«Не обижайте Здыхлика»

Не обижайте Здыхлика (fb2) - Не обижайте Здыхлика 2431K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Людмила Станиславовна Потапчук

Здыхлик. Урок математики

На улице не просто темно и холодно. На улице противно. Будто протек в портфеле стержень шариковой ручки и залил все тетради липкой фиолетовой гадостью. Ты пачкаешь этой гадостью пальцы и уже слышишь, как на тебя визжит учительница, уже чувствуешь, как немеют руки от ледяной воды в школьной уборной, как воняет слоистое коричневое мыло, как горят уши, пока ты, запинаясь, просишь у одноклассника запасную ручку и он было тебе ее протягивает, но мальчишки орут – э, ты что, Здыхлику свои вещи даешь, фу! – и тот быстро ее отдергивает, вроде как пошутил, и все гогочут, и девочки нежно хихикают – все это как будто уже случилось, хотя ничего такого пока что нет, а есть только разлитая паста из шариковой ручки.

Вот так сейчас на улице. Еще не пришел в школу, еще не забрался в грудь ее отравляющий газ, а уже чувствуешь, как тебе посыпают мелом воротник, как пинают под коленки (падай на руки, не назад, только не назад!), как харкают на тряпку для доски («Как зачем, ты че, Здыхлик же дежурит!»), как в твои вихры залепляют жвачку, как в спортзале в тебя летит тяжелый мяч – ни поймать, ни уклониться. Как ты после обеда идешь в толпе сопящих мальчишек по лестнице вверх, смотришь на грязноватые ступени с облезшей краской и думаешь: неужели ничего у меня не будет в жизни, кроме этих серых ступеней. Вот как темно сейчас на улице.

Бывают, конечно, сладкие, как конфета, каникулы, когда вот в это самое время ты лежишь в тепле и видишь во сне прекрасное, и не забиваются тебе за шиворот снежинки, не падают на твой нос, а куда они падают? – А куда бы ни падали, лишь бы не на мой нос, а я вот завернусь в одеяло и еще посплю. Но каникулы так же быстро кончаются, как конфета. И так же редко бывают. А пока что идет Здыхлик в сырой ветреной тьме, а навстречу ему – школа.

Батюшки мои! Сама директриса сегодня вышла на крыльцо. Почесать свое лицо, сказали бы одноклассники, хмыкая. Намекая на то, что, будь она мужиком, как, судя по замашкам, ей на роду и было написано, могла бы чесать себе то, о чем на самом деле говорится в идиотском стишке. Прямо не сходя с крыльца. Но нет, стоит, ничего не чешет, толстая, довольная, завитая на термобигуди, вроде приветствует школьников поутру, а на самом деле смотрит, у кого нет сменки.

Вот тут-то Здыхлику и конец. Любой малолетка знает, что у Здыхлика давно нет никакой сменки. Пока на крыльце не поймают, а видят только в школе, это ничего, потому что боты, в которых Здыхлик ходит по улице, вполне как сменка – тощие, обшарпанные, совсем-совсем не зимние ботиночки с чужой ноги, дешевая дрянь из шкуры молодого кожзаменителя. А тут не отвертишься – предъяви мешок с обувью или вали домой за сменкой, сам виноват, если на урок опоздаешь.

– Ваша вторая обувь, юноша?

Здыхлик молчит.

– Где твоя сменная обувь, я тебя спрашиваю.

Молчит Здыхлик.

– Нет, значит. А ты знаешь, как тяжел труд школьной уборщицы? Ты мне можешь прямо сейчас, здесь, взять и объяснить, почему наша уважаемая тетя Анжела должна вытирать за тобой грязные следы? Почему ты не ценишь ее труд? Может, ты барин у нас? Принц из сказки? Можешь наглеть, сколько тебе угодно, пока другие на тебя работают?

Мимо согнутого в запятую Здыхлика пытаются просочиться и другие без сменки, но директриса все видит и никого не пропускает («Стоять! С вами сейчас будет отдельный разговор!»). А Здыхлику говорит:

– Разворачивайся и беги за сменной обувью.

«А ты понимаешь, ухоженная ты корова, без рогов, зато с кудрями, что у человека одни ботинки на все случаи жизни, да еще драные кеды для физкультуры, в которых ты же сама и не разрешаешь ходить по школе, потому что спортивная обувь – для спорта? Ты знаешь, что у меня зимой ноги коченеют так, что до школы дойти можно, а сразу обратно – страшно и больно? Знаешь, что я даже не стану просить мать о том, чтобы она купила мне зимние сапоги, потому что она кивнет и согласится, а через минуту уже не будет об этом помнить? Что она после ухода отца вся как тень самой себя, хорошо, если поесть не забудет, ходит по дому в нестиранной ночной сорочке? Что ее из жалости оставили в лаборатории, только уже не ученым, а уборщицей? Чей там труд я должен ценить – тети Анжелы?»

Ничего этого Здыхлик не говорит. Он только еще больше горбится и грызет большими передними зубами синеватую нижнюю губу.

– Марш за сменной обувью, я сказала!

Здыхлик шаркает, хлюпает, вздыхает, но никуда не идет.

– Ну!!!

– У нас, – давит из себя Здыхлик мертвый шепот, – контрольная по математике. Первым уроком.

– Ничего страшного. Я предупрежу твою учительницу – кто у вас? – да, я скажу, что ты опоздаешь.

«Опоздаешь»! Пол-урока съест эта прогулка. Здыхлик и за целый урок контрольную не решит. Черт ее поймет, эту математику. А если Здыхлик снова вернется в школу, а директриса с крыльца никуда не денется, придется опять идти домой. Тогда ноги точно отвалятся.

– Бегом!

Пойду-ка я отсюда насовсем, решает Здыхлик. Наемся по дороге снега. Завтра с утра позвоню от соседей, врача себе вызову. Неделя счастья. Ну вас всех с этой математикой, решайте ее сами.

– А ты что здесь делаешь? Звонок скоро!

Это откуда-то выросла сама учительница математики.

– Здрасьте. – Это директрисе. – Ну-ка, беги в класс, давай-давай. – Это Здыхлику.

– Представляете, обувь! – директриса задирает две полосочки нарисованных бровей, опускает раздвоенный подбородок и вытаращивается на математичку. – Обувь не взял! Я уж и не знаю, как с ними говорить. Объявления развешивали, на линейке об этом говорили – все без толку! Ты на лбу, – это Здыхлику, – на лбу себе пиши с вечера: «Я! Должен взять! В школу! Сменную обувь!». Увидишь себя в зеркало – может, вспомнишь. Умываться-то не забываешь, нет?

Математичка на нее не смотрит. Она уже кинула быстрый взгляд через очки на Здыхликовы серые от старости ботиночки (год назад соседи из крайнего подъезда выставили их к мусорке, а Здыхликова соседка снизу подобрала и отнесла ему – носи, почти впору и не дырявые) и теперь глядит куда-то в сторону, и лицо у нее спокойное-спокойное, а щеки слегка трясутся.

– В класс быстренько, – повторяет она Здыхлику. – Беги давай. Контрольная сегодня важная, – это директрисе. – Из района конверты прислали. – И опять Здыхлику кивает: – Ну чего встал? Поднимайся и в раздевалку.

Здыхлик осторожно шаркает к школьным дверям.

– И чтоб я тебя в последний раз видела без сменной обуви! – орет ему вслед директриса.

Перед раздевалкой стол тети Анжелы. Никто не знает, зачем ей стол, но он есть. Тетя Анжела сидит за ним и беспрестанно ворчит в пространство. На ней темно-синий короткий халат и красное бугристое лицо. Один из бугров – нос. Другие – просто бугры. Что надо делать со своим лицом, чтобы оно таким стало? Окунать в едко пахнущее хлоркой жестяное ведро и возить им, как тряпкой, по полу между партами?

– Ходят, – ворчит тетя Анжела. – Чего ходят? Опаздывают. Чего опаздывают? Звонок вон скоро.

– Теть Анжел! – кричит ей кто-то из старшеклассников. – Десять минут до звонка, ты чего? Часы, что ли, пропила?

– Ыть я тебе! – тетя Анжела резво хватает швабру с намотанной на нее дырявой тряпкой и замахивается. Старшеклассники удовлетворенно гогочут.

– Спорят, – ворчит она, ставя швабру на место. – Чего спорят? Со взрослыми спорят…

Мимо злобной уборщицы – в забранную решеткой раздевалку. Поставить на пол ранец, снять рыжеватую куртку, повесить на свободный крючок. Стащить с головы шапку, затолкать в рукав. Выйти, демонстративно не замечая, что тебя толкают и ржут как кони («Гы! Здыхлик приперся!»). До конца по коридору – и по лестнице на четвертый этаж, потом налево. По правой стороне – одно из самых неприятных мест в школе. Кабинет математики.

Здыхлик толкает дверь кабинета. Дверь не поддается. Из-за нее слышится веселая возня.

Можно, конечно, толкать ее изо всех сил – но тогда будет вот что: они там, подговорившись, как один все ее отпустят, и ты после очередного толчка торпедой влетишь в класс, растянешься на полу. На самом деле, не худшее начало дня. Если они с утра наиздеваются, то очень скоро им все это надоест и Здыхлика оставят в покое уже к третьему уроку. Но Здыхлик предпочитает не торопить события. Всегда ведь есть надежда, что о тебе просто забудут.

Здыхлик прислоняется к стене и ждет учительницу. Но дверь в кабинет вдруг отворяется сама, и из нее выходит Зубр.

– О, привет! – говорит он. – А ты почему стоишь, как неродной? Заходи давай, чего ты?

Что-то тут не так. Зубр – верхушка класса, Здыхлик – ее дно. Зубру вообще не полагается с такими разговаривать, он спортсмен и отличник, его мама носит голубые меха, а папа подвозит сына к школе на черной машине. Либо это ловушка, либо Зубру что-то от Здыхлика надо. Поскольку взять со Здыхлика нечего, видимо, ловушка.

Но деваться некуда, и Здыхлик заходит в класс.

Ничего не происходит. Все заняты своими делами – достают ручки, карандаши, линейки, раскладывают на партах. Сейчас будет контрольная.

– Слушай, одноклассник, – ласково произносит Зубр, провожая Здыхлика к его парте. – Подари мне одну штуку, а? В знак дружбы. А я тебе тоже что-нибудь подарю.

Обмен! Обычная штука между мальчишками. Ты мне ножик, я тебе шайбу. Ты мне фонарик, я тебе мячик на ниточке. Отдаешь то, что тебе дорого, за то, что тебе нравится. Все так делают. Кроме Здыхлика. У него нет друзей и ему нечего отдавать. Здыхлик так удивляется, что временно обретает обычно недоступный ему в классе дар речи.

– Какую штуку? – хрипло спрашивает он.

Зубр, скосив глаза куда-то в угол класса, приближает свое красивое хищное лицо к оттопыренному, покрытому содранными болячками уху Здыхлика. Сообщает вполголоса:

– Линейку командирскую.

Ошибся ты, Здыхлик. С тебя еще можно кое-что взять. В твоем изодранном ранце за подкладкой, ближе к спине, завернутый в старый шарф, лежит прямоугольничек из желтовато-серого целлулоида с вырезными фигурками. Круги разных размеров, треугольники, стрелки, флажки. Цифры – восьмерка из двух косо расположенных половинок, остальные целые. А главное – самолетик. Маленький, но как настоящий. Ставишь внутрь ручку, и она будто сама рисует. У Здыхлика все черновики в летящих самолетиках. Нарисуешь и представляешь себе, как летишь высоко-высоко в небе в далекую-далекую страну, в которой тепло, солнечно, есть голубое море и совсем нет никаких школ.

– Отдашь? – тихо интересуется Зубр.

– Это дедушкина, – шепчет Здыхлик.

– И что?

Здыхлик молчит.

– Погоди. У тебя есть дедушка?

– Он умер.

– Ну вот! – Зубр радостно хлопает Здыхлика по хлипкому плечу. – Значит, теперь это твоя линейка. Кому хочешь, тому и даришь. Ведь так?

Здыхлик молчит.

– Ну! – теряет терпение Зубр.

– Слышь, ты, Здыхлик! – доносится с задних парт, где сидят матерые второгодники. – Отдавай уже чего просят, а то щас поможем!

– Молчать там, на задворках, – поднимает руку Зубр, не оборачиваясь, и шум стихает. – Не обижайте его, он хороший мальчик.

И, глядя Здыхлику прямо в глаза, с нежной укоризной:

– Что тебе, жалко для друга?

Здыхлик смотрит на него в ответ, и в голове у него словно бы соединяются какие-то несоединимые раньше проводочки. Между ними сверкает искорка. Есть контакт.

– А ты мне что дашь? – спрашивает он.

И класс моментально замолкает. Потому что это непорядок. Согласно неписанным школьным законам, в такой ситуации человеку-с-дна следует просто отдать вещь, да еще и проводить недосягаемого Зубра, уносящего сокровище в руках, благодарным взглядом: спасибо, что заговорил как с человеком, хотя бы и с целью что-то отобрать. А тут неприкасаемый ведет себя как обычный мальчишка.

– Раздался голос из помойки, – доносится с задних парт.

Зубр еще какое-то время смотрит на Здыхлика, потом хмыкает:

– Резонно. А что ты хочешь?

«Что ты хочешь»! У Зубра куча всякого. Готовальня с малиновой подкладкой и щелкающими замочками. Карандаши черного дерева. Фломастеры! Ручка с невидимыми чернилами. Невиданные монеты из всяких других стран. Кофейные жвачки. На что, Здыхлик, ты готов променять свою драгоценную линейку с самолетиком, свое серо-желтое чудо?

– Я не знаю, – честно говорит Здыхлик.

– А я знаю! – Зубр снова хлопает его по плечу, и глаза у него загораются. – Чуть-чуть способностей к математике! То, что тебе нужно, а? Поделиться?

Класс хохочет. Все знают, что Здыхлик делает глупые ошибки в примерах, и учительница никогда не ставит ему выше минимального положительного балла. И все знают, что Зубр – математический гений, блистающий на городских и областных олимпиадах.

Желтые щеки Здыхлика наливаются розовым.

– Хочешь не чуть-чуть? – азартно спрашивает Зубр, упиваясь смехом класса, блестя глазами. – Хочешь половину? Эх, где наша не пропадала! Бери восемьдесят процентов моих блестящих математических данных, а взамен давай линейку! Куда мне столько, простому смертному? Я и на оставшихся двадцати процентах легко поступлю в физматшколу, и привет, друзья, не плачьте обо мне!

Класс снова грохает. Мальчишки ржут, девочки аплодируют. Зубр раскланивается, прижав к груди ладони. Зубр гений и герой. А на Здыхликовом фоне так и вовсе бог.

У Здыхлика где-то в животе, снизу, поднимается что-то теплое, жаркое, ворочается, плывет к горлу, захлестывает с головой. Здыхлик изо всей силы смотрит в глаза Зубра, падает в его черные зрачки, внутрь зрачков, до глубины, до красной пульсации, до синего электричества. Здыхлик выбрасывает вперед ладонь и громко, звонко говорит:

– Согласен.

Класс грохает в третий раз, но как-то неуверенно. Зубр, чуть помедлив, резким жестом хватает Здыхликову горячую кисть, пожимает крепко, до хруста пальцев. Отнимает руку, демонстративно отряхивает и протягивает снова, ладонью вверх: мол, давай, что обещал. Здыхлик открывает ранец, достает серый шарфовый сверток, разворачивает заветную дедушкину линейку и отдает Зубру.

– Обмен?

– Обмен, обмен! – смеется Зубр, выхватывая линейку. Поднимает ее, смотрит на свет, любуется.

Тут же раздается звонок, и вместе с ним в класс входит учительница.

– Почему не на местах? Заняли свои места. Дежурный, раздать тетради для контрольных работ.

Здыхлик садится за парту. Горячая волна куда-то уходит, ему становится зябко. Контрольная. Контрольная. Бери тетрадь, Здыхлик, покажи всем в очередной раз, какое ты ничтожество.

Учительница раскрывает створки доски. За ними – уже записанные мелом задания. Их по пять для каждого варианта. Шестое, под чертой – для самых-самых.

– Списывать не советую, – спокойно говорит она. – Сначала работаем на черновиках. Начинайте с того, что для вас легко. За пять минут до звонка дежурный собирает тетради. Начали.

Здыхлик с тоской смотрит на первое задание. На второе и дальше. Какое самое легкое?

Они все легкие.

Все прозрачно и понятно. Непонятно только одно – как это вообще возможно: не уметь считать. «Вычислите наиболее удобным способом» – да пожалуйста. «Определите закономерность и запишите пять последующих чисел последовательности» – что тут определять, даже думать не надо: в первом случае каждое последующее число уменьшается на четыре: 3426–3422 – 3418… – а во втором числа изменяются по принципу «плюс три – минус два»: 541–544 – 542–545 – 543… Легкотня. «Найдите значение икс» – а чего искать, вот оно уже само нарисовалось в голове. Задачи… если отбросить всю эту словесную шелуху, останется одно голое уравнение, стройное и ясное. Здыхлик судорожно записывает все решенное в черновик и затаив дыхание вглядывается в шестое задание – необязательное, самое трудное. Ого, это уже интересное! Прямо даже вкусное какое-то, облизнуться хочется. Но тоже вполне решаемое. «В коробке лежит 100 желтых пуговиц, 100 синих, 100 зеленых и 100 красных. Сколько пуговиц нужно вынуть, не заглядывая в коробку, чтобы среди них оказались хотя бы 1 зеленая и 1 красная?» Ну триста одну же.

Здыхлик заносит в черновик и это. Решил! Минут за десять! Можно успеть красиво переписать все это богатство набело, не в последний момент, как обычно, когда вот-вот затрещит звонок, а ты все пыжишься, пытаешься хоть что-то решить наверняка и учительница уже ходит вокруг тебя кругами, тихо говорит: «Соберись, подумай, сосредоточься», – и так становится стыдно оттого, что вот она такая к тебе добрая, а ты для нее не можешь решить захудалого примера. Здыхлика вдруг охватывает жаркая волна ликования: сегодня он порадует учительницу! Она не будет каменеть лицом над его работой! Стараясь не раствориться в этом нежданном счастье, Здыхлик, задержав дыхание, начинает переписывать работу – и не слышит, как за его плечом возникает математичка.

– Не стоит торопиться, – говорит она как бы всему классу, а на самом деле, кажется, одному Здыхлику. – Всё очень тщательно проверяем.

Здыхлика на секунду бросает в дрожь: ошибся! Не то! Неправильно! Я же всего лишь… Я не смог бы… Он пробегает глазами решенное – нет, верно, все верно. Он не решается взглянуть на учительницу, лишь чуть поворачивает к ней голову и пододвигает черновик к краю парты. На Здыхликовы корявые закорючки бесшумно ложится коричневатая, в темных пятнах ладонь с короткими ногтями. Ладонь постепенно передвигается по бумаге вниз. Здыхлик собирается с духом и поднимает глаза. Учительница смотрит прямо на него, и лицо у нее очень серьезное, удивленное и как будто испуганное.

Она слегка задирает подбородок и глядит на черновик Крыски, тощей и вредной девчонки, которая сидит впереди Здыхлика. Тут же поджимает губы и чуть покачивает головой: нет, не списал. У Крыски в черновике все перечеркано – еще ничего не решила. К тому же она так старательно закрывает локтями свои маранные-перемаранные листочки, что плечи у нее торчат до ушей. Поди тут спиши.

– Переписывай, – почему-то шепотом говорит она Здыхлику. И отходит от его парты.

Еще пять минут – и готов беловик. Чистенько, даже почти красиво, хотя и корявенько. Зато правильно! Здыхлик любуется своей контрольной, потом закрывает тетрадь. Смотрит вокруг, на склоненные головы. Все строчат и черкают в черновиках, никто еще не переписал набело. Это нормально, еще и пол-урока не прошло. В окна ударяются мерзкие жесткие снежинки. Стена покрашена щедро и не очень ровно, видны капельки застывшей краски. У сидящей впереди Крыски так туго заплетены косички, что между ними пролегает мертво-белая полоска натянутой кожи.

– Тем, кто все решит и захочет взяться за другой вариант контрольной, – негромко сообщает классу математичка, – должна сказать: он будет оцениваться не менее строго, чем первый. Решите всего две дополнительные задачи – не ждите высокого балла.

Здыхлик расплывается в недоверчивой улыбке. Точно! Есть же второй вариант! Не обязательно сидеть и тупо разглядывать кабинет в поисках чего-нибудь такого, можно заняться кое-чем поинтереснее! Здыхлик открывает черновик и набрасывается на первый пример, словно молодая сильная кошка на полудохлого мышонка. «А ведь это она для меня сказала, – далекой молнией проносится у него в голове. – Сам бы я не догадался, потому что никогда в жизни этого не делал».

Второй вариант сдается, подняв кверху лапки, еще быстрее, чем первый. Здыхлик не торопясь переписывает набело и его. Оставшееся время до конца урока он – от руки, без линейки – рисует на полях черновика самолетики, каждый из которых летит к далекому морю, за каждым штурвалом – Здыхлик, взрослый, сильный, а главное, умный, для которого все эти ваши расчеты – тьфу и растереть легче легкого. А внизу, под самолетом, плотный слой облаков, а впереди – вечность.

После команды учительницы, незадолго до звонка дежурный собирает тетради для контрольных, забирает и Здыхликову – вместе, кажется, с его нежданным счастьем, потому что дальше – жуть перемены и тоска следующего урока, а уроков еще целых пять. Школу сотрясает зубодробительное дребезжание звонка. Потухший Здыхлик укладывает черновик и пенал в ранец, шаркая, направляется к выходу. И вдруг понимает: опять что-то не так. Никто не подгоняет его, не пихает в спину («Быстрее, ты, Здыхлик, ну!»), не толкает в плечо, не орет прямо в ухо («Чего дергаешься? Нервы лечи!»). Дверной проем свободен от одноклассников.

Здыхлик, вместо того чтобы идти себе вперед, останавливается и оборачивается.

Вокруг парты Зубра столпился народ. У девочек лица сочувственные, у мальчишек растерянные. Тут же стоит математичка, приговаривает своим удивительно спокойным голосом что-то до ужаса знакомое вроде «Подумай, не торопись, есть еще немного времени». Сам Зубр, страшно красный, злой, всклокоченный, что-то черкает в черновике. Он не сдал тетрадь. И даже не переписал работу набело. Как обычный отстающий. Школьный принц математики без привычной короны.

Здыхлик чувствует, как под синим пиджачком, под сероватой рубашкой его спина покрывается противными пупырышками. Так это, значит, было по правде? Он не понарошку забрал у Зубра его математику, их с математикой взаимную дружбу и любовь навеки? «В наш век – и такие суеверия», как говорил когда-то отец на его, Здыхликовы, детские фантазии про какого-нибудь лешего или Деда Мороза. И любой взрослый так скажет. Ничего такого не бывает. Не отдают способности за линейку. Даже за редкую командирскую, мечту всех мальчишек, годную если не самолетики чертить, так дымовуху сделать во дворе. Линейку можно украсть, отнять, в конце концов, выменять на что-то материальное – если, конечно, ее владелец не Здыхлик, с которым никто не церемонится. Но вот так – не бывает, и даже думать про такое стыдно.

А как же тогда он, Здыхлик, потолком которого всегда было несчастное дважды два, с полпинка решил два варианта контрольной, да еще и с усложненными шестыми заданиями?

Здыхлик горлом издает какой-то странный задушенный звук. Нечаянно. Но к нему сразу поворачиваются все. Девочки со страдальчески задранными бровками. Мальчишки с мучительно наморщенными лбами. Учительница, нахмуренно-спокойная. И сам Зубр – смотрит на Здыхлика в упор, и во взгляде его вовсе не снисходительное презрение, такое привычное для Здыхлика, а багровая пульсирующая ненависть.

Здыхлик бросается бежать.

За ним никто не гонится. Длинный коридор, лестница вниз, опять коридор – вот и кабинет литературы. Здыхлик, задыхаясь, скрючивается у его двери пополам. Куда же ты так бежишь, глупый. Если они захотят тебя догнать – догонят, как ни беги, а если тебя никто не хочет догонять, какой смысл доводить себя до рези в боку.

Ничего не происходит. Одноклассники, по одному и группками, подтягиваются, заходят в кабинет, швыряют свои ранцы на парты, болтают, смеются. Зубр, все такой же красный и всклокоченный, проходит мимо, не глядя толкает в плечо – мол, что встал на дороге, тут вообще-то люди ходят. Все как обычно.

То, чего он ждет, произойдет потом. Когда через три месяца слегка ошарашенный Здыхлик выйдет из учительской, переваривая новость («Тебя направляют защищать честь школы на математическую олимпиаду! Тебе оказано огромное доверие!»), его перехватит Зубр, оттащит в угол, будет сверлить безумными глазами, хватать за пиджак, оторвет пуговицу, начнет совать в руки злосчастную командирскую линейку («Возьми, возьми обратно, я был дурак, возьми, ну!»), потом примется угрожать – друзьями, отцом, потом вдруг неожиданно заплачет в голос, и это будет и гадко, и жалко. Здыхлик вывернется из его рук, пойдет прочь, ощутит спиной нестрашные Зубровы проклятия, пожмет плечами и грустно улыбнется.

А пока что этот удивительный день продолжается.

Красавица. Гости и Клуша

Ох и тяжело Клуше, когда у них прием. Клуша же что – за всё про всё, и еды на тыщу человек приготовь, и посудищу грязную в машину пихай. И за порядком следи, и в глаза не лезь. А что Клуша – Клуша понимает. Нынешние эти господа, они что любят: чтобы прислуга была тощая, как синие цыплята из старорежимных магазинов, и зубов чтобы полон рот, как у крокодила. А у Клуши, как говаривал папаня ее когдатошнего хахаля, есть за что подержаться. Хотя как раз когда говаривал, подержаться-то и не за что было. Тощая была Клуша, черная с голодухи, одни глаза торчали, да и от любви еще похудела. Все боялась: ну как его папаше не понравлюсь, жениться сыночку не даст. А папаша сам к ней лез как вьюн, все поближе садился, в бока пальцем больно тыкал, у Клуши аж щеки огнем загорелись – старый же, стыд-то какой. А сам потом сыну: ты, сопля беспорточная, нич-чего в бабах не понимаешь. Ты как с ней спать будешь, это ж доска стиральная, ребры через кожу лезут. У бабы должно быть за что подержаться. И отговорил ведь, пень трухлявый, сынка жениться. Клуша подушку насквозь проревела, с мостков снимали – в прорубь чуть не сиганула. А хахаль женился на пышненькой, уж такая была – как пирог с капустой. Родами померла, небо ей нараспашку, и ребеночек не выжил. И отец хахаля давно помер, сердцем, говорят, хворал. Да и сам хахаль в могиле давно, небо нараспашку, пил уж очень, жену жалел. А Клуша ничего, живет. Еще и раздобрела.

Блины кружевные, к ним икра.

Рыба семга, целиком запеченная, подается с хреном.

Помидоры, фаршированные сыром с зеленью.

Оливки зеленые, розовые, черные, коричневые. Оливки маринованные, квашеные.

Клуша и наготовит, и приберет, ей не жалко. Поди ваши синие цыплята так нажарят-напарят. Сейчас, ага. Они даже съесть это нормально не могут. Так, чтобы за ушами хрустело. Поднести гостям – это да. И поулыбаться в сто сорок зубьев. У Клуши-то половина, считай, повыдернута.

Вино светлое, вино темное, вино кислое, сладкое, крепкое. Вино с пузырьками. Пиво темное, светлое, прозрачное, мутное, ячменное, пшеничное, ржаное, хвойное. Пиво подавать прямо в бочках. Грушовка, сливовка, вишнёвка, черешневка, ну и этих, заморских, таких, что с ног валят, тоже велено подать.

А и гостей-то понавалило на этот прием. Уж и радости, конечно, – хозяйка дочку родила. Хороша девка вышла! Ай, хороша. А и намучилась хозяйка, когда забрюхатеть хотела. А все потому, что сама как синий цыпленок. Бока бы нарастила, оно и пошло бы без всяких лекарей. Клуша ей это сто раз говаривала. А только кто Клушу слушает. А и зря, Клуша на свете пожила, Клуша знает. Клуше бы дали замуж выйти, она бы тоже нарожала. Не дали. Да и тьфу на них совсем.

Уж и министров, и заместителей, да с женами, а некоторые и с девками, сейчас это можно, говорят. Некоторые вообще не с девками, а с парнями, тьфу на них, спасибо, не с козами приходят. А то в Клушиной деревне некоторые, кто победнее, так и с козами того-этого, да только на праздники их с собой не водили. Главный-то по стране с собой уж такую тощенькую привел, такую молоденькую. Клуша так и не поверила, что он с ней это самое, того-этого. Врут люди, небось племянница какая из сельского содружества, пожалел родную кровь, повез людей показать. Она вон и платья-то надеть не умеет, всё наружу торчит. И с каблуков падает. Не может наш Главный такую тетеху того-этого. Прежний-то Главный обплевался бы, небо ему нараспашку.

Капуста со свининой, три дня тушенная в глиняных горшках.

Говядина со ржаной подливкой.

Гуси жареные, поросята печеные, утки копченые.

Морские гады, сваренные чужеземным поваром. Свои-то гады у нас в морях повывелись, да и готовить их непонятно как, гады же. Вот чужеземцы и готовят. А Клуша и не возражает, ей, Клуше, и трогать-то этих гадов противно. Спасибо, хоть тараканов не жарят, тьфу на них.

Артистов понаехало – ах ты матушки. Самый народ противный, едят в три горла, грушовку хлещут, как детки молоко, только подноси, а подносить им – горше хрена, сами стаканищи-то хватают, а сами тебя же передразнивают, хоть Клуша и выходит к гостям только когда гости уже надрались и всем по мухомору, кто им подает, тощий цыпленок или Клуша. А этих и грушовка не берет, еще им, еще, мерзотникам. В Клушиной деревне таким пятаки кидали, ежели хорошо плясовую сыграют, а не то палками их били, попрошаек. Сами работать не желают, так у других клянчат за тра-та-та свое. А ты поди картошки насади, да прополи, да выкопай, ага, это тебе не по струнам бряцать. И тьфу на них вовсе.

Каша перловая со шкварками, каша пшенная с курятиной, каша пшеничная с говядиной, каша ржаная зеленая. Сто лет никто каш не ел, а ну-ка модно стало, вари, Клуша. А что Клуше, Клуша сварит. Клуша в деревне зимой в старые-то годы только кашами и была жива, разве что без убоины.

Старую хозяйку на почетное место посадили. Хозяйка… Давно ли ее, Хозяйку, мамаша на заднем дворе синими репьями хлестала: это кто, кричала, семью позорит? Кто срамоту носит, аж коленки видать? Из кого дурь выбить? Давно ли плакала девка у Клуши на тощем плече да в дырявую рубашку: убегу я от них, сил нет, в столицу убегу! И убегла ведь, и мужа какого знатного отхватила, папашу нынешнего Хозяина. Небо ему нараспашку, да только он уже тогда еле ковылял. А девок щекастых любил. Убежала, и за всю свою жизнь богатую ни грошика семье не отправила, ни вот на полстолечко. А ее, Клушу, не забыла, кухаркой позвала. Денег на дорогу выслала, одежду в узелке. Клуша и поехала. Что Клуше терять, Клуша сирота горькая, хахаль кинул, дом отцовский на сторону клонится, вот-вот рухнет, а чинить некому, знай картошку сади да слезами поливай.

Пирожки с грибами.

Пирожки с картошкой и грибами.

Грибы соленые, грибы тушеные, грибы жареные, грибы в уксусе, грибы в сметане, грибная икра, грибной студень, грибная подлива к кашам, рулет печеночный с грибами, к нему хрен тертый.

А самое паскудное, что ведьмы с ведьмаками понаехали, тьфу на них совсем. Это где ж слыхано – нечисть в дом звать? Старый Хозяин, небось, в гробу ходуном ходит, сколько он их в дурные дома пересажал, не сосчитаешь, это сейчас их в передачах снимают да в ящике людям показывают, кто кого переколдует. И ладно бы тех, которые во всяких салонах людям головы дурят, дак Хозяйка еще и двух вокзальных притащила. Юбками метут, трубками дымят, галдят чего-то. И где нашла-то их только. А эти, из салонов, прямо как дамы с господами, и не отличишь с полпинка, да только у Клуши глаз наметанный, не первый год в хозяйском доме, Клуша за триста шагов видит, где дама, а где ведьмачка, где порядочный человек, а где ведьмак поганый. А уж господа-то хорошие им обрадовались! Руки ладонями вверх им суют, гадать на картах просят, кофейной гущи с кухни затребовали. Хорошо хоть стол для колдунов отдельный поставили. Прибор столовый выделили старинный, серебро с позолотой, фарфор-то побоялась Хозяйка этим воронам ставить, а серебро уж не побьют, почистить после них, и ладно, а камушки из вилок повыковыривают, так Клуша вилки к ювелиру снесет, он другие камушки вставит. Ой, хорош сервиз, хорош, и тарелки, и чашки, и приборы, да в резных цветочках, да в завитушках. Молодая Хозяйка по случаю в одном музее прикупила, когда здание в баню переделывали, а барахло на новое место везли. На двенадцать персон сервиз.

Сливы, сваренные в вине, начинка – миндаль.

Абрикосы в меду, начинка – ядрышки из абрикосовых косточек.

Вишня в ликере.

Вначале подарки девчоночке подносили. Клуша хоть и сновала туда-сюда с блюдами, да и в гостиную самолично не входила, а всё видела. Девчоночку в пеленках нянька держит, личика за кружевами не видно, а сама-то, видать, спит, а эти цыплята-то синие плечами костлявыми поводят – подарки выносят, да говорят, что кем подарено. Чего только не притащили! И драгоценности, и платьишки на вырост, и локомобили настоящие, которые сами по паркету ездят, а в них дитё сидит, няньку пугает. Котят штуки четыре, да все страшненькие, породистые. Один кролика живого подарил, кролика на стол пустили гулять, гости хохочут, зелень ему в морду тычут, а он жует, а глаза у него – ну прямо как у Клушиного отца были, когда он неделями не просыхал, все крапивовку хлестал, рябиной мороженой закусывал, плясал да дрался. Лекари потом и разбираться не стали, от чего мужик помер, а, пил, говорят, ну ладно, чего уж тут, ясно всё, небо нараспашку. А пока жив был, крапивовки ему да крапивовки, да быстрее подноси, не то прибьет или стаканом запустит. Этим вон господам-то поднеси только крапивовку, зеленую-вонючую, ох как зафыркают. Разве что какой бывший мужик из сельского содружества ее в моду введет по старой памяти – тогда-то уж будут попивать да нахваливать.

Пирожные слоеные, крем заварной.

Пирожные малиновые, крем белковый.

Пирожные шоколадные, крем взбитые сливки.

Сыр синий, сыр зеленый, сыр белый, сыр оранжевый, сыр плетеный, сыр печеный, сыр жареный. Весь сыр заморский, кроме плетеного, тот уж вроде наш, с югов наших.

Мороженое ананасовое, персиковое, брусничное, лимонное, фиалковое, земляничное, морковное.

Подарки разобрали, стали речи говорить. И того-то они желают новорожденной, и сего-то желают. А только аж через стенку слыхать, что ничего-то они такого девчоночке и не желают. Одним все равно, другие думают: а провалитесь вы, думаете, самые умные, а без деньжищ-то ваших мы на вас и плюнуть не захотели бы, не то что к вам в дом прийти. И у всех-то у них что-то такое в голове. Но слова говорят, какие надо, бокалы вверх тянут, пьют. А вот Клуше интересно: если все в зале вдруг заговорят, что и вправду думают, что будет – передерутся господа хорошие или обойдется?

Тут-то она и пришла.

Ух как тут хозяева всполошились! Будто чудище какое с рогами заявилось, ревет и копытами топочет. Хозяин за сердце схватился, весь раздулся, покраснел, что твой южный помидор, вскочил, стоит столбом, того гляди кондрат хватит, как раньше и старого Хозяина. Хозяйка – та вовсе пятнами пошла прямо через краску, как примерно клюквенный кисель со сливками, ежели их слегка в тарелке помешать. Рот разевает, как рыба на разделочной доске, бокал то схватит, то поставит. Оно и понятно. Сроду в этот дом гость неприглашенным не проходил. Кого пригласили, тот уж все дела бросит и едет как миленький веселиться, а кого позабыли, тот уж дома сидит и завидует. Это у Клуши, бывало, в сельском содружестве как свадьба или поминки – заходи кто хочешь, садись за стол, ешь да пей в три горла, будь ты хоть голь подзаборная. На почетное место голь-то, понятно, не посадят, а и не прогонят, накормят. А у господ не так, собрался в гости – а поковыряйся-ка в голове, приглашали тебя или нет, а если большой прием, то бумажку с приглашением не забудь, не то охрана не пустит, будь ты хоть царь заморский.

А эта, на тебе, возьми да и проскочи! И проходит еще так важно, как будто главная тут. Хозяин с Хозяйкой аж все перекособочились. А гости ничего, бокалы поднимают, глазеют. Особенно мужчины. А и верно, есть на что поглазеть. Уж на что Клуша колдунов этих не любит, а тут как не признать: хороша. Хоть и не шибко молодая. Да что там, совсем уже и не молодая, по деревенским-то меркам. Клушу когда-то Старая Хозяйка по южным курортам с собой возила, сама-то по набережной гуляет, а Клуша на рынок за фруктами да сыром местным, а рынок-то в горном селе. Так там молоденькие-то все принаряженные, хоть и закутанные-перезакутанные, а что можно показать, уж так показывают, чтобы у мужиков сразу кровь от головы отлила да куда надо притекла. А которые в возрасте да уж замужем, так с утра пораньше наденут на себя что-то навроде черного мешка, на голову платок зеленый, да и давай на невесток покрикивать. А эта – нет, эта хоть и родом, говорят, оттуда же, а наряжена как дама, да в кружевах, да на каблуках, спина прямая, грудь молодая, брови подщипаны, щеки оштукатурены, ресницы как еловые лапы, глазища черные так и сверкают, ай, хороша баба, даром что нос как будто у коршуна какого, так вот ко рту и загибается.

Проходит на своих каблучищах в гостиную и прямо Хозяйке в лицо: мол, удивляетесь, голубка моя, как я вошла, а мне войти-то несложно, хоть вы роту с огнестрелами выставьте, у меня все-таки способности не как у прочих, к тому же я ведьма со стажем.

Хозяйка тут встрепенулась, и правда как голубка: ах-ах-ах, дорогая, да как же, да разве вам приглашения не доставили, да вас-то в первую голову ждали, да разве б мы могли, да такая для нас радость и удовольствие. Я, говорит, курьера немедленно прогоню.

А эта Коршуниха только усмехается: эх, говорит, Шарлотта Ипатьевна, не надо, говорит, курьера прогонять, он хороший мальчик, маменьку старую кормит от негустых ваших щедрот. Вы, говорит, ему лучше куртчонку обновите, а то и в ливень, и в мороз он у вас в старенькой по городу скачет, сам людям пакет передает, а сам дрожит весь, перед людьми неудобно должно быть.

А Хозяйка снова: ах, радость-то какая, да как же мы вас ждали, уж так ждали. А Коршуниха: уж вижу, что ждали. Так ждали, что и места-то для меня за вашим столом нету, и сесть-то вы меня не приглашаете, и бокала не подносите.

Тут уж и Хозяин, и Хозяйка запрыгали как молоденькие: вот, милости, мол, просим, лучшее место для вас, Клуша, крикни там, чтобы прибор подали. А вот нет, смеется Коршуниха, я за ваш стол сама не сяду, куда мне с господами, не достойна, да, Цезарь Камрадович? Я вот лучше с коллегами, вы же не против, коллеги? И к колдунскому столу стучит каблучищами, да не во главе хочет сесть, а между двумя вокзальными: не возражаете, говорит? Те только плечами повели, юбки подобрали да стулья подвинули, а уж Коршунихе сам Хозяин стул достал, откуда только прыть взялась так бегать.

Тут Клуша не будь дура подзови горничную: беги, мол, тетеха, к кладовым, там, где музейная посуда сложена, найди прибор не хуже тех серебряных, что у других-то колдунов стоят, эту черную обидеть хуже смерти. А сама Клуша осталась послушать-посмотреть, что дальше будет. Если что, кто, кроме Клуши, хозяевам поможет.

А только бы лучше Клуша сама за прибором пошла. Потому что эта девка-то так спешила, что прибор из музейного барахла схватила первый попавшийся: блестит, и ладно. Уж когда на стол поставила да раскланялась, Хозяйка побелела вся и за стул Коршунихи схватилась, Клуша думала, так и упадет тут же, голубушка. Потом пригляделась и сама охнула. Что у прибора украшения попроще – это ладно, да только сам прибор-то не серебряный. Оловянный прибор. Блестит почти как серебро, да только поровнее, посерее. Из олова.

Коршуниха только глазом черным зыркнула на свои вилки с тарелками и аж разусмехалась вся, будто и ждала того, довольна будто как незнамо кто. И морозом от той улыбки ее тянет, как если зимой кто в избу с холода вломится, а дверь в сени не сразу закроет и весь жар наружу идет. Вижу, говорит, как меня уважают в этом доме, вижу, с какой изысканной посуды здесь меня кормить собрались. Почти, говорит, не хуже, чем у соседей по столу. И как же, говорит, тепло на сердце, когда твою дружбу ценят по достоинству.

Хозяйка только затрепыхалась было, а вокруг Коршунихи уже девки с подносами, а на подносах еды всякой, а она рукой своей черной себе и того и сего накладывает, да помногу кладет, будто мужик с поля пришел, пахал с рассвета, к закату проголодался, все смести готов, что прожевать можно. И ест сидит: подцепит вилкой кусище, да в рот. И Хозяйке ласково так: ну идите, дорогая, гостей развлекайте, что ж вы стали. Или, говорит, вы стоите и смотрите, сколько я съем – ну да вас ведь не объешь, вы с мужем полстраны за столом накормите, не обеднеете, а я-то всего одна. Тут, конечно, Хозяйка разулыбалась, давай по залу порхать, а Клуша-то видит: колом ей в горле ее же улыбка. Морозной железякой на языке. Да и Хозяин будто пообтрепался, усох весь, то брюхо вверх торчало, а тут обвисло, плечи опустились. Ему бы сейчас беленькой полстаканчика, да с сальцом, да с горчицей, а вон поди гостей ублажай, когда тебе эта Коршуниха глазищами черными спину дырявит.

Только дальше все спокойно пошло. Артисты на место расчищенное вышли, песни заиграли, гости пьют да хлопают, сам Главный со своей бесстыдницей плясать вышел. Девки с подносами скачут, напитки с закусками разносят, задницами тощими виляют, усмехаются. Какой-то усатый все к артистам рвется, петь, говорит, желаю, я, говорит, сам не хуже могу, сам артист, а его с двух сторон удерживают, смеются, заморским первачом потчуют. Один-то, лысый весь, пуговицы на брюхе лопаются, боров боровом, через весь зал вприсядку пошел, да к колдунскому столу: хочу, говорит, самую из вас раскрасавицу на танец пригласить, а у самого глаза в разные стороны разъезжаются, слова во рту путаются. Ведьмы хихикают, плечами поводят. Тут сама Коршуниха шасть – и прямо к нему в охапку: такому, мол, галантному кавалеру ни одна женщина не откажет. И давай они оба отплясывать, так, что куда там молодым, полы дрожат, стены трясутся, Боров-то ею крутит-вертит, другая бы запыхалась давно, а эта хоть бы хны. Хозяин с Хозяйкой из разных концов зала друг с дружкой переглядываются, улыбаются, брови поднимают: обошлось, кажется, не злится больше, ублажили! Даже у Клуши от сердца отлегло.

Тут один из артистов, который всем праздником заправлял, в бородке почеши да и объяви: самое время, мол, дать имя новорожденной!

Все сразу пляски прекратили, на колдунов смотрят. Те встали. Коршуниха от Борова вывернулась, прыг к колдунам, да между вокзальными устраивается. Глазищи после пляски угольями горят, сама веселая, хлоп бокал винища одним махом. Боров-то еле дышит, салфеткой обмахивается, а эта даже, кажись, не вспотела.

Ну и снова выносят, как водится, девчоночку к гостям. Она, видно, спала, нянька ее сонную и подхватила, вынесла кулечек кружевной, будто куклу дорогую. И тьфу на них вовсе, на эти обряды модные, ребеночка спящего туда-сюда таскать. Спит – и хорошо, и не трогай ты его, успеешь еще наслушаться, как он пищит. Нет, надо им, чтобы колдуны имена разные выкрикивали, и на какое младенчик заплачет, то ему, значит, и подходит. Говорят, этот обряд старинный, раньше только так в уважаемых семьях и делали. Ой, что-то Клуше не верится. И сроду такого не было, и не делал так никто, вот придумали глупость и друг за дружкой повторяют, хорошо хоть моды нет с крыши сигать. Может, сами колдуны и придумали, чтобы денег побольше с господ трясти, за пазуху себе покладывать.

Ну, что модой положено, того уж колом не вышибешь. Музыка утихла, гости жуют себе втихомолку, а главный артист руками так и этак делает, машет ведьмакам: давай, мол, что встали, отрабатывайте хлеб с вином. Те и давай имена кричать, в очередь и не в очередь. Какие-то имена хорошие, красивые, а какие-то – и лягушонка назвать стыдно, не то что девку. Гости шумят, радуются, смешно им: вдруг младенчик на эдакое имечко как раз и проснется, вот смеху-то, и придется ведь называть, не отвертишься – сами подписались. А у Клуши-то глаз зоркий, Клуша все видит: как Хозяйка с нянькой переглядываются, как нянька девчоночку после поганых имен шибче качает – мол, спи, дитятко, спи себе, а как хорошее что выкрикнут, так за пальчики дергает: проснись, проснись! Как Инпедокла какая, или Гамадрила, или что там еще, Клуша и повторять-то стыдится, – так бай-бай, а как Мария там или Анна – не спи, не спи! А девчоночка знай себе сопит в кружева, хоть бы что ей. И всем надоело уже, гости между собой болтают, ведьмы охрипли уже имена кричать, Хозяйка лоб морщит, нянька плечами жмет: сколько еще-то?

Тут Коршуниха и выступи.

Вперед шагнула, руку вверх выбросила, кулак сжатый, ногтищи красные, глаза как ножи. И говорит – не кричит даже, а четко так, негромко говорит: Талия.

Все разом смолкли, как языка их лишили, а девчоночка личиком покраснела, сморщилась и как зайдется.

Хозяйка руками всплеснула, к дочурочке кинулась, перехватила, на няньку шикнула: что ж вы не смотрите, у малышки пеленочки мокренькие. А Коршуниха знай смеется: ничего, говорит, и не мокренькие, что это вы придумали, на ней трусики же эти новомодные, одноразовые, нынче днем с огнем не найдешь в богатой семье такого ребенка, чтобы пеленки мочил, это вам не в старину, а плачет она потому, что имя ей подходит, вот так вот все просто.

Из гостей кто-то выкрикивает, Клуша не разглядела кто: разве, мол, такие имена бывают? Тут и другие гости давай шуметь: верно, имя не настоящее, нет таких, может, Наталия? Или, может, Италия, страна такая есть, и писатель еще, почти однофамилец. Да как же не настоящее, усмехается Коршуниха, когда самое что ни на есть старинное имя, из глубины, как говорится, веков.

Сам Хозяин тоже к жене поближе пробился, брюхо выпятил, подхехекивает: что это вы, говорит, господа, серьезные какие, не видите, наша дорогая гостья пошутила, давайте все посмеемся. И нет, грозит пальчиком Коршуниха, ничего я и не пошутила и не думала даже, вы же сознательно звали людей с магическими способностями дать ребенку имя? Зва-али, а раз, как вы утверждаете, вы и меня звали, то я тоже имею право, тем более что ребенок имя свое распознал, и все это слышали. И рукой так на гостей поводит: слышали! А что, гости соглашаются, и слышали, верно, и хорошее имя, да еще какое красивое. И давай бокалы поднимать: за Талию, за ее здоровье! За юную Талию!

Клуша от страха совсем себя забыла, а что в зале делается, видит. И видит Клуша, как один ведьмак, поярче других, покудрявее, к Коршунихе подходит, шепчет чего-то, ну, Клуше что терять, Клуша подкатилась потихонечку к колдунскому столу, все равно гостям не до прислуги. Стоит Клуша и слышит, что ведьмак Коршунихе в ухо болтает. А болтает он вот что: мол, не высоко ли берешь, такое, конечно, уже делали, но другой раз может не выйти. А эта сама глазами на гостей зыркает, усмехается, а ему тихонечко, углом рта: делали, и не раз, да кто тебе сказал, что я именно такое задумала, я, может, в другую сторону закривлю, так, да не так. Ведьмак рот сморщил, волосищами тряхнул: новое придумываешь, значит, развлекаешься? А эта: можно и так сказать, а что, уже и поразвлечься девушке нельзя, тоска же кругом. И тебя не колышет, это ведьмак говорит, что ты девочке вот прямо сейчас жизнь сломаешь? Коршуниха эдак фыркнула, как на дурачка какого смешного: во-первых, говорит, вот ни капельки не колышет, ты знаешь, ну вообще. Во-вторых, говорит, если кто вроде меня не вмешается, ее родители ей еще и покруче жизнь сломают, да еще скажут, что так и было, и вырастет девчонка у них такой наглой тварью бесчеловечной, каких мир не видал, то есть видал, конечно, мир так просто не удивишь, но все-таки редкой тварью вырастет. А бесчеловечным человечкам, им же всякое счастье наизнанку, насытиться-то невозможно, так уж они устроены, не нам с тобой перекраивать. А в-третьих, говорит, даже если бы меня вот хоть на столечко колыхало, так совесть моя в человечьем теле ходит, не даст мне дело до конца довести, сколько раз уж пробовала ради одного интересу, нет – никак. Ведьмак к ней ниже нагнулся, кудрями к плечу, Клуше еле слыхать, свистом свистит: и кто же, шепчет, сегодня твоя совесть? Уж не я ли? Нет, мотает головой Коршуниха, не ты. Сегодня – не ты.

А гости-то разошлись, пьют да веселятся, снова танцев требуют, главного артиста теребят: плясать желаем, музыку хотим. Настраивай, мол, свое тренди-бренди и валяй давай. «Выпьем, красавица» там или «Давай-давай, пупсик». Или вот эту модную: «На посошок, на посошок, у нас с тобой культурный шок». Клуша уж заранее сморщилась, ей эти нынешние трещания как топором по бочке, в ушах свербит, в голове болит. Ну ничего, как совсем перепьются, старых песен захотят. Хоть слушать можно спокойно. А на эти – тьфу совсем.

О да, главный артист-то распаляется, искусство – оно вечно, оттого так на него и тянет, однако самое-то главное сегодня еще не произошло. Не все еще присутствующие преподнесли подарки нашей прекрасной принцессе, нашей – как там ее назвали? – ах, Талии, ну конечно, Талии. От самых таинственных наших гостей мы сегодня ждем особенных сюрпризов. Они, мол, уж не знаем как, известным им волшебным способом настроят юную красавицу на счастливую жизнь!

У Клуши так в нутрях все и рухнуло, как из груди в живот камень упал. Ну сведут упыри сегодня Хозяйку в могилу, не дадут голубушке покоя. Хорошая баба, жалко прямо до смерти. Уж Клуша-то помнит, как старая Хозяйка ее сама сыну выбрала, сама в гости зазывала, да Клуше все нашептывала: семья, мол, из выскочек, зато деньжищ вагон, хорошо дочку воспитали, за дорого, и языкам обучили, и всему, вот бы ее в невестки, а Клуша все отшептывала: ой ли, оставь их, дело молодое, сами с кем хотят пусть любятся, нас, старых, не спросят. Ан вот как все вышло, и поженились, и живут как дружно, и уж как Молодая Хозяйка Старую тешит, и кусок ей лучший, и на почетное место перед гостями сажает, даром что Старая Хозяйка уж десять лет как молчит и вроде как не узнает никого.

Поприветствуем, артист выкрикивает, поприветствуем наших загадочных гостей, имеющих прямую связь с потусторонним миром, и позовем их всех сюда, к микрофону! И тут же за колдунским столом шевеление, шорох, ведьмы юбками шуршат, ведьмаки стулья двигают – всем скопом потащились на то место расчищенное, где артисты играют. И Коршуниха, понятно, с ними, глазищи-то в пол, а улыбка змеиная, на руку тому кудрявому ведьмаку опирается, тот ей все что-то нашептывает, а она подхихикивает.

Клуша головой повертела, Хозяйку высмотреть – а вон она, усадили, сердешную, в кресло, сидит бледнее смерти, пальцы себе ломает, девки на нее веерами машут. Рядом нянька девчоночку тетешкает, а по другую сторону от Хозяйки сам Хозяин стоит, прямой весь, как дерево проглотил, не шелохнется.

А вот, все кричит артист, сейчас мы послушаем, что же наши уважаемые чародеи пожелают новорожденной.

И начали эти нечистые, тьфу на них, к микрофону по очереди лезть, и чего только не желают, а кабы это все сбылось, то уж и не ребенок был бы в семье, а слиток золотой в брульянтах. Одна-то уж вылезла, и машет рукавами, и машет: красоты, говорит, ей, красоты, чтобы никто из ныне живущих с девочкой не сравнился в красоте, чтоб, говорит, сияние от нее звездное исходило, повелеваю, говорит! И лунное, говорит, чтоб сияние тоже исходило, да что там мелочиться, пусть и солнечное исходит. Красота, говорит, красота! Еле эту ведьму от микрофона отпихнули с ее красотой. Другая вылезла: настраиваю, говорит, юную Талию на добродетель, чтобы не зародилось в ее душе зло, чтобы всем живущим желала она только добра и чтоб творила его направо и налево, сколько жизни хватит. Гости аж запереглядывались: на что это, мол, намекается? У кого это тут зло в душе? А тут уж ведьмак вышел, руками крутит, глазищами вертит, тряпками какими-то замахал: на богатство, говорит, настраиваю девочку, на богатство, чтоб ни в чем ей нужды не было никогда. Ну, этого хорошо встретили! Хоть это и немного стоит – дочку таких родителей на богатство настроить, где уж ей бедности-то хлебнуть.

Кудрявый ведьмак выскочил, с которым Коршуниха еще толковала: здоровья, говорит, девочке отменного, ни одна хворь пусть ее не берет, и живет пусть долго. Ну, этому не очень хлопали: тоже невидаль, здоровья пожелать. Да и остальных не особо жаловали: которые желали в науках преуспеть, которые – на всех инструментах играть не хуже артистов, да петь еще. Кому это надо, когда богатство есть.

Тут Коршуниха и вышла. Чегой-то, говорит, гости дорогие заскучали, давайте-ка я вас повеселю. Гости ну шуметь: давай, давай! Ну она и повеселила, мало не показалось.

Будем, говорит, честны, большинство из нас, колдунов, шарлатаны отменные, ничего-то не могут, только мозги вам пудрят за ваши деньги. Однако пожелали все правильно, и пусть оно моей волею сбудется. Все это у девочки будет, и красота, какой не видано, и ум, о каком не слыхивали, и таланты всякие, и здоровье. Уж такое, говорит, у нее здоровье случится, ей даже спать не надо будет, чтоб его восстанавливать. Сколько мы времени, говорит, на сон тратим, о-го-го, а ей, говорит, и не придется, дарю я ей вечную бессонницу. Слышите, вообще спать девочка не будет, никогда! И добра-то она будет, и всеми любима. Да только раз все это вам неинтересно, поселю-ка я у нее внутрях великий голод, да не до пищи, а до справедливости в жизни, до всеобщего счастья. А поскольку, говорит, этого достичь в нашем с вами мире невозможно, то ничего-то девочку из ее благ радовать не будет, ни красота, ни здоровье, ни богатство ваше хваленое. И пусть, говорит, все, что она ни сделает, кажется ей ничтожным как песчинка в море. Что, говорит, угодила я публике, интересно теперь, да?

И талдычит, и талдычит, как завели ее, гости аж онемели, да и колдуны тоже, как столбняк их всех хватил. Один только кудрявый ведьмак Коршуниху за рукав дергает, угомонись, мол, а та все отмахивается. Потом уж договорила, от микрофона скок да к нему – чего, мол, ты меня дергаешь, сама все знаю, тоже мне указчик нашелся. И обратно скаканула, ерунду свою пороть.

Ох тут возня пошла! Хозяйка вся дергается, кричит, девки вокруг нее скочут, флаконы нюхать суют, Хозяин кричит: вон! Вон! А у самого лицо все перекосило. Колдуны шепчутся, артисты галдят, красавец-то ведьмак все ж таки Коршуниху от микрофона оттащил, а она-то глазищами сверкает и все усмехается, как психованная, трясется даже, тьфу на эту пакость вовсе. А к микрофону-то шасть под шумок одна из вокзальных: а я, говорит, тоже хочу сказать. Хозяин все орет: вон! Гости толпятся, никто ничего не слушает, а вокзальная знай свое несет. Да, говорит, девочка не будет радоваться своим достоинствам, зато самолюбование не очернит ее души, душа, говорит, у нее будет так же прекрасна, как тело и разум, а что, говорит, до этого самого великого голода, так именно он поможет девочке в ее великих свершениях, а великие, говорит, свершения, да любовь еще помогут и вовсе свести на нет страшное проклятие. Охрана ее уже под рученьки тащит, а она все кричит что-то, про странствия какие-то, про поиски, а дальше Клуша уже и не слышала.

Ну тут гости расходиться было пошли, да и какой уж тут праздник, когда к Хозяйке вон лекарей вызвали, да и Хозяина вот-вот карачун хватит. Ан тут артисты песни играть затеяли, ну большая часть и осталась, да и еды вот на столах еще горы целые, не оставлять же. Колдуны-то поутекали, Коршуниху ведьмак красивый увел, еле шла, шаталась, а чтоб у нее и глаза повылезли вовсе. Вокзальных охрана вывела, остальные-то сами как-то – раз, и нету их. А только Клуша-то все слышала, что ведьмак-то с Коршунихой говорили. Он-то на вокзальную кажет: это, что ли, говорит, совесть твоя сегодня? А Коршуниха-то кивает, а он опять: ты, говорит, знала, что все так обернется? А она: знала, как, мол, не знать, все, говорит, опять к лучшему, кто бы сомневался.

Клуша было сунулась к Хозяйке в комнаты, ан лекаря говорят, в порядке все. Ну Клуша свое дело знает – гостям подавать. А и чтоб им пусто было совсем, до утра ведь плясали. Артисты песни орут, тьфу. Под утро уж на старые перешли, тут и Клуша присела послушать, гости, глядишь, в обнимочку подпевают, а кто и приуснул за столом. И никому-то до девчоночки дела нет, прокляли и прокляли, а хоть бы и растоптали на их глазах, все им одно. А и тьфу на них совсем.

Эрик и Эмма. Дом

Когда Сестренка еще лежала в кроватке и умела только мяукать, мама была почти как на фотографиях. Сейчас я вам расскажу. В доме, где мы жили, на антресолях лежали старые альбомы, да и сейчас, наверное, лежат, и страницы у них картонные, и на этих страницах наклеены фотографии. Это такие красивые картинки для запоминания. Потому что вот наши старшие братья и сестры, которые уже давно-давно живут отдельно и не сидят на шее у мамы и папы, и не сосут из них кровушку, как зловонючие пиявки, а наоборот, иногда подкидывают им на хлеб, на водку, – старшие сами умеют помнить, какая раньше была мама, потому что когда она была такая, они уже были умные и умели запоминать. А я откуда могу это помнить, если я был еще глупый и умел только плакать, а то и вовсе меня еще не было. Ну, это я не знаю, как так меня не было, это старшие все врут, наверное. Они вообще много врут, а потом все равно признаются. Наверное, я все-таки был, сидел где-нибудь под шкафом или еще где, но был такой маленький и глупый, что про это и говорить стыдно, поэтому-то все они и твердят в один голос: не было, не было. Где-то был, но как бы и не было. Ну, пусть будет, что не было, ладно уж. Я вообще спорить не люблю.

Да, я про чего? Я про фотографии. Это такие специальные запоминальные картинки, чтобы те, кто раньше был маленьким и глупым, сами увидели глазами, какими были в то время старшие и умные. Потому что люди ведь все время меняются. Бывает, что сначала они красивые и улыбаются, и одежда у них красивая, и лицо, и вообще, а потом они сморщиваются, глаза у них становятся маленькими и злыми, щеки начинают свисать и зубы теряются постепенно, и под ногтями черное. Я думаю, что на самом деле бывает и наоборот – что сначала люди такие противные, со смятой кожей, и шеи у них как сапоги, а потом они раз – и разглаживаются, и глаза у них блестят и добреют, и зубы вырастают во рту, и пахнут они лучше, чем раньше. Я такого никогда не видел, но это же не значит, что так не бывает.

Вот на старых-старых фотографиях мама знаете какая? Как принцесса из сказки, прямо чтоб я сдох. У нее волосы сделаны из золотых нитей. Это не очень видно, если фотографии черно-белые, но угадать все равно можно. Мне иногда кажется, она на самом деле принцесса из сказки, поэтому ей так плохо в нашей квартире, и в нашем дворе, и вообще в нашем мире ей плохо, вот она и пьет и пьет из бутылки, пока ей не станет хорошо. Только когда ей хорошо, она никого уже не видит. А когда видит, значит, ей плохо, и подходить лучше не надо, а то будет драться. Люди, когда им плохо, часто дерутся. Не потому, что они злые, а потому, что им же плохо.

Вот когда Сестренка была еще как слепой котенок, мяукала в своей кроватке, писала когда хотела и не туда, куда нужно, и вообще была такой глупой, что я уж думал, она такой и останется навсегда, мама была как на фотографиях, хотя и не совсем. У нее были волосы как из золота. А что такое золото, я-то уж знаю, у мамы тогда еще было такое кольцо, специально из золота, оно было цветом как пиво в бокале. Мама с папой тогда часто покупали пиво, и бокалы у нас еще были. Они были как тюльпаны. Правда, тюльпаны – они, если их швырнуть о стену, не заплачут и не разобьются. Они просто тихо обидятся и завянут навсегда.

Вот и мама стала вянуть, как тюльпаны. И волосы у нее посерели и стали выпадать и теряться, а если и находились, обратно уже не прирастали. И под глазами появились синяки, которые никак не проходили, не то что раньше. Раньше, когда папе было плохо и он добирался до мамы, у нее тоже становились синяки – такие пятна, которые появляются, если тебя обижают, но они потом желтели, и это значило, что скоро все пройдет, как будто папа и не злился на весь мир и не обижал маму. А тут у нее так посинело под глазами, что и не проходило. Наверное, это ее обидел Тот, что всю свою жизнь злится на мир. Он злится и злится, а маме хуже и хуже. У нее лоб сморщился, и щеки сморщились, и глаза стали злые и маленькие. И чтобы ей стало хорошо, она уже должна была пить водку, потому что пиво ей было как вода. От него она не забывала плохое и не вспоминала хорошее, и не переставала видеть нас вокруг себя.

Вот такой мамы у нас нет на фотографиях. Потому что фотографии ведь просто так не сделаешь. Тут нужна специальная штука, у которой есть волшебная кнопочка – нажимаешь на нее, и из штуки вылезает такое как будто как в кино у стрелялок, только широкое; нажимаешь на другую потом кнопочку, и штука чирикает и иногда еще вспыхивает понарошку, и потом кто-нибудь из наших старших идет к людям, которые знают, как доставать из штуки фотографии. Она ведь не просто так чирикает, она запоминает. Широкая стрелялка смотрит, а чирикалка запоминает и рисует картинку, которая совсем как в жизни. Если ее направить на маму, которая сидит и смеется, то штука точь-в-точь зарисует, как мама сидит и смеется, и сразу любому дураку будет понятно, что это мама, а не кто-нибудь другой, не папа, например. Я ни в жизнь так рисовать не умел, чтобы было похоже, но один наш с Сестренкой старший брат, которого еще пускали в школу каждый день и который поэтому здорово рулит во всяких науках, мне по секрету сказал, что штука рисует светом. Наверное, поэтому у нее так клево получается. Поди тут плохо нарисуй, когда тебе сам свет помогает.

Он очень крутой, этот наш старший брат, он живет в другом доме и обалдеть как красиво называется – электрик. Он давно уже уехал в какой-то совсем другой город, потому что тут у нас ловить нечего. А ему уж так хотелось чего-то ловить.

Ну вот, когда мама была как принцесса, у нас, мне брат рассказывал, такая штука была. А потом не стало.

Я о чем. Когда мама была почти как с фотографий, а я это еще помню, я уже был умный, вот тогда она еще умела на нас не кричать. И Сестренку даже брала на руки, и говорила ей так ласково-ласково: «Эх ты, скотинка ты моя». И если Сестренка начинала мяукать – поначалу она еще не знала, как надо плакать по-правильному, – мама ее успокаивала, мама говорила ей тихонечко: «Чтоб ты сдохла, тварь». И Сестренка тогда сразу решала отдохнуть и не мяукала больше. Но потом мама устала жить, ей стало все равно, плачет кто-то около нее или, наоборот, молчит, или вообще нет никого. Сестренка уже была не такой глупой, ходила ногами, как человек, и говорила смешные слова, а мама все равно не радовалась почему-то, ей было только все хуже. И я тогда стал сам Сестренку успокаивать. Потому что она уже тогда мне понравилась. Особенно как она обнимала меня и засыпала, а когда я вставал, цеплялась за меня ручками, хотя и спала. Это она боялась, что я уйду. И я отлеплял ее ручки от себя по одному пальчику. Не потому что не хотел с ней быть рядом, нет, а только если надо было в туалет. Терпел до последнего, а потом отлеплял Сестренку и бежал. А когда прибегал, она уже плакала и искала меня, шлепала ручками по подушке. Потому что я для нее был будто самый хороший. Она тоже для меня скоро стала как самая хорошая.

Еще я научился ее кормить. Кормить маленьких очень просто, только надо знать как. Я вас могу научить, мне это запросто, а вам вдруг пригодится. Надо дождаться, пока все заснут, все-все дома должны заснуть. Потом пойти в прихожую, где висят всякие одежды больших, и залезть в папин карман. Там почти всегда что-нибудь бывает. Ведь папа – он хотя всегда злился и ругался и никогда не был, как мама на фотографиях, с золотыми волосами, а всегда смотрел так, как будто сейчас стукнет, – папа всю жизнь всех нас вез на своем хребте, и мы были для него дармоеды и проглоты, то есть те, кого ты хочешь накормить, и поэтому пашешь на дядю как вол. Я никогда не видел папиного дядю, но он иногда давал папе деньги за то, что папа пахал, чтобы можно было купить еды и водки. И водки папа покупал, а еду иногда забывал купить, потому что невозможно же все помнить, если ты еще и работаешь. Ну вот, надо залезть в папин карман и взять оттуда сколько-нибудь денег, и спрятать их как-нибудь поинтереснее, например в носок, который у тебя на ноге. И можно смело идти спать. А когда будет утро, надо потихоньку выбежать из дома, очень быстро прибежать в магазин и там купить какую-нибудь такую еду, чтобы была длинной, а не короткой. Ну, знаете, чтобы не сразу все сжевать, а чтобы и на потом осталось. Например, хлеба одну буханку и молока один литр. Во еда! Очень надолго хватает, на целый день, и Сестренка не плачет, и мама не очень злится.

А когда она выросла и стала все понимать, что я ей говорю, – вот тогда-то стало здорово! Сестренка стала совсем обалденная. Можно было ей сказать: не реви, еды сегодня нет, завтра еда будет, завтра, и она раз – и переставала реветь. Можно было с ней вместе идти во двор и сколько угодно кататься на качелях. Она очень прикольная стала, вообще отпад. Можно было ей сказать: ты не смотри, что чужие дети смеются и тычут пальцами как припадочные, это они не над тобой смеются. А просто – смотри, у тебя же вон пальто разодрано сзади. Смешное такое пальто, да? И она понимала и тоже начинала смеяться. Ей тоже было смешно, что у нее дыра в пальто от подмышки до самой попы.

Мы с ней гуляли почти всегда вместе. Когда она научилась не есть песок из песочницы, я иногда оставлял ее во дворе и уходил с мальчишками на пустырь. Но потом они постепенно все не захотели ходить со мной на пустырь. То есть они ходили туда все равно, только убегали от меня, как будто я их съем, что ли. Я сначала думал, это такая игра и надо догонять, ведь бывают же такие игры, когда от тебя все бегут, а ты как будто злой и догоняешь, и всем весело. Но они как-то не весело убегали. Камнями кидались иногда. А один ко мне подошел, когда не видел никто, и сказал, что их мамы запретили им водиться со мной и чтобы я больше не лез. Я стукнул его прямо по глазу, как взрослый, и ушел к Сестренке. Сел с ней на качели и качаться даже не стал, а обнял ее двумя руками и так сидел. Я тогда по-серьезному понял, что она для меня самая хорошая. Потому что если ей все на свете запретят со мной водиться, она все равно будет, даже если ее за это побьют.

Но это было потом, а сначала мальчишки мне все завидовали и водились со мной, потому что я был самый крутой на площадке. Они говорили, что я лазаю, как цирковой. Цирковые – это такие бездельники, которые вместо того чтобы делом заниматься, все время лазают и кувыркаются. Так папа сказал. Я думаю, раз они больше ничего не делают, а только лазают, то лазать у них здорово получается. Я тоже здорово лазал. Мальчишки всегда на меня с разинутыми ртами смотрели. Даже когда уже не водились со мной.

Сестренка лазать не умела. Если честно, то это из-за меня. Она когда в первый раз за мной полезла, у меня внутри как все заколотится! Я сам падал сто раз и ударялся всякими местами, и ничего, иногда даже кровь не текла, а синяки только. А она полезла, и мне сразу показалось: падает. И прямо как картинки перед глазами замелькали: вот упала, вот лицо ее – она плачет, вот ее тоненькие ручки – разбиты, пальчики поломались. И я как заору тогда: слезай, ты что, вообще что ли! Так и не дал ей учиться. Я плохой учитель.

И вот когда наша мама уже была совсем не как с фотографий, и уже сто лет как умела пить противную водку не кашляя, пришли Эти.

Юджин. Видик

Нет у Юджина своей комнаты. Точнее, комната-то есть, но живет он в ней вместе с сестрой Наташкой, жадиной и врединой, барбидокской дюдюкой. Сестра Наташка приводит к себе подружек, они наряжают бумажных кукол, меняются фантиками от конфет и календариками, а потом все вместе рисуют на него, Юджина, непохожие карикатуры. На этих карикатурах Юджин маленький и толстый, из носа у него течет. А на некоторых у него длинные уши и рога. А еще на некоторых – десять ножек буквой гэ и длинные усики, будто у таракана. Рисуют и хихикают, и ему подбрасывают, а Юджин это терпи.

Нет у Юджина никакой свободы. Сидит он, например, за письменным столом, делает уроки, а тут Наташка: «Жень, накали мне семечек! Жень, пожарь мне картошки!» И так раз пятнадцать, пока не встанешь и не пойдешь на кухню. А если не пойдешь, мерзкая Наташка вечером нажалуется родителям, и будет у Юджина целый вечер испорчен, потому что «не смотришь за сестрой», «мы работаем, а ты» и «кто из тебя вообще вырастет, непонятно».

Нету Юджину никакого покоя. Вот, например, раздобыл он ценой страшных усилий пару плакатов с культуристами. Копил деньги, копил. Мороженое не ел, жвачки не покупал и вообще. В лишениях жил и страданиях. Повесил этих культуристов на стену около кровати. Один такой – ух, руки поднял, мускулы выставил, с воздушные шары размером, на мускулах вены вздутые, а сам исподлобья смотрит: ты, мол, так можешь? Нет, ну и гуляй. Другой такой – кий-я! – ногу поднял, типа дерется, лицо зверское, глаза узкие. Не плакаты, а шедевр Леонардо да Винчи. А Наташка такая: а я, а мне тоже картинки повесить? Всю ведь комнату испоганила своими тупыми карандашными Мальвинами и даже на культуристов их норовила пришпандорить. Юджин ей, конечно, не дал, а она в крик, а родители: ты что сестру обижаешь.

Или взять, например, отметки. Ну тройки. Ну и что? А им не нравится. Юджин специально у дедушки узнавал: а что, папа хорошо учился? Дедушка мялся-мялся да и выдал: а все время, говорит, ремнем за двойки драли. И чего? Юджин хотя бы двоек не приносит, ну и были бы рады. Нет ведь, все мозоли оттоптали. Как так, говорят, получается, что сестра у тебя и в первом классе была отличница и во втором на доске почета висела, и в третьем опять молодцом, а ты-то что? А то вот. Тройка ведь проходная же отметка. Нет, все мало им. Сиди, говорят, параллельные прямые учи. Лучи какие-то. Запятые, чтоб их.

Нету Юджину никакого простора. Хотя на самом деле и хорошо, что нет. Сам же добивался, чтобы его отделили. Нет, говорят, та большая комната – это зал, там гостей принимать, а ты тут живи. И не думал, что голые тетки сработают. То есть на самом деле Юджин голых теток повесил, просто потому что прикольно – голые тетки висят. И все у них, что у нормальных теток закрыто, все наружу. А сами так и смотрят тебе в глаза, как будто так и надо. А предки в крик. У тебя сестра малолетняя! А тут еще Муля в гости приедет! Что она подумает! Что подумает… А то Муля не мечтает, чтобы у нее то же самое повырастало. А то Муля в бане не была. Но зато шкафом разрешили отгородиться. Теперь у Юджина свой угол, в котором культуристы и голые тетки, и когда в очередной раз приедет Муля, какая-то там жутко дальняя родственница, с которой Наташка дружит, хотя и моложе ее, да и Юджин иногда дружит, хотя и старше, – вот когда она приедет, чтобы спать в их комнате, Юджину не придется переодеваться в туалете.

С Мулей не то чтобы весело. Муля все больше молчит, и вообще какая-то не такая, и лицо у нее длинное. Зато что Юджин ни скажет смешное, Муля все время смеется, даже если остальные не догоняют.

Но ведь приедет и будет спать рядом с Наташкиной кроватью на раскладушке, а в комнате и так не продохнуть. И будут все вечера хихикать, а ты сиди гадай, над тобой или не над тобой. С другой стороны, это еще когда будет – на каникулах, а до каникул еще терпеть и терпеть, целых два дня.

Да еще и как отметки за четверть выставят, так сразу и собрание, и хорошо если мать пойдет, а если отец, что тогда? Хоть в песок закопайся.

Короче, нет у Юджина в жизни совсем никакого счастья.

Да его, может, и на свете-то нет совсем.

Прямо как в стихах. Какие там стихи Кардамонова-то читала? Даром что ни кожи ни рожи, а стихи читает хорошо, и даже на конкурс чтецов ее хотят, на районный. Вышла как-то к доске – вызвали, читай, говорят. Она и давай: на свете, говорит, счастья нет, а есть, говорит, покой и воля. Пушкин, говорит, написал. Хорошо, правильно написал Пушкин. Юджин хотя и ржал вместе со всеми, как полагается, но сам чуть не расплакался. Правду написал Пушкин. Молоток. Только у Пушкина хоть покой и воля были, а у Юджина и этого нет.

Несчастный Юджин человек.

Юджин закутывается в одеяло и представляет себе завтрашний день. Вот идет он на уроки. Допустим, один, Наташка раньше убежала, боится опоздать. Вот физика. А вот литература, чтоб ее. Остальная всякая фигня. А вот классная отметки объявляет. А вот мать (не отец, пожалуйста!) с собрания приходит. И начинается…

«Мамочка, – просит про себя Юджин. – Не ходи ты на это собрание. Что у тебя, дел поинтересней нет? На заводе ведь тоже весело, правда? Папочка! Ну ты-то, ты зачем туда попрешься! Что ты там не видал? Посиди с мужиками, выпей, я тебя не выдам!»

Юджину снится, как мама с подругами сидит в кино, на вечернем сеансе, а отец в то же время – с мужиками в гараже. Он прямо так и видит эти две картинки, разделенные тонкой серой полоской, как на экране телика: слева мать в кино, справа отец со стаканом и с мужиками. Все счастливые, все хохочут. И он, Юджин, счастлив.

Когда ты спишь, то кажется, что есть все-таки на свете счастье.

Юджина будит мама.

Юджин идет на кухню завтракать. Все уже на месте. Ура – завтрак отец готовил! У отца каждое блюдо получается таким, как будто вот-вот придут гости, будут праздновать и нахваливать. Даже вот этот размоченный в молоке жареный хлеб под яйцом – ух, вещь, никакого шашлыка не надо. «Что ты в повара не пойдешь!» – говорят все отцу. «У меня бумажки нету», – оправдывается он. И продолжает работать в гараже, чинить чужие машины.

– Женечка, сынок, – обеспокоенно говорит мать. – У меня на собрание-то не получится прийти.

Ой. Ой-ой.

– У нас на заводе заседание срочное такое, прям сил нет, – мама наливает ему жиденького желтого чаю. – Что делать, не знаю.

– И что ты молчала?! – грохочет отец. – А меня с работы не отпустят! Это… ремонт срочный!

Ух.

– Сынок, ну у тебя отметки-то как? – жалобно спрашивает мать. – Может, и не ходить нам?

Юджин даже не знает, чего ему больше хочется – сплясать в тесной кухне камаринского, выкидывая ногами кренделя и пиная табуретки, или звучно, с чмоканьем, расцеловать маму с папой, да и дуру Наташку заодно.

Однако он взрослый человек и держит себя в руках.

– По физике, кажется, четверка будет, – солидным голосом выдает Юджин.

– Да ну? – удивляется Наташка.

– Ну вот! – радуется мама. – Слышь, отец, сын-то за ум взялся!

– Дак это, давно пора, – рокочет отец. – Мужик! А мы его пасем как теленка.

«Ай да-ну-да-ну-да-най, ай да-ну-да-най», – распевают в Юджиновой душе черноокие цыганки, поводя костлявыми плечами и развевая грязными цветастыми юбками.

– Ладно – тянет Юджин чужим, незнакомым басом. – Я скажу класснухе, что вы не сможете.

А день-то, кажется, будет ничего.

Юджин залпом выпивает теплый чай («мочай», как называет его отец – ему нравится покрепче, а мать заваривает жиденький), степенно встает и вразвалочку направляется в комнату, даже не растрепав Наташке ее густую шоколадную челку.

Из дома они с Наташкой выходят вместе. Правда, Наташка тут же видит кого-то из своих визгливых подружек и бежит к ним. Пойдут в школу целой толпой, хихикая на всю округу. Девчонки, чтоб их.

Погода – ух! Сейчас бы на каток бы да в хоккей бы. Да с кем, все в школе.

Юджин бредет не спеша, помахивая портфелем.

– Женек!

Юджин не оборачивается.

– Женек, эй!

Не-а, ни фига. Попробуй еще раз.

– Юджин! Эй, Юджин!

Ага, то-то.

– Чего?

Это Санек. Вообще-то он хочет, чтобы его все называли Сандро. Но какой он Сандро, он Санек. Это все знают.

– В школу? – деловито осведомляется Санек.

– Нет, блин, на космодром, – ворчит Юджин.

– Помнишь, что завтра занятий не будет? – Санек пинает ботинком снег, тот взвивается фонтаном. – Только дискотека вечером, и все.

– А не гонишь? – неуверенно спрашивает Юджин.

– А ты что на классном часу делал? – прищуривается Санек. – С Митьком в виселицу играл? Старшие классы завтра не учатся. Малявки – да, а мы – нет.

Мощно… Это что же выходит, что завтра у него полдня свободы в пустой квартире, без Наташки, без никого? Вещь! Он даже на каток не пойдет. Он будет телик смотреть, то, что захочет.

– Сандро, слушай, спасибо, – серьезно говорит он.

– Это знаешь что значит? – у Санька в глазах загораются хулиганские искорки. – Если мы сегодня прогуляем, после каникул никто и не вспомнит, что нас не было!

Юджин думает.

– А в журнале же отметят? «Эн бэ» поставят?

– Да кто туда смотреть будет! – машет Санек пухлой варежкой. – Новая же четверть начнется. Кому надо в старую заглядывать? Отметки сегодня выставят – и всё, забыли.

Юджин думает, морщит лоб.

– Правда вот собрание… – кривится Санек.

– А мои не пойдут! – хвалится Юджин. – Не могут.

– А я матери наврал, что собрание отменили, – Санек снова с веселым отчаянием пинает снег. – А отец только послезавтра приедет, он в командировке.

– Ну и дурак, – хмыкает Юджин. – Моя мать твою встретит, спросит про собрание – и кранты тебе.

– Так это потом будет, – мудро замечает Санек.

– Ну ты даешь…

– Пошли ко мне, а? – щурится Санек. – У отца кассеты новые, я знаю, где лежат. Фильмы посмотрим.

А вот это, как говорит учитель истории, уже аргумент. У Санька у единственного из класса есть видик. И кассеты с забугорными фильмами. К нему все в гости напрашиваются – посмотреть. А тут он сам зовет.

Юджин думает, но недолго. Секунды две.

– А пошли, – говорит он.

У Санька дома шикарно. Гэдээровская стенка, цветной телевизор, на нем серая прямоугольная коробка с кнопками – это и есть видик. Зеленый торшер с висюльками. Люстра как в театре. Ковры на стенах. Все как надо.

Юджин разваливается на диване, а Санек тем временем достает с полки кассету, вставляет ее в хищно зияющую черную пасть видеомагнитофона и плюхается рядом с Юджином.

– Во фильмец! «Киборг-убийца».

«Лос-Анджелес! 2029 год!» – гремит на всю комнату жутковатый слегка сдавленный голос.

– Погоди, ща потише сделаю, – Санек вскакивает, крутит какие-то штучки.

«И восстали машины из пепла ядерного огня», – вещает голос.

– Мощно… – шепчет Юджин.

На полтора часа мальчишки превращаются в камушки с распахнутыми глазами. Затем приходят в себя.

– У нас такого не снимают, – со знанием дела говорит Санек, ставя кассету на обратную перемотку. Видик нудно жужжит.

– Ну не скажи, – возражает Юджин. – Я как-то «Вия» смотрел. Вот ведь вещь! Три ночи потом спать нормально не мог.

– Старье! – морщится Санек. – А давай еще один! У меня знаешь какой есть? «Красивая женщина»!

– Так это для девчонок, наверное, – презрительно выдает Юджин.

– Ты что! – машет на него рукой Санек. – Ты не понимаешь ничего. Есть такие фильмы… девчонкам их как раз лучше не показывать, не поймут. Я их у отца из загашника таскаю. А то он их прячет. Он думает, я не знаю, а я знаю.

– Это про это, что ли? – шепчет Юджин.

– Ага…

Однако фильм «Красивая женщина» оказывается как раз из тех, что для девчонок. Мальчики честно досматривают его до конца и дружно начинают плеваться.

– Это ты Наташке моей покажи, – ехидно советует Юджин. – Она как раз доросла. Чего ж ты говорил, что это про это?

– Я сам не знал, – оправдывается Санек. – Она там лежала, кассета, где всякое такое… Отец, наверное, тоже не просек, вот туда и сунул. Ща, погоди.

Он ставит фильм перематываться на начало, исчезает в другой комнате. Возвращается с таким видом, будто только что вколотил в ворота мощнейший гол.

– Во! – в руке у Санька кассета без единой наклейки. – Это точно оно!

И тут же оба слышат, как в замке поворачивается ключ.

– Сань! Ты дома, что ли?

– Мама, – испуганно шепчет Санек.

– А дай посмотреть, – неожиданно для себя просит Юджин.

– Мам! – орет Санек. – А нас пораньше отпустили! Короткий день!

И уже Юджину:

– А куда вставлять будешь? В радиоприемник?

– А ты с видиком дай!

– Ага, щас. Чтоб меня отец потом убил.

В комнату заглядывает мама Санька. На ней мокрая шапка из песца и коричневое пальто.

– Ох и снег там! – радостно говорит она. – Женечка, здравствуй! Кино смотрели? Чайку пойду приготовлю.

Исчезает в дверях.

Санек вдруг начинает ржать.

– Хорошо, что я киношку не успел поставить, – выдавливает он сквозь смех.

Юджин смотрит на него исподлобья. Он представляет себя могучим дядькой с грудной клеткой в три обхвата – как у того киборга из фильма. «Отдай то, что у тебя есть, мне, – мысленно говорит он страшным механическим голосом и боковым зрением почти что видит, как вокруг него посверкивают синеватые молнии. – А то я вырву твое сердце!» Эх, быть бы таким же вот силачом, да еще и крутым роботом из будущего, фиг бы кто ему отказал. И видик бы дали посмотреть, и всё что угодно. А он бы вернул потом. Ему насовсем и не надо.

Санек вдруг вытаращивается на него и даже рот открывает. Потом опять закрывает. Открывает. Закрывает. Как только что выловленный подлещик.

А потом делает вот что: достает из нижнего ящика гэдээровской стенки большую спортивную сумку, отсоединяет провода видика от телевизора, пыхтя стаскивает видик вниз и запихивает в сумку вместе с кабелем.

Кладет сверху кассеты – и «Киборга-убийцу», и «Красивую женщину», и ту, безымянную.

– Еще каких тебе? Я сейчас достану.

– Да не надо, – испуганно говорит Юджин. – Я пошутил.

Но Санек уже лезет на полку, берет оттуда кассеты и складывает в сумку к видеомагнитофону.

– Только до послезавтра верни, ладно?

– Ладно, – быстро соглашается Юджин. – Спасибо, Сандро.

Дома у Юджина никого. Класс! Он быстро раздевается, подтаскивает заветную сумку к телевизору, достает видеомагнитофон. Куда, блин, все эти штыречки-то? Ага… «А вы думали, Юджин не справится? Нашли дурачка!» – мысленно обращается Юджин к каким-то неведомым, но очень вредным сущностям. Теперь, значит, включаем… Кассету сюда… Вот эту, ага, которая без наклеек…

Сначала идет кино как кино. Ходят какие-то тетьки, дядьки. Только ни фига не понятно, потому что всё по-нерусски. А потом как-то раз – и прямо безо всякого перехода все начинают это самое. Ага, вот как это бывает! А он, Юджин, думал, надо просто… А тут вон чего…

А потом еще другие люди приходят, и туда же. Елки зеленые! Как это у них запросто. Приди вот так к одноклассницам в гости – ага, так они тебе и разделись.

Наверное, просто надо быть взрослым, думает Юджин.

Он судорожно вздыхает, говорит вслух: «Вот ведь блин».

И вдруг к своему ужасу понимает, что он в комнате не один.

– А-га! – ехидно тянет мерзкая Наташка, когда он резко оборачивается. – Попался!

Сзади Наташки, страдальчески сморщив лоб, стоит Муля, красная, как июльский помидор.

Часы, которые проходят до возвращения родителей, становятся самыми плохими в Юджиновой жизни.

Сначала Наташка просто дразнит его, расписывая в красках, что будет, когда она всё-всё расскажет маме и папе. Юджин огрызается. Надолго закрывается в ванной. Выходит на улицу, где мальчишки вовсю режутся в снежки, подключается к игре – но всё время позорно мажет, потому что в мозгах у него тоненько пиликает Наташкино «Расскажу! А вот расскажу!»

Потом, когда он, весь в снегу, возвращается домой, становится еще хуже – его начинают шантажировать. Нет, Муля – та вообще не высовывается из комнаты, сидит, уткнувшись в книжку, глаз на Юджина не поднимает, и, как всегда, непонятно, что у нее на уме. А эта мелкая – и в кого она только такая выросла? – ставит условие за условием. Юджин жарит ей котлеты, дает поиграть свою готовальню, дарит микроскоп. Чинит браслет. Рисует принцессу и замок для нее. Разрешает раскрасить себя мамиными тенями и целый час ходит не отмывшись. Обещает сводить назавтра на взрослую дискотеку и даже танцевать с ней («И Мулю, конечно, возьмем, да?»). И все равно ему страшно. Потому что умная сестричка ему пока что ничего не обещала.

Потом Наташка вытаскивает в зал смущенную упирающуюся Мулю и требует, чтобы Юджин включил им кино. Юджин, стиснув зубы, ставит им «Красивую женщину» и идет в комнату. «Нет, ты давай тоже посмотришь, нам так интереснее!» Юджин смотрит «Красивую женщину».

Потом они смотрят бесконечную серию мультфильмов про кота и мышонка. «Вот и я как тот кот, – думает Юджин. – А Наташка – как эта злобная мышь. Достала меня совсем».

Потом обе отказываются ложиться спать, хотя уже пора. То есть отказывается Наташка, а Муля только смотрит жалобно и молчит.

«Давай еще что-нибудь смотреть!»

Юджин, сжимая зубы, смотрит на младшую сестру. «Эй ты, глупая пигалица, – говорит он про себя страшным голосом. – Я знаешь кто? Киборг-убийца! Иди немедленно спать, а то я вырву твое сердце!»

И тут случается вот что.

Наташка неожиданно начинает плакать.

Вообще-то с ней бывает. У нее нервы. Она когда маленькая была, вообще во сне ходила.

Но тут Юджин почему-то пугается.

– Ты чего? – говорит он растерянно.

Но Наташка не отвечает. Она убегает в комнату и рыдает там. Муля, конечно, идет за ней.

Юджин выжидает минут пятнадцать, потом заходит к девчонкам.

Обе переоделись в ночные сорочки и сидят на кровати.

– Жень, достанешь мне раскладушку? – смиренно спрашивает Муля.

Наташка явно уже доплакала и только тихо всхлипывает.

Юджин, тихо офигевая, приносит Муле раскладушку, раскладывает и идет за бельем.

Это что такое было, думает Юджин. По всем правилам эта гадкая пигалица должна меня теперь пугать до морковкина заговенья. Не полагалось ей меня слушаться. А рыдала чего? Фильмов пересмотрела? Точно, мама говорит, ей много телевизора нельзя.

А может, это я ее напугал? И заставил спать идти?

Тогда как получается – и Санька тоже я заставил видик мне дать? Он ведь не хотел.

Я что же – сам киборг-убийца?

Да ну, глупости.

А если нет? Как тут проверишь?

Как-как…

Юджин с постельным бельем в руках заходит в комнату. Молча стелет простыню на раскладушку, помогает Муле натянуть пододеяльник. Хмурится, пристально смотрит на Наташку. Та вздрагивает.

«Я киборг-убийца, – мысленно произносит Юджин. – Иди на балкон и там покукарекай. Три раза!»

Ничего не происходит. Наташка хлопает заплаканными глазами, Муля надевает на подушку наволочку.

«Ну вот, – вздыхает про себя Юджин. – Конечно, чушь собачья. Эх я, тоже, видно, фильмов пересмотрел. Взрослый человек, а напридумывал себе ерунды. Детский сад, младшая группа».

Он уходит на кухню и ставит чайник, раздумывая, куда бы спрятать злополучную кассету без наклейки. И тут же слышит Мулин крик:

– Наташа, ты что? Что ты делаешь?

Юджин бежит на крик.

В зале морозно дует по ногам – открыт балкон. А на балконе, в одной ночной сорочке, босиком, стоит его сестра.

– Куда! – Юджин кидается к ней. – Простынешь!

– Кукареку! – отчаянно кричит Наташка. – Кукареку! Ку-ка-ре-ку!

Юджин хватает сестру, вносит в зал, сажает на диван. Садится рядом, обнимает за плечи. Наташка трясется, стучит зубами. Маленькая, жалкая, несчастная.

– Муля, балкон закрой, – просит Юджин. – И можешь чаю ей сделать?

Пока Муля возится на кухне, Юджин, гладя Наташку по голове, тихонько просит:

– Слушай, ты не говори родителям про… сама знаешь что.

Наташка вдруг дергается, вырывается и шипит:

– А вот расскажу! С чего это мне не рассказать? А если не хочешь, чтобы я рассказала, вот что ты мне сделай. Ты мне…

– Ну тогда прости, – перебивает ее Юджин.

И, глядя ей в глаза, отчетливо проговаривает про себя: «Прости меня, Наташка, но я, киборг-убийца, запрещаю тебе на меня ябедничать, поняла?»

Наташка громко икает.

– Я спать пойду, – заявляет она. – Я что-то так устала…

И, не дожидаясь Мулиного чая, уходит в комнату.

Муля поит чаем Юджина. А ведь этой даже приказывать не надо, думает Юджин. Эта точно не расскажет никому. Неизвестно почему, но не расскажет.

Когда девчонки уже давно спят, а Юджин сидит на кухне и, глядя сквозь тюль в черное окно, пытается осмыслить то, что сегодня случилось, приходят родители – сначала мама, а потом, минут через десять, и папа.

– А это что это у нас такое, там, где телевизор? – недоуменно спрашивает мама.

– А это мне Санек дал видик до завтра, – беззаботным голосом говорит Юджин.

– Ух ты! – у мамы загорается лицо. – Давайте перед сном что-нибудь посмотрим! Вместе, а?

Юджин пытается сопротивляться, но его дружно усаживают на диван, и он, скрипя зубами, третий раз за день смотрит «Красивую женщину».

Здыхлик. Хранитель сумки

– Открывайте тетради, – бодреньким голоском командует учительница литературы, невесть за что прозванная Тортилой. – Будем записывать характеристики главных героев. Эти характеристики пригодятся вам, когда вы будете писать сочинение на тему этого произведения.

Класс, испуская разноголосые стоны, шелестит тетрадными листками.

– А на фига нам эти характеристики? – доносится с задних парт.

– А? – удивляется Тортила. – Что? А! Ну да. Вы будете использовать эти характеристики, когда вы будете писать сочинение…

– На тему этого произведения, – глумливо подсказывает кто-то из отличников.

– Вот! – радостно кивает Тортила. – Да. Совершенно верно.

– А почему оно тогда называется сочинением, – лениво тянут с задних парт, – если, чтобы его написать, нужно использовать чьи-то чужие слова?

– А ты у нас, конечно, все сам напишешь! – кривится Тортила. – Могу себе представить, что ты там напишешь. Насочиняешь. Роман, наверное, прямо. Так, давайте-давайте, записываем, не отвлекаемся.

Класс, пыхтя, ковыряет в тетрадях ручками под ее диктовку.

Здыхлик косится на Тортилу. Непонятно, почему ее так зовут. Нет в ней ничего черепашьего. Золотые кудри, крупный полногубый рот, который она мажет розовой помадой. Рюмочная талия, длинная шерстяная юбка, узенькие-преузенькие лодыжки в плотных темных колготках, ладненькие туфельки. Картиночка. Почему Тортила? Наверняка у одноклассников на этот счет свои соображения. Но ими они со Здыхликом не делятся.

– Прямой, открытый, горячий… – диктует Тортила. Класс, тоскуя, записывает.

До Тортилы была старенькая-престаренькая учительница, которая, как говорили, когда-то была грозой школы и очень дружила с нынешней математичкой, а в нынешние времена все чаще забывала, как ее зовут и где она находится. До нее была истошно рыжая бабища с несообразно тихим нетвердым голоском, которую, увы, никто не воспринимал всерьез. А еще до нее была крепенькая черноволосая девушка, только что из института, настолько интересно умевшая рассказывать о писателях и их творениях, что класс почти поголовно записался в школьную библиотеку и начал учить наизусть стихи. Но очень быстро у девушки обнаружился беременный живот – и понеслось.

– Страстный, чувствительный, – диктует Тортила.

Второгодник с задних парт падает плашмя на стулья и старательно изображает соитие с воображаемой женщиной. Мальчишки гогочут, показывают пальцами и переглядываются. Девочки делают вид, что ничего не происходит.

– Я сейчас директора позову, – беспомощным голоском лепечет Тортила.

Совокупляющийся второгодник имитирует катарсис.

– Ну что же. Да. Записали? Кстати! – ликующе возглашает Тортила, и зелененькие глазки ее вспыхивают. – Надо сдать деньги на фотоальбом, все об этом помнят?

Здыхлик пытается превратиться в собственную тень и все равно кажется себе огромным.

Тортила роется в ящиках стола, достает толстенную тетрадь. Ура, ей наконец есть чем заняться – Тортила еще и классный руководитель.

– Я посмотрю, кто не сдал, – поясняет она классу.

– А почти все сдали, – тянет к ней свое остренькое личико Крыска. – Кроме двух, но они пока болеют, и еще этого вот.

И дергает сероватым подбородочком на скорчившегося сзади Здыхлика.

– Ага, – расцветает Тортила. – Ага! Вот кто у нас всех задерживает. Ты, значит, не хочешь у нас получить на память фотографию класса? Молчишь? Как фотографироваться, так он тут, а фотографу деньги за работу, так он их дома забыл?

– Да у него нет денег, – басят на задних партах.

– Нет? – ужасно удивляется учительница. – А у кого есть? У меня, думаете, есть? Чтобы завтра же сдал! Иначе не получишь фотографий. Вот станешь взрослым, захочешь вспомнить школу, а фотографий-то у тебя и нет!

– Мне не надо фотографий, – еле слышно говорит Здыхлик, но Тортила его слышит.

– Ах, не надо? – визжит она, вытаращивая блекло-зелененькие глазки. – Не надо тебе? А зачем тогда фотографировался? Зачем встал вместе со всеми? Тебе сейчас вот перед классом не стыдно? Не стыдно?

– Вы же сами сказали, – сипло лепечет Здыхлик.

– Что? Что одному тебе из класса можно бесплатно фотографироваться? Что всем надо деньги фотографу нести, а тебе не надо? Ты у нас вроде избранный, всеобщий любимчик, за тебя другие заплатят?

– Зачем вы так, – звучит неожиданно слева, от окна, раздраженный девчачий голос. – Вы же заставили его фотографироваться. И одному, и со всеми. Он уйти хотел, а вы запретили. Еще пригрозили, что родителей вызовете.

– А? – подскакивает Тортила. – Что это? Кто это?

– Это я сказала, – встает с места большая, с толстыми рыжеватыми косами девочка, которую все зовут Сырник.

– Фу! Фу-у-у-у! – проносится по классу. – Сырник за Здыхлика заступается! Сырник в Здыхлика влюбилась!

– Ничего я не влюбилась, – Сырник в несколько секунд покрывается алыми пятнами. – Сами вы все в него влюбились. Просто мне противно, когда врут.

– Это, значит, я вру? – тыкает Тортила в свою узенькую грудь. – Вру, значит?

– Врете.

Тортила собирается снова начать визжать, но уже на Сырник, и тут дверь без стука распахивается.

– Что у вас тут происходит?

Класс встает как один человек. Ни перед кем Здыхликов класс не встает так дружно, как перед Химчисткой. Учительница химии, она же завуч, маленькая крепенькая тетка, похожая на модно подстриженного дикобраза, перед которой вся школа стелется, как побитая собака перед грозным, но любимым хозяином. Она властно машет рукой, и класс садится.

Тортила несколько раз беззвучно открывает и закрывает рот, потом жалобно улыбается:

– Мы тут это, мы обсуждали классные дела…

– Для этого, насколько мне известно, существуют классные часы, – чеканит Химчистка.

– Эм-м-м, э… а… ну мы вот, – объясняет Тортила.

– Но у вас, если я правильно поняла, какой-то особый, очень важный повод?

– Здыхлик за фотоальбом не сдал, – объясняют задние парты. – Здыхлик фотографии не хочет брать.

– Вот как.

Несколько секунд Химчистка молча просвечивает Здыхлика своими знаменитыми глазами-прожекторами, а тот, вместо того чтобы еще больше съежиться, почему-то распрямляет слабенькую спину.

Прожектора переключаются на Тортилу.

– На два слова.

Когда за взрослыми закрывается дверь, класс начинает бродить и побулькивать, как разведенные в сладкой воде дрожжи.

– Сырник, ну ты даешь! Сырник сдурела.

– А давайте Здыхлика из школы выгонят! Ну пожалуйста!

– Ты покойник, Здыхлик.

– Да кто его тронет, только пачкаться. А вот Сырник на линейке пропесочат.

– Сырник, ты к нему за парту пересаживайся. Будешь сопельки подтирать.

– Ну кому Сырник, кроме Здыхлика, нужна, она же жирная.

– Жених и невес-та! Жених и невес-та! Фу-у-у-у!

Рывком распахивается дверь, и в нее влетает Тортила – так быстро, будто ее здорово толкнули в спину. К выражению лица ее очень подошла бы парочка свежих дымящихся фингалов. Тортила хватается за спинку своего стула, обводит ошалевшими глазками класс, останавливает взгляд на Здыхлике.

– Ты! Ты почему не сказал, что у тебя тяжелая семейная ситуация?

Здыхлик молчит.

– У тебя проблемы, да? Твоя мама болеет? Чем она болеет?

Только не реви при всем классе, Здыхлик. Замри, окаменей у себя внутри, перестань дышать.

– Она у него с катушек съехала, – весело гудят задние парты.

– Тихо там! – прикрикивает расхрабрившаяся после выволочки Тортила. – Так что у тебя дома? Говори, я слушаю!

– Ничего, – выдавливает Здыхлик чужой, неживой голос из судорожно напряженного горла.

– Громче! Я тебя не слышу.

Здыхлик сглатывает. Противный вкус, и пахнет железками.

– Все у меня нормально, – говорит он громче.

Тортила вытаращивает мутные глазки, разевает сочный рот, вытягивает вверх тонкую, моментально покрывшуюся рельефными венами шею, хватает воздух – кажется, вот-вот задохнется. Тут только Здыхлик и понимает актуальность ее прозвища – учительница будто тянет шею из панциря, и раздувшиеся ее ноздри зияют двумя черными дырками.

– Нормально? – верещит она. – Нормально! Меня там сейчас… что я не обращаю внимания… что я прозевала… и завуч… и ваша по математике еще… педсовет хотят…

Делает паузу – пару раз судорожно вдыхает. Тыкает в Здыхлика кроваво наманикюренным пальцем и тоном ниже продолжает:

– А раз нормально. То пойдешь после урока к завучу. И скажешь. Что все у тебя хорошо. Чтобы на меня. Из-за тебя. Больше не орали. И завтра же. Принесешь. Деньги. За. Фотографии! Всё! Продолжаем урок.

И тут же раздается бодрое дребезжание звонка.

В кабинете завуча нет никакого завуча. Девчонки, крутящиеся возле, снисходят сообщить, что Химчистка уехала в отдел образования и будет только завтра. Здыхлик с облегчением вздыхает и тащится к спортзалу. Физкультура. На нее не надо торопиться. А надо идти как можно медленнее и как можно дольше копаться в раздевалке. Жаль, что учитель не даст проторчать в ней весь урок. Но за опоздание ругать не станет.

– Стоять, Здыхлик!

Тягучие гласные, браслеты с заклепками, стойкий аромат самцов – такой плотный, что его, кажется, можно трогать руками. Не самые крутые из старшеклассников, но явно мечтающие такими стать. Что-то сегодня у сильных школьного мира повышенный интерес к Здыхлику.

– Мы щас уходим, сумки здесь оставим, – лениво тянет один из них, поигрывая мячом на резинке. Мяч черный, блестящий, разрисован мелкими белыми черепушками. – Стой здесь и сторожи, понял? Мы щас туда и обратно, за сумки ответственность на тебе – народ, сюда клади, тут стул сломанный в углу. Чтоб сторожил, понял? Придем, тебя не будет – найдем и бо́шку в клозет затолкаем, понял?

– А урок? – глупо спрашивает Здыхлик, заранее зная ответ.

– Слушай, Здыхлик, э! Але, ты че-т не понял! Сумки сторожи, понял? Уроки ему, гы-ы-ы! Погодишь учиться. А то больно умный станешь. Пошли, народ, дело на миллион.

На миллион… нет у них, конечно, миллионов. Но какие-то темные делишки крутят и деньги у них водятся. Если бы у них классная потребовала на фотоальбом, они бы шутя выложили… Погоди-ка, Здыхлик. Спроси у них. Ты уже спросил сегодня у Зубра.

– А что вы мне за это дадите? – холодея от своей наглости, ломким слабым голосом спрашивает Здыхлик.

Прямо к его носу подплывает носатая физиономия обладателя мяча на резинке. Под носом маленькие усики и пара прыщей. Пахнет мятной жвачкой и еще чем-то острым, непонятным.

– Але, зайка моя, ты че-т сказал? Ты че, денег за услугу хочешь?

Мяч в черепушечках отлетает от руки хозяина, бьется о стену рядом со Здыхликом и тут же возвращается назад. Раздается довольный гогот. Здыхлик чувствует уже знакомый обжигающий жар, подбирающийся снизу, плывущий от паха к груди, поднимающийся по горлу, уходящий столбом вверх. Он снова ныряет в чужие зрачки, видит в них невнятные, но очень жадные до жизни искорки. Нет, я не хочу денег за услугу. Я хочу возможность иметь деньги, когда мне это нужно. У тебя она есть, я знаю. И мне, кажется, даже не надо твоего согласия.

– Э, народ, он, кажется, того… Э, ты не сбрендил? Слушайте, с ним не опасно сумки оставлять?

– Ничего, – выдыхает Здыхлик горячий воздух. – Я посторожу.

– Пойдем, бртан, че ты. Он посторожит. Хороший мальчик.

Уходят, оставляя за собой хвост ароматов.

Здыхлик стоит возле сломанного стула. На стуле гора рюкзаков – со значками, с заклепками, с надписями. Мимо идут школьники. Потом мимо не идут уже, а бегут – скоро звонок. Потом никто не бежит – звонок прозвенел, все уже прибежали. Один Здыхлик, маленький и жалкий, стоит в пустом затхлом коридоре и стережет чужие рюкзаки.

Шум. Идут. Если заберут сумки быстро, можно будет успеть на остаток физкультуры, и прогула не будет. Урок только начался.

Что-то не то.

– Не, ну а че я мог сделать, ну?

– Не, ну в натуре ниче.

– Во, блин, попали. Откуда они вообще взялись?

– А много взяли?

– Да в этом, что ли, дело?! Нам же никто больше ничего теперь не доверит!

Топают, шаркают, пахнут, разбирают свои сумки. Носатый с усиками тревожно пыхтит. Мячика при нем больше нет.

– Э, Здыхлик, а может, ты беду приносишь, а? До сих пор все нормально было!

Здыхлик втягивает голову в плечи.

– Ладно, че ты гонишь, пойдем. Фигня, прорвемся.

Не прорветесь, мальчики. Если у меня получилось, вы больше никогда никуда не прорветесь. По крайней мере, один из вас.

Я приношу беду.

Я плохой человек?

Неважно. Сейчас это неважно. Важно сейчас не опоздать на физкультуру.

В раздевалке уже пусто. Быстро достать из ранца футболку, треники (уже тесноваты, но еще можно поносить), кроссовки (эти, наоборот, велики – примотать к ногам шнурками). Пиджак и рубашку на вешалку, брюки на скамейку – давай, Здыхлик, быстрее, быстрее!

– Так, вот и недостающий игрок в одну из команд, – приветствует его физрук. – А вы, ребята, переживали, что вас меньше. Теперь поровну. Вон туда иди, ну, живенько.

Здыхлик, заплетаясь в кроссовках, бредет к своей команде. Команда охает и стонет на разные голоса.

– Ну вот зачем ты пришел? Тебя же не было, откуда ты взялся?

– Елки, Здыхлик, хоть бы ты ногу, что ли, подвернул. Или умер вообще.

Зато другая команда заранее празднует победу – испускает радостные вопли и хлопает в два десятка ладошек.

Физрук свистит. Здыхлика волокут куда-то за рукав, отпускают, подталкивают («Вот здесь стой, понял?»). Под потолком возникает мяч. Его отбивают глухими шлепками, бьют им об пол, бросают через сетку. Со стороны кажется: это совсем не сложно. Как же. Здыхлик уже знает: когда мяч полетит прямо на него, ничего сделать не получится. Пока что ребята успевают спасти мяч от Здыхлика, а Здыхлика от мяча. Давайте так и пройдет весь урок, пожалуйста!

А вот и он – неотвратимый, как смерть, мерзкий пупырчатый шар, весь в пыли с чужих кроссовок, летит и метит прямо в лицо. Здыхлик отворачивается и закрывает голову руками. Мяч бьет его по локтю, разочарованно отпрыгивает, стукается об пол. Вокруг Здыхлика снова раздаются стоны. С той стороны сетки ликуют.

Следующий мяч Здыхлик честно пытается поймать, но он непостижимым образом пролетает в дыру между руками и с издевательским бумом падает. «Хорош кидать в Здыхлика! Нечестно!» – вопит команда под ржание противников. Потом Здыхлика снова куда-то волокут за рукав («Переход! Переход!»), затаскивают в дальний угол спортзала, суют прямо в руки пачкающий мяч. Мяч надо бросить за сетку. Здыхлик размахивается и что есть силы кидает. Мяч почему-то летит влево, описывает жалкую кривую и бессильно шлепается. За сеткой сгибаются от хохота, хватаясь за животы, и даже свои грустно подхихикивают.

Когда физрук заканчивает игру, Здыхликова команда уже гогочет вместе с противниками. Это приятнее, чем стонать из-за проигрыша. Урок физкультуры единодушно признан самым веселым за весь учебный год. Его вспоминают всю географию, а перед физикой рисуют на доске очень правдоподобного Здыхлика, за которым гоняется злобный зубастый мяч.

А после всех уроков Здыхлик, выходя из школы, натыкается на собственного отца.

На отце добротное серое пальто и каракулевая шапка пирожком. Он смущенно оглядывает сына, морщит лоб, долго говорит что-то малопонятное про то, что был сильно занят и вообще уезжал, и вдруг сует Здыхлику прямо в руки разноцветные бумажки. Деньги.

– Буду прямо тебе давать, – дергает плечом и морщится, пытаясь дружески подмигнуть. – А то мама… маме… мама болеет, я слышал. Ну давай. Держи хвост пистолетом. Скоро еще принесу.

И быстро-быстро уходит.

Здыхлик стоит на заледенелом крыльце, смотрит на деньги. Впервые за день ему хочется улыбнуться, и он улыбается. Получилось. Ведь получилось! Вот она, возможность иметь деньги, когда они нужны. Этой возможности больше нет у того, который щеголял мячиком в черепочек, теперь она у Здыхлика.

А может, это все и ерунда, а просто отец вспомнил о нем и принес денег. Может, и так. И все равно хорошо. Завтра Здыхлик отдаст за этот дурацкий фотоальбом, и еще останется. Много останется! Может, даже хватит на ботинки. Или не покупать ботинки? Зима не вечная, она когда-нибудь закончится, а есть хочется каждый день. Но ведь отец обещал принести еще! А если не принесет?

Прячь деньги, Здыхлик! Что ты ими размахиваешь. Отберут.

Здыхлик осторожно засовывает бумажки во внутренний карман куртки и спускается по обледенелым ступенькам.

По дороге ноги у Здыхлика так окоченевают, что он решает не заходить в магазин сразу, а сначала отогреться дома. Да и маму надо проведать. Но до своей двери он не доходит. Потому что в подъезде на площадке этажом ниже его встречают двое незнакомых. Взрослых. Один из них лениво, как бы нехотя поигрывает мячиком на веревочке. Мячик разрисован мелкими белыми черепками.

Яся. Правильная девочка

– У моей жены проблемы с головой.

– Так. Интересно. Можно подробнее?

Яся всегда все делала правильно.

– Ясечка, не надо плакать! Маме надо на работу, а ты останешься в садике. Сядь на стульчик и помаши маме ручкой.

И Яся без звука оставалась в страшном детском садике, хотя вовсе не была уверена, что мама и вправду за ней вернется.

Мир взрослых дышал обманом.

– Яся, ну что ты, иди к тете! Тетя хорошая.

И Яся протягивала ручки тете в белом халате, хотя твердо знала: у тети имеется куча холодных железных штук, которыми можно больно уколоть или хотя бы напугать до икоты. Но раз тетя улыбается, называет Ясю «моя кнопочка», а мама говорит: иди, значит, надо слушаться.

– Яся, отпусти маму, ну что ты! Мама пойдет работать, а ты останешься с бабушкой. Дай-ка лобик – ой-ой-ой, опять температурка. Ну-ка мы тебе градусник, и сядь-ка на горшочек на всякий случай.

И Яся покорно грела под мышкой холоднющий термометр, безрезультатно сидя на горшке, хотя полночи планировала, как она с утра проснется раньше мамы, схватится за нее, и мама тут же поймет, что не надо ей на противную работу, а надо обнять Ясю и не отпускать никогда-никогда. Но взрослые сказали, что так нельзя. И вот мама уходит, а Яся остается болеть с бабушкой.

– Яся, девочка моя, это что за отметки? Нет-нет-нет, это никуда не годится. У нас в семье все хорошо учились. Мы с папой в твоем дневнике даже видеть такого не хотим.

И Яся, прикусив губу, грызла и грызла твердокаменную физику, невкусную химию, бесстыдную биологию, хотя все, чего хотелось самой Ясе, – это читать без конца, читать, падая, улетая в книжку, кожей ощущая нездешний воздух. Только не учебники, только не их. Читать учебник – это было как пробивать стену собственным мозгом, а читать интересные книжки – все равно что проживать другие жизни. Яся читала столько, что учительнице литературы и не снилось; столько, что когда в школе, говоря о Ясиной стопроцентной грамотности, ставили Ясю в пример другим, у нее горели уши от мучительного стыда, ведь она в жизни не удосужилась выучить ни одного правила, просто после такого количества проглоченных и переваренных книг ей нужно было бы прилагать особые усилия, чтобы писать безграмотно.

– Яся, лапочка, ты же знаешь, мы тебе никогда ничего не запрещаем. Но ты сама подумай. Ну какой филологический? Кто ты будешь после вуза – филолог? Кто это вообще? Потолок – быть училкой в школе. Хочешь опять в школу? Тебе там нравится? И да, пойми, в этом случае мы с папой тебе ничем не поможем. Но у тебя есть две прекрасные дороги. Хочешь – иди в медицинский, а потом прямиком в мою клинику. Хочешь – давай на физмат, там у папы связи, аспирантура, считай, твоя. Решай, девочка, последнее слово за тобой.

И Яся снова выбрала правильно. Что ей сулил желанный вуз, кроме веселого студенчества? Непонятное будущее. Ее мутило от медицины и бросало в дрожь от физико-математических премудростей. Яся предпочла тошноту страху. А маму – папе. Мама, теплая, добрая мама, всегда в случае чего поддержит и объяснит. Папа, помогая Ясе с задачками, имел обыкновение багроветь и кричать на дочь так, будто она как минимум плюнула на икону. А мама не кричала никогда.

– Она… отключается, понимаете? Впадает в ступор. Понимаете?

– Пока не очень.

– Ну сидит, смотрит в одну точку и не отвечает. Ее тормошишь, а она как мертвая.

У него были буйные рыжие вихры, сочный развеселый баритон, гитара через плечо и ветер в голове. «Яся, это не тот человек», – припечатал папа. Мама скорбно молчала, опускала углы рта и поднимала брови, что делало ее похожей на раненого мопса. Но это больше не работало. Уже на первом курсе института Яся сошла с правильного пути. Яся начала слушать чудовищные, визгливые песни. Яся оставалась ночевать в общаге! Яся грозилась, что навсегда уйдет из дома, если услышит еще хоть одно слово о своем ненаглядном раздолбае. Яся смотрела в зеркало, видела там сухонькую мышиную особь с испуганными глазками и думала: какая все-таки я счастливая, ведь за ним такие девушки ходят хвостами, а он любит меня.

Яся писала за него курсовые. Яся открыла в себе талант репетитора, заставляя его готовиться к экзаменам. Яся ужасно радовалась тому, какой он все-таки у нее способный: тот материал, который давался ей ценой многонедельного расшибания лба о стенку, ненаглядный раздолбай с легкостью невероятной усваивал дня за три. Яся сражалась за каждую отличную отметку, как пехотинец в рукопашном бою, а ее молодец, умница, ее радость и заинька получал их как бы резвяся и играя.

Ясю разрывало на части, когда она узнала о той пушистой блондинке, которая, оказалось, тоже любит подергать ее заиньку за ушки. Ясю тупо било по голове бревном, когда она узнала о хорькообразной умилительно картавящей дылде, по крайней мере два раза уже щекотавшей мягкое ежиное брюшко. Яся просыпалась по утрам, потягивалась и вдруг вспоминала: случилось что-то очень плохое. И через несколько мгновений ее заглатывала урчащая тьма: заинька и ежик спутался с какой-то девкой. Яся прожигала себе щеки слезами, зубря каменистые конспекты. Яся выжидала неделю, другую, потом шла к нему – проверить, готовится ли он к сессии, есть ли у него все, что нужно. Потому что кто, кроме нее, ведь он все-таки ее любимый ежик и заинька. Нет, нет: Ежик и Заинька.

Ежик и Заинька был не против. Ежик весело принимал от Яси пухлые и томные домашние пироги, с аппетитом проглатывал содержимое ее конспектов, пожирал ее заботу гигантскими ломтями. Потом – потом тоже пожирал, но как-то уже без особого веселья. Потом стал требовать. Почему мало, почему неразборчиво, почему не вовремя. Потом Ясе, заночевавшей в общаге, уткнувшейся востреньким носиком в поросшую жизнерадостным рыжим пухом Ежикину подмышку, приснилось, что она, задыхаясь, носится туда-сюда по лесной поляне, собирая вкуснющую землянику, но сама ее не ест, а все несет страшному, пахнущему потным мужиком огромному дикобразу; дикобраз, восседая в грязноватом старинном кресле, загребает землянику серыми когтями, царапая Ясины ладони, давится ягодами, чавкает – и выхлюпывает вместе с розовой слюной: «Еще давай! Еще!» Яся собирала еще, недоумевая, откуда ей знакома эта образина, как образину зовут и когда она, Яся, успела наняться к образине в служанки.

Проснувшаяся Яся смогла сформулировать то, о чем давно догадывалась. Все последние месяцы она… все делала правильно! Только это было уже не родительское «правильно», а Ежикино. Вместо бунта получилась смена хозяина. Ясе стало весело и легко. Яся радостно накормила Ежика завтраком, радостно оделась, радостно послала Ежика к черту и радостно отправилась прогуливать лекции.

Ей потребовалось две недели, чтобы понять: она снова все делает правильно. Теперь это было «правильно» тех, с кем она до пляшущих человечков накачивалась невкусным вином, ласково именуемым бормотухой, давилась сигаретным дымом, пробовала какие-то диковинные сочетания таблеток, от которых мир менял очертания, и забивала на учебу, как выражались ее новые друзья, большой жирный болт. Это было их «правильно». Не ее.

Ей потребовалось гораздо больше времени, чтобы уйти от этого нового «правильно». Оно затягивало. Как-то, напробовавшись колес, Яся ухнула в коричневатую темноту, наполненную медленно двигающимися тенями и тягучими звуками, а когда вынырнула, увидела в высокой белизне над собой доброе, милое, родное мамино лицо, а рядом папино, тоже какое-то непривычно доброе и тихое. Яся услышала, как ее зовут по имени, нежно-нежно. Яся заплакала.

– Вы хотите сказать, что ваша жена на какое-то время теряет сознание?

– Нет. Не знаю я! Она не падает, ничего. Может сидеть, может стоять. Но на вопросы не отвечает. Хоть над ухом у нее кричи, она не реагирует.

Яся сломалась. Выйдя из клиники (не маминой – там ей полагалось работать после института, там не должны были видеть, как она захлебывается собственной рвотой, лежа под капельницей), она снова приняла родительское «правильно». Выбилась в лучшие студентки на курсе. Ценой бессонных ночей и дергающегося глаза получила красный диплом. Пошла работать в мамину клинику.

Ясе было немного обидно за папу, и поэтому в выборе мужа она заранее решила предпочесть его «правильно». Мама – та все подсовывала Ясе молодых врачей. Каждый, что называется, подавал надежды и «обещал стать». В их компанию неожиданно затесался ежик-зайчик, выкристаллизовавшийся с годами в «такого хирурга, такого хирурга, ну просто художник». Ежик, кстати, был не против. Но Яся уже согласилась познакомиться с сыном одного папиного подчиненного («Ты знаешь, с одной стороны, не наш круг, с другой – молодой бизнесмен и так, говорят, ведет дела… А кстати, ты его должна помнить, вы же учились в одной школе»).

Была назначена встреча в ресторане. Когда Яся с папой туда пришла, выяснилось, что она и этот самый молодой бизнесмен, который «так, говорят, ведет дела», учились не просто в одной школе, а в одном классе, и даже сидели рядом. Вернее, он сидел перед ней, ближе к доске. Увидев его снова, Яся вздрогнула и попятилась назад. Это же был Хрюшкин. Он носил совсем другую фамилию, но Яся про себя звала его именно так. Хрюшкин носил на своем большом квадратном лице невообразимо, непозволительно, просто неприлично вздернутый нос – толстую пипку с круглыми ноздрями. Он сидел за одной партой с тихой флегматичной отличницей, нагло у нее списывал (что она охотно позволяла ему делать) и совершенно нелогично требовал, чтобы их рассадили («Потому что она дура!»). Ясю он откровенно презирал. Пинал ее стул ногами, зная, что Яся точно не пожалуется, кидался в нее мокрыми жеваными бумажками, что было совсем уж противно. Когда смотрел на нее, то аж весь перекашивался. А один раз, обернувшись во время урока, швырнул в нее ластиком – просто так. И угодил в грудь. Яся еще не носила лифчика, но грудь у нее уже начинала расти и ощутимо побаливала, так что от удара ластиком Яся слегка подпрыгнула. «Прям в сосок попал!» – гордо резюмировал Хрюшкин, громко, на весь класс. И уставился туда, где помимо Ясиной воли под темной тряпочкой школьной формы твердела, словно от холода, ее грудь. Яся изо всех сил делала вид, что ничего не случилось, а дома проревела полдня и зачем-то изрисовала черновик голыми тетками, которых потом перечеркала, вырвала из тетрадки, скомкала и выбросила.

Во время чинного знакомства в ресторане Яся снова пыталась сделать вид, что все в порядке. Вроде как ничего не было. Хрюшкин начал первым.

– А помнишь, я все просил, чтобы меня от Цюприк отсадили? – прищурил он свои глазки, хитрые-прехитрые, свиные.

– Ну да, – пожала плечом Яся. – Только непонятно, с какого перепугу. Ты же у нее сдувал все.

– Яся! – возмутился Ясин папа.

– Сдувать-то, – снисходительно пояснил Хрюшкин, – и у тебя можно было бы.

Яся подняла брови.

– Я надеялся, меня с тобой посадят, – хмыкнул (хрюкнул!) Хрюшкин и отпил из бокала.

– Зачем?

Отцы переглянулись.

– Ты мне жутко нравилась. Я помирал просто. А к тебе на козе было не подъехать.

– Врешь, – холодно отчеканила Яся.

– Яся! – вскричал Ясин папа.

– Ого, – заинтересовался папа Хрюшкина и заерзал попой по стулу.

– Я вру? – беззлобно удивился Хрюшкин.

– Врешь, – повторила Яся и выдула свой бокал в три глотка. – Ты же меня вообще не выносил. Тебя всего корежило, когда ты на меня смотрел. Тебе все время хотелось в меня чем-нибудь кинуть. Или, например, плюнуть.

– Это ты зря, – широко улыбнулся Хрюшкин и налил Ясе еще вина. – У меня были другие желания касательно тебя. Совсем-совсем другие. Рассказать?

– Молодые люди! – взвизнул Ясин папа.

– Потом расскажешь, – махнул рукой папа Хрюшкина и жестом подозвал официантку. – Еще бутылку того же самого, будьте любезны.

– Я тебе не верю, – бессильно пролепетала Яся.

– Не веришь? – снова улыбнулся гадкий Хрюшкин. Улыбка у него была неожиданно светлая, хорошая, совсем мальчишеская.

– Что происходит после этих приступов?

– После каких? А. Ну да. Ну она опять становится как была. Нормальная. Как будто ничего и не было.

Он позвонил через два дня и с ходу предложил встретиться. Ясе ужасно хотелось послать его как-нибудь особенно замысловато и нецензурно, но, во-первых, неподалеку расхаживал папа, явно прислушиваясь к разговору, а во-вторых, было интересно, как Хрюшкин поведет себя, что называется, без взрослых. И еще ужасно хотелось выяснить, наврал ли он про «жутко нравилась». С одной стороны, чего только не наговоришь дочке папиного начальника, с другой – Яся неоднократно читала, что такое бывает: мальчики дергают нравящихся им девочек за косички, толкают их и так далее. Впрочем, даже если раньше и нравилась – какая разница, едва ли это актуально сейчас. Нынешнему Хрюшкину по его малиново-пиджачному статусу полагалось иметь в спутницах голенастую пышноволосую блондинку с грудью, заметной за пару километров, а Яся, хотя и вышла ростом, формы имела скромные, да и волосы – мышиные и совсем не густые. И все-таки интересно, наврал или нет.

Он привел ее в какую-то немыслимую забегаловку, где играла приторная попса и пахло горелым маслом. Обширная, ужасно недовольная жизнью буйно кудрявая бабища в пятнистом халате сердито брякала на прилавок сероватые тарелки с огромными пузыристыми чебуреками. Хрюшкину она, впрочем, обрадовалась как родному, захлопала жирно-черными ресницами, демонстрируя перламутровые веки, и вообще вся как-то расслабленно расплылась. Яся даже испугалась, что бабища вот-вот залезет с ногами на прилавок и попросит Хрюшкина взять ее страстно, но нежно. К счастью, у бабищи хватило самообладания этого не делать, но на Ясю она зыркнула так, что та аж присела.

– Часто ходил сюда, когда только начинал, – подмигнул Хрюшкин, усаживая Ясю за белый пластмассовый столик. – Денег-то было не особо. Захаживаю вот иногда по старой памяти.

– Терпеть не могу, когда подмигивают, – сказала ему Яся.

– Намек понял, больше не буду! Кстати, – тут он снова улыбнулся своей невозможно-хорошей детской улыбкой. – Моего отца кондратий хватит, если он узнает, где я с тобой время провожу.

– Моего тоже, – хихикнула Яся.

– Давай никому не скажем?

– Давай!

Они ели гигантские чебуреки, из которых брызгал горячий сок и пачкал одежду. Пили жуткого цвета кофе с молоком (Хрюшкин назвал его отваром из мышиных какашек, после чего Яся так прыснула, что брызги кофе попали на Хрюшкинский пунцовый пиджак). Потом пошли гулять в парк, где пили пиво прямо из зеленоватых бутылок. Даже собрались кататься на каруселях, чего Яся не делала лет с десяти, но аттракционы почему-то не работали. «Разгильдяи! – вопил Хрюшкин, грозя кулаком застрявшим в небе кабинкам. – Никто работать не хочет! Вот я вам! Дармоеды!» Кабинки глупо краснели и слегка дребезжали от порывистого апрельского ветра. Яся хохотала.

Забрели в дальний уголок парка, заросший неопрятным кустарником – Хрюшкин уверял, что где-то здесь точно должна быть скамейка, но скамейки они не нашли, зато обнаружили роскошную лужу размерами с небольшой прудик. Местами лужа успешно маскировалась под твердую землю, засыпанную прошлогодними листьями, так что невнимательная Яся тут же набрала полный ботинок холодной воды. Охнула, запрыгала на одной ноге – и вдруг поняла, что это чудовище Хрюшкин, расставив крепкие ноги, стоит чуть поодаль и, скотина такая, хохочет, тыкая в нее, Ясю, пальцем.

– Ты! – завопила она. – Ты нарочно! Ты завел меня сюда, чтобы поиздеваться! Ты знал, что тут лужа! Ты знал, что тут нет никакой скамейки и не было никогда!

– Прости, пожалуйста, – пробулькал, захлебываясь смехом, Хрюшкин, – ты так забавно скакала. Можно еще немного, на бис?

– Гадина! – выкрикнула Яся прямо в ненавистную курносую морду. – Противный! Мерзкий! Гадость ходячая! Жук навозный! Чтоб тебя… чтоб ты сам упал в эту грязь! Тебе в ней самое место, ты, ты!

Хрюшкин хохотал так, что, казалось, сейчас треснет по швам. Как же тебя еще обозвать, животное, трезво и холодно промелькнуло в Ясиной голове, что тебе такого сказать, чтобы тебе было больно, а не смешно.

– Хрюшкин! – завопила она, срывая голос. Хохот Хрюшкина тут же умолк, но Ясю это не остановило: она стащила с правой ноги мокрый ботинок и с воплем запустила прямо в Хрюшкинскую грудь.

Он поймал ботинок, несколько секунд задумчиво разглядывал, потом зашвырнул в косматые кусты и без улыбки взглянул на Ясю:

– А ну, поскачи-ка еще.

Яся, ненавидя себя, попыталась держать равновесие, расставив руки, но не смогла и вправду пару раз подпрыгнула на левой ноге. Больно защипало в глазах. «Давай еще расплачься при нем, давай!»

– Хрюшкин, да? – сказал Хрюшкин. Шагнул раз, другой, подхватил трясущуюся Ясю, пронес в проем между кустами, где, оказывается, и вправду была скамейка, с размаху сел на нее вместе с Ясей, страшно, до хруста, стиснул Ясины плечи, взглянул бешеными глазами и поцеловал так, что мир вокруг Яси завертелся быстрее всякой карусели.

– Так. Хорошо. Давайте выслушаем саму больную. Что вы можете сказать о своих приступах?

– Ничего.

– То есть как?

– А что я должна о них говорить?

Родители встретили Ясю в прихожей. Молча смотрели, как дочь, распевая что-то безумное и даже, о ужас, пританцовывая, сбрасывает с себя плащ, шарф, лихо закидывает беретик на шляпную полку, стаскивает с ног ботинки, причем правый соскакивать с ноги не желает и издает подозрительное хлюпанье.

– Она что, пьяна? – тихо спросил папа, не сводя с Яси испуганных глаз.

– Я – вдрабадан! – торжественно выкрикнула Яся, простирая перед собой руку. – Я три часа назад выпила бутылку пива! Поздравляю, ваша дочь пьяница! Предки! Как я вас люблю!

– Обкурилась, – резюмировала мама. – Сейчас разденется, я ее зрачки гляну.

– Мама! Как ты неправа! – нежно проговорила Яся, наклонилась к матери и звучно расцеловала ее в обе щеки. – Вот как ты сейчас неправа! Мне просто так хорошо, так хорошо!

– Ничего не понимаю, – растерянно протянул папа. – Ты где была? Вы встречались или нет?

– Встречались! Встречались! Папочка! Ты самый-самый лучший! – Яся кинулась к отцу и запрыгнула на него, как делала это в детстве, обнимая руками и ногами. Отец пошатнулся, врезался в стену.

– Ну ты все-таки… ты что делаешь? Тяжелая выросла!

– Па-поч-ка!

– Ну, ну, хватит лизаться. Слезай, ну!

– Папочка, спасибо тебе за… спасибо!

– Ты бы позвонил этому своему, – вполголоса напомнила мама.

– Позвони, пап, – весело согласилась Яся, спрыгивая наконец с отца. – Давай, позвони. Только позже. Он же еще до дома не доехал. Он же меня провожал.

– Так он тебя проводил? – запоздало догадался папа. – Ну это же… это совсем другое… а почему ты его к нам не позвала? Что за манеры! Разве мы этому тебя учили!

– А он домой торопился, – пояснила Яся. – Сказал, родители будут волноваться.

– Вот! – подхватил папа. – Молодой человек беспокоится о родителях, а ты нет! Что ты с нами делаешь!

– А что я с вами делаю? Я домой пришла раньше, чем он!

– Ты же говорил, что он не живет с родителями, – процедила мама папе. – Что он вроде как квартиру снимает.

– Да? – ужасно удивилась Яся. – А мне сказал, что к родителям… Ну ладно, слушайте, я страшно устала, я спать, пока-пока, спокойной ночи!

– Яся! – театрально вскрикивает папа. – Расскажи хотя бы, как все прошло. Где вы были? Чем вы занимались?

– И почему у нее ноги мокрые, – подсказала мама.

– И почему у тебя ноги мокрые!

– Не ноги, а нога, – снисходительно бросила Яся. – Это лужа. Я в лужу наступила. Ну я пошла, все.

* * *

Яся закрывается в своей комнате. Яся, не раздевшись, бросается на кровать, смотрит в потолок, а видит безумные глаза Хрюшкина, чувствует, как он сжимает ее, целует – ничего себе! Вот как, оказывается, бывает! Нет бы Ежику хоть раз ее так поцеловать! Чтобы все вокруг закружилось, потеряло смысл и исчезло, чтобы ничего в мире не осталось, кроме тебя и твоего мужчины. Интересно, как это делается. А провожал потом молча, даже за руку не взял, да и что после такого можно… А руки, что он делал руками! Вот полжизни бы отдала, чтобы он еще раз так… да, это тебе не ластиком по груди попасть! Хотела бы я знать, если бы он вот так меня тогда, когда мы еще учились, я бы влюбилась в него? Ох, да куда там, он бы начал, а я бы сразу ему по наглой курносой морде, по Хрюшкинской. Как он, кстати, обиделся на Хрюшкина! Надо перестать его так звать, даже про себя. У него же есть имя.

И Яся, лежа на спине, глядя в потолок, полночи пробует его имя на вкус: Юрек. Юрек. Юрек. Юрек. Юрек.

«Юрек, – твердит она про себя с самого утра. – Позвони мне, пожалуйста. Вот прямо сейчас, пока я еще не убежала на работу, давай, звони же!»

Телефон безмолвствует.

Мама и папа завтракают, осторожно поглядывая на дочь.

– Что ж он тебя так неосторожно поцеловал, – не выдерживает мама, едва дождавшись, пока папа выйдет из кухни. – Вон вся губа распухла.

Яся трогает языком нижнюю губу. Ух ты! Соленая. Яся бежит в ванную, к зеркалу. Слева губа как губа, справа – да, припухшая и синеватая. Целый пузырь на губе. «Ничего себе, как я к пациентам пойду!» Яся снова проводит по губе языком, мечтательно закрывает глаза. «Юрек, Юрек, Юрек».

Яся хватает мамину оранжевую помаду, проводит ею по губам, пытливо смотрится в зеркало. Н-да. Прямо дешевая певичка из кабака. И глаза как у голодной кошки.

Яся возвращается на кухню, торопливо заглатывает остывающий чай.

– Все равно видно, – качает головой мама. – И чашка теперь вся в помаде.

– Я вымою! – радостно обещает Яся и порывисто кидается к маме.

– Не вздумай целовать меня такими губами! – отшатывается та.

Яся смеется.

– Ну вот как ты на работу пойдешь?

– А может, меня комар укусил!

– Ага. В начале апреля.

– Ну и ладно, – соглашается Яся, отмывая чашку от собственного оранжевого поцелуя. – Ну и пусть не комар. Пусть мне зато все завидуют.

Мама вздыхает.

А Юрек не звонит. Не звонит вечером, не звонит на следующее утро, не звонит на послеследующее. Уже близко выходные, когда, как казалось Ясе, он точно должен снова пригласить ее в какое-нибудь хулиганское место, а звонка нет.

В пятницу Яся отваживается на первую глупость – идет в папин кабинет.

– Па-ап, – просит она тоном той маленькой девочки Ясечки, которая когда-то, отрывая отца от диссертации, велела ему срочно, вот прямо сейчас нарисовать ей лисичку. – Пап, дай мне телефон его родителей, а?

– Сейчас, – рассеянно говорит отец, что-то быстро строча – от руки, по старинке. – Сейчас… погоди! Чей телефон? Зачем это? Ты что?

– Ну па-ап!

– Так, Яся, – папа отодвигает бумаги и строго смотрит на дочь. – Надеюсь, тебе известно, что бегать за молодыми людьми некрасиво?

– Да кто бегает! Я просто телефон прошу.

– Если бы он хотел, – наставительно говорит отец, – он бы сам позвонил. Кстати, – тон меняется, – я говорил с его папой вчера. Юрек действительно в ту ночь… ну, когда вы… он ночевал у родителей, да, а с тех пор у них не был и вообще ничего не рассказывал.

Яся смотрит на папу, папа на Ясю.

– Ну ладно, – говорит Яся и разворачивается.

– Да стой ты, стой, – устало тянет отец. – Что за комиссия создатель… на вот, держи.

И протягивает ей кусок бумажки с телефоном, явно заранее заготовленный.

Яся молча берет бумажку. Яся нарочито медленно выходит из кабинета, медленно идет на кухню.

На кухне, по счастью, пусто – мама у себя. Яся долго смотрит на телефон. Но чуда не случается – звонка нет, и она совершает вторую глупость: поднимает трубку, набирает номер, слушает бесконечные тоскливые гудки.

«Не берите трубку, не берите, это я просто так!»

– Да? Слушаю!

– Будьте добры, позовите Юрека, – говорит Яся не своим голосом, хриплым и противным.

– А кто его спрашивает?

«Черт! Черт!!!»

– Это…

– Это вы, Ясенька? Сейчас, сию минуту.

«Мама!!! Зачем ты ушла из кухни, кто тебя просил!»

Трубка долго, долго молчит.

«Не подходи! Давай ты ушел, тебя нету!»

Легкий треск, звук дыхания.

– Хрюшкин слушает.

Сердце у Яси колотится так, что больно в груди: тук-тук-тук-тук.

– Юрек. Ты…

– Я, да. Хрюшкин, говорю, у телефона.

– Ты прости меня за этого Хрюшкина, я просто обиделась, что ты смеялся, ну и вырвалось, я сама не знаю почему.

– Врешь.

– Прости, что?

– Врешь ты все, – спокойно говорит Хрюшкин, то есть Юрек.

– Ты что? О чем я тебе вру?

Молчит долго-долго. Ясе кажется, что у нее сейчас лопнет грудная клетка. И вдруг он шутовским, гнусавым голоском декламирует:

Свин Поросёнович Хрюшкин

Сын кабанячий и чушкин.

Школа ему

Не по уму,

Лучше похрюкать в подушкин!

Яся леденеет.

– Откуда? Откуда это у тебя?

– Это ты написала, когда меня за прогул распекали, помнишь? Перед всем классом стыдили, типа в нашей элитной школе завелся прогульщик, стыд и позор. Я еще сказал училке, что проспал, всех это ужасно рассмешило. Тебя, как видно, тоже.

– Юрек, я…

– А вот еще был стишок, – продолжает безжалостный Юрек, – ты его, видно, придумала, когда мое сочинение перед классом зачитывали. Твое тоже читали – чтобы все прочувствовали, как ты здорово пишешь. А мое – чтобы поржать. Помнишь, что ты тогда записала в своей тетрадочке?

– Пожалуйста, Юрек!

Но из трубки слышится глумливое:

Свин Поросёнович Хрюшкин —

Не Кюхельбекер, не Пушкин,

Не Богданович,

Не Байронович,

Просто несчастный лопушкин!

Яся молчит, Юрек тоже. Только дышит в трубку.

– Юрек, я была… стой! А откуда ты все это взял? Я же не показывала никому!

Юрек смеется.

– Не бойся, я у тебя в портфеле не рылся. Это Тайлер, помнишь такого? Он забрался к вам в раздевалку после физры, надеялся увидеть что-нибудь захватывающее, но вы уже все переоделись и ушли, а ты портфель забыла, ну он с досады и полез копаться. А там целая поэма была. «Ода Хрюшкину» называлась, и мое имя в скобках. Он мне и дал почитать. Дорого мне тогда стоило, чтобы он никому не рассказал. Помнишь, я тебе портфель принес в класс?

– Ты в меня им кинул вообще-то!

– А что мне следовало после такого – к ногам его тебе положить?

– Юрек… и ты эту гадость наизусть помнишь? До сих пор?

– Ну да. Есть вещи, которые не забываются. И потом, почему же гадость? По-моему, классно. Ты что на филфак не пошла? Я тут с полгода назад училку встретил по литературе, она все охала да ахала, почему да почему Ясечка не на филфаке училась.

– Меня мама не пустила…

– Бедная. Ну а вот теперь папа меня, дурака, навязывает. Шли бы вы со своим папой… сказал бы я, куда, да ты у нас для таких слов больно утонченная.

– Юрек, я правда очень-очень хочу тебя видеть!

– В гробу?

– Юрек!

Гудки.

Яся сидит и тупо смотрит на гудящую трубку. Потом неслышно кладет ее на место, ватными ногами доходит до прихожей и с трудом надевает плащик, беретик, натягивает ботинки. Откуда ни возьмись выскакивает мама.

– Ясечка! Ты куда? Дождь какой!

– Я гулять, – выдавливает Яся, стараясь не разрыдаться.

– С Юреком?

Яся молчит.

– Зонтик возьми!

Яся мотает головой, выскакивает за дверь, сбегает по лестнице, вылетает прямо под дождь и рыдает в голос. От нее шарахается бездомная собака. Яся идет в дождь, прямо в серую водяную стену.

Когда она возвращается домой, ее встречает донельзя рассерженный отец.

– Ну куда это годится? – начинает он с порога. – Где ты ходишь? Почему гости тебя должны дожидаться часами? Сама же пригласила! И в каком ты виде, боги мои!

– Какие гости? – загробным голосом спрашивает мокрая как мышь Яся. С ее волос на паркет капает вода. И тут из-за папиной спины появляется Юрек. Улыбается, как мальчишка, смотрит на мокрую несчастную Ясю.

– Пошли гулять, – говорит Юрек.

И они, к ужасу Ясиных родителей, идут в дождь уже вдвоем.

– Расскажите, как это происходит. Что вы чувствуете во время ваших припадков.

– Это не припадки. Это как бы путешествия в другую жизнь.

– Понятно. И какого рода обычно ваши галлюцинации?

У Юрека было свое «правильно», и он пер по правильному пути с уверенностью дорожного катка. Прогрызать тоннели в граните школьных премудростей? Делайте это сами, раз вам нравится, а у него есть дела в центре технического творчества. Торговать в ларьке жвачкой и сигаретами позорно? Ну и не торгуйте, кто ж вас заставляет. Отказываете сыну в собственном компе? Не вопрос, он сам на него заработает, без сопливых. Мальчик из хорошей семьи должен окончить вуз? Как только увижу такого мальчика, честное слово, непременно ему передам.

К нему хотелось прислониться, закрыть глаза и ни о чем не думать.

Его хотелось слушаться. Когда он потащил промокшую до нитки дрожащую Ясю снова под дождь, она готова была гулять с ним по мокрым улицам, истекая дождевой влагой, хоть до утра. Но у него были другие планы – он посадил ее в свой, как он выразился, драндулет, на заднее сиденье, уселся рядом, стащил с нее ботинки и носочки, энергично растер ей ледяные ступни, потом долго и одуряюще целовал до полуобморока, потом повез пьяную от восторга в свою съемную однокомнатную и – боги мои, какое это было замечательное «правильно». Как было чудно, чудесно проснуться рядом с ним ярким субботним утром, проводить пальцами по его лицу, по волосам, по губам, щекотать его своими волосами, смотреть, как он морщится, просыпаясь, чувствовать его крепкое тело рядом с собой, над собой, в себе.

– Куда ты?

– Хочу приготовить завтрак своему мужчине.

– Ерунда. Внизу ресторанчик, закажем еду прямо сюда.

– Но я…

– Не сегодня.

– Хорошо.

Есть пахучие мясные пирожки прямо в кровати, брать каждый из его рук, прихлебывать колючую газировку, смеяться над его шутками, ловить на себе его тяжелый, темный, физически ощутимый взгляд, вздрагивать, натягивать на грудь одеяло.

– Не смотри так, мне неловко.

– Я хочу на тебя смотреть и буду смотреть.

Едва пожаловавшись на крошки в постели, ощущать полную потерю гравитации – тебя сгребают, как куклу, переносят в кресло, а с кровати рывком сдирают простыню, чтобы застелить чистую.

– Я помогу тебе!

– Сиди, я сам.

– Как скажешь…

Быть уверенной, что рядом с тобой человек, который точно знает, что нужно делать.

– Мне надо домой.

– Тебе не надо домой.

– Мне же завтра на работу.

– Я сам тебя отвезу.

– Мои вещи…

– Я съезжу за ними.

Казалось, он даже знал, что будет дальше, в недалеком будущем. Как отреагируют Ясины родители на ее переезд («Твоя мама охнет, прислонится к стене и скажет: начинается, а твой папа просто зависнет, как компьютер»). Знал, когда и где лучше играть свадьбу. Раньше Яси определил, что она ждет ребенка. За полгода предсказал ее вторую беременность («И тоже будет девчонка, вот увидишь»).

Юрек, Юрек, Юрек. Он знал и мог вообще все, он был всемогущим.

Только одного он никак не понимал: как вытащить жену из черной чавкающей пропасти, которая начала засасывать Ясю вскоре после рождения младшей дочери.

Здыхлик. Мама

Оба в спортивных шапках, надвинутых до самых глаз. Оба какие-то серенькие, пыльные, потертые. И худые, как голодные волки. Один бесшумно заламывает Здыхликовы локти назад, перехватывает их одной рукой, а другой рукой сграбастывает мальчику щеки – зажимает рот. Костлявая ладонь тошнотворно пахнет человеческой грязью. Второй, одним движением спрятав куда-то мячик, быстро и с точностью автомата, машины обследует карманы рыжеватой куртки Здыхлика.

Здыхлик физически ощущает, как в голове, словно маленькие молнии, посверкивают мысли – с чудовищной скоростью, в сто раз быстрее, чем если бы он их проговаривал. Мячик. С черепками. Отобрали у тех, кого он, Здыхлик, лишил денежной удачи. Видимо, вместе с деньгами или товаром. Деньги. Отец дал. Во внутреннем кармане. Заберут. Злая сила, которую растревожил Здыхлик, напала на него самого. Заберут деньги. Гады. Руку больно, сломают. Психи несчастные. Психи! Маму Здыхлика называют психованной. А она никого не обижает. Зачем этим серым-вонючим человеческий рассудок?

Рассудок!

Это оказывается ужасно, нечеловечески сложно – забраться в зрачки обшаривающего куртку. Он смотрит только на свои руки. И только нащупав пальцами бумажки во внутреннем кармане, тихонько хмыкнув – мол, тоже мне, спрятал, – задевает взглядом Здыхликово лицо. Этой доли секунды оказывается достаточно, чтобы нырнуть через расширенные из-за подъездной темноты зияющие отверстия в тухловатый мозг, серый, запыленный, как и его одежды, и взять оттуда, из глубины – что – и не описать – некий клубок «кто-я-что-я-зачем-я», тоже пыльный, но это ничего, мы его отряхнем, взять и изо всех сил держать его в памяти, аккуратненько расположив непосредственно под черепом и не разматывая, потому что это не для себя.

Цепкие клещи отпускают Здыхлика, их обладатель бежит по лестнице вниз, через две, через три ступеньки, а тот, с деньгами в руках, так и стоит, уставившись на бумажки. Здыхлик осторожно огибает его, поднимается к своей квартире, достает ключ. В голове, слегка подпрыгивая, громко пульсирует чужой клубок. Отпереть дверь ключом, войти – раз шаг, два шаг, не падай, поворачивайся, закрывай дверь на два оборота, прислонись к двери, не падай, не расслабляйся, сейчас нельзя, иди, снимай ботинки и иди. Здыхлик снимает ботинки и идет в мамину спальню. На кровати, покрытой серой простыней, сидит мама. Мама смотрит в стену, как в телевизор. У мамы спутаны волосы, ночная рубашка разорвалась на груди, босые ноги не достают до пола.

– Мама. Мам!

Слышит. Поворачивает голову. Смотрит прямо в глаза. Давай, Здыхлик, ну! Трещит, раскалывается, разрывается голова, больно, страшно, трудно – ох, как это, оказывается, трудно, отдавать! Забирать проще, даже не надо самому ничего делать, просто дать волю гневу, злости, ярости, и они все сделают за тебя, а отдать – нырнуть через чужие зрачки в голову и что-то там оставить – как же это тяжело, мама, помоги хоть чем-то, возьми, это я для тебя, это тебе! Что-то в маминой голове дергается, поворачивается, медленно, страшно медленно цепляет большой косматый клубок, обволакивает его тонкими ниточками, обсверкивает искорками, принимает в себя. Здыхлик выныривает наружу, в мир. Мир царапает и скрежещет, больно глазам, больно ушам, будто сняли – не то с мира, не то со Здыхлика – защитную пленку и мир предстал перед Здыхликом как есть – страшный, выпуклый, острый, ранящий до крови, громкий, пахучий, проникающий в тебя через каждую пору кожи, живой, движущийся, причиняющий боль. Здыхлик громко, что есть силы кричит и проваливается в спасительную тьму.

Тик. Так. Тик. Так.

– Что же вы, мамаша, за сыном совсем не смотрите? Истощение у ребенка. Он что у вас ест-то вообще?

– Я… С ним все будет хорошо?

– Обследовать бы его. Просто так дети в обморок не падают.

– Я пройду с ним всех врачей!

– Угу. Пройдете. Я уж вижу. Госпитализировать бы его.

– В больницу? Вы заберете его в больницу?

– Да неплохо бы.

Тик. Так. Тик. Так. Тикает в тишине старый бабушкин будильник.

– Я не хочу в больницу, – собирая все силы, говорит Здыхлик. – Я хочу с мамой.

Тут же вокруг начинается кружение, мелькает белое, сливаются друг с другом встревоженные голоса, тик-так-тик-так – все быстрее стучит в голове Здыхлика огромный бабушкин будильник, раздувшийся, как воздушный шар, вот-вот лопнет, а на лоб ложится приятно прохладная ладонь, пахнущая той мамой, какая была давно-давно, когда Здыхлик был маленький, а на мир снова наплывает чудесная тьма.

Здыхлик болеет две недели. Первые дни болезни он помнит урывками: мама принесла водички, мама охает над градусником, мама гладит по голове, мама поет ему, как малышу, колыбельную песенку на каком-то смешном и кривоватом наречии маминого детства. Потом он начинает вставать, ходит по удивительно чистенькой квартире, ест вкуснющую мамину кашу, пьет какао, смотрит вместе с мамой по телевизору забавные мультики и детские фильмы. Лежа с растрепанной книжкой в своей комнате, слушает через дверь, как мама беседует с заявившейся Тортилой («Да, болеет, и сильно. Нет, завтра точно не выпишут. Да, были проблемы с моим здоровьем. Что вы, что вы, уже все хорошо. Да, конечно, вот деньги за фотографии. Да, и портрет тоже оплатим, два экземпляра, отец хотел бы иметь у себя фотографию сына. Да, приду на родительское собрание, буду, буду непременно. Нет, к нему нельзя, он еще слаб. Нет, не стоит. Что вы. Всего доброго, да»).

Веселый шум, какое-то звяканье, по полу бегают ручейки сквозняков – это пришла соседка снизу, и они с мамой вдвоем отмывают квартиру и даже окна моют, хотя еще не весна. Здыхлик лежит и слушает их голоса. Соседка говорит громко и быстро-быстро, а мама тихо и виновато.

– То супчику ему, то хлеба суну, глаза-то голодные, вы-то хворали, а мальчишка все сам, и в магазин, и мусор выносил, вот кеды ему мужнины отдала, рубашку, хорошая еще, разве воротник потерся, а в квартиру к вам все ж таки побаивалась, вдруг чего, вы же это все-таки, головой того, ну мало ли, а мальчишка-то у вас хороший, хороший мальчишка-то.

– Ох, спасибо вам большое, как же мне вас благодарить…

– Да что там, соседи же, вот ваша квартира, а вот наша, а за мальчишку-то страшно, как он один везде, вон у нас в подъезде сумасшедшего нашли, стоит на лестнице, в руках деньги, сам страшный, уж как я психов-то боюсь, вы, конечно, простите, я это не про вас, да вы вот теперь и совсем нормальная, а этот-то все стоит, и пройти мимо боишься, поди знай, что ему в голову придет, и главное, деньги в руках, и откуда взял-то, на другой день смотрю – а он без денег уже, а все стоит. Мужики к нему вышли, мой и еще один с нашей площадки, ты, говорят, чего тут, домой иди, а он и не слышит, все головой дергает, ну, позвонили из сто второй, где телефон есть, приехала машина, с воем, с мигалкой с этой с синей, весь дом переполошили, выбежали два мужика здоровых, этого-то под ручки, спустили, да и увезли, а он хоть бы сказал что, головой только вертит, вот чего ведь бывает. А ваш-то все один ходит, и в темноте тоже, рано темнеет-то, а психов-то, психов сколько, я уж иногда старшему говорю: проводи мальчонку-то домой из школы, мало ли, а он все: не могу, дела, говорит, а какие у него дела – курить в подъезде да девок вон пасти, ох уж и дети нынче пошли, ох и дети, а ваш-то хороший.

– Ну зачем же вы так, ваш сын вовсе не должен… и вы не должны…

– Ой, да соседи же, мы вам, а вы нам, если что, хотя что уж вы-то нам… Да, половичок я ваш постирала, в машинку кинула, а то совсем он у вас запачкался, кинула в машинку, просушила и обратно…

Здыхлик слушает и смотрит в окно.

Приходит отец. Он, оказывается, уже приходил, пока Здыхлику было совсем худо, и вот пришел снова. Они долго сидят с мамой на кухне, и виноватым голосом говорит уже папа, а у мамы интонации жесткие, стальные. Папа заходит к Здыхлику, гладит его по голове и («У меня, кстати, тут для тебя кое-что есть, старик») дает ему кошелек. Настоящий, по правде, взрослый кошелек, солидно пахнущий новой кожей, благородно коричневый, а внутри – ого, сколько денег, и они тоже как-то по-особому пахнут. Сытостью и независимостью. Школьными пирожками и яблочным соком, конфетами и мороженым, и даже теплыми ботинками на меху, вот чем они пахнут.

Хватит ли денег из нового кошелька на ботинки, Здыхлик так и не узнает, потому что окажется, что папа снабдил деньгами также и маму. Мама водит ошеломленного Здыхлика по магазинам. Они приходят домой, карикатурно обвешанные пакетами и коробками, в которых прячутся немыслимые богатства: новое пальто, новая обувь – пресловутые зимние ботинки и самые крутые кроссовки, спортивный костюм. Толстая куртка, набитая пухом. Жесткая рыжеватая шапка. А еще мальчиковые трусы, полосатые и клетчатые, а еще горы целых, недырявых и не вытертых на пятках носков. А еще большая синеватая курица, брикет сливочного масла, два килограмма картошки и цветастый торт. «Будем готовить обед!» – радостно кричит мама. Здыхлик совсем не голоден, потому что мама сводила его в кафе, где Здыхлик порывался заказать пирожок с яблоками и сок, но мама потребовала у прилизанного официанта котлет, пирожных и колючего лимонада, а потом умиленно смотрела, как Здыхлик ест и пьет, а потом заказала еще и мороженого – разложенного по прозрачным вазочкам, посыпанного тертым шоколадом. Здыхлик не голоден, нет, но он послушно чистит черную картошку, вырезая подгнившие места («Ух, как это здорово у тебя выходит, вот так сын!»), пока мама раскочегаривает старую духовку и натирает курицу солью.

Когда зима становится особенно нервной и ветреной, Здыхлика выписывают. «Освобождение от физкультуры – две недели, – буркает толстая тетка, пододвигая к Здыхликовой маме желтоватые бумажки, исчирканные медицинской тайнописью. – Печать в регистратуре не забудьте». Здыхлик подпрыгивает от счастья, мама звонко чмокает его в стриженую макушку, отчего толстая тетка злобно колышется и начинает выкрикивать что-то, звучащее как пиратские проклятия. Здыхлик и мама выскакивают из кабинета и долго смеются, прислонясь к стене и держась за руки, после чего вприпрыжку сбегают вниз по лестнице.

Они отправляются в одно и то же утро – Здыхлик в школу, мама в лабораторию, где у нее первый рабочий день на старой должности Они выходят из дома вместе, улыбаются друг другу и расходятся в разные стороны.

Юджин. Дискотека

Поутру Наташка просыпается какая-то вялая, непохожая на себя. Муля вьется вокруг нее, как ночной мотылек возле гаснущей, но еще горящей свечки, а мама всплескивает руками и скорбно заявляет, что у Наташки наверняка температура, – но градусник, чуть не насильно засунутый в Наташкину подмышку, ничего такого особого не показывает, и Наташку оставляют в покое.

Юджину жалко Наташку. Хоть и противная, а все-таки сестра, живой человек, а он ее вчера вот как. С балкона кукарекать заставил – это ж надо додуматься. Может, она от этого так сникла. А может, еще от чего.

Наташке с утра в школу, и она нехотя собирает портфель. Юджин мог бы еще поваляться, но копошащиеся девчонки, хоть и стараются не шуметь, а все-таки шумят, да и Наташку ему до такой степени жалко, что не до валянья. Он идет вместе со всеми на кухню, ест серую овсянку, пьет чай.

– Мулечка, а мы тебя только нынче ждали, – зевая говорит мама. – Что ж у тебя, уроков нет больше в этом году?

– Меня мама отпросила, – застенчиво объясняет Муля.

Мулина мама всегда, когда приезжает в гости к дедушке с бабушкой, отсылает Мулю к Юджиновым и Наташкиным родителям. Оно и правильно – что ей делать со стариками. А тут все-таки Наташка. Ну и Юджин.

– Наташенька, может, и мне тебя отпросить? – заискивающе спрашивает мама.

На такое невиданное предложение Наташке следует вскочить, попрыгать бешеной лягушкой, обнять маму раза четыре и что-нибудь уронить со стола. Но Наташка бурчит непонятное себе под нос и отворачивается к окну.

Юджину становится совсем не по себе. Сестра, можно сказать, на глазах помирает!

И он делает то, чего бы ни за что не сделал, будь она прежней прыгливой козой.

– А на дискотеку-то со мной пойдешь? – небрежно спрашивает он. – Вроде как вчера договорились!

Наташка медленно поворачивает к нему голову. Смотрит мрачно.

(«Не сработало. Эх!»)

Долго-долго смотрит исподлобья. Подрагивают уголки рта. Ползут вверх, ползут – и вдруг…

– Да! Да! Пойду! – хохочет Наташка. Вскакивает, прыгает по кухне, размахивает ложкой, как дирижерской палочкой, и вопит что есть силы: – На взрослую дискотеку! На взрос-лу-ю дис-ко-теку!

(«Сработало. Эх!»)

– Мулю-то возьмете? – улыбается мама.

Ох, лучше уж Мулю. Эта хоть тихая. Поставить ее где-нибудь, она там и простоит, как статуя.

– Пойдешь, Муль? – спрашивает Юджин.

– Я не знаю, – жалко улыбается Муля. – Я танцевать не умею…

– Все умеют! Все умеют! – вопит Наташка.

Вот ведь блин, думает Юджин, наблюдая за Наташиными прыжками. Сам себе могилу вырыл. Как на меня посмотрят, когда я заявлюсь с этими малолетками.

– Вы уж того, принарядитесь, – говорит он. – Начало в шесть.

Когда Наташка, напевая что-то дикое, уносится в школу, а родители уходят трудиться, Юджин шаркает в комнату и падает на постель, но снова заснуть ему не удается. На улицу идти нет настроения, и он – зря, что ли, видик выклянчил – ставит себе какой-то фильм наугад. Фильм оказывается крутым боевиком с тем самым культуристом, который висит у Юджина над кроватью. Как ни странно, к нему присоединяется Муля – садится на краешек дивана и молча смотрит до конца это недевочковое кино.

– Понравилось? – спрашивает Юджин.

– Ага…

– Еще посмотрим?

– Я бы позанималась, пока никого нет… – извиняющимся тоном говорит Муля.

Муля в своем городе учится в какой-то очень крутой музыкальной школе и занимается даже на каникулах. Возит везде за собой свою скрипку, и в лес, и на речку. И ей все время кажется, что она кому-то мешает. Вообще-то правильно кажется. Играет, играет одно и то же сто раз, замучаешься слушать.

– Ну я тогда на каток, – говорит Юджин.

На катке уже ледовое побоище – ребята бегают с клюшками. То что надо! Юджин тут же присоединяется к игре. Его команда безбожно проигрывает. Потом к ним присоединяется Санек, и игра почти выравнивается. А потом все вдруг как один собираются с поля.

– Куда? – кричит мокрый насквозь Юджин. – Рано!

– Как рано, – удивляется пыхтящий Санек. – Дискотека скоро. Все идут. Ты, что ли, не идешь?

– Бли-и-ин, – тянет Юджин.

– Что? Не хочешь?

– Да я сестру обещал взять. И еще одну… родственницу.

– Красивая? – азартно спрашивает Санек.

– Кто? Муля? Ты что! – хмыкает Юджин. – Она мелкая совсем.

– Ну и что, – со знанием дела говорит Санек. – Мелкие с годами вырастают. Вон твоя сестра вырастет – будет красавица. Точно.

– Ну и танцуй с ней, – фыркает Юджин.

– Не, – мотает головой Санек. – Я подожду. Пока красавицей станет. Слушай, я зайду к тебе, а? А то завтра отец приедет…

– А, за видиком, – кивает Юджин. – Давай, пошли.

Мокрые, заснеженные, они вваливаются в прихожую. Их встречает ухмыляющийся отец Юджина.

– Вы туда лучше не ходите, в зал, то есть, – подмигивает он. – Там дурдом.

– А видик забрать? – хором возмущаются мальчишки.

Но видик забрать оказывается не так-то просто. По залу бегает полуодетая Наташка – в трусах и майке. На голове у нее какие-то тряпичные бантики. Появление Санька вместе с братом ее смущает не меньше, чем тиканье часов.

– Мама купила мне капроновые колготки! – сообщает она в пространство.

– Ты что, с этими загогульками на дискотеку пойдешь? – интересуется Юджин, отсоединяя видик от телевизора.

Наташка не удостаивает его ответом.

– Эх ты, деревня, – снисходительно говорит ему Санек. – Это ж завивка. У меня сеструха такие же на ночь накручивала. Пока замуж не вышла. Сейчас химию делает в парикмахерской.

Пока Юджин запихивает видик в сумку, Наташка натягивает колготки и платье.

– Теперь краситься буду! – заявляет она в пространство. – Мне мама помаду дала.

– Я пропал, – вздыхает Юджин.

И тут из его с Наташкой комнаты, спотыкаясь, выходит Муля.

Спотыкается она потому, что на ней туфли Юджиновой мамы. Тощенькие серенькие волосы превратились в упругие кудряшки – наверное, тоже накрутила их на тряпочки. На ней широкий пестрый свитер и, о боже, короткая юбка. Ножки тоненькие, как палочки. Коленки словно у жеребенка.

Видит Юджина с Саньком, ахает и убегает, спотыкаясь, обратно в комнату.

– Ну, эта красавицей не вырастет, – мудро говорит Санек. – Хотя, я слышал, бывает такое: сначала гадкий утенок, а потом – о-го-го!

Юджин в общем согласен с Саньком, но сейчас ему почему-то становится обидно за Мулю.

– Что бы понимал, салага, – говорит он.

– А ты что, втюрился? – хехекает Санек. – Она ж тебе родня! Кстати, кто она тебе?

– Э-э-э… не помню. Мам! – кричит Юджин. – А Муля нам с Наташкой кто?

Мама высовывается из комнаты, в которой только что исчезла Муля.

– Троюродная тетка, – сообщает мама.

– Фига! – изумляется Санек. – Это как так вышло-то? Ты смотри не говори никому. Тетка – это ну очень смешно. Путь будет сестра двоюродная.

– Троюродная…

– Да пофигу.

– А вы, мальчики, разве не будете переодеваться? – спрашивает мама.

Мальчики озадаченно рассматривают друг друга. Штаны у обоих от колен до щиколоток мокрые от снега.

– Да надо бы, – говорит Юджин.

Проводив Санька, Юджин суется было в свою комнату, но туда нельзя – там мама красит Мулю.

– Да что ж такое, – рычит он, принимая из маминых рук джинсы, рубашку и носки. Всё, включая носки, тщательно отглажено, но это не примиряет Юджина с реальностью, и он, громко ворча, идет переодеваться в туалет.

Выходя из дома, Юджин чувствует себя самым несчастным человеком на свете. Слева от него подпрыгивает непривычно кудрявая Наташка, время от время вытягивая губы трубочкой и скашивая глаза к носу: у нее на губах помада, и Наташка таким образом пытается посмотреть, не стерлась ли она. Слева на тоненьких ножках вышагивает Муля, и лицо у Мули такое страдальческое, как будто ее не ведут на дискотеку, а собираются в скорейшем времени при большом скоплении народа повесить на сосне. А впереди – школа, а в школе переоборудованный под танцы спортзал, где уже наверняка настроили технику, где уже начинают собираться пацаны и девчонки, куда некоторые приходят парами и куда он, Юджин, явится в обществе наипротивнейшей в мире младшей сестры и своей, как ему нынче напомнила мама, троюродной тетки.

Ну супер.

Пока девочки переобуваются в коридоре, Юджин делает отчаянную попытку от них улизнуть. И это ему почти удается – он ныряет в спортзал, где уже играет музыка, и крутится под потолком зеркальный шар, и Вован Пузырьков по прозвищу Ушан уже колдует с магнитофоном, и кто-то уже танцует, и девчонки пришли, и он идет бодреньким шагом, как будто так и надо, в самый дальний угол – но не тут-то было.

– Женя! – кричит от входа Наташка. – А ты когда со мной потанцуешь?

Стены, кажется, обваливаются. А, нет, это не стены, это грохает хохотом весь зал.

Ушан, ухмыляясь, ставит медляк.

И вот весь зал – и уже прибывшие, и те, кто входит, – смотрит, как Юджин, путаясь в собственных ногах, танцует с крошечной пигалицей в дурацком пышном розовом платьице.

– А девчонка-то ничего! – вопит кто-то.

Зал снова грохает.

Потом Ушан ставит что-то ритмично ухающее. Наташка отцепляется от Юджина и кидается выделывать кренделя ногами.

Юджин отходит к стенке.

– Юджин! – доносится до него. – Девушку себе по возрасту подобрал?

Это одноклассницы, чтоб их. Жабы недоразвитые. Теперь точно ни одна с ним не пойдет танцевать. Разве что под дулом пистолета.

Кто-то незнакомый, кажется, из выпускных классов, хлопает Юджина по плечу.

– Познакомишь с красоткой?

– Это моя сестра, – пытается оправдаться Юджин.

– Ну нормально, – тянет старшеклассник под общий гогот. – На дискач все крутые чуваки сестер приводят. Чем меньше, тем лучше. В идеале вообще грудных.

Кажется, на него уже показывают пальцами. И на счастливую Наташку, самозабвенно пляшущую в центре зала.

Ах так.

Ладно.

Юджин напрягается изо всех сил, смотрит вокруг и говорит про себя страшным голосом:

«Чтобы никто из вас, придурки, больше не смеялся надо мной и моей сестрой!»

В животе у него начинает противненько крутить, а звук словно бы кто-то выключает. А когда звук снова появляется, Юджин уже не слышит всеобщего гогота. Только бумкающую музыку. Все вокруг танцуют, группками и поодиночке. И никому нет до него, Юджина, дела.

Он прислоняется к стене, в голове у него вертится что-то пропеллерообразное.

Работает, блин. Работает! И даже не пришлось обзывать себя киборгом-убийцей и обещать всем повырывать сердца.

А может, всем им просто надоело надо мной ржать?

Надо еще раз проверить…

– Юджин! – доносится со стороны группки одноклассниц. – А ты на танец только сестер приглашаешь?

Это Оля Хмыгина. Все мальчишки за ней охотятся, а она только хихикает. И не то чтобы даже хорошенькая, а просто приехала из гэдээра, отец военный. Носит прикольные шмотки. Дарит девчонкам мелкие туземные монетки. Челка с начесом. Глаза подводит. Эта уж точно с кем попало танцевать не пойдет.

Ну вот и проверим.

– Ушан, медляк поставь! – орет Юджин не своим голосом.

«Ушан, ставь медляк, или я тебе уши отгрызу!»

Бум-бумная песня обрывается на середине. Ушан ставит что-то жутко занудное и не по-нашему.

«А теперь, Хмыгина, иди сюда и пригласи меня!»

Не должно получиться. Не должно. Это же Хмыгина. Она же… такая. Это даже если Барышев, золотой Макс из выпускного, подойдет, и то она фыркнет и пошлет куда подальше, и еще недели две все вспоминать будут, в каких выражениях она его послала…

Оно и не получается. Медленное и чужое колышется в голове какими-то марсианскими звонами, и вокруг клубится туман.

Юджин закрывает глаза. А когда открывает, видит прямо перед носом разноцветное лицо Хмыгиной, которое в дискотечной мигающей полутьме кажется раскрашенным под хохлому.

– Юджин, – неуверенно говорит Хмыгина. – Потанцуй со мной.

И вот он уже обнимает ее жесткие бедра, а она кладет ему руки на плечи, и оба по-идиотски качаются и топают в такт. Как два дурака.

Не, ну так не может быть, точно. Это странно как-то.

– Странно как-то, – говорит Юджин.

– Что я тебя приглашаю, а не ты меня? – горячее дыхание Хмыгиной обжигает Юджину ухо. – Да разве от тебя дождешься, дурак… Состариться можно, пока ждешь…

Вот ё-пэ-рэ-сэ-тэ, как говорит папа Юджина, сталкиваясь с особо досадной проблемой. Это значит, не я ей приказал. А она сама со мной хотела… Блин, я что, ей нравлюсь?! Нет, она ничего, конечно… Только тощая и ржет противно… И что, я теперь должен с ней… Стоять! А как же моя сила повелевать? Как же – «я, киборг-убийца, приказываю…»? Это всё, значит, туфта?

Хмыгина как-то странно хмыкает и теснее прижимается к Юджину. В голове у него удивительным образом пустеет. От хмыгинских волос, взбитых до состояния сладкой ваты, одуряюще пахнет чем-то цветочно-конфетным. Юджин неуверенно смыкает руки на ее спине.

– Классная песня, да? – говорит Хмыгина.

– Вещь, – соглашается Юджин, хотя понятия не имеет, подо что они танцуют.

– А ты вообще что слушаешь?

– Да так, – солидно морщится Юджин. – Всякое там.

– А мне можешь кассетку записать? Какой-нибудь сборничек типа.

Записать… Это ж надо выпрашивать у Санька такой магнитофон, который сразу на две кассеты и записывает еще. Это надо думать, какие ей такие выбрать песни, чтобы она не хмыкала, мол, старье и вообще лажа, а чтобы прямо в осадок выпала от его, Юджиновой крутости. А чем ее удивишь, вот чем?

– Да запросто, – небрежным тоном говорит Юджин. – Вообще легко. Хоть завтра.

– Мощь! – выдыхает Хмыгина. – Может, завтра тогда пересечемся где-нибудь? Ты мне кассету отдашь…

Ух ты.

– Д-давай, – выдавливает Юджин неожиданно мерзким фальцетом.

Хмыгина дергается, отстраняется, заглядывает ему в глаза.

– Ты, может, не хочешь?

– Хочу, – быстро отвечает Юджин. – Очень.

– Ладно, – успокоенно шепчет Хмыгина и снова прижимается к нему. – Я тебе телефончик оставлю, звякнешь, как время будет.

Блин! Простая такая. Как будто все такие продвинутые, как она. С телефонами в квартире. Это ж к автомату бежать… Или Санька уламывать, чтобы позвонить дал.

– Без проблем, – очень взрослым голосом говорит Юджин и, холодея от собственной наглости, проводит ладонью по хмыгинской твердой спине.

И тут песня заканчивается, сменяясь задорно прыгающим.

– О, класс! – визжит Хмыгина. – Давай подрыгаемся! С утра мечтала подрыгаться!

Отлепляется от Юджина и начинает выделывать конечностями невероятные зигзаги.

Юджин, пытаясь сохранить непроницаемое лицо, переминается с ноги на ногу и что-то такое делает руками. Я как дурак, думает он. Как лысый ежик. Как макака с красной какой. Но Хмыгина не хмыкает, не смеется, не косит глазами, не поворачивается к подружкам. Наверное, все в порядке.

Юджин собирает волю в кулак и улыбается Хмыгиной.

– Тоже заметил? – хихикает она. И дергает головой.

Юджин оборачивается в сторону ее дергания. Ох ты ж елки. Там стоит Муля. Стоит и покачивается, и поводит подбородком, и зачем-то крутит кистями рук. Типа ну очень старается танцевать. Сзади нее группка старшеклассников. Показывают на нее пальцами и беззвучно ржут, как онемевшие кони. Один с глумливой мордой повторяет ее движения. А лицо у Мули такое жалкое. Будто так и ждет, что ее сейчас привяжут к позорному столбу, а потом подложат соломы и подожгут. И это она еще тех старшеклассников не видит.

А ведь она музыкант, просверкивает у Юджина в голове что-то вроде бегущей строки. Она так на скрипке шпарит, закачаешься. То-то и тренируется сто раз на дню. Конкурсы там у нее какие-то. Лауреат, вот! Ее, говорят, даже по телику показывали. И еще, говорят, сама музыку сочиняет. Чего вы ржете, придурки, можете так, а?

– Угробище вообще, – звенит Хмыгина. – Приперлась еще…

– Это моя сестра, – не глядя Хмыгиной в глаза, говорит Юджин. – То есть тетка. Троюродная.

– Так это ты ее привел, что ли? – ржет Хмыгина.

Прямо как кобыла.

– Она со мной, да, – выдает Юджин, чувствуя себя смертником, который сам себе роет могилу.

– И она тебе типа нравится?

Юджин молчит. В ушах у него пляшет и притоптывает чужая громкая музыка.

– Ну и танцуй с ней!

И Хмыгина исчезает, как ее и не было. Юджин бестолково озирается. Ага, вот она. Где ей и положено быть – в группке крутых парней. Задирает руки к потолку, извивается, ржет, сверкает своими побрякушками, хлопает нагуталиненными ресницами. Ну и вали туда, лошадь, с тоской думает Юджин. Ну и не надо. И пожалуйста. Не больно-то и хотелось.

Группка, словно сговорившись, оборачивается к Муле, смотрит на нее и, как по команде, начинает хохотать.

Даже в дискотечной полумгле видно, как Муля краснеет. У нее темнеют лицо и шея. Она вдруг начинает казаться жутковатой и красивой – как героини страшных фильмов. Кажется, вот сейчас еще потемнеет лицом – и пойдет крошить народ почем зря.

Что она вам сделала, думает Юджин. Что, а?

Прищуривает глаза, напрягается и говорит про себя громовым голосом:

«Эй вы, придурки! Ну-ка быстро приглашайте Мулю на танец! И танцуйте с ней как миленькие! Стройся по одному, свиньи! Раз, два левой! А ржать над ней не смейте!»

Он закрывает глаза, потому что голова у него начинает весьма болезненно пульсировать. Раз. Два. Раз. Два.

Он глубоко дышит, чтобы прийти в себя. Это все музыка, думает он. Все эта чертова громкая музыка, и еще духота.

Он открывает глаза.

И видит того самого выпускника, который хлопал его по плечу. Выпускник склонился над Мулей и что-то ей говорит. Что – не слышно.

Муля смотрит на него – жалобно, недоверчиво, снизу вверх. Дергает ртом – раз, два. Улыбается.

И кладет ему свои тощие ручки на плечи. Выпускник, серьезный, как на экзамене, обхватывает руками тоненькую Мулину талию. И они танцуют, покачиваясь.

– Вот ведь блин, – говорит Юджин вслух. И отходит к стенке.

– Женек! Тьфу, Юджин!

Это одноклассники.

– Ребят! – кидается к ним Юджин. – Блин, хоть вы здесь, а то вообще…

– Чего мы? Мы ничего, это ты сам чего, – хлопает его по плечу Санек (вот дался им этот жест, сговорились, что ли?). – Подцепил самую клевую девчонку и загордился, да? Мы теперь побоку, да? Третий сорт не брак, да?

– Да кого подцепил? – машет рукой Юджин. – Да никого я не это… Вы ж видели! Танцевали просто…

– А что мы видели? – пожимает своими плечищами Жека Большой. – Ничего мы и не видели.

Они с Юджином тезки. Поэтому, чтобы не путаться, вот уже полгода как Юджин – это не Женек-номер-два, а Юджин, а Женек-номер-один – наоборот, теперь Жека Большой. Он и правда большой – потому что уже два раза как второгодник. Дважды сидел в первом классе, а теперь вот в ихнем застрял.

– Ничего мы и не видели, – поводит он боксерскими своими плечами. – Только то, что Юджин нас на бабу променял.

– Чего я променял? – вытаращивает глаза Юджин. – Ничего я и не променял, вы чего?

– А раз не променял, – басит Жека Большой, – Тогда пойдем.

– Куда? – не понимает Юджин.

– Как куда? В тубзик.

Юджин послушно идет с ними в тубзик, до последнего недоумевая, на фига идти по нужде всей гурьбой, если там, где эту нужду полагается справлять, всего-навсего две кабинки. И только дойдя до места, понимает, что эта делегация не простая, а секретная. Потому что Жека Большой, усевшись, не снимая штанов, на толчок, достает из-за пазухи стройненькую прозрачную бутылку с желтоватой этикеткой.

– У отца стащил, – важно говорит он. – У него много.

Ребята завороженно смотрят, как Жека Большой привычным жестом сковыривает с бутылки крышку, как подносит горлышко ко рту… как, не глотнув, опускает бутылку.

– Ты, Юджин, у нас крутой, – тянет Жека. – С Хмыгиной танцуешь. Давай первым и пей.

Ребята молчат.

– Ты чего, Жека, – неуверенно говорит Юджин.

– А чего? – мрачно басит Жека Большой. – Я к ней полгода подъезжал. И так и эдак. Не хорош. А ты вон… хорош, значит. Так ты круче меня, да? Ну и пей давай.

Юджин оглядывается. Отовсюду на него смотрят ребята – кто с интересом, кто с сочувствием, а кто и злобно. Юджину становится страшно.

Юджин берет у Жеки бутылку.

Ну что такого, думает Юджин. Я вон в пять лет когда скарлатиной болел, меня какой только гадостью ни пичкали. И орал, и пинался, ничего не помогало, скрутят в четыре руки, зальют в рот, и все тут. Вряд ли водка намного противнее этих лекарств.

Он запрокидывает голову и делает большой глоток.

Водка оказывается не противнее лекарств. После нее слегка жжет в горле и становится тепло в животе.

– Еще давай пей! – командует Жека.

Юджин делает еще три глотка.

– Хватит, – говорит Жека Большой и забирает у него бутылку. – Парням оставь. Присосался.

Юджин, не глядя на ребят, выходит из туалета.

Ничего особенного, вопреки ожиданиям, с ним не случается. Не тянет петь песни и шататься. Не шумит в голове (мама всегда говорила, что у всех алкоголиков шумит в голове). Не заплетаются ноги. Тепло из живота постепенно куда-то исчезает.

Он идет в спортзал.

А там – вот это да! А там играет медленная музыка, где-то даже приятная, и Муля, тощенькая скромная Муля, посреди зала танцует в обнимку с самим Барышевым, с золотым Максом из выпускного.

– Вот ведь блин, – восхищенно тянет Юджин.

– Твоя девка?

Юджин оборачивается. Рядом – группка одноклассников и мрачный, как училка после контрольной, Жека Большой.

– Твоя, говорю?

– Н-ну… – неуверенно машет рукой Юджин. – М-моя.

– Ага, – зловеще кивает Жека. – С одной, значит, пришел. С другой танцуешь. А не жирно тебе, а?

– Так это же Муля, – удивленно вздергивает брови Юджин. – Это ж моя эта… сестра. Или тетка.

– Родня, то есть, – продолжает кивать Жека.

– Н-ну…

Жека Большой наклоняется к Юджину и, дыша водкой, громко спрашивает:

– А если я твою родню при всех трахну?

Юджин цепенеет.

– Ты это… ты чего? – лепечет он. – Она же ничего… Я же… Ты что, зачем? Не надо!

– А раз не надо, – ревет ему в лицо Жека. – То не лезь к Хмыгиной, понял? Каз-зел!

– Я не лез, – честно признается Юджин.

– Вот и хороший мальчик, – ласково гудит Жека. – Вот так и держать. На, хлебни вот. Давай, пока не смотрят!

Юджину в губы тыкается влажное горлышко бутылки. Он, преодолевая омерзение и спазмы в пищеводе, делает пару глотков. В животе снова становится тепло.

– Вот и молодца. Пошли отсюда, парни. А ты стой тут, задрот, и не вякай мне.

Юджин чувствует, как тепло в его животе трансформируется в небольшого, но воинственного дракончика.

– Кто тут задрот? – хрипло, сбиваясь на девчачий писк, вскрикивает он вслед уходящим ребятам.

Жека оборачивается. Лицо у него такое страшное, что одновременно и хочется позорно сбежать, и тянет на подвиги.

– Да ты знаешь, что я м-могу? – простирает к нему руку Юджин. – Я вот сейчас п-прикажу тебе убраться отсюда к ч-чертям собачьим, и ты п-пойдешь как миленький!

– Ну? – мычит Жека угрожающе. – Прикажи.

– А ну п-пошел отсюда, урод, или я вырву твое сердце! – вопит Юджин на весь спортзал.

Музыка, кажется, обрывается – или это у Юджина закладывает уши от ужаса. На него ошалело смотрят ребята. На него, открыв свой маленький ротик, смотрит из центра зала изумленная Муля, стоя в полуобнимочку со своим Максом. И еще на него смотрит совершено обалдевшая Хмыгина.

Вот попал, думает Юджин. Сейчас он меня по стенке размажет тонким слоем, как масло по хлебу…

Но Жека Большой сплевывает на пол, поворачивается ко всем спиной и уходит. Молча.

Откуда-то снова появляется музыка. У Юджина так колотится сердце, что, кажется, ребра трещат: бух, бух, бух. И в перерывах между бухами перед ним возникает Хмыгина.

– Юджин, – говорит она тихо, так тихо, что ему приходится к ней наклониться ухом вперед. – Юджин, прости. Я думала, тебе на меня пофиг, а ты ведь из-за меня на этого наехал… на гориллу вашего. Я его боюсь ужасно, он же слов не понимает. Юджин, он меня у дома сторожил, грозил лицо порезать. Спасибо, Юджин, как ты не испугался-то, слушай? Юджин, я тогда ушла, я думала, тебе эта нравится, ну, с которой Макс теперь…

– Не боюсь, – невпопад, дыша короткими рывками, отвечает Юджин, чувствуя, как у него загораются уши. – Я его н-не боюсь. Я ему врежу. Он улетит. А это, которая она, это – не это. Это моя сестра. Или тетя.

– Да хоть дядя, – благодарно шепчет Хмыгина прямо Юджину в пламенеющее ухо. У Хмыгиной приятно прохладные губы.

То, что было дальше, Юджин помнит урывками. Вот они с Хмыгиной отплясывают посередине зала, он берет ее под мышки и вертит, едва не роняя, кто-то свистит, кто-то хлопает. Вот Хмыгина пишет на бумажке номер своего телефона, сует сама Юджину в карман джинсов. Вот Санек, тряся белой ладонью, говорит Юджину, что он, Юджин, покойник, а Юджина эта самая ладонь почему-то ужасно смешит, сил нет как смешит, и он, смеясь, приказывает Саньку взять этой ладонью себя за нос и так ходить, и Санек смотрит на него с ужасом, но за нос послушно хватается. Вот Муля, прислонившись к стеночке, снова страдальчески сморщила лобик – эта скотина Макс, оказывается, сказал ей какую-то гадость и смылся. Вот Юджин, сжав кулаки и зубы, отдает про себя приказания Максу, и Макс, явно сам от себя в шоке, падает перед Мулей на колени и говорит, мол, так в нее, Мулю, влюбился, что готов для нее на все. Вот Муля, покраснев как свекла, мотает своими кудряшками и неожиданно звонко объявляет Максу, что не может ответить на его чувства (ух, слова-то, блин, какие, как в театре!), потому что давно любит другого человека, – и вдруг поворачивает голову и смотрит в упор прямо на Юджина. Вот Хмыгина, сидя на корточках в коридоре, рыдает, уткнув голову в колени, Юджин трясет ее за плечо, а она, подвывая, говорит что-то про такую смелую Мулю и про какую-то настоящую любовь. Вот она, Хмыгина, сидит на подоконнике, обхватила Юджина руками, и руки у Хмыгиной теплые, а губы у Хмыгиной мокрые, а спина у Хмыгиной твердая, а все остальное у Хмыгиной неожиданно мягкое. Вот все та же Хмыгина бежит по школьному коридору, а Юджин, почесывая затылок, думает, не приказать ли ей вернуться немедленно, но тут из ниоткуда выныривает Санек и, держа себя за нос, хнычущим голосом просит его пожалеть и разрешить отпустить нос, а то он уже болит. Вот маленькая Наташка, испуганная, растерянная, дергает Юджина за рубашку и говорит: пойдем домой, Женечка, ну пожалуйста, Муля уже убежала, а мне тут больше не хочется. Вот к Юджину стремительно приближается заледенелая земля. Вот Юджин стоит на четвереньках, и его на эту землю тошнит мерзким и горьким, и живот его разрывает изнутри гадкими спазмами. Вот он, Юджин, лежит лицом к потолку на своей постели, и мама, причитая, вытирает его лицо мокрым полотенцем.

Наутро – а утро наступает для Юджина часов в двенадцать – все разговаривают с ним как с тяжело больным. Наташка приходит на цыпочках и приносит яблоко, от вида которого у Юджина вновь начинаются спазмы в животе. Мама сует к губам стакан с прохладным рассолом. Отец, глядя в сторону, говорит вполголоса: «Кто ж натощак-то пьет, ужинать надо было».

Чего-то, думает Юджин, не хватает как будто. Точнее, кого-то.

– А Муля-то где? – спрашивает он.

– А Муля-то, сынок, к бабушке с дедушкой ушла, – объясняет мама. – Прямо с вашей дискотеки. Бабушка Сашенькиным родителям на квартиру звонила, просила нас предупредить, чтоб мы за нее не волновались. То ли она заболела, то ли что, я так и не поняла.

Юджин досадливо морщится и зажмуривается. И как мне с ней теперь разговаривать, думает Юджин. После всего вот этого, что вчера было.

Однако вскоре выясняется, что разговаривать с Мулей ему не надо никак. Потому что к ним в гости приходит растревоженная бабушка и, охая над чашкой жиденького чая, рассказывает следующее: вчера ближе к ночи – они уже спать собирались, постели расстелили – к ним в дверь принялись звонить, как на пожар, а потом стучать; открыли – а перед дверью Муля, вся белая и трясется, говорит, за ней кто-то гонится. А снизу топот по лестнице. Дедушка выскочил как был, в кальсонах, и вниз, да там уже никого, а Муля все твердила про какого-то Жеку, да не про нашего Женечку, а другой который, хулиган какой-то, в школе к ней пристал, от школы за ней шел. Мулю поили валерьянкой, а она требовала ехать домой немедленно, еле уложили. А поутру вскочила чуть свет и опять за свое – домой да домой. Так ее мать вещи-то собрала и с Мулей на вокзал, уж уговаривали их остаться, уговаривали, сейчас небось и билетов-то нет, да мать говорит: ничего, с проводником договорюсь, ну и не вернулись до сих пор, видно и вправду уехали.

А что, подумал Юджин, глядя на надувшую губы Наташку и огорченную маму. Может, так и лучше. Муля все-таки умная, хорошо придумала.

А я, думает Юджин, дойду, пожалуй, до Санька и позвоню Хмыгиной.

Красавица. Спи, дитя мое

Идет медведь, идет медведь из-за леса.

Несет медведь, несет медведь куль с малиной.

Еще несет, еще несет перепелку,

У ней крылышко болит, поломалось.

Еще он несет, медведь, двух зайчонков,

Двух зайчонков без хвоста и без ушек.

Еще несет он, медведь, полбарашка,

Полбарашка несет да полтеленка.

А ты спи, мое дитя, засыпай-ка,

А ты глазоньки закрой да умолкни,

Пожалей молодую свою мамку

Да послушай ты старую няньку.

Станешь спать в своей колыбельке,

Станешь тихо зари дожидаться —

Принесет тебе медведь куль с малиной,

Принесет еще перепелку,

Принесет еще тебе двух зайчонков,

Полбарашка принесет да полтеленка,

Будет нам зимою жаркое,

Будет наваристый студень.

А не станешь спать ночью темной,

Будешь криком кричать, мать не слушать

Да пугать свою старую няньку —

Ай, поест тебя медведь из-за леса.

– Клушенька, ну что за страшные у тебя колыбельные, а? Ну какой медведь? Под такое ни один ребенок не заснет. Я бы не заснула.

– А вот еще две-три ночи так поскачете, так и под пушки заснете.

– Почему она тогда не спит? Почему? Пять утра уже почти!

– А не надо было ведьмаков звать. Наколдовали, не расколдуешь, тьфу, нечисть.

– Клуша, ты-то хоть на колдунов не вали, видишь, наша мамочка вся и так трясется. Уж ты-то здравомыслящая женщина, а туда же.

– А что, и мыслящая. Уж поумней некоторых гостей-то ваших. Только-только ведь последние уехали, ни стыда нет, ничего. А вы бы, Хозяин, спать сами-то шли, чай, утром до свету подыматься.

– Да куда уж мне спать, все равно вставать скоро…

– Клушенька, дай-ка я ее покормлю, может, она голодная?

– Была бы голодная, кричала бы, а она только глазами хлопает. Да и кормили-то вы только что. Сколько уж кормить-то можно. Из ушей вон молоко скоро полезет.

– Ой, что ты говоришь глупости!

– Глупости ей вон ваша Коршуниха наговорила, чернявая-то. Вот и не спит девка теперь. Пожелали ей…

– Ты просто не так качаешь! Дай я!

– Уж и не так. Клуша в деревне с семи лет в няньках ходила, а вы: «Не так»! И не захочешь, да все так сделаешь. «Не так!»

– Милая, тут и Клуше понятно, что дело не в качании. С ребенком что-то неладно.

– Давай еще и ты скажи, что ее прокляли! Давай!

– Ты же знаешь, я такого никогда не скажу. Я, знаешь ли, старый материалист и к мракобесию нечувствителен. Но врачу бы я ребенка показал.

– А может, она просто переутомилась? Гости, много народа…

– Может, и переутомилась. Но мне кажется, тогда она бы капризничала, нет?

– А может, вирус? Вирус какой-нибудь?

– Милая, когда у тебя «вирус какой-нибудь», ты, в отличие от этой веселой девочки, стонешь на весь дом, как неупокоившаяся душа, и только что цепями не лязгаешь.

– Да? Да? Вот в следующий раз заболею и буду молчать как рыба. Даже если буду при смерти.

– Ага, я это уже слышал, и не раз.

– Вот так, да?

– Да, вот так. Я к тому, что если человек болеет, ему явно плохо. А этому ребенку явно хорошо. Ты посмотри на нее. Улыбается вовсю! И температуры нет. Пузыри вон пускает.

– Идет медведь, идет медведь из-за леса…

– То есть, по-твоему, она здорова?

– По моему – здорова.

– А зачем тогда врачу ее показывать?

– На всякий случай. Может, нервное что, психическое…

– Ну что ты сейчас говоришь такое, а? Психическое! У моего ребенка!

– Скорее всего, нет. Но провериться-то надо.

– Такого не может быть!

– К сожалению, иногда бывает и такое.

– Еще несет он, медведь, полбарашка…

– Удивительный медведь какой, да, милая? Клуша, как у твоего медведя все в руках помещается? В лапах, то есть.

– А ты спи, мое дитя, засыпай-ка…

– Ты же сам говорил: у-нас-вырастет-здоровый-ребенок!

– Говорил. Но я не провидец. И не врач.

– Ты уже тогда что-то подозревал?

– Нет. Я хотел тебя успокоить.

– А кто меня сейчас успокоит? Почему она не спит?

– Ай, поест тебя медведь из-за леса!

– Клуша, я тебя убью с твоим медведем, честное слово! Как можно такие ужасы ребенку петь!

– А вот так и можно. Всю жизнь у нас в деревне такое пели, и дети спали. И вам я, Хозяин, маленькому такое же пела. Не нравится – вон, зовите свою городскую няньку, ученую, а, где она, а? Спать давно отпросилась, нежные вы, городские, а Клуша вон с вами кукует, деревенская.

– Клуша, ты полвека в городе, даже больше, я тебя с рождения помню. Ты уже сама городская.

– Это нет уж, Хозяин, Клуша как была деревенская, так и останется.

– Клушенька, ну спой что-нибудь другое, а? Я с ума сейчас сойду.

– А ты, дитятко, не болей, не болей,

А ты мамку свою пожалей.

– Ну вот. Знаешь же хорошие колыбельные.

– Уж здоровое дитё мамка любит,

Самый жирный кусок ему отложит,

Дорогое припасет ему платье

Из парчи, еще из тонкого шелка,

Колыбельку изукрасит камнями,

Красными, зелеными, голубыми.

А больное-то дитё мать не любит,

Кинет-бросит ему сухую корку,

Оденет его в серую рогожку,

Спать уложит на дырявой подстилке.

Закупайся-ка, отец, ты мукою,

Скоро будем печь блины на поминках…

– Клуша, я тебя, честное слово, выгоню. С твоими песнями фильмов ужасов не надо.

– А что я и спела такое? У нас вон в деревне некоторые мамки больных-то и не кормили, быстрее отмучаются.

– Милый, убери ее куда-нибудь, а то я не знаю, что я сделаю.

– Клуша. Просто не пой ничего больше, а?

– А не буду.

– Ты можешь молча ребенка качать? Или, не знаю, мычи что-нибудь без слов.

– Да я хоть и заблеять могу, она всё одно спать не станет.

– Откуда у тебя такая уверенность? Ты что-то знаешь?

– Милая, ну что Клуша может такого знать, опомнись.

– Ан как раз Клуша-то и может, Клуша пожила, не вы, молодые. Сказала ж эта ваша черная: не будет девка спать, вот и не спит.

– Что ты несешь? Вот что ты несешь, а? Ты у нее на зарплате, что ли, говорить такое? Милый, может, это Клуша девочке с подачи той твари что-то подмешала в водичку, бодрящее, вот она и…

– А и тьфу совсем на такие слова! Чтобы Клуша у ведьмачки поганой деньги какие взяла! Да дитятко травила. А как вам и в голову такое залезло!

– Милая, ну правда, Клуша-то тут при чем, ну ты совсем уже…

– А качайте-ка сами!

– Клушенька, миленькая, ну прости. Ну давай я покачаю. Ну солнышко моё, Клуша, ну не сердись на меня, я так устала, совсем сил никаких, Клушенька!

– Уж и плакать сразу…

– Давай мы тебя отпустим, Клуш, иди поспи, ты ведь почти сутки на ногах…

– А куда я от вас пойду-то. Разве кофию вам сделать.

– Клуша, матушка, принеси, правда, кофейку покрепче, Хозяйка вот-вот замертво свалится. Да и мне бы перед работой…

– Милый, не езди, а? Останься со мной, мне так плохо!

– Ну как я не поеду. Сегодня никак нельзя.

– Почему, почему, почему она не спит?

Эрик и Эмма. Хорошенький

Они вот почему пришли. Потому что я долбанул в глаз Хорошенького. Это когда мы с Сестренкой гуляли. С ней было очень здорово гулять, с маленькой, она смешно ходила, как уточки возле пруда, немножко качаясь вправо и влево. Но не падала. Я учил ее залезать на такие лесенки, которые построены специально для мелких, мы катались вместе на качелях, а потом она съезжала с горки, и я ловил ее. И она была прикольная. Она была как те маленькие девочки, у которых родители – несчастные буржуи. Это папа так говорил про тех, у кого бабла немерено. Наверное, они потому и несчастные, что их бабло никак не измерить, а им хочется и интересно. А как, правда, его измеришь? Но девочки у них прикольные – ходят со своими игрушками, катают в специальных буржуйских тележках ненастоящих маленьких девочек, как будто это их собственные спиногрызы. У некоторых даже бывают цветные ногти. Я когда увидел в первый раз, у меня чуть глаза не лопнули – думал, это болезнь такая заразная. Но потом мне наша старшая сестра объяснила, что это они так тренируются, чтобы стать женщинами. Потому что настоящая женщина обязательно должна себя красить, хочется ей этого или нет. А то мужчины подумают, что она некрасивая, и не станут с ней иметь дело. Так сказала сестра, а она очень умная, много зарабатывает денег и называется важно-преважно: проститутка. Она уже сто лет назад уехала от нас, и даже в другую страну.

Сестренка тоже была как эти прикольные девочки, только ногти нормальные и игрушек у нее не было. У меня их тоже не было, но это фигня. Я и без игрушек был круче всех на площадке – говорю же, я лазил как сумасшедший. За всеми мальчишками следили их мамы, несчастные буржуйки, и не давали прыгать с лесенки на лесенку, и кричали на них, если они висели вниз головой. А на меня же никто не кричал, ну я и научился и висеть подолгу вниз головой, и скакать, и кувыркаться, и кучу других таких вещей, которые никто не умел на площадке. Мне все мальчишки завидовали, а их мамы тоже офигевали с меня и говорили, что я сумасшедшая обезьяна. Вот так. А Сестренка лазить не умела, а значит, игрушки ей были позарез нужны.

И я научился их просить. Это не очень трудно, просто надо выбрать нужную тетку. Например, если тетка привела своих спиногрызов, сгрузила в песочницу и пошла курить или там разговаривать с телефоном, ни за что она вам ничего не даст. Она посмотрит, брови поднимет, скорчит рожу, как будто в первый раз водки попробовала, скажет что-нибудь такое – и не даст ничего. А скажет какую-нибудь взрослую глупость. Типа: «А у тебя, мальчик, что, своих игрушек нет?» Как будто я бы просил тогда. Или так: «Нет, это кукла моей дочки». Вроде как чтобы я не подумал, что это клюшка ее бабушки. Эти ничего не дадут, нет. Даже если всю песочницу своими игрушками завалят. Надо найти такую, которая в голове еще не повзрослела, хотя и выглядит как взрослая тетка. Если видите, что в песочнице сидит этакая дылда с ногами и катает машинки вместе со своими спиногрызами, и еще говорит что-то такое невзрослое типа «Ту-ту, быр-быр, приехали», или вообще песни поет, как радио в магазине, то можно к ней смело идти и говорить: «А дайте, пожалуйста, ваш велосипедик покататься». И она даст, и тогда надо брать велосипедик и катать на нем сестренку, пока дылда не собрала своих детей и не засобиралась уходить с площадки. Тогда надо срочно отдавать, что взял. А то в другой раз не дадут.

А Хорошенький – он всегда приезжал на велосипеде, и мама у него была такая, что сразу было ясно: ни одной игрушки не даст. Но я у нее как-то все равно попросил. Просто на площадке больше не было никого, а Сестренка почему-то плакала, ну я и пошел. Она знаете что сказала? «Это Вовин домик, попроси у него».

Я вообще не знаю, как это так – Вовин. Папа нам давно все объяснил: кто бабло добывает, того и вещи, а у спиногрызов ничего своего нет. Но я сказал: ладно, и пошел к Вове. То есть к Хорошенькому, его все мальчишки так звали.

У него были ресницы как у нашей старшей сестры, только она их специально чужие наклеивает, а у этого свои такие выросли. Людям почему-то нравится, когда такие ресницы. Типа это красиво, когда на глазах волосы. И губы еще были как накрашенные. Он сидел и бибикал со своей машиной в одиночку, а вокруг валялись всякие его игрушки, и он в них вообще не играл, честное слово, не играл! Только машину возюкал по песку туда-сюда и хлопал своими ресницами, как буржуйская кукла. Я только подошел, ничего еще и не сказал, а он так весь переморщился, как будто песку наелся. Сидит такой, смотрит на меня и морщится.

Ну, мне трудно, что ли, попросить. Не для себя же. Для себя, может, и трудно было бы. Я говорю: а дай, пожалуйста, вот в тот домик поиграть, Вова, дай, а? Сестренка очень хочет. А он такой: пошел ты… вот куда ты пошел бы, говорит, бомжара. И тихо так говорит, чтобы никто не услышал, кроме меня.

Это, говорю, кто бомжара, ты чего, вообще, что ли? А он такой опять: ты, говорит, бомжара, и ты, и сестра твоя, сучка. Покосился еще в ее сторону – а она сидит на попе, никогда на корточки не садилась, ей тяжело было, все на попу, сидит и уже не хнычет, потому что я пошел же ей за игрушкой – покосился и еще раз мне: сучка.

Вообще-то это он глупый просто был, вот так и сказал. Бомжары – это же которые в заброшенных домах живут, и у них ноги синие и руки тоже бывают такие красно-синие, страшные, потому что у них дома нету. Ну, бывают не синие, а руки как руки, но главное, что нету дома. Они еще около железной дороги все время селятся, ну где поезда часто останавливаются. А у меня-то есть дом! И про сучку он зря. Нет, ну мама тоже иногда Сестренку так называла, если честно. Но мама – она по-другому, не по-обидному. А этот… зря он, в общем, так. И про куда я пошел, тоже зря. Не надо было.

У меня сразу перед глазами как будто все красное стало, и дышать тяжело, как будто он меня носом в подушку, и жарко еще. И в голове так бухает, как поезд едет: тыдым, тыдым, тыдым! И вдруг смотрю – он глядит на меня, Хорошенький, а из носа у него кровища прямо как вода из унитаза, а сам весь белый, смотрит глазищами своими дурацкими. Тыщу лет так, кажется, смотрел. Смотрел, смотрел – и как вдруг завопит, как сигнализация! Ну, прискакала его мамаша на своих копытах, тоже визжит как потерпевшая и подпрыгивает еще. Схватила Хорошенького, подняла зачем-то, потом опять на место поставила, кровища у него хлобыщет, побоялась, наверное, испачкаться, тряпки-то дорогущие, штаны все в стекляшках. Начала вытирать какими-то маленькими бумажками, белыми, они сразу красными становились, она их вокруг бросала. И все орет, визжит: я убью тебя, скотина, убью тебя, тварь, ты еще пожалеешь, что вообще родился!

Это она не Хорошенькому, это она мне. Это ведь я его долбанул. Я не очень помню, правда, как я его так. Но факт – я. У меня и рука сразу заныла – разбил о его морду и даже не сразу почувствовал.

Эх тут народу сбежалось! Бабки какие-то, которые у подъезда задницы просиживали, мужики непонятные, тетки. Бабки охают, тетки визжат. Мужик один говорит: таких надо в детстве за ногу и об угол башкой, пока не выросли. Это про меня типа. Все на меня смотрят как на блевотину, и не подходит никто близко. Только Сестренка подошла и обняла так тихонько, за ногу, выше бы не дотянулась. Она не плакала, совсем-совсем, не кричала, ничего не говорила, совсем.

И тут вдруг мент пришел, дубинка на боку. К нему как все кинутся! Мамаша Хорошенького визжит, пальцами в меня тыкает, это, кричит, убийца, его в колонию, его изолировать, он опасен для общества! Сам Хорошенький уже не орет, так, чуть-чуть хлюпает, а вокруг, по всей песочнице, валяются бумажки с его кровью, как некрасивые цветы.

Мент здоровый, лысый, но такой специально лысый, а не потому, что волосы выпали. Это некоторые для крутости скребут голову железками, чтобы страшнее казаться. Взял меня за плечо, сжал, говорит: ну, пойдем, что ли. Как будто просит. Ага, попробовал бы я не пойти, когда он так схватил, как пассатижами. Пошли мы куда-то. Мент меня за плечо волокет, мамаша Хорошенького сыночка своего за руку тащит, рядом всякие бабки-тетки с дядьками – ну, правда, эти почти сразу стали с дороги сворачивать, типа вдруг чего-то такое важное вспомнили. А это им в ментуру просто не хотелось, с ментами вообще никто связываться не хочет, если что, им разве докажешь, что ты ничего не украл.

Идем, идем, вдруг мент как остановится, говорит: а это еще что? И вниз смотрит, нос скривил. А внизу, куда он смотрит, там за мою штанину Сестренка держится. Она все время рядом бежала, топала так легко своими ножками и молчала.

Это еще что за явление, говорит мент. Ты, говорит, откуда здесь взялась как феномен. А Сестренка смотрит на него, головку задрала, не боится вообще и говорит, что она типа со мной. Шла бы ты домой, говорит мент. Сестренка ему: нет, она вроде как со мной и домой не хочет. Я думал, он разорется, а он еще раз нос скривил, хехекнул так как-то непонятно, вроде как не очень ему и смешно, плечом так дернул и дальше пошел. И хватку свою ослабил. Это он правильно, а то я уж думал, переломит мне плечо совсем.

Подошли к ментуре. Забор черный, железный, потом коридорчик и дом такой красный из кирпичей. Внутри куча темных коридоров, тетки какие-то сидят замотанные на стульях. Привели нас в маленькую комнатку, всю зеленоватую, а на стене портрет какого-то в кепке и с носом таким, как клюв. И дым под потолком ползает, курили, значит, здесь. Посадили нас на стулья, меня с Сестренкой у одной стенки, мамашу с Хорошеньким у другой. Спросили, кого как зовут и где мы живем, записали на бумажке и ушли. Хорошенький уже не ревет, даже не хлюпает, сидит и таращится своими глазами. Испугался. Мамаша тоже притихла, озирается, сжалась вся, плечи подняла, по сторонам смотрит и все больше на дядьку с клювом. Тоже, значит, боится. А мне интересно стало. Я же никогда раньше в ментуре не был. Я думал, тут страшно, а тут не очень страшно, только пахнет противно.

Сестренка вообще успокоилась, сидит на стуле, ножками болтает. Долго мы так сидели. Потом пришла какая-то тетка, вся в ментовской форме, как мужик, и волосы сзади в кулак собраны, чтобы никто не подумал про нее ничего, что надо думать про теток с длинными волосами. Прошла такая сердитая мимо нас, как будто ее только что разбудили, села за стол, пачку бумаг перед собой – хлоп! Мамаша с Хорошеньким аж подпрыгнули. Полистала так рывками, как будто разорвать хочет. Потом говорит: ну, рассказывайте, что случилось.

Мамаша Хорошенького рот раскрыла, помолчала чуть-чуть – и как начнет, как начнет говорить, да еще так с подвизгиваниями. У нее вообще-то приятный такой был голос, не хуже, чем у радио, а тут что-то визжать начала, наверное, в ментуре пересидела. И пальцем в меня тыкает. Вот этот мальчик, говорит, зверски избил моего сына, он ни с того ни с сего его ударил, прямо в лицо, он ему нос сломал, видите, сколько крови, видите? Это разбойник, понимаете? А сама визжит, визжит все больше, как будто боится, что ей не поверят. А Хорошенький к ней прижался, глаза вытаращил, вот-вот опять заревет.

Тетка-мент говорит: довольно, я все поняла. А ты что скажешь? Это она уже мне. Зачем, говорит, ты ударил малыша?

Ну я и начал рассказывать. Как пошел у Мамаши домик просить, как она сказала – Вовин, как я попросил его у Вовы, как Вова меня назвал, куда послал и как он сказал о Сестренке.

Ух, тут Мамаша развизжалась! Вскочила, затряслась вся. Он, кричит, врет, этот маленький негодяй, мой Вова никогда не мог такого сказать, он вообще слов таких не знает! У нас, кричит, не такая семья, мы никогда при ребенке так не скажем! Он все выдумал, этот гаденыш, сучонок мелкий, тварь! Признайся, ты выдумал все, скотина! Выдумал, сволочь, да?

Тетка говорит: довольно, довольно. Вы, говорит, сами себя слышите, как вы сейчас выражаетесь? Ну, тут Мамаша притихла, села. Сидит и трясется тихонько.

Тетка-мент немножко позаписывала чего-то в бумагах. Потом Мамашу подозвала: присаживайтесь, говорит, к столу, пишите заявление. Вы, говорит, имеете право подать в суд и получить денежную компенсацию с родителей мальчика.

Мамаша так оживилась сразу. Да, говорит, компенсация – обязательно! А то этот разбойник – моего Вову! А у нас будут расходы на врачей!

Чего-то там она понаписала, тетка-мент у нее забрала, а сама говорит: но, может, вы к его родителям сходите, сами как-нибудь разберетесь. Мы, говорит, семью эту теперь на заметку, конечно, возьмем – а сама так на нас смотрит, прищурилась, типа вдруг видеть плохо стала, – а вы все-таки сходите, чем через суд, может, сами быстрее договоритесь.

И пойду, говорит Мамаша. И схожу. Я им такое устрою, мало не покажется. Воспитывают зверенышей. Только вы, говорит, мне все-таки полицейского с собой дайте, а то, может, у них там криминальная обстановка.

Тетка-мент усмехнулась, головой потрясла. Говорит, что вроде как она так сделать не может, у нее людей свободных нету, все заняты. И вообще типа ваш визит к этой семье – это ваша личная инициатива. Это типа она так все повернула, как будто Мамаша сама решила к нам идти деньги трясти с наших родителей, а не тетка ей присоветовала. Во как людей лечат! Если бы я так умел, никогда бы голодный не ходил.

Это мы еще посмотрим, как у вас кадров нет, говорит Мамаша. Хорошенького подхватила и понеслась по коридорам. Уж она там визжала-визжала, а только никого ей в помощь так и не дали. Может, правда, все делами заняты, а может, это потому что зря она с ментами спорила. С ними никогда нельзя спорить, я слышал давно, папа маме говорил. Что они, может, и не самые главные, но живут как самые главные и очень не любят, когда с ними спорят.

Мамаша вернулась злая, дышит быстро, волосы все в разные стороны, у Хорошенького морда жалобная и уставшая. Мамаша отдышалась, волосы рукой пригладила. Пошли, говорит мне. Пошли, говорит, к твоим родителям.

Ну, я вообще ни с кем спорить не люблю. Я пошел. Тем более из ментуры вот так запросто отпустили. Я слышал, это большая удача.

Идем мы, идем, Мамаша Хорошенького за руку волочет, Сестренка за мою штанину держится, топает ножками легко-легко. И Мамаша так еще приговаривает, как будто сыночку своему, а на самом деле сама себе: ничего, Вова, вот придем к этим нехорошим людям, они пожалеют. Они нам заплатят. Мы им покажем, где раки зимуют.

Я слушал, слушал, потом что-то так смешно стало, как будто кто щекочет изнутри, ну вы понимаете. Я засмеялся.

Так мы и дошли до самой нашей квартиры. Мамаша бормочет, я смеюсь. А сам думаю: как плохо, что у папы выходной. Если бы он сегодня работал, мама бы ничего ему не рассказала про то, что Мамаша приходила. Она бы ее просто забыла. Но ничего, думаю я, может, папа уже как следует отдохнул и спит. Тогда пронесет.

Открываю я дверь ключом, мы с Сестренкой заходим. Мамаша с Хорошеньким тоже за нами зашли – и как встанут, как будто на стекло наткнулись. У Мамаши аж рот открылся. Хорошенький лицо сморщил, брови сделал такими косыми, как если бы ревел, и говорит: мама, пойдем домой, а?

И лучше бы она его послушалась, честное слово. Но она рот как дура разинула и стоит, только по сторонам смотрит. И тут вышел папа.

Папа уже начал отдыхать, но еще не отдохнул. Он после работы, да и в выходной тоже, когда вечер, всегда старается так отдохнуть, чтобы не видеть, не слышать и не думать вообще. А то на работе упашешься, домой придешь, а тут мы, и папа всегда говорит, что вот бы его глаза нас не видели. И маму тоже. Ну а чтобы твои глаза никого не видели, это надо о-го-го как отдыхать. И вот пока он отдыхает, его лучше вообще не трогать. А то он очень злится, что ему не дадут отдохнуть.

И вот как раз папа начал отдыхать, а тут и мы пришли. Если бы не Мамаша, мы бы до ночи гуляли и потом бы только домой вернулись тихонечко, и быстренько бы спать легли, и ничего бы такого не было.

Но мы пришли рано, и еще с чужими, и папа это увидел.

Он нагнул голову, ноги расставил пошире, чтобы не падать, и так посмотрел на Мамашу как будто снизу. Хотя на самом деле он был выше Мамаши, даже когда она на таких каблуках. Н-ну, говорит. Мы лучше пойдем, говорит Мамаша, а сама не уходит. Вы кто, говорит папа. Понимаете, говорит Мамаша, а сама Хорошенького запихивает незаметненько так себе за спину, типа защищает, умора. Понимаете, говорит, ваш мальчик ударил моего сына. Просто так. И че, говорит папа. Может, вы примете меры, побеседуете с ним, говорит Мамаша, а я ничего, я согласна все замять, я и в полиции скажу, что претензий к вам не имею. В полиции, говорит папа, и плечи у него начинают ходить вверх и вниз. Это значит, два щенка подрались, а вы теперь в полицию, что ли. Поймите меня правильно, говорит Мамаша, а сама пятится, как будто не сама сюда пришла, а ее притащили. Моего сына, говорит, избили до крови, я перепугалась и обратилась в полицию, а что я должна была делать, если ваш сын продемонстрировал совершенно недопустимое поведение. Но я, говорит, готова заявление забрать, я просто не знала, что вы… что у вас тут так… что у вас… что у вас.

В полицию, говорит папа, а лицо у него вдруг становится темно-красное. Ты, говорит, щенок, навел на меня ментов. Это он уже мне, понятно, а не Мамаше. Иди сюда, говорит. Мне тут сказали, я должен с тобой побеседовать. Иди, я с тобой побеседую.

Если бы Мамаша с Хорошеньким сзади не стояли, я бы, конечно, за дверь и Сестренку бы прихватил. Но они стояли сзади, и папа схватил меня за плечо еще покруче того мента, и притянул к себе, и кулаком мне прямо в ухо как даст.

Сначала я подумал, что папа наконец-то вышиб мне мозги, как уже сто раз обещал. Потому что очень уж стало все громко вокруг. Потом я понял, что это они все вопят хором – не одна Сестренка, как обычно, а еще и Хорошенький и Мамаша. А еще немного потом у меня в голове их голоса разделились. Сестренка просто плакала, потому что ей всегда было плохо, когда мне плохо. Хорошенький орал: мама, я боюсь, я хочу домой. А Мамаша орала: отпустите немедленно ребенка.

Это она про меня: ребенок. Я, хоть и больно слишком было, чтобы удивляться, все-таки немножко удивился: только что я был сучонок и гаденыш, а теперь вот ребенок. Ребенок! Ребенок – это когда сандалики, носочки, штанишки со складочками и рубашечка с пуговками, вот как у Хорошенького, и куча своих игрушек, и родители несчастные буржуи. А я – ну какой я ребенок, ну смешно.

А иди ты, говорит папа. Это он Мамаше. Ты же, говорит, хотела, чтобы я побеседовал. Вот я сейчас и побеседую. Вали, говорит, и щенка своего прихвати, корова.

Мамаша своего Хорошенького быстренько в охапку и за дверь. Сестренка как побежит ко мне, ручки протянула, но папа ее ногой толкнул тихонечко, и она к двери отлетела, как сухой листик осенью. Очень легкая была. А мне говорит: ну все, щенок, достал ты меня совсем.

И все как-то закрутилось противненько, и писк такой в ушах, и в животе больно. А потом почему-то все кончилось. То есть я понял, что уже лежу на полу, и пол приятно холодный, и мне больно, но как-то спокойно и даже немножко хорошо. А вверху ноги, ноги, как столбы. Много ног. А потом понял: это не просто ноги, это ментовские штаны. Менты, много ментов. И кто-то меня за лицо трогает. Смотрю: Мамаша Хорошенького. Трогает и говорит: ты живой? Живой?

Я вообще-то уже сто лет как не ревел, но тут мне захотелось. Я ее сына до крови побил, а она меня вот так вот. Пожалела типа. Это ведь она ментов вызвала, кому еще-то, соседи привыкли давно. И пришла ведь еще проверить, живой я или помер.

Я укусил себе язык, чтобы не реветь, и медленно сел. После такого быстро нельзя садиться, упадешь. Слышу, кто-то говорит: может, в больницу его, в больницу?

Эх! Вот ведь люди, они думают, что знают, как лучше. Ну куда меня в больницу? А Сестренка? Вообще дурные, ну куда я ее дену? Она же умрет без меня. Вот так просто тихонько ляжет в уголочек и умрет, никто и не заметит.

Мне хорошо, говорю. Мне ничего, хорошо.

И меня не забрали. А папу увели. Вдвоем под руки взяли и увели. Он еще повернулся ко мне, когда в дверь выходил. Говорит: дождался, щенок, ну ничего, я вернусь и еще с тобой побеседую. А менты ему: тихо-тихо, иди давай, разговаривает он.

И мы остались с Сестренкой. Она подползла ко мне, тихонечко обняла, и мы посидели так немножко на полу, покачались. Потом я повел ее на кухню. Там еще осталась папина еда и водка. Водку я убрал в холодильник, чтобы папа, когда ее найдет, не ругался, что теплая. Не навсегда же его забрали, вернется. А еду дал Сестренке, и она немножко поела. Мне совсем не хотелось. Даже нюхать еду было противно. Но я все равно сидел вместе с Сестренкой, пока она ела.

Потом мы пошли спать. Мама уже спала. И даже не слышала, как мы в прихожей нашумели. А может, и слышала, но у нее не было сил встать. Очень уже у нее мало было сил.

Мы легли, обнялись, как всегда, я Сестренку по спинке погладил, и мы уснули.

А утром пришли Эти.

Здыхлик. Мастер обмена

«Никакого больше обмена.

Никогда вообще.

Ни математики за линейку, ни денежной удачи за мелкую, хотя и унизительную услугу – ничего такого я делать не буду, потому что это нечестно и нехорошо. Да, с вором получилось здорово, хотя и жалко, конечно, что он в психушке, но зато уж точно не ворует, и мама теперь здорова. Но больше я так не буду, потому что это плохо».

Здыхлик топает по скрипящему от мороза снегу и четко, в такт шагов повторяет: «Не буду, не буду, не буду». Школа, покачиваясь, приближается к нему, светит окнами, угрожает. Здыхлик машет мешком со сменкой (тупоносые черные ботиночки, никаких шнурков – липучка, вот вам!), выпячивает нижнюю челюсть и храбро смотрит на крыльцо: ну, выходите, проверьте! Но взрослых на крыльце нет, только школьники карабкаются вверх по обледенелым ступенькам, как гигантские зимние муравьи.

Пройти по коридору, обогнуть стол тети Анжелы, услышать клеклое ворчание тети Анжелы, дойти до раздевалки…

Ой! Мир с негромким стуком переворачивается, мелькает стена, перед глазами близко-близко расцарапанный линолеум пола. Больно локтям и коленям. С головы исчезла шапка – свалилась, пока падал.

– Э, Здыхлик, чего под ноги не смотришь!

Гогот.

Здыхлик поднимается, отряхивается, ищет глазами шапку.

– Ты где головной убор спер, Здыхлик?

Шапка в руках у Писклы – здорового белобрысого второгодника, обладателя неустойчивого, недоломавшегося голоса. Сам под потолок, а говорит как девчонка. Подставить Здыхлику ножку – его любимое развлечение.

– Отдай, – просит Здыхлик, стараясь подавить жаркую волну, поднимающуюся по животу.

– Не, ну на фига тебе шапка! У тебя ж куртка с капюшоном.

Пискла нахлобучивает рыжеватую новенькую шапку себе на макушку. Голова у него маленькая, и шапка проваливается до самых глаз. Зрители гогочут.

Здыхлик стоит и смотрит. «Не буду, не буду, не буду».

– Не, ну ладно, на, – смягчается Пискла, снимая шапку. И вдруг кидает ее на пол. И еще наподдает ногой. Шапка подлетает, переворачивается в воздухе, падает в лужу грязной водицы, натекшей с чьих-то ботинок. Гогот зрителей ширится.

«Не буду. Не буду!»

Подойти к шапке, наклониться за ней – мама! Мамочка, как больно!

Как будто временно выключили и свет, и звук, оставив только боль, режущую боль между ног, отдающую почему-то в сердце. Потом вернули звук – знакомый гогот, и «Чего там, чего все смотрят?», и «Пискла Здыхлику по яйцам, гы-ы-ы!». А потом появилось изображение: потертый коричнево-серый линолеум, шапка в руке, а если повернуться к свету – десятки ухмыляющихся рож и посредине белобрысая, украшенная лягушачьей улыбкой голова Писклы.

Зря, Пискла, ты это сделал.

Здыхлик дышит рывками. К груди подбирается, подкатывает снизу знакомый угольный жар, и Здыхлик его не сдерживает. Здыхлик целиком ввинчивается в крошечные Пискловы зрачки. Ты, значит, у нас сильный, да? Сильный и ловкий, и высокий, как столб. Ты у нас футбол любишь, баскетбол всякий. Любишь погонять мячик. Ты его, значит, гоняешь, а он тебя слушается. И никто с тобой не связывается, потому что ты здоровый, как дикий вепрь. А теперь ты, значит, решил поразвлечься. Что ж, ты развлекся – за мой счет. И я точно знаю, чем ты этот счет оплатишь.

– Зря ты, Пискла, это сделал, – гудят откуда-то сбоку. – Вон как Здыхлика колбасит. Глядишь, еще судороги начнутся, а повесят на тебя.

– А? – Пискла, кривляясь, приставляет к уху ладонь. – Чегой-то? Недослышу!

Снова гогот. Пискла, подпискивая себе под нос, слегка вихляясь, отходит – и вдруг спотыкается на ровном месте. Ругнувшись, идет дальше и спотыкается снова.

– Гы! – взрывает толпу. – Пискла Здыхлика изображает! Во дает, как похоже!

Не смеются только двое, Здыхлик и Пискла. Здыхлик сквозь медленно утихающую боль смотрит на обобранного обидчика, наблюдает за его новой манерой ходить – шаркая и чуть вперевалочку. Пискла, кажется, озадачен, но не обеспокоен.

– Кажись, я об него ногу ушиб, – говорит он, забавно разводя руками.

Толпа снова грохает.

– Ногу ушиб! Здыхлик из железа! У Здыхлика стальные яйца!

Здыхлик вскакивает на ноги. Это удается ему до странности легко – будто тело его сделано из упругой резины. Здыхлик отряхивает шапку рукой. Рыжеватый мех моментально очищается от грязи, а Здыхликова ладошка покрывается чумазыми подтеками. Здыхлика снова наполняет жаром. Он бежит по коридору, нагоняет Писклу, подставляет ему ножку, и тот с удивленным «Э?» валится навзничь. Здыхлик старательно вытирает грязную ладонь о белобрысую голову Писклы. Под бесцветными волосиками череп у Писклы трогательно неровный, бугристый. Пискла выдает еще одно «Э!», на этот раз грозное, пытается схватить Здыхликову лодыжку, но позорно промахивается. Здыхлик в два прыжка добегает до лестницы и летит вверх через три ступеньки.

Войдя в спортзал перед третьим уроком, учитель физкультуры застынет соляным столпом. Посреди зала он увидит чудо.

Он увидит, как самый неловкий и хилый из его учеников, тот самый вечно шаркающий пугливый мальчик с болячками на ушах, ради которого он уже третий год пытается выбить из директрисы группу здоровья («Есть дети, которым нужны щадящие физические нагрузки, как вы этого не понимаете!» – «А может, это вам нужна дополнительная нагрузка и прибавка к зарплате, вот вы и хлопочете? Из каких средств?!»), маленький Здыхлик творит с мячом что-то немыслимое. Нет, если честно, в школе так многие могут, но, боги мои, Здыхлик? Здыхлик забивает в корзину седьмой подряд мяч?

– Что здесь происходит? – осведомится физрук. («И это тот вопрос, который надо задавать, видя чудо? Н-да… прав был твой отчим, не семи ты, брат, пядей, не семи…»)

Немногочисленные зрители Здыхликовых чудес – те, что уже переоделись к уроку, – начнут галдеть наперебой. А сам Здыхлик какой-то новой, неуловимо знакомой походочкой подойдет к учителю, достанет из кармана спортивной куртки сложенную вчетверо серенькую бумажку («и костюм-то у него новый, боги мои!») и протянет физруку:

– Вот. Это вам.

– Что это? – спросит физрук, чувствуя себя полным дураком.

– У меня освобождение от физкультуры. На две недели…

Очень скоро Здыхлик усвоил несколько базовых истин.

Например, то, что ни у кого, даже у самого-пресамого негодяя и противного человека, нельзя ничего взять просто так. Надо, чтобы он взял у тебя что-то взамен. В идеале – чтобы первым забрал какую-то вещь или на худой конец попросил об услуге. Или хотя бы посмеялся над тобой – типа получил удовольствие, как в цирк за бесплатно сходил. «Здыхлик, дай бутерброд откусить, а ты знаешь, я целиком съем!» – да, ешь, ешь, конечно, не вопрос. «Здыхлик, я сегодня дежурю, протри за меня доску!» – о, я протру, я, разумеется, протру ее за тебя. «Здыхлик, а ты знаешь, что у тебя пол-уха отвалилось?» – смейся, давай, смейся, потешайся, мне не жаль для тебя веселья. А что я возьму за это – мое дело.

Или то, что обмен не обязан быть равнозначным. За огрызок карандаша забрать, скажем, музыкальный слух – нормально. Никаких ограничений нет. По идее должны бы быть, но тот, кто наделил Здыхлика способностью подобным образом обмениваться, их почему-то не установил.

Еще то, что отдавать действительно в сто раз труднее, чем забирать. После этого тебя здорово трясет, ты падаешь в обморок, и врачи начинают подозревать у тебя нехорошее. А когда ничего не находят, их подозрения не рассеиваются, а даже наоборот.

А еще то, что со своей совестью очень легко договориться.

Нехорошо? Нечестно? Это обижать слабых и маленьких – нечестно. Это заставлять Здыхлика делать за тебя твою работу – нечестно. Издеваться нехорошо. И потом, ничего в мире не дается бесплатно. Ни хлеб, ни зрелища. А если ты взял с прилавка пирожное и только потом поинтересовался, сколько оно стоит, – твои проблемы.

Здыхлика очень забавляло, что некоторые, как он про себя их называл, забранные вещи проявляют себя почти мгновенно, а другие обретают реальность не сразу. Например, сила и ловкость, позаимствованные им у Писклы, дали о себе знать моментально. А отобранный у того же Писклы высокий рост появился у Здыхлика где-то через полгода: Здыхлик, что называется, рванул, и его маме – «Ох уж эти подростки, опять рукава только что до локтей!» – приходилось покупать ему все новую и новую одежду, а бедного Писклу скрутило какое-то странное заболевание позвоночника, и его всего перекособочило, и даже делали две операции, в общем, в баскетбол он больше не играл. Болячки со Здыхликовых ушей переехали на уши директрисы где-то в течение двух дней (она, видите ли, перепутала Здыхликовы болячки с грязью, долго орала: «Почему ты не моешь уши, почему в школе в таком виде», и даже одну болячку сковырнула; не надо было этого делать, не надо), из-за чего ей пришлось спешно менять прическу. А точеная талия Тортилы («Кто тебе сказал, придурок, что в сочинении на свободную тему можно писать все, что придет в твою дурацкую голову?» – зря она так, зря) перекочевывала к мечтающей похудеть Сырник аж целый год (похитить стройность было, как водится, просто, а вот когда Здыхлик передавал ее своей вечной заступнице, с ним стало твориться такое, что пришлось вызывать скорую; врачи долго пугали Здыхликову маму, что у мальчика, по-видимому, эпилепсия, но диагноз не подтвердился).

К выпускному классу Здыхлик обзавелся многим. Кожей без прыщей, умением танцевать, популярностью у девушек. Густыми вьющимися волосами (он хотел прямые, но пришлось брать то, что было). Хорошей реакцией, приятным голосом, здоровыми зубами. Завидным самообладанием. Ну и так, по мелочи.

Проблем у него, как он сам считал, было две.

Первая: все меньше людей осмеливались его обижать. Одно дело – дать подзатыльник жалкому смешному заморышу, другое – проделать то же с симпатичным юношей, к тому же рослым и мускулистым. Ребята из школы не то чтобы просекли, в чем дело, но явно что-то подозревали, хотя и не высказывали вслух (кто же такое выскажет!), и со Здыхликом не связывались, да и учителя как-то попритихли, включая по-прежнему визгливую, но расплывшуюся Тортилу. Приходилось довольствоваться хамами в общественном транспорте, невежливыми продавщицами и ночными хулиганами.

Вторая: ему хотелось большего. Он сам не знал чего, но то, что он делает, стало казаться ему каким-то мелким и незначительным. Слабо все было как-то и скучно, а временами и противно.

Юджин. Бизнесмен

Нет у Юджина нормального офиса.

Ну разве это офис? Две затхлые комнатки на втором этаже дурацкого здания желтого цвета, в котором раньше был, смешно сказать, детский садик. Времена пошли лихие, детей в стране родится мало, вот и идут такие здания под офисы, ну да это ладно, это ничего. Но ведь бывают же нормальные бывшие детсады? Бывают. Почему дурак Санек, которому четко было сказано – снимешь нормальное помещение, выбрал вот это вот?

Нету Юджину никакого покоя. Так все хорошо начиналось: мать спокойненько выносит с завода всякие приборчики, Юджин спокойненько возит их в относительно дружественную державу, где вежливые паны спокойненько скупают их за реальные деньги. Так нет, фигушки, закрыли завод. Нет, ну зарплату вы не платите – ладно, ну хоть дайте людям воровать спокойненько, ежики вы лысые. Нет, и это нельзя. Ну хорошо. Перебрался Юджин из своего городишки в нормальное место, Санька прихватил, квартирку подснял, начали на пару возить из другой дружественной державы свитера с люрексом, джинсы с вышивкой, куртки-кожанки с карманами на спине. Сложишь барахло в клетчатые баулы, набьешь полное купе, сам в коридоре спишь – романтика. Проводнику прикажешь заткнуться – слушается, таможенникам прикажешь деньги не клянчить – слушаются, ну, это он, Юджин, умеет. Так ведь тоска гложет: ерундой занимаемся, размах не тот. Ну ладно. Поднаняли людей, те стали сами ездить, сами на рынке торговать, а он, Юджин, сиди в офисе да прибыль подсчитывай. И все равно все кажется: мелко, не то что-то. Да и Санек все мозоли оттоптал: ты, мол, каждого можешь заставить сделать что угодно, что ж мы как бомжи с тобой, давай в короли выбираться. Да как в короли-то? Это ж надо придумывать, кому чего приказывать. А соображалки только на мелочи и хватает. Почему тот, кто подарил Юджину способность людьми командовать, не дал ему в придачу соображалки? Где справедливость?

Выходит, нету опять у Юджина никакого счастья. Хоть в песок закопайся.

Юджин вздыхает и поднимает глаза на двух посетителей.

– Ты че, оборзел, что ли, я не понимаю? Плохо слышишь или как? Чувак, с братками надо делиться, а то нехорошо получится. А мы, чувак, не любим, чтобы нехорошо получалось, понял?

Двое амбалов в низко надвинутых на глаза черных маленьких шапках стоят перед столом Юджина. Похожи, как близнецы. Может, они и есть близнецы, думает Юджин. Может, они все близнецы. Рожает и рожает их как под копирку одна и та же мать-героиня, узколобых, мускулистых, сиплоголосых бойцов бандитского фронта.

Один лениво похлопывает себя по мощной икре бейсбольной битой. У другого очень неприятно оттопыривается карман.

– Да вы присядьте, – говорит Юджин.

– Да мы постоим, не гордые!

«А ну сели, я сказал!»

Амбалы-близнецы угрюмо переглядываются и одновременно садятся.

– Значит, вопросов больше не задаем, сюда не суемся. Наверх передаем, что крыша у Юджина уже имеется, да такая, что всех вас еще поимеет. Ясно, нет?

Вытаращивают крохотные глазки и кивают, будто кто их дергает за ниточки.

– Жека! Проводи посетителей.

Из другой комнатки вываливается гориллообразный Жека Большой. Его челюсть двигается с такой интенсивностью, будто во рту у него бетономешалка.

– Ну? – говорит он, дыша мятой на весь кабинет.

«Встать!»

Абмалы вскакивают как по команде.

«На выход!»

Толкаясь друг о друга, направляются к двери. Жека задерживается у стола Юджина.

– Их по полной программе проводить или как? – спрашивает он вполголоса. И тут же зевает во всю свою бегемотскую пасть.

«Рот прикрывай, зверюга, когда зеваешь начальству в лицо!»

Жека вздрагивает, его гигантская ладонь дергается вверх, закрывает собой пасть.

– Хватит, шеф, а? – говорит он умоляюще. – Мне уже вообще ничего нельзя. Скоро как святой буду.

Юджин вздыхает.

– Беда мне с тобой. Ладно, проводи уж по полной. Чтобы все как у людей.

– Тогда велите им не стрелять, а? У меня шкура не луженая.

– Далеко ушли… Ладно, сейчас.

Юджин закрывает глаза, сосредотачивается на образах близнецов и мысленно произносит: «Ствол не вытаскивать, биту не трогать, терпеть, бояться, бежать!»

– Ага, шеф, – дышит на него мятой невидимый Жека. – Пошел я. Сейчас я их.

Юджин слышит его тяжелые шаги. Юджин открывает глаза, качает головой.

Держать при себе Жеку – хуже, чем завести дома дикого кабана. Это тупое животное то и дело норовит нагадить, где ест. Юджин уже запретил ему напиваться в рабочее время, напиваться накануне рабочего дня, обращаться с девушками как с панельными шлюхами, обращаться с панельными шлюхами как с боксерскими грушами, избивать людей без серьезного повода, глотать, нюхать и колоть все, что глотают, колют и нюхают, отбирать кошельки у случайных встречных, мочиться в подворотнях и сморкаться в рукав, но Жекино диковинное воспитание все равно продолжает лезть изо всех щелей. Юджин уже и удивляться перестал. Иногда Юджину ужасно хочется приказать Жеке удавиться или утопиться, но почти тут же становится его ужасно жалко. Да и без Жеки трудно. Жека играет видимость Юджиновой крыши. Наличием Жеки все эти шакалы, накладывающие лапы на чужие заработки, объясняют то, что они Юджина не трогают; даже распускают слухи, что у Юджина таких Жек – толпы. Не могут же они друг другу, да и себе, признаться, что вот Юджин им приказал – и они послушались. А так вроде все легально. Если в теперешнем мире вообще можно говорить о легальности.

– А чтоб вас всех, – говорит Юджин вслух. – Достали, блин.

– Кто же вас так достал? – спрашивает нежный девичий голосок.

Посреди его кабинета стоит невесть откуда взявшаяся девица в песочного цвета костюмчике. Волосы рыжие, как мандарин, собраны в аккуратненький пучок.

– Э, – выдавливает из себя Юджин.

– Я бы на вашем месте поздоровалась, – говорит девица.

– Здрасьте, – кивает Юджин. – А вы кто?

– Добрый день, – улыбается ему как родному удивительная девица. – Я присяду? Будем считать, что вы мне сами это предложили. Вот, – она усаживается на краешек стула, – так гораздо лучше. Приступим?

Сейчас рекламные проспекты достанет, морщась, думает Юджин. Или примется в секту завлекать. Типа отринь земное, возлюби Всевышнего как себя самого.

«Шла бы ты отсюда, а?»

– Ох, нет, нет, – девица улыбается еще лучезарнее. – Приказывать вы будете тем, на кого это действует. А у меня против таких, как вы, выработан иммунитет. Так вот. Моя приятная обязанность состоит в том, чтобы приглашать людей с особыми способностями войти, так сказать, в круг своих. Вы не задавались вопросом, один ли вы такой на свете? Я отвечу: нет, вы не одиноки во вселенной.

Юджин открывает было рот, чтобы спросить у рыженькой, что за чушь она тут несет, – да так и застывает с открытым ртом, внезапно понимая, что верит ей на все сто. Конечно, должны быть еще такие. Конечно, с ними надо познакомиться, а как еще?

Он послушно записывает в свой блокнот адрес и дату, после чего девица удаляется с такой скоростью, будто ее кто-то выключил, как изображение на экране.

– Ну ладно, – говорит Юджин вслух, глядя в собственный блокнот. – Сходим.

Яся. Первое путешествие

Яся кормит старшую дочь с ложечки. Дочь уже умеет есть сама, но чтобы ее уговорить покушать невкусное (а вкусным этот ребенок считает только сладкое), требуется несколько больше сил, чем сейчас есть у Яси. Если честно, у Яси нет сил совсем.

Яся помнит, что вот-вот проснется младшая. Ее надо будет перепеленать, покормить, упаковать в коляску, затем быстро одеть упирающуюся старшую и всех вместе вывести на прогулку. Передвигать ноги по улице – правую, левую, правую, левую. Смотреть на чужих детей в песочнице – радостных, ревущих, дерущихся, всё наружу, все чувства, будто кто-то вывернул этих суетливых существ наизнанку. Слушать жалобы их родителей на старшую дочь («Ваша опять игрушки отбирает, сделайте что-нибудь!»). Успокаивать разбушевавшуюся младшую. Кормить ее грудью в сторонке. Оставлять недокормленную в коляске и бежать за старшей, которая удрала с площадки и развлекает песнями тихих пьяниц из соседнего двора. Возвращаться с орущей старшей под мышкой и снова успокаивать младшую. Слышать за спиной, а то и в лицо что-то вроде «нарожала, а воспитывать не умеет». Везти дочерей домой (старшая уселась в коляску позади младшей), даже не пытаясь выковырять из ушей застрявшее там «не умеет». Не умеет, да. Яся не умеет воспитывать. Не умеет растить детей. Так считают все окрестные тетки и бабки. В этом уверены врачи из поликлиники («Мамаша, да вы никак угробить ребенка решили?»). Даже мама, когда приезжает в гости, хотя и молчит, скорбно поджав губы, но при первом удобном случае перекладывает всю детскую одежду на другие места («Когда тебе-то прибираться, хоть помогу»), а старшую внучку кормит исключительно тем, что привезла с собой. Кажется, дай ей волю, она и молоко в Ясиной груди заменила бы на что-нибудь более полезное – и спасла бы младшую от колик, газиков, аллергии, паратрофии, что там еще приписывают ей врачи. А Юрек? А что Юрек. Растить детей – женское дело. А Юрек работает.

Яся кормит дочь. Яся завязала ей вместо слюнявчика огромную пеленку (хорошо, что мама не видит), и эта пеленка уже вся в склизкой овощной зелени. Яся сама протерла отварные овощи сквозь сито, переложила в красивую тарелочку с рыбками. «М-м-м, вкусно!» Яся улыбается. Яся поет песенку про лошадку – дочь ест только под эту песенку. Яся зачерпывает полезное овощное пюре маленькой ложечкой. Дочь, хихикая, уворачивается. Потом послушно делает ам, совершает несколько жевательных движений и звучно пускает зеленый фонтанчик.

Можно, конечно, сделать так, как в свое время сделала Ясина мама: отдать дочерей в ясли, а потом в детсад. Но во-первых, Яся слишком хорошо помнит, каково ей самой было в детсаду. А во-вторых, тогда ведь придется вернуться на работу. От одной мысли о работе в маминой клинике Ясю передергивает. Можно, как предлагает муж, пригласить няню. А что будет делать сама Яся? Наблюдать, как чужая тетка возится с ее девочками, и терзаться из-за собственной неумелости? Да не так уж она и устает, если вдуматься. Не так уж и устает.

Яся вытирает с лица зеленые брызги. Яся закрывает глаза, чтобы успокоиться.

Ого.

Вокруг Яси – студенческая аудитория. Девушки, юноши шумно и весело переговариваются, укладывают тетрадки в рюкзаки, встают со своих мест, направляются к выходу. Явно только что закончилась лекция.

– Ты идешь? – заглядывает в лицо какая-то девушка.

Яся ее знает – сокурсница. Тоненькая, яркая, рыжая. Очень красивая Странно, что она спрашивает. Странно, что она так смотрит – приподняв брови, призывно улыбаясь. Так полагается смотреть на чертовски симпатичного молодого человека, с которым у тебя что-то было. А не на Ясю.

Она явно чего-то ждет. И явно в чем-то перед Ясей неправа. В чем? Вспомнить бы…

Яся пожимает плечами.

– Ладно, тогда в столовой увидимся, – девушка встряхивает волосами и уходит.

Яся берется за свой рюкзак. Она точно знает, что это ее рюкзак, хотя выглядит он незнакомым – слишком большой, стильно потрепанный, украшенный значками и заклепками. А главное, и руки у Яси чужие. Длинные широкие пальцы, короткие блестящие ногти, крупные ладони. Это мужские руки. Самое удивительное, что саму Ясю это нисколько не удивляет. Она затягивает тесемки рюкзака, лихо закидывает его за спину и выходит из аудитории размашистым, слегка пружинистым шагом. Очень приятно вот так идти – не торопясь и в то же время быстро.

Пройти вслед за всеми в столовую, взять поднос, нагрузить его по полной программе – пара мисочек с салатами, второе, компот, булочка. Улыбнуться буфетчице: нет, супа не нужно, спасибо. С запоздалым интересом ощутить, как в ушах затихает отзвук твоего собственного голоса – мягкий теплый баритон с обволакивающими обертонами. Подсесть за столик к сокурсникам – сутулому парню в тяжелых очках и двум щебечущим девушкам. Краем глаза увидеть, как та, рыжая, смотрит в твою сторону – разочарованно.

– Так ты с нами? – заглядывает ему в лицо та, что посветлее волосами и посимпатичнее лицом. – Билеты точно будут, я узнавала.

– Да я вроде… – Яся поневоле смотри на рыжую. Та уже отвела взгляд. Лицо как у статуи из музея.

Светленькая брезгливо морщит лобик:

– Ой, ну я же тебе говорила, у нее точно другие планы.

Почему-то становится трудно дышать.

– Не веришь, маму мою спроси. Ну? Идешь?

Спокойно, спокойно.

Кивнуть, улыбнуться, слегка повести плечом.

– Конечно.

– Здорово!

Девушки хлопают в ладоши – обе. Вторая тоже ничего, особенно когда веселая. Похожа на лисичку. Парень обрадовался не меньше их, закивал, разулыбался:

– Пойдем! Будет весело. В пять у памятника, как в прошлый раз, а там уже отправимся…

– А почему не сразу после лекций? – сглотнув тяжелую слюну, спрашивает Яся.

Парень удивленно моргает через очки:

– Так ведь рано будет!

– Можем погулять.

– Слушайте, народ, а правда, зачем ждать вечера? – оживляется Лисичка. – Мне вообще нет резона домой ехать, мне ж только туда и обратно получится.

– Супер! Гуляем! – радуется светленькая.

Не торопясь доесть котлеты и пюре – вкусно. Запить булочку компотом. Отнести поднос на дальний столик, мимоходом глянув на свое отражение в оконном стекле – широкие плечи, белокурые волосы, прямой твердый нос, этакий Зигфрид на новый лад. Куда теперь? На лекцию?

Мимо глаз мелькает что-то похожее на темную занавеску.

Яся сидит напротив старшей дочери. В руке держит ложечку с протертыми овощами. Дочь как-то очень внимательно смотрит ей в глаза.

Что это было?

– Ам, – тихо подсказывает дочь. И открывает ротик. Яся машинально сует ей ложку. Дочь сосредоточенно чавкает, глотает, снова, как хорошая девочка, открывает рот. Яся кормит дочь. Когда последняя порция овощей съедена, из комнаты как по команде доносится плач. Яся высвобождает девочку из креслица, вытирает ей личико сухим концом пеленки, сует чашку с соком и бежит кормить младшую – пока соседи не начали стучать в стену.

Соберись, соберись. Да, ночь была та еще. Но это еще не повод вырубаться среди бела дня. Впереди двухчасовая прогулка, приготовление ужина и немножко уборки.

К ужину появляется Юрек. Большой, широкий, веселый Юрек. К нему тут же бежит старшая, топочет толстенькими ножками, с визгом виснет на папе. Младшая тоже тянет к нему ручки, оживленно гугукая. Маме они так не радуются. Как радоваться тому, что есть всегда? Столу, потолку. Воздуху, которым дышишь. Мама – как ежедневная каша. Папа – как тортик.

Яся улыбается. Яся ждет, пока Юрек разденется и вручит старшей законный гостинец («Волшебные конфеты!»), позволяет младшей перебраться на руки к любимому папочке, идет накрывать на стол.

– Что с тобой происходит?

Юрек стоит в дверях столовой. Смотрит пытливо, сверлит глазами. Что он имеет в виду, неясно, однако встревожен явно не на шутку.

– А что со мной происходит?

– Я сам не пойму. Ты совсем какая-то неживая. Устала?

Яся улыбается.

– Да перестань ты кривиться! Кого ты обманываешь? Сама смеется, а из самой как будто жизнь высосали, только чуть-чуть оставили, чтобы хоть как-то двигалась. Мне не нужна жена-зомби.

У Яси начинают дрожать губы.

– Ох ты ж господи. Я не в том смысле. Я хочу, чтобы ты…

– Я все стараюсь делать правильно… как могу…

– Да сделай ты хоть раз в жизни что-то неправильно! – кричит Юрек. – Ты-то сама хоть чего-нибудь в жизни хочешь?

«Хочу. Хочу, чтобы ты меня взял на ручки, как свою старшую дочь, и крутил по комнате, и чтобы мы смеялись каким-нибудь глупостям, как маленькие…»

– А где маленькая? – спрашивает Яся тревожно.

– Она вроде сонная была, я ее в кроватку положил.

– Куда? Ты что! Ребенку же есть пора!

Яся срывается с места. Юрек останавливает ее, резко разворачивает, вглядывается в глаза.

– Скажи, а если бы я пришел домой и заснул, ты бы стала меня расталкивать? Мол, вставай, муж, сейчас ужин по расписанию?

– Нет…

– Ну так сядь и успокойся.

– А если…

– Сядь, а?

Яся садится.

Юрек ест так, что на него поневоле засматриваешься. Красиво и много. Яся плохо помнит бабушку; чуть ли не единственное, что осталось о ней в Ясиной памяти – коричневая морщинистая рука, в которой качается ложка с лапшой; ложка неумолимо приближается к Ясиному рту, и гремит голос: «Кто хорошо ест, тот хорошо работает!» Сразу видно, Юрек хороший работник. Его бы нанял самый строгий хозяин. Но Юрек сам хозяин и сам нанимает людей.

Старшая влюбленно смотрит на папу и так же энергично работает вилкой, как и он. Такая же крепенькая, широколицая, с чудесной улыбкой. И ест сама. Ясе стоит немалых усилий заставить дочь кушать самостоятельно, а папа всего лишь подает ей пример. Яся, хоть убей ее, так не сможет. Яся заталкивает в себя кусок за куском, и то лишь потому, что нужно вырабатывать молоко для младшей.

Давай, Яся, еще кусочек. Кусочек за дочку.

Яся цепляет вилкой кусок курицы в соусе. Не хочется есть. Совсем не хочется.

– Готовишь ты все-таки отменно! – басит Юрек, накладывая себе на тарелку очередную гору еды.

Яся зажмуривается.

Вокруг Яси полутемное и довольно душное помещение. Гремит музыка. Подпрыгивают какие-то люди, размахивают руками – танцуют. Яся сидит у стойки бара и лениво потягивает сладковатую пузыристую жидкость через гнутую соломинку. Яся облокотилась на стойку. Ясе хорошо и спокойно.

– Пойдем танцевать!

Та блондиночка, с которой сидели за одним столом после лекции, она еще уговаривала куда-то пойти вместе. Уже хлебнула чего-то хмельного, вся извивается, пышет жаром, чуть касается плечом, грудью. И ты туда же, детка. И ты туда же.

– Я пока здесь побуду. Посижу, выпью. Устал немного.

«Детка» не обижается. Но и отступать не намерена. Бодренько вскарабкивается на высоченный стул, щелкает бармену пальцами:

– Мне вот того же, что и у него.

Деловито прибулькивает соломинкой, весело косится, строит смешные рожицы. Забавная. Почему бы нет, собственно. Выпить с ней на брудершафт, почувствовать ее сочный чмок, дать себя вытащить к толпе танцующих.

Стучит, звенит, бежит по жилам музыка, подогретая коктейлем, мышцы дергаются ей в такт. А я, оказывается, умею танцевать. Может, даже неплохо танцую.

Легкий шелест, взмах черной занавески. Яся сидит за столом. В руке вилка с куском курицы. Соус накапал на скатерть.

– Что с тобой? – тихо спрашивает муж.

– Не знаю, – машинально выдает Яся. – А что со мной?

– Ты секунд двадцать сидела как неживая. Не реагируя на раздражители.

«Двадцать секунд? Я была в этом, как его, бар-не-бар, минут пятнадцать, не меньше! Вернее, был…»

– Прости, я, кажется, спала, – виновато тянет Яся. – Я что-то сегодня, правда, как зомби. Не выспалась. Закрываю глаза и сразу сон вижу.

– Слушай, мать, а иди-ка ты в постель, а? – все так же тихо, непривычно тихо говорит Юрек.

Яся морщит лоб, жалко улыбается.

– Мне маленькую кормить, скоро проснется. Она же голодная уснула…

– Мама, читать! – кричит старшая, размахивая своей пластмассовой вилочкой. – Книжку читать!

– И книжку старшей читать, – послушно повторяет Яся.

Юрек качает головой.

– Иди в постель. Мелкая проснется – я сам тебе ее отнесу, покормишь и опять заснешь.

– Читать! – вопит старшая требовательно.

– Сегодня папа тебе почитает, – Юрек треплет старшей волосы. – Мама очень устала.

Старшая визжит от счастья, с обожанием глядя на папу.

В постель. Неужели можно? Правда? Наскоро умыться – натянуть ночную сорочку – и под одеяло, щекой на прохладную подушку? Наслаждаясь краденым комфортом, ворованным отдыхом, контрабандным бездельем? Завтра, завтра я буду милой женой и доброй мамой, а сегодня я просто сплю…

Из комнаты доносится плач. Яся судорожно вскакивает и несется ему навстречу.

Достать из кроватки. Положить на пеленальный столик. Снять грязный подгузник, сложить по возможности аккуратно, свернуть цилиндриком, закрепить липучками.

– Дай-ка сюда, – гудит сзади Юрек, перехватывая не в меру ароматный цилиндрик.

Младшую – орущую, недовольную, грязненькую – срочно в ванную. Кстати, не купали же ребенка! Вот позорище-то, эх ты, мать еще называется, спать она собралась, посмотрите на нее, малышку искупать забыла!

– И это дай-ка сюда, – снова гудит Юрек, уже успевший благополучно утилизировать подгузник. Ловко перехватывает девочку. Та моментально замолкает.

– Ее купать надо…

– Я сам.

– Но как же… я же… как же ты один…

– Слушай, ты меня за кого держишь? – картинно возмущается Юрек, потрясая грязнопопой дочерью. – Я руковожу крупной компанией! По-твоему, я не способен самостоятельно искупать ребенка?!

– Ванночка… вода… температуру проверь, надо тридцать семь…

– Я помню, помню.

– И кормить потом…

– Принесу, покормишь. Ложись уже.

Яся плетется в спальню, расстилает себе постель, залезает под одеяло прямо в халате – в пестреньком симпатичном халатике, Юрек привез издалека. Помнется. Да и какой тут сон – все равно сейчас Юрек принесет ребенка кормить. Просто полежать немножко в одиночестве… какой тут сон…

– Какой тут сон! – весело звенит детка-блондинка, слегка потрясая Ясю за плечи. – На лекции, на лекции! В выходные отоспишься!

У детки цепкие маленькие пальчики и очень пронзительный голосок. Идеальный для побудки.

Пообещать ей встать немедленно. Оторвать от подушки гудящую голову – боги мои, что ж мы вчера такое пили? Главное – зачем? Кому это было надо? Издать очень жалобный стон. Уронить голову на подушку.

– Э нет, нет, не пойдет! – звенит детка комаром-переростком. – Поспать тебе тут все равно не дадут. У меня папа скоро с дежурства придет.

Да, папа – это аргумент.

– Слушай, – тянет Яся потрескавшимся, но все еще очаровательным баритоном. – Как это у вас получается, у девушек? Пили вместе вроде. Я еле встаю, весь как лесное чудище, а она свеженькая и щебечет.

Детка смеется.

– Мы, женщины, вообще крепче вас, – сообщает она. – А вы, мужики, только с виду такие могучие. Вас пальчиком ткни, вы и рассыпаетесь.

– Обидно, между прочим!

– Зато про войну, – хихикает детка.

– Что ж вы с нами связываетесь, раз мы все из себя непригодные слабаки?

– Потому что вы такие красивые! Особенно некоторые… Ну! – детка дергает Ясе-не-Ясе руку. Не сильно и не очень приятно. – Поднимайся давай. Кофе уже, небось, льдом покрылся. Впору по нему на коньках кататься.

– Так апрель же на дворе…

– Ну да. Конец апреля, только-только топить перестали, в квартире дубняк, как под Новый год. Пошли на кухню, там хоть газ горит, от него теплее.

Опустить босые ступни на противно пушистый ковер. В голове словно гномы-кузнецы стучат молотами: бух, бух. Ноги еле идут. Мир вокруг то меркнет, то снова возникает, как кино, которое то включают, то выключают. Добрести до кухни, упасть на шаткий стул, отхлебнуть мерзкий сиропообразный кофе.

– Звонила вчера брату, – бодренько звенит детка, усаживаясь напротив. – Они с этой твоей рыжей собираются на взморье. Она говорит, что поедет, только если ты не против.

Снова трудно дышать, и в груди больно.

– Так ты не против?

Что я здесь делаю…

Яся моргает, чтобы убрать с глаз трепещущую черную занавеску. Яся видит Юрека. Он сидит рядом с ней на кровати, слегка покачивая на руках кряхтящую младшую, и молча смотрит Ясе в глаза.

Здыхлик. Сопротивление материала

– Что встал на дороге? Давай-ка в сторону, красавчик.

Толчок в плечо; мимо проходят двое, смеются. Один оглядывается, бросает насмешливый взгляд на Здыхлика. Тот привычно дает волю внутреннему жару, с тоской решая, чем с ним расплатится невежливый бедолага: боги мои, и взять-то нечего, разве что цвет глаз симпатичный, ну да с дурной овцы… Здыхлик собирается нырнуть в зрачки обидчика – и натыкается на стену: ни снующих искорок, ничего, только черная преграда. Он бьется об нее с такой силой, что с размаху садится на обледеневший асфальт.

– Крутить твою через колесо! – обидчик останавливается, лицо у него перекашивается радостным изумлением. – Ты смотри, чего этот красавчик делает!

– А что он делает? – вяло интересуется его приятель.

– Паренек-то, оказывается, непростой! Ну-ка, вставай-ка!

Здыхлику протягивают руку.

– Давай, давай, поднимайся! Чародей.

Здыхлик, чуть помедлив, берется за жаркую ладонь, и его неожиданно резким рывком поднимают на ноги.

– Подумать только, какой интересный юноша, – ласково говорит приятель обидчика, вглядываясь Здыхлику в лицо. – И что же он такое сотворил?

– Да ничего ж не успел! – машет руками обидчик. – У меня ж блок сам срабатывает, твоя школа. Другой вопрос, чего он хотел, блин, сделать.

– Я ничего не хотел, – Здыхлик вырывает свою ладонь и отряхивается сзади. – Правда, я просто задумался, а вы меня толкнули.

– Не хотел, не хотел, – улыбаясь как родному, поддакивает ему обидчик. – Только в глазки чужие полез, чтобы в голове поковыряться, а так ты ничего не хотел, родной, ничего…

– Никуда я не полез! – кричит Здыхлик, пытаясь вырваться. – Что вам нужно? Кто вы такие?

Приятель обидчика нежно улыбается Здыхлику, и у того моментально пропадает охота сопротивляться, а по всему телу расплывается ласковое тепло.

– Ты не бойся, ты зря боишься, – слышит он. – Пойдем-ка лучше побеседуем, выпьем чего-нибудь. Давай, а? Не каждый день встречаешь своего.

Здыхлик идет куда-то с этими двумя, как будто так и надо. Здыхлику хорошо.

– Что с этим лысым ежиком делать будем? – доносится до него как бы издалека. – Проучить бы слегка, чтоб на своих не лез.

– Не торопись, мой нетерпеливый друг. Наш новый знакомец юн, неопытен и явно лишен понимания происходящего.

– Или прикидывается.

– Это едва ли. Предлагаю сперва разобраться, что он, как ты выражаешься, за птица.

– Ну какой он может быть птицей, чтоб его! Из древних, что ли?

– Сомнительное предположение. Но остроумное.

Здыхлика приводят в незнакомое ему кафе, маленькое и темное, полуподвальное. Сажают за столик, ставят перед ним бокал с пивом, он отхлебывает. Вкусно.

– А теперь слушай, мой одаренный друг, – тихо говорит ему приятель обидчика. – Сейчас я выну тебя из этой сладкой сказочки. И ты не будешь дергаться и вопить, а спокойно – слышишь, спокойно – с нами поговоришь. Мы тебе не враги, ясно? Ну-ка…

Мир слегка дергается, и Здыхлику бьет в нос кислый запах хлебного пива, бьет в уши – бум-пыщ-щ, бум-пыщ-щ – музыка откуда-то слева, бьет по глазам свет из окошка, наполовину утопленного в земле. Напротив него сидят двое. Один – тот, который толкнул, – длинный и нескладный, в мятых синих штанах и в коричневой дубленке, отороченной мехом какого-то длинношерстного зверя, взъерошенный, как дворовый пес, комкает свою спортивную шапку и с веселым интересом смотрит на Здыхлика. Другой, в аккуратненьком черном пальто, весь какой-то будто лакированный, тоже буравит Здыхлика глазками, но не улыбается.

– Вы кто? – говорит Здыхлик и морщится от звука своего голоса.

– Давай для начала попробуем разобраться, кто ты, – щурится лакированный. – Тебя как величать?

– Зды… Константин.

– Отлично. Значит, мама с папой назвали Костиком, а все остальные зовут каким-то прозвищем. Уже интересно. Фамилия есть?

– Ну, Бессмертных.

Двое переглядываются.

– Гонишь, – уверенно говорит обидчик.

– Да погоди, – морщится его приятель. – Ты, друг, поначалу вознамерился представиться кличкой. Ты сам ее себе придумал?

– Нет, в школе…

– И как же зовут тебя товарищи по поеданию березовой каши?

– Здыхлик, – говорит Здыхлик.

Двое дико смотрят на него и молчат. Долго.

– Вот ведь блин, – говорит обидчик.

– Нет, правда, – пожимает плечами Здыхлик. – Но это они давно еще… я тогда был… слабеньким, короче, ну, и болел много.

– Так вот куда ты метишь, ежик ты лысый…

– Да никуда я не мечу! – взрывается Здыхлик. – Отстаньте, а? Что вам от меня надо?

– Нам-то ничего, – медленно отвечает лакированный приятель обидчика. – А вот тебе…

– А давно ты так умеешь? – жадно спрашивает обидчик. – Ну, в голову залезать?

– Лет с одиннадцати, – бурчит Здыхлик.

– Ух, вещь!

– Абсолютно ничего хорошего, – вздыхает его приятель. – Это весьма опасно, когда такие способности даются детям. Взять хотя бы Арину. И чем все закончилось.

– Ну ты уж вспомнил, блин. Это ж крайний случай, да?

– Слушайте, – встает Здыхлик. – Вы либо расскажите, в чем дело, либо я пошел. А то несете какую-то пургу.

– Да сядь ты, елки зеленые! – машет рукой обидчик. – Подумаешь, какой нежный. Я Юджин, кстати.

– Он Женя, – усмехается его приятель. – Меня можно звать Марк.

– А что, можно и как-то еще? – издевательски спрашивает Здыхлик, присаживаясь обратно.

– Можно. По-всякому можно. Это всего лишь имена. Мы же не ты, это ты у нас…

– Слушай, – Женек-Юджин заглядывает ему в глаза. – А ты правда не гонишь? У тебя документы какие-нибудь есть? Может, ты какой-нибудь Фуфел Фуфлыжникус по паспорту, а нам заливаешь? Не может быть, чтоб мы вот так шли по улице и встретили Константина Бессмертных по прозвищу Здыхлик, который смолоду может копаться у других в мозгах.

– Ну почему, – пожимает плечами Марк. – Должен же был его кто-то когда-то встретить. Почему бы не мы?

– Круто!

– Да объясните, что ли! Привели в какую-то дыру, мозги канифолят…

– Это тебе не дыра! – вытаращивается на него Юджин. – Здесь все наши собираются!

– К Ясмин бы его, – задумчиво говорит Марк, глядя куда-то вверх. – Пусть она сама молодняку лекции читает.

– Успеем, блин. Давай хоть в общих чертах ему расскажи.

– В общих чертах, – тянет Марк насмешливо. – Ну слушай… Здыхлик.

Красавица. Врачи

– Ну что, мамочка, я вас поздравляю, ребеночек развивается абсолютно нормально. Все рефлексы… В весе хорошо прибавляет. Сами кормите?

– Сама, да.

– Вот молодец какая. Буду вас всем в пример ставить.

– Это вовсе не обязательно.

– Кожные покровы чистые… Слизистая тоже… Ух ты, улыбается, ты ж моя красавица! Ты мамочкина радость, да? Так… Сами рожали?

– Нет, кесарево. Там, правда, не все было гладко…

– Ну так и мамочке, извините, не двадцать пять. Но с ребеночком у нас всё в порядке, да, малышка? Да! На громкие звуки реагирует?

– Вздрагивает. Это плохо?

– Это замечательно. Спит как? Хорошо?

– Видите ли, доктор… Она вообще не спит.

– Долго засыпает? Возможно, ее перевозбуждает купание. Попробуйте купать не перед сном, а раньше.

– Она не долго засыпает, она…

– Часто просыпается. Это нормально. Сейчас режим кормлений только устанавливается, многие детки в течение первого месяца очень часто хотят кушать.

– Она не просыпается часто…

– Ты спишь всю ночь, да, моя звездочка? Ты даешь мамочке выспаться, хорошая девочка? Мамочка, я вас снова поздравляю. Вам несказанно повезло с дочерью.

– Говорю вам, она вообще не спит по ночам.

– Путать день с ночью – это пока тоже нормально.

– Да она и днем не спит!

– Так. Возможно, вам кажется, что девочка спит слишком мало. Вы не успеваете отдохнуть. В таком случае могу посоветовать – не как врач, но как мама и бабушка – нанять еще одну помощницу. Вам сейчас нужно беречь себя, вы кормящая мама. Кстати, как вы питаетесь? Не злоупотребляйте пасленовыми!

– Говорю вам, доктор, девочка не спит вовсе. Нас с мужем это очень пугает. То есть она сначала спала, как все дети. Но вот уже двое суток как она еще ни разу не заснула.

– Кто схватил мой пальчик? Это кто схватил мой пальчик? Ах ты проказница! Мамочка, я думаю, вы преувеличиваете.

– Это что, нормально, когда ребенок двое суток не спит?

– Мамочка. Нет, это было бы не нормально. Это означало бы, что ребенка срочно нужно всесторонне обследовать. Желательно в условиях стационара. Но мамочка. Ребенок, который бы не спал двое суток, дал бы нам сейчас совершенно другую неврологическую картину. Абсолютно. Человек не может нормально существовать без сна.

– Поэтому я и волнуюсь!

– Поверьте моему опыту – мы с вами сейчас наблюдаем ребенка, который явно хорошо высыпается. А также хорошо кушает и регулярно пачкает подгузники. Мамочка, вы явно преувеличиваете. Возможно, няньки вам врут. Или тоже преувеличивают.

– В первую ночь, когда весь этот кошмар начался, я сама вместе с ней не спала! Я что, сама себе вру?

– А во вторую?

– А во вторую я все-таки заснула…

– Вот видите! А знаете почему? Потому что человеку необходим сон. Жиз-нен-но. Вы пробовали не спать ночами – и не смогли. И ребеночек бы не смог.

– Но она же может!

– Ага. Мне всё ясно. Мамочка, я, конечно, пропишу вам успокоительное – легкое, можно применять при грудном вскармливании. Но мой вам совет: попейте старой доброй валериановой настойки. Ничего лучше еще не придумали. И успокоитесь, и выспитесь. На водной основе, разумеется.

– Доктор! Я же вам говорю…

– Каждый день пейте, как чай. Знаете, вот прямо сейчас и велите заварить.

* * *

– Что ж, сударыня, я должен вас поблагодарить за то, что обратились именно ко мне. Ваш ребенок представляет собой исключительно интересный для изучения случай.

– Так вы уже выяснили, как можно помочь моей девочке?

– Видите ли, тут всё непросто. Дело в том, что мои ученые коллеги до сих пор спорят о том, зачем собственно человеку нужен сон.

– Чтобы отдохнуть, разве не так?

– Так, да не так. Исследования показывают, что пока человек спит, его мозг не только не отдыхает, но порой ведет себя даже более активно, чем в период бодрствования. Моя гипотеза – нет, пожалуй, уже теория – гласит, что пока человек бодрствует, мозг считывает информацию с внешних раздражителей, а пока мы спим, он как бы сканирует наши внутренние органы. То есть сон нужен нам для работоспособности организма.

– Я, простите, совсем-совсем не врач… Я ничего не понимаю, что вы мне тут говорите.

– Да я тоже, знаете ли, не врач.

– Как?! А мне вас так рекомендовали… а зачем же я тогда… что же вы молчали!

– Я доктор биологических наук. Ведущий сотрудник…

– А, ну ясно, ясно. Но мне все равно ничего не понятно. Можно как-нибудь на пальцах?

– На пальцах… В общем, во время сна в мозг поступает информация от внутренних органов. И мозг ее обрабатывает. Как компьютер. Это теория, понимаете? Нужны практические опыты. Без них меня просто не примет всерьез научное сообщество. Поскольку перед нами ребенок, который по каким-то причинам не нуждается в сне, на его примере можно было бы изучать…

– Что? Опыты, что ли, на ней ставить?

– Видите ли, для науки…

– Мы сейчас же уходим! Сейчас же!

– Я позабочусь о том, чтобы это было совершенно безвредно! Мои статьи опубликуют известнейшие научные журналы мира! Ваша девочка прославится!

– Тоже мне кролика подопытного нашли! На собаках тренируйтесь!

– Сударыня, мне еще не попадалась собака, которая бы умела обходиться без сна!

– А моя дочь, значит, вместо собаки подойдет? Да?

– Сударыня, поймите же меня правильно! Девочка – уникум!

– Так вы можете помочь ей заснуть или нет?

– Нет. Но ей, по всей видимости, это и не нужно. Ее мозг организован иначе, чем у обычных людей, он… Постойте! Подождите же! Сударыня!

* * *

– Переведите ему: моя дочь почти с самого рождения не спит.

– Он говорит, что давно работает с проблемами сна у детей и имеет колоссальный опыт по преодолению этих проблем.

– Переведите: девочка после одного… м-м-м… празднества ни разу не сомкнула глаз.

– Он говорит: сбой режима после праздников – это, конечно, очень плохо, но с этим можно справиться.

– Да тут речь не о сбое режима.

– Он настаивает, что дело именно в этом. По его словам, девочку надо начать пораньше будить.

– И как же ее разбудить, если она вообще не спит?

– Даже если ребенок заснул очень поздно, необходимо поднимать его рано утром, невзирая на протесты ребенка.

– Какие протесты? Ребенок не спит ночью!

– Он спрашивает, как именно вы ее укладываете спать. Качаете ли, поете ли колыбельные.

– Да, качаем и поем. Но это как мертвому припарки.

– Я не знаю, как это перевести.

– Ну, бесполезно, в общем.

– Профессор подтверждает ваше мнение о том, что это бесполезные и устаревшие методы. Более того, он считает их вредными. Профессор убежден, что ребенка надо класть в кроватку и оставлять одного.

– И что, она тогда все-таки заснет?

– Профессор утверждает, что рано или поздно ребенок научится засыпать самостоятельно. Он рекомендует вам не идти у ребенка на поводу. Как бы ребенок ни плакал, вы не должны подходить к нему. Если в результате долгого плача ребенка вырвало, вы должны молча подойти к кроватке, убрать за ним следы рвоты, переодеть ребенка, после чего уйти. Только так ребенок научится засыпать в одиночестве.

– Передайте вашему профессору, что он дурак набитый.

– Простите, я не буду этого переводить. Профессор слишком хорошо платит, чтобы я рисковал такой работой.

– Чтоб к нему к самому никто не подошел, когда ему плохо будет!

– Профессор интересуется, когда он может получить вторую часть гонорара.

– А дырку ему не нужно от бублика? Шучу. В приемной к секретарю подойдите.

– Профессор предупреждает, что повторную консультацию он может назначить не ранее чем через две недели.

– Переведите ему, что я всю неделю буду отчаянно рыдать. Следы рвоты за мной с радостью уберет моя домработница.

– Профессор крайне сожалеет, что доставляет вам такие неприятности, и соглашается прийти повторно через пять дней.

– Переведите: не следует идти у клиентки на поводу. Иначе клиентка так и не научится засыпать в одиночестве.

– Он ценит ваш тонкий юмор, ему смешно.

– Уведите уже своего профессора.

– Так ему приходить через пять дней?

– Пусть только попробует.

* * *

– Ну что я вам могу сказать, милая вы моя. Я старик, у меня никого нет, мне терять нечего, так что я вам, уж извините, скажу всё как есть. А вы уж с мужем решайте сами, что со мной, старым дуралеем, делать.

– Ой, ну что уж вы нас так обижаете. Что мы, драконы какие?

– Слышал я, слышал… про вашего брата. Так вот, о девочке.

– Но мы никогда…

– О девочке. Милая моя, мне вас утешить нечем.

– О боги. С ней что-то страшное?

– Я договорю. Вы позволили мне ее обследовать, за что вам большое спасибо, было, скажем так, весьма любопытно. Я не буду тратить ваше время на объяснение смысла всех обследований и процедур. Поскольку вы не специалист, вам будет непонятно и вследствие этого неинтересно. Я скажу одно. Как я понял, ваш запрос – помочь девочке заснуть. Так вот, этот запрос не может быть удовлетворен. Я сделал вывод, что эта девочка спать, по всей видимости, не будет.

– О боги…

– Как родителям, это принесет вам определенные неудобства. Вам придется как-то организовывать ее досуг в ночные часы. Но я убежден, что вы сможете решить эту проблему. И еще я убежден, что вас несколько утешит следующее: ваша девочка, как я понял из результатов обследований, нимало не нуждается в сне. Поверьте старику, это удивительно здоровый младенец.

– А почему же она не спит, раз она здорова?

– Еще раз: перед нами организм, которому не нужен сон.

– То есть у вас уже были такие случаи?

– Нет, я должен признать, что в моей практике таких случаев не было. И не только в моей. Ничего подобного не описано в научной литературе. Разве что в желтой прессе – хронический холестит, знакомо вам такое псевдонаучное понятие? Однако повторюсь, эта девочка на удивление здорова. Придраться не к чему. И еще одно…

– Что? Что, скажите же!

– Я никогда не видел такого красивого ребенка.

Эрик и Эмма. Эти

Я проснулся от стука. Это они в дверь стучали. Я не хотел открывать, но они все стучали и ругались там, снаружи, и я подумал: вот сейчас соседи выйдут и тоже ругаться начнут. И открыл. Там стояли две толстые тетки и один мужик в ментовской форме. У одной тетки еще были такие волосы – они как будто росли вверх и немножко загибались на концах. Это некоторые тетки специально так расческой делают, чтобы все думали, что у них волос много. Но на самом деле сразу заметно, что их мало, потому что видно кожу на голове. У другой волосы были отрезанные совсем близко к голове, даже короче, чем у мужика. Ноги у обеих толстые, как перевернутые бутылки. А мужик, наоборот, худой и с лысиной, и волосы сбоку на эту лысину положены, фуражку в руке зачем-то держит. Они как-то меня легко отодвинули и вошли, а я стоял и смотрел на них. Они у меня до сих пор перед глазами, как картинки.

А чего это, говорит тетка с волосами вверх, у вас звонок не работает.

Не знаю, говорю.

А когда он сломался?

Он, кажется, говорю, никогда и не работал.

Так, ладно, говорит мужик, который мент. Взрослых позови.

Папы нет, говорю. А мама отдыхает.

Поздновато отдыхать, говорит стриженая тетка.

Так, ладно, говорит мужик. Ты тут не это. Ты зови давай. Мы тут целый день стоять не нанимались.

Ну я пошел к маме. Она лежала на кровати с открытым ртом, но уже не очень спала, уже дышала как будто сейчас проснется. Я растолкал ее, как мог, привел к Этим. Теток прямо перекособочило, да и мужик как-то скривился. А Сестренка сидела рядом с ними на коврике. Она их совсем не боялась.

Что же вы, женщина, говорит тетка с гнутыми волосами, что же вы за детьми не смотрите, да и за собой вон. За собой-то ладно, машет головой стриженая тетка, за собой – это ее дело, а вот за детьми надо смотреть. Я, говорит, пойду помещение осмотрю пока, а вы начинайте оформлять. И вы, говорит, со мной давайте как представитель власти – это она менту.

А может, рано оформлять, говорит гнутая, может, осмотр сначала. Э, машет рукой стриженая, и так все ясно. Квартира в аварийном состоянии, антиобщественный образ жизни, бутылки вон везде, дышать нечем. Спорить готова, что у них и простыней нет, и в холодильнике мышь повесилась.

Тут Сестренка такая: у нас, говорит, в холодильнике мышей нету, а зато еда всякая есть, хотите, мы вам дадим. Эти на нее как глянут, ничего не сказали, мент только хехекнул немножко, невесело так хехекнул, и ушел со стриженой. А эта гнутая: ну, говорит, одевайтесь уже, что ли, поедем сейчас. А сама достает из сумки бумажки, да еще какую-то доску синюю, бумажки на доску кладет, вроде она ей вместо стола, и в этих бумажках пишет чего-то.

А мы, Сестренка – ей, и так не голые, чего нам одеваться. Гнутая глаза выпучила, глядит на нее как на ту повесившуюся мышь, которая типа у нас должна быть в холодильнике. Это она, значит, подумала, что у нас куча всякой одежды, как у буржуев недорезанных. Смешная такая тетка, хоть и старая, а не понимает.

Что, говорит, с лицом-то у тебя. Это мне, значит. Я потрогал себе лицо. Щека немножко болит, ухо раздуло. Ну а что, говорю, ничего с лицом, упал. Ага, гнутая кивает, упал, значит, понятно все с тобой. Ну пошли, говорит, машина ждет.

А куда, мама вдруг спрашивает, они пойдут?

Ишь ты, развеселилась гнутая. Проснулась, гражданочка. Интересно тебе, значит, куда. В специализированное учреждение, вот куда. Осуществляющее социальную ре-а-би-ли-тацию несовершеннолетних. Мама стоит, на нее смотрит. Тут гнутая чего-то разозлилась, пальцами вокруг мамы защелкала: але, говорит, мамаша, очнись, мы отобрание детей совершаем, а тебе хоть бы хны.

А мама все стоит и смотрит. Она потому что еще целиком не проснулась, ей надо водички дать и водки немножко. Это вообще странно, что она еще разговаривает, не проснувшись.

Тут меня как шибанет, будто бы током из розетки. Это вы, говорю, меня в тюрьму хотите? За то, что я Хорошенького стукнул, ну то есть Вову? Гнутая сухо так захехекала, как горох рассыпала: так ты, говорит, у нас драчун, оказывается? Нет, мы тебя пока в тюрьму не посадим. А вот если будешь и дальше драться, да водку пить начнешь, как твои родители, да еще воровать выучишься, тогда уж в тюрьму пойдешь, это я тебе точно говорю. А пока мы тебя на государственное обеспечение, и сестру твою тоже. Будем людей из вас делать.

Как будто мы сейчас не люди, а звери какие. Те самые мыши, наверное, которым надо в холодильнике вешаться.

Тут мент со стриженой вернулись, оба перекривились. Да, говорит стриженая, у них там и зоопарк. Ну поехали, чего стоим. Подождите, мент говорит, а бумаги-то подписать гражданочке. Да вы посмотрите на нее, морщится гнутая, куда ей подписывать, она небось и букв уже не помнит. Э, але, уважаемая, вас как звать? Видите, хоть бы голову повернула. Тут мент у нее бумажки с доской из рук вынул, ручку тоже дернул: вы говорит, тут мне не это, надо, чтоб по закону, еще я штрафов не платил. И маме эту ручку сует, бумажки подносит: вот здесь, говорит, будьте любезны, распишитесь, и вот тут еще. «А?» – говорит мама. Ну что ж такое, гражданочка, сердится мент, ну быстрее же, задерживаете всех. Подпись ваша нужна, да что ж такое, имя-фамилию здесь напишите! Тут мама чего-то им там начеркала; фух, говорит мент, беда с ними, с алкашами, все на пальцах объясняй. Пошли уже, там машина ждет.

Тетки засобирались: идем, идем, а Сестренка вдруг в коврик вцепилась – и никуда. А я уже вижу, что дома нас точно не оставят, я к ней наклонился и говорю: а на машинке хочешь покататься? Она глазками засветилась: хочу, говорит, хочу! Ручку мне дала, я ее поднял, ну мы и пошли из дома.

Ух, она и радовалась, когда мы в этой машине ехали! Прямо как буржуйские спиногрызы, когда их в парке на каруселях крутят. Как быстро, говорит, как хорошо! И в окошко все смотрит. Так и веселилась, пока не приехали совсем.

Здыхлик. Жили-были боги

Если бы можно было на минуточку предположить, что словам Марка можно верить, то дело обстояло примерно так.

С давних времен жили в мире, помимо нормальных людей, еще и такие люди, которые могли влиять на чужие судьбы. То есть, если углубляться, то станет ясно, что каждый из нас как-то влияет на жизни других людей. Любой бездарь может нагрубить старушке в автобусе, и она, расстроившись, пересолит внуку яичницу, а тот, огорчившись, плохо выучит алгебру, чем разозлит любимую учительницу, которая в результате поссорится дома с мужем, и у того пойдет насмарку двухмесячное воздержание от употребления никотина. Из таких мелочей и состоит наша жизнь, но это тем не менее мелочи. Плюс их мало кто контролирует. Взять, скажем, того невоспитанного отморозка, который сказал почтенной старой даме «подвинься, старая клюшка» – разве он хотел, чтобы муж учительницы, будучи вне себя от ярости, на ночь глядя помчался в киоск за табачной продукцией, которая, как известно, обладает легким седативным эффектом? Нет, не хотел, он вообще этого мужа не знает и последствий своих поступков обычно не просекает дальше первого звена. Некоторые, впрочем, и этого не могут.

Но представим себе человека, которому дано видеть связь мельчайших и на первый взгляд незначительных событий. Допустим, ему позарез нужно, чтобы человек, женатый на учительнице алгебры и два месяца назад ценой титанических усилий завязавший с куревом, снова начал травить себя никотином.

– Зачем?!

– Не перебивай. Допустим, нужно. Он выстраивает у себя в голове сложную цепочку событий и действий, делает выводы – и со знанием дела залезает в автобус номер такой-то, чтобы там целенаправленно нахамить ни в чем не повинной даме преклонных лет.

– Гад какой.

– Да не перебивай ты. Важно другое: он таким образом управляет миром. Он может поставить перед собой любую цель и добиться ее, дергая за те струны, которые непосвященным кажутся ужасно далекими от ее достижения. Может заставить мужчину снова начать курить. Может понравиться любимой девушке. Может склонить скрягу к благотворительности, а гедониста – к умерщвлению плоти.

– Я ничего такого не умею.

– Юджин, закрой ему рот, будь любезен. Он меня нервирует. Ну так вот. Это только один пример управления миром. А вот мы представим себе человека, который может внушить другому, что он должен что-то сделать. Концентрируется и внушает ему: прыгни с шестого этажа, прыгни с шестого этажа…

– Что ж с шестого-то, пусть с двенадцатого прыгает, чтобы наверняка.

– Женя, я же сказал, рот ему закрой.

– Да не могу я! Сопротивляется, чтоб его.

– Способный парень! Беда… Ладно, пусть с двенадцатого. И тот прыгает, представляешь? Это более грубый способ управления миром, хотя не факт, что более действенный. Или взять хотя бы то, что я с тобой сделал, когда ты с нами идти не хотел: временно подавил твою волю, притупил ощущения и ввел в состояние эйфории, и ты пошел как миленький. Еще и удовольствие получил. Было? Было. Вот тебе еще один пример.

– Это что? Колдовство?

– Ну, можешь и так называть. Здесь слова неважны, как и точка зрения. Удобно тебе называть колдовством – называй на здоровье. Я предпочитаю: управление миром. Некоторые из нас называют себя богами. Я, мол, бог. Ну, не тот Бог, который «Мне отмщение, и аз воздам», а бог, каких много, типа древнегреческих или скандинавских. По мне так бога ради, хотите быть богами – будьте ими. Хоть горшком себя назови.

– А что ж мир до сих пор такой кривой, раз вы им можете управлять?

– Ну во-первых, нас не так и много на самом деле. Во-вторых, не все из нас живут друг с другом в дружбе и согласии, как бы Ясмин ни старалась. И в-третьих, подобные способности, увы, не даются в комплекте с человеколюбием, моральными качествами и прочими полезными в хозяйстве вещами. Такая вот незадача. На себя посмотри: ты, конечно, людям только хорошее делал в жизни, а? А? Ну то-то.

– А что вы так вскинулись на мое имя?

– Это, друг, правильный вопрос. Дело в том, что бывают просто колдуны, а бывают, как мы говорим, из древних. Это означает вот что: когда-то, многие тысячи лет назад, жил уже на свете управленец с похожими функциями и, как ни странно, с похожим именем, который оставил след в истории. Настолько явственный след, что память о нем осталась в мифах или сказках, хоть и донельзя искаженная, иногда вообще перевернутая. А в наше время вполне может явиться на свет еще один похожий. То ли это реинкарнация, то ли просто рождается новый человек, чтобы надеть старый костюм, никто пока толком не разобрался. Наука, сам понимаешь, не очень-то изучает таких, как мы. Ясмин, матушка, старается нас, грешных, просвещать на эту тему как может, уж кто-кто, а она в древних легендах понимает и умеет их читать. Так вот, был когда-то один хранитель всевозможных знаний, вроде современных ученых, умевший покорять и людей, и силы природы, ну, что-то такое, в общем, я сейчас и не вспомню. Еще он вроде как дружил с медициной, в тогдашнем ее понимании, и прожил что-то очень долго для человека…

– И богатый был, как этот…

– Ну это ты, Юджин, детских книжек начитался. Ты еще скажи, что он над златом чах.

– Погодите. Вы с ума, что ли, оба сошли? Вы кем меня сейчас обозвали?

– Это не мы, это твои родители, Костик. И одноклассники еще что-то такое в тебе почуяли, иначе быть бы тебе не Здыхликом, а каким-нибудь… не знаю кем. Лягушонком. Таракашкой. Но не Здыхликом, точно. Кто-то угадал одно из твоих имен, можешь его поздравить.

– Ерунда какая-то.

– Да как бы не совсем.

– А что эта ваша Ясмин?

– «Наша Ясмин», Юджин, ты слышал? Она не наша, и, если честно, даже не Ясмин, ее изначально по-другому зовут. Она все пытается нас всех объединить и заставить трудиться во имя общего блага. Образовывает помаленьку, лекции читает, рассказывает о нас самих, о нашем предназначении и все такое. А про нее саму почти никто ничего и не знает.

– Ну как, слухи-то ходят. Что живет за городом далеко и проехать можно только на внедорожнике, и типа к ней туда лучше не попадать, а то обратно вовек не выберешься, хоть в песок закопайся.

– Ага, ты еще про черепа на кольях расскажи. Она эти слухи частично сама и распускает. Говорит, из имиджевых соображений.

– А она что может?

– Она, друг, много чего может. Все и не перечислишь. Например, сразу видит, на что ты способен и чего можешь добиться. Если кто-то попал в сложную ситуацию, видит, как из нее выйти с минимальными потерями. Умеет будить в человеке скрытые таланты, пусть даже и не аномальные. Правда, она все это не так часто делает, по крайней мере в последнее время. Проповедует, видишь ли, философию недеяния. Многие от нее из-за этого откололись. Хотя Атришку она именно так и спасла.

– А это что за имя такое?

– Да в том-то и дело, что имя… Это тот случай, когда человек сам себе, можно сказать, судьбу выбрал, сам того не ведая. А может, и не так все было, может, ей было предначертано такой псевдоним взять, кто теперь копаться будет. Жила себе нормальная девочка, стишки пописывала, в школьной стенгазете публиковалась. А потом для остросоциальных заметок – типа «Доколе в спортзале не сделают ремонт» – придумала себе красивый псевдоним. Она сама Арина, а стала подписываться Атропос, ну это у древних греков была такая…

– Я знаю.

– Образованный! А она как раз не знала, слово красивое услышала краем уха. Вот писала себе, писала, подписывалась-подписывалась, а потом внезапно выяснилось, что если она кому на пути внезапно попадется, ну, тихо так подойдет, чтоб человек ее до последнего не замечал, а потом увидел и испугался, то человек замертво падает. Серьезно тебе говорю. Ее быстро вычислили бандиты, стали использовать как киллера, подсылать к кому надо. Она на этой почве чуть не распрощалась с собственным разумом – вены вскрывала, таблетки ела, с крыши прыгала, ее предки в психушку упекли. А Ясмин каким-то чудом про нее узнала, из больницы вынула, там у нее вроде как свои каналы, и год у себя держала, типа воспитывала. Даже реабилитационный центр какой-то организовала под этим соусом, чтоб все легально. Обучала девицу искусству недеяния. Теперь Атришка опять с родителями живет, те, говорят, в ужасе – дочь испортили: башмаки железом подкованы, вся в цепях, в одежде кислотных тонов и красится как клоун. А это она затем, чтобы ни к кому не подойти незамеченной.

– То есть она свой дар никак не использует?

– Ну, знаешь, не всем нравится людей убивать. Нет, не использует, девушка и девушка, только волосы розовые. А так даже симпатичная. Приходит иногда на наши семинары, посидит, послушает и домой.

– А ты чего умеешь?

– Я-то? Настроение меняю. Если ты еще не понял. Могу тебя сделать счастливым, даже если у тебя только что умер любимый песик и ты сам ему могилу копал. В мерзлом грунте. Могу, наоборот, заставить рыдать после первого удачного секса. А Женя – он как раз заставляет делать всякие вещи.

– С шестого этажа я еще никому не велел прыгать, блин!

– Верно, не велел.

– И с двенадцатого тоже!

– С двенадцатого тоже.

– А кто умеет события просчитывать? Видеть их связь. Я бы хотел так.

– Э, брат, многие из нас бы так хотели. Это я, блин, не знаю, кто так умеет, это Ясмин вон рассказывала про одного перца. Типа очень могучий. Но ему почему-то не по приколу быть в нашей шайке, говорит, что будет сам по себе.

– Я его понимаю…

– Говорят, это типа ее муж.

– Ты, Юджин, говори да не заговаривайся! Хотя – да, есть такое мнение. Что у Ясмин муж из могучих и даже вроде бы из древних, но обнаруживать себя перед нашим братом не намерен. Может, и да, а может, и нет, я в эти дела не лезу. У самой Ясмин имидж этакой властной одиночки, но слухи ходят разные. Что ж, если когда-нибудь про нас всех сказки придумают, это будет именно отражение слухов.

– Ой, не могу, что про тебя-то придумают!

– А что? Все древние когда-то были первопроходцами. Может, через тысячу лет родится малыш, назовут его Марком, и это снова буду я…

– Мечтай, мечтай. Давай нам лучше наш красавчик расскажет, чего он умеет. Зачем он в мозги лезет.

– Да, это небезынтересно. Костик?

– Ну как. Если кто-то мне сделал плохое… или что-то взял… в общем, я вправе требовать компенсацию.

– Типа?

– Могу забрать что-то взамен. На мой выбор.

– Ух! Опасный ты типсон. А на нас зачем наехал?

– Ты толкнул меня.

– И что взять хотел?

– Ничего.

– Ну? Что?

– Цвет глаз, что с тебя еще брать, извини, конечно.

– Круто! Наш красавчик хочет голубые глазки! Го-лу-бы-е!

– Я бы потом поменял…

– А я бы с чем остался, ежик ты лысый? С твоими зелененькими?!

– Тихо, дети, тихо. Давайте подумаем. Это на самом деле оч-чень опасный дар. Нашего юного приятеля нужно как можно скорее представить Ясмин.

– Ну так семинар же через десять дней!

– Поди знай, что он за эти десять дней натворит.

– Ничего я не натворю! Я что вам, ребенок? Я могу никого не трогать, если надо.

– А вдруг у тебя, пацанчик, еще какие умения. Раз уж ты из древних.

– Слушайте. Мне без двух недель семнадцать, из каких из древних, что вы несете. Ладно, ладно, даже если так. Я что, контролировать себя не умею, по-вашему?

– Ага, ага, а когда это с тобой первый раз было, ты себя здорово контролировал? Молчишь, да, ну вот и молчи.

– Ты, Юджин, сам молчи. Свою дикую юность вспомнил? Как повелел сестре с балкона кукарекать? Зимой, в ночной сорочке? Это тебе не ты, это парень взрослый, ответственный, неглупый, судя по всему.

– Знаете, а я бы с вами еще поговорил, вот честно. Никому другому и не расскажешь про эти всякие дела, решат, что ты псих, и только.

– Ясен пфенинг!

– Ладно, Костик, ты телефончик оставь. Телефон есть дома?

– Нету…

– Что ж ты, салага, телефон-то ни у кого не отжал! Ну адрес тогда.

– Адрес оставлю. Может, еще по пиву?

– Наш человек, блин!

Красавица. Вундеркинд

Длинный унылый нос, густые сросшиеся брови, бесцветные глазки, пара прыщиков на подбородке. Волосики собраны в хвост на затылке, перехвачены аптечной резинкой. Длинная футболка, длинная юбка, туфли без каблуков, на спине рюкзак с декоративными пуговицами. Стоит в обширной прихожей, раскрыв рот, и обалдело таращится на лепнину под потолком.

– Так это вы, значит, преподаватель?

Вздрагивает, переводит взгляд на женщину, вышедшую ей навстречу. У той бесстрастное кукольное личико, точеная фигурка. Руки убрала за спину, оглядывает гостью.

– Видите ли, я на самом деле лингвист, – отвечает та. Тут же спохватывается: – Но у меня есть педагогический опыт!

– Нам известно о вашем педагогическом опыте, – кукольная снисходительно поднимает бровь. – Вы репетиторствовали около полугода. Вы пытались подтянуть по иностранному языку мальчика-второгодника. И не преуспели.

Краснеет, морщит лоб, глядит жалостно.

– Но мы предоставим вам совсем другой материал. Вам предстоит заниматься с исключительно одаренным ребенком. Полагаю, вас об этом предупредили?

– Да, мне говорил наш декан. – Слегка осмелев: – Еще, правда, он добавил, что стоит отнестись скептически… что многие родители считают своего ребенка вундеркиндом, на деле же…

– Должна вас разубедить. Здесь мы имеем дело с ситуацией исключительной.

Кивает, смотрит испуганно.

– Ваш научный руководитель исключительно хорошо о вас отзывался, – цедит кукольная, скользя взглядом по фигуре визитерши. – По его словам, вы весьма успешны в изучении редких языков.

Снова кивает, пытается улыбаться. Получается плохо.

– И знаете несколько европейских?

– Да, и еще…

– Довольно. Наши правила таковы. Не опаздывать. С ученицей общаться только на темы, касающиеся занятий. С другими педагогами не общаться – во всяком случае, не обсуждать с ними ученицу. Никому не передавать сведений о вашей работе – где вы трудитесь, с кем занимаетесь, сколько за это получаете. У нас достаточно высокие гонорары, чтобы мы могли ставить работникам свои условия. Ах да: время занятий назначаем мы. В вашем случае это десять вечера по средам и субботам. А теперь пойдемте со мной. Я познакомлю вас с вашей ученицей.

Мнется, топчется, не идет.

– Какие-то вопросы?

– Простите… Мне кажется немного странным, что занятия с ребенком назначаются на такое позднее время. Я думала, сегодня меня просто представят работодателю… В смысле, разве девочке не пора спать?

– Ах да. Моя оплошность, прошу прощения. С этого следовало бы начать. Слушайте внимательно: тему сна в этом доме затрагивать строго запрещено.

– Понятно… то есть не очень понятно, ведь среди текстов на иностранных языках может встретиться…

– А вы выбирайте такие тексты, чтобы ничего подобного в них не встречалось. Ни описаний сонливости. Ни ритуалов пробуждения. Ни колыбельных песен, ни сновидений. Ни намека на то, что люди спят по ночам.

– Можно узнать, с чем связаны такие забавные ограничения?

– Нельзя. И советую, во-первых, не язвить в моем присутствии, а во-вторых, уяснить серьезность ситуации. Одно упоминание о сне – и вы не просто вылетите отсюда, а под вопросом будет ваше обучение в вузе и ваша дальнейшая карьера.

– Я не язвила.

– Позвольте мне судить, кто здесь язвил, а кто нет. Идите за мной.

Долгий коридор, поворот, опять коридор.

– Девочку называть Талия. Возможны также сокращения: Таша, Тася, Тая, Лия. Но она предпочитает полный вариант.

– Какое необычное имя.

– Тему необычности имени при ребенке не поднимать.

– А сколько, простите, лет вашей дочери?

– Я гувернантка. Что до возраста – сейчас сами увидите.

Слышен частый топот – это явно бежит маленький ребенок.

– В доме есть еще дети, младшие?

– Нет.

Навстречу им выбегает девочка лет пяти. Длинные затейливо заплетенные косы закинуты за спину.

– Какая красавица…

– Тему внешности ребенка…

– Я поняла.

– Привет! Привет! – звенит девочка. – Это ты мне расскажешь, как говорить на разных языках? Ты знаешь все-все языки?

– Нет. Только некоторые.

– Ох, как жалко! – тянет девочка. – Но ты не плачь. Я когда выучу все языки, тебя тоже научу.

– Талия, голубушка, мы же договорились: к преподавателям обращаться на вы.

Кукольная гувернантка расплывается в улыбке, но пытается говорить строгим голосом. Получается плохо.

– Хорошо, хорошо. Пойдемте скорее! Я уже убрала со стола все игрушки! Сама!

– Я зайду за вами через два часа, – обещает гувернантка.

– Но ведь будет уже полночь! – пугается юная преподавательница.

Гувернантка делает страшные глаза.

– Да! Полночь! – девочка весело подпрыгивает. – В полночь у меня астрономия. Потому что все звезды видно на небе, а днем их не видно из-за солнышка и не получится на них посмотреть в большую трубу. Ну пойдемте же!

Девочка берет за руку преподавательницу и ведет дальше по коридору. Гувернантка с умилением смотрит ей вслед.

– Я все-таки буду говорить тебе «ты», – шепчет девочка. – Ты такая молодая! И такая хорошая! Я уже тебя люблю. Я тоже хочу такой рюкзак. Я скажу папочке, он мне купит. У меня очень добрый папочка, он мне всё покупает. А у тебя есть книжки на всяких языках? Я так люблю всякие книжки!

– С картинками? – неуверенно спрашивает преподавательница.

– Можно и с картинками. Но главное, чтобы с буковками. В них живут всякие истории. Пойдем, я тебе покажу, какие у меня есть. Я уже все прочитала. А ты мне расскажешь про другие страны, где все говорят не по-нашему и друг друга понимают?

Яся. Кто я

Когда Яся закрывает глаза, она начинает видеть их всех со стороны – и себя, и Юрека, и докторшу.

Вот в белом-белом кабинете перед белой-белой женщиной сидят два человека, муж и жена. Он довольно высок, плечист, отчаянно курнос и старательно нахмурен, за плечами имеет лет около тридцати. Слегка сгорбился. Она худая, востроносая, лицо туго обтянуто сухой кожей, серые глазищи судорожно обшаривают пол, а сколько ей лет, так запросто и не определишь.

– С женой что-то не так.

– Расскажите, почему вы так решили.

Белой женщине не очень интересен этот разговор. У нее правильное лицо, жесткий взгляд и маленькая, очень коротко остриженная голова. Волосы серые, седые. Халат висит мешком. Движения резкие. Не улыбается. Яся ее знает – она читала ее курсу в институте психиатрию и наркологию. Сама докторша, кажется, Ясю не помнит.

Юрек сидит рядом с Ясей. Юрек ведет себя неожиданно – неуверенно. Как мальчишка, застуканный завучем во время урока на задах школы и с сигареткой. Запинается, говорит тихо, только что не краснеет. Яся в жизни не видела такого Юрека.

А докторша ведет допрос. А Ясе почему-то становится все веселее.

– Мы говорили о ваших галлюцинациях. Не могли бы вы их описать?

– Это не галлюцинации. И я сомневаюсь, что вам понятно.

– Так. Давайте-ка вспомним, что я врач. И на минуточку предположим, что не самый плохой.

– Давайте. Давайте предположим, что вы врач хоть куда. Только кого мы обманываем?

– Простите?

– Мы же обе понимаем, что вы просто неудачница. Знаний ноль, опыт вам не впрок. Наверняка нет постоянного мужчины, иначе бы вы так себя не запустили…

– Так. Достаточно. Давайте определимся с тем, чего вы от меня хотите.

– Я? Я от вас ничего не хочу.

– Я сейчас обращаюсь не к вам, а к вашему мужу. Чего. Вы. Хотите. От меня.

– Ну… чтобы все было как раньше. Чтобы не было этих…

– Припадков.

– Да. Чтобы она была здорова.

– Чем же тебе, милый, мешают мои так называемые припадки?

– Больная, успокойтесь, прошу вас.

– Да я спокойна.

– Вот и сохраняйте спокойствие.

– Я спокойна абсолютно!

– Больная, не горячитесь, иначе мне придется пригласить санитаров. А вы, как я поняла из предварительного общения, в госпитализации не заинтересованы.

– Только попробуйте, – весело говорит Яся.

– Нет-нет, мы не заинтересованы.

– Продолжаем. Вы хотите избавить жену от припадков и галлюцинаций. Я бы порекомендовала ряд обследований. И хорошо бы параллельно начать лечение. Я бы рекомендовала комбинацию препаратов…

– Как же вы собираетесь меня лечить, не обследовав?

– Больная, не спорьте. Кто из нас врач? Я врач, верно? А вы не врач.

– Вообще-то я как раз он.

– Вы считаете себя мужчиной?

– Нет, я просто утверждаю, что я врач.

– Она врач, да.

– Отлично. И какой же вы у нас врач?

– Я терапевт.

– Вот и чудно. Вот и занимайтесь своей… терапией. А это кабинет психиатра. Я же не учу вас, как лечить ОРЗ. А вы не учите меня.

– То есть вы и без обследований знаете, какой у меня диагноз?

– Дорогая моя, вот вам разве надо обследовать пациента, чтобы понять, что у него, эм-м-м, кашель? Надо?

– Кашель – это симптом, а не диагноз.

– Вот! Вот и у вас симптом, и не один. Вы же сами прекрасно знаете, что прием у врача начинается, как только больной открывает дверь кабинета. Тип телосложения, то, как вы входите в помещение, как вы говорите, – нам все важно!

– И что же у меня за симптомы?

– У вас, моя дорогая, бредовые идеи, галлюцинации, двигательное расстройство – в общем, все указывает на хронический психоз.

– У меня ничего этого нет.

– Так. Сделайте одолжение, выйдите на минуточку в коридор.

– Понятно. Мужа будете обрабатывать.

– Мне повторить мою просьбу?

– Да пожалуйста, я уже ухожу.

Яся сидит на деревянном стульчике в коридоре. Ясе достаточно закрыть глаза, чтобы снова очутиться в кабинете. Там докторша, которая устало вздыхает и постукивает по столу шариковой ручкой. И Юрек – ого, как изменился! Колени расставлены, глаза слегка прищурены, и плечи развернул.

– Ну вот. Что я хочу сказать. Вы и сами прекрасно понимаете, что больной, несомненно, нужна госпитализация.

– Да что вы говорите.

– Полтора-два месяца – и мы поставим ее на ноги. Только в редких случаях лечение затягивается до полугода.

– Разве для того, чтобы пить таблетки, нужно лежать в больнице?

– Дорогой мой! Вы же сами видите, как больная относится к необходимости лечения – не-га-тив-но. Она даже склонна отрицать, что больна.

– Нет. Я на это не пойду. Это, извините меня, очень уж похоже на предательство.

– Это по-мощь! Вы же хотите ей помочь?

– Хочу.

– Тогда кладем.

– Э, э, ну-ка! Положите трубку. Кому вы собрались звонить? Я не разрешаю ее класть.

– Вообще-то в острых случаях…

– Да я с землей вашу больницу сровняю! Вам известно вообще, кто я такой?

– Так. Так! Все ясно. В таком случае расписывайтесь здесь и здесь.

– Это что еще?

– Это ваш отказ от госпитализации больной. Чтобы меня потом начальство не обвиняло, что я не положила в стационар такую тяжелую пациентку. Хотите ей вредить – берите ответственность на себя.

– Здесь расписаться, да? Пожалуйста.

– Предупреждаю, дальше будет хуже. Подумайте о будущем вашей жены.

– Всего доброго. Себя берегите.

– До свидания. А рецептик на лекарства все же возьмите.

До машины они идут молча. Яся видит, как Юрек ухмыляется.

– Чего ты там дурака валял? – спрашивает она, как только его любимый драндулет трогается с места.

– Хотел, чтобы ты испугалась. Чтобы ты сама перестала валять дурака.

– Я?

– Нет, я. Ты же не больна.

– Не больна.

– Ну и не веди себя как больная. Дома поговорим, ладно?

Дома их встречает Ясина мама. Губы скорбно поджаты, брови трагически заломлены. Дом блестит, малышки накормлены обедом и благополучно переваривают его в кроватках. Не бабушка, а мечта.

– Ну? – вопрошает она голосом драматической актрисы, дождавшейся бенефиса.

Юрек вопросительно улыбается, высвобождая жену из рукавов пальто.

– Что сказал врач?

– Вот таблеточки прописали, – Юрек достает из кармана серо-желтый листочек со штампом, помахивает перед тещей.

– И всё?

– А чего вам еще? – изумляется Юрек.

– Хорошо. Я сама позвоню врачу.

– Не советую. Редкостная дурища. Попка в халате. Дряблая. В несвежем.

Яся судорожно хихикает.

– Она кандидат наук! – холодно цедит Ясина мама. И тоном ниже уточняет: – В отличие от некоторых.

– Много кандидатов – мало избранных!

– Это вы, значит, у нас избранный?

– А как же, – пожимает Юрек своими плечищами.

– Ну, с вами ясно всё. Я хочу поговорить с дочерью.

– Это пожалуйста! – весело соглашается Юрек. – Мы сейчас с ней обсудим некоторые… ну, скажем так, аспекты лечения. Поговорим немного. А потом она ваша. Не навсегда, конечно.

– Могу я присутствовать при вашей беседе?

Брови заламывает так, будто тренировалась у зеркала.

– Полагаю, нет, – тоненько выпевает Юрек, отлично копируя тещины театральные интонации. – Это будет приватный разговор.

– Это моя дочь! – палец, похожий на дрожащий древесный сучок, упирается в растерянную Ясю. – Я имею право знать всё!

– А это, – тяжелая ладонь ложится на Ясино дергающееся плечо, – моя жена. И я имею право проводить с ней время без свидетелей. Вы вон в свою супружескую спальню разве зрителей пускаете?

– Ну знаете! – задохнулась, хватает воздух. – Вы со своими шуточками… довели девочку до психушки!

– Довел, довел, – кивает Юрек. – Довел девочку. У вас, кстати, борщ выкипает.

– А! – всплескивает руками Ясина мама и несется на кухню.

В спальне Юрек садится на кровать по-турецки. Яся, помедлив, устраивается на краешке.

– Может, расскажешь? Про эти свои видения. А то: я вижу странное, я вижу странное. Перепугала всех, включая себя. Что хоть видишь-то?

– Ну я не то чтобы вижу… Я сама становлюсь как бы… ну, другим человеком. Мне трудно объяснить.

– Попробуй.

– Я как будто… в чужом теле, и сознание у меня другое. Например, я иногда становлюсь такой теткой… в общем, не то что бы красавица, но волосы шикарные, и я ими страшно горжусь. Ни у кого больше нет таких волос.

– Интересно, когда ты уже усвоишь, что мне нравятся твои волосы. А значит, они самые лучшие.

– Да тут дело не в том…

– Ты мне уже мозг, извини, съела, что у тебя волосы как у мыши. У мыши, к твоему сведению, вообще волос нету. А у тебя прекрасные. Распускай их, что ли, почаще.

– Да не в этом, говорю, дело.

– Да в этом! Вот прямо сейчас распусти, а?

Яся сдергивает с волос резинку.

– Вот! Красота-то какая. Мадам, я вас хочу.

– Ты, кажется, меня слушать собрался!

– А я весь в ушах.

– Ну да. У той меня… ну, это не я, конечно… совсем как из золота, и длиной до щиколоток, и густые, и как из шелка.

– Расчесывать замучаешься. Часа три уйдет. А мыть как будешь?

– Не знаю. Я не помню, чтобы я их мыла. И они золотые-презолотые.

– Ну хочешь – давай выкрасим. Хотя мне твой цвет ужасно нравится.

– Да будешь ты слушать?! Вот, а муж у меня вроде как воин. Неотесанная гора мускулов.

– Думал, ты не любишь военных, а?

– Терпеть не могу. И этот муж ходит везде и как дурак хвастается, какие у меня волосы, говорит: у вас у всех жёны по сравнению с моей страшные и лысенькие, как птенчики. И один раз, когда я спала, мне один его полупьяный товарищ всю голову остриг. Я просыпаюсь, а на голове одни кустики торчат.

– Придурок.

– Да не то слово. Эх, я и рыдала! Тогда муж того взял за горло, сейчас, говорит, душу вытрясу. А тот извернулся, обещал все исправить. Нашел каких-то мастеров, они мне сделали другие волосы.

– Парик, что ли?

– Лучше. Они мне прямо через кожу проросли. Немного больно было. Из настоящего золота волосы.

– Ну это уж бред какой-то. Ты хоть представляешь, сколько они весить могут?

– Ты сейчас говоришь как та психиатриня.

– А я и есть она! Больная, не волнуйтесь, а то позову санитаров, они вас забодают!

– Смеешься, да? Я больше ничего не расскажу!

– Расскажешь, только погоди немного, ладно?

Юрек спрыгивает с кровати, на цыпочках пробирается к двери и рывком ее распахивает.

– Мама! Уж вам ли с вашим воспитанием не знать, как нехорошо подслушивать!

– Нужны вы мне с вашими секретами, вот еще. Я пыль протирала.

– Протерли?

– Да ухожу я. Как дети прямо.

– Всегда обожал твою маму.

– Она помогает…

– Ага. Дальше давай.

– А в первый раз я вообще стала мужчиной. То есть парнем.

– Ух ты! Психиатрша-то как в воду глядела.

– Да не считаю я себя мужчиной! – кричит Яся. – И не хочу им быть! Но я им была. И главное – вроде как это был наш курс, наш институт, сокурсники мои вокруг. Я даже себя саму издалека видела. Сидит такая я, зубрит вечно чего-то. Но я себе была не интересна. Я все не мог разобраться с двумя девками, вроде с одной у меня что-то серьезное, а другая меня у той пытается отбить и все время врет, как потом выясняется. Жуткий клубок.

– То есть ты превратилась в своего однокурсника?

– В том-то и дело, что у нас на курсе таких точно не было. Я же видела себя в зеркало. Не было таких, точно. И этих девок тоже. А преподаватели те же. Аудитория та же, всё то же.

– Красивый парень?

– Невероятно.

– Я тоже ничего.

– Да при чем тут… Ты самый лучший, ты же знаешь. Это не то…

– А еще кем ты была?

– Еще… ну, чепуха всякая. Типа эпизодов. По одному разу в кого-то вселяешься… Но было еще одно долгое превращение, и самое странное.

– Страннее, чем в того парня?

– Ох, намного. Я, понимаешь, была колдуньей.

– Вот прямо абра-кадабра-сушеные-веники?

– Вот прямо. Знаешь, такая черноволосая, волосы как смоль, и еще волнистые.

– И дались же тебе эти волосы!

– Да не в волосах дело!

– Видимо, и в них… И?

– И что… и ко мне приходили люди, чтобы я им…

– Гадала, будущее предсказывала, все такое?

– И это тоже. Но в основном за другим волшебством. Например, дорогу показать.

– Тоже мне волшебство. Это и я могу – дорогу показать.

– Да? А если тебя спросят, как выйти из глухого леса, в котором все тропинки волшебные, куда хотят, туда и ведут? А если это про жизненную дорогу – как врага победить или девушку завоевать, или разбогатеть? А я это всё знала.

– Ты что, в лесу жила?

– В лесу.

– Молилась колесу?

– Я не помню, чтобы я когда-нибудь молилась. А, ты смеешься опять, ну смейся давай.

– И у тебя дом был, значит? Свой?

– Ну, был.

– Частный дом… Будет тебе когда-нибудь частный дом, заработаю. Участок купим…

– Да что ты всё… как будто я чего-то требую. Ты меня и так балуешь.

– А порчу, порчу наводила? Проклинала кого-нибудь?

– Ну, я, в принципе, могла… Но редко так делала, и только если сама этого хотела, а не по заказу. То есть по заказу, но если я была, в принципе, согласна с клиентом, что да, вот этого человека лучше… того…

– И за большие деньги?

– Да мне не деньгами платили. Либо продуктами, либо тканями, либо золотом.

– Слитками, что ли?

– Монетами.

– А монеты, что, не деньги?

– Да я из них бусы делала. Я имею в виду, не бумажками.

– Не ассигнациями. Не чеками, не кредитными билетами.

– Ну, наверное… тебе виднее.

– Мне всегда виднее.

– Да. И я могла видеть, на что человек способен. Его возможности. Варианты будущего. Могла подсказать, какой путь выбрать.

– Дорогу показать.

– Ну да. И много еще всякого.

Юрек молчит.

– Глупо, да? – беспомощно спрашивает Яся. – Глупости я рассказываю?

– Я думаю, женщина. Скажи, а ты сама себе нравилась в этих, ну скажем так, ипостасях?

– Честно? Да. Больше, чем в жизни, это точно.

– В жизни… – тянет Юрек. – Поди знай, что такое жизнь. Где она начинается и где заканчивается.

Яся прыскает.

– Ты что, ты философствуешь? Дожили!

– Ну хоть рассмеялась. Я, видишь ли, слишком умен, чтобы философствовать впустую. Я человек, если ты не заметила, практический.

– То есть у тебя есть что предложить?

– Я думаю, женщина.

Оба молчат.

– А в какой роли ты себе больше всего нравишься? Впрочем, кажется, можно не спрашивать. Ты ее примерь на себя.

– Кого?

– Ну, не глупи. Зря, что ли, ты ее напоследок приберегла в своем чудесном рассказе. Попробуй побыть ею.

– Я уже, – шепчет Яся.

– Что «уже»?

– Я примерила.

– Почему-то я не удивлен. И как ощущения? Что-нибудь можешь эдакое, сверхъестественное, жуткое?

– Жуткое – пока не знаю. Но сейчас, например, вот закрою глаза… Вот. Я четко вижу, что за дверью стоит моя мама с метелкой и пыль совсем не вытирает, а именно что пытается нас подслушать. Не ходи, не надо. Она слышит отдельные слова, но общей картины разговора уловить не может, и ее это жутко злит. И она чего-то боится.

– Мощно…

– И еще вот, – Яся открывает глаза, зарывается ладонью в свои пепельные волосы, захватывает пальцами прядь с затылка и смущенно показывает Юреку. Прядь густо-черная, извивается блестящей змеей.

– Выкрасила?

– Нет… Я просто представила… Они и окрасились.

– А что же всю голову не представила?

– Побоялась…

– Узнаю свою жену, – хмыкает Юрек.

– А чего мама боится? – жалобно спрашивает Яся.

– Ну, это и без колдовства понятно.

– Что я с ума сойду?

– Нет. Она боится потерять власть над тобой.

– Чего?

– Того. Она всю жизнь тобой командовала. Она и твой папа. Но она больше. А теперь у тебя есть я, и я сильнее ее. А власть – это очень приятная штука, уж поверь мне. Ты велишь – человек делает. Это сладко, видишь ли.

– Ничего, что ты про мою маму говоришь? – вспыхивает Яся. – Она меня любит!

– Любит. Как может. Только сильную и независимую она будет тебя любить гораздо меньше. Ты к этому приготовься. Она постоянно будет пытаться тебе доказать, что ты ничего не стоишь. Что ты никто без мамочкиной сильной руки.

– Юрек!

– А что Юрек. Они вдвоем всю тебя сломали и исковеркали, как проволочную. Ты сама для себя давно ли чего-нибудь хотела?

– Тебя… – нежно улыбается Яся.

– Меня ты хотела, потому что я так захотел. Ты со мной пошла, потому что я не хуже мамочки с отцом могу за тебя решать. Ну, и потому, что со мной классно в постели.

Яся перекашивается лицом.

– Ну прости, но это же правда.

– Я люблю тебя, – шепчет Яся и плачет.

– Это я тебя люблю. А ты зависишь от меня, не более. Но потом обязательно полюбишь. Я для этого костьми лягу. Я полмира испепелю, но тебя добьюсь.

– Юрек, я правда тебя…

– Кого ты можешь любить, если у тебя нет тебя? – Юрек внезапно вскакивает с кровати и орет так громко, что, кажется, изо рта у него вылетают языки пламени. – Ты себя сначала нащупай и полюби, а потом и говори такие вещи! Ты знать ничего об этом не знаешь!

Яся плачет.

В спальню врывается мама.

– Что тут…

– Выйти отсюда, я сказал! – грохочет Юрек.

Мама ахает, хватается за щеки и выбегает.

Юрек делает несколько глубоких вдохов и присаживается на корточки у Ясиных ног.

– Ты примерь на себя эту черную как следует, – тихо говорит он, глядя на нее снизу вверх. – Попробуй. А мы потом придумаем, что с этим делать.

Эрик и Эмма. Больница

Комната была большая и вся в кроватях. Ничего, неплохая комната. Называлась «третья палата». Там на каждой кровати жил какой-нибудь мальчик. И все помнили, на какой кто кровати живет. У меня была кровать номер девять. На нее было постелено все белое. А меня, чтобы я это белое не пачкал, специально повели сначала в комнату без окон, там в потолке были такие дождики, и велели всему-всему вымыться с мылом, и волосы тоже. И пока я мылся, рядом стояла тетка в синем халате и все смотрела, хорошо я моюсь или не очень. А потом дали вытереться полотенцем, оно было маленькое и сразу стало мокрым, но мне все равно сказали вытираться, и я вытирался. Одежды моей мне не дали, а дали какие-то чужие смешные штаны с цветочками и кофту в полосках. Я им говорю: это не мое, а они как рассердятся: еще бы, говорят, мы тебе твое дали, это больница, тут в пижамах надо. Ну надо так надо, я и надел эту пижаму. Я вообще спорить не люблю. А на ноги тапочки дали, а куда мои ботинки дели, я и не знаю.

Потом меня еще повели в какой-то подвал, там сидела очень страшная тетка, и халат у нее был белый. Она и давай у меня в голове ковырять, и еще ногтями скребет, как злобная кошка. Нет, говорит, это недопустимо, чтобы в отделении насекомые, давайте наголо. Я испугался, что меня опять разденут, а другой одежды не дадут, но это они про голову говорили. Опять меня куда-то повели, и там уже был дядька. Он сказал мне сесть на стул, включил такую жужжалку и очень быстро срезал мне все волосы, и еще помазал чем-то вонючим. И тогда меня уже отвели в ту комнату с кроватями, которая третья палата.

Я сразу сел на кровать и стал греться в одеяле. Греюсь, а сам думаю: скорее бы сестренку тоже сюда привели, я бы и ее согрел. Тут пришла очень толстая тетенька и привезла такой серый железный столик на колесах, он весь гремел, как гром, и я все боялся, что сейчас развалится, но он не развалился, а на столике были всякие тарелки с едой, одни с супом, а другие с кашей. И тетенька стала всем раздавать тарелки, и я тоже потянулся, а она меня шлепнула по руке и сказала, что меня еще не поставили на питание, потому что я только сегодня поступил. Я ей сказал, что сегодня еще никак не поступал и ни с кем таким не дрался, но еды она мне все равно не дала. Тогда я ее попросил: вы хоть Сестренку покормите, а меня уж ладно, не надо, а она вся рассердилась, заколыхалась и сказала, что не знает никакой Сестренки, что кого на питание поставили, того она и кормит, как положено, а я раз только сегодня поступил, то должен был еду с собой из дома взять, потому что мне тут не ресторан.

И она ушла, и все ели, а я снова залез в одеяло и все думал: хоть бы они Сестренке дали поесть. И ко мне подошел один мальчишка и тихо так спросил: детдомовский? Я говорю: не знаю, а он мне кусок хлеба сует: ешь давай, говорит, только по-быстрому, и на постель не кроши. Ну я и съел половину – так быстро, как получилось, и все крошки с простыни тоже съел, а другую половину спрятал под подушку для Сестренки – вдруг ей все-таки еды не дадут.

Потом пришла еще тетенька, очень красивая и в очках, и с кучей каких-то белых картонок, а на шее у нее висела такая блестящая штука вроде маленького телефона, чтобы слушать, что там внутри у человека делается. Она подходила к каждой кровати и со всеми разговаривала, а некоторых просила снять кофту и тыкала в живот, и штукой своей слушала. Меня она тоже потыкала и послушала, головой покачала, ничего не сказала и собралась уже уходить, но я ей закричал: вы когда же мне Сестренку приведете? Все тут стали смеяться, а она обернулась, очками как сверкнет: какую такую, говорит, тебе сюда Сестренку, когда она в палате для девочек лежит, а тут мальчики, ты уже большой, пора бы тебе понимать. И ушла совсем. Я тогда пошел к тому мальчишке, который мне хлеб дал: где, говорю, тут эти палаты для девочек? Он рукой махнул: в том, говорит, крыле, как выйдешь, налево, только тебе туда нельзя. Ну мне что на их нельзя, если там Сестренка, мне на их нельзя хоть тьфу и разотри, я вышел из палаты и свернул налево.

Не было там никакого крыла, а был такой же коридор с палатами, как и у нас, только в палатах девчонки лежат, тоже у каждой своя кроватка и тоже все в пижамах. Я в каждую заглядывал, а они на меня смотрели, но только Сестренки все не было и не было, и я шел дальше. И только в предпоследней палате я ее увидел. Как увидел, так сразу и захотелось мне кому-нибудь больно врезать от души. Волосики у нее на головке были все-все выстрижены, как и у меня. И она была не в кроватке, а в такой штуке типа клетки с прутьями, из которой не вылезти никак, ну то есть я бы вылез, конечно, там сверху прутьев не было, только стены из прутьев, а потолка нет. Только Сестренка, вы же знаете, она лазить совсем не умела. Кофта на ней была большая, а штаны от пижамы совсем маленькие, тесные, а главное, мокренькие, ну, вы понимаете. И простынка тоже мокренькая, целое пятно расплылось. Сестренка стояла своими ножками прямо в этом пятне, держалась пальчиками за прутья и плакала, тихо-тихо. А когда меня увидела, тогда уж громко заплакала. Я ее обнял прямо через прутья, и мы так с ней стояли. Потом я снял с нее мокрые штанишки, вытер ее немножко той штаниной, которая была сухая, повесил штаны на кровать и дал ей хлеб, и она его ела, а я ее гладил по спинке. И вот она только перестала вздрагивать, как вошла та толстая тетка, которая мне не дала тарелки с едой. Сестренка сразу весь хлеб в рот засунула и стоит с раздутыми щеками, такая смешная, вот если бы мы не в больнице были, я бы точно стал смеяться, а так было не смешно совсем. И толстой тетке тоже смешно не было. Как начала она орать: ты зачем, такая-эдакая, в штаны намочила, не стыдно? Или тебя, такую большую, проситься не учили? И штаны мокрые хвать, и Сестренку ими по попе: раз, другой! А Сестренка молчит, у нее хлеб во рту и только слезы по щекам катятся. Тетка из-под нее простынку мокрую как рванет, Сестренка аж шлепнулась, а тетка ей: будешь, говорит, на голой клеенке спать, раз проситься не умеешь, такая ты растакая, белья на вас не напасешься, на сволочей на маленьких.

Мне очень хотелось ее пнуть или укусить, но я только сказал: а вот если вас так в клетку посадить, чтоб в туалет нельзя было выбраться, вы бы тоже, небось, в штаны намочили. А проситься, кричит тетка. Проситься надо! Тут другие девчонки и то за Сестренку вступились: она, говорят, и просилась, только взрослых никого не было, а мы ее вытащить не смогли, тяжелая. И врете вы все, кричит тетка. Я, кричит, каждые два часа к вам захожу, и никуда она не просилась, а просто взяла и в штаны напрудила, сволочь.

Тут уж Сестренка совсем заплакала, рот у нее открылся, а оттуда хлеб лезет серой кашей. Я только хотел ее по спинке погладить, как тетка вдруг на меня вытаращилась: да ты ж мальчишка, говорит! Что, говорит, ты тут делаешь, а ну пошел, тут девочки лежат! Я и сказать ничего не успел, как она меня вытолкала и дверь закрыла. Сильная.

Только ночью мне удалось до Сестренки опять добраться. Все уже заснули, и та тетка, которая, мальчишки сказали, называется дежурная, тоже в коридоре за столом заснула, голову на руки бух – и спит. Ну, уж ходить-то тихо я умею, это вы будьте спокойны. Дошел до палаты, а там тоже спят все, и Сестренка. Я одеяльце откинул, гляжу – штанишки ей другие дали, сухие, а простынку так и не положили, одна холодная клеенка. Я ее так тихонечко за плечико: вставай! Она глазки открыла, поднялась на ножки, а я пока стул притащил. Встал на стул, ее под мышки – и вынул. Тапочки ее поискал – нету, не дали, наверное. Хотел у какой-нибудь девчонки стырить, этим все равно другие дадут, но Сестренке все тапочки были маленькие и с ножек сваливались, так что она пошла со мной босиком.

Я сначала думал: приведу Сестренку к себе в палату, будем с ней вместе лежать, тем более что завтра, как сказали мальчишки, нас с ней точно должны покормить. Но потом решил: все равно ведь наутро у меня ее отберут и опять в клетку посадят. Нет уж, живите, думаю, сами в вашей больнице и сами свой суп ешьте с кашей, ставьте друг друга на питание, сколько вам влезет. А у нас дом есть, вот и пойдем мы с ней домой.

Мы и пошли домой. Все в больнице спали, а кто не спал, тот тоже ведь не может в разных местах сразу находиться. Мы спустились по лестнице вниз, на первый этаж. Там, внизу, за столом сидел дядька в пятнистой форме, не в ментовской, а в другой, и фуражка другая, так мы дождались, пока он в туалет выйдет, и к двери. Только дверь закрыта оказалась. Я еще подумал: вот дураки-то здесь работают, раз дверь можно просто на замок закрыть, на фига дядьку в форме сажать? Мы тогда зашли в маленькую одну комнату, там еще всякие склянки были в шкафах и написано на двери «Процедурная». Вошли, я окно тихонечко открыл, выпрыгнул, Сестренку на руки подхватил, и мы пошли дальше. Я боялся, что придется через забор лезть с Сестренкой, но в заборе оказалась большая дырка. Сестренку я сразу взял на закорки и в основном нес, она же босиком была, ну, когда уставал сильно, она немножко шла сама, а я отдыхал.

До дому мы пока дошли, уже светло стало. Я же не знал, куда идти, и спросить ночью не у кого. Больница вообще за городом оказалась. Но ничего, быстро сообразил. Когда с тобой всякие страшные штуки случаются, ты вообще очень здорово соображаешь, я давно заметил. Дошли до остановки трамвая, а когда стало почти светло, первый трамвай и поехал. Ну, мы на него и сели, под турникет подлезли, а контролеров в такую рань никогда не бывает, это мне давно папа рассказывал, когда он еще с нами иногда разговаривал.

И только когда мы пришли к дому и уже поднялись по лестнице, я понял, какой же я дурак. У меня ж одежду забрали, а ключи в кармане были. Отца дома наверняка нет, менты так быстро не отпустят, а мама точно не откроет. Мы постучали, конечно, но где там. Тогда я сел на коврик спиной к двери – я устал страшно, – Сестренку на руки себе посадил, и так мы заснули.

Проснулись от того, что соседка над нами стала ахать. Она хоть и старая и на работу уже не ходит, а встает рано, потому что ей черти за грехи спать не дают, – так папа всегда говорит, когда соседка у нас под окнами ковер выбивает или мусоропроводом в подъезде гремит. Вот она как раз и вышла с ведром. Стоит и ахает: это что ж, говорит, эти ироды деточек из дому совсем повыгнали! А идите, говорит, ко мне, я вам хоть щец налью. И у меня в животе как сразу заурчит – я ж после того полкуска хлеба и не ел ничего. Встал еле-еле вместе с Сестренкой, она только вздохнула во сне, соседка нас к себе завела, ложи, говорит, ее, сердешную, на диван, а сам поешь иди. Куда там, ложи, я только стал Сестренку от себя по пальчику отколупывать, она и проснулась. Пришлось соседке нас двоих щами кормить.

И тут я снова дурак оказался. Не надо было соседке говорить, что мы из больницы сбежали. Да только она ахает: выгнали, выгнали деточек, я и брякни: мы, мол, просто из больницы ушли, а ключа-то нет. Она руками себе по бокам как хлопнет: ах, говорит, вы бедные, а я и гляжу, одежа казенная, ай-ай! Ну, говорит, вы кушайте, а я бегом сейчас.

Уж я не знаю, куда она там ходила, только с час ее не было точно. Мы уж и чай выпили, и Сестренка было опять заснула, а тут эта соседка возвращается и говорит: ну, устроила я вас на казенные харчи, будьте уж мне благодарны. Уж так теперь, говорит, хорошо вам будет, и не в сказке сказать, и отъедитесь, и не выгонит вас никто, и в школу-то вас устроят, и одежку красивую дадут. Ты, говорит Сестренке, в платьицах будешь ходить, как принцесса. Игрушек будет у вас – у-у-у, море! Сестренка аж ручками захлопала: а конфеты, говорит, дадут? Ой, дадут, машет на нее соседка, ой, сколько конфет дадут! Тебе и не снилось столько. Сестренка давай смеяться, а мне, если по правде, уже тогда не верилось про эти конфеты.

И правильно. Потому что за нами все те же самые тетки и пришли, гнутая и стриженая.

Ух, говорят, шустрые какие, уж они и не в больнице. За этими, говорят, детками глаз да глаз нужен, оказывается, им палец-то в рот не клади!

Сестренка за меня спряталась, ревет: не хочу в больницу, не поеду! И, хмыкает стриженая, кто ж вас теперь в больницу примет. Вас уж сразу надо туда куда надо. А соседка вокруг бегает: и поезжайте, детоньки мои, и в тепле будете, и в сытости, в кои-то веки, мои родненькие.

Сестренка снова про конфеты спрашивает – дались они ей! Дадут-дадут, говорит стриженая, догонят и еще дадут. У них там конфет много. Конфетная фабрика прямо, как раз для таких, как вы.

Тогда Сестренка сразу успокоилась, за руку меня взяла: ну, говорит, пойдем тогда. А я уж понял, что идти придется, никуда ты от Этих не денешься, раз уж они за тебя взялись. А только, думаю, попробуйте мне Сестренку снова в клетку посадить. Я тогда вам устрою конфетную фабрику.

Здыхлик. Визит на ковер

Двухэтажное здание, блекло-желтое, с множеством дверей в самых непредсказуемых местах, затерялось во дворах. На здании висят разнокалиберные вывески. Двое молодых людей, однако, подходят к незаметной безымянной двери – как раз между табличками «Услуги нотариуса» и «Адвокатская контора братьев Колодовниковых».

– Раньше Ясмин сидела в гораздо более пафосном месте, – поясняет Здыхлику его низенький и пижонистый спутник, поддевая камушек востроносым ботинком. – Сейчас тут вот. Говорит, в рекламе больше не нуждается, по крайней мере в агрессивной.

Здыхлик не знает, как на это реагировать, и слегка дергает плечом.

– Ну, герой, пошли, что ли. Мы немножко рано, но она это любит.

– Марк…

– Да, государь?

– Ну хватит, а? Какой я тебе… Слушай, подправь мне настроение, будь другом. Меня что-то трясет не по-детски.

– Нет, дорогой товарищ, – морщится Марк. – Нельзя.

– Тебе жалко?

– После могу, а сейчас нельзя, – строго говорит Марк. – Да и после не стоит. Она очень не любит, когда по пустякам используют свою силу.

– Ну так меня вывернет от волнения ей на ковер, или что у нее там, а я скажу, что ты виноват, не успокоил.

– А ты постарайся, чтоб не вывернуло.

Здыхлик заходит вслед за Марком в подъезд, поднимается на второй этаж по крутой кованой лестнице. Оба оказываются в холле, заставленном кожаными диванчиками и креслами. Навстречу к ним выходит рыженькая прилизанная секретарша на каблучках.

– Вы к Ясмин? Вас ожидают?

– Да. Марк и… новенький, она поймет.

– Присядьте, пожалуйста.

Цокает куда-то вглубь. Тут же прицокивает обратно. Кивает Здыхлику как родному:

– Проходите, пожалуйста. А вы, – это вскочившему вслед за Здыхликом Марку, – можете подождать здесь.

– Вот так всегда, – вздыхает Марк, усаживаясь обратно. – Всегда всё самое интересное без меня.

Секретарша, провожающая Здыхлика, оборачивается к Марку и нежно улыбается. Здыхлик тоже оборачивается, смотрит жалобно.

Здыхлика приводят в небольшой уютный кабинетик. Он подходит к письменному столу, боясь поднять глаза на ту, что за ним сидит. Пытается пробормотать что-то вроде приветствия, но выдает какое-то невнятное бульканье. Секретарша пододвигает ему стул, он, помедлив, садится, смотрит на свои колени. За спиной хлопает дверь. Здыхлик вздрагивает. Ему становится жутко.

– Ну здравствуй… мальчик, которого много обижали.

Здыхлик все-таки отваживается поднять глаза. И вздрагивает от неожиданности.

– Что? Не такое уж я чудовище, да?

У женщины, сидящей напротив, теплые серые глаза, изящные тонкие брови, нос тоже тонкий, породистый, с легкой горбинкой, узкие губы слегка улыбаются. Печальная женщина. Скорее красивая. Волосы особенно хороши, легкие, пепельные, спускаются на плечи, как дымок. Даже нежные морщинки вокруг глаз ее, кажется, украшают. Кажется, без них было бы хуже. И голос тоже теплый-теплый… как у мамы.

– Не многие меня такой видят, – говорит она, слегка кивая в такт своим словам. – Муж мой, например, предпочитает именно этот облик. Дочерям я другого и не показывала. А перед слушателями семинаров я вот какая.

Она кивает на портрет, висящий над ее креслом. Странный портрет. Создает впечатление, будто за стеклом находится уменьшенное трехмерное помещение, где сидит, сложа на коленях руки, совсем другая женщина, черноволосая, кареглазая, с хищно загнутым вниз носом. Настоящая восточная колдунья, грозная и прекрасная. Только не хватает какой-нибудь характерной детали вроде расшитых золотом шаровар. Она похожа на сидящую за столом и вместе с тем не похожа, будто не слишком близкая родственница.

– Собственно, Ясмин – это, скорее, ее имя, – невесело улыбается та, что за столом. – Меня родители назвали иначе.

– А как? – осмеливается спросить Здыхлик.

– А это сейчас несущественно, – женщина всем телом пододвигается к столу, облокачивается на него и внимательно смотрит Здыхлику в глаза. – Ты будешь называть меня так же, как и все. И хватит обо мне, давай лучше разберемся, кто ты такой.

– Я… – начинает Здыхлик и останавливается. У него возникает чувство, что он только что собрался объяснить рентгеновскому аппарату, где у него какая кость.

Оба несколько минут молчат.

– Ты у нас, значит, любишь обмениваться, – тихо говорит женщина.

Здыхлик чувствует, как лицо у него начинает полыхать.

– Я понимаю, – кивает она. – В первый раз это вышло случайно. Ты не хотел… или не знал, что тебе так опасно чего-то хотеть.

Во второй раз пошло по накатанной дорожке.

А в третий тебя фактически вынудили, да и брал ты не для себя. Что само по себе похвально, конечно.

А в четвертый раз… тогда ты сам себе пытался сопротивляться и держался для своего более чем юного возраста очень хорошо, но судьба-насмешница – а у мироздания порой очень жестокое чувство юмора, о да, это так, – подсунула тебе, ребенку, сложный случай, и ты, что неудивительно, не справился.

А то, что было потом… Я бы и рада сказать, что лучше бы этого не было, но даже я не в силах так глубоко прослеживать причинно-следственные связи прошлого. Тем более, что ты пытался и отдавать… Но я не готова судить, вправе ли ты был всё это делать. Скорее всего, не вправе. И с тебя взыщется.

Здыхлик вздрагивает.

– Нет, не мною, успокойся, дитя, – ласково улыбается женщина. – И всё же у мироздания нет бесплатных даров. Оно в каком-то смысле тоже обменивается, как и ты.

– А что же я должен…

– Тебе повезло, – женщина снова начинает кивать сама себе в такт, – что я не встретила тебя раньше. И мне повезло. Потому что еще несколько лет назад я не обладала такими знаниями, как сейчас. Я бы потребовала от тебя, чтобы ты вернул всё то, что взял, прежним владельцам.

Здыхлик вскакивает.

– Сядь, ребенок, успокойся. Я же говорю, тебе повезло. «Повезло» – это обычно проявление мудрости мироздания. Но так уж принято говорить, я просто использую наиболее понятные словесные клише. Скажи… я не всё вижу четко, но ведь ты уже пробовал возвращать?

Здыхлик кивает.

– Расскажи.

– Это было тоже с одноклассником, – шепчет Здыхлик. – С Мустангом. Он взял у меня ранец и выбросил в мусорный бак. Сказал, что от того, что я теперь хорошо учусь и не такой уже дохлый, я не перестал быть занозой в заднице их, то есть нашего, класса. Сказал, что хочет посмотреть, как я лезу за своим ранцем в мусорку, и пусть все другие тоже посмотрят. И я полез. Но только после того, как взял у него…

– Что же ты взял?

– Он очень хорошо умел драться. Он ходил в такую секцию, где учат драться ногами. Поэтому его все так и звали – Мустанг. Как копытами лягался.

– И ты…

– Это само собой вышло.

– Понимаю.

– И я стал уметь драться так же, как он раньше. Хотя меня никто не учил, а он несколько лет был в этой секции и даже на соревнования ездил. Он скоро понял… как Зубр, который был раньше хорошим математиком, он тоже понял. Он… Мустанг стал ходить за мной везде. Он, когда никто не слышал, говорил: отдай, отдай, пожалуйста, обратно, прости меня. И я решил отдать ему это обратно.

Здыхлик тяжело дышит, будто долго бежал.

– Рассказывай, мальчик мой.

– Сейчас. Ну, я… в общем, у меня получилось, но это было здорово больно, и я упал.

– Сознание терял?

– Да, кажется. А когда я смог снова видеть…

– Ты рассчитывал на его благодарность.

– Да! Да! – кричит Здыхлик. – А он поднял меня, наподдал ногой, а когда я опять упал, стал смеяться. Он кричал: ну что, Здыхлик, ты понял, кто ты и кто я? И бил меня ногами. И тогда я опять у него это забрал и не отдавал больше!

– Ш-ш-ш-ш, – совсем по-матерински шепчет женщина, и Здыхлик замолкает, только дышит прерывисто.

– Я об этом и говорю, – выдержав паузу, продолжает она. – Отдавать – тяжело. Возвращать – больно. Если бы я тебя заставила возвращать всё, что ты взял у других, это бы тебя убило.

Здыхлик смотрит на нее с ужасом.

– Поэтому я не стану просить тебя этого делать. Но ты должен понять: начиная с какого-то момента тебе нужно было остановиться. Ты этого не сделал. Не счел нужным. Ты слишком привык к тому, что можешь забирать у людей – у тех, кто слабее тебя, – всё, что тебе понравится. Так делают очень многие. Так делали – и делают – большинство твоих одноклассников. И все они жестоко ошибаются, потому что так делать нельзя.

Скажи, с какого момента ты перестал получать от этого удовольствие?

Здыхлик молчит.

– Вижу, что давно. Так?

– Так.

– Я могла бы сказать, что не вправе тебя осуждать, потому что и сама делала ошибки – а я делала их, и немало, уж поверь мне. Но это было бы лицемерием. Я вправе тебя осуждать. От моего несовершенства твои дурные поступки не становятся хорошими. К тому же я добилась знания. А ты? Ты чего добился?

Здыхлик судорожно вздыхает.

Оба долго молчат.

– Представь, мой мальчик, что ты вдруг перенесся тысяч так на тридцать лет назад. Идешь, озираешься – и вдруг видишь первобытных людей, наших далеких предков.

– Кроманьонцев?

– Умничка. В книжке прочитал или у кого-то взял эти знания?

– Прочитал… что уж вы меня совсем за этого держите…

– Утихомирься, я не держу тебя совсем за этого. Представь, что у одного из этих людей – неважно, каким образом, – оказалось в руках огнестрельное оружие. И ты это видишь. Что ты сделаешь?

– Я? Ну… отбирать опасно, вдруг случайно в меня выстрелит. Или в себя. Он же не понимает… Я ему буду кричать, чтобы он его бросил. Нет, лучше положил. Или хотя бы не использовал.

– Молодец. Так вот, милый мой умный мальчик, с точки зрения того, кто распределяет между горсткой людей способности, которые принято называть сверхъестественными, мы все – дикари эпохи палеолита, крутящие в руках заряженные револьверы. Я не знаю, зачем он нам доверяет такую опасную штуку. Я допускаю, что у него есть на это свои причины. Мне они недоступны. Я за последние годы четко усвоила одно: как только я вижу нечесаного человека в звериной шкуре, размахивающего пистолетиком, я должна убедить этого человека осторожно положить пистолетик и ни на что не нажимать.

– Вы намекаете, что я – тот самый нечесаный.

– Я не намекаю, я говорю прямо: мы все дикари. И я тоже. Поэтому для начала нужно просто положить оружие в укромное место и не трогать. А потом – возможно – попытаться его изучить. Но со всей осторожностью, на которую ты только способен.

– И я должен положить свой револьвер?

– Опять умничка. Но в твоем случае, мой неординарный друг, дело осложняется тем, что у тебя – именно у тебя – в руках не револьвер, а, скажем, гранатомет. Или пулемет… прости, я не сильна в подобной терминологии, но ты понял меня – что-то гораздо более сильное, чем у других вооруженных дикарей.

– Откуда вы знаете? Ой… я глупость спросил, да?

– Да, ты, милый, спросил глупость. Это моя способность – знать, что кому дано. Одна из многих.

– Но вы же их не клали на землю?

– Было время – клала. Изучала. Долго.

– Простите…

– Можешь называть меня Ясмин, мальчик.

– Простите, Ясмин, но ведь из револьвера можно только убивать? Зачем же тогда изучать? Зарыть в землю, и всё.

– О, давай спишем это на мою неудачную метафору. На самом деле твой дар – сложная многофункциональная машинка: так повернешь – убьет кого-нибудь, эдак повернешь – сделает много хорошего.

– Ясмин… А вдруг это не так?

– Прости?

– Понимаете… Когда я что-то забираю, мне вообще не надо напрягаться. Оно, ну, то, что это делает, оно само справляется. Мне не надо даже сильно злиться, как раньше, достаточно дать команду, что ли, и оно щелкает. А отдавать… Ну вы же сами догадались про Мустанга, что мне больно было ему возвращать. Может, у меня, скорее, злая машинка, чем добрая?

– Ты с горки катался когда-нибудь?

– Чего? А, ну маленький был, катался.

– Что проще – съезжать с горки или карабкаться на нее?

– Съезжать, конечно, ради этого и карабкаешься.

– Я ответила на твой вопрос?

– Но съезжать-то приятно!

– Конечно. Но если ты карабкаешься только для того, чтобы потом съехать, ты навсегда останешься на том же уровне, на котором был изначально. А то и съедешь куда пониже. Многие так делают и уже не выкарабкиваются.

– А если забраться повыше, а потом все-таки съехать?

– Ты задаешь хорошие вопросы. Да, съезжать будет еще приятнее. И съедешь еще ниже. Так тоже многие делают.

– А есть такие, которые вообще не съезжают, а всё только вверх и вверх?

– С тобой приятно беседовать, мальчик. Скажем так: я не берусь толковать пожелания мироздания, но лично мне бы очень хотелось, чтобы такие люди были. Однако мне они пока что не встречались.

– Нет?

– Ни разу. Если продолжать использовать этот уже слегка поднадоевший образный ряд, то даже самые лучшие из нас время от времени слегка съезжают по горке вниз.

– И вы? Ой… извините…

Ясмин долго смотрит на Здыхлика, невесело улыбается.

– Не то чтобы я хотела это обсуждать, но, по всей видимости, придется. Да, я несовершенна. Но мне удается это контролировать. Скажем так, иногда я позволяю себе короткие спуски. Лучше разрешить себе сделать нечто, чем запретить, а потом сорваться и спонтанно натворить еще больших бед. И мне, как я думаю, удалось найти способ минимизировать тот вред, который я в эти моменты причиняю миру.

– Как?

– Ты очень торопишься, мальчик. Но со временем я тебе покажу. Возможно, довольно скоро. А пока вот что тебе следует усвоить: если плохое тебе делать легче, чем хорошее, это еще не значит, что ты создан для плохого. И даже если ты создан для плохого, это тоже еще ничего не значит.

– Я не понял.

– А пока и не надо, просто запомни. Приходи, если хочешь, через неделю на мой семинар. Это будет не здесь. Марк тебе покажет дорогу.

– «Если хочешь»? То есть это не обязательно?

– Кто я такая, чтобы навязывать тебе знания? Но, думаю, тебе будет небезынтересно. А сейчас нам пора проститься, мальчик.

Здыхлик встает, но вместо того чтобы проститься, выпаливает:

– А почему вы все время зовете меня мальчиком? Я, кажется, достаточно взрослый!

Ясмин смеется.

– Видишь ли, я не так молода, как мне бы хотелось. И мне, как многим женщинам моего возраста, трудно это признать. И вот приходишь ко мне ты, такой непозволительно юный… Мне проще назвать тебя мальчиком, чем себя старухой.

– Но вы же не старуха!

– Конечно, нет, мальчик мой. Ступай. Буду рада видеть тебя на моем семинаре.

Красавица. Из дневника

Я – урод.

Все девочки и мальчики в моем классе нормальные, а я урод.

Я понимаю теперь, почему мама и папа сначала не хотели отдавать меня в школу. Они меня жалели. Они боялись, что я узнаю, какой я урод.

Если нормальная девочка много бегает, она непременно спотыкается и падает, и ушибается, и на коленке или локте у нее появляется болячка, которая потом долго заживает. Я никогда не спотыкаюсь. Я не знаю, как это – не заметить угол шкафа и врезаться в него. Я всегда всё замечаю и не врезаюсь.

Я пыталась падать нарочно. Это было трудно. Я набила себе болячку только с седьмого раза. Она зажила наутро.

Все мальчики и девочки иногда болеют. Это бывает так: проснешься утром, а у тебя из носа течет соленая вода, а в горле будто застряла шершавая палочка. И еще бывает, что голова болит. Вся или только часть. И ты жалуешься няне, и она тебе вкладывает под мышку специальную штуку, чтобы померить температуру твоего тела. И если температура высокая, ты не идешь в школу, целыми днями лежишь в постели, делаешь что хочешь и к тебе приглашают врача, который дает тебе есть лекарства и даже иногда колет уколы – прямо настоящей иголкой через кожу. А потом ты приходишь в школу и тебя никто не ругает за прогулы, потому что ты болел.

Я не болею никогда.

Все ребята иногда не понимают уроков. Например, есть в учебнике задача. Какая-нибудь девочка читает ее условия и не знает, как задачу решать. Хотя она умеет читать и ходит на уроки математики. Есть мальчики, которые читают в учебнике правила, а потом всё равно пишут неграмотно. Многие не запоминают наизусть стихи, хотя и учат. Потом они плохо отвечают на уроках. За это учителя ставят им плохие отметки.

У меня всегда хорошие отметки. Я могу прочитать историю и пересказать ее слово в слово. Могу также рассказать своими словами, хотя непонятно, зачем это делать, ведь если писал настоящий писатель, значит, он уже нашел хорошие слова, для чего же придумывать другие. Могу решить любую школьную задачку. Я много всего могу. И мне это легко.

Все люди спят по ночам. Это мне объяснили мама и папа, когда записали в школу. Просили не спрашивать об этом одноклассников. Чтобы никто не догадался, что я так не умею. Но я все равно немножко расспрашивала, осторожно, чтобы никто не понял, зачем. Спрашивала, как они засыпают. Как просыпаются. Я всё выяснила. Это бывает так: к вечеру твое тело устает и голова хуже думает, и вот ты переодеваешься в специальную ночную одежду, ложишься в постель, гасишь свет (или сначала гасишь свет, а потом ложишься), закрываешь глаза и сначала просто лежишь, а потом вдруг раз – и ты уже как будто в другом мире и видишь всякое. Иногда видишь, что было с тобой днем, а иногда будто фильмы, то, чего вообще не бывает. Видишь интересное, иногда страшное. Иногда ничего не видишь, но тебя в этом мире как будто нет, ты выключаешься, как компьютер. И это настолько прекрасно, что утром, когда тебя будит няня, или мама, или будильник, ты совсем не хочешь просыпаться, а хочешь спать еще и еще.

Я никогда не сплю.

Я даже не знаю, как это – хотеть спать. Если нормальному человеку, взрослому или ребенку, долго не давать спать, ему будет плохо. Он начнет все время зевать, ему будет трудно думать. У меня такого не бывает.

Некоторые люди долго не могут заснуть. Они лежат с закрытыми глазами и ждут сна. Или считают прыгающих баранов. Или коз. Или слоников. Некоторые взрослые пьют перед ночью снотворные таблетки.

Я много ночей лежала, закрыв глаза. Я пересчитала миллионы прыгающих животных. Один раз съела целую пачку таблеток. Ничего не случилось.

Я даже не знаю, что это такое – устать.

Еще меня считают красивой.

Все люди зачем-то договорились, что одно красиво, а другое некрасиво. Большие глаза – красиво, маленькие – не очень. И так далее. У меня все как им нравится. У меня гладкая светлая кожа, на щеках она розовая, на лбу и носу – такая кремовая, что ли. У меня темные ровные брови, не тонкие и не широкие, какие-то средние, немножко изогнутые. Про глаза меня часто спрашивают, не ношу ли я цветные линзы. Не ношу, они сами такие синие. Ресницы длинные, загибаются. Нос прямой, тонкий, не длинный и не короткий. Губы темно-розовые. Волосы светло-коричневые, очень густые, блестят, хорошо расчесываются и быстро отрастают, если их остричь.

Ничего особенного.

А все говорят, что это красиво.

В чем-то я все-таки похожа на других девочек. У нас у всех примерно в одно и то же время начались эти женские неприятности, о которых все так стесняются говорить, и стала расти грудь. Ну, у кого-то раньше, у кого-то позже. Я была где-то посерединке.

У некоторых девочек грудь болела. Другим было неприятно до нее дотрагиваться, например, когда они мылись или переодевались. А у меня она просто росла.

Еще все девочки чем-то недовольны в своей внешности и все время что-то исправляют.

Одни считают, что они слишком толстые, и пытаются худеть. Едят одну зелень, а хлеб и пирожные даже нюхать боятся, потеют в спортзале и всё такое. Кто-то немножко худеет, кому-то не помогает.

Другие переживают, что они худые, что у них маленькая грудь и плоская попа. Третьи – что сутулые. Слишком высокие. Слишком маленькие. С большими ступнями. С кривыми ногами. Все находят в себе что-то не такое, как надо.

У меня всегда всё было как в учебнике анатомии.

Они столько раз обсуждали при мне, чего нельзя есть, чтобы не поправиться, столько раз говорили, что вот уж мне-то везет с моей-то фигурой, что я твердо решила растолстеть. Я ночи напролет ела копченое сало, жирные торты, конфеты всех сортов и сладкие Клушины булочки. Я слышала, что особенно вредно есть именно по ночам. О, у меня была возможность есть по ночам.

Я убила на это месяц. Я не получила за это ни дряблых боков, ни толстого живота. Ничего. Ни даже завалящего прыщика.

Прыщики! Мои одноклассницы могли бы писать о них поэмы. Или трагедии на манер Софокла. У редкой из них не вскакивают на лице эти пупырышки. У некоторых есть еще черные точки. Прыщики смазывают лосьонами, со спиртом и без, умывают специальными гелями, лечат диетами. Выдавливают в туалете, рыча от боли. В итоге одни прыщики исчезают, другие появляются.

У меня никогда ни одного не вскочило. Чем бы я ни умывалась. И даже если совсем не умывалась.

Ну, бороться с прыщиками – это я хотя бы понимаю, от них больно. А волосы, волосы на теле! Они-то кому помешали? Если бы кто-то ввел в моду густо волосатые ноги у женщин, все мои подруги вели бы себя совсем иначе. Они бы выбросили свои восковые полоски, электрические мультипинцетные эпиляторы и прочие пыточные инструменты. Они делали бы как я. Они скребли бы свои лысые ноги папиными лезвиями, натирали бы их средствами для ращения волос, дожидаясь как манны небесной хотя бы одного чахлого волоска на голени. Да, я всё это делала. Никакого результата.

Да, вот еще. Когда у меня не получилось растолстеть, я решила похудеть до костей. Решила ничего не есть, только воду пила. Меня хватило на три дня. Потому что к исходу третьего милая Клуша, видя, как за ужином я потягиваю минералку, затряслась всем своим большим телом, выронила поднос с пирожными и, брызгая во все стороны слезами, прорыдала, что совсем она, видимо, никуда не годится, раз ее деточка не кушает то, что она готовит, и что уйдет она немедленно в дом стариков и инвалидов, где вскорости и помрет.

Как я могла Клушу обидеть. Я поела.

Так и не похудела до состояния скелета. Так и не на что мне пожаловаться девчонкам в раздевалке, когда они обсуждают свои телесные немощи, мнимые и настоящие. А обсуждают они их перед каждой физрой и после нее. И еще шмотки. И еще мальчиков.

О мальчиках они тоже могли бы писать поэмы. Содержание у этих поэм было бы примерно одинаковое: вот он, такой наглый, за мной везде ходит, вот он зовет меня на свидание, а я, вся такая неприступная, всё думаю, пойти или не пойти.

На самом деле большинство бы пошли не задумываясь, только их не зовут. Кого зовут, те, конечно, ходят, потом рассказывают всем – наедине и под большим секретом, но всем. И все им завидуют.

Честно? Меня приглашали на свидания почти все мальчики нашего класса. И все девчонки об этом знают. Но мне никто не завидует. И не потому, что я еще ни с кем не ходила. Мне не завидуют из-за чертовой внешности, из-за этой несчастной популярности, потому что они все меня любят.

Это несправедливо.

Я этого ничего не заслужила.

Я ничего не сделала такого, за что меня можно было бы любить.

Я ничем не лучше, чем они.

Мне от этого очень стыдно.

Красивая, красивая… По мне, так никого нет красивее моей Клуши. Хотя бы вот когда она сказку рассказывает, страшную, волшебную, добрую. А сколько она всего перенесла в юности, а сколько сделала для нашей семьи и сейчас делает, хотя уже совсем старенькая. Милая, милая моя. И кто ее любит? Только она всех любит, а ее никто, мама и папа ею командуют, прислуга смеется, гости фыркают. Еду Клушину едят, а на нее фыркают. Хорошо, что папа никогда ее не прогонит.

Вот и живу на свете такая я. Всем нравлюсь. Все меня любят. Всё у меня получается, за что бы я ни взялась. И все считают – я же вижу, – что я должна быть счастлива. А я ни капельки не счастлива.

Потому что я никак не могу помочь тем, кому плохо.

Яся. Колдовской салон

– По-моему, пошлятина невероятная.

– Ну да.

На последнем листе газеты среди других объявлений одно размашисто обведено красной пастой.

«Ясновидящая Ясмин. Помогу заглянуть в себя, осознать прошлое, спланировать будущее. Устраняю неприятности в семейной жизни, открываю пути к богатству».

Юрек хмыкает, весело смотрит на жену.

– А что ты удивляешься? Сейчас люди верят именно вот в такое.

– Да кто удивляется. Ты права, в общем. Пипл хавает.

– Столовой ложкой.

– А с чего это ты вдруг Ясмин? Ты же у нас Анастасия.

– Такое лучше продается.

Оба слегка обалдело смотрят друг на друга, потом начинают хохотать.

– Между прочим, звонки уже есть.

– Чего хотят?

– В основном – чтобы им погадали.

– Офис надо снять, – деловито говорит Юрек.

* * *

– Ну как клиенты?

– В основном тетки. Либо хотят замуж, либо хотят вернуть мужа. Скука, в общем.

– А ты чего хотела?

– Сам знаешь. Встретить кого-нибудь… необычного.

– Типа как ты.

– Типа как я.

– Встретишь.

– Один мужик приходил. Абсолютно сумасшедший. Говорит, хочу ничего не делать и чтобы ко мне деньги рекой текли.

– Ну это много кто хочет. А ты что?

– А что я. Я за такие проекты только за большие деньги берусь.

– А он средненькие предлагал?

– А он, представляешь, предлагал проценты со своего будущего капитала. Разбогатею, говорит, расплачусь. А я сморю на него и вижу: не только не расплатится, еще и с грязью меня будет смешивать на каждом углу. Настроила на удачный поиск работы по призванию, он вообще рукастый мужик.

– Бесплатно?

– Да это не трудно. Идите, говорю, трудитесь.

– И он…

– И он плюнул на пол, выругался и ушел.

– Я так и знал.

* * *

– Сегодня был такой случай… Приводит мамаша паренька, старшеклассника, лет пятнадцати. Хочет знать, к чему у ее сына способности, какой ему жизненный путь выбрать, мол, не может же такого быть, чтобы мальчику ничего не было интересно. Мамаша большая такая, грудями трясет, лопочет, плечи как у пловца, а сынок сидит на стуле, в угол уставился, уши горят, сморщился, такой весь «привели-значит-потерплю». А я смотрю на него, и мне страшно

– Что, потенциальный уголовник?

– Хуже. У него, видишь ли, дар творить гадости в мировых масштабах. Я не могу пока точнее сказать, размыто пока всё. Но прямо вот смерчи вокруг него.

– И что ты сказала?

– А ничего. Велела через полгода прийти. Я пока не знаю, что тут можно сделать.

– И денег, конечно, не взяла. Это ты зря – люди не верят тем, кто не берет с них денег.

– Взяла, отчего же.

– Умница.

* * *

– Эй, а ты чего дома? А няня где?

– А я ее отпустила. Решила себе свободный день устроить. Мы с девочками только что из парка пришли, так веселились! Соскучилась по ним страшно!

– Живая жена… давно тебя такой не видел. Пообедаем сегодня все вместе?

– И по тебе! Боги мои, какой же ты славный! Дай я на тебя посмотрю.

– О, у меня есть на что посмотреть.

– Да? Ну иди ко мне.

– Ого! А девочки?

– Устали после прогулки, смотрят мультик, ну давай же, ну…

– Кто тебя подменил, женщина?

* * *

– Слушай, поздравь меня, я нашла!

– Немедленно поздравлю, как только скажешь, что именно ты нашла. От некоторых находок может не поздоровиться. Может, ты мину во дворе раскопала.

– Ой, да ну тебя. Слушай. Приходит ко мне сегодня девочка. Без записи, я уже домой собиралась, стоит такая в приемной, мальчик ее, видите ли, бросил. Деньги мне сует, вся вытянулась в струну, старается не разрыдаться, а деньги, видно, то ли последние, то ли тяжело достались, то ли были предназначены на что-то другое.

– Ей был нужен обратно ее мальчик?

– Да. Но ей не нужен ее мальчик. Хотя она об этом и не знает. Просто у нее было так мало в жизни хорошего, что она зациклилась на это мальчике, ей кажется, что если она его себе не добудет, у нее жизнь кончится. И ведь кончится, у этой девицы дури хватит откуда-нибудь прыгнуть.

– Сколько лет?

– Сказала, восемнадцать. Врет, меньше. Рыженькая такая, хорошенькая невозможно. Так вот, ты знаешь, что она может?

– Знаю, врать тебе про свой возраст.

– Это как раз у нее не выходит, я же ее раскусила. Кишка тонка саму меня обмануть. Но в целом ты прав. У нее колоссальные способности, правда, пока невыраженные. Она может сделать так, чтобы человек ей верил. Даже если она ему скажет, что Луна сделана из швейцарского сыра.

– Что делать будешь?

– Ничего. Секретаршей возьму. Еще пара встреч, и она моя. Нельзя упускать такое прелестное дитя. Выучится, вырастет, мы с ней еще всем покажем. На той неделе должна снова прийти.

– Что, говорю, с ее мальчиком будешь делать?

– Что-что. Хочет мальчика – получит мальчика. Другого крючка, чтобы ее поймать, у меня пока нет.

– Ты говорила, ей не нужен мальчик.

– А она потом сама его бросит. Кстати, без моей помощи.

– А он расстроится.

– А нечего мою девочку обижать!

* * *

– Хочу освободить пятницу.

– Для занятий домашним хозяйством?

– Для встреч со своими.

– Их же три человека!

– Со мной четыре. Ничего, будет больше. Ты не представляешь, сколько всего ребята уже умеют.

* * *

– Как твои семинары?

– Хиреют, как ты и предсказывал. Сегодня даже ста человек не набралось.

– Популяризируй, мать. Изъясняйся попсовее. И к тебе потянутся массы.

– Они все хотят действия, хотя ничегошеньки не знают. Хотят делать, а не думать.

– Годовалый ребенок, когда учится ходить, тоже хочет делать, а не думать.

– Умение ходить еще никому не навредило. И они не дети. Хотя несколько подростков ко мне приходят… но они, кажется, больше всех разочарованы. Они все думают, что я буду учить их, как овладеть миром, переделать его под свои нужды. Даже не под нужды, а по своей прихоти. А я пытаюсь объяснить, почему этого делать не надо.

– Дай ребенку потрогать иголку, и он сам поймет, что она колючая.

– Дай ребенку сунуть палец в розетку, и он больше никогда ничего не поймет! Они все тянутся к розеткам, к горячим утюгам, к ведерным бакам с кипятком и очень злятся, когда я пытаюсь их останавливать. А мне за всех за них больно, понимаешь? Как будто они мои дети.

– Кстати, о детях: а в наших девочках ты ничего такого экстраординарного не видишь?

– Пока нет. Они очень интересные девчонки, способные, особенно старшая. Но… нет.

– И хорошо.

* * *

– Юрек! Я знаю, кто ты!

– Да? Это радует. Особенно если учесть, что мы всего три дня как знакомы.

– Ты же… ты фактически… ты столько всего можешь!

– А вот это как раз для меня не новость.

– Боги мои… у меня под носом! Ты самый сильный из всех, кого я знала! Ты способен горы двигать!

– Могу. И двигаю.

– Как я раньше не видела!

– А ты видела. Просто не осознавала. Больше тебе скажу: если бы я не умел двигать горы, в свое время ты бы мною не заинтересовалась.

– Ты знаешь, на какую кнопочку нажать, чтобы на другом конце взорвалось. Ты видишь связь…

– Да, я гений детерминизма. Не надо мне рассказывать.

– Я никак в себя не приду. А давно ты про себя узнал?

– Честно? Несколькими годами раньше, чем ты про себя… стала догадываться. Собственно, когда я за тобой ухаживал. Я вдруг понял, что просто знаю, что делать, чтобы тебе понравиться, заинтриговать тебя. Чтобы в итоге ты без меня не могла. Но что-то подобное я умел и раньше, конечно. С чего, ты думаешь, у меня всегда дела так легко шли.

– А в школе еще не умел, да?

– Ну что ты спрашиваешь, ты же и сама знаешь.

– Жалко…

– Мне-то как.

– Ты должен прийти на мой семинар. Прочтешь лекцию, я народ подготовлю.

– Нет.

– Это будет сенсация! Что? Почему нет?

– Потому что. Я уважаю твою работу. Но делаться частью твоего колдовского югенда не хочу.

– Зачем ты так? Я же зову тебя как лектора! Как эталон!

– И светиться тоже не хочу. И вообще показываться в этих кругах.

– Ты пытаешься меня обидеть?

– Нет. Я просто объясняю. Давай посмотрим на это глазами большинства. Человек вроде меня может обратиться за услугами к человеку вроде тебя. Может даже нанять штатного колдуна. Это уже не так модно, но это позволяется. Вроде как причуда большого босса. Но если человек вроде меня признается обществу, что он принадлежит к таким, как ты… Да, вас мало, конечно, но слухи-то поползут.

– Достаточно.

– Это все равно что я вот сейчас, будучи тем, что я есть, полезу на профессиональную сцену петь душещипательные романсы. Или блатняк, не суть.

– Ну спасибо тебе.

– Любимая. Я много сделал для того, чтобы ты занималась тем, что тебе по душе. Позволь и мне заниматься тем, что мне нравится. Я прекрасно сознаю, что я могу. Я могу менять мир под себя. Частью своих умений я пользуюсь. Часть, как ты любишь выражаться, я положил на полку и до поры не трогаю. Меня устраивает мое положение. В конце концов, я просто знаю, что так лучше. Ты же и сама понимаешь, как хорошо я умею знать.

– Да… понятно. Но может, ты мог бы инкогнито…

– Нет.

Здыхлик. Время, назад

– Зачем вы меня вызывали?

Здыхлик стоит перед столом Ясмин. Хмурый, смотрит исподлобья.

– Не вызывала, а звала. Садись.

Здыхлик остается стоять.

– Я так понимаю, ты чем-то недоволен.

– У меня были планы на этот вечер.

Ясмин морщится, будто глотнула микстуры от кашля.

– Давай без вранья, а? Имей совесть, противно же.

– Мне очень сложно… воздерживаться.

– Ага, детоксикация пошла! – Ясмин радуется, как девочка, потирает ладоши, только что не подпрыгивает в своем кресле. – Так это же хорошо, мальчик мой. Значит, мы с тобой всё делаем правильно.

– Я так долго не протяну.

– И что с тобой будет?

Здыхлик упрямо молчит.

– Умрешь?

– Может, и умру.

– Можешь мне поверить, я этого не допущу.

– Почему?

– Я очень дорожу тобой, мальчик. Ты исключительно способный.

– Ценный кадр?

– Не ерничай. Есть занятие повеселее. Хочешь посмотреть на того, кто так и не научился воздерживаться?

– Не знаю. Мне правда очень плохо.

– И тем не менее взгляни. Тебе будет интересно. Сядь уже, не маячь тут.

Здыхлик садится, кладет ногу на ногу.

– Сейчас я позову одного интересного человечка. Пообщаешься. А потом поделишься впечатлениями. Хорошо?

– У меня есть выбор?

– Выбор всегда есть, – лукаво улыбается Ясмин. – Можешь домой уйти. Можешь остаться. Я вот, например, пойду прогуляюсь. Подышу нечистым воздухом…

Уходит, постукивая невысокими каблучками.

Минуты через две в кабинете появляется маленький лысоватый человечек с бегающими глазками.

– Это ты, что ли, юный принц? – он быстро-быстро проговаривает слова, как бы съедая часть букв. – Ну, знакомиться давай. Давай, давай знакомиться. Я Серый. Серый, так вот меня зовут, да, Серый я.

– Костик, – осторожно отвечает Здыхлик. Чуть помедлив, протягивает лысоватому руку.

– Да, здравствуй, Костик, здорово. Все уж тут знают, что ты Костик. Ничего от них, понимаешь, не скроешь, такие вот люди у нас. А Ясмин тебя уж продвигает, да? Уже за своего держит, да? Типа крутой ты, да?

– Не знаю, – говорит Здыхлик. Ему почему-то противно.

Рука у Серого влажная и прохладная. Как склизкий кусок овоща. Здыхлику очень хочется выдернуть из нее свою ладонь, но он боится показаться невежливым и ждет, пока Серый сам его отпустит.

– А она ушла, да? По делам, да? Я тогда в ее кресло сяду, ага? Когда еще в таком кресле посидеть придется, да?

Серый, двигаясь рывками, добирается до кресла Ясмин. Плюхается в него, с видимым наслаждением прислоняется к высокой спинке, но не замирает, как ожидается Здыхлику, а продолжает ерзать, поводить плечами, слегка подпрыгивать, будто всё ищет более удобную позу и никак не находит.

– Ты, значит, молодой у нас, да? Еще себя ищешь, да?

Кресло для Серого слишком большое. В кресле он выглядит как суетливый гном, зачем-то сбривший бороду.

– Ну давай поговорим, что ли, – бормочет он, продолжая перекатываться по креслу. – Кстати, раз ты с Ясмин того, в дружбанах, попросишь ее, ну, типа за меня?

– С чего вы взяли, что я с ней в дружбанах? – морщится Здыхлик. – И не будет она меня слушать. С какой стати.

– Не будет? А ты скажи, что с тебя, убудет? Вот что скажи…

Здыхлику кажется, что мир перед ним слегка дернулся из стороны в сторону. У него начинает кружиться голова, он чувствует себя усталым. Почему-то покалывает в ноге – словно морозными иголочками. Можно подумать, он просидел в одной и той же позе настолько долго, что успел отсидеть ногу.

– Скажи, чтобы она меня в свой офис работать взяла, ага? Я слышал, она помощника ищет, нет? А не то пусть к мужу в офис устроит, хоть кем-нибудь. Это еще лучше. Да, еще лучше. Попроси за меня, ладно? Попросишь? А?

– Хорошо, – почти стонет Здыхлик. – Я попрошу.

– Так, еще раз… А? Что? Попросишь? Да? Ну ты человек! Спасибо, спасибо тебе!

Рывком распахивается дверь и входит Ясмин.

Это уже не та мудрая и печальная женщина, которая четверть часа тому назад обещала Здыхлику интересное знакомство. Эта Ясмин – точь-в-точь с портрета над столом: чернобровая, решительная и зловещая. Отчеканивая шаг, она подходит к своему креслу. Гномик Серый, не дожидаясь команды, с этого кресла ссыпается куда-то чуть ли не под стол.

– Поговорили? – сухо спрашивает Ясмин.

– Да! Да! – быстро-быстро лопочет Серый, будто боится, что Здыхлик начнет отвечать первым. – Познакомились, да, хороший парень, наш человек, вот такой, ну, я побежал, да?

И действительно убегает.

– Странный какой-то, – пожимает плечами Здыхлик. – Только познакомились…

Ясмин, подняв брови, усаживается за стол. Молчит, смотрит на Здыхлика. «Как царица на троне», – думает Здыхлик.

– Да, кстати, он просил, чтобы я вам сказал, что он очень хочет к вам на работу или к вашему мужу в офис, – стыдясь самого себя, выдавливает он. – Вы ему поможете?

С лицом Ясмин делается что-то такое, что оно, кажется, темнеет. Даже чернеет.

– Я говорил, что вы меня не послушаете, – быстро добавляет Здыхлик.

– Попробуй поставить себя на его место, – тихо-тихо говорит Ясмин. – Буквально. Посмотри его глазами. Вот приходишь ты в кабинет, видишь, сидит на стуле Костик. Каковы шансы, что Костик будет для тебя что-то просить у самой Ясмин?

Здыхлик закрывает глаза, думает.

– Небольшие. Почти никаких. Я в глазах людей подозрительный, необаятельный и какой-то мерзотный. Я сразу не понравился Костику, и я это вижу.

– А что нужно сделать, чтобы поймать свой призрачный шанс? – почти шепчет Ясмин.

– Ну, не знаю… – Здыхлик открывает глаза, моргает. – Переодеться? Вести себя как-то иначе? Попробовать измениться?

Ясмин резко хлопает ладонью по столу.

– Ты уже не смотришь его глазами! – тихо, но яростно говорит она. – Ты смотришь своими! И даже не своими – ты сыплешь готовыми клише. Нет, наш добрый дружочек Серый делает гораздо проще. Использует одну-единственную способность, которую смог развить. Он останавливает время. В данном конкретном месте, обычно на небольшой площади. И слегка прокручивает его назад. И делает еще одну попытку.

– Я не очень понял…

– В компьютерные бродилки когда-нибудь играл? – сощуривается Ясмин.

– Конечно…

– Случалось сохраняться? Сохранился на каком-то месте, если проигрываешь – возвращаешься в то же место, точнее, время, пробуешь снова, и так до победного результата?

– Это он так в жизни делает? – поражается Здыхлик. – Да он может мир перевернуть!

– Мог бы. Если бы пробовал, как ты выражаешься, измениться. Совершенствоваться. А для этого надо остановиться и подумать. Но ему – тоже твои слова – сложно воздерживаться. Поэтому он раз за разом меняет и меняет до бесконечности свое малюсенькое будущее, чтобы добиться крошечного результата. Отказался Костик словечко замолвить – не беда, отмотаем назад и спросим его снова. И так десять раз, двадцать, сто. Тысячу. Пока не повезет. Ты думаешь, что ты провел наедине с ним считаные минуты? По моим выкладкам, минимум два с половиной часа. Он ведь и твое будущее менял, этот лысеющий малыш. Он и твое время воровал, не только свое. Попробуй осознать, что у тебя только что вынули из жизни два с половиной часа. Просто так. Ты потратил их на удовлетворение чужой прихоти – и даже никогда этого не вспомнишь. Что ты чувствуешь?

– Гадко вообще-то. Как будто у меня карманы обшарили.

– А теперь иди, – бросает ему Ясмин. – Иди, гуляй, крошка Здыхлик. И если хочешь остаться вот таким же мелким воришкой, как тот, которого ты сейчас наблюдал, – давай, не стесняйся. Тебя никто никогда не заставит воздерживаться. Если тебе кажется, что мир уже у тебя на ладони, – действуй. Вперед. Пошел, ну!

Здыхлик встает. Ноги у него дрожат.

– Зачем вы на меня кричите?

– Я с тобой уже попрощалась. Сегодня ты мне больше не интересен. Свободен.

– А на следующий семинар приходить?

Ясмин пожимает плечами.

Эрик и Эмма. Пряничный домик

Когда-то давно у нас дома еще были книжки. С нами еще тогда и брат жил и сестра. Они мне объяснили все буквы, и я читал. Потом книжки стали все куда-то деваться. И я понял, что если так пойдет, ни одной скоро не останется, и некоторые спрятал. Все книжки я все равно бы не спрятал – некуда, но штук пять под матрас положил и спал на них прямо, и читал иногда. Правда, потом они и из-под матраса пропали.

И вот в одной книжке, старой совсем, была такая история. Там мама с папой придумали привести своих спиногрызов в лес и там оставить, чтоб еду на них не тратить, а то самим мало. Дети в первый раз придумали, как им вернуться домой, а во второй раз, когда их в лес привели, им уж мозгов не хватило придумать, как назад вернуться, ну они куда-то пошли, не сидеть же сиднем, смотрят: дом стоит весь из еды, и хлеб, и конфеты, и пряники, и что захочешь. Во, думают, халява! Как начали этот дом есть, аж за ушами трещит. А это была не халява, а подстава – дом такой сделала одна бабуленция, она в лесу жила и специально такой дом сделала, чтобы всякие голодающие приходили, а она потом их ела. Может, пенсия была маленькая, а может, винтики в голове нарушились, но вот правда, не вру, ела детей как колбасу. Сначала еще так ласково: мол, заходите, не стесняйтесь, чего встали как бедные родственники, а потом раз – и в клетку, а потом и съест.

Вот и Сестренка все до последнего думала, что ее в какой-то такой дом отвезут. Ручками хлопает: там, говорит, еда всегда будет и конфет много, каждый день конфеты! А я гляжу на нее и все думаю: эх ты, конфеты, как бы они тебя опять в клетку не посадили.

Привезли нас к большущему серому забору – не из решеток, а из такого, из чего дома делают. Долго ворота не открывали, водитель сердится, из машины выскочил, вышел к нему дядька в пятнистой форме, стоят ругаются. Тетка стриженая тоже выскочила, бумажками трясет, визжит чего-то. А гнутая тетка с нами сидит, только усмехается: и всегда, говорит, так, никогда у них порядка не будет.

Потом дали нам проехать. Чуть-чуть совсем проехали и опять встали. Тут уж нас из машины вывели, завели в здание, тоже все серое, повели куда-то коридорами, направо, налево, как будто нарочно, чтобы мы потом выход не нашли. И везде какие-то дядьки хмурые, молотками стучат, штуками такими шумят, которые в стенах дырки делают. Привели в комнатку, где две тетеньки чай пили, и телевизор там еще у них был, говорил что-то. Тетеньки взяли у стриженой бумажки, перекривились все: куда, говорят, к нам-то, мы ж переполнены. И знать ничего не знаю, стриженая говорит, такое распоряжение. Ругаются, ругаются, а мы стоим себе, на нас вообще никто не смотрит. Я еще подумал: если бежать, то сейчас. А потом подумал: а куда, дом-то заперт, соседка все одно сдаст, посмотрим уж, что дальше будет.

А дальше нас отвели в еще другую комнатку, без окон и только с лампочкой на потолке висячей, и там забыли. Не знаю уж, сколько мы там сидели, а только Сестренка и плакала, и есть просила, и поспала немножко, и опять плакала. Потом пришла какая-то с ведром: э, говорит, а вы чего тут сидите? Отвела нас опять к тем, которые у телевизора, те аж вскипятились: что ж, говорят, этих-то никто не определил, что ж за беда-то, везут и везут, никакого персонала не напасешься. Стали по телефону звонить. Потом за нами пришли.

И опять нас разделили. Довели до какого-то коридора – и в разные стороны разводят. Сестренка в меня вцепилась, а ей руки за спину и так потащили, она ножками по полу бьет, а ее тащат. А меня тоже держат, мужик в синем халате, из тех, что стены дырявил, за плечи схватил. Ишь, говорит, сестра-то у тебя буйная, да и ты-то хорош, ну это ничего, тут и не таких успокаивают.

Потом привел в комнату с кроватями, как и в больнице, только еще больше, кроватей двадцать в ней. На одних мальчишки сидят, в карты играют, на других никого нет, а еще на других лежат, хотя и не ночь еще. Некоторые на меня глянули и отвернулись сразу, а другие не обернулись даже.

Кровать, на которую меня поселили, была в самой середине комнаты. Еще была такая коричневая квадратная штукенция, поменьше стола и с ящиком, называлась тумбочка. Типа для моих вещей. А какие у меня вещи, на мне пижама из той больницы и тапочки еще.

Ну я на кровать сел и сижу, смотрю вокруг. Смотрел, смотрел, потом пришла опять эта, которая с ведром была, шварк мне на тумбочку какие-то штаны, трусы, футболку еще, а под кровать кеды без шнурков: давай, говорит, малой, переодевайся по-быстрому, а то мне бежать надо. Здесь прямо, спрашиваю, переодеваться? Тетка так удивилась, будто я ей фокус какой показал, как в телевизоре. А где же, говорит, еще-то? В коридоре, говорит, что ли, у всех на виду? Ну, я переоделся. А пижаму с тапочками она унесла.

Потом смотрю, мальчишки куда-то собираются. Я спросил одного, куда все идут. Он так покосился: ужин же, говорит, ты дикий, что ли? Ну, я пошел со всеми.

Ужин был в комнате, где одни столы, – столовая называется. Я смотрел, что мальчишки делают, и делал так же. Надо было взять с одного стола поднос, принести к окошку в стене, которое выходило не на улицу, а в другую комнату, а из окошка высовывалась такая вся в белом и еще в шапке такой, не зимней, а для понта, и тебе на поднос – бряк! – тарелку с макаронами, ложку и чай. Потом идти за всеми мальчишками к большому столу и там есть.

Я сам ем, а сам смотрю: на другом конце столовой девчонки едят, тоже все с подносами. Глядел, глядел – нет там Сестренки, а может, есть, только я ее никак не могу увидеть, хоть тресни, да и она меня явно не видит, а то бы прибежала уже. Тогда я быстро макароны проглотил, пошел поднос относить, а сам шасть к девчачьей половине. Нет, нету нигде. Тут меня цап за плечо тетка такая полулысая, в халате как из больницы: ты, говорит, чего, бесстыдник, среди девочек рыскаешь? Сестренку, говорю, ищу, нас вместе привезли. Фамилия, спрашивает, как? Я сказал. Та только бровями дернула: а, говорит, Хольцфеллер, как не знать, ее тут уж все знают. В интенсивке. Неадекватно себя вела. С серьезными, говорит, нарушениями девочка, ее нельзя было помещать в коллектив, опасно.

Неделю я Сестренку высматривал. Пытался искать, даже нашел дверь в эту самую интенсивку, но было заперто и не отзывался никто. Мальчишек расспрашивал. Которые могли отвечать, рассказали: если кто буйный, то есть не слушается или там кусается, его в такую комнату ведут, где вообще жуть. Могут забыть покормить, могут вообще там забыть. Могут, если будешь выеживаться, солеными тряпками отхлестать или в ванну холодную сунуть с головой, пока не нахлебаешься. А главное, дают такие таблетки, от которых или спишь всю дорогу, или болит все, или язык дергается, или все вокруг плывет и тебя тошнит. И стучать туда, оказывается, бесполезно, оттуда ничего не услышать.

А которые не могли отвечать, ничего и не рассказывали.

Со мной в комнате вообще много разных было. Некоторые хотя и умели говорить, но все время молчали. Другие знали по паре слов и все, их спрашиваешь, а они – ничего. Еще было два мальчика, они вообще даже ходить не могли и все время лежали. Когда мы шли в столовую, к ним приходила одна из местных теток, чтобы кормить. Тетки все время очень торопились, им надо было срочно бежать смотреть телевизор, чтобы не пропустить, как другие тетки, покрасивее, про всякие новости рассказывают, или как пирог готовить, или еще что. Им всем там телевизор был как водка: как начнешь, так еще хочется, и ничего с этим не сделаешь. Очень торопились тетки, да и посуды, как они все жаловались, почему-то не хватало. В столовой навалом было посуды, а на тех, кто лежит и не встает, видно, все равно не хватало, поэтому этих двух мальчиков, которые у нас лежали, тетки кормили из одной такой большой зеленой миски, в которую все сразу наливали: и суп, и второе, и чай там, ну, или компот, что уж давали. Иногда и хлеб туда же бросали и давили ложкой, когда размокнет. Получалось такое розово-серое в крапинку. И ложка для этих двух лежачих была одна. Тетка зачерпывала еду этой ложкой, совала одному мальчику, потом опять зачерпывала – и другому, и так пока ложка по дну не заскребет. Тогда уж тетка скорее бежала относить миску тем, кто посуду моет, а потом к телевизору.

Ну я про что, я про Сестренку. Неделя прошла, пока я ее увидел.

Уже был ужин, мы все пошли в столовую. Я все по привычке гляжу туда, где девчонкины столы, и вдруг ее как увижу. Аж подскочил, вот честно. Ей руки за спину тряпками замотали, ведут за плечо, за стол сажают и давай с ложки кормить. Я хотел сразу к ней бежать, тут меня сосед – был такой у нас кучерявый мальчишка, мы всё рядом сидели и спали рядом, кровати рядом стояли – как за руку дернет, как зашипит: ты в уме, говорит, что ли, сядь и доешь. Я ему: так Сестренка там! А он все шипит: и что, говорит, ты сейчас сделаешь? Я, говорит, сам сразу увидел, что ее привели, но только ты к ней так сразу не кидайся, если тебя самого в интенсивку запихают, ты ей точно этим лучше не сделаешь, сиди уж пока.

И я сидел, я ел, а сам вот вообще не чувствую, что ем, как будто мне месива намешали, как лежачим. Жую, глотаю и все думаю: зачем ей руки замотали, Сестренка – она же как бабочка, такая, что никогда никого не обидит, да и слабая она у меня совсем, тоненькая вся. И чем, думаю, ее кормят, как всех в столовой или как лежачих.

Все съел, хоть и тарелку не мой, посуду сгреб, пошел относить, сосед меня опять за руку дерг: не кидайся, говорит, сразу, посмотри издали, тихонечко подойди и все. Ну я и пошел, сам посуду несу, а сам в сторону смотрю, как будто задумался, и к девчачьим столам придвигаюсь. Смотрю – нет, не намешали в тарелке, кормят картошкой, хлеб дают откусывать, чаем поят.

Думал, что Сестренка меня увидит и сразу попытается побежать ко мне. А она только дернулась тихонько и все. Сидит, смотрит грустно, жевать перестала, тетка, которая ее кормит, сердится, ложку ей пихает, жуй давай, говорит. Я ей показываю: ешь, ешь! Улыбаюсь ей, руками показываю, как это здорово – есть.

Тут тетка, которая с ложкой, на меня обернулась, сердится: чего, говорит, ты над ней смеешься, видишь, девка больная совсем, таких жалеть надо, а не смеяться. Я ей сказал, что просто хотел Сестренку развеселить, а то она грустная, и вообще она, может, лучше сама поест, а то неудобно, когда ложку в зубы тычут. И не знаю ничего, сердится тетка, меня к ней к уже связанной вызвали, говорят, если руки развязать, она сама себя бьет до крови. Я тогда говорю: а может, я ее сам покормлю, а то вдруг вам куда бежать надо. Тетка вся нахмурилась, лоб сморщила: и уступить мне боится, и бежать ей, видно, все-таки хочется. Правда, спрашивает, ты ее брат? Честно? На вот тогда тебе ложку, а я потом за ней приду.

Я Сестренку по спинке погладил, а она ко мне привалилась, дрожит вся и глазки закрыла. Так посидели. Говорю: тебя покормить? Головой мотает. Тогда я ей стал ручки развязывать. Ух и узлов они там навертели! Легче ножом разрезать. Но я все-таки развязал. На ручках были такие полоски красные, я на них подул, чтобы не так болели. Сестренке говорю: ну теперь ты сама можешь поесть. А она меня просто обхватила ручками, и мы еще так немножко посидели.

Уже почти все из столовой ушли, а мы сидим. Уговорил ее доесть, что на тарелке было, сказал, что это не дело, чтобы еда пропадала, и Сестренка все съела и чай выпила. Уже и все столы вытерли. Нам кричат: мы сейчас столовую запрем, ночевать здесь хотите? Мы тогда в коридор вышли, сели на стулья. И тогда уже та тетка появилась, которая Сестренку с ложки кормила. Прибежала, дышит громко, ух, говорит, успела, ну, пойдем, пора в кроватку. Сестренка вся задрожала, ко мне прижимается. Я тогда спросил: а куда вы ее, к девочкам в спальню? А нет, тетка говорит, в спальню рано, она опасная, в столовую вот вывели, и будет пока с нее, достаточно, а спать будет в интенсивке, сейчас на ночь укольчик – и баиньки.

Ох что тут с Сестренкой сделалось. Я ее в жизни такой не видел и не знал даже, что она так может. Она как про интенсивку услышала, сразу так завопила, как ошпаренная кошка на лестнице, вся затряслась, задергалась, а потом быстро так, я и сообразить ничего не успел, кулачком сама себе в голову – раз! И еще – раз! И прямо по носу – раз! И сама щеки себе царапает прямо в кровь. Тетка глаза вытаращила и ну на меня орать как потерпевшая: кто ей руки развязал, ты что, совсем, что ли, она же невменяемая. А сама Сестренке руки за спину крутит, а Сестренка ей – раз! – и головой по лицу. Тут тетка совсем разоралась, визжит, хрипит, прибежали два мужика, один Сестренку на пол, а другой в нее шприцем как уколет прямо через одежду, и Сестренка тут же утихла и вся стала мягкая, как кукла из тряпок. И ее унесли, как куклу. А я стоял и ничего не делал. Но вы не думайте, что я специально ее предал, просто я почему-то был как неживой, я совсем не знал раньше, что так бывает, и весь нечаянно замер. Как заморозился. Правда. Я был не виноват. Мне до сих пор стыдно, что я ей не помог, но я, правда, не виноват.

Я стоял, стоял, потом пошел в комнату, где была моя кровать. Сел на кровать и сижу, а сосед, Курчавый, мне так тихонько: это, говорит, сестра твоя кричала? У нее всегда такие припадки были? Я его за футболку схватил, как заору: не было у нее никогда никаких припадков, у самих у вас тут у всех припадки, она просто не хотела в эту вашу интенсивку, ей там плохо, ее унесли, а я даже ничего не сделал, я стоял и смотрел как дурак! Курчавый мне шепчет: тихо, тихо, я понял все, понял. И руки мои понемногу от футболки отцепляет. Так что когда те дядьки прибежали, которые Сестренку уносили, я уже его не держал, а, наоборот, он сам держал мои руки. И дядькам Курчавый сам отвечал: нет, никому не плохо, нет, что вы, не деремся, просто играем, да, понимаем, что поздно, да, будем тише, да, уже ложимся в постели.

Потом, когда уже дядьки ушли, он мне: ты сам в интенсивку сильно хочешь? Думаешь, вместе с сестрой будешь? Фигушки, ты ее и не увидишь, а зато нахлебаешься, понял? Ты хорошо сделал, что не стал ее отбивать, все равно с ними не сладишь, давай успокаивайся, давай. А сестру когда снова встретишь, скажи, чтобы тоже была потише, а то они ее до такого доведут, что она как в постель ляжет, так больше не встанет. Им же, говорит, так спокойнее, ну что мы, ходячие да с мозгами, – хулиганим, кричим, в школу нас надо устраивать, сбежим, чего доброго, по дороге, а эти вон, лежачие, – никаких хлопот с ними, лежат-лежат, а то и вообще помрут, кровать освободят. Хочешь такого для своей сестры? Нет, ну и объясни ей, чтобы так не дергалась, тогда ее хоть из интенсивки выпустят в общую комнату, к девчонкам, а там, может, и в школу будут пускать. Все, говорит, ложись давай и спи.

Я лег. Думал, после всего этого вообще никогда не усну. Сначала и правда не уснул, а потом все-таки отрубился.

Спасибо этому Курчавому, я от него потом много чего узнал. Что про всех нас здесь специальные бумажки пишут, называются «характеристики». Что если совсем все там хорошо, то тебя не трогают и в интенсивку не таскают, и полы ты в коридоре редко моешь, но совсем хорошо почти ни у кого не бывает. Что к осени нас с Сестренкой должны записать в школу, и если мы хотим туда попасть, то надо всем показывать, что мы не буйные, то есть слушаться, не драться и вообще помалкивать. Что есть такие, кого в школу не пускают, хотя они и умные. Что лучше быть поглупее и не буйным, чем умным и много драться – в школе таких не любят. Что школа близко, через дорогу только перейти, и вот она. Что там тоже отстой, но всё веселее, чем здесь торчать: все время в комнате, во двор пускают не всех, сдохнуть можно со скуки, лучше уж в школу ходить. Что школа наша – для дураков, и даже которые не дураки, все равно ходят в нее, для этого всем такие специальные характеристики пишут, будто мы все здесь не шибко умные. Что по дороге в школу некоторые иногда сбегают, но их почти всегда возвращают назад и тогда уж точно суют в интенсивку. Что у некоторых, которые здесь, вообще нет никаких родителей, а у других есть, но они или пьют, или не хотят детей держать у себя в доме. Что хуже всего здесь зимой, когда плохо топят и холодно.

А Сестренку я увидел только через две недели.

Характеристика на воспитанника

Эрик Хольцфеллер. Доставлен сотрудниками опеки и попечительства. Адаптационный период протекал с осложнениями. Подросток тяжело сходится со сверстниками, плохо и неохотно идет на контакт с воспитателями. Часто провоцирует конфликтные ситуации. К мнению взрослых относится пренебрежительно. Склонен нарушать инструкции. Эмоциональный фон нестабилен. Уровень средовой адаптации недостаточен.

Способен сосредотачиваться на задании в течение 10–15 минут. Интеллектуальные умения сформированы недостаточно. К своим ошибкам некритичен. Понимает обращенную речь на уровне обихода.

Словарный запас ограничен, речь маловыразительная. Читает медленно, при чтении допускает ошибки. Прочитанного не понимает.

Письменные буквы знает не все, письмо под диктовку невозможно.

Способен выполнять элементарные арифметические действия при помощи педагога и наглядного материала. Прямой и обратный счет в пределах 10. С понятием состава числа не знаком.

Интеллектуально снижен до умственной отсталости.

Рекомендуется обучение в коррекционной школе.

Характеристика на воспитанницу

Эмма Хольцфеллер. Доставлена сотрудниками опеки и попечительства. Адаптационный период протекал тяжело. Девочка демонстрировала агрессию, самоагрессию, отказывалась идти на контакт со взрослыми.

Неконтактна. В группе сверстниц держится особняком, не принимает их помощи, не отвечает на вопросы. Отмечается нарушение зрительного контакта. На попытку тактильного контакта реагирует агрессивно. Эмоциональный фон настроения нестабилен, поведение девочки нуждается во внешнем контроле. Отмечаются частые эмоциональные всплески (может заплакать).

Благодаря успешно проведенной медикаментозной терапии, а также сеансам психотерапии девочка не представляет опасности для сверстников и может находиться в коллективе.

Отмечается сильное отставание в росте. В свои шесть лет девочка ростом с трехлетнего ребенка.

Способна сосредотачиваться на задании в течение 7–10 минут. Нуждается в помощи педагога. При выполнении задания часто отвлекается, уходит в себя. Очень плохо понимает обращенную речь, даже на уровне обихода. В свободной деятельности сидит на месте и молчит. Свои желания и чувства выражает жестами.

Речевая активность резко снижена. Самостоятельно речью не пользуется. Словарный запас преимущественно номинативный. Обобщающими понятиями не владеет даже в рамках обиходно-бытовой ситуации («игрушки», «мебель», «посуда» и так далее). Грамматический строй речи находится на начальной стадии формирования. Звучание речи неразборчиво, нарушены тонус и подвижность языка, нарушено звукопроизношение: искажено произнесение свистящих и шипящих, наблюдается горловой ротацизм. Грубо нарушено фонематическое восприятие.

Счет от 1 до 10 сформирован недостаточно. Не может выполнять даже простейшие арифметические действия.

Навыки чтения и письма отсутствуют.

Интеллектуально снижена до умственной отсталости.

Рекомендуется обучение в коррекционной школе.

Здыхлик. Будь моей совестью

– Я думал, вы меня больше не позовете.

Ясмин улыбается. Насмешливо.

– Думал или надеялся?

– Боялся.

– Ясно. Хочешь сопроводить меня в одно место? Тебе будет интересно.

– Как в тот раз? – морщится Здыхлик. – Я уже понял, не надо мне больше показывать… таких.

– Не буду, не буду. Я тебе покажу себя. Свою худшую часть. Если не боишься.

– Боюсь вообще-то. И ничего не понимаю, если честно.

– Ты, кажется, интересовался, как я съезжаю с горки. Прогуляемся немного? Помоги мне надеть пальто.

Идут пешком. Ясмин натягивает шарф на подбородок.

– Никогда не любила это время года. Календарь утверждает, что уже весна, на улице же черт знает что.

– А долго еще?

– Пару минут идти. А пока мы идем, позволь тебя спросить. Как бы ты определил сущность своих, скажем так, необычных умений? Или моих, неважно.

– Ну не знаю. Что-то волшебное?

– А что такое волшебство?

– Что-то необычное…

– Этак мы с тобой ни до чего не договоримся. Вас в школе не учат избегать порочного круга в определении?

– Ну сами тогда скажите.

– Ну сама… Мне так думается, это что-то вроде гипертрофированной воли. Ты так сильно чего-то хочешь, что оно случается. А также умение представить желаемое в деталях. А ты как думаешь?

– Не знаю, не думал как-то.

– А зря. Думать полезно. Пришли, нам сюда.

За столиком кафе их уже ждут. Толстый, солидного вида господин, чью благочинность несколько нарушает отчаянно рыжий цвет остатков волос, сухо здоровается с Ясмин и, не глядя на Здыхлика, вопросительно кивает в его сторону.

– Студент, – бросает ему Ясмин. – Стажируется.

После чего оба, видимо, решают, что Здыхлику на сегодняшний день их внимания достаточно.

Разговор, который они ведут, ставит Здыхлика в тупик. Он ожидал чего угодно, но не такого. Двое, сидящие рядом с ним за столом, обсуждают вещи самые прозаичные, максимально не колдовские. Вроде бы Ясмин убеждает, даже просит, даже чуть ли не умоляет Толстого сделать так, чтобы какой-то девочке назначили операцию. А Толстый на своих толстых пальцах доказывает ей, что сделать этого никак нельзя.

– Вы не понимаете, – скучным голосом говорит Толстый. – На подобные заболевания сейчас нет квот. И еще несколько лет точно не будет. Операция возможна, но только если родители сами изыщут необходимые средства.

– Это неподъемная сумма для их семьи, – тихим, страшно тихим голосом отвечает Ясмин Толстому. – Служащие из глубинки. У них все сбережения ушли на диагностику. И на оплату съемной квартиры в нашем недешевом городе.

– Я-то чем могу помочь? – удивляется Толстый. – Вы кем меня считаете, уважаемая? Я чиновник, а не бог. Работа ведется, законы пишутся. Это дело не быстрое. И потом, вы сами должны понимать, что всех не вылечишь.

– Я этого не понимаю, – еще тише говорит Ясмин.

Толстый тяжело вздыхает. Здыхлик вдруг отчетливо видит, что Толстому ужасно хочется почесать брюхо. А еще хочется выпить хорошего пивка, а не давиться горьким кофе. А еще хочется поехать на недельку за город. А не вести этот невыносимо скучный, никому не нужный и немного стыдный разговор с надоедливой черноволосой теткой, которая упорно отказывается понимать самые простые вещи.

– Умрет ведь девочка, – говорит Ясмин.

– Вот только не надо, ладно? – говорит Толстый.

Оба замолкают.

Здыхлик молча задается вопросом, зачем его сюда притащили. Он физически ощущает серую скуку Толстого и черную ненависть Ясмин.

И еще чувствует, что вот-вот что-то случится.

– Что ж ты, Ежик, из хирургов-то ушел, – неожиданно выпаливает Ясмин. – Хороший ведь был специалист. Блестящий. А сейчас кем стал?

У Толстого на толстом лице отображается восторженный ужас. Он задирает куда-то на середину лба толстенькие рыжие бровки, вытаращивает на Ясмин бледненькие глазки и выдает сдавленный полувопль:

– Яська?!

Здыхлик захлебывается кофе, коротко булькает в чашку. На него никто не смотрит.

– Эк ты изменилась! Это же ты, да?

– В некотором роде, – цедит Ясмин.

– Не может быть! Ну как ты, где ты?

– Где я? Я сижу здесь, рядом с тобой, и уговариваю тебя побыть человеком.

– Ну зачем ты так, – добродушно басит Толстый. – Я не человек, что ли? Смешная ты все-таки. Как была смешная, так и осталась.

– Значит, ты человек?

– Еще какой!

– А что такое человек в твоем понимании?

Толстый улыбается, даже хихикает. Он явно расслабился и повеселел. Ему больше не скучно.

– Ну, допустим, это такое существо, которое говорит и ходит. И немножко думает. Как тебе формулировочка? Нет, ну надо же, Яська!

Ясмин отчетливо темнеет лицом и страшно улыбается.

– А если у тебя в твоей рыжей голове внезапно лопнет один маленький сосудик, – шепчет она, – ты, согласно только что высказанному определению, останешься ли человеком?

Толстый, хихикнув еще пару раз, вдруг теряет свою улыбочку и принимается багроветь начиная с шеи. На широком лбу выступают большие капли пота. Он открывает и закрывает рот, как большая бледная рыбина.

«Не надо, не надо! – мысли у Здыхлика мелькают быстро-быстро. – Не надо, пожалуйста, это же ужас! Пусть ничего не лопается, давление подскочит, и будет с него! И пусть он, когда его отпустит, хоть что-нибудь поймет, пусть пожалеет эту девочку, ну пожалуйста!»

Здыхлик видит, как к Толстому подбегает официант, как вокруг снуют какие-то люди. Все это происходит почему-то без звука. Потом и свет куда-то пропадает, но тут же включается вновь. Толстый из-за стола пропал. Рядом со Здыхликом сидит Ясмин, тяжело дышит, держит его за руку.

– Вот видишь, ты даже почти не отключился, – устало говорит она.

– А где этот? Толстый? – вздрагивает Здыхлик.

– Неотложка увезла. Да не трясись так, спас ты его.

– Я? А как это?

– Я знала, что его не прошибешь, – Ясмин кривится, как от кислого. – И знала, что сорвусь, не выдержу. Так что я тебя настроила побыть моим антагонистом. Чем-то вроде маленькой, но очень упрямой совести.

– То есть вы меня использовали! Не хуже, чем тот, который балуется со временем!

– Все мы время от времени друг друга используем, – пожимает плечами Ясмин. – Вопрос только, с какой целью. Ладно, давай уходить потихоньку, проводишь меня в офис. Только встать помоги, хорошо? А то что-то мне нехорошо. Выматывают меня такие вещи.

Здыхлик, покачнувшись, встает, протягивает Ясмин руку. С третьей попытки надевает на нее пальто.

– Гляди, смотрят все, – шепчет ему Ясмин. – Наверняка думают, что мы с тобой слегка перебрали.

Ясмин смеется.

Красавица. Клуша и смерть

Уж и долго Клуша жила на свете, пришла Клуше пора помирать.

А ни за кого у Клуши так сердце не болит, как за деточку ненаглядную, за хозяйскую дочку. Уж ведь всем девка вышла. И науки все изучила лучше профессоров с бородами. И хороша, ай, хороша. Жила бы в деревне, женихи бы все пороги оттоптали, проходу бы не давали, хоть конвой нанимай. Тут-то батюшка с матушкой разве пустят кого на порог. А и верно делают, разве такой девке какой жених подойдет, не иначе как весь раззолоченный да в каменьях. И душа-то у ней голубиная, ни в жизть никого не обидела. Чистый ангел небесный, а нету у нее радости, вот всё для счастья есть, чего только и пожелать можно, а счастье-то, где оно? Нету. А всё это черное проклятие виновато. А тьфу на него.

Маленькая-то она больше радовалась. Видно, маленьких-то само небо хранит, бережет их от черного, как цветочки свои любимые от града, от мороза. А как в возраст входить стала, как начала наливаться, будто вишенка на веточке, так и началось. Все просит, что ни вечер, расскажи да расскажи, как ты молодая в деревне жила, да как тебя жизнь обижала, да как детки малые голодали, кушать под окнами просили, да как злые люди работников обманывали. И все-то рассказы эти ей сердце изнутри как кошками дерут, а все равно, ласточка наша, просит, а Клуша что – разве Клуша может деточке своей отказать, Клуша сама плачет, сама и рассказывает. А она, липонька зеленая, и не плачет даже, а глазоньки свои раскроет пошире и смотрит, и слушает, и слушает. И любая другая хоть порадовалась бы: вот хорошо, что у меня-то не так, что я в тепле да в сытости, да богатая, да раскрасавица, а рыбка-то наша только себя терзает, за что, говорит, мне такое, что у меня всё так распрекрасно, и чем же я, говорит, это заслужила, да ничем.

И ведь все-то из нас такое говаривают, да только про плохое. Как стукнет судьба тебя по макушке, так и начинаешь плакаться: и за что же мне, да почему же мне, да ведь не заслужила ж я. А эта всё то же говорит, только про хорошее.

Клуша-то ведь хоть наукам и не обучена, а не дура совсем. Клуша как поняла, что ей помирать скоро, так и додумалась: надо к той черной-то на поклон идти, милости у нее просить для девочки-то нашей, уж позлилась-посердилась на хозяев, и будет, деточке-то за что мукой мучиться, красавице нашей, голубушке. А только кто пойдет-то. Хозяйке только заикнись про ту Коршуниху, она сразу руками машет и слушать не хочет, Клушу гонит от себя, как была ты, говорит, баба безграмотная, так и осталась, а Хозяин так уходит просто, сплюнет, да и уйдет. А не слышали они, что деточка-то наша Клуше говорит, а говорит она вот что: уйду я, Клуша, из дома, буду добрые дела людям делать, а то мне жизни никакой нет. А куда она, рыбка, пойдет, мир вон лихих людей полон, и обманут, и обворуют, и разобидят, а доброе им сделаешь, так вместо спасибо тебя же и поедят вместо каши. Клуша-то людей всяких повидала, Клуша знает. А кто ее, Клушу, слушает.

Думала-думала Клуша и надумала. Стала сама ту Коршуниху искать. Нашла. Ан Коршуниха-то теперь не колдует, не гадает, всё деньги на больных деточек собирает, которых в больницах за бесплатно лечить не хотят. Ну, значит, не совсем сердце-то у нее черное. Клуша тогда вот что сделала. С вечера еды хозяевам напарила-наготовила, девкам-помощницам строго наказала, как греть да когда что подавать, а наутро собрала все свои деньги, что на похороны откладывала, в платок завернула, под кофту сунула, чтоб лихие люди не отобрали, да и пошла на поклон.

Уж и долго добиралась! И на транвае ехала, и пешком шла, и еще в подземелье спускалась, где лестница сама вниз едет и поезда грохочут страшные, тьфу на них совсем. Давно Клуша так далеко из дому не ходила, вон как город-то поменялся, и не узнать ничего. И картинки висят, и фонари светят. Только на улицах как была грязюка, так и осталась.

Прибыла Клуша по адресу, в дверь идет, а навстречу рыжая, тощая, как голодная лисица, да туда ли вы, говорит, да ожидают ли вас. Ан, может, и не ожидают, Клуша ей в ответ, да только ежели хозяйка твоя меня не примет, я вот тут как сяду да и с места не сойду, и ничто меня не стронет, так и помру у вас на крыльце. Аж лисица эта вся перекособочилась. А тут как зазвонит у нее трубка-то эта, которая теперь у всех заместо нормального телефона, а лисица-то трубку к уху себе сует, ага, говорит, какая-то у нас тут полоумная, а не велеть ли охрану, а вот так выглядит да вот сяк выглядит, а уверены ли вы, да может ли так быть, ах, простите, виновата, сейчас, сейчас.

И улыбается Клуше в свои сто сорок зубьев, а пройдите, говорит, за мной, да вот тут присаживайтесь. А Клуша и рада бы сесть, ноги-то так вот и стонут, да в эти кресла-то ихние, низкие да мягкие, как сядешь, так и не встанешь, и не родилось еще такого мужика, чтоб Клушу из такого кресла за руки вытянул. И нет, Клуша говорит, я уж постою, мы люди простые, не гордые.

Ну, ждать-то Клуше недолго пришлось. Как ушла эта лисица-то тощая, так и вернулась. Пойдемте, говорит, ожидают вас.

Завела в комнатку такую махонькую. Хозяин бы, небось, постыдился в каморке такой гостей-то принимать. Клуша как зашла, так и охнула. Стоит в комнате стол, а за столом-то кресло, а в кресле сама Коршуниха сидит. Совсем такая же, как была, и время ее не берет – и сидит ровно, и смотрит молодухой, хотя всё ж таки видно, что не молоденькая. Волосы черные, глаза черные, нос в подбородок смотрит. А сзади, над столом, портрет ее висит, как живой. Словно две их тут.

Буравила-буравила Клушу глазами, потом улыбнулась: садитесь, говорит, уважаемая, да рассказывайте, с чем пожаловали. А лисица-то рыжая уж и стул поднесла, Клуше чуть не в спину тычет. Ну, Клуша села. И молчит как язык съела. И Коршуниха молчит. Лисица уж ушла, дверь закрыла, а Клуша всё рот никак не раскроет. Тогда Коршуниха ей: ну что же вы, неужели боитесь меня, я ведь не страшная.

Тут Клушу и понесло. Кому, говорит Клуша, не страшная, а кому и очень. За что ты дитятко моё родное прокляла, дитё ведь малое было, а не пожалела, как она ведь мучается-то теперь. Деткам-то другим помогаешь или грех замыть хочешь, а моя-то девочка чем виновата, и где совесть-то у тебя, не в карман ли спрятала. Освободи ты мою детоньку, а если зло тебе некуда девать, так меня, старую, замучай.

Коршуниха глазищами как сверкнет: ты, говорит, старая, сама себя, гляжу, уже замучила. От чего, говорит, мне твою деточку освобождать, или от любви к людям, или от того, что она добра всем хочет? Вот если б, говорит, я ей пожелала своими благами упиваться, да на всех кругом плевками плевать, да на тебя, старую, как на плесень какую глядеть, потому что ты не из господ, а господам прислуживаешь, вот это было бы проклятие так проклятие. Неужели ты вот за этим ко мне пришла, а я, говорит, так думала, что ты мудрая женщина, дар мой оценишь.

А подавилась бы ты, это Клуша говорит, даром-то своим, и тьфу на тебя совсем. Ведь покоя нет деточке никакого, всё рвется куда-то, уйду, говорит, и куда ж она пойдет, мир-то вон какой страшный, похлеще тебя будет. Ей наукам учиться, да жениха хорошего, да деточек растить, а не мир, вон, спасать.

Это кто, Коршуниха говорит, решать будет, что ей, деточке твоей, нужно, ты, что ли? А не всё же на свете тебе-то решать, Клуша ей в ответ, ишь, расселась, возомнила себя королевой, а кто ты есть такая-то, ведьмачка ты поганая, тьфу на тебя совсем.

Тут Коршуниха как подскочит, аж чуть кресло не уронила, из глаз искры черные мечет, а, это так ты, говорит, за деточку свою просишь, это, значит, ты мне кланяться пришла, очень, говорит, приятно, страсть как люблю такие поклоны получать.

Клуша тогда со стула-то встала, назад чуть отошла, да и бух на колени на свои на старые, на разбитые, да лбом в пол. Вот, говорит Клуша, тебе мой поклон, а только спаси ты мою красавицу, не дай весь век ей мукой мучиться.

Коршуниха как молния к Клуше ринулась. Клуша уж подумала: всё, конец мне, старухе, пришел. А эта, поди ж ты, сама рядом с Клушей на коленки села, да Клушу по голове гладит, а рука-то горячая, прям жаром так и пышет. Ну, ну, поднимайся, говорит, храбрая ты женщина, тебе ли тут кланяться. Клуша голову-то подняла, смотрит, а лицо у Коршунихи и впрямь черное, страшное всё, перекошенное, будто ее кто пытает. И руки-то она Клушины в свои взяла, к сердцу себе прижала. Ты, говорит, не бойся, твоя девочка сама с себя проклятие снимет, найдет себе счастье, ты не думай, я всё предусмотрела. У ней, говорит, сил-то побольше, чем у иных, будет, ничего, справится. А волноваться, говорит, за нее не надо, волноваться за тех надо, кто без огня в душе живет, а у нее этого огня – ого, на полмира хватит. А меня, говорит, прости, гордячку старую, что накричала на тебя, ну, вставай, сильная женщина.

И сама встает, и Клушу под мышки подымает. Ну, Клуша кряхтела-кряхтела, а все-таки встала, да тут только и вспомнила: деньги-то! Полезла себе под кофту, достала, развернула: вот, возьми, говорит, тебе на деток твоих на хворых, которым лечиться надо, дай докторам-то, пусть деток лечат. Взяла Коршуниха деньги, глянула на них, вздохнула – ведь ты, говорит, последние мне принесла. Ну, говорит, я возьму твои деньги, знаю, ты их жалеть не будешь, а только я тебе больше дам, а ты, говорит, ступай с миром. А девочку, говорит, свою, если хочешь, ко мне пришли, я ей помогу дорогу найти, а не хочешь, так и не присылай и не говори обо мне ничего, как ты решишь, так и будет.

И лисицу свою кликнула через телефон: а подай, говорит, нашей гостье машину, утомилась она сильно, ну как до дома не доедет. А Клуша и рада спорить, да слова сказать не может, никак не отдышится, звук из горла не лезет. Отвели Клушу к машине к черной, и дверь открыли, и сесть помогли, а тому, который руль-то крутит, велели ее к Хозяину в дом везти, и адрес сказали. И рукой даже махали, обе, а Клуша всё дышит рывками, как только что из воды выпрыгнула.

Уж и хорошо эта машина ехала! Уж и прокатила старую Клушу, уважила! В окне то дома, то деревья мелькают, а ты сиди себе в окошко гляди, и гадать не надо, здесь ли тебе сойти или там и не перепутала ли чего сдуру, потому как машина тебя куда надо везет. Вот под конец жизни Клуше какое удовольствие.

Приехала – а ну как хозяева хватились! Нет, не хватились, девки все вовремя подали, ничего не напутали. Можно Клуше и помирать спокойно.

А под вечер сама Хозяйка к Клуше пришла. Клуша уж испугалась – прознала, что к Коршунихе-то ездила, браниться станет. А она, голубушка, и говорит: ты, мол, сколько у нас работаешь, а подарков не видала, а зря ты думаешь, что мы тебя, Клушу, не ценим. И целую пачку с деньжищами Клуше сует, возьми, говорит, купи себе чего, побалуй себя. А там, в пачке, побольше, чем Клуша Коршунихе отдала. То-то она сказала: я, мол, тебе больше дам. Вот они и деньги, на похороны-то.

Так вот Клуша дело и сделала.

Теперь и помереть не страшно.

А чует Клуша, что скоро уже.

Заснет скоро Клуша и уж не проснется.

И будет Клуше небо нараспашку.

Здыхлик. Поиск

Здыхлик идет по улице. Справа скрежещет, воет, гремит, мелькает и подмигивает дорога. Автомобили несутся в обе стороны. Если не смотреть туда, можно представить, что это невиданные сказочные чудовища совсем из другого мира. Или даже одно большое чудовище, многоглазое и зловонное. Растянулось на километры и живет своей нечеловеческой жизнью.

Здыхлик не смотрит направо.

Здыхлик всматривается в лица. Мимо него идут, бегут, ковыляют, прихрамывают обладатели самых разных лиц. Озлобленных. Равнодушных. Хитрых. Озабоченных. Расстроенных. Обиженных. Еще радостных, нежных, надеющихся, но этих меньше. Почти нет лиц усталых, но это и не удивительно, ведь сейчас утро. Этим людям еще предстоит выпотрошить себя до усталости.

У Здыхлика задание. Ему велено каждый вечер и каждое утро всматриваться в лица прохожих. Заглядывать им в глаза – но не с привычной целью что-то отнять. Нет, ему надо почувствовать, что у этих людей на душе. Проникнуть внутрь и что-нибудь увидеть. А возможно, даже попытаться помочь. Для этого он каждое утро выходит из дома на час раньше обычного, а перед сном отправляется на вечернюю прогулку. Мама каждый раз провожает его как героя. Мама уверена, что по утрам сыночек посещает факультатив по истории, который проводится нулевым уроком, а вечера коротает в спортзале. Мама не знает, что сыночек и не думает готовиться к выпускным экзаменам, и даже не думает об экзаменах вступительных, и уж тем более не тягает железо в компании потных пыхтящих мужиков, а вместо этого бродит по улицам, как какой-нибудь распоследний бездельник.

Здыхлик чувствует себя несправедливо обиженным. И даже не потому, что большинству своих учеников всезнающая Ясмин просто указывает дорогу, а его, явного любимчика (а что? Это все знают), отправила самого эту дорогу искать, причем таким дурацким способом.

Нет, с тем, что он устроен сложнее большинства людей, Здыхлик вполне готов согласиться. И даже с тем, что он устроен сложнее, чем представители того, как выражается Марк, «подавляющего меньшинства», что собирается у Ясмин. Она сама говорит: не так просто увидеть путь человека многогранного, к тому же умеющего защищать свой мозг от чужого вторжения. И Здыхлик ей верит. Ему, которого столько лет смешивали с грязью, не пропуская ни одного школьного дня, очень легко поверить в свою исключительность, даже среди избранных. Здыхлику кажется, что он всегда догадывался, какой он особенный, – наверное, именно за это его и не любили однокашники.

А вот с какой стати этим самым людям с улиц почему-то надо помогать в их никчемной жизни, он никак не может взять в толк. Они ему не нравятся. Совсем.

Он смотрит в их лица и видит, на что они способны.

Вот идет женщина в розовой вязаной шапке. Полная, немолодая, угрюмая. Сумка в ее руке тоже немолодая и даже морщинистая. На женщине коричневый стеганый балахон с неярким уродливым пятном на подоле, мешковатые брюки, растоптанные ботинки с сероватыми разводами старости. Здыхлик вглядывается в ее бледно-карие глаза в коротких ресницах и видит, как она каждый вечер обзывает свою единственную дочку подзаборной шалавой за то, что та родила ребенка, а замуж не вышла, как попрекает ее, нянчащую грудного младенчика, каждым куском хлеба, как обвиняет в том, что та не приносит домой денег, как в изысканно-подзаборных выражениях объясняет, каким местом ее дочь могла бы эти деньги заработать. Здыхлик видит это, и ему становятся неинтересны проблемы женщины в розовой шапке.

Вот идет мужчина, зачесавший остатки волос себе на лысину. Очки в широкой оправе, дорогое пальто, кожаные полуботинки. Здыхлик заглядывает в глаза и ему – и видит, как накануне, вчера вечером, этот полулысый, обнаружив, что его старенькая мама забыла на плите чайник и чайник прогорел до черной дырки в боку, толкнул маму так, что та ударилась виском об угол и потом долго и тихо плакала, прижимая к мокрым от крови реденьким седым волосикам старое полотенце и слушая, как ругается за стеной ее сын. И Здыхлика перестают интересовать проблемы полулысого.

Эта красивая девчонка в мохнатых сапожках не далее как вчера, договорившись с подругами, подложила своей сокурснице в сумочку здоровенного живого таракана из столовой, чтобы потом послушать, как та визжит. Этот крепкий, положительный на вид дедок каждый месяц отнимает у своей жены пенсию, а потом выдает по крохам на хлебушек. У всех есть свои стыдные тайны, которые видятся Здыхлику крохотными черными пятнами на радужке. Здыхлик смотрит на эти пятна, и пятна расширяются, показывая ему невеселые картинки.

Здыхлик пожаловался Марку, и Марк дал ему совет – выделять из толпы лишь детей и смотреть в глаза только им. Здыхлик не собирается следовать этому совету. Здыхлику ли не знать, на что способны дети.

Улица представляется Здыхлику расширенным вариантом его собственной школы. По ней ходят люди, которые хоть раз в жизни, но пользовались возможностью пнуть того, кто слабее. Не потому, что этот, слабый, чем-то плох. А потому, что он не ответит. В каждой вольно или невольно подставленной щеке эти люди готовы увидеть место, по которому можно ударить. Каждый – насильник. Или побывал им хоть раз в жизни. Или не прочь им стать хотя бы на секундочку. Толкнуть. Унизить. Ущипнуть. Плюнуть. Вытереть ноги. Они все такие. Простить им всё это – значит простить тех, кто проделывал такие штуки в школе с ним, Здыхликом. Но Здыхлик ничего не простил и даже не собирается, это уж будьте покойны.

И все-таки каждое утро Здыхлик выходит из дому и всматривается в лица, стараясь выполнить задание хотя бы на троечку.

Этим утром почему-то особенно тяжело. Может, из-за погоды. Весна еще совсем ранняя, и характер у нее гадкий, подростковый. Она дерется порывами влажного ветра, проникает мельчайшими капельками воды под шарф, мешает идти, ложась под ноги коричневатой кашей из воды и бывшего льда. Мешает жить, хотя по замыслу должна вроде бы пробуждать к жизни. С нею всем тяжело. Тяжело деревьям, которые старательно набухают почками и пытаются высосать из не желающей оттаивать земли хоть каплю питательной влаги. Тяжело уличным собакам, увязающим грязными лапами в льдистой жиже. Тяжело девочке в голубом пальтишке – она кутает горло в толстый шарф крупной домашней вязки, но в ее теле уже угнездилась недобрая форма жизни, и щеки ее вот-вот начнут полыхать нехорошим огнем, и горло вспухнет изнутри, и начнет шуметь и стучать в голове. Тяжело полной одышливой тетке в красной куртке и шерстяных обтягивающих штанах, по которым прыгают белые вязаные олени, – ее горло уже отболело, и она считает, что легко отделалась, но мелкие, микроскопические сволочи, которых она травила, да недотравила таблетками, по-тихому перебрались в ткань суставов и с аппетитом ее пожирают; не успеет тетка дойти до работы, как ее левое колено начнет вести себя так, будто внутри него невидимые безумцы палят во все стороны из арбалетов. Тяжело крупному мужчине в спортивном костюме – ему страшно, мучительно хочется в сортир, и ведь идти-то осталось всего ничего, но он знает, что там-то, в сортире, и притаилась его мучительница – маленькая острая злобная боль, которая будет резать его ножами там, внизу, когда он совершит робкую попытку выдавить из себя очередную каплю жидкости…

Здыхлик резко останавливается, пытаясь справиться с только что увиденным. На него натыкается крохотная бабка, обзывает его недоноском и даже замахивается сумкой. Здыхлик решительно запрещает себе провалиться в ее злобные зрачки, чтобы хотя бы полюбопытствовать, что можно взять с этой бабки. Это оказывается неожиданно легко. Он широко улыбается в костлявое бабкино лицо, смотрит чуть ниже – и вдруг берет бабку за узенькие твердые плечи.

– Зря вы вчера к кардиологу не сходили, – заботливо говорит он. – Не затягивайте с этим.

И, довольный собой, оставив ошалевшую бабку обтекать на улице, кидается к автобусной остановке.

Как только он поднимается по кованой лестнице, его останавливает рыженькая секретарша.

– Она сегодня не принимает, – нежно улыбаясь, сообщает рыженькая. – Больше того, она выехала по делам. Приходите в другой раз, молодой человек.

Здыхлик улыбается ей так же нежно.

– Зуб мудрости, левый верхний, пора удалять, – говорит он ласково. – А то щеку раздует. Живот у вас болит не от нервов, а потому что едите черт знает что. И задержка тоже не от нервов, вы действительно беременны. А вот обманывать меня не надо, ваши штуки со мной не работают. Дайте пройти.

Здыхлик легонько отстраняет рыженькую, идет по коридору. На полпути оборачивается. Секретарша стоит на том же месте, слегка раскрыв напомаженный ротик.

Здыхлику становится ее немножко жалко.

– Про беременность я пошутил, – говорит он виновато. – У вас с придатками что-то не то. К гинекологу запишитесь.

Ясмин сидит в своем тронном кресле, перебирает, нахмурившись, какие-то бумаги, освещенные настольной лампой. Лицо Ясмин темнее ночи, и волосы у нее как черные змеи.

– Просила же не пускать никого, – бросает она каркающим голосом, не поднимая глаз на открывшуюся после негромкого стука дверь – Какого черта?!

– Простите, – шепчет Здыхлик и пятится. На него вдруг накатывает тяжелая волна растерянности и недовольства собой. Возомнил о себе, пришел незваный и в неприемный день, оттолкнул секретаршу. Как дикарь из глухой деревни. С гор спустился за спичками и солью. Глупый наглый выскочка, о чем я думал? Что я у нее один такой в учениках? Что я могу ее чем-то удивить, поразить даже – ее, эту умную, непонятную, странную и, что там говорить, страшную женщину?

Ясмин поднимает голову.

– Боги мои, Костик! Ты почему не в школе?

– Вы прямо как мама говорите, – выдавливает из себя Здыхлик, пытаясь не дрожать.

– Рада слышать, – смеется Ясмин. – Будь добр, щелкни выключателем.

Здыхлик с облегчением выдыхает. Кажется, поджаривать на огне и есть с потрохами его пока никто не собирается. Он поворачивается к стене, находит нужную кнопку, включает свет, а когда снова осмеливается взглянуть на Ясмин, видит, что она улыбается ему – тихая печальная женщина с тонкими нежными чертами лица, легкими морщинками вокруг глаз и пепельными волосами.

– Садись давай, – она кивает на стоящий в углу стул. – И рассказывай, с чем пожаловал.

– Я увидел, – говорит Здыхлик, подтаскивая стул. – Но не то.

Ясмин морщит лоб, поднимает глаза к потолку, думает. Потом говорит:

– Мальчик мой, давай-ка больше информации. Позволь мне сейчас не тратить силы на фокусы с угадайкой. Ты не представляешь, сколько у меня сейчас работы, – она берет со стола одну из бумаг и трясет ею.

– Ну вы послали меня смотреть на людей и пытаться увидеть, что у них на душе, – объясняет Здыхлик, постепенно набираясь прежней уверенности. – Чем им можно помочь. Простите, но я смотрел на них, а видел только, какие они все сволочи. А сегодня окончательно разозлился и вдруг увидел… стал видеть, чем они все болеют. Нет, то есть они не все болеют, но у кого что-то не так или вот-вот заболит, я видел. Как, знаете, пятна какие-то.

– Ох ты, – озабоченно говорит Ясмин. – И кто бы мог подумать.

– А что? – пугается Здыхлик. – Это плохо?

– Плохо, – тянет Ясмин. – Но не это. Н-да… Целитель ты у нас, значит. Потенциальный. А я-то мнила тебя ловцом душ человеческих…

– Да не хочу я ловить никакие души, – морщится Здыхлик. – Они все противные. Как тухлый кефир.

– Противные? – медленно и тихо говорит Ясмин. – Это нормальные люди. Со своими слабостями. Среди них нет идеальных, придется тебе это принять. Хотя бы потому, что ты такой же, как они.

– Я не такой! – подскакивает Здыхлик. – Я никогда не делал человеку больно просто так, чтобы почувствовать себя…

– Сильнее, – подсказывает Ясмин. – Значительнее. Конечно, не делал, ага. А что за шутки с моей секретаршей? Сейчас, в холле? Беременна не беременна… У нее это больное место, между прочим. А ты по нему ударил. С ноги.

Здыхлик сникает.

– Вы же сказали, не будете фокусничать с угадайкой, – обиженно говорит он.

– Почему я тебя не вижу, вот в чем вопрос, – вздыхает Ясмин. – Сколько ни раскладывала, не вижу я твоего будущего. Ни одного из вариантов. А еще вопрос: почему ты с ходу замечаешь в людях одни червоточины. Смотришь мимо лучшего в человеке, прямо в самую черноту. Впрочем, для целителя это, наверное, плюс…

– И что мне теперь делать? – спрашивает Здыхлик.

– Забавно, – Ясмин словно не слышит вопроса. – Когда я училась в медицинском, учеба казалась мне трудной и скучной. А тебе, по всей видимости, все это должно казаться занятным.

Здыхлик вытаращивается на нее.

– Вы что, врач?!

– Если верить диплому, то да, – кривится Ясмин. – Это был мамин выбор, не мой.

– У вас что, мама есть? – глупо спрашивает Здыхлик.

Ясмин фыркает.

– А ты думал, я появилась на свет из яйца, отложенного в теплый песок? Знаешь, даже в этом случае у меня была бы мама. Хотя, наверное, не такая заботливая. Слушай, а видишь ты что-нибудь во мне, интересно?

Здыхлик прищуривается.

– Зрение падает, – с умным видом говорит он. – А вы очки не носите. А вот этот орган я вообще не знаю, как называется.

– Так, хватит, – хлопает ладонью по столу Ясмин, и Здыхлик вздрагивает. – Хватит вуайеризма на сегодня. Специалист выискался. Захочу – и очки надену, без сопливых.

– Вы сами спросили… – лепечет Здыхлик.

– Тебя нельзя подпускать к молодящимся теткам с больным самолюбием, – усмехается Ясмин. – Ты тактичен как носорог. Ладно, что там с этим органом, название которого тебе еще предстоит выучить?

– Ничего, – говорит Здыхлик. – Он здоров. Видите, я вижу не только одни червоточины.

Ясмин подпирает голову ладонью, смотрит на Здыхлика.

– Допустим, ты станешь врачом, – медленно говорит она. – Но ведь лечить людей – это помогать им. Как ты сможешь им помогать, если видишь в них только жалкие душонки, обремененные трупами?

– Не знаю, – пожимает плечами тот. – Я как-то не думал, хочу ли я быть врачом.

– А ты подумай, мальчик, – печально улыбается Ясмин. – Только очень хорошо подумай.

Она достает зеркало, смотрится в него, прищуривается.

– Или все-таки лучше линзы, как ты считаешь? – спрашивает Ясмин.

Красавица. Из дневника

Я скоро уеду.

Моей Клуши больше нет.

Я совсем не помню свою бабушку по отцу, она умерла, когда я была еще маленькая. Я знаю, что они с Клушей когда-то были подругами, а потом Клуша стала работать у нас в семье. Я знаю, что они совсем не были похожи.

Наверное, плохо так думать, но мне кажется, что даже с бабушкой я бы так не дружила, как с моей Клушей.

Я люблю маму и папу, но они видят во мне кого-то вроде ученой куклы. А Клуше можно было рассказать всё что угодно. Она понимала.

Когда Клуша умирала, она говорила что-то совсем странное. Про какую-то черную колдунью. Про то, что она прокляла меня маленькую и оттого я теперь мучаюсь. И теперь я вроде должна зачем-то к ней отправиться, и она скажет мне, что делать дальше. Ей почему-то очень важно было взять с меня обещание, что я схожу к этой женщине, она мне дала бумажку с адресом. Я пообещала ей, и я схожу туда перед отъездом. Да, скорее всего, Клуша сама не понимала, что говорит, но я обещала, а значит, надо сходить. Я не могу обмануть мою Клушу.

Я не могу больше здесь жить. Я живу зря.

Я еще не знаю, как и куда, но я все равно уеду.

Только пусть немного утихнет боль.

Красавица. Встреча

– Не представляйся, девочка, я знаю, кто ты.

Ведь это я дала тебе имя.

Ты этого не знала?

Это я незваной явилась на праздник в честь твоего рождения, задыхаясь от злобы на вашу семью. И дело было даже не в том, что меня не сочли нужным пригласить на торжество. Позвали, видишь ли, многих моих учеников, но не меня. Было неприятно, но это я бы проглотила. Дело в другом. Твоя мама – этого ты, видимо, тоже не знаешь – сделала очень много для того, чтобы уничтожить мое самое любимое дело, мой крошечный фонд помощи детям. Лишила нас нескольких крупных инвесторов. Публично обвиняла меня в корыстолюбии, хотя, видит Бог, я… С ее подачи на меня подавали в суд. Она считала, что благотворительность – забава для знати и черной кости нечего соваться в это дело. Считала, что я должна знать свое место. Я чувствовала себя так, будто пытаются убить моего любимого ребенка.

Конечно, это меня не оправдывает.

Я пришла в ваш дом. Я смотрела на тебя маленькую и видела ее любимого ребенка.

Что я должна была с тобой сделать?

– Ничего.

– А я ничего и не сделала.

– Так это не из-за вас я стала уродом?

– Ты хочешь сказать: не такой, как все. Поверь мне, ты и без моего вмешательства выросла бы удивительным человечком. Я смотрела на тебя и видела многое. Я видела твой путь.

– Вы мне его навязали.

– Я лишь сделала так, чтобы ты с него не сошла. Твои способности… я приумножила их, но не создала. Если я что и создала, то разве что твою неуязвимость. Этот кокон, который защищает тебя от болезней и ран.

– Зачем?

– Мне очень хотелось сохранить тебя для мира.

– Я вам не верю.

– Твое право.

– Моя внешность – не ваша работа?

– Когда мы встретились, ты уже была красивым ребенком. Красивой дочерью красивых родителей. Я лишь слегка… ну хорошо, не слегка… в общем, помножила твои внешние данные, скажем, на пять. Нет, неверная формулировка. В общем, можешь считать, что все люди смотрят на тебя сквозь некую линзу, которая визуально преувеличивает твою красоту.

– Можно убрать эту линзу?

– Наверное. Но это не ко мне. Я точно не смогу.

– Клуша говорила, до встречи с вами я умела спать.

– А вот это как получилось, я вообще не знаю. Могу лишь предположить. Я, видишь ли, шла в ваш дом, собираясь применить один шаблонный прием. Если бы у меня всё вышло, как я задумывала, ничем хорошим дело бы не закончилось. Впрочем, тут я тебя застраховала. Я привела с собой свою совесть.

– Не понимаю.

– Долго объяснять. Но, увидев тебя, я изменила свои намерения, и колдовство сработало неожиданным образом.

– Клуша сказала, вы всем объявили, что я никогда не засну.

– Если честно, я не помню, что тогда наговорила. Вполне возможно.

– Вы напугали моих родителей.

– О, это мне удалось.

– Вы отвратительный человек. Мерзкий.

– Может, и так.

– И что же мне делать дальше?

* * *

В холле нежный полумрак. Потертые кожаные кресла кажутся шоколадными. Занято лишь одно. Тот, кто в нем сидит, держит на коленях ноутбук и с увлечением режется в явно детскую компьютерную игрушку – правда, без звука. На экране прыгают яркие схематичные человечки, собирая золотые призы. Пальцы, нажимающие на клавиши, – длинные, холеные, с ухоженными ногтями, украшенные перстнями. На играющем – безупречно сидящий костюм, галстук, идеально гармонирующий с рубашкой. Мягкие темные кудри чуть тронуты благородной сединой. Лицо правильное и очень приятное. С таким лицом хорошо бы читать лекции с кафедры престижного вуза, снисходительно поглядывая на восторженных студенток. Или дирижировать огромным оркестром, подпитываясь в перерывах чужими аплодисментами. А не играть в прыгающих человечков.

Тик. Так. Тик. Так.

Каблуки стучат по паркету, как старый бабушкин будильник.

– Вы? Я ожидала увидеть вас несколько позже.

Из коридорного мрака медленно материализуется женщина. Длинные черные волосы змеями лежат на плечах, сливаясь по цвету с одеждой – тоже длинной и черной. Глаза сверкают, словно угли в печке. Нос загнут вниз, как у хищной птицы, рот тонкогубый и тоже какой-то изогнутый.

Темнокудрый не спеша закрывает ноутбук, убирает его в портфель, стоящий рядом на столике. Встает. Делает шаг ей навстречу, улыбается:

– Да вот решил слегка опередить время. К тому же у вас в холле так хорошо работается. Вы же не против?

Губы у женщины искривляются еще больше.

– Собирали осколки золотого тельца?

– А почему бы и нет? – с показным простодушием разводит руками темнокудрый. – Не просто же так им валяться. Должен кто-то и подобрать. А у вас, я вижу, гости?

Темный коридор еще никого не выпустил из своей тьмы, но слышно, что кто-то идет. Шаги легкие, неуверенные.

– Новенькая?

– Совсем нет.

– Я ее знаю?

– Сейчас сами увидите.

Темнокудрый с вежливым интересом всматривается в коридорную тьму. Шаги приближаются – и вдруг облик его начинает искажаться, загораются жутковатым зеленым блеском глаза и почему-то вваливаются щеки. Тьма в коридоре рассеивается, словно туман от ветра.

Девушка с лицом юной мадонны, с грустным и прекрасным лицом. Она ступает легко, будто по воздуху, и сама как легкий весенний воздух.

– Узнаете? – насмешливо спрашивает черная женщина. – На том памятном празднестве вы, кажется, пожелали ей богатырского здоровья. Вот, разреши тебе отрекомендовать, девочка, это господин Бессмертных, большой человек и мой бывший ученик.

Девушка молча поднимает на него глаза. Синие-синие.

Господин Бессмертных уже вернул себе привычную респектабельность и приятно улыбается.

– Вы, верно, шутите, дорогая Ясмин, – он слегка укоризненно покачивает своей красивой головой. – У вас, как это всем хорошо известно, бывших учеников не бывает. Я до сих пор вижу в вас мудрую наставницу. А вы, полагаю, юная Талия?

Он протягивает девушке руку. Та, чуть помедлив, дает ему свою.

Ясмин кривится, как от кислятины.

– Вы давно живете своим умом, – цедит она. – И в наставниках, кажется, не нуждаетесь.

– Я всегда буду ценить ваши советы, – серьезно отвечает он. Сам же слегка сжимает ладонь девушки и заглядывает в ее неправдоподобно синие глаза своими ярко-зелеными.

Та дергается, словно ее ударили током, и отнимает свою руку.

– Мне пора, – говорит она тихо.

– Разрешите, я подвезу вас? – так же тихо спрашивает господин Бессмертных. – Уверен, госпожа Ясмин согласится отложить нашу с ней встречу.

– Спасибо, – говорит девушка, – но я сама доберусь.

– Девочка сама доберется, – отчеканивает Ясмин.

Господин Бессмертных улыбается.

– Что ж… мне кажется, мы еще увидимся.

Девушка смотрит на Ясмин.

– Я к вам приду еще. Можно?

– В любое время, моя девочка.

Идет к двери неслышными шагами. Двое стоят и смотрят ей вслед.

* * *

Ясмин сидит в своем знаменитом кресле и мечет из глаз черные молнии. На стуле напротив уютно устроился Бессмертных. Он закинул ногу на ногу, рассеянно барабанит пальцами по столу, вежливо улыбается и никаких черных молний, похоже, не замечает.

– Не смей даже прикасаться к ней, слышишь? – шипит Ясмин разъяренной кошкой.

– Кто бы говорил, – Бессмертных слегка поводит плечом.

– Не вздумай ее ни на что программировать!

– А у меня и не получилось, ты видела? Хорошая девушка. Я был впечатлен.

– Убери от нее свои загребущие руки! Что тебе от нее надо?

– Ты что, сама не видишь?

– Извращенец ты старый!

– Не всем же быть вечно молодыми, как ты.

Ясмин быстро и тяжело дышит. Хватает со стола какую-то бумагу и сжимает в кулаке. Из кулака медленно высыпается на стол черная сажа.

– Это угроза? – осведомляется Бессмертных. – Брось, тебе не надо со мной связываться. Кстати, ты хотела о чем-то меня попросить. Давай-ка успокаивайся, и поговорим как люди.

– Какие уж мы с тобой люди, – Ясмин смотрит на свою почерневшую ладонь, отряхивает. – Мы чудовища. Монстры.

– Нечисть, – кивает Бессмертных, протягивая ей влажную салфетку. Ясмин резким жестом забирает ее, вытирает руку, бросает салфетку на стол. – Нечисть. Но ты, помнится, говорила, что это неважно?

– Ты опять всё извращаешь! Неважно, каким ты создан, если у тебя добрые намерения! – снова закипает Ясмин.

Бессмертных не спеша подбирает испачканную салфетку, разворачивает, смотрит сквозь нее на лампу.

– Фу, какая несусветная пошлость, – ласково говорит он.

– А ты, значит, у нас оригинален, – шипит Ясмин сквозь зубы.

– Я – да. Я не кидаюсь спасать весь мир, потому что это глупо, невозможно и не делает меня счастливым. Я не стремлюсь служить всем и каждому, будь он хоть распоследний дурак. Я не считаю, что если я одарен сверх всякой человеческой меры, то я всем на свете задолжал и обязан расплачиваться. Я просто хочу жить так, чтобы мне – мне! – было хорошо. Если от моих действий хорошо или плохо кому-то другому, это всего лишь побочный эффект, не более. Я чего-то хочу – значит, это уже мое. Я хочу девушку, и я получу девушку.

Ясмин медленно встает.

– Грязюка ты колодезная, – бессильно говорит она. – Никого ты не получишь.

– Получу, ваша чистоплотность, – с ядовитой вежливостью отвечает господин Бессмертных, поднимаясь со стула, и помахивает салфеткой в разводах сажи.

– Старый ворон.

– А ты старая ведьма!

– Здыхлик!

– Баба Яга!

Оба стоят и смотрят друг на друга, будто вот-вот выхватят кинжалы. У Ясмин в несколько секунд лицо становится темным, будто выключается освещавший его свет. У Бессмертного-Здыхлика западают щеки, а глаза начинают светиться зеленью, как болотные огни.

Ясмин садится первой.

– Ну вот мы и успокоились, вот и славно, – нежно говорит Бессмертных, опускаясь на стул. – Вернемся к твоей просьбе.

– Я ничего у тебя не прошу, – шепчет Ясмин. Облокачивается на стол. Закрывает глаза и опускает голову на ладони, зарывается черными лакированными ногтями в свои черные волосы.

– Вернемся к твоей просьбе. Что с твоей внучкой? Какой официальный диагноз?

– Не твое дело.

– Очень даже мое. В какой больнице лежит? Переводи ко мне. Я же не зверь.

– Ты зверь, – глухо говорит Ясмин. – И я не готова платить твою цену.

– Никакой цены я пока не назначил, – терпеливо, как добрый учитель непонятливому ребенку, говорит Бессмертных. – Сама суди, что я у тебя попрошу? Чтобы ты мне не мешала? Будем честны, ты и так не сможешь. Впрочем, одна маленькая просьба есть – не натравливай на меня больше своего мужа. А то будет война и многие пострадают. Кстати, мой низкий поклон Георгию Георгиевичу. Высокого полета человек.

– Вот и первая твоя просьба, – Ясмин поднимает голову, печально улыбается. – Я же вижу, будут и другие.

– Может, других и не будет. А девочку переводи ко мне, и поскорее. Судя по тому, что я слышал, скоро будет поздно.

– Поговорю с Юреком, – устало вздыхает Ясмин. – Он, кстати, тоже тебе кланялся.

– Так уж и кланялся? – хитро сощуривается Бессмертных.

– Скажем так, он велел передать, что о тебе помнит.

– Это уже ближе к истине, – Бессмертных понимающе кивает. – Он у тебя кланяться не умеет. Не то что мы с тобой.

Оба встают. Господин Бессмертных протягивает через стол руку. Ясмин пару секунд смотрит на нее, потом усмехается и пожимает.

– Обаятельный ты парень, Здыхлик, – говорит она. – У меня всегда была к тебе слабость, и ты это знаешь.

– А покажи мне, какой ты бывала раньше, – неожиданно грустно просит господин Бессмертных. – Какой я тебя увидел, когда мы знакомились.

Ясмин вздыхает.

– Я-то покажу, – устало говорит она. – Я-то могу. А вот ты – покажешь ли мне прежнего Костика?

* * *

За столиком в ресторане сидят двое, он и она. Он – господин средних лет с приятным, притягивающим взгляды лицом. О таких лицах говорят: одухотворенное. Так люди, далекие от мира искусства, представляют себе лица великих художников, поэтов или музыкантов – впрочем, на парадных портретах, украшающих школьные кабинеты, признанные миром творцы именно так и выглядят. Но взгляды тех, кто сидит поодаль или проходит мимо, прикованы к этому столику не из-за удивительно приятного лица господина. Все смотрят на его спутницу. Никого не удивляет, что она так явно моложе своего визави. И едва ли кто-то думает, что это его дочь или, скажем, племянница. Всем кажется естественным, что девушка столь дивной, редкой красоты выбрала в спутники такого интересного, благородного и явно не бедного господина.

– Все здесь вами любуются, – говорит он ей.

– Ничего, я привыкла, – ровным голосом отвечает девушка.

– Включая меня.

Девушка не реагирует.

– Впрочем, простите меня, я обещал не говорить вам комплиментов. Как бы мне ни было трудно сдерживаться.

– Вы и не сказали мне комплимента, – спокойно говорит девушка. – Вы лишь отметили общую реакцию на мою внешность. Если вы хотели сообщить мне что-то новое, у вас не вышло.

Господин улыбается.

– Талия, милая, волонтерство делает вас очаровательной занудой. Я солгу, если скажу, что это вас портит, но когда вам надоест растрачивать себя по пустякам, помните, что в моей клинике всегда найдется для вас место.

– Вы же знаете, Константин Моисеевич, у меня нет медицинского образования.

– О, с вашей самоотверженностью вы вполне могли бы поработать санитаркой, – ее спутник слегка поднимает бокал, затем делает небольшой глоток. – Пока не окончите вуз. Учитывая ваши способности, можно с уверенностью сказать: вы станете блестящим специалистом. И прошу заметить, это не комплимент, а констатация факта.

– И вашего таланта распознавать и лечить болезни у меня тоже нет, – говорит Талия. – Можете расценивать это как комплимент. Если хотите.

– Могу, но, пожалуй, не стану, – качает головой господин. – Хотя и рад бы. А вам скажу, что этим талантом вообще мало кто обладает. Большинство успешно заменяют его знаниями и опытом.

– И я не растрачиваю себя по пустякам.

– Вот как? – господин снова отпивает из бокала. – Тогда расскажите мне что-нибудь захватывающее из вашей практики. Куда там Ясмин вас определила – в какой-то интернат?

– В детский дом. Но я каждый раз прорываюсь туда с боем. Они боятся посетителей, и не зря. Там такое творится, вы не представляете.

– Милая моя, это вы не представляете, сколько я себе могу представить, – глухо говорит господин.

– Думаю, они вообще не пустили бы меня, если бы не моя… если бы не…

– Если бы не ваша сверхъестественная внешность, вы хотели сказать.

– Ну… да.

– Ясмин знала, что делает, когда направляла туда именно вас.

– Да, наверное. Она вообще многое знает заранее. Может, знала и то, что я в какой-то момент не смогу перестать туда ходить.

Господин берется за бокал и невесело улыбается.

– Выпейте немного вина, Талия, и рассказывайте. Вы, верно, думаете, что мне ничего неинтересно, кроме вас, и себя, любимого, разумеется. Уверяю вас, вы жестоко ошибаетесь.

Талия делает пару глотков.

– Там есть два ребенка, – говорит она. – Мальчик и девочка. Брат и сестра. Их не так давно привезли в детдом. Представляете, у них родители живы! Знаете, я всю жизнь думала, что детский дом – это для тех детей, у которых нет родителей. Автокатастрофа какая-нибудь, несчастный случай – ну нет родителей, погибли. Константин Моисеевич, у большинства детей в этом доме родители живы! Они живут на свете, ходят в магазины, едят, пьют…

– Преимущественно пьют, – господин поднимает левую бровь.

– Ну да, возможно. А как же дети? А дети живут в этом доме! Где с ними обращаются хуже, чем со скотом!

– Талия, милая, много ли вы имели возможностей убедиться, как именно обращаются со скотом? Ну-ну, не обижайтесь. Вы начали рассказывать о двух детях.

– Да, брат и сестра. Я узнавала, их как раз забрали у родителей-алкоголиков. Их держат врозь, потому что там мальчики и девочки живут порознь. Но как же они тянутся друг к другу! Они используют каждую возможность, чтобы хотя бы увидеться, подержаться за руки, а ведь за такое там могут жестоко наказать. Они друг для друга – всё.

– Как вы для меня.

– Да что вы сравниваете! Это настоящая любовь, не какая-нибудь страсть, мол, хочу, и подайте мне это, и гори всё синим пламенем. Что вы в этом понимаете. Вообще кому я всё это рассказываю.

Талия берет бокал и допивает. У нее дрожат руки.

– Простите меня, – тихо говорит господин. – Продолжайте, пожалуйста.

Талия несколько раз судорожно вздыхает.

– Я один раз видела, как они сидели под лестницей и он ей рассказывал какую-то историю. И знаете что… Мне говорили, что не стоит привязываться к какому-то конкретному ребенку, что нельзя выделять кого-то, и я сама знаю, что это неправильно. Но этих детей я бы, если бы могла, непременно забрала бы оттуда первыми. Это очень плохо, что я так чувствую?

Господин, качая головой, подливает вина девушке, а потом себе.

– Про хорошо или плохо – это к Ясмин, не ко мне, – говорит он. – Я судить об этом не хочу и не буду. Я мог бы вам сказать, что, если бы вы решились быть со мной, я не стал бы препятствовать никакой вашей деятельности, включая усыновление сирот. Но знаю, что вы меня отвергнете, – по крайней мере сейчас. Так?

Талия кивает.

– Тогда я скажу иначе. Если вам понадобится любая моя помощь, будьте уверены, что я вам ее окажу. Безвозмездно. Ясмин права, я жуткое чудовище, но иногда надо же и мне побыть человеком.

Эрик и Эмма. Сказка на ночь

В сером-сером доме черные-черные окна. Только в некоторых горит желтый-желтый свет. Внутри дома много-много комнат и длинные-длинные коридоры. В комнатах темно. В коридорах кое-где горят тусклые лампочки.

В доме четыре этажа. С этажа на этаж ведут лестницы.

Под одной из лестниц сидят мальчик и девочка.

– Эрик.

– Чего?

– Расскажи про ту принцессу.

– Спать надо идти. Вдруг твоя воспитательница придет, а тебя нет.

– Не придет. Она уже спит.

– Ты сама видела, как она спать пошла?

– Сама видела.

– Я давно читал, плохо помню.

– Все равно расскажи.

– Ну слушай. Жила-была одна принцесса. Жила эта принцесса в большом-большом доме, который назывался замок. В нем было много разных комнат.

– Как в нашем детдоме?

– Может, и больше. И в одних комнатах была только одежда – много красивой одежды. В других – всякая посуда. Еще в других еда хранилась, ну, там, колбасы всякие висели, сахар в мешках, крупа, чтоб кашу варить, и всё такое. До фига, короче, всего.

– И конфеты?

– И конфеты. В каждом замке есть конфеты. Здорово, да? Вот. И в одной комнате жила принцесса. Там стояла ее кроватка, а больше кроваток не было. Зато были всякие игрушки, книжек два полных шкафа, может, и три. И она все их читала, когда захочет. И телевизор еще был. А на потолке лампа. А на полу ковер, мягкий-премягкий. Хоть босиком ходи. А в соседней комнате жили ее мама и папа. Добрые были ужасно. Всегда ей давали всякой еды, какую она захочет, и еще игрушек покупали и платья всякие, хоть с бантиком, хоть без бантика, хоть с теми круглыми дырками, которые кружева называются, помнишь, мы на витрине видели? Вот, и такие тоже. И пальто, и ботинки. Вот. И была эта принцесса ужасно красивая.

– Давай я расскажу, какая она была красивая.

– Давай, рассказывай.

– Она была самая красивая. У нее в ушах всегда были сережки. У нее были волосы как раньше у мамы, золотые, и блестели еще. У нее на глазах были черные гнутые ресницы, и на пальцах кольца, и большие длинные ногти, все пелрамутровые.

– Перламутровые.

– Да.

– Понятно. В общем, красавица. Еще она была добрая. И все ее любили. И у ее мамы с папой было столько денег, что они могли еще сто таких замков купить. Но только принцессу это всё не радовало совсем. Знаешь почему?

– Знаю, но ты всё равно расскажи.

– Потому что когда она была маленькая, ее прокляла злая колдунья. Было это вот как. Вот родилась из своей мамы наша принцесса. И все в замке обрадовались. Даже решили праздник устроить. Наготовили всякой еды, накупили еще конфет побольше и торт купили в магазине, самый большой, с розочками. Гостей позвали всяких. А в том королевстве еще были колдуньи. Ну и колдуний в замок позвали, жалко, что ли, пусть поедят, тоже люди как-никак. Только они немножко ошиблись. Одну колдунью, самую старую, забыли позвать. Она как-то давно никого не заколдовывала, ну, все и подумали, может, померла уже. А она не померла, и когда ее не пригласили, страшно обиделась. Как явится на праздник, ага, кричит, похоронили меня, а вот фигушки вам, а я тут как тут. Давайте, кричит, сюда самый большой кусок торта, и чур мне с розочкой. Тут все как испугаются! Сидят и дрожат, как холодец. Потому что торт-то они весь уже съели, одни крошки остались на блюде. Говорят ей: а вы нас простите, конечно, но у нас торта-то больше не осталось, нам нечаянно какой-то маленький продали, а давайте мы вам крошек с блюда на тарелочку наскребем, они тоже вкусные. Тут колдунья как разбушуется! Ах вы, кричит, жадины-говядины, торта для меня пожалели, так вот я сейчас как прокляну вашу принцессу!

– И прокляла?

– И прокляла.

– За что? Она же ей ничего не сделала!

– А за что тебя эти злыдни тогда в интенсивку? Злыдни – они все дурные. Вот и эта. Так что выросла принцесса и красивая, и умная, и богатая, как буржуй недоделанный, а ничего ее не радует. И тогда она взяла и ушла из дома. И стала ходить по свету и делать добрые дела. Так вот до сих пор и ходит, ищет, что бы ее обрадовало. Но пока не нашла.

– Эрик.

– Чего?

– Давай тоже уйдем.

– Куда?

– Делать добрые дела.

– А спать где будем? А еда?

– Давай эту принцессу найдем. Вместе будем ходить.

– Это ж сказка, ты чего. В жизни такого не бывает.

– А я хочу, чтоб бывало.

– Давай я тебя в спальню провожу.

– Давай. У меня уже глаза спят. Завтра за мной придешь?

– Приду.

– И расскажешь мне еще сказку?

– Да. Мы спрячемся тут под лестницей, сядем тихо-тихо. И я расскажу тебе сказку.

Талия. Мачеха

Быть женщиной очень трудно.

Если ты хочешь чего-то добиться, нужно быть лучше всех окружающих тебя мужчин. Даже если ты в сто раз умнее, способнее, лучше образована. Пол, называющий себя сильным, давным-давно подмял под себя этот мир и не собирается сдавать позиции. Им, не поймите неправильно, приятнее быть сверху. Сверху лучше обзор и мягче облака. В одной книжке говорится: чтобы оставаться на месте, нужно бежать со всех сил, а чтобы куда-то попасть – в два раза быстрее. Но если ты при этом женщина – беги быстрее любого из мужчин, иначе окажешься сзади. Малика давным-давно это поняла, еще в институте.

А когда ты утомишься от этих гонок и решишь запрячь в свою колесницу одного из признанных скакунов, будет еще труднее. Потому что пока ты вспахивала копытами грязь в своих бесконечных пробежках, другие женщины – слабее тебя, глупее тебя и уж точно не красивее тебя – уже сделали подобный вывод и присобачили свои хомуты на шеи наиболее перспективных жеребцов и даже меринов ухитрились захомутать. И ты смотришь вокруг и плюешься от злости, видя, как они, заняв удобные места на пассажирских сиденьях, с легкими полуулыбочками проносятся мимо, а тебе достаются лишь комья из-под колес. Малика знает по себе, как это бывает.

Выход, как всегда, есть: прицепиться к одному из уже занятых коней. Но и тут будет нелегко. Людей теперь придется делить на две группы. Одним надо постоянно демонстрировать свое положение: вот, видите, на ком я еду, есть у вас такой скакун? Ага, нету, то-то. Перед другими нужно делать вид, что ни к кому ты не прицепилась и никто тебя никуда не везет, а ты просто решила подышать воздухом, а то, что твоя колесница несется, подпрыгивая, вперед – так ты ума не приложишь почему, видно, ветерок ее подгоняет. Малика достигла в этом искусстве совершенства.

И даже если на тебя свалится небывалая удача и законная супруга твоего скакуна скоропостижно отбросит копытца, трудности никуда не исчезнут. Твое транспортное средство может обнаружить неожиданную способность горевать. Ему, видите ли, было удобно, его все устраивало, и ах, какая же прекрасная пассажирка все эти годы восседала у него за спиной, дергая за вожжи и приятно щекоча ему кнутиком хребет. И тебе, вместо того чтобы тут же перебраться в главную колесницу, придется горевать вместе с ним, поддакивать, подфыркивать и вытирать его щедрые лошадиные слезки. Таковы правила игры. Малика сыграла в эту игру и выиграла.

Но и потом будет непросто. Вот твой потертый, но еще бодренький одр сбросил с себя траурную розетку и готов официально везти тебя на своих четверых – не прошло и трех месяцев после смерти обожаемой супруги. И вот ты закатываешь скромную, но стильную вечеринку, ты получаешь статус законной жены, воцаряешься в доме своей мечты, начинаешь потихоньку переделывать его на свой лад, и всё вроде бы хорошо. Но призрак бывшей хозяйки продолжает дышать тебе в висок, ухмыляться тебе с портретов, которые ты не можешь же сразу взять и вынести на свалку, швырять в тебя злобными гримасами старой прислуги, которую ты тоже не можешь уволить всем скопом. А у тебя и без этих загробных штучек хлопот выше крыши. Ты должна лелеять свою старенькую высокопоставленную скотинку, чтобы не сошла с дистанции раньше времени. Ты должна держать марку, устраивая приемы. А внешность – сколько сил и времени отнимает забота о ней! Мужчинам позволено выглядеть на свой возраст, женщинам – нет. Женщина обязана всегда быть не старше тридцати, сколько бы ей ни стукнуло. Ни одному мужчине не понять, чего это стоит. Но Малика не какой-нибудь там мужчина, она сверкает дорогим бриллиантом и не намерена ослаблять этого блеска.

И только-только всё устаканивается, как перед тобой встает главная проблема.

Его дочь.

Маленькая гадючка, которой всё, за что Малика сражалась как пехотинец на передовой, досталось просто так, по праву рождения.

Которая не просто родилась богатой дочкой влиятельных родителей, но и выросла – о, Малика не будет лгать самой себе, нет – такой невозможной красоткой, что на приемах, которые эта змеюка посещает как бы нехотя и после долгих уговоров, все мужчины от восьми до восьмидесяти готовы бродить за ней, как голодные собачонки за мясником. И даже женщины глядят на нее со слюнявой нежностью: как же, девочка, да еще такая хорошенькая, осталась без мамочки.

Талия. Та, с которой рано или поздно придется делить наследство.

Эта преграда на пути к вожделенному счастью кажется непреодолимой.

Но Малика не из тех, кто готов сдаться без боя.

Дело осложняется тем, что маленькая бестия, кажется, не собирается сражаться. Насколько было бы проще, если бы она хоть раз приняла подачу. Ответила грубостью на колкость. Непослушанием на запрет. Но нет, девчонка демонстрирует такую кротость, что самой Малике у нее еще учиться и учиться.

Малике приходится выбрать другой путь. Материнскую заботу.

День за днем капать на мозги драгоценному законному своему мужу, что это ох как нехорошо, когда молодая неглупая девушка, вместо того чтобы ходить по клубам, интересоваться мальчиками или на худой конец готовиться поступать в вуз, бродит по каким-то сомнительным местам, и чем она там занимается, неизвестно еще, и не попала бы наша красавица в дурную компанию. Что не может быть у нормальной девочки подобных противоестественных интересов – раз за разом таскаться в какой-то страшный дом, где ради нашей безопасности держат детей проституток и наркоманов, куда сгребают отбросы. В дом, где наверняка гнездятся страшные заразные болезни, с которыми не справится ни одна дезинфекция, – каково-то будет девочке, которая ни разу в жизни ничем не болела, подхватить заразу? Как с этим справится ее нетренированный иммунитет? Ты хоть представляешь, милый, какие бывают на свете мерзкие заболевания? А ведь у нас с тобой (тут следует засмущаться, заулыбаться, запнуться, похлопать ресницами, чтобы увлажнились глаза) – у нас, возможно, скорее всего, наверное, будет ребенок. Мне ни в коем случае нельзя болеть, ты понимаешь это? Мне даже банальный насморк (всхлипнуть) вреден! Малыш в утробе – насколько он беззащитен! Неужели ты позволишь, чтобы к нам в дом притащили инфекцию! И кто? Наша любимая девочка, за которую, ты не представляешь, как я переживаю!

И вот уже гремит, грохочет на весь дом роскошный скандал. Пылающий, рокочущий, выделяющий в воздух ядовитую свежесть озона. Первый из многих. Возможно, вообще первый в этом доме – девчонка, видимо, все эти годы вела себя так, чтобы у родителей не было повода быть ею недовольными. Малика готова это исправить.

Малика, сдвинув коленки, сидит на краешке стула, состроив самую невинную и скорбную из своих мордочек, и слушает, как отец кричит на свою дочь. О боги, думает она, хоть бы хоть что-нибудь выдал из своей собственной головы. Нет ведь, шпарит, бедолага, ее, Малики, фразами. И про отбросы, и про заразу, и про дурную компанию.

Она заступается за падчерицу. Она говорит: ну что ты милый, будет тебе, будет. Это же просто ребенок. Которому, не стану спорить, нужен контроль, и, возможно, жесткий. Иначе мы ребенка упустим. Может случиться страшное. Такой опасный возраст. Поиск себя. Дети иногда заходят в нем слишком далеко. Не чувствуют границ.

Добрый папочка тут же разражается крикливой речью, в которой то и дело мелькает «не чувствуешь границ» и «слишком далеко зашла».

А эта малахольная… хоть бы голос повысила разочек. Хотя бы попробовала сражаться за себя. Наговорила бы гадостей про нее, Малику. Нет, сидит, лепечет что-то про свою совесть, про каких-то несчастных детей, которые не виноваты. А затем молча слушает очередные папочкины выплески. Жалкое зрелище, если честно. Дикое существо без мозгов, которое за всю свою семнадцатилетнюю жизнь так и не научилось дорожить своим положением. А значит, и не заслуживает его.

Уже через месяц Малике нет никакой нужды капать мужу на темечко. Он научился вспыхивать без спички. Он, высокопоставленный чиновник, обожающий хвастать своим отменным образованием, ведет себя в аккурат как когда-то ее, Малики, отец, криворукий слесарь, хамло и неудачник. О, этот неподражаемый мужской визг про «где шлялась», про «плохо кончишь», про «все дети как дети, а ты». И про неблагодарную дочь, которая. И про «мы для тебя всё делаем». И даже про «на цепь посажу, чтоб дома сидела». Классика, думает Малика. Прелесть. Давай, думает Малика, давай, мой верный Цуцик, добей ее своей любовью.

Она горячо поддерживает идею мужа установить за девчонкой слежку. И даже берется найти подходящих людей. Дальнейшее – дело техники. Нанять буквально за копейки парочку неопрятных типов, нездорово поблескивающих глазками из-под серых капюшонов, чтобы они – о, ничего такого, никакого криминала, – чтобы просто подходили к девчонке в заранее указанных местах и заводили с ней разговор. Неважно о чем – о «не скажете, который час», о «не будет ли десяти рублей», о «как пройти в поликлинику». А затем позаботиться, чтобы соответствующие фотографии, переданные ей частным детективом, попали к заботливому папе. Вот с кем она дружит, смотри. Это же нарики типичные, которые людей по подворотням грабят, за полкопейки готовы зарезать, лишь бы им на дозу хватило. Видишь, в какую компанию попала наша девочка? Спасать, срочно спасать, иначе будет поздно!

И наконец решающий шаг.

Эта тварь сама его приблизила.

Как-то вечером, столкнувшись с Маликой на лестнице, она остановилась, посмотрела ей прямо в глаза своими неприлично синими и сказала: «Спасибо вам».

Малика, надо признаться, до того растерялась, что как-то забыла сгруппироваться и не нашла ничего лучшего, чем тупо спросить: за что? А эта змеючка так вот прямо в лицо и отвечает: вы, мол, мне позавидовали. Я, говорит, раньше не знала, как это бывает, когда тебя из зависти ненавидят, а вы мне показали, теперь, говорит, знаю, спасибо.

Вот сволочь, подумала Малика.

Вот змея.

Нет, всё понятно, но нельзя же так прямо.

Это кем себя надо считать, королевой мира. Чтобы так вот в глаза такое и высказать.

Ну ладно, подумала Малика. Я тебе покажу. Ты меня еще поблагодаришь.

И уже на следующий день не без помощи типов в серых капюшонах раздобыла несколько маленьких пакетиков коричневатого порошка.

Это было просто. Подсунуть гадость в карман ее висящей в шкафу куртки, да так, чтобы высовывалась наружу, оставить шкаф приоткрытым, как бы невзначай провести мимо шкафа обожаемого Цуцика. Остановиться, ахнуть, вцепится в толстую дряблую руку господина и повелителя. Ткнуть дрожащим пальчиком. Закатить глазки. Боги мои, боги. Ты знаешь, что это, милый? Милый, это же ужас!

Гораздо сложнее было заставить Цуцика успокоиться.

Нет, когда он застыл возле шкафа оплывшим соляным столпом и его нижняя губа, мерзковато подергиваясь, начала криво уползать куда-то влево и вниз, Малика испугалась было, что этот великовозрастный болван попросту ничего не понял. Беда с этими рафинированными перестарками, подумала Малика. Обсасывают каждый день какие-то антинаркотические законопроекты, а как выглядит то, что подлежит запрещению, и ведать не ведают, то-то и запрещают всякую медицинскую белиберду, к которой ни один нарик и без того не подберется, а достать эту вот уличную отраву по сей день проще простого. Эх, подумала Малика, надо было купить шприцов в аптеке для верности да подсунуть их в карман девчонки вместе с порошком, да еще так, чтобы иглы наружу торчали, чтобы Цуцик не принял их за леденцы на палочках.

Но когда Цуцика начало трясти, как плохо отрегулированную стиральную машину, когда лицо у него стало нежно-смородиновым, а изо рта начали вылетать сдавленные хрипы, Малика вынуждена была признать, что какие-то знания жизни у ее ненаглядного всё же имеются. Была она также вынуждена срочно увести его в спальню, отпаивать капельками, гладить по спине и уговаривать не принимать немедленных мер, а именно – не ломиться тут же к девчонке в комнату, не вытрясать из нее душу, не требовать признаний. И главное – не тащить немедленно к специалистам. Последнее отняло особенно много сил. Но оно того стоило. Ведь отвези Цуцик свою малолетнюю дурочку прямо сейчас к наркологу – что было бы? А были бы чистые вены и нормального размера зрачки в небесно-синих глазках, были бы безупречные анализы. Тут-то бы Малике и конец.

Но Малика всё продумала. Так что дрожащий Цуцик был торжественно уложен в постель, выслушал краткую лекцию на тему «сейчас всё лечится» и, поохав, принял решение (он, он принял, ага) не травмировать скандалами нежную психику подростка, а выждать нужный момент. А главное – «Ты же столько работаешь, милый!» – согласился сложить необходимые хлопоты о нашей милой девочке, ступившей на дурную дорожку, на узенькие Маликины плечи. Какие хлопоты? Ну как же. Найти хорошую, проверенную клинику, где всем заправляет надежный человек. Где во главу угла ставят анонимность и эффективность. Пообещать любые деньги за результат – о да, мой милый, мы заплатим, мы ничего не пожалеем, мы вытащим девочку из этой ямы.

Дальше было весело и просто. Навести справки о высокопоставленных медиках, о господах из сверкающих стеклом и металлом клиник, об этих холеных и чистеньких. У кого глубже карманы, кто охотно принимает конвертики и еще охотнее – переводы на банковский счет, кто за большую денежку готов сделать практически всё, что попросит вежливый клиент. Выбрать подходящего кандидата – о, тот, что был выбран, победил с отрывом. Не полениться приехать к нему самолично. При параде. При макияже. При кошельке.

Честно? С таким доктором стоило бы познакомиться, даже если бы не столь деликатное дело, как у Малики. Малика всегда знала толк в мужчинах. Этот был выше всяких похвал. Умный. Остроумный. Богатый – сразу видно, денег у него едва ли меньше, чем у Цуцика. И вдобавок настолько хорош собой, что не будь Малика закаленной как сталь, точно разомлела бы и поплыла под его взглядом. Высокий, осаночку держит, чернобровый, темнокудрый, глаза зеленые-зеленые – м-м-м, мечта. Нет, Цуцик – тот тоже когда-то был ничего себе, но ему ж лет страшно сказать сколько, разваливается уже, а тут экземпляр, как говорится, в самом расцвете сил. И главное, было очевидно, что Малика сама ему понравилась. И сильно. Это, кстати, обычно очень даже помогает в сложных переговорах.

Переговоры, впрочем, сложными не были – умничка доктор как бы угадывал Маликины мысли, даже договаривал за нее. Словно заранее знал, что ему скажут. Будто не в первый раз принимал в свою раззеркаленную-раззолоченную наркологию пациентку, которую очень неплохо бы домой не возвращать. Вообще. Которую очень желательно бы хорошенечко проколоть препаратиками, ну, вы знаете какими, доктор, не мне вам объяснять, а потом потихонечку перевести в психиатрию – нервный у нас, знаете ли, такой ребенок, трудный подросток, ну мне ли вам рассказывать. А там, глядишь, можно будет поговорить о переводе в государственную психбольницу, а через полгодика – и в спецучреждение, а что, я слышала, там сейчас очень хорошие условия, кормят три раза в день, прогулки во дворе, кружки по интересам, народные ремесла. Распорядок дня, процедуры, и даже есть телевизор. Плохо ли, живи себе как в санатории.

Я вас понял, сказал умница доктор. У нас клиника с гибкими правилами, сказал он. Мы рады идти навстречу людям. Особенно тем, кто в свою очередь не закрывает глаза на наши нужды. На ветшающее оборудование. На нехватку дорогостоящих медикаментов. На оснащение лаборатории, наконец.

Ты ж моя заюшка, подумала Малика. Ты ж солнышко мое зеленоглазое. И как же приятно разговаривать с людьми на одном языке.

Малика нежно облокотилась на докторский стол, провела пальчиком по своей точеной скуле. Малика мечтательно улыбнулась. «Где ж ты был, моя прелесть, когда я подыскивала себе скаковую лошадку», – шепнул кто-то в ее голове, и по телу забегали сладкие мурашки. А что тут жалеть, возразила Малика голосу из головы, этот жеребец, конечно, отменных статей, а кататься на себе так вот запросто не дал бы, не ходят такие под седлом. Ну и что, ну и что, жарко прошептал голос, не на всех же ездить, бывают экземпляры и просто так, для удовольствия. Малика почувствовала, что ей не хватает воздуха, судорожно вздохнула и перевела глаза с чертовски симпатичного доктора на собственные колени.

Кивая, улыбаясь друг другу и даже, кажется, подмигивая, они договорились о следующем. Завтра с утра пораньше Малика переведет хорошенькую кругленькую суммочку симпатичному доктору. Немногим меньше – на счет больницы. А уже на следующий день, где-нибудь после обеда, к воротам ее дома приедет машина, начиненная санитарами, которым будет дано задание благополучно доставить больную в стационар.

Малика ехала домой, нежно улыбаясь встречным автомобилям. На уличных клумбах краснели стройненькие тюльпаны, деревья приветливо помахивали молоденькими листиками. По тротуарам группками шли вполне половозрелые девицы с дурацкими белыми бантами на головах и в старомодных школьных фартучках. Как же называется этот праздник, вяло подумалось Малике, что же за день такой сегодня, что старшеклассницы разоделись как для съемки неприличного фильма. Ах да. Последний звонок. Эта мелкая гадючка наверняка тоже где-то разгуливает в таком виде, прицепив к груди традиционный колокольчик, на звон которого отовсюду текут вожделеющие самцы. Малика улыбнулась еще шире. Что ж, милая детка, подумала она, зато тебе точно не придется сдавать выпускные экзамены.

Об одном Малика никогда не узнает.

О том, что, проводив ее, чертовски симпатичный доктор закроется в своем кабинете, запрет дверь на ключ, усядется за стол, возьмет в руки небольшую пачку заполненных Маликой бумаг, бегло просмотрит и легонько отбросит, брезгливо искривив рот.

– А еще говорят, я чудовище, – презрительно скажет он.

Взъерошит свои великолепные кудри, кое-где серебрящиеся проседью, посидит с минуту молча, затем потянется за телефонной трубкой. «Добрый день! Ясмин пригласите, пожалуйста, это срочно. Скажите, Бессмертных беспокоит».

– Приветствую тебя, о мудрейшая! Не вели казнить, а вели слово молвить, ибо есть у меня что сказать тебе. Кто паясничает? Никто не паясничает. Я просто хотел придать моменту торжественности.

Нет, не по поводу твоей внучки, нет. Все в порядке у вашей Аленушки, вчера родители привозили ее на осмотр. Не знаю, почему тебе не доложили. Твои дети, не мои.

Слушай внимательно. Только что ко мне заходила прелестнейшая особа, этакая помесь гиены с крокодилом. Жадная, жестокая, похотливая тварь. Требовала от меня невозможного. Но хорошенькая, врать не буду. Чуть не начала раздеваться прямо в кабинете, ты же знаешь, я могу быть таким соблазнительным, что… Что ты кричишь. Я не трачу твое время. Дай мне хотя бы начать. Нет, я не рассказываю тебе о своих бабах.

Как ты думаешь, чего она хотела? Ни много ни мало упрятать ко мне в наркологию девочку без наркотической зависимости. А потом плавненько довести до психушки. Богатая наследница, которая мешает мачехе жить. Ты вообще о таком слыхала? Ну а теперь сядь, если стоишь. Знаешь, кого я послезавтра должен привезти сюда и заточить в темнице на веки вечные? Кто будет у меня в застенках греметь кандалами, умоляя своего тюремщика о снисхождении? Свет не видывал таких прекрасных пленниц, какую мне пообещали! А ты еще говорила, я не получу эту девушку. Мне, можно сказать, вручают ее в красивой упаковке. Тебе смешно? Мне – да.

Так, тихо, тихо. Не ори в трубку, у меня ухо взорвется. Хватит обзываться. Сама ты Здыхлик. Дашь ты мне закончить, нет? С тобой скоро будет невозможно разговаривать.

Да, я жуткий, мерзкий, страшный, ты мне это уже говорила, и я с тобой полностью солидарен. Но запирать нашу девочку в палате не в моих интересах. Одно дело – мечтать о таком долгими холостяцкими ночами, другое – воплощать в жизнь. Для чего она мне запертая? Чтобы ненавидела меня по гроб жизни? Мне она нужна благодарная, трепетная, ласковая, чтобы смотрела снизу вверх и обожала, чтобы… Ну вот опять ты кричишь. Могу ли я, одинокий влюбленный красавец, желать девичьей ласки? Ну всё, всё, не буду.

Давай лучше подумаем, что делать. Девочке оставаться дома нельзя. Если я откажусь ее уродовать, то где гарантия, что кто-нибудь другой не возьмется. Конечно, я дал гиене согласие! Она, скорее всего, уже напилась на радостях.

Госпитализировать, а потом отпускать в никуда я тоже не могу. Я все-таки подотчетен.

Будь моя воля, я бы просто увез девушку к себе домой, и всё. Но ведь она-то по доброй воле ко мне не поедет. Поэтому у меня к тебе просьба.

Ну вот и славно.

Погоди, погоди! Только сегодня ничего не предпринимай, ладно? Если наша красавица нынче же исчезнет из дому, ее добрая мачеха не переведет мне денег, а там знаешь какая сумма? Давай завтра. Кто меркантильная сволочь?! Нет, а что, мне ей эти деньги оставлять? Это же всё равно что в клозет смыть! Слушай, у меня мужа богатого нет, я сам себе на хлебушек зарабатываю, надрываюсь как Золушка в брачный период. Ну хочешь я половину в твой фонд пожертвую.

Ну вот и договорились.

Георгию Георгиевичу мой низкий поклон.

И привет передавай нашей красавице.

Талия. Побег

В комнате горит свет. Во всем доме темно, и только здесь включено электричество. В спальнях поселилась черная тьма. В длинных коридорах темнота коричневая – от тусклых ночников. А в этой комнате светло и днем, и ночью. В ней никогда не спят. Те, кто живет в доме, давно к этому привыкли.

Талия собирает вещи.

В углу, обиженно перекосившись, лежит пузатый чемодан. Час назад он был полон красиво уложенной одежды, был совершенно готов к очередному долгому путешествию. Затем его хозяйка решила, что это будет выглядеть подозрительно: девочка отправляется к подруге готовиться к экзамену, волоча за собой чемоданище на колесах. Никто в доме не должен знать, что девочка эта ни к какой подруге не собирается, а хочет она покинуть дом навсегда. Так чемодан лишился своего содержимого.

Талия набивает синий школьный рюкзак джинсами и футболками. Аккуратно сворачивает одежду компактными рулончиками и заталкивает поглубже. Там, куда она отправится, ей точно не понадобятся модные шмотки, в которых полагается расхаживать по залам и улыбаться гостям. Впрочем, куда именно отправляться, Талия, если честно, пока понятия не имеет. Главное – уйти от них куда-нибудь подальше.

От мачехи. Она несчастный человек. Ее желания идут впереди нее, расчищая дорогу ее же подлостям. Ей кажется, что эта дорога ведет к счастью. А ведет она только к другим желаниям, достижение которых потребует еще больших подлостей. Такой вот получается бег по кругу. Та черноволосая женщина, которую все считают колдуньей и называют Ясмин, рассказывала Талии о таких людях. Кажется, бурундучок в клетке с колесом, и тот испытывает больше счастья. У бредущего за морковкой осла светлее надежда.

От отца. Вернее, от того человека, в которого превратился отец. После смерти мамы он перестал быть собой. Его подкосило горе, его доломала Малика. Доброго папы, обожавшего свою дочь, давно нет, он утек с дождевой водой, просочился сквозь песок. А человек с его внешностью, который носит его одежду и сидит за его столом, не способен видеть происходящее вокруг. Рядом с ним кипит жизнь, бурлят реки, извергаются вулканы, а все, на что он способен обращать внимание, – неумелой рукой нарисованная картиночка, изображающая семейных масштабов апокалипсис. Картиночка, которую держит у него перед носом недобрая несчастная женщина, его новая жена.

От этого дома. От дома, где ей, Талии, щедрой горстью раздавали то, за что большинство людей готовы платить немалую цену. Крыша над головой, вкусная еда каждый день, прекрасное образование, карманные деньги, сравнимые с минимальной зарплатой служащего. И совсем не давали быть кому-нибудь полезной.

Куда идти?

Талия точно знает, куда она не пойдет. Вчера вечером, приложив к уху телефонную трубку, слушая командные распоряжения Ясмин («Завтра утром попросишь водителя тебя отвезти – у подруги пробудешь ровно полчаса – когда выйдешь, тебя встретит человек в красной куртке – отвезет тебя – безопасное жилье – мы тебя не оставим»), она точно знала, что ни с каким человеком никуда не поедет. Что ей не нужно никакого безопасного жилья, что она не примет чужих благодеяний. Ее предупредили о страшном мачехином плане – и она очень благодарна за это, но больше не позволит никому собой манипулировать, не даст делать из себя программируемую куклу для игр.

Талия застегивает рюкзак. С сожалением смотрит на книги – придется пока что обходиться без них. Книги останутся на полках, маленькое изящное фортепиано останется в музыкальной комнате. И арфа тоже, и скрипочка. Все они останутся в доме и целую вечность будут тосковать по оставившей их хозяйке. Жаль до слез, но сделать ничего нельзя. Впрочем… Талия впервые за несколько часов улыбается. Пододвигает к стене табуретку, запрыгивает, тянется кверху и достает со шкафа ее – крошечную блок-флейту. Первый инструмент, на котором ей удалось научиться играть. Она-то и отправится вместе со своей хозяйкой в долгое, бесконечно долгое путешествие по огромному миру.

Расстегнуть молнию на рюкзаке – совсем чуть-чуть, на несколько сантиметров. Флейточка послушно проскальзывает внутрь. Словно место для нее было специально оставлено. Местечко для флейты, футляр от которой давным-давно затерялся неведомо где. Для кусочка дерева, в котором спрятана музыка.

Документы – в потайной кармашек рюкзака. Маленький сиреневый кошелек – во внутренний карман куртки. Всё. Теперь остается только ждать. Сначала рассвета – когда взойдет солнце, будет не так тоскливо. Затем завтрака – придется спуститься вниз и как ни в чем не бывало попить кофе с отцом и мачехой. Потом водителя – пока тот прогреет машину и объявит, что готов отвезти Талию куда она скажет. Как мудро заметила Ясмин, в день, на который запланирована принудительная послеобеденная госпитализация, Талию едва ли отпустят из дома одну.

Солнце, как ему и полагается, встает вовремя. С завтраком тоже все как по маслу. Все исключительно милы. Хорошенькая девица, сменившая Клушу на ее многолетнем посту, улыбаясь, подает кофе и свежие булочки. Малика с невыразимой нежностью на слегка, совсем чуть-чуть подкрашенном личике красавицы-гиены пододвигает Талии тарелку с нарезанным сыром. Отец, какой-то совсем тихий, то и дело страдальчески хмурит обширный лоб и косится на дочь, прихлебывая свой травяной чай – кофе ему давным-давно запретили врачи. Раза три спросил, не нужен ли кому-нибудь сахар. Посмотреть со стороны – можно разрыдаться от умиления: какое дружное семейство угощается завтраком, как трогательно все друг о друге заботятся. Мир и гармония прямо-таки сочатся из каждой щели.

Первая заминка возникает во время разговора с водителем. Оказывается, ему еще вчера были даны указания: девочку отвезти куда она скажет, но никуда от того места не удаляться, ждать прямо в машине, в телефон не играть, газет не читать, а высматривать, когда появится Талия, чтобы тут же забрать ее домой. «К обеду у вас какие-то гости важные, – оправдывается шофер, шевеля жесткими усами. – Велено вас к обеду домой, а то вдруг вы куда уйдете. А ежели вы вовремя не выйдете, мне сказано за вами в дом пойти, а ежели не пойдете, Цезарь Камрадычу звонить. Я бы и рад, голубушка, по городу покататься, но не поеду никуда, это уж извините. Как штык буду у подъезда стоять. Она ж меня не просто уволит, она меня со свету сживет». Она – это, конечно, Малика. Которая справедливо опасается, что любезная ее сердцу падчерица может сама и не явиться домой к обеду. Но и к подруге не отпустить не может, а то вдруг Талия что-нибудь заподозрит и попытается сорвать ее железный план.

Вторая заминка – Вика. Она действительно ждет Талию в гости – и убеждена, что та перед экзаменом поднатаскает ее по алгебре. Как ей объяснить, что этого не будет? Ни сегодня, ни завтра, никогда вообще? Что ей сказать? Сидя на заднем сиденье плавно гудящего автомобиля, Талия придумывает вариант за вариантом, но все они кажутся какими-то детскими, а правду сказать Вике страшно, а врать противно.

Единственное, до чего додумывается Талия, – послушно пройти вместе с Викой в ее комнату, закрыть дверь, взять подругу за плечи, развернуть к себе, посмотреть в ее глаза и прошептать:

– А ты можешь прямо сейчас выпустить меня через черный ход и ни о чем не спрашивать?

И вот тут уже обходится без заминок. Вика, болтливая Вика, готовая щебетать до последнего слушателя, в ответ только ахает, прикрывает рукой ротик и вытаращивает глаза. Она ни о чем не спрашивает, она явно делает выводы. Ей кажется, что на ее глазах происходит что-то ужасно романтичное. Большинство одноклассниц Талии нестерпимо романтичны.

– У нас черного хода нет, – шепчет Вика, отчаянно сверкая глазами. – В окно вылезешь?

– А из сада как? – еле слышно спрашивает Талия. – Мне на улицу нельзя, меня там шофер пасет.

– Я тебя через калитку выведу!

Девочки открывают обе створки большого окна. Вика внезапно всплескивает руками, несется к двери – и тихонько щелкает замком.

– Вдруг бабушка зайдет, – испуганно объясняет она.

Талия высовывается из окна по пояс, оглядывается. Второй этаж, но рядом с окном к стене прислонена лестница. Талия садится на подоконник, резко перекидывает ноги наружу – и вдруг запрыгивает обратно в комнату.

– Там садовник ходит!

Вика выглядывает в окно.

– Нашел время поливать, – досадливо шипит она. – Иди уже отсюда!

С минуту она лежит на подоконнике животом, потом оглядывается на Талию. На лице восторженный ужас.

– Ушел! Давай ты первая!

Талия легко перемахивает через подоконник, спускается вниз, хватаясь за занозистые перекладины. Целую, кажется, вечность ждет, пока спустится Вика, – та ползет по ступенькам осторожным паучком, а ведь в любое мгновение может вернуться садовник, может прийти еще кто-нибудь, может случиться страшное.

Они обе, стараясь не очень шуметь, бегут через двор. Вика, задыхаясь, открывает калитку, пару секунд смотрит молча на Талию, порывисто ее обнимает, отстраняется.

– Беги, – говорит она.

– А если тебя спросят, куда я делась? – тоже тяжело дыша, выпаливает Талия.

– Скажу, что мы занимались, а потом ты ушла!

– Скажи, что я в окно вылезла, – просит Талия. – А то шофера уволят. Ему велено меня на улице караулить. Упустит – голову с плеч.

– Ага, ладно. Ну давай! Беги!

Талия бежит.

Она бежит мимо заборов, за которыми возвышаются особняки – слепо блестят окнами, не видя бегущей. Затем начинаются кварталы, заполненные многоквартирными домами. Дворы, застроенные песочницами, детскими горками и скамейками. Какие-то улицы. Талия добегает до остановки автобуса и останавливается отдышаться.

– Гонится, что ли, кто? – неодобрительно спрашивает одна из сидящих на остановке старушек.

– Нет, – мотает головой Талия. – Что вы! Кому за мной гнаться?

Старушки хмыкают вразнобой.

У остановки тормозит крупный многоместный автомобиль. Талия знает, что это: маршрутное такси. Сама собой открывается дверь. Талия проскальзывает внутрь, садится на прохладное сиденье.

Такси едет по улице.

– Платить будем, нет? – не оборачиваясь, осведомляется водитель.

– А сколько? – стараясь говорить уверенным голосом, спрашивает Талия, доставая из внутреннего кармана кошелек.

– Смотря куда вам, – недовольно гудит водитель. – По городу одна цена, если за город – другая.

Ух ты! За город!

– Мне до самого конца, – важно отвечает Талия, протягивая водителю купюру.

Тот берет ее – и негромко крякает:

– И откуда у меня сдача?

Весь салон смотрит на Талию с ее деньгами. Кажется, не только люди, но и кресла. И окна тоже. Побег, говоришь? Никто тебя не видел, говоришь?

– А что мне делать? – растерянно говорит она.

Салон молчит.

– Ладно, давай, – бурчит водитель. Не глядя, протягивает руку, выдергивает у Талии купюру. Долго отсчитывает сдачу, отдает Талии лохматую кипу неопрятных бумажек. Та, не пересчитывая, запихивает их в свой сиреневый кошелек.

Маршрутка едет, кряхтя и подпрыгивая. Поначалу останавливается часто, подбирает одних пассажиров, высаживает других. Потом пыхтит в пробке. Потом несется без остановок, а в окнах все чаще мелькают сосны. Видимо, это уже начался тот самый загород, проехать в который стоит дороже, чем просто прокатиться по городу. Загород, в котором Талию искать наверняка не будут.

– Приехали, – говорит водитель.

Талия выходит наружу вслед за остатками пассажиров. Пассажиры растекаются в разные стороны, а она стоит и оглядывается.

Небольшая площадь. В одном углу, там, где Талия, теснятся потрепанные жизнью автобусы и разнокалиберные маршрутки. В другом – двухэтажное здание, набитое магазинчиками и, кажется, даже имеющее внутри себя кафе. В самом центре площади – сине-белое вертикальное сооружение с маленькими окошечками по бокам и круглыми фестонами вверху. Каменное, кажется. Талия знает, что это такое: старинная водонапорная башня. Вокруг башни неправильными полукружьями располагаются торгующие всякой всячиной. Всякая всячина лежит перед ними на целлофановых подстилках – наборы ложек и вилок, фарфоровые чашки, старые игрушки, стеклянные банки с плавающими в мутной жидкости консервированными овощами.

Где-то рядом нарастает дробный гул. Затем начинает затихать, сходит на нет. Сверху, оттуда, где пересекают весеннее небо черные провода, доносятся обрывки холодных женских голосов: «Отправится в… часов… минут… с пути номер три… платформы номер один». Ага, значит, тут ходят поезда! Можно купить билет, сесть в вагон и уехать совсем далеко. Найти там работу. Снять какое-нибудь жилье. Пожить немного. А потом, обжившись, вернуться в детдом за теми двумя детьми и забрать их к себе.

А пока что нужно слегка отдышаться, чтобы мир вокруг снова обрел реалистичность и перестал казаться отрывком из странного сна. И еще неплохо бы пообедать.

Талия идет по улице маленького городка. Видимо, это главная улица – местный Бродвей, ведущий к вокзалу. Талию окружает разнородная толпа. Шляпки и косынки, локоны и лохмы, сумочки и баулы. И лица, лица. Ей кажется, что на нее все смотрят. Кажется, в большом городе слиться с толпой было проще. Здесь люди не стесняются рассматривать девушку как диковинного зверька.

Обедает она в сетевой забегаловке. Клуша, умевшая готовить сказочно вкусную еду, с великолепным презрением называла такие места не иначе как тараканниками, а отец Талии говорил, что в них кормят отравой. Но вредной еды Талия не боится – чего она только не ела в свое время, комплексуя из-за своего сверхъестественного, ненормального, небывалого здоровья, завидуя сверстницам, умеющим испытывать недомогание. Чтобы причинить вред ее желудку, нужно что-то покруче пережаренных котлет и химической газировки. Она смело набирает целый поднос здешней еды в фирменных картонных коробочках и несет к свободному столику. Ух ты! А вкусно! И тараканов здесь, кажется, никаких нет.

Талия выходит наружу. Из бокового кармашка ее рюкзака высовывается недоеденная вкусность в бодренькой упаковке – завернутые в тонкую лепешку ломтики обжаренного мяса вперемешку с кусочками овощей. По животу разливается нежное тепло. Талия вдруг ощущает мощный прилив эйфории: она сбежала, она вырвалась, ее никто не остановил, ее не превратят в узницу, она спряталась от злобной мачехи и теперь на свободе! Неведомый городок принимает ее с приветливым интересом, вокруг море зелени и ярких цветов, впереди блещет на солнце серебряная речка, а воздух пахнет поздней весной и ранней юностью.

Она бродит по улицам и переулкам до самых сумерек. Заходит в торговый центр – там бутики с модной одеждой и смешными безделушками, а еще бесплатный туалет. Ужинает, сидя на деревянной скамейке. В качестве ужина съедает восхитительную гигантскую сосиску в длинной булке, политую аж тремя соусами, и пьет из пластиковой бутылки коричневую жидкость, которая почему-то называется холодным чаем. Жидкость не похожа на чай, сосиска не похожа на привычную Талии еду, мир вокруг вообще ни на что не похож. На соседних скамейках сидят незнакомые люди, громко смеются, машут руками, глотают что-то из прозрачных стаканчиков, выпускают изо ртов легкий голубоватый дым. Какой-то человек в широких джинсах, сразу в двух куртках и, несмотря на теплую погоду, в шапке лежит прямо под деревом, расслабленно поглядывая на прохожих. По всей видимости, он собирается сделать то, что у Талии, сколько она себя помнит, не получилось ни разу, – поспать. Он, как и все нормальные люди, умеет спать по ночам, и он намерен уснуть прямо здесь, на бульваре, на серой земле, прикрывающей корни городского клена. И его никто не прогоняет. Потому что свобода.

Свобода.

Свобода.

Можно есть и пить прямо на улице. Можно сидеть не на самой скамейке, а на ее спинке. Можно петь во все горло. Можно перемежать речь такими словечками, от которых у отца Талии, услышь он подобное из уст дочери, встали бы дыбом волосы. Можно горстями пить этот острый весенний воздух, вглядываться до головокружения в темнеющее небо. Можно гулять всю ночь, не закрываясь в своей комнате, не пряча от слуг, от гостей дома, от нормальных людей свою уродскую неспособность спать, свою необъяснимую наукой аномалию. Можно увидеть звезды! Как странно, Талия вживую, не в телескоп, видела это чудо – россыпь ярких белых огней по черному небу – только в чужой стране, на курорте, когда маленькой еще девочкой уговорила гувернантку втайне от взрослых прогуляться ночью к морю. Гувернантка потом до самого отъезда боялась, что обо всем узнают родители Талии, и наотрез отказывалась повторять этот подвиг, а Талии так хотелось снова упасть лицом кверху на остывающий песок пляжа и смотреть, смотреть без конца в жутковатую черную высь, где живут волшебные огни. В городе небо другое, в городе всю ночь светят фонари, они убивают звездный свет, и звезды видятся жалкими, блеклыми и маленькими, и кажется, что в небе нет никакого чуда. А ведь оно там есть! И одно дело – смотреть в телескоп на ночных уроках астрономии, а другое – увидеть звезды вот так запросто, будто деревья или цветы. Здесь, в этом городке, фонари по ночам, конечно, тоже светят, но Талия, исходив городок вдоль и поперек, уже знает, что возле речки есть небольшой кусочек леса, а может, это дикий парк – место, где ночью по-настоящему темнеет, где посреди ночи можно увидеть настоящие звезды.

Человек под кленом уже ритмично всхрапывает, чуть раскрыв рот. Соседние скамейки начинают пустеть. От весенней непрогретой еще земли мягкой волной поднимается холод, а с неба, с востока, спускается тьма. Талия достает из рюкзачка синюю куртку с вязаными карманами, не спеша натягивает. Надевает рюкзак. И идет прямо в лес.

А лес ее обманывает. Наверное, глупо было надеяться, что посреди городка окажется настоящий сырой бор из старинных сказок, с кикиморами и лешими. Но все равно почему-то обидно. Обыкновенный запущенный парк с разбитыми асфальтовыми дорожками, вдоль которых расставлены всё те же фонари, что и на улицах. Правда, горят не все. А вот в том углу, кажется, и вовсе не горят, там темно.

Талия направляется туда, в темноту.

Дорожка из асфальта внезапно заканчивается, ее сменяет узенькая неровная тропинка. Потом прерывается и она – попросту утыкается в какие-то косматые низенькие заросли. Талия раздвигает их руками, идет вперед. Под ногами пружинит и иногда даже хлюпает. Значит, близко река.

Всё гуще становятся запахи: сырой земли, прошлогодних листьев, свежести. Нежно-нежно звенят комары. Талия улыбается – ей нравится, как они поют. Дома у них летними вечерами были включены специальные приборчики, которые отгоняли комаров, а на отдыхе мама и папа прыскали на себя какими-то пахучими средствами, чтобы комары не кусали. Талии эти средства были ни к чему – ее ни разу не укусил ни один комар. Они даже не садились на нее – только летали вокруг и тоненько звенели быстрыми легкими крылышками.

Всё гуще становится поросль. Талия царапает ладони, раздвигая жесткие стебли. Несколько раз она спотыкается в темноте, попадая ногой в очередную колдобину, и едва-едва не падает ничком прямо в сырую траву. Это, впрочем, тоже приносит ей странное удовлетворение. Она знает, что от царапин наутро не останется даже следов. Что до падений – ей даже хочется хоть раз в жизни упасть по-настоящему. Разбить коленку или локоть, например. С ней ни разу не было ничего похожего. Падали все, кроме нее.

Внезапно заросли заканчиваются, открывая чернеющую пустоту. Талия делает несколько шагов и останавливается. Пустота издает тихие ласковые всплески. Пахнет разрезанным огурцом и немножко рыбой, и еще прелыми листьями, свежей травой и хвоей.

Талия, дыша полной грудью, впитывает все эти лесные и речные запахи. Потом садится прямо на прохладную землю, поднимает голову к небу и смотрит, как в быстро густеющей черноте появляются белые огоньки. Когда они покрывают целое небо, Талия уже лежит на земле, положив под голову рюкзак и раскинув руки. Она лежит так долго-долго и представляет себя летящей по этой полной звезд воздушной тьме. Только небо, яркие мерцающие огни и она – и больше никого.

Потом она чувствует, что начинает дрожать.

От реки медленно и нежно подползает холод.

Талия поднимается, закидывает на спину рюкзак и быстрым шагом идет вдоль реки. Лес ненадолго становится гуще, затем редеет и вскоре заканчивается вовсе. Редкие тусклые фонари освещают низенькие косые домики – совсем непохожие на тот, в котором она выросла. Дорога неровная, вся в ямках, ямах и ямищах. Талия идет по ней, кажется, целую вечность. Зачем-то сворачивает в темный, почти не освещенный проулок между домами.

И тут на нее накатывает страх. Сначала маленький и почти незаметный, он всё растет и растет. И как только он увеличивается до размеров небольшого липкого облака и окутывает девушку со всех сторон, появляется и уважительная причина для того, чтобы бояться: Талия слышит, как сзади нее раздаются негромкие шаги.

Они еще далеко, но, кажется, приближаются.

Кто может ходить по городу в такую ночь? Все же спят!

Талия ускоряет шаг. Тихий топот сзади тоже становится чаще.

Оглянуться настолько трудно, будто страх липкими холодными лапами держит за плечи, сдавливает шею, мешая повернуться назад. Девушка все-таки заставляет себя оглянуться, но видит только неясную серую тень. Тень движется к ней.

Талия бросается бежать. Она слышит только собственные шаги и свое ужасно громкое дыхание – но чувствует, что страшная тень всё ближе.

«Быстрее, ты что, не можешь быстрее? Ты же всегда бегала лучше всех, тебя никто не мог догнать! Помнишь школьные соревнования?»

Сзади становится слышен топот, треск и звук с силой вдыхаемого воздуха.

Впереди тупик – проулок заканчивается забором. Талия резко сворачивает направо.

«А все-таки хорошо, что я никогда не падаю!»

Земля вдруг словно подпрыгивает и тут же приближается. Больно локтям и коленям, в нос набивается едкая пыль. И что хуже всего, сзади надвигается это страшное, сопящее, которому непонятно что надо.

Талия вскакивает на ноги. И тут же ее снова роняют на землю, грубо хватают за плечи, страшным рывком разворачивают лицом вверх. Она чувствует на своей щеке жесткое горячее дыхание. Пытается оттолкнуть эту зверюгу руками, но оба ее запястья перехватывает огромная шершавая ладонь. Другая ладонь лезет ей под куртку, больно, очень больно сжимает грудь, а потом расстегивает джинсы и рывками начинает их стягивать.

«Вспоминай давай! Папа настоял на уроках самообороны, на дом ходил учитель, ну же!»

Коленом в пах. Освободить одну руку. Пальцами в глазницы. Свободна вторая рука. Ребром ладони по шее. Вывернуться из-под него. Теперь поднимайся и беги.

Беги!

Талия мчится, не разбирая пути, ничего не слыша и почти не видя, несется по каким-то вихляющимся тропинкам, пока не вылетает на широкую дорогу. Дорога простирается вправо и влево, с другой стороны от дороги – высокий металлический забор, а за забором, мерно погромыхивая, проносится поезд. Железная дорога! А станция, кажется, слева. Может, перелезть через забор и уехать куда-нибудь зайцем?

Талия, тяжело дыша, заставляет себя оглянуться. За ней никто не гонится. Кругом тихо, если не считать удаляющегося постукивания поезда.

Она трясущимися руками натягивает сползшие джинсы обратно на бедра. Застегивает молнию. Поворачивает налево и медленно идет по направлению к станции.

То ли из-за того, что пристанционная площадь освещена щедрее, чем частный сектор с косыми домиками, то ли потому, что короткая майская ночь заканчивается и уже начинает светать, но здесь, возле одиноко торчащей в небо водонапорной башни, никаких звезд не видно – небо коричневато-фиолетовое и какое-то пятнистое. А может, просто набежали облака. Вокзал, конечно, закрыт, как и все магазинчики. И совсем нет людей.

Талия чувствует, как у нее начинают дрожать ноги – не то от усталости, не то от пережитого страха. Она садится на асфальт возле башни, прислоняется к ней спиной, обнимает свой рюкзак и кладет на него голову. В голове словно стучат молоточки.

С востока на небо наползает розоватая дымка. Холодно. Поднимается ветер.

Когда к вокзалу начинают подтягиваться первые пассажиры, Талию уже трясет от холода. Она встает, переминается на затекших ногах, заходит вслед за людьми в здание вокзала, смотрит на схему движения поездов. Ей нравится название города, в который можно отсюда уехать, – Софьино. А может, это деревня. Она подходит к автомату, который продает билеты, – ни к чему, чтобы ее видели в кассе, да еще и знали, куда она едет. Билет стоит сущие копейки, даже смешно. Автомат, побрякивая, выдает сдачу с купюры. Много-много мелочи.

– Хороший городок, – одобрительно тянет кто-то за ее спиной. – Я там был.

Молодой человек, примерно ее возраста, может, чуть старше. Джинсовая жилетка на голое тело – и не холодно ему? Синие спортивные штаны с белыми лампасами. На ногах кроссовки, которые, кажется, вот-вот развалятся. Волосики жиденькие, щеки впалые, взгляд нахальный. На носу прыщ.

– А я там живу, – сообщает ему Талия, забирая свой билетик у автомата и пряча его в карман куртки.

– Клево! – радуется обладатель прыща на носу. – А на какой улице?

– Ты что, к девушке в гости напрашиваешься, да? – раздается откуда-то сбоку юношеский басок. – Нехорошо, слушай! Э, ты ему не говори, где живешь, он к тебе сразу в дом придет, что мама с папой скажут?

Еще один в спортивных штанах. Жилетка, правда, красная. Прыщей нет, зато нос, как говаривала Клуша, для двоих рос, одному достался. Горбатый такой нос. Убить можно таким носом. И волос целая копна. Черных, как небо над той речкой в лесу.

– Я ему ничего и не говорила, – отрезает Талия, глядя горбоносому прямо в глаза.

Вот это глаза у парня – как звезды в ночном небе… Как в «Тысяче и одной ночи»… Тьфу, хватит на него пялиться, ты что делаешь, смотри вниз! Ух ты, а обуви на нем вовсе нет. Ступни чумазые.

– Мелочь не отдадите? – конфиденциально спрашивает тот, что с прыщом. – На билет не хватает.

– Ты что! – возмущенно басит тот, что с носом. – У кого ты просишь, э? Девушка, вы ему не верьте! Он пропил всё просто! Пешком дойдет!

– Можете забрать сдачу себе, – кивает Талия на автомат. И отходит к расписанию.

А до ближайшей электрички, которая останавливается в Софьино, оказывается, еще полтора часа.

Зато кафе, кажется, открыто! Окна, во всяком случае, светятся.

Талия поднимается на второй этаж, толкает массивную дверь. Вдыхает тяжелый запах подгорелого масла. Веселенькая девушка в красном фартучке принимает у нее заказ, забирает деньги, кладет на поднос котлету в булке, ставит стаканчик с газировкой.

К сидящей за столиком Талии подходит охранник.

– Вы уж извините, – вполголоса говорит он. – Я всё понимаю. Но вы не могли бы поесть в другом месте?

Талия ошеломленно поднимает на него глаза:

– А здесь почему нельзя?

Охранник долго смотрит на нее, вздыхает.

– Ладно, – говорит он почему-то шепотом. – Кушайте. Только быстро.

Талия поспешно заглатывает булку с котлетой, запивая темной шипучей водичкой, хотя никак не может понять, почему ее выставляют из кафе. Разве эти столики не для того, чтобы ставить на них подносы с едой? Чушь какая-то.

Выбегает из кафе, спускается по лестнице (охранник, приоткрыв дверь, смотрит ей вслед). Заходит в закуток под лестницей, отдает мрачной кудрявой тетушке мелочь, и та пропускает ее в туалет.

А там зеркало.

А в зеркале…

– Ой, мама, – говорит Талия вслух, глядя на свое отражение.

Потом начинает смеяться.

Сколько сил она в свое время потратила, чтобы испортить свою чудовищно идеальную внешность! Сало килограммами, дурацкая косметика. А всего-то и было нужно, что упасть на землю, как следует перепачкаться и разорвать одежду. Еще и веточки какие-то в волосах и листья прошлогодние налипли. Кикимора какая-то, а не девушка. Такую и в электричку не пустят… Да, футболку придется выбросить. Куртку можно, наверное, оставить.

Талия смывает со щек грязные разводы, расчесывает волосы, заплетает в косы. Переодевается в кабинке, заталкивает изодранную футболку в мусорную корзину.

Выйдя наружу, тут же наталкивается на того мальчишку – в спортивных штанах и с прыщом на носу.

– Слушай, – озабоченно мычит он, почти не разжимая губ, глядя куда-то в бок. – Мне на билет все равно не хватит. А уехать надо. Дома мать больная. Лежит все время.

– Конечно! – Талия с готовностью достает кошелек, раскрывает, протягивает ему. – Бери сколько тебе надо!

Тот пару секунд смотрит на раскрытый кошелек. Потом выхватывает его из рук девушки и убегает большими скачками.

– Стой! – кричит Талия, бросаясь за ним следом.

Отталкивает кого-то локтем. Перебегает на красный свет дорогу. Куда там – мальчишка уже нырнул в какой-то двор. Талия кидается туда же, судорожно оглядывается. Во дворе никого, кроме мрачной старушки в халате и домашних тапочках.

Как она могла его не догнать? Такого не было никогда! Она же побеждала на всех школьных соревнованиях!

– Носятся тут, – говорит старушка.

– Куда он делся? – кричит Талия. – Он у меня кошелек украл!

– Не знаю никаких кошельков, – говорит старушка.

– Парень в жилетке на голое тело, в спортивных брюках! Где он?

– Некогда мне за вашими парнями-то глядеть, – говорит старушка.

– И что мне теперь делать? – тихо спрашивает Талия.

– Заголять да бегать, – говорит старушка. – Другого найдешь.

– Зачем мне другой, мне и этого хватило, – вздыхает Талия, разворачиваясь.

– Зачем-зачем, – доносится ей вслед. – Пригодится.

Что делать – и вправду непонятно. Денег теперь нет. Еды тоже. Разве что сесть рядышком с местными торговцами возле водонапорной башни и распродать оставшуюся одежду. А потом одежда закончится, деньги тоже, что тогда?

Можно, конечно, попробовать ничего не есть и умереть с голоду. Как-то раз она уже пыталась это сделать. Но тогда ей помешала Клуша. А теперь, как назло, ужасно хочется жить.

Нужно найти работу, вот что.

Все равно рано или поздно пришлось бы.

В тех же кафе наверняка нужны официантки, или уборщицы, или посудомойки.

Только сначала надо уехать отсюда подальше. Глупый какой-то город. Одни бандиты.

По дороге к станции Талии навстречу попадается тот парень с носом. Он почти врезается в нее, хватает за плечи, смотрит прямо в глаза своими удивительными звездно-черносливовыми очами и, тяжело дыша, выпаливает:

– Он тебя обидел, да? Что тебе сделал этот баран?

– Кошелек отнял, – испуганно отвечает Талия.

– А! – вскрикивает парень и несется дальше. По дороге он оборачивается и кричит:

– Я его найду, слушай! И тебя найду, э!

«Нет уж, не надо меня никому находить, пожалуйста».

До электрички пятнадцать минут. Талия достает из кармашка билет, проходит через турникет и ждет поезда.

Да, бояться, что ее, нечесаную и чумазую, кто-то попытается не пустить в электричку, было по меньшей мере нелепо. В вагоне куча народа не в пример колоритнее той юной всклокоченной ведьмочки, которая глядела на Талию из зеркала пристанционного сортира. Напротив, например, сидит большая тетенька, раскрашенная под матрешку; на голове у нее синий платок, а на ногах – обтягивающие брюки в малиновых розах. С соседнего сиденья подозрительно поглядывает дедок в ушанке и коричневом пальто без пуговиц – а ведь на дворе конец мая. Есть, впрочем, и вполне благопристойно одетые люди. А есть и такие, которых так и хочется разглядывать, вытаращив глаза.

– Петрушка, укроп, кинза! И молодой чеснок! Выращенные на собственном огороде, на коровьем навозе! – возвышенно, будто гекзаметры, декламирует крепенький седенький старичок, проходя по вагону, потряхивая в воздухе пучками кудреватой зелени. Зелень лениво раскупают.

– Хочу предложить вашему вниманию товары, без которых очень трудно обойтись в современном хозяйстве, – монотонно тянет полная женщина в стеганой куртке, ставя на пол черную квадратную сумку. – Сетку от комаров. Лечебный лейкопластырь. Мешочки для стирки белья. Суперклей. Нестираемый маркер по ткани. Универсальное моющее средство. Резинки для волос. Носки мужские, пять пар – сто рублей. Универсальные японские зубочистки. Универсальные бамбуковые подставки под горячее.

Как это всё, такое универсальное, у нее в сумке помещается, думает Талия.

– Уважаемые пассажиры! Желаю вам всем счастливого пути! Путь наша песня поднимет вам настроение!

Два гитариста поют что-то натужно веселое.

Вслед за гитаристами в вагон молча входит девушка и играет на скрипке.

А за девушкой – боги мои, испуганно думает Талия, он что, преследует меня, что ли, и что за невероятные все-таки у него глаза, – входит тот, в красной жилетке и с носом, весь расцветает, увидев ее среди пассажиров, неведомо откуда извлекает какую-то темную дудку, на вид вполне себе незамысловатую, и принимается извлекать из своего неказистого инструмента странно вибрирующие звуки невыразимой печали, вызывающие в воображении нездешние горы, бледное от жары небо и закутанные в черное женские фигуры с кувшинами, мелкими шажками бредущие к далекому источнику.

А ведь это мысль, думает Талия, глядя, как юноше в красной жилетке подают мелочь. Пока найдешь работу, надо же будет что-то есть. Не зря она перед побегом вспомнила о флейточке!

Только играть, конечно, нужно не здесь, не в электричке, решает Талия, глядя, как юношу берут под руки квадратные люди в синей форме, как выводят его из вагона, а он все оглядывается на нее. Нет, здесь опасно. Хоть бы его отпустили, что ли…

…Возле станционной площади небольшого поселка городского типа останавливается массивный черный автомобиль. Открывается водительская дверь. Крупный плечистый мужчина в черных джинсах и красной куртке не торопясь выходит наружу, щелкает кнопкой на брелоке. Автомобиль понимающе откликается. Его хозяин, широко расставив крепкие ноги, со снисходительным интересом наблюдает за происходящим на площади. Весело улыбается.

А на площади происходит вот что. Толпа разномастного народа, дыша в унисон, слушает девушку-флейтистку. Тоненькая, с заплетенными в косы каштановыми волосами, она сидит прямо на земле, скрестив ноги, и играет что-то старинное и вместе с тем очень известное. Вроде ничего особенного, мелодия нежная, но простая, инструмент – всего лишь блок-флейта, на каких обычно играют любители и начинающие музыканты, а слушатели – бабки в платках с корзинами, мужики в пыльных пиджаках с оттопыренными карманами, пышные крашеные блондинки со взбитыми кудрями, их коротко стриженые сутулые спутники и даже несколько нелепых местных мальчишек с мотней до колен – стоят застыв, как загипнотизированные, словно девушка заклинает их своей флейтой не хуже, чем индусы своих кобр.

Мелодия слегка замедляется, сходит на нет. Толпа хлопает вразнобой.

– А из этого фильма можешь? – кричит кто-то из мальчишек. – Где про пиратов еще!

Девушка кивает, подносит к губам флейту, на мгновение застывает и начинает играть что-то решительно-романтичное. Слушатели качаются в такт. Одна из женщин вытирает слезы.

– Старое что-нибудь давай, – просят бабки, когда «пираты» обрываются. – Про любовь!

– Так, все, все, – хозяин черного автомобиля широкими шагами идет к толпе. – А то девочка устанет. Хватит, музыка на сегодня закончилась. Занавес.

Толпа начинает шевелиться. В голубенькую кепочку, лежащую у ног девушки, летят монеты.

– Молодец дочка, – шумят старухи.

– Тут к нам индейцы приезжали и то не так хорошо играли.

– Тебе бы в концерте выступать.

– А красавица-то какая, видали?

– Я бы с ней бесплатно переспал, – говорит кто-то из мальчишек.

Мужчина из автомобиля подходит к девушке, бросает в ее кепочку крупную купюру.

– Забирай заработок, музыкант, – улыбаясь, говорит он, – И поехали отсюда. Так, расходимся, расходимся, концерт окончен, артистка уезжает.

Зрители, вздыхая, послушно разбредаются.

Девушка не двигается с места, смотрит на мужчину с ужасом.

– Я никуда с вами не поеду, – шепчет она. – Я буду кричать!

– Можешь и покричать, – соглашается мужчина. – Тебя здесь и так все уже запомнили, едва ли это прибавит тебе известности.

– Как вы меня нашли?

– Да тебя не это должно интересовать, – мужчина присаживается на корточки. – Не «как», а «кто». Кто тебя нашел. И что было бы, если бы первыми тебя нашли твои милые родственнички.

Он протягивает ей сложенный вчетверо листок бумаги.

– Полюбуйся, какие объявления они везде развесили.

Девушка берет листок, разворачивает. С листка на нее глядит ее собственное лицо. Крупным планом. Ниже – подпись:

«Пропал ребенок!

Девушка 17 лет ушла к подруге и не вернулась.

Рост 175 см, худощавого сложения, волосы темные, длинные, глаза голубые.

Предположительно была одета в джинсы, серую футболку, синюю куртку, на ногах белые кроссовки.

С собой синий рюкзак с молнией.

Может быть дезориентирована из-за заболевания. Нуждается в помощи.

Всем, кто обладает какой-либо информацией, звонить по телефонам…»

– Какое это у меня заболевание, интересно? – растерянно спрашивает девушка, поднимая глаза от листка бумаги.

– А это ты свою очаровательную мачеху спросишь, – уже без улыбки отвечает ее собеседник. – Если, чего доброго, с ней встретишься. По моим сведениям, она перед поисковыми отрядами выставила тебя абсолютно неадекватной. Даже заключения врачей где-то раздобыла.

– А вы кто?

– А это уже хороший вопрос, – мужчина снова улыбается. – Скажем так, ты знакома с моей женой. Ты называешь ее Ясмин. А меня можешь звать Георгием Георгиевичем. Можешь ехать со мной, можешь не ехать, тебя никто не заставит. Но если я тебя в целости и сохранности к ней не привезу, учти, она мне голову отъест, а тело в землю закопает. Я бы на твоем месте пожалел старика и поехал бы.

Девушка судорожно хихикает:

– Голову отъест?

– А то как же, – пожимает плечами Георгий Георгиевич. – Роковая женщина. За что и люблю. Слушай, давай вставать уже, а? У меня колени затекают.

Он, крякнув, поднимается, подмигивает ей и идет к машине. Девушка, помедлив, засовывает флейту в рюкзак, подбирает кепочку с деньгами и идет за ним.

– Едем, значит? – не оглядываясь, весело говорит мужчина. – Вот и славно. На заднее сиденье давай, хорошо? Там стекла тонированные.

Уже в автомобиле он, обернувшись, протягивает ей темный платок и черные очки.

– Держи! Закутывайся по самое не хочу. Будешь похожа на агента-монашку. Ах да, вот я еще что нашел, пока тебя разыскивал. Возьми, спрячешь туда свою выручку.

Он роется в бардачке и достает оттуда маленький сиреневый кошелек.

Юджин. Бунт

– Ты что вытворяешь, друг ты мой сердечный, можешь мне объяснить?

Юджин не спеша отхлебывает пива из высокого бокала.

– А что я вытворяю-то?

– Слушай, она так была тобой довольна. Дала добро на весь твой бизнес. В пример тебя всем ставила – что ты не бунтуешь, как скудоумная малолетка, а живешь спокойно и по правилам, никому плохого не делаешь, на законы мироздания не покушаешься. Вот что ты начал, мне объясни?

Юджину даже забавно смотреть, как всегда такой ровненький и сдержанный Марк выходит из берегов.

– Ты-то чего психуешь, – усмехается он. – Если ей чего не так, так сама бы и звала меня на проработку.

– Я, как ты изволил выразиться, психую, потому что мне с тобой велено разобраться, а у меня других дел, знаешь ли, предостаточно. Моя прямая обязанность – останавливать зарвавшихся новичков, а их и без тебя довольно.

– Это кто здесь новичок? – вскидывает Юджин брови. – Это я, блин, новичок?

– В том-то и дело, что ты солидный зрелый муж, а вести себя начал как зеленый мальчишка. Ты же знаешь закон: в область нежных чувств не соваться.

Юджин знал этот закон. И ни за что не сунулся бы в эту темную область, если бы не встретил Мулю.

А все сестра, чтоб ее. «Мы же не чужие, наша родственница дает концерты, а мы ни разу не были, ты сколько лет в городе и не интересуешься ничем, ну ладно, ты такой неотесанный, тебе вообще только бабки интересны, меня хоть разок своди, тоже мне брат…» Все мозоли оттоптала.

Ничего бы не было, если бы он, как сто лет назад, просто приказал бы дурочке заткнуться.

Ничего бы не было, если бы они просто сходили на гребаный концерт и на этом остановились.

Так нет, Наташке же потребовалось пробиваться за кулисы, ахать, обниматься: «Муля, родная, ах, как же давно, а помнишь, а какая ты стала, да как мы гордимся, да я дома расскажу – не поверят, что я тебя вот так вот видела, а это, кстати, Женя, помнишь Женю?»

Ничего бы не было, если бы эта девчонка осталась такой же неказистой балясиной, какой была когда-то. Приезжала, гостила у них в доме, тощая, глазки испуганные, волосики жиденькие.

Может, даже и тогда бы ничего не было, если бы Муля на той дискотеке при всех не призналась ему, Юджину, в любви. Он это, конечно, вспомнил. И, конечно, к ней обратился этаким доном из породы жуанов, типа «о, Муля, ну как твое ничего?». А она голым плечом повела, усмехнулась, глянула как царица на холопа, ничего не сказала – и опять с Наташкой любезничать. Ну что тут оставалось? Ничего и не оставалось, кроме как сжать зубы и молча приказать: «А ну пригласи меня как-нибудь кофе выпить».

Ну и пригласила. Ну и встретились. И что? И ничего. Ничего она больше к Юджину не чувствовала такого, это сразу было видно. Носик морщит, кофе свой цедит, пирожное вилкой ковыряет, а на лице написано: «Боги мои, что я тут делаю с этим неотесанным». Юджину бы плюнуть и растереть, а его словно в розетку включили. Сидит напротив него этакая лебедь с гобелена, позевывает в кулачок, а у него одно на уме – затащить в квартиру и уложить горизонтально.

– Знаешь что? – Юджин делает здоровенный глоток. – Мне эти ваши законы до лампочки. Я взрослый человек, и нечего мне лысину полировать.

– Ну сам посуди, – устало говорит Марк. – Ради чего ты рискуешь? Ты можешь ей приказывать сколько твоей душе угодно, но не можешь заставить влюбиться.

– Да? – ехидно интересуется Юджин. – Разве?

Эти принудительные свидания и вправду быстро привели его в отчаяние. Она никак не понимала, что заставляет ее раз за разом встречаться с неинтересным ей Юджином, а он все больше терял голову. У нее явно кто-то был, и одна мысль о том, что этот кто-то касается Мулиных плеч, Мулиных рук, делает с ней все то, что хотелось делать самому Юджину, причиняла такие мучительные страдания, что, оставаясь один на один с собой, Юджин в прямом смысле выл волком.

Помощь пришла с неожиданной стороны. Когда этот самодовольный любимчик Ясмин, которого они с Марком в свое время чуть ли не на помойке подобрали, объявил Юджину, что знает о его проблемах с женщиной и готов их решить, Юджин удивился так, словно к нему обратился шкаф. Она действительно очень хороша, говорил Костик. И я могу сделать так, что она жить без тебя не сможет, говорил Костик. Дай мне добро, и я дам тебе счастье.

Юджину было плевать, как он это сделает. Юджин согласился. И Муля пришла к нему в ту же ночь и осталась до утра. И было очевидно, что ей и вправду этого хотелось.

Юджин догадывался, что все это не бесплатно. Он не удивился, когда через месяц – и каким же счастливым был для него этот месяц! – Костик попросил его об услуге.

Юджин честно признался, что он этого сделать не сможет. Что на своих его сила не действует. Но Костик, как выяснилось, все продумал.

А ты ночью, сказал он. Во сне у людей защита снижена. Дай себе труд проснуться в три пополуночи и потратить два часа на то, чтобы внушить человеку, которого я тебе укажу, что он с этого дня будет слушаться меня, как хозяин собачку.

Юджин поставил будильник на три. Юджин проснулся, поцеловал спящую Мулю, отправился на кухню, заварил крепкий черный кофе, выпил залпом, представил себе указанного Костиком человека и принялся работать. К утру он взмок, как грузчик, и у него поднялась температура. А через неделю ему позвонил Костик и сказал, что все получилось.

– Так у тебя есть помощник? Кто?

– Марк, не суй нос, прищемишь, – советует Юджин. – Я серьезно. Выпей пивка, расслабься.

Марк, отодвинув нетронутое пиво, встает.

– Я же обязан докопаться до правды, ты знаешь.

– А ты наплюй, друг, – говорит Юджин. – И не докапывайся. Сам же пожалеешь.

Первому пожалеть о своих действиях пришлось самому Юджину.

Когда Костик объявил ему имя пятого клиента, Юджину ужасно захотелось послать Костика подальше. Он это и сделал. Хватит, сказал он. Я не знаю, на фига тебе эти марионетки, но я не могу и не хочу их больше программировать, да и жутковато как-то, если честно. Ты мне сделал добро, я с тобой расплатился – хватит. Костик не возражал. Ты прав, сказал он. Что это я. И вправду достаточно. В расчете.

В тот же день, вернувшись домой, Юджин обнаружил, что из ванной исчезли все Мулины флакончики и пузырьки, из шкафов исчезла Мулина одежда, а из квартиры – Муля. На его звонок она ответила холодно. Сказала, что не понимает, как все это время его терпела, что, видно, сошла с ума, но теперь, хвала небесам, выздоровела. Бросила трубку и больше на звонки не отвечала. Юджин караулил ее перед концертами и после них, но она не желала с ним разговаривать. Даже смотреть на него не хотела. Кажется, ей было противно.

Юджин почти перестал есть, не мог толком спать. Неделю пил, неделю приходил в себя. Потом поставил будильник на три часа ночи. Вскочил по звонку как ужаленный и представил перед собой того человека, в котором был так заинтересован Костик. «Он твой хозяин, – твердил Юджин вслух. – Ты будешь делать все, что он скажет. Ты не имеешь права его ослушаться».

К утру он потерял сознание. Когда очнулся, увидел перед собой Мулю. Она вытирала платочком пот с его лба. Милый, сказала она, милый. Сама не знаю, как я могла тебя оставить.

– Вот и молодец, – ласково сказал ему Костик при встрече.

К той ночи Юджин долго готовился. Подготовившись, привычно поставил будильник. Встал в темноте, добрел до кухни, сел на табуретку, оскалился, как зверь, и представил, что перед ним Костик. «Оставь меня в покое, – твердил он. – Отстань от меня. Отстань от меня. Не требуй у меня больше ничего, понял, ты, нечисть? Оставь мне Мулю и не трогай меня больше!»

Утром Муля, потянувшись в ванной за полотенцем, поскользнулась, упала и ушибла локоть. За полчаса локоть распух и стал толще в два раза. В травмпункте, куда ее отвез перепуганный Юджин, сделали рентгеновский снимок и диагностировали сложный внутрисуставной перелом. Муля плакала навзрыд. Через неделю у нее должен был быть концерт. У Юджина в кармане зазвонил телефон.

– Вези ее ко мне, – вместо приветствия сказал Костик. – Я такие вещи лечу в два счета.

– Отвяжись, тварь, – прошипел Юджин. – Сдохни.

– Во время следующего падения она сломает шею, – пообещал Костик.

Юджин отвез Мулю в клинику, где принимал Костик. Мулю тут же забрали в операционную.

– Я не волшебник, – сказал Костик Юджину, который, белый от ужаса, дожидался в коридоре, когда Муля придет в себя после наркоза. – Месяц рука будет в гипсе, а потом ее нужно будет восстанавливать. И я не бессребреник, расплатишься за операцию в кассе. Но я гарантирую, что рука в итоге будет действовать как раньше. И еще гарантирую, что если ты хоть раз попробуешь выступить против меня, то горько пожалеешь. Так что пока отдыхай, а недели через две будет тебе мой новый заказ. Понял?

– Я понял, – сказал Юджин.

Талия. В гостях хорошо

Дом стоит на склоне холма. Вокруг – явно самодельный забор: бревнышки с деревянными перекладинами, обвитыми какими-то прутьями. Во дворе выложенные камнем дорожки, вдоль которых растут маленькие аккуратненькие елочки. Дом похож на сильно осовремененную сказочную избушку. Даже, пожалуй, на терем. Прямо иллюстрация из толстой растрепанной книжки о царевичах-королевичах. Только слишком много стекла.

А на заборе сидит…

– Да, это ворон, – кивает Георгий Георгиевич. – Что, нравится? Яська хотела еще, чтобы колья на черепах. Или черепа на кольях, все время забываю. Но потом сочла это излишней роскошью. В глаза, говорит, будет бросаться, фу, моветон.

– Это чучело? – дрожащим голосом спрашивает Талия.

– Ага, – весело соглашается Георгий Георгиевич. – Убили и выпотрошили. Всё как мы любим. Иди, иди, деточка, не бойся.

Ворон тут же поворачивает к ним черную носатую голову, презрительно смотрит желтым глазом. Потом картинно взмахивает крыльями и улетает.

– Зачем вы меня пугаете? – Талия жалобно поднимает глаза на своего спутника.

– Кто? Я?! – ужасно удивляется тот. – Это ты сама себя запугала до предела. Вышла из машины, стоишь и трясешься, как будто тебя сейчас в печке зажарят. Расслабься уже, здесь можно. У нас, – он оценивающе оглядывает ее с ног до головы, – и печки-то такой нет.

– А если вы по частям? – пытается улыбнуться Талия.

– Ну разве что, – хмыкает Георгий Георгиевич. – Я, видимо, буду расчленять тебя живьем, а Яська запекать в фольге, с перцем и розмарином. Когда проснется. Она, знаешь ли, до полудня спит, очень за ночь устает, когда в ступе летает и детей крадет. Потом как вернется, как завалится на полати, как захрапит. Нога костяная на полу, зубы на полке валяются.

– А дети где?

– Какие дети? А, дети. Так она их еще в ступе обгладывает. Аппетит зверский, не может удержаться.

Талия представляет себе Ясмин, объедающую окровавленным ртом клочья сырого мяса с кости, и ее передергивает.

– Да, девочка, – задумчиво тянет Георгий Георгиевич, глядя на нее и покачивая головой. – Веселую же ты провела ночку, если даже мой искрометный юмор тебя не радует. Ладно, снимай эту сбрую с очками и давай в дом. Если я что-нибудь в чем-нибудь понимаю – а я таки понимаю! – то нас ждет обед, причем такой вкусный, какого ты в жизни не едала.

– Так вы же говорили, Ясмин до полудня спит, – напоминает ему Талия, разматывая черный платок.

– Кто? Яська? Да ты что. Она в пять утра встает. Это я у нас поспать люблю. Последней ночью, правда, прилечь не довелось, все бегал по твоим следам, как гончая псина.

– Вы не похожи на псину, – улыбается Талия.

– Конечно, не похож. Я похож на помесь медведя с крокодилом. За это меня любит жена и обожают подчиненные.

Запахи в доме такие, что Талия тут же вспоминает, как давно она не ела. Пахнет свеженарезанными овощами, жареным мясом и выпечкой.

– Нашлась! Девочка моя, как же я за тебя боялась! Ох, как же хорошо!

Высокая женщина в длинном черном платье и пестром фартуке широкими шагами выходит им навстречу. Из-под косынки выбивается легкая пепельная прядь, лучистые серые глаза смотрят радостно и встревоженно.

– А ты думал, я тебя разыгрываю по телефону? – Георгий Георгиевич возмущенно потрясает своими могучими руками. – Говорил же: нашел! Семь железных башмаков истоптал. И пули свистели над головой. Хозяйка, обедом накормишь?

Женщина кидается к Талии, порывисто ее обнимает. Отстраняется, держит за плечи, радостно улыбается.

– Вы? – потерянно выдает Талия.

– Правда, она мило выглядит без противогаза? – заговорщицки говорит ей Георгий Георгиевич. – Эй! Жена! А мужа обнять?

Ясмин («Это что, правда, Ясмин? Вообще на себя непохожа!») отпускает изумленную девушку. Муж тут же хватает ее в охапку, отрывая от земли, и звучно целует.

Талия смущенно отворачивается и смотрит через окно в сад. Там, среди пушистой зелени, бесшумно крадется гладкошерстная черная кошка.

Потом они все вместе идут обедать. Ясмин («Неужели она?!») разливает всем по тарелкам какой-то зеленоватый суп. Георгий Георгиевич немедленно заявляет Талии, что это их фирменный отвар из лягушек, от которого у барышень вырастают пышные усы («Дурак», – говорит ему Ясмин, нежно улыбаясь). Талия с опаской зачерпывает ложкой из тарелки, пробует. Это оказывается невероятно вкусно. В тарелку полагается класть сметану; пока Талия, прихлебывая суп, раздумывает, стоит ли ей это делать, ее тарелка внезапно оказывается пустой. Ясмин тут же наливает ей добавки

– Что ж ты без хлеба-то? – Георгий Георгиевич пододвигает к ней блюдо с пышными ломтями белого каравая. – Яська сама печет. Нигде ты такого не пробовала.

– Вкусно, – кивает Талия, пробуя хлеб. – Очень. Почти как у нашей Клуши было.

Ясмин хмурится.

– Хорошо помню эту женщину, – говорит она. – Я мало знала таких людей. Жаль, что ее больше нет.

Встает и уходит.

Талия внезапно чувствует ужасную усталость. Ей очень хочется заплакать. Она берет с блюда горбушку, откусывает большой кусок.

На второе Ясмин приносит печеную картошку, целую гору салата из огурцов и золотисто-коричневатый окорок.

«Если он скажет, что это мясо некрещеного младенца, – думает Талия, косясь на Георгия Георгиевича, – я в него горбушкой запущу».

Но он на этот раз обходится без шуток – молча разделывает окорок, раскладывает по тарелкам.

– Константин Моисеевич очень о тебе беспокоился, – тихо говорит Ясмин, обращаясь к Талии. – Каждые полчаса названивал. Я ему послала сообщение, что ты жива-здорова, и он спросил разрешения тебя навестить. Хочешь с ним увидеться?

– Не хочу, – быстро отвечает Талия.

– А вот здесь ты, девочка, молодец, – неожиданно жестким голосом говорит Георгий Георгиевич. – А ты, Яська, передай своему Здыхлику, что если он здесь появится, я его в костер посажу.

Талия, поперхнувшись, откашливается.

– Здыхлику? – с веселым недоумением спрашивает она. – По-моему, это ему очень подходит.

Ясмин странно на нее смотрит.

– Еще бы, – мрачно говорит Георгий Георгиевич.

Потом они молча пьют чай с маленькими воздушными печеньями, после чего Георгий Георгиевич заявляет, что если в скором времени не появится в офисе, то мир рухнет со страшным грохотом в тартарары.

– Ну не спал, – слегка раздраженно говорит он жене. – Ну устал, да. Ну надо, понимаешь? Я и так вчера не ездил. Ну я главный, да. Я потому и главный, что меня заменить некому, потому что я самый крутой. За другого ты бы замуж и не вышла. Поехал. Всё. Принцессе ее комнату показать не забудь.

– Скажи мне, – тихо спрашивает Ясмин, когда он уезжает. – Ты готова сейчас поговорить или хочешь побыть одна?

– Готова, – кивает Талия.

– Тогда выпьем еще чаю.

Чай у Ясмин особенный, с какими-то душистыми травами. Печенье вкусное. Столовая уютная. Почему мне так тревожно, думает Талия. Все же вроде не так и плохо. Могло быть куда хуже.

– Я буду счастлива, если ты останешься у нас хотя бы на первое время, – говорит Ясмин. – Поживешь, отдохнешь. Дочери разъехались, мы тут вдвоем, прислуги не держим. Внучку на днях должны привезти погостить, но я уверена, что она тебе не помешает и даже понравится. Хочешь – я устрою так, чтобы ты сдала экзамены в ближайшей школе. Хочешь – просто достанем тебе аттестат. Юрек у меня, как ты, должно быть, заметила, почти всемогущий, – она печально улыбается, – да и меня трудно назвать беспомощной. Но… ты живая молодая девушка. Рано или поздно ты захочешь… не знаю, учиться где-нибудь, может, работать. И что тогда? Не в наших с тобой интересах, чтобы до тебя добралась твоя мачеха.

Талия вздрагивает.

– Я бы лично и рада устроить так, чтобы она раз и навсегда исчезла из этого мира, – мрачно говорит Ясмин. Что-то вдруг происходит с ее лицом – оно будто бы темнеет, заостряется нос, наливаются черным огнем глаза, и Талия внезапно узнает в ней ту страшную, неприятную женщину, к которой она пришла знакомиться после Клушиной смерти. – Но это… неправильно. Я уже сделала в своей жизни слишком много неправильного. У таких поступков могут быть ужасные последствия, причем их очень трудно предсказать.

– Вы о том, что сделали со мной, когда я была маленькой? – спрашивает Талия.

– И это. Хотя… кто может знать, что было бы, если бы я не вмешивалась? – Ясмин вздыхает, берет себе еще печенье. – Какой бы ты выросла. Что бы было, когда в вашу семью пришла бы эта стервятница.

– Тогда бы это вас не касалось, – говорит Талия. – И вы были бы свободны и не обязаны были бы мне помогать. Вы, правда, и так не обязаны.

– Тут не в обязанностях дело, – улыбается Ясмин, снова светлея. – Мне, прости за откровенность, очень хочется, чтобы у тебя все сложилось как нельзя лучше. Ты удивительный человек и, как мне видится, можешь сделать много хорошего в этой жизни. Может, даже великого. Я в таких вещах ошибаюсь крайне редко. Обычно я могу увидеть путь человека – приблизительно, конечно, – и помочь ему встать на этот путь. Или помешать – зависит от того, что это за путь. Ты же приходила на мои семинары, помнишь? Ты приходила и ко мне лично, и я указала тебе то место, где ты могла бы быть полезна…

– А если вы со мной как раз и ошиблись? – перебивает ее Талия. – Хотя бы с этим детским домом. Как я теперь могу помочь этим детям? Я даже пойти туда не могу, меня там, скорее всего, встретят люди, нанятые Маликой, и…

– Малика не всю жизнь будет тебя искать, – ровным голосом говорит Ясмин. – Можно выждать какое-то время. Изменить внешность, наконец.

– И я все мечтала… Там были два ребенка, ну я и хотела…

– Забрать их оттуда, – кивает Ясмин. – Это было предсказуемо.

– А теперь у меня нет дома, куда я их приведу?

– А еще ты несовершеннолетняя, нигде не работаешь и вообще находишься в розыске, – кивает Ясмин. – И это все поправимо, могу тебя уверить. Непоправима только смерть. А ты, хвала небесам и спасибо Юреку, жива, удивительно здорова, полна сил и добрых намерений, и рядом есть люди, которые готовы тебе помочь. Ты хоть сознаешь, сколько на свете людей, которые всего этого лишены?

– Вот я и хочу им помогать! – взрывается Талия, отодвигая от себя чашку с недопитым чаем. – А вы предлагаете мне сидеть сиднем в вашем уютном домике и есть вашу вкусную еду!

– Ну-ну, не фантазируй, – усмехается Ясмин. – Ничего такого я тебе не предлагала. Хочешь – буду специально для тебя готовить супы из старых тряпок и лебеды. Хочешь – устрою на работу и помогу снять квартиру. Просто мне кажется разумным, чтобы какое-то время ты пожила здесь. Хотя бы потому, что сама хотела бы попросить тебя о помощи.

– Я-то чем вам могу помочь? – изумляется Талия. – По хозяйству, что ли?

– Ну, это уж нет, – Ясмин качает головой. – Я на свою кухню, уж будь уверена, посторонних не пускаю. Да и откуда тебе уметь готовить?

– Меня Клуша учила! – обижается Талия. – Я всё умею! И готовить, и полы мыть…

– Ну и славно, и пусть это умение тебе когда-нибудь пригодится. Нет, я хотела попросить тебя немного… побыть с моей внучкой. Я говорила, она скоро приедет.

– А, – оживляется Талия. – Я буду беби-ситтером, нянькой?

– Нет, как бы тебе сказать… Она сейчас… Ее недавно выписали из больницы. У нее все в порядке, но… ты, в общем, увидишь.

– Хорошо, – с готовностью говорит Талия. – Я пока ничего не поняла, но с радостью с ней познакомлюсь. Правда.

– Она лежала в клинике Константина Моисеевича, – невпопад говорит Ясмин.

– Почему там? – резко спрашивает Талия.

– Он, видишь ли, волшебник от медицины. Он ее спас.

– Да он же вас теперь… Он же сможет от вас потребовать чего угодно! – Талия почти кричит. – Неужели не нашлось других врачей?!

– Таких – нет, – говорит Ясмин. – Я почему о нем заговорила… я просто хочу предупредить тебя. Скорее всего, вы с ним еще встретитесь. Не бери у него ничего. Не принимай ни услуг, ни подарков. Он выставит счет. И вынудит платить.

Талия сникает.

– Я уже приняла, – с ужасом шепчет она. – Это ведь он меня спас. Ну то есть… Вы, Георгий Георгиевич… Но ведь это он предупредил вас, рассказал, что хочет сделать моя мачеха. И я это приняла. Я уже должна этому людоеду.

– Пока нет, – Ясмин качает головой. – Это была не услуга, а жест доброй воли. Вот если бы он позвонил тебе и предложил помощь, а ты бы согласилась – тогда да. Но он просто хотел спасти тебя – и связался со мной. Потому что знал, что ты дорога мне. И зря ты так все-таки о нем. Он не людоед.

– Вы так считаете, потому что он обаятельный? – язвительно бросает ей Талия. – Да?

Ясмин молчит. У нее слегка подергиваются уголки рта.

– Простите… Я зря это сказала. Простите меня.

– Да, ты зря это сказала, – ровным голосом говорит Ясмин. – И я на тебя не обижаюсь. Пойдем, я провожу тебя в твою комнату.

Комната оказывается небольшой и светлой. По стенам – стеллажи с книгами, на подоконнике ваза с цветами. На кровати сидит зеленый плюшевый дракончик размером с крупную собаку.

– Тут раньше жила моя старшая дочь, – Ясмин слегка улыбается. – Располагайся. Можешь брать любые книги, можешь играть на своей флейте. Наверху, кстати, есть неплохой рояль. Осваивайся, гуляй по саду, отдыхай. Понадоблюсь – я на кухне.

Оставшись одна, Талия подходит к окну. За окном шумят какие-то деревья, между ними деловито расхаживает черная кошка. По листьям прыгают солнечные блики.

Талия садится на кровать, берет на руки зеленого дракончика. Дракончик смотрит на нее выпуклыми пластмассовыми глазами.

– Ну что, будем соседями? – говорит ему Талия.

Потом обнимает его и тихо плачет.

Ужинают они вдвоем – Георгий Георгиевич задерживается в офисе. Ясмин приготовила какое-то замысловатое овощное рагу в большом глиняном горшке, разложила по тарелкам и посыпала тертым сыром. Талия уплетает свою порцию за обе щеки, а Ясмин задумчиво трогает вилкой кусочки овощей в своей тарелке, словно проводит там ревизию.

– У вас очень красиво в саду, – говорит Талия. – Вишни все в цвету и яблони.

Ясмин невесело улыбается.

– Я хотела еще в лес выйти – но почему-то побоялась. Наверное, это удобно, когда дом на отшибе?

Ясмин чуть дергает плечом.

– В лес, наверное, одной не стоит, – помолчав, отвечает она. – Приедет Аленушка, выберемся все вместе. Она обожает там бегать.

– Это ваша внучка – Аленушка?

Ясмин вяло кивает.

Молчание.

««Что с ней? Я что-то не так сделала? Она жалеет, что пустила меня в дом?»)

– Я… пойду? – растерянно спрашивает Талия.

– Погоди, – Ясмин вздрагивает, будто проснувшись. – Я просто задумалась.

– Вам хочется побыть одной?

– Напротив, мне бы хотелось рассказать тебе одну историю, но я ума не приложу, с чего начать. Послушаешь? Было бы интересно узнать твое мнение.

– Конечно!

Ясмин встает, чтобы убрать свое нетронутое рагу и налить им обеим чаю. Ставит на стол блюдо с коричневыми посыпанными сахарной пудрой кексами. Садится, кладет перед собой руки, переплетает пальцы.

– Ну слушай.

Жил-был на свете маленький мальчик. У него были папа и мама, они очень любили друг друга и сына тоже любили. Водили его на детские утренники, покупали игрушки и красивые костюмчики, угощали сладостями. Баловали. Летом вместе ездили к морю, зимой катались на лыжах и лепили смешных снеговиков, а на Новый год наряжали большущую елку. По утрам папа включал веселую музыку и делал с мальчиком зарядку, а вечерами, перед сном, мама укладывала сына в постель и пела ему колыбельные песенки. Она очень хорошо пела, и мальчик даже старался подольше не засыпать, чтобы еще послушать маму.

А потом случилось так, что папа полюбил другую женщину. Сначала он просто пропадал где-то вечерами, а мама плакала. Потом папа и вовсе куда-то исчез. Мама продолжала плакать. Перестала причесываться и красиво одеваться. Иногда не ходила на работу, а целый день лежала и смотрела в потолок. У нее пропал голос, и она больше не пела сыну колыбельных. А мальчик все думал, почему ушел папа и что он, мальчик, сделал неправильно, – может, много баловался и был недостаточно хорошим. Ведь папа не мог просто так его разлюбить и пропасть.

Потом папа стал иногда приходить – ненадолго. Он разговаривал с мамой на кухне, и они ругались. Он оставлял на столе деньги, подходил к сыну, растрепывал ему волосы, совал в руки машинку и исчезал снова.

Когда пришла пора мальчику идти в школу, ему купили синюю форму и портфель. Мальчик даже не знал, кто это все купил – мама или папа. Просто однажды эти вещи появились в доме. В портфеле лежали тетрадки и пенал с ручками и карандашами, а форма была ему велика.

Первого сентября он пошел в школу один. Папы не было, а мама просто не встала с кровати. Все другие дети явились на линейку с цветами, а у него не было даже завалящего букетика. Он сорвал на школьном дворе мальву и подарил учительнице, а учительница его за это отругала.

Свой первый школьный костюм мальчик носил до пятого класса. Рос мальчик медленно и все-таки к одиннадцати годам из этого костюма вырос.

А теперь представь этого мальчика. Он в рубашке с чужого плеча, которую ему принесла добрая соседка, из слишком коротких штанин у него торчат тоненькие ножки в заштопанных носках, на нем тесный пиджак с куцыми рукавами. Он дурно подстрижен, у него обкусанные ногти. Он плохо питается, плохо учится, плохо бегает и прыгает, и все знают, что мама у него нездорова, и большинству одноклассников слишком больно его жалеть, поэтому они предпочитают над ним смеяться. Толкать, подставлять подножки, отбирать вещи. В столовой выливать в его портфель недопитый компот. Прикреплять ему на спину забавные надписи.

Скажи, пожалуйста, что ты к нему чувствуешь?

– Я хочу с ним познакомиться и помочь ему, – шепчет Талия, стараясь не заплакать.

Ясмин невесело смеется.

– Милая ты моя добрая девочка, – говорит она. – Ты с ним знакома. Только он уже вырос, пиджаки носит по размеру и зовут его Константин Моисеевич Бессмертных.

Талия вытаращивает свои невозможно синие глаза.

– Не может такого быть, – мотает она головой. – Вы откуда все это знаете?

– Когда его впервые привели ко мне, – не отвечая, продолжает Ясмин, – ему было, как и тебе сейчас, семнадцать лет. Он уже умел делать такие вещи, какие большинству моих учеников и во сне не снились, и его дар буквально просвечивал сквозь его кожу. И он очень нуждался в помощи – не меньше, чем тот бедный мальчик, которого я тебе сейчас обрисовала. Я смотрела на него и видела маленького, очень несчастного ребенка, который если что и усвоил из своего детства, то разве что простую и грубую истину: хочешь, чтобы тебя не обижали, – будь самым сильным.

– Но сейчас-то он точно в помощи не нуждается, – уверенно говорит Талия.

– Сейчас – может, больше, чем когда-либо.

– В нем нет и следа от того мальчика!

– Очень даже есть.

– Знаете что, – вспыхивает Талия. – Я никому не рассказывала, мне было неловко, но вам расскажу – вот прямо сейчас, раз уж вы заговорили про униженных и оскорбленных. Когда я к вам начала ходить на занятия…

– Он тоже стал появляться на каждом семинаре, помню, – усмехается Ясмин. – Хотя к тому времени уже сто лет как перестал их посещать.

– Да, и после все подходил ко мне, хотел… хотел…

– Тебя, – подсказывает Ясмин.

– Он откуда-то знал, что я люблю, что мне нравится. Что мне интересно. Только я не хотела с ним… вообще не хотела с ним иметь дело. Он был какой-то жуткий. И один раз я прямо так и высказала ему всё – что я ни при каких обстоятельствах никуда с ним не пойду и даже разговаривать мне с ним неприятно и смотреть на него. А он только улыбнулся и ушел. На следующем занятии его не было, и я обрадовалась, так легко стало на душе, как будто наступил праздник. А когда все закончилось, я вышла на улицу, прошла буквально несколько шагов, споткнулась на ровном месте и упала. Попробовала встать и не смогла. Очень болела щиколотка, как будто в нее вставили раскаленную спицу. Я села на землю, достала мобильник – а он почему-то выключен и не включается никак, хотя был заряжен. Сижу и думаю: и что мне теперь делать? Идти не могу, нога болит страшно, и, как назло, на улице никого.

– Тут-то он и появился, – понимающе кивает Ясмин.

– Так вы знали?!

– Просто предположила. Продолжай.

– Очень это было странно: только что с семинара вместе со мной вышла куча народа, и вдруг я одна на улице в центре города, сижу на асфальте, телефон не работает и помощи ждать неоткуда. И тут как в старых фильмах про суперменов: выходит из темноты Константин Моисеевич, сзади него развевается черный плащ, как пиратский парус, о боги, говорит, что с вами, вам нехорошо, дайте я помогу. Садится прямо на асфальт в своих пижонских брюках, берет мою ногу, чуть сжимает, и она тут же перестает болеть. Потом дергает стопу на себя – ну всё, говорит, вставайте, готово. И я встаю, как будто и не падала, и нога совсем не болит. Смотрю на него – а он бледный как смерть, глаза как будто провалились, зеленые, и капельки пота на лбу. И так тяжело дышит, как будто пробежал стометровку. И у меня как вырвется: чем же вас отблагодарить? А он: хотите сделать мне приятное – примите мое приглашение на свидание, только один раз.

– И что было дальше? – хрипло спрашивает Ясмин.

– И я не смогла ему отказать, просто язык не повернулся. Нет, не подумайте, ничего такого, мы просто поужинали, а потом он отвез меня домой, и всё. Расспрашивал о моей работе в детском доме. Само благородство. Но когда я дома ночью думала обо всем этом, меня как током ударило: а что если он как-то это подстроил – и пустую улицу, и мой вывих, и сломанный телефон, и мое согласие? Ведь чтобы я упала на ровном месте – со мной такого вообще никогда не случалось, я же ходячая удача! Вдруг это его работа?

– Несомненно, – раздраженно дергает плечом Ясмин. – И прямо у меня под носом, Макиавелли чертов. Это еще что, знала бы ты, что он мне устроил семь лет назад. Он, понятно, в учениках уже не ходил, но на огонек иногда заглядывал, этакий, знаешь, почтительный племянник, не забывающий старую тетушку. И отношения у нас были прекрасные. Да что там, я гордилась им. Гордилась, что помогла ему найти себя и перестать промышлять всякими гнусностями – увы, люди вроде нас часто начинают именно с этого. Что был такой озлобленный на весь мир мальчик, а стал гениальный врач, медицинское светило. Целитель. Моя заслуга, ура! И вдруг я начала замечать что-то странное среди своего окружения. Даже, скорее, чувствовать, что люди, с которыми я общаюсь, занимаются каким-то нечистыми делами у меня за спиной. Стала дознаваться… Ну, в общем, не буду тебя нагружать подробностями. Если в общих чертах, то было вот что: мой замечательный протеже Костик, используя свои многочисленные таланты, загонял людей в трудное положение – таким, разумеется, образом, чтобы они на него не подумали. Потом с помпой вызволял их из трудностей – это уже напоказ. Вроде как спустился ангел с небес и решил все проблемы. И так всё поворачивал, что в итоге те, кому он вроде как помог, были ему должны. И брал с них дань, используя в своих целях уже их способности. И поверь мне, он такие дела проворачивал, что у меня, когда я о них узнавала, волосы дыбом вставали. То, что он сделал с тобой, – это для него так, шалость. Все равно как для взломщика-рецидивиста походя стащить плохо лежащий пятачок. Он тебя бережет.

– И вы не остановили его? – ужасается Талия.

– Пыталась, а как же. Мне как-то не очень, знаешь ли, понравилось, что у господина Бессмертных, чтоб ему, как говорится, повылазило, образовалась целая мафия. Но у меня мало что вышло. Во-первых, мой милый Костик уже набрал такую мощь, что мне попросту было с ним не справиться. Во-вторых, у него был его отряд должников. Против меня в открытую никто, конечно, не шел, но… В общем, с тех пор, как ты понимаешь, наши с ним отношения слегка испортились. А Юрек, как ты заметила, о нем вообще спокойно слышать не может.

– А при чем здесь Георгий Георгиевич?

– Да видишь ли, – Ясмин вздыхает, у нее голос очень измученной женщины. – Я даже не то чтобы ему пожаловалась… Просто честно ответила на вопрос, как идут дела. Он и ринулся разбираться. Я до сих пор до конца не знаю, что между ними произошло, но, видимо, столкнулись не на шутку. Гром гремел, земля тряслась. Юрек с тех пор при упоминании Костика пускает дым из ноздрей и дышит огнем.

– И вы еще говорите, что в этом вашем Бессмертных осталась частичка того мальчика!

– Ты не поняла, – Ясмин покачивает головой. – Он и есть тот мальчик. Всеми его поступками и руководит этот маленький, всеми обиженный ребенок. Который уверяет сам себя: будь самым сильным, самым успешным, самым богатым, и тебя больше никто не обидит.

– Я никогда, наверное, этого не пойму, – говорит Талия.

– Может, и не поймешь, – отвечает Ясмин. – Но мне было бы приятно, если бы ты попыталась.

– Вы что, считаете, что я могла бы с ним…

– Ни боже мой! – пугается Ясмин и машет руками. – Даже не думай никогда об этом! Фу, гадость какая, даже представлять не хочу.

– А что же вы мне его так нахваливаете, как будто сватаете?

– Девочка, – устало отвечает Ясмин. – Тебе очень не идет, когда ты говоришь глупости. Давай лучше уберем со стола и прогуляемся, пока не стемнело.

Алик. Детство, дудук и девушка

Я приехал в эту северную страну, когда меня еще не было. Вернее, я был, но, что называется, в проекте: мама ждала ребенка. Отцу предложили здесь хорошую денежную работу, и он согласился – ради нас. Позже он часто обхватывал голову руками и, раскачиваясь, говорил: я хотел для нас лучшей жизни, прости меня, сын, прости. Он считал себя виноватым в том, как все вышло. Он не был виноват. Не было его вины в том, что мама перед родами подхватила какую-то инфекцию, что ее, жену иностранного специалиста, не взяли в приличный роддом, а отправили куда-то на окраину, где рожают несчастные женщины без регистрации, а то и без жилья. Что ее, сгорающую от жара, в полубессознательном состоянии оставили со схватками в родильном боксе без наблюдения. Что все пошло не так. Что я чудом родился живым и относительно здоровым, а маму не спасли.

Тогда мы еще могли вернуться на родину. У нас была квартира, в ней жили дед и бабушка. Но отцу было страшно бросить свою стабильную работу. Он говорил, что не хочет для меня нищего детства.

Аладдином меня дразнили еще в детском саду. Может, за характерную внешность, а может, за те странные для здешних ушей песни, что я узнал от отца и исполнял во все горло при каждом удобном и неудобном случае на радость воспитательницам. Меня дразнили, а я не обижался. Какое-то время я всерьез верил, что вырасту и найду волшебную лампу.

В ноты я, если верить отцу, научился попадать, еще не умея говорить. В музыкальную школу меня взяли, когда я был пятилетним надоедливым сверчком. Я сам пришел туда записываться, удрав из детсада, – перелез через забор и явился на прослушивание. Когда я пел, одна из слушавших меня тетушек вскочила и убежала. Я подумал, что это потому, что я слишком громко пою. Но она вернулась с кучей народу. Меня попросили продолжать. Я пел, а они сидели разинув рты. Потом я отхлопывал вслед за ними ритмы, угадывал с закрытыми глазами, какие клавиши они нажимают на фортепиано. Потом снова пел. А потом меня угостили конфетами, отвели обратно в детсад, где отец уже пытался придушить заплаканную воспитательницу, упустившую ребенка, и объявили, что я зачислен в музыкальную школу. Мне пытались навязать скрипку или фортепиано, но я хотел играть только на флейте, сам не знаю почему. Уперся, говорил отец, как баран.

Мне было восемь, когда дедушка прислал нам ту посылку. В посылке, помимо традиционных гранатов и грецких орехов, лежал старый дудук – инструмент с печальным голосом, немного похожий на блок-флейту, со знакомства с которой обычно начинают духовики. Я освоил его с легкостью неимоверной. Я играл на дудуке, а отец слушал меня и плакал.

Мне было двенадцать, когда на один из уроков пришла незнакомая дама. Потом выяснилось, что она отбирала талантливых детей в такую музыкальную школу, о которой одни родители, кривя рты, говорят, что туда попадают только по большому блату, а другие родители, делая страшные глаза, говорят, что там с детей дерут три шкуры и превращают их в дерганых неврастеников. Я сыграл ей все, что знал, потом сыграл то, что сочинил сам, потом импровизировал. Так меня взяли в эту школу. Она заменила мне и музыкалку, и обычную школу – там преподавали еще и общеобразовательные предметы.

Тогда мы тоже еще могли вернуться на родину, в страну, где я не родился и куда приезжал вместе с отцом, когда у него был отпуск. Но отец решил, что я должен учиться в этой школе, о которой, говорил он, все только мечтают, поэтому и твердят о ней как та лисица из басни о высоко висящем винограде, – мол, зелен, да и только.

В новой школе из меня не делали неврастеника и не драли шкур. Мне легко было учиться музыке. Кроме нее, меня ничего не интересовало – ни друзья, ни девчонки, ничего. К счастью, учителя школьных предметов часто шли таким, как я, навстречу. Я побеждал в конкурсах исполнителей, занимал первые места в теоретических олимпиадах – и зевал на биологии, спал на физике, тосковал на географии. Хорошо, впрочем, шла математика. А учительница по литературе прощала мне неумение писать сочинения за относительную в наших музыкальных кругах начитанность. Читал я много, быстро и без разбора – все, что попадалось в руки.

Я уже оканчивал школу, когда отец стал поговаривать о возвращении на родину. Мол, за меня он спокоен, я взрослый, мне, когда я стану студентом, дадут общежитие – а он больше так не может. Дедушка с бабушкой к тому моменту уже умерли. Отец позвонил другу семьи, тому, что следил после их смерти за нашей квартирой, а тот, услышав, о чем идет речь, бросил трубку и больше ее не брал. Вскоре отец узнал, что этот самый друг путем каких-то махинаций переписал нашу квартиру на себя и возвращаться нам некуда. Отец был на работе, когда ему сказали об этом по телефону. Он выслушал эту весть, положил трубку и отправился домой на метро. В переходе упал, его вырвало. Несколько часов он так и пролежал. Когда к нему наконец подошли, отец был мертв. Врач, выдававший мне тело, сказал, что у отца случился инсульт и что если бы помощь подоспела сразу, он мог бы выжить.

Я до сих пор верю, что это он так вернулся на родину. Не телом, но душой, ну, что-то в этом роде. Смейтесь, если хотите.

Платить за квартиру мне было нечем – все отцовские сбережения я грохнул на похороны. Хозяйка позволила мне прожить на прежнем месте еще месяц, а потом я переехал в интернат при моей крутой школе.

Когда школа закончилась, мне выдали не просто аттестат – я получил диплом о среднем профессиональном образовании. Умный человек на моем месте, наверное, нашел бы себе работу, чтобы иметь возможность снимать жилье. Или вернулся бы на родину и попытался бы отсудить квартиру. Но я не был умным – мне хотелось учиться дальше.

Жить было негде. Ночевать в парках большого города было опасно – во-первых, там была своя диаспора бездомных, с которыми мне не удалось найти общего языка, во-вторых, бдили люди в форме, а в участок попадать мне не хотелось. Со своим тощим рюкзачком, в котором были запасы одежды, дудук и флейта, я сел в электричку и отправился за город. Заночевал в здании крохотного вокзала, а с утра снова вошел в электричку, достал флейту и стал играть. Затем пошел по вагону с шапкой в руках.

Подавали мне неплохо. Вскоре я выяснил, что если играть не на флейте, а на дудуке, то подают больше. Железнодорожная публика явно хотела видеть во мне этакого туземца с диковинным инструментом. Я шел ей навстречу. Я научился говорить с резким акцентом, обращаясь к уважаемым слушателям, и вскоре он прилип ко мне как вторая кожа. Я купил себе в секонд-хенде просторные синие штаны и красную жилетку, которую надевал на голое тело. Я играл тягучие восточные мелодии, и мне кидали монеты, а то и купюры. Я натыкался на людей в форме и готов был от них откупаться, но те возили меня в отделение, чтобы я устраивал им концерты. Я ходил по вагонам каждый день, и те, что каждый день ездили в электричках на работу и с работы, прозвали меня Аладдином.

Конечно, я играл и на флейте – мне ведь надо было готовиться к вступительным экзаменам. Но дудук позволял зарабатывать больше в разы.

В институт я поступил легко. Мне выдали пропуск в общежитие – так я получил крышу над головой. Я надеялся, что меня тут же возьмут в какой-нибудь оркестр и об электричках можно будет забыть, но надеяться на это первокурснику было слишком смело, так что я продолжал свои разъезды. Играл и в метро, и на улицах. А летом снова отправился вести бродячий образ жизни. Хотя мог спокойно пожить в общаге, это разрешалось. Кто его знает, почему я так сделал. Может, потому, что хотел снова встретить ее.

Я ее впервые увидел в самом конце весны. Она стояла у автомата, продававшего билеты на электричку, и дрожащими пальцами скармливала ему мятую купюру. У нее были всклокоченные волосы и рваная перепачканная футболка. Я даже подумал, что она из тех неприкаянных вроде меня, что ночуют на улице, но что-то в ней было не так.

К ней начал приставать один из местных бездельников. Я неплохо его знал и поэтому решил вступиться за девушку. Тут-то она на меня и посмотрела.

Все, чего я искал в музыке, было в ее глазах.

Я что-то говорил и все глядел на нее. Она отдала тому бездельнику гору мелочи. Скрылась в торговом центре. Я видел, на какую электричку она покупает билет, и решил, что ни за что ее не упущу. И упустил.

Я ждал ее на платформе, пока она гонялась за тем балбесом, отобравшим у нее кошелек с деньгами. Я разыскивал балбеса по подворотням, пока она на платформе ждала поезда. Я нашел того, кто ее обидел, а он трясся, хныкал и лепетал какую-то чушь про мужика в красной куртке и с драконьей мордой, который появился из ниоткуда на крутой тачке, сгреб его за шиворот, расспросил о девушке, забрал ее кошелек и уехал в никуда. Я успел на поезд, в котором она ехала, я нашел ее в вагоне, я играл для нее, я чувствовал, что ей нравится моя музыка, а меня приняли люди в форме, которым позарез потребовался концерт в отделении прямо сейчас. Так я ее и упустил.

Я видел ее ночами во сне и днем наяву. Я смотрел людям в лица и видел ее лицо. Музыка, которую я писал, была о ней и для нее. Но ее не было – ни в электричках, ни на улицах, ни в метро.

А потом я все-таки ее увидел.

Талия. Гость и его весть

– Откуда здесь земляника? – изумляется Талия. Присев на корточки, она раздвигает рукой зеленые листья. Из-под них показываются маленькие коралловые ягодки. – Она вроде еще цвести должна.

– Какие познания в ботанике, – ухмыляется Георгий Георгиевич. – Это Яська ее слегка поторопила, как она умеет. Она ради внучки и не на такое готова.

– Я буду собирать в рот, – звонко выкрикивает крошечная девочка, – а вы будете собирать в корзинки! А потом все поделим поровну!

Убегает в лес. Ее смех отражается от сосен и замирает где-то под облаками.

– Аленушка! Стой! – Талия бросается за ней.

– Совсем ребенок она все-таки, – вздыхает Ясмин.

– Так ей и четырех нет, мать, – хмыкает ее муж.

– Да я о старшей девочке.

– Да я знаю! Я аттестат ей достал, если что.

– Ты гений у меня.

– Я и это знаю, мать.

Талия возвращается с Аленушкой на плечах.

На голове у Аленушки светло-голубой платочек, повязанный на старинный манер под подбородком. Под платочком у Аленушки абсолютно безволосая младенчески розоватая головка. Год назад на этой головке росли шелковистые русые волосы, доходящие до пояса, которые так приятно было заплетать в косы. Две недели назад в этой головке, уже безволосой от химиотерапии, по всей видимости, творилось что-то ужасное, и поэтому Аленушка не говорила ни слова, не улыбалась, не плакала, не глядела людям в глаза, не играла с игрушками, а только смотрела вниз, изредка шевелила пухлыми губками и выплевывала большую часть еды, которую в нее пыталась впихнуть черная от горя мама, старшая дочь Ясмин и Юрека.

– Чудо какая девочка вышла, мать.

– Они обе чудо.

– Если бы твоя красавица пошла-таки работать к Здыхлику, глядишь, Аленушка бы раньше… ну как это… ожила бы. Но я рад, что все так вышло.

– Нечего ей у него делать.

– Согласен.

– Бабушка! Дедушка! – кричит Аленушка. – Мы видели ежика! Тася не разрешила его взять! Тася глупая дурака, я хочу ежа!

– Ему будет плохо в доме, – объясняет Талия, аккуратно ссаживая девочку на землю. – Это же не домашнее животное. Ежик должен жить в лесу.

– А я хочу, чтобы в доме!

– А я хочу… – Талия делает вид, что задумывается. – Хочу собрать много-много земляники!

– Земляники, да! – кричит Аленушка. – Бабушка, дай корзинку!

Обе садятся на корточки и принимаются собирать алые ягоды.

– Ну педагог же, – говорит Юрек вполголоса.

– Она хочет в педиатры, – так же тихо отвечает жена.

– А совместить никак?

– Ей – легко, но ведь формальности…

– А я улажу.

– Я люблю тебя.

– А я знаю.

К дому Аленушка бежит вприпрыжку. Делает круги вокруг толстых деревьев, возвращается к взрослым, снова убегает вперед. С размаху шлепается наземь, споткнувшись о змеящийся корень сосны, поднимает голову и весело заявляет:

– Чуть-чуть не упала!

– Что ж ты так носишься, под ноги не смотришь? – качает головой Юрек.

– Ты, дедушка, задаешь слишком сложные вопросы!

– Я буду есть не кислую, не соленую, а только сладкую еду! – объявляет Аленушка, усаживаясь за стол.

Капризно отодвигает от себя тарелку с молодой картошкой и скрещивает на груди ручки. Смотрит исподлобья, как ест Талия, и вдруг решительно набивает полный рот картошки.

– Она уже засахарилась, – объясняет, прожевав.

Как только Ясмин подает десерт, который Юрек почему-то называет царской ватрушкой, в дверь стучат. Талия подпрыгивает на стуле, Аленушка кричит «Ура, гости!» и хлопает в ладошки, Ясмин и Юрек тревожно переглядываются.

– Кого черт несет, хотел бы я знать, – говорит Юрек. – И как он сюда вообще попал.

Стук повторяется.

Юрек уходит открывать дверь.

– Так, а ну убрался отсюда! – доносится из сеней.

– Я должен ее увидеть, – отвечает ему низкий мужской голос. – Пропустите меня, прошу как человека.

– Вон пошел, я сказал!

– У меня важные новости для девочки.

– Через меня передашь, не рассыплешься!

– Послушайте, вы все-таки не забывайте…

– Что? Что ты лечил и вылечил мою внучку? Мы, кажется, с тобой уже расплатились, тебе мало? Какая еще тебе нужна благодарность? В ножки тебе падать? Девицу тебе в оберточную бумагу завернуть? Голову мою на подносе подать? Чего ты хочешь?

– Я не хочу никому ничего плохого, только впустите меня. Я сразу же уйду.

– Ты уйдешь прямо сейчас, понял? Кто тебе дал право врываться в мой дом?

Ясмин вскакивает с места, но прежде чем она успевает добежать до сеней, оттуда раздается грохот, после чего в столовой появляется господин Бессмертных. За ним, тяжело дыша, входит всклокоченный Юрек, сжимая кулаки.

– Я его сейчас в камине сожгу, – тяжело дыша, обещает Юрек.

– Дядя Костик пришел, – шепчет Аленушка. Глаза у нее делаются огромными.

– Талия, – хрипло говорит Бессмертных. У него страшно бледное лицо, лоб покрыт капельками пота, глаза горят ядовитой зеленью. Девушка смотрит на него с ужасом.

– Костик, уйди ты, пожалуйста, – тихо просит Ясмин. – Не надо.

– Талия, – говорит Бессмертных. – Я должен был сам сказать вам, простите. Дело в том, что в моей клинике только что умер ваш отец.

Юджин. Расплата

– Ты вообще в своем уме? – спрашивает Ясмин.

Юджин боится на нее смотреть. Он еще никогда не видел ее такой черной и такой страшной.

– Ты какого черта шел у него на поводу? Ты почему сразу не послал его к дьяволу?

– Ну… началось с того, что он мне помог…

– Помог? В чем? Принес тебе на блюдечке любовь женщины? А тебе не пришло в голову, что если бы он не захотел, ты бы сам на эту женщину никогда не обратил внимания? Что он просто загнал тебя в тупик и принялся тобой манипулировать?

– Я правда ее люблю.

– Да? И кто она, твоя большая любовь? Давно ты ее знаешь? Много ли у вас общих интересов?

– Ну… она…

– А я тебе скажу. Знаешь ты ее как человека довольно плохо, и интересы у вас лежат в разных плоскостях. Если бы Здыхлик не наслал на вас обоих что-то вроде наваждения, ни ты на нее никогда бы не взглянул, ни она на тебя.

– Вот не все вы знаете, – осмеливается наконец Юджин поднять глаза. – Она мне еще девчонкой в любви признавалась. Костик в те годы и знать обо мне не знал.

– О! Вот все и проясняется. Этот заморыш каким-то образом раскопал некоторые подробности из твоей юности, так? Ты, может, сам ему об этом и рассказывал?

– Ну… выпили как-то вместе…

– И кто из вас допился до пьяных откровений? Дай угадаю: ты выпил и начал болтать, а он слушал и кивал?

– Ну…

– Черт побери, Юджин, неужели ты не отличаешь подростковую влюбленность от последствий приворота? Девчонки в пубертате обожают влюбляться в собственные мечты, наряжая в них того, кто подвернется. Это одно. А когда взрослая женщина вчера на тебя плевать хотела, а нынче к тебе ни с того ни с сего приходит и говорит: возьми меня, я твоя – это что такое? Это же азбука, ты же ходил на все мои семинары, должен был знать! Он сначала с тобой это проделал, потом с ней, как ты не понял?

– Я…

– Ну это ладно, ты сглупил. А потом, когда все зашло так далеко, ты какого пса не пришел ко мне?

– Он угрожал мне… И ей тоже.

– Я бы с ним справилась!

– А вот я не был в этом уверен. Мне чего, рискнуть надо было?

Ясмин тяжело дышит, сжимает тонкие губы.

– Так, – говорит она. – Ты тут тоже виноват. Приворот я, конечно, сниму, но всех дров, что ты наломал, мне по поленницам не раскидать. Так что вот тебе наказание: ты год – слышишь, год! – не пользуешься своими особыми умениями. Не приказываешь, не заставляешь. Ни днем, ни ночью. Это понятно?

– Да вы что, – шепчет Юджин. – У меня ж рухнет все, блин.

– А ты поживи годик, как нормальные люди! У них что-то ничего не рушится!

Юджин качает головой.

– Нет, – говорит он. – Назначьте другое наказание.

Ясмин медленно поднимается.

– Что? – тихо спрашивает она.

– А то, – обмирая от своей дерзости, отвечает Юджин и тоже встает. – Я виноват, значит? А вы куда смотрели? Если вы самая великая, то почему не видели, что он за вашей спиной выкаблучивает? А если не самая великая, то чего вы тогда нами командуете? Не буду я ни от чего отказываться, вот и все. Я уж лучше стану и дальше Здыхликовы заказы выполнять. Он хоть за них расплачивается.

Ясмин садится.

– Хорошо, – говорит она. – Я назначу другое наказание, и очень простое. Ты у нас, значит, держишься за свою волшебную силу, Юджин. Ну вот и будешь… будешь этаким джинном, привязанным к бутылке. Пока к тебе не придет человек и не скажет: исполни, дорогой, три моих желания. Исполнишь – найдешь в себе силы свою бутылку разбить. Разобьешь – свободен. Все. Иди.

– Это чего, – хмыкает вконец осмелевший Юджин. – Это вы меня в бутылку, что ли, засунете?

– Увидишь, – обещает Ясмин. – Ступай себе.

Юджин, ухмыляясь, уходит.

Кажется, пронесло, думает он, приближаясь к своему дому. Кажется, отстала.

Он поднимается по лестнице, открывает дверь, заходит в квартиру.

– Вернулся? – спрашивает его Муля.

У Мули длинное лицо с вытянутым подбородком. Сухие костлявые плечи, пронзительный взгляд. Как я раньше этого не замечал, думает Юджин. Нет, она ничего, конечно, если на любителя, но я-то, я-то всегда питал слабость к пышненьким круглолицым блондиночкам, как вышло, что я вдруг стал сохнуть по этой вот… этой…

– Надо поговорить, – бросает Муля. – Жду тебя в комнате.

Уходит.

И голос какой-то у нее чужой, резкий… И командует еще. Разве должна женщина командовать? Никогда не должна женщина командовать! Не им, не Юджином! Он вон даже самой Ясмин не позволил себе условия ставить!

Юджин назло ей уходит в кухню. Она появляется там же минут через десять.

– Как получилось, что мы с тобой вместе? – спрашивает, стоя в дверях. – Нам же и поговорить толком не о чем.

– Я сам уже не знаю, – честно отвечает Юджин.

Муля смотрит на него с отвращением.

– Я ведь любила совсем другого человека.

– Ну и уходи к нему, – бросает Юджин. – Смажь пятки скипидаром и беги. Может, он тебя еще и подберет.

– Ну и уйду, – шипит Муля. – Неважно к кому. Главное – от тебя.

Юджин смотрит, как она собирает вещи, и ему становится жаль Мулю.

– Переночуй хотя бы, – говорит он. – Куда на ночь глядя-то.

– Не могу, – кривится Муля, как от гадкого лекарства. – Вот правда не могу. Прости.

Юджин остается один.

Выпить, что ли, думает он. Нет, имею я право или не имею. От меня, в конце концов, женщина ушла.

В одиннадцать вечера Юджин звонит Марку.

– Марк! – кричит он в трубку. – Ты был прав тогда! Крутить твою через колесо! Ох, как я виноват! Друг, прости все, приезжай, а? Марк!

– Ты что, пьян? – недовольно отвечает Марк.

– Не! Я только начал, блин! Приезжай, а?

– Я спать ложусь, – заявляет Марк. – Мне завтра на работу.

– Тебе эта мегера запретила, я знаю! А еще друг…

Марк кладет трубку.

В три часа ночи Юджин звонит Муле.

– Ты с ума сошел? – ее голос так и режет ему барабанные перепонки. – На часы смотрел?

– Мул-ля! – проникновенным тоном начинает Юджин. – Мул-ля! А знаешь, ты всегда была противная. У тебя лицо коня. И коленки коня. И скрипку я твою не-на-ви-жу. Это был приворот, Мул-ля! Я тебя никогда не…

Муля кладет трубку.

Наутро Юджин не является к себе в офис.

Через неделю к нему домой приходит верный Санек с банкой рассола.

– Это мне жена дала, – признается он, поднося к губам Юджина стакан с пряной соленой жидкостью. – Выпей, босс. И плюнь на эту стерву, все они суки.

– Сандро, – говорит Юджин. – Хочешь, я исполню три твоих желания?

– У меня одно желание – чтобы ты из запоя вышел, – грустно улыбается Санек.

Через месяц Юджин пробует кодироваться.

Через полгода он выходит из квартиры, спускается, держась за перила, и пешком добредает до ближайшей станции, где останавливаются электрички. Идти приходится долго, но денег на метро у Юджина нет и выбора, кажется, тоже. Он перелезает через ограждение, дожидается поезда, заходит в него и идет по вагонам.

– Граждане, подайте на опохмел бывшему магу, – приговаривает он, протягивая перед собой грязную черную шапку.

Граждане сыплют в шапку мелочь.

В последнем вагоне Юджин видит двух мирно выпивающих мужиков.

– Третьим буду, – решительно заявляет он, усаживаясь рядом. – А ну-ка налейте мне.

Мужики переглядываются и наливают Юджину.

Через год к сидящему в электричке Юджину подсаживается некто.

– Дорогой, – говорит некто. – Тебе налить?

– А то! – вскидывается Юджин. И тут же подозрительно прищуривается: – А что тебе за это надо?

– Да самую малость, дорогой. Исполни три моих желания.

– Милый! – кричит Юджин. – Да запросто! Заказывай! Нет, погоди, дай я тебя расцелую, ты ж моя радость! Ра… дость…

Юджин берет незнакомца за впалые щеки, долго рассматривает. Незнакомец смотрит на него с печальной улыбкой. Глаза у незнакомца зеленеют болотными гнилушками.

– Ты! – кричит Юджин на весь вагон. – Ты! Пошел вон! Изыди! Да я лучше… – он вытаскивает из-под сиденья пустую бутылку. – Да я лучше всю жизнь буду из нее пить, чем служить тебе! Она была права, а ты чудовище! Пошел отсюда, нечисть!

Юджин замахивается на незнакомца бутылкой. Незнакомец отшатывается. Юджин запрокидывает голову и ловит ртом капли, вытекающие из бутылки.

Алик. Пойди туда – не знаю куда

– Вы уверены, что вам нужен именно этот студент?

– Абсолютно.

– Видите ли, у нас есть более способные…

– У него имеются как раз те способности, в которых я заинтересован.

– И он только перешел на второй курс. Вы же всегда предпочитали иметь дело со старшекурсниками, говорили, что у них как раз пробуждается что-то… как это… отдаленно напоминающее интеллект.

– Вы действительно считаете, что я забыл, с кем предпочитаю иметь дело?

– Нет-нет, прошу прощения, конечно… А еще он, как бы это сказать… В общем, летом он в общежитии не жил, но нам известно, что к себе на родину он не ездил, а тут жилья не имеет. Ходят очень странные слухи о том, где он жил летом и чем занимался.

– Вы вправду думаете, что я не навел соответствующих справок? Разумеется, он не уезжал к себе на родину, там у него тоже с жильем проблемы. И разумеется, ему нужно где-то жить и чем-то зарабатывать, ведь у него нет ни дома, ни родителей. Я, в отличие от вас, имею представление о том, чем занимается ваш студент, причем не только летом. Уверяю вас – ничем предосудительным, просто зарабатывает себе на жизнь. Уверен, впрочем, что работа в моей клинике по выходным позволит молодому человеку отказаться от такого вида заработка.

– А что он все-таки делал летом?

– Юноша счел нужным скрыть это от деканата. Я уважаю его решение и не стану раскрывать его тайн. Но можете поверить, что ничего дурного он не совершает.

– Ну… что ж… и все-таки ваш выбор…

– Полагаю, я достаточно сделал для вашего учебного заведения, чтобы мой выбор уважали.

– О, что вы! Такие превосходные инструменты, я уж не говорю о ремонте! Без вас бы мы…

– Уверяю вас, остаться без меня вы не рискуете. Я ценю изящные искусства и заинтересован в том, чтобы юные музыканты получали должное образование. Так как же насчет моей небольшой просьбы?

– Да, разумеется, конечно! Как только закончатся занятия, я переговорю с молодым человеком и направлю его к вам.

– Я бы предпочел пообщаться с ним лично. И чем скорее, тем лучше.

– Так это ты у нас, значит, мастер играть на дудуке.

– Э, нет, простите, уважаемый, я флейтист. А не на этом… как вы сказали?

– Напрасно стесняешься, этот инструмент нынче входит в моду. И не только в пригородных поездах.

– Каких поездах, я ничего не понимаю, слушайте! Нет, правда! Ну ладно. Что так смотрите, я пошутил. Как вы узнали, скажите. Любите в электричках кататься, да? А так и не похоже!

– Пошутил – это хорошо. Мне нравится иметь дело с шутниками. Конкретно к тебе, шутник, у меня деловое предложение.

– Не позорить честь любимого вуза?

– Отчего же. Позорь. Но только не по субботам. По субботам ты будешь играть в холле моей клиники. Поднимать настроение пациентам.

– Вы вот так уверены, что буду, да?

– Я вот так уверен, что ты хочешь завести банковский счет и с годами накопить на скромное, но свое собственное жилье в нашем недешевом городе или его ближайших окрестностях. Я также вот так уверен, что ты не хочешь вылететь из института с нехорошей характеристикой и вплотную познакомиться с доблестными представителями тех органов, что берегут почтенных граждан от нежелательных лиц. Порой такие знакомства бывают не слишком приятными.

– То есть либо зарабатывать у вас приличные деньги, либо за шкирку и вон из вуза? Да еще и штраф влепят, так?

– Ты это сказал, не я.

– А вы тоже шутник, да?

– О да. Правда, мои шутки не всем кажутся смешными.

– Вот это странно, я уже весь обхохотался. А чего я-то сразу? Других сложнее прижучить?

– Поверь, многие бы душу продали за возможность у меня поработать. Я очень прилично плачу.

– Так раз прилично, я, пожалуй, позорить институт могу и перестать, да?

– Не можешь.

– Думаете, я так прикипел всей своей туземной душой к стуку колес, запаху креозота и тычкам под ребра?

– Думаю, разъезжая в пригородном транспорте, ты можешь встретить кого-то очень интересного. Там много колоритного народа. Взять хотя бы ту девчонку, которую ты с завидным упорством провожаешь до входа в общежитие одного симпатичного медвуза. Ты ведь встретил ее на вокзале, так?

– Вы-то откуда знаете?

– Глупых вопросов не задавай. К делу: мне нужно, чтобы ты и дальше давал свои кочевые концерты – только в поездах того направления, которое я укажу. Трогать там тебя не будут, я об этом уже позаботился. Рано или поздно ты наткнешься на нужного мне человека. Приметы я тебе дам. Ты попросишь его выполнить три твоих желания.

– Опять шутите, да?

– Когда он выслушает твою просьбу, тебе точно будет не до шуток. Будь готов к тому, что он попытается выбросить тебя из поезда или придушить. Это весьма вспыльчивый джинн. Особенно когда пьян или с похмелья, то есть практически всегда.

– Чудесная перспектива. И что мне тогда делать? Я все-таки музыкант, а не сотрудник спецназа. Я драться не умею.

– Ну-ну, не преуменьшай свои таланты. Мне известно, какие из них помогали тебе выживать на улице. Скрутишь его аккуратненько и дашь понять, что действуешь сам по себе, меня не знаешь, никогда не видел, вообще представления не имеешь, что я живу на свете. Он непременно заподозрит, что тебя подослал я. Скажешь, что это неправда. Что до самих желаний – я тебе сформулирую их позже.

– А, понял. Это будут ваши желания.

– Нет. Твои.

– А тогда не понял. Вам-то что за выгода? И кстати, откуда вы знаете, чего я могу желать?

– Говорил же, не задавай глупых вопросов.

– Слушайте, уважаемый, это закономерные вопросы. Втягиваете меня в какую-то мутную ерунду: джинны, желания… Я понимаю, что это, видимо, какой-то бандитский шифр, что дело темное…

– Тогда тебе тем более нужно знать как можно меньше, верно? Целее будешь.

– А если я не хочу ничего такого делать?

– Искренне советую согласиться. Мне бы не хотелось делать больно ни тебе, ни твоей… как ее там? Таня, Тая, Тася? А я, видишь ли, могу. Кстати, попробуй только ей заикнуться о том, что знаешь о моем существовании.

– Ну вы и…

– Тихо, тихо, не буди лихо. Нам с тобой нужно не ссориться, а сотрудничать. Согласен?

Талия. Студентка

Я иду с лекций домой. Ну как домой – в общагу. Я зарываюсь кроссовками в сухие листья, пинаю их, они взлетают темно-желтыми фонтанчиками. Прохладно, моросит дождик. Я подставляю ему лицо.

Мои сокурсники идут группкой поодаль и не смотрят в мою сторону. Они и на лекциях меня не особо замечают. Я есть, и меня вроде как нет. Меня это более чем устраивает.

Мои портреты украшают газеты и столбы. Я знаю, что Малика ищет меня, чтобы расправиться со мной. После смерти отца она устроила целое представление, каким-то чудом убедив представителей власти, что это из-за меня он умер. Что якобы я пробралась в клинику и отравила его. Мало того – что я украла у нее какие-то драгоценности. Меня ищет полиция, обо мне пишет пресса, из-за меня разгораются виртуальные драки в сети. Вика, моя школьная подружка, даже выступила в одном популярном ток-шоу и горестно призналась ведущему, что, будучи ужасно обманутой, помогла бежать такой преступнице, как я, и теперь у нее на душе неспокойно. После чего другие участницы программы начали, словно обезумевшие куры, клевать Вику за отсутствие чутья на дурных людей.

Меня это не беспокоит. Мне нечего бояться, что меня найдут, потому что я уже не я. Ни один человек теперь не может меня узнать.

Перед тем как выпустить меня в большой мир, Ясмин несколько ночей надо мной колдовала. Почему-то все эти процедуры нужно было делать именно ночью – какие-то притирания, отвары, дурно пахнущие настои трав. Ей, в отличие от меня, нужен был сон, поэтому к исходу последней ночи у Ясмин ввалились щеки, появились под глазами черные круги, а сами глаза начали нездорово блестеть. Самое интересное, что почти то же самое произошло со мной. Лицо у меня потемнело, скулы заострились, как у голодающей, а черты лица словно оплыли, будто я была из воска и меня подержали над свечкой. Когда я увидела себя такую в зеркале, то закричала и отшатнулась.

Еще она вручила мне старомодную шелковую комбинацию. Не потому, что мне нечего было носить, хотя я и вправду взяла из дома очень мало вещей, а, как ни странно это прозвучит, в качестве маскировки. Я плохо слушала, когда она объясняла, и мало что поняла. Было лишь ясно, что пока я эту вещь ношу под одеждой, всем будет казаться, что фигура у меня как мешок с картошкой. А Георгий Георгиевич дал мне поддельные документы с фотографией новой меня.

Ясмин еще сказала очень странную фразу: «Когда все устроится, это пройдет само собой». Я не стала уточнять, было не до того.

Мне было очень неловко принимать от них все это. После того как я устроила в доме Ясмин и Георгия Георгиевича форменную истерику, кидаясь всем, что попадало мне под руку, в Константина Моисеевича, они вообще, как мне кажется, имели право меня тут же выставить. Приютили сиротку, а она оказалась бешеной собакой, вот прекрасно. Хорошо еще, что Ясмин сразу увела Аленушку, а то бы она, чего доброго, снова перестала бы разговаривать от страха. Я кричала, плакала, кидалась посудой, а этот, как его называет Георгий Георгиевич, Здыхлик Бессмяротный стоял по стойке смирно и даже не пытался оправдаться. Может, и не мог. А может, не хотел. Может, и вправду это не он убил отца по указке Малики. Может, и вправду он хотел его спасти. Ясмин считает, что так и есть, а Георгий Георгиевич не верит.

Так или иначе, я рада, что теперь живу самостоятельно. Я подала документы в медвуз, поселилась в общежитии как абитуриент, поступила учиться. Я сдавала экзамены, ощущая себя каким-то автоматом по выдаче знаний, я лежала ночами на жесткой койке, стараясь плакать так тихо, чтобы не разбудить соседок по комнате, наутро шла на общую кухню готовить завтрак. Я помогала соседкам готовиться к экзаменам. Они быстро поняли, что в этом от меня есть толк, но дружить со мной не спешили – очень уж я была страшненькая и к тому же не вступала в разговоры, не ходила с ними гулять, не сидела допоздна за чашкой чая, а то и чего покрепче. Не обсуждала с ними мальчиков. В общем, прекрасно вписывалась в образ уродливой зубрилки, которой ничего, кроме учебы, не интересно. Ни дружба, ни любовь – ничего.

Я легко поступила, да и учиться мне легко – все как всегда, тут ничего нового. Я живу в общаге, ем в студенческой столовой. Деньги пока есть, трачу я экономно.

У меня нет друзей, мне не с кем поговорить о том, что мои родители умерли и я совсем одна.

Я иду, пиная ногами сухие листья, и вдруг чувствую, что на меня кто-то смотрит. Это ненормально, люди обычно отводят от меня взгляд. Я поднимаю глаза. Я вздрагиваю.

Это же его я тогда видела на станции в том маленьком городке!

Он уже не босиком – да и странно было бы, осень все-таки. Вполне прилично одет – ни спортивных штанов, ни жилетки на голое тело. За спиной небольшой рюкзак. Глаза все такие же удивительно-звездные. Я его узнала, и не удивительно – он мне все время вспоминается, но ведь он-то, он ни за что не должен меня сейчас узнавать! Я же выгляжу, спасибо Ясмин, как полусгнивший труп! Зачем он стоит и смотрит на меня, как на картину в музее?

– Вот я тебя и нашел, – говорит он. И улыбается.

– Я тебя не знаю.

– Ай, мама, как некрасиво врать! А кто слушал мой дудук в электричке и краснел как свекла? Кто гонялся за прыщавым грабителем по пересеченной местности, как лев за молодой серной?

– Я правда не знаю, кто ты.

– Алик.

– Та… Тая.

– Ну вот и знакомы.

– Хорошо, но как ты меня узнал? Никто не узнает.

– А, ты про это? – он медленно проводит ладонью по моей щеке. – Обычная маскировка, что, я сам, думаешь, так не умею? Ты имела счастье лицезреть меня в костюме туземного оборвыша и о чем-то еще спрашиваешь?

– Но никто, кроме тебя…

– Они просто не смотрят в твои глаза.

Мне тоже хочется провести рукой по его щеке, но я сдерживаюсь.

Как же с ним хорошо. Я могу ему рассказать обо всем. Ну, почти обо всем – кое во что он просто не поверит. Я и рассказываю. А он слушает. Его рассказы не менее удивительны, чем мои. Как говорила в подобных случаях Клуша, если про такое книгу написать, все подумают: наврали. Как мне жаль его мать и отца. Как я хочу вернуть ему родину. Как я хочу отдать ему все, что у меня есть, хотя у меня ничего и нет. Кожу бы с себя сняла, только бы ему было хорошо.

Он провожает меня до общаги. Я не хочу с ним расставаться, и он это видит. Говорит, что ему надо упражняться, достает свой удивительный инструмент и играет, играет, а я плачу.

Мы обнимаемся.

– Мы еще увидимся? – спрашиваю я.

– Я никуда не денусь, – говорит он.

Алик и джинн

Он сидит напротив меня и поглощает пиво с такой скоростью, будто неделю провел в пустыне. Господин Бессмертных, всемогущественный покровитель нашего института, выдал мне приличную сумму на посиделки в забегаловках («Не в электричках же вам с ним договариваться»), но настрого запретил угощать этого чудика чем-нибудь крепче пива. Мой прелестный собеседник заливает в себя пенный напиток, как топливо в бензобак – деловито и без эмоций. Я заказал ему сначала кружку, потом еще одну, потом попросил принести нам пивную башню – так здесь называют трехлитровые резервуары с краниками, наполненные пивом.

– Жилье, говоришь, – он слизывает с потрескавшихся губ желтоватую пену. – Ни фига себе так первое желаньице. И где я тебе возьму жилье, чтоб его? Хочешь, к себе приглашу. Шикарный дом в дачном, блин, поселке. Правда, летом там хозяева живут, козлы свинячьи… Ну, летом тепло, можно и так.

– Да нет, вы не так поняли. Я вам сейчас все объясню.

«Я тебе сейчас все объясню, – говорил господин Бессмертных. – Твое первое желание будет таким: ты попросишь у него вернуть тебе твой дом. Квартиру, которую обманом отобрали у твоего отца. Наш джинн должен будет убедить одного потерявшего совесть субъекта, провернувшего аферу с документами, возвратить все на круги своя. У меня была еще мысль заставить этого человека купить тебе квартирку здесь, в этом городе – средств у него хватит. Но ты ведь у нас благородный юноша и хочешь всего лишь вернуть свое, верно?»

Мой джинн из электрички, не отрываясь от пивной кружки, слушает мой рассказ.

– Вот ведь блин, – он сочувственно покачивает нечесаной головой. – Вот козлы-то какие бывают. У меня вон тоже все отобрали. А как я жил! Как в сказке. Все было. Хоть задницей ешь.

– Так вы сможете это сделать?

– Ну не знаю, – джинн, называющий себя Юджином, задумчиво морщится. – Я, знаешь, в последнее время как-то все по мелочи… Чтоб налили, или пожрать дали, или вон с дачи своей не гнали. Дар был у меня, а я вон как его… Говорят, мастерство не пропьешь, так ведь я ж старательный. Но попробовать можно, чего уж. Фотка-то есть у тебя?

Я не понимаю и половины из того, что он несет, но, как учил господин Бессмертных, протягиваю Юджину старый снимок, на котором мой отец и его друг, молодые и смеющиеся, стоят рядом.

– Который? – мой вагонный джинн щурится на фотографию. – Этот?

– Тот, что справа.

– Давай сюда. Слушай, я ее пополам порву, ладно? А то перепутаю, заставлю хорошего человека за чужие дела отвечать. Тот, который рядом, он же не такой козел, да?

– Он умер, – говорю я.

– О! Тем более. Еще я с мертвяками не общался. Кто его знает, что после этого бывает. Может, сдачи мне даст с того света, а? Или давай так: монетка есть?

Я даю ему горсть мелочи.

– Да не, мне одну. Во, смотри мы как.

Он берет монету и скоблит ею глянцевую поверхность фотографии. На голове у бывшего отцовского друга появляются неумело нарисованные рога.

– Вот так тебе, козел! Людей хороших обижать вздумал, крутить тебя через колесо. Скоро ты у меня спляшешь камаринского. Знаешь, парень, а я почти уверен, что получится. Вот прямо чую в себе силушку богатырскую.

– А вы что, туда к нему поедете? – спрашиваю я, не удержавшись. Мне было велено не задавать этому джинну-Юджину никаких вопросов, но слишком уж нелепым все это выглядит.

Юджин весело смотрит на меня, поскребывая желтыми ногтями заросшую пегой щетиной щеку.

– Я не знаю, конечно, кто тебя ко мне направил, – говорит он. – Но только ничего-то тебе, видно, не объяснили. Ну это и ладно. Может, и не надо тебе знать. Живи спокойно, спи крепко. Ясмин, небось, и послала, матушка. Сама накажет, сама и пожалеет.

– Кто послал? – Ох, опять я задаю вопрос.

– Да ты не говори, раз не хочешь, – он пожимает плечами. – Лучше вон пива еще закажи. Не Ясмин, так кто-то от нее. Но не он, точно. Если б он, то и желания были бы для него. Разве ж он будет кому-то добро делать? Это ж такая гадина, я тебе и рассказать не могу. Ты прости, парень, что я тебя так приложил. Я ж подумал сначала, ты от него, вот и драться полез.

– Ничего, – я осторожно трогаю пальцем заплывший глаз. – Я вас тоже приложил, так что в расчете.

– Это да, – хихикает Юджин. – Кто ж тебя так бить-то научил, етить-колотить. Ну тогда прости, что по лицу. Ты же музыкант все-таки. Музыкантов уважать надо. Девушка! Вы еще такую штуку принесите, которая с пивом вот. Очень она у вас удалась.

Звонок застает меня врасплох – мы с Таей целуемся в заснеженном парке возле ее общаги, и мне ужасно трудно от нее оторваться. Я сбрасываю звонок снова и снова, но звонящий не желает угомониться, и мне приходится ответить.

Лицо у меня, видимо, здорово перекашивается – пока я слушаю своего невидимого собеседника, Тая распахивает свои невозможные глазищи в полнеба, а когда убираю мобильник в карман, гладит меня по руке и спрашивает: «Что-то случилось?» – и я просто захлебываюсь нежностью к ней.

– Случилось, – говорю я. – У меня снова есть дом.

У меня снова есть дом, со мной рядом самая чудесная девушка во вселенной, и мне становится так сказочно хорошо, что я схожу с ума. Человек в своем уме не сделал бы того, что сделал я. Нет, он, конечно, точно так же поднял эту дивную девочку на руки и кружил бы ее, и они бы хохотали и падали в снег, и лежали бы рядом, и рассматривали бы снежинки на ее перчатке. Он бы так же, как и я, обещал отвезти ее летом к себе на родину, рассказывал бы, захлебываясь, о синих горах и холодных ручьях, пел бы ей песни своего детства и играл бы ей на дудуке. Но он никогда бы не сказал того, что сказал я.

Я сказал:

– У тебя тоже скоро будет дом. Мы вернем его.

Сначала она, конечно, ничего не поняла. Милый, ты слишком счастлив сейчас, чтобы говорить умные вещи, сказала она. Малика никогда не отпустит того, во что она вцепилась зубами. Но это ничего. Мне хорошо. Я не пропаду. Я жива, пока у меня есть ты.

Но меня уже не остановить.

Ты не будешь больше прятаться и маскироваться, говорю я. Тебя перестанут разыскивать. Ты станешь свободной, я тебе обещаю.

Тая смеется. Не знаю, чем она мажет лицо, чтобы придать себе вид всплывшей утопленницы, но в итоге ее действительно не узнает никто из старых знакомых. Мне так хочется для нее другой жизни. Не потому, что я хочу встречаться с красоткой, нет – я любил бы ее, даже будь она в шрамах и язвах. Просто ни один человек не должен прятаться, как заяц, это унизительно. Она уж точно такого не заслужила.

– Меня намного больше беспокоит, что в детдом теперь не пускают, – говорит она. – Без объяснений, безо всего. Какой-то якобы приказ директора. Который раз уже прихожу, а меня только что поганой метлой не выгоняют – не положено, уходите, девушка, а то полицию вызовем. Меня дети ждут, а я даже не могу им весточку передать. Хоть подкоп делай, честное слово.

– Только тебя не пускают? Или вообще волонтеров?

– Не знаю. Я, сам понимаешь, сейчас мало с кем общаюсь.

– Давай я схожу. Нет, ну а что? Приду с флейтой, предложу устроить музыкальный праздник. Либо меня не пустят, и мы сделаем выводы, либо пустят – и тогда я передам привет твоим Эмме с Эриком.

– Алик! – боги, она смотрит на меня, будто я только что сразился с драконом и победил его. – Правда? Какой же ты у меня…

Нет, ну нормально? Один раз собрался сходить в детдом к брошенным детям – и уже герой. Сама она туда ходила как на работу, однако себя явно героем не считает.

– И все равно дом у тебя будет, – говорю я.

– Ой, да брось. Это, во-первых, не главное, а во-вторых, невозможно.

Она до последнего не могла понять, с кем я связался и что делаю. Я этого и сам тогда не понимал.

– Еще, значит, один дом нужен? – хрюкает мой железнодорожный джинн, стукая пивной кружкой о деревянную столешницу. – Ну ты хват, парень. Я думал, ты что новенькое придумаешь, а ты вон как. Богатства хочешь, а? Смотри, подавишься…

Он сильно изменился. Он сбрил свою пегую щетину, он аккуратно и даже не без щегольства подстрижен. На нем пухлая зимняя куртка, явно новая, теплые камуфляжные штаны, высокие ботинки со шнуровкой; у него лохматая шапка, которую он положил на соседний стул. Когда я его увидел в первый раз, он был в драном пуховике, из которого торчали перья, спортивных штанах и кроссовках на голую ногу. И перчатки у него были разного цвета. Одна синяя, другая красная, обе женские. Две веселые перчатки.

– Этот дом нужен не мне, – терпеливо объясняю я. – Просто одна хваткая дамочка лишила свою падчерицу крыши над головой, а еще добилась того, чтобы девушку разыскивали как преступницу. Надо ее как-то убедить…

– А, так ты из-за бабы, – разочарованно тянет Юджин. – Это ты, друг, зря. Ничего хорошего от этих баб не бывает. По себе знаю. Не ценят они, когда ты к ним всей душой. Не дано им. Такие уж они.

И пахнет от него иначе – к перегарным ароматам подмешан запах мыла и, кажется, одеколона. Раньше несло помойкой и мочой. Ну и перегаром.

– Вы мне советы будете давать или желания исполнять?

Юджин ухмыляется.

– Экий ты, брат, ехидный, – он грозит мне пальцем и подмигивает. – Не, проси чего хочешь, конечно. Жалко мне просто тебя. Я-то жизнь знаю.

На вырезку из газеты, с которой обольстительно улыбается премерзкая Малика, мой джинн реагирует бурно. Он вскипает как чайник. Он исходит пеной и брызгами.

– Вон она чего, а? – бурлит он. – Нет, правда, что ли, из дому девку выжила? И в психушку сдавала? Ой, не могу, дай еще выпью. Из-за таких вот мы и пьем, понял? Красивые бабы – самые злые. А страшные – еще злее.

Меня его логика убивает наповал. Я подливаю ему пива.

– Но твоя-то девка, она не такая? – умоляюще спрашивает мой расстроенный джинн, разом всосав треть кружки. – Да уж вижу, что не такая. Хватит мне тут сиять, я верю, верю. Давай, расскажи еще раз, Ромео, что там надо внушить этой кренделихе.

– Послушайте, – спрашиваю я (опять спрашиваю!). – А вы что, правда волшебник?

– Волшебник, волшебник, – машет Юджин рукой. – Не парься.

А через неделю начинается буря.

«Светская львица отказалась от своих обвинений в адрес падчерицы».

«Одноклассница Талии: “Я всегда знала, что она не виновата”».

«Девушка была вынуждена учиться в вузе под чужим именем».

«Скандал! Малика Петрова призналась во всем!»

«Юная Талия полностью реабилитирована».

«Злая мачеха оставляет страну».

Я жду ее с лекций. Она приходит с неожиданной стороны (не была на занятиях?). Не смотрит на меня. Отстраняет мои руки, не дает себя поцеловать.

– Он тебя ко мне подослал? Господин Бессмертных?

С ее лица исчез этот ее маскировочный грим.

– Это его почерк – генерировать непрошеные чудеса. Делать добро и требовать за него плату. А ты, значит, в сваты завербовался. Очень красиво.

Зато вернулось выражение затравленности – как тогда, на станции, когда я ее встретил в первый раз.

– Тяжело было притворяться влюбленным?

Я говорю ей все как есть. Что люблю ее. Что искал ее везде целое лето. Что этот упырь начал меня использовать, когда мы с ней уже были вместе. Что я не мог ей признаться в этом, потому что он пригрозил сделать с ней что-то ужасное.

– Знаешь, милый, – говорит она. – Мог бы придумать и поинтереснее.

Я бегу за ней, как ошалевший пес. Я не понимаю, почему она мне не верит. Я не могу принять того, что она просто исчезнет. Я молча захожу вслед за ней в вагон метро, молча смотрю, как она садится на свободное место, раскрывает книжку. Молча стою на эскалаторе тремя ступенями ниже. Иду за ней до общаги. Вижу, как она закрывает за собой двери. Кидаюсь к дверям.

Но до дверей не добегаю, потому что мне заламывают руки за спину.

– Слушайте, а нельзя было без этой шпионской театральщины? Скрутили, в автомобиль сунули, везут куда-то, на вопросы не отвечают. Вы, наверное, в детстве любили в мафию играть, да?

Господин Бессмертных приятно улыбается.

– Лучше тебе не знать, что я любил в детстве, – говорит он. – А в мафию я люблю играть сейчас. Это меня умиротворяет. Надо было тебя еще хлороформом усыпить для пущего эффекта. В следующий раз так и сделаю.

– А что, будет следующий раз?

– Нет. Не будет. Я пошутил. Так, если я правильно понимаю, твоя красавица узнала о наших с тобой интимных секретах и жутко обиделась? Что ж, я примерно это и планировал.

– А я думал…

– Не надо думать. От этого появляются морщины. «Дориана Грея» читал? Ну неважно. Прости, деточка, но тебя нужно было остановить. Ты явно собирался наломать дров голыми руками. Скажи-ка мне лучше одну вещь: ты ее любишь?

Мне хочется разбить его довольное лицо в фарш.

– Люблю, – говорю я.

– А женился бы?

Я молча рассматриваю его.

– Ну вот мы и добрались до сути, – весело прищуривается Бессмертных. – Как девушку по парку выгуливать, так мы тут как тут, а как жениться… У вас, кстати, далеко зашло? Ребеночка не заделали?

– Урод вы, Константин Моисеевич, – говорю я. – Могли бы и сказать, что вы с ней знакомы. И что она вас ненавидит. Не знаю, во что вы играете, но меня вы здорово подставили.

– И это благодарность! – он разводит руками, качает своей холеной башкой. – Я этому барашку работу дал хорошую, квартиру вернул, его девушку, можно сказать, облагодетельствовал, а он только блеет и бодается. Как же хорошо все-таки, что я не злопамятный.

– Она меня видеть не хочет из-за вас, а вы спрашиваете, женился бы я на ней или нет. Я бы ее всю жизнь на руках носил, если бы она мне позволила.

– Ну так и женись, хороняка. Князь отпускает ее.

– Чего? Какой князь?

– Тьфу, – он машет на меня рукой. – Это ж классика, молодой человек, стыдно не знать. Впрочем, я все время забываю, что потолок нынешней молодежи – короткометражная мультипликация. Женись, говорю, что непонятного. Поезжай и делай предложение. Теленок.

– Сами вы помесь быка с бараном. Она меня и слушать не станет. Теперь.

– Ах да. Позабыл одну мелочь. Думал, сам догадаешься. Сначала закажешь джинну третье желание. Надо объяснять какое? Ох, вижу, что надо, ну что за дети нынче, право. Ты пожелаешь, чтобы твоя красавица приняла предложение того, кто первым к ней посватается. Именно в такой формулировке.

– И это типа буду я?

– Ну а кто?

– Это насилие, я не хочу так.

– Дурак. Это выход из положения. Она любит тебя, но ужасно обижена. Ты просто дашь ей возможность перешагнуть через эту обиду и не позволишь загубить собственную жизнь, да и твою тоже. Давай уже, шагай в свое долго и счастливо, будь мужчиной наконец. Да, в качестве бонуса: если она и вправду к тебе охладела – едва ли, но вдруг, – я очень недурен в искусстве приворота. Есть, правда, одна упрямая дама, которая мне в этом все время мешает, но не сегодня-завтра я с ней разберусь.

– Вам-то зачем это нужно? Не могу, знаете ли, представить вас бескорыстным альтруистом.

– А ты попробуй. Развивай фантазию. Ладно, скажу: я планирую освободить нашего дорогого джинна от его бутылки, он мне нужен свободным и благодарным. А твои три желания – всего лишь приятный побочный эффект. Так понятнее?

– Допустим.

– Ты будешь действовать?

– Буду, – говорю я.

– Я тут включил немножко самодеятельность, – булькает мой джинн. – Не, ну лучше же, что за границу уехала? Я подумал – пусть подальше свалит, чтоб глаза не мозолить, да там и останется. Ты не думай, если она обратно намылится, я ее заверну. А то и пошлю куда подальше. В Монголию, хе! За мой счет, слышишь? Ничего за это не попрошу, будьте счастливы, дети мои, и любите друг друга. Э, ты чего такой смурной, брат?

Я наливаю себе пива, пью большими глотками. Гадость страшная.

– Та-а-ак, – Юджин облокачивается на стол, смотрит мне в глаза. – Не оценила, да?

У него исчезли мешки под глазами, разгладились морщины на лбу. Кожа уже не напоминает фактурой и цветом полусгнивший пергамент. Мой джинн больше не похож на забулдыгу-попрошайку. Скорее, на обычного средних лет работягу, который позволил себе расслабиться, но не рассчитал своих возможностей и хлебнул лишнего.

– Я готов сформулировать третье желание, – отчеканиваю я.

– Да это понятно, что готов, – Юджин продолжает в меня вглядываться, словно на мне написаны условия сложной задачи, которую необходимо решить. – Не просто же так ты решил угостить выпивкой старшего товарища. Хотя, знаешь, а я был бы рад. Вот просто так взять и посидеть, а? Нравишься ты мне, парень. Хоть ты меня и не уважаешь.

– Давайте просто так посидим, – говорю я. – Только не за пивом. Давайте разберемся с третьим желанием, допьем эту мерзость и закажем коньяка. Эй, девушка! У вас есть коньяк?

– Парень, – тянет Юджин. – Ты меня пугаешь.

– Вы слушайте, – говорю я. – Слушайте и запоминайте, потому что вдруг я потом не смогу повторить это внятно.

– Парень, – Юджин тянется ко мне через стол, берет за плечо. – Ты пьяный, что ли?

– Нет, – честно отвечаю я. – но скоро буду. Сядьте, пожалуйста, и дайте сказать человеку.

Он садится. Слушает. Лицо его вытягивается.

– И ты вот прямо уверен, что это тебе надо? Именно это?

– Вот прямо именно. Фотографию держите, еле достал.

Мой озабоченный джинн долго вглядывается в фотографию. Вздыхает, прячет ее во внутренний карман.

– Девушка! – кричу я. – Коньяка принесите!

Я просыпаюсь в незнакомой постели. Тупо лежу с открытыми глазами, уставившись в обшитую вагонкой стену, и пытаюсь вспомнить хоть что-нибудь.

– Проснулся, пьяница? – спрашивает меня мой джинн.

Я сажусь на кровати и сразу же об этом жалею.

– Три раза тазик за тобой выносил, – джинн показывает мне три своих костлявых желтых пальца и для пущей наглядности трясет ими. – Пить не умеют, а туда же. На фига вот набрался-то так? Мне работать надо, а я за тобой ходи, как нянька за дитем.

Сам он трезв до такой степени, что дальше, кажется, только святость. На нем просторная белая футболка и, боги мои, белые же кальсоны. С завязочками.

– Вон, оденься, – джинн кивает на стул рядом с моей кроватью. – Все чистое, глаженное. Твое я простирнул по-быстренькому, ты ж, пока я тебя сюда доволок, падал всю дорогу. Не высохло еще.

На стуле синие вытертые на коленях джинсы, клетчатая рубашка, черные носки.

– Спасибо, Юджин, – говорю я, застегивая пуговицы. – И простите, что так вышло. А где мы?

– Я Женек, Женя, – машет рукой мой трезвый джинн. – Евгений Иванович, если что. Но лучше Женя. А мы на даче. Я ж тебе говорил, ты не слушал? Я тут типа зимний сторож. На кухню подгребай, там завтрак готов. А твое третье желание я выполнил. В лучшем виде.

Он уходит.

Я иду на запах. Пахнет чем-то жареным и сдобным.

На кухонном столе стоят две тарелки с волшебного вида гренками.

– Отец мой так делал, – Юджин-Женек ухмыляется во весь рот. – В молоке с яйцом размочишь – и на сковородку. Ух, вещь. Садись давай. Э, куда? Мне отдал быстро!

Я держу в руке ополовиненную бутылку водки. Я знал, что у моего джинна есть выпивка. Мне она сейчас жизненно необходима.

– Отдай, крутить твою через колесо!

Мы боремся. Силы, конечно, неравны – Юджин выше и крепче меня, он потрясающе, неправдоподобно трезв и явно не страдает похмельем. Он отнимает у меня бутылку, скачками бежит куда-то. Я бегу за ним.

Мы выскакиваем на мороз.

– А вот так ее, проклятую! – орет мой джинн и что есть маху швыряет бутылку о крыльцо. Бутылка жалобно дзынькает и рассыпается сверкающими осколками. Пахнет водкой.

– Чтоб не брал эту гадость в рот никогда, слышишь? – поворачивается ко мне мой джинн. В глазах его бешено плещется небесная синева.

– Ну вы даете, дядя Женя, – говорю я.

Мы молча завтракаем. Потом я сердечно прощаюсь с дядей джинном и в его одежде – моя еще мокрая – выхожу из дома. Мне еще много нужно сегодня сделать.

Но далеко уйти я не успеваю, потому что мне заламывают руки за спину. Опять.

Я сижу в этом чертовом кабинете, кажется, лет пятьсот. Или тысячу. За тысячу лет солнце успевает закатиться за многоэтажки, и в кабинет запускает свои щупальца тоскливая зимняя серость. Телефон у меня давно разряжен – да и что в нем толку, Тая все равно не отвечает на звонки, а больше звонить никому не хочется.

Я нахожу выключатель, и кабинет заливает такой отвратительно-бодрый свет, что становится еще тоскливее. Я выключаю его и сижу в темноте. Потом задремываю на мягком кожаном диванчике.

И тут кто-то с размаха бьет по выключателю ладонью, а желтый свет бьет с размаха мне по глазам.

– Встань, – говорит мне кто-то.

Я сажусь поудобнее.

– В таком контексте уместнее было бы сказать – хенде хох, русиш швайн, – говорю я, щурясь.

– Встань, я сказал.

– Вас кто-то разозлил, Константин Моисеевич? – я все-таки поднимаюсь, протираю глаза. Зеваю.

Он подходит ко мне вплотную.

– Деточка, – говорит он ласково. – Ты какое желание загадал?

– А вам какая разница? – изумляюсь я. – Вам же важно было освободить джинна от бутылки, так? Ну вот он вам весь, трезвый и работоспособный. Пол-литру вдребезги расколотил. Сам!

– А ты понимаешь, деточка, – он прямо-таки сочится сиропом, – что бывает с детьми, которые не слушают взрослых?

– Ой, сейчас от страха описаюсь. Вы меня отшлепаете? В угол поставите? Это подло – управлять чужой волей. Вы правда думали, что я буду принуждать к чему-то любимую девушку?

– Ах, подло, – кривится он. – Еще один моралист на мою голову. И как все моралисты, не дружит с логикой. Значит, когда с твоей подачи принуждали этого спустившегося с гор дельца вернуть тебе квартиру, хотя он предпочел бы сам ею владеть, это было не подло? Когда заставляли женщину отказаться от огромного дома в престижном районе, это было не подло?

– Подло, – киваю я. – Но это было ответом подлостью на подлость.

– То есть, по-твоему, существует подлость разрешенная? Отлично, отлично. Тогда проведи мне границу между хорошей подлостью и плохой. Не трудись, ты не сможешь этого сделать. Либо у тебя хватает силы и смелости использовать людей в своих интересах, либо нет.

– Это вы, значит, у нас сильный, а я слабак?

– О, мы начинаем рассуждать логически. Браво, юноша! – Бессмертных склоняется в легком поклоне и несколько раз хлопает в ладоши. – Только учишься ты, к сожалению, слишком медленно. А у меня, к сожалению, нет ни времени, ни желания с тобой возиться.

– А я, кажется, начинаю понимать, с чего вы так кипятитесь, – говорю я. – У вас из-за одного слабака планы сорвались. Вы велели перехватить меня, когда я выходил от Юджина, чтобы я не мог поехать к Тае… Талии. И поехали к ней сами. Цветочков наверняка прикупили. Колечко в ювелирном. А она вам раз! – и отказала. Сюрприз!

– Деточка, – тихо говорит Бессмертных. – Заткнись, а?

Я вдруг замечаю, что губы у него трясутся.

Мне, видимо, должно быть страшно. И мне становится страшно.

– Ну так это же не беда, – я, кажется, опять несу чушь, но остановиться уже не могу. – Вы у нас мастер приворота, так? Ну и действуйте. Позвольте себе эту маленькую подлость. Вы же с той дамой, которая вам вечно в этом мешает, уже разобрались, так?

– Я сейчас с тобой разберусь, – шепчет Бессмертных. На лбу у него выступили капли пота.

За его спиной неслышно, ужасно медленно отворяется дверь.

– У вас сквозняки в здании, – говорю я. – Нехорошо.

– Не отвлекайся, деточка, – шипит Бессмертных. – В глаза мне смотри. Не бойся, это не больно.

В дверь бесшумно входит высокая и очень худая женщина. На ней темно-серая куртка с капюшоном, надвинутым на лоб, темные брюки, кроссовки. Она замечает, что я смотрю на нее, и бесшумно подносит палец к губам.

– Что-то у меня нет ни малейшего желания любоваться вашими дивными очами, – говорю я, глядя на женщину.

Ее глаза кажутся мне серыми дырами.

Она делает шаг.

Тянет сыростью.

Подвалом.

Нет, кладбищем. Пахнет кладбищем. Пахнет землей, в которую зарыли моего отца.

Женщина смотрит на меня из-под капюшона.

И вдруг я вижу папу.

Сын, говорит он. Я хочу тебе кое-что показать. Зайдем в мою комнату. Дай мне руку, здесь темно.

Свет и вправду куда-то исчезает. Как будто лампочку накрыли половой тряпкой.

Я чувствую руку отца. Она теплая.

Я не делаю ни шага, но интерьер вокруг меняется. Мы уже не в кабинете – мы в небольшой и старообразно-уютной комнатке. На полках темного дерева – старые книги. Возле окна застеленная кровать, на ней пухлая подушка уголком вверх, накрытая кружевной накидкой; около кровати темный пузатый комод. Окно занавешено тяжелыми портьерами. В одном углу – кресло и торшер, в другом – письменный стол. На столе фотографии в рамках – моя и мамина.

– Вот здесь я и живу, – говорит отец. – А теперь пойдем искать твою комнату.

И мы оказываемся в бесконечно длинном коридоре, по обеим сторонам которого – однотипные двери. Очень много дверей. Мы никуда не идем, мы стоим на месте, а коридор движется – сначала медленно, затем быстрее, быстрее, быстрее. Со страшной скоростью мелькают двери. Сильно кружится голова.

И когда мелькание становится совсем невыносимым, мы внезапно возвращаемся в кабинет, и свет загорается снова.

Твоей комнаты пока нет, говорит отец. Еще не подготовили. Ты рано пришел.

Я вижу своего отца.

И в то же время вижу болезненно худую женщину, медленно приближающуюся сзади к господину Бессмертных.

Женщина неслышно поднимает руку и трогает его за плечо.

Господин Бессмертных вздрагивает, как от удара током. Оборачивается. Жутко вскрикивает.

И падает на пол.

Талия. Письмо

Я сижу в нашей комнате в общаге. Соседки по комнате никак не поймут, почему я не перееду в дом, который теперь мой. Они с легкостью поверили в историю моего чудесного преображения – мол, раньше я болела, а теперь вылечилась и снова красотка всем на зависть. А в то, что в огромном доме мне одной будет страшно и неуютно, не верят. Мне легче оставаться здесь – помогать им с рефератами и курсовыми, готовить на общей кухне, читать ночами – тоже на общей кухне, где свет горит круглосуточно. И даже выслушивать их бесконечные вопросы о том, куда я дела своего восточного принца. Я пытаюсь отшучиваться. А сама каждый день по сотне раз запрещаю себе звонить ему, хотя так хочу услышать его голос. Голос лгуна и предателя. Голос человека, которого я люблю больше всего на свете.

Я сижу на подоконнике, уткнувшись в учебник.

В дверь стучат.

– Войдите! – хором кричат обе мои соседки.

– Здравствуйте, красавицы! – раздается зычный мужской голос. – Я вот вам пирожков принес домашних. Талия, голубушка, я на минуточку.

– Георгий Георгиевич! – Я вскакиваю, роняю книгу. – Что-то случилось?

Он, широко улыбаясь, стоит, широко расставив ноги, посреди комнаты в своей красной куртке (круглый год он ее, что ли, носит?) и с большой клетчатой сумкой в руке.

– А у меня в машине тепло, – он, поймав мой взгляд, пожимает плечами и дергает себя за карман. – Случилось-то много чего, но тебе беспокоиться не о чем. Дядюшка Юрек все уладил, как всегда. Ну, и тетушка Яся помогла немножко. Давай, помогай разгружать. Жена столько всего вам наготовила, неделю будете питаться и друзей кормить. Девчонки, налетайте, ну!

Он ставит сумку на пол и весело смотрит, как мы с соседками выкладываем на стол ее содержимое – стеклянные банки с вареньями и соленьями, пластмассовые контейнеры с голубцами и котлетами, бумажные пакеты с пирожками и булочками. Девчонки ахают и охают, глаза у них горят.

– Тайка, это твой дядя? – щебечут они наперебой. – Ух ты, плов! А ты ж говорила, у тебя родных не осталось. Ох ты, гуляш!

– А я неродной дядя, – басит Георгий Георгиевич. – Я дядя названный. Приехал издалека, буду жить у вас. Шутка!

– Да мы не против! – хихикают девчонки, стреляя глазками. – Мы вам кровать освободим! Или две даже!

– Вот что гостинцы животворящие делают! Талия, девочка, я, собственно, здесь в роли почтового голубя, – он достает из кармана куртки большой конверт. – Вот тебе настоящее аналоговое письмо, раз почту не проверяешь. Прочти, будь другом. И прекрати парня мучить, он-то уж точно ни в чем не виноват. И любит тебя, глупую такую.

– Вы про Алика! – ахают девчонки. – Тайка, а ну бери письмо! А то мы с тобой разговаривать не будем!

– Вот, слушай умных людей, – наставительно говорит Георгий Георгиевич, всовывая конверт мне в руки. – Я имею в виду, дядюшку Юрека слушай. Хороший у тебя парень, правильный. Я вон в дикой юности такие глупости вытворял из-за Яськи, что вспомнить стыдно. Даже рассказывать не буду. А он… На, в общем, читай, а я дальше полетел. Не скучайте!

«Здравствуй.

Как ты? Я безумно скучаю по тебе. Если ты не хочешь меня видеть, я пойму, но дай хотя бы объясниться.

Ты, кстати, тоже мне не все рассказывала. Я и понятия не имел, что ты связана с диаспорой каких-то там суперлюдей. Но я понимаю, почему ты об этом молчала. Думала, я приму тебя либо за двинутую, либо за сектантку.

И ты тоже постарайся меня понять, хорошо?

Этот гад действительно не подсылал меня к тебе. Хотя частью своих приключений, как мне объяснила знакомая тебе женщина по имени Ясмин, ты обязана ему. Когда ты сбежала из дому, он вознамерился тебя припугнуть как следует, чтобы ты быстрее вернулась; поэтому ты споткнулась и упала, когда ночью за тобой гнался какой-то извращенец (ох, как хорошо, что все обошлось!); поэтому тот прыщавый сопляк не поддался твоему обаянию и решил тебя обокрасть. Бессмертных каким-то образом временно лишил тебя части твоих способностей.

А уже потом он выяснил, что мы встречаемся, и решил через меня к тебе подобраться – таким долгим и хитрым путем, что любой нормальный человек сам бы запутался. Короче, наше с тобой жилищное благополучие – дело рук одного его знакомого, весьма симпатичного железнодорожного джинна, который исполнил два моих желания. По замыслу Бессмертных мое третье желание должно было вас – тебя и Константина Моисеевича – отправить в дальний путь на долгие года. Помнишь, он к тебе свататься заявился? Он был уверен, что джинн уже запрограммировал тебя принять первое же предложение руки и сердца. Я в это время сидел в его кабинете – запертый и обезвреженный, лишенный возможности первым упасть перед тобой на одно колено и попросить облегчить мои страдания.

Бедный Константин Моисеевич (знаю, знаю, «это не бедный старик, а богатый», но все-таки). Он же не знал, что я загадал совсем другое желание. В общем, пока у этого мерзкого детдома нынешний директор, туда непременно будут пускать волонтеров, в том числе и тебя, – спасибо нашему джинну. Ничего умнее я придумать не смог, да; ведь такими темпами уволят директора довольно скоро. Но хотя бы так. Я там был, кстати, познакомился с твоими протеже. Эрик настоящий рыцарь, а у Эммы весьма недурной музыкальный слух. Оба передают тебе привет и хотят поскорее увидеться.

Короче, Бессмертных был в таком бешенстве, что чуть меня не… впрочем, что он со мной собирался сделать, я понятия не имею, но явно что-то не слишком приятное, и кто знает, что бы я сейчас собой представлял, если бы не Арина. Ты должна была о ней слышать: тетка, у которой еще в юности проявилась ужасная способность пугать людей до смерти. Мне говорили, она много лет ею не пользовалась, но Бессмертных попытался взять ее за жабры, как когда-то дядю Женю – так зовут нашего с тобой джинна. Кажется, угрожал ее родным или что-то еще, я так и не понял до конца. А хотел он от нее, чтобы она явилась к женщине по имени Ясмин, которая ему, видите ли, мешала.

Нет, убивать он не собирался; по его расчетам, жертва должна была всего лишь впасть в кому на пару годиков. Но Арину такой расклад, мягко говоря, не устраивал, и она в итоге явилась самому Бессмертных. Зрелище, я тебе скажу, было эффектное: нашего супердоктора легонько хлопают сзади по плечу, он дергается, издает звук пароходной сирены и падает замертво; рядом садится эта тетка в костюме черной смерти (ей бы очень подошла в качестве атрибута хорошо заточенная коса) и начинает рыдать с подвываниями, словно по покойнику. Я от ужаса чуть сам замертво не упал.

Ладно, признаюсь: я тоже упал замертво. Но ненадолго.

В общем, пока что этот злобный гений лежит в собственной клинике и приходить в себя не собирается. Я к нему грешным делом заходил пару раз и, представляешь, подружился с его мамой. Это просто невероятно – у такого угробища и такая прекрасная мама! Для нее, впрочем, он не угробище, а замечательный мальчик Костик, гордость и свет в окошке. Приходит к нему каждый день и, подумать только, поет ему колыбельные песни. Она вообще держится молодцом – это очень деятельная и бодрая дама, несмотря на более чем почтенный возраст, – и уверена, что рано или поздно ее Костик поправится. И снова начнет вершить великие дела.

Кстати, о великих делах: ты знала, что в его шикарной клинике есть бесплатное отделение? С граждан обеспеченных он драл деньги почем зря, а всяких неимущих лечил бесплатно. Кто бы мог подумать. Неизвестно, что с этим со всем будет, если Бессмертных проваляется в своей коме достаточно долго: говорят, тот, кто сейчас исполняет его обязанности, особых надежд не внушает.

Ясмин твоя – она нашла меня через пару дней после случившегося и повелела явиться к ней в офис – мне не понравилась. Властная и жесткая тетка, довольно неприятная. Хотя, может, у меня просто предубеждение – я узнал, что она когда-то очень жестоко поступила с дядей Женей (вот с кем бы я, как раньше говорили, в разведку пошел! Тем более что он теперь не пьет ни капли). Я ей, кажется, тоже не приглянулся. Она явно считает, что ты, ее золотая девочка, достойна кого-то получше, чем какой-то невнятный флейтист. Если мы с тобой все-таки будем вместе – а я, уж прости, не перестаю на это надеяться изо всех сил, – у меня, кажется, появится в ее лице заклятый друг, кто-то вроде вредной тещи из анекдотов.

Зато ее муж меня очень поддержал. Это была его идея – чтобы я написал тебе письмо. Он сказал – пацан, хватит помирать, сядь и напиши все как есть, только без соплей и сантиментов. Что я и пытаюсь делать.

В клинике Бессмертных я буду работать еще месяц, потом врио главврача меня выставит. Ну да я всегда найду чем заработать.

Теперь о главном. Я всегда буду благодарен судьбе за то, что ты мне встретилась, – даже если никогда больше тебя не увижу. В самых смелых моих мечтах мы благополучно женимся, мы счастливы до неприличия; мы находим способ забрать из этого ужасного детдома Эрика и Эмму, а может, и не только их; у нас появляются свои дети, и они похожи на тебя. Если у тебя другие мечты, я пойму. Но есть ли смысл нам не видеться? Я могу быть тебе другом, помощником, чем захочешь. Я все-таки не самый бесполезный человек на свете. И не самый плохой. Правда.

Давай увидимся? Я буду ждать тебя каждый день в парке на нашем месте. С пяти часов вечера до шести. А может, и дольше. Я бы тебя там ждал днями и ночами, но тогда не очень понятно, как быть с учебой и работой.

Если ты вдруг уже успела забыть, где это самое наше место, просто иди на звуки флейты.

Я люблю тебя.

Алик»

Я смотрю на часы.

Без двадцати шесть.

Надо скорее одеваться и бежать. Я еще успею.

Здыхлик. Все будет хорошо

Тик. Так. Тик. Так.

Это капает время.

Здыхлик лежит в постели и вслушивается в эти звуки.

Иногда рядом появляются люди. Люди переодевают Здыхлика. Переворачивают его на бок, чтобы сменить постельное белье. Обтирают мокрой губкой. Накрывают одеялом. Переговариваются далекими голосами. Голоса обрастают гулким эхом, как у диспетчеров на железнодорожной станции.

Кажется, кого-то из этих людей он, Здыхлик, сильно и непоправимо обидел. Он не помнит, чем именно. Ему жаль, что так вышло.

Кажется, что-то в его жизни пошло не так, и он сам в этом виноват. Или не виноват. А просто в какой-то момент свернул не в ту сторону и заблудился.

Здыхлику хочется попросить прощения у людей, навещающих его. На всякий случай – у всех. Пообещать, что он все исправит.

Они этого не замечают. Они даже не разговаривают со Здыхликом – только между собой. Что и неудивительно – ведь Здыхлик лежит, не открывая глаз, получает питание через иголку, которую вкололи ему в руку, и ничем не дает им понять, что слышит их. Ощущает их тепло и их запахи.

Они, видимо, считают, что Здыхлик ничего не чувствует.

Все, кроме мамы.

Мама приходит каждый день. Мама гладит его по голове. Поет ему, как малышу, колыбельную песенку на каком-то смешном и кривоватом наречии своего детства.

Мама верит – и Здыхлик верит вслед за ней, – что скоро все это закончится, как кошмарный сон, и он, Здыхлик, откроет глаза, встанет на ноги и сможет начать все заново.

И все будет хорошо.

Все.

Будет.

Хорошо.

* * *

Эта книга – участник литературной премии в области электронных и аудиокниг «Электронная буква – 2019». Если вам понравилось произведение, вы можете проголосовать за него на сайте LiveLib.ru до 15 ноября 2019 года.

Оглавление

Здыхлик. Урок математики

Красавица. Гости и Клуша

Эрик и Эмма. Дом

Юджин. Видик

Здыхлик. Хранитель сумки

Яся. Правильная девочка

Здыхлик. Мама

Юджин. Дискотека

Красавица. Спи, дитя мое

Эрик и Эмма. Хорошенький

Здыхлик. Мастер обмена

Юджин. Бизнесмен

Яся. Первое путешествие

Здыхлик. Сопротивление материала

Красавица. Врачи

Эрик и Эмма. Эти

Здыхлик. Жили-были боги

Красавица. Вундеркинд

Яся. Кто я

Эрик и Эмма. Больница

Здыхлик. Визит на ковер

Красавица. Из дневника

Яся. Колдовской салон

Здыхлик. Время, назад

Эрик и Эмма. Пряничный домик

  Характеристика на воспитанника

  Характеристика на воспитанницу

Здыхлик. Будь моей совестью

Красавица. Клуша и смерть

Здыхлик. Поиск

Красавица. Из дневника

Красавица. Встреча

Эрик и Эмма. Сказка на ночь

Талия. Мачеха

Талия. Побег

Юджин. Бунт

Талия. В гостях хорошо

Алик. Детство, дудук и девушка

Талия. Гость и его весть

Юджин. Расплата

Алик. Пойди туда – не знаю куда

Талия. Студентка

Алик и джинн

Талия. Письмо

Здыхлик. Все будет хорошо Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg