немного да кони резвые. Похоже, дезертиры, подальше от князя рванули, а услышав нас, схоронились, думали, что-то урвут с разбитого войска. Выходит, не зря тот в мехах назвал князя чудовищем. Значит, дойдем до Тербицы, значит, ждут еще нас там.

– Похоже, ждут, – медленно произнес Мертвец, и, дотолкав лишенного всякой жизни Дориношу до коня, занялся перекладкой седельных сумок.

Самых слабых лошадей освободили от всадников, нагрузив поклажей. Тронулись в путь, двигаясь теперь заметно быстрее. Княжич ехал впереди отряда, рядом с Боронем, Дориноша скакал одним из последних, вместе с наемником. Через несколько часов добрались до развилки на старом тракте, еще совсем немного, полтора десятка миль, и они встретят Тербицу. Крепость издалека видна: массивные стены, высокие башни, луга окрест, заваленные камнями, покрытые кольями и засеками. Редкие деревушки, будто шарахающиеся от могучей твердыни, не зная, что и ждать от нее. Не знали и путники, поспешающие долгой дорогой.

– Прости, что затеял этот разговор, – наконец, произнес наемник, замедляя ход коня. – Не к месту и не ко времени.

– Это верно, – кивнул неохотно телохранитель. – Да только сам виноват, должен сказать прежде. Но вот боялся испугать, княжич, он же мальчишка, он… да что я, до восьми лет ему в руки ничего острее ножа не давали. Крови боялся до обморока. Учили приемам ратным, да что толку, ты сам видел. Это он со мной хорохорился, а сейчас… Глупо как все вышло, – поцыкав на себя, он чуть прибавил ходу, будто спеша отделаться от разговора с наемником. Но от Мертвеца невозможно так просто избавиться, миг – и он снова поравнялся с Дориношей. – О казнях ему не говорили, в учении против других только палки и давали. Он и вырос видишь каким, даже помыслить о смертях боится. Не представляю, как править будет. Да он ведь сказал, как, все отцу отдаст. А тот тоже отдаст – потихоньку, по крайчику – князю. Царица-матушка умела держать в узде, а Тяжак, он не правитель…. Вот как такие непохожести друг с другом сходятся, не знаю.

– У господаря не имелось земель, титулов или еще чего? – Дориноша только головой покачал. – Значит, вправду по любви.

– Только не принесла она нам ничего, кроме разора да усобицы. И княжич слаб, а опоры у него нет.

– Ты ему опора. – Телохранитель поднял глаза, уж на что крепок был наемник, да и то отвел взгляд.

– Не сейчас, – и поскакал вперед, нещадно нахлестывая коня. Наемник так же прибавил ход. Прокричал еще издали:

– Он не будет помнить все время!

– Я буду.

– Ты хочешь оставить его? Отец слаб, но ты-то сильнее. – Дориноша резко поворотился, заставив коня заржать зло.

– Я никогда не оставлю его, Мертвец. Что бы ни случилось, ты понял? Он для меня плоть и кровь, он… он – все, – горло перехватило, телохранитель замолчал на полуслове.

– У тебя семьи нет? – спросил, уже заранее зная ответ, наемник, собеседник кивнул.

– Будто по мне непонятно. И хватит об этом. Мне достаточно того, что есть. Ты еще…

– Я еще раз прошу прощения, – четко произнес Мертвец. Дориноша как-то разом осел в седле.

– Не надо. – И после долгого молчания: – Ты… скажи, ты долго пробыл в плену?

– В рабстве. Три года в каменоломне. Бежал, вернее, выгнали, – и, усмехнувшись, пояснил: – Уж больно дохлым был после побоев, вот и посчитали мертвым, привязали к еще живому как груз, бросили в яму, присыпали землей. Могила одна на всех. Это со мной в первый раз вышло. Забавно, но с той поры умирать вошло в привычку.

– А потом, после ямы?

– Да что, вернулся. Снова воевал, но уже из-за денег. После завел семью. Наверное, запах остался, – непонятно к чему произнес он и тут же переменил тему. – Лучше остановиться пораньше, чтоб к полудню быть в Тербице.

Дориноша кивнул и, догнав Бороня, стал сводить отряд с дороги.

К рассвету они увидели крепость. Тербица возвышалась над миром, розово-черная в дымке, странно далекая и близкая. Всходившее солнце в бездонном голубеющем небе полосовало черные стены сиянием наступающего утра. Башни поблескивали металлом, неприступно холодные на фоне непроснувшегося леса, раскинувшегося на многие мили за твердыней.

Дорога враз стала хоженой, вчера они сошлись с проезжим трактом, что вел по южному краю ретского леса, через горы, в северные провинции Урмунда, перед горами разделяясь и резко беря на запад, уходя к единственному порту Кривии, отбитому, а затем и выклянченному полтораста лет назад у Кижича. Сейчас только там кипела обычная жизнь. Городок Утха, куда можно было добраться, лишь уплатив пошлину за проезд и так же вернуться, последние годы становился все больше сам по себе. А с той поры, как Кижич запретил кривичским войскам сопровождать торговцев, и вовсе уподобился городу-государству.

Дорога, ведущая к Тербице, пустовала. Обычно в этот час по ней шли на работу лесорубы, собиратели, охотники – ретские леса славились и грибами, и ягодами, и, уж тем паче, самым разным зверьем. Уходили на заработки угольщики, ремесленники. Но чем ближе оказывались деревни, кольцом окружавшие город, тем глуше и тише становилось окрест. Будто повымерло все.

Так и есть. Отряд проехал странное поле битвы, не битвы даже, непонятного побоища, когда два десятка воинов князя попросту легли на землю, да так и не поднялись с нее. Ни ранения, ни следов ядов, ни удушения не нашел пытливый Боронь, оглядывая трупы. Их и зверь сторонился, будто не верил смерти. Странное дело, произнес командир, поднимаясь над поверженными, никогда прежде видеть подобного не доводилось. Мертвец же, подойдя к трупам, даже склоняться не стал, дернулся, будто ужаленный, и пошел к коню.

Впрочем, настроение у многих поднялось – как же иначе, ведь враг лежал, недвижимый, у ног их коней, и вот еще несколько всадников, будто спешивших куда-то и тоже княжеских войск, и дальше, и еще. Будто кто, проходя по дороге, незримым оружием, не оставлявшим следов, косил и косил косматых. Не только их. Вот и лесорубов, бредущих с делянки, и углежогов. Отряд подъехал к деревушке, что пристроилась подле тракта, долго стучали в ворота, но им не открыли. Дориноша перемахнул невысокую изгородь, недолго побродив по деревне, где в отчаянии мычали недоенные коровы да клохтали беспокойно куры, вернулся, покачав головой – одни трупы. Будто мор прошел.

Мертвец не выдержал, спешился, достал из-за спины полуторный меч и принялся яростно чистить его и мазать странной черно-зеленой мазью, мазать отчаянно, с силой, затем, когда мазь растворилась на мече, покрыл его снова и так проделал это четырежды, не отвечая на вопросы, не поднимая головы. И лишь затем убрал меч и, вскочив на коня, принялся догонять остальных. Подъехал к телохранителю.

– Скажи, князь Бийца – он каков? Ты говорил как-то, что видел его не раз и не два.

– Я думал, ты мне расскажешь, что за дрянь втирал в острие. Ну, значит, не надо… Прежде, при матери, он частым гостем в Опае был. Особенно как царица занедужила. Проведывать приезжал, – он скривился. – Мерзкий человечек, подлый и жадный, коли вцепился в кусок как собака, не отпустит, пока не зарубишь. Если он здесь где-то, возле Тербицы с остатками скопища, по мне так сразу убить, а потом договариваться с командирами.

– Похоже, так просто не получится, – произнес Мертвец, оглядываясь по сторонам.

После деревни трупов не находилось, дорога вильнула, еще поворот, и они выйдут напрямую к единственным вратам Тербицы. Конечно, из любой крепости находились и тайные ходы, ведущие под землей за мили от нее в леса, поля, холмы; не являлась исключением и Тербица, но знали о них только местные тысяцкие да жрецы. Снова добрый знак, что мертвецов нет, еще более приободривший всех уже, кроме наемника. Пахолик и вовсе подъехал к Бороню, просил трубить в рог, а после догнал и поговорил с телохранителем, просил прощения за несдержанные слова, недостойные княжича, и простил его. Отрок будто неведомые силы обрел, он то рвался вперед к крепости, то сходил с тракта, выискивая что-то одному ему видимое, не находя, снова догонял растянувшийся его милостью отряд – и так по-мальчишески непосредственно радовался виду растущей твердыни, что не заразиться ею не представлялось возможным. До которой и осталось всего ничего – спуститься с холма и добраться до ворот.

Рог, наконец, затрубил, возвещая о прибытии царевича. Долго, протяжно, краткий перерыв, и снова. Отряд выбрался на долгую равнину, изрытую кольями, по неширокой дороге, ведущей прямиком к надвратным башням, приблизился к Тербице. Крепость, выросшая за последнюю сотню лет едва не вчетверо, наконец-то ответила. Горн прозвучал со стены, решетка перед воротами стала медленно подниматься. Всадники остановились, поджидая. Когда-то прямо за этими воротами находилась большая площадь, казармы, несколько рядов улочек разбегались, чтоб упереться в стены другой стороны. Сейчас все иначе, ныне уже третий ряд стен опоясывает заднюю часть города, вмещающего в себя сорок тысяч населения, большая часть внутренних укреплений срыта, а оставшиеся образуют замысловатый лабиринт, попав в который неприятелю придется искать выход под градом стрел и камений, кипящей воды и масла.

Наверху что-то ухнуло, решетка остановилась, стали расходиться ворота. Навстречу прибывшим под звуки горна выехала процессия: советник господаря, храмовники и несколько десятков всадников. Позади них бежали ратники, выстраиваясь вокруг отряда кольцом. У всех на груди черно-желтое поле герба, пересекаемое красной молнией. На стенах появились арбалетчики в тех же цветах, целящиеся в отряд.

– Что же это? – беззвучно произнес Боронь, враз опуская поводья.

– Добро пожаловать, княжич, к стенам славного града Тербицы, – произнес советник, как только десяток прибывших оказался в плотном кольце. – Сожалею, что не могу дать пройти тебе и твоим товарищам дальше, ибо смысл в этом пропал начисто. Вот уже три дня как король Бийца Второй, прозванный Смиренным, поклонился пред алтарем богу огня и, получив от него благословение, взошел на престол. Весть об этом теперь расходится скорее ветра, по всем городам и весям нашей славной отчизны, – советник еще долго восхвалял достоинства нового государя, его благочестие, искренность и отвагу, эта долгая речь вывела прибывших из оцепенения. Некоторые воины похватались за мечи, но их благоразумно шуганули копейщики. В этот миг разом очнулись все, пребывавшие в забвении, начали оглядываться по сторонам, переглядываться меж собой, шептаться. Удар копий о щиты заставил их замолчать.

– Где мой дядя, я бы хотел его видеть! – внезапно прокричал Пахолик, сверля глазами советника. – Я бы хотел… сразиться с ним, как мужчина с мужчиной, – внезапно закончил он. Советник посмотрел на него несколько изумленно, но ничего не сказал. – Я требую суда бога, – продолжил царевич.

– Прости, мальчик, но суд бога лишь для достигших восемнадцати лет. Но ты можешь подождать пока. Хотя нет, государь велел сообщить тебе, когда ты наконец появишься, что не желает тебя видеть. Клянусь, я уговаривал его погодить с церемонией, он поначалу слушался, но ты и твои товарищи так долго бродили где-то, что государь Бийца Второй потерял терпение. Если б ты появился хотя б неделей раньше….

– А мой отец, где он?

– Он в добром здравии и передает свои сожаления, что не смог прибыть ни на празднество воцарения, ни на казнь своего сына. Впрочем, его отречение при мне, можешь взглянуть, оно даже не распечатано.

Советник извлек сложенный вчетверо пергамент, припечатанной сургучом и обвитый лентой цветов прежнего правления. Подал через ратника Пахолику, тот рывком сломал зеленый воск, вскрыл и быстро прочел письмо. В самом деле, отречение – написанное отцовым почерком и скрепленное его перстнем-печатью. Тяжак клялся в верности Бийце и соглашался сдать город, в случае, если ему непременно оставят в управление его прежние владения и столицу под нерушимые гарантии самого князя, а также в присутствии доверенных лиц, которые перечислялись ниже – советник, жрец бога огня, двое думных печатников, верно, тех которым отец доверял особо или на которых мог рассчитывать. Всех их, как помнил Пахолик, назначила еще его мать, и все они, кроме восседавшего на жеребце советника, либо предали его, либо казнены. На своих слуг Тяжак не рассчитывал, доверился более надежным, но так только казалось.

Лист из ослабевших рук выхватил Дориноша, быстро пробежал глазами, нервно содрогнувшись, передал наемнику, тот усмехнулся неприятно и отдал бумагу подбежавшему воину. Царевич медленно сползал с коня, телохранитель, спрыгнув, едва успел подхватить его. Мертвец также спешился, дал понюхать, а затем растер виски мальчика живительным перечным бальзамом. Мальчик стал потихоньку приходить в себя.

Тем временем охрана советника спешила и всех остальных, забрав животных. Странно, что ни у кого не взяли оружия, может, советник порекомендует им достойную смерть, подумалось Мертвецу. Да, скорее всего. Зачем новоизбранному царю марать руки наследником-мальчишкой, так рвавшимся да ненамного опоздавшим на встречу с богом.

– Советник, – возвысил голос Мертвец. – А как со мной? Мне обещали еще четыре тысячи, если княжич доберется до Тербицы. Он здесь, может, рассчитаешь меня?

На него посмотрели, ровно на безумного. Все – и советник, и царевич, и ратники нового государя, и отряд Бороня.

Внезапно советник расхохотался. Смеялся долго, надрывно, замолчал резко, сверкнул глазами.

– Ты прав, наемник. Все верно, ты довез княжича до Тербицы. Пройди со мной и получишь награду.

– Я только прежде хотел узнать одно. Каким же образом нас так ловко опередили?

– В этом нет ничего удивительного. Через два дня после вашего отъезда войска государя Бийцы численностью в тьму пеших и две тысячи всадников подошли к Опае. После короткого штурма они были отбиты, но захватили в плен около сотни лучников с северных башен. Той ночью я повелел открыть ворота. А перед этим уговорил господаря написать это письмо. Господарь просил лишь гарантии для себя и меня в качестве проводника его условий. Я передал второе письмо государю Бийце, тот посмеялся над страхами Тяжака и велел назначить того владетелем северных земель, если он немедля покинет столицу, что и было сделано. Сейчас новый владетель уже добрался до Шата и, вероятно, продолжит путь в Сихарь. Голубиной почтой мы получили известие, что он счастлив служить своему господину и станет верным его…

– Довольно! – Пахолик, побелевший точно саван, попытался вырваться из рук телохранителя, но упал. Его тотчас подняли, он вырвался. – Что вы творите? Я проехал Кривию, я был… во что вы превратили ее? По дорогам всадники, как вороны, налетают на всех без разбора, лишь бы поживиться – чьи они? Уже неважно. Деревни воюют с деревнями, города с городами. Я не знаю, как давно это творится, я только ныне отправился в первое путешествие. Советник, скажи, вы этого хотели, тебе и Бийце это надо?

– Кривия не раз проходила испытания огнем, – холодно ответил тот. – Пройдет и ныне. Если б отец твой отрекся раньше, ничего подобного не случилось бы. Но он решил сам править, усадив тебя на шаткий стул вместо трона. Пусть радуется, что ему достались владения, а не плаха.

– Вы просто не смогли сломать всех защитников Опаи, – влез Дориноша, – вот и отправили в почетную ссылку. Если не придушили по дороге.

– Всему свое время, телохранитель. Ваше – уже сейчас. Я надеюсь, княжич, ты ожидал подобного?

Пахолик побледнел, но выстоял, не сломался под пристальным взглядом. Произнес враз осипшим голосом:

– Как меня казнят?

– Тебя не казнят, мальчик. Я отдал тебя ему. – Тут только окруженные смогли разглядеть скрывавшегося за пышным плащом, раздуваемым северным ветром, всадника в темно-зеленых одеяниях, безоружного и бездоспешного. Мертвец сделал шаг вперед, закрывая княжича, тот непонимающе глядел на спешившегося, от которого все прочие воины старались держаться подальше. Советник, едва с ним поравнялся неведомый попутчик, и тот поспешил отъехать к воротам, большинство окруживших отряд попросту раздались в стороны, заходя за колья и путаясь в завалах камней. Как можно дальше от встретившегося лицом к лицу с наемником.

– Я заберу ваши души, – произнес он ровным голосом, столь спокойным, будто изреченным искусно сделанной куклой. Ни радости, ни сожаления. – Все, кроме его, – он ткнул пальцем в наемника. – Его душу я уже забирал, да она вернулась.

– Значит, ты узнал меня, Жнец душ? – улыбнулся Мертвец. – И я тебя вспомнил.

– Я помню все души, что храню и что пришлось отпустить.

– На днях ты забрал немало душ. Ведь я правильно понял, взять Тербицу пригласили именно тебя?

– Так и есть, наемник. Тербица – город-крепость, ее непросто взять человеку с одной жизнью, даже будь у него в распоряжении большое войско. У меня сотни жизней, а потому…

– Князь, прошу прощения, царь Бийца Смиренный милостиво одарил тебя своими подданными. И до и, как я думаю, после.

– Осада оказалась непростой. Один с малой поддержкой воинов князя, питающей меня и дурно помогающей – и против двенадцати тысяч войска и ополчения. Я потерял очень много душ.

– Тогда, раз у меня есть маленькое преимущество перед прочими, давай заключим сделку. – Жнец пристально всматривался в лицо наемника, не понимая, к чему он клонит. – Можешь считать это забавой, но раз палачом избрали тебя, в твоем праве казнить и миловать. – Тот кивнул. – Я предлагаю тебе сразиться за одну из душ – за княжича Пахолика.

– Зачем тебе это?

– Считай моей блажью, но я слишком долго добирался сюда и соскучился. В пути не было развлечений, а я, как ты знаешь, их жажду. – Жнец молчал. – Давай так: если я смогу выбить из тебя хотя бы половину сжатых недавно душ, княжич уйдет. Вместе с телохранителем, не отпускать же мальчишку одного. Если нет, ты меня убьешь.

– Я не убью тебя, Мертвец, ты воскрешенный. Второй раз твою душу мне не заполучить, как бы ни хотелось, она уйдет богам. Я просто исполосую тебя и брошу подыхать перед крепостью. Ты двужильный, значит, будешь мучиться долго.

– Выходит, мне всюду выигрыш, – улыбнулся наемник. Жнец усмехнулся, темное обветренное лицо его на миг посветлело, будто от приятных воспоминаний, а затем снова сделалось непроницаемым. Человек как человек, и все же недаром беглец из-под стен Тербицы называл его в предсмертной агонии чудовищем.

Есть такая порога магов, рождающаяся, быть может, раз в столетие, столь способных в некромантии, что одного взгляда им оказывается достаточно, чтоб вытянуть из человека не просто жизненную силу, но и напитаться самой душой, став сильнее, крепче, здоровей – ровно настолько, сколь много или мало сил и здоровья имелось у несчастного. Такой некромант мог жить вечно, по крайней мере до самого конца человечества в последней битве богов и людей. Этот колдун обычно бродил по странам, в которых возникают распри и усобицы, и кормился здоровыми, выращенными на убой жизнями – солдатами, которым предстояло идти на смерть. Часто его приглашали намеренно, вот как сейчас, помочь одной из сторон. Наемник не раз слышал о Жнеце душ, но столкнуться лицом к лицу довелось лишь однажды, чуть больше шести лет назад.

И вот снова.

Он ждал этой встречи с того мига, как услышал от умирающего главаря беглецов слово «чудовище», нутром почуяв, о ком может идти речь. Говорят, Жнеца душ можно убить, легенды гласили, когда-то и кому-то это удавалось. Геройский, но бесполезный подвиг, ведь на место одного приходил новый, земля будто нуждалась в них, будто ей с течением долгой жизни отходящего от дел Жнеца требовалось больше крови. И она сама направляла к тому героя или другого ведуна, яростней, отчаянней стремящегося занять место, за которое прежний, поживший свое и чужое некромант не так и держался.

До сих пор Мертвец не мог понять, что он избрал себе ныне – не то геройство, не то смерть. Наверное, последнее. Умирать давно уже не страшно, страшно умирая не умереть.

– Договорились? – спросил наемник, Жнец кивнул. – Тогда надевай побольше брони и бери оружие полегче, битва будет долгой.

Раздраженный советник явился, пытаясь отговорить колдуна, но оказался послан за доспехами. Оружие Жнец отобрал у ближайшего воина – короткий меч и большой круглый щит. Мертвец выпил пузырек оздоравливающего зелья, пожалев, что ребис для его изготовления у него закончился.

Наконец, часа не прошло, оба подготовились. Княжича, пытавшегося пробиться к Мертвецу, что-то кричавшего ему, отвели подальше, вместе со всем отрядом. Советник так же предпочел наблюдать за битвой от ворот крепости. Туда же переместилось большинство войска Бийцы. Лишь один круг в полсотни бойцов остался, и то волей советника. Неизвестно кого и зачем сторожить.

Колдун встал в стойку.

– Твой ход, ушедший, – бросил он наемнику. Тот медленно вынул из-за плеча полуторный меч, в другую руку взяв кинжал. Жнец хмыкнул: – Меч-бастард. Где ты достал его?

– В обители ордена Багряной розы. Я им понравился.

– Не больше, чем мне. Начинай.

В один миг наемник будто перестал существовать. Превратившись в стальной вихрь, он оказался подле Жнеца и набросился на него: перерезал руку, пробил панцирь, проткнул горло кинжалом, крутанувшись на месте, срезал голову, полоснул по шее, с силой повернув в ране лезвие меча-бастарда. Отшатнулся и, увернувшись от удара Жнеца, подсек тому сухожилия, вонзил кинжал в бок, резко выдирая острие и отталкивая колдуна от себя. Тот рухнул наземь, но всадить меч в грудь не дал, откатившись в сторону, щитом ударил по ногам Мертвеца, заставив того упасть, и рывком поднялся. Встал на ноги и наемник, вглядываясь в противника. И снова перешел в атаку. Обрубив кисть, державшую щит, заставив обронить его, пропорол живот и пах, порезал бедра, снова ударил в горло. И сам, увлекшись, получил мечом в грудь, спас только прочный панцирь, на котором появилась заметная прорезь. Латы же колдуна за короткое время боя оказались сильно изрезаны, лишились завязок и теперь хлопали по спине при каждом движении.

Жнец не стал поднимать щит, выхватив второй меч из-за спины, и сам перешел в атаку, не давая Мертвецу мига передышки. Битва превратилась в танец, размеренный, осторожный, лишенный прежней злой торопливости. И если почти всякий удар Мертвеца убивал, то большинство выпадов Жнеца, не столь хорошо подготовленных, отбивалось наемником более или менее удачно, а некоторые все равно достигали цели. Но ведь Жнец и не собирался убивать противника, он желал тяжелого ранения его и только, а для этого готов был ждать и терять жизни еще очень и очень долго.

Новый удар сбил шлем наемника, по лбу потекла струйка крови, еще одна закапала с руки. Мертвец перестал спешить вовсе, у наемника возникло странное ощущение, будто он борется с восковой куклой, в которую сколько ни втыкай меч, все раны мгновенно исчезают. Наскоро стерев кровь, капавшую на лицо, он снова перешел в атаку. И тут же был пойман – мечи снова прошлись по груди.

– Скоро устанешь, – произнес Жнец, вращая мечами. Дыхание его ни на миг не сбивалось.

– Посмотрим, – хрипло ответил наемник, всаживая кинжал в печень и ударяя противника в пах, отбрасывая колдуна подальше, чтоб самому перевести дух.

Бой продолжался уже час, но и не думал прекращаться. Мертвец, получив немало ранений в правый бок, пусть и слабых, прошедших вскользь, стал действовать медленнее, чуть подволакивать ногу. Он отбросил кинжал, схватился за меч обеими руками. Сбросил и порубленные латы, оставшись только в поддоспешнике. Ровно то же проделал Жнец. Теперь уже колдун начал теснить противника, не выдыхаясь, не сбиваясь с заданного ритма, наносил удары, от которых наемник теперь все больше отбивался мечом. Так продолжалось еще с полчаса, Жнец наседал, наемник – уходить от ударов. Кружение продолжалось, ратники государя отошли вглубь частокола, некоторые и вовсе подались к замку, устав следить за размеренными точными движениями обоих, вгонявшими в сонное опустошение.

Время тянулось по капле, минуло уже около трех часов нескончаемого боя. После очередного удара Мертвец отскочил прямо к кольям, колдун продолжал рубить, тесня противника, загоняя его в узкий проход, на скользкие камни. Но тут неуловимым движением наемник выскользнул из-под удара сверху, Жнец пошатнулся, получив новое отсечение кисти. Но поднять меч не успел, бастард наемника рассек ему грудь, он пошатнулся, и мягкий яловый сапог Мертвеца пудовым молотом вонзился в грудь, бросая тело Жнеца на скрещенные колья. Колдун пытался выбраться, бился, чувствуя, как медленно расползаются мышцы тела, теряя много жизней каждый миг, наемник же остервенело бил его ногами по груди, то одной, то обеими сразу, покуда колдун сам не навалился на колья, разломившись пополам – и только таким образом сумев подняться. Мечи лежали на земле, вернуться к ним, да хоть отойти, Мертвец не давал, меч-бастард работал равномерно, нанося смертоносные ранение одно за другим, прорывая мгновенно сраставшуюся плоть. Наконец, колдун не выдержал, бросился вперед, головой ударив наемника в грудь, откинул подальше, поднял мечи – и снова оказался на кольях. Вывернулся, выломав один, отбил сокрушающий голову удар и, откатившись, поднялся.

– Довольно! – при этих словах, стоявшие невдалеке ратники государя пали, не сделав ни единого движения, точно разом уснули на постах. – Довольно! – проревел Жнец, и стоявшие подле ворот крепости рухнули следом, сидевшие на конях попадали, как плохо поставленные костяшки. Советник один успел вскрикнуть перед тем, как свалился с коня. Жрец не выбирал новых жертв, он вовсе не смотрел на замок. Кто-то крикнул на башнях, отдавая команду. Сотня стрел слетела со стен, метнувшись к обоим. Мертвец только и успел, что броситься к Жнецу, прикрыться им, съежившись у ног некроманта. Охнув, когда стрела пронзила лодыжку. Колдун тяжело завалился на наемника, но тотчас поднялся.

– Довольно! – рявкнул он так, что колокола в главной башне загудели. Стрелки градом, словно переспелый виноград, посыпались со стен. – Я сказал, хватит! – Ворота стали сходиться и замерли. Тишина обуяла окрестности Тербицы. Колдун обернулся уже к Мертвецу, медленно поднимающемуся на ноги, опираясь на меч-бастард – только так он и мог выпрямиться и теперь стоял, едва держась на ногах. – Ты победил. Забирай их и убирайся как можно быстрее. Мне надо восстановить утраченное.

Он повернулся, сделал несколько шагов в сторону города, но остановился на полпути. Из врат крепости доносились шумы какого-то сражения – стоны раненых, крики, звон стали, отчаянное ржание коней.

– Их даже не закопали! – рявкнул Жнец душ. – Я же приказал предать земле, чтобы… но нет. Ну так получайте воинство Тербицы заново, только мертвое…. Ко мне, конь! – прокричал он словно в пустоту. – Ко мне!

– Мне тоже надо, – прохрипел Мертвец, – в город. Повидать советника. Он задолжал мне. – Наемник сделал шаг и вскрикнув осел, ему на помощь пришел Дориноша, поднявший и осторожно уложивший его на сухую землю, хорошо прогреваемую солнцем. Разорвав рубашку, начал перевязывать бесчисленные раны наемника. Тот воспротивился, попросил достать из подсумка несколько склянок с мазью и только потом дал себя перевязать.

– Ну куда, куда же ты, успеешь. Там наши поднялись. Там восстание, – телохранитель не понял, куда вернулись неупокоенные души, вырвавшиеся из груди Жнеца. – Сейчас они разгонят эту шушеру, и все будет по-нашему.

– Они три дня как мертвы, – через силу прохрипел наемник. – Души вернулись в тела только потому, что никто не позаботился предать их земле и отчитать отходную. Теперь они помнят лишь одно – как убивать. И делают это. Я знаю, я ведь сам… вам надо убираться отсюда. В ту деревню, там хоть есть где укрыться. Ах, пропасть, по дороге все те же, такие же…. Нет, я не мог до них добраться, слишком давно убиты, слишком, не мог.

– Ты поедешь с нами, – тут же произнес княжич, приближаясь. – Ты нужен мне.

– Нет, мальчик, я останусь. А вы… я не знаю, куда вам стоит ехать. Но езжайте быстрее, все равно куда, лишь бы не оставаться тут. Когда покончат с восставшими, царь вспомнит о вас.

– Я всю жизнь готовился к восшествию на трон. Мое существование оказалась подчинено единственной цели. Знание правил, устава, особенностей, умений, полагающихся будущему царю, мысли будущего царя… я превратился в заложника. После смерти матери я и стал им. А потом меня послали на убой, тотчас обо всем договорившись. Зачем и куда ты предлагаешь мне бежать? Я согласен умереть здесь, под стенами, хоть в этом имеется толика смысла, я ведь бился за корону и проиграл. Я не уйду, мне некуда, в Кривии, здесь, куда б я не ушел, меня… меня нигде не ждут, – добавил он упавшим голосом. – Во мне просто не осталось смысла.

Дориноша пытался что-то сказать, княжич отпихнул его. Прошел несколько шагов к крепости, вернулся. Сел подле телохранителя, прижался к нему, ткнувшись головой в плечо верного слуги.

– Мы отправимся сперва в деревню, а затем ретскими лесами в порт Утха. Там сядем на корабль, уплывем куда-нибудь и будем ждать. Смотри, как все получается, княжич: мы оставляем Кривию в разоре, в запустении, прости за такие слова, но все это на совести Бийцы, и ему, взявшему трон, теперь наводить порядок. Едва ли он сможет. Года не пройдет, сдастся, а нет, так его сдадут. За тобой придут, звать на царство.

– А кто мы в изгнании? – спросил Пахолик, не открываясь от плеча телохранителя. – Никто, даже меньше. У нас нет денег, нет еды, что мы будем делать и как доберемся до того места, где ждать…

– Придумаем что-то, княжич, главное – надежда.

– И сколько ждать, – не слушая продолжал он. – Год, а может два, десять? Мой дядя крепок и упрям, он скорее отдаст часть страны Кижичу, чем позволит кому-то еще завладеть ей. И еще он всегда будет помнить обо мне. Бегство… ты сам учил меня не бежать с поля боя. А ведь это, – он окинул рукой лежавших окрест, – оно и есть.

– Я говорю об отступлении.

– Ты убеждаешь себя, а не меня. Я останусь, в ретском лесу, в деревне, еще где-то, но останусь. Пусть ищет, пусть найдет, но Кривию я не покину.

Верный конь каурой масти подбежал к Жнецу душ, тот вспрыгнул в седло, обернулся на оставляемых в живых.

– Прощайте, недруги. Мой вам последний совет: уезжайте прочь, я еще погуляю по стране, восполню запас душ. В следующий раз вы можете даже не узнать, что умрете. – Мертвец неожиданно поднял голову.

– Говорят, твой конь не знает устали, как и ты. Может, довезешь меня до порта?

– Ты, верно, смеешься, наемник.

– На пути много дозоров Бийцы, засад и отрядов из Кижича. Они не знают, чем окончилось противостояние. Тебе будет чем поживиться. А в Урмунде, на другой стороне залива, ты найдешь ту же распрю, что и здесь.

Жнец обернулся, подъехал к лежащему.

– Ты и сейчас спасаешь его. Ты слишком верен мальчишке, наемник. Хотя ему наплевать на таких, как ты, лишь бы служил ему да слушался.

– Он княжич, ему положено мыслить территориями, а не людьми. Считай, я слишком привязался к мальчику. А меня ты можешь бросить в пути, как приманку. – Жнец покачал головой.

– Нет. Такого, как ты, не бросают. Хорошо, я высажу тебя в Утхе. И да, отправлюсь в Урмунд. Полагаю, многие хорошо заплатят мне, чтоб я только прибыл туда. Да и тебе тоже, Мертвец.

– Приятно слышать слова поддержки от верного недруга. Помогите мне встать и забраться в седло.

– И обвяжите нас веревкой, чтоб он не упал, путь долог, а остановок на нем не предвидится, – добавил колдун. Дориноша покачал головой, поднял наемника на руки, словно любимую, бережно усадил в седло. Привязал к спине Жнеца, передавая драгоценную ношу.

– Мне будет тебя не хватать, Мертвец, – произнес Пахолик. – Я в неоплатном долгу, хоть и больно, что ты дважды позволил мне выжить.

– Привыкнешь, – ответил тот, не в силах обернуться. – Значит, тебе придется выживать и дальше, хотя бы ради того, кому ты доверяешь без остатка. – Пахолик заплакал.

– Лишь бы с тобой все было хорошо, – произнес отрок.

– Будет, – ответил за наемника Дориноша. – А теперь, княжич, нам пора собираться. Путь долог, и раз ты решил остаться здесь, надо спешить.

Жнец цокнул, конь рванулся с места и, обгоняя самый яростный ветер, поскакал по дороге. Прошло всего несколько мгновений, и конь колдуна, преодолев отлогий холм, скрылся за его вершиной. Ратники Бийцы лежали вдоль дороги, и Мертвец улыбнулся. Значит, для княжича путь будет полегче. Он устало смежил веки и прижался к спине Жнеца. Странно, подумалось наемнику, что он не слышит ударов сердца у обладателя тысяч жизней. А затем пришло забвение, утопившее боль.

Откровение о сыне

– Сколько?

– Семь человек, да что я, восемь уже, – невзрачный мужичок разошелся, лицо раскраснелось, точно после штофа браги, он вовсю махал руками, помогая словам, и таращил на наемника и без того круглые глаза. Заношенное полукафтанье постоянно дыбилось, казалось, оно живет своей жизнью, мало зависящей от владельца. – Кто поодиночке, а то и по двое, по трое как уходили, так и оставались. Девки видели, что там творится. Как собаки живут, по зову ходят, приказы выполняют. И глаза как плошки. Просили, умоляли, а толку. Не отдает. Ни детям, ни женам. Может, хоть ты поможешь. Сто монет насобирали, да что я, если погубишь ведьму, все сто двадцать дадим. Заруби только. Голова наш не чешется, колдунья на тракте живет, вроде как ущерба Утхе не наносит, вот ему и все равно. Да и все сами пошли и сами остаются. Помоги, сгуби ведьму.

Мертвец перевернулся с боку на бок. Плечо еще побаливало после недавней схватки, но раны рубцевались быстро, еще неделя, и останутся только едва заметные белые нитки шрамов.

– Еще раз повторим. Она как в глаза посмотрит, так мужик без чувств в нее влюбляется.

– Именно, говорят, при этом глаза у нее огняные делаются, а затем черные, а после…

– И как же я с ней справлюсь, сам подумай.

– Ну ты ж ведь Мертвецом кличешься, вот я и подумал…

– Раз умер, так и девки мне не нужны. Ладно, иди уж, подумаю.

– Сто сорок найдем, только избавь их от такой любви.

– Иди, иди, сказано, барин думать будет. Потом позовет и скажет. – Мужичок откланявшись, вышел, тихо прикрыв за собой дверь. Мертвец обернулся к сидящему на соседней кровати, этими словами выпроводившего невзрачного гостя.

– Жнец, все над людьми издеваешься. Что же в Урмунд не плывешь? Суда уж трижды уходили. Неужели я тебе так люб стал?

Тот расхохотался, хлопнул тяжелой рукой по спинке кровати, та аж скрипнула. Сидевший напротив наемника имел вид представительный: статный, уверенный в себе мужчина в возрасте, совершенно неопределимом ни по лицу, ни по фигуре, вроде и молод, и зрел. В городе многие на него заглядывались, но несмело, ибо хорошо знали, кто он таков и откуда прибыл.

– А может и так. Пока деньги есть, можно и тут оставаться. Спешить мне некуда, войска еще когда до столицы дойдут. А не дойдут, так и вовсе ездить незачем, – он потянулся. – Ленивый стал, никуда гнаться не хочется. Вот потому и тебя спас и пригрел и сам кости грею. – Лицо неожиданно помрачнело. – А может, срок выходит. С чего иначе мне тебя спасать?

Жнец душ уже не шутил. Могучий ведун, повелевающей и живым и мертвым, он получил свое прозвание за особое умение – пожирать чужие души и пользоваться ими вместо своей, давно утраченной. Душ он мог захватить превеликое множество и расходовать как пожелает, хоть на собственную жизнь, хоть на магические умения. Ему достаточно ощутить присутствие человека где-то в пределах досягаемости мысли, как тот разом мог остаться телом, безвольно оседающим наземь. Недаром его недавно приглашали в Кривию, чтоб помог князю Бийце взойти на трон, захватив город Тербицу и короновавшись там. Так они и встретились с Мертвецом, второй уже раз.

– Спасать от себя это проклятье, – ответствовал собеседник. – Скажи, сильно я потратил твои души перед воротами Тербицы?

Колдун некоторое время смотрел наемнику прямо в глаза, но тот выдержал взгляд. Под стенами города Мертвец вызвал Жнеца на поединок на мечах с условием, что тот не тронет пришедшего с ним и опоздавшего на трон царевича, если…

– Ты опять. Да, взял много, поэтому я остановил бой. Помнишь, всю дорогу до Утхи приходилось собирать дозоры, чтоб хоть как-то восстановить запас. Но странно, отчего не веришь в собственную победу?

– Разве это победа? Царевича я привел к его дяде, успевшему короноваться, усобица меж ними продолжилась…

– Странно рассуждаешь. Впрочем, поступаешь тоже странно. Зачем вообще был нужен наш поединок, не лучше ли для Кривии принять одного самодержца? Больше того, ты ради него рисковал собой, а мальчишка…

– Он наследник, такие не думают о простых смертных, они принимают их жизни как должное. Да я и не… – Мертвец смутился. – Сам не пойму, почему так поступил.

– И я не пойму, почему не убил тебя магией. Видимо, действительно становлюсь чувствительным, слащавым и глупым, как мой предшественник. Тот ведь даже не сопротивлялся, когда я пришел, встретил меня как дорогого гостя, своего убийцу. Будто устал от ноши. А я убил, только пообедав с ним. И уплыл, захватив все книги, – он помолчал. – Вот зачем я тебе это говорю?

– Я не претендую на роль Жнеца, мне своей хватает.

– Да не очень. Столько полезного народу разогнал. Последний дурень неплохой куш предлагал, на пару месяцев тебе бы хватило. А дел – убить какую-то старуху, балующуюся любовной магией.

– Мне не хочется возвращаться в Кривию. Пусть новый царь бегает за молодым соперником, я не хочу ни спасать ни…. Да и второй раз, вернее, третий на родину…. Чужая она мне. Все чужое.

– Кроме царевича.

Наемник покачал головой, отвернулся к стене. Затем спросил:

– Ты так и не ответил: каково это – обладать тысячью душ?

– Это почти невозможно объяснить. Ты способен распоряжаться своей жизнью, как вздумается, в меру собственного понимания, и в то же время помнишь, что жизнь не твоя, твоя давно в прошлом, но ты помнишь чужие воспоминания, успехи и неудачи, ты будто становишься кем-то другим, оставаясь собой. Ты властен распоряжаться чужими душами в любых доступных тебе мерах, но если забудешься, они овладеют тобой. Дл одного Жнеца это кончилось тем, что он сам покончил с собой. И еще – когда ты меня кромсал под стенами Тербицы, этот хоровод жизней, мелькающих перед глазами… я едва поспевал за тобой и за ними. Когда впитываешь душу, ты сродняешься с ней, когда пожираешь разом десяток-другой, точно взрываешься изнутри. Когда я с отрядом штурмовал Тербицу, опустошая город – это было неописуемо. Признаюсь, столько душ разом я не пожирал очень давно.

– Но когда я убивал тебя несколько часов кряду…

– Я попривык постепенно. Понял, что ты не остановишься, пока не ляжешь костьми за этого ничтожнейшего из мальчишек. Поэтому и признал поражение.

Мертвец глянул на него, почесал щеку и снова отвернулся. Впрочем, напряженная спина говорила куда больше, чем произносимые слова.

– Значит, мечом тебя…

– Жнеца можно убить, но это не лучший и уж точно не быстрый способ. Другой некромант, собрав свои души в вихрь, может ударить так, что разом выбьет сотню жизней из противника, а то и больше. Смотря сколько он готов пожертвовать, насколько хочет стать Жнецом.

– А разве может быть два Жнеца?

– Может. Но недолго, ибо остаться пожирать души должен только один. Если не будут биться, оба умрут. И каждый это знает. Такова природа.

– И как долго они могут оставаться вдвоем на белом свете?

– Неделю.

– Но если на разных концах земли…

– Все едино. Знание приходит задолго до того, как становишься Жнецом, оно будто просачивается в тебя, достаточно только сделать шаг по этой дороге. А потом от него не избавишься. И уже покорствуешь… Знаешь, – продолжил он другим голосом, – существуют способы перемещения меж землями, столь быстрые, что, покинув одно место, немедля оказываешься в другом. За это надо платить тысячи душ, точнее две тысячи двадцать четыре.

– А почему ты?..

– Не каждому дается перемещение. Вот мой конь, обгоняющий бурю, это и есть мой предел. Обидно, особенно поначалу, сознавать свои пределы, но потом привыкаешь к ним и живешь, будто так и надо, живешь… – неожиданно он замолчал и продолжил глухо: – Мне уже двести шестьдесят три года… кажется. Я давно насытился душами, даже битва под Тербицей не дала чего-то нового. Привычно распределил их, часть отложил, часть бросил в дело. Это первые лет пятьдесят еще находишь удовольствие в бессмертии, а потом… – Новая тишина. – Тому старику, которого я убил после обеда с ним, было всего восемьдесят два. Говорят, простецы могут дожить до этого возраста, а маги и пережить. А он уже устал.

– Сегодня ты наводишь на меня хмурь.

– Да, – кивнул Жнец. – Странный тебе достался сосед по комнате.

Они прибыли в Утху поздним вечером. Бешеная гонка по лесной дороге, прочь от Тербицы, сколько она продолжалась, Мертвец не помнил. Кажется, долго, и всего один миг. Он, привязанный к Жнецу крепкой веревкой, израненный в сражении с ним, то проваливался в мутные грезы, то выплывал, видя лишь черную спину спасшего его колдуна да мелькавшие с бешеной скоростью деревья по обочинам. И еще изредка успевал увидеть лежащих бездвижно, но только когда конь сбавлял скорость. А затем снова бросался вперед быстрее шторма, в глазах начинало рябить, потряхивания крупа прекращались, казалось, животное летит над дорогой – и он снова проваливался в тяжкое забытье. Двести пятьдесят миль, разделивших Тербицу и Ухту, они преодолели меньше чем за пять часов.

Они проскакали почти до самого порта, остановившись в центре города, в одной из открытых круглые сутки госпиций с непременным трактиром на первом этаже и жилыми комнатами на трех последующих. Жнец потребовал комнату, а еще знахаря для товарища и обед для себя. Скорее всего, его узнали тотчас, ибо спорить с таким пришлецом никто не осмелился, пригласили и повара и лекаря. На последующие вопросы Мертвеца о деньгах – сколько он провалялся в горячке, кажется, три-четыре дня – колдун отвечал шутками, советуя побольше есть и спать и поменьше думать. Он так и делал первые дни, да и дни последующие, слишком уж неторопливо по собственным ощущениям возвращаясь в прежнюю силу. А затем пошли просители.

Обращались именно к наемнику, Жнеца трогать не смели. Входили, робея при виде рослого мужчины с темным лицом и жесткими кудрями волос, и рассказывали о бедах иной раз, лишь когда колдун покидал комнату. А в коридоре, на лестнице, шушукались про удивительное их союзничество, которое принимали то за дружество, то за совместные дела, хотя какое именно дело может быть у хоть и известного, но наемника и великого мага, единственного в целом свете? Подчас Мертвец сам задавался этим вопросом. Симпатия к нему колдуна самому наемнику казалась странной, не укладывающейся даже в его понимание жизни. Часто он ловил себя на мысли, что пытается выведать у своего нового товарища чуть больше, чем тот отвечает, и еще чаще понимал, что Жнец старается если не отшучиваться, так заговаривать правду пустопорожними словесами. Чужой человек, когда-то уже убивший его, стал в эти дни самым близким, на которого, пусть и не во всем и не всегда, но можно положиться. Который все же спас жизнь наемнику, пусть и не просто так, не без усилий самого Мертвеца. И продолжает оставаться с ним, хотя раны наемника зажили, а суда до Урмунда трижды покидали гавань Утхи.

В дверь поскреблись снова.

– Наверное, вернулся мужичок с ведьмой, – хмыкнул колдун. – Еще монет наскреб. Ты ими вон как швыряешься, надолго не хватит.

– Не хватит, так найду дельце. По дороге от Утхи к Пыхтину утопцы на сушу выходят, людей калечат. Этих перепончатых собак я давно знаю, убивал не раз.

Жнец приподнявшись, приблизился к наемнику.

– Слушай, а где твой дом? Ни разу от тебя даже намека не слышал.

– А потому что нет его у меня.

– Не поверю, что ты со своими бесчисленными мечами так по свету и бродишь.

– Нет, хранить мечи у меня тайник имеется. Да и самому пересидеть непогоду или что еще можно. А вот дом, это другое… совсем другое, – добавил он с оттенком грусти, просочившейся в голос. В дверь поскреблись, так же несмело и осторожно, как прежде. – Не уходят. А твой дом где остался?

– Как и твой. В прошлом. Эй, там, заходи, чего топтаться у порога.

Семья жила на самых задворках, у городской стены – лачуга, больше похожая на землянку, затерявшаяся среди подобных убогих жилищ. Рядом протекал ручей, где мыли белье, куда сбрасывали мусор, где брали воду и проводили обряды. Возле молельни груды мусора, битая посуда, тряпье, мокнущее под мелким дождичком. Зима кончилась, но по-прежнему огрызалась по ночам заморозками, утром иней стаивал, теплело, а к ночи холод снова выстужал городок. Злые ветры с севера не успокаивались, особенно по ночам.

Утха никогда не могла похвастать крепкими стенами и надежными укреплениями, те, что сейчас защищали город от врагов, служили скорее средством устрашения, неширокие и невысокие, едва ли они могли надолго сдержать врага. Город часто переходил из рук в руки, был то во владении Урмунда, потом Кижича, снова республики, потом перешел под управление Кривией, сейчас находился в подвешенном состоянии, образовав некое подобие самостийного государства. Утха привыкла к смене владельцев настолько, что уже не обращала внимания на новых хозяев, главное, чтобы они давали работать горожанам, а обычно так и происходило. И потому последние двести лет хоть и прошли в жестоких битвах за этот небольшой клочок земли между величественным Ретским лесом, растянувшимся на сотни миль вглубь материка, и Срединным проливом, но горожане почти не чувствовали этих яростных споров, все, связанное с торговлей и с морской добычей, с лесозаготовкой и огранкой драгоценных камней, оставалось по-прежнему в ведении горожан. Менялись лишь правители и налоги. Больше того, Утха настолько привыкла к своему особому положению, что нередко сама переходила из слишком загребущих рук в другие, отворяя врагам ворота или и вовсе приглашая их на город.

Вот и нынешняя усобица ее не коснулась. Да, дороги стали небезопасны, и торговля с остальной Кривией практически замерла. Но море есть море, и весь остальной свет по-прежнему принадлежал купцам Утхи. Так что едва на кривичском троне воцарился новый правитель, в Тербицу отправились послы города с требованием защиты караванов и беспошлинной торговли с городами, занятыми новой властью. Один из первых обозов ушел буквально на днях.

– Мы не успели на него, – тихо произнесла женщина, подходя к дому. – А одним в нынешнее время да по глухому лесу, сам понимаешь. Вот и хотим, чтоб сопроводил. Денег много не дадим, но хотя бы ради мальчика.

Наемник вздохнул. Остановился. Это путешествие оказалось первым по городу. Не то что он собирался осматривать Утху, порт как порт, таких он повидал много, но пока не почувствовал себя совершенно пригодным к работе. А потому больше прислушивался к телу, нежели к словам женщины, пришедшей за ним второй раз – показать ребенка, которого предстоит сопроводить в монастырь. Он не принял решение в первый раз, сослался на общую усталость от ран, нанесенных Жнецом, та посмотрела на обоих и снова спряталась в себе. Через неделю, как условились, пришла сызнова.

Вслед за наемником становились и его провожатые – немолодая пара, хорошо за тридцать, одетые нарочито невыразительно. Мужчина, вышедший встречать супругу, еще прямился, вышагивая твердо и зло, будто вбивая в мерзлую почву каждый свой шаг, его худоба, верно от недоедания, догорала в глазах темным пламенем. Он говорил мало, но всегда резко, готовый немедля бросится в атаку. Только вид измученной супруги заставлял его сдерживать порывы. Сама женщина, чью спину согнули не столько годы, сколько тяжесть свалившегося несчастья, почти не поднимала головы, не заглядывала просительно в глаза, не корила и не гордилась бедою, принимая все в себя и не смея ответить. На то оставался муж, готовый хоть в одиночку пробираться к заветной цели через глухой Ретский лес; вот сейчас в мыслях он сердился на супругу, что отламывает львиную долю скудных запасов, прося наемника пойти вместе, человека падшего, ведь заниматься убийством да еще за деньги – большой грех. А он в отношении грехов являлся нетерпимцем и всем видом давал это понять.

– Я говорил, что сопровождал царевича в Тербицу на коронацию. Вы знаете, что из этого вышло.

– Мы смиренно просим присоединиться к нам. За пятьдесят монет. Большего не имеем. И ради нашего сына, – отец дернулся, но ничего не произнес, казня и супругу и наемника ледяным молчанием.

– Насколько серьезно он болен?

– Смотрите сами, – они вошли в сени, сразу за которыми, отгороженная лишь широкой холщевиной, находилась комната. На невысокой печке лежал бездвижно мальчик лет девяти-десяти, бледный, худой до истощения и со странно сведенными за спиной руками, лежал лицом в подушку, пахнущую прелым сеном, не двигаясь, только редкие судороги проходили по телу.

– Сиромах, мы вернулись с гостем. Он нас проводит в монастырь, где тебя вылечат. Мы нашли провожатого, сынок.

Пожилая женщина в черном, сидевшая подле печи на лавке, поднялась и, получив свой медяк, исчезла из дому, верно, соседка. Мальчуган вздрогнул всем телом, едва заслышал голос матери и, вдруг неестественно выгнувшись, повернул голову к вошедшим.

– Сиромаха здесь нет, – высоким мужским голосом произнес он. – Никого нет, только я и темень. Только я и темень! Неужели трудно запомнить, женщина? – голос перешел на визг, и тут же пропал, судорога прекратилась, мальчик снова рухнул на линялый соломенный матрац.

– В него вошел демон, – наконец-то подал голос супруг, слова прозвучали холодно, безучастно. – И сколько мы ни пытались, сколько ни просили жрецов и первосвященника, все напрасно. Ведуны, шарлатаны, мерзавцы, все, кого мы ни приглашали, кого ни приводила моя жена. Зря она это делала, мы потеряли последнее. Мы ведь не здесь, в этой вонючей дыре жили, мы были приличными людьми, но как только прибыли в Утху, так и началось. Не одно так другое. И вот, пожалуйста, единственный выход – просить наемника по кличке Мертвец проводить нас до монастыря в сгинувшей столице Рети. – Жена принялась шептать что-то, ее не слушали. – Ведь я прав, и он должен понимать, что делает.

– Я понимаю, – спокойно сказал гость.

– Мало понимать, наемник, – успокоить мужа оказалось непросто. – Этот город проклят – предательствами, бесчинствами, торгашеством, продажностью. Здесь все выставлено на потребу, здесь смеются над святым и его же продают и возносят и продают дороже. Он проклят уже названием. Утха в переводе с местного языка значит влагалище. Что можно сказать о городе, принявшем такое название? Лишь что-то похабное, ибо похабен, развратен, пошл и мерзок он сам.

Муж замолчал, задохнувшись словами, и долго переводил дыхание. Супруга подошла, молча поглаживая его по плечу; чуть ниже ростом, она, казалось, едва доставала ему до плеча, насколько прямил спину он, столь сильно горбилась она.

– Ребенок постоянно такой? – спросил наемник, самого покоробило от резкости слов.

– Нет, нет, это приступы. Обычно они не длятся двух-трех дней, – поспешила женщина, не давая говорить мужу. – Потом перерыв в несколько недель, а потом бывает и снова.

– Он принимает снадобья?

– Только то, что я ему даю. Корни валерианы, хмель, мяту, иногда добавляю спорынью, чтоб легче было успокоиться.

– Толку от этого как от козла молока, – все же продолжил муж. – Много чего мы перепробовали, но от жены моей куда больше проку, чем от разных тутошних лекарей. Будто сговорились все, дают то одно, то другое, а ему все хуже и хуже.

– Почему вы раньше не уехали?

– На то были причины, – перебила жена и опустила голову. – Это моя вина. Здесь у меня сестра живет и брат, они приютили нас.

– От них и пошла зараза. Ведь они замужем друг за другом.

– Ну с чего ты взял? Прекрати. Они просто живут вместе.

– Ты видишь мир будто невинный младенец. Прости, наемник, но у меня супруга такая, ничего не сделаешь. Возможно, – треснувшим голосом произнес он, – за то и полюбил когда-то. Но даже в ее семье есть порча, от которой надо бежать. Эти ее родичи, они, наверное, от них, от их… да я понимаю, но мальчик не смог жить в их доме дольше нескольких месяцев. Мы хотели переехать в Утху насовсем, жизнь в республике очень дорога, а потом началась усобица, а Сиромаху становилось все хуже. Признаться, я думал, пройдя испытание, мы очистим и его и себя, но ошибся. Мы покинули дом родных моей жены, но и это не спасло сына, тратили деньги на жрецов и волхвователей, лекарей и… все впустую. Мне не нашлось места в Утхе, пришлось перебраться сюда.

– Ты проповедник? – вдруг спросил Мертвец. Не ожидавший такого вопроса мужчина только растерянно кивнул.

– Был. Меня не очень-то и встречали, ни там, ни тут. Ты знаешь, что Урмунд не признает бога огня не только высшим, но даже равным другим божествам, нет, тамошние жрецы относят его к местным божкам, локусам… мерзость какая.

– А почему решили отправиться в Реть?

– Тамошний монастырь даст успокоение нашему мальчику. В его библиотеке есть «Книга сочтенных теней», это сочинение принадлежит древнему ведуну и первому жрецу бога огня в Рети преподобному Лагиру. Не буду рассказывать о величии этого человека, узнаете сами, коли захотите, скажу лишь, что эта книга и только сможет помочь Сиромаху. Там наверняка среди имен проклятых существ есть и имя того, кем одержим мальчик. И тогда можно провести обряд изгнания проклятого демона.

Сиромах дернулся, услышав слово «демон», но не произнес ни слова. Мать подошла, положила ладонь на лоб ребенка, подняла голову и дала попить отвара. Мальчик пробормотал что-то, точно в полусне, и снова упал на подушку.

– Он скоро очнется, – тихо произнесла она. – Тогда можно и ехать.

– А обозчики не взяли нас, как увидели его вот таким. Сколько я ни просил их подождать, напротив, спешили уехать, – и наконец, сам себя оборвав, спросил: – Ты согласишься отправиться с нами?

– У меня есть одно условие, – произнес Мертвец негромко. – Мне нужно по дороге убить одну ведьму, она живет недалеко от города. Если вас это не покоробит.

– Покоробит, – ответил муж.

– Но ты ведь справишься, – вставила жена. – Ты нужен нам, наемник.

– И ты благородно согласился, – Жнец усмехнулся. – Считай, их будешь по дороге кормить, когда деньги кончатся. О тебе балладу бы написать, жаль за столько лет я не научился. Хотя от стольких душ почерпнул умения и познания в языках, но вот ведь, ни одного гусляра!

– Ничего, в Урмунде скоморохов полно, с них и возьмешь. А как вернешься, споешь. – Колдун неожиданно помрачнел. Мертвец подошел ближе, сел рядом на кровать.

– Мне придется отплыть в республику, – тихо произнес Жрец. – Я чувствую, скоро меня призовут туда. Что-то случится, я не знаю, не то войска свергнутого консула одержат победу и подойдут к столице, не то напротив…. Иногда странно, насколько мне все равно. Но знаешь, – снова переменяя тон, произнес Жнец, – я постараюсь найти душу гусляра. Хотя бы ради тебя. Ведь это не последняя наша встреча.

– Ты думаешь? – с некоторым сомнением в голосе спросил наемник. Колдун кивнул, улыбнувшись. – Чутье подсказывает?

– Возможно и так. Мы с тобой схожи, а такие люди не могут не пересекаться. Да и потом, на уме у нас одно и то же. Кстати, не забудь про ведьму, тебе ж кормить эту семейку придется. Пока до монахов доберетесь. У них хоть лошади есть?

– Возок, который жена одолжила у брата. Лошадь прилагалась, – помолчав, наемник прибавил. – Да, найду я ведьму, за сто пятьдесят монет. Не переживай так, у меня найдется чем ее взять.

– Не сомневаюсь. Ты ведь, верно, не один час свой меч красной серой с наперстянкой полировал, прежде чем со мной встретиться. Думаю, и стекла для глаз и раствор для ножа найдутся… – помолчал и прибавил: – У меня странная мысль промелькнула. На днях исполнилось двести лет, как я в роли Жнеца существую. Не хотел говорить, но такая круглая дата… она заставляет задуматься. Дольше меня никто Жнецом не был.

– Так вот почему… зря молчал.

– Может и зря.

Оба посидели в тишине, не глядя друг на друга, уставившись в хорошо настланный дощатый пол, без швов, без заусениц; в неярком свете солнца, пробивающегося сквозь тонкую пелену облаков, он блестел будто лакированный. Комната располагалась на последнем этаже, так что из окна виднелись крыши соседних домов, много красной черепицы и, если высунуть голову и посмотреть влево, остатки старого крепостного вала, от которого осталось только несколько десятков сажен склона, заросшего тальником и осинником, едва ли напоминающего о том, что двести лет назад Утха и носила другое имя, и имела другую историю.

– Как говорят в Урмунде, трое составляют собрание. У нас с тобой у обоих урмундские привычки и воспитание, вот только я еще застал царство, а ты только республику. Хотя разницы не так много, как видится.

– Я еще много путешествовал, особенно после армии.

– Как видишь, я тоже. Родина одна. Обоим смачно плюнула в лицо, заставляя помнить о себе. И еще странное желание, которое трудно объяснить, но которое заставляет делать одно, а думать другое. Ведь ты тоже не хочешь уходить.

– Я дал зарок.

– Все мы даем зароки и обеты. Убивать чудовищ, питаться только душами воинов. Чего-то всегда ждем, хотя давно готовы и вроде бы не раз и не два давали себе понять, что пора бы уж, но нет. Ты, наверное, скажешь, не пришло время. Или место не то.

– Не скажу.

– А зря. Разговор вышел бы интересней. Я по-прежнему тешу себя надеждой, что хотя бы узнаю, чего жду. Или, может, скажет кто. Вот ты, например, мог бы сказать, но ты не скажешь, ох не скажешь, Мертвец, я тебя знаю. Сам будешь говорить, что угодно, но…

– Не знаю, вот и не скажу. И ты не знаешь и ждешь ровно потому, что думаешь, вот она, истина, откроется за следующим днем, через неделю, месяц, год. Разве нет? Ведь в любом ожидании должен быть смысл.

– Я только надеюсь на это.

– А я верю. Поэтому и не ухожу. Но если мы не встретимся, Жнец, значит, я все же сделал что-то, ради чего ждал последние пять лет.

– Думаю, мы обязательно встретимся. Даже не сомневаюсь в этом, – колдун повернулся и крепко хлопнул наемника по спине. – Не скучай без меня.

– Я буду убивать чудовищ.

– Тем более не скучай.

Через два дня, когда Сиромаху полегчало, они отправились в путь. Пожитков оказалось немного, весь скарб вместился в четыре мешка да сундук – все, что осталось от нажитого еще в Урмунде. Мертвец присмотрел себе лошадь, видом и повадками схожую с той, что оставил полутора месяцами ранее в Опае, столице Кривичского царства. Нынешняя чуть моложе, жилистая, хорошо объезженная, но еще нетерпеливая, проказливая. В условленный день прибыл к городским воротам, поджидать семью, да оказалось, там его ждали. Кивнул встречавшим, мыслями находясь далеко от этих мест. Корабль Жнеца отправлялся только назавтра, выходило, Мертвец уезжал первым. Утром перед расставанием долго сидели, не говоря ни слова, друг против друга. Потом наемник, чья поклажа вместилась в седельную сумку, брошенную у ножек, вдруг спросил, как быстро доберется корабль до гавани на противоположном берегу залива. И почему Жнец не воспользуется своим могуществом, дабы самому не поспешить на грядущий зов.

– Некромант плохо ладит с водой, – ответил колдун. – Плыть станем долго, дней семь, вместо обычных четырех. Хоть тут залив и узок, но шхуна будет тормозиться мной сильно, ведь чем больше могущества, тем труднее справиться мне с мощью воды. Она как будто и тянет меня в себя и противостоит мне. Знаешь, многие говорят, будто некроманты способны ходить по воде, ты развеивай эти слухи. Вода нас не держит, даже магия и та слабеет в ее присутствии. А вот об этом молчи, – снова улыбнулся, но через силу. И неожиданно добавил: – Знаешь, я хотел уехать первым, да вот получилось, что ты покидаешь меня.

– Но мы же увидимся.

– Это верно. Хотелось с тобой попрощаться, самому покидая эти места. Видишь, как прикипел, – и снова вспомнил поговорку про собрание троих.

В назначенный час обнялись крепко, до хруста. Душа дернулась, а сердце не услышало биение другого сердца, остановившегося двести лет назад. Жнец не стал провожать его, лишь вышел из комнаты, слушая скрип ступеней. В последний миг наемник обернулся.

– Слушай, все хотел спросить, а почему ты поселил нас так высоко?

– Здесь вид лучше.

– Ты бывал в этом гостином дворе прежде?

– Прощевай уж, – он махнул рукой и закрыл дверь. Наемник медленно спустился, спросил счет, нет, за все уже заплачено самим хозяином, приезжайте еще, непременно, особенно ты, наемник, комната останется за тобой, если только не прибудешь в праздник. Но ты ведь месяца на два уезжаешь? Будем ждать, не только мы, сколько до вас ходоков было, все хотели бы… Мертвец оборвал разошедшуюся хозяйку и пошел седлать лошадь. Времени ушло немного, выехав на улицу, он долго двигался к воротам, а потом, неожиданно вспомнив слова Жнеца, оглянулся, увидав покинутую госпицию, возвышавшуюся среди прочих строений. Съежился и хлестнул кобылку.

Заметно потеплело, еще остававшиеся груды снега быстро таяли, заполняя дороги водой. Возок, на котором так и не поменяли широченные полозья на колеса, стал хорошим подспорьем в продвижении через лес, начавшийся едва ли не сразу за крепостной стеной, покрытой лишайником и мхом, обветшалый вид которой внушал тоску и неосознанную жалость. Все лесопилки Утхи находились в стороне от дорог, лес исчезал неприметно для подъезжающих к городу, впрочем, первый десяток миль он все же был довольно редок.

Возком правил супруг, его жена, Байя, поначалу ехала в возке, но после, попросив остановиться, пересела на козлы – тесно и душно, хоть все оконца и открыты настежь. Сиромаху хорошо, он любит, когда темно и жарко. И ему надо придти в себя после долгих мучений демона, хорошо б уж поскорее закончилось, даст боги, так и выйдет, даст боги. Повед хмуро глянул на жену и, покачав головой, попросил не оборачиваться. Сказал то же и сыну, тот не ответил. «Спит», – прошептала женщина.

– Покидая сей град, мы надеемся, что дух его останется, а сила наша укрепится избранной дорогой, – он вознес руку с расставленными указательным и безымянным пальцами над головой. Странный символ – со стороны Утхи он читался как скажение городу, со стороны Ретского леса как благословение дороге и всему, что им выпадет на пути. Байя несмело повторила этот жест. Поднял руку и Мертвец, улыбнувшись уголком губ. Повед недовольно стегнул лошадь.

– Не надо обезьянничать, наемник, если не понимаешь.

– Прекрасно вижу, что ты хочешь наказать город, в котором тебя приютили.

– Обесчестили, обокрали и надругались над верой.

– Не сейчас, прошу тебя, не сейчас.

– Как скажешь, Байя, – он дернул поводья. Кобыла хотя и тяжеловоз, но старая, да еще и сразу стала прихрамывать, через силу она прибавила шагу и потащила возок по заполненной бесчисленными лужами дороге.

Через час пути заморосил нудный, мелкий дождь. Наемник накинул капюшон и, вернувшись к возку, предложил остановиться в деревеньке Опоры на последнюю ночевку, ведь по дороге меж Тербицей и Утхой деревень не встречается, ничейная земля. Разве что на подъездах к достопамятной крепости. Повед слушал молча, потом поднял голову, стряхивая с шапки крупные капли.

– У нас денег в обрез, верно, только на монастырские обряды.

– А разве монахам не положено…

– Много чего положено, но все равно попросят. А как можно отказать?

Оба замолчали. Еще через час жена перебралась в возок, покормить Сиромаха. Часа через два, наконец, дали роздых и лошади. Спешившись, Мертвец осмотрел копыто, на которое животине тяжело было ступать. Кто-то, спеша, скверно подковал, задев палец, неудивительно, что кобыла мучилась, и, видимо, уже давно: подкова успела немного поистереться. Но одно дело ездить по городу, а другое – отправляться в лес. В Опорах, верно, найдется кузница, перековать дело четверти часа. Хорошо бы и шипы поставить, морозы непременно вернутся, а то, не дай боги, лошадь поскользнется и упадет.

– Ты о ней беспокоишься, наемник, больше, чем о нашем сыне. А ведь тебе за сопровождение деньги плачены.

– Повед, ну как ты можешь…

– А как не беспокоиться, Повед? – не поднимая головы, произнес Мертвец. – Лошадь захромает и все, пойдете пешком. А когда с сыном опять случится…

– Наемник! – и много тише женщина продолжила: – Не говори в лесу о возможностях, здесь они могут сбыться.

– Байя!

– Будто сам не знаешь. Мы же ездили через лес, еще с моим братом. Ну и что тогда ты сказал по возвращении? Что? В лесу лучше молчать и слушать. Птицы насвищут, деревья нашелестят.

– Мам, можно я все же выйду? – раздался голос из возка. Тонкий, неуверенный. Наемник подошел. Сиромах, бледный, как рубашка, открыл двери и, свесив ноги, сидел, поджидая, когда его отец перенесет через лужу и поможет сесть на свой плащ. Ходил он не то чтоб неуверенно, но постоянно оглядываясь на родителей, будто ожидая от них знака какого или слова. Наемник подошел к мальчику, кивнул ему, спросил о настроении. Тот несмело улыбнулся.

– Тут хорошо, – заключил он. – Спокойно.

– Слава тебе, боже, – зашептала женщина, сложив троеперстие на груди, символ бога огня. Снова спросила, болит ли что, не кружится ли голова, мальчик отвечал сперва спокойно, потом, заражаясь ее тревогами, все более медленно, неуверенно. Обернулась к Мертвецу и, подойдя, прошептала: – Не сказала раньше, прошу сейчас. Не произноси своего имени здесь. Я… меня и так муж заругал, когда услышал, кто станет нашим проводником.

– Напрасно боишься сглазить, чтимая Байя. Скорей на меня поветрие падет, а уж я как-то да выкручусь.

– Это от того, кто скажет, зависит. Слова просто так не растворяются. И скажи еще, – она помялась, – дорого будет перековать копыто?

– Я оплачу, – наемник усмехнулся сам себе, разом вспомнив слова Жнеца. – Монета, вряд ли больше.

Поздним вечером кой-как возок дотащился до Опор: махонькая деревушка, всего-то на два десятка домов, будто позапамятовав о годах усобицы, до сих пор так и не обнесенная забором – тем ненадежным средством защиты, к коему прибегали все селяне Кривии, да только что от своих страхов и спасаясь. Постоялого двора не сыскалось, зато трактир имелся, в него и постучался на постой наемник, переполошив задремавших хозяев. Верно, в этих краях гостей давно уж не ждали, ни в урочный час, ни в волчий.

Мальчик так и не выбрался из возка, верно, запретили. Перед сумерками Мертвец последний раз заглянул в приоткрытое оконце возка. Сиромах, бледный, с тяжелой, мотающейся из стороны в сторону сонной головой, пытался устроиться поудобнее на жестких подушках. Встретился с ним взглядом, в котором читались давно мучившая тоска и отчаяние, и тут же отвернулся, зашептав что-то про себя, верно, молитву или обережение от нечестивого взгляда. Ну а каким еще наемник мог быть для этой семьи?

Мертвец все же уломал хозяев на амбар позади трактира – небольшое строение, под крышей которого прела солома. Там-то хозяйка и отвела место гостям, побросав кошмяные отрезы. Повед какое-то время изучал женщину, щурясь в неярком свете огарка свечи, оставленного им, и когда та ушла, очистил амбар троеперстием, верно, никому в целом мире не доверяя. Байя попросила немного посоленного хлеба, им подали корку краюхи и воды. Ужинать в трактире семья не стала, как не стала показывать сына поселянам. Только когда устроились в амбаре, пошли к возку, проводить Сиромаха.

Мальчик очень устал. Верно, не привык к путешествиям, а оттого все казалось странным, неуютным, пугающим. Поминутно оглядываясь, он добрел до амбара, поддерживаемый отцом, и сразу по приставной лестнице забрался в слуховое окно, на приготовленную кошму. Молча лег, выпив еще снадобья, приготовленного Байей, и долго шевелился, пытаясь заснуть.

Тем временем наемник, убедившись, что семья устроилась, отправился к хозяйке трактира, переговорить. Вызнав про кузнеца, постучался в махонькую избу на краю деревни. Когда-то почетное место, ныне оно оказалось на выселках, соседние два дома не то погорели от нерадивых хозяев, не то деревушка все же испытала на себе пяту усобицы, и кто это приходил и зачем – лучше не спрашивать. А может и сами селяне не знали, отдав, что спрошено, попрятались сызнова и ждали, пока захватчики не покинут Опоры.

Седой как лунь коваль, покряхтев, стал разводить огонь в давно потухшей кузне. Старые мехи где-то посвистывали, Мертвец взялся за них, раздувая пламень. За полчаса кузнец, ни разу не промахнувшись, изготовил четыре шипованные подковы, а затем и перековал кобылу.

– Старая, но добрая лошаденка попалась, – кивая, говорил он. – Жаль, за ней так скверно ухаживают. Вот, смотри, я на сбитой ноге посадил четыре гвоздя, следующему ковалю, когда через месяц перековываться придется, так и скажи. И ранка заживет и копытный рог отрастет как надо. Остальные можешь не менять еще месяца полтора, мое слово. Сам железо варю, сам сплав делаю, долго служит.

– Спасибо тебе, старик.

– И тебе спасибо, путник. Давно я денег за работу не получал. Лихолетье всех замучило. Ну ступай, ступай, лошадке тоже роздых нужен. И на обратном пути непременно заезжай, – неожиданно произнес он. – Я рассказы люблю, а ты, я слышал, далеко собрался.

– Да, край неблизкий. Скажи, а верно говорят, неподалеку от вас ведьма живет? Мне ее тоже навестить надо.

– Ты… ты это, поосторожней с ней, она ворожея та еще. – «Знаю», – ответил наемник. – Все вы знаете, а как черед придет, так у нее на подворье и останетесь, слышал, небось. Хорошо, хоть не видел. Говорят, с десяток парней задарма служат и радуются.

– У меня стекла против ее чар есть. И нож заговоренный на отварах. Так далеко до нее?

– Дня два пути. Ты все ж… поосторожней, себя береги, сдуру не бросайся. И как что, сразу бей, а потом разбирайся, что к чему.

– Обязательно.

– И мне расскажи. Хороший ты человек, я за тебя молиться буду.

Когда Мертвец вошел в амбар, все уж спали. Сиромах прежде беспокойно ворочался, посвистывая носом, но затем и он погрузился в глубокий сон, замер у самого оконца, вдыхая прохладный запах едва дувшего ветерка. Рядом с ним, заботливо укрывая сына рукой, лежала мать, чуть поодаль отец. Наемник устроился в другом углу, задремал и тут же провалился в беспамятство. Последние дни сны без сновидений приходили часто, верно, раны все еще давали о себе знать. Да и проснулся поздно, когда все уж поднялись и собирались. Снова не стали есть в трактире, взяли с собой еды и морса и отправились снаряжать лошадь. Повед, верно, слышал стук молота, а потому, подойдя к наемнику, молча вручил тому монету и сел на козлы. Оттуда, повернувшись к Мертвецу, долго пытался выговорить накопленное в душе, сперва одно, затем другое, но в итоге лишь сжал губы в нить и тронул лошадь, выезжая со двора. Мать проводила до возка мальчика, Сиромах хотел двигаться, поглядеть, что и как, наутро его страхи улетучились, а потому невольно он все дальше и дальше отходил от матери, разглядывая деревеньку.

– На наш последний дом похожи, только поменьше, – заключил, наконец, он. Байя стала уговаривать его, но Сиромах все еще не слушался, в дело вступил отец, напомнив об опасностях. Наемник зачем-то влез и тут.

– Здесь мы со Жнецом проезжали. Все, кто дорогу охранял, волкам достались. Думаю, сюда нескоро доберутся что дозоры кривичей, что кижичского царства. Проскочим. А вы думали, почему обозы так поспешно засобирались?

Байя оставила сына.

– Ты так близок со Жнецом душ… мне до сих пор не по себе от одной мысли, что я с ним встречалась. Скажи, он куда из Утхи путь держать будет?

– В Урмунд. Там его ждут.

– Ты уверен? – она сжала и разжала сплетенные пальцы.

– Мое слово.

– Только сыну не говори, мало ему еще этих рассказов про мертвяков. В нем самом живет один, что там, – и тут же осенила себя знамением и Сиромаха, что игрался чурбачком невдалеке, так же. – Каждое слово выверять надо, не то опять… ну ты понимаешь. Чуть не то скажешь, и он снова здесь. Сегодня я его во сне видела, обошла Сиромаха с молитвой, надеюсь, поможет избегнуть хоть на чуток больше, чем прежде.

– Скажи, – не выдержал Мертвец, – сама ты как думаешь, откуда эта нежить в мальчика пробралась? От кого-то ведь должна, разве нет? – Она закачала головой прежде, чем наемник закончил вопрос. Верно, была готова к подобным расспросам и всегда отвечала одно.

– Не знаю, не представляю даже. Будто сглазил кто или наслал намеренно. Но вот кто именно, даже представить не могу, и тем более не скажу на брата или сестру, не такие они люди, что б про них Повед ни говорил, он сам понимает, на подобное способен только самый черный человек. Злой ненавистник, которому чужие мучения лишь в радость. Но кто это мог быть, даже не представляю. Повед знать может, но он тоже не уверен, в Утхе мы мало знакомых имели. А ведь проклятый до сих пор не дает сыну ни месяца покоя, вгоняет и мучает, будто видя, каково нам всем. Слышал небось, как это делается.

– Понятия не имею.

– Я тебе расскажу, потом. Когда все окончится, дай боги. Потом все расскажу, не сейчас. Знаешь, я думаю, тут все к одному – и сам Сиромах, и Повед, и я, все как-то так вместе сплелось, скрутилось нежданно. Да и ты тоже, ведь я не к тебе шла, я определенный дом искала, где живет человек, способный помочь, мне видение было.

– Как сегодня?

– Мои видения сбываются. Потому и боюсь их.

– А со мной что не так привиделось? – Она часто-часто закачала головой. – Ну хорошо, потом скажешь. – И вдруг вспомнил одну деталь, зацепившую его в словах чтимой. – Подожди, ты так говоришь… это не твой сын?

Байя не выдержала, схватила мальчика и бросилась к возку, словно ужаленная словами наемника. Повед хлестнул лошадь, та неожиданно резво пошагала по старому тракту. Наемник некоторое время смотрел им вслед, затем начал затягивать подпруги. Норовистая лошадка, не научившаяся еще терпеть людей на хребте, нахально надувала живот, пришлось хлопнуть как следует, чтоб выпустила воздух. Крепко затянув подпруги, Мертвец получил укус, не больной, но неприятный, от своей животины, стукнул кобылку по носу и затем, забравшись в седло, подал послащенное яблоко. И двинулся вслед за возком, пошедшим довольно ходко. Догнал и, предупредив проповедника, двинулся вперед, в дозор, как и прежде, выглядывая на дороге да по сторонам чужие следы, отметины, знаки. Остановился подле одного, а затем двинулся дальше, уже шагом. Возок его быстро настиг.

– Жена сказала мне, и тебе, верно, тоже, что видела дурной сон про сына. А она никогда не ошибается, я знаю, что бы ты ни говорил о ней. И чего не выгадывал, допрашивая. Так нам надо нынешний день как можно быстрее проехать и как можно дальше. Сколько нам добираться до тракта в Метох? – Наемник не понял. – Да в столицу Рети, неужто не знаешь, как она прозвана?

– Нет, первый раз слышу. Вообще-то Метохом называют…

– Да, главный монастырь бога огня. Но с той поры, как по Рети прошелся царь кривичей, не назову имени, ибо грех, имя столицы проклято. Вместо него название дано по тому, что еще сохранилось в ее землях.

– Все интересней и интересней. Ты, выходит, ретич в изгнании, живший в Урмунде и проповедовавший, как это там называют, своего локуса. Почему и решивший уехать в Кривию. Байя, она тоже не гражданка республики.

– Хватит вопросов, наемник. Жена тебя не для этого нанимала, – в голосе зазвенел металл. Вдруг Мертвецу вспомнилась вчерашняя кузня, вот точно так же старый коваль постукивал по подковам, прилаживая шипы… определенно, что-то в голове не то. Воздух девственного леса на него так подействовал, что ли?

– Прости, уважаемый, буду молчать. Снова в дозор.

– Наемник, – послышался голосок из возка, – приезжай поскорее. Как увидишь что, обязательно скажи.

– Хорошо, Сиромах, непременно, – и усмехнувшись привычно, в этот раз недовольному взгляду отца, тронул поводья, поспешая дальше меж кряжистых дерев, нависавших над дорогой подобно своду пещеры. Ветер переменился с юго-восточного на северный, враз разогнавший облака. Солнце засветило ярко, по-весеннему, вот только пришедший борей начал медленно студить лес, светило еще спорило с ним, однако к остановке на отдых вода в тени уже покрывалась сахарной коркой ледка. А ветер, усиливаясь на обнаженных участках леса, посвистывал холодную зимнюю песнь. Весна стала обращаться стылой осенью.

– Что увидел? – первым делом спросил у вернувшегося Сиромах.

– Дорогу. Пока ничего интересного.

– Зато красиво. Особенно там, вон, дальше, где ветки совсем сплелись. Мне нравится, когда вот так проезжаем.

– Дальше лес только гуще, так что будет как коридор.

– Гораздо красивей. Как в доме у дяди, у него парк, летом я гулял, и мне нравилось. Наверное, куда мы едем, тоже будет красиво, – мать, сидевшая подле сына, хотела сказать что-то, но так и не произнесла ни слова. Наемник снова отъехал вперед и не возвращался уже до самого заката.

На дороге темнело быстро, солнце стремительно скрылось за голыми черными ветвями, образующими непроницаемую занавесь уже в сотне саженей от дороги. Тишина установилась удивительная, ни карканья ворон, ни стрекота сорок, лес будто вымер. Наемник подумал, Байя непременно увидит в этом новый тревожный знак, но нет, женщина протянула вперед руку, указывая куда-то меж ветвей. Тонкий луч света вдруг на мгновение осветил возок и тотчас скрылся за пеленой леса. Оба родителя одновременно вздохнули с облегчением. Значит, спешили не зря и спаслись от опасности, что подстерегала их вещим сном супруги.

Несмотря на добрый знак, Повед по-прежнему спешил, часа два прошло после захода солнца, уж тьма установилась, хоть глаз выколи, а он все продолжал понукать лошадь, а когда та фыркала и мотала головой, сходил и вел ее под уздцы. Но как ни спешил, видно, до выбранного мысленно места не добрался, если оно, место это, сыскивалось. Под ногами хлюпали те же лужи, потихоньку зарастая льдом, ветер неуютно задувал за ворот, заставляя кутаться и искать место для ночлега. Наконец, супруга не выдержала, ребенок устал, надо остановиться. Только тогда Повед слез с козел и, сведя возок с дороги, на небольшой бугорок, где посуше, стал распрягать лошадь. Жена занялась костром, наемник тотчас присоединился.

– Как же тут тихо, – произнес Сиромах, – даже собаки не брешут. Удивительное место.

Наемник хотел сказать насчет волков, вой которых был бы уместнее в лесу, но вовремя сдержался. Вдруг заметив за собой, что начинает заражаться этой семейной боязнью лишних слов, неверных знаков и невольных желаний. Запалив огонь, ушел подальше с дороги и стал ставить силки, рассчитывая назавтра поймать любопытного зайца или тетерку. И хоть запасов строганины да вяленого мяса в возке предостаточно, но лучше побаловаться свежатиной.

Когда возвращался, заметил внезапно как из-под земли выросшего мальчугана. Мертвец думал, тот давно ужинает, а вот оно как, бродит.

– Ты охотишься?

– Что ж ты от костра убежал? – вопросом на вопрос ответил наемник.

– Не могу я все время в возке сидеть. Тошно и голова болит. А тут… так хорошо, аж в глазах искры. Я попрошу маму, чтоб хоть на козлах ехать. А можно с тобой в седле? Я ни разу…

– Пойдем к костру, тебя, небось, обыскались.

– Мама знает, что я в безопасности. Она обряд провела. Так ты сейчас охотиться будешь?

– Нет, дичь сама в веревках запутается. Если повезет. Утром поглядим, будет у нас что на обед свежее.

– У дяди мы кроликов ели, и фазана раз. С виноградом. Ты пробовал?.. И зря, очень хорошо, и еще под брусникой тоже очень даже. У дяди много чего было, он сам разводил. Жалко, папа с ним рассорился вдрызг, так что пришлось съехать. Дядя нам помогал, втихую от папы, но потом они поругались окончательно, и нам пришлось еще раз съехать. Ты ведь видел, где мы жили.

Наемник поставил последний силок и кивнул мальчику, взял за плечо – наше дело сделано, пойдем к костру. Тот едва заметными отблесками мелькал саженях в семидесяти, Мертвец не ожидал, что так далеко заберется, тем более встретит там мальчугана. Сиромах оглянулся на проделанную работу.

– А мне можно будет потом поставить?

– Почему нет? Попробуй, конечно. Скажи, – вдруг пришла в голову шальная мысль, – а отец, он с чего поругался с дядей?

– Да он и с тетей тоже, со всеми мамиными родичами. Говорил, живут в грехе и, того хуже, неверии. Папа у меня в этом очень суров и строг ко всем. И к себе особенно. Всегда говорил, что неверие разрушает душу и разъедает разум. Тем более, когда знаки повсюду и постичь их так легко. Он большой чтец всяких знаков и знамений, и прежде, в Урмундской республике, этим знаменитый был… Хотя да, нас оттуда выгнали тоже. Но ведь за правду выгнали, обидно, конечно, что так, но это еще и испытание, – Сиромах силился повторить слова отца, но получалось не очень, он и сам это чувствовал, а потому быстро смолк. Некоторое время через чащобу они продирались молча, мальчику куда проще идти – невысокий ростом, он нырял под завалы и вскарабкивался на повалы, а вот наемнику, потерявшему звериную тропу, по которой добирался до полянки, пришлось непросто угнаться за ребенком, враз ставшим непоседой.

– А ты сам о дяде с тетей что думаешь?

– Папа погорячился. Добрые они и… и правильные. Ну да, одни живут, но она ведь весталка, а он торговец, все время на кораблях, то в Урмунд, то обратно, где уж тут жениться-то. Так и говорит, ждать меня только сестра будет, остальные не выдержат. Зря папа с ними так сурово. Но в чем-то прав, они совсем без веры живут, это нельзя. И меня почти в город не выпускали, только с няней или кухаркой. Но ведь скучно, как будто не понимают. Да и тогда мне хорошо было. Не как сейчас.

– А когда в тебе второй появился?

– Ты так точно подметил, второй появился. Не знаю точно, но уже когда в Утху переехали.

– Как ты его ощутил?

– Будто… это как горячка или что-то такое же. Ну вот бывает так – сидишь, играешь, один или с мамой или рассказываешь о чем, а вдруг на тебя страх такой нападает, что ни бежать, ни спрятаться. Как камень становишься, мама говорит, у меня глаза круглые и большие как плошки. И весь белею. А я внутри, я точно от себя самого отодвигаюсь. Будто я и не я сразу. Не могу рассказать как, слов не подберу, страшно, жутко, выбраться хочется и… еще больше страшно, когда совсем все пропадает, как занавеска задергивается, душно становится и еще холодно. А потом я очухиваюсь – но уже когда прошло. Мама рассказывает что было. Сперва такое на час, два, а вот теперь на день или больше даже. Ко мне лекари разные ходили. Сперва тетя приглашала, а потом мама сама отыскивала. А после папа, но кого нужно, так и не отыскал.

– Он искал кого-то определенного?

Сиромах задумался.

– Наверное. Когда со мной все в порядке, он водил с собой, показывал меня жрецам разным, гадателям, провидцам и спрашивал, знаю ли я его или он меня. Вот так начиналось. Но теперь уж в монастыре вылечат, папа сказал, там наверняка…

– Сиромах, ну наконец-то. Мы тебя обыскались, хоть бы слово сказал. Куда ж ты в такую темень.

– Мам, а мы с наемником силки расставляли, завтра на обед кролик будет. Или заяц. Он мне обещал.

– Кто, кролик или заяц? Милый, садись, обними маму.

В силки никто не попался. Но и без этого Сиромах остался доволен, он получил разрешение забраться на козлы и ехал вместе с отцом. Озирался, долго просил и наконец получил возможность править лошадкой, на ухабе едва не свалился в лужу, словом, вел себя как самый обычный парнишка его возраста. Болезнь если не отступила совсем, то затаилась очень глубоко и не виделась даже в обычно бледном, невыразительном лице, сейчас он раскраснелся, несмотря на начавшийся холод, и понукал «милую», пока Повед не отобрал вожжи и не остановил обтереть уставшую животину.

За ночь сильно похолодало, ударил морозец, несильный, но разом сковавший бесчисленные лужи хрустким прозрачным льдом. Лошади тащить возок стало куда легче, а потому она сама поспешала, часа за три после отправки они прошли не меньше десяти миль. Кочки и бугорки на дороге выморозило, покрыв инеем, ветер еще немного усилился и теперь расходился по верхам, стряхивая снежную пыль на меха путников. Лес же, постанывая, поскрипывая, будто отвыкнув от морозов, недовольно шевелился под натиском борея, но внутрь почти не пропускал. Да и дорога запетляла, огибая то один едва заметный холм, то другой, избегая оврагов и стариц близкой речушки, журчавшей неподалеку, не давая ветру спуститься и пробрать до костей.

Мертвец снова уехал на несколько миль вперед, теперь его, как ни приглядывайся, за бесконечными поворотами не видать стало. Наконец, когда светило, прорвавшись сквозь завесу ветвей, стало сушить пригорки, появился и попросил остановить возок. Впрочем, тот и так стоял, лошадь отдыхала после гонки, устроенной Сиромахом.

– Я постараюсь недолго задержаться, но вам лучше пока оставаться здесь и поджидать меня. Если кто на дороге вдруг появится, не обращайте внимания.

– А кто должен? – встревожилась разом Байя.

– Пленники ведьмы, конечно. Я за ними приехал.

– За деньги, – несколько презрительно произнес Повед, но сам себя оборвал и осенил знамением Мертвеца, едва тот повернулся к нему спиной. То же сделала и жена, а после Сиромах, пока совершенно не представлявший, куда отправляется их провожатый, да еще и без лошади.

Мертвец довольно быстро добрался до места – маленький домик вроде и затерялся среди вековых дерев, да все равно виднелся яркой черепичной крышей за косматыми зарослями боярышника, вплетавшимися в высокий забор. Подойдя, он постучался, а затем, не дождавшись ответа, перелез через калитку.

Во дворе его уже поджидали – четверо крепких мужиков с вилами и дубинами. Действовали решительно, но не слажено, горожане, не слышавшие о тактике боя, только подчинялись приказам ведьмы, плохо понимая, как расправиться сообща с непрошенным гостем, о котором ведьма, верно, узнала еще задолго до того, как Мертвец проявил себя. Наемник не стал вынимать меч, посшибал их с ног, как чурки в городках, и прошел к избе. Отворил дверь, поставив подножку вылетевшему герою-любовнику, тот с грохотом скатился с крыльца и затих подле бочек. Следующего успокоил ударом кулака. Еще одного – когда открывал дверь из сеней в горницу. Трех других положил отдыхать ударами ножен и только после этого вынул короткий меч, загодя пропитанный смесью красной серы и взвара чистотела. В темных линзах вулканического стекла, препятствующего воздействию любой магии, видно было плохо, да еще ведьма держала окна с закрытыми занавесками. По дому он шел с превеликой осторожностью.

– Что, всех мужчин сразил, теперь за женщину примешься? – Голос оказался неожиданно молод. Наемник пригляделся: вышедшая из-за полотна женщина на вид казалась не старше тридцати. Черные волосы заплетены в тугую косу и уложены кругом. Простая серая вышиванка с петухами и черные юбки, шуршащие по полу, на плечах овчинная жилетка. Лицо невыразительное, непамятное, но приятное. Небольшая горница с занавешенными окнами выглядела под стать хозяйке, чисто убрана, выбелена, да вот беда – совершенно не ощущалось женской руки: шитых покрывал, разукрашенных одеял и подушечек на широкой кровати, полога, наконец, какие часто встречаются в Кривии у семейных пар. Все просто, невыразительно… разве что запах шафрана и мяты, такой знакомый, впивается в ноздри, заставляя память корчиться в муках.

– Что делать, коли никого не осталось, – через силу ответил наемник. И тут же добавил, сам не понимая, зачем длит разговор: – Пусто у тебя, неуютно.

Ведьма подошла ближе.

– Сейчас будет уютно, – прошептала она, едва не касаясь носом щеки. Чуть ниже ростом. Запах дурил, кружил голову. – Ты ведь за этим пришел?

– Скажи, зачем они тебе, – Мертвец спохватился, зачем говорит, ведь магия сильна, он долго не продержится. Но и вот так сразить мечом не получалось. Ведьма уже пересиливала его, перенаправляла желание. – Бессловесные, безмозглые куклы, только повиноваться и годны. Неужто нормального мужика не хотела?

– Отчего нет. И сейчас хочу. Вот ты пришел, разве не мужик? А с прочими… придумай, что тебе понравится. Может, я мщу за погибшую юность, может, так только могу найти единственного, может, иначе сама погибну. Решай, что выбрать или придумай другое. А может, только тебя и ждала все годы? Ты помнишь меня, милый? – и назвала его прежним именем.

Мертвец отшатнулся, дернул мечом, да тот разом выпал из ослабевшей руки. Женщина толкнула его на кровать, вжала в подушки, в матрац, уселась верхом, крепко, по-мужски прижав руки к своей груди. Последняя связная мысль – что ж он загодя не выпил альбедо с брагой и разрыв-травой, думал, старая дура, а вот оно как вышло…

Женщина закачалась на чреслах, возжигая огонь страсти, наемник потонул в шафрановом запахе, позвал кого-то забытого, из далекого прошлого, там оставленного казалось, навеки; некогда оплаканного и похороненного в пучине памяти. Коснулась его груди, расстегивая и стягивая рубаху. Ей не надобно смотреть в глаза, чтоб покорить нового пришлеца, достаточно проникнуть в воспоминания и опоить мучительной болью воспоминаний.

Наемник вздрогнул, вспоминая последнее свое сладостное удовольствие, так грубо, так безжалостно нарушенное, вздрогнула и ведьма, содрогнулась всем телом, изгибаясь. И тотчас, мига хватило, как исчез шафрановый запах, сменившийся палевом и кровью, рука его выхватила из-за пояса нож и полоснула по горлу.

Кровь с шипом с хрипом брызнула в лицо, женщина стала медленно оседать и дважды вздрогнув, рухнула на пол. Наемник попытался подняться, но нет, незримая сила будто сковала его, сделала неподъемным, прижала к постели, а после со всей мочи ударила тяжелой медвежьей лапой. Он провалился в небытие.

Откуда выбрался лишь знакомым голосом.

– Слава богу, ты жив. А она… боже…. Что же ты устроил тут? Хорошо, я зашла, а если б муж? Наш наемник со спущенными штанами, весь в крови валяется рядом с убитой ведьмой. Хорошо время провели, по всему видать.

– Альбедо, – прохрипел он, – альбедо с брагой, одну часть на двадцать.

– Я принесу. А не крепок ли раствор?

– Не первый раз, – и тут только понял, что ответила Байя. И женщина поняла, что сказала. – Стой! Так ты… тоже?

Она остановилась у двери, вздрогнув, медленно повернулась.

– Ничего от тебя не спрячешь. Ни от живого, ни от мертвого. Куда ж ты полез, я не зря пошла следом, за милю почуяла ее силу, а ты… стеклами вулканическими думал отделаться. Как же ты так?

– По глупости, как еще. Прости, чтимая.

– Да не чтимая я, не мать. Ладно, дай хоть штаны поправлю. Сейчас принесу альбедо, у меня есть запас на случай, коли что с Сиромахом серьезное приключится. – Действовала она по хозяйски, словно с болящим возилась, проворно и ловко. Мертвец медленно поднялся, опираясь на ее оказавшееся вовсе не хрупким плечо, выбрался в сени. Привалился к стене отдышаться. Казалось, мига не прошло, Байя вернулась с напитком. Выпил залпом, только тогда избавившись окончательно от запаха. Боль, мигом пронизав все тело, заставила его содрогнуться, скрутила тошнотными позывами и ушла. Он с трудом распрямился.

– А Повед где?

– Последних выгоняет. Трое не хотят уходить, говорят, хоть и померла хозяйка, да мы ее не оставим. Совсем головой поехали.

– Если б так, – прохрипел он. – Я сам три года в рабстве провел, знаю, что это. Жить, ненавидя жизнь, и не надеяться ни на что. Каждый день как последний, только ненависть и злость. Кто долго протягивает в копях, тот верит в одного хозяина, его надсмотрщики, управляющие, все они лживые подлые бестии, а он светоч… а даже и не светоч, и сам лютует, так надо сыскать другого, добрее, честнее… может, цепи на ночь снимать позволит…

– Твои щиколотки… это от оков? – она догадалась. Подошла, обняла, впившись в него с невиданной силой, и тотчас отпустив.

– Да. Я и выжил, потому как умер. Всё, пошли дальше, свою работу я выполнил. Как тебя муж отпустил?

– Ты же знаешь, ведьма женщин не берет. Посиди немного, ты с лошади свалишься.

– Может. Объясни тогда, как вы вместе… нет, не то. Сиромах, почему он, что с ним, кто он такой? Я два дня с вами еду, а только загадками маюсь, не одно, так другое. Лучше б про ведьму думал.

– Верно, – произнесла женщина. Подошла к выходу из избы, поглядела на мужа. – Оставь, не гони их, Повед, сами уйдут. С наемником все в порядке, он в крови перемазался, надо рубаху сменить.

– Мертва, точно? – донеслось со двора. – Мне надо проверять?

– Сам видел, все ушли. А дом мы сожжем сейчас, в нем селиться нельзя, закладки у ведьмы наверняка есть против пришлецов. Лучше не заходи. – И обернувшись к Мертвецу: – Точно будешь слушать? Ну хорошо. Его Повед нашел, принес в корзинке. Говорил, шел вдоль реки из библиотеки, где проповедовал, и где, как всегда, высмеивали, а тут корзинка по реке плывет.

– Я это тысячу раз в сказаниях слышал.

– И я слышала. Но, наемник, сам посуди, зачем тебе-то лгать? И Поведу к чему. Да я бездетная, так богам надобно, уж и лекари смирились, и ворожеи, и я сама, а тут. Не говори ничего, дай закончить. Муж до меня первым браком женат был, у него дочь осталась, жена себе оставила при разводе и большую часть его имущества. Урмунд же, там свои законы. А что ему тогда, едва двадцать едва исполнилось, а ей двадцать шесть, и отец – защитник в суде. Обобрал до нитки. Так я с ним и познакомилась.

Дверь распахнулась, на пороге появился Повед.

– После говорить будете, – беспокойно произнес он, вцепляясь в жену, – дом оседать начал, или не видите?

Они выскочили во двор. Изба заметно стала крениться на бок, покрываясь серым налетом, точно гнилец пожирал.

– Вот и сработала закладка, – произнес Мертвец. Байя вынула из кармана юбки кремень и кресало и быстро вошла внутрь. Повед охнул и немедля отправился следом, трое щуплых мужичков, стоявших прежде безучастно, теперь подошли к дому и смотрели, как спешно разгорается пламя, то в одной, то в другой его части. Изба ухнула, дернулась, ровно живая, выпрямилась и снова начала оседать. Чета поспешно выскочила, откашливаясь удушливым дымом, враз повалившим из всех щелей, белым, никак не желавшим таять.

В подполе что-то ухнуло, фыркнуло, завыло жутко. Мужички, так ни слова не сказавшие, дали тягу, как были, в одних рубахах и портах. А вой продолжался, перешел в визг, потом снизился до рева, черепичная крыша начала прыскать огнем и трещать, проваливаясь, ухая балками. Рев прекратился разом, до ушей наемника донесся плач, затем стон. Байя стояла ни жива ни мертва. Она и рада была броситься на помощь неведомому, да муж вцепился в нее со страшной силой, прижал к себе и ни на мгновение не отпускал, как бы ни пыталась женщина освободиться из его объятий.

– Что же там было-то? – отхаркиваясь, спросил Мертвец. Байя даже не глянула на него, глаза по-прежнему впивались в пылающую избу.

– Лучше не думать, – наконец произнесла она. – Лучше даже не думать, – и как-то разом осела. Повед подхватил ее на руки, понес к возку, подъехавшему почти к самому двору. Мертвец встретился с испуганным взглядом Сиромаха, открывшим дверцу возка, но так и не посмевшим нарушить данное обещание оставаться. Улыбнулся ему. И тряхнув головой, пошел к своей лошадке. Ноги заплетались. Добраться смог, но влезть никак, привалился к седлу, да так и остался. А кобылка, проказница, подумала, с ней играют, и отбежала, оставив наемника лежать у дороги.

– Сейчас тебе лучше?

– Все в порядке, Сиромах, просто голова закружилась.

Отъехав на пару миль обратно, к тому самому месту, где Мертвец оставил путников, пешком отправившись в гости к ведьме, они теперь поджидали Поведа, взявшего лошадь наемника и отправившегося к деревне. Заодно разыскать тех троих ведьминских служек, если они вдруг с дороги сбились. Путь неблизкий да и они почти голые. Проповедник хлестнул кобылу, и та разом взяла рысь, скрылась за поворотом. Все время, покуда его не было, Байя отпаивала Мертвеца, приводя в чувство, а заодно рассказывала Сиромаху, как наемник мужественно сражался с ведьмой и почему они сожгли ее дом. Мальчик смотрел на сомлевшего воителя с искренним восторгом, даже позевывая, устав, не мог оторваться, покуда мать не уложила его спать в возке. Повед обещался только к полуночи, не раньше, оба сидели на козлах, закрытые от ветерка самим возком и мехами и долго молчали. Пока наемник снова не продолжил разговор, начатый еще в избе ведьмы.

– Да что мне о себе рассказать, к чему? – но увидев блеск глаз наемника, продолжила. – Ничего особенного. Я родилась в маленьком городке в Урмунде, как и муж, в детстве меня отдали как среднюю сестру по обычаю предков, в дом Кубы, богини домашнего очага. До десяти лет служила послушницей, мела полы и мыла окна, а потом меня возвели в жрицы и провели испытание познанием. Я стала знахаркой. Как ушла, рассказывать не стану, а вот как сошлась с Поведом, ты знаешь. Мы с ним жили вместе уже три года как муж и жена, и вот почти на годовщину Повед принес сверток с ребенком. И корзинку. Он говорил, и я не могу не верить ему, что проходя берегом реки, вдруг увидел проплывавшую корзинку. Подумал, торговка какая обронила, да вот незадача, корзинка остановилась прям возле его ног. И как это не назвать знаком небес? В корзинке крохотный ребенок и записка, слог неразборчивый, но я помню содержание наизусть: «Добрые люди! Спасите моего сына, если сможете. Помогите ему осуществить свою судьбу так, как не смогли этого сделать его родные, умирающие от лихорадки». Писано хоть и урмундской азбукой, а только на ретском. Сам посуди, наемник, все ведь к одному. Я бездетна, отчаялась обрести ребенка, и вдруг судьба приносит водой такой дар. Разве можно после этого усомниться, можно не верить в замысел, который проповедовал мой муж?

– Что за замысел?

– Что по жизни нас ведет судьба, но мы не пленники ее, а лишь робкие ученики, постигающие тайное послание свыше – каждому свое. И важно не ошибиться в знаках, понимать их правильно, и тогда суть жизни откроется и будет читаться как книга.

– И суть эта в воле бога огня.

– Не надо, наемник, не юродствуй, – лицо Байи совершенно потонуло в наступившей темноте, он слышал только голос. – Каждому свое. Мы, ретичи, верим в бога огня и можем произносить его имя раз в году в храме. Ты, кривич, веришь в другого бога, в громовержца, и свершаешь другие обряды и тебе предназначены иные знаки и иной путь. Наши пути пересеклись сейчас, и я вижу, что это неспроста, что ты поможешь нам победить недуг Сиромаха. Но цена, – она вздохнула, жаль, что лица не видно, – цена окажется высока.

Женщина замолчала, затем осторожно коснулась плеча наемника.

– Почему так? – спросил он. – Знаки?

– Нет, я это чувствую. Впрочем… неважно, – оба услышали перестук копыт, да не один. – Муж возвращается.

Наемник покачал головой, потом понял, что Байя не видит жеста, вынул меч из ножен и забрался на крышу возка.

– Какой муж, их двое, всадников. – Но женщина осталась непреклонна.

– Я знаю.

– Знаки? – зло произнес Мертвец. Вдали замелькал огонь факела.

– Я всегда его чувствовала. Не дури, наемник, слезай.

Лошади подскакали, на одной, в самом деле, сидел Повед, другая, шедшая следом, оказалась привязанной поводом к седлу. Проповедник остановился, тяжело дыша, прищурившись, разглядывая возок, точно незнакомый. Мыслями он находился где-то далеко.

– Здравствуй. Устал больше лошадей. Странно, мне казалось, мы куда дальше уехали.

– Мы же возвращались, – наемник слез, возвращаясь на козлы. Повед вынув тряпицу из рукава, стал неловко обтирать лицо, шею, затем, спрыгнув, принялся растирать и расседлывать лошадей. Жена немедля пришла на помощь, держа факел над головой.

– А откуда лошадь? – наконец спросила она. Мертвец молча смотрел на обоих, по-прежнему сидя на козлах.

– Не поверишь, в деревне подарили. Серьезно, вот так, когда я привел им бежавших от ведьмы, особенно этих троих голозадых, что так рванули, – так когда привел, мне такой прием устроили. Будто я ту ведьму победил. Я отнекивался, говорил, кто это, да верили, ей-богу, видели ведь тебя, а многие и знали, от кузнеца. Наемник, тебя ждали там. И сейчас ждут, когда вернешься после путешествия, обязательно остановись хотя бы на пару дней.

– А вы в монастыре останетесь?

– Нет, мы… посмотрим, как все пройдет. Заезжай на обратном пути, селяне очень рады будут. Если уж мне так порадовались, что лошадь дали.

– Но это верховая, а не запряжная, – произнес наемник. – Как мы ее к делу пристроим?

– Да я как-то внимания… а в самом деле. Не подумал. Но подарок ведь, не возвращаться же. Да, наверное, все к лучшему. Я вместе с тобой охранять сына стану, а Байя править повозкой, – проповедник, в свете догорающего факела, выглядел растерянным, никак в себя придти не мог от подарка. Складывалось ощущение, что его впервые отблагодарили, пусть и не совсем за дело, но за причастность к нему, да еще так с размахом, от души. Повед бродил вокруг новообретенной лошади, разглядывая, оглаживая, сам потерянный, уж не совсем понимая, что делает и говорит. Так и ходил бы, пока жена не повела к возку.

– Умеешь обращаться с оружием? – недоверчиво произнес наемник.

– А, что? – Тот повторил, Повед пожал плечами. – Меня обучали в городской дружине, когда, помнишь, Байя, к нам разбойники повадились, а легионы запаздывали. Окраина республики, всегда неспокойно. Да еще и на севере тогда война шла. Претор самооборону организовал, пока что да как, а я и в дружину поступил и проповедовал…

– Понял, понял. Ладно, давай тогда завтра разберемся, как ты на лошади ездишь и мечом рубишь.

– Я… на лошади не пробовал… – немного растерявшись произнес Повед. – Да, чуть не забыл, тебе же велели обязательно передать. Вот, возьми, – и протянул меховой плащ, не новый, потертый, но подбитый медвежьим мехом. – Ну как, сгодится?

– В дороге все сгодится, – Мертвец усмехнулся, изображая улыбку одной стороной лица. – Спасибо, Повед.

Утром тронулись в путь еще до света. Сиромах хоть и просился покататься вместе с отцом, но проповедник, все еще пребывая во власти нежданного подарка, конечно, не позволил. После домика ведьмы начинались посты кривичей и кижичей, требовавшие оплаты за безопасный проезд через Ретский лес как с отправляющихся из Утхи, так и с тех, кто двигался из Тербицы. Неудивительно, что платить четверной налог за девять дней пути по дороге, где разбойники чувствовали себя как дома, вычищая короба купцов едва не хлеще дозорных, желания не находилось. Торговля зачахла довольно быстро, да и вот только сейчас, после проезда Жнеца душ, кажется, начала возобновляться. Наемник припоминал смутно, как черный конь, влекомый темным всадником, приостанавливал безумный бег, и люди, успевавшие подбежать к нежданному гостю или оставшиеся на местах, рушились, действительно, как стебли пшеницы под ловким взмахом серпа. Остановок таких он, в полубреду, насчитал с дюжину, значит, то были и разбойники и, может, еще какие люди, может, караванщики, кто теперь разберет. Всю дорогу им проходить не надобно, сворачивать через два дня пути, и дальше только лес, со всех сторон сжимающий дорогу, медленно пожирающий ее. Объездным этим путем, ведшим когда-то в столицу Великого княжества Реть, пользовались и ныне, но так нечасто, что даже до усобицы она начинала зарастать, а сейчас и подавно, верно, покрывалась местами молодым тальником.

Возок снова миновал дом ведьмы, вернее, то, что от него осталось. Кусты боярышника, кажется, за истекшие сутки куда больше поднявшиеся, гуще разросшиеся, будто вернувшие волю нежданно, загородили место сгоревшей избы, только забор еще виднелся меж зарослей. Наемник не удержался, проехал, отогнул ветви и вернулся.

– Ну что там? – тут же полюбопытствовал мальчик. Сколько ни просил он у отца, у матери хоть на миг остановиться, посмотреть хоть издали на последствия великой сечи меж наемником и ведьмой, разрешения не получил и сильно расстраивался. Только и оставалось Мертвеца расспросить.

– Голое место. Будто вычищено, даже венцов основы не осталось. Все покрыто золой и каким-то восковым налетом. Интересно, что там сгорело в подвале.

Байя, правившаяся с козлов, резко повернулась к нему, не останавливая возок. Покачала головой.

– Лучше не знать. Спокойней будет.

– Ты думаешь, там ведьмин муж был? – вдруг спросил Сиромах, высовываясь по самые плечи из оконца. Мать бросила на него укоризненный взгляд, но ничего не сказала.

– Ведьмин раб. Кто-то, от кого она силой питалась.

– Наемник, прекрати стращать. Ты мало знаешь о ведьмах.

– Я думал, что знаю много. Я их убил больше десятка, но с такой сильной встречаюсь впервые.

– Потому что ты впервые встретился с настоящей. И если говорить, что там в подвале – да, источник. Живой или мертвый, неважно, но источник, – она подманила к себе Мертвеца, зашептала на ухо. – Очень сильный источник, я всю дорогу до избы боялась, что ты или она его откроют. И тогда ведьма может уйти, обратившись кем-то иным, а ты бы убил всего лишь ее служку, приняв за саму хозяйку. Счастье, что так не случилось. Твои спущенные штаны спасли.

– Умеешь ты утешить, – так же тихо ответил он. Хлестнул поводьями лошадь, понукая двигаться быстрее, снова вырвался вперед на милю и так, останавливая лошадь каждые полчаса-час, продолжал двигаться дальше, тщательно обследуя местность окрест. Но пока следов человеческой деятельности не сыскивалось.

К вечеру они добрались до первого поста – кижичского, – издали услышав брех собак. Солнце, по-прежнему в слабой пелене облаков, быстро спускалось к закату, светя им в спины, когда огромная стая штук в двадцать ярых псов вынырнула из-под крохотного домика у самой дороги и бросилась к двум всадникам, жадно разевая пасти, но лая до жути редко, словно разучившись.

– К возку! – скомандовал Поведу наемник, а сам стегнул лошадь и рванулся вперед, вытаскивая меч-бастард, по-прежнему сиявший не сошедшей еще ядовитой натиркой, что полтора месяца назад Мертвец готовил перед встречей с Жнецом душ.

Вожак шел в середине стаи, ему и достался первый удар, раскроивший череп. Собаки все на подбор, рослые, крепкие, в холке достигавшие бедра, набросились не на лошадь, как предполагал наемник, нет, вцепились в сапоги, жаждая человечьей плоти. Верно, растаскали бездушные трупы, насытились плотью и возжелали еще. Прежде наемник с подобным не сталкивался, несколько лет назад краем уха слышал о псах-людоедах, обитавших далеко на юге, но впервые столкнулся с ними вот тут, на узкой Ретской дороге.

После смерти вожака ничего не изменилось. Часть стаи бросилась на наемника, другая переключилась на Поведа и Байю. Хорошо проповедник сообразил пересесть к жене и с плеча, не очень ловко замахиваясь, рубил по вертким псам, ловко уклонявшимся от ударов, а то в ответ звонко цапающим меч острыми клыками. Может, тут сука с течкой так их разозлила? Убив еще двоих, наемник поискал собаку в отдалении, нет, если б и была, не приметил, тени уже легли на дорогу, а все собаки как на подбор волкодавы, черные, точно смоль. Притаившуюся заразу, из-за которой стая так могла переполошиться, он сейчас не увидит, разве услышит только жадный визг.

И бешенства не было, слюна хлопьями не спадала из пасти. Мертвец продолжал рубить, с каждым его ударом один из псов падал рядом с гарцующей, беспрерывно встающей на дыбы от страха лошадью, но прочие, даже понимая, что их ряды стремительно редеют, продолжали наседать. Лишь когда осталось три псины, те бросились – но не наутек, а в помощь своим товарищам, осадившим возок. Кажется, почуяв мальчика, пытались пробиться к нему. Повед никак не мог соскочить с козлов, он уже убил двух, но еще трое не давали спуститься, а пятеро ломились в возок.

Да еще и лошадь теперь отказывалась повиноваться. Не хотела возвращаться к бойне, как ни хлестал ее Мертвец. Пришлось, спрыгнув, быстро спутать ноги, отчего та едва не рухнула, тщетно пытаясь бежать, и уже тогда огромными шагами рвануться к осаждающим возок огромным псам. А те выбили оконце и жадными мордами лезли внутрь. Двое или трое собак пытались забраться на крышу, чтоб, продрав кожи, оттуда наброситься на Сиромаха.

Лишь один пес обратил на него взгляд, наемник шарахнул его сапогом по шее, сбивая с ног, и, присев, рубанул по обезумевшим псам. Трое рухнули сразу, располосованные надвое, тот, что забрался на крышу, получил удар мечом от Поведа, еще двое легли, срезанные наемником подле козлов. Мертвец забрался на крышу и спрыгнул, махнув по оскаленным мордам мечом. Лишь когда последняя собака, шатаясь, пыталась кинуться ему под ноги, потеряв голову новым ударом, наемник вдруг осознал, что вся битва проходила в полнейшей тиши. Лай прекратился, едва только стая достигла своих жертв. А ведь не бешеные, подумалось ему снова.

Он быстро заглянул в оконце. Сиромах, бледный до синевы, забился в угол, выставив вперед себя столовый ножик. Мертвец улыбнулся тому, произнес: «Молодец, хорошо держался», – и снова бросился к домику.

Суки тоже не находилось, как ни искал, верно, вся стая напала разом. Бегая среди строений поста, заглядывая то в казарму, то в столовую, он находил обглоданные человечьи кости, но ни щенят, ни беременной, ни течной собаки не видел. О зрелище, представшем за столовой, лучше не вспоминать: перемешанные груды костей и лат вызовут рвотные позывы у самого крепкого воина.

Наемник вернулся к возку. Байя уже забралась внутрь и успокаивала сына, впрочем, тот рвался глянуть если не на останки собак, то на спасителя. Только увидев забрызганного по пояс черной кровью Мертвеца, он успокоился и наконец-то выпил чашку настойки с запахами пустырника и красавки.

Повед повернулся к наемнику. Сжал плечо, а потом не выдержал, обнял и тут же отстранился, будто испугавшись чего.

– Спасибо тебе. Не представляю, как без тебя проехали бы. Безумные псы, тебя они сильно покусали.

– Псы не безумные, потому жить буду. Здесь Жнец проезжал. – Дальше можно было не объяснять, проповедник скривился.

– Вот отчего они такие. Я читал в книгах, будто пожирая обездушенных, животные сходят с ума и нападают на людей, жаждая даже не крови и плоти, но наслаждения от самого запрета на поедание человеков, данного нашим создателем всем существам живым, в том числе и нам.

– Сомнительное пояснение, – произнес Мертвец.

– Единственно верное, ибо написано в той книге, ради которой мы отправились в путешествие.

– Ты ее читал прежде? Где?

– Я читал обрывочный список с нее еще в республике. С него, а еще с рассказа одного путешественника в столицу Рети и началось мое постижение сути мира и моего предназначения в нем… прости, я заговорился. Наемник, не знаю, как тебя благодарить, все, что можем тебе дать, все твое будет. – Мертвец улыбнулся, но грустно.

– Боюсь, это не последнее препятствие.

– Ты воистину десница божья, ты… как же я ошибался, когда перечил жене, как ошибался, – снова обнял и снова отстранился, будто боясь, что его жест сочтут недостойным ни звания проповедника ни строгого отца семейства. Слезы проступили на сухом, обветренном лице.

Байя не церемонилась, едва напоив Сиромаха, буквально повисла на шее, Мертвец, впервые за долгое время почувствовав неловкость, все же высвободился из ее объятий.

– Ты спас его, ты спас, – бормотала она, не в силах придти в себя. Заглянув к мальчику и потрепав того по волосам, Мертвец велел трогаться, ибо суку, из-за которой, возможно, случилось это нападение, он не нашел, младых щенков тоже, а потому им лучше двигаться дальше, пока солнце еще светит. Он теперь поедет далеко вперед, чтоб там спокойно встретить стаю, если случится подобное, ведь впереди, всего в пяти милях – пост кривичей. Байя пыталась возражать, ведь дело не в суке и не в бешенстве, наемник не стал пререкаться, распутал лошадь, потрепал по холке, успокаивая, дал еще сахарного яблока и рысью пустился в путь.

Следующий пост, напоминавший больше заброшенный хутор – четыре строения, растянувшиеся вдоль дороги, – хотя бы оставался пуст, очевидно, собачья стая, хозяйничала одна, слившись из прежде двух, охранявших людей, а теперь ими закусивших до полированных черепов и костей. Тут собаки первыми отведали запретного мяса, а потом уже, не в силах остановить голод, не сознавая его, как это в собачьей породе и принято, отправились пожирать дальше, пируя без устали, покуда не закончилась их черная трапеза. Мертвец нашел на прежнем посту несколько обглоданных костей животных, но поначалу не придал им значения, только теперь понимая, что стая начала пожирать себя сама. Может, прав проповедник, и от обездушенных они заразились такой яростью к живым? Странно только, что караван, ушедший две недели как, с ними умудрился разминуться. Не то повезло, не то…

Нет. На дороге наемник обнаружил еще несколько человечьих и собачьих останков, верно, караванщики пробивались с боем, каким-то чудом или недюжинной силой коней и собственной решимостью, сумев отбиться от большой стаи, довольствовавшейся малым сбором с проехавших.

Его передернуло, наемник подождал возок и еще долго ехал возле Байи, переговариваясь с мальчиком, уверяя того, что теперь уже путь точно свободен и страшные черные псы остались лишь сумеречным кошмаром, с которым ныне покончено раз и навсегда. Они все продолжали ехать, даже когда сын задремал в возке, а наемник попросил женщину остановить возок, чтоб самой передохнуть да и дать роздых лошади. Ей немного надо, лошадиный сон длится всего два часа.

– Мне тоже больше и не надо, – отвечала Байя, стараясь отъехать от гиблого места как можно дальше. – Не представляю, что сделалось с собаками, но видеть подобное даже в кошмарных снах не хочу. Остановлюсь, когда почувствую, что дорога спокойна. Только тогда и встанем.

Мертвец пытался поговорить с Поведом, но проповедник решительно поддержал жену.

– Скаженное это место, наемник, будто не видишь. Чем дальше уедем, тем лучше. Тут ни ведовство, ни молитвы не помогут, только на меч и можем положиться, а ты сам видел, подобные схватки я не тяну. Все только на тебе.

– За тем и наняли.

– Впервые в жизни я так испугался, наемник. И жена моя. Тебе не понять, ты будто и не знаешь страха и сам рвешься к нему, ты будто свое новое имя взял, чтоб на себя накликать…

– Повед, не говори ничего в лесу, – тут же напомнила жена.

– Я помню, Байя, помню. Потому на тебя одна надежда у нас, а мы будто груз на твоих плечах. Вот этого я и стыжусь и боюсь оказаться тебе не в помощь, а в тягость. Нам главное, чтоб Сиромах добрался невредимый, мы-то ладно, мы смирились со знаками, со знанием, за него что угодно примем, а вот вдруг не добраться, не сладить с опасностью в дороге, а пуще помешать тебе с ней справиться – я этого себе даже мертвому не прощу.

Он говорил решительно, бессвязно и с каким-то отчаянием, враз охватившим немолодого мужчину. Проповедник съежился, отъехав от возка, и некоторое время продолжал путь в одиночестве, пока наконец лошадь, разом остановившись, не перестала тащить на себе возок, только таким образом сумев привести в чувство обоих родителей.

Байя долго ходила вкруг возка, посыпая жженый волос и молясь, наконец, положила бумажную фигурку возле двери, сделала еще несколько приготовлений подобного рода, создавая незримую защиту сына, и только тогда, так и не успокоившись, отправилась спать.

Семья спала беспокойно, понятно, отчего. Проснулись тяжело, так и не придя в себя после ночи, но собирались быстро, запрягли, перекусили, все наспех. Байя снова видела дурной сон, только подтвердивший ее прежние сны и догадки прошлого дня. А потому велела сыну и вовсе не показываться пару дней из возка. Слова «дурной сон, дурной сон» эхом раскатывались в разговоре, что с ним, что с супругом. С последним даже больше – ему снилось нечто похожее, чуть другой вид, оттенки, когда наемник забивал разбитое волкодавами оконце, чета отошла к голове лошади и долго о чем-то совещалась, до слуха долетали только обрывки – «выбор», «дурная тропа», «прежние знаки», «опять ему мучиться» и тому подобное. Словно готовились к неизбежному.

Впрочем, сам Сиромах чувствовал себя спокойно, хоть тоже спал рывками, часто просыпаясь, как он сказал наемнику, из-за собачьих мыслей. Но вчерашняя защита матери его укрепила духом, волновался он теперь только за ближайшую дорогу.

– Мама сказала, во сне препятствия и испытания видела. Дурные знаки. А она ведь, ты знаешь, ведунья, просто так ничего не увидит. Нам надо готовиться, мне тоже. Ведь может накатить опять, и тогда…. Лес знает, что будет, он такой.

– Не наговаривай, проскочим, – отвечал Мертвец, недовольно хмурясь.

– Не наговариваю, я маму знаю, да и вот они с папой шепчутся, так всегда бывает, когда потом на меня… не буду, а то лес…

– Слушай, а сам как думаешь, отчего это с тобой происходит?

– Папа думает, меня проклял кто-то, кто не хочет, чтоб я следовал своим знакам. А как последовал, проклятье стало сбываться, чтоб не дать мне идти правильно и видеть их, а я сопротивляюсь. Только кто это – папа не может сказать, и мама. Может, близкий, может… мама говорит, может, из того времени, когда я еще грудным был.

– Сам-то как после вчерашнего?

– Да вчера ничего, ты ж спас. Но вот мама видела сон…

– Сиромах, прекрати про сон!

– Не могу, они вещие, – мальчик жалобно поглядел на Мертвеца. – Скажи, наемник, как мне тебя называть лучше? А то ведь я к взрослому обращаюсь, а выходит как будто к другому мальчишке. Неудобно мне.

Тот отчего-то сразу вспомнил другого мальчугана, тоже зашуганного и болезненно боязливого. Вот только кривичский княжич Пахолик никогда не задумывался, как именовать ему других, для него все, кто находился подле него, являлись слугами. И наемник честно служил ему, будто пропитавшись званием будущего царя и манерами четырнадцатилетки.

– Меня все так называют, так что считай это именем. – Сиромах неохотно кивнул. – Вот и договорились.

– Все равно нехорошее имя. Как ты им стал?

– Долго воевал, попал в рабство, обрел и потерял семью, родных, друзей. Так и пришел. – Мальчик вздрогнул.

– Я никогда не думал, прости.

– Все в порядке, уже не больно. – Хотя и неправда. – Скажи, а ты сам кем хочешь стать?

– Я… прежде хотел быть ремесленником. Папе не особо нравилось, он желал, чтоб я стал книжным художником, у меня выходило, правда. Жаль, не могу показать рисунки, все папирусы остались в Утхе, в доме дяди. Я мог бы книги разрисовывать, правда, здорово? А теперь… вот сейчас, мне кажется, это не совсем мое. Мне хочется путешествовать, вот страшно, да, жутко, но очень хочется другие места повидать. Я ж где был, только в урмундском городке, да вот в Утху переехали. Флустру совсем не помню, знаю только, меня мама в театр водила на представления и все. И еще дом у нас был с двориком, а в нем птицы пели. Помню, что красивые, разноцветные, но какие…. Мне не рассказывают о Флустре, – наконец, пожаловался он. – А хочется и ее повидать. Вдруг красивый город. Много хочется повидать, мир ведь большой.

– Но ведь можно быть художником и ходить по либереям, монастырям из города в город.

– А семья? Как мне без семьи? – вдруг странно заговорил мальчуган. – К двадцати годам все заводят семью, потом детей, потом… мне хочется попутешествовать, а потом уже семью. Я… я правда не знаю, что получится.

– Так что загадывать, доберемся до монастыря…

– И я не хочу по монастырям ходить, не нравятся мне они. И службы не нравятся, только ты папе не говори, он очень расстроится, я знаю. Но я не люблю службы, они такие скучные, каждый раз одно и тоже. Будто нельзя что новое написать. Ведь если есть бог, так он и дальше что-то свершает, обязательно, все только об этом и рассказывают, а в храмах повторяют то, что было сколько… лет двести или пятьсот назад. Отчего не написать новое? Неужто в храме только то и будет, что уже было?

– Не знаю, наверное.

Кончив шептаться, супруги, наконец, подошли к возку.

– Но это… это ведь плохо, – Сиромах поглядел на родителей и замолчал, вздохнув тяжело. А затем выпил еще настойки.

Погода разладилась совершенно, если вчера солнце еще пробивалось из-за редкой пелены облаков, теперь потеплевший ветер нагнал свинцовые тучи, сыпавшие поначалу крупой, а затем, после недолгого перерыва – густыми хлопьями. Снова наступила зима, дорога покрылась снежными наметами. Ветер усиливался, начиналась вьюга, добиравшаяся уже и в самые закоулки леса и крутившая буруны перед лошадьми. Наемник предложил остановиться, ему только головой покачали, надо ехать, место здесь скаженное, чем быстрее съедем прочь с этой дороги, доберемся до заброшенного тракта, тем лучше. Он хотел напомнить, что впереди могут быть еще стаи, которых в такую темень и бурю не разглядишь, и рубиться придется почти вслепую, но раздумал. Наговоришь, а потом мальчику от всего этого хуже станет.

Он дернул лошадь и скрылся в пелене вьюги. Через четверть часа вернулся, весь в снегу, задувавшего с дороги, сыпавшегося с дерев. Повсюду белая мгла, мир потерялся в ней.

– Я не нахожу пути, надо останавливаться. Лошадей загубите. – Байя зло поиграла желваками, ветер заглушил ее слова своим воем, треском веток. Лес разошелся, будто живой, он противился налетевшей пурге, повертывался к ней то одним боком, то другим, будто ожил и стал ворочаться, недовольно, тщась уйти от пронизывающих вихрей. Снег сыпал вовсю, облепляя лицо, морды животных, засыпая возок. Деревья стонали, трещали, вьюга проникла в лесной полог и шуровала в нем, подобно недоброй гостье, выискивающей у зазевавшихся хозяев чем поживиться, но не находя ничего, рвала и метала, никак не успокаиваясь. Дорога превратилась в пелену, в узкую тропку меж дерев, а может и вовсе исчезла? Снег сыпал, бросая увесистые снежки в лицо, урывками виделись стволы ближайших дерев, кустарники, все белое, все черное, сугробы то навевались затекшей метелью, то исчезали подобно пустынным барханам. Окрест все двигалось, стонало, шипело, ухало, ржало, хохотало. Кажется, рядом с наемником промелькнул растерянный Повед, точно снеговик, ветер сдул его из виду, и мгновением позже он оказался по другую сторону от наемника. Что это: не то лес шутки шутит, не то он в слепой буре видит что-то свое? Мертвец снова обернулся, едва найдя обратный путь. Возок застрял в сугробах, как ни старалась Байя, лошадь выбивалась из сил, но стронуться с места не могла. Ржала измученно, настойчиво, пытаясь уйти от ремней, нахлестывающих ей бока, не помогало. Наемник перехватил руку женщины.

– Хватит, Байя, уймись, – резко наклонившись, проговорил он. – Больше не сдвинемся. Нет дороги.

– Нет дороги, нет дороги, – донеслось до их ушей, будто эхо прогулялось под столетними деревами. И хохот, протяжный, скрипучий.

Оба резко повернулись к возку. Женщина бросила поводья, рванула дверцу, заглянула внутрь.

– Сиромах!

– Сиромаха здесь нет! – новая порция восторженного хохота перекрыла вой разыгравшейся бури.

К утру буря стихла, мороз же, напротив, усилился. Свинцовые облака поднялись, но солнца так и не пустили – день зачинался трудный, смурной, неприятный. Белесый, словно только накрашенные своды храма.

За полдня и ночь снега высыпало выше колена, липкий поначалу, затем он повалил мелкими сухими снежинками, больно впивающимися в лицо. Лошадей укрыли кошмой, костра решили не разводить. Не до того. Ни до чего, раз такое в дороге случилось. Наемника также пригласили в возок, закрылись на все замки, задвинули фанерками окна и едва разместившись, ждали, бессильные помочь мальчику, когда сойдет первый приступ. Байя говорила – демон только поначалу так мучит, потом просто не дает подняться, рычит и язвит над каждым, кто пытается с ним говорить, как с ребенком.

– Он и не ребенок, – неожиданно произнес Мертвец. Мать вздрогнула, резко повернулась к нему.

– Что ты хочешь сказать? – в голосе прозвучала злость, подхлестнутая болью.

– Только то, что за время мук он возмужал. Я говорил с ним утром о его будущем – он отвечал как взрослый. Возможно, нашел свой путь.

– Нашел, – вмешался и Повед. – Разумеется. Даст бог, все случится, как мы надеемся, он останется в монастыре, станет переписчиком, потом художником. Жаль, ты не видел его рисунков. Их хвалили, еще когда сыну было шесть. А за эти четыре года он такому научился.

– У нашего сына много умений. Ему главное избрать самое важное, ведь так, Повед?

– Именно, Байя. Выбрать и, следуя ему, стать знаком другим. Не смотри на его вид, это его призвание, его стезя. Ведь не просто же так.

– Именно, все неспроста, – они говорили, чередуя друг друга, будто вышедшие на подмостки глашатаи спектакля, рассказывающие вкратце о том, что надлежит увидеть зрителям. – Его умения, его способности, его болезнь. И ты, спасший нашего сына.

– Вы мне заплатили за это, хотел бы напомнить.

– Неспроста, – отрезал Повед. – Я противился, но жена моя вдруг поднялась с места и, повинуясь вышней воле, отправилась в госпицию, не зная о твоем существовании, но уверенная, что именно там ей помогут. Что как не знамение ее привело туда? Скажи мне. Что как не знамение даровало нам сына и что ведет нас сейчас?

Мертвец, не зная, что ответить, молчал, но это не остановило проповедника. Он продолжал речь, сейчас его слушателями стал весь снежный мир, в который они оказались упакованы, как бабочка в кокон, как цыпленок в яйцо. Он говорил, покуда Сиромах не пошевелился и не задышал спокойней.

Родители немедля склонились над ним. Отец переменил шитую рубашку сына, мокрую от пота, мать подала питье. Ребенок невидящими глазами осмотрел их, глянул и в сторону наемника, верно, не видя его вовсе, выпил сбор и распластался на подушках. Супруги перевели дыхание. В возке не было места, куда можно встать на колени, потому молились стоя, склонившись едва не в пояс. Пригласили к священнодействию и Мертвеца, он отказался.

– Я не знаю слов, буду лишь мешать.

– Важны не слова, а воля и вера.

– Последней у меня и нет. Я лучше помолчу.

– Но как можно жить без веры?

– Повед, ты знаешь мое имя.

Утишив Сиромаха, подремали и сами, духота мешала, но никто не решался хоть чуть приоткрыть оконце. Буря выла за окном, да возок, обитый крепкой кожей, упорно сопротивлялся ей.

Когда наемник пришел в себя, едва смог распрямиться – тело задеревенело в неудобной позе. Снов он не видел, провалился в забытье и тут же выбрался из него, будто лишь на миг сморила его дрема. Другие тоже только просыпались, Повед первым делом приоткрыл оконце – бледный рассвет просочился в маленький квадрат, осветив возок и спящего мальчика. Сиромах вздрогнул, когда к нему прикоснулась мать, и отвернулся. Наемник выбрался из возка, стал разминать затекшие ноги, Повед чуть погодя выбрался следом, стал запрягать лошадь, молча сел на козлы, оглядываясь.

– Жена права, скаженное место. Сбились с дороги, не выбрались и вот – получили. А ведь столько знаков…

Мир предстал черно-белым, как рисунок углем на мраморе. Возок стоял на небольшой полянке, окруженный деревами, как он сумел проскочить мимо них незаметно ни для правящей лошадью Байи, ни для обоих всадников, что постоянно находились при ней, оставалось загадкой. Повед завозился с костром, наемник же выбравшись с полянки, стал искать дорогу, отъезжая прочь все расширяющимися кругами. Вокруг только снег и снег, счастье, сейчас он почти перестал сыпать, лишь мелкое крошево сходило с выбеленных небес, по цвету неотличимых от земли. Казалось, мир засыпало снегом совершенно, и Мертвец бредет где-то внутри огромного шара, тщетно пытаясь найти прежний путь. Ветер успокоился, перестал проникать за шиворот, но ветви дерев, да и сами стволы почти полностью скрылись, облепленные снегом, теперь, когда мороз прихватил, даже потряхивание не сбивало с веток белый нарост, выпавшая погода сделала поиск дороги занятием крайне сложным. Потерялись все меты, все знаки, да, хмуро подумал наемник, только оставляемые им следы и спасают, действительно дурное место. Невозможно понять, что впереди – кряжистый дуб или тонкая осина и как далеко до него. Меты спутались, перемешались, несколько раз он буквально упирался в стволы, тут и лошадь оказалась бессильна, и оттого беспокойно ржала, не понимая, что произошло с миром.

Лишь через час блужданий он понял, что выбрался на дорогу. Длинный коридор черных ветвей простирался над его головой, уходя в каждую сторону сажен на двадцать, стволы же будто оказались за мутными кривыми стеклами, то тонкие, то разом толстые, непонятные, сливающиеся друг с другом, и далеко и близко, и достать рукой и не дойти.

Он крикнул Поведу, тот отозвался немедля, только перекликаясь они сумели проложить тропу до тракта, а затем и вытащить на него возок. Лошадь упиралась, приходилось вести ее под уздцы. Даже выбравшись на дорогу, она недовольно похрапывала и изредка ржала, кося черным глазом. Подковы пробивали мерзлый снег, доходя до образовавшейся надели и, несмотря на шипы, все равно скользили. Лишь когда ухабы закончились окончательно, стало понятно – вот этот белый коридор и есть дорога, и он не кончится через мгновение ударом носа в невидимое доселе древо, – она немного успокоилась. Но все одно, Поведу пришлось спешиться, а наемнику ехать в разведку, указуя путь своими следами. Несколько раз он ошибался, но двигался уверенно, не давая себе роздыху, а мрачным мыслям о скаженном месте простора в голове.

Неожиданно его догнал Повед.

– Ты уверен, что мы движемся в нужную сторону? – вдруг произнес он. – Солнца не видно, деревья непонятно где и какие, и прошлым днем по левую сторону от тракта была река. Сейчас она где?

– В снегу. Не волнуйся, я уже высмотрел, куда двигаться.

Наемник едва только выбрался на тракт, пытался понять, верно ли выбрано направление, едут они обратно в сторону убитой своры людоедов или движутся в нужную сторону. Пурга замела все следы, сообразить, куда теперь ведет их дорога, оказалось делом непростым. Солнце давно взошло и теперь, бродя где-то за облаками, спутывало направление. Единственный способ понять, куда править, оказался самым старым – подъехать к дереву постарше и поглядеть на его ствол со всех сторон. Только так Мертвец определился со сторонами света и повернул на восток и уже тогда стал вызволять возок. Теперь оставалось самое сложное – не проскочить старый Ретский тракт. Двигаясь в Утху за спиной Жнеца, он, конечно, не мог приметить разветвления дороги, а кроме него здесь никто не проезжал. Потому приходилось двигаться, полагаясь на удачу и на чутье Байи, которая в ответ на слова наемника отрезала, что поймет, где им следует свернуть, и предупредит его.

Двигаться приходилось медленно, лошади быстро уставали, даже самая шустрая и беспокойная, купленная Мертвецом. В первый день сделали два привала, продвинувшись вперед от силы миль на двадцать, хотя и то вряд ли. К исходу этого дня ветер окончательно стих, а вот снег и не думал прекращаться, немного усилившись, он продолжал усердно засыпать лес, будто не желал, чтоб путники покидали дурное место.

Второй день пути в белом безмолвии вышел еще тяжелее. Сиромах в себя почти не приходил, мать постоянно находилась подле него, творя молитвы и заговоры, готовя обереги, которыми за два дня после случившегося с ребенком оказался заставлен весь возок, и подпитывала силы мальчика настойками и кашами, тем, что он мог проглотить, едва ли осознавая свои действия. Смотреть на это оказалось невыносимо, особенно со стороны, наемник старался и быть подле, но и близко к возку не подъезжать, лишь когда его звали. К середине второго дня он уже кое-как научился разбираться в дорожных знаках и меньше оказывался в тупиках, принимаемых им за главное направление. Будто чутье появилось. Повед следовал за ним на небольшом отдалении, стараясь не замучить лошадь, иногда, когда казалось, что Мертвец едет не туда, он останавливался и, встав на козлы, вглядывался в спину наемника, пока та еще виделась. Или ждал свиста и продолжал движение.

Лес будто вымер – ни следов, ни шорохов, ни воя, ни грая. Точно все жители его, пушистые или пернатые, оказались не то погребены метелью, не то покинули в спешке чащобу, и только маленький возок единственный продолжал двигаться через заиндевевший тракт, проходящий по самой сердцевине огромного бора. Отсутствие следов зверей и птиц удивляло, но и успокаивало – что бы ни случилось, какое безумие не овладело животиной, сейчас она далеко, где-то, но не здесь.

К концу второго дня вдали появились очертания строения – вроде засыпанный дом, вроде нет, что-то непонятное, но явно выделяющееся среди привычного леса. Подъехав ближе, наемник понял, что это недостроенный храм, скорее, молитвенница, уж больно мало строение. Комнатка, где можно уединиться вместе со статуей или иконой покровителя путешествий, поднести дары, помолчать, подумать. Вместе с молитвенницей строили и небольшой причт, явно с расчетом не на одного священника, но и на трех-четырех странников, могущих найти убежище на несколько дней непогоды, заставшей врасплох. Каменная кладка храма достигала высоты человеческого роста, оставалось совсем немного, прежде чем строители бы поставили металлическое навершие и передали работу малярам и штукатурам, плотникам и резчикам. Уж не прошелся ли и тут, забирая души, Жнец?

Наемник подъехал поближе, поискал в снегу. Сапог тронул что-то жесткое, но податливое, он раскопал рукой – и тотчас закопал снова. Все верно, Жнец приостанавливался и здесь. Не воины, не стражи, обычные работяги, хотя что они для него. Запас жизней и только.

Странно, что здесь нет стаи, нет волков, с безумной яростью кидающихся на людей. Мертвец вспомнил, как проезжал мимо трупов, пролежавших три-четыре дня, уже начавших гнить, но не тронутых падальщиками. Может, только собаки, животные домашние, привыкшие к живому и мертвому человеку, способны напасть. Или лишь в безвыходных положениях зверь напитается обездушенной человечиной? Что там говорил проповедник? Но ведь он тоже где-то прочел, какой-то рассказ, кто знает, насколько он правдив. В жизни приходилось сталкиваться с таким, что никакие рассказы не в состоянии описать, никакой полет мысли автора придумать. Вот та же ведьма, можно лишь гадать, что именно буйствовало в последние мгновения жизни у нее в подвале, почему она ушла в лес и зачем ей понадобилась и эта связь с неведомым чудовищем и верные рабы…

– Это здесь, добрались! – крикнула Байя, завидев молитвенницу. – Здесь должна быть дорога, мне рассказывали, храм покровителя пути строят возле старого Ретского тракта.

– А где он? – крутя головой по сторонам, спросил Мертвец.

– Да вот же, вот, ты проехал.

И верно, буквально в полусотне саженей от молитвенницы находился едва заметный съезд. Наемник прискакал и спешился, на узкой дороге, засыпаемой снегом, не так просто развернуть возок, пришлось выбраться всем и толкать вручную. Зато лошади будто избавление почуяли, да и дорога оказалась получше видна, видно, ветер, круживший над лесом, а затем и в лесу, здесь предпочел не мучить путников, а дуть лишь в одну сторону, противоположную их странствию.

Лошади заспешили, но ухабистая, с частыми повалами дорога разбежаться шибко не давала, приходилось сдерживать шаг и поглядывать окрест. Когда стемнело, кобыла Поведа ударилась под снегом о гнилую березу и захромала, пришлось остановиться, перевязать ногу, наложив прочную согревающую повязку и привязать за уздечку позади возка. Теперь ехали след в след за наемником, около двух часов продолжалась безмолвное путешествие, пока Байя не подняла руку и не тряхнула мужа. Ведунья почувствовала, что черный лес, едва не погубивший их, остался позади, а теперь, вот с той поляны, простирается бор куда спокойней, приветливей, вернее, просто равнодушней к проезжающим. Лес, он такой, понять его непросто, надо жизнь положить, чтоб разгадать все его загадки. Да что лес, всякое место на земле может быть либо гиблым, ну как та же Утха, либо светлым, как монастырь в столице Рети. А меж ними пространство обычных, ничем не примечательных земель и таковых очень и очень много. А некоторые земли, бывает, прежде светлыми, но потом темнеют людским сглазом, пороками, или, напротив, высветляются…

– И как там люди живут и не замечают? – скривился наемник. – Я столько в Утхе прожил, и все ничего.

– Ты был ранен, да и по природе своей нечувствителен. К тому же гиблые места для слабых людей видятся чуть не блаженными, заманивают их в себя и губят, – вместо супруги произнес проповедник. – Таковые они становятся не сами по себе, не волей небес часто, но людскими пороками. Утха – вот самый чистый пример, просто выжимка нечистоплотности и мерзости человечьей.

– Только потому, что вас лишили дома, а тебе не дали проповедовать?

– Я и не проповедовал, что толку, хотя нет, поначалу…

– Я понял.

– Нет, ты не понял, наемник. Места не определены богом, иначе было б легко их найти и отметить и либо сторониться, либо поспешить к ним. Иные движутся вслед за небесами, только куда медленнее, пропадают и появляются снова, и только сочтя знаки небесные можно постичь, где остановиться спокойно, а где ехать на рысях. Жена моя тебе говорила, – укоризненно продолжил он, – а она ох как чутка в этом.

– Лошади надо говорить, не мне, – буркнул наемник. Байя высунулась из возка, сказав, чтоб перестали обижать друг друга, и пригласила посидеть, погреться над сбитнем.

– Сынок наш в себя приходит. Раньше ледяной был, будто мрамор, а сейчас тепло ему, и дышит ровно. Дай бог, все сойдет скоро. Возьми кружку, наемник, выпьем за здравие нашего единокровного, души нашей.

Выпили, закусив вяленым мясом и хлебом. Байя разлила еще. Тепло побежало по жилам, кровь заструилась быстрее.

– Верю, непросто будет, но все случится как надобно, – тихо произнесла женщина, поглаживая смоляные кудри Сиромаха.

– Я не… не дам… – прохрипел неведомый устами мальчика.

– Дашь, куда ты денешься, – ласково произнесла она, – не твоя это земля, не тебе и властвовать.

Голос не ответил, сам ребенок, вздрогнув, распрямился, вздохнул глубоко, погружаясь в целебный сон.

– Уходит, – улыбнувшись, проговорила она. – Вот и уходит, даст бог, к утру я его наговорами совсем загоню, в самые пятки. И будет наш сын снова здоров и весел, как прежде. И доберемся спокойней и без всяких трудностей. Кроме тех, что предстоят, конечно, – спешно добавила она. – Главное, мы их знаем и ждем, а еще важнее, что сын обретет покой и веру и станет тем, кем должен стать.

– А что за трудности и напасти, я могу знать? – Байя головой покачала.

– Нет, наемник, если скажем, не сбудутся, другие придут. Мы к этим приготовились, их ждем, знаем, непросто, но все ведь получится у него. – Повед подал ей руку, она крепко сжала ее. Чета долго молча сидела подле постели сына, ничего не говоря. Чувствуя, что раскисает, наемник выбрался наружу. Немного погодя, за ним последовал Повед.

– Вы с Байей столько толковали о будущности Сиромаха. Ты уже увидел его или это предположения? Или знаки?

– Можно сказать и знаки. Да разве сам не понимаешь? – удивленно произнес проповедник. – Ведь изначально они в глаза кидались. Мне к ногам прибило корзину, которая путешествовала, не как в сказках, раз и на нужном месте, но дня два-три по бурной реке. Тот городок с лихорадкой, где жители гибли сотнями, он в самых верховьях реки находился, миль двести от нас, а то и больше. Ретичей там – может, только она одна, истинная мать Сиромаха, упокой боже ее душу. А как Байя мечтала о сыне, о продолжателе рода, о… да что тебе говорить.

– У меня была семья.

– Не поймешь, – продолжил Повед. – Матерью надо быть, чтоб жаждать и не получать и вдруг обрести в тот миг, когда меньше всего того ожидаешь. И вот так бояться за него, ждать каждого нового раза. Поить и кормить с ложечки и снова и снова загонять проклятого демона в бездну, откуда он снова будет приходить и мучить. Надеяться и верить, что вот этот знахарь, жрец, гадатель сможет помочь, но нет, снова не он, и не отчаиваясь, искать, искать, пока знак не укажет на тебя.

– Я не лекарь, – Мертвецу вдруг странная мысль в голову пришла. – А вот Жнец, он некромант, он может увидеть демона.

– И сожрать душу? Ты думай о чем говоришь, наемник. – Мертвец вспомнил убитых строителей храма и замолчал. – Вот то-то и оно. Будь в Утхе другой некромант, посильнее того, что я встречал, шута горохового, я бы к нему обратился, все бы отдал, лишь бы имя узнать. Теперь только в Метох, там храм, там книга. Там судьба моего сына. Оттуда он пойдет.

– Куда?

– Мне не ведомо. Куда бог укажет, ведь все мы в его власти, над нами его десница. Одно могу сказать с уверенностью – Сиромах станет светочем народу нашему. Это его путь. Я чувствую, и мать его тоже знала, и Байя ощущает это. Иначе не случилось бы ничего. Кем он вырастет, мне не ведомо, может, художником, может, станет аббатом монастыря в Метохе, может, пойдет еще дальше и… да что говорить. Я верю, Сиромах не просто так даден нам с Байей, не напрасно все его путешествие с самого рождения. Звезды укажут путь, станет он либо провозвестником, либо одним из создателей нового времени для нашего государства.

– Что? – изумленно произнес Мертвец.

– А как иначе? Будь он урмундцем, имел бы другой путь, будь кривичем, и подавно. Но он ретич и попал к ретичам, к ведунье и проповеднику – какие еще знаки нужны, чтоб сдвинуть камень, собрать народ и помочь обрести потерянную отчизну?

Наемник молчал, не зная, что ответить. Впрочем, Повед, не нуждался в его словах, немного помолчав, он продолжил:

– Я не говорил ему, но я верю, так и будет. Я помогу ему разобраться со знаками, но только после избавления от демона, только после нашего испытания, я все для него сделаю. Наш народ и так слишком долго томился, забывая обычаи предков, сам язык забывая. Женщина, мать Сиромаха, сделала в записке столько ошибок… сердцем ее только и можно прочесть. Не ведаю как, но Сиромах начнет воплощать давешнюю мечту нашего многострадального народа о родном крае, о свободной своей земле. Сейчас в Кривии усобица, не так и трудно…

– И задачу же ты поставил перед десятилеткой.

– Не я, звезды и знаки.

– Не ты ли читаешь их?

– Не мне ли, отцу его, читать знаки сына и учить его распознавать и понимать их. Да что с тобой говорить, кощунником, ты все благие порывы в грязь втаптываешь. Потому и живешь вот так.

– Будто ты знаешь, как я жил и почему, – зло произнес Мертвец, но резко замолчал на полуслове, не желая продолжать. Как раз выглянула Байя, заслышав новые споры, и напомнила о времени. – Скажи, – подходя к возку, вдруг остановился наемник, – а что супруга твоя, она во всем согласна с твоими мечтами о сыне?

Повед, удивленный вопросом – ведь жена его рядом, за дверью возка, – помолчал, затем кивнул. Байя снова выглянула.

– Разумеется, я знаю обо всем, что предназначено судьбой Сиромаху, наемник, – спокойно отвечала женщина. – Знаю, что он может идти уготованной свыше дорогой, а может свернуть и проложить собственный путь. Я не стану винить его в этом.

Повед сжал губы в тонкую полоску. Подождав немного, произнес:

– Вот уж не думаю, что небо станет благоволить ему, отказавшемуся от внимания свыше, – и встретившись со взглядом жены, вдруг заговорил совсем иначе: – Все в его власти. Что спорить, когда мы не дожили до главного.

– Байя, – довольно жестко произнес наемник, уже не глядя на мужа. – Я хотел бы получить ответы на два вопроса. Первый, почему ты ничего не сказала мне о молитвеннице на тракте? Моя карта безмолвна. – Женщина пристально глядела на него, затем опустила взгляд, не выдержав.

– Я думала, о храме тебе известно. Его строили ретичи, первые, кто возвращался домой, в родной край, еще во времена царицы. Молитвенницу часто рушили, но постоянно восстанавливали, она давно здесь.

– Значит, мне надо было просить карту у тебя, а не покупать у кривича. – Она смутилась.

– Прости меня. Я правда не догадалась.

– Неправда, догадалась, – колко ответил он. – Но зачем-то скрывала. И это мне не нравится. Как и то, что вы не сказали мне цель вашей поездки. Помимо исцеления ребенка. Я нанялся вас охранять и беречь, и я обязан знать обо всем.

– Нет, наемник. Ты охраняешь нас, ты спас нам жизнь, но туда, куда мы хотим отправить Сиромаха, нет, ты не вхож, – она поняла, что уколола сильно Мертвеца, попыталась извиниться: – Прости, я не то хотела сказать. Все дело в знамениях, я…

Повед пришел ей на помощь.

– Мы еще должны добраться до главного. И после расскажем все, я клянусь тебе. Ведь тогда станем на равных. В Метохе все ответы. Идем внутрь. Или ты спать собираешься здесь, на снегу?

Наутро распогодилось. Снег, вяло сыпавший последние дни, наконец, прекратился, ветер, переменив направление, задул с восточных равнин, прорвав нескончаемую пелену облаков, овивших небеса, и указав позабытый цвет неба, чистого, будто заново выкрашенного в темно-голубой. Никак не теплело, хоть под конец дня светило поминутно прорывалось, лучами льнуло сквозь увеличивавшиеся прорехи к земле, пытаясь жарким пламенем топить сугробы. Не получалось, снег плавился, но при этом образовывал наст, прорывать который лошадям становилось куда труднее. И все же чувствовался, ощущался близящийся конец пути. Дорога, прямая как стрела, вела все дальше от знакомых мест, в самую сердцевину Ретского леса, в позабытое, заброшенное даже самой Кривией Великое княжество, некогда ей покоренное и уничтоженное.

Во времена царя Ехтара, разрушившего города Рети и обратившего жителей в горы трупов и реки крови, а равно как в правления последующих царей, княжество опустошили и разорили совершенно. Поначалу цари вовсе не хотели видеть заклятых врагов, скрывавшихся в лесах и устраивавших засады на дозоры кривичей. Несколько раз, при разных владыках объявлялось прощение «лесным разбойникам», как прозывали засевших в чащобах ретичей, с оружием в руках пытавшихся защищать свой клок земли, именуемый родиной. Кто верил, выходил, сдавался – таких обыкновенно казнили, а семьи высылали – то в Урмунд, то в Кижич, куда подальше и кто примет. Кто не верил, ждал нового, доброго царя и выбирался на свет уже тогда. За неполный век Реть окончательно опустела. Сами кривичи селиться в ней отказывались, памятуя о предках, поселившихся на чужих землях и погибших от рук воинственных ретичей. И хоть разбойников самих почти не осталось, да память о них оказалась живуча. Переселенцы, волею кривичских правителей пытавшиеся освоиться на этих местах, обычно быстро возвращаясь, а в кругу друзей и родичей часто и много говорили о призраках, неупокоенных душах, о вещем лесе, защищающемся от пришлецов, о прочих диковинах, жутких, не пугающих даже, но жаждущих отмщения за истребленный почти полностью народ.

Лишь при покойной царице, правившей до усобиц целых двадцать лет, ретичам разрешено стало возвращаться в свои леса, отстраивать селения и города, заниматься торговлей и пахотой. Конечно, равных прав они не имели, возродить столицу им не давали, селится в кривичских городах и селах или даже навещать родичей, в далеких странах оставленных, не позволяли, да и сами земли бывшего княжества, вольные, богатые и дичью и пушниной, славные плодородием своим, возвращенцам приходилось выкупать у казны, платя и за сам удел и за постройки, возводимые на нем.

После смерти царицы, когда в стране вспыхнула усобица, число решившихся вернуться утроилось. Несмотря на разбойников, на посты и дозоры враждующих сторон – сына царицы, княжича Пахолика и его дяди князя Бийцы, – обозы двинулись в Реть. Более всего – через соседний Кижич, потомки укрывшихся в этом царстве находили теплый прием у Бийцы, и оттого охотно поддержали его притязания на престол, в итоге, чуть больше месяца назад завершившиеся успехом. Пахолик бежал, скрываясь от ратников нового царя, Бийца всюду преследовал его, так что ретичам уже никто не мешал и не помогал, и в этом многим виделось доброе знамение. А сам новый царь провозглашался в заново отстраиваемых храмах добрым и благодетельным. Останется ли он таковым по завершении усобицы, или снова потребует свое – ведь казна пуста, кривичи обеднели. Выходило, что взять больше не с кого, только с них. Но так далеко глядели не многие, особенно давно осевшие в лесах и старавшиеся думать днем нынешним и за пределы леса не заглядывать, положась на добрую волю богов и царей.

Первые поселения встяжников – так именовали вернувшихся при царице еще ретичей – должны были появиться подле дороги совсем вскоре. Пока же она пустовала, лишь редкие следы косулей да волков пересекали ее; непогода всех разогнала по убежищам пережидать непростые времена. Возок едва двигался по насту, преодолевая за сутки от силы полдня пути, но и нынешнее до крайности медлительное движение его казалось скорым, ведь и Сиромах снова пришел в себя, а демон успокоился, и окрест потянулись те места, которые родители его еще с давних пор мечтали считать родными, и теперь, сидя на козлах или правя лошадью, постоянно оборачивались, стараясь не упустить ни одной картины предстающего перед ними леса, что их предки населяли более тысячи лет.

Мертвец сразу после стремительного выздоровления мальчика общался больше именно с ним, интересуясь то настроением, то будущностью, спрашивая о разном и сам рассказывая обо всяком. После неприятной беседы с родителями меж ними будто струна натянулась – за день почитай всего несколькими словами и обменивались. А сам наемник отъезжал от возка все дальше, уже выискивая первые поселения. Байя пыталась несколько раз извиниться, слова хоть и принимались, но никому на душе легче не становилось: и ведунья, и сопровождающий чувствовали эту натянувшуюся струну, буквально кожей, всякий раз, когда встречались взглядами, переговаривались о чем-то. Вроде пытались вернуться, и вроде супруги вдруг начали сами сторониться наемника, боясь, и это виделось по лицам, лишнее слово сказать. Наемник все больше времени проводил вдали от возка, лишь тень его виднелась вдали, и, даже поджидая в том или ином месте, видел, насколько не спешит Байя направлять к нему возок.

Внезапно на тракте выросли из-за засыпанных снегом кустов трое в белых плащах, разом встав на пути наемника. Заговорили на ретском, а когда поняли, что тот не понимает языка, потребовали на кривичском немедленно спешиться и дать денег за проезд. Лесные разбойники, вот ведь, еще не перевелись, или появились сызнова. Наемник достал из-за спины меч-бастард, первой мыслью было избить до полусмерти и оставить валяться в сугробе, да только в грудь нацелилось сбитое копье, а в воздухе послышался свист раскручиваемой пращи. Мертвец буквально выпрыгнул из седла, приземлившись на плечи одного из подошедших, одним ударом срубил пращника и вторым копейщика. Третий не успел разогнуться, а меч приковал его к земле. Где-то на обочине наверняка затаилась еще парочка «сугробов», но сколько ни оглядывался наемник, так их и не заметил. Видимо, успели удрать за время недолгой схватки. Он обыскал ближайшие подступы к тракту, нашел лежанку, потухший костерок и ларь с невеликой добычей. Три пары следов уводили в заметенный лес.

Он дождался возка, хоть в этот раз Байя поспешила. Повед приехал, остановился и неожиданно замахал обоими руками, точно ветряная мельница. Женщина соскочила с козлов, подошла. Не дойдя нескольких шагов, вдруг остановилась, будто наткнувшись на препятствие, вздрогнула всем телом, поднесла руки к горлу, хотела что-то сказать, но вымолвила только:

– Боже, твоя воля.

Повед молчал, оба не делали никаких знаков, не шептали молитв, обережных слов, не доставали амулетов или чего-то подобного, смотрели без единого звука, без вздоха, на порубленных разбойников, позабыв обо всем, так долго стояли, что и мальчик выбрался из возка. Сиромах, нерешительно подобравшись поближе, встал в нескольких шагах подле убитых, разглядывая поле боя во все глаза и не решаясь подойти поближе.

– Ты снова нас спас, – донесся до него молодой голос. Ведунья обернулась, глянув на сына с каким-то непонятным благоговением, что ли. Не заметив, как он подошел, не услышав. Впрочем, оба родителя находились в странном оцепенении, не желая его покидать, будто от этого вся их дальнейшая судьба зависела.

Наконец, Байя ожила. Приказав Сиромаху немедля забраться в возок и не высовываться больше, опасно, она сперва подтолкнула сына в спину, а затем повела обратно. Закрыла дверь.

– Надо спешить, разбойники могут вернуться и проверить свои запасы, – Мертвец кивнул на открытый ларь с медью. – Немногих успели обчистить.

Байя вздрогнула снова. Подошла поближе:

– Наемник, это ретский дозор. Мы сейчас вошли на земли Великого княжества. А ты…

– Ты исполнил провидение, – заговорил муж.

– Повед, пришло время все ему рассказать.

– Ты права. Поначалу моей жене, а затем и мне стало видеться как спасти нашего сына. Бог давал нам возможность избавиться от демона, иссушавшего жизнь мальчика, но за это просил Сиромаха себе. А нам предлагал вовсе уйти, но Байя не могла покорствовать.

– Это мой сын, – сухо произнесла женщина и добавила, чуя, что муж снова пустится в долгие словеса. – Я не хотела отдавать его богу, и тогда он послал нам знамение. Единственный способ спасти мальчика – через отречение от него. Мы должны совершить тягчайшее преступление против ретичей, а они изгнали… изгонят нас, и тогда освобожденный от демона Сиромах останется у них, мы отправимся в далекий путь, в неведомые земли, а он, покровительствуемый клириками, станет светочем. Он сам изберет этот путь…

– Байя! – внезапно каркнул проповедник, ведунья тотчас смолкла.

– Я понимаю, что именно на меня взъедятся ретичи, вы-то при чем?

– Мы наняли тебя, ты был лишь проводником нашей воли. Наш закон карает не орудие преступления, но прежде тех, кто наущал его. – Мертвец, на пятках повернувшись, уставился на Байю.

– Я не хотел их убивать. Хотел избить крепко, чтоб в другой раз неповадно было.

– Все верно. Я наущала тебя, это подло, низко, бесчеловечно…

– И ты… – мысль прервалась, сменившись другой. – Ты и в доме ведьмы тоже помогла, ведь так? Я не чувствовал себя, ни рук, ни ног, лишь желание и безумную усталость. И все же смог взять кинжал и вспороть ей горло. – Байя молчала. Мертвец усмехнулся, затем, не выдержав, расхохотался. – Вот оно как. Красиво. Значит, мне голову с плеч, а вас вон из царства. Воистину Жнец был прав, не стоит заключать сделки с женщинами.

– Ты можешь повернуть лошадь и уехать обратно в Утху, – влез Повед. – Отныне наше соглашение завершено. Ты привел нас в Реть.

Мертвец плюнул ему под ноги.

– Поздно. – Из леса выходил отряд человек в двадцать белых плащей. Плохо вооруженные и, скорее всего, не обученные сражениям сообща, они не представляли серьезной силы. – Я мог бы их разметать, но они отыграются на Сиромахе. Ладно на вас, но я имею дурную привычку щадить детей. Это у меня еще с Урмунда.

– А что там?

– Не все ли равно, Байя? Ты сделала свое дело, радуйся хотя бы за сына.

– Мне хочется плакать.

– Так плачь. – И обращаясь к высунувшемуся вперед с оббитым мечом малорослику: – Командир? Я сдаюсь, препроводите нас до Метоха.

– Так и сделаем, только сперва отдай оружие.

– Нет. Я даю слово, что не стану вас убивать и подчинюсь. Но никому из них вы не сделаете ничего дурного.

– Ты не ретич, чтоб мы верили слову.

– Так поверьте им, они ретичи и мои наниматели. Байя, поговори с командиром, легче станет.

Женщина вытерла слезы, подошла к белому плащу и произнесла несколько слов на ретском. Тот кивнул, коротко гаркнул; копья поднялись, луки опустились, недружное воинство окружило их и потребовало спешиться.

Следующие дни их везли в возке вчетвером, да еще на крыше и на козлах непременно находился кто-то из сопровождения. Хорошо хоть лошадь сменили парой, иначе бедная точно не осилила бы тащить всех по крепчающему насту.

Погода развиднелась, солнце палило совершенно по-весеннему, однако хорошего тепла в просквоженный недавней бурей лес не давало, потому и снег, тая днями, замерзал ночью, образуя все более твердую корку на дороге, проломить которую становилось все тяжелее.

Поначалу их свезли в поселок, что располагался буквально милях в десяти от места стычки. Надежно заперев возок, плащи взяли лошадь под уздцы и потащили за собой, в лес; сквозь узкие оконца сидевшие внутри наблюдали, как возок сошел со старого тракта и потащился узкой просекой на запад. Мертвец спросил, куда их отправляют, ему коротко ответили – староста решит, на этом переговоры и завершились. Спрашивал Сиромах, но его ответом не удостоили, родители так же хранили молчание, он стал узнавать у наемника, что произошло.

– Твои папа с мамой считают предзнаменованием то, что я принял ретскую гвардию за обычных разбойников. Хотя трудно ошибиться, ведь они и денег требовали, и одеты и вооружены как оборванцы.

– Ты мог бы их не убивать. Мама, он ведь мог их не убивать, – и не дожидаясь ответа, которым ему за несколько дней просквозили голову, – можно было обойтись и без крови и без мучений. Я бы и так выбрал, коли сказали, что от меня зависит и так надо, и бог требует. Просто сказали бы.

– От знаков не уйдешь, – коротко отрезал Повед, он всегда заканчивал подобными словами разговоры в недолгом, но мучительно тянущемся пути через Реть. – Знаки это всё: для нас, для тебя. Всё, что случилось, должно произойти. Это и наша и твоя доля.

После чего запахивался в меха. Лицо становилось каменным, мысли сосредотачивались на чем-то своем, на случившемся или только грядущем с роковой неизбежностью. Сиромах отступал, снова обращаясь к наемнику. И лишь иногда к матери: Байя то миловала его, то старалась быть строгой и непреклонной, и то и другое давалось ей с видимым трудом, происшедшее пригибало ее к земле, пыталась ли она ободрить сына или показать ему напускную решимость перед лицом неизбежного.

– А ты, – не выдерживал мальчик, – ты как считаешь, все так и случится, как начертано? Или… – обычно тут он обрывал себя.

– Ничего для меня не начертано. Но в любом случае, до прибытия в Метох с нами точно ничего не случится.

– Я боюсь вас всех потерять. Я… я чувствую, что уже вас теряю. Мам, но ведь можно же было как-то иначе…

Просека привела на неширокий тракт, ведущий вдоль заброшенного тракта, только двумя милями западнее. Все поселки расположились вдоль него, а их, к искреннему удивлению не только наемника, но и самой четы, оказалось превеликое множество. Мертвец слышал, что при покойной царице в Реть переселилось от силы пара тысяч землевладельцев, крохи, если вспомнить, сколько их жило прежде. Но во времена смуты поспешили воспользоваться обстоятельствами очень и очень многие. А потому наскоро возведенные избы, да что там, строящиеся вот сейчас, невзирая на метели и морозы, встречали путешественников в каждом поселке, на этой тайной дороге через Реть. Поселения, впрочем, тоже считались тайными, хотя, если вспомнить, какие об этих местах ходили жуткие слухи, вряд ли кто-то даже принужденный приказом отправился бы столь глубоко в Ретский лес. Даже те, кто держали оборону от призраков на бывшей приграничной дороге из Тербицы через сгоревший дотла Истислав в Шат, даже они не знали, что происходит в лесах. Мертвец беседовал с темником Истислава, он и словом не обмолвился о таком оживлении в глубинах Рети, напротив, почитал эти места глухими и пустынными, а потому предлагал во избежание встречи с дозорами князя Бийцы ехать именно там.

Первым делом пленников свезли в избу старосты. Ретичи, народ древний, чтящий обычаи далеких предков, живших здесь в богами забытые века, и ныне назначал главами всех своих земель священников бога огня, и одевавшихся как в давнопрошедшие времена и читавших те же книги, что их праотцы, и судящих теми же законами. Поскольку порешенные ретичи оказались полукровками, спрос как с четы, так и с самого наемника уменьшался значительно. Да, этот народ тщательно следил за чистотой и веры и крови, этого не отнять. Поместному священнику из встяжников, прибывшему возглавить поселение из самого Метоха, ничего не оставалось, как передать дело сразу в столицу. Суд в новых поселениях не производился по делам особого устава, разве что мелкие разбирательства, ведь хоть и древен закон, но все равно требовал участия троих встяжников, а в таких местах обычно имелся лишь один – сам глава. Потому и отправили возок с тремя чистыми кровью и одним нечистым, которого даже касаться запрещалось, дабы не осквернить сосуда веры, поскорее в столицу, где уж точно найдется и суд и разбирательство над безвинным сыном, который один и достоин попасть в святая святых Метоха – покои монастыря на острове. А там будет разрешена с помощью «Книги сочтенных теней» его судьба. И раз уж такая участь постигла сына проповедника из рода священнослужителей и ведуньи того же колена, решение вынесет кто-то из чистителей Синода – высшего органа власти в Рети.

А пока же возок неспешно двигался к своей цели. До Метоха ехать по такой погоде дней пять-шесть, наскоро мощеная лиственницей дорога позволяла двойке развить хорошую скорость и с легкостью проходить по полтора дня пути за сутки. Развязка неумолимо приближалась, и, видно, потому прежде скорбно молчавшие родители вдруг стали пытать наемника вопросами о том, чего воротить никак нельзя. Больше старалась Байя, она будто очнулась от долгого сна и ныне, ожив, обеспокоилась о судьбе проводника, разделявшего их общую долю. Именно это никак не давало ей покоя, сколько бы и как бы ни отвечал ей наемник.

– Напрасно ты не ушел на прошлом привале, – говорила женщина. – Для такого мастера как ты, оторваться от охраны не составит труда.

– Охрана сама рада моему уходу. Только я не один, уйду – вас обвинят в сокрытии орудия преступления, пусть даже мои слова для Синода только ветер, играющий смыслами.

– Со смыслами, – поправил Повед. – Байя права, тебе лучше уйти.

– Не хочу оставлять вашего сына одного.

– Вот этого я не могу принять, даже от тебя, – ведунья решительно тряхнула головой

– Потому что я наемник или не ретич?

– Потому что это мой сын, мы за него в ответе.

– Вы уже ответили как смогли. Теперь мой черед.

– Я не понимаю твоего упорства, – снова встрял проповедник. – Все пойдет так, как было известно изначально. Ты не сможешь ничего поменять, тем более сейчас. Только твой уход еще как-то…

– Знаешь, Повед, у меня тоже была семья. Сын. Сейчас ему – через месяц – исполнилось бы десять.

Кажется, сколько ни говорил он прежде, оба только сейчас услышали слова наемника. Или поверили им.

– Что с ним стало?

– В три года его, мою жену, ее отца и мать и нашу служанку, всех, кто находился в доме, убили.

– Кто? – Мертвец покачал головой.

– Я не стану рассказывать. Ни кто убил, ни как я тщетно пытался отмстить, ни что стало после. Нет, что стало после, вам известно.

– Двух лет недостает, – вдруг произнес Повед. И тут же добавил: – Прости, я не хотел.

– Все верно, в них я пытался мстить, выжить, выбраться, а потом встретил одного скитника неподалеку от Кижича. – Он не продолжал, вспоминая монаха-расстригу Ремету и его злые истины, неспешно проникавшие в разум поселившегося в избушке у дороги. Несколько месяцев наемник делил с ним хлеб и кров. Уходя в свой первый поход, пробовал на язык новообретенное имя, поворачивая его так и эдак, смакуя.

Некоторое время в возке молчали. Байя прижимала к себе сына, Повед, сидевший рядом с Мертвецом, медленно жевал губы, смотря под ноги. Потом произнес:

– Не знаю, сможешь ли ты нас простить. Я был неправ, не сказав тебе всего изначально.

– Поговорим об этом после того, как Сиромаха вылечат.

– Да, конечно. Я ничего не знал о тебе, наемник. И жена моя ничего не знала, кроме единственного – ты сможешь нам помочь.

– И я только сейчас начинаю понимать ваш изначальный план. Хотя начни вы мне рассказывать об особенностях ретского уклада, верно, не стал бы и слушать. Ведь я всего лишь орудие, даже не полукровка.

Байя куснула губы, Повед вздохнул.

– Все так. Нам пришлось молчать, чтоб еще и сбылось, ведь ты мог, осознанно или нет, изменить знаки. А без них…

– Да, вы бы не попались на полукровок, существ второго сорта, вас не отправили бы в Метох, а судили на месте…

– Нет, наемник, – снова заговорила Байя, – нас судили бы в Метохе непременно. Я не знаю, сможешь ли ты нас понять, я не прошу о прощении.

– Вы не вернетесь за сыном? – Родители переглянулись.

– Мы будем изгнаны без возможности любой новой встречи. Только сам Сиромах сможет навестить нас через три года и только раз в жизни. Ведь по прошествии этих лет он может решить, оставаться ему в монастыре или уйти. Совершеннолетие в наших краях наступает в тринадцать, – пояснила женщина.

– Сиромах, что ты скажешь? – спросил наемник. Мальчик долго молчал, потом решился.

– Ты принес жертву, даже не зная о ней. И все равно еще здесь. Я хотел бы уйти с тобой. Ведь его изгонят с вами, верно?

Путь до Метоха занял шесть дней. Распогодилось совершенно, а чем дальше на север, тем меньше кружила буря. На подъезде к столице снега выпало едва-едва, лишь оплывающие сугробы встретили путников на промокшей от заплакавшего под весенним солнцем снега дороге. Сам город, как и все прочие поселения ретичей, прятался от чужих глаз, укрываясь за стеной векового леса, им, как частоколом, ограждая себя. Мертвецу подумалось еще: вот он, неприкасаемый пришлец, забрался в самую сердцевину заново обретающей себя Рети – едва ли его выпустят из этих мест. Слишком многое повидал и увидит еще больше. Хотя ведь он наемник, а всем им свойственно рассказывать байки, похваляясь немыслимыми подвигами перед нанимателем. Недаром же в Урмунде в ходу поговорка: «Врет как наемник». Пусть и не совсем верная, обычно хвастались немыслимыми подвигами безусые юнцы, удачно выполнившие первые заказы монет за тридцать-сорок. Большего им и не предлагали, выбирая, к их раздражению, все больше немолодых, видавших виды воинов. Они редко лгут, да и берутся лишь за задания выполнимые, взвешивая все «за» и «против» не один час, а иной раз и не один день.

В дороге Сиромах часто спрашивал о жизни наемника. Нет, ему не нравилось само занятие, но вот опасности и путешествия, о которых он узнавал от Мертвеца, кружили голову. К счастью, лишь так, опосредованно, иначе сам наемник замолчал бы.

– А вы друг с дружкой встречаетесь? – задавал вопрос за вопросом мальчик. – И часто? А где?

– Да как получается. Чаще в трактире или в гостином дворе. Обычно мы не делим земли, не ссоримся за заказы, хозяев много, всегда можно или жребий кинуть или как-то полюбовно уладить. А вот сами наниматели порой стараются столкнуть двух-трех, чтоб выбрать. В смуты, лихолетья очень много тех, кто хочет заработать лишнюю сотню монет за вроде бы нехитрое дело. Хотя чаще всего это убийство. А я, как ты знаешь, убиваю чудовищ.

– Или ведьм.

– Чудовища в человечьем обличье куда страшнее, поэтому я стараюсь не браться за такие дела. Пусть этим занимаются другие. И платят. Когда-то бог-громовержец сказал воину: «Бери что хочешь, только заплати за это». Так мы и живем. Не только воины, все люди.

Сиромах не понял слов об оплате, но предпочел не спрашивать. Задал вопрос другой.

– Тебя ведь могут арестовать за твои деяния?

– Конечно.

– Тебе потребуется надежный защитник.

– В Рети нет ни защитников, ни обвинителей, как ты знаешь. Здесь я не человек даже, а орудие преступления. Это в Урмунде или Кривии все иначе. Но и там, здесь, да в любой стране, мне дозволено будет выбрать суд божий. Вне зависимости от того, какой бог стоит во главе страны.

– И ты бы выбрал его?

– Любой на моем месте так поступил. Мне проще доказать свою правоту мечом, чем довериться защищать в суде кому-то другому.

– Ты не веришь людям? – Наемник покачал головой. – А богам?

– Чем больше я узнаю богов, тем больше люблю лошадей.

– Я заметил, лошади тебя любят, – после некоторых раздумий произнес Сиромах. – И ты их тоже.

– С ними проще.

– А у тебя бывали божьи суды? – Он покачал головой. – Наверное, интересно.

– Едва ли. На них обязательно надо убивать. Противник не всегда заслуживает подобного. Он не чудовище, он такой же наемник, как и я, только еще верит, что воин, и сражается за честь, доблесть и веру страны. А на самом деле на потеху избранной публике устраивается заурядный гладиаторский поединок.

– Я слышал о таких. Мама говорила, у нас в городе пленные сражались за свободу – кто победит в семи поединках, тот выходит через врата славы. Каждую неделю проходили сражения. Не помню, чтоб кто-то победил, иначе б рассказывали.

– Никто и не побеждал, – вмешалась мать. – На моей памяти.

– У нас побеждали, – стал вспоминать наемник, но Байя его прервала: знамения не велят уходить с арены свободным. Сиромах попросил рассказать о чудо-мече, которым он зарубил столько обезумевших волкодавов.

– Обещаешь никому не рассказывать? – Мальчик охотно закивал. – Тогда расскажу. У нас, наемников, есть много примет, у каждого своя. Кто-то верит, что удача будет сопутствовать ему, если на шее есть такая татуировка, – он показал. – Друг сделал мне и себе. Увы, наколол ее перед самой своей смертью. Кто-то верит, что тот или иной меч будет помогать ему в любой схватке, а кто-то как я – любит хорошие мечи и собирает их. Я не очень хорошо стреляю из лука или арбалета, куда лучше метаю ножи и рублю мечом или саблей. В одном монастыре, как я прознал у монаха-отлучника, хранился старый добротный меч-бастард. Назвали его так потому, что из небесного голубого железа, что упало сто лет назад близ города Мраволева, это в Кижичском царстве, кузнец изготовил двуручную секиру для тамошнего правителя, а из остатков тайком изготовил вот этот полуторный меч. Потому и прозвали меч бастардом, незаконнорожденным, кузнеца, конечно, казнили, что скрыл удивительное по красоте и качеству оружие, а не отдал князю. Кузнец, умирая, проклял князя, сказав, что только честно он мог бы получить его, но князь, конечно, не послушался.

– И что с ним стало?

– Меч прославил себя в битвах, озолотился легендами, князь, нападая на врагов царства, ни разу не потерял коня, сам не был ранен, растил себе славу и вскоре стал царем. А через месяц после возведения на престол к нему пришел призрак кузнеца и потребовал расчета за меч. Новый царь со смехом прогнал его, да только напрасно: на другую ночь к нему пришли воины из ордена Багряной розы и зарубили его собственным мечом-бастардом. А меч забрали себе. С той поры он и хранился у них, пока я не попросил его в уплату за работу. Но мне отказали.

– И ты…

– Не надо слушать такие подробности, Сиромах. Тебе это ни к чему.

– Я не расскажу ничего страшного. – Так он и общался с родителями мальчика, через их сына. Почти все время. – Я выполнил задание и попросил еще раз, уже за следующее, куда опасней. Надо было убить серого василиска, что обитал в катакомбах под монастырем ордена. Я принес им голову…

– Не надо, Сиромах.

– А они отдали меч. Не сразу, но отдали. Для ордена это не то сокровище, которым стоило бы гордиться.

– Сложно было убить василиска? – Мертвец кивнул.

– Очень. Ему нельзя смотреть в глаза, иначе зверь подчинит тебя своей воле, нельзя вдыхать чад из его пасти, иначе сожжешь легкие. Нельзя касаться кожи, она пропитана ядом. Страшное животное с головой петуха, телом жабы и хвостом, подобным бичу. Хорошо хоть этот василиск был стар, двигался медленно и, как и все звери, боялся огня. Я взял секиру, в которую гляделся, и факел, которым пугал его. И все равно ушел почти час, вся моя защита слезла, точно шелуха, а тело горело от ожогов, – Мертвец глянул на Байю и закончил: – Сложно убивать чудовищ. Оплата не всегда соразмерна потерям в битве.

После этих слов невольно наступила тишина. Будто каждый взвешивал этой фразой свои думы. Потом Сиромах поднял глаза, пытаясь встретиться ими с родителями, но тщетно. Как в тот миг, когда сказал, что хочет уйти из монастыря в Метохе с наемником. И прибавил:

– Вы будто продаете меня монахам.

– Неправда, сынок, ты же знаешь. То знаки, – не слишком уверенным голосом произнесла мать. – И потом, как ты можешь так думать? Мы рады остаться с тобой, но три года в монастыре – наша плата за твое выздоровление. Если, не дай бог, что случится, я сама первая…

– Ничего не должно случиться, сын. Это твое испытание, – отрезал Повед. – Мы будем ждать тебя. Но помни только, ты здесь не случайно.

– Вы продали меня, – повторил Сиромах уже со злостью. – Хотите, чтоб я стал жрецом или еще кем. Зачем это мне? Потому что ты так хочешь, отец?

– Так хочет наш бог. И эти три года твое право прислушаться к нему или пойти наперекор.

– Ты не сомневаешься, как я поступлю. Ты знаешь, что я боюсь. Что я болен, что… – он не выдержал, сколько ни крепился, заплакал, уткнувшись матери в грудь. Байя выдохнула, поглаживая вихрастые кудри мальчика.

– Все пройдет хорошо, вот увидишь, увидишь.

Возок остановился, им приказали выйти. За спорами никто не заметил, как, пересекши небольшой город, они прибыли к пристани. Столица Рети будто сама от себя пряталась, возле озера, единственный остров которого занимал величественный монастырь с высоченными стенами и башнями, упирающимися в небо, располагались всего несколько зданий, одна улица, уходящая прочь, отбегавшая на добрую милю в лес и там только рассыпавшаяся переулками, аллеями, тупиками, ветвясь, точно крапивные корни. Дома появлялись то там, то здесь, часть все равно виднелась с озера: сделав полукруг, главная дорога столицы разветвлялась, и одна часть уходила на юг, другая же огибала озеро и снова упиралась в водную гладь, которая в этот тихий день блистала на солнце подобно зеркалу.

Путников вывели из возка и посадили на ялик. Возок остался на причале, Повед спросил, что будет с имуществом, стража кивнула в сторону соседнего паломничьего дома – там оставят до окончания разбирательства. Проповедник кивнул и ступил последним в суденышко.

– Все будет в порядке, Сиромах, я тебе обещаю, – произнес он, все еще стоя в ялике и оглядываясь.

– Сиромаха здесь нет, – злобный шип заставил всех разом содрогнуться. Гребцы шарахнулись, Байя беспомощно оглянулась на удалявшийся берег.

К ялику подошли четверо крепких монахов в серых балахонах посвященных первого круга. Крепко схватив отчаянно бившегося мальчика, проворно приковали ему руки и ноги к ручкам носилок и быстрым шагом двинулись к двери в стене монастыря, расположенной на высоте двух человеческих ростов – вела туда узкая лестница без перил. Наемник рванулся первым, за ним следом родители Сиромаха. Байя плакала, цепляясь за мужа, тот одеревенелой походкой, на неслушающихся ногах двигался вперед, точно продираясь через незримую толпу, взгляд отца не отрывался от носилок с истошно кричащим, хрипящим мальчиком.

Дальше коридоры, лестницы и снова коридоры. Всех троих отвели в западную часть стены, именно там могли находиться, безболезненно для обитателей крепости, чужаки, невесть каким ветром попавшие в монастырь, и содержаться подозреваемые родов ретичей. Наемник хотел отправиться дальше, следом за мальчиком, но путь ему преградил чиститель в небесно-голубом балахоне с двумя серыми полосами по подолу и рукавам.

– Я, Лива, буду вычитывать Сиромаха священными текстами, – произнес он негромко.

– Сиромаха здесь нет, – устами мальчика зло повторило чудовище, пытаясь вывернуться с удаляющихся носилок. Байя бессильно вцепилась в мужа и буквально повисла на его руках. Лива стоял в проходе, загораживая уходящих. А затем резко обернулся в их сторону.

– Сиромах здесь есть! – рыкнул чиститель. И обращаясь к родителям, продолжил: – Вам неможно зайти в иные залы, кроме тех, что находятся здесь, в западной стене. Я заберу мальчика с собой и очищу его душу от скверны. – Отец медленно оторвался от камня, подошел, сломавшись вдвое в поклоне, прикоснулся лбом, а затем и губами к рукаву чистителя. Те же движение и столь же механически проделала и мать. – Ждите решения его судьбы и вашей здесь. Ужин подается в семь.

После чего развернулся и стремительно двинулся вслед за носилками. Байя бросилась следом, но дверь бухнула перед лицом, отрезая путь. Она коснулась тяжелого мореного дуба кончиками пальцев и опустила руки. Долго стояла так, не отходя. Повед приблизился, обнял за плечи, хотел отвести, но не смог, лишь по прошествии долгого времени родители отошли, сели на жесткую деревянную лавку рядом с наемником. Сидели, ссохшиеся, сгорбившиеся, другая дверь приоткрылась, оттуда позвали ужинать, они не услышали. Затем отказались. Мертвец пошел один, получил порцию куриного супа и перловой каши. Долго сидел в столовой, переваривая думы. Наконец, поднялся и вышел, едва не столкнувшись с родителями Сиромаха. Байя бродила по коридорам в отведенной ей части крепости, не зная, куда себя деть. Муж уговаривал.

– Мы все сделали правильно, теперь сын в надежных руках.

– Я боюсь, Повед, не понимаю, чего именно, но очень боюсь.

– Все в руках божьих. Мы свое дело сделали как надо, как должно, нам теперь только молиться осталось и ждать.

– Нет сил, – едва слышно произнесла она. – Ни ждать, ни молиться. Очень хочу увидеть обряд изгнания.

– Ты же знаешь, насколько это опасно.

– Знаю, но не могу себя перебороть.

Он помолчал, долго смотрел на супругу. Затем взял ее руки в свои.

– Пойдем, хоть немного полежим. Ты устала, измучилась. А читка – она продолжаться будет дня два-три, не меньше. Обряд очень долгий. И демон непрост.

Женщина кивнула через силу. Наемник бесшумно последовал за ними. Но оказалось, постелили ему совсем в другом месте, в конце коридора, на нижнем ярусе, туда и препроводили. Маленькая комнатка с двумя широкими кроватями, гостей на шесть рассчитанная. На грубом столе лучина, кувшин и ломоть ржаного хлеба. Мертвец выпил только воду и сразу лег спать, провалился мгновенно, и, как казалось, почти тотчас проснулся. Но за окнами уже бился чуть заметный рассвет. На мгновение почудилось, будто он сейчас не в крепости Метоха, а где-то далеко, за морем, в темнице, оставленной им почти десять лет назад. Сейчас его, немощного, кожа да кости, полутрупа осмотрит лекарь и скажет: «Не жилец, привязывайте к бунтарю и в яму обоих». Его подняли сильные руки, овили веревками. А затем комья грязи полетели в лицо.

Он вздрогнул и очнулся, верно, задремав. Поднялся, тело слушалось неохотно, словно вчера весь день работал в карьере, добывая мрамор. Побрел к комнате родителей Сиромаха. Байя сидела у оконца, Повед, уткнувшись лицом в восточный угол комнаты, молился, касаясь лбом холодного камня. Наемник потянул за собой дверь, закрывая, да та вырвалась из рук. На пороге стояло двое черных монахов и чиститель Лива. Не заходя в комнату, священник велел супругам подняться и подойти к нему.

– Повед из Лакры, проповедник и жена его, Байя из Флустры, жрица богини Кубы, ведунья бога нашего, слушайте меня внимательно. – Мертвец подметил про себя отчего-то: бывших жриц не бывает. – Я исследовал Сиромаха, коего вы именуете своим сыном и воспитываете его в канонах веры и укладов наших, и не нашел демона во всем его теле. Но нашел причину расстройства его разума, от которого он и зрит демона и им пытается оборотиться, и эта причина – вы. Ты, Повед, неверно истолковавший знамения и приютивший ребенка, тебе не принадлежащего, быть может, никому не должного принадлежать, но восприняв оное чадо как дар небесный, ты ложно воспитывал его и тем уже испортил его сознание. Ты, Байя, направляла и питала в нем морочную уверенность и ложное понимание пути, ты подвергла его смертельной опасности, перевезя на годы в гнилостную Утху, а лишь после долгих лет мучений согласившись отправиться в Реть. Вы мерзко и подло пытались вручить нам невинное дитя, изувеченное ложью и вашими устремлениями, которые вы представили как знамения господа нашего. Вы оскорбили бога и искалечили сына, и за это Синод, собравшийся сегодня, вынес вам приговор – смертная казнь через утопление. Читайте. – Свиток лег в непослушные руки матери. И тотчас выпал. Наемник подхватил, не понимая ни единого слова, подал Поведу. Обернулся к чистителю.

– Они могут увидеть сына?

– Их сына нет, есть лишь Сиромах освобожденный. Теперь, чтобы стать спасенным, ему и нашим священникам надлежит выискать или подлинных родителей или тех, кому он предназначался, если таковые существуют. У нас три года. – Один из монахов наклонился и зашептал что-то Ливе на ухо, чиститель кивнул: – Верно, встяжники не покидают Реть, то дело ведунам и священникам в Рассеянии. После совершеннолетия приемыша он сам должен решить, ступать ему волей божьей или покинуть монастырь навсегда. Если к тому времени воля божья будет им установлена и постигнута.

– Так они могут увидеть Сиромаха? – Лива скривился, но ответил:

– Могут. Но не оскверняя его прикосновением.

– А я?

– Если мальчик того пожелает. Подготовьтесь, встреча через два часа, казнь ровно в полдень.

Дверь бухнула, шаги стихли почти мгновенно.

Прощания не получилось. Обоих приходилось сдерживать: плачущего Сиромаха, рвущегося к родителям, их самих, пытающегося преодолеть двухсаженное расстояние меж стульями. Затем кто-то из братии догадался принести широкий стол. На него водрузили еще один, только так стража смогла отойти, оставив ребенка в неприкосновенности. Даже пальцы, протянутые меж досок столов, не могли соприкоснуться, всего двух ладоней не хватало.

Мальчик бессильно упал на стул, сидел, смотря через ножки, и только кивал через слово, говорить не мог, слезы беззвучно текли по щекам. Полчаса на прощание пролетели как миг, но последние мгновения протянулись, будто часы. Наконец, родителей увели, потрясенные происшедшими переменами, они никак не могли увериться в происходящем. На пороге столкнулись с наемником.

– Это ты, Мертвец, – Повед, наконец, назвал его по имени. Бояться теперь нечего, Сиромах выздоровел, а их ждет вечный покой. Или вечные муки, как будет угодно богу. – Спасибо тебе за все и прости нас.

– Я вас давно простил. Вы сами себя простите. – Проповедник вздрогнул, будто судорога по телу прошла. Распрямился разом, вновь обретя на короткий срок прежний свой вид, и резко произнес:

– Да как я могу! Моя жизнь, моя суть, все мое разом отобрано. Я искал истину, пытался постигнуть, казалось, в этом обрел покой – и что же? Я ошибся, не просто ошибся, я едва не погубил того, кого назвал сыном, кого воспитывал… воспитал, кого лелеял и в кого душу вложил. Что же это, боже? Шутка или знак, снова знак, который я не могу растолковать?! – Он уже кричал, обращаясь к кому-то под потолком или выше него. Взяв себя в руки, продолжил: – Что это? Я ведь должен понять, в последний свой час, я должен получить ответ на вопрос.

– Повед, но, может, знаки и не так лгали. Наш сын…

– Теперь нам запрещено его так называть.

– Сиромах здесь, в Метохе. Его будут обучать. Может… может он станет тем, о ком мы мечтали. Ты мечтал, Повед. Подумай. А то, что мы уверились в собственной непогрешимости и забыли о боге – то нам кара. Мы ведь убили, помнишь, мы убили мечом наемника. Мы взяли его, как берут вещь, мы вели его, мы подготавливали, мы ожидали, мы… смерть карается только смертью, это первая заповедь.

Он снова сжался. Байя коснулась мужа, прильнула к нему. Повед несмело обнял супругу. В глазах впервые блеснули слезы.

– А верно ли сказал Лива, он не мог ошибиться? – встрял наемник.

– Он мог. Книга нет. Она не опознала в теле мальчика демона, не нашла его. То, что нам принес Лива – ответ самой книги. А ее писал бог рукой пророков своих, – он перевел взгляд на супругу и, кивнув ей, произнес:

– Ты права. Мы забыли о плате, возгордились, поставили себя наравне с всеблагим. Но мальчик здесь, на три года, как и ожидалось, как и хотели, хоть этого у нас не отнять. Эту надежду. А там… никакие муки не страшны. Лишь бы ты была со мной.

– Я буду с тобой, Повед, – тихо произнесла Байя. – Я всегда с тобой. В горе и радости, как и сказала господу в день нашей свадьбы. Я не покину тебя.

– Спасибо тебе, Байя. Ты единственная моя надежда как раньше, как всегда. Ты одна.

– Господь? – переспросил наемник.

– Мы называем так бога нашего, ибо он единственный наш царь и владыка. Никто из смертных не смеет управлять Ретью, только господь бог распоряжается нашими судьбами, в самом княжестве ли, в Рассеянии ли, неважно. Лишь он велит нам и творит наши судьбы и судьбу нашего рода и государства. И я по-прежнему верю, что Сиромах, что мой сын, он станет, он поднимется, он воссияет. Пусть не увидим, но узнаем.

– Он простит нас, – шепнула Байя.

– Именно, простит. И ты прости нас, Мертвец.

– Я прощаю вас, – и когда охрана уже довела их в самый конец коридора, неожиданно крикнул: – Вы пошли путем смерти, не сворачивая, раз и навсегда его выбрав. Так нельзя, всегда есть выбор. Даже смерть и ту можно избрать. Я, Мертвец, говорю вам это.

– Спасибо тебе, – прошелестел голос и затерялся меж переходами. Стража повернула его, касаясь лишь топорищами, и впихнула в зал, где, раздавленный прощанием, сидел мальчик.

Мертвец вошел, оглянувшись, попросил снять стол. Он не будет касаться ребенка, они посидят и поговорят немного. Монахи согласно кивнули, сняли стол, поставив его в ряд с другим. Будто в трапезной, только завтрак не принесут.

– Тебя тоже казнят? – едва слышно спросил Сиромах. Мертвец растерялся, он только сейчас понял, что понятия не имеет о своей участи. Обернулся в сторону черных монахов, не вышедших из зала и пристально наблюдавших за ним.

– Большее зло поглощает меньшее. Богоотступничество поглотило убийство, совершенное тобой, как орудием истового лживого желания Поведа и Байи. Ты будешь освобожден, наемник. Но тебе запрещается появляться в пределах Великого княжества Реть. Если ты нарушишь приговор, будешь убит. А не будешь сразу, подвергнешься преследованию по всему Рассеянию, где бы ни ступила твоя нога.

Долгое молчание. Наконец, наемник кивнул, снова глядя на мальчика.

– Увези меня отсюда, – попросил Сиромах. Протянул руку, положил ладонью кверху на стол. Наемник не шелохнулся.

– Не смогу. Сам знаешь, почему. Надо потерпеть, Сиромах, три года, тогда я смогу придти.

– Обещаешь? – Мертвец кивнул.

– Ты не сможешь выполнить обещание, – послышалось от стены.

– Ты не узнаешь.

– Не я, но господь наш узнает.

– Пусть. Но для меня главное, чтоб не узнал ты, – он повернулся к мальчику, не могущему сдержать слезы. – Не плачь о будущем, плачь об ушедшем. – Набатный звон известил о наступлении полудня, времени казни, оба содрогнулись и поежились. – Твои родители, как бы их тут ни называли, хорошие люди. Пусть они и не дали тебе жизнь, они постарались дать тебе все необходимое.

– Я теперь не знаю, что они мне пытались дать. И ты, они втянули тебя в это, пытались… – он замолчал на полуслове.

– Думай о лучшем. Их жизнь была только ради тебя. А это главное.

– Ты простил их, наемник. – Мертвец кивнул. – Так просто. Потому что их приговорили к казни?

– Много раньше. Они любят тебя, Сиромах, все остальное – на божьей совести.

Снова молчание. Чтоб не плакать, мальчик долго глядел в потолок, под тесаные своды, уходившие в недосягаемую высь. Не отрывая глаз от потолка, спросил:

– Но ты приедешь за мной?

– Обещаю. Если ты останешься, я приеду сюда, если тебя изгонят, жди меня на старой дороге в Опаю в первой деревне от сожженного Истислава. Там меня знают, а тебя примут, – Мертвец неожиданно вспомнил княжича Пахолика, с которым путешествовал через те места. – Только подожди эти три года. Ты теперь мужчина, Сиромах, ты все сможешь перетерпеть. Я верю, что сможешь.

Он мелко закивал, благодаря. Вздохнул, сглатывая комок, подкативший к горлу, когда ему на плечо легла рука Ливы. Поднялся и, постоянно оборачиваясь, вышел через дальнюю дверь. Мертвец еще какое-то время сидел подле стола, затем, когда его стали убирать монахи, подошел к ним.

Спросил о княжиче, коего совсем недавно охранял в деревне, которую помянул как убежище для Сиромаха. Монах кивнул, да, приезжал сюда помолиться, мы отказали ему. Много ли народу было с ним? Нет, всего человек двадцать воинов, но мы запретили им подниматься вместе с Пахоликом в пределы монастыря, тогда княжич повернулся и уехал без молитв. Наемник поблагодарил за ответ и вышел.

Долго брел коридорами, поднимался и спускался лестницами, покуда не выбрался к высокому стрельчатому окну, раскрытому настежь, в башне, вознесшейся высоко над монастырем. Крепость поглотила остров, ни куста, ни травинки не оставила, только камни брусчатки, уходившие в студеную воду. И узкие тропы деревянных дорожек, одна из них выводила на махонькую пристань со странной конструкцией из балок и блоков, похожую на колодезный журавель. Мертвец невольно остановился, увидев ее. И вдруг понял, что казнь только начинается – огромный мешок еще висит на веревке над черной водой. Балка повернулась чуть дальше, короткая команда, и топор с маху ударил по пеньке. С визгом веревка проскочила блоки, высвобождаясь, мешок ухнул в воду и камнем ушел в ее глубины.

Наемник неожиданно улыбнулся.

– Сами выбрали, – и кивнул, прощаясь с ушедшими навеки.

– Они попросили один мешок на двоих, – произнес подошедший Лива, останавливаясь от окна подальше. – Странное желание, но оно последнее, мы не смеем отказать. Казнь задержалась.

Он закрыл окно, повернувшись к наемнику. Долго смотрел тому в лицо, Мертвец выдержал тяжелый взгляд чистителя спокойно. Лива едва слышно произнес собеседнику:

– Ты сможешь уйти, когда выполнишь для Синода одно задание.

– Я слушаю.

– Ступай за мной, отстав на три шага.

Они спустились на несколько пролетов вниз и вошли в северную часть монастыря. Снова коридоры и лестницы, лестницы и коридоры, лишь потрескивание факелов нарушало тишину – казалось, монастырь погрузился в оцепенение. Лива открыл дверь и пропустил наемника в небольшую залу, где находилось еще двое чистителей и пятеро монахов в фиолетовых одеждах.

– Нам сюда, – произнес он, оборачиваясь к наемнику и знаком веля войти первым. – А теперь внимательно слушай.

Воскрешенный и мытарь

– Сколько?

– Три дня. После этого его убили.…

Мертвец долго смотрел на сидящего перед ним. Жнец душ, великий колдун, способный мыслью обращать армии в груду тел, с легкостью поднимать из могилы поверженных, исцелять и снова уничтожать, говорил нечто такое, во что наемнику, на собственной шкуре испытавшего ничтожную толику мощи некроманта, никак не верилось. Маг просил его о помощи.

– Ты узнал, – наконец произнес наемник. – что у тебя появился соперник, колдун, который может, как и ты, пожирать чужие души.

– Лучше я сам обрисую положение, – Жнец поднялся и прошел от одной кровати к другой, затем подошел к окну. Знакомый вид, знакомая комната, они останавливались здесь некогда, больше года назад, и вот снова сошлись. Мертвец давно проживал в Утхе, портовом городке, пребывающем всегда в стороне от затянувшихся распрей, что внутри царства, куда он все еще входил, что в соседней республике, где гражданская война, вроде бы подходящая к концу, никак не могла окончиться чьей-либо победой. Выполнял работу, за которую платили купцы и которой никогда не сторонился, отчасти она даже нравилась – убивал чудовищ. Утопцев, иначе – морских собак, портящих товар в порту и по ночам нападающих на его сторожей. Кольчатых пиявок длиной в сажень, расплодившихся в известковых пещерах неподалеку и высасывающих кровь из незадачливых каменотесов, рискнувших пробраться в дальние сырые уголки. Косматых сцинков, прячущихся в лагуне в тридцати милях к северу, там, где дети рыбарей добывали мелкий черный янтарь. Год, заполненный так, как он бы и желал, как хотел, верно, каждый охотник за чудищами, пролетел незаметно; казалось, миг прошел, и он снова встретился с Жнецом душ. Тогда зима никак не могла окончиться, сейчас лето наступало раньше положенного, торопя весну закончить дела и убраться до следующего года. Мертвец до недавнего времени жил в другом месте, снимал кровать в доме менялы, но внезапно, несколько дней назад, проснулся будто от толчка, почувствовав приближение колдуна, ощутив его скорое прибытие, как ощущал всегда, после первой встречи, когда был убит Жнецом и воскрешен лучшим другом, положившим ради его жизни собственную, обменяв их души в сокровищнице некроманта.

Мертвец переселился в госпицию, в тот самый номер, где уже останавливался ранее, и стал поджидать гостя. Вскоре тот прибыл. Вошел, будто четырнадцати месяцев не прошло с их расставания, бросил котомку на свою кровать и крепко обнял наемника. И сам Мертвец прижался к его груди, вслушиваясь в установившуюся тишину и все пытаясь дождаться удара давным-давно остановившегося сердца. Жнец улыбался, но за улыбкою пряталась плохо скрываемая тревога. Которой он начал делиться, приказав принести обед в комнату, и, лишь когда тарелки убрали, закончил повествование. А после прибег к просьбе, так смутившей наемника.

– Я весь внимание, – произнес Мертвец, пересаживаясь поближе.

– Видишь ли, – Жнец по-прежнему смотрел на бухту, по водам которой плыл в неведомые края трепаный ветрами неф. Флаги неизвестного государства развевались на его мачтах; домой ли возвращался он, или спешил куда-то еще, кто знает? Жнец долго молчал, затем, когда неф стал скрываться за маяком, оторвался от вида гавани: – Все не так просто, как ты подумал. Тот, кто хочет стать новым Жнецом душ, а любой повелитель темных сил рано или поздно задумается об этом, так вот, тот колдун прекрасно знает нынешнего своего противника. Больше того, много лет он мог незамеченным жить подле Жнеца, изучать его сильные и слабые стороны, тайком постигать умения, искать лазейки. И однажды, напитавшись первыми душами и этим отрезав себе путь к отступлению, подготовиться к удару. Его или своему, тут все зависит от самого претендента. У него есть семь дней, чтобы, нащупав и осознав все слабости и неспособности нынешнего Жнеца, ударить в незащищенное место, победить с наименьшими потерями и самому стать Жнецом. Я же лишен всех этих преимуществ, единственное, какое у меня имеется – это мой запас душ и мои умения. Но ведь можно подгадать момент, когда я истощу запас или когда…

– Прости, я не понял, как давно у тебя появился соперник?

– Месяц назад. После этого я тут же отправился к тебе, – ответил Жнец. – Но ведь, согласись, очень странно, когда ты возвращаешься после ратного дела, исполненный душами (а сейчас их со мной больше десяти тысяч, и это при том, что почти полтысячи я потерял во время морского плавания), возвращаешься в лагерь, получаешь оплату, много серебра, собираешься покинуть республику – и тут вдруг как удар под дых. Чувствуешь второго, – Жнец снова стал смотреть в окно, но мыслями он был еще дальше гавани, обратившись за горизонт, туда, где застало его леденящее кровь известие. Его товарищ, прежде сидевший на кровати, поднялся, подошел к нему.

– И каково это?

– Как будто перевернули песочные часы, и жизнь обратилась в гонку со временем. Когда последний раз со мной случилось подобное… больше семидесяти лет назад. Тот маг был юн, верно, почти случайно открыл в себе это умение, и… я успел на следующий день. Но мне пришлось потратить больше половины запаса душ, прежде чем я смог остановить даже этого юнца, отчаянно сопротивлявшегося натиску. Он оказался отменным магом и отчаянным воином, он мог перехватывать удары, больше того, он научился перехватывать даже души, чему я, изучавший некромантию два с половиной столетия, так и не обучился в совершенстве. Он очень хотел заместить меня в этом ремесле. Будь я чуть менее расторопен – и всё. Но в те годы, меня каждые пять лет тревожили новые некроманты, то убеленные годами, то молодые, но не менее отчаянные. Этот запомнился, но не потому, что так юн, не больше тридцати лет, не потому, насколько хотел выжить в битве. А по умениям своим, которым я все же сумел положить предел. Я будто сражался не за себя. За что-то другое.

– Тот колдун, верно, стал бы идеальным Жнецом.

– Нисколько не сомневаюсь. Только боги смогли бы одолеть его, и то, если б захотели связаться. Не по годам опытен и мудр, он будто проверял меня, достоин ли я еще называть себя Жнецом или пора…. Ладно, – резко оборвал он себя, – я не о новом претенденте. Этот колдун оказался издевкой. Насмешкой вышних над моими неумениями. Ведь я будто заморозил себя с той поры, победив юного, но настолько опытного некроманта, я вдруг уверился, что другие не покажутся столь же ловки и удачливы, что темный мир выставил против меня свою главную фигуру, что… много ненужного приходит в голову, когда побеждаешь подобного и переводишь дыхание, а потом столько лет не получаешь ни одного противника. Я тогда напитался душами настолько, что едва мог распределить их в себе. И с той поры не снижаю их количество меньше, чем до восьми тысяч. Но и не пытаюсь улучшить свои навыки. Я достиг предела, и он, предел этот, будто оказывает мне определенную услугу, защищая от новых соперников. И то, что меня знают и все еще зовут, когда хотят победить воинство или отгородиться от него, меняет мысли других некромантов.

– Когда я вызывал тебя на бой, я даже представить не мог, сколько мне пришлось бы сражаться, – Жнец кивнул.

– Да, ты не смог бы одолеть меня и за неделю.

– Ты бессовестно поддался мне.

– Я посчитал, так будет честнее. Но в сторону. Некромант, бросивший мне вызов, мальчишка двадцати пяти лет, едва научившийся владеть искусством пожирания душ, он и смог-то вобрать в себя всего семерых. А затем он прекратил этот сбор и остановился, будто поджидая. Но не меня, а неизбежного конца. Он будто знал, что я не успею. А я…

– И ты не успел.

– Я не тот юнец, – колдун помолчал, уже не глядя на гавань. Взгляд его опустел. Глухим голосом Жнец закончил: – Между нами тысячи миль, даже если б я смог загнать своего коня, я добрался бы только до края материка, а дальше только море, отнимающее у меня жизни…. Впрочем, я не стремился даже к морю. Глядел на пересыпавшиеся песчинки, не покидая палатки, без сна, без еды, будто меня интересовало только это. Я не понимал, что со мной случилось. Не понимал, как такое возможно. Я так привык к своей жизни, что вдруг потерять ее казалось чем-то запредельным – злой насмешкой. Или, – едва слышно прибавил он, – на те три дня я действительно потерял ее. Когда часы остановились, я почувствовал лишь усталость и ничего более.

Ощутив руку на плече, Жнец вздрогнул, но не обернулся.

– Поэтому ты и попросил меня.

– Да. Мне слишком дорого добираться в те края, если ты о душах. Но необходимо понять, кто выпустил против меня юнца, собравшего всего семь жизней и не желавшего брать больше до последней минуты, и кто убил его. Мне почему-то кажется, что это один человек.

– Думаешь, его план не удался?

– Я не понимаю сути происшедшего. Всю дорогу сюда мучился подобными вопросами, смотрел в воду, готовую меня сожрать, и думал, думал, только о смерти.

– Выходит, ты тоже умер. – Жнец повернулся. Улыбка попыталась скривить губы, но промелькнув, исчезла.

– Выходит. Так ты отправишься туда и найдешь того, кто зачем-то спас мне жизнь? – Мертвец закивал головой.

– Конечно, друг. И для тебя я сделаю скидку.

Корабль запаздывал. Или с ним что-то приключилось в долгой дороге. Горожане, поджидающие своих знакомых, друзей, родных, ежеутрене и ежевечерне приходили к магу воды, чтобы от него услышать все те же слова – пока судьба экипажа не ведома, все в руках бога, молитесь, и вам ответится. Седой, раздобревший годами жрец сам измаялся ожиданием, ведь путь, который должен преодолеть корабль, недолог, всего две недели, даже при самом слабом ветре или в противоход ему. Но судно исчезло; с той поры, как оно вышло в море, ни одного почтового голубя не прибыло в Утху – ни единого сигнала о помощи. Оставалось только молиться и ждать. И вроде бы в городке привыкли к ожиданию, затягивающемуся порой на долгие недели, но не на таких коротких путях, не по таким спокойным водам.

– Море не хочет отпускать, – всякий раз говорил Мертвец, возвращаясь вечером в госпицию. – Будь я верующим, видел бы в этом какой-то знак. Ведь куда я плыву, даже тебе не ведомо.

– Город именуется Верей, – повторял Жрец устало, – расположен в полусотне миль от порта Сланы в республике Эльсида. Той самой, откуда пришли первые поселенцы на полуостров. Полстолетия назад эта страна добровольно вошла в состав Урмунда. Но я не сомневаюсь, искать убийцу юного колдуна тебе не придется, этот человек сам встретит тебя. Меня он не ждет, но какого-то посланника непременно.

– Думаю, и встреча будет такой, что я вздохнуть не успею, – наемник усмехнулся уголком губ, но лицо оставалось каменным. Жнец покачал головой, коснулся пальцами мочки уха.

– Я бы не послал тебя на верную смерть, хотя ты так стремишься к ней. Уверен, если бы убийце нужен был я, он дал бы мне знак. И еще не сомневаюсь, что именно ты найдешь ответ на мучающий меня вопрос, ибо способен проходить в самую узкую щель, задавать правильные вопросы и видеть то, чего другие не замечают. – Мертвец косо посмотрел на товарища, но смолчал.

– Ты думаешь, что это дело рук колдуна? – спросил он.

– Какие сомнения? Жизнь некроманта погасла, словно задутая свеча. Простец подобного не сделает…

Он замолчал, молчал и наемник, а затем Жнец неожиданно предложив покинуть госпицию и пройтись.

Молча они преодолели несколько улочек, неожиданно повернули к морю. Выбрались на набережную, Жнец долго смотрел вдаль, выглядывая что-то в предзакатной воде, потом вздрогнул и отряхнулся, будто прогоняя навязчивые мысли.

– Мне кажется, ему хотелось вытащить меня в море, – произнес он, но тут же оборвал себя. – Или я снова не понимаю намерений. Или… все ответы можешь найти только ты.

– Как близко мы можем подойти к воде? – спросил Мертвец. Вместо ответа колдун подошел к краю набережной, сняв ботинки, сел, спустив в воду ноги.

– Пока я на земле, я в безопасности.

– Мне казалось, любая вода способна причинить тебе вред.

– Ну конечно, как бы мы ходили с тобой в баню? – оба рассмеялись. Напряжение, державшееся внутри Жнеца колким стержнем, постепенно сходило на нет.

– Как дела в Урмунде? Сам знаешь, как давно я там не бывал. – неожиданно спросил наемник. Колдун пожал плечами.

– Почти ничего не переменилось. Та же усобица, впрочем, есть надежда, что она скоро закончится, даже несмотря на мои старания. Я не слишком люблю тех, кто узурпирует власть, по твоему примеру, помог повстанцам. Сам не знаю, зачем, все равно они обречены оказаться либо в яме, либо на кресте. Ты оказываешь на меня дурное влияние.

– Бывает, – усмехнулся Мертвец.

– Странно, что ты вспомнил об Урмунде.

– Наверное, именно республику считаю своей родиной. Чего бы она со мной ни делала.

– Да, это слова истинного урмундца. Как говорят солдаты, Урмунд оттого посылает тебя куда подальше, чтоб ты непременно вернулся обратно.

– Ты тоже служил в армии республики.

– Ты забываешь, что когда я был молод, Урмунд именовался Лантийским царством. Но, да, я служил своей родине, пожалуй, слишком долго. Вот и теперь не могу избавиться от этого служения. А как дела в Кривии? – вдруг спросил Жнец, перебивая сам себя. Наемник пожал плечами, сразу не зная, что ответить.

– Я, как вернулся из Рети, больше никуда не выезжал. Убивал чудовищ здесь. Кажется, этот год можно считать прожитым, а не пройденным. А может, это потому, что я разменял четвертый десяток. Тоже старею, как видишь. У тебя научился, – и улыбнулся знакомо, половинкой рта.

– А здесь как? – не отставал Жнец.

– Все по-прежнему. Кривичский царь сюда носа не кажет, местные живут спокойно, торгуют и… ах, да, недавно открыли амфитеатр – больше для зачастивших гостей из Урмунда, чем для себя. Да и сражаются там наемники, а не пленные. Меня приглашали. Но ведь я-то убиваю чудовищ.

– Там их наибольшее скопище.

– На трибунах, – с сожалением произнес Мертвец. И тоже стал смотреть на море, едва колышущееся на слабом ветерке.

Какое-то время оба молчали, Жнец медленно встал, обулся, повел товарища в трактир, пропустить стаканчик вина.

– Люблю море. – неожиданно произнес он, когда синяя гладь скрылась за поворотом узкой улочки. – Странно для некроманта, должного его и бояться и ненавидеть. Но ничего с собой поделать не могу. Как первый раз увидел, так и влюбился. Но тогда я уже постигал темные науки и не мог разорвать связь, чтоб скрепить заново. Может и зря.

– Зато прожил лишние двести лет.

– Именно так. Лишние. Ладно, идем, вот этот трактир я имел в виду.

Корабль прибыл следующим утром, тяжело качаясь на мелких волнах, плеща увядшими парусами, точно перебравший матрос возвращался в нелюбимый дом после долгого отсутствия. Родственники и друзья запоздавших путешественников, да и сам хозяин судна бросились к командиру, выясняя причину недельной задержки. Тот поначалу извинялся, коря обстоятельства: едва вышли в море, сдохли от чумки все вестовые голуби, потом пришлось приставать к берегу, менять реи, забивать открывшиеся в дороге течи. Но все живы, здоровы, благополучно доставлены на место. Хозяин, не выдержав, принялся орать громче всех, мол, твоими стараниями я у десятка купчин в долгах за просрочку, хоть меха и амброзии доставлены в порядке? Капитан кивал молча, потом, не выдержав угроз содрать все недоимки с него, тоже перешел на крик.

– Песья кровь, почему я рискую жизнями путешественников, перегружая посудину? Мы едва смогли добраться. Неф гнилой, еле держится, его затопить жалко, а ты вон сколько человек набил, да товарами заполнил. Жадность задушила. В прошлом году твой двадцатилетний когг на мель сел, кто его спасал? Ты, что ли? Скажи спасибо капитану галеры, вытащил всех. От тебя все лоцманы, все гадатели разбежались, кого ты на борт набираешь, вот эту пьянь? Ей и по суше идти тяжко. Что скалишь зубы, как волк, скажи, почему у тебя три судна осталось, и те едва на плаву?

Гнев спасшихся и их родичей немедля переключился на хозяина, от самосуда того спасла только охрана порта, утащив с разгневанных глаз подальше – пред очи портового печатника.

– Чую, непросто мне будет добраться до Эльсиды, – сказал наемник, отходя от людской массы. – Других кораблей пока не предвидится.

– Это верно, – ответил его мыслям женский голос. – Утха как тупик, сюда заходят только корабли из соседних стран. Чтобы отправиться куда-то, порой приходится долго ждать.

Он обернулся. Желая поглядеть на разгневанную толпу, к нему со спины подошла женщина примерно его возраста, около тридцати, и с некоторым беспокойством вглядывалась в скопившихся у причала. Скорее всего, она никого не встречала, но судьба трехмачтового нефа, еле добравшегося до порта и сейчас стоявшего с заметным креном, внушала ей беспокойство. Голос имел отчетливый урмундский выговор, хотя на кривичском говорила она весьма хорошо, не то уроженка этих мест, волею судеб жившая долгое время в республике, не то напротив, переселившаяся от усобиц в эту тихую гавань. Женщина поправила кисейный платок, закрывавший пучок на затылке, и взглянула на Мертвеца прямо, без какого-то смущения. Урмундка, подумалось ему, здешние дамы, особенно замужние, держатся обычаев и без надобности стараются не напоминать о себе, несмотря на то, что Утха давно уже стала городом без руля и ветрил, свободно живущим по собственным правилам. Последние века соседние Кижич и Кривия грызлись за лакомый порт, так что Утха жила свободно и вполне самостоятельно. Вот как эта ее обитательница, только нарядом походящая на кривичку. Впрочем, простое серое с оборками платье ей удивительно шло.

– Ты так глядишь на меня, уважаемый, будто пытаешься узнать, – решительно обрывая молчание, продолжила она. – А вот я тебя узнаю. Не ты ли тот наемник, что прозывает себя Мертвецом? Я права?

– Я убивал чудовищ для кого-то из твоих знакомых, почтенная? – она улыбнулась.

– Конечно, нет, что ты, уважаемый, – все же урмундка, подумалось наемнику, кривичка непременно назвала бы его сударем, несмотря на низкое положение. – Все прекрасно помнят, как тебя привез в госпицию на Помольной улице сам Жнец душ, как отхаживал и как потчевал в трактире внизу, ровно брата родного. Вот и сейчас, не знаю, где ты прежде жил в Утхе, но стоило оказаться Жнецу в порту, и вы снова вместе. Весь город шепчется, ужли ты не знаешь, уважаемый?

Весь город шарахается от них и обходит десятой дорогой. Конечно, шепчется за спиной, недоумевая, чего надо Жнецу тут, почему он наезжает, не оставляя следов своих черных деяний, и зачем холит простого наемника, работающего в его отсутствие чуть не за любой договор. Мертвецу, увлеченному со дня приезда Жнеца другими мыслями, эта если и приходила в голову, но только мельком.

– Нами так интересуются? – неловко произнес он.

– А ты не знаешь, – усмехнулась женщина, показав здоровые белые зубы. – Столько слушков ходит, столько пересудов, историй разных. Хотя сейчас, верно, не слышишь, ведь вы только вдвоем и ходите. Да и как ходите, ровно любовники или братья.

Мертвец невольно хохотнул. Женщина посмотрела на него уже без улыбки. Но продолжила.

– В Утхе, ты знаешь, не стесняются, говорят, что думают. Потом раскаиваются, когда за язык поймают. Вот как одну на днях, – и тут же: – Так ты не зря один пришел к нефу: верно, разузнать все хотел. Поджидать вам двоим некого, и раз тебя уже спасли, твой долг, уважаемый, платить по счетам пришел. Я права?

– Еще как права, почтенная, – ее голосом отвечал наемник. – Потому и пришел вызнавать, что будет с нефом.

– А ничего, выведут из гавани да затопят. Тут, как в корабле Тиона, каждую доску менять придется.

Историю достославного мореплавателя Тиона Мертвец знал хорошо, еще мать рассказывала в детстве, а затем он сам читал трепаную книжку из отцовой либереи. Не оттуда ли пришла тоска по дальним странствиям, или сейчас ему она лишь кажется, когда, волею судеб, бродя по свету и теряя одну любимую душу за другой, он и стал таким, каков есть? Ведь что-то же должно толкнуть его в объятия дороги – не одни только годы лишений и душевной пустоты.

– Тион умер, когда корабль оказался заменен полностью, – произнес он. – Не думаю, что мне подходит эта история.

– Полагаю, что нет. Как и мне. Вот что. У тебя, уважаемый, сильный покровитель, а я, смею открыться, сама себе покровительница. Потому и хотела бы нанять вот этого достойного капитана на другой неф, поменьше да поновее. Думаю, если с десяток-другой купцов скинутся, всем нам откроется путь отсюда, кому в Урмунд, кому в Эльсиду. Тут немало поджидавших судно. Тебе куда надобно?

– В Сланы. А тебе, почтенная?

– Туда же. Значит, уже дешевле выйдет. Если в Сланах найдут окончание своего пути еще несколько торговцев, будет и вовсе замечательно и сбрасываться придется монет по четыреста. Для Жнеца ведь это не деньги, не так ли? – и не дождавшись ответа, добавила: – Да и у меня к тебе тоже предложение найдется. Если это не помешает планам Жнеца.

– Полагаю, не помешает, – осторожно произнес Мертвец, понимая, что его путь, и так долгий, вполне может продлиться на лишнюю пару недель. – Если речь не пойдет о твоем, почтенная, сопровождении в этой поездке.

Женщина хохотнула.

– Значит, совсем не нравлюсь. Ладно, запомним, – и перебив не слишком умелые оправдания Мертвеца, продолжила: – Я не о себе, в Эльсиду отправится моя младшая сестра. Она действительно хорошенькая и глаз у нее острей на толстосумов, чем у меня. Видишь ли, Мертвец, мы с ней держим лавку украшений, нанимаем хороших, главное, непьющих мастеров: огранщиков, ковалей тонкой работы, но прежде всего златокузнецов. Спрос на украшения даже сейчас в Урмунде велик. Сестра ищет заказчиков, а потом привозит им готовое, на том мы стоим. Ну а я тут с мужиками управляюсь, поделками торгую. Ей вышел срок ехать в Эльсиду и отдать пять готовых заказов. Если ты согласишься, нет не охранять, думаю, это излишне, а вот приглядеть, все ли в дороге ладно будет, по возвращению получишь стоимость проезда.

– Из Сланов мне в другой город ехать надо, – женщина плечами пожала, улыбнулась.

– За хорошими деньгами, полагаю, вернешься. Или Утха надоела?

– Вернусь, но в обратный путь…

– Договоритесь с сестрой. Денег у нее много будет. А в задаток я тебе вот это серебряное кольцо дам, – она протянула Мертвецу плетеную из тонких нитей печатку с изображением герба Урмунда – орла, расправившего крылья, в когтях держащего лавровый венок. Наемник повертел его в пальцах, протянул назад.

– Оно же свадебное…. Я должен подумать.

– Подумай, – согласилась женщина. – Несколько дней ждет. Обговори со Жнецом, может, он тебя и отпустит с дамой. А что, отпускал же, – и видя растерянность, промелькнувшую на лице наемника, снова улыбнулась. – Ладно, не буду шутковать, если согласишься, подробности обговорите с сестрой. Ее Лискарой звать.

Торговка махнула рукой, прощаясь, и отправилась восвояси. Наемник, огорошенный ее последними словами, некоторое время мялся на месте, потом спохватился.

– Постой, почтенная, а как мне к тебе обращаться?

– Это уже без надобности. Лискара рыженькая, молодая, сразу приметишь, – и скрылась с глаз, растаяв среди грузчиков, укладывавших груды мехов с покосившегося нефа в высокие ряды.

– И что, согласишься? – спросил Жнец, выслушав товарища.

– Ты действительно, как любовник…

– Когда прошлый раз согласился, еле ноги унес, – холодно ответил Жнец. – Смотри, как бы в этот раз похожего не случилось.

– Мне с ней все одной дорогой ехать. Да и не видел я ее пока. Что-то не понравится, откажусь. Нет, в самом деле, ты меня…

– Да понял я, понял, – Жнец опустил взгляд, потом сжал наемнику плечи. – Прости. Дорога меня беспокоит. Видишь ли, я давно пытался сыскать в себе отпечаток твоей души, чтоб знать наперед, что с тобой и как ты, но увы, сколь ни искал, не нашел. Верно, затерлась со временем, ведь столько не нужна была. Да и кто наперед знать мог?

– Ну и для чего тогда печалиться? Я могу голубей с собой взять, буду писать длинные письма. Только надо ли это? Если что случиться так и ты мне не сможешь помочь, сам знаешь, – и помолчав, прибавил, – Никогда не плавал так далеко, ничего не знаю про Эльсиду, разве только, что в книгах читал, но когда это было.

– А от меня… – Жнец помолчал. – Браслет хочу подарить. Не заговоренный, просто на память. У меня странное предчувствие, будто в спокойной обстановке мы больше не встретимся. Глупость, но… возьми.

И протянул витой медный браслет на предплечье. Странные переливающиеся узоры совершенно поставили в тупик наемника, прежде таких он еще не встречал.

– Это из Эльсиды?

– Нет. От отца достался. Кажется. Хочу тебе передать.

– Ты будто сам решил уйти, – Жнец в ответ покачал головой.

– Понимаю, что глупость, но прими и носи, – Мертвец молча закатал рукав, надел браслет, посмотрел в зеркало. Поблагодарил негромко. Жнец будто не слышал его слов, неотрывно смотря на предплечье, уже закрытое шелком. – Странно, отца я хорошо помню, но остальных членов семьи смутно. Кажется, у меня братья, сестры были. Мы жили бедно. – будто в оправдание заговорил он, – хоть все в семье трудились, не покладая рук. Отец плотничал, я его только рано утром да поздно вечером видел. Мать… нет, не вспомню. Часто недоедали, это я запомнил навсегда. Потом меня заметил один маг, взял в помощники по дому. Ничему не обучал, сам стал учиться. Сперва против воли, потом…

Жнец неожиданно замолчал на полуслове, покачал головой. Наемник похлопал его по плечу.

– Не думал, что прошлое вдруг накатит, – спохватившись, произнес колдун. – Спасибо, что согласился отправиться. Мне это очень важно.

– Думаю, мне тоже. Знаешь, а мы жили вполне сносно, когда переехали в Урмунд. У отца вскоре образовалось свое хозяйство, виноградник, несколько работников из вольноотпущенников. Со мной занимались учителя. А пришли к одному знаменателю.

– Да, – Жнец, казалось, вовсе не слушал собеседника. – Мне сейчас подумалось: занимайся я, чем должно заниматься в услужении, стал бы таким? Наверное. Все время доказать хотел, не выслужиться, утвердиться, – он усмехнулся недобро. – У меня и семьи-то не было, все один, весь в работе, в постижении. Вот ведь, всю жизнь пребывал в поисках, но… Знаешь, почему сейчас так испугался. Показалось, что поиски завершились. Нет, не когда часы пошли, а когда остановились снова. Будто кто-то хочет мне сказать нечто важное, но не напрямую, а через посредника. Всего пару слов.

– Значит, точно вернусь.

– Я и не говорил обратного. Меня страшит то, что ты услышишь: обо мне, о себе.

– Это будет нескоро.

– Да, – Жнец вздохнул. – Но тебе пора встречаться с попутчицей.

– Не ревнуй без меня, – колдун в ответ на усмешку наемника только кивнул.

– Постараюсь, – произнес он без улыбки, – постараюсь.

Новый неф вырос на пристани. Купечество Утхи умело быстро собираться, если что-то шло не по плану, как сейчас – быстро нашло деньги, договорилось с корабелами, три дня – и вот вам новый корабль. Пригнан с верфи, небольшой двухмачтовый, в самый раз для отправлявшихся в дальние края. Таковых оказалось около тридцати, со слугами, товарами и припасами. Крутобокий корабль с высокими бортами, скуластыми обводами просился в море, жаждал первого испытания. Две высокие мачты увиты канатами и вантами, фок нес огромные прямые паруса, способные уловить даже слабое дуновение ветерка, грот же, находившийся близ кормы, оснащался несколькими косыми парусами, для путешествия против ветра. На носу и корме находились многоярусные надстройки – каюты путешественников. А поскольку неф предназначался не только для знатных особ, в его трюме, разгороженном переборками на три части, спали простые обитатели корабля – команда и служки хозяев кают, отправленные на самый ют, в жесткие холщовые гамаки. Все необходимые вещи находились тут же, в намертво принайтованных к бортам тяжелых кованых рундуках. Вдоль обоих бортов были привешены шесть шестивесельных лодок: явно недостаточно для бегства с корабля всех путешественников, но вот порыбачить, поохотиться за морским зверем – особо, если судно надолго попадет в штиль, – самый раз.

Мертвец спустился с нефа, куда заносил нехитрые свои пожитки. Каюта ему досталась на корме, там меньше качка, ближе кухня. Помещение махонькое, чуть побольше стоявшего там рундука, служившего заодно и кроватью. Капитан, тот самый, что еле довел до порта старую посудину, не хотел вешать шильдик с надписью «Мертвец» на дверь его каюты, матросы – народ суеверный, объяснял он, могут и неудобства доставить. Сошлись на «Наемнике». Капитан напомнил: отбытие в полдень, лучше прибыть за час-два до него, чтобы все успеть, и не опаздывать, неф ждать не будет. Его отвлек другой купец, наемник сошел, давая проход грузчикам, заносившим спешно тюки, ящики, сотни амфор с провизией или предметами торга. Возня подле судна напоминала муравьиную, все сновали, копошились, лезли и спускались по вантам, крепили канаты, разматывали, сматывали, обвязывали шкаторины парусов, весь рангоут корабля оказался в копошившихся матросах. А на неф продолжали загружать запасные реи, якоря, доски, даже неповоротливый румпель втащили на палубу и унесли в трюм. Наемник спросил старшего: зачем столько? Ответ был краток: купцы страховались. Путь-то неблизкий.

Странно, он столько лет прожил в Урмунде, совсем недалеко от моря, но так редко выходил на судне в дальнее плавание. Да и что то за путешествие, длиной в несколько дней, в сравнении с нынешним? Пятьсот миль вдоль побережья республики и еще тысяча строго на юг, пересекая величественное море, разделившее новую колонию и саму метрополию.

– А это ты, уважаемый, Мертвецом зовешься? – знакомый голос. Наемник повернул голову, но стоявшую перед ним женщину не узнал, хотя и догадался, кто именно обращается к нему. Сестра торговки золотом, рыжеволосая Лискара, действительно красавица с тугой косой, в которую вплетен полупрозрачный шелковый шарф. Строгое бирюзовое платье в пол и белоснежный платок на голове, из-под которого выбиваются непослушные багряные кудри.

Сердце неприятно заныло. Мертвец куснул губу, слишком похожа и голосом и внешностью, не одно лицо, но слишком. Появилась мысль отказаться от денег. Но ведь все равно плыть вместе. Не день или неделю, но не один месяц. Как испытание.

– Он самый, – ответил наемник, выслушав вслед знакомое имя, к коему прибавилось поминание старшей сестры. Лискара не стала поименовывать ее, за все время разговора он не услышал имени хозяйки золотой лавки. Будто оно должно оставаться тайной.

– Так что решил, будешь сопровождающим? – он снова кивнул. – Хорошо, мне надо обо всем договориться с капитаном. Ты выбрал каюту? – новый кивок. – Уважаемый, ты как со мной разговариваешь, будто это уже для тебя испытание.

Мертвец усмехнулся. Слова Лискары, вроде произнесенные на чужой лад, но так знакомо, снова заставили сердце екнуть. Скрывать причину он не посчитал нужным, женщина, она все равно поймет. Таково их естество.

– В точку. Ты очень похожа на ту, которую я любил несколько лет назад. Потому и молчу.

– Я поняла. Верно, и впрямь испытание. Я верю в знаки, и…

– Не надо, – остановил ее наемник. – Ни верить, ни рассказывать.

– Как скажешь, – Лискара помолчала, потом решительно продолжила; разом став непохожа на ту, какой казалась мгновениями раньше: – Тогда вернемся к капитану: я найду себе каюту поближе к твоей. Не хочу, чтоб все думали на тебя, как на телохранителя. Пусть будет двоюродный брат.

– Но и тебя и меня в Утхе хорошо знают.

– Недостаточно. Да ведь и кто ведает, какие родичи бывают у наемника. А еще мы разного поля ягоды. Ты убиваешь чудовищ для одних, я продаю украшения для других. С тобой обыкновенно общаются мужчины, со мной женщины. Все иначе.

Вернулись на корабль, договорились – каюта Лискары оказалась через одну от его. Капитан снова и с куда большей охотой сменил шильдик на двери в его комнатку, теперь Мертвец значился как брат известной в городе торговки золотом. Вернулись на причал и еще какое-то время рассуждали; вернее, говорила женщина, наемник стоял подле, стараясь не смотреть и не слушать. В доносящихся до сознания фразах он разбирал совсем другие слова. Сказанные пять лет назад, шесть, семь. В любви или ссоре, в надежде или горечи. Заставлял не вспоминать их, но получалось плохо, сердце все равно выдавало, заставляя то бледнеть, то покрываться румянцем щеки. Казалось, давно отвык, запамятовал это чувство, но нет. Ожило разом, стоило только напомнить.

Ночь он проворочался, а наутро, наскоро простившись с Жнецом, поспешил на корабль. И снова столкнулся с ней.

– Я как чувствовала, – произнесла женщина. – Тоже решила встать пораньше, до давки. Подождем на корабле.

– Я буду у себя, – медленно выговаривая каждое слово, произнес Мертвец. Лискара кивнула.

– Как скажешь. Я приведу себя в порядок. Встретимся после отплытия, надеюсь, ты спустишься к обеду?

Он кивнул, не слыша насмешки, голос, только голос. Заперся в каюте и долго ждал, вслушиваясь в команды шкипера. Наконец донеслось заветное: «Обрезай якоря!», неф вздрогнул, казалось, вздохнул полной грудью и, закачавшись на воде, поплыл, медленно выходя из гавани.

Когда зазвонил колокол, призывавший в столовую, Утха исчезла вдали, море выровняло горизонт, раскинувшись безбрежной пустошью на десятки миль во все стороны. Неф лениво покачивался на волнах, неторопливо двигаясь к цели. В пути ему предстояло сделать две остановки, обе в Урмунде. Вначале во Фратере, крупном порту невдалеке от столицы, а затем на самом краю полуострова, в поселении Фика, что в переводе означало как раз «дополнительный сбор» – местные не постеснялись сообщить миру, чем они занимаются, помимо поставки кораблям, отправляющимся в дальний путь, что китобоям, что торговым или военным судам: обычным мздоимством. В самом деле, товары приходилось покупать с порядочной наценкой, но другого поселения в республике попросту не существовало.

Комната столовой оказалась на удивление невелика, всего-то два стола на сорок человек, так что путешественникам приходилось питаться по очереди; первым делом эту очередность и распределили. Конечно, он обедал вместе с «сестрой» – Лискара сидела против него, молча поглядывая на Мертвеца; даже не отрывая от тарелки глаз, он чувствовал на себе эти взгляды. Когда подали фрукты, женщина заговорила с соседом, торговцем шерстью. Наемник поспешил покинуть трапезную, так же поступил и в ужин. Лискара его догнала.

– Так и будешь от меня бегать, уважаемый? —, остановила его она, дернув за полукафтанье прямо на лестнице. – Неудобно перед соседями. А вроде не чужие.

Мертвец долго молчал, потом кивнул, спохватившись. Их попросили освободить дорогу, на узких лестницах разойтись сложно.

– Прости, больше не повторится. – Она долго разглядывала наемника, потом тихо произнесла:

– Сильно болит? – Он не ответил. – Знаешь что, пойдем сейчас ко мне, я буду говорить всякие гадости. Мы ведь с той, с твоей, совершенно разные люди, непохожие. Я хочу, чтобы ты не думал о ней, не сравнивал, иначе так ничего у нас и не склеится.

– А что должно склеиться? На борту нефа ты в безопасности…

– Не хочу, чтоб ты на меня смотрел, будто на зверя. Нет, не зверя, но все равно неприятно, когда постоянно отводишь взгляд, да вот как сейчас. Пошли, – и решительно повела его за собой.

Такая же крохотная комнатка, но куда уютней. Круглое оконце закрыто занавесью, над рундуком вышивные платки, в изголовье несколько подушек. Напротив раскладной стул и тумбочка с зеркальцем, салфетками и склянками. Пахнуло лавандой. А ведь Лискара путешествует без слуг.

Она посадила наемника на рундук, сама села напротив. Заперла дверь, смешная предосторожность, ведь каждый шорох, что в коридоре, что в комнатках по сторонам слышен так, будто никаких стен нет вовсе.

– Ты все время меня сравниваешь. Выискиваешь общности, во внешности, в разговоре, да во всем. Я вижу, и мне это неприятно, – наемник начал было оправдываться, она перебила. – Послушай, я другая. Не надо искать во мне ушедшую любовь, это глупо, по себе знаю, глупо и больно. Надо смириться.

– Я смирился.

– Ты до такой степени смирился, что хоть сейчас под топор. Я по глазам вижу, когда здоровый привлекательный мужчина становится… ты это называешь охотником за чудовищами. А не замечаешь, что сам в такое чудовище давно превратился, что ищешь не их, тварей бессловесных, а ту, которая…

– Не ищу.

– Ищешь пути к ней. А ведь может быть другая.

– Не может.

– Теперь послушай меня, Мертвец. Давай уже по именам обращаться, вроде родственники. – Он усмехнулся было уголком губ, но тут же спрятал улыбку. – Я ведь обещала тебе говорить гадости, вот и буду. В пятнадцать лет меня соблазнил один прохиндей. Я в него влюбилась до беспамятства. Вся моя семья противилась браку, больше того, моя сестра, его первая жертва и уж не знаю какая по счету жена, тоже говорила гадости, надеясь, что ее урок послужит нам обоим… нет, я как слепая мышь, бросалась к нему. Никого не слушала, думала, он открывается мне одной, и только ему верила. Молодая дура, ты прав. В моем возрасте, небось, так же попадался.

– Не успел.

– Вот видишь, повезло. А мне нет. Наигрался, бросил и уехал из города. Все. И кого винить? Конечно, его, родных, близких, сестру ту же. Я год из дому не выходила, в монастырь хотела уйти, может, весталкой бы стала, если бы… ну знаешь, в весталки непорочными уходят. Вот это первый раз. А потом взяла себя в руки, выбралась, стала выходить в свет, знакомиться, общаться. И снова влюбилась, в двадцать два. Порядочный человек, интересный, с положением, занимал высокую должность в нашем городке, помощник печатника, не хочу сейчас вспоминать, а приходится. Сошлись, сыграли свадьбу, я родила ему двойню, мальчика и девочку. Прожили вместе почти пять лет. А потом однажды он забрал детей и ушел к любовнице. Вот так вот, – бесстрастно произнесла Лискара. – И любовница имелась, и ребенок от нее. Он просто поменял место жительства, стал печатником в другом городе, побольше, там наш брак разорвали, их соединили. А когда я отыскала его…, а я ведь до последнего думала: погиб, ты не представляешь, что со мной было в те дни. Да он так обставил свой уход, чтоб успеть все дела провернуть, прежде чем я очухаюсь. Я ведь по нему и детям своим поминки справила, я кенотаф заказала мраморный, я… ты не представляешь, каково мне было. Пока один доброхот не сказал, где мои дети.

– И что он?

– Не отдал. Мои дети стали его, и его новая жена матерью. Да, они хотели вернуться, но суд я проиграла. И вот что мне, наложить на себя руки? Броситься со скалы в море? Мы как раз у такой жили, вдрызг бы и сразу. Очень кстати. А как видишь, до сих пор цела. Больше скажу, я до сих пор жива. Я ищу.

– Зачем? – глухо спросил он.

– Затем, что жива. Мне надо не просто встретиться и распрощаться наутро, или встречаться вечерами, нет, мне человек нужен, живой, добрый, сильный, защитник и труженик. Я столько раз обжигалась, а все равно я хочу именно его. И я буду искать, и может, мне повезет, найду. – Она помолчала и продолжила: – Вот видишь, я же сказала, буду говорить гадости.

Мертвец помолчал. Потом кивнул.

– Ты права. Гадостей наговорила. Мне иногда тоже хочется попробовать.

– Ты до этого дня никому? Но ведь…

– Одному человеку. Я тебе сейчас расскажу, – он замолчал надолго. Потом, вдруг неловко обернувшись по сторонам – мимо каюты прошел кто-то, – продолжил: – Только коротко, долго не получается.

– Я понимаю, но говори, говори.

– Я тоже жил в Урмунде, тоже в небольшом городке. Недавно вернулся с войны, из плена, встретил девушку, влюбился в нее. Поженились, у нас родился сын. Сейчас бы ему было одиннадцать. Вскоре переехали в другой город, побольше, ты же знаешь страсть всех урмундцев к постоянным переездам. Я устроился обучать фехтованию молодых воинов, платили весьма хорошо, а еще давали прибавку, коли обучал этому же рабов и пленников для гладиаторской школы. Меня приглашали туда, но я предпочел остаться в стороне.

– Но смертников обучал.

– Ты не знаешь особенностей этих боев. Далеко не каждый день на арене умирают люди. А вот победитель, пусть и раб, живет лучше, чем вы с сестрой. У одного, сыновей которого я обучал, имелось свое поместье под Урмундом. Он платил золотом, не считая, – и спохватился: – Прости, говорю совсем не о том.

– Ты же должен за что-то уцепиться.

– Наверное. Или как-то уйти. Я часто начинал откровенничать и заканчивал ничем.

– Как ее звали?

– Либурна. Мы часто выезжали на прогулки за город, на два-три дня. Многие так делали. Она хорошая всадница, любила ездить верхом. Брали лошадей и одноколку, в ней ездил наш мальчик и служанка. Вблизи Калькилии красивые места.

– Мне почему-то казалось, ты на севере жил. А ты почти с самого юга.

– Оливковые рощи, заросли дикого инжира и винограда. Запах кружил голову. Зимой у нас собирали лимоны, – он вслушался. Нет, совсем не больно, немного грустно, по потерянным местам, забытым тяжестью случившегося, но… не больно. – Их часто, незрелыми отправляли в Кривию, через Утху, еще до смуты. Наверное, многие лакомились. Я их не любил.

– А я делала цукаты.

– В одной из таких поездок мы отправились в тисовую рощу. Ночью на нас напали. Не разбойники, беглые солдаты из ближайшего гарнизона, искали способа уйти от клейма и колодок. Говорят, то были наемники, не знаю. Мы с женой любили друг друга, когда в палатку, – он помолчал, подбирая слова, – когда на пороге возникла тень, пронзила ее шею мечом, в темноте не заметив, что промахнулась и только оцарапала мне горло, и тотчас скрылась. Я был пьян, погодой, виноградным вином, любимой, не сразу понял, что произошло. Когда выбежал, солдаты уже седлали наших лошадей, за это они и напали на нас, а чтоб не донесли, спешили вырезать всех. Я отобрал меч у одного и зарезал другого, потом… темнота. Кто-то ударил по затылку, надеясь убить. Не удалось. Я пришел в себя уже утром, голый, как червь, с чужим мечом, в крови любимой, среди трупов. Не пощадили никого, даже ребенка. Никого. Ему тогда пяти не было.

Лискара неслышно подсела к наемнику, молча обняла. Он смотрел пустыми глазами на отставленный стул.

– Ничего не говори больше

– Я поклялся отмстить. Искал по всем дорогам, как безумный, искал, жаждая изрезать мечом их всех. Но не успел, дезертиров сожгли раньше. По суду. Всех четверых, им как раз хватило лошадей, когда я убил двоих из бежавших. В городе на самом севере – они пытались найти судно, чтоб убраться в Кривию, но не успели. Не успел и я.

– Пожалуйста, не говори.

– Увидев их головы, насаженные на шест, я… я будто обезумел. Рвался к ним поближе, что-то кричал, кажется, ударил печатника. Когда меня прогнали, зашел в ближайший проулок и бросился на меч. И… я не понимаю, почему, но остался жив. Лежал, истекая кровью, поджидая смерти, но она отвернулась от меня. Я ощущал ее, я ждал, я… – неожиданно Мертвец замолчал и долго сидел безмолвно, ссутулившись и глядя на дощатый пол, покрытый жесткой циновкой. Лискара прижалась к нему, пыталась обнять, но он поднялся; попросив прощения за все, вышел в коридор. Корабль будто попал в небольшой шторм, палуба стала раскачиваться, его шатало из стороны в сторону, наемник с трудом добрался до своей двери. Открыл ее и рухнул на рундук, крышка которого была обита кошмой. Закрыл глаза.

Он не сказал ей всего, не хотел, да и не смог, наверное. Истекая кровью, залив ей всю мостовую, он уже чувствовал, как остановилось сердце, как прервалось дыхание, как тело немеет в ожидании смерти. Возможно, это и была сама смерть, ведь в этот миг в нем ничто не напоминало живого. Меч, пробивший грудь, должен был не просто прекратить его существование, но воссоединить его с той, ради которой он пытался мстить и потерпел сокрушительную неудачу. Он ощущал себя отстраненным от собственного тела, вроде еще внутри оставалась его душа, но потому лишь, что не спешила в чертоги вечности. Боялась не найти любимых, или еще по какой-то причине, она не желала уходить, и только поэтому он, потеряв жизнь, задержался со смертью.

А еще потому, что рядом с ним вдруг оказался Ремета, монах-отшельник, выросший как из-под земли. Одним движением он вынул меч из груди, кровь уже не текла, и закрыл раны ладонями. Так он удержал душу и так вернул ему жизнь, произнеся всего несколько слов:

– Глупец, – сказал он, – неужели не понимаешь, какой ты глупец. Ради кого ты хочешь умереть, ради них? Разве они достойны этого?

Наемник ничего не мог сказать, лишь смотрел на него стеклянными глазами. Слова отшельника пробивались в разум с величайшим трудом.

– Хочешь умереть – умри достойно своих любимых. Иначе твой удел забвение. Я прощаю тебя, прости и ты себя.

Дыхание с хрипом вырвалось из горла, сердце заколотилось, разгоняя застоявшуюся кровь, вдруг наполнившую вены, он понял, что снова жив. Тело стало послушным, он оглянулся по сторонам, пытаясь подняться, руки не держали, хотел окликнуть монаха. Вот только его уже нигде не было. Да и был ли? Позже Мертвец долго искал его, неведомого тогда человека в монашеском одеянии, спрашивал повсюду, а когда узнал, поспешил в Кижич, неподалеку от города отыскал его скит. Там жил немало месяцев, выбирая себе новое имя и новую судьбу. Слушая жестокие истины. Но ни разу не услышав от него подтверждения или опровержения случившейся истории. Ремета лишь улыбался в ответ и советовал либо молиться богам, либо плюнуть и забыть о спасителе, раз тот простил его, значит, ничего большего сделать не может. Судьба наемника в его руках. Как распорядится, решать ему самому.

– С тобой все в порядке? – услышал он голос из-за двери. – Это я, Лискара. Ты… ты будто в прорубь провалился, так хрипел сейчас. Открой.

– Не заперто, – тихо произнес он, с трудом отрывая голову от подушки. Странная слабость навалилась, он никак не мог сесть. Лискара присела перед ним, прохладная рука опустилась на лоб.

– Не мучь себя больше, отпусти, – одними губами произнесла она. Мертвец не шелохнулся. – Я прошу тебя. Не надо умирать каждый раз, когда приходит память.

– У меня не получается.

– Ты мучишь этим и себя и ее. Прошу тебя, отпусти, – повторила она, прижимаясь к плечу. Мертвец долго молчал.

– Я этот год провел словно в забытьи, будто ничего не случалось. Охотился на чудовищ, ел, спал, приглашал женщин. Будто попал на небо.

– Мучая себя, все равно туда не попадешь. Тебе, как и мне, надо искать. Жить.

– Человек страшнее чудовища, поэтому я не охочусь за ним. Коварнее, лживей, подлее…. Прости, Лискара, мне… я должен побыть один.

Она поднялась, кивнув, и вышла так тихо, что он не услышал шагов. Будто растворилась. Наемник закрыл глаза, спасительный сон овладел им, погружая в пучины забвения.

Снилось странное: у них с Либурной родилась дочь, тихая стройная девчушка, баловливая, но ласковая. Быстро выросла, а как исполнилось десять, неожиданно научилась высоко прыгать, словно кузнечик – до крыш самых высоких домов Калькилии, они по-прежнему жили там. Запрыгнет на черепицу, и кричит ему снизу: «Пап, видишь как высоко. Найди дом повыше, я и его одолею». Выше домов только храмы, самый высокое строение – набатная башня Пантеона, но доступ туда запрещен простому смертному, лишь верховный жрец…

Он проснулся от мысли, что рано или поздно дочь прыгнет на верхушку башни. Долго приходил в себя, пытаясь изгнать сон, но и боясь потерять его в рассветной полутьме. Поворочался, а затем встал. Прошел к Лискаре, та тоже не спала.

Последние дни в отношениях стало и проще и легче, будто с чужой. Верно, он отгородился от Лискары этой мыслью и потому поверял ей всякие секреты, и она делала ровно то же, чтоб сохранить и устойчивость этой недолгой связи и спокойствие в душе. Оба перестали терзаться, говорили и расходились. Лискара поведала ему, что очень хотела бы увидеть своих детей, знает, что те живут неплохо, любят мачеху, привыкли к ней, верно, начали забывать, если не запамятовали окончательно, родную мать – много ли надо ребенку в таком возрасте, чтобы забыть? Год, другой и память покроется патиной, высветлится. Ведь мы сами придумываем свое прошлое. Прощаем ошибки, решая, что эдак вышло к лучшему, подменяем помыслы и не замечаем главного. Мы видим всегда то, что хотим видеть.

Мертвец вспомнил слова Жнеца, сказанные перед самым расставанием. Непонятно, зачем колдун вообще заговорил об этом.

– Прости, что лгал тебе прежде, – вдруг вымолвил он, – Хоть сейчас хочется побыть честным. Помнишь ты спрашивал меня о любви, – наемник кивнул с некоторым запозданием, а затем и вспомнил, о чем хотел говорить его товарищ. – Зачем-то сказал, обошелся без нее, но это не так. Имеется рубец на сердце, безответный, как всегда в юношестве. Полюбил дочку того мага, на которого работал, у которого тайком учился. Она мне по дружеству помогала, доставала книги, обучала тайнописи; конечно, я не мог не проникнуться этой заботой, и не мог не считать ее любовью. А она просто хотела помочь. Я же строил планы, полагался на общую будущность. Конечно, ошибся; нет, она, наверное, могла полюбить, но только она ведь неглупая девушка – когда я выбрал темный путь, поняла, что у такого отчаянного парня станет следующим шагом. А я не мог отказаться ни от нее, ни от своей возможности. Пытался совместить. Потом пытался отречься. На мое счастье, она ушла первой, не дав мне времени на муки. Все же она не по годам мудра, как большинство женщин, – он помолчал, сжал плечо, почувствовав подаренный браслет. И только тогда стал прощаться.

Мертвец перевел взгляд из прошлого в настоящее, оглядел, будто увидев впервые, сидевшую перед ним женщину.

– Ты права, Лискара, – ответил наемник. – Мы все меняем в памяти, прошлое непрерывно подверстывается под настоящее, как постоянно переписываемая книга.

– Как книга, написанная на песке, – уточнила Лискара. – По себе знаю, если забросить какое умение, оно уходит, стирается из памяти. Чтоб помнить, надо переживать заново. А это не всегда хочется.

– Я полтора года назад сражался с Жнецом душ насмерть. Зная, что не одолею, я просил его об этой битве, я хотел… сейчас трудно поверить, что всего лишь защитить мальчишку – соперника нынешнего кривичского царя – от неминуемой казни. А теперь с таким нетерпением ждал прибытия своего бывшего врага. Наверное, мы стали друзьями.

– Мне в это тоже трудно поверить. Но с другой стороны, вы слишком похожи, чтоб не стать таковыми.

– Он мне часто говорит о том же.

– Я про другое. Мне прежде казалось, да в самом начале нашей встречи еще, что вы только внешне люди.

Лицо наемника потемнело.

– Ты права. Нас двое, но мы всегда втроем. И даже поодиночке мы не в одиночестве. Она…

– Не говори так. Сейчас ее нет с тобой, сейчас, – она проглотила комок, застрявший в горле, – ты немного изменился, Мертвец. Прости, но ты можешь мне назвать другое имя, чтоб я не называла тебя так. С некоторых пор это довольно тяжело.

Он поразмыслил. Вспомнил имя прежнее, сейчас его звук казался странным, чуть ли не чуждым. Назови его так Лискара, он не поймет, к кому обращается женщина. Наемник вздохнул.

– Тогда зови меня братом.

– Я думала… – женщина была явно разочарована.

– Лучше так, – они встретились взглядами, Лискара не выдержала первой, тихо произнеся:

– Как скажешь, – и прежним тоном: – А знаешь, мне всегда хотелось брата, старшего, чтоб научил, чтоб помог, чтоб защитил, наконец. Не дал вляпаться, когда слишком глупа или влюблена, человек, который… да, так лучше. Ты хороший человек, вправду будет лучше, если я назову тебя братом. Жаль, что ты так поздно появился у меня. Прости, сколько тебе?

– Тридцать один.

– Я подумала, чуть больше, но все равно старший, – она улыбнулась. – Хоть сейчас убережешь.

– Но на корабле мне не от кого…

– Ты меня не знаешь, – Лискара засмеялась. Заразительно, улыбнулся, уже и Мертвец. – Наконец-то я дождалась от тебя обычной человеческой улыбки. А то какие-то ужимки. Значит, не такой уж ты мертвый, каким пытаешься быть. – Он хотел что-то сказать, но женщина не дала, закрыла рот ладонью. – Лучше расскажи, ты видел сегодня какой-нибудь сон? – Он кивнул. – Я слушаю.

Мертвец, поколебавшись немного, принялся рассказывать. Внезапно увлекшись, заторопился, сыпля подробностями, а затем разом замолчал. Лискара смотрела на него, не отрываясь.

– Ребенок это всегда чудо. Знаешь, я боюсь иметь еще одного. Боюсь, снова отнимут. А это… это уже чересчур. Я едва не сошла с ума, когда мне донесли, что мой муж умер вместе с детьми и второй раз чуть не помутилась рассудком, когда у меня отобрали детей, когда суд вынес приговор не приближаться к ним отныне и до скончания жизни, – Она вздрогнула, Мертвец невольно обнял закутавшуюся в платок женщину. Лискара положила голову ему на плечо. – Я сказала себе: больше этого не должно повториться.

– А я бы хотел снова иметь сына. Да, больно, опасно, но… я… – неожиданно слова кончились, он не знал, как закончить. Лискара снова улыбнулась.

– Вот видишь, – произнесла она. – Кажется, ты начинаешь воскресать.

– Сеструнья, я столько раз воскресал…

– Нет, на этот раз по-настоящему. Это уже чудо, – она запустила пальцы в его смоляные кудри, взъерошила их. – Все поправится, – добавила тихо.

– Ты говоришь, как ведунья.

– Все женщины такие. Только не все мужчины знают об этом, а иногда считают: лучше поменьше таких. Моя сестра приглашала тебя на казнь ведьмы? – неожиданно спросила она. Мертвец вспомнил, незадолго до отбытия в Утхе намечалось событие, которого не случалось уж больше года как. Нашли настоящую ведьму и, испытав ее, убедившись на свой манер, что она именно так, которую искали и на которую указывали пострадавшие, вынесли приговор о сожжении. Кивнул в ответ. Лискара содрогнулась: – Не понимаю, почему, но сестра будто любит такие мерзости. Ходит как на службу в храм. Обязательно посещает каждое. Будто ума решилась, вот правда. Ты смотрел?

– Нет, я не ходил на казнь, мне хватает настоящих чудовищ.

– Ты думаешь, она невиновна?

– Нет. Я думаю, она обычная мошенница и воровка, которую следовало бы хлестать кнутом.

– Но ты не вступился за нее, – Мертвец с некоторым удивлением посмотрел на Лискару, та кивнула. – Прости, говорю глупость.

– Ворожеи, которые неподвластны ни жрецам, ни гадателям, пугают людей, особенно мужчин, тех, кто облечен хоть какой властью, тех, кто что-то имеет, – неожиданно заговорил он, вспоминая встречу, с ведьмой. – Ведь они живут по своим законам, а значит, от них всего можно ожидать. И они очень сильны. Возможно, поэтому их стараются либо осудить, либо пристроить к общественному благу. Ты так побледнела, Лискара. Я сказал что-то не так?

Лицо женщины исказила гримаса неуходящих страданий. Лискара прижалась к нему, обняла, вцепилась так, что наемник едва удержался от вскрика боли. Будто почувствовав, ослабила объятия.

– Мне кажется, укравшая у меня детей и есть ведьма. Наверное, я обманываюсь, но… мне так кажется.

Он спросил, почему, женщина смутилась, не решаясь говорить. Нет, ничего стоящего, только предположения. Ведь больно легко и ловко она завладела и мужем и детьми, ровно очаровала их. А может, это не чары вовсе, а такая ласковая подлость. Ведь по виду невозможно понять обычному человеку, кто перед ним.

– Да и подготовленному тоже, – усмехнулся Мертвец, вспомнив как рассчитывал на очки в надежде победить ведьмины чары. Конечно, из этого ничего не вышло. – Ничего, доберемся до Эльсиды, вернемся, а там посмотрим, что можно сделать. – Лискара вздрогнула, пронзила его взглядом.

– Ты мне обещаешь, правда?

– Конечно.

Она порывисто обняла, поцеловала в губы, хотела освободиться, но поздно, наемник не мог ни себе, ни ей этого позволить. Обняв крепче, уронил на кровать, вжал в одеяло. Лискара порывисто вздохнула и замерла.

Кажется, оба смущались. Лискара молчала, встречаясь, изредка перебрасывалась парой слов и снова словно уходила в себя. Да и он будто не понимал случившегося. После не выдержал. Почему-то всю ночь ждал появления Либурны в своих сновидениях, напрасно. Да и с чего, вдруг пришло в голову, что она может сказать ему, ведь он видел ее во сне последний раз перед той смертью, когда вошел в город, но еще не знал о казненных дезертирах – и с той поры ни разу. Либурна шутила еще, мол, меня не станет, обязательно найди другую, только не сиди один, это всегда скверно сказывается на характере. И дай слово, что не уйдешь воевать. А вот не смог дать, ушел.

Возле своей каюты застиг Лискару. Обнял, та пыталась вырваться.

– Я не могу так, – горячо зашептал ей в ухо.

– Не надо при всех, – тихо отвечала она. – Мы же брат и сестра.

– Двоюродные. Из Урмунда, а там всё и всем можно, сама знаешь.

– И тебе? – Лискара не поднимала глаз.

– Даже мне.

Напряжение спало, когда он, пытаясь повернуться, свалился с рундука. Долго смеялись, Лискара шутила: мол, не научился быть сверху, уж лучше ей, она легкая. И пускай слышат, раз мы из Урмунда. Лицо горело, теплые тяжелые груди налились неистощимым желанием. Закусив губу, она постанывала и изредка, склонившись, целовала его грудь. Глаза стекленели.

Потом прильнула, поджав по-прежнему под себя ноги, ткнулась, как котенок, в шею. Целовала, прикусывала за мочку уха. Совсем как Либурна, подумалось и сгинуло. Дышать стало легче.

Она пошевелилась, попыталась лечь рядом, едва не потеряв равновесие и не сверзившись.

– Держи меня, – шепнула на ухо.

– Конечно, теперь так и буду. Всё равно все уже знают. Теперь точно.

– Теперь неважно. Мне не страшно, – произнесла она, как самое главное, – Ведь ты мой, ты вступишься, – и почти сразу. – Знаешь, я стакнулась сегодня с одним матросом, здоровой дылдой, он в кузне работает, кажется. Часто тут околачивался перед отплытием. Он со мной разговоры заводил, сам знаешь, какие. Я к себе побоялась одна идти.

– Потому ты и тут. И не надо никуда ходить.

– Мы не уместимся, – но Мертвец уже вставал.

– Лежи, я поговорю с капитаном. Когда это случилось?

– Первый раз вчера вечером… подожди, зачем сейчас-то?

Старший нефа нашелся сразу, будто ждал встречи. Стоял подле фальшборта вместе с жрецом бога морей, разложив карту и поглядывая то на небо, то на прочерченные на бумаге линии. Судно двигалось медленно, неохотно, словно самого Жнеца душ везло, а не его гонца. Прошла неделя с выхода из Утхи, а земля еще не показалась вдали, купцы начинали волноваться. Впрочем, капитан и без их напоминаний прекрасно знал о запаздывании, но поделать ни он, ни команда, ни жрец, еженощно возносивший молитвы о ветре, ничего не могли. Неф еле продвигался по едва колышущемуся морю, едва проходя полдюжины миль.

– Через двое суток, – недовольно ответил капитан, не поднимая головы, едва наемник подошел к нему, – Раньше никак. Все испробовали.

– Речь об одном из твоих матросов, уважаемый, – старший корабля резко обернулся к собеседнику. Недовольство превратилось в удивление, обычно купцам дела нет до экипажа нефа. Мертвец кратко обсказал суть происшедшего. Ответа пришлось ждать долго: капитан пристально смотрел на него, будто не понимая, что случилось. Наемник перебил молчание.

– Мне странно, что ты возводишь напраслину на Олека. Детина здоровый, верно, но мухи не обидит, разумом он ребенок, только и умеет, что в кузне помогать. Шильдик тебе переделывал, кстати. Четыре года со мной в плавании, а ни разу ни к кому из путешественников словом не подошел. Боится он вас.

– Дважды за сутки он приставал к моей сестре. Я могу с ним поговорить? – Капитан только плечами пожал.

– Увидеть можешь, да поговорить вряд ли удастся. Слабый он на голову, не поймете друг дружку.

– Ты, уважаемый, понимаешь, стало быть, и я разберусь, – и зашагал в трюм, выискивая кузницу.

Поговорить оказалось делом несложным, но понять куда как хитрее. Олек, ражий здоровяк, косая сажень что в рост, что в плечах, такой быка на спине милю пронесет и не заметит, в самом деле оказался разумом обижен. Что его Мертвец, что Олек наемника понимали через слово. «Рыжую, веселую такую» он помнил, понравилась, шильдик ей особенный делал, с завитушками, наверное, не понравился, но переделать всегда можно. Только ты спроси точно, что ей надо, мне боязно, ну как кричать будет или и вовсе ударит. Громадина сжался при одной этой мысли, смотреть на него было и неприятно и забавно одновременно. Мертвец пытался еще вытащить что-нибудь из детины, но безуспешно. Поспрашивал подошедшего коваля, тот только глазами лупал. Нет, быть того не может, ручаюсь. Сестра твоя, уважаемый, неверно поняла его, он-то от всей души.

– Будто сговорились, – Мертвец ругнулся и ушел к Лискаре. Та, услышав про Олека, немного успокоилась, а к вечеру и вовсе запамятовала эту историю. И не вспомнила бы, если бы, возвращаясь с ужина, снова не столкнулась с ним.

За ужином они припозднились, говорили о море. Лискара часто путешествовала, как перешла под опеку сестры, почти постоянно в дороге. То в один город Урмунда, то в другой, но часто наведывалась в Кижич, Бамату, другие мелкие княжества, распростершиеся вдоль берега на самом юге. Дважды случалось быть в Эльсиде. Там удивительно красиво, и хотя она и не выезжала дальше порта, все одно – чувствуется дух тысячелетий, пронизывающий древнюю страну. Лискара увлеклась, оба стояли, глядя на черное море, окружившее их, на высыпавшие в небе разноцветные звезды, шлейфом протянувшиеся поперек их пути, на вяло трепещущие паруса. Ветер будто играл с ними, то задувал с запада, то вновь стихал, переменяя направление, снова усиливался и опять спадал до полного штиля. Матросы не успевали перестраивать рангоут судна под капризы погоды. Но хотя б не было душно, чуть жара поднималась, как начинал дуть ветер с далекого побережья, вот как сейчас – ближе к полуночи паруса заполоскались, улавливая новые порывы с запада, по свистку матросы снова принялись вертеть мачту, править паруса. Лискаре захотелось спать, она ждала, когда Мертвец последует за ней, не дождавшись, отправилась сама; наемник же будто завороженный, стоял, глядя на суету матросов, на далекие звезды, то пропадающие за невидимыми канатами и веревками, то снова появляющиеся. Пока не услышал отчаянный крик.

Все оружие осталось на дне рундука. Он бросился к каютам, в полутьме узкого коридора увидев склоненную спину дебелого блажника, неловко пытавшегося обнять Лискару. Женщина кричала, сопротивляясь, но все ее попытки вырваться оказывались напрасными, все равно что бороться с вставшим на дыбы медведем. Никто, конечно, на помощь не выбрался, напротив, подбегая, краем уха, он слышал, как запираются спешно каюты, двигаются рундуки, приваливается к дверям хлипкая мебель.

– Не делай больно, я тебя боюсь, – басил неразумный, хватая Лискару, жадно, торопливо ощупывая, дергая одежду, не понимая толком, как ее снимать.

Мертвец врезал ему носком сапога по почке, безумец медленно обернулся, выронив Лискару.

– Чего тебе? – пробасил Олек, наемник не ответил. Женщина медленно отползала к приоткрытой двери своей каюты. – Чего пристаешь?

Следующий удар пришелся в солнечное сплетение. Олека как подрезало, он только успел махнуть кулаком, ударив и едва не вышибив дверь, весь корабль сотрясся, когда великан рухнул на колени. Следующий удар, окончательный, должен был придтись в висок, в последний миг Мертвеца кольнула жалость к гиганту, он саданул в челюсть, поражая Олека окончательно. Детина упал и уже не двигался.

Как по свистку набежали матросы, протиснулся жрец. Стояли молча, переглядываясь, жрец склонился над поверженным, с корточек пристально смотрел то на Мертвеца, то на его «двоюродную сестру». В глазах читалось непонимание.

– Унесите подонка! – рявкнул наемник. – Еще раз увижу, убью.

Тут только все зашевелились, подняли Олека, потащили в трюм. Мертвец обнял Лискару, втянул ее в каюту, запер дверь.

– Все в порядке, все закончилось, больше он не сунется, – женщина дрожала, мелко кивая, затем уткнулась в его рубашку и разрыдалась.

Вскоре прибыл капитан с извинениями. Постучал, потоптавшись у порога, вошел, долго подбирал слова.

– Шесть лет знаю, но чтоб такое. Он всегда чужих избегал.

– Теперь кончил, – зло произнес Мертвец. – Уважаемый, ты же сказал, четыре года с ним ходишь. Откуда шесть?

– Шесть я его знаю, он в порту прежде работал. Грузил товар. Я за него всегда готов поручиться. Вот до вчерашнего вечера. Он сам не поймет, что нашло.

– Сколько ему лет?

– Двадцать два.

– Повзрослел, – холодно ответствовал Мертвец. – Вот и захотелось.

– Да быть не может. Он и прежде с девушками общался, ровесницами, но никогда и пальцем, и в мыслях. А ты уважаемый, ему так мозги отшиб, одна каша осталась. Олеку врач нужен и поскорее. Доберемся до Фратера…

– Ты еще меня стыдить будешь.

– Нет, уважаемый, но ты Олеку челюсть сломал и внутри что-то повредил, он кровью ходит, – поглядев на ошарашенную Лискару, прибавил: – Прости, почтенная, он мне как сын. Да, такой вот я, прикипел я к нему, не могу же бросить. Никак не могу, извини еще раз. И да, – немного помявшись, произнес он. – Земля по носу. Завтра доберемся до Фратера.

С этим и вышел. Лискара покачала головой. Прижалась к наемнику и долго сидела, не говоря ни слова. Тишь окутала их, корабль разом замолчал, только реи едва слышно поскрипывали, ловя слабые отголоски далеких ветров.

В бухту вошли еще до восхода солнца, поднимавшийся из пучин диск небесного пламени выбелил паруса нефа, когда тот швартовался. Ухнули тяжелые якоря, грохнули сходни, послышался нарастающий топот ног, сотрясший судно от носа до кормы. Грузчики принялись за работу.

Мертвец поднялся и вышел на палубу. Во Фратере сходило около дюжины купцов, для остальных он – всего лишь остановка в долгом пути. Впрочем, у многих и тут имелись связи, покупатели или продавцы. Древний город, первая столица царства, основанная четыреста лет назад поселенцами, бежавшими из далекой Эльсиды. В те времена, как рассказывают легенды, далекую страну охватили мятежи, началось восстание крестьян, переросшее в смуту, но за несколько лет беспощадно подавленное. Перепуганный размахом народных выступлений царь приказал искать зачинщиков, чтобы окончательно, в зародыше, раздавить все возможности выступать против его воли. Советники не успевали писать, а рабы развешивать на площадях все новые и новые проскрипции. Счет семей, кому царь объявил войну, перевалил сперва за сотню, потом стал исчисляться тысячами. Чтоб избежать общей участи, первый полководец царя Ушид по прозванию Фугитор собрал в тайном месте невдалеке от столицы флот в полсотни галер и дирем; он планировал идти походом на столицу царства, но в стане его друзей оказался предатель, поведавший о планах государю. Войско выступило немедля и к полуночи оказалось перед лагерем Ушида. Полководец, не желая битвы, один вышел против тысячи воинства – и никто из воинов не посмел убить его. Ушид, поняв, что ни взять столицу, ни казнить изувера не получится, предпочел уйти. Собрав свой флот, он обошел несколько ближайших портов, так число его галер увеличилось до полутора сотен, а дирем до сотни, он ушел далеко на север, с родными и близкими, с семьями товарищей своих и их товарищей и друзей, и, добравшись до полуострова, основал город Фратер, – от этого времени проистекает начало истории сперва Лантийского, а потом и Урмундского царства, известное наемнику еще по годам учебы.

Лискара начала собираться спозаранку, попросив матросов принести ее сундуки в каюту. Но перед этим ей пришлось переговорить едва не с половиной путешествующих – приходили не только невольные свидетели схватки, но и те, кто за ночь успел прознать о случившимся. Не так велик неф, чтоб слушок о бое одного из путешественников с матросом не разлетелся по нему, подобно звону колокола. Многие пришли поддержать, но еще больше обратиться к самому поединщику. О Мертвеце знали, слышали от друзей или через них о его работе, но вот за делом увидели впервые. За словами сопереживания сестре следовали вопросы к наемнику. Еще бы, не каждый день узнаешь о человеке, пусть и охотнике за чудовищами, который одним ударом может так искалечить детину ростом чуть не вдвое выше, что тот самостоятельно ныне и ходить не в силах и питается с ложечки. Конечно, многим захотелось иметь в друзьях Мертвеца, ведь торговля это одно, а пересечение интересов совсем другое.

Мертвец поначалу слушал, не особо вникая в разговоры, потом резко поднялся и выставил всех вон, заперев дверь. Сколько ни постукивали снаружи, уже не отпирал.

– Вот, стал знаменитостью, – произнесла Лискара, подходя и наемнику и прижимаясь. Все никак не могла отойти от случившегося, но пыталась хорохориться, оставаться прежней хотя бы острым языком. – Надо было пользоваться случаем, что ж ты их так.

– А что мне – вполовину их ряды уменьшить? Кого тогда в Эльсиду везти? Купцы об этом меня и прежде просили не раз, думали, сейчас я вдруг соглашусь их ряды чистить, – взгляд упал на рундук, заваленный подношениями. – Надо выставить за дверь, чтоб не подумали.

– Завтра, все завтра, – прошептала она, расшнуровывая его рубашку. – Не хочется больше ни о чем думать.

Ночь они провели вместе, подремали, вцепившись друг в друга. Потом Лискара вскочила, занявшись сортировкой. Позвала матросов, велев принести два сундука с украшениями, хоть все и подготовлено заранее ее сестрой, но перепроверка не помешает. Мысли, верно, все возвращались к Олеку, даже объятия и поцелуи не помогли. Ночью она вздрагивала поминутно, сны снились не из приятных. Так и не рассказала Мертвецу, чего от нее добивался детина. Лапал и все, и хвала богам, не помял, медведь, – вот и все, что ответила. Он же тебя боялся, зачем-то возражал наемник, спохватываясь, извинялся, на что Лискара махала рукой: сам видел, хоть и боялся, да естество не обманешь. Мужик всегда мужиком останется, хоть начисто ему мозги вышиби.

Когда неф пришвартовался, первым спустили именно Олека. Громадина сам идти не мог, спускался, тяжко хромая, при помощи матросов, державших за плечи. Ныл, оглядываясь поминутно, плакал, жалеючись.

– Никогда с корабля не сходил. Плохо мне будет, родные, не спускайте, оставьте, нечего мне на земле делать. Я все как-то да пригожусь.

Его погрузили в двуколку, капитан подошел к извозчику, сел на козлы и приказал нахлестывать что есть силы – к ближайшему госпиталю. Именно в этот миг Лискару отпустило. Она осела посреди разложенных украшений, зарыдала в голос. Наемник подошел к ней, женщина вцепилась в рубашку, притянула к себе. Плакала, теперь уж тише, содрогаясь всем телом. Потом замолчала.

Они долго сидели так, пока женщина не пришла в себя окончательно. Поднялась, спешно принявшись заворачивать и убирать в коробки драгоценности; четверть часа, и она снова позвала матросов, требуя стащить вот этот в трюм, а эти два до ближайшей коляски. Вынула кошелек, матросы, воодушевленные видом меди, да и совестившиеся за вчерашнее, забегали вдвое быстрее. Мертвец поднялся, собираясь отправиться с ней.

– Ты со мной не пойдешь.

– Но как же, милая… – Лискара встала в проходе, закрыв ему рот подушечкой указательного пальца. Совсем как Либурна.

– Нет. Это дело торговки, подманивать и ублажать. Нечего на меня моему мужчине смотреть, пусть другие слюни пускают и мошной трясут. Для этого и еду. А тебе незачем видеть, как я изгаляюсь. Самой неприятно, – после короткой паузы добавила она.

– Тогда зачем едешь?

– Будто не понимаешь. Сестра работает, вернее, погоняет работников, а я, младшая, непутевая, дурочка, у нее на подхвате. Ни жизнь наладить, ни корни пустить, ни детей вот… – в глазах блеснули слезы, тотчас исчезнувшие. – Она хозяйка прирожденная. С ней общаюсь, как будто околдованная, да сестра над всеми так. Все по ее слову делается, и все соглашаются. Я с ней рядом долго находиться не могу. Она мать прогнала, когда у той, ну… с головой не все в порядке, в деревню на постой отправила, чтоб не отпугивала. В работу вся ушла, с потрохами.

– Ведьма, – хмыкнул Мертвец.

– Нет, упертая такая. И злая. Потому и упертая, как ослица – с места не сдвинешь, да нет, как баран, привыкла все и всех проламывать. Потому и без семьи. Отец от нас просто ушел, еще когда я совсем маленькая была, вышло, что все на ее плечи упало. Я еще болела часто и подолгу, – в голосе вдруг прорезалась теплота. – Сестра со мной последним делалась, приданое закладывала, чтоб только ничего не случилось. А теперь умом поехала…. Да все мы… ладно, я выговорилась. Прости, что навалила на тебя всего, но ведь мой мужчина должен знать, на что нарвался.

Мертвец молча обнял Лискару.

– Я уж понял, – произнес, целуя шею. Она тряхнула забронзовевшими на фоне восхода волосами.

– Мне пора. Я остановлюсь в госпиции на Моховой улице, называется «Кудлатый мишка». Приходи, но только вечером.

– Я же твой брат. И потом, меня наняли тебя охранять.

– Я думала, ты меня и так станешь… – Мертвец смутился. – Ну, наняли, так наняли, ничего не поделаешь. Вот тебе взятка, чтоб не заметил, как я сбегу, – она поцеловала наемника и быстро выскочила из каюты. Мертвец отправился следом, но корабль заполнили толпы – большинство путешественников спешило на пристань, кто по делам, кто за красотами. Он попал в людской водоворот, а когда выбрался, увидел, как его женщина садится в двуколку. Лискара также заметила наемника, махнула ему рукой, хлопнула по плечу возницу и скрылась в череде таких же двуколок, быстро покидающих пристань.

Шум и гам на пристани стихали. Если поначалу, в предутренние часы, поджидавший неф берег полнился толпами готовых услужить: возниц, носильщиков, менял, зазывал, прачек, стражей и карманников, – теперь, когда прибывшие разъезжались, порт стремительно пустел. События медленно перемещались с правого крайнего причала к центральному, туда, как услышал Мертвец, к середине дня должен пришвартоваться крупный лесовоз из Кижича. Понятно, ни возниц, ни карманников он не интересовал, но портовые рабочие, желавшие заполучить лишний медяк, остались ждать, перекусывая на сваленных на причале измочаленных канатах, ожидавших растрепывания и превращения в холщевину.

Наемник побродил по берегу, отклонил несколько предложений проехаться по городу с ветерком, полюбоваться красотами, – в самом деле, сейчас он, вырядившийся по случаю прибытия в город в льняную выбеленную рубаху и бордовые штаны, выглядел весьма привлекательно для оставшихся в порту зазывал. Он и хотел пройтись до ближайшего трактира, хлебнуть кваса или пива, как вдруг вспомнил суетящуюся Лискару. Она просила унести сундук и с собой взяла два, а значит… он вошел в ее каюту. Ну да, рундук вытащила, захватив в госпицию. Теперь каюта выглядела опустошенной, только завеси на окошке да зеркальце и кружевные салфетки напоминали об ушедшей хозяйке. Зачем ей сдался неподъемный короб, ведь самое ценное хранилось в обычных сундуках, один из которых отправился обратно в трюм. А ведь в нем украшений на сотни, если не тысячи, монет. Мертвец покачал головой и усмехнулся левой половинкой губ. Женщины, что тут сказать. Самое ценное для них родные безделушки, взятые «на счастье», и превеликое множество одежды, которой рундук, он уж видел, набит доверху. Лискара всего-то однажды переменяла платье с темно-зеленого, глухого, на голубой сарафан, схожий с тем, что так любила Либурна, с перламутровыми пуговичками по левому краю.

Он снова спустился с нефа, прошел в ближайший трактир, развернулся и двинулся на поиски Моховой улицы.

Фратер сильно отличался от столицы республики, да от любого ее города. Некогда мощная крепость, не позволявшая первые два столетия никому напасть на стольный град, ныне пришла в упадок и теперь тихо рассыпалась или разворовывалась местными жителями. В противоположность Урмунду его старший брат не мог похвастаться широкими прямыми улицами, геометрически правильно рассекавшими город и делившими его на кварталы по пятнадцать-двадцать домов в каждом, широкими аллеями, парками, изящными акведуками. Фратер остался прежним, узким, грязным портовым поселением, в котором время застыло, будто сама сущность города не поддавалась переменам, так что первым консулам республики оказалось проще перенести столицу в новое место, чем пытаться перестроить прежнюю. Два века назад так и поступили. Урмунд появился на месте небольшого городка на дороге между двумя берегами полуострова. Его старший брат же погрузился в то сонное оцепенение, которое длилось по сию пору. Казалось, жил только порт, весь прочий город оставался глух и безучастен к происходившему у причалов.

Мертвец брел по узким улочкам, на которых не могли разъехаться повозки, разглядывал невысокие, этажа в два-три, каменные дома, лепившиеся друг к другу, меж коими висели разноцветные гирлянды сохнущего белья, а возле стен проходила открытая канализация, лишь в людных местах уходившая в свинцовые или медные трубы, под булыжник мостовой. Найти Моховую оказалось задачей непростой, большая часть улиц не имела названий, часто именовалась по главному дому на ней, не всегда находящемуся в начале улицы. Местные считали дурным тоном подсказывать дорогу – видимо, поэтому в порту бродило так много зазывал – а потому Мертвец петлял по городу в поисках нужной улицы довольно долго. Пока не нашел особняк, заросший уже не только мохом, но и лавром. От него, мохового дома, до госпиции, располагавшейся поодаль, оставалось пройти всего ничего.

Ключница сообщила, что госпожа Лискара оставила свои вещи и немедля уехала, будет только вечером. Мертвец, нисколько не удивившись, отправился в трактир по соседству, там посидел, погулял по городу, вернулся в госпицию. К сожалению, госпожа еще не прибыла, он снова прогулялся, вернулся, подремал у лестницы.

– Ты как заблудившийся страж, – донесся до него знакомый голос. Со сна подумалось, другой. Он вздрогнул и подскочил. – Здравствуй, очень рада тебя увидеть.

Лискара стояла перед ним, усталая, но будто светящаяся изнутри. В руках держала несколько листов бумаги и тугой сверток. Мертвец обнял ее, она поцеловала в щеку и отстранилась.

– Не забывай о нашем родстве, – полушутливо напомнила она. – Пойдем. Я устала, как стая гончих.

До номера он донес ее на руках. Вошел, принялся целовать, пытаясь одновременно освободить от платья, Лискара не сопротивлялась, но едва Мертвец принялся покусывать соски, остановила его.

– Давай не сейчас. Утром. Прости, пожалуйста. Ты не сердишься?

– Нет, – голос прозвучал ровно, хотя сердце билось в висках.

– Сердишься, по глазам вижу. Нет, утром не получится, я балда. Прости снова, завтра ко мне придет пара примерять платье с жемчугами и бриллиантами, подделка, конечно, это цирконы, алхимики Утхи их во множестве делают, – наемник сел на кровать, женщина примостилась рядом с ним, обняла. – Не обижайся, такая работа – вечно в дороге, в разъездах, в гостях или приглашаю гостей. Зато вот, – кивнула на пачку листов, – сделала наброски будущих заказов. Девять штук за одни день. Купчихам Фратера нравится бросать пыль в глаза, хотя денег у их муженьков хватает только на дешевые камешки, выращиваемые в колбах. Один и вовсе украшение для жены заказал из позолоченного свинца и горного хрусталя. Проигрался совсем, – она невольно зевнула. – Давай спать, завтра утром все дорасскажу, пока эти не заявятся.

– Неудобно, что мы с тобой… – начал наемник, Лискара спохватилась.

– Да, ты прав. Конечно, это все же республика, но Фратер город старозаветный…. Нет, подожди, может, побудешь хотя бы до утра? Я когда улажу все с гостями, найду часок времени, побудем вместе.

– Лучше завтра.

– Но я все дни тут… —Лискара расстроилась. – Выходит, сама тебя прогоняю. Все из-за этих бисерных тряпок и медяшек. Бегаю, улещиваю, умоляю, голос рву, а ради чего, чтоб вот так…

– Ну что ты, у нас еще уйма времени будет, до Эльсиды и дальше. Ты со мной потом пойдешь?

– Мне надо сразу к сестре…

– Да подождет она, никуда не денется. Ты красиво рисуешь.

– Спасибо, – упавшим голосом произнесла она. – Все так говорят. Прости… я несу что-то не то.

Мертвец стащил с нее платье, поцеловал. Она устало поднялась, пошла в ванную комнату, заплескала водой, умываясь.

– Надо в терму сходить, спину ломит от всей этой беготни. Ты пойдешь со мной? – ответом стало молчание. Мертвец не дождавшись ее слов, тихонько вышел из комнаты, спустился, постоял в просторном зале входа, уже не слыша и не видя, как тихонько, прислонившись к дверному косяку, плачет Лискара. Выбрался на полуночную улицу и, вспоминая путь до порта, зашагал вниз по склону холма. Шагал долго, пока не понял, что где-то свернул не на ту улочку, стал возвращаться. И буквально столкнулся с капитаном нефа.

Вид у того был неважный: мятая рубаха навыпуск, взъерошенные волосы, запах перегара, вившийся вокруг потрепанной фигуры. На вид капитану было едва за сорок, но сейчас он постарел на добрый десяток лет. Дневная жара давно спала, однако по посеревшему лицу стекали крупные капли пота, старший корабля слегка шатался, отталкиваясь от стен зданий, и продолжал движение – будто попал в бурю. Увидев выросшего внезапно наемника, хмыкнул.

– Вот так встреча, уважаемый. Только что тебя проклинал, – утерев лицо рукавом, продолжил: – Олек умер. Вот так-то. Жил себе, никого не трогал, а завтра сожгут на костре. Очистится ото всего. Я просил, чтоб прах развеяли над морем, может, так упокоится. – Он вздохнул, снова пошатнувшись.

– Прости, уважаемый, – едва разлепляя губы, произнес Мертвец, сам ошеломленный – и встречей, и известием, – видят боги, не хотел. Только чтоб от сестры отстал.

– Теперь уж отстал. – Капитан попытался пройти мимо, но споткнулся и был подхвачен Мертвецом. – Оставь, сам дойду. И шильдик у тебя такой, что никого в живых не оставляешь, голое поле вокруг; правильный, выходит, шильдик.

Наемник подхватил капитана и потащил его вниз по улице. Подняв голову, тот кашлянул.

– Не туда тащишь. Нам вправо идти надо. Я Фратер еще помню. Или ты и со мной разберешься?

– Прости, уважаемый, я не знаю дороги.

– Ни силы, ни дороги… ничего.

– Ты не видел, как он ее давил, жал, тискал, – не сдержался Мертвец. – Любой на моем месте врезал от силы. Я знаю свои силы, старался не причинить большого вреда, – и замолчал. Молчал и капитан, уже не пытаясь продолжить.

Наемник вдруг подумал, а ведь и впрямь силу он соизмерить не смог, когда напал на Олека. Даже не потому, что кровь в голову ударила. По возвращении из Рети его будто подменили. Капитан как в воду глядел, сил в нем прибавилось, если б прежде, да года полтора назад, он трижды подумал, прежде чем соваться в ту же узкую шахту к пиявкам в деревеньке под Утхой, то в тот раз даже не мечом рубил, но кузнечным молотом дробил их твердые панцири в труху. Клинок с трудом пробивал крепкую броню, наемник стал использовать, что попроще, не замечая поначалу, насколько сильны и безжалостны его удары. Не замечали и довольные заказчики, прежде отправлявшие батраков на верную гибель, теперь же могущие не раскошеливаться постоянно на очередные похороны.

Это, верно, после схватки с каменным змием; наемника послали украсть у самки яйцо, лучше не спрашивать, зачем, да он прибыл не слишком вовремя. Та как раз пришла проведать кладку. Змеиха жадно кусала его броню, слюна попала в раны прежде, чем он смог серьезно ранить чудовище, а затем и завладеть яйцом. В Рети сказывали, будто, выпитое с вином, оно делает человека сильнее, наделяет невиданным могуществом, дарит удачу, позволяет любить бессчетное число женщин и так далее и тому подобное. Но бредни бреднями, а возраставшие день ото дня силы начали пугать и самого Мертвеца. Тем паче, проявляя свой рост внезапно, толчками, порой в самое неподходящее время, когда он вроде бы попривык к новому себе, стал аккуратней и собранней. Наверное, его силу заметили и в Утхе, может, потому к нему обращалось столько людей. Может, заметила Лискара, ведь он вознес ее на второй этаж как пушинку.

Потом накатывала усталость, внезапная, бьющая в голову и валящая с ног, но ведь это потом…

– Не ищи постоялый двор, нам на судно, – пробормотал капитан. – Там я и отдохну. Да и тебе туда, ведь так?

Мертвец кивнул, но, видя, что его попутчик, плетью повисший на плече, смотрит в противоположную сторону, ответствовал. Капитан изрек несколько невнятных слов, закашлялся, кивнул на какую-то подворотню.

– Туда. Здесь срежем. Надо ж, кто меня обратно тащит – чьими стараниями я в городе оказался.

После подворотни запетляли улочки, затем тупик, пришлось выбираться. Но только дорогу назад преградили три тени с широкими ножами в руках. Не Урмунд, еще раз подумал наемник, бережно прислоняя капитана к стенке.

– Гони мошну, – коротко приказал ближайший. Мертвец сделал шаг вперед, но на плечо, заставив вздрогнуть и обернуться, легла рука. Капитан.

– Что, не насытился? Пусти. – и уже к нападавшим. – А ну пошли прочь, шелупонь. С вами говорит капитан. Кому сказано.

Странно, но слова подействовали: все трое, склонившись в полупоклоне, немедля растворились во дворах.

– С тобой одни неприятности. Еще троих захотел порешить.

– Я осторожно.

– Я слышал, как осторожно. С одного удара в гроб… Ладно, что встал, тащи меня дальше. И откуда ты такой, не верю, чтоб из Утхи родом.

– Из Урмунда.

– Тоже не верю. Люди здесь приличные, других уважают. Небось, из бывших матросов или из родни. Если и грабят, то только потому, что дальше край. Надо было хоть монету дать, эх, ушли уже. У нас так принято, наемник. Не хочу называть тебя иначе. Ха, – воскликнул он. – Наемник. Ну тогда ясно, чего зол на весь свет.

– Не поэтому, уважаемый. Я охочусь на чудовищ…

– Здесь чудовищ нет.

– Я видел, – и, переменяя тему: – Ты сам откуда?

Вместо ответа капитан рассмеялся. Хрипло, пронзительно, затем закашлялся. Будто услышал хорошую шутку.

– А шутка и есть, – отвечал он. – Я родился на судне китобоев. Ну как родился, они спасли меня, из моря вынули. Говорят, торговое судно крушение потерпело, я на нем, видно, вместе с семьей плыл. Посчастливилось уцепиться за доску да так и остаться на ней. Мне тогда года три-четыре было, ни родителей, ни земли, ни города или селения, вообще ничего до китобоя не помню. Тогда и родился. В море. – Он снова хохотнул. – Ну как тут капитаном не стать. Уже сказка. Хоть заместо легенды о великом Тионе. Вот как тому надо на свет явиться.

– Жена, дети есть?

– Да кому я нужен такой. Как и ты, впрочем. Хотя у тебя сестра в любовницах, не говори, видел. По этой особенности ты вполне урмундец. Ладно, пошли дальше. – И, закашлявшись, сам потянул в сторону причала, теперь уже ставшего видным меж расступающихся домов.

Добрались небыстро, когда поднимались по влажным от тумана сходням, Мертвец крикнул в темень: «Капитан на палубе!» – подбежавшие матросы немедля приняли потяжелевшее тело и занесли в каюту. Мертвец долго смотрел им вслед, потом присел на сходни. И долго смотрел на берег, будто зверь сквозь прутья решетки.

За последующие дни они встречались всего дважды, каждый раз по часу или два, не более. Лискара то спешила, то ждала – а потому он решил не трогать ее, лучше подождет, все равно мысли не о нем, а о товаре. Не сказать, чтоб женщина стала хорошей торговкой, но жилка в ней определенно имелась, недаром папка с набросками становилась все толще. И хотя Лискара отфыркивалась, всячески давая понять, что купля-продажа – это не ее, оторвать ее хотя бы в мыслях от торгашества оказалось занятием бесполезным. Он решил обождать, женщина посопротивлялась, но согласилась. Мертвец никак не мог определить, хочет Лискара видеть его постоянно или предпочитает отделить от работы толстыми стенами. Да и сам он все дни без нее подолгу спал, словно отдыхая в ее отсутствие. Гулял по городу, с интересом разглядывая первую столицу, бродил бульварами и площадями, шатался по закоулкам, а еще вдруг захотел выискать ту таверну, где капитан так здорово набрался в первый день. Сам не зная, почему. Отношения со старшим судна у него все равно не задались, следующий день, капитан не покидал каюты, всем командовал старпом, да и после возвращения капитан всегда старательно обходил наемника стороной, конечно, здороваясь, изредка перебрасываясь парой слов, но не более. Не хотел лишний раз вспоминать о встрече – и в этом его Мертвец легко мог понять.

Неф не стал задерживаться в городе дольше обещанного, путешественники закончили дела ко времени отбытия, многие вернулись куда раньше. Лискара тянула до последнего. Мертвец вновь отправился в «Кудлатого мишку», однако прошел недалеко. Едва свернув от порта, уже знакомой, многократно хоженой дорогой – мимо Моховой улицы и по ней наемник проходил не один раз в своих странствиях по городу – он услышал впереди странный грохот, вскрик и истошный вопль. Мысли пронеслись вереницей, грохот приближался, нарастал, силился, эхо загуляло меж каменных стен. Из-за поворота улочки вылетела двуколка, бешено несущаяся прямо на него, лошадь понесла, редкие прохожие старались вжаться в стены, забегали во дворы, он один стоял недвижно, будто желая попасть под копыта. Больше того, расставил руки, готовясь обнять взбешенную кобылу.

И когда до Мертвеца ей оставался один шаг, та вскинулась на дыбы и остановилась. Повозка едва не перевернулась от внезапной остановки, наемник, успокаивая лошадь, стянул рубашку и замотав ей морду, осторожно похлопывая по спине, пошел проверять седоков. Ямщика не увидел, видно, выпал на крутом повороте, а вот путница…

– Лискара? – ошеломленно произнес он, увидев единственную путешественницу.

– Ты с ума сошел, – тихо произнесла она, глядя на подошедшего остекленевшими от ужаса глазами. – Я думала, тебя раздавят, я кричала, я…

Он не слышал ее, не узнал. Как странно.

– Ненавижу лошадей, жутко боюсь, – Мертвец поднял пушинку ее тела, обхватил, вытащил из двуколки. – Она, верно, почувствовала мой страх. Вот и понесла.

– Странно, – Либурна очень любила их, особенно Маренгу ту, что похитили бежавшие подонки черной ночью в тисовой роще. – Я тоже лошадей люблю. Они добрые и светлые.

– Только поспешила к тебе, и вот пожалуйста. Как нарочно. Наверное, так и надо. За все надо платить. За тебя тоже.

– За проезд ты заплатила и, пожалуйста, не думай больше об этом. Где хозяин лошади? – Она неуютно вздрогнула, присела, ноги не держали. Он забрался на запятки, попытался поднять рундук, руки будто свело. Да сколько ж в нем весу, таланта два, не меньше. Будто золотые слитки на дне – что-то гулко ухнуло в его утробе, когда наемник взялся за тяжелые бронзовые ручки, выворотив и поставив сундук на камни мостовой.

Потихоньку стали собираться люди. Кто-то свистнул, подзывая мальчишку, велел бежать в соседнюю таверну.

– Оставь, я грузчиков позову, – наконец произнесла Лискара, все еще пытаясь отдышаться. – Тебе зачем эту тяжесть переть.

Оба враз замолчали, когда мимо них пронесли тело ямщика, голова залита кровью, и не понять, живой или уже нет. Наконец процессия скрылась за поворотом. Наемник снова обнял женщину, та вздрогнула от прикосновений.

– Здесь все твое? – она кивнула, не поднимая глаз. – Много ж ты выручила, рундук не поднять.

– Я не все продала. Не по нраву вдруг товар… Пожалуйста, уведи меня отсюда, мне не по себе. Сама виновата.

На борту она немного успокоилась, но все равно продолжала твердить о плате за чувства. О том, что ничего просто так не дается, а что бывает дадено, то оказывается сыром в мышеловке. Вот, даже сейчас – второй раз с ним в разные истории попадает. Мертвец пытался ее переубедить, но Лискара твердо стояла на своем – вся жизнь тому подтверждением, это сестра счастливица, на нее будто золотым дождем удача проливается, а я как родилась, так ровно сказили. Не знаю, может и так, ведь ну почему ж так получается каждый раз и каждый раз…

Вошли грузчики, одновременно ухнув, грохнули рундук на пол, Мертвец расплатился. Едва ушли, Лискара снова припала к своему единственному.

– Прости меня, всего стала бояться. Вот как тебя встретила, поняла, что не смогу, пропаду, а все равно… лучше с тобой пропасть, чем с сестрой одной жить. Совсем одной.

– Солнце, не хочу и я тебя терять, ну что ты в голову взяла. Да и потом, оставь сестру, ты как прикипела к ней.

– За столько времени конечно. Знаешь, я вправду будто приросла к Утхе. Самой странно, неприятно, уехать хочется, а куда? Может, ты меня увезешь. Сил нет, как хочется убраться куда подальше. Ведь ты же из Урмунда, как и мы, может, туда переедем? Лантийский полуостров большой, нам места хватит.

– Конечно. Или хочешь, останемся в Эльсиде. Я там не был ни разу…

– Там жарко. Я не люблю, когда все время печет. Да и потом, надо сестре вернуть остаток… – лицо омрачилось. – Все одно возвращаться.

– Ну ее к демону. Деньги передашь с капитаном. Не будем возвращаться. – Она посмотрела наемнику в глаза. Прочитав окончательную решимость довести сказанное до исполнения, даже вздрогнула.

– Нет, я… я так не могу.

– Уедем, будем жить где-нибудь у моря, у нас родится девочка.

– Не надо, пожалуйста. Пожалей меня, – Лискара неожиданно заплакала. Ткнулась в грудь наемнику, плечи несколько раз содрогнулись. Наконец затихла, успокоилась. – Я боюсь мечтать. Столько раз хотела, пыталась вырваться, обустроиться, и что – мука, всякий раз обжигалась, падала, ломалась. Я боюсь сломаться снова.

– Я тоже боюсь. И у меня потерь не меньше. Но я, – она подняла голову, ожидая слов наемника, внимая и боясь, – я не могу без тебя. И…

– Нет, не говори, – тут же произнесла Лискара, – сказанного достаточно.

Снова обняла, так же крепко и сильно, чего трудно ожидать от хрупкой женщины. Наемник молчал. Тем временем голос капитана приказал отдать швартовы, рубить носовые и кормовые, поднимать паруса. Ветер, крепчавший весь день, дул с северо-запада, как раз в спину собирающемуся покинуть гавань нефу. Крепкий прохладный борей, разогнавший влажную жару, пленившую город. Здесь лето уже вступило в свои права и только прибытие гостя с севера напомнило путешествующим и горожанам, что в тех местах, откуда прибыл неф, весна еще только пытается перебороть зиму. И пусть торжествует, но временами отступая и сдавая неделю-другую, чтоб набраться сил и вступить в права окончательно.

– Я скажу, – продолжил Мертвец, – что хочу быть с тобой, что хочу делить жизнь с тобой, сколько б там ее не намерили мне слепые сестры. Что хочу девочку от тебя, и…, – у самого перехватило горло, так давно ничего подобного не говорилось, жизнь прошла, смерть прошла. – Мы будем жить.

– Спасибо, – после недолгого молчания произнесла Лискара. – Ты сказал все и не произнес того, чего я опасалась.

– Любовь подождет, – ответил наемник, и оба странно улыбнулись. – у нас еще есть до нее время. А потом…

– Потом все равно не говори. Не хочу, всякий раз, когда я слышала эти слова, три слова, я… потом меня ломали об колено, как хворост. Я больше не буду так. Пусть слова останутся с нами, но не будут произнесенными. Ты согласен? – Наемник кивнул. – Может, тогда у нас все выйдет. Я очень хочу, чтоб вышло, я ведь тоже…

И замолчала на полуслове. Неф, величаво разворачиваясь, становился под ветер, давая парусам нести его в безбрежную гладь моря. К новым берегам.

Следующие дни ветер только усиливался, незаметно похолодало, вернее, жара, установившаяся безветрием во Фратере окончательно разрушилась прохладой северных далей. Море потемнело; предвещая непогоду, небо прочертили косые полосы перистых облачков, острыми коготками цеплявшиеся за голубую гладь. В народе они так и назывались «кошачьими лапками» и неизменно уверяли о скорых дождях и ветрах, грядущих в те края, куда коготки и направлены.

Неф мчался к последней своей остановке перед долгим плаваньем, последнему пристанищу на полуострове на всех парусах. Ветер в пути закрепчал основательно, поднял барашки на волнах, заставляя их биться в борта и корму судна. Все знаки предвещали неизбежность бури, вот только когда она нагрянет, оставалось пока загадкой. Единственно, в чем не сомневался капитан – неф успеет добраться до Фики раньше, нежели над их головами разразится настоящая гроза. Они уже шли с опережением в полусутки от намеченного времени, а сейчас судно, приблизившееся к скалистым берегам полуострова, так что их кромка стала видна вдали, разогналось до скорости почти немыслимой: не меньше пятнадцати миль в час. И это несмотря на скатанный парус. Так им сообщил капитан во время последнего обеда перед прибытием в Фику – как он исчислил скорость движения, по каким приметам или механизмам, для путешественников оставалось загадкой. Вроде матросы бросали за борт какие-то веревки, но, может, они совершали некий морской ритуал? Капитан предпочитал не отвечать на вопросы, сказал лишь, что в Фику они прибудут с первым дождем, на сутки раньше намеченного картой. И, с достоинством поклонившись, вышел из столовой, оставив путешественников задаваться множеством вопросов.

К вечеру небо потемнело, вдали за кормой виднелись уже приближавшиеся сполохи зарниц. Ветер, и так штормовой, усилился еще больше, но скатать хоть один парус капитан отказался, положившись на крепость древесины, на курс, при котором ветер дул сзади и чуть сбоку судну, выбранный им для наивысшей скорости нефа, стремящегося убежать от грозы, и, кажется, действительно делающего это. Под вечер зарницы позади стали затихать, не то гроза сменила курс, не то капитан не соврал, и неф действительно смог хитрым расположением парусов или неведомой магией обогнать ветер. К ночи все прямые паруса оказались сняты, и корабль, мягко поворачиваясь, входил в крохотную гавань Фики, могущую принять одновременно только три судна.

Здесь Лискару никто не ждал, да и никого из путешественников, для которых Эльсида являлась окончательной целью плавания. Все дела сделаны во Фратере, тут только разминали ноги – и грузчики, заносившие провиант или такелаж, и путешественники, решившие побродить, пока корабль их полнится провизией, по маленькому портовому поселку, ничем особым, кроме цен, не выделявшемуся среди себе подобных по берегам что Урмунда, что прочих стран. Лискара собираться никуда не стала, наемник думал немного побродить до утеса, на котором серел маяк и подле находилась статуя бога морей, и вернуться, но в одиночестве не решился.

За время короткого, всего в три дня, путешествия из Фратера в Фику оба перестали прятаться под масками. На выходе из гавани наемник попросил у капитана двухместную каюту «желательно, с видом на море», тот хмыкнул, махнув рукой, но согласился. Двенадцать человек сошли, их товары серьезно опустошили трюм, полегчавший неф устремился прочь, оставляя пенные буруны за собой. Среди ушедших были и несколько пар, место одной и заняли Мертвец с Лискарой. Шильдик оставили только за ней, к вящей радости капитана. Короткий промежуток времени между двумя остановками заполнился планами на будущее. Каждый заново открывал для себя такую возможность. Боясь, но и непременно чего-то ожидая от наступающего завтра.

Лискара никак не хотела оставаться где-то сразу, не вернувшись поначалу в Утху. Мертвец, уговаривавший ее, сдался, вдруг вспомнив о матери – заодно заедем, попросим благословения. Лискара смутилась.

– Наверное, следует. Я так мало и так редко у нее бывала даже раньше, сам посуди, когда сестра изгнала ее в деревню, заезжала всего три или четыре раза, по пальцам пересчитать. И вот уже три, нет, больше, три с половиной года не бываю. Все в разъездах.

– Будет повод нарушить традицию.

– Не знаю, что она скажет. Одна, в глуши, как она вообще, – лицо женщины покрылось красными пятнами. – Мне как-то не по себе. Слушай, – неожиданно переменяя разговор, продолжила она, – а как твои родители?

– Никого не осталось. Давно уже.

– Но братья-сестры ведь есть.

– Наверное, – он пожал плечами. – Столько лет ни разу…. Мы никогда не были близки. Я поздний ребенок, нужный родителям для скрепления брака, да, меня баловали, но… – он помолчал. – Думаю, между мной и сводными братьями всегда оставался холод. Даже в силу возраста. Ведь самому младшему стукнуло десять, когда я появился на свет. Это и сейчас большая разница в возрасте, верно, у них уже внуки. Я же… наше общение закончилось, когда я ушел в армию. Больше ни я о них, ни они обо мне.

– Жаль, – протянула Лискара. – Это плохо, без родных.

– Наверное. Но у меня есть Жнец душ, – он хмыкнул. – И теперь появилась ты. Так что отправимся искать твою маму, просить прощения и благословения. А отец? Он больше не возвращался? – вдруг спросил он.

– Нет. И не знаю, где он. Ушел и… и все. Дела свалились на сестру, она и за мной, и за матерью. Понимаешь, мама всегда была немного сама в себе, когда отец ушел, она осталась одна, ушла в себя. Верно, сейчас еще больше отгородилась от мира. А прежде считалась красавицей, отца вот приворожила; говорила, настойками и приворотами. Она волхвовать умела, меня учила этому, я не хотела, никогда не понимала, зачем это, но…

Мертвец чему-то улыбнулся в привычной манере.

– Так и не стала.

– Забросила давно. Как только сестра взяла меня в оборот, нет, еще раньше, когда… нет, когда у меня отняли детей, я пыталась мстить, придумывала заклинания, читала трепаные мамины книги, которые она не взяла с собой. Почти все мне оставила в надежде, что я все равно стану такой, как у нее не получилось. Говорила, что изначально ей было многое дадено, а вот все потратила впустую, – Лискара помолчала. – Не знаю, зачем с собой вожу все мамины амулеты, обереги, снадобья. Я ведь даже не верю в них. Мать учила, показывала. В Утхе ведь за такое порют, а то и сжечь могут, но она рассчитывала, раз я перееду в Урмунд, все получится. Я, дура, переехала, устроилась храмовницей, выгнали. Ничего не шло, как об стенку, – и совсем другим голосом. – А вот когда у меня детей забрали, мать так и не приехала. Столько писем написала, очень нужна, пожалуйста, помоги, хоть советом, хоть чем, ответь только. Сестра подхватилась и приехала, едва узнала. Я не хотела ее видеть, но…. Знаешь, она меня вытащила. И оттуда, когда стало ясно, что ничего мне не светит, и детей не отдадут, и…

– И мать поэтому выгнала.

– Нет, это позже, когда… а может, поэтому. Через год. Она так и не простила. Я простила, а она нет.

Мертвец помолчал.

– Значит, просить благословения не будем, – коротко подвел итог. Лискара поднялась с рундука и тут же опустилась. Вздохнула.

– Съездить узнать все равно надо. Не по-людски это, – наемник молчал. – Ну что ты, правду говорю. Нельзя. Столько времени….

Тишина охватила их. Темнота накрыла, унося в далекие странствия.

Неф до утра простоял на входе в гавань, пережидая разыгравшуюся непогоду. И не то чтобы гроза сильная выдалась, но только волны в бухте поднялись нешуточные, лодки, стоявшие у причала, те, что лодыри-туземцы не успели убрать на берег, расколотило о сваи напрочь, буруны только и плевались разбитыми досками, с презрением вынося их на песок, демонстрируя могущество моря перед жалкими потугами человека покорить стихию, а теперь тщащемуся вымолить у нее передышку. Поселян вовсе не виделось близ причала, от непогоды попрятались, как сурки в норы, недовольно заявил капитан, которому начавшийся шторм, казалось, вовсе не вредил, а качка вызывала лишь презрительную усмешку, наподобие той, что возникала на лице Мертвеца. Он бродил по палубе, гоняя матросов и изредка поглядывая то на восток, поджидая рассвета, то на север, откуда примчалась буря, выискивая прорехи в плотной пелене туч, затянувших небосклон. Но распогодилось только к утру, тогда измученные путешественники смогли спокойно лечь на рундуки и увидеть короткие сны перед швартовкой. Лискара тоже не могла уснуть, и если наемнику качка была нипочем, то для нее сущим мучением: как и многие, большую часть ночи она провела у стульчака. И только потом прилегла, когда корабль крепко пришвартовался к причалу, сбросив все четыре якоря. Она немного вздремнула, уже не слыша, как падают сходни и старпом зовет грузчиков, лениво подходящих к судну. Жители Фики вели себя так, словно прибывший неф их не касался вовсе, будто не желали они ни брать с него подати за постой, ни набивать нужными и ненужными товарами, по высокой цене, да низкого качества. Поселок никак не приходил в себя после налетевшего шквала, разве что легионеры при всем оружии, неведомо как очутившиеся в Фике, неторопливо бродили по улочкам порта. Шкипер спустился к одному из стражей, спрашивая, что произошло, тот отвечал кратко, но доходчиво, буквально одним словом. Пираты. Услышав его, капитан выругался и тоже спустился, к ним подошел и центурион, ведавший здесь порядком. Пятый легион, спросил капитан, тот кивнул, добавив: «Очищаем последки мятежа». А после стал расспрашивать про путешественников, груз, долго кивал, потом советовал обождать хотя бы пару дней, пока они не изловят напавшую днями ранее на поселок шайку. Большую часть они перебили, но остальные ушли, и всяко может быть, еще захотят вернуться к ремеслу, отмстить торговому судну, сорвать зло за поражение в Фике. Капитан покачал головой.

– Надо спешить. Да и разбойники вроде ушли, странно только, что поселяне по избам прячутся, – центурион хмыкнул.

– Далеко ли ушли? Да потом, это ж Фика. За монеты свои трясутся, будто не знаешь, сколько тут по сундукам попрятано.

– Говорят, немного, в поселение подъезды недешевы. Вот и цена удобства высока, – центурион помолчал, подозвал одного из воинов, шепнул ему что-то, тот кивнул в ответ и ушел в сторону поселения. Слова начальника разошлись по цепочке.

– Капитан, есть к тебе предложение. Я могу отправить с тобой и десяток ребят до Эльсиды, проводить. Мало что в пути, сам понимаешь, – центурион приблизился к капитану, на что последний росл и прям, но и то выглядел тщедушно в сравнении с мускулистым воякой лет тридцати пяти, а то и чуть более: зрелым мужчиной, знавшим что сказать и как сделать.

Все это время Мертвец стоял на палубе, приглядываясь к легионерам. Не выдержал, подошел. По-военному представился. Центурион, не ожидавший появления соратника, вздрогнул, глянув на Мертвеца с некоторым удивлением. Но по уставу ответствовал так же:

– Пятого легиона, второй когорты первый центурион принципа Лонгин. Приятно, что на корабле есть наш человек. Ты один или с друзьями?

– С друзьями… – наемник пристально глядел на пустую правую руку центуриона. – Позволь спросить, командир, ты здесь центурию оставил или манипулу привел? – Лонгин, сощурившись, оценивающе глядел в глаза наемнику. Наконец ответил:

– Разбойников давить много ни ума ни силы не надо, легионер. Но буду рад, если присоединишься.

Мертвец посмотрел на капитана, несколько недоуменно переводившего взгляд с одного на другого, он чувствовал напряжение, витавшее между собеседниками, но не осознавал причин его. Наемник шагнул чуть вперед, загораживая старшего судна. Наконец вместо ответа спросил:

– Где твой витий, командир? Отдал опциону? Или отобрал примипил? – Лицо Лонгина побагровело, он хватанулся за меч, остальные легионеры так же потянулись к оружию. Наемник оказался проворней, ударом ноги он отбросил от капитана Лонгина, тот тяжело грохнулся на доски, и рванул кораблеводителя за собой.

– Это разбойники, Фика захвачена, – рявкнул наемник. Капитан понял его с полуслова.

– Бросай сходни, руби якоря, отходим! Шкипер, передай в каютах, не выходить и не высовываться! – рявкнул он, едва не потеряв равновесие, столкнувшись с грузчиком. Последний кубарем полетел на причал. Кое-как поднялся, отбегая подальше.

Сходни с грохотом рухнули, матросы забегали, доставая самострелы, луки, мечи. Проворства в их действиях не виделось, наемник с досадой подумал, что могут противопоставить обычные матросы закаленным в боях легионерам. А ведь явно дезертиры. Пятый легион всегда считался ненадежным, вороватым, видимо, таким и остался, раз держат на самом юге, дают мелкие мятежи подавлять. Легионеры разболтались. А эти еще и…

– Лучники! – заорал Лонгин, оборачиваясь. И снова капитану: – Не дури, мореход, я всех твоих поснимаю, стоит хоть один парус натянуть. Бросай якоря сызнова.

Вдоль причала выстраивались арбалетчики, по одному через каждые три сажени. Всего набралось десяток. Неф отчаливал очень медленно, по капле отбирая пространство у моря, берег будто не хотел расставаться с ним раньше срока.

– Капитан, последний раз говорю.

– Парус на бушприте, быстро. Старпом, к румпелю, левый вперед, – тут только увидел рядом с собой наемника. – Во что ты еще нас втянул? Кто эти люди, разбойники?

– Дезертиры, – зло произнес Мертвец, дернув головой. – Судя по бляхам и девизу – действительно из пятого легиона. Капитан, нельзя им судно сдавать, они уйти хотят. Всех вырежут.

– Откуда ты… ах да, сам такой. Что ж делать, легионер?

Послышались характерные хлопки арбалетов. Матрос, пытавшийся осторожно затянуть свободно болтавшийся парус, оказался прошит тяжелыми болтами и рухнул в воду.

– Все, бросай якоря. Тебе не уплыть, – в голосе центуриона сквозила ледяная ярость.

– На палубе! Никому не подниматься! Так что, легионер, бросаем концы? – осипшим голосом прошипел капитан.

– Они не просят… – Мертвец дернул головой и охнул. – Скорей кличь лучника и мечника, только получше. У нас в трюме гости. – Капитан непонимающе смотрел на него, тот пояснил: – Грузчики, они сюда не просто товар заносили. Надо вычистить. Капитан, тяни время, я быстро.

Шкипер подбежал, вооруженный луком, вместе с ним подошли еще два матроса с кинжалами.

– За грузчиками в трюм. Где вход?

– Через корму, – непонимающе ответил шкипер, оглядываясь на берег. Теперь арбалеты целились ему в грудь. Мертвец рванул того вниз:

– Веди, только тихо. Грузчики с этой шайкой заодно. Брать живыми, все поняли?

– Исполнять, – зло буркнул капитан, перехватив взгляд шкипера. И стоявшим на берегу. – Мы бросаем якоря. Не стреляйте больше. И позвольте нам забрать матроса, он еще жив.

Старший корабля чуть приподнялся, показавшись из-за борта, поднял вверх руку, выпрямился в полный рост. Когда Мертвец сбегал в трюм, услышал команду: «Крепить новые якоря!»; попутно он успел заскочить в каюту, изрядно перепугав Лискару, вытащил пояс с ножами, перекинул через плечо, и велев женщине не высовываться в коридор ни под каким предлогом, скрылся.

Грузчик стоял у самого входа в трюм, опираясь на обнаженный меч. Шедший первым наемник срезал его ножом по шее, – тот только обернуться на сбегавших успел, – осторожно уложил на лестницу и заглянул внутрь. Разбойники бродили между тюков и сундуков, кто-то копался в вещах, выискивая ценности, кто-то вслушивался в приказания, неспешно отдаваемые капитаном нефа. Остальные сидели кружком, играя в кости. Мертвец потянул за собой шкипера, пригнувшись, они проскользнули внутрь, прячась за груды соболиных шкур. Услышав мерную команду «Поживее, ребятки», наемник вытолкнул шкипера, тут же натянувшего лук, и вышел вперед сам, негромко скомандовав: «Встать, живо! Оружие на пол!».

На него оглянулись непонимающе. Семь человек, плотного сложения, с короткими мечами, копьями, ножами. Один потянулся к мечу, другие взялись за ножи и кинжалы, улыбаясь.

– Поиграть решили? – спросил тот, что прежде шарил по сундукам. – Ну давайте.

Мертвец мгновенно бросил нож, вонзив тому в лоб, легионер рухнул навзничь без единого звука. В руке наемника тотчас блеснул еще один.

– На всех хватит и еще останется. Оружие на середину, – скомандовал он. – И без дураков, – собравшиеся помялись, но начали бросать. Не поворачивая голов, не глядя друг на друга, стыдясь проигрыша, – Теперь пояса. И тот нож, что я бросил. Ты, с кинжалом за пазухой, я и к тебе обращаюсь. Всё бросили, – дождавшись падения последнего лезвия, продолжил: – Лицом к стене, руки на переборку. Выше, выше руки. Ты, крайний слева, да ты. Три шага ко мне, не оборачиваясь. Быстро. Руки назад.

Вошедшие матросы быстро перетянули ему руки до локтей, перевязали и ноги, так что он едва мог сделать шаг. Вытолкали на лестницу, вернулись, захватив с собой товарищей. Связывание легионеров пошло куда быстрее. К тому времени как капитан отдал приказ сбросить первый якорь, все шестеро оказались на палубе. Мертвец поднял их.

– Командир, кажется, твои люди, – крикнул он Лонгину. – Давай меняться. Я тебе их и еще два трупа, а ты мне свободный выход из Фики.

– Хорошо, – немного погодя, произнес побагровевший центурион, медленно приходя в себя, – спускай.

– Нет, на выходе из гавани. Я сброшу, а ты ищи лодку подхватить.

– Ты хоть развяжешь их?

– Не будешь дурить, развяжу, – стало ясно, что у Лонгина не было ни манипулы, ни даже центурии. Либо бежать удалось не всем, либо напоролись на разъезд. Но десятка четыре головорезов имелось точно, примерно столько насчитал наемник, следя за перемещениями воинов по Фике. Плюс те, что охраняют заложников, значит, полсотни. Для захвата любого судна подойдет и еще останется. Жаль, предупредить никого поблизости они не смогут, остается только надеяться, что отряд из Фратера прибудет достаточно быстро. Если только Лонгин не спалит поселок в отместку. От этого ледяного верзилы ожидать стоило всего.

Центурион неохотно дал согласие, попросив только сопровождать неф в лодке, не приближаясь к кораблю ближе чем на двадцать саженей. Капитан срезал якорь, велел ставить паруса. Мертвец подошел к нему в самый разгар приготовлений к повороту.

– Как только выйдем из поля зрения легионеров, выпускай голубя. Пускай сюда придет когорта и очистит Фику.

– За дурака держишь. Давно уж решил, – наемник усмехнулся в ответ, капитан хлопнул его по плечу, поблагодарил. Мертвец покачал головой.

– Рано еще. Я не понял пока, что он замышляет. Кажется, все одно выпускать не хочет.

– А куда денется? Сам смотри, вон ял собирает, шестеро на весла, да еще четверо на банки сядут, ну еще шестерых из воды выловит. Справимся.

Наемник не дослушал, отправился к Лискаре. Та по-прежнему сидела на полу в ожидании выхода в открытое море – как и повелел Мертвец. Увидев его, вздрогнула, но не поднялась. Он присел рядом.

– Пока тихо, милая. Подожди, вот обменяем пленных…

– Ты с ума сошел… Кто там? Я слышала, пятый легион восстал, – наемник покачал головой.

– Не весь, только центурия бежала. Он и прежде не славился верностью долгу и вот – совсем посыпался. Воины взяли Фику и поджидали корабль, чтоб уплыть из Урмунда, как я понял. Мы оказались первыми.

– Это я…

– Лискара! – и уже тише: – Пожалуйста, не говори так. Они будто ко мне тянутся. Тоже ведь дезертиры, тоже напали, это мне приходится прежние деньки вспоминать. Хорошо на корабле только один убитый, до схватки дело не дошло. И не дойдет, – тут же уверенно произнес он. – Обменяем пленных и разойдемся.

– Они отомстят Фике. Сожгут.

– Может, и нет.

– Я почти уверена, что отомстят. Как помочь бы им.

– Кем помочь, милая? Нас, умеющих оружие держать, дай боги, десяток наберется, а их, матерых волков, по шестеро на каждого. Любому глотку перегрызут, за меч не взявшись, – он вздохнул. – Капитан пошлет голубя во Фратер, как только освободимся.

– Прошу, только не ходи один, – и тут же: – Прости, родной, сама не знаю, что плету. Не дай боги, с тобой что случится.

Он поцеловал Лискару, поднялся. Оглядел комнату, не опуская глаз. Видя перед собой совсем иное – развороченные палатки, тела убитых легионеров и рядом – Либурна с сыном, нянька. Глаза застлал кровавый туман. Резко повернувшись, едва нашел дверь и выскочил в коридор, жадно глотая воздух. Потряс головой.

Судно неспешно переваливаясь, словно гусак, с боку на бок, выплывало из порта. Фика осталась позади, меж ней и бортом нефа протянулась добрая миля воды. По которой неотступно следовал шестивесельный ялик. Сейчас они отойдут к скале, на которой расположен маяк и статуя бога морей, жаль, не смогли добраться до них с Лискарой, и все, путь свободен, рифы останутся позади, корабль выйдет в открытое море.

– Лодки справа по борту, – крикнул матрос с вороньего гнезда. Капитан чертыхнулся. В это мгновение в корму что-то ударило. Арбалетный болт с прицепленной к нему веревкой.

– Не успеваю за тобой, капитан. Пора пленных возвращать, – донеслось с яла. Злой лицом капитан обернулся к Мертвецу.

– Никогда прежде за все мои годы не выдавалось такого жуткого путешествия. Не одно, так другое. Двоих я уже потерял, вот теперь эти выродки новый штурм готовят. Будто к тебе тянутся, ты же у нас Мертвец и легионер в придачу. Что им тут надо?

– Уйти они хотят, я же говорил. Очень хотят, за ними уже власти охотятся.

– Как ты это вообще понял, наемник? Объясни, что ты спрашивал у центуриона, что он так завелся?

– Про витий, это виноградный жезл, символ власти. На нем выжигается имя владельца. Потерять его позор, передать тоже – даже опциону, своему заместителю, а если его забрал примипил, старший центурион, член совета командования, это означает только одно – уход из армии навсегда без возможности вернуться.

– Выходит, витий забрали?

– Не знаю. Но, может статься, жезл выбросили намеренно. Так бывает, когда легионеры бегут из центурии. Сотник, он не просто старший, он их воспитатель, учитель, он их всё. Так вот, центурион обязан вернуть в строй дезертиров. Для этого он сдает витий, что уже знак позора, ибо если не сможет выполнить задуманное, лишится и поста и заслуг – всего. А если примкнет, его четвертуют первым.

– Но что же этот Лонгин ходил без вития.

– Возможно, это не Лонгин, может, простой легионер, переодевшийся в форму убитого центуриона, может опцион, не могущий взять витий. А может, Лонгин делает вид, что пытается образумить своих головорезов. Ведь тогда ему придется с честью пасть на меч, как отправившемуся за своими солдатами, но не сумевшему выполнить задание.

– Невелика разница.

– Для военного огромна. А здесь, капитан, все военные, все не юнцы и знают о чести и долге очень многое. Это впитывается в кровь, становясь частью самости.

– Капитан, мне долго ждать. Мы отплыли порядочно, – донесся голос центуриона. Мореход повернулся к наемнику:

– Ну так что мне ему ответить? Бросать в воду и ждать атаки? – Мертвец хмыкнул.

– Можно и так. Подожди, я сейчас. А ты прикажи резать веревки и бросать пленных за борт. Пусть подбирают.

– Лодки рядом, – голос шкипера донесся до их ушей. – Выстраиваются в линию.

– Сколько их? – крикнул капитан.

– Четыре четырехвесельных.

Мертвец молча спустился с надстроек кормы, где располагались пленные, прошел в дальний конец коридора, поднял небольшой бочонок китового жира, коим освещался по ночам корабль. Вернулся, выбивая пробку и пропихивая внутрь промасленную ветошь. Посмотрел на ялик – легионеры уже повставали с банок, за их спинами что-то тлело. Он пригляделся – горение шло из металлической бутыли, куда поочередно воины всовывали стрелы, поджигая их. «Будут жечь паруса, если что», – мрачно буркнул наемник, объясняя не то себе, не то капитану, до которого еще не добрался. Впрочем, тот догадался обо всем сам.

Мертвец вынул кремень, ударил об кресало, поджигая тряпицу. Пнул под зад оставшихся в веревках двух легионеров, которые с криками полетели за борт. И рявкнул Лонгину:

– Лови и еще подарок! – бросив в лодку бочонок, оставлявший за собой длинную огненную черту. Центурион все понял тотчас, приготовился подхватить бочонок на лету, но качка от падения воинов в воду не дала ему и этой малой возможности уберечься. Дерево тотчас треснуло, жир полыхнул, пламя охватило ялик во мгновение ока. Все, кто находился в лодке, тотчас превратились в факелы. И с воем попадали за борт.

Ял принялся разламываться, распадаться. Китовый жир стремительно расходился по воде, пламя растекалось по всем направлениям, подбираясь и к нефу. Мертвец резким движением обрубил веревку. Легионеры, в полной выкладке, всплывали посреди огня и снова уходили под воду. Кажется, он видел среди них и Лонгина, его красный шлем с поперечным гребнем виделся еще в пламени какое-то время, затем исчез.

И странное ощущение охватило наемника. Мертвецу показалось, души заживо горящих легионеров стремятся не в царство мертвых, где их уже заждались, а к нему, двигаются в его направлении, обтекают его, шепчут что-то в уши, рассказывая, делясь собой…. Он вздрогнул всем телом, отшатнулся, несмотря на крики капитана, стремительно ушел с кормы, спустился вниз. Обнажил руку и сорвал браслет с предплечья, подарок Жнеца душ. Только после этого морок стал проходить и через некоторое время вовсе пропал.

Мертвец долго смотрел на подарок, мысли бродили темные, мутные, затем положил его в карман, покачал головой. Выбрался на палубу, оглядывая бухту – лодки спешно двигались обратно, к берегу, без всякого порядка, без команд, тихо; было слышно, как шлепают по воде весла.

Он вздохнул и, повернувшись, отправился к Лискаре.

Пришлось долго разубеждать, что это не ее вина: и нападения легионеров, и установившийся штиль, после крепкого западного ветра, три дня подхлестывавшего корабль, а затем будто затерявшегося в бескрайней дали. Как раз когда они договорились отправиться к капитану с просьбой обвенчать их.

События, прошедшие в Фике, к счастью, не оставили сильного рубца в ее сознании, Лискара быстро освобождалась от страхов. Просила больше не изображать из себя лихого рубаку, и она постарается не сбивать его на подобные геройства, ведь наверняка каким дурным словом подтолкнула на рубку с бежавшими легионерами. Она плохо помнила, что случилось в тот день, память старательно вытерла большую часть воспоминаний, в мыслях остался страх за любимого и боязнь его потерять, как теряла прежде, нет, куда больший страх – ведь теперешняя любовь Лискары казалась ей куда прочнее, крепче, надежней. Она не девочка, прекрасно понимает, что делает. И все равно поступает почти так, как прежде, разве что больше колеблясь, прежде чем упасть в омут. Пытаясь просчитать будущность, предугадать, предвидеть. Равно как и сам наемник, обнимая женщину, мыслями бывал далек от нее – либо в прошлом, либо в грядущем. Браслет, подаренный Жнецом душ, не давал покоя, а после Фики бесследно не могли пройти воспоминания о другой встрече с дезертирами, куда более страшной. Временами он вспоминал о ней вслух, и тогда Лискара прижималась к нему, он гладил медвяные волосы и, вдыхая аромат, забывался – где-то посредине между прошлым и будущем, в той неопределенности, которая даруется разве что сном или кратким, на миг, забытьем – подобным этому.

Несколько раз он, забывшись и не замечая этого, называл Лискару другим именем; та поначалу не возражала, но потом сказала вдруг, что так зовут ее сестру. Наемник вздрогнул, спохватившись, Лискара снова обнимала его, целуя в макушку, как это делала Либурна, готовая простить, он обнимал вослед, голова кружилась.

Наконец она решилась. И на венчание, и, что куда важнее, на невозвращение в Утху. Товары перешлет с капитаном, благо тот никогда не возражал против подобного. Бегство они объяснят письмом. А потом, когда подберут город обитания, – где-нибудь на западе Урмунда, недалеко от столицы, где Лискара всегда мечтала побывать, да до сих пор так и не сложилось, – тогда снова проведут обряд, на сей раз по всем правилам, у алтаря и со свидетелями среди новых знакомых. В Эльсиде оставаться она не хотела, а Мертвец не настаивал. Тем более, его дом, если ту пещерку можно называть домом, скорее, сокровищницей или оружейной, находился далеко на севере республики.

– И ты часто там бываешь? – спрашивала Лискара, заглядывая в глаза. Он качал головой.

– Редко. Только когда надо взять или принести какую-то редкость, вдруг понадобившуюся. Далеко добираться.

– А много там сокровищ?

– Среди оружия – немало, – улыбался он. Она улыбалась следом, начиная строить планы. Наемником видеть его не хотела, пусть лучше учительствует. Не в гладиаторской школе, конечно, пусть учит будущих воинов, так почетнее, хоть и меньше денег дают. Или юных сынков изящным выпадам в поединках на кинжалах или коротких мечах-гладисах – в среде богатых жителей республики такие забавы не редкость; все одно оружие тупое, хотя показать удаль молодцам хочется частенько. Особенно после нескольких стаканов неразбавленного вина.

– Ты ведь хороший учитель, – говорила она не раз, – сможешь передать все, чем владеешь. А убивать чудовищ пусть будут другие.

– Я еще могу их убивать, благо они не так страшны и опасны, как люди, – она качала головой.

– Я буду переживать. Мы будем, ведь ты хочешь девочку.

Впервые Лискара заговорила о ребенке. В этот день они и отправились к капитану, просить разрешения на венчание.

Тот слушал долго, неохотно кивая, потом попросил разрешения у женщины поговорить с ее любезным наедине. Отвел Мертвеца подальше от чужих глаз.

– Прости, не смогу. Мой грех, что отказываю, но душа не лежит. Да, суеверен, да, боязлив. Может, гнева богов боюсь, может, людей, команды своей. Она и так тебя недолюбливает, хоть им и кажется, что ты их жизни спас. Все одно – страшный ты человек.

– А тебе не кажется, что спас? – капитан мотнул головой упрямо.

– Нет. Все, что я знал о воинах пятого легиона, сказал мне ты. Центурион мог и потерять витий и взбеситься именно из-за этого. И да, пусть он беглый, но, прости, наемник, я ни разу не слышал, чтоб он угрожал вашим жизням.

– Убитый матрос не в счет?

– Он не повиновался приказу. Возможно, отчаяние, возможно, им действительно очень надо было уйти, а ты встал на дороге и меня подговорил участвовать. Еще и двоих пленных убил. Ты страшный, наемник. Говоришь, будто чудовищ убиваешь, а я вижу только след людских трупов.

– Ты не знаешь дезертиров. Они пять лет назад убили мою жену и сына. Им лошади понадобились, мы могли отдать, но ведь убили.

– С тех пор ты такой? Мстишь легиону? Этому или вообще? – Мертвец развернулся и пошел к любимой, на ходу качая головой. Лискара все поняла без слов, обняв, увлекла за собой. Капитан хотел еще сказать что-то, но при женщине не решился. Лискара жарко зашептала в ухо.

– Ну что же ты главного не сказал. Про лодки, про поджигаемые стрелы.

– Он все видел. Да и прав в основном, – Мертвец опустил взгляд. – Сам вижу, что превращаюсь из охотника за чудовищ в обычного убийцу. Как раньше.

– Но раньше ты воевал.

– Да. За честь и славу отечества. Замечательный девиз, подойдет любому государству, – он снова вздохнул. – Дураком был. – и тут же: – Милая, прости, я не стану учителем. Не хочу внушать малолеткам, что их славное будущее – стать трупами ради мечты очередного консула или диктатора. Да пусть всего Сената, какая разница. В здравом уме человек воевать не станет. В здравом уме он посылает на бой армию, а что она из таких же, как он, состоит, неважно. Он жаждет побед, добычи, славы, места в истории, приставки «божественный» перед именем. Он может послать на бой сына или дочь, как в старые времена. Или сразиться с ними, как сейчас. И лишь для того, чтоб легионы шли, пыля дорогой, покорять неподвластные земли, чтоб денег стало больше, чтоб переизбрали на новый год после новой победы…. Когда я убивал пленных, Лискара, я чувствовал лишь пустоту. Не злобу, не желание, меня охватил жуткий леденящий душу покой – и в нем я убивал и жег. Если я не остановлюсь сейчас, я перестану быть тем чудовищем, превращусь в человека.

– Милый, но ты воскрес не для того, чтоб убивать. Ты это сделал ради себя и меня, нас двоих. Троих, ведь у нас будет дочка, – Мертвец молча обнял женщину, уткнулся в шею. – Я только взяла с тебя маленький оброк. Желание быть вместе до конца.

– И умереть в один день.

– Лучше час, – улыбнулась Лискара. – Знаешь, мне кажется, так и будет. Я сон видела.

– Не раньше, чем через десять лет. Я видел нашу дочь, ей именно столько.

Оба замолчали, только легкое поскрипывание судна, вяло колышущегося на волнах, слышалось им. Долго стояли, обнявшись, Лискара гладила смоляные кудри Мертвеца, он же вдыхал запах ее тела. Они разом вздрогнули, услышав из вороньего гнезда крик о надвигавшихся облаках. Поднимался ветер.

Ночью он снова увидел свою девочку, умеющую высоко прыгать. Они сидели в телеге вдвоем, девчушка правила лошадью, пегим тяжеловозом с белесым хвостом, обещала довезти его до дома. Тут недалеко, сам увидишь. Наш с тобой дом, мы только с мамой его украсили, ты же знаешь маму, она хочет сделать приятную неожиданность к твоему возвращению. Он улыбался, все верно, без секретов она не может. И рывком проснулся.

Над ним склонилась встревоженная Лискара. Мертвец недоуменно смотрел на нее, потом произнес.

– Что с тобой?

– С тобой. Мне показалось, ты перестал дышать. Я проснулась, ты спал, а потом, когда снова легла, твое дыхание пресеклось. Мне показалось, сердце начало останавливаться.

Какое-то время Мертвец молчал, глядя будто сквозь склонившуюся над ним, потом произнес:

– Я видел сон о нашей дочери. Мы ехали домой. Ты готовила мне что-то неожиданное, какой-то подарок.

– Не люблю неожиданности, – покачала головой женщина. – Боюсь их. Хотя жду, но все равно боюсь. Может, ты излечишь от всех страхов, ты ведь ведун, хоть и скрываешь это.

– Какой я ведун, так, собираю камешки и корешки. Что-то готовлю. Иногда получается. Женщины ведуньи, это у них от природы. А я… знаешь, давай купим земли, поселимся в доме, вроде того, что я видел, будем хозяйствовать на земле, я попробую себя пахарем, косарем или на худой конец, кузнецом, коваль в деревеньке подле Утхи научил меня азам. Меня станут звать не Мертвецом, но Агриколой, – Лискара нахмурилась.

– Даже не думай. И в шутку не говори. Землю могут отобрать, она окажется неплодородна, больна, ее проклянут, ее истопчут копыта конницы, ее отберут по суду, ибо она приглянулась кому-то из знати. Я не хочу детям жизни на обочине. Наша дочь должна жить в городе, получить образование, завести свое дело, найти хорошего мужа, а ты предлагаешь ей коров доить. Чему она научится, какое знание обретет – только что отец ее бросил все ради прихоти уйти от жизни и насладиться землепашеством, в котором ничего не смыслит. Я видела таких во Фратере, да в любом крупном городе их без счета: брошенок, разведенок. Они остались одни, у них дети. Они берутся за любую работу. Скажи, как думаешь, какая работа в Урмунде наиболее женская? Скажи?

– Больше всего гадальщиц, ведуний, танцовщиц, актрис, есть ведь женские театры Нонга, для которых пишут известнейшие драматурги, есть гильдии ювелиров, белошвеек. Да что спрашивать, только спорт и кухня не приемлет женщин.

– А как тебе уборщицы, золотарки, укладчицы – труб, камней в мостовую, кирпичей в стены. Много ты видел трубочистов или столяров, кирпичников или гончаров? Нет, конечно, для богатых делают богатые же, но миски и плошки – это женская доля. Всех тех, кто приходит, от безденежья, от безысходности в большой город в поисках любой работы, кто готов пахать, как раб, за кусок хлеба для своего ребенка. Урмунд построен трудом и слезами женщин. Потому и назван мужским царством.

– Лискара, ну что ты. – Мертвец не ожидал от нее подобного. – Все, больше не будем об этом. Я найду себе другое занятие: вышибалой в дорогой бане, телохранителем важного сенатора, неважно. А ты будешь рисовать камеи, кулоны, диадемы и броши. Тебе ведь нравится это.

Лискара немного отошла. Прижалась к Мертвецу, обняла, ткнулась носом в грудь.

– Ты прав, мне нравится создавать. Последние работы придумывала сестра, ничего в этом не смыслит, но все равно настояла. Хозяйка же. Только две и продалось, остальное в Утху вернется, – она улыбнулась задорно. – И напишу ей приписку: «Извини, твое не пользуется спросом, попробуй сама продать». Вот тогда точно не будет считать меня бездельницей и приживалкой.

– Будет кусать локти, да поздно, – он улыбнулся. – Ну вот мы и поссорились, – женщина недоуменно подняла глаза.

– А разве это хорошо?

– Влюбленные всегда ссорятся, – меж ним и Либурной на первых порах дня не проходило, чтоб искра не проскакивала. Потом, почти тотчас же, замирение.

– Нет, я стараюсь не доводить до такого. Все можно решить миром.

– Так ведь все бывает, – оба улыбнулись. Лискара повернулась на бок, еще несколько мгновений разглядывала его, потом закрыла глаза, погрузившись в сон. Неф, покачиваясь на темных волнах, медленно нес их все дальне и дальше на юг, с каждым днем приближая место прибытия.

Но добираться до порта Сланы все равно пришлось долго, больше месяца корабль плыл, то подгоняемый зефиром, то останавливаемый нотом. Неф пытался лавировать, но когда южный ветер становился слишком сильным, сдавался, спуская паруса. Уподобиться легкому иолу, способному идти галсами даже при самом яростном встречном ветре, неповоротливому кораблю не удавалось. Нот приносил тяжкую жару, исходившую, верно, от самых берегов приближавшейся Эльсиды. Лискара рассказывала: в древней стране лишь самые берега и русла рек покрыты зеленью, а дальше на юг простирается сперва преддверие пустыни, степь, перемежаемая редкими деревами, и после десятка-другого миль жидкой растительности начинается бескрайняя пустыня. Как далеко уходит она на юг, неведомо, никто из путешественников не добрался до противоположного ее края, а те, что пытались оплыть материк, натыкались на буйные ветра и острые рифы. По слухам, в нескольких тысячах миль на юг пустыня сдавалась, открывая свободу могучим зарослям, тянущимся еще на тысячи миль дальше. Но это уже одна из легенд о великом Тионе, на своей стовесельной галере проплывшем по всем известным и неведомым морям и вернувшемся домой, чтобы отправиться в новое странствие. Его корабль оказался столь потрепан всеми ветрами, что нуждался в серьезной починке, и чем больше латали его дыры, тем больше находили новых. В конце концов верная галера сменила все доски, гвозди, переменилась вся, до последней веревки. Когда Тион взошел на корабль, он не узнал его. И, не узнав, умер, ибо часть души, вложенная в галеру, оказалась мертва, заменена полностью, по досточке, на новую, чуждую. Этого мореплаватель перенести не смог. Когда его снесли на сушу, он уже не дышал.

Все дни путешествия влюбленные проводили вместе, спускаясь только в столовую и вечером выходя на палубу пересчитывать звезды. Наемнику казалось: женщина приглядывает за ним, со страхом ожидая повторения случившегося. Но прошел день, другой, неделя, а замирания сердца не случалось, Лискара потихоньку отходила. До Сланов оставалось всего ничего, около сотни миль.

В предпоследний день пути они, против обыкновения, заглянули к соседям, долго беседовали, потягивая душистый чай из лепестков розы и заедая сушеными финиками, затем также вместе спустились в столовую, поужинали, вышли на палубу, рассуждая о делах наступающих: кому-то оставаться в Сланах, кому-то добираться до столицы. Пути расходились, прежде надлежало бы и наемнику попрощаться с той, которую он возлюбил за время странствия, но теперь все стало иначе. Они сговорились, закончив дела в Сланах, пуститься в Верей вместе, если в том возникнет необходимость, ведь Жнец душ дал понять, что Мертвеца будут поджидать едва ли не у самих сходен. Возможно, путешествия не будет. Лискаре от этой мысли стало легче, она оставила веер, которым обмахивалась во время ужина, – жара не спадала даже после захода солнца, душный нот только усиливался к вечеру – а затем ушла к себе, сказав, что будет ждать его с особым нетерпением.

Выждав для приличия четверть часа, истомив и себя и ее, Мертвец отправился к каюте. Во тьме коридоров наемник брел почти на ощупь, даже его кошачье зрение не спасало от встречи с нежданными углами. Неподалеку от их комнаты услышал чью-то возню, подумав на соседей, окликнул, но ответа не услышал; верно, обознался. Затем увидел широкую спину в полосатой рубахе с широкими белыми отворотами. Услышал голос, странно детский, оттого и знакомый.

– Олек? – кровь ударила в голову. Ничего не понимая, он бросился к тени, едва видимой в свете далекого кормового фонаря. Здоровяк начал оборачиваться, наемник уж занес кулак для удара в грудь, но с изумлением узрел, что у спины нет лица. Тень сделала пол-оборота, снова оказавшись спиной детины. Бормотание не прекратилось. Удар прошел сквозь воздух, наемник едва не кубарем проскочил следующую пару сажен и тут же оказался возле двери каюты. Спешно обернулся – никого, прошел обратно, снова пусто. Качая головой, открыл дверь, услышав шебуршание. Вбежал, ища кремень и свечу.

– Я тебя заждалась… – но, увидев наемника, Лискара тут же переменила голос: – Боги, что с тобой?

Чирк – и свеча зажжена. Лискара лежала на кровати полуобнаженной в тонкой газовой сорочке, ничуть не скрывавшей ее нежных прелестей. Затеплив свечу, она разглядывала вошедшего, желание уступало место тревоге.

– Что случилось? – Мертвец дернулся, точно от удара.

– Сам не пойму. Вдруг почудился Олек возле нашей каюты. Только спина, я окликнул, он повернулся, снова спина. Будто призрак бродит. Или…, – и вспомнил про подарок Жнеца. Может, это его силы заставляют мертвых оставаться подле живых, даже если те отчаянно противятся подобному? Но ведь он уже сколько не носит браслет. Или это все равно, и браслет, где бы ни находился на корабле, все одно действует по прежней памяти? Стоит выбросить?

Лискара всполошившись, бросилась, прильнула к наемнику.

– Это я, моя вина. Хотела сделать тебе приятное, неожиданное, я хотела… вот итог.

– Милая, – он присел подле. – Пожалуйста, выбрось из буйной своей головушки все это. Может, дело в моей памяти, она призраков призывает. – и, увидев лицо любимой, тотчас оборвал себя. – Все, напугали друг дружку.

Она кивнула. Хватка стала слабеть. Мертвец тихонько распустил волосы, целуя в лоб, подхватил ее, хрупкую, тонкую, прижался к нежно пахнущей ландышами груди, бережно расшнуровывая сорочку. Лискара часто задышала, откинулась, а затем, приблизившись, стала жадно целовать его шею и грудь. Куснула мочку уха.

– Только не останавливайся, – прошептали губы.

Через день корабль пришвартовался в Сланах. Город удивительно напоминал столицу республики, великодержавный Урмунд. Широкие улицы, мощеные плиткой, тисовые и буковые аллеи, фонтаны, памятники богам и героям. Дворцы, окруженные садами, общественные бани с бассейнами и водопадами, крытые рынки и амфитеатры. Порт одновременно был и стар и молод, построенный без малого шесть веков назад, он выглядел так, будто его создали совсем недавно, но древние здания, скрывающие под поблекшими полотнищами пешеходные дорожки, утверждали обратное. Странно, что первые поселения беглецов из Эльсиды, тот же Фратер, выглядели столь удручающе мрачно и неуютно в сравнении с покинутыми городами царства. Будто первые правители стремились как можно скорее избавиться от неприятных воспоминаний или попросту не задумывались о красоте. Ведь Фратер выстроили всего за три года, и только столетие спустя он обзавелся каменной стеной и кирпичными домами, благо глины для строительства окрест города хватило за глаза. Неудивительно, что через полтора века население города насчитывало почти полмиллиона человек, Фратер на долгие времена стал самым крупным поселением в изведанном мире, далеко превзойдя столицы окрестных царств. В те времена в Лантийском царстве кирпичник почитался почетнейшим работником, главы гильдий входили в Сенат, управляя как делами внутри, так и вовне страны, а секреты работы передаваясь по наследству, являлись едва ли не самой охраняемой тайной. Позднее к ним добавилась тайна бетона, ибо Фратер стал первым городом, где гильдия кирпичников возвела храм всех богов целиком из нового материала. Секрет возведения огромного купола в сорок сажен до сих пор является чудом строительной мысли.

Урмунд лишь поначалу старался отмежеваться от брошенного отечества, после века размолвки отношения между двумя государствами начали налаживаться. И прежде всего со стороны молодого царства – в старое потекли купцы, но куда больше – молодые люди, стремящиеся получить образование в старом университете города Верей, где находилась самая большая библиотека мира. Эльсида прежде предпринимала множество мер по блокаде Урмунда, ни одна из которых не оказалась удачной, – еще бы, разделявшую их тысячу миль никто не мог изменить. Теперь же пыталась предоставить учащимся все блага и условия для работы на своей земле. Прежняя ссора между двумя государствами переросла постепенно в состязание. Бетонный храм всех богов как раз и стал ответом на верейскую либерею. В ответ в Сланах возвели высочайший маяк, чей огонь виден за тридцать миль от берегов. В ответ во Фратере создали и спустили на воду первый неф с косыми парусами, на что Эльсида ответила созданием триремы с румпелем, на что…

Состязание продолжалось, пока Эльсида не проиграла войну союзу государств-соседей. Казна опустела, древняя страна пошла на поклон к консулам, с просьбой принять ее земли и подданных в состав республики. Чрезмерное унижение для некогда великого царства, но единственный способ сохранить страну. Теперь, доживая свой век как далекий придаток Урмунда, Эльсида пребывала в мечтах о прошлом – верно, поэтому все больше величественных зданий возводилось в ее городах, и так похожи они казались на построенные в период расцвета царства. И Сланы виделись и древним и новым городом именно по этой причине, ровно нынешние правители Эльсиды решили хоть так оградить свою страну от чрезмерного влияния Урмунда, закрыться в прошлом и стараться не думать о наступивших временах. Благо тысяча миль пути позволяла хоть отчасти поверить в возможность подобного.

Неф прибыл заполдень, Лискара немедля потянула Мертвеца к двуколке, не дожидаясь, когда ее сундуки покинут корабль. Капитан предупредил всех: на обратном пути, не заходя в Фику, они проследуют во Фратер и уже оттуда в Утху, отплытие через две недели. Лискара не слушала, полностью занятая мыслями о насущном.

Для начала, говорила она, им придется отдать сестре последний долг, продать заказанные драгоценности и, выручив сумму, отдать все капитану, и только потом, дня через четыре, отправиться в Верей. Мертвец не возражал, пребывая в уверенности: если не в порту, то где-то поблизости его непременно будут ждать. Именно поэтому он не решился выбросить подарок Жнеца душ, напротив, во время схода на берег надел браслет на плечо; в тот момент ему казалось: из набежавшей толпы его должны окрикнуть, отозвать для разговора. Но не случилось. Он растерянно шел за Лискарой, оглядываясь по сторонам, жар от раскаленных гранитных плит давил, выбеленное небо обжигало, казалось, сам браслет налился огнем и жжет неимоверно, надо бы сбросить, но рано, пока рано.

Никто не встретил, не подошел, не обратил внимания. Не считая извозчиков, торгашей, нищих, гадалок и проводников: эти как раз загораживали дорогу, стараясь перекричать друг друга – босые, почерневшие от зноя, они прыгали, цокали языками, трясли перед носом тряпками, веерами и картами. Порт поплыл в мареве, Мертвец тряхнул головой, отгоняя наваждение.

Удивительно, но Лискара с легкостью вырвалась из объятий толпы, будто слово знала; нет, в самом деле знала, прогнала всех одним гортанным звуком: от нее шарахнулись, точно от прокаженной, и мигом оставили в покое. А женщина продолжила путь мимо извозчиков, добралась до перекрестка. Здесь, на жарком солнце, не было ни души; наемник обернулся по сторонам, испытав чувство разочарования – он уже подготовился внутренне к встрече, буквально ощущал кожей.

Лискара подозвала возницу, сговорилась о цене.

– Едем, не стой на жаре, – произнесла она довольно, протягивая соломенную шляпу своему мужчине, когда успела купить, непонятно. Наемник молча нацепил, затягивая веревку. – Здесь недалеко. Давай, дорогой, вези на Лиственничную аллею.

Ямщик хлестнул вожжами пару лошадей, те, в похожих соломенных шляпах – из прорезей смешно торчали уши, – торопливо зацокали по булыжникам. Лискара хорошо знала город, видно, не раз и не два выбиралась в эту даль, историю Эльсиды рассказывала наемнику в последние дни пути. Вот и сейчас объяснила, что остановятся они в одном доме, а не госпиции, хозяин, сдающий комнаты внаем, ее хорошо знает, частый покупатель побрякушек для жены. Место красивое, напротив театр и арена для конных состязаний. И тут же:

– Зря ты пристал к капитану с кедром. Будто он много для тебя сделал, ты для него – да, а он что? Даже обряд не провел, – с той поры она не то чтобы злилась на старшего корабля, но обиду в душе затаила.

– Если бы не он, нас бы перерезали как свиней, – тут же ответил Мертвец.

– Если бы не ты. Он просто слушал приказы.

– На его месте я бы себя не послушал. Мало ли у кого что в голове. Да и ссориться с властями, как бы они ни обряжались, – Лискара хотела возразить, он перебил: – И потом, я все одно ему должен за Олека.

Она замолчала. Двуколка ловко свернула в довольно узкий по меркам города поворот, проскочила в арку и выбралась на широкую аллею. Редкие пролетки вяло перемещались под ветвями уходящих в небеса эвкалиптов, не дающих ни прохлады, ни тени. Зато чайные и кофейни давились народом – на крытых верандах и террасах стояли бесчисленные столики, все сплошь занятые отдыхающими работниками, именно простой люд составлял большинство посетителей. Для Мертвеца это выглядело по меньшей мере странно – какой отдых в середине дня.

– А что ты хочешь, жара, – ответила на безмолвный вопрос Лискара. И добавила тотчас: – Тот храм в десяти милях по пустыни на юг. В такую погоду только с утра или ночью ехать.

После сообщения в столовой о стоянке судна и его осмотре капитан, как бы вдогонку произнес: «И еще я хотел бы ввести в бушприт частицу священного кедра». Лискара объяснила наемнику, что эльсидский кедр еще тысячу лет назад являлся главным строительным материалом для любого судна, сходившего со стапелей царства. Но рощи рубили столь быстро, что последнее судно с кедровыми мачтами вышло в путь из Сланов больше четырех веков назад, еще до появления Урмунда. С той поры правители ревностно охраняют оставшиеся дерева, которых и ныне можно по пальцам пересчитать, все они объявлены священными, вырубка карается смертью через замуровывание, а когда все же рождается новое дерево, его совершеннолетие – двадцать пять лет, – отмечают как государственный праздник. К сожалению, ныне кедры почти не родятся, а старые, пережившие саму Эльсиду, гиганты, сохнут и умирают. Их останки торжественно сжигают на площади, частенько вместе с каким-то высокопоставленным преступником.

Но есть одно дерево, из коры которого изготавливают освященные пластины для корабелов. Оно находится у храма матери-покровительницы Эльсиды, богини мореходства, и охраняется особенно ревностно. Вырезать кору самостоятельно невозможно, стены, возведенные вокруг кедра, высоки, а охрана бдительна. Но испросить можно. И далеко не всякий капитан может получить заветный кусочек.

– Я попробую, – произнес Мертвец. Лискара фыркнула, но ничего не сказала, отговаривать стала потом, когда узнала, что капитан, молча кивнув, пожал благодарственно плечо наемника. Попыталась объяснить, что бесполезно чужеземцам лезть на посмешище, своим-то дают редко. И сговориться он не сумеет – ведь наемник, да и за кого хлопочет, за человека, который его в грош не ставит. Мертвец в ответ молчал.

Их двуколка добралась до небольшого двухэтажного дома за густыми зарослями инжира. Хозяин любезно встретил гостей, проводил в комнаты – всего их было три – показал наемнику, поговорил с Лискарой. Конечно, она привезла желаемое, оба спустились на первый этаж, долго обсуждали заказы, Мертвец не стал им мешать. Тем временем прибыл груз с нефа – единственный сундук. Второй, с большей частью нераспроданных товаров, Лискара даже не стала забирать с корабля. Записку сестре написала сразу и отдала капитану. Тот кивнул в ответ, убирая квадрат папируса в карман.

Хозяин расплатился с гостьей за драгоценные безделушки для жены и дочерей, получился весьма увесистый кошель серебра. Неудивительно, что Лискара, останавливаясь здесь, всегда была желанной гостьей. Вот и сегодня ее и спутника пригласили на ужин в харчевню напротив, отметить благополучное прибытие. А они с женой соберут знакомых.

– Завтра и послезавтра я побегаю по городу, – говорила Лискара, распаковывая сундук и доставая оттуда несколько сарафанов на выбор. Закрыла, принялась мерить за ширмой, откуда и продолжала говорить с Мертвецом. – Постараюсь все побыстрее уладить. А потом уже отправимся в Верей, можно нанять ямщика, можно воспользоваться радушием хозяина и взять коляску у него. Ты не против? – Мертвец пожал плечами.

– Отнюдь нет. Слушай, а здесь всегда так жарко?

– Лето только началось, самая жара впереди. Поэтому я и хочу побыстрее уехать в Урмунд. Через месяц тут станет вовсе нечем дышать, начнутся пыльные бури, на улицу не выйдешь. Раз я две недели просидела на постоялом дворе, хорошо во дворике фонтан работал, иначе вовсе зажариться можно. А потом ветер переменился, – она помолчала немного и продолжила: – Знаешь, я все думала, мы, может, здесь обручимся? В Верее есть один храм, очень красивый, где проводят церемонии обручения, туда со всей Эльсиды съезжаются. А как приедем в Урмунд – уже сыграем свадьбу. Мне же еще подготовиться надо. Не знаю даже, сестру позвать, может. А то вроде неудобно. А к маме мы тогда после приедем.

– Поразим старушку? – улыбнулся он. Лискара рассмеялась.

– Нет, она выглядит очень молодо, хотя уж почти шестьдесят. Прежде ее считали нашей третьей сестрой. Да она и похожа на Либурну, сестру то есть, – поспешно добавила она, – обе темноволосые, кареглазые, блеклые лицом, косу носили. Сестру это жутко бесило. Вот теперь и живет в деревушке на Ретской дороге под присмотром двух слуг.

– Мужчин? – неожиданно спросил наемник.

– Да, – Лискара удивилась. – Маме всегда нравилось мужское внимание, она столько раз рассказывала, как умела приворожить отца, да не только, прежде за ней ухажеров… что с тобой?

Мертвец, белый лицом, дернулся, будто душного воздуха, напитанного запахами эвкалипта, ему перестало хватать.

– Она на выселках живет, не в самой деревне, а за ней, в нескольких милях, так? – женщина кивнула: вроде так. – Небольшой домик с зеленой крышей в зарослях боярышника.

– Ты проезжал мимо? Да что с тобой?

В глазах пульсировала кровь. Потер лицо отяжелевшими руками, нет, бесполезно. Кошмар, поднявшись из ниоткуда, навалился всей силой и давил, давил.

– Я не могу лгать. Не прошу прощения. Лискара… я… понимаешь, я убил ее.

– Ты… что? Ты с ума сошел, у тебя удар солнечный? – улыбка стала жалкой, растерянной, женщина, не веря ушам, смотрела на него. Ширма, на которую она повесила сорочку, упала на пол, обнажив Лискару, надевшую блекло-желтый сарафан.

– Я… нет. Это год назад случилось…

– Мне сестра бы рассказала.

– Зимой. В госпицию приходил мужик, уговаривал, мол, живет ведьма возле Утхи, мужиков приваживает. Кто в глаза ей посмотрит, становится рабом. – Он говорил, не понимая слов, видя перед собой только того затюканного мужчину в заплатанном полукафтанье, просившего поскорее, а то голова города не чешется, да и не его это дело, а уж восемь человек ушло и не вернулось. Нормальные люди, семейные. Там бродят.

– Где бродят? – Он перестал замечать, что отвечает незримому мужику вслух.

– Возле ее дома. Я собрался и поехал провожать семью в Реть. Заодно решил завернуть разобраться, что с ведьмой. Я прежде убивал ведьм, я говорил тебе, но это обычные мошенницы, детоубийцы, отравительницы, я не думал, что столкнусь с настоящей.

– С моей матерью? Настоящей?

– Только и сумел убить, при помощи другой ведуньи, она сумела отвести чары. Иначе бы до сих пор там…

– Что ты несешь?! Какая она ведьма?

– Страшная ведьма. Сильная. Когда я убил, еле смог выбраться. Дом сам сгорел, видно, заклятый был, а после, в подвале…

Лискара окаменела. Жило только лицо, самые разные выражения переменялись на нем, ужас уходил, его место занимало отчаяние, злость, презрение, страх, и какая-то неизбывная, невыносимая тоска, через нее, будто через призму, отражались все прочие чувства женщины. Она сделала шаг вперед и остановилась. Подняла руки и тотчас опустила их.

– Что ты наделал, – буквально по слогам произнесла она. – Что же ты сотворил…. Я… я так боялась, что ты отнимешь у меня, я так хотела, чтоб ты дал мне, научил не бояться, чувствовать, жить, я столько лет была как кукла. Думала, ударить нельзя больше, не во что. Ты нашел. Будь ты проклят, Мертвец, ты правильное имя себе придумал, все, к чему прикасаешься, все в прах, в смерть, ты и есть смерть, проклинаю тебя. Тебя и себя заодно, что связалась, что решилась, что отдалась тебе всем.

– Лискара, я… я не прошу прощения

– Не смей! – она сжалась и тут же выпрямилась. – Проклинаю тебя, всех, всех разом проклинаю! – Последние слова вырвались жутким хрипом, женщина подняла вверх руки и тотчас опустила их, стряхнула – кисли сложились в кулаки, только указательный и средний пальцы оставались лишь чуть согнутыми.

И ей ответили. С грохотом распахнулся сундук, в котором Лискара хранила одежды, записи, рисунки и материнские заговоры. Нечто темное, переливающееся, перетекающее, вышло наружу, остановилось подле нее, окружило, обвило, поднимаясь по ногам, бедрам, груди, шее. Комната потемнела, будто сумерки пришли раньше срока. А тень уж охватила ее всю, почернела. Лискара охнула и медленно осела, пальцы по-прежнему скрюченно указывали на него. Мертвец бросился на тень, но будто в стену воткнулся. Отлетел к стене, тяжко оседая. Тень задрожала мелко – и метнулась ему в лицо. Некто всесильный приподнял его и сызнова ударил об стену. Комната исчезла. Пропало все.

Он пришел в себя. Странно, но боль не ощущалась, внутри только чувствовался какой-то ледяной ком. Та же комната, только совершенно пустая, ни мебели, ни ковров, ни самой Лискары. Из окна льется яркий свет, с трудом пробивавшийся внутрь, будто сгустившийся воздух поглощает его, не давая даже коснуться пола. Ровно такой же свет исходит от чуть приоткрытой двери.

Он поднялся, движение далось ему легко, словно ничего не случилось. Подошел к окну. Яркий свет должен был ослепить, но лишь затмевал все, находившееся за стеклом. Половицы едва слышно скрипнули, он обернулся – в двери стоял человек в сером монашеском балахоне. Мертвец пригляделся.

– Ремета? – изумленно произнес он, узнав отшельника. Тот улыбнулся, подходя.

– Можешь называть меня и так. Уже второй раз вытаскиваю, ты действительно ровно дитя малое.

– Где Лискара? – спросил наемник, пытаясь тревожиться. Не удалось, чувства как ножом отрезало. Осталось странное благорастворение от присутствия схимника и непреходящее желание слушать его. Ремета покачал головой.

– Увы нам, погибла. Сама беду накликала – и на себя, и на тебя.

– Я не вижу ее.

– Что же удивляться, ты тоже умер. Только дальше порога я тебя не пустил. А она ушла в долину вечности.

Мертвец молчал, разглядывая отшельника. Ремета за полтора года их разлуки ничуть не переменился, впрочем, сколько он помнил, схимник всегда был таким – сухой, острый, с колючим взглядом, но светлым лицом. Говорил гадости, но от них удивительным образом теплело на душе. Прошлый раз наемник так долго искал его, а теперь Ремета пришел сам.

– Что случилось? – спросил Мертвец. – Я видел странную тень, вырвавшуюся, ровно демон, из сундука. Она обволокла сперва возлюбленную мою, потом набросилась…

– Возлюбленную, – скрипуче рассмеялся отшельник. – Какая чудная игра меж вами случилось, каждый хотел стать прежним, вернуться туда, где лишь головешки. Сами себе яму вырыли, наигрались в любовь. Ожили, чтоб уйти окончательно. Мертвец, почему ты себе такое имя придумал, помнишь? И что значит твое имя, тоже помнишь? Тогда зачем мне сейчас говоришь про любовь? Страница вырвана и сожжена. Память осталась, но она память, воскресить ее даже я не смогу.

– А ее? – Ремета покачал головой.

– Ни к чему. Так ей лучше.

– Она могла бы начать заново.

– Не могла. Пыталась с тобой, и что – обоих прокляла, вызвала свою силу, да еще и материнскую в придачу. Ты убил ее мать, какая насмешка, тебе и досталось втрое. Еле удержал.

Мертвец долго разглядывал собеседника. Ремета молчал, сощурившись, разглядывая собеседника.

– Значит, она ведьма? Но как? Ведь ни разу…

– Лискара и сама того не знала. Ведьмой становятся порой из противоречия себе. Дочь ведьмы должна опасаться своих желаний, ведь мать питает ее и своей, и чужой силой еще в утробе. А Лискара считала себя свободной от ведовства, думала, все несчастья мира на нее обрушиваются потому, что ей просто не везет в жизни. А на деле стала колдуньей, все беды притягивала. Так себя боялась, что…. Вот видишь, Мертвец, почему ей легче сейчас, – он кивнул. И спросил тотчас:

– Значит, у нее имелся свой источник.

– Источник один, раз уж тебе интересно. Богиня земли, изгнанная за пределы нашего мира своими детьми, создала его, теперь им управляет ее дочь, богиня плодородия. Мужчинам она не доверяет и не дает пути к источнику, ведь сколько у нее их было, богов, людей, чудовищ, полукровок – а толку? Ни один не ужился. Зато детей много. Тоже ровно проклятье, и тоже свое, – наемник неприятно поежился. – Вот-вот, похожий случай. А потому богиня дает силу только женщинам, такую, что ни один смертный с ней не совладает. Будто не понимает, нет, понимает, но все равно дает, думая… или не думая. Поди пойми женщин, сколько прожил, скольких повидал, а все они будто не от мира сего. Может, вправду говорят, что женщины созданы на стыке миров?

– Ты разошелся сегодня, – усмехнулся Мертвец.

– Здесь нет «сегодня», – хмыкнул Ремета. – Но ты прав. Источник дает ведьме исполнение ее желаний, как осознаваемых, так и подспудных. И тем порабощает ее. Нет в смертном силы, чтоб противиться ни ему, ни исполнению своих желаний. Ладно, – спохватился схимник, – я все говорю, а ведь не за этим остановил тебя на пороге. Скажи, Мертвец, какое твое заветное желание?

– Прожить жизнь с Лискарой. – Ремета покачал головой.

– Как ты понимаешь, это невозможно. Твоя жизнь кончилась, вернемся к прежней.

Мертвец долго молчал. Потом произнес неохотно, выжимая из себя слова, будто по великой необходимости.

– Ты настойчив, Ремета. У меня было желание, которое, не знаю, стоит ли осуществлять. Но в нем я урмундец. Я всегда хотел уйти достойно.

– И как именно?

– В бою, но в этом мне пока не везет.

– А еще? – настаивал он, вцепившись взглядом в наемника. Мертвец молчал. – Ну же, я жду.

Тишина окутала их, наемнику показалось, даже свет, должный ослеплять, как-то незаметно поблек. Ремета смотрел на него, стоя рядом, руки заложил за спину. И в то же время от схимника исходила некая мощь, что-то необычайно величественное, чему, казалось, невозможно противиться, да и незачем. Лишь поклоняться, благодаря за спасение.

Мертвец молчал очень долго. Наконец произнес, давясь словами:

– Чувствую, хочешь выдавить признание, только зачем оно тебе, непонятно. Некогда я узнал о великом мече, неподвластному смертному. Мне рассказал о нем мой друг, который… – схимник продолжал буравить наемника взором. Тот кивнул: – Мне кажется красивым, хоть и глупым, коснуться меча по имени Богоубийца.

– Вот оно, это слово, – улыбнулся Ремета. – Теперь, когда ты умер еще раз, в тебе появилась возможность коснуться этого меча и остаться целым и невредимым. – Он посерьезнел. – Ты нужен мне, наемник.

– Ты смеешься? Сын божий просит меня об одолжении.

– Если б смеялся, пошел бы к скоморохам. Да, прошу. Потому и задержал. Но ты можешь уйти вслед за Лискарой и с ней вечно скитаться по долине вечности. Не знаю, найдешь ли ты там свою семью, долина огромна, а ты будешь бродить за убившей тебя в наказание за ее грех. И за глупость тоже. Вечно проклиная друг друга, уж об этом я позабочусь. А можешь послужить мне, отправившись за Богоубийцей. Он находится в подземельях крепости Метох, в столице Рети.

– А ведь я там был. Жаль, не знал этого прежде. Ты, верно, хочешь, чтоб я уничтожил твоего отца-громовержца? Чем он тебя мучает сейчас? Просто своим присутствием?

– Прекрати, Мертвец. Ты сразишь другого бога.

– Ради кого? Ты стал так почтителен к своему отцу?

– Я сказал, прекрати.

– Тогда ответь: зачем ты убил второго Жнеца душ?

– Земным владыкам тоже надо посылать понятные знаки. Думаю, Жнец осознал, почему появился неспособный ученик и почему исчез. Простое напоминание, чтобы был внимательней и осторожней. А еще покорствовал. Он прекрасно знает, в чем уязвим.

– Решил и его приплести. Зачем?

– Время ответит на все вопросы.

– Кроме одного. Почему Лискара? Чем она провинилась?

– Ничем. Я не предполагал вовсе, что у тебя появится женщина. В Верее тебя ждало испытание.

– Которое я провалю. Хотел бы я знать, что Жнец делает сейчас.

– Он знает о твоей смерти, не зря же дал этот браслет. Узнает и о воскрешении. Я не хочу сталкиваться с тем, кто может убить меня, даже не появившись в поле моего зрения.

– А ты слаб, отшельник. – Мертвец усмехнулся недобро. – Мне теперь понятен твой приход. И нынешний и первый. Ты давно наметил меня своим исполнителем и, как и тебя в свое время твой отец, так же готовишь к неизбежному, даже Жнеца сумел приплести… – Ремета не сдержался, хлестнул наемника по лицу. – Значит, прав. Последний вопрос. Ты сам можешь взять в руку Богоубийцу?

Ремета долго молчал. Наконец произнес негромко:

– Да. У тебя есть два выхода, какой выберешь? Я не буду просить дважды.

Наемник некоторое время оглядывал прямую, как жердь фигуру отшельника. Потом произнес:

– Ты знаешь ответ.

– Тогда решено. Когда ты понадобишься мне, я позову.

Комнату снова окутал мрак, наемник плыл в нем, пытаясь остановиться, хотя бы ощутить свое место, все без толку. Затем резко, будто от толчка, очнулся.

Снова в той же комнате, рядом с убитой Лискарой. Какое-то время просто смотрел, потом склонился над женщиной, поцеловал в холодный лоб и поднялся. Вышел, ища хозяина: дом оказался пуст, ровно все жители его спешно покинули здание, опасаясь пришедшей не за ними беды. А может, ушли собирать гостей на пир. Ведь сегодня должен состояться праздник. Он вздохнул, медленно побрел вдоль улицы, выискивая по дороге харчевню, где должен был состояться пир, а теперь можно наскоро забыться крепкой медовухой.

Молитва о чаше

– Сколько?

– Что сколько? – гадатель, плотный высокий, больше похожий на ратника, медленно собирал инструменты: складывал кости в короб, убирал в шелковый мешочек курительные палочки. Запах благовоний не истаивал, зала плотно пропиталась ими, еще бы, каждый день не один проситель жаждет узнать благорасположение звезд и планет. – Я уже все сказал, причем, тебе не в первый раз. Ты приходишь с одним вопросом, на который я каждый раз даю один ответ. Звезды не сдвинулись, планеты не поменяли орбиты, небесная твердь осталась стоять нерушима. Что тебе еще надо знать?

Мертвец медленно поднялся вслед за гадателем – до того момента они сидели друг против друга между маленьким жертвенником, на котором гадатель храма бога-громовержца разглядывал вываренные особым образом кости крачки, несколько часов назад убитой наемником и принесенным с собой, вместе с десятью монетами – платой за изучение костей птицы, а с их помощью и небесной тверди, которая, лучами своих светил, больших и малых, ежесуточно касается птахи, поднимающейся на великие высоты и оттуда обозревающей весь мир так, будто она приникала к сонму богов.

– Сколько мне еще пробовать и какими способами добиться ответа, – устало произнес Мертвец. – Не представляю. Мне гадали авгуры, пироманты и гаруспики, передо мной раскладывали карты и изучали линии судьбы на лбу и ладонях. Отворяли и смотрели мою кровь и желчь. Заглядывали в глаза. Даже не знаю, сколько монет я оставил, чтоб услышать одно и то же.

– Значит, это истина, раз столько много гадателей и прорицателей…

– Я не могу принять ни их слова, ни твои. Знаю, что-то произошло, сдвинулось с мест, переменилось, именно там, на небесах, в пределах нашей хрустальной сферы. Я чувствовал, я говорил с тем, кто… – он замолчал. Затем продолжил: – Но все напрасно. Либо вы не видите, либо не смеете говорить.

Гадатель возмущенно топнул ногой.

– Вот уж глупость. Всеобщий заговор, с целью задурить тебе голову, тебе одному. Не считай себя выше или мудрее других, прими ответ и ступай с миром. И больше не приходи ко мне.

Мертвец медленно повернулся. Плечи его согнулись, будто тяжесть неба придавила их к земле. Он сделал несколько шагов, ухватился за ручку, дернул вниз, отворяя дверь. Затем оглянулся.

– Тогда у меня другой вопрос, почтенный. За год, проведенный в Эльсиде, я сильно поиздержался. Может у тебя найдется работа для охотника на чудовищ?

Все это время он ждал, не замечая бега времени, уходящей осени, наступающей мягкой зимы, да какая зима, прохладное лето по меркам его родины. Нет, не ждал, просто пребывал в Эльсиде. Первые месяц или два, трудно теперь сказать, он не занимался ничем, сама мысль о каком-то действе давалась с трудом. Сделал всего одно дело – помог перевезти вещи погибшей возлюбленной на причал, сам погрузил на корабль, попросил у капитана записку, что писала Лискара давным-давно, несколько дней назад, и в клочья разорвал ее. Капитан спросил, будет ли другая записка, он покачал головой. Сестра все сама узнает, а станет ли винить его, ненавидеть или попытается простить, уже неважно.

– Но твоя любовь, уважаемый…, – наемник не слышал слов морехода. Сапоги застучали по сходням, звук гулко разносился по площади. Только миновав ее, дойдя до трактира, Мертвец глухо произнес:

– Не было никакой любви, – и продолжил идти дальше. А после вернулся, напиться. Не помогло, он внезапно разучился пьянеть. Но все равно, почти каждый день приходил в обшарпанный трактир, выпивал штоф крепкого вина и, расплатившись, удалялся. Хозяин, прежде приютивший его и Лискару в своем дворце, долго отговаривал съезжать, сокрушаясь о потере, не зная, что произошло в его отсутствие с любящими, лишь одно разумея: случилось нечто, настолько страшное, что даже Мертвеца лучше вопросами не тормошить. Наемник молча взял свою котомку и ушел; снял комнату в убогой дыре на самой окраине Сланов, на дороге в Верей, там и жил, первые месяцы вовсе не показывая носа со двора. Лишь иногда приходил пить в порт и снова уходил, бесцельно бродя по городу. Вырванный ураганом из жизни и не знающий, куда ему теперь деть себя. Вернуться в прежнее существование он не мог, остаться в том, что подарила Лискара, тем паче. Не было любви, – потемнение разума, желание воскресить былое, затоптанное сапогами дезертиров в тисовом лесу десять лет назад. Желание узреть единственную свою, Либурну, которой, несмотря на новую попытку, даже в мыслях, оставался неумолимо, невозможно верен. И мертвая, она была для него куда дороже любой из живущих. Не в силах найти ей замены, он пытался обрести хотя бы подобие, но оно ему отомстило с потрясающей издевкой. Что же, заслужил.

Говорят, хомяки, пережившие нападение змеи, довольно быстро забывают о случившемся, всего несколько часов страха, и зверек снова грызет стебли и зерна, набивая брюшко или защечные мешки. Даже если его семья оказалась сожранной, его нора разрушена, он быстро приходил в себя, переставал переживать и продолжал заниматься привычными делами. Жить. Что-то подобное случилось и с Мертвецом. Месяца два прошло со дня смерти Лискары, а проклятая память уже стирала облик некогда и так коротко и безоглядно любимой, высветляя память об ушедшей. И происходило это столь стремительно, что про прошествии недолгого времени наемник и сам уж не мог различить – было то с Либурной или уже с Лискарой. Обе женщины сходились в одну, обретая некую прежде неочевидную законченность – и Мертвецу начало казаться, будто все, происшедшее с ним вот недавно, случилось с его единственной, что она, каким-то образом перенесясь из мира грез на грешную землю, продолжила бытие – и ушла окончательно и бесповоротно всего ничего назад.

Два месяца по смерти Лискары его будто торкнуло – Мертвец поехал в ближайший храм громовержца, попросил тамошнего гадателя на воде взглянуть через нее на небо, странная просьба, но наемник давал шесть монет, вдвое против обычных прихожан. Гадатель так и сделал, долго вглядывался в водную гладь, но не нашел каких бы то ни было перемен. О чем известил просителя. Тот кивнул, тотчас уйдя из храма, снова вернувшись в свою нору. По прошествии еще месяца снова отправился в храм, другой, побогаче.

Он так и ходил по храмам, по гадателям, будучи уверенным в том, что хоть один из жрецов ответит на его вопрос. Но те словно сговорились, не желая отмечать никаких изменений, будто им, приближенным к божественным тайнам, не дано понимание случившегося в тот день, в тот час, когда Лискара, прокляв его, освободила свою ведовскую силу, убившую и Мертвеца и саму хозяйку. И только вмешательство старого отшельника Реметы, забытого сына громовержца, прозябавшего последние годы в лесной глуши близ тракта между Кижичем и Мраволевом, заставило отлетевшую душу наемника остановиться, а затем повернуть назад. Смертный сын бога богов внезапно обрел прежде незнаемую силу. Кто еще способен так легко преодолевать порог, отделяющий жизнь от смерти, кто способен находить улетавшие в вечный покой души и задерживая их, беседовать с ними, наставлять, приказывать. А затем возвращать назад. Кто? Кто он такой, этот Ремета, кем стал, отчего? На небе должно найтись объяснение всему.

Мертвецу отшельник тогда приказал ждать, сообщив что последняя, четвертая смерть его так же была испытанием в череде прочих тягот земного пути, что преодолел наемник за тридцать с небольшим лет. Цифра четыре издавна считалась в Эльсиде дурной, приносящей несчастья, когда-то в древности и вовсе символом смерти, именно поэтому знак креста вырезался на всех могилах с той еще поры, когда царство это не просто процветало, но само владело многими древними землями и народами.

Его четвертая смерть произошла именно здесь, – и этим будто напрочь сковала Мертвеца, прижав его к чужой земле, к незнаемому народу, обычаи и культура которого, хоть и перенесена была когда-то переселенцами в новые земли Урмунда, но за четыре века столь сильно поменялась, что казалось, то два разных народа, никогда и нигде прежде не соприкасавшихся. Мертвецу оставалось многое чуждым в обычаях туземцев, многое непонятным, неприятным даже, однако несмотря на все это, он продолжал оставаться в Эльсиде. Будто Ремета приковал его к ней.

Конечно, нет, такому великому чародею, под конец жизни обретшему невиданные силы, нипочем было и разыскать наемника, где бы тот ни пытался скрыться и отправить его туда, куда отшельнику бы заблагорассудилось. Но прошел месяц, полгода, год, а Ремета будто забыл о нем. Мертвец ждал.

Нет, не ждал даже, умом понимая, что нашедший его за порогом жизни, достанет где угодно, просто находился в чуждой стране, будто сам себя наказывая – и за смерть Лискары и за убийство ее матери-ведьмы, уводившей в вечный полон жителей Утхи. Будто этим пытаясь не обрести себя прежнего, но хоть что-то сделать для ушедших. Прекрасно при этом понимая, насколько смешны и несуразны его потуги.

И оставаясь в Эльсиде, он бродил по стране, выискивая все новых гадателей, все спрашивая о небесах и получая все те же ответы, но, по-прежнему не удовлетворяясь ими. Ведь Ремета, столь нежданно пришедший к нему, ворвавшийся в его жизнь и смерть, ведь он должен был одним своим появлением за чертой оставить какой-то след, заметный не только на небе, но и здесь. В Сланах, где произошла трагедия, в Верее, где Ремета поджидал его. Ничего и еще раз ничего. Он издержался, деньги кончались, но все одно продолжал искать, спрашивать и не находить.

Находили его. Случайно или нет, кто теперь знает, может его жизнь изначально, с рождения самого была лишена случайности, даже раньше, со встречи родителей, с необходимости им, имевшим уже детей, завести совместного ребенка, как велит обычай, для скрепления брака. И не случайность ли то, что он так и не родился, а появился на свет чревосечением, дурной знак в его краях, говорящий о скорой смерти ребенка. Ведь его даже нельзя было нести на крестины в храм богини младенчества. А потому семья перебралась в Урмунд. Первое свое имя он как раз получил в честь врача, спасшего его жизнь при рождении. Последним именем удостоил отшельник Ремета, равно как и последним спасением.

Почему именно он, как нашел наемника, зачем заманил в эти дальние, что от Урмунда, что от Утхи, края – тот еще вопрос. Наемник должен был ехать в Верей, но развязка наступила раньше, а отшельник все равно подоспел к ней, будто предчувствуя. Или действительно чуял? Ведь в Верее с Мертвецом должно было произойти примерно то же и так же, только без лишних жертв. Лискара, сама того не ведая, подыграла божьему сыну. И поплатилась за это. Никому не дано оказалось заменить в его мыслях Либурну, теперь уж точно. Он и не пытался. Ждал, сам не понимая чего, пил, не пьянея, сходился с публичными девками без любви и желания – будто исполнял некий долг. Как говорят солдаты невестам в таких случаях: натура того требовала.

Дважды встречался с капитаном нефа, привезшего Мертвеца в жаркую, далекую страну. Корабль, выкупленный крупным землевладельцем, путешествовал между Урмундом и Эльсидой, перевозя зерно в республику, а в колонию возвращая добрую сталь и яблочное вино, к которому постепенно приохотились туземцы. Капитан будто угадывая путь Мертвеца, сталкивался с ним на узких улочках Сланов, когда тот выбирался то утопить жажду, то утишить страсть. Рассказывал о происходящем в республике, наемник слушал молча, не перебивая, лишь изредка что-то спрашивая. Как-то капитан просил, не его, но обращаясь ко всем, могут ли они, сошедшие в Сланах, достать ему частицу священного кедра – после этого не раз Мертвец пытался пробиться в монастырь, где росло несколько деревьев, давно уже и почти полностью изведенных на стремительные, ходкие, не знающие грибков и плесени галеры. Ныне символ Эльсиды стал так редок, что попытка срубить дерево каралась смертью. А само присутствие крохотного куска на судне почиталось большим благом.

Увы, этой чести не удостоили ни капитана, ни наемника, сколько последний ни просил, сколько ни предлагал. Но мореход, узнав о попытках Мертвеца, вдруг проникся к тому совсем иными, нежели прежде, чувствами. Или то случилось сразу после гибели Лискары? Трудно сказать, что узнал капитан, видно, перенес подсознательно свою симпатию к будущей невесте наемника на него самого, а потому разом подобрел и проникся или уважением от попыток Мертвеца получить кедр или пытаясь разделить скорбь. Так или иначе, капитан всякий раз непостижимым образом отыскивал Мертвеца, вел его в трактир и, усадив за дальний стол, рассказывал обо всех новостях, собранных с разных земель.

Но первым делом попытался передать письмо от сестры Лискары: надежно залитый черным сургучом длинный свиток. Мертвец его не принял, капитан недолго повозражав, убрал за пазуху.

– Понимаю. Ничего хорошего в таких посланиях не прочтешь. А то еще и так душу изгадит.

– Верно, – наемник не стал говорить, каким стал чудовищем для нее, отняв жизни и матери и сестры. Скорее всего, старательно проклинала, пытаясь хоть так достать. И постарался перевести разговор: – Что в Утхе?

– Все по-прежнему. Из Кривии до нее никто пока не добрался, живет сама по себе. Я теперь редко там бываю, у меня больше дел во Фратере.

– Сестра ждет ответ? – капитан покачал головой. – Понятно.

– А в республике изменения. Усобица кончилась, войска на севере сдались и присягнули диктатору. Начальников двух легионов распяли, их приспешников сожгли. Теперь провинившиеся войска да еще один легион вторглись в Югурию, которая им оружие и дружину поставляла. Все стало на свои места, Урмунд опять начал расширяться. Это вы умеете, – улыбнулся он и предложил еще по одной.

Мертвец спросил о делах Кривии, все же оба родом оттуда, хотя и бывали в родных землях до крайности редко. Капитан плечами пожал, ничего нового не сообщу, не знаю. Связь со столицей потеряна, ходят слухи, что Утха и вовсе хочет стать вольным городом и получить протектора из Урмунда. Смута ведь не утихает.

В следующее свое прибытие, через четыре месяца, он рассказал о победоносном завершении Югурийской войны, присоединении земель и неудачном покушении на диктатора. Наемнику делиться оказалось нечем, все, что он делал прошедшие месяцы – искал земные подтверждения небесным переменам, пока безуспешно, и раз в неделю последовательно напивался, искал дешевую любовь и ходил в баню – всякое в свой день. Потому новую встречу он больше молчал, слушая капитана, тот быстро вливал в себя брагу и уже через час еле поднялся, чтоб отправиться в порт. Он, будто великий мореплаватель Тион, дневал и ночевал на судне. Мертвец проводил его в порт, ехать на двуколке тот отказался. Подле нефа распрощались, не сомневаясь в скорой встрече.

Так и вышло, жаркое лето закатывалось в осень, когда неф прибыл в Сланы в третий раз. Не виделось ничего удивительного в том, что наемник, возвращаясь от гадателя с новой неудачей, решил сделать изрядный круг по дороге. Извозчика позволить он себе уже не мог, но ноги привыкли к долгим путешествиям, кажется, истосковались по ним. Десять миль из храма в монастыре до Сланов он проделал, не заметив дороги, прошел рядом со своим домом и двинулся в порт. По дороге, как и всегда, в подобных обстоятельствах, столкнулся с капитаном. Вот только на сей раз он действительно разыскивал наемника, а не просто желал видеться с ним.

– Узнал в таверне твое место жительства, решил найти. Со мной гонец от царя Бийцы, – кивок в сторону юноши, стоявшего у капитана за спиной. – К тебе поручение.

Наемник не хотел приглашать их в свое убогое жилище, но гонцу не следует разворачивать и тем паче зачитывать царевы бумаги на людях. Молодой человек, возраста от силы лет шестнадцати, еще усов над губой не сыскать, белокурый, весь какой-то блеклый, но зато в сияющих одеждах, вошел в комнатенку Мертвеца и остановился, прижав к лицу носовой платок. Наемнику странно было наблюдать за ним: парень явно из влиятельного рода, не обижен ни родительской ни царской ласкою, всюду привечаем, и вдруг оказался гонцом, да еще в этом медвежьем угле. Ведь не ради Мертвеца же он тут оказался. Да и еще более странно, что Бийца не просто вспомнил о нем, вспомнил с проклятьями, как надлежит в таких случаях, но послал человека высокого рода, да за тысячу миль от дома, разыскать и передать. Нечто уму непостижимое.

Сам юноша… поначалу наемник увидел в нем царского мальчика, но затем убедился, что ошибается. Хоть и женственен гонец и лицо у него, дай только румяна да уголь, вылитая девица, но оставалось в нем и мужское начало, пусть и не столь заметное. На вид совершенное смешение родов. Но уж явно не за сладкие речи и угодливые ласки он здесь. Да и не в чести Бийцы посылать своих любезных, ежели у него водились такие, в гости к врагу, по чьей милости в стране продолжалась упорная свара. Из государевой милости гонец явно не вышел. Вот и сейчас, выбирая стул почище, не выдержал, покрыл его платком, сел, не касаясь спинки. Отер лицо, не выдерживая жары и духоты помещения, хоть по меркам Эльсиды день выдался прохладный, но молодой человек, не привыкший к жаре, выглядел скверно. Он неохотно поднялся и вынув из внутреннего кармана расшитого золотом белого полукафтанья открытый свиток с зеленой царской печатью на перевязи, зачитал:

– Царь божьей милостью Бийца Второй Смиренный, государь Кривии, Рети, земель северных и восточных, правитель Косматых гор и Заозерья, а так же земель малых, на картах не означенных, приказывает тебе, урожденный житель и государев человек, именуемый себя Мертвец, из города Брашта, что на Поморском тракте, гражданин Урмунда и житель его городов, немедля явиться пред его светлые очи для поручения, только между самим сказанного. По прочтении сего послания, надлежит явиться тебе в город Опаю, столицу достославной Кривии, незамедлительно и как можно скорее, – Мертвец слушал, покачивая головой, вспоминая, как встречала его и маленький отряд пришедший с другим желателем царского скипетра и державы, царевичем Пахоликом, прежде казавшаяся неприступной Тербица – город, где на царское чело искони возлагалась корона. Князь Бийца сумел опередить неспешный отряд, сопровождавший княжича, взять Тербицу и короноваться за несколько дней до подхода соперника. Странно, что Пахолика не убили в тот день. Странно, что наемник бился за него, едва поняв, что уготовил подростку новый царь. И странно, что Пахолик до сих пор укрывается в северных землях государства, не просто живой и невредимый, но ставший настоящей занозой в глазу нового правителя. Как он сумел вывернуться, только верный его телохранитель и знает.

Мертвец обернулся к капитану, тот старательно слушал, но явно давая понять, что ему более интересна обитель наемника, нежели слова гонца, запах духов которого, наконец, начал перебивать тисклый смрад плохо проветриваемого помещения.

– Писано со слов государя Бийцы Смиренного в день первой седмицы седьмого месяца года шесть тысяч седьмого от сотворения мира, – закончил он, резко скручивая свиток. Скрип прочного пергамента вывел наемника из оцепенения.

– Со слов писано… он что, неграмотен? – удивленно произнес Мертвец. Юноша смерил его холодным взглядом.

– Как смеешь ты, вызываемый, хулить царя незнанием азбуки? Он живет и работает среди книг, он это вся Кривия, он изучает труды древних, дабы новые поколения… – гонец закашлялся.

– Я понял. И как мне теперь добраться до Смиренного? Видишь ли, я поиздержался в Эльсиде, буквально сегодня просадил последние монеты в храме, а проку не получил никакого, – гонца снова передернуло от таких слов. Правда, на сей раз он промолчал. Мертвец заметил и сам, что говорит, ровно его учитель, мучитель и возвратитель отшельник Ремета и тут же одернул себя, попросив прощения.

– У государя надо просить, я лишь смиренный слуга его. Надеюсь, капитан примет решение поскорее прибыть в Утху, как знак своего уважения к царственной особе. Не так ли?

– Не так, – хмуро произнес тот. – Понимаю, дело важное, но мы, простецы, должны еще и в Фику зайти, пополнить припасы дорожные, и во Фратер, освободить трюмы, да еще заглянуть в Закрут, что в Кижиче, ибо и там судно под моим управлением ждут. Ну а после, коли разрешат мои владыки, купцы, зайти в Утху, хотя этот город мне совершенно не по пути, смогу переправить туда наемника. А нет, так придется ему во Фратере ждать подходящего судна.

Гонец потемнел лицом, долго не отвечал. Но после не выдержал, резко повернувшись, прошипел что-то неразличимое человеческим ухом. И уже внятно, добавил:

– Пусть так. А теперь, уважаемый, соизволишь ли ты проводить меня до дома государыни нашей? Я пока еще плохо знаком с городом, а ты сказал мне сам, будто этот дом недалеко.

– От порта недалече, верно. Да, проведу, раз уж сказал.

– Государыня живет здесь? – удивленно спросил Мертвец. – И давно?

Гонец бросил в сторону наемника косой взгляд, но ответил.

– Тебе знать того не надо, это дело между государыней и ее венценосным супругом.

– Я понял, царь Бийца ныне смиренно зовет ее к себе. Отчего же не раньше?

Ответа не было, гонец вышел во двор, только там он смог раздышаться и немного придти в себя после краткого пребывания в убогих покоях наемника. Впрочем, тот не отставал.

– Я бы хотел повидаться с государыней.

– Да кто ты такой, чтоб желать подобного? – презрительно произнес гонец, нарочито отстраняясь от Мертвеца.

– Тот, кого ее супруг вызвал к себе для личного разговора.

– То, что я вообще зашел в твою дыру, уже вопиющее нарушение правил. Я должен был поначалу повидать государыню, а потом вызвать тебя к себе – и то, коли найду.

– Это навряд ли, – хмыкнул Мертвец, но царев посланник препираться не стал, молча отправился в дальний конец улицы. Капитан догнал его, указывая пропущенный поворот. Наемник последовал за ними, и как бы гонец ни пытался словом ли, толчками мягких по-детски рук, отогнать провожатого, все безрезультатно. Так и добрались до небольшого дома в урмундском стиле, окруженный непроницаемой стеной кактусов, служивших в этих краях оградой всякому строению. Здание сильно отличалось от всех прочих, уже по одному виду можно понять, что живет тут человек не просто знатный, но и не стремящийся скрыть свое происхождение. А кроме того, чужак. Обычные дома в Эльсиде представляли собой каре из светлых кирпичей, покрытых черепичной односкатной крышей, пологий скат выходил на океан, крутой препятствовал как мог, песчаным бурям, частенько приходившим с юга, особенно в зимнюю пору. Внутри дома размещался небольшой сад и часто открытый бассейн или фонтан, особенно у богатых семей. У небогатых – пара пальм, которым расти, что на песке, что на земле – все едино, и за которыми присматривать надо только, чтоб не пускали побеги к фундаменту и не прорастали сквозь него, грозя разрушить дом. Корчевать прочные. словно стальные пруты, корни, одно мучение.

Нередко два, а то и четыре дома соединялись стенами, чтоб создать внутри некую видимость прохлады и отдохновения. На лето дворик завешивался тряпками, что не спасало ни от пылевых ветров, ни от зноя. Ровно такой же имелся и в конурке у Мертвеца, в бедной земле росли только редкие колючки, которым действительно все одно, где прижиться, нашлось бы место. У старух, владеющих домами, не находилось ни денег, ни желания загораживать дворик, так что летом тот задыхался от жары, зимой от пыли. Узкие, словно бойницы, окна, выходившие на улицу, предполагалось, защищали от жары, на деле помогали душным ветрам проникать в комнаты, заставляя жильцов спать, закрыв лицо и окна мокрыми полотенцами. Стекло тут не в чести – и дорого для обитателей этих трущоб и бесполезно, ведь от бури стекло портится почти мгновенно, посеченное бесчисленными песчинками, точно лезвиями.

Иное дело дворец, представший их глазам. Мощный фасад красного кирпича с тяжелым антаблементом двух рядов белоснежных мраморных колонн, узкими стрельчатыми окнами с витражами. Подле дома подстриженные кусты тутовника, несколько лимонных и апельсиновых дерев, по краям – исполинские эвкалипты, возвышавшиеся над трехэтажным зданием на десятки сажен. Гонец подошел к решетке входа, дернул за веревочку звонка, где-то далеко Мертвец услышал мелодичный перезвон. По прошествии довольно долгого времени, неприметная дверь у самого торца распахнулась, оттуда вышел невысокий страж, подошел к решетке и молча оглядев гостя, осмелившегося потревожить хозяев, пропустил, загораживая привычно проход не столь богато одетым попутчикам. Гонца впустили в дом через черный ход, наемнику слышались обрывки слов государева слуги о важности принесенного им свитка, но это не возымело должного действа. Страж протолкнул его в узкую дверь и захлопнул ее. Тишь снова окутала улочку.

Мертвец огляделся. Сколько ни бродил по Сланам, но вот тут его нога не ступала ни разу. Все дома по ней в урмундском стиле, с колоннами и портиками, почти все красного или бурого кирпича, нарочито выделялись и строением и цветом среди прочих зданий города. Вместо названий домов – нумерация от порта к окраинам, от зарослей гибискуса к кустам высокой в три человеческих роста, смоквы, надежней всего защищавшей короткую в восемь домов улочку от приносимого ветрами песка. Дом, перед которым они стояли, нахально носил четвертый номер. Еще один вызов Урмунда. Как и та, что живет в нем.

На какое-то мгновение Мертвецу показалось, он видит женский образ в приоткрытом окне: гордый профиль, высокая прическа, диадема, блеснувшая самоцветными камнями. Однако, тотчас видение исчезло. Дверь парадного входа, высокая стеклянная, с треском распахнулась.

– Да благословят тебя и твою семью боги, государыня, – нижайше кланяясь, произнес гонец, тоном, явно не соответствующим словам, и стремительно заспешил к по кирпичной дорожке к решетке. Описав крюк вокруг кустов, оказался подле выхода, но открыть дверь не смог, пришлось ждать охранителя. Выбравшись, царев посланник, обратил пошедшее пятнами лицо к попутчикам, потряс головой и решительно зашагал в сторону порта. Потом, будто одумавшись, повернулся к капитану, снова вытирая потемневшим платком лицо и лоб.

– Отказалась возвращаться. Ничего не понимаю. Государь ее ждет уже год, она отвечает согласием и тянет. Мне говорила то же самое. Зачем надо принимать гонца, чтоб только выставить вон. За царя больно, его ж опозорили, не меня. Да еще прилюдно.

– Не обращай на нас внимания, мы не местные, не расскажем, – хмыкнул Мертвец.

– Я про челядь, – буркнул гонец. – Всех пригласила и перед всеми отчитала. Я-то думал, объявит о согласии, я надеялся… – лицо, только остывшее, снова запятнело. Капитан подошел, хлопнул гонца по плечу, тот недовольно дернувшись, убрал его руку.

– Пойдем в кабак, – просто предложил он.

– Вот еще, – вскинул подбородок гонец. – Я в госпицию. Буду ждать твоего отплытия, мореход, – кивнув, собрался уходить. Наемник остановил его в последний момент.

– Всего пара вопросов о государыне, позволишь? – гонец смерил взглядом стоявшего перед ним, будто впервые увидел, но кивнул. – Я понимаю, она здесь недавно живет.

– Верно. Года полтора, не больше.

– Что так? Ведь уехала, когда князь Бийца стал государем.

– Именно. А что так, это не твоего ума дело, наемник. Но продолжай.

– Ребенок, конечно с ней.

– Да, княжич Пахолик тут, я его видел, – наемник дернул щекой. – Как и младшая княжна Исада. Ей уже два года.

– Она уплыла на сносях. Интересно.

– Наемник!

– Последний вопрос, гонец. Как ты сам думаешь возвращаться?

Посланник молча глянул на Мертвеца. В глазах отразилась затаенная боль, обида, подступавшая к самому краю, но через него не переливавшаяся. Зря подумал о женской сути гонца, подумал наемник, крепкий парень, только немного другой. Ведь сколько он видел таких – от силы пару раз, когда попал в царские покои. А общался и вовсе единожды, когда вез княжича Пахолика в Тербицу. Что он может знать о них – только то, что говорят ему другие.

– Я полагал плыть на галере государыни, – медленно выдавил он, замолчал, опуская взгляд, потом добавил быстро. – Но раз не вышло, рассчитываю на тебя, уважаемый капитан. Заплачу, сколько попросишь, чтоб только добраться до Утхи. Если не сможешь, прошу быстрее доплыть до Фратера, мы попробуем оттуда выбраться первым же кораблем.

– Единственным, – поправил капитан. – Неф ходит только один. Если не успеешь, ждать придется месяц.

– Странно. Утха мне всегда казалась процветающим портом.

– Так и есть. Но сейчас не лето, когда корабли идут каждые несколько дней, море беспокойно. Немало купцов пережидают непогоду, отправляя караваны посуху. Долго, но без происшествий.

– Я заплачу пятьсот монет, – произнес без выражения гонец, – если ты все же доставишь нас в Утху. Когда отходит неф?

– Через десять дней. Что же, от Закрута до Утхи пять дней пути, если бог ветров будет…

– Значит, договорились.

До самого отбытия корабля с гонцом они не виделись. Вечером, перед выходом, когда Мертвец собирал вещи – он любил все сделать заранее, чтоб потом не думалось – к нему прибыл служка из монастыря, откуда две недели назад его выставили. Щуплый наголо стриженый юноша с пушком бровей и пронзительно голубыми глазами. Просил прибыть назавтра в монастырь, есть для него работа. Надо отловить нескольких песчаных драконов, что бегают подле монастыря и грабят огороды, а порой покусывают возделывавших поля монахов. Здоровые твари в пять или шесть локтей длины с вершковыми зубами, к счастью, эта порода не ядовита, но раны от зубов заживают очень долго. Их там немного, но за каждого убитого дракона монастырь заплатит двадцать монет. Если наемник найдет нору, и разрушит ее, еще пятьдесят. Поздновато спохватились, заметил Мертвец, не поднимая головы от котомки, я теперь на содержании. Служка еще постоял недолго, покачал головой и вышел. Хозяйка, с которой наемник только расплатился за постой, проводив мальчишку, вздохнула кратко, но попрекнуть не решилась. Буркнула только про себя «грех это, монастырским отказывать» и удалилась в спальню.

Ночью снилась Эльсида, первый раз. Дюны недалекой пустыни, медленно наступавшие на возделываемые поля пшеницы и ячменя, крестьяне, спешно возводящие плетеные укрепления из ивняка и самшита, понимая прекрасно, что их усилия пропадут втуне, и песок засыплет все, сожрет даже колючки, которыми они защищали свои огороды от прожорливых животных и недобрых соседей. Вытеснит их к морю, прижмет к реке. Пустыня все одно одержит верх, заставит уйти самых стойких, искать новые места, далеко-далеко отсюда. Скроет города, войдет в сам океан и волны дюн станут продолжением морских волн.

Когда проснулся, ветер крепчал, жаркий, сухой, сея красноватую пыль пустыни. Пришла буря, а с ней и привычная жара, только-только отступившая. Наемник сел, отряхиваясь, оглядел комнатку в последний раз и вышел, замотав лицо платком.

Улицы пустовали, и рано для жителей, привыкших поздно вставать и ложиться, и погода не позволяла заняться хоть чем-то. Ветер дул в спину, зло, неуютно. Сколько наемник ни смачивал платок, все равно дышалось тяжело, пыль проходила плотную ткань, забивалась в легкие, откуда едва выходила липким надсадным кашлем. Когда он добрался до порта, с трудом нашел неф. Нет, не потому, что новый хозяин снес надстройки кают на носу, предпочтя перевозить грузы, а не людей. Судно посерело, потемнело, парусное вооружение враз изменило цвет с привычного белого на блекло-коричневый.

Оказалось, ждали только его. Вчера вечером звонили в колокол, наемник не придал значения, странно, но за все время, проведенное в Сланах, так и не обратил внимание, что перезвон означает приближение бури, подумал, очередной праздник – их у туземцев просто без меры. Новый год и то встречают дважды: по старому календарю весной и на урмундский лад в середине зимы. Да и календаря у них два – старый жреческий и новый.

– А ты еще крепче, чем я думал, – произнес капитан, когда Мертвец, отряхиваясь от вездесущего песка, стоял на нижней закрытой палубе. – Все путешественники, заслышав перезвон, еще вчера примчались на корабль, одного тебя ждем. Да еще приличий – вон, видишь, галера никак не войдет, еще не хватало напороться на ее форштевень. Эк ее мотает, сразу видно вояки на борту.

Капитан верно, вспомнил налет, устроенный в Фике дезертирами пятого легиона и сплюнул. Тогда он ругал Мертвеца за убийство легионеров, сейчас даже не хотел вспоминать об этом. На верхнюю палубу не выходил, лишь переговаривался с вороньим гнездом, как там посланец Урмунда, ушел ли с пути. Мертвец спросил о посланнике, капитан пожал плечами:

– Тут твой кормилец и поилец. Спит еще. Они, родовитые, мастера дрыхнуть. Четвертая каюта, можешь сходить посмотреть, как устроился. Двойную взял. Твоя на самой корме будет. Обычная, знамо дело.

Галера выгребла против вспенившихся волн, медленно прошла к самому восточному причалу. Неф, дождавшись ее ухода с пути, обрубил якоря, и словно птица, полетел прочь от берега. Наемник, тем временем, обустроился в своей каюте, лег на жаркий рундук и закрыв глаза. прислушивался к скрипу парусов, к перестуку ботинок по доскам, к заглушаемым ветром кашляющим приказам старшего помощника. Неф вышел из гавани, подгоняемый настойчивым душным ветром, но даже окруженный водами, все одно задыхался пылью, принесенной из далекой пустыни. Капитан не выдержал, приказал оставить паруса, а всей команде спуститься в трюм переждать хотя бы до полуночи. Корабль и так идет ходко, а снова пытаться обогнать ветер, выставляя рангоут то так, то эдак, себе дороже.

Колокол отзвонил время ужина. Мертвец поднялся, по дороге стукнулся в каюту гонца. Тот не отвечал, наемник заглянул внутрь: царев посланник лежал пластом на рундуке, закрыв лицо полотенцем. Грудь тяжело вздымалась.

– Ужин, – негромко произнес вошедший. Гонец лишь чуть приподнял голову.

– Нет, не пойду. Можешь идти. Или у тебя еще что-то, – он скинул полотенце с головы. – Ах, да, с капитаном я договорился, твое пребывание на нефе за мой счет.

– Я это уже понял, – ровно ответил Мертвец, пропустив колкости мимо ушей. – Напрасно остаешься…

– Пыли нажрался, – ругнулся гонец, зло кусая губы. – Эльсидой сыт по горло, надолго хватит. Спасибо, что зашел, – и тут же, – Зачем тебе оружие на корабле, будто нападет кто?

– Если б ты плыл первый раз, увидел. Сейчас все успокоилось, но я лучше буду с ножами ходить, чтоб ничего не случилось, чем без них, чтоб произошло хоть что-то.

– Ты суеверен, как капитан, вот уж не ожидал подобного от наемника. Тем более такого, каким тебя государь описывал. Я думал, скала.

– Холм.

– Я рад был, нет, счастлив до безрассудства, когда государь повелел придти и наказал поехать в Эльсиду за супругой своей. Я рвался вперед, я обгонял в мыслях корабль, я мчался туда… и что я получил. Выволочку перед слугами, будто я им теперь ровня и позор на всю жизнь…. Стало быть, ровня, раз так.

– А что ты хотел?

– Не твое дело, наемник. Ну и имечко у тебя, писать мерзко. Не знаю, что теперь скажет государь, когда с тобой встретится. Главное, что я ничего не сделал, а ты… приложение, удобный случай. Хотя может он просто хочет тебя судить.

– Может и так. Странно лишь, что для этого надо меня вызывать гонцом.

– Я же сказал, удобный случай, наемник, – металл зазвенел в его голосе, гонец зашелся кашлем. – Тем более, ты согласился сам, не пришлось применять силу.

– Мне или тебе?

– Отстань. Все равно тебя казнят. Даже после личного разговора.

Мертвец пожал плечами.

– Посмотрим, – произнес он, затворяя дверь.

Значит, особое поручение. Государь повелел доставить наемника пред свои очи гонцу, заставив того написать оба указа. Мертвец даже не сомневался, что за причина вызывать его к Бийце. Ремета, только он может стоять за подобным указом, никто другой не станет разыгрывать столь хитроумный выверт, чтоб вытащить его, и так засидевшегося, из Эльсиды, притащить в исходное место, в Опаю – и уже там решить судьбу так, как того хочет отнюдь не государь, а втершийся в ряды самых преданных слуг, хитроумный отшельник. И ведь не своими руками писал указы, гонца заставил, еще одного из самых близких.

Все-таки интересно, что потерял посланник, не выполнив главный царев указ? Место, положение, земли, уважение? Что обещал Бийца тому за приезд жены и детей? Так или иначе узнается.

А вот Ремета хорош. Везде поспел. Но зачем ему такие сложности, непонятно. И ведь ни одно из его действий никак не отражается на звездах, те остаются безучастны и холодны, будто насмехаясь над людьми, пытающимися найти разгадку. Как же отшельник умудрился обрести подобные силы, незаметно для неба? – неужто это возможно? Словно для божьего сына и отца одна звезда светит. Как он свершает свои дела, может, действительно покрываемый столь удачно отцом, может они в сговоре, но каком? Или скитник столь удачно подражает громовержцу, что умудряется дурачить не только гадателей, но и правителя неба? С присущем только отшельнику злым смешком по любой причине. Наемнику подумалось, а не у отшельника ли он заразился этой улыбкой в половину лица, больше похожей на гримасу? – нет, не у него. Усмешка появилась куда раньше, еще после первой смерти, в плену, на каторге. Когда надсмотрщики били за любое неверно сказанное слово, а он пытался улыбаться в ответ. Лицо перекашивало от дикой боли, стражи бесились, но поделать ничего не могли, разве что уморить.

Любопытно, что скажет и куда отправит его Бийца? Ведь для чего-то Мертвец понадобился государю Кривии, явно не для простого разговора, явно не для передачи в руки Реметы. Мнилось, скажет что-то еще, может, очевидное, может тайное, что Бийца может поведать только ему лично. Про Жнеца душ? – нет, вряд ли. Хотя почему нет, в свое время государь призывал величайшего из некромантов, способного одной мыслью убивать десятки и сотню людей, пожирая их души, питаясь ими и удлиняя и без того немаленькую свою жизнь. Да и пожелание именно Жнеца отправило наемника в далекую Эльсиду; возможно ли, чтоб круг замкнулся таким образом? Все возможно.

Утром, выходя из каюты, он столкнулся с гонцом, явно Мертвеца поджидавшим, хотя и делавшим вид, что поправляет оборки белоснежной рубашки, усердно, словно на высокое собрание отправлялся. Услышав, как дверь хлопнула, бросил притворяться, остановил.

– Я прошу прощения у тебя за вчерашние слова. Поверь, не со зла наговорил, вернее, со зла, но не на тебя. На все происшедшее днями ранее, оно до сих пор клокочет во мне, не давая покоя. Верно, и будет клокотать, покуда не доберусь до государевых очей и не выслушаю его повеление.

– Я не в обиде. Но отчего государыня не захотела отправляться к супругу, неужто в Эльсиде ей приличнее находиться?

– Я передавал ровно те же слова царя, она, увы, не прислушалась. Скажу по секрету, меж царственными супругами давно пробежала кошка, еще с времен нахождения обоих в лагере в Косматых горах. Когда же государь наш взошел на престол, она посчитала, необоснованно, конечно, что он поступил жестоко и неприглядно, заплатив Жнецу душ – ты ведь знаешь кто это – чтобы тот изничтожил защитников Тербицы, нашей царственной святыни. А потому, едва церемония закончилась, сперва переехала в Опаю, не дожидаясь окончания месяца торжеств, а затем, спустя всего полгода, отправилась в Эльсиду, на родину.

– Я и не знал подобного.

– Да, государыня Узаша происходит из древнего рода эльсидских князей Утишмалов, с которыми довелось породниться нашему царю.

– Так вот почему его не считали в столице достойным короны. Теперь я понял всю подноготную битвы за Тербицу.

– Это так. Хотя и по положению, и по правам наш государь ничем не уступал княжичу Пахолику. Больше того, по возрасту и познаниям, превосходил его и, согласно Таблицам царских канонов, должен был стать следующим государем.

– Но очередная размолвка преградила ему путь, – усмехнулся Мертвец. Посланник кивнул, будто не слыша насмешки.

– Трудно сказать, чем не угодил царице ее брат, дело глубоко личное, и не нам в него лезть. Но правительница вопреки заветам отцов, назвала преемником своим сына. Ее право, но только именно это решение посеяло в стране смуту и…

– А мне казалось, то вина мужа, не сумевшего справиться с делами.

– Я говорю от себя, как и ты, наемник.

– Ты говоришь так, ибо льнешь к Бийце… прости, гонец.

– Нет, ты прав, в своих суждениях я многое черпаю от государя. И не могу быть беспристрастен. Возможно, даже, я ошибаюсь. Как бы то ни было, князь Бийца покорился воле сестры, больше того, своего сына он назвал в честь царевича – тоже Пахоликом. Это помогло в малой степени, будущий государь хоть и получил доступ в Опаю, но свидеться с сестрой все одно не мог, как ни старался ни он, ни княгиня.

– Значит ли, что все дело в Узаше?

– Государыня часто посещала Эльсиду, что, верно, в глазах царицы считалось непристойным. Но я снова вступаю на скользкую тропу предположений, а потому умолкаю.

– Наверное, правильно. Пойдем, гонец, нас ждет завтрак. Надеюсь, его ты не станешь пропускать ради эльсидской пыли. – Тот улыбнулся, несмело, неуверенно.

– Пожалуй нет. Проводи меня, а то я хоть и давно на корабле, а все просил принести яства в каюту.

– Род, он такой, – и тут же, – Прости, что задаю вопрос. Последний. Что же тебе обещал государь за приезд супруги? – гонец потупился, лицо вспыхнуло, аки маков цвет.

– Жениться на своей племяннице. Не то, что я давно или страстно люблю Страту, но это ведь такой поворот, неудивительно, что я молился всем богам, лишь бы чаша сия не миновала меня…. Ты усмехаешься, наемник, думаешь, я потому прилепился к государю, что еще и люб ему.

Мертвец рассмеялся во весь голос.

– Каюсь, подозревал.

– Не удивлен, да и не обижен. Но ведь и ты тоже инаков – все время при оружии, боги, сколько ж его на тебе.

– Только то, что видишь: короткий меч и два ножа.

– Будто иначе по судну и пройти нельзя, – Мертвец хмыкнул, но улыбнулся.

– Пойдем, гонец, провожу в святая святых корабля.

Жрец бога океана отсоветовал капитану заходить в Фику – в тамошних водах вторую неделю играли злые штормы. Запасов провизии на корабле предостаточно, а с ветрами, дующими так сильно, они быстро и без происшествий дойдут напрямую до самого Фратера. Капитан объявил об этом на четвертый день пути. У наемника екнуло сердце, надо же, будто нарочно неф спешил доставить его к царю Кривии, будто даже он участвовал в реметовом плане.

После единственного разговора с Мертвецом, посланник старательно избегал всякой новой встречи, ровно позволил в отношении его и себя недопустимую вольность. Приходил позже прочих, садился с самого края, уходил последним, старательно дожидаясь, когда очистится зала, и поварята начнут убирать столы. С другими он вел себя ровно так же, будто оказался не в силах отыскать на всем корабле достойного собеседника. Или попросту не желая иметь дело с кем-то еще, лишь с собственной будущностью. В гадания на этот счет он погружался целиком и полностью, с какой-то сладостной обреченностью изводя себя. Поздними вечерами выходил на верхнюю палубу и о чем-то коротко переговаривался со старшим помощником.

Ветер, впрямь, благоволил путешественникам, резкий, южный, он вел неф прямым путем к старой столице Урмунда. На второй день плавания пыль в воздухе исчезла, а ветер задул с удвоенной силой, но уже чистый, легкий, свежестью проникавшей в легкие. Мертвец долго стоял на корме, глядя в никуда, так же погрузившись в мысли, как верно, и гонец в своей большой двухместной каюте. Не заметил, как подошел капитан.

– Вспоминаешь былое? – наемник оглянулся, не зная, что ответить. Покачал головой.

– Наверное, нет. Пытаюсь разглядеть настоящее.

Прозвучало как-то двусмысленно. Будто все еще находился в одном из эльсидских храмов, тщетно вопрошая, ища знака – на небе, в руках гадателя, или в чаше. Вдруг вспомнился гонец с его «молился, чтоб не миновала меня чаша». Капитан кивнул, хлопнув по плечу, осторожно, чтоб не задеть меч.

– Ты всегда так будешь ходить – при оружии? Тебя матросы боятся, помнят, каков ты и без него, а уж с ним и подавно.

– Снова суеверия плодишь, уважаемый? – капитан хмыкнул.

– Ты будто забыл, как расправился с дезертирами. А я, стыдно сказать, ругал тебя на чем свет стоит, будто не понимал, что они с нами всеми сделают. Как пацан какой.

– Вспоминать не шибко приятно.

– Мне тоже. Но ты спас нас. Говорю запоздало, но хоть сейчас признаться надобно.

– Знаешь, я… нет, тогда ты прав был, ругая меня. Я ведь убивал.

– Странно говоришь. Можно подумать, они бы нас пощадили. Нет, кого-то бы оставили, ровно до той поры, как доберутся до суши. А после по частям в воду.

Наемник потряс головой, не зная, как изречь накопившееся в душе. Наконец, медленно произнес:

– Не в дезертирах дело. После первой смерти я сказал себе – отныне ты охотник на чудовищ. Теперь охочусь на зверей, которых надо убивать, чтоб спасти людей. Я не причиняю зла людям, если они не превращаются в тварей. Эта оговорка меня…, – он запнулся, не зная, как сказать лучше, – она дала повод не обнажать меч слишком часто. Да и другие тоже, – снова полуулыбка, наемник вспомнил путешествие в Реть. – Первый раз меня спасло то, что этими руками руководила ведьма, ее утопили, а меня отпустили – ведь я оружие и только. Наущенный. После мне, казалось, была дана возможность перемениться, вернуться к прежнему занятию, весь следующий год мой меч не знал человечьей крови. А путешествие в Эльсиду все вернуло на круги своя. Ты сам видел, как я убивал: твоего друга, дезертиров, да не суть кого. Убивал, бездумно, беспощадно. Будто снова оказался на войне, где любой – твой противник, и ты связанный долгом и честью, обязан сокрушать всякого, кто инаков. Вот и сейчас я отправляюсь к государю, который считает меня своим подданным, не то на суд, не то для поручения, но понимаю одно – меч снова станет пить кровь. И я не буду противиться.

– Отчего так? – наемник вздохнул.

– Потому, что предложено мне за эти смерти слишком дорогая цена, чтоб я мог от нее отказаться. Вот и буду убивать, как обычный мясник. И сам себя не остановлю и не осужу, даже не надейся. Хуже того, и боги не осудят меня, и… хотя мне на это плевать в наибольшей степени. Что тоже пугает.

– Ты меня действительно страшишь такими словами. Что с тобой произошло за год пребывания в Эльсиде?

Мертвец пожал плечами. Что ему говорить – о Ремете, храмах, пустых гаданиях? Капитану лучше не знать ничего подобного.

– Я искал ответ на свой вопрос, но не нашел его.

– Много путешествовал, – кивок, – и далеко? – новый кивок. – Не удивлюсь, что ты повидал и те чудеса, о которых столько говорится.

Наемник поднял голову, встретившись глазами со взглядом капитана. Лицо выражало искреннее любопытство, будто прежние жутковатые слова наемника прошли мимо ушей морехода.

– Какие чудеса? – спросил он.

– Ну как же, – капитан даже дернулся, взмахнув руками. – Где ты искал ответа, в каких городах? – Мертвец принялся перечислять, но оказался тут же оборван. – Ну, стало быть, не мог не видеть. Про дворец вечного правителя Верея тебе рассказывали еще в Сланах, я не сомневаюсь. Нет? Подожди, но ты должен слышать эту историю…. Князь Верея велел построить себе дворец, красотой затмивший небеса и за это был проклят богами: он продолжал существовать, но не жить, и не мог умереть до тех пор, пока строители не закончат работу. Но его строили так долго, что едва закончив, стали перестраивать обваливавшиеся фронтоны и лепнину, где-то потекли росписи, разбились от бурь витражи. Его перестраивают и сейчас, и вот уже четыреста лет за работой постоянно меняющихся строителей смотрит из своего паланкина вечный князь Верея, последний князь.

– Я ничего не слышал о нем. И дворца не видел.

– А библиотеку, величайшую на земле? – Мертвец покачал головой. – А храм бога пустыни в Хатхоре, построенный на десять этажей вниз? Ну как же, а башню бога времени, в которую по преданию вошли все его жрецы и теперь поддерживают строение из одного только бетона? Да ты смеешься надо мной, наемник? Что же ты видел в Эльсиде?

– Храмы. Я был во всех храмах бога богов и бога огня.

Капитан посмотрел на него, как на внезапно повредившегося рассудком, потеряв на какое-то время дар речи.

– Я не знал, насколько ты богомолен, Мертвец. Все говорят, что я суеверен, но ты провел год в Эльсиде, бродя по храмам…

– Я искал ответ на свой вопрос, пытался разглядеть небо, опросил всех гадателей, потратил полтысячи монет, но… небеса не изменились.

– А они должны были? – наемник кивнул. – Странно, что говорю это, но и мои жрецы могут подтвердить обратное, уважаемый. Небеса остались прежними, иначе они не смогли бы счесть по ним наш путь. Ведь даже малейшее отклонение звезд было б ими замечено, – Мертвец кивал, потом отошел от борта и разведя руками, медленно спустился к себе. Капитан хотел окликнуть его, сделав шаг вперед, однако, остановился в последний момент; наемник прошел до конца нижней палубы и закрылся в своей каюте.

Во Фратер судно прибыло раньше назначенного срока почти на десять дней. Пришло бы еще быстрее, кабы ветер в последние сотни миль не стих до почти полного штиля, так что неф под конец продвигался черепашьим ходом к белеющим вдали кучевым облакам, означавшим дальние подступы к полуострову: россыпи скальных островов, густо поросших растительностью, но в силу малости своей, необитаемых. Обычно корабли огибали это скопление, но капитан прошел напрямик, так что у путешественников, проснувшихся, как Мертвец, пораньше, появилась возможность наблюдать за жизнью на скалах в подробностях.

А в самом порту всех ожидало внезапное, но наемником почти ожидаемое известие. Капитан получил письмо от владельца судна: купец требовал, чтобы опустевший неф не возвращался сразу в Урмунд, но повернул на север и сделал короткую остановку в Утхе. Хозяин сейчас там и договорился о выгодном соглашении. Капитан зачитал письмо во время ужина, при всех путешественниках. Гонец побледнел, проглотив комок, подступивший к горлу, Мертвец покачал головой. Ровно Ремете не терпелось, и он всеми правдами и неправдами подгонял его к назначенной цели. Точно каждый день промедления оказывался для отшельника слишком дорогим. Хотелось верить, что это случайность, но из головы не выходили слова, сказанные сыном бога там, между мирами – когда тот остановил наемника на полпути в долину вечного покоя и потребовал согласиться работать на него, иначе ни долины, ни покоя тому не видать. Прижатый к стенке, Мертвец обещал исполнить, что именно, не представлял даже приблизительно, но верно, очень важное, очень тайное, то, без чего ни сам Ремета, ни его отец, вполне возможно, не могли обойтись. Потому и уготавливали наемнику его чашу, которую он начал пить еще когда… бесконечно много лет назад, в тот день, когда попытался покончить с собой, да был вовремя исторгнут из земель мертвых тем же отшельником. Тогда ли появился на свет замысел, о котором помянул только в Эльсиде, спустя почти десять лет, Ремета, или все случилось куда позже? Очевидно, ответа на этот вопрос он так просто не узнает. Или поймет все сам в тот миг, когда возьмется за рукоять меча по прозванию Богоубийца.

Наемник передернул плечами и вышел на палубу. Корабль стоял в порту Фратера неделю, больше не потребовалось, а после поспешил на восток, в Кижич. Будто бегством спасаясь от нахлынувших на Урмунд новостей, самых разных. Пока неф находился в дороге, началась и успешно закончилась маленькая победоносная война с крохотным княжеством Беришт, зажатым между Югурией и тундрой – узкой полоской земли, вдоль Северного тракта, соединявшего Урмунд и Кривию. Беришт с давних пор ходил в подчинении у югурийских царьков, теперь, когда их государство пало, настала очередь смиренных владык склонить выи перед могуществом республики. Те не особо сопротивлялись, Беришт открыл ворота своей столицы перед прибывшим третьим легионом, сдавшись без единого выстрела. Диктатор, лично принимавший участие в захвате, с ожидаемым триумфом возвратился в столицу. Правда, там его ждала досадная неожиданность, все время, что он пребывал в Урмунде, против него строились заговоры, плелись интриги, которые он, постоянно тасуя окружение, легко разоблачал, наказывая и виноватых и тех, кого относил к приспешникам оных. Составлял длинные списки участников, порой пополнявшиеся неделями, а после Сенатом торжественно провозглашался «консулом без выбора» на следующий год.

В этот раз Сенат остался один, и за месяц, что длилась бескровная война, сумел составить достойный заговор и довести его до воплощения. Едва вернувшийся в столицу диктатор был схвачен заговорщиками и столь же стремительно обезглавлен. Его место заняли двое сенаторов, которые, провозгласив республику свободной от гнета и унижения, готовились разделить дуумвиратом консульское бремя на следующий год. Выборы, как и заведено в Урмунде, проходили в предпоследний месяц года.

– Вот и славно, нашему государю поспокойнее будет, – произнес гонец, только по отправлению нефа в Кижич сошедший до разговора с наемником. – Теперь хоть тракт и в руках Урмунда, ему еще долго дикарей переваривать.

– Отчего ты так беспокоишься насчет тракта, уважаемый? – спросил Мертвец, поглядывая в сторону посланника: тот стоял у борта, вглядываясь в далекие горизонты. Небо затянуло белым, легкий ветерок с севера, хоть и несильный, да зябкий, напоминал о неизбежной зиме, до которой оставалось меньше двух месяцев. В лесах Кривии она приходила и того раньше. – Урмунд всегда пользовался этой дорогой, до смуты особенно, больше скажу, если б не она, вряд ли я на свет появился.

– Вот как? Почему же?

– Я рожден чревосечением, которое делали врачи из республики, частые гости на севере страны, да и не только. В сравнении с ними, кривичи выглядят дикарями, да и хорошо, что покойная царица позволяла работникам из Урмунда селиться у нас. Они нас обучали, помогали…

– Зарабатывали деньги, ничем не гнушаясь, вводили в искушение и сеяли свою бесстыдный, уродливый, противоестественный образ жизни. Неудивительно, что пораженные тлетворным влиянием Урмунда земли не приняли нового царя, а раскололи страну кровавой усобицей – север всегда был против истинного государя.

– То есть Бийцы, как я понимаю.

– Именно что. Потому их изгнали в первую голову.

– Урмундцы сами ушли. К сожалению.

– Тебе, наемник, только так и говорить, ведь ты воспитан ими.

– Их стараниями я вообще появился на свет, ты забыл.

Гонец помолчал мгновение, но продолжил, внутри клокотало.

– Урмунд только и умеет, что пожирать. Махонькая держава беглецов за четыре века превратилась в самое крупное государство, но не угомонилось, все расширяется, растет, как клоп. Пьет кровь, жрет земли, не в силах остановиться. Все племена и государства полуострова подмяло, а сколько их было? – тьмы. Но мало, теперь вот Эльсиду взяла, но ладно ее, это их родина, ее необходимо подмять. Урмунд дальше полез, на западе захватил немало царств, на север вот распространился. Рано или поздно Кривия встанет у него на пути. Не сейчас, но через десять, двадцать лет точно. Если чудовище не лопнет, – и тут же: – Вот ты, боец с чудищами, ты же жил в Урмунде, выкормлен в нем, выпестован, неужто не замечаешь жуткой его сущности?

– Замечаю, почему нет. Но мне она видится приятней.

– Значит, рабство тебе по душе. А не ты ли говорил…

– Рожденный в Урмунде является свободным, даже если он дитя раба. Да и рабы могут освободиться от бремени, если они не колодники, не подонки. Но это решает суд.

– Суд. Смешное слово. Сброд, а не суд.

– По-твоему, гонец, если человек низкого рода, так значит он не может выучиться законам…

– Ничему смерд не выучится. Разве убивать да грабить. Только род решает, стать человеку или нет, возвысится или сгинуть. Ничто иное. И не говори мне про консулов, вышедших из крестьян, рабочих и прочих полукровок. Это не цари, посмешище. Хорошо хоть на год избирают. Неудивительно, что в Урмунде что ни год, то смута.

– В Кривии, я смотрю, тишь да гладь.

– Будет! Очень скоро. Ибо на трон взошел богоизбранный правитель, помазанник и смиренник, истинный государь, который приведет свое отечество к процветанию и могуществу, уймет народ и заставит его покорствовать мудрости и воле царя.

– Все цари считают себя богоизбранными и незаменимыми. Вот только как же часто их топят в собственных банях, жгут на кострах или просто рубят на куски.

– Пока зарубили только вашего диктатора.

– Так он мой или я ваш? – гонец смутился, однако, произнес:

– По праву рождения ты подданный царя Кривии.

– По закону я гражданин Урмунда. И не забывай, гонец, два года назад прежний правитель Кривии был предан и сослан на север, верно, перед этим, он тоже считал себя всем.

– Он не мог, ибо Тяжак никак не являлся престолодержателем, лишь его сын. Он обычный дворянин, поднявшийся слишком высоко. Небогатый умом, но жадный и ничтожный. Потому и предан и проклят. Не удивлюсь, что Пахолик приложил к тому руку. Каков отец… – он не продолжал.

– Скажи, гонец, ты хоть раз был в Урмунде? – после недолгого молчания спросил наемник. Тот хмыкнул презрительно.

– Разумеется был, и не один раз. Довольно часто.

– Зачем же так часто, ведь тебе омерзительна республика.

– А оттого часто, наемник, что всю жизнь я служил истинному государю. Мне приходилось ездить в Урмунд по делам царя: договариваться, упрашивать, улещивать. Конечно, по молодости лет я был лишь переписчиком и переводчиком в большом посольстве будущего государя, больше года мы находились в разных городах республики, больше в столице, нам удалось сделать немало. Прежде всего – Урмунд не вступил в нашу, разъедаемую распрями страну ни на чьей стороне, прекратил всякие сношения с Тяжаком и перестал претендовать на наши земли – а именно, город Утху. Посольство вернулось с большим успехом, а там и государь взошел на престол.

– И больше в Урмунде ты не был?

– К чему ты клонишь, наемник? Что я на самом деле, развратен, корыстолюбив и тщеславен, что я предаю свое отечество в чужом мире, чуждом моей вере и духу? Ты заблуждаешься, пытаясь вывести меня таким образом на чистую воду. Я и так чист.

Раздражившись, он топнул ногой и, видно, зарекшись еще раз беседовать с наемником о чем бы то ни было, отправился в свою каюту. И действительно, до самого прибытия в Утху гонец не появлялся на глаза, затаился, поджидая времени прихода. Лишь когда корабль ткнулся бортом в причал, притягиваемый канатами, выбрался, щурясь на солнце, словно проведший последние месяцы в узилище. Приказал матросам собрать его нехитрый багаж, снести вниз да подыскать жеребца порезвее. Двух жеребцов, вспомнив о Мертвеце, добавил посланник.

Наемник остановился за спиной раздававшего указания, послушал, потом спохватился.

– Уважаемый, а как же ты в Утху прибыл? Не пешком же.

– Нет, конечно, меня доставили на двуколке.

– Первый раз слышу, чтоб гонец нанимал ямщика, чтоб добраться до места. Проще было царевы бумаги тому передать.

– Так бы эта деревенщина и была принята государыней, – не услышав издевки, буркнул гонец. Затем добавил: – Государь так порешил, я не смел возразить, хотя как и ты, подивился его словам.

– Да, в Урмунд тоже дивился, противился, но ездил и ездил.

– Наемник! Больше не смей заговаривать со мной об этой вашей… да вы сами ее клоакой называете. Мне тем паче пристало.

Мертвец поднял руки в знак примирения и согласия. Дернул плечом, поправляя легкую суму, заметно полегчавшую с времени убытия из Утхи и спустился на пристань. И тут же столкнулся с сестрой Лискары.

За наемником следовал ток путешественников, спешивших покинуть корабль, побыстрее вернуться домой, к родным, к делам насущным; их обоих, остановившихся в оцепенении друг против друга, немилосердно толками, топтали пятки, возмущались громко – ничего этого оба не слышали. Стояли, как вросшие в землю, не смея отвести глаз, ничего не говорили. Ждали. Сами не зная, чего ожидать, смотрели, мучимые неотрывным глядением, да ничего не в силах поделать. Мертвец хотел спросить у нее, приходила ли та поджидать его прежде, да не посмел. Пустой взгляд затягивал, серые глаза топили в себе, будто в бездне. Он бессильно барахтался во взоре, тонул, не смея сопротивляться, не решаясь – покуда сама природа не взяла верх. Мертвец сморгнул и опустил взгляд. А когда поднял, больше не увидел перед собой сестры убиенной Лискары. В единый миг женщина растворилась в наседавшей со всех сторон толпе, призраком исчезла, будто наемнику сошло видение, помучило недолго да и оставило.

Покрутив головой, но так и не найдя ее, Мертвец поспешил прочь от пристани, зашел в таверну, да так и вышел, только на пороге и постояв. Стал выискивать гонца… да вот же он, голос, молодой, звонкий, властный, по-детски непосредственный в желании исполнить свои приказы, подманил взгляд наемника, ровно магнитный камень. Мертвец подошел к цареву посланнику, тот как раз договаривался о жеребцах. Щедро, без торга, оделил помощника купчины серебром, и повелел привести коней поживее. Нет, смотреть-выбирать не будут, если что, государевы люди найдут нерадивого, подсунувшего ледащую конягу гонцу и его помощнику, и мало тому не покажется. Посланнику явно хотелось поскорее покинуть Утху, вроде бы и своя земля, но еще раньше гонец говорил – все равно чужая, хоть и рядится в Кривию но как бы и часть Урмунда, не то и не се. Отторженная земля, никому и для всех, как проходной двор, неожиданно жестко добавил, сощурившись, и велел седлать коней. Уже когда подвели коня, каурого трехлетку, осмотрел его пристально, зачем-то в зубы глянул, а не на копыта, кивнул и вспрыгнул в седло, поджидая наемника. Тот закопался, подтягивая по-своему подпруги, норовистый конь все пузырился, не давая затянуть потуже, даже хлопки по животу, к которым, верно, привык, мало помогали. Наконец, сел, уравнявшись с гонцом.

– Хорошо б до своей земли добраться поскорее. Ненавижу море, едва перенес, – признался посланник.

– А где она, твоя земля, начинается? – Мертвецу показалось отчего-то, что гонец его оборвет, ан нет, кивнул и произнес коротко, мол, подле Тербицы только. Тут Утха и ее деревни, дальше ретичи, а вот как доберемся до Тербицы, считай дома.

Наемник вздохнул, тот город пробуждал в нем не самые приятные воспоминания, в отличие от собеседника, который уже наслаждался самым названием, перекатываемым, ровно леденец, на языке.

– За две недели доберемся, – добавил гонец, оглядываясь в поисках подходящей его чину харчевни.

– Отчего же так долго, можно и за десять дней. Мы вроде спешим.

– Я предпочел бы останавливаться в деревнях, а не в лесу, где, благодаря государю и наведен порядок, да мало что может случиться.

– Уважаемый, ты забываешь, кого ты везешь в Опаю.

– Наемник, я помню, но сделаем, как я скажу.

Он кивнул, молча двигаясь следом за гонцом. Невдалеке мелькнула и тотчас скрылась знакомая госпиция. Мертвец остановил коня, никак не решаясь отправиться к знакомому месту, встретиться с единственным человеком, которого, чтобы ни говорили другие, он сам, считал своим другом. Стоял так долго, что гонец заметил его отсутствие, повернулся, подъехал, недовольный задержкой.

– Что случилось, увидел кого?

– Мне надо свидеться с одним человеком, может надолго, до конца дня. Когда мы выезжаем?

– Поутру. И к кому, если не секрет, тебе так не терпится примчаться? Вроде столько времени в Эльсиде прожил, – но Мертвец лишь покачал головой. Посланник недовольно буркнул, пожал плечами, но не стал противиться, сказав, что остановится на постоялом дворе, располагавшимся на Лесной улице. В самом конце, серое здание, облицованное плиткой, гонец уже кричал вслед, наемник плохо его слышал, размышляя о своем. Ему и не терпелось встретиться, и свидание это страшило многим, чем именно, он так и не смог до конца осознать. Жнец перед их расставанием сказал, что следующая встреча может стать последней, он так чувствует, а потому наемник и торопил ее и страшился, что вот сейчас увидит колдуна в последний раз – сам пожелав этого.

Тщетно убеждал себя в напрасности подобных мыслей, в ошибке Жнеца, да мало ли их было у того, в свободной воле всякого, рожденного под небесами, чтобы ни говорили гадатели про судьбу и рок, преследующий многих, ими же самими вызванный и потому неизбавляемый. Как тогда, с Лискарой…

Дождавшись распорядителя госпиции, он и с горечью и с облегчением узнал, что Жнец вот уже три месяца находится вдали от этих мест, снова в Урмунде и прибудет не раньше, как зимой. Судьба, рок? – Мертвец, повязанный мыслями о прошлом, приметами настоящего и знаками будущего, ничего не ответил, не пожелал написать записку, не велел сообщать о себе, развернулся и вышел, снова сел на коня и отправился вслед за гонцом, подгоняя животину, будто она одна могла приблизить окончание его похода – будто этот поход должен был закончится именно в Опае.

К вечеру погода испортилась совершенно. Закрапал мелкий нудный дождичек, пару дней низкие тучи ходили над морем, затем, над берегом, но лишь теперь, в глуби леса, разродились влагой. Погода и прежде не радовала, от солнечного Фратера началась хмарь, небо то и дело застили кучевые облака, все ниже и ниже спускавшиеся к воде, словно старающиеся слиться с морем, напитаться его влагой. Заметно похолодало, наемник, почти два года проведший вдали от прохладных берегов Утхи с отвычки поеживался, зябкий ветерок забираясь за ворот, холодил неприятно, словно напоминая о былом, настойчиво, с каждой милей пути, возвращавшимся.

Первый переход оказался коротким, но тут и кони, привыкшие, видно, только по городу ездить, сплоховали, заметно подустав. Конечно, могли пройти и еще хотя бы пяток миль, как о том просил наемник, но до следующей деревни оставалось вдвое большее расстояние, а загонять коней гонец не спешил. Да и видно, не торопился он предстать пред очами государя, не выполнив главного своего назначения. Потому и остановился в той самой деревушке, что находилась близ дома ведьмы, некогда убитой Мертвецом. Сколько времени прошло, а наемника узнали сразу, встретили радушно, взяв под руки, проводили в старостин дом, расселись. Всем не терпелось из первых уст услыхать о битве с ведьмой, ведь возвращаясь, наемник так и не заехал к ним, спеша в Утху, да и оттуда ни разу не выбрался. И вот теперь, изголодавшиеся крестьяне, жаждали узнать во всех подробностях ход достославного сражения, в коем и они хоть чуть, а поучаствовали. Мертвец попросил удалить детей, впрочем, те большей частью спали, и принялся за рассказ.

Гонец поначалу и садиться за общий стол не пожелал, но после переборол гордыню. Наемник говорил недолго, но и эта короткая речь его вымотала, едва ли не так же, как пребывание в доме той ведьмы. Неожиданно Мертвец почувствовал, насколько отвык от привычного общения, на душе стало как-то гадостно. Он ответил на все вопросы, которыми засыпали его крестьяне, особенно те, что постарше, после чего откланялся. Задерживать его не стали, староста выпроводил крестьян, а дорогого гостя пригласил в свободную комнату за печью, на удивление кровати им дали на каждого, а не по крестьянскому обыкновению, одну на всех.

Гонец ложиться не торопился, прищурившись, спросил тихонько:

– И сколько из рассказанного тобой правда?

– Почти все. Не буду же я говорить им, что мне помогала, если не вела моими действиями другая ведьма.

– Вот как! Конечно, думаю, за такие слова тебя следовало сволочь в холодную, а после допросить с пристрастием – с кем ты якшался и почему.

– Она уже мертва, так что оставь свои наставления и ложись. Нам завтра рано вставать, коли ты хочешь побыстрее добраться до Тербицы.

– У нас ведьм жгут.

– Я видел. Поэтому они все в Урмунде. Не удивляешься, гонец, что так много народу бежало в охваченную усобицей республику?

– У нас усобица посерьезней, а не восстание легиона. Или что, думаешь, смерды пошли за вашими Двенадцатью таблицами и Хартией вольностей? Да можно подумать, они понимают, что это.

– Понимают, коли у нас даже рабы грамотны, а здесь, даже государь…

– Не смей поминать его имя всуе.

– Он что, бог ретичей, чтоб не поминать?

– Недостоин, ибо не ведаешь, что это за человек. И почему за ним идут. Ведь сам подумай, наемник, как быстро прекратилась смута, когда царь Бийца Смиренный взошел на престол.

– Да в Кривии кто бы ни взошел, все одно прекратилась. Рабы, они таковы, им хозяин нужен, без него они не мнят себя существами. И неважно, есть у них земли, холопы или один продуваемый ветром барак, мотыга и полоска земли, все одно, раб мечтает о добром и мудром хозяине и видит его во всяком, кто…

– Ты забываешься! Как может дворянин являться рабом. Ну вот я, к примеру, что, тоже раб государев?

– А разве нет? Ты почитаешь его подобно божеству, ты запрещаешь мне говорить о нем дурное, ты буквально молишься на него.

– Я не променяю его на другого, никогда! И потом…

– Знаешь, я несколько лет провел в рабстве, так что могу себе представить…

Гонец довольно фыркнул, будто услышал то слово, что так давно ожидал от Мертвеца:

– Ну наконец-то. Признался, что колодник.

– Да, колодник. Но у меня хватило сил бежать, пусть даже и ценой собственной смерти.

– Жаль, не хватило ума понять, что ты делаешь, защищая Пахолика от царского гнева, – Мертвец к удивлению посланника, кивнул.

– В этом ты прав. Я защищал ребенка от позорной казни. От смерти вообще, – а про себя добавил «а себя от выбора, ведь мне назначили господина, значит я и должен верно служить ему». Он содрогнулся от пришедшего на ум, поглядел на гонца, продолжил: – Я поступал ровно как ты – защищал своего господина.

– Именно так, колодник, – зло произнес гонец, – Если б ты мог мыслить, подобно мне или государю, понял бы, сколь ошибочно твои действа под Тербицей. Сколь страшными последствиями обернулись они. Но ты вышел из смердов, а потому…. Я говорил, ведь что простецы неспособны объять умом всю картину мира, вот тебе собственный пример.

– Будем считать, ты победил. – Наемник кивнул, закрылся одеялом и тут же провалился в глубокий сон. Что-то снилась, комнаты, кажется, мама, может еще сестра Либурны, но трудно сказать, образы мешались, размывались, обманывая смотрящего. Он обнимал кого-то, что-то шептал на ухо, слышал какие-то слова. А едва открыв глаза, позабыл обо всем, разве что сохранились в памяти глаза цвета расплавленного свинца, безудержно затягивающие в свою глубь.

Проснулся, растолкал гонца, отправился седлать лошадей. Вернувшись, перекусил холодной телятиной с капустой и поздними яблоками, снова поторопил спутника. Гонец с утра словно не в своей тарелке оказался, еле двигался, кое-как собирался. От сборов да отваров отказался, сославшись на желание поскорее добраться до родного края. Сел на коня, пришпорив, бросил того в галоп. Наемник двинулся следом, стараясь не глядеть по сторонам, да все одно выходило скверно. Расплавленный свинец плескался перед глазами.

Вот заросший боярышником домик ведьмы, нет, от самой хижины следа не осталось, но память она такая, выдерет знакомое даже в мучительно забыто и преподнесет сладкой болью узнавания. Позже встретились остатки поста кижичей, заброшенные гнилушки, доживающие свое, еще позже – молитвенница ретичей, достроенная полностью, а напротив, едва видная – дорога в глубь их страны. Гонец проехал, не заметив, да и всякий не обратил бы внимания на едва приметную тропку, отходящую от главной дороги, скорее посчитал бы ее работой лесорубов, но никак не путем в затаившуюся страну. Неподалеку от съезда в Реть, хоть какое-то отвлечение усталым глазам – небольшая церковка громовержца, а подле – странноприимный дом, где они с гонцом и переночевали, под шорох бесконечной молитвы монахов, специально собравшихся здесь, посреди глухого леса, отмаливать смуту. Дальше, уже на слиянии дорог из Утхи и Шата, деревенька, прежде уничтоженная Жнецом душ, ныне всего через два с небольшим года забвения, возрожденная. Только крепкий забор остался стоять напоминанием о вроде бы прекращавшейся смуте. Зато врата открыты настежь, охраны нет, во дворах бегают ребятишки, клохчут куры, слышен стук топоров и удары молота в кузне.

Они повернули к Тербице, еще чуть, и крепость предстала их глазам. И здесь разительные перемены: возле твердыни раскинулся небольшой городок странников, коробейников, паломников да прочих пришлых людей, кому либо не хотелось входить в город, или путь оказался заказан. Мост перед главными вратами давно не поднимался, быть может, с того дня, как князь Бийца стал царем. Наемнику очень не хотелось вступать под своды крепости, но гонец хотел помолиться. Волей-неволей, Мертвец проследовал за ним.

Изнутри город ничуть не походил на ту картинку из воспоминаний, которая преследовала наемника еще долго после того, как он побывал под стенами крепости впервые. Обычный городок: узкие дощатые улочки, покосившиеся старые домики, рядом с ними новые, вплотную, встроенные заместо снесенной развалюхи. Рыночная площадь в многоолосье хора зазывал, храмовая площадь и памятник царю Ехтару, покорителю ретичей. Здесь оба спешились, гонец торопливо привязал поводья к кольцу и вошел в храм бога огня, тот самый храм, где возглашался на царство нынешний правитель Кривии. Массивный куб здания с фресками и витражами квадратных окон, золочеными барельефами и полусферой крыши, на вершине которой сиял на солнце символ бога – двуязыкое пламя. Наемник долго не решался переступить его порог. Наконец, вошел.

Тишина окутала его, тишина и темнота. В углах горели светильники, числом восемь, сквозь толстое витражное стекло еле пробивался свет тусклого солнца. С утра похолодало, небо выбелилось, трава заиндевела, однако, в городе, в толчее и суете, нагрянувший внезапно мороз не чувствовался. Не ощущался он и в храме, среди статуй и фресок, испещрявших свод – там иные восемь светильников озаряли картины из прошлого далекого и близкого кривичского государства. Просторный зал в этот час почти пустовал, немногие прихожане покупали свечи, ставя их пред образами святых в нефах, да молясь негромко. Гонца наемник не увидел, услышал лишь его едва приглушенный голос за одной из занавесей, верно, посланник зашел исповедаться. Священник все уговаривал говорить его тише, да у того плохо получалось, впрочем, слов все одно не разобрать, разве что прислушавшись, но такого желания у наемника не возникло. Он постоял, не решаясь пройти дальше центрального входа: шелест голосов то стихал, то усиливался, напоминая ему шум дождя. В восточной части храма находились царские врата – предназначенные как раз для свершения ритуала венчания на царство, некоторое время Мертвец смотрел на них, пытаясь представить себе Бийцу, выходящего из-за золоченых дверей, резко развернулся и вышел на площадь, уже там поджидая гонца.

Отобедав в харчевне на рыночной площади, они покинули Тербицу и двинулись дальше. Той дорогой, по которой так и не смог пройти когда-то сам наемник, сопровождающий княжича Пахолика к месту коронации. Тогда им приказали избрать другой путь, они опоздали, войско князя Бийцы взяло крепость, во многом им помог Жнец душ, напившийся тут жизнями многих воинов, как защитников, так и нападавших. Дорога, прямая как стрела, с изломом посредине, вела прямиком к столице, теперь до Опаи оставалось всего ничего, несколько переходов. Если они поторопятся, одолеют путь за пять дней. Если только поспешат.

Гонец, торопясь добраться до отечества, теперь вдруг сбавил ход своего коня, ровно каждый шаг по родной земле давался ему с трудом. Наемник некоторое время молчал, потом не выдержал.

– Мы перестали спешить. Ты что-то узнал в храме? – посланник долго смотрел на него, потом решился ответить:

– Ты прав. Государь нас не ждет.

– Но ты посылал ему весть о прибытии из Утхи?

– Разумеется, – он вздернул плечами. – Едва сошел на берег. А теперь, добравшись до Тербицы, я узнаю, что государь изволил отправиться на охоту в свои угодья. Сколько он там пробудет – только ему и ведомо. Неделю, больше, я несколько раз сопровождал со свитой царя, и всякий раз охота затягивалась надолго. Сейчас… я думаю, он не хочет меня видеть. Я признался, что прибыл один, вернее, только с тобой. Он решил… – гонец запнулся. – Понимаешь, когда Бийца получает дурные вести, у него часты припадки яростного гнева. Я не раз попадал в такое положение, когда вынужден был сообщать ему что-то дурное. Дважды он меня бил своим посохом. А теперь я думаю…

– Мне кажется, он отправился собраться с мыслями, а не припасти дубинку потяжелее. Часть поручения ты все же выполнил…

– Странно, наемник, ты говоришь так, будто вовсе не боишься разговора с князем.

– Тебе покажется странным, но не боюсь.

– Ни суда, ни скорой расправы?

– Я уже привык.

– Но…

– Переживаниями вряд ли что изменишь. Предпочитаю посмотреть, как обернется дело.

– Ты… ты так уверен в себе…

– Тебе надлежит быть так же уверенным. Тебя он побьет, а вот что со мной случится, нам обоим не ведомо. Но в любом случае, ты сделал, что мог.

– И ты еще утешаешь меня, – не выдержал гонец, пришпоривая коня. Добавил уже про себя: – Молился о чаше… вот получил сполна.

– Ты еще не знаешь, что получишь, – заметил наемник.

– Грех подслушивать.

– Ты слишком громок в мыслях.

Неожиданно посланник притормозил и обернувшись, произнес:

– Мне то же говорил государь. Знаешь, наемник, так получилось, родители умерли у меня рано, меня отдали на воспитание тетки, а она как-то оставила меня в саду на время встречи тогда еще князя… словом, он нашел меня, дожидавшегося взрослых. Отчего-то умилился, посадил на колени, играл долго – это лет в пять было, может еще меньше, я плохо помню. После призвал к себе. Я красиво писал, с той поры и записываю за государем его повеления. Шесть лет почти. Я привык к нему, привязался. Он мне почти как отец, строгий, суровый, но всегда справедливый, пусть и жестокий в гневе. Я… наверное люблю его. Да и он странным образом привязался ко мне, не отпускает – нынешний раз первый, когда я столь надолго покидаю царя. Мне и хочется поскорее увидеть его и боюсь этого свидания, ибо принесу ему боль. Не себе, зря я сказал о тяжелой руке государя. Бийца Смиренный наказывает себя куда сильнее, нежели ты думаешь, он будет огорчен и опечален и… мне тяжело причинять ему новые страдания, когда он с таким трудом переживает иные. Впрочем. это знаю только я и он, тебе ни к чему. Знай только он очень хочет сейчас быть со своими детьми, несмотря на врага на севере.

– Ты говорил, княжич загнан к самым дикарям и не угрожает стране.

– Не угрожать, не значит не готовиться. Пока княжич жив, он всегда останется опасным противником.

– Как-то слабо в это верится. Я помню его, я сопровождал царевича до Тербицы, но опоздал.

– Я находился в Тербице в то время. Мне жаль, что ты не оставил его.

– Не могу сказать того же.

До Опаи они добрались за неделю, к их приезду государь вернулся с охоты и поджидал путников. Заметно похолодало, снег, выпавший через день, как они покинули Тербицу, неохотно таял стараниями пробивавшегося через сонмы облаков солнце. Холодный ветер усилился, заставляя пригибаться к шеям коней, кутаться в плащи. На какое-то время пришлось остановиться в деревеньке, пережидая слишком сильный ветер, коловший мелкой изморозью, с ветвей. Изнеженные в Утхе кони противились всем попыткам двинуться дальше, почуяв тепло, они упрямо оставались в деревне, как ни погонял их посланник. Пришлось смириться. Лишь когда наутро ветер стих, путники двинулись дальше.

В город они вошли через Красные ворота, те же, через которые когда-то три года назад, сюда прибыл наемник. Снова ворох воспоминаний, от которых он старательно прятался, пытаясь найти иной путь к дворцу, да так и не смог. Их поджидали, наемнику предложили переодеться в платье, достойное встречи с монархом, тот отказался, лишь согласился отдать меч и ножи. Тогда обоих провели знакомым путем через площадь, в ту же башню, где Мертвец уже бывал раз. Разве что теперь окна в комнате закрыты, новый государь пребывал один, а стол оставался чист.

– Рад вас обоих видеть в здравии, – произнес Бийца, отвечая на приветствия, – Наемник, проходи, а ты, мой друг, прошу, подожди нас внизу. Мне надо поговорить с этим человеком. И спасибо, что привез его.

– Он пошел добровольно, – произнес гонец, делая последнюю попытку продлить встречу хоть на чуть-чуть.

– Я понимаю, иначе бы ты не смог доставить наемника до столицы. Подожди нас внизу. И прикрой дверь плотнее.

Лицо гонца выразило разочарование и тревогу, и лишь выходя, он попытался улыбнуться, будто почувствовал, как тяжкий груз вины валится с плеч. Вероятно, царь скор на расправу и за время короткой беседы успевает остыть и простить. А может и примириться с неприятной новостью.

Когда шаги стихли, государь подошел к двери, затем вернулся. Мертвец стоял у закрытого окна, вглядываясь в знакомые холмы, все так же припорошенные снегом, как три года назад. Голос Бийцы вывел его из оцепенения.

– Я долго тебя ждал. Сперва хотел изловить и казнить на месте, послал убийц. Но ты якшался со Жнецом душ, поди подберись. А после, – он сам глянул в окно, куда неотрывно смотрел наемник, – не до тебя стало. Мне в наследство столько всего досталось: надо страну поднимать, с соседями договариваться, долги платить, народ успокаивать. Поначалу думал, не справлюсь. Но ничего, видишь, поднялись, за два года многие уж позабыли, что и распря-то была.

– Государь, ты вызвал меня за тысячи миль, – напомнил Мертвец, по-прежнему не глядя в сторону Бийцы.

– Хорошо. Я хотел бы нанять тебя, ты ведь убиваешь людей, я знаю.

– Я стараюсь убивать чудовищ, – голос дрогнул, от царя это не укрылось, разумеется.

– Тем более. Такое чудовище тебе и надо убить. Он именует себя царевичем Пахоликом, и ты его хорошо знаешь…. Это тот самый, кого ты вез на венчание с богом и за кого заступился передо мной и Жнецом душ. Его следует уничтожить любым способом. У Пахолика много охраны, к нему трудно подобраться, но ты сможешь, я не сомневаюсь.

– Сомневаюсь, государь, что приму твой заказ.

Молчание. Затем царь поднялся из-за стола, подошел к Мертвецу.

– Повернись, наемник, живо! – тот повиновался. – Смотри в глаза. Как ты смеешь отказывать своему царю?

– Ты, верно, запамятовал, государь, что я гражданин Урмунда.

– Ты мой подданный по праву рождения. И отписку я тебе не давал. А значит ты мой до самой смерти. И…

– Гонец твой, до самой смерти, вот эта челядь твоя, – он махнул рукой в окно, – воины, дворяне, пахари, купцы…. Я не твой. Если и был, то очень давно, пока родители мои не перевезли меня в республику.

Бийца грохнул костяшками тяжеленного кулака по столу. Впился взглядом в наемника, тот спокойно снес его пылающий взор. Царь первым отвел глаза, тяжело вздохнул, выдохнул. Помолчал. Повел плечами, не зная, что сказать. Крупный мужчина, в плечах куда шире наемника, да и силой не обиженный, с крепкими мужицкими руками, привыкшими не державу носить, но меч и пользоваться им не от случая к случаю, но постоянно, – Бийца выглядевший еще миг назад легендарным правителем, вдруг опустил голову, заметно ссохшись. Сел за стол, перестав глядеть в сторону Мертвеца, по-прежнему стоявшего у окна, вынул из-за пазухи бумаги, стал перебирать их, не читая. Казалось, наемник стал лишним в комнате, ему следует немедля покинуть занятого делами царя. Мертвец сделал шаг в сторону двери.

– Стой, – негромко произнес государь. – Ты верно, думаешь, я все еще не простил его. Отнюдь. Да, поначалу хотел казнить, потом отыскать и судить. Теперь же все переменилось. Прежде всего, сам княжич.

– Я знал его мальчишкой, не умеющим держать меч, больше всего боящимся увидеть кулачный бой.

– Не сомневаюсь, так и было. Мне много рассказывали о слабостях княжича. Теперь он другой.

– Для тебя, государь, он прежний – мальчишка, которого ты…

– Нет, наемник, – снова возвысил голос Бийца, возвысил и тут же утишил: – Для всех. Его спасали первое время от моего праведного гнева, укрывали. Друзья, товарищи, слуги, те, кто верил в него, кто не верил в предательство его отца. Тяжак хоть и глуп как управитель, но умен, как человек. Понял, что не справится ни со мной, ни со страной, сдался, получил земли и отправился править на север. Там его и убили. Жаль.

– Ты уверен, что…

– Не перебивай государя!.. Тяжак, я не сомневаюсь, укрывал сына до поры до времени. Пока сам не оказался в крепостном рве Сихаря. Он искренне и честно служил мне. Я не знаю, Пахолик его убил или его люди, неважно, ведь княжич пошел дальше. Он объявил себя царевичем, восстал против меня, переезжал из города в город, пока не собрал около трех тысяч войска из местных смутьянов. Я разбил его армию, но не поймал княжича. Он собрал новую тьму. Северные земли до сих пор не склонны подчиниться мне, – со вздохом продолжил государь. – Я жалею, что Тяжака убили. Этот удар оторвал север Кривии от меня. Он единственный, кто держал там мою власть, кто искренне верил мне и кто… кто мог сдержать своего сына. Ты вот его не сдержал.

– Ты думаешь, государь, это сделал Пахолик.

– Пахолик воспользовался сумятицей. Когда я выбил его шушеру из Сихаря, он засел возле Северного тракта, набрал людей, делал вылазки. Потом договорился с дикарями о помощи, окружил себя ими, собрал из них воинство. Мои наушники сообщают, будто у него уже почти тьма дикарей в подчинении, он что-то обещал им, верно, золото и земли для грабежей, а еще дорогу в Урмунд. Еще говорят, он тайно договаривался с полководцем шестого легиона, взявшего Беришт, о помощи. А когда-то я пытался отговорить от вмешательства в наши дела именно шестой легион. Тогда его полководцем был Лепид, ныне казненный…. – царь помолчал. – Вижу, наемник, ты мне не веришь.

– Твои слова могут быть правдивы, государь, но лишь для тебя.

Бийца долго смотрел на Мертвеца, пытаясь высмотреть в его глазах что-то, но снова отвел взгляд. Тяжелая тишь повисла в стенах башни, казалось звуки окрест нее так же прекратились, безмолвие окутало столицу, распространяясь чем дальше, тем быстрее. Он поднялся, наемник встал следом.

– Хорошо же, пойдем, Мертвец, поговоришь с тем, кто знал княжича достаточно, чтоб вернуться к нему, несмотря на все слухи и доводы, – и подойдя к двери, резко распахнул ее.

Гонец обнаружился тут же, он отскочил от двери, вжался в стену. Государь прошел мимо, даже не повернув головы, за ним последовал наемник. Они быстро прошли галерею, в одной из комнат, как показалось наемнику, он увидел витраж в окне – знакомое изображение женщины с высокой прической и гордым профилем, заставило Мертвеца вздрогнуть. Он глянул на Бийцу, но ничего не сказал, тот же, занятый своими мыслями, не обратил внимания на сбившегося с шага.

Они спустились в подземелье, прошли длинным коридором в смрадно пахнущие подвалы. Наемник неожиданно произнес, не в силах долее выносить этот молчаливый путь:

– Скажи, государь, есть ли среди твоих советников отшельник Ремета. Он именует себя сыном божьим.

– Ремета? – удивленно произнес государь. – Он тебе зачем? Я видел его, кажется, лет пять назад, да как последний раз из Кижича в Косматые горы возвращался. Язвительный старик, острый, как нож. С чего ты решил, будто он при мне? Или услышал, раз я кижичей у себя во дворе за милых гостей принимаю, так и его возьму?

– Нет, государь. Прости, то лишь моя догадка.

– Я не понимаю, к чему ты клонишь. Я вот не скрываюсь пред тобой, говорю как есть. И незачем мне… – Бийца замолчал на полуслове. Они миновали две решетки, возле которых стояли по двое стражей. Нетрудно догадаться, что они прибыли в застенки, запах крови, прежде неощутимый, ныне кружил голову.

Государь остановился подле одной из дверей, велел открыть. Тяжелый замок лязгнул, страж двумя руками отодвинул железный засов, отворяя дверь. Смрад заставил Бийцу отойти на шаг и достать платок.

– Заходи, – негромко приказал он Мертвецу. – Возьми факел, там темно. И поговори со своим знакомым.

Наемнику показалось, государь оставит его в камере, но нет. Мертвец сделал несколько неуверенных шагов, покуда не уперся в стену. Окон здесь не было, от пола тянуло непередаваемым смрадом. Глаза быстро привыкали к темноте, он разглядел небольшое помещение, глубиной и шириной в две сажени, с загаженным полом, на котором когда-то находился соломенный матрац или что-то подобное, гниющие тряпки валялись в углу, на них, лицом к сырой стылой стене, лежал без движения невысокий человек, съежившийся от не то боли, не то холода, в одном исподнем, изгвазданным так, словно, он пробыл тут не один месяц.

Свет ударил в глаза – Мертвецу подали факел. Человек пошевелился.

– Опять? – хрипло произнес он, Мертвец еле разобрал слова с кашляющем бульканье. Человек повернул лицо, пытаясь щуриться.

– Боронь? – изумленно произнес наемник. Старый командир некогда изничтоженного отрядом Бийцы Истислава закряхтел, пытаясь хотя бы сесть, не удалось. Мертвец опустился на колени, держать в руке факел неудобно, наемник положил древко на пол, окрасившийся черно-красными красками. – Тебя пытали? Осторожнее, подними голову.

– А ты… думал. Наемник… тебя за что?

– Нет, я пришел с государем. Он здесь, я…

– Я прощаю тебя, тысяцкий Боронь, – донеслось из коридора. – И повелеваю убираться прочь из Опаи во владения твоего хозяина. А заодно провести к своему подлому владыке и Мертвеца.

Боронь содрогнулся, снова дернулся, вырываясь из рук наемника.

– Ты с… с Бийцей?

– Тише. Нет, я пришел сам. Хочу увидеть Пахолика, узнать, как он и что. Ведь три года прошло…

– Без меня… слышишь, наемник. Лучше убей. Не вернусь.

Мертвец обернулся к царю, Бийца, будто не доверяя едва дышащему командиру, прятался за спинами стражей. Наемник поднялся, осторожно положив Бороня снова на гнилое тряпье, подошел к двери.

– Зачем ты его так?

– Поначалу я хотел попросту убить. Мои воины взяли Бороня месяц назад вместе с еще двумя десятками конников возле Сихаря. Один из пленных сознался, что он дозорный княжича и выведывал способы тишком проникнуть в город, поднять бучу, а затем открыть ворота. И что, я буду терпеть подобное? Я и так сражаюсь…

– Государь, прости меня, но если ты отпускаешь Бороня…

– Нет… – донесся хрип из-за спины наемника, – не надо.

– Отпускаешь Бороня, – продолжил Мертвец, – так дай ему хоть время подняться. Я смогу вынести его из Опаи только на руках.

– Да хоть за волосы, – зло рявкнул Бийца. И тут же прибавил: – Впрочем, четыре дня я тебе дам. Но ты сам слышал, что сказал Боронь. Он боится возвращаться к хозяину, знает что там его ждет. Я прав?

– Прав, царь, – прохрипел пленник.

– И все же ты пойдешь с Мертвецом и проведешь его к Пахолику. Теперь ты не будешь сомневаться в моих словах? Бороня ты хорошо знаешь, думаю, мы оба можем ему поверить.

– Верно, государь. Я могу ему поверить. Но я могу поверить и тому, что вижу – его долго пытали, ему могли внушить то, что ты хотел услышать от него. Любой человек сломается, если знать, как пытать. Я не исключение, потому знаю, о чем говорю. И потому не могу дать слова, что убью его.

– Но он обезумевшее чудовище.

– Сейчас и Боронь не в себе. Но я обещаю тебе, государь, что приду к Пахолику и если он…

– Без «если», Мертвец! Да или нет?

– Мой меч может дрогнуть. Три года назад я привязался к княжичу настолько, что пожелал быть убитым ради его свободы. Быть может в том моя вина, но я пока не вижу ее.

Желваки долго играли на скулах государя. Наконец, Бийца взял себя в руки, успокоился. Ладонью взъерошил короткие светлые волосы, затем пригладил. Кивнул.

– Я тебя понял, Мертвец. Тогда так: ты забираешь Бороня через четыре дня и увозишь его. Я даю двести монет сейчас, чтоб ты добрался до княжича, и две тысячи по возвращении. Но коли посмеешь не убить, лучше не появляйся на моей земле. Найду и уничтожу, какая б слава за тобой ни ходила. Эти люди, – кивок в сторону стражей, – не боятся и охотников на чудовищ и самих чудищ тоже.

Наемник кивнул в ответ, поклонившись государю, он согнулся над Боронем, взял его на руки и вынес из подземелья. Государь следовал за ними по пятам, по-прежнему играя желваками.

Четыре дня спустя им пришлось покинуть Опаю. Оправиться пленник не успел, разве что сидел теперь твердо и не морщился от поворотов головы. Наемник выкупил возок и крепкую лошадь, усадил в него командира и медленно тронулся со двора крепости.

Снег стаял, незаметно потеплело – солнце, прежние несколько дней не сходившее с небосклона, теперь затерялось среди загустившихся полос облаков, все больше расширявшихся. Если и пробивалось, то на час, едва ли больше. Ходкая лошадка бодро двигалась по широкому тракту, ведущему прямо в Сихарь, а оттуда по Северной дороге, до самого Урмунда. Некогда это был самый оживленный тракт во всей Кривии, да годы смуты сделали его собственной тенью. Но все равно повозки и дроги встречались на Сихарском тракте куда чаще, чем где-либо еще. Страна потихоньку стала отходить от разрушительной усобицы, спешила наверстать упущенное. И вроде бы Сихарь находился возле границы с царевичем Пахоликом, объявившим свои земли вольными и не подлежащими ни законам, ни мыту нового царя, а возле города да, порой, и в нем самом частенько вспыхивали мятежи, все одно: дорога полнилась людьми, не только и не столько военными, простым мастеровым или крестьянским людом, спешащим по своим делам на юг или север страны. Отношения между Бийцей и правителями Урмунда не складывались, но это не мешало жителям республики снова отправляться в непростое странствие, через дикие земли, зарабатывать деньги учением и трудом в соседней стране. Пахолик не препятствовал этому движению, лишь брал с каждого пару монет за проезд через его вольницу, да за провоз груза еще столько же. Это серебро, текшее широким ручьем в казну княжича, служило хорошей приманкой и тем, кто желал повоевать ради него. Крестьяне встречали княжича неохотно, а потому расплачивались за это, но такова уж крестьянская доля во всякие годы, а вот простолюдины видели в нем и заступника и владетеля – благо княжич охотно перемещался из одного града в другой и раздавал награды всем, его поддержавшим. Карта его движений мало кому давалась, вот разве что Боронь, за три года хорошо узнавший княжича, мог сказать, куда тот направится и как надолго остановится в том месте новый владетель севера. Неудивительно, что Бийца так хотел выбить из того пути Пахолика, да и наемник нуждался в его советах, а еще больше в нем самом, как в пропуске ко двору молодого управителя.

Вот только Боронь оставался немощен. Много ребиса и живицы, альбедо и камень-травы давал ему наемник, в первые дни вроде бы излишки черной желчи подчистую сошли, так что пленник уже мог и говорить без бульканья в легких и дышать, не давясь кашлем, но уж больно тяжелы оказались последствия палаческой работы. Мертвец просил о задержке, еще хотя бы на три дня, Бийца отказался, выставив обоих вон без разговоров. Лечение продолжилось в дороге.

Конечно, наемнику очень хотелось подольше и побольше поговорить с капитаном стражи Истислава. И конечно, приходилось выжидать, пока Боронь обретет хотя бы подобие сил. Те четыре дня, что наемник вытащив из подземелья, держал его в своей комнате, на кровати, согревая собственным телом, старик больше молчал, выкашливая ту дрянь, что за месяц с побоями вошла в его тело. Пленник сам пытался говорить с Мертвецом, но сил не хватало. Произнеся всего несколько слов, он откидывался на подушку, хватая жадно воздух, а затем проваливался с тяжелый сон, лучше всякого ребиса, лечивший искалеченное тело.

На четвертый день только и состоялся первый их разговор. Боронь проснулся около полудня, вдруг осознав и себя и свое новое место, прежде он подолгу бредил, выплывая и снова забываясь, теперь же сознание прояснилось окончательно, он узрел наемника, свет, струящийся из окна и кровать в которой лежал свободно, покрытый толстым шерстяным одеялом.

– Я еще не сдох? – удивленно спросил он.

– Как видишь, – усмехнулся легко Мертвец. – Сильно били?

– Долго. Мокрой кошмой. Потом поливали лицо, закрыв тряпкой. Почему-то следов оставлять не хотели. Спасибо, что вытащил. Ах, да, не просто так. Тебе ведь надо что-то.

Мертвец кивнул.

– Мне надо к Пахолику прорваться.

– Царь велел.

– И самому хочется увидеть.

– Не дай боги, – отрезал Боронь. – Я тебя проведу, конечно, но…. Он же меня на дыбу тут же. По-моему, хватит и царской с меня.

– Тогда просто скажи, куда мне ехать.

– Перехватят по дороге. Пропуск нужен, монета царевича, она у меня при себе… кажется, – Боронь зашелся кашлем, пытаясь повернуться и подняться. Одежду ему вернули, обыскав, но не отняв ничего, даже заметок, наспех составленных об обороне Сихаря. – Подай кафтан. Медяк в кармане, да он. Это и есть пропуск.

– Медяк поддельный, – произнес Мертвец, внимательно оглядывая монету.

– Именно что. Герб Бийцы перевернут. Царевич такие монеты специально чеканит, а потом раздает, чтоб можно до него или его слуг добраться с вестями. А все равно потом казнит, если что не по нраву, – неожиданно прибавил он. И еще сказал: – Голова кружится, – уже проваливаясь в дремоту. Из которой выбрался лишь под вечер.

Наемник дал ему еды и питья, а затем сменив простыни, вновь уложил на кровать. С сожалением прибавив: завтра выступаем, Бийца не хочет и дня задержки. Боронь кивнул.

– Ему царевич уже давно поперек горла. Так ты по его душу пойдешь?

– Мне хочется свидеться с ним. С Дориношей. Три года прошло, он сильно изменился.

В голосе прозвучал скрытый вопрос. Пленник вздохнул.

– Прости, наемник, не могу я с тобой идти. Что хочешь делай, но лучше оставь в какой деревне, я оклемаюсь чуток и уйду в Утху. Денег не давай, тебе нужнее, а я сам доберусь, – Мертвец помолчал, потом произнес:

– Лепид, помню, тоже порой казнил гонцов, пришедших с дурной вестью…. Договорились, Боронь. Ты только скажи, куда мне теперь.

– Конечно. Только и ты ответь, какой сейчас месяц? – наемник назвал число, – Вот как. Две недели в плену, а будто год пробыл. Старик, – уничижительно прибавил он. – Еще пятидесяти нет, а старик.

Боронь замолчал и безмолвствовал до той самой поры, пока они не выбрались из Опаи. Лошадка, купленная за недорого Мертвецом, хоть и старушка уже, десять лет почти, да дело свое знала верно, шла ходко, помахивая хвостом, будто слепней отгоняла. Наемник не решился поспешать и ночевать в открытом поле, потому остановились под вечер в деревне, просили приюта у старосты, за пять монет получили и кров и отдельные постели. Мертвеца только спрашивали, уж не прокаженный ли его спутник, но убедившись, что всего лишь битый жестоко, немедля успокаивались, напротив, начинали жалеть, а жена старостина так и вовсе наварила меду, потчуя гостя и наутро отказалась брать деньги, раз в столице с такими людьми и такое делают, да еще при царевом попустительстве

От меда Бороню сделалось получше, спал ночь спокойно, а днем занедужил, снова пришлось останавливаться, поить отварами и растирать грудь и спину. Так случалось и последующие три дня, царев узник хоть и бодрился, да все одно никак не крепчал здоровьем. Ему сейчас не путешествие, а покой нужны, Мертвец это понимал, но поделать со своим спутником ничего не мог, тот хотел как можно дальше и быстрее отъехать от Опаи, от царя, от подвалов, которые виделись ему в тяжких дремах. Он постоянно проваливался в темные тугие сны, из которых едва выбирался. Наконец, не выдержав, произнес:

– Верно, судьба такая, с одной дыбы на другую. Наемник, дотащи меня до Сихаря, я тебе покажу, как идти, провожатым стану.

Мертвец принялся разубеждать освобожденного командира, но тот упрямо стоял на своем, ни к чему ему на старости от судьбы бегать, пускай лучше встретит смерть достойно, пусть немного помучается, может, даже совсем чуть, что ему, много надо? Наемник головой качал, в таком состоянии Бороню о подвалах ли думать? Да и потом, княжич увидев его возвращение, вряд ли…

– Ты его совсем не знаешь. Он повзрослел, даже слишком. Ничего, если хочешь, подождем чуть, никуда царевич не денется, а то и того больше, сам к нам ближе будет, увидишь. Он ведь заведенный, – и снова закашлялся. Мертвец только вздохнул тяжко, да лошадь хлестнул.

Впрочем, путь их во владения самозваного владетеля севера оказался недолог, на шестой день у Бороня пошла горлом кровь, как раз между двумя деревушками – что возвращаться, что двинуться дальше. Командир махнул рукой вперед, велев ехать до следующей, все дальше от Бийцы будут.

Последние дни дорога размякла, потеплело еще сильнее, хотя солнце и окончательно покинуло небо, скрывшись за плотной пеленой облаков. Лошадка шла бойко, Боронь задремал, потом очнулся, попросил довезти его до Шата, там он оклемается, там друзья остались еще с времен битвы с ордой Бийцы за Истислав. А оттуда царевича и найти проще и дорог больше свободных. Он часто гуляет по городам, а еще больше его наушники, если в поселении каком много людей, смущающих умы, верно, скоро сам приедет. Иногда появляется и в городах, которыми еще Бийца владеет, вдруг явится, возгласит что и исчезнет. А случается город и сам тут же перейдет на его сторону, и потом поди отбей, коли крупная крепость. Сейчас он на Сихарь замахнулся, а пока в Браште отдыхает.

– Мой город, – произнес Мертвец. – Я оттуда.

– Не знал, – закашлявшись, произнес Боронь. – Слышал, там лекари хорошие.

– Меня спасли. Это верно. Все из Урмунда были, впрочем и местные у них научались кой-чему, – наемник смотрел вдаль, вспоминая. – Я ведь родился чревосечением, по нашим законам, ты, Боронь, хорошо знаешь, такие не жильцы. Или демон вселится или сам долго не протянет. Чего грех на душу родителям брать, не лучше ли сразу, как кутенка. Мои два года так мытарились, потом с обозом ушли в Урмунд. Обратно я вернулся только спустя двадцать семь лет, по призыву покойного управителя Тяжака. Бийца меня все одно считает своим подданным, хотя не один раз говорил, что я гражданин Урмунда. Да слышать не хочет, раз сам не отпускал, значит его подданный. Упрямый он, – и обернулся к Бороню.

Казалось тот мирно спал, лицо тронула чуть заметная улыбка. Мертвец остановил лошадку, спрыгнул с облучка, бросился к лежащему.

Старый капитан скончался.

Наемник оставил возок со старенькой кобылкой в следующей деревне, обменял его на ходкую лошадку. Часть денег отдал на похороны. Боронь упокоился на местном кладбище, возле часовенки, что у самой речки. Сразу после окончания службы, Мертвец оседлал лошадь и, так никому слова не сказав, уехал, будто прочь бежал. А по прошествии шести дней уже подъезжал к окрестностям Сихаря.

Как и во времена своей постройки, без малого шесть веков назад, этот город-крепость, взявший имя своего основателя, и поныне нес неусыпный дозор, противясь частенько наведывавшимся в эти суровые края жителям гор и тундры, дикарям, как их именовали кривичи, загдийцам, как они назывались на собственном языке. Земля их, Загдия, располагалась выше Северного тракта, и далее, до самых ледников моря Спящих. Многие пытались изгнать их с этих мест, царь Ехтар Второй, праправнук покорителя Рети, последним нанес дикарям ощутимый урон, заставив уйти далеко на запад и там уже нападать и жечь земли, ставшие немногим позже владениями Урмунда. А когда республика изгнала загдийцев прочь, они вернулись на тракт, снова нападая и уводя в полон кривичей. С ними заключали договора, которые нарушались, строили крепости и стены, которые не могли остановить их яростный натиск. Вот только сейчас уже довольно долго загдийцы не нападали на Кривию. Но причина их добросердечия являлась иной, нежели мог предположить даже сам правитель этой страны.

Мертвец едва не загнал лошадь, добираясь до Сихаря, оставался последний переход, когда на дороге появились толпы людей, по одежде и выговору вполне состоятельных, спешивших, однако, с малой поклажей прочь по дороге на юг, нескончаемым потоком. Население Сихаря последнее время сократившееся из-за смуты, да частых стычек царских войск с армией Пахолика, оставалось великим, и составляло не менее тридцати тысяч человек – по меньшей мере двадцать сотен сейчас брели мимо деревни, где остановился Мертвец на ночевку, единым потоком, не останавливаясь и не оглядываясь. Не ропща, и не желая говорить с поселянами. Наемник явно не принадлежал к числу тутошних обитателей, людей с въевшейся под кожу грязью, как брезгливо именовали все, особенно досточтимые горожане, селян, а потому лишь с ним и заговорили беглецы, отвечая на вопросы.

День назад войско царевича подошло к Сихарю. Как часто бывало, ворота ему открыли сами горожане, восторженно принимая нового владетеля. Их радость была понятной, ибо Пахолик приказал своим войскам пройтись по домам знати и высыпать их добро на главную площадь города, подле храма бога огня. Куча получилась преизрядной: несмотря на усобицы, нападения загдийцев, на бунты, многие купцы все так же охотно торговали с Урмундом, продавали тем же дикарям, а то и воинам Пахолика все необходимое, прекрасно зная, откуда у того деньги, но почему-то считая, что в последний момент царь защитит именно их, что Сихарь неприступен, что войска только и ждут сигнала, чтоб выйти из засек и покарать самозванца. Увы, ничего этого не случилось, как и во многих других городах севера. Люди, будто завороженные золотом, изымаемым у богатых и тут же раздаваемым бедным, одним слухом об этом распределении, при подходе не самого сильного воинства княжича, немедля растворяли перед ним ворота. Счастье, если дозоры князя вступались за богатых горожан. Но после смерти Тяжака Бийца постоянно проигрывал у Пахолика город за городом. Теперь пала столица Сихарьского княжества, а значит, все его земли перешли под власть царевича. И сердца горожан и главное, многочисленной, но жадной до денег охраны города, нагнанной сюда из самых разных уголков страны, а то и вовсе нанятой у Кижича. Они предпочли достойному сражению большую оплату, провозглашая над собой нового правителя и тут же получая за это часть награбленного – Пахолик не затягивал с раздачей богатств, оставляя себе лишь малую толику, что еще более радовало население, которое называло княжича не иначе, как «народным царем». Он, видимо, и старался быть таковым, поправляя только, что пока не займет Тербицу, не получит из рук жреца бога огня корону, именоваться так не может, а потому скромно, но с гордостью носил имя царевича Кривии. И, конечно, Бийцу, как правителя, не признавал, жаждая не столько его смерти, сколько публичного унижения за самозванство на троне и за его, княжича, унижения, пережитые им в первые годы скитаний по стране. Пахолик желал отыграться сполна, растворивший ворота Сихарь только подхлестнул его устремления.

Первыми пострадали купцы, их он, к недовольству толпы, отпустил легко, казнив только самых богатых и жадных – вина определялась прямо на площади, перед храмом. Какой человек вызывал наибольший свист и ор, тот лишался головы, которую тут же накалывали на пику, а тело сбрасывали в ров. Если свиста и ора по мнению царевича, оказывалось недостаточно, купчину отводили в сторону. Когда площадь заполнилась с одной стороны казненными, с другой, поставленными на колени бывшими воротилами и стяжателями, царевич приказал изгнать их из города, разрешив, впрочем, забрать семьи и напоминая, что им лучше вовсе убраться из страны подальше, иначе он все одно их найдет и покарает, ведь рано или поздно он станет владетелем всей Кривии.

Затем, под восторженные вопли и хлопки ладоней, началась раздача денег. Выдавали даже приезжим, немного, по две-три монеты, но чтоб только они, ворочаясь в свои земли, несли благую весть о добром и щедром царе. Некоторых, проявивших себя особо в лобзании ступеней храма, на площадке коего стоял сам Пахолик, окруженный большим числом воинов, одаривали и щедрее, иные получали коней, дабы скорее прибыть домой и начать смущение умов товарищей.

– Пахолик и сейчас в городе, – прибавил один из беженцев, не глядя на Мертвеца. – Если поторопишься, получишь новую кобылу, помоложе твоей клячи.

Наемник поблагодарил изгнанников, пытался раздавать монеты, но от него сразу же отворачивались и брели дальше, только двое или трое приняли дар, остальные зло махали рукой и показывали ему дурные знаки. Наконец, он взнуздал лошадь и отправился в Сихарь.

Пробираться пришлось непросто, особенно на мосту, где толпилось толпы людей. Многие стремились попасть в город, однако, ничуть не меньшее число пыталось из него выбраться – и не обязательно то были бывшие богачи. Охрана толкотне и гаму ничуть не мешала, Мертвец проехал мимо стражей, если на него и обратили внимание, то больше на полупустые седельные сумки и два меча за спиной. А потому и не окликали.

Широкая улица неожиданно разошлась переулками, будто истаяла. Наемник спешился, оглядываясь – народ толпился по сторонам, спеша кто куда, уверенно работая локтями и пробивая себе дорогу. Каждый куда-то спешил, казалось, не только весь город пришел в движение, но и окрестности подтянулись к всеобщей суете.

– На раздачу прибыл, странник? – донесся голос позади. Наемник обернулся, подле стоял невысокий, вертлявый мужичок с хитрым прищуром. Острый взгляд из-под насупленных, кустистых бровей, ощупал Мертвеца, остановился на поклаже, оценил лошадь, сделал выводы и тут же выложил их наемнику: – Не опаздывай, скоро главное начнется.

– Мне главное, лошадь поменять, на кобылку характером попроще.

– Тут любых кобылок найдешь, – усмехнулся мужичок. – Скоро сам царевич начнет оделять. Нам, грешникам, главное, на виду быть. Ты вот вроде хорошо оделся, в тряпье, да лошадь лядащую взял, а мечи дело портят. Больно хороши. Спрячь, пока не приметили, эдак ничего не получишь.

– Я наемник, мне без них…

– Так ты странствуешь? Тогда другое дело. Может еще себя покажешь. Смотри, тут всяк сгодится может, особо коли помашешь перед старшим стражи. Они любят и чужих и незнакомых. Ты из каких краев?

– Из Утхи, а прежде в Урмунде жил.

– Это хорошо, далеко весть пойдет. С царевичем прежде встречался?

– Раз было дело.

– Тогда три раза подумай, – вдруг переменил тон мужичок. – Он не любит копаться в памяти, наш народный царь, любит новье одно, а кто старое помянет, промеж лопаток палкой протянут.

– Суров он.

– А то. Сам правит, сам судит, сам раздает и собирает. Да еще и на трон метит, как тут не посуроветь душой и не стать народным царем – хоть до народа ему два слоя охраны.

– Остер ты на язык.

– Я человек простой, – хмыкнул собеседник, ловко вывертывая пустые карманы. – Что есть, то и говорю, а взять с меня нечего.

– За острое словцо и царь может взгреть.

– Я битый и новый, потому и терпят. Как увижу, что надоел, попрощаемся. Тут не задерживаются: мил, не мил, а царь побил.

– Проводишь меня к нему?

– Сам придет. Ступай на площадь Разгуляй, там и душа разойдется. Прямо до храма, налево до хлева, а там увидишь. Ну, бывай, еще свидимся.

Человечек нырнул в толпу и тотчас растворился в ней, точно рыба, сорвавшаяся с крючка. Наемник повертел головой и пошел в сторону остроконечного шпиля, золотом сверкавшего на солнце. Храмовая площадь уже пустовала, разве что несколько человек еще любовались сотнями пик с насаженными головами, в несколько линий выстроившихся против портика. Зрелище непередаваемое, притягивающее и отталкивающее одновременно, наемник невольно остановился, поглядывая то на зрителей, то на головы.

– Вот эту заразу я сдала, – горделиво заметила женщина, толкая в бок своего собеседника. – Берет вещи и не возвращает, да и потом сколько говорила, чтоб не строила возле забора. Пятеро детей, а денег куры не клюют. Чеканили они их, что ли.

– Теперь не чеканят, – рассудительно заметил ее товарищ. – Тебе что перепало?

– Немного, монет двадцать дали, да я оттяпала их амбар, который у самого забора. Остальное вояки забрали.

– А что с домашними стало? – женщина рукой махнула, не все ли равно. – С домом что будет, не сказали?

– Бедным отойдет. Только голодранцев мне не хватало. Я уж забор-то перестрою, в ихнем амбаре много чего оказалось полезного, как чуяла.

– Что-то я своего не найду, – пожаловался мужчина. – Одного сволоча, который мою невесту шесть лет назад из-под венца увел. Не могли же простить в последний миг. Странно. А, нет, вот он. Ну слава богам, я уж запереживал.

– А ты что, не был на суде?

– Нет, записку передал, а сам с вояками царевича бегал, дома показывал, где поживиться можно. Один мы сожгли. Знаешь, приятно, когда власть имущие тебе доверяют и прислушиваются.

Мертвец тронул лошадь. Возле того дома, который встреченный поначалу мужичок поименовал «хлевом», – да, халупа непритязательная и разит помоями, верно золотарская, – несколько работяг копали неглубокий ров, долженствующий стать могилой для сотни мужчин и женщин, лежавших длинным рядом возле нее. Верно, втихую посекли саблями. Один из лежавших оставался в дорогой одежде печатника, остальные явно ему не ровня. В конце рва упокоились несколько десятков детей, их первыми начали кидать в общую могилу, еще докопать не успели с другой стороны. Наемник неприятно дернулся, вспомнилось, как закапывали его самого, посчитав негодным более для жизни в каменоломне. Он ткнул пятками в бока кобылки, та, и так воротившая морду от запаха крови и вида трупов, поспешила далее.

Кто-то закатывал пир по случаю освобождения города, кто-то подсчитывал барыши, иной убытки, жизнь в Сихаре, разом переменившись, все одно пошла далее. Мертвец проезжал ее насквозь, более нигде не останавливаясь.

До тех самых пор, пока поводья лошади не ухватили.

– А, и ты тут, – знакомый голос. Ну конечно, тот самый вертлявый мужичок, неведомо как успел переместиться в другую часть города быстрее лошади. Впрочем, наемник не спешил. – Решился предложить стражам услуги?

– Я видел мертвого печатника…

– О, этого добра в городе навалом. Под завалом, – хохотнул мужичок. – Я ж говорю, самых ретивых и пронырливых поставят в городской совет, сделают помощниками назначенного царевичем головы. Хочешь стать заплечных дел печатником? – снова смех. – Подумай хорошенько, чай не одного мечами своими порубил. Таких ценят.

– Ты, я вижу, все здесь знаешь, – мужичок кивнул. – все ведаешь. Мне бы монетку царевичу передать да поговорить.

– Монетку дай, – тут же оживился тот, разглядывая герб, – Что ж сразу не сказал, каков ты красавец. А с царевичем, не взыщи, не получится. Он старых знакомцев, я правду говорю, не принимает. Вишь, вокруг него кто – все с севера, ни одного нашего. Не то боится, не то не хочет снова довериться. Если ты раньше ему служил, теперь не заикнись об этом. Я сам поговорю. Ты от кого прибыл?

– От покойного Бороня. Его это монета.

– Списали твоего Бороня, сам слышал. Он в плен к Бийце попал, а такое не прощается. Да и старый он, хорошо, что там умер, а не тут. А как ты с ним сошелся-то?

– Дело давнее, – не стал рассказывать Мертвец. – В разных местах служили, но вот стакнулись раз, другой. А как я узнал, что Боронь в застенке, пошел помогать.

– Врешь? – странно, что мужичок спрашивал, глаза его и так прожигали собеседника насквозь, казалось, ни одна мысль не укроется.

– Зачем врать. Вытащил, да ненадолго, после побоев он уж очень слаб был, – тот только головой помотал.

– Ладно, поверить не поверю, но вижу, что крепкий человек, да еще и нашей закалки. Такие при дворе редкость, вот и поспособствую. Сам поговорю с начальником охраны, он хоть и дикарь, но по-нашему и одевается и лопочет. Испытает тебя, коли подойдешь, поставит на довольствие, вернее, удовольствие. Будешь, как все, бегать за златом и девками. А то в Сихаре, поди, уж всех перепортили, вот крестьянам радость будет следующим летом.

– Куда дальше он намеревается идти? В Тербицу? – усмехнулся уголком рта наемник.

– Ты почем знаешь про Тербицу?

– А где еще его на царствие помажут, умник? – мужичок хохотнул, хлопнул Мертвеца по плечу.

– А ты догада. Я сам не допер, ладно, сейчас схожу за старшим, ты тут погоди. Можешь пока размяться, все одно на мечах придется себя казать.

Старшего он свалил с десятого удара, из вежливости подождав, пока тот слегка устанет махать тяжелой секирой. Крепкий высокорослый северянин больше походил на зимнего зверя: сам белокожий, светловолосый настолько, что можно запросто посчитать седым. А едва ли больше двадцати семи. Начальник стражи Пахолика перед поединком разделся до пояса, обнажив мощную грудь, испещренную шрамами. Мертвец решил не выказывать подобного, лишь отложил один меч в сторону и работал коротким, а затем, улучив миг, когда поединщик замахивался, шарахнул его плашмя лезвием по лбу. Тот ухнул наземь, поднялся, но продолжать далее не стал, все и так поняв. Кивнул, одобряя.

– Хорош, – произнес он на чистом кривичском, без выговора. – Годишься. Скажу царевичу, у нас пополнение. Мне сказали, ты наемником работал прежде, имеется опыт сопровождения?

– Да, и лиц знатных.

– Годится. Значит в охранение пойдешь, коли решился. Или предпочтешь охотником стать? – встретив непонимающий взгляд Мертвеца, хмыкнул: – Надо будет народ мутить, разведывать по городам и весям, да мне после докладывать…. Да, вижу, не по нраву. Значит, при мне останешься, а там посмотрим, чего ты стоишь. Только больше так не делай.

– Как именно?

– Ты понял, наемник. Умеешь бить, бей. Я ж видел твою силу и ловкость, еще когда ты мечом взмахнул. А тебе захотелось себя показать.

– Не хотел сбивать тебя с первого удара, – покачал головой наемник.

– Хорошо же такое командиру говорить. Ну ладно. Я Хадур, начальник личной стражи царевича, мне подчиняются все, кто служит в ближнем и дальнем его охранении. Тебя как звать? – Мертвец назвался своим старым урмундским именем, страж скривился, видно, при дворе урмундцы не в чести.

– Можешь именовать меня наемником, – произнес Мертвец. Хадур кивнул, положив руку на плечо нового помощника, провел со двора. Котомку и оружие он повелел оставить слугам – те перенесут все в его комнату на время их остановке в Сихаре, там же будет новое платье, несколько монет «на развод» и плащ охранника, по которому его отныне станут опознавать друзья и враги. Мертвец так и сделал, с некоторым сожалением оглядываясь на оставленный меч-бастард.

Рубка с Хадуром происходила возле покоев бывшего владетеля Сихарьской вотчины, мощного двухэтажного здания со множеством галерей, открытых и спрятанных и тяжелым квадратным крыльцом с колоннами, возле которых валялись установленные некогда изваяния прежних правителей этих северных земель. Одна из них изображала Тяжака.

Хадур ввел наемника внутрь, внутри дома оказался небольшой крытый дворик, напомнивший Мертвецу постройки в Эльсиде, но только без бассейна или фонтана, сад, который и зимой радовал глаз цветением растений далеких южных стран. Тут ничего не тронули, как и в прочих покоях, где остановился царевич. Посреди зелени находилась статуя жены бога огня, хранительницы Источника. Ее черты вдруг показались Мертвецу невозможно знакомыми – и тут же, вздрогнув всем телом, он узнал в ней ту, что видел и в Эльсиде, и совсем недавно, потемневшем изображением в царском замке Опаи. Он споткнулся и, удивленно замерев, вглядывался в лицо богини, нет, не может быть, чтоб Тяжак и она… хотя почему не может, верно потому ее и отсылали всякий раз подальше от похотливого владетеля. А тот, все одно…

Начальник стражи остановился возле хода, ведущего в подвалы дома.

– Я поясню тебе правила, наемник, – наконец, произнес он. – Вся охрана царевича делится надвое: внешнюю и внутреннюю. Сам будущий царь желает видеть подле себя только нас, загдийцев, и никого, кто бы напоминал ему о прошлом. Он хочет избавиться от всего, что окружало его прежде, что унижало его величие и достоинство, и я понимаю стремление царевича. Ты будешь служить во внешней охране и подчиняться мне напрямую. Чуть позже я покажу тебе тех, с кем придется служить. Царевич не хочет, чтоб кто-то думал, будто он избегает нанимать кривичей в стражи, за этим и создано внешнее кольцо. Вам приближаться к царевичу запрещено под любым предлогом, если есть что сообщить, немедля ко мне, я тотчас доложу или, если не найдешь меня, передавай Ротаю, – теперь наемник узнал, как зовут того изворотливого мужичка. – Но никак не иначе. Общаться с царевичем тебе запрещено.

– Я понял, Хадур. Скажи, Ротай, он начальник внешнего кольца?

– Да, но еще и вербовщик. Он тебя у самых ворот заприметил, и я с ним согласен, ты годный человек. Ты не допустишь того, что случилось подле ворот Тербицы с царевичем, где его, ты, верно слышал, жестоко оскорбили и едва не отняли жизнь. Ему пришлось бежать и скрываться два года. С той поры он не хочет ни поминать то время, ни тех людей, что окружали его. Он договорился с нами, воинами великой тундры, чтоб мы охраняли его. И мы поклялись ему в полной преданности и с той поры оберегаем каждый его шаг, – он помолчал, – Мне говорили, ты пришел от последнего из тех, кто был подле Тербицы с царевичем, от Бороня, это так? – Мертвец кивнул. – Значит, я доложу царевичу, что более он может не опасаться теней прошлого. Тогда ему станет легче.

– Царевич сейчас здесь, в здании? – Хадур кивнул.

– Готовится к назначениям. Он провозгласил нового владетеля Сихаря, теперь народ будет избирать печатников. Видишь, насколько он мудр и справедлив? И так происходит в каждом городе. Потому к нему тянутся, идут со всех концов, знают, – за ним будущее Кривии. А никак не за Бийцей, которому осталось совсем недолго…. Сейчас я покажу тебе твою комнату на эту ночь, завтра мы уходим.

– Далеко?

– Это не тебе решать. Узнаешь, когда выступим.

– Прости, Хадур, что задаю вопросы, но мне важно знать – воинство царевича, оно тоже из ваших людей состоит?

– Не только. Мы прежде всего личная армия, а народная армия – это все, кто захочет в нее вступить, кто посмеет пройти испытание и доказать верность новому царю. Но мы были вначале, когда он пригласил нас первый раз захватить Сихарь и отомстить отцу за все унижения. С той поры наше волчье племя, так мы именуем себя, и признало царевича своим вожаком. Мы уважаем его за смелость и решительность и отдадим жизни за него, если только потребуется. Или потребует он сам.

– Он и это требует? – Хаген жестко улыбнулся. Действительно похож на полярного волка, сухого, приземистого, но лишь на первый взгляд. Когда такой волк бросается на добычу, он оказывается косой сажени длиной и обладателем неимоверной силы, переламывающей хребет лосю. Челюсти его способны раскусить череп волкодава. По крайней мере, так говорится в книгах, что читал наемник еще давным-давно, в Урмунде.

– Он может потребовать всего, чтоб душе стало легче, и мы обязаны подчиниться. Ибо он для нас все, мы кровно поклялись служить…

Нож, извлеченный из-за пояса Хадура, уперся тому в горло.

– Спасибо за сказанное, командир. Мне этого достаточно. Теперь отведи к царевичу.

Хадур лишь усмехнулся, не пошевелившись даже.

– Ты думаешь испугать меня, наемник, – нож стал двигаться медленно, входя в горло, кровь заструилась по шее. – Я дал клятву и не боюсь смерти.

– Твоя смерть будет долгой и мучительной, – нож пошел вниз, снимая пласт кожи. – А теперь, пока ты еще можешь идти, веди к Пахолику. И скажи ему: «Мертвец идет». Он меня помнит, я последний из тех, кто спас ему жизнь под Тербицей.

– Тот самый Мертвец? – вдруг всхрипнул Хадур, дернувшись. – Тот, что бился с Жнецом душ и выстоял? Мне сказали, ты умер в Эльсиде.

– Я много где умирал, в Эльсиде последний раз. Живо пошел! – и начальник стражи, медленно переставляя ноги, двинулся от лестницы ведущей в подвал, дальше по коридору. Остановился, снова двинулся в путь. – Не петляй, веди прямой дорогой, – напомнил ему Мертвец. И тот повиновался. Кровь уже запятнала белоснежную рубаху Хадура, капала на темные штаны, на мягкие яловые сапоги, предназначенные для бесшумной ходьбы. Начальник стражи подошел к лестнице наверх, прошел два пролета, выводя на второй этаж наемника. Прошел немного, снова остановился. И вдруг крикнул, что есть сил:

– Мертвец идет! – и сам вцепившись в нож, резко повернул его в руках наемника, вонзил себе в горло и осел тяжело, подрагивая.

Мертвец огляделся. Лестница вывела его под деревянную односкатную крышу внутреннего дворика, испещренную множеством окон; узкие галереи расходились по сторонам, ведя ко множеству дверей, за одной из которых, скорее всего, и находился княжич. Видимо, за двустворчатой.

Недаром Хадур вел его кружным путем – эти покои располагались как раз на противоположной стороне дворика. Он бросился к дверям, вихрем пронесшись вдоль галереи, а когда сворачивал, из многих комнат уже выскакивали загдийцы, при оружии, но еще не взявшие его в руки. Один оказался слишком близко к мчащемуся наемнику, а потому рухнул на пол первым – так Мертвец обзавелся коротким мечом. Второй меч он получил у следующего стража, распоров тому грудь. Нож оставил в плече третьего, срезав ему голову. Кровь потоком хлынула на пол, на ней поскользнулся четвертый, напарываясь на собственное оружие. А наемник все продолжал убивать, прорываясь через лес обнажившейся стали, к заветной двери.

– Что происходит? – он ошибся: Пахолик вышел в галерею из другой комнаты, пусть и расположенной недалеко от главной в галерее. Мертвец убил еще двоих прежде, чем понял, что сражаться пока не с кем – все воины оказались возле царевича, окружив того плотным кольцом.

– Здравствуй, княжич, – сдерживая дыхание, произнес Мертвец. – Ты сильно изменился за последние три года.

К царевичу все подбегали и подбегали загдийцы. Уже сейчас их число выросло до двух десятков. Сколько их всего в здании? А сколько снаружи? Он выбрал неудачную ставку на страх – его здесь не чувствовалось. Лишь решимость умереть за царя. Чтобы добраться до Пахолика, ему придется перебить их всех.

– Мертвец. Я знал, что ты придешь за мной, рано или поздно. Как видишь, я готов тебя встретить. Ведь ты же не просто так.

– Конечно нет. Меня послал царь Бийца, выплатив двести монет задатка, – ответствовал наемник. – Немного, не находишь?

– Да, он не ценит ни мою жизнь, ни свою. Твою тем более. Ты думаешь убить меня?

– Я не хотел тебя убивать, отправляясь в путь. Пришел лишь увидеть. Да поговорить со старым другом Дориношей.

– Тем, кто отправил тебя в каменоломню? У меня есть Дориноша, мой верный телохранитель. Позвать его? – и хлопнув в ладони, крикнул: – Дориноша, ко мне.

Мгновения не прошло, как подле Пахолика вырос кряжистый загдиец, нисколько не схожий с прежним носителем этого имени, разве только ростом. Он нависал над царевичем, сжимая в каждой руке по сабле, гора мышц, готовая рубить и резать по одному слову хозяина. Царевич удовлетворенно оглянулся на возникшую позади фигуру, перевел взгляд на Мертвеца.

Он сильно изменился за истекшие годы, заметно вытянулся, да еще спал с лица, прежняя опухлость щек и рук сменилась жилистостью; Пахолик походил на туго затянутый пеньковый канат. Невысокого роста, едва ли на голову выше себя прежнего, царевич буквально излучал лютую решимость, передававшуюся всем окрест, да еще ненависть, сочившуюся из пор. Особенно сейчас, при взгляде на того, кого он считал давно ушедшим из этого мира. И еще странное Мертвец заметил во взгляде – затаенный страх, никак не вяжущийся с обликом закованного в броню повелителя, окруженного стаей верных воинов.

– Ты доволен моим Дориношей, это уже четвертый, – крикнул он, срывая голос.

– А что подлинный? – спросил наемник. Царевич хохотнул.

– Он в прошлом. Как всё остальное и все остальные. И ты тоже, Мертвец, ведь ты за прошлым пришел сюда?

Вокруг Пахолика кольцо воинов еще более уплотнилось, в сад выбежало около десятка лучников и копейщиков, а в галерею со стороны лестницы проникли несколько хорошо вооруженных людей, поднятых по тревоге, расходившейся теперь волнами от дома, вовлекающей в себя все новых и новых защитников «народного царя». Они спешили на помощь, вооружаясь на ходу, торопились защитить своего хозяина, своего вожака, число их множилось с каждым мгновением. А Мертвец все разглядывал Пахолика, выискивая в странно переменившимся лице узнаваемые черты.

– Я думал увидеть тебя, – коротко произнес наемник.

– Увидел, значит, – подвел итог царевич. – И каков я тебе? – а затем, без перехода. – Нагляделся? Это твоя черта, наемник, все к чему ты прикасаешься, становится либо мертвым, либо вот таким. Я проклинаю тебя за все, что ты со мной сделал, проклинаю! Лучше бы ты оставил мою душу на жор Жнецу.

– Теперь я и сам жалею о сделанном, – медленно произнес Мертвец.

– Поздно! – крикнул царевич. – Слишком поздно. Кривия, принимай меня такой, каков теперь есть твой царь, – и своим воинам: – А вы, разорвите его! Живо!

К наемнику бросились со всех сторон. Тетивы зазвенели, выпуская стрелы, он рухнул на пол, стрелы прошли всего в нескольких вершках от тела, утыкав стену. Тотчас поднялся, бросился на нападавших со стороны Пахолика, прорубая путь. Мысли остановились, сознание ускорилось, казалось, он смотрит со стороны на себя, каждым взмахом обрывающего чью-то жизнь. Отмечает странные особенности сознания: сейчас Мертвец всем телом ощущал опасность, исходившую от стремительно окружающих его людей, мигом он постигал, как справиться с ней, что предпринять, как увернуться, и тотчас делал это. Он превратился в заостренный щит, отмахиваясь и от копий, устремившихся к нему сзади, и от стел, взлетавших на галерею, и от мечей и топоров, пытавшихся дорубиться до его тела. Иногда им удавалось это сделать, как странно, сколь малое внимание уделял Мертвец своим ранам. Будто опьяненный белладонной, он рвался к царевичу, прорубаясь сквозь частокол людей, сбрасывая их в сад, кидая на ощетинившихся копьями врагов, освобождая больше пространства, выбирая его так, чтоб стена находилась всегда у бока, а загдийцы сами закрывали его от беспрерывно атакующих стрел, иногда попадаясь тем на пути. И падая, падая, снова падая у ног Мертвеца.

Хадура не было, чтоб командовать, единственным властителем мыслей наемников остался царевич, но тот молчал, заворожено глядя, как быстро сокращается расстояние между ним и Мертвецом, с какой скоростью редеют ряды стражей, как, будто не встречая сопротивление, не замечая ранений, движется, покрытый кровью своей и чужой с ног до головы его бывший провожатый, который, казалось, восстал из могилы, ради того, чтоб утянуть Пахолика за собой. Царевич молился, чтоб этот призрак прошлого никогда бы не посетил его снова, он всеми силами отталкивал самую мысль о такой возможности, он умолял, чтоб чаша сия… нет, не миновала. И теперь, он, вдруг снова стал четырнадцатилетним беспомощным княжичем, ожидающим своей участи у ворот Тербицы – которая снова оказалась в руках Мертвеца.

– Спасайте царевича! – донеслось снизу. Толпа защитников немедля перестроилась, несколько человек со щитами, быстро подхватили Пахолика под руки, закрыв его от взоров Мертвеца, потащили к лестнице. Мгновение и тот исчез из виду.

Наемник вздохнул и выдохнул – и одним прыжком оказался в саду первого этажа, еще в полете начав кромсать головы лучников, безуспешно пытавшихся увернуться и никак не ожидавших что их цель окажется совсем рядом, а они в полной беспомощности перед нею.

Только зарубив их всех, Мертвец немного успокоился, перевел дыхание и бросился к лестнице. Видно, царевича повели подземным переходом, решил он, убив троих стражей, стоявших у пролета. Вроде бы он слышал неясный шум, исходивший откуда-то снизу, шорох шагов, позванивание стали о сталь. Что-то мешало в плече, бездумно он выдернул стрелу, застрявшую в теле – и поразился, сколь быстро перестает течь кровь из раны, а та, в свою очередь затягивается, рубцуется так, словно мгновения для него слились в дни. Он вздрогнул, осмотрел собственное тело. Его не раз полосовали, рубили, но раны уже успели затянуться. Словно он и сам стал чудовищем, каменным василиском, что не боится ядов, сам извергая их, и которого так трудно убить, ибо и кожа немыслимо толста и нанесенные раны зарастают на глазах. Он сражался с таким чудищем в подземельях Метоха, пусть старым и уставшим от жизни, но слишком живым даже в таком преклонном возрасте и слишком вертким, чтоб привыкшему к битвам Мертвецу можно было быстро отпраздновать победу.

Теперь он стал василиском. И внутренне, как о том говорил еще капитан нефа, и верно, внешне. Он видел страх в глазах охранников, видел, как они отступали перед ним, он полагал, перед мечом, нет, тело, с пугающей быстротой залечивавшее раны, вселяло в бывалых воинов, прошедших огни и воды, подлинный ужас. Сколько он порубил защитников Пахолика – два, три десятка? И ни на мгновение не остановился, даже не сбил дыхание.

Мертвец встрепенулся. Надо поторапливаться, иначе царевич вырвется из дома, а там путь наемнику преградит целая армия загдийцев, да и кривичи присоединятся защитить новое божество. Он бросился вниз, преодолев четыре пролета словно один, и оказался в длинном петляющем тоннеле, ведущим в сторону реки. Куда же еще бежать, как не за черту городских стен.

Зрение обострилось, движения стали гибкими как у большой кошки, он спешил, он нагонял, еще чуть, совсем немного – он уже отчетливо слышал шаги и позванивание доспехов. Его услышали: кто-то негромко приказал готовиться к бою. Мертвец чуть сбавил ход, стараясь не напороться на выросшие перед ним пики, рубанул по ним мечом, отскочил, уклоняясь от брошенных топоров. Узкий петляющий коридор не давал возможности замахнуться. Стрела взвизгнув, пролетела мимо него, воткнувшись в доску. Еще одна обожгла бок.

В это же мгновение потолок покачнулся, вздрогнул, и рухнул на голову. Непроглядная тьма, казалось, пришедшая со всех сторон, сжала наемника, поволокла, – а затем с маху бросив на обжигающе холодный камень пола, придавила с немыслимой силой.

Богоубийца

– Сколько?

Он потряс головой, наваждение медленно сходило. Перед глазами мельтешила рука с двумя прижатыми к ладонями пальцами, остальные до хруста оттопырены, мелко трясутся у носа. Для чего это? Можно подумать, не то что-то е его глазами. Или с телом. А что с ним случилось вообще? Как он оказался… а где оказался?

– Ремета, – рука принадлежала схимнику, это его голос наемник слышал сейчас, тревожно спрашивавший одно и тоже. – Ты что, старик, сам сосчитать не можешь?

Отшельник вздохнул, покачав головой, вгляделся в зрачки, потом коротко произнес:

– Здоров. Вовремя я тебя вытащил.

– Постой, – память возвращалась неохотно, Мертвец огляделся еще раз. Он лежал на полу небольшой комнатки без окон, без мебели, со стенами из неструганых досок. Дверь полуоткрыта, из-за нее доносится невнятный гул голосов. Мертвец приподнял голову, оглядывая себя – цел, почти невредим. А ведь миг назад находился в самом центре схватки, его окружили в тесном подземном коридоре со всех сторон, в него втыкали копья и стрелы, пороли мечами и резали саблями. Почти не обращая внимания на это, прорывался, расчищая дорогу мечами, добытыми в битве, жаждая добраться до Пахолика, спешащего отгородиться бесконечной вереницей стражей и уйти, сгинуть во мраке наступающей ночи. Спастись от не ведающего жалости наемника, приговорившего юношу, так быстро и так жестоко возмущавшего, к смерти. Объявившего ему в лицо об этом.

Как быстро зарастали его раны, но как трудно рубцевалась единственная, свербящая мукой последние дни. Дума о царевиче, объявившим себя новым правителем Кривии, жаждущим дорваться до Тербицы как три года назад, но только теперь имеющим армию и поддержку простецов, и неумолимо, город за городом, приближавшийся к осуществлению заветной мечты. Стиравший всякого воспротивившегося в прах, всякого, надоевшего в пепел, поднимавшего восстание в городах и весях с тем, чтобы огнем и мечом, еще раз пройтись по только начавшей приходить в себя стране, дорваться до престола, дорваться, даже не с тем, чтоб царствовать, но куда более – чтоб отмстить.

Наемник тряхнул головой, мысли приходили в движение, разгонялись в черепе, он припоминал свои чувства, ощущения, вплоть до самого последнего мига, когда, в самый разгар схватки, своды вертлявого коридора, обрушились на него, дабы погрести проклятого противника, саму память о нем, как прежде стирали память о других, из столь ненавистного Пахолику прошлого. В котором он был слаб и беспомощен. И за которое хотел рассчитаться со всеми, кто одним видом напомнит о нем.

– Ремета, постой, – повторил наемник. – как ты здесь оказался? И где княжич? – Старик в ответ хмыкнул:

– Ты хоть видишь, где находишься? Ну так погляди по сторонам. Я вытащил тебя из такой гущи, что еще мгновение и тебя бы изрезали в куски. Зачем ты полез рубить этого безмозглого выродка? Царь приказал? Или самому в голову пришло? – наемник сел на полу, попытался встать и тут только заметил стрелу, торчавшую в боку. – Не тронь, она отравлена. Не вытащи я тебя, плакало бы наше соглашение.

– Я хотел остановить безумца.

– Хвала небу, я тебя остановил прежде. Мы сейчас в Шате, в доме одного ратника.

– Ты не шутишь?

– А зачем мне это понадобилось? Я сказал, что призову тебя, вот и призвал.

– Ты мог дать мне время убить Пахолика, – зло ответил Мертвец. – Я уж подбирался к нему. И что мне стрелы, таких я вытаскивал в бою не меньше дюжины. Вытащу и эту. И почему Шат, куда мы теперь?

– Не трогай, – но было поздно, Мертвец уже вытащил стрелу, и скривившись от нахлынувшей боли, разглядывал ее шипастый оконечник.

– Ничего меня не берет. – продолжил он. – Не знаю, кого в том винить, тебя или того змия в подвалах Метоха, – голова закружилась внезапно. Неструганые доски поплыли перед глазами, голос отшельника то приходил, то уходил. Последнее, что он услышал было:

– Я же сказал, не трогай. Болван самодовольный, теперь столько времени потеряем. А нам надо спешить.

Мертвец очнулся в постели, рывком поднялся и огляделся. Кажется, тот же дом, знакомые некрашеные доски, наспех вбитые меж бревен – будто хозяин приходил домой лишь переночевать да сменить одежду. Грубая мебель – лари, полки, сундуки – да потухшая курительница в углу. Потянувшись, он глянул в окно: через бычий пузырь смутно виделась дорога, уходящая в недалекий лесок, взъерошенный недавним снегопадом. Он отворил крохотное оконце, в комнату ворвался колючий северный ветер. Окраина города, если это действительно Шат, как говорил Ремета, вчера или… да, верно, вчера. День только зачинался, сквозь прорехи облаков виднелось тусклое зимнее солнце, никак не желавшее греть студеную землю. Вдали стояли кособокие, вросшие в землю домики, за покосившимися заборчиками, пашни. Значит, он действительно в сотне миль от того места, где он находился вчера, самозабвенно прорубаясь…

Мертвец покачал головой. Зачем Ремете понадобилось срывать его вот так вот, когда наемник видел себя почти у цели? Или действительно его могли убить, а хитрый схимник боялся снова вытаскивать его из междумирья, опасаясь потерять договорщика? И, когда он вырвал стрелу – ныне от глубокой рваной раны даже следа не осталось – были то чары самого сына божьего или действительно яд закружил голову? Вряд ли Ремета ответит на этот вопрос.

Схимник возник подле кровати, будто из-под земли вырос. Спросил о самочувствии, пригласил за собой, на завтрак.

– Вовремя очнулся, – произнес он. – Все уже собрались. Жаль, что вчера так неловко получилось, не надо тебе вырывать…

– Меня выискать, да за сотни миль из одного места в другое щелкнув пальцами, перетащить. Что какая-то ядовитая стрела тогда, коли в тебе такая сила. И откуда только она, Ремета?

Схимник не ответил, вернее, наговорил много, но пустого. А затем лестница кончилась. Ремета отворил дверь, приглашая наемника к трапезе. В небольшой комнате на первом этаже разместился широкий дубовый стол, заставленный мисками, чугунками, ендовами, кувшинами. Будто на три десятка народу наготовили, хотя сидело всего пятеро. Одного из едоков наемник узнал тотчас: магистр ордена Багряной розы в черных одеждах паломника, сидел во главе стола, заметно выделяясь среди прочих. А он-то тут какими ветрами?

Ремета подошел поближе, провожая Мертвеца к его месту, с краю стола. Когда дверь открылась, сидевшие одновременно подняли головы, молча приветствуя вошедших, и тотчас вернулись к еде, размеренно работая челюстями. Пока наемник пробирался к своему месту, его провожатый произнес:

– Рад, гости дорогие, что с нашим собратом по охоте все в порядке. Я вырвал его, – кивок в сторону приглашенного, – известного нам под именем Мертвец, из самой гущи сражения, опасаясь, и как видите, не напрасно, за его жизнь. К счастью, яд не успел подействовать, я вовремя вмешался. Так вот этот тот самый человек, которого вы будете сопровождать и которому проложите дорогу в Метох.

– Я его знаю, – произнес магистр. – Не лично, но видел несколько раз. По моему зову он приехал в Кижич и отыскал в пустошах к югу от столицы твоего брата, схимник. Жаль, что и для брата и для моей братии закончилось его путешествие печально, – он отхлебнул из кружки и продолжил есть.

– Что ты можешь сказать о Мертвеце, почтеннейший? – не дал ему закончить с куриной ножкой Ремета.

– В своем деле он хорош. А вот в твоем, схимник… не берусь сказать.

– И на том спасибо, – ответил за старца наемник. – Скажи, почтеннейший, что же стало с орденом, когда Пифарь покончил с собой?

– Это не застольная беседа, наемник, – холодно отрезал магистр. – Но если тебе так хочется, поговорим позже.

– А я представлю тебя гостям, избранник, – подхватил Ремета, садясь напротив наемника, примостившегося на краю лавки рядом с мощным воином, не один десяток боев прошедшим и не одну сотню людей в тех сражениях положившим, – Тот, подле кого ты устраиваешься, центурион Лонгин. Да, не смотри на него, верно, ты встречался с тем, кто именует себя так же. Это его дезертиры напали на ваш неф в поселке Фика.

– Хочу поблагодарить тебя, наемник, за работу, – ответил центурион, отставляя опустевшую тарелку. – Я слышал, как ты ловко расправился с главарем заговорщиков и окоротил остальных.

– Сколько ж всего сбежало от тебя, командир?

– Не так и много – около шестидесяти человек.

– И ты говоришь немного? – изумился наемник. – Две трети это немного?

– Да, я не смог их удержать от грабежей и насилия, но пытался, сколько мог. Если б не опцион, подговоривший бежать…

– Ты так и не разыскал своих, выходит.

– Меня опередили.

– И ты все еще жив, – на это Лонгин ничего не ответил. – Тогда я понимаю, почему ты не в Фике и вообще не в Урмунде.

– Каждый из нас потому и не в том месте, где должен быть, включая меня и тебя, наемник, – отрезал Ремета. – Садись, приступай к трапезе, а же представлю тебя остальным.

– Ты присоединишься к трапезе, схимник? – спросил магистр. Ремета качнул головой, нарочито отставляя пустую тарелку.

– Не стариковское дело начинать день, наедаясь. Я уж выпил квасу, помолился, мне этого достаточно, – и продолжил представление: – За Лонгиным сидит Узашлив, загдиец из племени Южных волков, местности, что уж давно закрепилась за Кривией. Он должен был стать новым Дориношей у царевича Пахолика, после того, как ты убил прежнего. Вчера я спас вас обоих. – Мертвец долго глядел в глаза белокурому высокорослому загдийцу, но ничего не сказал. Отшельник продолжил: – Напротив Узашлива – Врешт, славный молотобоец из тех добровольцев, что ушли в Кривию из Кижича, на помощь тогда еще князю Бийце. С ним рядом – Маля, женщина для вас всех. Она поможет вам дойти до цели.

Некоторое время Мертвец молча набирал снеди на тарелку, наливал квасу из кувшина. Слуга, едва слышно шагая по неровным доскам пола, унес опустевшие блюда. Перед стариком оказалась полная кружка кваса.

– Четыре воина, бежавших от себя и своего долга, – подвел итог наемник. – Один магистр без ордена. Одна женщина за пару монет. И ты, удравший из схимы. Что за команду ты собрал, Ремета?

Старец недовольно глянул наемнику в лицо, потер подбородок.

– Нехорошо ты говоришь с соратниками своими. Не дело так знакомство начинать.

– Вытащи ты меня из боя на четверть часа позже, был бы смирен и тих, – тут же ответил Мертвец, вдруг почувствовав как они поменялись местами с отшельником. Прежде балагурил и злоязычил именно Ремета, наемник терпел его выходки, понимая, что стоит за ними вовсе не желание унизить или оскорбить. Теперь Ремета взялся за несвойственную ему роль старшего с еще более непривычной строгостью.

– Ты и так наговорил предостаточно, – заметил старец, – и все слова адресовал хорошим людям.

– Мне ровня, – ответствовал наемник, поворачиваясь всем телом к магистру. – Скажи, почтеннейший, а ты нас вести за собой будешь, или просто начальствовать над нами схимником поставлен?

– Я маг, – ровно ответил сидевший во главе стола. Легкий взмах пальцами, и наемник тотчас замер, мышцы его окаменели, тело свело судорогой, которую никак не сбросить. Мертвец попытался дернуться, но что там, сила, сковавшая его, только усилилась. Он расслабился, насколько это казалось возможным и ждал окончания. Магистр кивнул, освобождая путы.

– Прошу у всех собравшихся прощения, – спокойно сказал наемник, чуть приподнимаясь с лавки. – Сейчас меня полностью убедили в греховности моих слов. Постараюсь боле на вас язык не острить.

И сел, методично догребая ложкой гречневую кашу.

– Каждый из вас лучший в своем деле, – сказал Ремета, немного помолчав. – Потому я избрал вас в команду. И каждый из вас получит то, о чем просил меня, в точности как и было оговорено меж нами прежде.

– Хоть объясни тогда, – быстро произнес наемник, не давая Ремете продолжить. – раз ты всех нас собрал вчера в Шате, чтобы идти на Метох, почему не сделать это поближе? Неужто нельзя забросить к самой крепости, или хотя бы в ближайший городок, пусть даже на границе с Ретью. Или ты уже теперь перебросишь нас в крепость?

– Увы, Мертвец, сделать я этого не смогу по двум причинам. Метох хорошо защищен, даже от меня, это раз, и два – вы должны стать хотя бы подобием слитного отряда, почувствовать друг друга, ощутить…

– Ощутить, думаю, мы сможем только Малю, – хохотнул Врешт. Крепкий мужчина около сорока, он и походил на молотобойца: плечистый, темнокожий, с бесчисленными шрамами и ожогами на обнаженных мускулистых руках, лежащих на столе. Он одного его вида исходила звериная сила, казалось, этот человек может одним ударом кулака не человека, быка завалить. Женщина улыбнулась, коснувшись его ладони кончиками пальцев, остальные издали нечто подобное смешку и замолчали.

– Я даже не сомневаюсь в этом, – ответила она. Взгляды собравшихся невольно соединились на женщине. Наемник с трудом отвел глаза и снова обратился к Ремете.

– За этим столом есть какие-то темы, которые не могут обсуждаться?

– Только одна – мои решения. Кажется, это и так ясно.

– Хорошо. Тогда расскажи мне то, что я пропустил вчера.

Схимник кивнул, оглядел собравшихся. Все разом отложили ложки, подняли глаза, будто по приказу. Даже маг, пригубивший квас, медленно опустил кружку, и глянул на начавшего речь.

– Вчера я и впрямь говорил немного, ведь со мной неприятность вышла, о которой ты, Мертвец, не знаешь. Седьмого воина вытащить я не сумел, отличного копейщика из Фратера, большого отгадчика ловушек и их же создателя. В Метохе ему цена сто сот стала б. Сил моих стариковских хватило только на вас шестерых, увы мне, его я пытался достать, да хорошо, оставил, так и не повинившись за сломанные ребра, – Ремета вздохнул, опуская голову, лицо, однако, выражения не изменило. Все то же упорство и решимость, слова вброшены в уши слушателям, там и позабыты. Он замолчал, будто ожидая ответов собравшихся, однако, тишина длилась, но никто ее прерывать не спешил.

Кроме Мали. Она, будто в последний момент ощутив, произнесла нужное схимнику:

– Почтенный Ремета, не тебе кручиниться, ты и так сделал немыслимое. Двоих сразу забрал, – и посмотрела в лицо Мертвецу. Тот отвел взгляд. То же сделал и загдиец.

– Может и так, – невесело улыбнулся старец. – Не рассчитал, но ладно. Придется обойтись вшестером.

– Ты с нами пойдешь или просто подождешь итога?

– Наемник, – тут же одернул того магистр. Мертвец приложил пальцы к губам, сжимая их, детским жестом, мол, каюсь и молчу.

– Конечно, отправлюсь с вами. Я обо всем сговаривался, мне и ответ нести. Все, что сейчас не скажу, договорю по дороге. Ныне повторю главное: мы выезжаем сегодня под вечер так, чтобы к ночи прибыть в деревеньку Батра, на самой границе с Ретским княжеством. Дальше будем стараться избегать всяческих жилищ, ночевать в лесу, а ближе к Метоху, в заброшенных каменоломнях, – он заговорил как хороший полководец, вот только карты предстоящих боев на столе не хватало. – До Метоха доберемся через восемь-девять дней, подойдем с севера, там, у реки, впадающей в озеро, нас будет поджидать монах, согласившийся провести отряд внутрь. И еще. В крепость меня не пустит заклятье бога огня, в этом путешествии я вам могу помочь только мысленно. И придти смогу, когда все кончится.

– Внутри есть еще кто, кто нам будет помогать? – подал голос Узашлив, пристально смотря на Ремету. Тот покачал головой.

– Нет, вам придется полагаться на свои силы. Монах сможет провести в подвал к сокровищнице, но и только; дальше вам придется пробиваться самим и самим же искать меч и спасать нашего помощника. Для этого вы мне и понадобитесь. В Метохе много охраны, если что случится, против шестерых поднимется человек сорок-пятьдесят.

– Подожди, Ремета, – произнес Мертвец, отставляя тарелку. – Я был в Метохе не один день, и даже не одну неделю, я знаю, что там монахи, не умеющие удержать даже каменную скрижаль. Какие они воины?

– Никакие, – ответствовал магистр. – Мертвец, нам не с монахами сражаться, а с подлыми перерожденцами – беглецами из моего ордена, – он так выделил последние слова, будто являлся не просто управителем Багряной розы, но и создателем ее и основателем. – После смерти Пифаря ордену пришлось несладко. Первые два года я старался как мог, удерживая братьев от смутных мыслей, но везде не поспеть. И если на местах орден сохранился, то в Кижиче попросту посыпался. Бежали все, начиная с нового квестора и кончая служками. Все, кто видели то, как громовержец отверг собственного сына, как… – он скривился и не продолжал.

– А почему тогда они ушли в Метох? Я не припомню, чтоб ретичи принимали чужих.

– В Кижичском царстве очень много беглых из Рети. Гонимые, они находили прибежище прежде всего в ордене, там им во все времена была и защита и спасение. Ретичи всегда почитались надежными людьми, преданными, отважными и честными. За что я и поплатился, – скрипнув зубами, закончил он.

– Странно, что они ушли от своего бога к громовержцу, а после вернулись, – на лицо магистра жутко было смотреть.

– Им позволялось верить, не говоря об этом, – он потер лоб, покрывшийся морщинами, будто пытаясь изгнать сонм дурных мыслей. – Я хотел, чтоб… орден не на вере в одного бога строился… я искал пути к всякому человеку… а, пропади они пропадом! – и бухнул по столу кулаком.

– Значит, охрана из братьев ордена, – подытожил Мертвец.

– Очень крепкие, надежные, а теперь еще и отчаянно уверовавшие люди. – Ремета помолчал, снова потер подбородок и продолжил: – Я не все рассказал вам вчера. Ради них Синод Рети забыл об их возможном многобожии, оградил указом от преследования, больше того, дозволил остаться в святая святых – самой крепости, лишь бы защищали ее. И кажется, от них заразился мыслью о чуде, о котором я вскользь поминал вчера. Вы знаете, что ретичи считают своим единым царем бога огня, потому они величают его господом и молятся как одному-единственному богу, отвергая даже мысли об иных божествах. На том Реть стояла века, но сейчас, после поражения громовержца, моего отца, многое на небесах переменилось. Бог огня решил по-братски разделить бремя правления с моим отцом, больше того, предложил подменить его на время, пока тот «не оправится от удара», как выразился брат. Конечно, отец отказался, тогда брат принялся собирать недовольных и хоть особых успехов не добился – его только жена, богиня плодородия и поддержала, – решил действовать иначе. Боги редко являются в мире людей, с давних времен так заведено, но брат нарушил завет. Решил стать действительно единственным, кто имеет возможность не просто сходить на землю, но пребывать там постоянно. У богов нет такой возможности, иначе как вселяясь в чье-то тело. Бог огня так же нуждался в теле, но не простом, а великом, как его безумные замыслы. Именно поэтому Синод и решился забрать яйцо каменного змия. Магистр, ты лучще других знаешь, в чем его особенность.

– Не я? – удивился Мертвец.

– Не ты, иначе не пошел бы на сделку, – ответствовал магистр. – Ремета мне не раз и не два сказывал о твоих способностях. Я расскажу причину твоей удивительной неуязвимости. Когда ты рубился со змием, его слюна или кровь попала в твою рану. Каменные змии известны тем, что в их крови, а особенно желчи, течет раствор философского камня, особенной силы достигающей у только отложивших яйцо самок. Да и само яйцо буквально наполнено им. Так что, наемник, я вижу два пути развития твоей болезни: либо ты сумеешь силой организма переборешь яд раствора и освободишься от него, либо с течением времени окаменеешь. Это и будет концом.

Мертвец выдержал взгляд магистра, ничего не сказав его словам. Обернулся на Ремету, тот мелко закивал.

– Все так. Поэтому у тебя такая сила, и тебя так непросто убить, даже поранить. А почему наемника попросили украсть яйцо, вы поняли. Бог огня решился стать для ретичей явственным, вечным олицетворением своей неукротимой силы. Он вселится, если уже не вселился, в тварь, что вывели жрецы и будет царствовать над Ретью, поражая как врагов так и подданных своих. И кто тогда дерзнет бросить ему вызов?

– А сейчас не слишком ли поздно мы собрались? – спросил Узашлив. Отшельник покачал головой.

– В самый раз. Если бог и воплотился в новом обличье, должно пройти время, прежде, чем он освоится в нем. Пока брат уязвим.

– Как выглядит чудище? – тут же задал вопрос Врешт.

– Ты его узнаешь тотчас, – усмехнулся отшельник.

– А почему бы ему не воплотиться в человека? Мне как-то понятней видеть бога подобного самому себе.

– Ты не будешь его бояться, страх же перед воплощенным божеством рождает и любовь к нему, пускай и рожденную этим страхом, – произнес магистр. – Да и чудовище переживет века, в отличие от человека, пусть даже великого колдуна. Страх не позволит поднять против него войска, а сила его с каждым годом продолжит расти и, неизвестно, остановится ли когда.

– Но поклоняться твари…

– Врешт, ты не знаешь истории, – пожал плечами колдун, в ответ на это богатырь только хохотнул, ну знамо дело, где нам: – Эльсида в древности поклонялась чудищам, схожим одновременно с людьми и с животными – человеку-василиску богу плодородия, человеку-орлу богу солнца, человеку… да что я. Сами кижичи когда-то поклонялись роду, который изображали в виде каменного змия.

– Маля, – вдруг вздрогнув, произнес загдиец, – она тоже пойдет с нами в крепость? – В ответ женщина кивнула.

– Я же должна вам помогать.

– Чем? Заворожишь стражу?

– Я могу сделать и это, – понижая голос, ответила она. – Но прежде я помогу тебе попадать во врагов каждой стрелой.

Наступило молчание. Воины переглядывались, смотря то на Малю, то на Мертвеца. Тот не выдержал.

– Скажи, Маля, и сразу прости меня за вопрос. Что ты получишь за путешествие по Метоху?

– Ничего особого, сударь, – склонив голову при ответе, как положено доброй кривичской жене, отвечала та, – те двести монет, что обещал мне почтенный Ремета.

К полуночи отряд добрался до деревушки, назначенной Реметой местом постоя. Поселились в пустой избе, давно брошенной – крыша успела зарасти густой травой, чья солома пробивалась даже сейчас через напушивший за день снег. Дом в Шате, который они покинули, так же находился в стороне от прочих строений, выходя окнами на заливные луга и верно, и сам долгое время был брошен, пока в нем не появился отшельник, на время оживив строение и своей магией и невесть откуда взявшимися слугами, сгинувшими наутро без следа, будто изгнанными схимником. Возможно, размышлял наемник, укладываясь спать, отшельник загодя вселился в строение, подготовился как следует и, по наступлении срока, исполнил задуманное. Жаль, не повезло с мастером ловушек, он бы сильно пригодился. Если только сам Ремета не выдумал его. Последнее время он стал действительно странен, даже хорошо знавший схимника магистр и тот смотрел на того взглядом, в котором читалось не сколько удивление, сколько заискивание перед враз открывшимися способностями забытого сына, которого громовержец внезапно одарил тем, чем когда-то несколько лет назад, одаривал другого своего отпрыска – Пифаря. Хотя, Ремета говорил, что и его в отрочестве баловали чудесами, которыми он, в ответ, поражал окружающих. А кончилось все неприглядно – изъятием чудес и бегством юноши в леса. Теперь отшельнику, издавна познавшему горечь поражения, отец даровал вторую возможность – что выпросил, помимо нее, Ремета? Ведь не просто же так балагур и острослов стал сухим деспотом, превратившись едва ли не в копию громовержца? Что-то еще должно оказаться на кону, но что? Мертвец перевернулся с боку на бок – нет, сейчас все одно не узнать. Остается надеяться, что за последующие дни он или кто другой, подзуживаемый сходными мыслями, сумеет разговорить упершегося в чужой мечте старца.

До деревеньки добрались они ходко, пятилетки несли как на крыльях. Убытия отряда никто не заметил: по Шату поползли слухи о взятии Сихаря Пахоликом и его поспешном устремлении на юг, похоже, прямо сюда. Хоть на пути стояла небольшая крепость Тортун, но в ее защиту от орд дикарей никто не верил. Ни во времена усобиц, ни прежде, отряд ее не слыл надежной опорой центральным и западным землям перед нашествиями загдийцев. Крепость скорее значилась на карте, чем исполняла свое назначение. Вот и теперь горожане с ужасом ждали известий о скором ее падении и гадали, какой путь выберет царевич. Двинет он к столице или пойдет сразу надеть корону в Тербицу. Кто отличался стойкостью, готовился к неизбежному, каля стрелы и точа мечи или сабли, те, кто послабее, готовились к отъезду. Иные начинали мутить и себя и окружающих загодя, чтоб успеть к приходу нового правителя полностью перекраситься в его цвета. Таких уже начинали ловить, но тоже без особой прыти и желания, словно городская стража не была уверена в собственной верности.

Когда соратники покидали город, то обогнали две повозки, возможно, ретичей, потянувшихся на запад, в поисках лучшей доли в княжестве, предназначенном им самим родом, но никогда прежде не виданном. Со стороны отряд выглядел странно – все в белых накидках, как настоял Ремета, но только четверо заметно крепче и мускулистей остальных. Еще один, по осанке и манере езды, высокого звания, с ним женщина из низов и старик, непонятно каким ветром попавший в эту компанию. Разношерстная команда, она и по дороге, пусть и короткой, не сумела определиться ни с вожаком ни со скоростью передвижения. Отшельник вставать впереди не захотел, отряд вел Лонгин, не привыкший к долгим конским прогулкам. Через четыре часа его сменил Мертвец, постаравшийся ускорить бег лошадей. Последними ехали Врешт и Маля, женщина на удивление свободно держалась в седле, о чем-то полушепотом переговариваясь с молотобойцем. Тот то похохатывал, то замолкал на полуслове. Затем ее подманил магистр.

С последним наемник переговорил уже по въезде в деревеньку. Темная глухая ночь, даже собаки попрятались, не брешут, они медленно продвигались мимо первых, пустых домов, стараясь не шуметь. Мертвец подвел лошадку поближе, коснулся плеча. Маг обернулся настороженно.

– Что-то случилось?

– Мне одна мысль покоя не дает. Тот монах, что нас проведет по крепости – он из твоих, почтеннейший?

– Нет, я его не знаю, – для убедительности магистр покачал головой, движение едва угадывалось. – Был бы мой, сам бы сговорился и, может, куда раньше. А так тоже наощупь бреду.

– Ты с Реметой прежде часто виделся? – тот кивнул. – Значит, заметил, как он переменился.

– Кто из лесу выйдет, все переменится, – осторожно произнес маг. Впрочем, отшельник уехал далеко вперед, в кои-то веки возглавив отряд, видно, указуя, у какой избы надо останавливаться. Колдун вгляделся, заметив лошадь Реметы, пожал плечами. – А что ты спрашиваешь?

– Я был учеником схимника. Часто навещал. А сейчас его будто подменили.

– Вижу. Прежде он бы посмеялся сам над собой. А теперь не до смеха. Видать, много потерять боится и много получить хочет.

– Ты думаешь, отец взял в оборот сына?

Магистр усмехнулся, цокнул языком.

– Это еще мало сказано. Со мной в беседе Ремета обмолвился, что уже год сам не свой. Отец его не только одарил, но и припер к стенке. Могу быть не прав, но полагаю, громовержец решил снова пойти с козырей и вернуться к старшему сыну. Тем более, раз его хотят сместить – тут все средства хороши. Мне вот тоже деваться некуда – не пойду, так орден развалится вовсе, а получится история, так подниму его заново по-своему. Так и отшельник.

– Никогда бы не подумал, что этого острословца так легко взять даже ежовыми рукавицами громовержца.

– Отец мог пообещать либо бездну, либо небеса. Только так человек переменяется до невозможности. Сколько раз такое видел. Да и сам пожалуй, таков же. Поманили небом, вот и поскакал. Тебя ведь тоже не земными дарами хотят жаловать?

Мертвец кивнул, вглядываясь в дом, у которого остановился схимник. Большая изба, пятистенок, в нем они, незамеченные селянами и заночевали. Вышли до света, не шумя и не затеплив огня. Будто и не было ночных гостей, а следы скроет медленно падавший снег.

К восходу он прекратился, облака чуть поднялись, но посветлело не сильно. Дорога, миль на пять уходившая на северо-восток от деревни, вдруг кончилась, уткнувшись в поле. Недолго думая, отшельник велел ехать напрямую – следов человеческих или звериных окрест не наблюдалось. Проехав с пяток миль, Ремета обернулся:

– Пересечем поле, а дальше вдоль реки пойдем, так и незаметней и быстрее доберемся до места. Времени у нас немного, надо поторапливаться.

– Поторопимся, раз так, – подхватил Врешт, он один охотно отзывался в притихшей компании на любое слово. Не то выказывал свою жизнерадостность, не то и впрямь радовался походу, обществу, предстоящей схватке, всему, что происходило с ним. Мертвец пригляделся к молотобойцу – взаправду живет полной грудью, довольный всяким прожитым днем.

Наемник глянул на руку, вытащив ладонь из перчатки, пошевелил пальцами, царапнул ногтем подушечку большого пальца. Вроде ничего не переменилось – или он еще не замечает? Слова магистра подействовали на него обжигающе, повертевшись ночь, он едва смог успокоиться мыслью, что в Метохе, в его обширной библиотеке, непременно должно найтись что-то, посвященное яду. Если только маг и схимник не врут. Хотя зачем им? В любом случае, он обо всем узнает, добравшись.

Кобыла загдийца запнулась, нога попала в кротовину. Узашлив мгновенно спрыгнул, бережно подхватил и осмотрел сустав, нет, даже не вывих. Но все одно, перевязал тряпицей, добавив в нее мазь из седельной сумки. Врешт пристально разглядывал молодого человека.

– Сразу видно, загдиец, – произнес он, – Ваша же пословица: конь захромал, дороге не быть. Вроде пронесло.

– Не их, урмундская, – вмешался доселе молчавший Лонгин. Центурион так редко и неохотно принимал участие в любой беседе, что его голос прозвучал, будто совершенно чужого человека, проезжавшего мимо да вот остановившегося полюбопытствовать. – Если на то пошло, Врешт, произнес ее царь Мутат, отправившийся воевать с вами. Его любимый конь захромал, переправляясь через пограничную реку да так сильно, что пришлось убить. Первое же сражение оказалось проиграно, да и дальше Мутата преследовали одни неудачи. Он вроде отогнал воинство загдийцев к дальним пределам, но потерял почти все свое воинство. Отсюда еще и говорят – мутатова победа, – и помолчав чуть, прибавил: – Прости, Узашлив, надеюсь, без обид.

– Без обид. Только знай, Лонгин, то были венеды, не загдийцы. Хоть мы и дикари, но разные.

Центурион кивнул, подъехал к молодому человеку и молча похлопал того по плечу. Узашлив ударил ладонью по металлу доспеха ответно. Он так же старался не выделяться, не встревать в разногласия, коли те вдруг возникали, держался ближе к Ремете, подобно его тени и лишь изредка посматривал назад, на самый хвост отряда, где обычно двигались молотобоец и услада. Вот и сейчас он обернулся, вглядываясь в раскрасневшееся от мороза лицо Мали. Спросил:

– Здесь неподалеку граница с Ретью?

– Да, где-то тут, – отвечал заместо нее схимник. – Она не по реке проходит, а пересекает ее. Ехтар знает, где она проходила, с той поры ведь ни межи, ни колышка. Но наверное, дальше, мы от Шата в двадцати милях всего.

– Будем считать по реке, – сказал магистр, привставая на стременах, – до нее всего ничего осталось. И надо с поля сходить, вон к тому леску, а то второй раз может и не повезти.

Лошадь Узашлива немного прихрамывала, но к опушке разошлась, теперь он ехал последним, стараясь ни на кого не глядеть, да и свою кобылу не понукать излишне. Скорость упала, но брод отряд нашел быстро, переправился спокойно, и далее, опушкой двинулся по землям ретичей.

Мертвец еще раз оглянулся, прощаясь с Кривией. Неожиданно захотелось сказать что-то, не то себе, не то вслух, но нужные слова так и не пришли на ум, наемник потряс головой и прибавил ходу. Через считанные мгновения он уже оказался в голове отряда, широкой дугой обходя заселенные земли, с каждым шагом приближаясь к заветной крепости.

Днем они пересекли реку, углубляясь все дальше в лес. Мощный бор сперва узкими полосами пожирал раскинувшиеся подле речки заливные луга, а после, почуяв силу, разошелся во всю ширь и высь. Дорог уже не встречалось, лишь звериные тропы, да и те слабые, редкие, будто и сами обитатели леса боялись его могущества, ходили да оглядывались, считая не домом, но надежным укрытием от чужих глаз, местом пропитания, но который силен и зол в гневе, который может и приютить и изгнать тех, кого сейчас, в это мгновение посчитает загулявшими гостями. Такое случалось с наемником – давно, три года как, вечность и одну смерть назад. В ту пору он сопровождал супружескую пару и их сына в Метох, но только с юга, долгими снежными путями. Почти три года, всего-то два месяца осталось до даты, как он последний раз повидал Сиромаха, вскоре после смерти его родителей, пообещав непременно приехать за ним по истечении этого срока. Вернуть в Утху к родным, которые прознали или нет о смерти Поведа и Байи? Тогда должен кончится обязательный срок пребывания мальчика в стенах Метоха – как ученика, служки – кто знает, с какой целью монахи захотели оставить Сиромаха. Может как заложника, ведь родителей убил именно суд Синода. А может и впрямь пожелав помочь спасенному из лап демона, вскормленного страхами самых близких людей? Вопросы, одни вопросы.

Мертвец огляделся по сторонам, величественный лес незаметно поглотил отряд, сомкнул кроны над головой. Удивительно думать, сколь велик этот бор, простирающийся от тракта между Утхой и Тербицей и до Сторожевого кряжа, идущего пятьюстами милями севернее, медленно сходящего холмами к дальним областям бывшего Сихарского княжества. Ретичи не были мореплавателями, перебираясь с места на место только сушей. На побережье Рети встречались поселки рыбарей, но ни одного порта, ни одной гавани, суда, если и бросали якорь у ретских селений, то лишь для того, чтоб поторговаться за воду и вяленую рыбу. Ретичи, всегда пребывавшие сами в себе, народ, не желавший общения с другими родами, даже не сделал такие встречи обязательными. От кораблей чужестранцев отмахивались, отдавая им все необходимое за скромную плату, но не прося вернуться.

Небеса медленно опускались, стало холодать, снова пошел снег. Совсем как тогда, три года назад. Мертвец подумал, перед переправой в Метох надо попросить своих товарищей не стрелять, не резать монахов, вдруг среди них окажется Сиромах. Вряд ли его слова возымеют действо, но может, засядут в подкорке, будут зудеть, при новом взмахе меча. А он потребует от встречавшего их монаха ответить, тут ли Сиромах, не ушел ли из Метоха раньше времени – хорошо бы, коли так. Ведь тогда мальчик обещал дожидаться его в деревеньке близ сожженного Истислава, а значит, останется в безопасности. Если ж отрок в замке, наемник должен увидеть его, вызволить, отправить на лодке к поджидающему их Ремете. А потом все остальное. Крепость не такая и большая, постарается успеть. Тем более, он уже привык вытаскивать вражеские стрелы из своей груди.

– Ты о чем-то тяжелом задумался, Мертвец, – легкая рука легла на его плечо. Он обернулся к Мале.

– Вспоминаю, как я три года назад сопровождал в Метох мальчика и его родителей. Он просил меня приехать за ним. Выходит, я исполняю обещание, неся погибель.

Маля пристально взглянула на него. Наемник выдержал взгляд.

– Я постараюсь защитить мальчика. Сколько ему лет?

– Тринадцать.

– По ретским обычаям он уже стал мужчиной.

– Наверное, – рассеянно ответил Мертвец. – Но он мне дорог. Кроме того, у него тетка и дядя, к которым я обещал доставить племянника. Родители казнены, – кем и как он не стал уточнять. Лежавшая на плече наемника ладонь сжалась.

– Это ужасно. Я постараюсь укрыть, а потом вывести его.

– Как ты это сделаешь? – не поворачивая головы, спросил тот.

– Всякая женщина немного ведьма. Я не так сильна, как магистр, но тоже могу что-то. Для этого и сопровождаю вас. Я ведь сказала, что подбодрю каждого, кому в том настанет надобность. И это правда.

Мертвец молчал. Потом резко оглянулся, присматриваясь не к самой женщине, но к ее тощим седельным сумкам.

– Где твой источник? – внезапно спросил он. Маля покачала головой.

– Мне не суждено использовать женскую магию, я обучалась мужской. Ты знаешь, она не требует источника.

– Я не представляю, на что ты способна.

– Хочешь увидеть? Ты сейчас думаешь о тех, кто ушел, я вижу, их образы постоянно перед тобой. Хочешь, я изгоню из прочь – хотя б на несколько дней?

– Не надо, – тихо отвечал наемник. – Они мне помогают жить и помнить, ради чего я это делаю.

– Не надо так, милый, – прошептала Маля, приближая свое лицо к его. Мертвец почувствовал легкое дыхание на щеке. Потряс головой.

– Оставь, – попросил он. – Возвращайся к Врешту.

– Но я не принадлежу ему. Я дадена всем вам.

– Тем паче, не надо, – женщина кивнула, и ударив пятками лошадь, прибавила ходу. Наемник посмотрел ей вслед, Маля подъехала к молотобойцу и обменявшись с ним парой слов, двинулась в самую голову, к магистру.

Наемник махнул рукой, старясь не думать о предмете их беседы. Снова снял перчатку и взглянул на ладонь, глупо конечно, но неприятная мысль засела в голове. Он хлопнул по крупу лошади, подгоняя ее, та поспешила, всхрапывая: недовольная не то манерами седока, не то близостью волков, по чьей тропе они сейчас следовали.

Зверья им не попадалось, будто надвигавшаяся непогода распугала и этих матерых хищников. Волки в Ретском лесу отличались буйным нравом и редкой свирепостью, их стая могла запросто наброситься на небольшую группу людей, обычно крестьян, невзирая на их топоры и вилы. Ведь и те и те охотились в этих краях на одну добычу – косуль и зайцев, а значит, кто-то должен остаться без еды, а кто-то взять все.

Ретский лес окутал всадников тишиной. Ни шороха, ни потрескивания веток, молчание это и заворачивало и пугало. И давило, если вслушаться и поддаться ему, пригибая к земле. Потому люди вели неспешные беседы, дожидаясь эха своего разговора, но и его не слышалось – одна тишина. Снег, сыпавшийся с близких небес, покрывал дерева, кусты и землю. Лишь ему дозволялось пробиваться под полог и возлегать там – и то потому, что весной он сойдет, впитается корнями и исчезнет, поглощенный самим лесом. Остальным бор давал ясно понять, сколь недолго он готов терпеть их присутствие. Сколь неразумны они, коли отважились отправиться в его пределы надолго. Сколь безрассудно поставили под незримый неведомый удар свои жизни, решив покуражиться над молчащим до поры до времени лесом, одним присутствием своим дерзая перед ним.

– Ретичи! – вскрикнул остроглазый Узашлив, пуская кобылу в галоп. За ним незамедлительно последовали остальные воины, все четверо, быстро набирая ход, устремились к небольшой полянке. Мертвец вгляделся вдаль, вставая на стременах, заметил едва видное шевеление на самом краю поляны, у поваленной трехохватной ели. В этом месте лес немного разрядился, разошелся по сторонам, оставляя над головами путников жирные клоки свинцового неба, порошащего снегом. Возможно, там, вдалеке, узкая тропка, проторенная людьми, бредущими от одной деревни к другой, передавая пушнину, соль, мясо и снедь, а с ними и последние известные им новости из дальних и ближних краев, какие-то проверенные временем, какие-то едва родившиеся, быть может, в самой дороге происшедшие.

Узашлив ловко пустил стрелу на ходу, кажется, она нашла свою жертву. Только тут ретичи заметили надвигавшуюся опасность, попытались бежать. Кроме двух всадников, один из которых свалился с коня стрелой загдийца, с ними было и пятеро пеших, далеко уйти им не дали. Наемник поскакал следом за остальными, догнал Ремету, перешел на шаг.

– Ради тебя стараются, – произнес Мертвец, косо поглядывая на схимника. – Ретичей убивать, что детей, сроду оружия в руках не держали.

– Скоро и не надо будет, их господь и правитель поработает на славу.

– Надо бы хоть одного оставить…

– А зачем он тебе.

– Ты и так все знаешь о делах в Метохе? – не дожидаясь ответа, Мертвец пришпорил лошадку. Подскакал к добивавшим. Трупы валялись окрест, пятная искрящийся снег грязно-багровой кровью. Кобылка потопталась, тревожно заржала и отступила. Наемнику пришлось сойти, спутать лошадь и подойти к разметанным телам. Некоторые, пораженные стрелой, несли на себе еще и удары меча. Врешт обходил крайних, Лонгин и Узашлив стояли в середине побоища, центурион, сейчас кутавшийся в белый плащ, напоминал изваяние.

– Поработали, тебе не досталось, – оглянулся Врешт.

– Ума не хватило одного оставить? – в тон ему спросил наемник. – Сейчас бы узнали, откуда они, зачем. Мне вот непонятно, почему они в этой глухомани оказались. Ведь крестьяне, сразу видать, – он тронул труп, переворачивая на спину. – Сумки полные, еды много. Коней не упустите.

Животных свели в единое место, обыскали седельные сумки, но ни письмен, ни грамот, ни свитков – ничего не нашли. Равно как и в кафтанах убитых не сыскалось ни одной бумажки. Разве что требник в нагрудном кармане одного из всадников.

– Интересно, что это за отряд, – пробормотал Узашлив, прося требник у наемника и внимательно вглядываясь в страницы. – Шел-то долго, по всему видать. Требник старый, написан лет сорок-пятьдесят назад, вон как буквицы выцвели. Синий цвет, он первым уходит. Особенно когда молитвословом пользуются постоянно.

– Так это священник? – тут же спросил Мертвец.

– По виду не похож, но я плохо знаю ретичей. Может и он.

– Зато книги знаешь хорошо, – влез Врешт. – Поди и читать умеешь.

– Странный вопрос, я же из Сихаря родом. Конечно, умею. Не дикарь.

Врешт хотел что-то добавить, но разом замолчал, скривившись. Видно, молодой человек невольно наступил на больную мозоль.

– Ты краски знаешь, – продолжал Мертвец. – Откуда?

– Мой отец библиотекой ведал тамошней. Когда Пахолик пришел, первым делом запалил ее и всех, кто был внутри. Кто не пожелал выйти.

– А ты уже состоял в его войске.

– К тому времени пять лет. После смерти отца я ушел на север, к родным. Там и встретил царевича и стал ему верным слугой, – он замолчал на полуслове.

– А почему Дориноша?

– Царевич доверял мне. Как же, я все время при нем, за столом, на пиру, на охоте. И охранитель и советчик, да много кто, как тут не попасть в его самый ближний круг. Я на семь лет старше царевича, а казалось, мне семнадцать. На голову выше, а смотрел на него снизу вверх. Пока вот до Сихаря не добрались, – и тут же, не меняя тона голоса, – Я тебя видел, когда ты пытался его убить…. Наверное, я бы сам убил его.

– Боялся? – загдиец помотал головой.

– Любил, как и все, до ненависти. Боялся, нет, трепетал перед ним как лист. А еще…

– Все мертвы? Узашлив, ты их углядел? – Маля подъехала. Ремета по-прежнему стоял в сторонке от побоища, спешившись, обсуждал что-то с магистром. Тот, не пришедший в себя после рубки, вернее, избиения, махал руками, указывая на юг. Слово «следы» повторялось слишком часто. – хорошо, что так. Они могли бы…

– Ничего они не могли, Маля. Это священник со своей, не знаю, охраной или приближенными. Ехал из деревни в деревню.

– Нес весть? – она наклонилась над убитым. – Это он?

Мертвец кивнул. Маля присела на корточки, положила ладони на лоб. Долго молчала. Потом поднялась, покачав головой.

– Не вижу, ничего не вижу. Узашлив, ты как? Все хорошо? – молодой человек глупо, во всю ширь, улыбнулся женщине.

– С тобой всегда хорошо.

– Оставь мою женщину в покое, – зло процедил Врешт, разделяя каждое слово. Тихо говорить он, кажется, не научился. – Покой она тебе даст, но на большее не надейся.

– Но, Врешт, я…

– Я прекрасно вижу, не думай, у меня и на затылке глаза есть.

– Они же шапкой прикрыты, – тут же улыбнулась Маля.

– И на шапке тоже, – полыхнул он, оттаскивая женщину в сторонку.

Наемник оставил их собачиться под присмотром центуриона, распутал лошадь, подъехал к Ремете. Оба – и схимник, и магистр – разом замолчали при его приближении.

– Это священник, – произнес наемник.

– Знаю, видел, – грубо оборвал его отшельник. – Господь их собирает воинство вокруг Метоха, нас искать будут. Только ты пока об этом им молчи, вон как после первой стычки разошлись, что-то дальше будет.

– Хорошую команду ты собрал.

– Лучших! – рявкнул он.

– Да лучше б простых, да из одной когорты, – в тон ему ответил Мертвец. – Если и дальше так пойдет, придется назад возвращаться и армию сюда направлять. Втихую уже не справимся.

– Посмотрим, – Ремета пронзил глазами наемника, но сдержался, – посмотрим. Мы еще ничего не потеряли, – и рявкнул остальным. – В путь, собираемся в путь! Больше смотреть не на что.

Повернув на юг, они целый день шли рысцой по заброшенной тропе, следами убитого священника, однако того селения, откуда он вышел в последний свой переход, так и не сыскали. Незнамо зачем понадобилось найти его Ремете, но раз тот потребовал, никто не осмелился противиться.

Снег усиливался, к ночи повалил крупными хлопьями, дорога, и так едва различимая, стала теряться из виду. Сойдя, остановились на ночлег, а утром, даже востроглазый и чуткий Узашлив уже не мог с уверенностью сказать, где искать пропавшую деревню. Да и надо ли? – сам Ремета теперь не мог ответить на собственный вопрос. Маг напомнил, что они слишком на юг забрали, ворочаться тяжело, неохотно согласившись, отшельник приказал следовать за ним. Повернул лошадь и двинулся в сторону неразличимого заката.

Так отряд ехал до вечера, изредка перебрасываясь парой слов – падавший снег глушил голоса, подобно вате. Лес сурово хмурился, кронами могучих дерев закрыв небо, да и редкие полянки оставались едва ли не столь же темны – светило, глубоко уйдя в облачный покров, будто потонуло в нем. Сумерки окутали лес, прерванные разве что наступающей ночью.

Подгоняемый отшельником отряд довольно быстро пробивался на запад, все ближе и ближе к крепости. Неожиданно на пути встретилась глухая ретская деревенька, огороженная высоким забором, с закрытыми воротами. Словно здесь тоже бушевала усобица, вот только враг оставался до поры, до времени неизвестен проезжавшим мимо. Ремета приказал объехать ее, на дорогу не выходить, да и дороги, ведущей напрямки на запад, не сыскалось, отряд продолжил брести через лес.

Мертвец вспомнил, что Пахолик, после бегства из-под Тербицы, заезжал в Метох, желая помолиться. Ему не дали даже приблизиться к крепости; постояв недолго, потрепанное воинство княжича повернулось, отправившись дальше на север, в неизвестность. Может он хотел открыться богу перед тем, как окончательно принял решение придти к отцу и скрываться у него, несмотря на то, что Тяжак предал сына, передав его, вместе с отрядом, в руки только коронованного заклятого врага, царя Бийцы. Простил ли Пахолик его тогда или уже измышлял план мести? Мертвец мотнул головой. Не все ли равно, откуда проросли зерна ненависти, другое важно. С княжичем разобраться он так и не сумел, сможет ли, другой вопрос, ведь сейчас ему предстоит исполнить задачу, брошенную непосильной тяжестью на его плечи отшельником. Спасти Сиромаха и поразить бога. И что потом? Все в руках Реметы. Вернее, его отца.

Он подъехал к схимнику, поравнялся с его резвой лошадкой. Ремета повернул голову:

– Тревожишься? – читая мысли, застывшие на лице наемника, спросил отшельник. Мертвец кивнул.

– Я спросить хотел. Что будет, когда я сражу мечом бога огня?

– Он умрет, – тотчас ответствовал старец. И снова продолжил вглядываться в лицо собеседника.

– Но разве это возможно. Он же бог.

– Этот меч способен убить бога. Именно потому его и создал изгнанник из этого мира, проклятый колдун и кузнец Валлан. Мой отец поручил ему изготовит оружие, способное подавить горнюю волю, а тот, решив отомстить небесам, выковал Богоубийцу. Ты никогда не слышал об этой легенде, но знаешь, что громовержец поразил бога рек и озер, люди говорят, будто изгнал навеки в междумирье, но это не так. Бог умер и его место занял другой, сын бога огня. Тогда брат казался самым верным, самым надежным другом, единственным, на кого отец мог положиться. Потому Богоубийца и был передан ему на хранение в место, о котором знали бы только они – в подвалы крепости на острове, тогда она носила иное имя, не хочу называть, принадлежала иному народу и…. Ты знаешь, что случилось.

– Кто же займет его место? Ведь небеса не могут пустовать долго, – и замолчал на полуслове. Ремета хмыкнул, но не произнес ни слова в ответ, вместо этого лишь хлестнул лошадь, та поспешила резвее, наемник стал отставать, его догнал Узашлив. Какое-то время оба ехали молча.

– Я слышал, вы говорили о богах, – вдруг произнес молодой человек. Мертвец кивнул. – Я не буду спрашивать, хочу сказать, мы не верим в них. Вернее, мы не считаем их теми, кем они стали для вас.

– А кто они для вас?

– Они и есть чудовища. Сыновья и дочери, предавшие отцов и матерей вечным мукам. Мы верим, что наш мир был создан первыми истинными богами, существовавшими всегда, вне времени и пространства, а не их жалким потомством. Они обустроили и населили наш мир, создали все, от простого цветка до человека, и отдали его нам. Но их дети пожрали своих родителей, изгнали в вечные сумерки междумирья и стали царствовать сами. Золотой век человека сменился веком железным, нынешним, в котором вы вынуждены склонять выи пред сильнейшими, ничего не в силах противопоставить им. Только отцы и деды наши, умершие в жестоких схватках, в них снискавшие славу и великую честь, могут охранять нас от гнева новых богов.

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– Я хочу, чтоб ты знал, я всеми силами помогу тебя убить хотя бы одного из них. Даже, если я умру позорной смертью, забрав в долину тени лишь одного встреченного нами священника, повинного в растлении умов, но не в убийствах. Да, он скверный человек, священник, любой из их породы, но он не воин, и убить его без суда грешно. Пускай. Главное, чтоб ты добрался и прикончил хотя бы бога огня.

– Он вам сильно досаждает?

– Мне все равно, что за бог, лишь бы его не стало.

– Его заменят другим, – пожал плечами наемник. – Небеса не могут быть пусты.

Загдиец долго молчал. Наконец, поднял понурившуюся голову, и тихо сказал:

– Может ты и прав. Может, и нет, всего нам знать не дано. Но я верю, что раз человек смог убить одного бога, значит, все прочие божества содрогнутся от единой этой мысли. И пока меч будет в твоих руках, в руках Реметы, неважно, они вострепещут. Это главное.

Произнеся такие слова, он пустил лошадь вскачь, стараясь укрыться от собственных речений меж поредевшего леса. Верно, досадуя на несдержанность. Так и оказалось, часа через три, он вернулся к наемнику, просил забыть его об этом разговоре и простить говорившего. Он дикарь, он не понимает, что принесли боги другим народам, он…. Узашлив долго молчал, Мертвец кивнул, примиряющее похлопал по плечу. Сказал, что и сам верит лошадям куда больше. Молодой человек постепенно отошел, поблагодарил за теплые слова и долго ехал рядом, ожидая новых слов, или пытаясь сказать еще – но ничего боле не услышал и не произнес. Только подъехавшая Маля отвлекла его от тяжких дум, унесла с собой, одним видом снимая тяжесть с души. Удивительно, как без единого слова, одной улыбкой ей удавалось вызвать почти во всяком самые приятные мысли. Но почему же удивительно, – ее для того и призвал в отряд отшельник, чтоб его кое-как собранная команда не рассыпалась после первой же стычки – нет, не с ретичами, сама с собой. Совсем как пару дней назад во время убийства священника. Как же, едва завидев неспешно бредущих путников, они помчались навстречу, не давая мига усомниться в верности избранья. Все бросились, даже магистр, будто и ему потребовалось доказать соучастие. Интересно, убил ли он кого?

Мертвец постепенно оказался в самом хвосте отряда, брел, натыкаясь на неприятные мысли, словно повалы, встававшие на пути. Пока минуешь один, два других встретят, целясь в сердце остро сломанными ветвями, из которых выпутываться с каждым разом труднее. Может, вправду попросить ведунью облегчить разум, избавить его от сонма одолевавших сомнений. Но ведь он сам так привык к ним, сжился, за последний год, свыкся – будто часть самости стали. Прежде никогда так долго не грызся. Постарел или помудрел? – верно, ни то, ни другое. Третье правильно – заждался.

Во время короткого привала они перекусили сытным козьим сыром и вяленой говядиной, изготовленной по старинной методе, верно, потому дубовой и безвкусной. Дали небольшой роздых коням и снова продолжили путь. Двигаться по сугробам, что наросли за последние дни, становилось все труднее, а небеса и не думали расходиться, неторопливо засыпая Ретский лес. Мороз еще прибавил, приходилось укутываться плотнее, поддевать вязаные шерстяные рубахи и мерзнуть во время ночевок. Скорость передвижения заметно упала, и то не вина лошадей, еле пробиравшихся по высокому снегу, невыспавшиеся люди уставали от бесконечного леса, старались прикорнуть во время пути, да не удавалось, лошади путали, вздрагивали, выискивая пути продвижения через темный, негостеприимный бор, коему ни конца, ни края, который поглощал все звуки, и что смыкал кроны и стволы все ближе, будто намереваясь всеми силами противостоять пришлецам – неважно кто они и куда направляются.

Через три часа после остановки, они наткнулись на дорогу, пересекавшую лес с севера на юг. Магистр глянул на карту – путь вел из Дамагара, самого северного города Рети, в Метох, незадолго до столицы разделяясь надвое. Одна дорога шла в сам город, другая же огибая озеро, прокладывала путь к небольшим поселениям у моря, возможно, именно ей и стоит воспользоваться. Острожный Ремета покачал головой, но прочие воспряли духом. Чем тащиться по лесу, теряя часы и дни, уставая и замерзая, лучше уж рискнуть и продвинуться как можно дальше и быстрее, только перед селениями уходя в непролазную чащобу. Так их никто не заметит, ведь по тракту мало кто ходит, тут больше звериных следов, нежели человеческих, а раз уж боязливые звери столь вольготно чувствуют себя на хоженом пути, так и им не пристало хорониться и бояться всякого куста.

Особо напирал Врешт, больше всех уставший от холода и не один раз свалившийся с лошади, задремывая. Боялся и Узашлив, у которого имелось куда более отчетливое и ясное возражение – едва не охромевшая от кротовины кобылка снова могла попасть в неведомую яму. До Метоха больше полутора сотен миль, лучше отправиться торным путем.

Ремета сдался, когда магистр посчитал, во сколько дней им обойдется блуждание по лесам, как долго будет дожидаться их монах, и дождется ли вообще. Кто знает, если они не придут днем позже назначенного срока, сможет ли он явиться еще хоть раз. Схимник ругнулся, но кивнул, отряд выехал на дорогу. И тут же бросился обратно, едва только молодой загдиец услышал глухой топот копыт многих всадников.

Спешились торопливо, легли, заставили лечь и лошадей, закрыв морды. Мертвец немедля вспомнил подобное же приключение три года назад, он с Дориношей, первым и истинным носителем этого имени, вел княжича на коронацию в Тербицу. Отряды Бийцы тогда часто пересекали их путь, не один раз приходилось прятаться по оврагам и колкам, чтоб не быть замеченными дозорами. Вот и сейчас, стоило залечь, как на дороге появилось человек сорок конных, нестройными рядами проносившимися в сторону Метоха. Кони у всех разные, кольчуги и оружие тоже. Отряд, верно, ни разу прежде не собирался, не готовился к боям, не проходил подготовку, по тому, как держались в седлах люди, можно понять, сколь случаен оказался набор: многие едва усиживали на конях, безмерно устав во время перехода, который казался им сущей пыткой. Кони так же хрипели, морды пенились неимоверной усталостью, глаза закатывались, зубы грызли удила. Отряд сильно растянулся, пришлось ждать долго, пока последние, отстающие почти безнадежно, проедут, и дорога освободится от неумелого воинства ретичей.

Прождав еще час и не услышав более топота, решили выехать снова.

– Следующий такой отряд мы сами разнесем, – веско подвел итог обычно молчавший Лонгин. – За него сойдем, если что, при встрече с другими скажем: приняли бой и сумели спастись. Я вижу, ретичи не особо заботятся об отстающих.

– Я вижу, ты не особо говоришь на ретском, – тут же оборвал его Ремета. – Среди вас всех его знаю только я. И что, я похож на славного конника? А Маля, или ты про нее напрочь забыл?

– Нам важно быстро проскочить тракт, обойти деревни и поселения на дороге. Их немного, – центурион тоже смотрел карту, – охрана не высовывается за заборы, посты и засеки вряд ли установлены так далеко от столицы. Женщину они не увидят. Как и тебя, почтенный. Тем более, если отряд шел в Метох, его главная цель – накопление сил. Не знаю, почему, но если начинают сгонять даже таких воинов, обнажая окраины, готовится что-то очень важное. Возможно, у них неприятности в самой столице.

– Неприятности это мы, – недовольно морщась, молвил схимник.

– Не думаю, почтенный, – отвечал центурион. – Иначе нас искали бы и попытались уничтожить на подступах, как можно дальше. Плохого воинства у Рети хватает, ты о том сам говорил. А хорошее они стерегут в крепости.

– Верно сказано, – встрял маг, – именно что стерегут. Воинам моего ордена никогда не доверяли, ведь они служили другому богу, и неважно, что оставались в душе верны прежнему. Зато те в любой миг готовы как угодно доказать преданность. И это меня настораживает.

– А орда ретичей – нет? – хмыкнул Мертвец. И повернулся к Ремете. – Нам пора двигаться, почтенный, и либо по дороге, либо поперек, но стоять тут мы никак не можем.

– Верно… не можем, – пробормотал схимник. – Двинемся за отрядом, пусть и небыстрым. Не нравится, что они так спешат в столицу. Как бы не были их дела божескими.

– Пахолика они не боятся, а следовало бы.

– Пахолик сперва пойдет на Тербицу или в Опаю, но уж никак не к ним. Это после, если обуздает страну, тогда отомстит за позор у стен крепости, но никак не раньше.

– Скажи, что тебе нравится это. Кривия второй раз будет разорена, только теперь не с юга, а с севера. По тем же людям пройдет новая война, а они едва передохнули…

– Да плевать, нам надо до меча добраться.

– Если б ты подождал полчаса, я успел положить Пахолика, и тогда не пришлось ждать его орды.

– Если б я подождал, тебя могло не стать. Нет уж, одного раза мне хватило. Запомни это раз и навсегда, наемник, я определил твою судьбу, я ей и распоряжаюсь. Всем здесь я определил судьбы, все это помнят, ты только дерзишь и грызешься, – Мертвец хотел ответить, но раздумал, впрочем, Ремета еще раз напомнил ему, кто он и по чьей воле еще здесь, в поднебесном мире. Наемник повернул лошадь и ударив каблуками, поспешил прочь по дороге в Метох. Отряд, нежданно получивший нового начальника, двинулся за ним. Последним, ругая наемника, ехал Ремета, впрочем, к нему вскорости подъехала Маля – разошедшийся сын божий затих едва не в один миг. Потом что-то ответил ей, та кивнула, схимник поспешил к магистру. Начал долгий разговор с ним, оба подотстали, чтобы прочие не расслышали слов, Лонгин посоветовал обоим не тормозить отряд, вдруг какой другой, попрытче прежнего, следом идет.

Мертвец послал вперед на полмили Узашлива, востроглазый молодой человек мог легко увидеть хвост ретского отряда, и предупредить. Заодно разведать местность впереди, близилась деревня, а перед ней могли находиться засечники, ведь неизвестно, что именно готовилось в Метохе. Первые подступы к столице должны оставаться прикрыты, раз уж снимают даже такие войска. Или только такие? О воинстве ретичей наемник знал лишь по одной встрече с ними на далеком юге, когда сопровождал Сиромаха – с той поры и так перемен случилось немало, а с армией и подавно, подтянуть даже самых разболтанных и невежественных вояк за такой срок можно весьма ловко. Надо спросить у Лонгина, что он думает о прошедшем отряде.

Его опередила Маля, подъехала первой.

– Снова далеко мыслями? И снова не там, где хотелось бы.

– Я рассуждаю о ретичах. Куда они и почему в таком скверном виде.

– А на лице написано другое.

– Маля, – раздражившись, резко отвечал наемник, – не надо домыслов. Что написано, то и есть, ты тоже ведь стараешься не за двести монет Реметы.

Он думал, женщина отстанет. Нет, только улыбнулась тепло и приблизившись, прошептала:

– Мы все лжем: близким, далеким, себе. Вот и ты таков. Ладно мне, но почему себя надо обманывать.

– Прекрати.

– А я не хочу. Я понимаю, почему ты так яростно рубился с воинством Пахолика. И почему так злился на нашего предводителя, когда он вырвал, тебя, издырявленного стрелами, из боя. Мертвец, я же вижу и другую твою сторону.

– Какую же?

– Страх. Обычный человеческий страх перед концом. Ты ведь сам не знаешь, чего хочешь больше – уйти в долину вечности или остаться и попробовать заново.

– Год назад я пробовал заново, не хотел, но все же решился. Та, с которой пробовал, тоже была ведьмой. И что же: умер в четвертый раз. Больше не хочется, – он продолжал, чеканя слова, – Больше всего хочется уйти, но достойно, завершив все дела. А у меня есть долги. Перед схимником, перед мальчиком. Вот рассчитаюсь и тогда буду свободен.

– Ты оставишь Сиромаха?

– У него есть родные. И да, оставлю. Меня держат не с этой стороны, с той, Маля, уж ты, ведьма, должна это понимать.

– Но ты все одно боишься. Что не найдешь, что не примут, что там, в долине, окажется все совсем не так, как писано в книгах. Вернувшиеся оттуда герои из легенд, давно ушли в долину снова или отправились на небеса. Ты ведь сам еще не бывал в тех краях. Потому, хоть и бесишься на Ремету, но понимаешь, он спас тебя.

– Он спас Пахолика, а ему-то как раз здесь не место. И давно. Я мог его остановить, а вот теперь не знаю. Так близко подойти не получится, да и княжич станет еще осторожней, охраны окажется еще больше.

Она помолчала. Замолчал и Мертвец. Некоторое время они ехали вместе, лошади тихо переступали по едва притоптанному тракту, впереди, насколько хватало глаз, ни души, позади тоже. Они снова будто потерялись в пути, и только вечный как сам Ретский лес, снег, медленно падая, посыпал их плечи. Тишина непробудная, сквозь нее едва просачиваются звуки, перестук копыт собственной лошади и то едва слышен. Наемник опустил поводья, снял перчатку и поглядел на руку. Снова надел.

Легкая рука легла на ладонь. Маля нагнулась к нему, зашептала в лицо:

– Ничего не переменяется, я бы почувствовала. Там в крепости, я попробую тебе помочь.

– У нас не будет на это времени. Мне и без того запрещен въезд в Реть, а сейчас вокруг Метоха собираются войска.

– Ты думаешь, они пришли за нами?

– Я не знаю, может быть.

– Они идут к богу. Ведь господь нужен всем. Прости, но даже тебе. Иначе ты бы не пытался убить того…

– Хватит про Пахолика, Маля, ты не понимаешь, кто я. Ты не жила в Урмунде не представляешь, что такое быть воином республики. Вообще урмундцем. Можешь спросить у Лонгина, но до него ехать; ладно, я расскажу. Главное для нас – семья, общность, страна. Богов, как и правителей, мы выбираем, меняем, торгуемся с ними, в этом мы свободны от кривичских уложений. И тем более, ретских. Мы не рабы божьи, мы их создания. Мы можем судиться с ними, мы можем избирать их, как каждый год выбираем себе консула. Мы рабы другого – своих убеждений, принесенных первопоселенцами. Они бежали из Эльсиды, попали в чужую, чуждую страну, холодную и негостеприимную, вынуждены были и приспосабливаться к новым условиям и сражаться за это право. Честь, мужество и выдержка ценились у нас выше всего. Равно как и семья. Плечо товарища. Уважение на службе – у квестора или на собственном промысле. И неважно, как давно ты гражданин Урмунда, но если ты подчиняешься этим правилам, ты его часть. Урмунд мужское царство, ты это знаешь. И больнее всего для мужчины слова о том, что он неудачник: без семьи, без друзей, изгнанник, презираемый, не имеющий ни крыши над головой, ни работы, хоть поденной. А значит, не имеющий смысла. Это самое страшное оскорбление – если оно высказано прилюдно, то позор смывается кровью. Либо своей, человек, смирившись, падает на меч, или что у него есть. Либо сражается за свое право с обидчиком. Такие дела даже не рассматривает суд, ведь они суть нашего существования. Основа основ.

Он замолчал, переводя дыхание. Так долго не говорил уже очень давно. Много лет. Слишком много.

– А ты урмундец? – он кивнул. – И во всем неудачник, кроме работы наемника? – снова кивок. – Прости, что спрашиваю, я правда, не знала всего. Не понимала. Но и ты тоже не понимал, поверь мне, – медленно отъехала, отставая, оставляя Мертвеце наедине. Не выдержав, он обернулся. Лошадь только миновала поворот, внезапно он оказался один на дороге. И тишина, от которой хотелось бежать, пустив лошадь в галоп.

Узашлив вернулся через полчаса: отряд, миновавший их и получивший час преимущества, в миле впереди. Ремета, ехавший за наемником следом, тут же поинтересовался, по-прежнему ли сильно растянут он или передние поджидают отстающих? Загдиец покачал головой, схимник оглянулся.

– Мне нужен хотя бы один живым. Отловите его.

Мертвец усмехнулся.

– Раньше не мог такую команду дать? Или очень хотел кровью сплотить? – старец недовольно скривился, хотел высказаться, но не успел, топот копыт прервал мысли. Все те же четверо рванулись вперед, уносясь вихрем в подступающей темноте, миг и оседают клубы снега. Магистр постарался опередить всех, еще бы, его колдовством проще всего взять пленника, да так чтоб другие, как бы близко ни находились, не увидели, не услышали ничего. Как маг делает это, он уже показал на Мертвеце. Ремета поспешил за ними, но поодаль, наемник и женщина для участия остались на какое-то время наедине.

Он притормозил лошадь, дожидаясь ее. Маля пристально смотрела на Мертвеца, поравнялась. Некоторое время ехали молча. Снег, сыпавший какой уж день, наконец, стал прекращаться, будто тучи устали сыпать замерзшую воду. Теперь ее хватит надолго.

– Прости, что приставал к тебе, – медленно начал он, но Маля немедля прервала его, закрыв рот ладонью.

– Все в порядке. Для этого я и здесь.

– А еще для чего? – не выдержал он. Женщина смутилась.

– Ты все равно хочешь знать? Да, вижу, зачем-то тебе надо знать все о тех, кто окружает. Обычно знания приносят боль.

– Я на себе испытал это.

– И все одно стремишься узнать ближе. Я ведь с Врештом, – улыбнулась против воли она. – По крайней мере, он так решил.

– Я не против. Мне непонятно, почему ты пошла в поход. За что Ремета тебя потянул?

– А вдруг ничего нет, а я согласилась лишь ради денег? Ну вдруг?

– Тебе либо нужно попасть в Метох, неведомо зачем, либо… – он замолчал. Женщина не отвечала, внимательно вглядываясь в лицо собеседника, темнеющее все сильнее с каждой новой пройденной саженью пути. – Либо тебе нужен кто-то из нас. Или что-то от нас.

– Думаешь, Врешт?

– Вы смотритесь, – улыбнулся наемник.

– Он хороший человек, – отвечала Маля, – но я бы не выбрала его в супруги, будь у меня такое желание.

– Откуда ты?

– Ремета вытащил меня из Утхи, последние пять лет я живу там.

– Как и я. Странно, что ни разу не пересекались.

– Город большой, а мне никогда не надобились охотники на чудовищ. Хотя я слышала о тебе – всякое слышала. А когда ты уехал…

– Значит, магистр, – женщина вздрогнула. Но, верно, не от слов наемника, издалека донесся посвист.

– Нас зовут, – напомнила Маля, пришпоривая лошадь. Мертвец поспешил за ней. Через полмили они добрались до остального отряда.

Ремета склонился над поверженным ретичем, одетым весьма скудно, несмотря на сильный мороз, что-то искал в карманах нательной рубахи, пока остальные, стоя вокруг, глядели во все глаза, стараясь высмотреть что-то в сгустившейся черноте. Солнце, верно, давно скрылось в подземном мире, сумерки, стремительно сгущаясь, переходили в ночь.

Маля спрыгнула с лошади, подбежала к поверженному.

– Еще жив? – старец кивнул. – Пустите меня.

Коснулась его лба ладонью. Подержала немного, затем отпустила. Ретич вздрогнул, но глаз не открыл. Вокруг поверженного в беспорядке лежали разодранная будто стальными когтями, кольчуга, короткий меч и кинжал, а еще штопаный поддоспешник, снятый таким же дикарским образом. Женщина подняла голову, встретившись со взглядом схимника.

– Ну? – нетерпеливо спросил он, поддернув плащ.

– Бог огня собирает слабых и сильных, чтоб могли уверовать в него. Всех сомневающихся и крепких в вере, всех, кто хочет узреть явление его в Метохе, кто жаждет причаститься его силой и славой, чтоб разнести ее окрест, по городам и весям Великого княжества, и за его пределы.

– Брат ничем не отличается от брата, будто близнецы, – произнес наемник. На него шикнули.

– Он собирает войско и паломников. Последние пойдут на юг, первые на север, позже он присоединится к чадам своим.

– Не припомню, чтоб Реть воевала вне пределов, означенных их господом, – пробормотал задумчиво маг.

– Теперь их господь сам означает новые пределы Рети, – продолжала Маля. – И пределы эти – само Рассеяние. Каждый ретич, где бы он ни жил, с мига, когда господь явит себя народу, овладеет духом божьим и сам растворится в божественной сути – так и только так отныне станет существовать ретский народ, неразделимый с господом, несокрушимый в вере, неприкасаемый для чужаков. Дух бога снизойдет на каждого и каждый вострепещет, ощутив в себе благодатный огонь.

– Что это значит? – раздраженно произнес Ремета. – Он откроет Источник? Распылит его на всех? А жена что?

– Я не знаю, – произнесла женщина. – Я говорю то, что сказали проповедники этому человеку, что запечатлелось в его мозгу. Говорилось это две недели назад, и, как раз, тем священником, которого мы убили.

– Видимо, из Дамагара, он кружными путями направлялся в окрестные деревни и села, – буркнул магистр. – Здесь их немного, но ведь надо оповестить каждого, раз такой приказ.

– Верно, многие побоялись предстать пред новым богом, – произнес Узашлив. – Это не так и просто. – И глянул на Малю. – Увидеть того, кого не смел прежде наблюдать.

– Увидеть бога не способен ни один человек, – отрезал Ремета. – Потому боги и воплощаются в людей или животных, иначе они незримы и неощущаемы, разве что по деяниям своим.

– А как же человек, в которого воплощается бог, что он чувствует?

– Ничего, юноша. Он перестает существовать. Вместить в себя хотя бы часть сущности бога, равносильно смертному приговору.

– Что же тогда хочет бог огня, говоря о распространении своей сути среди всех ретичей?

Ремета покачал головой, так ничего и не сказав. Потом, снова поглядев на поверженного, потихоньку приходящего в себя, приказал бросить его в реку и поспешить далее – у них не так много времени, а еще надлежит проделать долгий путь перед привалом. Проскочить ретскую деревню, отъехав как можно дальше, ведь в ней заночует отряд, а после выискать себе в этой чернильной мгле надежное пристанище.

Воины встали, встряхнули ретича. Неприятный хруст заставил Мертвеца вздрогнуть. Стали набивать карманы камнями, а после оттащили к быстрой речушке, упорно не хотевшей покрываться коркой льда даже в столь лютый мороз. Он услышал плеск воды, оглянулся по сторонам. Но темнота опустилась на мир окончательно, наемник лишь слышал шаги и шорохи, глухие голоса, которые затем и вовсе исчезли. А затем в кромешной тьме и тиши раздался голос Реметы, велевшего седлать коней и спешить далее.

– Значит, господь ретичей великое войско собирает. А мы к нему как раз в гости. Это сколько на каждого будет приходиться голодранцев – двести или триста? – вопрошал в полный голос Врешт, неторопливо двигаясь вслед за магистром. Ремета снова ехал первым, погонял, уговаривал, угрожал, ругался – ничего не помогало. Скорость продвижения отряда падала с каждым часом. Еще вчера, после получения известия от пленника, наемники разом перестали спешить, прежде бодрый, ухарский дух, разом сник, сдулся, теперь, после ночевки, забузили сразу двое. Лонгин еще вчера, когда выбирали место в позабытой землянке углежогов, заметил, что бог огня не просто так собирает войско, он предварительно, как любой умный стратег, поставит окрест озера засеки и посты, хотя бы для безопасности прибывающих. Знает ведь, что Пахолик спускается с севера с ордой, что Сихарь взят, и что Реть все одно в опасности. И что войска Бийцы разбежались или объединились с загдийцами, прибавил тогда Мертвец. Это подействовало как удар бича, каждый норовил высказаться, шум и гвалт стоял как на базаре. Ремете первый раз не удалось успокоить подчиненных; устроившись в уголке, он зло смотрел на полыхавшее пламя костерка, бессильный что-либо сделать. Только когда все выговорились, произнес несколько слов, но тут же был прерван:

– Почтенный, ты можешь явить чудо, ты постоянно этим занимался последние дни – отчего сейчас мы должны пробиваться через снега и вот теперь посты ретичей? – спросил центурион. – Нет смысла поднимать тревогу, надо либо перекинуть нас сразу на остров, либо отойти.

– Я не могу перекинуть никуда, ничего не могу – брат сразу узнает, кто шебуршится в его землях, все поймет, и на нас бросят армию. Или пойдет разбираться сам, показывая, кто здесь хозяин. Это его земли, уже тысячи лет, тут каждая травинка может выдать.

– Сейчас нет травы, – вмешался языкастый Мертвец. – одни сугробы.

– Ты понял, о чем я. Если я произнесу заклятье, перенесу вас или еще что-то сделаю, мы пропали.

– Я полагаю, мы и так пропали, – холодно отрезал Лонгин. – Вилять меж собирающимися армиями смерти подобно. Если орды двинутся на север, как раз в пределы загдийцев и на тракт, которым завладел Урмунд, то собираться всей армии надлежит в том месте, где нас будет ждать монах. И либо его сыщут, либо нас.

– Зачем господу идти на север? – спросил Узашлив. Ремета пожал плечами.

– За чем угодно. Загдийцы давно воюют с ретичами…

– С ретичами воюют венеды, почтенный, – тихо отвечал молодой человек. – Ты нас все время путаешь. Да, дикари, но разные. Венеды прежде занимали Ретский лес, пока сами ретичи не истребили и не изгнали остатки через море. Через шесть столетий, то же сделали прибывшие из Эльсиды переселенцы.

– Ты так хорошо знаешь историю чужого племени, – хмыкнул Врешт.

– Племен. Как и загдийцы, венеды – союз племен. Нас много и мы разные. И вместе воюем с вами… или миримся как недавно. Или снова воюем, как с Пахоликом во главе. У него в армии немало венедов.

– Значит, можно пойти на хитрость, – тут же встрял Лонгин. – Можно попытаться заманить хотя бы часть армии Пахолика в Реть. Тем более, почему бы тому не пройти коротким путем через государство, как он думает, не способное дать ему отпор, но в котором его воины насладятся кровью. Мертвец, ты сможешь стать приманкой?

– Пахолик полагает что Мертвец на этот раз убит. Вытаскивая его из подвалов, я обрушил потолок, чтоб убедить…

– Вот уж вряд ли, – произнес сам наемник. – Если Пахолик не увидит тела, он по-прежнему будет считать меня живым и утроит охрану. В лучшем случае, будет хуже спать, – прибавил он, помолчав.

– А если узнает, что его враг в Рети, может послать легион, или на что делится его армия, а сам потом поехать за головой. Мы так двух зайцев убьем разом.

– Меня, Лонгин? – усмехнулся Мертвец?

– Пахолика, почему нет? Но если и не убьем, то благодаря господу, сильно проредим его воинство. Пока враги крысятся, нам останется только стоять в сторонке и ждать, а после…

– После не будет. Бог войдет в силу, и тогда…

– Ремета, и что тогда? Что он в виде змия? Да, страшный, ты говорил, может достигать в высоту холки лошади, а в длину десяти саженей.

– Ты забываешь, Мертвец, что это бог. Он может перемещать свое тело как угодно – хоть летать, хоть бежать со скоростью шквала, хоть плеваться огнем, хоть ядом, метать молнии и говорить так, что враги будут умирать от единого слова, а рабы пойдут на любую смерть ради него. Убить его тело можно, но для начала придется к нему подойти. Да и само убийство ничего уже не решит, ретичи пойдут за чудесами и гласом. А прочие будут бежать прочь. Армия ему нужна не для силы, а для количества.

– Ты умеешь успокоить, – зло буркнул Врешт. Магистр, доселе молчавший, хотел что-то произнести, но внезапно махнул рукой и стал укладываться. Лагерь потихоньку замолк. Наутро, позавтракав не разводя костра, товарищи собрались и медленно двинулись на запад. Очень медленно, как бы ни старался подгонять их отшельник. Даже Маля, прежде поддерживавшая старца во всем, теперь осмелилась возразить.

– Я не могу вселить то, чего во мне не осталось, сударь, – робко произнесла она, потупившись. Ремета резко повернулся к ней, рука поднялась, но тут же опустилась. – Можешь делать со мной или с моими, что угодно. Я мало чем смогу помочь тебе.

– Ремета, ты берешь заложников? – Мертвец захлопал в ладоши. – Какая прелесть.

Отшельник зло отчитал наемника, затем, сбавив тон, попытался оправдаться, увы, стало хуже. Лонгин потребовал разведать окрестности, вот хотя бы магистра послать, его магия воздуха для бога огня неинтересна, иначе подставлять весь отряд нет ни единого смысла. Командиру пришлось согласиться, отправить вперед мага. После чего центурион остановил отряд, велев всем сойти с дороги и ждать. Не зря, через час с небольшим мимо проехал разъезд ретичей. Конечно, немного, всего-то десяток вояк, одолеть которых – хватит и одного из наемников. Вот только следы останутся. Снег с утра прекратился, облака немного поднялись, мороз, крепчавший всю ночь, начал потихоньку отходить, хотя по-прежнему колол щеки. Наконец, вернулся магистр.

– Впереди две засеки, одна, верно, просто отдыхающие воины, отставшие от своих, другая похожа на разбойников, но тоже движется к столице. Первую я ослепил, так что можем двигаться до развилки спокойно, со второй разобраться не составит труда.

Лонгин зло сплюнул.

– Ты вообще зачем ездил? Магию проверить? Надолго их ослепление? Мимо тебя проезжал разъезд? Нет? Подумай сам, что было, встреться разъезд со слепыми товарищами, – и тут же резко – Едем до развилки и на месте уже разберемся.

– Будет потеха? – оживился Врешт. Центурион улыбнулся.

– Постарайся не усердствовать. Нам трупы придется укрывать. Почтеннейший, ты можешь спрятать нас от глаз засечников? – колдун покачал головой, но вот Маля согласилась, да она попробует, но совсем на короткий срок, так что идти придется на рысях.

– Побереги мою женщину, я же с ней, нормальной, жить хочу, – щеки ведуньи порозовели.

– Врешт, милый мой сударь, но если я стану твоей женщиной, я же не перестану оставаться для всех. Это моя работа, и она мне нравится. А на твои доходы, про которые ты рукой махал, мы семью не построим. А мне хотелось бы, – неожиданно серьезно закончила она. Все расхохотались. Молотобоец побелел, полез чесать кулаки, однако, его и в этот раз ловко перехватил центурион. В медвежьей хватке Врешт быстро остыл, попросил освободить, а затем произнес:

– Я ж вижу, кого ты покрываешь. Только зря, она моя женщина, чтобы кто ни думал.

– Прежде всего, вы мои воины, – рявкнул Ремета. – Исполните уговор, тогда и разбирайтесь сами, как знаете. А пока…

– Разъезд! – шикнул Узашлив. Собравшиеся было выбираться на дорогу тотчас вернулись, укрываясь от посторонних взглядов. Ретичи возвращались, только теперь они были настороже, держа в руках обнаженное оружие и пристально посматривая по сторонам. Ехали медленно, настолько, что Мале пришлось на всякий случай использовать защитное заклинание.

Когда разъезд скрылся из виду, отряд медленно выбрался на дорогу. Оглядывались, вздыхали, ругались вполголоса, однако, довольно быстро двинулись вперед и где-то через час добрались до развилки. Тракт здесь расходился на стороны – южная дорога вела прямиком в столицу, северная широко огибая озеро, отправлялась в долгий путь в триста миль к побережью, к дальним поселениям ретичей. До самого озера оставалось напрямую около двадцати миль, в обход же, до места встречи с монахом, порядка пятидесяти. Два дня пути, как ни крути. Главное, чтоб ретич-изменник несмотря на оживление на дороге да и в самом замке, продолжал ждать их, как ни в чем не бывало. Если с ним все в порядке, конечно. И этот вопрос, некстати вырвавшийся из уст Врешта, больше прочих беспокоил всех, включая самого Ремету.

– Разведка нам просто необходима, – Лонгин будто ожил, почуяв себя в нужном месте в нужное время. – Узашлив, твоя очередь выдвигаться, вместе с почтеннейшим отъедешь на две мили, если что свистни. Слепую засеку придется обратить зрячей, а еще узнать, что там за «разбойники» на дороге, может, еще один паломник с воинством. И всем держаться кучно, не отставать и не высовываться вперед. Почтенный, и уже к тебе. Если мы повстречаем воинство этих голодранцев на дороге, придется либо возвращаться, либо уходить на север. Я понимаю, неприятно, но иногда замыслы приходится подверстывать под происходящее, – он видимо, хотел снова напомнить: «напоремся – костей не соберем», да центуриона поняли и так. Ремета беспомощно кивнул. Потом вдруг ожил, спохватившись, но говорить не стал.

За это время они трижды съезжали с дороги. Войск ретичей становилось все больше, да и двигались устало, видно, издалека, непростой проделав путь. Мертвец прикинул: путешествие паломников, сбор воинства, после отъезд – на все про все у собиравшего народ бога огня должно уйти не меньше трех-четырех месяцев. Чтоб со всей Рети да с уверенностью, что прибудут к нужному часу. И это не считая простых священников, двигавшихся своим ходом, в повозках или верховыми, с семьями и окружением, вот как тот, которого они зарезали на самом въезде в княжество. Значит, все приготовления необходимо начинать за полгода до – и все это время Ремета молчал, надергав себе команду в самый последний миг. Почему так? Неужто не знал о приготовлениях? Да быть того не может. Или считал, что господь не станет торопиться до конца зимы, а то и до новогодья. Ретичи как и кривичи, отмечают его в день весеннего солнцестояния, многие из них, попав в Урмунд, сильно удивлялись празднованию уходящего и встрече нового лета посреди зимы, в самый короткий день в году. Но больше поражались иной странности – провод старого года совмещался с датой уплаты налогов в республике. Скаженный праздник, что после этого говорить об урмундцах, если они самый веселый и жизнерадостный день сумеют испортить походом по мытарям. Ну а после, конечно, возлияния и неважно, что разбавленным вином, и ночь любви, когда грешки не считаются. Так повелось с первопоселенцев, так продолжается и поныне. Вот после подобных рассказов Урмунд уже и развратен и помешан на деньгах.

Узашлив снова поднялся к дороге – они хоронились в небольшой лощине, заросший густым тальником – свистнул, давая понять: путь свободен. Лошади, уставшие от езды по кустам, медленно стали выбираться на дорогу, ведомые вымотанными людьми под уздцы. Постоянное ожидание неприятности буквально сковывало движения. Да еще и мороз, хоть и ослаб, по-прежнему неприятно пробирал до костей. Ветер поднялся, верно, он и прежде дул с изрядной силой, но тогда они ехали в столь дремучем бору, что внутрь него не пробиралось ничего, кроме пушившего снега. Снег давно перестал, а вот ветер, напротив, усилился, на дороге поднимая столбы белой пыли, ведьмины столбы, как их называли по всей Кривии. Лес заметно поредел, сказывалось присутствие людей, все чаще отряду встречались проплешины, землянки углежогов и лесорубов, работавших в этих местах прежде, теперь, когда бор перестал родить трехохватные дерева, приходилось уходить дальше, чтоб подыскать ствол потолще, под нижние венцы сруба. Лиственниц или кедров, из которых они рубились, более не осталось в здешних краях, только сосны, шедшие на верхние венцы хижин, да и те, разлапистые, с покосившимися стволами, уже не годились для строительства, на растопку разве.

Мертвец вспрыгнул в седло, двинулся за отрядом. К нему присоединилась Маля, он даже обернулся, ожидая увидеть Врешта рядом, но нет, тот уехал вперед. Странные меж ними отношения сложились, они не то постоянно мирились и ссорились и снова мирились, не то молотобоец все пытался завоевать расположение ведьмы, да получалось скверно, он то отступался, то, видя едва не во всех соперников, начинал новую осаду крепости, которая должна же была пасть до прибытия к замку. А вот все зачем-то сопротивлялась.

– Мертвец, прости меня еще раз, – вдруг заговорила Маля. – Мне до сей поры неудобно за мои слова о смерти. Я ведь не знала.

– Я не держу зла на тебя, – тут же ответил он.

– Все одно тебе не по себе.

– Каждому так. До крепости не добрались, а тут такое. Хоть назад поворачивай.

– Не дай боги, – Маля непроизвольно сделала охранительный знак. – Мне надо исполнить обещанное, очень.

– Ради своих. Это правда, что старик держит твою родню…

– Нет. У меня никого, Мертвец, – женщина помолчала. – Прости, мне не слишком удобно называть тебя так. Понимаешь… это очень старая история и видимо, мне придется рассказать ее.

– Пока на дороге никого. Я слушаю.

– Я просила Ремету прервать ход моих жизней. О них и был разговор меж нами.

– Твоих… жизней? – переспросил наемник. Она кивнула.

– Когда-то, давно это было, крепость Метох служила пристанищем совсем иного народа, древлян, о них теперь можно услышать только в сказках. Я одна из них, верно, последняя. Ретичи и кривичи истребили нас, а мы растворились в них. Да и неважно, что стало. Храм бога огня прежде принадлежал богине смерти. Сюда приходили те, кто отчаялся жить и надеялся найти утешение в ее объятиях. Жрицы, взвешивая на весах человеческую жизнь, либо разубеждали пришедшего, либо давали ему настойку, от которой он умирал в сладостном забвении. Это считалось высшим знаком милосердия богини – умереть пред ее алтарем, видя прекрасные сны, уводившие к ее престолу. Мы тогда верили не в долину вечности, а в единственный храм, куда стекаются все заблудшие души, нашедшие, наконец, покой. Я хотела умереть именно так. Увы, но уже больше тысячи лет храм принадлежит другому богу, а богини… ее не стало.

– Сколько же ты…

– Слишком много, – устало произнесла ведунья. – Знаешь, когда-то я любила и была счастлива с моим ненаглядным. А потом он погиб, а я отправилась в храм, чтобы вернуть его. Богиня пошла мне навстречу, сказав, что мне будет дарована новая возможность увидеть его. Возродить любовь в следующей жизни – люди тогда верили в извечный круговорот душ, на который не могли повлиять. И я умерла у алтаря и возродилась. Стала искать любимого. Не нашла, чувствуя, что старею, что он не примет меня такой, снова пришла умереть, потом еще раз.

– Я слышал эту легенду еще в детстве. Всегда плакал, когда мне ее мама читала. Лет в пять, наверное. Только имя женщины, оно было другим.

– Шестьсот лет назад эту историю переписывали и пересказывали на разных языках. Конечно, имена менялись. Менялись и города и страны. Я одна бродила и искала любимого. Пока однажды не поняла, что он полюбил другую и ушел в небытие с ней – чтобы уже никогда не возвращаться к жизни и не тревожить меня. Возможно, он хотел поступить как лучше, даровать и мне покой, но я продолжала воскресать. Даже убив себя, я возрождалась на следующее утро, младенцем в какой-то другой или в этой же стране. Я взрослела, зная, кто я, зачем пришла в этот мир, и… это преследует меня слишком долго, наемник. У меня нет больше сил так жить, а потому я взмолилась о помощи к громовержцу, и тот выслушал и пообещал помочь мне, если я помогу ему.

– Ты хочешь уйти сразу, как мы сделаем дело?

Маля пожала плечами.

– Мне нечего больше ждать.

– Наверное, я скажу глупость, но может быть ты побудешь здесь еще немного? Не ради меня, я сам пришел за тем же, но ради другого.

– Вы все хорошие люди, что ты, что Врешт, что Узашлив или Лонгин. Даже магистр по-своему обходителен и приятен своим железным упорством. Но сколько же можно, наемник? Я сбилась со счета веков, неужто я прошу так много? Да и потом, – вдруг торопливо добавила она, – Если я задержусь, громовержец может отказать. И что тогда? Вечно скитаться, помня все предшествующие жизни, как одну?

Он замолчал. Потом произнес тихо.

– Я думал, что один такой, даже гордился своей особостью. Способностью все время умирать и зачем-то возвращаться к жизни. Четыре раза уже. И каждый раз с болью, мукой, страхом, отчаянием. Но ты…

– Ты тоже уйдешь? – ее голос дрогнул. Мертвец покачал головой.

– Не сейчас. Я обязался привести Сиромаха его родным. Когда-нибудь после. Как получится. У меня ведь другой способ желанной смерти.

– Постой, – произнесла женщина после долгого молчания. – А если бы ты умер тогда, во время схватки с охраной Пахолика? Не дотянувшись до него мечом, он бы стоял пред тобой, истекающим кровью, пронзенным десятком стрел, смотрел, невредимый, на побежденного врага, и смеялся над тобой. Что тогда? Это все равно желанная смерть?

Он задумался. Потом пожал плечами.

– Наверное, – произнес, наконец, наемник. – Ведь все земное ушло бы, а я вернулся к той, с которой не виделся так долго.

– Да хранит тебя богиня, – едва слышно произнесла Маля, бережно снимая шапку и касаясь его головы.

– Спасибо, – пробормотал Мертвец, отводя взгляд. Узашлив снова свистнул, откуда-то издалека, заметив на дороге новый разъезд.

К ночи они продвинулись еще на десяток миль, можно сказать, повезло. Маля измучилась, загораживая отряд от мелькавших всадников. В темноте движение только усилилось, дозоры с факелами сопровождали то пеших, то конных, движущихся в разных направлениях, но за одним и тем же – сыскать себе силу и славу господа, причаститься духом его. Отряду пришлось обходить немало разбитых лагерей, воинство даже не выставило дозоры, да и к чему они, ведь столица рядом, а защитников великое множество. Попутно встречались и паломнические стоянки, поближе к военным, но все одно сами по себе. От них слышались песнопения или звуки рожков. К полуночи все утихло, отряд, отошедший в глубь леса, нашел и себе место для ночлега. В темноте перекусили мороженым мясом и сыром, закутавшись, забылись сном. Никто не спорил, не ссорился, не желал тратить бессмысленно силы. До света подлявшись, поспешили к дороге.

Лонгин вышел вместе с Узашливом и почти тотчас вернулся – движение не прекращалось. До места назначения оставалось всего ничего, меньше пятнадцати миль, но пройти их казалось немыслимым. Ремета молча спешился, взял лошадь под уздцы и двинулся вдоль дороги, остальные двинулись следом. Узашлив иногда выглядывал на тракт, но лишь для того, чтобы немедля вернуться. Лишь к полудню движение прекратилось, им удалось проехать еще несколько миль. Снова остановились, на этот раз остроглазый загдиец снова кого-то заметил.

Мертвец отвел Ремету в сторону, подальше от чужих глаз и ушей.

– Мы влезли в мышеловку, – произнес он. – Пытаться уйти без толку, надо тебе, громовержец, открываться.

Если собеседник и не ожидал подобных слов, то виду не подал. Долго смотрел в лицо наемнику, разглядывая мельчайшие детали, чуть скривив рот, наконец, произнес:

– Как давно ты это понял?

– Как ты заговорил о брате. Еще в городе. А после слов Мали…

– Она тебе рассказала обо мне?

– Нет. Мне жаль, что ты так поступил с Реметой, громовержец. Он хороший человек, хоть и твой сын.

– Ты от него заразился.

– Мне его не хватало уже, когда ты явился в образе отшельника и встал на моем пути в вечность. Что ты думаешь делать, боже?

– Я снова использую тебя, Мертвец, – отвечал тот устами Реметы. – Мне нужен твой друг – Жнец душ. Никто, кроме тебя, из нашего отряда не сможет призвать его на помощь так скоро, как это нам необходимо.

– Тебе, громовержец. И я не хочу пожертвовать своим единственным другом, ради прихоти. Ведь бог огня немедля узнает о его присутствии и уничтожит, сколько бы душ ретичей перед этим он ни собрал. А если ему и удастся пройти в замок…

– Не удастся, как и мне. Я помогу Жнецу: буду отвлекать брата от тебя и твоих товарищей. Только так получится проскользнуть в крепость. Но поспешите, я не смогу сдерживать его вечно – ведь тут брат многажды сильнее меня.

Мертвец вздохнул.

– Как мне обратиться к Жнецу? – наконец, спросил он.

– У тебя есть его браслет, надень и сосредоточься на нем. Он тебя выведет к некроманту. После ты сможешь с ним говорить.

Так просто. Только сейчас наемник понял, для чего ему подарено украшение. Мертвец отошел от бога, вынул из кармана штанов браслет, который постоянно носил с собой последний год. Надел на плечо. Подождал, вспоминая лицо друга. Желая снова увидеть его и боясь этой встречи, ведь недаром Жнец говорил, что их новое свидание может оказаться последним. Свара меж людьми перестала быть только их забавой, сейчас или чуть позже, но обязательно в схватку вступят боги. И кто тогда останется живым?

– Я слышу тебя, друже, – он почувствовал в сознании голос Жнеца. – Что случилось?.. Ты в Рети…, как и зачем ты там оказался?

– Я не хочу, чтобы ты приезжал сюда, – наемник мысленно обрисовал предысторию появления отряда близ Метоха. – Это не наша война. Если ты окажешься втянут, тебя используют и выбросят, как битую карту.

– Рано или поздно, но это случилось бы. Наверное, с того мига, как почувствовал появление последнего своего соперника, прожившего всего три дня и умерщвленного Реметой. Ты прости меня, ведь это я посадил тебя на крючок, попросив отправиться в Эльсиду, – спокойно отвечал Жнец. – Он хотел взять меня за горло, вот мне перед Реметой ответ и держать.

– Это не Ремета.

– Будет проще говорить о нем именно так и впредь. Я приеду.

– Не надо, Жнец. Мы не доживем до рассвета.

– А разве ты не этого хотел? – наемнику показалось, Жнец усмехнулся мысленно. Может, так оно и случилось.

– Я хотел иначе. Не подставляя тебя.

– Ты не подставил. Пригласил на битву, которую я долго ждал. Я же говорил, мы свидимся в непростое время. И у нас еще найдется время перекинуться словцом. Я седлаю коня, постараюсь прибыть к вам до полуночи. А ты… тебе надо только выполнить обещанное, а там будь что будет. Я постараюсь помочь.

– Спасибо, друг, я…

Мертвец хотел еще добавить, но собеседника не стало, мгновения не прошло, как его далекая сущность истаяла в разуме, унесенная порывом ледяного ветра. Он вздрогнул, поежился. Обернулся к Ремете.

– Жнец будет к ночи, – громовержец кивнул, уголки губ тронула улыбка.

– Как иначе. У берега озера есть небольшая пещера, где мы могли бы переждать.

– Ты тоже? – громовержец кивнул.

– Пока буду ждать и я. Но прошу, не говори о своем открытии соратникам, им сейчас готовиться к битве. Всем нам.

Бог повернулся, но Мертвец коснулся его плеча, вздрогнув при этом. Ремета замер.

– Дай слово, что поможешь ему.

– Даю. Мы будем биться вместе. Я скажу остальным, что помощь близка. Пусть дух реет перед решающей схваткой. Пусть… – он неожиданно замолчал и отправился к отряду, рассказывать о прибытии Жнеца. Наемник долго смотрел ему вслед, замерев, не смея рукой шевельнуть. Точно мороз сковал его окончательно. И лишь, когда негромкий шепот одобрения прокатился по собравшимся, медленно, как сквозь бурный поток, подошел к отряду, безмолвно слушая их радостные речи.

Далеко продвинуться не удалось, к середине дня одолели всего три мили. Но хоть настроение поднялось. И неважно, что окрест находилась армия ретичей, пусть несобранная, пусть неумелая, но под защитой своего господа, а оттого ничего и никого не боящаяся. С такой в бою встречаться —последнее дело, разве что Жнецу душ. Потому-то отряд и хоронился больше обычного, терпеливо пережидал новое шествие, двигался сугробами и лишь изредка, на полчаса, выдвигался на тракт, чтоб одолеть побыстрее короткий отрезок пути и оповещаемый посвистом, снова скрываться, дожидаясь наступления тишины. Топот подков уже впечатался в сознание: казалось, напряги слух и можно услышать дозор, спешащий оповестить командира, скрип телег, торопливо пробирающихся к столице или тяжелый шаг пехоты, нестройными рядами движущейся вдоль озера. Удивительно, что их, в этой суматохе, все еще не заметили. Да, дозоры бродили больше для собственного успокоения, а воинские части и вовсе не смотрели по сторонам, но немалое их количество рано или поздно должно наткнуться на чужаков, пересекающих дорогу подле очередного лагеря.

Жнец, когда прибудет в Метох, не оставит ретичам ни единой возможности уцелеть. Великий колдун, он заберет их души и возьмет себе и этим откроет врата в неминуемо предстоящий кошмар, медленно, с каждым часом, догонявший их. В голосе друга, доносившегося до сознания наемника, сквозила какая-то неизбежность, подавлявшая все, – и решимость биться, и все попытки колдуна поднять дух наемника. Будто Жнец давно смирился с предначертанным и именно поэтому, отправив наемника в Эльсиду, стал всеми возможными способами избегать встреч с ним. Даже когда тот снова прибыл в Утху, Жнеца в городе не оказалось; люди говорили, он находится где-то по другую сторону моря, в урмундских землях. Словно и впрямь пытался бежать уготованного, еще когда сказав, что следующая встреча станет последней и оттого оттягивая ее приближение насколько возможно.

Но время пришло, колдун заспешил. Мертвец кожей ощущал приближение друга, неизбежное, как надвигающаяся пропасть, куда попадет их отряд, ретичи, посыплются оба бога в решающей схватке. Громовержец так и не соизволил сказать, что будет после его возможной победы, что станет с мечом, что с отрядом. С другими богами. Кто займет место бога огня… Может, один из тех, кто будет сегодня сражаться за чужой живот, вознесется на освободившееся место?

Мертвец потряс головой, нет, сейчас лучше ни о чем не думать. Брести вслед за остальными, укрыться в обещанной пещерке, намытой холодными водами озера и дождавшись Жнеца, вступить в бой. Найти меч, а дальше… неважно. Главное, найти меч.

Снова короткий посвист, а следом перестук копыт. Узашлив возвращался, резко остановил лошадь подле сходивших с тракта товарищей и произнес, удивляясь собственным словам:

– Подождите. Всего один монашек, пеший, без оружия. Я не хочу трогать священников и их братию. Увидите, решайте сами, что с ним делать.

– Допросить, – коротко распорядился Лонгин, уже примеривший на себе роль руководителя отряда и не отступавший от нее, несмотря на Ремету. – Он ведь с севера бежит, значит, скажет, как долго мы можем пробыть в дороге. Вообще, стоит ли пытаться дойти до места встречи. И вот еще, может он знает нашего провожатого. Или вообще послан им. Или…

Наемник спешился, прошел вперед, вглядываясь. Из-за поворота показалась одинокая фигурка, из последних сил, бегущая по дороге. Высокая монашеская шапка, овчинная шуба до пят. Мертвец вгляделся. Сердце захолонуло, он воскликнул:

– Сиромах!

– Мертвец! – мальчик, задыхаясь, подбежал к наемнику, вцепился в полы плаща, подбитого бобровыми шкурами. – Ты пришел, я знал, ты придешь, я верил. Я искал тебя.

– Это и есть наш проводник, – произнес Ремета, внезапно оказываясь за спиной. Лошадь вздрогнула всем телом, когда он легко, будто юноша, спрыгнул с нее, подойдя к обоим. – Зачем ты отправился навстречу, мы могли разминуться.

– Я не знал, как иначе предупредить. Впереди дорогу перекрыл лагерь, там тысячи, вам никак не пробиться. И вся дорога до самой переправы запружена войском. Мертвец, как же я рад, что ты пришел за мной. Я должен показать вам путь, а как иначе показать, если вас убьют по дороге.

Мальчик заметно переменился за прошедшие три года, и не только и не сколько возраст изменили его. Время, проведенное в монастыре, оставило свой отпечаток, он вытянулся, и хотя по-прежнему продолжал оставаться тем же хрупким мальчуганом, каким и был в момент прощания, в лице появилась не виданная прежде решимость и твердость. Глаза потемнели а щеки опали, Сиромах возмужал, и пусть все еще виделся ребенком, но внутри этого мальчика вырастал мужчина, способный принимать решения и отвечать за них. Доказывая это каждым своим поступком.

– Днем я никак не смогу провести, только после заката. Хорошо сейчас плотная пелена облаков, ночью будет совсем темно, мы проберемся до лодок и сможем уплыть незамеченными. Почтенный Ремета говорил, что останется здесь, отвлекать. Сударь, я на тебя очень надеюсь.

– Я буду не один, – отвечал бог. – Ночью сюда приедет Жнец душ, мы разгоним ретичей вместе. А вы проберетесь…

– Сиромах, даже не думай о подобном, – наконец, вклинился в разговор наемник. – Я очень рад, что ты жив и здоров, но ты должен остаться здесь, под присмотром Реметы.

– Но, Мертвец…

– Не обсуждается.

– Обсуждается. Крепость это бесконечная путаница закоулков, вы не доберетесь до сокровищницы, даже если я подробно расскажу, где она и как пройти. Ход закрыт потайными дверями, а стража чутка. Я буду отвлекать ее, ведь меня хорошо знают. И, Мертвец, пожалуйста, не думай, что я ничего для тебя не смогу.

– Спасибо, родной, – он сморгнул невольную слезу. Как же изменился Сиромах, а ведь это всего лишь верхушка, внутри его перемены, наверняка, куда значительней. – Обсудим, когда дождемся Жнеца. Ремета, где нам предстоит хорониться в его ожидании?

И пока громовержец, сокрытый в человеческом теле провожал их с дороги до крохотной пещерки, где едва смогли разместиться и люди и лошади, наемник, крепко ухватив мальчика за плечо, брел вслед за остальными, с вниманием оглядывая спутника, ростом едва достигавшего его плеча. Не выдержав наступившего молчания, стал спрашивать:

– Скажи, как ты? Чем занимался в монастыре? – Сиромах плечами пожал, на мгновение Мертвецу показалось, что он хочет скинуть руку наемника, но лишь на краткий миг. Мальчик снова вцепился в полу плаща, наемник перевел дыхание.

– Не спрашивай. Все три года мне определяли истинное назначение. Опрашивали людей в городе, откуда я, как предполагалось, родом, потом в соседних селениях, потом еще где-то в Рассеянии. Искали, но так ничего и не нашли. Не больно-то и искали. А я пока служил переписчиком, готовил во множестве одни и те же святые тексты. Мертвец, ты не представляешь, насколько они ужасны. Никогда прежде не читал подобного. Люди в них как муравьи и начальником у них всемогущий и всеведающий господь, деспот и самодур. Приказывает одно, сам делает другое, наказывает за это рабов своих, да, люди у него рабы божьи, и требует восхваления за свои безумные поступки. И все пророки и провозвестники его, что пишут эти святцы, так и поступают. Начиная и заканчивая одними и теми же словами. Радуйся, Реть, господь бог наш, господь един есть. Как заклинание какое-то.

– Да, брат взялся за дело решительно, – пробормотал наемник, покосившись на Ремету. Но тот вроде бы не слышал. Или делал вид, что не слышит ни наемника, ни мальчика.

– А потом я стал чтецом вот этого кошмара. Потом меня испытывали послушанием год, ибо в книгах мой наставник, – а им стал тот самый чиститель Лива, который приказал убить моих родителей, – так вот, он углядел, как и зачем я должен возвысится. Мне предстояло стать провозвестником воли господней. То есть тем самым рабом божьим, только повыше чином, что ходят от дома к дому и наущают людей страшиться и любить бога – именно так, Мертвец, страшиться и любить. Я знаю, что многие страшась, любят, но то женщины, мне мама рассказывала. Но и они становились рабынями по своей воле. А тут…, как же я противился этому. Лива сказал, что я могу избрать себе путь, еще когда сказал, что изберу сам, три года назад, ты еще не ушел из Метоха. И в итоге, все одно обязали. Говорят, голос у меня такой и держусь я с достоинством и покорством. Ложь все это. Нужен я им зачем-то, а зачем, я понять не могу. Вот даже провели обряд совершеннолетия в конце осени, когда мне тринадцать стукнуло, но и тогда ничего не поменялось. Все равно провозвестник.

– Поэтому Ремета? А как он тебя нашел?

– Меня посылали в далекие села на окраине Рети, почти до самого Шата. Вместе с другими священниками, конечно. Это называлось укрепить веру. Я должен был омывать им ноги, брить, стричь и бегать за едой и питьем, словом, прислуживать так, ровно я еще и их раб. Мне говорили, это укрепит веру, ведь господь вывел из меня демона, что напустили мои родители в меня, ложь, снова ложь… Ремета пришел ко мне из Шата, пока святые отцы дрыхли, мы поговорили. Он рассказал о своем отце и его плане. Я согласился. Ведь ты знаешь, господь собирается стать чудовищем, по-настоящему, Мертвец, то есть быть богом-чудищем и раздвинуть границы Рети. Будто мало вокруг войн.

Он посмотрел в лицо наемника, тот медленно кивнул.

– И еще он сказал, что нанял тебя тоже. Я столько времени ждал, когда ты придешь, мы хоть встретились. Как я мог отказать почтенному, когда он говорит, что с ним придешь ты.

– Я тоже очень рад видеть тебя, Сиромах.

– А я как по тебе соскучился. Столько времени прошло, знаешь, я думал, ты не сейчас придешь, а к новому году, весной. Лива сказал, тогда мне можно будет определиться – уйти или нет. Но вот как закрутилось.

Наконец, они вышли на берег озера. Холодный ветер сдул тонкий налет снега, путникам предстал черноватый бугорчатый лед, с частыми белесыми изломами. Магистр подошел к самому краю, согнулся, разглядывая покров, положил руку. Затем взглянул в сторону крепости. Невольно и все перевели взгляд на нее.

От этой стороны озера до твердыни расстояние пролегало, верно, самое большое – около мили. Небеса хоть и поднялись, но вызвездиться не сумели, плотное полотно облаков давало надежный укров спешившим добраться до замка. Быстро темнело, чернильная тьма наползала с востока, затапливая лес, озеро, погружая замок в холодный мрак. Солнце, верно уже село, сама крепость едва виделась на фоне темноты леса. Безмолвная твердыня – ни одного огня, ни в одном из редких окон. Будто замерла, готовясь к неизбежному. Будто всё замерло.

– Лед очень ломкий, по нему не пройти, не то, что на лошади проскакать, – произнес магистр, так и не повернув головы к собеседникам; вид зачерневшего замка привораживал. – Странно, что так, морозы давно устоялись.

– На дне озера сильные ключи, они хотя и холодные, но долго не дают льду сковать поверхность, – отвечал Ремета. – Да и магия бога огня делает свое дело. Здесь все пропитано ей. Потому, почтеннейший, твои заклинания будут действовать вполсилы. Особенно внутри.

– У меня есть меч и топор, – спокойно ответил тот, наконец, отходя от края. Кажется, магистр, мог бы пройти по льду, ведь он даже следов на прибрежном снегу он не оставил. – Буду пробиваться, как смогу.

– Готовьтесь, я прикрою ваш прорыв, вернее, мы с Жнецом. Мертвец, сколько ему еще скакать до нас?

Наемник вздрогнул. Обернулся к говорившему, странно, что тот спрашивал, или просто хотел показать свое равенство перед другими?

– Он движется по окраине Рети, по заброшенному тракту. – браслет не мог сказать в точности, сколько именно осталось времени, мог лишь определить местоположение колдуна. – Скоро минует окраины сожженного Истислава и уже тогда направится к нам. Часа три еще, я так думаю.

– Разумно, – произнес Лонгин. – Чудо-конь у него, я слышал, может обогнать даже самый безумный ветер.

– Он проскакал от Тербицы до Утхи часа за четыре, – отвечал Мертвец. – Из меня тогда был плохой свидетель, хотя и сидел за его спиной.

А теперь к Тербице направляет свои взоры Пахолик, подумалось наемнику. Мертвец неожиданно вспомнил взгляд княжича в тот миг, когда ворота крепости открылись, и оттуда показался отряд коронованного Бийцы, в сопровождении тех, кто неделями раньше пестовал Пахолика, направляя в заготовленную ловушку. Теперь вряд ли найдется сила, способная остановить его на пути к короне. Как и самого громовержца, решившего поквитаться с зарвавшемся братом и пошедшего с козырей. Теперь остается ждать и гадать, чья сила сильнее.

– Страшно было? – спросил Сиромах. Мертвец спохватился, не сразу поняв, о чем говорит мальчик. Кивнул. Поминать ту историю не хотелось, длинный след она провела через его сердце. И не думает заканчивать. – Я бы так не смог. А как ты вообще познакомился с Жнецом душ? Ты знал его в детстве?

– Ну что ты, Сиромах, в его детстве города Урмунда еще не существовало, а Фратер являлся столицей Лантийского царства.

Мальчик замолчал, мелко кивая. Ремета махнул рукой, требуя двигаться к пещерке, благо до нее совсем немного осталось. Пробиваясь зарослями тальника, наемник спрашивал мальчика, как им идти, куда, много ли по дороге встретится стражи, монахов.

– Монахи будут спать к этому времени. Меня вот хватятся, это точно. Но я сказал, что вернусь поздно, мне разрешено до полуночи находиться вне замка. А потом переправой назад. Там стоят несколько лодок и ялик, если не отогнали, лучше взять его. В лагере все заснут. Кроме стражей, конечно, но переправа не охраняется, я загодя проверил.

– А ты молодец, – не удержался наемник. Сиромах порозовел лицом.

– Я старался все предусмотреть. Меня часто посылали в лес – то за ягодами летом, то за дровами зимой. Это все испытания, и ладно бы полезные, а то больше на побегушках. Хотя вот у бондаря я немалому обучился. И еще мечник меня научил сражаться. Не очень, наверное, но держать удар могу, – снова вспомнился Пахолик, говоривший тоже самое.

– Главное, покажи дорогу. Магистр тебя прикроет.

– Я прикрою, – вмешалась женщина. – Мне это дано лучше, чем почтеннейшему. Господин знаток искусства боя во всех его проявлениях, я же все время старалась защищать и поддерживать.

– Спасибо, Маля. Будешь оберегать нашего проводника.

– Рассчитывайте, – она прибавила шаг, давая возможность побыть им наедине. Наемник проводил ее долгим взглядом.

– Она тебе нравится? – вдруг спросил мальчик. Мертвец смешался, не зная, что отвечать. – Мне нравится. Может быть, когда все кончится, она заглянет с нами к моим дяде и тете в Утху? Мертвец, ты, надеюсь, останешься жить с нами. Нет, это даже не обсуждается, обязательно оставайся. Сколько тебе бродить. Да и в Утхе найдется работа.

– Это верно, в Утхе для меня много чудищ найдется. Но сперва, Сиромах, надо меч отыскать. И вот еще, когда мы найдем Богоубийцу, тебе надо будет спрятаться подальше. Вам, с Малей. Ведь я не представляю, как им пользоваться, а бог огня…

– Я представляю. Ремета сказал, ты был в междумирье, а значит, можешь взять в руки. Богоубийца может быть в руках взявшего его каким угодно, надо лишь представить себе. Так написано в книгах, – будто извиняясь, добавил он.

– Спасибо, попробую. Все одно, тебе лучше держаться от меня подальше. Бог сразу поймет, что случилось, если не раньше.

– Не должен. Если Ремета будет его отвлекать, он покинет замок, а мы войдем.

– Ты так уверен, – в некотором сомнении произнес Мертвец.

– Конечно. Я книги читал, здесь в крепости, много книг. Особенно после того, как с Реметой повстречался. Он мне сказал, какие надо брать. У меня ключ от либереи, мне разрешено в любой час там бывать. Вот я и бывал. Постарался все разузнать. Знаешь, я как знал, что ты с отрядом сегодня придешь, я вчера еще ждал, долго, но думал, нет, не успеете, а вот завтра как раз. А тут с утра лагерь конников встал у самой переправы, им долго перевозили еду и оружие. Бог не хочет, чтоб его беспокоили до срока.

– А когда этот срок настанет? – но Сиромах лишь плечами пожал.

– Мне не ведомо, а Лива, если и знает, не говорит никому. Верно, совсем скоро, раз столько воинства окрест. Кажется, последние дни остались, может еще несколько и все соберутся, кого чистители вызывали.

– Многих?

– Очень. Говорят, вокруг Метоха собрались десятки тысяч. Хорошо, я тебя нашел прежде, чем воинство узрело бога и пошло по сторонам. Ведь, если слова Ливы правда, то каждый причастившийся господом, станет как бы его глазами и ушами. Если с ним сделают что, бог придет и покарает. А это значит, стоит тогда тебя увидеть только, узнать, – и все. Ведь тебя изгнали, я слышал. И очень боялся, что ты придешь и попадешься. И что ты не придешь, тоже боялся.

– Я не могу тебя здесь оставить, Сиромах.

– Спасибо, – мальчик снова прижался к наемнику и надолго замолчал.

Так они, обнявшись и вошли в пещерку, скорее глубокий грот, выводящий на озеро. Колкий ветер хоть здесь не чувствовался, но внутри оказалось сыро и промозгло. Сиромах прижался к наемнику, к нему подсел Лонгин, начавший выспрашивать, как лучше пробраться до крепости.

– Переправа отпадает, – чуть повысив голос, произнес центурион, – Почтеннейший, сможешь перевести нас по льду?

– Да, заморозить его несложно. Главное, чтоб пятно не заметили со стен. Я сотворю короткое заклинание.

– Выходит, нам предстоит быстро пройти лед. Скажи, Сиромах, входы хорошо охраняются?

– Нет, не все. Тот, которым я выхожу, не охраняется вовсе. Но тебе, уважаемый, пробраться туда будет трудно, он узкий. Это почти лаз, – мальчика захватили вопросы центуриона, он с детской радостью отвечал на них. Прижавшись к наемнику, говорил и говорил, казалось, Лонгин уже сейчас готов выступить, не дожидаясь прибытия Жнеца душ.

Незаметно Мертвец задремал. Снилось странное, какие-то тени, пытавшиеся подобраться к нему, вроде чужие, но в то же время, до боли знакомые. Когда-то он видел их, когда-то хорошо знал, но сейчас не мог вспомнить ни одну. Тени окружили его, шептали что-то в ухо, шелест их голосов то усиливался, то опадал. Неожиданно, сон оборвался. Мертвец вздрогнул и очнулся, разом поняв, что произошло.

– Поднимайтесь, – произнес он. – Жнец подъезжает.

Собравшиеся в пещерке на миг замерли, затем посбрасывали плащи и принялись вооружаться.

Черный вихрь поднялся и тут же спал. Всадник и конь, цвета ночи предстали перед ним. Соратники последовали за Мертвецом к дороге, несмотря на недавний призыв Лонгина немедля идти в крепость – да и сам центурион, позабыв обо всем, поспешил глянуть на прославленного некроманта.

Жнец не стал слезать, оглядываясь, он искал громовержца. Ремета отчего-то запаздывал, вышел последним, вместе с Сиромахом.

– Рад тебя видеть, – Мертвец крепко пожал запястье колдуна, тот отвечал тем же.

– И я рад. Жаль, встретиться по-человечески не удалось.

– Какие из нас человеки, – усмехнулся наемник. Жнец хохотнул.

– Ты прав. Ремета, надо спешить. В дороге я никого не трогал, да и меня не увидели, но тут вижу, вояк собралось без меры.

– Бери всех, – отвечал громовержец, – я тебя прикрою пока.

– Я его присутствие чую, значит, он и подавно. Надо сделать крут, пока не началось, – вдалеке послышалось тяжелое «ух!», будто незримый великан потягивался. – Уже началось.

Он хлопнул по руке наемника, пожал ее, не в силах выпустить, напомнил, чтоб снял браслет, вдруг что. Мертвец молча протянул браслет хозяину.

– Все одно, до этого никогда украшений не носил, – попытался улыбнуться он.

– Надеюсь, будет время. Или я покажу. Прощевай!

– Надеюсь. До скорого!

Ремета взлетел в седло, запамятовав о возрасте и виде. Оба всадника пришпорили коней, и в тот же миг растаяли во тьме, только ветер загулял, да перестук копыт долго не смолкал в полночной тиши. Мертвец стоял, вглядываясь в темень, ощущая неким непостижимым чутьем, оставленным в нем некромантом, как набрав немыслимую скорость, мчится по тракту черный всадник, а за ним по пятам следует громовержец, мчится, сбирая людские души – спящие, дремлющие или бодрствующие, все, что находятся в милях окрест, все, до каких он в состоянии дотянуться мыслью. Сбирая, умерщвляет множества, скопившиеся вокруг озера, дрожащие в холоде ночи в ожидании скорого божьего присутствия. Словно незримым серпом сжиная махом тысячи душ людских, попавших меж молотом и наковальней начавшейся битвы и ставших первыми жертвами противостояния. Нет в них вины, нет на них греха, нет зла, ничего нет. Они лишь оказались в том месте, где сошлись братья в тысячелетней борьбе за вышний престол.

– Мертвец, быстрее, – Узашлив потянул его к берегу. Он очнулся, схватился за меч и помчался вслед остальным.

Магистр уже находился в сотне сажен от берега, за ним протянулась белесая дорожка, едва видная в чернильной тьме.

– Не сходи с белого льда, иначе провалишься, – шепнул в ухо Врешт, чему-то улыбаясь. Видно, ощущая начинавшуюся битву неведомым чувством и радуясь, ее приходу.

– Где Сиромах?

– Я его несу, – ответил молотобоец. – Ходу, Мертвец, ходу. Дорожка ждать не будет.

Оба бросились догонять отряд со всех ног. А куда быстрее их мчался черный всадник, пожирая души собравшихся ретичей, он уже достиг переправы и не остановившись, летел дальше, вокруг озера. Все больше и больше душ оказывалось в ловушке некроманта, все быстрее сбирал колдун их, все шибче погонял коня. И когда отряд добрался до берега острова, он уже сворачивал на узкую тропку, ведущую к столице Рети. Только в этот миг ожил господь и нанес первый удар.

Чудовищная огненная вспышка опалила небосклон, на миг зажегши в нем яростный светильник и обрушив его силу на Жнеца душ. Удар оказался столь силен, что не просто впахал некроманта в землю, но еще и протащил его прочь сажен на двести, вышибая из его сущности только что пожранные души. Даже конь его верный, чудо из чудищ, заржал в предсмертном ужасе, преломившись пополам от удара, но силой хозяина вновь возвратился в бытие. Жнец поднялся, воздевая руки к небу – незримые путы сорвались с них, уносясь вдаль, охватывая, пеленая бога огня. Яркая молния пронзила небосвод, ударив в господа, вырвав неистовый стон ярости и боли из его израненной груди.

А вокруг Жнеца уже вставали люди, к коим вернулись души, задержись господь чуть дольше, и стали бы те ожившими мертвецами, но сейчас ничего не почувствовали они, разве что всем разом будто приснился один и тот же странный сон о путешествии в вечную пропасть.

– Уничтожьте чужаков! – донесся глас небесный, новая вспышка ударила в то место, где находился громовержец, указуя повыскакивавшим воинам путь. С отчаянным ревом поспешили они исполнить приказ господина, не успев одеться, в исподнем, лишь похватав оружие да кое-кто еще вскочил на коня, для быстроты исполнения. Жнец снова оказался в седле, бросился к Ремете, а громовержец уже раскрывал руки, меж которыми сверкали бесчисленные молнии, образуя гигантский бич. Один миг, Жнец едва успел увернуться от бича, и плеть обрушилась на бежавших к ним ретичей, разрубая, проходя насквозь, уничтожая всех на своем пути. В полмили длиной был тот бич и достал всякого, оказавшегося поблизости, всякого, кто откликнулся на зов и узрел двоих всадников.

В третий раз с неба упала огненная вспышка, но ударилась о незримую стену, разбрызгалась ядом опаляющих все брызг, зажгла дерева окрест, но не причинила вреда всадникам. Лишь сама стена, воздвигнутая на пути падения пламени, зазмеилась вспышками, и снова исчезла в сполохах от занявшихся дерев.

– Быстрее, Мертвец, не стой! – закричал Лонгин, подбегая к замковой стене. – Сиромах, где тут вход?

– Чуть дальше. Да вот, дверь открылась.

– Узашлив!

Битва богов не могла оставить равнодушными всех, кто мог видеть ее. Небольшая дверь, укрытая камнями от чужих глаз, буквально врытая в землю, открылась, оттуда выбежали двое стражей, услышав грохот и зов небесный. Позабыв обо всем, стали вглядываться в дальний берег. Стрела, пущенная молодым человеком запела смертную песнь. Один из хранителей замка рухнул наземь, едва успев хватиться за шею, куда вошло острие, пробив выю насквозь, второй только успел обернулся на предсмертный хрип, как получил ровно такую же и чуть левее кадыка.

– Быстро, пока все не повылазили, – Лонгин поднял щит, выхватил копье и метнулся внутрь.

За входом находилась небольшая площадка, комнатка, оконца которой под самым потолком выходили на крохотную галерею, спускавшуюся чуть далее. Сейчас она пустовала, и если б стражи оставались на местах, исполняя долг, они могли бы отразить первый натиск напавших и подать сигнал остальным. Любопытство сгубило их, галерея, способная какое-то время сдерживать просачивавшихся через потайной ход врагов, пустовала, а потому Лонгин, шедший первым, быстро проскочил ее и остановился, убедившись, что вокруг никого. Он уже разобрал всех соратников по старшинству, первым шел сам, закрываясь щитом и орудуя копьем, следом двигался востроглазый загдиец, после него шла Маля, укрывавшая себя и Сиромаха, далее, Мертвец, магистр. А замыкал цепочку Врешт, не больно-то довольный уготованным его местом последнего. Он еще прежде говорил об этом, на что Лонгин без тени улыбки отвечал: «У тебя очень широкая спина, кижичец, будет лучше, если она защитит нас всех». И с этими словами повесил прямоугольный щит на могучие плечи молотобойца. Врешт пробурчал что-то, но спорить не стал. Лонгин отныне почитался неоспоримым командиром, еще бы, ведь только его волей и разумением они смогли достичь озера. А теперь попали в крепость, до которой, как казалось еще вчера вечером, сегодня днем, им не суждено будет добраться.

После короткого пролета, ход расходился. Лонгин просил Сиромаха в таких случаях хлопать Малю по левой или правой руке, в зависимости от того, куда им поворачивать, та передавала таким же образом сообщение Узашливу, тот центуриону. Если требовалась остановка, мальчик должен был дважды хлопнуть ладонью по стене. Цепь двинулась в левый коридор, не торопясь, но и стараясь не медлить.

Сиромах оказался прав, говоря, что изнутри крепость походила на лабиринт: бесчисленные переплетения лестниц, проходов, ветвящихся, разбегающихся во все стороны, заставляли отряд постоянно останавливаться, раз Лонгин обернулся, шепотом спросив, точно ли им надо подниматься по лестнице, а не спускаться по ней. Но получив четкое утверждение мальчика, более не спорил.

Замок жил своей, неведомой жизнью. Отовсюду до обостренного слуха соратников доносились шумы, шорохи, скрипы. Где-то глухо капала вода, скреблись крысы, нечто плескалось в неведомых глубинах, что-то шипело и постреливало, как мороженое дерево, попавшее в самый пламень костра. Пока освещение имелось, отряд продвигался довольно быстро, хотя предусмотрительный Лонгин старался заглянуть за каждую дверь и если находил кого, немедля уничтожал. Именно так он и магистр истребили группу защитников тайного хода, еще троих, чья смена не пришла, и что продрыхли и выход товарищей на свежий воздух полюбоваться битвой богов и собственную нелепую смерть.

– Больше убьем, будет проще выбираться, – заметил он, заканчивая резню в каморке.

– Если бог умрет, все будут отсюда выбираться поскорее, – ответил Мертвец и тут же замолчал, центурион сделал вид, что вслушивается в тишину. На деле просто не хотел спорить.

Освещенные коридоры остались позади. Вниз шла лестница, погруженная во мрак, глубоко внизу теплился огонь, но видел его один лишь Мертвец, вышедший вперед и спустившийся на два пролета вниз. Лонгин хотел взять светильник, но Маля зажгла белый кристалл – лестница осветилась тускло. Странное то было сияние – оттенками серого, будто место разом покинули все прочие краски. Странное и по другой причине – видеть его могли лишь те, кто находился внутри, в трех саженях окрест. Так что ушедший вперед Мертвец узрел его, лишь попав в сферу свечения.

– Сколько вниз? – спросил Лонгин, снова протискиваясь вперед.

– Еще три пролета. Почти до конца.

Внизу горел тусклый светильник, больше похожий на лампаду, освещавший махонькую молитвенницу. Что она делала в таком месте, оставалось только догадываться. Маля неожиданно произнесла:

– Здесь прежде был вход в покои богини смерти, – и замолчала, услышав шаги.

С охраной сокровищницы справился Узашлив, так же ловко клавший стрелы одну за другой в плохо соображавших посреди ночи ретичей. Да, они быстро похватались за мечи, но помогло им это совсем мало, разве что определить, откуда в них бьет стрелок. Лонгин обошел трупы, заглядывая в само помещение – и тут же отпрянул. В косяк возле его головы впилась стрела. Магистр буквально впрыгнул в комнату: двух оставшихся в живых стражей смело порывом ветра, метнуло на стены и с маху припечатав о камень, опустило. Из-под брони потекла густая вспененная кровь, Врешт подошел проверить, но только недовольно цыкнул языком.

– Снова не у дел, – буркнул он, осматриваясь.

Небольшая комнатка вроде бы вела в никуда, но на деле, одна из стен являлась проходом, поворачиваясь на скрытой платформе, она и открыла соратникам проход в сокровищницу.

– Врешт, останься, вдруг что, – приказал Лонгин. – Сиромах, это точно здесь? – мальчик в ответ кивнул, сам донельзя взволнованный путешествием. Он оглядывался по сторонам, и тяжело сглатывая, смотрел то на Малю, то на Мертвеца, безмолвно прося взять его с собой. Но наемник покачал головой.

– Маля, уведи его отсюда как можно дальше. И побыстрее.

– Вы не найдете дороги обратно, – начал мальчик, центурион его перебил.

– Уводи. Тем более, ты указал, как пройти до главного входа. Это совсем близко.

В это мгновение казалось, стена обрушилась на наемника, он вздрогнул всем телом, покачнулся и едва не упал. К нему бросились, опершись на Врешта, Мертвец тяжело дышал, не в силах успокоить внезапно заколотившееся сердце. Ноги стали ватными, руки ослабли, меч едва не рухнул на камни.

– Что с тобой?

А через миг все вернулось. Дыхание выровнялось, испарина пропала. Наемник покачал головой, отводя руку молотобойца, отлепился от стены.

В этот самый миг Жнец потерял последнюю душу и ушел вслед за ней, растворился, осел горсткой пепла, сражаясь до последнего, насколько возможно отдаляя победу бога огня. Грохот, раскатами доносившийся до сознания наемника, враз утих, замер. Кажется, со смертью Жнеца битва прекратилась вовсе. Или теперь он просто не будет знать о ней ничего, ведь его друга, единственного, того, что принял ради него мучительную смерть, от которой так долго уходил, нет более. Чернокнижник покинул его, оставляя единственную надежду на встречу – где-то и когда-то за гранью миров, в долине вечной тени.

Боль затопила сознание. Мертвец медленно сделал шаг, второй. Помотал головой, кивком благодаря Врешта за поддержку. Потом произнес:

– Жнец мертв. Нам надо торопиться.

Сокровищница казалась маленькой: помещение забито ларями и сундуками, запертыми кто на спуд, кто на заклятье, по стенам длинные шкафы, в которых то книги, то шкатулки, то короба. Светильников нигде не находилось, Маля, желавшая помочь, хотела засветить свой кристалл, но ее и Сиромаха немедля выпроводили – тем надлежало проворно покинуть замок. А прочим так же скоро найти меч.

Узашлив, сбегав в коридор, принес светильник. Походил вокруг коробов.

– Если не здесь, то дальше хода я не вижу.

– Я вижу, – коротко бросил магистр. – Всем выйти.

Он осмотрел маленький участок стены, не занятый шкафами, а затем сделал странное. Развел руки в стороны, будто занавес приподнял – за ним оказалась белесая известняковая стена, не имевшая малейших признаков ловушки или тайной двери. Массивные блоки весом в сотни пудов подогнаны друг к другу так, что и ножа не всунешь.

– Мертвец, подбери светильник и иди сюда. Нет, прям в стену, это обманка. Только не думай, что она есть, иначе не пройдешь. За ней еще комната, и там я вижу меч.

Получилось не сразу, наемник долго тыкался в известняк, хлопал по нему рукой, пытаясь провести ее сквозь, пытаясь думать о ней как о новой занавеси, и пытаясь не думать вовсе. Пока не получил хорошего пинка от магистра – только так, запнувшись и полетев вперед, Мертвец оказался внутри.

– Спасибо, – произнес он, поднимаясь и оглядываясь по сторонам.

– Не за что. И давай быстро. Бог, видно, почуял нас.

В подтверждение его слов, замок дрогнул, сотрясся от самого основания, ровно что-то великое поворотилось в самых недрах его. Мертвец спешно огляделся.

Богоубийцу прятать не стали, посчитав, что здесь он и так надежно схоронен. Да и кто из забравшихся так далеко сможет хотя бы коснуться его. Меч лежал на подставке, странный, нелепый: деревянное лезвие в ширину в две ладони, длиной в локоть, на одноручной рукояти с ромбовидной гардой. Больше всего меч походил на игрушечный, сделанный нарочито непритязательно, как для малого ребенка, или скорее, скомороха, изображавшего великого государя, над которым собравшимся хотелось бы от души посмеяться. Подле подставки на изложнице находился свиток, наемник торопливо пробежал глазами описание меча. А затем, глубоко вздохнув и выдохнув, взял в руки Богоубийцу.

Ничего не случилось, он даже не почувствовал меча, словно в руках и впрямь обманка. Наемник и подумал, что это обманка поначалу, покуда меч не впился болью в руку, будто напитываясь его кровью. Лезвие заблестело холодной сталью, гарда сложилась, сама рукоять стала куда удобней, буквально врастая в ладонь Мертвеца.

Он обернулся, увидев простершего руки в стороны магистра – будто в пустоте стоящего, а не у стены, и торопливо выбежал из комнатки, позабыв на подставке светильник. Новый удар, уже чуть выше, и много сильнее, снова сотряс строение, верно, перебудив в нем всех, кто еще спал. Магистр едва посторонился, когда наемник выскочил из комнаты. Поглядел на меч.

– Он? – спросил колдун. – Видел только на рисунках и явно краше. Он жив?

Наемник кивнул вместо ответа. Вдвоем они выскочили в коридор. Увидев несуразный меч. Врешт хохотнул было, да новый удар, уже не из-под земли, а со стороны сердцевины замка, заставил его прикусить язык. Рев, рвущий перепонки, заглушил слова молотобойца, да и все звуки в замке.

– Почуял меч, гад, – произнес магистр. – Нам теперь добраться до Ливы, он наведет нас на бога.

– И где он может находиться? – спросил Мертвец.

– Если не в спальне, так в зале Синода. Ты говорил, что бывал там.

– Проходил мимо.

– Ничего, я проведу. Я представляю, где мы.

Никто не стал спрашивать, каким ветром заносило сюда магистра, и почему именно Лива должен им волей-неволей помочь. Все без лишних слов поспешили за проводником, а тот будто три десятка лет скинул – помчался вверх по лестнице, ровно мальчишка, укравший сладости. Миг, и он стоял восьмью пролетами выше, поджидая отряд.

– Нам сюда. Недалеко, – он даже не запыхался. – Я буду показывать дорогу.

Маг слепил выскакивавших, точно демонов из шкатулки, стражей, их добивал вначале Узашлив, а когда стрелы закончились, за дело взялись Лонгин и тотчас оттеснивший его Врешт, с каким-то ярым восторгом крошащий черепа мощным молотом; он так увлекся битвой со слепцами, что не обращал внимания на их слабые попытки удержать его, одной тяжестью сбивая с ног и проносясь дальше, оставляя добивать Лонгину. Мертвец бежал последним, пытаясь на ходу переложить меч в левую руку, не получалось. Богоубийца будто врос под кожу, стал продолжением руки. В старинном пергаменте так и написано было, да и Ремета говорил ему подобное еще в Шате. В предчувствии битвы, меч сам станет защищать хозяина, стараясь не вылететь из руки, остаться в бою, защищая и нападая не только силой взявшего его в руки, но и мыслью одной. Последних слов наемник пока не понимал, но ведь и меч еще не добрался до схватки. Он кроваво пульсировал в руке, и кажется, то укорачивался, то удлинялся. Против людей Богоубийца бесполезен, им рубить, все одно, что деревяшкой, он для высших существ изготовлен – а потому и готовится к встрече с ними.

Наемник добрался до верха лестницы и остановился перевести дыхание. Бег нежданно вымотал его, словно он передал мечу всю силу. Или ушедший в небытие Жнец забрал с собой не только это странное ощущение сродства, когда Мертвец будто видел мир его глазами, но и прихватил в небытие частицу его души. Возможно, так и случилось, смерть чернокнижника подкосила наемника ощущением пустоты, сковывавшим движения, разливавшимся по телу. Времени горевать не находилось, но боль не изгнать было даже мыслями о сече. Потому идти становилось все труднее, будто в болото провалился и оно, отнимая последние силы, жаждет одарить вечным покоем, возможностью видеть сны, о которых так давно и так долго мечтал.

Магистр отчего-то остановился, сделал шаг назад и принялся рубить наступавших мечом. Вмиг подоспели Врешт с Лонгиным, включились в битву, еще миг, и все четверо оказались подле массивной двустворчатой двери, которую, торопливо отпихивая ногой окровавленные трупы, спешил отворить колдун.

Когда Мертвец подбежал, двери открылись сами. Еще трое стражей, немедля легших под взмахами мечей и молота. Далекая стрела пропела прощальную песнь, вонзившись в стену. Наемник не задумываясь, бросил нож, не попал, впервые за долгое время промахнулся, лезвие вошло в плечо изготовившегося к новому выстрелу лучника. Его ошибку тут же исправил Лонгин, метнув второй нож. После чего все пятеро ввалились в зал.

Огромное помещение с высокими витражными окнами, выходящими на центральную площадь. Скромная обстановка, лишь парчовые занавеси багряного и золотого цветов, массивный мраморный алтарь посредине с высеченным изображением лепестков пламени и золотой статуей бога огня. Восемь массивных светильников по углам, источающим легендарное вечное сияние, исходившее, как говорят, из недр замка. Между ними резные стулья с высокими спинками, тоже восемь штук и широкий ковер, простершийся вокруг алтаря – цветы переходящие в пламень или языки пламени, расцветшие, подобно розам. Мертвец долго не отрывал взгляда от ковра с удивительно знакомыми символами, лишь затем, когда магистр приблизился к алтарю, перевел взгляд на собравшихся.

Их было восемь, все чистители собрались вокруг Ливы, избранного старшим первосвященником, все в парадных одеяниях – знакомых уже наемнику небесно-голубых балахонах с двумя серебряными полосками на подоле и рукавах. На головах бледно-синие колпаки, расшитые золотыми нитями. Они стояли кругом, безоружные, закрывая Ливу телами, поглядывая недобро на вошедших, прекрасно понимая свою участь, но не торопя ее, не произнося ни слова, не делая ни взмаха рукой.

Магистр вышел на середину, развел кисти в стороны, подобно птице, собирающейся взлететь. И тут случилось странное, руки опали, точно плети, будто птицу подбили в тот самый миг, когда она уже готовилась оторваться от земли. Он снова поднял руки.

– Не выйдет, учитель, – кратко произнес Лива, выходя к алтарю. – Здесь нет твоей магии, лишь могущество господа нашего, который вот-вот явится в новом обличье. И который покарает всех за вторжение, – он увидел Мертвеца, узнал его. – Ослушников покарает вдвойне.

Магистр, бледный до синевы, обернулся.

– Что стоите, убейте их всех! – заорал он, голос загремел под сводами. Он обогнул алтарь и приблизившись, вонзил меч в первого же чистителя. Тот даже не думал защищаться. Лонгин продолжал стоять, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, Узашлив опустил голову, и только Врешт с удовольствием внял приказу, размахивая молотом, подбежал к высшему священству и с воодушевлением, не покидавшим его все время пребывания в замке, а сейчас только усилившемуся, принялся убивать.

До Ливы оба добрались одновременно. В первосвященника вонзился сперва меч, затем голову его расколол молот, безжизненное тело, марая парчу, обрушилось на пол.

– Дело сделано, – вдыхая воздух, напитавшийся кровью убитых, произнес магистр. Обернулся к стоявшим у дверей, произнес с язвительной усмешкой: – Напрасно ждали, на всех не хватило.

– Мне хватило, благодарю, – ответил Узашлив. Загдиец подошел к окнам, новый звук, скорее дрожь стен и пола, теперь ощущаемая всеми, он распахнул створку, вглядываясь в темень. – Я что-то слышу, – нерешительно произнес загдиец.

– Святотатцы! – донеслось откуда-то, как казалось, с небес. – Как посмели вы, нарушив законы чести, убить моих слуг?

Дверь, ведшая во двор, не поддавалась, все пятеро выбрались через окно. Стали оглядываться. Новый удар, заставивший дрожать крепость, и еще один. И еще. Только теперь они поняли, куда смотреть, а посмотрев, увидели.

Величественная фигура медленно выплывала из чернильной темноты, все более подсвечиваемая факелами, расположенными на стенах крепости, выводящих на площадь. Прежде показалась морда змия. Непостижимых размеров, она хищно оглядывала пустой камень, широко расставленные глаза поочередно поворачиваясь слева направо, высматривали высыпавших из окна людей, замерших в немом изумлении, неторопливо переходящим в смертный ужас. Голова коснулась каменной кладки стены, замерла, оперевшись на стену над главными воротами. Глухой удар повторился, голова стала еще ближе, теперь уже виднелась шея. А спустя всего миг стена в четыре сажени с грохотом разлетелась, впуская на площадь немыслимых размеров существо, лишь видом походившее на то, что именовалось каменным змием. На то, о котором рассказывал Ремета. Описанного громовержцем змия это чудище раздавило бы, едва ли заметив. Вот и сейчас оно раздвинуло передними лапами, с мышцами, толщиною в сосновые стволы, стену твердыни так, словно перед ней находилась бумажная занавесь. Задние лапы шагнули во двор, сотрясши замок от основания до крыш – в зале Синода от удара немыслимой силы посыпались витражные стекла. А это чудовище всего лишь сделало шаг. Длинный хвост, пока только угадываемый, тянулся вдаль, исчезая в кромешной темени. Змий наклонил голову, вглядываясь в группку людей. Жадно дохнул. Снова поднялся, делая новый шаг, приблизившись почти вплотную. Голова на длинной, в десяток саженей шее, поплыла, опускаясь, к скованным параличом ужаса людям.

– Ходу! – заорал Врешт, первым выплывая из столбняка. Отбросил никчемный молот и подпрыгнул, забираясь в окно залы. Тотчас за ним последовали остальные. Через несколько мгновений только Мертвец остался стоять против змия, сжимая Богоубийцу обеими руками. Меч буквально рвался из рук, готовый к схватке.

– Ты готов умереть, ничтожество? – пророкотало, оглушая, над его головой. Мертвец сделал шаг назад, впервые оглядевшись по сторонам.

Змий завис над ним, морда находилась эдак саженей в шести над его головой, ноги еще дальше. Чудовище, войдя, заняло едва ли не всю площадь – как же бороться с ним? – мелькнула беспомощная мысль. Он не допрыгнет до морды, а даже начни рубить мечом ноги, понадобится немало времени прежде, чем он отсечет хотя бы один из четырех пальцев. Как вообще можно сражаться с богом?

Меч готовился вырваться вместе с руками, так жаждал поквитаться с появившимся господом огня. Жаль, никто из ретичей не видел его нового обличья, отряд, пришедший в замок, верно, истребил большую часть охраны, а остальные предпочли бежать. Во всяком случае наемник до сей поры не углядел ни единой тени на стенах, в бойницах, в окнах по соседству. Нигде никого. Только он и змий.

Не понимая, что делать, Мертвец шагнул в сторону, еще дальше, пока не казался перед колоннадой, ведущей вдоль стены к уничтоженным воротам. Змий усмехнулся на свой лад, пасть раскрылась и из нее, ослепляя, вырвалась струя жидкого пламени, мощным потоком изливаясь на Мертвеца. Он едва успел закрыться мечом. И тут случилось немыслимое – водопад пламени, разбрызгался по сторонам, отметаемый Богоубийцей, разлился окрест, стремительно разбегаясь по площади, въедаясь в камни брусчатки, вливаясь в щели, образуя застывающие потоки, багрянеющие и чернеющие – но по-прежнему нестерпимо горячие. Пламя изливалось, лилось, казалось, конца ему не будет, казалось, легкие чудища не перестанут гнать мощную струю белой жижи, обрушивавшейся на меч. Стало непереносимо жарко, Мертвец отступил в галерею, но и там пламень настигал его, выжигая легкие, багрянея под ногами. Он побежал, закрываясь Богоубийцей, в сторону завалов, оставшихся от ворот, а пламя, подобное горной реке, лилось и лилось ему вослед. Никаких легких никакого живого существа не хватит, чтоб излить столько прожигающей жижи, однако, этот змий превосходил всех возможных и невозможных своими умениями. Чему удивляться, ведь он воплощение господа ретичей.

– Я утоплю тебя в огне, ничтожество! – рявкнул господь, наконец, прекращая изрыгать пламень. – Отдай меч. Только так я подарю тебе достойную смерть.

По галерее текла огненная река, прожигая стены, она уходила в комнаты, проваливалась на нижние этажи. Но все одно, догоняла Мертвеца, как бы быстро он ни бежал. Мгновение – и дышать стало нечем. Наемник выскочил во двор. Не понимая толком, что делает, замахнулся мечом на змия. А тот ловко повернулся, хвост, наконец-то втащившись на площадь, подобно мечу пропорол перегородки комнат, враз уничтожив половину второго этажа.

Богоубийца ожил. Вмиг удлинился, вырос втрое, вчетверо, вдесятеро против прежнего, теперь в руках наемника лежал не меч, но гигантский шест, остро заточенный с обеих сторон, жадно пульсирующий белым, жаждущий удара. И при этом Богоубийца по-прежнему ничего не весил. Мертвец размахнулся и ударил.

Сверкающее лезвие прошло сквозь обе ноги змия, не встретив сопротивления, рассекло плоть и кости единым плавным движением. Меч лишь чуть уменьшился в размерах, когда коснулся камня крепости. С диким ревом змий обрушился на брюхо, смяв булыжник мостовой, продавив ее немыслимым весом своим, хвост заметался по окнам, круша все на своем пути, морда дернулась, шея выпрямилась. Кашлянув, чудище изрыгнуло новые потоки огня.

Меч отвел их в сторону. Мертвец, приловчившись, поднял Богоубийцу, и осторожно, чтоб поток не захлестнул его, рассек шею коротким движением. Голова тяжко рухнула прямо перед ногами наемника, продолжая изрыгать пламя, но только ныне она горела в огненной жиже сама. Тело занялось так же, еще немного и весь змий оказался объят чернеными языками огня. А спустя короткое время послышался треск, шум, переходящий в гул – тело стало проваливаться в подземелья крепости. Шумная багряная река накрывала его, плавила и изничтожала.

– Что ты наделал, ничтожный, – Мертвец оглянулся. Яркое свечение из разрушенных подземелий постепенно гасло, теперь он мог увидеть говорившего с ним.

Человек никогда не мог видеть бога в его подлинном обличье. Меч открывал перед своим хозяином и эту удивительную возможность.

– Твое земное воплощение оказалось слишком тяжелым и уродливым, – Мертвец пристально вглядывался в того, кто находился над повершенным гигантом, паря в десяти саженях над разверзшейся бездной, в клубах дыма и пара. – Ты напугал им всех, кто находился в замке. Но я не удивлен, что ты выбрал чудище – сам таков, как и твой брат.

Недаром сказано, первые боги создали людей по образу и подобию своему. Сейчас наемнику довелось смотреть на истинный образ бессмертного, сошедшего с небес, дабы поквитаться с братом. Не выше и не ниже обычного человека, вот только черт лица не разобрать, как ни всматривайся, а тело являет собой нечто призрачное, слабо посвечивающее в поле затухающего пламени. На древних картинах или мозаиках божеств, сходящих на землю и наущающих людей изображали в ослепительном блеске, украшенном позолотой и янтарем, но подлинный бог едва различался среди груды багровеющих камней.

– Ты меня видишь? – несколько удивленно спросил господь, тут же спохватываясь. – Правы писания о Богоубийце. Но ты напрасно поднял на меня меч. Я желаю лишь привести людей в единую общность. Да что тебе, смертному, понять о моей задумке. Опусти меч, и я прощу тебя, коли вернешь его на место. Быть может, даже оставлю в живых.

– Или оставишь, как родителей своих, в междумирье?

– Это глупая сказка, выдуманная братом. Я не знаю, кем были первые боги, правившие когда-то землей. Они ушли задолго до того, как мы стали подобны им. Они сотворили землю и небо, планеты и звезды, и все сущее на земле. Мы же просто заняли их место, – бог помолчал и продолжил задумчиво: – Я тысячи лет размышлял, кто они, как появились, зачем. Почему создали наш мир и каким образом. Ответа не было и нет.

– А вы с братом… ведь, вы первые… – наконец, произнес наемник.

– Да, мы стали первыми, кто занял пустые небеса. Восемь тысяч лет назад мы были колдунами, мы искали природу могущества других великих магов – один из Источников, наделяющий способностями, которые может постичь лишь отчасти покойный Жнец душ. Мы нашли его, открыли и на нас обрушился водопад познаний, умений, способностей, мы будто слились с прошлым земли и приняли ее в себя всю, насколько это возможно. А потом я понял, как нам овладеть Источником полностью. Всем колдунам во все времена мешала их земная сущность, оболочка, не дающая возможности постичь мудрость тысячелетий. Мы оказались первыми, кто отринул ее. И убив себя в Источнике, мы возродились как боги, как сущности, не стесненные ничем людским. Мы овладели познаниями, накопленными в Источнике, а после, мы объединили всех их, разбросанных по весям, в один и вознесли на небо, к престолу, дабы править и направлять жизнь родов человечьих. Первую тысячу лет, – продолжал бог без перерыва, – царствовал я, я объединил разрозненные княжества Эльсиды в одно царство, я даровал им мудрость и законы, веру и заповеди. Люди стали единым народом, вот только брату моему это не понравилось.

Голос проникал в душу Мертвеца, буквально впиваясь каждым словом, впечатываясь, подобно высеченным на камне словам. Наемник изо всех сил старался не слушать бога, не вслушиваться в его речи, получалось плохо, бог говорил так, что руки делались слабыми, а дух беспомощным. Мертвец неожиданно начал напевать про себя старую колыбельную, которую пел ему отец.

– Громовержец отобрал у меня трон и стал царствовать. Неумело, неумно, он связал нас глупой историей с первыми богами, сделав вторым поколением, и ради себя рассорил народы и повсюду насадил новых богов – своих бастардов. И тогда я понял, что господь должен быть один, твердо уверившись в этом, я взялся за первый народ, который потянулся ко мне после низвержения – к ретичам. На них я убедился, что людская пропасть нуждается в едином хозяине и повелителе, что земные правители способны лишь казнить и воевать, предаваться похоти и набивать карманы золотом. Впрочем, брат мой мало отличался от царей и князей, а потому я и хочу свергнуть его, вернуть прежние своды правил и веру на всю землю, сделать людей равными и подобными друг другу – истребить ненависть и распри. А сделать это можно одним лишь способом – утвердив единого бога, который суть все земное и небесное, который един повсюду. И тогда люди без страха станут ездить по разным землям, глядеть друг другу в глаза, понимая, что видят не врагов, но подобных себе, равных во всем. Тогда наступит золотой век, о котором я так мечтаю, – он еще чуть помолчал и прибавил. – А теперь положи меч и отойди от него, – и чуть погодя. – Ты слышал мое приказание?

Мертвец поглядел на бога. Покачал головой.

– Я услышал достаточно, – и дернул руку с Богоубийцей. Меч, удлинившись, ударил в призрачную фигуру, поразив ее ослепительным сиянием, в мгновение бог огня пропал в вспышке, а затем странная незримая, но ощущаемая всем телом волна прокатилась по небесам. И сгинула.

– Мо-ло-дец! – по слогам произнесли за его спиной. Наемник обернулся – позади стоял громовержец, довольно кивая головой. – Ты все правильно сделал. Ты оказался мудрым не по летам и заслугам человеком. Достойным моего доверия. Ты полностью оправдал его. Отдай мне меч, чтоб я мог наградить тебя обещанным.

– Увы, громовержец, но теперь награждаю я, – еще она вспышка и снова небеса оказались потревожены волной, неспешно разошедшейся от вершины до горизонта.

Мертвец медленно выбрался из догорающего двора замка, поднялся на груду битых камней. Окрест озера еще пылал бор, со всех сторон виднелись очаги последней битвы между братьями. С земли отчетливо доносился запах горелой плоти. Сколько ж народу полегло в том сражении…

Наемник отвернулся, устраиваясь покрепче между острых камней и воздел руку с мечом. Богоубийца ударил в небесную твердь, новая дрожь сотрясла их.

– Выходите! – крикнул он наверх. – Выходите и примите свою долю! На пороге вашего царства стоит Мертвец и жаждет последней битвы.

Они спустились. Сперва по одному, потом нисходили гроздьями. Жгли огнем, травили ядами, дышали холодом, забирали воздух или пытались великими ветрами растереть ослушника по камням. Молнии ударяли окрест, обрушивались огромные камни с высот, оставляя после себя воронки, в которые легко уместилась бы роща эвкалиптов; их заполняла лава, стекавшая с небосклона, а ее заваливали новые камни, яды, ледяные кристаллы и кристаллы хрусталя и аметиста. Его уничтожали всеми мыслимыми и немыслимыми способами, отправляли остров на дно озера, поднимали ввысь, разрушали и восстанавливали, терзали чудовищами и стихиями – Мертвец не сдавался. Упорно, самозабвенно защищаясь, он наносил ответные удары, и каждый из этих выпадов убивал. Постепенно стихии слабели, ветра успокаивались, небеса очищались. После случилось недолгое затишье и тогда на остров излился неведомый доселе поток, незримый, неощущаемый, но враз переполнивший каждую клетку наемника, саму его сущность. Он закричал от невыносимой боли, терзающей тело, каждую частицу его, – но и сквозь накатывающее безумие, сквозь отчаяние, он осознал, что все равно сможет поразить и сам Источник, чьи потоки сейчас щедро изливались с небес. Ведь само знание о низвергнувшемся водопаде пришло вместе с болью, и дало ему возможность одолеть – и боль и само исчадие ее. Безразличный к людским и божеским страстям, Источник подсказал единственно возможный ответ; Богоубийца ударил в небо сызнова и резко повернулся, разрывая водопад, разбрасывая его по сторонам. Истошный рев потряс мир, а затем все смолкло – на этот раз навсегда.

Мертвец покачнулся и обессиленный ушедшей болью, рухнул ниц.

Когда он очнулся, вокруг стояла все та же тишина. Только свет набирал силу над обожженным бором, присыпанным свежим снежком. Наступала заря, новый день приходил в мир. Мертвец с усилием поднялся, стряхивая с себя битые камни и снег. Долго же он пролежал здесь. Хорошо, не так холодно, воздух, хоть и свежий, но не обжигает легкие, как вчера. Да и ветер переменился, куда слабее, он нес тепло с далекого юга.

Наемник встал и отряхнулся. Замок исчез, остров, на котором он находился, предстал бессмысленным нагромождением камней. В горячке сражения он не увидел обрушения твердыни, но то, что осталось от нее, уже занесено снегом, верно, начавшим падать сразу после битвы и продолжавшимся всю ночь. Закружилась голова, тело пронзила дрожь. Тут только он понял, что меч, прежде готовый разорвать своего хозяина, но изничтожить противников, теперь, обратившись прежней кургузой деревяшкой, лежит в щели между кусками гранита. Он вытащил Богоубийцу, подошел к озеру. Лед после недавней битвы начал сходить, потрескался, почернел, образовывая множественные полыньи. Мертвец размахнулся и со всей силы бросил меч в одну из таких: тот плюхнулся, подняв тучу брызг и тотчас исчез в черных глубинах озера. Он долго смотрел, как расходятся волны по ледяной глади, плещась о края полыньи. Медленно вздохнул и выдохнул, затем повернулся и пошел на другую сторону острова, прикидывая, как бы перебраться на берег. Хотя бы в Метох. И к своему удивлению увидел во льдах черную дорожку и лодку, словно его дожидающуюся, у самой кромки земли, на месте, неведомой силой расчищенном от разбитых гранитных блоков. По коже пробежали мурашки, ему вдруг стало холодно. Медленно, стараясь не шуметь, понимая, что плеск брошенного меча, насторожил прибывшего, Мертвец подошел к лодке. Никого. Оглянулся по сторонам, увидев цепочку следов, ведущую к затушенному костерку, и от него, дальше, к месту его покоя и пробуждения. Услышав, как щелкнул камень, выбитый из-под ноги, присмотрелся.

– Сиромах? – изумленно произнес он. Мальчик в сером одеянии обернулся, в глазах прочиталось изумление, смешанное с болью и затем, радостное узнавание. – Сиромах, что ты здесь делаешь?

Он бросился к наемнику, не обращая внимания на колкие камни, так и норовившие впиться в ноги. Поскользнулся и только схватившись за поддоспешник Мертвеца, остался стоять. Крепко обнял и через миг отстранился, пристально вглядываясь в лицо. И наемник сделал тоже.

К его удивлению, мальчик сильно переменился за прошедшее время. Он еще вытянулся, на ширину ладони, а то и больше, лицо посерело, под глазами пролегли тяжелые тени. Растрепанные волосы давно не стрижены, а весь вид выдает отшельничество, в котором пребывает отрок. Костистые пальцы вцепились в Мертвеца.

– Как же долго я ждал тебя, как долго. Но знал, что ты не погиб, что вернешься. Один только и знал и ждал. И ты пришел. Я молился за тебя, не знаю, кому, чему, всем подряд, я дал зарок, приходить сюда каждое утро, и вот, наконец, дождался.

– Постой, Сиромах, – не понимая, произнес Мертвец. – Сколько… много дней я тут лежал?

– Год и еще два месяца и десять дней, – наемник, не понимая, долго смотрел на мальчика. Не в силах поверить сказанному. Оглянулся, на бор, на озеро и только тогда произнес:

– Как же так… – с трудом приходя в себя. – Я же только вчера, мне казалось, сразился.

– Но я не лгу. В тот день, когда Маля меня вытащила из замка, разразилась великая буря. Все ходуном ходило, огнем полыхало, замок трещал и медленно разваливался, а с неба голоса звучали, страшные. Между братьями битва разгорелась такая, что никого не пощадила. Все войско, что бог огня собрал – все полегло, десятки тысяч человек. Три месяца, всю зиму и начало весны мы трупы собирали и хоронили. Зато господь отобрал престол у громовержца и сам на него воссел. Так гадатели сказали, да и по всему похоже оказалось. Ведь столько знаков.

– Знаков? – Мертвец вздрогнул, вспомнив, что именно они завели родителей Сиромаха в Реть и отправили под воду, а тот остался прислуживать в крепости. И медленно сказал: – Больше нет богов, мальчик мой. Братьев точно, а остальных… я не знаю, но кажется, я всех положил, – и в ответ изумленный возглас отшатнувшегося и едва не упавшего отрока, прибавил: – Да и какие они боги.

– Но как же, ведь гадатели…

– Все они когда-то были людьми, я сам не понимал, почему небеса не стронутся с мест, когда Ремета остановил меня меж мирами и вернул на грешную землю, только потом понял… – наемник постарался поподробнее рассказать мальчику все, что узнал о богах за последнее время: о них самих, об Источнике, да и о самом мече не позабыл поведать. Сиромах слушал молча, не перебивая. Он заметно ссутулился, будто тяжкий груз на хрупкие свои плечи принял. Наконец, поднял голову.

– Значит, вот оно как. А ведь столько знаков – и войско Пахолика не посмело вторгнуться к нам и знамения над разрушенной крепостью и князь Бийца…. Выходит, это… пустота? – Мертвец кивнул в ответ.

– Мы видим то, что хотим увидеть. Я сам таков – полжизни мечтал о том, что сбыться не могло, а все надеялся. Даже сейчас хочу, знаю, что снова обманусь, но… иначе не получается. Так и другие. Да разве можно взять и отбросить богов? Конечно, в них все одно будут верить, и неважно, есть они или нет. Людям всегда надо во что-то верить, во что-то более могущественное, чем они, во что-то, что поможет, сохранит, убережет, укажет верный путь, не даст сгинуть. Жить, зная, что у тебя нет могущественнейшего из защитников, полагаясь только на себя, мучительно тяжко… Я сам таков, – повторил он и замолчал на полуслове.

Молчал и Сиромах. Оба сели у затухающего костерка, наемник вытянул вперед руки, чувствуя, как начинает замерзать. Поглядел на ладони – жаль, библиотека уничтожена, приползла нежданная мысль. Он поспешил отогнать наваждение, спросил:

– Сиромах, как ты этот год прожил? Непросто, должно быть.

– Ничего, терпимо. Поначалу, да страшно было, ведь такая битва, а потом когда гадатели определили победу бога огня, я думал, все, конец. Он со мной разберется, как с остальными.

– Кто из отряда погиб? – Сиромах кивнул печально, подбрасывая немного щепок в затухающий костерок. Покопался в сумке, вытащил ломоть хлеба и полкругляша сыра, подал Мертвецу. Тот только сейчас понял, насколько голоден и вымотан. Будто битва и в самом деле закончилась вчера, а он все бесконечное время провел в безвременье. А в самом деле, кто знает, где он находился этот запамятованный год. Не может быть, чтоб просто валялся под завалами, его бы точно тогда нашли.

– Все они ушли в царство мертвых, – кивнул отрок, не притрагиваясь к своей доле. – Я сам бродил по развалинам, помогая отыскивать, тогда и остался. Мне разрешили, тем паче, я многих знал не только в лицо, но и… я ж их мыл, – вздрогнув всем телом, добавил он. – Так опознали Ливу, еще некоторых чистителей, монахов из окружения Синода, которые меня водили по селам. Тебя только не нашли, и еще нескольких из охраны, но это потому, что многие подвалы оказались завалены или затоплены. А потом обнаружили самый верный знак – зверя громовержца, вернее, его сожженные останки. Ни у кого сомнений не осталось, что бог богов повержен, а его брат стал править прочими богами. Я месяц или больше жил в оцепенении, все ждал, когда бог призовет меня и отомстит. И ездил на остров, сперва тебя искал, потом, когда рабочие разъехались, просто приезжал, молиться о тебе. Мне не мешали, да и не мешают, верно почитают юродивым, еще бы, только мы с Малей и спаслись из замка.

– А она как? – новый вздох.

– Казнили, прошлой весной еще. За ведовство. Она себя выдала, как успокоилась, что со мной, с нами ничего не будет, пришла к чистителю. И сама взошла на костер, знаешь, когда пламя занялось, я впервые у нее такую улыбку увидел. Будто не пламя ее объяло, а родители или… самый близкий человек.

– Верно, так и случилось. Она… – Мертвец замолчал на полуслове. – Ей надо было уйти.

– Маля так и сказала. Все равно очень жалко и больно.

– Мне тоже, Сиромах. И я к ней успел прикипеть. К другим тоже. Вот ведь, такая странная компания была, но все одно… – снова долгое молчание: – Знаешь, если тебя здесь ничего не держит, поедем в Утху к твоим родичам.

– И Утхи тоже нет, – слезы побежали по потемневшему лицу мальчика. – Пахолик уничтожил. Летом.

Мертвец помрачнел лицом.

– Зря меня Ремета тогда… как же это случилось?

– Перед нашим новым годом Пахолик осадил Тербицу, на новый год ему отворили ворота, в тот же день, говорят, он был коронован. Царь Бийца бежал в Утху, Пахолик поспешил за ним, но город отказался выдать царя, а пока шли переговоры, Бийца уплыл в Урмунд. Новый царь взбесился и повелел уничтожить порт, да так, чтоб ничего не осталось. Говорят, даже бухту и ту засыпали. Спастись удалось немногим, – выдавил он из себя и снова обнял наемника, прижался крепко.

Тот так же обнял мальчика, так и сидели они в полном безмолвнии, глядя на черно-белую гладь озера. Солнце блеклым диском проступало сквозь неплотную пелену, еще немного, и оно явит себя в яркой голубой прорехе, неспешно проползающей по белесому небосводу.

– Я надеюсь, они все же спаслись, – с трудом выдавил из себя Сиромах. Наемник кивнул.

– Должны. Будем их разыскивать. Отправимся в Урмунд и отыщем. Многие верно, во Фратер бежали, с него и начнем.

– А как будем искать? – но лицо посветлело. Сиромах откинулся, утер рукавом дорожки слез. – Спасибо тебе, за все спасибо, – неожиданно произнес он. – Только ты меня спасаешь.

– И тебе спасибо, родной. Верно, ты меня вытащил, твоими молитвами.

– Но как, если богов нет.

– Ты ведь верил, что я вернусь. Это меня и спасло из белого плена. Твоя вера. Не в богов, в людей. Ведь больше верить не в кого.

– Жрецы сейчас новый завет пишут, про разрушенный навеки Метох и про жертву господа ради всякого ретича. И про дух божий, витающий над всем Рассеянием. Наверное, еще что-то напишут. Меня приглашали картинки рисовать в книге, но я… я глиняные свистульки разрисовываю. Мне и еду приносят и деньги платят. Я тридцать монет скопил, тебе на меч должно хватить.

Мертвец прижал Сиромаха к груди, крепко, аж мальчик дышать перестал.

– Да не нужен мне меч больше, – произнес он, тут только почувствовав странное. Ведь выбросил Богоубийцу в озеро, радуясь, как славно он плюхается в черную воду, не стал искать другой меч, любой, ведь прежде оружие всегда оставалось при нем, хоть днем, хоть ночью. В иные дни он и помыслить не мог себя без острой стали, а сейчас, вот чудно, даже не вспоминает о нем, ровно переродился. Мертвец снова глянул на ладонь, усмехнулся непривычно, обеими уголками губ. Может, так и стало? Все одно, рано или поздно он об этом узнает. Ведь теперь перед ним возникла, разрастаясь новая задача, долгая, непростая. – Хватит и ножа. Садись в лодку, я буду грести.

Они тихо отчалили. Сиромах все одно примостился рядом с Мертвецом, одно весло пришлось отдать ему. Медленно, но верно, цепляя шугу, лодка отчалила от острова и направилась к столице Рети.

– Как мы попадем в Урмунд? – наконец, спросил он. – Я другой дороги не знаю, если через Тербицу, но там Пахолик. Ты будешь ему мстить? – и тут же: – Я слышал, Бийца, как ушел в Урмунд, стал собирать войско, просил у консулов, но пока…

– Войско долго собирается, да и воевать начнут поздней весной, когда кривичские крестьяне выйдут в поля…. Не надо больше о войне, оставим знати их отношения. Нам главное твоих родных найти.

– Спасибо, Мер…, прости, не могу я тебя так называть. И раньше тяжело, сейчас и подавно. Как твое настоящее имя?

– Горгий, – произнес наемник, закрывая глаза. – Родители дали его в честь врача, подарившего мне жизнь.

– Красивое имя. А когда мы отправимся в Урмунд?

– Сейчас. Заберем все необходимое, рассчитаемся и двинемся по дороге к ретским поселениям у моря. Утха хоть и исчезла, да корабли все одно ходят. Какой-то обязательно возьмет на борт.

– Я так никогда не делал, Горгий. Вот так сразу. Только с тобой. И, пожалуйста, даже когда мы найдем моих дядю и тетю, не уходи, очень тебя прошу. Ты мне нужен.

Андрей Никулин. «Этюд с гребцами»

Он улыбнулся. Легко, свободно. Дорога открылась еще дальше, надо только пройти по ней. Кто бы и как бы ни ждал его в долине вечной тени, они поймут и простят его опоздание.

Оглавление

Предисловие автора

Преданный сын

Опоздавшие к богу

Откровение о сыне

Воскрешенный и мытарь

Молитва о чаше

Богоубийца Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg