«Дьявольский полдник»

Дьявольский полдник (fb2) - Дьявольский полдник 943K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Андрей Евгеньевич Мажоров

Дьявольский полдник Петербургская пьеса Андрей Мажоров

Дизайнер обложки Дмитрий Андреевич Мажоров

© Андрей Мажоров, 2017

© Дмитрий Андреевич Мажоров, дизайн обложки, 2017

ISBN 978-5-4485-3503-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Действующие лица

Крис Алдонин («Пашка»)

Йоган Витте («Йоги»)

Алекса Корзухина («Катя»)

Петр Михайлович Тёлушкин, кровельщик

Анисья, его жена

Алексей Алексеевич Пантелеев, купец

Аристарх Осипович Валенюк, литератор

Шарлотта Федоровна Кирхгоф, гадалка

Иван Степанович Михеев, квартальный надзиратель

Антон Михайлович Поприскин, титулярный советник

Маруся Харина («Дева»), прачка

Жорж Дантес, кавалергард

Санитар из смирительного дома

Второй санитар

Человек в шляпе, писатель

Хозяин трактира «Услада друзей»

Половой

Уличные персонажи первой трети девятнадцатого века

Сцена первая в которой зрители знакомятся с главным героем, попавшим под подозрение

Звучит Полуденный выстрел. На заднике появляется изображение ангела Петропавловской крепости и надпись — «1833 год. Санкт-Петербург». Затем изображение гаснет.

Подвал в доме купца Пантелеева на Малой Дворянской улице. Утро, полумрак. Под иконой светится лампадка. На нарах раскинулся Телушкин — в одежде и сапогах. Пашка метет веником пол. На столе кипятится самовар, рядом с ним стоит пустой штоф, горит свечка.

Т е л у ш к и н (стонет). Матерь Божия, царица небесная…

П а ш к а. Помолись, помолись, Петр Михайлович. Легше станет.

Т е л у ш к и н. Пить дай, сволочь!

П а ш к а. Тока шо самовар поставил. Потерпи маленько.

Т е л у ш к и н. Из ковша дай.

П а ш к а. Сыру не дам. И не проси.

Т е л у ш к и н. Чертов ты сын, Пашка! Ирод ты окаянный… Совести у тебя нет. Дай, сказал!

П а ш к а. Давеча приходили за ключами от нового жильца. От доктора, с тринадцатой. Строго-настрого наказали: сыру воду нипочем не пить, руки опосля нужника мыть с мылом, чистоту блюсти, как родну жену. (Выпрямляется, неодобрительно смотрит на Т е л у ш к и н а.) В сапожищах на постеле отнюдь не валяться.

Т е л у ш к и н. Врешь, дурак.

П а ш к а (снова метет). Холера… мён… мёр… Как ее, вражину… Мёрбис, вроде.

Т е л у ш к и н. Сам ты холера.

П а у з а.

Т е л у ш к и н. В штофе, глянь-ко. Не осталось ли?

П а ш к а (не глядя). Ни капли-с.

Т е л у ш к и н. В лавку сгоняй, я тебе рупь дам.

П а ш к а. Да кабы он был у тебя, рупь-то…

Т е л у ш к и н. А ты почем знашь?

П а ш к а. Ты же сам хватился. Вчерась еще. Вот как ентот добрал.

Т е л у ш к и н. Мне подряд подкатили. Возьми в долг!

П а ш к а. Да уж не дают, в долг-то.

Т е л у ш к и н. Господи, помилуй… (Внезапно садится на нарах, говорит четко и грозно). Ежели ты, сучий сын, мне щас же не дашь похмелиться, я тя… топором зарублю! (Тут же со стоном валится на спину.) Отвару дай мамкиного. Спасает он меня, слышь ты…

П а ш к а. Кончился отвар. Весь ты его выдул, Петр Михайлович… Снова в деревню надоть, да не доедешь нонече.

По шаткой лестнице в подвал осторожно спускаются купец П а н т е л е е в и фельетонист В а л е н ю к. Купец крестится на темную икону в углу подвала. В а л е н ю к с недоумением озирается.

К у п е ц. Сюды пожалуйте. Здеся они проживают.

В а л е н ю к. Как-то тут… э-э… весьма амбре.

К у п е ц. Уж знамо дело — вонят. Мужичьё-с!

Купец по-хозяйски подходит к столу, встряхивает штоф над ладонью, скатившимися каплями растирает шею. Крякает. Фельетонист, ступая по-кошачьи, приближается к Т е л у ш к и н у и наводит на него лорнет.

В а л е н ю к. Так это он и есть, наш герой?

К у п е ц. Собственной персоной. Пётра! Ты живой али как?

П а ш к а. Со вчерашнего они.

К у п е ц (снизойдя до П а ш к и). Ты кто?

П а ш к а. С артели евонной. Новик.

К у п е ц. Могёшь что?

П а ш к а. Так, фальцы… гнем. Гибёж делаем. Да всё…

К у п е ц. Звать как?

П а ш к а. Пашкой.

К у п е ц. Почему здеся? Артель-то он распустил давно.

Па ш к а (шмыгнув носом). На подхватках я. Жалко яво, пропадат. Так-то он дядька хороший и кровельщик от Бога… Только пьёть… Ух ты, как пьёть! Как утка беззобая…

Т е л у ш к и н, застонав, отворачивается лицом к стене. В а л е н ю к с удивлением замечает на ней семиструнную гитару с бантом, разглядывает в лорнет, проводит пальцем по струнам. Потом внимательно изучает прикрепленную рядом картинку, читает вслух: «Мужики Долбило и Гвоздило, побивающие французов».

К у п е ц. Вот как гостей встречат… Михалыч, пробуждайся! Дело есть.

В а л е н ю к. Представляется, душа моя, беседу придется отложить.

К у п е ц. Зачем отложить? Не надо. (Посмеиваясь.) Сие поправимо-с!

В а л е н ю к. Согласитесь, встреча с предметом моего очерка принимает несколько… сатирический характер. Вы не находите? В другой раз, пожалуй.

К у п е ц. Вы про запой изволите? Так ён… и в другой раз будет. Пьяное рыло — чертово бороздило. А дельце-то надо сполнить. Дельце-то… (Обращается к П а ш к е). Сыпь сюды!

К у п е ц роется в карманах сюртука, извлекает деньги, быстро пересчитывает.

К у п е ц. Сгоняй в «Усладу друзей», возьми анисовой. (Оглядев В а л е н ю к а.) Штофа два, што ли…

П а ш к а. Слушаю-с!

В а л е н ю к. Право, душа, уж я и не знаю.

К у п е ц. Вы, господин сочинитель, к столу присядьте покаместь. Вот и самовар поспел… (П а ш к е.) Баранок возьми, балычку астраханского. Икорки свежей фунт, огурцов тама. Лямон…

П а ш к а (выкатив глаза). Слушаю-с!

К у п е ц. Хлеба-то нет в доме? Да куды… Хлеба тоже возьми.

П а ш к а. Есть-с!

К у п е ц. И чтобы пулей. (П а ш к а мгновенно исчезает.) Не побрезгайте, господин писатель, заодно уж и закусить. Что за беседа… без соли и хлеба. Вы, я чай, не против?

В а л е н ю к. Ну, что же… Разве по-русски, запросто… Для чего нет-с? (Покосившись на Т е л у ш к и н а, церемонно усаживается за стол, кладя рядом цилиндр и перчатки.)

К у п е ц (садясь напротив, глядя на Валенюка). Пётра, тудыть и растудыть! Двор не метён, поди, три дни! Разлегся он, страдат… Он, милостивец мой, вот как жена его преставилась… (Крестится на икону.) Господи, помилуй… Остатний разум потерял. И ране был дурак дураком, а посля…

Т е л у ш к и н (в стену). Молчи, истукан…

К у п е ц. О, о! Гляньте-ка, очнулся!

Т е л у ш к и н. Не бреши, про что не знашь…

К у п е ц (передразнивает). «Не знашь»… Ух ты, брат, каков!

Т е л у ш к и н (поворачиваясь на спину). За больное место не тронь…

К у п е ц (В а л е н ю к у). Из жалости токмо терплю енто… явление природы.

В а л е н ю к. Что же поделать? Эпидемическое русское заболевание, чуме или оспе подобное. Антре ну… (Понизив голос, извлекая блокнот.) Известный либералист… и с направлением-с… в аглицком своем журнальчике так прописал… (Читает.) «Когда у него… то есть, у мужика-с… все средства борьбы исчерпаны, наш соотечественник выражает свой протест в том числе и пиянством». Каково?

К у п е ц. Это да… Девяти еще нет, а ён уж протестуеть…

В а л е н ю к. Не умею сие постичь.

К у п е ц. Подумать только! Это вот самое чудо-юдо к самому государю водили! И денег-то ему дали, чурке ярославской, что грязи, и в газетах прописали аж с патретом, и подряды тут же пошли… Все пропил, дурак. Все как есть пропил. Одна медаль осталась. Михалыч! Медаль-то свою не пропил, я говорю?

В а л е н ю к. Желательно бы взглянуть на сей, станем так говорить, артефакт. (Снова раскрывает блокнот, делает пометку карандашом.)

К у п е ц. За Образом держит, ежели не продал. (Лезет за икону, достает медаль на ленте и серую тощую брошюрку.) Пылишши-то… Вот она, царева награда. На анненской ленте! Вот, извольте видеть. (Протягивает медаль В а л е н ю к у.) А это вот — господина Оленина сочинение. Про олуха ентого. (Сдувает пыль с брошюры.)

Т е л у ш к и н. Положь обратноть.

К у п е ц. Я ведь его, орясину такую, зачем взял? Чтобы медаль свою поверх фартука носил. Чтобы всякий видел, каки-таки дворники у купца первой гильдии Пантелеева Лексея Лексеича на службе состоят. Кровельщик… Какой из него таперя кровельщик, ежели руки у него ходуном ходют… Да мотает из стороны в сторону, как чучелу на ветру! Того и гляди, навернется с высоты-то…

В а л е н ю к. Зато, голубчик, от постояльцев-то, верно, отбою нет.

К у п е ц. Да ведь как люди говорят: не до барыша, была бы слава хороша.

В а л е н ю к. Метко-с. (Записывает в блокнот.)

К у п е ц. И поверите ли, господин писатель — медальку сию так ни разу и не надел. Уж и просил я его человечно, и бранил — ни в какую. Горда-ай…

Т е л у ш к и н. Болтай, болтай…

В а л е н ю к (читает). «О починке креста и ангела без лесов на шпице Петропавловского собора в Петербурге. В типографии Греча. (Переворачивает страницу.) «Печатать позволено… Апреля второго дня 1831 года. Цензор Семенов».

К у п е ц. Уважительно господин Оленин, Алексей Николаевич, отписал. Потомкам в назидание-с. (Молчание. Неожиданно громко и злобно.) Пять тышш рублев ассигнациями государь самолично вручил! Облому такому! Так он все и пропил. Все, как есть, просадил по кабакам, чурка неблагодарная!

Т е л у ш к и н. Врешь, собака!

К у п е ц. Ага, ага…

Т е л у ш к и н (садясь на нарах). И мелет, и мелет, что твоя мельница. Ух-м, гр-хм, царица небесная… (Крестится трясущейся рукой.)

К у п е ц. Возьму вот и выкину тебя отсель! Чтобы духу твоего перегарного тута не осталося…

В а л е н ю к (извлекая трубку и вальяжно раскуривая ее от свечки). Русскому человеку, любезный мой Алексей Алексеевич, от веку свойственны сии, галантерейно выражаясь, метания-с. Вихри страстей! Душевная, станем так говорить, необузданность! Будем снисходительны-с. Какой-нибудь германский Ганс, оказавшись в случае и став нечаянно обладателем солидного капиталу, тут же пустит оный в дело. Тут же! Все исчислит и предусмотрит! Натурально, наш Ганс пьяница тоже… монструозный, но токмо по воскресеньям. Исключительно-с! В протчие же дни он — прилежный работник и рьяный приумножитель состояния. Но на шпиц-то он в одиночку не полезет, вот в чем штука! К ангелу вознестись — безо всякой, станем так говорить, европейской машинерии — не возжелает-с! А русский мужичок — вот он каков! Он лишь переобулся, в ладони поплевал, да и полез! На одних вервиях, едино с помощью смекалки и силы телесной небес достиг!

Т е л у ш к и н (хмуро, почесывая грудь). Не обувался я. Босый залазил.

К у п е ц. Ты молчи и слушай, что умные люди говорят.

Т е л у ш к и н. Склизкие лапти-то. Не держуть.

В а л е н ю к. Важная деталь, канальство! (Делает запись в блокноте.) Будущим починщикам креста — на заметку.

Т е л у ш к и н (спуская ноги с нар и широко зевая). А шо случилось-то? Сызнова, никак, покривился?

К у п е ц. То-то и удивительно, что до сей поры наземь не сверзился.

Т е л у ш к и н. А ты слазай, проверь работу-то… Я на сей случай тама трапку оставил.

В а л е н ю к (строча в блокноте). Что сие значит?

К у п е ц. Речение грубое, мужицкое. Лестница веревочная.

Т е л у ш к и н. «Речение»… (С трудом встает; согнувшись, потирая поясницу, движется к столу, придвигает ногой к себе табурет, присаживается и обращается к В а л е н ю к у.) Вот вы тут обронили — «нечаянно» — де капиталом обзавелся. А я ведь шесть годов енто «вознесенье» обдумывал! Вот как в Питер пришел да ангела бескрылого увидал. (Наливает кипяток из самовара, пьет, обжигаясь.) «Нечаянно»… И, главно, никому дела не было! Покуда сам комендант, господин Сукин, чуть кровельным листом по башке не получил. Мимо шествовал.

К у п е ц. Не Сукин, а СукИн.

Т е л у ш к и н. Сукин, Сукин, чего уж тама. Брешет на людей, как твой кабысдох.

К у п е ц. Говори, да не заговаривайся!

Т е л у ш к и н (В а л е н ю к у). Немец тоже был, куды ж без них. Бокман, цыркуль заморский… Пятнадцать тышш серебром, слышь ты, за починку запросил! И дали бы, как Бог свят, дали бы, страм-то какой. Первопрестольный храм столицы, а, стало быть, и всей расейской империи… Крест же — кривой, ангел — с обрубком заместо крыла, прости, Господи… Рухнет, того и гляди, с верхотуры-то… А ну, пришебёть кого?

К у п е ц. Божье знамение в сем видели.

Т е л у ш к и н. Ежели по темечку кому треснет?

В а л е н ю к. А что же Бокману… подряда не дали? Работа немецкая — уж не чета нашей.

Т е л у ш к и н. Ну уж сразу — «не чета»… Порядков ён здешних не знал. Откатил бы соборному-то, а то и самому господину Сукину, глядишь — и дали бы.

К у п е ц. Ты, что ли, откатил? Догадки-то придержи свои!

Т е л у ш к и н. Дешевизной я осилил. Токмо на анструмент и материал запросил. Одну тышшу четыреста семьдесят один рупь ровным щётом. Как сейчас помню. А в залог оставил свою собственную жизню. Больше ведь нечего. Брюхо да руки — иной нет поруки, как у нас артельщики говорят. Коли навернусь — заройте, мол, Телушкина Петра Михайловича во рве крепостном, да и дело с концом… (В а л е н ю к у, понизив голос.) С собой нету ли чего-нить?

К у п е ц. Кровельщик… Чужу кровлю кроет, а своя текёть. Послали уже, сиди.

Т е л у ш к и н. К-хм, гр-м… Да. (Молчание.) А вы, я извиняюсь, кем будете?

В а л е н ю к. Валенюк, Аристарх Осипович. «Петербургский Меркурий». Культура, искусство, моды… Литературные критики.

Т е л у ш к и н. А-а… Ну-ну. (Пауза.) Неурожай, слыхать, в Расее-то?

В а л е н ю к. Пушкин, Александр Сергеевич, в беседе со мною намедни так блеснул: «Время бедное и бедственное». (К у п ц у.) Каково-с?

К у п е ц. Лихо… сказано.

В а л е н ю к. И прибавьте — двоесмысленно-с! Какова метафора! Талант, станем говорить, хоть ныне и дремлющий — все талант!

Т е л у ш к и н. Так…

В а л е н ю к. В подтверждение каламбура-с первый наш поэт поведал мне об явлении странном и зловещем. Вообразите, в доме придворной конюшни стулья пляшут по ночам, рюмки со стола сами кидаются в потолок.

К у п е ц. С нами крестная сила!

В а л е н ю к. Сии мистические знаки суть предвестие бед и потрясений ужасных. Ученые астрОномы докладывают: к Земле летят два огромных небесных тела.

Т е л у ш к и н. Со всем прибором сатана…

В а л е н ю к (торжествующе). Полицейское дознание результатов не дало! Никаких следов!

К у п е ц. Водою бы святою окропить.

В а л е н ю к. Явились и попы — не помогло! Танцуют мебели, да и все тут.

Т е л у ш к и н (осторожно). А чёртики по полу не бегають? Я-то вижу другой раз…

К у п е ц. Тьфу! Рюмкой пить надо, а не стаканом! Господин журналист писать про тебя собрался, оставить, понимашь, начертание еройской жизни, а ты ему — про чертей… От облом…

В а л е н ю к. И еще происшествие, господа: на балу у княгини Барятинской вышел скандалёзный казус — молодой Мещерский, гвардии поручик, в одночасье предстал перед дамами в натуральном, станем так говорить, естестве.

К у п е ц. Это как?

В а л е н ю к. В один секунд сделался совершенно голым-с! То есть абсолютно!

Т е л у ш к и н. К-хм, гр-м…

В а л е н ю к. Вообразите: при исполнении мазурки с него мгновенно слетели все одежды! Даже исподнее! И растворилось на воздухе! Несчастный поручик, сего не заметив, продолжил скакать по залу, выделывая оригинальные па и сотрясая всем, что мужчине, я извиняюсь, иметь положено-с!

Т е л у ш к и н. Га-а-а!

К у п е ц. И ну!

В а л е н ю к. Дочь княгини, натурально — в обмороке, дамы визжат, кричат караул, а старая, пардон, хрычовка, представьте, громогласно трубит: «Зачем караул? Не надо караул. Пусть и далее пляшет!»

Рассказывая о происшествии, В а л е н ю к встает, огибает стол, приближается к Т е л у ш к и н у и внимательно рассматривает его в лорнет.

В а л е н ю к. Такова хроника дня-с.

К у п е ц. Что деется… Вот и про тебя, Пётра, отпишуть. Как ты в одних портках на шпиц… вознесся.

Т е л у ш к и н (смущенно скребя в бороде). Так ведь… тады ишо описали. Года два уже, поди, минуло.

В а л е н ю к вдруг приседает и разглядывает Т е л у ш к и н а снизу.

К у п е ц. СтатУю ему справить… И на собор водрузить — заместо ангела.

Т е л у ш к и н. А ты не подначивай! Тоже мне — барин… да ведь и я — не татарин.

В а л е н ю к распрямляется, подступает к Т е л у ш к и н у вплотную и вдруг молча лезет к нему руками под бороду.

Т е л у ш к и н (ошарашенно). Ты чего, вашскобродь? Ты чего? Чего ты?

В а л е н ю к (отступая, недовольно). Ничего там нет. Одни заросли.

Т е л у ш к и н (мотая головой, изумленно). Да чему там быть-то?

К у п е ц. Извёл, чай. Да была она, была. Сам видел.

В а л е н ю к (делая пометку в блокноте). Она… была.

Т е л у ш к и н (испуганно). Хто… была?

В а л е н ю к. Примета сладчайшего бытия. Вечный, станем говорить, элизиум-с.

Т е л у ш к и н. Хто-о-о?!

К у п е ц. Пароля одна.

Т е л у ш к и н. Хто-о-о?!

К у п е ц. «Хто, хто…» Заладил! Наколка твоя знаменитая — «Лей вволю». Ты по ей в кабаках щелкал. Зайдешь, бывало, — и ну по шее стучать, над половым куражится! Сполняй-де государев указ! С тех пор весь Питер эдак щелкает. Да, можно сказать, и вся Расея.

Т е л у ш к и н. Брехня это! У нас в деревне спокон веку так щелкали.

К у п е ц. Бумагу-то цареву, небось, всю на самокрутки извел?

Т е л у ш к и н. Каку бумагу?

К у п е ц. «Каку, каку…» А что угощать тя беспрепятственно в кажном трактире? За подвиг твой невозможный. Сам же молол тута.

Т е л у ш к и н (сокрушенно). Пьян, видать, был. Вот и молол. Не вспомню, вот те крест…

К у п е ц. Ботало ты коровье.

В а л е н ю к. Бытует мнение, что кроме медали и внушительной суммы государь изволил одарить вас некой удивительной привилегией — всякий раз и без оплаты угощаться в любом, станем так говорить, заведении.

Т е л у ш к и н. В любом? На дармовщинку? Да шоб со мной тогда было… Не, их величество токмо молодцом аттестовали, да посетовали, что, мол, ростом мелковат. Не то, грит, вышел бы с него добрый кавалергард.

В а л е н ю к строчит в блокноте. С корзиной, полной съестного, по лестнице в подвал скатывается П а ш к а.

К у п е ц. За смертью тя посылать.

Т е л у ш к и н. Не гневи Бога, паря справный. Наш, ярославский… У нас тама все такие — рукастые да глазастые.

К у п е ц. Сдачу себе оставь.

П а ш к а. Благодарствуйте! (Быстро и ловко выставляет на стол припасы и бутылки.) На улице, у ворот — екипаж застрял. Медикусы… Кучер прямо медвежина, прости, Господи… Распоследними словами кроеть… Хорошо, не по матерну.

К у п е ц. Шо ему не так?

П а ш к а. Так лужа под воротами… мелок брод — по самый рот! Лошадь не идёть, пужается… Во двор-то не въехать ему… В обход доктора пошли, огородами! За психическим нарядились, вот что по ночам воет. С двадцать шестой.

К у п е ц выразительно смотрит на Т е л у ш к и н а. Потом, виновато, на В а л е н ю к а.

К у п е ц. Шустрый… Давно к артели-то прибился? Питер, он тя быстро выучит…

Т е л у ш к и н. Питер — все бока повытер. Ён сам — не промах. На лету все хватат… Так, что ли, Паша?

К у п е ц (неопределенно). Вчерась из деревни, а уже — глядишь — петербургец.

П а ш к а радостно улыбается.

Т е л у ш к и н. Взваром своим чудодейственным меня спасат. Мамка его травы знат, заговоры… (Трясущимися руками берет штоф и, содрогаясь, открывает его.) Ежели я это… гр-хм… приболею. (П а ш к е.) Стклянки поищи тама… Сразу, понимашь, оттягиват. А поёт, бродяга, как все равно на тиятре. Где, скажи, токмо наловчился? Люблю я, грешный, песни-то… Пашка? Споёшь конпании, что ли?

П а ш к а. Можна. (Шмыгает носом, отступает от стола.) Пожалте фрыштык!

К у п е ц. Мы к тебе пришли не песни петь. (Отбирает у Т е л у ш к и н а штоф, сам разливает.) Дай я, расплещешь еще. По делу давай. Господин писатель желает знать, как ты до жизни такой дошел. Запьянцовской.

В а л е н ю к. Новый раздел наш будет называться — «Столичные физиологии».

Т е л у ш к и н. Так…

В а л е н ю к. В сем разделе намерены мы отразить быт и нравы северной нашей Гоморры. Со всей, станем так говорить, писательской дерзостью и гражданской прямотой. Не взирая на лица, сословия и чины. (Берет рюмку, строго на нее смотрит.) От чего, к примеру, славные сыны Отечества нашего столь несуразно употребляют? Зачем пребывают в такой, как бы это выразиться, горькой нищете и пьяной непотребности?

Т е л у ш к и н. Кх-м… Угу. (Тоже берет рюмку и тоже ее разглядывает.) Зачем?

В а л е н ю к. Заглянем в потаенные углы, навроде вот вашего. Что ж такое? Герои истинные, мастеровые люди — гордость Отчизны! А? Обитают в тухлых, станем говорить, углах. А сокрушители Бонапартия? Воины, всю Европу прошедшие, позабыты, позаброшены, влачат ничтожное существование, ютятся в подвалах, погрязли в пиянстве и немыслимом разврате! В то же время народы европейские и заметьте — побежденные-с! — процветают и в хозяйственном, и в культурном значении!

Т е л у ш к и н. Дурак народ наш… Пороты мы, видно, мало. (После паузы, осторожно.) Так что, гости дорогие? Со свиданьицем?

Все трое выпивают, крякают. В а л е н ю к и К у п е ц закусывают, Те л у ш к и н шумно нюхает рукав. П а ш к а вертится рядом.

Т е л у ш к и н (морщась). Ему плеснем, что ли?

К у п е ц (жуя). Вот еще, мальца спаивать… Где мётлы твои?

Т е л у ш к и н. В углу тама.

К у п е ц встает, направляется в дальний угол, выбирает метлу и ведро, жестом подзывает П а ш к у.

К у п е ц. На-ко, поработай. Три дни ни двор, ни улица не чищены. Лужу вычерпай! Неровен час, надзиратель заявится. Гривенник дам.

П а ш к а. Сделаем!

В а л е н ю к и Т е л у ш к и н между тем продолжают беседу.

В а л е н ю к. А признайтесь, милейший, чтО же изначально побудило вас к этой, станем так говорить, пагубной страсти? С вашим ремеслом решительно не совместной?

Т е л у ш к и н (помрачнев). А дурость моя несусветная. (Быстро разливает по стопкам.)

В а л е н ю к. Однако же заметил здесь любезный мой проводник о скоропостижной кончине супруги вашей… Как, бишь, ее?

Т е л у ш к и н. Анисьей звали. Ну тады, стало быть, помянем. Вроде как — годовщина у нас сегодня. (Выпивают.) Э, нет, господин писатель — до дна. За помин — токмо до дна, обидишь…

В дальнем углу продолжается разговор, не слышный для выпивающих.

К у п е ц. Ты вот что еще… (Берет П а ш к у за воротник и близко притягивает к себе.) Ты каким-таким отваром нашего Пётру выпаиваешь? Поделился бы…

П а ш к а. Так мамка с собой дала. На травах луговых да на березе. Да на шишках еловых.

К у п е ц (оглянувшись, еще тише). Специфический стероидный токсиноблокатор общего действия «Эол 304 М»?

П а ш к а ошарашенно молчит.

К у п е ц (снова оглянувшись, почти шипя). Еще раз услышу — отчислю с практики к чертовой матери. Марш на улицу!

П а ш к а пятится к лестнице, не сводя глаз с К у п ц а.

П а ш к а. Все сделаем в лучшем виде, Лексей Лексеич! Не извольте сумневаться! (Исчезает.)

К у п е ц (громко, вдогонку). И лужу от ворот отгреби! Развели мне тута… моря-окияны! Не пройтить, не проехать!

Сцена вторая в которой обычный петербургский двор становится местом загадочных происшествий

На улице Пашку встречает серое питерское утро: воробьиное чириканье и воронье карканье, отдаленный барабанный бой, пиликание шарманки и почти сразу — отчаянный, нечеловеческий крик. Два огромных санитара в грязно-белых халатах выволакивают из дверей полуголого связанного человека. Сумасшедший дико выкатывает глаза, издает нечленораздельные звуки и плюётся. На шум собирается разношёрстный народ — мастеровые, разносчик с корзиной на голове, мелкий чиновник; шарманщик перестает крутить ручку своего разбитого инструмента; кое-где распахиваются окна, высовываются бабы. Изловчившись, сумасшедший высвобождает одну руку и с торжествующим воплем хватает за нос одного из санитаров.

С а н и т а р. Дво… Ах ты, бесов сын! А ну, пусти! Дворник! Дво… (Мотает головой, пытаясь освободить свой нос.)

С у м а с ш е д ш и й. Как смеешь ты, скотина, тащить самого царя гишпанского? Харя твоя немытая!

Из толпы доносятся смех и советы: «Под микитки яво! Под вздохи пхни яво! Так-то, эх!»

С а н и т а р. Дворник, черти тебя раздери! (Подскакивает П а ш к а.) Ты, что ли, дворник?

П а ш к а. Точно так!

С у м а с ш е д ш и й. А-а-а, капуцины мавританские! Христопродавцы! Вот тебе! (Бодает головой второго санитара в грудь.)

С а н и т а р. Ключ от фатеры в кармане возьми… В халате, слышь, возьми…

В т о р о й с а н и т а р. Я те пободаюсь, крапивное семя! Получай! (Сильно бьет сумасшедшего по голове. Тот обмякает, его снова связывают. П а ш к а вытаскивает ключ.) Квартального дождися, пусть обсмотрит все у него. Бумагу составит, то-сё. Некогда нам тут с ним… прохлаждаться.

С а н и т а р. В четвертом етаже каморка его! Под крышей!

П а ш к а. Знаю я!

С у м а с ш е д ш и й (очнувшись, горестно). Что ты знаешь? Ты ничего не знаешь. Мне жаль тебя, магометанин, дитя природы… Ты зришь, как падают короны и главы избранных родов! (С а н и т а р у, жалобно). Пусти руку, рожа… Наследника престола прибил, опричник…

С а н и т а р (толпе). А вы чего уставилися? Балаган вам тута, представление? (П а ш к а теснит зевак, выставив перед собой метлу. Нехотя публика подается назад.) Дворник, куды ты опять делся?

П а ш к а. Здеся я!

С а н и т а р. Туды, что ли, в обход?.. Туды, нет?

П а ш к а. Куды туды?

С а н и т а р. На Дворянскую вашу, «куды», аристокрация голодрана… Собралися, смотрют… Нет, чтобы лужу вычерпать… Ходи тута, ноги ломай…

С у м а с ш е д ш и й (изнемогая). Свободу России!

В т о р о й с а н и т а р. Сами скоро в нее ляжете… Порося православные…

С а н и т а р ы уволакивают хныкающего сумасшедшего. Толпа постепенно расходится. Шарманщик вновь начинает крутить ручку, наполняя двор унылыми звуками. Хлопают закрывающиеся окна. К П а ш к е, взявшемуся за метлу, подходит последний из зрителей — остроносый молодой человек в плаще, с волосами, ниспадающими на плечи из-под широкополой шляпы.

Ч е л о в е к в ш л я п е. Послушай, малый…

П а ш к а. Чего изволите-с?

Ч е л о в е к в ш л я п е. Вот этот… безумный… Кого увели. Кто он таков?

П а ш к а. Поприскин, титулярный советник… С двадцать шестой. Квартировал с Марфой Пономаревой, кухаркой. Токмо она теперь в деревню подалась — страшно, вишь, с блажным проживаться… Так-то он тихий был, незлобный, все в должность ходил, газетки читал да бормотал всякое… несуразное. Придет, бывало, с присутствия и сразу в постелю.

Ч е л о в е к в ш л я п е. Так обычное дело.

П а ш к а. Однако платил исправно, ничего не скажу. Достатков ему сильно не хватало, вот это было приметно. От того и повредился.

Ч е л о в е к в ш л я п е (негромко, сам себе). Чудесно… Титулярный советник от нищеты с ума сошел. Интересно… Ах, как хорошо…

П а ш к а. Приходили тута к нему — с департаменту. Так ён на четвереньки упал и ну — собакой лаять! Потом встает, руку эдак вытягиват и давай их поносить! «Циклопы, шумит, мандарины китайские! А главная безобразия ваша — сам господин енерал! Будьте вы все прокляты!» Да как завоет, аж кровь в жилах застыла… Эти-то, товарищи его, по лестнице кубарем скатились, так испужалися… И бегом со двора!

Ч е л о в е к в ш л я п е. Замечательно. Нет, в самом деле, славно… А скажи-ка, братец, такая Кирхгоф Шарлотта Федоровна, не в этом ли доме обитает?

П а ш к а. Которая колдунья? Это — прошу покорно…

Ч е л о в е к в ш л я п е. Зачем колдунья? Известная гадалка. Весьма прозорливая. Говорят, судьбы провидит удивительно точно…

П а ш к а. Так-то оно так… Но… (Оглянувшись, доверительно.) Нечисто там, ваше благородие.

Ч е л о в е к в ш л я п е. Это почему же?

П а ш к а. Нечисто… Ваша правда — все, что Кирховша нагадает, все, как есть, сбывается. Но токмо самое худое. А чтобы что хорошее… Того не быват. Злобная она. Вы бы не ходили.

Ч е л о в е к в ш л я п е (неуверенно). Все же надо сходить…

П а ш к а. Ну, я уведомил. Только на меня, чур, не ссылаться. В девятом нумере немка живет. С горничной, звать — Катерина. Но их сейчас дома нет — к заутрене поехали. Потом в Гостиный двор, в лавки… Кубыть, нескоро придут.

Ч е л о в е к в ш л я п е. Нескоро… Тогда вот что. (Достает листок бумаги, что-то быстро пишет карандашом.) Передай ей, любезный, вот это. Как появится. (Дает П а ш к е вместе с пятаком.) А лужа у тебя знатная! Просто… Черное море, а не лужа! Гусей не завел еще?

П а ш к а (шмыгнув, весело). Не-а!

Ч е л о в е к в ш л я п е. В какой-нибудь Италии такой и не сыщешь! А?

П а ш к а. Не могу знать, ваше сясество — не бывал-с!

Ч е л о в е к в ш л я п е. Трактира нет ли поблизости? Чаю бы испить.

П а ш к а. Так тут рядом, за углом. Именуется — «Услада друзей». Вывеска, то есть, висит — приманчивая. Тама и чаю… можно.

Ч е л о е к в ш л я п е. Что ж — насладимся. (Задумавшись). Ты, брат, с такою-то лужей прямо в историю попадешь, видит Бог… Или в литературу русскую. (Уходит, бормоча под нос.) Поприскин, да… А если, например, Поприщин?

П а ш к а недолго смотрит ему вслед, разворачивает записку, читает, потом вместе с пятаком прячет в карман фартука. Прихрамывая, подбирая по дороге брошенные медяки, к нему приближается шарманщик, закончивший, наконец, свой убогий концерт. Останавливается рядом и вдруг оглушительно чихает.

П а ш к а. Здравствовать… желаю.

М у з ы к а н т (слегка заикаясь и поправляя маленькие круглые очки). Б-благодарствуйте. (Тихо.) Ты видел, Крис? Видел?! Прямо по моей теме!

П а ш к а (тоже негромко). Не ори.

М у з ы к а н т. Он?

П а ш к а. Похоже.

М у з ы к а н т. Но п-почему?

П а ш к а. Кирхофшу спрашивал.

М у з ы к а н т. Выходит, он о ней знал! Ты об этом читал где-нибудь?!

П а ш к а. Слушай, не возбуждайся. И вообще… (Оглядывается.) Сюда больше не ходи. Я спалился.

М у з ы к а н т. Кто?

П а ш к а. Купец. Я сразу заподозрил. Потом расскажу.

М у з ы к а н т. К-купец? Это который Пантелеев?

П а ш к а. Отчислением грозил.

М у з ы к а н т. Странно…

П а ш к а. Что странно?

М у з ы к а н т (снова оглушительно чихает). Незадолго до п-провала Мещерский приютил одного пилота. На п-перевалке. Авария, уходил с Бородина… Так он шепнул Мишке… (Совсем тихо.) Резидент тут у них никакой не Купец, а некто… П-погост. Загадочная личность.

П а ш к а. Как? Вообще не слыхал…

М у з ы к а н т. Агентурный псинаним, как тут говорят. А кто это — пилот не знает. Зверь, говорит, беспощадный. Шаг в сторону — расстрел. И на кладбище. Отсюда — П-погост.

П а ш к а. Комиссия исторической безопасности?

М у з ы к а н т. Aber natuerlich! (Ну конечно! — нем. яз.) Вот этот П-погост его вычислил и домой отправил. С первой же полевой практики! Мишка, уходя, вышел на оперконтакт и передал. (Молчание.) П а ш к а. Как оно было-то?

М у з ы к а н т. Говорили ему — носи преобразователь на шее, вроде оберега. Как все нормальные люди.

П а ш к а. А он?

М у з ы к а н т. Перед баней сунул прибор в карман. И забыл, д-дурак. На мазурке взопрел, естественно, полез за платком. Преобразователь выпал и — вдребезги. Скандал! Одежда, усы, бакенбарды — все исчезло. Мечется, за колонны прячется, сам г-голый… Теперь на кафедре объяснительную пишет. А такая тема была! «М-мифология русской дуэли»!

П а ш к а. Все испортил, поганец.

М у з ы к а н т. Вестимо. А что же, дорогой шеф, мы теперь б-будем делать? (Чихает.)

П а ш к а. Подумаем. Общий сбор в воскресенье. Место — прежнее.

М у з ы к а н т. Заводим Нуль-Т? А… Алекса?

П а ш к а. По-другому туда не доберешься. Зато спокойно. Алексу я сам доставлю… Ты чего расчихался-то?

М у з ы к а н т. Т-табак нюхаю. Погружение в среду! Рапе. Хочешь?

П а ш к а. Ишь ты — рапе. Нищеброды, вроде тебя, такой не брали. Березинский нюхай.

Со стороны подвала доносится пьяная песня «Вспомним, братцы, Русь и славу!» Помогая друг другу, во двор выбираются Т е л у ш к и н, В а л е н ю к и К у п е ц.

П а ш к а. В «Усладу» пошли — продолжать. Пошел черт по бочкам…

М у з ы к а н т. Как? Что сие означает?

П а ш к а. Попойку означает. Смертельную.

М у з ы к а н т. Хорошая поговорка, надо записать…

П а ш к а. Запиши, запиши… Тебе пригодится.

Ш а р м а н щ и к, чихнув напоследок, уходит в сторону трактира. Приобнимая друг друга, троица медленно минует П а ш к у.

Т е л у ш к и н (В а л е н ю к у). А красота там какая! Дали какие, простор… Море видать!

В а л е н ю к. Каковы же были первые мысли ваши и, например, слова… (Спотыкается.) Под пятою, станем так говорить, небесного ангела?

К у п е ц. Знамо, каки… В приличном обчестве не услышишь!

Т е л у ш к и н. Все слова, веришь ли, позабывал. Стою на коленях, за крест держуся и токмо ору на весь белый свет: «Ур-ра!»

В с е (хором). Соловей, соловей, пта-ашечка! Канареечка жалобно поет!

Троица медленно удаляется. На мгновение К у п е ц оборачивается и одаривает П а ш к у коротким, трезвым и злым взглядом. П а ш к а со вздохом берет ведро, намереваясь идти к луже, но тут тихонько звякает ближайшее окно в первом этаже и раздается негромкий девичий голос.

Д е в а. Пашенька…

П а ш к а (нехотя подходя к окну). Ну? Чего тебе?

Д е в а. Что же ты, Паша, меня позабыл-позабросил? Ведь я тебя намедни весь вечер прождала. И ночью глаз не сомкнула.

П а ш к а. Не мог я.

Д е в а. Ай разлучница завелася?

П а ш к а. Кака еще разлучница?

Д е в а. А Катька, змеюка красивая, что у провидицы в служанках?

П а ш к а. Ну и дуры вы, бабы, спасу нет.

Д е в а. Что ж сразу — дуры… А кто с ней тута втихаря лясы точил? Я все видела, все… Смотри, Пашка!

П а ш к а. Точил — значит, надо было. Словцо за Петра Михайловича замолвил. Поговори, мол, с бабкой… Может, микстуру даст, может — пошепчет чего-нить…

Д е в а. Все пьеть, поди…

П а ш к а. С водки своей в конец свихнулся. По ночам вскакиват — и давай дверь, чем попадя, заваливать. «Пришли, орет, за мной чертовы демоны… Щас мучать зачнут! Щас насовсем прибьють…»

Д е в а. Это он все по Анисье страдает. Ой, беда… Тута заговоры не помогут, Паша.

П а ш к а. Полночи с им провозился… От того и не пришел. Звиняйте нас покелева…

Д е в а. Пашенька…

П а ш к а. Ну?

17

Д е в а. Ой, Пашенька, голубчик, ты бы того… побывал, что ли, у меня-то… Не мил и свет, коли милого нет…

П а ш к а. Вот артельщик мой угомонится, тады, может… Да нет, навряд ли. Опять в трактир поперся. Коли не напьется, буянить зачнет. Как такого оставишь… Ведь ён с тоски руки на себя наложить.

Д е в а. Пашенька, дружочек…

П а ш к а. Ну?

Д е в а. Это я без тебя скоро в петлю полезу. Или совсем с ума свихнусь.

П а ш к а. Не болтай.

Д е в а. Уже свихнулась. Вчерась, когда ждала тебя… (Округлив глаза.) Сызнова привидениев видела.

П а ш к а. От дура, чего мелет. Кого ты опять видела-то, заполошная…

Д е в а. Видела! Ой, страшно… Некие человеки из дверей вышли и пошли.

П а ш к а. Мало ли кто по ночам шляется.

Д е в а. Я и подумала — от Кирхофши, бесовки старой, гуляки идуть. А присмотрелась — батюшки святы! Макаров, Иван, цырюльник наш… Ну тот, что год назад от горячки помер… Идеть, как, скажи, живой! А за ним — жена его, Люся, та, что от водянки преставилась. Тоже выходить! Я аж обмерла вся… Стою, дыхнуть не могу!

П а ш к а. Что же они — в саванах, что ли, али в простынях?

Д е в а. Что ты? Не шути так, не ровен час… В одеждах своих шли, как и всегда выходили…

П а ш к а. Блазнит тебе…

Д е в а. Недаром бабы сказывали — на поганом месте Пантелеев дом построил. Кладбище тут было допрежь… Вот и ходют они, покойнички!

Во дворе появляется маленькая и скрюченная старуха Кирхгоф с горничной Катей. Окно в первом этаже мгновенно закрывается. П а ш к а суетливо подтягивает штаны и идет к вошедшим.

К и р х г о ф (еще издали, тыкая палкой в сторону П а ш к и). Двёрник! Verdammt noch mal! (Проклятье! — нем. яз.) Ты, грязный свинья!

П а ш к а. Не извольте браниться, Шарлотта Федоровна! Как вы в своем здоровье-с?

К и р х г о ф. Надо, надо тебья бранить, надо тебья убИвать и вешать, Du — bloede Esel (Ты — глупый осел — нем. яз.) и проклятый лентяй! Тьфуй!

П а ш к а (К а т е). Чего енто с ними?

К а т я. С апреля месяца, почитай, лужа под воротами стоит! Ноги больные у них, тяжко в обход-то, по канавам да огородам! Пошли было напрямки, по досточке, так все, что ни на есть, промочили! Ироды!

К и р х г о ф. Ты есть мерзкая Scheise! Рюсский пьяниц!

К а т я. Гроссмутер оскользнулись да со всего размаху в лужу-то и сели! (Выжимает платье.) А с ней и я, раба Божия!

К и р х г о ф. Тебья надо убИвать!

П а ш к а. Сей минут уберем-с, Шарлотта Федоровна!

К и р х г о ф. Молшать! Фуй на тебья!

П а ш к а. А вот письмецо вам велено передать! (П а ш к а торопливо достает записку и протягивает ее старухе.)

К и р х г о ф. Я ходить к господин Пантелеефф! Я тебя увольнять и выгонять! Вместе с твой мюжик! (К а т е, надменно.) Примите цеттель, ма шери. У, ленивый коров! (Изрыгая проклятия и потрясая тростью, старуха ковыляет к входной двери.)

П а ш к а (тихо, передавая записку). Мещерский сгорел. Общий сбор в воскресенье. Там же.

К а т я. Йоганн знает?

П а ш к а. Как же нам без дорогого нашего Йогана? Знает, успокойся. Испроси отгул, со мной полетишь.

Снова звякает окно в первом этаже.

Д е в а (громко). Все вижу, Пашка! Ой, вижу…

К а т я (тихо). Это еще что такое?

П а ш к а (тихо). Это такая… адаптация. Погружение в среду.

К а т я (тихо). Ну-ну. И часто ты так… погружаешься?

К и р х г о ф (кричит от входной двери). Катрин! Катрин! Komm zu mir, bloede Dirne! (Иди ко мне, глупая девка! — нем. яз.)

К а т я. Бегу, баушка! (Па ш к е.) От тебя вот никак не ожидала! (Спешит к старухе.)

Д е в а. Пашенька… Голубочек!

П а ш к а. Да что ж ты пристала-то ко мне, как, скажи, блин к сковородке! Шпиёнишь все, проходу нет от тебя!

Д е в а. Брани, брани, Пашенька… Заглянул бы вечор, светик. Буде любишь, так скажи, а не любишь — откажи!

Во двор осанисто вдвигается квартальный надзиратель Иван Степанович Михеев.

Д е в а. Ой, мама… (Захлопывает окно.)

М и х е е в (оглядывается, замечает П а ш к у). Подь сюды.

П а ш к а. Здравия желаем!

М и х е е в. Ты не дворник.

П а ш к а. Никак нет-с!

М и х е е в. Где?

П а ш к а. А с господином Пантелеевым, Лексей Лексеичем и господином писателем, как звать — не знаю, в трактир прошествовали. Книгу об ём пишуть.

М и х е е в. За враньё — оштрафую. И на съезжую.

П а ш к а (крестится). Ни Боже мой — в «Усладе» оне! Шоб мне повылазило!

М и х е е в (с угрозой). Гуляем всё…

П а ш к а. Никак нет-с — изволят статейку сочинять. Про беззаветный подвиг сына Отечества.

М и х е е в. Я этому сыну пока что только штраф пропишу. На первый раз.

П а ш к а (оглядываясь, быстро достает свой пятак, сует в руку квартальному). Не погнушайтесь, ваше благородие, жену евонную помянуть. Ноне у них — годовщина… Ну, помните? Анисья, утопшая… Беспартошная.

М и х е е в. Что ты мне тут суешь?

П а ш к а. А лужу мы того… сей же момент вычерпнем. Это мы скоренько!

М и х е е в (смягчившись). Так бы и сказал. (Прячет пятак.) А то — кни-игу пишуть… (Посуровев.) Поприскин Антон, сын Михайлов, титулярный советник… Вот тот, что на излечение нынче отправлен в Обухвинскую… Требуется составить вещественную опись и опечатать.

П а ш к а. Так я проведу, ваше благородие… Ключ-то доктора мне оставили… Тута он проживал, в четвертом етаже… (Ведет квартального к двери.) Не извольте беспокоиться…

Проходят в дом. Двор пустеет.

Сцена третья в которой ведутся странные разговоры о городе Петербурге и его жителях

Трактир «Услада друзей». За длинным столом, уставленным бутылками и мисками, сидят Т е л у ш к и н, К у п е ц и В а л е н ю к. Поодаль пьет чай и читает газету Ч е л о в е к в ш л я п е. В углу, на лавке, «христа ради» примостился М у з ы к а н т. Летает половой с подносом, в глубине хозяин трактира, зевая, протирает посуду. Больше в заведении, по раннему времени, никого нет.

В а л е н ю к. Чела… эк!

П о л о в о й. Слушаю-с!

В а л е н ю к (указывая на Т е л у ш к и н а). Скажи-ка, братец, вот сия борода — кто он таков?

П о л о в о й (присматриваясь). Сия? Дак знамо… Дворник здешний.

В а л е н ю к (со значением оглядев приятелей). А еще кто-с?

П о л о в о й. Не могу знать-с. Просто дворник. Заходить другой раз.

В а л е н ю к. Петя, душа… Сделай ему свой, станем говорить, намек!

Т е л у ш к и н, посмеиваясь, щелкает себя по горлу.

П о л о в о й (качает головой). Не взыщите, барин, в долг ему нипочем не понесу. Не отдаеть, пролаза! Вот ежели вы за него уплотите, да за прошлые разы, да за стекло побитое, то за нами не постоит…

К у п е ц. Ладно, ступай… Стой! Еще штоф. Да чаю неси…

П о л о в о й. Сей минут-с. (Убегает.)

Т е л у ш к и н. Вот те и милость царска… Тут хоть как представляй, без деньги не нальють. Ишо по той же шее и надають.

К у п е ц. Тебе-то? Видели уж, молчи. Как на съезжую тебя отсель таскали. Верите ли, господин писатель, в одиночку шестерых отбутылил. Добро бы еще, пьян был. Оно бы и понятно. Так нет — тверёзый в драку полез. Гвоздила…

Т е л у ш к и н. Обидно мне стало. Я им — про шпиц, про способ свой, а они — глумиться. Не можно, кричат, токмо на руках влезать. Человек, мол — не муха какая, прости Господи, по шпицам ползать.

В а л е н ю к. Однако же, голубчик, их тоже можно понять. Сила здесь, станем говорить, надобна богатырская.

Т е л у ш к и н. Дай пятак, барин.

К у п е ц. Дайте, Аристарх Осипович, дайте. Возверну, ежели что.

В а л е н ю к с недоумением протягивает монету. Т е л у ш к и н, побагровев, в одно мгновение сгибает ее и швыряет на стол. Монета звякает о стакан. Молчание. Ч е л о в е к в ш л я п е, отвлекшись на секунду, вновь шелестит газетой. Привставший М у з ы к а н т поправляет маленькие треснутые очки и снова садится. Прибегает П о л о в о й с подносом, смахивает со стола крошки, ставит штоф, чашки с чайником и собирает грязные тарелки.

Х о з я и н т р а к т и р а. Они тады двоих так-то свернули, да в окошко-то и кинули-с.

В а л е н ю к (икнув). Благословил же Бог силушкой…

Т е л у ш к и н. А не шути со мной, коли не знашь. (Распрямляет пятак и возвращает В а л е н ю к у.) Да я это… ничего. С сердцов махнул. С полицией же не дрался, закон знаем.

Х о з я и н т р а к т и р а. Лучше б набрался. У нас ведь как: хмельного буяна — на полати, тверёзого — на цепь.

К у п е ц. Заносить полицейским пришлось. Одни от него убытки.

Т е л у ш к и н. О, о…

К у п е ц. Свезло еще, что случай тада приключился. Отвлекло их маленько, в участке-то.

В а л е н ю к. А что такое?

Т е л у ш к и н. Самоубийцу доставили. Бритвой себе по горлу полоснул. Весь в крове лежал.

В а л е н ю к. Самолично? Сам себе перерезал?

К у п е ц. Говорят, художник некий. Студент… Любов несчастна али как. Но вот что примечательно: нашли у него на квартире опий. Это, понимаете ли… да. Совсем распустилися. (Шумно прихлебывает чай.)

В а л е н ю к. Что же следствие?

Т е л у ш к и н. Да кто ж его знат… Страха в народе не стало. (Разливает всем в рюмки и сам первый выпивает. За ним — остальные.)

К у п е ц. Бога забыли, вот что. Слыхал я, нынче уже и на Дворцовой площади раздевають.

В а л е н ю к. Истинно! О сем и сам Пушкин, Александр Сергеевич, мне поведал — на днях там атакован Сухтельн. Герой двенадцатого года. Страшно стало в России жить, господа!

Ч е л о в е к в ш л я п е внимательно смотрит на него поверх газеты.

Т е л у ш к и н. У государя под самым носом грабють. Так это что! Слыхал я, объявился на Васильевском острове один.

В а л е н ю к (икнув). И что же-с?

Т е л у ш к и н. Шинели с прохожих сдираеть, шельма.

В а л е н ю к. Только шинели?

Т е л у ш к и н. Токмо. И поймать его, сказывают, никакой возможности нет. Потому как ён — и не человек вовсе.

В а л е н ю к. А кто же?

Т е л у ш к и н. А призрак.

К у п е ц. Небылица…

Ч е л о в е к в ш л я п е глухо кашляет и отпивает из чашки. В глазах его мелькает веселая искорка. М у з ы к а н т смотрит на него, в волнении поднимается с места, прижимает к груди шляпу и тихонько подбирается к беседующим.

К у п е ц. Ты ври, да не завирайся. Шинель… Почему токмо шинель? А фрак тама, сюртук… сапоги? Грабить, так уж грабить. Чего уж.

Т е л у ш к и н. Это вам, воротилам, виднее — как насчёт пограбить. А я — как Марфушка передала. Та, что с блажным проживала.

К у п е ц. Марфушка мало ли что набрешет. Скажет — у будочника нос отвалился, да и встал в будке во фрунт. С алебардою. Ты и тады поверишь?

Ч е л о в е к в ш л я п е неожиданно громко прыскает и снова закрывается газетой.

К у п е ц. Люди уже смеются… (Замечает М у з ы к а н т а.) Тебе чего?

М у з ы к а н т (на ломаном русском). Я есть… бедный музикмахер. Я п-пришель… из Пруссия. Не пустят ли господа… на кусок хлеба. Und Platz nehmen… Bitte… (И присесть… Пожалуйста… — нем. яз.)

Т е л у ш к и н. То шарманщик. Пиликает у нас по все дни. Пустим, что ли?

К у п е ц (равнодушно). Садись. Ешь и пей, знай душу русскую.

М у з ы к а н т. Ich bedanke mich… (Благодарю — нем. яз.) (Проворно подсаживается к Т е л у ш к и н у.)

Т е л у ш к и н (наливая ему и придвигая тарелку). Орудия-то где твоя, музыкальна? Люблю я послушать другой раз… Сыграешь, нет?

М у з ы к а н т (с полным ртом). А-бу-бу… и ваю…

Т е л у ш к и н. А привидения… Что ж далече-то ходить, когда оне уже и у меня по двору шастають. Сам видел.

К у п е ц. Тьфу! Что это тебя, брат, куды понесло! Хотя б ты, брат, закусывал!

Т е л у ш к и н. Не ставил бы дом на погосте, оне бы и не бродили. С нечистой шутишь, Лексеич.

К у п е ц. Тя не спросил.

В а л е н ю к. Это, государи мои, все не просто так. Это принсипиально город такой. Болотный город, зложелательный… На пять верст вверх и на столько же вниз — заговоренный.

Т е л у ш к и н (осторожно, для поддержания беседы). Это — да. В туманах-то, бываеть, и не различишь — живой там человек бредеть али мертвец какой.

М у з ы к а н т. Т-таков же и Кениксберг… Geheimnisplatz! (Таинственное место! — нем. яз.)

Т е л у ш к и н (поглядев на него). Прелестное место, морок… Души в нем нет, вот что. Мешок каменный. Зато в небесах над ним — размах, чистота… Я видел.

К у п е ц. А где же душа его?

М у з ы к а н т (неожиданно). А дьяволу п-продал! Как Фауст!

К у п е ц. О как! Каку же цену взял?

М у з ы к а н т (опомнясь). Не… понимайт. Что есть… цену взял?

К у п е ц. За что продал-то, я говорю?

Т е л у ш к и н. За красоту свою, не иначе. Я-то повидал со шпица. Город лежит великий, спокойный. Это ежели сверху глядеть.

В а л е н ю к (уже сильно пьяный). Антихрист, господа!

К у п е ц (бегло крестясь). С нами крестная сила… Какой еще антихрист?

В а л е н ю к. Город сей ставил! Вертеп сей гнусный, будем говорить… Всем прочим народам — в устрашение-с.

К у п е ц. Э, Аристарх… Да ты, брат… того.

В а л е н ю к. Отнюдь нет! Избрал сей черт для проживания народ наш, темный и варварский… Леса и болота обитающий. Апотеоз невежества… Но коварный сей враг, дабы дикарей изумить и искусить, призвал на службу лучших архитектов европейских. Они сей град и воздвигли!

Т е л у ш к и н (негромко). Русские мужики его воздвигли.

В а л е н ю к. И хам сей грядет! Тому есть зловещие знаки и презд… знаменования.

К у п е ц. Закуси, голубчик…

В а л е н ю к. Мерси! (Икнув.) В аукционном доме торговали портрет. Такую, станем говорить, необычайную парсуну, кисти и ценности величайшей. С высоким искусством безвестный живописец изобразил… некоего старца, по виду — азията-с. Взгляд у того был страшный, прямо сказать, живой — пронзал наблюдателя насквозь. Кто на тот портрет смотрел, терпел в последствии времени нужду, несчастья и болезни, впадал в тоску и смертельную истому. И что же-с?

К у п е ц. Что-с?

В а л е н ю к. Исчез портрет! В самый, станем говорить, торговый пик-с! Посредине ясного дня! Прямо со стены пропал!

К у п е ц (крестясь). Сгинь, сгинь, рассыпься…

Т е л у ш к и н (снова всем разливая). Поперли под шумок, вот и вся недолга. Это у нас легко.

В а л е н ю к. Ха, если бы! (Трясет указательным пальцем, потом пригибает к себе головы слушателей и говорит грозным шепотом.) Дьявол забрал свое собственное отображение! То был зловещий знак! Не зря предки рекли: быть Петербургу пусту! Оный портрет явился тем же днем отроку Иоанну в невских водах… Аккурат у алексеевского равелина. Он его выловил, взглянул в те глаза и… окаменел. И ведь что примечательно-с…

К у п е ц. Что-с?

В а л е н ю к. Случилось сие в те самые поры, когда Петенька наш на шпиц взбирался.

Т е л у ш к и н. Что-то, воля ваша, не встречал я там… окаменелых. Солдатов на часах видал, рыбаков видал… Мореходов… С монетного двора людишки… тачки тягали. А отрока не видал, вот те крест.

В а л е н ю к. Такое не каждому узреть дано! Сей несчастный Иоанн, как был — с парсуной в руках — так там же и утоп. А на то самое место… Тс-с! Слушайте все сюда… (Снова пригибает к себе головы и переходит на зловещий шепот.) Должен был ангел со шпица слететь. Бурей как раз надломленный! (Привлекает к себе Т е л у ш к и н а.) То ведь не просто ангел был, Петруша! А ты и полез, приятель… Простодушная твоя натура… Дай, я тебя поцелую! (Тянется к Т е л у ш к и н у целоваться, к его неудовольствию.) То ведь тоже знак был! П а д ш и м ангелом символ сей рухнуть намеревался! А что такое есть п а д ш и й ангел?

К у п е ц. Что-с?

В а л е н ю к. Тс-с! Вот то-то и оно-то!

К у п е ц. Выходить, Пётра, ты что? Ты, что ли, выходить, спаситель наш?

М у з ы к а н т (тоже охмелевший). Nein, nein… Спаситель у нас един! А эти все… п-парсуны, отроки… есть глупейшие слухи и д-домыслы. Вранье и мистицизмус! А вот он… (Указывает на Т е л у ш к и н а.) Вот он и есть настоящая п-правда. Он есть большой м-майстер. Выпьем за него!

К у п е ц (поперхнувшись). Кто он есть?

М у з ы к а н т. Он есть великий русский м-майстер!

Т е л у ш к и н (посмеиваясь, подливает ему). Давай, немчура, окороти голодёра…

К у п е ц (сурово). Ты на своей шарманке пиликаешь, ну и пиликай! Не моги в сурьезный разговор встревать.

В а л е н ю к. Гигантское всеобщее лицемерие, господа — полагать русского мужика хорошим работником. Тем паче — великим мастером. Засилье мифов и невежество, станем так говорить! Мужик наш — ленив, глуп и косорук. Ремесла он толком не знает, сидит себе и тюкает на авось. Начнет, да и бросит, ежели не выходит. Еще и с задатком сбежит. (Т е л у ш к и н у.) Петя, не дуй губу, не про тебя сие. А хоть бы и про тебя. Дай, я тебя обниму, лапушка…

Т е л у ш к и н (уворачиваясь). Да что ж такое…

В а л е н ю к. Взять хоть лужу твою. Неисчерпаемая тема-с! Сколько уже копий сломано! Сколько, будем говорить, громов и молний начальственных обрушено! Сколько желчной сатиры излито! А она все лежит и лежит, родимая, горя не знает. Ну, вот нагонят вдруг мужиков. Станут они вокруг оной лужи и начнут рядить — как, мол, сию неприятность извести? Потом спор учинят, да еще, пожалуй, до мордобоя дойдет — кому за ведром бежать? Ну, через час явится один кто-нибудь, отчаянный, с ведром, начнет черпать и носить. А пятеро станут в затылках чесать, да советы подавать. Сходит доброволец наш на канаву раз, сходит другой. Да вдруг и пропадет, каналья, вместе с ведром. Мужики постоят, почешутся и разойдутся. Хорошо, досочки… на камушки… положат. А лужа — как стояла от сотворения мира, так и далее стоять будет. До самого Страшного суда, пожалуй что, достоит. И случится из сей лужи новый, философически выражаясь, всемирный потоп-с.

К у п е ц (Телушкину, грозно). Сколько раз было говорено?

Т е л у ш к и н (с досадой). Уберу, сказал! Пашка давеча начал, к вечеру закончу.

В а л е н ю к. Вот и со шпицем вашим… Ну, залез он. «Уря» прокричал. А дале-то что?

Т е л у ш к и н. Дале — работал я. Чисто все сделал, на совесть. Что ж ты, вашскобродь, как, скажи, Фома неверующий?

В а л е н ю к (назидательно). Обчественный контроль — признак демократии истинной. А признайся, душа, как родному… ведь хотелось сбежать-то? Как тому мужику, с ведром-то? Ну, признайся, голубчик, страшно ведь было?

Т е л у ш к и н (сердито). Ведро не надо туда, ни к чему. А страшно… ну, было раз. Когда до яблока долез и… башкой уперся. (Оглядывает соседей.) Вниз поглядеть боюся, наверх — никак. Ходу нет. Крюки, за кои чеплялся, кончились, по маковке-то боле не идуть. А он, шпиц-то, в том месте раскачивается… страх просто. Висю над пропастью, как, скажи, на качелях. Вот тада стало мне скушно. Просто сказать — ужас пришел. Ветер нападаеть — дух вон. Вокруг тебя ведь нет ничего, одни облака несутся. Руки ободраны, ноги ослабли… А народ на площади галдит, свистит — ждеть, что дальше-то будеть. Как, мол, верхолаз опозорится. Может, наземь слетить. Может, вниз поползеть, как-нибудь задом кверьху. Иные-то токмо затем и явилися… Позлорадствовать… (Снимая с плеча руку В а л е н ю к а.) Да. Сжался я весь тогда, лбом в медяшку уткнулся и смекаю — все, видать, конец тебе пришел, Петр Михайлович. Как отступать, ежели что, не знаю. Заранее не обдумал… Стало быть, токмо наверх, а… как? И тут слышу… али почудилось мне — голос. Тихий такой, ласкательный… Вроде как серебряный. И до невозможности родной. «А ты, говорит, Петечка, креста держися… Он-то, крест, тебя никогда не подведеть.» И тут понял я, как дальше быть. Привязался покрепче, на воздух откинулся, завис и стал бечеву кидать — на яблоко, сверху, внахлест. Первый раз промахнулся. А вторицею… Как раз ветер подул, подмог, и веревка крест обхватила. У основания. Подергал я концы — точно, держит. Полез. И ведь как вскарабкался, сам не упомню. На колени-то встал, за крест обеими руками держуся — ничего, держит, хоть и покосимши. А потом глаза поднял и… как оборвалося все у меня. Такая немыслимая красота открылася! Такая, что и сказать нельзя. Всякую боязь забыл! Всякую усталость. Как, скажи, полетел… Потом, сколько раз не подымался, обыкнуть так и не сумел. А ночью ежели… Звезды тама потрогать можно — руку протяни. Я, робяты, помирать буду, а красоту тую не позабуду… (Т е л у ш к и н треплет М у з ы к а н т а за его лохмы.)

Х о з я и н т р а к т и р а. Василий, помои вылей, сходи.

П о л о в о й. Щас.

М у з ы к а н т. Ви сказаль… вам был г-голос. Это ангел говориль? Ангел?

Т е л у ш к и н. Нет, паря. Не ангел. Не умеют они говорить, флюгеры-то. Токмо под ветром скрыпят.

К у п е ц. Тогда кто же? Ворона, что ли?

Т е л у ш к и н. А тебе-то на что знать? Тебе-то?

К у п е ц. Антиресно.

Т е л у ш к и н. Скажите, антиресно ему. (М у з ы к а н т у, доверительно.) То анисьи был голос. Жены моей бывшей.

В а л е н ю к (пьяно стукнув кулаком по столу). И все же — невозможно-с! Не в пронос твоей чести, Петруша, сказать… Есть тут, господа, какой-нибудь скрытый подвох.

Т е л у ш к и н. Ну что опять — невозможно? Какой подвох?

В а л е н ю к. Превозмочь сию высоту без, станем так говорить, архитектурных познаний и строительного искусства… не знаю. Вскарабкаться кое-как, по-мужицки… это еще куда ни шло. Но починка! Инструменты, матерьялы… Чертежи! Как, не зная грамоте, читать, к примеру, трезиниевы чертежи?

Т е л у ш к и н. Грамоте-то мы обучены. Не веришь — слазай сам, я тама на балке расписался.

К у п е ц. Знашь ведь, что не полезет… Это ты, брат, мухлюешь. Нехорошо. Нечестно, брат!

В а л е н ю к. В одиночку не свершить сие! Невозможно! Не верю-с!

Т е л у ш к и н. Ежели каждый день с барабаном вставать, а спущаться в потемках, в глухмень самую… Да эдак шесть недель без роздыха… Можна. (Пристукивает по столу.)

В а л е н ю к. Крест — шесть сажен высотой! Ангел — тяжелый, огромный! Парусный! Под ветром вращается к тому же! Там и не всякая артель справится! Он же все один одолел, как утверждает… Не верю, господа! Как-нибудь на живую нитку приладил, а теперь — герой!

Т е л у ш к и н. Слыхали мы и такое.

В а л е н ю к. Да ведь ты выпивоха, Петр Михайлович! Ну, признайся же, душенька, любишь заложить? И приврать, каналья ты эдакая!

К у п е ц. Точно, любить… (Закусывает.) Вахлак он и есть вахлак. Глуп, понимашь, как пуп.

Т е л у ш к и н. Вона… Ладно, пусть буду я вахлак. А Оленин, Алексей Николаевич? Он кто? Да он каждый день за мною в вызирную трубу наблюдал! Через Неву, с Гагаринской, из окна! Ему-то врать — что за прибыль?

В а л е н ю к (икнув). Оленин? Сей искусный царедворец? Так он, господа, еще и не такое тиснет в листах печатных, дабы государю потрафить. Зная, станем так говорить, моду в высочайших кругах на все русское… особливо после Польши-с… Ладно, тс-с… сие опустим. Вдруг стали все у нас патриоты. Прочие же, всем скопом — клеветники России. Ура, вперед и русский дух. Трижды прав Вяземский — шинельные стихи-с! Огадился вконец пиита наш первый… Искательство и малодушие-с! «Люблю твой строгий, стройный вид»… А Петербург же — воняет-с! Вот и все-с! Столица — смердит-с! Вот вам и весь ваш дух! Да-с! Да что Питер, когда вся Россия такова…

Т е л у ш к и н. Что ж ты вспетушился-то как, ваше благородие… Неловко слушать тебя.

В а л е н ю к. А ты, Петр Михайлович, уж прости — не русский ты мастеровой, а, как есть, одна голая идея-с! Просто пузырь мыльный, государевым прихлебателем надутый! Не обижайся, душа моя, а только мой долг… то есть гражданская консепция… И всеобщие ценности сивилизации…

Т е л у ш к и н. Это я-то пузырь? (Грозно встает.) Это я-то? А ты-то кто таков? Борзопись ты мутная, вот ты кто! Оскорбитель! Явился тут, выспрашиват, что да как…

К у п е ц. Э, э, Петя, осади! (Тянет Петра снизу за рубаху.) Не бузуй!

Т е л у ш к и н (машет рукой, садится). Русские ему не нравятся… Вишь ты, как на мужика насел… Дело, брат! Ладно я, раб Божий. Да ить ты всех нас, работных людей, дегтем мажешь, почем зря. А ведь мы и кормим тебя, и одеваем, домы тебе строим… Да, выпиваем, как без того. Пить — горе, а не пить — вдвое. А ты рази нет?

Ч е л о в е к в ш л я п е (негромко). Бездарность завистлива.

В а л е н ю к (совершенно пьяный). Как? Это кто? Что он такое сказал? Это что еще за шляпа… здесь вякает? Вы это на мой счет… направили-с? Да кто вы такой, милостивый государь, чтобы судить?

Ч е л о в е к в ш л я п е. Имя мое, право, вам ничего скажет. А ежели не расслышали, так повторю, да еще и громче! Сей хулитель, господа, прибыл в столицу нашу из провинции. Да все бы и ничего, у нас тут каждый второй из провинции. Я сам из провинции. Только сего критика жгучие амбиции одолели. Жажда славы умучила, ведь он себя большим сочинителем трактовал. Предстал же столице пустым водевилистом и литературной плесенью. Побед на сем поприще не стяжал. И в отместку принялся в журналах посвистывать — на таланты истинные. И признанные. (Иронично.) С Александром Сергеевичем он… на дружеской ноге.

Т е л у ш к и н. Как лягушке не дуться, до вола ей далёко…

В а л е н ю к. Негодяй! Да я тебе… Это неслыханно! Где здесь полиция? Да он по мне… выстрелит! Это бомбист, господа! Арестуйте его! (Пытается выбраться из-за стола, но ноги его уже не слушаются; плюхается на лавку, бормочет и разводит руками.)

К у п е ц. Будет тебе, Аристарх Осипович! Войди в себя. Что ты, что ты… угомонись. И вы, сударь, не знаю, как вас, всуе бы не вчинялись.

Ч е л о в е к в ш л я п е. Сей господчик, весьма известный в литераторских кругах как порядочный склочник и лжец, смел напустится на мужа честного и порядочного, президента Академии художеств и директора Публичной библиотеки, господина Оленина! Оный муж, за понятным отсутствием, за себя постоять не может, так я сам его выручу.

К у п е ц. Да что же вы не видите, сударь, что он уже лыка не вяжет…

Ч е л о в е к в ш л я п е. Тем хуже.

М у з ы к а н т (стучит кулаком по столу). Западник, т-тварь писучая! П-пачкотня! Сам в грязи сидит, а кричит — не б-брызгай! Морду ему набить!

К у п е ц (Т е л у ш к и н у). Отыми стакан у него! (Посмеиваясь, Т е л у ш к и н отодвигает стакан от шарманщика.)

В трактире появляется П а ш к а. Мгновенно оценив обстановку, опрометью несется к Ч е л о в е к у в ш л я п е.

П а ш к а. Так что, Кирхгоф Шарлотта Федоровна, изволят ваше благородие звать на сиянс! Сей же час! (Косится на М у з ы к а н т а.) Ихняя горничная прислала за вами. Ждут-с!

Ч е л о в е к в ш л я п е (холодно глядя на размякшего В а л е н ю к а.) Спасибо, братец. Все, что мне надо, я услышал. Доложи ей, пожалуйста, что я передумал. Но в другой раз зайду непременно. (Оглядев присутствующих, приподнимает шляпу.) Мое почтение. (Быстро уходит.)

К у п е ц (П а ш к е). Вовремя тебя принесло. Забирай ентого правдолюба. И музЫку его поищи, под лавкой где-то тама валяется. Ишь, как его разобрало-то, с голодухи. А с господином писателем я сам управлюсь. (С трудом поднимает мычащего В а л е н ю к а на ноги, нахлобучивает ему на голову цилиндр, засовывает в карманы перчатки.) Не на того я, видать, поставил.

В а л е н ю к (икая). А? Что? Куда меня? Полиция… Я сам!

К у п е ц. Сам, сам… Давай уже, двигай копытой… Писатель… (К у п е ц ведет В а л е н ю к а к выходу.)

Х о з я и н т р а к т и р а. Рассчитаться бы, ваша милость! (К у п е ц свободной рукой кидает на прилавок несколько ассигнаций.) Извозчика мне сыщи!

Х о з я и н т р а к т и р а. Сей момент! (Половому.) Василий! Извощика господам, живо! (Половой выбегает на улицу.)

П а ш к а берет стакан М у з ы к а н т а, незаметно кидает в него таблетку, наливает воды из самовара и дает выпить.

М у з ы к а н т (пьяно). Командор? Какими… судьбами?

П а ш к а. Молчи, молчи… Пей уже! А ну, пей, скотина! (М у з ы к а н т с трудом, захлебываясь, выпивает, несколько секунд сидит, тупо глядя перед собой.)

Т е л у ш к и н. Никак, Паша, ты ему свою снадобью дал? А говорил — нету…

П а ш к а. А ты, Петр Михайлович, не пил бы больше. Ну, не пей ты, за ради Бога! Хорош уже набузыкиваться! Али не видишь, — спаивають же тебя. Ты и ведешься, как козел в поводе. Стыдно! (Встряхивает М у з ы к а н т а за шиворот.) Ну? Оклемался? Ну, отвечай быстро — кто ты таков?

М у з ы к а н т (заметно трезвея). Я есть бедный музикмахер… Из Кёниксберг. Entschuldigt mich, Ich war ein bischen besofen… (Простите меня, я немного выпил… — нем. яз.)

П а ш к а. Иди, иди… Aйн бисхен. Чувырло! Завтра за все мне ответишь… Вон пошел! (Сильным толчком отправляет М у з ы к а н т а на улицу, достает из-под лавки шарманку и следует за ним. Т е л у ш к и н наливает себе в рюмку.)

Т е л у ш к и н (с тоской). Прости ты меня, Анисьюшка… Прости, ангел мой ненаглядный. (Залпом выпивает.)

Сцена четвертая в которой практиканты проводят оперативное совещание

Взморье. Ясное и теплое воскресное утро. Среди невысоких прибрежных сосен спрятался соломенный шалаш. Рядом с ним — разворошенный стог сена. Поодаль стоит на треноге небольшой телескоп. Неподалеку на полянке — потухшее кострище с чайником на перекладине. Рядом лежит бревно. Вокруг ни души, только пищат чайки да за песчаной дюной шелестят волны. Из шалаша, босиком, в одной мужской рубахе выбирается горничная Катя. В ее растрепанных волосах торчат соломинки. Она счастливо жмурится, потягивается, раскрывая руки невидимому солнцу.

К а т я. Господи, хорошо-то как! Прозрачно, свежо… Залив! (Оборачивается к шалашу). Крис! Представляешь — тут, оказывается, настоящее море. И Котлина не видно! (Подбегает к кострищу, снимает чайник и пьет прямо из носика.) Холодненькая… (Громко.) «Чисто рай, мин херц!» (Наигранным басом.) «Истинный парадиз, Алексашка! Здесь будем город ставить. И наречем его — Санкт-Питербурх». (Прислушивается.) Какая наглость! Всю ночь проторчал у своего телескопа, а теперь ему не подняться. (Из шалаша доносится храп. Катя шлепает себя по голой ноге.) Еще и комары! Ну, я тебе покажу… (Набирает в рот воды, наливает из чайника себе в ладонь и залезает в шалаш. Слышна возня, хихиканье, недовольное бурчание.)

П а ш к а (сонно). Ах, вот вы как? Вы так вот? Догоню-догоню-догоню… Вот сейчас-сейчас-сейчас…

К а т я, хохоча во все горло, вылетает из шалаша. За ней выползает заспанный и лохматый П а ш к а, отирающий ладонью мокрое лицо и шею.

П а ш к а. Догоню — не помилую! (Бросается в погоню. Счастливая беготня вокруг шалаша и деревьев, впрочем, продолжается недолго. П а ш к а настигает К а т ю и обнимает ее. Секунда — и оба падают в сено — навзничь, раскинув руки.)

К а т я. Какое высокое небо… Облака плывут…

П а ш к а. Нравится место?

К а т я. Блаженство…

П а ш к а. Здесь на сто километров кругом — ни души.

К а т я. И на пять тысячелетий — тоже. Меня занимает только один вопрос…

П а ш к а. Неужели только один?

К а т я. Где мы будем встречаться зимой? И что станет с базой?

П а ш к а. Еще дожить надо. Вдруг не доживем?

К а т я. Не доживем, значит — в раю.

П а ш к а. Если рай был, то он был здесь. Истинный парадиз, как я только что слышал.

К а т я. Почему был? Он есть.

П а ш к а. Похоже…

К а т я. Только здесь и можно быть самим собой. Да?

П а ш к а. Здесь — можно…

К а т я. Кажется, время остановилось.

П а ш к а. А где-то там, в необозримых просторах космоса, к Земле летят две огромные ледяные глыбы. По расчетам, в 1833 году они могли ударить по Карельскому перешейку. Здесь даже не подозревали о возможной катастрофе. Один астрофизик меня просветил. Перед практикой. Просил заодно понаблюдать.

К а т я. Кентавры?

П а ш к а. Они. Потом, правда, эти кометы разойдутся и пройдут на приличном удалении, но вероятность столкновения была. Загадка в том, что кентавры то и дело меняли орбиты. И этот рай в одно мгновение мог стать адом. Или бушующим океаном.

К а т я. Какой ужас… Купнёмся?

П а ш к а. Йоган скоро прилетит.

К а т я. Ладно… Все равно. У тебя хоть есть время на увлечения. А я так устаю, что даже в Академии перестала бывать…

П а ш к а. Пани по-прежнему интересуется живописью?

К а т я. Летала раньше к скульпторам, инкогнито. Пушкин там часто бывал. Теперь не до этого.

П а ш к а. Укатала тебя твоя гарпия? Так злом и пышет.

К а т я. Зло, зло, зло… Сколько же в мире зла.

П а ш к а. Изучаешь пушкинский период — терпи.

К а т я. Почему мы, люди будущего, покорившие болезни, пространство и время, не можем справиться с простейшим злом?

П а ш к а. Потому что зло — это не абстракция. Это всегда конкретно. Вот, к примеру, комар. (Шлепает себя по шее.) Чтобы уничтожить зло, надо убивать его носителей.

К а т я. И мою старуху?

П а ш к а. Ты — молодая, красивая и здоровая. Она — старая, страшная и больная. Зло порождает зависть. А старость — категория вечная.

К а т я. Какая кошмарная баба, кто бы мог подумать… Но убивать нельзя. Просто я не ту тему взяла.

П а ш к а. Тема-то как раз хорошая. «Мистификаторы пушкинского времени…»

К а т я. «…Феномен гадалки Кирхгоф». А никаким феноменом там и не пахло.

П а ш к а. А как же — «погибнешь от белой лошади, белой головы и белого человека»?

К а т я. Вздор. Безграмотная мошенница.

П а ш к а. Не думаю, что так просто. Кстати, о мистике. Мне тут доносят, что в нашем доме появились какие-то призраки…

К а т я. Твоя «адаптация» доносит?

П а ш к а. Это негласный агент. Одна из форм глубинной разведки.

К а т я. Агент… Маруся Харина.

П а ш к а. Не надо за мной следить. У каждого — своя задача.

К а т я (садясь). Знаешь, если я тебе надоела, ты так и скажи. Понял? А в прятки со мной играть не надо.

П а ш к а. Глупость какая.

К а т я. Я сама видела, как ты к ней ночью бегал. Не звезды же наблюдать.

П а ш к а. Это был сбор фоновой информации. Для дневника полевой практики.

К а т я. Нахал ты, Алдонин.

П а ш к а. Ну полно… Ну, не злись. Знаешь же, как я тебя люблю. Да не было ничего, перестань. Болтали только.

К а т я. И что ты у нее насобирал? «Вести, что орет петух с насести?»

П а ш к а. Маруська говорит, по ночам во дворе стали бродить усопшие жильцы.

К а т я. Ты что — серьезно? Дура брякнула, а он повелся. Это шваль всякая шатается… К старухе моей всё ходят.

П а ш к а. А кто, например?

К а т я. Да кто только не ходит, всю переднюю затоптали. Ведьма старая… Приворотным зельем торгует, денег в рост дает… Так бы и дала по голове!

П а ш к а. Тогда тебе не к Александру Сергеевичу, а к Федору Михайловичу.

К а т я. Вот именно. Куда интересней! Кстати, Достоевского мне тоже обещали, только после третьего курса. А как твой… стропальщик?

П а ш к а. Кровельщик.

К а т я. Ну да. Странная тема какая.

П а ш к а. Ничего странного. В детстве родители подсунули мне одну книгу. Как простой крестьянин забрался на шпиль и починил ангела.

К а т я. А что тут изучать? Это же историография. Все и так известно.

П а ш к а. Когда я подрос, стал читать еще. Родители, пока не развелись, забрасывали в меня книги, как дрова в печку. И я узнал, что мой герой, вскоре после восхождения, спился и погиб. Представляешь? Такой человек и такой конец. Я не поверил, захотел разобраться.

К а т я. Тему сам предложил?

П а ш к а. На кафедре такой редкости даже обрадовались. Придумали легенду… И точно! Все оказалось не так просто. Оболгали его, Телушкина моего. Вернусь вот и развенчаю!

К а т я. Кто-то же первый выпустил…

П а ш к а. Есть один на примете. Писака дешевый… Вертится, вынюхивает… Странно только, что сам Купец его опекает. Прямо как наводчик.

К а т я. Подыгрывает?

П а ш к а. Зачем?

К а т я. Может, зависть? Такое у нас везде. Доберется человек до ангела, а его хвать за пятку — и вниз. А не залетай! Лучше напейся!

П а ш к а. Кровельщики вообще не пили. Ну, или немного. При их ремесле это было очень опасно.

К а т я. Да ладно. Я же видела…

П а ш к а. Он запил только после смерти Анисьи. Ему стало все равно. (Молчание.)

К а т я. А что с ней случилось?

П а ш к а. Она утопилась.

К а т я. Утопилась? От чего? Разве они не были счастливы?

П а ш к а (садясь). Еще как были! Но в том-то и дело… Анисья была крепостная, безпаспортная. В Питер пришла на заработки, тогда их на время отпускали. Но один дворник пустил ее к себе жить, да и обвенчался с ней потом. В паспорт свой вписал. И помер вскоре — старенький был. А Телушкин у того дворника угол снимал. И случилась у них с Анисьей любовь невозможная и по тому времени — преступная. И вместо того, чтобы после смерти мужа вернуться в деревню, она стала жить с Петром Михайловичем. И кто-то о том донес в Управу благочиния. Это означало катастрофу, ведь выкупить ее Петр тогда еще не мог. Это, так сказать, официальная версия. Короче, Анисья была потрясена неизбежной и, вероятно, слишком долгой разлукой. Если не сказать — вечной. Дождалась, когда он уйдет на работу и…

К а т я. Вот это — любовь… Не то, что у некоторых.

П а ш к а. Она ему руки лечила. Березовым отваром.

К а т я. Руки? Почему руки?

П а ш к а. Первый раз он поднимался к ангелу, по сути, на одних пальцах. Силищи был неимоверной. Телушкин держался только за фальцы.

К а т я. Что это — фальцы? Ложись ко мне. (П а ш к а ложится головой на колени К а т и.)

П а ш к а. Это такие крепления обшивочные. И мог мой восходитель сорваться в любой момент. Кровь из-под ногтей шла от натуги, ладони обдирались…

К а т я (гладя пашкины волосы). А она его лечила…

П а ш к а. Ну да… (Молчание.)

К а т я. А помнишь, как мы венчались?

П а ш к а. У пани странные ассоциации.

К а т я. Не знаю, почему-то вспомнилось. Как ты кольцо уронил.

П а ш к а. А потом еще и крест с аналоя столкнул…

К а т я. Все дурные приметы собрал. Ну все, что можно. Прямо, как Пушкин на своей свадьбе. Хорошо, родственников не позвали.

П а ш к а. Чего их звать-то, если все были против. И мои, и твои. Батюшка так удивился, что нас только четверо, даже венчать не захотел. Без родителей, мол, не стану. Дались ему эти родители. А Йоган-то, помнишь? Священник мне говорит: «Не связан ли ты обещанием другой невесте?» — а он венец надо мной держит и ногой ногу чешет. Мещерский сзади снимал, чуть со смеху не помер.

К а т я. А Ритка как даст ему в бок…

П а ш к а. У Ритки какие-то неприятности… в Испании, что ли.

К а т я. А что такое?

П а ш к а. Йоган прилетит — расскажет… А все-таки — почему пани вспомнила про венчание?

К а т я. Не знаю… Как-то мне в последнее время… тревожно.

П а ш к а. Брось ты. Просто надо работать. И все пройдет. Лишь бы Полдник настал.

К а т я. Сверхразум не мог ошибиться. Дискретность возникла именно в этом, 1833, году. Вспомни, какой пошел шум после публикации.

П а ш к а. Сразу нашлись опровергатели. Если бросились опровергать, значит, точно — возникла.

К а т я. Пущин говорил: «Случай удобен. Ежели мы ничего не предпримем, то заслужим во всей силе имя подлецов».

П а ш к а. О том и речь. Но чертов «Эол» не действует. Телушкин весь запас выдул, а толк — нулевой. По утрам просыпается и требует похмелки.

К а т я. Ты хочешь сказать, что…

П а ш к а. Ничего я не хочу. Историки оперируют фактами. А факты упрямы: мы торчим здесь уже второй месяц, а Полдника все нет и нет, черт бы его побрал! (П а ш к а поднимается на ноги и начинает, разминаясь, боксировать.) И Мещерский попался. И я — под колпаком. И главное, ткань времени тупо срастается, что бы мы не делали…

К а т я. Не злись… Мозг допускал очень короткую экспозицию. Месяц или даже неделю.

П а ш к а (раздраженно). Ну и где она, эта твоя чертова дырка?

К а т я. Сразу — «моя». Ты выражения-то выбирай! (Пауза.) Ладно, я твоему Телушкину молитву спишу. Он же грамотный?

П а ш к а. Молитву? Ну, давай. Одно и осталось.

Из ближайших кустов раздается негромкий свист. П а ш к а замирает в боксерской позе и вслушивается. Спустя мгновение со стороны кустов доносится негромкий голос: «Файв-о-клок сатаны!».

П а ш к а (в ответ). Дьявольский полдник!

К а т я. Это же Йоги!

Й о г а н. Точно так-с.

К а т я. Конспираторы. Как дети…

Из кустов вылезает давешний шарманщик. Он бледен и растрепан, то и дело почесывается, говорит в нос.

Й о г а н (кланяется). Исполать вам, б-братья и сЕстры во исторической науке!

П а ш к а. Апперкот наносится по внутренней траектории наотмашь, кулак повернут на себя! (Пытается провести удар.)

Й о г а н (мгновенно ставя блок). Удар извозчика! Незачёт!

П а ш к а. А так? (Крутится на месте и делает выпад ногой.)

Й о г а н (уклоняется и поправляет очки). Снова неуд! Позор к-курса! Так лягается кобыла извозчика! (Показывает классический удар карате. Пашка летит в кучу сена, Алекса смеется и аплодирует.) Ходить надо б-было на физкультуру. (Самодовольно.) Это я еще не в форме. (Оглушительно чихает.)

К а т я. Бедненький… Где же ты так простыл?

П а ш к а (трогая скулу). Шляется, где ни попадя, со своим органчиком. (Отплевываясь.) А прививки, поди, не сделал. Давеча в кабаке надрался, как свинья.

Й о г а н. Дело не в этом. (Зевает, с любопытством заглядывает в телескоп, наводит его на К а т ю, потом пристраивается рядом с ней на бревне, снова чешется.) Картошечку будем печь? Не знаю, как вы, б-братцы, а я уже которую ночь не сплю…

П а ш к а сердито начинает приготовления к завтраку: расставляет переносной столик, тащит из шалаша припасы и посуду. К а т я ему помогает.

К а т я. Все девы нагие снятся? Как Дельвигу в Лицее?

Й о г а н. Какие девы? Если бы… К-клопы, будь они прокляты! Сколько же их в моем подвале, мама дорогая… Они строятся в боевые порядки и обрушиваются на человека беспощадной казацкой лавой. Они уже ездят друг на друге, аллюром и галопом. У нас все стены в крови. (Жалобно.) Чешусь постоянно, мочи нет. Пани меня полечит?

П а ш к а. Может, это вши у тебя?

Й о г а н. Чего? А что это т-такое?

П а ш к а. Двоечник. На семинары надо было ходить. Возьмешь потом спрей в шалаше, только стен не касайся.

Й о г а н. Б-благодарствуйте, командор.

П а ш к а (принюхиваясь). И окунись, что ли. Или в баню сходи…

К а т я. Йоги, ты что… Ты в самом деле не прививался?

П а ш к а. Таблеток наглотался желудочных, да и поперся. Разведчик-наблюдатель.

Й о г а н. Не очень-то они п-помогают…

П а ш к а (замирая на месте). Что — что?

К а т я. Дай-ка я тебя осмотрю… Так ты, наверное, еще и голодный? Я сейчас. (Скрывается в шалаше.)

П а ш к а (негромко и зло, с нарастающей силой). Вы с Мещерским что — совсем ополоумели? Это вам что — загородная прогулка? Пикничок-с? Детский утренник? В Петербурге только что от холеры избавились. Оспа по городу гуляет, чахотка бушует, а они… Один придурок разбивает преобразователь и голым — голым! — изгоняется с практики! Воображаю прибытие. Другой, полубольной, шляется по дворам с шарманкой, горланит по все дни, хватает заразу… Завидев классика, забывает об элементарной конспирации и орет на весь двор! Тема у него, понимаете ли. Мало того, наплевав на приказ, заваливается в трактир, там на халяву напивается и…

Й о г а н. Шеф, я…

П а ш к а (неожиданным фальцетом). Молчать!

Й о г а н. Ну знаешь, Крис…

Подходит К а т я с маленьким прибором и аптечкой в руках. Парни, сопя, умолкают.

К а т я. Мальчики, не ссорьтесь. Йоги, давай руку… (Прикладывает прибор к руке Й о г а н а, смотрит на экран.) Так и думала — инфлюэнца в начальной стадии. Ничего страшного. Кишечная палочка… Bacillus cereus… Алкогольное отравление. Ух ты, вот это да! Н-да… (Готовит шприц.)

П а ш к а. Хорош!

К а т я. Через пять минут все пройдет. Почувствовал укол?

Й о г а н. Как комарик укусил… Если бы не ваша свадьба, я бы на тебе женился. Лекарка ты наша…

К а т я. Перед едой съешь таблетку Артоса. И лезь в шалаш, отоспись.

П а ш к а. Некогда нам выдрыхиваться! Осталось четыре месяца. Из-за разгильдяя Мещерского вся операция под угрозой срыва. Значит, нужен новый план. Я жду предложений.

Й о г а н (жуя). Погоди, дай попить. (Пьет прямо из чайника). О, холодненькая… Щец хочется, горяченьких… Или борща. (Алексе.) Пани умеет варить борщ? После практики… бросай на фиг своего п-психованного Алдонина, вали из Варшавы ко мне в Гамбург и бери в мужья. (П а ш к а отнимает у Й о г а н а чайник, гремит крышкой.)

П а ш к а. Всю воду выдул. Сам теперь на речку ползи.

Й о г а н (глядя на К а т ю, задумчиво). Интересно, почему питательные таблетки называются «Артос»?

П а ш к а. Хлеб на древнееврейском. Библию надо знать.

Й о г а н. А-а… Слушай, а чего ты такой нервный? Ну хочешь, я заменю М-мишку…

П а ш к а. А ты стрелять умеешь? Фехтовать? Ты как в Кавалергардский полк попадешь, шарманщик?

Й о г а н. Новые «Оборотни» — гордость европейской науки. «На раз» меняют даже физиономию. Бац — и ты уже не шарманщик, а какой-нибудь жгучий к-корнет-брюнет.

П а ш к а. «С похмелья да с голоду разломило буйну голову». Одного костюма мало. Ты завалишься при первом же контакте.

Й о г а н. Зачем контакт? П-пулю влепил и пошел. «Умею ли я стрелять…» А такое видал? (Извлекает пистолет системы «Лепаж».) Снаружи — музей, внутри — небольшой бластер.

К а т я. Убивать нельзя.

П а ш к а. А ему-то что? Ему что клопа раздавить, что человека шлепнуть — один черт! Пушку покажи… (Рассматривает пистолет.) Где взял?

Й о г а н. У цыгана в Апраксином купил. А вы, сударь, волтижируйте, продолжайте… (Поправляет очки.)

К а т я. Это мне не нравится. Весь план строился только на изгнании. Дуэль, суд, разжалование в солдаты и позорное изгнание. А Мишка… Все равно он хотел уходить. (Пауза.)

П а ш к а (возвращая оружие). Ладно, понеслась. До акции далеко, но может сгодится. Сначала отчеты, потом идеи по корректировке. Йоги.

Й о г а н. Н-нормалек седмица была. Если бы не клопы. «П-поющий дом» функциклирует штатно. Есть новые адреса.

П а ш к а. Дом Гоголя послушал?

Й о г а н. Я там чуть не оглох. П-полифония, доложу я вам!

К а т я. А что это такое — «Поющий дом»? У тебя же другая тема.

П а ш к а. Это ему в нагрузку дали, прибор испытать. Как мне — телескоп. Он его в шарманку вмонтировал. Считывает отпечатки звуков.

Й о г а н. Мощная вещь! Включаешь, к стене прислоняешь и наслаждаешься! Дети орут, к-кухарки бранятся, клавикорды бацают! Симфония!

П а ш к а. Да, интересно.

Й о г а н. Только настройка сложная. Бывает, часами стоишь, а ничего не разобрать. Сливается все. К примеру, беседует мой Васильевич с издателем, а в соседнем подъезде б-баба рожает… Вопит, только звон в ушах. Или отпевают кого… Попы бухтят… И может, все это было год назад, а может — десять.

К а т я. Все равно, здорово!

Й о г а н. Еще бы!

К а т я. А почему все-таки «поющий»?

Й о г а н. Т-там функция есть — преобразование звуков в ноты. Конструкторы пошутили. Это, я вам доложу, т-та еще музычка. (П а ш к е, строго.) Доклад окончен.

П а ш к а. Ладно, живи пока. Алекса?

К а т я. Неделя прошла без происшествий. Старуха гадает и гадит. Вчера на кухне час орала из-за попусту изведенной спички.

П а ш к а. Новые клиенты были?

К а т я. Пустой народец, ничего интересного.

П а ш к а. Послушай диалог с классиком, если придет. То, что он собирался к твоей старухе — это открытие.

Й о г а н. Да какое это открытие. Он задумал «Петербургские повести» и захотел убедиться в успехе. Это ж моя тема.

П а ш к а. А твой доклад окончен. (К а т е.) Что-нибудь еще?

К а т я. Все вроде. А, совсем забыла. Случилось тут одно непонятное происшествие.

П а ш к а. Непонятное?

К а т я. Ну да. Вроде бы, мелочь, но… Заявился к Шарлотте некий офицер. Ромовик.

Й о г а н. Как?

К а т я. Ромом от него разило — ямайским… Ну, прихватил меня в передней, как водится. За подбородок ущипнул, скотина, больно так. Отпустил комплимент «а ля казарма», ввалился в старухин вертеп… «А где тут бильярд? Хочу, орет, притреснуть на бильярде!» Карга ему: «Куда ви пришёль, пьяный идиёт! Я порадочная женщина, а не заведений! Я есть гадать и предсказать!» Как, что… Пошумели, покричали, потом затихли — вроде, ворожат. Но что-то, думаю, затянули. Час проходит, второй — офицер не выходит. А я спать хочу — умираю…

Й о г а н. Божий одуванчик м-молодость вспомнила…

К а т я. Ну, я еще послушала… Тишина — гробовая. Потом карга что-то забубнила… по-немецки. Но это было не гадание.

П а ш к а. Что бубнила-то?

К а т я. Тихо бормотала, неразборчиво… Что-то про карты, про зиму. Мороз трещит, зайцы бегают… Лес, в общем. Далее явился какой-то монах. Она его ругала.

Й о г а н. Ты знаешь д-древний немецкий?

П а ш к а. Алекса знает пятнадцать древних европейских языков, причем в совершенстве. А я — только пять.

Й о г а н. Позор… Как ты поступил? Я знаю двадцать!

К а т я. И все это продолжалось довольно долго. И я решила заглянуть к ней в кабинет. В щелку.

П а ш к а. Это опасно.

К а т я. Спать очень хотелось! А она, дура старая, не дает раньше себя ложиться. Кашляну, думаю, из коридора, может — опомнится. Подкралась я к двери, посмотрела и… (Пауза.)

Й о г а н. И?

К а т я. И ничего особенного. Старуха за столом сидит, бормочет, карты раскладывает. Свечи горят. Благовония курятся, часы стучат… У черепа глазницы светятся.

Й о г а н. Фосфор?

К а т я. Не знаю, иногда светятся для пущего форса.

П а ш к а. А клиент?

К а т я. Тоже там сидит. Только как-то… не так.

П а ш к а. Что значит — «не так»?

К а т я. Обычно они садятся друг против друга. Шарлотта волхвует, посетитель внимает. А этот сидел как-то… сбоку. В сторонке, в креслах… Как-то отрешенно. И молчал. И на голове у него лежала…

Й о г а н. Что лежала?

К а т я. Тряпка.

П а ш к а. Что?

К а т я. Обычная тряпка. (Пауза.)

Й о г а н. Ну, тряпка и тряпка… Рому перепил своего, стало ему плохо, она тряпку намочила и на голову ему положила. Отдохни, мол…

К а т я. Да я тоже так подумала… Только… Что-то там было не так… К тому же мне показалось, что я это уже где-то видела. Вот только не вспомню — где. Такое… дежавю.

П а ш к а. Н-да… Ну ладно, примем к сведению. А дальше?

К а т я. Дальше я не выдержала и ушла спать. Утром офицер исчез.

П а ш к а. И все?

К а т я. И все. (Пауза.)

Й о г а н. Ничего особенного. Вырубился корнет, и вся недолга. Мнительность твоя.

К а т я. Ну, может быть.

П а ш к а. Мелочь, конечно… Но да — странновато. А у меня вдруг куратор объявился. Как на выездных семинарах.

Й о г а н. Ты опять про к-купчину своего?

П а ш к а. Понимаешь, он как-то уж чересчур лихо… выступил. Это не по правилам.

Й о г а н. Не плачь, тебя просто п-предупредили. Знак через него подали — п-прекрати, мол, самодеятельность. Но, насколько я понимаю комиссию, в следующий раз тебя просто выкинут, как М-мещерского… (Достает табакерку и с важным видом нюхает табак.) С Купцом-то, паря, как раз все понятно. Он и вчера в кабаке особо не шифровался. А вот кто такой П-погост… (Оглушительно чихает.)

К а т я. Да кто угодно, дался он тебе. Хоть дуболом Михеев. Хоть бедняга Поприскин. Хоть половой из «Услады». Может, журналист этот нелепый…

П а ш к а. Это вряд ли. Не ходят они парами. А ты бы, Йоги, еще и закурил, чего там. Пить ты уже начал.

Й о г а н (ломая ветки, задумчиво). П-погост… Кладбище… Вогробница… Божья нива… Гробище… «Были и кости, да все на погосте». Какая связь, не пойму. Ни с чем не бьется.

П а ш к а. Не вычислишь, не пытайся.

Й о г а н. А ведь за мной, братцы, тоже следят.

П а ш к а. Есть признаки?

Й о г а н. П-прямых нет. А что-то не то… Чую. Кто-то постоянно вмешивается в работу.

П а ш к а. Пример?

Й о г а н. Обезьянку п-помнишь мою?

П а ш к а. Ну?

Й о г а н. На днях околела. Я ее воскресил.

П а ш к а. Ну?

Й о г а н. Не нукай, не запряг. А утром снова п-подохла.

К а т я. Лекарство проверил?

Й о г а н. Еще на Большой земле. То ли кто-то ее «отравливал», как тут говорят. То ли…

П а ш к а. Что — «то ли»?

Й о г а н. А то. Ерунда все это. (Чихает.) Все эти наши судороги. (Берет чайник и встает.) Где тут ручей, я забыл.

К а т я. Все же изъяснитесь, сударь.

Й о г а н. Нам, дорогая пани Алекса, нечувствительно внушают, что терпение имеет свойство лопаться. И если продолжать в том же духе, то вообще можно жизни решится.

П а ш к а. А, так вы просто трусить изволите? А я-то все в толк не возьму, откуда такое красноречие.

Й о г а н. Командор… Продолжал бы лучше свои волтижации. (К а т е.) С п-прошлым шутки плохи, паненка. Сама знаешь, как оно бьет по особо н-настырным.

К а т я (сухо). Не знаю. Крис прав. Если хочешь свалить, то так и скажи. За жизнь он свою испугался.

Й о г а н. Да не за «свою»! А за твою!

К а т я. Да я как-нибудь сама позабочусь!

Й о г а н. Как Рита Симанович? Которая над тобой венец держала? Потащила твоя Рита на практику в Мадрид противочумную сыворотку! Не терпелось ей, видишь ли, добро сотворить. Как твоему неистовому Алдонину. Кураторы даже охнуть не успели. Была поймана инквизицией, допрошена и тут же сожжена на главной площади в качестве ведьмы и колдуньи. П-продолжать?

К а т я (вскакивает). Что ты сказал?

Й о г а н. Что я сказал… Пилот, который с Бородина уходил… Он курсом старше, у них практика позже началась… Он и сказал.

К а т я. Ритка? Не может быть…

Й о г а н. Прости, не хотел тебя расстраивать.

К а т я. Ритка, бедная… Ты врешь! Ты специально! Я тебе не верю! (К а т я отворачивается, потом медленно идет к шалашу.) Ты врешь… Скажи же, что ты врешь…

П а ш к а. Ну и дурак же ты, Йоги… Не так надо было. Взял и брякнул. (К а т я прячется в шалаше.)

Й о г а н. Я никогда не вру, понятно? А как мне еще с вами, романтиками? Вас же ничем не проймешь! Зло, понимаете ли, должно быть наказано. Черт бы вас всех побрал! Ты, что ли, не знаешь про Мориса Д-дюпона, дружка твоего из Нанта, специалиста… по войнам двадцатого века? (В сторону шалаша.) Слышь, Алекса? Бегали они за неким невзрачным австрийским солдатиком по фамилии Шикльгрубер. Только в той п-проклятой атаке под Ипром неведомые силы взяли, да и спасли будущего, понимаешь, фюрера. А те ребята из Сорбонны и Кембриджа траванулись горчичным газом, причем — все до единого… И никто из них не вернулся. П-продолжать?

П а ш к а. Это все хрестоматия. Они не знали про Полдник.

Й о г а н (вскакивает и начинает ходить вокруг костра). Все они знали. И про то, что время д-дискретно, и про то, что эти самые прорехи, по легенде… Я подчеркиваю — по легенде! Что во время их появления можно менять Историю. Спасать миллионы людей…

П а ш к а. Дискретные пятна доказаны!

Й о г а н. Теоретически! А на практике любое вторжение в историю выходит боком! Сколько уже ученых погибло! Нет, они все лезут и лезут… Лезут и лезут!

П а ш к а (зло). Как будто я тут не в теме. Как будто я тут первокурсник, а ты — препод занудный по Основам перемещений.

Й о г а н (в сторону шалаша). «Препод»… Алекса, а знаешь, почему американцы назвали дыры во времени «Файф-о-клок сатаны»? А наши потом перевели как «Дьявольский полдник»?

П а ш к а. Ну поделись, поделись, теоретик.

Й о г а н (подходя к шалашу, изредка прислушиваясь). Так вот: Пол Ньюман, репортер «Нью-Йорк Таймс», брал интервью у президента К-кеннеди как раз во время вечернего чая. И предупредил его о будущем покушении в Далласе. Поскольку был не совсем репортером, а, скажем так, стажером Института мировой истории по двадцатому веку. Гарри Чинзано из Гарварда, специальность — мафиозные структуры Италии, США и России. Не слышали?

П а ш к а. Было что-то…

Й о г а н. К-кеннеди тогда только рассмеялся. А после трепанул своему пресс-секретарю, что, мол, пил чай с самим дьяволом. Оттуда и пошло. Поскольку через два дня президенту США разнесли череп в Далласе. А бедняга Чинзано так и не вернулся в родное тысячелетие. Пятое, если не ошибаюсь, от Рождества Христова. Говорят, сгинул в пыточных камерах Гуантанамо.

П а ш к а. Ну и что?

Й о г ан. Да так, ничего… Обидно.

К а т я (из шалаша, глухо). Чего тебе обидно?

Й о г а н. Концы в этой глуши отдать обидно, когда в наше время человечество уже достигло фактического бессмертия.

П а ш к а. Если ты про себя, то не велика обида.

Й о г а н. Что-с?

П а ш к а. Обида — это если ты за всю свою вечную жизнь не сделаешь ничего, кроме пары тощих брошюр по гоголеведению.

Й о г а н. Ну п-продолжай, п-продолжай…

П а ш к а. А мог бы… Совершить всего один поступок и… вечность эту свою целиком оправдать.

Й о г а н. Так, интересно… И что же это за п-поступок?

П а ш к а. Например, уберечь от печки второй том «Мертвых душ». И спасти любимого автора от безумия.

Й о г а н. Да ладно. Все наши психиатры твердят в один голос: с глузда он не сбивался. То была тяжелая форма депрессии. Просто он п-понял, что случилась т-творческая неудача. Второй том его и убил.

П а ш к а. А ты читал?

Й о г а н. Сохранились отрывки! Он истязал себя… Насиловал, мучал, заставлял писать. А потом понял, что ошибся в самой идее.

П а ш к а. Много ты знаешь… «Понял»! За одну его сожженную страницу можно смело отдать все ваши тысячелетние умствования. Ладно, господа биографы, на такой поступок вы не способны. Ну так предложите же хоть что-нибудь!

Й о г а н (яростно глядя на П а ш к у, упирая руки в бока). Хорошо… Хорошо! Вот что я п-предлагаю. Я п-предлагаю прекратить дешевое пижонство и тихо вернуться к нашим скромным курсовым работам. Я п-предлагаю просто наблюдать и фиксировать факты. К-каждому по своей теме. И вовремя отправить в деканат отчеты по практике… я п-предлагаю! Крис, ну признайся же, наконец, и нам, и себе: П-полдник — это легенда. Ни один наш опыт результата не дал. А ты все, как та баба…

П а ш к а. Какая еще баба?

Й о г а н. «Скачет баба и задом, и передом, а дело идет своим чередом».

П а ш к а. Алекса, ну вот что ты на это скажешь? Ну ведь опять чертова демагогия!

К а т я (выбираясь из шалаша, переодетая в блузку и джинсы). Говорила и говорю: надо продолжать, несмотря ни на что.

Й о г а н. Ну, не знаю. (Плюет, садится на бревно, ломает ветки.)

П а ш к а. Зато я знаю. И перестаю вас понимать, коллега. К своему удивлению, я слышу от вас не деловые предложения, а панические заклинания.

Й о г а н. Крис, ты авантюрист. Ты снова прешь своей бараньей башкой на тысячелетние завалы. Ты не признаешь факты! Ладно, сам… Ты жену молодую под удар ставишь! (С остервенением ломает ветки.)

П а ш к а. А ты? Даже если Полдник продлится всего неделю. Всего день! Всего час! Надо же пробовать! А не витийствовать тут…

Й о г а н. Крис, ты не спасешь его! К тридцать седьмому году Пушкин был полный «банкрут»! Он исписался, на нем долгу было четыреста тысяч царскими! Это же была форма самоубийства… д-доказано же.

К а т я. Кем это доказано? Никем это не доказано. А вот просто так, без науки… Без умничанья… Тебе его не жалко? Не как великого поэта, а как… человека? Просто вот не жалко, нет? Четверо детей… Не пишется… Ложки в ломбард сдает… «История Пугачева» валяется в лавке, не берут… От «Современника», последней надежды, одни убытки. Еще и подлец этот завелся… Крис, да зачем ему все это? (Й о г а н у.) Чайник давай, балда, я сама схожу.

П а ш к а. Смерть Пушкина — не самоубийство, а трагический исход. Но… самоубийц тоже надо спасать. Пойми, теоретик: готовится небывалая в истории подлость. А ты сидишь на бревнышке и философствуешь. Тюлень ты…

Й о г а н. Вообще-то я работаю. А ты чай не будешь, нет? (Молчание. Внезапно Й о г а н с силой бросает сломанную ветку в кострище.) А сколько было п-подлостей от сотворения мира, ты не считал? Сколько было войн, эпидемий, убийств? Вперед, человечество! То есть назад, в Прошлое, на борьбу со злом! А еще лучше — смотаемся сразу в рай и отнимем у Евы яблочко! Тогда вообще ничего не будет. Кстати, и нас не будет.

К а т я. Съездить, конечно, можно. Но я как женщина категорически заявляю: яблоко она все равно слопает.

Й о г а н. Вот! П-природу не обманешь. Тем более — женскую. А ты хочешь вывести все зло под корень. Одним ударом!

П а ш к а. Не я, а современная наука!

Й о г а н. Хорошо, зайдем с другого бока. История движется противоречиями, это аксиома…

П а ш к а. Промыслом Божиим она движется…

Й о г а н. …А п-противоречия невозможны без зла. Устраняя оное, ты вообще рискуешь обрушить мироздание. Рок, Судьба, П-провидение, Фатум, Мировая Воля — называй, как тебе понятней — короче, некая вселенская разумная сущность это п-понимает и никогда не допустит твоего вторжения — ни злого, ни доброго. Ни в мелком, ни в крупном… Так не суйся ты, куда не просят!

П а ш к а. Слышь, а, может, ты просто стукачей испугался? (Молчание, слышно только гневное сопение Йогана.)

Й о г а н. Кто это испугался? Я испугался?

П а ш к а. Ты, ты…

Й о г а н. Стукачей?

П а ш к а. Их самых.

Й о г а н. Тогда п-послушай, дорогой мой смельчак. Был такой русский физик — Игорь Николаев. Он еще в двадцатом веке доказал, что в П-прошлом ничего изменить нельзя. Вообще. Что П-принцип необратимости — это такой же объективный закон природы, как закон всемирного тяготения.

П а ш к а. И все-то ты знаешь. Зачем же тогда ты полез в нашу авантюру?

Й о г а н. А интересно. Для тебя устранение б-барона Дантеса всегда было красивым нравственным подвигом. Во имя Добра. И Алексы. А для меня, не п-побоюсь этого слова — это было захватывающим экспериментом. Во имя Знания. И потом… (Чихает.) Генезис Дьявольского полдника — это, знаете ли, тянет на нобелевку.

К а т я. Трепач ты, Йоги, спасу нет! Пошла я.

Й о г а н. Погоди, задержись. Да, я трепач. А чем мне п-потом кормить наших с тобой детей? Я — не твой Алдонин, баран упертый. И п-психованный. Я — основательный и перспективный. И если хочешь знать, я вообще из-за тебя встрял в эту аферу.

К а т я. Из-за меня?

Й о г а н. Надо же было спасать тебя от этого хулигана. И идей его завиральных. Ты же его все равно бросишь и уйдешь ко мне.

П а ш к а. Слушай, заткнись ты уже со своими глупостями… Либо сваливай, либо дело говори.

Й о г а н. Я п-подумал: как же можно понравиться такой красотке? Как отбить ее от фронтмена всего нашего курса? Да что там — всего института. Ну, ясен п-перец — надо выручить из беды ее любимого поэта.

К а т я. Ах, вот так вот…

Й о г а н. Ну, как-то так… (Молчание.) Ладно, черт с вами. Романтики… Есть одна мыслишка. Но только п-последняя, понятно?

П а ш к а. О, как вывернул, ветроплюй. Пока прощаю. (Молчание.) Ну, колись давай, алкаш чесоточный!

Й о г а н. Пусть Алекса, с ее баснословной памятью, сначала процитирует известную дневниковую запись от 1834 года. Здесь очень важны даты и детали.

А л е к с а. Ну, «26-го января». Ну, «Барон Дантес и маркиз де Пина, два шуана, будут приняты в гвардию прямо офицерами. Гвардия ропщет.»

Й о г а н. Пушкин не знал, а мы-то — знаем. Геккерны пересекли границу в октябре тридцать третьего. На пароходе «Николай Первый». Так?

П а ш к а. Ну так. Мещерский готовился встретить их в Кронштадте. Мы с тобой планировались на подстраховке. Один — там, другой — здесь. В чем мыслишка-то?

Й о г а н. Если начать мой опыт прямо сейчас, то мы получим окончательное доказательство П-полдника — или его отсутствия — примерно к концу сентября. Тогда есть смысл попробовать… Тогда мы, возможно, и успеем. (К а т е.) Но мне, пани лекарка, потребуется ваш универсальный п-прибор. Слушайте все сюда. (Троица сдвигает головы, и о чем дальше говорит Й о г а н, становится не слышно. На сцене темнеет. Под звуки титульной песни на заднике проплывают гравюры с видами пушкинского Петербурга. Появляется портрет самого Поэта. Звучит Полуденный выстрел. Сцена освещается.)

П а ш к а. Зерно есть. И дело доброе. Пробуй. А я пока навещу подонка Валенюка. И никакая Воля мне тут не помешает. Ты, Алекса, будешь на связи.

Й о г а н. Раньше бы сказали — на стреме.

П а ш к а. Последишь, чтобы лишние не мешали. Если что, шепнешь «атас» по аварийному каналу. И вот если получится, тогда вплотную займемся Дантесом.

Й о г а н. Откуда она следить-то будет? Старая паучиха вечно дома сидит.

К а т я. Знатные дамы присылают за ней кареты. Меня она с собой не берет. Я дам знать.

Сцена пятая в которой практиканты решительно вмешиваются в ход событий

Комната К а т и. Полумрак. Хозяйка склонилась над небольшим туалетным столиком. На нем — маленький светящийся кристалл, большая стеклянная банка и жестяной таз. Поворот кристалла и в комнате вспыхивает свет, возникает голографическое изображение спальни Валенюка. Она в страшном беспорядке и запустении. Застарелый табачный дым, пыль, канделябры с оплывшими свечами, пустые бутылки, грязная посуда. Распахнутый шкаф с грудой белья. Штора на окне висит на одной прищепке. Повсюду вавилоны книг и измятые бумаги. Сам хозяин в сюртуке, панталонах и в одном ботинке лежит на смятой и грязной постели. Другой ботинок венчает на столе стопку журналов. Рядом валяется перевернутый и помятый цилиндр. Со скрипом открывается дверь и в комнате появляется согбенная старуха Кирхгоф. Ее лицо скрыто вуалью. Тряся головой, гадалка с презрением озирается и, стуча палкой, идет прямо к постели Валенюка. Мгновение постояв рядом, тыкает палкой в спящего.

В а л е н ю к (пересохшим ртом). М-м-м-м… Пи-и-ить… Смерти… жажду.

К и р х г о ф. Смерть пришоль.

В а л е н ю к. Нет…

К и р х г о ф. Да. (Тыкает палкой.)

В а л е н ю к. Нет… уйди. (Вяло отмахивается.)

К и р х г о ф. Да. (Тыкает палкой.)

В а л е н ю к. Петрушка, пошел вон, булыга проклятый…

Старуха придвигается вплотную к В а л е н ю к у, поднимает вуаль и склоняется над лицом литератора.

К и р х г о ф (зловеще). Тфой смерть пришоль. Зри!

В а л е н ю к открывает глаза и издает вопль ужаса, не в силах пошевелиться.

В а л е н ю к. А-а-ааааа! Не-е-ет!

К и р х г о ф. Й-а-а!

В а л е н ю к. Изыди! Сгинь! Чур меня, чур… (Зажмуривается и натягивает на лицо одеяло. Трясущейся рукой старуха стаскивает его.)

К и р х г о ф. Ты есть покойник! Ты был… умер!

В а л е н ю к. А-а-ааа!

К и р х г о ф. Покайся! (Тыкает палкой. В а л е н ю к крутится под одеялом, пытаясь увернуться.) Покайся! В смертных грехах своих покайся!

В а л е н ю к. Грешен! Господипомилуйгосподипомилуй… господ-е-е-е!

К и р х г о ф. Вижу! Все вижу! Дом казенный, стражники, юдоль мрачная, смрадная… (В а л е н ю к отползает, садится в кровати, спиной прижимается к стене, на которой криво висит гравюра с портрета Пушкина.) Гореть тебье в аду!

В а л е н ю к (в ужасе). Гадалка! Колдунья!

К и р х г о ф. Гореть! Провижу! Геенна огненна, пропасть бездонна… (Взвизгнув.) Вельзевул! Пожрет тебья навеки, провижу! Корчи твои в пасти его — зрю!

В а л е н ю к (вопит). Да в чем же грех мой, матушка?

К и р х г о ф (хватая со стола газету «Северный Меркурий», потрясая им перед литератором). Не ты ли сии клеветы воздвигаль? Не ты ли?

В а л е н ю к. Аз… есмь. Заставили, видит бог… Принудили… Смилуйся!

К и р х г о ф. Иуда подлая, verfluechter Verraeter! (Подлый предатель! — нем. яз.) А кто сей пасквиль намараль? (Читает с немецким акцентом, путая ударения.) «Один известный поэт был не весьма пригож собою, отчего все женщины не совсем его жаловАли: он имель большие серые глаза, рот, занимавший все пространство от одного уха до другого, отвислые губы, длинный нос, загнутый книзу, и рыжеватые бакенбарты… Голос его ближе походиль на скрып немазанных колес… Однако ж вопреки своей наружности он влюблялся во всех женщин…»

В а л е н ю к. Бес попутал!

К и р х г о ф (берет со стола «Северную пчелу»). А сие? «Этот стихотворец служит более усердно Бахусу и Плутусу, чем Музам… в своих стихах он не обнаружиль ни одной высокой мысли, ни одного возвышенного чувства, ни одной полезной истины. Он бросает рифмами во все священное, чванИтся перед чернью вольнодумством, а тИшком ползает у ног сильных, чтобы позволили ему нарядиться в шитый кафтан». Что это есть такое? Это есть про Пушкин? Фарисей! Доноситель! Сколько тебе заплатиль?

В а л е н ю к. Виновен! Токмо из скудости, нищеты беспредельной…

К и р х г о ф. Кто платиль?

В а л е н ю к. Фаддей! Булгарин, Фаддей… Венедиктович! Я не хотел, видит бог! (Крестится.)

К и р х г о ф. Фуй! (Взмахивает палкой.) Не надо божба! Не помогайт! Все вижу, все… Смола кипяща, зловонна… Черти в глотку лить! На крЮки вешать тебья… за ребро! …Кто Телушкин заказать?

В а л е н ю к. Пантелеев, купец!

К и р х г о ф. Зачем?

В а л е н ю к. Не ведаю, клянусь…

К и р х г о ф. А гонорарий? Почем рядились?

В а л е н ю к. По три рубли строчка…

К и р х г о ф. Verdammt! So billig… (Проклятье! Так дешево… — нем. яз). Гореть тебе в преисподней, плут и бездельник. Ежели от подлости своей не отступишься… Ужо тебе! Прокляну! (Снова вздымает палку.)

В а л е н ю к (путаясь в простынях, сползает с кровати к ногам старухи). Отженюсь… Христом богом, не стану… Землю есть буду…

К и р х г о ф. Задаток вернешь и в церковь, подлец, в церковь! На колени, писака гнилая! Вижу: ежели отмолишь грех, быть тебе прощенным… Ежели наново в дело гнусное встрянешь — лопнут глаза твои, отсохнет язык твой и струпьями тело пойдет… Так вижу я, да сбудется! И дух свой в выгребной канаве испустишь, и черти унесут, и род людской из памяти извергнет! Аминь!

В а л е н ю к. Землю есть… буду. Тетенька, не выдавай! (Рыдания переходят в тихий вой.)

К и р х г о ф. Дух Астрала вызываю я из тьмы кромешной! Явись и вразуми сего грешника!

К а т я (в своей комнате стучит в таз и воет в банку над кристаллом). У-у-уууу… У-уууууу… У-а-ха-ха-ха!

Старуха отворачивается, едва сдерживая смех.

В а л е н ю к (бегло крестится, с ужасом оглядываясь по сторонам). Спаси и сохрани! Господь Вседержитель! Господипомилуйгосподпомилуйгосподипомилуй…

К а т я (мощным загробным голосом, заполняющим всю валенюковскую спальню). Огонь, Воздух, Вода и Земля! Все силы стихии! К вам взываю я, великая богиня Селестия!

В а л е н ю к. Не надо взывать! Не надо!

К а т я. Жаба гигантская, да пожрет предателя! Големы тьмы, да разорвут пасквилянта, изветы на невинные души возводящего!

К и р х г о ф. Ведаешь ли имя его, о великая богиня Селестия?

В а л е н ю к. Я больше не буду! Простите меня!

К и р х г о ф. Имя его — Аристарх!

К а т я. Да сбудется! (Ударом в таз, наклоненным над кристаллом, производит гром в спальне литератора.)

В а л е н ю к, закутавшись в простыню, с воем заползает под кровать. Мгновение старуха прислушивается, затем поднимает руки, складывая их крестообразно. К а т я зажимает себе рот, чтобы не рассмеяться, и переворачивает кристалл. Гаснет свет. К и р х г о ф величаво покидает сцену. В темноте слышны лишь шаркающие шаги, стук открываемой и закрываемой двери. Затем раздаются голоса П а ш к и и К а т и.

П а ш к а. Это было феерично. Я сам чуть со страху не помер.

К а т я. Надолго запомнит, тля газетная. Преображайся, на лестнице нет никого. Неровен час — на саму каргу где-нибудь наткнешься.

П а ш к а (деловито). Теперь — Йоги?

К а т я. Да, настраиваюсь… Где эта Обуховская? На Фонтанке?

П а ш к а. Нет, я узнавал. В прошлом году всех психов с Фонтанки перевели на Петергофское шоссе. Одиннадцатая верста. Больница «Всех скорбящих радость», бывшая дача князя Щербатова. Сразу увидишь, там одна такая…

К а т я. А, вижу… Я ее другой представляла. Что-то вроде палаты номер шесть. А здесь — сад, цветочки… Чистенько так.

П а ш к а. Казенная богадельня, находилась под личным покровительством императрицы Марии Федоровны. Потом — самого царя. Считалась одной из лучших в Европе.

К а т я. Оно и видно.

П а ш к а. Внутри еще больше удивишься. Картины, вазы… Камин в курительной комнате. Своя церковь. Даже архитектор свой. Мастерские. Питерские аптекари покупали там лекарства.

К а т я. Вижу Йогана. В халате и шапочке… (Хихикает.) Смешной! Чуть на паркете не навернулся.

П а ш к а. Шепни ему, пусть не обольщается. Методы там были… те еще. Через двадцать лет туда привезут художника Федотова… Помнишь — «Сватовство майора»?

К а т я. Конечно…

П а ш к а. Били плетьми, обливали ледяной водой… Вскоре отпели в той же церкви.

К а т я. Ты куда теперь?

П а ш к а. Так на службу… Чертову лужу вычерпывать. Петр Михайлович снова впропьяна.

К а т я. Ок. Встречаемся там же?

П а ш к а. Да. В воскресенье. Целую. Конец связи.

К а т я вращает кристалл. Вскоре в ее комнате возникает палата титулярного советника П о п р и с к и н а. Он лежит в смирительной рубахе, привязанный к койке кожаными ремнями. Во рту — кляп. Под глазом расплылся огромный синяк. Окно палаты до половины замазано зеленой краской и заделано решеткой. Открывается дверь и в комнату осторожно входит Й о г а н. П о п р и с к и н следит за ним выпученными глазами. Й о г а н прикладывает к губам палец и присаживается на койку.

Й о г а н (сострадательно). Ну что, б-брат? Как она, жизнь — в общем и целом?

П о п р и с к и н мычит.

Й о г а н (вглядываясь в его лицо). Эка тебя тут лечат… Орать не будешь?

(П о п р и с к и н мотает головой. Й о г а н вытаскивает кляп из его рта.)

П о п р и с к и н (шепотом). Вы кто?

Й о г а н. Д-доктор.

П о п р и с к и н. Я вас не знаю.

Й о г а н. Это ничего.

П о п р и с к и н. Вы — секретный палач. Я понял.

Й о г а н. Говорю же — д-доктор.

П о п р и с к и н. Не убивайте меня. Я все скажу.

Й о г а н извлекает прибор, прикладывает его к руке сумасшедшего.

П о п р и с к и н (кричит). Убивец! Пришел жилы резать! Фелшера-а-а!

Й о г а н (зажимает ему рот рукой). Тс-с… Обещался же… Ах, да ты зубами! Рот зашью! (Читает на экране прибора.) М-да… «Mania furibundi». Что это за зверь, пани врачея?

Г о л о с К а т и. Буйное помешательство.

Й о г а н (беспокойно). Так что делать-то? Он кусается! Это не заразно?

К а т я. Да кто его знает… Там есть специальная функция. Погуляй курсором. Нашел?

Й о г а н. Да, вот: фури… бунди. Активирую.

К а т я. Приложи ко лбу, не к руке. Он снимет синдром. …Все, можешь отпускать. (Йоган убирает руку со рта больного.)

П о п р и с к и н (торопливо). Перед казнью должен сделать признание. Слово и дело!

Й о г а н (работая с прибором, строго). Нуте-с… Вас слушают. (Осматривает покусанную руку.)

П о п р и с к и н. Чрезвычайно секретно. Начальнику Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии господину Бенкендорфу самолично.

Й о г а н. Излагайте. Я передам.

П о п р и с к и н. Нет-с, вы запишите. Для резолюции и печати-с! Необходимо учинить высочайшее распоряжение.

Й о г а н со вздохом достает клочок бумаги, кладет на тумбочку. Потом извлекает карандаш.

П о п р и с к и н. Находясь в полном здравии и ясном уме, показываю: вчера, августиона сорок третьего дня три тысячи тринадцатого года по Рождеству Христову, Наполеон Буонапарт на потаенном судне «Карась» прибыл в Кронштадт.

Й о г а н (роняя карандаш). Да что вы говорите…

К а т я хихикает.

П о п р и с к и н. Сие-с не смешно-с, сударь! Следуя в русле Невы, подводное судно имеет дальнейшей целью подплытие к Зимнему дворцу.

Й о г а н. Понимаю-с: готовится злодейское п-покушение.

П о п р и с к и н. И не просто-с, милостивый государь! Изверг намерен под корень изничтожить царскую фамилию, низвергнуть российское самодержавие и провозгласить республику. Дело, натурально, идет о революции! Оно, конечно, ответственно выражаясь, давно бы пора, ведь отчизна изнемогает… Да вот только методы-с… прямо сказать — не наши. Опять же — узурпатор скомпрометирован в европейском общественном мнении… Что скажет Англия? И Северо-Американские штаты… Развяжите меня.

Й о г а н (держа прибор на лбу сумасшедшего). П-повременим.

П о п р и с к и н. Нельзя терять ни секунды. Промедление смерти подобно.

Й о г а н. Государь извещен. Судно «Карась» извлечено из невских вод и представлено любопытствующей публике в Таврическом саду.

К а т я хихикает.

П о п р и с к и н (напряженно). А узурпатор? Для чего сие неуместное хихиканье?

Й о г а н. Умерщвлен и п-посажен в сосуд со спиртом. Выставлен на всеобщее обозрение в Кунсткамере.

П о п р и с к и н. Я должен его видеть. Освободите меня от пут.

Й о г а н. П-помилуйте, никак не можно.

П о п р и с к и н. Поймите же, наконец, необходимо сравнить оригинал с портретом! А ежели сие — двойник? Подсадная утка? Между нами… (Шепотом.) Истинный Наполеон засел в нашем департаменте под личиной господина генерала! Готовится антиправительственный преоборот!

Й о г а н. Как у вас тут все… запущено.

П о п р и с к и н. Рассмотрите сами-с. Кругом измена и предательство. Мздоимство и воровство. Оглушительное падение нравов! …Знаете ли, господин доктор, а голову мою… как бы того… несколько отпустило. Прояснение в мыслях… необыкновенное.

К а т я. Можно развязывать.

П о п р и с к и н. Глас ангела небесного… Исполняйте же!

Й о г а н. А что он скажет врачам? Сам, что ли, вылез? Н-не можно. И вообще… (Строго.) Господин титулярный советник!

П о п р и с к и н (с восторгом). Слушаю-с!

Й о г а н. В целях борьбы с узурпатором вы должны соблюсти совершенную секретность. О моем визите никто ничего не д-должен знать.

П о п р и с к и н (торжественно). Понял!

Й о г а н. П-продолжайте и далее буйствовать. И лишь через неделю… (Прислушивается.)

К а т я. В коридоре появился обход. Минут через пять будет у вас.

Й о г а н. Заканчиваю. Так вот-с, милостивый государь: лишь через неделю, в последствии некоторого времени, явите докторам признаки полного излечения. Как вы себя теперь чувствуете?

П о п р и с к и н. Покорнейше благодарю. Словно бы на воздуся воскриял. Только вот голоса по-прежнему являются и… личность ваша… показалась знакома.

Й о г а н. Сие — иллюзия-с. Остаточное явление. По настоятельной просьбе здешних коллег я только сегодня прибыл из Пруссии. Профессор психиатрии кёнигсбергского университета Йоган фон Витте, к вашим услугам.

К а т я хихикает. П о п р и с к и н недоуменно вертит головой.

П о п р и с к и н. Позвольте усумниться. Однако же… Словно бы кто-то… как бы это примолвить… с потолка хрюкает.

Й о г а н. Сие тоже — остаточное явление. (Грозит кулаком потолку.) Скоро рассосется. (П о п р и с к и н у.) Прощайте, соратник. Днями я вас проведаю. А сейчас — извините-с… (Решительно вставляет кляп на прежнее место.)

К а т я. Ходу, Йоги, ходу. Они уже в соседней палате…

Й о г а н. Вас понял, пани мадонна. П-прощайте же, товарищ! Рот фронт! (Делает соответствующий жест и быстро выходит.)

Палата исчезает и все погружается во тьму. Слышны только голоса Кати и Йогана. Потом к ним прибавляются звуки сумасшедшего дома: бормотания умалишенных, окрики надзирателей, отдаленные вопли. Где-то играют на рояле.

К а т я. Аккуратно иди, не спеши. Прямо по коридору. В конце налево и вниз.

Й о г а н. П-понял.

К а т я. Что видишь?

Й о г а н. Санаторий. Все вылизано. Т-только щами несет.

К а т я. Крис говорил, что тут одних сиделок — больше сорока. А по хозчасти — девяносто два человека.

Й о г а н. Да читал я их устав. Г-грубых и болезненных форм избегать. К пациентам — только на «вы». Даже ругать нельзя. А у П-поприскина — вся физиономия в синяках.

К а т я. Жалко его.

Й о г а н. Я к-курсовик с этой сцены начну.

К а т я. Самая загадочная повесть, не находишь?

Й о г а н. «Записки» — то? Хотел я с самим автором п-поговорить, так еще дома запретили, перестраховщики…

К а т я. Меня тоже к телу не допускают. Там, говорят, такие светила работают, куда вам, салагам… Лучше не суйтесь!

Й о г а н. Да знаю я… Только по дурдомам они не ходят, боятся… Все больше — по салонам. Черт, какой-то п-псих за мной увязался…

К а т я. Берегись, Йоги! Он тебя преследует!

Й о г а н. Э, не балуй! Не балуй, тебе говорят! Ай! Куда! П-пошел вон!

К а т я (кричит). Йоги, ноги!

Й о г а н. Он на меня напрыгнул! Слезай, тебе говорю! Идиот!

К а т я. Беги к извозчику!

Й о г а н. Черт, и этот кусается… Вот я тебе п-покусаюсь… Слезай, говорю!

Слышны звуки борьбы, чьи-то крики, свистки и возглас: «Сюды, барин! Сюды! Я возил психических!» Ржет лошадь, раздается истошный вопль и голос Й о г а н а «Пошел давай!». Гремит Полуденный выстрел.

Сцена шестая в которой несгибаемый Крис Алдонин приходит в полную растерянность

Подвал Телушкина. Ночь. Светится лампадка, да в маленькое окошко под потолком заглядывает луна. Пашка похрапывает на верхних нарах. Телушкин стоит на коленях перед Образом и молится. На полу, рядом с ним, горящая свеча, в руке — измятый листок бумаги.

Т е л у ш к и н. «Иисусе сладчайший… Не слажу с собой, Господи… Не умереть бы от пьянства без покаяния…» (Крестится, берет свечу и читает.) «Ты, Господи, расслабленных исцелял… Прокаженных очищал… Блудницу помиловал…» Господи, худо-то как. Невыносимо… Силушки нет боле. (Снова читает.) «Иисусе сладчайший… Не слажу с собой, Господи… Не слажу… Грешен, Господи, не уберег ласточку мою… Не отвел беду… от ангелочка моего… Не спас, не выручил… Из черной воды не вынул голубку мою… Пьяный валялся… Будь же я проклят во веки веков…

(Всхлипывает, мотает лохматой головой.) Ну и зачем мне таперя эта глупая жизня… Что я таперя такое, для чего? Метлою махать с утра до ночи, да в подвале убогом водку глушить? Зачем, для чего… Кому это все надоть-то… (Крестится.) «Иисусе сладчайший… Не умереть бы без покаяния…» Невыносимо… Паша! Пашка, спишь? Спить… Ах ты, Боже мой, худо-то как…

(Снова берет листок, трясущейся рукой подносит к глазам, с трудом разбирает.) «Прогони дьявола-искусителя… и пошли мне… пошли мне Ангела твоего хранителя, Господи…» Я ведь к нему поднялся все же… ножку его святую погладил… Ведь смог же, Господи, смог! За что ж ты меня так-то? Ведь я его спас. Укрепил. Не дал упасть, разбиться не дал о твердь земную. (Задумавшись.) А может, ты за то меня и наказал, Анисьей-то… Что я, мужик сермяжный, вровень с Ангелом небесным встать осмелился? Возгордился? Так ведь Твоим же попущением, Господи… Ох, ску-ушно… Мочи нет совсем. Пашка! Спить… (Снова читает.) «Пошли ты мне, милостивый Боже, Ангела твоего хранителя…» (В дверь подвала тихо стучат.) Что? Стук вроде… Али послышалось? (Тихий стук повторяется.) Кто это? Кто там? (Живо поднимается, берет свечу, подходит к лестнице, ведущей к двери.) Не заперто! Взойдите…

Дверь подвала медленно, со скрипом, открывается. В лунном сиянии на пороге стоит А н и с ь я с узелком в руках. Пауза.

А н и с ь я. По здорову ли, Петр Михайлович?

Т е л у ш к и н. Святые угодники… Анисьюшка…

А н и с ь я. Ночевать пустите ли к своей милости?

Т е л у ш к и н. Да как же… не пустить. Пройди… (А н и с ь я осторожно спускается в подвал по шаткой лестнице.)

А н и с ь я. Лесенку-то не поправишь все, Петя… Ручку подай, оступлюся…

Т е л у ш к и н. Так на, что же… (Пауза. Тихо.) Анисья, как же ты… Откудова?

А н и с ь я (спустившись, не отнимая руки Петра). Издалече шла. Бездомницей была, ею и останусь.

Т е л у ш к и н. Отдохни…

А н и с ь я. Спасибо… (Берет у Петра свечу, рассматривает его руку, потом берет и вторую). Как рученьки ваши? Зажили?

Т е л у ш к и н. Давно уже. Что им… станется.

А н и с ь я. Под облака не залазишь боле?

Т е л у ш к и н. Так… Подрядов нет пока.

А н и с ь я. Нет… подрядов. (Кричит.) Пе-е-етя! Родненький! Здравствуй! (Судорожно обнимает его. На своих нарах просыпается П а ш к а, приподнявшись на локте, недоуменно смотрит вниз. Потом быстро притворяется спящим. Его не замечают.) Петруша, голубчик! (Осыпает Т е л у ш к и н а поцелуями.) Родной… Петенька… Обними же меня, в голове помутилося… Что-то ноги не держат… Заскучала я… по ручкам твоим сильным.

(Т е л у ш к и н ведет А н и с ь ю к столу, усаживает.)

Т е л у ш к и н. Ты погоди… Ты посиди тута… Я сейчас того… Самовар… ты отдохни давай… Сейчас я!

А н и с ь я. Постой… Дай наглядеться… Петенька… Да ты, никак, поседел?

Т е л у ш к и н. А ты все така же… Красивая… Только бледненькая.

А н и с ь я. Устала маленько… Тяжела дороженька.

Т е л у ш к и н. Где ж ты была… так долго?

А н и с ь я. Ох, не помню. Там… холодно. Тёмно. Тебя нет! И дышать… нечем.

Т е л у ш к и н (испуганно). Ну и… пес с ним. Не вспоминай уж, чего…

А н и с ь я (оглядевшись, замечает П а ш к у.) А кто ж это там-то? Уж не третья ли ваша жена? А? Петр Михайлович?

Т е л у ш к и н. Да Бог с тобою… Кака жена. Придумашь… Это Пашка, с артели… Подмастерье. Прибился ко мне, помогат когда… по двору.

А н и с ь я. Ладно… Ну, дай же, Петечка, еще на тебя погляжу… Постарел ты. Осунулся… Грустный какой стал.

Т е л у ш к и н. Без тебя-то какое веселье.

А н и с ь я. Жалко, не дал нам Господь детушек… Тогда б и не скучал ты.

Т е л у ш к и н. Ну, что ж…

А н и с ь я. То моя вина. Не справилась я.

Т е л у ш к и н. От нас не зависить. Как на роду написано, так тому и бывать.

А н и с ь я. И то верно. (Пауза.) Пантелеев, Лексей Лексеич, как с тобою-то?

Т е л у ш к и н. Не к ночи будь помянут. Рычит все… Хлеба куска не проглотит, ежели не обругат…

А н и с ь я. А ведь это он — главный разлучитель наш. Он Михееву, болвану квартальному, обо мне донес. Когда Иван помер. Хватай, мол, ее, она — беглая. Да еще приплел — живет-де с Петром Телушкиным невенчана…

Т е л у ш к и н. Так это ён в полицию бегал? Не староста ваш?

А н и с ь я. Староста наш щей тогда похлебал, перстом погрозил, да и был таков. Больше для порядку заявился. Управляющий, вишь, шибко ретивый у нас — подослал его. Ведь когда старый барин преставился, царствие небесное, сын его — гусар, гулёна — все князю Гагарину и продал. Усадьбу продал, две деревеньки… Стали тут всех нас поголовно пересчитывать. А князю что? Он за кордоном по все дни… Что ему — какая-то беглая… Так бы и жили мы с тобой тихонько, горя не ведали. (Всхлипывает, утирает глаза платочком.) Пантелеев это, домовладелец наш…

Т е л у ш к и н. Благочиния, вишь, убоялся… Сукин сын. Ну, я ему… До сих пор, слышь ты, все ходит, вынюхиват. Глаза, что рогатины, уставит и давай допросы чинить. Намедни писателя привел, поил тута — за здорово живешь…

А н и с ь я. Ой, не верь ему, Петруша — темный он. Непонятный…

Т е л у ш к и н. А ведь я тада все сполнил, как ён велел: и крышу-то перекрыл ему на дармовщинку, и в дворники подался — заместо Ивана твово… Упокой, Господи, душу его грешную. (Крестится.) Тоже ведь жук был, тот еще.

А н и с ь я. Что ж старенького-то худым поминать. Он меня в свой пачпорт вписал. Спас, можно сказать. И с тобой ненароком свел, Царствие ему небесное… (Крестится.)

Т е л у ш к и н. Поспешила ты…

А н и с ь я. С чем это?

Т е л у ш к и н (поспешно). Да так — ничего… Я ведь тада, как прознал про все, к господину Оленину, на Гагаринскую, побег… Последняя ведь надёжа была. Ведь ён, когда книжку свою писал и к государю водил, так пообещал: жену твою выкуплю, вольную дам ей, да еще на вашей свадьбе погуляю. Во как!

А н и с ь я. Барская ласка, она — до порога…

Т е л у ш к и н. Да нет, другое тут. Занемог Алексей Николаевич как раз тада, в постели лежал — не принял… А я… В людской так и просидел. Посовестился другой раз-то… И вот итог — колочусь, как старый козел об ясли…

А н и с ь я. А хочешь — я тебе по двору буду помогать?

Т е л у ш к и н. Ни к чему это. Сам управлюсь. Ты только… это… Не уходила бы боле…

А н и с ь я. Что ты, Петя! Мне без тебя — ни жить, ни помирать… Я за тобой… Куды голова, туды и живот. А приедуть за мной — спрячусь! Ей-Богу! А ты им скажи — померла, мол! От холеры! Они и отстанут!

Т е л у ш к и н. Скажу… Я им скажу. Таку баню задам, что до новых веников не забудут! А первым Пантелеева отхлещу… душу продажную.

А н и с ь я. Что ты, Петечка — засадють! И в каторгу тебя, в Сибирь… Еще и хуже станет.

Т е л у ш к и н. Не станет… Хуже — не станет. (Пауза.)

А н и с ь я. Поснедать… не желаешь ли, Петр Михайлович? (Развязывает узелок.)

Т е л у ш к и н. Так ночь на дворе…

А н и с ь я (оглядываясь на луну в окошке). Ночь? Я и не приметила…

Т е л у ш к и н встает, обходит стол, опускается на колени перед А н и с ь е й, кладет ей голову на колени, обнимает ноги и так замирает.

А н и с ь я. Что ты, Петечка… Что ты, голубчик… (Гладит его волосы). Что же ты плачешь?

Т е л у ш к и н. Да кто б ты ни была… Откудова бы ни явилася… Хоша с Луны…

А н и с ь я. Любимый мой… Хороший мой…

Т е л у ш к и н. За тобой пойду… Опостылело мне тут все, не жизнь мне без тебя, Анисья…

А н и с ь я. Ну, что ты, что ты…

Т е л у ш к и н. Ежели снова ты… Ну, как тогда… Вдругорядь на шпиц поднимуся, да и кинусь с него, руки расставив. Полечу за тобою, так-то…

А н и с ь я. Ты же не андел небесный, Петруша, чтобы на небесах-то летать… Не примуть тебя.

Т е л у ш к и н. Об землю грянусь, да и дело с концом. Тада примуть. Без тебя все одно — не жилец я. Поймет Господь.

А н и с ь я. Нельзя так… Грех это. (Тоже сползает со стула, становится перед Т е л у ш к и н ы м на колени, обнимает его.) Знать, по судьбе нашей бороной прошли.

Т е л у ш к и н (в паузах между поцелуями). На Неве нынче, слышь ты, каменных львов ставят… Свинкзы… Морды у них — человечьи… С Египту везли…

А н и с ь я (забываясь). Зачем это…

Т е л у ш к и н (лихорадочно). Сказывают — утопленниц приманивать…

А н и с ь я. К чему… утопленниц?

Т е л у ш к и н. Прелестные львы… Заговоренные… Заклятье на них выбито.

А н и с ь я. Говори, говори… Петруша, говори…

Т е л у ш к и н. Царь ихний повелел… Стали в той земле покойнички к живым являться…

А н и с ь я. Страх-то, Господи…

Т е л у ш к и н. Мумии по-ихнему… Оживають, кидаются на людей, пожирают их…

А н и с ь я. Ох…

Т е л у ш к и н. Львы те — оберег… По ночам нечисть приманивают, да и… сничтожають ее… Наш государь про то прознал, повелел прикупить. Много, слышь ты, стало народу в Неву кидаться… Воду портят.

А н и с ь я. Целуй, целуй меня…

Т е л у ш к и н (почти кричит). Да ведь я тоже туды в полночь ходил!

А н и с ь я (слегка отстраняясь). Зачем это?

Т е л у ш к и н (горестно). Зачем… Тебя все высматривал, зачем…

А н и с ь я (отшатнувшись). Меня? Почему это… меня?

Т е л у ш к и н (ужаснувшись). Ну… как это… Ведь ты… Разве не… помнишь?

А н и с ь я (встает, медленно пятится). Не помню… Ничего не помню… Грех тебе, Петр Михайлович… Грех тебе!

Т е л у ш к и н (тоже встает). Погоди, куды ж ты… Постой! Анисья!

А н и с ь я (достигая лестницы). Петя… Что-то душно мне… Давит… (Хватается на горло.) Петя! Голубчик! Помоги… (Валится на пол.) Дышать нечем!

Т е л у ш к и н бросается к ней, поднимает голову, пытается привести в чувство. С нар скатывается П а ш к а, бежит к ним.)

Т е л у ш к и н. Анисьюшка! Родная моя! Что ж ты… Не помирай! Очнись! Пашка! Воды!

П а ш к а. Сейчас, Петр Михайлович! Я мигом! (Хватает со стола стакан с водой, несет Петру.)

А н и с ь я (на мгновение придя в себя). Не надо… воды… (Затихает.)

Т е л у ш к и н. Пашка! Что же это? Ить помират она! Сызнова помират!

П а ш к а. На постелю давай положим! За ноги бери!

Т е л у ш к и н и П а ш к а бережно относят Анисью на нары, укладывают.

П а ш к а. Ты, Петр Михайлович, за доктором беги! В тринадцатую! Вот что намедни заехали!

Т е л у ш к и н. Может, на воздух ее? Анисья! Ах ты, Боже мой…

П а ш к а. Нельзя ее боле трогать! Беги, Петр Михайлович! А я тута послежу, если что!

Т е л у ш к и н выбегает. П а ш к а, проводив его до лестницы, торопливо возвращается к А н и с ь е, пытается нащупать пульс — на руке, затем на горле. Потом быстро достает из-под своего матраса портативный прибор, начинает медленно водить над распростертым телом. Постепенно лицо его темнеет. Закончив осмотр, резко выпрямляется, присаживается к столу, с силой трет виски. Напрягшись, закрывает глаза, начинает говорить негромко, но четко.

П а ш к а. Аварийный контакт два. Алекса. Вызывает Крис. Повторяю, контакт два. (Пауза. Крис продолжает, почти умоляюще.) Алекса, просыпайся. Это очень важно. Аварийный контакт два. Алекса.

Голос К а т и (сонно). Это Алекса. Подтверждаю контакт два. Что у тебя, милый?

П а ш к а (оглянувшись на Анисью). У нас гости.

К а т я. Да? Среди ночи? И кто же? Уж не твоя ли прачка?

П а ш к а. Алекса, все очень странно. К Петру только что пришла… умершая жена.

К а т я. Анисья? Это которая… Как это — пришла? Не поняла, повтори.

П а ш к а. У нас в подвале — утонувшая год назад жена Петра Телушкина. Самоубийца. Они говорили.

К а т я. Почему ты открыто вышел на резервную связь? Тебя могут услышать!

П а ш к а. Некому. Телушкин за доктором побежал. А ей стало плохо. Внезапно сознание потеряла.

К а т я. Ты ее осмотрел? Прибор у тебя?

П а ш к а (еще раз оглянувшись на тело). У меня. Йоган после дурдома оставил. Но похоже…

К а т я. Что похоже? Может, спуститься? Старуха храпит на весь дом, не заметит.

П а ш к а. Нет… Не надо. Опасно.

К а т я. Ты ее сердце прослушал?

П а ш к а (медленно). У нее нет… сердца. (Пауза.)

К а т я. В смысле — остановилось?

П а ш к а. В смысле — совсем нет.

К а т я. Так не бывает!

П а ш к а. Это что-то вроде фантома. Только осязаемого. Такого я еще не видел…

К а т я. Солярис в петербургской дворницкой.

П а ш к а. Вроде того.

К а т я. И что ты обо всем этом думаешь?

П а ш к а. Ты знаешь… Пока, правда, на уровне догадок. Но только мне кажется, что Полдник, кроме нас, здесь ловит кто-то еще.

К а т я. Проведи молекулярный анализ вещества. Из чего она сделана?

П а ш к а. Уже пробовал. Прибор не определяет.

К а т я. Не может быть. Посмотри еще раз!

П а ш к а. Ладно. (Встает, подходит к телу А н и с ь и и вдруг отшатывается. Анисья резко садится в постели.)

К а т я. Что ты затих? Что случилось?

А н и с ь я (вставая и быстро двигаясь к входной двери). На погост мне пора. На погост…

П а ш к а пытается ее удержать, но внезапно получает удар такой сокрушительной силы, что отлетает в сторону.

А н и с ь я. На погост… На погост… На погост… (Легко взбегает по лестнице и исчезает за дверью.)

Двор. Ночь. Едва освещенные, из дома, один за другим, выходят странные бледные люди. Движения их неестественны, скованны. Плывет тяжелая, мрачная музыка.

Сцена седьмая в которой появляется забытый персонаж

Конец ноября того же года. Поздний вечер. Подвал Телушкина. К а т я накрывает на стол. Й о г а н подбрасывает поленья в печь. П а ш к а меланхолично пощипывает гитарные струны.

К а т я. Спел бы что-нибудь.

П а ш к а. Не поется.

Й о г а н. Уныние — это самый большой грех.

К а т я. Много ты понимаешь. (Пауза.) Нет, Алдонин, правда — спой… А?

Й о г а н. «Не верти ты мной, Алдонин, и не мни ты мне ладони…»

П а ш к а. Бред. Бредятина… Давайте дальше. Что там еще случилось?

Й о г а н. Американец Джозеф П-пристли запатентовал газировку.

П а ш к а. Тьфу! Дальше… Ну, вспоминайте…

Й о г а н. Брюллов написал «Последний день Помпеи».

П а ш к а. Ну при чем здесь Брюллов…

К а т я. Пушкин сочинил «Медного всадника».

Й о г а н. Это который про потоп? «Удобный случай нашим дамам п-подмыться».

К а т я. Вечно ты все опошлишь.

Й о г а н. При чем тут я? Это сам автор так пошутил. Известный отклик на новость о наводнении.

П а ш к а. Фраза датируется двадцать четвертым годом. Тогда он сидел в Михайловском, был зол и раздосадован. Не подходит. Нужен текущий год.

К а т я. Ну, «Анджело» он еще написал. Набросал план «Капитанской дочки». Пожалован в камер-юнкеры двора.

Й о г а н. А это вот еще: «Не дай мне Бог сойти с ума. Нет, лучше посох и сума.» Не тогда ли писано?

К а т я. Именно.

Й о г а н. Хорошо сказано. Я после Обуховской все в уме повторял.

П а ш к а. Не то все это. Не то.

Й о г а н. Тебе не кажется, командор, что мы битый час занимаемся ерундой? Сидим тут и п-поводы придумываем… Что бы еще такого отчебучить? Кого бы спасти? Может, мне явиться к самому, понимаешь, Пушкину — в виде Петра Первого — и прямо так в лоб ему и зарядить: что же ты, брат П-пушкин, мою бронзовую статУю медной обозвал? Нехорошо, мол… А п-потом посмотреть, в следующих изданиях — поправил он свой ляп или нет? Остался ли сей факт в анналах?.. Нет, ребята, так П-полдник не сыщешь…

П а ш к а. А как?

Й о г а н. А никак. Schluss jetzt! (Хватит уже! — нем. яз.) Бесполезно искать то, чего не существует. П-после того, как я побывал в дурке, чуть сам не рехнулся. Испытание не для слабонервных. С каким-то п-психом на плечах несся до самого извозчика. (К а т я прыскает.) А наш Поприскин, как выяснилось, преспокойно фурибундит до сих пор. Навел я справки. А твой Валенюк все равно пасквиль навалял. Как Телушкин в кабаках по шее щелкает. И кстати… (Й о г а н как-то странно осекается.)

К а т я. Что — «кстати»?

Й о г а н. Да так — ничего… Ты бы, Крис, в самом деле — спел, что ли? Только тренькаешь, душу терзаешь.

К а т я. Нет у тебя души.

П а ш к а. Ладно. Слушайте песню.

П а ш к а поет «К Ангелу Петропавловской крепости» (www. mazhorov. com/?p=16)

Й о г а н. Ну и нудятина. П-прямо для моей шарманки. Продай, я тебя в долю возьму.

К а т я. Сам сочинил?

П а ш к а. В архивах нашел, случайно. Какой-то забытый студент придумал. В семидесятых годах двадцатого века.

К а т я. Чувствуется. Вполне неумело, но искренне. Телушкину пел?

Па ш к а. Пел, только про другого… «По небу полуночи ангел летел и тихую песню он пел».

К а т я. И что же Петр?

П а ш к а. Пьяный был, расплакался… «Все равно как, говорит, Лермонтов твой со мной на шпиц подымался. Как, видит Бог, подслушал меня»… Ангелом для него была Анисья.

К а т я. Еще одна загадка. Где она тут… лежала?

П а ш к а. Вот здесь она лежала. Где я сижу.

Й о г а н. И ничего не осталось? П-платок, брошка, заколка?

П а ш к а. Ничего. Только простыня смятая.

К а т я. Запах? Свет? Звуки? Хоть что-то происходило?

П а ш к а. Говорю тебе — ничего. Все стерильно было. Просто встала и убежала. С криком «на погост мне надо».

Й о г а н. Чертовщина. Намек, что ли?

К а т я. А зачем?

П а ш к а. Что — зачем?

К а т я. Приходила она зачем?

П а ш к а. С мужем повидаться! Целовались они!

Й о г а н. Подумаешь — призрак. П-прошлое и не такое знает. Вот, к примеру, рассказывал мне один старшекурсник. Был он на п-практике в Александро-Невской лавре. Под личиной семинариста. П-помогал при похоронах Достоевского. Это были, как известно, самые многолюдные похороны. Тридцать тысяч народу. (Й о г а н, задумавшись, умолкает, продолжая работать кочергой.)

К а т я. И что? Чего ты утих?

Й о г а н. П-потом все разошлись. (Пауза.)

П а ш к а. Да, это особенно важно. Это сенсационно.

Й о г а н. А ему в ту ночь не спалось. Переволновался. Ну и решил пойти на могилу — п-поправить чего-нибудь, прибраться. И вдруг видит: он там не один. Еще п-подходят.

К а т я. Это как раз неудивительно. Молодые священники его любили.

Й о г а н. В том-то и дело, что это были не священники. Приятель мой сначала ничего не понял. Ну, стоит у могилы некто тощий, длинный, в лохмотьях. Рядом, на к-коленях, девушка — плачет. П-потом еще чиновник пришел, пожилой, все причитал. И другие явились, по виду — разночинцы. С цветами, свечками… А он в толк взять не может — как они туда все попали? В три часа ночи? Ворота-то на ночь закрывают. А потом, говорит, как обухом по голове — да это же Раскольников со своей Соней Мармеладовой. И Макар Д-девушкин. И Алеша Карамазов. Даже, говорит, Фому Фомича Опискина признал. (Пауза.)

П а ш к а. Хм… любопытно.

К а т я. То есть они все материализовались и пришли с отцом попрощаться?

Й о г а н. Выходит, так. Потом приятель сделал доклад на семинаре. Стяжал острые д-дебаты. Р-одилась гипотеза: Петербург-де, самая загадочная точка планеты — это мыслящая субстанция. Город-мозг, причем слегка п-повернутый. Он зачем-то оживляет наиболее мощных фантомов. Берет их из мозга почившего писателя и, так сказать, воплощает. А она с тех п-пор не являлась?

П а ш к а. Нет. Только доктор пришел. Злющий… Говорит, ваша больная дворника за руку схватила и увлекла. Убежали. Только их обоих и видели. Я тогда доктору за визит вдвое переплатил, еле успокоил.

Й о г а н. Больше двух месяцев п-прошло…

П а ш к а. Короче, все сходится.

К а т я. Что?

П а ш к а. Да все. Легенда подтверждается. Петр погиб в конце тридцать третьего года. А как и где — никто не знает. Свидетельств не сохранилось.

Й о г а н. Тело искать не пробовал? П-просто такой курсовик у тебя не примут. А ведь скоро домой.

П а ш к а. Я не должен был уточнять обстоятельства смерти. Я должен был уничтожить миф о нравственном падении Телушкина. И показать, как этот миф создавался. Ты лучше о своей работе подумай.

Й о г а н. Что о ней думать? Замыслы «Петербургских повестей» отчасти прослежены. «П-поющий дом» испытан. Реальная п-практика, блестящие выводы. Кстати, я тут недавно ваш собственный дом п-послушал…

К а т я. Опять «кстати»… Ты что-то темнишь, Йоги.

Й о г а н. Да так, ничего… П-послушал — и все. И там сказали: «Дьявольского полдника нет и никогда не было». Тема для диплома, между п-прочим.

П а ш к а. Он тщится опровергнуть идею Сверхразума…

Й о г а н (шевеля в печи кочергой). А что это такое, этот ваш Сверхразум? Говорят — искусственный интеллект, п-по мощности равный всем земным цивилизациям. Или их превосходящий. Тогда это — сам Господь Бог. Или его к-клон. Но тогда он должен не только умничать, но и д-действовать. П-простите — не вижу. Пока это — обычная гуманитарная железка, математический исполин, досужее развлечение. Верить ему я не обязан, он не опирается на опыт.

К а т я. Между прочим, ты орудуешь кочергой в девятнадцатом веке исключительно по его наводкам.

Й о г а н. Это — общее место. Типа, Сверхразум помог освоить п-пространство и время. Мол, мы теперь победили природу, можем управлять законами физики и прочее. Однако создается жгучий вопрос — отчего же он тогда не в силах справиться с Мировой Волей? Не может превзойти Эффект Необратимости? Отчего он только п-плодит нелепые притчи о чаепитии с сатаной, вместо того, чтобы обеспечить старушку Землю счастьем человеческим?

П а ш к а (упрямо). Год еще не кончился. Мы будем пробовать снова и снова. Не хочешь со мной, я буду один.

Й о г а н. Алекса, у нашего командора очередной п-приступ мании величия. Которая, как известно, на втором месте после мании преследования.

К а т я. По тебе и видно.

Й о г а н. У меня никакая не мания. У меня — факты. Ну рассмотрите. Что бы мы не затевали, не выходит ничего. П-понятно же, что кто-то методично вмешивается в наши дела, отслеживает любой наш шаг. А мы даже и не знаем, каким способом это делается… Не стучит же кто-то из нас троих дяденьке П-погосту!

П а ш к а. Ты договоришься у меня!

Й о г а н. Я не тварь дрожащая и на собственное мнение п-право имею!

К а т я. Люди, не ссорьтесь! Вы так кричите, что сами ничего не слышите. Между тем кто-то действительно стучит. Только в дверь.

Все стихают. В наступившей тишине слышен тихий, но отчетливый стук.

П а ш к а. Кто бы это мог быть?

Й о г а н. В столь поздний час… Очередное явление п-петербургских монстров.

П а ш к а. Ну что, откроем?

Й о г а н. Дай-ка я, от греха, тут укроюсь… (Прячется за печкой, не выпуская из рук кочергу.)

П а ш к а. Алекса, зайди за нары… (Меняя голос, кричит в сторону двери.) Энто кого тут ишо носит по ночам? Энто какому-такому полуночнику там не спится? (Стук повторяется.) Не ломися, иду уже…

П а ш к а берет топорик, легко поднимается по лестнице, прислушивается.

П а ш к а. Ну? Чего надоть?

Г о л о с з а д в е р ь ю. Дворника надобно, откройте… Ключ бы забрать…

П а ш к а. Погоди-ка…

П а ш к а открывает дверь и отшатывается. На пороге, согнувшись, стоит закутанный в больничные лохмотья, бледный и несчастный, насквозь промерзший титулярный советник Антон Михайлович Поприскин. Он потирает ушибленное колено.

П о п р и с к и н. Коли лужу под воротами летом не вычерпали, то зимой присыпать надо… Песком али хоть сажею… По вашей милости нарушил равновесие организьма и насмерть расшибся!

П а ш к а. Не может быть…

П о п р и с к и н. Может еще как! Вот уже и колено вспухло… И стрелять начало!

П а ш к а. Никак… господин Поприскин? Что ж вы на пороге-то… Милости просим!

П о п р и с к и н (проходя в подвал, отряхивая с плеч снег, обмахивая ноги веничком). Ну да, Поприскин-с. Антон Михайлович. Находился на излечении-с… в скорбной обители. Теперь вот вернулся. Что же здесь удивительного? Ключ от квартиры моей… потрудитесь вернуть.

Й о г а н. П-поприскин? Сам пришел?

П о п р и с к и н. Вас же, милостивый государь, не имею чести знать. Хотя личность ваша отчего-то мне знакома.

Й о г а н (ошеломленно). П-получилось… Крис, получилось… Только почему в таком виде?

П о п р и с к и н. Не знаю, о какой крысе вы тут обмолвились, сударь, а только житья от них вовсе не стало. Сие же есть также недосмотр и разгильдяйство по дворницкой части. Вид же мой тут и вовсе ни при чем. (Разматывает тряпки, под которыми обнаруживается наголо остриженная голова.)

К а т я. Чайку… Не желаете ли, господин чиновник?

П о п р и с к и н. Человеческое расположение в крайних обстоятельствах не токмо трогательно, но даже и похвально-с. С вашего позволения, мадемуазель…

К а т я. Корзухина…

П о п р и с к и н. …мадемуазель Корзухина, сперва вот только к печечке поближе. (С наслаждением садится на табуретку у печки.) Свирепые нынче погоды стоят… Выдрогнул, как бы сказать, до станового хребта-с.

П а ш к а (Й о г а н у, тихо). Опять ты распоясался. Какой я тебе Крис?

Й о г а н. Господи… Неужели… действует? Не может быть!

П а ш к а. Погоди радоваться. Может, это очередной гость?

Й о г а н. А сейчас проверим. (П о п р и с к и н у.) Почтеннейший! Антон Михайлович! А не угодно ли чарочку лечебного-с? С морозца?

П о п р и с к и н (с достоинством). Не употребляю-с. Впротчем… Ежели найдется здесь, скажем, лафит-ольдекоп… Тогда что ж… Пожалуй…

Й о г а н. Найдется! Всенепременнейше! (Подсаживается к По п р и с к и н у с бутылкой водки и стопкой.) Напиток знатный, можно сказать, ефирный! Проверенный! Вы чарочку-то держите… Ай, ручка дрожит ваша. Позвольте же — п-придержу! (Й о г а н берет руку П о п р и с к и н а у запястья, незаметно щупает его пульс.) Вот и славно-с!

П о п р и с к и н (выпивает и жмурится). Явление прекрасное и утешительное!

Й о г а н. А то! (Выпрямляется и подходит к П а ш к е.) Живой, курилка! Настоящий! Без подделок… (Наливает себе и залпом выпивает.)

П а ш к а. Э, э… Не горячись! Может, они его там сами… вылечили?

Й о г а н. В долгаузе для умалишенных? Эту, как ее… Фурибунду его?

П о п р и с к и н (из своего угла). Повторение есть укрепление начатого.

Й о г а н. Во, слышал? Речь-то разумная! Ах ты, голубчик мой дорогой! Укрепим! Как еще укрепим-то! (Вновь подсаживается к П о п р и с к и н у.) А где же вы, милостивый государь, мундирчик-то свой оставить изволили? И шинелишку? Не долго ли до п-простуды?

П о п р и с к и н. Тс-с! Молчание! Молчание!

Й о г а н. Что ж такое-с?

П о п р и с к и н. Тс-с! Будучи жертвой злобного навета, тайно освободился от пут и произвел внезапную ретираду из окна нужника. Далее ушел через дыру в заборе. Вообразите, меня, здорового человека, упрятали в гнусную скудельню!

Й о г а н. Так-так-так…

П о п р и с к и н. Происки завистников! Интриги и козни!

Й о г а н. А позвольте же осведомиться… Меджи и Фидель… Более не снюхивались? Писем друг другу не писали?

П о п р и с к и н. В толк не умею взять — об чем вы, почтеннейший?

Й о г а н. А где ныне правит узурпатор Буонапартий?

П о п р и с к и н. Как, то есть, правит? Ведь он об эти поры… как бы сказать… и вовсе помре.

Й о г а н (радостно). Так помянем! (Быстро наливает себе и П о п р и с к и н у.)

П о п р и с к и н (недоуменно). Царствие небесное… (Выпивают.)

К а т я. Вы хоть закусите… (Подносит обоим тарелку с солеными огурцами.)

П о п р и с к и н. Благодарствуйте! (Й о г а н у, жуя.) А я ведь вас того-с… припомнил.

Й о г а н. Да? И кто же я таков, по-вашему?

П о п р и с к и н. Вы — немец, шарманщик.

Й о г а н (с восторгом). So ist es! (Это так! — нем. яз.)

П о п р и с к и н. В нашем дворе играли-с. (Пытается петь.) «По всей дере-евне Ка-атинька!». Еще и с обезьянкою, ловко так… Я вам алтынный тогда сбросил. А потом вы явились в нашу убогую блажницу под личиной доктора — в халате и шапочке. Но я не удивился, я сразу понял, что тут что-то не так-с, что вы, сударь, есть секретный благодетель и присланы с благородной целью… Молчание! Молчание!

П а ш к а. Вот ключик ваш, извольте…

П о п р и с к и н. Как? Что? Ах, ключ… Благодарю, милейший. (Й о г а н у.) А когда вы ушли, я почувствовал облегчение неизъяснимое… Эдакое просветление… и благорастворение! И с тех пор, представьте, денно и нощно искал способ… как бы сказать… ноги унести из этого ада кромешного! Я, не переставая, твердил им: я здоров! Я совершенно излечился!

К а т я. А они?

П о п р и с к и н. Не верили-с! Изводили проверками, лили воду на голову, обрили зачем-то… Давали глауберову соль. А клозет, я извиняюсь, в другом конце коридора! Глумление-с! Надзиратели, что ни вечер, за ухо заливали и из проказ делали мне козу. И били-с! А кроме всего прочего, сыскались вдруг некие странные люди, которые являлись и докторам нашептывали, что Поприскин-де только излеченным притворяется, а на деле же есть дикий, как австралийский папуас!

П а ш к а (быстро). А что это были за люди?

П о п р и с к и н. Личности ихние были мне незнакомы… Хотя одного я признал — домовладелец наш, господин Пантелеев! Тот поболе других вертелся… Глаза у него тяжелые… Так и буровят! Квартальный надзиратель Михеев наведывался. И еще навещал… такой… востроносый, в шляпе.

П а ш к а и Й о г а н переглядываются.

П о п р и с к и н. А теперь я пойду домой.

К а т я. И хорошо, и правильно.

П а ш к а (Й о г а н у). Нельзя его отпускать. В дурдоме заметят побег и снова заберут.

Й о г а н. А что ты п-предлагаешь? Переместить его в пятое тысячелетие? Так у него там снова б-башню подклинит.

К а т я. А если Гоголь не напишет «Записки сумасшедшего»? Нет, братцы, рискованно.

П а ш к а. Бросать его сейчас — это скотство.

Й о г а н. Д-дурак ты, командор. Эксперимент еще не окончен! П-посмотрим, кто за ним явится. А вынуть его из дурки и спрятать мы всегда успеем. К тому же…

П о п р и с к и н (тяжело вставая). Мне надо домой, господа. Ночью тюремщики меня не хватятся. Утром же, чуть свет, направлюсь я в деревню, к родненькой матушке моей Прасковье Егоровне. Где тут выход? Я не упомню.

К а т я. Йоган, что ты опять не договариваешь? Что «к тому же»? Что ты разузнал, колись немедленно!

Й о г а н. К тому же завтра к вечеру наш дорогой Жорж Шарлиевич Дантес будет здесь. Самолично-с.

Пауза.

К а т я. Где… здесь? В этом подвале?

П а ш к а (снимая с вешалки старую шубейку и треух). Ваше сясество, не побрезгуйте… Накиньте-ка! Не ровен час, простудитесь. (Провожает П о п р и с к и н а до двери.) Утресь навещу, не обессудьте.

П о п р и с к и н. А как же вы, добрый юноша?

П а ш к а. Так енто еще от прежнего дворника осталося… Бери, Антон Михайлович, морозы нынче лютые! А в деревеньку-то свою вам лучше не возвращаться. И тама сыщут. Надо бы тебе куда-нить подальше. Хоть бы и в Америку.

П о п р и с к и н (прослезившись). Есть еще в России благородные люди! Мерси за приют! Можно и в Америку. Адье. (Пошатываясь, уходит.)

П а ш к а (подскакивая к Й о г а н у, хватая его за грудки). Что ты здесь врал про Дантеса? Почему прежде молчал?

Й о г а н (отрывая от груди руки П а ш к и). Охолони! П-психованный!

К а т я. Крис, успокойся!

П а ш к а. Он что-то знал и молчал! Знал — и молчал!

Й о г а н. Именно так: знал и м-молчал! Довольно мне твоих истерик! П-психопат!

П а ш к а. Ты негодяй! Трус!

К а т я. Хватит! Заткнулись оба! Я сказала — заткнулись!

Тяжело дыша, П а ш к а и Й о г а н расходятся по разным углам.

К а т я. А теперь, Йоги, ты сядешь и все спокойно расскажешь.

Й о г а н. Ладно, я скажу. Т-только пусть он…

К а т я. Йоган Витте! Haende lang! (Смирно! — нем. яз.)

Й о г а н. Zu Befehl… (Слушаюсь… — нем. яз.) Вчера я изучал ваш дом. Пробовал новые настройки. И вдруг наткнулся на любопытный разговор. Твоя ведьма, Алекса, втирала очередному к-клиенту про дальнюю дорогу и казенный дом… А тот возьми, да и скажи: есть у нас в полку один французский красавец, прослышал-де про ваш необычный дар, желает, мол, судьбу изведать. А звать его — Жорж Д-дантес.

Пауза.

П а ш к а. Ну?

Й о г а н (с достоинством). Не нукай — не запряг.

П а ш к а. Тьфу!

К а т я. Ну да, был вчера у нее один офицерик… С каким-то штатским штафиркой. Сидели долго.

Й о г а н. С тряпками на головах?

П а ш к а. Шутки у тебя — дурацкие. Дальше что?

Й о г а н. Карга даже обрадовалась: «Натюрлих, говорит, с нашим п-превеликим удовольствием. Пусть послезавтра же и приходит! Часам эдак к пяти. Попьем, говорит, с ним чайку».

К а т я (иронично). Поиздержались они. Другой месяц жалование не «плотят».

П а ш к а. Что же ты молчал, сукин сын?

Й о г а н. А толку? Ты бы сразу в драку полез — знаю я тебя! И все бы испортил. Себя бы п-погубил, Алексу подставил… Дантес был лучший стрелок в военной школе Сен-Сир! А ты? Б-ботан несчастный! Я бы, натурально, не сдержался и тоже бы… сунулся. За правду! А наутро, что бы ни случилось, Жоржик заступил бы снова на дежурство, делов-то! А вот где бы мы оказались — это, т-товарищи, очень большой вопрос!

П а ш к а. «Бы, бы, бы…» Перестраховщик!

Й о г а н. Но как только я этого Поприскина увидел, сразу просек: П-полдник наступил! Вот теперь можно работать! А ты сразу — трус, мерзавец… Алексе вон спасибо скажи…

П а ш к а. Спасибо.

Й о г а н. За тебя не пьют, так спасибом не отзывайся. П-понял? Эх ты, командор!

П а ш к а. Нахватался прибауток… Много насобирал?

Й о г а н. Пословицы и поговорки — это народное творчество. Я — молодой специалист широкого профиля.

П а ш к а. Оно и видно. Фольклорист. (Неожиданно весело, с воодушевлением, ероша волосы.) Ну так что, историки? Какова будет назавтра наша диспозиция?

Й о г а н. Полпятого встречаем его во дворе. Все вместе. Я кручу ручку и стою на стреме. Алекса — среди толпы, ее алиби для старухи — возвращение с рынка.

П а ш к а (иронично). Толпы…

Й о г а н. Ты, командор, в образе лихого кавалергарда, п-подкручивая усы, прохаживаешься по двору. Или на тумбе сидишь, как тебе угодно…

К а т я (задумчиво). «Тарарабумбия — сижу на тумбе я»…

Й о г а н. Чего?

К а т я. Это я от волнения. Знаешь, Крис…

П а ш к а. Что — «знаешь»?

К а т я. Мне вдруг пришло в голову, что дело не совсем… в Дантесе.

Й о г а н. Начинается. Как наступило реальное дело, так п-пошли интеллигентские рефлексии. А кто твоего Пушкина шлепнул? П-пушкин, что ли?

К а т я. Первоначально… Ну, когда мы это все задумывали…

П а ш к а. Ну?

К а т я. Я размышляла о Натали Гончаровой. Таких дантесов в ее жизни потом могло быть очень много. Может, мы не на того охотимся?

П а ш к а. Нет. Обратись к фактам. Вместо двух лет она носила траур целых семь. Ни в чем таком замечена не была. Красоты не потеряла и в замужестве с Ланским. А там семейный стаж — аж девятнадцать лет. И снова — ни одной истории. Нет, ребята… Все дело именно в Дантесе.

К а т я. Кто знает…

Й о г а н. Ну, давайте вспомним еще и о мировой закулисе. Мол, враги России принялись за уничтожение ее лучших умов… Короче, я продолжаю. П-появляется Дантес. Привлеченный русской экзотикой и божественным звуком моей шарманки, останавливается, как лох, послушать. И тут Катрин включает свой древний женский потенциал. Жоржик, натурально, к-клюет и начинает любезничать. Это не нравится красавцу-кавалергарду, то есть Крису Алдонину, который включает свою, всем известную, п-психопатию, слетает с тумбы и задирает наглого французика. Ссора, скандал, вызов. Место дуэли, для смеху, можно назначить на Черной речке. Я окончательно разряжаю свой п-преобразователь и предстаю в образе секунданта. Крис включает защитное поле и попадает Дантесу… Ну, скажем, в ляжку. Можно, конечно, и п-промахнуться, но проучить гада надо бы. За участие в дуэли барона-педераса сажают на дворцовую обвахту и выгоняют из варварской Московии. Крис и мы все возвращаемся на Большую землю и падаем в ножки деканата. Твой, Катрин, любимый П-пушкин спасен, а нас, победителей, не судят. Я кончил.

Сцена восьмая в которой с самого начала все пошло не так

Петербургский предзимний двор. Серые промозглые сумерки, падает редкий снег. Кое-где в окнах теплятся свечки. Й о г а н крутит ручку шарманки, заунывные звуки сливаются с порывами ветра. Перед музыкантом, сжимая в руке узелок и кутаясь в салоп, стоит К а т я. Больше никого «концерт» не прельщает. К р и с, почти не узнаваемый в образе кавалергарда, сидит неподалеку на каменной тумбе и пытается раскурить трубочку. Мимо пробегает Д е в а с помойным ведром в руке. Мельком взглянув на К р и с а, в недоумении останавливается и вглядывается. Потом возвращается на исходную позицию и снова, теперь уже медленней, минует красавца-кавалергарда. К р и с отворачивается, но Д е в а упрямо заходит с другой стороны. К р и с слезает с тумбы и начинает нервно прохаживаться по двору. Д е в а с ведром неотступно следует за ним. В какой-то момент К р и с резко останавливается и Д е в а налетает на него сзади, слегка проливая содержимое ведра на шинель офицера.

Д е в а. Ай! Прощения просим!

К р и с (отряхиваясь). Вот дура!

Д е в а (не веря своим глазам). Да ведь это Пашка…

К р и с (сквозь зубы). Иди, куда шла… Какой я тебе Пашка?

Д е в а. Как есть — Пашка… Матушка наша, пресвятая Богородица… Зачем-то усы наклеил… И бакенбарды! (Осторожно.) Пашенька? А ты ли это, голубчик?

К р и с. Дура, пошла вон.

Д е в а. Еще краше стал!

К р и с. Прибью. Отчепись.

Д е в а. Люди добрые! Что же это деется? Был Пашка, стал ахфицер! Ай, красавчик! Ай, кавалер! (Торопливо, рукавом, чистит полу шинели.) Что же ты, Пашенька, меня позабыл-позабросил? Как в службу вступил, так и зазнался совсем? Маруську-то бросил свою! Совести у тебя нет, Пашенька!

На звуки скандала оборачиваются и Й о г а н, и К а т я.

К р и с. Да не ори ты! (Тише, с нажимом.) Так надоть.

Д е в а. Ага, как прижметь тебя, так ты сразу, на кобелиный манер — хвост трубой и ко мне домой! А как благородным заделался, так и не ровня я тебе! Не признает! Дурой ругат! «Надоть» ему! Люди добрые!

К р и с. Не моги соваться. Здеся дело того… осударево.

Д е в а. Знаем мы про энти дела-то ваши! Вона, стоит — глазами зыркает! Дела твоя!

К р и с. Уйдешь ты или нет, дура несчастная!

Д е в а. Пускай сперва она сгинет, шаромыжница! Подстилка колдовская!

Распахивается дверь и во двор из дома выдвигается городовой Михеев. Недолго думая, П а ш к а хватает Д е в у и начинает ее целовать, одновременно отворачиваясь от полицейского.

М и х е е в. Хм… Однако. Впрочем, не воспрещается.

Вслед за М и х е е в ы м из двери выходят санитары и П о п р и с к и н в смирительной рубашке поверх драной шубы.

С а н и т а р (подталкивая). Иди, иди… Чучела.

П о п р и с к и н. Попрошу не оскорблять.

С а н и т а р. Скажи — нежные какие. А сам недолечимшись.

П о п р и с к и н (устало). Я здоров. Сколько можно твердить?

С а н и т а р. Здоровые по улицам в подштанниках не бегають.

П о п р и с к и н. Из вашей недужницы не токмо в подштанниках — без оных сбежишь. Аспиды окаянные.

С а н и т а р. Иди, иди… Сицилист.

П о п р и с к и н. Что ты понимаешь… Взяли сонного, из постели. Приспешники. Сутки после вашей эскулапии отсыпался. Не то искали бы вы меня сейчас… в Америке.

С а н и т а р (М и х е е в у). А говорит — излечился. Дурак, он и опосля бани чешется. (Второму санитару.) Опять в обход придется идтить. Склизко под воротами-то… уроним.

М и х е е в. Самый это у меня подлый двор. Летом — грязь, лужа непролазная, зимой вот — лед. Ну, я ему задам. Здеся ждите. (Двигается в сторону дворницкой, минует П а ш к у и Д е в у, подозрительно их оглядывая.) Хм. Однако… (Стучит в подвальную дверь.)

П о п р и с к и н (санитарам). Руки-то зачем было вязать?

С а н и т а р. Положено.

П о п р и с к и н. Еще бы и ноги в кандалы заковали.

М и х е е в. Дворник! (Стучит в дверь.) Отворяй, полиция! (Пауза.) Дрыхнет, сукин сын.

П о п р и с к и н. Поблагородней вас будет, господин опричник. Не знаете вы… своего народа-с. Страшно вы от него далеки.

С а н и т а р (коллеге). Наново, слышь ты, началося.

П о п р и с к и н. Простой человек шубу мне подарил, крайность мою наблюдая. А вам бы токмо хватать и таскать.

С а н и т а р. А вот запрут тебя в карцере и заткнёсся.

П о п р и с к и н. На испуг не бери! Весь ваш Петербург — один большой карцер.

С а н и т а р. Выздоровел он, гляди-ка…

П о п р и с к и н. А вся ваша Россия — один большой сумасшедший дом.

М и х е е в. Кого?

С а н и т а р (негромко). Молчи, дурак. Сами знаем.

Второй с а н и т а р. С тебя спросу нет, ты — психованный, а нам в участок потом — для чего не донесли.

С а н и т а р. Так что лучше уймись, полудурье. Или бешаным притворись, целее будешь.

М и х е е в (приближаясь). Тащи его, робяты, в желтый дом, покуда я добрый… Он еще и политический, каналья такая.

Д е в а (на мгновение освободившись от рук и губ П а ш к и). Ой, мамоньки… Дай хоть разочек вздохнуть-то, Пашка!

М и х е е в с удивлением оборачивается на возглас Д е в ы, но тут Й о г а н начинает крутить ручку сильнее и даже пытается что-то петь. К а т я неожиданно, во весь голос, ему вторит.

М и х е е в. А этим бы только горло драть!

П о п р и с к и н. Не драть, а нести в толщу масс высокое искусство!

М и х е е в. Пошли вон со двора, горлопаны! Не то в участок сведу.

П о п р и с к и н. Ну, конечно! Культура в несчастной России всегда кончается участком. Чем они тебе не угодили, тюремщик?

М и х е е в. Чтоб духу евонного здесь не было! (Санитары волокут П о п р и с к и н а мимо шарманщика.)

П о п р и с к и н. Благороднейший человек, артист! Прибыл к нам из далекой Пруссии. Он не только забавляет, о нет! Он пробуждает высокие чувства и помыслы. Ты его гонишь, прихвостень царский, а ведь это он, бедный музыкант, скромным трудом своим и сердца излечивает, и души людские! Не убоявшись инквизиции в белых халатах, проник в узилище и ценою собственной свободы… (М и х е е в настораживается.) Ты слышишь, острожная твоя душа? Одолел зловредную болезнь мою и… также потом… Куда ты меня тащишь, Навуходоносор? Пусти-и-и!

Й о г а н и К а т я потихоньку пытаются скрыться, однако М и х е е в проявляет внезапную прыть.

М и х е е в. А ну стой! Стоять, кому говорю! (Хватается за шарманку, отталкивая К а т ю.) Да тут целый заговор, как я посмотрю! (Дует в свисток.)

В это мгновение во двор входят Д а н т е с и К у п е ц. Мимо них волокут П о п р и с к и н а.

Д а н т е с (говорит по-французски). Э, да здесь скандал! Что это, Алексис?

К у п е ц (отвечая ему также на отличном французском языке). Не извольте беспокоиться, барон. Здесь это иногда бывает. Окраина, маргиналы… (М и х е е в у, переходя на русский.) Степаныч! Ты чего это развоевался?

М и х е е в. Здравия желаем! Непорядок, Лексей Лексеич. Сей шарманщик-то… вовсе и не шарманщик!

К у п е ц. Как так?

М и х е е в. Шпиён это! Спос… спес… Эх, мать… Шест… Как же его, едрить…

К у п е ц. Споспешествовал?

М и х е е в. Так точно!

К у п е ц. Проще реки.

М и х е е в. Так что помогал Поприскину из дурдома утечь.

К у п е ц. Ему-то зачем?

М и х е е в (понизив голос). Из немцев он.

К у п е ц. Ну и что?

М и х е е в. Вольнодумца ослобонил! Доставлю в участок. Про всякий случай.

К у п е ц (кивая на К а т ю). А эта?

М и х е е в. Песню орала не своим голосом. С ними она — заодно.

Д а н т е с. Тысяча извинений. Мой друг, нечаянная сцена затянулась…

М и х е е в. Пардон, мон шер. Одна секунда. (М и х е е в у.) Почему орала?

К а т я (неожиданно). Какое хамство!

Й о г а н. Я есть бедный музикмахер. Я пришель из Пруссия…

М и х е е в. Извольте видеть! Вместе, я извиняюсь, козла драли.

Й о г а н. Рюсски… плёхо зналь. Эта мэдьхен только помогаль…

К а т я. Во-первых, не орала, а пела. Во-вторых, право имею.

П о п р и с к и н (издали). Всех не пересажаете! (Санитары уволакивают его со двора.)

М и х е е в. А вон офицер девку тискает!

К у п е ц. Так что с того?

Д а н т е с. О, ля-ля! Где не встретишь наших повес. Салют, дружище! (П а ш к а, не отпуская Д е в у, вяло машет ему рукой.)

М и х е е в. Так подозрительно-с! Сам гвардеец, а простую девку на людях прихватил. Да еще как облапил-то… Непорядок!

К у п е ц. Ты что, брат, совсем ополоумел? Службы не знашь? (Тихо.) Ну, забрел корнет по этому делу… Благородным тоже ведь… надо.

М и х е е в. Так она его Пашкой кличет! А эти завопили на весь двор! Сговор это, Лексей Лексеич!

К у п е ц (холодно поглядев на П а ш к у и Д е в у). Значит, корнета звать Павел. А этих сведи в участок. За нарушение тишины и порядка.

К а т я (громко, по-французски, обращается к Д а н т е с у). Господин офицер! На ваших глазах происходит неслыханное преступление! Неужели вы, истинный аристократ и благородный дворянин, не вступитесь за несчастную женщину и бедного музыканта!

Д а н т е с. В самом деле, Алексис… Судя по всему, это дама из общества. Мадемуазель, вы — француженка? Аристократка?

К а т я (частит). О да, месье! Моя бедная мать была парижанка. Но проклятая революция в один миг разметала всю нашу жизнь, и вот теперь я здесь, в этой варварской стране, принуждена побираться по дворам, петь нелепые песни ради куска хлеба…

Д а н т е с. Бедное дитя! Прими же на первое время… (Дает К а т е немного денег.)

Й о г а н. О, vielen Dank, Herr Ofizier! Sie sind so freundlich… (О, большое спасибо, господин офицер! Вы так любезны… — нем. яз.)

К у п е ц (напряженно, М и х е е в у). Ну, видишь, Степаныч, все и устроилось… Иди, братец, ступай — проводи врачевателей. (Кивая на К а т ю и Й о г а н а.) А парочка сия — просто глупое недоразумение. Поприскин — вот это, брат, штучка. Слыхал, как он тут про дурдом шипел?

М и х е е в. Так точно! Разрешите идтить?

К у п е ц. Ступай, братец. (М и х е е в торопливо уходит вслед за санитарами и П о п р и с к и н ы м.)

Пауза.

К у п е ц (по-русски, сквозь зубы, К а т е и Й о г а н у). И вы… идите. Потом разочтемся… только на сей раз в деканате. А вы, Корзухина, сейчас же следуйте к своей гроссмутер. Принимайте гостя. (Теряя терпение, кричит.) Довольно уже по улицам шляться! Делом займитесь!

К а т я. Вы нас не пугайте. Нам тоже есть, что сказать. В вашем деканате.

К у п е ц. Что-что?

Д а н т е с (беспокойно, по-французски). Алексис, что все-таки происходит?

К а т я. Да вот, господин Пантелеев изволит хамить бедной даме.

Д а н т е с (укоризненно). Але-ексис…

К у п е ц (делая над собой невероятное усилие, пытаясь улыбнуться). Все в порядке, Жорж! Все в полном порядке. Проходите вон в ту дверь, нумер девятый. Поднимайтесь, я догоню.

Улыбаясь и что-то напевая, Д а н т е с уходит.

К у п е ц (не сдерживаясь). Вы что творите? Вы хоть понимаете, что вы делаете?

Й о г а н. Мы-то п-понимаем. Мы здесь п-практику проходим. А вот вы чем тут занимаетесь, это еще п-проверить надо.

К у п е ц. Мальчишка! Молчать!

К а т я. Вы не смеете на нас орать!

П а ш к а (отрываясь, наконец, от своей Д е в ы). Он еще командует… Слушайте, вы… Вы чему нас учили? Внедряйтесь, наблюдайте, живите… Делайте, что хотите, но исключительно по предписанным легендам! Только не вмешивайтесь в процесс! Так? А сами что делаете?

К у п е ц. Заткнись, идиот! Здесь местные!

П а ш к а (оглянувшись на Д е в у). Она дура, не поймет ничего! А вот вы, Пантелеев, отнюдь не дурак. Мы еще разберемся, зачем вы тут систематически спаивали Телушкина! До самоубийства его довели. Зачем приводили к нему этого писаку, гнусные слухи сочиняли. Зачем заперли в дурдоме несчастного Поприскина…

Й о г а н. Мы все д-доложим Совету института!

К а т я. Вы вступили в преступную связь с будущим убийцей Пушкина! Вы негодяй, Пантелеев! Что вы затеяли?

К у п е ц. Немедленно замолчите! Иначе…

К а т я. Ну что — «иначе»? Что? Что ты с нами сделаешь, сексот?

К у п е ц (овладевая собой). Я прекращаю вашу практику. С этой же минуты. Вы немедленно возвращаетесь на Большую Землю и забираете документы из Института.

П а ш к а. Как бы не так!

К а т я. Засели здесь, как пауки! Вы не ученые, вы… Что, думаете, я не знаю, кто такой этот ваш Погост? Сказать вам?

К у п е ц внезапно делает странный жест рукой: резко выталкивает ее вперед — отрытой ладонью, прямо перед лицом К а т и. Не говоря больше ни слова, К а т я без сознания оседает на землю. Пользуясь общим замешательством, К у п е ц разворачивается и идет к двери. П а ш к а бросается к К а т е, поднимает ее голову, пытается привести ее в чувство.

Й о г а н (в спину К у п ц а). Стой, п-подлец! (Вынимает дуэльный по виду пистолет, взводит курок и целится в уходящего Пантелеева.) Ну, не подведи, Лепажик многозарядный, модернизированный!

П а ш к а. Нет! Позже! (Выхватывает пистолет, прячет его в кармане.)

Й о г а н. Уйдет сволочь!

П а ш к а. Оба немедленно сваливайте по запаске. И сразу в больницу! Капсула перехода в подвале. Держи ключ.

Й о г а н. А ты? (Принимает ключ, торопливо вынимает из шарманки прибор «Поющий дом», все это прячет в карманах.)

П а ш к а. Поквитаюсь и тоже уйду. Быстро, Йоги, я не знаю, что он с ней сделал…

К а т я (приходя в себя, слабо). Крис… Слушай…

П а ш к а. Молчи, молчи… Йоган тебя переправит.

К а т я. Я вспомнила…

П а ш к а. Силы не трать!

К а т я. Тот офицер… С тряпкой на голове… Ну, помнишь?

П а ш к а (Й о г а н у). Бери же ее!

К а т я. Я видела такое… в Академии художеств. У скульпторов… в классе.

Й о г а н. Что ты видела?

К а т я. Они так прикрывают… незаконченные работы.

Й о г а н (поднимая Катю на руки). Ты хочешь сказать, что…

К а т я. Это она творит… призраков. Это киборги… Шарлотта. В задней комнате, у себя… Она… Меня… никогда туда не пускала.

П а ш к а. Разберемся. (Й о г а н у.) Уходи уже!

К а т я. Крис… и еще. Зря ты меня хвалил.

П а ш к а (в отчаянии). Уходите уже!

К а т я. Плохо я учила… древние языки. Давно можно было… догадаться. Кирхгоф по-немецки — погост… Это — старуха.

Й о г а н (ошеломленно). Verdammt noch mal… Genau! (Проклятье… Точно! — нем. яз.)

П а ш к а. Вот мы сейчас и посмотрим! Разбежались!

Д е в а. Пашенька, родненький! Не надо!

П а ш к а (кричит от дверей). Квартального зови! В нумер девятый, с понятыми! (Исчезает в дверях.)

Й о г а н с А л е к с о й на руках быстро бежит к подвалу, П а ш к а исчезает во входной двери. Через мгновение во дворе появляется В а л е н ю к. Завидев Д е в у, направляется к ней.

В а л е н ю к. Поприскин, Антон Михайлович, не здесь проживают? Тот, что из сумасшедшего дома убёг?

Д е в а. Ой, страшно!

В а л е н ю к. Чего тебе страшно?

Д е в а. Смертоубивство! С пистолем! Дяденька, помоги!

В а л е н ю к. Да толком говори!

Д е в а. Все скажу, все! Домовладельца нашего, Лексей Лексеича Пантелеева, сей минут застрелять! И-и, горе! А все она, змеюка проклятая! Ён-то ее за колдовство взял и порешил, с места мне не сойти! А шарманщик-то и не шарманщик вовсе, а шпиён! И поволок-то ее, и поволок! А Пашка через нее, сучку, сей момент жизни решается! Был дворник, а стал ахфицер! Ой, горе-то!

В а л е н ю к. Ничего не понимаю.

Д е в а. Туды побёг! К Кирхофше, девятый нумер! Убью, кричит, не пощажу! А потом и себя! Пашенька, родненький! И-и-и… (Садится прямо на землю, хватается за голову и причитает.)

В а л е н ю к. Участок где тут у вас?

Д е в а. Да сразу же за трактиром! Квартальный тама, зови его, дяденька! И понятных зови, как Паша велел! Страхи-то какие, страхи-то, Господи помилуй! Ведь убьеть он его, как есть убьеть! Люди добрые! Помоги-ите!

На крики Д е в ы во дворе постепенно собирается народ. В а л е н ю к убегает.

Сцена девятая в которой окончательно сбрасываются маски и наступает развязка

Приемная зала гадалки Шарлотты Федоровны Кирхгоф. Полумрак, горят свечи и курятся благовония. Слышится восточная музыка. На столе ворожеи большой стеклянный шар, дымящиеся реторты, карты и всевозможные вещи загадочного назначения. Здесь же — человеческий череп со светящимися кристаллами в глазницах. По стенам развешены тусклые портреты и пейзажи с руинами. В углу стоит скульптура. В кресле, развалившись, сидит Дантес и задумчиво листает некую французскую книгу. Вбегает П а ш к а.

Д а н т е с (по-французски, радушно). О, дружище! И вы здесь! Входите же!

П а ш к а (тоже по-французски, оглядываясь). Где старуха?

Д а н т е с. Мадам отлучилась. Прошу вас корнет, устраивайтесь. Вместе нам не будет так скучно. Видит Бог, я уже начал жалеть о своей авантюре.

П а ш к а. Отчего же?

Д а н т е с (откладывая книгу и поднимаясь). Признаюсь вам честно, я не любитель мистики. Я поклонник Аристотеля! Все люблю пощупать собственными руками. Судя по маленькой пейзанке во дворе, вы — тоже. (Хохочет.) Но Алексис настоял! Он, конечно, борода и сапог, но совершенно обворожил меня своим французским. Мы намедни сошлись в одной кондитерской. Скуки ради, я согласился на этот странный визит.

П а ш к а. Где он?

Д а н т е с. Алексис? Вероятно, отправился за шампанским. Но что с вами, мой друг? Вы чем-то взволнованы?

П а ш к а. Сожалею, сударь, но вы повели себя в высшей степени неучтиво.

Д а н т е с. Как? Что это значит?

П а ш к а. Вы не вступились за даму, которой ваш «сапог» минуту назад дал пощечину.

Д а н т е с. Я ничего такого не видел, помилуй Бог! И говорил с той уличной певичкой первый раз в жизни!

П а ш к а (напрягшись, цитирует). «Кто осмеливается обидеть даму, тот возлагает на ее кавалера обязанность мстить за нее, хотя б она вовсе не была ему знакома». Бестужев-Марлинский. «Вечер на бивуаке».

Д а н т е с. Да вы с ума сошли, корнет! Какой бивуак?

П а ш к а (выхватывая из ножен палаш). Вы куда прибыли, сударь?

Д а н т е с (машинально делая то же). К ворожее, черт побери! И что с того?

П а ш к а. Вы, сударь, приехали в Россию.

Д а н т е с. Ну да, в Россию! Догадал же дьявол… Алексис! Где вы? Я атакован каким-то умалишенным!

П а ш к а. Извольте же знать русскую литературу! Об языке я уж и не толкую. Защищайтесь! (П а ш к а делает первый выпад. Изумленный Д а н т е с легко отбивает удар.)

Д а н т е с. Полегче, юноша!

П а ш к а (наседая, наносит удары, каждый из которых сопровождает стихотворной строчкой). «На наших дев, на наших жен…» Получи! «Дерзнет ли вновь любимец счастья…» А вот так? «Взор бросить, полный сладострастья…» На-ка, лягушатник! «Падет, Перуном поражен…» (Отскакивает, переводя дух.) Кондратий Рылеев. «На смерть Чернова».

Д а н т е с. Алексис! Да где вы, черт вас побери совсем! Здесь какой-то… Перун… дает мне урок русской литературы! Но зачем?

П а ш к а (отбрасывая ногой подвернувшийся стул). А затем! Приперся он, видите ли, судьбу изведать. «На ловлю счастья и чинов»! Я тебе, ракалья, лучше всякой Шарлотты нагадаю! (Вновь наскакивает на Д а н т е с а.)

Д а н т е с (отбивая удары). Так это что же — дуэль?

П а ш к а. Скорее, «rencontre». Стыдно не знать, гвардеец! Для правил чести у меня нет времени.

Д а н т е с. Говорили мне, что русская гвардия напичкана мальчишками, не знающими приличий. Я не могу с вами драться, по крайней мере, из двух причин.

П а ш к а. Интересно послушать!

Д а н т е с. Во-первых, дуэль с душевнобольным запрещена.

П а ш к а. Возьму грех на душу!

Д а н т е с. Во-вторых, поединок невозможен с лицом, не достигшим совершеннолетия! Вы ребенок, вас, поди, еще секут!

П а ш к а. Ничего! Вам ли, шуан несчастный, рассуждать здесь о правилах! Вам светит дуэль с человеком, который старше вас на тринадцать лет!

Д а н т е с. Предсказания уже начались? Что же еще меня ожидает?

П а ш к а. Ты, подлец, станешь волочиться за первой красавицей Петербурга…

Д а н т е с. Уже неплохо!

П а ш к а. И захочешь убить на дуэли ее мужа, первого поэта России!

Д а н т е с. Моя судьба — жить и умирать среди первых. Я сам из таких. Но я не дерусь с сочинителями, я им просто… уши отрезаю.

П а ш к а. Ничего у тебя не выйдет!

Д а н т е с. Так-таки ничего?

П а ш к а. За дуэль со мной тебя посадят на гауптвахту, а потом с позором выгонят из России. Если до этого я сам тебя не убью, мерзавец! Сейчас здесь будет полиция!

Д а н т е с. Да ты бретёр, плутишка эдакий! Кто тебя научил такому странному бою?

П а ш к а. Кто надо! (Совершает невероятный пируэт и вонзает палаш в грудь Д а н т е с а. Тот со стоном падает навзничь и замирает. Раздаются жидкие аплодисменты. Тяжело дыша, П а ш к а оглядывается и видит стоящих в противоположных дверях К у п ц а и Г а д а л к у.)

К у п е ц. Недурно. Видна школа Кагановича. Может, еще и нас с бабулькой… на ристалище потащишь?

П а ш к а. Жаль, дуэльный Кодекс не позволяет. С фискалами не дерутся, их на месте убивают. Как собак. (Со звоном загоняет палаш в ножны.)

К у п е ц (проходит к столу, переступая через Дантеса). Ах, ах — какой страх…

П а ш к а. Ахал бы дядя, на себя глядя. Ты мне еще за Телушкина ответишь.

К у п е ц (вытаскивает из черепа светящийся голубой кристалл и подает его Г а д а л к е). Вот, Шарлотта Федоровна. Что и требовалось доказать. Все записано от начала до конца, вся «ента, понимашь, дуель». Можешь показать на Совете. Вопиющее нарушение Закона пребывания, ведомственных инструкций и приказов по Институту.

Г а д а л к а. А те двое?

К у п е ц. Уже дома.

Г а д а л к а (устало). Ладно, готовь вопрос на Совет. Будем отчислять.

К у п е ц. Все троих?

Г а д а л к а. И Мещерского. Он, что ли, идейный начинщик… «проэкта»?

К у п е ц. Никак нет, Шарлотта Федоровна. Атаманом у них сей аматёр — Крис Алдонин.

Г а д а л к а (тяжело опускаясь в кресло). Заговорщики… Партизаны… По-человечески они уже не понимают.

К у п е ц. Не доросли мы до таких практик. Даже с лучшими.

Г а д а л к а (Д а н т е с у). Вставайте, Жорж. Миссия окончена, отдыхайте.

Д а н т е с открывает глаза, поднимается с пола, механически следует в угол залы и там застывает в положении «смирно». К у п е ц подходит к нему и набрасывает на голову тряпку. Затем вкладывает в его ножны саблю, деловито трогает порез на груди.

К у п е ц. А удар-то был — на поражение. В самое сердце. Ты хоть понимаешь, Алдонин, что могло бы случиться?

К р и с (садится в кресло). А ничего… Этот подлец все равно бы воскрес. Отлежался бы в лазарете… Вы бы сами потом придумали ему легенду — мол, разбойнички на Невском напали… И Пушкин все равно бы погиб. (Посасывая оцарапанный палец.) Нету его, Полдника. И Мировой Воли нет. Есть только вы — охранка. Были, есть и будете. Устроили, понимаешь, провокацию…

Г а д а л к а и К у п е ц быстро переглядываются.

Г а д а л к а. Жаль, перспективный был паренек.

К у п е ц. Да, ничего. Зачем только во взрослые дела полез…

К р и с. Зачем? А вот мы ИМ сейчас расскажем…

Г а д а л к а. Кому это — «им»? Не шути так, мальчик.

К р и с. Вот им, которые сейчас в двери ломятся.

Со стороны передней доносятся стуки в дверь, неясные крики, свистки полиции.

Г а д а л к а (К у п ц у). Это еще что такое?

К р и с. А это арестование ваше грядет! Погосты поганые…

К у п е ц. Что ты задумал, дурак?

К р и с. Еще не догадался? (Выхватывает из кармана пистолет Й о г а н а и стреляет в К у п ц а.) Это тебе за Телушкина! А это — за Анисью! А это — за Поприскина! А это — за Алексу, стукач! За Пушкина! За Лермонтова! За Гумилева!

К у п е ц, как подкошенный, валится на пол. Г а д а л к а вскрикивает и делает в сторону К р и с а тот же жест, каким была остановлена А л е к с а. К р и с выпускает из руки пистолет, оседает в ближайшем кресле, но сохраняет сознание. Смотрит на старуху с ненавистью. Г а д а л к а внезапно распрямляется, взмахивает руками и превращается в красивую, стройную и молодую женщину.

Г а д а л к а. Что ты наделал? (Бросается к К у п ц у, гладит его по щекам, пытается привести в чувство.) Жорж! Жорж! Komm zu mir! Schnell doch! (Ко мне! Да быстро же! — нем. яз.)

Д а н т е с «оживает», сбрасывает с головы тряпку, одним прыжком достигает распростертого тела.

Г а д а л к а. В капсулу его, мигом! Подключить ко всем системам! Анабиоз! Первичная обработка ран!

Д а н т е с. Есть, мадам!

Г а д а л к а. Готовить аварийный отход!

Д а н т е с. Слушаюсь! (Легко поднимает на руки К у п ц а и исчезает в задней комнате Г а д а л к и. Та, не обращая внимания на П а ш к у, хватает дамский ридикюль и быстро собирает со стола небольшие предметы непонятного назначения. Из глазницы черепа извлекает второй светящийся голубой кристалл, прячет в кармане. Неподвижный П а ш к а следит за ней глазами.)

П а ш к а (с трудом). Что, когти рвешь? Ведьма старая…

Г а д а л к а. Не такая уж и старая.

П а ш к а. Мы тебя сразу расшифровали.

Г а д а л к а. Врешь. Я следила за вами. Через амулеты.

П а ш к а. Шпики позорные…

Г а д а л к а. Сволочь ты, Алдонин. Такой эксперимент испортил. Ну и оставайся тут…

П а ш к а. Эксперимент? Как лучше Пушкина укокошить?

Г а д а л к а. Детский сад. Если хочешь знать, я его с восемнадцатого года веду… По особой программе. «Weisser Ross, weisser Kopf, weisser Mensch»… («Белая лошадь, белая голова, белый человек» — нем. яз.)

П а ш к а. Это как же, позвольте спросить?

Г а д а л к а. Да уж не так, как вы, дилетанты… Это была первая попытка. Предупредить хотели. Слабо, не сработало. В Одессе Пантелеев повторил… Под видом грека-колдуна… Черт, где же косметичка… Опять мимо. Потом я предложила сделать клона. На дуэли он должен был просто промахнуться, понял? Столько опытов, столько попыток… Нет, приперлись…

П а ш к а. Что, и мсье Пантелеефф спасал?

Г а д а л к а. Алексей всю михайловскую ссылку просидел в Святогорском монастыре. Монахом. Это он тогда в ворота вошел. И отговорил Пушкина от побега. Про зайца и прочее мы уже потом придумали. Для прикрытия. Вот это был сейв! Совпало с дискретным пятном.

П а ш к а. Зачем… отговорил?

Г а д а л к а. Его бы понесло на Сенатскую. Через пять лет он погиб бы на Нерчинских рудниках. От чахотки.

П а ш к а. Купец что… взял и рассказал?

Г а д а л к а (про себя, сквозь зубы). Идиот. А туда же… (Оглядывая залу.) Кажется, все… (Походит к П а ш к е и срывает с его шеи оберег.) Ты останешься здесь. И я позабочусь, чтобы навсегда. Тебя осудят заочно. (Прислушивается к шуму из передней.) Дверь сломали. Если Алексей умрет, я вернусь и лично тебя разорву. Голыми руками. Дай сюда! (Поднимает с пола пистолет и быстро выбегает из залы. В помещение врываются М и х е е в и В а л е н ю к, жандармы, несколько человек с улицы.)

М и х е е в. Всем на пол! Не двигаться!

В а л е н ю к. Смотрите, кровь, кровь! Кровь на полу! На ковре! Везде!

М и х е е в. Кто стрелял? Ты стрелял? Взять его!

Жандармы хватают П а ш к у.

М и х е е в. Где убиенные? Отвечать!

П а ш к а кивает на дверь в заднюю комнату. М и х е е в кидается туда, но быстро возвращается, держа в одной руке саблю, в другой — лифчик.

М и х е е в. Пусто!

В а л е н ю к. Но где Шарлотта Федоровна? Где ее, станем говорить, горничная? И кровь, кровь… Весь ковер в крови!

М и х е е в (приступая к П а ш к е). Ты куды трупы дел? Разрубил, что ли? Отвечать!

П а ш к а. Никого я не рубил…

М и х е е в. Купец где? И этот еще… Хранцуз с им был! (Приглядывается к П а ш к е.) Постой, постой… Да ты, никак, дворник? И усы приклеил! (Хватается за усы, пытаясь их отодрать. П а ш к а взвывает от боли.)

П а ш к а. Не лезь, дубина! Они настоящие!

М и х е е в. А мундир взял откелева? Да ты… С убиенного снял, что ли?

П а ш к а. Никого я не убивал! Они через черный ход ушли!

М и х е е в. В участок его, робяты! Там разберутся! (Дует в свисток.)

В а л е н ю к (стоя на авансцене, лихорадочно строчит в блокноте). «Чудовищное преступление на Малой Дворянской… Дворник убил кавалергарда, и, переодевшись в его мундир, застрелил…» Нет, лучше — зарезал! «Купца первой гильдии Пантелеева, домовладельца… Мистическую провидицу»… Нет, это не надо. Просто — «Маниак зарезал и жилицу Кирхгоф, Шарлотту Федоровну… и ее горничную… Все трупы расчленил и сжег в камине!» (Оглядывается.) Камина нет, черти его дери… Ладно! Трупы разрубил палашом и окровавленные члены выбросил в окно!» Нет, искать будут… не найдут еще. Куда же он их подевал? Ладно, потом… «Вот что значило загадочное предзнаменование в доме конюшенного ведомства!» А-ах! Вот оно что, канальство… Срочно в редакцию! (Убегает.)

Сцена десятая в которой главного героя пытаются спасти

Прошло пять лет. Мы снова оказываемся в Обуховской больнице, в узкой палате на две койки, с одним окном, закрашенном наполовину зеленой краской. На одной из коек, сжавшись в комок, сидит с ногами Т е л у ш к и н — обритый, похудевший, в застиранной пижаме и со следами побоев на лице. На второй койке, напротив, расположился П а ш к а — тоже лысый, небритый, тоже в пижаме и стоптанных тапках.

П а ш к а (устало, почти механически). Петр Михайлович, посмотри на меня. Я — Паша.

Т е л у ш к и н не реагирует.

П а ш к а. Петр Михайлович, очнись. Я — Пашка, подмастерье твой. (Эффект прежний.)

Тихо открывается дверь и в палату оcторожно просовывается голова П о п р и с к и н а.

П о п р и с к и н (громким шепотом). Павел Иванович, долго еще?

П а ш к а (не оборачиваясь). Сказано — не входить! Стой, где стоял.

П о п р и с к и н. Так ведь обед скоро…

П а ш к а. Брысь! (Голова П о п р и с к и н а исчезает.)

П а ш к а встает, потягивается, передергивается, издает звук, похожий на «бр-р». Потом отходит к окну, задумчиво почесывает подбородок и вдруг рявкает: «Пантелеев!» Т е л у ш к и н вздрагивает, выкатывает глаза, скатывается с койки и с удивительной быстротой отползает в угол. Там он снова сжимается в комок, закрывая руками голову.

П а ш к а. Черт! Черт, черт! (Начинает ходить по палате от окна к двери и наоборот.) Что ты все дергаешься? Что ты все ползаешь? Ну, не буду я тебя бить, не — бу — ду! (Останавливается.) Я ведь Пашка, новик твой артельный. С Ярославля. Ну, погляди на меня, Петр Михайлович! Ведь я не врач, не надзиратель какой… (Т е л у ш к и н настороженно выглядывает из-под кустистых бровей, но взгляд его ничего не выражает.) Ну, чего ты опять забился? Враг я тебе, что ли? Я тебе помочь хочу… (Садится перед сумасшедшим на корточки, берет его за плечо, легонько трясет.) Эй! Михалыч! На работу пора! Три дни двор не метен! Пошли, что ли? (Т е л у ш к и н еще больше сжимается и прячет лицо в колени.)

П а ш к а раздраженно машет рукой, возвращается на исходную позицию, берет тощую подушку и кладет ее себе на колени.

П а ш к а (устало). Ну, Анисья.

Т е л у ш к и н срывается с места, быстро подползает к пашкиным ногам и кладет голову на подставленную подушку. П а ш к а привычно, глядя в окно, гладит Т е л у ш к и н а, как кота, по бритому затылку, почесывает его за ухом. Т е л у ш к и н замирает.

П а ш к а. Все-все-все…. Все-все-все… Петя — хороший. Петя — добрый… Петя скоро кушаньки пойдет. Петя хочет кушаньки? (Т е л у ш к и н не реагирует.) Придет добрый дядя и нальет Пете водочки. Петя хочет водочки? (Эффект прежний.)

Открывается дверь и снова показывается голова П о п р и с к и н а.

П о п р и с к и н. Павел Иванович, долго еще?

П а ш к а. Сказано, не мешать! Дверь закрыл!

П о п р и с к и н. Так ведь все на обед уже потянулись! Все враз сметут, не достанется нам!

П а ш к а. Сейчас пойдем.

П о п р и с к и н. Уже лежачим повезли да буйным… Эх, Павел Иванович!

Дверь закрывается. Внезапно за ней раздаются звуки легкой борьбы, приглушенные вскрики и возня.

Г о л о с П о п р и с к и н а. Э-э, сюда нельзя, нипочем нельзя! Там доктор больного пользует, пущать никого не велено!

Г о л о с Й о г а н а. Я сам д-доктор! А ну, пусти!

Г о л о с П о п р и с к и н а. Вы не доктор, я тут всех докторов знаю! Не велено! Ай!

Дверь распахивается и в ее проеме появляется встрепанный Й о г а н — в белом халате и в съехавшей набок шапочке. При его виде Т е л у ш к и н снова срывается с места, молниеносно отползает в угол и сжимается в комок.

Й о г а н (вглядываясь, еще не видя П а ш к и). Мать моя женщина… Да ведь это… Т-телушкин, Петр Михайлович. (Растерянно.) Вот, брат, где свидеться-то д-довелось…

В палату врывается обиженный П о п р и с к и н и хватает Й о г а н а за рукав.

П о п р и с к и н. Извольте сей минут покинуть помещение!

П а ш к а (не оборачиваясь). Можно, Антон Михайлович.

Й о г а н делает несколько шагов к П а ш к е и застывает, глядя на него.

П а ш к а (поднимая голову). Что — хорош?

Й о г а н. Крис…

П о п р и с к и н. Извиняюсь, не признал… Да ведь это же… шарманщик наш бывший! Как же вы… не представились? Ах ты, боже мой… Встреча-то какая!

Й о г а н. Крис… (Глухо кашляет, кивает на Т е л у ш к и н а.) А говорили — он п-погиб.

П а ш к а. В ту ночь он сошел с ума. Вследствие пантелеевских экспериментов.

Й о г а н. А ты…

П а ш к а. А меня, после тюряги, сюда упрятали. Вообрази, какая была встреча.

П а ш к а встает, шагает к Й о г а н у. Мгновение — и они судорожно обнимаются. Потом П а ш к а отталкивает друга и отворачивается к окну. Плечи его вздрагивают.

П а ш к а. Иди, Антон Михайлович, обедай… Мою порцию можешь взять.

П о п р и с к и н. Да как же-с, Павел Иванович…

П а ш к а. И Петра забирай. Йоги, замри, не шевелись… Он тебя боится.

П о п р и с к и н подбирается к Т е л у ш к и н у, легонько его толкает и помогает подняться. Дико озираясь, Т е л у ш к и н встает на ноги.

П о п р и с к и н. Трапеза, Петр Михайлович… Пошли, что ли? Дядя добрый, добрый, не тронет нас… А тама щичек нальют нам, рыбки дадут жареной… А? Ну, пошли, пошли… (П о п р и с к и н подталкивает Т е л у ш к и н а к двери. Тот испуганно смотрит на Й о г а н а.) Дядя доктор добрый, добрый… (Й о г а н у, скороговоркой.) Только вы, ваше благородие, меня-то не позабудьте… Меня-то… Как уходить-то будете… я ведь пригожусь, ежели что… Я ведь тут… все ходы знаю… Меня, брат, не проведешь…

Й о г а н. Не забудем.

П о п р и с к и н и Т е л у ш к и н выходят. Когда дверь за ними закрывается, П а ш к а кидается на койку, забрасывает руки за голову и вытягивает ноги, кладя одну на другую. Й о г а н стоит.

П а ш к а. Ну?

Й о г а н. Я за тобой. (Молчание.) Это п-приказ.

П а ш к а. Пантелеев выжил?

Й о г а н. Откачали. Он у нас теперь ректор.

П а ш к а. Скажи, пожалуйста…

Й о г а н. Вообще-то, он не П-пантелеев. Клушанцев его фамилия. Доктор наук и профессор.

П а ш к а. А ты?

Й о г а н. Что — я?

П а ш к а. Не профессор еще?

Й о г а н. Перестань, надо уходить. П-пока тихо.

П а ш к а. Лечебник с тобой?

Й о г а н. Не понял.

П а ш к а. Прибор… пани Алексы?

Й о г а н. Нет. С того раза… всем запретили. Даже резидентам.

П а ш к а. Вообще ничего?

Й о г а н. Вообще. Даже таблетки. Закрыт любой материальный контакт.

П а ш к а. Значит, пусть они тут загибаются…

Й о г а н. П-просто не поможет.

П а ш к а. А вдруг?

Й о г а н. Нет. Пытались, не получается. Сплошняк время идет. Как по рельсам.

П а ш к а. Может, гипноз? Какие-нибудь техники…

Й о г а н. Все, Крис. Все. Надо уходить.

П а ш к а. Что — простили меня?

Й о г а н. Ну, частично…

П а ш к а (резко садится). Это как?

Й о г ан (садится напротив). Суд, конечно, б-будет. Из института попрут, это обязательно. Но жить оставят.

П а ш к а. А на фига?

Й о г а н. Что — на фига?

П а ш к а. Жизнь мне такая?

Й о г а н. Ты дурак, что ли, совсем? Собирайся, внизу извозчик ждет.

П а ш к а. И в кого ты меня хочешь превратить? Тоже в профессора?

Й о г а н. У меня «Оборотень» — новейший. Америка, б-брат… Будешь вообще невидимым.

П а ш к а. Далеко… наука шагнула.

Й о г а н. Шмотье здесь оставь только.

П а ш к а. Что — голым возвращаться? Как Мещерский? А его-то как — простили, нет?

Й о г а н. Нас всех простили. Сначала, конечно, выгнали. А потом… П-панаева заступилась. И всех восстановили. С испытательным сроком.

П а ш к а. Это кто ж такая сердобольная?

Й о г а н. А, ты же не знаешь… Старуха наша любимая. Кирхгоф, Шарлота Федоровна. Жена Клушанцева. Завкафедрой русской литературы.

П а ш к а. И… Алексу простили?

Й о г а н. Я же говорю — всех.

П а ш к а. И что же… пани Алдонина велели мне передать?

Й о г а н. Ничего. Она… теперь не Алдонина, Крис.

П а ш к а. То есть? А кто же она теперь?

Й о г а н. Ну, в общем… Не хотел я сразу. Но уж лучше сразу. Ладно. Она теперь — Витте, Крис. (Молчание.)

П а ш к а (потрясенно). Мы же венчались…

Й о г а н. Крис, тебя п-потеряли. Считали погибшим. Пока новый резидент случайно не наткнулся… А потом, кто-то ей донес, что ты стрелял в человека. А ты знаешь, что она всегда была п-против… если в человека. (П а ш к а внезапно, наотмашь, бьет Й о г а н а по щеке.)

П а ш к а (хрипло). Ты и донес. Вали отсюда.

Й о г а н. Нет, командор. У меня п-приказ. И я тебя привезу. (Отвечает П а ш к е такой же увесистой пощечиной.)

П а ш к а. Ну, вот и объяснились.

Й о г а н. Вот и объяснились.

П а ш к а. Передай там, я не вернусь.

Й о г а н. Фиг тебе. Собирайся.

П а ш к а. Нет.

Й о г а н. Собирайся, я сказал!

П а ш к а. Пошел ты… (Снова валится на койку.)

Й о г а н. Кому и что ты хочешь доказать? Кому и что? Пойми, д-дурак, детство кончилось! П-пушкина нашего все равно убьют, Дантеса отправят на родину, Гончарова выйдет за Ланского и все образуется. Недаром П-полдник назвали дьявольским. Обманка это, Крис. Мечта. Ничего изменить нельзя — ни в прошлом, ни в будущем. Твоим родителям, между прочим, сказали, что ты — в долгой командировке. Они ждут, между прочим.

П а ш к а. Да плевать мне на их ожидания. Когда разводились, меня не спрашивали.

Й о г а н. Характер у тебя — д-дурацкий.

П а ш к а (неожиданно спокойно). Слушай, ты мне друг или нет?

Й о г а н. Ну, д-руг.

П а ш к а. Нуль-Т, надеюсь, вам еще не запретили?

Й о г а н. Это не влияет на п-процесс, это можно.

П а ш к а. Тогда отправь меня с Поприскиным и Телушкиным куда-нибудь… отсюда. Ну, хоть в Сибирь? Очень уж тут скучно. А?

Й о г а н. П-придурок.

П а ш к а. Ну сделай, Йоги? А? А там скажешь, что я погиб при попытке к бегству. Ну, наврешь что-нибудь, ты же умеешь… Сбрось нас где-нибудь… у монастыря какого-нибудь, что ли.

Й о г а н. Какого… монастыря? Ты что тут… тоже умом т-тронулся? Это что — заразное?

П а ш к а. Знаете ли, милостивый государь, как это страшно… когда пойти больше некуда… Сбрось, тебе благо будет. Я за тебя молиться стану. Ну, пожалуйста…

Звучит Полуденный выстрел. Затемнение.

Сцена одиннадцатая в которой профессор Витте заканчивает семинар для будущих практикантов, объясняет последние загадки, говорит о стихах Сверхразума и впадает в столбняк от совершенно уже неожиданного посетителя

На заднике возникает изображение Ангела и надпись — «4833 год. Санкт-Петербург». Потом изображение гаснет.

Яркий солнечный день сияет в огромных окнах Института. На фоне ослепительно голубого неба светится золотая игла Петропавловского собора. На кафедре истории русской литературы идет подготовительный семинар для практикантов-второкурсников. Вот и они — внимают почтенному седому профессору Йогану Витте, стоящему за кафедрой. Если приглядеться, можно понять, что эти студенты внешне несколько напоминают героев нашей пьесы.

В и т т е (размеренно). Итак, молодые люди, резюмирую: п-после несомненной удачи в 1825 году выдающиеся русские ученые Кирхгоф и Пантелеев, то есть, простите — П-панаева и Клушанцев, задумали еще более дерзкий опыт. Они сами, без всякого Сверхразума, вычислили очередной приход якобы дискретной паузы и начали эксперименты по атомному клонированию людей. Речь шла о создании идеальных д-двойников, которых не могла бы распознать даже так называемая Мировая воля. Настоящий Жорж Дантес-Геккерен под благовидным предлогом заманивался в квартиру гадалки Кирхгоф и там погружался в длительный анабиоз. В свет же выпускался его идеальный двойник. Лже-Дантес в точности повторял весь дальнейший жизненный путь своего оригинала, вплоть до дуэли на Черной речке. За одним маленьким исключением: клон должен был либо промахнуться, либо только слегка ранить П-пушкина. Здесь экспериментаторы разошлись в намерениях. Но так или иначе, далее просматривались ссылки обоих. Для одного — п-позорная, для другого — спасительная. Подлинный и ничего не подозревающий Дантес, если только не сходил с ума от всей этой странной истории, отпускался с Богом на родину или помещался в сумасшедший дом. Его копия уезжала в наше время и занимала почетное место в музее Института. А П-пушкин, к нашей всеобщей радости, отправлялся с женой и детьми в Михайловское. Как, кстати, он сам и хотел. Вот только на его беду в Петербург 1833 года п-прибыла группа практикантов, обуреваемых идеей П-полдника и шансом спасения великого русского поэта. Они, как бы сказали в то т-тревожное время, «составили заговор». Чтобы избавиться от группы Алдонина, Панаева и Клушанцев спровоцировали дуэль Криса с уже изготовленным клоном Дантеса. Дальнейшее вам известно. Вопросы.

С т у д е н т «Крис». Выходит, группа Алдонина, сама того не подозревая, послужила орудием пресловутой Мировой воли? Их… то есть вас… использовали «втемную»?

В и т т е. П-получилось именно так. Но мы приобрели очередное доказательство Эффекта необратимости.

С т у д е н т «Йоги». Учитель, зачем же они понаделали столько двойников? Ведь было достаточно одного Дантеса?

В и т т е. Это были п-пробники. Чтобы обмануть Волю, они начали опыты с уже умерших людей. Кроме того, они были учеными. Лучшими умами фундаментальной исторической науки. Девятнадцатый век оставил нам слишком много б-белых пятен. Ну, например, кто же на самом деле сочинил п-подлый пасквиль, послуживший формальным предлогом вызова на дуэль. Один из клонов установил, наконец, имена подлецов.

С т у д е н т к а «Алекса». Да? И кто же это был?

В и т т е. Сударыня, адресую вас к п-последнему номеру «Вестника Института мировой истории». Там опубликована статья Панаевой и Клушанцева «Убийство Пушкина: заговор негодяев». Еще вопросы.

С т у д е н т «Крис». А Пашка? Что стало с Крисом Алдониным?

В и т т е (подходя к окну). Алдонин был арестован и некоторое время провел в той самой крепости, которая видна из наших окон. Но поскольку расчлененные т-трупы, как вы догадываетесь, так и не были найдены, его лишь легко наказали за неположенное ношение кавалергардского мундира. П-пришлось ему также какое-то время помыкаться в известной богадельщине, разделив участь бедного П-поприскина и своего героя. Кстати, потом они сбежали вместе.

С т у д е н т «Крис». Это следует из вашего рассказа. Но что было дальше?

В и т т е. Доподлинно об этом никому неизвестно, следы его потерялись во времени. Есть только п-предположение. Несколько, впрочем, фантастическое. И поскольку прямых доказательств нет, озвучивать его мне бы не хотелось. Это может негативно п-повлиять на некоторые незрелые умы.

С т у д е н т «Крис». Профессор, о «незрелых умах» любят говорить не ученые, а, извините, проповедники. Когда у них кончаются аргументы.

В и т т е. Сударь, да б-будет вам известно, что «профессор» в переводе с латинского как раз и есть — «п-проповедник».

С т у д е н т к а «Алекса» («Крису».) Молчи уже, ум незрелый! А все-таки, учитель, что стало с Крисом дальше?

В и т т е. Ну что с вами п-поделаешь? Ладно. Только потом без самодеятельности! И без визитов в тайгу!

С т у д е н т к а «Алекса». Не полетим в тайгу, честно!

В и т т е. Ладно. Всем вам известна загадочная история сибирского старца Федора Кузьмича. Толстой был просто уверен, что это никто иной, как бывший император Александр П-первый, инсценировавший собственную смерть. Уж очень таинственный старец отличался светскими повадками и удивительной образованностью. Потом возникла гипотеза об уходе в сибирские леса известного авантюриста и бретёра Федора Уварова-Черного. Якобы тот раскаялся в грехах и удалился их отмаливать. Но лично я смею утверждать, что…

С т у д е н т к а «Алекса». …это и был Крис Алдонин?

В и т т е. Старец владел несколькими языками и высоким искусством врачевания. Известны уникальные исцеления, немыслимые при тогдашнем уровне медицины. Ну, а когда я увидел его голографический портрет, сделанный сибирской экспедицией… В общем… Еще вопросы.

С т у д е н т «Крис». Совершенно непонятно, учитель, почему купец Пантелеев так гнобил Телушкина? Зачем ему надо было его спаивать и так отвратительно охаивать перед потомками? Для чего Кирхгоф «оживляла» Анисью?

В и т т е. Хороший в-вопрос. Я ждал его.

С т у д е н т «Йоги». Ничего у них не получилось. Небесный кровельщик так и остался в истории отчаянным смельчаком и великим мастером. Если хотите, он был Гагариным девятнадцатого века.

С т у д е н т «Крис». Но все равно получается нестыковка! Клушанцев все-таки гуманист. И честный ученый. А в вашем рассказе он предстал каким-то гнусным провокатором и доносчиком. Типичная охранка!

В и т т е. Знаете, молодые люди, самая серьезная п-проблема людей из исторических спецслужб — или из «охранки», как вы изволили выразиться — это, как ни странно, их информированность, недоступная б-большинству. Зачастую их действия непонятны и выглядят несколько… нечистоплотно. Уверяю вас, сами они часто от этого страдают.

С т у д е н т «Крис». Что вы хотите этим сказать, учитель?

В и т т е. Ну, во-первых, Клушанцев вовсе Телушкина и не спаивал. Он лишь мешал Крису в его попытках повлиять на естественный ход вещей. Во-вторых, приход погибшей жены был продуманной акцией и стал своеобразным катализатором процесса. П-панаева просто испугалась последствий алдонинских… сейвов. Пришло понимание, что Полдник, возможно, наступил.

С т у д е н т «Йоги». Это попахивает… цинизмом.

В и т т е (бродя по проходу между столами). Только на первый взгляд. История — вещь жестокая. Когда Сверхразум ввели в действие, К-комиссия исторической безопасности, в числе прочих, занялась проблемой вероятностного п-прогнозирования. Если говорить просто, была поставлена задача проследить возможное эволюционное развитие тех или иных выдающихся русских родов. И смоделировать последствия от нашего вмешательства в их судьбу. Как в геополитическом плане, так и на личностном уровне. Результаты оказались удручающими. Если не сказать — ужасными. Часть из них засекречена. О них знают только большие ученые, вроде Панаевой и Клушанцева. И меня, раба Божия.

С т у д е н т «Крис». Ну и чем же тогда всех так напугал простой мастеровой из Петербурга? Тем, что сумел до Ангела доползти? Босиком и в одних портках?

В и т т е. По прогнозу Сверхразума, потомки Петра в пятом п-поколении стали бы гениальными физиками. В их генах продолжала бы жить яростная, неутолимая страсть к п-подвигу и познанию. Уже к тридцатым годам двадцатого века они бы изобрели оружие, по своей мощи многократно превосходящее атомное. Сверхразум даже его название установил — «Падший ангел». Ужас п-прогноза состоял в том, что эти физики — братья Телушкины — в 1918 году ушли бы за кордон, в Германию, и волею судеб, много позже, оказались бы в абвере. То есть на службе у Гитлера. Затем один из них осознал бы мерзости нацизма и переметнулся к Сталину. И вторая мировая война стала бы по-настоящему п-последней. Вот и все.

С т у д е н т «Йоги». Следовательно, на карту было поставлено само… существование человечества?

В и т т е. Конечно, Алдонин об этом даже не подозревал. Как могли, поначалу Гадалка и Купец мягко противились его замыслам. Они п-понимали, что в случае даже маленького успеха, Мировая воля просто расправилась бы со всеми нами, как с котятами. Она не приемлет частичку «бы». И как вы тут обронили, зачастую не приемлет весьма цинично. Мы до сих пор не знаем, что она собой представляет, эта самая Воля, но то, что она не самоубийца, это совершенно точно. Есть ненаучное предположение, что это — сам Г-господь Бог.

П а у з а.

С т у д е н т к а «Алекса» (осторожно). Но ведь ученые все-таки доказали, что Дьявольский полдник — это не фикция. И пока эта самая Воля где-то гоняет чаи, что-то в прошлом можно изменить. Вы не запрашивали Сверхразум, что могло бы произойти, если бы, скажем, Пушкина удалось спасти?

В и т т е. Еще один отменный вопрос, но, надеюсь, на сегодня последний. Да, мы с Алексой… то есть, с Александрой Федоровной, потом задали этот вопрос Сверхразуму. И машина выдала ответ, потрясший нас как формой, так и содержанием. Лишний раз мы убедились, сколь исполинской была фигура Пушкина.

С т у д е н т «Йоги». Что же она такого написала?

В и т т е. Вы не поверите — п-поэму. То есть вместо прогноза сочинила некое художественное произведение, которое, как бы в насмешку, так и подписала — А. Пушкин. А называется сей опус — «Медный ангел».

С т у д е н т к а «Алекса». Звучит самонадеянно.

В и т т е. Да, конечно. Это была неуклюжая подделка, просто зарифмованная информация. Как всякие хорошие ученые, инженеры, создавшие Сверхразум, обладали несомненным чувством юмора. Это передалось и машине. И вот что она выдала. (В и т т е надевает старомодные очки и берет с кафедры несколько листков, которые тут же опускает.) Вот отрывок, заключительная часть. Читать, п-право, невозможно, я перескажу. Суть фрагмента в том, что некий молодой астроном предупреждает петербуржцев о приближении к Земле двух огромных комет, называемых «Кентаврами». Благодаря этому, десяткам тысяч людей удается спастись, но сам Кристиан остается в обреченном городе, по «т-трапке» Телушкина поднимается на шпиль Петропавловки и привязывает себя к кресту, чтобы не сорваться. Там он наблюдает, как с востока и запада на Петербург надвигаются две гигантские волны, вызванные падением комет в Балтийское море и Ладожское озеро. Возникает исполинское встречное цунами; чудом Кристиан выживает после второго библейского потопа. Когда, наконец, буря стихает, Петербург оказывается на дне глубокого моря, где над водой торчат лишь изломанный ангел, п-покосившийся крест и привязанный к нему Кристиан. Там он и погибает от голода. Со временем вода уходит и останки мужественного ученого оказываются на огромной высоте как символ некогда прекрасного, а ныне разрушенного и мертвого города. Много лет спустя, уже после второго Всемирного потопа, в устье Невы вернутся люди и восстановят Петербург, а его уцелевшие жители снимут останки Кристиана с креста и торжественно п-похоронят в том же Петропавловском соборе. Со временем почитание спасителя перерастет в новую религию, которая получит название к р и с т и а н с т в о. Главная идея этой религии — жить и погибать для других. Творить добро, не требуя за это никакой оплаты.

П а у з а.

С т у д е н т к а «Алекса». Вот это да…

В и т т е. Красиво, не п-правда ли?

С т у д е н т «Йоги». Получается, спасение Пушкина могло вызвать катастрофу космического масштаба?

В и т т е. Ну, а разве Александр Сергеевич не был явлением мирового п-порядка? В природе, молодые люди, все уравновешено. И спасение одного гения может привести к гибели сотен тысяч так называемых «простых» людей!

С т у д е н т «Крис» (тихо). И наоборот… Сам бы он на это никогда не пошел.

В и т т е. Однако жизнь устроена так, что в прошлом, к счастью, ничего изменить нельзя. Ни в бытовом, ни… в глобальном смысле. Один из лучших перлов моей коллекции звучит так: «Битого, пролитого да п-прожитого — не воротишь». И кстати, госпожа К-корзухина, существование Дьявольского п-полдника по-прежнему не доказано абсолютно. Вследствие чего программа Панаевой и Клушанцева «Белая лошадь» была свернута как бесперспективная. Еще вопросы? Вопросов нет. На сём наш семинар предлагается считать…

В этот момент дверь аудитории приоткрывается и в проеме ее возникает кудлатая, веснушчатая голова еще одного студиоза.

В и т т е. Сударь, вам что угодно? Ведь мы уже заканчиваем…

С т у д е н т к а «Алекса». Учитель, это не наш…

В и т т е. Ну, так тем более. Вы, видимо, ошиблись дверью, милостивый государь.

С т у д и о з (робко входя). Простите… Мне указали, что здесь можно сыскать профессора Витте, Йогана Карловича…

В и т т е. Сыскать м-можно. К вашим услугам, почтеннейший.

С т у д и о з. Как хорошо! А я, было, совсем заплутал. В нашем Архитектурном все намного проще.

В и т т е. Что же вам угодно?

С т у д и о з (торопливо, сильно окая от волнения). Мне сказывали, что вы — самый крупный специалист по истории Петропавловского собора…

В и т т е. Ну, это сильное п-преувеличение.

С т у д и о з. Дело в том, что мой дипломный проект — реставрация его шпиля. Вместе с крестом и ангелом. И я просил бы вас о некоторой консультации. Вот, видите ли… Предварительное изучение объекта показало множество исторических напластований. Но я хотел бы вернуться к первоисточнику… (Достает из тубуса чертежи и раскатывает их по столу. Все с любопытством их рассматривают. В и т т е вдруг осеняет какая-то глубокая мысль. Он сходит с кафедры, приближается к С т у д и о з у и рассматривает его, приподняв очки.)

В и т т е. Простите, милейший… Я не мог вас где-нибудь видеть раньше? Только… э-э… простите, с бородой. Вас как п-прикажете величать?

С т у д и о з (смущенно). Так Телушкин я… Петя. С Архитектурного.

С бастиона Петропавловской крепости доносится звук полуденного выстрела. Снова возникает изображение Ангела и надпись — «1833 год. Санкт-Петербург». Звучит титульная песня.

К О Н Е Ц

Оглавление

Сцена первая в которой зрители знакомятся с главным героем, попавшим под подозрение

Сцена вторая в которой обычный петербургский двор становится местом загадочных происшествий

Сцена третья в которой ведутся странные разговоры о городе Петербурге и его жителях

Сцена четвертая в которой практиканты проводят оперативное совещание

Сцена пятая в которой практиканты решительно вмешиваются в ход событий

Сцена шестая в которой несгибаемый Крис Алдонин приходит в полную растерянность

Сцена седьмая в которой появляется забытый персонаж

Сцена восьмая в которой с самого начала все пошло не так

Сцена девятая в которой окончательно сбрасываются маски и наступает развязка

Сцена десятая в которой главного героя пытаются спасти

Сцена одиннадцатая в которой профессор Витте заканчивает семинар для будущих практикантов, объясняет последние загадки, говорит о стихах Сверхразума и впадает в столбняк от совершенно уже неожиданного посетителя Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg