«6 жертва»

6 жертва (fb2) - 6 жертва 690K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Иван Степанович Плахов

6 жертва Иван Плахов

© Иван Плахов, 2017

ISBN 978-5-4485-8698-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Это правдивая история. Описываемые события произошли в Иркутске и Иркутской области. Из уважения к выжившим все имена изменены. Из уважения к погибшим все происходившее описано так, как было.

Правда есть одно «но» – в России «достоверного прошлого не существует» и «прошлое всегда реконструируется из настоящего».

Одни и те же преступления, сломавшие судьбы их участников, объясняются по-разному, потому-что за каждым вовлеченным в них стоит своя «особая» правда. Кто из них прав, а кто виноват? – для литературы вопрос риторический. Можно даже сказать – пустой. «Нет правды на земле, но правды нет и выше».

ПРЕДИСЛОВИЕ

Однажды мне приснился рояль на полусогнутых ножках, у которого вместо клавиш были шустрые белые и черные пальцы, игравшие невероятно энергичные латиноамериканские мелодии, под которые я занимался с ним любовью в ритме ламбады, пристроившись сбоку к его нетерпеливо вибрирующему корпусу в форме двух огромных и упругих эбеновых ягодиц с отверстием посередине. Рояль катался и кружился по комнате, а на его приподнятой крышке проступало счастливое от соития лицо самого Господа Бога, громко кричавшее: «Сделай мне высокохудожественную гадость».

Надеюсь, это мне удалось

КНИГА ОГНЯ

«Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?»

Еванг. от Матфея

♠

Пики символизируют копье, которым был пронзен распятый Христос. В гадании карта Короля Пик означает крупные неприятности.

Он всегда был убежден, что особенный, не такой, как все. Даже его имя с арабского переводилось как «Величие, Слава». Азамат, сколько себя помнил, всегда хотел чего-то добиться, – чего именно он никогда ясно сформулировать не мог, предпочитая расплывчато мечтать о чем-то неопределенном, что переменит всю его дальнейшую жизнь, – но прилагать усилия к тому, чтобы осуществить свою мечту в реальности, не хотел. Ленился.

Бесплодный мечтатель, он плыл по течению в фарватере чужих решений, избегая самостоятельности и лишь лавируя и ожидая, когда кто-нибудь более успешный ошибется и он, воспользовавшись этим, сковырнет его и займет освободившееся «теплое» местечко. К этому паразитическому образу жизни его приучали с детства, заставляя экономить силы для достижения цели. Впервые оказавшись в горах, у своего деда, он был поражен скупости его движений и той благородной неторопливости старости, с какой он все делал: взбирался на окрестные склоны ущелья; вел дела по хозяйству; пас овец или просто сидел на берегу реки и смотрел на бирюзу воды, мечущейся среди каменистых порогов.

И говорил дед тоже неспешно, словно взвешивал слова. Правда, половину из того, что он произносил, Азамат не понимал, потому что тот пользовался гортанным языком аварцев, лишь иногда вставляя русские слова для усиления выразительности отдельных фраз.

Особенно ему нравилось сидеть с ним на камнях возле разрушенной крепостной башни по вечерам и смотреть на закатные горы со стороны соседней Чечни, вдыхая аромат табачного дыма, пока тот неспешно раскуривал свою трубку, словно впереди у него была целая вечность.

Родившись в Махачкале от смешанного брака дагестанца и русской, полукровка, он чувствовал себя здесь, в ауле, не в своей тарелке, особенно когда дед пытался прививать ему навыки горской жизни: пасти и стричь овец, доить и принимать у них окот, – все это представлялось ему глубоким анахронизмом, хотя таких слов, будучи ребенком, он еще не знал. Но чувствовал, что это не его призвание, хотя ему нравилась бесхитростная простота и ясность этой жизни.

Здесь никто и никого не обманывал и для каждого было свое место вокруг почерневшего от времени очага, на котором всегда готовилась незамысловатая и вкусная еда. В его памяти с детства намертво запечатлелась магия огня, на который он мог часами смотреть по вечерам, когда холодный туман спускался с окрестных гор и накрывал весь аул белой непроглядной пеленой, словно толстым ватным одеялом. Под таким же толстым и тяжелым одеялом спал и сам Азамат, представляя каждую ночь себя могучим и непобедимым богатырем, у ног которого лежит весь мир и молит о пощаде.

Азамат всего хотел, но у него ничего не было. Его семья была бедной и денег не хватало даже на то, чтобы купить ему школьную форму: он донашивал всегда одежду с чужого плеча. Отчасти поэтому, а в основном в силу стадного инстинкта, чтобы как все и не выделяться, когда исполнилось 10-ть лет, он записался в секцию вольной борьбы: это был его первый и самый важный поступок, о котором впоследствии он никогда не жалел. Чтоб заниматься в секции ничего не требовалось – выходи на ковер в трусах и майке и тренируйся. Борьба как спорт полностью его захватила, став смыслом всей последующей жизни. Схватки на ковре, поездки на соревнования по всей стране и ликование вместе с командой по поводу побед, все это благополучно заменяло ему изучение внешнего мира, который он привык воспринимать как что-то не вполне реальное, пребывающее по другую сторону стекла автобуса, на котором его возили на непрекращающиеся сборы.

Азамат и не заметил, как ему исполнилось 18-ть, оставшись, по сути, большим ребенком, привыкшим все получать даром и по-прежнему мечтавшим по ночам о чем-то несбыточном. К тому же спорт его порядочно развратил: ему нравилось чувствовать свою силу в отношении всех, с кем он боролся и кого сумел победить. Ломать людей оказалось на редкость легко – достаточно было заставить их тебя бояться. Он хорошо усвоил урок своего первого тренера, доходчиво объяснившего ему всю премудрость любого силового единоборства: «Бой выигрывают до его начала. Перестань считать противника человеком, дай ему это понять и победишь».

Эта формула работала всегда, когда ему удавалось перебороть все человеческое в себе и сыграть нечестно, до начала поединка подойдя к сопернику и пообещав его убить: в зависимости от реакции на сказанное сразу становилось ясно, уступят ему или будут бороться – нужно было лишь вложить всю ненависть в слова, чтобы суметь ими отравить своего врага, а затем ждать, когда у того сдадут от страха нервы. Если личные угрозы не действовали, нужно было продолжать давить на соперника, начав угрожать членам его семьи: последнее действовало безотказно, – личное мужество всегда пасовало перед врожденным инстинктом ответственности за своих близких.

Сам Азамат не считал такую практику зазорной, да и все тренеры, с которыми он работал, ее практиковали, каждый на своем уровне: победа оправдывала любые средства, включая договорные поединки. Азамат на личном опыте испытал это, когда тренер велел ему проиграть бой, а он его выиграл. Ему тогда было лет 12-ть, честолюбие переполняло, а соперником оказался трусоватый мальчишка из соседней школы: он не удержался, чтобы не победить. Каково же было его отчаяние и злоба, слившиеся в горькую обиду, когда после соревнований в раздевалке тренер его жестоко избил, все время повторяя: «Из нас двоих я один решаю, кто победит. Не ты, а я. Выучи это как молитву. Я твои мозги и я твоя воля. Я, а не ты».

Это был суровый урок, но он его выучил: не с первого раза, но выучил, – как животное, которое жестоко дрессировали до тех пор, пока оно не научилось выполнять команды. Побои являлись неотъемлемой частью этого воспитания, а в его шкале ценностей физическая сила с тех пор заняла главное место.

Достигнув совершеннолетия, Азамату нужно было решать – или идти в армию, или пробовать поступать в институт. Испытывая стойкое отвращение к любой учебе, которую он, сколько себя помнил, воспринимал как бессмысленное времяпровождение, он решил в пользу армии: мудреные слова о смысле жизни представлялись чем-то настолько далеким от всего того, с чем он сталкивался каждый день, что тратить годы и годы на их изучение для него, как «разумного» человека, было пустым времяпровождением.

Служба ему даже нравилась – все предсказуемо, все за тебя решают, вся жизнь по расписанию. И снова во главу угла становилась сила, которой все в армии поклонялись, начиная от командиров и заканчивая им самим. Он чувствовал себя частью целого, вполне соответствуя тому, чего от него ждали: послушный кусок мяса, упакованный в солдатскую форму, – ему даже не нужно было напрягаться, чтобы быть лучшим, потому что у него не было никаких амбиций. Он ждал приказов и их выполнял, не думая, словно автомат.

Ему часто снились горы из детства, – далекие, чистые и недоступные, – он о них мечтал, желая лишь одного – после демобилизации поехать в аул к деду и совершить вместе с ним восхождение на любой из заснеженных перевалов.

Но когда пришел срок увольняться, ему предложили поступить на службу в республиканскую ППС и он согласился, изменив своей мечте: ему пообещали, что он займется тренировкой личного состава и обучению приемам самообороны. Неожиданно он обнаружил, что попал в центр яростного и бескомпромиссного противостояния между государством и народом, который эту власть отказывался признавать законной.

Воровской режим, олицетворением которой являлась личность демонического Березовского, достигшего к 96-му году зенита своего могущества, жил не по законам, а по понятиям. Азамату ничего не оставалось, как соучаствовать во всеобщем грабеже, развернувшемся по всей стране. Случившаяся чеченская война усугубила и без того эфемерное существование всех органов правопорядка в республике, подвергая их сотрудников смертельной угрозе народного гнева: не проходило ни одного дня, чтобы в закрытых сводках МВД не сообщалось об убийствах милиционеров или работников прокуратуры.

Но сам Азамат на все происходящее смотрел практически отстраненно, словно наблюдатель, оставаясь к происходящему равнодушным: жил так, словно это его не касалось. Его мысли вертелись вокруг него самого. К тому же все свое время он проводил в спортивном зале, отрабатывая броски и подсечки, ведь в этом и заключалась его служба.

Когда его подразделение привлекли к участию в ликвидации группы боевиков в пригороде Махачкалы, он впервые увидел смерть так близко, что его это потрясло и заинтересовало. Боевиков рассматривали не как людей: среди участников операции никто не испытывал к ним ни малейшего сострадания, – это была азартная охота на очень опасных зверей, что-то среднее между забавой и ужасом. Мысль о том, что тебя могут убить, подстегивала и его, наполняла чувством хулиганского веселья.

Сам Азамат стоял в оцеплении и непосредственно в ликвидации не участвовал, но когда все закончилось и убитых выволокли и положили в ряд около разбитого дома, он смог пробиться к их телам и долго разглядывал искореженные и обугленные трупы, выставленные словно ценные трофеи, которыми хвалились опытные охотники-убийцы, оживленно-нервно курившие и обсуждавшие только им одним понятные детали закончившейся операции. Бородатые мертвецы скалились открытыми ртами прямо в безоблачное небо, словно им тоже было весело. Часть из них были ровесниками Азамата, отчего ему стало по-настоящему страшно: он понял, что все это не игра, что на их месте запросто мог бы быть и он, если бы волею случая не оказался по другую сторону этого противостояния.

Помимо страха где-то там, глубоко в душе, тлела искра зависти к их участи, – хотя и страшно было с этим согласиться, – что они нашли в себе силы умереть за свою веру. Сам он ничего подобного от себя не ждал, потому что вера для него была чем-то далеким и чуждым. Но он никак не мог поверить, разглядывая мертвых боевиков, что теперь они мертвы навсегда.

«Еще и часа не прошло с тех пор, как они неистово дрались, переживали, на что-то надеялись, и вот теперь это лишь куски плоти. Но куда делось то, что эту плоть оживляло? Что стало с ними после смерти? И неужели я когда-нибудь превращусь в такое же мертвое тело? И все? А что потом?» – сам себя спрашивал Азамат и не находил ответа. Внутри у него образовалась пустота, которую нужно было чем-то заполнить: она его пугала – не на что было опереться. Свои страхи он пытался компенсировать в спорте, выступая на соревнованиях разного уровня, но крайне неудачно: фортуна словно отвернулась от него, – он стал бояться соперников, потеряв веру в собственные силы. Это его невероятно бесило и он невольно вымещал свою злобу на окружающих, оскорбляя их или словами, или действиями, – вспыльчивость очень ему вредила, создавая репутацию конфликтного и несговорчивого человека, – за достаточно короткий срок он растерял всех друзей и нажил врагов среди начальства.

Верхом его унижения стало снятие с должности тренера: теперь он должен был, как и все, служить обычным патрульным, каждый день разъезжая вместе со своим напарником по окраинам города или досматривать на блок-постах автомобили. Жизнь впервые развернулась перед ним со всей неприглядностью озлобленного на власть народа, представителем которой он являлся: периодически их обстреливали, прокалывали шины патрульных машин или забрасывали камнями, разбивая стекла в зданиях милицейских постов. Весь мир теперь определялся формулой «мы и они»: мы – это все светлое и нормальное, светское, растущее своими корнями из его собственного пионерского прошлого, которое приходилось с оружием в руках защищать; они – это все темное и больное, религиозный экстремизм с непонятными обрядами, намазами, бородами и абракадаброй молитв на арабском, возникший словно ниоткуда и заразивший его сверстников, словно бубонная чума. Один вид ваххабитов был ему отвратителен.

Все эти чуждые веяния приходили в его страну из-за гор, из грозной и ненавистной Чечни, о жизни в которой ходили совершенно невероятные слухи. Когда в конце мая 98-го года браться Хачилаевы со своими сторонниками организовали массовые беспорядки в самом центре Махачкалы, устроив фактически разгром зданий правительства и Госсовета, Азамат бежал из города и скрывался в дедовском ауле, возвратившись обратно лишь после того, как по радио было объявлено, что мятеж подавлен. Сам он не считал то, что сделал, предательством: просто не хотел оказаться на стороне проигравших, поэтому подстраховался, – сила для него была тем окончательным аргументом, которым он руководствовался.

Приученный с детства понимать силу лишь как способность внушать страх окружающим для того, чтобы ими манипулировать, он сразу оценил эффективность стратегии новоявленных противников действующей власти, позволившей им быстро создать себе нужную репутацию: или победа, или смерть; к противникам ни жалости, ни пощады. Когда мятеж ваххабитов захлебнулся, а его участников закончили отстреливать как бешеных собак, часть из которых укрылась в соседней Чечне, он написал рапорт об увольнении и решил уехать из республики куда подальше, лишь бы вновь не оказаться на передовой между религиозной непримиримостью и политической жестокостью.

Фактически этим он признавался в полном фиаско – это ставило крест на его детской мечте народного героя, силе которого покорился бы весь мир, вознеся на вершину славы и власти. Свое бегство он постарался оформить как попытку добиться справедливости, продолжив свою насильственно прерванную карьеру борца на новом месте, где его бы оценили по достоинству и где нет таких бесчестных интриганов, как у них в республике, где все решали родоплеменные связи судей и борцов.

Он так горячо доказывал это своим родичам и близким, что в конце концов сам начал в это верить, постаравшись забыть первопричину своей трусости. Надежда на лучшую жизнь гнала его вперед, не давая остановиться, переполняя мечтами, которые непременно должны были сбыться, если он начнет их реализовывать на новом месте. «Просто на Родине не повезло», – засело в мозгу. Хотелось уехать как можно подальше от Кавказа, поэтому он решил отправиться в Сибирь, перебравшись на другую сторону Уральских гор, и обосноваться где-нибудь на просторах безбрежной Азии.

В конечном счете Азамат оказался в Иркутске, где земляки приютили и помогли, пристроив в местную Федерацию спортивной борьбы. На новом месте он принялся заниматься хорошо ему знакомым делом – тренировать бойцов, которыми пополнялись местные бригады рэкетиров. Квартиру он снял на окраине города в микрорайоне Ново-Ленино, который все местные звали не иначе как «Гарлемом»: если Иркутск отставал в от всей страны лет на десять, то «Гарлем» глубоко завяз в депрессивном советском прошлом – время здесь остановилось.

Он как будто оказался в родной Махачкале с поправкой на климат и ментальность сибиряков: много рынков и ларьков, которые все называли «павильонами». Каждый со своим собственным названием. «Удача», «Радуга сладости», «Курочка рядом». Парикмахерскими «Подстригалочка» и «Чубчик кучерявый». С магазинами наливной парфюмерии, где в розлив продавали духи Chanel и Gucci по совершенно смехотворной цене. Это была все та же провинциальная жизнь, только с нуля на новом месте.

Он даже реабилитировал свою репутацию борца, став неоднократным чемпионом Иркутской области и призером России. Но все же что-то было не так, он не мог успокоиться и это его тревожило: ушел драйв жизни на грани фола, ощущение риска игры со смертью без права на ошибку, – там, на Родине, в условиях войны, все было по-настоящему.

«Да, у меня не получилось, я облажался, – сам себе говорил Азамат, пытаясь разобраться в своих чувствах, – но сейчас-то я точно знаю, как нужно поступать в подобных ситуациях. Это мой шанс все исправить, испытав себя снова и не провалить этот экзамен. Я смогу, я к этому готов – доказать свою силу».

Но связываться с простыми уголовниками он не хотел, считая общение и уж тем более дружбу с ними ниже своего достоинства. И тут подвернулся любопытный персонаж, который его заинтриговал своим предложением стать наемным убийцей, устранив одного «очень плохого человека», по его словам, о смерти которого никто на этой планете не будет жалеть.

– Хорошим людям надо помогать, но где найти сильных людей, которые готовы переступить закон во имя торжества справедливости? Встретить бы такого, кто скажет: «Я право имею». Я бы ему поклонился и назвал своим Богом. Есть ли такие герои, готовые менять этот мир под себя? – пытал Азамата Игорь Юрьевич Интриллиатор, – бизнесмен с очень сомнительной репутацией, – с которым он встречался в бане.

Возникнув как черт из табакерки, неожиданно он занял в его жизни все свободное от тренировок и спортивных соревнований время. Подвижный как ртуть, он жил так вкусно, что ему невольно завидовали: на широкую ногу, делая долги и не задумываясь о завтрашнем дне.

Его лицо было настолько порочно, что невольно притягивало к себе: вечно мокрые губы сластолюбца складывались в сердечко, подозрительно смахивающее на кошачий анус, выдавая любителя запретных удовольствий; сладкие глаза Иуды, в которых вспыхивал сладострастный огонь при виде женских ягодиц, сигнализировали о его непотребстве мыслей; бургундский нос дополнял образ интригана и пьяницы, – хотелось узнать эту незаурядную личность поближе.

Интриллигатор не скупился на лесть в адрес Азамата.

– У вас, кавказцев, есть харизма, сила; вы цельные в отличие от нас, русских. Нас всех сломали – Сталин и Отечественная война сломали. А вас это не коснулось. Ты, Азамат, герой, настоящий герой. Только этого никто не ценит, а я ценю, парень. У тебя великое будущее. Только это надо доказать… нет, нет, не мне, – я верю, – а другим. Завали для начала какого-нибудь негодяя, например Колосова, о котором я тебе говорил, и народ к тебе потянется. Тебе надо начать быть героем, а для героев закон – это они сами, а не уголовный кодекс. Люди должны тебя бояться, тогда они начнут тебя уважать и признавать твою силу, а иначе нельзя. Теперь все только и делают, что живут по понятиям. А понятия кто устанавливает?.. Молчишь, а я тебе скажу – тот, кто сильный! Вот ты сильный?.. А раз да, то ты эти понятия должен устанавливать, а не кто-нибудь другой! И тогда все у нас с тобой будет прелестно. Все будет прелестно.

Интриллигатор любую свою фразу норовил закончить словом «прелестно», а ненависть к своему компаньону, которого уговаривал убить, объяснял фразой историка Ключевского: «Есть люди, которые становятся скотами, как только с ними начинаешь общаться как с людьми».

– Моя ошибка, Азамат, – оправдывался он, – что я не могу с людьми иначе. Я мягкий, жесткости во мне нет. Вот из-за этого и страдаю. А ты можешь, я вижу, ты человек-кремень, у тебя воля есть. Сила!

Азамату льстили его слова, но он не очень-то ему верил, прекрасно понимая, что тот хочет его использовать как орудие смерти, избавившись от своего кредитора, чтобы не платить тому по своим долгам. Но Интриллигатор сулил полмиллиона рублей, а для него это были огромные деньги, да и соблазн попробовать себя в «настоящем» деле был настолько велик, что он не устоял и согласился. Но прежде всего он хотел доказать самому себе, что он не трус, а то, что случилось с ним в Дагестане, это просто недоразумение: просто тогда он был к этому еще не готов.

«Избавить общество от одного мерзавца – это не преступление. Если я могу остановить плохого человека и убрать его с пути хорошего человека, то это правильно. Просто ни у кого не хватает смелости это сделать, а я смогу. И никто меня за это не осудит, – успокаивал он сам себя, представляя, как он это сделает, – Я пропущу его вперед и выстрелю ему в спину. Он даже не узнает, что его убили. И это правильно. Очень человечно. Именно так, главное не промахнуться».

Когда Азамат известил Интриллигатора о своем согласии, тот сообщил ему домашний адрес жертвы и выдал аванс в 40 тысяч рублей. Это было настолько буднично, что даже разочаровывало. Оставалось достать оружие, но и с этим проблем не возникло: он просто одолжил пистолет у своего земляка-милиционера, отдавшего ему на неделю свой табельный Макаров. Интриллигатор снабдил его фотографиями компаньона и информацией о его распорядке дня.

Подождав возле подъезда, где жил Колосов, он как бы случайно столкнулся с ним у входной двери и, приоткрыв ее, жестом предложил войти, на что тот, приподняв правой рукой шляпу и полупоклонившись, снисходительно процедил «Благодарю» и решительно шагнул во внутрь. Следом за ним проскользнул Азамат и выстрелил в него трижды.

Когда Колосов упал, он подбежал к телу и еще дважды выстрелил в голову, плохо понимая, что делает, а после, спрятав пистолет в карман куртки, вышел на улицу и, глубоко вдохнув морозный воздух, энергично зашагал прочь, напевая себе под нос, как ни в чем не бывало: «Крутится, вертится шар голубой, крутится, вертится над головой».

Вернувшись домой, он не находил себе места: напряжение переполняло, какое-то дьявольское веселье будоражило, словно он, как в детстве, напроказничал и радовался, что у него все сошло с рук, – никакого раскаяния или жалости к убитому он не испытывал. Чтобы хоть как-то расслабиться, он долго отжимался от пола и качал пресс, пока вместе с потом не пришла усталость и апатия. Он так и уснул на полу, лежа на спине и раскинув руки в стороны.

Во сне ему явился убитый, все время повторявший «Благодарю», а затем он куда-то летел и летел в темноте и у него дух захватывало от того, что он кувыркался в вихре огней и его распирало от ощущения вседозволенности и неуязвимости. Проснувшись утром, он не ощущал ничего, кроме приятной ломоты в мышцах, даже страха никакого не было, – к его удивлению, – что за ним могут прийти и предъявить обвинение в убийстве. Сделал зарядку, позавтракал и отправился в спортзал проводить утреннюю тренировку.

День прошел как обычно, без происшествий, а вечером он позвонил Интриллигатору, но тот не ответил на звонок. Азамат удивился, но не придал этому значения. Жизнь его продолжалась как ни в чем не бывало, только по ночам во сне его переполнял восторг от полетов сквозь пространство и время, когда сквозь него проносились безбрежные миры из ярких вспышек и разноцветных пятен, которые клубились и все время меняли форму: казалось, что он чистый луч света, несущийся сквозь саму Вселенную, раскрывающую перед ним все свои тайны.

В конечном счете поняв, что Интриллигатор избегает его, он без приглашения заявился к нему и потребовал расплатиться. Это повергло того в панику: впервые он увидел настолько испуганного человека, что все сколько-то ни будь человеческое в нем разом исчезло, обнажив животное начало во всей его неприглядности. Он метался по комнате, словно раненый зверь, заламывал руки и даже становился перед ним на колени, прося лишь одного – чтобы он немедленно ушел. Постепенно до Азамата дошло, что он совершил ошибку, явившись к нему: если под подозрением был он сам как Исполнитель, то он выдавал Интриллигатора как своего Заказчика, а если под подозрением был Интриллигатор, то обвинение в совершении убийства ложилось уже на него самого.

Поняв, что попался, сам себя заложив, он начал истерически смеяться, – душа леденела от страха, но безумное веселье невозможно было остановить, – это было так глупо, что ему даже не было жалко самого себя. Впервые в жизни он осознал, что не достоин считаться разумным существом.

Каково же было его удивление, когда после его нечаянного визита он обнаружил, что они никому не нужны, никто за ними не пришел, а милиция ими даже не заинтересовалась. Все расходы и организацию похорон убитого взял на себя Интриллигатор. Азамат об этом узнавал из газет и местных новостей на городском телеканале. Но на фоне всеобщего беспредела, творившегося по всей стране, смерть мелкого иркутского бизнесмена была ничем не примечательным событием: одним больше, одним меньше. Тогда многих убивали просто так, без всяких причин, а в соседнем Ангарске вовсю орудовал серийный убийца, убивавший женщин. Все только об этом и говорили.

На полученный аванс Азамат купил компьютер и подключил его к Интернету, увлекшись онлайн-играми. Это был незнакомый ему мир, в котором открывалось совершенно новое измерение фантастической свободы, где он был практически Богом, неподвластным никому, кроме своих желаний.

Основным правилом, по которому существовал виртуальный мир, было незамысловатое «Убей или будешь убит». В играх требовалось только одно – убивать. Это было восхитительно. Время пролетало незаметно среди полутемных лабиринтов подземелий, полных кровавых монстров. Он нырял с головой в темный мир бессознательного, возвращаясь в свое детство и снова становился ребенком, жадным до развлечений. Иногда он целыми днями не мог оторваться от компьютера, а когда ему случалось выходить из дома, то казалось, что мир, в котором он оказался, какой-то не настоящий, а подлинный именно тот, компьютерный, в котором никто не мог с ним сравниться по умению уничтожать людей и чудовищ. Он даже на время забыл об Интриллигаторе и спорте, жадно перебирая незнакомые в сети сайты, каждый из которых был целой вселенной.

Вернуться к настоящей жизни его заставила нужда: неожиданно закончились деньги, а работать он не хотел. Он снова нечаянно встретился с Интриллигатором в бане, куда тот ходил по субботам как примерный христианин на воскресную службу. В этот раз Интриллигатор был на удивление холоден и спокоен, разговаривая с Азаматом так, словно не он ему, а Азамат Интриллигатору должен.

– Мой шерстяной друг, – цедил он, стараясь не смотреть ему в глаза, – у меня сейчас нет денег, понимаешь? Надеюсь, ты не пойдешь в милицию жаловаться на меня? Я тебе сам позвоню, когда деньги будут. Не в твоих интересах педалировать эту тему: прикинь, сколько проблем возникнет, когда за меня впрягутся серьезные люди.

Прозвучавшее не сильно удивило Азамата, хотя он мог бы одним ударом лишить Интриллигатора жизни, но речь последнего о «богах» его зацепила.

– Боги играют нами, мальчик, используя нас для своего развлечения. Запомни, мой кавказский друг, настоящие боги не имеют ничего общего с религией, которую нам проповедуют: тебе муллы, нам наши попы, – сделай приворот на деньги, обратившись к ним, и разбогатеешь. И все будут счастливы – я, ты… и даже покойник Колосов.

Он же снисходительно подсказал Азамату, как это сделать.

– Есть такая штука, как Интернет. Там, говорят, можно черта лысого найти. Полазай там по всяким сайтам-шмайтам, форумам-кворумам, глядишь, тебя там и научат – что, где и зачем.

Полным контрастом к тому, что говорил Интриллигатор, был его совершенно нелепый вид голого не первой свежести человечка, самоуверенно развалившегося на нижней полке парилки, широко раздвинув ноги и выставив на обозрение свои непропорционально огромные гениталии, которыми он гордился не меньше, чем своим бургундским носом, считая это признаком своего благородного происхождения и утверждая, что является прямым потомком шведского барона, служившего в штабе адмирала Колчака и предавшего его, а после разгрома белых ловко затесавшегося в органы ВЧК, пересажавшего пол Иркутска и расстрелянного как классово чуждый элемент в 37-м году.

Азамат понимал, что это мелкая мразь его не просто обманывает, а еще и презирает. И единственное, что может поколебать самоуверенность столь ничтожного субъекта, – это насилие над ним. Жестокое и грубое насилие: избиение до крови, до истребления всего человеческого в нем, когда вместо личности останется лишь одна скулящая жалкая плоть.

Но удивительным образом он не хотел его трогать. Это его чувство чем-то неуловимо походило на брезгливость прикоснуться к свежим человеческим экскрементам: не только противно, но и унизительно. И прежде всего для него самого. А еще ему вдруг стало безразлично, получит он обещанные деньги или нет: словно не было никакого убийства; просто он все это придумал – и Интриллигатора, и Колосова. И сам он на самом деле не настоящий. И его тоже кто-то сочинил. Все это было настолько для него новым, что кружило голову и давало объяснение всему безобразию вокруг. Даже баня, где они находились, называлась «Абвер», в насмешку над здравым смыслом и всей историей, обещая своим посетителям, что «Освенцим здесь отдыхает».

Вернувшись домой, он долго не мог успокоиться, потому что мысль, что вся его жизнь не настоящая, не давала ему покоя: если это так, то все складывалось логично, объясняя его неудачи, – значит где-то существует настоящая жизнь, в которую ему надо попасть. Просто сейчас он сам лишь плод чужой игры, игры неких богов. «Если есть боги, то с ними нужно договариваться, – стучало как набатный колокол в голове. – Что нужно этим богам от нас, людей? Что я могу им предложить? Где об этом узнать? У кого спросить?»

Вопросов было много, а ответов не находилось ни на один из них. Он сел за компьютер и попытался играть, но не мог сосредоточиться: все мысли были теперь где-то там, с «богами». Тогда он просто стал искать в Интернете наобум, вводя в поисковик слова «старые боги» и «приворот», натыкаясь на многочисленные сайты оккультных орденов и магических сообществ, одно из которых его заинтересовало тем, что предлагало поэтапно научить практической магии, если он там зарегистрируется.

Это оказалось несложно сделать, достаточно было оставить свой электронный адрес и выбрать Nickname: Азамат решил, что «Король Пик» самая для этого подходящая кличка. По сути, новое имя, под которым он скрывался в сети, очень точно отражало его собственное представление о себе самом.

«Да, я король – роковой для тех, кто стоит на моем пути – но все же король: великодушный и справедливый. В карточной игре это самая сильная масть», – убеждал он себя, ожидая, когда на почту придет подтверждение о регистрации. Так и не дождавшись, он попытался уснуть, но сон не шел, в голове крутились слова «старые боги» вперемежку с «игрой» и ему все чудилось, что еще немного и он наконец-то узнает, чего они хотят от него.

Утром он чувствовал себя совершенно разбитым и чтобы хоть как-то развеяться, решил прогуляться по району. Из темного и вечно загаженного кошками подъезда он вынырнул в стихийный рынок на улице Розы Люксембург, прошел через ряд самодельных прилавков, на которых среди отвалов моркови и картофеля лежали отрубленные свиные головы с высунутыми языками. Их мертвые глаза пялились на привычно суетящихся пенсионеров и неопределенного возраста разнополых мещан, деловито снующих между прилавками с разнообразным барахлом и облезлыми ларьками, словно тараканы на коммунальной кухне.

Невольно отметив про себя поразительное сходство свиных голов с опухшим от пьянства рылом первого президента, он заскочил в угловой магазин «Славный универсам», где разжился в долг хлебом и сахаром, после чего вернулся к себе домой завтракать. Его вдруг охватила полная апатия: ничего не хотелось делать, – он просто целый день сидел на одном месте, боясь приблизиться к компьютеру, словно чувствовал, что что-то в его жизни поменяется и этого страшился. Наконец, уже поздно вечером, он набрался смелости и включил компьютер. Как и предполагал, в почтовом ящике его ждало письмо с кодом авторизации и краткое сообщение, подписанное словом «Мудрец»: «Рад сообщить, что теперь ты один из нас. Я буду твоим наставником в высоком искусстве служения богам, пребывающим в вечной тьме и всемогущим. Зайди на сайт и в разделе „Ритуал“ прочти, что тебе следует делать».

Проникнув на закрытую часть сайта он без труда нашел нужный ему текст, основная суть которого сводилась к следующему: истинными богами являются языческие боги; языческим богам не нужны поклонение и молитвы; человек может просить для себя у богов определенные блага и за это обязан дать что-то богам взамен; обращаясь к богам, необходимо давать требу – подношение; чем сложнее просьба, тем больше треба; при обращении к богам они сами решают, что им надо поднести в качестве требы; к богам обращаются наяву, а их ответы получают во сне; светлым богам приносят в жертву хлеб и мед, темным богам – алкоголь и мясо.

Получалось, что если человек был полезен языческим богам еще при жизни, то после смерти они забирали его в свою свиту, а если он был никому не нужен живым, то после смерти он просто исчезал, растворяясь, как дым, без следа в пространственно-временном континууме Вселенной. Это было просто и практично и к тому же не требовало от Азамата никаких усилий: достаточно приносить требы, чтобы исполнялись твои желания, – что он твердо решил стать язычником и любой ценой заслужить милость этих богов. В отличие от непонятной и отпугивающей абракадабры мусульманских молитв, от сложно и запутанного обряда православных с их постами и исповедью, здесь для него все было ясно, а главное понятно – это была простая мена, дашь на дашь, как когда-то в детстве, когда от тебя не требовали быть лучше, чем ты есть на самом деле, а просто не обманывать. Это его очень устраивало, ведь он всегда был честным человеком, он никого и никогда не хотел обманывать.

«Нас учили в школе, что любая религия есть обман, но здесь, похоже, все честно. Ведь тут нет никаких посредников между ними и мной, только Я и Они, – пытался разобраться в том, что узнал, Азамат. – И как я раньше сам до этого не додумался. Ведь говорил же мне дед в свое время, что в горах живут духи и те, кто знают их имена, могут управлять погодой и знают, где сокрыты клады, а я считал все это сказками, которыми он меня пугал на ночь глядя. Эх, если бы я раньше о них узнал, тогда, может, вся моя жизнь сложилась бы иначе. У меня сейчас бы была и машина, и дом, и денег тыщи и тыщи. Да что там деньги?.. Я бы сейчас был президентом Дагестана… или даже всей страны».

Мысли кружили голову, потому что теперь у него было в руках верное средство добиться успеха: теперь все зависело только от него самого. Ночью ему снилось черт знает что: сначала явился убитый им Колосов и танцевал какую-то чудовищную мимодраму, кривляясь, словно цирковая обезьяна, все время норовя встать на голову, но у него ни черта не получалось; затем появилась голая баба чудовищных размеров и без лица, крутила бедрами и трясла безобразно, до пояса отвисшими грудями, громко пуская газы столь омерзительно-вонючие, что он не мог дышать и от этого проснулся, – испугался, что разучился дышать. И вдруг его осенило: «Надо строить алтарь! Срочно».

Это его наполнило каким-то невероятным, духоподъемным ликованием. Целый день он бродил по району и вокруг своего дома и все искал подходящее место, чтоб рядом и одновременно никому не доступное. Когда нашел, то обрадовался, как ребенок, даже прослезился. Еще неделя ушла на то, чтобы обустроить жертвенный круг и выложить его камнями. Первое жертвоприношение он совершил ночью, разведя огонь в круге, в качестве подношения использовав хлеб и мед: ритуал был предельно прост – треба сжигалась, а пока она горела, он непрерывно повторял свое желание, призывая неведомых богов его выполнить. Огонь прогорел, он вернулся домой и принялся ждать.

Каково же было его разочарование, когда абсолютно ничего не произошло. Как он жил, незаметно и никому не нужным, так и продолжил жить. Перемен не случилось. Он повторил свой языческий ритуал еще несколько раз, но все было безрезультатно. В отчаянии он написал Мудрецу, прося объяснить, что он делал не так, отправив письмо на электронный адрес своего наставника, но не получил ответа. В ярости он разломал алтарь, расшвыряв камни в разные стороны, зарекшись приносить жертвы. «Какой же я дурак, меня провели как ребенка! Но зачем? Зачем и кому это нужно?» – злился он, не находя себе места, мечась по квартире, словно потерявшая надежду на спасение осенняя муха в окне: его душила обида на то, что все его надежды на необыкновенное будущее разом обратились в прах.

В довершение ко всему хозяин квартиры, у кого он снимал, потребовал съехать, т.к. он задолжал за полгода, а расплатиться денег не было: он даже питался в долг, отовариваясь у своего земляка, хозяина продуктового ларька. Казалось, ему ничего не оставалось, как вернуться домой, в Дагестан, расписавшись в собственном бессилии изменить свою судьбу, но тут ему улыбнулась удача. Милиционер, у которого он одолжил оружие для своего первого убийства, предложил ему работу охранником в борделе, который крышевал.

– Понимаешь, земляк, – жаловался он ему, – у меня шлюхи воруют, а мамка их покрывает. И я ничего не могу сделать. Пригляди за ними и наведи порядок. Тебе и делать-то ничего не нужно. Лишь считай, сколько клиентов пришло и сколько расплатилось. Ну, а с теми, кто откажется платить, ты разберешься. Не мне тебя учить. Ты же чемпион.

Выгоду для себя в этом предложении Азамат увидел лишь в том, что он может жить теперь прямо на работе и, таким образом, его «квартирный вопрос» сам собой решится: сам того не ведая, он повторил судьбу писателя Маркеса, который тоже ночевал в публичных домах, не имея денег на собственный угол. Перебравшись в бордель, Азамат очутился в кругу женщин, глубоко и расчетливо презиравших мужчин и мечтавших любой ценой разбогатеть и вырваться из этого ада. До своего близкого знакомства с проститутками Азамат и помыслить не мог, что женщины могут быть настолько бесстыжи, пренебрегая элементарными нормами приличия и гигиены: все свое время в ожидании клиентов они проводили вместе, сидя абсолютно голыми на кухне, где пили нескончаемый чай и играли в карты, в неизбежного дурака; одевались исключительно для того, чтобы показаться перед очередным клиентом и не спугнуть его своими сомнительными прелестями, прикрывая целлюлит прозрачными пелеринами, пеньюарами и сорочками лишь для того, чтобы снова раздеться в комнате наедине с ним и предаться похоти самого гнусного свойства.

Скрип кроватей и сладострастные стоны сводили Азамата с ума, особенно если все проститутки были заняты своей работой одновременно. Когда никого не было и женщины страдали от безделья, они подначивали его предложениями сделать бесплатный миньет или попробовать секс с ними, выставляя на обозрение свои гениталии, лишь бы вывести его из себя, а если он не сдерживался и бил их за это, то абсолютно не расстраивались, словно получали удовольствие от физического унижения, которому он их подвергал.

Их бандерша, которую все звали мамкой, пухлая и наглая с золотыми зубами, все уговаривала то ли в шутку, то ли всерьез, женить его на одной из них или, в крайнем случае, на своей дочери, которую в деревне воспитывала ее мать, пока та зарабатывала здесь на жизнь. И так круглые сутки, изо дня в день, отчего у него кружило голову и ему хотелось лишь одного – убить их всех, лишь бы очистить мир от этой скверны.

Мысль о том, что и его родители когда-то занимались этим, чем предавались эти бесстыжие женщины здесь, чтобы родить его, была ему невыносимо противна, почти невозможна. Он не мог быть зачат в такой грязи. От этого он еще больше ненавидел проституток, которых должен был охранять. Из всех женщин в борделе он отмечал лишь одну, державшуюся особняком и которую все обитательницы этого места ненавидели: звали ее Зоя, – маленькая и хрупкая, она производила впечатление девочки-подростка с печальными влажными глазами, в которых навсегда засела пронзительная библейская печаль. Глядя на нее, он невольно вспоминал аварских женщин, пленительных в своей недоступности, которые всем своим видом стыдились своего существования.

Ей как будто тоже было стыдно от того, что она принуждена заниматься зарабатыванием денег столь низким способом, торгуя своим телом, – во всяком случае, так хотелось верить самому Азамату, – поэтому он ее жалел и даже защищал от нападок ее более бойких соратниц по их ночному ремеслу. Она пыталась с ним дружить, разговаривая по душам и все время льстила, заверяя, что он самый лучший человек из всех, кого она встречала.

От нее он узнал, что ее сокровенная мечта – собрать нужную сумму денег и уехать в Будапешт, чтобы стать порноактрисой, как это уже сделала одна ее подруга. В Интернете на одном из порносайтов она нашла фильм с ее участием и с гордостью показала ему, отчего он впервые в жизни испытал самый настоящий стыд от увиденного.

Подруга Зои «играла», как та выразилась, роль медсестры, которую несколько мужчин с невероятно огромными половыми органами нещадно драли в компании с парочкой таких же, как она, «актрис», основная роль которых сводилась к имитации удовольствия от спаривания: их лица были обезображены гримасами кривых улыбок, которые периодически сменялись испуганными судорогами боли, когда мужчины особенно глубоко проникали в их тела.

«Неужели за это им платят деньги, а они этим занимаются по собственной воле? – недоумевал он, с трудом сдерживая приступ тошноты, – Грязные скоты, нечистые животные… и она гордится своей подругой? Тем, чем она занимается?»

– А кем она была до того, как стала сниматься? – ткнув пальцем в экран, нервно поинтересовался Азамат.

– А, Сонька-то? Учительница начальных классов. Правда, прикольно? Вся такая правильная, преподавала в Ангарске. Не чета нам, из интеллигентной семьи. У нее мать учитель музыки. Подрабатывала фотомоделью, как-то согласилась сняться обнаженной, ну а там понеслось. И правду говорят, в тихом омуте черти водятся. Теперь в Будапеште – звезда. А я здесь, читаю ее письма: о том, как же классно там, в Европе. Чистенько все. Ей там нравится. Говорит, что если у тебя есть мозги, то обязательно сделаешь карьеру. А у меня мозги есть, я ведь не дура. Хотя мои родители простые люди – работяги. Отец, дурак, всю жизнь вкалывал на железной дороге, а мать была маляром на стройке. Все, что заработали, когда власть поменялась, потеряли. Что мне оставалось делать, ведь их как-то кормить надо. Вот я этим здесь и занимаюсь. Но это временно.

Наивная Зоя не подозревала, что все, что писала в своих письмах ее подруга, было одним сплошным враньем: это была даже не ложь, а жизнь взаймы, рассказ в свое оправдание, – попытка убедить всех, что она счастлива, занимаясь порно. На самом деле Соня, снимаясь в «фильмах для взрослых», пребывала словно в каком-то коконе, в который не было доступа людям: в абсолютном одиночестве, без любви и надежды, – жила бессмысленно и ужасно, имитируя то, чего на самом деле не было. Не было никаких половых гигантов, способных заниматься сексом часами; не было никакого удовольствия от процесса; не было никаких высоких гонораров; не было никакой чистоты и самоуспокоенности. А была скука и вечное ожидание в очередь, когда тебя начнут снимать в эпизоде; ощущение грязи, в которую тебя окунали каждый день и избавиться от которой никакой душ не помогал; чужое несвежее заношенное белье из реквизита; мужчины-импотенты, которым кололи в члены специальные препараты, чтобы они могли имитировать половые акты; женщины, малообразованные и ненавидящие друг друга из-за конкуренции; никакой естественной красоты – один накладной грим.

Но всего этого Зоя не замечала, потому что магия съемки ловко превращала гримасу боли в муку радости от неземного блаженства на лицах актрис: и она хотела, всем сердцем желала очутиться там, в кино, на месте ее Сони; в другой жизни, где все иначе, а не так, как здесь, где пьяное быдло заставляет ее сосать каждый день члены и глотать горькую сперму люмпен-пролетариев. Это ожидание чуда, которое смогло бы ее спасти, удивительным образом объединяло ее с Азаматом: с его желанием посредством магии переменить свою жизнь, – он это в ней отчетливо чувствовал, и это, собственно, лежало в основе его симпатии в ней как человеку.

– Я тоже верю в чудеса, только они в реальной жизни почему-то не случаются, – пожалел он ее и рассказал как хотел стать язычником и как ничего из этого не вышло.

– Вот здорово, – восхитилась Зоя, – какое же надо иметь мужество, чтобы на такое решиться. Я бы посоветовала тебе не бросать обращаться к твоим языческим богам и они наверняка тебе ответят. У нас в деревне была одна бабка и все считали ее ведьмой. Так она, говорят, с нечистой силой зналась посредством каких-то обрядов. Если у нее получалось, значит, и у тебя получится.

Окрыленный поддержкой Зои, он вновь стал заходить на сайт оккультистов, где был зарегистрирован, читая все статьи подряд и пытался самостоятельно разобраться, как совершать магические ритуалы. В статьях встречалось много непонятных для Азамата слов, типа «инкуб» или «суккуб», имена и должности демонов, рисунки амулетов и талисманов, пентакли. Но в них не было сказано самого главного – как заставить неведомых богов отвечать на его просьбы.

И вновь Зоя ему подсказала:

– Пообещай им что-нибудь, что есть только у тебя – например, свою душу. Может, тогда получится?

В одной из статей Азамат прочитал, что для того чтобы вызвать демона, нужно кровью написать его имя на бумаге и сжечь на огне. Но как вызвать богов, имен которых никто не знает? И тогда он решил вместо их имен написать свою просьбу, лишь бы они услышали его и ответили: кровью написал, порезав палец, – а затем сжег ровно в полночь под скрип кроватей за стеной и сладострастные стоны проституток, для которых был самый разгар рабочего дня.

То ли и правда это сработало, то ли он сам себе внушил, но ему приснился огромный и весь в белом величественный старик с одним глазом, – второй он держал в правой руке, – у ног его лежал белый волк, а на плече сидел одноглазый ворон.

«Что тебе надо? Зачем потревожил наш покой?» – гремел грозный голос, сотрясая Азамата, словно ветер одинокий лист на ветке: еще мгновение и его унесло бы прочь от старца, – и тут он в ужасе завопил в полный голос: «Возьми мою душу и услышь меня! Научи служить тебе и приносить требы».

Ворон взмахнул крыльями и закричал нечеловеческим голосом, – именно так, иначе Азамат не мог сформулировать свои ощущения от пережитого ужаса, – перекрывая шум бури, поднявшейся от хлопанья его крыльев: «Служи Одину, призывай Мунина и Фреки и треба твоя зачтется. И тогда твое станет нашим, а наше твоим. Огонь и вода свяжут с нами всегда. А теперь ступай, покой богов не нарушай».

Как только ворон замолчал, вихрь подхватил его и разметал в разные стороны, словно кипу сухой травы. В ужасе от того, что исчез, Азамат проснулся, обливаясь холодным потом в своей постели в абсолютной тишине. Был полдень и обитатели борделя наконец-то забылись беспробудным сном после очередной жаркой ночи. Храм плотской любви опустел и дюжина разношенных вагин и натруженных анусов получила короткую передышку перед тем, как снова подвергнуться через несколько часов истязаниям во имя Мамоны.

После чудовищного сновидения казалось, что теперь он знает, как на самом деле устроен этот мир, главную его тайну, и это знание об истинном устройстве мироздания наполняло его уверенностью, что отныне ему дана власть над своим будущим. Он тихо обошел квартиру, в которой располагался бордель, проверяя, все ли спят, осторожно приоткрывая двери и подолгу разглядывая спящих женщин и не понимая, что заставляет мужчин искать с ними близости: сам он подобной потребности никогда не испытывал, а после всего увиденного здесь даже страшился.

Плоть без души имела совершенно отталкивающий вид, поэтому мысли его невольно возвращались к старику, волку и ворону из сна.

«А мой народ не ошибался, когда назвал волка божьим пастухом. Если бы можно было приносить в жертву людей, то женщин для этого нельзя использовать, – они слишком грязные, – только мужчин. Поэтому-то древние боги были богами воинов-мужчин. А что, если их всех убить, а это место сжечь? Огонь очистит и этих женщин, и это место. Сжечь, сжечь, сжечь». В голове кружились слова ворона: «Огонь и вода свяжут нас всегда». И тут он неожиданно вспомнил о пресловутом Мудреце и решил ему написать – похвастаться своим триумфом, которого он достиг самостоятельно, невзирая на то, что ему отказались помогать.

Он и не рассчитывал, что получит ответ, поэтому письмо, пришедшее на его адрес через каких-то 20 минут, его изрядно удивило. Мудрец писал: «Желая быть услышанным, используй огонь. И да вода тебе поможет. Посредством воды Небо оплодотворяет Землю и она порождает дары, которые следует приносить в жертву. Все они принадлежат Небу-Отцу. Сжигай их и возвращай их энергии Небу. Помни – ты лишь посредник, инструмент. Ритуальный нож, не знающий пощады к жертве. Не стой на пути между Землей и Небом. Приноси требы в магическом круге на алтаре из речных камней в полнолуние и они будут угодны богам. И помни! Кровь – залог твоего успеха».

Теперь в голове у него все прояснилось. Он словно заново открыл для себя цель своего существования. Оставалось лишь начать свое служение, чтобы присоединиться к «настоящим» богам. Он восстановил алтарь и, как и советовал Мудрец, принес свою первую жертву после истинного обращения в полнолуние, когда огромная белая луна плыла в черном небе в мертвенно-зыбком гало, предвещая что-то зловещее.

В этот раз он остановил свой выбор на живой курице и крепком алкоголе, – украл у проституток полбутылки коньячного спирта, – совершив ритуал в полночь, строго придерживаясь указаний Мудреца: остатки курицы после сожжения закопал в землю и окропил водой, прося у богов машину и дом.

Каково же было его удивление, когда через посредника его нашел Интриллигатор и предложил в счет своего долга отписать на его имя машину своего должника и дом в деревне Моты, прямо на берегу реки Иркут. Это было настоящее чудо, когда через неделю он сидел на завалинке уже своего дома и смотрел на реку: вечерело и в гаснущем небе мерцали первые звезды, – вид завораживал девственной красотой, которую не могла нарушить никакая человеческая суета.

Лес, чернеющий за огненной рекой, был таким же, как и 1000 лет назад, и, глядя на него, Азамат чувствовал полное свое ничтожество перед равнодушной красотой миропорядка.

«Пройдет еще 1000 лет и ничего здесь не изменится, словно и не было ни меня, ни еще кого-либо, – и так стало обидно, что на глаза навернулись слезы, – но я-то знаю, знаю, как обрести власть над всем этим. Мое имя еще прогремит, я заставлю весь этот мир мне поклониться».

Это было что-то настоящее, – то, чего ему так не хватало с тех пор, как он вырос, но так и не повзрослел. После поездки в деревню возвращение к прежней жизни было мучительным и он не смог работать охранником, отказавшись от места. Взамен он решил попробовать себя в качестве профессионального убийцы, чем сильно развеселил хозяина борделя.

– Земляк, из тебя убийца как из моих шалав женский монастырь. По-научному это значит киллер. А ты аварец, как и я. Наше дело овец пасти. Шашлык-машлык, немножко здесь, немножко там… Дела делать, бакшиш собирать. Предоставь эту работу русским свиньям – у них это отлично получается.

Но Азамат не передумал. Он создал сайт «Пиковый король» с помощью одного умельца-земляка, а в местной газете раз в неделю давал объявление: «Для всех, кому мешают, сайт „Пиковый король“. Ликвидируем любую вашу проблему». Зашедший на сайт мог оставить заявку на убийство и оговорить цену. Однако оказалось, что люди не готовы платить: за все время работы сайта лишь двое согласились оплатить убийство. И оба заказчика оказались женщинами: первая заказала свою более успешную подругу; вторая мужа и его любовницу. Неожиданно позвонил Интриллигатор и пригласил в баню.

Снова увидев этого насквозь порочного субъекта в неглиже, он еле сдержался, чтобы не выдать своего физического отвращения к нему. Азамату был противен не сам прохиндей, а его неизменная манера общения с ним как с неполноценным или умственно отсталым, которого презирают и одновременно используют в полной уверенности, что он этого не заметит и поверит во все, что ему скажут. И хотя Азамат и не мог этого отчетливо сформулировать, но на уровне инстинкта, как животное, чувствовал всю скверну этого человека. Интриллигатор был ничем не лучше тех падших женщин, которых Азамат успел узнать и возненавидеть в борделе. Его привычка встречаться в бане, чтобы выставлять перед собеседником на обозрение свои гениталии, ничем не отличалась от потребности проституток обнажаться и дразнить своими формами, чтобы будить и эксплуатировать мужскую похоть. По сути, это Азамата унижало как мужчину. Если не сказать больше – как самца.

Будь Азамат более искушенным в вопросах человеческих девиаций, он мог бы подумать, что Интриллигатор гомосексуалист, но он был девственником, а сама идея мужеложества была ему просто недоступна, – лежала вне границ его понимания человеческой природы и мужского предназначения.

Сквозь липкую патоку слов он с трудом выуживал смысл, который был ничем не лучше, чем сам Интриллигатор, потому что ни одна баня не могла отмыть его от всей той грязи, в которой он привык копаться, словно свинья, получая от этого явное удовольствие. Любимой мыслишкой Интриллигатора была фраза Горького «У всех людей души серенькие, все подрумяниться хотят», которую он любил обсасывать как леденец, прикладывая в своей речи в качестве неоспоримого аргумента к другой любимой сентенции того же автора «То – люди, а то – человеки», под человеками подразумевая исключительно себя, а под людьми всех остальных, которых глубоко и искренне презирал.

Вся речь его сводилась к тому, что Азамат ему должен, – он не пояснил за что, – и Азамату было любопытно, чем все это закончится, пока, наконец, тот не коснулся главного:

– Мне мешает один мерзавец, сущий выродок. Помнишь Колосова?.. Наверняка помнишь! Так вот, этот в сто раз хуже. Такие люди существуют только лишь затем, чтобы их раздавили, как какого-нибудь клопа или таракана. Сущее насекомое. Мерзость перед лицом Господа. Он даже храм строит, представляешь? Некто Твердохлебов. Делает вид, что он не такой, как все мы. В Бога верит. У такого и души-то нет, одна видимость – как карнавальная маска. А под ней ничего – пустота. Разоблачи его, ведь ты герой. Ты мое орудие возмездия, настоящее копье судьбы.

Интриллигатор ничего не сказал об оплате за это убийство, а Азамат об этом не спросил. Не потому, что забыл, а просто не захотел. Намеченная жертва была хорошо известной личностью в городе: меценат, отец многочисленного семейства, глава крупной строительной компании. Твердохлебов был инициатором многих общественных инициатив и любимцем властей. Поговаривали, что в скором времени он станет губернатором. Не то, чтобы Азамату было его жаль, – для него это был лишь персонаж из телевизора – ему была не понятна сама природа ненависти, которую к Твердохлебову питал Интриллигатор.

Вполне возможно, что это была лишь зависть, но Азамату было скучно само это чувство: само убийство его абсолютно не волновало, – одним больше, одним меньше, не все ли равно, – но он не хотел быть всего лишь смертоносным орудием в чужих руках. Будучи любителем онлайн-игр, он являлся заядлым сторонником эпических финалов, когда посредством истребления «окончательного» монстра он освобождал или спасал целый мир. Он хотел стать героем, спасителем; он хотел очистить мир и сделать его чуть лучше… пусть так, как он это понимал, но лучше, где таким, как Интриллигатор, не было места.

Он хотел чистоты, особенно с тех пор, как стал подолгу жить в своем доме в деревне. Он продолжал приносить требы языческим богам, закалывая ягнят и куриц: их кровью он кропил камни алтаря, иногда на нем сжигая и мелкие бумажные деньги, периодически консультируясь по переписке с Мудрецом о тонкостях ритуала, – но в его жизни мало что происходило. Богатство, о котором он просил богов, к нему не приходило: он жил один, без друзей, а женщин избегал.

По ночам ему часто снилось, как что-то огромное и темное поглощает его и он растворяется в этой темноте без остатка и в момент, когда тело окончательно исчезало, наконец-то наступало освобождение: он парил среди своих детских воспоминаний. Мимо пролетали овцы, корова, дедовский волкодав, куры с рыжим петухом, кошка и бабушкин очаг, в котором пылал неугасимый огонь и пеклись чудесные чуду, круглые лепешки с начинкой, а он все летел и летел куда-то, просыпаясь утром в слезах и с щемящей болью в груди. Его вдруг стало тянуть на Родину, захотелось снова увидеть белую гряду далеких гор и дедовский аул, посидеть, как в детстве, на камнях разрушенной сторожевой башни, откуда виден весь их аул и плоские крыши домов, карабкающиеся вверх по склонам ущелья. Но ему было стыдно сознаться в этом, ведь тогда это означало бы признание своей слабости: домой возвращались лишь слабаки.

В конечном счете Азамат решил принять предложение Интриллигатора и убить Твердохлебова, чтобы доказать, что он выше его мнения о нем самом: этим убийством он хотел продемонстрировать, что герой выше закона и справедливости, что он сам и есть закон и справедливость и лишь от него одного зависит, кто будет жить, а кто умрет.

«Я божий пастырь как волк, – убеждал себя он, готовясь к убийству, – Я бросаю тебе, Интриллигатор, вызов и я одолею тебя. Потому что Я герой. Я – и никто другой. Другие – это те, кто для меня. Те, кто служат мне».

В этот раз он не стал ни у кого одалживаться, купив на рынке у чеченцев АК-47 и целый цинк патронов к нему. Твердохлебова всегда сопровождала охрана и Азамат решил дать ей бой, приговорив и охранников к смерти: ему хотелось, с тех пор как он стал играть в компьютерные игры, осуществить и в жизни эпический финал, о котором потом бы стали слагать целые легенды.

Бойня, которую он устроил в городе, действительно всех потрясла. Никто не понимал ее причины. Прямо в центре, напротив здания администрации, Твердохлебова и двух его охранников, а также водителя расстреляли в упор из автоматического оружия, а затем машину подожгли, бросив в нее бутылку с зажигательной смесью. Когда к месту преступления попытались подъехать два патрульных УАЗика, их остановил шквальный огонь нападавшего, ранившего троих милиционеров и спокойно уехавшего прочь на автомобиле без номеров.

Через три дня убитых хоронили в закрытых гробах: их трупы изрядно обгорели и их опознали только по одежде и часам. Все произошедшее для Азамата было словно сон – причудливая смесь ужаса и восторга. Именно восторга и ужаса. Страха не было.

А все потому, что перед началом нападения на Твердохлебова он принял «таблетку Шахида»: так ее называли чеченцы, подарив ему две в качестве бонуса к купленному автомату.

– Ты, брат, сэръезный чаловэк, – уважительно хмурился во время переговоров о покупке автомата старший, оглаживая свою бороду с зажатыми в ладони четками, – тэбэ надо помочь. Аллах всэм джигитам помагает. На, два таблэтка шахида. Потом спасибо скажи, брат, когда снова увидэмся.

Вместе с тем каждое свое движение, каждую мелочь он отчетливо запомнил, вплоть до запаха бензина, когда поджигал фитиль бутылки, которую кинул в расстрелянную машину: удивленные лица убитых; белую рубашку Твердохлебова, на которой расцветало кровавое пятно огнестрела; скрип осколков стекла под подошвами ботинок; хлопанье крыльев испуганной стаи голубей, от выстрелов взмывшей в небо; вой милицейской сирены; отдаленный звон колокола со стороны набережной и какую-то очень красивую мелодию, звучавшую из встроенного радиоприемника в машине.

Его переполняла гордость за самого себя, пока он гнал угнанную им «шестерку» без номеров через Ангару по старому мосту, которую бросил во дворе одного из Советских переулков в Ново-Ленино. Пересев в свою черную Ауди, он вернулся в деревню, на берег Иркута, и просидел до самого вечера на берегу, глядя на воду и удивляясь тому, что и в этот раз ему все сошло с рук.

«Наверное, я особенный, – думал он, любуясь закатом. – Король Пик, козырная карта при любом раскладе. Может, начать ее оставлять на убитых в качестве своего автографа?»

Из новостей по местному телевидению в тот же вечер он узнал, что для расследования убийства Твердохлебова создали специальную следственно-оперативную группу, куда привлекли лучших специалистов, но это его нисколько не встревожило: за два года работы в милиции в Дагестане он хорошо усвоил правила, по которым она работала – ловили только тех, кто или сам попадался, или кого хотели «закрыть», т.е. подвести под статью; настоящие виновники преступлений никого не интересовали.

На всякий случай автомат и ящик патронов он закопал в земляном полу сарая, а сверху сложил поленницу дров, чтоб наверняка не нашли.

«Кто на Аллаха полагается, тот горцем не считается», – вспомнил он слова деда и пожелал ему здоровья. Через две недели, увидевшись с Интриллигатором в бане, он словно невзначай поинтересовался, как здоровье его друга Твердохлебова. Тот хитро ухмыльнулся и, погрозив ему пальцем, глубокомысленно изрек:

– Что, навалил кучу говна и остался доволен собой, абрек? Все-таки я еще та сволочь!.. раз ты интересуешься здоровьем моих друзей.

На самом деле Интриллигатор хотел сказать совсем другое: «Да, я редкостный негодяй. Я навалил кучу говна и остался доволен самим собой. Потому что я все еще та сволочь».

Самоуверенность Азамата Интриллигатора страшно раздражала: в нем была, несмотря на то что он стал убийцей, какая-то ребячья чистота и искренность. И не важно, что это была чистота лезвия ножа, к которому не пристает кровь жертвы.

Интриллигатор обожал портить людей, но с Азаматом у него ничего не получалось. Обычно его слововерчения, как грязные пальцы хирурга, заносили заразу в сознание людей, которыми он хотел манипулировать, заставляя их сходить с ума, забывая обо всем человеческом в себе. Но на Азамата все его губительно очарование абсолютно не действовало – он был слишком прост или, если хотите, примитивен, как личность: в нем даже не было жестокости, а лишь глубокое равнодушие к окружающему миру, – он словно спал, ничего не воспринимая всерьез.

Даже убийство Твердохлебова, которое он совершил, уже не радовало Интриллигатора, потому что смахивало на нечто героическое, когда невольно восхищаешься дерзостью поступка. Он завидовал дагестанцу и это его очень нервировало. Этот ореол героизма осенил даже убитых – их смерть вызывала уважение, словно они пали от руки героя и тоже стали героями.

«Не человек, а сталь, – разглядывал Азамата Интриллигатор, невольно любуясь его телом атлета, – как же мне тебя уязвить? Благодаря огню получается железо, перед которым не устоит ничто живое. И лишь вода, источник жизни, может извести железо на нет, превратив в ржавчину. И кто же выступит в роли воды, которая сточит тебя, железный человек, до нуля? Следствие? Наше правосудие? Вот отменные подонки, всегда готовые уничтожить любого, кого им «закажут».

Но он решил не торопиться и подождать на него доносить: слишком велик был риск, что и его прихватят вместе с ним.

– Слушай, – обратился он к Азамату, – мне всегда было интересно, разве ваш Аллах не запрещает вам убивать людей?

– Не знаю, – пожал плечами Азамат, – я в Аллаха не верю.

– Ты что, атеист?

– Не-а, я язычник, – лениво потянулся Азамат и поддал пару, – их встреча, как и все предыдущие, проходила в парилке, где, кроме них, никого не было, и гарантированно никто не мог их подслушать, – принявшись хлестать себя березовым веником, – хорошая вещь ваша русская баня. Мне нравится, у нас такого нет.

Услышанное изрядно озадачило Интриллигатора.

– И в каких таких языческих богов ты веришь? Ты что, жертвы им приносишь?

– Приношу, – простодушно подтвердил Азамат, продолжая охаживать себя веником.

– Вот сейчас ты меня реально удивил, – обильно потея, выдавил из себя Интриллигатор, интуитивно чувствуя, что наконец-то он нащупал ахиллесову пяту дагестанца, – я и не знал, что такие существуют.

– А ты сам во что веришь-то? – простодушно поинтересовался Азамат.

– А черт его знает, но уж точно не в людей… А в чем заключается твоя вера? Что нужно, чтобы стать язычником?

– Да ничего, – перестав себя хлестать, выдохнул Азамат, переводя дух, – приноси жертвы и проси за это что хочешь. Они исполнят.

– И ты в это веришь? – удивился Интриллигатор, потому что это прозвучало очень по-детски.

– Ну да, – подтвердил Азамат, не замечая иронии в словах Интриллигатора, – они же боги.

– И что нужно приносить им в жертву?

– По-разному. Можно хлеб, можно мед, а можно и водку с мясом. Последнее им приятней. Вообще, они сами мне говорят, что им хочется.

– И как же они это делают?

– Они мне снятся.

– С ума сойти. Неужели это возможно?

– Конечно, – невозмутимо подтвердил Азамат, разглядывая Интриллигатора как какое-то насекомое, – а ты что, не знал?

Интриллигатор даже не понимал, как на все это реагировать: это было выше его понимания. Больше он Азамата ни о чем не спрашивал, интенсивно обдумывая услышанное про себя, а на ум все время приходила поговорка: «Казенное на воде не тонет и в огне не горит», – словно это было так верно кем-то сказано именно о таком как Азамат.

Ему потребовалась пара месяцев, чтобы переварить услышанное и суметь это перекрутить в черный умысел против Азамата: не терпелось запустить процесс его уничтожения его же собственными руками.

Когда они вновь встретились, он снова завел разговор о язычестве и попросил Азамата рассказать, зачем он приносит требы своим богам.

– Я хочу разбогатеть, – искренно и честно признался Азамат. – Работать я не хочу, да работой никогда и не разбогатеешь. Вот и приношу им требы.

– И как же ты это делаешь?

– При общении боги сами говорят, что им надо в качестве требы. Светлым богам нужно подносить в качестве жертвы продукты питания, а темным нужно что-то посерьезней – обязательно с кровью: например, сырое мясо.

– И какие из них сильнее? Каким ты служишь?

– Я Одину служу, а он бог серьезный, ему только кровь подавай. Иногда даже своей кровью алтарь кроплю, если нечего ему дать. Очень сложно было с ними связь наладить, чтобы они начали отвечать. А теперь я их каждую ночь вижу. Я их питаю, а они меня к себе приближают. Только надо с ними все время расти и все более значимые жертвы приносить, а у меня не получается: максимум, что я могу себе позволить, – это барашек, а это мало, чтобы дальше двигаться.

– Это как?

– Ну, как говорит мой наставник, это путь энергетического развития: энергетический уровень каждой жертвы должен повышаться. Например, если бы у меня был бык и я его принес бы в жертву, то я сразу перешел бы на совсем другой энергетический уровень.

– А если бы человека?

– О, это считается «шестой жертвой» – самой высокой требой. Раньше так и было, тыщи лет назад.

– Так может тебе попробовать сразу людей приносить в жертву? Чего ждать-то! На быка ты денег все равно никогда не накопишь, а людей покупать не нужно… бери любого бомжа и делай с ним, что хочешь. Тебе только спасибо скажут, что избавил город от этой грязи. А от бога твоего тебе сразу последний уровень – респект и уважуха, как говорит сейчас молодежь.

О чем еще они вели речь, Азамат не мог вспомнить, но слова о последней, шестой жертве, запали ему глубоко в душу. Мысль о человеческом жертвоприношении долго тлела у него в подсознании, пока не прорвалась наружу, неожиданно даже для него самого, взрывом беспричинной жестокости, обращенной на случайного бездомного попрошайку: он его избил и испытал от этого настоящее наслаждение, словно избавился от чего-то тяжелого, что давило его изнутри и не давало дышать полной грудью.

Безнаказанность его раскрепостила, он сделал это днем на глазах у спешащих по своим делам прохожих и ни один из них его не остановил, а проезжавший мимо наряд милиции не забрал в отделение за хулиганство. Бомж, по сути, не являлся человеком – его никто не хотел замечать.

«Если он при жизни никому не нужен, то следовательно, и его смерть никого не заинтересует», – возвращаясь домой, размышлял Азамат и неожиданно в одной из женщин, покупавшей на улице фрукты, узнал Зою, девушку из борделя. Он ее окликнул, а она, увидев его, вспыхнула от радости и бросилась обниматься, повторяя как заведенная: «Привет, Азаматка, я так тебе рада», – как будто встретила своего самого лучшего друга.

Затем она почти силой затащила его в близлежащий шалман, где заказала себе пива, а Азамату стакан апельсинового сока.

– Я так тебе рада, – снова повторила она и поинтересовалась, – Ты как, чем занимаешься? Я теперь с Олькой, – помнишь брюнетку из Култука, приезжая, как и я, – мы от Анзора ушли, снимаем квартирку тут, на Розе Люксембург, на себя работаем.

А дальше понеслась бессвязная речь, перескакивающая с одной темы на другую, пока не уперлась в болевую точку Азамата – в чудо.

– Господи, – сложив ладони вместе, произнесла Зоя, мечтательно закатив глаза, – как же мне хочется, чтобы с нами случилось чудо, о котором мы с тобой тогда говорили. Помнишь?

Это «помнишь» больно кольнуло его самолюбие. Ведь, по сути, его жизнь с тех пор не сильно изменилась: мечты так и остались мечтами, невзирая на то, что у него теперь был дом в деревне и машина.

«Все изменится, если я смогу, как советовал Интриллигатор, принести сразу шестую жертву. Вот тогда все изменится. Не может не измениться – мне же обещали. Перейду сразу на другой уровень».

Единственный человек, к которому он испытывал в этом городе хоть какую-то отдаленную симпатию, была именно эта маленькая падшая женщина, мечтавшая о своем Будапеште как правоверный о Мекке, поэтому именно ей он открыл свое сердце.

– Могу ли я довериться тебе в одном деле, о котором никто не должен знать.

– Конечно, что за вопрос?

– Могу ли полагаться на тебя?

– Без сомнения, ведь ты был единственным, кто не унижал меня у Анзора. Можешь требовать от меня чего угодно.

– Я хочу совершить жертвоприношение. Ты мне в этом поможешь? Одно очень специальное жертвоприношение.

– Даже если ты решишь убить кого-нибудь, я все равно буду тебе помогать, – прильнув к его уху, пьяно прошептала она и преданно положила голову ему на плечо. Ему это было неприятно, но он сдержал себя, чтобы не оттолкнуть.

«Надеюсь, это не надолго, – смирял он себя, – но без помощника не обойтись. Придется терпеть».

Вновь они встретились лишь через месяц, – он сам пришел к ней на квартиру, – и подробно объяснил, что ему от нее нужно: она должна была отбирать людей из числа бомжей не старше 30-ти лет; опоить и уговорить их поехать в компании Азамата в лес; заставить бомжа сесть в машину и чтобы он ничего не заподозрил. Оказаться в роли роковой соблазнительницы Зое очень понравилось.

– Как в кино, только по-настоящему, – обрадовалась она, – надеюсь, это поможет тебе совершить твое чудо.

И оно произошло – это самое чудо. Вдвоем они убили в Вальпургиеву ночь своего первого человека, 25-летнего бездомного Алешу, отвезя в лес и зарезав. Его кровью Азамат окропил заранее подготовленный жертвенник и сжег на нем Алешино сердце, тело закопав рядом в лесу. Когда он резал шею мертвецки пьяному бездомному, Зоя с напряженным вниманием наблюдала за всеми его действиями, не испытывая ни малейшей жалости к приговоренному, словно он был для них вовсе не человек, а всего лишь животное. Она по-настоящему была заворожена мужеством Азамата, не побоявшегося совершить столь ужасный поступок лишь потому, что он твердо верил в свою правоту: его безумие потрясало и увлекало.

Все закончилось, костер прогорел и они выехали из леса в сторону города, а она всю дорогу уважительно молчала, боясь его потревожить; сам Азамат был слишком погружен в себя, чтобы ее замечать. Лишь остановив машину около ее дома, он словно вспомнил о ней и, удивленно взглянув, спросил:

– Ты все еще здесь? Приехали. Вылезай. И даже не вспоминай о том, что сегодня видела, иначе всем нам будет плохо.

Вновь они увиделись через 3 месяца, вначале сентября: он так сильно изменился, что она его не узнала, порядком испугавшись, словно встретила привидение. Азамат исхудал, глаза ввалились и светились неистовым безумием, лихорадочно метаясь в своих орбитах по причудливой траектории броуновского движения. Он изрядно оброс и был небрит, а его угольно-черные волосы покрывала обильная седина.

«Что с ним случилось? – недоумевала она, – Он постарел лет на 30-ть. Как такое возможно?»

К тому же он плохо понимал, где находится, вломившись в их с Олькой квартиру и, забившись в угол, все время твердил одно и то же:

– Это я, Азамат, спаси меня, спаси меня, – словно и правда верил, что она ему может помочь.

Они вызвали скорую помощь. Скорая забрала Азамата, вколов ему изрядную дозу успокоительного, и отвезла в городскую психиатрическую лечебницу, где у него диагностировали тяжелую форму шизофрении.

Зоя старалась навещать его если не каждый день, то хотя бы раз в неделю. Лечащий врач был с ней немногословен и не очень дружелюбен.

– Я не буду мучить вас всякими научными терминами, а скажу по-простому – у него внутри словно что-то выгорело: часть его личности, а точнее существенная его часть. Отчего это произошло не понятно. С точки зрения медицины его мозг в абсолютном порядке. Он не алкоголик и наркоман, но поражения его психосоматического тела очень значительны. Такое обычно наблюдается у наркоманов со стажем, когда под воздействием психотропных веществ у них развивается слабоумие. У него травмирована психика, скажу даже больше – она практически разрушена. Он несет какой-то бред про убийства, про то, что кому-то вырезал сердце и сжег его на костре в честь Одина. Ну разве такое возможно в наше время? Он же дагестанец… у таких, как он, не может быть угрызений совести и уж тем более комплексов. Его словно что-то испортило, повредило.

Врач потряс головой, словно отгоняя от себя всяческие сомнения в сказанном, и подытожил:

– Один и дагестанец, – это же сущий нонсенс. Он вообще таких слов не должен знать.

Когда Зоя услышала, что Азамат рассказывает, как зарезал бомжа Алешу, то похолодела от ужаса. «Не дай бог, начнут проверять его слова на правду и все подтвердится. Тогда я пропала. Меня же привлекут как соучастницу».

Добившись встречи с ним наедине, она попыталась вразумить его перестать говорить об убийстве, но он словно ее не слышал или не понимал сказанного.

– Ты же нас погубишь, – в сердцах бросила ему она, а он в ответ расхохотался и прошептал.

– Уже, черт побери, уже погубил. Кровь смоет только кровь. Лишь огонь очистит скверну. Огонь, огонь, огонь…

И все твердил и твердил, как проклятый, про свой «огонь», пока санитар не увел его в палату.

«Он представляет опасность, – возвращаясь домой, лихорадочно обдумывала свое будущее Зоя, – его надо устранить. Но как – вот настоящий вопрос. Вопрос жизни и смерти».

Сначала все мысли ее крутились вокруг идеи отравить его, но вскоре она отбросила эту мысль из-за того, что это слишком сложно сделать.

– Нужны простые решения, – поддержала ее Олька, с которой та поделилась вечером за бутылкой своей проблемой, – Вот урод, а мог бы хорошим мужем стать. Говорят, киллеры большие деньжищи зашибают. И чего ему, черту кавказскому, в тебе не хватало. Он же не педик, у мусульман такого не водится.

– Я бы ему такие минеты по утрам делала, – мечтательно потянулась Зоя, представив себя в роли его жены, – что у него после этого целый день не мог бы стоять.

Фраза так понравилась им обоим, что они долго хохотали над ней, пока не допили суррогатный «французский» коньяк, оставленный им в качестве подарка благодарным клиентом, и не погрузились в глубокий сон. К ужасу Зои, ей приснился убитый бомж Алеша с разорванной грудью, державший в руках пылающее сердце, а по бокам от него стояли два огромных волка с горящими лютой ненавистью глазами. От этих глаз исходила к ней, живой, такая свирепая злоба, что она ни о чем не могла думать, как только молиться, чтобы ее спасли от этих ужасных зверей: мир, в который она попала, был миром мертвых, у которых нет уже никакой надежды на воскресенье, мир вечной, окончательной смерти. Она просто это знала, – откуда и почему, без понятия, но это было на уровне инстинкта, на уровне того, с чего начиналась она сама, живая.

«За что? За что меня приговорили к смерти?» – говорил, сигналил ей Алеша: она словно слышала его вопль в ушах без всяких слов, потому что в снах и не требуется никаких слов – и так все понятно. Проснувшись со сверлящей болью в висках, она вдруг ясно осознала, что увиденное ею – это именно то чудо, к которому стремился все это время и о котором говорил ей Азамат.

«Зачем, зачем было губить себя ради такого? – ужаснулась она, – А как же я? Что будет со мной? Неужели я тоже сойду с ума?»

Неожиданно ей пришло в голову решение всех ее проблем – просто прийти с повинной в милицию и сдать его: но не за убийство бомжа, а за нападение на Твердохлебова, о котором он ей между делом признался, как о чем-то будничном, словно у него когда-то была болячка, которую он удачно залечил.

Когда группа захвата во главе со старшим следователем Мокряковым приехала арестовывать Азамата, он спал в палате, уткнувшись лицом в стену, и не сразу понял, что происходит. Его лечащий врач пытался его защищать, утверждая, что он болен, но его слова никого из заявившихся слуг правопорядка не убедили.

– Доктор, это хладнокровный убийца. Он просто симулирует безумие, потому что знает, что здесь его никто искать не будет. Это гениальный убийца и если бы не помощь со стороны, мы его никогда бы не нашли. Никогда.

Появление милиции его нисколько не удивило, он лишь сонно зевнул и спросил:

– Вы за мной? И в чем меня обвиняют?

На первом же допросе, когда ему предъявили обвинение, он все время молчал, игнорируя все вопросы следователя, а когда тот заявил, что у него есть свидетельские показания очевидца о его признании в совершенном преступлении, коротко его оборвал: «Это оговор», – отказавшись подписывать даже протокол своего допроса.

Весь следующий месяц стал противостоянием двух людей: для следователя вопрос престижа, стремление любой ценой сломить осужденного, чтобы добиться признания; для подследственного череда истязаний и изощренных унижений, – и ни один не хотел уступать.

Мокряков был полной противоположностью Азамата. Флегматик, расчетливый и невозмутимый. Честолюбивый до беспамятства. Маленький и круглый, как колобок: все время потел и все время говорил, словно журчал ручей, – слова из него лились не переставая, как вода из сломанного сливного бачка в уборной. Шумный и самоуверенный. Точнее – самовлюбленный. И абсолютно пустой. Как барабан – гулкий и звонкий.

«Нечистый, – глядя в бегающие глазки, сразу понял Азамат, – такие же приходили к блудницам, раздираемые изнутри похотью, словно чесоткой. Скверный человек».

– А ты скверный человек, – однажды не выдержал и бросил он Мокрякову, – И как тебя еще самого не посадили?

– Что, что, что? – испуганно встрепенулся следователь и растерянно уставился на него, словно он произнес вслух его страшную тайну, в сохранности которой был абсолютно уверен. – Что ты знаешь? Что ты знаешь?! Говори, я тебя слушаю.

Но Азамат молчал, словно издеваясь или, что еще хуже, играя с Мокряковым, как кот с мышью. Эта мысль ужасала следователя больше всего.

«Что он знает обо мне? – мучился он, – Что он вообще может знать, это никчемное существо из Дагестана? Или он что-то знает? Ведь он же не один, он часть дагестанского клана, а у них везде свои глаза и уши».

Это Мокрякова пугало. Нацмен означал неопределенность, отсутствие ясных правил игры. В отличие от Азамата, Мокряков верил в магию слова: как искусный охотник, он ловил людей в силки слов, цепляя их своими вопросами и заставляя проговариваться, выворачивая смысл сказанного наизнанку, – для него слова были смыслом всей его жизни. Пустословие было частью его игры с обвиняемыми и его крайне раздражало молчание дагестанца. «Молчание к делу не пришьешь, – повторял он своим коллегам, – пустые протоколы в суд не понесешь».

Обыски в городской квартире и доме в деревне Моты ничего не дали: ни одной улики, если не считать записной книжки, в которой был телефон Интриллигатора, а его фамилия была обведена красным.

«Почему? – заинтересовался Мокряков, – Почему дагестанец обвел именно его номер? И что связывает бывшего мента и этого скользкого типа, занимающегося сомнительными операциями и потерявшего двух своих компаньонов за последние два года?»

Об Интриллигаторе он знал от своего приятеля Водорезова, которому в свое время поручили вести следствие по делу об убийстве некого Колосова: тот подозревал Интриллигатора в организации этого убийства, потому что весь бизнес покойного отошел к нему вместе с вдовой, на которой тот неожиданно женился через пару месяцев после похорон своего «лучшего друга».

«Прикинь, разве такое возможно, – жаловался ему Водорезов, – Я ему предъяву, а он в ответ: „Это не 37-й год. У меня презумпция невиновности“. Ну не наглец? Скользкий как рыба. А главное, и правда, не за что ухватить. Баба сама, прикинь, все имущество на него переписала».

Водорезову так и не удалось на Интриллигаторе хоть что-то заработать. А какие у того были надежды – просто больно вспоминать. Но теперь-то у Мокрякова появился реальный шанс прихватить прохиндея и обчистить его догола: на руках у него был протокол допроса некой Зои Босой, из которого следовало, что именно Азамат Баранбеков осуществил нападение на Твердохлебова и это было не первое его убийство – он зарабатывал на жизнь, убивая за деньги; а еще она показала, где его можно найти – в психиатрической лечебнице, где он прикидывался сумасшедшим. И пусть это был фактический донос, – доказательств она не представила, – но, сумев связать его с Интриллигатором, получилось бы громкое уголовное дело, на котором можно было хорошо, очень хорошо заработать.

Мокрякову Азамат был не нужен, – мелкая пешка, исполнитель, чего с него взять, – а вот Интриллигатор был человек состоятельный, из «новых русских».

«А что если с дагестанцем договориться? – прокручивал в своей голове различные варианты Мокряков, – Он парень недалекий, по словам этой самой Зои, искренний, благородный, – смешно сказать, не то что поверить, – пообещаю ему амнистию за то, что он сдаст Заказчика, а там видно будет, что с ним дальше делать. Обещание не карточный долг, всегда можно соскочить».

Вызвав на очередной допрос Азамата, он попробовал разыграть искренность, представив себя человеком чести: очень убедительно, потому что лгать ему всегда доставляло удовольствие.

– Я тебя уважаю, мужик. Ты герой. У вас, дагестанцев, честь превыше всего. И вы слово держите. Уважаю. Полный тебе респект, но только тебя использовали, понимаешь? И я один знаю, кто. Интриллигатор. Заметь, не ты, а я тебе эту фамилию назвал. Я все знаю. Он тебя использовал как орудие: смертельное орудие, бездушно и расчетливо, – для него ты не более, чем нож, которым он убивает своих врагов. Хочешь ты быть всего лишь бездушным предметом, как, например, этот стол? – ткнув пальцем в свой стол, Мокряков жадно пожирал взглядом лицо Азамата, пытаясь прочитать по нему, что у того происходит в душе, – Это самый старый стол во всем управлении, представляешь? Я его специально для себя выпросил: люблю вещи с историей, – можно сказать, исторические вещи. За ним, по преданию, выносили приговор еще адмиралу Колчаку. Прикинь, да? Знаешь сколько он мог бы рассказать, если бы мог говорить? Тысячи тысяч историй о том, как признавались в своих преступлениях. Но он никогда не заговорит – он просто не может. А ты можешь, потому что ты не стол, ты человек. И ты не просто человек, а хороший человек – героический! И ты не орудие – ты человек. Ты мне не нужен, повторяю, ты мне не нужен. Моя цель Интриллигатор. Вот кто настоящий убийца. Дай показания на него и я тебя отпущу. Не сразу, конечно, тебя обратно поместят в лечебницу, признают невменяемым, – это я гарантирую, можешь не беспокоиться, – и выпустят, для вида подержав полгодика. Но лишь взамен твоих показаний на него. Так ты готов рассказать, как убивал?

– Готов, – неожиданно дернулся, словно в судороге, Азамат и дико расхохотался, испугав Мокрякова, – Да, я убивал, но это была жертва – шестая жертв-а-а-а. Она мне велела их убивать, она!

– Кто она? – не понял Мокряков, – Кто она? Как ее имя?

– Женщина в белом. Женщина в белом. Она появилась на следующую ночь после того, как я сжег сердце Алеши. Ей понравилось, понравилось и она хотела еще. Всего шесть, включая первого, всего шесть. Каждые две недели, каждые две нужно было убивать. Она сама говорила, кого. Сама говорила. О, как же она говорила. Мужчин, потому что они чистые. Женщин нельзя, они грязные. Только мужчин.

Речь его была бессвязна и прерывиста. Он часто замолкал и смотрел прямо перед собой ничего не видящим взором, а потом вдруг снова начинал говорить и остановить его было невозможно. Он словно не слышал, а может, и правда не слышал. За те два часа, что длился его монолог, он рассказал Мокрякову историю ритуальных убийств, которая совершенно не вязалась с представлениями следователя о своем подследственном: у него в голове не укладывалась, что дагестанец, мусульманин по происхождению, на такое способен.

«Он же сумасшедший, – был сам не рад Мокряков, – что он с собой сделал? Он же себя погубил».

– Зачем? – единственное слово, которое он смог в себе найти. – Зачем ты это сделал?

– Я хотел разбогатеть, – как будто услышав его, встрепенулся Азамат и изумленно уставился на него. – Ты кто? Где я?

Дальнейшие следственные действия подтвердили все, что рассказал Азамат за те два часа, что исповедовался у Мокрякова. Пришлось его дело выделить в отдельное производство и назначить следователя. Оно оказалось настолько «резонансным», что из самой Москвы прислали «легендарного» старшего следователя Вешнякова, знаменитого тем, что раскрыл дело знаменитого Выхинского маньяка в Москве.

Осмотр предполагаемого места преступления обнаружил алтарь с капищем, как его описал на допросе Азамат, и прикопанные трупы рядом в количестве шести: их эксгумация подтвердила, что все они были убиты и у всех вырезали сердца. Тщательный обыск, организованный прибывшим московским следователем в деревенском доме Азамата в поисках ритуального орудия убийства, – это была идея-фикс Вешнякова, что обязательно должен быть ритуальный нож, как и у Выхинского маньяка, – с использованием металлоискателей привел к тому, что в земляном полу сарая нашли автомат АК-47 и патроны к нему. Последующая экспертиза показала, что именно из этого автомата убили Твердохлебова с охранниками.

Дело приобрело, к неудовольствию Мокрякова, совсем другой оборот: следственные дела объединили и во главе расследствия поставили Вешнякова. Для освидетельствования невменяемости Азамата его отправили в Москву, в институт Сербского, где держали в отдельной камере под надзором. Тем не менее ему удалось покончить жизнь самоубийством: он перегрыз себе вены на обеих руках.

Кровью перед смертью он написал на стене слово «шайтан» по-арабски и очертил вокруг него перевернутую пентаграмму. Со смертью главного подозреваемого дело пришлось закрыть.

Все попытки Мокряковым привлечь Интриллигатора к ответственности ни к чему не привели, а единственная свидетельница Босая, благодаря которой был арестован странный дагестанец, выехала в Будапешт к своей подруге и канула в небытие, поглощенная темным миром зарубежной порноиндустрии. Ее мечта осуществилась, как, впрочем, и мечта главного героя – он пополнил свиту «старых богов», став одним из них, злым духом в обличье человека, сотканным из дыма и огня. Из дыма и огня.

КНИГА ВОДЫ

«Власть омерзительна, как руки брадобрея»

Мандельштам

♦

Бубны символизируют гвозди, которыми был прибит к кресту Христос. В гадании карта Короля Бубей означает человека, от которого зависит будущее.

Мокряков родился под знаком Рыб и хотя он не верил в гороскопы, но вода в его жизни всегда играла судьбоносную роль. В детстве он чуть не утонул, когда прогулочный катер, на котором он находился в компании обкомовской экскурсии по Байкалу, куда сумели просочиться по блату его родители, перевернулся. По иронии судьбы выжили все, кроме родителей Мокрякова.

Секретарь обкома, избежавший столь глупой смерти, посчитал, что обязан позаботиться о сироте и спасти его от детского дома: он забрал маленького Костика в свою семью и воспитал как сына. Благодаря этому его жизнь состоялась – он достиг всего, о чем лишь мог мечтать родившийся в Ново-Ленино ребенок, в этой культурно-географической заднице мира, получившей в Иркутске унизительное прозвище «Гарлем».

Из подпола мира Мокряков был извлечен «царственной рукой» на свет и воспитан как «белый» человек: хорошая школа, институт, партийная карьера, связи и доступ к людям, которые все решают в этом мире, – но подполье осталось внутри него, оно никуда не делось, а на самом дне этого подполья продолжал жить звереныш, ждавший часа, когда он наконец-то сможет превратиться в зверя.

Эта иррациональная тяга ко всему темному в конечном счете предопределила его решение стать следователем: ему нравилось ломать чужие судьбы и убеждаться, что у каждого человека есть темная сторона, которой он стыдится. Когда начались перемены после политической смерти коммунистического режима, он воспринял все происходящее как возможность разнообразить свою жизнь новыми, ранее запретными удовольствиями: кокаином и проститутками.

На фоне всеобщей катастрофы бандитизм стал новой нормой жизни, а наркотики и женщины на время позволяли об этом забыть. К тому же они дарили удовольствия, для получения которых не требовалось прилагать никаких душевных усилий, потому что обращались к самому низменному в нем – к его темному бессознательному, к животной стороне его натуры.

Довольно скоро он испытал пресыщение, достигнув предела возможностей своего тела – стало безнадежно скучно жить. Требовалось или повышать градус переживаний, или перестать этим заниматься. Но он уже не мог от всего этого отказаться, потому что тот другой, звереныш из подполья, требовал продолжения: любой ценой, любой ценой, – он жаждал крови, чтобы стать полноценным зверем. За те два года новой жизни после объявленного конца СССР цена человеческой жизни нивелировалась до нуля, – все чаще убивали просто так, – апофеозом всеобщего оскотинивания стала первая чеченская война.

Здесь, в Сибири, все происходящее по другую сторону Урала казалось чем-то не настоящим, если не считать того, что передел собственности затронул и их медвежий угол, заставив старую номенклатуру уступить место более молодым. Названный отец Мокрякова оказался на заслуженной пенсии, но эти перемены самого Костю не затронули.

Будучи флегматиком, Мокряков всегда был расчетлив и невозмутим, умея с детства скрывать свои истинные чувства. Столь неожиданный поворот в своей судьбе, когда он оказался в чужой семье, не мог не оставить след, если не сказать вмятину, в его душе, которая не давала ему покоя. Ему все время казалось, что он занимает не свое место, что рано или поздно, но его разоблачат: видимо, отсюда проистекало его двуличие и вера в слова, которые для него значили больше, чем реальные поступки. Словами можно было объяснить или оправдать любое действие; со школьной скамьи его приучали верить в слова как особую реальность; в его мире за слова, а не за поступки приговаривали к смерти.

Когда волею случая ему достался стол, за которым по устному преданию допрашивали самого Колчака, он посчитал это добрым знаком свыше, обретя освященный вековой историей алтарь, на котором можно приносить жертвы собственному тщеславию. Сидя за этим столом, он впитывал энергию зла, исходящую от него: ведь на нем росчерком пера отправляли на тот свет тысячи и тысячи людей, ломали и корежили их судьбы и судьбы тех, кто с ними был связан. И все во имя слова, и все за слова.

Он ощущал себя преемником этой традиции, которая кровавой нитью тянулась не прерываясь от самой опричнины царя Ивана и до него самого.

«Время не подходящее. Некому служить, – стряпая очередное дело с признательными показаниями, искренне огорчался он, – мне бы в 37-м родиться – наворочал бы я дел». Вместе с тем Мокряков не был борцом за идею. С определенного времени он, убедив самого себя в низости всех человеческих поступков, рассматривал всех людей лишь как полезный материал, козырные карты в своей игральной колоде.

Честолюбивый до беспамятства, он очень страдал от того, что у него нет настоящих друзей: таких, которые были бы достойны его дружбы; тех же, которые дружили с ним сами, он считал прилипалами и подхалимами, но тщательно от них это скрывал. В новой реальности он выживал службой, беря выкуп с тех, у кого были деньги, закрывая их уголовные дела: любое дело было как «игра на верняк» на языке уголовников, как выигрышная партия в преферансе краплеными картами.

В этом он был не одинок – все в управлении занимались тем же самым. Милиция и прокуратура из карательных на время превратились в правоохранительные органы и приходилось с этим как-то жить дальше. Когда «приятель» Мокрякова Слава Водорезов получил дело об убийстве некого Колосова, застреленного в подъезде собственного дома, то несказанно обрадовался.

– Прикинь, Костя, как мне свезло. Считай, жар-птицу за хвост поймал.

– Это почему?

– Да дело ясное, что это дело темное. Убитый был компаньоном одного жучка по фамилии Интриллигатор.

– Это фамилия такая или название прибора?

– Ты будешь смеяться, но по слухам, мужской прибор у этого Интриллигатора такой, что им можно деньги зарабатывать, показывая женщинам. Он банщик, держит модные сауны у нас в городе.

– Ну и что?

– А то, что ему отошел весь бизнес убитого. Не надо быть десяти пядей во лбу, чтобы понять, кому эта смерть выгодна. Вот нарою на него что-нибудь и прижму к стенке: сам мне все отдаст, лишь бы не сесть за заказуху. А деньги у него есть, я через своих пробил. Куплю иномарку, квартиру, – Водорезов энергично изобразил, как будет считать деньги банщика, – бабло буду грести лопатой.

И хотя у Водорезова ничего с Интриллигатором не получилось, но необычную фамилию Мокряков запомнил. После «резонансного» убийства в самом центре города известного бизнесмена Твердохлебова Мокрякова поставили во главе следственно-оперативной группы, созданной специально для раскрытия этого громкого уголовного дела: убитый был другом и советником губернатора, крупным застройщиком и инвестором, меценатом и любимцем горожан, – он обязан был лично докладывать губернатору о ходе следствия.

Но докладывать было не о чем – следственные мероприятия, которые он организовал, ничего не дали. Нашли лишь брошенную машину в Левобережной части города, на которой убийца скрылся с места преступления. Никаких следов или завязок, за исключением того, что в числе крупных должников убитого, с которыми тот судился, числился Интриллигатор.

«Или это совпадение, или это что-то значит?» – ухватился он за эту слабую надежду и отправил ему повестку на допрос, но тот не явился. И вторая и третья повестки не возымели действия, и он приказал Интриллигатора доставить силой.

Из этого ничего хорошего не вышло: уже через час после задержания ему позвонил сам начальник управления и велел задержанного отпустить.

– Если нет прямых доказательств, то по закону мы не имеем права его допрашивать.

– И когда это нас останавливало? – пытался возражать Мокряков. – Если мне не будут мешать, то я гарантирую результат. Вы же знаете!

– Костя, если бы я не знал тебя как облупленного, я подумал бы, что ты принципиальный человек, беспощадный борец с преступностью. Но ты-то человек системы, ты же знаешь, как все работает. Выпусти и извинись. Все. А результат, кстати, ты и так гарантируешь. Через не могу.

Честолюбие Мокрякова было уязвлено, а честолюбив он был до беспамятства, поэтому свое извинение он решил превратить в фарс, чтобы, с одной стороны, составить личное представление о том, что же это за диковинный зверь такой, Интриллигатор, а с другой, испугав и унизив его.

«Последнее слово всегда будет за мной, – предвкушая встречу с ним, злорадствовал Мокряков, – потому что я умнее, потому что я лучше. Никто не смеет в этом сомневаться».

При первом же взгляде на Интриллигатора, когда он был доставлен в его кабинет, их обоих словно ударило током: они были как 2 кобеля из одного помета; дети одной и той же алчной суки.

«Лжец» – решил Мокряков.

«Проходимец», – не остался в долгу Интриллигатор, – ни черта ты от меня не получишь».

– Вы Игорь Юрьевич Интриллигатор?

– Да, я. И я хочу знать, за что меня арестовали?

– Нет, нет, я здесь, чтобы извиниться перед вами за это недоразумение. Это все сделано в ваших интересах.

– Это полное безобразие.

– Отнюдь. Безобразие – это когда убивают людей в нашем городе среди бела дня. Кстати, вы знали, что за этим столом выносили приговор самому адмиралу Колчаку?

– Да, я знаю. Вы сидите за столом моего прадеда.

– ?

– Я вижу, что вы, как минимум, удивлены, а как максимум, мне не верите. А зря. Мой прадед был чекистом.

– Серьезно?

– Его репрессировали – в 37-м. А он, между прочим, участвовал в процессе над Колчаком: это было его первое дело. И знаете что?

– Что?

– Это он настоял на том, чтобы утопили труп адмирала после расстрела.

– Что-то говорит мне, что не стоит доверять…

– … моим словам, как и вашим? – скороговоркой перебил его Интриллигатор, отчего изрядно разозлил следователя, никак не ожидавшего такой наглости от задержанного: он привык, что его как минимум боялись, а каждое произнесенное им слово воспринимали с напряженным вниманием.

– А какая разница? Ваше слово против моего.

– Однако не забывайте, что за этим столом, – на слово «этим» он сделал ударение, – мы сидим по разные стороны. И знаете, что это значит?

– Да ничего, – снова перебил его Интриллигатор, – у нас демократия, а не 37 год. Вас никто теперь не боится. Вернемся к началу разговора. Вы что-то хотели мне сказать? Начинайте.

С трудом подавляя раздражение, Мокряков был вынужден выдавить:

– Я должен извиниться перед Вами. Как я сказал в начале, Вы свободны.

Получилось прямо наоборот из того, что он задумывал, и это его озадачило.

«Не человек, а демон, – злился он, отпуская Интриллигатора, – но мы еще свидимся. С такой рожей нельзя быть честным».

Будучи существом упорным и целеустремленным, он не оставил своих попыток достать Интриллигатора в ходе проведения следствия, которое безуспешно топталось на месте без каких-либо видимых результатов: ни заказчика, ни исполнителя преступления.

Но эта короткая и незабываемая их встреча всполошила Интриллигатора чрезвычайно: он вдруг понял, что уязвим; возмездие может постучаться к нему без всякого спроса и остановить его будет уже невозможно; что быть обвиняемым нестерпимо ужасно. А стол, – чертов стол из рассказов покойного деда, за которым якобы прадед писал расстрельный приговор адмиралу Колчаку, – явился перед ним наглядным доказательством того, что существует нечто, что больше нашей личной истории: некий фатум, избежать который невозможно, предопределяющий всю твою жизнь. В этом была злая ирония – его прадед-предатель когда-то обрек на смерть ни в чем не повинного героя Гражданской войны за столом, за которым его правнуку-негодяю вынесут справедливый приговор за все его злодеяния и восстановят попранную историческую справедливость.

«Откуда эта тварь могла узнать о том, что за всем этим стою я? – мучился он, возвратившись к себе, – А если бы я не успел позвонить в ФСБ, то как бы все обернулось для меня? Впору самому убрать дагестанца, прежде чем они доберутся до него».

Самым большим удивлением для Интриллигатора стало осознание собственной ординарности: оказывается, и его можно просчитать; есть кто-то, кто если и не умнее, то как минимум равен ему, – это было крайне неприятно. Он потерял уверенность в себе, перестав верить в собственную исключительность.

«С человеком встретился, с настоящим человеком, – вынужден был он признать, – впервые в жизни. Все люди румянятся, чтобы их заметили, а этот, наоборот, под серенького рядится. Жаль, что мы по разные стороны стола… нет, не стола, а правосудия. А может, так и надо, черт побери?»

Решив повременить предпринимать что-либо, Интриллигатор принялся выжидать, время от времени развлекая себя. «Лучший способ развлечься – это кого-нибудь убить», – любил он повторять окружающим и все воспринимали это как проявление его своеобразного «черного» юмора, но он вовсе не шутил. Он убивал женщин.

С женщинами у него вообще были сложные отношения. Их тела его влекли, влекли неудержимо как источник наслаждения, но исключительно плотского. И каждая была загадкой: сможет он через связь с ней реализовать свои желания, или она его разочарует и он не получит того уровня удовольствия, на которое рассчитывал. Главным мерилом ценностей в жизни он считал наслаждения: от еды и секса, от насилия или безграничной власти над другими, – и стремился их получать.

За эти удовольствия надо было платить, он делал долги, которые нужно было оплачивать, а чтобы их не платить, он изворотливо устранял своих кредиторов, наслаждаясь чувством вседозволенности, абсолютной свободы от любых обязательств, сковывающих его устремления.

Страсть к насилию прорастала в нем постепенно по мере угасания его сексуальной неврастении: если у него не получалось кончить от соприкосновения с той плотью, которая пробудила его похоть своими формами, он компенсировал неудачу глумлением над этой плотью, обманувшей его ожидания, причиняя ей боль и наслаждаясь ужасом и трепетом страдающего тела. Если же он кончал, то женщина, сумевшая доставить ему это удовольствие, бралась им на содержание до тех пор, пока не надоедала и он вышвыривал ее из своей жизни как стоптанный башмак или прохудившийся носок: все они были предметами потребления, но никак не объектами любви.

Постепенно он утратил способность к сопереживанию и ему была интересна лишь игра с самим собой: получится у него обмануть самого себя или его брезгливость, а точнее себялюбие окажется сильней, – для этого он выбирал исключительно низкопробных уличных шлюх по принципу: «Чем грязней, тем лучше».

Ставкой в этой игре была жизнь несчастных женщин, обезображенные трупы которых он выбрасывал на обочину Сибирского тракта. И в этой игре со смертью ему удивительно везло, словно сам дьявол участвовал в его делах.

Следствие по делу Ангарского маньяка так же, как и Мокряков, лишь собирало трупы, даже не пытаясь искать преступника. Неожиданно следователям улыбнулась удача: девушка, которую маньяк выбросил в лесу недалеко от шоссе, оказалась жива. Ведущий расследования в Ангарске капитан Водохлебов раздраженно жаловался Мокрякову:

– Всем достаются дела как дела, а мне, видишь, как не повезло. Все, что объединяет убитых, – только то, что все они толстухи. До кучи всех, кого найдут, теперь мне сплавляют, словно это дело рук одного человека. Мыслимо ли – 15 нераскрытых убийств и все в Ангарске? Вот и сейчас какую-то писуху на меня повесить хотят, еле отбился. Так и сказал ее матери: «Когда убьют, тогда уж, так и быть, мое дело, а так пусть другие ею занимаются».

Как старший по званию, прикомандированный курировать это дело, Мокряков не поленился допросить потерпевшую, скорее из любопытства, нежели желая помочь Водохлебову, и узнал много для себя интересного. Во-первых, насильник сам предложил шедшей по обочине девушке подвезти ее домой, притормозив рядом с ней; во-вторых, у него была очень дорогая машина, 600 Мерседес; в-третьих, она сама предложила вступить с ним в половую связь, желая его соблазнить, а когда у него не получилось овладеть ею из-за того, что он не смог возбудиться, то он стал ее унижать, заставив раздеться догола, а затем избивал до тех пор, пока она не потеряла сознание.

Потерпевшая была несовершеннолетней школьницей, но что сразу бросалось в глаза, уже совершенно развратным существом: она откровенно призналась, что подрабатывает на тракте «плечевой», а помимо этого имела несколько приводов в милицию за пьянство.

– Не пробовала чем-нибудь другим заниматься? – поинтересовался он у нее, прекрасно понимая, что она обречена судьбой к неминуемой гибели: или от алкоголя, или от какой-нибудь половой заразы типа СПИДа, которой она непременно заразится и сгниет заживо раньше, чем умрет от цирроза печени, – Ты его хоть запомнила? Сможешь составить фоторобот?

– Не-а, – честно призналась она. – Он же мне сотрясение сделал. Помню только, что у него на заднем сиденье милицейский китель валялся. Я еще подумала «Может мент?» Но он точно не мент. Вот как ты?

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, ты на мента не похож, хоть и в форме.

– А на кого я похож?

– На человека, у которого все схвачено, за все заплачено. На жучилу.

– На жучилу?

– Ага… на жучилу, – тут она сделала паузу и надула пузырь из жевательной резинки, которую все время жевала. Пузырь лопнул, его ошметки она жадно заглотила своим пухлым ртом и продолжила жевать и говорить, – как и тот козел, что меня избил. Вот гад. Я к нему со всей лаской, а он, импотент, драться. А еще говорил, что женщин любит.

Упоминание о кителе не оставило Мокрякова равнодушным, хотя он плохо понимал, что это ему дает для расследования: если маньяк и был милиционером, то навряд ли он мог владеть 600-тым Мерседесом, на котором подвозил жертву. Два факта не монтировались друг с другом, но явно что-то значили.

Невольно он подумал об Интриллигаторе, когда она сравнила его с жучилой, но тут же отмел эту мысль как слишком безумную даже для него. «Он, конечно, урод, но не до такой же степени, чтобы шалав на Сибирском тракте резать, – все жертвы подвергались изнасилованию и были зарублены топором или заколоты, – Это дело рук нескольких человек. Интересно, сумел бы я такую оттрахать, как эта малолетка?»

Неожиданно для себя он почувствовал, что ему не равнодушно внимание этой молоденькой шлюхи, не лишенной привлекательности еще юного тела.

«А в ней все-таки что-то есть. Такие как она инстинктивно чуют, что нравятся и хотят на этом заработать. А может и я тоже маньяк? Интересно, что чувствует человек, когда делает такое с ними?»

От этой мысли ему стало зябко и он прекратил допрос, но испытанное им влечение изрядно удивило: он не чувствовал ничего подобного давно, потому что кокаин заменил ему секс и с определенного момента женщины перестали его интересовать. Он словно бы вернулся в прошлое, когда еще увлекался чувственными удовольствиями, покупая их за деньги в отчаянном стремлении достичь максимума наслаждения от всех форм продажной любви, но ничего, кроме пресыщения, не испытал. Разочарование от возможностей своей плоти он пытался компенсировать наркотиком, под воздействием которого сублимировал собственные фантазии в нечто, похожее на счастье: состояние эйфории позволяло забыть о теле, вознося в мир столь причудливо-ужасный, одно прикосновение к которому завораживало и не отпускало; пережитое там было намного реальней и интересней того мира, в котором существовала его физическая половина.

И вот теперь в нем снова пробудился интерес к низменному, самому глубинному в его природе, что всегда определяло его жизнь – секс и смерть, два полюса одного магнита, в силовом поле которого вращался волчок его сознания. Захотелось их совместить.

«А что если сначала убить, а потом изнасиловать? – темной молнией сверкнуло в нем, – взять вот эту дурочку и задушить, а потом еще теплую мять и рвать на части, как лютый зверь, всю ее залить спермой и глумиться, глумиться». Он так это явственно представил, словно и правда сделал это наяву, что испытал внутри сладостную судорогу, кончив в штаны как подросток – одним усилием мысли.

«Как же странно устроен человек, – разглядывая свое отражение в зеркале уборной, недоумевал он, застирывая трусы, – и смешно, и просто одновременно. И что может меня остановить? Только я сам. Только я САМ. И как я раньше до этого не додумался. Тогда бы вся моя жизнь пошла бы совсем по-другому. С самого детства, с самого начала».

Вода текла сквозь его пальцы, смывая мыльную пену, словно упущенные возможности, сливаясь в крестообразное отверстие раковины. Вода всегда помогала ему сосредоточиться, чтобы привести в порядок мысли. Вот и сейчас ее прикосновения к коже заставили его хорошенько проанализировать свои ощущения, чтобы понять, что это ему просто необходимо: тому зверю из подполья, который хотел полакомиться 16-летней проституткой, чудом избежавшей смерти. При этом он ничем не рисковал, так как сам намеревался контролировать ход следствия, пустив его по ложному следу.

Осуществить задуманное оказалось на редкость легко. Он вызвонил девушку и попросил показать ему то место на дороге, где ее подхватил неизвестный. На следующий день ее голое тело нашли в точности там же, где и в первый раз, но уже мертвым: над ней надругались, сначала задушив, а затем изрезав половые органы и кончив в рот.

Когда Мокряков увидел ее фотографии в уголовном деле, его чуть не стошнило.

– Экий ты чувствительный, – недовольно заметил Водохлебов, – видишь, как получилось, черт ее дери, хотелку малолетнюю. 16-той все-таки оказалась.

– Тебе не кажется, что ее смерть на твоих руках? – возвращая дело, поинтересовался Мокряков.

– Издеваешься? Из нас никто не застрахован от ошибок. Чужая жизнь ничего не стоит, майор.

И тут в его жизни словно что-то переменилось, события засверкали с невероятной быстротой. Вдруг ниоткуда появилась женщина, которая утверждала, что знает убийцу Твердохлебова. Она сама пришла в милицию и потребовала вознаграждения за то, что раскроет его имя. Для этого у нее на это были все основания: вдова убитого объявила по местному телевидению, что готова заплатить немалые деньги любому, кто поможет следствию.

Когда ее доставили к Мокрякову, она успела всем надоесть своими вопросами о том, когда и сколько ей заплатят. Одного взгляда на нее хватило, чтобы понять, какого она сорта человек: по его мнению, что-то среднее между мокрицей и курицей, – противное и недалекое существо, лишенное всякого воображения. Она напоминала затравленного зверька, с испуганными и одновременно злыми глазками: два этих состояния периодически сменялись в ней в продолжении всего их разговора.

«Какая точная фамилия – Босая. Бог метит шельму, – сидя за своим знаменитым столом, с брезгливым любопытством разглядывал он ее, – тоже мне Золушка, мечтающая о своей хрустальной туфельке. Ну что же, побеспокоим вдову».

И вот, когда Босой передали гарантийное письмо, подписанное Твердохлебовой, Мокряков снисходительно поинтересовался:

– Удовлетворена? А теперь имя и все, что знаешь.

И тут она затараторила так быстро, что он не успевал записывать: горох слов сыпался из нее словно из лопнувшего мешка. В пустом и суетливом шорохе ее речи он без труда выуживал ценный улов из имен и фактов, которые складывались в отчетливую картину: некий выходец из Дагестана, бывший мент, безработный, с которым она была знакома, признался ей, что совершил убийство Твердохлебова для какого-то бизнесмена – не за деньги, а ради куража, на «слабо», чтобы доказать тому свое мужское превосходство и показать, что он настоящий герой, человек с большой буквы «Ч».

– И ты правда веришь, что это правда? – раздраженный тем, что она не смогла ему назвать если не фамилию, то хотя бы имя заказчика, инициировавшего дагестанца на этот дикий поступок, выплеснул из себя Мокряков горькое разочарование.

– Конечно, – обиделась доносчица, – он врать не будет.

– Это почему же?

– Да потому, что он настоящий, понимаете? Он врать не может, потому что к этому не приучен. Да вы сами спросите, он вам подтвердит, только про меня ему не говорите. Нехорошо как-то получилось… он мне доверял как другу, а я его вроде как предала. Не со зла, конечно, просто мне деньги очень нужны.

– И где же его найти, такого настоящего?

– Да в дурдоме. Он уже неделю как лежит. Умом тронулся.

Мокряков ждал чего угодно, но только не этого: может быть, впервые в жизни он оказался по-настоящему удивлен и обескуражен. Сначала он даже не мог найти нужные слова, чтобы отреагировать на услышанное, а затем в отчаянии от того, что не может ничего сказать, расхохотался. Смех словно прочистил его черное нутро наждаком лающих звуков, выплеснув наружу все удивление, обескуражившее его до немоты. От смеха он даже прослезился, наконец-то сумев выжать из себя:

– В дурдоме? – уставившись на нее своими мокрыми злыми глазками.

– Ну да, – в свою очередь удивилась женщина, – в «Березке».

– В областной клинической?

– Ага.

– Давно я так не веселился, – утирая слезу, заметил он ей, – и ты думаешь, что я куплюсь на весь этот бред, что ты здесь рассказала? Да, гражданка Босая, облажалась ты по полной программе. Не видать тебе обещанных денег как своих ушей.

– Постой, постой, – всполошилась она, хищно ощерившись, как испуганное животное, – ты что, мне не веришь? Это смешно, я тебе сущую правду рассказала. Клянусь! Арестуй его, чем ты рискуешь? У вас все равно нет никаких подозреваемых. Я правду говорю, а иначе зачем мне его предавать? Или ты думаешь, что я совсем дура, раз не понимаю, что вы его допрашивать будете? Он говорить может не хуже нас с тобой.

Но видя, что Мокряков не реагирует на ее слова, в отчаянии воскликнула:

– А может, он просто симулирует?

– Симулирует? – хмыкнул Мокряков и злорадно улыбнулся.

– Ну да, прикидывается, – видя его реакцию, вспыхнула она в последней надежде убедить, – Может, он специально. С дураков какой спрос.

– А это мысль, – встрепенулся Мокряков, отметив про себя всю красоту интриги, – а это умно, очень умно. И где он, говоришь?

– В первой областной, лечащий врач Нужный.

– Если он и правда окажется убийцей Твердохлебова, я куплю тебе мороженое, – пообещал он и лично отправился арестовывать дагестанца. Его не остановила ни яростная истерика врача, самоотверженно защищавшего покой своих больных, ни явная неадекватность человека, которого они забирали: тот не понимал, кто он и где находится.

– У него тяжелая форма шизофрении, – возмущенно доказывал Мокрякову врач, пока несчастному надевали наручники и волокли по больничному коридору в автозак в сопровождении 4-х автоматчиков, – вы нарушаете его конституционные права. Что бы он ни сделал, его нельзя судить, потому что он больной. Любая экспертиза докажет, что он невменяемый и его вернут сюда, в больницу! Понимаете, понимаете меня?

Эта суета вокруг, бессильная ярость и страх перед его служебной властью доставляли Мокрякову настоящее удовольствие: где еще он мог почувствовать свою значительность, если не сказать исключительность, с которой обязаны были считаться.

– Знаете, что я Вам скажу, доктор, – желая оскорбить или унизить, он всегда обращался к своему собеседнику на «Вы», – это же хладнокровный убийца, которого вы покрываете. Он просто симулирует безумие. Или Вам не хватает квалификации, чтобы это понять? А знаете, почему он это делает? Потому, доктор, что отлично знает, что здесь его никто искать не будет. Это гениальный убийца и если бы не помощь следствию со стороны отдельных сознательных граждан, мы бы его никогда не нашли. Никогда, черт побери. Не стойте у меня на пути – раздавлю и не замечу.

Когда Мокряков снова увидел арестованного в своем кабинете, он уже знал об этом человеке достаточно, чтобы со всей серьезностью относиться к доносу Босой. Прошли почти сутки, но поведение заключенного не изменилось: он словно не понимал, где он и как его зовут, – во всяком случае ни на какие вопросы он не отвечал, сидя на стуле с совершенно отсутствующим видом.

Глядя на него, Мокрякова охватывал трепет, словно игромана вид карточного стола.

«Ты пахнешь невинностью. Ты и правда настоящий, не такой, как все. Один на миллион. На кого же ты работаешь? Кто стоит за твоей спиной?»

Добиться чего-либо от него, казалось, не представлялось возможным, если бы не изощренная изобретательность Мокрякова. Он приказал держать дагестанца без сна: при нем все время находился охранник, который следил, чтобы тот не заснул. Через два дня он заговорил и остановить его было невозможно. В его воспаленном воображении он разговаривал не с Мокряковым, а с кем-то другим, все время называя его Наставником.

Сначала Мокряков обрадовался, а потом ужаснулся, услышав все то, что тот нес не переставая: как будто выпустил настоящего демона из темницы, открывающего тайны, одна другой страшней, – это было совсем не то, что он рассчитывал услышать. Оказалось, что он приносил в жертву своим богам живых людей.

«Какого черта, – паниковал Мокряков, – вместо дела Твердохлебова мне придется теперь расследовать еще и культовые убийства».

Когда дагестанец неожиданно замолчал на середине фразы и, впервые взглянув на Мокрякова просветленным взглядом, произнес: «А ты скверный человек», обращаясь напрямую к нему, ему стало совсем страшно.

«Он что-то знает обо мне? Но откуда, черт побери? Откуда он мог узнать о том, что это был я? Этого не может быть, не паникуй, ты же умный, а это черножопый имбицыл. Тогда зачем он убивал ради каких-то своих богов? Ведь бога нет, только Мы и Слова. И больше ничего. Ничего».

Теперь дагестанец внушал ему страх: он был не такой, как все. Что-то в нем было такое, что не оставляло сомнения в опасности этого человека. Перебарывая собственное отвращение, он вынужден был доложить начальству о неожиданных результатах допроса предполагаемого убийцы Твердохлебова. Разразился грандиозный скандал: прокурор потребовал тщательного расследования его показаний с целью полного их опровержения.

– Нам не нужны еще и ритуальные убийства, – орал на него начальник следственного комитета, забыв всякую субординацию, – ты хотел найти убийцу Твердохлебова. Отлично! Но нам не нужны серийные убийцы, у нас уже есть Ангарский маньяк, которого ты, сукин сын, до сих пор не поймал. Если не сумеешь раскрыть это дело, то я уволю тебя за профнепригодность, несмотря на все уважение к твоим родителям.

Мокряков организовал выезд лучших криминалистов на съемную квартиру дагестанца и в его дом в деревне, так же прочесали окрестности вокруг деревни и неожиданно обнаружили место массовых захоронений и самодельный очаг в виде круга речных галечных камней в лесу. Эксгумация показала, что в могилах были сложены тела шести мужчин, которых зарезали, а одному из них еще и вырезали сердце.

Совершенно некстати слова дагестанца полностью подтвердились и прокуратуре пришлось завести отдельное дело по факту выявленных преступлений, а также доложить о столь вопиющем случае в Москву. При этом каких-либо улик, даже косвенных, указывающих на участие дагестанца в нападении на Твердохлебова, найти не удалось.

Но, что еще хуже, в Москве чрезвычайно заинтересовались этими убийствами и прислали для их расследования старшего следователя по особо важным делам Вешнякова, известного тем, что он раскрыл дело знаменитого Выхинского маньяка. К тому же москвич оказался чрезвычайно высокого мнения о себе, раскритиковав действия своих предшественников и организовав повторный обыск в деревенском доме дагестанца с целью найти ритуальное орудие убийства.

– Такие люди не убивают кухонными ножами, – снисходительно поучал он местных, – у таких, как он, обязательно должно быть свое особое орудие, если хотите, живое существо, которое он кормит кровью своих жертв. Овладев этим орудием, мы овладеем самой душой преступника и сможем им манипулировать, заставив сотрудничать со следствием. Возьмите металлоискатели и прозвонит дом и весь участок, хоть из-под земли, а добудьте мне его черную «душу».

Неожиданно для всех методы московского гостя дали результаты: в земляном полу сарая под поленицей нашли схрон, в котором оказался автомат Калашникова с большим количеством патронов к нему. Экспертиза без труда установила, что именно из него был расстрелян Твердохлебов и его телохранители. Все лавры от этой находки, вопреки надеждам и хлопотам Мокрякова, достались Вешнякову: ему даже поставили на вид, как нужно работать, приведя в пример москвича, – его самолюбие было невероятно уязвлено.

Он чувствовал себя униженным и оскорбленным. Своей обидой он не мог ни с кем поделиться, предпочитая одиночество любому общению. Даже наркотики не доставляли ему теперь прежнего удовольствия: обида терзала его даже в наркотическом сне.

Все попытки подлизаться к московскому следователю или втереться в его доверие ни к чему не привели – варяг ни с кем из местных не собирался делиться своим успехом. В довершение ко всему по инициативе Вешнякова оба дела начальством были объединены в одно и во главе следственной группы поставили его, переподчинив ему всех следователей, включая и Мокрякова.

Оказавшись пешкой в чужой игре, он начал свое собственное тайное расследование личности дагестанца. Ему не давала покоя фраза, столь красноречиво брошенная ему: «А ты скверный человек», – и начать его он решил с допроса Босой, которая, по его глубокому убеждению, должна была знать значительно больше, чем согласилась ему рассказать.

Отправляясь на встречу с ней, он твердо был настроен добиться от нее правды любой ценой и заставить ее рассказать ему абсолютно все, что она знает. Не без труда узнав настоящий адрес съемной квартиры, на которой она жила вместе с подругой, он позвонил и навестил их под видом клиента, назначив встречу на девять часов вечера: уговор был, что они займутся сексом на троих и он останется у них на всю ночь. Таким образом, он обезопасил себя от случайных посетителей проституток, которые могли стать невольными свидетелями его визита.

Когда ему открыла дверь Босая, встретив его в вызывающе откровенном пеньюаре, под которым не было ничего, кроме ее голого тела, она сразу поняла цель его появления и попыталась закричать, чтобы привлечь внимание соседей, но он ловким ударом в кадык заставил ее замолчать, впихнув ее внутрь квартиры и захлопнул дверь за собой.

«Зоя, что случилось?» – раздался встревоженный голос подруги из ближайшей комнаты, куда, не заставив себя ждать, ворвался Мокряков и оглушил ее. Затем связал, а бесчувственную Босую отволок на кухню и привязал к стулу, усевшись за кухонным столом напротив. Достав кокаин, вынюхал добрую порцию порошка, пока она не очнулась, а когда Босая пришла в себя и застонала, открыв глаза, спросил ее, как ни в чем не бывало:

– Как самочувствие? Узнаешь меня?

– Ты же мент, – чуть слышно прохрипела она, с трудом перебарывая боль от ушибленного горла, – какого черта ты на меня напал?

– Хороший вопрос, гражданка Босая, – нервно хохотнул Мокряков, весь вспотев от истерического возбуждения, и нетерпеливо потер руки, предвкушая удовольствие от расправы, – извини за горло, но я должен был подстраховаться. Я знаю, как это больно – ушибленный кадык, но зато ты не сможешь кричать. Только шептать, только шептать, ха-ха-ха.

– Сволочь, – со слезами выдавила она, – я же ничего тебе не сделала. Чего тебе надо?

– А я скажу, я скажу, – словно мелкий, мокрый и раскрасневшийся бес засуетился злорадостно Мокряков, то вскакивая, то садясь на свое место, – жаль моего любимого стола здесь нет, символа правосудия. Расскажи мне все, что знаешь про дагестанца и что тебя с ним связывает.

– Пошел к черту, – просипела Босая, – это незаконно. А ты мент, представитель закона.

– Ха-ха. Закона в нашей стране испокон веков не было, а-ха-ха-ха, потому что это страна не закона, а благодати. Слышишь? Бла-го-да-т-и-и-и. А-ха-ха, а-ха-ха. Слышишь, Босая, благодати. У тебя есть благодать?

Подскочив вплотную к женщине, он ухватился двумя руками за ее лицо и уставился в него своими безумными глазами наркомана, неотрывно глядел в него не меньше минуты, после чего так же внезапно отпустил и, словно забыв, вернулся к столу, повторяя:

– Нет у тебя, дрянь, благодати. Ни у кого нет, только у меня, целых пять грамм белоснежной благодати.

Женщина попыталась освободиться, пока он стоял к ней спиной, опершись на стол, и когда у нее почти получилось, он обернулся и спросил:

– Свободы хочешь? Свободы?

Испуганно сжавшись, она молчала. А дальше начался сущий кошмар – он стал ее пытать, жестоко и расчетливо, получая наслаждение от вида ее страдающей плоти, делая передышки лишь для того, чтобы задавать одни и те же вопросы: «Что ты знаешь о дагестанце и что тебя связывает с ним?»

Через два часа, когда он наконец-то додумался приложить обнаженные электрические провода к ее гениталиям, она не выдержала и рассказала ему все: у дагестанца был Наставник, с которым он познакомился на лекции некой Эстер Талис; он обучал его секретам «темного ремесла» с целью проникнуть в «нижние» миры; Босая находила ему подходящие жертвы для ритуальных убийств и помогала их совершать; в качестве оплаты своих услуг Наставник требовал от дагестанца убивать своих врагов, одним из которых и был Твердохлебов; дагестанец был профессиональным убийцей и этим зарабатывал на жизнь; с Наставником он всегда – она особо это подчеркнула – всегда встречался или в Баснинских банях на Свердлова, или в сауне «Абвер» на Чудотворской улице.

«Любопытно, – отметил про себя Мокряков, – обе бани принадлежат Интриллигатору».

Он продолжил ее пытать, требуя рассказать, что она знает про Интриллигатора, но это имя ей явно было не знакомо.

«Во всяком случае, я все-таки ее сломал, – удовлетворенно констатировал про себя Мокряков, склоняясь над заплаканным лицом Босой, потерявшей от боли сознание, – жаль, что она больше ничего не может мне сказать. Теперь она не нужна. А жаль, мне даже начало нравиться заниматься с ней этим».

Остаток кокаина скрасил ему ночь и добавил красок в кровавую палитру его упражнений в садистическом эксгибиционизме звериного гедонизма его темной половины. Больше никто не видел и ничего не слышал о двух приезжих девушках из Ново-Ленино.

Лишь мать одной из них, Зои Босой, получила как-то через месяц после их исчезновения открытку от дочери, в которой говорилось, что та оформила на деньги, полученные от вдовы Твердохлебова, загранпаспорт и по туристической визе выехала в Будапешт, мечтая попробовать себя в амплуа порноактирисы.

«Я ее никогда не понимала, – признавалась мать Зои своим товаркам из Собеса, с которыми вместе получала пенсию, – у нее нет ни рожи, ни кожи. Кому она там нужна? Ума не приложу. Она всегда была с придурью. Пусть жизнь там ее научит, что ее место здесь, рядом с отцом и матерью. Кто родился муравьем, муравьем и помрет.

Мокряков же продолжил свои изыскания на основании информации, полученной от Босой, и посетил лекцию г-жи Талис, которая имела красноречивое название «Темное искусство. Dark Akt». Именно так. Название было продублировано зачем-то по-английски, словно иркутская публика грешила знанием этого языка. Лекция проходила в Доме культуры им. Горького, в зале было от силы человек 10-ть, а лектор показывала жутковатого вида слайды картин и, обращаясь к публике, патетически вещала:

– В предвкушении познания многие мне говорят, что я слишком увлекаюсь «темными сюжетами» в искусстве, что это страшно опасно. Но мы именно и должны обращаться к самому глубинному и низменному в нас, чтобы добраться до архетипического? Это единственное настоящее в нас, что по-настоящему нас тревожит. И что это такое? Смерть! Да, да, да – это смерть! Смерть – вот что по-настоящему нас тревожит. А еще секс. Смерть и секс – две половинки одного целого. Понимаете? Именно поэтому темное искусство, несмотря на все свое внешнее безобразие, удивительно притягательно. Всмотритесь в эти формы разложения, в любовные объятия, – а может, и не любовные, автор нам не объяснил, – двух тел в разрезе. Это восхищает, как и любое другое настоящее искусство. И это увлекательно, потому что это попытка заглянуть в «нижние миры». Там тоже страдают и любят, и увлечены своим существованием. В нижних мирах все, как у всех, где есть жизнь и смерть. Или наоборот. Послушайте, послушайте, как это красиво звучит: «Тьма как тайна нераскрытого. Погружаясь в нее, происходит акт доверия и чувство ожидания света. И узнавания чего-то, приводящего в трепет перед грядущим моментом бездны». Правда здорово? Правда здорово!? Особенно мне нравится «чувство ожидания света». Если кто-либо из вас бродил в глубоких, холодных пещерах, а потом выползал из них на белый свет, тот меня поймет. Непередаваемое ощущение жизни и радости, – и так в течение всей лекции: удивительная смесь патетически-чванливых слов и отталкивающих образов разложения и смерти, дополненных крупными планами половых органов или их стилизованных изображений, вписанных в перевернутые пентаграммы.

После лекции, когда робкие аплодисменты стихли и интеллигентные маргиналы и духовные калеки незаметно расползлись из зала, словно черви, Мокряков подошел к складывающей проекционное оборудование Талис и представился. При ближайшем рассмотрении она оказалась невзрачной женщиной с плохой кожей и короткой ногой, отчего вынуждена была ходить в ортопедическом ботинке на толстенной подошве, а губы и ногти на руках красила черным, глаза же на дне глубоких еврейских глазниц были вставлены в траурную рамку грубо нарисованных век.

– Увлекаетесь темными началами? – почти кокетливо поинтересовалась она, словно пытаясь с ним заигрывать.

«Черт побери, она флиртует со мной, она хочет мне понравиться», – удивился Мокряков и тут же перешел в атаку, пытаясь угрозами и наводящими вопросами загнать ее в угол. Разговор получился сумбурный и малопродуктивный для него. В конечном счете она ему честно призналась:

– Когда ты бодр и успешен, красив, то все тебя домогаются. А если ты не на плаву, то ты никому не нужен. Я никому не нужна и это знаю. Но и Вы никому не нужны, потому что Вы не Азамат. Вот в нем была такая сила, скажу я Вам, что ему хотелось помогать: просто так, по велению сердца. Он хотел стать великим шаманом.

– Шаманом?

– Да, да, Вы не ослышались. Он хотел стать «черным» шаманом и им в конце концов стал. Не зря же он ездил на остров Ольхон.

– Я тоже ездил на Ольхон, но остался тем, кем был всегда… каждый, кто живет, черт побери, в этом городе, раз в жизни, но там был. То же мне – путешествие на самый край земли.

– С таким подходом Вам его никогда не понять. Шаман посредник между Богом-отцом и Землей-матерью. Понимаете? Благодаря ему мы существуем.

– А вы знали, что он приносил людей в жертву? – решил ошеломить ее Мокряков, но она нисколько не удивилась.

– Это нормально, – снисходительно заметила она. – И знаете, почему? Он сеет зло, чтобы пожинать добро. Вы когда-нибудь убивали?

– Я знаю, что это такое, – уклончиво ответил Мокряков, – но совершенно не понимаю Вас.

– Любое зло порождает добро. Примеров множество: без Холокоста не было бы Израиля; без американского рабства американской свободы; без войны мира. Это же очевидно. Чтобы расположить «другие» миры, за счет энергии которых мы все живем, шаманы ублажают их на капищах жертвами. Это существует испокон веков. С самого начала искусство использовали как ритуальный акт. В глубокой древности, чтобы повезло на охоте, шаман делал рисунок, на котором охотник убивал животное. Это была программа действия, которую охотник воплощал в жизнь. Визуально-духовный акт творения реальности заново. Современное искусство выполняет те же функции – заклинает невидимых богов помочь нам изменить этот мир. Это не истребимо и продолжается в виде открытых ритуальных практик. Знаете, зачем люди воюют?

– ?

– Они приносят жертвы этим самым невидимым, вечно «голодным» богам. Не ради политики или экономики. Вот сейчас идет война в Чечне. Эта жертва, священная гекатомба нашего президента, а иначе всего этого и не объяснишь. Чем оправдать бездарность и огромные потери в этой войне? Вы думаете, что нашему министру обороны Грачеву не было известно, что на танках нельзя заходить в Грозный, что их там всех перебьют вместе с десантом на борту? Конечно же, он знал, ведь он сам бывший десантник. Нет, в этом очень тонкий и глубокий умысел. Это сделано с целью добиться процветания нашего отечества. Нас ждет невероятное будущее.

– Значит, Азамат приносил жертвы и вы об этом знали?

– Я не знала, – холодно возразила она, и вся напряглась и сжалась в размерах, – не пытайтесь поймать меня на слове. Я догадывалась, а это, согласитесь, с юридической точки зрения, большая разница.

– Скажите, а у него был наставник?

– Не знаю.

– Лучше не врать, – Мокряков приблизился к ней вплотную и, ухватив за подбородок, заставил посмотреть себе в глаза, – я здесь потому, что точно знаю, о чем спрашиваю. Повторить вопрос?

– Не надо, – теперь испуг явно проступил на ее лице, – у него был наставник. Они познакомились на моей лекции.

– И Вы его знаете?

– Понятия не имею, кто он такой. Он одно время ходил на мои лекции, а когда познакомился с Азаматом, то перестал. Вот и все.

– Все?

– Все.

– Как он выглядел?

– Знаете, если бы я стала снимать фильм о Дориане Грее, то на роль портрета взяла бы его без всяких сомнений: его лицо – это олицетворение самого порока, – но он не был гадким или отталкивающим. В нем было какое-то свое, темное очарование.

– У него еще был нос такой, бугристый, – Мокряков отпустил ее и показал рукой, как он это себе представляет.

– О да, нос у него был приметный, – слегка попятившись от него, она старалась теперь сохранить дистанцию между ними, – можно сказать – выдающийся нос.

«Это Интриллигатор, черт побери. Точно он, но как его прищучить, улики-то только косвенные, по сути дела, ни о чем, – покидая Талис, ломал он голову, – как мне заработать на этом? Рискнуть и допросить дагестанца? Чертов Вешняков, всю игру мне сломал».

Делиться полученной информацией с московским следователем Мокряков не собирался, поэтому решил вместо допроса просто поговорить с заключенным, что называется «по душам».

«А что если с ним попытаться договориться? Парень он простой, можно сказать недалекий. Пообещаю помочь в обмен на признание, что заказчиком был Интриллигатор, а там, глядишь, чем-то все и закончится: или его обратно вернут в „дурку“, или „вышку“ дадут, но тогда ему уже все равно будет».

Их разговор состоялся ночью: Мокряков, используя все свои связи, просочился к нему в одиночную камеру. В каменном пенале было сыро и душно, поэтому во время разговора Мокряков все время потел, утираясь платком, который сразу же превратился в ненужную тряпку.

Казалось, что весь жар мира исходит от дагестанца, отражается от стен и заставляет Мокрякова истекать потом и словами, которыми он пытался разжалобить своего твердокаменного собеседника. Перед глазами плыло и чудилось, что этот разговор ему лишь только снится.

– В знак моего беспредельного уважения к тебе я сам явился сюда, чтобы поговорить. Я тебя уважаю, ты герой. Настоящий герой в традиционном смысле этого слова. Честь для тебя превыше всего. Но при всем моем респекте к тебе я должен тебе открыть правду – тебя использовали. И предали. Задумайся, как ты сюда попал? На тебя донесли. И знаешь кто? А я скажу – Интриллигатор. Да, да, ты ему доверял, а он тебя предал. Не хочешь мне ничего рассказать?

Дагестанец молчал с совершенно каменным лицом, на котором не отражалось никаких эмоций. Мокряков нервничал и потел: ему было страшно находиться один на один с этим опасным и непредсказуемым существом, которое он никак не мог просчитать или просто понять.

«Это не человек, а зверь какой-то, – изнывал он от ощущения собственного бессилья перед ним, – Должна же быть у него хоть какая-то слабость, чтобы можно было через нее им манипулировать».

– Слушай, сдай мне его и я тебя отпущу. Обещаю, – устав ждать, продолжил уговаривать Мокряков, – Мне нужен Заказчик, а ты лишь исполнитель. Ты же ничем не рискуешь: дашь показания и я тебя верну обратно в больницу, на долечивание. Скажу, что ты невменяемый и тебя судить нельзя. Это ты с дурдомом здорово придумал, правда, здорово. Мой тебе респект и уважуха. Так ты готов рассказать, как убивал для Интриллигатора?

– Готов, – неожиданно взорвался дагестанец, дико хохоча и сверкая глазами, в которых бушевало безумие. – Я готов умереть. Я готов умереть! Я теперь один из них, я готов к ним присоединиться.

Слова дагестанца словно раскаленные угли жалили Мокрякова, а в воздухе плыл запах паленой шерсти, становившийся все сильней и отчетливей, по мере того как дагестанец распалялся в своей ярости откровения.

– Но я не убивал, я приносил жертвы. Это была шестая жертва, которая позволила встать вровень с Ними, уподобиться Им. Теперь меня ждет вечная слава и поклонение, теперь Они меня не забудут и я стану частью Их силы. Мне обещано, мне обещано. Она мне обещала.

– Она?

– Да, да, она – вся в белом. Ей нравилось и она хотела еще. Всего шесть, всего шесть. И только мужчин. Женщины грязные, их нельзя. Только мужчин. Кровь за кровь, жизнь за жизнь. Ей нравилось, Она обещала.

– А что Интриллигатор?

– Он только объяснил как. Объяснил как. Он такой же нечистый, как и ты. И ему, и тебе не понять. Это другое. Если человек полезен Им при жизни, то после смерти Они забирают его к себе в свиту. Меня забирают. Она хотела: та, у которой нет лица, – кровавую жертву. Я готов.

– А Интриллигатор? Он был твоим заказчиком? Он платил тебе за убийства? Ты на него работал?

Но тот словно не слышал его. В сердцах Мокряков не выдержал и закричал в отчаянии:

– Зачем? Зачем ты это сделал?

Тот испуганно замолчал и уставился на него беззащитно-растерянным взором, как будто только что увидел его.

– Зачем? Я просто хотел разбогатеть. После небольшой паузы, показавшейся Мокрякову целой вечностью, он вдруг спросил, – А ты кто? И что я здесь делаю?

«Да он и правда сумасшедший, – вдруг понял Мокряков всю горькую правду, в которую все это время просто не хотел верить, – он сошел с ума, пока убивал. И что же теперь мне делать. Я же рассчитывал на этом заработать».

– О Господи, – единственное, что он мог выжать из себя в крайнем раздражении, – ты же себя погубил. Такой ты мне даром не нужен. А какие с тобой могли бы проворачивать дела, если бы ты стал работать на меня! Убийца и милиционер, – один бы убивал, а другой покрывал. Обидно, черт возьми, ну да упущенного не воротишь.

– Желаю тебе, мужик, удавиться – ты всем только одолжение сделаешь, – выходя из камеры, бросил заключенному Мокряков, но его слова утонули в монотонном гуле дьявольского хохота дагестанца.

Впервые в своей жизни он столкнулся с чем-то, чего он не мог объяснить, но что касалось непосредственно его настоящего: того самого, что все эти годы жил внутри него, – он по-звериному чувствовал свое родство с убийцей и боялся, что тоже сойдет с ума, повторив его судьбу. Все мысли его теперь были сосредоточены на безумии, – оно его манило, как манят рассказы об ураганах, о чудовищном напряжении и чудесном спасении; неудержимое желание испытать себя на прочность. А еще тяга к саморазрушению, которую он все это время, до встречи с дагестанцем, эксплуатировал, принимая кокаин: но это все было ненастоящее, в тысячи раз слабее, чем то, что испытывал дагестанец. Он ему даже завидовал – тому, что безумие делало его гением, выделяя из ординарного существования остальных, нормальных людей.

Он как будто онемел, а все происходящее стало для него не только не интересным, а каким-то совершенно далеким и маловажным, словно уже его не касалось. Последующее расследование проходило уже без него: допросы Вешняковым дагестанца, которые ни к чему не привели; безуспешные консультации с врачами; отправка заключенного в Москву, в институт Сербского, для освидетельствования его вменяемости; известие, что дагестанец покончил жизнь самоубийством.

В это время у него развилось половое бессилие. Ничего не помогало: ни визиты к врачам и прием стимулирующих препаратов; ни просмотр порно; ни избиение шлюх; ни убийства. Количество жертв Ангарского маньяка продолжало расти, а следствие топталось на месте. Во всех неудачах теперь обвиняли Мокрякова, особенно в свете очевидных успехов московского следователя, так легко раскрывшего убийство Твердохлебова и 6-ти бомжей. И несмотря на то что арестовывал дагестанца Мокряков, весь успех закончившегося следствия приписывали организаторским способностям Вешнякова, каждый раз на совещаниях в управлении приводя его ему в пример.

Это уже не бесило, а оскорбляло его, человека, привыкшего считать себя лучшим – его уподобляли тому, которого он глубоко и искренне презирал; нет, не презирал, а ненавидел – ненавидел и завидовал. В конце концов он не выдержал и написал рапорт об увольнении. Передавая дела Водорезову, он излил ему всю свою обиду на начальство.

– Знаешь, я всегда верил в то, что нам говорили: Государство превыше всего; главное Результат – любой ценой; старайся и тебя наградят. Я всегда служил нашему Государству, я был ему предан и в благодарность за все, что я для него сделал, меня теперь обвиняют в том, чего я не совершал. А в качестве решающего аргумента приводят слова московского прохиндея, укравшего у меня мой успех: «Мокряков – это сама неэффективность. Такие люди позорят нашу профессию». Разве можно верить его словам, наплевав на весь мой безупречный послужной список?

– Да, – охотно соглашался с ним Водорезов, искренне радуясь столь неожиданному падению своего непотопляемого коллеги и открывшейся возможности занять его место, – у такого государства, основанного на всеобщей презумпции невиновности, нет никакого будущего. Улики им, понимаешь, подавай. Адвокаты – это же законченные козлы.

– Попомни мои слова, брат Водорезов, как другу говорю, если ничего не переменится, то для нас с тобой в этой стране не будет места.

Мокряков как в воду глядел: через десять лет его арестовали по подозрению в изнасиловании и убийстве трех женщин, совершенных в марте, июне и декабре 2000 года, когда он служил в милиции. За прошедшие годы он сменил не один десяток профессий, подрабатывал извозом и даже рыл могилы на кладбище, но нигде не мог задержаться надолго: все время что-то не устраивало.

Когда его арестовывали, он не оказал никакого сопротивления и даже как будто обрадовался: «Не забыли меня, вспомнили. Обратно в родные пенаты, но уже в другом качестве, – бормотал он себе под нос и все насвистывал мелодию сиротской песенки „Ветер с моря дул“ эстрадной певички Натали, пока его везли в СИЗО, – теперь-то я знаю, где мое настоящее место».

Оказавшись в своем бывшем кабинете, который занимал совсем не знакомый ему человек, он нисколько не удивился и пошутил:

– Сколь веревочке не виться, все равно придет конец, – объяснив следователю, что это его стол, только теперь он сидит за ним с другой стороны. Ему даже понравилось играть роль заключенного, юродствуя перед представителем закона.

– O tempora! O mores! Всегда мечтал это сказать. Только вы меня не осуждайте, потому что Вам меня не понять. Словами этого не объяснить. Знаете почему? Потому, что слова – это вода, которой мы смываем наши грехи. Вода, вода, вода.

КНИГА ВОЗДУХА

«Он был человекоубийца от начала… ибо он лжец и отец лжи».

Еванг. от Иоанна

♣

Трефы символизируют крест, на котором распяли Христа. В гадании карта Короля Треф означает крайне авторитетного человека, влияние которого невозможно переоценить.

Есть люди, глядя на которых ты отчетливо понимаешь, что их судьба – быть счастливыми и показывать нам это. Им даже не завидуешь, ты просто за них радуешься, а само прикосновение к их жизни делает тебя лучше, – ты не становишься лучше, но понимаешь, что совершенство возможно, – они, словно боги, несут душевное и телесное совершенство среди нас, обычных людей.

Игорь таким человеком не был, но всю жизнь стремился им стать. Еще в детстве, сидя в песочнице с самой красивой девочкой их двора Варей Перетрухиной, он увидел, что таким, как она, все сходит с рук: кинуть песок в глаза, разбить чужой песочный кулич, отобрать совок или формочку у другого ребенка, – она не могла быть не права, потому что была красива, – в случившемся, по мнению взрослых, был виноват кто угодно, только не она.

Тогда он сделал первое свое величайшее открытие – красота обладает поистине гипнотической силой, заставляющей людей поступать вопреки здравому смыслу. Второе поистине грандиозное открытие касалось уже его самого – он не просто некрасив, а безобразен и является предметом насмешек всех окружающих, от мала до велика.

Третье было самым важным – оказывается, отвечать приходится только лишь за те поступки, о которых стало известно: все то, что осталось тайным, вроде как и не происходило. И еще – делать гадости намного выгодней и проще, чем хорошие дела.

Его фамилия при этом сыграла отнюдь не последнюю роль: благодаря причудливости ее звучания он всегда был в центре внимания, – взрослые принимали его за еврея, а одноклассники считали интриганом и старались держаться от него подальше. Так он и взрослел в дряхлеющей Империи Зла, страдая от врожденного метеоризма и вдыхая миазмы идеологического зловония всеобщего двоемыслия и совершенствуясь в науке мимикрии выдавать себя всегда за кого-то другого.

Главной его мечтой с самого начала была идея научиться влезать в головы других, чтобы ими манипулировать. И у него это иногда получалось, особенно с девушками. Удивительно, но яркая «необычность» его внешности в этом ему способствовала: его нельзя было не заметить. А еще голос, – словно в насмешку к его уродству, – чарующий баритон, глуховатый, но ровно настолько, чтобы сводить девушек с ума.

Еще юношей, учась в университете им. Жданова, – главного идеологического подонка Сталинского режима, – на химическом факультете он выработал в себе стойкую привычку относиться к женщинам как предметам потребления, но не любви: поматросил и бросил, как сигаретный бычок, прямо в мусорное ведро, и забыл… навсегда, без всякого сожаленья.

Он был второй крошка Цахес, только вместо трех волшебных волосков у него были волшебный голос, яркая внешность и выдающийся половой орган, которым он гордился больше всего. А еще он был отъявленным мерзавцем, беспринципным и расчетливым, желающим любым способом выбиться в люди.

Своих родителей он презирал, особенно отца, которого считал жалким фантазером и неудачником. А отцовские разговоры об истории их семьи его просто бесили, но больше всего он терпеть не мог рассказов о своем прадеде, предавшим Колчака и служившим в легендарной ВЧК, пока его не репрессировали в 37-м году.

– Твой дед был слабаком, – кричал он отцу каждый раз, когда тот вспоминал о нем, – перестань его оправдывать. Его поэтому и расстреляли, понимаешь?!

– Ах, Игорь, – пытался урезонить его отец, не понимая причину его бешенства, – время было сложное. Он же был дворянином. Гордись этим.

– Чем гордиться, папа? Тем, что теперь мы изгои в своей стране? Нас здесь всегда будут ненавидеть. Он предал единственного человека, который боролся за его права, пытаясь остановить большевистскую сволочь. Благодаря ему я никогда, понимаешь, никогда здесь не сделаю карьеру. Всегда буду врагом народа.

– Ну почему врагом народа? Сейчас другое время.

– Здесь никогда не будет другого времени. Нами всегда будут править кухаркины дети. Тебя же в партию не приняли, сколько раз ты ни просился. И меня не примут. И моих детей не примут. И как мне жить, скажи пожалуйста, когда надо мной всегда будет кто-то стоять и указывать, что мне делать и что для меня хорошо или плохо?

– Ну и что? Так все живут.

– А я не хочу, папа, не хочу.

После университета он отработал по распределению три года на Ангарском электролизном химкомбинате – на производстве по обогащению урана – и эта работа не укрепила его патриотизм ни на йоту: на центрифугах часто случались аварии и рабочие вычерпывали тяжелую воду прямо ведрами, из химзащиты имея только резиновые перчатки с сапогами и свинцовые фартуки; после этого они дохли десятками, а на их место приходили новые, которых так же цинично использовали, когда случалась очередная авария. И все ради того, чтобы создать очередную ядерную боеголовку.

И каждый день на проходной его встречал лозунг, ненавистный ему в своей откровенной лжи «Миру мир, война войне» явно в насмешку над всем, чем он здесь занимался. Он так ненавидел свою работу, что уволился сразу, как только истекли положенные по закону три года и один месяц, вернулся домой, в Иркутск, и устроился на плодовоовощную базу, где работала главным бухгалтером его мать.

Она заранее приготовила ему теплое местечко в лаборатории по контролю качества: заместителем начальника – проверять содержание нитратов в овощах и фруктах. Место гиблое – в левобережной части города в промзоне, между железной дорогой и Ангарой. Но был один большой плюс – никаких случайных людей: по сути одиночество. И деньги. Много денег.

На базе воровали: даже нет, скорее зарабатывали на всеобщей бесхозяйственности, – то, что удавалось спасти от совершенно бессмысленного уничтожения, сдавали на реализацию частникам на колхозном рынке. В этом Интриллигатору виделось даже какая-то своя абсурдическая красота грандиозного античеловеческого замысла – плоды поистине героических усилий одних людей свозить централизованно по всей стране в особые места, где их целенаправленно и сознательно портили, чтобы затем полученной гнилью и отбросами кормить народ, словно свиней.

И весь этот миропорядок тщательно поддерживали партия и многочисленные органы репрессий, никому не позволяя ничего менять в этом анекдотическом образе жизни до тех пор, пока совершенно неожиданно для всех не наступило «время перемен».

Когда началась перестройка, у Интриллигатора уже была своя кооперативная квартира и престижная «Лада» в импортной комплектации, на которой он возил «слабых на передок» женщин к себе на дачу, на пикники, а также устойчивые деловые связи, благодаря которым он мог позволить себе все или почти все: видеомагнитофон, импортные шмотки, валюту, на которую он покупал колумбийский кокаин, который ему привозили прямо из самих Штатов.

В перестройку он не поверил, в отличие от отца, воспринявшего ее просто восторженно, но первый свой кооператив открыл вместе с матерью. Он стал торговать импортными фруктами, а на полученные деньги играть в карты и так увлекся азартными играми, что в конечном счете проиграл и свой кооператив, и машину, и дачу. Все подчистую. Его даже держали в заложниках каталы, пока мать не расплатилась с ним за его карточный долг.

Но, несмотря на весь этот негативный опыт он не мог удержаться от своей порочной страсти: ему нравилось в карточной игре не умение, а искусство жульничать, играть на чувствах соперника, искушать и в миг, когда тот уже чувствовал выигрыш у себя в кармане, кидать противника, оставляя ни с чем, – видеть, как люди эмоционально сгорают, наполняя его энергией своих несбывшихся надежд.

Он как будто был рожден для этой жизни шулера, а точнее обманщика, лжеца – и это доставляло ему невероятное удовольствие. Из-за того, что он всю жизнь вынужден был притворяться, он никогда не знал и не задумывался, кто он на самом деле: иногда ему казалось, что ничего человеческого в нем и не было никогда, – теперь же в игре он прорвался к себе настоящему, осознав свое призвание быть злым и получать от этого удовольствие.

Ему нравилось мучить людей, искушать и ломать, но не до конца: как ребенок отрывает у пойманной букашки лапку и смотрит, что она будет делать, как дальше живет. Только калечил он людей не физически, а ментально. Словами и идеями.

Очарует какого-нибудь простака, влезет ему в голову и отложит там злое семя: жена тебе, мол, изменяет; друг твой не друг тебе, а враг; укради, не бойся, никто не поймает, – а затем сморит, как оно сквозь того прорастает и рвет на части, пока все человеческое в его жертве не исчезнет и она не превратится в какое-нибудь сущее насекомое, которое и раздавить-то не жалко.

И тогда же, словно из-под земли, зазвучало вокруг хлесткое слово БОГ, пугающее своей квадратной однозначностью: у него оно интуитивно ассоциировалось с грохотом пустых деревянных ящиков на погрузке в тарном цехе.

Этот поистине странный околорелигиозный переполох в стране воинствующего атеизма возник из-за близости 1000-летия Крещения Руси, когда партия задумала экспроприировать в свою пользу еще и церковную историю, словно предчувствуя бесславный конец коммунистической идеи. Появились, откуда ни возьмись, экстрасенсы и рок-группы: быть оппозиционером стало модно и не хлопотно. Чтобы соответствовать веяниям времени, нужно было во что-то верить: в Бога, в инопланетян, в реинкарнацию, – во что угодно, только не в Ленина и коммунизм.

Интриллигатор был слишком высокого мнения о себе, чтобы быть как все и говорить о том же, что и большинство. Через карты он увлекся гаданиями, а потом и магией, познакомившись с гадалкой на картах Таро некой Фатимой, утверждавшей, что является единственным в Сибири адептом черной сансары и специалистом по тантрической магии. После того, как он попытался переспать с нею, он обнаружил, что она – это трансвестит из Владивостока по имени Славик Горелов, скрывающийся по поддельным документам от всесоюзного розыска за двойное убийство в психиатрической лечебнице во Владивостоке, где его держали, пока он не зарезал врача с санитаром и не сбежал. Таким образом, он смог спасти свою врожденную сексуальную биполярность, которую советская психиатрия ошибочно принимала за шизофрению.

Впервые в своей жизни Игорь Юрьевич столкнулся с человеком, перед которым испытывал настоящий половой конфуз – это был не банальный гомосексуалист, которым он продавал кокаин и морфий, а настоящая женщина, только с пенисом, ощутив неподдельное отвращение и испуг от одного лишь вида ее голого тела. Эта странная природная аномалия одновременно манила и отталкивала, словно оскорбляя его представления о себе как полноценном представителе сильного пола.

Еще сильней его потрясла философия Фатимы, раскрывшей ему темные возможности человеческого тела: оказывается, любой половой акт можно превратить в магический ритуал по овладению энергией другого мира.

– В момент совокупления наши тела превращаются в пространственный портал, через который в этот мир проникают сущности из параллельных миров, обладающие в нашем мире поистине безграничными возможностями, – терпеливо объясняла ему она, обучая основам техники тантрического секса, – они могут нас наделять необычными способностями, если суметь создать с ними единое энергетическое тело, которое нужно лишь питать эмоциями: чем сильнее переживания, которые испытываешь, тем мощнее и сильнее проявления сверхспособностей у человека, с которым это тело связано.

– Сверхспособности – это хорошо, – по-детски радовался Интриллигатор, и все пытался узнать, в чем они заключаются, но Фатима ничего конкретного по этому поводу не могла ему сказать.

– У каждого мага по-своему, – уклончиво объясняла она, – всего миров девять, считая и наш, значит, твой пришелец может быть любым из оставшихся восьми. Миры не имеют ничего общего друг с другом: сущности одного дарят способности материализовывать из ничего предметы; сущности другого левитировать или предсказывать будущее.

«Чушь все это, – считал Интриллигатор, но его развлекала вся эта околосексуальная мистика в пресном мире всеобщего идейного однообразия, – но почему бы не попробовать. Быть может это придаст больше остроты моим обычным ощущениям».

Но через год он уже не мог представить, что сексом можно заниматься как-то иначе, нежели с религиозной одержимостью. В некотором смысле он обрел свою религию, а точнее ритуал, совершая который он примирялся со своим совершенно бессмысленным существованием. Сладострастные судороги женских тел позволяли ему теперь полнее наслаждаться своими собственными усилиями добиться наслаждения и лишь укрепляли веру в самого себя как хозяина этой жизни. А еще он научился левитировать, подолгу зависая в воздухе, словно падший ангел, лишенный крыльев, вместо хвоста помахивая своим членом.

Ему нравилась острота ощущений, которые он теперь получал от всего, к чему прикасался: не обременяя себя сомнениями или заботами, что позволяло со смаком, вкусно проживать каждый день. Но для этого ему приходилось делать долги, огромные долги, даже несмотря на то, что на своих кооперативных спекуляциях он хорошо зарабатывал, торгуя дефицитными бананами и ананасами, которые беспрепятственно доставал с городской овощебазы, где уже дорос до должности заведующего лабораторией.

В этой первобытной примитивности восприятия любого полового акта как жертвоприношения его подкупала полная бесчеловечность этой веры, взывающей к кровожадности и ненасытности невидимых богов, которых нужно было все время кормить и задабривать своей энергией и жизненной силой других людей, которых необходимо было губить во имя собственного самосохранения. В нем словно проснулся злобный и жадный до всяческих злодеяний демон, которого он должен был все время ублажать или самыми грязными извращениями, или истязаниями чужой плоти, но зато взамен тот наделял его способностью получать наслаждение от всего, к чему он прикасался.

Эта губительная связь влекла его во всяческие рискованные авантюры, засасывая в водоворот его беспутной жизни все большее количество людей. Он участвовал в организации подпольных собачьих боев, публичных домов и производстве нелегального алкоголя, но из-за своей чрезмерной алчности никогда не мог вовремя остановиться, теряя и свои, и чужие деньги.

Это неизбежно приводило к кровавым трагедиям, но из них он умудрялся неизменно выбраться, словно сухим из воды, заставляя по своим счетам платить других и всем своим черным сердцем радовался их смертям, вскармливая злой радостью своего внутреннего демона, которому уже становилось тесно в его личине: этот зверь из преисподней начал засматриваться на него самого, желая освободиться от его смертной оболочки и переселиться в другие более привлекательные тела, заставляя для этого покупать чужие души.

Окружающие воспринимали это как очередное святотатство, каким он хотел привлечь внимание к себе, потому-что эпатировать привычные ценности тогда вошло в моду.

В истории любой страны и любого народа наступает такой момент, когда начинают шельмовать устаревший символ веры.

Интриллигатор с гордостью всем рассказывал, что его прадед был близким соратником самого Колчака, а Ленина называл исключительно кремлевским сифилитиком с круглым лысым бубном вместо головы, внутри которого, пока он жил, катался маленький, словно мышиная какашка, изъеденный сифилисом мозжечок, издававший загадочные звуки, которые все простодушно принимали за революционные истины, оказавшиеся на поверку лишь пустыми звуками самых лживых обещаний. Некоторые шли еще дальше и считали Ленина галлюциногенным грибом, а не человеком. С Лениным к 90-му году уже всем все было ясно и только ленивый не пнул хотя бы раз его потрошеный трупик в разговоре. С душой же дело обстояло иначе: на душу как на нечто святое даже самые рьяные большевики боялись посягать. Интриллигатор был пионером, предлагая деньги любому за право владения его душой.

Он буквально глумился над всеми, кто начал из стадного чувства обращаться в христианство и ходить в церковь.

– То же мне, нашли себе религию слабаков, – убеждал он собеседников при любом удобном случае, – а я вот взял бы да и уничтожил всю русскую литературу только за то, что она учит нас быть духовными людьми. А что из этого проку. Помогло это остановить Ленина? Или выиграть войну? Есть лишь товар и деньги. На деньги можно купить все: вот мой Бог, вот моя Вера. Душа такой же товар. Если у тебя твою душу сейчас покупают, то продавай и ничего не бойся, потому что потом могут и не купить. Для жизни человеку нужны лишь деньги, а не пустые понятия. И я готов их вам дать: я вам одни бумажки, а вы мне другую, где отказываетесь от души в мою пользу. А вашего распятого я повешу у себя над рабочим столом и буду наслаждаться видом вечно страдающего бога. И стану пить за свое здоровье до тех пор, пока у меня не кончатся деньги на вино. А они у меня никогда не кончатся, потому что они мой Бог.

В подтверждение своих слов он заказал у какого-то бедового художника распятие, где вместо Христа на кресте была изображена голая Фатима, во всех ее физиологических подробностях. И повесил у себя в кабинете. А еще стал называть самого себя Наставником, вместе с Фатимой организовав клуб «Трефы», где под видом разучивания карточных фокусов Фатима обучала гаданию на картах, а Интриллигатор азартным играм.

Неожиданно он столкнулся с неприятным для себя фактом. Для того чтобы стать успешным бизнесменом или видным политическим оппозиционером, по-прежнему требовалось наличие партийного билета, – таких же, как он, беспартийных в расчет не принимали. Вся перестройка оказалась одной большой аферой и когда в один прекрасный день одно президентское поросячье рыло с севрюжьими щеками в телевизоре сменилось на другое президентское свинское мурло, обнаружилось, что все деньги и имущество по-прежнему в руках коммунистов, превратившихся одномоментно в рыночных демократов и директивно назначенных предпринимателей и банкиров.

«А как же я, а как же мои мечты выбиться в люди? – недоумевал он в отчаянии, завидуя и проклиная, – я работал, воровал, а они опять всех кинули».

В конечном счете весь его бизнес свелся к двум баням, которые он сумел оформить в бессрочную аренду и превратил в причудливую смесь из русской парной, бара, борделя, бильярдной и комнаты переговоров. Они сразу же стали излюбленным местом для «новых русских» и разнокалиберного криминала, а Интриллигатор, сам того не ожидая, заработал репутацию авторитетного бизнесмена. Как все полубандиты, он словно растворился в общественном мнении в понятии «новый русский», застряв на пол пути к успеху, кому завидовали и кого боялись, но у кого не было будущего.

«И что теперь? – спрашивал он сам себя, плохо понимая, что теперь делать, – Все места заняты, а имущество поделено. Почему здесь ничего не меняется? Я словно в пустыне – людей много, а человеков нет. Все хотят казаться хорошенькими и свои серые душонки норовят подрумянить».

Особую ненависть в нем вызывали бывшие партийные функционеры с их нарочито-самодовольной верой в христианского бога, которой они щеголяли с откровенным бесстыдством неофитов, узнавших, что им отпустили все их прежние грехи.

«Не верю, – скрипел он зубами, – они же сами первыми рвались истребить любого, кто заявлял, что он верующий, всего лишь несколько лет назад. Да как же они могут верить в то, что они всю свою жизнь гнобили и преследовали? Обращение? Откровение? Не верю – все ложь: как перестройка или игра в демократию. Эти грязные, мерзкие людишки все портят, к чему ни прикоснутся. Все ложь, все обман. Жертвуют на восстановление храмов, а сами у нас, простых людей, последнее добро отнимают».

Страшное, чудовищное обнищание большинства сеяло в человеческие души лютую ненависть ко всему, что окружало. Повсюду убивали: просто так, без всякой причины. И эта ненависть питала Интриллигатора: «За всех нас, униженных и оскорбленных», – стучало у него даже не в голове, а значительно пониже; в печени, в причинном месте, заставляя мучиться ночными поллюциями.

Ненависть и сексуальное возбуждение слились в его воспаленном сознании в одно целое, провоцируя на агрессию: теперь половой акт был уже не самоцелью, как раньше, а приложением к тому, что его предваряло – унижению женщины, оказавшейся в его власти, – он словно ребенок портил игрушку ради жажды разрушения красоты, которая его пожирала изнутри словно проказа. Если бы кто-то мог увидеть его внутреннюю сущность, то поразился бы тому, как мало человеческого в нем осталось, – превратив в монстра, умеющего лишь питаться чужой кровью, забирая чужие жизни.

Теперь он не просто избивал своих любовниц, оно слизывал их кровь и наслаждался ее вкусом, представляя одновременно, какова на вкус человеческая плоть. Видя, как в судорогах бьется очередная полузадушенная жертва его поистине дьявольского обаяния, которой он вместо кляпа воткнул свой чудовищный детородный орган, а она даже при смерти боится его укусить, он в который раз удивлялся, почему они все ему это прощают и даже получают от этого какое-то странное удовольствие.

«Неужели унижение является частью женской природы? – злился он, словно они его обкрадывали, пока он наслаждался видом их страданий, наперекор их воли, засовывая в них разные части своего тела и предметы, – Что же еще нужно сделать, чтобы они стали мне сопротивляться? Они меня не бояться… Никто, абсолютно никто не принимает меня всерьез».

Но особенно сильно его раздражал успех и вид чужого счастья. Он им всем хотел отомстить, боле успешным, чем он. И тут ему подвернулся один парень, нацмен, который чем-то его зацепил. Он принадлежал к дагестанской диаспоре, был спортсменом и тренировал подростков, в основном из неблагополучных семей, которыми потом пополнялись многочисленные бригады рэкетиров, участвовал в боях без правил. И по слухам искал работу наемного убийцы.

Он ходил в баню каждую субботу вместе с бандитами с левобережной, но в отличие от них держался очень сдержанно, – можно даже сказать вежливо, – никогда не участвовал в их кутежах и женщинами не интересовался. Просто парился. В нем была какая-то не свойственная местным чистота, словно он был с другой планеты или из другого времени: грязь всеобщего разложения его не коснулась, – в отличие от гнилых и ушлых спутников в нем чувствовалась внутренняя твердость и прямота.

«Впервые вижу человека, о котором можно сказать, что он благородный, – удивился Интриллигатор, испытывая к нему почти физическое влечение, он ему завидовал и одновременно хотел погубить, – как же хочется осквернить эту невинность – все равно, что приручить собаку, а затем убить. И смотреть, смотреть в ее преданные, любящие глаза, пока она будет умирать, а в глазах будет светиться вопрос: „Зачем?“ Как же я ненавижу людей, которые убеждены, что призваны сделать этот мир лучше».

Словно невзначай он стал с ним вместе париться в одно и то же время и приманивать наводящими беседами, заверяя, что в жизни не встречал человека лучше, чем он, пока не разыграл перед ним разговор по душам, начав жаловаться, словно близкому другу.

– Эх, мне бы надежного человечка найти, который смог бы мне помочь устранить одного мерзавца, о котором и жалеть никто не будет. Я бы его озолотил. Это такой гад, парень, что у меня даже слов нет, чтобы это тебе рассказать. Просто поверь на слово, а я врать не буду. Знаешь, почему? Потому, парень, что я тебя уважаю. Правда, правда. Вот честное слово, когда я тебя увидел, то сразу понял – это не человек, кремень, на такого только и можно положиться. Ты пойми, у нас, русских, настоящих мужиков совсем не осталось, чтобы такие вопросы решать. Здесь нужен не просто человек, а человек с большой буквы «Ч». Здесь нужен Герой. Понимаешь? Ты герой?

– Герой, – просто, даже как-то буднично произнес дагестанец и плеснул на каменку ковшик горячей воды, скрывшись в клубах пара.

– Сможешь мне помочь?

– Почему нет, если просишь, – донесся его ровный голос из белого густого облака, подождал немного и добавил, – Если договоримся.

– И на каких условиях? – напрягся Интриллигатор, боясь спугнуть свою удачу.

– Ты же сам сказал – дэньги. Сколько дашь?

– Полмиллиона, прикинь? Большие деньги за одного маленького и очень никчемного человека. Его бы бесплатно надо удавить, да для тебя, мой кавказский друг, мне никаких денег не жалко.

– Дай подумать.

– Думай сколько хочешь, но не забывай, – предупредил Интриллигатор, сильно нервничая, – кто много думает, мало получает. Прикинь?

Но их разговор на этом прервали: в парилку ввалилась подвыпившая компания бандюков, с которой пришел дагестанец. Снова оказаться наедине с нацменом он смог лишь через 2 недели. Интриллигатор волновался как малолетка на первом свидании, но молчал, пока дагестанец его сам не спросил:

– Ну как, тебе еще нужна помочь? – именно так и сказал, помочь, – Я готов.

Теперь был черед Интриллигатора разыграть вроде как незаинтересованность, почти равнодушие на грани отказа. Он молчал, но сердце его бешено стучало в предвкушении сделки: «Попался, попался-таки. Теперь-то я тебя погублю. Погублю. Посмотрим, что ты за чэловэк».

Словно нехотя он начал липкий и вязкий разговор, когда хотят обмануть и начинают недоговаривать, вовлекая своего явно простодушного собеседника в тягучее и нудное словоблудие.

– Есть люди, которые становятся скотами, как только с ними начинаешь общаться как с людьми, – вкрадчиво убеждал он дагестанца, – я одолжил деньги у одного козла, который теперь хочет их вернуть. А где я их возьму, моя прелесть, если я их все в бизнес вложил. К тому же он хочет мне отомстить за то, что его жена неравнодушна ко мне. А что я могу сделать, моя прелесть, если женщины меня любят. Липнут ко мне, как пчелы на мед. Ты женщин обожаешь?

– Нэт, – испуганно скривился дагестанец.

– Хочешь познакомлю с парочкой баб, которые тебя точно не оставят равнодушным?

– Нэт, – нахмурился тот, – давай по делу.

– Ну как хочешь. Люблю ненавязчивых людей. Знаешь, все людишки, что нас окружают, все хотят казаться лучше, чем они есть на самом деле. Как говорил пролетарский писатель Горький: «У всех людей души серенькие, все подрумяниться желают». Какая прелесть, не правда ли?

Он торопливо сообщил дагестанцу адрес жертвы и несколько раз потребовал повторить, желая убедиться, что тот его запомнил. После, уже в своем кабинете, суетливо сунул пачку денег ему в руки и сыпал словами, половину из которых туповатый кавказец явно не понимал.

«А если не выгорит? – его раздирали сомнения, не давая остановиться, – А если он меня сдаст? Может отказаться и все бросить?»

Наконец, оставшись один, принялся метаться по кабинету, словно дикое животное в клетке, не зная, как обуздать волну страха, захлестнувшую его и взбаламутившую давнишние страхи попасться и оказаться разоблаченным. Чтобы хоть как-то избавиться от сомнений, все это время мучивших его, он развлекал себя карточными фокусами и пытался левитировать, но когда через две недели ему позвонила в слезах жена Колосова и сообщила, что мужа убили в подъезде их дома, радости его не было конца: это была даже не радость, а облегчение от успешного завершения давно начатой игры; блеф, удавшийся заядлому картежнику.

Смерть Колосова освобождала его от изрядных долгов и позволяла «прихватить» еще и бизнес покойного через жену, которая давно и безнадежно была в него влюблена. Даже навязчивое внимание следователя, пытавшегося связать эту смерть с его бизнес-интересами, совершенно не беспокоило Интриллигатора, уверовавшего в собственную безнаказанность и удачу.

Избавившись от одних долгов, он тут же наделал других, связавшись с известным и крайне успешным предпринимателем Твердохлебовым, назначенным властью в миллионеры: он был в своем роде тайным банкиром губернатора, финансируя все его инициативы; оплачивал все его расходы. Для Интриллигатора это был шанс, может быть последний, чтобы с его помощью осуществить свою месту стать богатым и влиятельным человеком, – он уже не рассчитывал сам, он рассчитывал с его помощью состояться как часть чужой финансовой империи, пробравшись к бюджетной кормушке с черного входа; стать надежным звеном коррупционной цепочки.

Он, как животное, чувствовал, что время большого беспредела неизбежно подходило к концу, – его время, – и боялся упустить свою выгоду. Однако все хлопоты его оказались совершенно пустыми, так как ни к чему не привели, несмотря на все попытки набиться в партнеры: Твердохлебов держал Интриллигатора на изрядном расстоянии от своих финансов, позволяя придумывать всякие мошеннические комбинации, но не давая в них участвовать, всегда мотивируя это тем, что у него нет для этого достаточных денежных средств.

– Мне бы ссуду в вашем банке, беспроцентную, я бы вам был по гроб жизни благодарен, – все время канючил он, пока Твердохлебов однажды, на губернаторском банкете, изрядно подвыпив, не ткнул фамильярно в него пальцем и не открыл ему правду:

– Не наш ты человек, Игорек, не наш. И фамилия у тебя не правильная, и происхождение у тебя буржуйское, и рожей ты не вышел. Ты же нас, советских, презираешь, да еще и на этом хочешь заработать. А это не правильно, не по понятиям. Ты ведь с блатными трешься не один год, но и их не уважаешь, и для них ты чужой. А я вот их уважаю, есть в них что-то такое, что роднит нас всех: все мы из народа, общее дело делаем, народ опекаем… каждый, конечно, по-своему. Понимаешь, мы все за равенство, а ты нет. Ты не часть коллектива, ты – такие, как все вы, интеллигентики, возомнившие себя лучшей частью этой земли, – всегда против. Ты и при Советской власти наверняка держал фигу в кармане. И сейчас держишь. Так что извини, денег не дам. Я их лучше на Церковь пущу – мне за это перед Богом зачтется.

Откровенность, которую допустил в его адрес Твердохлебов, оскорбила Интриллигатора чрезвычайно: получалось, что он его использовал, а значит, «опустил», – это требовало отмщения. Он тут же вспомнил о дагестанце, которому все еще должен был за убийство. Тогда он проявил не дюжее красноречие, чтобы уговорить его подождать с оплатой до тех пор, пока милиция не прекратит его подозревать. Вообще-то он и не собирался платить свой долг, но сейчас решил поступить честно. Он оформил на дагестанца машину и дом в деревне, которые накануне выиграл в карты и не знал что с ними делать: они ему были совершенно не нужны. Передал документы через посредника и договорился о встрече.

– Видишь, я тебя не обманул, мой шерстяной друг, – снова сидя в парилке, как почти год назад, заискивающе обратился он к нему, пытаясь по лицу понять, принимает он в оплату долга документы на дом и машину или же придется раскошелиться и заплатить наличными, – машина и дом с участком твои. А это даже больше, чем я обещал. Много больше. Ну так как, мы в расчете?

– Да, – выдохнул дагестанец, избегая смотреть на хозяина бани, – но ты хотэл меня обмануть. Нэ заплатить.

Повисла долгая пауза, которую Интриллигатор боялся прервать, обливаясь потом не от жара парной, а от своего страха перед человеком, которого он не понимал, не мог просчитать при всей своей изворотливости и многоопытном коварстве и искушенности завзятого игрока, – это был его личностный камень преткновения, который он сейчас хотел превратить в камень пращи, чтобы сразить Голиафа-Твердохлебова.

– Тэбэ что-то надо? – наконец прервал молчание дагестанец и впервые взглянул на Интриллигатора, – Говори.

– Мне мешает один мерзавец… просто выродок. Помнишь Колосова? Конечно помнишь. Так вот, этот во много раз хуже. Есть люди, которые прикидываются, что хорошие, а на самом деле плохие, чертовски плохие. Сущие насекомые – таких давить надо: клопы-кровососы. Делает вид, что в Бога верит, храм строит, а на самом деле народ обкрадывает и от этого удовольствие получает. Можешь его остановить? Разоблачи его, останови! Ведь ты же герой, последний герой. Стань моим орудием возмездия, настоящим копьем судьбы, которым я остановлю не своего, нашего общего врага.

Жар, с которым Интриллигатор доказывал свою точку зрения, по-видимому произвел впечатление на дагестанца, он выразительно зыркнул на него и, слегка кивнув головой, буркнул себе под нос:

– Как его зовут?

– Твердохлебов.

На этом их встреча, по сути, и закончилась: за оставшееся время в парилке ни один из них не произнес ни единого слова.

Через месяц Твердохлебов был убит прямо у здания городской администрации в центре города средь бела дня. Еще через две недели они словно бы случайно вновь встретились в бане, куда дагестанец явился в компании своих левобережных бандитов «попариться». Пока его друзья пили водку и щупали девиц самого легкого поведения, время от времени уединяясь с ними в бильярдной ради сомнительных развлечений, дагестанец потел в одиночестве, дожидаясь момента, когда к нему присоединится Интриллигатор, после чего тут же спросил его:

– Как здоровье твоего друга, о котором ты беспокоился? Извини, фамилия я нэ помню.

– Прелестно, просто прелестно, – снисходительно, почти игриво среагировал Интриллигатор, а затем, не удержавшись, съязвил, – Все-таки я еще та сволочь! И этим горжусь.

Самоуверенный вид дагестанца вызывал в нем неприятное чувство зависимости от его воли и страх, что тот может употребить свою силу ему во зло.

«Мне бы надо его погубить, иначе он погубит меня. Должно же и у него быть слабое место, своя ахиллесова пята. Смерть – где твое жало? Ад – где твоя подмога?»

И тут черт дернул его спросить:

– Разве вам ваш Аллах не запрещает убивать людей?

– Не знаю, я в нэго нэ вэрю. Я язычник.

– То есть ты не веришь в Бога? Так и скажи – я атеист.

– Нэ-а, я язычник.

– И что это значит?

– Я вэрю в старых богов, в тэх, что были раньшэ, у наших далеких прэдков.

– А я думал, что ты циник, как все вы, кавказцы, по отношению к нам, русским. И как же ты своим богам молишься?

– Я нэ молюсь, я договариваюсь.

– Вот как, – вскинул свою лобастую уродливую голову Интриллигатор и скривился в подобие улыбки, – любопытно, совсем как я. Не знал, что Боги могут слышать людей. Меня учили, что их нужно просто кормить: кровью и плотью, – но договариваться – это мне больше нравится. Больше степеней свободы. И звучит прям как-то по-нашему – договариваться… Что ты для этого делаешь?

– Принашу жэртвы. Если хочэшь что-то получить, нужно сначала что-то дать взамэн.

– Бакшиш? – пошутил Интриллигатор.

– Ага, бакшиш. Мало-мало, но работает.

И тут Интриллигатора осенило,

– А ты не пробовал своим богам людей приносить в жертву? Попробуй, попробуй. Сильная жертва – сильный эффект. Сам сказал – бакшиш! Подумай, что бы ты мог пожелать и получить взамен? Людей, парень, людей!

Дагестанец посмотрел на него так, словно он не человек, а огромное насекомое: на лице гримаса ужаса и отвращения, – и ничего не ответил. Больше они в тот вечер ни о чем уже не говорили, а у Интриллигатора на языке крутилась поговорка, которую он время от времени произносил про себя, удивляясь ее глубине: «Казенное на воде не тонет и в огне не горит», словно специально придуманной для описания характера этого человека.

Больше они не виделись; дагестанец словно канул в небытие. «Может, уехал на Родину?» – время от времени успокаивал себя Интриллигатор, но тревога не оставляла, мелкой занозой засев под сердцем. Чтобы хоть как-то бороться со своими фантомными страхами, он придумал для себя очередную забаву: выезжал на Сибирский тракт, предлагал подвезти до дома одинокую девушку, случайно встреченную на шоссе, завозил ее в лес, где, заставив раздеться догола, избивал до потери сознания, а затем, мучимый страхом разоблачения, убивал, многократно протыкая тело заточенной отверткой, которую завел привычку возить в багажнике машины вместе с милицейским кителем для отвода глаз, выдавая себя за мента; затем читал в газете об очередной жертве некого Ангарского маньяка – изобретение газетчиков – и не чувствовал ни малейшего угрызения совести за содеянное.

«А ты, оказывается, маньяк, Интриллигатор, – злорадствовал, ощущая собственную безнаказанность, как когда-то в детстве, когда впервые открыл, что самая лучшая подлость та, которую не разоблачили, – Чем я хуже этого дагестанца, что убил для меня? Да ничем, я такой же, как и он – герой. Джек-потрошитель. Чикатило. О мне легенды будут складывать. О мне фильм снимут. Мне будут подражать».

Но когда ему позвонили из прокуратуры и вызвали на допрос по делу Твердохлебова, его ужасу не было конца. Он всячески избегал встречи со следователем, который вел это дело, пока его не доставили к нему с нарядом милиции.

Следователь сразу же ему не понравился. Он был круглым, суетливым и мокрым: весь покрытый испариной, словно взмыленная лошадь. Все время пил воду и требовал рассказать, что он знает о неком Азамате Баранбекове, бывшем милиционере из Махачкалы. Лишь с третьей попытки Интриллигатор понял, что речь шла о его дагестанце.

– Я даже имени его не знаю, – искренне возмущался Интриллигатор, – он приходил ко мне в баню, париться. В этом нет ничего противозаконного.

– Тогда откуда у него ваш телефон в записной книжке? Вы знали, что он является исполнителем покушения на Твердохлебова? Признайтесь – Вы Заказчик этого преступления? Чистосердечное признание облегчит вашу участь.

– Да с чего Вы это взяли? – с трудом сдерживая свой страх, храбрился Интриллигатор, надеясь лишь на то, что следователь блефует, – У Вас есть доказательство того, что я Заказчик? Если нечего предъявить, то нам и говорить не о чем. Я честный бизнесмен, у меня репутация! Это вам не 37-й год. У нас демократия. Презумпция невиновности.

– Это Вы точно сказали – репутация. Репутация у Вас и правда – что надо. Именно поэтому Вы здесь. Покайтесь, чего тянуть. Ведь Вы уже проходили подозреваемым по делу об убийстве Колосова. Помните? Тогда мы этого не доказали. Но теперь-то все по-другому. Вопрос времени.

– Ну так и докажите. На основании чего вы меня сюда доставили силой?

– Все по закону, на основании процессуального кодекса: вы не являлись по повесткам. Как всякий законопослушный гражданин, вы обязаны добровольно помогать следствию, а вы его избегаете. Не хорошо, товарищ Интриллигатор.

– Я вам не товарищ, а господин.

– Ну да, ну да. Теперь у нас все господа, но только это ненадолго, гражданин Интриллигатор.

– Вы бы лучше преступников ловили, чем честных граждан на допросы таскать, – продолжал ерепениться Интриллигатор, – вон, весь город в страхе. Газет не читаете?

– Это вы что, об Ангарском маньяке? – недовольно фыркнул следователь и выпил очередной стакан воды, – ничего, рано или поздно, но и его мы поймаем. Вопрос времени. А времени у нас с Вами, господин Интриллигатор, предостаточно, чтобы установить истину.

И тут следователю позвонили: звонил сам прокурор, потребовавший немедленно отпустить задержанного. Перед тем, как Интриллигатора задержали, заявившись к нему прямо в кабинет, он успел сделать звонок правильному человечку из ФСБ, который кое-чем был ему обязан.

– Без доказательств мы не имеем права его задерживать, – рявкнула трубка.

– И когда это нас останавливало? – пытался возражать следователь, – Если мне дадут хотя бы пару дней, я гарантирую результат.

– Выпусти и извинись. Если бы ты знал, кто за него просил, через не могу сделал бы, – пресекли все его возражения и оборвали разговор.

Следователь утер свое взмокшее лицо не совсем чистым платком и выпил очередной стакан воды.

«Последнее слово всегда будет за мной, – злорадствовал Интриллигатор, наблюдая за растерянной суетой следователя, – потому что я умней и лучше». И тут его как будто ударило током: он почувствовал с ним кровное родство, они были словно 2 кобеля из одного помета, дети одной течной суки.

«Лжец, – решил Интриллигатор, – заработать на мне хочет».

«Проходимец, – лихорадочно размышлял следователь, пытаясь придумать, как сохранить лицо, – от такого ничего не получишь». Наконец, проведя рукой по краю стола, он переменил как бы невзначай свой тон на более дружелюбный и обратился к нему с вопросом:

– Знаете, что это за стол? – и не дожидаясь, сам же ответил, – За этим столом выносили приговор самому адмиралу Колчаку. Представляете?

– Если это тот самый стол, о котором Вы говорите, – снисходительно заметил Интриллигатор, – тогда Вы сидите за столом моего прадеда и допрашиваете его правнука. Вы мне не верите?

– ?

– А зря, мой прадед был чекистом.

– Правда?

– Его репрессировали в 37-м. Такова была благодарность советского правительства за все то, что он для них сделал, – предал верховного правителя России. Не поступи он так, может, вся история XX века была бы иной.

– Не слишком ли Вы самонадеянны?

– Во всяком случае в этой стране были бы совсем другие правители.

– ?

– За этим столом, – на слово «этим» он попытался сделать ударение, – мы сидели бы тогда по разные стороны.

– Ну, раз уж мне пришлось оказаться с этой стороны столь знаменитого стола раздора, – следователь снова промокнул свое лицо и потянулся за стаканам воды, но на полпути передумал и тяжело вздохнул, – Игорь Юрьевич, я должен извиниться и официально Вам сообщить, что Вы свободны. Можете идти, я Вас больше не задерживаю.

Вставая из-за стола и на прощанье пожимая влажную и холодную ладонь следователя, которую тот сунул ему в качестве примирительного жеста, он задавал сам себе вопрос, на который не мог найти ответа: «Как он сумел догадаться, что за всем этим стою я? А если бы я не успел позвонить кому следует, то что бы тогда со мной было? Как бы все обернулось?»

Самым обидным для Интриллигатора оказалось чувство собственной уязвимости перед этим человеком, который сумел его просчитать.

Он начал ездить на Байкал, проводя все время на пустынном берегу великого озера, словно желая приобщиться к его красоте и забыть все перипетии своей жизни, вернуть утраченное целомудрие давно угасшим чувствам. Но ничего, кроме собственного ничтожества перед величием двух стихий, неба и воды, не ощущал. Эта красота еще сильнее оттеняла его внутреннее бесплодие и ненависть ко всему чистому и безупречному по природе. Если бы он мог изгадить весь этот совершенный в своей красоте мир, который расстилался перед ним, он сделал бы это не раздумывая, не колеблясь ни секунды, лишь бы осквернить эту прозрачность без границ. Но это было выше его возможностей, выше даже его понимания собственного предназначения как чего-то из ряда вон выходящего. В своем воображении он часто представлял как левитирует и возносился в небо, паря над гладью вод и кувыркаясь в порывах ветра.

Боль от осознания собственного несовершенства часто заканчивалась обильными слезами, которые приносили лишь временное облегчение, словно напоминая ему, что не все человеческое в нем исчезло и продолжает бороться с тем чудовищем, что почти его сожрало. Узнав о смерти дагестанца в институте Сербского, он не удивился, но и не обрадовался. Несмотря на то, что все для него складывалось как нельзя удачно, мысль о том, что на свете все еще живет человек, который умнее, чем он, не давала ему покоя. Он жаждал его уничтожить, но не имел понятия, как это сделать.

«С таким лицом нельзя быть честным, – убеждал он себя, предполагая, что как и у него самого, у следователя наверняка есть внутренний изъян, делающий его в глазах Интриллигатора столь особенным; инстинкт закоренелого лжеца подсказывал, что он вовсе не тот, за кого себя выдает, что что-то там у него внутри есть такое, что еще себя всем покажет, – Если его разоблачить, то это будет самым громким скандалом за всю историю милиции».

Следователь также не забывал о его существовании, не оставляя попыток его допросить по вновь открывшимся после ареста дагестанца обстоятельствам в отношении нескольких нераскрытых убийств бывших деловых партнеров Интриллигатора: у него появилась свидетельница, утверждавшая, что дагестанец работал именно на него, о чем признавался ей неоднократно.

Ему даже пришлось нанять адвоката, чтобы он отстаивал его интересы в прокуратуре. Через адвоката же он узнал имя свидетельницы. Устранить ее не представляло труда: он просто заплатил и она исчезла – уехала в Европу и не вернулась, оставив письменное признание, что оговорила Интриллигатора из личной неприязни.

Пока он всячески хлопотал, отстаивая свое конституционное право на неприкосновенность перед Законом, следователь впал в немилость и был уволен, все подозрения с Интриллигатора сняли, а красные пиджаки в сочетании с тренировочными штанами и золотыми цепями неожиданно вышли из моды. Настало время скучных прагматиков: романтизм гопников бесследно исчез.

Власть снова поменяла лицо, вместо пьяного и вечно агрессивного быдла выдвинув образ безликого ничтожества, которое с испугу предложило «мочить всех в сортире». Слоган прижился, а Интриллигатор, глядя на происходящее, отчетливо осознал, что у него нет будущего в этой стране: он перестал понимать людей, которые его окружают. Частенько перед отъездом он повторял: «Тех я хотя бы мог уважать за храбрость жить как хуйвебины или камикадзе. За верность принципам. Но этих можно только презирать – воруют и ссутся от страха, а остановиться не могут».

В один прекрасный день он просто исчез, – по слухам, уехал на Бали, – бани же его по-прежнему функционируют, только публика кардинально поменялась. О его существовании напоминает лишь строка в платежной ведомости из бухгалтерии, доказывающая, что ему исправно перечисляет деньги каждый месяц на расчетный счет Фатима, которую он оставил вместо себя «на хозяйстве».

Теперь она сидит за его столом под картиной с ее же изображением в виде распятого бога. Над входом в «свой» кабинет она велела сделать надпись «O tempora! O mores», намекая, что не в ответе за то, что происходит в этом мире. Ведь, как утверждали древние, «за все отвечают наши боги». Хотя для современного человека это высказывание не более чем пустое сотрясение воздуха. Ведь весь современный безбожный мир есть одно сплошное надувательство, а все его «хваленые» ценности сделаны из воздуха: из испорченного воздуха.

КНИГА ЗЕМЛИ

«Во всей жизни важна безупречная цель».

Кандинский

♥

Черви символизируют губку с уксусом, которой поили распятого Христа. В гадании карта Королевы Червей означает близкую подругу, всегда готовую прийти на помощь.

В ее жизни не было ничего святого и последнее, что в ней окончательно рухнуло, это вера в Любовь. Ее с детства приучали к идеалам, сформулированным в кодексе строителя коммунизма «Человек человеку друг, товарищ и брат» и которым никто и никогда не следовал. В конечном счете, Зоя пришла к убеждению, что любого человека нужно оценивать лишь через его исподнее, когда ничто не прикрывает его наготы и срама.

Да и как ей было иначе воспринимать людей, если последние несколько лет своей окаянной жизни она работала проституткой, выполняя функции общественного животного: словно в бане, где из одежды только несколько капель контрафактных духов и даже нательный крестик деталь явно неуместная, мешающая заниматься похабным делом полового юродства, – аккумулируя в себя энергию мужской похоти.

Ежедневно лежа на спине с широко раздвинутыми ногами, раскинув руки в стороны, она ощущала в себе движение чужой плоти и старалась думать о чем-то постороннем, лишь бы не закричать, перетерпеть, потом подмыться и выпить чаю, а затем снова лечь под очередного «мужичка» подшофе, как тот, что сейчас сопел над ней, пытаясь доказать самому себе, что он все еще самец, что он еще может.

Бордели в основном посещали такие же, как и она сама, неприкаянные: приходили поговорить и исповедаться. Наивысшим пилотажем у женщин в публичных домах считалось взять деньги у клиента и не дать воспользоваться своим телом, заговорив и одурачив, протянуть время и выставить ни с чем, но так, чтобы клиент не догадался, что его поимели как шлюху.

Но Зоя стыдилась так поступать, ей нравилось мстить мужчинам по-другому, позволяя унижать себя в постели ради того, чтобы увидеть на их лицах гримасу отчаяния от разочарования самим процессом в самом его конце. Все ее клиенты, в конечном счете, становились импотентами: эта мысль грела ей душу, – с каждым половым актом с ней приближая момент своего мужского поражения перед женским естеством.

Единственное, что ее действительно по-настоящему раздражало, так это ненависть других соратниц по древнейшей профессии, с которыми она вынужденно коротала время на кухне в ожидании клиентов, пялясь в черно-белый телевизор, по которому без конца крутили дешевые мексиканские и американские сериалы.

Все они попали сюда лишь потому, что ничего другого не умели и не хотели делать. И каждая мечтала отсюда сбежать, надеясь выйти замуж за бандита: среди них ходила устойчивая легенда, что одна, такая же, работала в борделе, пока не познакомилась с бригадиром рэкетиров и так ему понравилась, что он на ней женился; теперь ездит в 600-ом Мерседесе с личным шофером, у нее коттедж со слугами и может позволить себе абсолютно все, потому что муж ее боготворит.

Ключевым в истории было слово «боготворит», каждая из них грезила об этом. «Чтобы тебя обожали, не нужно ничего делать, – время от времени уговаривали они сами себя, выпивая и переругиваясь, – лишь бы найти такого дурака, для которого нет ничего слаще, чем твоя копилка».

«И чтобы у таво завсегда деньги были, – наставляла их мамка, бесформенная бурятка из Северобайкальска с изношенным, словно старый тапок, лицом, поставленная следить за ними, – а то чем он тогда от бездомного пса отличаться-то будет: только скоты просто так совокупляются». Еще она любила давать советы с вершины своего опыта падения на дно, хотя никто ее об этом не просил.

– Если и правда хотите заарканить какого-нибудь «коммерса», то вам, мартышки, нужен настоящий шаман. Езжайте на Ольхон, там есть один, сделает приворот в лучшем виде – да так, что потом хрен от ушлепка отделаетесь. Хотя лично мне любовь ничего хорошего не принесла: два раза триппером болела и в карты меня проигрывали не раз… год у уголовников в рабстве оттрубила, где меня все, кому не лень, и спереди, и сзади имели, пока не заработала выпадение прямой кишки. А елдаш мой, хахаль окаянный, сучара бацильная, ради кого я все эти муки приняла, обо мне даже не вспомнил. Когда я к нему вернулась, он меня послал куда подальше и теперь я здесь, с вами маюсь, смотрю как глину месят с утра до вечера. Свой век доживаю. Слежу, как вы тут в ентом ебатории мучаетесь.

Вообще мамку свою они любили: она была ненавязчива как герпес и только требовала с ней считаться, позволяя утаивать часть выручки за свою дозу героина, на который ее в свое время подсадили на зоне. Все эти разговоры по душам Зоя не любила, – они ее тяготили, – предпочитая, тупо уставившись в телевизор, представлять себя на месте Марианны Вильяреаль из «Богатые тоже плачут» или Марии в «Просто Мария». Лишь бы быть подальше отсюда.

В отличие от остальных обитательниц борделя у нее была мечта, которая привела ее сюда, но лишь на время.

«Лишь на время, – твердила она себе, – потерпи – это лишь на время, на первое время. Вот накоплю денег и уеду. Чем я хуже Соньки? И у меня получится, и я стану порнозвездой». Зоя мечтала повторить «подвиг» дочери своей школьной учительницы Сони Чижевской, уехавшей два года назад в Будапешт и ставшей порноактрисой: порносайты пестрили ее откровенными фотосессиями, а ее гениталии мелькали во всех рейтинговых порнороликах самого непристойного содержания.

Как-то она проговорилась соседкам-путанам о своей мечте и была жестока осмеяна и заклеймена как извращенка: в представлении этих падших женщин то, чем занимались на экране актеры, было развратом, а их собственная жизнь была всего лишь справлением естественных человеческих надобностей. Но профессии своей они все же стыдились, поэтому ездили заниматься этим промыслом в соседние города, чтобы никто из знакомых дома не узнал и не опозорил, боясь прослыть блудницами в их глазах.

Это весьма наивное ханжество было частью всеобщего народного мировоззрения, позволяя мириться с поистине скотским существованием на протяжении всей своей истории. Зоя не была исключением из общего правила: сама родом из Ангарска, этим занималась в Иркутске, тщательно скрывая от родителей источник своих заработков.

Ее родители были типичными пролетариями – отец алкоголик, мать его жертва, оба на пенсии и без каких-либо сбережений, которые потеряли в результате реформ. Ей приходилось их содержать ради того, чтобы после их смерти унаследовать однокомнатную квартирку, в которой они ютились и где она была прописана.

– Ну, ты, заснула, что ли? – долетело до нее откуда-то сверху и тут же ощутила запах сивушного перегара на лице и вес тела, обрушившегося на нее. Фрикции прекратились и упругий стержень, неприятно ерзавший все это время у нее внутри, скукожился и бессильно вывалился наружу. «Чтоб ты сдох», – пожелала ему она и с проворством испуганной ящерицы выскользнула из-под наконец-то обессилевшего рыхлого самца, усевшись на край постели.

– Ты куда? – пьяно вздохнул клиент и вяло шевельнул рукой, – Я еще не закончил.

– А по-моему, кончил, – возразила она, перевернула его на спину и осторожно сняла презерватив, внимательно осмотрев силиконовую кишку на предмет сохранности.

– Знаешь, что мне нравится в вас, шлюхах? – не открывая глаз, пробубнил он, – Это ваша безропотность. Без-ро-пот-но-о-о-о-сть. Да-а-а, это дорогого стоит.

Она ничего не ответила, завернула презерватив в бумажную салфетку и привычно положила на тумбочку в изголовье кровати.

– Я могу в ванную? – спросила и, не дождавшись ответа, оказалась за дверью, налетев на свою судьбу: парень, с которым она столкнулась, испуганно отвел глаза и густо покраснел, прикрыв лицо руками.

«Робкий какой, – удивилась она и сама же застыдилась, – Господи, я же голая».

– Ой, извините, – зарделась и метнулась в ванную, но путь ей преградил сам хозяин Анзор, местный участковый.

– Ты чо здэсь забыла?

– Мне в ванную.

– Пашла в комнату. И чтоб я тебя не видел.

В его голосе сквозило такое презрение к ней, что от обиды навернулись слезы. А он развернул ее и громко шлепнув ладонью по голой заднице, грубо пихнул в сторону комнаты, из которой она только что выскочила. Вернувшись к себе, она вновь попала в цепкие руки пьяного мужичка, даже не заметившего ее отсутствия: следующие полчаса он насиловал ее орально рассказами о своей жене, – а когда ушел, хотелось лишь одного – смыть всю ту грязь, в которую он макнул ее по самую макушку. Прихватив использованный презерватив, отправилась на кухню, где узнала главную новость – теперь вместо мамки у них охранник, а все деньги они обязаны сдавать ему.

– И кто он? – привычно выкидывая использованный предмет безопасной любви в помойное ведро, устало поинтересовалась Зоя и была приятно удивлена тем, что парень, который заставил ее себя устыдиться, именно он. Чувства, которые он пробуждал в ее душе, были сродни тем, что она испытывала еще девчонкой, влюбившись в соседского мальчишку: ей очень хотелось ему понравиться. Что-то теплое и искреннее зрело у нее к нему, чего впервые не стоило стыдиться.

Она снова почувствовала себя ребенком, который мечтает о любви: мечтает о том, как ее возьмут на руки и бережно прижмут к груди, и она ощутит себя в полной безопасности, и уже ни о чем не нужно будет беспокоиться, потому что в этом и есть цель ее существования – быть частью его жизни, прилепиться к нему и стать одним целым: он все для нее и она все для него.

Когда он переехал она была единственной, кто этому обрадовался и помогал обустроиться на новом месте. Остальные принялись строить ему мелкие гадости исподтишка и пытаться его соблазнить или вывести из себя: они словно мелкие бесы из преисподней, постоянно старались найти его слабое место, чтобы через эту слабость его уничтожить. Единственным его другом стала Зоя, маленькая и востроглазая, липнувшая к нему как кошка, пытающаяся обратить на себя внимание своего хозяина.

Из-за этого остальные насельницы в борделе ее откровенно презирали, считая подлизой и доносчицей. А она им просто восхищалась – чистотой ребенка и силой человека, привыкшего заставлять с собой считаться. В нем была упругая грация сжатой до предела пружины, которая в любой момент готова была распрямиться, а все, чем он занимался, – это играл в компьютерные игры и брал деньги с клиентов. Говорил мало, – скорее молчал, – поэтому однажды, когда сам с ней заговорил, она не поверила своему счастью.

Он задал ей самый верный вопрос, какой только можно было найти, чтобы рассказать ему всю правду о себе:

– У тебя есть мечта? Чего бы ты на самом деле хотела в этой жизни?

Она ему честно призналась о своем желании стать порноактрисой.

– Знаешь, у моей школьной учительницы есть дочь Соня, которой она очень гордится. Она всегда была такая правильная, училась на отлично; окончила пединститут; пошла преподавать в школу. Ее мать, настоящий вампир, убеждена, что весь мир вертится только вокруг нее. Ты только представь, какая она сука. Мучает людей и от этого тащится. Я вообще думаю, что в учителя идут лишь только те, кто хочет самоутверждаться за счет других – беззащитных. Сонька для нее всегда была чем-то вроде почетной грамоты, доказывающей ее правоту по жизни и педагогическую квалификацию. И вот в один прекрасный день она возьми, да и укати… за границу. В Будапешт. А через месяц мать, Людмила Викторовна, получает от нее письмо, в котором она ей всю правду о себе излагает.

– И какая же это была правда? – заинтересовался он.

– Оказывается, она все время, что училась и преподавала, подрабатывала фотомоделью, снимаясь голой. Прикинь?

– Голой?

– Да, абсолютно голой.

– А зачем?

– Ну, даже не знаю, что и сказать. Такие фотографии хорошо продаются.

– У нас такого в республике нет.

– А у нас есть. Людям нужно что-то, что бы их отвлекало и давало надежду на лучшее.

– Надежду? Но как?

– Вот чудак человек, я же не мужчина, чтобы знать, что у вас при виде таких фото в головах происходит. Думаю, что когда разглядывают голых, то воображают, как занимаются с ними сексом. И при этом ничего не нужно делать, – просто смотри и представляй. Такой секс для бедных… или, наоборот, для очень богатых, но скупых. Кто платить не хочет.

Он посмотрел на Зою своими удивительными пронзительно-черными глазами, в которых не отражалось ничего, кроме детского испуга и удивления, и спросил:

– А что такое секс?

– Секс – это то, чем все мы здесь занимаемся.

– Это, зина, по-вашему грех.

– А у нас говорят: «Наши грехи продолжение наших достоинств». Все мужики от нас, баб, хотят лишь одного – секса. Поэтому и приходят сюда, если не могут получить его в другом месте.

– Не говори так плохо, баба по-нашему значит мама. У нас мужчина женится лишь для того, чтобы продолжить свой род. Все это… Ну, здэсь, чем вы здэсь занимаетесь, – это обижает мое мнение о женщинах.

– Обижает? Это как-то звучит не по-русски. У нас говорят «унижает».

– Какая разница. Это все равно скверно, я не могу представить, чтобы мои родители делали такое. Нэ могу.

– Какой же ты хороший, – ласково взглянула на него Зоя и осторожно попыталась дотронуться до его руки, но он ее убрал, явно не желая, чтобы она к нему прикасалась, – не то, что другие. Ты настоящий, в отличие от других, а у нас мужиков совсем не осталось. Ты светлый, в тебе доброта есть.

Но он, словно камень в бурлящей воде, оставался совершенно равнодушен к ее словам.

– А хочешь, я тебе покажу, кем стала Соня в Будапеште? Чем она теперь занимается.

– И чем же?

– У тебя есть компьютер и Интернет. Посмотри. Набери porno.com – сам увидишь.

Когда он это сделал, она указала на одну из иконок на экране монитора:

– Это моя Сонька. У нее тут вымышленное имя Ева, нажми на кнопку и смотри все, связанное с ней.

Округлившиеся глаза на его лице изрядно ее удивили: на такую реакцию она не рассчитывала. Не досмотрев порноролик, он его выключил и с возмущением спросил:

– И ты хочешь этим заниматься?

– Ты себе не представляешь, сколько ей за это платят. Это вовсе не то, чем кажется на экране. Она мне письмо написала, говорит, что это – искусство. Она актриса. Это все игра. Если у тебя есть мозги и внешность, то карьеру в порно сделать легко. Мне бы туда попасть, понимаешь, туда… и тогда я стану звездой. Настоящей звездой. Меня все боготворить будут.

– Думаешь, такие чудеса возможны?

– Конечно, – горячо вскинулась она и в ее глазах загорелась надежда, – если у Соньки получилось, то и у меня получится.

Эта ее убежденность в том, что чудо возможно, что оно обязательно с ней произойдет, тронула его сердце, потому что была созвучна его собственной надежде разом переменить свою судьбу с помощью магии.

– Я тоже верю в чудеса, – стыдясь своей откровенности, признался он, – только они в моей жизни почему-то не случаются.

А потом рассказал, как хотел стать язычником и как у него из этого ничего не получилось.

– Ничего себе, – удивилась Зоя, – впервые вижу человека, который бы хотел стать верующим наоборот?

– ?

– Ну, сейчас все говорят, что они православные там, иудеи или, как вы все, кавказцы, мусульмане, но по-моему, они все врут.

– Почему?

– Они Бога не ищут, потому что он им не нужен. Просто принимают без всякого сомнения то, во что принято верить, чтобы быть со всеми заодно. Как говорится, главное не отрываться от коллектива. Потому-что так легче: там за тебя все решают. Вон, даже наши девчонки, отсюда, из ебатория, и то в церковь ходят и исповедуются попу в грехах, а он их наставляет, как жить дальше. Во грехе же. Ну, ты знаешь, о чем я.

– Нет, не знаю.

– Ну ты же не хочешь быть таким, как все, правильно? Хочешь сам свою веру определять, своему богу служить. Сама-то я ни во что не верю, разве что в чертей. У нас в деревне бабка была – ведьма, так она мне их как-то показала: столько лет прошло, а я до сих пор помню. Честно, честно. Она их всех называла негритосиками и куманьками. Говорила, до Бога им все служили. Так ты, стало быть, решил чертей своим богом сделать?

– Нэ совсэм, – тяжело вздохнул он и сокрушенно покачал головой, – пока сам нэ знаю, кто они, эти язычэские боги. Нэ отвечают.

– Я бы посоветовала тебе не бросать обращаться к этим твоим языческим богам: они наверняка тебе ответят. Бабка Нюра, – ну та колдунья, – завсегда говорила, что «Куманьку надоть что-то дать, тогда он отблагодарит». Она палец себе иголкой колола и кровью его кормила. Уж не знаю как, но у нее получалось. Может и тебе попробовать?

Эта столь неожиданная откровенность с его стороны их как-то сблизила, зародив между ними что-то похожее на дружбу: у них появилась общая тайна, его увлечение магией, которую они иногда, оставшись наедине, обсуждали, – но ей хотелось большего – хотелось любви. Как бы между прочим он ей пожаловался, что оказался в борделе по вине одного человека, для которого сделал важную работу и который отказался за нее платить. Даже фамилию назвал – Интриллигатор.

– Аванс дал, а платить по факту не хочет. Полгода прошло, кинул наверное. Дэнег нет, сюда пришлось согласиться, пока со мной не расплатится.

Зое не составило особого труда узнать, кто такой Интриллигатор – человек с репутацией игрока и кидалы, по слухам, был самым опасным человеком в городе: так называемый «коммерс», держал две бани в центре и целую сеть фруктовых палаток.

Загадочная связь охранника с этим полубандитом интриговала Зою чрезвычайно, внушая искреннее уважение к нему за то, что он не побоялся рисковать: это так же означало для нее, что он способен на неординарные поступки, что он настоящий герой, скрывающийся здесь до поры до времени под личиной общественного изгоя, но участь его должна быть совсем другой.

«Он еще всем покажет, где раки зимуют, – мечтала Зоя, невольно отождествляя себя с его судьбой, с его личностью, – таким, как он, предрешено вершить судьбы мира. А я буду рядом с ним, ему помогать. Стану его добрым гением: таким, как он, надо помогать, чтобы они состоялись. Он будет мой король, а я его королевой».

Она частенько гадала на картах, на даму червей и пикового короля, – дама червей она, а король пик он, на «марьяжный интерес», – и каждый раз выходило, что ему выпадал казенный дом через бубнового короля, а ей дальняя дорога посредством трефового, у которого к ней имелся корыстный интерес. Как она карты ни раскидывала, расклад не менялся.

Она даже на гадалку разорилась, сходила к одной, – потомственной колдунье, согласно газетному объявлению, – на себя больше не надеясь, так и та ей подтвердила: не бывать им вместе; явятся двое и через свои интересы их разлучат. Но предстоящая разлука не могла поколебать ее уверенности в том, что в его судьбе она обязана сыграть ключевую роль.

«Карточные короли – это все фикция. Мои страхи. Просто мне судьбой предназначено много путешествовать: повидать мир, удивить людей. А он мне в этом поможет. Если я ему посодействую получить долг с Интриллигатора, то и он со мной поделится – даст на билет в Европу, до Будапешта. А там Сонька выручит. Как-никак, а землячки, почти родственники на чужбине. Буду и я свои прелести выставлять в Интернете, чтоб за погляд мне платили».

Не посоветовавшись с ним, она тайно отправилась к Интриллигатору, нашла его в бане «Абвер», известной всему городу своей разнузданной рекламой «У нас Освенцим вам покажется раем» и заявившись к нему прямо в кабинет, потребовала отдать долг, сама удивляясь своей смелости. Внешность Интриллигатора была столь же отталкивающей, как и его репутация: наглядное олицетворение слова «скверный», – над его креслом висело кощунственное распятие, где вместо Христа на кресте была изображена изумительной красоты голая женщина с мужскими гениталиями, словно в насмешку над самим понятием святости.

Как ни странно, он ее снисходительно выслушал, а затем предложил работать на себя, выполняя функции тайного соглядатая при дагестанце. Главный аргумент, который он привел, заключался в том, что ее избранник человек особый и ему непременно требуется протекция со стороны влиятельного и авторитетного лица в городе, как, например, он сам, чтобы состояться, но кавказец слишком горд, чтобы принять такую помощь от постороннего и от этого страдает; долг он готов немедленно отдать, но только ее парень сам не хочет брать, считая эту оплату для себя унизительной; его нужно уговорить встретиться с ним, чтобы талант героя не пропадал даром.

Слова Интриллигатора были так созвучны с мечтой самой Зои хоть как-то помочь своему избраннику, что она без всяких колебаний согласилась, даже не подозревая, какую роль тот заготовил ей в этой истории. Вернувшись, она принялась досаждать дагестанца уговорами встретиться со своим должником, пока тот, скрепя сердце, не согласился.

– Я сон видела, – соврала ему она, – как ты нужник чистил, а это верная примета к деньгам. Тебе твой долг вернут, не сомневайся.

Долг оказался платежом красен – вместо денег он получил доверенность на машину, – изрядно потрепанную «Ауди», – и дарственную на дом в деревне где-то в окрестностях Иркутска. И новое предложение – убить некого Твердохлебова, личного врага Интриллигатора.

– Он надо мной издевается, что ли? – не скрывая крайнего раздражения, признался он, когда вернулся со встречи, швырнув полученные от Интриллигатора бумаги на пол в своей комнате прямо под ноги Зое, – хочэт, чтобы я для него бесплатно убивал, сын шайтана. Абрэком меня называл, ишак, не понимая разницы между абрэком и джигитом. Дед всегда говорил про таких «Не доверяй друзьям, которые извиваются».

А затем рассказал Зое без утайки, за что ему должен был Интриллигатор: он силой заставил его компаньона, какого-то Колосова, подписать бумаги о передаче его доли в их общей фирме в пользу последнего, за что тот посулил ему полмиллиона рублей; дождался свою жертву в его собственной квартире, дубликат ключей от которой ему вручили вместе с авансом в 40 тысяч; получил без труда подпись от перепугавшегося до смерти от одного его вида компаньона и ушел. А на следующий день узнал, что Колосова убили, разрядив в него чуть ли не целую обойму из пистолета.

– Я ему, понимаэшь, на следующий дэнь бумаги передаю, а он мэня спрашиваэт: «Зачем убил?» Мэня! Я говорю: «Пальцэм не трогал», а он смэйотся и говорит: «Нэ вэрю». Собака, чистый иблис. Плохой человэк, мэня подставил. Угрожал, собака, дэньги не хотел платить. Так и сказал: «Нэ в твоих интересах на меня наэзжать. Прикинь, сколько проблэм возникнэт, когда за мэня сэрьозные люди впрягутся», говорит. А сэйчас дайот эти двэ бумажки и говорит: «Долг погашэн, давай новый работа для мэня дэлай». А я нэ убийца, я сюда уехал, потому что у меня дома война, убивать надо. Убивать плохо, а за деньги – очэнь плохо. Так он, собака, хочэт, чтобы я это бесплатно сдэлал, ну прикинь, в качэстве одолжэния. Так и сказал, ишак: «Ты же абрэк, сделай одолжэние, докажи, что гэрой, убэй Твэрдохлэбова».

– Но ты же и правда герой, – поднимая бумаги с пола, заверила его Зоя, – а он хоть и сволочь, но хочет тебе помочь. Я не убивала, но, по-моему, это ничем не отличается от того, чем я здесь занимаюсь – трахнул и забыл. От тебя ведь ничего не убудет. А бумаги возьми. Теперь у тебя машина и дом. Все лучше, чем ничего.

Зое очень хотелось, чтоб он согласился: она не сомневалась, что он сможет это сделать, – наглядно продемонстрировать Интриллигатору, что тот не ошибся, сделав ставку на них обоих. «Пусть он увидит, что я ему нужна. Что я могу», – а на самом деле элементарно хотела выслужиться перед потенциальным хозяином, чтобы понравиться и подороже себя продать.

Каково же было ее разочарование и обида с изрядной долей недоумения, когда на следующее утро он исчез: забрал свой компьютер и даже не попрощался. Все ее планы на будущее разом растаяли, как дым погребального костра, на котором безжалостно сожгли все ее надежды. Все, что ей оставалось – это снова лежать на кровати дни напролет, раздвинув ноги, и принимать в себя плоть очередного самца, желающего самоутвердиться за ее счет.

«Что я сделала не так? – задавала она себе один и тот же вопрос каждый день, раздавленная очередным клиентом, истязающим все три ее рабочих отверстия беспощадным мужским инстинктом самосохранения, – Почему он оставил меня здесь и не взял с собой. Я просто хотела ему помочь стать тем, кто он есть на самом деле. Волк не может жить как ягненок. Каждый должен быть на своем месте».

Кровать скрипела в унисон движениям двух тел в мучительной связке, а ей все казалось, что звучит «Месте, месте, месте», и так без конца, с утра и до вечера, пока не погружалась в черную бессознательную пустоту, в которой не было ничего: ни прошлого, ни будущего, ни настоящего, – это было освобождение, пусть на время, но освобождение.

Когда в новостях передали о смерти Твердохлебова, она даже не удивилась и сама же поразилась этой своей реакции: это был чужой праздник, не ее, хотя и не теряла надежду, что это все же дело рук ее героя. Ночью ей приснились кубки, мечи, монеты и жезлы, с помощью которых она производила какие-то манипуляции во сне, смысл и цель которых она тут же позабыла, как только проснулась, но чувство прикосновения к чему-то загадочно-могущественному не оставляло ее целый день. Тем же вечером она твердо решила уйти от Анзора, вспомнив совет выгнанной мамки о том, что «если можешь не работать на других, то работай на себя».

Сформулировано это было вечно обдолбанной буряткой совсем другими словами, но смысл был именно такой – любая проститутка это товар и продавец в одном лице, так зачем же с кем-либо делиться своей прибылью. Вместе с Олькой, приезжей из Култука, такой же окаянной душой, как она сама, они сняли на ул. Розы Люксембург двухкомнатную квартирку на первом этаже и занялись индивидуальным промыслом, а организовать приток клиентов оказалось даже проще, чем она рассчитывала.

Теперь ее тело превратилась в ее собственный насос по выкачиванию денег из карманов борющихся со своим одиночеством мужчин и жить стало сразу немного легче: появилось минимальное уважение к себе и надежда выкарабкаться из «Гарлема», где жители всю свою жизнь были обречены метаться между прилавками со свиными головами, нижним бельем, конфетами и китайским ширпотребом.

Однажды ее окликнули, когда она покупала на улице фрукты. «Это судьба, – вспыхнула надежда с новой силой, словно огонь, уловивший дуновение ветра из-под тончайшего слоя пепла, когда, обернувшись на крик, увидела его, – а он все такой же. Волк в обличии ягненка». Бросилась к нему и обняла, повторяя:

– Привет, Азаматушка, я так тебе рада, так рада, что у меня даже слов нет. Куда ты пропал? Куда ты пропал? Ах, как я тебе рада.

И так без конца, пока не сдержалась и поцеловала в щеку, отчего он покрылся пунцовым румянцем.

«Все такой же робкий, – нежно защемило у нее внутри, – словно и не расставались».

Она его затащила в ближайший шалман и заказала себе пива, а ему сока: от алкоголя он категорически отказался.

– Ты как, чем занимаешься? Я теперь с Олькой. Помнишь, из Култука? Мы от Анзора ушли, снимаем квартирку тут, на Розе Люксембург. Теперь на себя работаем. У нас перспективы, никто не обижает.

Песчинки ничего не значащих слов меж них сыпались тихим шорохом песочных часов, которые они несколько раз успели перевернуть, меняя темы, пока разговор не уперся в слово чудо.

– Господи, – сложив руки вместе, мечтательно закатила глаза Зоя, – как же мне хочется, чтобы с нами случилось чудо, о котором мы с тобой тогда мечтали. Помнишь?

– Могу ли я довериться тебе в одном деле, о котором никто нэ должэн знать, – спросил он ее и посмотрел прямо в глаза так пристально и напряженно, что ей стало не по себе, – Никто!

– Без сомнения, – искренне пообещала она, ожидая, что он признается ей в убийстве Твердохлебова и у нее появится шанс напомнить о себе Интриллигатору, – ведь ты был единственный, кто хорошо ко мне относился в Анзоровском ебатории. Можешь довериться на все сто процентов.

И тут она услышала нечто, что удивило ее чрезвычайно.

– Я хочу совершить жертвоприношение.

– Даже если ты решишь убить кого-нибудь, можешь на меня положиться, – горячо заверила его Зоя, но от выпитого и услышанного уже слегка кружилась голова и смысл слов от нее ускользал, как песок сквозь дырявое сито разума. Она не помнила, как они расстались, но через месяц он сам явился к ней на квартиру и рассказал без утайки, во что верит и какие обряды во имя этой веры совершает.

Выяснилось, что язычество это простая мена: приносишь требы богам, а взамен они исполняют твои желания; чем больше хочешь получить, тем значительней должна быть жертва; последней, самой «высокой» требой считается жертвоприношение человека.

– Я Одину служу, а он бог сэрьозный, ему только кровь подавай. Очень сложно было с ним связь наладить, чтобы он начал отвечать. Я его питаю, а он мэня к себе приближаэт. Только надо с ним все время расти: энэргетический уровень каждой жэртвы должен повышаться. Сейчас я подошел к послэдней чэрте, отделяющей мэня от момэнта, когда становятся частью его свиты и заслуживают бессмертие, приобщившись его силе. Нужно лишь принести в жертву чэловека.

Не то чтобы Зоя была сильно удивлена: услышанное не особо отличалось от всего того, чем она сама занималась, обменивая грех прелюбодеяния на деньги, – но сама мысль помочь с жертвоприношением показалась ей забавной и к тому же связывала их вместе накрепко одним преступным умыслом.

«Наконец-то волк решил сбросить овечью шкуру, – решила она, предвкушая грядущие перемены в его и своей судьбе, – пора уже тебе начать заниматься тем, к чему ты предназначен от рождения – завоевывать этот мир».

– А я-то что должна делать? – поинтересовалась она, ядовито улыбаясь, словно змея, приготовившаяся ужалить свою жертву. Он объяснил, что ей нужно подбирать ему людей из числа городских бомжей не старше 30-ти лет, которые любят выпить, слабовольных; надо втереться к такому в доверие и уговорить поехать с ними вместе за город, якобы на пикник, и чтобы он ничего не заподозрил.

– А там уж я все сдэлаю сам.

– Как в кино, только по-настоящему, – обрадовалась она, – надеюсь, это поможет тебе сотворить твое чудо.

На все про все у нее ушло около месяца. Свой выбор она остановила на бомже Алеше, опустившемся художнике, живущем в теплосети неподалеку от дома, где она снимала с Олькой квартиру.

С ним было интересно говорить, особенно когда он был в алкогольной ажитации: тогда начинал доказывать, что все мы существуем в обувной коробке где-то в темном углу одной из лабораторий Лас-Палмоса в Калифорнии, потому что является продуктом жизнедеятельности галлюциногенных грибов, которые обитают в этой самой коробке, а вся вселенная, которая нам кажется вокруг, это всего лишь ментальные отражения наших страхов и надежд, не более того.

– Меня никто не понимает просто потому, что все боятся моих темных сюжетов, считая это опасным и страшным. А меня это только и привлекает. Искусство должно быть по определению темным и обращаться к самому низкому и древнему в человеке, разоблачая его от фальшивых риз слащавого прекраснодушия и обнажая все звериное в нем, – без остановки разглагольствовал он, налегая на «боярышник», которым его угощала Зоя, – Тьма привлекает меня именно как тайна нераскрытого. Погружаясь в нее, происходит акт доверия и чувство ожидания света, и узнавания чего-то, приводящего в трепет перед грядущим моментом бездны.

Его словесный понос завораживал Зою, создавая у нее ощущение сопричастности к настоящей умственной деятельности, открытию гносеологического парадокса как чего-то исключительно из ряда вон выходящего.

«Вот единственно достойная фигура для моего героя, – ликовала она, предвкушая предстоящее жертвоприношение, – паршивая овца как раз для моего волка».

Узнав, что Зоя любит гадать на картах, он ей подарил свои собственноручно нарисованные, где масти изобразил шишками, желудями, листьями липы и клевера, а валетов вывел волками, королев лисами, а королей медведями.

– И че я с ними буду делать? – недоумевала Зоя, разглядывая затейливо разрисованные кусочки картона.

– Как че? – пьяно хохотал Алеша, гордясь своей работой, – будешь сублимировать будущее и переползать туда, куда они укажут.

– Твои медведя да волки?

– Ты их скоро увидишь, – хитро блеснул глазами и как-то гнусовато рассмеялся, словно задумал против нее какую-то гадость, – с волками выть – по-волчьи жить.

– Ты, наверное, хотел сказать: «С волками жить – по-волчьи выть?»

– Нет, именно так, как я сказал. И не иначе. С волками выть – по-волчьи жить.

И снова рассмеялся, да так жутко, что ей стало страшно и они потом целую неделю не виделись: она его избегала.

Накануне Первомая позвонил Азамат и сообщил, что время пришло.

– Я все приготовэл, будем трэба дэлать. Чэловэк готов?

– Да, когда поедем?

– Завтра. Я к тэбэ подъехать завтра, в обэд. Он сядет в машина?

– Сядет, сядет. Я постараюсь.

Наутро она сама сходила к Алеше, нашла его в необычайно мрачном настроении и повела на рынок пить излюбленный «боярышник». К обеду он был изрядно навеселе и даже не удивился, когда к ларьку, около которого они с Зоей устроились, подъехала иномарка, из которой вылез кавказец в солнцезащитных очках и поприветствовал Зою как свою знакомую.

– Какие у тебя кореша? – пьяно удивился Алеша, – прям Салман, мать его, Радуев.

– Он не чеченец, он дагестанец, – успокоила его она, – они другие, миролюбивые.

– Все равно нерусский, стремно как-то.

– Ну как, йэдим? – поинтересовался он у Зои, брезгливо отказавшись от предложенного ему стаканчика с лосьоном для ванн.

– Он передо мной сегодня проставляется, – пояснила Алеше Зоя, изображая бурную пьяную радость, – предлагаю вместе с ним поехать за город, на пикник. На природе будет веселее выпивать.

– А что за повод? – недовольно поморщился Алеша, недоверчиво качая головой.

– Он дом купил у моих знакомых.

– Вот так Рассею и распродают кому ни попадя, – прокомментировал это Алеша и тяжело вздохнул, словно сожалея, что не ему продали, – Ладно, поехали. Только пусть он коньяка купит, раз дагестанец.

Город был пуст и прозрачен, как стеклянная банка: большинство горожан его покинули накануне, начав дачно-огородный сезон, поэтому путь до места, где был дом дагестанца, занял не больше часа. Всю дорогу разговаривал лишь Алеша. Он нес какой-то бред про метафизическую похоть современного мира, все время повторяя: «Зло так же реально, как лик Христа на иконе. Пора его запечатлеть и начать ему поклоняться».

Приехав в деревню, дагестанец повел их сразу к реке, на берегу «накрыли поляну» и принялись поить дальше Алешу, пока не наступил вечер. В небе появились первые звезды и над рекой поплыл туман. Сразу посвежело и дагестанец предложил поменять место, перейдя в ближайший лес и уже там развести костер.

Идея с костром возбудила до этого почти отключившегося Алешу необычайно: его охватила бурная радость. Он кричал и все порывался куда-то бежать, чтобы собирать дрова. Скинул с себя всю одежду и остался в одним подштанниках. То смеялся, то плакал, а когда развели огонь, то принялся скакать вокруг пламени, словно дикарь, крича матерные слова и время от времени мочась на огонь, нисколько не стесняясь присутствия Зои.

– Вот та стихия, – наконец, запыхавшись, остановился, согнувшись пополам и уперев руки в колени, – глядя на которую, сразу понимаешь, что ты всего лишь животное. Жи-вот-но-е-е. Как все мы. Нет?

– Нэт! – твердо выдохнул дагестанец и с силой ударил его сзади дубинкой по голове. Алеша рухнул на землю замертво, уткнувшись лицом в землю.

– Ты где дубинку взял? – поинтересовалась Зоя, удивляясь собственному хладнокровию.

– Заранэйе приготовил, – опираясь на свое самодельное орудие нападения, ответил дагестанец, – у мэня все готово: нож, чаша, дэньги.

– Деньги?

– Да, мэлкие, чтобы разбогатеть. Я их вместе с жертвой сожгу и разбогатэю. Тэпэрь точно точняк, чэловэческая кровь мнэ поможэт, очень сильный магичэский алимэнт.

– И что теперь? Ты ему, кажись, голову разбил.

– Она йэму большэ нэ понадобится.

– Тебе его не жалко?

– Нэт, я его дажэ нэ знаю. Он жэ бомж. Никому нэ нужэн.

Подойдя к Алеше, он наклонился и перевернул его на спину. И тут бомж очнулся, прохрипев «Сволочи-и-и-и», схватил его обеими руками за ворот рубахи и что есть силы дернул на себя: сработал эффект неожиданности и дагестанец, не удержав равновесие, кувыркнулся вперед, выпустив из рук дубинку.

Алеша перекатился в сторону упавшей дубины с завидной ловкостью, словно и не получал удара по голове, схватил ее и встал, пошатываясь, скорее от алкоголя, недели от пережитого только что нападения.

«Пьяных ничего не берет», – с раздражением отметила Зоя, чувствуя холодный озноб от страха неудачи.

– Ах, ты, волчара! Ах, ты, лиса! Убить меня задумали. Напоили и думаете, что я уже ваш? Делайте, мол, что хотите? Да только Алеша не такой, сукины дети. Ну, да ничего, сейчас разберемся. Я ваш камень преткновения, срани Господни, не видать вам Рая, потому что сейчас я вас прямиком отправлю в Ад.

И бросился на поднимающегося с земли дагестанца, обрушив на него град ударов, пока не уложил его обратно на землю. «Слабак, – в отчаянии бросилась Зоя к рюкзаку со всей амуницией к пикнику, – или я, или он». Схватив нож, она нанесла Алеше удар, напав на него со спины. Бомж словно не заметил этого и тогда она принялась лихорадочно тыкать в него лезвие до тех пор, пока он не выронил палку и не упал на дагестанца со стоном «А-а-х-х».

Сев на него сверху, она всадила нож ему в шею по самую рукоятку, тревожно замерла над ним, пока не убедилась, что он не двигается и не издает звуков. Стащив тело Алеши со своего незадачливого героя, Зоя припала к его груди, проверяя, жив ли он, после чего начала приводить в чувства: ему изрядно досталось, особенно голове.

Когда Азамат, наконец-то, очнулся, она хотела отвести его домой, в деревню, но он мужественно согласился терпеть боль, но закончить жертвоприношение.

– Сэгодня особая ночь, боги отвэтят мне и сдэлают мэня богатым.

– И что для этого нужно? – вызвалась она ему помогать.

– Надо нацэдить кровь в чаша, лить в огонь, сердце чэловека туда тожэ бросать и дэньги. Они сгорать, а мы жэлание загадать и боги делать мэня богатым.

Зоя проделала все сама: перерезала горло мертвому Алеше и нацедила целую чашу крови, рассекла грудину и вырезала еще теплое сердце из трупа. Вместе они бросили в огонь сердце и чашу и смотрели, как пламя пожирало их, постепенно окутываясь клубами белого дыма, который щекотал ноздри запахами жареного мяса, пробуждая какой-то поистине зверский аппетит. Лес вокруг наполнился вздохами и воем ночных тварей, а в темноте засверкали зловещие огоньки чьих-то звериных глаз. Наконец, они кинули несколько бумажных рублей, а затем он, разворошив костер дубинкой, громко обратился к темноте вокруг:

– Мунин и Фрэки, услышьте меня,

Одину-богу служу я всегда.

Требу прими, одноглазый отец,

И подари мне счастливый конец.

Небо и землю кровью свяжи

И Азамата, слугу, награди.

«И меня», – добавила про себя Зоя, осознавая, что произнесенные только что слова – это языческая молитва; в надежде, что и ее наградят неведомые боги.

И тут из мрака в круг света, отбрасываемого пламенем, выступили волк, лиса и медведь, а на холку медведя спланировал белый ворон, громко каркнув, и захлопал крыльями. Поднялся такой сильный ветер, что разметал костер, обратив его разом в разлетающийся в разные стороны рой ярко-рубиновых искр и прогремел гром с неба гулким артиллерийским раскатом, накрыв оба берега Иркута. Последнее, что помнила Зоя, – это ужас, который ее охватил, когда она проваливалась во всепоглощающую вязкую черноту.

Очнулась она рано утром от холода и первое, что увидела, был труп Алеши с перерезанным горлом и безобразно развороченной грудной клеткой: сквозь черные края заветревшейся плоти торчали белые куски ребер. Рядом с ней лежал, свернувшись клубком, совершенно не героического вида человек, ради которого она совершила самое настоящее преступление.

В свете еще не успевшего начаться дня все вчерашнее казалось чем-то нереальным: особенно появление животных с птицей, – было совершенно непонятно, почему они не утащили останки бомжа в лес и не сожрали их.

«Надо что-то с этим делать, – первое и единственное, что приходило ей в голову, – надо его разбудить, он должен это сам сделать, он же мужчина».

Разбудить Азамата оказалось невозможно: он тяжело дышал, но совершенно не реагировал на ее прикосновения или слова, словно его накачали сильнодействующим снотворным. Ей пришлось самой оттащить труп к ближайшим кустам, вырыть с помощью ножа неглубокую яму и свалить туда, присыпав землей и закидав сверху ветками ельника.

Вернувшись к спящему, она просидела около него до самого полдня, пока он не очнулся с душераздирающим криком, словно кто-то укусил его изнутри, содрогнувшись от боли: выгнулся дугой и забился в судорогах. Ей стоило немалых усилий успокоить его.

Она отвела Азамата в дом и тем же вечером уехала на попутке обратно в Иркутск, бросив его одного. Ее разочарованию не было конца – он не оправдал ее надежд.

«Никакой он не герой, – с раздражением думала она всю обратную дорогу под разухабистый шансон, звучавший в машине, – а я-то думала, что он наемный убийца. Все твердил: „Чудо, чудо“, – а на деле оказался полным мудой».

Она постаралась забыть этот досадный инцидент и жизнь ее потекла по-прежнему. О произошедшем напомнила лишь колода карт Алеши, которую она побоялась выкинуть и частенько разглядывала, не понимая, что все это значит. Символизм произошедшего ускользал от ее приземленного ума, который отказывался замечать очевидное: в случившемся жертвоприношении были задействованы нож, чаша, дубинка и деньги, а каждый из этих предметов соответствовал одной из 4-х карточных мастей; явившиеся животные повторяли фигуры Алешиной колоды и служили главными тотемами для древних; ритуал символизировал алхимическую свадьбу неба и земли – сердечный союз, скрепленный кровью.

Она использовала колоду для любимого гадания. Поплевав на карты, подкладывала их под зад, крестилась, доставала из-под себя и только после этого начинала метать и все время выпадала дальняя дорога. И так все три месяца, с мая по сентябрь, пока в ее жизнь опять не ворвался проклятый дагестанец, без предупреждения, в неурочный час. Стал ломиться в дверь в самый разгар их рабочего дня, в 8 часов вечера, пока они с Олькой его не впустили. Оттолкнув их, кинулся на кухню, забился в угол и просидел там всю ночь, пока они не вызвали скорую и его не увезли в городскую психиатрическую лечебницу.

Изменился он ужасно: поседел, оброс, глаза ввалились, зрачки метались в своих орбитах, словно шальные птицы, – все время твердил одно и то же: «Это я, Азамат, спаси меня, спаси меня».

– Что это с ним? – допытывалась Олька, но Зое ей нечего было ответить: она и сама не понимала, что с ним происходит.

«Что с ним случилось? – недоумевала она, – Он постарел лет на 30-ть. Разве такое возможно?»

Зоя старалась навещать его хотя бы раз в неделю. Лечащий врач был с ней снисходительно равнодушен, маскируя свое глубокое презрение к ней как женщине с крайне низким социальным статусом подчеркнутой вежливостью формулировок.

– Я не буду мучить вас, сударыня, всякими научными терминами, а скажу на прямоту. У него внутри словно что-то перегорело: исчезла самая существенная часть его личности, превратив в полного идиота. Отчего это произошло – не понятно. Хотя с точки зрения медицины его мозг в абсолютном порядке. Ваш друг не алкоголик и не наркоман, но его психосоматика существенно поражена. Такое наблюдается у наркоманов со стажем, когда у них под воздействием наркотиков развивается слабоумие. Он несет какой-то бред про убийство, что кому-то вырезал сердце и сжег на костре в честь Одина. Ну разве такое возможно в наше время? Он же дагестанец, – врач потряс головой, словно отгоняя от себя всяческие сомнения, и подытожил, – Один и он – это же сущий нонсенс. Он вообще таких слов не должен знать.

Когда Зоя услышала о признаниях дагестанца, страх сжал ее сердце и она еле сдержалась, чтобы тут же не расплакаться или закричать, что она ни в чем не виновата, что ее просто вынудили совершить убийство. Свидание с дагестанцем еще сильнее заставило ее нервничать: он ее или не слышал, или не понимал, что она ему говорила.

– Ты же нас погубишь, – в сердцах бросила ему она, а он лишь хохотал и твердил:

– Ужэ погубил, ужэ погубил. Кровь смоэт кровь. Огонь очистит сквэрну. Огонь, огонь, огонь…

«Он представляет для меня самую настоящую опасность, – возвратившись домой, нервно обдумывала свое будущее Зоя, – его надо устранить. Но как, черт побери? Как это сделать?»

– Нужны простые решения, – дала ей дельный совет Олька, с которой Зоя поделилась своей неразрешимой проблемой, – вот урод, а мог бы составить тебе отличную партию. И чего он, черт кавказский, не захотел становиться киллером? Они, говорят, большие деньжищи зашибают.

Пьяная беседа двух хабалок за бутылкой суррогатного коньяка причудливо скакала вокруг проблемы предательства, пока не наткнулась на благодатную для всякого русского человека тему доноса.

– Мать моя женщина, – вдруг пьяно обрадовалась Олька, – да вот же решение всех твоих проблем: просто приди с повинной в милицию и сдай его.

– Что, донести, что это он убил бомжа?

– Да нет, дурында, обвини его в чем-нибудь другом… например, в каком-нибудь громком заказном убийстве.

– Но он же его не совершал.

– Да и наплевать. Менты по-любому ему будут рады. Примут как родного, улики сами соберут, не сомневайся. Помнишь, наш Анзор рассказывал, как барыг с района выживал: арестует, а потом найдет у них пакетик с дурью. Те кричат «Подкинули», а Анзор протокол заполнит, улику приложит и дело в суд отправит. А твой так даже не поймет, в чем его будут обвинять: он же сумасшедший, – и с радостью отправится в узилище, где ему и место. Чего его жалеть. Они, вон, наших у себя на Кавказе режут, как овец. Пусть и он побудет в нашей шкуре. Ты чуда хотела? Будет тебе чудо. Сама удивишься, как охотно тебе поверят. Смотри, – ткнула пальцем Олька в экран телевизора, перед которым они выпивали, как перед иконой, – вот в новостях, опять обещают заплатить тому, кто поможет поймать убийцу Твердохлебова. Прояви свой гражданский долг – подработай.

– А я смотрю, ты на все способна, лишь бы вылезти из своего навозного угла.

– Может, я и на помойке родилась, да только и ты не из Букингемского дворца родом. Из говна пришли, в говно и уйдем. Нам жить, а не выбирать.

Наутро у нее сильно болела голова и она решила проветриться, вышла на улицу и ноги сами привели ее к отделению милиции, руки открыли дверь, а рот обратился к дежурному с заявлением, что она знает, кто убил Твердохлебова: и все это время она словно бы видела себя со стороны, только лишь наблюдая, но не участвуя.

Ее провели к начальнику отделения, он сделал прямо при ней несколько нервозных звонков и ее отвезли в прокуратуру, прямиком к следователю, возглавлявшему расследование убийства Твердохлебова. Все остальное было как будто во сне: она что-то говорила, ей возражали, она настаивала, ее уговаривали, она не соглашалась. Лишь к вечеру, возвратясь к себе на квартиру, она осознала себя как единое целое, почувствовав, что снова стала сама собой.

Ночью ей снился убитый бомж Алеша с безобразно разорванной грудью, держа в руках горящее сердце, а по бокам от него стояли лиса и медведь. Его голос звучал во сне не переставая, повторяя одно и то же: «Жи-вот-но-е-е-е, жив-вот-но-е-е-е», словно намекая на то, что она не человек.

Наутро Зоя узнала из новостей, что убийца Твердохлебова арестован: им оказался выходец из Дагестана Азамат Баранбеков, который скрывался в сумасшедшем доме, симулируя душевное расстройство.

«На его счету не одно убийство, – заявил в телеинтервью корреспонденту старший следователь Мокряков, – это не обычный убийца, а профессионал: трюк с сумасшедшим домом просто гениальная уловка. Он ловко симулировал безумие, потому что знал – здесь его искать никто не будет. Признаюсь честно – мы взяли его лишь благодаря помощи со стороны, но теперь, когда он у нас в руках, мы раскроем все нераскрытые до сих пор убийства у нас в городе и области. Следы его преступной деятельности повсюду. Следствие установит истину. Обещаю».

Несколько раз ее вызывали на допрос, но она не являлась, узнавая из новостей о громком уголовном деле: у дагестанца в деревне Моты нашли автомат, из которого был застрелен Твердохлебов с охранниками; помимо заказных убийств он практиковал еще и человеческие жертвоприношения, принося их скандинавскому богу Одину, рассчитывая таким образом попасть в Валгаллу после смерти; делом заинтересовались в самой Москве и прислали оттуда следователя, который и возглавил дальнейшее расследование; следователя Мокрякова, который ее допрашивал, сняли с должности и уволили из органов; случилось очередное резонансное преступление – был застрелен авторитетный предприниматель Интриллигатор, которого следствие все это время подозревало в организации заказных убийств в городе.

Вся эта неаппетитная паучья суета вокруг ее несостоявшегося героя вселяла в нее надежду, что карты не врут и ей предстоит великое будущее.

«Он оказался в «казенном доме», значит, мне предстоит «дальняя дорога».

На деньги, полученные за донос, она купила себе загранпаспорт с полугодовым шенгеном, навестила Людмилу Викторовну и выпросила у нее телефонный номер ее дочери там, за границей, а затем улетела в Будапешт. Встреча с подругой состоялась на Геллерд Хедь, у подножия статуи Свободы.

С высоты горы вид на город завораживал: перед Зоей растилась во всем своем великолепии архитектурная жемчужина австро-венгерской империи. Больше всего ее поражали черепичные крыши домов – нечто невиданное для жительницы двух депрессивных сибирских городов. В ее голове не укладывалось, зачем нужна такая кропотливая работа ради каких-то крыш, но это было чертовски красиво. Там, где она выросла, крыши крыли только матом.

Место было не особо людным: октябрь месяц, утро, – подниматься нужно было пешком и в гору. Зоя пришла задолго до назначенного часа и все гадала, узнает она Соню или нет, а редкие туристы фотографировались и совершенно не замечали будущей порнозвезды. Мимо нее проходили люди, с рождения обреченные на другую жизнь, о которой она даже не могла мечтать и только лишь потому, что родилась в неправильном месте. Эта жизнь вокруг, такая устроенная и уютная, напрочь отменяла ее собственную, замешанную на перманентном минимуме благ и сведенную к примитивному выживанию.

– Привет, – обратилась к ней какая-то местная деваха, одетая в рваные джинсы, девственно-белые кроссовки и огромные, в пол-лица, зеркальные очки, – меня ждешь?

– Че надо? – по привычке огрызнулась Зоя, услышав родную речь.

– Это тебе че надо? – снимая очки, снисходительно бросила ей «местная», удивленно вскинув брови, – Ты же меня сама искала.

– Ой, Сонька, это ты, мать честная, – хлопнула себя по бедрам, – я тебя не узнала. Богатой будешь.

– А тебя за версту видно: сразу понятно, что ты из Совка.

– А че?

– Так здесь только уличные «курвы» в квартале Чепел одеваются.

– А я и есть курва, – радостно заржала Зоя, не замечая холодного презрения в словах, – ты же тем же занимаешься. Я твои видео и фотки на порносайте видела – класс! Я тоже так хочу. Поможешь?

– И ради этого ты сюда приперлась.

– Ага. Знаешь, что мне пришлось пережить, чтоб сюда добраться? И убить, и предать. Я все твои письма помню: слово в слово. «Если у тебя есть мозги, то здесь обязательно сделаешь карьеру. Главное, не бояться экспериментировать во имя искусства». Я готова.

– К чему?

– Делать карьеру и экспериментировать.

– А как там, на Родине?

– А че там может быть нового, – сморщилась в болезненном отвращении Зоя, – говно везде, но в разных ипостасях. Не скучаешь здесь по блевашам? Я с собой привезла, могу угостить.

– Ты их лучше выкини, пока не отравилась, – посоветовала Соня и повела показывать городские достопримечательности, начав с бань Геллерд.

Зоя дивится всему, что видела, начиная от роскошной отделки интерьеров и заканчивая самими водными процедурами, бессмысленность которых была для нее самоочевидна, но она робела сказать об этом Соне. Жадно разглядывая ее, она сравнивала себя с ней и не видела, чем она хуже, но как животное чувствовала, что та почему-то стыдится ее, лишь стараясь делать вид, что они вместе. Им даже разговаривать было не о чем и они молчали как-то врозь и каждая думала о своем. Соня о том, что уже не пригодна для настоящей любви после того, что здесь пережила и испытала и единственное, чего ей сейчас хочется, – это все бросить и попытаться начать все с чистого листа, заново, позабыв весь тот обман, в котором она так долго здесь вертится; Зоя о том, сможет ли она соответствовать тем требованиям, которые предъявляют к желающим сниматься в порно.

После бани, видимо посчитав, что больше ей в городе осматривать нечего, Соня повезла Зою прямиком на окраину Пешта и в хитросплетении каменных коридоров улиц из похожих, как родные братья, домов, позвонила в безымянную дверь, за которой скрывался офис Римского Папы Анала, знаменитого режиссера Пьера Вудмана, лысого и очаровательно-искусительного как сам библейский змий.

Интервью было коротким, как выстрел. Переводила Соня.

– Хочешь сниматься?

– Да.

– О-кей!

Затем были фотопробы, переезд в импровизированную общагу, где жил разноплеменной женский сброд со всей Европы и первые съемки. Из прошлого в свою новую жизнь Зоя захватила лишь колоду самодельных карт, так непросто ей доставшихся, поэтому, выбирая псевдоним и помня, как изобразил Королеву Червей Алеша, решила:

– Как будет лиса по-ихнему?

– Фокс.

– Ну, тогда, я буду Фокси.

Так родилась еще одна легенда PornHub-a, а глупая и некрасивая девушка чудесным образом превратилась из ничего в настоящую звезду. Во веки веков и до скончания Интернета, глядя на которую было пролито немало семени сынов человеческих. Прямо на землю. Прямо на землю.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Чем сильнее народ, тем короче его историческая память. Это же касается и людей. Никто не хочет и не желает помнить о плохом. «Был маньяк, да сплыл. А нам жить да жить, нас это не касается», – рассуждает каждый из нас, радуясь, что судьба не свела его с таким выродком лицом к лицу.

На улице Розы Люксенбург ничего не поменялось: все те же люди, все тот же базар. Разве что цены теперь другие и китайских товаров стало еще больше. А сам иркутский маньяк стал местной достопримечательностью. О нем слагают легенды. И это правильно. Наш народ любит душегубов, они у него вызывают искреннее уважение: сильные люди не боятся убивать.

А жизнь продолжается. Несмотря ни на что

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

КНИГА ОГНЯ

♠

  КНИГА ВОДЫ

♦

  КНИГА ВОЗДУХА

♣

  КНИГА ЗЕМЛИ

♥

  ПОСЛЕСЛОВИЕ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg