«Чабанка»

Чабанка (fb2) - Чабанка [SelfPub] 1817K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Геннадий Григорьевич Руденко

Геннадий Руденко Чабанка

«Армия — это не только доброе слово,

но еще и быстрое дело»

из кинофильма «ДМБ»

Некоторые пояснения вместо предисловия

Зачем?

Зачем это вдруг я решил написать эту книгу? Мало ли у нас профессиональных литераторов? Мало ли непрофессиональных!? Сегодня, когда все, кому не лень, пишут мемуары и я туда же? Модно? Решил, как говорит один знакомый, «бабла срубить по лёгкому»?

Нет, нет, нет и, кстати, проект это некоммерческий — я понимаю, что заработать денег на нем у меня не получится, даже наоборот. И мир, кстати, лучше не станет. И хвастать мне нечем. Так зачем же?

Всё просто. Однажды в ноябре 2006 года мой организм впервые наглядно продемонстрировал, что он не вечен и даже более того, перефразируя классика — скоропостижно не вечен. Первый месяц после этого неприятного инцидента была заметно нарушена речь, с большим трудом удавалось сбить давление до уровня нормального гипертоника. Через два месяца, в целях общей реабилитации и восстановления кровоснабжения мозга в частности, врачи порекомендовали побольше вспоминать. Школу, университет, соучеников, имена, даты, события. Так я начал проживать свою жизнь ещё раз и обнаружил, что жизнь моя — так себе, ничего особенного, но есть два года, которые выделяются своей необычностью — два года в стройбате, от звонка, так сказать, до звонка. Ну, что школа или университет? С теми или иными отклонениями почти все через это прошли. А вот многие ли могут похвастать, что служили в стройбате в середине восьмидесятых, именно в середине восьмидесятых, когда призваны были в строительные войска одновременно студенты, в том числе старших курсов, и ранее судимые. Шла война в Афганистане и, наверное, военкоматы к весне 1984 года ощутили серьезный недобор мясных полуфабрикатов. Было решено призвать тех, кого раньше не призывали: студентов стационаров и тех, кто уже отбывал наказание. Не просто судимых и приговоренных условно или к срокам с отсрочками исполнения приговора, или к «химии», таких призывали всегда и всегда в стройбат, а вот «тяжеловиков», тех, кто отсидел по «тяжелым» статьям по три-пять лет или имел уже даже две «ходки», таких до весны 1984 года в армию, насколько я знаю по крайней мере, не призывали.

Как студенты оказались в стройбате? «Добрый» министр обороны решил дать возможность студентам сдать сессию, а потом уже призывать в армию. А окончание сессии приходится на конец июня, а куда призывали в конце призыва? Правильно — в стройбат. Вот так мы там все вместе и оказались.

Вспоминать мне было интересно, на бумажку я выписывал имена своих сослуживцев, офицеров, имена ассоциировались с событиями, с какими-то интересными деталями, забавными случаями. Я ловил себя на том, что, глядя в потолок, часто улыбаюсь, вызывая беспокойство родных за моё душевное здоровье. Вспоминая эти два года, мне показалось, что многое могло бы быть интересным и другим, по крайней мере тем, кто меня знает. Так собственный организм и неокрепшая украинская медицина подтолкнули меня к изложению на бумаге.

Одна из причин, почему я таки решился предать писанину гласности — язык. Много написано книг о Советской армии, есть и о стройбате, но все эти книги, как сказал гений, «взяты целиком из жизни голубей». Даже у Валерия Примоста в «Штабной суке», в книге, которая, по моему мнению, наиболее приближена к реальности, герои разговаривают на языке, на котором могут изъясняться только филологи, да и то между собой. Не говоря уже о «Сто дней до приказа» Полякова или о «Стройбате» Карелина. Прекрасные книги, но хоть убейте меня, не говорят, не ходят так солдаты, не ведут себя так офицеры. Не может прапорщик Бутумбаев говорить чеховским языком. Простой русский язык, часто состоящий только из междометий и мата — таким был настоящий язык многонациональной Советской армии. Сегодня, слава Богу, нет той чрезмерной цензуры, которая существовала в наших странах многие годы. На книжных полках толкаются локтями Юз Алешковский, Эдуард Лимонов и Лесь Поддеревянский. Это дало возможность попытаться переложить на бумагу язык, которым говорили герои в реальности, без перевода на, да простит меня читающий эти строки, кастрированный литературный. Эти воспоминания не рекомендуется читать тем, кто мат не переносит категорически. А как по мне, это такой же язык, как и другие. Как и другие он пригоден только в соответствующих обстоятельствах. Не все им владеют, да большинству, слава Богу, он и без надобности.

Не мог я использовать и украинский язык. Не могла моя рука заставить Аргира и Зосимова говорить на языке Шевченко и Леси Украинки. Неправдоподобно это, не так они говорили. Кстати о героях. Долго я сомневался, менять или не менять их имена. Решил, не буду, срок давности то уже вышел. И Советская армия не подаст на меня в суд за оскорбление чести и достоинства, так как больше нет такой армии. Нет её, ребята, и это не может не радовать!

Конечно, события изложены так, как их запомнил я, то есть вполне допускаю, что кто-то запомнил их совершенно иначе. Более того, может быть, в чем-то я ошибаюсь, путаю имена, побудительные мотивы, но я старался быть максимально честным. Простите меня те, чьи чувства я невольно задел. Я излагаю события, как я их видел тогда, а не с точки зрения дня сегодняшнего. Юношеский максимализм плохо различает оттенки.

И последнее. У нас с женой две дочери с разницей в 22 года. Одна меня часто уже не слышит, а вторая слушает, но ещё не понимает. Этой книгой я даю себе шанс хоть что-то передать первой и успеть рассказать второй. Так что пусть простят меня остальные, но эта книга посвящается моим дочерям и, конечно, жене, которая «ждала, ждала пока не дождалась».

Часть 1 Дух ли?

Лето 2005 Чабанка. Одесская область

— Давай подойдем к тому забору. За ним должна быть моя часть или что там от неё осталось. Всё-таки двадцать лет прошло.

Было очень жарко, на небе ни облака, плотный, тяжелый воздух не шевелился, а только гудел мириадами невидимых ос, мух, пчел и прочих мелких. Смола, пролитая в трещины асфальта ранней весной, расплавилась, к её запаху подмешивался густой медовый запах подгоревшей степи. На выходе из центральных ворот туристического комплекса ЧМП[1] «Чабанка» мы с женой повернули направо, прошли мимо площадки для игры в мини-гольф и оказались около бетонного забора, за которым, по моему предположению, должна была находиться воинская часть, где два года в середине восьмидесятых я прослужил Советской Родине в самых военных войсках — в стройбате.

За забором ничего не было. То есть вообще ничего. Ничем не примечательная одесская степь, глазу не за что зацепиться.

— Такой же унылый пейзаж был правее нашей части, — вспомнил я, — но если это так и мы уже правее, то… то тогда туркомплекс с этими коттеджами, цветами, ручейками, теннисными кортами, мини-гольфом и аквапарком и есть наша территория, территория Чабанского Строительного Батальона?! А главный вход — это наше КПП[2]?!!

— Да ладно? — довольно равнодушно поддержала мое удивление жена.

«Да ладно?!!» — это она у дочери набралась, только в этот раз в ее тоне восклицательных знаков не было, а вот у меня они были, у меня в голове были только восклицательные знаки.

Смех и слезы! Это моя часть?! Быть того не может! Это предположение было до того невероятно, нелепо. Как это ухоженное, радующее глаз и благоухающее цветами место, может быть местом, которое, по моему глубокому убеждению, навеки должно было пропахнуть потными ВСО[3], кирзой, немытыми телами салабонов, гниющими зимой руками наших азиатов, жареной селедкой, гнилой картошкой и одеколоном прапорщика Гены?

— Невероятно! Слушай, давай вернемся назад на территорию, давай снова пройдем через главный вход, я должен это почувствовать. Я убежден, что я смогу, смогу… я не знаю, что я смогу, но я прошу тебя, давай вернемся!

Мы спешили в Одессу на встречу с друзьями, но мы вернулись, прошли снова через турникет и я увидел, я смог увидеть все другими глазами — слева, за грязным стеклом сидели наши строевые сержанты, а справа в коридорчике, где теперь бухгалтерия, дверь в малюсенькую комнату, это наша батальонная «губа». Евроремонт на этот раз не сбил систему координат моего гироскопа. Не сохранилось ничего, но на этот раз я был убежден, я только что прошел через наше КПП…

Май 1986 года Чабанка. КПП

— А ты слышал, солдат — «дембель в мае проебали — дембель будет в декабре»? Я те дембельнусь, мля, в мае, ты у меня еще снег с плаца будешь убирать БСЛ86[4]. Сука, в натуре, ёпт! Советскую Армию на месяц наебать хочешь? Я ж твои документы проверил, ты же призван, мля, был в конце июня!

Жара. Между КПП и штабом мы с Колей Могилиным стояли по стойке «смирно» перед двумя, как бы точнее сказать, слегка трезвыми майорами: новым комбатом, вернее, очередным новым комбатом и его замом по политической части майором Кривченко, с которым у нас были отличные отношения, насколько отличными они только могут быть у майора с солдатом.

Дело в том, что я и Могила, два военных строителя, старших сержанта Советской Армии собирались сегодня, то что называлось, получить на руки документы. Дембель. Вот так — просто «дембель», и никакого восторга по этому поводу. Рутина. Мы давно готовы и мы очень спешили. За КПП был 1986 год и мой гражданский начальник Палыч на своем Жигуле. Палыч обещал помочь купить водку и мы опаздывали.

Мы с Могилой были первыми «ласточками» в нашей части дембельской весной 1986 года. План наших проводов был давно разработан, но для его реализации надо было поспеть в один из двух, открытых на весь огромный поселок Котовского, ликероводочных отделов. В стране начиналась антиалкогольная кампания и проблема, где достать водку, занимала умы большей части мужского населения всё то время, которое было свободным от ее употребления.

Кривченко твердо обещал сегодня нас отпустить. Мы уже пятый день были на чемоданах. Кто мог предвидеть, что успеют прислать нового комбата, который ничего и никого не знает, с которым мы не служили и который, к тому же, умеет читать и считать. Слава Богу, он не может в моих документах, грамотный, вычитать, что я еще и восемь раз (!) в отпуске побывал за два года, можно сказать, еще на два месяца сократил свой священный долг.

Новый не знает, что нам «по барабану» все его крики, а вот мы знаем, что нас отпустят, если не сегодня, то, в худшем случае, завтра, ну… или послезавтра. Мы с Могилой настоящие деды, не в том смысле, что «дедушки Советской Армии», если по армейским понятиям, то дедушками по сроку службы мы были до последнего приказа министра обороны СССР. А сейчас мы дембеля или «гражданские». Нам по двадцать шесть лет, у нас есть жены и дети — вот это и делало нас настоящими дедами. И нам пора домой.

Николай из Казахстана, высокий худой парень в очках с толстыми слегка затемненными линзами, которые придавали глазам очень полезное в армии выражение «чё?!». Полгода назад у Могилы к его уже существующему «букету» нашли новое серьезное заболевание и врачи постановили — комиссовать подчистую. Но Колян не согласился:

— Я отпыхтел, нах, полтора года! И теперь получу «белый билет» со статьей? Нах облокотились! Я хочу дослужить и уйти с чистыми документами.

Коля был командиром отделения кровельщиков, хорошим специалистом, УНР[5] нуждалось в нем. Командование части договорилось, что Коля дослужит до конца, но на дембель уйдет первым.

А я был «аккордником», то есть я выполнил аккордную работу, надо сказать, не первую за свою службу. На этот раз я заново сделал ленинскую комнату в роте, в свободное от служения Отечеству время конечно, и, в соответствии с договоренностью, должен был дембельнуться сразу по окончании работы. Замполит части и замполит моей роты работу приняли — гуляй, как говорится, смело! «Бегунки» были подписаны, долгов перед Советской Армией нет, а есть даже небольшой приварок — за два года службы на личном счету я накопил аж 114 кровных рублика, так что домой с гостинцами смогу приехать, если после отходной что-то останется.

Дело в том, для тех кто не знает, что солдаты в стройбате были на самоокупаемости, то есть мы работали, получали, так называемую, заработную плату, с нас высчитывали за одежду, за постель, за еду, за проживание, выдавали в месяц рублей по десять, а остальные на личный счет. Многие по окончании службы оставались должны государству и, насколько я знаю, государство исправно отбирало свое у служивых и после дембеля. Но это в том случае, если военный натворил чего или там имущество значительно попортил, например, крановой[6] свой кран в озере утопил или "шинелку" пропил. А если солдат не виноват в своем долге, то армия находила пути быть справедливой. Например, один раз в год в нашу часть присылали сержанта из стройбатовской командирской учебки. Такому сержанту уже никогда не расплатиться с долгами. Ведь он в армии уже три месяца ел, спал, форму носил, а не работал, дармоед. Такого в нашей части переоформляли с нестроевой в «строевики», то есть выводили из списков стройбата и был боец вечным дежурным по КПП или по КТП[7]. Так и служили у нас, сменяя друг-друга, такие сержанты до своего дембеля, их боевой задачей была охрана ворот и воспитание «духов» на карантине во время осенне-весенних призывов. А мы не служили, мы работали и финансовая составляющая в строительных войсках была поважнее политзанятий даже в эпоху напрочь заполитизированного развитого социализма.

Так что нам «по барабану». Когда надо, мы тоже могли в «армию» поиграть. Я:

— Виноват, товарищ майор, права такого не имеете документы нам на руки не выдавать. Расчет мы получили, с довольствия сняты, голодать не намерены.

Даже Кривченко опешил от моей наглости:

— Ну, ты, Руденко, вообще охуел. С довольствия его сняли. А ты когда последний раз в солдатской столовой кашу ел, сученок? Тёха, твой же кореш в хлеборезке, всегда тебе картошечки нажарит на свежем сале, мля.

— Так-то по земельски, товарищ майор, а официально мы голодаем уже который день. Жаловаться буду, меня машина ждет, поеду в Одессу и полковнику Зеленому сообщу о творимом беспределе в вверенном вам подразделении, — это я конечно по-приколу ввернул, Кривченко это знал, а новый то — нет.

— Какому Зеленому, ёпт? — спрашивает комбат у звенящего от жары окружающего пространства, видно великое слово «полковник» произвело свое действие и комбат даже для приличия не обматерил явно зарвавшегося сержанта.

— А это председатель трибунала Одесского гарнизона, товарищ майор, — достаточно ехидно подсказывает ему Кривченко, — С Руденко станется, он хорошо знает товарища полковника. Они познакомились после одного трибунала, когда Руденко, как «кивала»[8], в приговоре особое мнение написал. После этого полковник решил познакомиться с таким обуревшим солдатом, ну и закорешили, бля.

Подвижное лицо комбата замерло, глаза покинули установленные природой орбиты. Было такое впечатление, что ему в рот, вместо прохладного хрустящего соленого огурчика, попал кусок недоваренного сала со щетиной из солдатского котелка. Мы то хорошо знали, что проглотить такое не просто — сантиметровая щетина упиралась, цепляясь за любые неровности во рту.

— Э-э, ну у вас здесь и порядки, ёпт. Трибуналы… Я у вас здесь, блядь… Я ему увольнительную не дам, — нашел простой выход комбат, справившись с неприятностями во рту, — он до первого патруля только в Одессе и дойдет, сука.

— Ебал он наши с вами увольнительные, товарищ майор, у него маршрутный лист[9] по всей Одессе с областью. — Кривченко тронул комбата за локоток, — Зайдемте в штаб, товарищ майор. А вы, военные строители, здесь ждите.

— Лучше с Петровым на Майорке, чем с майором на Петровке, — сплюнул Колян.

— Пацаны на Кулиндорово заждались, боюсь, сейчас в часть рванут — разминёмся. Слышь, Могила, а может ну его на хуй, поехали по плану, берем водку и к нам. Отмечаем, гуляем, а эти сами нас искать будут, чтобы документы отдать. Поехали, а то, если с Палычем за водкой не успеем, придется бромбус в Красном доме покупать.

— Геныч, не кипишуй. Куда гулять? Что отмечать будем? Я с сеструхой в Кишиневе договорился, завтра мы у нее. Конфет заебательских домашним накупим и по домам. А без документов, какой нах Кишинев? Подождем, не должен замполит нас кинуть. О, а вот и он…

— Ага, а мы скучамши!..

Лето 2005 Одесса

Из Одессы, как Лузановку проехали, на Молодой Гвардии не поворачиваете налево на поселок Котовского, а так прямо по старой Николаевской дороге и продолжаете ехать дальше вдоль моря. После всех этих Фонтанок, Крыжановок и Вапнярок, сразу после Дофиновки справа будет офицерский городок Гвардейский. Стыдно кому сказать, но некоторые девятиэтажки строили мы, военные строители нашего призыва. Простите нас, люди добрые! Ей Богу, не со зла!

Затем по правую руку пойдут воинские части, много частей, много, а уж затем после небольшой степной паузы будет аквапарк, мимо не проедите. А сразу за аквапарком будет и турбаза Чабанка, их территории примыкают друг к другу. Здесь и была наша часть.

Между частью и морем были дачи, мы их называли генеральскими, может они и сейчас там есть, не знаю. Немного подальше и ближе к обрыву над морем были наши УММ, склады УПТК, РБУ, ОГМ[10], а между ними и дачами, практически в двадцати метрах от угла забора нашего стройбата — место, где был убит знаменитый Григорий Котовский. Между прочим, искренне считаю его действительно легендарной личностью. Я разговаривал со многими людьми в Одессе и сделал вывод, что все одесситы, которым в восьмидесятых было по крайней мере за шестьдесят, помнят, как Котовский гостил у них дома, на коленке их качал и в попку целовал, все это хорошо помнят. Без исключений! Вот уж быстрый был бандюк и пристрелил его товарищ, говорили, из ревности.

В этот раз я приехал в Одессу с женой, потому что кроме бизнес-переговоров с одним крупным одесским клиентом, мы должны были повстречаться с моим другом-сослуживцем Сашей Барановым и его семьей, одесситами, но вот уже несколько лет живущими в Канаде. Мы с Барашеком были одного призыва и служили вместе в одной роте в том стройбате и даже работали в одной бригаде. Я думаю, что именно эта предстоящая встреча и подтолкнула меня к идее заказать для проживания в Одессе на этот раз турбазу Чабанку вместо привычной гостиницы Лондонская. Хотелось пройтись по старым местам, найти часть и понастольгировать, хотя бы под забором. Чего я не ожидал, что жить буду буквально на месте нашей казармы.

— …Лора, ты посмотри, ведь ты тоже была здесь дважды! Слева был штаб, помнишь? В этом же здании казарма третьей роты и медпункт, справа — УНР, дальше налево — первая рота, направо — наша, четвертая. Справа за казармами плац, столовка с буфетом, кочегарка, склады, неработающая баня и нами уже достроенный клуб.

— Ген, поехали. Ребята ждут уже.

Ну ничего, сейчас Сашку встречу, ему расскажу, вот он удивится, не поверит. А завтра вместе с ним сюда приедем и навспоминаемся. Момента, когда я ему выложу эту новость, я ждал, так сказать, в предвкушении.

И вот после обмена положенными приветствиями, похлопываниями и поцелуями мы уже в ресторане, водочка и закусочка на столе, по первой… — и момент настал:

— …Саня, представляешь?!!!

— Да, ты что? — довольно равнодушно, и глаза, глаза опустели и даже стали злыми.

— Ты чего?

— Сейчас я так думаю, что у меня украли два года моей жизни.

А я не согласен!

1984 год Киев

20 июня. Среда.

…предпоследний экзамен летней сессии четвертого курса физического факультета Киевского Государственного Университета…

21 июня. Четверг.

…моя свадьба с Ларисой…

22 июня. Пятница.

…последний экзамен на сессии…

25 июня. Понедельник.

«…прибыть к шести часам утра с вещами к зданию районного военного комиссариата»

— Вот это жизнь, пацаны! Бурлит, как смола в аду, — этими дурацкими словами слегка нервно я прощаюсь с друзьями раним июньским утром под райвоенкоматом. Сил прощаться с Ларисой нет, она все время плачет, а плакать ей нельзя — через полгода у нас будет ребенок.

Военкомат. Здесь еще все знакомое и родное. Я — ветеран призыва! Военком обещал таким как я выписать специальные медали. За спиной 12 призывов. Мне скоро 24 и на тринадцатый призыв меня таки, как тогда говорили, загребли. Старые спортивные травмы, позвоночник, мигрень и сотни медицинских комиссий — все позади, в этот год загребли всех подчистую. Ей-Богу, сам видел:

— Годен к строевой! — председатель городской комиссии.

— Как к строевой? У него же пальцев нет на правой руке! — захихикала медсестра.

— Стрелять может. Указательный же есть. А мастурбировать в армии по уставу можно и левой. Ха-ха-ха!

В очереди впереди меня, перед финальным длинным столом городской комиссии, в огромной комнате на ДВРЗ[11] стоял худющий парень. Я его уже знал, его звали Сережа и он был полностью больной на голову. Пару лет назад он циркуляркой наискосок отхватил себе пальцы на правой руке под таким углом, что указательный был цел, а мизинца вовсе не было. Сережа был добрый парень, но каждый, кто смотрел в его глаза, понимал, что Сережа безумен. И не нужны были результаты анализов со всех тех «дурок»[12], на которых он лежал. Даже сейчас, среди всех нас он выделялся огромным, совершенно сумасшедшим членом, а мы все были в трусах. Последним перед комиссией врачом в этой же комнате был хирург, он приказал снять трусы, а вместо приказа надеть трусы, он только сказал «следующий». Вот Сережа и смешит медсестер.

— Руденко… — недолго полистав толстую папку с моим личным делом, председатель выносит приговор — Годен к нестроевой! В стройбате попашешь, голубчик!

И вот я в последний раз перед родным военкоматом. Через, буквально, двадцать минут я буду уже лысым по дороге на ДВРЗ, а там лотерея — куда попаду? — и другая жизнь.

Что там страшное такое впереди? Сердце сжимается от предчувствий? Да нет, ничего подобного! Проза. Спать очень хочется, голова болит после вчерашнего и очень жалко, пронзительно жалко Лорку — мужа в солдаты, а ей теперь жить в одной квартире с почти незнакомыми людьми — моими родителями.

Друзья с Ларисой таки дождались под военкоматом, увидели меня в окне автобуса впервые в жизни лысым. Посмеялись и повели Лорку домой, там их ждал накрытый стол и они продолжали жить привычной жизнью. Мне стало неуютно.

Ну и что там действительно за углом?

Конец июня. 1984 Киев. ДВРЗ

Попал я в числе восемнадцати призывников в команду номер 20. «Двадцатка», ходят слухи, направляется в Одессу, в стройбат. В конце призыва все команды только странные и необычные для нормальной армии. В нашей команде все студенты, всех забрали после летней сессии. Слава Богу, что не попал в «сотку»! Уже здесь, на ДВРЗ мы узнали, что в «сотку» собирают отъявленное зычье со всего Киева, тех, кто не просто был судим и отделался условным сроком, но уже отсидел, кого менты на сборные пункты только на своих «лунаходах» привозили и под расписку сдавали военкомам, а потом ехали отмечать «День Освобождения» района всем своим отделением. И направляют «сотку» в Белгород-Днестровский стройбат, место, говорят, совершенно гиблое.

Яркий, солнечный день. Все время на плацу, на свежем воздухе, пьянка, легкий матерок стелется над головами, быстрозатухающие драки — не до того сейчас.

Во второй половине дня нашу «двадцатку» собрал капитан, вида нормального, даже интеллигентного. Речь его нас не утомила:

— Недовоенные, нам выпала великая честь быть дежурными по кухне. Айда за мной!

До самой ночи, не приседая, мы расставляли, убирали, чистили, мыли. Сами общее мы не ели, все только от домашнего стола, да и с собой были «тормозки». Спать завалились здесь же, в огромном помещении столовки, прямо на столах, под головы рюкзачки или сумки спортивные, что у кого было — вот и вся постель. Первая ночь в армии прошла беспокойно, даже невзирая на хронический недосып за последние ночи, мне не спалось. Спать на твердых столах было очень неудобно, непривычно, только к утру я, кажется, на полчаса забылся.

Утром подъем в пять, умылись на кухне и все заново — завтрак, уборка, обед, уборка. Мы все время что-то носили, резали, грузили и мыли, мыли, мыли. Для выполнения какого-то очередного задания министра обороны мне в пару попал Сергей Войновский, с которым мы впоследствии скорешились на все два года.

— Ну, что Серега, будем друг-друга держаться?

— Бум! — многословностью он не страдал.

Уж не знаю, чем я Сереге приглянулся — рост 182, вес всего 64 кг, в довольно дурацких очках, а вот он мне сразу пришелся по душе — боксер в «тяже», как он представился, после второго курса КИСИ[13]. Не знаю как КИСИ, а боксер это правильный выбор братана в стройбате.

Вечером после тщательного шмона, нашу «двадцатку» повели на ближайшую ж/д станцию, где мы сели в электричку и поехали на центральный киевский вокзал. С нашим капитаном наша команда чувствовала себя достаточно свободно, мы с Серегой вышли в тамбур перекурить и там в тамбуре я неожиданно встретил свою родную тещу, пять дней уже, как родную. Оказывается мои родители приезжали на ДВРЗ, повстречаться со мной им не дали, но они узнали, в какой я команде, куда и когда нас направляют. Сообщили теще, которая жила под Киевом, и все они договорились встретиться на вокзале и провести меня. Прямо в тамбуре теща передала мне бутылку и закуску, что сыграло свою особую роль в моей судьбе.

Тогда я еще не знал, что одно из, возможно, самых страшных и опасных своих армейских приключений я переживу уже по дороге на службу военную.

Конец июня. 1984 Пассажирский поезд Киев-Одесса

На платформе Киевского центрального вокзала мы наконец-то получили стопроцентную информацию, куда едем. На вагонах таблички: «Киев — Одесса». Разведка не обманула. В Одессе я уже дважды бывал, но относился я тогда к этому городу без особого восторга, он мне казался грязным и очень провинциальным.

Нас быстро затолкали в пустой плацкартный вагон. Благодаря стоящей на платформе тёще, мои родители с Ларисой быстро отыскали нужный вагон и мы с двух сторон начали переговоры с капитаном с просьбой дать нам возможность попрощаться, особо упирая на то обстоятельство, что я женат только пятый день. Но в это время обстановка на платформе сильно изменилась. «Сотка»! Было их человек под сто и их сопровождали офицер и два сержанта. Не всех этих пацанов можно было затолкать в вагон так же легко, как нас, студентов. На платформе царила настоящая вакханалия, здесь появились, также как и мои, хорошо информированные родственники, друзья призывников из «сотки», замелькали бутылки, стаканы, кульки, авоськи, яйца, куры, «кони, люди»…

Мы, наша команда, компактно заняли два предпоследних купе, последнее занимать не стали — близко к туалету, а в начале вагона в первом купе наверняка будут офицеры, а у нас с собой, как говорится, было… так зачем нам неприятности? Вагон медленно, но верно заполнялся. Первые ребята из «сотки» заняли последнее купе, а там постепенно и остальные подтягивались, но самые отчаянные были все еще на платформе, они начали пить уже там. Остановить их было невозможно.

Вагон являл собой наглядный пример броуновского движения, все непрерывно перемещались в поиске знакомых или лучшего места. Мы были в предпоследнем купе и не сразу обратили внимание на парочку пацанов, которые дошли до последнего. Оттуда раздались крики:

— Кто занял, бля? Ты, убогий?

— Я! А ты чё, за главного?

Переговоры не затянулись, послышались хрусткие звуки сильных ударов. В шесть секунд купе было свободно — новенькие победили.

Офицер «сотки» на платформе пытался загнать в вагон последних. Мой отец уводил наших с ним женщин с перрона, от греха подальше. Атмосфера явно накалялась. Толпа провожающих была на взводе, но пока не особо агрессивна. Офицеру «сотки» дали в челюсть, но не сильно, ладошкой, так — для проформы, только фуражка свалилась.

— Военные, ко мне! — слегка паникуя, ненастойчиво крикнул он.

Но ему на помощь сразу пришли два его сержанта, выскочил из вагона и наш капитан. Всем вместе им удалось под смех и улюлюканье толпы загнать оставшихся будущих защитников Родины в вагон. Человек шесть-семь из них сразу прошли мимо нас в последнее купе, среди них были мужики по виду, я бы сказал, лет за тридцать. Подгоняли их сержанты, один из них бубнил:

— Вы, парни, зря нашего старлея цепанули. Он злой, он на вас теперь в части танцевать будет. Там вам хана, земели.

— А ты нас не кошмарь. Твой старлей еще у нас за щеку брать будет.

— А, ну, ну… — проводив до конца, сержанты вернулись в начало вагона, где они вместе с двумя офицерами и заняли первое купе.

Только они ушли, к последнему купе подвалили те пацаны, которые уже получили в голову до этого. На этот раз их было больше, пришли с подпиской[14], среди подписки читались ребята авторитетные, тревожные:

— Эй чуваки, нам кореша это купе сразу заняли, а вы их обидели. Нехорошо!

— А ты кто, уважаемый? Обзовись.

— Я Кора с Татарки.

— Ну вот видишь, таких здесь не сидело. Здесь Подол, Воскресенка и Соцгород.

И опять, без паузы, раздались страшные удары, очень сочные, с противным хрустом, от звука которого слабели руки и ныло под ложечкой. Я сам был из Соцгорода и драк видел немало, до определенного возраста сам много дрался, но здесь били по-другому. Я знал, что «до первой крови» и «а ты кто такой» прошли вместе с детством, но такое, чтобы бить до конца, насмерть, я видел впервые. Это даже близко не напоминало то, что мы видим в кино. Здесь, когда противник уже повержен и явно сдался, его добивают, не оставляя ни шанса, при этом не сдерживая ни в коей мере силу удара. До конца!

«Как они не боятся убить?» — помню, подумал я тогда.

Слабые отступили. Поезд тронулся. В последнем купе начиналась пьянка. Услышав: «Суся, бухла навалом, метнись по вагону собери закусь, бациллу[15] там, зелень», — мы в нашем предпоследнем не спешили открывать свои баулы. Дохлый, прыщавый Суся, глянув на нас и наш пустой стол, прошел дальше. Меня просто валило в сон. Я нормально не спал уже пять ночей.

Сразу после свадьбы, в нашу первую брачную ночь у нас с Ларисой хватило только сил, сидя на разложенном и застеленном диване, пересчитать подаренные деньги. Ночь оказалась короткой — конвертов было много и свадьба удалась. Но в последующие ночи я старался отыграться и за прошедшую первую и на два года вперед, плюс сессия, проводы.

Из соседнего купе тянуло благодушной атмосферой и я, напялив на голову капюшон штормовки, была такая одежда в те годы, постарался заснуть.

— Не-е, это не он, — с меня сдернули капюшон, я проснулся.

Из нашего купе, качаясь не в такт с вагоном, выходили две спины. За окном уже темно. На меня смотрело десять пар испуганных глаз нашей «двадцатки». Я почувствовал, что атмосфера в вагоне изменилась, наверное вместе со степенью опьянения «мальчиков» в последнем. Я проспал, похоже, час, от силы полтора.

— Вот он, падла! — кого-то незнакомого потянули в последнее купе. Оборванный крик и опять эти ужасные звуки сочных ударов.

Там играли в карты и непрерывно кого-то били. Я старался опять заснуть и я бы смог, до того я был уставшим, но я сидел вторым от окна, прислонясь к перегородке как раз с последним купе, а били там иногда этих «кого-то» наверное головой о стенку. Тонкая перегородка общего вагона ходила ходуном и заснуть не было возможности физически, так как голова моя и плечи все время отскакивали от, изгибающейся под ударами, перегородки.

По проходу в сторону кошмарного места прошли два гражданских мужика. Мужики были крепкими, лет по 40–45, наверное, они искали вагон с буфетом, добавить. Но не тут-то было:

— Стоя-ять залетные! Выход платный!

— Пошел нах, сопляк!

— Ну вот и пиздец тебе, бычара, приснился! А мог еще и пожить.

Оба мужика отлетели назад за уровень нашего купе, а в просвете возникла жирная, огромная фигура, которая полностью собой закрыла проход от перегородки между нашими купе до перегородки между боковыми местами. На жирном лице сияла дебильная улыбка. Дебил свои руки положил на верхние полки нашего отсека и бокового места. Мужики оказались не робкого десятка и бросились на фигуру и похоже, что вдвоем без труда одолели бы её, но дело в том, что драться в вагоне, в определенных местах по крайней мере, могут только двое противников, большему числу не развернуться.

Жирный опираясь на руки, неожиданно ловко для своего грузного тела, подтянулся и что есть силы ударил ногой первого в грудь. Тот рухнул, а жирный, не останавливаясь, сделал один шаг и прыгнул на грудь и живот поверженного соперника, в нужный момент поджав и выпрямив свои ноги для придания им максимального ускорения. Удар был страшным. У жирного явно был опыт драк в ограниченном пространстве и бил он не давая шанса противнику подняться, по крайней мере, в этот день. Вообще было такое впечатление, что тормоза у людей полностью отсутствовали.

Фигура второго исчезла из нашего поля зрения, он убежал в начало вагона. Жирный, находясь напротив нашего купе, повернулся к нам и сделал страшную рожу, затем показал пальцами «козу» и оскалился:

— Не-е с-сцать! Лекарь мелких не обижает, — ушёл.

За телом мужика пришли сержанты. После их ухода появился старший лейтенант, голос у него заметно дрожал:

— Ну, вот что урки! Или вы утихомиритесь и я беру ответственность на себя, довезу вас до части или я вызываю наряд и вы все назад в зону — мужика вы уделали.

— А нам всем лучше в зону, чем в армию. На тюрьме мы дома. Так что ты, старлей, жуть не нагоняй[16], а бухни с нами и не обижайся, — видно, они опять добрые, их настроение двигалось по спирали.

— Пить я с вами не буду. В части позже поговорим, не успокоитесь — сгною, сучары бешеные! — последнее как бы про себя.

В ответ смех и свист, старлей ушел.

Свет в вагоне погасили, но глаза режет, я засыпаю… Удар в перегородку:

— Суся, ты будешь в рот брать, блядь, или нет? Соси давай.

— М-м-м.

— Рот открой, фуфломётина, рот открой, я сказал!

Удар, моя голова опять отскочила от перегородки. Суся? Это значит, наступает последняя фаза, если они уже своих насилуют. Я встал.

— Ты куда? — с испугом шепотом спрашивают мои студенты.

— Не могу, сил нет больше, спать хочу.

— Ну и…?

— Место пойду поищу, — я забрал свою сумку и вышел в проход, очень не хотелось, очень страшно было поворачиваться спиной к кошмарному купе.

Свободных мест видно нигде не было. Вернуться назад, идти к ним лицом было еще хуже. Встретиться глазами — возможным мне не представлялось. Шансов после этого у меня бы не было. Мы были разобщены и деморализованы, во всем вагоне стояла омерзительная вонь подавленности и страха — кто следующий?

В третьем от начала купе я увидел свободную третью, багажную полку. Свободной, конечно она быть не могла, место козырное, так как сидеть на ней было невозможно — она была под самым потолком — место это было лежачим и понятно, что хозяин этого места сейчас просто сидел со всеми внизу. Ребята, практически в полной темноте, тихо перекусывали.

— Пацаны, я из «двадцатки», мы дежурили по кухне, ночь не спали. Сил нет — спать хочу. Дайте прикорну у вас на третьей, а как понадобится, вы меня толкните, я освобожу.

— Извини, брат, моя это полка, я уже сам спать собираюсь.

Ни шанса. Я даже не стал канючить, что я женился только пару дней назад: «Ну вы, мол, должны понимать, пацаны…» — хотел, но не стал. И бесполезно, и стыдно. Но тут, должно быть ассоциативно, я вспомнил о тещином гостинце:

— Так я ж не за так. С меня пляшка вашему столу! — я вынул бутылку.

— Водяра?! Вот это да, это подогрев! Давай земеля, лезь кемарь[17], считай часик у тебя есть, — обрадовались парни, видно их выпивку давно отмели[18] оголтелые.

— С нами буханешь? — напрасный вопрос.

В одно движение я оказался наверху. Последнее, что слышал:

— Ты можешь сообщить бригадиру, чтобы он с той стороны поезда закрыл наш вагон? Мы туда уже не пройдем, а я боюсь, что они рано или поздно ломанутся к гражданским в соседние вагоны. И тогда будет полный пиздец! — это наверное кто-то из офицеров нашему проводнику. И снизу только последние слова, но тихо:

— …это бакланье[19]… …беспредельщики… …уроем в части… …да мы….

Оглушительная тишина. Я проснулся, проснулся, наверное, от этой тишины. Вынырнул. Потом пришли звуки, обычные звуки ночного полустанка: гудки, отдаленные голоса селекторной связи, шипение воздуха из пневмошлангов. Я люблю эти звуки, они для меня очень уютные — дорога. Постепенно приходя в себя, начинал соображать, кто я, с «где я» получалось хуже — ну не может сто человек спать не дыша, тишина в вагоне была мертвая. Сюрреализм какой-то. Я повернулся и свесил голову, в неясном свете полустаночных фонарей увидел пустой вагон, абсолютно. В вагоне не было ни одного человека, кроме меня.

— Пиздец! Я дезертир, отстал от своей команды, — подумал я спокойно, паника пробиралась в мой организм сквозь сон, медленно и нестрашно.

И тут вдруг вагон начал наполняться новыми звуками. Сразу, резко, много и шумно. В вагон вваливалась толпа, она шутила, смеялась, но очень нервно, смех был чересчур громким, дерганым. Свесившись в проход, я, молча, смотрел на входящих. И вот первые увидели почти под потолком вагона мою голову. Первые смеяться тут же перестали, в их глазах испуг, они остановились. Сзади продолжали напирать и шуметь, постепенно все больше людей понимали, что впереди что-то не в порядке. Ко мне ближе, чем на ширину купе, никто не смел приблизиться. Сквозь толпу пробился в испуге наш капитан:

— А ты кто, боец?

— Руденко.

— Из какой команды?

— С «двадцатки».

— И ты что, все это время был в вагоне?!!

— Да. Я спал как убитый. А, что случилось, товарищ капитан?

— Я с тобой сейчас седею, солдат. «Шо случилось?» — передразнил он меня — Ты не просто спал как убитый, ты должен быть убитым в натуре. Охуеть! Ну, считай день рождение у тебя сегодня. Запомни этот день. Это пиздец, это ж мне тоже зона снилась бы, точняк! — никак не мог он успокоиться.

Я спрыгнул вниз.

— Да что произошло? — голос у меня был не моего тембра.

— Так, потом ему всё расскажите, а теперь команда «отбой», полувоенные! — но меня сгребли пацаны из моей команды, с ними был и Серега и поволокли меня к нашему предпоследнему купе.

Всем не терпелось рассказать мне, что же случилось. Я был для них лакомым кусочком — единственным слушателем на весь вагон, все остальные могли быть только рассказчиками. Как их распирало! Вначале солировал Серега:

— Ну, как ты свалил, эти не прекращали буянить. Цепляли, кого могли. Но потом там какие-то непонятки у них между собой случились…

— Да они в карты начали людей ставить, потом их пиздить, а потом по приколу кто-то себя поставил и проиграл. Ну, здесь и началось, мля. Мало не покажется.

— Да нет, там вначале Сусю этого проиграли, а потом толстого — они же его порезали.

— Они хотели ломануться в другие вагоны, но поняли, что вагон с их стороны закрыт. Окно из тамбура в «гармошку» разбили с ноги…

— А ты что, там был, ты видел?

— Да слышал я! А потом они не смогли разбить окно из «гармошки» в другой вагон, места для замаха, наверное, не было…

— Представляете пацаны, что они бы там натворили? Это вааще!

— Они и здесь немало успели.

— Концом, они между собой резаться начали, кто-то крикнул нашему капитану, что если им, типа, дверь не откроют с их стороны, то они всех в вагоне вырежут. Ну, наверное, как-то там сообщили куда следует. Поезд на мелкой станции остановили. И капитан приказал всех людей выводить.

— Старлей еще орал, что нельзя так, убегут все. А наш капитан сказал, типа, пусть все хоть на хуй убегают, зато трупов не будет.

— Нас выпустили. А вагон и с нашей стороны закрыли. Через минут двадцать ГАЗон «шестьдесят шестой» подкатил и высыпали оттуда краснопогонники…

— Где их только нашли ночью?

— Ну, дверь со стороны этих придурков снаружи открыли, они оттуда и повыпадали. Солдаты стали в полукруг с калашами[20] наперевес…

— А те, мол, мы в армию не пойдем, мы домой, на зону. Глаза бешеные, все в кровище. Этого толстого за руку выдернули с тамбура, он как ебанется со всей высоты об асфальт, платформа то низкая.

— А я как увидел этого толстого, так и обалдел. Его к колесу прислонили, а у него, вижу, майка задралась, а живот разрезан, — это Серега опять вступил, — я к нему, а один из этих с бритвой на меня — прыг. Откуда у него бритва?

— Эти ошпаренные начали прыгать на солдат. А у тех лица равнодушные, спокойные и действуют как автоматы. Когда на них дергаются, то тот солдат, что ближе, ловко так, переворачивает свой калаш одним движением — и прикладом в лоб. Все! Отключка. Секунды — и делу конец.

— За руки, за ноги, побросали они это мясо в кузов. Часть тех умных, что на солдат не дернулись, менты к себе приняли, а жирного в скорую погрузили. Еще с полчаса врачи оказывали помощь разным пацанам, сильно битых много, все из «сотки».

— Еще того мужика с поезда сгрузили, которому жирный на пузо наступил.

— Ну а потом дали команду заходить в вагон, а там твоя рожа! Мы обалдели!

— Как ты жив остался!? Как они тебя не заметили? Где-то минут с двадцать ты с этим зверьем в вагоне сам был. Точно на свет народился.

— Они ж тебя и в заложники могли взять.

Еще долго все вспоминали леденящие душу подробности, подробностей становилось всё больше и больше. Всё больше становилось смелых, которые говорили, что еще, типа, пять минут и они бы дали им всем. Это все нервы. Но для меня гомон постепенно затихал. Я снова спал глубоким сном.

Единственного слушателя не стало.

Следующее утро На подъезде к Одессе

Наш поезд сильно опаздывал. Утром все заходили к нам в купе посмотреть на меня. Я был не меньшей знаменитостью, чем все эти вчерашние «герои». Обо мне рассказывали тем, кто меня не видел в поезде ночью при заходе, постепенно меня окутывала слава отчаянного смельчака. Стране нужны были герои! Но героем я не был.

Последнее купе, невзирая на нехватку лежачих мест, оставалось полностью свободным, это было проклятое место. Я прошел его, стараясь не смотреть. Я пошел умыться и почистить зубы в туалет и там был полностью сражен видом этого железнодорожного удобства. Стекло в окне пытались разбить, оно было в трещинах. Внизу кругом кровь. Найдя место почище, я широко расставил ноги для устойчивости, снял очки, положил их в карман, выдавил зубную пасту на щетку, засунул молочный кулек, в котором были все мои сантехнические принадлежности в другой карман спортивных штанов, наклонился и, как мы это делаем все, когда чистим зубы, посмотрел в зеркало. Видно было плохо, зеркало было грязное. Я почистил зубы, умылся и надел очки. У меня вмиг помутилось в голове. Зеркало было не просто грязное, оно было все в миллиарде очень маленьких, мелких эквидистантных точек, с ярко выраженной центральной симметрией — центр был строго в геометрическом центре зеркала, дальше точки уходили на периферию, увеличиваясь в размере от миллиметра в центре до трех по краям зеркала. Это была запекшаяся кровь. Мое представление сразила сила удара, необходимая для создания такой ровной картинки, поражал воображение человек способный в таком замкнутом пространстве нанести такой удар. Ноги слабели. Где труп?

Вернувшись, я бросил вещи и решил сходить в то купе, где я скоротал вчерашний вечерок. Хотелось поблагодарить пацанов за гостеприимство. Картинка в том купе оказалась неожиданной. На столе стояли стаканы и один из парней разливал в них шмурдяк из фауста[21].

— О, а вот наш герой!

— Да, пацан, повезло тебе. Мы бы тебя точно порезали, если бы нашли. А так извини, в следующий раз, — пошутил неприятный тип с испитым лицом.

— Давай, бухни с нами.

Разливалось только в три стакана, но остальные парни в купе, похоже, и не возражали, сидели смирно, подчеркнуто равнодушно глядя по сторонам.

Оказывается, одним из моих попутчиков ночью в новом для меня купе был член этой блат-компании, но еще в начале вчерашнего содержательного вечера, после первых же серьезных побоев он сказал, что у него есть ребенок и назад в зону ему нельзя. Он от тех и ушел, и его отпустили, он был авторитетным человеком, как я понял. А утром, совершенно неожиданно для всех, в купе появились двое парней из тех, из конченых, они пришли к своему дружку. Это были как раз те, кого на перроне забрала к себе милиция, а не краснопогонники.

— Да нас просто побуцкали, вон все ребра синие, и бросили в «столыпин»[22], он там впереди прицеплен. Менты сказали: «служите, суки, может и из вас люди еще будут». Просто наивняк по бездорожью, — рассказывал радостно испитый.

— Да погуляли! Ну, за здоровьице, бродяги! — Он передал один из стаканов мне, а сам выпил остатки прямо из горла.

Я до сих пор не понимаю, когда, где, как они нашли выпивку, находясь под конвоем по дороге со «столыпина» в наш вагон, но спрашивать тогда не стал. Я выпил.

Наш поезд втягивал в себя одесский вокзал.

Август 1988 Под Киевом на Днепре

— А еще у нас один прапор был, так он… — следующую историю начинает Олег Мельник по кличке Шкаф. Мы сидим у костра, я, Шкаф, наши жены и комары, много комаров. Мы сидим на подстилках, а комары на нас. Это то чудное время на природе, когда шашлыки уже съедены, песни спеты, гитара отложена. Благодаря запасам из коллекции Шкафа, пьем мы популярный несколько лет назад у туристов коктейль — смесь лимонного ликера с белым «сухариком»[23], типа «Алиготэ» или «Ркацители» и травим истории. Конечно истории травим мы со Шкафом, а жены только слушают.

Олег на самом деле большой и широкий как шкаф. Однажды мы, наша дворовая соцгородская, но благополучная, по нашему мнению, компания, послали его и его лучшего друга Гуляшика за выпивкой. Мы, остальные, сидим на лавочках под подъездом, ждем. Наконец идут, впереди маленький Гуляшик сразу за ним Олег. Но видим, что у них у обоих подозрительно пустые руки. В ужасе Саня Крассовский спрашивает:

— А водка где?

— В шкафу, — походя кивает рукой Гуляшик назад, на Олега, тот распахивает полы своего пальто и мы видим четыре бутылки (!) водки во внутренних карманах, по две в каждом. С тех пор он — Шкаф…

Был Шкаф. Ни Гуляшика ни Шкафа нет больше на этом свете, их срок оказался по разному, но коротким.

Мы часто со Шкафом оказывались в походных условиях. Еще до моей службы в армии. Он и Гуляшик работали в те времена поммастерами ткацкого цеха на «пятьсот двенадцатом»[24] заводе. Работа у них была трехсменная, а следовательно они со своими сменами, по закону, имели иногда длинные выходные. У завода был свой корабль, да и не корабль, а так речной трамвайчик под названием «Горизонт». При хорошей погоде летом вся смена на длинные выходные выезжала на природу, обычно или на один из днепровских островов, коих множество под Киевом, или на берег Десны. Наши друзья приглашали Крассовского и меня!!!

Не поняли?

Ткацкий цех! Шкаф, Гуляшик, Крассовский, я и пятьдесят ткачих, молодых девчонок! Наше дело было мужское — палатки, дрова, гитары, ну а они — всё остальное. Все девчонки были из сел, поэтому самогонки было много, пить они все умели, а самое главное, живя в общагах, они все замечательно готовили. Кто ходил в походы? Тогда представьте, вы просыпаетесь этак в двенадцать часов утра, а вас на подстилочках ждёт… свежий наваристый настоящий украинский борщ из домашнего петуха. Самогонка, свежая зелень… Какая грязная посуда? Мужики были на вес золота. Нет, с женами, я вам скажу, это не поход.

— …А я помню, захожу я с бригадой через наше КТП, а навстречу…

— Гена, извини, задрали вы уже со своей армией, надоело. Что в жизни другого ничего не было? — недовольна моя жена.

Мне на помощь приходит Шкаф:

— Лариса, вот нам с Геной под тридцать лет… — ранил Шкаф, — отбросим из них первые семь, как годы, которые мы, практически, не помним. Затем десять лет школы, в которые и жизни то не было, была одна только школа. Все началось потом. И из этих оставшихся несчастных, примерно, десяти лет по два года мы провели в армии. Несложные математические расчеты приводят нас к выводу, что в сапогах мы были двадцать процентов своей реальной жизни, каждый пятый день. И как же их не вспоминать? — убил Шкаф.

Поммастера много читал и излагал стройно.

Сейчас мне под пятьдесят, а я, как оказалось, многое помню и по сей день. Было хорошо.

Лето 1984 Одесса

Мы приехали куда-то под Одессу, недалеко, со стороны моря. По дороге я увидел знакомые места — Молодая Гвардия, Лузановка. До этого я бывал в Одессе только в пионерских лагерях. После шестого класса — в очень приличном под названием Молодая Гвардия, его называли украинским Артеком. Был я там зимой, погода была мерзкая, мряка, мокрый снег. Немногие экскурсии в Одессу были скучными, город показался невзрачным, лишённым каких бы то ни было красок. В лагере мы носили одинаковую серую форму и учились в школе. Помню, все классы носили имя молодогвардейцев, молодогвардейцев, которые были в жизни отличниками. Мой класс носил имя Маи Пегливановой, я о такой у Фадеева и не читал[25]. Так вот каждый урок начинался с переклички, первой называлась учителем фамилия молодогвардейца, дежурный по классу должен был встать и сказать, например в нашем классе: «Мая Пегливанова погибла смертью храбрых в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками», далее следовали остальные ученики уже по алфавиту. Если ты был уверен, что урок выучил на отлично, то мог, подняв руку, заявить «отвечаю за Маю Пегливанову», в этом случае оценку ставили и ей и тебе — погибшие смертью храбрых молодогвардейцы как-бы живы и они среди нас. Я быстро смекнул, что других оценок, кроме одной определенной, молодогвардеец получить не может по определению. С этим было настолько строго, что уроки учить смысла уже не было. До того, как это смекнули другие, мой временный табель был полон пятерок. В Киев я тогда вернулся круглым отличником, а по правилам все эти оценки в родной школе должны были быть отражены в классном журнале.

А после восьмого класса я побывал в неприличном лагере, в лагере спортобщества Динамо на 7-ой станции Большого Фонтана, где мы жили в отремонтированном коровнике и под руководством местных пацанов ходили на пляж, купались свободно, а не по свистку, в море, пили вино, воровали креветки у торговок напротив трамвайной остановки. Там я начал курить. Я писал домой письма, чтобы прислали денег на почту до востребования, так как рубчики, которые мама вкладывала в письма, все воровали. Очень хотелось кушать, то, что давали в столовой, есть было решительно невозможно. Родители не верили — я же писал им из советского пионерлагеря. Помню, когда наш поезд подъезжал уже к перрону киевского вокзала, меня в окне увидели встречающие родители, они побежали за останавливающимся вагоном и отец радостно руками показывал на свои щёки, мол, — «как ты поправился, сынок, а писал то… ну юморист!» Шок у родителей был, когда они рассмотрели меня поближе, вышедшего из вагона. Скулы мои были сильно опухшими. Домой я вернулся со свинкой, в том смысле, что с острой инфекционной болезнью.

Вот с такими приятностями я и ассоциировал Одессу. А сейчас меня встречала степь, бледное белое солнце и одиноко стоящая воинская часть. После утреннего стакана вина было как-то невнятно в голове и тоскливо на сердце. С такими ощущениями я вместе с остальными бойцами нашей команды и пересек черту, разделяющую жизнь обычную и жизнь «по-уставу». Всё. Началось! Всю дорогу казалось, что может как-то ещё пронесет — не пронесло.

Ну, где у вас тут Родину защищают?

Лето 1984 Чабанка. Первый день в части

Перед зданием слева от ворот нас построили в две шеренги. Вышел какой-то майор, это был майор Алданов, как я узнал вскорости, начальник штаба батальона, злющий осетинец, в этот день он дежурил по части. Наш капитан доложил ему о прибытии партии призывников из Киева. В конце рапорта прозвучало, что, мол, происшествий по дороге не случилось.

«Ни хрена себе — не случилось!» — подумал тогда я, — «если для них здесь это было не происшествие, то, что же у них тогда происшествие? Картина Репина «Приплыли»!

— Воины! Вы вливаетесь в состав роты карантина, командир роты — лейтенант Меняйлов, заместитель — старший прапорщик Лютый…

— Подходяще! — шепнули сзади.

— Отставить разговоры! Командир вашего отделения — старший сержант Дасев.

— Старший сержант!

— Я! — из жары материализовалась фигура.

— Принять командование! Ведите подразделение в баню.

— Отделе-ение! На пра-а-аво! Шаго-о-ом … марш! Правое плечо вперед.

Повернувшись, я увидел шептуна — высокий тощий парень с унылым лицом, если смотреть только на нижнюю часть лица, на опущенные уголки губ, а вот глаза были, как бы сказать, со стёбом. Раньше я на него не обратил внимание, а сейчас он мне понравился, а вот сержант — нет. Сержант пугал редкой надменностью на круглом лице и огромной фигурой качка.

Мы повернули налево и не очень стройно пошагали по аллее, вдоль кустарников с двух сторон, пирамидальных тополей и свежеепобеленных бордюров. Метров сорок.

— Левое плечо вперед!

Повернув направо, метров через пятьдесят мы вышли на плац, где маршировали солдаты.

— Отделение!.. По команде «отделение», переходим на строевой шаг! Так, военные, будем много тренироваться. Запомните, по плацу военнослужащие могут передвигаться или бегом или строевым шагом… Вольно!

Мы прошли плац. Он был небольшим, как, кажется, всё в этой части.

На площадке между складами и котельной нас поджидали два солдата. Наш сержант зашел в какую-то дверь, должно быть в баню.

— Откуда, военные?

— Из Киева.

— У-у-у! Пиздец вам, вешайтесь лучше сразу, — сказал довольно равнодушно один из бойцов. Они внимательно рассматривали не нас, а нашу одежду. Понятно — шакалы, я о таких читал.

— Э братан, а ты кроссовки не мог поновее надеть?

— Смотри, какая футболочка на пацанчике, олимпийская, блядь. Значит так духи, дембеля нуждаются. Ты, военный, футболочку свою сейчас ныкаешь[26], потом постираешь и принесешь в третью роту, найдешь там дедушку Кирмасова. Пнял?

Инцидент не успел развиться, вышел наш сержант и, не обращая никакого внимания на шакалов, загнал нас в баню.

Помыться я просто мечтал. Постоянная жара плюс ночь в столовке на столах, плюс дикая ночь в общем вагоне, тело было непривычно липким, вонючим, противным.

— Значит так, камеры хранения здесь нет, кто хочет отправить свою одежду домой, скажите ефрейтору, он выдаст вам наволочки, зашивайте, отправляйте. Но я советую не ебать мозги почтальону, бросайте все в угол и забудьте, мода к тому времени, как вы будете уходить на гражданку, сильно, парни, изменится. Необходимые вам личные вещи пока заберите в кульки или в карманы. Дальше. Подходите к окну выдачи, называете свои размеры и получаете хэбэ[27], пилотку и сапоги, остальное вам выдаст старшина карантина в роте. Время пошло, военные!

— А мыться где?

— А спинку тебе потереть? Воды у нас уже два месяца нет, — лыбится вся в дырках от старого фурункулеза рожа ефрейтора в окне выдачи.

— Баня, блядь!

— Помылись, нах!

Одежды жалко не было, я был готов с ней расстаться. Как надеть чистое на такое тело? Началась кутерьма.

— Сорок восемь, четвертый, сорок второй.

— Сорок шесть. Да откуда я знаю объем головы?

На самом деле ефрейтора все это мало интересовало, выдавал одежду он навскидку, а в конце и вовсе что осталось. Чудные черные сатиновые трусы мне были почти по колено. Галифе оказалось широковато, а так ничего, главное, чтобы сапоги были впору.

Дома в последнюю ночь отец меня учил, что самое главное у солдата в начале службы это ноги. Он учил меня наматывать портянки, это оказалось делом не очень сложным. Мы сделали портянки из куска простыни и тренировались. Удивляло только то, как в этом можно ходить и даже бегать, не натирая ноги, если по сравнению с гладенькими на ногах носками, в этих обмотках ноги выглядели как две культяпки в старом гипсе. Сапог дома не было, поэкспериментировать я не мог.

Лихо обмотав ноги и вставив их в сапоги, я попрыгал, с удивлением отметив, что ногам достаточно удобно. Другие пацаны мучились с портянками, я пытался помочь, консультировал. Одежда на некоторых была сильно не по размеру. Все вместе мы выглядели как-то неуклюже, комично. То еще войско!

Сержант повел нас в роту или, как говорят в армии, в расположение роты. Мы прошли тем же путем, но после плаца повернули не налево, не к штабу, а направо. Такая же аллея и от нее две узкие дорожки направо и налево, ведущие к двум казармам.

— Отделение-е… на месте-е-е…стой! Раз, два! Нале-е-во! Перед вами ваш дом, дом до вашей присяги. Сейчас забегаем в казарму и строимся в коридоре. Отделение, слева по одному, колонной, бего-о-ом… по команде «бегом» сгибаем руки в локтях, наклоняем корпус… бего-о-ом… марш!

На входных дверях в казарму табличка «1 рота». За маленьким тамбуром следует короткий проход, который упирается в, уходящий и направо и налево, коридор. В коридор выходит несколько дверей, а потом правая часть коридора переходит в большое помещение с двухъярусными кроватями, пол сделан из половой доски и только по центру, по всей длине коридора длинной полосой, продолжаясь и в спальном помещении, пол был покрыт линолеумом. Мрачное освещение, грязные цвета вокруг: пол — грязно-красный, стены — грязно-коричневые, линолеум — грязно-желтый и даже запахи были все грязные. Обстановочка была, мягко говоря, угрюмой, какой-то враждебной человеческому проживанию. Напротив входа, на невысокой подставке по стойке смирно стоит солдат, судя по одежде такой же молодой как и мы, справа от него большое зеркало, слева тумбочка с телефоном. Мы построились на линолеуме, с одной из дверей вышел прапорщик, ему доложился наш сержант:

— Отделение, равняйсь… смирно! Товарищ прапорщик, отделение карантина прибыло в расположение. Пополнение, товарищ прапорщик, киевляне в количестве 18 человек.

— Я старшина роты карантина, военные. Сразу говорю вам, вы попали в строительные войска, в строительных войсках вы за все отвечаете сами. Добрая армия сейчас вам дала одежду в долг, даст постель и что кушать. Но скоро вы начнете получать зарплату и как люди честные расплатитесь по своим долгам. Сейчас я вам выдам тапочки, погоны и петлицы, эмблемы с нашим гордым трактором[28], подшивку, нитки и иголки. Сержант даст вам хлорки, покажет, где подписать одежду, куда пришить погоны и петлицы, как подшить подворотнички. Даю вам час.

Мы вышли на улицу, перед казармой справа находилась курилка — небольшой пятачок асфальта со вкопанной наполовину железной бочкой и деревянная скамья вокруг. Сержант показал место для петлиц и прочих знаков различия, показал, как подшивать подворотнички, как закрепить две иголки в пилотке, намотав на одну из них белую, а на другую черную нитки. Посоветовал сразу проверить, насколько крепко пришиты все пуговицы. Совет был дельным — всё держалось на соплях.

Просто размочаленными зубами кончиками спичек, окуная их в раствор хлорки мы подписали всё: пилотки, гимнастерки, галифе, сапоги, брючные ремни из брезента, даже тапочки, только ремень из кожзаменителя, который наружный, с пряжкой, мы подписывали шариковыми ручками.

— Строиться на взлетке!

Взлёткой, оказывается, называется полоса линолеума, проходящая через всю казарму, прямая и длинная, действительно как взлетная полоса.

Старшина выдал нам постельные принадлежности, все новое, кроме матрацев и одеял. Сержант показал место, где должно разместиться наше отделение. Мы с Серегой заняли две соседние верхние койки — внизу уж очень было сумрачно и неуютно. Неудобно было только дотягиваться до тумбочек, в которые мы бросили свои оставшиеся гражданские вещи. Начали тренироваться застилать постель. Все достаточно обычно, как в пионерлагере, но после заправки одеял, все линии надо было «отбить» до придания им прямых углов такими специальными дощечками — гладилками. А три полоски в ногах на одеяле должны были оказаться вровень на всех постелях, в одной линии должны были быть и подушки. Вот она красота, которая спасет мир!

Не успели мы закончить, как казарма наполнилась шумом, топотом сапог, с улицы ломились люди. Пришёл наш сержант, приказал умыться и выходить строиться на улицу. Туалет состоял из двух помещений, сначала проходная умывальная, где посреди комнаты одна длинная труба с кранами на две стороны, под которыми находились некогда эмалированные жестяные раковины, штук так по восемь с каждой стороны. В углу комнаты — место для мытья ног. Горячей воды не предусматривалось. Второе помещение, собственно туалет, слева от входа длинный писсуар, над которым из дырочек в трубе непрерывно текла вода, оставляя несмываемый ржавый след на облупившейся плитке, а напротив, шесть загаженных кабинок с дверьми настолько низкими, что видно было голову сидящего там человека. Выбегая из умывальника, я подумал: «Боже, неужели я вечером доберусь до этого места и смогу помыться, пусть даже только холодной водой, пусть только до пояса!»

Вместе с другими, незнакомыми мне пацанами, но явно тоже салагами, мы вместе высыпали на улицу и неуклюже попытались построиться.

— Ро-ота! Смирно! Вольно! Разобраться по росту! — два сержанта, наш и незнакомый, приводят нас к общему знаменателю.

— Так, рота!.. Разойдись! — в недоумении мы только расслабились. — Отставить! По команде «разойдись» боец должен покинуть место, где он стоял в течении трех секунд. Разойдись! — сбивая друг-друга мы разлетелись в разные стороны.

— Рота! Становись! Становись — значит надо принять строевую стойку… Военный, — сержант стал напротив одного из наших бойцов, — строевая стойка — значит пятки вместе носки врозь на ширину носка сапога. Сведи пятки вместе, блядина пузатая! Ремень, ремень затяни. Потуже. Туже, я сказал! Ты че, охуел?! Туже!!!

Боец затянул ремень так, что гимнастерка ниже ремня встала горизонтально, как пачка у балерины.

— Разойдись!

— Рота, становись! Медленно, военные. Будем тренироваться. Равняйсь! Смирно! Нале-е-во! Шаго-ом марш! — снова через плац, поворачиваем налево, направо, — На месте-е стой! Напра-а-во! — перед нами две ступеньки и дверь в столовую — Слева по одному, бего-о-ом… марш!

Мы были среди тех, кто уже знал, что делать, нам оставалось только повторять. Мы вбежали в большое полусветлое помещение, в столовую, которая пахла больше хлоркой, чем едой. Полусветлым помещение было, потому что с трех сторон стены состояли из огромных под потолок окон, но стекла были давно уже непрозрачными от грязи. Рядами стояли столы, каждый на десять человек, с деревянными лавками на пятерых с каждой стороны стола. Мы, как бежали одной колонной, так и заполнили поочередно все места и замерли стоя. На столах уже стояла посуда, алюминиевые миски, ложки, эмалированные щербатые кружки, в центре хлеб, две большие кастрюли и большой алюминиевый чайник на краю стола. Обед.

— Ро-ота! Вольно! Приступить к приему пищи! — только по этой команде мы сели и те, кто сидел в центре стола, открыли кастрюли и вооружились черпаками, в одной было, наверное, первое блюдо, а во второй — второе. Десерта на столе я не увидел. Мне в миску плеснули черпак бурды, как оказалось это была вода с кислой капустой и кусками сладкой картошки. Запашок чего-то малосъедобного. Есть уже хотелось, но не до такой степени. Не освободив миску, «второе» насыпать было некуда, но я, увидев монолитный конгломерат неизвестной мне каши в тарелках моих соседей, жалеть не стал. Был еще хлеб и кисель из чайника, наверное, вместо десерта. Из чего был кисель тоже определить не удалось, но явно что-то из неорганической химии.

— Закончить прием пищи! Собрать посуду.

По этой команде, мы по одному передали всю свою посуду тем крайним, которые сидели со стороны чайника. Они уносят посуду на дискотеку[29].

— Встать! На ле— на пра-во! Выходи строиться на улицу!

А теперь нас, наверное, ждет «тихий час». Не помешал бы, кстати. Но вместо этого строем мы отправились на плац.

— Левой, левой, раз, два, три! Левой, левой, раз, два, три!

— Рота!.. По команде «рота» переходим на строевой шаг!

Нестроевой это когда просто все идут в ногу, а строевой — нога поднимается высоко, рука полностью сгибается в локте, а сапог впечатывается в асфальт с максимальной силой. Мы тренируемся строевому шагу по шеренгам, по колоннам, по одному, по парам в течении четырех часов, с одним только коротким перерывом на перекур. Перекур был единственным временем, когда мы могли оказаться в тени. Разговаривать сил не было. Жара страшная, вся одежда давно потная, в сапогах неудобно, портянки скукожились в ком. Жуть! Я настраиваюсь, как на тренировку, я спортсмен и физическими нагрузками меня не испугаешь! Давай, давай еще, армия!

Часть казалась пустынной, кроме нас никого видно не было. А мы маршировали и маршировали — отдание чести на ходу, отход-подход к начальнику. Многим, я видел, было потрудней моего. Сцепив зубы мы старались.

— Левой, левой! Раз, два, три!

Что радует, так это то, что всё заканчивается, закончилась и стройподготовка. Нас вернули в расположение роты и дали целых пятнадцать минут на перекур. Закурили. Это были наши первые мгновения в этот день, когда мы могли перевести дух и осмотреться, расспросить тех, кто был здесь уже несколько дней.

— Это фигня, пацаны, это Лютого сегодня нет — упиздил куда-то. Завтра должен быть, пидор гнойный.

— А вы откуда? Киевляне? Так среди нас уже есть ребята из Киева, вон Вовка, Эдик.

— Мы из Казахстана, нас двадцать человек.

— Кароче, мы, бля, из Ставрополя. А вы как? Только откинулись,[30] земели, или, бля, чего? — с блатной распевкой надсадным хриплым голосом спрашивает небольшой сутулый парень, — Студенты? В натуре? Охуеть! Маменькины сынки, нах! — презрительно цыкнул слюной на асфальт.

— Зона, заткни хлебало.

Рядом с Зоной сидит симпатичный широкоплечий мужик явно не восемнадцати лет, лицо задубелое, вокруг глаз глубокие морщины, глаза бы можно было назвать красивыми, такие они были кристально-голубые, если бы не были такими ледяными, неулыбчивыми. Кисти его рук были плотно переплетены узловатыми венами, а пальцы украшали синие перстни.

Из короткого разговора мы узнали важные и такие полезные для нас сведения. У всех, кто приехал до нас, присяга будет в это воскресенье, у нас через неделю. После присяги распределяют по ротам, а там по бригадам, по работам. Самая блатная рота — четвертая, но туда берут только спецов. Сейчас в части мазу держат[31] казахи, их очень много. Заместитель командира роты карантина, старший прапорщик Лютый — человек абсолютно безбашенный, из строевиков, был «черным прапором»[32] в Афгане, после контузии списали в нестроевые, прислали сюда, он пишет рапорты, просится обратно в Афган. Наш сержант нормальный, второй — нет, любит гонять духов, получает от этого кайф. Духи это мы до присяги, после присяги — салабоны, салаги бывают только в морфлоте (вот те на!), после полугода — молодые, после года — черпаки, последнее полугодие — деды или, ласково, Дедушки Советской Армии, а после приказа — дембеля или гражданские. До присяги мы еще можем вытворять всё, что угодно, наказаны можем быть только по суду, как гражданские лица, поэтому нас побаиваются сильно наклонять, а подписал присягу — тогда кранты! За всё трибунал: не выполнил какой-нибудь дурацкий приказ — трибунал, послал сержанта подальше — трибунал, а трибунал — это тебе не «наш советский суд, самый гуманный суд в мире».

— Рота! Стройся! Равняйсь! Смирно! Так, сейчас у вас пять минут, оправиться, помыть руки и выходить строиться на ужин. Рота! Разойдись! Отставить! Медленно, очень медленно, военные. Вас спасут только тренировки. Разойдись! Время пошло!

«Ну, на фига, — думал я, — надо строить, чтобы приказать разойтись, помыть руки и построится вновь?»

Тем же порядком мы попали на ужин. Я слышал от бывалых армейских гурманов о таком блюде, как жареная селедка, а теперь вот привелось и попробовать. Это были плохо очищенные хвосты соленой сухой ставриды, прожаренные на комбижире. В этот вечер на гарнир подавали отварной картофель. Язык не поворачивается эту сладкую гниль назвать нашим ласковым — картошка. Потом я узнал, что продсклад не отапливается по причине горячего южного климата. Но климат не знал, что он горячий и исправно каждый год замораживал картошку до звука сталкивающихся бильярдных шаров. Как известно, после процесса разморозки, картошка начинает исправно гнить. Таким образом каждый год с весны и пока картошка была на складе, а это обычно до августа, мы должны были питаться этой вонючей слащавой гнилью. Списать ее не могли.

После ужина нас загнали в ленкомнату роты — комнату, которая напоминала школьный класс, только вместо портретов писателей и таблицы Менделеева все стены были завешаны наглядной политической агитацией. Мы начали хором учить текст присяги. Потом устав. Потом строевую песню. Дали время сменить подшивки тем, кто в этом нуждался. Остальные использовали это время для короткого перекура.

— Рота! Приготовится к вечерней проверке! — все снова построились на взлетке. Перекличка. Все в строю. — Завтра в наряд дневальными по роте карантина заступают… — сержант назвал пару фамилий, конечно, пока не из числа моего отделения, отделения сверхновых.

— Рота-а-а! 30 секунд, отбой!!! Время пошло! — оглушительно заорал сержант Дасев. Все кинулись в спальное отделение, возникла страшная неразбериха, люди сбрасывали с себя одежды, как будто спешили на помощь утопающим, наша команда оказалась в полной растерянности, то есть мы конечно раздевались, но к тому моменту, когда все уже были в койках, мы только расстегивали хэбэ или стаскивали сапоги.

— Отставить! — все кинулись с коек с той же сумасшедшей скоростью, наспех натягивая на себя последнее уже по дороге в строй.

— Военные не успевают — будем учиться. Для вновь прибывших пример покажет рядовой Ешорин. Рядовой Ешорин, отбой!!!

Ага, значит так: портянки обмотать вокруг сапог, сапоги под табурет, одежду в строгой последовательности аккуратно на табурет, последними ремень и пилотка, прыжок в койку, замер на спине. Всё! На фига мы выбрали второй ярус?

— Отбой!!

— Отставить!

— Отбой!

— Отставить!.. — так повторилось раз десять, если даже один не успевал, вся рота вскакивала вновь и вновь, успеть за тридцать секунд казалось нереальным. Наконец после очередного «Отбой!», кажется, наш сержант просто выдохся.

— Так, рота. Кому надо в туалет или в умывальник может подняться через полчаса после команды «отбой». Всё. Спокойной ночи, товарищи!.. Не слышу? — пацаны попытались нестройным хором ответить «спокойной ночи». С третьей попытки это удалось.

— После команды «спокойной ночи»… — о Боже, я и не знал, что это команда такая.

— …все военные переворачиваются на правый бок. В Советской Армии спать на левом не положено!

— Это, наверное, юмор такой тонкий, армейский, — подумал я. Надо было не заснуть, надо еще умыться и почистить зубы, я просто мечтал об этом. — Полчаса, полчаса, полчаса. Содержательно прошел первый день. Лиц пока я не видел, сослуживцев, за редким исключением, не различал. Времени хватало только на исполнение приказов, голову можно было бы и отключить. Интересно, можно ли ее отключить до самого дембеля? Дембель!

Сны мне не снились.

Чабанка. Карантин Конец июня 1984

— Рота!!! 45 секунд, подъем!!! Время пошло!

Шесть часов утра, кричит какой-то придурок. Какие 45 секунд? Дикая реальность просто не была способна пробиться сквозь сон. Прошли минуты три прежде, чем все оказались в строю.

— Отставить! — по койкам.

— Подъем! — в строй.

— Отставить! — мы снова в койках — Ну, что проснулись военные? Слушай мою команду: Карантин, форма номер два, выходи строиться на улицу!

По принципу «делай как все» я выскочил в раннее утро в майке, трусах и сапогах.

— Рота! Бего-ом… — руки согнули — …марш!

Наш сержант побежал рядом с ротой, выглядел он очень крепким малым. Мы выбежали из ворот части и повернули направо и побежали вдоль забора, вокруг части. Часть была действительно небольшой, практически квадратной, со стороной квадрата не больше 350–400 метров, то есть круг — немногим больше километра. Для меня, легкоатлета, это были семечки. Бежать по утреннему свежему воздуху было мне в удовольствие. Помыться бы только после этого.

— Полчаса на туалет, умывание и заправку постелей. Рота! Разойдись!

Уже привычно нас размело сначала в разные стороны, а потом втянуло в казарму. Я сразу решил умыться, а потом уже заняться заправкой койки.

В умывальнике давка. Наконец и я дорвался до воды. В сапогах и в трусах плескался пока меня не оттерли другие, а оттерли через минуту. Так пыль смыл, но тело облегчения не почувствовало. С заправкой постели у меня вышла накладка, когда я вернулся, вернулся после умывания и мой сосед снизу. Им оказался тот парень, что отшил Зону. Вчера мы с Серегой в кутерьме и не заметили, кто спит под нами. Вдвоем, одновременно заправлять койки и вверху и внизу было неудобно. Мы быстро договорились — сначала я заправил, он оделся, а потом он заправлял, а я одевался. У Войновского возникли те же проблемы с Зоной, который оказался внизу. Мирная часть переговоров подходила к своему логическому завершению, Зона уже буром шел на Серегу, растопырив пальцы диковинным для меня образом, как снова помог мой сосед:

— Зона, заколебал ты уже, не кипишуй. Это нормальные пацаны.

— Нормальные, сука-бля, на верхних нарках[33] не живут. Это лохи, Юра.

— Глохни. Не менжуйтесь, парни, — это он уже нам, — я Юра Карев.

Он подал мне первым свою руку. Мы познакомились. А Зона так и представлялся — «Серега Зона», судим был по «хулиганке»[34], но получил условный и попал в армию. Оказаться на зоне — была его мечта, говорил, что у них станица большая, а сидели все. Казачий край, не сидеть — это западло. Зона очень старался косить под бывалого, именно у него я впервые в жизни увидел «распальцовку». У нас на Соцгороде ещё пальцы так никто не гнул, это потом в девяностых большой палец и мизинец оттопыривал уже любой ботаник. Другим был приятель Зоны Юра Карев. Он был судим дважды: по малолетке и по взросляку, оба раза по уважаемой сто сороковой[35]. Спокойный лицом и опасный глазами. После знакомства стало понятным, кто из них главный.

— Рота! Приготовиться на завтрак!

— Рота! Выходи строиться! В две шеренги…! Первая шеренга… два шага вперед, шагом марш! Круго-ом! Предъявить карманы и подшивки к осмотру!

Единственный трояк я сразу заныкал за пояс галифе, за остальное я не боялся — подворотничок был практически белым, карманы пустыми. Вдруг, стоящего рядом со мной, парня как ветром сдуло, вот он был в поле моего бокового зрения и вот его уже там нет, только сапоги мелькнули. Я слегка повернулся — держась за горло, он хрипел метрах в трех позади. Его подворотничок не был достаточно чистым и сержант, обходя шеренгу сзади, взялся за этот лоскут и что есть силы рванул на себя. На свое горе парень пришил его намертво. У кого-то из карманов извлекались лишние предметы и тут же выбрасывались просто на дорогу, на асфальт.

На завтрак, кроме пока несъедобной для меня каши «дробь двенадцать»[36], были масло, хлеб и чай с сахаром. Мне хватило. После завтрака другие роты пошагали на плац, а наш карантин отвели назад в казарму. Почти все постели были перевернуты.

— Будем тренироваться, товарищи военные!

И следующий час мы осваивали великую науку заправки коек. Если сержанта линии где-то не устраивали, он снова и снова переворачивал всю постель. Наконец и это закончилось, по роте пошел шумок, который неожиданно закончился диким криком дневального:

— Рота! Смирно! Дежурного по роте на выход! — сержант, на ходу застегивая верхнюю пуговицу на своей гимнастерке, солидно засеменил в сторону входа-выхода.

— Товарищ старший прапорщик, рота карантина занимается заправкой постелей. Дежурный по роте старший сержант Дасев.

— Вольно!

— Рота! Вольно! — в спальное помещение медленно, руки за спиной, вошел прапорщик, мужик нормального сложения, слегка сухощавый, немногим выше среднего роста, его только портили близко посаженные глаза, благодаря чему лицо казалось чересчур острым, неприятным. Мы замерли, не зная, что мы должны делать. Он медленно обвел всех нас своими недобрыми глазами, четко развернулся на левом каблуке и тихо скомандовал:

— Сержант, выводите роту на плац.

Ну? И нормальный мужик, доброго сказочника здесь никто и не ожидал увидеть.

На плацу нас построили в колонну по три, было нас всего человек сорок-пятьдесят, я оказался в середине строя, в третьей или четвертой шеренге. Под команды сержантов мы начали ходить по кругу. Отрабатывали строевой шаг, повороты, пробовали запевать. Перекура пока у нас не было. Хэбэшки у всех взмокли, солнце палило нещадно сверху, снизу шел жар от размягченного асфальта.

— Левой, левой, раз, два, три!

Через часа полтора появился наш Лютый, первые пять минут он наблюдал за нашими перемещениями по плацу, а потом взял командование на себя:

— Рота! На месте-е-е стой! Раз! Два!.. Кто пошевелился? Командастойкомандасмирно! — кричал это он как одно протяжное слово, я даже не сразу понял смысл. Дальше последовало обращение командира к вверенным ему солдатам:

— Вы духи, вы никто, вас даже здесь нет! Я даже не могу вас выебать. Если кто-то будет жаловаться, что его выебал прапорщик Лютый, это будет неправдой — я не могу ебать то, чего нет. Это диалектика, распиздяи. А ебать я буду ваших сержантов, а они уже вас, потому что они диалектики не знают. А сейчас будем ходить по подразделениям, — при этих словах по рядам прошелестел легкий стон. Мы перестроились в колонну по пять, между колоннами вытянутая рука, между шеренгами два шага.

— Рота! Слушай мою команду, шаго-о-о… по команде «шагом» корпус наклоняется вперед. Наклонили корпус, я сказал, — он ходил между нами и одним только своим взглядом наклонял наши корпуса до угла падения… — марш!!! Замерли!!! — строй замер с поднятыми левыми ногами, согнутой в локте правой рукой и вытянутой назад левой. — Держим ножку, носочек оттянуть, нога должна быть параллельна земле, предплечье — параллельно земле. Корпус наклонить вперёд!

Когда уже казалось, что нога вот-вот упадет, сил удерживать ее не было, последовало:

— Раз!

Надо было грохнуть что есть мочи левой ногой в асфальт, поднять другую ногу и замереть. Даже у меня, у привыкшего к спортивным растяжкам ног, с этим упражнением были трудности, а что говорить об остальных. Ноги не поднимались, равновесия не было, прапорщик свирепел, он подходил то к одному, то к другому, орал в лицо с десяти сантиметров:

— Сойди с горшка, военный! Что ты жопу выставил, как проститутка!? Не на панели, бля! Два!!!

Пот заливал глаза. Всего час этого бодрящего упражнения и первый пацан упал в обморок.

— Рота, стой! Оттяните это в тень. Пять минут перекур. Разойдись!

— Товарищ прапорщик, его в санчасть надо.

— Здесь я доктор! Если кому-то плохо, то сначала я меряю температуру. Градусник кожаный показать?!!

Мы повалились в траву, в тень деревьев, между плацем и каким-то ангаром. В тени хоть можно было дышать.

— Рота! Закончить перекур! Строиться в колону по пять! — перед строем Лютый, внимательно обводит всех глазами и вдруг выбрасывает руку вперед:

— Военный, ко мне!

Не сразу сообразив, что приказ касается именно его, очередной незнакомый мне парень вышел из строя.

— Отставить! Вернулся назад и подобрал окурок, падла… Ко мне!

Видно, парень не успел докурить и последние затяжки уже делал в строю, что и заметил прапорщик.

— Не погасла? Раскуривай… раскурил?

В свою ладонь прапорщик взял ладонь бойца, вложил туда пылающий окурок и с силой сжал пальцы. Боец заскулил. Мы пораженные молчали.

— Кто хотел сказать «фашист»?!! Из-за такого пидора, который курил в строю, там за речкой душманы подразделение положили. Жить хотите, суки? Рота! Напра-во! Разобрались для ходьбы по подразделениям. Шагом… марш! Раз! Ногу тянем, ногу!

На этот раз прапорщик вошел в середину строя и начал проверять стойку, подходя к солдатам сзади. Впереди, по диагонали от меня тянул ногу, старался невысокий паренек с неспортивной фигурой и одутловатым лицом. Я уже знал, это Вовка Березов, тоже из Киева, но призывался он не в моей команде, здесь уже больше недели, послезавтра присяга. Лютый подошел сзади к Березе, посмотрел на его потуги тянуть ногу, а потом как даст ему сапогом по напряженной икроножной мышце опорной ноги, — Вовка с ног долой.

— Надо лучше стараться, воин! Выйти из строя! Два!!!

Так прапорщик обходил строй с конца в начало и каждый трепетал в ожидании страшного удара со спины по лопающимся от напряжения мышцам. Некоторые дождались, никто из них не смог после этого стоять в строю.

— Что, устали? Тогда для отдыха круг почёта гусиным шагом. Раз!

Оставшиеся, самые спортивные присели на корточки, сцепили ладони за затылком и, выбрасывая ноги то влево, то вправо, а от этого раскачиваясь действительно как гуси, пошли вокруг плаца. Круга нам хватило.

— А вы, чмыри, — обратился он за нашей спиной к тем, кто не был способен тянуть ногу на уровень его разумения, — упор лёжа принять! Отставить! Резче, товарищи военные. Упор лежа принять! Начинаем производственную гимнастику! Делай раз!

Те, кого прапорщик выгнал из строя, отжимались от раскаленного асфальта. Лютый подходил к каждому, держа руки за спиной, становился напротив таким образом, чтобы солдат, сгибая руки, оказывался под угрозой упасть лицом на сверкающие носки сапог товарища прапорщика. Меня пронесло, силы пока у меня были. Но был это только второй день, да и то первая его половина. Правда, вторая от первой ничем не отличалась.

— Левой, левой, раз, два, три!

Вечером после десяти «Отбой — Отставить», наконец последовала команда (!) «Спокойной ночи». Я очень хотел в туалет, до этого как-то времени не было. Итак, полчаса. Главное не заснуть…

— Вы куда, товарищ солдат? — голос Лютого. Кто-то, должно быть, не дождался.

— А можно в туалет, товарищ прапорщик?

— Можно Машку за ляжку, а в армии спрашивают «разрешите».

— Разрешите в туалет?

— Не понял?

— Разрешите в туалет, товарищ прапорщик?

— Не терпится, военный? Давай так: я помогу тебе побыстрее мамины пирожки высрать, а ты потом убираешь туалет. Пнял?!!

Раздалась какая-то возня, потом удар, грохот. Как мы позже узнали, у прапорщика был такой веселый прикол: он ставил бойца в дверной проём умывальника, ровно на пороге, слегка приоткрывал дверь таким образом, что она оказывалась между ним и бойцом, а потом что есть мочи захлопывал тяжеленную цельнодеревянную дверь ногой, боец получал при этом увесистый удар всей плоскостью двери. А вот какой стороной поставить бойца, лицом или задницей, зависело от тяжести его проступка и настроения прапорщика Лютого. Надо быть умнее — я заснул.

Следующий день отличался от предыдущего только тем, что во второй половине дня много занимались текстом присяги, сидя. Многие из Казахстана и язык плохо знали, а некоторые вообще вряд ли в школе учились. За день до этого еще приехало пополнение, человек двадцать из Чечни. Держатся особняком. Наверное, подумал я, это потому, что язык уж очень плохо знают, на русском практически не разговаривают. Да еще в этот день всем парадки выдали, вернее заготовку парадки. Надо было потратить как минимум часа три для того, чтобы сделать из этой заготовки парадную форму одежды, в которой и перед родными показаться не стыдно. Так что вышло и нам облегчение, хоть и было душно в ленкомнате и в бытовке, так хоть не под палящим солнцем на плацу.

Всё это время мы с Серегой не расставались, но если спросить, то свободной минуты и пяти слов сказать друг другу не было.

Да и не до разговоров — мы Родину защищали!

Лето 1984 Первое воскресенье в части

На завтрак два яйца вкрутую и гречневая каша. Это закон. За это все военнослужащие Советской Армии любили воскресенье.

Но в первое воскресенье в части, в день присяги нам, нашему отделению еще и несказанно повезло. Утром нас послали вымыть большие чаны, в которых варится солдатская каша. Дело в том, что на присягу приезжают родители, друзья, любимые и их положено угостить солдатской кашей. Я и не сразу понял, как нам повезло.

Нормально не мылись мы уже шесть дней, умел не умел я пользоваться портянками, но ноги страшно саднило, наблюдались потёртости, вечно потное тело было ещё и покрыто мелкими точками красного цвета — это были укусы клопов. Так вот эти чаны мы должны были мыть в море!

Одесса, последние дни июня. Утреннее ласковое солнце, мы спускаемся с отвесного обрыва к морю. Мы снимаем с себя всё, главное сапоги, остаемся в трусах и входим в море. Нет! Медленно! Вхо-дим-в-мо-ре! Опухшие ноги горят, а здесь холодная благодатная вода. Это такое блаженство! Если бы мы знали о таком задании заранее, то, наверное, давно бы уже изошли слюной в ожидании этого дня, мы бы сошли с ума в ожидании. А это был сюрприз. Мы наслаждались. Даже сержант, видя наше состояние, не торопил нас начинать саму процедуру. А нам еще предстояла мойка жирных чанов в холодной морской воде. Вымыть их можно только, если подмешать кровь в воду, а для этого служит песок. Мы истерли ладони в кровь, натирая чаны песком. Но мы были чисты и счастливы. Я вас уверяю, это очень полезно: бегайте по утрам в сапогах, не мойтесь шесть дней, плохо питайтесь, ходите строем под палящим солнцем, а потом, как-нибудь уж понеожиданней для себя, окажитесь на берегу моря. Ну как?

Наши побратимы принимали присягу. После присяги был обед, на котором действительно было много гражданских. А после присяги все оказались в расположении роты, мы могли отдохнуть, нас никто не трогал. Все были заняты устройством своих и чужих судеб. Появилось много незнакомых мне прапорщиков, офицеров, родители брали их под локоток, шептали на ухо. На этом восточном базаре выделялся один прапорщик с мешками под глазами, вокруг него «мух» вилось наибольшее количество. Это был всесильный старшина четвертой роты прапорщик Корнюш. Именно ему предстоит сыграть самую значительную роль в моей армейской судьбе.

Сидим мы в курилке. Уставившись глазами в одну точку, Серега загробным, трагическим голосом патефона рассказывает мне историю своей любви. От его рассказа и от того, как он его рассказывает, я близок к суициду. Напротив нас на скамейке сидит один парень, привлекая к себе не только мое внимание. Да и парнем язык не поворачивается его назвать, мужик. Настоящий мужик, морщины, уставшие, но смеющиеся глаза, сильные кисти рук, очень крепкий, роста среднего, но очень крепкий. Сидит, молчит и улыбается глазами чему-то своему. Я уже начал привыкать, что в стройбате нет восемнадцатилетних пацанов, за очень редкими исключениями. Но и в среде стройбатовцев этот выделялся своей взрослостью. По нескладной одежде было видно, что он, как и мы, только призвался. Но, если на нас одежда сидела как на клоунах — нелепо и комично, то на нем она вообще никак не сидела, они были чужды друг-другу, они друг-друга отторгали. Сапог на нем вообще не было, он был в тапочках, выходить на улицу в тапочках было не положено, а он к тому же был еще и в носках (!). Что-то еще было неправильным с его ногами, но с этим разобраться я не успел, со стороны штаба в нашу сторону быстро шел незнакомый капитан с повязкой дежурного по части. Уже надрессированные мы все вскочили по стойке смирно, на нас офицер не смотрел. Ему навстречу неспешно поднялся этот странный мужик:

— Я тя сколко ждат должен, слыш? — низким, гортанным голосом с нескрываемой угрозой обратился он к капитану.

— Аслан, да меня начальник штаба задержал. Всё. Пошли.

И они вместе удалились. Сказать, что мы были поражены — ничего не сказать. Сцена, которую мы наблюдали, ничего общего с армией, с порядком, субординацией не имела. Странная такая сцена, уму нашему духовскому неподвластная.

Вечером на ужине, мы наблюдали этого мужика еще раз. Он оказался за нашим столом, сидящим с краю, напротив чайника. Я был уверен, что в строю он с нами не шел, как он мог оказаться за нашим столом, я не знаю. Поели.

— Рота! Закончить прием пищи, — мы уже привычно передали посуду на край стола. Парень, который сидел напротив Аслана отнес на посудомойку почти всю посуду, остались только чайник и несколько кружек — так, на одну ходку. Но парень из гордости все относить не стал, так как по правилам оба сидящих с краю относят посуду. Парень сел и начал в упор смотреть на Аслана, тот не обращал на него ровно ни малейшего внимания.

— Почему посуду не отнесли? — пробегая мимо, бросил сержант.

— Я свою часть уже отнес, остальное за тобой, земеля, — хриплым от волнения голосом, очевидно ожидая скандала, произнес паренек. Но скандала не было. Аслан, не поднимаясь и не произнеся ни одного слова, взял тяжеленный чайник кистью за горловину и с силой опустил его на неподвижную голову загипнотизированного пацана. Тот упал и не встал. Сержант немедленно заорал:

— Рота, выходи строиться на улицу.

Нас повели в роту, Аслана в строю снова не было. Аслана никогда в строю не было. Он был лидером чеченцев. Говорили, что он отсидел пять лет, менты его ломали, ломали, но сломали только ступни ног, ломали ломами, всмятку, его стопы были сильно обезображены. Вначале Аслан не ходил в строю, потому что официально ждал сапоги спецпошива, а потом просто не ходил. Почему он оказался в армии, для меня и сейчас загадка. Его присутствие в части всегда выглядело наглым вызовом святым армейским устоям.

Воскресный день прошел. Наша часть казармы подопустела — те, кто принял сегодня присягу, разошлись по ротам. Здесь, в карантине мы были равные среди равных, а вот что теперь моих приятелей ждало в ротах в первую ночь?

Не знаю, а нас ждала команда «Спокойной ночи!».

Еще одна неделя и присяга

Вторая неделя пронеслась быстро. Каждая минута тянулась очень медленно, а все вместе дни пролетели быстро. Наверное это потому, что в однообразии текущих дел память ничего не фиксировала.

Для нас, для студентов выучить присягу было делом плёвым, легко она давалась и компании корейцев из казахского Тылды-Кургана, чего нельзя было сказать о чеченцах, некоторые из которых не говорили на русском языке вообще. Мы даже не смеялись над ними. Сержант орал в ухо одному долговязому пареньку со стеснительным лицом первую строчку присяги, тот никак не мог повторить, а потом и вовсе заплакал. Нам было не до смеха. Чеченцы сидели и скрипели зубами, они могли убить сержанта, но не было приказа, не было с ними Аслана.

Основное время забирала стройподготовка.

— Левой, левой, раз, два, три!

Хэбэшка затвердела и натирала тело всеми своими изгибами. Когда мы на плацу — она была черной от пота, когда падали в тень, то на сквозняке она быстро высыхала и покрывалась белыми соляными разводами. Ноги сплошь в волдырях. Лицо сгорело, особенно досталось лбу и ушам, они впервые оказались голыми под палящим солнцем. Лоб был в пятнах, ожоги пришлись на ожоги, с ушей свисали лохмотья сползающей кожи. Вес был сильно потерян. Теперь я понимаю, что тогда произошло серьезное обессоливание организма — с потом наша соль вышла, а замещена не была — не тем мы питались. Ночью ноги сводили судороги. Уже и для меня многие упражнения стали проблематичными. Заливаясь потом, тяну ногу из последних сил и, в ожидании «лютого» удара по ноге, думаю, что я буду следующим, кто грохнется в обморок. Я ненавижу жару!

Утром в день нашей присяги, когда мы бежали вокруг части, я уже был уверен, что не добегу. Топливо закончилось. Я не мог осилить несчастный километр. Перед глазами цветные мушки на темном фоне и их все больше и больше… раз-два-три… ни одной мысли в голове, … раз-два… и только качели…

— Мальчики, держите!

Нам в строй бросили несколько пластиковых бутылок со сладкой водой. Мы пробегали мимо КТП и там, напротив ворот, на небольшой стоянке для автомобилей собрались родители, приехавшие на присягу к своим чадам. Вот они то нас, меня по крайней мере, и спасли. На бегу кто-то передал мне недопитую бутылку «Байкала», два-три глотка, я передал дальше, но теперь я готов был бежать еще круг. Просветлело в глазах, сердце забилось ровнее, во рту было сладко — рта не раскрыть, но я почувствовал магический прилив сил. Неожиданно для себя я рассмеялся. На меня покосились мои приятели. А я в этот миг понял, что уже ради этого глотка надо было идти в армию. У меня в голове произошла моментальная переоценка ценностей, шкала изменилась, ясному пониманию стала доступной простейшая мысль, что глоток воды может быть значительно более ценной вещью, чем очень многое, что казалось особо дорогим до этого, в той другой жизни. И счастье достижимей. И стало от этого намного легче!

Не сочтите за рекламу, но вот так с одним глотком «Байкала» я повзрослел. Может теперь хватит служить? Отпусти меня, Армия.

Мы редко, но виделись с теми, кто принимал присягу неделю назад. Из их рассказов стало понятным, что таки четвертая рота самая козырная. Распределением в четвертую ведает сам комбат Бочкарев. Он меломан, большой любитель музыки, в такой маленькой части собрал целый духовой оркестр. Рассказывали, что руководителя оркестра — Петю Карагенова комбат ночью выкрал из другой части, перевез в нашу, а потом расплачивался за него. Теперь комбат мечтал о вокально-инструментальном ансамбле. Перед самой нашей присягой к нам в карантин попал одессит Леня Райнов. Он рассказывал, что сидел на одесском городском сборном пункте и готовился отбыть в орденоносный забайкальский военный округ. Надо здесь заметить, что армия советская делала всё возможное, чтобы срочники служили как можно дальше от родного дома. Киевлянин не мог служить в Киеве, одессит в Одессе. Если такое случалась, то должна была быть более чем веская на то причина. Самая любимая строка командиров всех рангов из устава строевой службы — «солдат должен стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы». В этой строке весь смысл срочной службы: командиры делали все возможное, чтобы создать мыслимые и немыслимые тяготы и лишения, помогая тем самым солдатам каждую минуту иметь то, что надо было стойко переносить, а проще это делать армии было подальше от дома.

Вот сидел маленький кругленький очкастенький Ленчик на плацу и горевал, не радовала его перспектива посмотреть на «славное море, священный Байкал», но сидел и горевал он не сам, а вместе со скрипочкой. Вас призывают в армию, что вы берете с собой — ложку, кружку, табаку осьмушку и билет комсомольский в придачу? Убого! Мальчик из правильной одесской семьи берет с собой в армию скрипку. Эту скрипку и запеленговал, бродящий по сборному пункту в поисках музталантов, Петя Карагенов.

— Скрипач?

— Ага, — блеснула надежда.

— На чем еще играешь?

— Кроме струнных на клавишных могу.

— Подходишь. Фамилия? Дома служить будешь, Райнов. Жди, мой комбат за тобой приедет.

Петя не обманул, к вечеру Бочкарев откупил музыканта себе.

Петя заходил и к нам в карантин, маленький кривоногий и лупоглазый, он искал музыкантов. Совершено неожиданно для меня, мой кореш громила Войновский вытянул из тумбочки подозрительный футляр, в нем оказалась флейта — путевка в четвертую роту.

У меня шансов не было. Еще в четвертую могли попасть какие-нибудь спецы, те же водители грузовиков, но со стажем. Для этого нужны были корочки[37], их у меня, как и музыкального слуха, не было.

— Ей, кому нужны физики-ядерщики?..

Оставалось еще два года до того, как моя специальность, благодаря Чернобылю, станет самой популярной и меня каждый вечер с работы будет ждать вся часть, чтобы вручить последние газеты, дать время почитать, а потом выспрашивать, что же там, реально, «кароче», написано между строк.

А ещё оставался прапорщик Корнюш.

Вовка Береза, загадочным образом попавший в четвертую роту, рассказывал, что самый главный в решении судеб именно Корнюш, в конечном итоге именно он набирал остальных ребят после комбата, которому принадлежало «право первой ночи». Но нужна была зацепка. И такая, кажется, имелась.

В те времена взятка деньгами была большущей редкостью. Закона не боялись только непуганые люди, таких в Советском Союзе было очень мало. Надо было найти подходящих «борзых щенков». По информации Березы, Корнюш был заядлым книголюбом и собирателем значков. Тут-то ко мне, как говаривал Чапай, карта в руки и пошла. И коллекция значков у меня имелась, а уж книголюбом, невзирая на лета, я был, можно сказать, на то время профессиональным.

Книги тогда были огромным дефицитом. Командированная интеллигенция, путешествуя по закоулкам Советского Союза, первым делом спешила в местные книжные магазины. В больших культурных центрах в продаже была только малохудожественная литература из жизни прокатных станов и доменных печей. В глуши появлялся шанс прикупить то, что можно было читать, можно было нарваться на классику, а то, если повезет, и на детектив.

Людей в городах охватил массовый психоз, все собирали макулатуру. Все началось с того, что за 20 кг. макулатуры можно было получить право купить «Королеву Марго». Великие произведения дорогого Леонида Ильича Брежнева, кои свободно и за бесценок продавались в любом книжном магазине, в приемных пунктах не принимали. За доллары — вышка, за водку — тюрьма, книги превратились в самую конвертируемую валюту Советского Союза. Интеллигенция металась по стране. Особой удачей считалось попасть в солнечную Молдавию, ее издательства такие, как «Литература Артистикэ» или «Штиинца» издавали приключенческую и просто читабельную литературу, иногда даже политически безграмотную, такую, например, как восхитительные, полные междустрочья, миниатюры Феликса Кривина. Родители моего университетского приятеля приобрели в Закавказье потрясающее издание рассказов Константина Паустовского. Потрясающим оно было тем, что издано было для слабознающих русский язык и поэтому малопонятные горцам русские слова были со сносками. На всю жизнь я запомнил одну такую сноску. Контекст у Паустовского был примерно такой, незамысловатый: «…в поле горько пахло полынью…», сноска: «полынь — незамерзающая часть водоема».

У моего отца было среднее специальное образование, которое только приравнивалось к высшему, у матери всего три класса. Она была старшим ребенком в семье с семью детьми. Вместо четвертого класса она была вынуждена пойти работать. После голодомора и войны в живых осталось только двое детей, однако образования уже было не наверстать. Но, сколько я помню родителей, до самой своей смерти и отец и мать не расставались с книгами, они читали всегда. Меня не приучали специальным образом, я просто следовал примеру своих родителей. Кто меня знает, подтвердит, что я и сейчас не лягу в постель без книги. В раннем детстве, так как я спал в одной комнате с престарелой бабушкой и старшим братом, я читал под одеялом при помощи слабенького жестяного фонарика, работающего от квадратной батарейки. Пока (о счастье!) крестная мать не подарила мне лампочку-прищепку в форме футбольного бутса с мячом. Когда в 90-ые, в годы разрухи я много путешествовал по стране на поездах, то со мной всегда был ремкомплект. Лампочки над спальными полками хронически не работали. Садясь в вагон на свое место, я прежде всего приступал к ремонту освещения, раскручивал плафон, менял лампу и тогда знал, что смогу читать и заснуть спокойно. Утром свою лампочку я выкручивал обратно.

Родители не могли иметь большой библиотеки, так книг 200–300, не больше. Но мы много обменивались с друзьями. Если кому-то удавалось заполучить интересную книгу, то он давал почитать другому, выстраивалась очередь, книга могла вернуться и через год хозяину, и в довольно зачитанном состоянии. Но мы были и не против. Не слишком интересно прочитать самому, а затем поставить книгу на полку. Ведь главное — иметь возможность обсудить прочитанное с друзьями. Кухня, недорогое вино, дым сигарет…

Мне в школе несказанно повезло, моя учительница немецкого языка Александра Саввична Щербакова была настоящим библиофилом. Она позволяла мне подпитываться в ее потрясающей библиотеке. Здесь у любого книголюба челюсть, извините, не захлопывалась. Все сборники «Зарубежный детектив», «Антология фантастики», «Военные приключения». «Стрела», ЖЗЛ, «Антология мировой классики», все выпуски «Подвига» и «Искателя». Благодаря Саввичне я познакомился с «Мастером» Булгакова, с «Одним днем Ивана Денисовича» Солженицина, с запрещенными произведениями братьев Стругацких, благодаря ей и у меня появились в обменном фонде их репринтные «Гадкие лебеди», «Лес» и «Улитка на склоне», «Пикник на обочине» был зачитан до дыр. Только у нее я видел, изъятый из оборота, изо всех библиотек, номер журнала «Аврора» с одностраничным памфлетом-некрологом безымянному «Ему», был этот некролог без подписи, располагался на странице, номер которой совпадал с цифрой последнего юбилея дряхлеющего Генерального Секретаря Коммунистической партии Советского Союза, а на рисунке была кладбищенская оградка. Номер вышел в месяц юбилея, когда все газеты и журналы свои передовицы посвящали только светлой радости всего прогрессивного человечества — юбилею Леонида Ильича Брежнева.

Благодаря Саввичне, я стал понимать, что такое хорошо, а что такое плохо в литературе. «Бесспорно, базой является классика, но если у меня на работе один только «достоевский», то вечером дома я хочу почитать детектив и отвлечься», — говорила она. Вот только достать «базу», не говоря уже о детективах, было очень и очень сложно. Трудно сегодня в это поверить, не правда ли?

Я был комсомольским вождем школы. Я принимал самое активное участие в приеме макулатуры, в отличии от других комсомольских дел, этим я занимался от всей души и со всей серьёзностью. Именно это и стало началом создания настоящей домашней библиотеки. Во время сбора макулатуры я становился на машину и сортировал. Нет, раритеты мы возвращали. Нашли мы родителей второклассника, который притащил тяжеленный фолиант редчайшего дореволюционного издания «История Отечественной войны 1812 года в иллюстрациях», вернулись домой хозяевам и ПССки[38] Гоголя и Чехова. Но постепенно, вместо того, чтобы пойти под нож, собрались у меня дома зачитанные, а потому и выброшенные Достоевский и все Толстые, Куприн, те же Чехов с Гоголем в отдельных изданиях, Дюма и Сименон, Хемингуэй и Сэллинджер. Собрались «толстые» журналы особенно ценных шестидесятых годов: «Иностранка», «Новый мир» Твардовского, познавательные «Наука и Жизнь», «Техника молодежи». А какое удовольствие полистать и сейчас союзный «Крокодил» или украинский «Перец» сталинских времен. Моя любимая карикатура была посвящена присуждению Пастернаку Нобелевской премии. На рисунке: стандартный клинобородый Дядюшка Сэм в котелке со словами «учитесь работать» перед собранием цеэрушников и прочих, судя по мерзким лицам, антисоветчиков, потрясал книгой, на которой было написано «Доктор Живаго».

Мне везло в жизни на встречи с такими людьми, как Александра Саввична. Каждый призыв попадая в больницу по направлению военкоматовской комиссии, я знакомился с очень интересными людьми. Помню парня, который удивил меня положительным ответом на вопрос играет ли он в преферанс, очень уж его облик не вязался с этой игрой. Он держал ложку плотно в кулаке и громко щербал суп в убогой больничной столовке. На перекуре он признался, что закончил филфак, а это так — мимикрия.

— Филологический?

— Нет, филосовский.

Философы были большой редкостью, для нас это были люди с другой планеты.

Он занимался профессионально религией, отвечал, в горкоме кажется, за киевских сектантов. Я в то время очень увлекался религией, историей христианства, почитывал запрещенку. Он меня познакомил с абсолютно запрещенной и неожиданной литературой по теме «Нацизм и буддизм». Он же мне скормил со своих рук и «Степного волка» Германа Гессе.

Потом был Дмитриевич. Он был парализован, мы с ним лежали в двухместной палате ветеранов ВОВ[39], почти класса люкс. В нормальной десятиместной палате для меня не нашлось места. В ветеранской я был бесправным, он же лежал по особому праву, он был доктором наук, биологом. Как рассказывал Дмитриевич, в свое время он был самым молодым доктором наук Киевского университета. Я его помню дряхлым стариком после инсульта, хотя ему было тогда только сорок семь лет. До сих пор виню себя в том, что, возможно, и я ускорил его смерть — умер он при мне, спустя неделю, как мы познакомились. До самой смерти он сохранял ясный ум, но почти не двигался. Я, шалопай, полночи пропадал то за игрой в карты в процедурной, то с медсестрами в ординаторской. Нас, военкоматовских, от больных отличало то, что мы были здоровыми и молодыми, а поэтому могли и ночное время медсестрам скрасить и помочь, если там надо, труп, к примеру, в морг отвезти. Делалось это по ночам и полагался за это спирт, руки, типа, протереть. Дмитриевич никогда не засыпал, он ждал меня, может он предчувствовал свой скорый конец, он нуждался в слушателе, даже, я бы сказал, в ученике. К нему приходил сын, но контакта между ними я не видел — проблема отцов и детей. Я был хорошим слушателем и учеником, мы много беседовали о настоящих и мнимых ценностях, о проблемах национального вопроса. К моему удивлению он читал то же, что и я, мы могли спорить с ним о смысле прозы Стругацких, чего я не мог делать со своим отцом — он не читал фантастики. Может, в том числе, и эти ночные перегрузки привели его сердце к обширному инфаркту. С парализованными так, говорят, часто бывает, малоподвижность приводит к ослаблению всех мышц, в том числе и сердца. Прости меня, Господи, наверное, я виновен, но в то же время, ведь он меня ждал, он ждал моего прихода, он очень хотел иметь собеседника и он его имел. Каждую ночь, уже до самого утра, и до самого конца.

В больнице я познакомился с Димой. Дима был внуком большой шишки, чуть ли не бывшего министра МВД Украины и поэтому ничего не боялся. Отрицая советский строй, он нигде не работал, очень странно одевался, его не интересовало, как он выглядит, он жил в другом, лично своем, внутреннем мире. Дима был увлечен поэзией, только через чувство поэтической строчки можно понять прозу, считал он. Диме я благодарен за знакомство с Ахматовой и Цветаевой, с Пастернаком-поэтом, а также за «Защиту Лужина» Набокова и «Соленый лед» Виктора Конецкого. За то, что он в моей собственной библиотеке в дурацком лениздатовском сборнике советских писателей нашел «Конармию» Бабеля, а особенно за моего до сих пор самого любимого поэта, за Николая Гумилева. Гумилев тоже был запрещен, тогда говорили, что он был расстрелян по личному приказу Ленина. Его имя пытались стереть из человеческой памяти.

Там же, в отделении неврологии третьей больницы на улице Петра Запорожца я познакомился с Лёшей-Художником и, благодаря ему, с богемной средой молодых художников Киева. Мы собирались в разных странных квартирах, студиях, пили вино, читали стихи, я был принят как свой потому, что классно читал Гумилева, завернувшись в простыню, стоя на подоконнике в какой-то квартире на Андреевском спуске. Лёшке я благодарен за писателей киевлян. Его покойный отец имел отношение к редакции газеты «Вечерний Киев» и у Лёши в домашней библиотеке легко находились «Бабий Яр» Кузнецова и рассказы другого киевлянина Виктора Платоновича Некрасова. Некрасова я полюбил и как писателя, но ещё больше, как Человека. Если я буду в Париже, мечтал я, то обязательно поеду на кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа и на могиле Некрасова выпью стакан нашей водки — ее так любил старик. До встречи с художником у меня и в мыслях не было почитать, стоящий у меня дома на полке, томик лауреата сталинской премии, как это было написано сразу же на обложке, с малопривлекательным названием «В окопах Сталинграда». Это теперь я перечел все, что было издано из написанного Виктором Платоновичем. Даже самая большая реликвия моего дома связана с его именем. Это, кстати, интересная история.

Я уже работал в университете, когда мой отец как-то сказал мне, что, подходя к гаражам, где хранилась наша «копейка», он вытянул из горящей кучи осенних листьев перевязанную стопку толстых журналов и перенес их в наш гараж. Он сделал это, зная мое увлечение макулатурой. Когда я развязывал узелок бечевки, стягивающей стопочку журналов или книг, я испытывал чувства сродни, наверное, чувствам археолога, который таки докопался до своей мумии. И вот в гараже я развязал бечевочку — так, ничего особенного, практически все это или не представляло интереса или уже было у меня. Прихватил я с собой только пару журналов редкого «Моделист-конструктор» и странный печатный продукт, цветом и форматом напоминавший «Новый мир», но значительно тоньше. Я принес это все домой и только там рассмотрел сей продукт повнимательней, вверху действительно значилось стандартным шрифтом: «Новый мир», но меньшим по размеру и не по центру, а слева. Внизу справа мелко: «отдельный оттиск», номер и линия подчеркивания. Под обложкой было только одно произведение и называлось оно «Месяц во Франции», Виктор Некрасов. Здесь у меня был первый шок. Найти полузапрещенного Некрасова…! Второй был, когда я узнал, что «отдельный оттиск» это ни что иное, как авторский экземпляр. Неужели сам Некрасов держал это в своих руках?! Там еще было что-то написано от руки, но в те времена все, даря друг-другу книги, писали дурацкие посвящения. Так как разобрать почерк я не мог, я все время спотыкался на одном и том же слове: «Дорогой Александре Ивановне, посительнице… просительнице… посетительнице…», то и дочитать до конца я ни разу не удосужился. На следующий день, когда я принес ЭТО в университет, мой друг Змей попытался разгадать этот ребус, но застревать не стал, перескочив неразборчивое слово, сразу прочитал концовку «…В.Некрасов 29.ХI.69 г.».

— Что?!! О Боже! — Я и сейчас помню размер тех мурашек, которые поползли по моей спине. Я готов был потерять сознание! У меня в руках была настоящая реликвия, авторский экземпляр произведения, с личным автографом автора. Подписывая его, Некрасов возможно уже знал, что «Новому миру» так и не дадут в тираж этот маленький очерк. Для меня эти сорок страниц очень дороги, это как в анекдоте, помните:

«Возвращаются поездом два советских музыканта с международного музыкального конкурса. Один с возмущением говорит:

— Ну, что это за первая премия — поиграть на скрипке Страдивари?

А второй мечтательно поясняет:

— Как ты не понимаешь?! Это… это же как для тебя пострелять из нагана Дзержинского».

Кто знает свое будущее? В этом очерке за несколько лет до своего изгнания из страны Виктор Платонович, и я уверен, не в угоду власть имущим, писал: «Талант, оторванный от родины, гибнет. Ему нечем питаться. Тоска по дому, воспоминания о прошлом, ненависть к настоящему — это не лучшая питательная среда для художника.» Кстати, из этого произведения я узнал, что Некрасов жил в Париже ребенком еще до революции и нянькой у него был будущий первый советский министр просвещения Анатолий Васильевич Луначарский! Можно стать Некрасовым, если нянька у тебя Луначарский, помню, подумал я тогда, вспоминая собственное соцгородское «босоногое» детство.

Это так, простите, отступление, но теперь Вы представляете, каким я был лакомым кусочком для любого книголюба, а тем более для прапорщика-библиофила из стройбата. Здесь силу я в себе чувствовал. Дайте только точку приложения этой силе.

На присягу приехали и мои родители с Ларисой. Их глаза оказались на мокром месте в тот же час, как они увидели мои облезшие уши. Я бодрился. После присяги отец с удовольствием откушал солдатской каши в столовой, похвалил. И мы оказались в карантине, через час нас должны были распределить по ротам. Корнюша видно не было. Что делать, как повернуть судьбу? Я не знал.

Появился комбат. Бывший уже карантин построили, комбат называл фамилии и номер роты. Так сложилось, что все мои кенты попали в четвертую: Серега и Райнов — как музыканты, киевляне Алик Блувштейн — как студент пятого (забрали перед самой защитой диплома!) курса КИСИ, готовый специалист, Юра Балясный — тоже КИСИ, загадочным образом попал в четвертую Леша Близнюк. Другие — как водители, трактористы, механизаторы.

— Военный строитель, рядовой Руденко… — первая рота, — как приговор услышал я. Сердце упало, это был конец.

— Я поговорю с этим Корнюшем, тебя переведут, — обнадёжил друг Серега.

Серега не обманул, через пятнадцать минут я уже разговаривал со старшиной четвертой роты. Мне хватило и трех минут, чтобы он понял, что в книгах я ас. Нескрываемая алчность искрилась в его глазах.

— Геша, так мы с тобой еще и тезки. Геша, — он сразу так меня, к моему удивлению, назвал, — кто же ты? Что ты умеешь?

— Да я на кафедре квантовой радиофизики работаю пять лет, любой прибор починить могу.

— Не-а, это здесь не надо, радист у нас с прошлого призыва. Еще?

— Ну незаконченное образование физика ядерщика вряд ли поможет?

— Не дай Бог, тьху-тьху-тьху!

— Ну, стенгазеты я всегда в школе и университете рисовал.

— Опаньки! Это оно! Шанс есть. Художник части эта креатура нашей роты, а нынешнему, Николаеву через полгода на дембель, да и поднаглел он маленько. Попробуем. Пошли со мной, солдат.

По дороге к штабу старшина успел справиться о родителях, еще более приободрился, услышав, что мои приехали в Одессу на собственной машине. Мы предстали перед комбатом:

— Корнюш, не борзей.

— Так, он же художник, я проверил. ВХУТЕМАС просто какой-то. Репин. Петров с Водкиным.

— Ага, Айвазович, бля.

— Так, товарищ майор, Николаева же на дембель, а перед дембелем ему не мешает пару месяцев в бригаде попахать. Пусть хоть на конец службу понюхает, — противным голосом в нос гундел прапорщик.

— На стройке пиздячить некому, а ты всех себе забрать хочешь, — не сдавался комбат.

— Так за плац стыдно, товарищ майор, всю наглядную агитацию обновлять надо, а Николаев и не успеет за полгода. Что, два разных художника плац сделают?

С тихим ужасом для себя я слушал красивые доводы старшины. То ли этот довод оказался настолько сильным, то ли майор просто устал от старшины, но он сдался:

— Забирай, но поменяй его на кого-нибудь.

— Есть, товарищ майор!

— А тебя я лично проверю, какой ты художник!

Я похолодел. Уж я то знал разницу между стенной газетой и монументализмом, необходимым для плаца.

— Если соврал, ты у меня на точке служить будешь, где только ты, три дембеля и белые медведи. Пнял?

— Так точно, товарищ майор.

На время попустило. Цель достигнута, а там видно будет. По дороге назад Корнюш услышал историю моей женитьбы. Она всех впечатляла. И незамедлительно пожелал встретиться с моими близкими. Мы зашли за моими вещами, я познакомил такого приятного человека — называл меня исключительно Гешей — с родителями и Ларисой.

Прости меня неизвестный парень, тот, на которого меня поменяли!

На этом наиболее военная часть моей службы, как оказалось, закончилась и началась… даже сейчас не знаю, как это называется.

Часть 2 Салабон ли?

Лето 1984 Чабанка. Подарок старшины

Так и хочется сказать: веселой гурьбой мы пошли в четвертую роту — отец, мать, Лариса, Корнюш и я. Конечно же у меня для веселья особых причин не было, комбат нарисовал на перспективу такую картинку — и мокрой тряпкой не сотрешь, но я надеялся, что из всех зол мне досталось все же наименьшее. Казарма четвертой приятно удивила, архитектурно копия казармы первой роты, но было в ней что-то более домашнее, чем все то, что я до этого видел в части. Теплей как-то было, что ли. Вроде те же краски — все оттенки грязно-коричневого цвета, а как-то уютней, веселей.

Прапорщик Корнюш провел моих в спальное отделение. Очевидно, по причине воскресенья там и сям вольно околачивались солдаты. Корнюш показательно гордился всем, что нас окружало, рассказывал о планах по улучшению сурового солдатского быта, всех ребят называл по именам, налево и направо сыпал шутками, иногда солдаты ему отвечали, достаточно вольно, иногда на грани. А я чувствовал себя крайне неловко, я понимал, что роль экскурсанта неправильная для новичка, признаться, я боялся, что меня могут возненавидеть с первых минут. Но рядом была Лариса и всё внимание окружающих было приковано к ней. При этом никакой скабрезности в глазах своих будущих сослуживцев я не замечал, только удивление и восхищение — молодая, красивая девчонка в солдатской казарме. Ну, думаю, похоже и личный состав соответствует высокому имиджу четвертой роты.

— А вы где, Григорий Иванович, остановились? — спрашивает Корнюш моего отца.

— У нас палатка с собой, матрацы надувные, мы переночуем на берегу моря и утром пораньше назад. Не хочется по жаре такой ехать.

— Так я вам место покажу, рядом с частью, спуск к морю, безопасно. Кстати, раз такое дело, я и вашего сына с вами на ночь отпущу. А то как он спать в казарме спокойно будет, если знает, что жена молодая где-то рядом. Ещё грех на душу возьмет — побежит.

Я оторопел, равно как и мои. Такого подарка уже никто не ожидал. Вместо первой ночи в роте оказаться с женой на море…!

— Григорий Иванович, зайдите ко мне в каптерку, я вам схему нарисую, как проехать, это несложно, уверяю вас. Геша, а ты занимай свое место, переодень парадку, здесь она тебе не нужна и заходи ко мне за увольнительной.

— Ну ты и везунчик! Поздравляю! — меня подхватил Войновский, показал свободное место рядом с собой, конечно же, на верхнем ярусе. Приберег. Я переоделся и мы вместе с Серегой заскочили в туалет.

— Откуда, земели?

В умывальнике голые по пояс умывались двое солдат. Возрастной диапазон в стройбате поражал. Если многие, уже виденные до этого, стройбатовцы казались мне взрослыми мужиками, как Аслан или Карев, то эти двое выглядели настоящими дедами, по крайней мере, лет за сорок, сорок пять. Один был небольшого роста, коренастый, сутулый, лицо как грецкий орех а другой побольше и попельменистей, тела обоих были синими от татуировок.

— Из Киева.

— Отку-уда, отку-уда? — в лучике солнца сверкнули железные фиксы.

— Из Киева.

— Ну тогда вешайтесь, салабоны, — говорит первый без всяких особых эмоций, без злобы и без агрессии, продолжая водные процедуры.

— Нет в натуре, мы же видим, вы вроде бы путёвые пацаны, поэтому и советуем — вешайтесь сразу, вам же легче будет, — поддерживает второй идею первого, тоже как бы между прочим, при этом занимаясь своим делом.

— Когда Сапог будет? — спрашивает один другого.

— Да, вроде как завтра. Он сегодня на дежурстве.

— Ну тогда завтра вам и кранты с повидлом. Лучше нам с тобой, Михалыч, этого не видеть. Нет, без бэ, пацаны, удавитесь раньше — наш вам совет. Хоть уйдете как настоящие мужики, без воплей и соплей этих. Ну обделаетесь напоследок, не без этого, так то ж уже навроде и не вы, а так — кусок сырого мяса. Б-р-р, — его передернуло.

Мы, не задерживаясь, вышли из умывалки:

— Ладно, Ген, не бзди. Завтра видно будет.

— Ты, Серега, тоже не бери в голову. Как договаривались — спина-к-спине.

Обменялись мы поддержкой, не глядя друг другу в глаза. А там… как завтра карта ляжет.

Парадку я сдал старшине, он выдал мне первую в жизни увольнительную — клочок бумаги с печатью и заветными цифрами «от и до». В графе «до» значилось 06:30.

— Будь как штык на проверку. Это приказ. Ну, с Богом. Жену не обидь.

Сказать, что я с легким сердцем выскочил из роты? Нет. С одной стороны получить увольнительную в первый же день службы — нонсенс и я, конечно, был этому очень рад. Но с другой стороны нет-нет да вспоминался разговор в умывалке — настроения он не поднимал. Давление на организм всё увеличивалось.

Немногим позже я понял, что в армии не бывает всё только хорошо, за хорошим следует плохое, за спокойствием — опасность, за хорошее надо платить. Армия это непрерывная борьба за существование, это череда интриг, а порой это шахматная партия. Одна неприятность заканчивается, начинается другая. От этого — постоянное ожидание удара в спину. Но в то же время пришло и понимание того, что хорошим надо пользоваться сразу, как только оно появляется, ведь дальше будет хуже. И так до самого дембеля. А до дембеля оставалось всего два года. Я пошел наслаждаться хорошим, для этого родители оставили палатку молодоженам, а сами ночевали в машине. Лорка плакала над моими ногами, результатом действия сапог и клопов.

Клопов всегда больше, чем нас.

Лето 1984 Первый день в роте

— Ну, как вы ночью? Сильно гоняли?

Я успел вовремя, заходить в роту не хотелось, закурил на крыльце, там и встретил выходящего на проверку со всеми Войновского.

— Да не очень, стандартно — «отбой-подъем» пять раз, после отбоя наших ребят, из тех, кто неделю назад в роту пришел, туалет послали драить. Нас не тронули. Зато утром все салабоны, без исключений, на уборку помещений.

Мы с Серегой шли в числе первых строиться. На аллее стоял наш знакомый, низкорослый коренастый чеченец из нашего карантина. Увидев меня и Серегу, он очень обрадовался знакомым лицам, по всему было видно, что его распирало, ему не терпелось передать нам горячую новость:

— Ну, как вы в первую ночь, пацаны? — и не дожидаясь нашего ответа, — А мы наших дедов-казахов положили. Теперь в первой роте наша власть, чеченская!

— Чего гонишь[40]? В первую ночь!?

— Мамой клянусь! Казахов много, половина роты, почти все деды, чеченцев 14 человек. Казахи ночи дождались, а потом всех салабонов подняли. Мы тоже встали. Аслан им сказал, что чеченцев они не тронут и работать мы не будем. Что тут началось! Крики стариков: «гаси борзоту»[41]! А мы были готовы, нас Аслан с Рохой научили — мы схватили гладилки, повыдергивали эти трубки, дужки с кроватей и начали всех метелить налево и направо. Роха кому-то сразу голову проломил. Аслан двоих об пол сильно приложил. Драка была не долгой, казахи быстро засцали. Аслана позвали на переговоры. Договорились, что никто чеченцев трогать не будет. А нам Аслан потом сказал, что теперь, если надо, они нам портянки стирать будут.

Парень отличался относительной чистотой речи и, как и другие чеченцы, почти не матерился. История была странной, поверить в нее нам было пока сложно.

Мы строились на аллее перед ротой в три шеренги, все салабоны в первой шеренге. Опоздавшие в строй получали несильные тычки в спину:

— Я тебя что, ждать должен, чушок? — оказалось стандартной формой выражения радости старослужащего от встречи с опоздавшим в строй младослужащим.

Вышел прапорщик Корнюш, нашел меня глазами, успокоился, проверил роту и повел в столовую.

Я удивился, как все успели перестроиться при заходе за столы таким образом, что места в середине стола — раздатчики, и с краю — те, кто уносит посуду, занялись только салабонами. Я оказался в середине стола. Процедуру я знал. Разложил всем кашу по тарелкам. Напротив меня стояли нарезанный на кусочки кирпичик хлеба, тарелка с маслом и тарелка с сахаром. Себе я взял только хлеб — книжек об армии начитался. А еще напротив меня, к моему ужасу, сидели те два деда из умывальника.

— Ты почему масло не берешь? — ковыряя алюминиевой ложкой в каше, с подозрением спросил тот, кого, как я уже знал, звали Михалычем.

— Так не положено ж по первому году службы.

— Кто тебе такую хуйню сказал? Если кто у салабона масло или там сахар отберет, тот будет сукой последней. А на свой приказ[42] так я тебе свое масло отдать должен. Традиция! А что это ты вчера с Корнюшем по роте вышивал? — без всякого перехода спросил он.

Здесь мне пришлось признаться, что я был с родственниками, с ними и ночь провел. Упредил, как мне казалось, следующий вопрос.

— Ни хуя себе! Мы ебошим, а он биксу в постеле греет! — какими-то оловянными глазами смотрел сквозь меня второй дед.

— Жену законную, а не биксу! — с максимальным достоинством, на какое только был способен, отвечаю я.

— Так ты женат? А лет тебе сколько?

— Двадцать четыре.

— Парился?

— Чего?

— На киче сидел?

— Да, нет, — дошел до меня смысл вопроса.

— Ладно, все равно ты уже дед как и мы, в смысле по возрасту. А чего ж тогда киндеров не настругал, не загребли бы?

— Так я до армии женат был только три дня. А жена сейчас беременная, ей зимой рожать.

— Ого, а вдруг двойня!? Соскочишь с половины срока. Вот видишь Балухта, а ты на земляка наезжаешь. Нормальный пацан, понимающий, и с маслом он мне понравился. Держись, земеля, авось до дембеля доживешь.

— Ну, это ты загнул, Михалыч. На это шансов у него — йок. Сегодня Сапог вечером будет.

После столовой вышли на плац, здесь к нашему строю присоединились еще два прапорщика и, уже знакомый мне по поездке из Киева, капитан Сапрыкин — командир четвертой роты. На плацу командир батальона провел развод по работам. Быстро по деловому, я так и не понял кто здесь, где, кому и зачем? Кто эти прапорщики и чем вообще мы здесь занимаемся? Все разошлись прямо с плаца отдельными группами кто-куда, а меня забрал с собой лично старшина, мы вернулись в роту.

— Ты когда возвращаешься с увольнения, должен найти того, кто тебя отпускал и доложиться, что, мол, прибыл, замечаний не имею. Понял? Пошли ко мне в каптерку, поговорим.

— Рота! Смирно! Дежурного по роте на выход! — заорал дневальный на тумбочке, завидев прапорщика и меня, входящих в роту.

— Отставить. Гулямова ко мне в каптерку, — оборвал старшина голосящего.

Мы вошли в каптерку, комнату полную разных вещей, одежды, постельных принадлежностей, коробок, ящиков и запаха дешевого одеколона. Корнюш сел за письменный стол, стоящий под единственным в комнате серым окном, а мне предложил сесть на табурет.

— Геш, пока время есть, на тебе новую подшивку, поменяй свою.

Я снял с себя хэбэ, содрал старую подшивку и начал пришивать новую белоснежную, плотную, крутую.

— Разрешите, товарищ прапорщик, — в комнату вошел высокий стройный узбек с красивым тонким лицом, с бусинками черных смеющихся глаз, на рукаве у него была красная повязка.

— Входи.

— Дежурный по роте рядовой Гулямов по вашему приказанию…

— Гулямов, — перебил его старшина, — почему из роты никого не было на физзарядке?

— Как не было?! Было, товарищ прапорщик.

— Ну че ты пиздишь, Гулям? Я ж, как в часть вошел, сразу на плац. Там только салабоны с первой роты были и всё.

— Так, то они опоздали, мы к тому времени уже в роту вернулись, мы быстро. Вы же знаете, как мы, а особенно дедушки Советской армии, любим зарядку. Вай! Нам хлеба не надо — дай побегать, товарищ прапорщик, — игриво мурлыкал красавчик Гулямов, иногда подозрительно и нехорошо косясь на меня.

— Я сейчас порядок в расположении проверять буду, физкультурник. Если крайнее «очко» не пробили в туалете, ты лично при мне пробивать его будешь.

— Разрешите идти, товарищ прапорщик? Сейчас найду крайнее «очко» и лично пробью его, клянусь здоровьем первого секретаря комсомола солнечного Узбекистана! — засмеялся Гулямов собственному каламбуру с «очком».

— Не борзей, иди, — оценил шутку и прапорщик.

Прапорщик заполнял амбарную книгу, мы говорили о литературе, я ему рассказал, как при помощи газеты «Книжное обозрение» заказывать только что вышедшие из печати книги. Приятный мужик. Только его литературные предпочтения были ещё более примитивными, чем мои. А еще у меня сложилось впечатление, что ему важнее иметь книгу, чем прочесть ее. По крайней мере, он с не тем, как мне показалось, интересом выслушал историю о том, как один мужик-собиратель в Киеве, чтобы уберечь книги от краж, просверливал их, а затем стягивал сквозь всю полку длинным прутом, книги оказывались нанизанными, как куски мяса на шампуре. Для меня это было черным юмором, старшина же заинтересовался самой идеей. Он закончил свои записи, а я подшиваться.

— Пошли, я тебя с нашим художником познакомлю.

По дороге из казармы мы вместе зашли в туалет, там салабон-дневальный, закатав рукава, пытался прочистить ближний к окну сортир. Рядом стоял Гулямов, нас он не видел.

— Э, быстрей давай, да. Или я твою маму в рот…

— Гулям, это я с тобой сейчас такое сделаю, что, как настоящий джентельмен, буду вынужден на тебе после этого жениться. Ты понял? — за цветастым выражением угадывалось раздражение старшины.

— Поняль, поняль.

— Очко готовь. Вернусь проверю.

Гулямов лыбился во весь рот, полный рекламных зубов, но глаза его недобро посматривали на меня. Я и сам себя неловко чувствовал — хожу со старшиной, проверяю вместе с ним, в каптерке у него сижу. Бр-р-р! Самому противно, а как соскочишь?

Мы направились к хорошо мне знакомой казарме первой роты, только подошли к торцевой, отдельной двери, я и не знал до того о её существовании. Корнюш дернул ручку на себя, дверь не поддалась, он постучал.

— Кого там принесло? — из-за двери.

— Я те дам, кого принесло, дверь открывай, солдат! — видно было, что старшина на этот раз уже не на шутку рассердился.

— Доброе утро, товарищ прапорщик, — улыбчатое умное спокойное лицо в проёме приоткрытой двери.

— Ты совсем охуел, Николаев. «Доброе утро», — передразнил Корнюш, — я тебе, что приятель?

— А я знаю, что вы мне неприятель, товарищ прапорщик.

— Так, всё, Николаев, это рядовой Руденко, покажи ему, что здесь у тебя и где.

Прапорщик резко развернулся на каблуках и сразу ушел, на меня и не глянув. Понятно, что он просто взбешен и ему неприятно, что я был свидетелем этого короткого разговора. Только теперь Николаев распахнул дверь настежь.

— Ну заходи, коль пришел, — усмехаясь.

Я вошел в довольно большую комнату в три окна, она была сильно захаращена всякой художественной утварью, кругом были большие незаконченные стенды, заготовки, краски, тряпки, кисти, в углу стоял обычный, гражданский платяной шкаф. В воздухе пахло знакомым мне запахом льняного масла и чем-то горелым.

— Ты что, новый стукач прапорщика Гены?

— Почему стукач? — набычился я сразу и ляпнул еще хуже, — я не стукач, я художник.

— Да?!! Что закончил? Где учился?

— Нигде, но я…

— Так. Понял. Забыли. Может ты и нормальный пацан, я понимаю — место потеплее найти хочешь, но об этом месте забудь. Я на нем до дембеля буду, а это еще пять месяцев. Въезжаешь, салабонище?

— А может ему пизды дать, Костик? — из-за шкафа появился очень длинный тип. В нем всё было длинным: ноги, руки, пальцы, голова, нос. Он даже появлялся плавно и не весь сразу, а частями. На носу у него были очки с затемненными линзами, а одет он был в очень выгоревшее ушитое хэбэ, практически белое, в обтяжку. Выглядел он сильно не по военному, карикатурно и образованно одновременно, я сразу почувствовал, что бояться его не надо:

— А ты, что её с собой носишь?

— Кого?

— Пизду!

— Ни хрена себе салабоны пошли! А? Удав, он же тебя подъебнул, — оба парня заулыбались. А я поразился тому, насколько долговязому подходила его кличка — Удав.

— Ну, молодец. Ладно, слушай сюда, я за это место столько заплатил, что и сейчас жопа болит. Решай свои проблемы по другому и за счет других. Пнял? Свободен!

— Пыхнешь? — в это время Удав свернул папироску, сел в старое продавленное кресло с ободранной гобеленовой обивкой невразумительного рисунка и закурил, в воздухе усилился запах паленой травы, мне показалось, если папиросу набить чайной заваркой и подпалить, то должен быть такой же запах. Что за чудо табак он курит?

— Не тянет.

Я вышел от художника. Куда теперь идти? Делать нечего, пошел в роту.

На крыльце меня встретил Гулямов.

— Э-э, военный строитель, я что ли за тебя пиздячить буду? Не спеши в роту, старшины нет. Взял вот ту метлу в руки и пошел плац заметать. Через полчаса приду, проверю. Время пошло, военный.

Не сказав ни слова, я пошел на плац, мне стало даже легче, хоть на какое-то время я знал, что я должен делать. Безделие меня угнетало, любая конкретика спасала разум. На плацу особой работы и не было. Июль, солнце палило нещадно, последний дождь давно забыт, листья на деревьях погорели и начали опадать, легким ветром они сами кучковались под побеленными бордюрами. Я так понял, что надо было их смести и убрать с плаца, другого мусора я не наблюдал. Ну что ж, Родина лучше знает, где я нужнее.

Часть казалась полностью вымершей. Нигде никого. На второй час моей работы появился Гулямов.

— Медленно, солдат, очень медленно. У тебя мало времени, до обеда ты должен мне ещё подшивку постирать и подшить.

— Облезешь.

— Нэ по-оняль!? — передразнивая чей-то акцент, с угрозой протянул он.

— Заебёшься пыль глотать, — не знаю, как и вырвалось на волю мое второе, соцгородское «я». Мы оба опешили, но его реакция была еще более неожиданной, чем мой наглый выпад.

— Ни хуя себе! На малолетке сидел?

— Пока Бог миловал, но я не зарекаюсь.

— А лет тебе сколько?

— Двадцать четыре.

— Ого! Ко мне в бригаду пойдешь? — он оценивающе смотрел на меня, — Тебя как звать?

— Геннадий. Геннадий Руденко.

— Вот что, Руденка. Ты должен знать, что ты салабон и тебе положено ебошить. Через год ты будешь отдыхать, а другие будут ебошить. На этом стоит Советская Армия. Не поймешь — тебе же хуже будет, — он развернулся и ушел.

И это все?!! Грома не было, молний не было, он меня не затоптал ногами и даже не угрожал сделать это позже. Это была моя первая маленькая победа. То ли он забоялся моей непонятной связи с Корнюшем, то ли моего соцгородского «я»? Не знаю, но я начал догадываться, что здесь в части, чтобы выжить, мое университетское прошлое мало чем поможет, а вот опыт и язык киевского Соцгорода могут и выручить.

— Геша, если тебя будет кто припахивать, пошли того ко мне, — после обеда, мы снова с Корнюшем в каптерке. — Что там у тебя с Николаевым?

— Трудно мне будет потянуть его работу, товарищ прапорщик. Он профессионал, — я не знал, что говорить, не передавать же старшине наш разговор с Николаевым.

— Ладно тебе, не боги горшки обжигают. Давай дуй к нему, работайте пока вместе.

Что мне было делать? Поплелся я к Николаеву.

— О, хорошо, что зашел. Давай сбегай на продсклад, найдешь там Шияна, скажи, Николаев просил пару банок консервов. Одна нога здесь — другая там, время пошло, дядя!

Пошел и я, пошел искать продсклад.

— А ты сам откуда будешь?

Начпродсклад Шиян вызывал доверие, спокойный, большой и неуклюжий, с утиной походкой — его ноги были как буква «Х». Я ему рассказал о своих злоключениях сегодняшнего дня, да и вообще, много всего рассказал.

— Ты с Корнюшем поосторожней, он мужик хитрый и опасный, а с Николаевым тебе не обломится, он под крышей замполита части. Давай вот что, мне тоже на дембель этой осенью, а продсклад штука тонкая, на это место любого не поставят. Я договорюсь, поработаешь пока у меня, биография у тебя подходящая, а там посмотрим, если получится — быть тебе начпродскладом.

— Боюсь, командир части, будет против, меня ж как художника взяли в четвертую роту.

— Бочкарева я беру на себя, — уверенно.

Оказалось, что Шиян, как член КПСС, был членом парткома части, а в партии, чины и звания военные были не на первом месте.

Мы проговорили с Шияном часа два. Я рассказал о себе, он о части, ху из ху, так сказать. Я забыл отнести консервы Николаеву, я забыл всё, я увидел следующую цель, некую перспективу. К вечеру на продскладе собрались и другие ребята из хозвзвода: старший повар Ахунов из Узбекистана, начвещсклад, водитель хлебовозки приехал с двумя бутылками вина. Шиян знакомил меня с ними, как с равными, мы выпили, я старался быть осторожным — по информации Шияна, Корнюш полностью непьющий, наверное, единственный непьющий прапорщик в части, а может и во всей армии советской. Вместе с этой компанией я и пришел в роту. В роте было полно людей. Я встретил Войновского на улице, в курилке.

— Я попал в бригаду УПТК — Участок промышленно-технологической комплектации, то есть снабжение строек, командир бригады Алик Кимельдинов, сержант, казах. Что классно, что мы работаем не на стройке, а в Одессе на жэдэ станции Кулиндорово, разгружаем вагоны. Ну, а ты как?

— Кошмар, Серый! Весь день, как не пришей кобыле хвост. Время тянется — день за два. Прапор меня ладит под себя, но мне неуютно. Не хочу я теплых мест. Как бы я хотел к вам в бригаду…

— Ну, к нам не попасть. Сам Бочкарев следит, кто работает в УПТК, — сказано с лёгкой гордостью. — Среди нас есть экспедиторы, это те, кто вообще свободно разъезжает по всей Одессе, по разным там заводам и складам, их, кстати, сразу видно, они всё время в парадках ходят. А остальные на разгрузке вагонов, но тоже вне части или стройки. Свобода! Поэтому и подбор соответствующий. Меня, как музыканта, Петя Карагенов порекомендовал, он тоже там и Леня Райнов с нами, еще кореец один с нашего призыва, тоже музыкант.

— Да, вам везет, а тут хоть действительно вешайся. Брожу по части, как верблюд по пустыне — песок сторожу, не знаю, что ещё такого полезного сделать.

Вечером было всё как обычно: ужин, ленкомната, вечерняя проверка, отбой. Замерли.

— Не поняль!!! Салябоны подъем! — не крик даже, а визг. Мы повскакивали с коек, в голове билось одно — это, наверное, долгожданный, страшный Сапог. Ну вот оно и пришло, как в песне «большое как глоток, — мгновение, мгновение, мгновение…»

— Стройся, блат, в трусах на взлётка!

Мы строились, перед строем вышагивал низенький коренастый парень с простоватым, круглым плоским лицом и расставленными в стороны, как крылья, руками. Маленькие глазки были посажены очень глубоко. За исключением слова «блат», речь его изобиловала очень мягким «л», в падежах он плыл свободным стилем.

— Охуель, салябоны? Хто посляль дедушка Камбаля нахуй? Кто такой Карева? Выйти из строй!

Из строя вышел совершенно спокойный Юра Карев, в четвертую он попал, как водитель самосвала с пятилетним стажем. Впечатление производило его мускулистое, сухое тело, с настоящими регалками[43] на плечах и ключицах. Колючесть этого человека читалась легко и определенно.

— Ушель канцелярия, — не смутился Сапог, Юра спокойно пошел в сторону канцелярии роты.

— Кто такая Балясная? Выйти из строй! Почему койка на заправиль, как дедушка сказаль? Что дедушка за тебя пиздячить будет? Охуель, салябон?

Юра Балясный мог напугать только своими толстыми стеклами в очках. Сапог открытым кулаком въехал боковым в челюсть Юрке, тот на ногах не устоял. Не поднимаясь, он пополз в поисках очков.

— Куда пользёшь, сука? Всталь в строй! — сразу последовала команда и удар сапогом по копчику. — Салябоны, будем тренироваться. Слюшай мой команда! Равняйсь! Смирна! Напра-аво! Гусиным шагом, присели, блат, бистро, ша-агом… марш! Равнение на тумбочка!

Мы опустились на корточки и зашелестели босыми ногами по взлетке — школа Лютого, как-никак. Прошли раз, развернулись, два, развернулись. Ему мало.

— Песню запе-евай!

— Какую песню!? Сапог, ты чё? Дай поспать! — закричали деды из спального помещения.

— Отставить песню. На месте-е-е стой! Раз-два! Напра-во! Встать. Будем учить самый лючьший стих на свет. Салябоны, когда вас дедушка спрашивать «день прошель», что надо отвечать, кто знать? Где мой друг Закир? Ты выучиль?

— Да, Костя.

— Что!? От блат!

— Так точно, рядовой Сапог.

— Совсем охуель! — как-то даже радостно удивился Сапог наглости салабона, — давай читай. Все слюшай!

Маленький таджик Закир, раскачивая головой, в распевку начал декламировать:

Дембель стал на день короче,

спи солдат, спокойной ночи,

пусть приснится тебе сон,

как садишься ты в вагон,

папироска с злой травой,

баба с пышною пиздой,

самогонки полный таз

и Устинова[44] приказ

об увольнении в запас.

«Боже, ну о чем еще может мечтать человек?!» — подумал я.

— Так, завтра всех дедушка Сапог спрашивать. Кто не знать, полючает бляха по жопе. Я вас всех…

Закончить он не успел, в дальнем конце коридора раздался шум. Из дверей канцелярии вылетел Юрка Карев, отбиваясь от двух дедов. На свободе широкого коридора он сразу получил преимущество маневра и использовал бы его на все сто, но дедам на помощь бросился Сапог, он оказался у Карева сзади. Сапог прыгнул Юрке на спину и зажал горло локтевым сгибом своей короткой, но очевидно очень крепкой руки. Подскочившие деды быстро закончили расправу. Из канцелярии выволокли в умывальник ещё одного деда, лицо его было в крови, видно Карев первым его там зацепил. Дежурный по роте гаркнул:

— Че хлебалы раскрыли? Отбой команда, салабоны! Бегом! Время пошло!

Второй раз нас просить не надо, мы разлетелись по койкам.

Мой первый день в роте прошел. Осталось всего 709! Уже легче.

Лето 2004 Чабанка. В поисках своего места

— Рота, подъем! — крик дневального вернул меня к реальности. Тело инстинктивно заработало, а вот мозг включился и сразу выключился за ненадобностью. Все салабоны вскочили, остальные продолжали спать. После зарядки, не успел я дойти до своей койки, как был остановлен парнем в очках. Высокий, надменное лицо, гражданская футболка.

— Солдатик, заправишь вот эту коечку, — не требуя от меня подтверждения, он развернулся, закинул полотенце себе на плечо и неспешно пошел в сторону умывальника. Я пошел заправлять койку. Свою. Заправлять ему я, конечно, не собирался. Было страшновато, косясь, я держал под контролем спальное помещение. Минут через пять появился он, увидел незаправленную койку и немедленно поймал следующего, подвернувшегося ему под руку, салабона. Я ослабил внимание, а зря.

— Солдатик, а ты из охуевших или припизженых? — сзади меня стоял этот парень, уже одетый и оказался он младшим сержантом.

— Я… — я только открыл было рот, как он меня криком перебил:

— А меня это ебёт, военный?! Пшел нах в туалет, там с тобой говорить буду.

Он взял меня под локоток и подтолкнул вперед. Мы пошли. По дороге он вдруг обнаружил, что его постель так и стоит нетронутой. Быстро нашелся и второй виновный.

— Оба в туалет, быстро!

Сам он остался в спальном помещении, должно быть, найти новую жертву. Мы с незнакомым мне парнем пошли в туалет. Только там я рассмотрел его получше. Первое, что бросалось в глаза, его полное спокойствие, а затем — лоб, я никогда не видел, чтобы лоб полностью состоял из двух огромных, выпуклых надбровных дуг. Вместе с немаленьким телом это создавало довольно пугающее, отталкивающее впечатление. Я бы, на месте очкарика, такого не цеплял.

— Эдик Луговой. Киев, — кратко представился он.

— Гена Руденко. Киев.

— Откуда?

— Соцгород.

— Тоже нехуево. Я с Подола. Ген, ты молчи пока, я с ним сам поговорю, — Эдик окинул взглядом мою небогатырскую фигуру. Он же всем своим видом внушал уважение. Мы закурили, Эдик уселся на подоконник. В этот момент в туалет влетел очкарик и вмиг опешил, было сразу видно, что он очень растерялся — наш спокойный и независимый вид остудил его пыл.

— Покурим? — неожиданно услышали мы от него полувопрос-полуутверждение.

Позже я узнал, что этот вопрос означает чаще всего просьбу оставить докурить, реже — просьбу дать закурить, но никогда никто в армии, по крайней мере у нас в стройбате, уж и не знаю почему, не просил оставить докурить напрямую.

— Покурим, — Эдик достал пачку сигарет с фильтром и предложил сержанту. Тот вытянул одну.

— Откуда, пацаны?

— Из Киева.

— Сразу видно нормальных ребят. Жить будете. На постелях всех салабонов пробивают. Куда попали работать?

— Я к Шияну.

— А я с комбатом дельце одно замутить хочу, — загадочно ответил Эдик.

— Да… непростые вы пацаны. Не борзейте только и всё у вас получится.

Он убежал, а мы пошли в спальник. В углу незло били Балясного, с десяток незнакомых салабонов заправляли койки на нижнем ярусе — значит не свои.

— Давай свалим на улицу, а то припашут ненароком на уборку, — предложил Луговой.

Мы вышли из казармы и повалились с Эдиком в густую высокую, давно не стриженную траву позади курилки, почти под кустами, что росли вдоль аллеи. Легли, закурили.

— Чё за дело с комбатом, если не секрет?

— Для тебя не секрет. Мастерскую швейную надо тут открыть, так я себе маркую.

— Чего, чего?!

— Я, видишь ли, брат, как в анекдоте: «а после работы я ещё немножко шью». На Подоле у меня три мастерских было когда-то. Эх, времечко! О цеховиках слыхал?

— Знал я одного, известная личность, у него и погоняла была путёвая — Закройщик, Вова Закройщик, по коже он выступал, знатно шил, пальто заворачивал, что тебе в гестапо.

— А он не с Ветряных Гор[45] случаем?

— Да, — обрадовался я, — я у него был раз дома, ничего хавыра[46], чековая упаковка[47]. Вова меня мясо по-грузински научил там жарить. Менты подгребли его под белы рученьки полгода назад — нетрудовые доходы.

— Я его знаю, его на кичу закинули, когда я только откинулся. Два роки, как с куста. А ты где чалился?

— Бог миловал.

— Не зарекайся.

— Знаю.

— А слова где так правильно складывать научился? Практически путёвая феня[48].

— Так с Соцгорода же я.

— Парни и я к вам, — рядом с нами в траву повалился длинный тощий Алик Блувштейн, я его знал, он был из моей «двадцатки», я познакомил его с Эдиком.

— Блу-увште-ейн, — медленно протянул Эдик, глядя в небо, — ты чё голубой?

— Сам ты голубой!!! — оскалился Алик.

— Э, парни, тихо! — попытался я сбить начало ссоры, — Ты чего это, Эдик?

— Так судите сами, «Блу-в-штейн» — раздельно и четко произнес он — «Блу» — голубой, а «штейн» — как бы камень, получается «Голубой-в-камень».

— Гы-гы, — даже Алик рассмеялся.

— Ой-ой-ой! Заебаль! — рядом с нами, лежащими, сел в траву четвертый салабон. Большие круглые темные глаза, мохнатые длинные черные ресницы, Средняя Азия.

— А ты откуда такой, чернявый? — спрашивает Эдик новенького.

— Таджикистан.

— Чё, с гор за водой спустился, тебя и загребли?

— Нэт, я живу гор нэт. Я город живу. Стюдент.

— И где же ты учишься, стюдент?

— На фи-ле-ли-гический, — это слово давалось ему с огромным трудом.

— А какой язык? — спрашиваю я.

— Рюський.

— Какой, какой? — давлюсь смехом, впервые встретив такого филолога русского языка.

— Рюський, — грустно вздохнул чернявый, покачивая головой из стороны в сторону, — Я не хотель. Я хотель мидициньський. Денег не хватиль. Папа сказаль — дорага мидицинский. И меня поступиль на фи-ле-ли-гический.

— То есть тебя поступили, — мы катались от хохота.

— Да, я не хотель, — скромно потупил взор мохнатоглазый.

— Вы чё, салабоны, охуели?! Я за вас пиздячить буду? А ну, на взлетку все! — наш смех услышал, вышедший перекурить, дежурный по роте.

— Спалил таки, филолог хренов, — прошипел Эдик.

Мы поднялись и потянулись в роту. Последний в дверях получил от дежурного сапогом ускорение и втолкнул нас в коридор. Последним был Блувштейн.

Корнюша в роте сегодня не было. После развода я поплелся на продсклад. Сначала мы вместе выдали продукты для столовой, а затем Шиян поручил мне поработать в подвале, надо было лопатой просто перебросить оставшуюся картошку с одного отсека в другой. В этом, казалось бы, бессмысленном занятии на самом деле смысл был: картошка сильно гнила и таким перебрасыванием ее можно было слегка подсушить. Сам Шиян уехал на хлебовозке в Одессу. С задачей я справился за часа полтора, картошки оставалось в части немного. Делать было больше нечего, я поднялся наверх, нигде никого не было, я нашел на полках обрывок книги без начала и конца и принялся читать.

— Э, военный, где Шиян? — вошел незнакомый прапорщик.

— Уехал за хлебом.

— Ладно, быстро мухой, дай пару консерв, там… «бычки в томате», тушенку.

Я не знал, кто он, но он был прапорщик, поэтому, зная уже, где и что лежит, я ему дал две банки консервов. Ушел.

— Э, ты, меня Аслан послал, дай две банки консервов, — в двери стоял неряшливый заморыш в грязном хэбэ и туго затянутом ремне. Аслана я знал.

— Бери.

— Э, брат… — через десять минут следующий проситель. Дверь я закрыть не мог, так как запиралась она на внешний висячий замок. Но с внутренней части была еще и решетка, которая тоже запиралась на висячий замок. Чтобы закрыть эту решетку, я просунул руки сквозь прутья и защелкнул замок снаружи. Теперь было такое впечатление, что на складе кто-то есть, но отлучился ненадолго, так как дверь открыта, но решетка закрыта. Я нашел место, которое не было видно от двери. Книга была неинтересной, я скоро заснул.

— Гена! Ты где? — разбудил меня голос Шияна.

Затем мы сидели вместе, пили чай и разговаривали. Я расспрашивал его о нашей части в подробностях. Вот, что удалось узнать:

Наш стройбат обслуживал стройки, которые вело УНР номер такой-то, УНР это Управление Начальника Работ, военная организация, в которой работает много гражданских специалистов. Наше УНР располагалось на территории нашей же части, напротив штаба. Командовал УНР целый полковник, полковник Теплов, но был он больше гражданским человеком, чем военным.

Наш строительный батальон состоял из четырех рот: первая рота непосредственно работала на стройках; чем занималась вторая рота никто не знал, вторая рота в части не жила, а была расквартирована в другой воинской части, в Одессе, в микрорайоне Школьный, говорили «на Школьном». Целиком третью роту мы тоже не видели, некоторые подразделения третьей роты периодически в части появлялись, это были специализированные бригады, присутствия которых на стройке всё время не требовалось, то есть военные строители из этой роты в основном находились в разных командировках по всему Одесскому военному округу, даже их казарма выглядела необжитой. И наконец наша четвертая рота это, по сути, рота обслуживания, наиболее, я бы сказал, цивилизованная рота, с точки зрения наличия среднего уровня образования, по крайней мере. Состояла она из четырех взводов, которые делились на бригады или, соответственно по военному, на отделения. Так первый взвод состоял из реальных строительных бригад таких, как, например, кровельщики, сварщики, стекольщики. Второй взвод в полном составе работал на Чабанском свинарнике, приписанном за нашей частью, там ребята и жили, в части не появлялись даже по праздникам, мы их лиц не знали. В состав третьего взвода входили вспомогательные бригады РБУ, УММ, ОГМ и УПТК. Четвертый взвод был хозвзводом, всякие там повара, водители хлебовозок, водовозок, г-новозок, банщик, сапожник, котельня, медпункт и т. д.

Командовал частью майор Бочкарев, начштаба — майор Алданов, замполит — майор Кривченко. Нашей ротой командовал капитан Саприкин, замполит — старший лейтенант Вилков, старшина роты — прапорщик Корнюш. К началу моей службы командирский штат не был полностью укомплектован, у нас были только два настоящих комвзвода — прапорщик Байков, первый взвод и командир хозвзвода прапорщик «Монгол» — иначе его никто не называл. Дело в том, что перед Чабанкой он пять лет прослужил в Монголии, вернулся оттуда с новенькой «двадцатьчетвертой волжаной». Эта машина мозолила всем глаза — прапорщик и на «Волге», его недолюбливали и поэтому все, даже вежливый Корнюш, называли его не иначе, как Монголом.

Призывы солдат по количеству были очень неравномерные от года к году и поэтому в нашей роте было, примерно, 40 % дедов, 40 % нас — салабонов и только по 10 % молодых и черпаков. То есть, если отслужить первые полгода нормально, не опуститься, то остальные три четверти отмеренного срока можно служить на правах, практически, деда. Но опуститься легко. Даже если стали тебя припахивать каждый день просто на уборку, то времени не останется подшиться, нормально помыться, постираться, а если ты грязный — назовут чушком. А это уже клеймо, теперь просто так не отмыться, ты уже на первой ступеньке в бездну. Я уже не говорю, если согласился заправить кому-то постель, это точно прямая дорога стирать чужие портянки вскорости.

Отношение к внешнему виду трепетное, по одежде сразу можно определить срок службы и положение военного срочной службы, а это самое главное в отношениях, важнее воинского звания. Если салабоны ходят в не подогнанной одежде, обычно на размер, на два больше, включая черные сатиновые трусы до колен, подшивка грязная, колени на хэбэ выглядят засаленными от постоянного стояния на них во время мытья полов, сапоги «всмятку» со стоптанными каблуками и, конечно, не начищены, внутри задеревенелая от грязи и узкая от сотни стирок портянка, негнущийся ремень из кожзаменителя затянут до предела, кстати, этот предел должен быть равен длине окружности головы, обхватываешь ремнем голову под подбородком и к затылку — это и должна быть талия салабона. Верхняя пуговица и крючок на хэбэшке застегнуты, все пуговицы и пряжка на ремне тусклые; то старослужащий выглядит совсем иначе.

Вот типичный портрет дедушки Советской армии того времени: сапожки по размеру и блестят, к низу голенище сапога собирается в аккуратную гармошку, на каблуках специальные набойки цокают и искрят в темноте, чем восточнее жил до армии носитель, тем выше нарощен каблук и тем более он скошен по моде начала восьмидесятых, на ногах вместо портянок носки, на теле гражданские футболка и трусы, выгоревшее, а то и отбеленное хлоркой, хэбэ ушито донельзя, крючок расстегнут, ворот расправлен как можно шире, белоснежная подшивка, кожаный ремень с трудом удерживается где-то в районе бедер, выбеленная пилотка лихо держится на неуставном месте головы, а зимой шинелка с начесом, а на голове шапка со сшитыми вместе ушами. Парни с востока нашей необъятной Родины шапку слегка мочили, натягивали на стопку книг, собранных в блок по размеру, и утюгом придавали сторонам прямые углы — идет такой, а на голове ровненький кубик. Ну, не красота ли!!? Эх, картины бы писать…

Часть наша была необычной со всех точек зрения. Если старослужащие Советской армии на всех просторах Союза старались согнуть пряжку ремня только слегка сверх установленной нормы, то у нас её начали сгибать почти в трубочку. А после общего приказа по части «всем разогнуть пряжки ремней», разогнули их полностью, в ровненькую плоскость, так эта мода и закрепилась, полностью в соответствии с сидевшим в нас духом противоречия.

Возвращаясь к шапкам и пилоткам: по одному головному убору, а именно головной убор определяет форму одежды в армии, то есть пилотка — значит летняя форма одежды, шапка — зимняя, можно было определить не только время года. Был приказ Министра обороны о переходе на зимнюю форму одежды, все — жарко не жарко, ходи без шинели, но шапочку надень. Так вот, по одному головному убору можно определить и срок службы с точностью до полугода. Часто салабон натянет пилотку чуть не по самые уши, тогда слышишь приказ:

— Сними пизду, надень пилотку!

И точно, было похоже на это самое, если натянуть пилотку, как тюбетейку. Но весь этот опыт, все эти тонкости придут со временем, а пока я был салабоном.

К вечеру на продскладе снова, как и вчера, начали собираться хозвзводовские пацаны. Наверное по традиции, водитель хлебовозки привез вино, у этого водителя была странная для моего уха фамилия Гейнц. Я был уже почти своим, сидел за столом на равных.

— Не поняль!? — я обомлел, в двери появился Сапог, — Почему салябонь с дедушками курит?

— Остынь, Сапог, — Шиян ему.

— Как остынь? Непольожено!

— Польожено! — передразнил его водитель хлебовозки, — кончай цирк, не в роте. Хочешь, лучше я тебе новый анекдот про молдован расскажу?

— Не хочу, фашист урюкский! — совершенно без злобы.

Сапог уже улыбался, подал мне руку и представился:

— Костя Сапог. Сапожник! — гордо.

— Гена. Гена Руденко.

Костя был совсем не страшным, сам родом с забитого молдавского села, образование не начатое среднее, акцент ужасающий. Все молдаване припадают на мягкое «л», у Кости же это было как «лььььь» и говорил он по типу «моя твоя ходи кино». Надо заметить, что в Одессе все анекдоты про молдаван, как в России про чукч и Урюпинск. После всех матов, перечисления родственников оппонента и типов сожительства с ними драка обычно начинается после последнего, самого тяжкого оскорбления: «да, ты же молдован!!!» и вот уже слеза размазывается рукавом по грязному лицу и с криком «а ты кто такой?!!!»… ну, дальше все знают.

Несмотря на знакомство с Сапогом, ночью я, как и другие салабоны, маршировал в трусах по взлетке, принимал «упор лежа», отвечал в поэтической форме на «вопрос» — «день прошел», отжимался и отбивался[49] на время. А следующим утром меня поставили на полы и я мыл свою часть полов по соседству с боксером-тяжеловесом Сергеем Войновским. Работать, как меня научили в хозвзводе, это «не западло», «западло» другим прислуживать. Как говаривал товарищ Чацкий: «служить бы рад, прислуживаться тошно».

— Ну кто так моет поль? — в майке, тапочках и галифе за нашей спиной появился Сапог, — Так, Руденька неси ведро чистый вода.

Я принес.

— Вот, как надо! — с этими словами Сапог, к моему ужасу, выплеснул сразу все ведро на пол, схватил тряпку и начал ловко вытирать воду. Тряпка быстро намокала, он ее часто выкручивал в ведро, только когда ведро снова стало почти полным, но уже грязной воды, Сапог удовлетворенный разогнулся. На 25–30 квадратных метрах пол сиял, прошло буквально три минуты.

— Меня дедушка Хасан гоняль, он мне два зуб выбиль, я весь казарма мыль, — радостно сообщил он нам с Серегой.

— Рота, выходи строиться на утреннюю проверку, — заорал дежурный по роте. На этот раз и я не успел начистить сапоги, а надо бежать. На аллее, пока мы строились, хмуро выхаживал Корнюш. Наконец мы замерли, он обвел нас тяжелым взглядом.

— Предупреждаю, сегодня утром Людка не дала, буду ебать всю роту.

По строю шелест недовольства неизвестной мне Людкой. Из казармы прибегает опоздавший заморыш-салабон, очевидно с уборки туалета.

— Товарищ прапорщик, можно стать в строй?

— Можно Машку за ляжку, в армии положено говорить «разрешите». Не слышу, боец?!

— Разрешите стать в строй?

Корнюш молча продолжает сверлить взглядом бойца.

— …товарищ прапорщик, — наконец догадавшись, заканчивает он.

— Стать в строй!

— Есть! — парень становится в первую шеренгу и немедленно оттуда вылетает от увесистого удара в спину.

— Что не стоится, военный?

— Виноват, товарищ прапорщик, — занимает снова свое место в строю.

— Рота, слушай мою команду! На-пра-а-во! Шаго-ом марш! — в столовую мы сразу не пошли, двадцать минут старшина гонял нас по плацу, на завтрак осталось только одна минута. Для меня не беда — я на харчах. А как остальным?

За моим столом на завтраке оказался тот очкарик, что просил заправить его койку. Он налил себе чай, намазал хлеб маслом, посыпал его сахаром и стал только попивать чаек, отказавшись от каши «дробь двенадцать». Я не мог отвести взгляда от его руки, как он держал солдатскую железную кружку, «по интеллигентному» оттопырив на все девяносто градусов мизинец. Это был немец, фамилия Мерге. Их было несколько у нас в роте: Мерге, Гейнц, Менго, Раушенбах. Это были казахские немцы или немецкие казахи, не знаю как правильно, не зря Сапог назвал Гейнца фашистом урюкским.

После развода прапорщик приказал роте остаться на плацу. Мы стояли под солнцем, по строю раздавались смешки, я не понимал почему.

— Рядовой Глазунов, ко мне!

— Есть! — от строя отделилась долговязая фигура Бори Удава.

— Ты, что в Бразилии на набережной? Уже в белых штанах? Что у тебя с хэбэ, рядовой военный?

— Выгорело на тяжелой, непосильной работе, товарищ прапорщик.

Удав был в, практически, белоснежном хэбэ, но и это было не все, прапорщик еще не видел, но мы в строю, и теперь уже все, и я в том числе, видели, что у, стоящего к нам спиной, Бориса был нарисован ярчайшими красками красивенный удав на всю спину. Мастерская работа художника Николаева, понятно.

— Глазунов, кто может быть гражданином Непала, знаешь?

— Так точно, товарищ прапорщик, знаю.

— Кто? Повтори для всех.

— Гражданином Непала может быть человек зачатый не-пальцем и не-палкой.

— Так ты, что думаешь, что я пальцем деланный или палкой? Твое хэбэ наверное сутки в растворе с хлоркой выгорало. Стать в строй!

Удав четко на левом каблуке развернулся кругом, но не успел сделать и первого шага.

— Стоять…! Клоун! — прапорщика душил смех, видно было, что ему по душе такая наглость. — Кру-угом! Испорченное хэбэ сдать мне, получишь новое, стоимость будет вычтена с лицевого счета. Автору передай, что я ему объявляю наряд вне очереди. Стать в строй!

Мы приняли в строй героя, бормочущего себе под нос что-то вроде, дескать, хрена он сдаст хэбэ старшине, его теперь в музей сдавать надо, а не в каптерку. Мне Корнюш приказал зайти к нему сразу после развода.

— Не, ну ты видел таких клоунов, а? — прапорщик был теперь в отличном расположении духа, — Геш, значит так, давай меняй дневального. Теперь ты в наряде, дневальным. Ничего страшного — ночь позади, утренняя уборка позади. Вам, дежурной смене, надо только казарму и территорию прибрать к шести часам, до развода. Так что время у нас есть, поболтаем.

Я заменил дневального, тот уехал со своей бригадой на работу. Дежурный по роте на тумбочку, по приказу старшины, поставил второго дневального, а я снова пошел в старшинскую каптерку.

— Я так понял, что с Николаевым у тебя ничего не вышло. Шиян тоже хороший вариант, — как бы между прочим известил меня о своей всепроникающей осведомленности прапорщик.

— Честно говоря, я бы хотел в рабочую бригаду, УПТК — моя мечта, там мои друзья.

— Не дури. В УПТК бывает работа — врагу не пожелаешь. Продсклад — место правильное и уважаемое.

На следующий день я был в уважаемом месте. Шиян снова уехал в Одессу, а я не успел укрепить оборону, как опять пошли ходоки. Не умея их сортировать, я выдавал и выдавал им пропитание, от пяток к животу подкатывал тихий ужас — что я скажу Шияну?

— Сколько?!!! Да ты че, с ума сошел? За два дня, что ты здесь, раздал 18 банок консервов, масло, сахар, 4 буханки хлеба!!! И кому?!! Да если проверка, наши яйца считай уже гвоздем к стене прибиты! Беги, зови Ахунова.

Я позвал старшего повара, это был неулыбчивый парень с лицом сплошь покрытым глубокими оспинами.

— Не, Шиян, кароче, столько я не спишу. Ебать этого салабона надо, — он неспешно закурил.

— Еби не еби, а тушенку он не родит. Вопрос решать надо.

— Кароче, думать надо.

— Давай думать. Руденко, ставь чай.

— Сразу я не спишу, а дней за десять спишу.

— Ты что Царькова не знаешь? Он же проверку может устроить в любую минуту.

— А ты пока выпиши, кароче, все по документам на командировку, типа отправил. На командировке до конца недели не проверят, а если проверка на складе — у тебя все бьет. Не будет проверки, я спишу, ты накладную и уничтожишь.

— Голова!

— Я четыре года в Ташкенте в ресторане работал, там таким каруселям научишься! Кароче, с тебя мешок гречки.

— Не борзей, имей совесть, гречка стоит больше, чем ты спишешь.

— А я поделюсь, — усмехнулся «кароче».

— Ладно, потом поговорим, — Шиян застеснялся меня.

А в конце рабочего дня он сказал, что ждет меня и на следующий день. Я ему только не сообщил, что я не хочу работать на этом хлебном месте. Он был хороший человек и я не хотел его обидеть.

Вечером мы имели редкую возможность переговорить с Войновским. Хоть и койки были у нас рядом, но после всех этих «отбой-подъем», маршировки, декламации хором дембельского стишка, разговаривать не хотелось, хотелось спать. А в этот вечер замполит поручил мне изготовить «Боевой Листок» — небольшого формата военное настенное еженедельное медийное творение. Надо заметить, что единственную газету «Защитник Родины», которая приходила в часть, использовали исключительно в соответствующем месте в мятом виде — читать там было нечего. «Боевой Листок» хотелось сделать читабельным и я привлек Войновского. Я действительно немного умел рисовать и писать плакатными перьями, но почерк, для написания заметок ручкой или фломастером, у меня был страшный. Войновский же, как студент строительного института, умел писать просто образцовым каллиграфическим почерком. Мы сидели в канцелярии, нас никто не трогал, а в казарме то и дело раздавались уже привычные крики, топот строя босых ног по взлетке, хоровое и одиночное исполнение поэмы о дембеле.

— На Кулиндорово у нас нормально, дедов вообще не видно. Их у нас вместе с бригадиром Аликом двое, не считая Карагенова, который только числится. Они целый день мотаются, что-то продают, на дембель зарабатывают. И нам перепадает — в соседних со станцией заводских столовках покормят бывает, если мы для них чего спиздим, конечно. К вечеру они все бухие, бывает и в часть не едут, остаются на поселке Котовского, там где-то общага женская, они туда к зазнобам своим бегают. А ты как? Тебе теперь в столовку можно вообще не ходить. Круто!

— Не прав ты, Серега. Во-первых, целый день нечего делать. Знаешь, как время долго тянется? Потом, представь, к тебе постоянно ходят и просят, просят, требуют продукты, а ты не знаешь кому дать, а кому нет.

— Научишься.

— Не научусь. Не хочу. В бригаду хочу. Не хочу быть придурком.

— Кем?

— А ты что не знаешь, что так называют тех, кто на теплом непыльном месте устраивается. Таких презирают. Я, по крайней мере, презираю и поэтому не хочу.

— Не дури.

— Тебе легко говорить. Ладно я на горшок схожу.

— Дождался бы пока деды уляжутся — припашут же.

— И сколько ждать? Пойду.

В туалете я впервые увидел, как стирают хэбэ. Какой-то салабон разложил дедушкино хэбэ на длинной узкой полке над ржавыми трубами, на которую обычно кладут умывальные принадлежности. Боец остервенело тер хэбэ обычной сапожной щеткой, намыленной вонючим хозяйственным мылом. Дедушка курил, сидя на подоконнике, и контролировал процесс. Я постарался ускориться.

Некоторые деды опускали салабонов агрессивно с мордобоем, а другие предпочитали иную тактику, как по мне, так более иезуитскую. Они вначале вежливо просили молодых о небольшой услуге, об одолжении.

— Слышь, землячок, зашиваюсь. Мне, бля, в наряд, надо подворотничок пришить, а я, понимаешь руку на стройке повредил. Не могу быстро шить. Браток, выручай, а там и тебе нужда, типа, будет, я уж помогу.

Как такому отказать, когда кругом только и слышишь истеричные крики, когда кругом только и видишь грязные кулаки, входящие в соприкосновение разной силы с губами салабонов? А они ещё и вежливые такие — благодарят за исполнение. И просили сделать что-нибудь ещё. И ещё. И не успевал салабон опомниться, как оказывался уже в личном услужении. И это было только началом дороги вниз. В какой школе психологов этому их обучали? Из образования — три класса, коридор, двор, подъезд и малолетка..!

Замполиту наш «Боевой Листок» понравился. Очевидно, он уже заглянул в мое личное дело и узнал, что я был комсомольским секретарем школы, активно участвовал, как тогда писали в характеристиках, в общественной жизни университета. Не знал он только, что вожаком комсомольским в школе меня назначили в виде эксперимента. Уже после школы призналась мне наша зав по воспитательной работе, в чем состоял эксперимент. В нашем неблагополучном районе только отличники и хорошисты слушались комсомольского секретаря, другие в комсомол и вступать не хотели. А в школе на Соцгороде тех отличников на весь выпуск один-два. Помню, вспоминали мы наши школьные годы с приятелем моим уже в университете, он закончил знаменитую «сто сорок пятую» в центре Киева. И оказалось, что из его класса только трое не поступили в высшие учебные заведения, а из моего класса только трое поступили, остальные — или зона или завод. Вот такое вот совпадение в числах.

И тогда решили выбрать-назначить секретарем комсомольской организации человека, кто и учится неплохо и сам хулиган или, по крайней мере, с хулиганами на короткой ноге. Выбор пал на меня. И как оказалось, удачный выбор, по заявлению нашей зав годы спустя. А в характеристике из университета, слава Богу, не написали сколько у меня было приводов в милицию. Нет, бандитом я не был, но выпить мог и по глупости попасть «в виде несовместимом с моральным обликом строителя коммунизма». «Кароче» замполит положил на меня глаз. А Корнюш был ревнив, что тот Отелло, если уж его человек, то его.

На следующий день я поговорил с Шияном, признался ему, что не могу работать, не работая. Он, к моему удивлению, не обиделся, а даже, как мне показалось, с уважением посмотрел на меня или мне только хотелось, чтобы так было. Не знаю.

— Гена, мне по любому надо смену искать. Парень мне нужен надежный, со сноровкой, не простой. Да, что я говорю, ты и сам за эти дни понял, кто может работать на складе.

— Есть у меня один человек на примете. Не судим. Студент Киевского пищевого института, с моей командой попал сюда. Я его немного знаю, спокойный, умный. Алик Григорян.

— Армянин? Из Киева?

— Да, он приехал в Киев учиться на винодела.

— Ну, приводи, посмотрим.

Через месяц Алик уже ходил в ушитом хэбэ со связкой ключей на цепочке, притороченной к галифе. Надо заметить, что такая связка была вожделенной мечтой очень многих, ибо означала она, не только то, что у тебя есть свой закуток, но и власть. В чем беда совместного проживания в армии? В том, что нет возможности уединиться, нет места побыть самому, нет возможности иметь хоть что-то не по уставу: радиоприемник или гражданку[50], кипятильник или конфеты, карты или дневник, да мало ли что. Ведь в казарме, в тумбочке, все только то, что может находиться там по уставу: умывальные принадлежности, письма, книги, газета «Защитник Родины» и все, пожалуй. Свои ключи не только позволяли иметь больше, но и выбирать, кому позволено пользоваться частью твоих благ, а кому — нет. Надо отдать должное, Алик никогда не забывал, кто ему помог получить заветную связку ключей.

— Всё, решено! Будешь каптерщиком. На ключи, принимай дела, — сказал мне Корнюш.

Это уже был просто царский, по армейским понятиям, подарок. Каптерок было две: каптерка старшины с особо ценными вещами и солдатская — с парадками, шинелями и постельными принадлежностями. Каптерка это отдельная комната размером метров 30 квадратных. Входная дверь, напротив два окна и письменный стол между окнами, а по бокам полки, на которых висит или лежит солдатская одежда. Внизу стоят ботинки от парадки, потом самое большое отделение, в котором висят, собственно, парадки и шинели, а сверху на полках лежат головные уборы. Места для того, чтобы прятать полезные вещи, хоть отбавляй. На следующий день было воскресенье.

После двух яиц вкрутую и гречневой каши умиротворенная рота вернулась в казарму. Два яйца на завтрак — значит воскресенье и календаря не надо. На работу из наших командиров вышел только Корнюш. Старшина раздавал увольнительные листы тем, кому повезло. Остальные занимались своими делами, деды смотрели телевизор — показывали любимую в Советской армии передачу «Утренняя гимнастика», в моду тогда входила аэробика, из ленинской комнаты, где стоял телевизор, раздавались вздохи, охи и специфические комментарии. Салабоны, по своему обыкновению, ныкались[51] по углам, чтобы их не припахали. Кто не успел, закатывал уже рукава.

Я же выдавал парадки тем, кто шел в город.

— Руденька, что ты мне даль?! Это не мой фуражка.

— Костя, я не могу найти твою, бери эту, размер же подходит.

— Да эта салябонистая очень.

— Художник, дай ботинки поновей.

— Служба, дай новье, чтоб муха не еблась.

— Дай…

— Охуель?

— Дай…

— Поменяй…

— Поставь мою парадку…

Глагол «повесить» в лексиконе у большинства моих сослуживцев отсутствовал. «Поставь фуражку», «поставь шинель» и не иначе. В течении двух часов я отправлял военнослужащих в увольнение.

— Геш, нормально всё. Вечером примешь людей, как положено. Смотри, чтобы тебе чужого не втерли. Гроссбух веди аккуратно, — подбадривал и учил меня Корнюш, — нам белье постельное привозят из прачечной по пятница или субботам, но вчера там у них воды не было, белье будет сегодня, так что вечером перед отбоем поменяешь всем белье. А пока отдыхай, заходи ко мне, как время будет.

Мне и ныкаться никуда не надо было, теперь у меня были свои ключи и свое место. Как для большинства, так просто мечта, сладкий сон.

Безумие началось вечером, когда деды вернулись с Одессы. Корнюш провел вечернюю поверку на взлетке. Я в строю не стоял, я находился как раз напротив строя, дверь в каптерку была нараспашку, я пересчитывал, полученное из прачечной белье. Строй показался мне странным, некоторые были навеселе, это-то было близким и понятным, но некоторые, если не сказать многие, выглядели, мягко говоря, странно: дурацкие ухмылки, глаза под толстой мутной поволокой смотрят сквозь предметы, речь заторможена.

— Половина роты обкуренных! Суки, кто траву в роту принес? Узнаю, сгною же, — старшина бесновался. Строй молчал.

— Так, меняем белье и спать, наркоманы. Завтра разбираться будем. Пойдете вы у меня ещё в увольнение!

Он ушел к себе в каптерку, грохнув дверью. А через пять минут, моя оборона пала. В каптерке находились, кажется, все деды одновременно, они спокойно перебирали белье, портянки в поисках почище и поновей. На меня никто не обращал внимания. На шум пришел Корнюш.

— Выйти всем из каптерки!

Его слушались, не бегом, но все, кроме меня, вышли.

— Что, солдат, не можешь выгнать всех на хуй?!

— Да, я только успел отвернуться, чтобы первому портянки поменять, а здесь уже полная каптерка людей.

— Не справляешься, будем решать вопрос.

— Справлюсь, товарищ прапорщик, но мне помощь нужна, пока я меняю, чтобы кто-то в дверях на страже стоял. Можно Сергей Войновский?

— Можно только Машку…

— Виноват, разрешите, товарищ прапорщик?

— Бери, — я позвал Серегу и мы начали менять белье вдвоем. Его могучая фигура заслоняла дверь. Снова просьбы, угрозы, но порядка стало больше. Конечно, я вынужден был сортировать на новое и на менее новое, на чистое и на менее чистое. Первое попадало старослужащим, а второе менее старослужащим. Мы закончили, пересчитали. Непонятным образом исчезли пять полотенец, три пары портянок и две простыни.

— Ну, как результат? — в дверях снова появился Корнюш.

Я доложил о недостаче.

— Рядовой Руденко, зайдите ко мне.

Понурившись, я пошел в каптерку старшины, он меня впервые назвал на «вы».

— Это тебе будет уроком. По правилам строительных частей, вся недостача покрывается с твоего личного счета. Прикинь, зарплата каптерщика 58 рублей, с тебя в месяц за все услуги проживания в армии удерживается от 45 до 55 рублей, если у тебя недостача — ты должен. Всё… Вон с той полки возьми все новое и доложи в общую кучу, на первый раз бесплатно. А, кстати, у тебя все всё поменяли?

— Ну да, из стираного же ничего не осталось.

— А как же повара, которые придут в казарму только ночью? А дежурный по штабу, а медбрат?

— А как же так могло получиться?

— Иди и думай. И подумай, как в будущем такой запас иметь, как я имею. Каптершик, Геша, это тонкий интеллектуальный труд, это тебе не твоя ядерная физика, здесь голова нужна. Свободен!

Следующая неделя ничем особым не запомнилась. Время тянулось бесконечно долго, я целый день мог ничего не делать, главной моей задачей было принять по счету в пятницу белье из прачечной и произвести смену белья в бане в субботу. В баню мы ходили в соседнюю общевойсковую часть, сопровождал нас почти всегда Корнюш. В бане он любил рассматривать подробности нашего сложения. С каким восторгом он смотрел на водителя Валеру из Николаевской области, он просто гордился, что у него есть такие бойцы. Валерка, долговязый, сутулый парень был с очень редкой, как я понимаю, болезнью, которая, наверное, и направила его в стройбат — у него не было ребер в одной стороне грудной клетки или может быть они там и были, но совсем не развитые. Таких бойцов у нас было двое, моего призыва Валера Самотуга и черпак Гулямов, но только у Самотуги отсутствие на своем месте ребер, очевидно в соответствии с законами сохранения, вызвало наличие излишней массы между ног, как будто все эти недостающие ребра там вместе и собрались. И на изготовление Евы Всевышнему уже ничего не осталось. А жаль. Для Евы.

Прапорщик становился в дверях между раздевалкой и душевой и комментировал возможности всяк входящего и выходящего.

Еще на этой неделе я обратил внимание на одного солдата, салабона, который, практически, все время проводил в бытовой комнате или, как мы ее называли, в гладилке. Он сидел там на табурете и смотрел в окно. Сколько деды не пытались припахать его, он ни разу не встал, бормотал, что русский мол очень плохо знает. Как-то даже Корнюш ему пригрозил, что мол следующим утром он должен убирать туалет, ответ был лаконичным:

— Когда я армия уходил, мне старший брат сказал уборный не убирай. Род тебя проклянет, если чужой хавно дотронешься.

Это был Султан Тимирханов, единственный чеченец, который, как водитель с большим стажем, попал служить в нашу роту. Он очень горевал, что его разлучили с его соплеменниками, он хотел оказаться вместе с другими чеченцами в первой роте. Слухи о том, что произошло в первую ночь в первой роте обошли всю часть и поэтому от Султана у нас в роте быстро отстали, так сказать, от греха подальше. Деды решили, что один он погоды не делает.

Как-то невольно я подслушал разговор дедов в умывальнике, сам я был, прошу прощения за интимную подробность, в туалете, а двери между двумя этими помещениями не существовало.

— Этот Карев совсем охуел. Значит так, Камбала, подходишь к Кареву и говоришь ему, типа…

— А че я? Он, что со мной разговаривать будет? Он, сука, сразу в зубы бьет.

— Тебя, Камбала, скоро все салабоны чмырить[52] будут, ты им скоро портянки во рту стирать будешь, как полтора года назад Хасану носки стирал, гандон.

— Да пошли вы… — Камбала со слезами выскочил из умывальника.

Маленький Камбала с приплюснутым лицом, русский из Казахстана очень хотел быть дедом, но его никто не боялся. Один глаз у него был нормальный, а второй какой-то остановившийся. Мне его было жалко. Он и меня пытался припахивать, но ему достаточно было пристально посмотреть в глаз, как он тушевался и отходил. А за Юрку я порадовался и позже передал ему этот разговор. Буквально на следующий день Камбала подошел к Кареву — наверное таки достали его однопризывники. Мы стояли на крыльце и курили, был с нами и Карев, стояли и деды, мы ждали команды на построение. Юрка действительно не разговаривал, он дождался пока Камбала закончит свое вступление и, не вынимая сигареты со рта, сразу достаточно сильно ударил того кулаком в лицо. Камбала по киношному слетел с крыльца. Никто из дедов не вписался[53]. Камбала плакал. Юрка помог ему подняться. Я видел, что ему тоже жалко этого бедного парня, но он поступал в соответствии со своими понятиями и иначе поступить не мог. Юра был цельным человеком, в чем я впоследствии имел возможность крепко убедиться.

А еще в эти дни, как-то незаметно, в роте появился еще один солдат нашего призыва — Саша Баранов, кислая физиономия, губы как вареники, фиксирующий пристальный недобрый взгляд. На самом же деле умный и деликатный парень, внешний облик которого не совпадал с его внутренним содержанием. Мы познакомились, оказалось, что он из Одессы. Одессит и попал служить в Одессу… Значит неспроста. Это производило нужное впечатление. На самом деле был Сашка из под Львова, а в Одессе жила его родная сестра замужем за влиятельным человеком в Одесском порту. Сашку призвали, как и других студентов в тот год, поздно и поэтому он, человек здоровый и не судимый попал в стройбат, но не в наш, а в другой, в Симферопольский. Сразу после присяги он оказался «на командировке» в Бердянских степях. Надо заметить, что нет хуже для салабона места в армии, чем командировка. Офицеры почти всегда отсутствуют, порядок поддерживается только дедами и, конечно, начинается беспредел, а с беспредела надо валить. Одному салабону, по его же просьбе, Сашка расплюснул кисть кувалдой, сам прыгал с третьего этажа на стройке, в надежде сломать ногу, но не сломал, даже не растянул. Не понравилось ему там очень. Были включены одесские механизмы и вот он с нами, мой друг на долгие годы.

Что ты там сейчас поделываешь, Барашек, в своей Канаде?

Август 1991 Одесса

Ах, Одесса! Ох, коммуна! Звонить по междугородке было дорого и неудобно, мы писали друг другу письма. Читая письма Баранова, мы с женой заливались слезами от смеха. Женившись вскорости после армии, Сашка с женой Инной мыкались по коммунальным квартирам, по-одесски: по коммунам. Сначала снимали угол, спали вдвоем на одной скрипучей раскладушке, а за ширмой бабка-хозяйка, скрипеть нельзя. Сашка красочно описывал, как они исполняют свой супружеский долг, не шевелясь. Потом комната в коммуне. Учиться не было никакой возможности, Сашка торговал и не просто торговал, он был поэтом товарно-денежных отношений. Тогда все — и студенты и профессура мотались по разным Польшам, покупали здесь — продавали там, покупали там — продавали здесь. Барашек старался всегда найти нестандартный подход, если все везли обувь ходовых размеров и наши рынки были в то время забиты плохой, дешевой обувью 42 и 43 размеров, то Сашка там, в Польше, в Югославии, в Турции покупал 45 и 46 размеры и продавал здесь намного дороже и быстрее своих коллег по Староконному рынку, так как у несчастных владельцев больших ног выбора особого не было, магазины были и вовсе пустыми. Это Сашка в Польше увидел белые пластмассовые вазочки для рассады и первым соединил их с дешевыми пластмассовыми же цветами из ритуальных магазинов. Помните? Все наши рынки были полны всеми вариантами этого Сашкиного изобретения. Вечерами он, Инна и их маленькая дочь Лера садились за семейный подряд: Лера находила в общей куче чашечку и к ней ножку, Сашка прокалывал шилом, а затем ножом доделывал дыру в чашке, Инна вставляла в дыру цветочки, обрезала то, что торчало снизу, а Сашка присоединял ножку к чашке. Все, подарок к 8 Марта готов, а семье два рубля чистой прибыли. Торговля шла ночью. Рынки в Одессе жили настоящей жизнью только ночью, именно ночь — время настоящего бизнеса, а днем это так, немного для налоговой инспекции — им же тоже надо было с чего-то кормиться.

Так появилась возможность купить комнату, уже свою, Сашка купил даже две. Это тоже была конкретная одесская коммуна. На улице Ковалевского, что в пяти минутах ходьбы от Нового рынка, к студенческому общежитию примкнула, примазалась с торца хибара. Если открыть зеленую железную калитку, то можно увидеть проход между стеной пятиэтажного общежития слева и собственно хибарой справа, проход не широкий, метра полтора всего. В этот проход выходило четыре двери четырех хозяев, одним из хозяев стали «куркули» Барановы.

Я любил бывать у них в гостях, любил смотреть, как Сашка каждый вечер с подвала доставал трехлитровую банку и пересчитывал деньги, деньги Сашка хранил только в «банке». Я любил вечерние разговоры после ужина и бутылочки водки, чисто по-одесски обсуждались знакомые, знакомые знакомых, последние гости и власть. Власть сильно ругали, ругали за мусор во дворах, за отсутствие света и воды, за дороги. Вот в этом месте я всегда начинал нервничать. Спрашивал, а кто из присутствующих в своей жизни хоть раз платил налоги? Вся Одесса работала и торговала «в темную». Какой свет, откуда вода?

Я тогда был директором двух малых предприятий, одно из которых было связано в некоторой степени с ювелирным бизнесом, мы производили оригинальные ювелирные украшения, а одесский ювелирный завод делал нам огранку наших синтетических корундов, сапфиров. Эти контакты и были поводом моих частых визитов в Одессу, останавливался я обычно у Барановых. Скорый фирменный поезд «Черноморец» приходил в Одессу рано утром, от вокзала я доезжал троллейбусом до центра, а дальше пешком шел по Садовой до Нового Рынка и налево, затем сквер напротив института и направо.

Однажды приехал я утром в Одессу. Иду уже по Садовой и вспомнилось мне мое первое увольнение в Одессу, четко так, детально, до запахов. И захотелось зайти в какую-нибудь забегаловку, пронзительно захотелось столовской еды. Знал я, что Инночка ждет меня с поезда с горячим завтраком и, конечно же, обидится, но уж очень меня «пробило на ностальжи». Напротив Нового рынка одно из заведений было уже открыто в тот ранний час, я зашел. Это было то, что нужно — грязная стойка самообслуживания, пластмассовые столики покрыты смытой клеёнкой, злая неопрятная, ярко накрашенная в семь утра тетка за кассой.

— Пельмени есть?

— Будут через час. Из второго только вермишель с бифштексом.

Я взял серый скользкий поднос, тарелку вермишели с бифштексом и чай. Землистого цвета вермишель была холодной и горкой возвышалась над тарелкой, из под вермишели одним боком выглядывал бифштекс. Я начал есть. Это было именно то, что я хотел в те минуты — некачественная холодная еда специфического столовского вкуса. Гнутой, плохо мытой, черной между зубцами алюминиевой вилкой я ковырял с одной стороны бифштекс, постепенно уменьшал горку вермишели. В это ранее время в забегаловке я был один, если не считать кассира и примерно тысяч так с двадцать пять мух.

Подхватив на вилку очередную порцию вермишели, я обнаружил, что мой бифштекс уже кто-то ел. То есть он был на треть уже съеден и надкушенную сторону просто прикрыли сверху горкой вермишели и продали еще раз. Консистенция бифштекса была такой, что можно было рассмотреть строение зубов кусавшего, предыдущий едок, очевидно, не был из высшего света, он просто нанизывал весь бифштекс на вилку и откусывал.

Я расстроился? Я бросился жаловаться? Нет. В полной мере теперь я почувствовал, что я в Одессе. С чувством абсолютно полного удовлетворения я встал и вышел. Я был счастлив! Но больше делать так бы не стал.

За сбычу мечт!

Август 1984 Первое увольнение в Одессу

В воскресенье я переодел ребят, стараясь сделать это побыстрее, потому что старшина обещал отпустить сегодня и меня. Я очень хотел оказаться в Одессе, я очень скучал за гражданской едой, моей мечтой была обычная пельменная, да и просто нормальных людей увидеть хотелось, людей которые не носят сапоги в такую жару. Когда я получил свою увольнительную, все счастливчики уже давно уехали. Автобусом «Григорьевка — Новый рынок» доехал до конечной, до Нового рынка, а потом, расспрашивая дорогу, пешком до Потемкинской лестницы. В этой точке я уже мог самостоятельно ориентироваться.

Прежде всего надо было удовлетворить потребность. Очень хотелось найти пельменную с «сидячими» местами. Но до самой Потемкинской мне не встретилось ни одной. Пельменных была масса, но все как забегаловки, с высокими столами-стойками. Эти заведения были созданы не для еды, а для питания, для скорейшего приема пищи внутрь спешащего туловища, а мне надо было воплощать светлую солдатскую мечту неспешно и, желательно, сидя.

Наконец я нашел то, что искал — как раз напротив памятника Потемкинцам располагалось приличное заведение с нормальными столиками и с ненормальными ценами. Но разве есть цена у мечты?!

— Вам с горчицей, уксусом или сметаной?

— Мне полторы порции с горчицей, уксусом и сметаной.

Немного сбережений у меня было, счет я им знал, мне еще хватало на мороженое и сладкую воду на потом — гуляй, не хочу!

Вторая половина августа, на Приморском бульваре отдыхающие со всего Союза, красивые девчонки, солнце, лицо само собой расплывалось в улыбке. Я расслабился. Я гулял, я знал, что по Одессе гуляют постепенно. Приморский бульвар, Оперный театр, Дерибасовская, поел мороженого в кафешке, что под кинотеатром, Горсад, назад на Карла Маркса, потом налево через Матросский переулок в начало Приморского бульвара, Приморский и снова Дерибассовская, площадь Мартыновского, кусочек Совармии, Садовая и я на Новом рынке, на конечной остановке нужного мне автобуса. Уже темнеет, но ещё только девять часов, а в части надо было быть в десять, к отбою. Ехать от силы сорок минут — успеваю. Стою, жду.

Через десять минут, к моей радости на остановке появились еще Войновский, Эдик Луговой и Толик Белый, тоже киевлянин, тот самый остряк-шептун за моей спиной на входе в часть. Еще через десять минут мы начали нервничать. Главное, что кроме нас — военных, на остановке больше никого не было. Мы в десятый раз проверили расписание на табличке. Это успокаивало, если даже не было автобуса в 21:15, то последний должен быть в 21:45. Но опоздать из первого увольнения..! Кошмар!!!

Через еще пятнадцать минут мы с облегчением увидели… нет не автобус, а еще троих военных, дедов с нашей роты, казахских немцев.

— Давно ждем, военные?

— Я здесь уже полчаса, — отвечаю я.

— Надежда умирает последней, — бодро так говорит Менго.

— А мы будем убиты как раз перед самой надеждой, — не поддерживает его оптимизма Гейнц.

— Корнюш нас сгниет, падла. А я своей чувихе обещал, что буду через неделю, а теперь обломится. Вот непруха! — третий.

— Ребята, чего стоим? По воскресеньям автобусы часов в шесть, в семь последние уходят, — мимо шаркает домашними тапочками дедушка, реальный, в том смысле, что не дедушка Советской Армии.

— Вот те на! А как же расписание, дед?

— А тому расписанию много лет уже, внучек. Разве теперь порядок?

— Так пацаны, это залёт. Что делаем?

— Ну, мы то первый раз в увольнении, а вы что не знали, что автобусы не ходят? — Эдик спрашивает дедов.

— Да мы всегда экспрессом от вокзала или с площади Мартыновского до Молодой Гвардии, а там любой автобус до части. Удобно, у экспресса до Лузановки ни одной остановки, а другие через каждые сто метров на Пересыпи останавливаются, — растеряно оправдывается Менго.

— Так, что делать?

— Вернуться на Мартыновского — риск, слишком поздно. Надо идти пешком до Пересыпского моста, это недалеко, оттуда трамваем до Молодой Гвардии, а там что-нибудь придумаем.

— Правильно, на Молодой можно сесть в автобус, что смены ночные возит на Припортовый завод.

— Пошли, пацаны.

Мы пошли от Нового рынка по улице куда-то в сторону моря. Было уже темно, на углу очередного перекрестка увидели одиноко светящуюся табличку «Приёмное отделение», наверное это было здание какой-то больницы. Белый остановился.

— Хлопцы, у меня идея. Все равно наши отмазки, что, мол, мы расписания не знали, старшине до фени. Это наши проблемы, скажет он. Давайте вы меня заведёте на больничку и скажите, что мне плохо. Я попробую шлангануть[54], а вы просите телефон и звоните в часть, предупреждайте, что не можете вовремя вернуться, типа, меня героически спасаете.

— Идея в целом клёвая, но как же ты, Вайс, шлангом прикинешься? А как колонут тебя до самого радикулита? Хуже ж будет и уже только тебе, — Эдик оценивающе смотрел на Белого-Вайса.

— Не сцы, Мальвина, с нами Артемон. Прорвемся. Ну давай!

Я стучал в запертые двери, Войновский и Эдик на своих плечах держали Вайса, а наши деды исполняли только роли статистов, сраженные нашей активностью и потенциальной изворотливостью. Наконец дверь открылась, Вайса положили в приемном покое на кушетку и начали обследовать. Дежурный врач расспрашивал нас, что случилось. Мы отвечали, как договорились с Толиком, мол, встретились на автобусной остановке, его сильно с животом прихватило, чего он ел, мы не знаем, совсем плохо ему, мы и на автобус сесть не смогли, остались с товарищем, в общем — спасите, Христа ради! А еще вы нам справку выправьте для старшины нашего, деспота и дайте позвонить. Нам отвечали, что товарища нашего сейчас обследуют, жизнь ему, по всей вероятности, спасут, справку дадут, а телефон — вот он, звоните, коль дело военное. В это время во входную дверь постучали и дежурный, бормоча себе под нос, что-то типа: «больной перед смертью потел? Потел, доктор. Это хорошо», пошел открывать дверь.

В прихожей возня, диалог громкий, но слов не разобрать. Хлопнула дверь, врач вернулся к нашему Вайсу. Я пододвинул телефон образованному Менго.

— Звони.

— А кто знает номер телефона?

— А кто вообще может знать номер телефона воинской части? — резонно спрашивает Луговой.

— Дежурный по Военному Округу, наверное, — подсказываю я.

— Ну и что мы ему скажем? Что мы в самоволке?

— Правильно, лучше не звонить, опоздали и опоздали. А так раздуем ЧП на весь гарнизон, только хуже будет.

— Верная мысль.

— Главное, чтобы номер у Вайса проканал[55]. А то лепила больно стрёмный[56].

— Да, врач просто, как с нашей призывной комиссии — Рентген хуев.

Так прошло еще минут тридцать. Снова стук в дверь, мимо прошел дежурный, снова те же голоса и спор уже на повышенных тонах. Дежурный вошел к нам.

— Ребята, там ваша помощь нужна. Помогите, пожалуйста, человеку.

Мы в недоумении вышли на улицу. На улице стояли открытый бортовой грузовик и водитель с неряшливой седой щетиной:

— Ребята, помогите, очень прошу.

— Ну чего там у тебя, — предвидя коммерцию, развязно спрашивает бывалый Эдик.

— Дык, покойник у меня в кузове. Пацанчик, малолетка утоп, мне приказали, вот я его сюда и привез. Первый раз я здеся. Хотел сдать в приемное, а мне этот дохтор говорит, морг, типа, там в конце улицы за воротами железными. Дык, ворота там есть, да только ж никто их не открывает в эту пору.

Было уже начало двенадцатого. Мы стояли в растерянности.

— И чем же мы тебе можем помочь, отец? — Эдик уже совершенно другим тоном.

— А вас же шесть человек, я подъеду к воротам, двое перелезут через ворота, двое залезут и сядут на ворота, а двое станут в кузов. Так мы пацанчика через ворота и передадим, с Божьей помощью. Да, вы не боитесь, он в брезент замотан, и малец совсем, не тяжелый.

— Пошли, пацаны, надо помочь, человеку.

Мы были так растеряны и придавлены, что не совсем понимали всю бесперспективность затеи. И только когда распределились по плану деда: он сдал задним бортом к самим воротам, мы залезли в кузов, стараясь не смотреть в ближний к кабине угол, где в свете одинокого мутно-желтого фонаря была видна кучка брезента, я и Войновский забрались на высокие ворота и спрыгнули на другую сторону, Эдик и Менго сели поверх ворот, а двое остальных начали возиться в кузове; только тогда до меня дошло:

— Ну, принимаем мы труп с тобой, Серега, а дальше что? Если ворота не открыли и в морге никого нет, что мы с тобой будем его сторожить здесь до утра?

— Не. Чего это мы? Дед пусть и сторожит.

— Так тогда, зачем перебрасывать через забор? Пусть в машине и лежит, а дед до утра в кабине кемарит[57].

— Правильно, Геша. Э, деда… — мы выдали наши доводы «на гора».

— Так мне же уезжать надо, ребятки.

— Э, нет, постой. Если в морге нет никого, куда мы труп денем?

— А если и есть кто, с каких это тот, кто там есть, у нас такой груз примет?

— И правда. Растерялся я, хлопцы.

— Вы покурите, а мы с Сергеем сейчас морг найдем и проверим, есть ли там кто.

Ребята остались стоять в кузове вместе с дедом, а мы в почти полной темноте пошли искать морг. Слева от нас возвышалось здание больницы, а с правой стороны можно было различить одноэтажное длинное здание с полуподвальными окнами. Похоже. В середине здания дверь, рядом табличка. Сергей присветил спичкой — оно. Мы постучали несмело. Ответа не было. Постучали в ближайшее окно — тишина. Я остался у двери, а Серега пошел дальше, заглядывая в полуподвальные окна.

— Ген, здесь есть какой-то слабый свет. Окна грязные. У-у-у, блядь, трупы голые валяются! Иди сюда.

Я со злостью пнул дверь ногой что было мочи и в тот же миг раздался вопль Войновского:

— А-а-а!!! Мать твою, а-а-а!!!.. Я теп-п-перь, блядь, заика на всю жизнь. Суки!

Я уже бежал к Сергею. Действительно в одном окне мерцал неяркий свет. Я еще не понял, что так перепугало Сергея, как вдруг свет начал становиться все ярче и ярче. Я обомлел, по спине ползли противные мурашки, в животе заурчало — то ли пельмени были несвежими, то ли… не знаю, но только я с трудом сдерживался, чтобы, не сходя с места, не заняться более важным в тот момент для меня делом. Наконец к грязному стеклу приблизилась рука со свечой, вслед появилась блеклая мужская рожа. Мужик кивнул нам и снова стало темно. У Войновского, что называется, зуб на зуб не попадал. От ворот кричали наши пацаны:

— Что стряслось?!

— Э, вы там живы? Помощь нужна?!

— Живы, — смог крикнуть в ответ и я.

Мы с Серегой пошли назад к двери. Над дверью зажглась тусклая лампа и дверь открылась. Мужик в халате:

— Ну, вы чё кипишуете, военные?

Я вкратце объяснил ситуацию.

— Сейчас, ключи от ворот возьму. Орут тут среди ночи.

Мы разошлись, он назад в морг, а мы к воротам. На этом, слава Богу, наша роль должна была считаться законченной.

— Все, пацаны, сейчас ворота откроют и мы свободны.

Пришел работник морга, открыл ворота, дед сел снова за руль, начал сдавать назад, а мы пошли по темной улице в сторону приемного отделения.

— Вы, чё орали так, что мы в кузове чуть не обхезались?

— Это я штаны должен проверить, — говорю я. — Ну, я вам доложу, пацаны, и обстановочка там. Темно, как у негра в заднице, я у двери, а Серега пошел вдоль морга…

— Смотрю я в окна подвальные, — продолжает Войновский, — все темные, а в одном свет такой неяркий и мерцающий. Я присмотрелся, а там два трупа один на одном валяются. Бздошно так стало. Я Генку позвал, он ногой по двери со всей дури как умочит, а трупы и зашевелились. Я думал, что я обоссусь.

— Може там санитар бабу ебал! — высказал догадку Луговой.

— А может он труп ебал? Как это называется? О — некрофил, еб твою мать!

— Не-е, он потом, когда свечку в руку взял, так нижний труп с кушетки исчез, во! Точняк! — вспоминает Сергей.

— Може на пол сбросил, извращенец хуев?

— Ну и салабоны у нас! В ночи по моргам шастают, ебать-копать, — откомментировал происходящее дед.

— Я, пацаны, на больничке в Киеве на Петра Запорожца часто в это место наведывался, внутрь, дальше коридора не заходил, брехать не буду, но снаружи морг знаю хорошо. Не может быть окон в помещении, где трупы хранятся, или, если они есть, то должны быть полностью закрашены. А это точно санитар сестричку трахал при свече, романтик, ебать его в рот, вот наших несмелых стуков и не слышал, а как я уже въебал со всей силы, он и зашевелился, — выдал я свою, обоснованную опытом, версию.

— Точняк, похоже Гена прав, а мы чуть не обделались.

— Ну чё, может деда уговорим, он нас подбросит куда-нибудь?

— Ну его на хуй! Не полезу я к нему опять в кузов!

От пережитого волнения мы матерились больше обычного. Это была бравада, наша реакция на стресс. Мы не спеша шли по улице, курили. Наше опоздание не казалось нам уже таким страшным.

— А малолетку жалко… Правда, пацаны? Такой маленький…

Дверь нам открыл знакомый врач. Насвистывая веселый мотивчик, пригласил нас следовать за ним. Я тоже знал некоторые медицинские шутки, спросил:

— Доктор, жить будет?

Врач правильный ответ знал, ответил как пароль:

— Доктор жить будет. Ну что ж, прощайтесь со своим товарищем…

— Это в каком смысле? — нам было не до подобных шуток.

— В том, что он остается у нас, а как немного легче ему будет, переведем в военный госпиталь. Я вам выписал уже все необходимые документы. Завтра, послезавтра пусть ваш эскулап из части приедет к нам.

— А что с Толиком?

— У вашего Толика сильнейшая пневмония.

— Что?!!!

— Да, вот так — воспаление легких.

— Летом?… А живот?

— Да, анамнез бывает схожий вначале. Но температура у него под сорок сейчас. Ошибки быть не может, мы уже и рентген, и анализ крови ему сделали.

Вайс лежал цвета мартовского снега на обочине столбовой дороги:

— Передавайте привет старшине, — только и просипел он.

Мы не могли у него ничего спросить, так как за нашими спинами маячил доктор. Забрав вожделенные документы, мы вышли на улицу.

— Ну, вы что-нибудь просекаете, чуваки? Он же здоров был на все сто перед этим.

— Какое воспаление легких? Да у него хроническое воспаление хитрости!

— Вы чё, парни? Он спас нас, реально. Молоток Вайс, потом расколем, как он лепилам такую туфту прогнал, — Эдик, как всегда, был трезв до неприличия.

Забегая вперед, скажу, что так никогда мы и не узнали, как Вайсу это удалось. На все наши расспросы он только хитро улыбался и говорил:

— Заболел я, в натуре заболел. Про Горького, про Максима читали, как у него кровь выступила, когда он своего главного героя пришил? Психология, бля! Вот и со мной это приключилось.

Но кто же в это мог поверить?

А в ту ночь мы быстро пешком дошли до Пересыпского моста, к моему удивлению, за ним стоял светящийся трамвай, через минут десять он поехал. На Молодой Гвардии, простояв перед этим пятнадцать минут, мы решили более не задерживаться и дошли пешком до дорожного КПП, где объяснили ситуацию дежурному офицеру, он нам и остановил какой-то военный грузовик, который довез нас до Чабанки. В роте была тишина, все спали, тревоги по поводу нашей пропажи не объявляли, поэтому и мы легли спать. Думаю, каждый из нас засыпал, переживая события еще раз, облекая их в слова, готовясь к завтрашнему рассказу, даже рассказам.

На следующее утро, когда перед всем строем мы докладывали старшине о случившемся, правда, не по военному перебивая друг друга, наша история обрастала такими подробностями, что хоть в обморок от страха падай. Мы с Войновским чувствовали себя бывалыми волками, для которых все равно — что в морг по ночам ходить, что в нашу столовку днем. Уже никто и не вспоминал, что от крика Войновского проснулось пол-Одессы.

А было все именно так, как я сейчас описал. Вайс же вернулся в часть только через три недели и по болезни получил заветную «не бей лежачих» должность вечного дежурного по штабу. Вот такая она — солдатская смекалка!

Ладно, проехали.

Лето 1984 УПТК

Как же медленно тянулась для меня служба солдатская! Старшина через день по утрам сменял дневального на меня. То есть через день после обеда я пахал на уборке территории вокруг роты. Утром простыни, наволочки, полотенца, портянки. Едет машина на командировку — выдай белье, приехала — принимай. Половину дня я сидел и перебирал, пересчитывал грязные вонючие тряпки. Настоящая мужская работа. Наверное после службы в армии мое лицо станет загорелым, обветренным, мужественным, лед в глазах… Боже, что я здесь делаю?

Я вспоминал свою первую работу. Сразу после школы я пошел работать в университет, на биологический факультет, чтобы присмотреться, определить, чего я хочу. Поступать я не спешил, в голове была полная каша. Так вот в числе моих обязанностей была проявка специальных фотопленок, фотопластин с электронного микроскопа и последующая печать фотографий с них. Норма была, в пересчете на стандартные пленки в 36 кадров, 6 штук в день. Я быстро научился делать десять штук, но… до обеда, о чем, конечно, никому не сказал. После обеда я снова закрывался в своей маленькой темной фотолаборатории, клал книгу под луч света фотоувеличителя «Беларусь» и читал, периодически нажимая кнопочку на автоматическом фотоэкспонометре «Ленинград», потому что экспонометр выдавал характерный и достаточно громкий звук, который могла слышать Лидия Петровна, записная стукачка нашего шефа. Через два месяца мне это надоело и я перевелся на радиофизический факультет, где работы, интересной настоящей работы было всегда невпроворот.

Каптерщиком я себя чувствовал, как на биофаке — закрылся и притворился шлангом. На самом деле делать мне было нечего, все можно было успеть сделать за один, максимум два часа в день. Я знал, что долго так не протяну. Но что сказать старшине? Человек он, мягко говоря, ранимый, обижу своим отказом и окажусь на Соловках. Страшно! Как я уже знал, многое зависит от его настроения в момент разговора.

Необходимое настроение представилось вскорости и начало разговора было положено. Как в плоском анекдоте, когда мужик громко так неожиданно вскрикивает в компании: «Ба-бах!!», все вздрагивают, а он продолжает: «кстати, об охоте…». Корнюш продемонстрировал такой-же ловкий переход:

— Геш, кстати о книгах… скоро День строителя, почему бы Ларисе не приехать в Одессу отдохнуть? Я бы помог комнату на турбазе неподалеку снять. Ларису поселим там, ты бы ее мог видеть. Если никакого ЧП в части нет, то я бы тебя на ночь отпускал к ней. Это рядом.

— Спасибо, товарищ прапорщик, это было бы здорово. Я ей напишу или, если в увольнение отпустите, то лучше позвоню. Вы же знаете, она беременная, срок, правда, небольшой, может быть и сможет приехать.

Лариса, конечно, с радостью ухватилась за возможность побыть пару недель рядом с мужем. Мы договорились. Старшина был уверен, что приедет Лариса с книгами из моей библиотеки. Он весь был в предвкушении встречи с большой литературой — самое время для решения моих проблем, нужна только зацепка.

И вот в УПТК залёт, деды в нетрезвом состоянии на поселке Котовского попались на глаза патрулю, Алику удалось убежать, а двоих повязали и отправили на гарнизонную губу. Комбат решил, что им не место в УПТК, их перевели в рабочую бригаду на стройку, Алику удалось удержаться. Он был бригадиром и единственным старослужащим в бригаде, у него был специфический опыт работы, сразу заменить его было невозможно. Но две вакансии открылись.

— Товарищ прапорщик, очень прошу, направьте в бригаду.

— Гена, я этого не решаю.

— Да вы, только вы все решаете в этой части.

— Вот достал! Там же пахать надо, как папа Карло.

— Буду пахать, хочу пахать.

— А как же каптерка?

— Дайте мне Войновского в подмогу и мы будем вдвоем нормально все успевать.

— Ну, смотри! Не подставь меня с каптеркой.

В УПТК направили меня и Баранова. За Баранова вопрос решал комбат, а старшина за меня. Скорый приезд Ларисы помог удержать Корнюша носом в нужном направлении. Сразу после развода бригадир-сержант Алик Кимельдинов повел свое отделение в УНР. Там новеньких представили двум гражданским женщинам — нашим начальницам. Экспедиторы остались в УНР, а мы во главе с Аликом строем пошли на хоздвор, где нас ждал тентованный грузовик, влезли наверх и буквально через несколько минут я мог видеть гражданскую жизнь, правда она сильно тряслась, мелькала в глазах. На ухабах, из которых построена дорога в Одессе и Одесской области, невозможно было усидеть даже вцепившись двумя руками в деревянную скамейку под собой. Через двадцать минут мы уже проезжали поселок Котовского. Конец сезона, солнце, люди улыбаются, девчонки в мини-юбках. Я давно человеческих лиц не видел, то есть меня, конечно, окружали человеческие лица, но с особой военной печатью на не совсем чистом челе. Голова кружилась от самой возможности остановиться и купить, например, сигарет в ларьке, печенья, да чего только хочешь! Свобода!

После поселка едем вдоль трамвайной линии, по ходу слева вдали заводы, справа вначале поселок бомжей, а затем степь, долго, почти до поворота налево. После поворота справа огромный завод, а слева что-то за забором с колючкой поверх стен, слишком маленькое для зоны и слишком большое для районного КПЗ. ЛТП[58] строгого режима, как объяснил мне счастливый Войновский. Скоро мы остановились. Кругом заводы, трамвайные рельсы в круг — конечная остановка. На остановке небольшое здание и под его крылом рядом маленький вагончик. Здание оказалось диспетчерским пунктом ж/д станции Кулендорово, а вагончик был нашим. Состоял он из маленькой прихожей с печкой буржуйкой, за ней хранились разнокалиберные лопаты, тряпки, хлам, справа на стене обычный трёхлитровый наливной умывальник с соском и раковина под ним, дверь налево, дверь направо. За правой дверью комнатушка с письменным столом нашей гражданской начальницы, Людмилы Николаевны, а за левой — стол, тумбочка, два табурета и две солдатские койки — маленькая, тесная сторожка.

В то утро Людмила Николаевна приехала с нами на машине, только в кабине, естественно, а не в кузове. Мы с Барановым были представлены ей еще в УНР. Она первая взошла на две металлические ступеньки, мы вломились в вагончик за нею вслед и повернули налево. На койке сидел и курил круглолицый парень в новенькой рабочей одежде военного строителя, на его темном лице горел румянец, совершенно затравленный взгляд карих глаз выдавал в нем такого же салабона, как и мы. Алик сразу по хозяйски разлегся на второй койке, заняв ее всю. Нас приехало кроме него шесть человек: я, Войновский, Баранов, Райнов, Близнюк и кореец Юра Тё. Со сторожем и Аликом нас было 8 человек. Нам бы тоже было место, где сесть, но только если бы сел Алик. Алик был сильно не в настроении. Я и Баранов для него были просто личными врагами, с нами он только шипел, мы заняли место его друзей, земляков, он нас ненавидел.

— Алик, зайди ко мне! — женский голос.

— Гажийский, чай завари, сидишь как… — сквозь зубы процедил Алик через плечо, выходя из комнаты.

— Привет, пацаны, — только сейчас тихо поздоровался сторож, поднимаясь для того, чтобы включить электрочайник в розетку.

— Гена, Саня, знакомьтесь, это наш сторож Вова Гажийский, одессит, — представил нам Войновский затравленного парня, мы пожали друг другу руки.

— Хорош чаи распивать, уроды, на том свете напьетесь. Альминские блоки надо погрузить на машины, кран уже ждет. Пошли, — Алик не задержался, — Каски не забудьте, чушки задроченные.

Ругательства в наш адрес он не орал нам в уши, демонстрируя тем самым обычное рвение младшего командного состава, а сипел тихо, про себя, из чего было понятно, что это и есть его осознанная точка зрения.

Вовка достал несколько старых касок из под кровати, раздал, кому досталось, и мы вышли из вагончика. Ни сумасшедшая тряска в дороге, ни настроение бригадира, ни собачий взгляд сторожа не могли испортить моего приподнятого настроения. Даже тоскливый пейзаж вокруг не портил его. На самом деле, никакой станции, в пассажирском её понимании, здесь не было, просто был ж\д узел, из которого расходились ветки на все заводы вокруг. Если стать спиной к трамвайному кругу, к нашему вагончику, то за спиной одна пыльная автодорога уходит вправо, другая влево, вдоль дорог с обратной от нас стороны заборы множества заводов. То есть мы стоим внутри прямоугольного треугольника лицом к гипотенузе, за спиной катеты-дороги, а впереди степь, а в степи, в бурьянах выше человеческого роста рельсы, шпалы, рельсы. Несколько ж\д веток относятся к нашему УНР, между ветками где десять, а где и все сорок метров, эти площадки между рельсами и есть наш склад «во чистом поле», на котором, в основном, хранились бетонные плиты сборных домов.

— Чё спите долго, служба? — крановщик поджидал нас около уже подготовленного к работе крана, — Давай стропи зацеп и поехали.

Альминские блоки это большие такие параллелепипеды, похоже, что сделаны они из белого известняка. В машине помещается не больше четырех, пяти — большие. Никаких петель на них нет, перемещать в пространстве их можно при помощи специального захвата — две соединенные в одной точке лапы, как плоскогубцы килограмм так в сто. Если их положить на блок и освободить, сняв цепь с наваренного пальца, то под собственной тяжестью лапы при подъеме захватывают блок и его можно поднять таким образом на машину. А на машине крановщик приопустит стрелу или крюк, лапы разожмутся и их снова можно будет зафиксировать цепью. Я начал изучать стропильно-такелажную лексику, знаменитые:

— Вира! Майна! Майнуй по малу! — и большим пальцем так вверх или вниз, соответственно.

Казалось бы нехитрая работа, но ловкости требовала изрядной. Проволока торчащая в разные стороны на стропах легко прокалывала рукавицы, блок все время норовил повернуться так, что его невозможно было уложить на машину, один раз я зазевался и так получил огромной лапой по голове, что не устоял на ногах, с меня слетела треснувшая каска. В глазах темно, в голове пустота и только крик злющего Алика. До обеда все блоки были погружены, машины подходили непрерывно.

На обед тот же водитель, что доставил нас из части, звали его дядя Яша, дядя Яша Лоренц, привез нам обед: два термоса — первое и второе, чайник киселя с заткнутым газеткой носиком и хлеб. Несмотря на голод, кушать это было невозможно. Термосы, по виду напоминавшие молочные бидоны, очевидно были изначально грязными, воняли страшно, еда была полностью испорчена. Алик был разъярен:

— Ты помыл вчера термосы, шакал?

— А как их вымоешь, вода холодная? — Вовка Гажийский.

— А меня это ебет, военный? Я за тебя пиздячить буду? Мухой давай, грей воду, сука.

— Их все равно не вымыть.

— Это ты мыть, падла, не хочешь потому, что у самого хавка домашняя! Маманя привезла?!

— … — молчит Вовка.

— Давай, на всех вытаскивай.

Вовка молча полез в тумбочку. На свет появились белый хлеб, сыр, колбаса.

— Это мне до конца недели привезли, мне же ужин и завтрак никто не привозит. — глядя в пол, шепчет Вовка.

— Так ты в часть попросись, гандон штопаный, там бесплатно кормят! — Алик просто взбеленился, — Что, не хочешь?! Сцышь, падла?

Остальные не принимали ничью сторону. По всему видно было, что с совестью у товарища Гажийского было не все в порядке. Но пообедать мы пообедали. И чай попили. И покурили. Опять чай попили. Сержант Кимельдинов, отвернувшись от нас, спал на койке или притворялся, что спит. Мы с трудом помещались на оставшейся сидячей площади.

Буквально за несколько последующих дней я стал, как мне кажется, неплохим работником. Кран разворачивал и сворачивал споро, почти автоматически: лапу развернул, закрепил, доску подложил, железный блин броском, одним движением сверху, ломик воткнул, подкрутил пока рессоры не освободятся, паук расцепил, готово, вируй смело. У меня уже появились рабочие сапоги, нормальные, настоящие рукавицы стропальщика, я летал голым по пояс в одних штанах от ВСО[59] по плитам вверх и вниз, я успевал стропить плиту, слетал со стопки плит вниз, забирался на машину и принимал плиту там. Если плиты перекрытия были заскладированы небрежно, то есть прокладочки между плит в стопке не строго одна над другой, то такая плита при подъеме могла лопнуть, крюки с бешеной скоростью вылетали вместе с петлями из бетона. После этого плиту можно было переместить только удавкой сделанной из стропы, но тогда плита в воздухе вращалась и могла соскользнуть. Я начал привыкать к тому, что в любой точке, где бы я ни оказался, прежде всего я должен был осмотреться и определить путь для отступления в случае опасности. Потом это вошло в привычку и делал это автоматически, что не раз спасало мою жизнь или, по крайней мере, здоровье, как в армии так и после.

А по началу страха я не знал, каску не надевал, в ней метаться мне было неловко. Загружали мы в основном бетонные плиты перекрытия и внутренние стены девятиэтажек, которые возводились при помощи нашего стройбата в офицерском городке Гвардейском. Работа очень нравилась, первое время по вечерам приятная физическая усталость, как после тренировки.

Отличная была и наша команда: Войновский и Те могли впрягаться в работу, как и я, Ленчику Райнову было сложно, ничего тяжелее помойного ведра до армии он не поднимал, но он старался, Баранов и Близнюк шланговали в любой удобный момент, но когда надо, работу все же делали, Гажийский по началу только исполнял приказы, молча. Ты ему:

— Вовка, стропи плиту, — зацепил крюк.

— Что ты делаешь? Перецепи крюк другой стороной, он же сейчас петлю вырвет, — перецепил, стоит.

— Отойди, — отошел.

— Да поддай же ты ее, чтобы она на машину по длине пришла, — поддал, стоит.

— Снимись с ручника, тормоз, уйди из под плиты, — ушел.

Казалось, что на два года он выключил сознание, его мозг впал в анабиоз, в отличии от тела, которое все время требовало питания. Владимир Гажийский был тихим интеллигентным парнем, с ним можно было поговорить о разном, был он безобидным и добрым, просто армия не предоставляла возможности демонстрировать именно эти его качества. Хорошим специалистом он станет позже.

Быстро наладились мои отношения с командиром-бригадиром, он понял, что может на меня положиться и он ложился. Благо заданий на день было несколько, Алик отбирал несколько человек на другие работы, а меня назначал старшим и с несколькими помощниками отправлял разгружать-загружать плиты, сам же, озадачив всех работой, просто линял и занимался своими делами, если, конечно, наша гражданская начальница отсутствовала, а она почти всегда отсутствовала.

Работы свои мы, в крайнем случае, часам к четырем заканчивали, собирались в вагончике, заваривали чай, курили и играли в карты, если было время расписывали «пулю», а нет — быстро в «кинга» или в «треньку». А время обычно было, мы просили дядю Яшу раньше шести за нами не заезжать. А порой, и часто, он нас просил добраться до части своим ходом, значит левак у него вечером или гешефт, как он говорил, мы были не против. На трамвае до Молодой Гвардии, а там любым автобусом.

Патруля мы не боялись, у нас были маршрутные листы, выданные на три месяца и позволяющие свободно передвигаться по Одессе и области. Конечно, если бы патруль поймал кого-нибудь из нас в выходной день в Одессе, то проблемы бы были и проблемы большие. Потому то комбат и держал состав нашей бригады под своим личным контролем, старался, чтобы люди у нас были адекватные, к идиотизму не склонные и добро ценящие.

Часто мы пользовались общественным транспортом. Помню едем мы, такие военные строители, в трамвае, стоим конечно за поручень держась, и ведем с Леней великосветскую беседу о теме свободы в «Мастере и Маргарите» Булгакова. Леня знал всё, всегда имел собственное мнение, удивительным образом всегда противоположное собеседнику, но это так к слову. Люди, как нам казалось, с удивлением и уважением на нас оглядывались — как же, такие умные солдатики. Не забудем, что на дворе 1984 год, осуждали эту книгу, как Солженицына, миллионы, а читали только единицы. Ленчику нравится внимание, он громок и велиречист, он уже больше работает на публику, что называется «Остапа несло…».

— Следующая остановка «Дома Центролита», — скрипучий голос из динамика.

— Леня, а что за странное название «Дома Центролита»? — сбиваюсь я с темы.

— Тебе послышалось, не «дома», а «дом центролита». Здесь у нас находится Центральный дом литераторов, — тоном знатока снисходительно так отвечает мне Леня, но я вижу, что люди с ухмылкой уже открыто оглядываются на Леню. Догадываюсь, что Леня не в курсах.

— Трепло, какой «дом литераторов»? Одессит хренов! Это дома литейного завода Центролит, что справа на повороте перед Кулиндорово, — возмущенный до глубины души Баранов.

— Это шутка, ты что не понимаешь? — обескураженный своей оплошностью Райнов.

— Да, ты вообще Одессы не знаешь!

— Я Одессы не знаю?! Да я всю жизнь здесь живу, не то, что ты, москаль львовский!

— Да, ты вообще из Кишинева!

— Что?!! Саша, мы с тобой сейчас будем драться!

— Ты со мной будешь драться, а я тебя буду бить! — выдал Сашка фразу, зажившую самостоятельной жизнью впоследствии.

А по вечерам в части нас ждали деды и «отбой-подъем», маршировка по взлетке, гусиный шаг, «дембельский сон» в хоровом исполнении и уборка, уборка, уборка. А иногда и наряд на кухню. Я всеми силами старался избежать попадания на «дискотеку» или мытья пола в огромном зале, хотя такое мытьё и позволяло познать понятие бесконечности, что, несомненно, было полезным для физика. Вместо этого я старался попасть на чистку картошки. Хоть и сидели мы в холодной комнате, чистили гнилую, вонючую картошку до самого утра, но проходило это под сигаретку и в доброй беседе. Деды, которых всенепременно направляли в наряд вместе с салабонами — а иначе кто же обеспечит выполнение фронта работ, расставив нас по местам, сами уходили по своим великим делам — жарить картошку и чифирить. Мы оставались одни, и текла беседа. Несмотря на бесконтрольность, к работе мы относились ответственно, так как нам объяснили, да мы и на собственном примере осознали, что работаем для себя же. Немногочисленность нашей войсковой части наглядно демонстрировала причинно-следственные связи между качеством собственной работы и наличием гнилой картошки в тарелке. Для сознательных салабонов, конечно. Хотя тупых тоже хватало.

Все салабоны, за очень редким исключением, уже разделились на две основные категории: первая делала всё и более того, наверное, поэтому их все время били. Отличить их можно было по отрешенному равнодушному взгляду, постоянной полусогнутости и грязной одежде — чушки; вторая делала то, что должно, выглядела соответственно сроку службы, но опрятно — просто салабоны. К последним принадлежали мои друзья и я. При том, что эти две группы все больше отдалялись друг от друга, граница оставалась эфемерной, попасть со второй в первую группу можно было легко, с первой во вторую практически невозможно, я таких примеров, по крайней мере, не помню. Были ребята, которые с огромным трудом удерживались во второй группе, деды делали все возможное, чтобы по той или иной причине их опустить, но те чудом удерживались.

Таким был, например, Алик Блувштейн. Сначала свое неравнодушие к нему проявили два ефрейтора, водители, похожие друг на друга своими стройными худыми фигурами, наглыми надменными рожами и до предела ушитыми хэбэ.

— Рядовой Блувштейн, ко мне! — кричал после отбоя один.

— Есть! — отзывался Алик с того места, где он находился и бежал на голос.

— Товарищ ефрейтор, военный строитель рядовой Блувштейн по вашему приказа… — но не успевал он доложиться, как раздавалось с другого места в пятнадцати метрах:

— Военный строитель Блувштейн, ко мне! — Алик срывался с места.

— Куда? — легкий тычок в зубы. — Я не отпускал!

— Блувштейн, ко мне! — снова с другого места, Алик вырывался и получал уже там.

— Вы что, военный, не знаете, что в армии исполняется последний приказ? — и в зубы, несильно, но обидно.

Очень обидно, Алик был не просто пятикурсником Киевского КИСИ, он был умным, начитанным еврейским мальчиком, кстати, намного старше своих мучителей, жеребцов из Николаевской области. Губы Блувштейна по первому времени не заживали.

Потом на Алика положил свой глаз Аргир, длинный мосластый молдаванин с выпученными глазами.

— Блювштейн, сделаль дедушке Аргиру массаж, только не мольчи, книжку расскажи, ты же читаль, наверное.

И Алик делал, и рассказывал.

При всей трагичности происходящего невозможно было удержаться от смеха, видя как Аргир учит Алика материться по молдавски. Под прессом Аргира он стал, коверкая румынский язык, отвечать на набеги ефрейторов:

— Ши фачи мэй? Дутен пула!

За что немедленно отгребал от последних.

Ночью он был, как бы, с первой группы, а днем со второй. Работа в УНР давала возможность выглядеть всегда опрятно, что вместе с его умом не позволяло опуститься. Но ему было очень тяжело. И помочь ему никто не мог. Мог?

Унижение рядом идущего сильнодушию не способствует. Страх понятие объемное, многоплановое и страшно бывает по разному.

Как восхитителен страх высоты! Ладони потеют, ноги ватные, суставы мармеладные, а икры наполняются миллионами мелких иголок. Но какой восторг в голове — кислород и адреналин в крови зашкаливают! Страх салабона воняет. Этот страх делает его вялым, слабым, тупым и вонючим. Мозгом овладевает равнодушие, а тело становится не столь чувствительным к боли. Унижение уверенно убивает человеческое. От самоубийства, наверное, спасает, сидящее в подсознании, понимание конечности происходящего. Вот-вот ты проснешься и этого кошмара уже не будет.

Страх? Не выдержу, расскажу…

Зимой 1991 года умирал мой отец. Первая опухоль была обнаружена ещё в 1986 году, затем были и другие. Все операции, химиотерапии он переносил более чем мужественно. Конец 80-ых — время тяжелое, на прилавках гастрономов из продуктов только морская капуста и сволочная «Продовольственная программа партии». Перед очередной операцией отец метался по городу, с помощью знакомых доставал продукты, запасался. На недоуменный вопрос матери «зачем нам все это надо?», он совершенно спокойно, без позы ответил: «придут же люди, тебе их надо будет угостить». К тому времени у него уже было три инфаркта и это заставляло относиться к исходу операции достаточно критично. Тогда пронесло. А летом 1990 года обнаружились метастазы в головном мозгу. Сделать уже ничего было нельзя. Отец знал об этом, ему дали от силы два-три месяца. Он прожил полгода, находясь все время в сознании, при памяти. Я был бессилен помочь ему справиться с мучившими его дикими головными болями. Максимум, что удавалось достать — это баралгин, а обычно приходилось довольствоваться инъекциями простого анальгина. Поздним вечером 20 января, когда мать с Ларисой тихо плакали в соседней комнате, я закрыл отцу глаза.

Я очень ясно помню один вечер, может быть где-то за месяц до смерти. Сделав отцу очередной укол, я принимал душ, когда на меня внезапно, казалось бы беспричинно, свалилась ужасающая мысль: нам всем снятся страшные сны и все мы знаем, какое это колоссальное облегчение проснуться, проснуться пусть даже в липком холодном поту, но осознать, что это был всего лишь только сон. Я представил себе состояние безнадежного больного, моего отца, когда он просыпается после светлого, радостного сна, где он молодой и здоровый занимался делом, приносящим ему огромное удовольствие, просыпается и вмиг возвращается в дикую, несправедливую и безысходную реальность. Возвращается в боль и в неотвратимость. Какой тяжести груз, камень прижимает его в этот момент?! Как ошеломило ясное понимание этого! Мне не стыдно — со мной была, наверное, истерика, чтобы не выдать себя рыданиями, я прокусил ладонь.

Какие же пустяковые другие страхи по отношению к этому, последнему.

Простите, пауза…

Лето 1984 Чабанка

Забыл я об одном важном военном эпизоде рассказать. Как-то ещё в самом начале службы вечером все деды были не в себе, кто бухой, а кто обкуренный до одури.

— Салабоны, сегодня, блядь, большой праздник называется он «Сто дней до приказа». Через сто дней выйдет приказ Министра обороны СССР и тогда вы станете молодыми, молодые станут черпаками, черпаки дедами, а мы, дедушки Советской Армии станем дембелями, то есть гражданскими лицами, случайно оказавшимися в армии. Отныне любой дедушка имеет право остановить салабона и спросить, а сколько осталось дней до приказа? И пиздец тому, кто не знает правильного ответа! На сколько дней салабон ошибется, столько ударов пряжкой по жопе получит.

— Салабоны, сколько дней до приказа?!

— Сто!!!

— Отбой! Время пошло! — улеглись.

— Салабоны, день прошел!

— Дембель стал на день короче, спи солдат, спокойной ночи… — хором, уже автоматически декламируем мы стишок до конца. Затем тишина. И вдруг:

— Салабоны, сколько дней до приказа?!

— Сто!

— Че-его?!! Подъем, суки! Подъем всем!

Мы повскакивали.

— Сколько дней до приказа?

— Сто!

— Мы же вам уже сказали, что день прошел!

— Девяносто девять!

— Поздно! Кругом! Наклониться! — все салабоны, под смех дедов и под свой собственный, получают по одному удару на орган приседания.

— Отбой!

— Деды, день прошел! — одинокий хрипловатый фальцет Алика Блувштейна.

Мы обомлели, откуда у тщедушного Алика такая наглость?

— Ну и хуй с ним! — со смехом ответил стройный хор дедов. Ясно, что это была заготовленная акция. В ту ночь казарма еще долго не спала, блюла традиции — в основном злоупотребляла алкогольными напитками кустарного производства.

К преддембельским традициям относился сантиметр. Простой портняжный сантиметр, который закройщики носят на плечах, а иногда и используют по назначению. Каждый уважающий себя дед покупал такой предмет и каждый вечер отрезал по сантиметру. Поэтому деды четко знали, сколько дней до приказа.

УНР начинало строительство нового дома, к нам пошли вагоны. Если раньше мы грузили плиты с площадки на машины, то теперь мы, разгружали вагоны на площадку. Работа была посложнее и поопасней. Плиты в вагоне были связаны толстой проволокой-катанкой, мы подставляли обрезок рельса и перебивали проволоку при помощи зубила и кувалды. Заточки зубила хватало на два, три вагона, а там маши кувалдой сколько влезет — только зазубрены оставляешь. Каждый из нас неоднократно промахивался или, вернее, попадал, но по собственным пальцам.

Когда кран плиту сдергивает с платформы, хочешь не хочешь, а спрыгнешь авансом. Если платформа стоит на высокой насыпи, а кругом в кюветах обломки бетона, торчит арматура, то простейшая операция «слез-залез» представляет собой маленький цирковой акробатический этюд. А если что-то пришло внутри полувагона, то в любом случае, после того, как застропил плиту, надо вылезть на борт и командовать оттуда. За день могли набегаться до мушек в глазах, еда то калорийностью не отличалась, если вообще была.

Но бригадир наш приободрился и стал больше времени проводить на площадке. Он четко следил, чтобы все деревянные прокладки, которыми были проложены плиты на вагонах, были собраны в конце рабочего дня и спрятаны в большой цистерне, которая валялась между путей. Порой это была настоящая деловая древесина, не только кругляк, но и ровненький брус, в худшем случае шалевка. Однажды, когда цистерна была уже наполовину полной, к нам приехали «купцы», Алик с ними пошептался, они подогнали «крокодил», длинномерный бортовой грузовик, мы погрузили в кузов эту неучтенку, «купцы» уехали, оставив нам несколько булькающих коричневых бумажных пакетов. Мы принесли все это в вагончик, но без приказа бригадира ничего не открывали. Наконец появился довольный Алик:

— Гулять вечером будем, а сейчас пошли похаваем на ДСК[60].

— Ура, пацаны, живем! — наш армейский обед в горло не лез, Вовка никогда не вымывал наши котелки, еда воняла и в самой солдатской столовой, но после термоса несло, как из канализации.

Мы пошли в столовую на соседний завод. Борщ, котлеты, компот…! Мечта Ниро Вульфа[61]!

Закончив работу к четырем, мы собрались в вагончике. Приказ был дан! В кульках оказалась копченая колбаса типа «одесская», хлеб, огромные помидоры, бутылка самогонки и три бутылки бормотухи сорта «портюша обыкновенная». Подзабытый вкус портвейна радовал обнищавший организм. Через полчаса все были во хмелю, было радостно и шумно.

— Так, пацаны, вот каждому по троячку, — Алик раздал каждому по три рубля.

— Спасибо! — не ожидали такой щедрости.

— Сейчас приедет дядя Яша, вы все шарашьте в часть, Руденко, а ты останься, нам с тобой еще на задание.

— Какое задание?

— Потом увидишь, а вы не спалитесь там в части, черти, короче, сегодня Монгол дежурным по батальону.

Через час мы с Аликом поехали на поселок Котовского, наша цель — женское общежитие какого-то завода. У нас с собой была бутылка вина, но мы ее выпили еще перед общежитием. Помню, мы куда-то ломились — нас не пускали, мы орали — нас не слышали, Алик кого-то искал — не находил. К моей радости его пыл быстро угас и мы уехали в часть. Пройти через КПП в нашем состоянии было бы полным безумием, Алик показал, в каком месте надо перелезть через забор, чтобы оказаться на крыше пристройки между нашей ротой и забором. Мы перелезли и легли на крыше, над нами звездное небо и зычный голос Монгола, проводящего вечернюю проверку на аллее:

— …Руденко!

— На Кулиндорово, — голос Войновского.

— Какого хуя он делает на Кулиндорово ночью?

— Сегодня много вагонов пришло, они с бригадиром остались плиты складировать. Сейчас, наверное, уже в дороге.

— Так я вам и поверил, пиздоболы! Плиты они вдвоем складируют… Савун!

— Я!

Кажись пронесло, молодцы пацаны, прикрыли нас.

Мы лежали, подложив руки под голову, смотрели на звездное небо.

— Если бы ты знал, как домой хочется, — шепчет Алик, как родному.

— А чего тебе? Всего-то пару месяцев осталось.

— Ну, не пару… Знаешь, в армии говорят «дембель в мае проебали, дембель будет в декабре». У нас же стройбат, отпустят только в декабре, ну в самом лучшем случае, в конце ноября, если по аккорду.

— Так ты же дедушка уже, чем не жизнь? А скоро, после приказа, вообще дембелем будешь, почти гражданский человек.

— Гражданский… — протягивает Алик, — пока ты в форме, всегда можешь в дэбэ загреметь.

— Какое дэбэ?

— В дисбат, короче, дисциплинарный батальон, слыхал?

— Слыхал конечно, просто не знал, что его ещё дэбэ называют.

— Страшное место, говорят пацаны, намного хуже зоны. Вон кенты мои, земели с первой роты, спалились. Им до дембеля, как и мне, а они теперь под трибуналом ходят.

— А чего?

— Салабона воспитывали и довоспитывались, падла. Он об стенку уронился, в госпитале лежит, что-то со слухом у него теперь. А заяву на моих земляков он подписал, курва. Им всем теперь дорога через трибунал и в дэбэ, а дэбэ это пиздец. Не хотят они, говорят уж лучше зона, чем дисбат, но как повернуть туда не знают.

— Алик, зона, то есть лишение свободы считается более строгим наказанием, а значит дело всегда можно так повернуть, чтобы дали больше. Дают обычно два года дисбата, а после этого еще надо дослужить недослуженный срок, потому дисбат не считается судимостью. Но если есть отягощающие вину обстоятельства, то за то же деяние можно получить, например, год общего режима и после звонка домой.

— Сказки!

— Век воли не видать, — пошутил я.

— Ну, ты прям как прокурор излагаешь. С какого?

— Книжки умные читать надо, а не отары в горах пасти.

— Э,э, охуел? Ты полегче на поворотах, салабонище, не забывайся, — но моя информация сейчас для него была важнее, чем моя настойка наглости на портвейне.

— Давай так, завтра я тебя сведу со своими земляками, поговорите, если поможешь, считай, будешь бригадиром после меня — УНР я беру на себя.

Дождавшись, когда Монгол пошел в штаб, мы с Аликом вошли в роту. Мои однопризывники шагали по взлетке.

— Руденка, в строй!

Я нетвердой походкой продолжал идти в сторону спального помещения.

— Э, да он бухой в дым!

— Стоять, военный! Приказ — бояться!

— Пацаны, не трогайте его, я отвечаю, пусть ложится спать, — Алик подписался за меня.

— Ну УПТК оборзело… — но спорить никто не стал, деды никогда не ссорились между собой в присутствии молодых.

А на следующий день, когда вечером мы приехали с работы, то роты своей не узнали. В казарму не пускают, все койки на улице. Клопы. В роте травят клопов, койки расставлены на траве перед казармой, погода хорошая, можно ночевать под открытым небом. Но кто выносил кровати? Где моя постель?

Приехали мы к ужину, времени разбираться не было. Только после ужина я, обойдя все ряды, обнаружил свою постель, но без подушки. Дело обычное, у нас постоянно все пропадало в неизвестном направлении, я, слава Богу, каптерщик, запасец у меня уже имелся. Но сейчас рота то закрыта, зайти нельзя. Я стянул подушку с другой постели, со второго яруса конечно же, благо темно уже, никто не видел. Да все и заняты были таким же делом, как и я — поиском своих постелей. Потом я сидел вместе с дедами-казахами из первой роты, мы обсуждали их проблемы, я, так сказать, давал юридическую консультацию, совесть моя была чиста, ведь я советовал, как усугубить вину, конечно это было намного легче, чем наоборот.

— Чья постель?

— Чья постель, я спрашиваю, — вскорости снова. Я не обращал внимания.

— Чья постель, волки?

— Это, кажется, Руденко постель.

— Где Руденко?

— Вон он с дедушками с первой роты сидит.

Между коек появляется фигура Михалыча.

— Руденко, ну ты вааще охуел, — и сразу обозначил тычок в зубы. Казахи, надо отдать им должное, повскакивали и встали между мной и Михалычем.

— Михалыч, ты чего?

— Да, он у меня подушку спиздил!

— Я ее с верхней койки снял, — выдал я неубиенное оправдание.

— Так я себе на втором ярусе и постелил.

— Михалыч, ты чё в салабоны подался? — казахи заулыбались.

— А кого это ебет? Я чё в жопу чью-то смотреть должен или в чистое небо? Я на воздухе наверху засыпать желаю.

— Ну так вот непонятка и вышла. Тут такая кутерьма с этими клопами.

— Ладно, смотреть надо внимательней, у меня же подушка подписана, — Михалыч остыл, ушел. Мы закурили по новой и продолжили.

Казахи ушли из нашей роты окрыленные. Что же такое дисбат, если зона кажется манной небесной? Алик мною гордился. А в зуб я таки получил, но ничего, как говорится «один раз — не пи-ас».

Откуда замполит части всё знал? Через пару дней меня вызвали в штаб к майору Кривченко.

— Ты у нас шибко юридически грамотный, я слышал.

— Да, не так, чтобы очень, товарищ майор, — предвижу я проблемы за свои консультации.

— Я твои документы посмотрел, в юридическом ты не учился. Откуда?

— Самоучка, читал много. Наверное, началось все с книги «Судебная медицина», смешная больно, понравилась, затем УПК, виноват, Уголовно-Процессуальный Кодекс с комментариями, я прочел его от корки до корки. А это, знаете, товарищ майор, не так, как перед экзаменом учишь — лишь бы завтра не забыть. Если читал по собственной инициативе, да еще и с интересом, запоминается надолго. Потом была и другая литература, но специально я не образован…

— Это да… — он меня не слушал, а только оценивающе так смотрел на меня и думал о своем, — Я вот, что думаю, военный строитель Руденко, будешь ты у нас общественным обвинителем.

— Кем?!

— Когда военный человек, солдат или, скажем, сержант находится под судом, то на заседании трибунала должны прозвучать слова обвинения не только от прокуратуры, но и от товарищей, комсомольцев воинского подразделения, где проходит службу обвиняемый. Ты же комсомолец?

— Так точно, товарищ майор, комсомолец. А не должны ли, кроме слов обвинения от лица государственного обвинителя, прозвучать слова в защиту подсудимого не только от защитника-адвоката, но еще и от товарищей-комсомольцев?

— А вот это не положено!

— А у меня это бы лучше получилось.

— А это никому не надо.

— А где справедливость?

— Где? Где? На вопрос «где?» ты требуешь прямого ответа? В пизде! Кру-угом! Шагом марш в расположение роты!

А через два дня приехала Лариса. Первую ночь она даже ночевала прямо у нас в роте, в каптерке конечно. Старшина приказал, мы занесли койку, там моя жена и расположилась. Только прапорщик посоветовал мне воздержаться от совместного ночлега. Других проблем не возникло. Сослуживцы отнеслись ко всему этому с большим пониманием и тактом, нимало меня тем удивив. Утром деликатно ждали в очередь освобождение единственного туалета, хотя дверь на всякий случай охранялась дневальным. Ко мне все в тот день — со всем уважением. И всё потому, что Лариса была мне самой что ни на есть законной женой, супругой.

Затем настало удивительное время. Весь день я работал на Кулиндорово, возвращался в часть, получал от старшины формальную увольнительную и шел пешком на турбазу, где остановилась моя жена, буквально в десяти минутах ходьбы от нашего КТП. База была даже для того времени крайне плохонькой. Комнатка в фанерном домике вмещала в себя только маленький платяной шкаф и обычную кровать с панцирной сеткой, да был еще колченогий стул, но нам он был без надобности, кровати вполне хватало. Мы были счастливы. Ночь я проводил с любимой женой, а утром, с рассветом в часть. Конечно мне завидовали — салабон, а жизнь лучше дембельской.

Передачкой, что привезла Лариса в соответствии с моими строгими инструкциями, старшина был доволен, хотя ничего особо ценного ему пока не перепало. В каптерке меня вечерами полностью замещал Войновский и ему это, похоже, нравилось все больше.

Лариса пробыла у меня две недели. Конечно, в выходные я получал полновесную увольнительную, одевал парадку и мы ехали в Одессу, бродили, узнавали ее с улицы, на «изнутри» денег не было. Пару раз Лариса приезжала на Кулиндорово, наши парни преображались, старались быть галантными и остроумными. Классное было время! К сожалению, чаще она не могла добираться до места моей работы — жара и общественный транспорт не лучшие спутники беременности на половине срока. Даже более того, к концу второй недели Лариса почувствовала себя хуже, сказались пребывание на солнце, купание и плохое питание.

— Геш, рисковать нельзя, ты должен жену отвезти домой сам, — глаза старшины горели алчным огнем озабоченности здоровьем моей половины.

— Дык, я бы да, а кто ж отпустит?

— Ну, вы же с Кривченко теперь кореша, вот и веди к нему Ларису, он и отпустит, а я пока списочек книг для тебя подготовлю.

— О нашем разговоре помнишь, Руденко? — Кривченко уже познакомился с Ларисой и попросил подождать ее в коридоре штаба.

— Так точно, помню, товарищ майор.

— Отвози жену, трое суток отпуска тебе, а вернешься будешь обвинителем на первом трибунале — бегунка с третьей роты судить будем.

— Есть, товарищ майор.

Двоякие чувства бушевали во мне в тот момент, с одной стороны очень, очень хотелось съездить домой, с другой стороны быть на трибунале со стороны прокурора, мне было очень уж не по душе.

— И это еще не все, Руденко, вернешься, будет с тобой и другой серьезный разговор.

— Не томите, товарищ майор, скажите сейчас. Может быть плата за поездку окажется слишком высокой.

— Опять борзеешь, солдат! Сейчас у тебя приказ беременную жену доставить по месту жительства. Кру-у-гом!

Так в начале уже третьего месяца службы я оказался в Киеве. Поездку эту совершенно не помню, а помню то тягостное чувство, с которым я возвращался в часть. Что меня ждет теперь? Уезжал я, практически, уже уважаемым человеком — каптерка, УПТК, пацанов спас от дисбата. А кем я вернусь? В части все так быстро менялось, вот приеду я, а старшины нет, где окажусь? Чего хочет от меня Кривченко? А зависть?

Но в тот раз, слава Богу, ничего не изменилось, старшина был на месте, пять книг, что я привез, были из его списка. Взятка, так сказать, проканала, я оставался в фаворе. А остальным было не до меня, рота гудела. Оказывается, как-то в мое отсутствие дежурным по роте назначили Аргира, его дневальный потом рассказал, что ночью в роту вломился Аслан, который к тому времени, как мы знали, уже стал каптерщиком первой роты, он искал дневального своей, первой роты, который непонятным образом оказался среди ночи у нас. Аргир не был добрым человеком, но Аслан еще страшнее, наш дневальный побоялся скрыть, где они и показал пальцем на канцелярию роты. Аслан бросился туда, дневальный за ним и в распахнутую дверь увидел, что Аргир лежит на спине на койке ротного, а между ног у него барахтается маленький дневальный первой роты, своими огромными ладонями Аргир прижимает голову того к своему междуножью. Аслан жестоко избив Аргира, увел пацаненка к себе. Ходили слухи, что чеченцы той же ночью пустили того на круг, но я в это не верил. Шума в части никто не поднимал, хотя, догадываюсь, все офицеры о случившемся знали, но любое ЧП влияло на их карьеру, поэтому объявлялись в части только те происшествия, которые уже никак невозможно было скрыть.

Через несколько дней после моего возвращения Аслан зашел к нам с Войновским в каптерку, ему нужен был китель очень нестандартного размера. Рассказал нам, что переехал жить в каптерку, собирается сделать там ремонт, а сейчас его отправляют на «дурку», хотят избавиться от него, но ничего у них не выйдет, так как он решил все два года провести в этой части, понравилось. Так таки, кстати, ничего и не вышло, Аслан еще много месяцев портил кровь всем офицерам.

Начало осени 1984 года, я уже больше трёх месяцев в армии, правда из настоящей службы, из военной ее части помню только карантин с присягой и как нас один раз повезли на стрельбище. Ничего более военного, чем стрельба из стареньких калашей[62], за это время с нами не случилось. На стрельбище, помню, в ожидании очереди пострелять, мы валялись в небольшом овраге, курили. Мимо проходит накаченный парень, с очень рельефной мускулатурой, легко несёт большое бревно на плече. Рядом сидящие со мной, чеченцы разом заговорили на своем гортанном языке, парень остановился, отозвался, все чеченцы степенно поднялись и начали с ним обниматься. Смотрели мы на них и завидовали — вот же чувство землячества у них развито, ведь не знакомы, а обнимутся, словами перекинутся, поддержат друг-друга.

А потом мы стреляли, строевые офицеры, которые командовали на стрельбище, нас откровенно побаивались. Не всяк день рядом с тобой люди с зековскими наколками держат автоматы с боевыми зарядами. Да и стреляли мы опасно — прицелишься, нажмешь на гашетку… а когда глаза откроешь, то ствол уже смотрит градусов на сорок в сторону. Глаза во время стрельбы закрывались сами собой. Защитнички, мля!

Но зато мы всей этой военной глупостью не занимались, в войнушки не играли, а строили будущее, возводили города… прости меня Господи!

Начало осени 1984 УПТК

— Завтра будет хоппер с цементом, — этими словами попрощалась с нами Людмила Николаевна перед отъездом домой.

— Гажийский, под вагончиком валяются два желоба железных, как корыта такие большие. Найди кувалду и на плитах отбей все стороны, поровняй, короче, — начал давать инструкции Алик, — потом возьми за печкой в мешке респираторы и замени в них марлевые фильтры на новые, проверь лопаты совковые, чтобы не сломались в первые пять минут. А нам в часть ехать надо, отдыхать.

— Алик, слышь, а что такое хоппер?

— Это вагон для насыпных грузов, завтра все сами увидите, салабоны, — сквозь зубы, — мало не покажется.

В этот вечер нас не гоняли, Алик сказал дедам, что завтра цемент в УПТК, деды только присвистывали и с непритворным сочувствием смотрели на нас. Солдатская смекалка нам подсказывала, что завтра нас ждет особая работа.

Следующим утром с развода бригаду УПТК провожали как в последний бой — держитесь мол, пацаны. Ехали в кузове мы непривычно тихо, не юморили, не кричали, не задевали проходящих по поселку Котовского девчонок, неизвестность не пугала, но как-то придавливала. Какой должна быть работа, чтобы ею так пугали? И где? В стройбате!

Рядом с вагончиком валялись два желоба из тонкого листового метала длинной метра три и шириной немногим меньше метра, Вовка нас ждал на ступеньках, сидел и перебирал респираторы, на входе в вагончик нас поджидала и наша начальница.

— Алик, тем, кто будет в хоппере работать, выдай сменные сапоги.

— А по документам долго вагон шел? — кажется невпопад спрашивает Алик.

— В том то и дело, что свежий, еще и четырехсотка, — ответила начальница, а глаза такие голубые, голубые.

Бригадир только присвистнул.

— Ну, пацаны, предстоит нам дело сегодня.

— Забросьте корыта на первую машину. Алик, отправляй кого-нибудь на ней к яме, а сами пешком, хоппер уже установлен.

— Так, Руденко, Войновский, поменяйте сапоги, затем с этими двумя корытами и инструментом в кузов. Едите к цементной яме, водила знает, где это. Но ничего не выгружайте, ждите нас.

К нам в самосвал, кроме этих корыт, забросили совковые лопаты, кувалду, лом, подшлемники, респираторы и рукавицы. Мы с Серегой поехали в кузове, а ребята пошли пешком. Ехать было недалеко, яма была в метрах пятистах от нашего вагончика. На самом деле ямы как таковой не было, а было специальное место организованное таким образом, что самосвалы могли подъехать почти к самому вагону и оказаться бортами по уровню немного ниже рельсов, но не под ними. Можно представить себе, что железнодорожный путь проходит по самому краю бетонного бассейна, машины спускаются в бассейн и становятся задним бортом к вагону, стоящему наверху на рельсах.

Цементный хоппер в верхней своей части как единое пространство, а с середины вагона разделен на четыре бункера, четыре перевернутые пирамиды, которые заканчиваются внизу люками. Как мы потом узнали, обычный метод выгрузки цемента на заводах такой: хоппер заезжает на специальную эстакаду, прямо под рельсами расположен большой приемный бункер, все четыре люка одновременно раскрывают и из них вниз, сквозь рельсы ссыпается цемент. А бывает еще и эстакада-вибратор, на которой хоппер вибрирует, тогда уж точно, весь цемент без труда ссыплется вниз. В нашем же случае, казалось, все было сделано для того, чтобы солдат мог иметь все необходимые для закалки характера тяготы и лишения воинской службы. Ямы под рельсами не было, то есть не было возможности открыть люк и ждать, покуривая, пока цемент льется вниз. Вагон стоял выше чем самосвал, но от линии заднего борта до люка было еще метра два по горизонтали, просто ближе машина подъехать не могла. Да и яма была только с одной стороны, то есть, открыть можно было только люки со стороны отвесной стенки, под которой могли стать две машины, а что делать с цементом из двух бункеров с другой стороны хоппера?

Наша машина задним ходом подъехала под самую стенку, над нами возвышался хоппер. Мы с Войновским еще до прихода наших уже поняли зачем нам нужны эти железные желоба. Один из них мы попытались самостоятельно пристроить под люк. Теперь, если люк открыть, то цемент будет ссыпаться в желоб и по желобу течь в машину. По крайней мере, нам тогда так показалось. Но, пришедший с пацанами, Алик сказал, что ничего у нас на получится, потому что цемент тяжелый и тонкий металл будет прогибаться, а ещё у нас нет достаточного уклона желоба от рельсов в сторону кузова. Пришлось подставлять целую систему кирпичей для того, чтобы такой уклон появился. И вот мы готовы. Хоппер над нами, два самосвала в яме, от люков в кузова тянутся наши корыта.

— Открывай люки! — звучит команда Алика.

Задвижки рукам не поддаются, помогаем ломом. Наконец люки распахнуты, оттуда выпало килограмма по два цемента. Все?!

— А теперь один стоит с одной стороны от корыта и лупит кувалдой по низу бункера, а второй стоит с совковой лопатой со второй стороны корыта и следит, чтобы весь цемент тек в кузов и не рассыпался по сторонам. Когда цемента хлюпнет много надо сильно быстро махать лопатой. Начали! — скомандовал Алик.

Попробуй помахать кувалдой стоя на коленях, когда над тобой вагон, под тобой отвесная стена, а удар надо направить еще и под углом сорок пять градусов вверх. Но цемент пошел, вначале неспешно, потом все сильней. Теперь кувалдой махать уже не надо было, оба человека по сторонам желоба лопатами помогали цементу оказаться побыстрее в кузове. Намного позже мы начали заставлять водителей подъезжать впритык к стенке, тогда можно было некоторое время грести, стоя прямо в кузове. Но должно было пройти время, чтобы мы до этого додумались. А в первый день я изобрел свой способ грести цемент, дело в том, что несколько месяцев в своей прошлой жизни я занимался греблей на каноэ, эта техника мне и пригодилась — я стал на край стены на одно колено и начал грести лопатой по желобу, как каноэист веслом — вертикально, протягивая ее в основном мышцами спины. Так грести было намного легче, чем стоять согнувшись в три погибели и орудовать лопатой в обычный способ, тем более, как говорит Алик, «сильно-быстро». Над площадкой стояло плотное облако, мы работали, как в дыму, теперь пригодились и респираторы.

Только дело заспорилось — цементная струя начала иссякать, в кузове самосвала было сантиметров на двадцать цемента. Я опять принялся размахивать кувалдой, но это уже почти не помогало.

— Всё! Надо внутрь лезть. Руденко, Войновский, давайте на хоппер, я за вами, покажу, что надо делать, лопаты не забудьте.

Мы по скобам забрались на крышу хоппера, открыли все люки в крыше.

— Цемент сильно слёживается во время транспортировки, а бывает приходит холодный и твердый как камень, — учит Алик, — смотрите, даже при помощи кувалды, выпало совсем немного цемента, хоть он и свежий. Чем выше марка, тем тяжелее выгружать, тем цемент, падла, въедливее.

Мы с Серегой свесились с крыши в люк и увидели, что в цементе просто образовались две не очень широкие воронки, может быть в метр диаметром.

— Спускайтесь вниз и лопатами обрушивайте цемент в воронку. Один над одним бункером, а второй над вторым. Но учтите, цемент свежий, его температура может быть и шестьдесят и семьдесят градусов, сапоги горят. Если вас там засыплет, сгорите и вы на фиг. Руденко, отдай мне очки, они тебе там не нужны, все равно там ни хрена не видно.

Спуститься трудов не составило, цемент лежал в метре от крыши. Где-то под его поверхностью, мы еще не знали на какой глубине, находились стенки бункеров, а пока под нами был сплошной наст цемента с двумя дырками. Мы быстро ползком распределились, каждый к своей воронке. Я лег на поверхность цемента и осторожно ковырнул лопатой стенку воронки напротив себя, немного цемента осыпалось, в просвете нижнего люка замелькали тени от лопат тех, кто стоял снаружи рядом с корытом. Теперь стало понятно, что надо лопатой подбивать стенку как можно ниже и тогда обрушиваться будут большие пласты цемента, при минимальных усилиях. Я принялся за дело, иногда удавалось обрушить по несколько сот килограммов, тогда в хоппере поднималось облако цемента, глаза приходилось закрывать, облако долго не оседало, было невыносимо жарко, градусов пятьдесят-шестьдесят, тем более в толстом подшлемнике и в респираторе, который не давал сделать полный вздох. Но появился спортивный азарт — за один раз обрушить как можно больше цемента, обрушив много, можно было лечь на спину и отдохнуть минуту, две — все равно глаза открыть было невозможно. За моей спиной кряхтел Войновский, разговаривать мы не могли, снять респиратор внутри хоппера даже в голову не приходило. Воронка стала намного шире, чтобы подбить противоположную от того места, где я лежал, стенку, приходилось дотягиваться, держа лопату за самый кончик черенка одной рукой.

Я приготовил уже к обрушиванию большой пласт напротив себя, как кто-то снаружи, видимо не дождавшись очередной порции цемента и решив подсобить нам, додумался влупить кувалдой по хопперу. Сначала заложило уши, а последнее, что я увидел, вниз соскользнуло больше цемента, чем ожидалось, от неожиданности не успел закрыть глаза, стена цемента снизу ударила мне в лицо, отбросила назад, я сел. Я ничего не видел, но постепенно начал слышать. Странно гудел на одной ноте Войновский, потом наверное, сдернув с себя респиратор, он начал орать. Я открыл глаза, ничего не видно, только широкие лучи света с люков над нами, в одном из них появилась тень. Голос Алика:

— Войновского засыпало!!! Срочно откапывай! — и крик наверху уже не нам, — Пацаны ко мне, все наверх с лопатами!

Моё сердце подпрыгнуло и перекрыло доступ кислорода изнутри, я метнулся к Сергею, я только понимал, что он жив, так как орет не останавливаясь, но если его засыпало, например по горло, то вытянуть его мы не сможем — куда отбрасывать цемент, если мы внутри перевернутой пирамиды, он все равно ссыплется вниз?!! С трудом рассмотрел, что Сергей находится внутри бункера, внизу, засыпанный по пояс, он пытался, как из болота, вытянуть себя, безуспешно опираясь на лопату. Я спустился к нему. По крыше застучали сапоги, с ужасом я отметил, что надо мной и Серегой почти двухметровая стена цемента из нетронутого следующего бункера, что с противоположной стороны от машин. Я тоже сдернул с себя респиратор, от первого же вздоха перехватило и обожгло легкие.

— Пацаны!!! Стойте! Не стучите! Серого засыплет. Осторожно! Не спускайтесь пока.

— Еб твою мать, быстрее, у меня же яйца сейчас сгорят, Генка, ну давай!

Я начал судорожно копать вокруг Сергея. Бесполезно, цемент льется назад.

— Баранов, спускайся осторожно, будем вдвоем вытаскивать! — крикнул я наверх.

— И я, — голос еще кого-то.

— Не надо, в бункере не поместимся. Отойдите от люков, не видно же ни хрена.

— Может снизу еще постучать, чтобы этот цемент, что Серегу засыпал, наружу высыпался?

— По голове своей постучи, собака бешеная, если еще пласт обрушится, то и нас накроет! Умники, бля. Достучались уже! — возмутился я дебильной идее.

С большущим трудом вдвоем с Барановым мы тянули немаленького Войновского, опоры не было, мы тянули его за ВСО руками, а наши сапоги одновременно утрамбовывали цемент вокруг его тела. По сантиметру Серегино тело появлялось над поверхностью, только освободившись до уровня колен, он смог нам сам реально помогать. Вытянули. А теперь на воздух! Хорошо, что нам уже не надо было ползти к люку, мы просто наклонив голову подошли, поддерживая друг друга, подняли руки и пацаны выдернули нас наружу. Так и не поднимаясь — сил не было, ноги и руки дрожали — мы упали на крышу хоппера, пытаясь отдышаться, в легких саднило, в глазах горел огонь. Кто-то совал нам сигареты в губы, как ни странно, но курить очень хотелось.

— Ну и рожи у вас!

Мы посмотрели с Войновским друг на друга. Цемент, смешавшись с потом, застыл черной маской, выделялись лоб и область рта, они оставались белыми, прикрытые в хоппере подшлемником и респиратором. Темная полоса цемента по форме респиратора останется надолго — резиновый край респиратора втирал цемент в кожу лица.

— Ну и чего там у вас случилось? — спрашивает бригадир.

— Мне даже понравилась эта работа… — начал Войновский.

— Ага, если тебе член нужен только посцать.

— Не перебивайте, …мне понравилось находить места, подбив которые можно обрушить побольше цемента…

— И я этим же занимался, — поддерживаю я.

— …ну вот я подбил большую такую область, в том числе и под собой…

— …ну и придурок…

— …да нет, я четко вычислил, куда я отползу и уже оттуда нанесу последний удар, а здесь какая-то падла кувалдометром по вагону ухуячила. Вот я и улетел вместе с цементом вниз.

— Я ж не знал… — виноватым голосом тянет Близнюк.

— Так, теперь понятно, кто нас чуть не угробил, — посмотрел на Лешу Серега.

— Хорошо, что тебя вниз головой не унесло, — прекрасно себе представляя, что произошло с Войновским и как он лежал на цементе, с содроганием вставляю я.

— Да уж, на свет народился. Но, пацаны, я скажу, яйца я испек.

— Э, кому вкрутую, налетай?

— Остыньте, это вам не воскресенье…

Мы отходили, надо было продолжать работу, машины ждали, водители ругались. Войновского сменили, а я снова полез внутрь. Рано или поздно и мне надо будет подбить горку под собой и она рухнет. Путь отхода? Это главное в армии — куда сматывать удочки в случае опасности? Внутри я постарался осмотреться повнимательней и обнаружил деталь, на которую изначально внимания не обратил. Изнутри, на самом верху стены хоппера были стянуты несколькими прутами толстой арматуры, приваренной к стенкам под самой крышей, но, так как крыша была выпуклой, расстояние от арматуры до крыши по центру вагона было сантиметров двадцать пять-тридцать. Действовал я так — когда пласт подо мной был готов обрушиться, я цеплялся носками сапог за эту арматуру и последние удары лопатой наносил, практически, свисая вниз головой и закрыв глаза. Как поется в народной песне: «советский цирк циркее всех цирков!».

Обед нам привезли прямо на рабочее место. Мы собрались в бетонной яме, чтобы ветер цемент нам в кашу не задувал. Ближайшую местность узнать было невозможно, все было покрыто слоем цемента, особенно много его было под стеной там, где стояли самосвалы, цемента много ссыпалось мимо желобов и кузова. И неудивительно — уже к обеденному времени наши желоба-корыта под нагрузкой оказались вогнутыми. Ребята говорят, что лопатой теперь приходиться не грести, а перекидать, а это намного тяжелее и менее производительно. Так как в яме под стеной собиралось все больше цемента, кузов каждой следующей машины оказывался все выше и выше, уклон желобов становился все меньше, а значит и лопатами махать надо было все больше и больше.

После обеда я обнаружил, что мой респиратор пришел в полную негодность, цемент застыл плотной коркой. Так как я работал внутри хоппера, мне поменяли на новый фильтр — спираль скрученную из марли, на всех чистых не хватало. Уже на крыше вагона почувствовал, какой жарой дышат люки, стены хоппера накалились на солнце, заставить себя спрыгнуть вниз было не просто, как в пекло. Теперь работа и внутри была не столь интересной и очень тяжелой физически. Так как машины могли подъехать только с одной стороны вагона, то нам приходилось лопатами перекидывать цемент из дальнего бункера в тот, где был открыт нижний люк. Махать лопатой теперь уже в семидесятиградусной жаре, в респираторе, с залепленными цементом глазами было, мягко говоря, сложно. Вырабатывался собственный ритм, руки прямые, лопата летает по однообразной дуге в одном темпе — так было легче. Но чем дальше, тем ниже становился уровень цемента в дальнем бункере, при перебрасывании через стенку в ближний бункер, много цемента не достигало цели. Производительность начала стремиться к нулю. Приходилось часто меняться. Всё с большим трудом удавалось самостоятельно выбираться наружу, никаких приспособлений для этого внутри хоппера нет, в нормальной жизни никакому идиоту спускаться туда в голову не придет. По узкому рубчику, который разделяет вагон вдоль на бункера, балансируя, можно подойти под люк и без труда дотянуться до ближайшей к люку арматурине, но не к люку. Цепляешься за арматуру, на ней раскачиваешься и забрасываешь ноги вверх, в люк. Самое главное теперь не отпустить руки до того, как большая часть тела окажется снаружи. А это вполне возможно, потому что руки разжимаются сами собой, то ли голова от усталости соображает плохо и не дает нужные команды, то ли сказывается слабость в самих руках. На крыше сразу подняться на ноги немыслимо, ноги дрожат, как, впрочем и руки. Закурить самостоятельно невозможно, даже спуститься с вагона по скобам на «большую» землю — проблема.

А мне еще приходилось спрыгивать в вагон лишний раз для того, чтобы помочь выбраться Райнову. До арматуры то он дотянулся, но ноги забросить умения у него не было. Подъем-переворот, как норма ГТО[63], был для него недостижим. Мы с Барановым помогали ему снизу. Теперь ноги его по колено были снаружи, а сам он свисал вниз головой, держась за арматуру, сил согнуть руки у него не было и подавно. Мы снизу толкаем, а ребята с крыши подтягивают. Мне самому уже было невмоготу не только сделать подъем-переворот, но и просто повиснуть на арматуре — к вечеру на ладонях полопались кровавые мозоли и кровь застыла смешавшись с цементом. Больно. Очередной перекур на раскаленной крыше хоппера.

— Эх, а подамся я в комсомолию, там вольготно — хочь лопата, а хочь тачка! — попытался я пошутить строкой из Николая Леонова, но в ответ тишина. Смеяться сил ни у кого не было.

Закончили в сумерках. Жара начала спадать.

Забросив инструмент в последнюю машину мы пошли к вагончику. Проходя мимо трамвайной остановки, я впервые почувствовал то, что, наверное, называется рабочей гордостью. Люди смотрели на нас с уважением и жалостью — по нам, по нашим лицам, по нашей одежде было видно всякому, что работаем мы в стройбате по полной, как на каторжных работах. В этот вечер Алик повел своих каторжан помыться на ДСК. Класс!!! Грязная душевая с двумя трубами над потолком, облупившийся кафель бывшего голубого цвета, цементный пол… но горячая вода то была! После гражданского душа и хорошего перекура, мы ехали в кузове в часть, говорить сил не было, но было чувство удовлетворения собой, цемент оказался работой тяжелой, но посильной. В столовке нам заботливо оставили ужин — последние миллиметры колючих хвостов ставрид, в казарме дали немедленно провалиться в сон.

А утром наступил конец света. С криком дневального «Рота, подъем!» тело по привычке вскочило, а глаза не открылись, физически не открылись, света не было. Я попытался разлепить их пальцами и нащупал только бетонную полосу вместо век и ресниц, в углах глаз наросли сталактиты. Кто-то из сослуживцев под руку отвел меня в умывальник, после долгих примочек холодной водой наконец один глаз разлепился, потратив еще десять минут и половину своих ресниц, я пробил щелочку во втором глазу. Цемент выходил из моих глаз еще несколько дней. А еще появился особый такой сухой надсадный кашель. Теперь стало понятным, почему все так относятся к цементу на УПТК — результат был на лице.

А хоппера нам стали приходить часто.

Осень 1984 Чабанка

Кроме двух яиц вкрутую по воскресеньям и старшины нашей роты Корнюша, стабильным в армии больше ничего не было. Осенью из части исчез прапорщик Лютый, говорили, что он добился таки отправки в Афган, пропал из поля зрения начштаба майор Алданов, незаметно не стало нашего командира роты капитана Сапрыкина, он ушел в отпуск и в части так больше и не появился, только через месяц роту принял новый ротный — старший лейтенант Меняйлов. Если Саприкина мы видели от силы раз, два в неделю, то Меняйлов бывал значительно чаще, нередко оставался ночевать в роте, так как в определенном состоянии не имел возможности добраться до офицерского городка. Приятный парень почти моих лет, человек в армии случайный, потому и много пьющий. Он быстро понял, что в нашей роте главный — старшина и полностью ему доверился. Корнюш относился к службе вполне ответственно — каждый день в части, делом болеет, властью умело пользуется, не пьет и всё обо всех знает.

Только комбат мог потягаться с нашим старшиной в деле заботы о быте солдата. Нет, правда, без сарказма. Как-то в воскресенье на обеде в столовке гордо вышагивал между столами майор Бочкарев. На столах дымилась молодая кукуруза. Я то кукурузы не ем вообще, а для большинства это был праздник. Кукурузу по приказу комбата просто украли на соседнем с танкодромом поле. Повстречав где-то в лугах отставшего от стада быка, комбат лично приложил необходимые усилия и в нашем рационе два дня присутствовала свежая говядина. Не себе, вернее не все себе, а — людям и не просто людям, а — солдатам! Корнюш не отставал — мы собрали деньги и у нас появился в ленкомнате нормальный цветной телевизор. В своей каптерке, где старшина проводил много времени, он захотел иметь аквариум — сделали, прорезали дырку в тонкой стенке, отделяющей каптерку от небольшой, узкой кладовки и установили там аквариум таким образом, чтобы выглядел он со стороны рабочего стола старшины как бы окном в подводный мир. Корнюшу так понравилось, как я разрисовал под морское дно заднее стекло, что он решил сделать аквариум с моей росписью во всю торцевую стенку в конце взлетки, то есть для всех, для скрашивания быта солдатского. Пока это был просто грандиозный проект.

Однажды комбат собрал нас в столовой. Мы расселись за столами на лавках, но не так, как во время приема пищи, а повернувшись все в одну сторону. Комбат, заложив руки за спину, ходил вдоль широкого прохода и читал нам оригинальную лекцию о воинской дисциплине и бдительности. Проходя в очередной раз мимо стола, за которым сидел я между Барановым и Райновым, на словах:

— Вы должны понимать, что Комитет Государственной Безопасности не дремлет, в каждом войсковом подразделении есть у него свои представители. Служит рядом с вами ваш товарищ, например рядовой Хуенко, — комбат остановился и ткнул, не глядя, в меня пальцем, — а на самом деле он никакой и не рядовой, а прапорщик или даже офицер КГБ и знает о нем только командир части.

Комбат продолжал печатать сапогами по бетону столовки, а Баранов уставился на меня выпученными глазами. Вечером он не выдержал и спросил:

— А в каком ты звании?

— Ты о чем? — сделал я вид, что не понимаю.

— Ну комбат же четко на тебя указал.

— Да иди ты…

— Не пизди, я видел. Бочкарев спецом тебя сдал.

Зная уже мании Баранова, я предпочел загадочную улыбку.

Что-то мне это напомнило.

1979 и 1981 годы Теплоход «Советский Союз»

Как-то в сентябре 1979 года я со своим бывшим одноклассником и другом Сашей Сливковичем-Панченко по кличке Клава, имея обоюдное желание вместе отдохнуть после первого года работы, заскочили в подвальное помещение в центре Киева, где располагалось одно из немногих в городе туристических бюро. Еще на лестнице мы решили — сейчас зайдем, наверняка увидим список предлагаемых путешествий, не глядя, ткнем пальцем и, если цена подходит, туда и поедем. Пальцем ткнул Клава — «Поездка по Днепру на теплоходе «Советский Союз», маршрут: Киев-Черкассы-Запорожье-Херсон-Очаков-Каховка-Днепропетровск-Канев-Киев, стоимость 276 рублей, в стоимость включены: завтрак, обед, ужин и все экскурсии»

Цена была неподъемной, но уж очень нам хотелось мир посмотреть. Для нас такая поездка, да еще и на корабле, была целым путешествием. Ни мне, ни Клаве до этого не приходилось бывать ни в одном из этих городов, не говоря уже о том, чтобы плыть, ходить на пароходе. Мы решили просить помощи у родителей и неожиданно её получили.

И вот мы на борту. Старенькое трехпалубное судно в чудном стиле «а лямсь стрямсь бубенчики», преобладающие материалы: дерево и красный бархат. Наша самая дешевая восьмиместная каюта, конечно же, находилась в трюме. Четыре койки, как в железнодорожном купе, потом промежуток в полтора метра, справа шкаф, слева стол, затем снова четыре койки, под торцевой наклонной стенкой с единственным круглым маленьким иллюминатором. Между коек откидной столик такой же, как в поездах. Вот и все убранство нашего «люкса». Иллюминатор был над самой водой, а ватерклозет общий для всех восьмиместных кают на этаже. Скудно? А нам какое дело — мы в каюте бывали редко, так вздремнуть перед рассветом.

Корабль создавал совершенно особую атмосферу: ограниченное пространство и невозможность уйти в город, когда хочешь, сближали людей быстро и качественно. Каждый понимал, что вот только эти попутчики могут быть с тобой в ближайшие десять дней и выбор, с кем дружить, хочешь не хочешь, только ими и ограничивается. Из однокаютников запомнился Митрич, швейцар ресторана гостиницы «Лыбидь», как и положено для этой профессии, глубокого пенсионного возраста. Гусарствующий ловелас не скрывал цели своего путешествия, в костюме офицерского сукна он лихо вальсировал, уверенно покоряя сердца женского пола. Его немного портила только вставная челюсть, которая кстати и некстати выскакивала изо рта и которую Митрич с неизменным изяществом ловил языком и втягивал на свое место с диким свистом. Только после стакана, поднесенного нами шалопаями, реакция изменяла Митричу и он ловил челюсть с опозданием, уже руками.

В первый же вечер, как только мы отошли от причалов вечернего Киева, на верхней палубе начались танцы. Мы с Клавкой молодые, здоровые пацаны жаждали приключений понятного толка. Бутылку вина из прихваченных с собой запасов уже приняли и находились в самом что ни на есть победном настроении. Окинув толпу разнаряженных людей соколиным взором, мы порядком были расстроены. Начало сентября, школьники и студенты уже на занятиях, на корабле только глубокие старики, то есть люди от 30 и старше. Потолкавшись в толпе, высмотрели мы таки парочку удобоваримых девчонок — блондинку и брюнетку. Не мешкая, подцепили их на низкобреющем и пошли в пляс. Подруги были явно не против нашей компании, чего нельзя было сказать о других. Кружась с девочками в медленном вальсе, обратили мы с Клавой внимание на компанию парней на туристов никак не похожих. Парни стояли отдельным островком, не танцевали и смотрели на нас строгими, недовольными взглядами, периодически бросая короткие, явно злые реплики друг другу.

В перерыве между танцами мы с Клавой, позвякивая нервной бравадой, договорились стоять спина-к-спине, если что случится. Так как меню было очень коротким, на следующий танец я снова быстренько пригласил всё ту же блондинку. А вот Клава до своей брюнетки не дотянулся — его перехватила угрюмая компания. Я танцевал, нервно удерживая ситуацию на контроле. Клава отделился от парней и вошел в круг танцующих, нашел меня и попросил:

— Гена, возьми в каюте, пожалуйста, из наших запасов пляшку и поднимайся наверх.

— Клава, ты че? Это что наезд? Гоп-стоп, Клава?

— Ты мне веришь?

— Верю.

— Тогда сделай, как прошу.

— Клава…?

— Гена…

Как-то неправильно всё это выглядело, но другу я верил, а поэтому спустился в каюту и взял бутылку вина. Уже в коридоре перед лестницей на самый верх меня перехватили два парня с Клавой:

— Пошли, — угрюмо скомандовал один из пацанов.

Мы спустились глубоко в трюм, оказавшись в самом носу парохода. Маленькая двухместная каюта, иллюминатора нет — по всей видимости мы были ниже ватерлинии, шкаф, столик. Обстановочка такая же скудная, как и у нас, но здесь присутствовал налет обустроенности, легкое такое одомашнивание. То есть люди здесь не путешествовали, а жили.

На стол были выставлены граненые стаканы и пепельница, вместо закуски. Молча. Тогда и я молча размягчил на зажигалке капроновую пробку, сковырнул её и разлил по стаканам вино. Так же молча мы подняли стаканы, выпили и сразу закурили. Меня это уже достало.

— Что отмечаем? — попытался съязвить я. Парни посмотрели на меня с недоумением, я ответил не менее красноречивым взглядом.

— Ты че, другу своему ничего не объяснил? — перевел взгляд на Клаву явно здесь главный.

— Не-а, — Клавка залился счастливым смехом, — сами ему всё расскажите.

— Ну так, здесь дело такое. Мы смотрим, вы вроде пацаны нормальные, а снять пытаетесь Натаху со Светкой, а они коридорные, — непонятно объяснил флегматичный главный, поставив в конце предложения точку.

— Я не понял, а у коридорных что поперек? …Мы вообще думали, что они туристки. Если они ваши чувихи, то так и скажите?

— Да не… Не это… — он подбирал слова, — Просто их все Днепровское пароходство уже переимело по сто раз. И пассажиры жалуются.

— На что? На обслуживание?

— Болеют многие. Там же весь букет, и триппер и сифон.

— Что?!!

— Их же не проверяют. Это только тех, кто с рестораном связан, постоянно проверяют. Вот их, кстати, и ебите.

— Ребят, может я сбегаю в буфете еще пляшку возьму?

Так мы познакомились с боцманом и его подручными. Ничего общего с обликом классического боцмана: ни усов, ни трубки, ни даже тельника. Высокий худосочный парень лет тридцати, он наставил нас на путь истинный — подружились мы с официантками и буфетчицей. Утром обычно на завтрак мы не спешили, всё равно девчонки накормят. Просыпались к одиннадцати, мыли лицо, чистили зубья и шли в ресторан через буфет. В буфете каждое утро Клава произносил одну и ту же смелую крамольную шутку:

— Эх, тяжела, Тамара, жизнь на Советском Союзе, налей-ка мне, пожалуй, стаканчик из холодильничка.

Буфетчица Тамара наливала нам по стаканчику холодного винца: Клаве — белого «Надднипрянського», а мне — сухого хереса. Выпив питья, мы затем ели еду в ресторане. Так красиво начинался наш день.

С официантками мы дружили, они были намного, наверное, лет на восемь-десять, старше нас и поэтому шуры-муры мы не водили. Днем мы играли в карты, мне тогда безумно везло, а вечерами и ночами пили вместе и орали песни, наверняка, дурными голосами. В Запорожье купили гитару за 13 рублей, с её помощью и оскверняли ночную тишину проплывающих мимо днепровских берегов.

Хорошее было время. Легкое.

В каждом городе нас ждали экскурсионные автобусы. Мы с Клавой редко ездили. В Запорожье с приятелями, вместо экскурсии, занялись поиском чешского пива, которое начал производить местный завод, искали долго, не пропуская мимо ни одной пивной точки, пока нашли, я уже поставил свой личный рекорд по употреблению этого напитка. А в Херсоне вдруг решили поехать город посмотреть. В автобусе, как только мы тронулись, экскурсовод спросил:

— Кто есть в автобусе? Откуда?

— Киев!

— Львов!

— Ленинград!

— Москва!

— … Мда… Что же я вам могу показать в Херсоне? Вот, посмотрите направо — труба, это мы проезжаем банно-прачечный комбинат.

Автобус засмеялся шутке, а мы с Клавой, сообразив, что экскурсия будет недостаточно для нас познавательной, попросили нас выпустить, благо от порта ещё далеко не отъехали. В Херсоне мы с официантками и ребятами из команды переправились на левый берег Днепра и устроили шашлычки с танцами. Мы там здорово повеселились. Помню, что я хохотал до колик в животе, не зная ещё, что это плохая примета — в тот день в Киеве умерла моя бабушка.

В Очакове с одним попутчиком из Львова мы поехали на рынок поменять, припасенный им специально для этого случая, спирт на вяленую воблу. Потом был у нас пивной пир с рыбкой. А вот в Днепропетровске у нас была особая программа.

Дело в том, что отца своего Клава не помнил, а может даже не знал, уж не помню сейчас точно. Отец с матерью развелись давно, кажется, мать долго врала сыну, что отец погиб. Но правда открылась и хоть и жил отец в Украине, мать делала все возможное, чтобы отец с сыном никогда не встречались. Но Клава знал, что отец живет где-то в Днепропетровске. Вспоминал мой приятель и то, что бывал в детстве у деда с бабкой, у родителей отца. Вот их то двор мы чудом каким-то, не иначе как по запаху, и нашли в старом центре города, а уже плачущая бабка сдала нам адрес своего сына.

В квартире отца мы застали приготовления к семейному торжеству, но самого отца ещё не было — он опаздывал, то есть гости уже собрались, а хозяина все нет. Мы представились, вначале был шок, но нам на удивление все однозначно обрадовались. Новая жена отца уверяла, что тот будет счастлив познакомиться с сыном. А меня больше заинтересовала, так сказать, сестра моего друга — Настя, приятная во всех отношениях девочка. Она рассказала, что ещё один гость сильно опаздывает — её суженный, которого она как раз собиралась представить сегодня семье. Я предложил подменить его. То есть мы договорились со всеми, что я буду женихом, а Клава просто мой приятель. Хотели разыграть отца.

Я упивался своей ролью.

Отец мне показался симпатичным — живой, крепкий мужик с умными глазами. Меня же он возненавидел с первых минут. А я старался сделать для этого все возможное. Начал с того, что сел во главе стола. Чувствуя безнаказанность, наглел дико. Гости до крови кусали губы. Мама таращила покрасневшие глаза, вот-вот должны были брызнуть слезы. Настя закрывала лицо тонкими ладошками, плечики мило вздрагивали при каждом вопросе «папе», которые так и сыпались из моего набитого едой рта:

— А где вы работаете?

— А какая у вас зарплата?

— А сколько метров эта комната? — невпопад к тосту спрашивал я, мило улыбаясь. Надо заметить, что в это время я ножом намазывал горчицу на кружочек колбасы, грубо удерживая последний пальцами. Глумился.

— А, позвольте спросить вас, вы где учитесь или работаете? — отца от моих вопросов передергивало, но он старался оставаться в рамках приличия, уводя беседу в сторону.

— Пока нет. Я хочу мир сначала посмотреть… Пусть быки пашут.

Это было откровенное хамство, а моя жертва была настолько поражена выбором любимой дочери, что не замечала реакции окружающих. Но так как настроение его быстро приближалось к критической точке, я решил ускорить развязку банальным:

— А можно я буду называть вас папой? — и тут же добил, — А где вы собираетесь жить, когда мы поженимся?

— Настя!!! Скажи ему! — Он вскочил из-за стола, бросив салфетку прямо в салат, поджал рот, подбородок его посинел и структурой стал напоминать овсяное печенье. — Настя… можно тебя на минуточку.

Здесь всё счастливо и объяснилось. Гости, уже не сдерживаясь, начали хохотать. Настя сказала, что это шутка. Он быстро и с радостью поверил, без оглядки и без обид:

— Ну молодцы, ну развели! Ха-ха-ха! Стоп! А кто же вы тогда, ребята?

— Я друг вашего сына, — ответил я скромно.

— Какого сына? — его глаза остановились, улыбка сошла на нет.

— Вот этого, — указал я на замершего Клаву. — Ваш сын Александр.

Я не подряжался писать сценарии бразильских сериалов, я пропущу сцену встречи отца с сыном, а равно как и их прощание.

Отец очень даже понравился — ржал над собой больше других, не отводя от Клавки счастливых глаз. Он нас отвез на «Советский Союз», где нас прямо у трапа и приняли тепленьких Светка с Натахой. Они всю поездку настойчиво нас домогались, мы же их так же настойчиво избегали. А здесь они воспользовались нашим размякшим состоянием — не успели мы опомниться, как оказались в их каюте. На столе стояла большая бутылка крутой водки «Пшеничная» и арбуз, другой закуски не было.

Присев на койку, я опомнился и запаниковал — назад дороги нет! Девочки сразу оказались на наших коленях. Как быть?

— Ну что, выпьем мальчики?

— А закусить есть чем?

— Так вот арбуз.

— А посущественней? Мы и так тяжелые, а без закуси вообще развезет.

Это подействовало, наше «нерабочее» состояние было бы им некстати. Девочки ринулись в буфет, торопились, с нас взяли честное благородное, что не сбежим.

— Клава, делаем ноги.

— Не, мы слово дали.

— Кла-ава, мы же щас по пьяни с тормозов слетим. Поздно будет.

— Не бзди. Положись на меня.

Я доверился, не верить мне было лень. …И добавить хотелось. Вернулись «очаровашки» и немедля заняли прежние позиции. Выпили, закусили, выпили, закусили. Погас свет. Поцелуи становились все менее пионерскими, периодически я осознавал, что мои руки таки не для скуки — я их отдергивал, вынимал из разных мест. В эти мгновения вернувшегося разума я вопрошал темноту:

— Клава?

— Сча.

— Клава?

— Сча.

— …

— Стой, мне плохо.

В плотном сумраке каюты я разглядел, как Клава отодвинул рукой в сторону сидящую у него на коленях девочку и выдал на коврик между коек весь сегодняшний день, я только успел ноги подогнуть.

— Твою мать…! — включила свет Светочка.

— Девочки, мы воздухом подышим, а вы уберитесь пока тут, — сказал мой друг ровным трезвым голосом.

Мы сразу поднялись и к выходу.

— А вы вернетесь?

— А как же!

Спасла нас таки Клавкина смекалка. Грязно? А если бы не спасла, чисто было бы? А на глаза нашим подругам мы старались больше не попадаться. Они побаивались ресторанной мафии и поэтому не трогали нас, когда мы были с официантками, а мы, соответственно старались из под крыши и не высовываться.

Вскорости после нашего путешествия Клава оказался на службе военной на Балтийском флоте. Кстати, я все три года отправлял ему трогательные поздравления с праздником 8 марта. Чтобы за моего товарища могли порадоваться и его друзья-сослуживцы, использовал я обычные открытки, которые пересылались без конвертов, а текст начинал со слов «Дорогая Клава…».

Наше путешествие настолько запомнилось, что через два года я решил повторить его. Уговорить из друзей никого не смог, а поэтому поплыл сам. Провожать меня поехал мой друг Сашка Крассовский. Официально турпоездка начиналась утром, хотя корабль и отплывал поздно вечером. Просто среди туристов были не только киевляне, а люди со всего Союза и для них экскурсия по Киеву была главной во всей поездке. Я экскурсию, по понятным причинам, мог пропустить, но приезжать поздно не хотелось, хотелось пораньше занять нормальное место в каюте — верхнее и у «окна».

Так как интересующие нас с приятелем магазины в те времена открывались только с одиннадцати часов, приехали мы к причалу уже к обеду. Ещё когда шли вдоль борта по причалу, с палубы раздались радостные женские крики. У Крассовского восторженно покраснели глаза:

— Не хило тебя встречают!

— Помнят.

Прямо с вахты, даже не дав зайти в музсалон зарегистрироваться, официантки утянули меня с Сашкой в ресторан. С особой гордостью показали нам сохраненную нашу гитару и, грубо вырезанную ножом, надпись на внутренней стороне буфетной дверцы «Гена и Клава тут были». Убейте, не помню кто из нас увековечивал наши имена.

Нас с Крассовским покормили и отпустили заниматься делами.

В музсалоне было пусто, то есть очереди не наблюдалось. За столом только томился одиночеством массовик-затейник, он же турдиректор. Сверив паспорт с путевкой, он определил мне каюту. Взяв на стойке ключи, я привычно спустился в трюм, Сашка за мной. Зашли в каюту. Пусто. Пассажиров нет, но на некоторых койках валяются какие-то вещи. Слава Богу, мною вожделенная дальняя верхняя правая выглядела свободной, как впрочем и койка под нею.

Глаза у Крассовского уже увлажнились в нетерпении. Я бы предпочел сначала заселиться, но не дал мой друг разложить вещи.

— Доставай.

Достал. Присели. Разлил по полному стакану.

— Ну, чтоб наиболее и… как грится, тем не менее… — любимый тост Сашки.

Я опрокинул в себя стакан, утерся рукавом. Сижу и наблюдаю за другом, который медленно, не отрываясь, с любовью вливает в себя вино мелкими глоточками. Его, слезящиеся от удовольствия, глаза блуждают в соответствии с углом запрокинутости головы по стенам, по шкафу, потом по потолку. Пуст стакан. Медленно его взгляд опускается вниз и на уровне моих ног замирает. У меня такое впечатление, что Сашка хлебнул стакан жидкого азота — глаза его начали выдавливаться наружу неудержимым давлением изнутри.

— Что это? — его палец четко указывал мне между ног.

— Саша, ты меня смущаешь, — я посмотрел вниз. У меня между ног стояли женские босоножки, — Хм… хотя… Здесь же даже супружеские пары расселяют, если у них путевки в восьмиместную каюту. Здесь муж, а жена в другой.

— Ага. А почему её вещи здесь?

— Ну мало ли. Ключа от её каюты не было, например. На экскурсию спеши… — мой взгляд наткнулся на женский платочек, висящий за спиной Крассовского, — не может быть..!

Я поднялся и открыл шкаф. Он был полон женской одежды. По новому мы осмотрели каюту, всюду глаза натыкались на следы пребывания женского пола.

— А ну пошли в музсалон! Здесь ошибка какая-то.

— Как он тебя попутал, не представляю, хотя фигурка у тебя ничего… — подхихикивал сзади семенящий Крассовский.

В музсалоне ничего не поменялось, с той же кислой миной сидел затейник. Сашка тормознулся в дверях, а я на нервах подскочил к столу:

— Вы меня куда определили?!

— Чаво?

— Вы куда меня поселили?

— А куда?

— В сто двадцать восьмую.

— Ну?

— Так она же женская!

— Не может быть.

— Проверьте.

Он стал рыться в документах, перекладывал бумажки, важно смотрел на чертеж судна. Я не знаю, с какого надо было быть бодуна, чтобы забыть такое, но только минут через пять он выдал:

— Ну да. Все правильно. У вас совмещенная каюта.

— Что-о-о! Как это — сов-ме-щен-ная!?

— А раньше приезжать надо было, — скандально запричитал неожиданным фальцетом директор, — вы последним зарегистрировались, мест уже нет и вы попали в совмещенную каюту. Путевки ж не по половому признаку продают. Куда я вас расселю? Нет мест.

— Вот это да…!

— Пустили козла в огород, — надрывался от смеха сзади Крассовский.

— Зато у вас не полное заполнение, только шесть пассажиров на восемь мест.

— Вот за это спасибо! Гуляй, значит, не хочу! И кто у меня соседи?

— А я что всех упомнить должен?

Я грюкнул дверью. Пошли мы со смеющимся Сашкой назад в каюту.

— Не, ну ты везунчик!

— А вдруг кикиморы старые? Пенсионеры?

— Да ты на туфли посмотри! Какие пенсионерки? Клевые чувихи! Представляешь пять чувих и ты!!! Полный писец! Пост наведения какой-то!

Мы допили вино и уехали погулять по городу. Вечером к отправлению корабля проводить меня приехали родители с внучкой — моей племянницей. Она сидела на руках у бабушки, тянула ко мне ручки и голосила на весь речной вокзал:

— Папочка, не уезжай!

Бабушка научила. Пошутила. Верхняя палуба была забита туристами и все на меня смотрели с удивлением. На меня вообще обращали внимание: на голове дикий одуванчик, прическа «а-ля Николай Гнатюк», необычная одежда, а одет я был в рубашку и штаны из одного материала — тонкого велюра стального цвета, мама пошила. Шик, Элит-Классик!

Сцена с голосящей дочкой запомнилась многим.

Отошли, начинались традиционные танцы, а мне не терпелось повстречаться с моими соседями. Я покрутился на палубе, осмотрел публику и спустился в каюту. В каюте собиралась к выходу в свет девушка. Лет двадцати восьми-тридцати, наверное. Симпатичные огромные глаза на выкате, достаточно стройная, но тип откровенно не мой. Был август и я на палубе заприметил другие, более свежие экземпляры. Я вежливо представился:

— Геннадий. Геной меня зовут.

— Белла. Простите Геннадий, а что вы здесь делаете?

— Живу я здесь, Белла.

— Это, к сожалению, ошибка. Это женское купе.

— Это совмещенная каюта, Белла, — решил я не острить, так как она насторожила меня своим подчеркиванием слов «к сожалению».

— Да-а? Тем лучше! Проводите меня наверх, Геннадий.

— Охотно, Беллллла, — мне нравилось произносить её имя, растягивая «л» до бесконечности.

На палубе я был вынужден станцевать с ней первый танец и она меня уже не отпустила. Крепко держа под руку, как доставшийся после нелегкой битвы трофей, отвела в сторонку, типа перекурить.

— Ген, давай откровенно. Я больше года в разводе. Представь, за это время я не видела ни одного мужика голым. Так что здесь я, чтобы трахаться. Мы с тобой живем в одной каюте, думаю, это судьба.

— Бел, ну ты как-то очень уж в лоб. А о Булгакове поговорить?

— Какой Булгаков? Времени на шуры-муры нет, да ни тебе ни мне это и не надо. Пока наши соседи не вернулись с танцулек бегом в купе, по быстрому успеем.

— Ну ты иди, а я докурю.

Она пошла, подозрительно на меня оглядываясь.

В каюту я зашел под утро. Светало. Постарался нешироко открыть дверь, и неслышно просочиться внутрь. Мою левую ногу сразу схватила крепкая рука. Белла попыталась усадить меня к себе на койку. Мне не пришлось притворяться сильно пьяным, я таким и был, а потому с миром, после детального обследования, был отпущен.

Утром меня разбудил женский бас:

— Э, вставай, ты же завтрак уже проспал.

Я разлепил глаза и сел, почему-то на нижней койке. Говорить не хотелось, хотелось чистить зубы. Мутно осмотрелся. Напротив меня сидели мужик с женщиной, лет по тридцать пять каждому, слева стояла крупная дама, за её спиной маячили пацан и Белла.

— Доброе утро, — я.

— День уже. Мы на экскурсию. Тебя добудиться на завтрак не смогли, алкаш, так что извини, — глаголила дама, с интересом меня рассматривая.

— Ничего. Меня накормят.

Белла только сверкнула глазами.

Моими попутчиками оказались, кроме Беллы, супруги Ваня с Леной и дама с сыном. Лена меня всю поездку обвиняла, что я совращаю её мужа. Ваня смотрел на меня завистливыми глазами и каждый раз старался смыться со мной на гульки от жены подальше. Лена кричала «кобель!» и прятала от Вани единственные штаны.

Дама была крупным торговым работником в Черниговской области. Тоже приехала порезвиться по возможности, которую ей резко ограничивал сын — очкастый школьник дебильноватого вида. Он очень интересовался физикой и математикой. Типичный «ботаник», одним словом. Я пытался его споить. Не вышло. Даму стал называть «мамой», она обо мне заботилась. Она спала сразу при входе справа внизу, а сынок наверху, соответственно. Будучи всё же дамой, она подтыкала простынь под матрац сына, простынь свисала и таким образом она спала как бы за ширмой. Я, шалапутный, приходил поздно, если не сказать рано. Мама по утрам мне выговаривала:

— Ты, когда входишь, всё время срываешь с меня простынь. Так если ты уже это делаешь, делай ещё что-нибудь.

Белла продолжала испепелять меня своими телячьими глазами.

Личная жизнь на корабле у Беллы не сложилась. Она все ещё верила в меня, как в самый удобный, а может быть и в последний вариант. Проходу мне не давала. В буквальном смысле этого слова — в какое бы время я не пришел в каюту, с первым с чем я встречался, была рука Беллы. Конечно и я не раз оказывался на её койке и она ко мне по ночам пробиралась, никого не стесняясь. Но я был всегда пьян, поэтому и не знаю, насколько далеко зашли наши отношения. Подозреваю, что таки недалеко.

Меня больше привлекала компания балетных девочек с потрясающими фигурками и с уродливо перекрученными пальцами ног. Но днем Белла была всюду, одним своим присутствием она надежно предохраняла меня от недостойных излишеств. Я прямо не знал, что и делать. Помог случай.

Не помню в каком городе это было, но точно уже на обратном пути, сидели мы на пляже, не поехали на очередную экскурсию смотреть банно-прачечный комбинат. Мы — это неотступная Белла и Гарик, родная душа, с которым я подружился на корабле. Белла в открытую нудила, мол, почему бы двум благородным донам не трахнуть её сейчас в каюте, вместо того, чтобы потеть зря на пляже. Рядом в воде резвились балерины в не по-советски откровенных купальниках, смотреть на них было просто любо-дорого. Слишком уж продолжительный мой взгляд Белла прервала просьбой намазать ей спинку кремом. Я содрогнулся. Не найдя ничего лучшего, я со своей стороны попросил Беллу сходить на корабль, и взять из моей спортивной сумки карты. Белла не смела отказать. Ушла.

Бегом в воду и вот наконец-то я познакомился со старшей из балетных. Киевский театр оперы и балета. Её двоюродная сестра — балерина из Свердловска, а малолетка только учится в киевской балетной школе. Видели бы вы глаза этой малолетки! Только лишь этими глазами она меня за три секунды раздела, оценила, приласкала и показательно отвергла. А здесь Белла..!

Белла вернулась, принесла нам карты и, неожиданно, замкнулась в себе. Я посчитал, что это её реакция на мои игрища в воде. Но вечером она не выдержала:

— Гена, ты кто?

— Ты о чем Белла?

— Кто ты? Где работаешь?

— Что с тобой? Я Руденко Геннадий, работаю на кафедре квантовой радиофизики, а сейчас я отдыхаю.

— Я видела твои документы, — не глядя на меня.

— Что ты видела? — её тон насторожил.

— Ты сам попросил, чтобы я взяла карты из твоей сумки. Я начала рыться, сначала я обнаружила какие-то странные палки на цепочке, догадалась, что это оружие. Потом я заглянула в карманчик сумки, там я обнаружила твой паспорт. Прости, но я его посмотрела.

— Ну и…?

— По паспорту у тебя нет дочери и ты намного младше. Там твоя фотография, но это получается не твой паспорт.

— Не выдумывай Белла! Что за бред?

— Брось, я видела твою дочь на причале, несложно прикинуть, что тебе не может быть двадцать лет, если дочь у тебя лет четырех, как минимум. Ты всё врёшь!

— Это была шутка…

— И ещё. Там же в карманчике я обнаружила красную «корочку», но увидев надпись КГБ, я испугалась и твоего удостоверения не открывала. Можешь не беспокоиться.

Вот тут я всё понял. Белла, морально подготовленная найденными неизвестными ей, да и редко, кто о них знал тогда, нунчаками и несостыковками с моим семейным положением, потянула мое краснокожее удостоверение, прикрыв, возможно, последнюю букву пальцем. Но разгулявшееся воображение убедило её, что видит она грозное КГБ, а на самом деле там стояли большие золотые буквы КГУ — Киевский Государственный Университет. Я не стал больше её разубеждать, я постарался придать лицу государственное выражение:

— Белла. Всё очень серьёзно. По глупости моих родителей моя легенда оказалась под угрозой с первых минут моего здесь пребывания. Ты меня дешифровала. Я действительно здесь на работе. И давай больше не будем об этом. Ты мне должна пообещать, что будешь молчать, — я вопросительно замолчал.

— …

— Белла, о том кто я, знает только капитан. По правилам я должен потребовать, чтобы он ссадил тебя с рейса, так как ты можешь стать причиной моего полного провала. Но я не хочу этого делать по многим причинам.

— …

— Белла, ты должна мне пообещать…

— В каком ты звании?

— Капитан, — мне очень хотелось сказать «подполковник», так мне нравилось это слово, но было бы это уже слишком.

— Хорошо. Чего ты от меня хочешь?

— Первое — молчать и второе — не мешать мне работать.

— А за кем ты следишь? За Гариком? Он же какой-то там кибернетик, да?

— А вот это уже не твое дело. Всё. Забыли. Иди в каюту. Мне надо ещё задержаться.

Я строго посмотрел ей в глаза. Её глаза сочились ненавистью — нормальная реакция обычного советского человека, хорошего человека.

Так я обрел долгожданную свободу.

А Клавку нашли с проломленной головой напротив Киевского Дворца спорта морозным утром во второй половине восьмидесятых. Он не выжил. Он был первым из моих друзей, ушедших так рано.

Болит до сих пор.

Часть 3 Молодой ли?

Осень 1984 года Чабанка. Приказ

Время летело все быстрее и быстрее.

— Сколько дней до приказа?!..

— Пять!

— Нэ поняль!

— Салабоны, день прошел!..

— Сколько дней до приказа?!

— Два!

— Один!

— Прика-а-аз!!!

Так как оба каптерщика были из УПТК, наш бригадир объявил, что будет принимать нас в молодые вечером прямо в нашей каптерке. Но сначала мы увидели, как он повышал армейский статус Гажийского в вагончике, заставив того стать на табурет и снять штаны. Кемельдинов всыпал Вовке ремнем крепко, прямо бляхой по заднице так, что у того увлажнились глаза. Вечером бил нас. Нежнее, но все равно чувствительно.

— Пацаны, мы сегодня у вас бухать будем в каптерке, — «обрадывали» нас наши деды, а вернее уже дембеля.

— Накроют, как пить дать накроют, — справедливо побаивается Серега в такой день.

— Не сцы, мы на стрёму салабона поставим. Все будет чики-пики!

— Салабонов теперь в роте нет!

— Это правда, но и моложе молодых нет никого, так что вашему призыву еще ебошить до третьих морозов, мы ж не погранцы[64].

Перед ужином в роту зашел прапорщик Байков, фура на затылке, сам в дровах.

— Дежурный, роту в Ленкомнату, на! Бегом!

Собрались все, кто мог, в Ленкомнате.

— Что, жизнь попёрла, военные? Старослужащие, на, к вам обращаюсь. Деды хреновы.

— Дембеля, товарищ прапорщик.

— Ага, хуеля, бля. Приказ, гришь, вышел, на? — осоловело обвел нас взглядом и неожиданно добавил, — Песню будем учить. На.

— Че-его?

— Я тебе, блядь, дам «чего». Песню, на. Классную!

Прямоугольная рожа Байкова расплылась в блаженной улыбке.

— Не, серьёзно, мужики. Классная песня, на. Строевая! «Взвейтесь, соколы, орлами» называется. Слышал кто-нибудь?

— Не-а.

— Учить будем.

И он запел. Прямо надо заметить — не Карузо, но слух у него был. Целых два часа мы учили песню. И в Ленкомнате, и сидя, и стоя, и на ходу на плацу. Пока прапор не устал. Тогда мы пошли на ужин.

А после отбоя вся казарма гудела. В спальном отделении Блувштейн принимал в дембеля Аргира. С идиотской миной на лице Аргир лежал на койке задом к верху и томно стонал. На его заднице лежала подушка, через которую Алик Блувштейн с остервенением хлестал дедушку белой ниткой. Тут и там принимали в молодые, оттуда кричали не шуточно. В нашей каптерке появился огромный чан красного вина, со столовки принесли кружки, немного хлеба и консервы. Нас с Войновским никто и не думал выгонять, на правах хозяев каптерки мы пили вместе со всеми, вот только, что мы пили, разобрать я не мог, в напитке градуса не было, а вкус был как у плохого домашнего вина.

— Парни, а что мы пьем?

— Бромбус!

— Чего?

— Эх, сразу видно, что салабон. Это великий одесский напиток!

— Коктейль какой-то что-ли?

— Угадал. Короче, это домашнее сильно разбавленное вино, которое настаивают то ли на карбиде, суки, то ли на курином помёте.

— Зачем?!

— Забирает плотно!

— Так оно же не крепкое.

— Не крепкое. Норма — чайник на человека, и уноси.

— Ага, точняк, сколько я его тут вылакал, пьешь, что тебе тот компот, трезвый как стекло, а чайник выпил и тебя мешком с говном по голове, раз! Всё, завтра увидимся.

— И где его берут?

— В Красном доме.

— Где это?

— С части на трассу и направо, дорога уходит вниз и там слева стоит коммуна, одинокий старый длинный дом под красной черепичной покосившейся крышей. Там любого спроси — продаст, все бромбус калапуцают.

— Но голова от него болит… мама милая!

Выпили много, братались, появилась гитара, пели, пытались драться, уважали друг друга, мы с Войновским мирили других, после очередной кружки меня не стало.

Вот я уже опять молодой?

Осень 1984 Кулиндорово. На холодильнике

Работа была разнообразной. Бригада — классной! Бригадир стал нам доверять — кралось всё. Тонна цемента — пятьдесят рублей. С водилой договорились, три тонны в машину забросили и на ближайшие дачи по Николаевской трассе, но так, чтобы проселками, минуя КПП на выезде из Одессы. Алик всегда брал для торговли меня и пятьдесят процентов. В бригаде появились общие деньги. Обедали ужасом с нашей солдатской столовки только в самые плохие дни, когда были на мели. Нас уже знали в столовых на всех ближайших заводах. Стали регулярно мыться в заводских душевых, ближе всего было на ЗЖБИ, а лучше всего на Центролите, там в цехе главного энергетика мы нашли даже циркуляционный душ с сумасшедшим давлением. Устоять внутри можно было только в позе футболиста, стоящего в «стенке». Плотные струи, казалось, пробивали кожу, только Баранов умудрялся стоять, подняв руки, и не в ритм диких струй томно покачивал задницей с криком «Я кончаю, пацаны!».

А по дороге на работу мы просили дядю Яшу остановиться на поселке, покупали продукты, курево, звонили с почты домой, там же получали свои письма «до востребования», минуя военную цензуру, отправляли свои. Мы дышали свободой!

На Кулиндорово весь дом по частям проходил через наши руки, чего только не приходилось грузить, оттачивая мастерство, придумывая свои методы. Например вагон с рубероидом. Стою я на машине и мне ребята с вагона бросают рулоны, много времени и сил тратится на преодоление силы инерции. Бросили рулон, я поймал, он тяжелый, мои руки ушли вниз под его тяжестью, остановился, теперь я трачу силы на подъем, перехват и укладку в нужное место. А если использовать инерцию на пользу? Получилось! Мне бросают рулон в, примерно, нужном направлении, а я его не подхватываю, не останавливаю, только кистями рук продолжаю и направляю его полет в нужное место. Мы могли бы выступать в цирке. Этим методом мы даже разгрузили вагон огнеупорного кирпича на заводе Центролит. На нас приходили смотреть. Огнеупор тяжелый и складывать кирпич надо было в стопки с перевязкой между слоями, то есть у каждого кирпича было строго свое место. Я последний в цепочке, мне летит кирпич опять только примерно в нужном направлении, но в воздухе он все время вращается, а я умудряюсь, не ловя его, одной рукой подправлять направление полета так, что он сам влетает в нужное место в стопке. Скорость сумасшедшая, примерно кирпич в секунду или даже быстрее. Много били? Что? Кирпич? Нет, только если сбой в цепочке — кто-то замешкался с предыдущим, то несколько последующих упадет на землю. А пальцы и так были разбиты всегда, не помню дня, чтобы где-то не кровоточило.

Очень часто наша начальница направляла нас на работу на ближайшие заводы — продавала в рабство, но не корысти ради, а токмо волей просившего за нас товарища Шамиса. Присутствовала ли корысть в действительности утверждать не берусь, а вот Шамис был начальником ж\д узла Кулиндорово, он мог подать наши вагоны быстро, а мог медленно, за простой вагонов он мог выставить нашему УНР штраф, а мог и не выставить. Чтобы дружить с товарищем Шамисом, мы должны были помогать выгружать вагоны не только наши, стройбатовские, но и другие. Так однажды мы попали на городской холодильник.

Если ехать трамваем, то холодильник примерно на полпути между поселком Котовского и Кулендорово, но если идти напрямик через городскую свалку, то от нашего вагончика до холодильника всего километра два-три.

— Ребята, давайте на холодильник, идите напрямик, там его увидите, не ошибётесь. На входе вахтеру скажите, что вы в бригаду грузчиков, к Бульбе в помощь, — напутствовала нас с утра Людмила Николаевна.

Алик остался с Гажийским, а старшим пошел я.

— Мы к Бульбе в помощь.

— Ага, вот сюдою по калидору в раздивалку и идите, служивые, там они, переодягаются.

В раздевалке было полно неспешно переодевающихся мужиков.

— А кто здесь Бульба? — спрашиваю я.

— Кому Бульба, а кому Николай Степанович!

Мужики засмеялись, один в длинных усах, ну прямо точь как у Тараса Бульбы, выдвинулся из общей массы:

— Что помощничков военных прислали? Что ж вы хлипкие все такие? Не кормят вас? Кто старший?

— Военный строитель рядовой Руденко.

— Хохол значит?

— Украинец! А вы кем будете, если вы Бульба, Николай Степанович? Из цыган?

— О борзота в стройбате ошивается! А вы чё ржете, работать пошли, раздолбаи! — скомандовал усатый своим работягам.

— Задел ты его, парень, смотри, бригадир у нас злой, — похлопал меня по плечу мужик в подшлемнике на выходе из раздевалки. Мы вышли из административного корпуса и пошли в сторону высокого здания без окон.

— А чего он обижается? Если Бульба, понятно же, что тоже хохол.

— Зеленяк его фамилия, белорус он, а Бульба — кличка.

— А-а-а, ну тогда понятно.

Мы зашли на платформу, которая тянулась вдоль всего здания холодильника, а вдоль неё стояли вагоны-рефрижераторы. С ними дела иметь нам еще не приходилось.

— Ваша задача простая, салаги…

— Салаги акул в море кормят.

— Глохни. Ваша задача простая: мои ребята грузят тележки с полутушками и выкатывают их из вагона, вы подхватываете и толкаете тележку через весовую в лифт, поднимаетесь на третий этаж, там на выходе из лифта у вас эту тележку опять примут мои ребята. Всё. Вопросы?

— Понятно. Нет вопросов. Пошли.

— Нет, стой хохол, у тебя будет отдельная задача, иди за мной.

Пломбы с двух вагонов-рефрижераторов в присутствии человека, который привез эти вагоны, сняли, двери откатили. Один вагон был полон, плотно уложенными друг на друга, говяжьими полутушами, а второй — свиными, значительно меньшими по размеру. Мои парни подкатили первые тележки, местные грузчики уложили с первого вагона пять говяжьих туш на одну тележку и семь свиных на другую. Бульба стоял рядом со мной и что-то высматривал, наконец он остановил своих рабочих, грузивших очередные говяжьи туши, и указал на одну из них. Рабочие оттянули ее в сторону, появился огромный топор, бригадир, лично, буквально в пару точных ударов вырубил весь живот, а потом перерубил все ребра на двое, а потом еще вдоль и поперек. За минуту получилась большая куча мяса на кости, в основном на ребрах. При этом присутствовали официальные представители как передающей, так и принимающей сторон, но никто из них не вмешивался, да и вообще внимания на происходящее не обращал, видно, это была традиционная процедура.

— Так, хохол, берешь вон в том углу казан, за вагонами под забором найдешь место специальное, кирпичи там стоят и следы костра. Варишь мясо. Это наш обед, опоздаешь или пересолишь, мужики тебя кончат и самого съедят. Что не ясно?

— А дрова, соль?

— Пачка соли в казане, а дрова… ты сегодня, считай, в наряде по кухне, так что остальное это твои проблемы.

Взял я большой казан, ведра на полтора, внутри действительно были пачка крупной соли и большой черпак. Сложив в казан мясо, я с трудом потянул его с рампы, за вагоны. Место нашел сразу, но что делать дальше, как казан наполнить водой, где найти дрова? Если я потяну казан вместе с мясом в поисках воды, то, наполнив его, я уже не дотяну его обратно. Выложить мясо на землю было невозможно, я пошел искать чистое ведро и воду. Должна же быть здесь столовка. По пути в административное здание рыскал глазами, надеясь увидеть дрова, но ничего похожего не попадалось. Как я сделаю костер? Поставленная боевая задача выглядела, как дешевая подстава, проверка на вшивость.

Но столовую я нашел и ведро с чистой водой притарабанил. Казан сразу поставил на кирпичи и залил его почти доверху водой. Дрова? Ни тебе поломанных ящиков, ничего. Надо искать снаружи холодильника, а время шло. Я вышел через проходную, передо мной простиралась бесконечная одесская степь, ни деревца, ни кустика. Пришлось идти на свалку. Там я быстро нашел обломки старой мебели, остатки ящиков. Чтобы сократить расстояние подтягивал, что нашел, к забору, к тому месту, где, как предполагал, с другой стороны находится мое кострище-пепелище. Потом перебросил достаточное количество досок, мебели через забор, вернулся. Костер запылал на славу, не скоро, но таки закипела вода с мясом, на поверхности воды начала образовываться серая грязная пена. Вспомнив как это делала моя мама, я черпаком собирал пену и сбрасывал ее под забор. Посолил, попробовал. Подбросив дров побольше, пошел снова в столовку и выпросил там листа лаврового, перца черного горошком, две большие луковицы и морковку. Готовить я умел и любил. Только супы, тем более в таких огромных объёмах, готовить мне еще не приходилось — боялся ошибиться с солью, часто пробовал. Через некоторое время пришли Бульба и двое его рабочих с лопатой. Ничего не спрашивая у меня — готово ли, не готово ли мясо — они нацепили на черенок лопаты казан и потянули его в сторону админздания. Я поплелся за ними. В открытом окне раздевалки нас с нетерпением поджидали другие рабочие. Мы передали им через окно мою стряпню, а сами зашли нормально, через дверь.

В раздевалке на длинном столе стояли граненые стаканы, миски, ложки, кирпичики хлеба, свежие помидоры, лук и две трехлитровые банки, наполненные мутной жидкостью. Казан парил на кафельном полу в углу, к нему никто не притрагивался, ждали бригадира. Бульба хмуро выбрал огромный кусень мяса на ребре, бросил его в миску и передал мне. Себе в миску он, вместо мяса, черпаком налил бульон. Все сидели и смотрели на него, он зачерпнул ложкой бульон, шумно щербнул, подождал, пробуя, вытер тыльной стороной ладони усы, затем, не поднимая глаз, кивнул в мою сторону головой. Рабочие, так же молча, наполнили стакан до краёв жидкостью из банки и протянули мне. Бульба поднял свои колючие глаза и, продолжая молчать, угрюмо сосредоточился на моей переносице. Из гранчака несло страшной буряковой сивухой, я выдохнул и средними глотками, не отрываясь, осушил весь стакан залпом. Самогонка обожгла, дыхание перехватило, мне в миску плеснули моего бульона, я запил почти кипятком, не чувствуя вкуса, и открыл глаза. Бригадир лыбился во все свои усы.

— Ну, удивил, хохол, ты меня! Отменный бульончик.

— А мясо? — просипел я таким севшим голосом, что все рассмеялись.

— А с мясом что сделается? Я его сам выбирал. Если бульон вкусный, то и мясо должно было получиться. Горячее сырым не бывает! Налетай братва!

Честно говоря, никогда в жизни не ел такого сочного, вкусного мяса. Отварившись большими кусками, мясо сохранило весь свой сок внутри, было сладковатым и совсем по вкусу не похоже было на то, что мясо мороженное. Все ели и меня нахваливали, добавки всем хватило, еще и осталось, а две трехлитровки закончились быстро.

После перекура вернулись к работе. Вначале меня вело сильно от выпитого залпом стакана, но работа быстро хмель из головы выветрила. При всей кажущейся простоте, толкать тяжеленную тележку по жирному бетонному полу было не так легко, а повернуть на девяносто градусов самостоятельно после взвешивания так и вовсе невозможно, приходилось звать кого-нибудь из своих на помощь, отрывать от других повозок. Это было непродуктивно.

— Леха, бросай тележку. Давай становись за весами, твоя задача, не останавливая, на ходу, помочь повернуть тележку.

— А кто мою тележку катать будет?

— Брось ее, все равно так будет быстрее, а то каждый из нас останавливается и тратит кучу времени на поворот.

Бульба только улыбался в свои усы. С тех пор он с радостью встречал меня, если я с бригадой опять оказывался на холодильнике. А мы были и не против, кто ж откажется от хорошего куска мяса с бульоном и самогонкой! Здесь же и то и другое было всегда.

Эх, была же жизнь! Стабильная, простая и понятная.

Осень 1984 И снова комсомол

Еще на стрельбище я обратил внимание на незнакомого мне прапорщика — голубоглазый, белобрысый, с круглым озорным, мальчишеским лицом, роста среднего, но плотный, фуражка висит на самом затылке. Нашим офицерам строевики дали пострелять из пистолетов, так этот прапорщик всех задевал, вызывал на спор и стрелял, картинно закинув за спину левую руку, не только лихо, но и метко, судя по одобрительным возгласам строевиков. Ни дать, тебе, ни взять, Дантес на дуэли.

Балакалов. Еще один тезка, прапорщик Гена Балакалов. С ним я познакомился, когда пришло время платить по счетам — выступать на первом для меня трибунале в качестве общественного обвинителя. Балакалов был освобожденным секретарем комсомольской организации части, политическим замом майора Кривченко. А не встречал я его со стрельб потому, что он был на комсомольском съезде всей Советской Армии, а затем месяц в отпуске.

— Ты до завтра набросай свое выступление в трибунале, мы с тобой его подкорректируем и вперед!

— Виноват, товарищ прапорщик! Как же я напишу, если я ни самого подсудимого не видел, ни дела его не читал?

— А на фига оно тебе надо? Убежал из части твой товарищ, преступление налицо, ты же его осуждаешь, как комсомолец?

— Осуждаю, наверное, но…

— Отставить «но»! Выполняйте приказ, товарищ солдат!

— Есть! Разрешите идти, товарищ прапорщик?

— Ген, ну чё ты мне мозги ебешь? Ну дернул чушок, ну поймали его за жопу аж по месту жительства. Что здесь можно изменить?

— Он же не из части дернул, а с командировки, а там, говорят, сплошной беспредел. Его же затравили, товарищ прапорщик.

— А чего ж он по уставу к командиру не обратился?

Что здесь скажешь? Разговор двух слепоглухонемых.

Выступление я написал, мы его почти даже не корректировали, его отличал универсализм, такое выступление со стороны общественного обвинителя можно было зачитать в адрес и самовольщика, и насильника, и убийцы.

За день до трибунала я как последний идиот залил себе хэбэшку зеленкой. На разгрузке разбил себе пальцы левой руки. Дело совершенно обычное. В вагончике в левую руку я взял флакончик с зеленкой, правой вынул пробку, смочив её предварительно встряхиванием. И приложил пробку к поврежденным костяшкам пальцев левой руки, перевернув при этом флакон на себя. Повторите эти действия хотя бы мысленно, это просто. Получилось? Ну не придурок?

Старшина так смеялся, что и ругать толком не мог. А что ругать, если все равно замена за мой счет? Но времени подготовить новую хэбэ у меня не было. На трибунал мне подогнали, подходящую по размеру одежку, да только позорного ефрейторского звания. А само первое заседание трибунала у меня из памяти стерто, наверное мой стыд сделал это. Ничего не помню, только в конце, когда председательствующий объявил приговор — два года дисбата, помню, как на меня накатило, я вдруг ясно осознал, что принимал участие в решении судьбы реального человека. И это не игра, не спектакль, парню теперь в течении еще четырех лет свободы не видеть и то, если он выживет в первые два года, что крайне сомнительно. Меня крепко придавило.

Очень скоро с Балакаловым мы подружились, мужик он был умный, старался быть справедливым, за дело тоже болел. И уговорил он меня избраться комсомольским секретарем роты. Вскорости дело было сделано, в октябре я стал вождем передовой молодежи, оплота, так сказать, коммунистической партии. А вот свое первое, после моего уже избрания, комсомольское собрание, в отличии от первого трибунала, я помню хорошо. Дело было так.

Утром на разводе уже по походке комбата, когда тот летит сцепив зубы, а свита за ним не поспевает, мы поняли, что он не на шутку рассержен. За отсутствием начальника штаба, командовал разводом Кривченко:

— Батальон, смирно! Равнение на середину! Товарищ майор, батальон…

— Отставить, майор! Батальон, слушать сюда! У нас ЧП! Я получил письмо из политуправления округа! Это письмо нашего солдата. Послушайте, что пишет этот мудак. Я зачитаю только то, что подчеркнуто красным, — комбат начал захлебываться от крика, потрясая на ветру письмом перед строем, — но здесь все письмо, как прошитый пулеметной очередью красноармеец, …блядь, слушайте: «Привет, у меня все по старому, только анаша закончилась, но зато бухаем мы не просыхая. Капитан Царьков, чтобы, типа, залетов по дороге не было, приказал бромбус прямо в нашей столовке варить…»

Пауза, комбат повернулся к Царькову и, грозно насупив брови, посмотрел на того. Царьков сделал недоуменное лицо, развел руками, стал бордовым, выпучил глаза и икнул. Комбат продолжил:

— «…но у нас нет куриного помета, чтоб настаивать бромбус, но зато свой свинарник. На навозе тоже получается ништяк!..»

Что за бред, подумал я.

— «…Деды из хозвзвода недавно украли в Одессе кубовую бочку на колесах с пивом, мы ее поставили на плацу и теперь все, кто идет в столовую, сначала останавливаются и пьют пиво, все, и солдаты, и офицеры. Наши офицеры вообще всегда бухие, хорошо, что им, как и нам, оружия не дают, а то бы они перестреляли бы всех на хуй. Как там строевики живут, у них же тоже, наверное, офицеры не просыхают? А недавно мы с моими друзьями продали вагон цемента…» — при этих словах у меня упало сердце, прямо на отполированные носки сапог.

— «…бабла много наварили. Так мы проституток привезли с Комсомольского бульвара, целых пять штук. У нас теперь на тумбочке одна из них, типа дневальная, стоит голая, только в пилотке, ремне и сапогах. Это нам командир роты Меняйлов приказал, чтоб, типа, всё по уставу. А другие девчонки в спальном помещении в очередь ебутся. Но уже все плачут, домой хотят, они у нас уже четыре дня, а мы их еще не кормили,» — в строю начали раздаваться первые смешки, впереди и справа от меня давился смехом Корнюш.

— «…наш старшина, прапорщик Корнюш…» — лицо Корнюша заледенело.

— «…посылает нас каждое воскресенье на Привоз пиздить для его детей свежие фрукты, а нас там ловят и сильно бьют, мы тоже плачем…»

— Убью, суку, — аж свистит наш старшина.

— «…А замполит роты, наверное, пидорас, он сказал, что я ему очень нравлюсь. Но мне нравится другой. Я люблю Сашу Баранова…»

— Пиздец, я понял кто это, — выдохнул слева от меня Барашек.

— «…мы любим нюхать друг у друга подмышки…». Тьху, блядь, меня сейчас вырвет от этой мерзости, — комбат прекратил чтение, поднял свои глаза на нашу роту и рявкнул, — Рядовой Близнюк!!!

— Я, — несмело за моей спиной.

— Выйти из строя!

— Есть.

Леша хлопнул меня по плечу, я освободил ему дорогу, он вышел на положенное по уставу расстояние из строя и развернулся. Голову он наклонил и ни на кого не смотрел.

— Вы можете внятно объяснить, что за бред вы, ты, блядь, написал… гандон?

— Мы-пы, прсти, — что-то залепетал Леша, втягивая голову в плечи по самую пилотку.

— Голову подними, в глаза своим товарищам, которых ты обосрал на всю Советскую Армию, смотри!

— Ми-ты, так, тврыщ мйор… — Лешка поднял глаза на уровень наших ремней.

— Громче, военный!

— Мы так с другом прикалываемся, товарищ майор, виноват, шутим.

— Вы, что пиздаватые со своим другом?

— Никак нет, товарищ майор.

— Так точно, товарищ солдат. Батальо-он! Смирно! Слушай мой приказ! Замполитам майору Кривченко и лейтенанту Вилкову за слабую воспитательную работу объявляю выговор. Ты комсомолец, распиздяй?

— Так точно, товарищ майор.

— Балакалов, провести комсомольское собрание, от его результатов будет зависеть дальнейшая судьба этого придурка. Стать в строй!

— Есть!

Оглушенные неожиданным, мы молча ехали в нашем кузове, курили, каждый думал о последствиях лично для себя из этой истории. О чем мог думать бригадир мы не знали, тот, как всегда, ехал в кабине. В вагончике, закрыв плотно дверь, Алик сразу налетел на Близнюка:

— Так ты с нами машину цемента продал, падла?!! — сильный удар в челюсть, Лешка падает на Гажийского, недоуменно сидящего на койке. Алик разворачивается для второго удара, я ловлю его за руку, он с бешеным лицом поворачивается ко мне, я смотрю в его смоляные глаза.

— Алик, не надо. Вечером собрание.

— Ты чё, салабон, совсем оборзел?!! Службу забыл?

— Алик не надо, на это собрание все придут, что ты будешь объяснять? Ты командир, что с бойцом произошло? Попадешь под горячую руку.

— Да мне похуй!

— С УПТК слетишь.

— Ладно, — подумав, — я его потом, гниду, закопаю.

— Лешка, ты чё действительно мудак? — я повернулся к Близнюку, он молчит, — Ну, что за бредятину ты написал?

— Так реально, я с другом так прикалываюсь, мы вместе разное сочиняем.

— Ты нас всех раком поставил, сказочник — возмущенный Войновский перешел на фальцет, — тебя ж убить мало!

— Остынь, Серый, разобраться надо. Меня, кстати, вот что интересует во всей этой истории в первую очередь: каким образом письмо в политуправление округа попало. Ты его откуда отправлял, тормоз?

— Что я дурак, что ли, не из части же. Как всегда отправил с поселка Котовского.

— Ни хрена себе, КГБ что все письма в стране читает или только выборочно? — понял, куда я гну, Баранов.

— А адрес обратный?

— Как обычно — «до востребования», — отвечает Близнюк.

— Ну тогда я ничего не понимаю, не могут же они действительно шерстить все письма?!

— Постой-ка Леха, а куда ты своему другу написал, его адрес какой? — пробило меня.

— В/ч, Забайкальский военный округ, его призвали на месяц раньше меня…

— Ну ты тормоз!!!!!

— Придурок!!!!

— Ху… — с силой выдохнул я, — аж легче стало. Настоящий тормоз, ручник с упором! Баранов дай ему подмышки у себя понюхать.

Остальное свободное время в вагончике мы потратили на подготовку комсомольского собрания.

1983 год Киев. Радиофизический факультет

Перед самым уходом с работы, ко мне в лабораторию вломился мой приятель Сашка Резуненко, который работал на нашей же кафедре. Резун был со своим родным братом Женькой. Того через день забирали в солдаты, он отучился в сельхозакадемии и военной кафедры у них не было. Невооруженным, как говорится, взглядом было видно, что братья уже начали обмывать это событие. Меня приглашали присоединится, с ними были две бутылки вина. Мы их распили прямо у меня в лаборатории и пошли догоняться в пивнушку «Рак» на выставке[65], где бармен Виталик меня знал и с пивом, следовательно, обмануть не должен был. Выпили там бокала по четыре пива и засобирались домой. Мы с Женькой остались расплачиваться, а очень уже не трезвый к тому времени Резун вышел первым из бара. Расплатившись и выйдя на воздух, мы увидели следующую безрадостную картину: сразу в метре от входа, хихикающий Резун справлял свою малую, но долгую нужду на стенку бара, а с двух сторон его аккуратно под локотки поддерживали два мента. Резун закончил, затих, его повели в участок, мы плелись с Женькой сзади и канючили, чтобы нашего брата отпустили. Нас просили отстать, мы не отставали. Пришли в участок, те, кто вел Резуна, исчезли, а дежурный, узнав, что Женьке послезавтра в армию, его выгнал, а нас двоих с Резуном описал под протокол, что тебе «Ленина и партию, близнецов-братьев».

Времена были андроповские, строгие. С ужасом мы с Сашкой ждали «вонючки» — милицейские письма в университет. Преграды им всякие воздвигали, с девочками из деканата, которые почтой занимались, договорились, что перехватят. Но просочились таки «вонючки» из ректората в деканат в руках ненавистного замдекана Юдина. Был, сука, в ректорате и первый раз в жизни зашел в отдел писем захватить почту с собой на факультет. Писец! В те времена за пьянку можно было легко вылететь из комсомола, а это автоматически означало вылет из университета. Всё, приплыли, жизнь полетела под откос! Ночи я не спал.

Наконец заседание факультетского комитета комсомола, персональные дела комсомольцев Резуненко и Руденко. Я пошел первым. Некоторых членов я знал хорошо, другие лица были просто знакомы, знал я и секретаря комитета Игоря Анисимова — большого, очень умного и очень флегматичного парня. Он зачитал письмо из милиции, где описывалось, что я «в виде позорящем моральный облик строителя коммунизма», ну и так далее… Дали слово подсудимому:

— Ну расскажи, как все было.

— Родного брата Резуненко забирали в армию…

— В Советскую Армию у нас призывают, а не забирают, — Анисимов.

— …призвали. Он нас пригласил в пивбар пива выпить по такому поводу…

— Да уж, повод уважительный, — полный сарказма комментарий.

— …ну, мы выпили, а на выходе нас арестовала милиция.

— Вот так, ни за что?!

— Ага.

— Не может быть! Вы хулиганили, наверное, — одна из членок комитета комсомола.

— Да может такое быть, — другой.

— А ты откуда знаешь? — смех.

— Серьезней товарищи, в соответствии со временем, пожалуйста, — постучал ручкой по столу Игорь, — Сколько вы выпили?

— По два бокала пива, — врал я, не краснея, не буду же говорить, что пива было больше, а перед этим было еще вино, люди то передо мной просвещенные, Степу Лиходеева все помнят — «водку с портвейном, помилуйте, да разве можно-с?!».

— Да я бы не встал из-за стола после двух бокалов!

— Так это ты, Игорь. А для других это не доза. В общем так, Гену мы знаем, влепим ему строгоча без занесения. Вот и все, — предложил Серега Сёка, я его немного знал.

— У меня другое предложение, — весомо и очень медленно начал чеканить по словам Анисимов, а у меня увлажнились ладошки, — Комитет комсомола радиофизического факультета осуждает недостойный советского человека проступок комсомольца Руденко Геннадия, который работает на кафедре квантовой радиофизики радиофизического факультета Киевского государственного университета имени Тараса Григорьевича Шевченко с 1978 года и за это время проявил себя активным комсомольцем, принимающим участие в общественной жизни кафедры и факультета. Комсомолец Руденко является членом комсомольского бюро кафедры, членом редколлегии кафедральной стенгазеты, активным участником Дней Радиофизика, неоднократно защищал честь факультета на спортивных соревнованиях. С учетом вышеизложенного, а также учитывая положительную характеристику, выданную администрацией кафедры и искреннее раскаяние комсомольца Руденко, комитет комсомола считает возможным ограничиться строгим выговором без занесения в учетную карточку, — в комнате царила тишина, все и я в том числе, пытались достичь сути в монолитной формулировке секретаря. Первым достиг Сёка.

— Игорь, а чем твое предложение отличается от моего?

— Ар-гу-мен-ти-ро-ван-но-стью! — как камни выплюнул по складам Игорь Анисимов.

Пошла бы моя жизнь по другому пути и, скорее всего, таки под откос. Спасли меня тогда ребята, спас Игорь, спас Сёка, царство ему небесное. Альпинист, погиб в горах в конце восьмидесятых.

Осень 1984 Чабанка. Снова комсомол (продолжение)

Ленкомната была забита, кроме наших комсомольцев на собрании присутствовали все прапорщики и офицеры роты, все два ротных члена партии, а также Кривченко и Балакалов от имени и по поручению центральной власти. Я повел собрание, на повестке дня только один пункт — персоналка комсомольца Алексея Близнюка.

Лешке дали слово, он заученно мямлил, что со своим товарищем они пишут в письмах юмористический рассказ, фантазируют, шутят, так сказать. Но сейчас он осознал, что шутка была глупой, что он подвел своих товарищей и больше так делать никогда не будет.

Дальше пошли выступления, многие Лешку вообще начали оправдывать, но это не входило в мои планы — так можно было все испортить, я дал сигнал и к жестоким изобличениям приступили комсомольцы УПТК. Юра Тё, Баранов и Войновский вовсю клеймили позором рядового Близнюка, не забывая при этом упомянуть и его заслуги. Осуждение звучало так яростно, что другие начали нападать уже на нашу бригаду. Встал Райнов и внес предложение — строгий выговор без занесения, сама формулировка была мною полностью содрана с памятного мне выступления Игоря Анисимова, сути за ее бюрократической монотонностью сразу никто и не расслышал. По инерции все продолжали оспаривать мнение бригады УПТК, уже требовали дать просто выговор, начался полный бардак.

— Молчать!!! — не самым демократическим образом слово взял замполит части — Какой не строгий?!! Тьху ты! Какой без занесения? Да здесь из комсомола надо исключать!!!

— А я согласен с вами, товарищ майор, — тихо так говорит Балакалов, сидя на подоконнике. После его слов воцарилась тишина.

— Гнать в шею, да. Вот только я думаю, а как мы сформулируем, за что мы выгоняем из комсомола рядового Близнюка?

— Ну так, это просто… там, за…ммм…

— Вот в том то и дело, товарищ майор, что ничего в вину поставить ему нельзя.

— Как это нельзя?!! Сейчас сформулируем…

— Я вот только одно смог придумать, — продолжает Балакалов.

— Ну так давай свое предложение, хули ты…

— Исключить мерзавца за разглашение военной тайны!

— Чего?!! — у майора один глаз стал уже второго, — какой, нах, военной тайны?!!

— Так он же пишет, что все офицеры Советской Армии всё время пьяные. А вдруг враг об этом ещё не знает?

Ленкомната взорвалась смехом, ржали все, комсомольцы, партийные и даже офицеры, на грани был и Кривченко, но должность расслабиться не позволила.

— Пошел ты на хуй, клоун, — уходя, майор с силой хлопнул дверью.

Лешка не просто отделался выговором без занесения, а еще и, неожиданно, вышел из этой глупой истории героем — как же самую главную военную тайну врагу выдал, Плохиш! Вот только я стал замечать, что они с Барановым действительно друг друга обнюхивают в разных местах. Странно. А Балакалова я страшно зауважал после этого.

А вы говорите, не в формулировке дело!

Осень 1984 Чабанка

За кражу быка на комбата завели дело. Говорят, забрал бы себе — трибунал обеспечен, но так как он отдал тушу в солдатскую столовую, дело обошлось судом офицерской чести. Стройуправление округа понизило нашего майора в должности и уехал он от нас начальником штаба на Военветку — так называли один из одесских стройбатов в городе. Не прошло и недели, как вслед за комбатом исчез Эдик Луговой. Вот он был вчера на соседней койке, а на завтра его нет. Но так как шухера никто не поднимал, стало понятно, что без нечистой силы в лице самого Бочкарева тут не обошлось: служба службой, а бизнес — дело святое, чехлы для машин, производство которых наладил Эдик Луговой, были в тотальном дефиците.

Теперь я знал часть, часть знала меня. Если раньше виделось все в темных, угрюмых тонах, то теперь всё больше и больше проявлялись и другие краски. Мир многоцветен. Как расчесывает первые ростки на голове Серега Войновский: в зеркале видно, что глаза его смотрят не на волосы, а на бицепс руки, в которой зажата расческа. Сереге нравится, как бугрятся его мышцы, напрягаемые неадекватно прилагаемым к расческе усилиям. Как самозабвенно курит «Мальборо» Баранов, лежа на ворохе чистого белья у нас в каптерке. «Приму» он курит как слесарь, «Беломор» — как зек, а «Мальборо» — как ковбой, этак презрительно щуря глаза — нам понты дороже денег.

Костя Сапог стал абсолютно нормальным парнем, даже салабоны, то есть, простите, молодые могли над ним подшучивать. Помню после работы захожу я в ленкомнату, там деды телевизор смотрят, в первом ряду сидит Сапог. А я принес новый анекдот:

— Костя, хочешь анекдот про молдаван расскажу?

— Пшель нах, Руденька! — незло, не оборачиваясь, говорит Костя.

— Ну не хочешь, как хочешь, — я сделал вид что ухожу.

— Э, стой, стой! Давай свой анекдот, — просят остальные.

— Ну давай, уже, — Костя их милостиво поддерживает.

— Костя, а ты знаешь, почему молдаване картошку ночью сажают?

— Не-а, а чего? — Сапог лыбится в ожидании шутки уже во весь рот.

— А это, чтобы колорадский жук не видел.

Костя смеется вместе со всеми.

А после отбоя он заходит к нам в каптерку, где все молодые с УПТК сидят, курят и подшивают подворотнички. Зашел как-бы невзначай, спросил подшивку, а потом уже уходя, решившись, обратился ко мне:

— Слышь, Руденька, глюпый твой анекдот, я в селе всю жизнь, блат, живу и ни разу не видель, чтобы картошку ночью сажали.

Вот здесь мы уже хохотали до слез.

Или помню, идем мы от КТП в часть, перед нами проезд длиной метров пятьдесят и видим мы такую картину: медленно едет нам навстречу по этой дороге наша мусоровозка, мы в недоумении застыли — в кабине спокойно так сидит на пассажирском месте и смотрит вперед Корнюш, а на месте водителя никого нет, а машина едет, а Корнюш спокойный. Чертовщина какая-то! А вечером старшина рассказывает:

— Надо было мне домой быстро в Дофиновку смотаться, здесь мне Геныч и попался.

Генычем называли нашего со старшиной тезку Гену Аграномова из Казахстана. профессионального водилу, парня на год старше меня и ростом не более полутора метра.

— Сели мы с ним, значит, в кабину, поехали, а я смотрю, сапоги у него грязные, ну и сделал замечание, а он мне: «сей момент исправим, товарищ прапорщик». Взял тряпку наклонился и начал сапоги пидорасить. Он и так подушку под задницу себе подстилает, чтобы его из-за руля видно было, а тут наклонился и под руль залез, а ехать продолжает. Вижу нам навстречу бригада УПТК идет, ну я виду и не подал, что Геныч под рулем сапоги чистит, смотрю себе прямо. Вы бы видели обалдевшие глаза УПТК!

Скучать теперь не приходилось. После работы на мне с Войновским была по прежнему каптерка, дела комсомольские требовали свое время, продолжали мы выпускать и Боевой листок. А дома ждала меня жена на шестом месяце беременности. Очень мне в Киев захотелось. Как? Есть в стройбате такое замечательное слово — аккорд. Это от «аккордные работы», сдельщина с премиальщиной, короче. Договариваешься, что сделаешь в счет своего личного времени то-то и то-то, и получаешь за это то, что выторговал. Старшина хотел аквариум для всей роты. Я взялся. На строительство самого аквариума у меня были помощники, а вот изготовить и расписать стену я должен был сам.

Купить аквариум длиной три метра, высотой метр, а шириной восемьдесят сантиметров возможным не представлялось. Наши ребята с УММ сварили из широкого уголка каркас на ножках, дно сделали из толстого листового металла. Старшина в Одессе договорился и привез витринное стекло толщиной в сантиметр. Свезли мы это все в казарму, установили каркас поближе к нужному месту на взлетке и приступили к поклейке.

Как установить в уголок стекло, которое с трудом поднимают шесть человек, как его потом приклеить и загерметизировать? До всего доходили опытным путем. В итоге лучшим клеем и герметиком признали чистый цемент на олифе. С грехом пополам склеили, двенадцать самых крепких парней развернули аквариум и прислонили его к торцевой стене коридора. Принесли длинный шланг и начали наполнять наше корыто водой, а воды надо было около двух с половиной кубов, времени на это понадобилось больше трех часов. А пока занимались мы службой военной, то есть сидели в ленкомнате и смотрели телевизор.

Вдруг громкий хлопок, я одним из первых вылетаю в коридор и вижу, что навстречу мне с выпученными от ужаса глазами на вершине волны несется дневальный по роте рядовой Джафрединнов. Непроизвольно я захлопнул дверь, крик Джафрединнова пронесся мимо, в сторону спального помещения.

— Лопнул, товарищ прапорщик!

— Да, Геша, накрылся наш аквариум, как говорится, мехом вниз.

— Что делать? — плакал мой отпуск.

— Что делать? Роту поднимай, казарму сушить после цунами.

На следующий день я взял у лейтенанта Меняйлова книги по физике — он вечно собирался куда-то там поступать, очень уж ему из армии слинять хотелось. С помощью формул и таблиц пришел я к неутешительному выводу, что никакой толщины стекло при такой длине не выдержит давления воды. Выход был один — надо было ставить несколько вертикальных перемычек. Вид будет, конечно уже не тот, но зато стекло должно выдержать. Через две недели заполненный водой аквариум стоял на своем месте — длинной стороной впритык к торцевой стене взлётки. Еще неделя ушла на то, чтобы зашить от пола до потолка всю стену листами ДВП заподлицо с передней стенкой аквариума. Таким образом аквариум смотрелся как-бы вмонтированным в стену или окном в подводный мир. При этом снизу можно было открыть дверцы в ДВП, там были сделаны полки, стоял разный аквариумный мотлох — корм, компрессор, а над аквариумом лист ДВП был закреплен на длиннющей рояльной петле для того, чтобы можно было кормить и пересаживать рыб. Всё это сделать мне помогли, а вот дальше была уже только моя работа.

Сначала я всю стену загрунтовал белой краской, а потом расписал гуашью, покрыв ее сверху лаком. От пола и до верхнего уровня аквариума я изобразил подводное царство, рыб, водоросли и прочую мокрую нечисть, а от аквариума и до потолка у меня была Одесса, знаменитый вид со стороны Морвокзала: Приморский бульвар, памятник Дюку и Потемкинская лестница, которая спускалась прямо в аквариум. За эту неземную красоту и в честь славной годовщины Великой Октябрьской социалистической Революции я отбыл домой на десять суток.

В какой стране, в какой частной коллекции хранится сегодня этот образец разнузданного социалистического «риализьма»?

Осень 1984 года

Вернувшись, часть я не узнал. И дело было не в погоде, ставшей вдруг мокрой, холодной и ветреной. Дело было в новом климате в роте, деды действительно становились дембелями, почти гражданскими лицами — мало кого гоняли, не помню, чтобы били кого, а занимались они только своим дембелем, который требовал большой подготовительной работы и прилежания.

Только один раз рота отвлеклась от главного — рядом с нашим автопарком, на обрыве над морем снимался фильм «Подвиг Одессы», если не путаю название. К тому времени я уже имел опыт съемок в массовках и меня этот процесс никак не увлекал, чего нельзя было сказать о моих братанах. Потешно выглядели азиаты в немецкой форме и наши немцы в партизанской. В фильме на экране никого разглядеть не удалось, а вот фоток наделали превеликое множество.

Но делу время — потехе час. Дембель на носу. Прежде всего внешний вид. Парадка должна быть «нулячая, чтоб муха не еблась»[66], погоны прошиты мелкими стежками золотой ниткой, под погоны и петлицы, чтобы форму держали, вставляется белый пластик, новая шапка наяривается, как уже описывалось, на стопке книг. Кому повезло и денег не жалко, покупает себе офицерские хромовые сапоги, каблук дотачивается до семи сантиметров и скашивается. Особой удачей считалось достать у героев-гвардейцев аксельбанты. Ну и самое, наверное, главное — дембельский альбом — лебединая песня всякого уважающего себя дембеля.

В этом сезоне в моду вошли альбомы обтянутые солдатским шинельным сукном, перепоясанные настоящим ремнем с бляхой. Фотографии хозяина, хозяина и боевых друзей и просто друзей хозяина должны были соседствовать с автографами оных друзей и желательно в поэтической форме, при этом внизу полагалось быть имени автора сего произведения, например:

Всё может быть

Всё может статься,

Жених с невестою расстаться,

Но чтоб в стройбате бросить пить —

Нет, этого не может быть.

И подпись, например, Анна Ахматова, прости Господи.

Точно, кто такая Ахматова, никто не знал, но поставить имя более известного поэта, типа Пушкина или, чего ещё страшней, «этого, как его… о!» — Чехова, никто не осмеливался, так как под сомнение могли поставить тот спорный факт, а существовал ли стройбат в их времена.

Всё свободное время, то есть всё время, Алик на Кулиндорово занимался дембелем — лично прошивал погоны золотинкой, клеил фотографии, старательно высунув язык, писал стихи каллиграфическим почерком. Меня он попросил нарисовать рисунки на военную тему на кальке между страницами альбома. Мне было в лом этим заниматься. Я ему предложил сделать то, чего ни у кого не было — оригинальную чеканку стройбатовской эмблемы. Для порядка Алик свою заинтересованность постарался не показать.

Надо сказать, что эмблема у стройбата еще та: здесь собраны элементы изо всех родов войск: и молнии, и якорь, и шестеренка, а главное — древний трактор производства ХТЗ, Харьковского тракторного завода в центре композиции. Соль идеи состояла в том, чтобы центральный круг внутри шестеренки вместе с трактором можно было открывать, как дверь, а там — о чудо! — польтрет самого сержанта Кимельдинова. Понимаете? Вместо трактора — Алик, трактор — Алик, Алик — трактор. Слава Богу, Алик аллегорий не понимал.

— Да, как ты такое сделаешь? — недоверчиво скривился Алик.

— Возьму толстую алюминиевую фольгу на цветмете[67], там такого добра навалом, и с помощью куска резины, в виде подложки, и таких специальных инструментов чеканщика, как ножницы и отвертка все будет сделано в лучшем виде. Не боись.

— А как будет открываться трактор, алюминий же хрупкий, два, три раза согнешь и он лопнет, — полным дураком Алик не был.

— Делать буду не из одного листа, а из двух. Тогда можно будет скрутить петельку, как дверную, и вставить кусочек проволоки. Таким образом получим, как бы дверцу на завесе, вот и все.

— Ну давай, от работы ты до конца недели освобожден, — алчный огонь разгорался в глазах сержанта.

Так как дуракам половину работы не показывают, я смело гулял по окрестностям пять дней, сделав «чеканку», от силы, часа за четыре. К концу недели, затемненная в углублениях — работа моторного масла и обыкновенной свечи, — и блестящая белым алюминием на всех выпуклых частях, чеканка заняла почетное место на первой странице дембельского альбома. Под трактором красовался парадный портрет сержанта Кимельдинова. Такого чуда Алик скрывать от своих земляков долго не мог. Уже в первый вечер альбом оказался в части. Ко мне потянулись ходоки.

Следующим субботним утром замполит роты проводил политинформацию, в конце он заучено спросил, какие будут вопросы, жалобы, предложения? Я встал и сказал, что готов сделать такие чеканки любому желающему. Дембеля одобрительно загудели. Для меня это был своеобразный стеб[68] — вместо тракторов наши дембеля. Но лейтенант Вилков сказал только одну фразу:

— Ну ты и прогнулся, Руденко!

Мои сопризывники посмотрели на меня вполне презрительно. Меня от макушки до пяток как током пробило — я вмиг понял, что именно так и видится мое предложение окружающим. В течении секунд я потерял то, что зарабатывал уже не первый месяц. Оправдываться поздно, последний вагон уходящего поезда тускло краснел стоп-сигналами. В жизни не помню, чтобы мне было так стыдно. Стыдно и сейчас, в чем откровенно и признаюсь.

Никому я больше таких чеканок не делал, направив в должное русло желание Алика обладать эксклюзивом, но полностью поправить свою репутацию быстро, как бы хотелось, я уже не мог. Надо было начинать всё с самого начала. Корнюш, который как всегда был в курсе всех дел, был такому повороту только рад — для него, чем хуже мои отношения с другими, тем лучше для него. Иногда он мне устраивал показательные уроки, мол, смотри, кто в доме хозяин. Так, например, той осенью во время вечерней проверки он мне выдал один из своих сюрпризов:

— Так что, деды, совсем оборзели? Дома уже себя почувствовали? На службу хуй забили? Рота, слушай мою команду! Завтра в наряд заступают: дневальными — военные строители, рядовые Балухта и Гейнц, дежурным — рядовой Руденко.

— Пиздец котенку! Руденко завтра за троих ебошить будет, — вокруг меня комментировали небывалое.

— Да, неподфартило салабону.

— Забъем, что повесится?

— Не-а, Балухта не даст, но зачморит по полной!

Расходясь, рота шелестела — дембелей в дневальные, молодого в дежурные!!! Где это видано?!! Я шел, как во сне. Наряд заступает на сутки, при этом дежурный по роте командует дневальными, с помощью рук которых в течении этих суток в казарме и на прилегающей территории поддерживаются чистота и порядок. Кроме того, дневальные, сменяя друг друга стоят на тумбочке. Дед по определению мог стать на тумбочку только по приколу. Что делать? Подставил старшина обдуманно и сильно.

Но на утро ко мне подошел Балухта:

— Слышь, ты, как там тебя, блядь, Руденко, не бери в голову. Мы же понимаем, что старшина тебя подставил, нас на тебя натравить хочет. А я ему что пес цепной? Хуй ему в грызло, чтобы голова не шаталась! Поможем тебе салабонов на уборку припахать. Не сцы в пилотку, военный! — он ободряюще мне усмехнулся фиксатым ртом.

— А с тумбочкой как же быть?

— Ну, земеля, ночь тебе отстоять придется. Ходи себе, кури, я в канцелярии или у вас в каптерке кемарить буду. Если шухер — поднимай меня, я встану на тумбочку.

— А днем?

— Днем будем вместе крутиться. Если паливо, скажешь, что услал нас куда-нибудь. Да и то, офицерам похуй, кто на тумбочке стоит, только старшине втирать надо будет.

Так мы и отстояли эти сутки — я один в трех лицах, но надо отдать должное Гейнцу с Балухтой — порядок и чистоту они обеспечили показательные без моего вмешательства. А командованию только того и надо. Офицеров интересовал результат, и только старшину — сам процесс.

Офицерского состава хронически не хватало, те немногие, что имелись, лейтенанты и прапорщики приезжали в часть к разводу, а затем исчезали до следующего утра. Только Корнюша мы видели дольше. Кто командовал ротой, кто водил роту в столовую, кто проводил утренние проверки? Сержанты. Так как сержанты-деды перед дембелем все меньше и меньше хотели заниматься службой, роту начал водить черпак сержант Аронов, Узиэл Аронов или просто Узик — годичник из Таджикистана, полное высшее и очень гуманитарное образование, экспедитор из нашего УПТК. Ко мне Узик был особо благорасположен:

— Уеду я из этой страны.

— Узик, а куда таджики едут?

— Я еврей.

— Узиэл Аронов? Еврей?

— Гена, имя Узиэл у нас, у бухарских евреев, это как здесь у вас Абрам.

Узик был интеллигентнейшим человеком, во всем, в языке и в мелких жестах. Когда на Кулиндорово у нас случались авралы и все экспедиторы приезжали на станцию нам в помощь, заставить Узика физически работать ни у кого язык не поворачивался. Узик сам, откровенно желая помочь, надевал стропальные, например, рукавицы и растерянно замирал посреди площадки в такой позе: ноги на ширине узких плеч, обширная задница оттопырена как-бы в готовности сорваться с места, руки вытянуты по швам, внутренней частью запястий прижаты к ногам, а ладошки растопырены под углом девяносто градусов в разные стороны. Вот такой вот спец такелажных работ.

Погода становилась все более противной, промозглый ветер по утрам выдувал все накопленное за ночь тепло. Надо заметить, что ходить в столовую в верхней одежде у нас было не положено, то есть по утрам мы выскакивали в хэбэшках на аллею и там в строю ждали опоздавших:

— Давай бегом в строй! Не май месяц, чушок! — то и дело слышалось в сторону опоздавших в строй, естественно, молодых, а мой словарный запас обогатился еще одним, принятым в холодное время года, военным оборотом.

Удивительная одесская погода — холод, ветер и туман по утрам одновременно. Мы коченели.

— Узик, давай быстрей, блядь! — поторапливали проверку деды.

— Не блядь, а голубчик! — неизменно поправлял спокойно Узик.

Сам он матерился редко. Но даже несмотря на это, а может быть и в том числе благодаря этому, бригадиром УПТК он стать не мог. Бригадир должен был работать на Кулиндорово, Узик и физический труд были вещами несовместимыми. Наша начальница видела, что работами на станции давно руковожу я. Она сообщила, наверное, об этом в УНР, мнение начальника работ было непререкаемым. После очередного мелкого залета Алика выгнали с УПТК, меня назначили бригадиром. Корнюш был сильно против, ведь мне надо было уходить из каптерщиков. Вместо «Геша» он стал называть меня по фамилии, я уже знал, что следующая, она же и последняя, стадия натянутости отношений — это когда старшина называет кого-то «товарищ солдат» или там «товарищ сержант» и на «вы». С огромным трудом удалось с ним не поссориться, полюбовно решили, что теперь Войновский официально будет каптерщиком, а я ему буду помогать. Я проскочил в ливень между струек воды и остался сухим.

За бригадирством должны были последовать воинские звания, лычки на погоны. Одна лычка, ефрейторская — сопля на плечи, — считалась позором. Ефрейторства надо было избежать.

Старшина пытался все более очеловечить казарму. Его новыми идеями были койки в один ярус и телевизор в спальном помещении! Это было напрочь против армейских правил. Даже если в казарме на сто человек в настоящее время было только двадцать солдат, все они должны были спать в два этажа. Чтобы стойко переносить все тяготы и… и дальше по тексту. А уж о телевизоре в солдатском кубрике, когда его в те времена не было ни в санаторных номерах, ни в больничных палатах, и речи быть не могло.

Благо половина роты была всегда в командировке, мы это сделали. В казарме стало необычайно светло, а засыпать под убаюкивающий гомон из телевизора было намного приятней. Заходите в казарму — слева от вас огромная картина с живыми рыбками, справа — спальное помещение с кроватями в один ярус — светло, телевизор, опорные столбы в зеркалах. Пионерлагерь Артек, мечта родителей!

Советская Армия долго такого разгула либерализма терпеть не могла!

Ноябрь 1984 Поездка на свеклу

Уже после ноябрьских праздников, наверное, чтобы поздравить нас с прошедшими, к нам засобиралась высокая комиссия из стройуправления округа. Не желая, как ненормальный, топать по плацу и горланить ротную песню, я договорился, что буду в этот день дежурным по роте. Лучше бы я топал голым и к тому же стал ротным запевалой, но… как сказано «нам не дано предугадать…».

Пришел светлый, радостный для каждого военнослужащего день проверки, в этот день мы могли рапортовать Родине о неуклонном повышении обороноспособности нашей армии. Уж не знаю, достаточно ли сарказма я вложил в эти слова? За час до приезда комиссии оказалось, что на командировку едет машина и надо отправить с ней сменное белье. В это непростое мирное время наши бойцы выполняли особую боевую задачу — собирали свеклу в одном из совхозов Одесской области.

Так как за нашей частью был закреплен свинарник всего Чабанского гарнизона, а опыт с полным круговоротом еды в природе не удался — свинина не попадала в солдатские котелки, а свиньи отказывались доедать то, что солдаты не доели, свинарник требовал кормов. Каждый год сводный отряд представителей всех рот во главе с дембелями свинарника отправлялись на уборку кормовой свеклы, за это совхоз расплачивался с нами урожаем. Для дембелей из свинарника это был аккорд — после уборки урожая они могли уходить на дембель, первыми в части. Это была наша традиция и мы ее берегли.

Вот так в парадной форме одежды я и попался на глаза старшине:

— Геша, на хрена тебе торчать здесь во время проверки. Езжай, поменяешь ребятам постельное белье на свекле и назад.

— Есть, товарищ прапорщик.

Я был рад слинять из части, исчезнуть в такой день было несомненной удачей.

Водитель попался мне незнакомый, гражданский. Познакомились, его звали дядя Саша. Поехали, путь был неблизким, ехали часа три. Когда приехали на место, было уже пять часов вечера. Дядя Саша сказал мне, что он должен доложится старшему по командировке капитану Адаменко и мы можем возвращаться, так что надо быстро поменять белье и бегом назад, а то и так уже к ночи вернемся.

Место выглядело неуютным, наших бойцов поселили в фанерных домиках летнего лагеря, как их тогда называли, «труда и отдыха». Степи, поля, лесопосадка пирамидальных тополей, а под ними холодные, рассчитанные только на летнее проживание, неотапливаемые домики, пять или шесть. И всё. Более ничего из всех благ цивилизации только фанера, электричество и вода из колодца, но колодца одесского — воду туда заливают из цистерны, которую привозит раз в три дня грузовик. Из развлечений — восход и закат, последний наступает рано, а поэтому делать там после окончания дневных работ совершенно нечего, а ничегонеделание в армии самое страшное, что только может быть, для салобонов в особенности.

Лагерь был пуст, когда мы приехали, народ был в поле. Одиноко околачивался только Геныч Аграномов, в лесопосадке он пытался развести костер под чаном с водой.

— Меня назначили, типа, вечным дневальным. Вот в мои обязанности и входит подогрев воды перед возвращением парней с полей, — пояснил Геныч, — а попробуй ее подогрей, суку, если дров нет, нах. Тут пять домиков, два заняли солдаты, а в одном капитан Адаменко с прапорщиком из первой роты. Так я уже спалил все, типа нах, тумбочки из двух свободных домиков, сейчас с них, типа, фанеру начинаю сдирать, а она быстро сгорает, что дальше делать буду, не знаю.

— А деревья?

— Сухое давно уже все попалили, а сырое не горит.

— А чего ж тебя не поменяют, чего ты стал вечным дневальным?

— А я в первый же день, сука-падла, ногу вывихнул.

— Так вернулся бы в часть.

— Ага, отсюда вернешься… ты бы сам, Геша, Бога молил, чтобы вернуться.

— А мне то чего, белье поменяю и назад.

— Ну-ну, — Геныч с сожалением посмотрел на меня.

Маленький грязный заморыш на меня красавца в парадной форме одежды.

Предчувствуя недоброе, пошел я и нашел дядю Сашу.

— Дядь Саш, ты смотри без меня не уезжай.

— Дык, я ж чего, вместе приехали, вместе и уедем.

— Нет, ты дядь Саш, если скажут, мол, езжай сам, скажи приказ у меня, только с Руденко вернуться могу.

— Ну ладно, — не очень уверенно.

А вскорости подъехала бортовая машина и из нее высыпали наши бойцы, первыми деды, среди которых было много незнакомых мне взрослых заросших, небритых мужиков. Из кабины вылезли капитан с прапорщиком.

— Строиться, распиздяи!

Отряд нехотя медленно построился в две волнистые шеренги.

— А это что за чмо в парадной форме?

Капитан показался мне не совсем трезвым или обкуренным, его мутно-голубые глаза были совершенно пустыми, взгляд не сосредотачивался.

— Военный строитель рядовой Руденко. Направлен к Вам для смены постельного белья.

— Это ты каптёрщик в четвертой роте, что-ли?

— Так точно, товарищ капитан, — признаваться, что я уже не каптёр, я не стал.

— Ну вот и прибыло к нам могучее подкрепление, — обратился Адаменко к строю.

Строй одобрительно загудел:

— Одним салабоном больше, класс!

— Никак нет, не могу, товарищ капитан, у меня приказ вернуться.

— Ну если повезет, когда-нибудь и вернешься. Стать в строй, солдат!

— В какой строй?!

— Секи сюда, нерусский, ты в этом строю уже расквартирован. В строй, я сказал!

— У меня нет с собой умывальных принадлежностей. Я зубы не смогу почистить, — для меня это звучало очень серьезным доводом.

— Пальцем почистишь, если в жопе ковыряться не будешь! — капитан.

А сзади вдобавок из строя:

— У меня есть для тебя зубная щетка. Кожаная! — «острый» юмор строй поддержал счастливым хохотом.

— Я лицо материально ответственное, мое дело поменять по счету и сдать грязное белье старшине, — я продолжал стоять на месте, я хватался за соломинку.

— А ты слышал, хуй обуревший, что в армии выполняется последний приказ?

— А на чей лицевой счет запишут недостачу, на ваш? — я шел ва-банк.

Десять секунд капитан не моргая смотрел на меня, переваривая вопрос.

— Рядовой Охуенко…

— …Руденко…

— А мне по-ху-уй! Равняйсь! Смирно! Рядовой Охуенко, слушайте мой приказ: белье поменять и сдать рядовому Талиеву! Вы остаетесь в моем распоряжении, а Талиев завтра на этой же машине уезжает в часть, где и сдаёт белье старшине четвертой роты. …Стать в строй! — заорал он в конце.

Делать нечего, я стал в строй в первую шеренгу и сразу получил удар по почкам, а потом по затылку. С меня сорвали фуражку и вместо нее нацепили грязную, засаленную пилотку. Не привык я к такому обращению, однако развернувшись, увидел несколько наглых невинных ухмылок, а вот фуры своей ни на ком я не увидел. Адаменко все это наблюдал, но его это только развлекло.

— Разойдись, распиздяи! Меняйте белье во втором домике. Каптерщик, спать будешь в первом со свинопасами.

Я с помощью Геныча приволок тюки с чистым бельем во второй домик, там было очень темно. Меня просто оттолкнули от кучи и сколько я не пытался управлять процессом, ничего не получилось. На меня никто просто не обращал внимание, деды выбирали себе лучшее, меняли, брали сколько хотели, салабонам вообще ничего не досталось. Да они и не пытались. Атмосфера в домике была очень угрюмой, нависающей, тем более, что и освещения не было. Сквозь меленькие грязные оконца вечернее солнце дороги себе не находило или, может быть, брезговало.

С сильно похудевшими кулями с бельем я поплелся к новому пристанищу. В первом домике оказалось несколько моих знакомых, в том числе и Леня Райнов. Он мне сделал маленькую экскурсию. Домик был разделен на две части: ближнюю к входной двери и дальнюю. В первой, в большей части было светло, много окон, как на веранде и койки стояли свободно. Во второй широкой, но не глубокой части окон не было вовсе, а койки стояли просто в один ряд, впритык друг к другу, как нары в концлагерях, освещение предусмотрено не было.

— Туалета нет. Ходи до ветру, где хочешь, — учил меня Ленька, — горячая вода только для стариков, сам умывайся холодной, умывальник с пиписькой висит на задней стенке снаружи. Все салабоны живут во второй комнате, вповалку, а деды в светлой части. Главные здесь деды-молдаване из нашей роты, но ты их не знаешь, они все со свинарника, у них сплоченная команда, два года вместе. Дедов намного больше, это наша главная проблема…

— Гоняют, бьют?

— И не только… Не замечаешь, что во мне изменилось?

Я посмотрел на Леню внимательней, действительно, что-то было не так.

— Да все просто: очков на мне нет.

— Ну и? — не понял я.

— У меня минус три с половиной, я без очков вообще ни хрена не вижу. Я их специально в колодец выбросил, сказал, что они с меня слетели, думал в часть отправят, новые заказывать. А Адаменко только посмеялся. Он же понимает, что всю работу делают салабоны, мы у него наперечёт. И тебе теперь не выбраться, — обнадёжил меня в конце Леньчик.

— Слушай, сейчас только семь часов, что люди до отбоя делают?

— Скоро прапор привезет бухло и они с капитаном начнут бухать. После этого за бухлом метнутся уже деды, до села здесь километров пять, а вернутся — все и начнётся.

Но пока все было мирно, то есть стояла обычная армейская метушня, все были чем-то заняты. Одно только событие всколыхнуло первую комнату, когда туда зашли трое молдаван, они что-то громко обсуждали на румынском языке со своими земелями, смеялись, были в приподнятом настроении. А я, пересчитывая сданное мне белье, из угла наблюдал происходящее в «светлице».

Среди нас крутился младший сержант, строевик, он вел один из карантинов, в свое время я его там видел. Небольшой, щуплый, светло-голубоглазый, первые усики на веснушчатом детском лице, пушок на розовых щечках, стеснительный взгляд.

— Сержант, ко мне! — крикнул большой, небритый, заросший молдаванин, крикнул негромко, но был услышан.

— Товарищ рядовой, младший сержант Осипов по вашему приказанию прибыл, — заучено отрапортовал сержант рядовому. А тот сразу:

— Я тебе приказал усы сбрить?

— Ну Сергеич, ну, пожалуйста. Я сержант, мне положено в усах быть.

— На твоё положено мой хуй наложено… Смирно, сержант! — и сразу страшный с хорошего полного замаха удар в голову, очень сильный. От удара сержант улетел вниз под кровати.

— Сержант, ко мне, — как ни в чем не бывало повторил Сергеич.

Появился сержант, он по детски плакал навзрыд, щека стремительно распухала.

— Найди свежую бритву, подбреешь мне затылок.

— Есть, — всхлипывая.

Через минуту сержант уже стоял перед молдаванином с бритвой. Тот наклонил голову, сержант, с трудом дотягиваясь, начал насухо аккуратно брить волосатого Сергеича. Скоро дело было закончено.

— Принеси два зеркала, — последовал новый приказ, который немедленно был исполнен.

Сергеич взял в руки одно зеркало, а второе взял сержант и приставил к затылку молдаванина, при помощи двух зеркал тот оценивал работу сержанта.

— Молодец! Хорошо!

— Я старался! — сержант Осипов тоже доволен своей работой, улыбается. В это время, опуская зеркало, поворачивается к нему Сергеич, лицо его меняется.

— Я те-бе при-ка-зал сбрить усы! Сука! — и снова удар, еще сильнее прежнего, зеркало разбито. На этот раз сержант не появляется из под кровати, скулит там.

Что здесь происходит?! Рядовой! Сержанта! И потом, откуда у того могло взяться время сбрить усы, если он был все время занят исполнением приказов этого страшного молдаванина? Я уже прослужил пять месяцев, я начал забывать, что может быть страшно, просто страшно. Страшно потому, что мне противостоит сила огромная, темная, агрессивная и неуправляемая. Я уже догадывался, что наклонить меня не наклонят, но покалечить могут. В салабонском кубрике атмосфера страха ощущалась физически, как нечто холодное, вязкое, желеобразное.

Через час вернулись гонцы с выпивкой. Салабонам был дан приказ отбиваться. Мне места моего никто не показал. В растерянности я стоял в темноте перед сплошным рядом кроватей. Ленька оказался по соседству с Генычем, они раздвинулись и пригласили меня лечь между ними, я оказался на стыке двух кроватей, шевелиться не мог.

— Ленчик, а чего здесь происходит? Кажется, что гноят только этого сержанта Осипова.

— Гноят, Гена, всех, но сержанта особо.

— Так просто или по причине? Ненависть рядового состава?

— Нет, по причине. Сержант молодой, с учебки, сам недавно был салабоном, а на карантине, говорят, издевался над духами с особой жестокостью. Один из духов с последнего призыва, молдаван, попал на свинарник. Он и рассказал там все старикам, теперь эти мстят.

— Так сержант же их по уставу может ебать, как хочет.

— Это в части он их может ебать, а здесь они его. У него здесь одна задача — выжить. И у нас, кстати, тоже. Всё. Спим.

Заснуть было невозможно, если в нашем кубрике стояла напряженная тишина, я не слышал дыхания даже своих ближайших соседей, то в светлой комнате веселье шло во всю. А через полчаса раздалось:

— Каптерка! Сюда иди!

На онемевших ногах я вышел на свет.

— Ты «пулю» пишешь?

— …?!! Да.

— Давай, садись с нами.

Я был, мягко говоря, удивлён. И необычностью и неожиданностью предложения. Видели бы вы этих моих партнеров по преферансу. Глядя на их испитые, заросшие лица бомжей, подумать, что они умеют играть в эту, как мне казалось, интеллигентнейшую игру советского студенчества, было просто невозможно. Но меж тем мы, рассевшись на две составленные вместе койки, начали.

— Сдавай, каптёрка.

Я по-простому, дубово потасовал колоду, дал на снос с руки, раздал, поднял свои карты. Свои восемь я видел сразу.

— Счастье фраера светлее солнца, — машинально пробормотал я себе под нос.

Сергеич удивленно посмотрел на меня, но ничего не сказал. Взял я девять по раскладу. Через кон третий игрок объявил мизер, в прикупе был туз с прокладкой. Мы «легли», расклад был классический. Я взял инициативу в свои руки, прорезал длинную масть, но третий ловушку заметил, не желая получить «паровоз», сразу отобрал две свои.

— Не очко его сгубило, а к одиннадцати туз, — откомментировал я.

На следующей сдаче я поднялся до семи, но в прикупе был «голый Вася».

— И бубна и трефа ему нипочем и принял он смерть от коня своего, — произнес я уже во весь голос, оставаясь без одной.

Постепенно я расслабился, стал по разному, с выкрутасами, месить колоду, продолжал выдавать стандартные преферансные прибаутки. Я был опытным игроком. Сергеич радовался моим удачам, как своим.

— О глядите, кони, человек нормальный попался. Хоть душу отведу! А вас учи, не учи, а у вас одни двойки, — настроение у него было самое, что ни на есть радостное.

— Эх, домой скоро, пацаны! Душа музыки просит. Шарик!

— Я! — без паузы, несмотря на позднее время, раздалось из соседней комнаты.

— Ко мне!

За моей спиной возник неведомый Шарик и доложил голосом Лени Райнова:

— Товарищ рядовой, военный строитель рядовой Шарик по вашему приказанию прибыл!

— Шарик, давай для начала что-нибудь наше.

Я в недоумении оглянулся, Ленька сложил руки как будто у него в руках была скрипка, кивнул головой, задвигал воображаемым смычком и подражая своим голосом голосу скрипки заиграл зажигательную молдавскую танцевальную мелодию. Мы продолжали играть в преферанс, а Леня продолжал «играть» нам на скрипке. От молдавских мелодий он перешел на классику. Периодически я узнавал то «Весну» Вивальди, то адажио Томазо Альбинони. Эклектика в кунсткамере! Полный сюр, Бунюэль отдыхает! Но было очень стыдно, удовольствия от игры я уже не получал.

Утром помятый, но очевидно протрезвевший капитан провел развод, на котором сообщил, что молдаване со свинарника и я могут возвращаться в часть. Надо только заехать на поле и загрузить два грузовика свеклой. Я с облегчением вздохнул, молдаване же, как оказалось, эту новость знали еще с вечера. Для меня свобода была уже близка. Теперь я начал догадываться, почему ко мне отнеслись так хорошо. Дело было не во мне, а, наверное, в каптерке, деды думали уже только о дембеле, они знали насколько им важны хорошие отношения сейчас с каптерщиком. Не знаю, как бы всё для меня повернулось, если бы мы вместе оставались на этой дикой командировке еще на неделю. А по дороге на поле дембеля всё время били сержанта, не сильно, но регулярно тот получал тычки со всех сторон, деться куда-нибудь от своих мучителей в забитом людьми кузове он не мог. Всю дорогу он провел на ногах, присесть ему не давали. Ад.

На прощание Леня попросил меня помочь ему съехать с этого лагеря «труда без отдыха». Я обещал. В части рассказал старшине, что Леня уронил в колодец очки и уже десять дней ничего не видит. Я знал презрительное отношение Корнюша к дуболому Адаменко. Корнюш завелся и через день Ленчик был в части. Самые его страшные дни в армии миновали.

Интересно, вспоминает ли он эти дни на свекле там, у себя, на далекой на Сан-Францищине?!

В моё короткое отсутствие казарма преобразилась. На половине спального помещения стояли двухъярусные кровати, телевизора не было, зеркала с колонн были сорваны.

— Аквариум удалось отстоять, — рассказывал мне Корнюш.

— Эти идиоты брызгали слюной. «Солдатам этого не надо!!!», — кого-то передразнивал старшина, — «вы казарму превратили в бордель, товарищ прапорщик». У них козырьки тряслись от возмущения. Ты представляешь, Геша, они мне ставили в пример серую убогость казармы первой роты.

— А как же аквариум?

— Они согласились с аквариумом, но твои картины приказали забелить.

— Жалко.

— Хуй я им забелю! Не боись, Геша, я и к не таким ключики подбирал, — он замолчал, вспоминая что-то. — Ты знаешь была у меня одна история, сам не знаю почему ее вспомнил сейчас, вроде она и отношения не имеет к этой долбаной проверке, а вот же вспомнилась. Служил я в Германии в ограниченном контингенте, там в магазинах всякого можно было купить добра, в том числе и книги. Именно оттуда, кстати, и берёт начало моя библиотека. Но вот пришла пора переезжать на Родину, а для вывоза личных вещей положено было давать только один железнодорожный контейнер на семью, а у меня одних только книг было на контейнер. Что делать? Навел я справки: вопросы решал полковник, начальник жэдэ узла. Но был он уже полностью объевшимся человеком, все у него было, на деньгах и сидел и спал. Захожу к нему в кабинет с огромным старым таким, знаешь, фибровым чемоданом, а он глядит на него с иронией и спрашивает меня: «чего там у тебя, прапор?». И не понятно, мол, спрашивает о моем деле или о чемодане. Я и говорю, что библиотеку вывезти надо, больно книги оставлять жалко. А он мне «нравишься ты мне, прапор, другие для хрусталя, фаянса немецкого спрашивают, жлобы, а ты вот — для книг. Молодец. Но сделать для тебя, ничего не могу. Закон, он один для всех…» и засыпает, сука жирная. А я ему: «А вы посмотрите, что мне друзья из Украины прислали». Открываю чемодан, а он полон отборной черешни. Полковник проснулся и, ахнув, расcмеялся: «Ну, удивил ты меня, прапор. Всё я видел, не скрою, чемоданы денег видел, а вот так, чтобы чемодан черешни, внавал, причем не давленой. Удивил! Ведь за три копейки купил, не ценой, не товаром, а упаковкой, так сказать. Ну и хитрюга ты, бери свой контейнер, заслужил, а я пацанов своих порадую черешней украинской. Небось мелитопольская? Любят мои. Постой-ка, неужели знал об этом, стервец?», «Никак нет, товарищ полковник, от чистого сердца». Так вот, Геша, простой, казалось бы, упаковкой простой прапорщик купил целого непростого, «неподкупного» полковника, — старшина подумал и добавил, — и действительно, недорого!

Лето 1984 Киев. Упаковка

— Иван Иванович, а можно мы консультацию проведем не в стенах университета? — заучено, как договаривались, спрашивает преподавателя наша староста Люда Желудик.

— А где?

— Ну, погода хорошая, солнце…

— Нет проблем, я только за. Всё время летом, если у меня нет экзаменов, вы можете найти меня в Гидропарке, там, где собираются шахматисты. Я, знаете ли, люблю это дело — фигурки подвигать. Так вот, у кого есть вопросы, тот пусть туда и приезжает за консультацией.

А нам только того и надо было. Наглость мы задумали несусветную. Шла летняя сессия, нам надо было сдавать несложный экзамен по… Не могу сказать, по какому предмету. Если про армию писать можно смело, так как ни той армии, ни самой страны больше не существует и мне не пришьют ни клевету, ни измену Родине; то и университет и упоминаемый преподаватель существуют и здравствуют по сей день. Зачем хорошему человеку пакостить. Так что имя я изменил и предмет не назову.

Итак, шла моя последняя перед призывом в армию сессия, через неделю мне предстояла свадьба. Группа у нас была необыкновенная, для вечерников непривычно сплоченная, веселая. Все началось еще первого сентября на первом курсе. Начинали мы учиться в знаменитом Красном корпусе в центре Киева, это уже потом нас перевели в район ВДНХ, где к тому времени собрались все технические факультеты университета. В Красном же корпусе еще стояли огромные старые цельного дерева парты, у которых под руками крышка вверх открывалась. Как сейчас помню, первой нашей лекцией в жизни был математический анализ, матанализ. Как только преподавательница отворачивалась к доске, Димка Данилов разливал по стаканам, которые стояли у него под крышкой парты. Повернулась к аудитории — крышка закрыта, невинные лица. Отвернулась к доске — стаканы пошли по рукам. Повернулась — стаканы у каждого под крышкой. Отвернулась — мы, как по команде, выпили за первое сентября. А через неделю мы стали, как и вся страна, праздновать шестьсот лет Куликовской битвы, так у нас и повелось — если повода специального не было, то мы праздновали шестьсот лет Куликовской битвы плюс столько-то, соответственно, дней.

Иногда выпивали довольно крепко. Однажды тот же Димка Данилов зашел на лекцию по линейной алгебре и аналитической геометрии трезвым, а выходил с большим трудом и нашей помощью. Виктор Саввич, наш преподаватель по этому предмету, с подчеркнутым удивлением наблюдал эту картинку. Он, правда, тоже как-то явился на лекцию «под шофэ» и произнес:

— Ми жінок з восьмим березням поздоровляли. Так от… — на десять секунд он замолчал, а потом продолжил, — спочатку ми повинні знайти точку опори, — с этими словами он всем телом прилег на доску, иначе лекцию продолжать он не мог.

Ему принадлежала одна и вовсе, ставшая впоследствии исторической, фраза. На его вопрос:

— Що воно таке є геометрична прогрессія?

— Это когда каждый последующий член больше предыдущего, — ответила Таня Волик.

— Ой, облиште ці ваші дівочі надії, — незамедлительно откомментировал с какой-то даже грустью Виктор Саввич.

Виктор Саввич считал и часто небезосновательно, что это я организатор всех пьянок. Его предмет я знал хорошо и на экзамене, пока ждал своей очереди отвечать на вопросы билета, успел помочь многим своим сокурсникам. Сам я ответил, как мне показалось, блестяще. Виктор Саввич обратился к аудитории:

— Ну і що ми поставимо Руденко?

— Відмінно!

— Пять!

— Отлично! — зашумели мои товарищи.

— Ні, ми поставимо йому «добре». Ви спитаєте мене «чому?», я відповім, тому що він є отпєтый нєгодяй, — два последних два слова Виктор Саввич произнес подчеркнуто по русски.

Кстати, чуть ли не единственный преподаватель, который читал в те года в университете имени Т. Г.Шевченко свой предмет на украинском языке.

Иван Иванович был слегка старше сорока лет, слыл он у нас человеком неординарным, передовых взглядов. Однажды заскочил к нам в аудиторию с криком:

— Сидите здесь и ничего не знаете?!

А мы вечерники, действительно целый день на работе, вечером сюда. Чего за день в мире случилось, зачастую мы и не знали.

— А что случилось? Что? — кровь стучит в виски.

— Мы не одни во Вселенной!!!

— Как?!! Был контакт? Ура-а! Где? Когда передавали? Это точно?

— Нет контакта пока не было, но он обязательно будет, — уже спокойней.

— Так, чего ж тогда случилось? — мы были разочарованы.

— Дело в том, что материализм нас учит: в бесконечном мире не существует конечных величин. Вникните в эту мысль, — он сделал паузу, — а как следствие, если есть мы, то в бесконечной Вселенной существует бесконечное число других цивилизаций!

Мы решили затянуть Ивана Ивановича под видом консультации ко мне на дачу. Была в моей семье такая маленькая дачка на шести сотках под самым забором кирпичного завода на Никольской слободке в Киеве. А подготовили мы целое представление.

В день плановой консультации наши гонцы привезли из Гидропарка Ивана Ивановича. Услышав про дачу, он предложению, провести консультацию там, обрадовался. Даже скромность моей дачи ему не испортила настроение, его усы начали обвисать, когда он увидел, что собралось человек пятнадцать одетых хоть по летнему, но официально, студентов, а на столе ничего кроме конспектов и учебников нет. Мы с самыми серьезными лицами задавали вопросы, он, всё более грустнея, отвечал. Глядя на наши прилежные лица, нервно пытался застегнуть верхнюю пуговицу на своей тенниске. Жара стояла страшная. Даже сквозь плотный аромат цветов пробивался запах близкой реки. Работать в такой обстановке было невыносимо. Прежде всего хотелось снять обувь и остаться босиком.

— Ребята, а попить у вас есть что-нибудь? — облизывая пересохшие губы, спросил Иван Иванович.

— Конечно, здесь вода у меня очень хорошая, как из колодца, — ответил я.

— Ну, давайте воду, — еще более заскучал Иван Иванович.

— Гена, извини, я пиво привез, — говорит мой друг Карп.

— Может пивка, Иван Иванович?

— Пожалуй, — усы преподавателя пошли вверх.

На столе появились четыре бутылки теплого пива. Четыре бутылки на шестнадцать человек! Усы Ивана Ивановича вновь, как стрелки барометра, устремились вниз, мы, как ни в чем не бывало, продолжали задавать вопросы. Через ещё двадцать минут этой муки, по всему было видно, что мокрому от пота, изнывающему от жажды Ивану Ивановичу не терпится закончить эту «консультацию на свежем воздухе».

— Если вопросов больше нет, надо заканчивать, меня на кафедре ждут.

— Так, а закусить, Иван Иванович?

— Нет, нет, надо ехать, — после пива он уже ни на что не надеялся.

Сценарий знали все хорошо. Мы одновременно встали со своими конспектами и каждый направился в строго определенную точку. Вмиг пред застывшем на стуле в торце длинного стола Иваном Ивановичем возникла чистая посуда, появились отварная молодая картошечка с укропчиком и молодым чесночком, на её поверхности только начал таять большой кусок сливочного масла, огурчики малосольные домашние, зелень свежая прямо с грядки, розовая редисочка, тоненько порезанное сало со слезой, крупные помидоры, маленькие колючие нежинские огурчики, янтарная вобла. С соседского участка Данилов уже нес шашлычки из свежайшего свиного ошейка, я тащил из погреба четыре литровых бутылочки остро охлажденной водочки, а в довершение всего перед изумленным Иван Ивановичем Карп поставил на стол, благо ножки у того были из толстых труб, двадцатипятилитровую (!) бутыль с холодным пивом.

Всё, абзац! И это в голодные годы! На всё про всё у нас ушло не более тридцати секунд! Фокус-покус!

Мы победно смотрели на преподавателя, с его губ вот-вот должен был сорваться восхищенный мат. Иван Иванович пересилил себя:

— Однако…

— Откушайте, чем Бог послал!

А уже через час мы были в вольной одежде, я в отцовской украинской вышиванке начала века, Иван Иванович сидел в плавках. Басалай рассказывал, как он сорвал пивную торговлю около станции метро Левобережная, потребовав наполнить двадцатипятилитровую бутыль. Первые полчаса привычная к несправедливости очередь еще ждала, а потом стала расходиться. Басалай думал, что он опоздает, а пена никак не хотела оседать. Я рассказывал, как мы всё заготовили заранее, что шашлык вынуждены были жарить на соседском участке, чтобы он, Иван Иванович, не догадался о сюрпризе по божественному аромату.

Еще через час приехал мой друг Крассовский, привез мою будущую жену, три бутылки водки и гитару. Пошло хоровое исполнение репертуара «Машины времени». Потом Ваня, к тому времени мы уже перешли на «ты», узнав, что я на днях женюсь, учил, как должен настоящий мужчина вести себя в семье: «вот, где жена должна быть!» — Ваня сжимал кулак, разжимал и старался рассмотреть что-то там внутри, должно быть, останки своей супруги. Потом были танцы. Потом Вика увела Ивана Ивановича в спальню, а через пятнадцать минут вышла, закурила сигарету, сделала глубокую затяжку, выдохнула дым и сказала:

— Ну всё, можете не бояться, я вам всем уже экзамен сдала.

— Спасибо, конечно, Вика, ты настоящий товарищ! — что мы могли еще сказать удовлетворенной женщине.

Не все могли остаться, не все могли уехать. Кого-то мы провожали на конечную остановку автобуса номер десять. Ваня ходил провожать со мной, падал по дороге, отказывался подниматься. Потом мы снова пили и закономерно только к середине ночи упали спать кто где, но я со своей будущей женой.

Почки у меня в те времена работали ещё хорошо, пива я выпил немало, по этой причине утром проснулся рано. Светало, я вышел на улицу по надобности и услышал в подвале какой-то шум. Надо сказать, что подвальчик был у нас маленький, сырой с земляными стенами. Мы его использовали для хранения картошки на зиму и немногих банок с консервированными овощами. Я тихонечко спустился. Электрического света в подвальчике не было. По земляным, грубым, в плесени стенам играли желто-оранжевые светотени, стоявшей на трехлитровой банке, свечи, светлячками поблескивали спинки слизняков. Ко мне спиной, на коленях располагался потомок польских шляхтичей Крассовский и рылся в прошлогодней, уже гниющей картошке.

— Саша, — я, обеспокоенный душевным здоровьем друга, положил руку ему на плечо, он сначала застыл, а потом начал медленно поворачивать голову. И вдруг:

— А-а-а-а!!! А-а-а-а!!! — кричал он дико, на всю Никольскую слободку.

— Ну, ты чего? — сиплым от вчерашнего голосом спрашивал оторопело я, тормоша его за плечи.

— Фу ты! Ой, Генка, ты что ли? — наконец оклёмался он.

— Я, я. А кто еще может быть?

На улицу повыскакивали остальные, мы с Крассовским вышли из подвала, нас окружили ребята, кто в простыне, кто просто в трусах, Иван Иванович выглядывал из веранды.

— Чего у вас стряслось?

— Кто орал?

— Сашка, ты чего?

— Я проснулся посцать и пошел в подвал, — логично начал свое объяснение Крассовский.

— А какого ты пошел в подвал? Ватерклозет же на улице, вон под забором стоит.

— Так я в подвале вчера заначку в картошку закопал, знал же, что на утро тяжко будет.

— Ну и…?

— Ну стою я на коленях, роюсь в темноте, не могу точно вспомнить, где закапывал, а тут сзади что-то как захрипит, засипит голосом нечеловеческим, я в ужасе поворачиваюсь, а передо мной карлик с большущим таким носом отвисшим. Знаете как страшно, да еще с похмелья!

— Какой карлик?! Это, брат, не карлик, это «белка»! Допился! — говорю я.

Все поворачиваются ко мне и первой доходит к Светке Семенюте:

— Вы на Генку посмотрите! Вот вам и нос отвисший!

— Иди оденься, придурок! — моя Лорка уже зло тянула меня за рубаху.

Из одежды на мне была только вышиванка, но была она уж больно коротка, вот слабый свет свечи, освещавший только мои ноги и то, что немного выше и мой похмельный сип сыграли с Крассовским злую шутку.

Потом мы ехали в автобусе и Иван Иванович перепугано просил меня подтвердить жене, что ночь он провел на даче у замминистра, а я, мол, сын этого замминистра был свидетелем обсуждения важных государственных задач народного образования, для чего Иван Иванович взял номер моего домашнего телефона. Теперь мне стало понятным, почему в кулаке Ваня так и не обнаружил останков своей супруги.

А в два пополудни начался экзамен. Проходил он нетрадиционно, все были запущены в аудиторию одновременно. Отложив в сторону билеты, Иван Иванович предложил такую форму: он задает вопрос, кто хочет — отвечает, кто хочет — дополняет или спорит. По результатам такой дискуссии он нам и объявит оценки. Начали.

Многим из нас было крайне плохо, видно было, как страдал и наш экзаменатор. Мы с Карпом сели за заднюю парту, открыли окно и закурили, Иван Иванович замечаний нам не делал. Дискуссия продолжалась вяло. На втором часу вдруг приоткрывается дверь, в образовавшейся щели рожа Крассовского с выпученными бывшими серыми, а теперь красными глазами:

— Ку-ку! — и дверь захлопнулась.

Все, включая Ивана Ивановича, недоуменно посмотрели на дверь и… продолжили экзамен. Через пять минут дверь приоткрылась вновь:

— Ку-ку! — в щели снова на мгновение показалась рожа Крассовского.

А через минуту уже:

— Ку-ку, блядь!

— Саша, ты чего? — потрясенно спрашивает, не успевшего спрятаться на этот раз, Крассовского Иван Иванович.

— Ваня, время уже! Трубы горят! Давай завязывай, ты, со своим экзаменом!

И действительно Иван Иванович заторопился, быстро закруглил дискуссию и объявил нам оценки. Я, конечно, получил свою пятерку. На выходе из аудитории возмущалась Вика — как это так, ей поставили только четверку! Я постарался ее образумить — это была её первая четверка за всю жизнь. Если честно, я даже никогда не понимал, за что ей тройки ставят. В коридоре меня остановил Валера Шестаков:

— Гена, а что это было?

— Что ты имеешь ввиду, Валерчик?

— Ну вот это? — он кивнул в сторону аудитории и описал рукой круг в воздухе.

— Экзамен.

— Об этом-то я с трудом, но догадался. А как насчет остального? Вы с Карпом курите во время экзамена, экзаменатор бухой, эта кукушка с матюками? Бред!

— На консультации надо ездить, Валера.

— Так это вы после вчерашней консультации?!! А я, придурок, думаю, на хрена я попрусь куда-то там на дачу, лучше больше почитаю, выучу, шпоры напишу. Написал, идиот. На кой они были нужны?!!

А мы пошли на выставку, на ВДНХ, взяли там пива, сели на летней площадке между рестораном «Лето» и кафе «Весна» и начали приходить в себя. Задумчивый Ваня сел напротив меня:

— Классное вы представление устроили! Но знаешь, чем вы реально меня взяли?

— Чем?

— Пивом в двадцатипятилитровой бутыли. Вот я сейчас думаю, это же просто два ящика пива. Что я два ящика пива не видел? Чепуха! Но двадцать пять литров в одной посуде!!! Никогда не забуду!

Похоже, прав был товарищ Раузинг[69], когда сказал свою таинственную фразу: «упаковка экономит больше, чем она стоит».

Конец осени 1984 Чабанка

Последние дни ноября 1984 года в Одессе выдались промозглыми и ветреными. Заморозки по ночам, туманы по утрам, хмурые серые дни. Быстро плывущие низкие свинцовые облака, казалось, обдирают антенны с девятиэтажек. А на свинарник пошла свекла.

Каждый вечер после рабочего дня, после ужина, нас вели на свинарник. Наша задача была простой: отделить корнеплод от зеленой части, так как при хранении листья сразу начинали гнить. Ведь, как говорил прапорщик Байков, свекла растет как куст, а куст, по его меткому определению, это «совокупность веток и листьев торчащих из одного места», вот за это одно место свекла и выдергивается из земли. Таким образом на свинарник она попадала с ботвой и её, ботву, надо было отделить. Делалось это при помощи огромного и тяжелого ножа, этакого тесака. Если нож был заточен, то операция обрезания могла быть сделана одним хорошим, точным ударом. В левую руку берешь свеклу, а правой со всей силы бьешь ножом в верхушку плода.

По приходу на свинарник деды устремлялись в теплые помещения пить со свинарями бромбус, а мы становились вдоль высоченной горы свеклы и в сумеречном свете двух качающихся со скрипом, как в третьей части «Операции Ы», лампочек, стараясь не попасть себе по руке, из одной горы делали две поменьше — свеклы и ботвы. Все бы ничего да ножи не были острыми, бить приходилось несколько раз, свеклу в руке надо было проворачивать, а это приводило к тому, что руки быстро покрывались смесью земли с сахарным сиропом. На ветру и на морозе эта смесь застывала в ледяную рукавицу. Обстановка не располагала к человеческому существованию, даже разговоры не клеились, все с остервенением махали ножами, молча, даже без всевспомогающего мата. Возвращались в казарму только часам к четырем утра, а в шесть подъем и все сначала. Дней десять ни согреться ни выспаться мы не могли.

Не знаю с чем это связано, но только у наших азиатов после ледяных сладких рукавиц руки начинали по особому гнить, сначала кисти опухали, а потом при сжатии в кулак натянувшаяся кожа лопалась и из трещин брызгали струйки мутной жидкости. Бр-р-р!

Но все заканчивается, закончилась и свекла на свинарнике. Дембеля-молдаване-свинопасы появились в роте, они подписывали обходные листы, готовились к дембелю. Я с ними познакомился поближе. Могу ответственно заявить — более трудолюбивой нации я не знаю. Парни не могли слоняться по казарме без дела. Увидев как я мучаюсь, пытаясь поменять врезной замок в двери каптерки, Сергеич оттолкнул меня и взялся за работу сам. Разговорились. У него было свое мнение, почему все анекдоты в Одессе про молдаван.

— Ну ты посуди сам, люди, а особенно в наших селах, не знают, что такое вода. Нет, конечно, все воду используют, но только не для питья. Пьют только вино. Представляешь? Вино и только вино. С детства. Поколениями. Ну, что ты хочешь от таких людей?

По традиции свинарник первым ушел на дембель, образовалась пауза, остальных пока не отпускали. Как я понял позже, изо всех пытались выжать аккорд, дармовой для части результат. Дембеля и сами старались найти для себя аккорд побыстрее и попроще. Ведь угроза — «ты у меня документы получишь 31 декабря, после обеда» — звучала не шуткой. Советские офицеры они такие, они могли, с них бы сталось, что и говорить — люди слова.

В начале декабря УПТК бросили в помощь стройке. Люди зашивались с рытьем траншей для теплотрассы. Как всегда у нас всё было наоборот — в девятиэтажке идут уже отделочные работы, но вот ударили холода и только тогда вспомнили про теплотрассу. У нас появилась возможность посмотреть, чего же такого ваяет наш стройбат.

О, ужас! На всю жизнь запомнились две мелочи, которые даже на фоне всеобщего нижайшего качества выделялись особо: если с коридора одной квартиры смотреть сквозь дверь в комнату на окно, то было видно, что откос двери и откос окна сильно не совпадали по вертикали, градусов так на пятнадцать. Косым было окно. Думаю, что на таком подоконнике не устоял бы и вазон с цветами. А вторая мелочь — это сквозные дыры диаметром 10–12 сантиметров между квартирами. В бетонной стене изготовитель предусмотрел технологические дырки для установки деревянных шайб, на которые крепились электрические розетки. Но так как шайбы оказались большего размера, то их просто дюбелями из пистолета прибивали на стену рядом с дыркой, а дыра таким образом оставалась сквозной. На мой вопрос:

— Что так и будет дырка? Из комнаты в соседскую спальню?!

— Нет, конечно. Обойчики поклеим, видно ничего не будет.

Ох, видели бы вы ещё те «обойчики»!

Было холодно, земля уже была мерзлой, набрать полную лопату можно было только после нескольких ударов ломом. Погреться было негде. В прорабской теплушке обосновались чеченцы. Видели мы парня, что плакал, когда не мог выучить присягу. Одетый с иголочки он шел к вагончику и толкал впереди себя какого-то чушкана. До нас донеслось:

— Эй, шивили ногы, военный!

Выходит русский язык он знал. Через пять минут из вагончика чушок вышел и пошел к торчащему из земли крану умыть в кровь разбитое лицо.

На стройке мы повстречали одного киевлянина из первой роты, Володю Ашунова. Я запомнил его лицо ещё по карантину. Необычное лицо, как будто вначале Создатель забыл сделать ему рот и только, когда лицо было уже готово, опомнившись, взял бритву и просто прорезал щель. Губ не было. Недобрый, недоверчивый взгляд. Еще в курилке на карантине Вовка нам рассказывал, что после четырех лет отсидки в армию его забрали через неделю после освобождения. Воли он не видел давно, отсюда и злоба.

— Покурим, земели?

— Покурим, брат. Угощайся. Как ты здесь?

— Хреново здесь, пацаны.

— Что так?

— Ни тепла, ни теплой еды. Греться и есть мы должны в прорабской теплушке, но туда и гражданский прораб заходит теперь, только если припрёт. Тоже, та еще сука, кстати! Врубился, что через чеченцев ему проще проблемы свои решать, ну и дал им послабление. Чуть что, сразу к ним, а те в вагончик проблему заводят и пиздят. Никого не боятся, днями гужуют, по беспределу.

— Но ты же должен быть в авторитете, срок за плечами, отмахаться всегда можешь?

— От кого? Забудь.

Он закурил, по зековски, зажимая бычок внутри ладони большим и указательным пальцами, зыркая периодически в сторону злосчастного вагончика. Оттуда порывы ветра доносили музыку и смех.

Аслан давно вернулся в часть, сделал ремонт в каптерке первой роты, выбросил оттуда все солдатское шмотьё, поставил там кровать, шкаф и обеденный стол, получив тем самым охраняемую однокомнатную квартиру практически на берегу моря. Видели мы Аслана редко, как и раньше ни на какие построения он не ходил.

Балакалов рассказал, что замполит просил его разобраться с Асланом, найти компромисс, как не позорить честь офицерскую. А Балакалов был из числа «черных прапорщиков», воевавших в Афганистане. В силу своего характера, воевал он хорошо, смело, но дерзок был не только с врагом, но и со своими командирами.

— Представляешь, Геша, приедет такая штабная дуркецалка в расположение с проверкой, а нам в рейд в горы выходить. Посмотрит на наш строй и начинает слюной брызгать во все стороны: «почему нарушаете форму одежды?!!». А по нашим дурацким правилам, например, по форме одежды гранаты должны висеть спереди. Это не только неудобно, но все, кто воевал, знают, пуля в живот или в бедро это еще не смерть, а вот если попадет в гранату, то это пиздец и тебе и, возможно, рядом находящимся товарищам. Гранаты мы вешали сзади. Или там обувь. Попрыгай в сапогах в горах на афганской жаре. Конечно, многие пользовались кроссовками. Удобно, легко, бесшумно. Ну, я на такие замечания и дерзил, пся крев, холера!

Наверное, поэтому Балакалова и уважали настоящие боевые командиры. Знал его лично и сам Руслан Аушев. Вот ему-то Балакалов и написал письмо. В ответ получил от прославленного воина-афганца послание на имя Аслана Гадиева. Видно авторитетом в то время Руслан Аушев пользовался огромным не только среди ингушей, но и среди чеченцев. Балакалов был вызван на переговоры. Высокие стороны договорились, что Аслан в части постарается не отсвечивать, в дела не лезть, службе не мешать, за это командование и его не будет трогать.

Аслан слово держал и такого, как с прапорщиком, нашим батальонным лепилой, врачом, делать себе больше не позволял. Прапорщику Родману никак не удавалось стать военным, был он насквозь гражданским человеком. В его обязанности, в том числе, входила проверка кухни. На его беду он пробовал поварскую стряпню, когда перед барьером раздачи появился Аслан. Родман сделал ему какое-то военное замечание. Ну а дальше… в общем, Аслан прапорщика не догнал, а поварской тесак выбросил уже около роты.

Большого роста, румяный, с огромным животом прапорщик Родман не часто являлся на построения. Помню, он неспешной походкой выходит на плац, а у нас развод. Комбат остановил свою речь, демонстративно уставился на опоздавшего прапорщика, тот сделал вид, что побежал. Надо было видеть этот бег, темпом он был медленнее, чем предыдущая ходьба. Перейдя на шаг за спинами войска, он пробасил на весь плац:

— Я кажется вошел в эту часть не через ту дверь и теперь не знаю, где выход.

Правду сказал. Даже в нашей, не сильно военной части он выделялся своей гражданскостью. На втором году службы однажды вечером шли мы с Райновым через плац, разговаривая по своему обыкновению о чем-то своём, о несбывшемся. Навстречу нам прапорщик Родман.

— Добрый вечер, — забывшись, где мы, вежливо здороваемся.

— Добрый вечер, ребята, — в ответ слышим мы с Ленчиком.

Через несколько шагов до нас доходит вся нелепость таких приветствий, мы оглядываемся, остановился и Родман, повернулся и мы одновременно с ним рассмеялись.

Только те, кто служил в Советской Армии, могут понять, до какой степени это «добрый вечер» несовместимо с уставными отношениями, до чего докатилась часть, если солдаты здороваются со старшим по званию подобным образом, да еще и на плацу, на этом святом месте, а старший по званию им еще и отвечает тем же.

А если завтра война?

Зима 1994 года Киев. Выпускной вечер МИМ-Киев

— А ты где служил? — к слову, спрашиваю я одногруппника жены.

— В Чабанке. Это под Одессой.

— Да брось, ты! И я, 84–86, от звонка до звонка. А где именно, я всё там знаю?

— В дисбате.

— Стоп! Не помню я, чтобы там дисбат был.

— А он только в восемьдесят седьмом был организован на месте бывшего стройбата.

— Стройбат там был только один, там я и служил.

— Ну так значит мы в одной части служили. У нас, кстати, тогда из вашего стройбата несколько офицеров ещё оставались, дослуживали до пенсии.

— Кто? Фамилии помнишь?

— Кажется, капитан Царьков, майор Давид служил начпродсклада.

— Наши люди. Постой-ка, целый майор и всего начпродсклада?!!

— А чего ему? Кажется, год до пенсии оставался.

— А ты че, неужели вертухаем на вышке?

— Нет. Я кинологом работал.

— Кинологом? Что и собаки были?

— А как же.

— Вот дела, представить себе не могу — наша полностью гражданская часть и вдруг дисбат.

— Так потому и дисбат, что гражданская. Говорили, что ваша часть была расформирована не столько потому, что была очень залетной, а поскольку, превратившись в военно-гражданскую карикатуру, была полностью неуправляемой.

— Вот это как раз я могу понять. Помню…

Начало зимы 1984 Чабанка

Не за горами Новый год. Послужили Родине, пора и честь знать — надо в отпуск. На аккорд я взял обновление Ленинской комнаты, то есть и ремонт всего помещения и само обновление стендов. В течении месяца спал я ночами часа по три.

А рота уходила на дембель. Кто незаметно, а кто заметнее. Нашему призыву еще было далеко до дембеля и поэтому мы, как могли, издевались над дембельскими потугами наших дедов, над их альбомами и аксельбантами, над кубическими шапками и золотыми погонами. Особые шутки вызывали значки, которые наши дембеля покупали, где только могли, и цепляли на грудь дембельноватой парадки. Таким образом получались стройбатовцы-парашютисты-подводники, значкисты ГТО, кавалеры «Молодой гвардеец пятилетки» всех трех степеней. Грудь таджика с неначатым средним образованием мог украшать «поплавок вышки»[70]. Конечно, одеть все это без положенных к тому документов — до первого патруля, но красота требовала жертв. А мы, молодые, давно уже осмелев, таких вот «ворошиловских стрелков» поднимали на смех и до того себя в этом деле превзошли, что уже иметь дембельский альбом стало делом постыдным в нашей роте.

«Апофигей» наступил, когда я вышел на вечернюю поверку в ВСО, а мою грудь украшали ордена Ленина, Трудового Красного Знамени и орден Октябрьской революции, в общем все шесть орденов комсомола, которые я снял со стенда в Ленинской комнате. Все легли! Дембеля теперь старались все свои приготовления понадежнее ныкать, но куда ты денешься без каптерщика? Мы с Войновским знали всё. Нас, кстати, уже побаивались и не только потому, что мы много знали. Еще когда койки стояли в один ряд, помню, сорвались мы с Серегой, не сговариваясь, защитить Лешку, которого попытались избить прямо на взлетке. Должно быть за неповиновение. Тихий он был. Наша готовность к драке запомнилась.

Однажды утром сломалась машина дяди Яши и в УНР нам сказали, что мы должны добираться на Кулендорово сами. Нам было не впервой. Побрели мы к автобусной остановке на старой Николаевской дороге. За метров сто увидели подъезжающий автобус, побежали. На этот раз водитель оказался нормальным — нас подождал. Мы впрыгнули в автобус последними. На задней площадке стояли, уезжающие домой, наши немцы-дембеля. Мы сразу бросились к ним, замечу, с искренней радостью. Начали незло смеяться над их дембельским прикидом, даже мы с Войновским не видели всего этого раньше. Где только они всё это ныкали, интересно? А ведь выдавали себя за интеллигенцию, сами подтрунивали над чужими дембельскими стараниями. Но я вижу, что у немцев необычная реакция, они нам не отвечают, не перечат, а даже унизительно хихикают, лощеные, спесивые немцы нам поддакивают. До меня дошло — они нас смертельно боятся, они не помнили, что они каждому из нас сделали, когда мы были для них все на одно лицо, как все салабоны для дедов в первые дни. Одна из самых распространенных дембельских страшилок — встреча со своими салабонами за воротами части в последний для них военный день. Ужас был в их глазах. А мы распрощались с ними на Молодой Гвардии очень даже дружелюбно. Вышли. И с нашим уходом не только автобус почувствовал облегчение.

Армия заполняла в своем теле пробоины — начали поступать духи и в нашу часть. Командира роты в это время мы видели очень редко — он был «купцом», мотался по стране, сопровождал команды в нашу часть. На плацу снова начало звучать до боли в икроножных мышцах знакомое «карантин по подразделениям!». Среди прочих появился и новый строевой сержант, о нём сразу пошла дурная слава. Юра Зосимов любил гнобить духов. Как-то уже после отбоя мне надо было заскочить в роту карантина.

— Вспышка справа! — услышал я крик еще со входа. Это было знакомо и мне, но падали на пол мы в карантине только до отбоя.

— Встать! Вспышка слева! Мессершмитты по курсу! Маскируйся!

Это было что-то новенькое, я решил посмотреть и пошел в сторону спального помещения. Духи в нательном белье ползали под кроватями. А в то время, надо заметить, мы все уже были в чудных уютных белых кальсонах, не того знаменитого цвета морской волны на мелководье, а просто в белых, ну, практически в белых.

— Отставить! Построиться!

Все выползают из под кроватей, белье ослепительно грязного цвета мастики. Сержант, ожидая конца построения, постукивает себя по толстой ляжке накрученным на руку ремнем, вдруг он увидел меня:

— Ты кто, военный? — одет то я был не по-дедовски.

— Бригадир УПТК, четвертая рота.

Бригадир — это для него прозвучало весомо, он разулыбался.

— Четвертая, говоришь? Я слышал, вам там водилы нужны, в четвертой?

— Всегда нужны, но со стажем на грузовиках, — я был совершенно серьезен.

— Так, душье зачморенное, слышали, как можно попасть в королевскую роту? Ну, кто водилы? Есть такие? Выйти из строя!

Из строя вывалилось три человека.

— С вас бутылка. Повезло вам! Сержант дядечка Зосим похлопочет за вас и заберут вас в четвертую.

Духи радостными не выглядели, ожидали подвоха, он же не заставил себя долго ждать:

— Чтоб вы меня потом там не подставили, сукины дети, вы должны сначала сдать экзамен на права. Сегодня сдаем вождение. Упали раком! Ну, быстро! Быстро, я сказал! Раком! Заводи мотор! Ключ повернули в замках зажигания! Тоже мне — водилы, машину завести не могут.

Стоящие на коленях духи повернули воображаемые ключи.

— Звука работающих двигателей не слышу?

Парни загудели.

— У тебя что Жигуль или Газ 51? Чё за звук? Гуди давай! Так, первая передача и пошел. Первую, сука, врубай, куда с третьей трогаешься?!! Внимание! Впереди перекресток. Ты и ты налево, а ты поворачивай направо.

Сержант разъяснял команды сапогом по хилым задницам. Ребята повернули со взлетки в сторону кроватей.

— Стой! Все, стой! Вы чё, все пидорасы? Как вы повернули? Никто поворота даже не включил. Штраф всем! Заводись. Поехали. Поворот! Я не понял, духи, вы чё тупые все, блядь? Поворот покажи. Как? Глазом моргай, давай, сука! Куда правым моргаешь! Тебе же налево. Вот так. Поворот. Под кровать едь, кузов опусти, по габариту не проходишь. Так, поставлю на штрафплощадку — до утра очко своими зубными щетками будете драить…

— Слышь сержант, — меня трясло, — попомни мое слово, эти твои духи скоро заставят тебя им портянки стирать. Во рту, блядь. Увидишь!

Я развернулся и постарался побыстрее покинуть казарму, даже забыв, что мне надо было в чужой роте, я спешил, меня могло переклинить. Провидец, мля!

Скоро у нас в роте появилось множество салабонов. Отличить друг от друга их было очень сложно — одинаковая не по размеру одежда, затравленные глаза. Кого-то они мне напоминали. Много таких лиц я видел полгода назад, встречал даже в зеркале. Конечно, были и такие, которые отличались от других. Была компания невзрачных, серых с виду, немногословных, небольших и немаленьких парней, которых объединял спокойный взгляд, не затравленный и не наглый, не вызывающий, а просто спокойный взгляд повидавших на своем веку людей. Работой салабонской они не гнушались, но я ни разу не видел, чтобы они прислуживали. Выглядеть старались опрятно, но не более того. Они очень редко матерились, разговаривали вежливо, подчеркнуто учтиво, всегда прямо, слегка вызывающе глядя в глаза. В их спокойствии читалась угроза. Уже только по этим признакам можно было догадаться, что ребята эти свои срока уже тянули. А по рукам читалась вся их прошлая судьба, ходки, малолетки, статьи. Памятна мне их первая беседа с нашим ротным замполитом. Этот придурок вел её перед всем строем:

— Ну что, военные, я ваши дела почитал. Да, пообтесала вас судьба. Как служить то будем?

— Честно, гражданин начальник, — со стёбом отвечает один, держа руки за спиной.

— Здесь нет граждан, здесь вам все товарищи, — проникновенно, как учили в политшколе, говорит замполит, — А вот ты, чего такой худой?

— Болел много в детстве, — с вызовом отвечает другой с затуманенными травой глазами.

— Ничего, в армии откормишься. В столовой работать хочешь? — с отеческой иронией.

— Ага. На этапе мы вора, а на зоне повара.

— Не понял?

— Никак нет, товарищ командир.

— Ты давай, не наглей.

— Так «давай» ещё в прошлом году хуем подавился.

— Что-о! Да я тебя сейчас…

— Не успеешь. Глаз заплывёт, — все свои реплики парень произносил как бы вполголоса, но так, чтобы в то же время все и слышали.

— Ты у меня, как там у вас говорят, с параши слазить не будешь!

— С дальняка, гражданин начальник, параша у вас дома.

— Всё! Молчать! Теперь вы у меня все под строгим контролем. Попомните. Разойдись, рота!

— Было бы сказано, а забыть успеем, — раздался последний комментарий в середине расходящейся и смеющейся роты.

Крымская босота. Так с гордостью они себя называли. Парни, которые избрали себе воровской путь, но лихая судьба накинула им на плечи погоны, что могло, по их понятиям, оборвать карьеру в той, в другой жизни. На меня они смотрели с подозрением, к себе не подпускали, для них я был, наверное, сукой, ссученым. А мне они понравились сразу, спокойствием своим, рассудительностью, непоказушной чистоплотностью.

Наш Меняйлов рассказывал, как он с ними в поезде из Симферополя ехал. Говорит, что так сыто и пьяно еще никогда призывников не возил. Нет, все они были из семей небогатых, если у кого и была семья, и тормозков по этой причине ни у кого из них с собой не было. Но поезд был пассажирский, то есть не скорый, остановка под каждым кустом. А в Украине даже в самом конце осени на перронах полно продавцов всякой снеди. Парни подворовывали на остановках. Без этого они не могли, это у них было в крови.

Уже ближе к концу декабря завел Войновский в каптерку незнакомого мне салабона. Я сидел за столом, книжку читал, курил. Парень зашел с тряпкой в руках, очевидно, Серега припахал того пол помыть. Только парень показался мне больно стрёмным для таких работ — рост всего около 185–188, но килограмм так за 100, и каких килограмм! Кровь с молоком. Широкие покатые плечи, живота нет, руки не рельефные, но очень толстые, какие бывают у крупных немолодых женщин. Разбитые фаланги пальцев, поломанные уши и вогнутый нос дополняли картинку — Серега нашел боксера.

— Ген, ты посмотри, какого пацанчика я привел!

— Ну и…? К чему это ты?

Тот елозил тряпкой по полу, смотрел с ухмылкой на нас снизу. Понятно, не боялся.

— Давай его к нам в бригаду заберем. А?

— Ты, Войновский, с дуба упал?! С какого бодуна мы его к себе в бригаду брать будем?

— Он классный парень! Тяж в боксе, я с ним тренироваться буду.

— Ты посмотри, как он тряпкой елозит, он же только вид делает, что работает, он и на вагоне будет так же, а ты за себя и за него пиздячить будешь!

— Чего там? Я работать могу, — гнусавым голосом, что не удивительно для такого переломанного носа, затрубил парень, — чай, не полы мыть, — но тряпкой задвигал быстрее.

— Ты кто? Обзовись. Откуда?

— Васькин я, Юра. Из Запорожья.

— У нас никого нет больше из Запорожья. Как ты к нам попал? Почему я тебя не видел раньше? Карантины уже все давно закончились.

— А я после присяги сразу на больничку попал.

— Болезненный, что ли?

— Ага.

— Ну и на хуя нам такой болезненный трудяга? Это я, Серый, тебя спрашиваю.

— Ага, послушай ты его. Болезненный! Васькин, ты скажи бригадиру, чего в госпиталь попал.

— Так триппер у меня был, — он перестал мыть пол, встал во весь рост, стоит, ухмыляется.

— Чё, любимая на прощание наградила — носи, мол, на здоровье, не забывай?

— Не-а. Это я в поезде, когда сюда ехал, от проводницы подхватил, курва. Только к концу карантина закапал.

— Ну и как? Залечили, коновалы?

— Говорят, вылечили.

— А как к нам попал? В четвертую? Специалист?

— Не-а. Меня ваш комроты забрал.

— А ты ему на хуя?

— Так я ту проводницу сначала сам пёр, а потом старлею передал. А он уже ее, или она его…ну… до утра, бухой он был.

— …!!!??? Так что, и он залетел?!!

Войновский только хихикает, видно, историю эту уже знает.

— Ну, да.

— Ты, что его шантажировал, можно сказать, практически, брата по крови своего шантажировал?

— Не-а. Он сам предложил к себе забрать, под контроль, значит.

— Ладно, иди гуляй, я подумаю.

Отряхнул руки и, оставив тряпку валяться на полу, уплыл из каптерки.

— Генка, если такой Васькин будет у нас, на УПТК никто рта не раскроет.

— Серега, ну ты нашел довод! Кто тебя трогает? Что не видишь, это же шланг, шланг гофрированный.

— Будет он работать. Отвечаю!

— Ага, жопой своей ответишь! Отстань. Сказал — подумаю.

А уже в самом конце декабря нас бросили на продажу елок. Конечно, к самому акту обмена дефицита на денежные знаки нас не подпускали. Наша задача состояла в ношении елок с одного места на другое. Была раньше на самом углу перекрестка, что напротив, через дорогу от главных ворот в «Молодую Гвардию», открытая танцплощадка — бетонный круг огороженный забором из металлических труб. Перед Новым годом туда привозили пахнущий лесом непременный праздничный реквизит в виде совершенно разного качества сосенок и елей: от просто лысых палок в смоле и с небольшим количеством иголок на двух-трех ветках, до пышных красавиц, могущих украсить собой зал райкома хоть комсомола, хоть, не побоюсь этого слова, партии. Так как цена устанавливалась в зависимости от высоты дерева, то для продавцов это был просто Клондайк. Я так думаю, если бы этим всем управлял один человек, то в остальные дни года он мог уже бы и не работать. Разгружать грузовики, переносить, сортировать, выбирать, подносить покупателям и снова сортировать поручалось нам. Кто и кому за это платил в части не знаю, нам, по крайней мере, никто и ничего. А нам и не надо. Мы, типа короче, гордые!

Будни это или дни воскресные с утра под воротами за оградой собиралась толпа покупателей, внутрь танцплощадки никого из покупателей не впускали. Толпа гудела, толкалась, пыталась организоваться, но это получалось слабо — сорт продаваемого товара не позволял. Над толпой стоял крик:

— Мне вон ту!

— Какую?

— Вон ту!

— Че я тебе телепат? Че ты пальцем тычешь — их же там сотни.

— Вот эту.

— Бери. Три пятьдесят.

— Э, да она хреновая с одного бока!

— К стенке повернешь, — продавец уже поворачивается к следующему. — Тебе какую?

Первый не успел выбраться из толпы, второй рассматривает, предлагаемую ему палку, третий добрался до удачной точки обзора и старается с расстояния в несколько десятков метров выбрать в лесу свою, единственную. Это очередь наивных, их больше.

А в это время на другой стороне танцплощадки тянутся сквозь трубы жаждущие руки, в воздухе гул из шепота:

— Слышь, солдатик, подкати елку классную, червонец не пожалею.

— Сынок, у меня сын в армии, помоги, мне бы сосенку невысокую, но попышнее. Вот возьми.

Рука тянет измятую синюю бумажку — пятерочка.

— Э, брат, тяни зеленку заебательскую, не обижу.

Мы не наглели, старались действовать аккуратно, но к концу дня свои двадцать-тридцать рублей каждый имел. В части нам завидовали, а мы чувствовали себя людьми богатыми, казалось, что птицу счастья держим в руках крепко.

Перед самым Новым годом Толик Белый, Вайс, сказал мне, что видел в штабе списки на поощрения перед праздником, у меня десять суток отпуска и «сопля на плечи» — ефрейторская лычка. Это была плохая новость, одна лычка — это позорняк! Как говорится, лучше дочь проститутка, чем сын ефрейтор. За пляшку коньяка я договорился с Вайсом, что при перепечатывании списков он сделает все возможное, чтобы моя фамилия из списка присвоения очередных воинских званий исчезла. Я уехал в отпуск с неспокойным сердцем.

Заканчивался 1984 год, решающий год ХII пятилетки.

Начало 1985 года Чабанка

На фига, спрашивается, ради отпуска три недели не спать, а потом приехать домой и проспать десять суток? Я это сделал. Даже новогоднюю ночь я провел под праздничным столом. И не потому, что был пьян до неприличия, а просто сморило, сил смотреть Новогодний Огонек не было. Чтобы никому не портить настроения, я сполз под стол, типа, — лежа посмотрю телевизор. Устал. Глаза нестерпимо жгло. Дело в том, что к цементу, постоянно выходящему из глаз, добавился ожег щелочью — результат разгрузки вагона с негашеной известью. Там, под столом я и заснул.

Проснуться меня заставили только один раз, брату жены надо было сдать матанализ в институте, он попросил сделать это вместо него. Получал он своё второе образование на заочном, так что преподаватели в лицо студентов могли и не знать. Похож я на Вовку, как гвоздь на гвоздику, но кто там лица с фотографией в зачетке сверяет. Университетская база позволила мне сдать матанализ в пединституте без особых трудов. Проснулся, сдал, заснул.

Отоспавшись дома, я вернулся в часть Родину защищать. Каюсь, привез старшине книги, уже последние из тех, что мне было не жалко. Он остался доволен. Ребятам я притаранил киевскую «Ватру», престижная у нас до этого времени «Прима» киевского же производства заметно испортилась, кислила и горчила к концу.

В части особых изменений не произошло. Главное, что приказ на меня не зачитывали. Вайсу я поставил бутылку, как договаривались. Когда мы ее вместе распивали, спросил:

— Вайс, ну и как тебе удалось сохранить мою честь?

— Гена, я считаю так: добавить фамилию в список на поощрения — это преступление, а забыть впечатать — просто халатность, — философски заметил Толик.

— И что, никто не заметил?

— Дихловос ко мне прибегал, слюной брызгал.

— Кто?

— Дихлофос. Вилков. Замполит наш ротный. Это он представление на тебя подавал.

— Ну это понятно. А почему Дихлофос? Что кликуху новую дали?

— А что не подходит? Босота крымская ему такое погоняло поцепила.

Подходило и даже очень. Его вечно недовольная физиономия, нависший нос над унылыми усами чем-то неуловимо напоминали таракана под действием дихлофоса. Да и на окружающих он сам действовал, как дихлофос. Очень даже меткая кличка. Вскорости все его так и называли.

Часть жила без командования. Вместо Алданова прислали нового командира штаба, но долго тот на должности не удержался, за пьянку изгнали командиром третьей роты. Комбата так и не было, в его отсутствие разводом батальона командовал майор Кривченко.

Однажды утром мы стояли на продуваемом со всех сторон плацу, ждали разводящего, мокрый снег пропитывал наши бушлаты, ледяной ветер пробирал до последней косточки. Замполит части появился не в духе, махнул не по уставному рукой разводящему и стал долго что-то обсуждать со стоящими в центре плаца офицерами. Наконец прозвучала команда:

— Батальон, смирно!

— Отставить.

— Вольно, батальон.

— У нас ЧП, военные. Вчера рядовой Аграномов, находясь в самоволке стал виновником ДТП, попросту говоря аварии, цинично избил потерпевшего и с места происшествия скрылся. Военный строитель Аграномов!

— Я!

— Выйти из строя!

Маленький Гена Аграномов насилу протолкался с конца колоны.

— Товарищ майор, военный строитель рядовой Аграномов…

— Виноват?

— Виноват, товарищ майор.

— Дело мы вынуждены передать в прокуратуру. Руденко, Вилков, срочно провести комсомольское собрание, комсомолец не может сидеть на скамье подсудимых, из комсомола исключить.

Генка хотел что-то сказать, но Кривченко перебил его командой:

— Стать в строй!

Вот так незадача! Жаль Геныча! Хороший он парень. Все, и тот же замполит, хорошо к нему относились. Одно только во всем этом меня беспокоило по-особенному, одну неувязочку я видел, даже не видел, а предчувствовал. Вместо того, чтобы вести бригаду на хоздвор, где нас ждала машина, я рванул в роту кое-что проверить. Проверил. В моей голове начал созревать план, как попытаться спасти Геныча. Успев с ним повидаться, я попросил его не трепаться до нормального разговора со мной вечером, ни на чьи вопросы не отвечать. На Кулиндорово в этот день мы постарались не задерживаться.

— Генка, смотри, план у меня такой… — вечером я рассказал Аграномову о своей идее, план базировался на абсолютной тайне, об этом никто не должен был знать. — Как ты понимаешь, гарантий никаких, но попробовать стоит. А теперь рассказывай, как там у тебя это все произошло.

— Короче, чё там рассказывать? Он со второстепенной ехал, мне дорогу не уступил, думал, наверное, что, типа, проскочит, мудак. — Генка, как на зарядке, широко размахивал руками, — Не проскочил, бля. Я с машины выпрыгнул, посмотрел — у меня ничего. Так, царапина небольшая, мне по хер. А этот сохатый на меня с кулаками. Я ж маленький, я ему под дых раз дал, он скрючился, ну я ему в рог тогда закатал для верности. Он упал, а я, типа, обиделся, сел в машину, ну и уехал нах.

— Тебя что пальцем делали? Обиделся. Ты же знаешь, что нельзя покидать место ДТП, твой же номер по любому срисовать должен был этот твой, сохатый.

— Ну, во-первых надеялся я, дурак, что не запомнил он номер мой. А во-вторых, понимаешь Геша, пивка я накатил на Котовского. Ты ж знаешь, гаишники бы унюхали, права бы забрали, а куда я без баранки?

— Ага, а теперь ты с большой баранкой, но в дисбате.

— Так я и там шоферить буду. Хотя, конечно, не хотелось бы… бздошно. Короче, помоги, тезка, век не забуду.

— Да ладно тебе «не забуду», не канючь. Будем пробовать, сказал. О «пивке» забудь и не вспоминай, не пойман — не вор. Давай думать, почему ты с места ДТП сдернул. Это у тебя самое слабое место… после головы, растуды твою в качель!

— Так, может, я в сильном волнении, типа, пребывал?

— Ага, умный? Не, аффект здесь не канает. Слушай, а в той машине еще кто-нибудь был?

— Кажись был. Не разглядел, не до того было, как понимаешь.

— Вспоминай.

— На заднем сидении кто-то сидел. Точно! Я, когда с места трогал, в зеркало посмотрел, задние двери распахнулись и оттуда вышел кто-то.

— Тогда так — говори, что ты оборонялся, а когда увидел, что дверь распахнулась и кто-то ещё вышел, ты испугался и дал дёру.

— Врубился! Лады.

— А самоволка?

— Да, ну нах, Монгол прикроет, я договорюсь.

— Ну ладно, давай. Конечно, всё вилами по воде… но будем пытаться.

Кого мог, я перед собранием предупредил. По крайней мере, мои ребята из УПТК знали, какой результат нам нужен. На собрании были все, не было замполита части, но присутствовал Балакалов. Судьба Геныча Агрономова волновала многих — хороший он был парень, безотказный, добрый и простой, как грунтовка в чистом поле. В этом то я и видел главную угрозу своему плану.

Вечером рота стала горой на защиту «подсудимого», а особенно после его покаянного рассказа, со слезой. Кого я успел предупредить, кто мне доверял, клеймили позором Гену и требовали необходимый строгий выговор с занесением в учетную карточку. Остальные смотрели на нас с ненавистью, трясли губой и соглашались только на выговор без занесения, и то в самом крайнем случае, а лучше вообще — оправдать подчистую. Но оправдание комсомольского собрания роты не могло спасти Генку от трибунала. Тут многое зависело от позиции командования части, а оно в лице замполита, либерализм не поощряло. Кривченко был нормальный мужик, но для него факт преступления был налицо, а следовательно и наказание быть должно. Если сейчас оправдать Аграномова, замполит однозначно дело передаст в трибунал, а там — на полную катушку.

Шумным получилось собрание. Когда принимали решение, Геныч, как только мог, подавал сигналы тем, кто был за него горой, мол «соглашайтесь, идиоты, братаны мои, земели, не дурите, Христа ради». Многие растерялись от недвусмысленных подмигиваний и нам удалось таки протянуть с минимальным перевесом строгача с занесением. Половина дела была сделана.

— Ты, чё задумал, Геша? — мы шли с Балакаловым к замполиту докладываться.

— А вы сами то, как к нему относитесь, товарищ прапорщик? — по-одесски, вопросом на вопрос ответил я.

— Нормальный он парень. Добрый, но глупый. И случай этот от глупости его.

— А стоит ли такая глупость дисбата?

— Нет, конечно. У нас и не такие преступления покрываются, лишь бы шума не было, все за свои звёзды и должности держатся. Ты же в курсах уже, только то, что за забор части вылезло и прикрыть его нечем, предается огласке и суду. А здесь такой случай, по нашим меркам мелкий, но спрятать его сложно, понимаешь. Избил, убежал…

— Но командование то в силах не пустить дело в трибунал?

— Наверное. Не знаю.

— Ну так и поддержите меня сейчас, — мы пришли в штаб.

— Товарищ майор, разрешите доложить?

— Не выебывайся. Садитесь, рассказывайте.

— Не дала рота исключить Аграномова из комсомола…

— Что?!!

— Дело-то как было… — я изложил замполиту нашу версию случившегося.

— Ну и что? Все равно виноват. Преступление совершил? Совершил. Наказание должен понести? Должен. Если мы это дело спустим на тормозах, кто батальоном управлять сможет? Ты? Или ты?

— Так наказан он уже, товарищ майор. Я с Аграномовым перед собранием разговаривал. Он, оказывается, поступать в институт собирался…

— Ты чё, офонарел? Он же наверное и среднюю школу не смог закончить.

— Закончил, но сразу поступить не смог. Ему ж двадцать пять уже, семья, мог вообще от службы отбиться, а он в армию пошел, чтобы поступать потом[71].

— Ну, и?

— Вы же понимаете, что выговор в учетной карточке резко снижает его шансы на поступление. На собрании многие хотели ограничиться выговором без занесения, но, считаю, что комсомольцы четвертой роты проявили принципиальность и влепили Аграномову строгий выговор с занесением. Парень уже пострадал, понес наказание, а у нас же не наказывают за одно и тоже дважды. Правда, товарищ майор?

— Сравнил хуй с пальцем! При чем здесь «дважды»? Это не тот случай, Руденко, — тон майора был уже не столь агрессивным, он задумался, — Ну а ты, что думаешь, вождь комсомольский?

— Поддерживаю мнение комсомольцев роты, товарищ майор. С учетом личности Аграномова, считаю возможным ограничиться строгим комсомольским взысканием и не передавать дело в трибунал, — поддержал меня Балакалов.

— А как же заявление потерпевшего?

— А вот перед потерпевшим пусть извинится, ну, в общем, пусть сам там все решит, пусть Монгола подключит, тот ВАИшников[72] знает, может те помогут.

— Ну ладно, подумаю я. Свободны, защитнички.

— А чё, нормально все получилось, молодец, — вышли мы от замполита.

— Рад стараться, товарищ прапорщик!

— Щас в лоб дам! …Как там у тебя дома? Жена скоро рожает?

Мы шли по аллее, я не слышал вопросов Балакалова, я думал только про одно: «Не дай Бог, кто узнает об этом». Ведь червоточинка в деле осталась, да еще какая!

С Генычем все утряслось, замполит дело в трибунал не передал, с потерпевшим сговорились. Тот оказался нормальным мужиком — какой ему смысл солдата в дисбат отправлять? Генка ему с ремонтом помог, он у нас был на все руки мастер.

Но тайна выжигала мне легкие. И однажды я не выдержал. Сдал. Сидели мы с Балакаловым на Старый Новый Год водку злоупотребляли — бухали по нашему, на «ты» переходили. Вот я и не сдержался. Прапорщик сам первым напомнил мне дело Аграномова:

— Ген, я же видел, что все было тобой подстроено, скажи, на хрена именно строгий выговор с занесением? Только не пизди, умоляю. Я же не сохатый, чтобы поверить, что Аграномов поступать собрался куда-нибудь акромя ПТУ.

— Ну, это просто: выговор без занесения, ты ж понимаешь, и наказанием не считается, а наказать надо было, чтобы Кривченко успокоился, дело в трибунал не передал…

— Трибунал это серьезно, срок ваш Геныч бы получил. Но почему тогда для надежности ты не выгнал его из комсомола, как просил майор. Тогда бы уж наверняка.

— Ну во-первых тогда бы выглядело, что мы согласны, что Аграномов преступник и просто не допускаем, чтобы комсомолец оказался на скамье подсудимых.

— А…

— Но это не все, есть во-вторых. Учетные карточки находятся у меня, записал выговор и все, а вот в случае исключения карточку мы должны отправить в Политуправление округа. Правильно?

— Правильно. Но я не понял, и чего в этом страшного, всё одно не дисбат для парня?

— А в том, … что нет никакой карточки!

— Нэ поняль?

— Аграномов не есть комсомолец и никогда им не был.

— Что?!!! — челюсть Балакалова медленно вывалилась из открытого рта и, кувыркаясь в воздухе, упала на далекий от стерильности пол.

— Ну не был он членом коммунистического союза молодежи, не повезло ему, по жизни.

— Ты влепил строгача некомсомольцу?!!! Б-р-р! Как тебе вообще это в голову пришло?

— А я замполита за язык не тянул, он приказал тогда еще на плацу провести собрание и исключить Геныча из комсомола. Откуда он взял, что тот комсомолец, я не знаю?

— Точняк! Это ж Кривченко, когда сначала в кругу офицерам рассказал суть дела на плацу, спросил у твоего ротного замполита, комсомолец ли Аграномов. А Вилков уверенно так и ответил «да». Вот поц!

— Балакалыч, но я ж тебя прошу. Ни-ко-му!

— Век воли не видать! — восторженные глаза прапорщика смотрели сквозь меня, он добавил только раздельно по складам, — Е-ба-ну-ться!

Дня через три на утреннем разводе, когда Кривченко отчитывал за что-то нашего замполита в центре плаца, порывом ветра донеслось:

— …да у тебя, мудака, блядь, некомсомольца из комсомола исключают, а ты спишь, блядь, мудозвон… личного состава не знаешь!

Я обмер. Стоящий рядом со мной в строю, Корнюш скосил на меня вопросительно слезящийся на ветру глаз. В ответ я закатил свои под небо. Тайны больше не было. Вечером мой рассказ Корнюшу доставил искреннее удовольствие, кроме всего прочего, он был рад, что у меня теперь будут проблемы с политчастью. Через день над Дихлофосом смеялась вся часть. А Балакалов…

Я у него спросил:

— Товарищ прапорщик, а мы с вами на «ты» или на «вы»?

— Геш, ты чё? На «ты», конечно, — удивился Балакалов.

— Ну, так пошёл ты в жопу!

— Слушай, ну извини, ну не удержался, это ж такой абзац, ну полный писец! — с восторгом принес мне свои извинения прапорщик Гена Балакалов.

Вот такие были у меня друзья! Как говорится — врагов не надо!

Зима 1985 Чабанка

Зима, начавшись типично для Одессы, превратилась в зиму лютую, снежную, необычную для этих мест. В Одессе встал транспорт, городским властям с трудом удавалось обеспечивать работоспособность хлебокомбинатов. Замерзло море в Одесском порту. В это наиболее подходящее время у нас на котельной упала труба, котел был потушен, в казармах настали холода. Холода настоящие, минусовые.

Перед тем, как лечь спать, мы с Серегой Войновским делали две, три пробежки по взлетке, затем перед самой кроватью двадцать, тридцать отжиманий от пола и быстро под одеяло, под одеяло с головой и дышать, дышать, дышать. Запасенной энергии хватало на короткое время, но нам этого было достаточно, мы успевали заснуть.

А утром просыпаешься от крика дневального в позе эмбриона и ногой так осторожненько, толчками пробиваешь путь из относительно теплого кокона наружу сквозь смерзшиеся, схватившиеся ледяной коркой простыни. Одеяла тепла не держали, мы начали использовать поверх одеял матрасы, стало легче. Несмотря на то, что в роте всегда спало около пятидесяти человек, нагреть помещение собственными телами мы не могли. Помещение не было приспособлено к холодам. Большое количество окон, плохонькие одинарные рамы, не утепленная, большая по площади крыша тепла не держали. Внутри помещения градусник выше нуля не поднимался.

Несмотря на наличие в части в определенных количествах и садистов и мазохистов, в эти дни на зарядку мы не выбегали, нас не выгоняли. Достаточно нам было того, что, как и раньше, в столовку мы должны были маршировать в хэбэ. Ну не была предусмотрена раздевалка в нашей столовой. Чтобы не кричать всем и каждому «быстро в строй, не май месяц, чушок!», по команде «на построение» мы собирались в коридоре перед дверью все вместе и только тогда быстро выскакивали на улицу, строились и маршировали в столовую в темпе рок-н-ролла. В команде «шире шаг!» необходимости не было. Конечно, это только в том случае, если Людка утром Корнюшу дала. А если не дала, то старшина в туго перетянутой портупеей длинной офицерской шинелке, только что приехавший из теплого дома, мог держать нас на аллейке сколь угодно долго. Страшно стыли руки.

Ночью в казарме мороз, утром надо умыться ледяной водой. Не успевшая стечь в канализацию вода замерзала в железной раковине. Чтобы почистить зубы, воду приходится греть в ладонях, ледяная вода сводит пальцы, потом в хэбэшечке на завтрак, утренний развод на продуваемом плацу, обжигающая лицо поездка в кузове машины на работу, а приезжаешь на Кулиндорово, там Гажийский, скотина, вагончик не протопил. Сам, паскуда, домой ездил ночевать, а приехал за десять минут до нашего появления, только успел бумагу в печке разжечь. Так и хотелось убить его, падлу. Орали на него все. Он оправдывался тем, что если печь топить всю ночь, то можно угореть, поэтому он уезжает ночевать домой. Это правда — печка работала неважно, топили мы углем и при малейшем ветерке дым задувало внутрь вагончика. К вечеру во рту было неприятно кисло, болела голова. Поэтому мы были не против, чтобы Вовка ночевал дома, но мог же он приезжать пораньше и протапливать вагончик — мы так нуждались в тепле.

Потом работа на порывистом ледяном ветру, в мокрой одежде, потому что все пространство между путями, все кюветы замело снегом. Добирались до нашей площадки, периодически проваливаясь в сугробы по пояс. Грузов, которые можно было бы задвинуть, не было, отсюда хроническое безденежье, ходить в рабочие столовые нам было не на что. Вечером дядя Яша за нами не приезжал, а нам так было и лучше — хоть в трамвае и холодно, но не было ветра, как в кузове грузовика. Где мы могли слегка согреться, так это в автобусе по дороге между Молодой Гвардией и Чабанкой.

Было очень холодно. Когда смотрел я на людей, мерзнувших, казалось бы, как и мы на остановках, то думал о том, что между нами все же есть большая разница. Все эти люди, как бы они не мерзли, они знают, что через час, через три, пусть через восемь, но они окажутся в тепле. Им просто надо было скукожиться и дождаться. А мы знали, что у нас нет такой возможности, сейчас холодно, ночью будет холодно, будет холодно и завтра и шансов нормально согреться, практически, никаких. Это страшная вещь, это, отчасти, была сама безысходность и она нас угнетала больше, чем сам холод. До весны было ещё далеко.

Однажды там, на автобусной остановке, по дороге в часть мы встретили Лёнчика Райнова, который к тому времени стал экспедитором в бригаде. В отличии от нас, одетых в коротенькие бушлаты, Леня, как и положено экспедитору, был в парадке и шинели. Диссонировал в его внешнем виде большой мохеровый клетчатый шарф, повязанный вокруг шеи поверх шинели. Вечерние сумерки, вьюга и притаптывающий на морозе Лёнчик в неуставной форме одежды.

— Лёня, ты чё, сдурел? Ты же военный. Что за гражданский шарф?

— Холодно же.

— Так это ж до первого патруля!

— Но иначе я же могу простыть! — искренне возмущался Лёнчик, раздосадованный моей непонятливостью.

Хороший гражданский мальчик из хорошей еврейской семьи. Воспитание! Помню, как-то в увольнении в воскресенье позвонил я Лёне домой, хотел с ним вместе сходить куда-нибудь. Трубку взяла его мама:

— А кто его спрашивает?

— Это Руденко, сослуживец его.

— А, Гена! Лёни нет дома, он сегодня работает в библиотеке.

О Боже, «работает»! Могла ли моя мама, если бы я был в библиотеке, сказать, что я там работаю?! Но с другой стороны и я, находясь в увольнении, в библиотеку бы не пошел, как Леня. Ну разве что согреться.

Семнадцать дней у нас не было тепла. К концу этого срока, несмотря на известный солдатский иммунитет, простуда начала прореживать наш строй. Простыл и я. Работая, крича на Кулиндорово, я в один миг потерял голос. Полностью. Я мог только сипеть, со рта не вырывалось ни одного связного звука, горло очень болело, о том, чтобы глотать, и речи не было. Такие ощущения у меня были только на следующий день после удаления гланд в детстве. Что делать? Ноги в тепло, обильное горячее питьё? Ага, а еще хорошо малиновое варенье, говорят, помогает. Все это было из другой жизни.

Наша гражданская начальница порекомендовала мне использовать для лечения таблетки нистатина. В нашем лазарете было не так много лекарств, но нистатин был. Кто не знает, нистатин это такое противогрибковое средство. Плохая стирка портянок, использование чужих тапочек приводили к массовым грибковым поражениям ног. Я взял у лепилы две таблетки аспирина и две таблетки нистатина. Нистатин надо было растереть в порошок, удалив сладкую оболочку, порошок ссыпать в раскрытую ладонь и глубоко его вдохнуть, стараясь, чтобы порошок попал на наиболее болезненные места в горле. Чудо, а не метод! Уже через час я мог разговаривать! Кстати, с тех пор я учил тех, у кого был грибок на ногах, меня сей недуг не брал, не пить таблетки нистатина, а присыпать пораженные участки порошком. Помогало намного быстрее.

К концу этого холодного плена, в конце января у меня родилась дочь. Последние дни я старался найти возможность каждое утро позвонить домой из почтового отделения на поселке Котовского. Наконец долгожданное произошло и я узнал, что Лорка и девочка здоровы, со мной ликовала вся бригада. Конечно, мы решили отметить это дело. Я пригласил всех на шашлык. Надо было добыть мясо. От предложения корейца забить подходящую собаку, которых бродило вокруг великое множество, мы отказались сразу.

Очень кстати подвернулась работа на холодильнике, нас предупредили, что двое должны будут остаться в ночную смену, работать, пока не разгрузят всю прибывшую партию мяса. Пошли всей бригадой, захватив с собой два больших тесака. А позже решили, что останемся на ночь я и Юра Тё. Наверное, если бы мы просто попросили мяса, нам бы дали, но просить мы были не приучены. Жизнь с зеками под одной крышей не могла не сказаться на нашем языке, поведении и образе мыслей. Мы ассимилировались, их культура и жизненные принципы, в отличии от наших, помогали выжить в условиях неволи. В том числе мы давно уже старались жить по закону зоны — не верь, не бойся, не проси. Добыть мясо мы с Юркой должны были сами. Непростой это было задачей, мы находились все время под наблюдением, кроме того короткого промежутка, когда поднимались с тачкой в лифте с первого на четвертый этаж. В лифте мы могли срезать с туши то, что срезалось, а дальше что?

План у нас с Тёхой был такой: как только вошли в лифт, отрезаем как можно большие куски. Останавливаем лифт сначала на темном, «нежилом» третьем этаже, там сбрасываем отрезанные куски в заранее приготовленную картонную коробку, спрятанную за дверью. Затем назад в лифт и дальнейший подъём, как ни в чем не бывало. Получилось, но не всё. Перемороженное мясо не резалось. Удавалось отпилить только наиболее тонкую часть — край живота, ниже рёбер. Но мы были рады и этому.

Закончили около трех часов ночи. Мы могли быть свободными. Договорились, что я выйду первым с территории холодильника, а Юрка принесет ящик к железнодорожным воротам, через которые возможным было передать этот ящик наружу. Сказано-сделано. Обождав Юрку под воротами снаружи, я понес ящик дальше. Идти по дороге, в обход городской свалки, надо было намного дольше. Так как дорога все равно была заметена снегом, мы решили путь сократить и пойти через свалку.

Ночь, ничего не видно, снега по колено, иногда проваливаемся по пояс, стараясь обходить еле видимые холмы — горы мусора под снегом, там, провалившись, можно было и ногу сломать. Бредём и вдруг слышим, сначала вой собак, потом лай, визг и все ближе и ближе.

— Тёха, это кранты! Мы забыли, тут же полно диких собак. Это днем они на людей не нападают, а ночью?

— Я так думаю, мясо подтаяло там в коридоре и потекло, вот они кровь и учуяли.

— Что будем делать?

Собаки были уже совсем рядом, много собак, очень много. Мы их не видели, но слышали.

— Гена, давай коробку мне. Я кореец, меня собаки не тронут.

— Чего это они тебя не тронут?

— А они чувствуют, что они для меня пища, они меня боятся. Я понесу коробку, а ты бери ножи в две руки, если хоть одну суку кромсанешь, может они и отстанут.

Я передал короб Юрке, а сам крепко рукавицами обхватил, слабо приспособленные к драке, рукоятки кухонных тесаков. Так мы и побрели дальше. Собаки скулили, выли, рычали около наших ног, они были все время рядом. Иногда казалось, что они уже бросились в атаку, но они не нападали. Самым неприятным было то, что мы их не видели, а только слышали. Я был в полной боевой готовности отразить атаку. А другого выхода то и не было.

Брели мы долго, материли себя за решение сократить путь. И только, когда вышли на дорогу под первый фонарь уже возле ДСК, собаки отстали, а мы почувствовали, как мы измотались, за этот поход. Несмотря на холод, спина у меня была полностью мокрой. Через минуту мы удивились реакции людей, стоящих на конечной остановке трамвая под фонарями — люди, ожидающие редкий трамвай, развозящий ночную смену, с ужасом смотрели на нас. Только тогда мы отдали себе отчет, как мы выглядим со стороны: один несет короб, с которого капает то, что оставляет характерные черные следы на снегу — кровь, а второй идет, зажав в руках сорокасантиметровые ножи. И эта парочка появилась ночью, со стороны дикой свалки. Ужас! Мы с корейцем рассмеялись. А потом в вагончике Юрка двумя руками помогал мне разжимать пальцы моих рук. Мне было смешно, я давал команду руке разжать пальцы, но пальцы не шевелились они намертво обхватили рукоятки тесаков.

Следующим вечером мы попытались из этого мяса сделать шашлыки. В сугробах между двумя стопками плит перекрытия, укрывшись таким образом от ветра, мы разожгли костер и попытались поджарить пересушенное заморозкой мясо. Честно говоря, закуска в тот раз не получилась, но, как оказалось, она нам была и не нужна. У нас была самогонка. После работы, уже в темноте все собрались в круг вокруг костра, мне налили первому полную солдатскую железную кружку сивухи. Я сказал какие-то слова и выпил залпом все двести пятьдесят грамм, последние глотки давались с трудом, самогонка была очень крепкой и противной. На этом праздник жизни для меня закончился.

Я спал на снегу поверх стопки бетонных плит, когда меня разбудил, растряс Вовка Гажийский и утянул в вагончик, в тепле которого меня сразу и окончательно разморило. В этот раз натоплено было от души и спящие вповалку ребята надышали. Я уже засыпал, когда меня снова начал трясти Вовка.

— Ну, что ещё?

— Кажись, одного нет.

— Кого нет? — я сразу проснулся.

— Игоря Савуна нет.

— А где он?

— В поле, наверное.

— Как в поле, там же холод собачий? Замерзнет на хуй!

— Пошли искать.

Мы вышли на улицу. На холоде я быстро пришел в себя и смог нормально воспринимать то, что мне рассказывал Гажийский. По его рассказу, после выпитого я еще некоторое время оставался адекватным, ровно столько, что бы успели выпить все остальные. Вовка не успел, он понял, что, начиная с меня, все через минуту после первого же стакана выпадают в осадок. Он начал относить ребят в вагончик. Первыми потянул тех, кто пил последними, так как они могли ещё самостоятельно передвигать ногами. Меня искал долго, я зачем-то залез на стопку, а снизу меня видно не было на плитах. Игоря мы нашли на соседней стопке плит.

Ништяк отметили! Что мы пили? Почему не замерзли?

Через пару дней пришла заверенная телеграмма и я получил право на законный отпуск. Как было несчастной жене пояснить этому отмороженному военному, что у него теперь есть ребенок?

Зима 1985 Кулиндорово

Вернувшись в Одессу, я первым делом поехал на Кулиндорово, где сгрузил харчи, выпивку, сигареты — так сказать, дачку пацанам. Уже налегке переступил порог нашего КПП. На аллее стоял Балакалов с незнакомым высоченным майором. До меня ветер доносил их странный разговор:

— Вы устав строевой службы читали, товарищ прапорщик?

— Так точно, товарищ майор.

— А что там сказано о курении на ходу?

— Там сказано, что военнослужащие должны воздерживаться от курения на ходу, товарищ майор.

— А почему же вы курите, товарищ прапорщик?

— А я не могу воздержаться.

— Значит вы нарушаете устав, товарищ прапорщик.

— Никак нет, товарищ майор. В уставе не сказано, что военнослужащие не должны курить на ходу, там сказано, что они должны воздерживаться. А я не могу воздержаться. Хотел, но не смог, товарищ майор.

— Вы держите движение со стороны одной курилки к другой, товарищ прапорщик, а расстояние между ними не больше сорока пяти метров. Почему же вы курите на ходу, а не в курилке?

— Боялся, что не дотяну, товарищ майор, виноват.

— А виноваты, так предъявите фанеру к осмотру.

— Я позволю себе защищаться, товарищ майор.

Шапка Балакалова оказалась на затылке, сам он стал в боксерскую позу и начал раскачиваться с пяток на носки. Майор сверху вниз спокойно смотрел на прапорщика. Руки майора свисали вдоль ног, огромные кулаки находились в районе колен. Вдруг он прямо оттуда, с уровня колен без замаха пробил кулаком защиту Балакалова и попал тому в грудь. Прапорщик только охнул и согнулся, вздохнуть он не мог, краска сошла с его обычно румяных щек. Он поднял голову, на голубых глазах выступили слёзы. Естествоиспытательское выражение лица майора не изменилось, он пытливо продолжал смотреть Балакалову в глаза. Я от греха подальше — огородами, огородами и в казарму. Там доложился Корнюшу о прибытии, он то и рассказал мне последние новости.

В моё отсутствие у нас в части появился новый комбат — майор Бочаров. Мужик под два метра ростом, с непропорционально маленькой головой и также непропорционально длинными руками. Был он в далеком прошлом боксером, чем и пользовался при случае. Вскорости многие познакомились с его пудовыми кулаками. В подозрительные вечера майор надевал на правую руку боксёрскую перчатку и делал обход вверенного ему военнообразного подразделения. Однако мужик он был незлопамятный и справедливый, всегда давал возможность выбора — спрашивал: «губа или грудина?», в смысле: или гауптвахта на трое суток или один удар в грудь. Те, кто в первый раз выбирали удар, на второй раз уже сомневались.

Новому комбату пришла в голову «отличная» идея. Так как наша рота «квартировалась» обычно в части, а остальные чаще находились в командировках, комбат приказал всех самых неблагонадежных стянуть в нашу роту. Под отеческий присмотр, так сказать. Наши офицеры были просто счастливы. Такой подарок! А старшина, когда мы были с ним наедине, спросил:

— Геша, ты знаешь, что есть самое страшное на свете?

— Нет.

— Дураки, Гена. От дурака самое зло. А ты знаешь, что страшнее дурака на свете?

— Нет. Стоп! Как это? Дурак же уже самое страшное?

— Нет, есть ещё дурак с инициативой!

В нашей роте появилось много новых лиц. Некоторые из них были безобидными, как, например, один паренёк, который, не дослужив полгода, попал в дисбат, а после двух лет дисбата его прислали в нашу часть дослуживать. Незаметно он у нас появился, незаметно отслужил пару месяцев и незаметно исчез. Я пытался с ним разговаривать, было интересно узнать побольше о дисбате, но на вопросы он не отвечал, вспоминать не хотел, а только жадно курил в ладонь, зажимая бычок маленькими сморщенными пальчиками, сам сгорбленный, худой, с собачьей тоской в глазах. Только один раз, помню, из него тихо вырвалось: «то, что вы здесь поднимаете вшестером, там поднимают двое» и все, замолчал, не пробить.

А другие были далеко не так безобидны. Таких нам забросили большинство, ребята со сроками за плечами и соответствующим поведением в других ротах.

Мы их за глаза назвали «птенцы Бочарова». По примеру «птенцов Керенского» из кинофильма «Рожденная революцией». Когда Керенский после Февральской революции объявил амнистию уголовному элементу и в стране начался беспредел. Помните: «Козырь, наш мандат»? Во-во, это как раз оно.

Периодически и мне в бригаду пытались всунуть такого птенчика. То николаевского бандита Пашу Шеремета. Интересный, кстати, парень, только не мог он и дня без приключений на свою голову. То Боцмана из крымской босоты. Боцман был плечистым парнем с вечно улыбающимися глазами и широким ртом. Он чем-то неуловимо напоминал КАМАЗ — такой же простой и несворачиваемый. Попал он по первому времени в третью роту, характер имел сложный, вот его и вернули в «элиту», поближе к своим подельникам. Как только мы приезжали на Кулендорово, Боцман закуривал папироску и проводил с нами, со студентами ликбез. Помню такую историю:

— Скентовался я на первом своем этапе с парнем одним. Договорились мы с ним поддержку дать друг другу в минуту тяжелую, если на зоне, конечно, рядом окажемся. Заезжаем в одно ВТК[73], через неделю с карантинки спускают на нас зону и бросают в один отряд. Знали мы уже, наслышаны были, что на малолетках полный беспредел, готовы были ко всякому. Заходим в дом, нас встречают, не кошмарят сразу, расспрашивают, кто мол и откуда, какой масти, кого знаем, с кем сиживали? А потом один говорит «ну, босяки, готовьтесь сща прописку проходить будете», а мой кент отвечает «не будем, прописку мы в тюрьме на предвариловке еще прошли, погонялы[74] честно получили». «Так вы с крытой? А мы думали вы до суда на подписке мамкины пирожки хавали. Нормальных нам босяков закинули, по понятиям! Ну, тогда прописку второй раз проходить не надо, по ходу, вам только надо с тюрьмой развязаться. Вы теперь в колонии, на зоне, дома, а на плечах ваших тюрьму принесли, нехорошее это место, надо развязать вас». «А как это?». «Да просто, сейчас мы вам коктейль приготовим, вы его выпьете и скажите, мол, прощай тюрьма. Вот и всё, края, будете полными честнягами». Они начали колотить в кружках какую-то бурду, а в конце тот, что с нами балакал плюнул в кружки и передал их нам: «Пейте, парни, и к нам!..». Я не успел и подумать, что это нам кружева плетут, как мой кент, выбив на пол кружку из рук, вцепился зубами в горло этому клоуну, пришлось вписаться. Насилу оттянули, крови было море. Нас конечно оттоварили по полной программе, но больше с развязкой не приставали. Это у них такая проверочка была. Меня скоро в семью взяли. А товарищ мой так и остался «колючим».

— Как это, Боцман?

— А это, когда и не мастевой и не семейник, а так, сам по себе живет, волком бегает и к себе никого не подпускает. Меня одна семья под свою крышу сразу взяла, а он еще долго на кулаках свое право жить отстаивал.

— А мастевые к вам сразу приходили или вы их там уже опускали?

— И так и так было. Но многих у нас опускали, — подумав, добавил он. — На взросляке такого беспредела нет, а на малолетке каждый авторитетный пацан, по понятиям, должен был иметь своего «личняка», тот его и обслуживал по полной программе: от стирки до удовлетворения всех мужских потребностей. Племя петушиное, оно как бабы — и визга и крика много. А после бани обычно в доме такой дёр стоял — жопы то у петухов мытые.

— А вот интересно, Боцман, чё ты такой вежливый, не материшься почти никогда?

— Привычка. Ругаться для здоровья вредно, — щурится сквозь папиросный дым ухмыляющийся Боцман. — Ведь там всё понимается буквально. Вот сказал ты кому сгоряча: «ёб твою мать», а у тебя люди спросят так спокойно: «Ты? Его мать? Отвечаешь? Доказать можешь, что ты это делал?», ты конечно даешь задний ход, но всё, поздно, ты уже фуфломёт и пошел по ступенькам вниз. А сказать «пошел на хуй» можно только опущенному. Если сказал не тому, тогда самому тебе на нож кожаный придется сесть. И ничего не поделаешь, — и подумав, добавил — хотя повеситься всегда давали возможность перед опусканием, честь, так сказать, соблюсти. Это всем нравилось. Скажут «вешайся», а сами смотрят, любопытно же. И вешались некоторые, между прочим. Или там, сказал опять сгоряча кому «сука», а это значит «стукач», «наседка». Тебе предъява — докажи. Не смог — имей проблемы. Я сам был свидетелем, когда у одного так вырвалось, люди у него за это спросили. Оправдаться он не смог. Ему предложили или он отстрочит…

— Отстрочит?

— Ну, отсосёт или ему губы отрежут. А он бродяга по жизни, конечно выбрал губы. Его пожалели, только нижнюю оттянули и отпилили тупым ножом. Сам видел. Не парни, ругаться по маме — это больно. А потом, когда в семье живешь, ты ж не только за себя отвечаешь, ты за всех отвечаешь, а все за тебя. Если ты косяка запорол, то пострадает вся семья. Так что в семье и ответственность другая.

— А можно было случайно опуститься?

— Как это случайно? В непонятное попасть, бочину запороть что ли? Это запросто. На малолетке куча своих заморочек, не зря опущенных у нас еще законтаченными называли. Знал, не знал ты, а был у тебя контакт физический с петухом, к примеру, всё — ты уже законтаченный. Не в том смысле, что употребил пидора по назначению, это-то как раз дело святое, но если взял у пидора закурить или просто даже прикурил — есть контакт! Или, например, красный цвет у нас считался западло. То есть курить «Приму» или «Столичные» это западло. Парень один дачку[75] из дому получил, а там «Прима», он сигареты из пачки повытряхивал, а сами пачки выбросил. Закурковал в кулёчке сигареты и думал, что это всё, теперь можно. А люди курить попросили, увидели, что он им «Приму» даёт и говорят: «ты нас что, опустить хотел?», ну, его самого и опустили здесь же… Много всякого.

Боцман показывал нам свое расписанное тело, рассказывал, какая наколка, что означает:

— Вот этот кол, парни, перстень с диагональю, это «дорога через малолетку». Значит первый срок отбывал в ВТК. Вот этот кот на плече может означать «колючего», а может двести шестую, «хулиганку»[76].

— Ух ты! А на спине это чё у тебя?

— А это редкая регалка, это нашей семьи кол. Моя гордость, его дарить нельзя, есть только у односемейников.

На спине Боцмана, под левой лопаткой, напротив сердца была очень умело, ровненько выколота мишень, как в тире, один к одному, правее и немного выше центра которой располагалась надпись строгим типографским шрифтом: «Не промахнись, чекист». Простенько и со вкусом.

Боцман учил нас плеваться бритвенным лезвием. Сам он мастерски жонглировал им во рту, в нужную минуту выплевывая в нужном направлении. Я этого мастерства не постигал — было противно. Но научился лезвие метать с конца пальца, получалось лучше, чем у других — «Нева» улетала непостижимо быстро и ровно, попасть в голову с расстояния трех-пяти метров я мог запросто. Боцман купался в нашем внимании.

Такие ребята долго у нас не задерживались. Слишком много соблазнов предоставляла им свобода УПТК. Как сказал тот же Боцман, поездив к нам неделю: «Да вы здесь, просто как бесконвойники. Благодать!». Но один урка задержался. Седой.

Седой был седым. Полностью. Это серебро поверх молодого лица, вечно с ухмылкой тонкие губы с маленьким шрамом и прозрачные голубые в сталь глаза создавали довольно отталкивающее впечатление. У маньяка-садиста должно было быть такое же выражение лица. Несмотря на свою плавность, даже жеманность некоторых движений, Седой работать умел, мог избирать разумную грань риска, потому, наверное, я его и оставил в бригаде.

А рисковать приходилось нередко. Игоря Савуна плита скинула с ж\д «этажерки». Наружные плиты приходили не лежа друг на друге на открытой платформе, а стоя на специальном вагоне. В лом[77] Игорьку было спуститься после того, как он застропил плиту. Внешние плиты толстые и тяжелые, обычный автомобильный кран не мог снять такую плиту с такой высоты, приходилось использовать кран на железнодорожной платформе, а он не отличался плавностью хода. Крановой плиту рванул на себя, пытаясь, чтобы не опрокинуться, вынос стрелы сразу сделать повыше, а Игорь сидел сверху этажерки на узком поручне. Плита в раскачку ударила по этажерке так, что Савун слетел, как пушинка. Повезло — угодил с шести метров в глубокий сугроб и не было там ни обломков бетона и не торчала арматура, а добра этого в кюветах между рельсами было предостаточно.

После этого случая Савун сделал все возможное, чтобы стать экспедитором — чистая, непыльная работа, все время в парадочке, на свободе. Вместо увольнительной, которую могли дать не более, чем на сутки — бессрочный маршрутный лист, гуляй, не хочу! Я, например, не хочу, вернее, не хотел. Основная задача экспедитора-доставалы — уговорить, упросить, чтобы ему на заводе, на складе дали то, что надо сейчас нашему УНР. Это не по мне. Успех в этой работе начисто зависел от характера. Какой с Савуна проситель? Вот Узик — это да!

Отвечал сержант Узиел Аронов за поставку кирпича на стройки, в основном с Белярского кирпичного завода, что недалеко от порта Южный, под Одессой. Редко, но иногда вся бригада приезжала в помощь на этот завод — горячий кирпич вручную на машины позабрасывать. Так вот я всегда удивлялся, как радостно встречают Узика крановщицы, весовщицы. Узик не был ни дамским угодником, ни красавцем писанным, я бы даже сказал — с точностью до наоборот.

— Узик, расскажи секрет, — попросил я его как-то.

— А секрета никакого нет. Я на всю свою сержантскую зарплату покупаю девочкам шоколадки, прикармливаю.

— А на фига оно тебе надо? Кирпич же не тебе, ты же с него ничего не имеешь.

— От той девочки, что кирпич отпускает, зависит, какую упаковку получишь. Одна упаковка хорошо прожарилась, а в другой пять нижних рядов сырые. Такой кирпич рассыплется в машине в пыль, а мне по счету сдавать.

— Ладно. А крановщица, уродина эта толстая тебе зачем?

— От крановщицы зависит, как она стопочку кирпича мне в машину поставит, аккуратно или нет. Если не аккуратно, обвязка лопнет и стопка развалится. Кто кирпич собирать будет? Я. Или я должен кого в помощь звать, бутылку ставить. Вы сейчас здесь, потому что имеем брак — стопки без обвязки, вот и грузим руками.

— Хорошо. А весовщица?

— А от неё вообще всё зависит: сколько ты простоишь перед заводом или на выезде из завода, она же и правильные цифирки тебе в бумагах справит, если вдруг надо.

Но не всех мог купить шоколадками Узик. Погрузили мы как-то уже кирпич на машины, Узик заскочил в весовую, а бригада пошла на выход. Напротив весовой стоит парень рукой нам машет. Ну мало ли что. Идем в его сторону, всё равно нам по дороге, а он в дверь какого-то помещения заходит. Ну мы за ним. Оказались в механической мастерской — горы железа, станки, непотреб, грязь. Парень банку трехлитровую бромбуса достаёт, разливает в кружки и в мутные, непрозрачные граненые стаканы:

— Как служба, земели?

— Нормально.

— Вы какого года службы?

— Первого.

— Деды сильно жмут? Беспредел есть?

— Вроде в норме, не так чтобы сильно.

— А сержант ваш, кто он, откуда?

— Из Душанбе.

При этих словах в плохо освещенное, захламленное крупными железными конструкциями помещение зашёл Узик:

— Э, салябони, охуель? — к своему несчастью пошутил Аронов, — домой поехали.

— Ты сука, чурка ёбаная сейчас у меня на четыре кости здесь станешь, ты у этих салабонов лэкать будешь! Я тебя в котлетный фарш порублю, мразь черножопая!

Выхватив из кучи металлолома ржавый топор, с перекошенным лицом парень бросился на Узика. Мы опешили, такого перехода никто не ожидал, на нашего сержанта вообще столбняк напал, он только руки над головой поднял, беззащитно защищаясь. А парень уже не в шутку замахнулся на того топором. Мы всем скопом с криками бросились на сумасшедшего, выбили топор, схватили, он вырывался, орал, матерился, брызгал слюной:

— Пустите, блядь! Всё равно порублю, падлу!

— Ты чё псих?!

— Ненавижу их, всё равно подловлю и кончу!

Узик был бледен, нижняя губа его скукожилась, посинела и заметно дрожала, такие переживания были не для его тонкой натуры. А парень начал затихать, успокаиваться. Когда он успокоился до того, что выпил наполненный Войновским стакан, я у него спросил:

— А теперь объясни нам, что это было?

— Полгода как дембельнулся. В стройбате я служил, в Казахстане, меня чурки ебали целый год. А хуже всех были таджики, вон смотрите, не успел ещё вставить.

Он открыл широко рот, двух зубов от клыка включительно слева не было.

— Я поклялся, давить их, где только встречу. А здесь вижу, идут стройбатовцы и с ними чурка-сержант. Наверняка ж, думаю, он их гноит по чёрному. Ну и решил бошку ему продырявить. Не остановили бы, убил бы нахуй. У меня совсем планка падает, когда их вижу.

— И сильно бы ты ошибся, земеля. Не чурка наш сержант, он еврей.

Парень с недоверием всмотрелся в смуглое, характерное лицо Аронова.

— …Жид значит, — мы напряглись, — жид это ничего, — нас попустило. — Жидов самих везде гноят.

— Он у нас нормальный человек, хоть и сержант.

— Ну извини, сержант, держи краба, — протянул руку.

— Ничего, бывает, — слабо пожал протянутую руку, так полностью и не пришедший в себя, сержант Узиел Аронов.

А сержанты, кстати, разные бывают. Захожу я в свою роту вместе с сержантом Осиповым, а на входе нас встречает рядовой Гулямов, как обычно он был дежурным по роте. Все бригады от него отказывались, так как работать он не хотел, вот и заступал он через день дежурным по роте, «через день — на ремень».

— Осипов! Стоять. Чего надо?

— Привет, Гулямыч. Я почту принес. Танцуй! — Осипов всем своим видом пытался показать, что они, как бы, наравне, но дрожащий голосок выдавал волнение и неуверенность в себе.

— Щас!

Гулямов с широченным замахом открытым кулаком заехал сержанту в ухо. Тот на ногах не удержался, упал, ухо разгорелось лесным костром. Потянуло дымком.

— За что, Гулямыч?

— Пшёл нах портянки стирать, гнида.

Сержант поднялся, оставил выпавшую почту лежать на полу и, глотая слёзы, бросился вон из нашей казармы. Я тоже не удержался от вопроса:

— Чего ты его так?

— А ты чё, Руденка, не знаешь? Гнида он, сука, а может ещё и крыса[78].

— Что сука, слышал. А крыса здесь причём, его что за руку ловили?

— Если бы поймали за руку, ему бы её сломали и в жопу засунули.

— Ну так?

— А ты не знаешь? Вы все там в УПТК крутые, прямо как дорога к счастью — почтой солдатской не пользуетесь, через гражданку все письма получаете. А у пацанов наших те рубчики, что предки в письма вкладывают, исчезают. Кто под подозрением? Осипов, сука, он письма носит. Кто ещё? Пока не поймали, но поймаем, под шконку загоним, портянки салабонам стирать будет, пидор гунявый.

Вот такой вот младший командный состав у нас был. Разнообразный. Необычные сержанты были, не такие, как в строевых войсках. Если из учебки, то оставались такие строевиками, а наших родных, стройбатовских сержантов назначали из числа «лучший по профессии». Если ты лучше всех усвоил свою работу и другим можешь показать, то становишься бригадиром, а за бригадирством уже следуют автоматом и воинские звания. 23 февраля, в честь светлого дня Советской Армии и Военно-Морского флота и меня причислили к сержантскому составу. Получил я свои две «сопли» на плечи, а две — это уже не западло, можно носить.

— Военный строитель младший сержант Руденко!

Не младшим, а мягким сержантом мне надо было представляться. Ну не гноил я рядовой состав, не нравилось мне это. Не моё. Только, помню, однажды вёл я какого-то таджика по взлётке в спальное помещение на уборку. Был он, как мы говорили, хитро выебанным, от работ в казарме всё время ныкался. А тут я дежурный по роте, а на уборку салабонов собрать не могу. Нашёл его и веду на место, положенной ему по сроку службы, повинности, а он возьми да брякни:

— Чё, Руденка, бурым сержантом стал?

— Что???

Наступили сумерки, пришёл я в себя, когда мои глаза в темноте наткнулись на два лучика — восторженные глаза Корнюша. Таджик в крови валялся на взлётке, как раз напротив открытой двери каптерки старшины. Прапорщик Гена выскочил на звуки ударов и криков таджика, но увидев, что это я гашу салабона, страшно этому обрадовался. Вокруг стояли потрясённые военнослужащие четвертой роты. Таджик попытался встать на ноги. Старшина:

— Что упал? Ноги не носят, устал? Дневальный! Отведи бойца умыться. Младший сержант Руденко, ко мне в каптёрку!

Я зашёл к старшине.

— Геша, ну ты даёшь! Ты смотри, будь осторожней. Я понимаю, салабоны совсем у вас охуели, службу не тянут, пиздить их надо. Но с умом! Тебе-то дисбат к чему?

— Виноват, товарищ прапорщик, забылся.

— Ладно, иди. Не забывайся.

Я чётко развернулся через левое плечо и вышел из каптерки, мне вслед донеслось:

— А ты молодец. Не ожидал я от тебя такого.

Восторг Корнюша меня отрезвил, я сам себе был противен. Надо было сделать всё, чтобы этого больше не повторялось, надо было себя держать в руках, не допускать выхода из под контроля.

Конечно, я никогда не дрался в университете, но почему-то друзья на кафедре «ласково» называли меня «собака бешеная». Почему? Другое дело в детстве. Детство я провел в многочисленных боях «до первой крови», в первую очередь со своим соседом Сеней Кацнельсоном. Он был из семьи беспробудных пьяниц. Так как их семья была единственной семьей евреев в нашем старом Соцгородском дворе, на долгие годы у меня оставалось соответствующее впечатление о еврейских семьях. Только переселившись в новый двор я узнал, что в моем «правиле» бывают приятные «исключения», жизнь, как ей и положено, расставляла все по местам.

Конечно, в глазах многих в части я был прежде всего комсомольским секретарем. А какое может быть отношение зеков к комсомолу? Как мне было заработать авторитет и сохранить при этом самоуважение? Комсомол к этому не располагал. Самым тяжким в комсомольской работе для меня был сбор комсомольских взносов. Кошмар! Выдадут всем эти несчастные копейки раз в месяц, а здесь я сразу нарисуюсь такой, что тряпкой мокрой не сотрёшь, и канючу:

— Сдавайте взносы. А ты сдал? А ты? Куда так быстро? Где же все?

От меня люди шарахались. А что было делать? Комсомольская работа всегда оценивалась только по двум показателям: пополнение рядов передовой молодёжи и регулярность сдачи взносов. Как начало месяца, так я с ведомостью ношусь по роте, деньги и подписи собираю. И на Кулиндорово приходилось с собой документы прихватывать. Кстати, обратил я внимание на такой факт — чем ниже у человека образование, тем сложнее, вычурнее, калиграфичней и многояруснее у него подпись. Что вытворяли наши азиаты с неначатым средним образованием! Ой-ой-ой! Все часы политзанятий уходили у них на упорные тренировки.

Не беспокойтесь, видел я и исключения из этого правила, переходить на крестик, чтобы продемонстрировать графологам свой интеллект не следует. Но чисто статистически факт остаётся фактом.

В начале марта ехали мы с бригадой из Кулиндорово. Как обычно дядя Яша за нами не заехал, ехали своим ходом — трамвай, автобус. На Молодой Гвардии повезло — нас подобрал водитель почти пустого «икаруса-интуриста». Дай Бог здоровья этому доброму человеку! Редкость была это превеликая, не хотели брать на борт к себе безбилетников водители маршрутных автобусов. А здесь вообще роскошь, это вам не в пригородном автобусе стоя трястись, здесь к нашим услугам были мягкие уютные сидения, тихий ход. Впереди сидело буквально трое-пятеро пассажиров, остальные места были в нашем распоряжении. Мы устали, в эти дни было много работы. Упали в мягкие кресла, я на колени положил папку со всеми комсомольскими документами роты, сверху шапку, водитель погасил свет, остались гореть только уютные фонарики фиолетового цвета в полу по проходу и я немедленно сладенько так заснул. Меня даже не смог разбудить крик водителя:

— Эй, служба! Чабанку заказывали?

Меня растолкал Войновский, я схватился, не соображая, кто я и где здесь выход, в темноте схватил шапку и бросился из автобуса. Мы уже подходили к воротам части, когда до меня дошло, что папочку то я с документами в руках своих не ощущаю. Неприятность! Я, как село не асфальтированное — хватай мешки, вокзал отходит, — забыл о том, что было у меня на коленях. Папочка, очевидно, когда я схватился, с колен вниз соскользнула, а я не почувствовал, в темноте-то и не заметил.

Заходим в часть, я сразу налево в штаб к Балакалову:

— Товарищ прапорщик, Гена, беда, я документы комсомольские роты потерял! Что делать?

— Сухари сушить. Тюрьма сидеть будешь, бугром там станешь.

— Мне не до шуток.

— И мне. Что там было, конкретно?

— Ведомости комсомольских взносов, протоколы, несколько учётных карточек.

— Блят..! Поздравляю, ты уже не комсомолец. А может чего и похуже.

— Ты чё охуел, чего ещё похуже?

— Ты же понимаешь, что ты потерял, как минимум, списочный состав воинского подразделения. А это вещь секретная.

— В стройбате?!

— Похуй! Для особиста это просто воинское подразделение. Дэбэ, брат, пахнет!

— Да не гони!

— А ты не кони[79]! Где потерял то?

— Да в автобусе заснул, папка на коленях была, а разбудили, вскочил, она с колен вниз и соскользнула.

— Что за автобус? Маршрутный? Какой номер?

— Да нет, Икарус, интуристовский. Впереди ещё фирмачи сидели, не по нашему разговаривали.

— Ну тогда тебе повезло. Скорее всего это развозка Припортового завода. Там постоянно иностранцы работают, а живут в Одессе. Вот им и организовывают комфортабельный транспорт из Одессы до места работы.

— И что делать?

— Дуй на завод.

— И что?

— А это твои проблемы, солдат.

— Спасибо, товарищ прапорщик. Разрешите идти?

— Геша, не выёживайся! Не теряй время, вали срочно на Припортовый. Серьёзно.

Я рванул обратно на остановку. До развилки с дорогой, ведущей к заводу, подъехал белярским автобусом, а там пешком пошёл на центральную проходную. Огромный завод, поздний вечер, к кому мне обращаться? Начал с вахтёра на проходной. Солдатская форма помогала, я пошёл по рукам и через полчаса был уже в кабинете главного диспетчера завода. В огромной комнате сидел за большим столом человек в костюме, белой рубашке, галстуке.

— Времени у меня нет, сержант. Быстро, в чём дело?

Я кратко доложил проблему.

— Так ты не уверен, что автобус наш?

— Нет, но там сидели иностранцы. К кому, как не к вам, они могли ехать?

— Не факт, но весьма вероятно. А автобусов у нас очень много. И иностранцев много. И живут они в разных местах.

— Так, что же делать? — я совсем растерялся.

— Почему ты думаешь, что они иностранцы?

— Не по нашенскому говорили.

— А по каковски?

— Славянский был язык, возможно польский, — сказал я, подумав.

— Это уже легче.

Мужик сделал несколько телефонных звонков, пытаясь выяснить откуда и куда могли везти поляков на завод. Вариантов было несколько. Потом он выяснял, какая автобаза предоставляла им сегодня автобусы. Их тоже было несколько. Потом он дозванивался до автобаз и узнавал, кто возил специалистов на завод сегодня. Всё это время он не прекращал работать. Перед ним на столе был расстелен огромный лист ватмана, раза в три больше обычного, с планом завода, с дорогами, ж\д ветками, причалами и с множеством разлинеенных рамочек. Вначале рабочей ночи все они были пусты. К утру, когда диспетчеру фантастическими усилиями удалось точно определить номер нужного мне автобуса, он был уже без пиджака, без галстука, ворот белоснежной рубахи был расстегнут, глаза красные от усталости и сигаретного дыма, все клеточки в рамочках были заполнены и многие по нескольку раз. Всё это время он орал по многочисленным телефонам, громкоговорящей связи, селектору, он расставлял пароходы, машины, железнодорожные составы, направлял бригады и в любую секунду перерыва в своём бешеном графике возвращался к моей проблеме. Точку в моём деле он поставил, когда уже светало, переговорив последний раз по телефону, сказал:

— Всё солдат, иди вниз, через десять минут твой автобус будет у рабочей проходной.

— Спасибо вам! Вы буквально спасли меня.

— Иди, я устал.

— Не дай Бог такую иметь работу! Извините, я абсолютно искренне.

— Это точно. Иди, удачи тебе, сержант!

Моя папка лежала на полке над передним сидением. На этом же автобусе я доехал до части. Ведомости комсомольских взносов четвёртой роты Чабанского стройбата, как и я сам, были спасены. Я остался комсомольцем, а следовательно и с надеждой на будущее. Без комсомола будущее представлялось невозможным, без членства в партии невозможным было светлое будущее. В университете стать членом партии было немыслимо. По разнарядке для внеклассовой прослойки — интеллигенции давали два-три места в год на весь факультет. Армия предоставляла возможность стать членом коммунистической партии.

Все студенты в стройбате хотели вступить в партию, чтобы обеспечить себе шанс в будущем. Не кляните нас с высоты дня сегодняшнего, таковы были правила игры в те времена.

Чего греха таить, и я хотел вступить, но для этого надо было на гора выдавать результат.

— Руденко, чего в комсомол давно никого не принимал? — спрашивает меня в начале весны Дихлофос.

— А кого принимать, товарищ лейтенант? Может Зиню или Боцмана? У нас уже и так или зек или комсомолец.

— А норма — два человека в месяц.

— Что за бред? Какая норма?

— Просмотри ещё раз списки.

— Нечего там и смотреть.

— А Савун? — с видом лёгкого превосходства уколол меня замполит.

— Что Савун?

— Ты что не знаешь, что в твоей бригаде есть не комсомолец? Кадры надо знать, Руденко, товарищей своих.

— Савун? Вы уверены? — на уколы Дихлофоса внимания я не обращал.

— Я — да.

— Я и подумать не мог, он же из техникума, кажется.

Я переговорил с Игорем, расписал ему перспективу стать комсомольцем. Он только спросил:

— Ген, тебе это надо?

— Мне — да!

— Ну, тогда давай собрание, буду поступать.

Перед собранием я готовил Савуна, обучал его всем стандартным ответам на стандартные вопросы по темам, типа: ордена комсомола, демократический централизм, решения последнего пленума партии и прочей подобной мути.

На собрании Игорь с блеском отвечал на все вопросы до того момента, пока Балакалов не спросил:

— Игорь, вот ты нормальный человек, музыкант, среднее специальное образование, а почему ты до этого не поступал в комсомол?

— Так я поступал.

— А чего не поступил? — насторожился Балакалов.

— Почему не поступил? Поступил.

— …? Не понял. Тебя исключили?

— Нет.

Здесь уже засосало под ложечкой у меня, появились очень нехорошие предчувствия.

— Так ты что, комсомолец?!!

— Да… М-м-м, наверное. Не знаю.

— То есть, что значит не знаю? А почему тебя нет в списках комсомольцев, где твоя карточка? — смекнул растеряться теперь и Дихлофос.

— А я её потерял, когда в армию ехал, — наивно отвечает Савун.

Со своего обычного места, с подоконника, уже привычно соскочил майор Кривченко и быстро направился вон из ленкомнаты, при этом он бормотал себе под нос так, чтобы все слышали:

— Мудак, у него некомсомольцев исключают из комсомола, а комсомольцев опять принимают! — грохнул дверью.

Красный, как рак, замполит Вилков спросил Савуна?

— Ты что, полный дурак?

— Не до такой степени, как вы… — и после мхатовской паузы, — …думаете, товарищ лейтенант.

Товарищ лейтенант заорал:

— Ты хулиган, Савун?

— Хули кто? — скривившись на одну сторону, переспросил Игорёк.

Ну, что здесь добавить?

Весна 1985 года Гланды-геморрой

С утра по радио только траурная музыка. Узик покрутил настройки большого лапшовеса — радиоприёмника, нарвался на турецкую радиостанцию и, понимая тюркские языки, перевёл — умер очередной Генеральный Секретарь Коммунистической партии Советского Союза, …трижды герой… четырежды почётный… верный ленинец Константин Устинович Черненко.

Когда умер Брежнев, была в народе ещё некоторая растерянность, а теперь привыкли. Споро поставили портрет с траурной ленточкой на входе в роту, скорбно помолчали секунд пятнадцать на плацу. Этим, пожалуй, наш траур и ограничился. Прямо с плаца меня позвал замполит части:

— Руденко, дуй в трибунал, в Одессу.

— Виноват, товарищ майор, но это не я, он сам.

— Что не ты? — растерялся майор.

— Ну Черненко. Константин Устинович. Он сам откинулся.

— Тьху, дурак, дошутишься. Езжай давай. Заседателем будешь.

— Кивалой? Повышение?

— Каким кивалой?

— А вы не знаете? Так пацаны, которые правильные, народных заседателей называют за то, что они только головой кивают на заседаниях суда. Как попугаи. Ка-ка-ду.

— Вот и ты покиваешь, не рассыпишься. Пиздуй давай, какаду.

— Э, нехорошо это — птицей меня называть! Не по понятиям, — шучу я по инерции.

— Ебу я ваши понятия, студент. Кру-угом!

В здании трибунала Одесского военного округа я познакомился с двумя другими членами нашей революционной тройки: капитаном Зверинцевым, председательствующим на нашем заседании трибунала и рядовым Шелест — зачуханным молодым солдатом, танкистом. На знакомство с делом, нам с Шелестом дали пятнадцать минут, так для отвода глаз, для соблюдения протокола советского судилища. Дело было совершенно ясным: два «бегунка» с Белгород-Днестровского стройбата, имён их я, конечно, уже не помню, что-нибудь не более чем Иванов и Петров, ушли в побег. Отсутствовали они в части более десяти суток, поймали их уже дома. Всё задокументировано, запротоколировано. Так, что ни одного шанса у пацанов не было — дисбат уже маячил перед ними. Хоть дисбат по 240 статье и не был предусмотрен, но в таких случаях, когда не было совершено иных сопутствующих преступлений, «ограничивались» именно дисбатом. Не хотела армия отдавать дармовые рабочие руки другому ведомству.

На скамье подсудимых я увидел двух совершенно разных людей: один был среднего роста щуплым и очень бледным, он всё время рассматривал свои руки и глаз не поднимал, второй — небольшого роста крепыш с достаточно наглым взглядом. От судебных слушаний ничего нового по делу я не ожидал. Ничего и не происходило, пока, как свидетеля, не вызвали мать Иванова. Прокурор:

— Как же вы могли? Сын сбежал с армии, стал дезертиром, а вы не одёрнули, не остановили, не привели его в городскую комендатуру.

— Так, бежал чёж? Бьют их там сильно!

— Кого? Откуда вы знаете? От сына? — в голосе легкая доля сарказма.

— Письмо он за месяц до того прислал, плакала я очень, отец в больницу слёг.

— Какое письмо? Где оно?

— Так я следователю его отдала, что приезжал после того, как сына арестовали.

Я нагло потянул папку с делом из под рук председателя трибунала, он злобно зыркнул, но забирать папку не стал. Полистав не очень толстое дело, я быстро нашёл приобщённое письмо, стал читать и выпал из текущего заседания. Хорошо помню строки:

«Бьют нас всё время. Как проснулись, бьют за то, что медленно одеваемся, бьют на зарядке, во время уборки. Потом мы должны застилать всем постели и нас всё время бьют. Нам не дают время умыться и бьют за то, что мы грязные. Бьют по дороге в столовую, бьют на построении, бьют в столовой, на работе, вечером перед отбоем. Полночи мы стираем старослужащим бельё и нас бьёт дежурный по роте. Мама, самое страшное, что бьют всё время по голове, бьют всем, что под руку подвернётся: мисками, кружками, гладилками, черенком от лопаты. Вначале было больно, теперь я уже боли не чувствую, в голове только всё время сильно шумит. Мы живём в постоянном ожидании следующего удара, мы дёргаемся при приближении любого к нам человека. Я очень боюсь, что сойду с ума…». У меня начало сводить затылок, я оторвался от чтения и вернулся в действительность. Прокурор вел допрос Иванова — щуплого малого с землистым лицом:

— Вот вы писали матери, что вас избивают старослужащие. Это так?

— Да, — еле слышно.

— А почему же вы не обратились к вашему командиру? По уставу!

— …Так все это знают, — после длиной паузы.

— Вы утверждаете, что ваш командир знал, что вас избивают?

Тишина в ответ, стоит Иванов, низко наклоня голову. Председатель трибунала:

— Что же вы молчите? Отвечайте государственному обвинителю.

— Да, — шёпотом под нос.

— Что да?

— Знал… И сам тоже…

— Что «и сам тоже»?

— Бил.

— Кто? Вас ваш командир бил?! — с преувеличенным удивлением и наигранным негодованием спрашивает прокурор.

— Да.

— Кто ваш командир?

— Командир взвода, прапорщик Елихонов.

— Прошу трибунал вызвать для дачи свидетельских показаний прапорщика Елихонова.

— Трибунал вызывает прапорщика Елихонова, — капитан Зверинцев.

Оказывается рояль в кустах уже стоял. Мерзкий с виду, признаться, рояль, хоть и блестящий. В зал вошёл маленького роста толстый с геометрически абсолютно круглым багровым лицом прапорщик. Маленькие чёрные заплывшие глазки, надутые щёки и приплюснутый нос выдавали уроженца северных лагерных мест великой России, потомственного вертухая в седьмом колене. В зале жарко не было, но он всё время мятым платком вытирал себе лоб и шею, вернее то место, где у людей шея. Волновался, сильно потел, потому и блестел. Председатель:

— Представьтесь трибуналу.

— Прапорщик Елихонов.

— Рядовой Иванов утверждает, что вы его били.

— Х-хто? — прапорщик в полуобморочном состоянии.

— Иванов.

— Что?

— Ответьте трибуналу вы били рядового Иванова?

— Виноват, когда?

— Когда-нибудь!!! — председатель начал терять терпение.

— Так, бля, нет.

— Нет?

— Никак нет. Виноват, — с искренним сожалением разводит руками.

— Значит нет. У стороны обвинения есть вопросы к свидетелю?

— Нет.

— У защиты?

— Нет.

Что!!? Я обалдел. У защиты нет вопросов?! Они что с ума сошли. Это же конкретная зацепка, прапорщик идиот, его раскрутить, что раку ногу обломать. Пока мои мозги выходили из пике, председатель свидетеля отпустил. Два абсолютно расслабленных адвоката женского пола продолжали с тоской смотреть в окно. Страница перевёрнута.

Как пишется в протоколах, в ходе слушаний подсудимые показали, что они на стройке нашли спичечный коробок с травкой, забили по косячку и под эту музыку, вспоминая всё нехорошее о Советской армии, решили вместе дёрнуть домой прямо на лодке по говорящей реке. Всё это свидетельствовало о спонтанности решения, то есть об отсутствии предварительного сговора, который бы мог усугубить меру наказания. Мне показалось, что их хорошо консультировали или один из них уже должен был иметь определенный опыт. Так как адвокаты в дело не вмешивались и не помогали, оставалось, что Петров или Иванов уже по этим коридорам шагали, но следов прежней судимости в их делах не было.

Хотя, с другой стороны, почему травка? Ведь курение анаши не помогало созданию позитивного мнения высокого трибунала о подсудимых. Спонтанность поступков можно было доказывать и менее опасными методами, например, получили ещё раз в голову и сказали себе — доколь, мол, пора по домам, подальше от инвалидности. Я спросил у подсудимых:

— Часто ли вы употребляете наркотики?

Такой вопрос очень понравился капитану Зверинцеву, он только крякнул.

— Нет, — вялый ответ полудохлого Иванова.

— Да, регулярно, — жизнерадостное утверждение Петрова.

— Какие?

— Ну, там травку курю, колюсь, — продолжает Петров.

— Чем колитесь?

— Баяном! Чем. Шприцем колюсь, чем же ещё?

— А какой наркотик вы себе вводите, где достаёте?

Зверинцев только руки потирает, мол, классный кивала ему попался, ярый изобличитель чуждого нашему обществу порока.

— Сам готовлю.

— Из чего? Как?

— Что мне всю кухню рассказывать?

— Ну, хоть один рецепт.

— Сержант, может действительно хватит? Зачем это вам? — капитан шепчет мне в ухо.

— Сейчас, товарищ капитан, один важный момент для себя хочу прояснить, — прошептал и я в ответ.

Петров к таким конкретным вопросам готов не был, начал что-то невразумительное придумывать. С «кухней», как он выразился, он знаком не был. Я обратил внимание, как при этом снисходительно улыбался, не поднимая глаз, Иванов.

— Иванов, может быть вы поможете своему товарищу?

— Ну, там, бросаете раздробленную маковую соломку в растворитель, затем на водяной бане… — Иванов в подробностях и с упоением описал кустарный метод добычи зелья.

— Вы наркоман?

— Нет.

— Откуда знаете всю, как выразился ваш товарищ, кухню?

— Видел.

— Где? — это уже всполошился Председатель.

— Не помню, — Иванов снова замкнулся.

— У заседателя есть ещё вопросы?

— Нет.

Мне стало многое понятным.

В заключительном слове Государственный обвинитель потребовал для подсудимых по три года общего режима. Защитники ничего внятного не сказали, только попросили учесть юный возраст подсудимых, да и это сказано было совершенно безучастно, блекло. Трибунал удалился на совещание для вынесения приговора. Совещательная комната была мала размером, в одно окно. Два стола и несколько стульев составляли её скудный интерьер. Что меня удивило, так это наличие телефона на одном из столов. Я-то считал, что этот предмет просто права не имеет здесь находиться. Наивный я был человек.

Первым делом капитан в совещательной комнате спросил меня:

— Куда это тебя понесло, сержант?

— Хотел разобраться, товарищ капитан, кто из них действительно наркоман.

— А я думал, ты просто забесплатно рецептуру получить хочешь, — заржал капитан, он пытался шутить. — Ладно, вон садитесь за столик, журнальчики полистайте пока, а я приговор напишу.

Но вместо того, чтобы писать приговор, капитан начал наяривать по телефону, решать свои личные проблемы. Милый Шелест тихо спал. Минут через двадцать в комнату постучали. Я опять удивился — ведь всем должно быть известно, что трибунал удалился для вынесения приговора, никто не мог войти в совещательную комнату, это было бы грубейшим нарушением закона. Но капитан, как ни в чём не бывало, как у себя в кабинете, только бросил в сторону двери:

— Да, да. Кто там?

Дверь приоткрылась. Показалась блондинистая головка адвокатши:

— Можно, Иван Сергеич?

— Заходи Оксана, что там у тебя?

Вместе с Оксаной вошла в совещательную комнату и вторая.

— Иван Сергеич, миленький, давайте пораньше закончим сегодня. А?

— Куда спешите, девчата?

— Вон у Милки муж сегодня московским с командировки возвращается, а она дом приготовить не успела.

— Мил, а ты чё ж молчишь?

— Так и я прошу, Сергеич, отпустите, я своему хоть ужин приготовлю, он же сутки в дороге.

— Ну девчонки, что я могу? Приговор то по любому написать надо, вон с бойцами посовещаться, — деланно важно кивнул капитан на меня и на проснувшегося Шелеста, — ведь судьбу людей решаем.

— Сергеич, да чё там решать, вмажьте этим подонкам по полной. Армии они боятся, мужики, называется!

Вот тебе и самый гуманный в мире советский суд. Бред! Адвокаты!!! В совещательной комнате!

Защитнички вышли, капитан глубоко вздохнул и вытянул из портфеля несколько исписанных страниц. В течении минут пяти он что-то дописывал, а потом объявил:

— Приговор готов. Подписывайте, товарищи народные заседатели, что согласны. Потом его отпечатают и вы свои подписи поставите ещё раз.

— Разрешите ознакомиться, товарищ капитан?

— Настаиваешь? — злобно скосил глаз председатель.

— По закону хочу.

— Ну хоти. Почерк у меня плохой, я сам вам почитаю.

Он начал читать. По всему выходило, что всю констатирующую часть он написал заранее, опираясь только на своё предварительное знакомство с делом. Ход судебного разбирательства не мог уже ничего для него изменить. Получалось, что любые вновь открывшиеся обстоятельства председателем трибунала отбрасывались как такие, которые могли заставить его переделывать собственную работу. Всё было решено заранее. Итого, учитывая молодой возраст подсудимых трибунал счёл возможным ограничиться: Иванову два года дисбата, Петрову — год общего с направлением на принудительное лечение!

— А почему именно так?

— От любопытный попался! Грамотный?

— Ага.

— Ну, слушай. Отягощающих обстоятельств нет, можно ограничиться дисциплинарным батальоном, это раз. Но Петров наркоман, мы обязаны его лечить, а лечение в дисбате не предусмотрено, поэтому ему год исправительных лагерей с принудительным лечением, это два. Подписывайте.

Теперь мне стал понятным план Петрова — чтобы не попасть в дисбат, он назвался наркоманом. Хитёр стервец. Я о таком варианте, как срулить с дисбата, раньше и не догадывался. А Иванов скорее полный даун, если не воспользовался этой же возможностью.

— Но, товарищ капитан, ведь вы всё видели, слышали, как они отвечали на вопросы. Не уверен в отношении Петрова, но Иванов точно знаком с наркотиками не понаслышке, да и видик у него вполне конкретный. Из них двоих наркоман, скорее, он.

— Трибуналом такие факты установлены не были.

— Так может быть необходима медицинская экспертиза?

— Не вижу такой необходимости. Ещё вопросы? Нет? — он начал терять терпение.

— Есть, — я тоже, — Письмо к матери. Факты неуставных отношений, которые, по моему мнению, и толкнули их на нарушение закона.

— Фактов неуставных отношений не установлено, сержант, — он готов был испепелить меня.

— А письмо?

— Он мог его специально написать, чтобы оправдать свой побег.

— За месяц до побега? Тогда преступление было заранее спланировано, а следовательно, мы не можем ограничиться направлением в дисциплинарный батальон. То есть: или-или.

— Всё! Хватит умничать! Подписывайте приговор.

— Я не подпишу, — произнёс я быстрее, чем подумал.

— Что?!! Да я тебя… Ты у меня… Рядовой Шелест?

Тот безропотно взял бумажки и подписал их, уверен, что он и не пытался понять, о чем это мы с капитаном беседуем.

— Младший сержант Руденко?

— Товарищ капитан…

— Ты подпишешь?

— Нет.

— Ты что с ума сошёл? Да это же ЧП! Подписывай!

— Нет.

— С чем ты не согласен?

— Считаю, что дело не было должным образом расследовано, приговор основывается на недостоверных фактах.

Он долго смотрел мне в глаза, я старался выдержать, назад дороги у меня всё равно уже не было.

— …Потом, я считаю, что процедура вынесения приговора была нарушена, в совещательную комнату входили посторонние, вы вели телефонные разговоры.

Капитан тяжело сглотнул, его лицо приобрело цвет вчерашнего борща. Пауза…

— …Я готов подписать, но с особым мнением.

— Подписывай, — змеиный свист.

После оглашения приговора капитан Зверинцев сообщил мне, что меня вызывает к себе Председатель Трибунала Одесского гарнизона полковник Зелёный. На прощание капитан пригрозил мне, что он лично будет меня судить при первом же удобном случае, а организовать такой случай он мне обещает, если я заикнусь кому о защитниках в совещательной комнате.

Олегом Кошевым я не был. Недолго меня надо пытать до того, как я выдам месторасположение партизанского отряда. Кто я? Даже не винтик механизма, не гвоздь, даже не шляпка от гвоздя. Так, атом в кристаллической решетке. С нешуточной тревогой вошёл в кабинет великого и ужасного Председателя Трибунала Одесского военного округа.

В небольшой комнатке за письменным столом седовласый полковник. Мне было предложено сесть. Дурной знак в таком месте, но я присел на кончик стула. По требованию полковника изложил суть дела, как я его видел, капитана пока сливать не стал. По мере моего рассказа он всё меньше задавал вопросов, всё больше хмурился и уходил в себя. Когда я закончил, повисла долгая пауза. Казалось, полковник спит. Я не смел пошевелиться. Наконец он вздохнул и произнёс с милой одесской картавостью:

— Тги дня назад я лично пгедседательствовал на одном тгибунале. Судили двоих мегзавцев, сегжантов с гагнизонной гауптвахты, губагей, как вы их называете. Хотя этих называли по дгугому — Гланды и Гемоггой. Знаете, почему, сегжант? Они бгали солдатскую ложку, входили в камегы, стгоили задегжанных и засовывали чегенок ложки им в гот и в… — полковник замер, подбирая слово, — …и в задний пгоход. Они это называли пговегкой на гланды и гемоггой. Чегенок они пготирали слегка тгяпочкой пегед тем, как пговегять следующего. Замечу — следующего! Что это значит? А то, что по своей пгихоти они могли сначала пговегять гланды, а потом гемоггой, а могли и наобогот — сначала гемоггой, а потом гланды, а чегенок пготигали только потом. Понимаете?! Подонки! Фашисты! Год, год они этим занимались и никто не пожаловался! Люди!!?… — полковник надолго замолчал, смотрел в окно, потом продолжил, — Я им очень хотел впаять дисбат, знаю, хогошо знаю, что бы с ними там сделали. Но я, в соответствии со статьёй 237, дал им по пять лет стгогого гежима, хоть это и милость для этих мегзавцев. Потому что действовать мы должны только по закону, — и сразу без всякого перехода, — идите, вы всё пгавильно сделали, никто вас не тгонет, сегжант.

Я до сих пор помню боль в глазах этого пожилого человека, боль и недоумение. Как в фильме «Адъютант Его Превосходительства»:

— Ротмистр Львов покончил собой, — радостно докладывает поручик начальнику белогвардейской контрразведки полковнику Щукину. А тот так, помните, с ужасом и с тоской в глазах посмотрел на своего сотрудничка и говорит:

— Я удивляюсь вам, поручик, а была ли у вас мать?

Весна 1985 года Чабанка-Кулиндорово

Вот что мы от всей души ненавидели, так это субботы. После завтрака у нас были политзанятия. Обычно Дихлофос, спотыкаясь на длинных словах, бубнил нам галиматью со своих курсантских конспектов. Скукотища смертная, одно развлечение, когда наших братанов из солнечных республик просили на карте мира что-нибудь показать, к примеру, родной город или родную страну. В эти мгновения слетал лоск с любого, обычно надменного, чернявого хлопца, по жизни оттопыренная нижняя губа втягивалась на своё законное место. Поиск Таджикистана во льдах Гренландии или Кишинёва в джунглях Амазонки слегка скрашивал неспешное течение времени по утрам в субботу. А после обеда ПХД — парко-хозяйственный день, то есть бесплатная пахота пока не стемнеет. У старшины всегда в заначке была куча грязной работы, всем хватало.

Особо ненавистными были субботы, когда старшина решал натереть полы в казарме. Ярко красная несмываемая ничем мастика, ведра, тряпки, а потом щетки. Тереть, тереть, тереть и так до бесконечности. Руки, колени и подошвы ног становились красными на недели. Вонь, грязь, высокая влажность, летом вообще не продохнуть. Кондиционеры? Ага, каждому и в каждую руку!

Или генеральная уборка столовой. Липкую многослойную грязь с полов можно было только соскрести, но как соскрести с 450 квадратных метров. Мы её смывали.

Стрижка кустов, покос травы, регулярная побелка бордюров, уборка опавшей листвы, снега, не помню места на территории части, не израненного траншеями или просто ямой, так как, если ничего придумать нельзя, то можно же просто копать.

И как после этого любить субботу?

Однажды в такую вот субботу, перед началом политзанятий я встретил в части нашу гражданскую начальницу:

— Гена, собирай свою бригаду. Хоппер с цементом пришёл, надо срочно разгружать.

— Так сегодня же суббота.

— Работа важнее.

— Извините Людмила Николаевна, мне нужен приказ любого офицера нашей роты.

— А кто есть?

— Дихлофос. Виноват, лейтенант Вилков, замполит роты. Он сейчас командует.

— Хорошо я поговорю с ним.

Я видел со стороны этот разговор, закончился он ничем, замполит отказал. А в понедельник он получил за это, по меткому выражению Корнюша, клизму на полведра скипидара с патефонными иголками. Железные дороги выставили нашему УНР штраф за два дня простоя вагона. Тут то, как говаривал Чапай, карта нам в руки и пошла. Всего за бутылку, каждую субботу нам в часть звонили с Кулиндорово и вызывали бригаду УПТК на разгрузку вагонов. Задерживать нас уже никто не смел.

С народом на железнодорожной станции у нас были прекрасные отношения. Конечно я мог настоять и отменить рабский труд нашей бригады на разгрузках не наших грузов. Но тогда и станция перестала бы нам помогать: подавать вагоны туда, куда мы хотим и тогда, когда нам это надо, давать нам железнодорожные краны, закрывать глаза на некоторые простои вагонов. Всё как обычно — рука руку моет. И поэтому разгружали мы всё. Например на Центролите вагоны с лесом. Первый раз, когда мы увидели ЭТО, то были немало удивлены.

— Ребята, вагон с досточками помогите разгрузить, — нежно приказала нам Людмила Николаевна одним весенним утром.

Пришли мы на Центролит, стоит обычный вагон, не платформа и не полувагон, а вагон. Откатываем мы двери и видим сплошную стену плотно уложенной шелёвки. Стена досок вплотную к дверям и просвета не видно ни по бокам ни вверху. То есть выглядит так, что крыша у вагона съёмная: крышу сняли — погрузили, потом крышу назад приварили — выгружайте как знаете. Мы стояли и тупо смотрели на дверной проем, мы даже не понимали, как можно попасть внутрь, как начать выгрузку. Пришлось звать помощь. Помощь нам объяснила, что доски режутся на зонах по длине почти на две трети вагона, то есть завести доску в вагон можно только по диагонали, слегка её согнув, а уже внутри вагона можно полностью выпрямить и уложить на место. С целью выгрузки мы должны были проделать обратную операцию — один край доски завести в дальний угол вагона, тогда, слегка согнув, её можно было выбросить в проём двери. А по высоте вагон заполняет под завязку, под крышу зек, находящийся внутри вагона. Последние доски он укладывает ближе к дальней от открытой двери стенке, затем в центре под куполом вагона, оставляя себе минимальную щель вверху двери, чтобы потом выбраться наружу. А по дороге, от тряски эти последние доски распределяются равномерно по вагону, закрывая собой щель вверху двери, теперь, если открыть дверь, создаётся впечатление, что вход полностью замурован.

Нам дали стремянку. Прежде всего надо было вновь проделать щель, отбрасывая, отодвигая доски от двери в самом верху. Попробуйте в свободное от работы время позаниматься такой физкультурой. У нас ушёл час до того, как самый маленький из нас — Юрка Тё смог попасть внутрь вагона. А потом уже и мы. Ну и работка, я вам доложу! Вначале работать можно только лёжа, потом на коленях, поэтому локти, колени и даже ладони, несмотря на рукавицы, через полчаса работы утыканы занозами. Дышать тяжело, воздух наполнен пылью с миллионом потенциальных заноз для лёгких. Уж лучше цемент!

Разгрузка угольных электродов для дуговых печей на том же Центролите. Цилиндрические с отверстиями в торцах электроды килограмм так 80 каждый выгружаются из полувагона специальными крюками, в виде согнутой под девяносто градусов толстой арматуры, на конце паука. Проблема в том, что электрод изготовлен из графита — наилучшего смазочного материала. Крюк всё норовит выскочить, а убегать от 80 килограммовой бомбы не представляется возможным не только из-за недостатка пространства в полувагоне, а потому, что скользко, через полчаса работы подошва сапог покрывается графитовой смазкой, графит по графиту это даже не остро отточенные коньки по льду. На ногах устоять невозможно, а ровного пола под ногами нет, под ногами электрод к электроду, диаметр — сантиметров сорок и длина под два метра. Падаешь каждые минут пять, неожиданно падаешь, а падать больно.

Или «вертушка». На ЗЖБИ на «вертушках» поставлялся щебень. «Вертушка» это железнодорожный состав, состоящий из платформ с одним вагоном-теплушкой для охраны и сопровождающих лиц посреди состава. Щебень выгружали специальным ковшом, но чтобы ковшом можно было работать, надо было открыть все борта платформы. Это и была наша работа. По длинному борту восемь замков. Выбить тяжеленный зацеп из замка можно только кувалдой. Стоишь на склоне железнодорожной насыпи, почти в кювете, над тобой платформа, то есть махать здоровенной кувалдой надо прямыми руками над головой, если промазал, улетаешь по инерции вместе с кувалдой под насыпь. С трёх ударов зацеп можно освободить, если каждый из ударов попал по зацепу, если попал в неподвижную скобу замка, то ощущение такое, будто тебe самому кувалдой по плечам вломили. Открыл одну платформу — руки больше не поднимаются, а таких платформ штук двадцать. Та ещё работёнка!

Так размахивая кувалдой, я умудрился разбить свои очки. Уставшие руки ошиблись на несколько сантиметров, плечо задело оправу и очки улетели в кювет. Особо горевать я не стал — что в очках, что без очков, видел я примерно одинаково плохо.

Лето 1987 года Киев

Шли мы как-то с моим приятелем Сашей Письменным мимо магазина «Турист», что рядом с университетскими корпусами на ВДНХ. Зашли и купили себе с бухты-барахты по теннисной ракетке. Этот кусок железа со струнами имел оригинальное теннисное название «Хоккей 2». На следующий день мы, натянув веревочку вместо сетки, без каких-либо тренировок приступили к игре на счет на кортах Ледового стадиона, что напротив киевского ипподрома, в десяти минутах ходьбы от университета. Так началась моя любовь к теннису, буквально с первого удара. А тогда играли мы, мягко говоря, отвратительно, но самозабвенно. Имитируя подачу мастеров, я своим плечом снес с носа очки и немедленно на них наступил. Хрусть!

Магазинов «Оптика» тогда в Киеве было не то что сейчас — в каждом квартале, но они таки были. А вот, где взять рецепт? Как ветеран призыва, я прошёл минимум 26 медицинских комиссий до армии и в каждой, конечно, был окулист. Я помню эти муки, и мои, и врачей:

— Закрой левый глаз.

— К, Л, П, …

— Неверно. Попробуй вот с этим стеклышком, минус полтора…

— К, П, Н, … — напрягая глаз, с трудом различал я темные пятна. — Нет, мало.

— Давай вот с этим. Один семьдесят пять.

— К, Л, Л, Л, … Нет, много.

— Полтора — мало, а один семьдесят пять — много? Понятно. Симулянт!

При этом я искренне хотел подобрать для себя правильные очки. Ещё со школы я знал, что постоянно напрягая глаза в попытках рассмотреть написанное на доске, чего я добивался непременно, так это головной боли к вечеру. Используемый вместо приличной оптики, широко известный советский метод зреть — оттягивание пальцем уголка глаза, полного удовлетворения мне не приносил. Я хотел видеть, как все люди. Кстати не все люди хотели этого так же, как я. Был у меня приятель по военкомату Валера Бартошек из Быковни. Тоже ветеран призыва, много раз я с ним проходил комиссию и видел его фокус. Дело в том, что Валерка был профессиональным шофером и зрение ему полагалось стопроцентное. Беда была в том, что один глаз у Бартошека видел на все сто, а второй вообще ничего не видел. Как скрыть? Фокус состоял в следующем:

— Закрой левый глаз.

Валерка брал со столика в правую руку ширмочку и закрывал левый глаз.

— К, Л, Н, …

— Отлично. А теперь закрой другой глаз.

Валерка перекладывал ширмочку в левую руку и широким жестом закрывал на этот раз… опять левый глаз.

— К, Л, Н, …

— Отлично. Оба сто процентов. Следующий!

Супер идея! Всегда у него это проходило. А у меня: много, мало, много, мало — симулянт!

Этот сценарий повторялся из года в год. Я стал носить минус полтора, но очень большой разницы — в очках я или нет — я не ощущал.

И вот я снова без очков. Где взять рецепт? Нашел я одну «Оптику» с врачом. Приехал, там старичок такой на приеме, взятый целиком и полностью из черно-белого кино:

— Ну-с, батенька. Закройте левый глаз.

— К, Л, П, …

— Неверно. Попробуйте вот с этим стеклышком, минус полтора…

Я только вздохнул.

— К, П, Н, … Нет, мало, доктор.

— Давайте вот с этим. Один семьдесят пять.

О, как это мне было знакомо!

— К, Л, Л, Л, … Нет, много.

— Полтора — мало, а один семьдесят пять — много? Понятно. Попробуем так.

Он вставил другое стеклышко, повернул его, подправил. Я только ахнул. Я не смотрел на таблицу, я смотрел в окно. Как передать чувства человека, который к 27 годам впервые в жизни увидел листья на дереве? До этого дерево для меня было размытым пятном зеленой краски с оттенками разной глубины. А тут… каждый листик, каждая веточка! У меня слёзы на глазах.

— Так у вас астигматизм, батенька! Боюсь, что своими очками вы только портили зрение.

Десять лет, десятки врачей… а главное, что мы продолжаем им верить, нам кажется, что всякий в белом халате — уже специалист. Страх за свое здоровье лишает нас разума. В тот день я впервые подумал: а в чем, собственно, разница между нашим университетом и мединститутом? Работая, в том числе и со студентами, будучи сам студентом последнего курса, я отчетливо понимал, что на сто выпускников, в лучшем случае, приходится десять специалистов. Дай Боже, чтобы в мединституте статистика была получше, но шанс попасть на хорошего специалиста очень-очень далек от ста процентов.

Извините и будьте здоровы.

Весна 1985 года Чабанка-Кулиндорово (продолжение)

Так что, работы наши были очень разные и рабство тоже имеет свои оттенки. Было нам более приятно, когда нас продавали «налево» гражданским. Например по весне ночью улики перевозить с места на место. Тоже бывало намаешься, загрузив «крокодила» в два ряда по высоте тяжеленными ульями с мёдом. Но зато и накормят и с собой дадут.

А той весной и вовсе классный левак попался — продали часть моей бригады ваять из ракушечника домики на посёлке Котовского в частном секторе, сразу напротив хозворот Молодой Гвардии. У куркулей участок — соток пять, а они строят пять-шесть домиков два-на-три метра, дачникам летом сдавать. «Удобства во дворе» называется. И не только удобства, всё во дворе, в домике помещались только две кровати. Не Хилтон, одним словом.

Каждый вечер мы, кто продолжал работать и за себя и за того парня на Кулиндорово, заезжали к куркулям забирать остатки бригады. Согласно договорённости, каждый вечер нас ждал щедро накрытый стол на всю бригаду. Когда с бромбусом, а когда и с самогонкой. А годы-то голодные… Денег мы не получали, деньги получали те, кто нас продавал.

В части снова перемены — жалко, но исчез комроты Меняйлов. Пара залётов, суд офицерской чести и не стало нашего командира роты. Хороший он был парень, незлобный и не дурак, случайный в армии человек. В роте Корнюш подлаживал под себя парня из нового призыва. Если я с самого начала всё время пытался выскользнуть из лап старшины, то Владик, так звали этого пацана из Николаева, выпутаться из этой вязкой паутины и не пытался. Каждый раз, когда он выходил из каптёрки старшины, он получал в зубы и немедленно возвращался, а нашему прапорщику только того и надо было. Однажды я видел, как Владик стоял прислонившись спиной к столбу в спальном помещении, а Кириченко бил его кулаками по челюсти.

— Руки опусти!

И удар справа. Несильно. Владик дернулся.

— Стой смирно, я сказал!

И удар слева. Так несколько раз. Наконец Владик замер и обреченно закрыл глаза. Кириченко стал бить его непрерывно с двух сторон. Молча. Владик только привычно качал головой.

Его спасение было в каптерке доброго прапорщика Гены. Чем сильнее зависимость солдатика от старшины, тем старшине выгодней. Он и защищал-то только для вида, я это уже потом сообразил. Он сразу начинал оказывать особое внимание своей жертве, чтобы остальные её, жертву, возненавидели. Мне в своё время удалось уйти в бригаду и тем получить относительную независимость. У меня сохранялись хорошие отношения со старшиной, но они больше походили на равные, …нет, панибратство не допускалось, просто он согласился, что я не под ним, я где-то рядом. Хотя он и продолжал очень ревниво относиться к любым моим проявлениям самостоятельности.

Не сложно было догадаться, что у Владика должна была быть библиотека дома хорошая. Так оно и оказалось. Вызвал меня как-то Корнюш и говорит:

— Гена, у Владика сестра замуж выходит. Мать просит отпустить его на свадьбу, а боец он ненадёжный, тревожный какой-то. Я тебя прошу, сгоняй с ним на сутки в Николаев, присмотри за ним. Туда-назад.

— Без проблем, товарищ прапорщик.

— Кстати, вы же по любому домой к нему заедите, ты там присмотри, чего хорошего в его библиотеке, а то он сам совсем не рубит в этом деле.

— Есть, — эта часть задания мне понравилась значительно меньше.

Была свадьба, много пили, танцевали, пели, выходили покурить, меня хотели бить, не побили, пили на брудершафт, хотели побить других уже вместе со мной. Программа свадьбы была стандартной.

В части первым делом алчущий старшина спросил меня совершенно конкретно:

— Ну?

— Нормально всё, товарищ прапорщик, боец был под полным контролем.

— Я не об этом. Есть у них интересное что-нибудь на книжных полках?

— Так… а я дома то у них так и не был.

Старшина осунулся лицом, недоверчивые глаза сверлили меня до предстательной железы. Не поверил.

— Знаешь, что я тебе скажу?

Я вопросительно моргнул своими лысыми веками.

— Куда солдата не целуй, у него кругом жопа! Свободны, товарищ младший сержант.

С этого дня наши отношения заметно ухудшились. А библиотека у Владика была таки охренительная!

Часть 4 Черпак ли?

Весна 1985 года Майор Белоконь

И так было нескучно, а тут судьба нам подбросила целого майора Белоконя. Или майора Белоконь? Как правильно? Утром на разводе командир части представил нам нового командира роты. Маленький такой дедушка-гномик с выцветшими лукавыми светло-серыми глазами и длинными косматыми седыми бровями, которые резко контрастировали с черной шерстью торчащей из огромных лопатых ушей. Вечером он бодро провёл проверку, выступил с речью о воинской дисциплине и приказал сержанту Аронову к утру повеситься. На этом мажорном аккорде рота была распущена спать. Дневальным поступил приказ занести койку в канцелярию роты, а каптёрщику выдать бельё. Так у нас поселился бес по имени Белоконь.

Вскорости стала известна его история. Ещё недавно служил он целым командиром батальона в Запорожской области, пил, по пьяному делу повесил солдата. Не до смерти. К крюку в потолке он привязал сначала кусок резинки от трусов, а уже к ней верёвку, смастерил петлю. Позвал в чем-то провинившегося солдатика, поставил того на табурет, надел на шею петлю, зачитал приговор и выбил из под ног опору. Резинке даже не пришлось растянуться, как рассчитывал изобретательный командир, она просто оборвалась, но боец рухнул на пол уже без сознания. Пошутил майор. Весёлый он был человек, но крышу ему с тех пор повело конкретно. Понизили его в должности и направили к нам в часть начальником штаба. На этой должности он долго не продержался, понизили его до командира роты и бросили на третью роту подальше от части. Но на свободе майора несло по полной и его перекинули к нам, под неусыпное око командования. Пил он непрерывно, но пьяным я его не помню. Он не пьянел, у него только менялось всё время настроение, неожиданно и противоположно.

Если раньше нами занимался в основном старшина, остальные командиры только так — отбывали повинность от сих до сих, то теперь новый командир роты переплюнул даже старшину. Белоконь жил в роте. Семьи у него не было. Его домом стала наша казарма, в частности канцелярия роты. После кровати, следующим обустройством нехитрого майорского быта стала сигнальная кнопка, установленная ему в стол нашим радистом и соединённая с сигналом боевой тревоги. В большем он не нуждался, в его понимании необходимая степень уюта была создана. А при помощи кнопки он управлял ротой.

Утро. Одновременно с криком дежурного громкий звонок над тумбочкой дневального. Звенит долго, Белоконь кнопку нажал и не отпускает. Это плохой знак. Дневальный несмело приближается к двери канцелярии и очень осторожно открывает её. Оттуда крик:

— Дневальный, нах, дежурного по роте ко мне. Бе-егом, басурман!!!

Дневальный находит Гулямова.

— Гулям, тебя, типа, Белоконь к себе зовёт.

— Ну его нахуй! Сам иди.

— Не, он не отцепится, тебя зовёт.

Снова звенит звонок. Делать нечего, к двери приближается Гулямов, осторожно приоткрывает её и еле успевает пригнуться — сквозь то место, где только что была его голова, пролетает на безумной скорости какой-то предмет. Не снижаясь предмет врезается в кафель на противоположной от двери стене, что над фонтанчиком для водопоя. Хорошо, что там никто не утолял свою жажду в этот момент. Предмет со звоном разлетается на множество осколков. По осколкам определяется, что это была псевдохрустальная пепельница. Проснулся!

Из канцелярии раздаются крики, через мгновение оттуда вылетает Гулямов.

— Дневальный, на стакан, набери воды, отнеси командиру, пусть подавится, сука, алконавт ебучий.

Дневальный относит воду. Тишина. Через минут пять короткий звонок. Дневальный открывает дверь канцелярии, оттуда голос Белоконя, как ни в чём не бывало:

— А кто у нас сегодня дежурным по роте?

— Рядовой Гулямов, товарищ майор.

— Пригласи его ко мне, сынок.

Значит уже опохмелился. Сейчас выйдет в мир, благодушный, улыбчивый, с лукавым своим взором из под лохматых бровей. Будет шутить, будет мудрым и добрым. Но с завтрака он уже вернётся другим и тогда судьба окружающих будет зависеть от того, сколько водки он себе оставил вчера в заначке.

Грех сказать, что настроение командира роты зависело исключительно от выпитого. Бывало орёт, с ума сходит и вдруг отеческая улыбка, всепрощение. Пути блужданий его сознания были неисповедимыми для нас только первое время. Путём проб и ошибок подбирали к нему ключики и в деле том в итоге изрядно преуспели. Судите сами.

Опоздала наша бригада к вечерней проверке. Честно опоздала, без дураков, не приехал дядя Яша и нас не предупредил заранее. Ждали мы его, а потом своим ходом двинули, а на Молодой Гвардии зависли на остановке. Не хотели водители бесплатной публикой места в автобусе занимать, не хотели везти нас к месту исполнения нашего гражданского долга. В роте нас встретил дневальный и передал приказ майора зайти в канцелярию. Зашли.

— Товарищ майор, бригада УПТК по вашему…

— К стенке, распиздяи! Смирно!!!

— Товарищ майор, нас не забрали с Кулиндорово…

— Молчать! Меня не интересуют ваши сказки, нах…

Мы выстроились в шеренгу под стеной в канцелярии. Майор встал перед нами, грозно всматриваясь снизу вверх в наши переносицы своими безумными глазами.

— Час назад на нас напали американцы. Вы знаете, что это война!? А вы теперь дезертиры!!! Смирно! Слушай мой приказ, — он понизил голос и медленно, как бы с сожалением, чеканя каждое слово, Левитаном объявил:

— По законам военного времени, властью данной мне коммунистической партией приказываю рядовой состав бригады повесить, сержанта Руденко расстрелять! Приговор привести в исполнение немедленно, — кнопка, звонок, снова крик, — Дежурный по роте!!!

В канцелярию вбежал наш родной Узик.

— Товарищ майор, дежурный по роте, сержант Аронов, по вашему приказанию прибыл!

— Дежурный, повесить дезертиров. Руденко расстреляю лично, утром.

— Вешалки все заняты, товарищ майор, там повара висят.

Нелегко сбить с толку офицера Советской армии. Недолго думая:

— Отконвоировать всех на губу, а утром привести приговор в исполнение. Всё! Точка! — и ладонью так по столу, с сожалением, хлоп!

— Товарищ майор, разрешите?

— Чего тебе Баранов?

— Дайте покурить напоследок. Угостите военных сигареткой.

Вмиг атмосфера в комнате изменилась. Белоконь, устало опустив плечи и свесив себе на грудь небритый подбородок, медленно пошёл и сел за стол, вытянул пачку сигарет, бросил её на приставной столик.

— Садитесь, сынки. Закуривайте.

Слово «сынки» он произносил не издевательски, а по-отечески нежно. Мы присели, закурили. Майор мудро обводит нас всех глазами.

— Ну, что там у вас произошло?

— До последнего ждали нашу машину. Она не приехала. Были вынуждены добираться своим ходом. Вот и опоздали.

— Я же за вас переживаю. Я же ваш батька здесь, нах, в армии.

— Отец родной… — из скромности Белоконь начавшуюся реплику Баранова перебивает:

— Вот хорошие вы хлопцы, но недисциплинированные.

— Мы больше не будем, товарищ майор.

— Да ладно вам. Ужинали?

— Никак нет, товарищ майор. Как приехали, сразу в роту, сразу к вам.

— Веди бригаду ужинать, Руденко. Скажи там, нах, этим ебарям, что я приказал накормить людей.

А то нас без его приказа не накормили бы. Вышли мы мирно из канцелярии и пошли есть свою жареную селёдку. Но опыт, как можно переключить майора, закрепили. Невинная просьба дать закурить смыкала в его голове необходимые проводочки и… — отец родной.

А то помню, как-то в ненавистную субботу, вечером вызывает меня командир роты в канцелярию. Захожу и вижу, он там Райнова распекает.

— …ты, Райнов, ваще на службу, нах, болт забил… — увидев меня, не дал и слова сказать.

— Руденко, почему этот гандон, нах, всё время в парадке ошивается?

— Так он же экспедитор, товарищ майор.

— Какой такой экс-педитор? Не педитор он у тебя, а пидорас!

— Ему по работе положено.

— На его положено мой хуй наложено! Нах ему парадка?

— Так он же по заводам, по складам, по всей Одессе ездит и стройматериалы заказывает. Он только в парадной форме одежды может перемещаться по городу, а иначе патруль подгребёт.

— Райнов, блядь, ты же одессит?

— Так точно, товарищ майор.

— Каждый день, нах, мамкин борщ хаваешь?

— Никак нет, товарищ майор.

— Ага, заливай больше. Руденко, слушай мою команду: одесситов к ёбаной матери из педиторов. Пусть, суки, лопатами, как все, машут. От жиды… блядь!

И тут Райнов, нельзя сказать чтобы к месту, глядя на стол майора, спрашивает:

— А вы, товарищ майор что, в шахматы играете?

— Играю, — тембр голоса сразу стал котенкообразным, многоумная улыбка, хитро прищуренный глаз, — а ты что поиграть со мной хочешь?

— Хотелось бы, товарищ майор.

— Ну, давай. Только я не пацан, нах, на шалабаны с тобой играть. Что ставишь?

— Увольнительную домой до утра понедельника.

— Совсем охуел! — радостно, — Ладно, давай! Руденко оставайся, увидишь, как я разделаю этого шаромыжника под орех!

Шахматная доска лежала на столе у майора. Лёнька споро начал расставлять фигуры и себе и майору. Белоконь откинулся на спинку стула, закурил и бросил пачку сигарет на стол. Это был сигнал, я тоже закурил командирские, подсел к столу. Как играет Райнов, я знал, мы с ним на Кулиндорово сражались и не раз. Так себе. Счёт у нас был примерно равным, а я шахматистом себя не считал. Минут через двадцать Райнов объявил счастливым голосом:

— Вам мат, товарищ майор!

Товарищ майор глаз от доски не поднимал. Повисла пауза, улыбка сползала с губ Райнова вниз, за белый нагло расстегнутый ворот. Майор хрипло:

— Встать, сука… Ремень! Снять ремень, я сказал!

— Вы проиграли, товарищ майор. Всё по понятиям. Вон Руденко свидетель.

Я благоразумно молчал.

— Младший сержант Руденко, рядовой Райнов арестован. Приказываю вам отконвоировать его на гауптвахту, — наконец он поднял голову, — трое суток ареста, я те, сука, дам, блядь, увольнительную!!!

— А может ещё партейку, товарищ майор?

— Объебать хочешь, паскуда!?

— Да то ж может быть случайность, а?

Майор вновь прищурился, посмотрел пытливо в очки Лёнчику, выдержал паузу и снизошел:

— Ну, давай. На что?

— Да на ту же увольнительную.

— Расставляй, нах! — махнул рукой, как товарищ Буденный шашкой.

На этот раз Лёнчик сдался уже на пятнадцатой минуте. Белоконь сидел счастливый, широко раскинувшись на стуле.

— Плакала твоя увольнительная, Райнов!

— А может ещё партейку?

— Расставляй!

И в этот раз Лёня не выдержал сокрушительной атаки майора, сдался. Майор Белоконь был счастлив, как пятилетний ребёнок под ёлкой в Новый год, сидел такой гордый, брови распушил, острый щетинистый кадык навострил в самое небо.

— Ладно Райнов, будешь знать, как со старшими дядями играть. Получил?! Но я добрый. Помни, что майор Белоконь здесь, нах, тебе за отца и за мать: хочет — выпорет, а хочет — цицьку даст пососать. На тебе твою увольнительную!

С тех пор, как только Лёньке надо было домой, он за доску и к командиру. И ни одной осечки, замечу. Уж чем майор был замечательным, так это своим постоянством… в самых неожиданных местах. Крымская босота наградила его погремухой[80] «Мелкий Бес» или просто Бес.

Приближались майские праздники. Что-то я давно дома не был. Надо было искать аккорд. Идея подвернулась случайно. Как-то в каптёрке на полке под парадками я нашёл конфетку похожую на родной «Вечерний Киев», съел. Потом ещё одну. Спросил Войновского, кто это конфеты разбросал под парадками? Он не знал. Мы начали приподнимать парадки уже целенаправленно, находя под ними конфеты и немедленно поедая их, как бесхозные. Странные это были конфеты, странные своей бесхозностью и двумя маленькими дырочками, как будто кто-то шилом проколол каждую конфету. Так мы добрались и до самой коробки — развороченный картон, ошмётки вокруг и надкушенные конфеты. Тут-то мы всё и поняли — мыши. Заныкал кто-то из наших коробочку «Вечернего Киева», а мыши обнаружили и распробовали этот деликатес в голодной солдатской казарме. То, что не сильно обгрызли мыши, доели немедля мы с Серёгой, оставив несколько наиболее надкушенных конфет в свидетельство мышиного беспредела. Вещественные доказательства были предъявлены Корнюшу и он, убоявшись прежде всего порчи вещей в своей каптёрке, дал распоряжение сделать капитальный ремонт солдатской каптёрки. Есть аккорд!

Взялись мы за дело с Серёгой очень серьёзно. Раскурочили все полки, травили мышей, законопатили все дыры, отциклевали пол, сделали новые полки, заново перекрасили стены, побелили потолок. Проблема состояла для нас в том, что, когда мы согласились на этот аккорд, то ещё не знали, что на Кулиндорово к нам пойдёт новый дом, вагон за вагоном. То есть волынить на работе у нас не получится, следовательно, аккорд по-честному надо будет делать в свободное от работы время, то есть по ночам.

Красоту мы задумали немыслимую для солдатской казармы. Полки покрасили в шоколадный цвет, стены — в кремово-ванильный, отбив красивые «зеркала» в меру тонкими полосами шоколадного цвета. Благородные сочетания цветов подбирал я, подмешивая обычную гуашь в белую водоэмульсионку. До того времени открытые полки решили закрыть занавесками из «стеклянной» ткани производства ДШК[81] золотистого цвета. Списавшись со своими, я знал, что смогу привезти её в достаточном количестве. Из этой же ткани решили сделать и занавеси на большие окна. Уютная должна была получиться каптёрка. А чего ж? Для себя же и делали. Бригада УПТК, практически, жила в каптёрке.

Работа подходила к концу, мы с трудом успевали к международному дню солидарности трудящихся. Каптёрка приобретала запланированный вид. Старшина на нас не мог нарадоваться, ему искренне всё нравилось. Но силы наши были на исходе, мы не спали уже несколько ночей. Днём поспать не удавалось, по ночам вначале мы работали до двух часов ночи, потом до трёх, последние ночи мы не спали вообще. Однажды по дороге с Кулиндорово я заснул в автобусе стоя, удобно положив голову на руку, которая держалась за верхний поручень. Не задремал, а заснул, глубоко, надолго, со сладкими снами.

В одну из последних ночей апреля, уже под утро заглянул к нам Белоконь. Не спалось командиру, денно и нощно, в свойственной только ему манере, думал он о повышении обороноспособности вверенного ему подразделения.

Кстати, наблюдая наши потуги, он приказал дневальным изготовить ему специальную этажерку для газет, покрасив её в наши фирменные цвета. Этой обновкой он собирался разнообразить быт своей берлоги. Время шло к пяти часам утра. Вначале мы с Войновским услышали голос командира роты в коридоре, который ворковал дневальному:

— Молодец, классная подставочка получается! Молодец, сынок, давай докрашивай, меняйся и отдыхай, нах.

Дверь в каптёрку осторожно открывается, появляется довольная Белоконская рожа.

— Бля-ядь! — восхищённо, — Молодцы! Всем, нах, четвёртая рота носы утрёт. Нигде в гарнизоне нет такой каптёрки. Музей, мля, мадам Трико!

— Рады стараться, товарищ майор!

— Старайтесь и домой! Заслужили. Ну, не буду мешать, работайте, сынки.

Мы с Серёгой продолжили. Работа была очень ответственная, мы отбивали полосы на больших плоскостях стен, работа тонкая, ручная, специальных инструментов у нас не было. Глаза сильно резало от хронического недосыпа и дыма — мы курили одну за одной.

Минут через пятнадцать снова шум в коридоре, крик майора:

— Ты, чурка задроченная, чем это ты занимаешься?

— Так, товарищ майор…

— Молчать! Что это у тебя за хуйня?

— Ваш приказ выполняю, товарищ майор.

Пауза. Вдруг резко, от удара ногой, распахивается наша дверь. В проёме маленькая, но гордая фигура командира в кальсонах, руки за спиной, как у гестаповца, косматые брови насуплены, глаза сверкают. Вначале Бес держит паузу, а потом всё более распаляясь:

— Пиздячите, курвы? Ну-ну… Что, бляди, решили бордель из казармы устроить?! В отпуск захотели?! Я вам дам отпуск! Смирно! Объявляю по десять суток ареста от имени командира части! Это вам вместо отпуска. Закрасить этот публичный дом, нах! Завтра я и вашего злоебучего Корнюша на губу отправлю! Суки! Где вы все эти материалы спиздили? Утром все чеки и квитанции мне на стол! Под трибунал всех, нах! Армию Советскую засрали, пиздопродавцы хуевы! Сгною!!!

Резко развернулся и пошагал в сторону своей ночлежки. По дороге вдруг удар и грохот.

— Это ещё что за хуйня?! Службу неси, пидарёнок, как положено!

Я слез со стремянки. Войновский тупо смотрит в пустой проём двери, а потом, бросив на пол, слава Богу, застеленный бумагой, банку с краской, которую держал для моего удобства в руках, как заорёт неожиданным для столь мощной фигуры тонким фальцетом:

— Да пошёл ты нахуй, пидорас горбатый! Пошло оно всё нахуй! Ебал я все ваши аккорды!

— Серёга, ты чего? Услышит.

— Пусть слышит, падла! Я ему сейчас ещё и ебло раскрашу!

— Не ори, ребят разбудишь.

Я вышел в коридор, там дневальный собирал обломки этажерки.

Мы с Серым были ошарашены. Наша усталость и беспредел командира надломили наши силы. Всё могло быть для нас очень серьёзно. Мы оставались в Советской армии. Не важно, что у командира белая горячка, в армии единоначалие, что он прикажет, так и будет. По любому, сначала надо выполнять приказ, каким бы придурочным он не был, а потом уже, если делать нечего, обжаловать его. И весь этот тупизм реально опасен, трибунал всё время по тому или иному поводу маячил в наших окнах. Войновский, успокаиваясь, устало:

— Ебу я всё, с меня хватит, я ложусь спать.

— Не дури, Серёга. До подъёма полчаса. Ты же знаешь, если дать себе сейчас слабину и заснуть, будет только хуже. Лучше перетерпеть и вообще не ложиться. Приедем на Кулиндорово, может сегодня сможем там перекорнуть хоть часик.

— Ебу. Всё, не хочу я домой. Ты как хочешь, а я спать.

Мой друг ушёл, а я закурил ещё одну.

Сразу же после подъёма длинный звонок. Казарма на мгновение затихла — какой будет приказ из дурдома? Дневальный орёт:

— Руденко, Войновский, к командиру роты!

Казарма снова привычно зашумела, в каптёрку вплыло приведение, слегка похожее на Войновского. Безвольно отвисшая нижняя губа, отсутствующий застывший взгляд. Я ему:

— Пошли, терпила. Посмотрим, что там нового в голове у Беса.

Мы с необходимой осторожностью вошли в канцелярию. Смрад перегара и табачного дыма казались более плотными, чем дверь. Я вообще не помню майора в умывальнике. Когда он чистил зубы? Мы стали по стойке смирно в двух шагах от стола.

— Товарищ майор, военные строители младший сержант Руденко и рядовой Войновский по вашему приказанию прибыли.

Тишина в ответ. Майор, низко склонив голову, сидел на своём месте за столом в застиранных кальсонах и курил. Долгая пауза, затем устало, но довольно спокойно:

— Приказываю вернуть каптёрке прежний вид. Вакханалию с публичным домом прекратить. Никаких отпусков.

— Но, товарищ майор… — осмелился я. А чего мне было терять?

— Никаких «но». Я сказал!

— Вам же нравилось!

— Я те дам «нравилось»! Тебе на губе понравится! — майор начал разогреваться, звук усиливался. — Слушай мой приказ, борзота охуевшая: для начала, вместо отпуска, за порчу военного имущества, по три наряда вне очереди! На картошку! На кухне теперь ваш аккорд будет до самого дембеля…

Своё обычное «нах» он добавить не успел, Войновский, как стоял по стойке смирно, так по стойке смирно, ни на градус не сгибаясь ни в поясе ни в коленях, опрокинулся вперёд и со всего своего роста хрякнулся головой об стол, а затем тело его сложилось и оказалось на полу. Даже майор обомлел, не говоря уже обо мне. Выжить после такого падения казалось нереальным, но Войновский зашевелился. Я помог ему подняться, с тревогой ощупывая глазами лицо моего друга. Майор вскочил из-за стола:

— Что это было?

— Виноват, товарищ майор, заснул, — перепуганный сип Серёги.

— Сколько вы не спали?

— Шесть суток, товарищ майор, — ответил я, Войновский сейчас бы не подсчитал и своих лет.

— Ну как же так, сынки… — глаза майора вмиг оказались на мокром месте, — Нельзя же так. Ну, старшина… вот же сучий потрох. Ладно, свободны, идите умываться.

Мы вышли в коридор. Я спросил Серёгу:

— Ты чего это? Спецом?

— Каким спецом? В натуре заснул.

— Стоя? Под крик Белого коня?

— Веришь, даже присниться успело что-то такое хреновое с ударом по голове на приконце.

— Верю. Я же говорил, что лучше вообще не спать. Пошли пожрём чего-нибудь.

Помню ли я тот отпуск? Нет. Проспал, наверное, все десять суток.

У кого дочь?

Конец весны 1985 года. Чабанка

Мы-то с Серёгой в часть вернулись, а вот майор Белоконь — нет. Все офицеры и прапорщики нашей роты весной того года посменно, понедельно должны были находиться с личным составом на Широком Лане в Николаевской области. Только Корнюш не побывал там ни разу, он предпринимал все мыслимые и немыслимые усилия, чтобы не оказаться на командировке. Был на Ширлане большой военный полигон и решили, наверное, где-то в застенках Генштаба построить какую-никакую инфраструктуру для удовлетворения бытовых нужд военнослужащих. Наша рота строила котельную на этом секретном объекте. Так вот, как обычно в субботу со сменой белья, поехал наш майор менять прапорщика Байкова. Байков в часть вернулся. Неделю на Ширлане, как все считали, командовать должен был Белеконь, но машина, которая через неделю отвезла нового сменщика, вернулась в часть пустой. Оказалось, что эту неделю Белоконя никто на Ширлане не видел.

Странно, но исчезновением целого майора действующей армии контрразведка не обеспокоилась. Только недельки через три командование части начало вялые поиски нашего Беса. Произведённое дознание показало, что водитель, который вез бельё с майором, по приказу командира, высадил того посреди села, не доезжая нескольких километров до полигона. Прочёсывание села силами нашей роты принесло результат — наш майор мирно жил у дородной тётки, латал забор, колол дрова, посылал всех на хуй и на службу возвращаться не собирался.

За что по-быстрому был выдворен из рядов Советской армии без пенсионного обеспечения. С глаз долой — из сердца вон!

Жалко. На самом деле, был Белоконь человеком незлобливым, а ко всем его чудачествам можно было приноровиться и даже управлять ими. Удобный он был командир.

На этот раз очень быстро нам прислали новенького старшего лейтенанта. Новый командир роты сразу показался нам противным, неприятным. К нему уже вскорости все относились с брезгливостью. Из первой же своей командировки на Ширлан он вернулся с несимметричным лицом и синяком под глазом. В роту пришёл Кривченко, долго орал на старлея в кацелярии роты за закрытыми дверями так, что нам в роте все было слышно:

— Скажи, кто?

— …

— Скажи мне, кто тебе морду расквасил?

— Я сам разберусь, товарищ майор.

— Я вижу, как ты разберёшься. Скажи фамилию и мы устроим показательный трибунал. Это же надо остановить, придурок!

— А как мне потом служить? Скажут, с солдатом не справился.

— Мальчишка, сосунок, о чём ты думаешь?

— О своём будущем, товарищ майор.

— Твоё будущее мне видится раком, мля, …если не скажешь, по крайней мере. Ты же в стройбате, а не в орденоносной Таманской дивизии!

— …

— Скажешь?

— Нет.

— Идиот!

Старший лейтенант Федорчук, маленького роста, в очках на узкой голове. Голова уже шеи. И не потому, что мышцы шеи были перекачаны, а потому что он всё время страшно напрягал горло, чтобы командовать, как ему казалось, мужественным басом. Втянет подбородок в кадык, набычится и несёт свою ахинею поддельным голосом бездарного оперного певца. На самом деле голос его был писклявым, чем он вызывал ещё большее к себе отвращение. Рад такому командиру был только Корнюш — с таким командиром роты владел нами безраздельно снова только он.

А в голову, кстати, старлею настучали ребята из крымской босоты. Скоро после этого случая их всех пришлось вернуть в часть, хотя причина тому была иная. Повадился Кириченко к какой-то молодухе на посёлке захаживать и нарвался однажды на мужа. Тот оказался не только не робкого десятка, но и крепким в той степени, чтобы выбросить любовничка с балкона. Этаж был только второй, потому особых телесных повреждений Кириченко не получил, но моральных хватило на то, чтобы поднять наших бойцов по тревоге «наших бьют». Шел стройбат центральной улицей посёлка, пуговицы в ряд, и подвергал физическому воздействию всё мужское население, какое только попадалось по дороге. Скрыть случай не удалось, но и суда над народными массами допустить возможным не представлялось. Поэтому всю крымскую босоту вернули в часть, а дело замяли.

На Ширлане же пострадала красота нашего Игорька Савуна. Перед дембелем и его туда сослали. Смолили огромный бак для воды рядом с котельной. Технология простая: бойцы в ведрах несут расплавленную смолу, не доходя до бака несколько метров, стараются расплескать смолу на стену бака как можно повыше. А затем другие воины тряпичными кляпами на длинных палках размазывают смолу по поверхности. Понятно, что техники безопасности — ноль. Игорь, разогнавшись, не устоял на ногах в то время, когда пытался плеснуть с ведра, получилось неловкое движение, нога соскользнула, локти согнулись и смола полетела в него самого. Когда Игоря везли в больницу, лицо полностью было под смолой. Я его после госпиталя не видел, так уж получилось. Знаю только, что врачам удалось спасти его глаза.

В то же время в часть привезли с Ширлана и одного опущенного. Он прожил в роте только один день и его отправили куда-то подальше. А вот насильника оставили нам на несколько недель. Им особо остро интересовался Корнюш.

— Ну, ёбарь тяжеловес, расскажи, как всё получилось?

Опущенным был маленький, щупленький, напрочь задроченный паренёчек из забитого села. «Тяжеловес» внешне ничем не отличался, только сроком службы. В силу своих физических невозможностей работать как все, служили они сторожами на стройке. Вот ночью в сторожке это непотребство и произошло. Я обратил внимание, что большинству пацанов насильник был противен не менее, а может и более, самого опущенного. Грязные птичьи лапки в цыпках.

Старшина с особым «уважением» относился к крымской босоте. Не прошло «всего-то» и полгода, как их главари были отпущены в первое своё увольнение. Контролирующим органом был назначен я. Весело было в увольнении с Зиней, Гномом и Чёрным. Адреналина в крови было хоть отбавляй. Идём по улице, сворачиваем за угол, Зиня отстал, мы остановились, ждем нашего товарища, догоняет, в руках зеркало от Жигулёнка.

— Откуда это у тебя?

— У тебя пять попыток отгадать, сержант.

— Спиздил.

— В натуре обижаешь, командир. Шо за кипиш на болоте? Ты ещё скажи, что это я Азовский банк вертанул. Нашёл, — смеются все.

— Зиня, скажи, ну на хуя тебе зеркало?

— Клёвое… и точняком не надо, — смеясь, выбрасывает зеркало в мусорный бак, стоящий у входа в одесский дворик.

Идём дальше.

— Командир, мы в гастрик[82] заскочим.

— Так и я с вами.

— Не. Тебе с нами нельзя. Мы так — на посмотреть.

Вышли из гастронома, в руках булочки по три копейки.

— Я не понял, парни, все же деньги у меня. У вас, что тоже есть? Так сдавайте в кассу.

— Не, командир, нам в магазине деньги без надобности, — смеются.

Весёлые.

На те деньги, что были у меня, взяли мы два флакона бормотухи и пошли в пельменную «У бабы Гули». Там я спросил:

— Ну и какого хера вы всё время рискуете? У меня же были бабки. Нафиг пионерить несчастные булочки по три копейки? Чтобы залететь на шару?

— Гена, ты на нас беса не гони, — к вечеру я для них уже был Гена, — мы пацаны, мы должны жить по понятиям, нам в натуре с армией дико не повезло. Мы фарт здесь теряем, а мы босяки по жизни, у нас жопы в шрамах. Чтоб рука не забыла, мы воровать должны, а мы всё время в роте, а у своих воровать — западло, мы не крысы. Вот и тырим мелочь по карманам, где только можно.

Не дай Бог, думаю, вас к нам на Кулендорово, при наших там возможностях и ваших понятиях. А после того увольнения у меня с крымской босотой отношения стали приемлемо взаимоуважительными.

Тогда я ещё не внял уроку, что с подобной публикой лучше расходиться краями. Так уж жизнь повернула, что дома у нас разные.

Лето 1991 года Волгодонск

Подсобили тёща с тестем с летним отдыхом. Связались со своими старыми приятелями в деселе мною не слышанном городе Волгодонске. Те от чистого сердца и предложили копеечные путевки на турбазу от местного завода. До того я себе базы отдыха представлял иначе.

Поехали Лариса, её родной брат Вовка, я и трое наших и не наших детей. Поехали на моём «Жигуленке». Ещё по дороге нам представился случай познакомиться с нравами местного населения. На дороге ведущей от трассы Харьков-Ростов к Волгодонску у, летящего впереди нас КАМАЗа лопается колесо и он на наших глазах улетает в кювет. Кювет глубокий, переходящий в березовую рощицу. Благодаря мастерству водителя, машина не перевернулась, она промчалась, пропрыгала кюветом и влетела в рощу, там деревья её и остановили. Нам с трассы было видно, что одна из берез пробила кабину насквозь. Я заорал Вовке:

— Тормози!

Вылетая из машины:

— Хватай аптечку и за мной!

Полетели в кювет. Быстрее! Там люди! Шансы уцелеть у них есть. К моменту, когда я и, догнавший меня, Вовка приблизились к КАМАЗу, дверца со стороны водителя распахнулась. На землю выпрыгнул водитель, за ним два мелких шкета, лет по десять. Их лица были освещены радостными улыбками, они восторженно делились впечатлениями, но речи я их не понимал. Их речь состояла полностью из многоэтажного мата. Других слов не было. Даже для связки. Вначале я подумал, что это адреналин, но когда водитель, осадив сыновей, начал нам давать четкие инструкции, как в ближайшем по дороге поселке найти автобазу, я понял, что волнением и не пахнет, мы просто в другой стране, и в этой стране люди говорят на своем языке. А ещё я был поражен, на сколько даже шкеты разговаривают с нами воинственно, беспричинно агрессивно. Мы то остановились помочь, ожидаем хотя бы немой благодарности в глазах, а имеем — пальцы-веером и залупастое «чево?» в ухмылке. Что и говорить — мозг и язык развиваются в соответствии друг с другом.

Приятели родителей Ларисы выглядели, не смотря на свое многолетнее проживание в Волгодонске, людьми совершенно другими — чистый русский язык, скромные движения, в глазах боль невозможности изменить судьбу. Они мечтали вернуться в Украину.

Нас привезли на базу. По знакомству поселили в хороший домик. Мама мия! Домик на две семьи, общая кухня пяти квадратных метров и по две спальни на семью. В спальнях только железные кровати и все. Ни шкафов, ни стульев, ни тумбочек, ничего не было. На улице деревянный, грубо сбитый стол и лавки. Отхожее место на два «очка» в метрах тридцати от домика, а вот с помыться «повезло» — общий умывальник, труба с дырками под открытым небом, был совсем рядом.

— Ничего, фруктов поедим, покупаемся. Детям полезно, — успокаивал нас и себя Вовка-позитивист.

Вторая половина дома была уже заселена, но хозяев видно не было. Мы их ждали с нетерпением. Только к вечеру появилась хозяйка с детьми. Наша шумная компания её в восторг не привела. Мы поздоровались, она прошагала мимо, о сомкнутые губы можно было колоть орехи. С кухни послышался её скандальный голос. Так как речь снова состояла исключительно из мата, перенести на бумагу её мне не удастся. Смысл передавался только интонационно и сводился к тому, что, мол, здесь всё мое и если увижу кого на кухне, огорчусь и покусаю, а если не верите, то скоро приедет мой муж и тогда вам будет несколько неприятно.

Приехал муж. Сначала громко заткнул жену, а потом вызвал нас на разборки. Вовка и я вышли с бутылкой самогонки. Для тех-то краёв и в те-то времена была она редкостной невидалью. У ейного мужа глаза округлились и разговор сразу пошел в мирном русле. Через полчаса мы уже дружили семьями.

В сопровождении соседа пошли осматривать местные достопримечательности. Их было мало — одна. На территории базы, кроме убогих домиков и не менее убогих и редких тополей ничего не было. Не было даже, в мало-мальски ухоженном виде, кустов, травы, дорог, аллей. Но в воде реки Дон, в десяти метрах от берега стояла красавица бильярдная. На огненно-красном закате она придавала пейзажу японские очертания. К стеклянному строению вел мостик. Мы пошли туда. Внутри стоял довольно приличный «русский» полноразмерный стол, компания мужиков в плотном дыму резалась два-на-два. Наш сосед предложил:

— Сыграем?

— А чего, давай забьем, — немедленно согласился я, имея ввиду занять очередь.

А дальше произошло что-то непонятное. При наших словах, мужики немедленно сложили свои кии и с явным огорчением отошли в сторону. Сосед, не обращая на них ни малейшего внимания, стал расставлять шары. Как будто мужиков здесь и не было. Должно быть столько же внимания обращала раздевающаяся Клеопатра на своих рабов.

Следующим утром мы пошли на пляж все вместе. Собственно никакого благоустроенного пляжа не было, но песок был по самой природе этих мест отменного качества. У берега сосед скинул с себя тенниску, штаны и я, не сдержавшись, присвистнул. Синие перстни на его руках я уже видел и прочитал, если все правда, то он сидел, в смысле отбывал наказание, и не раз. Но когда он разделся, то стало понятным, так как я знал, что такими наколками не шутят, — с нами в одном домике отдыхает ну очень серьезный авторитет. Достаточно было увидеть характерные звезды на коленях и ключицах. Это уже абсолютно самодостаточные воровские регалки. Торс соседа был украшен неплохо «сшитым» гусарским мундиром — эполеты с бахромой на плечах, аксельбанты, ордена, кресты, пуговицы.

— Китель то сними, бля, упаришься, — вывела нас из ступора очевидно стандартная шутка жены соседа.

Купались, разговаривали. Повторюсь, что все передаваемые мною здесь разговоры это окололитературный перевод. На самом деле понять нам собеседников было порой непросто, хоть мягкость их речи и напоминала нашу украинскую. Сосед сам, часто повторяя набившую оскомину шутку, передразнивал среднерусский говор, тыча пальцем в воду: «Ой, Ваня, гля, кака мядуза плявёть, — Милк, кака в пязду мядуза, гавна кусок!»

Мы подружились, много времени проводили вместе. Помню два эпизода. Первый, как к соседям приехали родители с мясом для шашлыков. Дряхлый, тощий, древний отец соседа уже после первого стакана положил на мои очки глаз и всё время пытался вызвать на драку. Сосед его успокаивал:

— Остынь, батя!

— А че он умный, да?

— Зрение, батя, у него плохое.

Это пример перевода. Так сказать смысл сказанного. В живую был только мат. Мат и агрессия господствовали в этих местах. Даже эта старая немочь в сатиновых трусах пыталась найти на свое заднее место приключений.

А второй эпизод, как нас с Вовкой за пивом пригласили поехать.

Утром по базе пронесся слух, что в Волгодонск пиво сегодня привезут. Редкость. Ощущалось, что Новый год в этих местах бывает чаще. Чувствовался ажиотаж у стосковавшихся аборигенов. Сосед же нас спокойно спросил:

— Пива хотите?

— Конечно. Но, наверное, сложно будет взять, очередь.

— Поехали. По дороге воблы купим.

— А чего и вобла есть?

— Чего, чего, а воблы здесь навалом.

Мы взяли с собой три трехлитровые банки и поехали на моей машине. Пивная от греха подальше, располагалась за городской чертой. В степи одинокое здание, вплотную окруженное огромной злющей толпой и плотным куполом вони. Вход в пивнуху охраняли два огромных милиционера, они на две головы возвышались над остальными, в их руках были дубинки, до того невиданные ещё мною. Те, кому уже повезло, валялись здесь же, плотно укрывая почву по диаметру от здания метров от двадцати до пятидесяти. Там и сям пили и там же оправляли нужду. Учитывая степень местной агрессии и в обычное время, здесь пробраться целыми сквозь всё это возможным мне не представлялось. Мы с Вовкой с опаской вышли из машины, на нас косились такие взгляды, что свою любовь к пиву я уже проклинал. Сосед же взял у нас авоськи с банками и пошел сквозь толпу. Легко и непринужденно. Те, кто оглядывался потревоженные тишиной сзади, немедленно расступались, замолкали и дергали за рукава других. Менты на входе заупрямились:

— Ты куда, бурый?

— Туда.

— В одни руки не больше литра!

— А я не сам, — спокойно.

— А то мы не знаем, что ты сам не бегаешь. Входи давай.

Толпа снова зашумела.

Пиво было теплым, но вобла была просто потрясающей.

Отдых складывался, мягко говоря, плохонько. Время было крайне бедное. Никакой столовой на базе не было. Бензин в страшном дефиците, 20 литров помогли купить знакомые. Эти двадцать литров мы экономили, как могли, выезжая только за овощами и картошкой. Только этим и питались. Взятые с собой консервы закончились в первые же дни. Бедная Лариса занималась обслуживанием нашего кагала в непрерывном режиме. До конца оплаченного срока оставалось ещё несколько дней, когда ночью к нам ворвались менты, бесцеремонно разбудили наших детей, светили им в лица фонариками, искали соседа, потом орали его жене:

— Утром сам пусть к нам явится, ему же лучше будет.

Сосед появился только к вечеру и сразу вызвал меня и Вовку на разговор:

— Здесь дело такое, парни, вам ноги надо рисовать и немедленно.

— А че стряслось? — я.

— С нашей базы «Волжану» увели.

— Ну и?!!

— Гандона этого менты поймали почти сразу. Он никто и звать его никак. Его попрессовали, он и подписался, что это я его навел. Меня сегодня менты крутили, но они же знают, что меня на такой пурге не проявить. Вот к вечеру и придумали вариант, что это вы, киевские, залетные, мол, мне такой заказ подогнали.

— Мы же не при делах.

— Им какая разница? Гена, Вовка, вы наших ментов не знаете. Беспредел. Ломать вас будут. Они же как прикидывают: исполнитель на меня показал, если и заказчик покажет, у них все срастется. Вы им не интересны, а меня опять упрятать — они спят и видят. Не любят меня. А вы боком можете сильно пострадать.

— И что нам делать?

— Ноги в руки и вперед. Они, падлы, под утро заявятся.

Ночью мы уехали. От света встречных машин шарахались. Только с рассветом, уже на харьковской трассе немного успокоились и я чуть не убил всех, заснув за рулем. Спасло то, что Лариса, случайно увидев мои закрытые глаза, закричала, а мне чудом удалось спросонья удержать машину на дороге. Переход от обгона очередной машины к глубокому сну произошел быстро и незаметно. Сказался «отходняк» от всех треволнений последних часов.

А что мы? Просто отдыхали рядом.

Лучше ходить параллельно. Параллельные, говорят, не пересекаются.

Май 1985 года Чабанка

Долго наша часть прожила без начальника штаба. Нельзя сказать, что солдаты просыпались с вопросом на устах «доколе, мол?». Но вот однажды тёплым майским вечером, когда стояли на вечерней проверке на нашей аллейке, появился рядом со строем пузатый майор. Огромность фигуры подчёркивала просто кавалерийская через плечи портупея. Как подтяжки, портупея обрамляла огромный живот. В роте офицеров не было, старшина убрёл домой, проверку лениво вёл Узик. В густых сумерках незнакомая фигура появилась на правом фланге и там замерла, руки за спиной. Всё бы ничего, но в строю, как всегда, обдолбанных было больше, чем отмороженных.

— Баранов, — выкрикивает, ничего не замечающий Узик.

— Я!

— Хуй на! — голос из строя.

— Бельдыбеков, — Узик к комментариям привык и внимания на них не обращал.

— Я!

— Шкурка от хуя!

— Валобуев… Валобуев!

— Есть!

— Хочешь говна поесть?!

— Отставить!!! — гаркнула фигура и вплыла в поле зрения всей роты. — Что у вас здесь происходит, сержант?!

— Вечерняя проверка четвёртой роты, товарищ майор. Проверку ведёт военный строитель сержант Аронов.

— Я ваш новый начальник штаба майор Давид!

— Давид громко пердит, — тот же голос из строя.

— Что-о-о!!! Кто сказал? Выйти из строя!!!

Молчит строй, своих не выдаёт.

— Я сказал, выйти из строя! Что не ясно? — голос припадал на мягкое «л», не так сильно, как у Сапога, но национальность выдавал сразу.

— Предупреждаю, пострадает вся рота. Ну?

Молчим.

— Как вы ведёте проверку, сержант? Почему допускаете неуставные формы обращений? Когда здесь последний раз занимались строевой подготовкой? Почему в строю солдаты в незастёгнутых воротничках? Почему ремни болтаются на яйцах? Вы в армии или где?

— Или кто, — всё тот же проклятый голос.

— Так. Допрыгались! Я, лично, буду из вашей роты делать Советскую армию. Вы у меня образцовыми быстро станете. Командуйте «отбой», сержант. Через минуту захожу в роту — там полная тишина.

— Отбой!!! — заголосил на молодую луну Узик.

А ночью нас разбудил истошный крик дневального:

— Подъём!

Салабоны вскочили, начали одеваться, деды только перевернулись на другой бочок. Звонок, крик:

— Подъём, рота! Тревога!!!

— Ты чё там охуел, дневальный? Какая в пизду тревога? Щас в ебальник схлопочешь. — недовольные голоса старослужащих.

— Подъём четвёртая рота! Боевая тревога!!! Выбегай строиться на улицу! Шире шаг! — уже другой голос.

Все вскочили — армия, всё же, есть армия. В проходе стоял майор Давид. Оделись, выскочили на улицу. Не за сорок пять секунд, но майор команды «отставить» не дал. Тревогу то он объявил боевую. Замечу, шла война в Афганистане и у нас постоянно распространялись слухи, что скоро все стройбаты пошлют на восстановление братской страны. В плохое верилось охотнее. Так, что и в тревогу мы могли поверить, тем более ночью, спросонья.

На аллее стоял УАЗик командира части, но самого комбата видно не было. Мы кое-как построились.

— Рота…!!! Равняйсь! Смирно! На пра-а-аво! На танкодром бего-о-ом марш!

Побежала нестройно четвёртая рота. Из части, через старо-николаевскую дорогу и вдоль танкодрома. Последний раз я так бегал, когда был духом. Мозги начали просыпаться. Строй растянулся, позади отставших ехал УАЗик с майором на борту, начштаба контролировал бег, покрикивая из окна. Рядом со мной бежал Валерка Самотуга:

— От сука, наебал нас майор. Нет никакой тревоги, — каждое слово Валерка выплёвывал неравномерно с выдохом.

— Да, похоже через километра два повернём назад. Больше мы не выдержим, — я дышал по спортивному — выдох растягивал на два шага, но обильное курение давало о себе знать.

— Падла, такой сон обломал. Я ему это запомню, сукой буду!

— Что ты ему можешь сделать, Валер? Соли насыпать? Забудь. Он наверняка из строевых частей, увидел нас и охуел. И я его где-то понимаю.

— Вот увидишь, он ещё вспомнит этот марш-бросок.

— Да ладно тебе, дыхалку экономь.

— А чё мы, как духи задроченные, на это фуфло повелись? Давай сканаем с этого ГТО, блядь!

— Куда?

— Вон в лесопосадку рванём. Дорога то одна, рота по ней и возвращаться будет.

— Давай, всё равно темно, не заметит.

Мы с Самотугой свалились в кювет, в лесопосадку и там замерли. У Валерки с собой были сигареты. Закурили. Ещё не жгло, когда мы увидели сильно поредевший строй, медленно трусящий назад в часть. Без труда пристроились и мы. Прибежали. Было пять утра.

На утреннем разводе комбат официально представил нам нового начальника штаба. Несмотря на свой живот, тот, надо отдать ему должное, все строевые упражнения, сопутствующие официальному представлению, исполнял, что кремлёвский караул. Строй[83], что и говорить! А вот следующим утром настал наш черёд веселиться. Развод вёл снова комбат.

— У нас опять ЧП, военные! Рядовой Самотуга!

— Я!

— Ко мне!

— Есть!.. Товарищ майор, военный строитель рядовой Самотуга, по вашему приказанию прибыл!

— Круго-о-ом! Так вот, товарищи, полюбуйтесь на этого водителя! Профессионал! Вчера рядовой Самотуга на своей хлебовозке снёс ворота КТП. Было? Ты был за рулём?

— Так точно, товарищ майор, я.

— Обкурился? Или с похмелюги?

— Никак нет, товарищ майор, заснул. Виноват.

— Что значит «заснул»? Тебе, что ночи мало? Блядовал где-нибудь?

— Не-а. Я в части был.

— А если в части, почему не спал? Ты, что в наряде был?

— Никак нет. Бегал, товарищ майор.

— С какого бодуна ты бегал? Что ты несёшь, солдат?

— По боевой тревоге, товарищ майор.

— Какой боевой тревоге? Тебя шиза пробила? Какая тревога в стройбате?!! Какой мудак может придумать тревогу водителям? — на слове «мудак» наша рота синхронно хмыкнула, как одним ртом.

— Виноват, товарищ майор, это я объявил тревогу…

— Вы, что совсем охренели, товарищ майор? — опешил комбат.

— … воинская дисциплина…

— Какая дисциплина?!! Это стройбат, майор, здесь не шутят, в войну не играют. А если монтажник заснёт и наебнётся с девятого этажа? Крановщик плиту упустит? Водители даже в наряды не ходят! Мы же пешеходов гражданских беречь должны.

— Виноват, товарищ майор, не учёл специфику.

— Впредь прошу учитывать. Объявляю вам замечание! — отдал честь.

Вернее, комбат только приложил ладонь к козырьку, а новый начштаба действительно отдал свою честь. Перед всем строем. И трахнул его военный строитель рядовой Самотуга. Отомстил! Красиво!

А через несколько дней уже Давид вёл утренний развод. Гремел что-то по своему обыкновению о воинской дисциплине, об уставе, о строевой подготовке, когда увидел странную фигуру, бредущую через плац. Увидел и обмер, оборвав себя же на полуслове. И было от чего, мы сами обалдели. И дело было даже не в том, что это верх наглости ходить через плац во время общего построения батальона. Как выглядела эта фигура! Новенькая вельветовая тройка самого модного в то время цвета «кофе с молоком», коричневый батничек, солдатские тапочки на босу ногу, приветственные кивки знакомым. Элегантный как рояль, улыбающийся Аслан Гаджиев шли завтракать.

— Это что?!! — обескуражено спросил начальник штаба.

— Рядовой Гаджиев, каптёрщик первой роты, — браво выслужился капитан Адаменко.

Другие офицеры благоразумно промолчали.

— Что!? Рядовой!!?

Наверняка майор думал, что это шагает лицо гражданское, УНРовское. Но даже гражданскому лицу он был готов сделать замечание. А это был военнослужащий вверенного майору подразделения Советской армии!

— Солдат! Ко мне!!!

— Да пошёл ты! — незамедлительный и беззлобный ответ Аслана через плечо.

Давид разинул рот, лицо его начало приобретать цвет, который бывает у заката перед ветреным днем. В целях противопожарной безопасности капитан Царик потянул высокого майора за рукав и что-то зашептал тому в ухо. Майор крякнул, осунулся лицом, посерел, и продолжил развод батальона, неловко скомкав свою речь о неуклонном росте воинской дисциплины при социализме.

Марксисты-материалисты, мля. Служили мы все по разному.

Май 1985 года Чабанка — Киев

Теплый одесский май. Настроение, как и погода, прекрасное. Работы много, но это тоже хорошо. Плохо, когда вагонов нет и надо делать вид, что мы очень перетруждаемся на Кулиндорово. Актёрствовать любил только Баранов. Когда он бывал у нас на станции, помощи от него в работе мы не ждали, но посмешить, спектакль устроить он мог. А уж если в то же время был и Райнов, вечный апологет Барашека, то концерт был обеспечен, места на первой койке надо было занимать с утра. Весёлые были деньки. Плохое не так не помнится.

Возвращаемся мы с работы вечерком, не поздно. Проходим через КПП, а перед штабом стоят Кривченко с Балакаловым. Так бы мы и пошли в казарму маленькой толпой, а теперь мне пришлось бригаду построить — по уставу больше двух военных человек могут перемещаться только строем. Пока ребята нехотя строились, до меня донеслось:

— О, Руденко! Пусть он едет. Он же киевлянин, — голос Балакалова.

— Руденко, ко мне давай! — крикнул Кривченко.

Я, соблюдая уставные условности, подбежал.

— Товарищ майор, …

— Глохни. Джафаров же из твоей роты?

— Так точно. Он сейчас в учебке.

— Выгнали его на хуй из учебки. Пришла телеграмма, надо забирать бойца.

— А чего он сам не может приехать?

— Боятся его самого отпускать, дёрнет куда-нибудь. Он же безбашенный. Езжай и забирай его.

— А где он?

— В Киеве.

— С тебя бутылка, — ухмыляется Балакалов.

— Так, сутки тебе туда, сутки побыть дома, сутки забрать Джафарова и сутки назад. Зайди в штаб и получи командировочное предписание.

Четверо суток это был конечно подарок замполита, на самом деле ночь туда, ночь обратно, максимум полдня забрать Джафарова, остальное моё. И очень кстати — у моей молодой жены скоро день рождения.

Джафарова я помнил хорошо. Был он с последнего призыва. Помню, захожу как-то в каптёрку, за столом сидит маленькое горбоносое чмо с глазами, как мячики для пинг-понга, а стол окружили мои друзья и стебутся над нерусским:

— Генка, ты только послушай. А ну, земеля, повтори, что ты нам говорил.

— Всэх рэзать будем, — со страшным акцентом произносит чмо.

— Кого всех?

— Одесситов, киев, это, блат.

— А почему?

— Борзие очень, — подумав.

— Всех?

— Э-э, всех, — совершенно серьёзно сожалеет Джафаров, сокрушенно качая головой и разводя в стороны руки.

Вот этого «мясника» мне и надо было забрать с учебки. Переодевшись в парадку, я сразу рванул на вокзал. Билетов не было, начинался сезон. На вокзале я встретил киевлянина Вовку Берёзова из нашей роты, он ехал в отпуск по договоренности со старшиной, как он мне сообщил. Тут-то я вспомнил, что не предупредил старшину о своем отъезде. Это могло создать мне нешуточные проблемы после возвращения.

У Берёзы билетов тоже не было. Поезд уже стоял на перроне. Пошли мы горемычные вдоль вагонов. Сжалился над нами мужик, проводник плацкартного вагона, впустил и денег не взял.

Но и мест в вагоне не было. Присели мы на мусорный ящик, что напротив туалета. Думали, что временно, позже найдём места. Но не тут-то было. Так всю ночь мы и провели между, постоянно открывающейся, дверью в туалет и мусорным ящиком, который к ночи был уже переполнен и сесть на него было невозможно. Отличная ночь, запоминающееся путешествие. Слава Богу, проводник продал нам пляшку вина. Так с вином, сигаретами да в доброй беседе мы ночь и скоротали. Стоя.

Не могу сказать, что Джафаров очаровал мою семью, пообедали мы с ним вместе у меня дома и в путь. От времена были. Не всё могли решить деньги. Назад билетов тоже не было. Начало отпускного сезона. Меня провожали друзья Крассовский и Миша Ляховецкий. Мишка сказал, что проблему эту с билетами решит он запросто. И действительно первый же проводник, с которым Ляховецкий заговорил, взял нас, да ещё и места дал. Заскочили мы все в купе. Сашка Крассовский быстро зубами сковырнул пластиковую пробку с фауст-патрона, пустили по кругу, с горла — за отъезд. А я поинтересовался, как Мишка так быстро договорился.

— Я иду вдоль поезда и смотрю внимательно в рот проводникам, нахожу нужного и говорю ему: «я стоматолог, вот мой номер телефона». Всё! Билеты, места, всё есть.

Профессионал, династия киевских стоматологов!

С Мишей всегда так. Ты с ним разговариваешь, а у тебя такое ощущение, что тебе диагноз ставят. Миша даже в кинотеатре прежде сюжета изучал состояние ротовой полости киногероев, подслеповато щуря свои близорукие глаза на экран.

В часть мы вернулись вовремя. Мы это я, Джафаров и пара книг для старшины. Прежде всего, с нехорошим предчувствием, я пошел доложить о прибытии Корнюшу. Он встретил меня в каптёрке холодным взглядом своих водянистых глаз.

— Товарищ прапорщик, разрешите доложить…

Он молчит.

— Младший сержант Руденко из командировки вернулся, задание выполнено, замечаний в пути следования не получал.

— А почему вы мне докладываетесь, сержант? Я вас не отпускал. Идите к тому, кто вас посылал в эту командировку, ему и докладывайтесь.

— Но, товарищ прапорщик…

— Я всё сказал.

— А я вам книги привёз, — жалко, унизительно, ещё по инерции пролепетал я.

— А мне не нужны ваши книги, сержант.

Прапорщик откинулся на спинку стула и победно скрестил руки на груди. Повисла неловкая для меня пауза, а он молчал и наслаждался этой паузой, он пил эту паузу медленно, по глоточку. Наконец, я снял ногу с тормоза:

— Разрешите идти?

— Вы свободны, товарищ младший сержант, — многозначительно подчеркнув слово «свободны», прогундосил Корнюш.

Буквально через неделю меня настигла месть прапорщика Гены. Я не знаю, как ему это удалось, но меня сняли с должности бригадира УПТК и бросили ночным сторожем на УММ и ОГМ. С кем я только не говорил, ничего нельзя было сделать. В УНР подтвердили, что довольны мною, как бригадиром, но, типа, это решение воинской части. Я разговаривал с замполитами — без толку.

Балакалов, сволочь, сказал:

— Ништяк, в натуре, чего ты дергаешься? Другие мечтают о такой работе. Ты же цемент свой до смерти будешь выхаркивать, а здесь чистая работа, «не бей лежачих». А политчасть поддержала эту инициативу командования роты — ты теперь больше будешь при части, больше у тебя будет времени на дела комсомольские.

Вот он реальный командир батальона — прапорщик Корнюш, старшина четвёртой роты, …сука!

Лето 1985 года Чабанка и только Чабанка

Знал же Корнюш, что для меня хуже смерти неволя и ничегонеделанье. Теперь моя боевая задача состояла в следующем: ночью я должен был сторожить груду ржавого металлолома на УММ, то есть спать там, а днём, как ночному сторожу, мне полагалось отдыхать в роте, то есть спать в расположении части. На восстановление сил по уставу мне полагалось восемь часов, а остальное время я был в распоряжении командования. Просто хуже не придумаешь! Главное, что я потерял свободу, я не мог уехать из части, не мог видеть нормальные лица, не мог, хоть иногда, перекусить в гражданской столовке, заскочить в магазин, на почту, я был лишён работы, которая мне нравилась, общения с друзьями. Ох, как же мне было тоскливо, когда я шёл первый раз на УММ.

Наш участок малой механизации это совсем рядом с частью. Сразу после исторического места убийства лысого прелюбодея, метров так через сто поворот направо в сторону моря. Там сначала с правой стороны от дороги большой ангар под охраной общевойсковиков с автоматами, затем вечно открытые ворота, забора, кстати, не было — просто одинокие ворота в степи. За воротами справа тянутся склады нашего УНР, в том числе и УПТК (за всю службу был внутри не более двух раз), слева одноэтажная постройка без окон без дверей — УММ, ОГМ, ворота на территорию УММ, затем вагончик-сторожка РБУ и сама станция РБУ — растворобетонный узел, а в торце за сторожкой автопарк всего нашего УНР, аж до самого обрыва над морем. Вся немаленькая площадь между складами УММ, РБУ и автопарком полностью заасфальтирована, ни деревца, ни травки, только пыль и слой цемента вокруг. Из архитектурных достопримечательностей — большая трансформаторная будка ровно посреди этой площади. Если на Кулендорово пейзаж был гражданско-тоскливым, то здесь — военно-удручающим. Что еще добавить?

Первый раз я приплёлся на УММ под вечер, но не поздно, так как должен был представиться местному начальнику и получить от него все положенные по такому случаю инструкции. Встречу трепетной я бы не назвал.

— Военный строитель младший сержант Руденко. Представляюсь по случаю назначения на…

— Служба, ты чё здесь цирк устраиваешь? Не в армии, ха-ха-ха. Не видишь, люди отдыхают? Иди вон на улицу, там скамеечка, ворота сторожи пока.

За столом у начальника сидели два незнакомых мне гражданских лица, а что хуже всего, Паша Лохматин и Серёга Орлов из моей роты. Пили они водочку под сальцо с цивильным хлебом. Мои сослуживцы посмотрели на меня извиняющимся взглядом, а я был вынужден развернуться и в этом оплеванном состоянии выйти на улицу. С меня стекало.

Позже в тот же вечер мы таки переговорили с начальником, в разговоре он меня называл не иначе как «служба», поэтому и я его имени не старался запомнить. Какой-нибудь Петрович, одним словом. Прошлые заслуги мои перед Родиной не учитывались, Петрович меня просто презирал. За что, как мне казалось, я мог догадаться — ведь я тоже презирал всех этих вечных дежурных по КПП, КТП и прочих постоянно дрыхнувших на службе придурков. А что я мог сказать этому начальнику? Нам хлеба не надо, работу давай? Рассказать, что это всё козни старшины? На фиг я ему облокотился со своими объяснениями!

И пошла служба. Невыносимые дни в части, ночи на УММ. Сторожить там было нечего, но и спать по-человечески тоже было негде. В одной из маленьких комнаток без замка в двери я приспособил под ночлег простой письменный стол. Коротка кольчужка, но делать нечего. По местному уставу я должен был находиться в комнате начальника, что как раз напротив длинного прямого и узкого коридора, тянущегося от входной двери. Спать там было не на чем, только стол, но он был завален документами, бумагами. Я не мог их тронуть с места. От других комнат ключей у меня не было. А в этой комнатушке стоял одинокий старый однотумбовый стол и больше ничего, комната была необжитой, окон не было, а стол стоял совершенно пустым. Вот на него-то я и стелил свой солдатский бушлат. Ноги распрямить не представлялось возможным, моя постель заканчивалась в районе моих колен. Я пробовал заносить стул и, ставя его в полуметре от торца стола, класть ноги на спинку. Но во сне ноги слетали и становилось ещё хуже.

А был ещё и дневной сторож УММ, эту роль исполнял салабон из нашей роты, маленького роста, крепкий телом молдаванин по кличке Тёма. Вот он то и ввёл, как мог, меня в курс дела. Оказалось, что главным объектом нашей охраны были даже не немногочисленные предметы малой механизации, хранящиеся на вверенной территории такие, как компрессорная станция и прибор для электросварки, а генеральская сауна. Признаться, генералов я там ни разу не видел, но все упорно называли сауну генеральской.

В торце длиннющего коридора сквозь всё здание находились заветные двери. Ключи от этих дверей мне доверенны не были, но они были у Тёмы, так как Тёма лично отвечал за постоянство чистоты в сауне. Сауна была нашей валютой, мы могли всё, что нам надо, обменять на сауну. С этого начался новый виток моей службы. Но не сразу, пару недель мне потребовалось, чтобы осмотреться.

Тёма, как нормальный салабон, старался в части не отсвечивать, он был рад, когда я ему разрешал не идти спать в часть, а оставаться на ночь на УММ. Он только бегал вечером в столовку, брал нам пайки и назад. И я, в свою очередь, чем дальше, тем больше старался не появляться в части днём. В итоге на УММ 24 часа в сутки было два сторожа. Петрович был непротив, так как всегда находилось, что сделать полезного для участка.

Так я учился смежным профессиям. Первый раз я сам вызвался помочь Орлову с электросваркой. Маялся от безделья, слонялся по территории, а здесь Серёга решётку для окна варит.

— Научи.

— Давай. Смотри. Вот этот провод «земля». «Землю» на уголок, электродом примерься, опусти стекло и медленно приблизь руку на миллиметр и сразу назад или в сторону. Появится дуга, электрод будет плавится. Вибрируй кистью иначе или дуга прервётся или электрод залипнет. Научишься держать дугу, будем учиться класть ровный шов. Вперёд!

Легко сказать. Руку примерил, забрало опустил, но защитное стекло то абсолютно непрозрачное, не видно ни фига! Только кисть двину вперёд, вспышка на мгновение просветит стекло, а электрод уже прилип, опять темно. Десятки попыток и все неудачные. Потом начал пробовать двигать правую кисть с электродом, не опуская забрала, придерживая его левой рукой, а, как только вспыхнет, забрало опустить. После нескольких попыток начало получаться удерживать дугу в течении пяти-десяти секунд. Взмок. Но моя метода помогла. Так я и продолжал — примерился, вспышка, опустил, варю, залип. Эту ночь я не спал. Веки закрываешь и видишь их изнутри, красные, мерцающие, как угли догорающего костра. Такое было впечатление, что глаза мне засыпали солью с песком. Пекло, горело и царапало невыносимо. Я наловил «зайчиков», как говорят профессиональные сварные.

— Служба, вот кирпич, построй туалет, а то до ветру ходим, как на селе неасфальтированном, — бросил мне мой начальничек. — Яму выгребную не копай, всё равно машина сюда не проедет, в задней стенке оставь дыру, будем ведро ставить. Будет тебе, чем до дембеля заниматься — говно носить, ха-ха-ха.

— Как строить? Где брать остальные материалы? Как выглядит весь проект? А дверь? На сколько посадочных мест?

Все мои вопросы остались без ответа, и прежде всего потому, что я никому их не задавал — без толку. Поплелся на РБУ, перекурил с Вовкой Берёзовым, он выдал мне древний секрет, как месить «грязь» — замешивать цементный раствор для кладки кирпича. Все необходимые материалы: песок и цемент я нашёл там же, на РБУ, Вовка подсказал мне, где взять мастерок. Нашёл я тазик, принёс ведро цемента и три ведра песка, добавил воду, соль и перец по вкусу и замесил свой первый в жизни раствор. Его получилось значительно меньше, чем я ожидал. Закон сохранения, сука, не работал, из четырех ведер ингредиентов плюс вода получилось немногим более ведра раствора. Наляпал я мастерком раствор прямо на землю и прилепил четыре белых силикатных кирпича. Пошёл отдохнуть от трудов праведных, перекурить такое дело. Через полчаса наведался проверить, прочно ли приклеился кирпич. Но раствор не схватился, он высох, но продолжал быть сыпучим. И через час ситуация не изменилась — в руке раствор был на ощупь как песок. Наверное, я мало дал цемента. До вечера сделал ещё три замеса грязи, увеличивая каждый раз пропорцию цемента, так как раствор твердым становиться упорно не желал.

Наутро мой учитель Серёга Орлов, лёгким движением носка сапога разрушил всё моё пока ещё небольшое строение.

— Ген, чем тебя только делали такого? Первым делом надо было залить фундамент, потом заложить углы и стойки под дверь. Здесь одного только твоего глаза мало, нужны опыт и специальный инструмент. А раствор будет у тебя тем более хрупким, чем больше ты бросишь цемента. Если пропорции будешь соблюдать, раствор полностью схватится, но только через пару дней.

Оказалось, что мой Тёма знал основы кирпичной кладки тоже. С ним мы и заложили углы, используя только кусок железки на леске в виде отвеса. А через пару дней я уже лихо справлялся с кладкой. Эта работа была мне по душе. Туалет получился капитальным, может оно было и лишним, но стены мы сделали толщиной «в кирпич», зато я имел возможность научиться качественно «перевязывать» кирпичи в кладке. Позже, уже после службы я неоднократно использовал этот опыт, помогая своим товарищам в строительстве маленьких дач, гаражей и сарайчиков, а затем сам себе, вернее вместе с кумом, построил дачу, используя мудреную «альминскую» кладку в колодец для утепления. Получилось.

Несмотря на успешную стройку, мои отношения с начальником не теплели, но я к этому и не стремился, не прилагал никаких усилий. С военной частью УММ и ОГМ проблем не было — все бойцы меня знали хорошо, а вот с гражданскими были. Они все брали пример со своего начальника и относились ко мне соответственно. Как-то утром просыпаюсь, выхожу на крылечко, солнце встает, погода обещает быть хорошей, потягиваюсь, оглядываюсь… бля, ворота спиздили!

Нет, неправильно, ворота лежали на земле в сторонке. Я в шоке, быстрым шагом иду на территорию. Нет автокрана! Помню, вечером был, а теперь его нет. Отчаяние постепенно проникало в каждую мою клеточку. Это ж мне вовек не расплатиться!

Пришли работяги. Орали. Приехал начальник. Орал.

— Сгною! Где кран?!

— Я не знаю.

— Что значит, не знаю? Ты сторож или кому? Ты где спал, ублюдок?

— Я не спал.

— А где ты был?

— … — я молчал, а что я мог ответить?

— Так, во-первых ставь ворота на место…

— Как же я их поставлю?

— А меня это ебёт, военный!? Это твои проблемы! А во-вторых пиши объяснительную и суши сухари.

Что я напишу? Что я спал? Тогда трибунал. Написал я в наглую, что мыл сауну и не слышал, что произошло. Ворота и входная дверь были заперты. Кто и как, я не понимаю. Такая объяснительная была косвенным обвинением начальника — ведь не по собственному же я почину, вместо того, чтобы службу нести, бдеть, так сказать, сауну мыл. Обстановка накалялась. Я видел, как начальник, говоря по-нашему «канал за хамелеона» — менял цвет лица, когда читал мою объяснительную. Надо было вызывать милицию, но он медлил.

А к обеду раздался крик:

— Э, Петрович кран приехал!

— Что? Где?!

— Петрович, прости, бля! Панимашь…

Из-за руля вывалился пьяный гражданский крановщик, в кабине сидел его кум в совершенно скотском состоянии, с ними были бухло и закусь. Они, как проштрафившиеся, решили выставиться. Но сначала начальник кричал уже на них, а они оправдывались. За криками я смог разобрать, что произошло: бухали с кумом, тому вдруг понадобился среди ночи кран, приехали на УММ, ворота закрыты, дверь закрыта, меня нет, перелезли через забор, завели кран, застропили ворота, вынули краном их из петель и положили в сторонку, кран угнали, дело сделали, проспались, опохмелились, теперь гуляют, прости Петрович!

После этого случая начальник начал кружить надо мной стервятником, ловил, без дела не оставлял. Хуже всего было, когда посылал помогать ребятам на РБУ, там вечно не хватало рабочих рук. Территория РБУ это вагончик, большой бетонный бассейн, где гасилась известь, и собственно растворобетонный узел — сложенный из фундаментных плит, кубик-мавзолей с двумя дырами. В одну въезжала машина под загрузку бетоном, а в другую, сбоку засыпались в навал ингредиенты бетона: песок, цемент и щебень. Внутри стояла огромная бетономешалка. Её мы должны были заполнить ингредиентами, включить и, пока она колошматится, могли перекурить. Самым тяжелым, неприятным было забрасывать щебень, не потому, что он тяжелый, а потому, что трудно набрать его на лопату. Вгрызаться с зубовным скрежетом в кучу крупнофракционного щебня было самым поганым, скулы сводило от невыносимого звука и вибрации в плечах. Мерзкая работа была у моих земель. В РБУ кругом страшная грязь, отсутствие света, полно цемента в воздухе, а респираторов не было, дышали так.

Один был плюс, что после этой работы нам разрешали воспользоваться душем в УМэМэшной сауне. Включать сауну не разрешали, но кто там слушал эти запреты. Ведь работать приходилось и ночью. Если на стройке аврал, то бетон везли туда круглосуточно. Вот по ночам, когда начальства уже не было, мы стали включать сауну для себя.

Наша сауна была небольшой, но не по военному приятной. За входной дверью был коридорчик с двумя дверьми: одна налево вела в комнату отдыха, а вторая в относительно большую комнату, где слева несколько сосков душа, лежак, непонятного для меня назначения (о, молодость!) и маленький, три на три метра, но глубокий бассейн с вечно ледяной водой. Над бассейном висела сама парилка, к двери которой вели ступени.

Берёза был опытным ходоком в сауну, учил меня, учил быть осторожным, покрывать голову, не давать ломовую температуру. Я плохо учился. Мне нравилось ловить «приход», прыгая в бассейн с водой 7–8 градусов, после сауны 120–125 градусов. Сосуды в голове сжимались, «приход» получался, как у заправского наркомана от первого по утру косячка.

Генералы к нам не захаживали, а вот другие офицеры изо всей округи появлялись. Как-то раз утром разбудил меня Тёма:

— Гена, идём, чё покажу!

Ведёт меня в сторону сауны и рассказывает дорогой:

— Вчера поздно вечером майор приехаль, приказаль сауну топить, сказаль, что он бывший начальник штаба нашей части. Говориль с акцентом, как грузины говорят, лицо злое.

— Это, наверное, Алданов. Был такой.

— Позже он вернулься с другом. Утром я пошель там прибраться. А теперь смотри!

Тем временем мы зашли в душевую. Тёма пальцем указал мне, на что я должен был обратить внимание: под лежаком валялся тюбик вазелина.

— Ну и какого ты меня сюда притянул?

— Ты что не понимаешь? — Тема округлил свои глаза.

— … Ты думаешь, что Алданов трахал своего друга? — мне даже в голову не пришло, что могло быть наоборот, уж больно облик Алданова был нехарактерным для пассивной роли.

— Конечно. Представляешь?!!

— Да, …ну дела!

Позже я подумал, что второй мог быть массажистом, а вазелин использовался для смазки рук. Но тогда такие простые объяснения в голову не приходили, тюбик вазелина, перекочевав в голову из анекдотов, ассоциировался только с одной версией, а воображение рисовало в мозгу живые картинки бурного совокупления двух немолодых мужчин. Омерзительно. Неволя и казарменное положение сказывались на нашей психике.

Вскоре у меня появился подельник. Сторожем на РБУ был сослан Седой. Что называется «пришла бедя — открывай воротя».

Лето 1985 года Чабанка

С появлением Седого, каждый вечер, сразу после окончания рабочего дня к РБУ съезжались покупатели. Покупали в основном цемент и известь, вначале мешками, потом Седой начал наглеть, стал продавать машинами. Появились деньги, а следом каждодневная выпивка с гражданской закуской. Вагончик РБУ превратился в притон околоместного значения, вечерами к нам на огонёк брели наши водилы с автобазы, разная блатота из части. Дым столбом, бромбус, карты. Двухкомнатный вагончик, не в пример нашему на Кулиндорово, был просторным, только в в левой стороне, где была собственно сторожка, стояли три койки, стол, ещё хватало места и дискотеку устроить при необходимости. Вот с необходимостью было хуже. Места наши были в глуши, далеко в стороне от тех мест, где ходили нормальные люди, тем более женского пола.

Но вот однажды, когда в вагончике сидело нас человек шесть, ждали мы гонцов с Красного дома с бромбусом, перед вагончиком лихо затормозил самосвал. Ещё не осело облако цемента, как к нам заскочил гражданский водитель.

— Седой, баш-на-баш, меняю!

— Чего тебе? — лениво процеживает Седой сквозь зубы.

— Пять мешков цемента загрузи, я завтра с утра к тебе подгребу, забросим в кузов.

— А ты, фраер нарисованный, знаешь, сколько мешок четырехсотки[84] стоит?

— Не гони беса, Седой! Пошли, у меня для тебя подарок. Мамзель на шарка[85] тебе подогнал!

Они вышли. Вернулся Седой с девчонкой. Мы обалдели. Выглядела она в целом неплохо, простое сельское, правда слегка подпухшее лицо, коса русых волос, светлые глаза, стеснительная улыбка, простенький чистый сарафанчик, стоптанные туфельки. Но для нас она была принцессой! А мы, следовательно, кавалеры королевской крови, «прынцы», одним словом. Мы не замечали её блудливого взгляда и немытых рук, ведь нам так нужна была дама!

Началось соревнование в остроумии, конечно, армейского толка, уровня казармы, не выше, да ещё с матерком. Барышня этому нисколько не смущалась, наши ухаживания принимала с удовольствием. Пришли наши салабоны во главе с Тёмой, принесли шесть чайников с бромбусом.

— Тёма, мухой, загрузи со своей гоп-бригадой пять мешков цемента и цынканулись[86] все по норам. Быстро! — красовался Седой при даме.

Обычно при мне он командовать не смел. Да и тон подобный в обращении с младослужащими я не одобрял и он это знал. Но сейчас я не обращал внимание на такие мелочи, а он пользовался.

Налили. Девочка пьёт наравне с нами. Мы правда солдатскими кружками, она с единственного стеклянного стакана-гранчака, жеманно отставляя пальчик. Не пьянеет, но мы то знаем, что это дело времени, бромбус по любому свое возьмет. Время близилось к вечерней проверке. Часть пацанов, не дождавшись вожделенного, была вынуждена уйти в часть. Остались я, Седой, огромный неуклюжий армянин нашего призыва Абрамянц и Кириченко, представитель крымской босоты. Абрамянц позвал меня и Седого в соседнюю «гражданскую» комнату, прихватив полный чайник.

— Чуваки, Христом-Богом прошу, дайте я первым. Мне в роту надо, а вы здесь по любому остаётесь, будете её всю ночь вертеть.

— А чё это ты? Секи сюда, нерусский, её вообще мне подогнали.

— Седой, брат, дай поебаться.

— Че-ево? Твои братья в овраге лошадь доедают. Не шакаль. Сказал — после меня.

— У меня же времени нет. Седой, ну не будь жлобом, тебе, что в падлу после меня ебать? Да я же чистый, я бабу скоро год уже как не видел. А с меня будет причитаться.

— Ладно, — после коротких раздумий сделал вывод Седой, — хуй с тобой. Пользуйся, пока я добрый.

Абрамянц ушёл, вместо него зашёл Кириченко, видно его выгнал, как молодого, Абрамянц. Начали совет теперь держать вместе с Кириченко.

— Чуваки…

— Так, Киря, по всем понятиям ты молодой ещё, твой номер последний, — рассудил Седой.

— Э парни, вы же здесь на придурочных местах живёте, она ваша на всю ночь, дайте мне первому, я по-быстрому.

— Ага, первый уже армянчик, наверное тоже по-быстрому.

— Пацаны я ее к себе в сауну заберу. Будем с ней «па-багатому», як за заграницей, — высказался и я на свой манер, бромбус обладал удивительным свойством вытеснять незаметно мозги.

— Да бери, куда хочешь. Вопрос, когда?

— В том то и дело, что сауну я включил ещё три часа назад, а она к утру должна успеть остыть, вы же в курсах. А значит я после Абрамянца.

Сауна — это дело святое. Тут со мной и спорить никто не смел.

— Седой, не будь сукой, я буду после Руденко и сразу её к тебе в вагончик приведу в лучшем виде под белы рученьки — дери до утра.

— Хуй с вами, пользуйтесь. Я не в проигрыше, никто за спиной маячить не будет, на гашетку давить. Прихлебалы! Шаровики!

А я себе уже представлял этот «секс на пляже».

1979–1980. Киев Новогодняя ночь

Я за красоту. Я за гармонию.

Юбилейный 1980 Новый год мы с друзьями решили отпраздновать у нашего соседа Игоря по кличке Паниковский. Я всегда к встрече Нового года относился очень ответственно. Продумывал все заранее, готовил. Особое значение придавалось тому, с кем праздновать Новый год. В полном согласии с тем, что Новый год — это семейный праздник, я считал, что в Новогоднюю ночь надо создавать семьи. Временные, так сказать, краткосрочные.

В этот год я пригласил на праздник свою подружку Иру. Прекрасная, симпатичная девочка с пухлыми губками и прелестными голубыми глазами. Мы с ней встречались регулярно уже больше года, но дальше поцелуев дело у нас не продвинулось, это вам, простите, не нынешнее время, когда секс — не повод для знакомства. Тогда я возлагал особые надежды на волшебство новогодней ночи.

С Паниковским мы распланировали время, когда пить, когда есть, когда танцевать, а когда по углам зажиматься. И утку с яблоками приготовили, и торт у нас был, и свечи не забыли. Музыкальное оформление лежало на мне, для этого я притарабанил свой знаменитый на весь Соцгород тюнингованный бобинный магнитофон «Юпитер 201» с колонками 10МАС.

И вот Новый год. Любимый Праздник. Все торжественно и величаво. Девчонки в подобии вечерних нарядов, мальчики в школьных выпускных костюмах. Я «элегантный, как рояль» — черная кримпленовая «тройка» с благородным отливом, голубой батничек, а под ним черный же, небрежно повязанный, платок на шее, вместо банального галстука. Тон вечеринки получился архивысокопарным. Мы вели столь великосветские беседы, что о танцах даже никто не мог заикнуться, а не то, что о, простите, зажимболе.

Но у меня же был план, а я своим планам привык неукоснительно следовать. Маленькая двухкомнатная квартирка. В «большой комнате» был накрыт стол, стояли диван и румынская стенка, оставался пятачок для потенциальных танцев. Для перекуров было отведено пространство в маленьком коридорчике, куда мы вынесли журнальный столик и два кресла. Свечи, кофейный ликер… Была еще спальня мамы Игоря.

Ира, кстати, была моим единственным в жизни уличным знакомством. Я повстречал её на углу Крещатика и Карла Маркса, понравилась, очень, подошел, представился, она меня не послала. Рассказала, что сама она украинка, но в Украине пока не жила, отец военный, а поэтому «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз…», последние пять лет Камчатка, побережье Тихого океана. И в первый вечер знакомства идем по центру Киева:

— Ой, Гена давай заскочим, перекурим.

Я не понял в чем прикол. Удивила конкретика вопроса, вот так вот посреди города.

— Ир, что ты имеешь ввиду? Прости, я не понял.

— Ну, давай вон туда зайдем и перекурим.

— Куда?

— Ну вот же!

Она показала пальчиком на витрину в районе площади Толстого, на вывеске значилось «Перукарня»[87]. Родного языка она не знала.

Сначала, под благовидным предлогом покурить и поговорить об астрономии, я вытянул Ирку в этот коридорчик. Она никогда не была против выкурить правильную сигаретку в правильном месте. Из своей скудной зарплаты лаборанта я выделял 3 рубля на выходные дни для покупки пачки тоненьких коричневых «Сент-Морис» своей девочке. Курили тогда под единый, и, пожалуй, единственный, во всех барах Киева коктейль «Бальный» (2 руб.04.коп).

Мы удалились сначала в коридор. Дальше мне удалось затянуть ее в спальню. Остальные пары сидели в комнате, беседовали и слушали «Би Джис», я поставил большую 525 метровую бобину перед самым своим уходом, удлиняя тем самым промежуток времени своего возможного отсутствия. Дело в том, что мой маг был капризным и чтобы запустить его, надо было знать и уметь, где спичку вставить, а где ролик прижать, то есть без меня музыка закончится.

Как человек честный, в известных пределах, не могу похвастать, что в ту ночь дело у меня выгорело. Крепкий орешек была эта Ира. Мы барахтались, целовались, даже не вся одежда была на нас, но результат, практически, нулевой. Действительно, что тебе о звездах говорили, что цветы нюхали. В комнате уже как с полчаса закончилась музыка. Игорь был вынужден поставить совковый винил на свою убогую вертушку. Пора выходить. А дверь в спальню с таким, знаете, фигурным стеклом, а в коридоре очередные курцы. И мы с Иркой не имеем возможности включить свет, чтобы привести себя в порядок. Делаем это в темноте. Помогаем друг другу, осматриваем руками. Сделано. Торжественный вид восстановлен. Выход. Чинно, благородно, под ручку, продолжая якобы прерванную беседу о высоком.

В комнате Ира, как ни в чем не бывало, сразу уселась на диван, а я оказался спиной к публике, вправляя в магнитофон пленку с последним концертом АВВА. У ребят на столе тоже горят свечи, мне плохо видно, я прошу включить верхний свет. Включили. Пауза. Потом слышу за своей спиной робкое «хи-хи», продолжаю налаживать мудреную технику. «Хи-хи» превращается во всеобщее «ха-ха» и я понимаю, что, так как я единственный, кто не смеется, следовательно, это «ха-ха» надо мной. Оглядываюсь. Покрасневшая от гнева Ира и Паниковский идут на меня и выталкивают в коридор. Паниковский от смеха ничего не может сказать, а Ирка — руки в боки:

— Вот скажи мне, трудно жить на свете с такой головой?

— Ира, ты чего? С ума сдернулась?

— На себя посмотри, придурок! — она не выдержала и тоже рассмеялась.

Конечно, в первую очередь я ощупал то, что мужчина ощупает в таких строках в первую очередь — все было в порядке. Итак: черные штаны на мне и застегнуты, батничек на мне, жилеточка на все пять пуговиц, пиджачок по моде — на верхнюю пуговицу, даже чертов платок на положенном ему месте. Какие проблемы?!! Игорь одной рукой придавливает свой живот, а второй указывает мне ниже пояса. Я посмотрел. О Боже!!!

В те времена в моде были подтяжки. При моей фигуре они были без надобности, но красота требовала жертв. Я был в черной тройке, застегнутой, практически, на все пуговицы, но из под пиджака, из под жилетки, картинно обрамляя мои ноги, по бокам свисали белоснежные с красными звездами моднейшие подтяжки. Картинка с выставки!

А ребята, между прочим сразу расслабились. И пошла вода… И танцевали, и в бутылочку все вместе играли. Новый год удался!

В человеке все должно быть красиво. Нет?

Лето 1985 года Чабанка (продолжение)

Мы допили очередной чайник бромбуса и я пошёл готовиться к большому сексу, которого в Советском Союзе, конечно, не было, но мы то об этом ещё тогда не знали. Голодное воображение рисовало красочные подробности сладостных утех с участием душа, сауны, бассейна и лежака.

Верность? А полтора чайника бромбуса вместо головы?!

Ждать долго не пришлось, буквально через пять минут после моего прихода Абрамянц привёл девочку. Девочка пребывала в состоянии пьянючести в дым. На даму она больше не походила. Красотой здесь и не пахло и, кстати, пахло прескверно. Я её начал раздевать и, ещё не доведя дело до конца, ужаснулся фигуре — широкая, плоская, ни груди, ни талии, ни задницы. Она даже не варнякала, она была в состоянии анабиоза. Я начал трезветь. Желания во мне значительно поубавилось. Но делать нечего — план, есть план. Поставил я её под холодный душ, потом отвёл в сауну, в надежде на возрождение хотя бы моих сексуальных влечений. Но в сауне её полностью развезло, я видел, что ещё немного и её начнёт тошнить. Не дай Бог на деревянный пол! С большим трудом я снёс это мясо вниз и бросил на кафельный пол под душ. Включил воду. Сам сел на лежак, закурил и закручинился. Полный облом, приподнятости организма как ни бывало!

В дверь постучали.

— Чего там?

— Геныч, ну ты скоро? — голос Кириченко.

— Скоро.

— Давай быстрей, сил нет.

Шаги удалились. Посмотрел я ещё раз на бездыханное тело, плюнул и начал одеваться. Не успел я полностью одеться, как Кириченко уже колотил в дверь непрерывно.

— Открывай, открывай! Я не могу уже!

— Гена, пожалюйста, открой побыстрее! — добавился к голосу Кириченко испуганный голос Тёмы.

— Сейчас, уже иду, сейчас.

Я с трудом поворачивал ключ в замке, так как дверь трещала под напором Кири. Наконец мне удалось открыть замок, дверь немедленно распахнулась, чуть не сбив меня с ног. Я прижался к стене, мимо промчался Кириченко, босиком без штанов в одной только расстегнутой гимнастерке.

Его огромный кунак торчал чуть не до уровня груди. Откуда в таком маленьком теле такие огромные достоинства!? Бедная «девочка»!

Я вышел в коридор, Тёма закрыл дверь и восторженно уставился на меня.

— Ну, как?

— Заебись! — только и сказал я, не буду же я рассказывать салобону, что у меня ничего не получилось. — Чего это вы мне только не дали кончить нормально? Спешить пришлось, как чумовому.

— Так я думаль, что у Кири крыша съехала. Он бешеный. Он раздеваться началь еще в кабинете начальника. Хуй торчит, гляза задвинутые. Когда ты сказаль, что уже скоро, он на меня так посмотрель, что я думаль он меня сейчас ебать будет. Псих!

— Ладно, сторожи тут. Спать пойду.

Я провалился в нетрезвый сон. Утром меня поднял Тёма.

— Ну как там?

— Киря её час ебаль, кричаль на неё…

— Чего это?

— Она сосать не могля! Он её биль.

— О, Боже! Надеюсь, она жива. Сильно он её?

— Несильно, потом мне отдаль, но я не сталь, Седому отвель.

Почистил я зубы, умылся и пошёл в вагончик РБУ. Седой ещё спал, пришлось будить — скоро на работу военные строители должны были съезжаться. Проснулся. Закурили.

— Где она?

— По утряне куда-то нарезала.

— Ну, а ты как? Как ночь?

— Класс! Времени валом было. Я её во все дырки успел, классно машет, чувырло. А ты?

— Нормально. Бухая только она была вначале.

— Ну, лады, ништяк погуляли.

— Погуляли. А сто семнадцатая мохнатка[88] тебе этой ночью не снилась?

— Да, ну. С какого? Кружева сплетём[89], не докажет.

— Седой, а ты не знаешь, если мы не все вместе, а по очереди, это всё равно групповуха или как?

— …!?

Стоим, курим, на утреннее солнце щуримся. Подкатывает вчерашний грузовик.

— Э, Седой, цемент давай, как договаривались.

— Сейчас салабона позову.

— А сам что, совсем припухший? Дедуешь не по годам.

— А чё я за салабона пиздячить буду, нах.

— Седой, не гони, пусть Тёма сауну убирает, что мы сами пять мешков цемента не закинем, — встрял я.

Седой посмотрел на меня, цыкнул сквозь зубы слюной на три метра:

— Лады. Подгоняй свой драндулет за РБУ, там мешки заныканы.

Мы споро забросили цемент в кузов самосвала.

— Ну, как подарок, Седой?

— Ништяк! До утра пёрли! — мы снисходительно улыбнулись, бывалые.

— Вы чё серьёзно, пацаны? — опешил водила.

— Нет, политинформацию читали. Во все дырки!

— Так она же «плечевая»!

— Кто? — не понял я.

— Трассовая, проститутка с дороги, которая с дальнобойщиками ездит по кругу. За еду всем даёт.

— Но она не выглядела, как блядь, — была теперь наша очередь опешить.

— Так это же у нее прикид такой. Роль. Некоторые школьницами вообще наряжаются, в белых фартушках и в бантах на дорогах стоят, а у самих рожи бомжевые кулаками крашенные.

— А чё ж ты, сука, не предупредил?

— Я же пошутил! Я думал, вы её погоните на хуй. Она же нарисованная, не сотрёшь.

Мы с Седым посмотрели друг на друга.

— Мама мия! А резинки у вас были!? У неё же весь букет, по полной программе, я же её с трассы снял просто по приколу. Она же шкварная[90]! — не унимался кошмарить нас водила.

— А ну, падла, цемент сгружай! Мы его тебе загрузили тоже по приколу и тебя щас по приколу зашкварим.

— Ты чё, Седой!? С меня же пляшка. Водяры, бля буду!

Мы двинули на водилу, он не стал искушать судьбу, впрыгнул в машину и умчался.

Через неделю мы узнали, что Абрамянц и Кириченко были вынуждены обратиться к нашему лепиле. Обошлось, правда, всё банальным триппером. Парни предупредили нас по-товарищески, типа, ждите пацаны. А потом долго удивлялись, как это нас с Седым не зацепило. А мы с Седым посмотрели друг другу в глаза, поняли всё и посмеялись от души.

Не знаю, спасет ли красота мир, но ее отсутствие спасло меня от позора.

Лето 1985 года Чабанка

Текла, тянулась не спеша наша жизнь придурков. Маялись мы от безделья, но в часть не шли, находя любые отмазки. Я очень скучал за Кулиндорово, даже за самой дорогой на Кулиндорово. Здорово было запрыгнуть в кузов с пацанами, сесть на отполированную нашими задницами скамейку, закурить и поехать с ветерком, наблюдая жизнь гражданскую. Мы часто пели по дороге, а в морозы пели, я бы сказал, с особой жестокостью. Я, как бригадир, мог ездить в кабине, но этого не делал, с пацанами было лучше, веселей. А здесь… «эй, служба, сюда иди!».

Вызывает меня как-то старшина в канцелярию роты. Захожу, смотрю, Корнюш сидит на командирском месте, а напротив, ссутулившись, ко мне спиной, сидит на табурете Зиня. После обычного доклада старшина спрашивает у меня:

— Вы ли, товарищ младший сержант, дежурили позавчера вечером на УММ?

— Так точно, товарищ прапорщик.

— Видели ли вы там рядового Зинькевича?

— Когда? — я пытался выиграть время, я ждал знака от Зини, но он сидел спиной ко мне.

— Вечером, между девятью и десятью часами вечера.

Ответить «не видел» проще простого, но я-то видел, он тянул чего-то там через весь склад металлолома. Я решил рискнуть:

— Так точно, видел, товарищ прапорщик, — плечи Зини напряглись.

— Расскажите, что вы видели, как это было.

— Ну, я сидел на лавочке перед воротами, курил, смотрю, Зиня идёт, виноват — военный строитель рядовой Зинькевич. Он подошёл и спрашивает «покурим?», а я ему в ответ «ещё не жжет». Он «не гони, дай закурить», ну я ему и дал.

— А то, что у него в руках было, он на землю поставил или так и продолжал держать?

Теперь-то стало ясно, спиздил Зиня где-то, чего-то, вот прапорщик Гена его и раскручивает.

— А ничего у него в руках не было.

— Точно? Подумайте, сержант, не хотите же вы стать соучастником.

— Точно, ничего не было. Я ему сигарету дал и прикурить. Ветер дул, он двумя своими руками огонёк прикрывал. Хорошо помню, пустые были его руки.

Плечи Зини не подавали мне никакого знака, а Корнюш надолго замолчал, сверля меня своими глазками, я своих глаз не отводил, но и наивностью лицо не покрывал.

— Свободны, сержант.

Ну, его на фиг вообще в части показываться, подумал я, выходя из родной казармы. У нас хоть и скука там, но я хотя-бы не вижу этих водянистых хитрющих глаз.

Редкие события скрашивали наше существование, мы сами старались инициировать такие события. Помню, решил Седой машину научиться водить. Ему ребята первые уроки дали на маленьком бортовом уазике. Места хватает, рулит Седой между складами. Но вот возникла надобность сдать ему задним ходом. Я стою на своём крылечке и вижу, что Седой включает заднюю передачу, как все чайники, глядя на ручку коробки передач, потом отрывает взгляд, увидел меня, заправски высунулся из окна и, повернув голову назад, начал сдавать. Не успел я ему крикнуть, как раздался характерный хруст, машина остановилась. Побледневший Седой испугано посмотрел на меня, потом внутрь кабины, переключил передачу и попытался поехать вперед. Мотор гудит на самых высоких оборотах, колеса задние крутятся, но машина ни с места. Глядя на перепуганное лицо изумленного, растерянного приятеля, я покатывался от хохота. Его многократные попытки сдвинуть машину, замечу, на сухом асфальте, когда и колеса крутятся, как бешеные, и дым идет, а машина ни на миллиметр, ниспровергали все его знания о движущихся агрегатах. А дело было в том, что Седой, когда сдавал назад, контролировал только левую сторону, а справа и сзади находилась наша трансформаторная будка. Машина бортом прошла по касательной к стене будки впритирку, а вот задний фонарь встретился с уключиной навесного замка двери трансформатора, фонарь разбился, а машина зацепилась и слегка зависла, нагрузка на колеса уменьшилась, вот сцепления с почвой и оказалось недостаточным, чтобы сорвать уазик с крючка.

Спокойный, как остывший чай в кружке, хозяин машины только сказал:

— Седой, утром по любому фонарь должен быть.

— Земеля, где же я его тебе возьму, нарисую только?

— Даю наколку: у танкистов в автопарке есть такие машины.

Утром Седой помогал монтировать новый фонарь.

Седой искал новые приключения. Предлагал пройтись по дачам. Я его образумил, что сейчас сезон и там кругом люди. На складах УПТК, где я уже до этого был однажды, хранились особо важные, дорогие вещи, дефицитные стройматериалы, Седой знал это от меня. Сваловал[91] он Тёму склад этот подломить на пару. Подломить не подломили, но через чердачное окно внутрь забрались. Залезть то через окно можно, но, что можно вытянуть через маленькое окошко в пяти метрах от земли? Парни набрали полные карманы патронов для пистолета, которым дюбеля в стенку на стройке вгоняют. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

И пошла забава. Благо был поздний субботний вечер, работы все стояли и вокруг никого. Эти придурки начали стрелять патроны каблуками сапог. Рассыпят жменю патронов по асфальту и начинают бить их каблуком с протяжкой вперед, патрон от трения нагревается, порох воспламеняется — выстрел. До того наловчились, сволочи, что уже автоматные очереди у них получаются. Шума было, что на стрельбище, звуки резонировали в нашем каменном мешке, зажатом кирпичными стенами со всех сторон. Они даже мешали мне читать, насилу я успокоил этих придурков, молдована, в сердцах, вообще спать в роту отправил.

Прошло с четверть часа, не больше, мы с Седым сидели и курили в комнате моего начальника. Вдруг слышим на улице топот сапог. Я пошел посмотреть — кто это на ночь глядя здесь забеги устраивает? Вышел на крыльцо, ко мне приближалась парочка военных облика мне неизвестного. Увидев меня, они бег замедлили и с видимой опаской приблизились шагом.

— Привет, служивые. Вы кто?

— М-мы к-караульные, — заикаясь то ли от волнения, то ли от бега произносит один из них.

— Тогда — пароль?

— Какой пароль?

— Шутка! А здесь чего нарисовались, чего не караулите?

— С-с-стреляли, — второй не лучше.

— Слышал. Стреляли, но не здесь, — не задумываясь, сказал я.

— А где?

— Где-то рядом. А шо за шухер, в натуре, земели? — как можно небрежнее спросил я, переходя даже не на блатную феню, а на мятую фёклу[92], так просто, по приколу, уж больно они выглядели перепуганными.

— Да вроде, на генеральскую дачу напали.

— Чего беса гоните? Лохов здесь не сидело, мы же не в Афгане, душманов в округе нет. Какой калечный[93] на дачу генерала ломанётся?

— Нам позвонили… — парень замолчал и в ужасе уставился за мою спину.

У него были такие перепуганные глаза, что у меня самого мурашки пробежали по спине. Я с опаской медленно оглянулся. За моей спиной была открыта дверь, за ней длинный узкий коридор, освещенный одинокой трубкой дневного света. В её мертвенном, бледном освещении на нас медленно двигался Седой, на лице он изобразил свою обычную садистскую улыбочку маньяка-убийцы.

— Кто это? — прошептал за моей спиной второй боец.

— Седой, — просто ответил я.

— А чего он такой седой? — логично спросил первый.

— Менты его на зоне морили, живьем похоронили, на метр в землю зарыли, суки позорные, вот он и побелел.

— Он что сидел? — в ужасе.

— Сидят у мамы за столом, а здесь люди зону хавали. Вы чё с дуба упали? Не знаете, кого в стройбат гребут? — мне всё ещё было смешно.

В это время Седой подошел к нам, вмиг сориентировался и подыграл мне — странно молчал, смотрел на бедных парней, которые вцепились в свои штык-ножи, висящие на поясах, и улыбочку свою с лица не стирал. Согласен, жуткое впечатление.

— Ну а теперь тисните[94] толково, что за хипиш по Одессе?

— Мы в наряде на трассе были…

— Что за наряд такой странный, впервые слышу? — насторожился я.

— Это новый пост перед Красным домом. Приказано ловить, кто туда за вином ходит.

— Опаньки! Седой, ты слышишь, какую подлянку военные завернули?

Седой молчал, улыбался, жутко подробно ощупывал лица парней своими синими льдинками.

— А мы чего? У нас приказ.

— Не менжуйтесь[95]. Мы к вам не в претензии. Ну и…?

— У нас там связь временную только провели. Ну, позвонили из штаба. Там все в панике. Зам начальника штаба округа, генерал-майор позвонил дежурному по Одесскому военному округу, что, типа, на его дачу напали неизвестные, обстреливают из автоматов. Ну, подняли тревогу, ближайшими к точке оказались мы. Нам приказ, бежать сюда, посмотреть. А у нас кроме штык-ножей и оружия то нет.

— Ну, дела! — присвистнул я, дело принимало нешуточный оборот.

— Так вы слышали чего?

— Слышали. Стреляли.

— Где?

— Где-то там, — я неточно махнул рукой в сторону моря, — мы с Седым сходили в ту сторону, но ничего не увидели.

— Как вы туда ходили? Без оружия?!! Против автоматов?!!

— Зачем без оружия? — я кивнул на, висящий на стене за моей спиной, противопожарный щит, — Мы же не фраера ушастые, Седой топорик прихватил, а я вон тот ломик. Сподручный инструмент, между прочим, как раз по руке.

— Ну, стройбат даёт! — восхитились настоящие защитники Отечества. — А давайте ещё раз сходим. Вместе.

— Не-а. Нам в лом. Идите сами.

— Парни, ну пожалуйста. У нас же приказ.

— Ну хер с вами, раз приказ, пошли.

Мы прошли вместе в сторону РБУ. Пейзаж, надо заметить, ночью вполне жуткий, фильмы ужасов снимать только. Всё пространство покрыто слоем цемента, в свете одинокого прожектора неестественно белеет бассейн с известью и резко чернеют жуткие проёмы в самом здании РБУ. Парни боялись ступить и шагу впереди нас. Страх пацанов был настолько ощутимым и заразительным, что даже начал передаваться нам, хотя мы и знали, что ничего страшного здесь не произошло.

— Всё, дальше идти не надо, — наконец решили наши гости.

— Нет, надо ещё за РБУ проверить, там самое стрёмное место, темно там. Мы туда ещё не заглядывали, — как настоящий садист, предложил я.

— Сами и проверяйте, с нас хватит, нам пора.

Делать нечего, назвался — полезай, я пошёл сам. За РБУ была совершенно заброшенная территория. Справляя там малую нужду, я еле-еле сдержался чтобы не рассмеяться в голос, я себе представил, что будет с бойцами, если я сейчас заору отсюда — прибегут спасать или дёру дадут? Но я таки сдержался, шутки могли плохо закончиться. Вернулся, на меня смотрели две пары испуганных глаз, Седой улыбался. Караульные поспешили ретироваться, вряд ли с сознанием выполненного долга.

Не прошло и десяти минут, как примчалась машина с вооруженным патрулём общевойсковиков-краснопогонников. На ходу из машины выпрыгнул офицер с повязкой на руке. Шутки закончились.

— Кто такие? — это нам.

— Сторожа местные, товарищ капитан. Стройбат. Военные строители младший сержант Руденко и рядовой Голимбиевский.

— Что здесь случилось? Доложите.

— Стреляли.

— Где?

— В стороне моря, товарищ капитан, — снова я кивнул в сторону нашей автобазы.

— Вы проверяли?

— Так точно, ближайшую округу, но до моря не доходили.

— За мной! — крикнул уже на ходу капитан. Мы все побежали за ним. Не в пример нашим офицерам, этот бегать умел.

— Что здесь? — спрашивает он у меня на ходу. Мы, миновав РБУ, приближались к воротам автопарка.

— Наше автохозяйство.

Ворота закрыты не были, мы вбежали на площадь, заполненную машинами. Странно, что нас не встретил сторож, сторожем здесь служил новый салабон, мы его ещё толком не знали.

— Почему территория не охраняется?

— Охраняется, товарищ капитан. Сам удивляюсь, почему сторожа не видно.

— Так какого чёрта…?!! — капитан выхватил на ходу пистолет из кобуры и ринулся в дальний правый угол, в глазах его уже горела звезда Героя Советского Союза. Мы за ним. Патрульные передёрнули затворы на своих автоматах.

— А почему мы бежим в эту сторону? — я, на бегу.

— За забором сразу дача генерала, стреляли то там.

Я настолько проникся, вошёл в роль, что искренне искал трупы в углу под забором, над обрывом. Странно, но трупы мы не нашли, даже не нашли тела нашего сторожа. Пошли в обратную сторону, бредём между машинами.

— Ничего не понимаю, следов стрельбы нет, гильз, крови нет, но сторож то пропал, — рассуждал капитан.

— Да, сторожа нет. Искать надо, — сказал я и заорал, — Служба! Эй, служба! Ты где?!

Мои попутчики от неожиданности аж присели. Капитан:

— Ты, что сдурел, сержант? Предупреждать же надо, перепугал, ненормальный.

— Служба!!! — не унимался я.

— Не ори. Ночь на дворе, опять генерала разбудишь. Он нам всем…

На этих словах прямо над головой капитана с шумом распахнулась дверь кабины грузовика. Надо отдать должное реакции командира — выстрелить он не успел, только рука дёрнулась к бедру, его же бойцы об автоматах вообще забыли. Повезло нашему салабону.

— Вы чё здесь орёте?

— Ты кто, военный? — совладал с голосом капитан.

— Сторож.

— Доложите, как положено!

— Военный строитель рядовой Бойко, товарищ капитан.

— Что вы делали в кабине автомобиля, товарищ солдат?

Молчит салабонище.

— Да дрых он здесь, товарищ капитан, — наглядно продемонстрировал пример солдатской смекалки один из его бойцов.

— Вы выстрелы, стрельбу слышали?

— Так точно.

Ну, думаю, приплыли, сейчас этот сонный недоумок покажет в нашу сторону, в сторону противоположную от моря и тогда всё сойдётся на нашем участке.

— Там, где-то, — солдат показал в сторону обрыва над морем, — мне показалось, на берегу, под обрывом.

— Спуститься здесь можно?

— Нет, обрыв высокий, отвесный. На берег можно попасть только если объехать всё и заехать со стороны лимана, — поспешил уверить я.

— Бойцы, за мной!

Они побежали назад к машине, которая осталась около ворот УММ, мы же пошли быстрым шагом. Военные запрыгнули в свой уазик и умчались обезвреживать шпионов аргентинских. Мы с Седым вздохнули с облегчением и повернули опять ко мне, перекурить такое дело. Под ногами что-то захрустело.

— Седой, блядь, это же гильзы! Найдут, нам всем писец приснится! Убирай, нах!

— А где Тёма?

— Заебал, не старикуй. Тёма ещё в начале ночи в часть ушёл. Давай помогу лучше, работничек, а то ещё кто-нибудь припрётся.

Как в воду глядел — только мы успели в темноте, буквально на ощупь, собрать гильзы, как ночь снова была разрезана светом фар приближающегося автомобиля. Из очередного уазика не спеша, солидно вынул себя наш капитан Адаменко с повязкой дежурного по батальону.

— Э-э, как там тебя?

— Младший сержант Руденко, товарищ капитан.

— Ага. Чего у тебя тут стряслось? Мне тут из штаба округа звонили, — гордо.

— Часов в одиннадцать раздалась стрельба, вначале пистолетные одиночные выстрелы, а потом и автоматные очереди. Мы с Седым, виноват, с рядовым Голимбиевским, вооружившись топором и ломом, обошли вверенную нам территорию. Ничего подозрительного не заметили. Потом здесь был наряд, потом патруль краснопогонников. Вместе мы всё проверили, в том числе и автобазу, ничего не нашли. Всё спокойно.

— Дыхни!

Ну, естественно. Что ещё можно подумать? В стройбате всему одна причина. Я смело дыхнул прямо в его рожу, жаль, что у меня зубы без кариеса.

— Служите, сержант, — небрежно.

Уехал.

Утром я имел серьёзный разговор с Седым и Тёмой:

— Не дай Господи! Не дай Господи, кто-нибудь только вякнет кому-нибудь о том, что здесь действительно произошло… Седой, ну чего ты лыбишься, как параша?

— Гена, не кошмарь. Понято всё. Не дятлы.

— Тёма, ты въехал, в какое дерьмо мы, благодаря вам, чмырям, попали?

— Да. Поняль. Мольчу.

Вечером нас вызвали в часть, дознание вёл всё тот же Адаменко. Все мы отбомбили ему одинаковое, сплели кружева, как говорит Седой. А потом эту историю мы были вынуждены повторить перед всей ротой в курилке в присутствии Корнюша. Здесь уже история обросла кровавыми подробностями. Так как косвенных свидетелей происшествия было полно, наш с Седым поход с топором и ломом против роты вражеского морского десанта шпионов-автоматчиков представлялся реальным фактом. Нас посчитали психами, но психами смелыми, безбашенными, сорви-головами, что заслуживает всяческого уважения. Даже Корнюша взгляд потеплел, ему всегда нравились неординарные поступки и личности.

Герои, твою мать!

Эту же историю пришлось мне повторить ещё, на этот раз моему Петровичу. Вначале он молча меня слушал, потом достал бутылку водки, два стакана и впервые мне налил. Выпили по первой, закурили.

— Слушай, Служба…

— Петрович, меня Геной зовут.

— Лады. Гена, ты понимаешь, чего я к тебе так?

— Мне кажется, понимаю. Я тоже придурков не люблю. Я же до этого в бригаде УПТК работал. Пахал, как все, человеком себя чувствовал, бригадиром стал. Потом со старшиной сильно поссорился, он меня сюда сослал. Отомстил, сука.

— Что?! — Петрович удивился и задумался. Налил ещё по одной, — Со старшиной, говоришь, поссорился…

Мы выпили.

— Может быть, очень даже может быть, — всё так же задумчиво продолжал начальник созерцать столешницу.

— Что «может быть»?

— Слушай, здесь вот какой расклад получается. Место ночного сторожа УММ это место стукача старшины четвертой роты. Так уж повелось, что он свою наседку на это тёплое место садит. Уже не первый год. Мы привыкли.

— Так вы все всё это время думали, что я композитор[96]? — я был в шоке.

— А что мы должны были думать? Кто мог подумать, что ваш Корнюш тебя специально подставил?

— От сука изобретательная! Ну, Корнюш, молоток!

— Падла он, а не молоток. Нашел, кем восторгаться. Скажи спасибо, что наши парни тебя не отпиздили. Такие случаи уже были. Просто все твои сослуживцы, что у нас работают, за тебя горой были. Им спасибо скажи. Они хорошо о тебе думают. А мы не верили.

— Ага. Спасибо? Я тут два месяца, как хуй в проруби, один на льдине, во враждебном климате…

— Не держи зла. Разобрались уже. Давай ещё по одной.

С этого дня мне стало намного легче. На меня не шипели сквозь зубы, не обращались презрительно. Но все равно, очень хотелось назад, на Кулиндорово, в родное УПТК. Я был готов хоть каждый день сидеть в хоппере с цементом, но только вернуться. На УММ была полная вешалка. Скукотища. Жара и скука, сауна уже сидела в печёнках.

Начало августа. Приближался День строителя, праздник в стройбате почитаемый более, чем даже День Советской армии и Военно-Морского флота. Как-то, уж не помню по какому поводу, шёл я в роту. На территории части, сразу за КПП, нарвался на Корнюша. Неожиданно он поздоровался со мной по старому, как ни в чём не бывало:

— О, Геша, привет! Давно не виделись.

— Здравия желаю, товарищ прапорщик, — холодно, официально поздоровался я.

— Как ты там? — не замечая моей холодности, думая о чём-то своём и не ожидая моего ответа, спрашивает старшина. Мы пошагали к нашей роте вместе.

— Нормально, благодарю вас, — в слово «благодарю» я вложил, сколько мог, сарказма.

— Геш, ты представляешь, чего эти бляди удумали? — сарказма моего прапорщик Гена упорно не замечал, его мысли были заняты более важными для него вещами.

— Кто?

— Они. Зайди сейчас ко мне.

Тем временем мы вошли в казарму. Впервые за более чем два месяца я переступил порог каптёрки старшины, не считая того случая с Зиней.

— Через пять дней День Строителя. Я давно уже жду третью звездочку «старшего прапорщика». Ну, скажи, я что не заслужил? Я, блядь, в роте днюю и ночую, я стараюсь. А «старшего» я жду с того дня, как ввели это звание. Так вот, в этом году Монголу, сука, дают, а мне премию! Представляешь?!!

Я, конечно, мог откомментировать старшине всё это, но не стал. Во-первых, сейчас он бы ничего не воспринял, во-вторых, надо отдать ему должное, он действительно был по любому достойнее Монгола. Это без «б», как тогда говорили.

— А вы откуда это знаете?

— Что?

— Ну это. Про премию, про Монгола.

— Белый сказал. Он списки на поощрения печатал. Так это ещё не всё! Они меня вообще опустить хотят, суки. Ненавижу! Сами похуисты, им же на службу болт с левой резьбой и меня они ненавидят потому, что я другой, я служу, честно свой долг исполняю, — прапорщика несло.

— Поменять может можно чего?

— Как это?

— Ну, я в своё время… только товарищ прапорщик, пожалуйста, никому… я в своё время через Вайса решил свой вопрос.

— Какой, как? — заинтересовался Корнюш.

— А он меня выбросил из списка на присвоение очередного воинского звания на Новый год.

— Зачем?

— Так то было звание ефрейтора.

— А-а, понимаю — сопля на плечи. Лучше дочь проститутка, чем сын ефрейтор?

— Так точно.

— Нет, Геша, если они меня уже так придумали опустить перед всеми, то и проследят, чтобы никто и ничего не поменял.

— Как же вас хотят опустить? Не дали очередного звания, это я понимаю, но премию таки же дают.

— В том то и дело! Денежная премия на сумму… шесть рублей! Представляешь?!! Они бы мне ещё три шестьдесят две[97] выписали, свинота паршивая!

— Так, а вы, товарищ прапорщик… — идея пришла мне в голову неожиданно и я поделился ею со старшиной.

— Ну, ты даёшь! — только сейчас, было это видно по глазам старшины, он опомнился, с кем он говорит и что он мне сделал.

Через пять дней мы стояли на плацу на торжественном построении батальйона. Комбат зачитывал наградные листы:

— Прапорщик Корнюш!

— Я!

— Выйти из строя! Награждаетесь денежной премией в разме…

— Разрешите обратиться, товарищ майор? — перебивает комбата наш старшина.

— Обращайтесь, — удивляется майор.

— Прошу перечислить мою премию в фонд Мира! Разрешите стать в строй?

— Становитесь, — растерялся комбат, по губам можно было прочитать, как он, опомнившись, прошептал в спину старшине: — сука!

Корнюш строевым вернулся в первую шеренгу, лихо развернулся и замер рядом со мной. Среди старших офицеров, стоящих в центре плаца легкое замешательство. К такому повороту событий они не были готовы, они готовились посмеяться, а не получилось. Пришлось им продолжить награждение. Корнюш скосил на меня слезящийся от гордости глаз и прошептал:

— Геша, спасибо, считай, ты уже в УПТК!

Я получил в тот день сержанта и первую свою звезду «Молодой Гвардеец пятилетки», высшую трудовую награду рядового состава в стройбате — должно быть, в сауне заработал.

Всё получилось, как я и задумал, главное надо было успеть сказать заветные слова до того, как произнесут сумму премии, иначе бы фокус не удался. Если бы комбат успел назвать смехотворную, даже по тем временам, сумму в шесть рублей, то всё, поздно. А так, типа, Корнюш и не знал, как велика премия, а благородно попросил перечислить всю сумму в фонд Мира. Вторая оплеуха как раз и состояла в адресе получателя старшинской премии. Дело в том, что фонд Мира в Советской армии, как бы негласно, был вне закона. Как повышать обороноспособность, улучшать вооружение, если ты за мир во всём мире? Идеологической двусмысленности армия не допускала. А вот партия, которая «рулевой», носилась с этим фондом, как дембель со своей парадкой. А открыто-то против партии не попрешь.

Вечером Корнюш в каптёрке сказал мне:

— Ты знаешь, это было даже лучше, чем старшего прапорщика получить. Очередное звание я ещё получу, а вот такое удовольствие… На всю жизнь запомню. Спасибо тебе еще раз, Геша. Классно!

Как по мне, то именно тщеславие погубит эту планету.

А всё равно приятно, после почти трёх месяцев ссылки, можно сказать, как для меня, «крытого» режима, я обретал свободу. Что удивительно, я искренне чувствовал благодарность к старшине. Как известно, чтобы человеку сделать хорошо, сделай ему плохо, а потом верни, как было!

Всё, неприятная страница перевёрнута! Вперёд к свободе!

Начало осени 1986 года Киевский государственный университет, кафедра квантовой радиофизики

Отгуляв положенные мне два месяца после службы, в августе я вернулся к себе на кафедру на должность старшего инженера учебной лаборатории. Вскоре начались занятия и в мои обязанности, в том числе, вошло поддержание работоспособности всех, находящихся в нашей лаборатории, лабораторных работ. Занимались у нас студенты четвертого и пятого курсов, уже после специализации. Поэтому лабораторные работы были не простые, а на грани самостоятельной маленькой научной работы, эксперимента в области физики СВЧ, сверхвысоких частот. Студенты редко успевали всё сделать в лаборатории, поэтому описания лаб, для работы дома, нещадно воровались. В мои обязанности вменялось, в том числе, следить за тем, чтобы в каждой папке всегда было одно или лучше два описания. Ксероксов то ещё не было. Если документ исчез, то новые копии можно только напечатать под копирочку на печатной машинке. А машинисток на кафедре тоже не было. Проблема.

Моим начальником был заведующий кафедрой профессор Данилов. Вадим Васильевич человек высокой культуры, настоящий интеллигент. Я его знал уже к тому времени восемь лет и очень уважал. Никогда я не видел его вне себя, никогда он не позволял себе повышать голос на подчиненных. Никогда до того сентябрьского дня 1986 года.

В этот день Данилов заскочил в мою лабораторию.

— Добрый день. Гена, будьте любезны, дайте мне, пожалуйста, папку лабораторной работы «Изучение фильтра СВЧ на основе ферритовой сферы».

— Конечно, Вадим Васильевич, — я достал из шкафа нужную папку, — пожалуйста.

Данилов открыл папку, порылся, поднял глаза на меня.

— Здесь нет самого описания. Где описание? Сколько можно об одном и том же?!

— Так, крадут, Вадим Васильевич, не уследить.

— Что значит, крадут? Что значит, не уследить? Не отпускайте студента, пока не примете у него назад документы, — Данилов поднял тон до почти крика, — Чем Вы вообще здесь занимаетесь?! Безобразие!!!

И я вдруг, поверьте, совершенно неожиданно для себя, прыснул счастливым смехом прямо ему в лицо. Оно, то есть его лицо немедленно налилось кровью, он бросил папку мне на стол и выскочил из лаборатории. Как же мне было стыдно!

Через минут так двадцать зашла Нина, по совместительству секретарь нашего шефа:

— Гена, тебя Вадим Васильевич к себе вызывает. Сейчас.

Пошёл я в кабинет к Данилову, готовясь к увольнению. Захожу и вижу картину абсолютно неожиданную. Данилов разливает коньяк в две маленькие серебряные рюмки, стоящие на его гигантском столе, заваленном бумагами. Цвет профессорского лица был уже в норме.

— Вадим Васильевич, извините меня, пожалуйста.

— Гена, садитесь.

— Вадим Васильевич…

— Нет, сначала давайте выпьем. Это хороший коньяк, старый грузинский. Некоторые грузинские коньяки, кстати, лучше армянских, но не все об этом знают…

Мы выпили по глоточку непривычного для меня ароматного напитка.

— Так, а теперь расскажите, что это было?

— Я сразу и сам не понял, не ожидал от себя такой реакции. Только, когда Вы вышли, до меня дошло. Понимаете, Вадим Васильевич, два года я был в стройбате и самое невыносимое для меня было чувство несвободы. Несмотря на полный идиотизм некоторых приказов, я был обязан их выполнять, я должен был подчиняться, простите, дебилу только потому, что на его плечах офицерские погоны. Я не распоряжался собственной судьбой, я не мог уйти, когда хочу, я не мог идти, куда хочу. Вот, что меня угнетало более всего. Когда вы на меня закричали…

— Прошу прощения…

— Ну что Вы, Вадим Васильевич, Вы меня простите. Так вот, когда Вы на меня закричали, я вдруг понял, что я свободен! Вмиг! Я могу, извините, послать своего начальника куда подальше и уйти, куда глаза глядят. Я наконец-то свободен! Прошло уже больше трех месяцев после демобилизации, а я только в это мгновение впервые полностью осознал, меня просто пронзило — я сво-бо-ден! И так мне радостно сразу стало, светло и спокойно, что я неожиданно для себя рассмеялся. Точно говорят, если неволи не испытать, то и воли не понять. Я очень рад, что там побывал.

— Да, история! Ну и как там было, кстати? — спросил профессор Данилов, разливая ещё по рюмочке.

Конец лета 1985 года Чабанка-Кулиндорово

На праздник к некоторым приехали родственники. Хорошо запомнились мать и сестра Большого Азера, водителя из Баку, большого, наглого и тупого. Говорили, что его отец вор в законе, большой человек в Азербайджане. Мать выглядела симпатичной, спокойной женщиной, а вот сестра вокзальной шалавой, маленькая толстая в черной предельно откровенной мини-юбке. Старшина дал увольнительную и Большой Азер припахал родную мать парадку ему погладить. Сам он ходил гордый по взлётке, периодически заглядывая в гладилку, и орал на всю казарму:

— Ты чё, старая?!! Как ты стрелки навела? Я чуханом в Одессу не поеду. Переделывай давай! Совсем оборзела!

Снова выходил на взлетку и гордо оглядывался в ожидании аплодисментов, но восторженно смотрела на него только его шалава. Своими руками убить хотелось подонка. Я радовался одному — до этого дня Большой Азер был в авторитете, а теперь я видел по лицам слоняющихся по казарме сослуживцев, что никто этого не понимает и ему не простит, в особенности настоящие блатные. У тех-то кодекс чести очень строгий, а имя матери — святое.

На следующий день после Дня строителя в каптёрку зашёл Зиня:

— Геныч, пошли покурим.

— Зиня давай заваливай, здесь покурим.

— Не, давай на свежем воздухе, побазарить надо, пошли в курилку.

— Ну пошли.

Войновский вопросительно и тревожно зыркнул на меня. Я глазами показал ему не дёргаться.

Вышли. Прошли в курилку, сели, больше рядом никого не было.

— Гена, нам «турчанку» крымскую настоящую подогнали, давай по косячку забъём.

— Не, Зиня, я не при делах. Пробовал, не вставляет меня трава.

— Ты шелуху николаевскую курил, а здесь турчанка, злая, что твоя тёща.

— Ну, давай один косяк в круг.

— Лады.

Зиня мастерски высыпал табак из «беломорины», смешал со своей турчанкой, ссыпал назад в папиросу, утрамбовал и прикурил, два раза дёрнул, удерживая папиросу за кончик основаниями пальцев, среднего и безымянного, и прижимая плотно всю ладонь к лицу, закрыл глаза и передал косяк мне. Я повторил ритуал. Ничего не почувствовал.

— Захорошело? Приход ловишь?

— Не-а.

Помолчали. Курим дальше.

— Ген, я чё сказать хотел, ну в общем, э-э-э благодарю.

— За что?

— Ты меня у старшины отмазал.

— А это тогда, когда я сказал, что видел тебя?

— Да. Я же понимал, что тебе проще сказать «не видел» и весь хуй до копейки, но тогда у меня бы и алиби не было. А ты прогнал, что видел и сразу, что пустого. Как только у тебя клёмка сработала, как ты коня не запалил? Для меня это была полная отмазка. Со срока я соскочил, с твоей помощью, к гадалке не ходи. Короче, благодарю.

— Да ладно тебе, Зиня, … в следующий раз заскочишь, хи-хи.

— Э, ты так не шути, сам не зарекайся, тебя на хате секретарём комсомольским не изберут, ха-ха-ха.

— Слышь, а чё ты так странно «благодарю» говоришь вместо простого «спасибо»?

— «Спасибо» слово палённое, нехорошее. Если там человек в блат лезет, пальцы веером гнет, а говорит «спасибо», знай не черной масти он, в лучшем случае мужик по жизни, у бабушки лопату украл, ха-ха-ха.

Турчанка нас с Зиней пробила на «хи-хи». Голова на следующий день целиком и полностью состояла из мигрени, мигрень с ушами. Ну его, этот кайф, зарекся я и больше траву не курил.

Пока меня не было, до самого своего дембеля бригадой командовал Узик Аронов. Последние полтора месяца, удивительно, но бригадира не было вообще. Меня сразу вернули бригадиром, командиром отделения. Это я опять о всемогуществе старшины четвертой роты. Всё он мог, кроме того, чтобы присвоить себе вожделенную третью звёздочку. Но мне, признаться, было всё равно, это была моя жизнь и я знал, что, по крайней мере, я никого не продал за это место под солнцем. А для большинства я как раз и поменял место под солнцем на черную пахоту. Так что всё в норме, я больше не придурок. Поехали дальше.

Мы снова были вместе, парни обрадовались, а обо мне и говорить нечего. На Кулиндорово ничего не поменялось. В подсобке я нашёл свою одежду, в которой я разгружал вагоны, кроссовки, ВСО, хипповую свою маечку для жаркой погоды. Когда-то я взял новенькую, по военному называется «муха не еблась», верхнюю часть нательного белья, обрезал ножницами рукава, сложил калачиком как попало, обвязал нитками по кругу и засунул на пять минут в миску с разведенной гуашью зелёного цвета. Потом вынул, промыл, развязал нитки, развернул, простирал, чтобы гуашь на тело не линяла и получил чудную маечку в защитных разводах. В ней я и работал в жаркие дни.

В первый свой после долгого перерыва день я помогал выгружать платформы со сваями, которые используются вместо фундамента для высоток. Ребята уже до этого дня несколько вагонов выгрузили. Сваи были заскладированы между путями в высокие стопки. Мы с Войновским забрались на стопку принимать груз. Работа кранового должна была быть ювелирной. Тёха с Близнюком стропили сваю на платформе и крановой медленно с чувством начинал подъем, а Тёха придавал свае легкое дополнительное угловое движение с тем, чтобы свая пришла к нам на стопку строго по длине. Крановой должен чувствовать, с какой скоростью вращается свая и поднять её точно в нужное время. Дело в том, что свая очень длинная, метров двенадцать, если она окажется у нас с Войновским наверху, вращаясь на пауке вокруг крюка с большей скоростью, чем надо, то мы её не остановим. Своим могучим рычагом она нас сметет со стопки, как ветер окурки, а стопка высокая, с двухэтажный дом, а вокруг, как обычно, строительный мусор, битый бетон и арматура. Повезет — покалечимся, не повезёт …

Мы укладывали, как было решено, последний слой. Стопка была уже слишком высока, крановой не видел со своего места, что у нас там наверху творится. Если свая приходит вдоль стопки, у нас с Войновским хватало сил, уперевшись, что есть мочи, ногами в лежащие сваи, остановить её вращение и уложить на подготовленные прокладки строго в определенное место.

— Давай, вира! — кричит Тёха крановщику, застропив очередную сваю, — Лёха, тормоз, наддай со своей стороны, видишь, не успеваю.

Лешка успел дотянуться, стоя на самом краю платформы, и что есть дури толкнуть конец сваи. Все только и крикнули в один голос:

— Придурок!

Крановщик, молодец, сориентировался и, не поднимая вращающуюся сваю высоко, приблизил ее к стопке. Конец сваи ударился в стопку, мы с Войновским даже не покачнулись — велика была стопочка.

Казалось, что вращение было погашено, крановой отвёл сваю в сторону и продолжил подъём. Мы с Серегой стояли наверху и наблюдали за мастерством нашего крановщика. Когда свая оказалась на высоте нашей груди и крановщик начал её приближать к нам, одновременно опуская помалу, непогашенные силы инерции, продолжающие жить в бетоне, начали сваю вращать вокруг крюка с увеличивающейся скоростью. Я сразу понял, что остановить мы её не сможем. В следующее мгновение, я упал на стопку и покатился к её противоположному от надвигающейся сваи краю. В верхнем слое крайней сваи в стопке не было, я упал на крайнюю сваю предпоследнего слоя и замер вжавшись в бетон и ожидая, как сейчас над моей головой пронесётся гильотина. Если крановой продолжит опускать сваю, то она может, зацепив ту сваю, за которой я прятался, сбросить меня вниз. Но другого пути, кроме как упасть в эту единственную дырку, спастись у меня не было. И упал я туда абсолютно неосознанно, времени на размышления у меня не было. Не успел я удивиться своей реакции, как услышал страшный хрип над своей головой. Приподнял голову и увидел Войновского, которого свая волокла голой спиной по бетону. Его тело было зажато между стопкой и сваей, оно то, в смысле тело, и гасило инерцию вращения, но полностью погасить пока не могло. Крановой со своего места ничего не видел и не слышал, если он сейчас опустит сваю ещё немного, то Войновского будем хоронить. Я вскочил, перепрыгнул над Серегой сваю, упёрся, начал тянуть её на себя и заорал благим матом:

— Вира! Вируй, сука, по-полной!

Меня увидели ребята на платформе и заорали крановщику, он, сообразив, что что-то не так, начал подъём. Я, сцепив зубы, тянул сваю на себя. Наконец её движение в горизонтальной плоскости приостановилось и одновременно с этим она начала потихоньку подниматься. Нарушая все нормы безопасности, я пролез под сваей опять на сторону Сергея, оттолкнул её за его ноги и дал команду «майна». Только тогда я смог повернуться к своему другу. Он был жив настолько, что самостоятельно, только лишь при помощи крепчайшего мата, перевернулся на живот. Я ужаснулся, кожи на спине не было, мне показалось, что выглядывают ребра, но на самом деле, даже, если бы они и были обнажены, я бы их не увидел, так как спина на моих глазах заливалась кровью.

Крановщик сидел на своем месте, опустив голову на рычаги управления. Несколько секунд назад он был на волосок от срока. С большими трудами нам всем вместе удалось спустить Серёгу вниз. От «скорой» он отказался, попросил сигарету. Закурили. Сергей:

— Генка, а как ты срыл из под плиты?

— Ты представляешь, такой перерыв, а мой автомат сработал.

— Какой ещё автомат?

— Да я так понимаю, что на стройке, где бы я ни находился, мой организм чисто автоматически отмечает пути к отступлению. Как мозг получил импульс, что плиту остановить не получится, я скатился в единственную ложбинку. За секунду до этого спроси у меня, знаю ли я о её существовании и я бы ответил отрицательно.

— А мой автомат придурочный скомандовал мне зацепиться за плиту.

— Как это?

— Да я вроде тоже догнал, что нам ее вдвоем не остановить. Но перепрыгнуть — высоковато и паук мешает, подлезть под неё — бздошно, она же опускается. Я хотел на ней зависнуть, руками зацепился и ноги подтянул, а свая опускается и опускается пока сапоги не цепанули за бетон, меня под сваю и затянуло.

Близнюк повёл его к вагончику, а мы с Юрой Тё остались выгрузить последние две сваи. Войновского так голым по пояс в часть мы в тот день и отвезли в кузове машины. К вечеру его спина была уже зелёной и ничего — зажило, как на собаке.

В роте было совсем мало салабонов весеннего призыва. Не повезло им. Нас год назад много было, а эти сменили в нашей роте немногих дедов весной-летом 1985 года. Но, несмотря на малую численность, всё равно вечерами в роте звучали дембельские стишки, крики «сколько дней до приказа?» и редкие звуки ударов. Занимался этим непотребством уже наш призыв, так как настоящих дедов было очень мало. Гоняли салабонов, естественно, больше те, кого больше гоняли год или полтора года назад. Нет, конечно, такие невоенные парни, как Алик Блувштейн, Леша Близнюк, Юра Балясный или Леня Райнов никого не гоняли, несмотря на своё прошлое.

Салабонов было очень мало, как главная рабочая сила в казарме, они были на перечёт. Как-то ко мне подошёл Юра Тё:

— Гена, возьми одного салабона к нам в УПТК.

— Ёпсь, Юрка, ты чего сдурел? Ты же знаешь, у нас полный штат.

— Если надо, я уйду с бригады.

— Ого, это уже серьёзно. На тебя, что КАМАЗом наехали?

— Нет, здесь другое. Он мой земляк. Аркадий Сон. Кореец из Талды-Кургана.

— Юрчик, я, конечно, понимаю, что ты хочешь земелю пригреть…

— Нет, Гена, не понимаешь. Все корейцы моего призыва оказались в третьей роте, если бы и Аркаша попал сейчас в третью роту, ему бы уже молодые портянки стирали. Но он попал к нам и, если я ему не дам поддержку, с меня мои земляки спросят, я своё лицо потеряю. Короче, помоги.

— О, чёрт! Ну, давай знакомь, а я подумаю, что можно сделать.

Так Тёха привёл к нам в УПТК ещё одного корейца по имени Аркаша. Аркадий Сон. Улыбчивый, очень сухой, жилистый, как бамбук. Сам себе на уме, работать он работал нормально, но там вагончик, например, прибрать или бачки помыть, это можно было донести до его салабонского сознания только через Юрку. Но моим парням Аркаша нравился, Лешка Близнюк начал тренироваться с ним рукопашному бою. Сон владел каратэ на очень высоком уровне. По слабости своей, травм серьёзных нанести сопернику он не мог, но его пробить было практически невозможно. Я пробовал.

Васькин бы пробил, с него станется, здоровый был бычара. От него за километр разило угрозой. Шли мы как-то вечером в гражданке к Сашке Баранову домой в гости, мы это Васькин, Войновский и я. Шли по поселку Котовского, по темной аллейке параллельной улице генерала Бочарова. Под цветущим кустарником вокруг скамейки собралась местная шелупень, с разбега было видно — бакланьё, человек десять, все, типа, тревожные до нельзя. Мы приближаемся, не меняя темпа. Один из бакланов, стоящий лицом к скамейке, повернул голову в нашу сторону, ссутулился по блатному и сделал шаг назад — это чтобы мы на него наскочили или обошли. Первое вело к драке, второе, по понятиям, к нашему избиению, так как, обойдя, мы бы показали свою слабость. Мы темпа не меняем идем не сворачиваем, только разговор свой прекратили. Наши лица попали в свет от окна на первом этаже, а крайним слева, к несчастью баклана, шёл Васькин. Парень немедленно сделал два шага вперед, с нашего пути долой, даже задницу свою втянул, чтобы мы её не задели. Мы прошли мимо. Нас не окликнули. Сзади только послышалось:

— Ты чего это обтрухался?

— Лохов испугался?

— Ага, вы их лица видели? Особенно у одного. Ну их на хуй.

Даже Аслан, наткнувшись на в стельку пьяного и злого бушующего Васькина на КПП, сделал всё возможное, чтобы драки не было, он почувствовал, что может проиграть в этом редком для себя случае. Был бы Васькин трезвый, он бы в жизнь не прыгнул на Аслана — это же смертный приговор. Но Юрик был пьян и Аслан понял, что потом то он Васькина убьет, но до потом надо ещё дожить самому и желательно здоровым. Так что Аслан разумно принял участие и помог Васькину в решении его личных проблем, о чем последний с удивлением нам утром и поведал.

В конце августа Аслан Гадиев зашел к нам в каптерку. Мы с Войновским там находились вместе в это время:

— Э, привет.

— Здравствуй Аслан.

— Отпуск еду. Не могу себе штаны военный найти. У меня рота размер нет. Помоги, брат.

Обращался он ко мне — я в каптерке, лычки на погонах, значит я крутой. К тому времени в первой роте с лычками были уже только чеченцы.

Кто же откажет уважаемому человеку? Нашли мы ему штаны к парадке. Видели его ступни, когда он штаны примерял. Не дай Бог такое! Месиво из сухожилий и костей.

Аслан в отпуск!!! Заслужил, наверное. Непосильным трудом. А парадка ему с его-то вельветовым костюмом на кой? Не-по-ни-ма-ю! Всё, что касается службы Аслана в нашей части, не понимаю!

Плац, утренний развод. Замполит части появился в сопровождении двух девиц. Гул затих, все старались получше разглядеть в утреннем тумане эти две ходячие проблемки. Не проблемами они быть не могли, иначе чего им здесь делать?

— Всем водителям выйти из строя! — последовала команда майора Кривченко, — Построиться в одну шеренгу!

Ряды нашей роты заметно поредели, водители водились в основном у нас. Замполит пригласил этих, с позволения сказать, девочек пройтись вдоль строя. Стало понятным, что это опознание. Обе девицы одновременно показали пальцами на нашего Валеру Самотугу.

— Самотуга, на месте! Остальные, стать в строй! — замполит подождал пока ряды вновь заполнились и продолжил:

— Военный строитель, рядовой Самотуга, кру-у-гом! Посмотрите на этого ублюдка. Еще сегодня он стоял с вами в строю, а уже завтра он будет сидеть в тюрьме… до самого расстрела!

Строй напряженно молчал, шуткам не время.

— Такого у нас еще не было! Изнасилование! Этот подонок изнасиловал этих двух девочек.

— Что-о-о-о! Товарищ майор… — вскинулся Валерка…

— Молчать, животное! Прокурору будешь рассказывать. Прапорщик Корнюш, отконвоировать пока на нашу «губу» его.

— Есть! — громко, а мне шепнул, — Геша, давай за нами.

После развода я догнал прапорщика с Валеркой, шагающих к КПП. Валерка шел и оправдывался. Корнюш, казалось, слушал в полуха, у штаба только сказал:

— Я понял всё. Жди нас на КПП. Руденко за мной, к замполиту.

Мы зашли в штаб.

— Разрешите, товарищ майор?

— Входите. Ага, Корнюш и этот, как его, Плевако! Адвокаты, блядь! Если защищать пришли, то пошли на хуй! У меня у самого дочь и я ему обеспечу солнечный Магадан.

— Никак нет, товарищ майор, мы разобраться. Я, как командир и Руденко, как секретарь комсомольской организации.

— А Самотуга, что, сука, ещё и комсомолец? Этого только не хватало!

— Не в этом дело. Товарищ майор, скажите, что вам рассказали потерпевшие?

— Этот ваш Самотуга ехал, где-то там по полю, увидел девчат, остановил свою машину, напал и прямо в поле их изнасиловал.

Глаза майора горели праведным гневом, а старшина же спрашивал с подвохом, но в чём был этот подвох, уразуметь я пока не мог.

— В поле, значит, да?

— В поле. Ты куда клонишь, старшина?

— У меня есть несколько вопросов. А он их двоих сразу или по одной?

— …?

— А что делала вторая, когда он первую?.. А считается ли это групповым изнасилованием, когда один изнасиловал двоих?

До нас с майором дошло.

— От, бляди, объебать хотели! — уже с облегчением выдохнул Кривченко, — А ну, зови героя ко мне.

Мы с Корнюшем вышли, я не скрывал своего восторга.

— Здорово, товарищ прапорщик!

— Есть таки польза в чтении детективов!

— Я одно не пойму, зачем вы меня повели к замполиту?

— Мне свидетель был нужен.

— Свидетель чего? Вернее кому?

Корнюш только хитро посмотрел на меня. Вечером я уж постарался во всех красках расписать всем, как лихо старшина групповое изнасилование отмёл. Ничего, он заслужил. Разный он был.

В начале сентября, сбежал из части очередной наш салабон, меленький такой забитый молдаванин. И не то чтобы его сильно прессовали. Просто как-то там выяснилось, что у него сифилис. Как, откуда? Непонятно. Может он устыдился этого, а может забоялся, что бить будут, а может путь заражения, по его мнению, мы бы посчитали стрёмным и загнали бы его под шконку, как в путёвой хате, и это в лучшем случае. Не знаю. Но он убежал. Ума он был самого что ни на есть короткого, а поэтому было понятно, что убежал домой. Кстати, «убежал» говорили в нашей части, если солдата дней пять-семь не могли найти, так как просто отсутствовали много и регулярно. Если объявлять тревогу, после одного дня отсутствия бойца, то трибунал должен был бы жить в нашем батальоне, а офицеры бы в жизни не видели своего вожделенного очередного воинского звания. И кому это надо?

В соответствии с процедурой, направили письма в военкомат по месту жительства и домой бегунку. Ответа не получили. Тогда на родину героя поехал старшина Корнюш, а когда вернулся рассказал в курилке нам следующее:

— Ну псих, бля. Приехал я к нему в село, зашел в хату, там мамка его старая и жена…

— Он что женат был!!?

— Почему был? — старшина задумался, — А может теперь и был, придурок. Меня сразу к столу, а я голодный был, согласился. Вина не пил, но попробовал, значит, молдавское мороженое…

— А что это такое, товарищ прапорщик?

— Что не знаете? — ждал стервец этого вопроса, — Не знаете знаменитого молдавского мороженого? Мамалыга! Не смейтесь, это правда. Ну вот, ем я и расспрашиваю. Родственники ни в какую, не видели, мол, и всё тут. Что делать? Доел я, поблагодарил, вышел, зашёл за соседний дом, смотрю. Минут через пять его жена с котомкой вышла и пошла из села в сторону лесочка. Я за ней. Вывела она меня на шалаш в самом начале леса. Вот он родной! Ну думаю, сначала послушаю, что она ему расскажет о моем приходе, что посоветует, дура. А они и не разговаривали, этот гундос сифилисный её сразу завалил и давай драть.

— От пидор!

— Ни хрена себе! Жену родную?!!

— Убить козла!

— Ша! Вы послушайте дальше. Я сразу зашел им за голову и на его руке наручник щёлк и защелкнул, а второй уже на моей руке был защелкнут. От, думаю, весело будет, если она его сейчас от страха защемит, как сука кобеля, но нет, не защемила. «Вставай» — говорю, — «набегался ты и наебался. Как же ты свою жену дерешь с сифоном то?». Думал, она на этих словах в рожу его мерзкую вцепится. А она заплакала, встала и говорит «я знаю», — Корнюш сделал театральную паузу, — «но мы же осторожно, он же это… как его… ну, типа, не спускает в меня».

Слушатели заржали, а старшина подвёл итог так:

— Вот вам и любовь на фоне обильного виноделия. А вы говорите — мамалыга!

Вам смешно? И мне — нет.

Осень 1985 года Симферополь

С развода меня выдернул Кривченко. Как обычно, не к добру, но до какой степени не к добру, я тогда и не подозревал.

— Бери Камышана в зубы и вези его в Симферополь.

— Куда?!

— Куда-куда, я сказал в Симферополь, — замполит был не в духе.

— На кой ляд…

— Поговори мне, совсем оборзел. Общественным обвинителем будешь, тебе не привыкать. Бумагу официальную тебе в штабе накатают.

— А почему в Симферополь? — я стал серьезным, — Он же служит в Одесском гарнизоне, значит и трибунал должен быть здесь.

Спросить сразу — «А почему, собственно? А что он натворил?», — в голову не приходило. Камышан был из крымской босоты и срок маячил ему всегда, что уже за спиной, что спереди.

— Гражданский суд его будет судить.

— Как гражданский? Военнослужащего не может судить гражданский суд.

— Если преступление совершено еще на гражданке, то может.

— На гражданке?!! Он же уже скоро год как в армии!

— Не знаю. Приказ из военной прокуратуры — сопроводить, доставить, обеспечить. Так что давай дуй в солнечный Крым, блядь. Там как раз бархатный сезон в разгаре.

— Есть дуть в Крым, — сдался я с неохотой.

Заныло у меня на душе, холодный пузырек нехороших предчувствий раздувался внизу живота. И предчувствия меня не обманули.

Вечером на пассажирском поезде «Одесса-Симферополь» мы с Камышаном выехали в столицу Крымской автономии. Плацкартный вагон, кругом люди, говорить без свидетелей мы могли только на перекурах и то, если никого с нами в тамбуре не было. Из обломков его рассказов я выяснил следующее:

Год назад, за несколько месяцев до призыва в армию, летом провожал Камышан свою зазнобу домой. Шли они через школьный двор, где встретили троих знакомых пацанов, поздоровались, пошли дальше своей дорогой. В подъезде дома подруги, по понятным причинам сугубо личного толка, задержались. Когда Камышан пошёл назад, то увидел, что на школьном дворе стоят милицейские машины. От греха подальше он это место обошёл. А на следующий день его арестовали.

Оказалось, что эти парни хотели изнасиловать какую-то девчонку. Но им не дали это сделать два военных прапорщика, проходивших мимо, и, к их чести, вступившиеся за девочку. За что им и были нанесены тяжкие телесные повреждения. Несовершеннолетняя потерпевшая не стала дожидаться, пока вернутся к прерваному, воспользовалась занятостью насильников и убежала. Она сразу обо всем рассказала родителям. Двоих парней вычислили уже ночью, а позже они показали, что Камышан был с ними. Он отпирался. Третий исчез. Его сначала объявили в республиканский розыск, а потом во всесоюзный. Найти не смогли, а без него дело рассыпалось. Те двое были малолетки, а третий уже совершеннолетний, причем ранее судимый. Камышана сначала выпусили под подписку о невыезде, а потом он был призван в армию. Он вообще думал, что дело закрыто. А вот оказалось, что нет. Мне же Камышан божился, что его на месте преступления не было. Ладно, думаю, посмотрим материалы дела.

Утром на вокзале нас встретила та подруга Камышана. Светка была девочка не видная, но вполне милая, приятная и по разговору совсем не дура. Она нам сказала, что под зданием суда нас ждёт адвокат Камышана. Мы прямо с вокзала поехали к зданию суда. Там познакомились с адвокатом — пожилой уже, небольшого роста, кругленькой женщиной. В здании суда нам дали возможность ознакомится с делом, меня определили официальным участником судебного процесса, Камышана не арестовывали — он, как военнослужащий, считался под военным конвоем, то есть конвой — это был я. А ещё Камышан подписался, что ознакомлен с обвинительным заключением.

Даже двух часов, которые мне дали на то, чтобы полистать толстенное дело, хватило для составления собственного мнения: Камышана там не было. Были свидетельские показания потерпевшей, данные сразу в тот же день. Она там четко описывает только троих и среди этих троих Камышана не было. Один из прапорщиков не мог опознать никого, у него тяжелое сотрясение мозга с последствиями — нарушены речь и слух. Второй «отделался» только удалением разорванной селезёнки, он опознал Камышана, но самого протокола опознания в деле нет, а есть только написанное от руки заявление этого прапорщика, где он заявляет, что узнаёт в предъявленном ему парне того, кто напал на него. Потом был от руки нарисованный план местности, но на нем не были отмечены фонарные столбы, а так как был вечер, возникал вопрос, а могли ли вообще прапорщики видеть лица. Я выписал себе на листочек, все ключевые фразы и номера соответствующих страниц уголовного дела, чтобы при необходимости ссылаться на них.

Рассказал мне Камышан, как проходило опознание. По его словам, его в наручниках привезли в больницу и просто завели в палату, где лежал после операции прапорщик.

— Узнаете?

— Узнаю, — прошептал потерпевший.

Полное нарушение процессуальных норм на лицо.

Потом я поговорил с адвокатом.

— Почему дело рассматривается сейчас, а не год назад?

— Только сейчас задержан четвёртый, некий Белозерцев.

— Четвёртый? Как по-вашему, был ли на месте преступления ваш подзащитный?

— Я думаю, нет.

— Почему же эти малолетки и следствие, а теперь, как я вижу, и этот Белозерцев упорно показывают на Камышана.

— Мне кажется, что дело было так — избив до беспамятства прапорщиков, преступники осознали, что потерпевшая убежала. Опытный Белозерцев, человек уже с уголовным прошлым понял, что их могут вычислить и арестовать. Для него это грозило очень серьезным сроком. Ведь меру наказания суд будет определять не только по 117, так как было покушение на изнасилование и по 101 — умышленные тяжкие телесные повреждения, но и с учетом отягощающей вину статьи 208 — вовлечение несовершеннолетних в преступную деятельность. А, следовательно, по всем статьям он может получить максимальные сроки, что даже при условии поглощения большим сроком меньшего, может обернуться для него лет так в десять, а то и в двенадцать.

— То есть, он мог пойти «паровозом»?

— Совершенно верно, — не споткнувшись о «паровоз», подтвердила адвокат, — Осознав это и используя свой авторитет, Белозерцев принудил несовершеннолетних преступников показать на присутствие ещё одного совершеннолетнего. Камышан был подходящей фигурой — ранее судимый, на учете. Они это знали.

— А почему именно Камышан?

— Мне кажется, он пришел на ум Белозерцеву потому, что полчаса назад проходил мимо. А это давало шанс на то, что у него нет алиби. Назвав любого другого, кого они не видели в тот вечер, могло получиться так, что у того было бы неопровержимое алиби. Это был бы прокол с тяжелыми последствиями. Мне кажется, что все было именно так.

— Похоже. Логично. И что делать?

— Будем основываться на материалах дела, на недоработках следствия.

— Да, я обратил внимание, что недоработок много. А кроме этого, есть ещё и показания потерпевшей. Это же просто гвоздь!

— Да, и это тоже. Я думаю, что у нас есть очень неплохой шанс дело выиграть.

— Дай-то Боже!

Как обычно, я не мог заставить себя даже мыслить с точки зрения обвинения, я рассуждал только с позиции защиты.

По дороге домой к Камышану мы купили бутылку вина. У Светы был ключ от его квартиры — видно отношения у них перед призывом Камышана были самые что ни на есть серьезные. Я ожидал увидеть бедную, плохо обставленную хавыру, этакую крымскую «малину», но нет — маленькая двухкомнатная квартира в хрущевке выглядела ухоженной и не бедной, как для такого района Симферополя. Вечером пришла с работы мать, плакала. Отца у Камышана не было.

В отличии от меня, ребята оптимизмом не страдали. По их мнению, ничего изменить нельзя, все участники дела и самого судебного процесса будут или запуганы или куплены. Всё дело, оказывается, в отце Белозерцева. Его все знают, это известный местный уголовный авторитет, игровой[98], человек страшный. Ходят слухи, что он играет на чужие жизни, его все боятся, это он, конечно же, сразу спрятал сына, а потом помогал скрываться ему от следствия на протяжении более года. Этот человек, зная по собственному опыту, какая большая разница между пятью и десятью годами заключения, сделает все возможное, чтобы «паровозом» пошел не его сын, а «лох сохатый» Камышан.

На следующее утро мы пошли в суд. Вчера я не обратил, а сегодня, благодаря толпе читающих, обратил внимание на доску «Помогите найти» перед входом в суд. Лучшей рекламы отцу Белозерцева, подумал я, найти было нельзя. Некоторых пропавших люди ассоциировали с его именем. В толпе физически ощущался страх, он передался и мне, до меня впервые дошло, что здесь не шутят, что я лезу в серьезное дело, что моя позиция «защитничка» может для меня плохо закончиться.

В зале суда находилось много людей, суд был бы закрытым, если бы изнасилование совершилось, но так как было только покушение, суд мог быть открытым. Родственники, друзья, знакомые четверых подсудимых, троих потерпевших и просто праздные любители чужой беды заполняли зал. Ввели подсудимых, все они были небольшого роста, но в двоих сразу читался малолетний возраст, не по росту, а по глазам, запуганным, затравленным. Третий отличался взглядом наглым, дерзким, вызывающим. Только третий был в наручниках, правда, конвой наручники сразу с него снял, как только тот оказался на скамье подсудимых, за деревянным барьером. К моему удивлению Камышана на скамью подсудимых не посадили, а определили ему место в первом ряду среди зрителей, крайнее, сразу напротив деревянного барьера. Хороший знак. Наверное, и здесь он считался всё ещё в армии, находящимся под моим конвоем, гражданская власть на него пока не распространялась. Хотя я сидел далеко от него, под окном, напротив скамьи подсудимых, рядом с государственным обвинителем в прокурорской форме и, при всем своем желании, если бы Камышан решил бежать, я не смог бы его остановить. Итак, напротив меня подсудимые, справа на возвышении суд, справа же от меня плечом к моему плечу прокурор, слева зал и небольшая трибунка для свидетелей.

Прокурор произвел на меня хорошее впечатление — высокий, сухой, вытянутое лицо в глубоких складках крупных морщин выдавало в нем человека властного, а глаза за не очень толстыми линзами очков — человека умного. Он радушно со мной поздоровался, мы познакомились. Удивило меня отсутствие за столом для защитников, стоящим прямо перед барьером, знакомой мне адвокатши. Там сидело четверо незнакомых людей — молодой человек, две женщины и старик с орденскими планками на пиджаке. Я подумал, что у кого-то из подсудимых может быть двое защитников, а наш просто опаздывает.

— Встать, суд идёт!

Начался процесс. Почти два часа ушло на представление всех участников, на процессуальные детали, на отводы и так далее. Я был удивлен дважды. Первый раз, когда зачитали, что Камышан ранее судимый не по уважаемой сто сороковой статье, как он всех уверял в части, а по позорной сто восьмой — заражение венерической болезнью. За такой обман на зоне бы его точно опустили, да и в стройбате он бы мог «под нарками» оказаться. Если в часть вернемся, придется мне решать для себя моральную проблему — говорить об этом или нет? Второй раз я был обескуражен тем, что у Камышана таки новый защитник. И этот защитник перед началом суда даже не поговорил со своим подзащитным, я то всё время был рядом с Камышаном и знал это точно. При представлении одна из двух женщин передала справку в суд, что теперь она защитник Камышана по причине болезни предыдущего адвоката. Здесь же на месте она подписала у Камышана соответствующую бумагу. Это был плохой знак, очень плохой знак! Вчера у меня не сложилось впечатления, что адвокат может заболеть, а вот то, что она будет бороться за Камышана, было четкое впечатление.

Короткий перерыв. В перерыве мы познакомились с новым адвокатом. Она сказала, что первая внезапно заболела и защитником назначили её. У неё времени на ознакомление с делом было достаточно и она считает себя в силах защищать Камышана. Слегка успокоенные, мы пошли на улицу перекурить.

После перерыва, судья больше часа зачитывал заключение следствия. Затем, на вопрос «Понимаете ли вы, в чём вас обвиняют и признаете ли вы себя виновными?» только Камышан ответил отрицательно. Белозерцев вину признавал частично, а малолетки полностью. К моему удивлению, один из малолеток оказался немым. Он слышал, но не говорил, речь его переводила женщина-переводчик, что затягивало процесс, в некоторой степени. Немой малолетка вызывал у всех присутствующих искреннюю жалость.

Отсутствовала на процессе потерпевшая. Вместо неё была её заплаканная мать. Еще один плохой знак для Камышана. Председательствующий на суде маленький, лысый, круглый, чебурашкообразный мужчина издал распоряжение: потерпевшую в суд доставить. При этих словах мать расплакалась ещё больше, её долго не могли успокоить, она дико голосила, в её вое слышалась глухая материнская безысходность, причина которой вскрылась позже. Допрос потерпевшей перенесли на послеобеденный час. Первым суд допросил потерпевшего.

Государственный обвинитель умело расставлял вопросы, ответами на которые потерпевший в самом лучшем свете мог продемонстрировать свое и своего товарища поведение и с самых скверных сторон осветить преступное поведение подсудимых. Потом наступил мой черёд. И здесь я впервые показал, на чьей я стороне. Как я не старался подчеркнуть свою беспристрастность, задавая вопросы, изобличающие преступников, пришел момент, когда я попросил прапорщика рассказать, как он опознал Камышана.

— Расскажите, как и при каких обстоятельствах вы опознали подсудимого Камышана?

При этом вопросе я почувствовал, как мне в спину вонзилась холодная сталь прокурорского взгляда.

— Ну, я лежал в больнице после операции. Завели в палату парня и я признал в нём того, кто на нас напал.

— Когда это было?

— В смысле? Я не понял вопроса.

— Ну, на какой день после операции? Или в день операции?

— На следующий.

— К вам в палату завели только одного парня?

— Да.

Я не делал никаких выводов, но каждый понимающий в таких делах человек мог легко из ответов прапорщика сделать выводы самостоятельно и выводы эти должны были быть однозначными. Я же с каждым вопросом, и я чувствовал это спинным мозгом, вбивал гвозди в свой гроб. А затем я их, для надежности, заменил на саморезы:

— Расскажите, как произошло нападение?

— Я уже рассказывал.

— Повторите, пожалуйста, ещё раз.

Хоть был я и общественным, но всё же официальным участником процесса и отвечать он был обязан. Правда, на этот раз он сократил свой рассказ до телеграфного стиля:

— Шли мы по улице, вдоль школьного забора.

— В какое время суток это было?

— Вечером.

— Было уже темно?

— Нет, не полностью, начинались сумерки.

— Дальше?

— Услышали голоса, потом женский крик. Поняли, там что-то нехорошее происходит. Мы сначала крикнули, нам ответили пьяные голоса. Мы с моим товарищем решили перелезть через забор и вмешаться.

— Пожалуйста, подробнее с этого места.

Прапорщик с негодованием посмотрел на меня. Я чувствовал, что и в зале зарождается глухое раздражение мною, моими вопросами. Как же — потерпевшие действительно герои. Многие ли сегодня, не зная, сколько там преступников, могли бы броситься на помощь жертве преступления? Честь и хвала таким людям! Но мне надо было добиваться своей цели, я действительно хотел выяснить правду и я шёл своим путем, задавая достаточно подлые, а порой и провокационные вопросы.

— Там за забором сразу кустарник. Как только я продрался сквозь кустарник, я получил камнем в голову. А потом они ко мне подскочили и начали бить ногами.

— Большой камень?

— В полкирпича.

— Куда точно, попал камень?

— В лоб.

— Когда вам камень попал в лоб, что вы сделали?

— Как это?

— Ну, покажите, куда вам камень попал? И что вы сделали, какие действия предприняли?

— Камень попал мне сюда, — он показал себе на правую надбровную дугу, — и я так наклонился сразу, наверное, опасаясь новых камней.

— А затем? Человек обычно хватается рукой за такое место, стараясь его прикрыть. А вы?

— Да, конечно, я двумя руками схватился за лицо и почувствовал, как руки у меня все в крови.

— Сильно текла кровь, — сукой подколодной, участливо спросил я.

— Очень, мне сразу полностью залило глаза.

— И здесь на вас напали преступники?

— Да, меня сбили с ног и начали бить. Я только успевал прикрывать голову.

— А ваш товарищ?

— Я не видел его, только слышал его крик в самом начале избиения. Наверное, ему тоже сразу в голову попали. Не знаю, не могу сказать, я скоро потерял сознание.

— А видели ли вы лица нападавших? Подумайте, от вашего ответа зависит судьба возможно невиновных людей.

— Протестую. Это давление на потерпевшего, — вмешался немедленно прокурор.

— Протест суд поддерживает. Задавайте следующий вопрос, — судья.

— У меня больше нет вопросов.

Зал уже не смотрел на меня с негодованием, люди умные поняли и мои вопросы и ответы на них. По крайней мере, этот потерпевший опознать никого не мог. Я вновь сел прямо, ко мне наклонился прокурор и зашипел:

— Сержант, что с вами? Вы задаете вопросы, которые могут задавать только защитники. Вы на чьей стороне? Не забывайте, вы — обвинитель.

— Я только хочу разобраться, что произошло на самом деле.

— Ну ладно, — протянул с угрозой, не поверивший мне прокурор.

Во время обеденного перерыва мы переговорили с Камышаном и нашим адвокатом. Так как мои вопросы были действительно вопиющими для обвинителя, я попросил, чтобы последующие вопросы, которые я заготовил, задавал наш защитник. Я продиктовал ей свои наработки, назвал номера страниц соответствующих ссылок. После обеда снова на допрос была вызвана потерпевшая. Вместо нее в зал вошел инспектор уголовного розыска и пояснил суду, что найти потерпевшую ему не удалось. Так как потерпевшая была несовершеннолетняя и таким образом частично за неё отвечали родители, к даче показаний вызвали мать потерпевшей. Эта убитая горем женщина, будучи, как я понял, уверенной, что самое худшее в её жизни уже произошло, ничего не боялась и рассказывала всё без оглядки. Рассказала, что дочь её пропала три дня тому назад, что ещё в прошлом году к ним приходили люди с угрозами и требовали, чтобы они забрали своё заявление из милиции. Потом год их никто не беспокоил. А недавно к ним домой заявился отец Белозерцева. Сначала предлагал деньги, потом угрожал, угрожал, что что-то страшное может произойти с её дочерью. А за три дня до суда дочь пропала. Здесь с бедной женщиной снова случилась истерика, её долго успокаивали, приводили в себя. Успокоившись, она сказала:

— Я знаю, я чувствую, моей доченьки уже нет. Я ничего не боюсь. Я хочу справедливости, я требую, чтобы всех этих негодяев посадили, я требую, чтобы Белозерцева старшего расстреляли. Это он всему виной, от него вся беда. Как таких только земля носит?

В ответ на этот призыв матери суд был вынужден снова вызвать в зал заседаний инспектора и поручить ему доставить в качестве свидетеля Белозерцева старшего. Затем вернулись к допросу матери. Моя очередь вопросов уже прошла, я старался быть очень осторожным на этот раз, я надеялся, что все необходимые вопросы задаст защитник. Но не задала, она не задала тех вопросов, о которых мы с ней договаривались. Спросила какую-то ничего не значущую херню и всё. Круг прошёл, я не выдержал и поднял руку, как в школе. Мою правую щеку обжигал взгляд прокурора. Судья:

— У вас, что возник вопрос к свидетелю?

— Да.

— Пожалуйста.

— Скажите, а не описывала ли вам дочь конкретно, кто тогда был с ней вечером на школьном дворе. Вы же знаете все эти имена, живете же в одном районе.

— Ну, я не всех до этого знала, поэтому она мне имен и не называла, а может и она не всех по именам знала. Это же шпана, а она у меня была девочка… — мать снова заплакала.

— Прекратите немедленно, товарищ сержант, — демонстративно на весь зал зашипел прокурор.

— У меня тогда просьба к суду, — не унимался я.

— Пожалуйста, — вздохнул судья.

— Прошу зачитать страницу дела номер тридцать два.

Хорошо видно было, как председательствующий начал вяло листать дело, перелистал явно больше, чем тридцать страниц, начал листать в обратную сторону уже внимательней, круглое лицо его, насколько только природа позволила, вытянулось, после короткого размышления он произнёс:

— Страница номер тридцать два в деле отсутствует.

— …!!!

В зале зашумели. Судья повернулся на секунду к одному кивале, затем ко второму и выдал:

— Суд, совещаясь на месте…

Уж кто-кто, а я хорошо знал цену такому совещанию на месте.

— … постановил продолжить слушание в отсутствие страницы дела номер тридцать два. У вас есть ещё вопросы или просьбы, товарищ общественный обвинитель?

— Нет. Больше нет.

Всё стало до ужаса понятным. Потерпевшая пропала, протокол ее первого допроса, где идет речь только о трех преступниках, из дела исчез. Вчера был, я с него выписку делал, а теперь исчез. И суд решает продолжать слушания, а прокурор, видя всё это беззаконие, не вмешивается. Картина была ясной и я со своими вопросами в эту картину ну никак не вписывался.

Объявили перерыв до завтра. Все пошли на улицу, по дороге в коридоре меня дернул за рукав старенький адвокат-фронтовик, он защищал немого:

— Молодой человек, можно вас на минутку?

— Конечно.

Мы остановились.

— Молодой человек, те вопросы, которые вы задаете, делают честь вашему знанию дела…

— Спасибо большое…

— Простите, это не всё, что я хотел сказать. Главное, что ваши вопросы делают честь вашей смелости и, простите ещё раз, глупости. Смею заметить, безрассудной смелости и вопиющей глупости. Вы понимаете, с кем вы боритесь?

— Кажется, да.

— А мне кажется, что нет. Поверьте, это очень опасные люди, а вы ещё молоды, вам есть, что терять. Не рискуйте. Я человек уже старый и знаю, что говорю. Не рискуйте больше. Я вам помогу, я задам те вопросы, которые вы хотели бы задать.

— Спасибо. Так давайте я вам их передам.

— Вам кажется, что вы умнее всех? Молодость… Не будьте так наивны. Все здесь люди умные и все понимают, что, у кого и как надо было бы спросить и если не задают этих вопросов, так это потому, что не хотят. А я вам обещаю, что эту ношу я возьму на себя.

— А вы не боитесь?

— Я?

Он немного театрально усмехнулся и поковылял вниз по лестнице, не ответив. Я вышел на улицу вслед за ним. Пока мы разговаривали, к зданию суда подъехал «воронок». Стал он на минимально возможное расстояние от двери, получилось метров десять. Милиционеры образовали коридор. Сейчас должны были выводить подсудимых. Оказавшись на краю толпы, которая окружила этот живой коридор, я обратил внимание на трёх человек идущих от стоящего недалеко «жигуленка». В центре этой троицы выделялся мужик с большим животом и властным лицом. Вывели подсудимых. Люди зашумели, родственники и друзья старались крикнуть что-то одобряющее. Шум толпы накрыл рокот за моей спиной:

— Сына, держись!

На голос дернулся Белозерцев.

— Батя, спасибо тебе!

Его сразу в спину подтолкнул конвоир. Белозерцев младший поднялся в проход воронка, остановился там и повернулся, его глаза обегали толпу в поисках отца.

— Сына, не боись, люди тебя встретят.

— Батя, спасибо, спасибо тебе за всё!

Конвоир втолкнул подсудимого в черную утробу. А из оцепления обернулся пожилой старшина милиции:

— Не положено! Немедленно прекратите разговаривать с подсудимым!

— Пошел ты на хуй, ко-о-озёл, — довольно беззлобно ответил Белозерцев старший, повернулся, и троица неспешно зашагала обратно.

Вся толпа с ужасом и страхом смотрела им вслед. Мы с Камышаном, его матерью и Светкой пошли домой. Молчали. Все понимали, что мы столкнулись с глухой и опасной стеной. Без аппетита поужинали. У меня на душе было мерзко, сосало под ложечкой. Действительно, надо было быть более осмотрительным, решил я перед тем как заснуть. Ну, кто он мне этот Камышан? Не сват и не брат, личность, признаться довольно мерзкая. Наконец, я не был уверен в его невиновности на все сто процентов. Помятуя, как он всех обманывал со своей первой судимостью, я не мог полностью ему доверять. Смущало меня и то, как трое могли сразу завалить двоих молодых здоровых мужиков. Четверо могли. А трое? Я сомневался. Но я, как ненормальный, действительно хотел найти правду.

А утром не смог встать на ноги. Ступня правой ноги сильно распухла. Не сразу я понял, в чем дело. Потом только вспомнил, что несколько недель назад, работая в своих изношенных кроссовках на Кулиндорово, проткнул ногу арматурой. Вроде и не сильно — так зеленкой помазал и всё, а оказалось, что не всё. Нога с огромными трудами втиснулась в полностью расшнурованный ботинок. Мы поковыляли в суд.

Первым для дачи показаний был вызван инспектор уголовного розыска. Мерзкая личность с наглой вызывающей улыбкой. Формально он был предупрежден об ответственности за дачу ложных показаний, так как выступал по делу свидетелем. В основном вопросы суда касались того периода, когда дело было приостановлено год назад, как и где скрывался Белозерцев. Мой ветеран вдруг начал расспрашивать свидетеля о роли отца Белозерцева в сокрытии сына. Эти вопросы не касались защиты его подзащитного, но он их упорно задавал. Молодец дед, исполняет обещаное, подумал я. С прокурором мы не разговаривали. В конце допроса председательствующий спросил, привел ли инспектор, которому вчера это суд поручил, на допрос отца Белозерцева.

— Нет.

— Почему?

— Я его не нашёл.

— Какие действия вами были предприняты для его поиска?

— Ему передали повестку в суд.

— Лично?

— Нет, просто оставили по месту его прописки.

— Он был дома в это время?

— Насколько я знаю, нет.

— Вы пытались его найти?

— Да. Безуспешно.

— Вы врете… — прервал адвокат.

Инспектор заулыбался персонально ему.

— …вы хотите сказать, что не виделись вчера с Белозерцевым старшим?

— Да.

— Что да? Будьте точнее в ваших ответах суду под присягой.

— Нет, не встречал.

— Но я вас видел вместе с ним под зданием районного отделения милиции в восемь часов вечера.

— Ах, да, кажется, мы встречались, запамятовал, простите, — ещё больше разулыбался мент.

— Так и где же он?

— А он отказался прийти, что я его арестовывать буду? У меня на то санкции прокурора не было.

— Ещё вопросы есть к свидетелю? — прервал допрос председатель, — нет. Вы свободны.

Цирк. Только что был уличен во лжи под присягой свидетель и ему суд это, походя, прощает. Чего можно было ждать ещё в продолжение?

Потом выступали другие свидетели, среди них Светка, которая целиком и полностью подтвердила версию Камышана. Перед самым перерывом допросили первого подсудимого, немого. Он по сути ничего нового не добавил. Наученный мною, Камышан попросил его подтвердить, что его, Камышана с ними не было. Немой опустил голову, не отвечает. Пауза в пользу Камышана. Потом немой голову поднял, повернулся и встретился взглядом с Белозерцевым. Всё, этого было достаточно, чтобы он подтвердил — Камышан был с ними. В перерыве я настроил Камышана нарушить ход процесса и в любой момент задать тот же вопрос второму малолетке, благо тот сидел буквально в двух метрах от него.

После перерыва все обратили внимание, что Белозерцева вернули в зал в наручниках. Председатель:

— Начальник конвоя, почему подсудимый в наручниках?

— Нарушение режима конвоирования.

В чем это выражалось, читалось по покрасневшей щеке немого. Белозерцев улыбался.

При допросе третьего настал момент нашего психологического трюка. Воспользовавшись минутной тишиной в зале, Камышан громко попросил его:

— Владик, ну скажи правду!

— Подсудимый Камышан, прекратите немедленно!

— Влад, ты же меня в зону ни за что ни про что гонишь!!! Пожалей, скажи правду!

Видно было, еще мгновение и тот колонётся, голову уже вскинул. Мига не хватило. Всё тело Владика только дернулось и он снова голову втянул в плечи, молчит. Увесистый удар ногой по ноге он получил от сидящего рядом Белозерцева. Бросился конвой, но уже поздно. Подтвердил Владик — был с ними Камышан.

После обеда начались прения сторон. Первым выступил государственный обвинитель. В конце своей изобличающей речи он потребовал двенадцать лет Камышану, семь Белозерцеву и по три года малолеткам. Настал мой черед. Я, как в холодную воду с головой, стараясь не задумываться о последствиях, выдал на гора свое выступление. Я упомянул обо всех неточностях в деле, о несостыковках, высказал свои сомнения в виновности Камышана и завершил тем, что в дурацком, киношном, оптимистическом ключе выразил уверенность в том, что, дескать, Советский суд во всём разберётся и вынесет справедливый приговор. Я сел, в зале царила тишина, она была прервана объявлением очередного перерыва. Я с опаской посмотрел на прокурора. Он без намека даже на ухмылку, не мигая, пристально смотрел мне в глаза. Очевидно, что даже моя оптимистическая концовка его не удовлетворила.

— Вы хорошо подумали, товарищ сержант? — от его взгляда, наверное, и змеи бы цепенели, ранее симпатичные глаза, приобрели лезвиеобразное выражение.

— Я вас не понимаю, товарищ прокурор.

— Сергей Иванович, можно вас на минуту, — прокурор подозвал к нашему столику инспектора.

— Я вас слушаю.

— Вы где остановились в Симферополе? — неожиданный вопрос прокурора был адресован мне.

— А какое это имеет значение?

— Имеет. Отвечайте на поставленный вопрос?

— У Камышана дома.

— Ага, я так и думал, — многозначительно удовлетворился прокурор, — А вы знаете, что все военнослужащие, находящиеся не по адресу расквартирования своего воинского подразделения, обязаны останавливаться только в гостинице «Красная звезда»?

— Впервые об этом слышу.

— А стали ли вы вместе с подсудимым на воинский учет в городской комендатуре в день вашего прибытия в наш город?

— Нет.

— Сергей Иванович, вам надо объяснять, что происходит?

— Нет, не надо. Военные находятся в самовольной отлучке, — лицо инспектора растянулось в улыбке, которой бы позавидовал и Седой.

Фигура инспектора нависла надо мной, в его глазах я уже видел своё избитое тело, валяющееся в его ногах на допросе. Какой, однако, улыбчивый и доброжелательный город.

— Так принимайте меры к пресечению преступления.

— С удовольствием.

Инспектор выпрямился, улыбка стерлась с его лица, лицо приобрело государственно-озабоченное выражение, и он покинул зал заседаний. Я тоже встал и захромал вон из зала. На улице закурил, руки у меня тряслись. Ко мне подошли Камышан, Светка и несколько незнакомых мне пацанов.

— Слышь, сержант, чего тебе эта сука прокурорская со сыскарём впаривали?

— За мое выступление ущемить меня пытаются. Оказывается, Камышан, мы с тобой в самоволке находимся.

— С каких это дел?

— Да я и забыл, что мы должны были отметиться в комендатуре. Просто никто и никогда, по моему, этого не делает. И жить мы не имеем права у тебя на квартире. По всему выходит, мы в самоволке.

— А значит вне закона, — процедил один из парней и сплюнул.

— Плохо дело, сматываться тебе, сержант, надо срочно, — второй.

— Как же я смотаюсь, суд ещё не закончен.

— Ты чё деревянный? Какая тебе в жопу разница? Делу ты уже не поможешь. Тебе бы выжить, в натуре. Мы то нашего сыскного знаем, он стольким пацанам кости поломал. Уже вечером на очняке ты подпишешься, что малолетку уболтал на майдане и терпила тебя опознает.

— Да, на тебя они конкретно наедут. Сильно ты им насолил. Плохо это.

— Так, что же делать? — растерялся я.

— Срочно на вокзал и дуй в свою Одессу. Мы тебя проводим, прикроем на вокзале. У тебя в Одессе подписка[99] надёжная есть?

— Наверное. Полковник Зелёный, председатель Одесского трибунала.

— Ого! Нищак отмазка! Подходяще. Как приедешь, сразу к нему, расскажи обо всём на всякий случай.

— Как же ехать? У меня «дипломат» с вещами остался у Камышана дома, — поплыл я по течению.

— Так, Колено, ты на квартиру, Сеструха дай ему ключи. А мы на вокзал, Тюня вперед нас поедет, билет пробьет и ждать нас на перроне будет, чтобы ты там не рисовался своим портретом раньше времени. Если ты не вернёшься в зал суда, менты могут вокзал перекрыть. Надо успеть проскочить.

— А если поезда на Одессу сейчас нет?

— Слава Богу, почти каждые два часа что-нибудь идет в сторону Одессы.

— Ты это точняком знаешь?

— Уж он то знает о поездах и вокзалах всё, — заржали парни.

— Всё. По коням! Не хер время терять.

Попрощались мы наспех с Камышаном и рванули. Поберег я Светку, так и не спросил у Камышана — как это он статью свою первую забыл? На вокзале мне казалось, что каждый мент пасет мою фотографию. Как только люди в бегах живут?! Но обошлось, через час я уже лежал на верхней полке бокового места в плацкартном вагоне пассажирского поезда «Симферополь-Кишинев». Лежал спиной к проходу, как научили меня пацаны. Лежал и переживал все события, которые произошли со мной в Симферополе, а ещё больше события, которые могли со мной произойти, если бы не расторопность незнакомых мне парней. Заснуть мешала дикая боль в ноге. Нога пылала, как Лазо в паровозной топке. Дико, нестерпимо. Боль толчками пульсировала сквозь всё тело. Ну почему это случилось со мной именно сейчас?

Есть такая закономерность по жизни, что сильные, особенно длительные переживания, нервные дни будят спящие болезни. Наблюдал я такую закономерность не только за собой, но и за моими родственниками и друзьями. Но тогда я об этом подумал впервые. У меня начинался жар, так в полубред вместо сна я и провалился.

Ранним влажным утром поезд прибыл в Одессу. Чтобы затолкнуть распухшую мою культяпку в ботинок и речи не могло быть. Ботинок я втиснул в «дипломат», а сам, что делать, с одной босой ногой запрыгал на остановку автобуса, благо было не далеко. Вниз опустить ногу было невыносимо больно. О том, чтобы ехать к Зеленому босиком и речи не могло быть. Я поехал в часть. Дорога от автобусной остановки до ворот части заняла у меня не менее часа, несчастных двести метров я шёл час. В глазах темнело каждый раз, когда я должен был ступить на правую ногу, подолгу отдыхал на левой. На КПП меня подхватили под руки и я попросил ребят прежде всего отвести меня к замполиту. В штабе рассказал всё Кривченко, а потом меня отнесли в санчасть.

— Резать. Немедленно резать, — был вердикт нашего лепилы.

— А может таблеток дашь? — канючил я.

— Дурак, тебе в госпиталь надо срочно. У тебя серьёзнейший абсцесс.

— Нет, дай мне антибиотиков. Я отлежусь.

— Полный дурак. Завтра может быть поздно. Возможно заражение крови. Пока гангрены нет, но нога твоя мне активно не нравится.

Нога не нравилась и мне. В неё можно было смотреться, как в зеркало. Опухшая до слоновьих размеров стопа переливала всеми цветами радуги с преобладанием синих и бордовых оттенков. Отек заметно поднимался вверх.

— Нет. Дай мне день.

— Хуй с тобой. Но ложись ко мне в лазарет, под контроль.

— Я в роте буду. Какая разница? Сто метров.

— Ладно. Только потом на себя пеняй. На тебе антибиотики и жаропонижающее. Утром ко мне, если сможешь, …что вряд ли.

На утро мне показалось, что мне стало легче. Я предупредил старшину и уехал с ребятами на Кулиндорово. Идти я не мог, до машины меня несли, ехал в кабине, нога пылала. На Кулиндорово, увидев мою ногу, всполошилась Людмила Николаевна. Она напомнила старый дедовский метод, сама смоталась с дядей Яшей домой, привезла муки и мёда. Мы лепили лепёшки с медом и я стал прикладывать их к ноге. Я остался в вагончике. Ночью бредил. На третьи сутки ногу прорвало бурным потоком, но прорыв произошёл не снизу стопы, не со стороны проколотой подошвы, а уже сверху, то есть все связки и сухожилия были задеты процессом гниения. Но я сразу почувствовал облегчение. Еще неделю я не мог вставать, если ногу опустить вниз, то её дергало до ушей. За мной ухаживал Гажийский, мы меняли лепешки, гной продолжал выходить. Несмотря на полную антисанитарию, молодой организм и антибиотики победили болезнь и через две недели я снова смог приехать в часть. Сначала я посетил нашего лепилу.

— Ты в рубашке родился, — первое, что сказал он, осмотрев мою ногу, — Рана плохая, но жить будешь. Теперь только не дури, побудь в части, каждый день надо обрабатывать рану. Иначе будет рецидив, тогда всё — отрежем ногу к ядреной фене.

— Ладно, не пугай. Пуганный. Лечи давай.

Вторым я посетил Кривченко.

— Письмо мы получили из Симферополя и копию приговора. Восемь лет наш Камышан получил.

— А Белозерцев?

— Четыре.

— Значит таки пошел Камышан заместо паровоза.

— Похоже. Кстати, о тебе в письме ни строчки. Так что не дергайся, служи спокойно. В обиду мы тебя не дадим.

В подробностях меня расспрашивали о деле ребята в роте и Корнюш. Рассказывал им, как оно было. Но всем первую статью Камышана я не назвал. Один на один с Зиней, с которым сложились уважительные отношения, я рассказал об этом.

— Ты меня не удивил. Камышан всегда мутный был, с гнильцой. Никогда не мог я его прохавать до конца, — в такой манер высказался Зиня.

Был ли там Камышан или нет? До сих пор это остается вопросом для меня. Хочу ли я знать ответ? Наверное, уже нет.

Не люблю я бархатный сезон в Крыму.

Часть 5 Дед ли?

Осень 1985 года Чабанка, Кулиндорово

Выздоровление шло очень медленно. Ходить было сложно, лежать все время в роте невозможно. Я набрал перекиси водорода для промывки раны, мази, таблетки и снова укатил на Кулиндорово прованивать родной вагончик чудным ароматом мази Вишневского. Парни стойко терпели. Вовка начал пользоваться тем, что я уже не при смерти, а все время на хозяйстве, начал каждый вечер сматываться ночевать домой. За это он мне привозил утром домашнюю хавку на завтрак.

Я старался помогать ребятам, но от меня было пока мало проку. Откровенно скучал. Как-то в выходной день, когда я был в вагончике один, поймал очередного, живущего у нас, кота, понавыдергивал из хвоста у него шерсти. Взял тонкую палочку и с помощью кусочка алюминиевой фольги и котячей шерсти смастерил кисть для рисования. Дело в том, что я давно уже перевез из Киева в вагончик масляные краски своего отца, а кисти забыл. О том, чтобы в те времена свободно купить хорошие кисти и речи быть не могло. Нашло на меня вдохновение и я изобразил пару пейзажей, портрет Аманды Лир[100], всё с помощью только одной кисти, этот портрет до сих пор висит у нас дома. Боже, что бы только могли сотворить, изобрести, понавыдумывать люди, если бы они не изобрели телевизор!? У нас телевизора в вагончике не было. Из развлечений — надоевшие, одни и те же книги и редкие гости, заскакивающие на огонёк в вагончик перекурить. В основном трамвайщицы и сцепщики со станции, так что особо увлекательных интеллектуальных бесед мы вести не могли. Трамвайщицы использовали положенный им перерыв на конечной остановке и заскакивали к нам и покурить и чайку попить.

Женский пол со всей округи нас, конечно, знал, но не более того. Всё заканчивалось невинным флиртом, в основном с раздатчицами в заводских столовых. Наш интерес получить больший кусок мяса и гарнир с добавкой пересиливал даже сексуальную неудовлетворенность. Трамвайщицами были в основном тупые девки из сёл, приехавшие покорять Одессу. Их очень интересовал Гажийский, как холостой одессит, а я им был до фени — бесперспективный кандидат. Только с одной трамвайщицей у нас получался диалог — с хриплоголосой очень симпатичной хулиганкой, одесситкой по кличке Беломорина. Она всегда старалась заглянуть ко мне на огонёк в вагончик, покурить и покалякать. Как-то она даже, можно сказать, меня спасла.

Случилось это уже поздней осенью. В тот вечер, решив отдохнуть в нашем вагончике, я остался на ночь. Мы выпили с Гажийским и я отпустил Вовку домой. После его отъезда мне показалось мало. Поехал на поселок Котовского догоняться. Пляшку взял, а в вагончик, в привычную скуку возвращаться не захотел. В каких-то дворах познакомился с местными пацанами. Выпили, добавили, под магазином мелочи нашкибали, ещё добавили. Пили по подъездам, компания менялась, меня несло. Очнулся я на своем одеяле на Кулиндорово утром. Как я здесь оказался? Каким образом доехал? Ни зацепки в мозгу. Через пару часов приехала Беломорина:

— Ну ты даёшь, жиган!

— Ты о чём это?

— А ты что, вообще ничего не помнишь?

— Не-а.

— Я ж тебя вчера на Котовского, на Бочарова подобрала, на пустом перегоне. Как я тебя только увидела? Как я только затормозить успела? Ты сидел на рельсе, руки на коленях, голова на руках, спал. Я тебя еле-еле в вагон затянула. Повезло тебе, что и менты тебя не подгребли и я вовремя заметила, да и ночью колотун был, как зимой. Ничего себе не отморозил на рельсах, жиган?

— Вроде нет. Да уж, как у нас говорят «не май месяц, чушок». Спасибо тебе, родная!

— Ага, спасибо в постель не положишь и в стакан не нальёшь.

— Так ты ж только скажи. Ты же знаешь.

— Ага, вам всем только одного от честной девушки надо. Облезешь, милый.

Сама жиганистая, на цыганку похожая, хриплая, глаза горящие, посмотришь — оторва оторвой, а только шутками и прибаутками всех отшивала — просто, какой-то «табор уходит в небо».

В начале осени вернули в УПТК Седого. Я был только рад, мы с ним здорово скорешились, пока были сторожами при части. Уже прошел месяц, как я вернулся из Симферополя. Нога заживала очень медленно, я всё ещё не мог одеть сапог. Уже и наш вагончик сидел мне в печенках. Я стал ездить в часть, там можно было хоть с людьми поговорить, всё же лучше, чем валятся чушкой в вагончике. Наотдыхался я по-полной! Ходил с палочкой, а в машине стал ездить в кабине, чтобы не забираться в кузов. С дядей Яшей Лоренцом в кабине тоже было хорошо, весёлый он был человек, много рассказывал о своей жизни в Казахстане, о своей нелегкой доле немца конца тридцатых годов рождения. Он люто ненавидел ВАИшников, но общался с ними по своему, по-особому. На выезде из Одессы по старой николаевской дороге был пост военных автоинспекторов, они нашу машину редко пропускали просто так. При приближении к посту дядя Яша по только ему ведомым приметам определял — остановят или нет. Едем, дядя Яша:

— От сука, тормознёт сейчас! Чтоб у тебя хирурги жопу заштопали! Чтоб у тебя чиряк на носе выскочил! Чтоб ты всю жизнь на одну зарплату работал, проститутка!

По мере приближения лицо дяди Яши расплывается в широченной дружелюбной улыбке. Тормознули. Обрывая себя на последнем проклятии, дядя Яша распахивает дверь:

— Чтоб ты… Петро, привет! Ты сегодня? Слушай, вот я рад тебя видеть!

— Документы.

— Так как там твой кум? — передавая документы инспектору, — Поступил у него сын или нет? А? Я же волнуюсь!

— Выйдите из машины.

— А, это я сейчас.

Выскакивает, стоит рядом с инспектором руками размахивает. До меня доносится его радостное:

— Ну, конечно… Да ты, что?.. Сейчас… Мигом… А как же…

Заглядывает в кабину, достаёт из под своего сидения шланг, приговаривая при этом:

— Чтоб твоя жена тебя триппером наградила! Чтобы ты язык себе откусил!

Вылазит наружу, заговорщицки и подобострастно:

— А где твоя стоит? Давай ключи от багажника. Я всё сам сделаю.

Скрылись из моего поля зрения. Через пять минут дядя Яша возвращается в кабину, засовывает шланг на место, в кабине сразу воняет низкосортным нефтепродуктом, заводит машину и мы продолжаем свой путь. Дядя Яша долго не успокаивается:

— Чтоб у тебя хуй на лбу вырос, гандон штопаный! Чтоб у тебя на самогонку аллергия началась!

— Что там, дядя Яша?

— Ведро соляры ему, киздаматер, насосал. От гнус ёбаный!

Надо отдать должное дяде Яше, он, как человек воспитанный, никогда не насылал свои проклятия на родственников, а только на самих мздоимцев.

Так как проку на вагонах от меня было, как с козла молока, я и вовсе начал в части иногда зависать по несколько дней, если было чем заняться. Ещё больше сблизился с Балакаловым. Нравился он мне своей безоглядной весёлостью. С комбатом у него были самые классные отношения. Балакалов доказывал мне, что комбат наш на самом деле чумовой мужик, умный и юморной. С комбатом, так получилось, я знаком был мало.

Однажды сидели мы с Вайсом под штабом, курили и на солнце щурились. Подходит Балакалов:

— Генка, давай вместе на свинарник слетаем, а потом партейку в шахматишки забьём, — предложил он.

— Поехали, всё равно делать тут не хуй.

Сели на хоздворе в комбатовскую машину и нагло поехали через КПП. Не положено это. Транспорт должен был выезжать и въезжать в часть только через КТП, но это было нам сильно в объезд. Прапорщик скомандовал водителю комбата, Гене Филькинштейну из Кишинёва, ехать через КПП. В воротах нас затормозил, возникший из ниоткуда, комбат. Ну, думаю, сейчас будет крика. Но нет, тот открыл дверь, внимательно осмотрел нас:

— Борзеем потихоньку, военные?

— Никак нет! — браво отвечает Балакалов.

— Куда путь держим?

— К свинарям слетать надо, товарищ майор.

— Так, а ну, мухой зелёной назад. Я с вами поеду. Давно не был.

Балакалов перелез ко мне, на заднее сидение. Впереди с трудом поместился комбат, рост его был не для УАЗика. Поехали. От КПП к трассе вела прямая дорога, но перед выездом на трассу, были ворота, охраняемые общевойсковиками из комендатуры. Они проверили, кто едет и нас пропустили. Нам направо, буквально двести метров по трассе и налево, а там меньше километра до свинарника. Прошлись, посмотрели, как свинари живут.

— Ну, что хрюшек пиздите, живоглоты? — спрашивает комбат подвернувшегося под руку свинодела.

— Никак нет, товарищ майор.

— Чё пиздишь, военный? Я чё, не знаю? В торец захотел?

— Только, когда на бойню ведем, — смущается боец.

— Ага, правильно. Ты скажи вот этим, …праздничным, — при этих словах он кивнул на меня с Балакаловым, — а почему?

— Так они нас так за… затрахали, товарищ майор, что, когда их уже в последний путь ведём, то пи… мстим им за все те унижения, что мы около них терпим два года.

— Правду сказал. Живи пока.

Я вышел на улицу, мерзко мне стало. Что у меня за дурацкое воображение? Сразу себе эту картинку представил. Фу, гадость какая! Есть ли мне свинину после этого?

Поехали назад. Выехали на трассу, повернули направо, Филькинштейн почти сразу показал поворот налево, мы остановились посреди дороги в ожидании проезда длинной вереницы встречных машин. Впереди нас в метрах в двухстах стоят люди на остановке в ожидании автобуса в сторону Одессы. Среди них различим один в военной форме. Балакалов, стукачок мелкий, вглядываясь — всё таки очень далеко, ни лица ни формы не различить:

— А, что это там за военный на остановке? Среди бела дня.

— Корнюш. Ты что не видишь? — спокойно так утверждает комбат.

— Э-э. Нэ поняль? А как это вы могли увидеть с такого расстояния? — удивился прапорщик.

— Так только ж Корнюш ходит всегда с расстегнутой ширинкой, — уверенно говорит майор.

Балакалов, не сразу догнав шутку, сощурившись, пытается всмотреться в далекую фигуру. Потом дошло, прыснул в кулак. Наконец мы поворачиваем налево. Служивые, помня, что мы выезжали не более двадцати минут назад, а теперь стоим на дороге в ожидании возможности повернуть налево, заранее распахнули перед нами ворота. Проверка не нужна. Одновременно с нашей машиной в воротах оказались два подполковника из комендатуры. Увидев, как их подчиненные, не спрашивая, уверенно перед нашей машиной распахнули ворота и, очевидно приняв могучую фигуру нашего комбата за, не иначе как, генеральскую, остановились, вытянулись по стойке смирно и отдали нам честь. Мы с Балакаловым не успели рассмеяться, как майор с совершенно серьёзным лицом кивнул им и произнес в открытое окно:

— Вольно, — и добавил — продолжайте работать, товарищи.

А?! Каково? Подполковникам! А главное, какое непроницаемое лицо было у майора, когда он так шутил! Школа МХАТа, мастер-класс!

Много нас по жизни не тем делом заняты.

Осень 1985 года Чабанка. Вечер Есенина

За эти дни безделья я перевернул всю нашу батальонную библиотеку, просиживал там часами. У нашей библиотекарши — достаточно приятной женщины лет сорока пяти — был фонд, который она не рисковала выдавать на руки. Бери, читай на месте в маленьком читальном зале, но с собой ни-ни. Тупизм системы советской торговли распространялся и на стройбатовскую библиотеку — рабочее время библиотекарши совпадало с рабочим временем читателей. То есть она была на работе, когда мы все были на своих работах. Только по субботам у ребят, кто хотел и находил время, был шанс воспользоваться библиотечным фондом. Я стал для нашей библиотекарши редким исключением.

У меня к тому времени уже было стойкое впечатление, что для гражданских, чья работа была связана с армией, мы были просто, недробимой на отдельные одушевленные личности, солдатской массой. В отличие от офицеров, их жены редко когда отличали нас друг от друга. Нельзя сказать, что они относились к нам с пренебрежением, как по мне, так даже хуже — абсолютно равнодушно. Мы не были для них наделены человеческими чертами и чувствами, так — безликое серо-зелёное дурно пахнущее месиво.

От скуки библиотекарша много со мной разговаривала и, несмотря на то, что я её мог запросто раздавить в большинстве литературных вопросов, приподняла меня в своих глазах, наверное, до уровня не выше говорящего шимпанзе — так, забавный экземплярчик! И на том спасибо. По крайней мере, она узнавала меня на улице и здоровалась, не иначе как:

— Здравствуй, Руденко.

Однажды в середине октября, в то время, когда я сидел в читальном зале, а на улице моросил противный дождь, в библиотеку зашёл майор Кривченко.

— Добрый день, Надежда Степановна.

— Здравствуйте. Какой он добрый? Вон на улице какая редкая гадость.

— Да погодка этой осенью премерзопакостнейшая! — удивил меня майор таким длинным словом для его короткого, как выстрел, языка. — А и ты, Руденко, здесь. Это хорошо. Давай сюда подходи.

Я пришкандыбал поближе к моим старшим товарищам. Сейчас, думаю, посмотрю, какие вы мне товарищи, наверняка замполит очередную поганку завернуть готовится.

— Как юбилей отмечать намерены, товарищи книголюбы?

— Какой юбилей? — спрашиваем мы в унисон с библиотекаршей.

— Какой юбилей!!? — передразнил нас Кривченко, — Есенина! Всенародно любимого поэта.

— Так он же вроде не в почёте? — удивляюсь я.

— У кого не в почёте? — ещё больше удивляется майор.

— У Советской власти.

— Руденко, мля, …простите, ты у меня договоришься.

— Отличная идея, товарищ майор, мне нравится. Я очень люблю его стихи, а в особенности его лирику, — закатила глаза Степановна.

— Это не идея. Это рекомендация политуправления. Ну как, берётесь?

— Есть весело отметить юбилей, товарищ майор!

— Не весело, сержант, а идеологически выдержано. Нет, Надежда Степановна, я этому, простите, военному не доверяю. Прошу вас взять в свои руки подготовку к юбилею.

— Ну хорошо, мы подумаем. Правда, Руденко?

— Конечно, правда, — сказал я и добавил про себя, — а куда мы денемся с подводной лодки?

Уж не знаю, как там готовилась идеологически выдержано встретить юбилей библиотекарша, но я её в курс своих подготовительных работ не ставил. Шли мы к 90-летию Сергея Есенина абсолютно параллельными путями. Вначале она ещё пыталась вмешаться, скрестить наши пути, но я ей предложил, что мы, мол, сами всё подготовим, а уже готовый продукт ей покажем. Уговаривать её долго не пришлось, тем более, что готовиться мы могли только вечерами после работы, когда она сама спешила домой мужа супом кормить.

Мы это: Лёня Райнов, Юра Тё и я. Идея у меня была такая — Тёха поёт, Лёнька прозой рассказывает о жизненном пути, по меткому выражению замполита, всенародно любимого поэта, а я читаю стихи. Изначально сценария никакого не было, была только голая идея. Я попросил Лёню нарыть побольше и поинтересней фактов из жизни поэта, на которые она, слава Богу, была более чем богата. Юру я попросил найти все, какие только можно, песни на стихи Есенина.

— Парни, собираем, что можем, потом смотрим на добытый материал и лепим из этого инсценировочку, монтаж на троих, так сказать.

Я не был фанатиком Сергея Есенина. Знал его, конечно, но так, поверхностно, в рамках школьной программы. Глаза мои открылись, когда Лёня вывалил свой материал, а Юрка пропел по куплетику каждой песни, что нашёл. Признаться, я тогда и не знал, сколько замечательных романсов написано на стихи Есенина. Мы отобрали лучший материал и я слепил из этого сценарий, постановочно очень простенький: Лёнька рассказывает биографию поэта, вкрапляя интересные факты, причем, когда он читает биографию, то делает это с листа и сидя, а когда интересные факты, то выдаёт их от себя и стоя, как бы загораясь и вскакивая со стула, обходя его иногда и используя спинку стула, как трибуну. Периодически там, где есть в этом смысл, рассказ Лёни перебивается или стихами или песней. Выбросит, например, в публику Лёнчик горячий кабацкий монолог Есенина, споткнётся на полуслове, как бы опомнившись, сядет, закручинит свою очкастую голову и здесь, после паузы, в тишине, не громко, проникновенно затянет Тёха под аккомпанемент акустической гитары «Отговорила роща золотая» или я начну читать стихи с полушепота. Беда была в том, что я не знал, почти не знал стихов Есенина.

На генеральный прогон мы пустили только библиотекаршу и замполита. В полную силу не играли, берегли себя, обозначали только кто, что и за кем читает или поёт. В подробностях замполит не рылся, считая, что подготовка шла под неусыпным оком библиотекарши. Программа была одобрена. Вскоре пришел и он — долгожданный вечер и, как оказалось, долгожданный не только для нас, но и для всей части. То ли имя Есенина действительно было столь любимо, то ли проболтался завклубом, который урывками видел наши репетиции, помогая нам со светом, а скорее всего, сказалась особая популярность поэта среди людей, побывавших, как говорится, в местах не столь отдаленных, но наш клуб был забит до отказа. Пришли даже те, кого в клуб не загнать было никаким фильмом. Мест не хватало, все офицеры стояли за задними рядами, первый ряд справа был занят чеченцами первой роты в полном составе во главе с Асланом.

Помещение клуба, акустически гулкого здания ангарного типа, в то время находилось в состоянии окончательной доводки, на сцене стояли строительные леса, командование только что купило осветительные приборы, но их не успели ещё в должных местах укрепить. Мы не стали наводить временный порядок и в итоге сцена представляла из себя следующее: авангардная конструкция строительных лесов в правой половине сцены, три журавля-микрофона, два стула, пара софитов, укрепленных на строительных лесах, из которых работал только один, создавая контр-свет, когда я читал стихи, и, установленная, но не подключенная, рампа. Всё. Полный минимализм — ни дать, ни взять, Таганка в лучшие годы! Давид Боровский[101] бы просто обзавидовался.

Ещё из освещения, правда, были три «пистолета» на выносе, ими управлял по заданной программе завклубом, переключая свет с помощью реостатов с одного на другого исполнителя. Ленька со своим партнером-стулом располагался в центре композиции, Юра с гитарой стоял в левой половине, немного на заднике сцены, а я сидел справа на стуле под лесами, перед самой рампой. Её мы установили только лишь затем, чтобы скрыть мою неуставную босую перебинтованную ногу.

Гаснет свет, поехали!

Я видел много представлений, во многих сам участвовал, но никогда я не видел такого успеха у публики! С первой и до последней минуты. Я никогда не слышал такой оглушающей тишины в паузах, тишины, которую создавали порядка двухсот пятидесяти открытых немых, не дышащих ртов. Зал замер с первых гитарных аккордов вступления. Потом публику повел Лёня, вначале сухим языком диктора, правда, с выраженным картавым одесским акцентом, потом, перевоплощаясь в Сергея Есенина, Леньчик преображался сам, становился выше, статней, белокурее, его голос звенел уже среднерусской агрессивной сталью. Жаль, что Райнов похоронил свой актерский талант в американской Силиконовой долине, служа там теперь программистом, а в тот вечер он был в ударе. Когда пел Юра Тё плакали зрители, когда я читал стихи, слёзы катились из моих глаз. Ах, как я читал! Я чувствовал, как каждое слово поэта проникает в каждую душу наших коротко стриженных зрителей. В финале я прошептал «Молитву», слезы давили меня. Погас свет, тишина, только через секунд сорок, минуту зал взорвался диким шумом — публика поняла, что спектакль закончился. Завклуба включил полный свет. Публика побежала к сцене. Успех, в отличии от цветов, был!

Нас благодарили, нам пожимали руки, а потом я увидел, как офицеры поздравляют там в конце зала библиотекаршу. И она эти поздравления принимала! Она была уверена, что это её работа! Если бы не это, всё могло бы закончиться по-другому, а так…

Замполит вышел на сцену, поздравил нас «от имени и по поручению» и объявил, что командование части награждает нас отпуском по пять суток на брата, не считая дороги. Ура! Особенно для Тёхи «ура!», так как дорога считается из расчета перемещения в пространстве поездом, а сам, как хочешь: хочешь — поездом, а хочешь — самолетом, всё равно за свой счёт. Леньке-то домой автобусом от силы час, а вот для Юрки лететь самолетом в далекий Талды-Курган означало серьезную прибавку к отпуску по времени.

А я решил не спешить, ехать домой хромым мне не хотелось. Я продолжал слоняться по части. Как-то сидел я по своему обыкновению в библиотеке, когда зашёл туда Кривченко:

— Ага, всё те же на манеже! — ловко ввернул «свеженькую» остроту батальонный комиссар, — Здравствуйте уважаемая Надежда Степановна.

— Доброго и вам дня!

— Здравия желаю, товарищ майор, — я вскочил и вытянулся по стойке «смирно».

— Не выпендривайся, виделись уже, бросай свое чтение, сюда подваливай.

Сгрудились мы, как и несколько недель назад, вокруг библиотечной стойки.

— Руденко, ты почему в отпуск не едешь? Райнов уже отгулял, скоро Тё вернется, а ты?

— Не хочу хромым ехать, родственников пугать.

— А чего? Сошло бы за боевое ранение. У дембеля бы у какого-нибудь орден боевой позаимствовал, небось уже заготовили, поганцы?

— Никак нет, товарищ майор, мы эту позорную для Советской армии традицию в роте успешно искоренили, даже альбомы никто не делает.

— Так я тебе и поверил! Ладно, повторяю вопрос: когда отпуск планируешь?

— Хотел на ноябрьские, а что?

— Есть твоей команде партийное задание.

— Ну-ну… — протянул я насторожено.

— Ты знаешь, какая слава о вас в офицерском городке после Есенинского вечера? Ого! Слухи быстро распространились и теперь жены пилят… Ой, простите Надежда Степановна…

— Ничего, товарищ майор, вы всё правильно говорите, очень просят наших ребят выступить в городке. Только об этом и разговоров.

— Да. Так вот, Руденко, вас просят повторить вечер посвященный творчеству Сергея Есенина в офицерском городке поселка Гвардейский. В вашем распоряжении всё профессиональное оборудование нашего Дворца культуры! Тысяча человек зрителей и не наших оболтусов, а людей понимающих, офицеров, гордись!

— Уже горжусь. Трудно будет второй раз, вы же видели, как мы выложились.

— Видели. Молодцы! Но это приказ.

— Есть, товарищ майор, — нехотя протянул я.

Всё. Майор уже готов был уйти и всё бы обошлось, но здесь библиотекарша возьми да спроси:

— Ген, а вот ты скажи мне, где такие стихи Есенинские нашёл? У меня вот трехтомник, я его перерыла и ничего не нашла. Ну ни одного из того, что ты читал.

Если бы я тогда не видел, как она принимает поздравления, придумал бы что-нибудь, а так я не сдержался:

— А я и не читал Есенина, я не знаю его стихов.

— …!!! — три широко распахнутых окна на лице библиотекарши — рот и два глаза.

— Что!!! — сбился с шага, уходящий Кривченко.

А «Остапа несло»:

— Видите ли, я считаю, что нельзя читать стихи с листа и просто по-школьному выучить за ночь — недостаточно. Чтобы читать стихи вслух, ими надо болеть, поэтические строки должны пройти через сердце и только тогда свои и чувства поэта можно передать другим.

— … Постой, постой, как же это? Какой кошмар! И что же ты читал?

— Ну, на самом деле, там было одно простенькое восьмистишье Есенина, был один коротенький Блок, а всё остальное — это мои любимые стихи из творчества Николая Гумилёва.

— Х-к… — не смогла кашлянуть библиотекарша, как женщина практически культурная, видно, имя такое она знала.

— Кто это? — подозрительно спрашивает замполит, — Почему не знаю?

— Поэт. Один из основоположников русского символизма.

— Это запрещенный поэт, товарищ майор, — добавила осведомленная Надежда Степановна.

— Как запрещенный? Когда? Кто запретил? — неотвратимость уже произошедшего с трудом пыталась угнездиться в голове майора.

— Ну, дело в том, что он, как бы, принимал участие в Кронштадтском мятеже и, говорят, по личному приказу товарища Ленина был расстрелян, — просветил я невежду.

— Твою мать…!!! — только и произнёс майор, не извиняясь на этот раз.

— Но стихи то у него хорошие, — понимая в какую халепу попал благодаря своей несдержанности, попытался я оправдаться.

— Пшёл отсюда, солдат! А с вами Надежда Степановна у меня будет серьезный разговор.

Тайна перестала быть тайной, поэтому я не выдержал и рассказал всё Корнюшу. Кто, как ни он, мог понять и оценить по достоинству весь этот пассаж. По глазам прапорщика видел, что я вырос в его глазах сантиметров так на сорок. Надо отдать должное и замполиту батальона — Кривченко тоже долго на меня не дулся. Балакалов, как обычно, с фурой[102] на затылке в самых восторженных тонах высказал мне свое отношение к произошедшему. Он же поведал мне, как замполит рассказывал эту хохму комбату и ему самому в стенах штаба и уже без злости и жажды мести. Все они только посмеялись над случившимся и решили, чтобы, не дай Бог, не случилось огласки, дело замять, меня не наказывать, а от выступления в офицерском городке под благовидным предлогом отказаться. Так, что в отпуск я таки уехал.

Читать запрещенное со сцены, в народ, в то время было равнозначно гражданскому подвигу. Последствия могли быть самыми серьезными. Я, правда, об этом тогда не думал. Умысла в действиях моих не было, рука ЦРУ не вела меня, наивного. Я просто хотел, чтобы было красиво. А вот цензура это уже не моя забота. Потому-то дело и замяли.

Не разговаривала, правда, со мной с тех пор только библиотекарша. Её реноме просвещенной дамы я уронил надолго. Такое не прощают. А не фиг ей было… ну вы меня понимаете.

Осень — зима 1985 года Кулиндорово-Чабанка

Удивительным человеком был Сашка Баранов, прирождённый экспедитор, в смысле доставала, и циркач, хотя, как по мне, так это одно и тоже. Попал я с ним как-то на военный склад стройуправления округа, заведовал складом целый подполковник. Нам надо было выбить из подполковника, не помню точно, какой-то дефицит, пусть для примера, гвозди «сотку». А подполковник, надо сказать, по тому времени сидел на таких сокровищах, что Али Бабе и не снились. Я был уверен, что мы получим отказ.

— Так, полкача этого я знаю. Сейчас Саша Баранов будет показывать высокий класс! Молчи, смотри, аплодисменты потом.

Мы с Барашеком стояли под конторой склада, курили. Причем курили мы «Мальборо» — муж сестры ему подогнал. А «Мальборо», по Барашеку, курится гордо, независимо, с пренебрежением к окружающей действительности. С таким же выражением лица Баранов зашёл в контору, я за ним. Около двери высокого начальника — властителя гвоздей, дверных ручек и унитазов Сашка остановился, как-то весь скукожился, лицом облез, колени подогнул, шапку снял, скомкал её в руке, и несмело потёрся в дверь.

— Войдите! — строгий военный баритон.

Саня распахнул дверь, сделал несколько шажков и с криком упал на колени (!):

— А-а-а! Товарищ подполковник спасите. Христом-Богом прошу!

— Ну, что же это такое?! Саша, встаньте немедленно!

Как и многое в нашем стройбате, это «Саша» и «встаньте» к армии Советской отношения не имело.

— Не встану. Только вы меня можете спасти! А-а-а.

— Да, что стряслось?

— Старшина деспот, а-а-а, — Баранов рыдал в три ручья, — если, грит, не привезёшь, сгною, грит, а-а-а. А мне нельзя. Я женюсь. А так, как же? А он… тиран, а-а-а…

— Саша, встаньте. Я ничего не понимаю. При чём здесь старшина? Кто женится?

— Гвозди, товарищ подполковник, — добавил неожиданно Баранов к общему бреду.

— Что, гвозди?

— Сотку, четыре ящика.

— Нет.

— А-а-а!!! Христом-Богом!

— Да встань же! Сейчас на твои крики люди сбегутся, — подполковник с опаской смотрел на меня, а я так и застыл в дверях, пораженный таким не совсем военным подходом к делу новоявленного отца Федора, ещё чуть-чуть и должно было послышаться «…токмо волею пославшей мя жены…».

— Встану, если пообещаете, что дадите.

— Нет, я сказал.

— Товарищ подполковник…

— Саша!

— А-а-а, старшина грит, он… — заголосил Баранов пуще прежнего.

— Встань, черт с тобой! Ну, что же это такое!

Баранов немедленно встал, лицо приобрело обычное кислое выражение, слезы мгновенно высохли. Он протянул накладную начальнику склада. Низенький темный горбоносый подполковник с сомнением посмотрел на бумажку, бормоча при этом:

— Что там у вас за старшина такой? Надо бы познакомиться поближе…

Подписал. Сашка немедленно выхватил накладную из-под ладони подполковника.

— Спасибо. Разрешите идти?

— Да иди уже, горе луковое.

Осоловелое, поддернутое скукой и ленцой лицо Баранова пошло в мою сторону. Я, окончательно сраженный метаморфозами, случившимися с моим приятелем в течении этой короткой сцены, только уступил ему дорогу, сделав шаг в сторону. Он вышел. Я ошалелый, так и не поприветствовав старшего по званию по уставу, неловко поклонился и, пятясь, вышел вслед. А подполковник на мои приветствия и не рассчитывал, он имел такое же отношение к военщине, как и мы с Барановым. Мы вышли на улицу.

— Ну как?

— Кайф! Ну, ты клоун!

— А то! Курить будешь?

— Опять?

К тому времени я уже хорошо знал Сашкину семью, вернее семью его родной сестры. Мы часто заскакивали с Барашеком к сестре домой, она с мужем, сыном и отцом мужа жила в двухкомнатной квартире на поселке Котовского. Дед классно готовил борщ и травил разные байки. Не знаю, что нам нравилось больше, хотя байки не помню, а вот вкус его настоящего, густого, наваристого борща помню до сих пор. Возвращались мы в часть тоже с Молодой Гвардии, но с Сашкой происходило это по-другому, не так, как тогда, когда мы с бригадой ехали с работы. Я то по привычке на остановке сразу пытался войти в первый же автобус, идущий в нужную нам сторону, а Баранов нет. Если не было комфортабельного «Интуриста» до Припортового завода, то Сашка не опускался до обычных рейсовых автобусов, он ловил частника. Сценарий всегда один и тот же. Если уж кто-то из сердобольных водителей и останавливался перед двумя солдатами, то Баранов его уже не отпускал:

— Я вас очень прошу! Пожалуйста, помогите. Мы опаздываем. Боевые учения. Но это военная тайна. У нас старшина — гад! Он нам уже трибуналом грозил! Если сегодня опоздаем — всё, нам конец! В отпуск не отпустит, сволочь, а у меня мама больная. Жена тогда точно бросит. Ну, пожалуйста, до третьей Гвардейской! Что вам стоит?

Мало, кто мог отказать, находясь под потоком этой галиматьи. Но в тот же миг, как только Баранов садился в машину, обычно на «крутое» переднее сидение, лицо его преображалось — из умоляющего и жалкого оно превращалось в гордое и пренебрежительное; такой важный, прямо «сын-друга-брата-врача», а не стройбатовец. И сразу:

— У вас курить можно? — и не дожидаясь ответа, — спасибо.

Он объяснял, что покурить в хорошей тачке для него — особый кайф. Денег за проезд он не платил.

У нас завал на Кулиндорово, в помощь вызваны экспедиторы. Разгрузили. Решили пойти помыться в электроцех на Центролите. На улице пятый день шёл густой холодный дождь, всё вокруг было залито водой, температура около двух, трёх градусов тепла. В такую погоду нести с собой чистую одежду — ещё ничего, а вот возвращаться назад с грязной, заскорузлой от цемента — не с руки и мерзко. Баранов предлагает:

— Пацаны, давайте пойдём туда голыми.

— Ты чего, псих? — автоматически вскинулся Леня Райнов.

— А чего? Бушлаты накинем, проскочим быстренько, в душе согреемся, а назад уже в чистом.

— Да у тебя яйца отвалятся ещё по дороге.

— А тебе, Леньчик, чего бояться? У тебя их и не было никогда.

— Сам дурак! Хочешь? Иди. Но ты же сам не пойдёшь, ты же не полный даун.

— А забьём, что пойду?

— Давай. На что?

— Если я пройду — ты мне мои яйца с мылом помоешь, если я не пройду — я тебе. Идёт?

— Пошёл ты на хуй, козёл.

— Что забздел, потрох вонючий? А на что тогда?

— На банку[103] пива?

— Идёт.

— Гажийский, разбей.

— Только я в сапогах и в бушлате буду.

— Начинается… Ладно, хрен с тобой, иди, а то ещё люди санитаров с дурки вызовут.

Зрелеще было ещё то! Шли мы и радостно улюлюкали, стараясь привлечь внимание к солдату, который идёт без штанов. А привлекать внимание было к чему. Не зря я упомянул лужи вокруг — дойти от нашего вагончика к железнодорожным воротам Ценролита, где нас знали и пропускали на строго охраняемую территорию без проблем, можно было только по рельсам, только они, и то не везде, выглядывали над водой. А как идти по мокрому узкому рельсу, да ещё и в сильный ветер? Только усиленно балансируя руками. А бушлат — не шинель, бушлат то коротенький. И вот идёт Баранов по рельсу, машет руками и своим отнюдь не скукоженным достоинством на виду у прохожих, водителей машин и пассажиров автобусов, скрашивая угрюмую погоду белыми пятнами своей задницы. Дошли.

— Кайф, парни! Я бы стал эксгибиционистом, если бы меня не любил Лёня Райнов, а так мы с Лёнчиком просто гомики и любим пиво. Правда, дорогой мой?

— Правда, правда, — смеётся Лёнька, — Ты таки полный даун, Саша. Позёр!

— Всё-таки лучше бы ты мне, братуха, яйца вымыл. Нежно.

30 августа 1986 года Поселок Котовского

В конце первого своего дембельского лета я оказался в Одессе. Тянуло. Мы вместе с Сашкой закатили к Таньке, к сестре Баранова, там у неё в гостях оказались Вовка — брат её мужа и подружка, приехавшая из Ленинграда. Пили, курили, байки травили, за разговором засиделись до ночи. Девушки захотели спать. Квартирка двухкомнатная, в одной комнате на диване постелились дамы, а в маленькой спальне оказались мы, три мужика. Мне постелили на модной раскладушке, головой к двери, а ногами к окну. Продолжали трёп, нам не спалось. Помню, что я нёс стрёмную муть в темных тонах, когда почувствовал, что раскладушка подо мной затряслась. Я подумал, что это Баранов шутит, когда раздался его голос:

— Вовка, прекрати.

— Не понял, я думал это ты!

— Ой, блядь!!!

Моя раскладушка до такой степени наклонилась в сторону окна, что я подумал, что сейчас вылечу просто в окно. Одновременно с этим раздался жуткий скрежет бетона. Звук этот нам с Барановым был более чем знаком — такой скрежет возникает, когда бетонную плиту в стопку других плит впритирку майнуем. Жуть! Дом заходил ходуном. А были мы на восьмом этаже!

— Дом падает!!!

— Бегом на хуй!

— Девок буди!

Как были в трусах, толкаясь, мы заскочили в соседнюю комнату. Девочки от нашего крика начали просыпаться. Проснулись, приходят в себя. Вовка и я рванули на выход. Помню, как я оттолкнулся от верхней ступеньки и полетел. У меня до сих пор такое впечатление, что ногами я больше ступеней не касался, я просто летел вниз, поворачивая свое тело, вцепившись в поручни руками, в конце каждого пролета. Трясло ли ещё, мы не знали.

На улице мы отскочили от дома подальше, батарейка в инстинкте закончилась и мы начали соображать. Люди сыпали не только из подъездов нашего дома, но и со всех соседних домов. Двор заполнялся шумом. Значит — землетрясение. Конечно, я видел, как наш стройбат строит дома и ни на миг не сомневался, что рано или поздно такой дом завалится на фиг. Поэтому, когда качнуло, я и подумал, что просто падает наш дом. О землетрясении мыслей не было.

Люди высыпали в разной степени одетости. Радовали глаз прозрачные ночные сорочки на тех, кому меньше двадцати пяти. Вдохновлял военный, который успел одеться в полную боевую, был он почему-то в шинели (август!) и с радиоприемником в руках, который он непрерывно подносил к уху.

— Приказа с центра ждет, — пошутил я.

Нервная дрожь колотила тело. Мы много смеялись, шутили, но дрожали. С Вовкой мы были, как и многие, мягко говоря, слабоодетыми, в отличии от Баранова с девушками — они то хоть что-то на себя понабрасывали. Было много людей, которые выскочили с сумочками, портфелями, рюкзаками, но сигарет стрельнуть было не у кого. Возвращаться в дом никто не торопился. А курить хотелось зверски. Подняться на восьмой этаж и взять сигарет вызвались мы с Вовкой. Тем более что нам и одеться не помешало бы.

С лихой бравадой на устах мы пошли назад к подъезду. Бравада начала нас покидать по мере продвижения внутри дома. Не подумав хорошенько, что «назад дороги нет», мы зашли в лифт, нажали кнопку и посмотрели друг другу в глаза. В наших глазах трепыхался ужас. Пока мы были в относительно открытых пространствах и нам казалось, что мы сами управляем нашими жизнями, все было ещё под контролем. Но как только за нами закрылась дверь лифта, страх вышел из-под контроля. Не знаю, сколько дней шел этот подъем на восьмой этаж. Когда двери медленно-медленно начали раскрываться мы, толкая друг друга, вырвались на свободу. В том же бешеном темпе схватили сигареты, одежду и рванули обратно на волю, бегом, бегом, бегом ногами!

Только на улице мы пришли в себя. Толпа не расходилась. Военный сообщал нам сведения из ставки — в Одессе землетрясение в 6.5 баллов, есть разрушения и жертвы.

— Возможны повторные толчки, товарищи! — кричал он.

— В Ташкенте первый раз тряхнуло так, средненько. А потом уже долбануло по полной.

— Всегда второй толчок сильнее первого.

— Так сколько ещё ждать?

Погода портилась. Кому-то необходимо было одеться. Началось движение. Толпа редела.

— Что делать будем?

— Пошли спать, — Татьяна.

— О Боже! Как же не хочется опять возвращаться, — Вовка.

— А поехали на Кулиндорово, — предложил я.

— Что за дикая идея? — Таня.

— Поехали, там вагончик, безопасно.

— Не я домой.

— Барашек, поехали. Там наш салабон дежурит.

— Не.

Баранов не любил ни наш вагончик, ни армию вообще. А мне идея запала. Это был мой первый приезд в Одессу после дембеля и мне очень хотелось съездить на Кулиндорово. Я там столько времени прожил. К тому же вернуться домой к Тане значит просто лечь спать, а на Кулиндорово хоть какая-то надежда на приключения. Я ж в командировке. В командировке всем крышу рвет поначалу.

Меня ничего не держало у Татьяны, я попрощался и пошел к остановке. К моему удивлению трамваи не ходили, возвращаться было неловко и я решил пойти пешком. Через пятнадцать минут ходьбы пошел дождь, еще через полчаса я был полностью мокрый. Но я приближался к цели, был уже близко к повороту трамвая напротив угла Центролита. Справа в том месте была автобаза. Несмотря на дождь, с автобазы на меня бросилась свора собак. Не спали. Это были не те дикие собаки, которые обитают на свалке, которых мы повстречали с Юрой Те в своем походе за мясом. Те были трусливы в своей неприкаянности. Эти охраняли территорию, были при деле. Злые. Люди то здесь не ходят, тем более чужие, а тем более по ночам.

Собаки стаей с лаем бросились на меня. Я повернулся к ним лицом и растопырил руки. Обычно это действует. Они затормозили свой бег, остановились, злобно лают, но ко мне не приближаются. Мне надо продолжать свой путь. Поворачиваюсь, иду. Собаки сразу ближе. Я вынужден остановиться, повернуться и с угрозой сделать два шага в их сторону. Они наутек. Как на зло у меня в это время развязался шнурок, мокрый кроссовок немедленно расползся, при каждом шаге в луже слетает с ноги. Я просто не мог идти. Но как только я приседал завязать шнурок, собаки видя, что я из большого превратился во что-то маленькое, сразу бросаются на меня и все повторяется вновь. Следующие сто метров я шел не меньше минут двадцати.

На Кулиндорово уже ближе к утру бромбусом и чаем меня отпаивал наш сторож чухонец Сережа, рассказывал последние новости. Рассказал, как пережил землетрясение. Даже здесь ощутимо трясло, а на вагончике лопнула крыша. Я так устал, что на приключения меня уже не тянуло, меня утянуло в сон на родной продавленной и вонючей койке.

Это всё ещё был мой дом.

Осень-зима 1985 года Кулиндорово

Хорошо было на Кулиндорово, особенно, когда у нас деньги водились. Если денег не было, то было голодно. Тогда мы старались с любой оказией добыть себе пропитание. Однажды неподалеку разгружали из вагонов-рефрижераторов корм для зоопарка. Баранов, используя все свои актерские данные, красноречие и не такую уж и «скупую мужскую» слезу, выпросил два двадцатикилограммовых брикета замороженной мелкой рыбешки. Время было голодное, мы были очень рады такой добыче, а добытчик ходил по вагончику гордый и важный, как же — кормилец! С горем пополам и с луком в той же пропорции мы поджарили на маленькой сковородке хвосты мойвы и были вполне счастливы. Благо было холодно, остатки брикетов забросили на крышу вагончика, от котов подальше. И забыли…

— Лето будет жарким, — пророчил Райнов, посетив наш вагончик в начале весны, — мух что-то до хуя этой весной.

Действительно мух было очень много. Обычно мух просто много. Много — это, когда их десятка два одновременно в нашей маленькой комнатенке. Мы к ним привыкли, только на ночь старались выгнать. Если я оставался ночевать в вагончике, то мы с Вовкой выключали свет в комнате, открывали настеж окно и выгоняли мух полотенцами. Той весной мухи не выгонялись, то есть их было настолько много, что исчезновение или появление нескольких десятков проходило незамеченным. К мухам добавилась мерзкая вонь. Надо сказать, что и в обычное время вагончик не благоухал цветами — плохо мытые тела, сапоги, портянки не озонировали воздух, но теперь вонь с каждым днем становилась всё более невыносимой.

— Вовка, сука, опять в рукомойник сцышь!? — вопрошал возмущенный Войновский.

— Да нет, я нет.

— Не еби мозги! Тварь ленивая, лень до-ветру сходить? Холодно?

— Не, Серега, вроде в прошлом году, когда он точно в рукомойник ходил, по-другому бздело. Может это он начал срать в печку?

Вовка, как всегда, затравлено смотрел на нас и виновато, но протестующе молчал. Всё прояснилось, когда нам в кружки с чаем с потолка упали белые черви, жирные, калиброванные, заточенные под один рыболовный крючок. На крыше догнивало почти сорок килограммов рыбы. Экономный Баранов предлагал пережарить.

В обычное голодное время мы перебивались чаем с сахаром и хлебом. Солдатские каши из плохо мытых бачков нас все также мало привлекали. Мы старались вовсю сделать их съедобными — и набор специй имели в своём вагончике и зажарки разные там пытались делать из дешевой колбасы, купленной на последние общаковые деньги. Только одно время, помню уминали мы эти каши в темпе фокстрота. Вернувшись из отпуска, Юра Тё привёз настоящей корейской еды, мясные и рыбные разносолы мы быстро употребили, а вот корейской морковки и капусты нам хватило на неделю. Они были такими вкусными и такими необычайно огненно-острыми, что в целях пожаробезопасности годились даже наши мерзкие каши. Не чувствуя ни вкуса ни запаха, кашами мы гасили пламя в топках. Морковка с Талды-Кургана так же отличалась от корейской морковки с Привоза, как та же морковка, купленная на Привозе у старой кореянки от бабушкиной морковки с киевского Бессарабского рынка. А капусты-кимчи у нас вообще тогда не было.

Специи мы хранили в банках из под индийского растворимого кофе, коричневые такие, страшный дефицит в то время. Однажды, когда к нам неожиданно с проверкой в вагончик нагрянули капитан Царик с Монголом, то Царика как раз эти банки и возмутили больше всего. Не то, что в рабочее время мы все сидели в вагончике и расписывали «пульку» — ну не было вагонов у нас в этот момент, а именно эти банки. Монгол нас выгнал на улицу, построил в одну шеренгу, пока капитан лично делал шмон в вагончике. Потом явился Царик с банкой из под кофе в руке, он держал её, как Хрущев кукурузу на знаменитых фотографиях, он потрясал ею и орал на всю трамвайную остановку:

— Товарищ прапорщик, а ты такое кофэ пьёшь? А у тебя есть деньги на такое кофэ? И где они, паразиты, только такое кофэ достают? Сволочи! Совсем УПТК охуело.

Капитан банку открыл, но красного молотого перца от кофе по виду не отличил. Мы все с нетерпением ждали, когда же он наш «кофэ» на язык попробует. Не попробовал, гаденыш.

УПТК считали «белой костью», нас не любили. При случае нам всегда в части пытались дать самую неприятную работу. Суббота, ПХД, разводом командует тот же Царик:

— Руденко, вы же грузчики, бля?

— Военная специальность у нас — стропальщики-такелажники, товарищ капитан.

— Не один хрен? Берёшь своих бандитов, всех, всех вместе с этими вашими охуевшими экспедиторами и на птицеферму.

— Куда?!! — такого у нас еще не было.

— Кур грузить! Старшим с вами поедет прапорщик Байков.

Чего только за полтора года службы не приходилось грузить, а вот кур впервые. Легко? Я бы не сказал. На птицеферме, расположенной неподалеку, шёл ремонт курятников. Очередную военную задачу перед нами поставили на первый взгляд очень простую: перенести кур из двух курятников в два других, уже отремонтированных. Слава Богу, нам не поручили этих кур ещё и ловить, если бы поручили, то поголовье птицы в этом совхозе резко бы уменьшилось, а с ним и шансы на успех продовольственной программы страны. Птицеводы женского пола умело выхватывали кур за лапку из клеток и подавали нам по две, три курицы в одну руку. И вес вроде небольшой — и не такие тяжести носили, а всё равно устали, как собаки. Уж очень груз специфический, неудобный. Во-первых, нет возможности остановиться и передохнуть, если уж взял груз в руки, то, чтобы ни случилось, надо донести до цели. А нести — ой как сложно, ведь курицы пытаются вырваться, изворачиваются, бьют крыльями, а поэтому нести их приходится в вытянутых в сторону руках. Поносите метров так на двести трепещущий, бьющийся груз в вытянутых руках. Плечи каменели, мы быстро выдыхались, перекуры учащались.

Так, после одного такого перекура, остались мы с прапорщиком Байковым на скамейке под курятником одни. Широкое и плоское лицо «куска» что в профиль, что в анфас напоминало КАМАЗ. Язык его, как и образ мыслей, обычно был незамысловатым, кратким. А здесь он вывернул мои мозги набекрень:

— Ты же понимаешь, почему так тяжело? Ты же несешь не статичный груз, то есть только массу в гравитационном поле земли, ты же ещё должен сопротивляться динамике груза, со множеством разнонаправленных векторов, соответствующих моментам сил, действующих на твою руку, причем неожиданно…

— А? Чего!!? — «бычок» завис на моей губе, я вылупился на командира первого взвода. Услышать такую тираду от такого дуболома, каким я считал прапорщика Байкова! Было от чего ошалеть.

— А ты чё думал? Мол, прапорщик Байков — кусок куском? — Байков на меня не смотрел, курил, смотрел вдаль, немного театрально прищурив глаза, — Думал, что я эллипс?

— Как это? — он удивлял меня всё больше.

— Знаешь военное определение эллипса?

— Нет.

— Эллипс это та же окружность, но только вписанная в квадрат с разными сторонами.

— Смешно.

— А то! А я, между прочим, в МФТИ[104] поступал.

— Куда?!! — с недоверием. Я всё никак не мог прийти в себя.

— В МФТИ. Полтора балла не хватило, нах, вот я и пошёл в армию, думал, дурак, что после службы сразу поступлю, как льготник. А в армии уже, черт дернул, женился, ну и остался в школе прапорщиков. Потом с женой нелады, запил я, теперь ни жены, ни любимой физики, ни будущего, нах. Удивлён? — только теперь он посмотрел мне в глаза.

— Очень. Даже предположить не мог. А как же вы всё это… ну скрываете, ну так умело, — я мялся, подбирал слова, чтобы не сказать, что, мол, как же ты так выглядишь — дуб дубом.

— Сначала притворялся, чтобы не выделяться — Советская армия этого не любит. Потом привык, а теперь я сам не знаю, где я настоящий. Ты, Руденко, вроде парень нормальный, но я тебя хочу предупредить. Тебя очень сильно не любят многие офицеры и прапорщики. И Корнюшу ты не верь.

— Да я и не верю, товарищ прапорщик, я уже знаю цену его дружбе.

— Многие хотят, чтобы ты споткнулся, чтобы раздавить тебя. Уж слишком круто и независимо ты живёшь со своим УПТК, — и без паузы добавил, — а Седой твой композитор[105].

— Что?!! Не может быть!

— Может. Проверенно — стучит он. Факт.

— Не может быть!

— Может. Ты слепой. Веришь ему. А многие подозревали, догадывались, он ведь других уже сдавал, люди отметили, запомнили, на ус намотали. Боюсь, выводы сделают, беда будет.

— Не верю. Ну не может такого быть.

— Ещё раз говорю — может.

— Как же так, он же судим, кажется, сидел.

— Не уверен. Кстати, на тебя раньше думали, что это ты наседка и не без подачи твоего Седого. Будь…

На улицу вышли уставшие Тёха с Войновским.

— э-э, ёпсь… и как грится — весь хуй до копейки, нах! — глаза Байкова оловянели.

Всё. Прапор вернулся в свою раковину. Нам ещё служить вместе более полугода, а больше ни разу он не покажется из своей крепости. Жалко человека.

Седой…? До сих пор не верю, что это было возможно. Кому же тогда верить?

В роте появились новые салабоны. Снова, как и полгода назад, было их немного. Это уже нам, нашему призыву на смену должны были взять в роту много молодой силы, через полгода нынешним салабонам выйдет значительное послабление, они, как и мы в свое время, сразу смогут стариковать. Те, конечно, кто выживет. А пока: «Вешайтесь, салабоны!!». Зашугать салабонов по первому времени — дело святое. Работа-то в любом случае должна быть сделана. А если не шугать, уже через месяц они на голову сядут. Главное — меру знать.

Подогнали нам в роту компанию карелов, все блондинистые, голубоглазые, худые. Крымчане сразу навесили им погонялу — чухонцы. Пришло несколько человек из Молдавии, среди них малюсенький горбоносый еврейчик Фима. Он был до такой степени карикатурен, он разговаривал с таким сумасшедшим акцентом, с каким мог играть роль еврея только бездарный актер захолустного театра. На Фиму нельзя было орать. Никому, абсолютно никому в роте не могла прийти в голову мысль его ударить. Понимая, что этот уникум необходимо сберечь для чистоты популяции, его назначили сменным дежурным по штабу, где до этого круглосуточно околачивался только Вайс. Я был невольным свидетелем одного короткого диалога между начальником штаба и Фимой. Я стоял в коридоре штаба, когда Фима без стука плечом распахнул дверь к майору Давиду, тот поднял голову от бумаг:

— Чего тебе?

— Я так думаю, вам бы штойки поменять уже надо.

— Какие штойки?

— На окнах штойки, гязные стаии.

— Ой, Фима, иди ты в жопу. Не до тебя сейчас.

— Хогошо, — с угрозой, — мы тохда пойдём дгухим путём.

Фима, надувшись, руки в карманах, вышел из кабинета. И это на первом месяце службы в рядах Вооруженных сил грозного борца за мир — СССР.

Я каждый вечер проводил в клубе с нашим ВИА. Ансамбль к этому времени полностью сформировался, руководил им Юра Тё. Все музыканты мои друзья, кроме барабанщика, им был наглый узбек, которого прапорщик Байков метко называл «шилом бритый» — его лицо было сплошь усеяно глубокими воронками после оспы. Он мне не нравился, а я, очевидно, ему. Звучал наш ансамбль всё лучше, мы начали давать выездные концерты. Мы? Нет, я не играл, даже не играл на гитаре, как на единственном инструменте, который я пытался осилить ещё в школе. А после одного случая в клубе я, и наверное на всю жизнь, отказался от мысли браться за музыкальные инструменты. Зашел как-то в клуб новый старший повар, он был старше нас всех, его призвали за несколько недель до наступления предельного возраста. Уж очень он, видно, не нравился местным властям. Приятный, симпатичный, умный и очень серьезный парень. Зашел он в клуб, стал в сторонке от сцены, рядом со мной. Я спросил у него:

— А ты на чём-нибудь играешь?

— Немного. Но я уже давно гитары в руки не брал.

— А вот так можешь?

И я сбацал единственную разученную мною пьеску из классического репертуара — коротенький романс Джулиани. Повар даже не усмехнулся, сел, загрустил, взял у меня из рук ритм-гитару и завернул такую фантастическую джазовую композицию, он играл так здорово, так умело, закрыв глаза, наслаждаясь своими импровизациями, что я поклялся себе, больше не позориться и гитару в руки никогда не брать. В нашем маленьком, но гордом творческом коллективе я исполнял давно привычную роль разговорного жанра, роль конферансье.

Однажды мы попали с концертом на командировку, где третья рота вела строительство взлётно-посадочной полосы. Мне там не понравилось решительно всё, и погода была дрянь — на улице слякоть, очень неуютно, и в казарме, где стоял запах дедовщины, дедовщины страшной, дремучей. Это было видно по глазам затраханных салабонов, по особой ленце, повисшей на лицах некоторых дедов. Мне понадобилось, извините за интимную подробность, в туалет. Там дед вбивал сапогами двух салабонов в кафельную канавку грязного писсуара. Они и не думали сопротивляться, их хэбэ были мокрыми то ли от воды, текущей с ржавой трубы, то ли от мочи.

— Э, за что это ты их контачишь, военный?

— Привет, земеля! — он подал мне руку и я руку эту пожал, — совсем салабоны, нах, оборзели. Слышь, я ещё утром им сказал, почистить здесь всё. Так нет, понимашь, типа, они на работе были. Пиздячили они, нах. Заебали ваще, курорт себе устроили. А я их предупредил, бля, что если, нах, не почистят, на них все сцать будут. Так, что давай, ты, сержант, первый, ха-ха-ха.

— Это твои проблемы, земеля, мне не в падлу — я и в очко посцать могу.

— Ты лучше вот этому чмырю, нах, на очки посцы, ха-ха-ха.

Один из салабонов в очках устало и равнодушно ждал своей участи. Затянутый до невозможности ремень, грязный подворотничок вокруг воробьиной шеи, стоптанные не по размеру огромные сапоги, все это знакомо, но только вот взгляд не перепуганный, ждущий недоброго, как у наших салобонов, а равнодушный, покорный, а потому ещё более противный. Я отвернулся и сделал своё дело в противоположной стороне. Потом я пытался тщательно вымыть руку, ту руку, которой я пожал руку этого ублюдка. На душе подташнивало, я вышел на улицу. На лавочке перед казармой сидел в одиночестве наш Юра Карев — встреча для меня была неожиданной.

— О, Юрчик, привет!

— Привет, Геныч. Покурим?

— Покурим.

Я вытянул пачку болгарских сигарет с фильтром, выщелкнул две. Мы закурили.

— Нищак, давно фраерских не курил. Шикуете там у себя в УПТК?

— Шикуем. А что делать?

— Ну и правильно.

— А ты здесь с какого бока?

— На командировке. Шоферю. Плиты дорожные вожу для третьей.

— Юрок, смотрю гнилое здесь место. Я только что видел, как дед двоих салабонов опускает на параше, с мочой их контачит. У нас в четвертой такого нет.

— У нас в четвертой много чего нет. Потому, что живем мы по понятиям, а здесь беспредел… Тьху! Противно, — его и так сморщенное лицо скривила гримаса брезгливости.

— Ты о чём?

Карев ответил не сразу, сделал несколько глубоких затяжек, как бы решаясь — говорить или нет. Решился и, не глядя на меня, ответил:

— Понимаешь, они здесь ноги моют, — он говорил, через силу выталкивая каждое слово изо рта, казалось-бы с трудом их подбирая.

— Нэ поняль?

— Дедушки не ложатся спать с грязными ногами…

— Ну, так это ж по понятиям, не чушкари значит, люди.

— Ага, люди. Только они не сами их моют, а им салабоны моют, тёпленькой водичкой. Вода в казарме только холодная, как ты понимаешь, салабоны должны воду нагреть, причём в чисто вымытых тазиках.

— Как же ты её нагреешь? Что здесь плита есть?

— Ни плиты, ни печки.

— А как же?

— А как мы чифирим? Кипятильник из двух бритвенных лезвий — дело нехитрое. Только одно дело нагреть кружку воды, а другое — целый тазик, блядь!

— А дальше?

— Что дальше? Дедушка сидит на коечке, ноги в тазик опустил, а салабон ему аккуратно с мылом между пальчиками моет. А если деду не понравилось, он мокрой пяткой в хавальник бьёт — перемывай значит. Потом салабон должен дедушке ножки вытереть досуха, своим полотенцем, между прочим — дедушкино, оно для других мест предназначено.

— Да ты гонишь? — я был поражён, такого я никогда ещё не слышал, — И кто же ведётся на такое? Пара опущеных?

— Почти все, кто в салабонском звании. Кто в отказе был, на больничку уехали и мудохали их перед этим долго и опускали по-разному. Я, блядь, ни в одной зоне такого беспредела не видел, на прессхатах[106], наверное, такого нет.

— А офицеры что? Неужто не знают?

— Гена, тебя что только вчера пальцем сделали? Какие офицеры, где ты их видел? Им только план давай, суки позорные, подлота. А здесь такие все закошмаренные, что под кулаком каждый салабон работает за семерых. А значит, всё всех устраивает. Бляди!

Было видно, что и Юрке, не то чтобы стыдно, но очень уж противно, что не может он вмешаться и ему не по силам остановить беспредел в третьей роте.

В тяжелом настроении я возвращался с этой командировки. Моя неуёмная фантазия рисовала страшные картинки. А главное, что терзало, мучило, не давало забыться — а как бы повел себя я на их месте? Кого их? На месте Юрки — понятно, я тоже прошел мимо беспредела сегодня там, в туалете. Стыдно, конечно. А на месте этих салабонов?.. Честно. А Вы?.. Вы уверены? Ох, не торопитесь с ответом! Что пересилит: самоуважение, честь или инстинкт самосохранения, которым мы, как инстинктом, и управлять-то не умеем? Хватит ли смелости покончить собой? А имеем ли мы право отвечать на эти вопросы, не побывав в подобных обстоятельствах, не попробовав? Я был рядом, в приграничном районе, и видел разное, тот же Юра Карев легко шёл против десятка казахов, но здесь, на этой командировке я увидел другого Карева — надломленного, неуверенного, и с такой глубиной тоски в глазах!

А семья?

Зима 1985–1986 Чабанка. Новый год

Приближался Новый год. Облом было опять аккорд брать, я решил встретить праздник в части. То есть, конечно, не в части, но и не дома, не в отпуске. Переодевшись, я — «бородатым холодильником», то есть Дедом Морозом, а Райнов — Снегуркой, мы с Лёней забомбили нашим пацанам небольшую импровизацию, типа КВНа в нашей ленкомнате:

— Что это такое? — я поднял руку Снегурочки.

— Э, рука, да? — Султан Тимирханов.

— Грабли…

— Грабки…

— Богонелька…

— Э-э, сдаёмся, Руденка.

— Шариковая ручка.

Погоняла Лёни — Шарик находилась в ежедневном употреблении. Ребята смеялись.

Потом мы устроили сеанс черной магии. Я объяснил, что в последний вечер перед Новым годом в старые времена гадали на зеркалах. Но люди в наших краях и не знали, что подобные примочки с зеркалами буддисты используют для медитации уже много-много веков. Да вот, к примеру! Я выбрал Баранова, зная, что тот по натуре человек с удовольствием верящий в любую хренотень. Усадил его перед публикой за стол, поставил перед ним одно зеркало, а второе тыльной стороной дал ему в руки.

— Военный строитель Баранов, всё очень серьёзно. Это нехитрое приспособление йоги используют для выхода в астрал. Смотри глазами над ближним к себе зеркалом во второе. Ты видишь, что два зеркала многократно отражаются друг в друге, образуя как бы туннель. Сейчас ты отправишься в путешествие по этому туннелю, но смотри, это очень опасно. Если ты потеряешь дорогу назад, то твоя душа, твое астральное тело не вернется в физическое. И тогда ты сойдешь с ума. Не боишься?

— Нет. Давай.

— Видишь, туннель изгибается? Это потому, что твои руки дрожат, потому, что ты весь здесь, ты не можешь управлять микродвижениями своих пальцев. А теперь мысленно пойди по этому туннелю и если у тебя это получится, то ты увидишь, что твои руки микроскопическими поворотами, не подвластными обычным командам мозга, будут удлинять этот туннель до бесконечности… Иди!

Лицо Баранова одеревенело, глаза помутнели. Казалось, вот-вот и со рта потечет струйка слюны. Впечатлительный парень.

— … но помни о моем предупреждении. Если туннель изогнется, а твое астральное тело окажется за поворотом, ты можешь и не вернуться назад.

Через мгновение Сашка, как бы через силу, протяжно затянул:

— А-а-а-а…

И оторвав от себя зеркала, вскочил.

— Ну, пацаны, я и обтрухался! Во бля! Еле вернулся. Я ебу такие фокусы!

— Баранов, что за речь? Отставить материться! — незло вмешался, присутствующий здесь, старшина.

Сашка, действительно, поверил. Если бы надо было такое сыграть, народный артист СССР так не смог бы. С помощью Барашека публика была готова к сеансу. Я обратился к ней с такими словами:

— Ещё один опыт с зеркалами. Кто рискнёт, увидеть своё настоящее лицо, своё внутреннее «я»?

Вызвалось пять добровольцев, среди них, конечно же, снова Баранов. Они сели на табуреты перед всем честным народом, я выдал им по зеркалу. Парни под смех и комментарии публики рассмотрели свои лица. Зеркала я забрал. Погасили свет. Начался сеанс черной магии, я зажег свечу и загундосил:

— Закройте глаза и расслабьтесь. Опустите руки вдоль туловища. Чувствуете, как ладони наливаются тяжестью, теплом, … эта тяжесть теперь разливается по всей руке, опускается голова, тяжелеют ноги… Расслабилось лицо, свинцом налились веки, губы. Мы забываем, как мы выглядим на самом деле… Две стихии могут вскрыть человеческую сущность. Огонь и вода. Две стихии, влекущие жизнь и смерть за собой, помогут нам снять маски с лиц человеческих.

Под эту пургу, которую я нёс, Леня занес в ленкомнату пять солдатских кружек с водой.

— Протяните свою левую руку ладонью вверх. Сейчас мой помощник поставит на вашу руку сосуд с водой. Держите. Энергия воды переходит к вам.

Леня расставил кружки на ладони добровольцев. В ленкомнате была полная тишина — прелюдия с Барановым, темнота и огонь свечи делали своё дело.

— Теперь вытяните вперед правую руку… и сами переставьте сосуд с водой на пальцы правой ладони. Левой ладонью, наполненной энергией воды, сотрите со своего лба накопившуюся усталость… Снова поменяйте руки, теперь правой ладонью потрите свои глаза… Так. Левый… А теперь правый. Энергия воды омоет ваши черты. Огонь выявит суть. Еще раз поменяйте руки. Теперь левой ладонью сотрите всякую гримасу со своих губ. Вот так. Сосуды с водой нам больше не нужны, мой помощник заберет их… Руки можно опустить. Расслабьтесь, подготовка уже позади. Глаза можно будет открыть только по моей команде.

Я стоял со своей свечой за спинами добровольцев, создавая контрсвет, поэтому никто не мог видеть их лица.

— А теперь я буду подходить к каждому из вас. В одну руку я дам вам свечу, а в другую зеркало. Держите.

Подошёл к первому, всунул в руку свечу, зажег её от своей, в другую руку дал зеркало. Ткнул первого пальцем в лоб и зловеще прошептал:

— Смотри! Узнаёшь себя?

Пока тот не опомнился, проделал то же со вторым и быстро с остальными. В комнате всё ещё стояла тишина, добровольцы всматривались в свои лица в свете мерцающих свечей. Вдруг в этой тишине тихо по-волчьи страшно завыл Баранов. По рядам пронесся матерок. Чтобы не пришлось звать нашего лепилу, Леня включил свет. Пауза… Шок! Смех!

— С Новым годом, дорогие товарищи, — передразнил я Леонида Ильича Брежнева, — Перекур!

Парни приходили в себя, показывали друг на друга пальцем, смеялись. Лица добровольцев были, что и говорить, потешными — чёрные лбы, огромные синяки под глазами и черные же рты. При электрическом свете просто забавно, а вот при свете свечи неожиданно увидеть таким свое отражение — это что-то! Народ, как ему и положено, требовал разоблачений. Всё просто — кружки Леня заранее подготовил, закоптив дно на пламени свечи. Всем очень понравилось. Только Баранов на меня сильно обиделся — я обманул его самые святые чувства.

Мы с Ленькой дернули из части часа за два до наступления Нового года. Так уж получилось, что сам Новый год мы встретили в нашем вагончике на Кулиндорово, куда заехали переодеться в гражданку, распили припасенную бутылку шампанского, а потом уже вместе с Вовкой Гажийским поехали к его друзьям гулять и танцевать. Чего у нас не получилось в ту ночь — ни первого, ни второго. Уж лучше бы мы в части остались, качались бы на волнах своего успеха. А так мы оказались в чужой компании в качестве непрошеных гостей — Гажийский сволочь никого не предупредил. Вроде и компания нормальная, и девчонки были симпатичные, и одеты в соответствии с передовыми взглядами того времени, а облом получился по-полной, даже танцев не было. Красивые юные губки раскрывались только для того, чтобы сказать гадкое. Сплетни, обсуждения, осуждения, разговоры… Я чувствовал себя, как на трибунале.

Правильно отмечал пёсик Фафик[107]: «не всё, что торчит над водой — лебедь».

Зима 1986 года Чабанка-Кулиндорово

Во второй половине января стройуправление округа проводило большое комсомольское собрание — отчетно-перевыборную конференцию. Мне было поручено выступить на этом шабаше. Светясь от оказанной мне чести, я взошел на сцену, где в торце стола президиума была установлена трибуна для выступающих. А в президиуме сидел весь цвет стройуправления во главе с генерал-майором, начальником отдела строительства и расквартирования войск Одесского военного округа.

Не знаю, видели ли рядовые делегаты конференции, как меня качнуло, когда я встал за трибуну. Со стороны президиума меня накрыла столь плотная волна перегара, что мой, должно быть, неокрепший ещё в стройбате организм не выдержал — я сбился и забыл начало выступления. Я никогда не читал выступлений с бумажки, готовил только план и тщательно прорабатывал начало, а там: как вынесет, как слушать будут. Я удивленно обвел глазами членов президиума и проблеял что-то нестандартное, типа:

— Ну, что я вам хотел сказать, товарищи?

Чем вызвал интерес у слушателей, ко мне повернул озадаченное лицо даже генерал. Его взгляд послужил штопором, пробка из головы вылетела и меня понесло. Необычное начало и живая речь смогли удержать внимание президиума минуты на три, потом краем глаза я увидел, как лица членов заиндевели, взгляды затормозились, только комсомольский вожак политуправления периодически вскидывал голову и строго вглядывался в зал. Тяжко было мужикам сидеть на сцене под взглядами сотен зорких комсомольцев.

Мое выступление публике понравилось, мне аплодировали, вновь проснувшийся генерал одобрительно кивал головой. Я сел на свое место. Следующий выступающий был обычным для подобных сборищ. Он сразу уткнулся в свою бумажку и начал бубнить что-то о том, типа, с какими, мол, результатами их комсомольская организация бороздит просторы мирового театра. Весь президиум сладко спал, первый ряд, как самый опытный, с открытыми глазами. Только седой полковник, начальник политотдела стройуправления не сдержался, потерял бдительность и выдал раскатистого храпака. Проснувшийся рядом сидящий генерал, отечески улыбнулся в зал и толкнул локтем, выводящего длинную руладу, полковника. Голова того слетела с подставленной левой руки, кулаком правой он что было мочи хлопнул по столу, внятно произнёс «да, ну его на хуй!» и открыл глаза. В зале тишина, все замерли, выступающий сбился. Генерал закрыл лицо ладонью, чтобы не было видно, как он ржет, но даже его огромная ладонь не могла скрыть все лицо — то снизу выпадала челюсть, то сверху вспархивали брови. Генерала ритмично трясло. Полковник крякнул и сделал государственное лицо. В рядах президиума возникло здоровое оживление, члены членов президиума расслабились, руки потянулись к спасительной влаге в графинах.

В своем заключительном слове генерал сделал ссылку на мое выступление, Кривченко, сидевший в местах пяти от меня, показал мне пальцем — мол, всё окей, молодец, сержант. И тут на трибуну генералу поднесли записку. Лицо командира сразу скисло, только выпив стакан воды, он продолжил:

— Товарищи. Мне только что доложили, при строительстве жилого дома произошло ЧП. Оборвался крепёж строительной люльки, пятеро наших товарищей не смогли удержаться и упали. Двое в тяжелом состоянии доставлены в больницу, а трое военнослужащих срочной службы погибли. Погибли люди из-за головотяпства других, мы здесь много сегодня говорили о воинской дисциплине, вот вам пример. Виновные будут наказаны. Прошу почтить память наших товарищей минутой молчания.

Какой пример? Какой дисциплины? Никто и не думал смеяться над несуразностью, нескладностью сказанного. Все встали, помолчали. Все мы прекрасно себе представляли, что любой из нас мог быть на месте этих несчастных пацанов. Вот дикость — смерть в армии в мирное время. Концовка конференции получилась скомканной.

Мы, члены делегации Чабанского стройбата, вышли на улицу, перешли через дорогу к нашей машине и закурили. Балакалов говорит:

— А помните, товарищ майор, год назад на Военветке семь человек пострадали и тоже трое погибли.

— Помню, нах.

— А чего там случилось? — спрашиваю я.

— А бойцы зимой должны были очистить стройплощадку от строительного мусора. Там плита бетонная большая на земле под снегом валялась. Ну, снег очистили, плиту краном зацепили, а она ни в какую. Примерзла, блядь. Их командир, старлей, приказал костер запалить, чтобы плита оттаяла, мудак. А какой там, нах, костер зимой — не горит и всё, дрова то никакие. Один, самый умный, наверное, и предложил брикеты сухого кислорода для розжига использовать.

— Как это? Что за брикеты? Как это сухой кислород?

— А хуй его знает! Знаю, что это какая-то хуйня, которую подводники используют, а по окончании срока годности должны уничтожать. А кто же у нас инструкции соблюдает? Выбросили на хуй и дело с концом. А только ж ваши рылы солдатские всё увидят и любые приключения на свою жопу найдут. Притянули этих брикетов, кинули в огонь. Не горит. Тогда этот пидор гнойный, старлей, бойцам и говорит, масло, мол, отработку тащите, подольем в огонь — загорится, как миленький. Загорелся. Трупы, мясо.

— Не понял? Чего это?

— Ты чё с бодуна? Кислород с машинным маслом это как атомная бомба. Так ебануло, что все, кто вокруг были, полегли. Старлею, между прочим, ногу и яйца оторвало. Выходили его, под трибунал отдали потом. Судили недоумка.

— Да, история…

— Бывает.

— Не дай Бог!

— Стройбат он и есть стройбат.

А мне за выступление дали отпуск на пять суток, как раз к годику моей дочери. Только думаю, не так за моё выступление Кривченко раздобрел, как за ссылку генеральскую. Отметили, одним словом. А я и рад.

Зима 1986 года Чабанка, Кулиндорово

Как обычно отоспался я в отпуске и быстрей назад — всё же стрёмно Родину одну без охраны оставлять. Тем более, как оказалось, Родина снова требовала нашей помощи в снабжении её мясными продуктами. В первый же день после моего возвращения наша начальница послала нас на холодильник Бульбе помогать.

— Здорово, хохол!

— Доброго и вам здоровья, уважаемые сидельцы. Мир и удачи вашей хате! — ответствовал я по протоколу, заводя своих ребят в раздевалку холодильника.

— Типун тебе на язык!

— Ты чего это? Не в камеру же вошёл.

— Да, так, померещилось.

— А чтоб тебе не мерещилось, именно ты и пойдёшь сегодня в камеру. С нами, — Бульба.

— В какую ещё камеру?

— Не сцы — пока в холодильную.

Нас в холодильную камеру с собой грузчики до этого ещё не брали. Меня так вообще предпочитали на бульоне держать.

— В камеру — так в камеру.

— На держи, — Бульба протянул налитый на две трети гранчак самогонки.

— Вроде рано ещё.

— Пей давай. В камере минус двадцать пять.

— Ого, — под завистливые взгляды других я осушил стакан. Захорошело.

Работа моя была простой: принимаю из лифта тележку с говяжьими полутушками уже на этаже и качу её от лифта в собственно холодильную камеру, где грузчики складируют тушки вдоль стен. Работа не тяжелая, но, говорят опасная, особенно летом. Летом простуда обеспечена, а если организм не подготовлен, то и воспаление лёгких подхватить, что раку ногу обломать. В камере ниже минус двадцати, а у лифта плюс двадцать, а ты туда-сюда. Зимой легче — перепад температуры не такой большой.

Пошли тележка за тележкой. Скукотища. Я стал зависать в камере, стал приглядываться, как мужики внутри работают. Камера, она большая, по высоте, наверное, метров шесть-семь. Несколько колон подпирают потолок. Центр свободен, а по периметру горы мяса. И вот грузчикам надо укладывать полутушки в штабеля под самый потолок. Не простое это дело — поддать тушку на такую высоту, а ещё сложнее удержать и уложить её там, стоя на скользкой и неровной поверхности, образованной заледенелым мясом.

Стоял я там, рот разинув, как специалист, я мог оценить ловкую работу ребят в камере. Как вдруг меня снесло с того места, где я стоял. Я оказался за колонной. Вбросил меня туда Бульба. Одновременно с этим раздался сильный звонкий хлопок. По полу мимо меня пролетели во все стороны осколки, как при бомбёжке. Упала с самой горы одна полутушка, которая пролежала в этой камере уже долгое время. Перемерзшее мясо разбилось, как огромная хрустальная ваза, с громким звуком, звоном, на мелкие кусочки, осколки.

— Ты еблом здесь не щелкай! Замерзшее мясо, как стекло, и голову отрежет и ноги покалечит.

— Нет, мне мой цемент милее, — только и смог прошептать я.

Чтобы подтвердить, что и в УПТК бывает тяжелая работа, чтобы нас не трогали, не считали, что мы здесь только жируем на вольных хлебах; я всё время приглашал Корнюша приехать к нам на Кулендорово, когда у нас цемент. Доприглашался!

Совпал у нас как-то цемент с днем рождения Лёшки Близнюка. Новорожденного мы не трогали, оставили его на лёгких работах снаружи, а мы с Войновским, как обычно, были внутри хоппера. Что там творилось на улице мы и не знали. Погода стояла противная, как и положено для этой поры года в Одессе. Мы с Серёгой теперь и на перекуры не вылазили на крышу, так мы уже сроднились с цементом, что и отдыхали и курили внутри хоппера. А перед обедом Лёшка выставился — притарабанил десятилитровую бутыль. Мы решили, чего мёрзнуть на улице, да и пиво не в кайф на холоде. Бутыль и кружки спустили в хоппер, собрались там все вместе и начали чествовать Близнюка. Класс! На улице зима, а в вагоне тепло, если не сказать жарко, сидим на мягком цементе, холодненькое пиво, добрая цигарка и дружеский пиздёж. Как вдруг свет из люка заслонила чья-то голова и так сладенько по-отечески прогундосила голосом прапорщика Гены:

— Охуеть! Бригада УПТК пиздячит в полный рост. Фото на память!

Мы, конечно, опешили, с неудовольствием.

— У Близнюка день рождения, товарищ прапорщик, — опомнился первым Седой.

— Поздравляю, конечно. И это причина нарушать устав? Употреблять алкогольные напитки? Охуели, военные?

— Так это же пиво, товарищ прапорщик.

— От пива будете сцать криво. Руденко, ко мне!

Я вылез на крышу. Слава Богу, лицо мое легко доказывало, что работа таки у нас тяжелая — въевшийся цемент, полосы от респиратора, глаза шахтёра. Это как-то могло спасти ситуацию. И действительно, Корнюш осмотрел меня внимательно и гнев сменил на милость, глаза его потеплели.

— Геша, что вы здесь устроили?

— Так, действительно же пиво, товарищ прапорщик.

— Ты на меня не дыши. Пиво. А как поймают?

— Кто? До части мы сегодня своим ходом не поедем, дядя Яша повезет, ехать будем поздно, пока разгрузим, пока помоемся. Да и хмель весь выйдет пока разгрузим вагон, уж поверьте, так ещё пропотеем, что ни в глазу не останется. Вот мы сейчас начнем, а вы посмотрите, что это значит, цемент на УПТК.

Я расставил ребят по местам и мы начали работать. Корнюш сначала сквозь люк наблюдал за нами с Войновским в хоппере, но, когда мы обрушили первую же большую гору цемента, его как волной сдуло с крыши — получил он свою порцию цемента с люка. Мы продолжали работать, забыв о Корнюше, а он исчез незаметно, как и появился. Вечером, в своём духе, прапорщик красочно расписывал перед всем строем на вечерней поверке, как УПТК пиво в цементе пьёт, но оргвыводов делать не стал.

А вскоре лишили нас шанса демонстрировать нашу трудовую доблесть. Было приказано цемент выгружать цистернами-цементовозами. Для этого хоппер ставился на обычную площадку во чистом поле, подгонялся цементовоз поближе к вагону, шланг через люк внутрь и качай себе цемент. Мы должны были только перебрасывать шланг с соском с места на место, а свакуумированная автомобильная цистерна всасывала в себя цемент. Это тоже было нелегко, шланг был толстый и неповоротливый, а сосок очень тяжелый, хорошо всасывался только неслежавшийся цемент, то есть надо было делать ямы, сваливать туда стенки цемента и тогда он шёл по шлангу легко. Но если сосок втягивал много воздуха или забивался плотно утрамбованным цементом, то это нарушало работу насоса и приходилось метаться по хопперу, как угорелым, или подрабатывать лопатой, взрыхливая цемент, или стучать по стенке хоппера тяжеленным соском, когда он забивался. Тяжело, но уже не то. Героизма не было. Ведь, выгружая лопатами, были задействованы все бойцы нашего славного «военного» подразделения одновременно, то есть подменки не было, для отдыха только редкие общие перекуры. А тут в работе задействовано только два человека — один сосок непрерывно перебрасывает с места на место, а второй шланг за первым перетягивает. Остальные отдыхают. Плюс хороший перерыв, когда цементовоз выдувает цемент в открытый кузов самосвала. Тут цемент столбом, как бомба взорвалась, а у нас перекур.

Работать стало легче, но и менее интересно, разгуляться трудовой доблести было негде.

А хотелось? Уверен — да.

Конец зимы 1986 года Чабанка

В день Советской Армии и Военно-морского Флота жалованны мне были звание старшего сержанта и вторая звезда «Молодой Гвардеец пятилетки». Корнюш раздобрился и накрыл поляну в честь праздника. Конечно, доброта его была за наш счет. Вообще все деньги, что нам выдавали на руки, старшина сразу забирал себе, ему же можно было сдать и деньги, привезенные с собой из отпуска или оставшиеся от родительского перевода. Им он вёл строгий учёт и, надо отдать должное, выдавал по первому требованию. В такой манер старшина максимально упростил для себя неизбежные поборы по тому или иному поводу. Например, надо новые утюги в гладилку купить. «Решили» по пятьдесят копеек сброситься. Если бы за каждым гоняться и полтинник отбирать, в месяц бы не уложились, а так деньги уже авансом собраны. Я несколько раз просил Корнюша, чтобы он мне таким же макаром и взносы комсомольские отдавал, но он — ни в какую! А сам я маялся, выклянчивая копейки у солдат.

Вот и в этот раз, вычел из счета каждого старшина какую-то сумму и накрыл сладкий стол. Стол, надо заметить, был отменным — свежайшие и разнообразные тортики и пирожные. Все на удивление очень вкусные. Признался наш старшина, что познакомился с чудесной кондитерской под названием «Черноморочка», что на Чумке[108]. Там ему для нас и изготовили этот спецзаказ. Вкусно отпраздновали, нечего сказать.

А через несколько дней я оказался впервые у Корнюша дома. Жил он в частном доме в поселке Дофиновка. Водил меня старшина по комнатам, хвастался библиотекой. Когда он открыл дверь в детскую, я понял, куда пропадали наши новые одеяла.

— А это, Геша, моё личное изобретение. Видишь, я застелил всю детскую матрасами и одеялами поверх, — нимало не смущаясь, объяснял мне Корнюш. — Теперь дети могут хоть на голове стоять, мы с женой спокойны — травм не будет.

Мы вышли во двор. Участок был на склоне и дом стоял намного ниже дороги. От дома к воротам вели два рельса, такая себе узкоколейка имени памяти Павки Корчагина.

— А это мне, представляешь, Михалыч, наш с Балухтой, сварганили. Помнишь таких?

Как же мне не помнить? Теперь понятно, почему эти двое, вечно находящиеся под кайфом, зека были в таком почёте у старшины нашей роты.

— Здесь всё просто. Смотри. Я нажимаю вот эту кнопку и мотор тянет за трос контейнер с мусором. Ты бы знал, как я запарился таскать от дома наверх, на дорогу мусор к приезду мусоровозки, пока ребята мне не сделали это чудо техники.

Мы снова зашли в дом. Корнюш заварил чай. Сели.

— Ну как, понравился стол на 23 февраля? — неожиданный вопросец.

— Конечно, товарищ прапорщик, очень вкусно было.

— А коллективчик-то там женский… — многозначительно так смотрит на меня старшина.

— Ну и что? — я усмехнулся, — у меня жена есть, вы же знаете, товарищ прапорщик.

— Как, кстати, там Лариса?

— Спасибо, хорошо.

— А дочурка?

— Спасибо.

— Да, наши женщины — это святое.

Я молчу, выжидаю, куда клонит старшина.

— Геша, скоро же 8 Марта.

— Ну и… — насторожился я.

— Поздравить надо «Черноморочку». Отблагодарить.

— Чего же не поздравить? Поздравим.

— Вот ты и предложи это нашим ребятам.

— Что предложить?

— Не с пустыми руками же поздравлять. Цветы надо, шампанское, там, купить. Деньги надо собрать. А то мне неловко, опять, скажут, прапорщик Гена бабки у солдат отбирает. Пусть это будет инициатива самих ребят.

— Нет проблем, скажу.

С подачи Корнюша, рота решила послать поздравлять женский коллектив «Черноморочки» меня и Седого. Боже, как оборачивались девчонки на нас на Дерибасовской, когда мы с Седым шли с огромными охапками цветов в руках 8 Марта! Солдаты и столько цветов! Цены-то в этот день всегда запредельные.

«Черноморочка» нас встретила уже накрытыми столами. Коллектив собрался в выходной день, чтобы отметить свой праздник. Действительно, на человек двадцать женского пола было только две мужские особи. Да и то, какие они были мужчины — два спившихся грузчика, одетых по случаю праздника в свои лучшие парадно-венчальные спортивные костюмы, оба красивые, как свиньи в дождь.

И тут мы с Седым! Цветы, шампанское… Гусары! Конечно, нам были несказанно и откровенно рады. Усадили между самыми молодыми девчонками и пошла гульба. Пили женщины крепко. Вскорости начались танцы, перекуры, разговоры. Седой, конечно, привлекал к себе внимание в первую очередь — необычная внешность, бывалость в глазах. Куда мне до него? Он чутко чувствовал, куда ветер дует, и заливал рассказ за рассказом, и всё про наши героические стройбатовские будни. Как здесь не вспомнить опять товарища Бендера — «Остапа несло!» Но дальше всё больше Седой скатывался с армии в уголовное прошлое, всё чаще в речь вкрапливались острые осколочки мата. Я отвлекся, ворковал со своими соседками за столом, как вдруг услышал со стороны Седого:

— Ну, мы с Генычем заводим эту плечевую в сауну. Распрягаем её, как полагается, а она… ну то, что называется «ни сиськи, ни письки и жопа с кулачок»…

Слушательницы Седого прыснули в свои кулачки, а я решил нетрезво тормознуть своего товарища:

— Заносит, братан?

— А что тут такого?

— Привяжи своё ботало. Нашёл, что, где и как рассказывать.

— Ген, — он выдержал паузу и выдал прямо в середину женского коллектива, — а не хуй на хуй нитки мотать!

— Седой!!!..

Лето 1983 года Киев. Соцгород

Прогуливались Игорь Фельдман, Миша Ляховецкий, Саня Крассовский и я по нашему двору. Вели мы великосветскую беседу о киноискусстве — уж больно всем нам понравилась Орнела Мути в последнем фильме. При этом Крассовский страдал особенно — имел он с ней в разные способы близость каждую ночь, но по утрам горько осознавал, что был это только сон. Идём мы, значит, мечтаем о несбывшемся. Вдруг навстречу нам три девицы с фигурами не хуже, чем у кинодивы — бывшая жена Фельдмана с подругами.

Надо сказать, что брак Игоря был скоротечным со всех точек зрения. В конце семидесятых его семья окончательно решила покинуть Советскую Родину, решили предатели обосноваться в США. Всё бы ничего, успели бы до заморозков, которые организовал Советский Союз несколько позже, если бы Игорю не приспичело скоропостижно жениться. Таньку он любил давно, но о свадьбе разговоров ещё не было. А здесь его семья получает разрешение на выезд. Отца, мать выгоняют с работы, Игоря из комсомола и института. Пора паковать ковры и хрусталь.

— Таня, выходи за меня замуж.

— Игорь, это очень неожиданно.

— Да, но обстоятельства таковы, что или мы сейчас женимся и уезжаем вместе или…

— Хорошо. Я согласна. Надо только поговорить с родителями.

Нельзя сказать, что родители сильно обрадовались перспективе никогда больше не увидеть свою дочь, но делать нечего — стоять на пути счастья детей они тоже не собирались. Быстро сыграли свадьбу. Теперь надо было подавать документы Татьяны на выезд. А её отец вдруг в непонятное! То больным скажется — к нотариусу не пойдет, разрешение подписывать, то в командировку неясную в нужный момент умотает. Саботаж в чистом виде.

Молодые начинают потихоньку ссориться. А что делать? Семья Фельдмана без работы. Слава Богу, квартиру не успели ЖЭКу сдать. Надо срочно уезжать. Кто только не разговаривал с отцом Татьяны, а он и «нет» не говорит и любые действия саботирует. И через отца не перепрыгнешь. Игорь рассказывал нам, как проходило собеседование их семьи в ОВИРе[109]:

«Выстояли мы пятинедельную очередь. Заходим все вместе. В комнате сидит сука в ярко накрашенных губах с погонами капитана милиции, наши документы листает.

— У вас здесь четыре заявления, а пришли трое. Как это объяснить?

— Так четвертый дедушка, ему 84 года.

— Явиться в ОВИР обязаны все.

— Но он больной старый человек.

— А в Израиль уезжать он не старый? Всё. Следующие!

Выстояли мы ещё раз очередь, в нужный день заносим дедушку в комнату к капитану. Сидит она листает наши документы.

— А где разрешение родителей дедушки на выезд?

— …?!! Каких родителей?! Дедушке 84 года!

— Вы меня не поняли. Вот я читаю список необходимых документов, утвержденный Верховным Советом Союза Советских Социалистических Республик: «…нотариально заверенное разрешение родителей на выезд, в случае отсутствия одного из них или обоих — справку о смерти или документ подтверждающий сиротство».

— Но ему 84 года!

— Вам ещё раз зачитать постановление?

— Нет, не надо. Но вы посчитайте, неужели не понятно, что его родителей уже нет в живых.

— Принесите справку о смерти.

— Его родители были расстреляны в Бабьем Яру, слыхали о таком!

— Вы на меня не кричите. Вы мне документ принесите.

— У кого прикажете взять такую справку? В гестапо?

Молчит, сука, на нас смотрит. Камень! Принесли мы ей в следующий раз справку, что списков расстрелянных в Киевском архиве не сохранилось. Прошла наша справка, повезло. Но я тогда понял, почему уезжающие евреи, покидая, уже сданную ЖЭКу, квартиру, даже унитаз со злости разбивают».

Не получили Фельдманы разрешения отца Татьяны. Дождались они таки заморозков — остановился поток эмиграции. Ни денег, ни работы, ни каких бы то ни было жизненных перспектив. Не выпускают их теперь уже и самих. Так называемые «отказники». На этом невесёлом фоне поссорились молодые сильно и разошлись. Так Игорь и проработал, кстати, грузчиком в овощном магазине до самого отъезда уже в конце восьмидесятых. А у Татьяны самый красивый памятник на Лесном кладбище в Киеве. Она вышла замуж второй раз лет через пять после развода с Игорем. Забеременела, беременность протекала тяжело, её положили на сохранение. Сохраняли её, сохраняли, пока она не умерла, оказалось, что ребёнок был уже мёртв до того. Сидит она розово-мраморная на скамейке с младенцем в руках. Недалеко от её могилы могила моего отца, так что я часто бываю там. Сколько я видел следы вандализма на кладбище за эти годы, но никогда ни у кого не поднялась рука на этот святой памятник — памятник матери с ребёнком.

Но это было позже. А сейчас идем мы молодые по нашему соцгородскому двору и встречаем Татьяну с подругами. Мы все друг друга знаем, пройти молча мимо не можем, так как имели претензию, я бы сказал — наглость, называть себя людьми интеллигентными. Останавливаемся, неловкая пауза, выдавливаем какие-то слова приветствия, радушия. Но искренности мало, ведь развелись наши друзья плохо и совсем недавно, в нашем поведении больше воспитанности, джентльментства, чем искренности. Как вдруг из крайнего, мы его называли офицерским, дома выскакивает наш приятель Фама с мусорным ведром и в шлёпанцах. Не так, чтобы приятель, просто жили в одном дворе, возраст был у нас почти одинаковый. В детстве играли вместе, но дальше Фама пошел по стопам отца — поступил в военное училище и пути наши разошлись. Вот выскакивает этот недоделанный офицер и сразу к нам, обрадовавшись свободным ушам:

— О! Привет! Хотите анекдот новый расскажу.

— Ну, раскажи.

Мы все с облегчением вздохнули. Фама спасал нашу неловкую ситуацию своей непосредственностью и анекдотом. И вот он выдаёт совершенно невозможный по своей тупости и пошлости казарменный анекдот. Все мы и девушки в том числе, опомнившись:

— Фу, Серёжа! Как ты можешь.

Фама округлил глаза и искренне удивился:

— А хули тут сраку морщить?

Эта самая уникальная по пошлости фраза, какую только мне приходилось слышать в жизни, была сказана с таким невинным и обиженным видом, что мы всё-таки рассмеялись. Ну, что взять с недополуофицера?

Зима 1986 года Чабанка

— …Седой!!!

— Всё, всё, лады.

Но девушкам было уже всё равно. Выпили они очень и очень немало. Пора было сваливать. Трезвые собрали нам в дорогу харчей, все недоеденные тортики и сладкую воду, отдельно завернули пакунок старшине. В роту мы приехали не поздно, к поверке, но пьяными в усмерть. Я думал, что старшина нас убьет, а он наоборот нашему состоянию очень даже обрадовался — значит всё прошло хорошо и принимали нас радушно. Мы завалились спать, а салабоны побежали свежий чай заваривать, казарма гуляла международный женкский день.

Странно, но в «Черноморочке» я после этого не бывал. Неужели за Седого было стыдно?

Жену с дочкой поздравить было сложнее, чем незнакомых девиц. Мои были далеко. Я нашел в Одессе красивую серию импортных супермодернистких открыток и, подписав многословно и проникновенно целых восемь, загодя поочередно, с дискретностью в один день, отправил их домой. Получилось неожиданно и оригинально.

Но армия от нормальной жизни периодически таки отвлекала.

Из нашей роты сбежал салабон, чухонец по кличке Узкий. Я его хорошо помню, неразговорчивый блондин с вечно грустными серыми глазами и длинными вялыми руками. Примерно чуть выше среднего роста, он не выглядел сильно худым, но он был очень узким. Узким в нём было всё, начиная с похожей на огурец головы. Сбежал он крепко. Неделю искали собственными силами, как обычно, а потом командование было вынужденно объявиться — скрывать побег стало опасным, мало ли где он мог проявиться и чего натворить. И вовремя, потому что день на десятый получили мы сигнал с Унген, что, дескать, при попытке пересечь государственную границу СССР был задержан военнослужащий нашей части. Меня сразу вызвал к себе Корнюш, глаза его восторженно слезились:

— Геша, ты представляешь, что это значит?!

— Не представляю, товарищ прапорщик.

— Унгены! Это же закрытый пограничный город!

— Ну и что?

— Ха! Не понимаешь?

— Нет.

— Где издаются лучшие в Союзе книги?

— В Молдавии, конечно.

— Правильно, поэтому книголюбы с кишиневских полок сметают всё подчистую. А в закрытый город им-то не проехать.

— Ну, и…?

— Я устрою, тебя пошлют привезти беглеца. Тебе только останется найти книжный магазин. Деньги я дам, бери и на меня и на себя. Потом рассчитаемся. Я твоему вкусу доверяю.

Идея мне понравилась, я уже видел себя роющимся в книжном клондайке на самом краю страны.

— Вот только, стрёмно его везти, товарищ прапорщик. Как-бы не сбежал.

— Это ты прав, парень серьёзно лыжи навострил. Дал бы я тебе свои наручники, но их у меня одолжил старшина первой роты, а он, распиздяй, потерял их или говорит только, что потерял, когда за своим бегунком ездил в Казахстан, — Корнюш задумался, — слушай, есть у меня идея. Зови сюда Дубового.

Дубовой был приблатненный парень из Молдавии. Погонялом ему служила фамилия, только если фамилия имела ударение на последнее «о», то в кличке ударение получалось на первое «о» и слегка менялось окончание — Дубовый.

— Сколько тебе надо времени наручники забацать? — спрашивает Корнюш Дубового.

— Неделя.

— Не выеживайся.

— Ну, дня три, если от работы освободите.

— А если надо на завтра, на утро? И отпуск на трое суток.

— Тогда будет завтра, — Дубовый криво усмехается.

— Иди, делай.

Надо сказать, что уже вечерело. Как можно было изготовить наручники за одну ночь? Невероятно, но утром Дубовый пришел в каптерку старшины ещё до завтрака и положил на стол наручники.

— Товарищ прапорщик, если ещё часа три дадите, то успею их почернить.

Мы со старшиной стали рассматривать работу. Грубо обработанная напильником сталь, но самодельный замок работает, ключик хитрый, а на наибольшей поверхности номер, стервец, выбил, типа, наручники номерные, заводские. Позже Дубовый научил меня секрету, как открывать наручники без ключа, не только наручники его изготовления, но и любые. Что и говорить — мастер.

Мне выправили все необходимые документы в штабе и я рванул на вокзал. На прощание, выдавая мне деньги на покупку книг, старшина дал мне черные кожаные перчатки.

— А это зачем, товарищ прапорщик?

— Ты, когда этого мудака к себе будешь пристёгивать, наручник на себе поверх перчатки надень. А то, если он будет дергаться, наручник и на твоей руке будет затягиваться, будет больно. А так перчатка тебе поможет руку не ободрать. Ну, давай.

— Спасибо.

И я рванул на вокзал. Билет удалось взять только в общий вагон пассажирского поезда. В вагоне был просто «табор уходит в небо» — цыганское шатро. Но было весело, жаль только, что я пить с ними ну никак не мог. На последних остановках перед Унгенами все пассажиры из вагона повыходили. Я остался один. Уже вечерело, когда поезд подошёл к железнодорожной станции Унгены. Было сразу видно, что рядом граница. На перроне пограничники проверяют документы у редких пассажиров, сошедших с поезда. Другие пограничники шмонают вагоны с овчарками — не остался ли кто. Там и сям высокие заборы с колючей проволокой поверх. Необычно холодный яркий свет заливает перроны.

У меня тоже проверили документы и подсказали, где найти комендатуру. Комендатура располагалась прямо в здании вокзала. Всей комендатуры было — пара комнат, в одной из них я нашел пожилого капитана, доложился.

— Ждем тебя, старшой. Забирай нахуй своего беглеца. У меня личного состава не хватает сторожить его.

— А где он?

— Мы его в «собачнике» милицейском закрыли пока. Здесь, при вокзале.

— А как вы его поймали?

— Он, козёл, на электричке приехал. С вагона не вышел, под полку залез, спрятался, значит. Под полкой его собака и нашла. На допросе говорил «через границу хотел перейти». Вот придурок, как же ты на электричке границу переедешь? Это ж только международный вагон через границу пропускается, а для электричек и прочих пассажирских Унгены — станция конечная. У вас, что там все такие дебилы в стройбате, сержант?

— Среди рядового состава — не очень, а так хватает.

— Ну, тогда вот тебе на него документы, протокол задержания, как говорится, распишись и уёбывай, — не обратил внимания на мою наглость капитан.

— А как же я сейчас уеду? Мне бы переночевать здесь в городе, а завтра назад.

— Какой завтра?! Тем же поездом, что приехал, через час и уедешь назад. Сейчас состав приберут и податут к первой платформе. Тебя в вагон посадит мой заместитель.

— Я бы лучше переночевал, товарищ капитан, — стал канючить я, — завтра назад поеду.

— И в город тебя никто не выпустит и зачем ждать? Все равно до Одессы только этот поезд прямой, все остальные с пересадкой. Ты что по Кишиневу с бегунком погулять хочешь? Чтобы дернул он от тебя при первой же возможности? Тогда и тебе трибунал.

— Но…

— Никаких «но». Отставить разговоры, товарищ старший сержант! Кру-гом! Шагом марш!

Вот те раз! А как же клондайк? Прошвырнулся я по маленькому вокзалу, нашёл один книжный киоск, но он был уже закрыт, даже книжки за стеклом рассмотреть не смог, они были прикрыты старой нестираной простынью — чтобы обложки не выгорали.

Делать нечего, забрал я Узкого из собачника и поплелись мы обратно в комендатуру. Когда у лейтенанта, помощника коменданта нашлось время для нас, поезд уже давно стоял на перроне.

— Подвези этих двух военных до Одессы, — обратился он к пожилому небритому мужику в грязном кителе проводника, стоящему около своего вагона.

— Ни одного места свободного.

— Ладно не бреши, найдёшь — вагон то общий. Ну, бывайте служивые, привет Одессе-маме!

Мы полезли в вагон, в нос сразу ударила страшная вонь — смесь запахов сотни немытых тел, грязных носков, смрада неубранных туалетов, сероводорода варёных яиц, лука и плотного перегара. Мы прошли по вагону, вагончик был похуже чем тот, в котором я ехал сюда. Света не было, но и того света, что бил в окна, было достаточно, чтобы убедиться — ни одного свободного места нет. Я уже целый день провёл в общем вагоне, если теперь предстоит ещё и бессонная ночь в тамбуре… Решил идти к проводнику. Мы начали пробираться назад сквозь баулы и тела с прикованным ко мне Узким в начало вагона.

— Уважаемый, нам места нужны.

— Я же сказал, мест свободных нет, — проводник дыхнул на меня всем букетом вагона, разве что запах перегара был замещён ароматом свежепринятой буряковки.

— Нам положено.

— Ух ты, наглец какой! Постыдись. Здесь люди пожилые без мест, а ты молодой. Постоишь.

— Мы не можем стоять.

В доказательство своих слов я поднял руку, желая продемонстрировать браслеты. Это произвело впечатление. Проводник забегал, причитая:

— Ох, ты, Боже мой! Как же это так? Такой молодой. Эй, товарищи, а ну подвигайтесь, место ещё одно надо.

Люди недовольно ворчали, но двигались, видно проводнику ведомы были секреты, как управлять трехмерным пространством. Вскоре он позвал нас:

— Э, солдатики, идите сюда. Инвалид пусть здесь сядет, а второй — вон на боковом.

— Какой инвалид, батя? — до меня дошло, что это он в темноте только перчатку черную на руке моей разглядел, а браслет то и не увидел, — Нам два места рядом надо, преступника я везу.

Я потряс поднятой рукой, за моей рукой тянулась и рука Узкого. Наконец все увидели, что мы в наручниках. Люди запричитали, забеспокоились и места нашлись сразу, мы сели рядом. Удивительно, но за всё это время, прошедшее с нашей встречи в «собачнике», Узкий не сказал и пяти слов.

Поехали. Спать ещё не хотелось, но хотелось курить. Когда ситуация в вагоне с местами полностью устаканилась, я дёрнул чухонца на перекур. За нами в тамбур пошёл парень, едущий в нашем же купе. Я насторожился, ведь доброхотов в мире навалом, решит сейчас освободить узника совести, что я буду делать? Но оказалось все с точностью до наоборот — в тамбуре, закурив, парень сразу предложил мне:

— Старшой, а давай отмудохаем эту суку.

— Чего это? — поперхнулся я дымом от неожиданного предложения.

— Ненавижу я их всех!

— Кого это — всех?

— Да, гадов этих. Что он натворил, что ты его конвоируешь, земеля?

— В бегах боец. Служба задолбала, вот и сорвался.

— А-а, служба не нравится! А по ебальничку нравится?

Он встал напротив Узкого, готовый в любой момент того ударить. Мой бегунок распластался по холодному пластику стены.

Я понял, что надо менять тон общения, иначе случится беда.

— А ты с каких будешь? Обзовись.

— А? — он с недоумением повернулся ко мне.

— Говорю, чего быкуешь? Ты кто по жизни?

— Я в конвойных войсках служил. Знаю этих пидоров. Ненавижу!

— За базаром следи. А понты свои гнилые для дома побереги, друзей в пивнухе напрягать будешь.

— Так ты тоже из этих?! Слышал я, что там у вас в стройбате зек на зеке.

Он смачно сплюнул на окурок и ушёл в вагон. Когда вернулись мы с Узким, парня в нашем купе уже не было. Мне даже удалось вздремнуть под утро. Хорошие наручники Дубовый смастерил.

Так как, в связи с побегом, роту уже две недели не выпускали в увольнение, ребята встретили утром наш приезд довольно радостно. «Обрадованный», что моя поездка прошла «удачно» и книг по объективным причинам я не купил, Корнюш приказал Васькину и Ибрагимову отвести Узкого в умывальник, типа, умыться. Умыли его там, конечно по полной программе.

Когда удалось остановить кровь, Узкого отправили на гарнизонную губу, откуда он через два дня слинял из под конвоя с автоматами. На этот раз батальон виноватым уже не был, виноватым был конвой, губари, с них и спрос. Следы бегунка нашлись уже через два дня. Следы, но не он сам.

В одном селе под Одессой подломили[110] магазин, взяли радиоприёмник, кое-что из одежды и самую малость пожрать. Кто это сделал, долго думать сыскным не пришлось — прямо под входом в магазин, в урне нашли сапоги, аккуратно подписанные хлоркой фамилией Узкого. Когда его поймали где-то в России и вернули, то посадили его уже на окружную губу в Одессе. Не помню каким образом, но Балакалов оказался в понятых во время следственного эксперимента по делу Узкого. Он то и рассказал нам позже, что там происходило:

— Вначале прикол был, когда продавщицы рассказывали, как они обнаружили кражу. Две продавщицы открыли утром магазин. Одна говорит, типа, удивилась, что под ногами стекло хрустнуло. Но дверь закрыта была на замок, всё чин чинарём, сигнализация включена. Окна целы. Они уже хотели открывать магазин, когда одна из них увидела пятно свободное от пыли на полке. «Здесь же приемник вчера стоял», «может передвинул кто?», «да, нет, я хорошо помню, мы уходили, всё на месте было». Кинулись проверять внимательней — спортивного костюма нет и там разного по мелочи. Осмотрелись и тут увидели, что над дверью под самым потолком малюсенькое окно разбито. Круглое такое. Вызвали милицию, та приехала и говорит: «вы, бабоньки, не заливайте, в такое окно и ребенок не пролезет. Если чего не хватает, пусть ОБХСС с этим разбирается». Дело в том, что окно такое маленькое, что на него даже сигнализацию не ставили. Если бы не найденные сапоги, менты бы ни за что дела бы не возбудили. Так вот, парни, я лично с линейкой лазил во время эксперимента мерять диаметр окошечка. Как по вашему, сколько?

— Так Узкий через него пролез?

— Ага.

— Ну тогда сантиметров сорок.

— Чё ты гонишь, ты пролезешь в сорок сантиметров?

— Я нет, а может Узкий — да.

— Не спорьте, — перебил наш спор Балакалов, — двадцать два сантиметра!

— Не может быть!

— Может.

— Что и во время эксперимента Узкий пролез в окно с таким диаметром?

— Нет.

— То-то же. Гонит, бес.

— Он попробовал — не получилось. Заулыбался, придурок, и говорит, что, мол, он сейчас на губе уже неделю — поправился, не пролазит.

— От поц на льдине, урод! Он же мог слинять из под статьи при таком раскладе.

— Да ему похуй, он же не вальтует, он даун по жизни.

Даун, не даун, но с таким привеском, как кража, он избежал дисбата и полетел на свои три года белым лебедем в солнечную Вологду, поближе к родному дому.

Вообще начало весны было очень урожайным по части преступлений в четвертой роте. Вначале на свинарнике пропал один дед. Дедушки бегают редко, поэтому и говорю, что пропал. Свинари своего братана искали дня два втихую, а потом забили тревогу — знали, что дело тут не чисто. Когда его нашли, я был дежурным по роте, поэтому меня прихватили с собой в машину комбат с Балакаловым.

Со свинарника, за спиной Красного дома, спускалась канава в пересохший лиман — такая себе, практически, экологически чистая система канализации имени двадцатого века. По этой канаве спускали воду с нечистотами, когда мыли свинарники. Канава была не широкая и не глубокая, настолько, что с одной стороны канавы торчали сапоги, а с другой кисти рук нашего свинаря, а само тело было покрыто жижей.

Нас ждали, чтобы вынуть тело. Мне чернильно-фиолетовых кистей рук было достаточно, как будут вынимать тело, я смотреть не стал. Одно скажу, что Балакалов, который прошёл Афган, в машину садился цвета свежевыпавшего снега и комбат не шутил по своему обыкновению. Молча мы вернулись в часть.

Вообще наши командиры перетрухали изрядно — они то отмечали в журнале присутствие убиенного. Свинарник только числился за нашей ротой, но находился вдали от части. Конечно, дежурный по части должен был проверять наличие личного состава, но на свинарник офицеры ездили редко — воняет.

А через некоторое время суть случившегося стала достоянием общественности. Убитый со своими дружками насиловали сторожа-общевойсковика, пост которого располагался неподалеку свинарника. И делали это довольно регулярно. Как это началось, осталось для нас неизвестным, но только происходило уже не раз. А в тот вечер этот общевойсковик убежал от своих мучителей, ему вдогонку бросилась жертва, настигла того между свинарников, они оба упали в грязь, сторож случайно, как он утверждал, нащупал в месиве гаечный ключ. Удар, висок, труп. Испугавшись, он труп оттянул и сбросил в канаву. Земели, конечно, догадывались, что с исчезновением дело не чистое, но молчали, так как сами были соучастниками, очень мягко говоря, неуставных взаимоотношений.

Этого парня-убийцу мы видели. Его привозили на следственный эксперимент на свинарник, а потом под конвоем привели в нашу часть пообедать. Большой такой увалень с очень отсталым лицом. Дали ему, кстати, меньше чем насильникам, на которых он показал. Я потом спрашивал у полковника Зелёного, почему?

— Вы бы видели фотогхафии в деле! Они использовали его задницу, как пепельницу — вся в ожогах от сигагет. Изуиты, нелюди.

Всё, всё. Больше не буду. Больше никакой чернухи. Самому противно, …но, простите, это же было. Каким ластиком подтереть мне мою память?

А вскорости вляпался Юрка Карев. Хотя я так думаю, что сделал он это специально. С его-то опытом и так глупо влететь! Не знаю точно, я ему таких вопросов не задавал, хотя я же его и судил, но очень уж по-лоховски он попал. Дело в том, что после небольшого перерыва он опять оказался на командировке в третьей роте. Вот, должно быть, и не выдержал тамошнего беспредела. Юрка по пьянке украл у гражданских из прорабского вагончика маленький копеечный кассетный магнитофон. Пока вор отсыпался, магнитофон в его машине и нашли. Мелочь по масштабам нашей части, но делу, суки, дали ход. Судили Карева в нашей части. Я вновь был кивалой и на этот раз по собственной воле — хотелось мне хоть чем-то помочь. Председателем был хорошо мне известный скот капитан Зверинцев. Я уже знал, что он пытается понять, чего хочет подсудимый, чтобы сделать всё наоборот, ударить побольней.

Дело было ясным, пустяковым, конвой не лютовал — причин для этого не было. В перерыве Юрка сидел в курилке, а пара конвоиров стояли недалеко, на крыльце первой роты, где в ленкомнате и проходило, собственно, заседание трибунала. Я нагло, не спрашиваясь, подошёл к подсудимому и сел рядом. Конвой на меня не среагировал — я же был участником процесса, народным заседателем.

— Покурим?

— Покурим, если угостишь. Я, Геныч, пустой.

— Юрчик, как это ты в такой блуд попал? Дембель в маю — всё по хую? Не понимаю, ведь всего несколько месяцев до дембеля!

— Да заебало меня всё!

— А что, теперь легче будет?

— Пойду на тюрьму, домой как-бы. Не впервой. Судьба моя такая, — сам себя уговаривает, а в глазах серое небо.

— Зона? А вдруг дэбэ?

— Да ты чё?! Это же у меня будет третья ходка, мне рецидив маячит. Какой дизель?

— Я эту суку знаю, председателя нашего. Если почувствует, что ты не хочешь в дисбат, он всё сделает, закон по своему прочтёт, но тебе впаяет дэбэ.

— Э, Геныч, выручай. Мне дисбат совсем не в цвет! Что ж я — из огня да в жопу?

— Я постараюсь.

Юра Карев всегда мне нравился. Как и ожидалось, капитан начал на формальном совещании трибунала давить на то, что преступление, мол, совсем мелкое и судимости не стоит и поэтому «трибунал считает возможным ограничиться… двумя годами дисциплинарного батальона». Я был категорически против:

— Карев, товарищ капитан, законченный уголовник.

— Это ваше личное мнение, товарищ сержант. А материалами дела установлено, что, встав на путь исправления …

— А я вот открываю УПК УССР и читаю, что ранее судимые…

— Не забывайтесь, старший сержант. Я знаком с уголовно-процессуальным кодексом. А вы вот знаете, что трибунал должен выполнять не только карающую функцию, но и воспитательную.

— И какую же воспитательную функцию мы выполняем, направляя Карева в дисбат?

— А вы не боитесь, что ваши сослуживцы узнают, как вы добивались более строгого наказания вашему товарищу?

— А кто им расскажет? Вы? Угрожаете, товарищ капитан? Не боюсь. Книжку писателя Кашина читали, «Справедливость — моё ремесло» называется? Я за справедливость.

— А вам знакомо слово «гуманизм», сержант?

— Мне знакомо слово «демагог…», — я осёкся.

— Что?!! Я вынужден доложить о вашем возмутительном поведении командованию!

— А я полковнику Зелёному!

Капитан с ненавистью смотрел на меня, челюсти его шевелились, на губах оседала пыль эмали с зубов. Но по закону я был прав и спорить со мной было в этом случае ой как не просто. Он сдался. Потом, уже поменявшись доводами, мы спорили о сроке. В результате Юрчик получил вместо двух лет дисбата всего год, правда, строгого режима. Конечно, он был рад.

Наша рота шалила и это тормозило мои позорные планы. Сегодня стыдно, но я должен признаться — да, я хотел вступить в коммунистическую партию. Чего уж греха таить? Играл я по правилам того времени. Я бы быстрей поверил в пришествие инопланетян, чем в возможность того, что произошло в стране впоследствии. А тогда только членство в коммунистической партии давало виды на жизненные перспективы такому простому парню из Соцгорода, как я. В университете поступить было абсолютно нереально, спускаемые лимиты на интеллигенцию были ничтожны. Не зря же добрый дедушка Ленин предупреждал, что «интеллигенция не мозг, а говно нации». Весной 1986 года я предпринял такую попытку в армии, командование батальона меня поддержало, но я был с негодованием отвергнут старыми пердунами, членами парткомиссии политотдела стройуправления. Когда я увидел этот гербарий, засушенные лица, пожухлые глаза, то сразу понял, каким будет мой приговор.

— Вы что сержант, белены объелись?! У вас в роте преступление за преступлением. Думаете, только офицеры в ответе за это? А вы, как секретарь комсомольской организации, какую роль отводите себе в деле укрепления воинской дисциплины? Искорените преступность в роте — станете кандидатом. А пока — недостоин!

Ну и ладно. Спасли от позора. Слава ветеранам!

А преступлений и точно было хоть отбавляй. Хулиганствующая была наша рота. Редкие кадры её населяли. Решил недальновидно как-то патруль проверить документы у слегка подвыпившего стройбатовца в центре Одессы. К несчастью всех участников инцидента этим стройбатовцем оказался наш Паша Шеремет — пацан правильный и гордый. Заспорили они с командиром патруля — имеет ли право стройбатовец гулять по Одессе в хэбэ и под шофэ[111]? Мнения сложились совершенно противоположные. Используя последний довод, Паша в два удара уронил командира патруля, сбацал на нём пару па ногами и пошёл себе мирно своей дорогой. Солдатики, кстати, патрульные в дело благоразумно не вмешивались. Офицер не поверил в доказательную базу Шеремета и после предупредительного выстрела, метко, по-ворошиловски прострелил Паше ногу.

Огнестрельное оружие опасный, но убедительный довод. Хотя в жизни по-всякому бывает.

Лето 1992 года Поезд Одесса-Киев

Вёз я свои сапфиры из Одессы, огранённые на тамошнем ювелирном заводе. Как всегда, когда я был с продукцией нашего МП — малого предприятия, ехал я в вагоне СВ. Сев в вагон, убедился в первую очередь, что ночник исправен, а значить смогу почитать на ночь, стал я ждать попутчика. Кто он на этот раз? А вдруг повезёт…?

Зашёл парень примерно моего возраста с «дипломатом» в руке — не повезло! Состоялось быстрое поездное знакомство. Парень оказался одесситом, юристом. Ехал он в Киев на суд, отстаивать права какого-то Одесского предприятия. После первой бутылки под кусок копченой колбасы, наткнулись мы с ним на армейскую тему. Я сказал, что в Одессе у меня друзья-сослуживцы, а он, оказывается, в Киеве останавливается у своих друзей-сослуживцев. И пошло и поехало. Тема армии бездонна, лишь бы выпивки хватало. Среди ночи, чтобы не будить других пассажиров своими шумными выходами в тамбур на перекуры, мы получили разрешение курить прямо в купе. Была и вторая бутылка, и, кажется, третья. Пили и с проводницей, и без, и много…

Просыпаюсь, смотрю в окно — проплывает медленно здание Киевского вокзала. О, чёрт! Прощай мечта — побыстрее почистить зубы.

— Э, юрист, вставай давай. Приехали.

— Что, где?!

— Вот зараза, проводница не разбудила! Не умоемся теперь, туалеты поди уже давно закрыты.

— Ох и дали!

Юрист сел на полке. Я отдернул занавеску. Странно, скорость проплывания вокзала заметно увеличивалась.

— Ё-моё! Мы же уже отходим.

— Как отходим? Куда?!!

Я оттянул дверь и мы выглянули в коридор. В конце вагона, глядя в окно, стояла и пила чай наша проводница. Повернувшись на шум и увидев наши лица, она зашлась в хохоте.

— И чего бы я ржал, как та кобыла?! — резонно заметил юридически образованный человек.

— Да я же вас будила. Вы мне крикнули из-за двери, что уже встаёте.

— Проверять надо! У меня суд через час. Куда едем?

— Ой, не могу! В отстойник мы едем. Это в часе езды отсюда.

— Что теперь делать?

— Одевайтесь бегом. Вещи в зубы. Перед Киев-Московским мы всегда притормаживаем, я вас выпущу.

Мы, как на службе, за сорок пять секунд оделись и взмыленные выскочили в тамбур. Продница открыла нам дверь наружу.

— Прыгать умеете? Не убьетесь?

— Не боись, красавица, я два года на ж\д станции отслужил. Давай артиллерия — делай как я. По ходу поезда…

Выпрыгнули мы в районе конца Байкового кладбища. Быстро поймали тачку.

— Давай сначала ко мне на работу, в Красный корпус университета.

— Зачем?

— Там у меня в лаборатории умывальник есть. Умоешься. Как ты на суд в таком виде поедешь?

— Не. Выпусти меня поближе к вокзалу. Меня же там мой друг сослуживец, я тебе о нём ночью рассказывал, на своём «Жигуле» встречает.

— Какое там «встречает»? Поезд то ушел, ты не вышел, а следовательно твой друг уже уехал.

— Нет. Должен ждать. Дай мне свой адрес, я может заскочу позже.

Не успел я умыться и привести себя в порядок, как в нашу подземную лабораторию, служившую нелегальной базой малого предприятия, постучали. На пороге стояли юрист со своим приятелем — парнем огромного роста и богатырской комплекции.

— Гена, познакомься, мой армейский друг Виталий.

— Ты как здесь? А суд?

— Перенесли. Повезло. А мы не пустые. Давай опохмелимся.

Опохмелившись, я понял, что работать сегодня не в состоянии. Ребята ехали на Троещину. Мне было по дороге, они вызвались подвезти меня домой. Едем по мосту Патона, я с юристом на заднем сидении, обсуждаем уровень преступности в Одессе, который в начале девяностых просто зашкаливал. В наш разговор встрял немногословный Виталик:

— Не только в Одессе хулиганьё расходилось. Мне жинка в квартире курить не даёт, на улицу выгоняет. Вот вчера днём сижу значит после ночной на лавочке под подъездом своим, курю. Подходят трое ребят. Говорят «дай закурить», а я: «ребята я с этажа спустился, пачку не брал, одну сигарету взял. Так что, извините, нету», а они «так сгоняй по-быстрому и деньжат прихвати» и, представляете, один из них наган вытаскивает и на меня наставляет. Ничего не боятся. Прямо днём. Так что и в Киеве, под своим домом нарваться можно на неприятности.

Он замолчал, рулит. Мы, в нетерпении поддавшись вперед и практически соприкасаясь головами, ждали продолжения, прошла минута. Пауза явно затянулась. Стало очевидным, Виталик свой рассказ посчитал законченным. Юрист не выдержал:

— А дальше что?

— Что дальше? — очнулся наш водитель и посмотрел на нас в зеркальце.

— Ну, дальше что было?

— А-а, ты об этом. Хочешь, я тебе этот наган подарю?

Часть 6 Дембель ли?

Весна 1986 года Чабанка

Лично свидетельствую — на кулаке дисциплина крепче. Противно, но это так. Знаю, что обычно самая страшная дедовщина в образцово-показательных частях, чем строже устав днем, тем крепче кулак ночами. В начале моей службы, когда казахи держали роту в кулаке, стольких и таких происшествий не было. В первой роте такого не было и сейчас. Там чеченцы держали порядок под своим контролем. У нас же собрались все похуисты части: или студенты, все как один на придурочных местах — солдат спит, служба идёт, или прожженные зеки, которым «ссучить и мельтешить масть не позволяет». Об офицерах и говорить не приходится. Корнюш — не в счёт. Он, как и прежде, пытался навести порядок. И надо отдать ему должное, он был единственным человеком в части, с авторитетом которого все считались. К нему по разному можно было относиться, но не признавать, что власть, и власть реальную, он таки имеет, было невозможным.

Часть третьей роты на какое-то время оказалась в части. Уж и не знаю, что там у них произошло, но поссорились крепко они с нашей крымской босотой. Столкнулись по серьёзному. Крымчане, в проблемы свои никого не впрягая, пошли ночью на абордаж казармы третьей роты. Оружием были выбраны черенки от лопат. Только Кириченко не стал разбирать лопату на составные части, использовал её, как есть. Потерпевших оказалось немало. Факт массовой драки, как явление никоим образом не свойственное многонациональной семье Советской Армии, из официальной памяти был стёрт. Виноватым сделали одного Кирю. Единичный, так сказать, случай использования неуставного оружия.

Я не участвовал в трибунале над Кириченко. Его не арестовывали до самого трибунала, так как инкриминировали ему всего лишь телесные повреждения средней тяжести. Киря имел, таким образом, возможность консультироваться.

— Руденко, слышь, что мне светит?

Грубый он был пацан, острый и неприветливый.

— По 102 УК УССР до четырёх лет, Ки-ри-чен-ко!

— Ладно, Геныч, не заводись. Скажи лучше, как мне с зоны спрыгнуть?

— Ну, подкоп ты вряд ли будешь рыть…

— Не гони, я серьёзно. Не хочу на зону. У меня сын, не хочу, чтобы у моего сына отец был судимым.

— Стоп! Ты что ранее несудимый?

— Нет.

— А я думал, что весь призыв с Крыма был черным.

— Да приводов у меня, как клопов в нашей роте, но я несудимый. Слушай, я слышал, что дисбат судимостью не считается. Правда?

— Да. Постой-ка, …ты хочешь в дисбат?!!

— Да.

— Ты себе представляешь, что тебя ждёт?

— Да. Я никого не боюсь. Никто меня не нагнёт.

— … а потом ещё дослуживать.

— Похуй.

Кириченко получил свой год дисциплинарного батальона. Впервые в нашей истории отвозил к новому месту службы осужденного человек из нашей части — прапорщик Байков. Вернулся он бледненький. Окружили мы его в курилке:

— Ну, как там товарищ прапорщик?

— Что вам сказать, парни? Одно слово — дикость, ебать Катьку в сраку!

— А что было? Что вы видели?

— Да вроде ни хуя я не видел. Я ж только там на КПП был, сдал из рук в руки, так сказать. Но и этого хватило. Вроде и часть, как часть, только колючка поверху и вертухаи на вышках. Зашли мы, блядь, с Кириченко на КПП. Он до этого хорохорился, но видно было, что волнуется слегка…

— Ещё бы. Я бы в натуре, ещё по дороге обосрался.

— Ну, от тебя и здесь говном всё время несет, — под смех остальных незамысловато шутит Байков.

— Дальше что?

— Дежурный по КПП вызвал дежурного по батальону. Я ждал офицера, но зашёл старший сержант. Румяный такой, упитанный и улыбчивый. Думаю «вот те, сука, и дисбат, ебать-копать-козу-на-выгоне». Идёт этот сержант ко мне и тут вдруг, проходя мимо Кириченко, не меняя смысла своего радостного ебальника, как упиздит того с кулака в грызло. Какой ни есть Кириченко крепкий, а в стенку влетел на полной. А сержант только походя, даже не оглянувшись: «воротничок застегните, товарищ солдат» и ко мне: «Здравия желаю, товарищ прапорщик, новенького привезли? Откуда?». Я вам скажу, именно вот это — то, с каким выражением лица было всё проделано, как даже не оглянулся на звук удара дежурный по КПП… в общем я и смекнул — пиздец, котёнку.

— А Киря?

— Дурака не включайте, на. Команда «Строиться», рота!

Заскочили мы в казарму по-быстрому только руки помыть. А на выходе из роты в дверном проёме пробка. Я подхожу ближе и глазам своим не верю, ссорятся лучшие друзья — Алик Григорян и Витя-волейболист из Молдавии. Они оба служили при складах, много времени проводили вместе, поэтому и корешились. Глаза Алика горели яростью.

— Ну чё ты ноздри раздуваешь? Что горячий кавказский норов показать хочешь? — Витя.

Из-за моей спины возникла фигура и въехала кулаком в лицо высокого Вити. Это был Султан Тимирханов, у которого, надо сказать, как у водителя хозвзвода, были наилучшие отношения с обоими спорщиками.

— Ты чего хавальник свой открыл? Ты на кого тянешь, шакал? Что ты про Кавказ сказал?

— Султан, ты куда? — я потянул того назад.

— Вы, что совсем оборзели свиноеды? — взвизгнул он, — С Асланом хотите поговорить?

— Эй, чуваки, остыньте, — Алику Григоряну было уже неловко за создание взрывоопасной ситуации между друзьями.

Прошло несколько дней и Аслан с чеченцами таки наведались в нашу роту, но, слава Богу, не по нашу с Витьком душу. Кто-то из крымчан кого-то ни того на этот раз зацепил из первой роты. Обознался, одним словом. Вот Аслан и приходил найти обидчика. Было это в ночь с субботы на воскресенье и я эту ночь в части не ночевал — был у себя на Кулиндорово. А вернувшись, застал роту, как развороченный улей. Мне рассказали, что Аслан ночью поднял всех крымчан, построил (это нашу босоту!) на взлётке и убедительно уговаривал выдать виновного. Убеждал он в основном кулаками, но на лбах у Гнома и Зини были страшные ожоги от сигарет — Аслан гасил бычки об их головы. Кипишевал прапорщик Гена:

— Я этого так не оставлю! Наглость какая. А где остальные были? Вы, что не могли за своих товарищей постоять?

Но, как обычно, никто, ничего не сделал и не собирался делать. И крымская босота съела и даже не гоношилась, что, мол, отомстим. Они, как никто другой, знали об особых правах сильнейшего в этом паскудном мире.

Но были и приятные моменты. Той весной мы много играли в волейбол. Даже в будни старались приехать с работы пораньше, чтобы поиграть. Принимал я участие и в первенстве Одесского военного округа по настольному теннису. Правда, меня там быстро вышиб из турнирной таблицы один курсант, мастер спорта, как потом оказалось, наглая подстава. А в волейболе мы отрывались по полной, забывая, где мы и кто мы. Классно было играть в одной команде с Витей. Он был самым настоящим профессионалом — и пас даст, и сам «гвоздя» заколотит. Единственный со всего молдавского призыва Витя разговаривал без акцента, глаза его светились умом и сообразительностью. Высокий, сильный, симпатичный, его, наверняка, ждало большое и светлое будущее.

Весна 2002 года Бельц, республика Молдова

По делам своей фирмы я часто бывал в Молдавии в конце прошлого и в начале этого века. Прогуливаясь улицами Кишинева, внимательно вглядывался в лица — все ждал, что встречу Витю-волейболиста. Я был уверен, что, если он остался в стране, а не уехал куда-нибудь, то живет и работает, конечно, в самом центре. Хотя встретить такого человека, как Витя, просто на улице представлялось мне маловероятным — скорее всего он должен был перемещаться в авто с личным водителем. Поэтому особенно внимательным я был, проходя мимо правительственных зданий, я искал знакомое лицо среди людей, выходящих из дорогих иномарок.

Как-то однажды был я с визитом вдалеке от Кишинева, в Бельцах на местном масложировом комбинате. После переговоров был приглашен командованием завода отобедать вместе. Сели мы в заводской микроавтобус и поехали в центр города в единственный в то время приличный в Бельцах ресторан. Проезжая самым центром города, я вдруг увидел знакомую фигуру, бредущую по улице. Я немедленно заорал так, что перепугал своих бизнес-партнеров:

— Стоять! — и быстро опомнившись, — Остановите, пожалуйста.

— Гена, что случилось?

— Знакомого, сослуживца своего армейского увидел. Вон он по улице идёт.

Я вылетел из притормозившего автобуса и бросился вдогонку. Знакомая фигура входила в гастроном, настиг её уже внутри магазина.

— Витя! Витя, дружище, ты меня узнаешь?

Я развернул фигуру к себе лицом и оторопел. Да, я не ошибся, это был наш Витя-волейболист, но то, во что он превратился, должно было быть уже другим человеком. Испитое, сильно постаревшее лицо, бельмо на глазу и седина в волосах резали мне глаза, а перегар и авоська с тремя пустыми бутылками дополняли картину.

— Геныч, привет! Ты откуда, в натуре, здесь? А я шоферил, машины через Киев гонял, все тебя, блядь, мечтал встретить. А ты сам как здесь, тоже водилой пашешь? Давай банку по случаю встречи раздавим, — затараторил мой бывший друг.

— Нет, Витя, меня ждут. А ты местный, ты из Бельц?

— Ага, давай тогда…

— Нет, Витя, я спешу, я теперь найду тебя, — перебил я его и выскочил из магазина.

Около микроавтобуса меня ждали.

— Ген, что обознался?

— Нет.

— Так зови своего сослуживца, вместе и пообедаем.

— Нет, господа, он не может, он спешит. Спасибо.

Проклятое время!

Весна 1986 года Чабанка

К концу службы время начало замедлять свой бег и потянулись дни, как и первые дни в роте. Тоскливых дней стало даже больше, только тоска эта была другой. Если поначалу, в основном, тосковалось от неустроенности с небольшой примесью страха, то в конце тоска была уже уютней — в армии мне комфортно, тепло и сухо, но надоело и хочется домой. То, что мы видим, вещь субъективная и зависит от того, с какого положения мы смотрим. Вроде ничего не изменилось — те же люди и те же обстоятельства. Но к концу службы я стал видеть иное, разное, подчас неожиданное.

У нас в роте периодически квартировали разные специальные бригады, которые обслуживали все стройки стройуправления округа. Действительно, зачем в каждом стройбате иметь, например, свою бригаду сантехников, если их работа начинается только перед сдачей дома. Имеются в виду те сантехники, которые умывальники, смесители да унитазы устанавливают. Мы на таких квартирантов и внимания особого не обращали — у них своё кино, у нас своё. Однажды вечером остановил меня Юрка Тё и говорит:

— Гена, меня земляки, что у нас квартируют, на день рождения пригласили. Пойдём вместе.

— Юрчик, а я что за еврейский подарок канаю?

— Меня на хе пригласили. Я сказал пацанам, что у меня друг есть, хохол, нашу еду, корейскую любит. Так что ты приглашён. Хе настоящего попробуешь.

Был поздний вечер, час прошёл после «отбоя». Мы с Тё зашли в угол, где располагались гости. В казарменном сумраке я разглядел две, составленные вместе, тумбочки, которые располагались в проходе между двухъярусными койками. Нас встретили трое корейцев. Сели за «стол». Перед нами стояла большая кастрюля, накрытая крышкой, три трёхлитровые банки с водой, две буханки солдатского хлеба кирпичиком, кружки и ложки. Все расселись, каждый кореец на колени положил себе полотенце. Я этому слегка удивился, так как о такой степени чистоплотности, речь в нашем стройбате до этого не шла.

— А это зачем?

— Увидишь, — корейцы заулыбались, — На, держи.

Мне тоже дали чистое полотенце, которое я постелил себе на колени, на хэбэ. Из тумбочки появилась бутылка самогонки, разлили сразу в пять кружек, подняли тост за новорожденного. Выпили, открыли кастрюлю. Там я с трудом разглядел невзрачные белые кусочки чего-то в специях и кольцах фиолетового лука. Закусили. Самогонка была крепкой и вкуса закуски я не ощутил. Вкинул я в себя ещё одну полную ложку закуски и задохнулся. Рот, казалось, сначала свело судорогой, потом он онемел и, наконец, запылал огнём. Пить!!! Мне в руки сунули банку, я припал к ней, как к пожарному гидранту. Глаза наполнились предательской влагой.

— Юра, а ты говорил, что твой приятель любит корейскую кухню.

Пацаны смеялись. Я же начал приходить в себя и мне стало обидно, обидно за державу, за нацию, да, что там говорить — за расу, и я потянулся за следующей порцией. Эффект был уже слабее, но вода всё равно понадобилась. Между глотками я шумно вдыхал ртом в себя воздух. Нёбо во рту одеревенело. Лоб и запястья рук покрылись крупными каплями пота. Ага, пришла очередь и полотенца. Успокаивало то, что и корейцы усиленно подтирали лбы, пот просто заливал глаза.

Ничего более острого в своей жизни я не ел. Это была даже не просто острота, это было что-то другое. Постепенно начал проявляться и вкус, но потом. Вначале от каждой порции шок, но шок всё короче и короче, а послевкусие всё длиннее и длиннее. Мне это блюдо начинало откровенно нравиться, но я бы всё равно не рискнул сказать, из чего и как оно приготовлено. Первым откинулся Юрка Тё, за ним ещё два корейца. Доедали только именинник и я. Теперь парни смотрели на меня с уважением.

— Ну, ты молодец.

— Да, я такого ещё не видел, — другой.

— Я же вам говорил, — Юрка с гордостью за меня.

— Хорошо, парни, спасибо за угощение. А теперь колитесь, что мы ели?

— Хе.

— Я это уже слышал. А что такое хе?

— Тебе повезло, братан, ты ел самое традиционное хе, — за объяснения взялся именинник, — мне родители ко дню рождения прислали посылку всех необходимых продуктов, лук там, все специи. Такого здесь не купить.

— Признайтесь, Шарика завалили?

— Ха-ха. Многие считают, что настоящее корейское хе должно быть из собаки. Но это не так. Только рыба, рыба пресноводная.

— А как же она была приготовлена, что я бы её ни от мяса ни от картошки не отличил. Продай рецепт.

— Всё просто — берёшь сырую рыбу, чистишь, отделяешь от косточек и варишь в уксусной кислоте.

— Как это в уксусной кислоте? Сколько времени варишь? На каком огне?

— Ни на огне. Я же говорю — варишь в кислоте.

— Я понял, что в уксусе. Сколько уксуса надо? — до меня не доходило.

— Кислоты надо столько, чтобы покрыть всю рыбу, — парень удивлялся моей тупости.

— Ладно, а сколько времени надо варить?

— Часов десять, двенадцать.

— ?!!!

— Гена, кусочки рыбы укладываешь в кастрюлю и заливаешь концентрированной кислотой, уксусной эссенцией, она в каждом гастрономе продаётся, — в разъяснительную работу вступил Тёха.

— Как эссенцией?

— Вот так. Никакого огня не надо. Рано утром залил, а к вечеру мясо будет как варёное. Белку всё равно от чего сворачиваться — от огня или от кислоты…

— …Потом добавляешь наш лук и специи, много специй.

— Убили! Знал бы, что вы мне скармливаете концентрированную кислоту… Б-р-р. А были уже случаи, чтобы люди выживали?

— Были. А тебе что не понравилось? — обиделся хозяин застолья.

— Понравилось, но думаю, что правое лёгкое надо будет удалять.

— Зачем? — их черёд был удивиться.

— Место печени освободить.

С чувством выполненного долга я лёг спать — расу не посрамил. Спал как убитый. А утром меня ждала совершенно неожиданная неприятность. Самотуга ночью настучал Седому по голове. Седой из моей бригады, а бригады у нас, как семьи в зонах.

— Седой, что случилось?

— Самотуга бухой ночью припёрся и меня поднял. Я пытался тебя и Войновского дёрнуть, но вы дрыхли без задних ног, сука. Зашли мы с Самотугой в сушилку, там он мне пизды и дал, — нехотя, кратко поведал Седой, — здоровый он бычара.

Делать нечего, пошёл я искать Самотугу.

Валерку я нашел в умывальнике.

— Валера, пойдём побазарим в курилку.

— Сейчас. Домоюсь и сигареты возьму.

— Не бери, у меня есть.

Дождался я Самотугу и мы вместе вышли на улицу. Прошли и сели в курилке.

— Валер, объяснись.

— Ты о чём?

— Седой мой бригадник. Что случилось? Какие у тебя к нему претензии?

— Гена, у нас к тебе претензий нет, — скривившись, нехотя процедил Самотуга — И за Седого я бы на твоём месте не впрягался.

— У кого это «у нас»? И в каком я теперь положении?

— «У нас» — это у «угловых».

— А это, типа, блаткомитет?

— Не шуткуй. Если хочешь, пусть будет блаткомитет. Мы тебя давно пасли. Если бы не твой трибунал, был бы ты у нас в авторитете. А так, ты меченный, но по жизни — правильный пацан. Ты на стрёмных позициях, почти на сучьих, а людей не сдавал, горя никому не сделал. Даже наоборот. Ты что, думаешь мы не знаем, как ты пацанов на трибуналах отмазываешь? Юрка Карев тебе, кстати, поклон с малявой передавал.

— Спасибо, — не нашёлся я, что ещё сказать. Что и говорить, мне было приятно — признание заслуг тешило моё самолюбие. — А как это Юрка к вам-то дотянулся?

— Люди кругом есть.

— Куда его упрятали?

— Не знаем, он отписался, когда ещё в Одессе на пересылке был.

— Э, парни, покурим? — к нам подошёл молодой.

— Ещё не жжёт. Погуляй пока, — Валерка только стрельнул глазом, — А Седой твой — сука.

— Не гони.

— Отвечаю.

— Точняк?

— Мы за ним секли последнее время. Много блуда и всякого, часто он в непонятном. По-нашему — он стучит.

— Валерка, скажи мне, как на духу, вы уверены или вам прапорщик Байков напел этот мотивчик?

— Уверены, — прищурился на меня подозрительно Самотуга, сплюнул на бычок и поднялся. — Извини, что я тебя вначале не предупредил. Ты прав, по понятиям, так мы должны были поступить. Под кайфом я был. Задвинулся. Лады, поздно уже. Идём хавать.

К чему относилось его «поздно»? Что мне делать с Седым? Да и не верил я в ссученность Седого. Мог, мог Байков свой расклад сдавать, у каждого «куска» колода краплёная. И Валерку видно мой вопрос цепанул — похоже, очень похоже, что именно Байков им подсказал к Седому присмотреться. Может он использует Седого как дымовую завесу, а своего стукача таким макаром кроет?

Суки. Кому верить?

Конец весны 1986 года Чабанка-Одесса

Приятный мягкий апрель, апрель 1986 года. Приближался дембель. В УПТК начались изменения с самого верха. Была у нас начальником участка в УНР приятная женщина Тамара Гавриловна, приболела и на её место поставили мужика — Сергея Павловича. Он был приблудным, то есть ни к стройке, ни к армии до этого отношения не имел, а руководил автобазой где-то в районе Пересыпи. У Палыча возникли там серьезные проблемы криминального порядка и его чья-то мускулистая волосатая рука выдернула с опасного места и забросила к нам — отсидеться или лучше сказать отлежаться. Хороший был мужик. Уже через неделю после его прихода к нам, мы сидели у него дома пили настоящую водку под яичницу с килькой. Что не знаете такого блюда? Знаменитое одесское блюдо — «отбивные из килечки» называется. Хорошо было с Сергей Палычем. Если наши женщины всегда были больше на стороне командования, то Палычу часть и вся служба были побоку, ему главное план, а это мы делали, а он нас прикрывал, где только мы просили.

Было понятно, что вот-вот и начнут разводить саму бригаду УПТК по углам, чтобы новых бойцов набрать и успеть обучить их до нашего ухода. Первыми, неожиданно для нас, убрали Тёху и еще более неожиданно для Гажийского — его самого, пока только с места сторожа, в бригаде оставили. Тёха пошел в хлеборезы. Как попал он на эту крутую придурочную работу, я не знаю, но в хлеборезке бывал у него часто. Особенно запомнился мне пятак.

Работа хлебореза была простой, но достаточно трудоёмкой. Первое — нарезать хлеб. Напилите на кусочки тридцать-пятьдесят буханок три раза в день! Второе — наделить масло. Масло приходило в часть большим куском. У хлебореза была специальная мерка — полый цилиндрик с острой кромкой и подвижным дном на штоке, как у шприца. Мерка вдавливалась в масло, полость заполнялась, затем аккуратный цилиндр масла, диаметром с пятикопеечную монету выдавливался наружу. На любых позициях в армии есть свои хитрости, которые помогали выжить и с модной позиции не слететь. У хлебореза был пятак. Пятикопеечная монета просверливалась в центре и нанизывалась на шток под подвижным дном. Таким образом объем набираемого, а следовательно и выдавливаемого масла уменьшался на объем пятака. С этого хлеборез и жил.

С Гажийским всё было сложнее. В УПТК его удалось оставить, но в части то он был впервые. Представляете? Дембель на носу, а он роту, казарму родную только повстречал, как, впрочем, и она его. Думал, пронесет, так и отсидится на Кулиндорово или вообще дома до самого дембеля. Ан нет! Как его шугали! Даже молодые пытались его причморить. Ведь срок службы любым служивым человеком по глазам вмиг просчитывается. А Вовка смотрел на мир в части глазами затравленными, испуганными, глазами даже не салабона, а духа бестелесного. Мы-то его защищали, … когда успевали.

Опять незаметно для нас исчез комбат. Вот был у нас командир и вот его не стало. Говорили, что с понижением в должности убыл он в другие подразделения Армии Советской «фанеру» проверять. Несчастливой наша часть была для офицеров.

К концу апреля я взялся за финальный аккорд — полный ремонт Ленкомнаты с обновлением всех стендов, так как за время моей службы даже Политбюро, практически, полностью обновилось. План был согласован, я перестал спать по ночам. Но теперь больших проблем по этому поводу у меня уже не было. Я спокойно себе отсыпался на Кулиндорово. Даже если в вагончике оставаться было стрёмно по той или иной причине, я шёл в поле, в полынь, стелил рабочий бушлат и кемарил там в пряной горечи травы.

Приближались майские праздники, моя жена пообещала приехать ко мне в гости. Дочке было уже почти полтора года, мои родители могли отпустить Ларису в Одессу на пару дней. Помятуя её первый приезд, хотелось поселить её на этот раз по-царски. В последнее воскресенье перед Первомаем поехали мы в Одессу с Лёнькой Райновым, гостиницу подыскать.

Шли по центру, погода была на удивление летней, тёплой и безветренной. Ленька первым обратил внимание на обилие поливальных машин на улицах города.

— Видишь, как за Одессу взялись, — с гордостью.

— Леня, я уже два года по Одессе брожу и, если мне память не изменяет, ни разу поливальную машину не видел. Я до сих пор не понимаю, как можно мусор по звонку выносить[112]. Запустили город.

— Чего ты пристал к этим мусоркам? Дворики у нас маленькие, нормальную чистую мусорку не построить, а ставить просто баки на улице в южном городе — глупо, ведь завоняется же вся Одесса.

— Не говори, можно было что-то придумать, а не звенеть колокольчиками по утрам, как прокажённые.

— Всё у нас будет. Видишь, как моют. Машина, прямо, за машиной!

— Так к празднику, наверное, только и моют. Здесь демонстрация пройдёт.

— Нет. Демонстрация у нас на Куликовом поле. А здесь моют, потому что хотят город сделать чистым. Это постановление такое новое.

Гнал, гнал Лёнька, пуржил по своему обыкновению. В тот день мы ещё не знали, что причина такой заботы о чистоте совершенно иная — страшная и на самом деле мытьём непобедимая.

Сняли мы для Лорки двухкомнатный люкс в гостинице Пассаж. Королевский, как мне тогда казалось, номер: буфет с посудой, мягкий уголок и цветной телевизор в одной комнате, двуспальная кровать в другой, три ступеньки вели в ванную комнату. Это было дьявольски хитрое изобретение против тараканов — созидатель, наверное, посчитал, что этим насекомым не преодолеть три крутые ступени, но тараканы были кругом, если в комнате они гостевали, то в ванной они просто жили.

Корнюш отпустил меня на двое суток. Днём мы с Ларисой немного гуляли, а к вечеру шли в номер, встречать гостей. Вино, сигареты и разговоры, разговоры. Тогда-то Лариса и произнесла это слово — Чернобыль.

— Вы знаете, у нас под Киевом, что-то случилось на атомной станции?

— Что там могло случиться?

— Вроде взрыв какой-то страшный.

— Ну, рвануть любой завод может.

— Не думаю, что это может быть опасно, ведь активная зона под землей. Она надёжно защищена толщей бетона. Конечно, и во втором контуре вода загрязнена и может фонить, но тепловой взрыв второго контура не представляется мне катастрофичным, — говорила моя непреклонная вера незаконченного физика-ядерщика в могущество советской науки.

За эти дни у нас перебывали все мои друзья, только к поздней ночи мы оставались одни, не в силах, в отличие от тараканов, преодолеть три ступени в ванную комнату.

Лариса уехала и связь оборвалась. То есть мы созванивались, вернее я звонил регулярно с почты с посёлка Котовского, но телефонный разговор каждый раз обрывался на слове Чернобыль — КГБ не дремал. А о чём тогда ещё можно было говорить? Паника в Киеве после первомайских праздников росла по экспоненте. Ко дню Победы не выдержал и мой отец — увёз внучку с бабушкой к родственникам в Харьковскую область там и оставил. Лариса уехать не могла, у неё была ускоренная сессия в университете.

В части начался мой звёздный час. Когда вечером приезжал с работы, меня с нетерпением ждали в роте с подборкой прессы офицеры и рядовые бойцы нашего героического батальона. Я имел полчаса, чтобы прочитать подчеркнутые для меня статьи, затем я должен был пояснить, что там между строчек имеется в виду и что же на самом деле происходит. Прямому смыслу партия и правительство научили не верить давно, правда могла быть только в иносказаниях, для их дешифровки требовался специалист, переводчик. В нашей части им был я. РБМК, радионуклиды, стронций, период полураспада, микрокюри, «фон в Киеве меньше, чем до аварии», уран, плутоний, частичное разрушение реактора, альфа-бета-гамма-активность — это всё нуждалось в расшифровке, а йод из аптек всё равно исчезал повсеместно.

В Киеве обстановка была очень напряженная. Я заспешил домой, работал в ленкомнате по восемь-десять часов в сутки. Ходили слухи, что наш стройбат пошлют на место аварии, говорили, что ядерщиков всех срочно должны демобилизовать, так как не хватает профессиональных дозиметристов. В слухи я не верил, полагался только на свои силы. Ближе к окончанию аккорда вплотную занялся переговорами с теми, кто подписывает «бегунки», мотался для этого по всей Одессе.

Попал я как-то на командировку к нашей крымской босоте. Строили они очередную баню где-то в районе Слободки. Приехал я туда днём. С трудом нашёл небольшую халабуду, где квартировали наши бойцы: предбанник и две маленькие смежные комнаты с койками в один ярус. В сумраке предбанника кто-то копошился, я открыл дверь в комнату, за маленьким столиком на табурете сидел Гном.

— О, сержант! Какими судьбами нарисовался в наших забытых всеми местах?

— Здорово, Гном. Мне Монгол нужен. Говорят, он здесь.

— Ага. Будет тебе здесь этот мудак сидеть. Он дома. Бывает здесь по утрам, да и то через день. Чифирнем?

— Давай, только я купеческого.

— Дело твое. У нас конфетки правильные есть. Сейчас организуем, — он повернулся в сторону предбанника, — э, Зосим, сучье племя!

В дверном проёме показалась круглая башка сержанта Зосимова. Оказывается, это он копошился в предбаннике. Глаза Зосима вопросительно блеснули.

— Чаво?

— Хули ты чавокаешь, обдолбышь? Не видишь гость у нас. На стол накрывай, чай заваривай, ты хозяйка или что?

Зосим засуетился. Я старался удивления своего не показать, а удивляться было чему, ведь Зосимов был не только сержантом, но и дембелем, в отличие от рядового Фабриканта.

— А где наши?

— На боевом посту, баньку строят.

— А ты почему здесь?

— Дневалю, типа.

— А Зосим?

— А что я пиздячить буду? Он у нас каждый день дневалит.

Между тем сержант стал накрывать нам на стол. Гном, молча, наблюдал за ним. Зосим закончил и пошёл к двери, его остановил голос:

— А руки ты мыл, ублюдок, перед тем как к людской посуде дотрагиваться?

— Мыл, — угрюмо.

— Стирку закончил?

— Нет.

— Почему так медленно, военный?

— …

— Ты чё вааще на службу забил, чухан?

— …

Молчит Зосим, неловко ему, что я этому свидетель, а Гном продолжает:

— Я тебя предупредил, если мои носки не высохнут к вечеру, заставлю портянки Ибрагима во рту стирать, как ты Зине носки уже стирал, чмо. Засунешь себе в рот портянки?

— Нет.

— А что ты хочешь себе в рот засунуть, а?

— …

— Иди сюда. Ударься.

Гном выставил руку со сжатым кулаком, Сержант Зосимов подошел, слегка наклонился и боднул кулак Гнома собственной челюстью.

— Пшёл! Паши давай, арбайтен.

— Гном, я помню, как Зосим гонял ваш карантин и, конечно, никакого уважения он у меня не вызывает, но чтобы так опускать сержанта…

— А мы тоже только пизды ему хотели дать поначалу, а потом поняли, что он чмо поганое по жизни, гандон он, понимаешь. Век бы его не видеть! Веришь — говорить о нём не могу спокойно.

— Да в чем дело-то?

— Хочешь увидеть? Ты же женатый, кажется?

— Да. А это здесь при чем?

— Сейчас увидишь. Если женат, пробьет лучше. Зосим, ко мне!

В комнату снова вошел сержант Зосимов.

— Товарищ рядовой, сержант Зосимов по вашему приказанию прибыл.

— Молодец, — и после паузы. — Не понял?

— Служу Советскому Союзу!

— О, это правильно — служи, это для тебя главное, служить и прислуживать. Я вот здесь старшему сержанту рассказываю о нашем с тобой уговоре.

— О каком?

— Не выёбывайся. Покажи лучше фотку своей жены сержанту.

Зосим вытянул фотографию из внутреннего кармана и протянул мне. На фото была простоватая, но довольно симпатичная девчонка. Я спросил:

— Это что твоя?

— Ага. Жена.

— Зосим говорит, что она подмахивает классно и за щеку берёт. Правда, Зосим? Рассказывал? — Гном презрительно смотрит на сержанта, тот опустил голову, — мы договорились, чтобы мы его больше не прессовали, он жену вызывает сюда в Одессу. И она будет всех нас обслуживать, аж до счастливого дембеля мужа. Правда, Зосим?

— …

— Это он сам нам предложил, правда, Зосим?

— …

— Не слышу?!

— Правда.

— Так когда она приезжает?

— Она не может.

— Ты чё совсем охуел? Смотри, если она не приедет, ты нас всех здесь будешь обслуживать, пнял, отсосиновик ебучий?

— Гном, пожалуйста, я же объяснял. Сейчас мамаша у меня больная, сердце у неё, если я телеграмму дам, чтобы жена, мол, быстро ко мне ехала, боюсь не сдюжит мамаша-то. Помрёт. Не могу. Извини. Я бы с радостью…

— Пшёл нахуй, козёл! — крик.

Лицо Гнома скукожила брезгливая гримаса. Чай в горло мне бы уже не полез. Мы с Гномом в глаза друг другу не смотрели. Нам было стыдно, он тоже был женат, кстати. Беседы у нас не получилось. Я не стал задерживаться и быстро попрощался. Предбанник я проскочил, стараясь не видеть этот кусок дерьма.

Как? Как можно после этого, после такого, вернувшись домой, смотреть в глаза своей жене, продолжать жить с ней, делить постель, есть с её рук, а то ещё, наверное, и покрикивать? Б-р-р!

Одновременно со мной озаботился подписанием бегунка и Коля Могилин, бригадир кровельщиков. По причине болезни его демобилизовывали первым в части, сбоку пристроился и я. На работу мы уже не ходили, мой аккорд подходил к концу, ленкомната, как комната, была готова, оставалось сделать её ленинской, то есть доделать пару стендов. Время для нас остановилось. В ожидании очередного бугра, который должен подписать бегунок, мы слонялись по части. В соответствии с законами гармонии — конец моей службы очень напоминал начало, прежде всего скукой.

Очередная подпись могла у нас появиться на бегунках в результате посещения второй роты. Поехали мы вместе с Могилой на Школьный. Подпись нужную мы получили вмиг и решили зайти к сослуживцам, которых в жизни в Чабанке и не видели. В спальном помещении казармы блатовало несколько человек, увидев нас, они оживились.

— О, чуваки, вы из Чабанки? Как там родная часть?

— Помаленьку. А вы чем здесь занимаетесь?

— Строим, мля. Чифирнем, командиры?

— А почему нет, раз угощаете?

Парни вмиг заварили две кружки чая, до чифиря он не дотягивал, а как купеческий, был хорош. Конфет не было, но мы намазали хлеб маслом и притрусили сахарком.

— Нищак, хороший чай у вас.

— Для гостей ничего не жалко. В рамках гостеприимства можем и отсосать на шару.

— А?!!

— Не, ну не мы же лично, — засмеялись парни, — человек у нас есть специально обученный.

— Как это? — озадаченно мы с Могилой.

— А вы что там в части не слышали, что у нас во второй Защекан живёт?

— Не-а.

— Он из пассивных. Его никто не опускал. Почти. Ха-ха. Он сам это дело любит. Его на работы не посылают, от греха подальше, он здесь всё время при казарме, вечный уборщик. Э! Дневальный, где Защекан?

— Как всегда. Дальняк чистит, — доложил салабон-дневальный.

— Давай его сюда, не видишь у нас гости уважаемые, угостить надо.

Мы с Могилой переглянулись.

— Не надо. Спасибо за угощение. Мы поехали.

— Чего так?

— Спешим.

— Ну, дело ваше, не хо не на.

Перед выходом из казармы Могила по-быстрому заскочил в туалет.

— Пацан, как пацан. Никогда бы не подумал, что пидор, — откомментировал он увиденное.

За последние дни я увидел грязи в части и около больше, чем за предыдущие два года. Что этому было причиной? То, что я раньше этого не замечал в вечной борьбе за выживание или то, что этого попросту поначалу не было, а часть только недавно покатилась под откос? Не знаю.

Аккорд закончен, бегунок подписан, но в часть приехал новый комбат и ему боялись пока подать наши документы на подпись — мы-то с Колей изрядно не дослуживали по сроку. Я теребил замполитов, Могила ротного и УНР. Пока это не действовало. Мы продолжали слоняться по части. У меня, слава Богу, был маршрутный лист, то есть, я, когда хотел, часть покидал. Однажды, заехав на Кулиндорово, на обратном пути, уже понимая, что это один из моих последних, если не последний, визитов сюда, заскочил в любимую пельменную на Котовского, рядом с кинотеатром «Звездный». За столиком сидел и уплетал двойную порцию с пивом наш Васькин.

— Наглеем?

— Ладно тебе, командир. Садись давай, вместе похаваем. Сметанки там побольше и на меня набери, чтобы не вставать.

Я взял свои стандартные полторы порции пельменей и сел напротив Васькина.

— Я, знаешь, чё тебе, типа, сказать хотел?

— Ну?

— Я в общем, ну, рад, что с тобой познакомился, — неожиданно смущенно сказал мне тяжеловес с перебитыми носом и ушами.

— Влюбился? Извини, земеля, я женат, — попробовал я шуткой сбить обоюдную неловкость.

— Да, не, я не то. Ты понимаешь, я всю свою жизнь думал, что выжить можно только, благодаря кулаку, в натуре. Думал, всё на силе в мире держится. А ты первый человек, которого я встретил, который козырное место под солнцем держит только благодаря голове.

— Не льсти, противный, — он вогнал меня в краску, я не знал, что и говорить, отделывался фальшивыми идиотскими шуточками.

— Я ж тебе шмась сотворю одной левой, а мне не в падлу тебе подчиняться. Это круто! — не замечал Васькин моего замешательства, — Знаешь, я так себе прикидываю, мне было это очень важно узнать по жизни.

Никогда мне не приходилось выслушивать более занимательного комплимента, ни до ни после этого.

Действительно, если повнимательней присмотреться к нашему батальону, то видно, что на всех хороших местах разместились студенты, люди, которые надеялись не столько на свои кулаки, как на головы. Тем более мне было смешно участвовать в одном из самых последних для меня диалогов в части. Дело было так. Вышел я из буфета, попив там сочку с рассыпчатой «звёздочкой», самым вкусным местом которой было пятно яблочного повидла по центру, а на крыльце сидят дембеля из разных рот, в основном из нашей, человек так восемь. И застаю я там концовку разговора с таким лейтмотивом типа, кто главный в части.

— Не пацаны, в натуре, кто часть поведет после нас? — говорит один казах, кровельщик.

— Точняк, не на кого и оставить. Порядка нет. Салабоны борзеют, молодняк и в хуй не дует, — важно прикуривает следующую папироску узбек, работающий на РБУ у Вовки.

— Да, мы уйдем и пиздец части, — с тяжким вздохом бросает третий — казах монтажник из первой роты.

— Кто же часть в кулаке удержит? Кто командовать будет, крутить здесь всё?

— А сейчас, кто командует и крутит? — вмешался я, прикуривая.

— Ты чё, Руденка? Мы, конечно, казахи, туркмены и узбеки, — сцеживает слова сквозь зубы, — Мы живем здесь круто, по понятиям, вопросы решаем.

— Кто? Вы?!!

— А ты чё не согласный?

— Я промолчу за чеченцев в первой роте и за корейцев в третьей, но вас хочу спросить за четвертую роту: за кем штаб, клуб, продсклад, УНР, свободный по жизни УПТК, медпункт, кто в бригадирах?

— Суки.

— Это я сука? За метлой следишь?

— Не ну не ты, так другие. Только суки на придурочные места попадают.

— А кто сука? Вайс? Войновский? Баранов? Берёза? Кто? Кого они вложили, что ты их сучишь? Чем готов за предъяву ответить? Жопой ответишь? По понятиям ты …

— Э, ты чего?! Не наезжай! Чё ты гонишь?

— Я гоню?! Вы здесь базары свои голимые привязывайте. Власть у того, кто свободен, а ты сцышь по команде.

Я смачно сплюнул и пошел, за моей спиной осталась удивленная тишина. Впервые я высказался вот так конкретно. Если бы, наверное, не признание Васькина, я бы об этом и не думал, прошел бы мимо столь интересной беседы моих сослуживцев-однополчан. Промолчал бы как обычно.

А вечером Кривченко вызвал нас к штабу. Замаячила финишная ленточка.

Май 1986 Чабанка

И вот стоим мы с Могилой перед штабом батальона. Жара страшная, но мы не потеем, мы свое уже давно отпотели. Я говорю:

— Пацаны на Кулиндорово уже заждались, боюсь, сейчас в часть рванут — разминемся. Слышь Могила, а может ну его на хуй, поехали по плану, берем водку и к нам. Отмечаем, гуляем, а эти сами нас искать будут, чтобы документы отдать. Поехали, а то, если с Палычем за водкой не успеем, придется бромбус в Красном доме покупать.

— Геныч, не кипишуй. Куда гулять? Что отмечать будем? Я с сеструхой в Кишиневе договорился, завтра мы у нее. Конфет заебательских домашним накупим и по домам. А без документов, какой нах Кишинев? Подождем, не должен замполит нас кинуть. О, а вот и он…

— Ага, а мы скучамвши!..

Замполит появился из штаба, неся какие-то бумаги в руке. Это обнадеживало, появился шанс, что всё произойдет именно сейчас. Кривченко подошел и изобразил стойку «смирно»:

— Сержанты, командование батальона благодарит вас за службу!

— Служим Советскому Союзу! — одновременно гаркнули мы с Могилой, а в груди у меня образовался вакуум — это всё!!!

Майор Кривченко протянул наши документы, мы их, не мешкая, выхватили у него из рук.

— Вы ведите себя там прилично, не напивайтесь, в комендатуру не попадите.

— Мы постараемся, товарищ майор, — совершенно серьезно постарался я заверить замполита.

— Разрешите идти?

— Свободны, — замполит протянул нам свою руку.

Я выскочил за КПП, там стоял и ждал нас Палыч.

— Сергей Павлович, шесть секунд, сейчас я с сержантом некоторые вещи заберу из роты и на Кулиндорово.

— Гена, давай бегом, сейчас же всё закроется на Котовского.

— Знаю. Мы мигом.

Мы бегом в роту. По дороге встретили Юрку Тё.

— Юрчик, давай с нами на Кулиндорово.

— А что, неужели документы получили?

— Ага!

— Дембель, ебать-копать?

— Ага.

— Не, не могу. А кто вместо меня в хлеборезке попашет?

— Салабона поставь.

— Не-а. Стрёмно.

— Ну смотри, я завтра вечером с бухлом приеду…

— Чё это ты один? — поддержал меня Могила, — я тоже приеду.

— … мы вместе, короче, приедем отходную ставить. Ждите. Со всеми попрощаться хочу.

— Ну, давайте, ждём, типа.

В роте был Корнюш. Я заскочил к нему:

— Всё, товарищ прапорщик, документы на руках.

— Геш, ты, что и не появишься больше?

— Да нет, завтра буду. Мы с Колей Могильным в Кишинев к его сестре заскочим и завтра приедем.

— А чего ты в Кишиневе забыл?

— Там же конфеты заеб… виноват, классные. Разные там «Вишня в шоколаде», урюк. Може книг каких куплю.

— О, слушай, будешь себе что покупать, возьми и мне. Деньги у тебя есть?

— Есть. Отходные!

— Хватит?

— Хватит, товарищ прапорщик.

— Слушай, а помнишь ты хотел себе такой сборник Богомира Райнова, как у меня?

— Помню.

— Я тебе свой подарю. Завтра в роту захвачу, если не забуду.

— Спасибо, товарищ прапорщик.

— А что ты так спешишь?

— Да… понимаете… мы… там…

— Понятно, гастроном закрывается?

— Ага. Вы ребят не ругайте, если УПТК сегодня немного на Кулиндорово задержится.

— Ладно. Но вы осторожно там.

На Котовского в то время работало только два ликеро-водочных отдела. Один внутри гастронома, а второй — выносной, отдельный. Мы помчались туда. Приехали.

— Блядь, ни шанса. Вы посмотрите, какая толпа.

— Да, здесь наверное человек двести, а то и триста, — загрустил Могила.

Мы вышли из машины и с тоской уставились на огромную, угрюмую очередь.

— Идите и скажите, что вы дембеля, может расступятся, — предложил Палыч.

— Да какое там! Хрен, они расступятся.

Но мы всё же подошли и я негромко так, для начала, спросил крайних в очереди мужиков:

— Э, ребята, а без очереди можно?

— А ты, что за член с бугра? — повернулась ко мне сизая рожа.

— Дембель. Документы полчаса назад с корешем на руки получили.

— А не пиздишь?

— Показать?

— Мужики, — неожиданно заорала сизая рожа, — здесь дембеля Советской, блядь, армии. Пропустим без очереди?

— А чего это без очереди? — заголосила одна женщина, — права у них такого нет.

— Не инвалиды, чай, — присоединился второй фальцет.

— Глохни бабье отродье! Не служили, не хер и хавальники раззевать!

Грубые нравы бытовали в этой очереди, но мужская солидарность сработала. Люди загомонили и начали расступаться, а мы с Могилой продвигались к вожделенной двери. Нас хлопали по плечам, информацию о нас передавали дальше, мы пробрались к цели, но чтобы попасть внутрь и речи не могло быть. В дверях была могучая плотностью своей пробка, под верхним откосом торчала рука так, что было понятно, владелец этой руки пробирался по головам. Что самое забавное, что всё это происходило почти в тишине, на этой глубине толпа молчала, пробка старалась одновременно выдохнуть. Один мужик из пробки, увидев наши отчаянные лица, спросил:

— Вам чего? Сколько?

— Водки на все.

— Сколько там.

— На три пляшки, без сдачи.

— Сам не возьму, ограничения, ебать их в сраку, может кто поможет. Давайте бабки.

Мы протянули ему мятые купюры. Со словами «Горбачева бы сюда» мужик вкрутился в дверь. Через десять минут у нас были три бутылки водки. Купить закуску было намного проще.

В вагончике нас ждало разочарование — кроме нового сторожа чухонца, никого уже не было. Все уехали в часть. Я был злой, как собака. Как же так? Так хотелось со всей бригадой посидеть. А теперь такой облом. Из средств связи доступна была только телепатия. Делать нечего, начали накрывать на стол: колбаса вареная толстыми ломтями, соленые зеленые помидоры, несколько банок сайры в масле и свежий белый батон, вот и вся еда, не считая водки. Только успели налить по первой, в дверь влетели Седой с Васькиным.

— Опаньки, а остальные где? — обрадовался я.

— В части. Мы вас здесь ждали, ждали, а потом смотрим, время уходит, ну решили, что и сегодня у вас с документами Облом Петрович, — Седой.

— А как в роту приехали, там и узнали, что вы сюда рванули, — Васькин радостно оглядывал стол.

— А чего ж всех не забрали?

— Кого всех? Войновский не смог, ему белье выдавать, Гажийский засцал, Баранова и Райнова не было, а салобонам ещё рано. Ген, да мы и так на частнике сюда рвали, думали, не успеем, куда там роту ещё тащить.

— Ну, лады, присаживайтесь. Палыч, давай первый тост.

Трёх бутылок оказалось мало. Очень мало. Сцепщики помогли взять бромбус. Много бромбуса. Потом приехал нетрезвый Балакалов и привез самогонку. Потом… Потом помню всё хуже и хуже. Было что-то ещё. Помню, как мы с Балакаловым стояли на улице под вагончиком, курили и признавались друг-другу в вечной любви, ну если не в любви, то в вечном уважении. Потом он поймал котенка, который у нас жил в последнее время. Котенок появился со стороны остановки и попытался прошмыгнуть в вагончик между нами. Он был совсем не ручной. Со смехом я рассказал Балакалову, что этот стервец меня сильно поцарапал.

— Моего друга?!! Да я за него…

С этими словами Балакалов молниеносным движением схватил котенка за загривок и шмякнул об бетонную перегородку трамвайной остановки.

— Идиот, что ты делаешь?!!

— Мщу за своего брата.

— Дурак, ты Балакалов.

Я решил обидеться и я обиделся. Мне стало тошно от таких друзей, от вечного уважения не осталось и следа, я решил выпить ещё…

Проснулся утром, долго не мог понять, где я и в какой позе нахожусь. Звуки с моих каракумных губ не слетали. Рядом храпели. Поднять голову я не смог, но смог слегка повернуться, с первым движением пришла чувствительность. Я лежал в нашем вагончике на койке, а в руках у меня было ружьё. Этого ещё не хватало, подумалось вяло. В этот момент в вагончик шумно ввалился знакомый сцепщик.

— Ну ты, служба, даешь!

— Сам ты сюсьжба, — просипел я, — со нада?

— Так, понял. Что, ничего не помнишь, да? — с этими словами он радостно налил мне в кружку воды из чайника.

Я попытался сесть. Голова раздулась изнутри, взорвалась, глаза закрылись ярко-красной взрывной волной. Медленно отпускает. Я протянул дрожащую руку к кружке.

— Я ненароком никого не завалил? Откуда у меня волына? — речь с каждым глотком возвращалась ко мне.

— Ты проходил по путям, никакой. А я с ружьишком.

— На кой ляд тебе ружье в деревне, баклан?

— Шамис приказал собак диких, что здесь бегают пострелять.

— Сука.

— А ты сказал, что человека и сам завалишь, а собак стрелять не дашь и ружье мое у меня отобрал.

— Ты чё пиздоватый, оружие отдавать, да ещё бухому?

— А зачем с пьяным спорить? Да и заряды у меня к тому времени закончились. Бухнуть чего у вас осталось?

— Сам посмотри. А который час, а?

— Восемь скоро.

На соседней койке храпел Могила, карела видно не было. Сцепщик, порывшись на неприбранном столе и не найдя ничего живительного, отчалил со своим ружьем. Не успели мои мозги с шумом и грохотом сделать в голове следующий оборот, как под вагончиком раздались знакомые голоса и в дверь ввалились свеженькие Седой с Васькиным. Радостные и в гражданке.

— О, он ещё дрыхнет!

— Вы откуда такие нарисовались, красивые?

— Из части. Давай бегом.

— Куда?

— Куда? На Киев.

— Какой, нах, Киев?

— Домой.

— Куда, домой?

— Ты чё в натуре не помнишь ничего?

— Вы о чем?

В этот момент в вагончик вошёл Палыч.

— Гена, ну давай быстрей. Я ж тебе говорил, не хочу по жаре ехать.

— Куда? Куда ехать, Палыч?

— Вот те раз. В Киев, домой. Договорились же, что я тебя отвезу.

— Какой Киев? У меня дел здесь невпроворот.

— Так, даю десять минут на умывание и сборы.

— Э, Могила, ты слышишь?

Могила не слышал, он даже не пошевелился от всех наших криков. Я поднялся, один глаз старался держать закрытым, так казалось было легче — сфокусировать два глаза не получалось, а потому мир плыл, раздваивался и меня тошнило. Умылся, почистил пальцем зубы над сухим умывальником, стало немного легче. Зашел в комнату, там Седой уже ставил чайник.

— Чуваки, какой Киев? Я же из части ничего не забирал ещё. У меня парадка в каптерке.

— На хуй тебе она теперь нужна?

— А на учет стать, в военкомат сходить? Да и вообще, на память.

— В гражданке пойдешь.

— Мы с Могилой в Кишинев намылились.

— Ты посмотри, где Могила, а где Кишинев!

— Я с ребятами не попрощался, отходную не поставил.

— Мы за тебя попрощаемся.

— Корнюш мне книжку обещал классную подарить.

— Купишь. Ну чё ты менжуеся? Хочешь в железнодорожных кассах неделю провести? Сезон же.

— У меня на этот раз воинское предписание есть. Мне обязаны дать билет.

— А ты что в общем поедешь? Ненормальный! Тебя же к самому дому на шарка предлагают подвезти.

Пока шел весь этот диалог, я выпил чай, попробовал закурить, меня чуть не вывернуло, бросил.

— Всё, давай бегом. Где твои документы?

Безвольный и вялый, с трудом соображая, на ватных ногах я вышел из вагончика. Как был с пустыми руками так в машину и сел. Со мной уселись и Седой с Васькиным.

— Не понял, а вы куда?

— В Киев.

— Куда в Киев?

— Мы прошвернёмся, туда и назад. Вечерок по городу погуляем и назад с Палычем.

— А как же в части?

— Мы отпросились?

— Что значит отпросились? У кого вы ночью могли отпроситься? А где сторож?

Ни один из моих вопросов не нашел ответа, а мне, что теперь больше всех надо? Сев в мягкое, я немедленно уснул.

Следующий раз проснулся от жары. Я открыл глаза. Вокруг мелькали деревья. Нехорошо. Мутит. Мое состояние не прошло без внимания. Палыч начал искать, где бы срочно остановиться. Остановились у мелкого придорожного кафе. Мы были где-то уже близко к Жашкову. Две бутылки холодного Жигулевского необычайно оживили мое состояние, я даже пересел на переднее сидение после этого.

Придя в себя, с ужасом начал осознавать положение, в которое попал. А главное, что было страшно неловко перед ребятами в части, я ведь со многими хлеб ломал все эти два года, с одной миски кушал. А в каком я виде: в стоптанных кроссовках, в штанах ВСО и в своей милой самопальной маечке, практически, защитного цвета! Дембель, мля, одним словом. Ещё до того, как мы подъехали к моему дому, я утвердился в идее вернуться в часть вместе с ребятами и доделать все свои дела. Хорошая идея! Разом решались все проблемы моего полного безумия дембеля. Я повеселел.

В подъезд своего дома я вошел первым, за мной шагали Седой, Васькин и Палыч. Подошли к лифту, кнопка горела — лифт был занят. Ждём. По звукам понятно, что лифт едет вниз. И вот дверь открывается и из лифта выходит мой отец. Как в кино. Не сразу он сообразил, что опудало стоящее перед ним есть его сын, а когда сообразил, то первым делом быстренько побледнел:

— Ген, Гена, ты что дезертировал?

— Нет, папа, нет. Могу документы показать. Так получилось. Ты куда? Пойдем домой, я все расскажу. Знакомься, это мои друзья…

Мы вошли в лифт и через минуту меня уже обнимала рыдающая жена. Дождалась. Быстро накрыли на стол. Мы наперебой рассказывали, какой получился у меня дембель. Отец благодарил за помощь в доставке сына Сергея Павловича. Все расслабились.

— Только, Лариса, папа, мне надо вернуться назад, — бухнул я неожиданое.

— Что?!!

— Я в этой суматохе много чего не сделал, я не забрал свои вещи, книги, парадку.

— Ты, что с ума сошел?!! — всполошилась моя жена, — А Чернобыль? Мама в Балаклее с внучкой. Думаешь, ей там легко одной с её сердцем и с полуторагодовалым ребенком? А мне? Нет, и не думай. Мы только тебя ждали. Я сама не своя — как там Женька? Нет. Машина готова, завтра, послезавтра выезжаем в Балаклею.

Все мои надежды, остаться человеком своего слова, растаяли. Утром я проснулся в своей кровати ровно в шесть часов утра. Осмотрелся, сообразил, где я, попытался в душе нащупать какие-то особые ощущения — не нащупал. В голове всё было просто и ясно — вчера я перешел границу и теперь у меня старая жизнь, а этих двух лет… как будто и было это не со мной.

Из кухни уютно пахло растворимым индийским кофе из коричневой баночки.

И последнее отступление в качестве послесловия

Была осень того же 1986 года. Я давно уже умел водить машину, но прав водительских у меня не было. Надо было идти на курсы и сдавать на права. Это сейчас водительское удостоверение можно купить или получить в подарок ко дню рождения, а тогда с этим было строго. Даже зная все и умея водить машину, для того, чтобы сдать на права, надо было по-честному отходить на курсы. А перед курсами надо было получить все необходимые медицинские справки, в их число входила и обязательная для мужчин справка из военкомата.

В родных стенах военного комиссариата работала призывная комиссия. Всё было таким знакомым для меня, для ветерана призыва. В коридорах стояли, толкались, шутили мальчики в трусах. Им пока еще было смешно. Я быстро выяснил, что мне нужен врач по профилю моей статьи в военном билете. Это был невропатолог. Перед его кабинетом стояла наибольшая очередь. Но эта очередь в трусах безропотно расступилась передо мной — в моих глазах они вмиг разглядели дедушку Советской армии и свое будущее. Два года в стройбате не могли пройти незамечеными моей психикой. Мальчики хорошо чувствуют это — я вошел.

— Чего одетый?

За столом сидел молодой парень в очках, немногим старше меня.

— Мне справку водительскую.

— А чего ко мне?

— По профилю. Вот мой военный билет.

— Ты служил?

— Так точно.

— Посиди пока, я дело твое из архива принесу сам, тебе его на руки все равно не дадут.

Через три минуты он вернулся. Долго листал мою пухлую папку, причмокивал, присвистывал, хмурил брови. Я молчал. Армия научила меня ждать и не задавать лишних вопросов — надо будет, сам расскажет о своих звуковых сопровождениях этого, видимо, занимательного для него чтения.

— Ну ладно, пошли, — сказал он, очевидно, решив что-то, когда перевернул последнюю страницу.

— Куда?

— К председателю врачебной комиссии. Он же подписывает документы, не я.

— Пошли.

Мы одновременно зашли с ним в последний слева по коридору кабинет. Там обычно заседала сама комиссия, сидели председатель-военврач, медсестра-секретарша, представители военкомата и партийной общественности в лице какого-нибудь заслуженного персонального пенсионера. И в этот раз картинка ничем не отличалась от привычной, её дополняли несколько парней из числа призывников, ждущие своего приговора и оказавшиеся теперь за моей спиной. Мой лепила положил перед председателем папку.

— Что это? Почему одетый?

— Ему справка водительская нужна.

Председатель начал листать дело, по мере продвижения лицо его искривлялось в брезгливой ухмылке, не закончив и не поднимая на меня глаз, он произнес:

— Что, как папин автомобиль водить, так здоров, а как служить, так сразу сильно болен? Паразит.

За моей спиной раздались смешки, а медсестра, глядя на меня, оттопырила нижнюю губку.

— Виноват, товарищ подполковник медицинской службы, военный строитель старший сержант Руденко, — по уставу спокойно представился я.

— Ты, что служил? — очень удивился коновал.

— Так точно. В/ч 21050, Чабанский строительный батальон Одесского гарнизона. Вот мой военный билет.

— … мда …

Председатель, сразу заглянул в конец моего дела. Потом полистал талмуд под своей рукой, крякнул. Открыл ящик стола, вынул второй толстенный талмуд, полистал его, крякнул второй раз и поднял на нас глаза. Глаза его были уже совершенно иными.

— Выдайте ему справку, какую ему надо. Я все подпишу. У вас ко мне вопросы есть, товарищ старший сержант.

— Никак нет, товарищ подполковник. Разрешите идти?

— Идите.

Я четко развернулся через левое плечо и сделал первый шаг, но меня остановил голос председателя:

— Сержант…

Я повернулся как обычный нормальный человек, не по уставу.

— Спасибо тебе за службу, сержант.

Мы пришли в кабинет невропатолога.

— Я чё-то не врубился. За что, спасибо-то?

— Сща скажу.

Мурлыкая себе под нос простенький мотивчик, врач полностью повторил все маневры председателя комиссии — он полистал одну книгу, достал вторую, полистал её. Присвистнул и стал протирать очки.

— Док, скажите честно, сколько мне осталось?

— Шутишь, да?

— Не, ну шо здесь за цирк на дроте?

— Дело в том, что ты не мог служить.

–..?

— Ты не годен в мирное время.

— Но я же отслужил, у меня же документы.

— Да, верим мы тебе. Конечно, ты отслужил и за это тебе спасибо, но не должен был ты служить. Понимаешь? Мы проверили статью и по современной книге и по той, что действовала в 1984 году. Не должны были тебя призвать. Не годен ты. Посиди, я сейчас тебе быстро справку составлю.

Вышел я на улицу, иду домой и думаю:

«А я и не в претензии, и хорошо, что кто-то ошибся. Я рад, что отслужил именно в стройбате. Благодарен судьбе за эти два года, за тот глоток «Байкала», за ощущение прохлады морской воды на истертых и искусанных ногах, за двухнедельный ни на минуту не прекращающийся холод, за обморочную жару, за цемент, за «холодильник», за Центролит, за знакомство со всеми, с кем меня свела там судьба, за прапорщика Корнюша. Что можем забрать мы с собой в могилу, кроме своей памяти?»

Два года…

Было хорошо.

Киев. 2006–2008, 2010.

Примечания

1

ЧМП — Черноморское параходство

(обратно)

2

КПП — Контрольно Пропускной Пункт

(обратно)

3

ВСО — Военно-строительная одежда

(обратно)

4

БСЛ86 — Большая Совковая Лопата. Цифра должна обозначать площадь лопаты, но обычно в речи использовался год.

(обратно)

5

УНР — Управление Начальника Работ, организация ведущая строительные работы.

(обратно)

6

крановой — крановщик, водитель автокрана

(обратно)

7

КТП — Контрольно Транспортный пункт

(обратно)

8

кивала — народный заседатель в суде или в трубунале (жар.)

(обратно)

9

маршрутный лист — документ дающий право на свободное передвижение в пределах населенного пункта, который выдавался на срок более месяца, в отличии от увольнительной, выдаваемой на один, два дня

(обратно)

10

УММ — участок малой механизации, УПТК — участок промышленно-технологической комплектации, РБУ — растворо-бетоный узел, ОГМ — отдел главного механика

(обратно)

11

ДВРЗ — Дарницкий вагоноремонтный завод. По его имени назван был и микрорайон, стоящий на таком отшибе, что у водителей такси назывался Парижем, так надо было и говорить, садясь в машину, «мне на Париж». На ДВРЗ находится Киевский городской сборный пункт.

(обратно)

12

Дурка — психиатрическая лечебница (жар.)

(обратно)

13

КИСИ — Киевский инженерно-строительный институт

(обратно)

14

подписка — защита, поддержка (жар.)

(обратно)

15

бацилла — колбаса (жар.)

(обратно)

16

кошмарить, нагонять жуть — пугать (жар.)

(обратно)

17

кемарить — спать (жар.)

(обратно)

18

отметать — отбирать (жар.)

(обратно)

19

бакланье — судимые за хулиганство (жар.)

(обратно)

20

калаш — автомат Калашникова (жар.)

(обратно)

21

шмурдяк из фауста — дешевое вино в бутылке объемом 0.75 литра (жар.)

(обратно)

22

столыпин — вагон для перевозки заключенных (жар.)

(обратно)

23

сухарик — сухое вино (жар.)

(обратно)

24

пятьсот двенадцатый — завод химволокна, по всему Союзу со времен войны номерные заводы местные жители называют по номерам, а не по названиям. Например, побратима киевского завода химволокна в подмосковном Клину и сейчас называют «пятьсот десятый».

(обратно)

25

у Фадеева не читал — имеется ввиду роман Александра Фадеева «Молодая Гвардия»

(обратно)

26

ныкать — прятать (жар.)

(обратно)

27

хэбэ — от слова хлопчатобумажный, повседневная форма рядового и сержантского составов Советской армии.

(обратно)

28

на эмблеме стройбата изображен трактор в колесе с якорем под молниями. Что сие значит, для меня осталось загадкой.

(обратно)

29

дискотека — посудомоечный зал (жар.)

(обратно)

30

откидываться — освобождаться из мест заключения (жар.)

(обратно)

31

держать мазу — быть главным, командовать (жар.)

(обратно)

32

черный прапор — прапорщик-контрактник, доброволец в Афганистане

(обратно)

33

нарки — от слова нары, кровати (жар.)

(обратно)

34

«хулиганка» — 226 статья уголовного кодекса за хулиганство (жар.)

(обратно)

35

уважаемая 140 — статья за кражу (здесь и дальше статьи УПК того времени)

(обратно)

36

«дробь двенадцать» — перловая каша (жар.)

(обратно)

37

Корочки — здесь документы.

(обратно)

38

ПСС — полное собрание сочинений

(обратно)

39

ВОВ — Великая Отечественная война

(обратно)

40

Гонишь — обманываешь (жар.)

(обратно)

41

Гасить борзоту — избивать наглых (жар.)

(обратно)

42

Приказ — имеется ввиду приказ Министра обороны о демобилизации.

(обратно)

43

Регалки — татуировки, определяющие положение человека в местах лишения свободы (жарг.)

(обратно)

44

Устинов — министр обороны СССР.

(обратно)

45

Ветряные Горы — микрорайон в Киеве

(обратно)

46

Хавыра — кватира (жар.)

(обратно)

47

Чековая упаковка — импортная, дорогая, приобретенная в «чековом» магазине (жар.)

(обратно)

48

Феня — блатной жаргон (жар.)

(обратно)

49

Отбиваться — выполнять комплекс действий по команде «отбой».

(обратно)

50

Гражданка — гражданская форма одежды

(обратно)

51

Ныкались — прятались (жар.)

(обратно)

52

Чмырить — унижать (жар.)

(обратно)

53

Вписаться, дать подписку — встать на защиту (жар.)

(обратно)

54

Шланговать — притворяться (жар.)

(обратно)

55

Проканать — получиться (жар.)

(обратно)

56

Стремный лепила — здесь ушлый, умный доктор (жар.)

(обратно)

57

Кемарить — спать (жар.)

(обратно)

58

КПЗ, ЛТП — камера предварительного заключения, лечебно-трудовой профилакторий.

(обратно)

59

ВСО — военно-строительная одежда, рабочая одежда в стройбате.

(обратно)

60

ДСК — домостроительный комбинат

(обратно)

61

Ниро Вульф — великий гурман, герой произведений Рекса Стаута

(обратно)

62

Калаш — автомат Калашникова

(обратно)

63

ГТО — «Готов к Труду и Обороне» — система физического воспитания принятая в Советском Союзе.

(обратно)

64

Погранцы — Служащие пограничных войск. Такие элитные войска, как пограничные, уходили на осенний дембель начиная с октября, а стройбат держали до середины декабря.

(обратно)

65

Имеется ввиду территория ВДНХ в Киеве.

(обратно)

66

Здесь — новая (арм)

(обратно)

67

Цветмет — пункт сбора цветных металлов

(обратно)

68

Стёб — от стебаться, то есть подшучивать, издеваться (жарг.)

(обратно)

69

Рубен Раузинг — основатель шведской компании Тетра Пак.

(обратно)

70

Поплавок вышки — ромбовидный знак высшего образования.

(обратно)

71

Отслужившие в армии поступали в учебные заведения на льготных основаниях

(обратно)

72

ВАИшники — здесь сотрудники Военной АвтоИнспекции

(обратно)

73

ВТК — воспитательно-трудовая колония

(обратно)

74

Погоняло — кличка (жарг.)

(обратно)

75

дачка — передача (жарг.)

(обратно)

76

хулиганка — 206 статья УК УССР, предусматривающая наказание за хулиганство (жарг.)

(обратно)

77

в лом — лень (жарг.)

(обратно)

78

«крыса» — тот, кто крадёт у своих (жарг.)

(обратно)

79

не кони — не бойся (жарг.)

(обратно)

80

погремуха — кличка (жарг.)

(обратно)

81

ДШК — Дарницкий Шелковый Комбинат

(обратно)

82

Гастрик — скор. от гастроном.

(обратно)

83

строй — здесь строевые войска

(обратно)

84

Четерехсотка — цемент марки 400

(обратно)

85

На шарка — от «на шару», бесплатно (жарг.)

(обратно)

86

Цынкануться — прятаться (жарг.)

(обратно)

87

Перукарня — парихмахерская (укр.)

(обратно)

88

Мохнатка — 117 статья УК УССР «Изнасилование» (жарг.)

(обратно)

89

Плести кружева — врать, изворачиваться (жарг.)

(обратно)

90

Шкварная — (здесь) больная венерическими заболеваниями (жарг.)

(обратно)

91

Сваловать — уговорить (жарг.)

(обратно)

92

Мятая фекла — ненастоящий, поддельный блатной язык, в отличии от «фени» — языка опытных сидельцев, уголовников, отбывавших срока в местах лишения свободы (жарг.)

(обратно)

93

Калечный — ненормальный, сумасшедший (жарг.)

(обратно)

94

Тискать — рассказывать (жарг.)

(обратно)

95

Не менжуйтесь — (здесь) не бойтесь (жарг.)

(обратно)

96

Композитор — стукач, наседка, от «писать оперу» (жарг.)

(обратно)

97

Три шестьдесят две — намек на 3,62 рубля — стоимость бутылки водки в Советское время.

(обратно)

98

Игровой — профессиональный картежник (жарг.)

(обратно)

99

Подписка — защита (жарг.)

(обратно)

100

Аманда Лир — популярная рок-певица в конце семидесятых, в начале восьмидесятых прошлого столетия.

(обратно)

101

Давид Боровский — известный театральный художник, автор многих сценических решений для Театра на Таганке.

(обратно)

102

Фура — фуражка.

(обратно)

103

Банка пива — имеется ввиду трехлитровая банка.

(обратно)

104

МФТИ — Московский физико-технический институт, школа технической элиты СССР.

(обратно)

105

Композитор — от «писать оперу», то есть стукач, наседка (жарг.)

(обратно)

106

Прессхаты — особые камеры, обычно в следственных изоляторах, в которых собирают людей отвергнутых уголовной средой, используются следственными органами для выбивания нужных показаний из подследственных, отличаются особой жестокостью, «беспределом».

(обратно)

107

Песик Фафик — литературный герой рубрики «По разным поводам улыбки» популярного журнала «Наука и жизнь»

(обратно)

108

Чумка — место, куда свозили и хоронили трупы во время чумы в Одессе.

(обратно)

109

ОВИР — отдел виз и регистраций.

(обратно)

110

Подломить — совершить кражу (жарг.)

(обратно)

111

Под шофе — нетрезвый.

(обратно)

112

Раним утром центр Одессы объезжали мусоровозки, подъехав к очередному двору мусорщик звонил в колокольчик и люди выносили ведра с мусором.

(обратно)

Оглавление

Некоторые пояснения вместо предисловия

Часть 1 Дух ли?

  Лето 2005 Чабанка. Одесская область

  Май 1986 года Чабанка. КПП

  Лето 2005 Одесса

  1984 год Киев

  Конец июня. 1984 Киев. ДВРЗ

  Конец июня. 1984 Пассажирский поезд Киев-Одесса

  Следующее утро На подъезде к Одессе

  Август 1988 Под Киевом на Днепре

  Лето 1984 Одесса

  Лето 1984 Чабанка. Первый день в части

  Чабанка. Карантин Конец июня 1984

  Лето 1984 Первое воскресенье в части

  Еще одна неделя и присяга

Часть 2 Салабон ли?

  Лето 1984 Чабанка. Подарок старшины

  Лето 1984 Первый день в роте

  Лето 2004 Чабанка. В поисках своего места

  Август 1991 Одесса

  Август 1984 Первое увольнение в Одессу

  Лето 1984 УПТК

  Лето 1984 Чабанка

  Начало осени 1984 УПТК

  Осень 1984 Чабанка

  1979 и 1981 годы Теплоход «Советский Союз»

Часть 3 Молодой ли?

  Осень 1984 года Чабанка. Приказ

  Осень 1984 Кулиндорово. На холодильнике

  Осень 1984 И снова комсомол

  1983 год Киев. Радиофизический факультет

  Осень 1984 Чабанка. Снова комсомол (продолжение)

  Осень 1984 Чабанка

  Осень 1984 года

  Ноябрь 1984 Поездка на свеклу

  Лето 1984 Киев. Упаковка

  Конец осени 1984 Чабанка

  Зима 1994 года Киев. Выпускной вечер МИМ-Киев

  Начало зимы 1984 Чабанка

  Начало 1985 года Чабанка

  Зима 1985 Чабанка

  Зима 1985 Кулиндорово

  Весна 1985 года Гланды-геморрой

  Весна 1985 года Чабанка-Кулиндорово

  Лето 1987 года Киев

  Весна 1985 года Чабанка-Кулиндорово (продолжение)

Часть 4 Черпак ли?

  Весна 1985 года Майор Белоконь

  Конец весны 1985 года. Чабанка

  Лето 1991 года Волгодонск

  Май 1985 года Чабанка

  Май 1985 года Чабанка — Киев

  Лето 1985 года Чабанка и только Чабанка

  Лето 1985 года Чабанка

  1979–1980. Киев Новогодняя ночь

  Лето 1985 года Чабанка (продолжение)

  Лето 1985 года Чабанка

  Начало осени 1986 года Киевский государственный университет, кафедра квантовой радиофизики

  Конец лета 1985 года Чабанка-Кулиндорово

  Осень 1985 года Симферополь

Часть 5 Дед ли?

  Осень 1985 года Чабанка, Кулиндорово

  Осень 1985 года Чабанка. Вечер Есенина

  Осень — зима 1985 года Кулиндорово-Чабанка

  30 августа 1986 года Поселок Котовского

  Осень-зима 1985 года Кулиндорово

  Зима 1985–1986 Чабанка. Новый год

  Зима 1986 года Чабанка-Кулиндорово

  Зима 1986 года Чабанка, Кулиндорово

  Конец зимы 1986 года Чабанка

  Лето 1983 года Киев. Соцгород

  Зима 1986 года Чабанка

  Лето 1992 года Поезд Одесса-Киев

Часть 6 Дембель ли?

  Весна 1986 года Чабанка

  Весна 2002 года Бельц, республика Молдова

  Весна 1986 года Чабанка

  Конец весны 1986 года Чабанка-Одесса

  Май 1986 Чабанка

И последнее отступление в качестве послесловия Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg