«Демон пустоты»

Демон пустоты (fb2) - Демон пустоты 1797K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Жанна Михайловна Пояркова

Демон пустоты Жанна Пояркова

Редактор Ольга Медведева

Дизайнер обложки Нгоо

Иллюстратор Каролина Фуенмайор

© Жанна Пояркова, 2019

© Нгоо, дизайн обложки, 2019

© Каролина Фуенмайор, иллюстрации, 2019

ISBN 978-5-4496-3204-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЛЕЗВИЯ ЛИСТЬЕВ1

Приехав в Ааре, я был счастлив.

Я ходил по нарезанным в запрещенном пространстве переулкам, натыкался на афиши неизвестных групп и полные незнакомцев кофейни, сканировал каждую мелочь, упивался мягким, притягательным ритмом города. Мелкий дождь размазывал картину, но от непогоды всегда можно скрыться в кабаке или в булочной, забежать в кинотеатр или на выставку, постоять в открытом подъезде с лепниной и со старомодными номерами на дверях. Дождь – это плащ Ааре, бисерные нити, которые он разбрасывал передо мной в знак приветствия. Городок оказался так красив, что я не нашел в себе сил сердиться на непогоду.

Наверное, все новички так реагируют. Меня поражал каждый балкон, на который слетала желто-оранжевая листва, любой всплеск в обвивавших октябрьский город речках, запахи – солода, масла в метро, кожаных сидений, пыльных пластинок. Я вдыхал Ааре, словно волшебный дым. Рисунок плитки на площади сам собой складывался в эйфорический взрыв. Стихи загорались в голове, сплетались в крепкую сеть, и я писал их везде, где только мог. Они будто выливались из меня без какого-либо усилия, иногда даже изумляя тем, с какой простотой это получается. После того, как обрисовал город в голове, я будто бы овладел им.

Мне, конечно, рассказывали, как это произойдет. Что я должен приехать и изучить Ааре, обойти его по границе, в центре, испещрить траекториями прогулок, поддаваясь случайным порывам, пока я не полюблю его, а он – меня. Так создаются стихи, заклинающие живые города, помогающие избежать искажения, не позволяя ему случиться. Так поэтами со времен Ахура Мазды создаются щиты от демонов.

Но одно дело – чьи-то красочные рассказы, а жизнь здесь, пылающие кроны Ааре, его еле ощутимая музыка – превосходили истории, превращали их в так и не оконченные скетчи. Я с детства ощущал, что мои стихи не такие, как у остальных, что в них есть сила трогать сердце, но даже не предполагал, что эти навыки оценят настолько высоко. На соревновании поэтов в Стилпорте я дрался так, будто от этого зависела жизнь, но процесс совершенно поглотил, не было времени думать о том, что произойдет после победы.

Надзорный Кроули наблюдал за выходками новичка с пониманием и старческим сарказмом, который не слишком подходил такому крепкому мужику.

– Запомни одно, желторотый, – сказал он в первый день. – Как только заметишь что-нибудь странное – что угодно, пусть даже тебе почудилось, – сразу иди ко мне. Пока все в порядке, город стабилен, но мы должны быть уверены. Тут же как – чуть дашь слабину, и демоны начнут протекать сквозь трещины.

Как и все живые города, Ааре появился почти у границы очага искажений. После экспериментов Шенайда с параллельными измерениями и случившейся катастрофы такие города образовались в нескольких местах неподалеку от границы, где реальность окончательно теряла контуры. Нам показывали записи, где предметы вдруг начинают менять очертания, будто забыли, чем должны быть, а люди просто растворяются в воздухе. Живые города – дрейфующие картинки из другой эпохи или мира, которые останавливались только перед силой слова. Ааре не был окончательно завершен. Он отращивал по улице то там, то сям, но поэзия его укрощала. Он был ею вылеплен, и людям вполне хватало такого уровня достоверности, чтобы жить здесь. Демоны не могли просочиться внутрь, пока Ааре слушал мои стихи.

Я много времени проводил, забираясь в самые укромные места, чтобы сдержать их, запечатлеть в памяти и в тексте, упорядочить. Между мной и городом установилась связь, которой не было ни у кого из жителей. Да, многие приезжали в стабильные живые города, потому что их манили удобства, даже несмотря на риск, но вряд ли они ощущали молчаливое внимание, которое дарил мне Ааре.

Так, окруженный всеобщим уважением и горящий нескончаемым любопытством, я проводил дни, каждый раз открывая что-то новое. Здесь были настоящие деревья, красно-желтые, тлеющие от прикосновений осени, – то, что осталось лишь на картинах! Гипнотическая красота, которую видят все поэты, совершенно обезоруживала. Эта влюбленность в новый, опасный мир, выглядевший таким покорным, лишила меня бдительности.

Мне кажется, все началось с птиц, но теперь уже трудно сказать. Они опустились на все еще зеленый парковый газон, испещрили его мелкими смешными головками, масляно-черными спинами, крапчатыми грудками, деловито ковыряясь в траве. Скворцы вечно налетают словно стая бандитов. Я остановился понаблюдать, и тут они все подняли головки и посмотрели в ответ, а затем разлетелись в разные стороны, спиралью взвиваясь вверх. Это походило на черный цветок или на гигантский котлован – затягивающее кружение снежинок в воздухе, но более направленное, более… упрямое. Город показал мне птичий вихрь не просто так.

По дороге домой я зашел в бар и искал слова, но так и не смог подобрать подходящие. На какой-то миг я полностью отключился от ритма жизни и провалился во внутреннюю пустоту, куда не проникало ни звука. Город как будто запустил передо мной юлу из скворцов, оставшуюся в памяти черным отпечатком, и теперь я безуспешно пытался поймать момент в сеть из слов. Провал, конечно, мелкий и малозначимый. Но так ли я хорош, чтобы создать неумолимый каркас сдерживания?

Затем был закат. Небо нередко выдает кровавые закаты, которые мнительным людям кажутся предзнаменованием, но этот был другим – холодным, серо-розовым, словно старая, нанесенная на морозе рана. Облака пропитались тревогой и будто бы обращались прямо ко мне, излучая невыносимую тоску. Я тщился подобрать рифмы, которые смогут это описать, но не ощущал привычной власти. Вместо этого чувствовал себя пустым, будто давно заброшенный глиняный горшок. Я все слышал, до последнего звука, наблюдал каждый мазок, и все же оставался совершенно нем. Будто источник во мне пересох.

Такое случалось и раньше, однако во время поединка поэтов в Стилпорте я был так наэлектризован, что совершенно позабыл об этом сообщить. Когда на кону стоит возможность уехать из подземной дыры и отправиться в живую фантазию, собственные проблемы с творчеством не выходят на первый план. Это ведь нормально – иногда останавливаться, правда? Паузы делают происходящее после них более значимым.

Я поступил обычным для себя способом: сменил род занятий, чтобы развеяться, позволил себе легкую влюбленность – и поделился соображениями с Риоко. Впервые за долгий период увлеченности городом я ощутил, что мне нужны друзья, а ведь раньше я в них не нуждался.

– Тео, ты такой необычный, – улыбнулась она. – Весь молодняк Ааре пытается писать стихи, но им до тебя далеко. Нет ничего удивительного, что иногда ты устаешь.

Я ушел раздраженным. Для жителей Ааре мои проблемы незначительны – просто ты творческий человек, думают они, а оттого так непредсказуем и странен. Пожирающие меня сомнения кажутся им мелким препятствием, тогда как я начинал ощущать в себе разрастающуюся дыру. Моя задача – не просто написать огромную поэму, которую когда-то после будут изучать в академии. Мне нужно сдерживать город от поступков, которые могут их в одночасье раздавить, быть воином Ахура Мазды, хлестать горящим кнутом метафор. Но что, если я не смогу?

Кроули наверняка знал об этом больше.

– Ты, желторотый, не забывай, что здесь не место для импровизаций. Оставайся в пределах классической эпики, и все будет хорошо. А отдыхать иногда нужно всем, – пожал он плечами, хотя глаза показались холодными.

И тут я понял, в чем дело. Ааре был красив, но эта красота как будто родилась из виде́ния умирающего старика, из прошлого, которое никогда не вернется, подернутого фальшью улучшающих все воспоминаний. Он был буколической зарисовкой, пасторалью, акварельным этюдом с мягкими тонами, мечтой простого парня вроде меня, а значит – мечтой предсказуемой, скучной, слишком простой. Тихий, уютный городок, в котором мало что меняется, сошедший со старинных изображений. Ааре прозябал в оковах певучей поэзии, в успокоении. Где-то под этой оберткой скрывался настоящий город, и мне стало интересно ее размотать. Высвободить то, что находится под ней, как должен делать настоящий поэт, раздирающий любые завесы и проникающий в самую суть…

Мысль эта так испугала, что я поперхнулся пивом. За последнее время голова кипела от подобного рода соображений, но так отчетливо себе ситуацию я не представлял. Нельзя играть с городом, где живет множество людей. Я здесь не ради исследований, а ради заклятия.

– Ты уже целую неделю не писал ни строчки, Тео, – продолжил Кроули. – Возвращайся к своим обязанностям, иначе Ааре начнет чудить.

– Может, вам стоит отправить меня обратно? – неуверенно спросил я, ощущая внутри неожиданную слабость. – Вы уверены, что я подхожу?

– Уже поздно, черт тебя подери! – вспылил Кроули, сбрасывая маску приятеля. – Город уже привык к тебе, попробовал тебя на вкус! Ему нужна твоя поэзия и ничья другая! Ты прекрасно установил контакт, и я не понимаю, зачем все портить. Вот твои таблетки из бункера, бери… Они помогают сохранять спокойствие.

Я взял пилюли, повертел их в руке.

– А кто-нибудь… сходил с дистанции? Я имею в виду, кто-то из поэтов-заклинателей не выполнял свою задачу? О таком не говорили…

– Не было такого, – хмыкнул Кроули. – У всех случаются временные помутнения, люди есть люди. Но поэт не может долго молчать, сеть выдерживает до его возвращения.

Только теперь я понял, как мало знаю о живых городах. Почему их так увлекает поэзия, ритм стихов, что они замирают в одном состоянии, а не меняют их постоянно, как дикие города? Куда делись все легендарные поэты, чьи стихи мы изучали? Что случится, если поэт умрет?

– Кроули, я хочу знать, как город выбирает поэтов.

– Тебе ничего не нужно знать. – Он потушил сигарету. – Скажу по дружбе: обычно неприятности начинаются, когда люди вроде тебя, которым полагается заниматься своим делом и только, пытаются знать то, что предназначается людям вроде меня.

Он встал, надел плащ, висевший на стуле, и повернулся к выходу:

– Публика любит тебя, Тео. Иди напиши что-нибудь.

Каким на самом деле хочет быть Ааре? Вряд ли таким, как сейчас. В поэме не хватало остроты, свежести. Сейчас это просто кусок бабочки, застывшей в янтаре стихов.

У живых городов нет названий, они не останавливаются, а странствуют, где и как им угодно. Разве ради того, чтобы дать измученным выживанием людям ощущение надежности и счастья, стоит связывать город ритмом священной поэзии? Почему несколько тысяч человек важнее свободы неизвестного существа? Я подвергал критике каждую улицу, присматривался к домам придирчивым взглядом литературного брюзги.

Надписи на стенах, раньше казавшиеся следами забав смешливых подростков, мордочки животных, реклама скрытых в переулках пространств или нанесенные краской радикальные граффити вовсе не были такими беспорядочными, как я думал прежде. Пересечения улиц будто подстраивались под ритм мыслей. Прогулка превращалась в невидимую музыку, сотканную из кадров, которые показывал мне Ааре. Золотистая рябь, поднятая ветром на желтеющей березе. Пролетает под ногами бумага – может быть, чек. Громыхает оторванный ветром железный лист на скользкой крыше. Кот смотрит пристально, будто точно знает мои мысли. Все это к чему-то ведет, но я не понимаю цели…

В конце концов я обнаружил себя в библиотеке за подшивками старых газет, но заметки в них были так же безобидны, как сам городишко. За чашкой кофе, принесенной библиотекарем, одиночество и бессмысленность тревог окончательно придавили к земле.

Может, пора принять таблетки? Тогда я точно ничего не напишу, мне нужна нервозная восторженность, из которой, словно из котла, я черпаю сияющие строки Ахура Мазды. Но, возможно, я перестану видеть вместо красивых мест картонные декорации, полные скрытого тлена. Фокус зрения будто сдвинулся на вещи, которые не приносят радости. Уже полгода я отлично справляюсь, но от былого счастья не осталось и следа.

– Ты становишься профессионалом, Тео, – сказал Кроули. – Профессионалы не бегают и не верещат, словно девочка, получившая на Новый год пони. Они просто отлично делают свое дело – структурируют мир.

Как бы то ни было, я себя профессионалом не чувствовал. Наоборот, я был самозванцем, и Ааре это знал, но давал мне пожить здесь, поддерживал иллюзию. Пока.

Может, поэзия вообще не утихомиривает живые города? Может, они просто развлекаются, позволяя нам думать, что мы ими управляем? Испуг прочно укоренился в течении мыслей. Я убеждал себя, что это страх новичка, не подготовленного к тяжелому грузу, и усердно вил нити поэзии, скрепляющие Ааре в единое целое. Однако любопытство толкало узнать значительно больше, чем мне полагалось.

– Мы закрываемся, – библиотекарь возник между темными стеллажами. – Я упаковал вам подшивку с собой, но обязательно верните.

Ааре… Люди с легкостью дают название всему, что видят, будто это само собой разумеется. Черта с два. Любые неведомые земли приобретают тоскливые названия, связанные с датами или мертвыми людьми. Сначала все признают, что это схематичное упрощение для удобства, но затем начинают верить, что чахлые имена действительно описывают предметы, страны, чувства.

Они могут назвать бескрайние долины именем доставшего всех короля древности или фальшивого святого, славного лишь тем, что тот не мылся годами. Эта наглое, самовлюбленное стремление овладеть всем вокруг через ограниченный, примитивный язык, попытаться превратить холмы и горы в абстрактную гладь карты, а затем поделить, всегда меня поражало. Раньше поэты писали, что нельзя продать небо. Они просто не видели бункеров, где у каждого свой клочок небес.

Насколько жалко это выглядит со стороны: таблички на бурной реке, одинаковые названия улиц в сотнях и сотнях уничтоженных городов, однотипные названия населенных пунктов, животные, носящие имена исследователей, вирусы, названные в честь оплывших человеческих лиц. Битва с неведомым и беспредельное честолюбие – ничего больше. Почему-то я возненавидел название Ааре, а затем и людей, их невероятную глупость и уверенность в том, что их жизни дороже всего на свете, что выживание человечества – единственно достойная цель. Я застыдился произносить имя перед молчаливым, несущим невидимые волны городом.

Выйдя из библиотеки, я почти дрожал от странной ожесточенности, ненависти к тому, что считается нормальным, хотя со стороны выглядит глупой попыткой упорядочить то, что дико, яростно, хаотично. Солнце почти село, и дома наклонились над улицей, заваленной желто-оранжевой листвой. В перспективе, в самом способе наклона крыш, было что-то необычное. Мимо промчалась девушка в синем пальто, забежала за угол. Некоторое время слышался стук каблуков, затем – только шорох вяло переворачиваемых ветром листьев.

Дома явно намекали, что я должен отправиться вдоль аллеи. Не знаю, как я это понял, но стремительно наступающие сумерки всё меняли. Здания вытягивались и нависали, колебались, будто сделанные из темного желе, или устремлялись вверх черными копьями. Пустые окна корчились в попытках издать звуки, но застывали в схватках, так и не выдавив ни писка. Я следовал за своими чувствами и оказался перед открытой дверью в слабо освещенный желтым светом лампочки проход.

– Элвин, домой! – крикнула откуда-то справа женщина, подзывая сына.

Стоя на пороге подъезда, я колебался, сжимая перевязанную веревкой подшивку газет. Пустота, затхлый запах – и больше ровным счетом ничего. Делать здесь было нечего, разве что кусок бумаги валялся на полу, измятый и грязный, словно выпал из мусорного пакета. Страница отчета, нотной тетради или неверно заполненного опросника, в которую завернули покупки. «Список необходимого на вечер в честь казни Сильвана Хо…»

Я поднял листок, разгладил его, прижав к стене, и попытался прочитать написанное. Вот уж не думал, что в этом милом месте устраивают вечера в честь казней.

Обрывок листа действительно представлял собой остаток списка, похожего на те, что делают перед крупной закупкой в магазине. В основном там было перечислено продовольствие, выпивка, складные стулья, гирлянды, дрова и прочее барахло, подходящее для вечеринок на открытом воздухе, но также упоминались двадцать экземпляров книги под названием «Лезвия листьев» с пометкой на полях: «Убедись, что собрала все». Может, кто-то ставил пьесу – в Ааре полно театральных кружков, групп декламации и прочих развлечений в том же роде.

Присев на ступеньку, я закурил и расположил подшивку из библиотеки на коленях. Почему-то я был уверен, что в подъезд никто не войдет, а потому можно сыграть еще разок. Мне нравилось название «Лезвия листьев», так что я поискал в подшивке упоминания об этом сборнике, а заодно о Сильване Хо. Ни слова о «Лезвиях» я не обнаружил, а то, чем не можешь обладать, сильно будоражит.

Загоревшись в один момент, я переполнился стихами и начал торопливо записывать их на полях библиотечных газет, чтобы ничего не забыть. Я любил эти моменты, когда пустота исчезает, и ты вдруг переносишься в пространство, где творчество дается легко, свободно, как дыхание.

Сидя на ступенях, я писал и писал, боясь лишь одного – что бумага закончится, а я не успею рассказать все, что вдруг увидел. На город опустилась ночь, а когда я вернулся домой, было уже утро. Засыпая прямо в одежде, я вдруг подумал, что вместо того, чтобы сдерживать город, поддался ему, стал героем чужого детектива, который не задумывал.

Город начал писать стихи про меня.

– Меня зовут Ноам, я молодой поэт-стажер, которого прислали познакомиться с живыми городами, – жизнерадостно протараторил светловолосый парень лет двадцати.

– Прекрасно, – я постарался, чтобы слово включало в себя максимум возможного равнодушия.

Глядя на «стажера», одетого в модное пальто, выбритого и пахнущего одеколоном, я вдруг понял, что забыл, когда в последний раз брился. К Риоко я тоже перестал заходить, а ежедневное мытье начало казаться избыточным, ведь нужно было больше писать. Или думать о том, чтобы писать.

Наверное, паренек видел во мне загадочного отшельника или опустившегося одиночку, потому как изучал каждую складку на моих несвежих брюках с вниманием, которого они были явно недостойны. Я бы предпочел поверить в первый вариант, хотя был немногим старше Ноама, но посмотреть в зеркало все же захотелось.

Когда он ушел, я избавился от раздражения по поводу ненужного «помощника» с помощью бокала джина со льдом и повернулся к Кроули:

– Кто такой Сильван Хо?

Минуло уже два месяца с тех пор, как я проснулся и увидел, что испортил библиотечные газеты вещью, совершенно не похожей на поэзию. Вернее, это было больше, чем обычные рифмованные строки. Удивительно, что бумага не загоралась от такого накала, но необычная красота написанного не несла в себе смысла.

Структуры не было и в помине, ритм – слишком ломаный, образы – чересчур смелые и пугающие. От них смердело сумасшествием, но в то же время там оставалась искра, электричество. Я знал, какова поэзия Ахура Мазды, – она похожа на строительство трона небес, и изрисованные мной поля газет совершенно точно не были ею. Я написал нечистую поэзию. Наверное, стоило ее уничтожить, но я оттягивал момент.

Всему происходящему должно было найтись объяснение. Ааре пытался использовать человеческий язык, чтобы сообщить что-то, но я бездарным образом провалил интерпретацию, хотя честно бился над текстом.

Кроули дернулся, когда я произнес найденное в подъезде имя.

– Нет никакого Сильвана Хо.

Странно, но он не сказал, что его не было здесь раньше.

– А как насчет «Лезвий листьев»?

До этой минуты я собирался выказать негодование по поводу того, что мне выдали подпорку в виде хлыщеватого юнца, но движения бармена рассказывали о том, что Ноам – еще один тюремщик, который своим прямолинейным идеализмом укрепит цепи Ааре, не вмешиваясь в основную поэму. Ноам никуда не уйдет, сколько бы недовольства я ни проявлял.

Смена позы наливающего напитки мужчины отчетливо свидетельствовала о том, что мое падение не осталось незамеченным ни для Кроули, ни для начальства из Стилпорта. Они обеспокоены и хотят отстранить меня от дел, но это займет время – город должен привыкнуть к новому поэту, чтобы переход не был таким болезненным.

– Похоже на название сборника. Но в Ааре совершенно точно нет книг с таким названием, – проговорил Кроули. – Где ты его слышал?

Я промолчал, как будто предмет разговора не имел значения. В фигуре Кроули что-то изменилось, хотя я сначала не понял, что именно. Исчезла расслабленность, смешанная со скукой, и на смену ей пришла уверенность. Кроули уже знал, что собирается сделать, у него появился план.

– Тебе пора идти, Тео, – сказал офицер. – Соверши обход, укрепи сеть и не забивай голову глупостями.

Он будто хотел меня прогнать, чтобы я ушел из людных мест в отдаленные точки Ааре. Прикуривая сигарету, я завис над пламенем на несколько секунд. Ну конечно! Автор списка хотела собрать все оставшиеся тома «Лезвий листьев», чтобы их сжечь. Они казнили Сильвана Хо и уничтожили его поэзию, потому что та растревоживала город, так что я не был первым.

Покинув бар, я полностью уверился в том, что Кроули собирается меня убить. Сложно вычленить, что именно вселило такую непоколебимую уверенность. Может, мокрые листья, прилипавшие к ботинкам, или неоновые вывески бургерных, на которых ломались буквы. Старуха на улице строго прищурилась, будто хотела ударить палкой. Мальчик скривил лицо и заплакал.

Быстро завернув в переулок, я так хотел избавиться от преследователя, что написал новую версию этой части поэмы. Улица превратилась в тупик, потом послышался визг тормозов, ругань водителя, ожидавшего увидеть привычный поворот. Ааре можно было перестраивать, а не только поддерживать в нужном жителям состоянии. Я мог писать его по своему вкусу, избавившись от чужих приказов, от мелочных ожиданий и рутины. Пусть небо станет фиолетовым, а вода – ярко-красной, пусть дороги совьются в лестницы, поднимающиеся прямо вверх, асфальт слезет с тротуаров, словно надоевшая шкура, и под ним окажутся цветы…

Меня охватил жар. Очертания близлежащих домов подернулись дымкой, перестав быть такими реалистичными. Я пал. Впустил в Ааре демонов.

– Его надо задержать, пока не стало слишком поздно! Пока мы не превратились в чудовищ! – Голос Кроули за стеной вернул мне самообладание.

Как им удалось научить нас писать по шаблону? Почему мы согласились заменить лаву сладкой ватой? Разве не за это хвалили меня учителя в Стилпорте – за опасные метафоры, за клинки сравнений, за стремление к невозможному? За все то, что запрещено в клетке из жестких структур священных поэм.

Я бунтовал, глядя на нарисованный мной тупик, мгновенно воплотившийся в жизнь. Ааре хотел освободиться, и я тоже хотел. Я собирался изгнать всех жителей и остаться один, потому что живому городу не нужны набитые людьми дома. Ааре нужен только я.

Города влюблялись в поэтов, а те тащили за собой всех, кого могли найти, словно паразитов. Мне надоело служить надзирателем, я хотел стать учеником. Люди просто просочатся сквозь материю Ааре, останутся в пустом поле, совершенно изумленные, когда мы отправимся дрейфовать вдоль границы искажения.

Ааре начал двигаться, сминая старые улицы и выстраиваясь по новому образцу. Постоянство, устойчивость, неизменность приносились в жертву вечному движению. Жители растворились, а их место заняли существа, которых я не знал и даже не мог вообразить. Они трансформировались, как и все окружающее, и я обрадовался, что не придется их воображать одинаковыми, изменяющимися лишь по линии времени. Быть тюремщиком – постылая наука, так что пусть город сам научит меня тому, чего я не знаю.

Но теперь, когда все разрешилось, осталось последнее важное дело. Я сел на скамью, бесконечно падающую в недра живого города, и достал из кармана томик «Лезвий листьев» Сильвана Хо.

Как я и подозревал, это была непревзойденная поэзия.

Октябрь, 2017

ПЛАЧУЩИЙ РИДЛИ

– Мы не можем удовлетворить ваши требования.

Наверное, почуяли во мне журналистку – соединение спонтанности, уверенности и развязности, которое постепенно становится козырной картой. Сейчас каждая корпорация боится хотя бы на йоту проиграть конкурентам, в техническом отношении им противопоставить друг другу практически нечего. Осталась одна репутация, которой я недвусмысленно угрожала, так что мои собеседники начали застывать от нехороших предчувствий.

Если на начальном этапе переговоров менеджеры олицетворяли туманность и обтекаемость, то к концу я даже не хотела протягивать им руку для прощания, чтобы не ощутить эту одеревенелость.

– Я могу подписать любые бумаги, которые вы пожелаете. Можете выделить меня в спецгруппу добровольцев из одного человека, на котором будет проводиться опыт, если простого желания покупателя вам недостаточно.

Я выглядела недовольной, мой голос выражал недовольство, и да – я была недовольна. После множества смен ролей, игр в хорошего и плохого полицейского объединение трех разных линий в одну было непривычным.

– Мы могли бы убрать синтетический слой…

– Содрать кожу, – уточнила я.

– Некоторым клиентам не нравится, что роботы похожи на людей внешне, так что это требование вполне законно. Но вторая часть вашей просьбы ведет к нарушению правил безопасности компании. Мы слишком заботимся о клиентах, чтобы согласиться на подобное.

– Иными словами, вы мне отказываете.

Я постаралась, чтобы фраза прозвучала как можно более резко и некрасиво. Менеджер оставил мое заявление без внимания.

– Конечно, нет. Просто мы не можем выполнить часть пожеланий, – дипломатично скинул с себя ответственность собеседник. – К тому же нам известно…

– Вы изучили мое досье.

– …что вы известный фрилансер, чьи статьи неоднократно были направлены на освещение работы различных айти-компаний. Поэтому ваша просьба выглядит немного… подозрительно.

– Вы боитесь, что я могу написать разоблачающий материал, выставляющий вас чудовищами?

Я встала, всем своим видом показывая, что именно это я и собираюсь сделать.

– Пожалуйста, не горячитесь. Вы просто не понимаете… Ведь вы можете забыть о тех сюрпризах, что вложили в робота, а программа сохранения будет отключена…

– Все, что можете вы, я уже слышала. А я могу обратиться к вашим конкурентам и выставить вашу контору гребаным Диснейлендом, где боятся модифицировать роботов по вкусу клиента. Отсутствие гибкости – это большой минус на сегодняшнем рынке.

Фраза про «отсутствие гибкости» воздействует на менеджеров магическим образом. Далее последовал разговор с топ-менеджером, с руководителем отдела разработок, затем – анализы, бумаги, переводы, оплата, ящик с логотипом RA, в котором легко поместился бы человек. Это столь же неинтересно читать, сколь описывать.

Факт в том, что теперь я жила в доме Плачущего Ридли.

Когда я была маленькой, то выдумывала личностей, которых не существует. Как только создаешь кого-то в голове, он тут же появляется на пленке параллельного бытия, – в это я твердо верила. Из-за того, что я выдумывала чудовищ, наверняка кто-то страдал; иногда, впрочем, мне приходили на ум вещи, которыми не грех и похвастаться.

Ридли я придумала, когда вспоминала сон. Уверена, что вещи, которые не сможешь сделать в жизни, не сделаешь и во сне, а трусливые выходки внутри снов означают, что в тебе завелись черви. В виде́нии на меня нападала банда дворовых подростков – агрессивных, грязных, на их лбах было написано «секс». Я ударила одного, но потом испугалась и фальшиво заплакала, чтобы отступить. Прокручивая момент, я пыталась понять, почему на них не набросилась. В фокусе воображаемой камеры текли слезы, отчетливо были видны падающие на лицо волосы, чтобы хулиганы не заметили подлого блеска глаз. Вот тогда мне и пришел в голову герой, визитной карточкой которого было притворство.

Его звали Плачущий Ридли. Он вызывал противников на бой, но не дрался, а плакал и молил о пощаде, как последняя тряпка. Стоило хоть на йоту поверить, как он нападал без предупреждения. Он не был слабаком, но что-то заставляло его паясничать, добровольно унижаться, переступая предел. Возможно, ему не нравилась прямолинейность. Изворотливый и черный до мозга костей сукин сын.

– Вставай.

– Есть, сэр. – Я неторопливо поднялась с софы.

– Есть, Плачущий Ридли, – поправил меня робот и уставился круглыми яблоками зрительных сенсоров.

Он выглядел нечеловечески. Детали блестели, свет оставлял на железе и пластмассе полумесяцы отблесков. Ридли не мог вписаться ни в один интерьер, его невозможно было не заметить.

Люди не имели возможности со мной справиться, и то, что я не лучшего мнения о большинстве из них, тем более не способствовало подчинению. В школе я сломала руку парню, который хотел запихнуть меня в гардероб; чуть позже разбила Лилли голову о стену, рассердившись на существующую в классе иерархию. На меня не действовали ни запугивания, ни посулы, а это не помогает в карьере. Драться, противоречить, как будто я родилась для мятежа, – вот что давалось лучше всего. Нет, я не была преступницей, хотя сейчас это модно. Просто периодические проблемы с самоконтролем. Сломанный предохранитель. Импульсивность, приступы ярости – в каком-то объеме это бывает с каждым.

– Есть, Плачущий Ридли, – согласилась я. – Каков дальнейший план?

– Умывание. Холодный душ. Комплекс упражнений. Пробежка. Душ. Завтрак.

– Я поняла, Плачущий Ридли. – Я отправилась в ванную.

Робот не имел никакого отношения к придуманному герою, но надо же было его как-то назвать.

На него возлагалась обязанность помочь мне воплотить в жизнь заповедь: «Дисциплина духа начинается с дисциплины тела». Я не умела справиться с собой самостоятельно, а он в этом поможет. Попробовав схалявить и включить теплую воду, я осознала, что Плачущий Ридли перепрограммировал душ так, что все мои попытки оказались тщетны. Зажмурившись, я встала под холодные струи…

– Вставай.

– Отвали… – Я ощущала себя жучком, увязшим в чем-то липком.

Сон не желал отпускать. Я никак не могла понять, кто смеет вторгаться в мою личную жизнь и заставлять встать, хотя я живу одна, у меня нет приятеля, которому приспичило утром забраться мне в трусы, нет детей, нет хозяина квартиры, которому может понадобиться оплата. Автоответчик включен, двери закрыты.

– Вставай.

Голос скрежетал, как армия лудильщиков. Я открыла глаза и увидела блестящий кумпол Плачущего Ридли. Речевая прорезь таращилась третьим глазом, робот источал громкий звук, способный пробудить обдолбанного наркомана. Именно такой после вчерашней пресс-конференции я и была, поэтому его энтузиазм остался без ответа.

– Прежде чем будет произведено трехкратное предупреждение…

– Ладно, ладно, Плачущий Ридли. Я уже иду.

Я добралась до ванны, изучая в зеркале помятое, неровное лицо, на котором остались следы от подушки.

– Бла-бла-бла. Я человек, а ты – всего лишь консервная банка.

Договорив фразу, он очень точно выбил стакан из руки, затем ударил прямо в челюсть – так, что я упала на пол, – и навис сверху. Применение насилия. В любом, даже самом грязном, заведении ты можешь быть уверен, что тебя не забьют до смерти. Человеческие права, расплодившиеся и бесполезные, гарантировали неприкосновенность. Плачущему Ридли давались полномочия, которые не дают даже полиции.

– Сейчас должна быть пробежка. Переоденься – и на выход, детка, – приказал он моими же собственными словами. – Иначе мы не найдем общий язык.

Было больно. Я встала и попыталась сбить робота с ног, но его проектировали устойчивым к подобного рода нападениям. Он врезал мне еще разок, да так, что в глазах потемнело.

– Дисциплина – вот ключ к духовному развитию.

Когда я прописывала эти фразы на тренажере – модели действий Ридли, мне было смешно. Сейчас – не очень. Логика подсказывала, что самый простой путь – не упрямиться и делать то, что я сама себе запланировала. Наслаждаться появляющимися мускулами и режимом дня.

– Иди к дьяволу! Я никуда не пойду, Ридли.

– Плачущий Ридли, – железная нога робота аккуратно вонзилась мне под дых.

Нет-нет. Только не в живот.

Только не в живот!

Ридли был безжалостен, глух и язвителен. Прежде не возникало сомнений, что именно такой тренер мне и нужен, но где-то я допустила просчет. В те дни, когда он не мог контролировать мои действия, я со злости пила, пытаясь бросить вызов самому понятию «дисциплина». Но рано или поздно приходилось возвращаться домой, где ждал Ридли. Командировок не подворачивалось, демонтировать робота можно только одним способом – вызвать спецотряд RA, а я не могла просигналить о провале целой компании. Я даже подумывала купить новую квартиру, оставив Плачущего Ридли с носом.

– Брось ты это, – покачал головой Лин Дзу, когда я рассказала ему о роботе. – В последнее время ты не трудишься, а спишь или бухаешь. Тебе стоило послушать экспертов. Когда сталкиваются два тупых, как бревно, характера, это не приносит плодов. Подчиняйся своему Ридли – и дописывай статью, а то ее отдадут кому-нибудь еще.

– Плачущему Ридли, – я вспомнила удар под дых.

– Что? – не понял Лин Дзу.

– Подчиняться не Ридли, а Плачущему Ридли. Его зовут Плачущий Ридли.

– Э-э… Ты уверена, что это идет тебе на пользу? – усмехнулся Лин. – Но знаешь, я тебе даже завидую. Давно не видел хорошей драки.

Человеку свойственно приспосабливаться к тяжелым условиям. Именно эта гибкость и сделала наш вид таким живучим. Видели бы вы общежития в китайском квартале – человеческое существо может обойтись без многого, быстро привыкнуть к тому, что со стороны кажется ужасающим, растерять все амбиции перед лицом нужды. Мне осталось сделать всего один шаг, чтобы привыкнуть к учителю и с удовольствием подвергаться муштре, – ломка была не за горами.

Лин Дзу сменился кем-то еще. Недоверие, подозрительные взгляды. Следом подошел Элрик, рассказывая про нейроны и синапсы, но у него изо рта пахло слишком неприятно, чтобы я могла внимательно слушать. Я допила мартини, вышла на улицу и подняла взгляд вверх, пытаясь между рекламными щитами найти небо.

После нескольких недель на обезболивающих жизнь стала выглядеть более красочной, чем обычно. Хотя мне даже нравился кодеин: после него тело и мысли сглаживаются, маленькие досадные нюансы перестают волновать, ты чувствуешь себя полностью обтекаемой – крупной, неторопливой рыбой. Во время моего отсутствия плачущий Ридли не должен был меня искать – я не стала делать из него охотника, слепо полагаясь на собственную покладистость. Ридли был живым воплощением личного террора.

– Ты здесь, Плачущий Ридли?

Я достала ключ и вставила его в прорезь. Послышался сочный лязг, щелчок, шорох доски об пол.

– Я вернулась. Не могу сказать, что поездка была простой, но теперь мы снова вместе. – Закрыв за собой дверь, я очутилась в знакомой полутьме.

Было трудно с собой совладать. В напряженной и слегка душной тишине комнаты мой нервный смешок звучал ненормально.

– Твой план – душ, тренировка, чтение, тренировка, душ, сон.

– О-о, да это же прекрасный план.

– Он поможет тебе стать лучше.

Робот выступил из-за угла, металл холодно отражал слабый свет, льющийся из окна. Ридли не плакал, роботам не свойственна пантомима, но сейчас я ощущала его зловещую лживость. Цифровое табло часов медленно мигало, отмеряя растянувшиеся секунды. Я сняла верхнюю одежду и замерла.

– Надеюсь, перерыв не слишком тебе повредил.

– Ну что ты. – Я хрустнула позвонками и приготовилась. – Мне кажется, я вполне готова продолжить, Ридли.

Модернизированный скелет и искусственные мышцы легко отвечали на команды. Думаю, это стоило того, чтобы потерять несколько месяцев. Я сжала кулаки и ринулась на блестящую громаду, активируя импланты. Сейчас посмотрим, кто тут круче, дружище.

Июль 2008 года

ТРИСТАН И КОРОЛЬ

Король ничего не чувствовал уже много лет.

Жонглеры напрасно тратили время, пытаясь его развеселить, но он давно забыл, что значит веселиться. Тяжело сидел на своем троне и вглядывался в лица музыкантов, думая, что они молоды, а он стар. Думая, что развлечения – для молодых, а он уже забывает, как нужно их вкушать. Он не хотел пить, не мог танцевать, почти ничего не слышал и больше всего жаждал смерти.

Мимо его сощуренных глаз чередой проходили цветущие танцовщицы и искусные музыканты, колдуны заклинали свирепых зверей и вызывали грохочущую бурю. Иностранцы из самых разных городов рассказывали о своих секретах, певцы исторгали из глубин души хрустальные слезы баллад, наездники драконов виртуозно резали небеса. Все это было красиво, но за долгие годы душа правителя огрубела. Он все изведал, и все ему давно наскучило. Ничто не могло коснуться сердца старого короля.

Мало кто из придворных мог понять, какое это бремя – жить так долго. Иногда король жаждал врага, который прислал бы к трону наемного убийцу, чтобы закончить бесконечные, заполненные усталостью дни. Именно о таком визите и мечтал старый правитель, наблюдая за докучливыми попытками придворных вернуть на его уста радостную улыбку. Не веселья хотел король, а только покоя.

Вот и в этот день он медленно шагал по залу через коридор расступавшихся в почтении придворных, тяжело волоча расшитую золотом и подбитую мехами мантию. Нелегко дается каждый шаг, когда жизнь потеряла вкус. Тяжелая корона своим богатством гнула голову к земле. Все было так, как всегда, – и все же не так.

– Тристан… Ах, Тристан… – шептались придворные.

Чужое имя бежало по тронному залу шелестящей волной. Так же почтительно расступались перед королем придворные, и все же по-другому. В настоящем достоинстве нет торопливости, а в их движения проникла не свойственная двору суета. Им хотелось вернуться к зрелищу.

– Тристан… – дышали этим именем они.

Идя к трону, его величество ощутил слабое клокотание ярости в груди. Пусть все склонялись так же, как прежде, но их умы больше не принадлежали королю. Из последних сил поднявшись по лестнице и обвиснув на высоком троне, он поднял взгляд и посмотрел туда, куда смотрели все остальные. Очередной менестрель ожидал знака, чтобы начать музыку, но ни тени почтения не было в нем. Не наглецом предстал новый трубадур, была его голова склонена, как и полагалось, и все же принадлежал он лишь сам себе.

Он отбросил со лба волосы, горящие, будто алое вино, и коснулся струн старой лютни, которую давно считали подходящей лишь для детских забав. Непокорный, вольный, каким не дано было уже стать королю, запел Тристан. Король смотрел на трубадура и впервые за долгое время возжелал шелковистого вина и сладкого винограда; он забыл о мертвящей скуке и вспомнил о тоске, о яркой, словно кровь на снегу, жажде того, что нельзя получить. Жар опалил его лицо, ревность к беспечности Тристана уколола душу.

Много музыкантов видел король, но не приводили к нему таких, как Тристан. Он был порочным трубадуром, либертином, полным жизни и желаний, и его вольность каждым жестом оскорбляла обычаи двора. Певец двигался, словно молодой Дионис, никогда не ждал рукоплесканий, не кланялся и не ловил восхищенных вздохов. Глубокий, низкий голос трепетал под звуки давно забытого инструмента, выпускал из темниц жажду неистово испить жизнь. Слушатели сжимали пальцы, но их надежды были обнажены. Проникновенный голос Тристана чуть дрожал, заставляя тело расцветать комками горячих роз. Маски придворных трескались, из их глазниц вылетали стрелы раскаленных взглядов.

Музыка лилась безбрежно и бесстыдно, лаская кожу, а Тристан откидывался назад, пот блестел на груди, кое-как прикрытой шелком рубашки.

Это было непристойное зрелище, ведь непристойна пышущая энергией молодость в душе старика. Это была грубая, смущающая красота, невыносимая своей простотой. Тристан был притягателен многообразием своих лиц, одно из которых казалось великолепным, другое же – изломанным и исполненным тоски. Лютня в его руках заговорила, ожила, будто иссохшая долина, которая расцвела после дождя. Многих могучих волшебников видел король, сотни заклинателей облаков прошли через этот зал, но лишь Тристан показал ему подлинное волшебство.

– Кто позвал тебя?! – Король швырнул об пол бокал с вином. – Что он делает здесь?!

Музыка оборвалась. На середине сломался аккорд. Затихли в страхе и изумлении придворные, следя за тем, как растекается пугающими кляксами на ступенях вино.

– Кто позволил тебе играть?! Кто разрешил тебе показаться в моем дворце?! – вскричал король. – Пусть он больше никогда не появляется здесь!

Страшен был гнев старого правителя. Будто демон раздирал ему грудь, пламенели глазницы, тяжело билось сердце, обуреваемое жадностью. Как же хотел король этой юности, этих алых волос, этой свободы, этого голоса! Как же хотелось вышвырнуть трубадура вон, сбросить его со скалы, не видеть его больше никогда!

– Никто, – произнес в скованном тишиной зале Тристан, и эхо обернуло короля бархатом. – Никто не звал меня, король. Я сам пришел в твой замок.

– Вон! – крикнул король. – Убирайся вон, чертов менестрель!

– Я уйду, – трубадур чуть склонил голову. – Но ты уже голоден, король. Ты позовешь меня снова.

Лютню трубадура сломали пополам, а его самого унизительно вышвырнули прочь, но улыбка Тристана, опутанная алыми кудрями, разбила в тот вечер немало людских сердец. Многие придворные вспоминали непокорные темные глаза. Никто не пел, как он, и никто не мог его приручить.

Что ж, бродяге легко сохранить достоинство – если он упал, то поднимется, отряхнется и пойдет дальше. Так и поступил Тристан, унося с собой сломанную лютню. А что делать королю, если он потерял лицо?

Никогда еще старый правитель не выходил из себя, никогда еще его не мучила такая ярость. Королю отказала выдержка, с трудом давалось молчание, он снова стал гневлив и вспыльчив. Эти чувства застилали взор, и старик не видел, что впервые за долгие годы походка стала тверда, рука снова взялась за меч, разогналась в жилах кровь. В зале рыцарей снова раздается звон стали – король вспомнил вкус войны. Придворные шепчутся за спиной, но что ему их бессильный шелест?

Каждый вечер на дворцовую площадь приходит Тристан. Плавным движением он снимает с плеча, едва укрытого рубахой, старую лютню, пробует струны, выпуская на волю ласковый перезвон. Любой другой выбросил бы инструмент, познавший неудовольствие короля, но Тристан непостоянен во всем, кроме музыки. Безнадежно разбитая лютня терпеливо склеена настоящим мастером, будто ничего и не случилось. Трубадур садится на оставшийся от дневных торговцев чурбак, отбрасывает волосы с лица, встряхивает пиратскими серьгами.

У лютни теперь сварливый нрав, она резко вскрикивает от движений пальцев музыканта. Струны плаксивы, но все нипочем Тристану. Улыбаясь, он прикрывает веки, первые звуки срываются с губ – и время перестает течь. Все, кто проходил мимо, забывают о делах, замедляют шаг. Доводилось им слыхать достаточно песен от музыкантов, желающих монетку. Были среди тех певцов и хорошие, и похуже, но не было никого, подобного трубадуру, который поет лишь для себя.

Невыносимая скорбь стискивает сердце, пока голос парит, оторвавшись от земли. До чего же больно слышать что-то столь нескованное, столь крылатое, – но и сладко тоже. Песни Тристана будят тоску по полной, неистовой жизни, развеивают обманные занавеси, оставляют наедине со скрытыми мечтами, теперь обнаженными. Увлеченно поет Тристан, создавая невесомые арки мелодий вольно и непринужденно, и слова всегда – лишь о свободе.

Слезы текут по морщинистому лицу старого короля. Он стоит у окна, прислонившись спиной к стене, чтобы никто его не заметил, и алчет юности, которую снова вспомнил. Ветер, забываясь, играет рыжими волосами Тристана, солнце золотит его кожу. Как же беспечно молод он, как непринужденно босая нога отбивает ритм на теплых камнях! Многие бы заплатили золотом, чтобы позвать его к себе, но нет справедливой цены за восторг, который дарят пальцы трубадура.

Каждый день приходил Тристан на дворцовую площадь, будто заключив со старым королем вечный договор, хотя прежде его не замечали ни в постоянстве, ни в преданности. Ни разу старик не покинул замок, но и ни разу не пропустил вольные песни молодого певца.

Вечером последнего дня недели, когда все улеглись спать, Тристан пришел под окна дворца, а король покинул свое убежище и вышел на площадь. Никто не нарушал их уединение, площадь опустела, город будто вымер. Гнев в душе короля улегся, осталась лишь печаль. В тишине струны лютни играли опасный напев, вызывающий воспоминания о былых страстях и ошибках, а голос рыжего трубадура окутывал мягким покрывалом.

– Целую неделю ты играл для меня, Тристан, хотя мне недостало смелости попросить, – печально произнес его величество. – И никогда прежде я не слышал ничего прекраснее. Скажи, что привело тебя в мой дворец?

– Ходили слухи, что уже много лет король сидит взаперти, не способный ощутить жизнь на вкус. Что он так долго отдавался войнам и заботам, что позабыл все остальное, а потом забыл и то, что раньше помнил. Никто не мог пробудить усталого старика, и даже кинжала убийцы ему не дождаться, ведь его слишком любит народ. Говорят, ты стал настолько глух, король, что не можешь различить поступь Смерти. Нет в мире более трагичной истории.

Тристан замолчал, грудь его приподнялась от тяжелого вздоха. Ни одного чувства не мог он утаить – и не хотел этого делать.

– Я пришел снова научить тебя слышать. Теперь ты слышишь, король? Прислушайся.

Старик вдохнул прохладный вечерний воздух – и тот ощущался свежим, как никогда прежде. Пусть становилось темно, но алые волосы трубадура и блеск камней в его ушах король видел отчетливо и ясно. Запах дыма из таверны за стеной щекотал его ноздри. Холодная пряжка пояса, инкрустированного золотом, холодила руку. Слышал ли он? Печальный голос Тристана разбивал сердце усталого правителя своей неизбывной молодостью.

– Я мог убить тебя в гневе, глупец, – слабо улыбнулся старик.

– Что ж в том такого? Распутник окажется за решеткой. Пират утонет, его корабль тоже пойдет ко дну. Разбойника наверняка обокрадут, – пожал Тристан плечами, очаровательный в своем бессердечии. – Так ты слышишь? Раз так, я буду петь.

И он начал играть, озаренный сиянием луны. Бледный свет целовал губы трубадура, и он пел в одиночестве, отдаваясь музыке так полно, что смотреть на это было невыносимо. Король сидел на камнях, и ему казалось, что кто-то невидимый танцует под музыку. Сильные пальцы Тристана мчались по струнам, и чьи-то еле слышные шаги вторили его волшебной песне. Король теперь слышал все очень ясно, и шаги Смерти, очарованной алыми прядями трубадура, он тоже ощутил. Но та не торопилась, дожидаясь, пока Тристан закончит свою песню.

Когда же музыка завершилась, упал замертво старый король, а Тристан отправился дальше, исчезнув без следа.

Ноябрь 2018 года

ВОРОЖЕИ НЕ ОСТАВЛЯЙ В ЖИВЫХ

Подростком я мечтал стать поэтом, похожим на демонического Рембо, лиричного выдумщика Аполлинера или тонущего в экстазе, феерического Уолта Уитмена. Пока я носился, опьяненный медом поэзии, никто мне не рассказывал, что поэт остается частью крохотного сообщества, членов которого обыкновенные люди считают откровенными бездельниками и чудаками. Все в моей семье повторяли, что стихи никто не покупает, но я переводил это как: «Стихи не покупают болваны вроде вас». Когда правда открылась, давать задний ход было уже поздно.

Обычно, столкнувшись с реальностью, люди уходят из поэзии в большой мир, где стихи становятся необязательным хобби, о котором не расскажешь коллегам, чтобы не засмеяли. Я же решил стоять на своем и подрабатывать где попало, вспоминая битников, испанских певцов-повес и могучих американских бродяг, а в перерывах брался за любую деятельность для поэта. Закончилось все тостами для дней рождений на сайтах фриланса вперемешку с переноской мебели, работой за барной стойкой и протиранием штанов в исследовательских архивах, где живут привидения.

К бедности, когда ты молод, привыкнуть нетрудно. Гораздо сложнее перестать испытывать приступы ярости от обыденного представления о поэтах. Ты представляешь себе Байрона на судне, несущемся к неизведанным странам по ледяным соленым волнам, тяжко стучащим по борту. Ты видишь Блеза Сандрара кисти Модильяни, странного и недосягаемого. Для большинства же людей поэт – это человек, рифмующий поздравления на открытках, придумывающий тексты к прилипчивым, словно грязь, песенкам, или просто бесполезный дурак, не нашедший себя в жизни. Безработный, бесхребетный бездельник с плохой стрижкой и ветром в голове.

Если бы мне сообщили, что большую часть моего заработка будут составлять деньги за сочинение зажигательных рифмованных речевок, редактуру плохо переведенных текстов песен для азиатских дорам и написание текстов для инди-групп, я бы крепко подумал, прежде чем связывать с поэзией свое будущее. Хотя нет, я лгу. Как-то раз я пробовал трудиться в офисе – и позорно сбежал, даже не забрав трудовую книжку. Есть что-то устрашающее в необходимости сидеть в небольшом кабинете с несимпатичными тебе людьми восемь часов подряд.

Так или иначе, но мой худосочный, но вдохновенный сборник «Туз теней» купили всего четырнадцать человек. Редактор в издательстве только развел руками и сказал, что поэзию обычно читают другие поэты, но покупают они еще реже, чем читают, так как у них нет денег. Хотел бы я оспорить его заявление, но я и сам за последние прочитанные стихи не платил, потому что быть голодным трудно. Сборник хайку я, например, спер с книжной распродажи – из чистого озорства, поддавшись магии момента. Зазор между мечтами и реальностью так велик, что воспетая многими романтиками меланхолия при мысли о том, где взять денег, приходит моментально.

Поэтому когда я увидел, что одна писательница ищет поэта для создания заклятий на страницах детской книжки, то невероятно завелся. Что угодно лучше поздравительных открыток. Да и, если подумать, заклинания в стихах могут быть странными и необычными, притягивать читателя и запоминаться надолго, заставлять мечтать… Вы всё поняли верно – я совершенно отчаялся, поэтому уцепился за подкинутый судьбой шанс, словно клещ.

Когда заказчица решила встретиться, я не удивился. Женщины любят иметь дело с кем-то, кто им понравился, даже если речь идет о бизнесе. Им не по душе, если стихи про жизнерадостных ящерок и бегемотиков для цветастой книжки в пятьдесят страниц напишет некто неопрятный или злой, хотя я не понимаю такой разборчивости. В эпоху электронных связей можно было ограничиться звонком по скайпу.

Вместо этого пришлось накинуть старомодный замшевый пиджак на футболку с надписью «Joy Division», чтобы создать впечатление богемного шика, привести себя в порядок и приехать в небольшое кафе в центре, прикидывая в уме, сколько же придется заплатить за кофе. Я не был уверен, что на карте осталась нужная сумма, а заказать что-то из вежливости требуют приличия. Об остальном не беспокоился: я был молод, красив и силен, как Кухулин, поэтому рассчитывал на симпатию со стороны заказчицы, которую представлял доброй, пухлой тетушкой. Может, я и небогат, но личное обаяние – иной тип капитала, порой позволяющий перекрыть недостаток основного.

В кафе «Cool story» я раньше не бывал. Оно находилось за католической церковью, в переулке, где чудом сохранились старые городские здания с вылепленными тут и там совами. Птицы смотрели на город с высоты грустным взглядом, и туристы кидали в них монетки, чтобы поймать удачу. Такие необычные скульптуры или лепнину на доходных домах можно найти по всему городу, словно знаки. Я любил такие осколки старины, совершенно около них забываясь. Здесь легко представить, будто я человек из времен, в которых не было ни социальных сетей, ни торговых центров, ни надоедливых мобильных телефонов, а мужчины еще ценили красоту шляп.

В переулке никого не было. На доске объявлений за церковью вкрадчиво шуршала отклеившаяся с обоих нижних уголков афиша органного концерта. Перед кафе висел фонарь в мозаичной подставке, разноцветные лучики света окрашивали дорогу перед дверью радужными полукружиями. Я вошел внутрь под нежные звуки колокольчика, осмотрелся.

Внутри кафе оказалось очень маленьким, но вытянутым, как половина бублика. Столики располагались по периметру округлого здания, в центре находилась стойка с кофе, рождественскими пряниками и ореховыми пирогами. Посетителей практически нет: за дальним столиком пила кофе молодая парочка, парень и девушка делили между собой кусок аппетитно выглядящего кекса с изюмом, а недалеко от входа, около алькова с книгами на обмен, сидела шикарная женщина лет пятидесяти.

Женщин в возрасте очень легко разделить по типажам, исходя из того, забрасывают ли они свою внешность. Большинство полностью отдаются семейным обязанностям, поэтому внешнее отходит на второй план, забывается. Моя мать на фотографиях юности выглядела стройной веселушкой, но узнать ее на тех фото смогли бы только те, кто давно с ней знаком. Возраст размыл черты лица, подбородок перестал быть четким, потерявшись в мягких складках, годы отпечатались на облике однозначно и неумолимо, а при выборе одежды речь стала идти об аккуратности, а не о красоте. Время жестоко и к мужчинам, но все-таки к нам взгляд не так требователен.

Незнакомка была сухощавой и очень суровой. Блестящие черные волосы спадали на плечи вышколенной волной, алая помада без ложной стыдливости подчеркивала губы. Ее лицо не пыталось скрыть возраст, но стиль женщины делал его особенностью, а не провалом. Она знала себе цену, и это ощущалось во всем: в том, как уверенно она сидела, в том, как держала книгу худыми, длинными пальцами. Это чувствовалось в больших темных глазах и в строгом костюме из хорошей ткани. Властность в ее образе наводила на мысль о руководящей должности, но для этого женщина слишком красива, словно постаревшая актриса или модель. Непривычная яркость граничила с экстравагантностью, хотя не настолько, чтобы быть неуместной.

Неужели это и есть писательница? На секунду я замешкался, но потом подошел к столику и поздоровался.

– Вы Алиса Ветер?

Незнакомка подняла глаза от книги и ответила профессиональной, отстраненной улыбкой.

– Все верно. – Она отложила книгу, это был томик Лотреамона. – А вы Нестор Ли, поэт? Рада видеть настоящего поэта. Я читала «Туза теней», он очень интригует. Необычный выбор тем и несомненное мастерство.

Голос низкий, с благородным призвуком, словно у дикторов или певиц. Может, ей приходилось много разговаривать, но я даже не предполагал, что детские писатели могут быть такими. Мы оба скрывались за псевдонимами, которые теперь казались неуместными и избыточными.

Неожиданно я смутился. Какая-то взрослая леди в возрасте моей учительницы старших классов читала «Туза теней», да еще и нахваливает его… Я выпал из контекста и растерялся. Алиса воспользовалась этим, чтобы указать на стул напротив.

– Прошу вас, Нестор, – продолжила она. – Поэзии, как и театру, постоянно предрекают смерть, но люди не меняются. Им нужны иллюзии, зрелища и заклинания, чтобы забыть что-то важное или его вспомнить. И поэты как раз похожи на заклинателей. Поэтому я уважаю таких, как вы, – несгибаемых, немодных, приносящих в мир красоту могучих саг, дерзновенность исследователей, откровенность настоящих трагиков. Одна нужная строка – и из глаз потекли слезы или раздался смех, люди растроганы или разгневаны. Слова дают поразительную власть.

– Над детьми? – закашлялся я, став ее фанатом после такой речи.

– И над ними тоже, – усмехнулась женщина. – Но хочу вас предупредить: моя книга – для непослушных, любознательных, мрачноватых детей. Для тех, кто ненавидит вечеринки и любит страшные сказки. Мне в детстве постоянно читали истории про пушистых кроликов и принцесс, дожидающихся принца. Я же предпочитала другие истории – леденящие, захватывающие, пугающие сказки про призраков и чудовищ, про вампиров и неодолимые опасности.

Ее глаза сверкнули, голос потеплел.

– Хорошо вас понимаю, – согласился я. – Сказки и без призраков довольно жестоки. Вспомните сборник русских сказок – сплошные смерти и непривычная логика. Только ребенок может воспринять ее всерьез, без чувства несправедливости и ощущения безумия происходящего.

Сев, я погрузился в шлейф духов Алисы. Горячий мох, немного дерева, чуть-чуть нарцисса, желтизна янтаря – никаких тебе фруктов и цветочков, которыми пахли мои девушки. Она несколько раз моргнула в ответ на мои попытки щегольнуть умом и кивнула:

– Да, в старых сказках есть архаичный языческий дух. Им неведома современная справедливость и нравоучительность. Они рассказывают о силах, которым такие категории не знакомы. Вот такую книгу я и хочу написать. А вы мне поможете.

– Что вам нужно? – Я заказал черный кофе и снова взглянул на собеседницу.

– Книга – это сказка о ведьмах, которые накладывают несложные, но губительные проклятия на людей. Форма заклятия – издевательский стишок, в котором в общей форме описывается, что случится с жертвой, – Алиса рассказывала очень внятно, доходчиво. – К сожалению, я не могу сама написать стихи. Таким талантом я не обладаю, а мне бы хотелось, чтобы заклятия звучали устрашающе и загадочно. Читатели должны ощутить интерес и сомнение. Но самое главное – стихи должны быть простыми и певучими, словно старые заговоры.

– Может, у вас есть примеры того, на что это должно быть похоже?

Собственный голос резанул слух чрезмерной угодливостью. Мне хотелось нравиться Алисе, а из-за разницы в возрасте и ее манер я чувствовал себя так, будто сдаю экзамен.

– Конечно, я пришлю вам дополнительные материалы, если мы придем к соглашению. – Она откинулась назад. – Но я хочу быть уверена, что вам интересна книга. Что мы находимся на одной волне. Понимаете, мне нужен соавтор, а не просто исполнитель.

Я напрягся, но старался сдержать волнение. Она оперлась спиной на спинку стула и следила за тем, что я предприму, но меня таким не проймешь. Я тоже отлично умею принимать позы и производить желаемое впечатление, но тема никак не приходила в голову. Нужно что-то простенькое, но что заклинать?

– Топчут ноги серый камень…

Алиса подняла бровь, но я смотрел в окно, сосредоточившись на ускользающей мысли.

Топчут ноги серый камень,

Силу он хранит веками,

Тянет облако к земле,

Горизонт отяжелел.

Ветер севера могучий,

Распори же с силой тучи,

Снег покроет камни эти,

Холоден, пушист и светел.

Алиса усмехнулась. Тема ветра должна была ее задеть.

– Слишком похоже на детскую считалку, но в общих чертах ты понял верно. Только знай – ведьмы не рисуют пасторальные картины, они заставляют природные силы дать им то, что те жаждут. Они угрожают, вымогают, выпрашивают, дурачат. Но давай проверим, сработает ли это, дружок.

Смена тона и резкий переход на «ты» меня покоробили. Но женщина предпочла не заметить мое недовольство, расправила спину и посмотрела в окно.

– Топчут ноги серый камень, силу он хранит веками, – угрожающе забормотала она, сливая фразы в одну, ускоряя темп.

Я открыл рот, чтобы спросить, что происходит, но Алиса понизила голос до страстного шепота. В ее странном поведении было что-то завлекающе непристойное, и я не мог его прервать, чтобы не устроить сцену.

– Тянет облако к земле… Горизонт отяжелел…

У писательницы обнаружились задатки актрисы. Легкие, безобидные строчки, произнесенные ею, приобретали неожиданный вес, она будто притягивала небо вниз, вцепившись в воздух пальцами с острыми, покрашенными алым ногтями. Мне стало холодно – от двери потянуло сквозняком.

– Ветер севера могучий, – громко приказала Алиса, заставив парочку, поедавшую кекс, обернуться. – Распори же с силой тучи! Снег покроет этот город, пусть придет ужасный холод!

Концовка была другой, но должен признать, что к ее стилю декламации она подходила лучше.

Я поспешно глотнул из чашки, чтобы не комментировать происходящее. Алиса Ветер снова откинулась на спинку стула, скрестила руки на груди и разглядывала меня так внимательно, что хотелось провалиться сквозь землю. Ладно, я готов потерпеть эксцентричность заказчика, если он как следует заплатит. Писатели постоянно живут в придуманном мире, иногда забывая разницу между воображаемым и реальным, когда погружаются в книгу. Кто я такой, чтобы осуждать чужие странности? Может, ей нужно пропустить текст через себя?

– И что теперь? – скептически поинтересовался я.

– Теперь мы немного подождем. Не хотите орехового пирога, Нестор? Я заставила вас приехать, я угощаю. Разделим вместе хлеб.

Неистовая и грубоватая карга куда-то пропала, вернув холодную, деловитую даму. Я не понял, чего именно дожидается писательница, но если вы считаете, что я отказался из чувства гордости или неудобства, то ничего подобного. Мой лозунг: бери от жизни все, ввязывайся, храбрись.

Мы некоторое время поговорили о книге, об обычаях, в которых вкушение пищи с гостем является очень важным элементом, а затем девушка с кексом громко воскликнула: «Смотри! Смотри!» Я по инерции глянул в окно и увидел, как с неба падают первые снежинки. Сначала они двигались бесконечно медленно, создавая мягкую завесу, а затем начали слипаться в крупные хлопья, покрывая дорогу белым покровом. Первый снег вошел в город тем вечером, помогая мне получить работу.

– Будем считать это добрым знаком. – Алиса встала, оставив меня и недоеденный пирог. – Я готова с вами сотрудничать, Нестор. Детали отправлю по электронной почте.

Не успел я ответить что-то подходящее случаю, как дверь за заказчицей захлопнулась. Снег завалил следы, как будто ее и не было никогда, но на столе лежало несколько тысяч аванса.

Следующую неделю я провел за перепиской с Алисой Ветер и за чтением книг, которые она мне присылала. Имитировать архаичный стиль заговоров не так просто, как кажется: в них не всегда присутствовала рифма, но образность заставляла присвистывать. Особенно в старой магии поражала несовременная, нутряная и эгоистичная жестокость. Любовные заклятия просили ветер разорвать живот возлюбленного и вместо печени и сердца вложить тоску по девушке, проклятия же, пронизанные грубой откровенностью и злобой, так и вовсе заставляли мурашки бежать по коже. Строчки свивались в змеиный ком, текст начинал прыгать перед глазами.

«Из избы выйду не дверями, со двора не воротами, выйду я черным окном, пойду я темным лесом, там пни да коренья, там грязь и раздор», – читал я в книге Алисы, пытаясь представить, как это должно звучать в стихах. Имитировать древнюю ненависть или животные страсти было тяжело, но это раззадоривало. Я наскакивал на заклятия снова и снова, словно кусачая собака; пробовал разные ритмы, даже шептать себе под нос начал, чтобы понять, складываются фразы или нет. Впервые за долгое время я действительно писал стихи, пусть и странные, пусть и отталкивающие.

Критические замечания Алисы и ее внимание к строгой стилизации импонировали. Впечатлить ее оказалось тяжело, похвалы выдавались скупо, но все же она меня приняла, и теперь я старался исправиться, выдать что-то особенное. Следующим заданием писательницы стало стихотворение, в котором ведьма проклинает юношу, заставляя его стать ее вечным слугой. Сильный образ. В этом мне виделось что-то средневековое, так что я оторвался от книг и позвонил Моне. Если кто-то и даст внятный совет, то только она.

Раньше мы встречались и смогли расстаться друзьями – просто разошлись, будто связывающая нас нить безболезненно распалась. Мона писала диплом по магическому мышлению европейских Средних веков и до сих пор иногда читала лекции студентам первых курсов, так что я рассчитывал на помощь. Я объяснил ей суть задачи, и девушка вздохнула.

– Проклятие? Хм… – Пауза длилась долго. – Пользоваться магией в прежние времена означало продать душу дьяволу. Даже рыцари, которые носили с собой безобидные бумажки с бессмысленной белибердой, надеясь не умереть в бою, считались еретиками. Так что теперь ты тоже еретик на пути к сатане.

Она тихо, еле слышно, посмеялась.

Мона обожала юмор, который понимала лишь она сама. Эта девушка не нуждалась в собеседнике, чтобы получать удовольствие от шуток, и источником смеха обычно служили те, кто не разбирался ни в истории, ни в философии, ни в искусстве, поэтому нормально общалась Мона только с узкой сектой таких же глубоких гуманитариев, как она сама. Я не до конца отвечал ее требованиям, но пока мы были вместе, она сдерживалась.

– Да, я вступил на тропу зла, – согласился я. – Посоветуешь, как качественно проклясть невинного юношу, чтобы заработать денег на пропитание?

– Почему бы и нет? – Мона отхлебнула невидимый напиток. – Тут все зависит от того, к какой традиции обращаться. Ты хочешь европейскую традицию или нашу? Держись лучше корней, так атмосфернее. У меня волосы дыбом встают от старых русских заговоров и ворожбы, от всех этих домовых и жутких полуночных обрядов.

Девушка открыла невидимую мне книгу, и я слушал, как она листает страницы. То, что Мона сразу нашла подходящий запросу том, казалось совершенно логичным. Когда я жил у нее, то ощущал себя лишним среди груд книг, не имеющих системы. Она, разумеется, существовала, но ее сложное устройство понимала только Мона, поэтому она не терпела, когда кто-то перемещал книги из одной стопки в другую. Самое интересное, она всегда знала, в какой из куч какая книга находится, хотя со стороны они представляли собой хаос.

Но стоит признать, что только Мона запросто могла начать искать талмуд про средневековых ведьм, не вдаваясь в подробности и не тратя времени на расспросы, зачем это понадобилось. Она считала, что если взрослый человек о чем-то просит, значит есть веская причина. Из-за такого отношения к людям ей пришлось урезать круг общения до тех, кто действительно руководствовался в просьбах важными мотивами, а не отвлекал ее зазря.

– Если хочешь сконструировать проклятие или заговор, то они состоят из пяти частей, – наконец сказала она. – В первой описываешь, что делаешь, во второй идут желания, цель. Дальше, как в любой магии, рисуешь символический образ действия, а затем ссылка на авторитеты – кого ты привлекаешь, чтобы проклятие имело силу. Потом эффектная закрывающая кода, и всё.

Я ничего не понял и потянулся за бумажкой.

– Мона, погоди… Мне нужно записать. Что такое «кода»?

– Последний яркий аккорд. Тада-ам! «Да будет слово мое крепко, как камень, нерушимо, как скала», – в таком духе. Ты подберешь образы пожестче, если нужно… – Она замялась. – Это не моя специализация вообще-то. Ты хотя бы представляешь, насколько необъятна история Средних веков даже в рамках одной страны? А уж в русской специфике я плаваю тотально.

– Я представляю, но больше у меня знатоков прошлого в друзьях нет, – начал раздражаться я. – Все эти части должны идти друг за другом?

– Нет, необязательно. У каждого колдуна свой стиль. – Она опять усмехнулась сама себе. – Поищи собственный почерк, поэкспериментируй, почитай книги про старорусскую ворожбу и гадания, а мне пора.

Мона положила трубку. Она умела уходить быстро, не затягивая. Именно так она и попросила уйти меня, когда поняла, что я все больше пропадаю вне дома и ищу приключений. Мона считала себя самым лучшим приключением и никакого пренебрежения не терпела. Иногда я скучал по запаху ее растрепанных волос и полному шкафу темных строгих рубашек.

Я скачал пару книг по русской ворожбе и засел за материалы. Найти свой стиль, выстроить его на основе чужих жутковатых заговоров, выбрать лучшее, отбросив дурное, – да, это я могу. Если верить источникам Моны, я был неофитом на пути к сатане, так что стоило постараться.

Я утонул в море одержимости, обретя давно отсутствующую уверенность и непробиваемую целеустремленность. Трудно сказать, почему я из кожи вон лез со стихами-заклятиями, но наличие сложной, не решаемой с наскока задачи вдыхало в каждый новый день азарт и свежесть. Мне нравилось работать над чем-то, имеющим смысл. Время внезапно освободилось от мусорных занятий и превратилось в чистую, широкую полосу, которую можно отдать под нечто значимое. Ничто, кроме работы, не запоминалось. Я ощущал себя занятым профессионалом – не кем-то, кого мотает по жизни, будто клочок мусора, а человеком, вносящим свой вклад в мир.

У каждого из нас полно возможностей изучить целые области знания, но мы предпочитаем отдыхать, заполняя время чем угодно вместо того, чтобы потрудиться. Алиса избавила меня от мук безделья, подарив четкие дедлайны и конкретные задания, не прощающие подхода спустя рукава. Ко мне взывали черные леса, куда не проникает ни луча света, я крался под окнами темных избушек. В них жили необъяснимые, чуждые существа, с которыми можно договориться лишь с помощью жертвы или принуждения.

Звонки от приятелей я отбивал, потому что хотелось поскорее закончить дело. Стоит отвлечься – и я потеряю неожиданную жилу вдохновения, идеальный распорядок.

Я был целиком захвачен книгой Алисы Ветер, необычными поворотами истории, загадочными требованиями, но главное – ритмами, образами. Я мечтал быть Бодлером, романтическим певцом цветов зла, но превратился в шамана, который гнет неистовую и ненавидящую человека природную бездну, создает из нее предметы, вытряхивает из нее нужные события под негодующий рев. В работе с заклятиями таилась опасность, я легко ее представлял. Я топил корабли, отбирал здоровье, заставлял людей гореть нездоровыми страстями вместе со странствующими ведьмами из истории Алисы. Детские истории закончились.

Звонка в дверь я никак не ожидал и легко его проигнорировал, охваченный порывом, но так же легко отбросить дублирующий его, надоедливый вопль телефона уже не смог. Чья-то целеустремленность ничуть не уступала моей. Посмотрев в глазок, я понял, в чем дело. Мона. Мона никогда не сдается.

– Нестор! Открывай, черт бы тебя подрал!

Я открыл дверь. Мону вот так, во плоти, я не видел давно. Волосы собраны в неаккуратный хвост, брови все такие же лохматые, какими я их помню, в уголке рта – легкая усмешка. Только теперь она походила не на недовольную, заспанную дриаду, выглядывающую из куста, а на героиню «Макса Пэйна», в честь которой себя назвала. Спокойный взгляд, длинное пальто, руки торопливо стаскивают перчатки. Она ненавидит мерзнуть, но лишнюю одежду ненавидит тоже, поэтому начинает расстегивать пальто уже в подъезде.

– В чем дело? Я занят.

– Дело в твоих родителях, Нестор. – Гостья толкнула дверь и прошла внутрь, заставив посторониться. – Им не удалось до тебя дозвониться, и они решили, что ты попал в беду, вот и попросили проверить, как ты тут. Присылай им сообщения, что ли, раз в месяц. Я попросила их удалить мой телефон, чтобы не попадать в столь неудобную ситуацию, но вряд ли они послушают. Родители вечно делают, что хотят.

Она присела на стул в прихожей, пошевелила ногами в узких джинсах, а потом уставилась на меня. Женщины обычно дозируют взгляд, будто распределяют его по всему телу, чтобы не казаться навязчивыми, грубыми. Мона никогда не боялась показаться грубой, поэтому смотрела прямо в лицо, спрашивая взглядом, какого черта ей пришлось сюда тащиться.

– Ты выглядишь вполне здоровым. Хотя и похудел килограммов на пять, – прокомментировала она. – Почему ты не выходишь из дома целый месяц?

– Что? – не понял я.

Вот теперь Мона стала более внимательной и осторожной. Осмотрела снова, но уже как врач или человек, оценивающий уборку квартиры чужими людьми. Потом, сделав про себя выводы, расширила радиус сканирования и включила в него мою квартиру. Я невольно следовал за ее взглядом и отмечал то же самое, что и она: упаковки от заказанной на дом еды, разбросанные повсюду, темнота, нарушаемая только отдаленным сиянием монитора в комнате, исписанные листки в самых неожиданных местах.

– Видимо, заказ с ведьмами тебя так поглотил, что ты забыл обо всем вокруг, – озвучила девушка свои мысли. – Но месяц?.. Вряд ли стихи требуют такого неусыпного внимания. Что-то случилось?

Я хотел рассердиться, выказать недовольство, но ее визит был чем-то из ряда вон выходящим, поэтому я попытался понять, какое сегодня число. Цифры в правом углу компьютера констатировали, что с момента встречи с Алисой Ветер прошло чуть больше месяца. В зеркале отражалось давно не бритое сероватое лицо. Я попытался вспомнить, когда в последний раз выходил на улицу, однако в памяти сохранился лишь падающий снег за окнами кафе.

Мона молча наблюдала за моими метаниями, но в конце концов не выдержала:

– Ну, что скажешь?

Я не знал, что ответить. Нестерпимо хотелось завершить неловкий разговор и вернуться к делу. Мылся я, судя по всему, несколько дней назад, поэтому начал стесняться присутствия гостьи. Она была слишком деятельной и свежей, словно пришла из другого мира.

– Все нормально. Ты меня отвлекаешь, – пояснил я с деланой беспечностью.

– Покажешь, над чем работаешь? – спросила она.

Отказаться было бы глупо. Я гордился тем, что сейчас делал, – непривычный и захватывающий проект.

Так Мона подобралась невероятно близко к моим стихам. Они выплеснулись далеко за границы монитора, заполонив всю квартиру. Я рисовал на полях своих заклятий, увлеченный новой реальностью, хотя не брался за иллюстрирование с первых курсов университета, когда мне пришло в голову, что пора отбросить все лишнее и посвятить себя слову.

– Проходи.

Присутствие Моны проявляло основную ноту последнего времени – одержимость. Девушка выглядела лишней, словно детектив, явившийся в обитель сумасшедшего. Без детектива все имело смысл, все складывалось, но теперь не представлялось возможным восстановить скрытые связи, потому что она их разметала.

Мона взяла несколько листков, пробежалась глазами, аккуратно положила на место. Эта аккуратность была самой чуждой частью ее поведения.

– Ты написал то заклятие про захват души юноши? – поинтересовалась она, чтобы нарушить тишину.

– В тот же день, когда звонил тебе. – Я поразился той гордости, какая звучала в моем голосе. – Сделал хитрую сборку из разных заговоров, получилось очень зловеще.

– Я даже не подозревала, что ты можешь так отдаваться работе.

– Мне просто прежде не попадалось ничего стоящего.

– Позвони родителям.

Мона вышла из комнаты, похлопав меня по спине. Странный жест, нечто среднее между дружеским похлопыванием по плечу и поглаживанием спины бывшей любовницей.

Я снова остался один. Она сама закрыла за собой дверь, замок сухо щелкнул. Минуту я думал, не стоит ли прогуляться и посидеть в кафе, но потом снова сел за компьютер.

Что-то разбудило меня посреди ночи. Я потерял счет времени, ложился и вставал не тогда, когда диктовало солнце, а под влиянием усталости и только. День и ночь потеряли привычный смысл, отдалились. За окном шумела автострада, пробиваясь даже сквозь стеклопакет. Деревья расчертили стену тенями ветвей. Лежа в кровати, я ощущал необычайную легкость и свободу и начал понимать, что со мной что-то не так. Память освободилась от образов из чужих книг и подсказала, что я не выходил из дома два месяца.

Я принял душ, сделал себе чашку кофе, пробираясь сквозь сложенные тут и там распечатки и упаковки от пиццы, сгреб мусор в огромный мешок и вышел на улицу. Фонари разгоняли пустую темноту, город спал – ясная, тихая зимняя ночь. Холодный свежий воздух ударил в лицо, и я вдохнул его полной грудью, словно освободившийся из тюрьмы заключенный.

Тонкий слой снега похрустывал под ногами, будто подчеркивая каждый шаг отдельным штрихом. Я добрался до реки, посмотрел на неровную темную полынью, в которой дрожала искаженная полная луна, и понял, что с Алисой Ветер пора завязывать. Что бы во мне ни включилось в ответ на ее проект, став смыслом жизни, пришла пора перестать жить затворником и возвратиться в мир. Но когда я спрашивал себя, почему же до сих пор сидел дома, в сердце возвращалась непонятная пустота. Этому не находилось внятного, убедительного объяснения, как будто причины и не было.

Полчаса побродив по ночной набережной и успев замерзнуть, я вернулся в квартиру. Воздух застоялся, и я распахнул окно, чтобы выветрить дух склепа и холостяцкого одиночества. Но сколько здесь накопилось бумаги! Сколько же стихов я написал для Алисы в непонятном сосредоточенном умопомрачении? Результат меня поразил – сотни. История чата показывала сотни отправок, сотни самых разных стихотворений, коротких и длинных, на самые разные темы. Зачем ей все это? Что за чертовщина творится?

Мне стало страшно. Чат мигал десятками неотвеченных сообщений от приятелей и Моны, я пролистал только последние. Она проверяла меня каждые три дня с помощью безобидных вопросов – и я каждый раз отвечал. Весьма сдержанно, но достаточно емко, чтобы не выглядеть чокнутым. Проблема в том, что я не помнил этих ответов и этих разговоров.

Чат с Алисой Ветер пестрел следами постоянных созвонов, но я не сумел восстановить в памяти ни одной беседы. Судя по истории переписки, я отправил ей такое количество разнообразной поэзии, что хватило бы на несколько отдельных книг. Она задавала тему – и я отзывался словно по щелчку. Сейчас писательница находилась не в сети, и меня осенила жуткая мысль, что именно поэтому я и свободен. По спине пробежал холодок. Может, я схожу с ума?

«Наше сотрудничество закончено», – написал я и отправил Алису в бан. Что бы со мной ни творилось, мне требовалась передышка. Я слышал о ребятах с депривацией сна, которые не могли вспомнить, чем занимались в течение недель предельной загрузки, но не думал, что сам попаду в ту же компанию из-за неуемного желания преуспеть. Чтобы успокоиться, я лег на диван, обхватил себя руками и незаметно заснул.

На следующий день все произошедшее казалось размытым, далеким сном, о котором напоминал только беспорядок вокруг и смелые, необычные рисунки сказочных чудовищ. Деньги на счету манили отправиться в город, и я бродил целый день, наслаждаясь красками улиц, лицами людей, живыми звуками, движением потоков народа в метро и на перекрестках. Трафик бурлил, уносился вдаль. Пока я сидел дома, люди перемещались по городу живыми реками, и теперь я наверстывал, окунаясь в то же течение.

Поэты в лофте поражались моему долгому отсутствию, и я чувствовал себя так, будто вернулся из чужой, удаленной страны. Порой она вставала перед глазами – темные глубины лесов, сплетающиеся острые ветки, обглоданный череп оленя, сделанные из волос фигурки. У меня не хватало смелости вернуться и все перечитать.

Неделю я кочевал от приятеля к приятелю, потому что подработку барменом потерял, но звонок от Алисы Ветер отбить не смог.

– Возвращайся домой, – произнесла она без приветствий и вступлений.

– Идите к черту.

– Как из темного леса, из сухой борозды… – начала вдруг она, и я тут же узнал собственное творение. Это был заговор, сделанный для книжки, им ведьмы подчинили волю двух девочек в седьмой главе.

– Это идиотизм!.. – оборвал ее я, но тут же сник.

Спорить расхотелось, появилось желание вернуться домой, потому что я слишком долго кутил. Разум подсказывал, что пора поискать новую работу и убрать в квартире, все выглядело очень логичным, но нутро восставало против.

– Нет! – прорычал я.

– Встретимся там, Нестор, – почему-то голос продолжал разговаривать со мной, а трубка не вылетела из рук. – Ты хочешь знать, что случилось и каково твое место внутри замысла.

Я стоял посреди лофта и не мог расстаться с телефоном, пальцы цепко его сжимали против моей воли.

– Не все наделены поэтическим даром, как ты, – продолжила Алиса. – У меня его нет. В иных обстоятельствах это стало бы препятствием, ведь ведьмы должны сочинять заклинания сами, но теперь ты помогаешь мне творить магию. Знаешь, смекалка позволяет обойти многие ограничения в жизни.

Она усмехнулась.

– Не может такого быть… – я не собирался произносить это вслух. – Ведьм не существует.

– Конечно, нет, дружок.

Через час, истерзанный невидимой силой, принуждавшей прийти, я стоял около подъезда и смотрел, как Алиса Ветер направляется ко мне свободной и уверенной походкой человека, берущего от жизни все. Теперь хищные повадки и пронзительный взгляд не казались такими притягательными. Белое пальто с пушистым воротником и сапоги на шпильках демонстрировали статус Алисы лучше любой родословной. Она была Венерой в мехах, а я – печальной мошкой. Я попался в ловушку, словно дурак.

– Я не хочу больше в этом участвовать… – попытался я выказать сопротивление, но язык вдруг присох к нёбу.

– У нас много работы, Нестор, – объявила Алиса.

Происходившее дальше намертво впечаталось в память. Мое бессилие, легкая улыбка на покрытых алой помадой сухих губах, ноги, идущие к подъезду помимо воли, отпечатки птичьих лап на снегу. Но главное – рука Алисы, покровительственно лежащая на моем плече.

Ноябрь 2018 года

РАПУНЦЕЛЬ И ВОРЫ

Распущенные волосы заполняли клетушку целиком, не оставляя места мне самой. Когда я собирала их в длинную, тяжелую косу, волосы становились тягостной ношей – огромный золотистый груз, от которого так просто не избавишься. Ведьма не давала мне стричься, забираясь в башню по монструозной косе, а мне не приходило в голову отрывать волосок за волоском, подобно зверю, отгрызающему себе лапу. В комнатушке не было ничего, кроме постели, маленького столика, полки с авантюрными романами, которые я знала наизусть, табуретки, ночного горшка, печки c тазиком и умывальника.

– Рапунцель, Рапунцель, прекрасная златовласка! Спускайся к нам! – Деревенские ребятишки, которые, таясь, иногда играли около башни, помахали мне снизу.

Дети любят опасности, но я не могла к ним спуститься, дверь наглухо закрыта. Хотелось бегать, но комната в башне была такой крохотной, что даже белка бы в ней заскучала.

Я часто смотрела в окно. Взору открывались поля, темная кромка загадочного леса, где изредка проезжали путники, которых ведьма превращала в свиней, крестьяне вдалеке заготавливали сено и свистели с высоких стогов. Все занимались чем-то. Кроме меня.

Когда-нибудь принц придет и вызволит меня из башни, но до того времени остается только сидеть и сходить с ума. Иногда ко мне прилетали птицы и забегали цепкие мелкие зверьки, чтобы подивиться на такое чудо. Ими двигало любопытство, но обсудить нам было нечего – разве что цвет заката вчерашнего дня. Даже если бы я захотела убежать, далеко ли уйдешь с такой тяжестью? В какой-то момент в груди стало так пусто и темно, что я перестала вставать с кровати.

Вот тогда-то он и появился, подарив надежду. Волосы у незнакомца были синие, словно грудка сойки, хитрые глаза обшаривали комнату, делая ее еще более голой. Мне он показался самым красивым существом на свете, ведь я никогда не видела такого яркого лица, такой дерзкой улыбки и таких необычных зрачков.

– Кто ты такой?

– Я вор. Я слышал, что в башне ведьмы живет настоящая красавица, и пришел похитить твою честь.

– Разве честь можно похитить? – удивилась я. – Если человек честен и добр, он таким и останется, даже если его обокрадут.

Вор рассмеялся и откинул волосы с лица непосредственным, мягким жестом. В этом движении заключалась прежде невиданная для меня гармония. Глаза незнакомца сияли, когда он спрыгнул с подоконника и сделал несколько шагов вперед.

– Ты не боишься меня, златовласка?

– Нет. Единственное, чего я боюсь, – это снова остаться в комнате одна и чувствовать, как меня душат волосы, по которым ведьма взбирается наверх каждый вечер. И тебе бы стоило этого опасаться.

– Ты храбрая, златовласка, – вздохнул гость и сел на край кровати. – Я не ожидал, что ты окажешься такой дикой. Ты словно лесной цветок, которому недостает лоска. Придется тебе выбрать одну из двух вещей, которые я могу предложить.

Я села рядом и стала ждать, рассматривая необычную одежду вора. Неужели так одеваются люди снаружи? Разве воры не должны скрываться и красть? В книгах, что я прочла, так и было, но этот мужчина казался слишком красивым, хотя я не видела больше никаких мужчин.

– Я дам тебе ножницы. Или я дам тебе ночь любви, которую ты запомнишь надолго.

– А разве нельзя получить все сразу? Почему обязательно нужно выбирать?

Он громко расхохотался:

– Потому что я не твой спаситель! Я вор, а где-то недалеко находится принц, он уже едет, чтобы тебя спасти.

– Зачем же мне тогда выбирать и волноваться, раз помощь близка? Я жду уже долго, могу подождать и еще.

– Я же говорил, что пришел что-то похитить. Я не могу вернуться без добычи, какой бы она ни была.

– Ты хочешь обокрасть принца?

– Очень хочу. – Синеволосый мужчина усмехнулся. – Я ненавижу принцев.

– Тогда я выбираю ножницы, добрый вор, – наконец решила я. – С ножницами у меня будет все – и ночи любви, и друзья, и прогулки. Весь мир ждет.

Вор опять улыбнулся, а затем приблизился настолько, что я отпрянула к стене, а он уперся в нее руками, поймав меня в их кольцо и щекоча щеку необычными волосами. Впервые человек находился так близко от меня. Вор пах амброй и кожаными ремнями, теплым деревом и сладким перцем. Когда-то в детстве я знала такие запахи.

– Неужели ножницы нравятся тебе больше? – прошептал он.

– Ты хочешь обокрасть принца. А я хочу обокрасть тебя! – Я выскользнула из его хватки. – Красть чужие призы – это то, что делают воры, не так ли?

Вор кивнул, бросил на постель ножницы и снова забрался на подоконник. Он двигался легко и точно, не скованный ни платьями, ни законами. Я полюбила эту свободу сразу, как только увидела. Ветер играл его волосами, кидал их то на скулы, то на подбородок, непривычно сбрызнутый щетиной.

– Я найду тебя, вор, и украду что-нибудь твое.

Стоило моргнуть, как он исчез.

Я не ждала: тут же обстригла свою толстую, словно сноп, косу и сложила ее на кровати. Голове стало так легко, что хотелось смеяться. Обстричь волосы – это как сбросить гирю. Из косы получилась длинная веревка, которую можно привязать к ножке печки. Раз у вора без труда вышло спуститься, получится и у меня, – главное, чтобы ведьма не пришла к середине пути.

Уже скоро я ступила ногами на зеленую траву. Она оказалась мягкой и прохладной, но совсем не такой была лесная тропинка, по которой я следовала, изранив голые ступни. И все же, разве это что-то значило по сравнению с запахами деревьев, мятых листьев, сухих иголок, маленьких лесных цветов и душистых сережек, висящих на ветках? По сравнению с разнообразием новых предметов, к которым можно прикасаться? Я восхищалась шершавой корой, гладкостью стеблей, колкостью бесприютных сухих сучьев, острых, словно зубы… Ветер задул в лицо, и я почувствовала себя похитителем, который движется к городу. Ведьма меня не догонит. Никто больше не посадит меня в клетку.

Я оторвала лоскут платья и обмотала ступни. Дело пошло на лад, и миновал час или два. Невидимые птицы перекликались в листве. Ветер полюбил меня, здесь ему было где разгуляться: он качал кроны, трепал остатки волос, раздувал платье.

Вскоре я наткнулась на людей на лошадях, которые неслись вперед, раскидывая по сторонам комья грязной лесной земли. Их было трое: все в начищенных доспехах, вооруженные мечами, с твердыми лицами, настроенными на войну. Один из них был так же светловолос, как я, молод и серьезен.

– Здесь должна стоять башня, девушка, – произнес он, смерив меня взглядом с высоты. – Правильно ли мы едем?

– Вы едете верно, – кивнула я. – Осталось совсем немного. Рапунцель живет там.

– Я спасу ее и возьму в жены, если она так красива, как говорят. Золотистые волосы Рапунцель воспевают все менестрели в округе, а крестьяне рассказывают, что она так мила, что даже звери приходят подивиться на ее красу… – Принц задумался о прекрасной Рапунцель из своих грез. – Тебе тоже стоит обзавестись косой, девушка.

В непоколебимой уверенности и непреклонности принца многие нашли бы опору, но как же приятно было теперь обокрасть и его, проскользнуть между строк его песни. У него не нашлось времени вдохнуть запах прелых листьев и душистой травы. Пожалуй, он и вовсе не понимал, что находится в лесу.

– Желаю вам успехов и побед, господин, – улыбнулась я. – Остерегайтесь – ведьма приходит на закате, и ее сложно одолеть.

Вот так случилась моя первая кража, и когда стук копыт по дороге смолк, птицы снова запели вокруг.

Меня манили сокровища и загадки, прикосновения неведомых вещей и вызов преступника, вольного и дикого, как воздух гор. Может, я стану капитаном пиратского корабля, и соленые волны будут хлестать изо всех сил, стараясь сбросить меня с палубы. Может, моя судьба – быть наемницей и убийцей королей, и как же хочется познать эту науку!

Столько дорог открыто перед Рапунцель, и столько людей ее ждет.

Ноябрь 2018 года

САТОРИ2

От холода не разгибаются пальцы. Превращаются в клешню, в которой даже палочки не удержать, не то что оружие. Ветер спускается с гор и продувает жилище – промозглую и заиндевевшую клетку. Поджав жилистый живот, я выхожу наружу, смотрю на покрытую мелкими камнями дорогу и достаю катану. Ровно 1098 движений до того, как придет старик, а потом еще и еще. Все числа – словно старые знакомые. Если я выдержу, он заговорит со мной.

– Йошито!

Иногда мне мерещатся голоса и лица. Демоны искушают в те минуты, когда зябкость утра отступает перед жаром разогревшихся мышц. Если бы они меняли планы, было бы, как ни странно, проще. Они смотрят, шелестят, предлагают, а я держу меч. Мне просто хочется отблагодарить старика. Его глаза мерцают приглушенно, тускло, но я уверен, что скоро он заговорит. Не знаю, почему это так захватило; наверное, в прошлой жизни я был склонен совершать импульсивные поступки. Старик даже не мой учитель, он – стрела, указывающая путь, знак, но мне захотелось его одурачить.

– Вернись к нам. Ты же обещал, Йошито, – произносит женщина-девочка.

Ее голос – настоящая музыка, но сегодня важна другая мелодия – вверх, вниз, вбок. Я пренебрегаю демоном, и ее пощечины расцветают на замерзшей коже. Я молчу, выдыхаю пар. Кроме нее появляются многие другие, зовут в незнакомый мир, обещают совершить то, чего я никогда не желал.

Демоны плохо чувствуют людскую природу. Я согреваюсь. Приходит старик и смотрит, как я танцую на легком морозе, – с катаной и видениями, сам с собой. С каждым разом получается все проще.

У старика нет особенностей. Просто человек, молодость которого далеко позади, глыба, застывшая на осенней дороге. Он великий учитель, но давно не берет учеников, поэтому приходится совершать невозможное. Иногда кажется, что он мной доволен, но, возможно, я потакаю себе. Делаю взмах, поджимаясь, рисуя тенью, исчезая и появляясь, чтобы порадовать гостя.

– Приветствую тебя, старик.

Он кивает. Я посылаю тень к его высохшим ногам. Не угрожаю, просто показываю, что овладел даже чернильным отпечатком на земле. Перерезать солнечный луч, услышать звон умирающего света, поджечь взглядом падающую листву – все это я умею. Пора. Уже пора, старик! Сейчас – то самое время, звенящее струной бивы, когда ты должен разомкнуть морщинистые губы!

Но он отдает мне рис и снова уходит.

Одного ориентира вполне достаточно. Я никого не знаю в заброшенной деревне, у меня нет желаний, а потому исполнить волю старика стало так важно. Он долго заставлял меня сражаться с тенью, он не заговорил ни в первый год, ни во второй, но чем дольше он молчал, тем сильнее разгоралось упрямство. Каждый раз, когда мне казалось, что я достиг предела и продолжать тренироваться нет смысла, старик только протягивал рисовый шарик и поворачивался спиной, осторожно спускаясь вниз. И всегда был прав.

Я спускался в деревню следом, чтобы починить крышу старого дома, провожал взглядом разрушенный храм, к которому боялись приближаться, и уходящих в поле крестьян, пил подогретое саке, потом поднимался обратно. Когда-то эту деревню сожгли дотла, и она так и не ожила до конца, заполнившись призраками. Наш бой со стариком сулил множество изнурительных дней и ночей, но упорства мне не занимать. Когда-нибудь он устанет давать задания, список не может быть бесконечным.

– Вернись, Йошито, – звала женщина-огонь – но куда ей до терпения старика, и спустя год демоны исчезли.

Когда в очередной раз зацвела сакура, облив розоватой пеной склоны, а я сидел и вдыхал воздух весны, в деревню пришли враги. Меч звякнул, вспомнив о крови, снизу слышался конский топот, ржание, предсмертные стоны. Хижины пожирал огонь, по рисовым полям мчались всадники, пела сталь, пахло войной. Знакомый запах.

Они были везде – черные, стремительные, нахальные и высокие. Сталь чужих мечей также была черной, глаза – как зола. Брызги крови пятнали пустынную прежде дорогу. Все пришло в упадок за пару минут, в то время как я созерцал цветение сакуры.

Увидев меня, они остановились. Против укутанных в темные одежды воинов я выглядел пастухом, но босые ноги крепко стояли на потревоженной земле.

– Кто вы такие? – спросил я.

– Мы – гончие псы войны, – раздался негромкий голос.

Длинноволосый юноша – тонкий и прямой, как трость. Черные волосы пришельца развевались на ветру, словно у обесчещенной женщины. Трудно назвать его счастливым, хотя он только что почти разрушил деревню – по приказу или без. В его действиях нет ни наслаждения, ни усталости от чувства выполненного долга. Я разглядывал его с любопытством, потому что за два года жизни здесь не встречал никого, кто отличался бы от крестьян. Казалось, если я сделаю нужный жест, он спрыгнет с лошади, чтобы поприветствовать меня.

– Здесь не с кем воевать, – пожал плечами я.

– А как же ты? – усмехнулся юноша.

Я достал меч и убил их всех, отделив головы от туловища.

Говорят, злые духи могут воскреснуть, если их убить не по правилам, а эти были как раз из таких. Последним стал вожак стаи: пропуская тени сквозь пальцы, он продержался чуть дольше и невесело шутил, когда умирал. Мне понравилось его поведение, в нем крылось определенное достоинство.

Вот тогда старик и заговорил со мной. Он сказал, что убитого звали Рююске.

Мы недолго были вместе. Старик рассказывал, а я сидел, запоминая звук сухого, словно шелест листьев, голоса. Слова терпко, четко выходили из сморщенных уст, из окна доносился запах горелой соломы. В рассказе о человеке, который убил своего учителя, не было никакого величия, никаких чар, привлекающих упрямых становиться на сторону зла. История звучала буднично и мрачно, от нее веяло затхлостью плохо высушенного белья.

– Как его зовут? – спросил я.

– Не знаю, – покачал головой старик. – Он меняет имена так же просто, как и друзей.

– Где его найти? – снова задал вопрос я, не в силах сдержаться.

– Я знаю, откуда начать, а дальше тебе придется искать самому. Кто-нибудь из его слуг проговорится.

Он наклонился, прошептал название постоялого двора и снова сел, несгибаемый и отстраненный. Снаружи потрескивало пламя. Я кивнул и отправился прочь из деревни, собираясь отплатить за рассказ.

С тех пор прошел месяц, но цель вырывается из пальцев, словно скользкий угорь. Остановившись в захудалой таверне, я запивал весеннюю слякоть саке. Путники, усталые и неразговорчивые, следовали за хозяйкой, от котомок пахло дождем и едой. Бродяги и паломники, странники, невыразительные лица, черточки глаз, промокшие от дождя стрелы, доски для игры, плохо просохшие струны, грязные тарелки, тягучие песни. Никто не подходил ко мне.

– Я ищу человека по имени Исимура. Мне говорили, он играл здесь на биве.

– Да, играл, – подхватил пьяный ронин. – И это было ничуть не похоже на нытье теперешних слепцов! Исимура прекрасно видел, но это не мешало ему петь. Но его тут нет и не будет, Исимура проклят и выслан отсюда, а ты спрашиваешь так, словно готов хоть сейчас его послушать! Еще недавно он…

– Я… – прошептала взявшаяся откуда-то старушка. – Я видела, как он пел, а у самураев из ушей текла кровь.

– Заткнитесь! – прикрикнул хозяин и подлил саке. – Это недозволенные разговоры. Слава богам, все идет хорошо, но всегда найдется кто-нибудь, кому спокойно не сидится.

– Да-да, – подтвердил ронин и поскреб небритые щеки. – Исимура – один из тех, кого осквернил…

Саке разлилось по столу, хозяин навис над гостем сердитой массой и одарил неприятным взглядом. Никто не хотел говорить о человеке, который предал учителя, и его слугах. Одно упоминание заставляло самые беспечные лица покрываться сетью испуганных морщин, а раздвинутые в улыбке губы – сжиматься. Ты задал мне непростую задачу, старик.

В каждой таверне что-то знали, но соединить эти знания было трудно. Одна из женщин, отдающих тело в обмен на деньги, дернулась прочь, стоило упомянуть об Исимуре, и убежала. Но в мире полно людей, желающих рассказать чужие истории. Человек, предавший учителя, пришел в ее деревню, выбрал трех самых красивых жительниц и усадил Исимуру играть на биве, пока девушки танцевали. Та, что упадет без сил первой, должна была стать кормом для свиней. Та, что упадет второй, – стать добычей солдат Рююске. Та, что останется, могла жить. Вот только насладиться победой было не суждено – деревню сожгли, братьев повесили, а на спине танцовщицы выжгли клеймо рабыни.

Чем больше я узнавал, тем сильнее чувствовал, что старик поступил верно, поскупившись на слова. Легенды однобоки, а я мог идти за человеком, убившим учителя, след в след. Он был мудр, этот старик.

Я шел от селения к селению, от одного постоялого двора до другого, от одного стола с саке к следующему. Когда нужно было добыть денег, я нанимался на работу, но, говоря по правде, меня мало кто хотел брать. Даже в тяжелые времена, после разбоев черных отрядов, не оставивших камня на камне, жители предпочитали обойтись своими силами, чем связываться с чужаком.

Но я знал, что иду верным путем. Эти места подсказывали, что проклятый музыкант где-то рядом, а потерявшиеся ноты злой музыки все еще звучали в здешних горах, витали над бесплодными полями, не давали уродиться рису и отводили воду прочь. Он приближался.

Я звал его, и он приближался.

– Киоко, – расплатился именем кожевенник и тут же скрылся в доме.

Я нанизывал имена одно за другим, как швея нанизывает на иглу ткань, но больше верил в случай. Имя Киоко обещало многое. До той поры я слышал лишь о мужчинах, следовавших за предателем, – о цепных псах, рабах, слугах, но кожевенник был первым, кто упомянул женщину. Человек, за которым я шел, избегал становиться легендой, следуя на поводу дурного вкуса и опровергая то, что сделал еще вчера.

– Рююске был мальчиком для утех, – шептала слепая карга у рынка. – Тот человек дал ему в руки нож, а кое-кому стоит только показать куда идти – они и идут.

– Почему демоны следуют за дьяволом? – выругался монах. – У них нет выбора, это их природа.

– Говорили, что к нему пришли многие отступники, но он всех их сжег. Выбрал лишь Исикаву, потому что тот сумел отогнать языки пламени звуками бивы, – поведал прыщавый мальчишка, кативший бочку с соленой рыбой. – А потом… потом отрубил ему два пальца, чтобы Исикава не мог играть так, как прежде. – Он недоверчиво стрельнул глазами и исчез в переулке.

Ленточки на дереве трепетали, напоминая о близящемся конце лета. Менестрели чутки к слухам, которые множатся и растут в увитом узкими улицами городе. Их повезут торговцы на переполненных телегах, странники на своем горбу перенесут вести от одной таверны к другой. Взмах, еще один, еще. Мне некуда торопиться. Я вспомнил землистое, непроницаемое лицо старика, его уверенность, не боящуюся возраста, и продолжил движения катаной.

– Это ты ищешь Киоко? – Тьма навалилась брюхом на город.

Я не обернулся. За спиной слышались шаги, воздух колыхался, словно дыхание больного, умирающего от лихорадки. Окна захлопывались одно за другим, люди прятались по домам, хотя и знали, что хлипкие стены жилищ вряд ли смогут их укрыть. Тучи мошкары поднимались над загнившей вдруг рекой. Я смотрел на меч и считал оставшиеся взмахи, а Исикава, чумной менестрель, стоял сзади и играл на биве изуродованными руками.

– Я знаю, где Киоко, – добродушно сказал он.

– Тогда говори.

Тень потекла к ногам Исикавы, однако убегать он не собирался. Серебряные волосы спускались до пят, коренастое, некрасивое тело смеялось над роскошной гривой, превращая менестреля в чудовище. Он сжал биву и ударил по струнам, скрипучий звук вскрыл небу горло, поток дурной крови хлынул на землю.

– Ты пропадешь здесь.

Я осмотрелся, глядя, как сгнивают строения и плесень покрывает кожу горожан.

– Нет, – возразил я. – Я обещал старику, а значит, должен уйти живым. Почему ты последовал за предателем?

Исикава изменился в лице. Его терзала боль, обреченный город не мог ее исцелить. Как не смогли бы исцелить даже сотни обреченных городов с умирающими жителями, торговками, оружейниками, хлебопеками, ювелирами и бродягами, храмами и хижинами, дворцами и постоялыми дворами, с праведниками и грешниками, бывшими победителями и сегодняшними жертвами.

– Я пошел за ним потому, что больше не за кем было идти, – наконец разлепил запекшиеся губы он. – Я ждал, что он позовет меня с собой. Никто не звал. Зачем ты спрашиваешь? Ты ведь знаешь и так.

– Где Киоко?

Исикава открыл изорванный рот и запел, указывая на север. Слова, вываливающиеся из нутра менестреля, были столь же уродливы, как и он сам. Я выдернул из его рук биву и разрубил пополам. Она издохла. Слезы потекли по щекам Исикавы. Он достал свое оружие, но тень уже ползла по ногам певца, обвила грудь, затекла в рот, заставив хрипеть и выплевывать сгустки черной крови. Это конец всех песен, чумной музыкант.

– Где он?

Дождь доедал остатки города.

– Я не скажу, я обещал.

– Кому обещал? – Я чувствовал, как налет улыбки покрывает губы.

Но он, конечно, не ответил.

Северный осенний ветер снова привел за собой холод. Все, к чему мне хотелось прикоснуться, стало ледяным. Во дворе лежала издохшая кобыла. Пыль покрывала стылые полы, перед статуей Будды бурлил синий яд. Никто не жил здесь очень и очень давно, ведь даже проклятым нужно есть и спать. Если Киоко и пряталась здесь, то теперь ушла.

– Он требовал преданности, а сам не был предан никому, – говорили мне в Эдо. – Он мог потребовать несбыточных обещаний, а потом проверял, исполнены ли они. И слуги все выполняли.

Несколько лет не появлялся человек, превративший в руины множество храмов и безобидных деревень ради прихоти, но о нем все еще говорили, все еще произносили шепотом имя, меняющееся от города от городу. Его помнили лучше, чем тех, кто раздавал бесплатный рис.

– Я слышала о тебе.

Маленькая Киоко, с глазами слепыми и синими, как небо, подкралась так тихо, что ее не учуяла даже моя тень. Черно-синий шелк покрывал волосы, крепился к плечам, задрапированным тканью. Говорили, что иероглифы на ее коже нарисовал предатель, и они остались там навсегда. Шею охватывал браслет из сыромятной кожи, зашнурованный под подбородком.

– А я слышал о тебе, – отозвался я, глядя на черную катану в женских руках.

Киоко не умела играть на биве, драться не умела тоже, да и лошади повиновались ей плохо. Глаза-пленки, нестареющий стан – кукла из театра кабуки. Как сестра северного бога, что правила колесницей своего брата, она следовала за предателем и передавала его приказы. Кроме нее, не осталось никого, кто мог бы знать, где скрывается хозяин Рююске и Исикавы. Ветер шевельнул шерсть на одеревеневшей туше лошади, а потом теми же морозными пальцами забрался под шелк, обволакивающий Киоко, тиская молодое тело. Губы изогнулись розовой каплей на белой бумаге.

– Странно, что ты добрался сюда. – Она опустила меч.

– Я ищу предателя, за которого во всех школах боевых искусств назначена самая высокая цена, – поведал я, и улыбка умерла на прозрачном лице Киоко.

Она задрожала, почувствовав у сердца черную пиявку тени. Я мог бы заставить ее сделать все, что мне захочется, – женщины слабы, хотя иногда их верность не знает границ, но хитрая девчонка не оставила мне ни малейшего шанса, отточенным движением вогнав сталь в живот и проглотив рыдание. Если не сможешь удержать тайну, умри. Может, Киоко и не умела воевать, но у нее была хорошая память.

Нет, ты все-таки ошибся, старик. Все держали слово, никто из моих слуг не проговорился.

Я выхожу наружу, смотрю на покрытую мелкими камнями дорогу и достаю катану. Ровно 1098 движений до того, чтобы забыть глаза Киоко и плач бивы. Взмах, еще, вбок, вниз… 1098 шагов на морозе, щиплющем продубленную дождями и войнами кожу. Вряд ли после того, как закончится тренировка, я вспомню их голоса.

Это нетрудно для человека, убившего своего учителя.

2009 год

ДЬЯВОЛ ПРИШЕЛ ВО ВТОРНИК

Не понимаю я этот ажиотаж вокруг смерти ради любви.

«Я умру за тебя!» – говорит один. «Я пожертвую собой ради возлюбленного!» – кричит другая. А романтические песни послушайте – там же сплошные издевательства и самоуничижение! Каждая любовная песня – то о преследовании, то о ревности, то об убийстве во славу, то о принадлежности другому, то о собственной ничтожности и жизни, швыряемой к чужим ногам. Странные это песни, переполненные истериками и больными привязанностями, которые оставляют лишь опустошение, но люди превозносят безумие и зависимость и считают их прекрасными.

Мне-то это на руку, но народ мог бы за прошедшие столетия и призадуматься. Священники пытаются их образумить, рассказывая что-то о спокойной и светлой любви к ближнему, но кто слушает этих бедолаг?

Любовь и смерть, смерть и любовь. Почему-то люди связали их в пару, хотя логики тут никакой. Превозносят соперничество и стремление поделить человека, будто он вещь какая. Думаете, дуэлянты размышляют, каково будет их пассии, когда она найдет два холодных тела на поле? Да черта с два. Никому из этих «влюбленных» не интересно мнение девчонки, когда в венах бурлит лишняя энергия. Это просто красивая вывеска, удобный повод, чтобы подраться.

Все юные только и стремятся к тому, чтобы найти объект, ради которого можно погибнуть, будто жизнь – не ассорти из чумовых открытий, а никчемная ноша, которую нужно побыстрее спихнуть. Конечно, они провозглашают, что отдают самое важное ради любви, но на деле там и гордиться-то нечем. Никто из них ничего не достиг, только вылезли из гнезда, за спиной – пустота, но уже ищут, за кого бы сложить голову: за какого-нибудь громогласного лидера, за справедливость, за страну, за всеобщее благо, за красивую деваху, которую при обычном развитии событий бросят через два года или даже раньше, совершив кучу подлостей по пути.

Дело тут не в любви, а в том, что юные предчувствуют, как испохабятся, глядя на взрослых вокруг, и им хочется уйти в небытие раньше, чем это произойдет. А уж ради кого и каким образом – дело десятое.

Юнцы мечтают о горячей пуле в сердце, которую получат от превосходящего множества врагов, закрывая грудью возлюбленных. И все потому, что они ощущают ценность мига и прекрасно знают, что он краток. Они молодые, но не идиоты – отлично видят, что ожидает взрослых, поэтому стремление застыть в янтаре гибели на самом пике переживаний, красивыми и свежими, частенько приводит их ко мне.

Вот и эта стояла, сжав губы и протыкая глазами-стилетами. Красивая, но без попыток быть сексуальной картинкой, прямая, целеустремленная – и перепуганная. Длинное темно-синее платье закрывает тело с головы до пят, но от этого она только притягательнее. Поверх накинута темная курточка, светлые волосы собраны в тяжелый пучок на затылке, на пальцах – два толстых металлических кольца. Просто полосы металла, обхватывающие средний и безымянный. Я не всматривался в душу, но внешний вид девчонки буквально кричал: «Я сосредоточена, я готова ко всему», – и кольца символизировали кастет. Она была готова – или ей так казалось.

Солнце уже зашло, улица торчков сияла неоном и рекламной подсветкой. Ноябрьский холод забирался под одежду, морозил кожу.

Проклятый молодняк! Иногда даже хочется их развернуть назад, ведь никакого янтаря и момента на пике не будет. Они мечтают умереть максимум в двадцать семь, словно рок-звезды, потому что они особенные, но статистика неумолимо сообщает, что умрут они годам к шестидесяти, после американских горок скорбей, радостей и болезней, и это еще если повезет. Женщины, даже одинокие, живут дольше, и мало какая из них, даже из очень ярких и сообразительных, особенная.

– Я хочу продать душу.

Эта не скрывается за туманными фразами, лепит правду в лицо. Я любил таких – прямых и дерзких, дев действия, а не дев мечтаний, так что склонил голову в приветствии. Отсалютовал, как салютуют уходящим на смерть гладиаторам. Это было правильно: раз уж решил, не мешкай.

– Ради чего ты хочешь пожертвовать юной жизнью? – Я поразился, до чего устало звучал мой голос. – Надеюсь, у тебя стоящая причина, а не честолюбивые стенания или любовное блеяние, которое я слышу тут каждую неделю. Сил уже нет выслушивать одно и то же.

Она смутилась – я сломал высокопарный сценарий, но это полезно – вышвырнуть их из мира грез, напомнить, из чего состоит жизнь.

– Я хочу спасти князя Тьмы.

– Что?!

Раз лет в пять-десять кто-то все-таки меня удивляет. Расступается череда беспринципных дельцов и девиц, жертвующих душой ради спасения своих бесполезных любовников, матерей, умирающих отцов или больных детей – и появляется что-то стоящее, что-то непривычное. Я пригляделся к девушке внимательнее. Проклятые идеалисты… То слетают с катушек, то находят в себе Иисуса, пытаясь спасать тех, кому это и даром не нужно.

– И зачем тебе это, дитя? Хочешь избавить мир от зла? Мечтаешь, чтобы страдания исчезли? – почти с сожалением поинтересовался я. – Чтобы закончились войны и дети больше не заболевали, да?

Ее реакция меня удивила еще больше – она рассмеялась. Смех у нее был полностью лишен опаски и жеманства. Деревенский, открытый, от души. Похоже, мое предположение показалось ей донельзя нелепым.

– Мир нельзя избавить от зла, это выдумка, – отсмеявшись, сказала она. – Мы рождены с изъянами, с ними и умрем. Адам с Евой совершили грех, за который приходится платить. И наш мир – не райский сад, так что нет, этого я не прошу. Нельзя просить невозможного.

– А спасти князя Тьмы, выходит, можно? И от чего ты хочешь его спасти? И существует ли вообще этот твой князь Тьмы? Или это никнейм твоего дружка?

Такие вопросы уже не показались пришелице забавными. Она смерила меня оценивающим взглядом – недовольного взрослого мужика, уставшего от подростковых штучек и закутавшегося в видавшую виды, тертую временем и асфальтом кожаную куртку. Щетина и свисающая с губы сигарета – последний штрих.

– Раз есть ты, человек, торгующий душами, значит есть и князь Тьмы, тут долго решать не надо.

– Ну хорошо, – покладисто кивнул я. – Тогда тебе должно было прийти в голову, что именно он временно награждает тебя за продажу души. Не думаешь, что если бы он мог сам себя спасти, – от чего там, кстати? – то давно бы это сделал? Хоррор-фильмы должны были научить даже последнюю пропащую деваху, что подарки сатаны искажены и неоднозначны. Или ты из этих, из невест Мэнсона?

– Что? – не поняла девушка.

– Ну, из любительниц серийных убийц, подстилок глав культа. Которые хотят стать любовницами демонов и прочее, в том же духе, – недовольно перечислил я. – Бедные чокнутые ублюдки. Но если хочешь, это можно устроить. Демоны существуют, детка.

Уголок ее губ дернулся от такой фамильярности. Кем бы ни была незнакомка, ее хорошо воспитали.

– Но в таком случае вы разочаруетесь, правда? – вдруг грустно улыбнулась она. – Пойдемте, я угощу вас кофе. Холодно здесь до ужаса, да и выглядите вы не очень. Долго стоите, зябко.

Я продолжал удивляться. Обычно люди торопились побыстрее получить черные подарки, а те тру́сы, что юлили, торговались и тянули до последнего, просто до смерти заговаривали зубы разной мутью. Девушка повернулась крепко сколотой на затылке ракушкой светлых волос, и мне захотелось до них дотронуться, до того ладно они выглядели. Подол платья струился вокруг ног, когда она переходила улицу, подняв плечи от холода.

Забегаловка на улице торчков – не из тех, куда вы бы привели своих друзей, но кофе тут подавали, а пробирающий до костей ноябрьский ветерок остался за дверью. Красно-белая шахматка на полу выглядела сюрреально, все столики были красными, как и солонки с перечницами. Официантка нацедила нам по стакану черного кофе, и мы сели у окна, из которого я видел место, которое только что покинул. Что ж, если еще кто и придет, ему придется подождать.

– Не хотите перекусить? – поинтересовалась девушка.

– Я не ем.

Она подняла бровь, но я не стал распространяться:

– Итак, я слушаю.

В ярком свете кафе удалось как следует ее рассмотреть. Она сцепила пальцы и медленно крутила одно из колец, на губах – ни следа помады, длинные ресницы, ровный нос. Строгость наряда придавала ей обаяние. Не думаю, что в двухтысячные я встречал на улицах столь скромно одетых девушек, но выглядело это едва ли не вызовом. Официантка на нее пялилась. Три прядки выбились из пучка и лежали на аккуратных ушах, проколотых гвоздиками.

– Я…

Стоило ей открыть рот, как дверь слетела с петель – и в заведение вломились три мужика в масках. Свезло так свезло. В этом квартале ни дня без приключений не обходится: наркоманы постоянно убивают друг друга, отбирая последние крохи. Один из нападавших ткнул стволом в перепуганную официантку, другой перемахнул через стойку и не дал ей нажать тревожную кнопку, а третий, жиробас в плаще, передернул затвор дробовика и попер мимо столиков, проверяя, не хочет ли кто изобразить героя.

Девушка замолчала и уставилась на жирного, но я бы не сказал, что она боится. Черт, надо хоть имя спросить, а то завалят – и не успеешь заключить сделку. Протокол предписывал мне не дать ее убить, пока не подпишем договор, но я обычно ленился вмешиваться в ход событий. Выживают сильнейшие, ничего не поделаешь.

– Ложитесь, – шепнула она, сверкнув светлыми глазами.

– А?

Я откликнулся так громко, что привлек внимание жирдяя. Ему стоило заняться избавлением от следов неумеренного потребления шоколадных батончиков, а не ограблениями, но знаете, советов никто не слушает. У молодых задвиги одни, у старых людей – другие, но ни те ни другие не прислушиваются к чужому опыту и житейской мудрости. Дальше события разворачивались по схеме, которую я никак не предусмотрел.

Девушка стиснула пальцы в молитвенном жесте и зажмурилась, пока молодчик в плаще орал и размахивал стволом, а его друзья очищали кассу и давали леща официантке. Она шептала что-то так тихо, что я не мог расслышать, но стол будто завибрировал. Мне стало больно дышать, легкие нашпиговали сияющим стеклом, а в голову ввернули сверло, состоящее из божественных гимнов. Красно-белые подмостки забегаловки провалились куда-то глубоко вниз, а я вылетел прямо в сверкающую убийственную вату, дымясь, как входящий в атмосферу метеорит. По крайней мере, ощущалось это так.

Должен признаться, что я отключился, а когда пришел в себя, в забегаловке было чисто, уютно, и от грабителей не осталось ни следа. Даже лампочка не мигнула в предчувствии неумолимого. Не так должен выглядеть вечер в проклятой дыре, куда стекаются заблудшие. Прошлогодние сэндвичи на витрине и те наполнились свежестью и перестали напоминать образец с помойки. Официантка промокала потное лицо салфеткой, другие посетители ушли, а я лежал на скамейке рядом с девушкой, положив голову на ее колени, укрытые длинным, так заворожившим меня платьем.

Невероятно, что порядок событий я воспринял именно так – будто сознание возвращалось ко мне со стороны, опустившись на грешную землю с небес. Боль ушла. Щека ощущала девичью ногу, крепкую и теплую.

– Где эти человеческие отбросы? – Я поднялся и прикоснулся к голове, разыскивая следы ударов. – Какого дьявола тут вообще происходит?

– Они ушли, – сообщила девушка. – Раскаялись в содеянном, никто не пострадал. Тебе было больно, но это из-за твоей работы. Извини.

– Кто ты? Как тебя зовут? – Я был несколько ошарашен.

– Я Сира, – сказала она и улыбнулась.

Клянусь, в этот момент что-то случилось. Золотистое облако ласковых пылинок окутало все тело, улыбка девушки осветила самый далекий и мрачный уголок мира. Ноябрь растаял и превратился в цветущий май, о котором я давным-давно позабыл.

– Что ты такое?

– Я Сира, дева. Бог порой отвечает на мои молитвы. Я безгрешная, представитель Господа на Земле, как ты – представитель сатаны, собиратель душ, – сказала она, прекратив улыбаться и чертя пальцем по столу. – Ты ведь не думал, что небеса не заглядывают сюда? Я тоже хочу знать твое имя.

– Вряд ли я смогу тебе его сообщить. – Я вздохнул и отхлебнул холодный кофе. – Черт, ну и дрянь! Я человек, но так давно занимаюсь сбором душ, что уже забыл, кто я, какой век на дворе и как меня зовут. Пусть будет Абигор, мне всегда нравился этот негодяй.

– Ты человек, Ронан. Лучше оставаться человеком. Имена демонов напоминают о том, как они несвободны.

Ронан? Неужто меня так звали? Может, пару сотен лет назад, когда я был таким же желторотиком, как Сира сейчас. Хотя кто знает, сколько ей лет? Я почувствовал себя бесконечно потрепанным и изможденным по сравнению с сосредоточенной девушкой, баюкающей в красивых руках кружку.

– Отлично. – Я подошел к стойке, взял бутылку виски, плеснул себе в стакан и сел обратно. – Твоя безгрешная душа – хороший предмет для сделки, Сира, но я обязан спросить, чего ты хочешь добиться. И какого дьявола слуге Бога продавать свою душу? Ты что, рехнулась? Должен предупредить – если ты считаешь, что твоя чудесная, чистая, как первый снег, душа позволит Люциферу освободиться от жизни в аду и умереть, то ты облажалась. Продать душу – жутчайший грех из всех, который перечеркнет все твои старания. Ты провалишься в ад сразу после исполнения желания. А может быть, и до этого.

– Никто не пробовал, – пожала плечами Сира. – К тому же я отдаю душу для хорошего дела.

– Я смотрю, в тебе горит дух естествоиспытателя, – хмыкнул я. – Ты из тех, кто считает, что психопатов можно изменить, а избивающий детей старик – просто жертва обстоятельств и нуждается в спасении? Тогда у меня для тебя плохие новости.

Сира посмотрела на меня как на идиота, и должен сказать, ощущение было неприятным. Не хотелось в свете этих глаз выглядеть глупцом и невеждой, хотя когда прежде это меня заботило?

– Для человека, покупающего души, ты слишком недружелюбен, – произнесла она и опять улыбнулась. – Так бизнес не ведут. Тебе нужно на курсы, что ли, сходить.

Я выпил еще виски, пытаясь вернуть профессиональную гордость. Отменный улов, повелитель будет счастлив, но я отчего-то тянул. Видно, контузило ее этими молитвами.

– Ты ожидаешь вежливости от слуги дьявола? Тогда вот тебе первый урок – сегодня сделки не будет. Все тело ноет от твоих божьих штучек. Невозможно думать!

– Еще один день я могу подождать, Ронан.

Ругаясь как сапожник, я вышел прочь из кафе и отправился домой, в унылую одинокую конуру. Боль от неуместных воспоминаний, которые воскресила ее молитвенная бомба, делала жизнь невыносимой.

Дьявол пришел во вторник. Это произошло вечером следующего дня, когда я сидел за столом и курил, размышляя о своей жизни. Размышлять, в общем, было не о чем – вереницу лет я делал одно и то же. Покупал души, подписывал договора, а вечером падал в постель и заставлял воображение крутить самые соблазнительные видения. Дьявол одарил меня способностью получать все, что я хочу, в неотличимых от реальности грезах, и я пользовался возможностью на полную катушку, пока не звонил полуденный будильник.

После звонка я кое-как ставил тело под душ, запуская автопилот, и дальше оно нехотя, но неумолимо несло меня в красно-белую кафешку завтракать. Иногда я отклонялся от плана и заходил за угол, в другую забегаловку, где пекли неплохие пироги с зеленью и рыбой, но обычно слишком далеко я не стремился. Все, что мне требовалось, находилось под рукой, а в голове скрывался источник развлечений, которому другие могут только позавидовать.

Дьявол сидел за моим столом, облаченный в отличный костюм. Он выглядел стильно, если не обращать внимания на огромные волосатые копыта, торчащие из штанин, и не поднимать взор выше шеи, где клубился мрак, из которого формировались зловещие рога, и горели злобные глазницы. Комната вокруг него сминалась и чернела под властью нескончаемого концентрированного зла. Тело в его присутствии теряло всякую крепость, ты превращался в кусок дрожащего, перепуганного желе, в котором не осталось воли к сопротивлению.

Я его ждал. Не каждый день кто-то из праведников хочет продать душу, так что дьявол хотел знать, почему я мешкаю. Проблема заключалась в том, что я понятия не имел, что ему ответить. У меня не было ни единой причины затягивать дело, я мог управиться тем же вечером – и все-таки именно упрямым и необъяснимым избеганием я и занимался, изобретая разнообразные поводы, чтобы не выходить на улицу и не встречать девушку с древним именем. Мне настолько не хотелось ее видеть, что молчаливая, тугая сила сопротивления возникала даже в присутствии сатаны, хотя обычно я бежал исполнять его волю с прискоком.

Дьявол ничего не говорил, а просто заставил встретить взгляд огненных дыр, через которые сочился ад со всеми грешниками, пытками и бесконечной болью. Это зрелище действовало на людей гораздо эффективнее любых слов. Содранные шкуры, штыри в головах, пыточные комнаты, зацикленные травмы. Убийцы и палачи в обычной жизни вполне могут предложить незадачливым жертвам длительные страдания, но рано или поздно измученный человек отправляется к праотцам, и власть палачей над ним растворяется как дым. Но дьявол намекал мне на то, что в нашем распоряжении вечность изматывающей боли, к которой нельзя привыкнуть.

Это впечатляло. С другой стороны, я уже продал душу, так что все равно отправлюсь именно туда, в пекло, когда закончится срок службы. Внезапно в голову пришло, что дьяволу нечем меня напугать, но он шевельнул жутковатой рукой, покрытой когтями, и издал звук, похожий на смесь волчьего воя, болотного бульканья и коровьего рева. Так он смеялся.

Этим смехом дьявол сообщил, что разница все-таки есть: одно дело – попасть в ад обычным слугой, а другое – разгневавшим повелителя, нерадивым неудачником. Последний за вечность познает все разновидности садистской фантазии господина. Я буду умолять о пощаде и мечтать вернуться в благостные видения в первый же день. Я вздохнул. Человек слаб.

– Я сделаю все, как полагается, – пообещал я. – Молитвенная атака сделала меня вялым, но я соберусь. Она никуда не денется.

Спасти князя Тьмы? Сейчас, парализованный ужасом и распластанный на стене могучей властью жуткого существа, я не мог представить ни одной возможности как-то повлиять на дьявола. Когда-то он был Люцифером, ангелом-повстанцем, но все меняются – и люди, и ангелы. Все, что с нами происходит, необратимо, и существует определенная черта, после которой изменения нагромождаются и преобразуются в нечто качественно иное. После этой черты никто уже не возвращается, все становится другим.

Может, Бог и способен творить чудеса, но я его никогда не видел. Никто не может вернуться в невинность после того, как проделал такой долгий путь, а дьявол изучил все ступени зла, прошел по каждой, овладел наукой подлости, предательства и злобы в совершенстве. Сира могла выдумывать что угодно, но я знал дьявола значительно ближе и стократ дольше, чем она. Глупая, глупая девчонка.

Повелитель наверняка читал мои мысли, но это же мысли жалкой букашки, которыми легко можно пренебречь. Он швырнул меня пару раз об обшарпанные стены для острастки и прочистки мозгов, а потом исчез, оставив густой, почти влажный запах серы.

Стоит ли говорить, что после визита дьявола я мешкал недолго? Помыл волосы под краном в раковине, кое-как их высушил, натянул чистый свитер, но больше не усердствовал – это не к лицу мужчине. Джинсы, куртка, сигарета, щетина – вот и все, что нужно, чтобы покорить девушку. Я не мог отговорить Сиру, но если она передумает сама, придраться будет не к чему.

Взглянув на свое отражение, я понял, что вряд ли в ее вкусе – жесткий взгляд, круги под глазами, неулыбчивый, какой-то усохший рот, словно у мумии. А, да к черту! Я щелкнул пальцами – и магия дьявола придала лицу тот слащавый лоск, который обожают молодые девчонки.

Шатаясь по улице, я надеялся, что она не придет, но Сира появилась. Самое запоминающееся в ней – стремительная походка, стелющийся по ветру подол. Я видел много юных девушек с большими глазами, которые заканчивали свои дни шлюхами, наркоманками, стервами и аферистками. Истории потери невинности до зубовного скрежета похожи друг на друга. Девушка – розовый куст переживает падение, лишается своего дневника с засушенными листьями, уроков пианино и плакатов с единорогами в постели какого-нибудь пропойцы или пижона. Потом, если девчонка не дура, она понимает, что в этом мире лучше отрастить когти и ядовитые клыки либо превратиться в ничтожную липучку, которая прячется за тем, кто уже так сделал. Это происходит каждый день в каждой стране. Даже захочешь уследить – не уследишь.

Я сам одурачивал их пачками. Но у Сиры нет единорогов и плакатов с симпатичными певцами на стенах, ее взгляд не затуманен пеленой сказок и идеалов. Она больше похожа на старых натуралистов, которые бродили по полям и лесам, измеряли крупными шагами горы, забывали есть, занявшись исследованиями с микроскопом. Почему она не выбрала другого продавца? И почему мне есть до этого дело? С моей работой быстро забываешь об остатках сочувствия, эмоции уплощаются, пока вместо переживаний не остается голая пустыня.

– Вижу, тебе удалось выспаться, – она едва скользнула взором по моей маскировке.

Проклятье, Сира видела сквозь мои ухищрения, даже их не замечая. Внезапно мне стало стыдно, и я опешил, столкнувшись с чувством, которое мне уж никак не полагалось. Да что за дьявольщина творится! Такое ощущение, словно мне вернули душу, и это… довольно мерзко.

– Тебе лучше не затягивать, Ронан, – ответила Сира на незаданный вопрос. – Чем дольше мы общаемся, тем сложнее тебе будет принять решение. Люди рядом со мной хотят быть лучше. В них пробуждается доброта, стыдливость и великодушие. Вскоре сила раскаяния нахлынет огромной волной. Если ты не хочешь с ней встретиться, лучше подписать договор прямо сейчас. Я готова.

Светло-серые глаза, кажущиеся прозрачными в ярком свете лампы, посмотрели с надеждой – Сира ждала, что я не буду артачиться. Она слабо пахла шампунем, пахла… домом.

– Дьявола спасти нельзя, – выдавил я, ожидая, что пол подо мной провалится и я попаду в ад с доставкой. – Увы, ты не первая. Было много амбициозных людей, вообразивших себя жертвенными агнцами. Их жертва не действует, потому что их ведет не сострадание, а гордыня, глупость, самоуверенность. Поскреби их маленько – и найдешь еретика, который хочет поменять порядок вещей. А за это на небесах по головке не погладят. Раз в сто лет кто-то такой объявляется, но заканчивает в котле.

– Я искала в себе следы этих чувств, но не нашла, – возразила Сира. – Я думаю, что вечное проклятие – слишком серьезная кара для того, кто поднял мятеж. Мне хочется, чтобы все стало… ясным, правильным. Чтобы пытки закончились. Чтобы ад стал не нужен. Мне не хочется, чтобы люди варились в котлах или чтобы бывший ангел управлял пытками целую вечность.

Эти фразы падали, словно листья осенью, и были такими же естественными. Ни следа экзальтации, никакого пафоса. Просто ход вещей, установленный Богом. Все лучшие порывы заставляют тебя столкнуться с многократно превосходящей силой, чтобы разбиться в лепешку.

Сира просто делала то, чего не могла не сделать, – хотела исправить несправедливость, вот только несправедливость – фундамент этого мира. За это я его и ненавидел, могущественного Бога. Кажется, потому и продал душу, когда был таким же бунтарем, – подумал: «Вот тебе, проклятый старик!» Кто ж знал, что дьявол такой же обманщик. Я всегда верил, что это просто черный пиар, но иногда слухи не врут.

– Ну вот видишь! – Я торжествующе затянулся, получая неожиданное удовольствие от мучительной боли внутри. – Ты уже споришь с Богом! Дескать, этот могучий старец совершил ошибку. А знаешь, что случается в этой бинарной системе с теми, кто сомневается?

Я выдержал театральную паузу, позволив ей додумать картины наказания.

– Ну и не забывай вот что: за прошедшее время дьявол из наказанного ангелочка стал самым настоящим королем Тьмы. Церковь накачивала его устрашающими фресками и байками до предела, и теперь он просто не может исчезнуть из мифа, потому как тогда вся система вины, наказаний и молитв просто рухнет. Ты пойми меня правильно – ты очень сильна, судя по тому, как меня крутит, но дьявол тебе не по зубам. Он разрывает таких на части, даже не поперхнувшись.

Девушка подняла бровь, но было очевидно, что в таких терминах она о ситуации не размышляла.

– Но почему так? Почему наши самые чистые порывы становятся бессмысленными? – Мне нравилось, что Сира не теряет присутствия духа.

Каждому бы такой привычный к испытаниям пуританский характер.

– Это ты не у меня спрашивай, спроси у своего Бога! – рассердился я. – Как же вы достали! Чего вам не хватает в жизни? Проклятые идиоты…

Сира была чертовски хороша в своем деле. Она не лгала насчет того, что дальше будет сложнее. В мой скупой мир уже ворвалась красота, грязный переулок заполнился неслышной музыкой света. Кто бы мог подумать, что этот закоулок между пип-шоу и лавкой с сигаретами, залитый медицинским неоновым светом, может выглядеть так, будто его снимают для нуарной обложки?

Мерзкая дыра стала стремительно обретать какое-то обаяние за счет настроений, которых я с успехом избегал уже добрую сотню лет. Да что там – старый торчок Стенли, сующий всем в нос свою изъязвленную руку, проковылял мимо и улыбался беззубой улыбкой, – дескать, привет, чувак! – вместо того чтобы пытаться спереть пару банкнот. Ужасное зрелище.

На лице Сиры появилась обеспокоенность, и это дико раздражало. Это было слишком личным, неуместным, никто не должен так смотреть на других. Ее вид тоже претерпевал изменения в моем восприятии: высокие острые скулы прорисовывались четче, будто края бумажной фигурки, в губы возвращался цвет, светлые волосы обретали блеск и мягкость. Хотелось схватить ее за плечи и трясти, пока она не замолчит и не убежит.

Я сунул руку за пазуху и впихнул договор безгрешной девчонке в охапку, потянулся за острой ручкой, лежащей во внутреннем кармане. Перо-стилет, очень удобно. Прокалывает палец до крови моментально, а потом остается только подмахнуть свое имя. Раз – и ты уже можешь получить дары князя Тьмы, после которых наступает изжога. Многие считают, что после продажи души их жизнь стала чудовищной, но мне было не так уж и плохо.

– Поторопись, мой хозяин не любит ждать. Скоро ты с ним познакомишься. Ну или его лучезарные перья вознесут его к небесам за счет твоей потрясающей жертвенности. Можешь к моей спине приложить, чтобы не тащиться в кабак. Делу время.

Я протянул ей острое перо, Сира сжала его в пальцах и задумалась. Так мы и стояли добрую минуту, создавая пробку на бульваре торчков: Сира смотрела то на меня, то на перо, а я курил и ждал, пока внутри проклевывались запретные ростки раскаяния и жалости.

– Прости. Твои глаза говорят, что я заблуждалась. В них столько боли…

Она вернула мне перо, ласково и мимолетно пробежала ладошкой по моим волосам – и помчалась прочь, сверкая низкими каблуками из-под длинного платья. Сира, безгрешная дева, наверняка ведомая стыдом и виной, ощущением едва не совершенной ошибки, – всеми теми чувствами, которых я с удовольствием лишился вместе с душой. Ангелы ее простят, они любят сложные натуры, борющиеся со своими пороками день за днем. Какая-то часть внутри хотела увидеть ее снова, но таким, как она, лучше не приходить в район торчков и шлюх. Каждому свое место, каждому свое дело. Я со своим сегодня не справился, но вряд ли слуги дьявола должны быть безупречны. Никто от нас такого не ждет.

Скажу честно: лучший способ добиться того, чего вы хотите, от молодых идеалистов – запретить им это делать. Но обратное тоже работает: если собрался отговорить их от чего-то, то навязывай изо всех сил, делая вид, что это единственно возможный выход. Они сразу призадумаются, так ли эта сделка хороша. Договор я предложил, перо дал, меня не в чем винить. Хотя кого я обманываю?.. Свалю сумбур в голове на божественное вмешательство, которое хуже проказы, хотя еще лет сто торговли душами мне светит, без всяких сомнений.

Я купил выпивку и вернулся в свою конуру. До середины ночи оставалась пара часов, которые я собирался посвятить пьянству. Бестолковая девчонка…

«Я умру за тебя!» – говорит один. «Я пожертвую собой ради тебя!» – кричит другая. Все куда-то торопятся, как будто и без того не окажутся в могиле несколько десятилетий спустя. Зачем, спотыкаясь, бежать туда, куда и так вскоре попадешь? Хочется остановить их, чтобы не сгорали, словно мотыльки, без всякого смысла, ведь стоит им через пару лет взглянуть на человека, из-за которого сыр-бор, – и они даже не поймут, чем были очарованы, а идеалы и идеи, которые сегодня кажутся такими верными, очень скоро потеряют весь шарм. Но нет, каждому хочется застыть в совершенстве, совершить поступок, который впечатает жалкую букашку в вечность.

Мне проще, я не подросток, а Сиру вряд ли еще увижу, поэтому я как следует глотнул из стакана. Внутри горело желание противопоставить себя чему-то неизмеримому, чему-то по-настоящему могущественному. Выйти с пистолетом против гигантской армии, сразиться с титанами, которые могут раздавить в лепешку одним вздохом, и желание казалось неподдельным, а сила – бесконечной.

Часы пробили полночь, и я сразу ощутил знакомый смрад за спиной.

– Я ждал тебя, господин. О, я был сегодня чертовски плохим парнем…

Ноябрь 2018 года

МОСТ

Мост.

Визг тормозов.

Вопль, резко заглохнувший, словно на голову кричавшего надели мешок, а потом – только вязкая темнота, размазанная по стальным ребрам.

Тьма бывает абсолютной, непроницаемой для глаз, а бывает какой-то неприятно-хищной, поблескивающей дождем, словно черный клей. Темнота впереди была как раз такой – чем сильнее приглядываешься, тем больше кажется, что она состоит из слоев, сгустков, черных кусков чего-то.

– Все, конец. – Курт прищурился, но отсюда все равно ничего не разглядеть. – Еще один труп.

Мост молчал. Я только потерла глаза кулаком. Они зудели и слезились – то ли от дождя, то ли от того, что я опять целый день просидела в Среде. Курту все равно – у него импланты, он может приближать картинку, удалять, очищать изображение от помех и пользоваться инфракрасным зрением, а мне остается только всматриваться в размытые очертания моста и гадать, что там творится.

Мост – чернильное пятно, изменяющее контур, в котором можно увидеть торчащие ребра, темные полосы или сумеречное, сотканное из синевы и тумана, лицо. Да что угодно можно увидеть, особенно сегодня, – тучи так и мчатся, задевая верхушку моста дырявыми животами. Темная вода под костлявым остовом отражает их точь-в-точь, поэтому небо сливается в одно целое с бурлящей от ветра рекой, а разделяет их только недостроенное сооружение. Словно подпирает, чтобы тучи не рухнули на землю и не закутали в рваные клочья весь город.

Жутковато. Как будто только что по мокрой дороге за высоченной решеткой переплетшейся арматуры не ехала машина, будто бы не ползли огни фар, которые я еще могла рассмотреть. Раз – и нет, и тихо, как в могиле.

– Я устала, – пожаловалась я, поджав ноги под промокший плащ.

– Подожди, крысеныш. – Курт стиснул мое плечо и отпустил, подползая поближе к верху пригорка, за которым мы прятались. – Проход, который проделали эти кретины, открыт. Завтра охрана его закроет, но сейчас можно пробраться.

Курт всегда называл меня какими-то смешными прозвищами. Кому-нибудь другому я бы залепила в глаз за такие слова – ну сами подумайте, кому понравится, если его обзовут крысенышем? Но он говорил это так, что звучало ласково, совсем не обидно. Может, это было название какого-нибудь проекта, героя из игры или из новостей, но я не припоминала – после Среды у меня началась фрагментация памяти, так что иногда казалось, что я вот-вот что-нибудь вспомню, но на самой границе все срывалось.

Фрагментация памяти – это когда из-за слишком большого количества информации мозг сдает, все сливается в одно пятно и кажется, что знаешь очень много, а на самом деле не можешь отскрести нужное от общей глыбы и вспоминается разная нелепица. Таких людей в Тиа-сити сейчас полно. Они ни на что не годны, всему нужно учить с самого начала, элементарные вещи вспоминать.

– Ты подождешь у входа, – уточнил Курт.

– Хорошо. – Я моргнула, вглядываясь в черное сито моста. – Думаешь…

– Представляешь, сколько там накопилось разного барахла? – Курт усмехнулся, застегивая куртку до самого подбородка. – Да пара деталей из их тачек уже стоит столько, что мы можем месяц ничего не делать.

Я не стала спорить, хотя мелькнула мысль, что мост только и дожидается, пока кто-нибудь ступит на его темное покрытие, чтобы зажать бедолагу между взмывающими вверх стальными столбами. Курт знает, о чем говорит, он умный.

Мы поднялись и, заскользив по грязи пригорка, начали спускаться к реке. Я держалась за руку Курта, чтобы не свалиться, под ногами хлюпало. Над головой тянулись старые линии передач, и кроме их жужжания, не было слышно ни звука, только иногда поскрипывали опоры или вдруг, редкими моментами, приносило обрывки городского шума. Часто мы затихали, падали прямо в грязь, когда Курту казалось, что он слышит флаер охраны. Через некоторое время все вокруг погрузились в дымку, которая окутывала реку расплывчатым коконом.

– Дрянь, – негромко выругался Курт. – Тут везде чертов туман.

Отсюда, снизу, мост выглядел еще огромнее, чем с холма. Он был единственным твердым, настоящим в темном вареве ночи; его величина поражала. Я задрала голову, пытаясь рассмотреть что-нибудь через пелену испарений. Небо утонуло в кустистых тучах, черных как сажа, каких-то неаккуратных, будто выдранный из брюха старого матраса наполнитель. Вода пахла несвежим, затхлым. Если прищуриться, можно различить плавающие груды мусора, которые были похожи на острова грязного белья. Темнота… Штаны слиплись и карябали кожу.

– Оружие взяла?

Я кивнула.

Он взъерошил мне волосы и шутливо толкнул в бок:

– Боишься, крысеныш?

Не знаю. Честно говоря, я не боялась, я просто чувствовала, что впереди что-то ждет.

Я смотрела на мост, как притаившийся маленький зверек, а он просто стоял, разъедаемый волокнистыми облаками, и наблюдал за тем, как мы приближаемся. За входом, который замотали сотнями метров колючей проволоки, за брошенными машинами, которые оттуда никто не забирал, за проемами ограды, через которую сочилась темнота, находилась чужая территория. Мост давным-давно объявили закрытым местом, но не распространялись о причинах, поэтому днем туда никто не совался.

Курт целенаправленно шагал к впившейся в воду железобетонной опоре, чтобы подобраться поближе, дойти до входа, который пропилили очередные исследователи.

Тихо.

Вскоре появилось слабое эхо, раздающееся в брюхе моста. От этого становилось не по себе, но мы деловито подбирались к черноте, которая пряталась под огромными, сделанными из железных переплетений, конструкциями.

– Привет, мост, – шепнул Курт, голос чиркнул над беспокойной водой. – Мы пришли тебя обокрасть.

– Стой! – Я дернула его на себя.

Не выдержав тяжести, скатилась прямо к реке. Руки вляпались во что-то холодное, Курт рухнул, больно ударив коленом по бедру, а потом сверху громыхнуло, обдало крошкой ржавчины, от которой запершило в горле.

– Ффф, – выдохнул Курт, толкая меня в сторону.

Земля дрогнула от огромного веса упавшего предмета, потом он отскочил от земли, снова ударился – и пронесся прямо над головой. Я вжалась в берег. Миг спустя вокруг разлетелись брызги, а отвалившаяся балка (или черт знает, что это было) затонула.

Некоторое время мы так и лежали, чувствуя запах пота друг друга, вонь застоявшейся воды и отбросов, которых всегда было полно в реке. Грохот от рухнувшей железяки гулял под мостом – такой и мертвого может поднять. Нестерпимо захотелось свалить, пока не поздно.

– Еще немного, и нас бы расплющило… – прошипела я Курту в бок.

– Но ведь не расплющило же, – хмыкнул он в ответ. – Ты услышала?

Повезло.

Кроме слабых очертаний моста, ничего реального не осталось. Чем больше я старалась различить окружающее, тем хуже видела в итоге. Темнота вспыхивала мелкими искрами и вспучивалась невнятными силуэтами, поэтому я решила просто следовать за Куртом, который уже карабкался по склону вверх. Я боялась, что за шиворот обязательно упадет какая-нибудь пиявка или кто-нибудь неведомый схватит за плечо, поэтому торопилась, вжав голову в плащ и не оглядываясь. Классно Курту, его глаза так не подводят. Хотя черт знает, что он там видят своими имплантами, но спрашивать не стала – еще рассердится.

Есть такие парни, которых называют красивыми: глаза коровы, пухлые губы, черные волосы, самоуверенный взгляд. Так вот, Курт совсем на них не похож. Он суховатый, тощий и длинный – типичный житель трущоб, которым приходится придумывать, как добывать деньги. И еще у него глаза странные, в них светится бесовщина каждый раз, когда нужно сделать что-нибудь сложное. Вот как сейчас, когда он сказал, что обворует мост.

Пока я размышляла, кого же мне напоминает Курт, и, как обычно в таких случаях, ничего не вспомнила, он был уже на полпути к входу.

Мост высоченный. Чтобы подняться с самого подножья до самого верха, битый час нужно потратить. Я немного отстала, заблудившись в дымке. В тишине, окружающей мост, любой звук кажется опасным, поэтому кричать было страшно.

– Крысеныш! – позвал Курт откуда-то спереди.

– Шшшшшшшшш… – прошелестел мост.

Я рванула вперед, поскользнулась и ободрала ладони, но Курта не увидела.

– ШШШШШШШШ!!! – взревело эхо, гуляя под проложенной давным-давно дорогой.

В этот момент мне очень захотелось, чтобы появились охранники, грубо ткнули стволом в ребра и увели прочь, но их никогда нет, когда возникает нужда. Туман расслаивался, расплетался, трудно было даже понять, откуда идет звук, только мост, как и прежде, непоколебимо возвышался сбоку.

– Потерялась?

Увидев мое перепуганное лицо, Курт потянул за капюшон. Фантазия подбрасывала картины, от которых хотелось умчаться куда глаза глядят. Вот сейчас он обернется – и станет ясно, что это фантом, сотканный мостом, без лица, без имени, на месте головы лишь туман, а может, вообще пусто…

Мы вынырнули около входа как-то внезапно, я не была к этому готова, поэтому даже вздрогнула. Широкая дорога упиралась в ограду из «колючки», к которой был подключен ток, слабый свет от фонарика рассеивался, успевая показать зев разорванной проволочной ограды. Пучки острых концов проволоки неровно свисали в проем. Он был так велик, что мы с Куртом могли пройти там, даже не нагибаясь.

Тьма.

Тихий скрип.

Я вспомнила, как потонул в чем-то мягком недавний вопль, и достала пистолет, сжав рукоятку так сильно, что пальцы хрустнули. Курт передал мне фонарик.

– Я пойду за тачкой, возьму что-нибудь ценное и притащу тебе. Сделаю несколько ходок, чтобы не возвращаться пустыми, и домой.

– Хорошо, – туповато отозвалась я, усаживаясь на землю прямо рядом с провалом и крепко стискивая оружие. – А почему я не могу пойти с тобой?

– Если там что-то опасное, ты сможешь мне помочь, подстраховать отсюда. Я недалеко.

Врет.

– Но я ничего не вижу, – возразила я. – Не ходи на мост.

Курт скривился, потом протянул мне очки – гибрид прибора ночного видения и системы GPS.

– Не знаю, почему я тебе раньше их не дал. Забыл, а ты молчишь… Все будет нормально, крысеныш.

Я сразу же надела очки, но лучше бы этого не делала. Сначала мне даже захотелось их снять и засунуть в карман, потому что теперь я видела огромную, подавляющую площадь моста спереди, и от этого становилось пусто в желудке. Далеко в обе стороны расползалась острая ограда. Справа, шагах в ста от нас, на проволоке висела какая-то темная дрянь.

Мост вырос перед нами – выше, чем многие дома; у меня перехватывало дыхание, когда я пыталась рассмотреть его целиком. Можно было пройти и прикоснуться к первому из частокола стальных тросов, которые цеплялись за подвес, но я оставалась около неровной дыры в проволоке, и не думая приближаться. Все равно никто не поверит. Ржавые детали казались черными.

Мост…

– Жди здесь.

Курт перешагнул через изуродованную ограду.

Одинокая фигура человека, осторожно ступающего по ржавому железу, постепенно удалялась, растворяясь на гигантской площади старого сооружения. Я зажмурилась и решила ждать, пока что-нибудь не произойдет. Так намного проще – думать, что чудовищ нет, хотя они могут кружить рядом, почти касаться тебя… Когда я это представила, то дернулась, но за спиной была только трава и мусор. Ноги начали замерзать, но вставать не хотелось – так я была более незаметной, просто точка.

Мост…

На него нельзя не смотреть. Может, и нужно отвернуться, но взгляд все равно возвращается в провал бесконечного коридора, зажатого между громадными решетками боковых плоскостей. Курт уже исчез. Я моргнула и выключила фонарик, чтобы не маячить, да и толку-то от него все равно никакого, только кривые тени вокруг.

Темное пятно на ограде слегка трепыхалось от ветра, но излишнее любопытство никогда не заканчивается хэппи-эндом, поэтому я предпочитала не обращать на него внимания, притаившись, как крошечная букашка. Мост подавлял. Внезапно раздался громкий скрежет.

– Курт?..

Я вскочила, не зная, что делать. Может, он решил перевернуть упавшую деталь, и ничего страшного и не случилось… Опять воцарилась тишина, но было в ней что-то неспокойное, вынужденное.

– Курт!

Я рванула за ограду, а потом побежала прямо в глубину моста. Штанина зацепилась за проволоку, «колючка» впилась в ногу, оставив рваный укус.

– Курт…

Нужно было его вернуть. Немедленно вернуть. Немедленно вернуть, вернуть, верну-у-уть!!!..

Туман ограничивал видимость, но великолепная пустота моста, не забитая пешеходными зонами, кабинками для выхода в вирт, рекламами и козырьками, все равно была очевидна. Асфальт, железо, что-то еще – очки выхватывали фрагменты, оставляя общую картину вне поля зрения. Громадный путь, подвешенный на стальных тросах над прогнившей кишкой реки.

Я испугалась, что потеряюсь, и приблизилась к краю, где поблескивали опоры. Туман оседал на них, оставляя капли на еще не покрывшихся ржавчиной участках, и от этого мост чуть светился. Спереди опять заскрежетало, я очертя голову рванула на звук, оставляя за спиной проем.

– Курт! – жалобно крикнула я.

– Я здесь, крысеныш. – Вдалеке замаячил размытый силуэт, а через некоторое время я увидела, как Курт копается в брошенной тачке. – Тут полно разного оборудования, я такого раньше не видел… – Раздался хруст, потом он довольно крякнул. – И оружия чертова уйма. Может, экспедиция какая, но ощущение, будто они просто ушли.

– Ну вот давай и мы отчалим отсюда, Курт! – Я подбежала и только тогда поняла, что по ноге течет кровь. – Пошли здесь… – От волнения даже простые слова забывались, я лишь беспомощно размахивала руками, повторяя одно и то же.

– Залезай в машину, – Курт махнул из кабины. – Тут пусто.

Хотелось объяснить ему, что тем, кто сюда приехал, не помогло ни оружие, ни машины, но он не торопился, с интересом роясь в бронированной кабине, отламывая что-то, мне не видное, доставая разные предметы, словно находился у себя дома, а не на мосту. Темнота давила сверху, спрессовывая нас в лепешку и прижимая к дороге, но рассказать об этом я не могла, не умея подобрать нужных фраз, только размахивая пистолетом и повторяясь.

– Глупый маленький крысеныш, – ласково усмехнулся Курт, протянул руку, чтобы погладить, но потом вдруг отдернул ее обратно. – Тут что-то…

Я схватила его за рукав и начала вытаскивать из машины, ощущая неприятное дуновение, приносившее на мост гнилостный запах реки. Мост словно пружинил, у меня началась истерика. Курт выругался, развернулся забрать наворованное из машины, но я уцепилась за его куртку, упираясь ногами в дорогу.

– Черт, нам нужно это барахло! – Он оттолкнул меня, решительно разворачиваясь к приоткрытой двери кабины.

Половина его туловища скрылась в машине, ноги уперлись в асфальт, плечи напряглись – он явно извлекал что-то тяжелое. Я дрожала, пот лился по спине, штаны настырно льнули к телу – то ли от грязи, то ли от крови, которой пропиталась вся левая штанина, то ли от осевшего тумана.

– Лови, – буркнул Курт, подался назад… и вдруг завопил: – А-а-а-а!!!

Шлеп! Очки заляпало что-то темное.

Я отпрянула, запнулась, свалилась на землю и быстро поползла в сторону, не оборачиваясь, не открывая глаз, не думая. По лицу стекало что-то теплое и густое, очки съехали, резинка противно скользила по мокрой шее, но в них все равно уже ничего не разглядеть. Курт орал, но потом захлебнулся, словно ему на голову положили подушку.

– Черт… – шептала я, преодолевая метр за метром ползком, почему-то не решаясь встать. – Черт…

В установившейся тишине дыхание раздавалось как колокол, а я даже не понимала, куда ползу. В руке до сих пор была зажата рукоять пистолета. Может, Курт еще жив… Мысль придала уверенности, поэтому я развернулась обратно, скручиваясь в комочек, с опаской встала и принялась лихорадочно нащупывать фонарик свободной рукой.

Скрип. Рассеянный свет от фонаря выхватил размытым сектором бампер машины. Будто Курта никогда тут и не было, будто мне все привиделось, но только вот чужая кровь на губах говорила о том, что это все вранье, что на самом деле какая-то мерзость разрезала его прямо в двух шагах от меня…

Опять налетел ветер, потом стих. Медленно, осторожно, шажок за шажком… Дверь машины так и осталась открытой, только теперь на ней были видны потеки застывающей крови. Внизу валялся кейс, он распахнулся от удара о землю, так что можно было рассмотреть какие-то приборы, линзы, электронику.

И больше ничего.

Там не было абсолютно ничего.

Мост равнодушно возвышался в непроницаемой темноте, вверх убегали стальные тросы, иногда тихонько поскрипывающие под тяжестью конструкций; засыхающая кровь Курта стянула лицо. Я выстрелила куда-то вбок, закричала что-то обидное, а потом села около машины и заплакала.

Глупый маленький крысеныш.

2009 год

СТРЁМНАЯ

– Она стрёмная.

Я чувствовал в девчонке, которую привели, что-то не то. Я даже не мог толком описать, что именно мне не нравилось, но даже то, как она сидела, меня раздражало. Спутанные волосы, сосульками свисающие на плечи, диковатые глаза, которые останавливались на разных предметах и некоторое время сверлили их, переплетенные белые пальцы, ее уверенность – даже это. Я испытывал плохо объяснимое отторжение, хотя с мутантами в своем отряде уже привык мириться. Мне хотелось поставить ее на место. Может, я просто устал – войска Армады перли и перли всю ночь напролет.

– Что ты умеешь?

Она пожала плечами:

– Ничего такого. Ничего из того, что тебе нужно.

– Она эмпат, – уточнил Старк. – В бою совершенно бесполезна, но люди на нее подсаживаются. Мы с ее помощью уже получили столько сведений, сколько лучшие шпионы Армады не достали бы. Люди заливаются соловьями, даже без старой доброй раскаленной кочерги сам знаешь где.

– Откуда ты можешь знать, что мне нужно? – завелся я, пропуская объяснения Старка мимо ушей.

– Ты уже взрослый, – она подняла брови. – Всем людям нужны более-менее одинаковые вещи. Или ты из этих, из верующих? Считаешь себя особенным?

– Вот дрянь!

Прежде чем я окончательно вышел из себя, она отдернулась и последовала за Старком. Девчонка очень по-человечески испугалась, но это почему-то не примирило меня с ее присутствием в отряде. Считалось, что эмпаты должны вызывать расположение, но последняя размалеванная шалава из походного лагеря своей жалкой улыбкой и то вызывала больше симпатии, чем она.

К счастью для новенькой, у меня не было на нее времени – чертовы инквизиторы организовали очередное нападение ранним утром. Их план был прост – выматывать нас волнами атак. Проклятые фанатики, похоже, никогда не спали, их пехота продолжала прочесывать лес, а дирижабли постоянно сбрасывали какую-нибудь дрянь, пока уставшие пиро, собравшись с силами, не поджаривали их, словно бумажные фонарики.

Девчонка постоянно ошивалась рядом с моими командирами, бродила среди войск, вынюхивала что-то. В ее внешности не было ничего особенного, но с каждым из них ей удавалось наладить контакт, парой слов дать понять, что она такая же, как они. Я понял, что недооценивал эмпатов: все любили взрывы, которые устраивали пиро, но люди делают для друга или симпатичной им девушки гораздо больше, чем для командира. Ради выполнения долга ты, конечно, сдохнешь, но никогда не сделаешь это с таким удовольствием, как в тот момент, когда знаешь, что твоя смерть спасет кого-нибудь, на кого тебе не насрать.

Проблема только в том, что мне друзья не требовались. Мне нужно было, чтобы дирижабли Армады захлебнулись огнем, а инквизиторы жарились на кострах вместе с проклятыми писаниями, чтобы их кресты полыхали, словно сухие дрова, а святой водой мыли грязные бороды мои воины, раскладывая матрасы прямо у бывших алтарей, превращенных в праздничные столы победы. Вот это действительно вызвало бы неподдельные эмоции, а пока я испытывал лишь усталость и раздражение всякий раз, когда видел девчонку-эмпата неподалеку от себя. Чем более невозмутимо она встречала мой взгляд, тем сильнее мне хотелось ее ударить.

– Зачем ты ее притащил? – Я стянул один сапог и размотал мокрую, грязную портянку. От нее порядком воняло.

Старк довольно ухмыльнулся:

– Потому что она и есть секретное оружие. Я планирую запустить ее к инквизиторам.

– Да неужели? – Я не узнал свой собственный голос. – На меня ее штучки точно не действуют.

– Тебе не нужны сантименты, как большинству местных сосунков. Твое горючее – ярость, вот она тебя и бесит. А теперь, когда ты это знаешь, будет бесить еще больше. – Старк проверил оружие. – Я в восторге от того, как это действует. Любой человек, даже самый лучший полководец, – всего лишь эмоциональная машина, и эта девчонка, поверь мне, умеет воздействовать на эмоции. Мутанты смертоносны, но она хуже всех.

– Она ничего обо мне не знает.

– Ей и не нужно. Она чувствует тебя. Вспомни Кари.

– Нет, черт возьми! И она не похожа на Кари.

– Когда ты в последний раз спал?

Я не мог вспомнить. Я был так зол, что даже спать не мог.

– Ты на пределе. Если бы не она, ты бы уже развалился на части.

– Я убью ее. Когда проснусь.

Я вырубился, не успев снять второй сапог, и не проснулся даже тогда, когда один из горящих дирижаблей рухнул на поляну.

Наемники любят болтать, что в войне нет ничего личного, но я думаю, это бахвальство для слабаков, боящихся собственного нутра. О, это личное, да еще какое! Я ненавидел инквизиторов, и причины были: святоши сожгли мою сестру как ведьму, мое имущество реквизировали, а отца лишили титула и посадили в тюрьму, когда он посмел заикнуться о том, что они не правы. Особую разновидность бешенства у меня вызывало то, как легко они продолжали произносить заученные речи о добродетели и грехе, не отрываясь от убийств и прелюбодеяний. Армаде, ведомой церковниками, противостояла только армия Кари Годар, и она брала туда всевозможный сброд, любых еретиков и мутантов. Взяла и меня.

Меня не волновало, что армией еретиков командует женщина. Пожалуй, так даже лучше – от этого святые отцы должны нервно подпрыгивать и стискивать четки. Но в ту ночь не отпускало предчувствие, что Кари хочет пожертвовать нашим отрядом ради своих интересов. У нас заканчивалось продовольствие и боеприпасы, а помощь все не приходила. Мы выдохлись.

– Кари – сильный союзник, но я бы не стала особенно на нее рассчитывать. Она может подвести в нужный момент, – девчонка словно прочитала мои мысли. – Кари мыслит стратегически, а ты – мошка на уровне тактики.

– Заткнись.

– Ты знал, что когда-то она была святой? Могла возлагать руки и читать твою суть, заключать тебя между своих пальцев и познавать, как познаю́т книгу. Тогда ей было лет двенадцать, и она не терпит воспоминаний о тех днях. Но потом она начала взрослеть, влюбилась в кого-то, стала обычным человеком. Страсти лишили ее возможности контролировать источник силы. Это тяжело – держать в узде такую мощь… Всё ее отребье просто привлечено запахом силы. Кари больше не святая, но оно и к лучшему: если бы к ее обаянию добавилась сила бога, она могла бы раздавить любого. Ей доверяешься, а потом оказываешься голым на паперти, не в силах даже попросить монету.

– Да отвалишь ты, наконец, или нет?! – Я оттолкнул ее. – Тебя не учили не говорить под руку? Какой, к черту, бог?! Чего тебе от меня надо?!

– Я хочу тебя.

– Ха-ха! – нервно засмеялся я. – Ну уж нет.

– Обычно меня это не останавливает. – Девчонка сощурилась.

– Ну, зато это тебя остановит. – Я оттолкнул ее так, что она упала на землю, и ушел.

После этого я опять не мог спать. Да, она знала свое дело. Чувство стыда придавало дымному воздуху странную сладость.

Старк поправил сумку на тощей спине девушки, словно она была его дочерью. Девчонка выглядела усталой, но мысль о том, что ее отправляют в лагерь к инквизиторам, которые с удовольствием проверят нового человека на ересь, ее не сковывала. Методы инквизиторов не назовешь приятными, поэтому самоуверенность эмпатки и отсутствие инстинкта самосохранения выводили из себя. Возьми любого солдата из лагеря – ни один не согласится. Может, она и мутант, пусть она хоть тысячу раз эмпат, но инквизиторы раскусят ее, как ее раскусил я.

– Ты там сдохнешь. Старк, ей нужен сопровождающий.

Я пожалел о том, что не сдержался, а ведь даже имени дурехи не знал.

– Все будет хорошо, – удовлетворенно произнес Старк, а я испытал желание ударить и его. – Сама дойдет.

Мне впервые стало очевидно, что командиру нет никакого дела до того, кто из нас останется в живых. Мы отступали под прикрытие войск Кари, которая никогда не жертвовала людьми, что бы там ни говорила эта маленькая ведьма. С нами все будет в порядке, а вот девчонка шла прямо в пекло – изображать очередную фанатичку, открывшую в себе мощь веры. Нам нужно было узнать дальнейший план атак инквизиторов, и в ход шло все: шпионы, внезапные высадки, шлюхи, зелья, вызов демонов. Девчонка опустила бесцветные ресницы и уцепилась пальцами за лямки сумки.

– Постараюсь не сдохнуть, – усмехнулась она.

Все остальные смотрели на нее с восхищением, словно на героя, а я ее презирал. У девчонки нет шансов, и ей не хватало мозгов этого понять. Эмпаты могут облапошить тебя, но им не пройти через минное поле силой своих эмоций, им не убить стоящих в засаде разведчиков, и это должно быть понятно любому из стоящих здесь, но почему-то люди этого не понимали.

Она издевательски махнула рукой, увидев мое лицо, и зашагала в глубь леса. Еще немного – и я больше никогда ее не увижу. Я развернулся и двинулся к палатке, чтобы приблизить этот момент. Никогда не чувствовал такого удовольствия. Глупцы должны подыхать – вот мое кредо. Падающего – толкни.

Я успел продумать эту мысль как следует. Ровно до тех пор, пока не развернулся обратно, сплюнул и побежал за ней в лес.

Ноябрь 2018 года

БРИТВА МОЕЙ МАТЕРИ

Когда мне исполнилось тринадцать, я понял, насколько банальны ответы людей на вопрос о смысле жизни. Все реагировали так же, как на расспросы ребенка-гения о позитронном двигателе, если не знали, что сказать, – общими словами или ссылками на классиков. Передо мной прошел хит-парад типичных заготовок, из которых можно сделать картонного солдатика, но никогда – что-нибудь настоящее. Важные вещи нельзя выразить высокопарно или однозначно. Тогда я в первый раз после раскола пришел к своей матери.

– Смысл жизни в том, чтобы находить удивительных людей, а потом с ними расставаться. Ты поймешь, когда встретишь хотя бы одного такого, – ответила она.

Среди моих друзей таким удивительным, по ее мнению, был Клайв. Однажды я видел, как она сидит на клетчатом диване, поджав под себя голые ноги, и целует его безвольный, мягкий рот. Клайв вытянулся словно по стойке, а она даже не встала, только шевелила большим пальцем, будто в такт неслышной мелодии. Я тогда вышел на кухню и закурил. Не каждый день увидишь, как мать целуется с твоим школьным приятелем.

Раньше мальчишки избегали приходить в дом, где нет усатого папаши, отслужившего на флоте, который может басовито рассказывать истории, а мать не умеет печь пирожки, но через пару лет квартира превратилась в проходной двор. Они заявлялись словно в музей редкостей, напрашивались в гости, чтобы потаращиться на тридцатилетнюю женщину, похожую на их сестру, но стоило им ее увидеть, как они оседали надолго. Мэгги была женщиной мечты, появляющейся в мастурбационных грезах. Пока я оставался маленьким, харизма матери проявлялась только в сказках и историях про отца, который то оказывался барабанщиком рок-группы, то пришельцем с другой планеты, то страшным демоном. Когда ты мелкий, быть отпрыском монстра с тысячью щупалец прикольно, но когда ты подрастаешь, истории уже не катят.

Даже те из родителей, что общаются запанибрата, все же держат дистанцию. У Мэгги она тоже была, но не такая. Дистанция девчонки, которая тебя не хочет. Дистанция девчонки, которая считает тебя необразованным идиотом. Дистанция девчонки, умеющей больше, чем ты. Все остальное время она была точно такой же, как любой из нас. И ничего ужаснее этого придумать было невозможно.

– Тебе чертовски повезло, чувак. – Стэн сидел на лестнице и украдкой курил. – Тебе не запрещают покупать сигареты, а твоя мать умеет рубить на электрогитаре почище, чем я. Я бы о многое тдал, чтобы быть тобой.

Если вы подумали, что моя мать была больной на голову потаскухой, вы попали впросак. Многие думали так же, основываясь на слухах, которыми полнился городишко, но Мэгги не трахалась ни с кем из мальчишек. Иногда она смотрела на них так, что зрачки готовы были лопнуть, но еще никогда до того случая с Клайвом она ни к кому не притрагивалась. В маленьких городках полно грязного белья, и обыденные похождения Мэгги не выходили за рамки. Разве что она не скрывала, что любит выпить пива в компании каких-нибудь блюзменов.

Денег у нас постоянно не хватало. Когда мне было лет восемь, мы сидели на крыше дома, среди леса телевизионных тарелок, свесив ноги вниз. Мэгги не тряслась над моим здоровьем и поддразнивала, если кто-то угрожал кулаками. Наверное, поэтому меня никто не задирал – прийти к ней и признаться, что тебя отдубасили какие-то ослы, было невозможно. Я всегда бил в лицо, не разбираясь, сильное ли нанесено оскорбление. Тогда, на крыше, она была похожа на девчонку-панка – рваные джинсы, куртка, вечная гитара за плечами, лохматая. Очень красивая. Матери не должны быть такими… дикими.

– В городе смеются, что ты не похожа на них, – с обидой произнес я.

Отпечаток ее отверженности ложился и на меня. В школе все просто исходили желчью, когда вспоминали, как однажды пришли на день рождения и увидели вместо пухлой домохозяйки и шикарного ужина с тортом и свечками панкушку лет двадцати с небольшим. Мэгги до сих пор не удосужилась найти нормальную работу, а ездила в город играть блюз в разных клубах. За это местные работяги ее презирали. А уж когда несколькими годами позже прошел слух, что она предпочитает проводить время с двенадцатилетними друзьями своего сына, а не с местными завидными мужиками, все стало еще хуже. Говоря по правде, слух о том, что мою мать тянет к подросткам, пустил Джойс – местный ловкач, ухлестывающий за домохозяйками, пока их мужья пропадали на работе. Недавно мне стало понятно, почему он это сделал, но тогда…

– Ты сейчас сильно хочешь стать таким же, как они. – Мэгги бросила вниз камешек. – Чтобы они не показывали пальцем и не шушукались за спиной. Но если подумать, в их жизни нет ничего запоминающегося… Да и просто – ничего.

– Я хочу, чтобы ты была как все!

Она дала мне пощечину, ничего не объясняя.

Я убежал с крыши и сжимал кулаки от бессильной ярости где-то за двором, но мать не пыталась меня найти, хотя наступила ночь. Иногда она говорила, что не моя мать, ведь это слово значит слишком много того, чего значить не должно, и предлагала дружбу. Нельзя сказать, что всегда было так. В другие времена мы вместе бродили тут и там, она увозила меня в город и рассказывала про мосты, которые попадались по пути. Мосты, по ее мнению, были волшебными, и мне нравилось смотреть, как она смеется.

– Ты так часто говоришь, что ненавидишь ее, потому что на самом деле хочешь, – поведал как-то Льюис. – Мой брат говорит, так написал Фрейд.

Когда детство закончилось, превратившись в муки тринадцатилетия, моя мать вдруг переместилась из ранга отверженной в звезду тинейджеров нашей школы. Все девчонки как одна ее ненавидели, все парни хотели попасть ко мне домой, чтобы выпить немного вина из одной бутылки с ней, а потом сидеть на полу, покрытом вытертом паласом, опираться на диван острыми локтями и слушать, как она говорит о музыке или режиссерах.

Становясь подростком, сразу начинаешь ценить не то, что есть у всех, а то, чего у других нет. Слушать ее индейские песни или старые блюзы при выключенном свете, какие-то рассказы, диковатые фантазии стало неизменной традицией. Она точно знала, что нам нужно, любой протест и любой вопрос, который мы хотели бы задать, лежал у нее в ладони. Мэгги вертела пацанами Миддлтауна как хотела.

Однажды я застал ее, когда она стояла в дверном проеме и смотрела мне между лопаток. Не знаю, почему именно туда, но в позвоночнике угнездился звездный комок, заставивший повернуться. Я переодевал футболку, чтобы поиграть с парнями, а Мэгги стояла и смотрела, опершись на косяк.

– Твои лопатки красиво шевелятся, когда ты поднимаешь руки. Ты тощий. Мне это нравится. – Она зажмурилась.

Я покраснел и ретировался. В ее откровенности было что-то непорядочное. По крайней мере, мне так казалось. Я тоже мог бы сказать ей о том, как изящно она ставит на пол гитару, о том, что от этого жеста у доброй половины парней захватывает дух, но вряд ли сумел бы. Мэгги просто этого не понимала или старалась не понимать. Ей было все равно, что произойдет со словами после того, как она кинет их щепоть в других.

Однажды она пришла домой сердитой, выслушала тираду на тему «хочется умереть, к чертовой матери» от Льюиса, который излагал доктрины саморазрушения, достала нож и дала его суицидально настроенному нытику. Мэгги любила ножи, револьверы, пистолеты, мечи, как и мы. Ей не нужно было объяснять, почему огнестрельное оружие так влечет.

– Распори себе живот, – посоветовала она и захлопнула дверь.

Так могла бы сказать любая своенравная девчонка – они готовы столкнуть тебя с крыши, чтобы посмотреть, как ты полетишь. Но для того чтобы понять, какое это впечатление произвело на одного из нашей «семьи» – группы сумасшедших, отиравшихся около Мэгги, нужно слышать ее голос, видеть сжатые губы и быть одним из нас. Льюис некоторое время смотрел на лезвие, а потом неловко воткнул его в брюхо, пытаясь размахнуться, но инстинктивно сдерживая нож. С дурацким порезом его отправили домой, все разошлись, почувствовав доселе неведомый запах осени, запах заката.

– Почему ты это сделала?

Мэгги сидела в полной темноте. Фонарный свет не достигал ее, вырисовывая только силуэт.

– Он мне надоел. Если человек хочет умереть, он должен умереть. Если я когда-нибудь захочу сдохнуть, меня не придется упрашивать, – кратко сеяла семена зла она. – Никто из них никогда не задумывался, чего хочется мне. Все они приходят сюда, чтобы получить вечную сестру, приходят, словно на шоу. Как на урода в клетке посмотреть.

– Да ты ведь сама их приглашаешь! Ты ведь… – сорвался я. – Тебе нравится, как они смотрят на тебя, ловят каждое слово!

– А почему ты не выгонишь их? – спросила Мэгги. – Они мне осточертели. Я хочу побыть с тобой, я хочу играть на гитаре, хочу сыграть…

– Да потому что ты сама должна это сделать! Да потому что ты – взрослая, а не я!

– Заткнись, заткнись, заткнись, заткнись… – Она зажала уши руками.

Я выбежал прочь и надрался как свинья, стрельнув у Клайва бутылку дешевой сивухи. Я не мог понять, кто она, – сестра, мать, мечта, проклятие… Индейские песни звучали в голове до тех пор, пока меня не вытошнило в почти облетевший куст шиповника.

Не знаю, как ее угораздило заиметь сына, она была для этого не приспособлена. Или я был не приспособлен для нее, кто знает, но все это вместе сводило меня с ума. Иногда она подходила утром к зеркалу, когда я чистил зубы, ерошила только что вымытые волосы, и запах шампуня окутывал все вокруг. Мы смотрели на отражения и довольно фыркали, как будто наступило самое лучшее утро на свете. Кажется, что так и должно быть, но лишь до тех пор, пока не откроешь дверь вовне.

Один раз я танцевал с ней в пустом зале школьного танцкласса. Никогда не умел танцевать, меня бесят все эти па, но тогда, покраснев как рак, я положил руку на ее талию и начал скользить по полу так, будто все время только и мечтал о том, чтобы поддерживать твердую спину, когда Мэгги прогибается назад. Она хотела показать, как впечатлить девчонок, но если кто и впечатлился, так это я. Она умела то, о чем другие лишь брюзжали. И Мэгги никогда не выглядела на двадцать семь.

– Однажды я исчезну, уеду куда-нибудь подальше, – затягивалась сигаретой Мэгги. – В тот день, когда мне покажется, что я больше не так интересна, как все эти девчонки, ты меня больше не увидишь.

– Не все ли равно, что я думаю о твоей внешности? Главное, что ты мне нужна, – обрывал разговор я.

– Когда-нибудь ты поймешь, в чем тут загвоздка, – шевельнула плечами она. – Неважно, что я твоя мать. Когда на тебя смотрят как на старую клячу и слушают из привычки, по традиции, а не из интереса, – это хуже, чем смерть.

Не знаю, как ей удавалось держаться все эти годы. Вокруг нее вилось столько тинейджеров, которые ей нравились и образом мыслей, и своей восторженностью, что впору было составлять списки. Она хотела подружиться с каждым и в любом придурке находила что-то особенное. Не пользовались ее любовью только прямолинейные мужланистые парни, делавшие ставку на то, чтобы понравиться девчонкам и затащить их в кусты. Один раз она чуть не зарезала придурка, который пытался назойливо клеиться к ней, – никогда не давала спуску никому, кто пытался ее оскорбить. Глаза сверкали, как черные дыры. И все-таки моя мать никогда не выходила за рамки всеобщей сестры, которую стыдно, но сладко вожделеть. А когда появился Клайв, Мэгги слетела с катушек. Совершенно, бесповоротно, безумно.

Это было видно любому, если он не ослеп. И чем сильнее она пыталась это скрыть, тем очевиднее становился секрет. С того самого поцелуя прошло три года, в течение которых она старалась держать его подальше от себя, но каждый раз, стоило ему без разрешения припереться ко мне домой, их несостоявшаяся связь воспламеняла воздух, словно напалм. Я хотел ее презирать – и стал бы, если бы не индейский голос и пальцы, извлекающие из постаревшей гитары сумасшедшие ритмы. Мне уже было шестнадцать, и я вполне мог оценить своеобразие своей матери. Мэгги была красива и знала ответ на вопрос о смысле жизни. И, черт, она не выглядела на свои тридцать!

Клайв был очень высоким, тощим ботаником с копной светлых волос. Можно было бы назвать его слащавым, если бы не стальные глаза. Большую часть времени он молчал, и это молчание выводило Мэгги из себя. Иногда она вставала прямо перед ним и смотрела в глаза, снизу вверх, посмеиваясь, словно ожидая, что он склонится, попытавшись неловко ее поцеловать, но Клайв никогда этого так и не сделал.

Даю зуб, ему хотелось, но что-то в нем не позволяло. Я бы назвал его слабаком, но Мэгги так не думала. Похоже, неумение перейти предел и взвинчивало ее. Иногда она стояла у зеркала и смотрела себе в лицо, словно укоряя за что-то. Она разбивалась о Клайва как о стену. Это напоминало неистовство Курта Кобейна, отчаянно кидающегося на усилители, – Мэгги точно так же швыряла волны безумия в Клайва, а тот только изгибал уголок губ в несмелой улыбке.

– Я красивая? – спрашивала она.

– Очень, – кривился я, потому что это было правдой, и обычно тянулся за сигаретой. – Почему ты не вышла замуж?

– Я не хочу выходить замуж. Это выглядит уродливо.

Иногда мы стреляли на пустыре. Разрешения на оружие у Мэгги не было, но она все равно хранила пистолет, не опасаясь обыска, хотя о ее пристрастиях знали почти все мои одноклассники. Тяжесть рукояти пробуждает внутри что-то неописуемо древнее, инстинкт стрелка. Мы ставили пустые банки из-под пива на холм пустыря и палили по ним, подсчитывая очки. От отдачи вскоре начинала болеть рука, но останавливаться не хотелось. Мэгги откидывала волосы с лица и залихватски прищуривалась, переступая тяжелыми ботинками по грязному холму. Мне хотелось, чтобы она обняла меня, но я никогда об этом не говорил.

Иногда Клайв лежал у нее на коленях, а Мэгги смотрела в пустоту. Это не могло долго продолжаться, потому что равновесие нарушилось. Льюис перестал щеголять заросшим шрамом и как-то сказал о том, что вовсе моя мать не такая уж и замечательная. Что она просто остановилась на одной ступени и отчаянно боится постареть. Наверное, это он тоже вычитал у Фрейда. Другие начали его поддерживать, потому что их прыщавые фобии Мэгги надоели.

– Я хочу обмануть всех. Весь мир, – как-то сказала она, приблизилась и посмотрела в глаза. – Мы могли бы взять и спутать все планы. Остановить время.

Я не понял, кого она подразумевает под этим «мы», но готов был биться об заклад, что Клайва никогда не хватит на такую затею. Не было в нем стержня, как в Мэгги, этих черных звезд, хотя он всегда отвечал «да».

Мне было нечего сказать. Даже если бы я захотел что-то выдать, вряд ли сумел бы открыть рот и выложить это. Что-то заканчивалось – бесповоротно, безвозвратно. Все парни расходились, наша тусовка распадалась, она потеряла свою естественность, все перестали быть равны. Хотелось взять Мэгги за руку, увести куда-нибудь, но мне было нечего ей предложить.

– Ты мне нужна, – это единственное, что я смог тогда сказать.

Вечером она взяла бритву и располосовала все лицо.

Октябрь 2005 года

БЛЮЗ-АНАРХИЯ

Они всегда начинают смеяться, стоит заговорить о серьезных вещах. Либо сразу заливаются, как полоумные, либо просто растягивают губы в усмешке, чтобы дать понять, что ты – параноик, ушлепок, истерик, чтобы стек маленькой струйкой, еще даже не начав.

Их уверенность в том, что ответить тебе на такое нечего, так огромна, что порой гипнотизирует. У новичков аргументы съеживаются и превращаются в оплывшие лужи былого пыла. Они стоят, теребя рясу и чувствуя себя продавцами, предлагающими залежалый товар. У них нет уверенности в словах, потому что нет веры, а вот мне есть что ответить, потому что я – преподобный Рочестер3, и сегодня я расскажу, что произойдет всего через сорок минут…

На этом ролик заканчивается.

– Сегодня у нас в гостях отец, борющийся со скверной и электроникой! Встречайте – правоверный луддит преподобный Рочестер!

Шквал хлопков, свист, летящие на сцену трусики.

– Небольшой блиц-опрос, чтобы разогреться! Наши зрители желают знать о вас все. Любимый режиссер?

– Я не настолько стар, чтобы смотреть фильмы.

– Любимая еда?

– Э?

– Любимая вирт-среда? Любимый цвет? Любимый альбом? Любимое время года? Любимый напиток? Любимое животное? Любимая фирма? Любимый инструмент? Любимая улица? Любим…

Преподобный Рочестер достает сигару и раскуривает ее. Он выглядит органично, как будто камеры не буравят его светящимися глазенками, как будто публика не ожидает от него слюнявого бреда или нездорового энтузиазма американского проповедника. Рочестер родился перед камерой, перед ней же собирался и умереть, Сид Вишез новой эпохи, циркулярная пила равнодушия. У него нет бороды и усов, лицо абсолютно гладкое, только по периметру черепа – отверстия для подключений. В те времена, когда еще не изобрели единый стандарт, он хотел иметь доступ ко всем возможным удовольствиям. Он гедонист, псих и фанатик.

– Однажды Патти Смит спела, что Иисус не умирал за ее грехи. Ее грехи принадлежат только ей, так что нечего кому-то умирать за них. – Рочестер смотрит на дым, и лысина его ультимативно блестит на половину экрана. – Это ее личное дело. Это ваше личное дело. Это я к тому, что я не собираюсь умирать за ваши грехи. Я оставляю это вам.

Рочестер внимательно смотрит в экран.

Настоящий мужчина!

Реклама.

Пока безвкусные ролики скачут друг за другом, зрители пытаются понять, что же хотел сказать Рочестер, на что он намекал и может ли от этого человека исходить угроза. Большинство решает, что он мошенник, лгун, иллюзионист, фальшивомонетчик, но это решение почему-то не укладывается в мозгу, его приходится с усилием закреплять в долговременной памяти, вытесняя подсознательное дребезжание. Бесполезная откровенность раскладывающего все по полочкам преподобного самозванца настойчиво пробуждает стадный инстинкт.

– Что ж, прекрасно, преподобный Рочестер. Или вас называть Skunk Punk, как во времена бурной молодости?

– Нет, меня называть преподобный Рочестер.

– Преподобный Рочестер, значит.

– Преподобный Рочестер.

– В чем заключается ваша доктрина?

– Я собираюсь полностью уничтожить Сеть.

– И как вы это сделаете?

– Вы должны были спросить – почему.

Смешки в зале.

– Да, конечно, я понимаю, кто же будет рассказывать о своих планах. Причем таких серьезных. У вас есть последователи?

– Пожалуй, нет. Последователи – это глупо.

Рочестер взял псевдоним в честь малоизвестного аристократа далекого прошлого, единственным достоинством которого была способность писать не слишком выдающиеся эпиграммы и любовные стихи. Если он и придурок, то неплохо держится. Его основной постулат – сила ума, но никто не может понять, что он имеет в виду. Возможно, у него под курткой кнопка запуска ядерных ракет.

Трансляция онлайн показывает толпу фанатов, которые выбрасывают свою технику и сминают ее большими, разукрашенными граффити бульдозерами. Это должно иллюстрировать лживость самозваного отца, но чем дольше идет трансляция, тем более отстраненной и не относящейся к делу она кажется. Передача приобретает интонации абсурда, потому что Рочестер тоже с интересом смотрит на экран.

– Ладно, сменим тему, – находчиво предлагает ведущий. – Вы ведь до сих пор слушаете музыку? Это религиозная музыка или то, что порицает церковь?

– Вы считаете, я имею отношение к религии?

Пауза.

– Ну… да.

– Только потому, что я прибавил к своему имени слово «преподобный»?

– Для человека светского вы слишком часто говорите о дьяволе.

– Сложно отказаться от вибрации натянутой своими руками струны. Я люблю бас-вибрации, люблю плотную ритм-секцию и визги верхних частот. Да, это все неплохо.

– Откуда же это возьмется без усилителей, микрофонов и звукоснимателей? – Ведущий запускает аргумент упругой стрелой, но она как будто попадает в болото.

Болото пружинит, поглощает, сжевывает стрелу, всасывая ее и даже не замечая произошедшего.

В 30-е годы (я хочу сказать, в 3030-е), когда по миру прокатилась волна морфинга, Рочестер тоже не остался в стороне и приделал себе гребень ящера. Из его позвоночника торчали не то шипы, не то какие-то наросты, делавшие его похожим на динозавра. Сейчас от них ничего не осталось. Он отрицает генную инженерию, новую биологию, теорию эволюции, развитие технологий, Сеть, виртуальную реальность, офисную структуру, церковь, эскапизм и язычество. Ему не так уж много лет – тридцать, не больше. Его шипы кажутся предзнаменованием: он – настоящий динозавр, вылезшее из земли чудовище. Его требования бессмысленны.

– Из-за рекламы у нас времени оказалось еще меньше, чем я думал. – Преподобный заканчивает курить. – Нанотехнологии хороши тем, что являются явной персонификацией дьявола, который в любых сильных руках становится ничем, так что с помощью управляемых молекул можно в одночасье совершить переворот.

– К чему вы ведете?

– Однако я нашел другой, более адекватный способ. Совсем скоро я мысленно выключу рычаг электричества.

Молчание. Пауза затягивается.

– Какой неожиданный поворот событий! – наконец продолжает ведущий. – А вы не думали, что вы хотите дать людям взамен? Что вы им можете предложить, если отнимете виртуальные миры? Поставить эскаписта перед зеркалом означает ввергнуть весь мир в хаос, это позиция анархиста.

Преподобный Рочестер складывает руки на коленях и ждет. Несмотря на громкую музыку и разглагольствования ведущего, мир ждет вместе с ним. Все застыли, словно ожидая, принесет ли миллениум конец света. В глубине души каждый человек с наслаждением ищет армагеддон, заглядывает за дверь и ожидает того, кто придет и поведает о том, что завтра все закончится.

– Какой бред! Ты просто придурок, Рочестер! – Парень с передних рядов кидает в Преподобного ведерко с попкорном. – Дебил!

Зал грохочет и кричит, звук перекатывается по проходам и креслам.

– Добро пожаловать в новый век. Странно, что никто из вас так и не спросил о причинах. – Рочестер сует руки в карманы и закрывает глаза, схватившись за воображаемый рычаг. – Просто вы мне не нравитесь.

Мониторы гаснут, свет выключается, у кого-то дома прекращается эпилептический припадок миксера, игроки Среды лишаются своих цифровых жизней, фрики КЕ теряют ориентацию в пространстве, умирает микроволновая печь, давится бельем стиральная машина, безвольно бренчит электрогитара, растеряв весь свой рев, медленно охлаждается электрическая печь, умирает конвейерная линия, затыкается на половине слова песня «Микки, я хочу тебя», перестает бурчать утроба телевизора, угасают фонари и плафоны. В студии становится очень тихо, а потом кто-то присвистывает – замена пошлой шутки.

Жители городов в замешательстве. Они не знают, что делать, чем заняться, и бесцельно бродят по коридорам, пытаясь спросить друг у друга, что же произошло. Спустя час, может, раньше, они выйдут на улицы, ежась в тонких куртках, и будут бить ногой о ногу, чтобы согреться. Трубопроводы улиц не готовы их принять. Потухшие витрины и темные парки аттракционов облетают искрящимся, как стеклянная пыль, снегом.

– Но зачем? Зачем вы все это сделали? Это же бессмысленно! Возвращение в каменный век, смерть, темные времена, жестокость, анархия! – Какая-то женщина хватает Рочестера за рукав и заглядывает ему в лицо выгоревшими имплантами.

– Наконец-то так, как должно быть, – удовлетворенно, по-пастырски произносит он.

Преподобный Рочестер сбрасывает слабую руку и выходит на помертвевшую улицу, прислушиваясь к звукам лишенного допинга города и насвистывая. А потом подносит к губам губную гармошку.

Март 2006 года

БЕЗБОЖНИЦА

Дом, в который я переехала, был грязно-коричневым, с бесцветными вставками балконов и грязных стекол. Первое, что хотелось сделать при взгляде на него, – покончить с собой.

За первую неделю я изучила всех соседей по лестничной площадке, чтобы приготовиться к сюрпризам. Все они выглядели как потенциальные самоубийцы, привычно влачащие тихое существование на дне жизни, пока терпение не исчерпается, и опасными не казались. Единственным местом, где всерьез кипела жизнь, была квартира номер 147. На ней висела потертая и частично изрисованная из баллончика с краской табличка «Смит», сама дверь, судя по отметинам, не раз подвергалась натиску извне. Она часто хлопала, впуская и выпуская гостей.

Скорее всего Смит был дилером. Я не из тех, кто знакомится с соседями и приносит им приветственный пирожок, хотя понаблюдать люблю, так что оставила Смита на потом. Невозможно постоянно сидеть внутри полупустой каморки с обоями, рисунок которых наводит на мысль о самосожжении, поэтому рано или поздно мне нужно будет повстречаться с кем-нибудь в новом районе. Но пока патруль снаружи не оставлял выбора, так что я изучала соседние окна через прицел старой ручной камеры. Моя проблема не в том, что я не верю в богов, а в том, что не могу об этом соврать.

Звонок в дверь раздался тогда, когда я пыталась как-то развлечь себя с помощью монтажа и последней самокрутки с марихуаной. В соседнем доме обнаружилась перспективная, с точки зрения наблюдения, квартира с женщиной, которая всегда возвращалась в одно и то же время. Меня завораживают проявления подобной методичности, которая для меня невозможна, поэтому я посвятила ей несколько минут своего домашнего видео. Этой попыткой чем-то увлечься я вызвала лишь приступ острого презрения к себе. Обычно я не открываю дверь, если не жду кого-то определенного, но в тот пустой вечер я подошла и распахнула ее, словно хотела этим оскорбить.

– Да?

У незваного гостя оказался неприятно внимательный взгляд. Держа руки в карманах, он изучал меня, не торопясь приступать к делу. Такая наглость выводила из апатии лучше удара.

– Что вам нужно?

– Я ваш сосед, меня зовут Хиро. – Он зашел, ловко оттеснив меня, и начал ходить по пустой комнате. – Вы что-нибудь умеете?

Я не поняла, о чем он, но решила не соглашаться.

– Абсолютно ничего.

– Звучит как дар. – Хиро усмехнулся.

– Ну да, дар вроде суперсилы во сне. Итак?

Меня нервировало, как он смотрел на матрас в центре поцарапанного пола. Мне, безусловно, приходило в голову, что эту дыру можно было привести в порядок, но старания подлатать тюрьму вызывали ярость, так что все было напоказ – дырявая простыня, запятнанное одеяло, оторванные обои, черные швы косяков. Вид отвратительной откровенности, которая отталкивает. Ему же, я так понимаю, стало любопытно.

– Мне нужно оставить где-нибудь пакет, пока меня не будет в городе. Можете взять его на пару дней?

Я неопределенно пожала плечами. Стоило насторожиться еще в тот момент, когда он возник на пороге, – местные никогда так не разговаривали. Они выдавливали из себя куски сленга, смешанные с руганью и междометиями.

– Не вижу препятствий.

– Отлично. Возьмите. – Он забрался рукой под старый кожаный пиджак и извлек свернутый пакет, сквозь который просвечивал футляр вроде тех, где хранят губные гармошки или очки. – И самое главное – не умирайте, пока я не вернусь.

Я подняла глаза, чтобы понять, что он имеет в виду. У Хиро были несколько раскосые глаза, безжалостный изгиб рта и впалые скулы. Ему бы подошла профессия в спектре от убийцы до коллекционера оккультных товаров, но, судя по поцарапанному пиджаку и притоку подозрительных типов в квартиру, он работал наркодилером.

– У вас не слишком свежий вид, – заметил он.

– Вы не спросили, как меня зовут.

– Действительно! – Хиро рассмеялся. – Как вас зовут?

– Сит.

– Что ж, держите коробку, Сит. Я на вас рассчитываю.

Он подбадривающе, по-тренерски улыбнулся и скрылся за помятой дверью квартиры 147.

Мне стало обидно – первая человеческая эмоция за время пребывания здесь. Поэтому я развернула пакет и извлекла из него футляр. Внутри лежала ржавая булавка и сложенная трубочкой репродукция «Фенрир откусывает руку Тюру». В репродукции присутствовало некоторое обаяние черного юмора, архаическая красота, но в целом я не видела причин специально ее хранить. Булавка выглядела как хлам. Я захлопнула футляр и положила его рядом с матрасом, поскольку других предметов мебели в квартире не нашлось.

Как обычно, спалось плохо. Из крана приваренной к стене раковины капала вода. Наверху бормотали поклонники изгнанного с улиц культа. Стены квартиры казались хрупкими, я не ощущала себя в безопасности. Они могли в любой момент развалиться и выплюнуть меня наружу. Жизнь – как апология безысходности, постоянное чувство внутри, будто ты должен кому-то сообщить что-то важное, предотвратить преступление, остановить занесенную руку, но не знаешь, где все это происходит, а потому просто лежишь, ощущая во рту вкус гнили. Я бы хотела уметь поджигать, меняться с богами баш на баш, закладывая части собственной души, вступать с ними в противоестественный торг, как все остальные, но единственное, что мне удавалось, – это плохие видеоролики с участием других людей. Постепенно все-таки удалось заснуть, хотя снились мутные и неприятные сны.

Утром я услышала грохот, затем появился запах дыма. Тянуло из коридора, доносились голоса просыпающихся соседей, наконец раздался визг. Я обкрутилась простыней и прильнула к глазку – в одной из квартир напротив начался пожар. В квартире 147.

Я облила голову холодной водой и выскочила в покрытый зелеными пятнами коридор, где уже толпились вялые, понурые обитатели дома. Горело сильно, был слышен гул, смердело то ли пластиком, то ли тлеющей химией. Я не хотела ждать, когда пламя доберется и до меня, поэтому схватила узел с вещами, камеру, замешкавшись, вспомнила про футляр и побежала вниз по ступенькам. Стоя снаружи под неприветливым осенним ветром, я смотрела на вырывающийся из окна огонь, и надеялась, что весь дом сгорит дотла.

– Ну что, Сит, уже выбрала себе бога?

Здоровяк из религиозного патруля, которых в районе называли крест-копами, самодовольно лыбился и отчего-то хорошо меня помнил.

– Нет.

Он ожидал продолжения, оправданий или объяснений, но я хотела наблюдать за разрушением дома. Вдоль окна ползла линия сажи, черная проекция пламенного пути.

– Пожарные подъезжают, – обнадежил крест-коп.

Квартал асоциалов, отказавшихся от сертифицированных богов, защищали не из человеколюбия. Просто такие районы нужны для острастки, ради демонстрации печальной жизни отвернувшихся от божьей милости. Формально никто не требовал от тебя справлять религиозные обряды, однако тем, кто не причислил себя ни к одному из официальных культов, приходилось туго. Даже самые дикие нашли своих покровителей, без них остались только конченые изгои. Все эти изгои без исключения заканчивали в резервации, выброшенные из мира и сломленные. Как ни странно, таких оказалось немного: слабоумные, не способные осознать смысл сделки, сумасшедшие и… я. Большинство же из попавших сюда просто выбрали неподходящих божков, не прошедших контроль, и осели в квартале с ними наедине.

– Ты сгниешь здесь, – равнодушно добавил крест-коп. – Кто ты теперь такая?

Пожарные машины направили брандспойты в пылающее окно, заливая его пеной.

– Никто. Знаешь, на деле не очень, но звучит неплохо.

Дом потушили, так что пришлось вернуться. Коридор провонял химикатами, дымом – стойкая, влажная вонь. Дверь моей квартиры обожгло, и она словно съежилась, не желая открываться. Когда мне все-таки удалось сначала открыть ее, а затем, налегая спиной, захлопнуть, я достала сигарету, зажала ее губами и села на пол, вытянув ноги и разглядывая пальцы. Возможно, Хиро перед отъездом забыл отключить кипятильник или оставил в пепельнице небольшой костер, но это произошло слишком несвоевременно.

Я извлекла футляр из заднего кармана и повертела репродукцию. В укусе волка заключалась некоторая нежность. Возможно, в футляре пряталось двойное дно с сокровищами, но мне не удалось его обнаружить. В нем не находилось никакой загадки. Я постучала им по полу и засунула обратно в карман.

Вечер оказался таким же мертвым, как и предыдущий, только к портрету добавился мокрый, всепроникающий запах недобитого дома. Этот архитектурный полутруп слишком живуч. Разглядывая стоп-кадры светловолосой женщины из соседнего дома, я вытянулась на матрасе. Мне искренне хотелось ее полюбить, сыграть в подглядывающего, наладить одностороннюю роковую связь, но правда заключалась в том, что мне было совершенно наплевать на все. В груди не осталось искры, желания бороться.

Отложив камеру, я закрыла глаза и слушала, как темнота выползает из углов, как она смелеет, захватывая пространство. Но чем дальше, тем сильнее становилось не по себе. Моя квартира ближе всего к сгоревшей 147-ой, и там что-то постоянно скрипело. Объеденные пожаром дерево и камень холодели и сжимались с наступлением ночи.

По руке скользнуло сквозняком от искореженной двери. Я натянула простыню повыше, пошевелила пальцами, чтобы их согреть, и наткнулась на что-то твердое. Сталь. Откуда здесь этот предмет? Не желая признаваться в том, что мне страшно, я осторожно начала исследовать пальцами попавшую под руку вещь, гадая, что это может быть. Громкое щелканье, похожее на схлопывание челюстей, раздалось как раз тогда, когда я отдернула ладонь.

Сгруппировавшись в неудобной позе на матрасе, стараясь подобраться в комок, я напряженно думала, что делать дальше. Фонарик валялся в углу, а угол в кромешной тьме находился все равно что на другой планете. Чтобы нажать на выключатель, придется переступить через лишний в этой комнате, чужеродный, опасный предмет. Скорее автоматически, чем рассудочно, я нащупала камеру и нажала на кнопку записи. Экран засветился с некоторым опозданием, и я увидела пустой прежде пол, на котором кто-то расставил капканы. Стальные чудовища, предназначенные для того, чтобы ломать лапы животным, стояли через каждый метр захудалой комнаты и тускло блестели в свете камеры. Это выглядело так дико, что я оторопела.

– Какого че…

Сссс… За дверью ветер как будто катал песок. В небольшом промежутке под ней виднелась тень.

Кто-то, странным образом сумевший расставить на меня звериные капканы, выбирал момент, чтобы войти. Неподвижный пришелец и я были разделены только парой метров пола и тощей деревянной дверью, пострадавшей от огня. На какой-то миг возникло чувство, что преграда истончается, будто ее в ускоренном темпе проедают жуки. Это было так жутко, что я даже не подумала о защите, вскочила и, перескакивая ловушки, выбежала на балкон.

Восьмой этаж. Слишком высоко, чтобы прыгать, но можно перебраться на соседний, а там есть труба с креплениями. Главное – оказаться подальше отсюда. Я швырнула камеру в комнату, запрыгнула на бетонный поручень и перевесилась в сторону, зацепившись за другую сторону перегородки между балконами. Луна светила слабо, но очертания предметов различались. Ободрав ступни и колени, я перемахнула на соседский балкон. Здесь было не лучше – окна квартиры безжизненно темнели, удушливая, плесневая тьма из-за испуга складывалась в силуэты монстров. Площадку завалили ненужным старым хламом, вялыми привидениями болталось постиранное белье. Сердце стучало как бешеное.

Когда сзади, в моей квартире, раздался треск, я едва не сорвалась. В звуке ощущалось что-то целенаправленное, он звучал дразняще, с оттяжкой. Я уцепилась за водосточную трубу и начала скользить вниз, цепляясь за плохо обработанный сварной шов и периодически встречающиеся опоры-скобы. Мне хотелось как можно быстрее оказаться на свету, схватить какую-нибудь палку и почувствовать уверенность в том, что я смогу дать отпор, что я не умру, словно животное в капкане.

В темпе, раздирающем мои руки железной теркой, я проползла пару этажей. Несмотря на шум, никто не проснулся, как будто дом вымер. Треск сверху стал сильнее – я задрала голову, но видела только темноту. В удручающей тишине раздавался лишь грохот старой трубы и проклятый треск. Я перебралась на балкон четвертого этажа и начала барабанить по стеклам. Двери балконов были такими старыми, что толком и не закрывались, – с них осыпались ломкие ручки, но я боялась зайти внутрь без поддержки.

– Открывайте! Открывайте!

Занавеска отдернулась, показав заплывшее лицо.

– Чо такое? Чо надо?

– Открывай, придурок! Мы горим опять!

Мужик был пьян и неприятен, но он меня не пугал и не издавал никаких необъяснимых звуков. Кажется, раньше я видела его копающимся в мусорном бачке. Он открыл дверь, плохо соображая, а я окинула комнату взглядом. Ничего необычного. Зеленоватые разводы, слабая лампа, везде бутылки и грязь.

– Так чо такое? Чо горит? Чо…

Я оттолкнула его и помчалась к выходу. Балконная дверь жутко заскрипела под порывом ветра, но я уже выбежала в плохо освещенный коридор, вниз по лестнице, вцепившись в прожженные окурками перила.

Улица была пуста. Никаких крест-патрулей, когда они так нужны! Я припустила прочь от дома, вжав голову в плечи, будто мне грозили ее оторвать, – мимо закрытого кабака, мимо забитых досками ларьков, прямо к посту крест-копов. Фонари покачивались от ветра, ноги жгло.

Копы сидели там и смотрели телевизор. Они перевязали мне ступни и выслушали плохо выдуманный рассказ о моральной дилемме и кошмарах, о том, что мне нужно человеческое общество и беседа с теми, кто уверен в своей связи с богом. Копы охотно рассказывали о преимуществах выбора и о торге, о мелких подачках, которые они получали в обмен на послушание, и о тех, кто пытался получить больше, чем им полагалось. Странно, но это так успокаивало! Я почти любила эти туповатые лица, бессмысленные разговоры, глуповатые шутки.

Я просидела с копами до утра, прислушиваясь, ожидая удара или тени за стеклом, но кто бы ни гнался за мной, он не был готов сюда сунуться. Кроме джинсов и футболки, в которых я спала, со мной остался лишь футляр Хиро и пачка сигарет. Негусто, если намереваешься сбежать куда-нибудь подальше.

Когда рассвело, копы задремали, и я ушла. Я наблюдала за входом в подъезд до тех пор, пока оттуда не начали выходить люди. Такой разбитой я давно себя не чувствовала. Пока бежала ночью по лестнице, попала ступнями, наверное, во все кучи битого стекла, которые устроили местные пьяницы.

– Мой футляр у вас, Сит?

Хиро подошел незаметно. В отличие от меня, он выглядел уверенным, выспавшимся и даже щеголеватым, губы приобрели насмешливый изгиб. Мое бедственное состояние его забавляло, и я взяла себя в руки, чтобы не стать объектом насмешек.

– Да, он здесь. Но на этом добрососедские услуги закончены.

– Я очень благодарен, – он положил руку мне на плечо. – Видимо, у вас есть опыт разрешения напряженных ситуаций.

– А ты ведь знал, что со мной произойдет вся эта хрень, когда давал футляр! Небось и не надеялся, что я останусь жива, а?

– Ты не спрашивала об условиях, как и о том, что внутри. Ты весьма любезно согласилась. – Хиро пожал плечами, отбросив свой бандитский шик. – Мне нравятся такие контактные люди. Тебе было все равно, а я нуждался в помощи. Пойдем, я накормлю тебя завтраком.

Мы зашли в только что открывшуюся забегаловку, где мне поджарили яичницу и налили кружку горького кофе. Хиро молчал, а я никак не могла сформулировать вопрос, потому что больше всего мне хотелось дать ему в морду.

– Что это было? – Я закурила и обмякла в кресле, глядя на него исподлобья. – Оно расставило капканы по всей комнате!

– Это черный человек. Он совсем недавно попал в наш мир, поэтому пока не понял, как здесь правильно охотиться. Да, получилась абсурдная картина, хоть и живописная. Футляр, который я тебе дал, позволяет вызывать богов, минуя торг. Я выпустил кое-кого, но с каждым из богов выходит и некоторый побочный эффект вроде того, что ты видела вчера. И твари ищут футляр, чтобы вернуться обратно. – Хиро тоже заказал себе кофе. – Очевидно, им здесь не слишком нравится.

– Выпускаешь богов? – Я прищурилась. – Что это значит?

– То, что я сказал. Не больше и не меньше. – Он невозмутимо отхлебнул из чашки. – Этот мир повернут на религии. Они меняются, торгуются, заключают мелкие сделки, изредка получают милости или гнев божеств, но это всего лишь крохотное окошко. Они считают, что приручили божественное. Глупцы даже не представляют, с чем имеют дело. Так что я собираюсь об этом напомнить. Я хочу, чтобы боги бродили по миру рядом с людьми, чтобы Кали пожинала свою жатву на главной площади, а Локи смеялся. Чтобы люди осознали, что это такое – настоящие боги.

Собеседник усмехнулся, глядя мне в глаза опасным взглядом сумасшедшего. Я обожгла губу сигаретой и ругнулась. Мне всегда казалось, что боги – сущие чудовища, которых стоит избегать как огня. Хиро оказался даже не террористом, а хуже – бездумным игроком, психопатом.

– Я знаю, как прокалывать дыры в ткани мира. Не без дефектов, но достаточно умело.

– Ржавой булавкой? – Я закурила по новой. – А зачем тебе рисунок?

– Он мне нравится. Отдай мне футляр – и ты больше не увидишь ни меня, ни черного человека.

– Что ты будешь делать?

– Я начну развлекаться. А теперь давай футляр. Могу заплатить за беспокойство.

Я достала коробку и швырнула через стол. Мне не нужны были его деньги. Хиро не стал настаивать, поднялся и направился к выходу. Я подумала, что он забудет о моем участии в афере еще раньше, чем переступит порог. На дне чашки накопилась кофейная гуща, вкус был отвратительным.

– Хиро, подожди!

– Да? – его голос прозвучал устало.

– Я хочу пойти с тобой.

– Правда? – Он поднял брови, сделал несколько шагов и сел обратно. – И что ты умеешь? Рисовать? Водить машину? Исцелять? Стрелять? Шить? Изгонять духов? Чем ты можешь быть мне полезна? Можешь читать на нескольких языках? Запоминать длинные числа? Искусно трахаться, может?

Я опустила голову:

– Нет. Ничего такого я не умею. Но зато я отлично умею отказываться повиноваться. Раз ты так хочешь показать всем, каковы настоящие отношения между людьми и богами, лучше меня не найдешь.

– Я раздавлю тебя, как мошку, – осклабился Хиро, и я поняла, что попала в цель.

– Не в курсе, что ты за божок, но тебе придется либо убить меня на этом же месте, чтобы никто не прослышал про твой феерический план, либо взять с собой.

Если я не уйду с ним, другого шанса свалить не будет. Хиро не вызывал доверия, он был из тех, кто способен выбрасывать людей, даже не замечая, но здесь, в квартале отщепенцев, у меня не оставалось даже шанса быть использованной. Район так просто меня не отпустит, протухшие простыни поджидают, чтобы задушить. Я – безбожник, лишенный и кары, и защиты, мое изгнание вечно. Возможно, Хиро чокнутый, но у него есть цель, а у меня осталось только немного гордости.

– Не думаю, что все это меня интересует, хотя твое отчаяние в чем-то даже привлекательно. Будешь путаться под ногами.

– Стой! – Я вскочила и поморщилась от боли в ступнях. – Я могу умереть за тебя!

– Пойдет. – Хиро ухмыльнулся. – И тебе придется не раз это исполнить.

Хиро вывел меня из района на закате. Он был сдержан и больше не разговаривал со мной. Он не дал мне денег и не предложил приобрести обувь или другую одежду, не потрепал по плечу и не пообещал, что все сложится как надо. Конечно, повязки развалились, а осень кусалась, как бешеная собака, но кем бы он ни был, тогда я думала, что черноглазый псих оказывает мне услугу.

2009 год

ДЫРКА

Впервые я узнала, что мы с Алексом не можем встречаться, когда нам было по восемь лет. Я сидела на краю песочницы в красной вязаной шапочке и сером пальто и недовольно рассказывала, что родители разрешают гулять только до девяти вечера. Ветер гонял снег по мерзлому песку. Два дома, между которыми находилась куцая детская площадка, выглядели негостеприимно. За одним из них было болото и вытекающий из него ручей, за другим – старая аптека и магазин. Наши дома стояли на окраине – два пятиэтажных уродца, густо промазанных по краям плит черной замазкой.

– А мне можно до одиннадцати, – пожал плечами Алекс.

– Шикарно.

Это слово я почерпнула из видеофильмов, которые отец брал в прокате.

– У тебя ресница на носу. – Я протянула руку, чтобы убрать черную черту с бледного лица Алекса, и тут воздух как будто стянулся в одну точку, стал жестким и упругим, словно резина.

Замерзший грязный песок начал трескаться. Раздался вой, похожий на тот, который издает реактивный двигатель. Мы вскочили и разбежались в разные стороны, каждый в свой дом, не оглядываясь и вопя во все горло. Из своего окна я могла как следует рассмотреть место, где мы только что сидели, – там, где мы с Алексом обсуждали свои детские дела, зияла приличных размеров воронка, уходящая глубоко в землю.

Второй раз я испытала судьбу в пятнадцать. К тому времени случай из детства успел позабыться, зато Алекс смотрелся весьма привлекательно – длинный тощий тип, достаточно умный, чтобы это вызывало желание подраться, но в то же время не слишком популярный, что мне нравилось. Большинство остальных вели себя нагло, пытаясь компенсировать таким образом неуверенность, а Алекс оставался самим собой. Мне нравилось, как он ходит, и еще нравилось сталкиваться по дороге домой и обсуждать игры.

Периодически мне хотелось поцеловать Алекса. Это мало походило на притяжение, гораздо больше – на вызов. Выражение глаз Алекса не оставляло сомнений, что подобная вещь, если случится, очень его удивит, а мне отчего-то хотелось его удивить. Эта же собранность заставляла побаиваться последствий возможной выходки, а когда я боюсь, вспоминаю литанию против страха Герберта: «Я встречусь лицом к лицу со своим страхом. Я позволю ему пройти сквозь меня. И, когда он уйдет, я обращу свой внутренний взор на его путь. Там, где был страх, не будет ничего. Останусь лишь я». Думая об этом, я остановилась на лестнице, когда мы обсуждали последний вечерний турнир в Warcraft, и потянулась к нему губами.

– Что…

Когда оставалось всего ничего до кожи, я ощутила, как волосы встают дыбом, а лестница начинает покачиваться, но импульс был слишком силен, чтобы замереть. Щека Алекса оказалась очень мягкой, а воздух вокруг – тяжелым и ломким. Это все, что я знаю о теле Алекса, потому что после этого лестничный пролет под нами рухнул, а дикий рев разнес стены в щепки. Дальше я ничего не помню – на меня что-то упало.

Когда переломы срослись, Алекс со свойственной ему скрупулезностью подошел к изучению проблемы, так что мы поэкспериментировали несколько раз, выяснив, что когда расстояние между нами сокращается до некоторого минимума, с пространством вокруг начинают происходить непонятные вещи. Оно словно сгущается и начинает рваться в клочья.

Когда нам исполнилось шестнадцать, опасное расстояние значительно увеличилось – теперь нам нужно было находиться друг от друга примерно в полуметре. Возникающая вибрация давала понять, что переломами в следующий раз не отделаешься.

– Похоже, мне не быть твоей девчонкой, – усмехнулась я.

– А хотелось? – Алекс поднял глаза.

– Не льсти себе. В любом случае мы не должны встречаться, иначе превратим все вокруг в руины.

– Наверное. Либо нас посадят в бункер и будут исследовать до конца жизни. Ведь все это, – он махнул рукой, – можно использовать как оружие. Предположим, что сфера действия расширится, когда мы повзрослеем. Мы сможем подходить к городу с разных сторон и взрывать его ко всем чертям. Можно будет останавливать армии. Мы станем лучшими наемниками на свете.

– Но если мы не будем встречаться, то как же общаться? По телефону? – Воображаемая картина взрывающегося города померкла.

– Почему бы нет. Или можешь отправлять мне письма. Ведь если эта хрень будет расширяться слишком быстро, мы не сможем учиться в одном классе. – Алекс хотел хлопнуть меня по плечу, но понял, что ничего не выйдет.

Все произошло, как он и предсказывал: к концу предпоследнего года нам уже пришлось перевестись в разные школы. А еще через год Алекс уехал из города, приняв предложение дяди. Мне еще никогда не было так грустно.

Мы оба поступили в технические университеты, хотя и в разных городах. Я училась на физфаке и планировала узнать, что с нами происходит. Алекс же выбрал радиоэлектронику, уравнения Максвелла и механизмы, и тут весьма кстати подоспело развитие Сети. Мы перекидывались сообщениями, фотографиями, обменивались опытом, и, в общем-то, я не особенно тосковала.

Конечно, к тому времени мы обзавелись другими приятелями, своим кругом общения, влюблялись в разных людей, но невозможно окончательно забыть друг о друге, когда стоит тебе куда-то полететь или поехать, и ты должен согласовывать маршруты. В восемнадцать безопасное расстояние составляло около трехсот метров. В девятнадцать – километр. В двадцать – три километра. Каждые полгода мы «сверяли часы», чтобы ненароком не убить кого-то. Нам приходилось обсуждать маршруты, чтобы не пересекаться.

В двадцать я стала студенткой-радикалом, готовой бросить коктейль Молотова в кого угодно, нарушающего мое понимание справедливости. Мной двигала ярость, ницшеанская ненависть к миру овец. Квантовая механика и ядерная физика так и не дали мне отгадок, почему я не могу встречаться с лучшим другом за чашкой кофе, так что я перешла на прямое переустройство мира, а уж в нем всегда можно найти что-то, срочно нуждающееся в тотальном переоборудовании. Я хотела немногого – посидеть в кабаке с Алексом и рассказать ему пару историй, прикоснуться к его спине, но даже этого мир мне предложить не мог. И он должен был заплатить.

Вместе с Айн, Лазарем и Брюсом мы вступили в ряды местной анархо-радикальной общины и запоем смотрели фильмы про революцию 1968-го. Алекса это не особенно заводило, но даже он находил в действиях властей и устройстве общества черный юмор, поэтому вскоре мы начали обсуждать возможный террор с использованием наших способностей.

– Проблема в том, что три километра – это приличное расстояние. Мы не можем наносить точечные удары, тут кругом погрешность, – говорил Алекс, и айпи-телефония, довольно плохо развитая в то время, поедала половину его тембра. – Но мы можем уничтожить небольшую изолированную военную базу, если подберемся к ней с разных сторон. Хочешь попробовать?

– Спрашиваешь! Но там слишком много людей.

– Ты все равно никогда их не увидишь, так что не будешь сожалеть. Это военные, они рождены для того, чтобы где-то сложить голову. Почему не тут? Просто не читай репортажи после происшествия. А я заодно проведу кое-какие измерения. Все самолеты в Европу пролетают над тобой, мне надоело ставить тебя в известность о моих перемещениях, – усмехнулся он. – Ни одна девчонка не знает столько о том, куда и когда я направляюсь.

Военная база нашлась быстро. Она располагалась в пустынной области за городом и была обнесена оградой. К сожалению, в пятьдесят километров попадали близлежащие сараи, маленький дачный домик и гаражи. Кроме того, мы не знали, какой формы провал генерируем, но тогда нас это не останавливало.

Алекс приехал из другого города и поселился в гостинице подальше от меня, но я уже чувствовала это покалывание, невидимый ветер на лице. Тот факт, что он находится в одном городе со мной, создавал эмоциональное возбуждение.

– Ты готов?

– Да, ночью подъедем к базе с разных концов, только будь осторожнее. Не боишься чувства вины, когда все взлетит на воздух?

– Не особенно. Если я действительно верю во все, что нам читают на лекциях партии, то мне придется совершать подобное постоянно! – Я рассмеялась в телефонную трубку. – А еще нам следует побольше узнать о том, что происходит, а сделать это можно только с помощью опытов. Я приготовила чертову кучу аппаратуры, она не влезает в сумку.

– До встречи, Ло. Моя девушка устроит мне сцену, если я не вернусь до завтра, так что давай быстрее.

Возможно, это звучит цинично, но нам было интересно.

Когда я добралась до пустынной дороги, ведущей к базе с севера, то поняла, что чувствую себя словно на свидании. Алекс был рядом – не на опасном расстоянии, но уже на подходе. Я представляла, как он двигается сюда с юга, и хотела знать, во что он одет: какого цвета на нем футболка, джинсы он носит или брюки, засовывает ли руки в карманы при ходьбе и что курит. Такие вещи не узнаешь из фотографий, где Алекс обычно обхватывал какую-нибудь девицу или сидел за компом.

Вскоре воздух начал пружинить. Я воспринимала это как рукопожатие и вытянула ладонь вперед, создавая опасный расклад для всего, что находилось между нами. Дразнила его.

Сразу же затрещал телефон:

– Ты торопишься, Ло.

– Я здороваюсь.

Мы включили аппаратуру, которую удалось захватить, и я сделала шаг. Вперед пробежала едва заметная волна, словно двигающийся воздух пустыни. Алекс не заставил себя долго ждать – и я увидела, как проваливается земля, а в пространстве появляются странные искажения. Реальность как будто утекала в эти щели, в непонятные изгибы.

База, находящаяся метрах в пятистах, сжалась и начала деформироваться. Я не выдержала и прошла еще немного. В ушах появился дьявольский рев, невероятный вой, словно тысячи самых страшных зверей вопят в унисон. Уже давно я не стояла так близко от Алекса. Воздух замерзал, его можно было мять в руках, как пластилин.

Еще несколько шагов – и напряжение достигло невероятной величины. У меня из носа потекла кровь, а база разорвалась, словно падающий с высоты пузырь с водой.

Рассматривая фотографию эллиптической воронки, оставшейся на месте базы и склада, я чувствовала себя двояко.

Во-первых, мои измерения не увенчались успехом – большую часть аппаратуры просто разнесло, а оставшаяся не показывала никаких аномалий. Алекс тоже не особенно преуспел, хотя произошедшее его впечатлило. Он сказал, что я ни под каким предлогом не должна приближаться к местам, где он живет, и что если существует хотя бы малейшая вероятность того, что кто-то из его друзей может пострадать, я должна отказаться от любых перемещений.

Во-вторых, я увидела реальную иллюстрацию того факта, что мы с Алексом никогда не будем смотреть вместе кино или ходить в бары. Это было очень наглядно. Ни один бар нашей встречи не выдержит. Я внимательно изучала фотографии базы и отчеты оттуда, чтобы понять, какие материалы сохранились, устояло ли что-то перед давлением. Все превратилось в труху. Осталась только гигантская трещина в земле.

– Это какое-то поле, – утверждал Алекс. – Ты должна больше внимания уделить теории поля. Возможно, существует противовес в виде какого-нибудь генератора. Подружись с профессорами, выбери себе подходящую тему диплома, но не привлекай внимания.

– Я умею взрывать базы, но я не чертов гений, Алекс! – разозлилась я. – Тут нужен какой-то выдающийся ум.

– Интересно, есть ли еще такие же, как мы?

– Если они есть, я им не завидую.

– Ты пессимистично смотришь на вещи. Читала последние новости? Они думают, что это секретное оружие американцев, ха-ха-ха!

– Давай попробуем встретиться в пустыне.

– Все еще хочешь меня поцеловать, как в школе?

– Заткнись. Может, взорвать Пентагон?

– Центр Москвы?

– Подкараулить мистера президента?

– Похоже, мы можем всё.

– Жаль, никто за это не платит. Мне вечно не хватает денег. Как насчет организовать бизнес?

– Наемные массовые убийцы? А мир во всем мире тебя уже не интересует? Неплохая мысль, но при таком раскладе спецслужбы нас поймают. Нельзя просто взрывать базы и чувствовать себя в безопасности.

– Какие ощущения?

– Мм… Я бы повторил.

– Ты очень плохой человек, – засмеялась я. – Встретимся через пару месяцев.

Это мы с Алексом ответственны за взрывы военных баз по всему миру.

Это мы подняли на воздух заводы «Форда», «Самсунга», «Сони», фабрики резиновых сувениров в Китае и фарфоровый завод вместе со всем, что находилось рядом. Это мы спалили нефтяные вышки, это мы уничтожили часть Урала и Анд, оставив на их месте провал. Это мы резвились в Нью-Йорке, развалив небоскребы, но оставив Бруклинский мост.

Мы ответственны за исчезновение правительственных строений, уродливых памятников и кучи дрянных городишек на границе США и Мексики.

Это мы оставили целую кучу воронок в пустыни Гоби, пытаясь подойти поближе друг к другу. Это из-за нас порвался газопровод Россия-Европа и умерла в крошеве от небоскребов пара президентов. Это мы пришли ночью к пирамидам, оставив на их месте только трещину и туристическую палатку.

Это мы – те, кто осуществил почти все громкие взрывы, кто ответственен за исчезновения целых областей, поселений и дислокаций армий. Кто-то развлекается, играя в карты, а у нас с Алексом другие игрушки.

Может, это не дружеская попойка в баре и не секс, но, знаете, по ощущениям очень похоже.

Сентябрь 2012 года

БЕЗУПРЕЧНЫЙ ГЬОЛЬ4

Я иду сквозь толпу, и она неохотно расступается при виде мечей у бедра. Публика не понимает, что наемник Чхве делает здесь, но люди слишком околдованы происходящим, чтобы злиться. Стоит замедлить ход, как девушки со светящимися лицами снова поворачиваются к сцене и моментально забывают обо мне. Но Чхве хотел, чтобы меня заметили, – и я позволяю себя заметить. Это непривычно.

Бойцов Чхве хорошо готовят, но в глубине души я не только воин, я все еще женщина. И никакие тренировки не могут подготовить женщину к тому, что происходит в этом зале. Здесь подошел бы человек, не способный чувствовать, – Джером или Фен Су. Я же – чувствую, что-то шевелится внутри, толкает в грудь.

Музыка льется в темноту, стекает с пальцев и губ безупречного Гьоля. Воздух вокруг плавится от невысказанных желаний. Лицо Гьоля великолепно – белое, словно алебастр, выточенное из света. Темные пряди, слегка изгибающиеся как раз так, как хотелось бы фотографам, покачиваются около рта, мягко произносящего слова любви. Голос…

Его голос трогает даже меня, хотя я далека от симпатий к парням-цветам. Звук чист и свободен, словно прорвавшийся сквозь зеленые ветви луч. Все, что Гьоль обещает сотням слушателей, кажется предназначенным именно для тебя, как будто между вами никого нет. Он бывает и другим – надменным, полным боли и высокомерия, но словно не всерьез, и слушатели это любят. Его жесты грациозны, как у танцора. Гьоль высок и худ, словно акробат. Пальцы, скользящие по грифу гитары, – произведение искусства. Узкобедрый принц, низкие ноты в голосе которого не дают отвернуться. Каждый может обожать Гьоля, он никому не откажет. Но и никому не будет принадлежать.

Подведенные черным яркие глаза останавливают взгляд на мне, и я слышу гул крови в ушах. Конечно, Гьоль меня не видит, он ослеплен прожектором. Но если даже иллюзии взгляда достаточно, чтобы перестать дышать, каково это, когда он смотрит на тебя по-настоящему? Мне хочется, чтобы он посмотрел.

Такова власть красоты, идеальная ловушка. Люди бегают за красавцами, влюбленные в собственное удовольствие, а тем не отличить настоящее чувство от лести и фантазий, в которые так сильно верят поклонники. Каждый завороженно глядит, как софиты вычерчивают графику скул и освещают совершенные губы, но сила этого воздействия так велика, что никто не может пройти дальше. Безупречные черты лица Гьоля защищают загадку его личности лучше молчания. Но когда он так сияет в полутьме зала, кто в это поверит? Гьоль прекрасен, будто блеск кромки меча в лучах восхода.

Я стояла там и слушала. Наверное, в тот момент я любила Гьоля, как и все вокруг. Если он на краткое время смог заворожить наемника Чхве, что же говорить об остальных. Но люди делятся на две части: те, на кого воздействует красота, и те, кто ее использует. Красота выцветает, деньги – никогда. В сказках рассказывают только про первых, но для людей с высоким положением, не подвластных подобным чувствам, Гьоль – всего лишь инструмент, гороховый шут, ловушка для дочерей. И я здесь – представитель вторых.

Чхве не просил ожидать окончания концерта, но я жду. Когда из зала уходит последняя девушка, я прохожу мимо охранников и членов группы прямо в гримерку Гьоля. Никто из них мне не мешает, потому что одежда и оружие говорят сами за себя.

Открыв дверь, я проскальзываю внутрь и достаю меч:

– Ты пойдешь со мной.

Певец сидит перед зеркалом, он даже не вздрогнул.

– Зачем угрожать, когда можно просто попросить? – Гьоль насмешливо поднимает бровь, не поворачиваясь. – Я не так неприступен, как рассказывают.

Глаза певца вопросительно смотрят из зеркала.

– Все это ты можешь поведать Чхве.

– Чхве? Я считал, что его интересуют только проститутки, наркотики и деньги. Вряд ли он ценитель музыки.

Презрение на лице Гьоля заставляет чувствовать себя отверженным.

– Спросишь у него сам. Мне лишь приказано доставить тебя.

– Почему ты? Да еще одна? Чхве считает меня таким жалким, что не мог прислать кого-то посильнее?

Из взгляда Гьоля исчез интерес. Я больше не его аудитория, так что на снисхождение могу не рассчитывать. Холодность красивого лица – тоже оружие.

– Спроси Чхве, – пожала плечами я.

– А у тебя, смотрю, никакого чувства собственного достоинства, – дразнит певец.

Он проверяет меня – хочет сбежать и старается понять, новичок перед ним или рисковать не стоит. Вспыльчивость – первый признак непрофессионализма. Но я все это сто раз видела – кто-то шутит, кто-то притворяется равнодушным, кто-то умоляет, кто-то кидается на тебя. Постепенно узнаёшь, чего можно ожидать.

– Я даю тебе две минуты, – отвечаю, принимая стойку.

Трудно понять, какое впечатление оказываешь на людей, но Гьоль, похоже, неглуп. Он видит руки, сжимающие рукоять, видит лезвие, направленное прямо на него. Впрочем, он нужен боссу живым, так что меч – лишь устрашение, жест, дань традиции. Если он решит сопротивляться, придется использовать грубую силу. Я значительно ниже Гьоля, но он выглядит слишком изысканно, чтобы сражаться. Даже если певец умеет драться, сомневаюсь, что его знания боевых искусств существенны.

И все же я ощущаю себя неуверенно. Те несколько секунд, что я раздумываю, дают Гьолю время принять решение. И он говорит:

– Нет.

Сталь в голосе и гневные глаза в других обстоятельствах были бы соблазнительны. Но никто не говорит «нет» Чхве. Он – черный, злой и всемогущий король изнанки города, требующий абсолютного повиновения. Я издаю небольшой смешок, а потом стремительно и сильно бью рукоятью меча в бледный висок певца. Гьоль падает, словно скошенный цветок. Волосы рассыпаются по полу, обрамляя лицо.

Прежде чем позвонить громилам, которые отнесут его в машину, я смотрю на линии губ и узкого подбородка Гьоля. Теперь в зеркале вместо принца отражается черный призрак. Я чувствую себя грубым орудием из палок перед чем-то поистине утонченным.

У Чхве много рабов. Он – самый крупный рабовладелец современности. Большинство людей принадлежат ему из-за долгов. Так как отдать их люди не могут, им приходится выполнять любую порученную работу. Многие не принадлежат ему напрямую, но каждый месяц отчисляют долю выручки, чтобы не встретиться с «мечами Чхве». Чхве – делец, никакие деньги не кажутся ему маленькими. Если девочка-продавщица подросла и будет больше приносить денег в качестве модели или проститутки, так и случится. Если мальчик соображает, он отправится в лаборатории Чхве. Если он боец, ему путь в личную гвардию. И только одного пути не предусмотрено – прочь отсюда.

Мы едем в тонированной машине Чхве, я сижу на заднем сиденье, где находится и бесчувственный Гьоль. Спереди – другие наемники, они разговаривают о том, кто сколько вчера выпил, о ценах на машины и размере груди Ми Хи, самой известной куртизанки из «Киото». Каждый раз, когда мы встречаемся, они говорят об одном и том же. Эти разговоры бессмысленны, тяжелы, словно похмелье, и мне кажется, что сцена происходила сотни раз, только на заднем сиденье лежал кто-то другой.

Длинные волосы Гьоля разметались по лицу, их хочется отвести прочь, вернуть в состояние совершенства. Я оставляю все как есть и смотрю в окно.

– На бабу похож! – говорит плотный, круглолицый Инь Су. – Может, Чхве хочет отправить его в бордель?

– Вряд ли. – Водитель заворачивает, сжимая сигарету в зубах. – Скорее отдаст какой-нибудь знатной старухе за мешок алмазов.

– Заткнитесь уже.

– Ха-ха! Неужели Фэн заговорила? – Инь Су обернулся, свесившись через край кресла. – Кто это такой вообще?

– Певец. Музыкант, – слова слетают неохотно. – Поет песни, девчонки платят.

– А-а, – протянул Инь Су и развернулся обратно, тоже закуривая. – Ну, теперь будут платить Чхве.

Мы едем долго, город проносится за окном. Через некоторое время Гьоль открывает глаза, бросает быстрый взгляд из-под ресниц. Ха, а он не принимает поспешных решений. Я вспоминаю, что несколько раз его пытались похитить фанатки. Поняв, что происходит, он сжимается, но тут же расслабляется снова, понимая, что выхода нет.

– Ты убийца?

Он чуть наклоняет голову, разглядывая обстановку в машине. Его одежда, волосы, лицо – от всего исходят слабые приятные запахи, невероятно чужие здесь. Гьоль кладет ногу на ногу, потом морщится от боли или раздражения.

Мне не хочется разговаривать, я это не люблю.

– Значит, убийца. Ни разу не встречал убийцу, – не сдается он.

– Скоро увидишь их полный зал! – Водитель засмеялся.

Я молчу. Мне нечего сказать безупречному Гьолю. Сигаретный дым заполняет салон, расслаивается, окутывает его никотиновым туманом. Зачем певец нужен Чхве? Заставит выступать для богатых старух или устроит аукцион? Просто сломает, как никчемную игрушку? Не стоит задумываться о том, чего не можешь изменить. Наемники спереди весело гогочут.

– Что нужно Чхве?

Прежде чем я отвечаю, Гьоль пытается выхватить мой меч. Может, вообразил себя мастером иайдо, искусства молниеносно убивать? Его движения недостаточно быстры, а пространства в машине слишком мало, если не знаешь, что делать. Я сдерживаю его руку, стиснув длинные белые пальцы в своих. Странно видеть их на темной рукояти моего меча, они бьют током.

– Ты только навредишь себе. Никто из нас не знает, зачем ты Чхве. И всем плевать.

Инь Су оборачивается, издевательски сверля Гьоля взглядом. Тот в ярости откидывается назад, пытаясь понять, что можно сделать, – попытаться выскочить из машины, совершить еще что-нибудь невероятно бессмысленное. Пряди волос разлетаются и образовывают новый увлекательный рисунок, губы сжаты. На покорного паренька он не походит, и это сулит неприятности.

Гьоль не испуган, а раздражен. Но в конце концов интеллект побеждает инстинкт. Я не спускаю с него глаз.

– Что? Ударишь меня снова? – Он грациозно прикасается к виску, пальцы осторожно ощупывают место удара.

– Нет.

Кажется, мне стыдно за грубость. Рядом с певцом любое мое движение кажется чрезмерным, топорным. Можно было выбрать другой способ, но я вырубила Гьоля просто потому, что хотела сделать все как можно быстрее, не испытывая сомнений. Это было неизящно, словно сломать крылья бабочки.

– Нет?

Гьоль рассеянно смотрит на меня. Тени прихотливо играют на его лице, пока машина проносится мимо освещенных торговых центров. Завораживающая игра.

– Мы больше не встретимся, так что у меня не будет повода.

Но я ошибаюсь.

Наемники называют меня Немая Фэн, потому что я разговариваю только тогда, когда это необходимо. Они считают, что со мной что-то не так, но я перестала болтать, когда поняла, как устроена жизнь.

Есть вещи, которые ты должен сделать, и никакие разговоры этого не смягчат и не исправят. Люди пузырятся словами, выпускают облака однообразных бесед. Они будто кутаются в слова и скрывают от себя то, в чем не хотят признаваться, или же думают, что можно описать предмет желаемым образом – и поверить в это. Чем дольше живешь, тем более жалким выглядит этот самообман. Людям не хватает смелости прожить жизнь молча.

Чхве мог бы не произносить ни слова, хотя он любил ругаться, честолюбиво наслаждаясь звуком собственного голоса. Его бы поняли и так – время выковало из фигуры Чхве ультимативное предупреждение бежать или подчиняться. Он выглядел как старый утес, на котором вода и ветер написали суровую поэму. Каждая черта его лица несла на себе какой-то порок, но были там и сила, и ожесточенное желание власти. Я ненавидела Чхве, но его тело и лицо сами по себе были заявлением. Или приговором. Все же для большинства – приговором.

Мы сидели в клубе Чхве и выпивали. Трудно вспомнить, что служило поводом, – в клуб возвращались после заданий или проводили там время, когда приказов не поступало. Клуб с подпольным игорным клубом, борделем и нарколабораторией – любимое детище Чхве, его концерн, ответ дельцам в пиджаках.

У парней уже развязались языки. Я не разговаривала, просто выжидала положенное время и выпивала стакан ледяного джина. Клуб был забит, ложа – заполнена женщинами. Еще никогда я не видела столько богатых женщин в клубе Чхве.

– Ну, и потом он как начал…

Гитарные аккорды утопили последние слова Инь Су в жужжащей волне.

– Эй, Фэн! Вон твой певец!

Я подняла взгляд от стакана с джином.

Кто-то бормочет, дергает меня за руку, но ничего этого больше не существует. Изящная освещенная фигура у микрофона составляет весь мой мир, и остальное в него просто не вмещается. Красота Гьоля смывает все, она неповторима – солнечная, словно отблески света в ручье. Она делает счастливыми всех вокруг.

Мы все мечтаем, но мечты никогда не воплощаются в полной мере. Получая желаемое, мы остаемся слегка разочарованными, во всем находятся изъяны. Но безупречного Гьоля прозвали так не зря. Он одет в белое, словно невинный принц, – играет на контрастах, как любой актер. В ухе каплей крови сияет алый камень. Темные волосы обрамляют лицо, пряди взлетают, когда он откидывает голову назад, и их падение завораживает. Пальцы неспешно пробегают по стойке микрофона, заставляя женщин закусывать губу, с кисти свисает горсть цепочек-браслетов. В зале становится так тихо, что я могу расслышать их еле слышный звон. Безупречно худой и недосягаемый, Гьоль начинает петь.

Улыбка – как весна, которая никогда не приходила в этот город. Я боюсь ослепнуть от ее сияния. Гьоль поет мягко, словно осторожно ступает рядом со спящей возлюбленной. Голос омывает чистой водой, обнимает и заставляет забывать все плохое, что ты когда-либо делал. Зал, полный грешников и убийц, лежал перед безупречным Гьолем, но пока звучит песня, на всех лицах одна лишь безмятежность. Наверняка это иллюзия, но я в нее верю.

И вдруг в гармонию врывается какой-то грохот, все разрушается, разваливается. Нерадивые музыканты, которых нанял Чхве, сбились и перестали играть. Магия исчезла.

– Тебя переоценили, Гьоль! – кричит женщина из первого ряда и смеется.

– За что я заплатила столько денег?

На краткий миг возникает чувство, что это провал. Клуб Чхве шумит, не прощая чужака. Их крики тем громче, чем сильнее разочарование. Я снова тянусь к стакану с джином, но Гьоль кидает на публику высокомерный взгляд, наклоняется к микрофону – и продолжает петь. Голос так чист, что кажется мне бликом света. Темные глаза оглядывают зал, ни искры страха или неуверенности. Ему не нужны музыканты или декорации – голос льется, улетает в небо.

– Сукин ты сын! – Я осушаю стакан.

Наемники смотрят с удивлением – надо же, Немая Фэн заговорила. Я понимаю, что на моих губах играет странная усмешка. Впервые я позволяю себе поверить, что кто-то может победить Чхве, и это глупо. Это бесполезные надежды. Это – проигрыш, но я хочу сделать ставку.

Концерт приносит боссу приличный навар. Чхве поражен тем, как много женщины готовы платить за возможность видеть Гьоля. Уже скоро богатые дамы станут соревноваться на аукционе, чтобы купить частицу певца, но до этого у меня есть еще немного времени. Взяв электрогитару, Гьоль выгибается, заставляя инструмент кричать. Похоже, ему все равно, где выступать, – в маленьком баре или в клубе Чхве. Влажная кожа мужчины блестит от легкой испарины, пальцы носятся по грифу.

Когда я возвращаюсь домой, мне впервые становится интересно, как я выгляжу. Я пристально рассматриваю себя в зеркале, но по сравнению с сиянием Гьоля я выгляжу словно пешка. Из нас двоих он лучшая женщина. Мне хочется открыть окно, чтобы слышать шум города. Там льет дождь, и я свешиваюсь вниз, позволяя воде намочить волосы и стекать медленными холодными струями.

– Пошли в «Киото», Фэн. Сегодня я заплачу, – расщедрился Инь Су.

Он всегда так делает, когда задание Чхве – особенно неприятное, будто хочет выпивкой смыть кровь. Я протираю меч, тряпка становится алой. Иногда должники слишком упорствуют, им нужно дать понять, что это неправильный путь. Заплатят они все равно, вопрос только в том, сколько до этого боли испытают те, кого они знают. Так что порой приходится демонстрировать, что никто из «мечей Чхве» не будет шутить. Сегодня сделать это пришлось мне.

Я не хочу идти в клуб, но нет причин нарушать привычный порядок вещей. Когда мы заходим внутрь, я вижу Гьоля. Трудно избегать солнца.

Мужчины боятся роскоши цветов, блеска камней, легкости мехов и перьев, они опасаются, что это вымоет их силу. Красивый мужчина должен быть жесток, но безупречному Гьолю нет дела до этих правил. Тонкая сорочка с серебряной нитью облегает его, как вторая кожа. Низкий вырез, такой непривычный у мужчин, обнажает идеально ровную грудь и впадины ключиц. Ключицы зовут касаться их губами, блуждать, словно в иноземных холмах, теряться, словно в дюнах пустыни. Гьоль мог бы казаться беззащитным, но вместо этого именно я со своим плохо вытертым мечом чувствую себя совершенно безоружной.

Певец плавно поворачивается к микрофону, губы шепчут, заставляя мурашки покрывать спину. Никакая роскошь не делает его смешным, любые драгоценности подходят принцу «Киото».

– Иди ко мне, – поет он, и женщины в зале взвывают от восторга.

Ткань мерцает на идеальных плечах. Он играет, изображает равнодушие, словно опытный соблазнитель. Что-то ломается у меня внутри, я вспоминаю лужу крови на полу крохотной квартиры, а Гьоль заводит толпу, насмешливо проводя рукой по волнующему телу. Низкие ноты вибрируют, расширяются, заполняя весь зал, соперничая с бас-гитарой. Гьоль продает себя, но даже это получается так непринужденно, так небрежно, что невозможно оторвать взор. Шутит он или всерьез?

– Я знаю, что нравлюсь тебе. – Губы улыбаются, их изгиб пленяет.

Сегодня глаза Гьоля бесстыдны. Я понимаю не все слова – он поет на не родном мне языке, но зато язык тела понятен и так. Публика затаила дыхание, глядя на то, как длинные пальцы задевают край сорочки, задирают ее в мимолетном движении, обнажают линию бедра, мягкость, в которой хочется потеряться. Женщины неистовствуют, они сделают все, что он попросит, но певцу ничего не нужно. Серьги Гьоля пылают в лучах софитов.

– Ты выпьешь или будешь пялиться? – Инь Су недоволен, он толкает меня к барной стойке. – Я слышал, Чхве проведет аукцион. Не знаю, правда, сколько паренек продержится. Давно бы посадили его на иглу – глядишь, сучонок бы стал сговорчивей.

Я не отвечаю. Что тут скажешь.

Спустя некоторое время аукцион действительно начинается. Чхве лично наблюдает за происходящим, ставки взмывают до невероятных сумм. Во время торгов Гьоль сидит на краю сцены, откинувшись назад. Он разглядывает пальцы, ему совершенно не интересно происходящее.

– Сними рубашку, – говорит Чхве. – Эта леди заплатила.

– Не-а.

Он смеется боссу в лицо, глядя сверху вниз, и ухмыляется. Это вызов. Его спокойствие выглядит наигранным, на деле Гьоль взбешен.

– Ты наглец! Ты будешь делать то, что тебе говорят!

Чхве отвешивает музыканту оплеуху. Я вздрагиваю от ее звонкого, неумолимого звука. Гьоль подчинится, я знаю, и лучше ему сделать это сейчас. Чхве забавляет сопротивление, оно набивает цену.

– Что вы творите? Оставьте его в покое! – кричит какая-то девушка.

Публика шумит, не понимает, как реагировать. Женщинам не нравятся красные отпечатки на красивом лице, но каждая из них хочет его заполучить.

– Я не стану подчиняться. – Глаза Гьоля сверкают не хуже драгоценных камней.

– Он мертвец. – Ин Су опрокидывает стакан.

Я спрыгиваю с барного стула к сцене, делаю несколько быстрых шагов – и оказываюсь между Чхве и Гьолем раньше, чем успеваю подумать. Босс уже достал меч, но я склоняюсь в немыслимом поклоне, заслоняя певца:

– Прошу вас, господин… Вы лишь зря потеряете деньги.

– Пошла прочь!

Он отшвыривает меня и наставляет меч на грудь Гьоля. Отточенное лезвие разрезает тонкую ткань в мгновение ока, публика взвывает. Она получила, что хотела, моя же глупость очевидна всем вокруг.

Я поднимаюсь. Тело мужчины смущает. Стоит думать о гневе Чхве, но я думаю лишь о том, что воздух между мной и Гьолем слишком теплый. Это дистанция между желанием и возможностью. Мужчина все еще сидит, свесив ноги с края сцены, и он слишком высок, чтобы смотреть в глаза, поэтому я разглядываю лоскуты сорочки, гляжу на цепочки, спускающиеся по груди, на гладкую кожу.

– В следующий раз это будет не ткань, а твоя шея, – говорит ему Чхве и уходит.

Боссу нет до меня дела. Самое лучшее время, чтобы откланяться.

Отвернувшись, я делаю шаг прочь, но кто-то крепко хватает меня за руку и разворачивает к себе. Темные глаза парализуют, в них появляется узнавание. Миг – и я лечу вперед, падая на голую грудь безупречного Гьоля. Он обнимает окаменевшее от неожиданности тело, сжимая пальцами плечи. Его тепло влечет, запах – опьяняет.

Мягкие губы Гьоля шепчут мне в волосы:

– Спасибо, убийца.

Я захожу в золотую клетку Гьоля, держа в руках меч. Услышав шаги, певец снимает наушники и отворачивается от зеркала.

– Ты пойдешь со мной.

– Я уже выучил этот урок. Я пойду с тобой, – насмешливо соглашается Гьоль и поднимается одним плавным движением. – Я ожидал, что Чхве пришлет кого-нибудь меня наказать.

Он сам открывает дверь наружу и выходит в коридор, еще не догадываясь, что его там ожидает. Здесь много трупов, но Гьоль ступает точно в промежутки, не залитые алым. Брови мужчины взлетают вверх в изумлении, бледное лицо поворачивается ко мне, но он ни о чем не спрашивает. В любом случае я не смогла бы объяснить.

Короткий жест – и кровь с испачканного меча брызгает на стену. Очистив лезвие, я прохожу вперед, приглашая Гьоля следовать за мной. Здесь, среди мертвых наемников, безупречный певец выглядит диковинной птицей, заблудившейся в городе, и мне хочется его отпустить.

Мы идем по коридору, спускаемся по лестнице под звучащую в отдалении музыку – высокий красивый мужчина и маленькая женщина с острым клинком. Неоновые огни переливаются в глазах. Шумят машины. Около выхода нас замечает наемник, и я танцую с ним его последний танец. Когда он падает, подъезжает такси.

– Тебе пора ехать, Гьоль, – говорю я.

Давай же, беги прочь отсюда – туда, где ты сможешь быть счастлив.

Меня оглушает грохот, он звучит громче любых звуков вокруг. Я не сразу понимаю, что это отчаянно стучит мое сердце. Никогда раньше я не думала, что у меня есть сердце… Так отчаянно хотелось, чтобы Гьоль остановился и увидел меня. Чтобы посмотрел только на меня.

И он смотрит – так долго, что время застывает. Один долгий миг перед тем, как навсегда уехать из царства Чхве.

Октябрь 2015 года

«РВАНЫЕ РАНЫ»5

Пакеты на миг остановились друг напротив друга, зависли, чуть покачиваясь, а потом опять начали кружить по пустому заднему двору. Один был заляпан грязью – кажется, на него кто-то наступил, а логотип «Ревайс» истерся в бесчисленных морщинах; другой, маленький и черный, приземисто полз под сдавливающим его ветром. Если некоторое время смотреть на то, как летают полиэтиленовые ошметки, можно ощутить что-то неприятное, словно сам ты – всего-навсего пустой скомканный пакет, которым управляет кто-то, тебе невидимый. Из-за угла, около которого стояли хлопающие крышками мусорные баки, вывернул Терновник и еще раз наступил на бледный «Ревайс». Хлоп – и все.

– Привет, пацан, – корявая ладонь опустилась на голову. – Бери полотенца.

– Тебя ждет Шэт. Она размахивала камерой и орала, что ты проклятый идиот.

– Опоздал. – Терновник посмотрел на часы, сдвинув широкие дуги бровей, выпуклые, как пластилиновые валики.

Терновник – это мой брат, если вы еще не поняли. Именно поэтому я могу стоять на заднем дворе «Гейта», где постоянно ошиваются торчки, обезумевшие от зрелища боя девки и прочий трущобный люд, тогда как вы точно обходили бы это место стороной. За спиной взвыло сотнями голосов – наверное, Файнс все-таки проиграл. И стоило столько выпендриваться и денег на рекламу тратить – все равно любому было понятно, что он слабак.

– Еще тебя ждет этот, – вспомнил я, почесывая заросшую голову и произнося последнее слово как можно более язвительно. – Будет, как обычно, клянчить…

– Это не твое дело, пацан.

В этот раз в голосе брата добродушия поубавилось. Он отодвинул меня с дороги и нырнул в темный коридор. Вся спина покрыта шрамами, а на руках красуются выжженные и вырезанные узоры, из ран превратившиеся в бледные полосы. За это его Терновником и прозвали – за то, что режет себя нещадно, как будто ему на ринге мало достается. Уродливый, как черт, череп здоровый, глаза узкие, а кулаки…

Я надеялся, что когда вырасту, стану таким же, но пока до этого далековато. Я опустил взгляд на сжатый кулачишко, потом перевел его на покрытый белесыми змеями шрамами кулак Терновника и только вздохнул.

– Су… – начала было Шэт, вскочив со стула, но брат быстро перехватил ее и положил на задницу здоровенную ладонь.

Вот ведь удивительно – он на гориллу похож, а стоило ему прикоснуться к Шэт, как та сразу затихала, шевеля ноздрями.

– Ты должен успеть, – намного спокойнее добавила она, протягивая одну руку к камере.

Некоторое время они так и стояли: Терновник сверлил ее маленькими глазками, посмеивался внутри, но Шэт этого не знала, это лишь я мог догадаться, ведь столько с ним прожил. Девица часто дышала, пытаясь вжать в себя грудь, которая касалась изуродованного живота брата. Побаивалась, но не убегала.

– Ну и сволочь же ты, Терновник, – наконец сказала Шэт и отодвинулась.

Пока она брала у него интервью и спрашивала, собирается ли он победить, что сегодня за бой, что за награда и прочую чепуху, я достал из шкафчика чистые полотенца, бутыль анестеза и расправил скомканную турнирную таблицу. Брат взял в руки любимые ножи и позировал перед камерой, словно какая-нибудь девка из рекламы, а Шэт приговаривала:

– Рожу, рожу пострашнее сделай. Они должны тебя бояться, должны тебя хотеть, – посмеивалась она, обходя его со всех сторон. – Из красивых парней получаются негодные бойцы, все это знают… Злее взгляд!

Иногда мне кажется, что Шэт – больная. Особенно, когда у нее так блестят глаза. Женщины не могут так переться от уродства, пусть даже оно и пахнет мускусом и потом. Хотя тут дело в крови, которая заставляет их изнемогать, бросаться на первого попавшегося. Азарт всех уравнивает – и аристократов из центра города, и еле насобиравших на билет бродяг, и шлюху, и мать семейства. Из зала доносились крики и отчаянный визг восторга. Наверняка зрительницы в ложах уже поскидывали лифчики, меня так и подмывало посмотреть, а то таращиться на худую, как доска, Шэт было неинтересно.

– Кай.

Я обернулся и поморщился. Шэт неспешно убирала камеру, а тут вдруг по-быстрому свернулась и исчезла, будто ее и не было.

Брат разминался, ножи сверкали, и удивительно было, как эта громадина умудряется так быстро двигаться. По имени брата никто не называл уже добрый десяток лет, а многие вообще не знали, что у него есть имя, но пришелец его прекрасно знал. В затхлую комнатушку ворвался запах лосьона и чистых волос. Я недолюбливал Мэриона – педик и имя соответствующее, но что поделаешь, если брату он нравится. Как-то я сказал Терновнику в лицо, что Мэрион – педик, так он так меня отделал, что я больше вообще об этом придурке не заговаривал. А я что… Все так говорят.

– Привет, – кивнул брат, отложив ножи.

Тело лоснилось, делая Терновника похожим на копченую рыбину, когда-то попавшую в сети и изранившуюся донельзя. Мэрион зашел, сцепил длинные пальцы и остановился. Они никогда не должны были оказаться рядом, как не могут соединиться в одном кадре клок колючей проволоки и вырванная из глянца страница, но я скромно сидел на стуле и воочию видел, как худощавый Мэрион чуть наклоняет в приветствии голову, а брат вразвалку отходит к раковине, чтобы смочить лицо. Не понимаю, как он его терпит.

– Никто не хочет позволить мне драться, – произнес гость. – Красивые…

– Красивые парни ни на что не годятся, – завершил Терновник, подходя к двери. – Владельцы считают, что это влияет на инстинкт самосохранения. Никто на тебя не поставит. Если твое тело тебе дорого, ты не можешь делать шоу, это аксиома. – Голос брата звучал устало, но в нем слышалась непонятная мне поддержка. – Мэрион, ты никого не убедишь, что в тебе нет этой слабины, если не попробуешь. А попробовать тебе не дадут. Скажут, что твое место в рекламе шампуня, а не на ринге.

Забежал распорядитель, кинул несколько коротких фраз. Мэрион помрачнел.

Он был высок, спокоен, изящен, совсем не похож на бойца «Гейта», да к тому же еще и аристократишка. «Рваные раны» требовали выдержки и презрения к своему телу, тут не действовали правила, а побеждали психопаты. Телевизионщики на пушечный выстрел не подпустят большеглазого красавчика к рингу, им нужен ужас, страх, ненависть к себе, а кого может напугать Мэрион? Там, за занавесями, потрошили противников и резали себя, плюясь презрением в толпу. Не очень изысканно, может, но выжившие участники «Рваных ран» становились героями трущоб, настоящими мужиками. Верю, что Мэрион умел владеть ножами, но толку от этого все равно никакого. Если бы не брат, я бы фыркнул.

– Если ты вызовешь меня, они не будут противиться.

Даже голос у Мэриона мягкий, как у гомосека. Бархат, а не голос, в него бы теток заворачивать. Я не мог понять, почему он день за днем приходит сюда, получая только отказы и плевки, вместо того чтобы наслаждаться роскошью.

Терновник замер, встретился глазами с просящим, тот буквально впился взглядом, в котором проносилось все что угодно, от мольбы до страсти. Страсти даже не такой, какую можно увидеть у женщин, кружащих вокруг брата, а привязывающей, подразумевающей что-то большее, чем я мог себе представить.

– Они согласятся, – просто ответил Терновник, повернув ножи.

Слова прозвучали буднично, просто, упали на пол и исчезли. Иконописная красота Мэриона была настолько не нужна здесь, что хотелось сплюнуть.

– Мне все равно, что случится, – качнул головой аристократ. – Я обещал.

Никогда не видел, чтобы брат колебался, но в этот раз он слегка дернулся, захлопнул дверь перед носом у распорядителя, который начал волноваться, скользнул взглядом по мне, поморщился, отчего его лицо стало похоже на раздавленный полиэтиленовый пакет.

– Терновник! Терновник! ТЕРНОВНИК!!! – орала толпа.

– Слушай, я… – Крики раздражали брата, он ударил кулаком об дверь, и теперь уже Мэрион сохранял спокойствие, ожидая ответа. – Я не хочу этого делать…

– Спасибо.

Аристократ положил бледную ладонь на изрезанное плечо некрасивого мужчины, а потом вышел в заполненный воплями проем.

Никто не узнал бы в раскромсанной туше тело недавнего красавца. Его пронесли мимо, как груду бесполезного мяса, но я помнил, как Мэрион улыбался, когда блеснул ножами навстречу недоверчивому и жаждущему его крови реву.

Вот псих… Меня мутило, но больше разбирала досада на его упрямство, которое выбило брата из колеи. Терновник сидел, сжав широкие скулы ладонями, и смотрел в одну точку; когда я устроился рядом, он даже не заметил. На руках и спине было полно новых ран, но на них он тоже не обращал внимания, кровь постепенно засыхала ломкой коркой. Я даже никакой шутки или поддерживающего слова не мог придумать, все казалось неправильным, а в бесстыжем упорстве Мэриона теперь виделось что-то величественное. Тишина нависала над нами и невыносимо кололась виной за что-то, что я не понимал.

– Недоволен?

Брат усмехнулся так жутко, что у меня по телу пробежали мурашки, и ударил по рукам, в которых я сжимал потную пачку денег. Банкноты, выдаваемые за победу, разлетелись по пустому двору.

– Да какого черта ты согласился, если он тебе нужен, если ты его любишь? Почему же ты согласился?! – неожиданно даже для себя взвился я, по-детски ревнуя и чувствуя ужас, который приходит, когда ничего уже не изменить. – Ты же сам говорил, что он твой друг! Ты же…

И тут я заплакал, топча банкноты и проклиная и эту игру, и ринг, и брата, и всех, кто был причастен к гибели этого чертова упрямого идиота.

– Пойдем.

Терновник тронул меня за плечо, и мы медленно отправились домой. Пакеты все так же ползали уродливыми лепешками.

Декабрь 2004 года

КРАСОТА

Красота, которую видишь только ты, не имеет смысла. Она словно сон или галлюцинация. Чувства, которые она рождает, делают больным, но эти механизмы невидимы. Ты заперт наедине с изматывающим переживанием, его невозможно никому передать. Виде́ние приходит и ускользает, оставляя тебя изолированным, одиноким. «Ну вот, все закончилось, ничего больше нет», – говорят просыпающимся. Но они не правы. Остается воспоминание.

Воспоминания гораздо опаснее живых людей, потому что никогда не разочаровывают. Мне не удалось избавиться от воспоминаний о прошлом, да я, может, плохо старался, в глубине души считая, что только эта одержимость и имеет значение. Периодически я оставался наедине с памятью, совершая прегрешения против настоящих союзников. Ни мораль, ни благодарность не отменяли страсть. Она не знает таких категорий и этим привлекательна.

Человеческое в тебе будет стремиться на берег, чувствуя опасность, но нечеловеческое, беспредельное, дикое напомнит о сжимающей все внутри бурлящей бездне, о ее противоестественной красоте. Она не дает спать, эта мечта о битве смертного и страшной бесконечности, открытой человеку через страсть. Не важен тот, кто вызывает такие чувства, важна ядовитая беспечность, отчаянность, заставляющая ощущать себя обездоленным и одновременно свободным. Да, меня спасли люди Сета, но не было ни дня, чтобы я не думал о том, чтобы отомстить Дрейку.

– С тех пор со мной не происходило ничего знаменательного, – ответил я на шпильку Сета о том, что Дрейка прогнали в горную цитадель, а я все не могу успокоиться.

– Ну, я спас тебя от смерти, – поднял бровь Сет.

– Это твое событие, – усмехнулся я. – Для меня же спасение – всего лишь продолжение поражения. Даже не поворотная точка, а только начало долгого восстановления. Жаль это говорить, но такие вещи не осознаются как переломные моменты.

– Ты свинья! – Сет рассмеялся. – Тебя размажут, только и всего. Не вижу ничего героического в осевшей куче мяса после повешения.

Сет смотрел на вещи практично, и он во всем был прав, когда говорил, что не стоит искать Дрейка и бросать ему вызов. Но я не мог. Я хотел встречаться с ним снова и снова, дерзко швырять в лицо обвинения. К щекам приливала краска. В голове немедленно запускалась череда картин, в каждой из которых я убивал Дрейка, и даже думать об этом было запретно и дико, потому что окружающим я врал. Я врал, что мне нет до него дела, и это было эталоном лжи.

Конечно, я пытался полюбить спокойную жизнь и забыть, как Дрейк вышвырнул меня из отряда. Часто мне казалось, что это получилось, но воспоминания возвращались, и, что более страшно, я находил в них удовольствие, потому как боль позволяла выбраться из мешка равнодушия. Каждый день мне ни до чего не было дела, но стоило вспомнить Дрейка, как я загорался. Правда заключалась в том, что я хотел снова драться, рубить его солдат. Единственное, что меня по-настоящему заводило, – это мысли о необходимости вызвать его на поединок.

Я понимал, что мечты гораздо более притягательны, чем исполнение, что в реальности загнанный Дрейк может оказаться слабой жертвой, но в мечтах он был силен, как бык, и мы бешено дрались, прежде чем я отправлял его к праотцам. Дрейк стал моим темным двойником. Я разговаривал с ним в мыслях. Сет – отличный парень, но войну не любит, а вот я ее очень любил. Я вспоминал крики, лязг железа, запах горящих домов, дым разрушения, хоть и платил благодарностью за то, что Сет не дал мне сдохнуть как собаке.

Ночью я вдруг вскакивал и не понимал, что забыл здесь, в этом месте, где приходится изображать фермера. В такие моменты я искал меч, выходил на воздух, чтобы унять дрожь, и холодный ветер обещал, что меня ждут в других краях. Что куда бы я ни пошел, меня ждет Дрейк. Это было маловероятно, но в воображении Дрейк тоже хотел сразиться, поставить решительную точку в затянувшемся противостоянии, существовавшем только в моей голове.

Как-то Сет сказал, что если изъять из моей жизни воображаемые драки с Дрейком, в ней ничего не останется. Поэтому он не удивится, обнаружив, что в одну из опасных, соблазнительных ночей я отправился в сарай, откопал в соломе старый сундук, где хранилось оружие, и сбил с него замок.

Меч и кольчуга отряда все еще лежали там, новехонькие, готовые к походу. Я облачился, взмахнул клинком, привыкая к нему заново, с неизбывным наслаждением чувствуя, как отзываются мышцы. Пока Сет спал, я выскользнул во тьму, пересек молчаливое поле и направился к башне Дрейка.

Как же сладостен стал воздух, когда я отказался от спокойной жизни! Я пил ночь, шагая по одинокой проселочной дороге, земля катилась под ногами, будто я направлялся на свадьбу. Крики филинов летели вслед, когда я вошел под сень мрачного леса. Все знали, что по ночам разбойники караулят там запоздавших торговцев и дерут с них мзду, но единственная плата, которую я смог им предложить, – это кровавый клинок. Встретив фермера, они очень удивились, обнаружив в своих сетях обученного убийцу.

Обычный путник, увидев бандитов, обмер бы от страха, но я встретил их с распростертыми объятиями, жадным смехом, почти по-братски, если братство подразумевает кровавый конец. Мне хотелось, чтобы меня боялись, как раньше, когда я потрошил чернокнижников под сощуренным взглядом Дрейка. С разбойниками я покончил очень быстро, все еще вспоминая доброту Сета, но, покинув лес, я быстро забыл об уравновешенном и мудром человеке, спасшем мне жизнь.

С каждой минутой с меня словно спадала короста, кусками отваливалась наносная терпимость, которой я с таким трудом обучался. Нет в мире ничего хуже терпения, нет ничего ужаснее смирения, когда ты не можешь взрезать глотку врагу, а должен только кивать и ждать. Как же мерзко умереть в постели, как паскудно склоняться перед ударами судьбы, делая вид, что покорность побитого раба – это обретенная мудрость! Чего во мне было в поразительном недостатке, так это покорности. Что же это за добродетель – привыкнуть к поражению? Я честно старался научиться прощать, но лишь заработал себе кровавые мозоли. Сокол, завидев добычу, рвется в небо. Время тишины завершилось, началось время алого.

Шел я быстро, и с каждым шагом еще быстрее. Вскоре я почти бежал, отдаляясь от места, где провел последние два года, – и редкие утренние путники отшатывались и с ужасом смотрели на мой окровавленный меч и одежду. Встрепанные волосы, безумный взгляд, лицо, окропленное каплями крови, – я потерял всякое желание следить за тем, каким меня видят чужаки. Опьяняющая свобода совершать зло переполняла нутро, я будто снова встретился с самим собой.

Рядом с Сетом я старался перенять непривычную терпимость к людям, в знак признательности скрывал черное пламя внутри, которое распирало днем и ночью. Как же приятно было позволить простолюдинам как следует испугаться! Именно ужас в чужих глазах я привык видеть, именно для этого родился – для битвы, для противостояний, горячих и ожесточенных, для того, чтобы отдавать приказы и бить ногой по склоненным головам. Кто-то рожден выращивать репу, а кто-то – свергать королей, и хуже нет истории, когда один из этих людей оказывается на чужом месте.

Я мог бы подготовиться, разведать обстановку, спланировать месть, но даже если бы все дороги мира переплелись узлом, будто змеи весной, а горы зашевелились и заходили ходуном, мое внутреннее чутье привело бы меня к Дрейку. Я бы нашел его, будучи слепым, глухим, безруким. Мне не требовались карты, чтобы отыскать мерзавца. Никто не знал Дрейка так, как я, – конечно, до того, как он меня предал. За сумеречной горой, воткнувшейся в небеса, за кладбищем чернокнижников, за рокочущей рекой Шор, за перевалом, за стенами, гордо старающимися достичь звезд, сидит Дрейк и его темный отряд. Король загнал убийц в горы, но никто не рискнул выследить их, все боялись злого колдуна.

Раньше разбитная жизнь отряда, находящего удовольствие в узорах гибели, была и моей жизнью, раньше их жестокие песни вырывались из моей глотки, раньше и передо мной расступалась земля, пока всего этого не лишил меня Дрейк. Вот к нему в волчье логово я и шел, не останавливаясь, без еды и отдыха. Только после четырех дней пути, окончательно выбившись из сил, я переночевал в обшарпанной таверне, но вместе с первыми лучами солнца украл лошадь и помчался туда, где туманы обвивали вершину сумеречной горы.

Никто не пытался меня остановить. Аура одержимости отпугивает людей получше прямых угроз. Как же восхитительно упиваться яростью, а не пытаться от нее избавиться, зарывшись в землю или повседневные дела. Я пришпоривал коня, а когда он упал, весь в пене, продолжил идти, не замечая ни ветра, ни дождя. Мой план был очень прост: я намеревался разбежаться и прыгнуть в бездну, обнять ее со всем жаром, насадить себя на торчащие из нее острые зубы скал.

Я плохо понимал, день сейчас или ночь, меня не трогала погода, я не замечал окриков и, кажется, убил кого-то так, как убивают муху, которая отвлекает от насущных дел. Был ли это мужчина или женщина, я не запомнил. Если бы кто-то встал на моем пути, я прорубил бы себе дорогу через целое войско, ведомый единственной страстью, делающей все простым и достижимым. Люди буксуют в жизни, запутываются в выборе целей, и это придает им слабость. Когда у тебя всего одна цель, ты становишься всемогущим.

Чувства мотали по извилистым ущельям уязвленного самолюбия и нестерпимого предвкушения встречи, которая по воле обстоятельств отложилась слишком надолго. Вряд ли любовник, охваченный желанием, ощущал бы такую тягу домчаться до предмета страсти, как я. «Дрейк. Дрейк. Дрейк…» – билось в жилах. Я видел его насмешливые глаза, сардонически улыбающиеся губы, такие узкие, бледные, холодные. Ни тени сожаления, пустые глаза подлеца, усмешка змеи, движения духа погибели.

– Бегите! – кричали жители деревень, через которые я проходил.

Людские проповедники убеждают, что обиду можно отпустить. Что можно простить грешников, повернуться к пережитому спиной и навсегда отрезать себя от болезненных воспоминаний. Может, это и так, но для меня весь мир – лишь брошенная между мной и Дрейком перчатка. Я пожирал расстояния, словно голодный гигант, а на привале точил клинок.

Как пожар, расцветающий на сухих скученных домах, во мне горела, меня звала невероятная красота. Такой беспримесной, чистой была эта страсть, что все остальное меркло внутри, и я пылал, никогда прежде не испытывая ничего столь же сильного. Месть и жажда за прошедшие годы не скрылись, не ослабели, а будто выкристаллизовались в черные драгоценности, делающие бессмысленным все остальное. Я жаждал Дрейка, я любил Дрейка, как единственно важное в целом мире существо. Больше не нужно притворяться, будто я испытываю что-то еще, кроме желания выпустить ему кишки или умереть, захлебываясь кровью.

Путь мой был почти завершен. За плечами остались леса и молчаливое, черное кладбище, на котором похоронено чародеев без счета. Дрейк убил их всех, чтобы остаться лучшим чернокнижником, – убил моими руками, ведь не было злее боевого пса, чем я. Духи убитых плакали в ночи, когда я проходил мимо, хватали за изорванную в пути одежду, но что они перед цветами тьмы, из которых я состоял? Истлевшие куски их душ ветер унес, словно сухие листья.

Скоро, уже совсем скоро я загляну в глаза человека, наблюдавшего, как я умираю в деревенской грязи. Ни одна история любви не сравнится с узами, которые связывают людей, пытавшихся друг друга уничтожить. Пусть слабые мирятся с поражением и бросают опасные дороги. Их путь мне не по нутру – я пришел, наступил час расплаты.

– Открывай, Дрейк! – Я ударил в ворота старого убежища, и они рассыпались в прах.

Вороны взвились крикливой тучей. Никто не встретил меня во дворе, не вонзились в сердце ядовитые стрелы лучников, не кричали бойцы, не гудели заклинания. Двор поприветствовал лишь пустотой и тишиной, похожей на могильную. Отряда здесь не осталось.

Усталость и голод накатили, едва не сбивая с ног. Я широко раскрыл глаза и понял, что в старое укрытие Дрейка никто не заходил очень давно. Туман ярости расступился, и жизнь обрушилась во всей своей безнадежной буквальности. Везде валялась брошенная утварь, тут и там белели кости и ржавились доспехи. В землю вросли рукояти мечей. Битва, которая здесь развернулась, прошла без меня, и сердце сжалось от одиночества. Не было красоты в этих пустых руинах, только иссохший колодец и старые мертвецы.

Я искал изо всех сил, заглянул в каждый уголок, выбил каждую дверь, но убежище, покинутое обитателями, было пустым и мертвым. Шатаясь, совершенно потерянный, вышел я из крепости, обворованной и брошенной, словно надоевшая шлюха. На губах появился вкус пыли и тлена, бессмысленности и опустошения.

– Где же темный отряд? – Я догнал и схватил за рукав перепуганного до смерти торговца, которого встретил на перевале. – Где чернокнижник, которого боялся сам король?

– Неужто ты не знаешь? Или ты злой дух? – вытаращил глаза он. – Его год как схватили, уже много месяцев он сидит в темнице, а палачи пытают его день и ночь за то, что он пытался убить короля и сесть на трон. Ни следа не осталось от темного отряда…

Я оставил торговца и прислушался к карканью птиц. Сердце билось гулко и тяжело, словно гигантский маятник. Тело знало, что делать дальше, но умом я еще медлил.

– Где его держат, человек? – обернулся я к дрожащему путнику.

– В Осколье, добрый господин. – Он попятился к телеге. – Когда исполнится год, его казнят на площади. Так говорят. И случится это в грядущую субботу.

Я вошел в Осколье утром судного дня. Все ждали казни Дрейка, и я ждал ее больше всех, вот только не загнанным в ловушку и спеленатым веревками. Дрейк заслуживал большего, только самых лучших смертей. Сильнее всего я боялся опоздать, но боги долины оказались благосклонны. Когда я приехал, городишко уже готовился к жестокому зрелищу, народ толпился и судачил, продавцы торговали пирожками. Не каждый день казнят незадачливого убийцу короля, и для народа это веский повод выпить и спустить пару монет, а ведь я даже не подозревал, что Дрейк метит на престол. С такими аппетитами неудивительно, что он всадил нож мне в спину.

Не знаю, чего я ожидал, раскидав простолюдинов и пробравшись в самые первые ряды толпы зевак. Наверное, чтобы Дрейк поднял голову, окинул скопище кровожадных сельских недоумков высокомерным взглядом и проклял их всех напоследок, а затем похолодел, заметив меня. Да, сладок вкус мести, приятно о ней мечтать. Но вместо этого на помост швырнули куль с костями, в котором я с трудом распознал человека.

Руки и ноги пленника были изломаны, а сил у бедолаги не осталось даже на то, чтобы встать. Длинные волосы скатались и поседели, тут и там зияли проплешины, побелела и борода. Все тело, словно дурная летопись, испещрено ранами и шрамами, и хотя их прикрыли одеждой, порезы и изломы ошеломляли, как и то, что он получил их – и все еще жив. Вонь от заключенного шибанула в нос, и зрители отпрянули, не готовые к такому нравоучительному спектаклю.

Когда Дрейка подняли, так как сам чернокнижник встать уже не мог, я увидел бескровные, облупившиеся губы. Его осквернили чужие орудия пыток, он потерял человеческий облик и остатки духа, не в силах даже застонать. Какое расточительство, какая мерзость. Я так жаждал посмотреть ему в лицо, но когда палач убрал волосы, называя имя пленника, стало очевидно, что Дрейк больше ни на кого не посмотрит. В прошлом остался надменный взгляд. Глазницы пустовали, лишь ожогами и струпьями мог он ответить.

Мы стояли очень близко, и я вдруг понял, что звуки исчезли, только пульс стучал в висках. Время как будто застыло, поместив меня в одном бесконечном миге. Я ощущал идущий от Дрейка смрад и горячечное тепло – видно, у него была лихорадка; видел грязь под оставшимися ногтями, эту развалину, обломок человека, а он даже не мог понять, что я нахожусь напротив. Вместо злорадства я ощущал себя глубоко уязвленным, обворованным, покинутым. С секунду я даже представлял, как изрежу палача на куски.

Но я не дурак. Одного взгляда на Дрейка достаточно, чтобы понять, что ему конец. Этот человек даже не был Дрейком, это его обрубок, тень. Все внутри меня покрыл иней, в голове воцарилась совершенная, холодная ясность. Судьба снова обокрала меня, обессмыслила жизнь. Дрейк опять все испортил. Проклятый слабак.

Чиновник зачитывал обвинения, толпа бесновалась, но я замечал только шевеление губ и колыхание людской массы. Только я и Дрейк, вот что было важно, и теперь Дрейка больше нет.

– Я здесь, – прошептал я.

Он дернулся. Что-то от чернокнижника в нем все же осталось.

Охрана косилась на грязного бродягу, которым я стал, но не думала, что я могу создать проблемы, и очень зря. Я разметал их ленивые, упитанные тела по сторонам и взбежал на помост, встал напротив Дрейка и крепко обнял сухое, испорченное тело. Оно оказалось таким мучительно слабым, словно сухая ветка. Я так долго желал разорвать его на куски, а теперь мог только утешить – как последний осколок прошлого, не вымаранный палачами из памяти.

– Я здесь, – повторил я и никак не мог остановиться. – Я здесь. Здесь.

Так он и умер, зажатый в моих руках, слепой, немой и немощный, прежде чем охрана оттащила меня прочь.

Ноябрь 2018 года

ОСТАНОВИ ЕГО, У НЕГО ПИСТОЛЕТ

Имени у него не было. Вернее, может, и было, но каждый раз его называли по-разному, а как на самом деле – не знаю. Мне нравилось звать его Билли, словно хичхайкера, маленького парнишку-убийцу из записей умершего от передозировки героина певца. Когда он нагибался и выдыхал дым, ожидая очередную машину, а потом смотрел на тлеющий огонек сигареты, то внутри взметался пепел тревоги и появлялось сосущее чувство, толкающее уйти в ночь, подальше от насиженных мест, в пустыню или в горы.

В подъезде редко горел свет, поэтому сейчас его силуэт освещался лишь косой стеной синеватых лучей из открытой мной двери. Он вполне мог быть идущим из пустошей стрелком Роландом; возвращающимся, чтобы отобрать свой замок и девушку, которая его давно не любит, Джеком-из-Тени или даже Эльриком из Мельнибонэ в тот момент, когда он говорил бескрылой женщине «нет». Лицо, на котором обозначилось несколько складок, но все такое же молодое, как много лет назад.

Когда-то я пытался с ним соперничать, но теперь не делаю этого даже в мыслях. Не потому, что боюсь, а потому, что предопределенность портит нервы. Быть смешным неприятнее, чем просто отступить.

– Здравствуй, Билли.

– Здравствуй. Каждый раз, когда я возвращаюсь, не могу отказать себе в удовольствии увидеть свою тень, – дружелюбно улыбнулся он, но потом улыбка по капле стекла и впиталась в серый бетон ступеней. – Больше никто не может говорить со мной на равных.

– А как же Лау́ра?

Рука с сигаретой на миг замедлила движение.

– Лаура пуста. – Он оперся на футляр с гитарой, вдумчиво рассматривая стену, покрытую росписью из чужих слов. – Уже много лет она разговаривает, ее руки пишут, губы убедительно шевелятся, а тело упруго прогибается под другими телами. Но внутри остались только черные хлопья, которые обычно наполняют пепельницы.

– И ты не думал ее спасти?

Он морщит лоб, словно вспоминая что-то. Иногда его глаза смотрят в стены так, будто видят через них. Тонкая линия рта стала еще тоньше, превратившись в щель, сжавшую цилиндр сигареты. На его ботинках пыль множества дорог, в кармане – немного кокаина и поцарапанный револьвер, который ему подарила Лаура. Она умела делать нужные подарки, и револьвер носил ее имя.

– От черного ветра нельзя спасти. Однажды вечером, когда деревья стонут за окном, он всколыхнет шторы, пробежит по комнате и заберет с собой что-то неуловимым движением, которого ты можешь даже не заметить. – Косой луч отрезал половину лица убийцы, оставляя ее тьме. – И ничего тут нельзя поделать.

– Ты трус, Билли. Ты боишься снова ее увидеть.

– Не более чем ты, тень, – качнул он головой. – Не более чем ты.

Я бы хлопнул дверью, но перед ним не так просто захлопнуть дверь. Мы давно не разговаривали, тихий голос пробуждал воспоминания. Лифт прожужжал вверху, таща очередную коробку, но Билли больше ничего не произносил. Край плаща отогнулся, лег на ступень, обнажая потертую подкладку.

Молчание было значимо. Для всего есть время, и время для слов еще не наступило. Когда же оно пришло, он потушил сигарету и сказал только одно:

– Собирайся.

Лаура была бесподобной и безнравственной. Ее рыжие волосы никогда не сочетались ни с одним из нарядов, а пальцы любили карты, оружие и мужские тела. Она пела песни-ловушки в мексиканских барах, она снилась невинным, но уже горящим юнцам в порочных снах, смеялась в лицо инквизиторам, задирая юбку, но резала пальцы, чтобы не прикасаться к тому, кто ей действительно нужен. Лаура никогда не молилась и никогда не отдавалась, а только забирала, чтобы потом сорить, как любят делать богачи.

Когда кто-то смотрел на нее в первый раз, он мог ее не заметить, но если кто-то останавливал взгляд дважды, то больше никогда не желал ее покидать. Голос Лауры капал расплавленным воском, шелестел горящими партитурами Моцарта и звенел выброшенным в гневе и отчаянии оружием лучших мастеров.

Я следовал за Билли, прорезавшим целеустремленностью шагов туманный город. Его лица почти не было видно из-за жесткого воротника, под ногами тихо хрустела чахлая трава.

– Ты должен вспомнить все, что умеешь, тень, чтобы встретиться с ней. Это трудно – быть рядом, но сохранить разум.

Гитара постукивала в такт шагам, а на чехол садилась морось, покрывая черную ткань бесцветными каплями. Пустынные улицы молчали. Они свивались в один, понятный нам обоим путь, на который бросали блики алые вывески баров и залов игровых автоматов, спрятавшихся в подвалах. Надписи скользили по блестящему плащу Билли, цеплялись за чехол, а потом опадали. Продажные женщины покачивались, даря ему влажные взгляды, но он никого не замечал.

Лаура была бессмертной и бесстыдной. Она танцевала, как богиня Кали, и распутничала, как Мессалина, оставляя в мятых постелях только карты. Лаура – последний неумирающий рыцарь, плюющий грязью в лицо тех, кто выжигал на ней клеймо. Я помнил, как она брала пленниц на постоялом дворе, на засыпанных соломой телегах; их крики разносились в морозном воздухе, как звон битого хрусталя. Она пела, разъедая ржавчиной сердца, и воевала на стороне того, на кого указывали карты или кости.

Времена тех древних войн давно закончились, но мы до сих пор бродили по земле, развлекая себя пугающими людей способами.

– Чего ты хочешь от меня?

Билли продолжал шагать, не обернувшись на вопрос.

– Чтобы ты составил мне компанию.

Лаура не умела принадлежать одному мужчине, никто ее этому не научил. «Один – это слишком мало. Вас должно быть по крайней мере двое, чтобы я не чувствовала себя в рабстве», – сказала она, когда Билли спросил. Лаура была не из тех, чье решение можно изменить убийствами, угрозами или уходом; она овладела искусством расставаться в совершенстве. Тогда Билли и оживил свою тень, чтобы нас стало двое, но это никого не спасло.

– Мы пришли.

Дверь под аркой дохнула затхлостью покинутого дома и обветшалой ткани. Ветер пронес мимо несколько бумаг, ударил их о коричневато-серую стену, а потом протащил по земле, словно приговоренного к смерти. Где-то наверху поскрипывала незакрытая ставня. Я задрал голову, но ничего, кроме тумана, не увидел.

– Как думаешь, я в достаточной степени ее забыл?

– Вряд ли. – Билли толкнул дверь, та не поддавалась.

Он провел рукой по мелким трещинкам на дереве, на некоторое время замер, прижался к иссохшим доскам лбом. Дуга его спины четко выделялась на свету в конце арки; резко торчал темным закутанный в чехол гриф.

Мне казалось, я понял, зачем он взял меня с собой. Несмотря на ненависть, которая пришла к нему после той ночи на троих, у Билли больше не было никого, кто мог бы шагать с ним в ногу. Мы с Билли – словно уставшие от жизни старики, которые не в восторге друг от друга, но если один из них умирает, их охватывает невыносимая тоска и одиночество. Бессмертных, кроме нас, больше не осталось – только он, я и Лаура.

Ветер взвизгнул ставней, застонал, завыл в трещинах, пробегая по переулкам и чердакам, взметая волосы, толкая прочь, кидая в глаза горсти дворовой пыли. Осень продувала город, как старую флейту. Билли повернул голову навстречу порывам, несущим с собой мелкий мусор, и что-то прочертило воздух, ударив его по лицу.

Джокер.

Я ни разу не видел, чтобы Билли прикасался к струнам. Быть может, он вовсе никогда не играл. Что вообще было в этом чехле?

Лестница спускалась в подвал, на стенах шелестели приклеенные много лет назад афиши и афишки, просто насаженные на жвачку листки, фотографии, перемежавшиеся надписями, сделанными помадой или просто нацарапанными от руки. Красивый профиль Моррисона, зеленоватые глаза Кобейна, чьи-то ухмылки, мозаика из пальцев, ставящих аккорды. Многие из сообщений оторвались по прошествии времени, на них осел слой пыли, и теперь бессмысленные листки усеяли ступени. На маленьком подоконнике подвального окошка скопились дохлые насекомые.

Из глубины старого клуба тихо шептало рваный джаз пианино. Звуки падали будто нехотя – нежно, но бездушно, без энергии, которую должен отдавать музыкант. Просто фарс, хождение по черно-белым клавишам, бесконечно виртуозное, но дающееся слишком легко, чтобы заворожить.

– А ты хочешь увидеть ее лицо?

– Да.

На его щеке осталась царапина от джокера. Кровь быстро засохла и выглядела в скудном освещении коричневой, словно тонкая ниточка грязи.

Лаура была живой пощечиной. Проклятие тысячи поэтов, которые вешались, не вынося пытки заключения в тесных стенах, наполненных ее безразличием. Лаура всегда находилась на поле битвы, мешая грязь раздолбанными сапогами, среди пьяного смеха крестоносцев, среди закопченных сгоревших руин – даже тогда, когда время пересыпалось в другую половину песочных часов. Время изменилось, а она – нет. Мы скрывались, потому что безумие Лауры заражало, а разбитое сердце кровоточило.

– Я хочу, чтобы ты остановил меня, когда я захочу ее позвать, – произнес Билли.

Ветер приоткрыл лишенную запоров дверь, хлопнул ею, прокрался внутрь по нашим следам. Билли наклонился, чтобы не удариться головой о низкий проем, пригнул гитару и оказался внутри зала. Там было темно, но тьма скрывала что-то живое. Мне стало не по себе.

Я следовал за Билли, почти касаясь плаща, повторяя линии движений. Потрескавшийся от старости стол стоял там же, где и прежде, но на него налипла грязь многих прошедших лет.

– Как скучно… – вздохнула невидимая Лаура, и человек в темном плаще, настоящего имени которого я не знал, вздрогнул.

Он стискивал рукоять револьвера и смотрел вперед, видя то, чего я не видел. Билли хотел освободить ее от тоски, и я хотел того же, но в пустых глазах Лауры остался лишь черный ветер. Пальцы Билли сжимались и разжимались в ритме сомнений и невыносимой тяги к непоправимому. Скупые лучи обрисовали сухое лицо, губы соприкоснулись, превращаясь в небрежно нанесенный штрих. Хичхайкер потянулся к ремню гитары, и тут я положил руку на плечо, сжал, напоминая. Я надеялся, но здесь ничему нельзя было помочь.

– Мы прокляты, тень.

Билли одернул себя, развернув стремящееся подойти к женщине тело, бросил на стол револьвер Лауры, с которым не расставался даже тогда, когда расстался с ней, и почти бегом покинул клуб, жадно вдыхая холодный, напитанный осенней пылью воздух.

Больше он никогда не приходил ко мне.

Ноябрь 2004 года

УБИТЬ РЭЙВЕН

– Любовь – отвратительная, злая, жестокая вещь, – внезапно включился Сид, поставив стакан на стол. – Посуди сам: сначала для тебя готовы сделать все, ты веришь, что связь вечна. Потом ты оступаешься – и тебя выкидывают на улицу, сопроводив морализаторским комментарием, словно какую-то порнографическую поэму. А как же планы и договоры? И где же, черт побери, в этом раскладе любовь? Куда она делась?

Иногда мне кажется, что люди пользуются сложными ситуациями, чтобы избавиться друг от друга. В итоге ты сидишь и ждешь, что к тебе придут, поднимут с пола, где ты сжался в комок, и скажут, что все закончилось, что твои ошибки прощены, что главное, что у меня есть ты, детка, но, проснувшись, видишь только потолок. Ты просыпаешься с ощущением, что твоя жизнь закончена. А какой может быть денек при таком начале? Никто не приходит. И где же любовь?

Я-то чувствую ее на все сто. Если ты полностью растоптан, разбит и изрезан, значит это она. Любовь – это только разрушение, безумие, агония, мучения и смерть в дымящемся горшке дерьма. Тот, кто снимает фильмы про счастливую любовь, – лживый подонок, потому что ему хватает ума не показывать границы любви. Самое страшное начинается после слова «конец», там, где герои остаются одни-одинешеньки за лентой титров. Шаг вправо, шаг влево – и тебе крышка, за тобой выслали автоматчиков, ты уже на улице с миской супа для бездомных в руках.

Сид мне нравился, несмотря на его периодическую наивность. Большую часть времени он молчал и скрывал переживания от окружающих, но потом его пробивало, словно он накапливал энергию, отбиваясь от несправедливостей мира. Как будто эти реальные или вымышленные несправедливости переполняли его до краев и заставляли возмущаться. Поток обидчивых откровений и обвинений в адрес различных еретиков или тупиц казался очень естественным, а как раз естественности в моем окружении не хватало. Сид тоже считал себя манипулятором, но он был чересчур живым для стопроцентного попадания в образ.

– Причем даже пережить это тебе не дадут! – не мог остановиться он. – В современном мире нет возможности предаваться скорби. Вся сентиментальность культурной сокровищницы к твоим услугам. Она убивает любую агонию. При определенной чувствительности можно очень легко манипулировать своими настроениями. Работа, затем несколько фильмов, постоянные наушники с тщательно подобранной очередью треков. Полгода в таком режиме – и все твои несчастья стираются, как будто их не было. Как побочный эффект получаешь совершенное равнодушие к судьбам мира, но такова цена всех обезболивающих – они заставляют тупеть. Музыкой можно доводить себя до состояния берсерка, до состояния экстаза. Если подключать другие методы развлечений, то перед этой адской артиллерией любая скорбь выглядит чрезмерной. Кто-то умер? Трахнулся с двумя трасами, один из которых одарил сифилисом? Потерял свою женщину? Знай себе жми на кнопки.

Особая удача, что Сиду не нужно отвечать. Собеседник для него – всего лишь темная дыра слива. Сид и так все знает, ему не нужны советы, он просто хочет делиться тем, что накипело. Меня это устраивает. Это как бесплатную пьесу посмотреть.

– Я бы хотел, чтобы кто-то поджег мой дом. Было бы приятно вернуться и увидеть только грязную кучу обгорелых обломков… – Он обхватил голову руками и посмотрел на меня исподлобья. – Я больше не могу.

Сид выглядел истощенным.

– Рэйвен? – предположил я.

– Рэйвен… – повторил он. – Чертова Рэйвен. Когда она входит, все изменяется, и я перестаю дышать, как последний кретин. Я хочу ее всю, до самого конца, это просто убивает. Ее холодность, бесцветные ресницы, худые лопатки, все это – воплощенная чума, разрушение, безумие, зона отсутствия контроля. Ее ласки не лучше – ей удается оставаться на миллионы световых лет вдалеке, замораживая меня заживо. Если ад существует, то это она, и самое дикое, что она кажется мне невероятно красивой. Ради того, чтобы смотреть на нее, я… Мне хочется раскроить Рэйвен голову – и одновременно запустить в нее пальцы. Это просто невыносимо!

Сид с таким вожделением, жаждой и тоской произносил это имя, что сигаретный дым свивался в плотные кольца. Он сжимал и разжимал пальцы, и я понял, что дела плохи. Честно говоря, я надеялся, что с Рэйвен вскоре будет покончено, – Сид наиграется с ней и вернется к нам, но ситуация повернулась неожиданным образом. Все, что он описывал, было мне незнакомо. Может, я видел такое в кино. Может, читал о подобном. Но сейчас Сид пытался меня убедить, что человеческой воли недостаточно, чтобы себя сдерживать. Ха.

– Знаешь, Дэйн, я недавно был в командировке. Я ехал в поезде и радовался, что еду в другой город, что я могу держаться от нее подальше хоть какое-то время. Что я не развалюсь на части от того, как она улыбается, что все это не будет происходить со мной хотя бы несколько дней. Никто не должен настолько занимать мысли – это полностью посрамляет внутреннюю жизнь. – Сид казался злым. – Но в какой-то момент мне стало настолько невыносимо, что пришлось спрыгнуть с поезда. Я шел пешком, потому что холод отвлекал, иначе бы я распорол себе брюхо. Я знал, что когда приду к ней, она великодушно раздвинет ноги, но я никогда так и не получу того, чего на самом деле хочу. Нет ничего хуже недосягаемости, непреодолимой дистанции. И тогда, Дэйн… Тогда я впервые подумал, что должен убить Рэйвен.

Я засмеялся от неожиданности заявления, но Сид посмотрел на меня очень серьезно.

– Да, я решил, что должен ее убить. Неважно, куда я уеду, она в моей голове, она меня терзает, словно чудовище. – Сид отхлебнул из стакана.

– Так сделай это, – пожал плечами я.

Он поднял голову и опять посмотрел на меня, словно я торговец дрянью, которую не хочешь покупать, но в которой отчаянно нуждаешься. Сид хотел, чтобы ему кто-нибудь разрешил. Почему не я?

Была ли Рэйвен красивой? Вряд ли. Существовала ли Рэйвен вообще или полностью являлась плодом воображения Сида, постоянно наделявшего несуществующими достоинствами разные предметы? Какая разница. Я пару раз видел Рэйвен, но не обнаруживал в ней и части тех достоинств, которые он ей приписывал. Никто бы не обернулся на нее на улице. Сид же говорил так, словно я держал ее за руку, и это заражало. Если верить его рассказам, длинные пальцы Рэйвен заставляют желать ее, стоит увидеть белые очертания ладоней в темноте. Сид все-таки чертов поэт.

Иногда я завидовал ему – Сид переносил собственное эмоциональное богатство на все подряд, у него даже для меня нашлась легенда, которая не соответствовала действительности. Сид жил в реальности-мифе, где люди не были просто людьми, которые работали и страдали запорами. Нет, куда там, – для Сидни каждый человек становился полубогом, супергероем, который насыщал его внутреннюю жизнь многозначительными поступками. Он был нашим бардом, пишущим жизненные истории значительно ярче, чем это сумел бы любой из нас, даже я.

В его мире все имело смысл, не оставалось ничего незначительного. Сид рано или поздно должен был либо отправиться в психушку, либо совершить что-то непоправимое. Мне хотелось, чтобы он добрался до своей Рэйвен и сломал чертов цветок, отрезал ей голову и сыграл ею в футбол. Я дал ему нож, я дал ему пистолет, я был готов дать ему что-нибудь еще, включая циркулярную пилу. Он заворожил меня – чтобы переплюнуть Рэйвен, надо было занять место сатаны в маленьком, но ярком пантеоне Сида.

Но мне не удалось, потому что Сид так и не вернулся из своей поездки.

Когда тяга превращается в одержимость? В какую секунду страсть достигает концентрации, совершенно лишающей рассудка? Можно ли заразиться чужой легендой?

Когда меня спрашивали, почему нужно покончить с Рэйвен, я отвечал на вопрос десятками разных способов. В каждую из версий можно было поверить. Но единственный правильный ответ: «Потому, что я не знаю, что это такое, потому, что я не могу это контролировать, потому, что сила этих сладких цепей пугает до смерти». Потому что из человека я превращаюсь в миллион молекул, каждая из которых корчится в непереносимом удовольствии. Потому что за это можно продать душу, можно взорвать Землю. Это ощущение стоит над моралью и кодексом. Я видел Рэйвен, но она была пуста, словно выпотрошенная упаковка. Я никак не мог поверить в пустоту, ведь Сид вывалил передо мной столько волнующего содержимого.

Я лежал на матрасе, глядя в потолок, и представлял, как поцелую Рэйвен в плечо. Я знал, что этого не случится, ведь ее не существует, и от этого хотелось кричать. Разумеется, легко было поцеловать живую Рэйвен, но мне нужна была та, созданная яркими кистями Сида. Рэйвен из воображения.

Я готов идти в леса и рассказывать о Рэйвен насекомым и животным. Глядя на Рэйвен, я изнемогаю от власти несбывшегося. Я вижу миллионы возможностей, начинающиеся с прошедших или настоящего момента, то, что могло бы случиться, и то, чего никогда не случится. Ее настороженная улыбка позволяет открывать двери и видеть Рэйвен, которая уходит навсегда, Рэйвен, к которой я захожу в спальню, или Рэйвен, которая заходит туда с кем-то другим.

Разные выражения лица Рэйвен сменяют друг друга, и я понимаю, что хочу изучить их все. Но она распадается на мозаику разбитого стекла, на недостижимые кусочки, которые невозможно склеить. Рэйвен, проклятая Рэйвен, ее лицо – воплощение поэзии, ее профиль заставляет сердце сжиматься, я готов плакать от возможности подобной красоты.

Может, я влюблен в фантазии загадочно пропавшего Сида, в его темную фею, околдовывающую людей? Возможно ли, чтобы я вообще кого-то любил? Сида больше не осталось, и я чувствовал, что даже память о нем испаряется. Сида больше не было, но я – был, и я должен убить Гвиневеру, разрушающую мужское братство.

Мы все должны собраться и убить Рэйвен – женщину, лучше которой нет никого на свете.

Апрель 2011 года

ДЕМОН ПУСТОТЫ

Темные, приземистые храмы Нары, темные статуи Будд, темные проходы между обтертыми временем домами. Текучая, текстурная темнота, которая одному кажется беспросветной, а другому показывает гипнотический рисунок черного на черном, едва различимые, но от этого не менее тревожные фракталы Мандельброта. Толстые, тугие канаты темного складываются в отталкивающие цветы на чернильном полотне. Большинство людей их не разглядят, но эта темнота – пряжа для бесконечных возможностей. Я пью сумеречный воздух, заполняю им легкие, растворяясь в неверном полумраке так же, как остальные вещи. Тьма и скрытые в ней остатки предметов проходят сквозь меня, будто я полупрозрачен. Страхи влетают непрошеной стаей птиц, мешают, но я прогоняю их прочь.

– Ко, вернись обратно!

Ча ударила меня по лицу.

Не сразу стало понятно, что такое «меня» и кто такой Ко, но что происходит, я понимал. Темноту взрезал световой нож, и из открытой двери вылился яркий конус, придающий окружающей обстановке цвет и форму. Я сощурился, возвращаясь в реальность из пространства между вещами, в которое только что погрузился. Лицо Ча было очень резким, оно навязывало себя, словно выкрик, в окружении фанфар ярких ламп подпольной конторы ставок.

– Игроки подрались, – сказали ее потрескавшиеся узкие губы. – Разлили все! Иди убери.

Я собрался обратно в паренька по кличке Ко и перешел из мира темноты в мир света.

Тонкость восприятия здесь была не нужна – цвета в подпольном казино вызывающе пламенели. Все присутствующие кричали, размахивая сальными и потрепанными купюрами, а около стойки букмекера сцепилась пара кряжистых дедков в тренировочных штанах. Один схватил другого за грудки и что-то кричал очень тонко и быстро, пока противник пытался зацепиться за стену одной рукой. Дед в захвате вяло и пьяно, но целеустремленно бил нападающего по щеке. Небольшая пятнистая собака владельца конторы сидела в углу и неуверенно облаивала игроков. Оставшаяся пятерка любителей ставок наблюдала и подбадривала дерущихся, а букмекер, хорошо спрятавшись в защищенной будке, щурился через окошко. Он поджег сигарету, вставил ее между желтоватых зубов и пошевелил плечами, растягивая спину.

Несколько стульев валялось на полу, темное желтоватое пиво разлилось из кружки, которую уронили дерущиеся. Удивительно, как много грязи может образоваться всего из одной кружки. И все-таки в этой обстановке ощущался странный баланс, определенное умиротворение. Мне было приятно созерцать происходящее. Каждый знал свою роль, каждый занял нужное место.

– Очень красиво, – зачем-то сказал я, и Ча отвесила мне затрещину.

– Еще раз расползешься – скажу учителю! Тебя сюда отправили не за этим, проклятая ты дворняга! Что ты видишь?

– Я вижу фигурки. Я могу стать любой из них, – внезапно осознал я.

Ча снова замахнулась, но потом просто сунула тряпку мне в руки. Ее плоское, круглое лицо с темными внимательными глазами заставляло соответствовать выбранной роли с помощью нескрываемого презрения.

– Ты безнадежен. Добыча демонов пустоты, – фыркнула она.

– Мы же в Наре?

– Мы не в Наре, идиот, – покачала она головой. – Мы в Цзингу-пятнадцать.

– А есть разница?

Из материи можно было соткать что угодно, оказаться где угодно – вот что я чувствовал прямо сейчас. Но разница была. Это Южный Китай со своими порядками, а древняя столица Японии Нара сгинула в прошлом, из которого я ее для себя воссоздавал. Ча только вздохнула и подтолкнула меня вперед.

– Не понимаю, что учитель в тебе нашел. Ты же совершенно точно чокнутый. Чок-ну-тый. Шпион должен менять личины, а не теряться в каждом прохожем, – тихо прошипела она, пользуясь шумом.

Ча – старшая из нас, и мы здесь не напрасно. Я стал вспоминать подробности своей жизни, как вспоминал бы особенности сделки перед встречей с ростовщиком или как готовился бы к экзамену, заставляя забытое оказаться где-то поблизости, под рукой. Мне нужно было их почувствовать, чтобы поступить так, как должен это делать Ко, молодой ученик-шпион. Середина второго тысячелетия предлагает массу возможностей изменить облик, а лично люди встречаются все реже, но наш учитель хотел быть уверен, что мы справимся с любыми обстоятельствами, сможем сыграть любого. Он вел дела со старыми волками, которые ценили личные контакты. Восток расстается с ними сложнее, чем Запад.

Здесь, в Цзингу-15, ставки были прерогативой правительства, а все частные конторы находились вне закона. Ими правила мафия, и с одним из тех, кто, не отсвечивая, зарабатывал на грязных и неказистых точках миллионы, наш учитель хотел встретиться.

Вспомнив все это за счет порицающего лица Ча, я восстановил говорок, глуповатый взгляд, заставил себя отбросить ощущение единства с темнотой – и снова стать человеком. Мельком поймав свое отражение в стекле, я вздрогнул. Неужели это тело – я? Лицо выглядело совершенно не таким, как я себе представлял. Мне уже двадцать семь, но я никак не могу привыкнуть к этому лицу, как будто оно взято взаймы. Я всегда разглядывал себя в зеркале как незнакомца – иногда приятного, иногда совершенно чужого.

Подтирая пиво, я суетился, старательно изображая усердие человека, которому больше нигде не дадут работу. Ча апатично переставила салфетки и ушла на кухню.

Однажды в переулках Нары, на камнях, усыпанных лепестками, я видел дикого оленя. Не знаю, почему, но я был уверен, что он не тронут людской заботой, не испорчен уверенностью в том, что кто-то другой станет его кормить. Влажные глаза оленя обещали, что вскоре он вернется в лес, растворится среди прохладных ветвей. Мы стояли, глядя друг на друга, и в какой-то момент я ощутил, что нет никакой разницы, быть человеком или оленем, что он мог бы быть мной, если бы повернулся невидимый круг, а я мог бы стать им. Мы разошлись бы восвояси на розовых от осыпавшейся сакуры камнях, и никто не заметил бы подмены. В тот момент учитель поймал меня за руку и увел прочь, но часть меня навсегда ускакала в горы вместе с тем животным.

– Есть два типа людей, Ко, – сказал тогда учитель. – Одни уверены, что они существуют, а мир им внимает. Они считают, что если изменятся, то не слишком, – только обернут несколько оболочек опыта вокруг стержня своей личности. Они любят истории о себе, тщательно работают над достижениями, принимают близко к сердцу неудачи и расстраиваются, если их сразу не распознают по их работе или семье. Они выбирают себе роль – и прикипают к ней, забыв, что когда-то ее выбирали. Когда их спрашивают, кто они, они отвечают: «Я фермер Джон, я люблю детей», или: «Я Норико из такой-то семьи». Таково большинство. Они не рождаются такими, но привыкают пользоваться одной маской и ее улучшать, потому что от них этого ожидают другие люди.

Другие же в толк не возьмут, что такое личность. Все вокруг кажется им странной игрой. Они текучи, как вода, очень изменчивы и могут поддержать любую проделку. Их способности изображать ту или иную позицию, того или иного человека пугают остальных. Сегодня они фермер Джон, а завтра – идол из Осаки. Перемены не застают их врасплох, они играют характером и личиной, как пожелают. Такие люди каждый день могут начать все сначала, приспосабливая опыт к любой ситуации, перенимая поведение, характер и род деятельности по мере необходимости. Им нравится становиться кем-то другим, и они умеют извлечь из этого выгоду. Такие люди, без сомнения, могут быть очень полезны, но их мало и за ними охотится демон пустоты.

– Демон? – Я рассмеялся, как и должен был рассмеяться нагловатый, но талантливый парень, которым я пришел к учителю. – Ты учишь меня воровать информацию у хайтек-компаний и втираться в доверие к самым разным людям, изменять внешность с помощью последней техники. И ты рассказываешь мне про демонов?

– Демон пустоты заставляет тебя думать, что ты можешь стать чем угодно. Он играет с единственной амбицией, которая ведет таких, как ты, – с их желанием изменяться. Быть многими не означает становиться никем, Ко. – Учитель потрепал меня по плечу, не купившись на показную браваду. – Он очень близко, скрыт в пространстве между листьями и домами. Если ты опустеешь, он займет твой сосуд.

– Какая чепуха, учитель! – фыркнул я, но мысль о демоне пустоты, таящемся в пространстве между вещами, захватила.

Некоторое время я думал о нем, но другой человек, которым я стал, не привык думать о такой чуши собачьей, как демон пустоты. А вот сейчас, будучи Ко, простоватым дурачком, готовым драить полы у подпольного букмекера, я вспомнил о нем снова.

Вялая, визгливая драка закончилась, когда игроки исчерпали силы. Выдохшиеся деды присели отдохнуть, пыхтели, переругивались. Победитель ухмылялся и покрякивал, его оппонент совсем опьянел от ненужных усилий и положил голову на стол. Остальные похлопывали их по плечу, как настоящих спортсменов, а потом обращались к экрану, на котором показывали футбольный матч. Букмекер докурил. Из кухни выглянула Ча и сделала еле заметный жест рукой, заставивший меня отбросить уборщика Ко восвояси.

Входная дверь распахнулась, и из соседнего помещения с небольшим казино для местных высыпались крупье, согнувшись в почтении. Следующими внутрь вошли охранники, буднично прижимая всех присутствующих к стенам, чтобы хозяин конторы мог беспрепятственно оказаться внутри. Джек Чжан лично посещал каждую из своих точек раз в год, но никогда об этом никого не предупреждал, действуя по собственному плану. Эта старомодность сегодня будет стоить ему жизни, потому что так пожелал мой учитель. Не то чтобы я слепо исполнял его приказы, но в этом случае мне снова стало интересно.

Джек Чжан не раз становился жертвой нападений, но такой активности в затрапезном казино в Цзингу-15 он точно не ждал. Ча использовала свой любимый прием с падающей тарелкой. Тарелка разбивается, все смотрят на нерадивую официантку, а в это время я выпускаю маленькое облачко быстродействующего яда рядом с ближайшими головорезами. Эти убийственные, но моментально рассеивающиеся вещества – лучшее изобретение для современных ассасинов. Никто даже не понимает, что случилось, ведь у тебя есть антидот.

Когда они начинают кашлять, Ча начинает свою часть танца. Все уже насторожились, оставшиеся четверо бойцов достают оружие, Джек Чжан отступает назад, но вот беда, Ча стреляет по охране наноботами из имплантированной мини-пушки, а выглядит это так, словно она в ужасе и стыде машет руками. Пока боты парализуют бедняг, мне остается только посмотреть в глаза Джеку Чжану.

Он неплохо сохранился для своих лет, не придется толстеть.

Джек Чжан понимает, что произошло, и бежит прочь из букмекерской конторы, несется через аляповатое казино с грязноватым сукном и старыми фишками, оказывается на улице и прыгает в машину. У него могло бы получиться, если бы я не знал путь немного короче, который предназначен не для посетителей, а для уборщиков.

Я встречаю его у машины и почти ласково укладываю на сиденье. Уборщик Ко закончился, остался только Джек Чжан. Я еще никогда не был человеком с такой дурной репутацией, и это заводит, хотя речь идет всего лишь о месяце валяния дурака под его личиной. Месяц до подписания контракта, который не должен быть подписан. Джек Чжан решил вложить свои капиталы в компанию дронов, и это не нравится моему учителю. Он объяснял, почему, но мне, представляющему себя Джеком Чжаном, плевать на его резоны. Ча присоединяется ко мне через минуту, и мы уезжаем прочь.

Мы любим становиться другими людьми, и Ча определенно наскучило быть круглолицей официанткой, хотя вначале это ее забавляло. Она приказывает завернуть направо, на хайвэй, ее простонародный акцент исчезает, из простушки она становится бизнес-леди, новым ассистентом Джека Чжана. Если кто-то, кто видел ее прежде, увидит ее снова, то не узнает. Манера держать себя серьезно меняет людей, что уж говорить о речи, одежде и окружении. Это похоже на магию, но если она и есть, то только в гибкости сознания.

Мы с Ча играем в это долгие годы. Она сменила множество стилей, языков, профессий, характеров и цветов волос. Нынешняя Ча нравится мне гораздо больше.

Весь следующий месяц я примеряю на себя Джека Чжана, живу его жизнью, продолжаю ее так, как мне захочется. Хирургические боты изменили лицо – надстроили щеки, сделали кожу плотнее, добавили складку на шее, нарастили брови. Теперь мои глаза другого цвета, тело более тяжелое, а на плечах чуть морщится коричневый пиджак. У меня есть жена, невысокая женщина с черными волосами и холодной улыбкой, чьи пальцы покрыты золотыми кольцами. Я даже обзавелся детьми, и ощущение себя в роли отца семейства намертво прилипло, хотя я вижу только семейные фотографии – дети учатся за границей. Отстраненность патриарха внутри восточных семей играет на руку такому игроку, как я. Я живу жизнью Чжана, немного импровизирую, изучаю его непривычный мир. Это как привыкать к новой машине.

Каждое утро я чищу зубы так, как это делал бы Чжан – такой, каким я его представляю. Лицо Чжана в зеркале не вызывает у меня такого шока, как мое, хотя красавцем владельца букмекеров не назовешь.

Это лицо немного обрюзгшего, но довольно жесткого человека, с морщинами у глаз, показывающими траекторию его смеха. С возрастом лица людей превращаются в карты их самых частых эмоций, сухой пергамент пережитых чувств. Кто-то поднимает брови, кто-то поджимает губы. Миллионы таких движений за годы жизни изменяют черты, как изменяет камни вода. Мне нравится быть кем-то новым, это придает живости, хотя Чжан скорее степенен, если дела идут нормально. Маленькие букмекерские конторы копошатся где-то внизу, а там, куда стекаются деньги, там, где живет Чжан, все выглядит совершенно иначе.

Настоящий Джек Чжан сидит в подвале где-то в пригороде Цзингу-15 и ловит редкий ветерок из крохотного отверстия наверху стены, а возможно, его уже нет на свете, ведь учитель не позволит ему вернуть контроль над деньгами. Но все это не моя забота, теперь я бизнесмен.

Я выхожу в садик у поместья, усердно возделанный другими людьми, и сажусь перед круглым прудом, в котором плавают карпы. Их толстые розоватые спинки просвечивают сквозь воду, листья лотосов лежат на поверхности тонкими зелеными блюдцами. Какое-то время я наблюдаю, как рыбы толкаются в надежде на пищу, а потом увлекаюсь бликами солнца на воде. Световая неслышная мелодия затягивает тихой, домашней гармонией.

Не знаю, делал ли так прошлый Джек Чжан, наблюдал ли он за своими карпами, раздумывая о жизни, но правда в том, что мы никогда не бываем одинаковыми. Истории постоянно разламываются, честные люди совершают бесчестные поступки и придумывают им оправдания, смельчаки показывают слабину, а слабаки вдруг находят в себе силы бороться с обстоятельствами. Каждый выходит из роли, иногда несколько раз за день, но ловко это забывает, потому что помнить одну историю о себе гораздо проще. Я подумал, каково это – быть карпом, существом без воспоминаний, находящимся только в настоящем моменте.

– Люди тоже существуют лишь в настоящем моменте. Все остальное – ожерелье из фальсифицированных ярких воспоминаний, – сказал демон пустоты. – Хочешь иметь возможность перестраивать формы только силой стремления? Разве это не прекрасно?

Я не видел его, но ощущал, что он находится между веток деревьев, между лучей света – там, в иллюзии крепости материи, которая на деле – лишь скрепление частиц. Он предлагал нечто большее, чем я уже умел. Я отказывался от монолитной, длящейся во времени личности, выбирая любую из необходимых, он же обещал власть над материей, освобождение от зрительных иллюзий. И это было очень соблазнительно, словно еле ощущаемый приятный аромат.

– Это обман, – ответил демону Джек Чжан, которым я был. – Игры ума, от которых люди становятся чокнутыми. Можно воображать что угодно, но тело не распадается по желанию. Превращения имеют границы.

– А если нет?

Учитель как-то говорил, что мы не теряем себя в превращении. Наоборот – мы остаемся собой, кого бы ни изображали, вот только эта личность труднее уловима. Как след стиля художника или писателя, успешно работающего в разных жанрах. Можно менять имена, но сущность остается одной и той же. Демон же утверждал иное. Он манил меня отсутствием стержней, окончательным отсутствием правил.

Даже не знаю, существовал ли он на самом деле или я его придумал как постоянного собеседника, скрытого в тенях и недосказанности.

Джек Чжан встал и отправился домой. Ему пора было ехать на совещание.

Алые зубцы кленов отпечатаны в прозрачном небе. Остатки ночного дождя стекают по гладким изгибам храмовых крыш и срываются сверкающими струйками вниз. В день, когда Джек Чжан отказывает фабрике дронов в инвестициях, я снова становлюсь Ко и еду в Нару, к учителю. Старый город тянет меня, будто ложе в полутьме, я нуждаюсь в нем, как дух, постоянно привязанный к одному месту. Учитель говорит, что я мог жить здесь в прошлых жизнях, но я не верю в прошлые жизни. Уверен, он выбрал остатки старой столицы потому, что здесь бывает полно туристов.

Нас, таких, как я и Ча, мало. Я знаю еще четверых, обычно мы легко сливаемся с туристами или местными торговцами. Шпионить и изображать других людей – опасная работа, тем более если за тобой не стоят правительства. Обычно учитель прибегает к помощи обычных профессионалов-наемников, которые умеют хорошо держать себя в руках. Им сложно бывает справиться с такими заданиями, но они мужественно превозмогают ощущение потери собственного «я», отдыхают, вспоминают, что любят и к чему стремятся. Мы отличаемся от них тем, что не устаем от смены личин, нам это нравится.

– Ко нестабилен, – сообщила Ча учителю. – Без присмотра он попытался бы превратиться в собаку. Он скрывается так, что его не найти, а потом обнаруживаешь тело с отсутствующим сознанием в самых неожиданных местах, с взглядом, устремленным в небо. Ему нужен психиатр, а не задания.

Учитель встретил ее негодование спокойно, внимательно, совершенно непоколебимо. Он принимал любые новости и мнения с созерцательным умиротворением. На его столе стояла композиция из сухих стеблей, составленная терпеливо, с осознанием цели. Он тяготел к дзенскому минимализму, но я отчетливо понимал, что это всего лишь удобный инструмент, маска наставника, которая более эффективна, чем все остальные. В высокотехнологичных лабораториях он был на своем месте, а здесь управлял нами так, как казалось удобным.

Мы воспринимали учителя как нечто постоянное в круговороте нашей игры с личностями. Он сдавал карты, предлагал начальные координаты, от которых мы отталкивались в создании новых обличий. Было очень удобно переложить эту задачу на кого-нибудь другого.

– Вы хорошо справились, – похвалил он, впитав слова Ча, словно ткань, но не выдав значимой реакции.

Перестав быть Джеком Чжаном, я еще не решил, что хочу попробовать дальше, поэтому просто жил, реагировал, наблюдал непосредственно и без труда. За окном качалась алая ветка осеннего клена, прихотливо нарезанная ножом природы. Жизнь Чжана регламентировалась и ощущалась как тугой костюм, он держался за статус. Жизнь Ко значительно свободнее, и я получал от такого резкого послабления удовольствие, наблюдая за качающимися кленами. Нет ничего прекраснее кленов Нары середины осени. Большая часть того, что приносило мне удовлетворение, была связана с двумя вещами – изучением нового и расслаблением после серьезного усилия, яростного рывка. Я наслаждался вторым, скользя взглядом по пейзажу за окном и ловя осуждение в глазах Ча.

Я и впрямь слишком увлечен внутренней жизнью, заворачиваюсь сам в себя. Учитель рассказывает о новом оружии, которое поможет защититься от случайных снайперов в Новом Пакистане, и языковом обучении, но я ощущаю сильное желание выйти наружу. Современная Нара – остатки старой сгоревшей столицы, кукольные домики с круглыми светильниками, заполненные ручными оленями и туристами в ярких куртках, льющимися по каменным улочкам разноцветной рекой. Каково это – перевоплотиться в человека из прошлого, который знать не знает о дронах-убийцах и верит в богов?

– Да он даже не слушает! – пробуждает меня высокий вскрик Ча.

– Ко проделал трудную работу, – успокаивает ее учитель. – Ему нужно снова найти свои мысли.

После разговора я выхожу на улицу и умываю лицо дождевой водой, капающей с крыши. Запах мокрой листвы заставляет зажмуриться во время вздоха. Так хорошо! Пылающие клены смешиваются с пушистыми, светло-зелеными ветвями сосен, неловко подпирающих дом. Вода поблескивает на каменных плитах, несет с собой мелкие травинки.

– Кем ты хочешь стать? – спрашивает демон пустоты, рождаясь из ветра и опушенного соснами горизонта.

Я смотрю, как учитель беседует с Ча в доме за окном. Они сидят на циновке, отпивают горячий чай из тонких старых чашек. Дом кажется отрезанным от колыхания воздуха, перемещения форм природы, которые я постоянно наблюдаю снаружи. В доме меньше пространства между предметами, меньше подлинного ничто, хотя и там воздух складывается в прихотливые формы. Здесь, снаружи, все готово для полета.

– Разве тебе не хочется познать больше?

– Ты хорошо соблазняешь, – отдал должное ему я-Ко. – Но я достаточно прожил, чтобы знать, что человек немногое может в себя вместить. Какой смысл предлагать мне то, чего я не пойму? Только ты способен менять формы, как пожелаешь, или не иметь форм вовсе, демон пустоты.

– Это правда, – согласился он. – Распалять желания проще простого, и тут ты в полной мере человек.

– Ну вот, я не смогу стать оленем или горой. Моя изменчивость – изменчивость людей, хотя она и поражает учителя. Не предлагай мне вещи, которые мне не по силам, демон пустоты, или прослывешь дураком.

Демон замолчал. Его не было видно, но все же каким-то внутренним зрением я его ощущал в колебаниях воздуха, свежего после дождя, в расстоянии между каплями, в облаках, которые разрезали крыльями птицы.

– Так кем же ты хочешь стать? – опять повторил он. Или мне послышалось в бормотании проходящей за оградой группы туристов?

– Я хочу стать тобой. А ты можешь заполнить пустой сосуд и отправиться в странствие далеко от Нары.

Он ничего не ответил, а обыденные звуки Нары нахлынули волной, будто прежде их что-то сдерживало. Я стоял, оглушенный ими. Прозвенел колокольчик велосипеда, смех, довольный визг ребенка. Торговец предлагал открытки, издалека доносился шум машин. Ветер покачивал деревья, они отвечали ему шелестом веток. Традиционная мелодия сямисэна тускло доносилась из сувенирного магазина.

Я повернул голову, чтобы посмотреть на Ча и учителя, и увидел, как открываю дверь и сажусь рядом с негодующей Ча. Ко сел, подогнув ноги, поднял чашку со стола и поднес ее к губам. Но я не ощутил тепла чашки и приятного хруста циновки. Не я был Ко и не я сидел рядом с учителем.

Не было больше никакого Ко.

Ноябрь 2018 года

Примечания

1

Рассказ вышел в финал конкурса «Пролет фантазии – 2018», был номинирован в разделе «Лучшая идея». – Здесь и далее примеч. авт.

(обратно)

2

Рассказ был написан на тему «Предавать – твой талант», занял пятое место из 85 работ на конкурсе «Коллекция фантазий – 5».

(обратно)

3

Преподобный Рочестер – персонаж книги Жанны Поярковой «Фрагментация памяти», где можно узнать о нем больше.

(обратно)

4

По рассказу выпущена одноименная манга, вошедшая в список «Лучшие синглы 2016» на selfmanga.ru. Прочитать ее можно здесь: /

(обратно)

5

Написано на мини-конкурс рассказов Врочека Шимуна. Тема конкурса: «Кого же может полюбить урод? Конечно, самую красивую из женщин». Первое место, по версии Врочека.

(обратно)

Оглавление

ЛЕЗВИЯ ЛИСТЬЕВ1

ПЛАЧУЩИЙ РИДЛИ

ТРИСТАН И КОРОЛЬ

ВОРОЖЕИ НЕ ОСТАВЛЯЙ В ЖИВЫХ

РАПУНЦЕЛЬ И ВОРЫ

САТОРИ2

ДЬЯВОЛ ПРИШЕЛ ВО ВТОРНИК

МОСТ

СТРЁМНАЯ

БРИТВА МОЕЙ МАТЕРИ

БЛЮЗ-АНАРХИЯ

БЕЗБОЖНИЦА

ДЫРКА

БЕЗУПРЕЧНЫЙ ГЬОЛЬ4

«РВАНЫЕ РАНЫ»5

КРАСОТА

ОСТАНОВИ ЕГО, У НЕГО ПИСТОЛЕТ

УБИТЬ РЭЙВЕН

ДЕМОН ПУСТОТЫ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg