«О чем мы никому не расскажем. Сборник рассказов»

О чем мы никому не расскажем. Сборник рассказов (fb2) - О чем мы никому не расскажем. Сборник рассказов 489K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Евгения Энглерт - Анна Бухарова - Аля Чистова - Наталья Голышкина - Илона Вандич

О чем мы никому не расскажем Сборник рассказов

Авторы: Энглерт Евгения, Бухарова Анна, Чистова Аля, Голышкина Наталья, Вандич Илона, Иткин Марина, Юшкова Марина, Фридман Марина, Антипина Екатерина

Редактор Евгения Энглерт

Иллюстратор Евгения Энглерт

Редактор Штефан Энглерт

© Евгения Энглерт, 2019

© Анна Бухарова, 2019

© Аля Чистова, 2019

© Наталья Голышкина, 2019

© Илона Вандич, 2019

© Марина Иткин, 2019

© Марина Юшкова, 2019

© Марина Фридман, 2019

© Екатерина Антипина, 2019

© Евгения Энглерт, иллюстрации, 2019

ISBN 978-5-4490-3065-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Павлик Екатерина Антипина

До Павлика не было дела никому. Он мог хоть в лепёшку разбиться, но никто не обратил бы на это внимание. По крайней мере, ему казалось именно так.

И потому, в этот прохладный, ненастный осенний день, Павлик стоял никем не замеченный в коридоре и аккуратно дырявил стену найденным накануне шурупом. Там, в стене, был спрятан переход в другое измерение, где Павлик был бы самым нужным, самым лучшим ребёнком на свете. Там не приходилось бы совершать дурацкие поступки, чтобы только тебя заметили! Измерение было: Павлуша уже сто раз прикладывал к стене ухо в этом месте и слышал, точно слышал, ласковый мамин голос, который звал его кушать. Ещё в этом месте что-то шумело и щёлкало, слышались звуки льющейся воды и весёлые голоса взрослых. Ну конечно, какие могут быть сомнения — другое измерение было именно тут и никак иначе. Надо только дырку расширить, чтобы хотя бы кулак пролез, а там бы его всего и затянуло.

О другом измерении Павлику таинственным шёпотом однажды рассказал папа. Он говорил, что одновременно с нашим миром, существует такой же мир рядом. Но только тот мир гораздо лучше нашего: мама там никогда не ругается, коленки, даже если на полном ходу свалишься с беговела, не сдираются в кровь, а бабушка и дедушка, такие горячо любимые, там сидят рядышком у деревенского своего дома, а вовсе не находятся в неизвестном раю, куда можно попасть только в неприятно пахнущих свежим деревом, узких ящиках.

Пашка сначала сомневался — всё же он не малыш какой-то, чтобы верить в сказки, хоть и папины, хоть и такие красивые! Но потом поверил. Поверил потому, что вскоре после этого папа исчез насовсем, но там, за стеной, он продолжал говорить и говорить с мамой, а потом они вместе хохотали совсем, как раньше, когда они ещё не кричали друг на друга шёпотом, за закрытой дверью кухни, думая, что мальчик спит.

Папа не сказал, где точно находится это другое измерение. Когда Павлик спросил у него, он только обвёл рукой комнату и сказал: оно везде. Но везде его не было. Мальчик проверял. Он долго ходил по квартире, прикладывал разгорячённую голову ухом к прохладной шершавости обоев, вслушивался в каменную тишину, но ничего не было. И только тут, в коридоре, совершенно случайно измерение открылось ему и, во что бы то ни стало, Павел решил туда проникнуть. О том, что тутошней маме не останется никакого Павлика, мальчик как-то не подумал. Ведь теперь у неё совершенно не было времени и интереса к сыну. Она рано уходила, поздно приходила, и всё время подгоняла и ворчала на него: быстрее вставай, скорее ешь, перестань копаться, опять грязные ботинки. Однажды, Павлик помнил это, мама сказала ему: как я устала! Лучше бы меня совсем здесь не было! И Павлик понял, что она тоже скучает по папе и хочет побыстрее сбежать к нему в другое измерение. И тогда тут он останется совсем один! Даже без ворчливой мамы! Это было не просто страшно, это было так непостижимо, что маленькое сердечко начинало биться с отчаянной быстротой и он бежал в комнату или к телефону, чтобы проверить: здесь ли мама? Не бросила его, не исчезла, как папа? Мама была на месте. Она раздражалась неуместным звонкам сына или его быстрым душащим, счастливым объятиям облегчения. Прикрикивала и рывком освобождалась. Но она была, была тут! И это было хорошо.

Тихо сопя, Пашка пытался понемногу расширять дырочку. Маленькими пальчиками удерживать шуруп и так было сложно, а мальчик так волновался, что его могут заметить и тогда никакого измерения, а вместе с ним и папы, не будет, что ладошки его вспотели, скользкий гвоздик всё время норовил выскочить из руки и закатиться туда, откуда его было не достать. Один раз он почти завалился под плинтус и Павлик долго пытался выковырнуть его, даже немного поревел от испуга, что не сможет вернуть шуруп.

Павлуше казалось, что в неосвещённом коридоре он стоял уже целый день. Всё ковырял, ковырял, расширял дырочку пальчиком, убирая из отверстия каменную крошку и кусочки обоев. Больше всего он боялся, что не успеет и няня, увидев, что он делает, накажет его.

Сегодня дома была только няня Лида, которой тоже не было дела до Павлика. Она все дни проводила в разговорах по телефону со своими воображаемыми подругами: как только приходила, садилась на кухне в кресло, снимала с телефона трубку, нажимала вразнобой кнопочки и долго-долго разговаривала с трубкой, задавая ей вопросы, как будто что-то выслушивая в ответ, глупо смеялась и вообще вела себя странно. Даже ему, пятилетнему мальчику, было ясно, что в трубке никого нет: он сто раз проверял. Когда Лида опускала трубку, он тут же подбегал, прислонял её, ещё теплую, к уху, но в ней была совершеннейшая тишина. Павлик дул, говорил что-то, но трубка молчала. Так он убедился, что друзья няни Лиды жили только в её воображении. Почти, как его папа жил в его голове, только папа раньше был на самом деле. И сейчас есть, за стенкой.

Няня следила за чистотой и могла здорово наподдать, поставить в угол даже за ковыряние стены. Она же не знала, что там измерение! И мальчик ни за что не сказал бы ей! Потому что тогда она могла бы пройти туда вместо него. А всем ли хватит места в другом измерении, Паша не знал. Вдруг, Лиде хватит, а ему нет… Но, что более вероятно, увидев дырку и грязь, няня отняла бы шуруп и нашлёпала.

Пашка зажал между губами язык, стал ковырять усерднее: дырочка была совсем крошечная, никак не просунуть в неё даже самый маленький пальчик, даже по ноготок он и то бы не влез. Мальчик не замечал, что уже текли и текли солёные слёзы по лицу, капали на воротничок любимой клетчатой рубашки, которая, промокая, неприятно липла к телу. Не замечал и того, что выл уже почти в голос и напуганная няня, задавшая ему несколько вопросов, не получив реакции, звонит на работу маме, чтобы та поспешила домой.

Он не замечал ничего, кроме того, что, как ему казалось, дырочка не расширяется, а сужается, срастается, не желая пропускать его, Павлика, в другое измерение, где нет места слезам и разочарованиям.

Мама Павлика приехала быстро: в середине рабочего дня улицы были практически пустыми, и такси довезло её до дома в считанные минуты. Увидев малыша, стоящего у стены, красного, плачущего так, что не оставалось сомнений: произошло что-то по-настоящему ужасное, она схватила его в охапку и стала кричать в маленькое личико: что, Паша, что случилось? Болит? Ударился? Что случилось? Она разжала с усилием сжатый кулачок, в котором был мокрый от слёз шуруп.

Пашка сбивчиво, прижавшись к ней всем телом, хриплым, от плача, голосом как заведённый повторял: не растёт, измерение, никак не попасть, я хотел, а оно, шурупик маленький, хотел дырку, чтобы мы, и теперь папы не увижу. И после этих сумбурных слов вдруг снова начинал рыдать, отчаянно, как будто случилось самое страшное, после чего нет и смысла смотреть на этот белый свет.

Мама, крепче прижимая к себе малыша, слушая что он говорит, чувствовала, как внутри как будто оттаивает что-то огромное, невыразимо вместительное, и оттаивая, заполняет собой мир, состоящий из неё и сына. Маленького отчаянного сына Пашки, поверившего в то, что за стеной не соседская квартира, а новый светлый мир без грусти, где Пашка скачет на одной ножке, обутой в сандалию, крепко схватившись за руки самых близких его людей: мамы и папы. И слышать было это вдвойне, втройне, вдесятеро страшнее от того, что она сама запретила бывшему мужу звонить малышу, надеясь, что так он быстрее забудет папу. И она забудет целый мир, который воплощали для неё Павлик и Сергей, после ухода которого её будто бы сковало льдом. И больно было даже думать, представлять себе, как Сергей ходит по тем же улицам, дышит тем же воздухом, улыбается и так же, как раньше, прерывая чтение, закладывает страницу пальцем, чтобы поскорее вернуться к книге.

И сидя у стены, крепко обнявшись, плакали два человека, большой и маленький. Плакали горько и безутешно, как бывает только в детстве, когда любая случившаяся беда не имеет начала и конца, а только мгновенно наполняет мир, вытесняя из него всё остальное. Плакали, не заметив, что Лида ушла, что на улице наступили уже сумерки и в квартире стало почти темно, только свет от фары проезжающего на улице автомобиля, выхватывал из темноты неровные, будто рваные части мебели и игрушек. Плакали, чтобы никогда больше не ссориться, не огорчать и не давать повода проворачивать никуда не ведущие дыры, желая навсегда спрятаться друг от друга.

Если я могу это видеть Анна Бухарова

Аркадий пришел в разгар вечера, как всегда без звонка, поэтому застал всю компанию в очень приподнятом настроении. Денис не удивился, пустил без комментариев, даже не указал, где спиртное брать — и так знает. Аркадия в этот раз алкоголь не интересовал, зато компания очень даже. Он сел на пол в углу, раскрыл ноутбук, чем и привлек к себе общее внимание. Денис, Санча, Юстас, Велта и Кирилл смотрели на него с искренним любопытством, а он бросал на них внимательные взгляды и делал какие-то пометки в ноуте.

— Ты чего? — напрягся Денис. Аркадий набрал на клавиатуре что-то длинное, захлопнул ноут и взглянул на компанию ясными глазами.

— У меня к вам дело есть. Вы мне понравились.

— Правда? — щелкнула пирсингом в губах Санча. — Ну, ты, похоже, тоже ничего.

— Надеюсь, это не больно? — усмехнулась Велта, откидываясь на пухлую спинку дивана и закидывая за голову руку без бокала.

— Нет, не больно, но очень интересно, — улыбка у Аркадия была как у рыбки-гуппи. — Кто знает про фармлабораторию моего отца?

— Я, — булькнул Денис, не успев отвести стакан от губ. — Знаю, что она есть.

Теперь Аркадий переместился в центр комнаты.

— В лаборатории разработали принципиально новое средство, однако сейчас мы не можем выйти на официальные клинические испытания. Нужны добровольцы. Состояние здоровья не особенно важно, так как средство не дает медицинского эффекта. Там скорее речь о психологическом воздействии. Но готовы поверить на слово, что ваша психика устойчива и вы не подвержены серьезным наркотическим зависимостям.

— Что, новый вид дури? — с интересом вскинулась Санча. — Не, я сама не пробовала никогда, но если испытания — могу, почему нет.

Аркадий безо всякого выражения посмотрел на эту девицу в черном свитере оверсайз, сапогах на тяжелой подошве, которые она не сняла даже в квартире, черная челка вразлёт. Разогретая выпивкой, Санча казалась очень общительной.

— Нет, не дурь, — кратко ответил Аркадий.

— Ну, можно же побольше деталей, да? — подал голос Юстас. — Тебе нужны добровольцы, не нам. Не скупись на подробности, друг.

Чтобы удобнее было слушать, все дружно закурили. Аркадий тоже, и сигарета в улыбке гуппи сделала его не таким официальным. Когда воздух в квартире уплотнился чуть не вдвое, Кирилл загасил очередную раскуренную сигарету мимо пепельницы и подвел итог:

— Я согласен. Эти, полагаю, тоже. Мы же можем отказаться в любой момент, да? — Аркадий подтвердил движением рыбьих глаз. — Значит всё нормально. Не хуже лекарства от насморка, я думаю.

Велта красиво поднялась и сощурилась на Аркадия:

— Отчёты? Обследования? Какие-то ещё формальности?

— Я вам просто дам пакетики с таблетками, рекомендации и контакты вашего куратора от лаборатории. Будете наблюдать за собой, не реже раза в два дня описывать это в отчёте куратору, в экстренном случае свяжетесь с ним.

Некоторое время компания обменивалась взглядами, будто собирались силами перед стартом.

— Да, — сказали они почти хором.

(из записей Дениса) Таблетка была крупной. Её надо было растворить в воде (100мл) и выпить в 6 глотков.

Сначала я опасался побочных эффектов, в рекомендациях было сказано, что они могут быть при наличии явных психических отклонений и патологий. Психом меня никто не называл, но кто может за себя уверенно поручиться? Голова, как известно, предмет тёмный…

Неожиданно долго смотрел на вид из окна кухни, потом даже на балкон вышел. Это оказалось притягательно: графитные линии дорог и зелёные кляксы деревьев, пешеходы, дети на качелях, а самое главное — небо. Как называется этот оттенок синего? Надо у кого-нибудь спросить. И что-то было во всем этом, неуловимое, тонкая фарфоровая пыль, запах ванили, колокольчик… Господи, это написал я?!

(из записей Кирилла) Мы сегодня с Юстасом зашли к Санче. Она сидела на полу над альбомом Ботичелли и плакала. Санча. Плакала. Над Ботичелли. Смотрела на Венеру и размазывала тушь по щекам. Кинулась нам говорить, что такого совершенства ещё не видела, это настолько красиво, что только слезы. А взгляд у самой, будто святой дух на нее снизошел, безудержное восхищение. Юстас камеру хотел у нее забрать, два месяца уже у Санчи валяется без дела. По-моему, у неё тогда можно было забрать всё на свете.

Вечером внезапно захотелось почитать, очень переживал, что у меня две с половиной книги и те по менеджменту. Первый попавшийся поэтический портал не спас: не думал, что так важно, чтобы стихи были красивыми. Поискал школьную классику — гораздо приятнее читать.

(из записей Велты) Я это чувствую! Движение и восторг, немного солнца везде, особенно внутри людей. Мне всех обнять хочется, даже рассказать им хочется о том, какие они милые. Бабушки и мамочки на площадке, кажется, очень удивились, что я так смотрю на их детей. А я и на них так смотрела, они же легкие, добрые, благородные лица, льется песня на просторе от общения с ними. Странно, что я раньше мимо проходила, мимо искренней, природной красоты человека живущего, бегающего, лепящего куличики и плачущего маме в колени. Я сегодня два часа на площадке провела, играла с детьми. Взрослые смотрели сначала с испугом, потом с легким сочувствием («наверное, у самой детей нет, на чужих успокаивается»), усталой снисходительностью. Я различаю все эти оттенки? Неважно, неважно. Просто сегодня был какой-то невероятный день.

(из записей Санчи) Я дура, дура, дура и уродина! Потому что маленькая репродукция, изящная вещь, любое рукотворное нечто способно вынуть из меня поток слез от восхищения и ещё от того, что я не умею об этом говорить. Вчера я возвращалась от метро и на крыше моего дома сидело лиловое солнце, мягкое, яркое, вечернее, хотелось потрогать и заплакать. Потрогать я не могла, а постоять на полдороге к дому со слезами на глазах очень просто. Толкнул какой-то дядька, мол, я ему пройти не даю. Раньше бы послала не задумываясь, но заметила у него такие чудные волосы, что только отвернулась и пошла домой.

Чёрт, где моя одежда? Весь этот ворох невнятных тряпок чёрного цвета — зачем он мне?

(из записей Юстаса) Проверять алгебру гармонией, оказывается, очень просто. А еще — выводить алгебру из гармонии. Как расположить объекты в кадре так, чтобы сохранить и геометрию, и очарование кадра? Это ладно, это только брать и пробовать. А сколько выверенной гармонии оказалось вокруг, во всем сразу, от облаков до окурков на асфальте! Вот Кирилл ходит и рассказывает всё словами, описывает, ищет как выразить невыразимое. А я всё равно хромой на слова, у меня только фотокамера (про которую я, кстати, забыл давно, чуть не потерял, дупло косое). Два щелчка: один — затвора аппарата, другой — по носу от зрителя. Если я могу это видеть, как я хочу это показать?

Велта смеялась. Я видел смеющуюся Велту и она была прекрасна. Она есть и она прекрасна.

В этот выходной они решили поехать к маленькому озеру, где так славно удавались рыбалка и посиделки с шашлыками. Только теперь у них было важное дело на всех, было необходимо, очень-очень нужно поговорить обо всем. Озеро было уединенное, но исключительно живописное, они это знали и без всяких таблеток. Изрезанные скалистые берега под шкурой смешанного леса, куски неба между облаков (здесь всегда были облака, даже в безоблачный зной), неровная тропа в кустарнике.

Вроде всё было как раньше. Юстас с криком прыгал с высокого берега, а потом бегал за всеми с фотокамерой. Санча собирала камни, ветки, цветы и песок, устраивала из них хаотичные инсталляции, а потом пела песни, похожие на призыв к войне. Кирилл и Денис занимались мясом, костром и прочими мужскими делами, обсуждали работу, девушек, что там ещё можно назвать правильной темой для молодых мужчин. Велта меланхолично улыбалась и мусолила во рту травинку. Даже когда Санча надела на неё венок и захотела сверху посыпать песком (но Юстас отогнал), она не изменила настроения. До самых сумерек выходной на озере не отличался от таких же прошлых. Пока костер не стал ярче воздуха, пока не пришлось накинуть пледы на плечи и придвинуться ближе к огню, что сразу превратило их в тайное общество и можно было говорить о волнующем.

— Я не знаю, как вам, а мне это нравится, — негромко начала Велта. — Я про то, как таблетки действуют на меня.

Юстас еле удерживался от того, чтобы взять камеру и снимать, потому что эти лица, огонь, неплотная темнота, полушёпот (который, конечно, не звучит на фотографии, но всё равно звучит). Пришлось говорить, чтобы отвлечься.

— Да, это какой-то другой мир. Я вижу все как никогда и даже не представляю, как я жил без этого. Это… словно жил с закрытыми глазами или смотрел только в одну точку, а теперь у меня объемное панорамное зрение. И всё это надо остановить, показать, чтобы запомнить или не знаю что, но это важно, очень.

— Очень важно, — подтвердила Велта. — Мне люди раньше вообще по барабану были, все, кто не близкие родные и друзья Люди вообще. Но там столько интересного, а главное, так… волнующе открываться им навстречу и чувствовать их отклик.

— Да, гением общения ты никогда не выглядела, — небрежно сказал Кирилл. — Мраморная была какая-то.

— Вот и не хочу возвращаться в мрамор, — не обиделась Велта.

— У нас в жизни реально что-то изменилось или так, просто мозги затуманены? — громким голосом спросила Санча. — Меня, например, с работы скоро выпрут, всем надоели мои рассуждения о женской красоте эпохи Возрождения.

— Ты и выглядишь по-другому, одеваешься, по крайней мере. — ответил ей Денис. — Чтоб я тебя когда в желтой блузе видел, даже не помню.

— Это было в детском саду, мы еще не были знакомы, — улыбнулась Санча.

Две минуты было тихо. Две минуты — Денис почти слышал, как тикает невидимый секундомер, и считал. Он стал замечать много разных деталей, иногда чересчур. Раньше он был в растерянности, ведь что-то надо было со всем этим богатством

делать. Потом успокоился и дал этому изобилию быть, не ожидая ничего и не стремясь все использовать. Зазвучал голос Санчи, она что-то напевала, негромко и чисто, брызгами воздуха, фарфоровой пылью, словно из недр северной ночи.

— Кирилл, что у тебя с той девочкой из офиса? Стихи ей уже читал, цитатами обволакивал?

— Ох, Юстас, тебя б… — прервалась Санча

— Знаешь, читал. Раньше мне казалось, что она как все: кафе, кино, проводил, поднялся на бокал кофе. Когда был дождь мы ещё не дошли до дома, без машины, вымокли, как щенки. Она стоит, почему-то смеётся, а я зачем-то начал стихи читать, сначала чужие. Красивые, она даже смеяться перестала. И ей нравилось, она попросила ещё почитать. А дома у неё меня с бокала повело и я прочитал свои.

— Твои стихи? Ты стал писать? Вот это новость для верхних строчек новостных агентств. — не удержался Юстас.

Санча опять запела, а Кириллу расхотелось отвечать и вообще разговаривать. Хотелось просто смотреть на огонь, на рдеющую под ногами землю. Вдруг сказал:

— А поздно уже, правда?

Велта очнулась от своих мыслей. Денис кивнул. Юстас забеспокоился, что не успел, не успеет рассказать огромную тайну-удачу, только вчера на него свалившуюся.

— Мои снимки стали очень популярны

— Ещё бы, — перебила его Санча, — ты ими весь интернет завалил.

— Ладно, завалил. Но они популярны, вот в чем штука. Люди понимают, о чём эти снимки, да? А самое главное, что мне предложили в выставке поучаствовать. — Юстас не дожидался восторженных охов и продолжал — Очень хочу это испытать, когда твои… мои работы будут в большом формате, в зале с хорошим светом. Дело не в тщеславии, а в том, чтобы это увидели, алгебру, гармонию, всё это совершенство вроде бы несовершенного.

Он выдохнул, а Велта улыбалась ему. От приоткрытого окна сильно сквозило, а так не хотелось болеть, когда жизнь каждый день взрывалась новыми фейерверками ощущений. Денис не пересел, он торопился закончить отчёт, скучнейший квартальный отчёт по заказам, который обязателен для всех менеджеров их некрупной полиграфической фирмы. На месте руководства Денис, скорее всего, точно так же заставлял бы всех писать отчёты. Но он был на месте менеджера, в руководство не стремился и отчёт воспринимал, как неизбежную рутину. Зарабатывать на своем видении прекрасного, как Юстас, он ещё не научился. Пара часов — и можно будет свалить хоть куда, на ближний парковый пруд, к примеру, не пропадать же выходному совсем. И Санчу позвать, с ней веселее.

На предпоследней странице отчета позвонил Аркадий.

— Ты, верно, хочешь нам ещё таблеток подкинуть, — с патетическим восторгом начал разговор Денис.

— Нет. — Тон Аркадия резко контрастировал с энтузиазмом Дениса. — Я должен сказать, что исследования прекращаются, по крайней мере, относительно этих таблеток. Во-первых, первичный материал собран. Во-вторых, лаборатория не может себе позволить так долго заниматься проектами на отдалённую и невнятную перспективу, надо и деньги делать. Есть другое направление, которое принесёт хорошую прибыль, поэтому работа с этими таблетками сейчас прекращается.

— Ты говоришь как сукин сын, — совсем не эмоционально сказал Денис и отключил телефон.

Потом он тысячу раз пожалел об этом, потом он звонил Велте и просил её пригласить Аркадия вечером к ней в гости, потому что это важно, фундаментально важно. Велта звонила и добрым голосом, ещё не зная последних новостей, пригласила Аркадия на выдуманный сходу торжественный вечер. Всё, что угодно, бормотал Денис, лишь бы он пришёл.

Он пришёл. Не ведающая ничего компания встретила его приветственным гулом, Аркадий даже решил, что это вечеринка в честь закрытия проекта. Только вот Денис держался где-то между его спиной и выходом из комнаты.

— Аркадий, мы тебе так благодарны за то, что именно на нас вы испытываете эти таблетки, — взмахивал бокалом Кирилл.

— Да, столько замечательного каждый день! Я только лет в пять за собой такое помню. — Санча сияла.

— А теперь, сукин сын, скажи им это в глаза, — жесткий голос Дениса озвучил то, чего Аркадий так сильно опасался.

Собрание замерло; все видели, как изменился взгляд Аркадия, но приподнятое настроение мешало понять, что происходит.

— Я должен сказать, что исследования прекращаются, по крайней мере, относительно этих таблеток. Во-первых, первичный материал собран. Во-вторых, лаборатория не может себе позволить так долго заниматься проектами на отдаленную и невнятную перспективу, надо и деньги делать. Есть другое направление, которое принесет хорошую прибыль, поэтому работа с этими таблетками сейчас прекращается. Голос его был бледен, то твёрд.

— Даже слово в слово повторил, — оценил Денис. — Чётко.

— Ваши отчёты будут сохранены в архиве, всё же результаты могут пригодится в будущем, — механически продолжал Аркадий, стараясь не бегать глазами. — Очень интересные результаты. Спасибо за сотрудничество. Полагаю, вы тоже довольны проведённым экспериментом.

— То есть на этом всё? — глупо уточнила Велта, и так ясно, что всё.

— Ну, вы просто вернётесь к прежней жизни, — неуверенно повел головой Аркадий. — Может, какой-то эффект от таблеток закреплён насовсем, я не знаю. Надо бы выход из эксперимента тоже закрепить в отчётах, но поскольку проект закрыт… Можете оставить записи по собственному желанию, это будет интересно.

— Нас кинули, — Юстас был настроен мрачнее всех. Он только что участвовал в большой выставке, его заметили не только народные массы в интернете, но и признанные фотохудожники, арткритики и галеристы. Для Юстаса всё только начиналось, но только что Аркадий одним махом развалил лестницу, ведущую его вверх.

— Я же толком не знаю, сохранится эффект или нет, — подчеркнул Аркадий. — Не исключено. А значит, вам хуже не будет. Всё. Всего доброго, мне пора.

Он проскочил мимо Дениса, никто и не дёрнулся его остановить. Им нужно время, чтобы понять и привыкнуть, а желание убить его возникнет позже. Хлопнула дверь. Ещё не накрывало паникой, не заползала тоска.

Двадцатый день декабря в Праге — это сказка в самом волшебном воплощении. Огромная елка на Старой площади и затмевающие её витрины магазинов со всякой милой шелухой.

Китайские туристы щебечут около загонов с осликами и козликами — рождественская забава чешской столицы «покорми скотинку» всегда очень популярна у туристов. Пряничные мотивы на улицах, пряничные ароматы на ярмарках, умопомрачительный запах сладкого, холодного, блестящего Рождества. Соблазны традиционные и необычные, классический вид пражских улиц и площадей в современной иллюминации. Много людей, но не толпой, а любопытными компаниями. Денис стоял на Вацловской площади, попал сюда со случайной компанией и так же случайно вывалился из нее. Капюшон серого неба над городом приглушал яркость огней днём, ночью обязательно будет по-другому: праздник займет всю мостовую и усядется на крышах и шпилях, чтобы дудеть в свою золотую трубу счастья. Денис всё ещё пытался подбирать свои ощущения, сравнивать запахи с огнями, улицы с лицами, искать краски для слов и чувств. Это не давалось так легко, как когда-то, как год назад, даже больше.

Около широкого прилавка стояли большие синие емкости. Рождественские карпы снуло толкались в них, покорные роли обязательного блюда на праздничном столе. Любопытные дети заглядывали к ним («Ух ты, говорящая рыба! А желания исполняют?») и снова мчались успеть за всеми рождественскими диковинками. Денис тоже подошел к прилавку с вялым интересом, показал знаками торговцу, что «пан не желает карпа», а отвернувшись от рыб, увидел Аркадия. Тот стоял на случайно безлюдном пятачке площади и говорил с кем-то по телефону.

— Привет, — сказал ему Денис совсем негромко, но он услышал, как, наверное, слышат друг друга в многоязычной толпе те, кто говорит на одном языке.

В тёплом, но безликом кафе они нашли время и место пообщаться. Поначалу Аркадий будто стеснялся отступать от нейтральных тем про погоду, праздники, Прагу. Денис сам напомнил ему про таблетки.

— Я же злился на тебя, даже не представляешь как. Все злились.

— Представляю, очень представляю, — усмехнулся Аркадий и заметно успокоился. — Поэтому свалил как можно быстрее, сразу как сообщил вам пренеприятнейшее известие. Слушать вы не могли, а морду набить вполне. Я пытался смягчить удар, сказать, что как приём таблеток по-разному действует на людей, так и прекращение приёма. То есть не обязательно вы бы расстались со своими приобретениями.

— Ведь и правда всё по-разному получилось, — подтвердил Денис. — Просто все ждали одинакового чуда, даже если бы пришлось долго до него добираться.

— Расскажи, что у ребят произошло, — осторожно попросил Аркадий.

Денис тоже начал осторожно, не то вспоминая, не то обдумывая те события.

— Ты прав, вышло по-разному. Кирилл, которому вдруг открылась красота слов, поэзии, художественной выразительности, сейчас почти забыл всё. Но ему проще всех, он женился и довольно счастлив. Успел очаровать девушку красивыми словами. Вот Санча…

…они зашли к Санче с Кириллом и Велтой, было плохое предчувствие, беспокойно и липко на душе. Неделю её не было слышно, неделю — и это оказалось безвозвратно много. Санча танцевала под собственные напевы, ломалась телом в странные позы, скакала по дивану. Увидела их, обрадовалась, что зрители пришли. Подскочила к Велте, а Велта посмотрела ей в зрачки, там даже не надо было быть специалистом, чтобы понять.

— Да! — кричала Санча. — Одни таблетки на другие! И сейчас мне ещё лучше!

Она закружилась на месте, Кирилл поймал её крепко-крепко, и она смотрела прямо ему в глаза своими, нездешними.

— Мало! Мне без них всего мало! И когда тот козёл отнял таблетки, мне было очень больно. А сейчас хорошо, и ещё пару часов будет хорошо, а потом всё равно спать. Да отпусти ты меня наконец, отпусти, сказала!

Санча подскочила к окну, подняла легкую тюль нежно-медного оттенка и покрыла ею голову, запахнулась концами.

— Вот вам — рождение Венеры!

Картинно закатила бессмысленные глаза, обмахивая себя тканью.

— Зато я красивая. Красивая! И солнце красивое! И вы красивые. Только уйдите уже.

Они смотрели на Санчу, на их Санчу, которая стала обиженным чудовищем, и если не смеялась, то заплакала бы или стала кусаться.

— Уйдите! — крикнуло чудовище, а Санчи не было, не сейчас, приходите завтра.

— Ну, крышу сносит в меру предрасположенности. И не сейчас, так потом с ней что-нибудь подобное произошло бы.

Спокойствие Аркадия не было жестокостью, ему правда было всё равно.

— Вот Юстас, например, пришел со мной разобраться, кричал много, руками размахивал… Где он теперь?

…Иногда от Юстаса приходят письма на электронную почту. Они куцые и полные разочарования в себе. Но приходят, потому что ему надо кому-то написать. Когда Юстас перестал видеть мир особенным, его фотографии превратились в ничто. То, чем он наполнил свою жизнь, рассыпалось нелепыми объектами, безликой грудой вещественного мира. Юстас стал слепым котенком, он натыкается на предметы, но чувствует в них только преграду, о которую бьётся его желание понять. Щедрая волна внимания к его работам и его жизни ударила мощью отлива ничуть не слабее, протащила лицом по камням и песку, заставила хлебать свою беспомощность, оставила наедине с самим собой. Однажды Юстас удалил все свои страницы в интернете, отказался от общения со всеми, пропал отовсюду. Денис боялся, что он собирается повторить путь Санчи, но всё обошлось. Юстас появился у Дениса рано утром в воскресенье, принес какие-то книги, которые обещал ему пару жизней назад, сказал, что улетает в Марокко. Потом напишет. Кажется, у него остался фотоаппарат, все-таки не смог расстаться. Иногда он пишет Денису электронные письма, очень редко, ведь на африканском континенте не везде есть интернет. За неполный год Юстас забрался в самую тайную Африку и только поэтому не сошёл с ума. Прошлый Новый год он молчал на берегу Атлантического океана под Либервилем, этот проведет в Дар-Эс-Саламе, созерцая в одиночестве Индийский.

— Лучше всех Велте, — не спеша продолжал Денис. — Всё осталось при ней, её добрые чувства к старикам, детям и прочим двуногим никуда не делись. Хоть завидуй. Мы будто загорелись и погасли, а она продолжает гореть ровным теплом. Говорит, что не боится, если это пройдет. Хотя — я давно её не видел, так что не знаю точно, как у неё дела.

Аркадий щёлкал зажигалкой. Официант тихо напомнил ему, что курить в кафе нельзя, но щёлкать-то можно, ответил Аркадий.

…Велта нашла его через четыре дня и пригласила к себе. Получалось, что на свидание, но такое, своеобразное.

— Мне нужны эти таблетки, обязательно нужны. Я же знаю, что у тебя они есть, или есть возможность их достать, сделать, создать заново. Сделай это для меня. А я сделаю так, что тебе будет приятно… сделать это для меня.

От неё веяло шёлком и свежим ветром, горячей ночью, прохладой глубокого колодца. Аркадий хорошо это чувствовал и не знал, куда удобнее поставить свой уже пустой стакан, пить хотелось ужасно, но зачем вода, если он рядом с таким источником. Да, он мог принести ей таблетки, ведь исследования планировались на долгое время и запас был. Даже когда он иссяк, их оказалось несложно производить, надо было только хорошо заплатить сотрудникам лаборатории, дать им такой заказ. Он платил, потому что была женщина, которой они нужны, а ему нужен был источник счастья внутри этой женщины. Потом он стал жалеть её и себя за такое искусственное счастье и стал приносить ей «пустышки», она не замечала и не менялась. Аркадий понял, что теперь он больше не нужен, как это ни печально, но и печалился он недолго. Оставил большой запас «таблеток» и оборвал их отношения совсем. Ладно, проехали…

— А ты? — наконец, спросил он Дениса.

— Я, наверное, не проявил особенных талантов в своих отношениях с этим прекрасным миром. Тогда просто всё было ярко, выпукло, я замечал детали и оттенки всего: цвета, света, звука, линий, человеческих проявлений. Даже пытался описывать ощущения словами, конечно, получалось бледно и странно. А теперь я иногда стою и принюхиваюсь, прислушиваюсь, ищу прежние оттенки и не могу их поймать. Но, знаешь, для старшего менеджера это не обязательно. Грустно как-то, хоть и праздники.

Денис смотрел на улицу через окно в обрамлении еловых ветвей, и может быть, ждал, что мир обернётся, подмигнёт и снова дохнёт на него яркой жизнью. Монотонные щелчки зажигалки сообщали, что не будет этого.

— Другие тоже ищут красоту и яркие грани мира. Некоторые, вроде, даже находят, — обнадежил Аркадий и расплатился по счёту.

Они вместе вышли из кафе, небрежно пожали друг другу руки и кивнули «пока», чтобы разойтись, видимо, навсегда.

Радио «Боль» Илона Вандич

Верный способ испортить отпуск — закончить его визитом к психотерапевту. Хотя нет, есть способ и получше — например, провести весь отпуск по совету психотерапевта. И именно им Тим и воспользовался. А теперь сидел в уютном кресле, с мягкой плюшевой обивкой цвета белого медведя — таким креслам место на даче или в спальне, а не в больничных кабинетах, — и не мог понять, что он сам здесь делает. Неужели до сих пор надеется, что кто-то ему поможет и он снова вернется к нормальной жизни? Сможет радоваться, смеяться, получать радость?

— Как провели отпуск? — участливо спросил психотерапевт.

— Тоскливо, — вздохнул Тим.

— Не понимаю, — покачал головой Герман Анатольевич, — почему у вас вызвал тоску Прованс? Я бы понял, если бы вы были в Тоскане…

Тим не улыбался. Ему было не смешно. Ему было плохо, страшно, больно и одиноко. А еще Тим не хотел умирать. Но смерть поджидала его за каждым углом, за каждой дверью, и Тим точно знал, что рано или поздно она дождется. И эти прятки с небытием, это постоянное бессмысленное бегство от смерти забирало все силы, и Тим чувствовал, что уже готов сдаться, лишь бы все это закончилось. Чем быстрее, тем лучше.

— Вы не слушаете меня, — мягко повторил Герман Анатольевич.

— Да, — сказал Тим, — я устал вас слушать, если честно. Все равно вы ничего не знаете.

— Я очень много всего знаю, — возразил врач.

Тим махнул рукой.

— Гора бесполезных знаний. У меня тоже такая есть.

— Ну почему же бесполезных?

Это была их привычная игра в слова, и она тоже за последний год успела Тиму изрядно надоесть. Он поднялся.

— Я пойду.

— Но сеанс только начался…

— Я больше не верю в психотерапию, — устало сказал Тим. — А ничего другого вы мне предложить все равно не можете.

— Ну почему же? Могу.

— Антидепрессанты? — ухмыльнулся Тим. Полгода назад антидепрессанты принесли ему новый виток разочарования и дикий голод, который забивал все чувства и мысли. И, как следствие, лишний вес.

— Нет, — покачал головой Герман Анатольевич. — Другое средство.

— Какое?

— Какая разница? Вы все равно откажетесь! — Ехидно ответил врач.

— Нет!

Несколько секунд Герман Анатольевич смотрел на Тима с недоверием, а потом осторожно переспросил:

— Не откажетесь?

— Нет, — нетерпеливо повторил Тим. — Я согласен. Что это за средство?

— Трудотерапия, — грустно ответил Герман Анатольевич. — Идите домой. Выспитесь как следует, разберите чемоданы. Поговорим в следующий раз.

Тим хотел сказать, что следующего раза не будет, но вместо этого только пожал плечами и вышел из кабинета.

Тимофей как раз закончил разбирать чемодан, когда телефон неожиданно пиликнул. Смс? Кто в наши дни пишет смски, когда есть куча мессенджеров? Небось, опять надо что-то оплатить или скидки на костыли в ортопедическом салоне. Так и есть, номер был незнакомым. На всякий случай Тим открыл сообщение. «Напоминаем, сегодня ваш эфир на радио „Боль“ начнется в 23.00». Что за глупые шутки?!

Или это не шутки? «Трудотерапия», — сказал Герман. Но Тим был уверен, что трудотерапии — это скорее тяжелый физический труд, чем веселая ночка в роли диджея. Впрочем, последнее вряд ли возможно, учитывая, что в смс не было адреса, да и о радиостанции с таким названием Тим никогда не слышал. На всякий случай он вбил, конечно, в поисковик это дурацкое название, но было сто миллионов ответов про радио, еще больше про боль, и ни одного точного совпадения. Как и следовало ожидать.

Но в десять вечера, когда Тим совсем было собрался погладить на завтра рубашку и лечь, телефон снова ожил. Все тот же незнакомый номер.

— Тимофей? — голос тоже был незнакомым. Совсем не похож на Германа, совсем.

— Да. Кто это?

— Денис, ваш водитель. Отвезу вас в студию. Буду минут через десять.

— Какой водитель?

— Вас что, не предупредили? — в голосе зазвучала тревога. — У вас сегодня ночной эфир, на радио «Боль».

— Ах, об этом? Предупредили.

— Спускайтесь.

Тим пожал плечами. Так даже проще, когда тобой командуют. Одеться, спуститься. Правда, совершенно непонятно, как завтра работать на своей основной работе, если у него действительно будет какой-то ночной эфир.

У дверей Тима уже ждали. Парень лет двадцати семи, в строгих костюмных брюках и толстовке с надписью «Бронкс», которые не сочетались между собой вообще никак.

— Я Артур, — он протянул руку, из рукава худи показалась манжета белой рубашки. — Техник и администратор в одном лице.

— Мой босс? — уточнил Тим.

— Если тебе так нужен босс, можешь считать, что я — это он, — серьезно сказал Артур.

Студия выглядела именно так, как Тим и представлял себе студии — стол с пультом и компьютером, микрофон, наушники, удобный стул с высокой спинкой, какие-то провода и устройства кругом. Вот только людей в этой студии не было, не считая самого Тима и Артура.

— На самом деле все просто.

Артур нажал какую-то кнопку и монитор ожил, засветился голубоватым светом.

— Микрофон включается здесь. — Он постучал по микрофону и показал желтую кнопку. — Вот эта кнопка на пульте запускает эфирную заставку. Видишь переключатель? Две секунды, пять и пятнадцать. Включай иногда. Вот здесь — музыкальная база. Практически любая мелодия, которая была хоть когда-нибудь на чем-нибудь записана, кроме бумаги, разумеется, здесь есть. — Артур ткнул мышкой в ярлычок в форме коробки и открылась программа. На вид выглядела простой. — У тебя есть минут десять, чтобы освоиться, вещание начнется в одиннадцать ноль-ноль. Конец смены в пять тридцать утра, я зайду.

Тим совсем уже собрался сесть в кресло, как Артур взял его за плечо и развернул в сторону одного из углов студии.

— Видишь дверь? Композиция должна звучать не меньше трех минут, если захочешь туда, понятно?

Тим неловко кивнул. Артур, не замечая его неловкости, показал на полку рядом со столом. На полке стояли три огромных термоса, из тех, которые не носят в сумках, а подключают к сети. Тим всегда гадал, кому они нужны.

— Вода, кофе и кофе с сахаром, — пояснил Артур. — Выключай микрофон, когда будешь пить. Вроде все. Вопросы есть?

— Я буду один? — с недоверием спросил Тим.

— Да, конечно, — Артур похлопал его по плечу. — Иначе ничего не получится.

Тим едва не спросил, что должно получиться, но вовремя вспомнил, как он здесь оказался. Трудотерапия. Конечно. Вряд ли это настоящая студия. Даже скорее всего — ненастоящая.

Правда, не очень понятно, как он будет завтра работать на настоящей работе, если проведет здесь всю ночь, но не маленький уже, справится как-нибудь один день. Никто не ждет трудовых подвигов от человека в первый день после отпуска. Тимофей вздохнул и сел в кресло.

— Удачи, — шепнул Артур. — Пожелал бы тебе легкого эфира, но легких эфиров у нас не бывает. Так что держись, Тим.

«Держись, Тим», — ехидно повторил про себя Тимофей. Все говорят «держись, держись», хоть бы кто сказал, за что именно можно держаться. Особенно когда земля уходит из-под ног, а жизнь стремительно теряет смысл. Тим зажмурился, открыл глаза — все было здесь: и микрофон с логотипом в виде красной молнии, и тяжеленные на вид наушники, и мертвый свет монитора.

— Что ж, трудотерапия — так трудотерапия, — пробормотал Тим. — Вперед.

Наушники оказались удивительно удобными и не чувствовались на голове. Наоборот, в них было очень уютно и как-то по-особенному тихо. Не та дикая тишина, что граничит с безумием, а та, глубокая и чистая, которая бывает на сцене перед тем, как заиграет настоящая музыка. Такую тишину нельзя нарушать лишь бы чем. Нет, ей нужна специальная мелодия. Специальная.

И Тим вспомнил. Лорина Мак Кеннит. Кажется, эта вещь называлась Coventry Carol? Сто лет назад ее слышал. Нет, быть не может, чтобы она здесь была. Это же был какой-то странный альбом, он его видел только на пленочной кассете. Лет тридцать тому назад. Тим смотрел на результаты поиска… Она здесь была. Весь альбом — Зимний сад. Пять сезонных песен. И он включил ее. Голос наполнил тишину, как вода наполняет русло реки. Он был глубоким, он был грустным, он был настоящим. Тим прикрыл глаза. Сколько же он не слушал ее? С тех самых пор, как… Нет, не надо вспоминать! Он оборвал свои мысли одновременно с окончанием песни. И пока тишина не стала невыносимой, сказал, наклонившись к микрофону.

— Вы слушаете радио «Боль», сегодня в эфире диджей Тим и его вечная тоска.

Странно, но ему понравилось делать вид, будто он диджей. Тим нажал на короткую эфирную заставку и подумал, о чем еще поговорить с несуществующими слушателями.

— Если вы такие же, как я, если вам одиноко, грустно или невыносимо больно, звоните! Я думаю, нам есть что обсудить друг с другом. Потому что по правде говоря наши врачи, наши терапевты, психиатры и психотерапевты ничего не понимают в том, что происходит с нами.

Тим откинулся на спинку стула и рассеянно ткнул мышкой в первую попавшуюся композицию. Сара Брайтман. Что ж, не самый плохой выбор. Песня не успела доиграть до середины, а Тим уже увидел на пульте зеленый огонек непонятного назначения. На экране всплыла подсказка: «Звонок на первой линии». Звонок? Ему что, звонят? Но Артур ничего не говорил про звонки. Как отвечать? Откуда они взяли номер?

Тим смотрел, как отсчитываются секунды до конца песни и соображал, что делать дальше. Мыслей не было. Поэтому Тим на автомате, пока еще не погасли последние аккорды, ткнул мышкой в окно и был вознагражден меню: перевести на вторую линию, режим ожидания, эфир, сброс. Что ж, пусть будет эфир, — решил Тим. Все равно, скорее всего, это не настоящий звонок. Терапия.

— Все говорят: «хватит жаловаться, другим еще хуже», — услышал Тим немолодой женский голос. — Но мне от этого не легче.

— Мне тоже, — неожиданно сказал Тим. — Странный аргумент. Как будто чужая боль может утешить нормального человека, если только он не мазохист.

— Наверно, я сошла с ума, — вздохнула женщина. — Слышу голоса. Такое случалось и раньше, но потом оказалось, что это была мультиварка.

— Я не мультиварка. Я диджей Тим, радио «Боль», — ответил Тим.

— А я Клавдия Марковна, — вздохнула женщина. — И я сломала шейку бедра. У меня закончились обезболивающие, а дочка принесет таблетки только утром.

— И что, таблетки помогают?

— Не особо, — призналась Клавдия, — но по крайней мере, хотя бы нога перестает болеть.

Тим кивнул. Он знал это чувство. Физическая боль на время проходит, но причина, которая ее вызвала, заставляет болеть и душу. А на нее анальгетики не действуют.

— А кем вы работаете? — спросил Тим. — Вам важно стоять на ногах?

— Я на пенсии, — сказала Клавдия. — Живу на пятом этаже. И у нас нет лифта. И я люблю гулять. И кататься на лыжах. А еще я собиралась бежать марафон. Мы с нашей группой здоровья всегда участвуем… — ее голос сорвался и Тим поежился.

— Какая страшная история, — пробормотал он.

— Да, — согласилась Клавдия Марковна. — В моем возрасте кости срастаются долго… А у меня еще артрит. Играть я не могу очень давно. Но когда я перестала играть, то поняла, что могу делать то, что всегда было нельзя — надо было беречь пальцы. Я стала кататься на лыжах, даже уроки по скалолазанью брала… Но больше всего мне нравятся горные лыжи.

— А на чем вы играли?

— На скрипке.

— Как Ванесса Мэй, — рассмеялся Тим.

— Эта выскочка с электроскрипкой? — сварливо отозвалась Клавдия. — При чем здесь она?

— Она любит скрипку и горные лыжи. Даже в Олимпиаде участвовала.

— В какой Олимпиаде? Для музыкантов? Тим рассмеялся.

— В обычной, для спортсменов. В зимних олимпийских играх, представьте себе. Только под фамилией матери. Кван, кажется. А, нет. Ванакорн.

— А такое вообще возможно? — изумилась Клавдия. — Я не про смену фамилии.

— Представьте себе, возможно. Есть отборочные туры для независимых игроков. По некоторым видам спорта. Она прошла их все, и попала на Олимпиаду.

— И как? Какой пришла?

— Последней. Из тех, кто вообще дошел до финиша. Клавдия захихикала.

— Наверно, это был удар для звезды.

Тим покачала головой и вспомнил интервью с Ванессой. Она улыбалась и не выглядела расстроенной.

— Нет, она сказала, что кто-то должен занять и последнее место. И знаете, — добавил Тим. — Мне нравится эта идея. Дойти. Не обязательно первым, но дойти. Это ведь нормально, занять какое-то место.

— А мне, пожалуй, тоже, — задумчиво сказала Клавдия Марковна.

— Хотите ее послушать? — спросил Тим.

— Наверно, да, — сказала Клавдия и Тим слышал, что она улыбается. — Буду слушать и думать, что это не Мэй, а Ванакорн. Которая гоняет на горных лыжах почем зря.

И Тим включил «Шторм»

Между «Штормом» и вторым звонком уместились «Summertime» в исполнении Эллы Фицджеральд и простая, как бьющееся в отчаянии сердце, «I Walk The Line» Джонни Кэша. Может, если бы песня была другая — и звонок был бы другим?

— Я не могу так больше жить, — сказал парень.

— Я тоже, — меланхолично ответил Тим. Было уже поздно, ему хотелось спать и не хотелось разговаривать. — Но выбора-то нет.

— Есть! Всегда можно умереть! Я… — парень осекся.

— Умереть можно не всегда, — вздохнул Тимофей. — Если, конечно, не ставить перед собой такую цель. Но это глупо.

— Ничего не глупо, — возразил парень. — Глупо жить без цели, просто так, чтобы жить и все. Какой смысл?

— А ты всегда совершаешь только осмысленные действия? — удивился Тим. — Не валяешься на диване, глядя в потолок? Не слушаешь музыку просто так?

— Слушаю, — сказал парень. — Причем здесь это?

— При том, что и в жизни не обязательно должна быть цель.

— Но смысл должен быть! — неожиданно закричал парень. — Я слушаю музыку, потому что мне нравится, лежу на диване, чтобы отдохнуть. В этом есть смысл. Какой смысл жить, если смысла нет?

Истерика, понял Тим. У него истерика. Не ломка убеждений, или там кризис юношеского максимализма.

— Что случилось? — спросил Тим. — Что у тебя случилось?

— Она меня бросила, — тихо ответил парень.

Тим прикусил едва готовое сорваться «ничего страшного». Ему тоже так говорили, сто раз. И это действительно страшно.

— Ты уверен, что это навсегда? Может, вы помиритесь? Пока люди живы, все еще можно изменить.

— Я уверен, — прошептал парень, — потому что… я не собираюсь жить.

Тим сглотнул и с тоской посмотрел на термос. В горле пересохло. Чтобы выпить — надо отключить микрофон. А если звонок сорвется?

— Что значит — не собираешься? — сиплым голосом переспросил Тим. — Ты что, стоишь на крыше небоскреба?

— Д-да, — заикаясь ответил парень. — А ты что, не голос внутри меня?

— Я человек снаружи, — закричал Тим, по-настоящему испугавшись. — Я — это вообще не ты, понятно?

— Н-нет, — голос парня сделался неуверенным. — А ты кто?

— Конь в пальто! Меня зовут Тимофей, и я понятия не имею, как мы с тобой разговариваем. Но если ты сейчас решишь прыгнуть вниз, то имей в виду, что я не смогу тебя остановить или подхватить на руки.

— А мне и не надо, — обиженно сказал парень.

— А вот и не ври! — рявкнул Тим. — Ты надеешься, что что-то случится, все изменится и тебе не надо будет прыгать вниз. И ты останешься жить.

— Нет!

— Да! — Тим стукнул по столу кулаком. — Быстро диктуй мне ее номер телефона.

— Я не буду с ней говорить.

— Я поговорю. — Тим взял блок стикеров и нашарил в кармане ручку. — Диктуй. Как ее зовут?

— Аня, — прошептал парень.

— А тебя?

— Максим.

— Диктуй номер, Максим, — сказал Тим.

— Не могу, — прошептал парень. — Я не помню наизусть. А телефон в куртке.

— А куртка где?

— Дома осталась.

— Так иди домой, — сказала Тимофей, — ну? Или ты не хочешь узнать, почему она тебя бросила?

Тим услышал сопение и звук, который бывает, когда с небольшой высоты прыгают на что-то мягкое и пружинистое. Например, на битум, которым заливали крыши многоэтажек. Проклятье, кто у кого сейчас в подсознании, хотелось бы знать!

— Аня?

— Да, а ты кто?

— Тимофей.

— Я не знаю никаких Тимофеев, — голос был далеким и засыпающим.

— Я разбудил тебя?

— Да, но это не страшно, я сейчас усну опять.

— Хорошо, но скажи сначала, почему ты бросила Максима?

— Ну… Он ненадежный.

Тим прикусил губу. Ненадежный? В его молодости из-за такого не бросали. Отказался жениться по залету, ухаживал за другой, появился другой, — вот эти причины он понимал. А ненадежный? Что такого они собирались делать вместе, что его ненадежность стала причиной разрыва? Банк грабить?

— Аня, а что значит — ненадежный? Он не держит слов? Или на свидания опаздывает?

— Если бы на свидания. На свадьбу.

— На чью?

В трубке послышался горький смех.

— На чью, на чью. На нашу! Это такой позор! Все пришли, все. — Она всхлипнула. — Мои однокурсники, его однокурсники, его родители, даже моя бабушка приехала… все пришли… а он нет, — она расплакалась. — Мы ждали восемь часов. Восемь!

Тим прикусил губу. Успокаивать женщин — великое искусство. Даже когда они плачут из-за пустяков типа порванных колготок. А из-за сорванной свадьбы… и это ведь не просто событие, которое можно перенести или отложить, не свидание, в конце концов. Что она будет думать о себе — «жених сбежал от меня в загсе».

Тим вдруг вспомнил слова Максима и сопение, с которым он перелезал через заграждение. «Она меня бросила». Боже, какими глупыми бывают эти дети, какими глупыми! Она его бросила? Неужели Максим не понимает, что на самом деле он ее бросил. Хотя нет, все не так. Никто никого не бросал. Они просто не смогли поговорить.

— Аня, а если у него что-то случилось?

— Что, что у него могло случиться? — рыдала девушка. — Почему нельзя было сказать раньше, до свадьбы или хотя бы накануне, мы бы все отменили. Почемуууу….

— Аня, милая, — Тим постарался, чтобы его голос звучал мягко и сочувственно. — А давай ты сейчас встанешь, вызовешь такси и поедешь к Максиму. И у него спросишь, почему он так сделал. Иначе ты не сможешь спокойно жить…

— Я и так не смогу.

— Вот увидишь, сможешь!

— Я выпила таблетки.

— Чтооо?! — Тим грохнул кулаком по столу. — Какие таблетки?

— Амитриптилин, если это важно.

— Зачем?

— Ну неужели непонятно? Я не хочу больше жить. У меня никогда не было семьи. Настоящей семьи. Я просто хотела семью. Я обычный человек и мечта у меня обычная… Я что, недостойна таких простых вещей? — Она перестала плакать, и ее голос стал ровным. — Я переехала в этот дурацкий город, перевелась в медучилище с потерей курса, только чтобы быть рядом с Максимом, жить вместе. Просыпаться утром, засыпать вместе. Готовить, убираться, гулять, разговаривать. Думала, поженимся, и теперь точно нас никто никогда не разлучит. А он не пришел на свадьбу. Зачем мне жизнь? Если даже самая простая мечта не исполняется…

Ее голос больше не дрожал, не дергался. Она говорила спокойно, слишком спокойно и чуть медленнее, чем должна была. Таблетки, понял Тим. Она в самом деле выпила эти чертовы таблетки. Медучилище, сказала она? Значит, могла точно рассчитать дозировку. А сейчас она уснет и не проснется.

— Макс, — закричал Тим, включая вторую линию. — Ты слышал ее, Макс?

— Да, да, — торопливо и невнятно сказал парень. — Я… уже иду к ней.

— Быстрее, — крикнул Тим, — ей нужна помощь.

— Я вызвал скорую, — крикнул Максим в ответ, будто их крики могли помешать Ане уснуть навсегда. — А то вдруг я снова опоздаю. Но я бегу!

— Беги, — крикнул Тим. И включил «Бег» Эми Макдональдс, понятия не имея, когда он успел ее найти.

Эх, надо было спросить, почему он опоздал на свадьбу, понял Тим. Но теперь — у кого спрашивать? Он посмотрел на свой телефон, с которого звонил Ане. Нет, сейчас не время.

Потом. Только надо добавить в контакты, а то затрется…

Лампа на пульте не горела — звонков больше не было. Тимофей пустил звуковую заставку и наугад выбрал какую-то композицию, ориентируясь главным образом на ее длину. Зазвучал медленный тоскливый блюз, с придыханием саксофониста — то, что надо в глухую ночь, подумал Тим и налил себе кофе. Следующий час он помнил плохо — что-то говорил, что-то ставил, повинуясь какой-то логике, но больше всего сил уходило на то, чтобы не уснуть. И когда Тим готов уже был сдаться, найти какую-нибудь арию из рок-оперы, минут на двадцать, как в дверях показался Артур и замахал рукой в сторону микрофона. Тим послушно отключил его и Артур подошел к пульту.

— Закончилась смена, рассвет. Выключаемся, ночной диджей. Как смена? — Спрашивал Артур, отключая аппаратуру.

— Нормальная, — вздохнул Тим. — Хотя мне не с чем сравнивать.

— Обычно бывают больные, влюбленные, если не повезет — суицид.

— Два раза, — сказал Тим.

Спина Артура закаменела.

— И что? — почти без звука, одними губами спросил Артур.

— Обошлось, — выдохнул Тим. — Один слез с крыши, второму вызвали скорую.

Артур кивнул, похлопал Тима по плечу и словно только вспомнил, достал из кармана толствки плотный конверт с логотипом радио.

— Справка на работу. Официальный выходной. Как у доноров. Выспись завтра как следует.

Тим убрал в карман конверт, забрал со стола телефон и нерешительно направился к двери.

— Водитель ждет, отвезет тебя.

Тим стоял перед подъездом и смотрел на небо. Языки рассвета дотягивались почти до самого зенита. Красный рассвет, ветренный будет день. Тим открыл конверт от Артура — там и в самом деле была справка. И, конечно же, в ней ничего не было о ночном дежурстве. Официальная справка из аэропорта, что рейс был совершен с незапланированной посадкой, и в город назначения самолет прибыл с опозданием на десять часов. Дата стояла завтрашняя. То есть сегодняшняя. Тим пожал плечами. Наверное, те, кто устраивает такие тренинги, может и такие справки организовать. А если это был не тренинг — то тем более, такие справки организовать — раз плюнуть.

Справка никак не желала убираться обратно в конверт, что-то ей мешало. Тим заглянул внутрь и вытащил плотный черный прямоугольник. Визитка. «Радио Боль — невыносимая тяжесть бытия». Надо же, все серьезно. Тим убрал справку с визиткой в конверт, конверт в карман и в этот момент зазвонил телефон. «Невеста Аня» — высветилось на табло. Ну, конечно, сейчас она скажет, что мне надо воспользоваться своими же советами или запишет на следующий прием у Германа, устало подумал Тим, но все же ответил.

— Алло? — голос в телефон звучал неуверенно, словно собеседник Тима готов был в любую минуту бросить трубку. И это была не Аня.

— Максим? — спросил Тим. — Как вы? Что с Аней?

— С Аней все хорошо, — парень заулыбался. — А вы правда настоящий? Я думал, что говорю сам с собой.

— Я никогда не был таким придурком, чтобы прыгать с крыши, — проворчал Тимофей. — Скажи лучше, почему на свадьбу опоздал?

— Дни перепутал, — фыркнул Максим. — Работаю по ночам. Думал, свадьба завтра. Вернулся со смены, уснул.

— Ане это объясни, — проворчал Тим.

— Уже объяснил. Мы новую дату завтра пойдем назначать.

— Молодцы, — Тимофей с трудом удержал зевок. — Значит, не зря я из-за вас ночь не спал.

— Не зря, не зря, — заговорил Максим. — А можно вас на свадьбу позвать?

Тим нахмурился. Это было уже совсем не похоже на тренинг. Впору и ему было спрашивать — «вы настоящие?».

— А тебе имя Герман Анатольевич ни о чем не говорит? — спросил вдруг Тим.

— Нет, — растерялся Максим. — А должно?

— А Клавдия Марковна?

— Нет.

Тим кивнул. Он ничего не понимал. Но ему не очень-то и хотелось сейчас ничего понимать, кроме того, что все живы, и он может, наконец, спокойно поспать.

— Так вы придете? — тихо спросил Максим. — Вы же на Земле, правда? И вас зовут диджей Тим?

— Да, — сказал Тимофей. — Я на Земле, меня зовут Тим, и я приду на вашу свадьбу.

В конце концов, почему бы и нет? — подумал Тим, пряча телефон в карман и открывая подъезд. Он сто лет не бывал на свадьбах. И по правде говоря, он вообще-то любил шампанское, оливье и особенно торт «наполеон», только сто лет ничего этого не ел. Не позволял себе, что ли? Нет, наверное, не хотелось. Или просто забыл, что любит. Что такое любить. Ладно, жизнь долгая. Будет время вспомнить.

Если встретятся мышь и дракон, то кто кого заборет? Наталья Голышкина

— Пан Новак, пан Новак! — звонкий девичий голос далеко разносился под сводами огромного зала, который был бы уместнее в соборе, чем в городской ратуше.

Вольдемар глубоко вздохнул, призывая себя к терпению, и поборол соблазн громко захлопнуть толстый фолиант. В конце концов древняя книга, которую он переписывал вот уже третий месяц, ни в чем не виновата. А виноват пан градоначальник, нанявший эту излишне бодрую и шумную девицу

— как ее там, Агнешка? — на должность экономки, уборщицы, ключницы и еще бог знает кого в одном лице. Вот по чьему кудрявому затылку он бы с превеликим удовольствием треснул самой тяжелой книгой из архивов городской библиотеки, писарем в которой он служил. Вольдемар плотоядно покосился на кожаный корешок потенциального орудия убийства, стоявшего на полке слева, и нежно погладил его пальцем.

— Пан Новак! — Агнешка была уже совсем рядом.

— Слушаю вас наивнимательнейшим образом, драгоценная моя, — как можно более ядовито улыбнулся Вольдемар, однако чертова девица приняла сарказм за чистую монету и расплылась в ответной улыбке.

— Пан Новак, посмотрите, кто у нас есть! — она с гордостью протянула ему сложенные ладони, в которых сидела мышь. Жирная. С наглой мордой.

— Прелестно, дорогая, просто прелестно! А как вы планируете удерживать это, — тут Вольдемар ткнул пером в мышь, мышь даже усом не повела, — животное подальше от книг? Она же все их сожрет!

— Аннет настоящая умничка и ни за что не приблизится к книгам, — Агнешка поцеловала мышь в ее отвратительный нос. Вольдемара передернуло. — Правда Аннет?

Аннет сморщилась и чихнула. Да так громко, что Вольдемар подскочил от неожиданности. Кровь бросилась ему в лицо. Он никогда и ни от чего не подскакивал! Да ещё и на глазах у какой-то девицы! Над ним же весь город смеяться будет!

— Немедленно унеси эту крысу вон! Вон! Вон! Вон! — орал Вольдемар.

На каждое «вон» Ангешка вздрагивала так, что мелкие светлые кудряшки ее прически подпрыгивали, будто пружинки. Ей очень хотелось убежать, и в любой другой подобной ситуации она бы так и поступила, но пан Новак! Он казался ей таким тонким, таким воспитанным, таким одухотворенным, она была уверена, что он поймёт и порадуется вместе с ней, а он! Она была так разочарована, что едва не плакала.

— Никуда я Аннет не унесу! — голос ее дрожал. — Она будет жить здесь, в ратуше.

— Никогда! — казалось, ещё немного и пан Новак начнёт изрыгать пламя. Его бледная кожа покраснела, глаза налились кровью. — Я буду жаловаться пану градоначальнику!

— Ну и пожалуйста! — Агнешка развернулась, взметнув юбки, и быстро пошла в сторону своей комнаты, нарочно громко стуча каблуками.

— Куда?!! — Вольдемар вдруг ощутил острое отвращение к самому себе, но остановиться уже не мог. — Я ещё не закончил! Немедленно вернись или…

— Или? — Агнешка обернулась и посмотрела в лицо пану Новаку, сама поражаясь своей храбрости.

— Или я убью эту тварь, — глухим голосом сказал городской писарь.

— Это мы ещё посмотрим! — Агнешке показалось на мгновение, будто зрачки пана Новака стали вертикальными, а сквозь лицо проступила чешуйчатая морда, но это только показалось.

Ночью Вольдемар ворочался и никак не мог уснуть. Ему было невыносимо стыдно за необъяснимую вспышку гнева. Стыдно даже не перед этой глупенькой Агнешкой — извиниться перед ней, принести кулёк леденцов для неё и горсть орехов для ее крысы — и инцидент исчерпан. Стыдно было перед собой. Жгучее выматывающее чувство поселилось в самом центре живота и ничем невозможно было его заглушить. Пан Новак принадлежал к числу тех редких людей, которые не умели договариваться с собой.

Слабак, — укорял он себя. — Как ты мог? Столько лет тяжкого труда — насмарку. Так долго усмирять себя, выстраивать, приглаживать, по кусочкам отсекать ненужное, каленым железом выжигать неугодное, втискивать оставшееся в тесные рамки допустимого, отрастить вторую кожу, сжиться с ней, привыкнуть считать ее единственной — и в одну секунду все порвать, сломать, уничтожить.

Вольдемар встал со своей узкой жёсткой постели, устроенной прямо на деревянной семье под витражным окном, из щелей которого холодно и остро дуло ночным ветром. Сунул ноги в туфли, накинул на плечи халат, спустился вниз по винтовой лестнице и, приоткрыв маленькую дверцу, вышел на крыльцо ратуши.

Площадь была черна. Город спал. Страшный спазм вдруг скрутил пана Новака.

Он упал на четвереньки и скорчился. С его телом происходило что-то странное. Шея изогнулась, вытянулась и стала мощной и толстой, как ствол дерева, на руках и ногах выросли когти, халат с треском разорвался, выпустив два больших крыла.

Огромный белый дракон, взревев, оттолкнулся от земли и взмыл в воздух.

Вольдемар летал долго, а его все не отпускало. На этот раз его совершенно не волновало, что он белый. Раньше, он помнил, для него было целой историей выбраться из подвалов ратуши, если только он не вывалялся предварительно в саже, чтобы скрыть эту ужасную белую кожу. Пан Новак сдавленно хмыкнул, подумав, каким глупым и наивным он тогда был и какие нелепые вещи его беспокоили. Он оставил все эти беспокойства там, в подвале. Вместе с сажей, своим старым столом и своим старым сундуком, в котором на этот раз так и не накопилось достаточно шкур, чтобы он мог отправить их на благотворительность, как обычно.

Он вырос. Он перевоспитался. Он стал человеком и позволил себе занять более высокий этаж. И более высокое положение в собственных глазах. Он стал этого достоин. По крайней мере он так думал.

Вольдемар со стоном приземлился у дальнего озера и плюхнул голову в воду.

В конце концов, подумал пан Новак, может быть самым правильным было бы сожрать эту мышь к чертям на глазах у Агнешки и улететь. Потом вернуться — уже в человеческом облике — и выразить глупышке, которая, конечно, ни за что не догадается, что душегуб и Вольдемар — одно и то же лицо, все причитающееся ей сочувствие. А может быть и вовсе отправиться в поход на дракона — в подвалы ратуши — принести оттуда драконью шкуру и стать городским героем. От этих мыслей у пана Новака закрутило в животе, его затошнило. Вольдемар изрыгнул пламя и обессилено прикрыл глаза.

Тем временем небо начало светлеть. Пора было возвращаться, пока его не хватились. Пан Новак тяжело поднялся и, редко взмахивая огромными крыльями над самыми верхушками деревьев, понуро потянулся в город. Он успел проскользнуть над городской стеной еще до того, как проснулась ленивая стража, и подняться к себе прежде, чем зазвенела ключами и загремела всем, что ей попадалось под руку, неловкая Агнешка.

Обычно Агнешка останавливалась под его дверьми и осведомлялась, чего изволит пан Новак на завтрак. Сегодня же она торопливо пробежала мимо, будто опасаясь, что он выскочит и схватит ее. Вольдемар, жадно ловивший звуки ее шагов, вздохнул и решил сегодня вовсе не выходить из своего закутка. Устроит себе выходной. Закончит он работу днем раньше или днем позже — ничего по большому счету от этого не изменится.

Он улёгся на лавке, закинул руки за голову и принялся рассматривать трещины на потолке, приготовясь провести за этим занятием весь день. Однако долго наслаждаться тишиной и одиночеством ему не пришлось. В дверь робко поскреблись.

Вольдемар открыл, готовый увидеть там мышь, пришедшую торжествовать, но обнаружил Агнешку — еще не отошедшую от обиды, но уже осторожно улыбающуюся — с полным подносом в руках. Остро запахло едой. Опешивший Вольдемар, чувствуя, как от голода подвело живот — ах да, он же не ел со вчерашнего обеда! — шагнул назад, давая ей дорогу. Агнешка прошла в комнату и водрузила поднос на стол.

— Я подумала, пан Новак, что даже если человек и превращается на твоих глазах в.., — она запнулась в поисках слова.

— Рептилию? — грустно подсказал Вольдемар.

— Чудовище, — благодарно кивнула Агнешка. — То это не повод оставлять его без завтрака.

Вольдемар не смог сразу ответить — перехватило в горле. А пока он справлялся с собой, Агнешка уже убежала.

Покачав головой — надо же, какими удивительными все-таки бывают люди — пан Новак закрыл дверь и подошел к столу. Разломил хлебец, откусил сразу большой кусок и, еще не прожевав толком, сделал большой глоток горячего чая. Обжег рот, горло, от боли потемнело в глазах, сердце глухо стукнуло один раз, потом встало и Вольдемар, выронив кружку, рухнул на пол.

Прислушивавшаяся из-за угла к звукам в комнате пана Новака Агнешка удовлетворенно кивнув и спустилась вниз, в большую залу. Там уселась на широкую скамью и, погладив мышь, тихонько сказала:

— Никто никогда не посмеет обидеть тебя, Аннет.

И прибавила — еще тише:

— И меня тоже.

Сущая несправедливость Марина Иткин «Жаклинка»

— Я предупреждал тебя, Стефан, что с этими домами что-то не так! — горячился мистер Роджерсен, владелец риэлторского агенства «Дом — твой лучший друг». Бьюсь об заклад, я сразу учуял, что здесь дело нечисто!

— Твоя правда, шеф. Чертовы проглоты! — я предпочел бы выбрать выражения покрепче, а также напомнить шефу, кто из нас придумал ввязаться в это дело, если б угроза выплат штрафов и компенсаций не висела и над моим карманом. — Но шеф, как все завлекательно начиналось!

Нет, представьте, представьте себе, что вы риэлтор. Нет, не тот столичный лоснящийся молодчик, у которого дизайнерские пентхаузы разлетаются, как горячие такос со свининой в перерыве на ланч. Нет, начнем с того, что вы риэлтор в Томбтауне. Круто звучит, не правда ли? Хотели бы вы поселиться в месте, называемом, ни много ни мало — «Городом Могил»? И поди объясняй каждому встречному, что наш городок назван в честь знаменитого первого шерифа окружающих прерий, с инициалами Дж. Дж. Домб. И изначально был отмечен на всех картах как добропорядочный Домбтаун. Да только все жители от мала до велика немедленно начали называть его «Томбтаун». А когда сто лет назад здесь была перепись населения, переписчик так и записал «В городишке Томбтауне начитано восемьсот живых душ».

Черт его знает, как я здесь оказался. Носился, носился по прериям, то здесь полгода, то там три месяца, и вдруг обнаружил себя осевшим в этой забытой дьяволом дыре, да еще в агентстве по недвижимости. Таком захудалом, что, если раз в квартал нам удавалось сдать квартиру, мы чувствовали себя такими богачами, что немедленно отправлялись отмечать успех в местную кантину, где дают чудесный португальский кальвадос, полученный путем перегонки сидра из лучших яблок штата Алабама. По крайней мере, так гласит печать на бутылках, и здесь она никого не смущает.

О продаже дома через наше агентство можно было даже и не мечтать — я вообще не слышал о том, чтобы в последние два года кто-нибудь купил здесь квартиру. Правда, объявлений висела целая кипа — но все без толку. Вот люди и уезжали, оставляя непроданными пустые дома. Полгорода стояло с пустыми окнами, а другие полгорода мечтали отсюда куда-нибудь убраться, как только им предоставится такая возможность.

И как в такой ситуации можно было работать?

Но хозяин наш, мистер Роджерсен, не унывал. То ли из-за чертовски упрямого характера, то ли и вправду верил в великое будущее нашего захудалого городка, только каждые полгода хватался он за новые жилищные проекты, которые в конечном итоге непременно вылетали в трубу, потому что хотел бы я посмотреть в глаза тому инвестору или застройщику, который решится строить в этой Богом забытой дыре?

Вот и на этот раз я застал своего начальника в необыкновенном возбуждении. Нет, пожалуй, даже в невероятном возбуждении. Это когда глаза горят, а руки чешутся — то ли гору своротить, то ли морду кому понабивать. «Нет, ты представляешь, какая удача!» — кричал Роджерсен. Сам Пипидом сюда пожаловал!»

Нет, я, конечно, слышал немало про Пипидом. P.P.Dome, строящий почти бесплатные дома. Нет, даже не по демпинговым ценам, не субсидированные социальными службами, а просто — уж не знаю, каким боком ему это выгодно — почти бесплатные. Сдает их, представьте, за доллар в месяц, причем срок аренды на десять лет. И так повсеместно. Абсолютно, окончательно даром. Небольшие милые меблированные квартирки, для одиночек или небольших семей. По всей Америке уже пару лет шел целый бум этого Пипидома: начиналось с одного дома, а дальше желающие валили валом, так что возникли целые пипидомовские кварталы. Городские власти с радостью отдавали им площади трущоб и районов бедноты — современные пипидомовские высотки выглядели не в пример чище и обустроенней.

Видел я и пару интервью с этими пипидомовцами. Странные они, конечно, ребята. Никто, говорят, ни разу не видел их вживую, а общаться они предпочитают по видео с синтезированной красоткой. Красотку зовут Шелли, у нее сексуальный голос робота-киборга из старых фильмов, отвечающий, впрочем, весьма осмысленно.

И что характерно, все отнеслись к этой особенности вполне понимающе. Или безразлично. Или вообще никак. Вот скажите, вам важно, как выглядит менеджер магазина, где вы покупаете кровать? Высокий он или лысый, и в какую сторону свернут его нос? Вот и мне неважно. Честно говоря, я предпочел вообще бы его не видеть. Меня в магазине интересует кровать, а не менеджер. А жильцов интересует их жилище. Чтобы свет горел, вода текла, а хозяин являлся собой как можно реже. А лучше вообще никогда. Особенно когда кончилась арендная плата.

С этой точки зрения Пипидом был идеальным хозяином. И мультяшку Шелли на экране совсем скоро заменили улыбающиеся квартиранты с новенькими ключами.

«Я живу в пипидоме! А ты живешь в пипидоме? Пипидом-пипидом-пипидом…»

Риэлторы на них практически молились. Стояли в очереди, заваливали письмами и завлекательными описаниями трущоб и незастроенных окраин. Шутка ли — за каждого жильца Пипидом отваливал весьма приличный куш. Не раскрою, какой, но такой приличный, что мы могли бы устроить фонтан из кальвадоса, настоящего португальского, а не этой кислющей бормотухи. Ума не приложу, зачем им выгодно так беспечно сорить деньгами, ну да не мое это собачье дело — мое дело разевать карман и раскрыть рот пошире, эге-гей!

Дела нашей конторы немедленно пошли в гору. Городок ожил, забурлил — на дармовые квартирки немедленно стал слетаться народ. Мы с мистером Роджерсеном немедленно составили стандартный договор, в котором мы представляем интересы хозяина бла-бла-бла, обязуемся предоставить, доставить, устроить, следить за состоянием коммуникаций, и прочее, и прочее. Как известно, Пипидом подписывает любую платежку, какую только не подложи, не особо сверяя означенные суммы. Сами понимаете, какая это золотоносная жила. Нет, везуха, так везуха, какая случается всего раз в жизни! Я с большим трудом упросил мистера Роджерсена взять меня в долю.

Когда мы продали первый дом, я сменил свой единственный потрепанный костюм, купленный за шестьдесят баксов на распродаже в Костко — на пару таких, за которые мне до сих пор не стыдно. Когда мы продали второй дом — я купил «Крайслер». Когда мы продали третий дом… когда мы продали третий дом, Ребекка переехала ко мне.

Я был счастлив до небес. Сами понимаете, я раньше не мог себе позволить такую мировую девчонку.

Тем временем народ к нам валил валом — опоссуму ясно, какой поначалу явился контингент: безработные, «заложники пособия», бездомные, за которых согласился выплачивать ренту муниципалитет — и в городе за какой-то месяц в сотню раз выросло число официальных бездомных. Представляете, что у нас творилось? Одно время вся эта разношерстная толпа повадилась ночевать у дверей нашей конторы, не давая пройти новым страждущим, так что нам пришлось погрузить их в автобусы и препроводить во временное убежище — покинутые ангары недалеко от пипидомовской площадки. По сути дела, идеальный наблюдательный пункт!

А дома эти пипидомовские росли не по дням, а по часам. Работали вроде бы ночью, да так тихо, что никого не тревожили — вот что значат современные технологии! Кейл, наш районный попрошайка, все удивлялся: что за чертовщина, говорит — стоит семь этажей, ложишься себе спать, спишь, как младенец, ни стука, ни звука, просыпаешься — и нате вам, этажей уже девять! Будто выросли сами по себе за ночь, как грибы.

«Инновационные технологии выращивания био-домов — наш технологический секрет» — говорилось в пипидомовской рекламке.

Черт его знает, что у них с этим выращиванием, но я сам видел — дом как дом, все на месте. Вода, свет, газ, чего вам еще не хватает? Нормальные современные дома, новенькие с иголочки. Стекло, сталь, бетон, керамоплитка, окна, балконы — все с ними совершенно в порядке. Если б не было в порядке, народ бы валом не валил, ведь верно?

Самое замечательное во всем этом — что после всего этого андерграунда всегда приходит средний класс. Кто-то же должен учить, лечить и кормить целые кварталы. А средний класс у нас тоже падок на дармовщинку, а ежели кому вдруг пипидома не хватило или у вас повышенные запросы — перед вами, наши дорогие клиенты, лучшие в мире покинутые коттеджи Томбтауна!

За какие-то полгода мы расстались почти со всем нашим квартирным неликвидом.

А я купил Ребекке бриллиантовое кольцо.

Попробую описать Ребекку: у нее мягкие темные волосы, круглое лицо и мягкий голос. А еще она работает медсестрой в госпитале, и я отчаянно ревную ее ко всем пациентам и отчаянно завидую тем, кто изо дня в день видит мою красавицу в зеленой больничной униформе, которая на всех вокруг выглядит, как бесформенная пижама, а Ребекка в ней такая — будто сошла с рекламного плаката.

А еще она умница и готовит самый вкусный в мире пирог из батата. И даже заваренный ею чай вкуснее, чем заваренный мной — уж не знаю, как такое получается, ведь пакетики же одинаковые!

Так что эта пипидомовская история вышла нам как раз на руку. И все шло как по маслу, благословенные три года. Пипидом отстроил нам целых четыре квартала отличных многоэтажек, а денежки к нам с Роджерсеном так и текли рекой.

А потом случилась беда. Причем случилась она исподволь, поначалу мы даже не поняли, что же такого произошло.

Вышли мы как-то с Роджерсеном на ланч, окинули взором наших собственных рук дело — хорошо! Аккурат за нашей двухэтажной улицей первый пипидомовский квартал начинается. Зелени там еще не хватает, но озеленением мэрия занимается, а в мэрии, как известно, на ленивцах воду возят…

— Тебе не кажется, что что-то не так? — вдруг спросил меня Роджерсен.

— Все так, — довольно ответил я ему. — Посмотри, как светит солнце. Посмотри, как вырос наш город! И пообедать теперь есть, где хочешь — хоть у китайцев, хоть у итальянцев, хоть у Дженни в гамбургерной. А раньше стояла одна пиццерия на всю улицу. А чисто как стало! Даже просторно!

— Вот именно, что чисто, просторно, — поморщился Роджерсен. — Что здесь не так, Стеф? Никак не докумекаю.

— Все так, босс, говорю. Это тебе кажется. — А у самого нехорошее ощущение тоже вдруг начало расти под ложечкой. А что не так — и сам не пойму.

А вечером поделился с Ребеккой — вот говорю, день странный, что-то не так, а что — не пойму никак.

— Я тебе скажу, что не так, — сразу отозвалась Ребекка. — Пациенты куда-то делись. У меня на сегодня было записано двадцать шесть человек. А прибыло семнадцать. Нет, всегда бывает, что кто-нибудь не приходит, но обычно они заботятся, чтобы отменить очередь. А сегодня — без отмены, без предупреждения, раз — и треть куда-то запропастилась.

— Это хорошо или плохо? — спросил я.

— Это странно, — ответила девушка. — И в этом чувствуется что-то нехорошее.

На следующий день вроде все было, как всегда. День оказался удачным — мы сдали еще две квартиры, нет, не пипидомовские, ведь пипидомовские нельзя пересдавать, а новые дома они у нас строить почему-то перестали. Уже полгода как перестали, я даже навел справки — и по всей Америке та же история, кто успел, тот заселился, а новых в помине нет. Кончились у них баксы, что ли? Видать, все ушли на благотворительность.

Ну, а у нас на пипидомовском движке жизнь в городке так забурлила, что сами собой явились и другие подрядчики. И вокруг пипидомовских вышек стали расти вполне приличные двухэтажные коттеджи. А тут и мы подсуетились, ведь где домишки, новые или старые, и прочая прилагающаяся недвижимость — мы там на коне! У нас даже конкуренты завелись, а ведь раньше в Томбтауне таким недоходным бизнесом больше никто заниматься не хотел!

Роджерсен все равно ходил какой-то хмурый. А я вышел покурить, да так и вернулся, не успев зажечь сигарету.

— Я знаю, что не так! — подскочил я к нему. — Нищие исчезли! Попрошайки!

Тогда Роджерсен поднял указательный палец, внимательно посмотрел мне прямо в глаза и отрывисто кивнул. А я бросился на улицу и мигом обежал окружающий нас квартал, отмечая все оставленные «посты».

Старуха Родригес, имени которой никто не знал, всегда занимала с утра свой угол у фермерского рынка в двух шагах от нас. Говорили, что ей не больше сорока, но выглядела она сущей старой ведьмой. А чуть поодаль всегда сидел Одноногий Джек в грязном капитанском кителе и со своей неизменной синей кружкой с якорем. А за углом было насиженное место Кривой Сильвы, про которую рассказывали, что она специально перетягивает с утра лицо специальными жгутами, а вечером распускает их и превращается в неприметную, вполне миловидную женщину средних лет.

Всех этих маргиналов, числившихся официальными бездомными, три года назад мы самолично, вместе со всем их нехитрым скарбом, перевезли в пипидом. Мэрия согласилась оплачивать их долларовую ренту, и Роджерсен, в сопровождении самого мэра, торжественно вручил им ключи от новых квартир. А мэр нашего Томбтауна, г-н Джексон Грэйс, пожелал им начать в новом доме новую, лучшую жизнь.

Зря они старались, как бы не так! Большинство нищих немедленно вернулось к прежним занятиям. А учитывая то, что их теперь стало в разы больше, они просто заполонили город, и полиции постоянно приходилось разнимать их стычки в борьбе за территорию.

А теперь они куда-то запропастились, вот чудно. Может, у них какой профессиональный праздник? День Протянутой Руки или Общенациональный День Уличной Благотворительности. Честно говоря, никогда о таком не слышал.

В общем, как сказала Ребекка, «это странно, и пахнет нехорошо». То есть, напротив, пахнет слишком хорошо и кругом слишком чисто, и вот это-то и странно.

Я решил пойти дальше, перебирая все излюбленные места попрошаек. Надо же, обычно я изо всех сил стараюсь их не замечать, а сегодня сам ищу, как последний идиот.

Я честно прошел почти всю улицу до конца — пусто, пусто, все пусто. Все их насиженные местечки были пусты.

Но, наконец, мне улыбнулась удача: в пассаже недалеко от здания мэрии я наткнулся на старого знакомца Кейла.

— Кейл, дружище! — я бросился к нему, как к родному, но меня остановил знакомый до боли тошнотворный запах. Бог мой, мы ж тебя первого в новый дом перевезли, живи-не хочу, что ж тебе там неймется?

Кейл был снова пьян. Кейл валялся в подворотне на том же рваном полосатом матрасе, на каком лежал здесь три года назад. Рядом лежала картонка с монетами, почти пустая.

Зажав рукой нос, я растолкал его. Он приоткрыл один мутный глаз.

— А, это ты Стеф?! Иди к дьяволу, Стеф! Прочь отсюда! Не тронь меня!

— Ты чего, Кейл, совсем сбрендил? Вот пьянчуга!

Кейл немедленно открыл второй глаз, резким движением сел и угрожающе вытащил из-за пазухи нож.

— Убирайся отсюда! Ты с ними заодно!

— С кем?! — Я опешил и отступил на безопасные три шага. — Кейл, клянусь, у тебя белая горячка, я вызову амбуланс!

— С ними, — тяжело бросил нищий и снова опустился на матрас. — Они нас едят. Они съедают нас заживо. Они сожрали старуху Родригес и мистера Патрика, и Черного Ринальдо, и ребенка Толстой Пэт…

— Кто — они? — все еще не понимал я.

— Ты что, не соображаешь? — рассерженно закричал он. — Эти самые, которым вы нас отдали, как бычков на заклание! Ваш проклятый пипидом! — и он разошелся такой непотребной руганью, что у меня волосы на голове встали дыбом.

— Иди ты сам к черту, Кейл! — теперь уже и я рассердился не на шутку. — Но сначала проспись!

Весь оставшийся день я был страшно зол на него. За все — и что вместо того, чтобы спокойненько проживать в подаренной ему отличной квартирке с душевой, он валялся пьяный в стельку на улице, да еще с таким амбре, будто уже полгода уже не мылся. И за то, что нес немыслимую клевету на наш Пипидом, наше любимое детище, грандиознейший проект за всю историю Томбтауна!

Вечером я вывалил все это Ребекке. Ребекка была необычно задумчивой и тихой, а когда я разошелся и начал кричать и поносить безмозглого пьяницу Кейла, посмотрела на меня такими грустными и озабоченными глазами, что я немедленно заткнулся, потому что скумекал: что-то случилось.

— Сегодня пришло всего одиннадцать человек, — сказала она. — Вместо двадцати пяти. — И такая картина не только у меня, а во всех наших кабинетах. Никто не отменяет очередей. Люди просто не приходят. Мы пытались им звонить, но никто не берет трубку. Их телефоны вообще не отвечают. Ни у одного из них. Ты понимаешь, что это значит?

— Нет, — буркнул я. — Они что, все дружно уехали? Спились? Их сожрал злобный пипидом?

Черт возьми, ну какое мне дело до ребеккиных пациентов?

— Сожрал-не сожрал, но мыслишь ты верно, Стеф, — кивнула она. — Угадай, откуда были все исчезнувшие пациенты?

— А чего мне гадать, — огрызнулся я. — Будто я не в курсе, кого ты там лечишь. Ну, вызвали бы полицию, это уже по их части.

— Все пациенты, не вышедшие на связь, оказались жителями одного и того же дома, — медленно произнесла Ребекка. — А конкретно, пипидома номер двадцать шесть по Западному шоссе.

— Самого первого из построенных, — заметил я.

Ребекка снова кивнула.

— Разумеется, мы вызвали полицию, — продолжила она. — Но полиция вернулась ни с чем. Трупов не найдено, значит не было и убийства. Занесли в реестр пропавших без вести, и дело с концом.

— А я-то тут причем?!

— Стеф, ты сам что, не понимаешь, Стеф?! Мы должны пойти в разведку!

— Ты чего, сдурела совсем? — накинулся я на Ребекку. Честно говоря, впервые в жизни. Ох, не простит она мне. Но она как будто и не заметила:

— Мы должны понять, что там случилось, Стеф! Может быть, их и вправду съели? Представь, к ним по ночам из шкафов выползает страшное подземное чудище и глотает их вместе с костями. Но не всех, а выборочно. Или вообще, весь этот ваш Пипидом — сборище злостных пришельцев, которые только и жаждут захватить Землю, а заодно попить человеческой кровушки!

— Ты пересмотрела слишком много фантастики, Ребекка. Особенно своего Доктора Кто. Совсем от него крыша поехала.

— Конечно! И поэтому я пытаюсь рассуждать также, как он! Что бы он делал на нашем месте, а, Стеф?

Я вздохнул. На душе скребли большие черные кошки. Откуда-то проснулась совесть — а ведь это мы с Роджерсеном заварили всю эту пипидомовскую кашу. Сам на себя разозлился: плохо дело! У хорошего риэлтора не должно быть никакой совести. Умеренная деловая честность — это одно, а человеческая совесть — совсем другое.

— Понимаешь, Ребекка, — сказал я как можно убедительнее, — я ведь хорошо знаком с тем, что у этих пипидомов внутри. Пипидом внутри дом как дом, самый обыкновенный. Я уже не раз и не два там бывал: стандартное расположение квартир, стандартные ванные и кухни, балконы, коммуникации. Все абсолютно обыкновенное, взгляду прицепиться некуда.

— Вот и отлично, что бывал, — обрадовалась она.

— Послезавтра у нас воскресенье, выходной.

Значит, послезавтра с утра выходим на разведку! И скорчила такую умилительную рожицу, ну как такой откажешь?

Зря я надеялся, что Ребекка уже назавтра позабудет о своей идее. Как бы не так — она целый день только и говорила об этом, строя теории одна другой фантастичнее, так что я только скрипел зубами.

Рассказывая об этом сумасбродном приключении, я хотел бы начать с того, что мы отправились на тайное дело под покровом ночи, но нет, мы вышли при свете яркого воскресного дня, и солнце светило нам вслед, недоуменно крутя пальцем у виска.

Ребекка сосредоточенно держала в руке листок со списком адресов.

Мы открыли высокую стеклянную дверь и вошли в вестибюль дома номер двадцать шесть, он же пипидом номер один по Западному шоссе. Черт возьми, сказал я себе, как все-таки приятно оказаться в новом доме! Хоть в первый раз, да хоть в сотый! Пипидом все так же выглядел, как новенький: белоснежные панели на стенах, гладкие, как лед, плиточные полы. Запах свежей краски, перемешанный еще с чем-то, что я никак не мог определить.

Лифты работали отлично и тоже выглядели будто вчера сданными строителями.

Ребекка уловила мой взгляд:

— И это тоже странно, — с подозрением сказала она.

Я разглядывал ее милое отражение в идеально вымытом зеркале. Отражение наморщило лобик.

— Ты согласен?

— С чем, бэйби?

— С тем, что это ненормально. Сколько лет этому дому?

— Три… ведь этот самый первый. Да, должно быть уже около трех лет.

— А кто тут живет? Не отвечай, Стеф, я и сама знаю, — внезапно затараторила она. — Безработные, бездомные, пьяницы, наркоманы, искатели приключений на самом дне жизни. Я ведь прекрасно знаю, кого я лечу. А ты представляешь себе, Стеф, как должен выглядеть дом, побывавший три года в их руках? Представляешь?

Я кивнул. Чего-чего, а районов трущоб я в жизни навидался достаточно.

— А тут что? Ты погляди на эти новенькие полы, на идеально чистые стены! На это зеркало, с которого только вчера сдернули пленку. На гладенькие кнопки лифта! Да в этом доме вообще не живут! Даже в фешенебельных районах трехлетние дома так не выглядят. А уж с этой бандой хулиганов и криминалов…

Лифт остановился на восемнадцатом этаже. Первым в ребеккиной записке значился Патрик Батанга, пятидесяти четырех лет, вдовец, без определенных занятий. Очередной пипидомовский бездельник, отметил я, оглянулся на Ребекку и честно начал трезвонить в новенькую дверь с блестящим номером 212. Ответа не было никакого. Звонка, по правде говоря, не было слышно тоже. Я громко постучался в дверь, но на стук нам тоже никто не ответил.

Я оглянулся на девушку и пожал плечами: а чего ты ожидала, Ребекка?

— Пошли дальше, — упрямо сказала она.

Следующей в списке значилась Сильвия Смит, тридцати пяти лет, свободных творческих занятий. Мы поднялись на двадцать третий этаж, где, согласно лежащему у меня в кармане плану дома, добытому в архивах нашего агентства, должна была находиться квартира 124. Двадцать третий этаж оказался совершенно глухим — ни единой двери, этаж ниже заканчивался номером 123, а этаж выше начинался с квартиры 128.

— Может, ошибка? — предположил я. — Неправильно записана квартира. А этаж просто забыли построить.

Честно говоря, я не припоминал в планах пипидомов незастроенных этажей. По крайней мере, в схеме этого дома ничего подобного не значилось.

— Следующая по списку Мариэлла Родригес, 45 лет, — терпеливо объявила Ребекка.

— Старуха Родригес?! Надо же, ее, оказывается, зовут Мариэлла, — оживился я.

— Мариэлла Родригес проживает на пятом этаже, — Ребекка уже нажимала в лифте кнопку с цифрой «пять».

Я послушно отправился за ней.

На пятом этаже стоял странный запах. Пожалуй, я только сейчас уловил: именно этот запах преследовал нас по всему дому. Напоминал мне то ли госпиталь, то ли дешевую лавку мясника — резкий, утробный запах, будто ты очутился в желудке у огромного животного. Ребекка зажала рукою нос.

— Смотри на ее дверь, — прогундосила она.

Я глянул и ахнул: дверь Старухи Родригес была просто нарисована на стене. Нет, даже не нарисована. Вылеплена. Как скульптура. Гипсовая поделка. Дверь, крашеная в матовый коричневый цвет, очень похожая на настоящую, но составляющая со стеной единое целое. Такая дверь никак не могла открываться. И за ней никто не мог жить.

— Калеб Каллиган, 58 лет — севшим голосом произнесла Ребекка. — Семнадцатый этаж.

Калеб? Каллиган? Да это ж старина Кейл! Я вдруг почувствовал, что моя злоба на него куда-то улетучилась. Конечно, он нес несусветную чушь про Пипидом, но с этим домом явно что-то было нечисто. Происходящее больше всего походило на дурацкий запутанный сон, когда уже понимаешь, что спишь, но при этом никак не можешь проснуться.

— Кейла нет дома. Он снова живет на улице, — знающе сообщил я Ребекке. Она неопределенно пожала плечами.

Дверь Кейла Каллигана выглядела на удивление обычной дверью. Стандартный номер, замок, звонок. Самая обычная дверь, грязноватая немного, с царапинами, в отличие от идеально нового коридора. Ребекка позвонила в нее, и мы сначала услышали резкий гудок звонка, а потом, к большому моему удивлению, тяжелые шаркающие шаги.

Дверь открыл Старина Кейл собственной персоной. Похоже, он снова был пьян. Да, точно, он был полностью пьян в стельку. И от него снова нещадно разило. Ребекка опять зажала рукою нос.

А Старина Кейл, расставив ноги, как моряк в качку, умоляюще протянул ко мне обе руки:

— Стеф, — он едва не плакал. — Стеф, вытащи нас отсюда! Умоляю тебя!

Его начало кренить к стене.

Я подхватил его, прошел в комнату и усадил на низенький выцветший диванчик.

— Что случилось, Кейл?

— Ты что же, сам не видишь? — взвился наш квартирант. — Нас съедают заживо! Это не дом, а тварь из преисподней!

Он вскочил, схватил меня за рукав и с неожиданной силой потащил к дверям ванной комнаты.

— Гляди!

Я осторожно открыл белую деревянную дверь. За ней была стена. Простая серая бетонная стена.

— Это случилось три месяца назад, — пожаловался Кейл. — И не у меня одного. У Толстой Пэт, и у старой Родригес, и у многих наших. А сейчас… — он судорожно вздохнул и забормотал: Понимаешь, Стеф, это может случиться в любой день. Каждый божий день ночью, во сне. Я боюсь здесь спать! Хотя нет, это они боятся меня! Стеф, Стеф, давай я сейчас тебе открою страшную тайну! Они — он картинно повел рукой по сторонам, — они не любят пьяных, им невкусно! — Кейл дико захохотал и хохотал долго, всхлипывая и вытирая слезы. А потом сказал:

— Пошли к Толстой Пэт.

Толстая Пэт, согласно нашему плану, жила этажом ниже. Кейл неодобрительно покосился на лифт и, изрядно качаясь, потащил нас с Ребеккой к противопожарной лестнице.

Толстая Пэт была дома и жарила на кухне капусту. В квартире так удушающе пахло горелой капустой, черным кофе и какими-то едкими специями, что я закашлялся.

— Мистер, как вас там называют, и ваша чикита, сейчас вы выпьете мой кофе, а потом убирайтесь отсюда подобру-поздорову! А не то эти твари и вас съедят! Они обожают свежую кровушку! Свежую, молодую, сладкую кровушку!

Я поперхнулся и обжегся глотком оглушительно вонючего кофе. Старина Кейл, глядя на меня, довольно фыркнул.

— Что это? — опасливо поинтересовалась Ребекка.

— Хильбе, кардамон, кижме, акурма, — скороговоркой произнесла афроамериканка. — Отпугивать этих самых. Они же, как коты, не любят сильных запахов. И Джорджи тоже не любил. И кофе совсем не пил, и даже колу. И поэтому они забрали его. В прошлую пятницу, всего неделю назад. Моего крошку Джорджи, — она смотрела на нас так растерянно и умоляюще, что я опустил глаза.

— Джорджи — ваш сын? — осторожно спросила Ребекка.

Толстая Пэт быстро кивнула.

— Там была его комната, — она махнула рукой на противоположную сторону коридора.

Честно говоря, я ожидал там увидеть стандартный детский набор: кроватку, шкаф, разбросанные игрушки. А увидел дыру в стене. Глухую стену, начинающуюся сразу за дверью, а в ней дыру в полметра глубиной, с торчащими бахромой ошметками цемента.

— Это я царапала, — сказала Толстая Пэт за спиной. — Разделочным ножом.

— Это случилось ночью? — спросил я, уже почему-то догадываясь об ответе.

— Я обнаружила это утром. Пошла будить Джорди собираться в прескул, а там…

Ребекка, нахмурившись, погладила ее по плечу.

— Я провожу вас, — Кейл пригласительно распахнул дверь на лестничную клетку.

— Побойся Бога, Кейл! — Запротестовал я. — Ведь шестнадцатый этаж!

Старик удивленно пожал плечами:

— Это, конечно, ваше дело, Стеф, но в лифте тоже пропадали люди.

— Не сходи с ума, Кейл, с нами ничего не случится, — я уже нажимал кнопку вызова лифта. — Мы тут с утра катаемся туда-сюда, все работает, как часы!

Через пять этажей я весьма пожалел об этих словах — вот ведь закон Мерфи! Потому что в лифте внезапно погас свет. Ребекка горячо вцепилась в мою руку, но я сказал ей почти спокойно:

— Не бойся, детка, это какая-то неполадка с электричеством. Но мы спускаемся, ты же видишь. Совсем скоро будем дома.

И то верно, мы спускались. Я ощущал это по той особой легкости в коленях, которая отличает спуск от подъема. Мотор лифта исправно работал, едва слышно поскрипывая и причмокивая.

Счетчик этажей также перестал светиться, так что мы никак не могли понять, далеко ли нам еще до земли. Только мы все спускались, и спускались, и спускались, и спускались, безостановочно и несоразмерно долго. Лифт все также поскрипывал, что-то механически квакало наверху, а Ребекка все сильнее сжимала мне руку.

— Я успела сосчитать до десяти тысяч, — сказал она. Мы летели вниз.

— Такими темпами мы скоро доберемся до преисподней, — невесело пошутил я. Наконец, лифт остановился. Мы вышли в полную темень, хоть глаз выколи. Я закричал — и мой крик отозвался эхом. Похоже, мы находились в большом пустом помещении.

Я крепко взял Ребекку за руку. Мы обошли весь зал по периметру, и периметр составил двести моих шагов. Я проводил рукой по стенам, но не смог обнаружить никакой выпуклости, напоминающей дверь или окно. Мы с Ребеккой начали судорожно рыться в карманах, но ничего, похожего на фонарик, у нас отродясь не водилось, а оба наших телефона оказались разряжены — вот проклятье!

— Давай вернемся обратно в лифт, — разумно предложила Ребекка.

По-прежнему не видя ни зги, мы наощупь направились туда, где должен был быть центр зала. Но лифт, похоже, уже ушел — мы не смогли нащупать ни кабинки, ни кабелей, полозьев, рычагов или чего-то другого, говорящим о его присутствии.

Я снова принялся мерять ногами комнату, попутно проверяя стены на предмет дверных ручек, замков, шпингалетов и прочих спасительных выпуклостей. В качестве отсчетного столбика я положил на пол свой бумажник. Описав полный круг, я сел на пол.

— Ты здесь? — спросила Ребекка.

— Сто восемьдесят девять шагов, — ответил я.

— Не может быть, попробуй еще раз.

Пауза.

— Сто семьдесят пять шагов.

— Вот дьявол! — сказала Ребекка.

— Сто шестьдесят, — отозвался я. — Сто двадцать.

Невидимые стены без окон без дверей неудержимо сжимались вокруг нас.

— Восемьдесят, — сказала Ребекка.

— Пятьдесят, — ответил я.

Когда периметр комнаты стал исчисляться двадцатью шагами, мы остановились и снова вернулись в невидимый центр комнаты.

— Выгребай все, что у тебя в карманах, — скомандовала Ребекка. Я отчаянно выругался и стал наощупь выворачивать карманы:

— Севший чертов телефон, ручка, блокнот, плоская бумажка — план этого дьявольского дома. Квадратная упаковка жвачек, склизкий огрызок яблока, какая-то гадкая требуха. Уличная галька, бумажная лента — видно, счет за бензин, ключи от машины. Декоративный бутылек дрянного виски — от вчерашнего клиента, искавшего склад под винный магазин. Жаль, что я его сразу не выкинул. Нет, не клиента. Так, еще один бутылек.

Я размахнулся и со всей силы бросил бутылек об стену. Он разбился с глухим звоном, резко и отвратительно запахло дешевым алкоголем. Я плюнул и снова выругался. Открыл второй бутылек и хлебнул этой мерзкой отравы. Ребекка нащупала мою руку, отняла и допила остаток. Тяжкая, душная темнота подступила на расстояние дыхания.

И тут нестерпимо ярко сверкнула молния. Я инстинктивно прикрыл глаза.

Потом осторожно открыл их снова. В горящем квадрате белого света, начинающемся прямо от моих ног, стояла сутулая остро пахнущая фигура.

— Старина Кейл!

Кейл шумно втянул носом воздух.

— Я же говорил — они боятся алкоголя, — хмыкнул он.

— Сжечь, — напорствовал Кейл. — Они отлично горят! Казалось бы, бетон и железо, а горит на ура. Как кипа бумаги!

Я немедленно представил себе великолепный сорокасемиэтажный пожар — адские создания, сгорающие в грандиозном адском огне! О, это было бы зрелище!

Старина Кейл, в моем банном халате, восседал на моем стуле и благоухал моим шампунем. Ребекка заставила его три раза стоять под душем, отмывая длинные седые патлы и лохматую, как у гнома, отросшую бороду. Стричься и бриться по ее просьбе Кейл категорически отказался. Ребекка же отомстила ему тем, что спустила в мусорный бак всю заскорузлую от грязи Кейлову одежду и выдала ему свои голубые девичьи тренинги — мои штаны висели на худом старике мешком.

— Взорвать, — горячился Кейл, — к чертовой бабушке! Жителей, понятное дело, выселить куда-нибудь. — А потом гору тротила — и бабах, весь ненавистный пипидом взлетит к небесам! Я с сожалением вздохнул. Ребекка поморщилась.

— Все это ужасно сложно, Кейл, — отвратительно взрослым тоном сказал я ему. — Понимаешь, у нас договора. Юридические соглашения. И если я их взорву вместе с пипидомом — мне крышка. И Роджерсену. Да что мы — тысячи людей останутся без крыши над головой. Неверной, опасной, страшной, но все-таки крыши.

— Вас без пяти минут сожрали, мистер Стефан. А ты, как дурак, покрываешь этих чертовых проглотов. Так мы их называем, — пояснил Кейл. — Черт его знает, что они такое.

— Пришельцы, — Ребекка расширила глаза. — Или хтонические чудовища из недр Земли.

— Дьявольское отродье, — буркнул Кейл. — Древнеиндийские боги, порешившие прикончить людской род. Или что-то вроде того.

— Да шут с ним, какая разница, — встрял я. — Главное — придумать, как с ними бороться.

И тут Ребекка вдруг начала хохотать. Сначала я решил, что это она от стресса, но девушка хохотала так заразительно, что мы с Кейлом не выдержали и тоже начали хрюкать, как две буйные свиньи. А когда она отсмеялась, то произнесла парочку фраз, и после этого мы все втроем ухохатывались еще битый час, вытирая слезы и не в силах остановиться.

— А чего? Может, и сработает, — задыхаясь и всхлипывая, произнес Кейл. — Я бы от такого точно сдох.

На следующий день мы с Ребеккой оба сказались больными. Честно говоря, после пережитого ужаса я предпочел бы валяться в кровати, но времени расслабляться никак не оставалось. Мы честно разделили обязанности: я направился в супермаркет, Ребекка порулила в знакомый ей магазин индийских пряностей, а хорошенько надравшийся с утра Кейл с запасным бутылем водки в руках смело отправился на разведку. «Не боись», — сказал Кейл в дверях. — «Я вернусь к вечеру. А если не вернусь — вы знаете, что делать.»

— Ну и вечеринку вы закатываете, мистер! — покосился на мою коляску кассир в супермаркете. А я сгорал со стыда — коляска доверху была забита самым дешевым и низкопробным спиртным, какое только нашлось, в самых огромных и уродливых эконом-упаковках. Была там водка, текила, виски, питьевой спирт — чем выше градус, тем лучше! По настоянию Кейла я добавил еще пару ящиков самого дешевого и пенящегося пива. И вернувшись, и выгрузив из багажника всю эту отраву, я немедленно отправился в следующий супермаркет. А потом еще и в третий.

Ребекка же притарабанила целый багажник тряпичных мешков, пахнущих, по моему мнению, нечищеной уборной на бомбейском рынке. «Самые крепкие, что есть.» — похвасталась она. Правда, они не знают, что такое кижме и акурма. Но мне надавали еще всякого», — и она начала перечислять названия, звучащие как санскритские заклинания. «Я просила против домовых чертей», — засмеялась она.

— Мы им сделали годовую выручку, — вздохнул я, пробежав глазами ее счет. Счастье еще, что Ребекка не видела моих счетов.

Совсем уже ночью вернулся Кейл, шатаясь, впрочем, утверждая, что он «удручающе трезв».

— Мне пришлось прождать до вечера, — пыхнув перегаром, сообщил он. — Кто бы знал, что они открываются только в темноте?! К тому же, меня в очередной раз чуть не сожрали. А все потому, что я чист, как стакан из посудомойки! Чтоб они подавились, адские твари! Я плеснул им в рожу полпузыря.

— Значит, мы сможем выйти на дело только завтра вечером, — заключил я изо всей его тирады. Старик кивнул.

— Как жаль, что нельзя вызвать «Охотников за привидениями», — с сожалением сказала Ребекка.

День тянулся бесконечно. Роджерсен не давал мне прохлаждаться, еще с утра вызвав меня в контору — намечался визит крупных застройщиков. А я все никак не мог сосредоточится на работе, находясь в какой-то прострации. В голове крутилось и бухало огромное мельничное колесо: а что? а как? а если?

Не каждый же день выходишь на смертельный бой с неизвестной природы жуткими созданиями. И, положа руку на сердце, не каждый день уничтожаешь дело рук своих, свою Американскую Мечту, золотоносную птицу в клетке, обернувшуюся подлой сиреной. Роджерсену я так и не сказал ни слова, сначала все никак не мог начать разговор, а потом махнул рукой — все равно завтра сам обо всём узнает.

Таким образом, в шесть часов вечера к пипидому номер двадцать шесть подъехал черный «Крайслер». «Крайслер» был битком набитый звенящими бутылками и зловонными мягкими мешками, и три тени в черных масках стали сосредоточенно выгружать ящики и коробки. Варианты с вертолетом и подъемным краном нам сразу пришлось отмести из-за дороговизны и привлечения чрезмерного внимания, поэтому содержимое Крайслера самым ненадежным на свете образом отправлялось на пипидомовском лифте на сорок седьмой этаж. И доехало на удивление благополучно. Наверху дежурила, разгружая лифт, Толстая Пэт с неизменным термосом вонючего кофе наготове.

Вы когда-нибудь взбирались по лестнице на сорок седьмой этаж? И не пробуйте, не советую. Ад и пламя, седьмой круг с четвертью. Я сдавался восемь раз. Я убеждал Ребекку все бросить. Я доказывал Кейлу, что и на лестнице нас могут премиленько слопать, вот сейчас, за этим поворотом или еще этажом выше.

Но эта упрямая парочка была неумолима, а я тащился у них на хвосте, как мешок с тем самым, что мы только что удачно отослали наверх.

А потом я отдувался, как альпинист-марафонец, и мы стояли у окна пожарной лестницы, и ждали, глядя в близкое небо, и время до полной темноты тянулось, как лакричная жевательная резинка, наматывая минуты на километры. И, наконец, Кейл торжественно произнес:

— Начали.

И открыл гладкую белую дверь с черным замком, которую я до сих пор совершенно не замечал. За дверью оказалась обычная мужская уборная с широкими жестяными писсуарами. Ребекка сначала застопорилась на пороге с вопросом «а женского тут нет?», но Черная Пэт вручила ей большое поломойное ведро, и Ребекке стало не до вопросов.

А потом началось такое, чего я никогда не забуду: мы с гиканьем и хохотом выплескивали в ведра отвратительно пахнущее пойло, залакировывали сверху мыльным пивцом, а Ребекка точными движениями заправского алхимика замешивала в эту смесь ковш ядреных индийских специй. Получившееся зелье Кейл ведро за ведром отправлял прямехонько в писсуар, приговаривая:

— Кушай, дорогой! Кушай на здоровье! Пей до дна! Пей до дна! За маму! За папу! За Старуху Родригес! За Патрика, за Ринальдо!

— За Джорди! — с размаху плеснула из ведра Толстая Пэт.

А мы все мешали и мешали гремучую смесь, пока хватало сил, пока не кончились бутылки и холщовые индийские мешки.

— А теперь — бегом! — скомандовал Кейл.

И мы побежали вниз со всех ног.

— Ты предупредила жильцов? — закричал Кейл через два пролета.

— Я обзвонила всех, кого смогла! — гулко отозвалась Пэт. — По интеркому! Сказала, краны не открывать!

— Даже я бы не стал пить! — заорал Кейл еще через два пролета. — Сущая отрава!

— Именно то, что надо! — звонко прокричала Ребекка.

— Вы подождете меня или нет, подельники?! — прокричал я вниз, в бесконечно кружащуюся лестничную клетку. Ступени дрожали у меня под ногами и медленно, слишком медленно бежали обратно. Двадцать первый этаж, двадцатый. Веселые вопли подельников стихли глубоко внизу; должно быть, они уже выбрались на свежий воздух.

Девятнадцатый этаж, восемнадцатый. Я, задыхаясь, изо всех сил перебирал ногами, и лестница дрожала подо моим тяжелым шагом. Нет, это сам дом — весь дом ощутимо затрясся, будто при землетрясении. Стены потемнели и будто бы пошли волнами; сверху посыпалась штукатурка. Быстрее, еще быстрее! Легкие сгорели, теперь дыши жабрами, Стеф. Пятнадцатый этаж, четырнадцатый. Быстрее! Вот тринадцатый — чертова дюжина. Или уже двенадцатый? Еще быстрей!

Через два пролета резко погас свет. Я оказался в кромешной тьме, в бетонном мешке, и только считал ступени, сжимая зубы, хватаясь за перила и стараясь не оступиться. А дом вдруг пошел звуками: стонал и скрипел, и хлюпал, и гудел трубами, и вздыхал гигантскими невидимыми мехами. Сказать, что мне стало страшно — это не сказать практически ничего. Мои волосы встали дыбом отнюдь не фигурально; должно быть, прическа моя превратилась в натуральное афро. Десятый этаж? Или уже девятый? — успокаивал я себя. Лестница стала скользкой, гладкой, будто детская горка, я не удержался и упал на ягодицы, и покатился вниз, отбивая пальцы невидимыми спасительными перилами, а затем почувствовал, что лечу, падаю почти отвесно в полнейшей, глухой, абсолютной тьме… Меня схватили за запястья какие-то холодные, как лед, руки; я заорал от неожиданности и ужаса; едва ощутив ногами твердую почву, я побежал туда, откуда почувствовал какое-то слабое дуновение воздуха; ледяные пальцы все также крепко держали меня за руки, не отставая. Мы бежали, вероятно, по длинному коридору — а он все никак не кончался. Здесь густо, до жжения в глазах воняло — той самой взрывоопасной смесью, которую мы только что влили в водонапорную систему. С потолка капало; мы то и дело вляпывались в невидимые лужи чего-то чавкающего и липкого; наконец, я с размаху налетел на какую-то тошнотворно пахнущую мокрую стену и от удара лишился чувств.

Очнулся я на улице. Прямо над головой ярко светил фонарь. Ребекка протирала мое лицо и одежду влажными салфетками, рядом стояла высокая крепкая женщина.

— Мариэлла, — басом представилась женщина. — Ух, и тяжелый же вы, мистер Стефан.

— Патрисия с Джорджи уже ушли, — сбивающимся голосом сообщила Ребекка. — Знаешь, я чуть с ума не сошла от волнения!

Тебя не было четыре часа! Нет, ты скажи, ну где на этой лестнице можно на четыре часа запропаститься?

Я лежал и смотрел прямо в центр фонаря, и у меня кружилась голова. Мариэлла? Мариэлла Родригес? И пропавший целую неделю назад маленький Джорджи?

А что было дальше, вы и сами знаете. Эти ушлые квартиранты против нас с Роджерсеном открыли представительский иск. Выбора не оставалось, и мне пришлось рассказать Роджерсену все без утайки, но странная вещь, он вовсе не стал ругаться, а только сидел, как мумия, с ошеломленным взглядом и открытым ртом, затем похлопал меня по плечу и только потом схватился за голову.

Да, должен отметить, что хитроумный ребеккин способ отлично сработал, и дом номер двадцать шесть по Западному шоссе стоит совершенно целехонький. Правда, этажей в нем теперь не сорок семь, а тридцать пять. Куда делись остальные, ума не приложу. Все жильцы и жилицы, насколько мне известно, остались в полном здравии, только вот квартиры у них, как это было сказано в этом чертовом иске, «без всякого предупреждения поменяли архитектурную планировку». Сущие мелочи, на самом деле: у кого стена исчезла, у другого спальня оказалась на кухне, а у третьих санузел на потолке. Что, скажете, на потолке неудобно? А у четвертых одна квартира с соседями оказалась. Шведская семья, практически. Говорят, это теперь модно.

Впрочем, мы с Роджерсеном вовсе не унываем. Наоборот, планируем обезвредить следующий пипидом. А потом и все остальные, чтоб уж наверняка. Судя по срокам застройки, у нас есть еще в запасе несколько недель или месяцев. Между прочим, я навел справки — эта бодяга, с пропажей жителей пипидомов, распространилась уже по всей Америке. Ими занялось ФБР, лучшие умы ломают головы, но все тщетно. А мы его просто споили вусмерть, самым гадким на свете пойлом, вот дела! Охотники за домовыми чертями — заткнули глотку прожорливому проглоту! Йо-хо-хо!

Ах да, расскажу про Кейла — Калеб Каллиган оказался способным маркетологом и отлично подвизался у нас в конторе. Он, наконец-то согласился постричься и побриться, чтоб не пугать клиентов своими космами и длиннющей гномьей бородой. Правда, он неизменно является на работу уже хорошенько надравшись, а на наши замечания важно толкает цитаты о чрезвычайной пользе пьянства в борьбе с проглотами и всякой прочей нечистью.

Цитирует же он не что-нибудь, а ребеккины статьи, которые она успешно публикует в уфологических журналах. Статьи у нее великолепные, а особенно хороши названия: «Как бороться с Пипидомом?», «Проглоты — новая мировая смертельная опасность», «О пользе алкогольных напитков против захватчиков Земли». А сейчас она работает сразу над двумя научными статьями — о воздействии этилового спирта и эфирных масел на метаболизм проглотов и о наблюдаемых вблизи них пространственно-временных эффектах. Надо же как-то объяснить, почему Мариэлла Родригес и маленький Джоржи отсутствовали целую неделю, а сами они утверждают, что блуждали в темных подвалах часа два, не больше. Любопытная история! Да и Ребекке неплохое развлечение.

Правда, особых доходов нам ее статьи не принесли, напротив, против нас открыли еще один судебный кейс — откуда-то взялось Американское Общество Защиты Пришельцев и Древних Тварей.

Надо будет их самих поселить в каком-нибудь необезвреженном пипидоме.

Но самое несправедливое — думаете, хоть один из спасенных жильцов, кроме перечисленных в этой истории, сказал нам хоть крохотное спасибо? Да никто, да ни разу. Только поносят нас, на чем свет стоит. А мы, если посмотреть — спасители, национальные герои, защитники простого американского народа от хищных захватчиков Земли, и прочее, и прочее, и прочее. Ну, сущая несправедливость!

А Роджерсен, между прочим, тоже написал статью, в серьезном риэлторском журнале — и что вы думаете? На него ополчилась вся Гильдия Профессиональных Риэлторов, да с такой силой, что у нас едва не отобрали лицензию! А я взял и разослал журналы с ребеккиными статьями по всем главным полицейским департаментам городов, где был построен Пипидом. И что? Да ничего не вышло! Никто нам ни на унцию не поверил!

Но вы-то мне верите? Если верите мне хоть чуть-чуть, если в вашем городе тоже имеется Пипидом, если вы, по несчастливой случайности, сами — жители пипидома, вы-то теперь знаете, что делать?!

Хранительница зеркал Марина Ушкова

— Петровна, ты что-то сегодня какая-то тусклая. Что с тобой?

— Будешь тут тусклой! Денек у меня сегодня выдался сумасшедший, вот только присела. Старшие уехали на выходные. Не дом, а проходной двор какой-то! Нужно проследить, чтобы из Хранилища образов все без помех загрузилось, когда новые люди в дом заходят. Зеркало-то прямо напротив двери поставили, ироды! Мне ни на секунду расслабится нельзя. А то вот намедни какие-то помехи были в эфире, так пришлось импровизировать на ходу. Когда к Младшему какой-то друг новый зашел, так прямо уставился в зеркало на себя, не узнавая. Насилу мне по глазам удалось его историю с рождения прочитать и, на свой страх и риск, загрузить образ. Ну вроде пронесло… Младший вот с утра опять сам на себя не похож. Всю ночь с этим светящимся в темноте прохвостом просидел, как там его кличут — Шмартфон, что ли. Глаза красные от недосыпа. Так я ему нарочно их еще краснее показала, чтоб знал, как ночами-то сидеть.

— Петровна, я вот давно хотел тебя спросить, откуда в вашем Хранилище берутся образы?

— Эх, это вообще-то наша профессиональная тайна… Ну да ладно, мы с тобой уж почитай без малого сто лет знакомы и в этой семье служим, расскажу, так и быть. Самый первый образ идет в Хранилище прямиком из глаз матери. Потому-то дети все такие красивые. Как их мамы видят, так мы эти образы в мир и транслируем. Поэтому во всех зеркалах и во всем, что отражает (и в лужицах, и в чужих глазах), дети всегда красивы.

— Ну а откуда тогда некрасивые дети берутся?

— Да, это редко, но бывает. Значит какая-то беда с мамой. Или ее нет совсем, это тоже беда. Тут уж Хранители бессильны. Берут образ малыша, какой есть, от тех, кто рядом. И как на него смотрят, такой образ и выходит. Если с любовью смотрят, малыш красивым будет. А если нет, то увы.

— Ну а как вот из красивых детей такие иногда типы вырастают, что не приведи господи?

— Как их другие видят, так они и растут. Видят сына родители неряхой, так он неряхой и вырастет. А если видят тираном, исчадием ада, то, сам понимаешь, ничего хорошего тоже не получится. Мы, Хранители, существа подневольные, должны показывать то, что лежит в Хранилище образов.

— Но ведь есть же исключения, а то как-то прямо совсем безнадежно было бы?

— Есть, в этом-то и штука. Истинный образ можно по глазам прочитать, он там в самой глубине есть, но нам его показывать строго-настрого Устав Хранителей запрещает. Если человек к своему истинному образу сам найдет ниточку и дорожку, то он будет уже его придерживаться, и мы тоже его начнем транслировать. Слышал ведь, люди говорят, «глаза — зеркало души»? Так оно и есть. И самый первый образ, тот, что из маминых глаз берется при рождении, он к истинному образу-то ближе всего будет. Да только не помнят люди себя при рождении. Но в маминых глазах образ этот хранится. Так, по крайней мере, меня моя мама учила, а ее — моя бабка, тоже Хранительница.

— А не хотелось ли тебе, Петровна, бросить все это, да и уйти в Зазеркалье? Там, я слышал, всегда солнце и лето…

— Хотелось, и не раз. Иной раз посмотришь, что люди творят со своими образами, да и руки опускаются… Но ты вот ведь, Нафаня, тоже семейное дело продолжаешь, дом бережешь. Такая наша миссия — служить людям. Работа эта, конечно, не из легких, но когда вспоминаю, что без нас люди, может, вообще к своим истинным образам дорожки бы не нашли, то и легчает сразу, и радость приходит. Ну ладно, заболталась я что-то с тобой… Пойду-ка вздремну, пока все спят. Младший-то сегодня весь день с друзьями провел, Шмартфон побоку, да и поделом ему. А уж какие к нам сегодня девочки заходили, видел же, поди, какие красавицы? Ну, что ты на меня так смотришь? Люблю я девочек, да! Это у нас взаимное, они к зеркалам слабость питают тоже. Надеюсь, сны хорошие Младшему сниться будут, я их тогда ему утром в его глазах покажу. Надо бы с Ловцом Снов еще перекинуться парой слов на эту тему…

Никто ничего не понимает Марина Фридман

Адвокат

Я не просто лузер, я феноменальный лузер. Клиенту в самом худшем случае грозил условный срок. Кто знал, что он исчезнет сразу после того, как его отпустят под залог? И, судя по тому, как поглядывал на меня прокурор, он теперь будет добиваться отзыва лицензии. Самое скверное, что я даже не представляю, как, занимаясь этим мелким делом, наступил на больную мозоль стороне обвинения. Всё, что мне остаётся — ссылаться на то, что я во всём следовал букве закона, и ждать, пока этот идиот, наконец, объявится…

Жена

Эта клятая мужская идея, что в сорок лет неудавшуюся жизнь надо начать сначала! Я знала, что у Пола была любовница, которая уже давно подговаривала его с ней сбежать. Ненавижу подсматривать за чужой перепиской, однако того, что случайно до меня дошло, было достаточно, чтобы догадаться. Пол периодически пропадал куда-то без объяснений. Но год назад он с ней порвал, я чувствовала. И вот теперь эти его слова, что его деловая репутация всё равно испорчена… Неужели он решил жить под чужим именем и строить всё с нуля? Пол талантлив, с него станется, он сможет… Но раньше я думала, что семья для него значит не меньше, чем деловая репутация… Может быть, я и не такое уж сокровище, но поддерживала его как могла, и в этой истории тоже.

Доктор

Он собирался забрать очередной рецепт сразу же после того, как его отпустят под залог. И не пришёл. Мы так долго подбирали нужное средство, чтобы у него не было новых приступов… Без рецепта ему никто ничего не даст. Этот его побег — безумие! Может быть, он лежит сейчас где-то без сознания или очнулся и не может вспомнить, что с ним. Конечно, так редко бывает, но при его болезни и такое случается. А вдруг мы всё-таки промахнулись с дозировкой? Что, если приступ начался уже по дороге ко мне? Эти его волнения могли спровоцировать… Чувствую, что пора обзванивать все больницы. Признаться адвокату и следователю? Придётся, хотя не нравятся они мне. Сильно не нравятся… Протокольные рожи, что у одного, что у другого. Совершенно не уверен, что врачебная тайна от них не уплывёт. А Пол всегда так этого опасался… Он даже собственной жене ничего не говорил. Скрывал приступы от семьи, отлёживался в гостиничных номерах, чтобы никто его не видел. Мне пришлось потратить кучу времени просто для того, чтобы завоевать его доверие…

Следователь

Чёртов адвокатишка со своей буквой закона! Ну да, парню в любом случае дали бы не больше условного срока. Не мог же я им сказать, что он оказался в своей фирме свидетелем куда худших делишек, которые я раскапываю. Хотя сам, скорее всего, и не виноват, а может быть и вовсе ни о чём не догадывался. Вот теперь сиди и думай, похитили его и обрабатывают или просто убили…

Пол

Я всё понял! Меня подставили, заставив оформить эти сомнительные документы. И я, кажется, догадался, зачем, и что за этим скрывается. До того, как вернуться домой, я должен задать несколько вопросов моей коллеге. Одри — единственная, относительно кого я уверен, что она тут не при чём, но она гораздо лучше разбирается во всей этой бухгалтерии. Мне нужно хотя бы сутки посидеть с ней над бумагами. Пусть даже жена опять решит, что Одри — моя любовница…

Хранители Аля Чистова

Это было давно — начал он. Но я как сейчас вижу. Том был молодой и звонкий, а у нас тогда дверь скрипела. Открывается, слепит солнце и на пороге тонкий силуэт. Работу ищу — говорит. Ну я накормил его, расспросил. Как тебя сейчас, да. Сбежал он из дома, дороги его манят, вишь ли. Приключения. Нет, он не как ты. Его не принуждали замуж, хехе. И ничем не угрожали. Сам ушёл.

Да ты ешь сухарики. С чесноком, от нечисти самое то. Сколько к тебе по дороге прилипло, пока ты бежала. Боишься, что родственники догонят? Врешь, мою харчевню не найдут.

Слушай дальше. Накормил я его, значит. Порассказал кой-чего. И ушёл он, искать. Чего искать, сам не знает. Молодой вишь был. Да не бойся, не кусается, она ручная. Дай ей зернышко.

Так вот, Том. Второй раз заходил — сразу я его и не признал. В плечах раздался, глаза злые, нож на поясе. Говорит, воевал, супостатов бил. Да что ты вздрагиваешь, нет там никого за окном. На ка вот тебе ещё кваса. Рассказывал он, как по разным странам ходил, всего видел. У царя в советниках был, воеводой тож. Но пришёл он просить совета, как быть. Да, тебе я тоже совет дам. Потерпи. Дослушай.

Сосватал я ему лес дремучий. Бесхозный тот, нужно его охранять. Беречь, заботиться, артефакты хранить. Работа как раз ему по силам. Он там и поселился.

Какие артефакты? Да всякие. Сама скоро увидишь. Те, которые дадут на себя поглядеть.

Что такое? Ну да. Рыба никогда не была моим слабым местом. Ещё сухариков?

Приходил он и в последний раз. Просто так, поболтать. Мы ж теперь в одной профессии.

Ну, насмешила. Нет, не трактир держит.

Изменился сильнее, чем за прошлые разы. То сила была наружу — раз сверкнет и нет. А сейчас комочком в груди свернулась, дремлет.

Говорит, не хочет никого учить. Но если кто забредет, отогреет, поможет. Как отличает, кому помогать? Ой, это уже его секреты.

Доела? Да погладь её, не бойся. И ничего хвост не скользкий.

А вот и мой тебе совет. Иди ты, девушка, к Тому до леса. Он не обидит, родственники тебя там не найдут. Замуж никто выдавать не станет. Поживи, окрепни, наберись сил. А дальше уже сама решай, что в жизни делать. Еды в дорогу я тебе дам, накидку запасную — а как же.

А что я? Я тут всегда буду, найдёшь если что. А для иных меня и вовсе нет. Твои родичи вон мимо пройдут, не обернутся. Как через место пустое.

Нет. Я тут всегда и не меняюсь. Живым нельзя долго у меня гостить.

Тьяры Евгения Энглерт

Моноло, вожак тьяров

Над шуршащими до самого горизонта фиолетовыми травами стояло в полуденном зените бирюзовое солнце планеты Укапенг. Его зеленоватый зной струился повсюду, поливая жаром спину Смотрящего за саванной. Моноло, а это был именно он, был вожаком крупного прайда тьяров Укапенга. Моноло находился в расцвете сил, он чувствовал, как сила горячей кровью пульсирует в его теле. Он до краев был наполнен энергией, подобно солнцу Укапенга, достигшего наивысшей точки на небосклоне и посылавшего на тысячи парсеков свои бирюзовые лучи. Моноло чувствовал, что он достиг своего зенита. Еще немного, и пик зрелости пойдет на убыль. Тьяр щурился на изумрудную обводку солнца сквозь припущенные веки. Разнотравная саванна что-то нашептывала ему. Он не прислушивался, погруженный в свои мысли.

Эйно. Уйти нельзя остаться

Он что, напрочь ослеп и оглох?! Уже не только внутренним ухом я слышу, как травы угрожающе шепчут: «Уходите!» И не только внутренним зрением я вижу, как бирюзовый обод солнца превращается в красный, раскаляется и посылает испепеляющие лучи, сжигающие дотла все на своем пути? Что, Моноло и вправду не замечает этого? Пустыня надвигается от края горизонта, фиолетовый цвет саванны прогорает и исчезает, сменяясь серой пепельной пустыней. Неужели никто из тьяров прайда не задаётся вопросом, почему и куда исчезают быстроногие джали? Обед пропадает у нас прямо из-под носа, а они даже не удосужатся поинтересоваться, в чем причина?

Я слышал, как Моноло приказал умерить добычу и переждать голодные времена. Весь прайд тьяров слепо и молча следует ему, ведь он вожак и просто не может ошибаться! Но я знаю — это не выход, а наш смертный приговор — остаться и бездействовать. Быть может, джали не очень умны, но чуткие инстинкты ведут их к спасению, потому они покидают благословенную в прошлом разнотравную саванну. Они следуют по высыхающему руслу Серебристой реки, просачивающейся сквозь время и пространство, уводя джалей прочь с нашей планеты в иные уголки космоса. Джали трусливы, но они идут по течению реки, переходящей за гранью Укапенга во Млечный путь. Достигнув его, джали смогут пастись на мшистых скоплениях звезд в надежде найти новый дом.

Печальная Ахха рассказывала мне, что когда-то и мы, тьяры, жили среди звезд. Мы редко охотились на джалей, в этом не было необходимости. Впитывая чистую энергию Энн, исходящую от звезд, наши тела насыщались. Печальная Ахха говорила, что Моноло привел первых тьяров на планету Укапенг, чтобы у нас появился постоянный дом. Поколение за поколением, мы жили благополучно и счастливо, ведь джали водились здесь в изобилии.

Сейчас времена меняются, Укапенг становится планетой-пустыней. Мы вынуждены покинуть наш умирающий дом и вернуться туда, откуда пришли. Тьярам придется вспомнить, что они — свободные странники в чистых потоках космической Энн. Нам предстоит выбрать: вернуться туда или сгинуть здесь.

Как-то раз Печальная Ахха обмолвилась мне, что в космосе еще остались тьяры, не последовавшие за Моноло. Они по-прежнему живут среди звезд. И что Моноло готов скорее погибнуть от голода, чем снова встретиться с ними. Я чувствую, здесь сокрыто что-то важное. Но Печальная Ахха уже многие годы ни с кем не разговаривает, и мне не суждено разгадать эту тайну.

Аджара. Два лагеря

— Вы слышали? Вы слышали? — Тьяры оживленно беседовали, укрывшись в тени скал от палящей жары. — Моноло запретил приносить больше одной джали в день! И это на всю стаю. Он что, сговорился с ними, чтобы дать им уйти окончательно?

— Замолчи, Аджара, вечно ты суетишься и поднимаешь панику. Неужели ты забыла, что джали всегда куда-то пропадали, а потом появлялись обратно? Мудрость понять, почему так происходит, дана только вожаку тьяров. И это — не ты!

— Конечно, Старый Ву, что ещё ты можешь ответить? Ты на короткой ноге с Моноло, и тебе он доверяет свои планы. А мы, тьяры прайда? Чем кормить молодых и маленьких тьяров? Как им объяснить, что обед надо подождать — пару недель, месяцев или лет? Так и половина из нас не выживет, а вдруг джали никогда не вернутся? Тогда мы погибнем, все до единого. Ты же сам не раз слышал, о чем твердит молодой Эйно? Солнце надвигается, выжигая саванну, и джали уходят навсегда. Нам надо идти за ними, не медля ни дня!

— Молодой Эйно, говоришь? Так вот в чем дело! Это он тебя науськивает, паршивец. А ты веришь всем его сказкам, что он выдумывает, лишь бы произвести на тебя впечатление. Он еще не достиг совершеннолетия! И его слово ты ставишь против слова своего отца, самого вожака тьяров Моноло? Что бы на это ответила твоя мать!..

Старый Ву запнулся на полуслове. Аджара медленно посмотрела ему в глаза и ответила: «Печальная Ахха молчит уже долгие годы, ты знаешь сам.» Аджара отступила. Обессиленно переставляя лапы, она скрылась в тени за выступом скалы.

Поединок Моноло и Эйно

С утробным рычанием тьяры набросились на добычу. Вопреки приказу вожака, добычу в избытке под скалу принес юный Эйно. Он стоял здесь же, открыто и на виду. Старый Ву не прикоснулся к парным джалям, хотя корчился от голода уже две недели. Ву поспешил наверх, на скалу, где в высокой пещере скрывался от полуденного солнца вожак тьяров Моноло.

Вызов был брошен. Реакция Моноло оказалась мгновенной: он тут же появился на вершине скалы, впервые за долгое время представ перед прайдом тьяров.

— Кто ослушался и принес этих джалей сюда? — его голос четко и властно разнесся по фиолетовой саванне.

— Я добыл пищу прайду! Без еды мы слабеем день ото дня. Так дальше не может продолжаться,

— Эйно посмотрел на Моноло прямо и, одним прыжком достигнув плато на вершине скалы, встал в боевую стойку, напряженно расставив лапы. Он был готов ко всему.

— Ты намеренно нарушил мой приказ, молодой Эйно. Я обязан вызвать тебя на бой. Берегись! — Моноло взметнулся в воздух и одним точно рассчитанным ударом мощно обрушился на Эйно, повалил его с ног и обездвижил на несколько секунд. Кровавые раны проступили на спине Эйно, а вместе с ними вскипела ярость. Распростертый по земле, он четко собрался в единый клубок из когтей и мускулов. Яростной шаровой молнией Эйно вспрыгнул, метнувшись на Моноло, обхватил его лапами и покатил по земле.

Моноло рассчитывал на это. Ярость — кратковременный двигатель, он это знал. Точно так же, в состоянии неконтролируемой ярости, он потерял контроль над схваткой и проиграл бой бывшему вожаку тьяров в те времена, когда все они жили среди звезд. Потерпев поражение, Моноло вынужден был покинуть прайд, отправившись искать новые обитаемые пространства. Так он нашел планету Укапенг, а на ней — джалей, новую подходящую добычу для тьяров. Многие тьяры последовали за ним, и Моноло создал свой прайд на Укапенге.

Первой за ним пошла Ахха, оставив своего отца, старого вожака, в одиночестве космоса и разряженной энергии Энн. Ахха сильно тосковала, отчего превратилась в Печальную Ахху. Обо всем этом в один миг вспомнил Моноло. Но новая схватка продолжалась здесь и сейчас.

Мастерски сохраняя энергию, точно и точечно расходуя свои силы и попутно распаляя ярость противника, Моноло выматывал молодого Эйно, готового отдать всего себя поединку. И все же Моноло чувствовал, что силы его иссякают. Он бился, рыча сквозь стиснутые зубы, готовый, как и Эйно, погибнуть в этой схватке. Внезапно Эйно просчитался с прыжком и, потеряв равновесие, очутился на краю. Последним ударом ослабевших лап Моноло сбросил Эйно со скалы, оставшись сам лежать без движения и почти без дыхания.

Печальная Ахха выходит из тени

Дальше все произошло быстро. Аджара разрывалась, не зная, к кому броситься на помощь — к Моноло, своему отцу, или к юному Эйно. И мне пришлось выйти из тени. Я взвалила себе на плечи Эйно и перенесла его, слабо дышавшего, но живого, в темную, тихую и прохладную пещеру на самой границе нашего ареала. Оставила его там одного. И ушла. Печальная Ахха, как меня называют, ему не мать. К тому же я предполагала, кто в скором времени захочет о нем позаботиться.

Когда я вернулась, прижалась животом к Моноло. Питала его своей Энн, той самой звездной силой, среди которой я родилась, и которая во мне осталась — тяготила, поддерживала, звала годы напролет обратно.

Моноло пролежал месяц. Почти вся моя Энн перетекла в него, поддерживая его силы. Но одной только Энн было недостаточно. Джали так долго были кормом Моноло, что он привык и сейчас очень в них нуждался. Мои же силы иссякали, Энн во мне оставалось несколько капель.

Аджара не подвела. Она тайком выходила молодого Эйно, для этого каждую ночь отлучаясь из прайда. В Аджаре тоже струилась Энн. И странное дело, делясь ею с Эйно, Энн не убывала у моей дочери. Возможно, что в Эйно тоже текла Энн, указывая ему путь к себе, обратно к звёздам.

Мы так точно и не узнали, откуда он появился. Просто однажды ночью я посмотрела на звездное небо. Я увидела, как сорвалась маленькая звездочка, прокатилась по дуге и упала точно перед входом в нашу пещеру. Через мгновение я обернулась к маленькой Аджаре, свернувшейся калачиком на подстилке из пушистых трав. Рядом с ней посапывал невесть откуда взявшийся маленький тьяр. Маленький звездный тьяр Эйно, как мы его назвали, посланный нам прямо из пространства чистой энергии Энн. Уже тогда я подумала, что он и приведет нас обратно — в Энн, откуда мы, тьяры, и пришли.

Но вышло иначе. Ничего не происходило. И наконец я решилась. Сама.

Долгие годы затворничества подходили к печальному концу, на Укапенге меня ждало скоротечное угасание. Поэтому я пришла к Эйно, и предложила вместе отправиться обратно к звёздам, разыскать звездных тьяров, разведать новые пространства — для прайда и для их будущего. Мне же самой уже не нужно ничего, кроме покоя. Но Эйно отказался. Он нужен здесь — таков был его ответ. Чтобы помочь восстановиться Моноло, нужен новый сильный и выносливый вожак, способный охотиться для прайда, пока джали оставались на планете.

Мне ничего не оставалось, как одной отправиться в Энн. Я настроилась — и совершила прыжок. Хлоп, переход состоялся! Вдруг я ощутила, что рядом со мной в свободное пространство Энн вышел кто-то еще.

История печальной Аххи

Печальная Ахха долго скрывалась в прохладной пещере. У нее было достаточно времени, чтобы обдумать, внятно и разборчиво, все обстоятельства ухода тьяров из чистой Энн и своей жизни в связи с этим. Она помнила своего отца. И то, как мать ей повторяла: «Папа — самый лучший человек в мире». Мать Аххи растворилась в чистой энергии Энн, когда пришло ее время. Ее отец был вожаком тьяров, и им привольно жилось в своем мире среди звезд.

Потом появился Моноло, и Ахха забыла все на свете. Моноло был младшим в своей бесчисленной семье. Тот факт, что он выжил, говорил о необычайной силе воли, которой Моноло был наделен. Достигнув совершеннолетия, он бросил вызов самому Небе, вожаку тьяров и отцу Аххи. Этот вызов был ритуальным, совершеннолетние тьяры были обязаны пройти испытание, чтобы быть принятыми в прайд. Вожак тьяров Небе не мог отказаться. Он сильно рисковал — если молодой Моноло одержит верх, Небе придется уйти в изгнание. На что надеялся Моноло? Он хотел произвести впечатление на нее, на Ахху. Больше он ни о чем и не думал. Честолюбие и целеустремленность, готовность свернуть всю Энн ради одной цели — добиться Аххи, Моноло был молод, силен, дерзок и отважен.

— Ты неопытен и глуп! — сказал Небе перед боем. — Но ты сам выбрал свой путь.

Небе быстро победил Моноло, и за дерзость Моноло пришлось расплачиваться изгнанием. Все же он достиг свой цели, и ему было безразлично какой ценой. Проиграв, он одержал победу внутри себя. Ахха ушла за ним, оставив тьяров, отца и чистую Энн.

Ее жертвой стали свободная воля и благополучие.

Взамен она обрела собственную семью. Многие тьяры последовали за ними. Они видели в Моноло и Аххе правителя и правительницу, молодых и смелых. Проскитавшись по бесчисленным пространствам, новая стая нашла убежище на планете Укапенг, прельстившись легкой добычей из джалей. Им больше не нужно было по крупицам впитывать энергию чистой Энн. Добыть джали — и тьяр сыт на несколько дней, что может быть проще.

Ахха не притронулась к джалям за все годы жизни на планете Укапенг. Молодая и полная сил, она посвятила себя воспитанию нового прайда и поддерживала Моноло, была его душой и доверенным лицом. У Аххи и Моноло родилась дочь Аджара, которую они любили всем сердцем. Для всех молодых тьяров Ахха была доброй наставницей и находила ответы на все их любопытные вопросы.

Силы Аххи постепенно иссякали. Все годы она жила за счет впитанной до изгнания энергии Энн. Когда она почувствовала, что пора удалиться, то скрылась в своей пещере рядом с жилищем вожака Моноло. Она стала ждать, терпеть, молчать, отмеривая на каждое дыхание уходившую Энн. Когда же ее одолели воспоминания и тоска, она превратилась в печальную Ахху. К ней теперь редко обращались за советом. Зато часто приходили ее воспитанники — просто побыть рядом, притронуться к ней, как к важной реликвии. Это многим помогало.

Свои знания Ахха научилась передавать без слов. Так было и раньше, когда в космосе чистой Энн тьяры не были облачены в их нынешнюю телесную форму. Они были сосудами чистой Энн, разной формы, наполненные разным энергетическим содержанием. Печальная Ахха помнила все слабее и слабее, как это было. Тоска переполняла ее.

Когда Ахха решилась на последний шаг и совершила переход с планеты Укапенг в пространство Энн, ее существование завершилось. Кто же тогда прошел этот путь и приземлился в чистой энергии Энн вместо нее?

Ахха утратила свою форму, исчерпалась и вся ее сущность, не сумев перейти преграду между планетой Укапенг и чистым космическим пространством. Последним усилием Ахха освободила единственное воспоминание, оставшееся от нее. Это была печаль, и печаль Аххи вернулась в Энн.

Возрождение сердца Энн

Ахха не могла понять, где она очутилась. Не могла разобрать, что здесь было и чего не было. И было ли вообще какое-либо «здесь». Она ничего не ощущала. Осязание, видение, вкус, цвет, запах, эмоции — все ушло. Ахха подумала: «Меня нет? Но ведь я думаю. И что-то от меня существует. Пусть даже в форме последнего воспоминания обо мне». На этот прыжок ушли все ее силы. Энергетический скачок в пространстве, когда Ахха вся сжалась в одну мельчайшую сверхплотную частицу, приобретая безграничный импульс, перенесший ее в неизвестность. Все силы ушли на это перемещение, и последняя частица воспоминания об Аххе таяла и исчезала навсегда.

Рядом с ней возник кто-то еще, тот второй, пошедший за ней. Очертаний у него не было. Пройдя сквозь скачок, неведомый кто-то вышел из него облаком — мельчайших мерцающих пылинок, которые складывались в очертания, приобретая новую плотность. Этот кто-то прошел по следу Аххи, как по тоннелю. Она же проложила путь и побудила этого второго к прыжку. В этом и заключалась ее финальное предназначение, и теперь оно исполнено. Ахха уходила, не удерживаемая ничем.

Стоп! Осознав это, облако сжалось в форму тьяра, Моноло возник заново в пространстве чистой Энн, сильный и решительный, таким, каким он себя помнил. Он пришел сюда за Аххой, своей спутницей, без которой себя не мыслил. Рассыпавшись на крупицы космической пыли, Моноло заново собрался, обновленный, готовый действовать, стремящийся спасти и вернуть Ахху.

Он начал постукивать лапами, выбивать ритм — сперва легко, затем с нарастающей уверенностью, опуская и поднимая гривастую голову в такт ритму, усиливая его. Статическое пространство чистой Энн, в котором целую вечность не происходило никакого движения и не были слышны звуки, наполнилось ритмом. Пульс в сердце Энн забился еле слышно, нерешительно. Моноло вспоминал Ахху и выбивал ее ритм в пространстве Энн, заполняя его все прибывавшими из воспоминаний образами. Затем Моноло запел. Его глубокий голос, начинаясь с утробных звуков, проходил все тембры и частоты, становясь выше, чище и пронзительней, наполняя безмолвную Энн многообразными частотами звуковой волны. Энн содрогнулась, будто мурашки пробежали по ее космосу, сжавшись судорогой внутренней вспышки и разжавшись в расслаблении. Сердце Энн обретало силу, крепло. Воспоминания Моноло об Аххе потекли через бесконечность Энн, протягивая живые нити ритма, будто сосуды, по которым заструилась чистая энергия Энн. Последняя частица воспоминания Аххи о самой себе не успела исчезнуть, Моноло бережно подхватил ее на свою мохнатую мягкую лапу. Подул нежно, и потоки Энн устремились к частице, бережно обвивая ее золотистым коконом чистой космической энергии. В этом коконе вне подсчёта времени должна была проявиться его Ахха. Моноло был рядом. Ничего не происходило. Печаль заполонила его, и он понял, какое воспоминание осталось от существа Аххи.

Старый вожак тьяров Небе ждал возвращения своей дочери очень долго, но не дождался. Печаль тонкой красной струйкой текла от почти исчезнувшей точки, которой стала Ахха. Небе давно уже не стало. Старые тьяры уснули и растворились в чистой Энн. Пока не появилась эта тонкая красная нить. К ней, как к магниту, медленно перемещаясь, притягивались частицы чистой Энн, бывшие когда-то тьярами. Никого из них не осталось: ни Небе, ни Аххи. Моноло внезапно понял, что единственное, что существует — это красная тонкая нить. И эта нить — путь к их общему спасению. Не медля больше ни секунды, он осторожно взял нить в руку. Лапы? У него раньше были лапы? Нет! Теперь у него руки. Он повел пальцами по живой нити, вокруг которой вихрем изумрудных огоньков обвивались воспоминания древних тьяров. Одно воспоминание, которым когда-то был Небе, легко подтолкнуло Моноло. Этого хватило. Моноло полетел, сверзаясь будто в черную дыру, но так же бережно касался спасительной красной нити.

Конец времен

На планете Укапенг тьяры уже давно ждали его. Джали — тоже. Они стояли все вместе, одной толпой, на островке зелени перед последним маленьким озером, жадно прильнув к исчезающей воде. Это было все, что осталось от Укапенга. Пустыня проглотила планету, ее пески стекали в бездну, и из этой бездны внезапно возник Моноло с красной нитью в руке.

Тьяры поняли, что перед ними он — Моноло. Несмотря на то, что вместо лап у него было три пары рук. А вместо гривы — три головы. Тьяры обратились в слух. Эйно, уже не молодой, а достигший зрелости тьяр, привел весь прайд к этому месту. Рядом стояла Аджара — его жена. Вместе они обратились к Моноло.

— Тебя не было шесть лет. За это время почти все тьяры погибли. Старого Ву уже нет в живых. От нас осталась лишь маленькая горстка. Все, кто выжил, и джали, и тьяры — теперь одна стая. Мы научились обходиться без еды. Почти. Сразу после твоего внезапного ухода стая выбрала Аджару вожаком. А Эйно — ее верным спутником и мужем. Зачем ты пришел сейчас, когда мы на краю неотвратимой пропасти? Нам уже не помочь, слишком малы оставшиеся силы.

— Я знаю, — так отвечал Моноло, — что мы все неотвратимо погибнем. По одиночке. Есть один лишь шанс, чтобы мы не исчезли бесследно! Эта красная нить — печальное воспоминание Аххи, тоска по пространству Энн и ее отцу Небе. Нить приведет нас в изначальную обитель, так сильно было стремление Аххи обратно. Но я не знаю, какими мы вернемся туда.

— У нас есть выбор? Либо по одному исчезнуть в бездне, либо вместе превратиться в космическую пыль, взявшись за твою нить?

И вдруг заговорил старый Небе. Тьярам показалось, что голос его звучит у каждого из них внутри. В изумрудно-багряном небе погибающей планеты Укапенг возникали его слова.

— Будьте готовы, добры, уверены. Пропустите сквозь себя красную нить печали матери вашей, Аххи. Доверьтесь ей, потому что кроме красной нити печали в матери вашей есть изумрудная нить безграничной любви. Это и есть — Энн. Доверьтесь, чтобы, пройдя вслед за печалью, узреть и обрести любовь.

Тьяры один за другим поднимали свои лапы с рушившихся песков умирающего Укапенга, вкладывая друг другу красную нить Аххи. Они знали, что внутри у каждого из них только что прозвучали одни и те же слова. Еще они знали, что больше никогда не увидят друг друга — в настоящем обличье. Они были готовы к переходу.

Красная нить прошла сквозь цепочку тьяров, и джали тоже схватились за нее, подчиняясь естественному стадному инстинкту самосохранения и следования. В этот момент последний островок, оставшийся от планеты Укапенг, рухнул в черную бездну сверзающегося песка. В этот момент все вокруг — тьяры, джали, вся планета — перестали существовать.

Перестали существовать здесь, а в пространстве чистой Энн возникли две нити — красная нить печали и изумрудная нить любви. Между ними, как мостики, перекинулись золотистые перемычки воспоминаний, оставшиеся от ушедших тьяров и джалей. Лишь Моноло возник в своем виде. У него было шесть рук, шесть ног и три головы. И все они пели песню утробным низким голосом, отбивали ритм последнего танца. Чистая Энн впитывалась в золотые ячейки красно-изумрудной нити воспоминаний. Нить обвивалась вокруг возродившегося живого сердца Энн. Допев свою песню до конца, Моноло замолчал и шаг за шагом стал удаляться в край бесконечности по нити, как по дороге. Он исчез. Время ушло вместе с ним.

Оглавление

Павлик Екатерина Антипина

Если я могу это видеть Анна Бухарова

Радио «Боль» Илона Вандич

Если встретятся мышь и дракон, то кто кого заборет? Наталья Голышкина

Сущая несправедливость Марина Иткин «Жаклинка»

Хранительница зеркал Марина Ушкова

Никто ничего не понимает Марина Фридман

Хранители Аля Чистова

Тьяры Евгения Энглерт Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg