«Петух»

Анатолий Гусев ПЕТУХ

В станице Кагальницкой, в доме станичного атамана собрался суд чести Добровольческой армии.

Генерал-лейтенант Александр Александрович Боровский зачитал приказ командующего Добровольческой армии генерала от инфантерии Лавра Георгиевича Корнилова, который гласил, что прапорщик де Боде украл петуха, то есть совершил акт мародёрства, прапорщика отдать под суд, суду разобраться с данным делом и сурово наказать виновного, о выполнении — доложить.

С момента своего создания в декабре 1917 года в Новочеркасске, Добровольческая армия вынуждена обороняться от превосходящих сил революционных соединений. Лучшей обороной Корнилов посчитал нападение. Армия дралась, фактически в окружении беспрестанно атакуя. Очень чувствовалась нехватка боевых офицеров, прошедших войну, боеприпасов, обмундирования, продовольствия. Недоедание и голод были верными спутниками Добровольческой армии. Но Лавр Георгиевич сурово пресекал какие-либо попытки грабежа населения, считая это недостойно чести русского офицера и дворянина, из которых и состояла в большинстве своём Добровольческая армия. Мародёрам, как правило, доставалась крепкая верёвка и не менее крепкий сук — патроны следовало беречь для врагов. Корнилов был человеком суровым.

Под натиском Красной армии, 22 февраля 1918 года Добровольческая армия оставила Ростов и двинулась с боями на Кубань, преследуя цель захвата Екатеринодара и соединения с отрядами Кубанской Рады, поддерживающее белое движение.

Добровольческая армия была больше по названию армия. Только генералов тридцать шесть человек, более двух тысяч офицеров, и чуть больше тысячи рядовых, в основном мальчишки-юнкера и гимназисты старших классов. По численности это полк старой армии. Но и сбродом это назвать было нельзя. Дисциплина была железная и страстная воля к жертве за свободу, за правое дело, за право жить в той России, которую они теряли. Они искренне верили, что смогут разжечь святое пламя освобождения России от ига большевизма. И эта вера помогала им выдержать все те страдания и напасти, что выпадут на их долю и преодолеть все предстоящие им лишения. В конечном итоге, полк превратиться в армию, армию, обречённую на поражение.

Выдержав бой у станицы Хомутовская, в станице Каргалинская, решено было отдохнуть два дня.

В большой зале казачьего дома собралось офицеры Юнкерского батальона и несколько командиров из других полков. Они расположились на скамейках у окон, напротив их на табуретки, закутавшись в шинель и надвинув фуражку на глаза, сидел провинившийся прапорщик. У двери переминался с ноги на ногу хозяин съеденного петуха.

Генерал-лейтенант зачитал приказ командующего армией, развёл руками и сказал:

— Ну, что ж? Давайте разбираться, господа.

Господа заёрзали на своих скамейках. Самым старым из них был генерал Дубовицкий, ему пятьдесят один год, весь седой. Боровскому — сорок один, двоим чуть за тридцать, остальным гораздо меньше тридцати. Прапорщик для них свой. Грабили местное население в основном люди случайные, затесавшиеся в ряды добровольцев да морячки из морской роты капитана второго ранга Потёмкина, заражённые вирусом анархии, оставшиеся без своего командира, но это быстро пресекли.

Тому, кто идёт умирать за правое дело не до грабежей.

— Нет, это не дело, господа, — сказал полковник Зимин, на нём тёмно-синяя форменная тужурка железнодорожника, подаренная начальником станции Ряжская, с тёмно-зелёными петлицами на воротнике, но с белыми с золотом погонами на плечах, а каблук правого сапога держался на двух гвоздях, — из-за какой-то птицы лишимся такого геройского прапорщика? К нам, что? Пополнение прибыло? Что-то я не заметил. Вы что, Александр Александрович, действительно хотите повесить прапорщика де Боде?

— Нет, Виктор Витальевич, у меня приказ Лавра Георгиевича разобраться в этом деле. И, если виновен, наказать. А как наказать — будем решать.

— Да за что наказывать? — сказал штабс-капитан Мазарович. — Девчонка же совсем. Даже если и виновата — простить.

— Я не девчонка! — зло, со слезами в голосе, вскочив со своего места, сказал прапорщик.

— Хорошо, Софья Николаевна, — согласился Мазарович, — барышня, но это сути дела не меняет.

— Я офицер!

— Вы офицер, Софья Николаевна, — успокоил её Боровский, — с этим никто не спорит. Сядьте, прапорщик.

Софья подчинилась, села на свой табурет.

— И хороший офицер, я вам доложу — сказал подполковник Глебов.

— От хорошего корня, хороший росток! — согласился с ним генерал Дубовицкий. — Мы с вашим батюшкой, Софья Николаевна, не один пуд соли съели. Где он сейчас?

— В Крыму, в нашем поместье.

— А вот с другим вашим родственником, Августином Климентьевичем, воевали вместе. Царство ему небесное, погиб смертью храбрых в пятнадцатом, не дожил до этого бардака.

— И живые будут завидовать мёртвым — вздохнул Глебов.

— Бабы на войну пошли! — сказал с досадой сотник Абрамов. — Чую эта кутерьма добром не кончиться. Кровушки прольётся море! Народу много погинет! Кто же рожать-то будет, если и бабы в эту кашу влезут, под пули пойдут?

— Да, это конечно, дурость Керенского создавать женские батальоны — сказал Дубовицкий. — С тем же батальоном Бочкарёвой. Создали для поднятия духа армии! Разве этим можно поднять дух армии?

— Женщины хорошо себя показали на фронте! — горячо возразила Софья.

— Не хочу вас огорчать, Софья Николаевна, но не всегда и не везде. Женщина по природе своей не приспособлена к этой крови, грязи, бойне. Хотя есть исключения. Вы, например.

— Да, — поддержал его Зимин, — под Ряжской. Вот думал: «Всё, пропали!» Наши цепи отходят, за явным преимуществом большевиков. А тут, Софья Николаевна, матерком на бегущих солдат. Те остановились в недоумении, а потом заржали. И со смехов пошли в атаку. Так нас обложила, что у нас было только два выхода. Или застрелится от стыда или пойти в атаку. И пошли, и красных отбросили!

— Она такая, — подхватил юнкер Петровский, — ещё в Москве в конце октября прошлого года на Зубовском бульваре убили пулемётчика, Кольку Игнатьева, нашего, с Алексеевского училища. Красные к пулемёту никого не подпускали. Стреляли. Наши юнкера опасались. А она вышла, легла к пулемёту и отогнала этих красногвардейцев.

— А что удивительного? — сказал Дубовицкий. — Женщины сами дают жизнь, поэтому смерти не бояться.

— Это не я — подал голос прапорщик. — Я у Никитских ворот была на крыше театра «Унион» почти всю неделю боёв. А это Таня Бархаш была. Наша, с Александровского училища.

— Она здесь? В армии?

— Нет, на Кубани. Дойдём — увидимся.

— Это разумеется.

— Вы правы, генерал, — сказал сотник Абрамов. — Никак не могу привыкнуть, что женщина может умереть. Тем более молодая. Хотя сколько их мёртвых повидал! Она жизнь должна давать! Как она может умереть? Ну, ладно, лет в восемьдесят.

— А сколько вам лет, Софья Николаевна? — спросил Дубовицкий, — извините за бестактный вопрос.

— Двадцать один.

— Ага. Значить вам будет восемьдесят лет в семьдесят седьмом году? Что, интересно тогда будет?

— Нас с вами не будет! — сказал сотник. — А вы живите, Софья Николаевна. По возможности до девяносто седьмого года.

Софья улыбнулась.

— Мы отвлеклись, господа — прервал их Боровский, — подвиги прапорщика де Боде всем хорошо известны. Мы здесь разбираем не её лихость, а её проступок с петухом, будь он не ладен. И ещё, Софья Николаевна, мат в устах молодой барышни не уместен. Вы дворянка, баронесса, офицер и вам опускаться до уровня базарной торговки, до уровня хама, простите, не к лицу. Возможно, в ситуации под Ряжской ваш мат был необходим, но это исключение. Итак, продолжим. Будьте так любезны, баронесса, скажите: как так получилось с этой несчастной птицей, и как об этом Корнилов узнал?

Де Боде встала постройке смирно и доложила чётким голосом:

— Он не узнал, он лично увидел. Виновата.

— Сядьте, баронесса, мы вам тут не враги, и расскажите всё по порядку.

Софья повиновалась. Фуражка её сдвинулась на затылок, обнажив коротко стриженные густые тёмные волосы, большие голубые глаза смотрели спокойно.

— Мы последние вернулись из-под Хомутовской. Всё, что могло быть съедено на постои — съели. Я поймала этого петуха, а когда отрезала ему голову, тут меня и увидел Лавр Георгиевич. Как заорёт: «Где взял? Купил? Нет? Под арест!»

— Так ты голодная, второй день? — удивился Боровский.

— Так точно.

— Безобразие. Ну, продолжай.

— Что продолжать? Всё. Я бы заплатила, да чем? — развела руками Софья.

— И так, господин казак — сказал подполковник Глебов, обращаясь к хозяину петуха, — вас устроит некая компенсация за вашу птицу?

— Что? — не понял хозяин петуха.

— Да какой он казак? — сказал сотник Абрамов, он, опираясь левой рукой на шашку, скручивал цигарку. — Иногородний. Сыны-то где?

— А Бог их знает, господин казак. Были в армии.

— Значить — у большевиков — уверенно сказал сотник. — Земельку им пообещали большевики. А где они её возьмут? У нас!

— Так хочется, что бы всё по справедливости было. Что бы у всех всё поровну было — робея, не уверенно сказал иногородний.

— Поровну? А земля-то, она не ровная, она бугристая. Мы, казаки, эту земельку кровью поливали! От татар да турок её отбивали! А вы пришли незнамо откуда — и теперь — поровну! Ну, хорошо. Разделим мы её поровну. Пшеницу засеем. У тебя, положим, на пригорке, а у меня в низинке. А лето жаркое. У тебя урожай сгорел, а у меня нет. И что? Ты, мужик, ко мне придёшь моё добро отбирать?

— Не знаю — честно сказал мужик, — но должно всё по справедливости быть.

— Сейчас не об этом, Андрей Николаевич, — не дал казаку ответить Боровский.

— А о справедливости — сказал Глебов и достал из брюк портсигар. — Не знаю, золотой или нет, но австрийский, трофейный. Положите сюда вашу цигарку, Андрей Николаевич.

Сотник с неохотой повиновался. Глебов захлопнул портсигар и протянул его мужику:

— Вас устроит это за петуха, любезнейший? Или вы будете настаивать на казни прапорщика?

— Казнить за птицу? Девку? Да Бог с вами, ваше благородие. И этой штуки мне вашей не надо. Даром берите.

— Нет, даром нельзя. Главнокомандующий запрещает. Так что? Берёте?

— Беру. Куда деваться? Может, обменяю эту штуку на петуха. Хотя и сомнительно. Петух в хозяйстве нужен.

— Так он же яйца не несёт? — удивилась Софья. — В хозяйстве не очень что б очень нужен.

Все заулыбались, а Боровский спросил:

— Вы поэтому и взяли петуха, Софья Николаевна, что он не несётся?

— Да.

— Так, барышня, — развёл руками мужик, — без петуха по весне цыпляток не будет.

Баронесса покраснела.

— Ничего — сказал сотник Абрамов — надо будет, сам своих курей потопчешь.

Баронесса покраснела ещё больше.

— Давайте без пошлости, сотник — одёрнул казака Глебов и мужику — и так, покупка состоялась?

— Да — с неохотой сказал мужик и взял портсигар.

— Тогда пишите расписку, что за петуха заплачено сполна и претензий не имеете.

— Что не имею?

— Ну, что ты всем доволен.

— Да не всем я доволен. Петуха-то нет.

— Так обменяешь на портсигар — возмутился Абрамов — за него ты трёх петухов получишь. Пиши расписку, а не то я тебя шашкой полосну.

— Это вы можете — недовольно пробурчал мужик и сверкнул злобным взглядом — чего доброго, а это можете.

— Дайте ему бумагу, Александр Александрович — сказ Глебов.

Мужику дали бумагу и химический карандаш, он сел за стол и, слюнявя грифель, очень медленно с трудом написал расписку печатными буквами.

— Вот и славно — сказал Боровский, прочитав бумагу — можете быть свободны.

Мужик, что-то ворча под нос удалился.

— Но господа — сказал Боровский, — у нас тут суд чести, а не торговля петухами. Прапорщика мы обязаны наказать и доложить о выполнении главнокомандующему армии.

— Но не повесим же мы её в самом деле, генерал? — сказал полковник Зимин. Он положил ногу на ногу и качал правой ногой, полуоторванный каблук хлопал по подошве сапога.

— Прекратите вы чертей качать, полковник — сказал Боровский — и сделаете что-нибудь со своим каблуком. И предлагайте дело!

— А что я с ним сделаю? Если прапорщику верёвка не пригодиться, то отдайте ею мне. Я ею сапог подвяжу.

— Это не поможет — сказал Абрамов.

— А что поможет?

— Отставить о сапогах, господа! — скомандовал Боровский. — Что Лавру Георгиевичу ответим?

— Что наказали — ответил Глебов.

— Как?

— Гауптвахтой — подсказал Мазарович. — Десять суток. Запрём в сарае, натаскаем сена. Барышня хотя бы отоспится в тепле.

— Какие десять суток, штабс-капитан? Мы послезавтра выступаем.

— Хорошо, сутки. Но написать-то мы можем десять. Бумага всё стерпит.

— Да и в походе, можно считать, что она под арестом — сказал Глебов.

— Правильно — согласился с ним сотник. — Софья Николаевна, а как вы в седле держитесь.

— Ещё недавно думала, что хорошо — улыбаясь, сказала Софья, — а прошлым летом упала с седла, сломала ногу.

— Пустое. Бывает. Ординарца убили у генерала Эрдели. Я замолвлю словечко.

— Очень вам буду благодарна, Андрей Николаевич — улыбнулась баронесса.

— Сочтёмся, Софья Николаевна.

— Господа, да холодно ей в сарае-то будет — сказал Петровский. — Дождь вон идёт. Сыро и холодно.

— А у нас в Урюпинской наверное снег валит — вздохнул сотник Абрамов.

— Тогда в бане — сказал Зимин. — Натопим баню. Она там помоется, отоспится в тепле. Давно не были в бане, Софья Николаевна?

— Давно — кивнул прапорщик.

— Женщине в бане одной нельзя — хмуро сказал сотник — банник может обидится и навредить как-нибудь.

— Неужели вы верите в эти суеверия, сотник? Домовой, банник. К тому же она не по своей воле, баннику всё можно объяснить. Он поймёт.

— Можно, конечно, — согласился Абрамов.

— Что ж, прекрасно — обрадованно сказал Боровский, — если все согласны, то так и напишем.

Все согласились, стали расходиться.

— Пойдём в сотню, Виктор Витальевич — сказал Абрамов, — подкуём тебя.

— Что я лошадь что ли?

— Не важно, а сапог твой починим.

На следующий день в штабе армии Боровский докладывал Корнилову.

На большом столе была разложена карта, Корнилов склонился над ней. Вокруг стояли руководители похода.

— Мы окружены своими же войсками, перешедшими на сторону большевиков — вздохнул Корнилов. — И, по донесениям разведки, к ним подходят какие-то новые части. Но вот здесь, я думаю, прорваться можно.

— И что это за партия такая? Не слышно о них было. Эсеры — да! А о большевиках никто и не знал. Царская охранка ими почему-то не занималась.

— Охранка ими не занималась в связи с очевидной бредовости коммунистической идеи.

— Идея не показалась нашему народу так уж очевидно бредовой.

— Простой народ, что русский, что французский склонен верить в чудеса и справедливость.

— Зато у них теперь полная демократия — усмехнулся Корнилов. — Пока они на митинге решают: исполнять приказ командиров или нет, наша армия успевает пройти далеко вперёд. Но это всё лирика. Что у вас, Александр Александрович?

— Рапорт. По поводу прапорщика де Боде — доложил Боровский.

— Так, хорошо. Повесили стервеца?

— Никак нет!

— Не понял вас, генерал?

— Суд офицерской чести во всём разобрался. Прапорщик честно во всём признался. Нашлись смягчающие обстоятельства. Всё улажено. За петуха заплачено. Не знаю, остался потерпевший довольный оплатой или нет, но плату взял. Суд решил, что не стоит ради приобретения призрачной лояльности местного населения лишаться хорошего бойца. К тому же есть ещё одно обстоятельство.

— Смягчающее? Какое?

— Вы знаете, Лавр Георгиевич, что в нашей армии воюют пятнадцать женщин-прапорщиков?

— Офицерочки? Знаю.

— Прапорщик де Боде одна из них.

Корнилов тяжело посмотрел на Боровского.

— Рапорт — коротко приказал.

Взял бумагу, прочитал.

— Какие десять суток, генерал? Завтра же выступаем.

— Так точно.

— Хитрецы. Ладно, принимаю ваше решение. Но, надеюсь, что это больше с ним не повторится.

— Не повториться — сказал генерал Эрдели. — Разрешите доложить?

— Докладывайте, Иван Георгиевич.

— Разрешите взять прапорщика де Боде к себе ординарцем.

— Разрешаю. Это всё же более безопасно, чем в цепи. Война всё таки не женское дело.

Улан подскакал к бане, ведя в поводу ещё одну лошадь. Соскочил, в руке вещь-мешок, деликатно постучал в дверь бани.

Софья распахнула дверь. Улан протянул мешок:

— Велено передать. Переодевайтесь. Вот конь ваш, рыжий. Хлебушка ему дайте с солью, если есть.

Де Боде кивнула, пригласила улана:

— Заходите хоть в предбанник. Дождь.

— Да нет, благодарствуем, мы привычные. Здесь подожду.

Баронесса пожала плечами, прикрыла дверь. А через полчаса дверь распахнулась. На де Боде была черкеска с серебряными газырями, штаны, лакированные сапожки, кубанка чуть набекрень и чёрная бурка на плечах.

— Как же так угадали? — улыбалась, не скрывая радости баронесса.

Улан пожал плечами:

— Вот ещё шашка, барышня и наган ваш.

Софья прицепила шашку, наган, всё ещё улыбаясь.

— Хлебушек-то есть?

Софья кивнула.

— Ну, идите, знакомьтесь.

Де Боде подошла к рыжему коню с белой полоской на лбу, погладила по морде, протянула хлеб на ладони:

— На, лошадка.

Конь осторожно мягкими губами взял с ладони хлеб.

Баронесса перекинула повод через голову лошади, лихо вскочила в седло. Чувствовалась кавалерийская выправка.

— Поехали? — сказала и послала ногами и корпусом лошадь вперёд.

И они скрылись в толще ледяного дождя, спеша навстречу судьбе.

22 октября 2018 г.