«Небесное Притяжение»

Небесное Притяжение (fb2) - Небесное Притяжение [YAM Publishing] 855K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерий Витальевич Строкин

Валерий Строкин Небесное Притяжение

Глава 1 ЛОГИЧЕСКАЯ ЦЕПОЧКА: КОЛБА — ОБЕЗЬЯННИК — ПТУ — ЗАВОД — ПУ… ИЛИ: ЧТО ТАКОЕ СВВ

Здравствуйте… или здрасьте…

Первые слова сказаны, отступать поздно, и было бы куда…Времени, как и сил — в обрез.

Меня зовут Максим Клон, родился в известном городе Заводе. Клон — фамилия у меня такая: краткая и конкретная, по сути и содержанию. Меня как джина выпустили, только не из бутылки, а из пробирки. Носителем чьих ген являюсь — определить невозможно. Вопрос моего появления решался на внеплановом Пленуме ЦИК. Помните, лет 20 назад, выдали постановление-опус создать в лабораторных условиях гибрид рабочего и крестьянки? Поэтому я написал выше, что родился в Заводе, в отличие от сынов председателей, которые рождаются в поле. Бог ты мой, клоновый, подумать только: женщины работали на девятом месяце беременности…

Город у нас прозвали ласковым аборигенным именем — Черный. В нем такое количество высоких черных труб, безостановочно плюющихся черными облаками, что туземцы забыли какого цвета небо и есть ли на нем звезды. Теперь понятно, что это тяжелая станкостроительная индустрия, плюс легкая химия, основная часть продукции шла на оборонку. В городе есть оптические кварталы, химические, киповский, лабораторный — строго засекреченный квартал: вход по пропускам, для высоколобых, задумчивых очкариков в белых халатах, прячущих звезды на плечах.

В одной из лабораторий, согласно указу Партии, провели опыт по извлечению из пробирки существа, которое должно было получить гордое звание — человек. В Заводе женщины рожали мало и неохотно, на свет чаще производились уроды, спасибо городской экологической обстановке, в то время как заводам страны необходимы сильные и здоровые, без дауновских отклонений, рабочие руки и ноги, иногда, в небольших количествах — головы.

Опыт прошел удачно. Первый и последний. Меня выколотили из пробирки навстречу светлому и счастливому будущему. Через год ЦИК сменилось, пришли новые люди, принесли новые программами и проекты. В это время в общественном крике исходила западная пресса, всех цветов и оттенков, вопя о том, что русские выращивают зомби для индустрии и покорения космического пространства. Полный гегемон!

Когда наши подписали мораторий на неиспользование ядерного оружия и разрешили хоронить в Сибири ядерные отходы — скандал с зомби замяли. Западная пресса заговорила о мире, дружбе и жвачке.

Меня предъявили по всем мировым телеканалам: гугукающего и чмокающего соской. Мир умилился, сюсюкая ткнул в меня пальцем. Ученые заспорили сколько месяцев, или лет я протяну на белом свете. Давали, как на тотализаторе: от 3-ёх месяцев, до 18 лет и полный дебилизм.

Гуманные организации: ООН, НАТО и те кто договаривался в Варшаве — решили оставить мальчику жизнь и махнули на меня рукой. Вердикт — забыть. И забыли… Чиновники вернули опытный экземпляр, в мокрых пеленках в родной Завод.

Для ученых, я перестал представлять загадку, они решили задачу и перекинулись на другие проблемы. Как раз решалась важная задача — продовольственная. Вопрос поставили ребром: чем кормить рабочее население. Академики боролись за результаты скрещивания свиньи и соболя: хотелось как всегда, всего и сразу — много мяса и дорогого меха.

Я рос и воспитывался никем не тревожимый. До 16-лет меня звали ПОЛ (первый-опытный-лабораторный). ПУОЛЭЧ перестали называть в детском саду (первый-универсальный-опытный-лабораторный-экземпляр-человека). Вот бы знать кто из лаборантов, переполненный фантазии и юмора так подписал пробирку? С бирки, наклеенной бумажным клеем, на стекло лабораторного сосуда, абревеатура имени начала кочевать по документам и справкам. Буквы «У», «Э», «Ч» — я выбил из справок детскими кулачками: разбивая носы любителям дразнилок, переворачивая манные каши на новые туфельки воспитательниц, выплевывая яблочное пюре на белый халат заведующей. Решили, что проще называть Пол.

Пол так Пол, хоть какое-то имя. Лучше, чем Пуолэч. Взять на воспитание бездетные доброхоты боялись, после того, как знакомились с моим личным делом. Я попал в приют, который народ ласково именовал — «отказник». Сами «отказники», прозывали его «обезьянником». Веселое было времечко…Там до фени у кого какое имя — пол или потолок.

Пришло долгожданное время, я получил паспорт и выбрал имя и фамилию.

— Максим.

— Почему, Максим? — пожилая женщина, работник паспортного стола, оторвалась от заполнения анкеты.

— Потому что, это лучше, чем Пол.

На самом деле, у меня когда-то была любимая игрушка — пластмассовая тачанка-растовчанка: красные кони пригнув головы, неслись по степи, возница пристал, в напряжении вглядываясь вперед, а за его спиной склонился над пулеметом Максимом, пулеметчик Максим. И строчил, строчил, строчил из пулемета по врагам, а у него их было много.

— Максим, так Максим, — она записала имя. — Отчество?

— Без отчества.

— Как, без отчества? — женщина нахмурилась. — Без отчества не положено.

— Какое у меня может быть отчество?

— Любое, без отчества нельзя. Ведь ты выбрал имя?

— Имя — другое дело. Отчество выбирать не буду. Нет его, — отрезал я.

Она нехотя поставила в графе прочерк.

— Какую фамилию берете? — в голосе появилась строгость и злость.

— Простая фамилия — Клон.

— Что это за фамилия?! — возмутилась женщина.

— Не хуже чем Буш, не лучше чем Путин.

— Да как ты смеешь! — её очки от повышенного давления запотели.

— Беру фамилию Клон.

Она быстро записала и не поднимая головы, нервно произнесла:

— За паспортом придете через неделю, гражданин Клон.

Так, в миру, появился Максим Клон. Истинный ариец. Со временем, как гадкий утенок, я превратился в высокого и голубоглазого блондина.

После обезьянника и школы я попал в хабзарню — профессиональное, да еще техническое — училище. Профиль, как и судьбу, выбрали за меня. После окончания училища, меня определили на завод, в энергоцех, теплосантехнический участок. Так как до этого все в мое жизни было не столь главным и обязательным, предисловие на этом можно закончить.

Падает занавес, живо готовится новая сцена…

Марш «Славянки», проводы в армию.

ПУ — всего лишь маленькое «пу». Для тех, у кого нет воображения — призывной участок.

Стадо наголо бритых «баранов», заводской автобус раскрыв дверцы выплюнул на черный плац комендатуры.

— Короче ребята, служите Родине достойно. Надежно защищайте незыблемые границы: на земле, воде и небе, — произнес краткую напутственную речь заместитель главного инженера по общим вопросам. Хорошая должность, если касается не частных, а общих вопросов.

К заму подлетел лейтенантик, как мумия, весь перевязанный портупейными ремнями.

— Сколько?

— Станкостроительный: двадцать шесть повесток — двадцать шесть голов.

Лейтенант пробежал глазами по бритым макушкам, на которых вспыхивали веселые весенние зайчики.

— Принято, — он заскрипел портупеями, вложил в папку повестки и общий список.

ЗГИпОВ — влез в автобус, махнул рукой и крикнул водителю:

— Трогай!

Последнюю пуповину, связывавшую нас со станкостроительным, обрезали закрываясь ворота украшенные красными звездами. Лейтенант облизал губы, улыбаясь, посмотрел на строй.

— Ну, что орлы, так и будем стоять? На медкомиссию — живо! — Он показал на вытянутое, белое здание комиссариата. Там у крыльца, шумела толпа бритоголовых, успевших пройти медкомиссию.

— За вами уже купцы приехали, — объявил лейтенант.

Мы, заводские, гуськом потянулись к комендатуре. Поднялись по щербатым ступенькам, прошли мимо комнаты с дежурным офицером, и попали в зал ожидания. Меблировка помещения состояла из театральных скамеек, окна тоскливо смотрели на плац.

— Так, — суетился лейтенант, — сейчас я раздам ваши медкарты и вы разденетесь. Список составлен согласно алфавитных данных, когда услышите свое имя, проходите в ту дверь, — он показал куда. Над дверями висела желтая лампа, забранная в железный корпус.

— По сигналу, лампы. Всем всё ясно?

Кто-то поинтересовался:

— Как раздеться?

— Я же ясно сказал — раздеться, что означает до гола.

— До плавок?

Офицер вздохнул:

— Боже, каких идиотов призываем. Раздеться до гола, что означает полностью. — Он раскрыл планшетку, уставился в список.

— Абакумов Андрей Анатольевич?

— Я!

— Да, ты. Возьми карту, пойдешь первым. Раздевайся и живее.

— Баранов Николай Петрович?

— Я.

— Гнеденок Кирилл Валерьевич.

— Я!

На мне лейтенант запнулся:

— Клон Максим…э-э-э…как твое отчество? Написать забыли.

— Я! — выкрикнул делая шаг. — Не забыли, все правильно.

— Как верно?

— У меня нет отчества.

— Как нет? Это не положено, — лейтенант растерянно покачал головой.

— Это уж как у кого получилось, — философски заметил я.

— Молчать! — закричал лейтенант.

Всем известно, что крик, как голосовая модуляция, является защитной реакцией на незнакомое. Я вырвал медкарту, отошел в сторону и принял участие в общем стриптизе.

— Идиоты, — краснея, пробормотал лейтенант.

Сложив узел с одеждой подле стены, сел сверху, чувствуя себя полным нудистом.

Наконец стали вызывать, как выразился лейтенант, согласно алфавитных данных.

Рядом, примостился парень. Мне он показался знакомым и не мудрено: мы все были братьями-клонами: голые и лысые.

— Хвалей, Дима, — представился он. — Я тебя знаю, ты с энергоцеха, а я на электротехническом участке работал.

— Может и встречались, — я заглянул в большие серые глаза, спрятанные за круглыми стеклами очков. — Сейчас никого не узнаешь — все на одно рыло.

— Это точно, армия стирает индивидуальность, сплошной монолитизм — Хвалей улыбнулся, поправил очки.

«Вот умник нашелся», хмыкнул про себя.

Парень поставил карточку на живот, используя её как фиговый листок, сцепил руки на коленях. — Интересно, куда нас отправят? Не слышал откуда купцы приехали?

— Какая разница. Нас в армию отправят.

— Нет, разница есть.

— И куда ты хочешь? — насмешливо поинтересовался я.

— В десантные войска, но боюсь, что из-за очков не возьмут. А ты?

— Не думал об этом, — я пожал плечами, отмечая про себя что «умник» еще вдобавок романтик. — После обезьянника и хабзарни мне все равно куда.

— Ты был в отказнике?

— Был.

— В котором?

— Тебе что?

— Я из восьмого.

— Третий, — знакомство скрепили крепким рукопожатием. Обезьянник — это пожизненное братство.

— Теперь понятно, почему у тебя нет отчества.

— Но у тебя есть, — хмыкнул я.

— У меня другая история, — Хвалей пожал плечами, грустно улыбнулся. — Кажется твоя очередь, — он кивнул на лампочку.

— Спасибо и с Богом, — я вскочил на ноги и направился к двери. Кто-то стрельнул по ягодицам бумажным шариком. Не оборачиваясь, я показал кулак. За спиной раздался хохот. Опустив на причинное место медкарту, внутренне краснея, толкнул дверь.

Не люблю людей в белых макинтошах, у меня на них послеродильная аллергия. Не испросив моего мнения, забыв, про мнение Всевышнего — вытряхнули из пробирки в сумасшедшее время и в сумасшедшую страну. Здешние люди под белыми халатами носили армейскую форму. Они ничьего мнения не слушают, выполняют приказы.

Врач отбежал в угол комнаты, предварительно усадив меня в кресло. Сложив губы трубочкой, прошептал:

— Тридцать шесть красных попугаев.

— Шестьдесят восемь зеленых крокодилов, — отозвался я.

Врач обиделся. Небрежно заглянул в мои уши, посмотрел рот и сел за стол. Что-то коряво написал, поставил размашистую подпись.

— Идите. Продолжайте движение, — взмахнул прощаясь картой.

— Продолжаю, — я вошел в следующую дверь.

Дантист, заглянув в рот, объявил:

— Зубки, молодой человечище, отменные. Ни одной пломбочки, ни одной дырочки, кариеса не видать. Какой пастой пользуетесь?

— «Поморин».

— Странно. Значит у вас хорошая наследственность.

— Даже не сомневаюсь.

— Вашими зубами прутья грызть можно. Ступайте, человечище, удачной вам службы.

— Не могли ничего лучшего пожелать?

Терапевт, озабоченно хмурясь, обстучал мои колени, с таким видом, словно настраивал пианино. Осмотрел руки, ноги, громко сопя обследовал стетоскопом грудь.

— У меня сердце болит, — я попытался навязать разговор.

— У кого оно сейчас не болит? — меланхолично вздохнул терапевт, расписался в карте и демонстративно кивнул на дверь.

Женщины! Я чуть не выронил медкарту. Крепко прижал «фиговый листок» к животу. Так всегда, не знаешь, что может подстерегать, за поворотом.

— Входи, не изнасилуем. — Подбодрила пожилая женщина, кинув беглый взгляд, она сидела за столом и заполняла карточки. Рядом стояла молоденькая брюнеточка. Тут же ехидно хихикнула. Наверное, практикантка. В их кабинете было меньше казенщины, даже радио играло:

«Стекла не бьют, потому что их нет. Сказка о том, где был солнечный свет. Я же пою, где поет ворона»…

— Иди сюда, — властно приказала врач.

Я представил, сколько таких бесполых, как я, проходит перед ней за день.

— Нина, возьми у него карту.

— Отдай, — практикантка, не без труда сорвала мой «фиговый листочек».

— Повернись и стань в углу, — командовала женщина. — Сексуальные связи были?

— С кем не бывает, — ухмыльнулся я разглядывая зеленую стенку.

— С мальчиками? С девочками?

— При чем здесь мальчики?! — возмутился я.

— Нагнись.

— Что?

— Нагнись!

Я робко повиновался. Отличная поза для использования. Меня употребили — бросив мимолетный взгляд.

— Выпрямись. Иди сюда, — позвали к столу.

— Убери руки, не бойся, не оторву.

— Я не боюсь, — руки я не убрал, развел ладони крылышками в стороны.

— Нормально, просто замерз, — констатировала женщина, — Нина, пиши — отклонений не обнаружено, к строевой службе годен.

Я сердито вырвал у хихикающей Нины «бегунок».

— Какие мы стыдливые.

— Посмотрел бы я товарищ, на тебя со стороны, — бросил я, прикрывшись листком и пятясь к дверям.

«Тикают так, как вулканы поют. Реки стоят, воду больше не пьют. Ты как они, я же, как ворона. Я ворона! Я ворона! На-на-на-на-на!»

— Уф, — с облегчением хлопнул дверью, попадая на новую экзекуцию.

— Кто там? Здравствуйте! — дядя, в толстых очках, широко улыбаясь, усадил меня в кресло, отбежал к щиту с буквами. Он взмахнул указкой, словно дирижер и ткнул в нижний ряд.

— Это видите?

— Вижу.

— И это видите?

— Вижу.

— Какая буква?

— Дабалъю.

— Может быть, может быть, — он приблизил лицо к щиту. — Может быть. — Подбежал к столу, придвинул мою карту. Склонился низко, как будто склевать хотел. — Ну и отлично, сынок, артиллеристом будешь.

— Всего хорошего, — протянул анкету.

В следующей комнате показывали картинки и просили догадаться, что художник хотел изобразить. У каждого свое видение мира, как и выражение его.

— Цифры видите?

— Ну, если приглядеться.

— Так, смотрите сюда. Домик видите?

— Нет, лошадь вижу.

— А, здесь, цифру 6 и 7 видите?

— Нет, это буквы «хэ» и «у».

— Так, какого цвета?

— Ультрамаринового, с небольшой примесью золотистого. Похоже на ранние работы Моне.

Врач внимательно посмотрел на меня и открыл белую страницу.

— Что видите здесь?

— Вижу дорогу дальнюю и казенный дом.

— Правильно видите, — он с облегчением расписался в медкарте.

— У вас поразительный взгляд на вещи, — прокомментировал медик.

— Нет, у меня выразительный взгляд.

Пройдя еще несколько кабинетов, я дошел до последнего. Хозяин кабинета, толстый капитан, обходился без белого халата.

— Карту, — прокаркал он.

Я положил на стол медицинскую карточку с собранными автографами. Сел напротив, кресло жалобно проскрипело. Зеленый свет настольного абажура и зашторенные окна, должны были создать условия для интимно-задушевного разговора. Капитан бегло просмотрел медкарту.

— Очень хорошо.

— Неплохо, — усмехнулся я.

Капитан внимательно посмотрел на меня.

— Хочешь служить в армии?

— Голубая мечта детства.

— Ну-ну, — капитан качнул головой. — Фамилия у тебя странная.

— Не вы первый удивляетесь.

— Тебя в детстве случайно не Пол, звали? — в меня впились холодные рыбьи глаза.

— Возможно, — осторожно ответил я.

Капитан усмехнулся, пригладил светлые волосы.

— Мы все знаем о тех, кто идет защищать рубежи нашей Родины.

— Значит, буду служить в погранвойсках? И кто это мы?

— Тебе надо было взять фамилию не Клон, а Клоун, — толстые пальчики сухо забарабанили по столу. Он придвинул медкарту и что-то нацарапал.

Проходя через вереницу кабинетов, я старался прочитать, что написали военкоматовские врачи. Скажу честно: их каракули никто не поймет. Кажется, что они специально для себя, разработали некий тайный шрифт.

Карта заскользила по столу и остановилась передо мной.

— Будем надеяться, товарищ Клон, что армия сделает из вас настоящего человека и воспитает стоящего бойца.

— Или оставит обезьяной, — я забрал карту.

— Свободен, — холодно процедил капитан.

— Спасибо, — я покинул кабинет и очутился в комнате, из которой начинал броуновское движение по коридорам и кабинетам.

Хвалей вышел последним, фамилия у него начинается не на ту букву.

— Эти круги описал еще великий Данте. — Он сел рядом и начал одеваться.

— Описал так описал, — смеясь отозвался я и добавил:

— Мы их только начинаем. — Я одобрительно уставился на васильковые трусы по которым плавали белые киты.

— Девушка подарила, ничего, правда? — Хвалей смущенно улыбнулся.

— Симпатичные…киты.

Появился лейтенант, собрал медицинские карты и вышел не обронив и слова.

Один из ребят, воровато приоткрыл форточку.

— Легкие требуют срочной никотиновой инъекции, — объявил страждущий, закуривая и выпуская дым в форточку. Возле него встал ещё один наркоман.

— Как тебя звать?

— Кирилл.

— Оставь пару тяг, Кирюха.

— Оставлю. Понеслась игла по точкам.

— Что?

— Пословица иглоукалывателей, — рассмеялся Кирилл.

— Вижу два стратегических объекта, приближающихся к комендатуре, по наши души, — объявил худой парень, стоящий у окна.

— Чую, нас раскинут по пехоте, связи и спецназу.

— Почему?

— Я всегда чую.

— Чувствительный ты наш, — усмехнулся курящий.

— Если повезет — вместе попадем, — предположил Хвалей.

— Если повезет.

— Всегда легче служить, когда не один, а рядом еще кто-то, кого знаешь.

Я пожал плечами, ничего не ответил.

Любитель никотиновых инъекций спрыгнул с подоконника, протянул бычок напарнику:

— Держи — последние тяги свободы на гражданке.

Открылись двери, появился лейтенант в сопровождении трех сержантов — браво-ребятушек. Глядя на них можно было подумать, что на свет их произвела одна мама, выстрогавшая сыновей по единому образцу и подобию: высокие, широкоплечие, с маленькими круглыми головками, с выступающими кирпичными подбородками. Сразу видно, что привыкли не рассуждать, а выполнять приказы. Разница заключалась в погонах: у одного были голубые, у второго — красные, у третьего — черные.

— Вот ваши первые командиры, — представил лейтенант.

Чернопогонник вскинул руку с листками:

— Губов, Гнеденок, Клон, Рыжков, Хвалей, — громко зачитал он.

— За мной! — Развернулся и четко печатая шаг, вышел.

Хвалей хлопнул меня по плечу, подхватил рюкзак:

— Я рад, что мы вместе.

— Так и чуял, — проныл Губов, — не нравится мне черный цвет.

Сержант вывел нас на плац, вторично сверился со списком.

— Что такое СВВ, — спросил Гнеденок Кирилл, рассматривая золотые буквы на сержантских погонах.

— Так, бойцы! Меня зовут Маркулис Валдис Итарович. Ко мне обращаться начиная со слов: товарищ сержант, разрешите обратиться… и так далее. — Бесцветные глаза внимательно оглядели нас.

— СВВ означают: Специальные Военные Войска. — Губы раздвинулись, пытаясь воспроизвести улыбку. — Вам повезло бойцы — большая честь служить в таких войсках. Родина выбрала вас.

— Первый раз слышу, — пробормотал я.

— Для чего выбрала? — спросил Гнеденок.

— Отставить вопросы, — челюсть грозно выдвинулась вперед. — Марш в машину! — Маркулис кивнул на армейский джип. — Дорога предстоит долгая.

— Дорога дальняя, казенный дом, — пропел Гнеденок.

— Отставить песни!

Нас привезли на аэродром, где собралась изрядная толпа лысых новобранцев, а поздним вечером загрузили в транспортный «ИЛ» и отправили к черту на кулички. Идей нет и поныне — куда…

Глава 2 ЗДЕСЬ ВАМ НЕ ТАМ! А ТАМ ВАМ НЕ ТУТ!

У солдата будни на то и будни, что его будят, ни свет ни заря. «Кавалергарда век не долог и потому так труден он: труба трубит откинут полог и….».

Строгий распорядок дня меня преследовал всю жизнь: обезьянник — ПТУ — заводской гудок и наконец, дождался — армия!

По утру, горнист-петушок, трубит «зарю», выдувает медь. Как бедный парень выживает, столько отрицательных эмоций просыпающихся обрушивается на него. Восставшие из небытия жаждут его смерти, причем совершить акт казни, каждый мечтает собственноручно. Горнист — старшина-сверхсрочник и закоренелый мазохист — Аникин Руслан Семенович. Толстяк с маслянистыми и влажными глазками, похожими на две маслины. Наш «чувствительный», Губов Сергей, среди друзей Губа, уверял, что у старшины иная половая ориентация.

Едва стихает вопль иерихонской трубы, по коридору раздается топот сапогов сорок пятого размера, это Маркулис, с судейским свистком зажатым в зубах. Свисток воспринимается хуже горна, если сказать о наших чувствах то они похожи на ненависть в квадрате. В перерывах, между трелями голосом громким и противным он кричит: «Подъеммм!!! Бойцыыы!!!».

Бойцы поднимаются с желанием, распять орущего свистуна, в проходе, между двухъярусных кроватей.

— Минута на туалет, кто не успел, тот опоздал. Построение на улице. Форма одежды номер два!

Лысый табун, тяжело сопя после сна, несется в туалет. В трусах и майках, выскакивает на улицу — форма одежды номер два. Если у сержанта на ногах «красы», нас ожидает десятикилометровый забег вокруг футбольного поля и спортивного городка. Добежавших до финиша (недобежавших тащим на плечах) ожидает расслабительно-слабительная зарядка.

— Бойцы, легкие проветрили? А теперь упали и отжались сорок раз! А теперь, пятьдесят приседаний. Кто упал — тот пропал. Помните, вы находитесь в специальных военных войсках — фабрика по производству настоящих бойцов.

— Помним, — кряхтим мы: отжимаемся, приседаем, падаем.

— Встать, бойцы! В роту с песней — бегом марш!

— Зеленою весной, под старою сосной С любимою Ванюша прощается. Кольчугой он звенит и нежно говорит: «Не плачь, не плачь, Маруся-красавица!»

Утренние истязания заканчиваются и начинается заправка кроватей, выравнивание полосок на одеялах, полотенец, отбивка кантиков с помощью табуретов. Наконец умываемся, чистим зубы. Нас строят, осматривают: похожи ли мы на бойцов? и ведут на завтрак…

Никто не знал где мы находимся. Прошел месяц, с тех пор, как нас загрузили на борт самолета. Там, каждому сделали укол, объяснив, что это против морской болезни. Через минуту, после команды: застегнуть на груди ремни — все отрубились. Проснулись, когда самолет стоял на аэродроме. Маркулис ожидал у трапа и свиристел в любимый свисток.

— Подъем, бойцы, приехали…

Куда приехали, зачем, для чего — никто не просвещал.

Полковник Плохишь (Плохотниченко Сергей Сергеевич), на утреннем построении поздравил с прибытием в самые крутые части страны — СВВ и объяснил: «Сынки, где мы находимся — военная тайна, такая же как и Специальные Военные Войска. Я сам не знаю, слово офицера, где мы находимся. Это может быть Зауралье, а может и Заалтай», — признался он. Поверили на слово, но подозрения, что нас водят за нос, остались.

Командир роты, капитан Оганесян Андрей Виссарионович — высокий, стройный, черноглазый (кто-то прозвал его алычей Кавказа), также ничего вразумительного не сказал.

— В армии не спрашивают, а выполняют приказы. Радуйтесь, что здесь не вечная мерзлота и белые медведи, и не пески со скорпионами и сколопендрами.

Нас переодели в серую, мышиную форму курсантов. Построили. Шеренга получилась внушительная — сто пятнадцать человек. Маркулис проорал:

— Смирно!

Хлопнув дверью кабинета, словно салютую, к нам вышли капитан Оганесян и его правая рука и левое мозговое полушарие, отвечающее за координацию движений — старлей Лукашин Алексей Григорьевич — прекрасный речевой аппарат рожденный в Ставропольском крае.

— Здравствуйте товарищи курсанты!

— Здравия желаем, товарищ капитан! — проорали мы, ревностно пожирая глазами отца родного на ближайшие два года.

— Молодцы! Орлы! — похвалила алыча Кавказа, осматривая строй.

— Первый день, он всегда тяжелый, но помните, что тяжело в учениях, зато легко в бою. Как говорят, в наших Специальных Военных Войсках — тут вам не здесь, а там вам покажут.

Гнеденок всхлипнул, стараясь подавить смех. Покосился в мою сторону и уголками губ прошептал:

— Круто сказал.

— Я ваш командир роты, Оганесян Андрей Виссарионович. Ближе меня — родственников не существует. Со всеми вопросами и предложениями, обращайтесь ко мне, или к моему заместителю — старшему лейтенанту Лукашевичу Алексею Григорьевичу. Светлые усики зама, похожие на ячменные колосья, дрогнули, солнечные блики заиграли на зубах, они у него были крупные, как у лошади. Зам обладал артистическим, хорошо поставленным голосом прирожденного демагога.

— Если командир роты вам приходится отцом родным, попробую заменить мать. — Доброжелательные, голубые глаза посмотрели на меня.

— Хороша Маша, да жена Наташа, — хмыкнул Гнеденок.

— Это не мама, а мачеха, — отозвался Хвалей.

— Всегда мечтал попасть в семью, — ответил я.

— Для вас выпала большая честь — служба в СВВ. Можно сказать — вы находитесь на передних рубежах Родины.

Донесся тяжелый вздох Губы:

— Ох, не нравится мне.

— Разговорчики в строю, — прошипел Маркулис. — Когда говорит командир — каждый глух и нем.

— Словесный перл, пора записывать за каждым, — шепнул Гнеденок.

— Командиры — от слова комики, — добавил я.

— Не подумайте, что вы на границе, — вещал Лукашевич, — но помните, что границы окружают нашу Родину со всех сторон. И за теми границами — мир враждебен и опасен. С завтрашнего дня у вас начинается курс молодого бойца. Он продлится месяц. За это время вы обязаны привыкнуть к армейской дисциплине — основе основ, втянитесь в солдатский быт, нет ничего проще и подтянете физподготовку. Наши сержанты — великолепные педагоги и мастера своего дела. Они превратят вас в настоящих бойцов. Помните: здесь вам не там, а там вам не тут.

Так наступили солдатские будни.

Наша казарма — одноэтажное здание, разбитое на два крыла. Возле дверей, на «тумбочке», стоит скучающий, ковыряющийся в носу дневальный. Пока мы проходим курс молодого бойца и постигаем премудрости воинского быта, дневальных назначают из другой роты из ребят старшего призыва. Понятно, что уборкой они себя не утруждали. Для меня все старослужащие были на одно лицо — типичные Маркулисы.

— Ничего бойцы, — обнадеживал сержант, — через полгодика из вас таких солдат сделаем, девки косяками бегать будут.

За спиной дневального размещалась комната дежурного по роте. Обычно, там сержанты и офицеры, со времени принятия дежурства и до сдачи, азартно играли в нарды или домино. Рядом, за стальными прутьями, блестело на козлах оружие; в нишах, на пронумерованных полках, лежали подсумки с противогазами; стояли ящики с боеприпасами, длинный стол с зеленым сукном, заляпанным масло, для разборки и проверки оружия.

Левое крыло казармы занимало спальное помещение. С двух сторон от навощенного красной мастикой прохода размещались двухъярусные кровати. Четыре кровати с узким коридорчиком образовывали кубрик. Один из кубриков заселили мы. Мы — это значит: на верхнем ярусе спали Димка Хвалей и я; под нами — Гнеденок Кирилл и Губов Сергей.

В конце красного прохода памятным обелиском возвышалась тумба с телевизором, для обязательного вечернего просмотра новостей. Там же стоял проигрыватель пластинок, собранный Ноем еще до потопа. Над роскошью бытовой аппаратуры нависал портрет дедушки Ленина. Вождь ласково улыбался и лукаво щурился в глубь коридора, пытаясь разглядеть, чем занимается дневальный. За тумбой прятались двери кабинетов командира роты и его заместителя.

Правую половину занимали: большая комната, которую называли красным уголком; санузлы, каптерка и еще одна комната, на её двери висел амбарный замок, взятый на прокат из замка Черной Бороды. Единственная комната, которая не имела опознавательных табличек, освещающих для чего она служит и что в ней находится. Гнеденок прозвал её комнатой Черной Бороды, и добавил, что в каждом замке должно быть свое ноу-хау.

Со стороны нашего кубрика, окна казармы выходили на плац. За площадью находилось белое двухэтажное штабное здание и тянущийся за ним серый бетонный забор, украшенный колючей проволокой. Из-за стальных колючек торчали верхушки елей.

— Колючка всегда укажет верное направление как выйти к реальному миру, — сказал Хвалей.

— А мы в каком? — удивился Гнеденок.

— В потустороннем.

Окна противоположной стороны показывали такую же казарму, заселенную старослужащими. В стороне, к небу вытянуло щупальце черная труба котельной. Рядом, блестели на солнце пленки парников — наше подсобное, витаминное хозяйство.

В поле видимости не попадали: футбольное поле, спортивный городок, ворота контрольно-пропускного пункта, столовая, клуб и боксы с машинами; огороженная железной сеткой офицерская зона, состоящая из: трехэтажного общежития, маленького магазинчика и детской площадки, на которой никогда не было видно детей. Проход в офицерскую зону, солдату строго заказан — в магазинчике можно купить не только печенье и варенье, но и кое-что покрепче. Часть окружал, как упоминалось, высокий забор с колючей проволокой — надежная граница от реального мира, по Хвалею. Реальный мир скрывался за дремучим еловым лесом, по тропам которого бегали медведи-оборотни, зайцы, колобки и бесстрашные старослужащие — в ближайшую деревню за самогоном.

— Рота, подъем! — прогремел Маркулис, поднимаясь из-за стола и поправляя на животе болтающуюся бляху. — Строиться. — Завтрак закончился.

Курсанты выбежали на посторонние.

— Чуяло сердце — не наемся, — проныл за спиной Губа.

— Тут тебе не там, а там, не как здесь, — ответил я. Выражение Оганесяна стало крылатым и любимым народными массами.

Рота построилась напротив столовой, шумно двигала носами, стараясь определить, что приготовят на обед. Я доверял мнению Губы.

— Серега, сегодня перловка или муравьиные яйца (так Кирилл прозвал рис)?

— Нет, сегодня пюре и котлеты.

— Врешь, — Гнеденок недоверчиво покосился на Губу.

— Чувства меня не обманывают, — обиделся Сергей. — Я всегда знал, когда можно выходить на улицу, а когда нет.

— Не понял?

— Наша квартира находится в микрорайоне химиков, сам знаешь, там каждый месяц аварии или утечки всякой дряни в виде соединений хрома, натрия, цинка, никеля и прочих гальванических.

— И поэтому ты такой чувствительный? — спросил я.

— Не знаю, как у нас говорят: всяко разно — это не заразно.

— Разговорчики! Вот, что обормоты, — Маркулис улыбаясь, оглядел строй.

— Кто скажет, какое сегодня число?

— Пятница, тринадцатое, — отозвался Рыжков.

— Что это означает?

— Что-то нехорошее, — пробормотал Гнеденок.

Все рассмеялись.

— Отставить смех! Это означает, что прошел месяц.

— Всего месяц, — разочарованно протянул Димка, — я думал что жизнь.

— Осталось двадцать три жизни, — добавил я.

— Курс молодого бойца закончился. Сегодня вы станете бойцами по закону.

В дверях столовой появился Аникин, громко отрыгивая, привлекая внимание. Вытер лоснящийся рот тыльной стороной ладони.

— Слушайте сюда, салаги, сейчас пойдете в роту и там, согласно алфавита, без сутолоки и шума зайдете в каптерку, я выдам парадную форму. — Аникин отрыгнул. — Будете сдавать парадку, увижу, что грязная или рваная — получите в пятак. Запомните, с сегодняшнего дня вы превращаетесь в бойцов и отвечаете за свои поступки.

— Рота, напра-аво! Шагом марш! Левое плечо вперед! Песню запевай!

Весь покрытый зеленью, Абсолютно весь, Остров Невезения в океане есть. Остров Невезения в океане есть, Весь покрытый зеленью, абсолютно весь…

Перед каптеркой вырос длинный хвост. Старшина выкрикивал по списку, выкладывал парадные костюмы на деревянную перегородку, отделяющую его сокровищницу от коридора. Аникин, предпочитал, чтоб его называли по имени-отчеству — Руслан Семенович. Нравилось играть роль старшего, опытного товарища. Господи, сколько в армии родственничков!

— Клоун! — выкрикнул Аникин в проход, выкладывая на перила парадный костюм. Кто-то рассмеялся.

— Красавчик, пятидесятый размер подойдет? — старшина улыбнулся. — Надо тебя пригласить, как-нибудь вечерком, на палочку чая, Клоун. — Смех повторился, кажется Рыжкову нравились шутки. В армии, специфическое чувство юмора.

— Моя фамилия Клон, — сказал я, перегибаясь через перила и заглядывая в маслиновые глазки. Лицо Аникина отшатнулось.

— Клоун, — упрямо повторил он и расплылся в улыбке.

— Старшина, вам надо к урологу сходить, чем раньше, тем лучше, — ответил я, забирая костюм.

— Кто урод? Ты куда меня послал, боец? — Аникин поднял перила и воинственно вышел из каптерки. Я остановился, удивленно разглядывая старшину. Он встал напротив меня и толкнул в грудь:

— Ты, что, боец, обурел?! — толстяк снова толкнул.

Терпение лопнуло, я не выдержал и двумя пальцами ткнул Аникина-воина в глаза.

— Смотреть надо, куда идешь, — я отступил в сторону, пропуская орущий колобок, и с наслаждением впечатал сапогом под толстый зад.

Старшина, пролетев коридор, скрылся в комнате с умывальниками. Зазвенело опрокидываемое ведро, раздались крики. Кажется, он столкнулся с дневальным.

На плечо опустилась рука Гнеденка.

— Мал Клод, да Ван Дам.

— Старшина обиделся, чую, — добавил Губа.

— Вряд ли, он добрый человек, — ответил я.

— Максим, иди в кубрик, — посоветовал Димка.

Из умывальной выскочил, мигая покрасневшими глазами, Аникин. Яростно оглядел компанию. Палец-сосиска выстрелила в меня:

— Боец, я тебя сейчас трогать не буду…

— Спасибо.

— …но на душе своей, можешь ставить крест.

— На себе поставь, — я нагнулся, старшина испуганно отшатнулся и медленно отступил в каптерку. Перекинув через плечо мундир, я гордо удалился в кубрик.

На сердце скребли кошки. Начинал жалеть, что сорвался. Ни к чему лишние проблемы, но меня с раннего детства нервировало, когда неправильно озвучивали мои фамилию, или имя. Фамилия — всё, что у меня осталось, среди долбаной казенщины. Я мрачно переодевался, косясь на отражение в окне. Мундир нравился: черный, как у эсэсовцев, с золотыми погонами и алыми буквами — СВВ; золотым аксельбантом, плюс красный ремень. В дополнение к костюму: белые перчатки и туфли. Взбив тулью фуражки, чтоб повыше поднялась кокарда, водрузил на голову. Встав перед стеклом, поправил галстук. Меня критически осмотрел Димка.

— Истинный ариец. Штурмбанфюрер.

— Не нравится мне одежда. На гитлеровскую похожа ту, что носили эсэсовцы. — Прогундосил Сергей. — У меня деда на войне убили.

— Так может на то мы и Специальные Военные Войска? — рассмеялся Кирилл.

— Ага, будем курировать другие рода войск, — сказал я.

— Почему бы и нет? До сих пор не знаем, какие боевые задачи будем выполнять. Аникин, козел, костюм выдал на размер больше, — ругнулся Кирилл.

— Губа, ты ничего не чувствуешь, про боевые задачи, которые доведется выполнять? — спросил я.

— И не хочу чувствовать. Не нравится мне.

— Рота! Стройся! — проорал дневальный.

— Ну вот, с завтрашнего дня нас начнут на тумбочку ставить и голосить заставят, — сказал Гнеденок, покидая кубрик.

Димка поймал меня за рукав.

— Максим, не переживай, насчет старшины, — он улыбнулся, поправил на носу очки.

— Я не переживаю.

— Ты не понял, я хотел сказать, что если что — мы вместе. — Улыбка Хвалея стала шире.

— Спасибо Дима, конечно вместе. — Я пожал руку.

От Димкиных слов, кошки скребущие сердце, разбежались. Неприятный осадок, от стычки с Аникиным смыло. Слово «вместе», означает, что не один. Не представлял Димку машущего кулаками. По нему видно, что он добрый и честный парень, никогда не хулиганил, хоть и был в обезьяннике. Но…сказанные вовремя слова, это уже помощь.

На плацу загрохотал барабан. Со стороны штаба, из раскрытого окна донесся пробный запуск гимна, у замполита хранилась пластинка с патриотическими песнями. Сквозь оконные стекла было видно, как из штаба вынесли полковое знамя, с золотыми длинными кистями.

— Аты-баты, шли солдаты, — пробормотал Гнеденок.

Для солдата, присяга двойной праздник. После чтения грамоты на верность служения Отечеству и целования знамени, при звучании государственного гимна, мы промаршировали по плацу и отправились в казарму. Ротный объявил: «Вольно! Запомните этот священный день, вы присягнули на верность служения Родине. Сегодня для вас красный день календаря — выходной». Ответом было троекратное «Ура».

Парадную форму разрешили носить до отбоя. Снова построили и повели в клуб на просмотр художественного фильма. Для молодых бойцов прокрутили: «В бой идут одни старики». Видел фильм более десятка раз, тем не менее смотрел с удовольствием. «Там смуглянка, молдаванка собрала виноград…». Игру Быкова и Олялина, как и всего актерского состава, можно не комментировать…

— Запомните, салаги, в названии фильма кроется сакраментальная истина — в бой идут старики, — изрек Маркулис выводя нас из клуба.

— Почему не разрешили пригласить на присягу родителей? — спросил, стоящий в конце строя маленький Дылдин.

— Боец — двадцать отжиманий, — холодно изрек Маркулис.

— За что?

— Еще двадцать.

— Есть! — Дылдин упал на землю, принялся кряхтя отжиматься.

— К старшему по званию обращаются предварительно назвав его звание, — пояснил Маркулис. — Боец, ты служишь в Специальных Военных Войсках, здесь обходятся без родителей. Запомни и процитируй в письме.

До обеда оставалось время и Маркулис великодушно разрешил подышать свежим воздухом возле курилки. На пятнадцатом отжатии Дылдин обессилено прижался земле.

— Парадная форма бойца должна быть чистой и выглаженной.

Фуражка Дылдина упала, обнажив рыжую голову.

— В роте все разгильдяи, а ты волосы на пробор носишь.

Гнеденок хмыкнул и полез в карман за блокнотом и ручкой. В последнее время он с ними не расставался, записывая изречения командиров.

— После ужина чистка Авгиевых конюшен, до отбоя. Встать, боец. — Авгиевыми конюшнями назывались туалетные кабинки.

Маркулис зевнул и посмотрел на часы.

— Для вас, салаги, только все начинается.

— Или заканчивается, — в тон сержанту сказал я.

Маркулис навел на меня холодные, как Балтийское море, глаза.

— С тобой, Клон, разговор будет особым.

«Итак, Аникин успел настучать», — подумал я. «Особый разговор может закончиться несколькими вариантами: мне объявят несколько нарядов в не очереди, сошлют на парники, или на подсобное хозяйство к свинкам».

На подсобных хозяйствах работали хмурые, неразговорчивые сельчане. Их привозили на автобусе с дальнего колхоза. Свинарник располагался, можно сказать в реальном мире — за пределами части, примыкая к колючей проволоке. Иногда бойцов посылали в помощь, для уборки помещений, чистки поилок. Командование не хотело рисковать личным составом и молоденьких солдат посылали в гости к свинкам неохотно. Были случаи, когда «помощников» приносили в роту в полубессознательном состоянии, с красными рожами, напитанными термоядерной свекольной самогонкой.

Я отвернулся и мрачно уставился на зеленый двухэтажный корпус клуба, окруженный цветущей сиренью и кустами недозрелого крыжовника. Июнь. Глубоко вдохнул цветочный запах, чувственные восприятия в армии становятся глубже и насыщеннее. Понимаешь, какими важными становятся мелочи, на которые раньше не обращал внимания.

— Товарищ старший сержант, а в чем заключается наша служба? — донесся голос Хвалея.

— Ты что, боец, до сих пор не понял?

— Никак нет.

— В служении Родине, салага. — Маркулис выстрелил окурком в сторону плаката: красная женщина тревожно простирала к нам руки, черная надпись лаконично гласила: «Родина-мать зовет».

— И куда она зовет, — пробормотал Димка.

— Не нравится мне, — промычал Губа.

— Тебе никогда ничего не нравится. Вчера я записал одно интересное изречение, — Гнеденок зашелестел страницами блокнота. — Вот, услышал от алычи Кавказа. «Да, я принципиальный, но не дебил».

Мы рассмеялись. Маркулис подозрительно посмотрел в нашу сторону.

— Так, бойцы, перекур закончен. Строиться на обед.

— Товарищ старший сержант, а вечером, какой фильм будет? — спросил Рыжков.

— Кинокомедия — «Иван Васильевич меняет профессию».

— А новые фильмы бывают? — недовольно протянул Губа.

— Радуйся тому, что есть, — ответил Кирилл.

— Смирно. На праа-во! Шаа-гом марш! С песней, по жизни!

Димка начал, остальные подхватили:

Пора-, пора-, порадуемся На своем веку Красавице и кубку, счастливому клинку. Пока-, пока-, покачивая Перьями на шляпах, Судьбе не раз шепнем: «Мерси боку».

На обед подали две резиновые котлеты и вполне сносное картофельное пюре. Предчувствия Губу не обманули. На десерт был кисель. Интересно, в него добавляют бром, чтоб боец мог спокойно спать, или нет? Я спрашивал у Губы, он ответил, что ничего не чует. Странно…а я чую…

После обеда — свободное время. Нам подарили два часа.

— Не забывайте, завтра будни, — напомнил Маркулис.

— Обязательно в котелок с кашей ложку дегтя сунет, — пробормотал Гнеденок.

— На то он и старший сержант, — Рыжков растянулся на кровати. Он был соседом Кирилла, через проход.

— Ты, что — адвокат?

— Я подал ротному рапорт, хочу чтоб меня отправили в сержантскую школу, — ответил Рыжков и вызывающе посмотрел в нашу сторону.

— Смотри, Рыжик, чтоб дальше не отправили, — хмыкнул я.

Вокруг скрипели кровати — половина роты ложилась спать, руководствуясь мудрой солдатской поговоркой: «солдат спит, а служба идет».

— Чую, спать ночью не придется, — Губа упал на койку и захрапел.

— Чувствительный ты наш, — рассмеялся Гнеденок, доставая из тумбочки листы и конверт. — Хочу проинформировать предков о состоянии дел на фронте. Тебе не дать листа?

Я запрыгнул на кровать. Димка уже лежал с закрытыми глазами.

— Нет, ты же знаешь, мне писать некому.

— Друзьям? Верной подруге?

— Некому, — повторил я рассерженно.

— У меня тоже родители не настоящие. Настоящие погибли во время аварии на красильном заводе, — после паузы сообщил Гнеденок.

Я свесился с кровати:

— Ты про взорвавшийся склад?

— Ага. Мой отец работал на транспортировщике, а мама кладовщицей.

— Так ты с красильного района? Это ведь рядом со станкостроительным.

— Никогда там не бывал, — Кирилл улыбнулся, мы без слов поняли друг друга и рассмеялись.

Город-Завод, или Черный, называйте как хотите, был поделен на районы враждующими молодежными группировками. Куда девать дурную энергию, когда прыщи покрывают не только лицо, но и сердце? Единственное, о чем не знал Кирилл: для тех, кто побывал в «обезьяннике» — «чужих» районов не существует.

— И с кем ты?

— Живу у старшего брата. Он мастер с лакокрасочного, — не без гордости добавил Кирилл.

— Мастер — это хорошо, — отозвался Димка. Я оглянулся — Хвалей не спал, задумчиво протирал платком очки.

Из угла, где стоит телевизор, послышалось змеиное шипение динамиков. Меломан Маркулис завел допотопный патефон. На этот раз поставил празднично-выходную пластинку.

…Мир наш, он тоже вдали… Смотри — безбрежное море, Несет по морю корабль. Смотри — в безоблачном небе, Плывет летучий фрегат…

— Мне нравится «Нау», интересно, где сержант откопал пластинку? — Хвалей водрузил очки на нос.

— Выходит не тебе одному нравится, или он устал от маршей.

Смотри — открытое море, Исчез проклятый корабль, А там, в предутреннем небе, Проплыл свинцовый ковчег. Стой! Стой! Обессилевший в ветре…

— А меня из «обезьянника» забрали, — напомнил Димка.

— Бывает.

— Знаешь куда? — Ответа не дождался.

— Попал в семью инженеров.

— Ого! — я присвистнул, в городе инженера считались привилегированным классом. Я посмотрел на Димку. Он вытянулся на кровати, закрыл глаза, очки покоились на курносом носе.

— Не думай, что мне повезло. Они выбирали по УИ.

— Это что такое?

— Уровень интеллекта. В приюте оказалось, что у меня самый высокий УИ.

— Поздравляю, — хмыкнул я.

— Эти люди посчитали, что вырастят из меня вундеркинда, поэтому и забрали. Одних берут по любви, других по расчету. А потом началось: приемный папа — программист, приемная мама — начальник отдела кибернетики экспериментального цеха. Решили отрыть мой глубоко скрытый талант. — Димка открыл глаза.

— У меня никогда не было свободного времени. Все детство и юность занимался тем, что искал свой гений. Ходил на уроки музыки, потом бежал в кружок робототехники, который вела приемная мама, после — курсы высшей математики. Выяснилось, что нового Моцарта из меня не получится, — Димка улыбнулся.

Из всех, кого я знаю, так улыбаться может только Хвалей. У него получается какая-то извинительная, грустная и трогательная улыбка, над которой широко раскрытые за стеклами очков голубые глаза.

— Меня отправили в художественную школу «Левитана». Математику сменила физика. Физику — литература. Кружок сменили шахматы и акробатика. И так без конца. Я нигде не проявлял чудеса одаренности, был обычным, крепким середнячком. Правда, в школе учился на отлично. Приемные родители болезненно реагировали на мою невыраженную гениальность, и не один раз пожалели, что взяли из приюта тупицу, а не Капицу. Продолжали экспериментировать. — Хвалей тихо рассмеялся. — Я с радостью пошел в армию, здесь столько времени. Только сейчас по-настоящему отдыхаю.

«И вот мне приснилось, что сердце мое не болит, Оно — колокольчик фарфоровый в желтом Китае…» (Н. С. Гумилев «Я верил, я думал»)

— он закрыл глаза и пробормотал:

— Я почти перестал ненавидеть приемных…

— Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас кювет, — не к месту отозвался Кирилл, розовый язык пробежал по краю конверта. Он положил конверт на тумбочку и звонко прихлопнул.

— Дело сделано, сказал палач, отрубив невинной жертве голову.

— Что-то быстро, — заметил я.

— Уметь надо — краткость сестра таланта…Максим, пошли, покурим?

— Не употребляю.

— За компанию.

— Не пойду. Не хочу, — я зевнул, — лучше вздремну.

— Вот они — кореша, в действии, — кровать Кирилла заскрипела, он поднялся и шаркая тапочками направился в туалет.

Обычно, я выходил с ним на перекуры-разговоры, но сегодня не было желания. Не хотелось встречаться с Аникиным. В это время, он обычно гонял чаи с Маркулисом, у себя в каптерке. Сон не шел, я думал о предстоящем особенном разговоре с сержантом. Бить собирается? Я улыбнулся, вспомнив какая была злая и растерянная рожа у старшины. Бойца надо называть по фамилии, товарищ старшина. Мысли с Аникина перескочили на странности нашей части. Она поглощала людей и объекты, как Бермудский треугольник. Никто не знал, где она находится, или не хотел говорить. Военная, значит государственная тайна. Скрытая территория, черные мундиры. Непонятно, для чего нас готовят. Курс молодого бойца закончился. Нас научили: пеленать ноги в портянки, с закрытыми глазами собирать и разбирать автомат, маршировать и строиться по ранжиру. Специальные Военные Войска. И что? Будем охотиться на наркотрафикантов? Скоро приедет инструктор по боевым искусствам! Разгонять демонстрации? Губа предположил более дикую версию — обслуживание неопознанных летных объектов — НЛО. Кирилл тут-же продолжил мысль — партизанская война супротив инопланетян, которые лет пятьдесят, как оккупировали Землю, и искусно скрываются под псевдоличинами людей. ОНИ уже здесь.

Что мы скажем нашим детям, Когда женщины уйдут на войну? Что мы сделаем, к черту, Когда женщина станет войной?!

— Выкрикнул проигрыватель. В нем что-то щелкнуло, скрипнула, царапая пластинку, игла и воцарилась долгожданная тишина, заполненная естественным фоном — храпом бойцов.

После ужина прояснился вопрос с «особым разговором». Нас выстроили перед столовой, готовясь отправить на просмотр кинофильма.

— Настроение вижу хорошее. Боевой дух никогда не должен отставать от настроения. Бойцы, нужны добровольцы на ЧК. Кто хочет попасть на ЧК?

Рота настороженно молчала.

— На Лубянку никто не хочет, — пробормотал Кирилл.

Маркулис остановился напротив меня.

— Клон, шаг вперед.

— Я не доброволец, товарищ старший сержант.

— Повторить приказ, боец?

Пришлось сделать шаг. Рядом встал Хвалей.

— Я доброволец, товарищ старший сержант.

— Так, — Маркулис хмыкнул, — еще добровольцы имеются?

— Так и чувствовал, — плаксиво протянул Сергей и встал рядом с Димкой.

— Я! — Кирилл звонко шлепнул подошвой по бетону.

— Достаточно! — рявкнул Маркулис. Только никто больше не собирался выходить из строя.

— А что такое ЧК? — полюбопытствовал Дылдин.

— Выйти из строя.

Дылдин вышел и без команды упал на бетон, приготовившись к отжиманиям.

— Встать боец, приказа отжиматься не было, — Маркулис ухмыльнулся. — Будешь пятым, узнаешь, что такое ЧК.

ЧК расшифровывалось просто — чистка картофеля. Мы попали в распоряжение толстого молдаванина Сырбу — шеф-кок, начальник ложек, поварешек и котелков, наследный раздатчик масла и его превосходительство резчик хлеба. У него было круглое лицо, похожее на блин, густо смазанный маслом; или круг пошехонского сыра. Его фигура напоминала стройный сан борца сумо вышедшего на пенсию. Увидев его я понял, почему в столовой нельзя попросить добавку. Он принял нас в тамбуре, внимательно осмотрел, подсчитывая какой урон могут нанести наши желудки попав в храм пищеварения и приготовления. Подсчеты удовлетворили, Сырбу откусил пол батона и кивнул, чтоб мы шли за ним. В подсобке, примыкавшей к кухне, указал на три мешка картошки и ванну с водой. Кадык, величиной с небольшую дыньку, подпрыгнул; пол батона упало в желудок.

— Чистую картошку кидать в ванну. Увижу кожуру — сожру, — после таких многозначительных слов, он величественно удалился.

— Людоед, — пробормотал Кирилл.

— Такой может, — согласился я и посмотрел на маленького Дылдина. Тот поежился и демонстративно отвернулся.

— Ему бы королевскую мантию и в книжку Юрия Олеши, — сказал Димка.

— Куда? — спросил Кирилл.

— Есть такая книжка — «Три толстяка».

— Ну да…не знал.

В соседней комнате звенели котлами и мисками поварята. Один из них принес тупые ножи.

— Зачем я спросил про это проклятое ЧК? — заныл Дылдин.

— Любопытство наказуемо, — рассмеялся Кирилл, усаживаясь на табурет.

— А ты зачем вызвался?

— По долгу дружбы, Дылдин. Понимаешь?

— Нет.

— Объяснять не буду. Присаживайся Дылдин, бери ножик, картошку и поехали.

Мы расселись на табуретах и принялись освобождать картофель от мундиров. «Освобожденный» картофель исчезал с бульканьем в ванной.

— Если картофель рубить квадратиками, меньше времени уходит на чистку, — поделился опытом Гнеденок.

— Так от картошки ничего не остается. Если твои художества увидит Сырбу, он тебя съест, — сказал Губа.

— Не переварит, — хмыкнул Кирилл. — Редкий страус добежит до середины Днепра.

— Кирилл, а где ты работал? — спросил я.

— В ремонтном — маляром.

— А я думал, что где-нибудь в средствах массовой информации.

— Почему?

— Балаболишь смешно и непрерывно.

Кирилл покраснел.

— Насчет непрерывности обижаешь. Кстати, у меня девушка на радиоточке работает. Я ей помогал иногда делать музыкальные и юмористические передачи.

— У тебя есть талант, — заметил Димка.

— Неужто?

— И я чую, — подтвердил Сергей.

Мы рассмеялись. Мешки потихоньку пустели. Ванна наполнялась картофелем. В дверной проем втиснулось лицо Сырбу.

— Кто Клоун?

— Клон, — поправил я, стискивая зубы и чувствуя в желудке неприятный холодок.

— Клон.

Я поднялся.

— Выйди на минуту, к тебе пришли, — лицо Сырбу ничего не выражало.

Я метнул нож в кучу кожуры. Встали с табуретов Хвалей, Гнеденок и Губов. Дылдин недоуменно смотрел снизу вверх. Я улыбнулся.

— Ребята, спасибо, с Аникиным я разберусь сам.

— Уверен, что он пришел не один. — Сказал Димка.

— Все равно, — пожал плечами. — Скоро приду, не вмешивайтесь. — Я быстро вышел из комнаты.

— Мы будем ооновскими наблюдателями! — выкрикнул в спину Гнеденок.

В обеденном зале ожидали: торжествующе улыбающийся Аникин и его два подельщика из соседней роты. Вот уроды…И без Губы можно было догадаться, что он придет не один…Начала закипать злость, такая же, которая часто вспыхивала во времена «обезьяньих» годов, когда казалось, что против меня весь мир и так хотелось восстановить обиженную справедливость.

— Что, Клоун, поговорим?

— Придется, у тебя плохая память на фамилии, — как можно небрежнее ответил я.

Старшина перестал улыбаться, понял, что запугать не получится.

— Прекращай, борзеть боец, — подал голос рябой ефрейтор.

— Во-во, — поддержал второй: широкоскулый, с развитыми надбровными дугами, так что глаза смотрели на мир из темноты. Он и говорил одними междометьями.

Троица медленно двинулась навстречу. Ну, что ж, как говорили в «обезьяннике»: в драке нет правил, при явном преимуществе соперника используй всё, что есть под руками.

— Кии-иййяяя!!! — завизжал я, вызывая оторопь у наступающих и поднял скамью, на которой сидели во время обеда.

— Я воспитывался у шаолинских монахов! У меня тридцать четыре черных пояса и пять в золотую крапинку! — выкрикнул я, широко размахиваясь.

Аникин первым не выдержал психической атаки. С криком: «Наших бьют!», — понесся к выходу.

Его нукеры замешкались и скамейка обрушилась на них сбивая, как кегли, на пол.

— Ты, чё?! Обалдел?! Больно!

— Во-во!

Я вновь замахнулся:

— Повторить?

— Нет.

— Во-во.

— Что?

— Нет!!! — проорал автор междометий.

Скамейка упала рядом с лежащими, согласно поговорки таких не бьют. Приседая, не сводя с меня глаз, два товарища попятились к выходу.

— Круто, — сказал Сырбу, показавшись в окошке хлеборезной, запихивая в рот бутерброд, кажется на нем было больше масла чем хлеба.

— Полная виктория, — объявил ооновский наблюдатель Гнеденок. Хвалей показал два пальца в форме «V».

В ту ночь приснилась красная тачанка-растовчанка.

Урок труда, на заготовку — обрезок трубы, надо было нанести резьбу в три четверти дюйма, после чего отрезать участок с резьбой с помощью электропилы. Резьбу я нанес, а вот пилу заклинило и лезвие взвизгнув сломалось. Один обломок с силой ударил в защитный экран из стальной сетки. Рубцов, учитель труда, ветеран афганской войны, с широким лиловым шрамом, делившим узкий лоб на две половины, завис надо мной.

— Ты, что, сволота, инструмент портишь? — сильные руки подняли меня и как пушинку швырнули на стену. Больно ударившись, я не выдержал, вскрикнул и сполз на пол. В мастерской установилась напряженная тишина, только в одном из углов негромко шелестел электронаждак.

Рубцов легко выходил из себя. На войне его здорово контузило и время от времени клинило до полного срыва башни, когда он не мог себя контролировать. На совести учителя труда был погибший малыш. После разбирательства за закрытыми дверями, комиссия заключила: «из-за неосторожного обращения с фрезерным станком». Трое учеников, по его вине, стали калеками.

Лицо Рубцова побагровело, а шрам налился огнем, как пиявка кровью и задергался в нервном тике.

— Ах ты сволота, ах ты душара, я научу беречь народный инструмент. — Глаза подернулись белесым туманом, он не видел меня, в этот момент он полз по бархану, сжимая в зубах нож, к другому бархану, на котором залег дух-снайпер. Холодная стена прижала к спине рубашку пропитанную липким потом страха, закрыла пути к отступлению. Рубцов приближался. Мои ладони заскользили по бетонному полу и нащупали кусок прута. На прошлом занятии, из таких заготовок мы делали кронштейны для труб. Рубцов замахнулся, я инстинктивно выставил руки. Кулак опустился на лицо. Я сильно ударился головой о стенку. Из носа брызнула кровь. Алые пятна появились на полу, стене, окрасили зеленый угол станка для загибки труб. Раздался яростный и дикий вой. Рубцов отступил в сторону и тогда я понял, что волчий вой принадлежит не мне, а мастеру. Из основания шеи Рубцова торчал обломок прута, а по запятнанному машинным маслом комбинезону, похожему на камуфляж, бежала алая струйка. Я с трудом встал на ноги. Мастер удивленно прохрипел:

— Сволота, ты меня зарезал? — алая струйка сделалась гуще. Рубцов протянул ко мне растопыренную пятерню, второй рукой зажал рану, между пальцев торчал штырь.

— Стоять, душара, — прохрипел Рубцов.

Я поднырнул под его руку, подбежал к парте, схватил ранец. За портфель сильно дернули. Ранец раскрылся, на пол просыпались книги и тетради. Я наклонился, что бы подобрать один, важный для меня предмет. Кто-то тревожно закричал:

— Пол!

Удар ногой оторвал меня от пола и занес под учительский стол. Всхлипнув, я медленно выбрался из-под стола. Ребра ныли, словно получили удар не от ноги, а от автомобиля. Ничего, дети из пробирки так просто не сдаются. На столе Рубцова лежала указка — старая, полу ржавая (где он её подобрал?) рапира, которую он использовал на нерадивых учениках, таких как я.

Рубцов тяжело дыша стоял на моих тетрадях. Белый туман в глазах рассеялся, он осмысленно смотрел на меня, недоверчиво ощупывая кровоточащее горло.

— Это ты? — раздался клекот.

Я выставил перед собой рапиру. Кривая ухмылка исказила лицо мастера, он наклонился и поднял с пола красную пластмассовую игрушку — тачанку-роставчанку.

— Отдай.

Рубцов удивленно вскинул брови.

— Что?

— Отдай! — Я замахнулся рапирой.

Мастер хотел рассмеяться, но лицо перекосила болезненная гримаса. Он шагнул к верстаку, кинул на железную плиту тачанку и снял со стены электрогорелку.

— Иди, возьми, — прохрипел Рубцов.

Я сделал несколько шагов, он нажал на кнопку. На плиту упало белое пламя, превращая тачанку в бесформенную красную кляксу. Пулеметчик Максим погиб мгновенно, смертью героя. Закричав, я опустил рапиру на руку с горелкой. Рубцов заревел. Горелка упала на пол, подпрыгнула, ударила мастера в грудь, опаливая комбинезон. Комбинезон пропитанный маслом мгновенно вспыхнул. Мастер воя, заметался между станков, пытаясь сбить пламя. Кто-то сообразительный, снял со стены огнетушитель и обдал мастера пенной струей. Рубцов упал на пол и стал кататься из стороны в сторону, ударяясь о чугунные станины станков, не прекращая истошно выть. Я уронил рапиру и заткнул уши. Взгляд упал на красную кляксу остывающую на плите.

— Сам ты сволота, — сказал я и проснулся.

— Рота подъем! — кричал дневальный.

Маркулис бегал по проходу с раздутыми щеками, свистел в окаянный свисток.

— Как-то в ветлечебницу привезли хомяка с грыжей обеих щек, — донесся снизу заспанный голос Кирилла.

Новые будни ничем не отличались от старых…

На следующей неделе из нашей роты отправили отличников боевой и политической подготовки в школу сержантов. В список попали: стукачёк Рыжков, подлиза Куликов, Соломинцев, Жуков и Кирилл Гнеденок.

К искреннему удивлению, меня тоже хотели отправить. Я побывал на собеседовании у политрука Лукашевича.

— Вызывали, товарищ старший лейтенант? — спросил я, заглядывая в кабинет.

— Заходи Максим.

Лукашевич поднялся из-за стола, пожал руку.

— Присаживайся.

Я сел за стол заваленный блокнотами, тетрадями и газетами. Ожидал, что разговор коснется неуставных взаимоотношений с Аникиным.

— Как служба? — Лукашевич доверительно улыбнулся, покрутил светлые усики.

— Нормально.

— Жалоб нет? — глазки замполита хитро заблестели.

— Нет.

— Смотри, Максим, если что-то беспокоит, в этом кабинете, можешь поведать любые тайны и проблемы, — старлей подмигнул. — Я всегда защищал и защищаю интересы солдат.

— Спасибо, — я улыбнулся в ответ.

— Так как насчет жалоб?

— У солдата жалоб не бывает, тяготы службы он должен сносить молча и достойно, — по-уставному ответил я.

— Молодец, — глаза Лукашевича стали колючими.

— Случаев неуставщины не замечал?

— Никак нет, товарищ старший лейтенант. — Подумалось, не вербуют ли меня в стукачи? Этот усатый, инцидент с Аникиным может раздуть и до губы.

Лукашевич поправил на лбу редкие волосики.

— Кормят хорошо?

— Сырбу — лучший повар на свете.

— Ясно, — старлей подобрал со стола карандаш, задумчиво покатал, зажав ладонями.

— Есть предложение, товарищ Клон, направить вас в школу сержантов.

— Меня?

— Вас. — Лукашевич улыбнулся, — не думайте Пол, что мы ничего о вас не знаем.

— Никогда так не думал, — медленно ответил я вглядываясь в безмятежное лицо замполита.

— Мы решили доверить вам командование взводом, товарищ Клон. Из вас может получиться отличный сержант, как Маркулис. Нам нужны сильные и волевые младшие командиры, пользующиеся среди солдат авторитетом. Вы обладаете такими качествами.

— А Маркулис что, тоже клон?

Лукашевич поперхнулся.

— Откуда вы это взяли?

— Вы сами сказали: такой же, как Маркулис, — усмехнулся я.

— Аааа, — протянул политрук, — это так, к слову. Он подкрутил тараканьи усики.

— Спасибо, я не хочу быть сержантом, тем более таким, как Маркулис.

— Что значит не хочу? Не дури, Пол-Клон, от таких предложений не отказываются. Сержант — это не солдат.

— Не хочу, — упрямо повторил я.

— После службы можешь остаться на сверхсрочную службу. Мы можем помочь поступить в военное училище. Закончишь, станешь офицером. В Специальных Военных Войсках офицеры быстро растут в званиях.

— Не просветите, чем занимаются эти войска?

— Станешь сержантом — узнаешь, — усмехнулся Лукашевич.

Я покачал головой:

— Не люблю отдавать команды.

Лукашевич снисходительно рассмеялся.

— К этому быстро привыкаешь, в армии самое легкое — отдавать команды, — карандашик выбил на столе дробь.

— Вот поэтому, ещё больше мне не нравится их выполнять.

— Придется Клон. Закон жизни: кто-то отдает команды, кто-то их выполняет.

— А мне не нравится, — вызывающе ответил я.

— Ну и дурак, — объявил Лукашевич. Он покопался на столе, нашел тетрадный листок.

— Вот, — Лукашевич помахал листком, — старшина Аникин написал донесение.

— Донос.

Лукашевич сдвинул брови, усики воинственно встопорщились:

— Донесение, — ледяным тоном повторил он, — в котором указывает, что вы являетесь злостным нарушителем воинской дисциплины, не выполняете приказы отданными старшими по званию, дерзите и вступаете в пререкания.

— И такого нарушителя хотите отправить в школу сержантов?

Лукашевич пропустил слова мимо ушей.

— Здесь есть подписи свидетелей.

— Можно взглянуть?

— Нет. — Светлые глазки злорадно вспыхнули. — Итак, вы согласны отправиться в школу сержантов?

— Не согласен.

Лукашевич спрятал донесение под стопкой бумаг, не глядя на меня, сухо обронил:

— Можете идти.

Я поднялся, открывая дверь, услышал брошенное в след:

— Идиот.

— Сам такой, — пробормотал я.

В чем-то Лукашевич оказался прав, потому что с того дня начались репрессии. Из нарядов я практически не выходил. Через день получал новые взыскания: стоял на тумбочке дневальным, маршировал в гордом одиночестве часами по плацу, чистил картошку, убирал туалеты.

Разумеется, строевой подготовкой занимался Аникин, он не мог отказать себе в таком удовольствии.

— Раз-два! Раз-два! Выше ножку, боец! Ножку выше держать!

Он стоял в тени, падающей от штаба, лыбился и масляные глазки довольно блестели.

— Подожди, ты у меня и на губе посидишь, салага.

Встречи с замполитом, также не приносили особой радости.

— Товарищ солдат, почему расстегнута верхняя пуговица? Ремень болтается. Вы похожи не на солдата, а на разгильдяя. Покажите подворотничок. Грязный. Товарищ Клон, объявляю вам два наряда вне очереди. Доложите старшему сержанту Маркулису.

— Есть, товарищ старший лейтенант, — отвечал я, с ненавистью глядя в лицо Лукашевича.

Единственной отдушиной было ЧК. Там я отдыхал. В комнату для чистки овощей заглядывал Сырбу, скептически хмыкал и молча кивал, показывая направление в сторону офицерской комнаты. Там, на столе, меня дожидалась сковородка с жареной картошкой, тарелка с нарезанными ломтиками сала.

— Ешь солдат. Когда ешь — служба идет. — Сырбу был немногословен и не навязчив.

— Спасибо, товарищ сержант.

— Меня Иваном зовут, — пробурчал Сырбу.

Наши диалоги были лаконичны. Сырбу предпочитал занимать рот бутербродами, а не разговорами.

Он оставлял меня в офицерской комнате, освобождая от чистки картофеля. Не знаю, почему моя победа над Аникиным и его друзьями произвела на него такое впечатление.

Алычу кавказа — командира роты, мои частые наряды не удивляли. Во время ночных дежурств, мы играли, в нарды, смотрели маленький, переносной телевизор. Я научил его играть в «тысячу».

Однажды он прочитал на «тумбочке» надпись, вырезанную штык-ножом. Цитату услышал от Хвалея и мне понравилась.

— Жизнь умных людей полна тревог, — процитировал Оганесян, — это что такое?

— Это не я, это Дидро.

— Ты вырезал?

— Так точно. — «Сейчас объявит очередной внеочередной наряд», — с тоской подумал я.

— У тебя…Как тебя звать, вечно забываю?

— Максим.

— У тебя, Максим, каллиграфический подчерк. — Дидро нас сблизил.

Мы стали реже играли в нарды и «тысячу»: теперь я писал конспекты и переписывал курсовые работы для жены ротного. Она училась на заочном отделении педагогического университета — кафедра истории. Переписка мне понравилась: из конспектов и курсовых узнал много нового и любопытного, касательно древней истории Руси и ее средних веков.

Пролетел месяц. Из сержантской школы вернулись оперившиеся младшие командиры. Кирилла не узнали, парня как будто подменили. Был человек, а стал…

— Кирюха! Поздравляем с лычками! — Губа кинулся обнимать друга.

— Кирилл, буду рад, если назначат нашим взводным. Наряды достали выше крыши. — Я протянул руку. Подержал несколько секунд и медленно опустил — обошелся без рукопожатия.

Гнеденок отстранил Сергея в сторону и холодно произнес:

— Согласно устава к старшему по званию обращаются называя звание.

Губа расхохотался.

— Как всегда, ерничаешь? Младший сержант! — он хохоча толкнул Гнеденка.

— Вы читали устав, товарищ солдат?

Я с любопытством посмотрел на Кирилла — до плоских шуток он раньше не опускался. Его тон не нравился — копия Аникина и Маркулиса. Кирилл взглянул на меня и я понял, что он действительно стал другим человеком. В глазах не было и тени юмора: смотрели холодно и строго.

— Что с тобой сделали? — И до Губы начало доходить, что Кирилл не шутит.

— Чуял я, — пробормотал Сергей, садясь на кровать.

Гнеденок прошел меж нами в кубрик, молча стал собирать вещи.

— Его как заколдовали, — Димка спрыгнул со второго яруса, сел рядом с Сергеем, с интересом стал смотреть, как Кирилл пакуется.

— Переселяешься? — спросил Губа и растерянно посмотрел на меня.

Я схватил Кирилла за плечо, заставил обернуться.

— Послушай, новоиспеченный сержантик, ничего не хочешь объяснить друзьям?

— Товарищ рядовой, уберите руку.

Я гадливо одернул руку.

— Каким друзьям? — Лицо Гнеденка порозовело. — Оставьте меня в покое! Вы ничего не понимаете.

— Что мы должны понять? — Спросил Димка.

— В какое дерьмо попали, — выпалил Кирилл подхватил вещички и ушел, заставив нас раскрыть рты и проводить его изумленными глазами.

Молодые сержанты организовали кубрик рядом с кабинетами начальства.

Не только Кирилл все, кто побывал в сержантской школе, вернулись изменившимися. Рожи остались прежними, а вот характер — новые Маркулисы: без сантиментов, уставные. С бывшими друзьями-товарищами никто из сержантов не общался. Димка сказал, что даже маленькая власть меняет людей. Взгляды младших командиров превратились в пули: шаг влево от устава — расстрел. Подбородки выдвинулись вперед, лбы назад, словно не обошлось без пластической операции. Голоса стали ровными, бесцветными, лишенными эмоций.

— Внедряется кастовость, — сказал Хвалей. — Мы шудры, под их начищенными сапогами.

— Какие такие шудры? — спросил я.

— В древней Индии шудрами называли слуг. Создатель мира бог Брахма создал людей из разных частей тела. Из рук Брахма создал воинов-кшатриев, из бедер — крестьян и ремесленников, а из запачканных в грязи ног — шудр, — пояснил Хвалей.

— Значит мы шудры и ниже некуда?

— Еще были неприкасаемые. Считалось, что даже прикосновение к ним оскверняет другого человека.

— До этого пока не дошло, — усмехнулся я.

— Между прочим, шудра ударивший рукой или палкой брахмана заслуживал отрезания руки, а за словесное оскорбление в рот втыкали раскаленный железный стержень. Тем кто спорил, вливали в рот и уши кипящее масло.

— Страсти какие, хорошо, что мы не в древней Индии, иначе меня давно превратили бы в инвалида.

— Власть убивает, — сказал Сергей.

— Возносит, — смеялся я, не подозревая, что ближе всех к истине был Губа.

С уходом Гнеденка он как-то сник, редко вступал в разговоры. Еще бы, место Кирюхи занял ноющий и любопытный Дылдин.

— Степан Саввович, — гордо объявил полное имя.

О Кирилле больше не разговаривали, для нас он стал товарищем сержантом. Подумаешь, скурвился человек, и Земля меняет полюса. Да и раздумывать, о причинах и следствиях в поведении товарища Гнеденка, времени не было, оно уходило на отбытие наказаний. Младшие сержанты получили взвода и стали полновластными командирами. Нам достался Рыжков Леонид, гнида еще та. Он принял эстафету моего воспитания. Компанию мне составлял Хвалей. Мы постоянно убирали туалеты, мыли полы, подметали плац.

Как-то поручили вымыть в казарме окна. Хвалей кинул тряпку на пол, снял протереть очки.

— Помнишь, я про свою девушку рассказывал? — спросил он тусклым голосом.

Мы научились чувствовать настроение друг друга по интонациям.

— Это которая подарила трусы с китами? — улыбнулся я, чувствуя, что Димке не до шуток.

— Ага, — он кивнул головой, надел очки, уставился в окно.

— Я письмо от неё получил.

— Пишет, что выходит замуж? — в лоб спросил я, если что-то болит, лечить надо сразу, без сантиментов.

— Ага, послезавтра.

— Переживаешь?

— Не знаю. Обидно.

— Димка, значит, это была не любовь, а ложь. Пусть выходит, тебе повезло, что не дождалась. Скатертью дорога. Дай срок, я тебя познакомлю с такими девушками — закачаешься.

— Значит ложь? — Он оглянулся, поймал мой взгляд. — После армии, не хочу возвращаться в Черный город.

— А кто хочет? Придется. Нам некуда деваться.

— Хочу жить на море. Поедешь со мной? Ты не представляешь, какой там воздух. А волны? Раскинешь руки, лежишь, качаешься, они такие теплые, ласковые и смотришь в небо, а оно синее-синее… — Он снова вперся в окно, словно видел там море.

— С тусклым взором, с мертвым сердцем в море броситься со скалы, В час, когда, как знамя, в небе дымно-розовая заря, Иль в темнице стать свободным, как свободны одни орлы, Иль найти покой нежданный в дымной хижине дикаря! Да, я понял. Символ жизни — не поэт, что творит слова, И не воин с твердым сердцем, не работник, ведущий плуг, С иронической усмешкой царь-ребенок на шкуре льва, Забывающий игрушки между белых усталых рук.

— Ты что бормочешь?

— Стихи Николая Гумилева — «Жизнь».

— Я думал, свои.

— Так ты поедешь со мной?

— Долго ждать придется. Конечно, поеду я никогда не видел моря.

— Не видел море? Максим, поехали, не пожалеешь, его стоит увидеть.

— Сейчас и поедем, домоем окна и вперед, на пляж…

— Я бывал на море дважды, со своими приемными родителями…

— Эй, бойцы, — окликнул Маркулис, — замерзли? Не вижу движений.

Про море, закончился разговор о неверной любви, то есть концы в воду. Молодец парень, нюни не распускал, воспринял неприятную весть, как настоящий мужчина.

Однажды, на утренней поверке Рыжков допустил ошибку.

— Уборку санузлов, поручим, сладкой парочке: Клону и Хвалею. Не слышу?

Взвод, стоял перед кубриком. Рыжков, самовлюбленным павлином, расхаживал перед строем.

— Не слышу? — он и остановился напротив меня.

— Уши мыть надо, — я ухмыльнулся.

— Согласно устава, солдат выслушав команду должен ответить: «так точно».

— Какую команду? — спросил Хвалей. Нам не понравилось сравнение со сладкой парочкой.

— Невыполнение уставных положений несет за собой наказание…

— Мы идем, — прервал я, от уставных сентенций тошнило.

— Надеюсь, по ночам, не занимаетесь лишь бы чем? — хихикнул Рыжков.

Ох, напрасно он так шутил и хихикал, иногда с моим чувством юмора что-то случается и я воспринимаю шутки не адекватно. Я шагнул к сержанту и провел прекрасный хук, стараясь выправить выдающуюся челюсть.

Рыжков влетел в проход между кроватей. Приподнялся на локти, ошалело потряс головой. Его глаза бессмысленно смотрели на начищенные, блестящие носки сапог.

Подбежал Маркулис.

— Что произошло?

— Это я ударил, — Хвалей вышел из строя.

— Что? — Маркулис обвел взглядом Хвалея и медленно поднимающегося, держащегося за кровати, Рыжкова. Наконец, взводный выпрямился, встряхнул головой и осторожно дотронулся до челюсти.

— Рядовой Хвалей врет — ударил я. — Схватив Димку за ремень, попытался втащить в строй, но он упирался.

— Я спрашиваю, что здесь происходит? — Холодные глазки Маркулиса застыли на мне.

— Я ударил младшего сержанта Рыжкова! — выкрикнул Димка.

Дурачок! Он все еще наделся защитить меня. Кто ему поверит? Разве он способен кого-нибудь ударить?

— Кто тебя ударил? — Маркулис повернулся к Рыжкову.

Комвзвода кивнул на меня.

Некстати объявился Лукашевич и выслушал объяснения Маркулиса.

— Хорошо, хотя, что здесь хорошего? Займись рядовым Клоном, а я, — старлей плотоядно посмотрел на Димку, — Хвалеем. Попрошу в мой кабинет.

— Просто я не успел его ударить, — на ходу стал объяснять Димка.

— Идите в кабинет и там все расскажете. А вы, — Лукашевич посмотрел на Рыжкова, — пишите докладную на проступок Клона. — Он пробежал глазами по хранящему невозмутимое молчание взводу. — Все подпишитесь, как свидетели. — Взглянул на меня. — Ты понимаешь, что бесследно это не пройдет?

— Так точно.

— За мной, — бросил Лукашевич Димке направляясь в кабинет.

— Все, рядовой Клон, вы допрыгались. Губа вам обеспечена, — Маркулис злорадно улыбнулся.

— Сегодня? — спросил я с надеждой.

— Завтра. Сегодня отбудешь наряд, который тебе объявил младший сержант Рыжков.

Комвзвода, услышав свою фамилию, несмело приблизился.

— Обещаю, Клон, тебе даром это не пройдет, — прошипел он.

— Даром никто ничего не получает, — философски заметил я.

Маркулис сухо улыбнулся.

— У тебя был шанс, Клон. Поверь моему слову — попадешь в штрафную роту.

— Разве они существуют?

— В наших войсках все есть. Встать в строй.

— Есть.

— Чую, не видать тебе губы, — прошептал Сергей.

— В здоровом теле здоровый нож, — ответил я, вспомнив одну из поговорок Гнеденка.

Забегая вперед скажу, что на губу я действительно не попал. Откуда у Сергея Губова такое невероятное чутье? Вышел из обыкновенной семьи: вечно пьяный и молодой папа фрезеровщик и мама — передовой маляр. Десять лет назад, она сорвалась с антресолей, раскрашивая стены конференц-зала к октябрьскому празднику. Сергей сам смастерил для неё кресло-каталку.

Глава 3 Пикет, НЛО и Тьма без остатка…

После отбоя, для солдата наступает темное время суток. Около одиннадцати вечера объявился Оганесян. Он заступил дежурным по части. Я раскрыл рот и хотел доложить, что за несение дежурства происшествий не произошло: война не началась, секретные материалы остаются в секрете, НЛО по-прежнему — неопознанные летающие объекты, но он отмахнулся от рапорта.

— Опять что-то натворил? Лукашевич готовит на тебя закладную.

— Так точно! Ничего особенного.

Алыча Кавказа, вертел в руках папку, в ней он обычно приносил конспекты жены.

— Кто с тобой дежурит?

— Младший сержант Куликов.

— Это кто? — у комроты плохая память на имена.

— Он из молодых сержантов.

— Где он?

— Пьет чай с Аникиным.

— Пусть пьет, — кивнул Оганесян. — Когда появится, поставишь на тумбочку и ко мне в кабинет. Есть работа, надо за ночь написать курсовую.

— Есть.

Командир роты задумчиво прошел мимо оружейной комнаты, посмотрел на пломбы, заглянул в дежурку и ушел в кабинет.

Спустя четверть часа появились Аникин и Куликов — обладатель крупного женского таза. Глаза обоих удовлетворенно лучились. На Заводе Куликов работал электрокарщиком, судя по его поведению он раньше всех получит новую сержантскую лычку.

— Так, рядовой Клон, — подступил Куликов, — почему санузлы до сих пор не помыты? Сдаете пост и отправляетесь убирать.

— Никак нет, — бодро ответил я.

— Что? — Куликов опешил и ища поддержки оглянулся на Аникина. Старшина сжал челюсть, но с места не сдвинулся.

Я подмигнул и улыбаясь пояснил:

— Пришел командир роты, приказал явиться к нему в кабинет.

— Кому?

— Не тебе конечно.

— Убирайся, — прошипел Куликов.

Материал, который надо было оформить в курсовую работу, оказался интересным. Он был посвящен жизнедеятельности Чингиз-хана.

Настоящее имя монгола — Темучин. После смерти папаши, уважаемого в степи нойона, он собрал шайку удальцов и занялся разбоями и набегами на соседние племена. Постепенно восстановил утраченные земли отца — район реки Онон и земли вдоль северо-восточного Байкала. Объединил монголов и в 1206 году, на курултае, его провозгласили Чингиз-ханом, то есть Ханом Ханов, или Великим Ханом. Многим это не понравилось и как обычно, началась гражданская война, закончившаяся полным объединением монгольских племен.

С 1211 года он воевал с Китаем. Вырезал половину населения поднебесной, разрушил почти все города.

Я каллиграфически выписывал ремарки из дневниковых наблюдений посла Хорезм-шаха Ала-эд-Дина Мухамеда о взятии монголами столицы китайской империи Цзинь — Яньцзина. У китайцев с именами проблема — пока произнесешь, язык окостенеет, лучше наших скороговорок. Оганесян, уткнувшись головой в кипу тетрадей, похрапывал под белый шум, снежащего телевизора. Передачи давно закончились, а дела монгольские его интересовали меньше всего.

«Кости убитых образовывали горы, почва стала жирной от человеческой плоти, и гниющие повсюду тела вызывали болезни, от которых некоторые (из нашего посольства) умерли. У самых ворот Яньцзина возвышались холмы из костей и ясно говорили нашим глазам о взятии несчастного города, шестьдесят тысяч девушек бросились с его крепостных стен, чтоб избежать рук монголов…».

Странная жена у командира роты, другой темы для курсовой работы не нашла, чем описывать зверства средневековых фашистов. Конспект разонравился, я отложил ручку и посмотрел в окно. Сегодня самая короткая ночь — 22 июня. Часы на стене показывали три часа утра, в предрассветных сумерках хорошо просматривались корпус штаба и бегущий к нашей казарме полковник Плохотниченко. Наш мальчишь — плохишь.

— Товарищ капитан, — я потрепал Оганесяна за плечо.

— Что такое? Смирно! Налево! — заорал спросонья капитан.

— К нам Плохишь сейчас пожалует.

— Кто? — Оганесян зевнул, развел в стороны руки. — Написал?

— Нет. К нам в казарму зашел полковник Плохотниченко.

— Я тебе покажу: кум — королю, сват — министру, — Оганесян потряс кулаком и вылетел из кабинета, на ходу одергивая китель, расправляя ремень портупеи. Я вышел следом.

Командир роты успел встретить полковника возле дверей.

— Товарищ полковник! За время несения дежурства никаких происшествий…

— Отставить, — прервал Плохишь. Полковник глубоко дышал, стараясь восстановить дыхание. Его красное лицо стало лиловым, на носу проступила четкая карта кровеносных сосудов.

— Так. Капитан. Давайте команду: «Сбор». Учения — гриф «Зеро», — протянул Оганесяну запечатанный сургучом пакет.

— Могли заранее предупредить, товарищ полковник, — обиделся Оганесян.

— Сам не знал. — Палец Плохиша указал на потолок, — наверху мутят. — Полковник увидел меня. — Ты чего, солдат, уши развесил? Буди сержантов.

— Есть!

На тумбочке вытянулся в струнку Куликов.

— Слышал, что полковник сказал? Буди сержантов.

Полковник ушел в соседнюю казарму поднимать автовзвод, а я занял место дневального с интересом наблюдая за суетящейся алычей Кавказа.

Оганесян подбежал к оружейной комнате, вскрыл конверт. Высокий восточный лоб покрылся морщинами.

Что такое команда «Сбор», мы знали. Своего рода учения, для повышения солдатской боеготовности и чтоб служба медом не казалась. Сборы объявлял командир роты, по предположениям Губы, после ссор с женой. Сорились они часто. Оганесян появлялся перед рассветом и расстроено орал:

— Рота подъем! Сбор!

Четыре часа утра, прекрасное время для глубокого сна, когда сознание бойца блуждает среди иных миров, окруженное прекрасными, обнаженными гейшами. И вот, в эту глубокую иллюзию вторгается ослиный рев Алычи Кавказа. Гейши разбегаются, миры рушатся, а резкий переход в суровую явь ничего хорошего не обещает. Настроение портят часы висящие над входом в казарму, когда выясняется, что до подъёма оставалось два или полтора часа.

Зевая и протирая глаза, бестолково толкаясь, получали в оружейной комнате автомат и подсумки, хватали вещмешки, выбегали на плац. Строились в колонну. С лязгом открывались ворота и рота, глухо матерясь, неслась по бетонной дороге прорезавшей лес.

Капитан в спортивном костюме и кроссовках, возглавлял.

— Увеличить темп!

— Вторую скорость включили, — шептал мне в затылок Димка.

Монотонный топот солдатских сапог далеко разносился по лесу, эхом гулял среди деревьев. Ошалевшие птицы свистели в след. Над головой стрекотали маленькими вертолетами сороки, стараясь испражниться на зеленые каски, натирающие шеи, лбы, сползающие на подбородки. Если капитан совсем был не в духе, звучала команда: «Газы!».

Рота превращалась в стадо злых и слепых слонов, стекла быстро запотевали. Капитан отрывался далеко вперед, прикрываясь сержантами: чувствовал наши мысли — догнать и придушить мерзавца. Одиннадцать километров до стрельбища, одиннадцать обратно. Бетонка и лес. Ни одной захудалой деревеньки, покинутые края. Даже сороки, устрашенные ордой слонов, судорожно хлюпающих гофрированными трубками, воняющими тошнотворной резиной, оставляли нас. Улетали распространять по лесу свежие анекдоты.

Раза два, нам довелось стрелять. Стреляли на стрельбище по далеким деревянным щитам, символизирующим квадратных противников.

Сегодняшний сбор, судя по поведению капитана, отличался от обычных. Что означают учения с грифом «зеро»?

— Есть два пикета, — объявил Оганесян обступившим сержантам.

— Ничего себе, — пробормотал Маркулис.

— Аникин, поможешь выдать оружие. Сержанты стройте отделения. — Оганесян открыл оружейную комнату.

— Маркулис, один пикет с саркофагом, фактор «зеро».

— Везет. Понял, товарищ капитан, Рыжков, за мной, — они направились к комнате Синей Бороды.

— Куликов, объявляй солдатам сбор. Сержант, стройте отделения, в учебке объясняли, что такое нулевая готовность?

— Так точно!

Куликов побежал по проходу с криками:

— Рота подъем! СБОР!!!

Оганесян посмотрел в мою сторону.

— Максим, ты в чьем отделении?

— Рыжкова.

— Повезло, в пикет попал, — Оганесян странно улыбнулся.

— Что такое пикет?

— Скоро узнаешь. Иди, получай оружие.

Наш «Урал» натужно рычал аки зверь, на лесных ухабах старой дороги, продираясь сквозь колючие ветви сосен. В кабине сидели Алыча Кавказа и водитель, только они знали, куда едем и где находится пикет.

В кузове расположился геройский первый взвод: Рыжков, Хвостов, Дылдин, Губов, Хвалей, Клон. Маркулиса не считаю из принципа. Он невозмутимо сидел на саркофаге, смотрел на две зеленые колеи, выбегающие из-под колес. Саркофаг — большой деревянный ящик, выкрашенный в зеленый цвет и достаточно тяжелый. Мы прочувствовали вес, когда доставали его из комнаты Черной Бороды и тащили в автопарк. Что в нем находится, даже Серега не чувствовал. В крышку саркофага был врезан цифровой замок. В ногах Маркулиса стоял ящик поменьше, для нас наиболее ценный, в нем хранились сухпайки.

Сколько дней продлятся учения, нам не объявили. Сквозь надрывный вой мотора послышалось пение Димки, не даром он у нас был ротным запевалой. Прислонившись спиной к брезентовому полотну машины, Хвалей закрыл глаза и громко пел:

Счастье это только лето, В ожидании весны, Краткий миг во власти света, Посреди кромешной тьмы. Цепь закатов и рассветов, Долгих зим, коротких лет, Тень вопросов и ответов: Крылья есть, а счастья нет.

— Распелась пташка, — фыркнул Рыжков. Я показал кулак, младший сержант перестал ухмыляться. В поисках сочувствия и понимания, он покосился на Маркулиса. Старший нахмурился, но ничего не сказал.

Хвалей открыл глаза:

— Будет время для апреля, После мартовских ветров, Лишь бы сбылось то, что снилось, Стал бы мир не так суров.

Закончив петь Димка пояснил:

— Настроение хорошее.

— Ага, наконец-то вырвались за пределы части.

— Знаешь, приёмные родители, хоть и искали во мне талант, почему-то всегда запрещали петь.

— Дураки. У тебя хороший голос и песня хорошая.

— Поет группа «Воскресение».

— Не нравится мне, — подал голос Губов, его лицо было бледно-зеленым. Беднягу укачивало. — Чую, не нравится.

— Еще бы, — хмыкнул Хвостов. — Может, тебе пакетик дать, как в самолете?

— Отвали.

— Сергей, почему не нравится? — заинтересовался я.

— Разговорчики! — прикрикнул Маркулис.

Ветки, короткими выстрелами, заколотили по брезенту. Машина натужно взвыла, перевалила через очередной бугор и неожиданно вывалилась из леса. «Урал» заревел, как агонизирующий динозавр и встал.

— Вперед, бойцы, — Маркулис откинул брезентовый полог и перепрыгнул через борт машины. Ему пришел на помощь Оганесян: щелкнули замки, упала задняя бортовая стенка.

— Разгружаться, — сердито приказал ротный, явно не в духе.

Нас оставили на небольшой поляне. В центре торчал приземистый бугорок. «Урал» отполз по невидимой козлиной тропе в чащу. Гул автомобиля скоро затих, сменившись лесным щебетанием и скрипом старых веток.

— За мной, — скомандовал старший сержант и уверенно зашагал в сторону холмика. Груженные ящиками, вещмешками, саркофагами, мы потянулись за ним. Перед холмиком обнаружился вход в траншею, которая вывела нас к бетонному основанию. Маркулис приблизился к бронированной овальной двери, стал возиться с кодовым замком.

— Товарищ старший сержант, это и есть Пикет? — спросил Хвостов.

— Разговорчики, — пробурчал Маркулис. Замок щелкнул, дверь скользнула внутрь стены. Сержант обернулся, строго сдвинул брови, серые глаза превратились в репейные колючки.

— Значит так, бойцы, надеюсь всем понятно, что идут боевые учения. Мы находимся на особом объекте, со специальным заданием — нести охрану. Вы правы — объект называется Пикет. — Глазки застыли на мне.

— Приказы обсуждению не подлежат и выполняются беспрекословно. Гриф «зеро» означает максимальное приближение к боевым условиям. Нарушение приказов и воинской дисциплины ведет к отчислению бойца в штрафную роту. Повторяю: наша задача — охрана Пикета. — Он внимательно всех осмотрел.

— Все ясно?

— Так точно! — ответили мы нестройным лягушачьим хором.

— Товарищ старший сержант, а поляна заминирована? — спросил Дылдин.

— Ах, да, — Маркулис улыбнулся, — на полянке стоят таблички с надписью: «Осторожно Мины!». Они не опасны. Таблички поставлены для грибников, которые с дуру могут забрести на поляну и обнаружить Пикет. За мной, — Маркулис сжал челюсти и шагнул внутрь.

Внутри бетонного бункера размещались две небольшие комнаты: одна для личного состава, другая для сержантов. Комнату сержантов скрывала дверь с кодовым замком, такая же как и на входе. У сержантов была вся электроника, включая передатчик. Губа подозревал, или чуял, что в бункере имеется второй и третий уровень и вход скрыт в комнате командиров.

— С какой бы целью не был возведен Пикет уверен, что выдержит прямой атомный удар, — сказал Губов.

— Его построили в годы холодной войны, — предположил Дылдин.

— Где-то в шестидесятые годы, — поправил Хвалей. — Тогда это было модным.

— И что, точно выдержит ядерный удар?

— Ну, ядерное оружие бывает двух видов: атомное и термоядерное. Какова будет мощность заряда, то есть величина тротилового эквивалента.

— Стоп, — остановил я Хвалея. — Надеюсь ядерная война нам не грозит.

— Что мы будем охранять? — спросил Хвостов.

— Да, какой стратегической важностью обладает объект? — задал вопрос Дылдин.

— Все вопросы к сержантам, — ответил я.

Мы посмотрели на закрытую дверь. Сержанты уединились едва расставили вещи.

— Жрать хочется, — пожаловался Дылдин.

— Продолжим уборку, — ответил Хвалей.

В кубрике находились три двухъярусные кровати, к которым примыкали шесть тумбочек. К одной из стен примыкал обеденный стол и длинная лавка. На потолке горели три неоновых плафона, как перефразировал Хвалей — три неофита. Свет включался в сержантской комнате. Я согласен с Сергеем, что в бункере было несколько подземных этажей. Должен был где-то стоять электрогенератор. Шума двигателя слышно не было. В одном из углов стоял умывальник с краном, из которого текла тонкая струйка холодной воды.

— Воду пить можно? — спросил Дылдин, после того, как Маркулис зажег свет, осмотрел комнату и проверил кран с водой.

— Воду используйте для уборки помещения. Позже скажу: можно её употреблять или нет. — Загадочно ответил сержант.

Мы сделали влажную оборку помещения, провели победоносную войну против пыли. Выволокли наружу матрасы, чтоб избавиться от затхлого запаха.

Хвостов закурил, присел, облокотясь спиной на земляную стену траншеи.

— Странный пост, траншею должны каждый год обновлять, хотя бы после зимы.

Губов мрачно присел рядом.

— Не нравится мне. Чую — нехорошее место.

— Тебе никогда ничего не нравилось, — сказал Дылдин. — Заладил: не нравится не нравится, а мне нравится — пока остальные с автоматами по полям бегают, да окопы роют — мы здесь сидим, в тепле и уюте. Не надо ничего делать. Жри и спи.

— Дурак ты, — ответил Сергей, — тебе бы только жрать.

— От дурака слышу. Чую я…, — передразнил Дылдин.

— Может, под нами атомные ракеты лежат? — спросил Хвалей.

— Не думаю, шахты с ракетами по-другому выглядят, — ответил Хвалей.

— Ты видел?

— Нет, я читал.

— Вот и не говори, я верю тому, что вижу…написать можно всякое. — Хвостов протянул бычок Губову, — хочешь потянуть?

— Не хочу, — Губов покачал головой, — тошно мне.

— Я видел сухпайки, там и тушенка и сгущенка, — Дылдин облизался, — и черный шоколад, и сухофрукты. Одним словом — лафа.

— Хватит о жратве, заткнись, — попросил я. — Странная у нас служба, ничего не знаем о своих войсках.

— Служба, как служба, — зевнул Хвостов.

— Сыро, — Димка поёжился, заглядывая в черный зев бункера.

— Помещение проветрится, высохнут матрасы и будет сухо. — Я наклонился к проходу, читая надпись, выцарапанную на зеленой краске.

— «Оставь надежду всяк сюда входящий»: ДМБ — 86, — процитировал я.

— Вот и я про что, — проныл Губов.

— Дедушка прикололся, — хмыкнул Дылдин.

— Из крана вода почти не течет, нет напора, — сказал Хвалей.

— Маркулис говорил, что-то насчет оврага с ручьём, — вспомнил я.

— Да, — оживился Сергей, — не понимаю, почему Маркулис неуверен: можно пить воду или нет?

— И автоматы с подсумками к себе в комнату забрали, — добавил Дылдин.

— Если воду долго не хлорировали, в ней могут завестись всякие вредные микробы, — предположил я. — В бункере должны быть насос и бак с водой.

В проходе появилась фигура Маркулиса.

— Смирно! — гаркнул он. — Прохлаждаетесь?

— Ваш приказ по уборке помещения выполнен, — отрапортовал Дылдин. Он показал на бруствер траншеи — Проветриваем матрасы.

— Молодцы. Иди к Рыжкову, пусть даст с нашей комнаты.

Дылдин удалился, недовольно ворча.

— Так, бойцы, без моего разрешения, из Пикета не выходить. Ясно?

— Так точно.

— Вопросы?

— Наша боевая задача и цель? — спросил я.

— Клон, у нас одна задача — выполнять приказы старших по званию.

— Есть.

— Еще вопросы?

— Что такое саркофаг? — не отставал я.

Маркулис хмыкнул.

— Бойцы, всем в помещение, младший сержант Рыжков объяснит, как нести боевое дежурство на Пикете. — Маркулис двинулся к выходу из траншеи. — Пойдем, Клон, поговорим.

Мы вышли на поляну. Маркулис остановился, лениво развернулся ко мне навстречу, широко расставил ноги.

— Слушаю вас, товарищ старший сержант, — я ухмыльнулся, рассматривая колючее лицо Маркулиса.

— В школе сержантов, инструктора говорят: на своих ошибках учатся, на чужих делают карьеру. Клон, твоя проблема в том, что ты не любишь выполнять команды и делать соответствующие выводы.

— Не люблю выполнять глупые команды.

— В армии глупых команд не бывает. Сказано: люминий, значит люминий, а для шибко грамотных — чугуний. Ты постоянно пререкаешься со старшими по званию и даже позволяешь себе поднять на них руку. — Маркулис улыбнулся. — Я рекомендовал тебя в школу сержантов.

— Не стоило, мне не нравятся сержанты.

— Из тебя мог бы получиться хороший командир: жестокий, целеустремленный, волевой.

— Вряд ли.

— Ты сам решил, — Маркулис перестал улыбаться. — Любишь решать проблемы силой?

— Свои проблемы, — уточнил я.

— Решай, — разрешил Маркулис, его глаза угрожающе сузились. — Что же ты медлишь, боец, покажи сержанту какой ты крутой. Давай, никто не видит — ударь меня.

— Зачем?

— Потому что, я утверждаю: ты никто, простой боец, который обязан беспрекословно выполнять любые приказы, отданные старшим по званию. Приказываю меня ударить.

— Да пошел ты, — я плюнул на сержантский сапог.

Маркулис ударил резко и неожиданно — ногой в живот. Я и охнуть не успел: прижал руки к животу, широко раскрыл рот и упал на колени, мечтая о глотке воздуха.

Маркулис наклонился и прошептал:

— Еще не все потеряно, Клон. Я сделаю из тебя настоящего бойца.

— Попробуй, — прохрипел я.

Удар в грудь кинул меня на землю.

— Ублюдок пробирочный, — прошипел Маркулис. — Мы все о тебе знаем.

— Это большая государственная тайна, — хрипел я, скорчившись на земле. Удары на удивление оказались сильными и болезненными.

— Если понадобится, будем так разговаривать ежедневно. Запомни боец урок и впредь приказы не обсуждай, а выполняй, — Маркулис, напоследок, легонько пнул меня и ушел.

Я лежал и думал о том, что когда-нибудь убью этого сукиного сына.

Послышались шаги, в поле зрения глаз явились сапоги. Димка встревожено склонился, перевернул меня на спину.

— Максим, что случилось?

— Начал проходить курсы образцового бойца.

— Он тебя бил?! — воскликнул Хвалей.

— Успокойся. Все было честно. — Димка помог сесть. — У тебя была в детстве любимая игрушка?

— И не одна.

Я несколько раз глубоко вздохнул, помассировал грудь.

— Профессионально бьет, главное — неожиданно.

— Что?

— Когда-то у меня была красная пластмассовая тачанка-растовчанка, и пулеметчик Максим. — Посмотрел на Димку — он не улыбался, и я продолжил:

— Этот пулеметчик, был моим защитником. Я представлял себе, как он водит из стороны в сторону пулеметом-максимом, и расстреливает моих врагов и обидчиков. От осознания того, что есть кто-то, кто может защитить, пусть даже в мечтах, становилось легче.

— Здорово, а у меня были…

— Дима, погоди. Знаешь, почему у меня было много врагов?

— Почему?

— Потому что я — первый опытный лабораторный!

— Не понял.

— Никогда не слышал про ПУОЛЭЧа?

— Что это, вернее кто?

— Первый универсальный образец, лабораторный экземпляр человека.

— И что?

— Ты какой-то бестолковый, меня зачала и родила специальная машина.

— Ну и что? — в глазах Димки не было и тени изумления.

— Хочу сказать, что я ненастоящий человек. Я клон — человек из пробирки.

Димка расхохотался.

— Ты мне не веришь? Прекрати смеяться, — разозлился я.

— Верю. Только с чего ты взял, что не человек? Ты самый настоящий человек. Какая разница, где ты родился: в машине, или тебя подобрали на улице. Может мои родители, мутанты из аварийного блока?

Когда-то, лет сорок назад, на Заводе взорвался четвертый атомный реактор, снабжающий город и районы электроэнергией. Аварию ликвидировали, говорят что сам Завод не пострадал, кроме одного района. Реактор пытались починить, но неудачно. Наконец, плюнули на это дело — помещения снесли, а территорию залили бетоном, сверху возвели земляной курган. Сооружение назвали «гробницей фараона» и обнесли забором с колючей проволокой. Вдоль колючки поставили смотровые вышки и милицейские посты. Говорят, многие не хотели покидать жилые квартиры и остались в радиационном районе. Постепенно, накапливая радиацию превратились в мутантов, неких антисуперменов, являющихся по ночам и пьющих кровь маленьких детишек. Это из серии страшилок, которые мы рассказывали друг другу по ночам, в «обезьяннике». Вряд ли кто там мог выжить, а если и выжил, то не смог бы пройти через охраняемую зону. Там нейтральная полоса на четыре километра — выжженная земля на которой ничего не растет.

Хвалей подал руку, помог подняться.

— Я твой друг и для меня без разницы, где и как ты рожден, и кто твой донор. Что случилось с тачанкой?

— Сам не знаю, кто был донором. В детстве я был государственной маленькой военной тайной. Мое рождение ознаменовалось скандалом. Римско-католическая церковь призвала страны к подписанию документа о запрете создания человеческого существа бесполым путем и контролировании международных лабораторий и институтов, изучающих вопросы генетики. Поэтому от меня, чтоб не нагнетать международную обстановку поспешили избавиться и забыть. Иногда вспоминают, — я потер грудь.

— На дедушек: Ленина, Сталина и Брежнева, ты не похож, если говорить о донорах. Ты похож на хорошего человека, — Димка рассмеялся. — И тачанка?

— Что тачанка? Её воспитатель труда уничтожил, тот еще был подонок.

— Приемные родители, когда мне исполнилось шесть лет, решили, что с меня игрушек достаточно: все, что было: собрали и унесли. Приступили к поиску талантов, но ничего выдающегося не нашли.

— Они неправильно искали.

— И что должны были найти?

— Чувство дружбы, в наше время очень редкое качество. — Я улыбнулся и мы рассмеялись.

Оставшуюся часть дня занимались ремонтом траншеи: углубляли, выравнивали осыпавшиеся края, обкладывали их свежим дерном. Дверь в бункер не закрывали, но к ночи затхлость, пропитавшая помещения так и не выветрилась.

На ночь Маркулис назначил дежурства. Над столом, за которым мы обедали, висел железный ящик, соединенный с трубой исчезающей в потолке. Всех удивляла странная вытяжка, пока Рыжков не открыл ящик. В железной коробке оказался перископ, наверное такие же ставят на подлодки, с аппаратурой ночного видения.

Дежурство заключалось в бестолковом глазении в перископ, подкручивании колесиков настройки, чтоб лучше рассмотреть яркие, красивые звезды.

Первым дежурил Губа.

— Товарищ старший сержант, что я должен обнаружить?

— Что-то подозрительное, — усмехнулся Маркулис.

— В смысле?

— В прямом смысле. Если увидишь, что-то подозрительное, или кого-то — немедленно сообщи мне.

— Всегда легче обнаружить подозрительный объект, если знать, что он из себя представляет.

— Товарищ солдат, вы приказ поняли?

— Искать подозрительный объект.

— Правильно. Когда знаешь, что искать, это уже не подозрительный объект. Уловили разницу?

— Так точно, а где искать?

— На земле, вокруг поляны и в небе.

— Могут скинуть парашютистов? — спросил Дылдин.

— Двадцать отжиманий, — приказал Маркулис.

— Товарищ Губов, приказ ясен?

— Так точно.

— Смотрите в окуляры и ищите подозрительные объекты и предметы, — Маркулис ушел в сержантскую.

— Каждых два часа наблюдатели меняются, — Рыжков хмуро посмотрел в мою сторону и направился вслед за старшим сержантом. В дверях остановился.

— Не спать. Сон на боевом дежурстве приравнивается к предательству и дезертирству. — Он ушел.

— Идиоты, — Губов сел за стол, — не нравится мне все это, чувствую за нос водят.

— Отбой! — донесся голос Маркулиса. У нас погас свет, лишь над столом Губова горела красная, дежурная лампочка…

— …Эй, Пол, меня забирают. У меня нашлись родители.

В нашей группе Лютик был самым маленьким и беззащитным. Светлые вьющиеся волосы и круглое лицо делали его похожим на херувимчика. Его дразнили девчонкой и я постоянно за него заступался. Мой клоновый бог, я часто защищал тех, кого обижали, подсознательно сравнивая с собой. Мой детсадовский период был не из легких. Для Лютика, проклятым часом являлся подъем. Насмешки сыпались со всех сторон, группа проявляла интерес к степени сухости его матраса и простыней.

— Лютик, поздравлю, — сказал я, внутренне завидуя и зная что у меня никогда не будет приемных родителей.

Он благодарно обнял меня за шею и прошептал:

— Пол, моя тачанка-растовчанка отныне твоя. У неё волшебный пулеметчик, его зовут Максим, он всегда меня защищал, как ты. — Лютик протянул красную пластмассовую игрушку. — Возьми, теперь она твоя.

— Спасибо, Лютик.

— Береги её. Это красноармейцы — будёновцы, — доверчиво шептал Лютик, словно раскрывал важную тайну.

— Когда тебе будет тяжело, подумай о тачанке, вспомни Максима и они придут на помощь.

— Обязательно. — Я посмотрел на тачанку: неистово летящие кони, возница в папахе, замахивающийся кнутом и пулеметчик, в буденовке, припавший к пулемету и поливающий свинцовым огнем невидимых, настигающих врагов.

Лютик посмотрел на тачанку в моих руках и уверенно сказал:

— Они оторвались от врагов.

— Конечно.

— Послушай, Пол, — он хлопнул меня по плечу…

Я раскрыл глаза, надо мной висело лицо Рыжкова.

— Подъем, боец — твоя вахта.

— Есть. — Я поднялся. Одеваться не было нужды, все спали одетыми, укрывшись одеялами и все равно колотясь от холода. Бетонной блок насквозь пропитался сыростью, его заполнял влажный затхлый воздух. По-хорошему его надо месяц проветривать.

Рыжков, позевывая, ушел на сержантскую половину. Я сел к столу, сменить Сергея. Он посмотрел на меня красными, измученными глазами.

— Как на фронте?

— Без перемен. Не спи, Маркулис три раза подкрадывался, проверял, как я несу службу.

— Значит хорошо несешь.

— Я понял, почему они такими стали. Их заколдовали, превратили в зомби, — прошептал Губов, придвигаясь ко мне. — Я чую.

— Какие зомби? — я внимательно посмотрел на приятеля. — Видел что-то подозрительное?

— Ничего я не видел, я про сержантов говорю, про Кирилла: сам не мог он так измениться.

— Откуда такие знания?

— Чую.

— И Рыжков зомби?

— И Рыжков.

— А мне кажется — козлом был, козлом остался. Иди спать, Губа, не бери в голову.

— Не нравится мне это место, — Губа поднялся, с хрустом потянулся. — Дежурство дебильное, не логичное — пустая трата времени. Чуя — за нос водят, — повторил он.

— Нас за нос водят с первого дня службы.

— Вот я и говорю: не нравится. Там под столом, банка с чаем. Я крепкий заварил, как чефир получился.

— Спасибо.

Сергей поднялся. В темном углу кубрика заскрипела кровать. Донесся усталый вздох-шепот:

— Не нравится мне, чую…

— Чует он, — хмыкнул я. Вспомнился сон. Такие сны мне тоже не нравились. Лютика давно не видел во сне.

Спустя два месяца, приемные «козлы» вернули его в «обезьянник». «Обезьяны» встретили Лютика оглушительным свистом и хохотом.

— Эй, Лютик, сколько матрацев зассал?

— Лютик, как будильник, работает?

— Напиши письмо Кашпировскому!

— Привет, ссыкунок!

Добрые мы — люди, миролюбивые и незлопамятные. Я протиснулся сквозь толпу, обступившую жертву.

— Привет, Лютик. Все, что с нами не случается, все к лучшему.

— Здравствуй Пол! — закричал малыш, бросаясь ко мне и вцепляясь в рубашку, пряча от толпы зареванное, растерянное лицо.

Я потрепал его вихры:

— Ничего, Лютик, успокойся — прорвемся. — Достал из кармана тачанку.

— Смотри, Лютик — тачанка-растовчанка. Я сохранил её и возвращаю.

— Нет. Нет, — малыш затряс вихрастой головой, крепче вцепляясь в рубашку. — Она твоя Пол, подарки не возвращают.

— Пойдем отсюда, — Я растолкал улюлюкающую свору «обезьян». Кому-то и по носу попало.

Весь день я не отходил от Лютика, казалось, что он более-менее успокоился. Ночью я его проспал. Вернувшегося в «обезьянник», считают неудачником на всю жизнь. Был шанс вырваться из обезьяньей неволи и его не использовали. Возвращенцу в приюте жить становится невыносимо. Из зависти и чувства: «вот меня бы на его месте никогда не вернули», каждый старается возвращена унизить. Лютик знал об этом. Поздней ночью, он выбрался из своей постели, оставив матрас сухим, проник в умывальную комнату, приладил леску к шпингалету оконной рамы…

Жаль, что документы об усыновлении хранятся за семью замками и осьмнадцатью печатями. После «обезьянника», учась «хабзарне», я пытался выяснить, кто были приемными родителями Лютика, что бы найдя, подвести их к оконной раме…

Безрезультатно. Лютик-Лютик, твоя красная тачанка меня долго защищала, и пулеметчик Максим погиб геройски в бою.

В поле зрения перископа попала красно-зеленая табличка с золотистой надписью: «Стой! Опасно! Мины!!!». Военный юмор беспримерен.

На плечо легла ладонь.

— Димка? — не отрываясь от перископа, спросил я.

— Что видишь?

— Хренотень разную.

— А ты его в небо направь.

— Как?

Димка повертел колесики настройки, объектив перископа уперся в небо.

— Что видишь?

— Обалдеть, с прибором ночного видения у звезд столько цветов и оттенков.

— Что еще?

— Вижу, как среди звезд, мигая оранжевыми огнями, перемещается странный, не поддающийся опознанию объект.

— НЛО? Дай взглянуть, — Димка потряс за плечо.

— Смотри, — я смеясь, отодвинулся. Он приник к перископу и разочарованно протянул:

— Это же самолет.

— А ты поверил в НЛО?

— Почему бы и нет?

— И что это такое?

— Нечто особенное, что способно иметь разнообразную: техногенную, полевую или плазмоидную природу и происхождение, — Димка оторвался от перископа, посмотрел на меня.

— Плазмоидную природу, — фыркнул я.

— Я когда-то интересовался этой загадкой.

— Приемные заставили?

— Нет, личный интерес. К таким, как они считали пустым вопросам, меня не подпускали.

— И что ты знаешь об НЛО? — я решил проверить его интерес.

— Ну, если тебя интересует, — Димка оживился, снял очки, его глаза блестели.

— Об НЛО открыто заговорили в 1947 году. Самолет американского пилота над Каскадными горами со сверхзвуковой скоростью обогнали 9 дискообразных объектов. Пилот успел сделать несколько удачных снимков которые и продемонстрировал журналистам, обозвав объекты «летающими сковородками».

— Летающими сковородками?

— Да, это потом, газеты приняли другой термин — «летающие тарелки». Но, чаще наблюдаются не тарелки, а шарообразные и звездообразные НЛО, реже — «сигары» и «треугольники». У нас, тема НЛО считается закрытой, поэтому в газеты и материалы попадает чаще не научный, а снисходительно-насмешливый материал. Я слышал утверждения, что это секретные военные корабли, так сказать оружие нового тысячелетия. Есть утверждения, что это внеземная форма жизни, летающие генетические и психофизические лаборатории, машины времени, полтергейст.

На стол упала черная тень.

— Так, товарищи бойцы, — процедил Маркулис, — разговоры на посту? — Он ядовито посмотрел на Димку. — Что ты еще знаешь об НЛО?

— Мое время заступать, — ответил Димка, водружая на нос очки.

— Странное боевое дежурство, — вмешался я.

— Молчать, — просипел Маркулис, его лицо побагровело, — завтра проведем очередную «беседу».

— С удовольствием, — я постарался, как можно беспечнее улыбнуться.

— Рядовой Клон, — Маркулис успокоился, — сдать пост. Рядовому Хвалею принять.

— Есть. — Димка сел на мое место.

— Клон — отбой.

— Спасибо, — я поплелся к кровати, спать не хотелось.

— Перископ, — кивнул сержант Хвалею и сел рядом.

«Не уйдет», — подумал я, устраиваясь на кровати и закрывая глаза. Через некоторое время, перед глазами полетели серебряные сковородки, Димка расстреливал их из перископа, под громкую команду: «Пли!», которую отдавал Маркулис.

— Рота! Подъем! — закричал дурашливым, петушиным голосом Рыжков.

— Какая рота, идиот, здесь отделение, — простонал, поднимаясь с кровати Губа.

— Отделение, подъем! — завопил, исправившись, младший сержант.

— Выходи на зарядку, — приказал Рыжков.

— Дурдом продолжается, — пробурчал Губа. Я посмотрел на Сергея — выглядел он неважно: бледно-зеленый, с фиолетовыми мешками под глазами.

— Серега, ты чего, заболел?

— Муторно мне, — пожаловался Губа. — Предчувствия плохие.

— Какие?

— Отвратительные, — Сергей сморщился, схватился за грудь.

— Заболел?

— Да нет. Сердце, когда что-то предчувствует, начинает покалывать. — Сергей вымученно улыбнулся:

— Как говорил мой дедушка: «сегодня день с повышенным риском к заболеваниям и травматизму».

— Он тоже чувствовал?

— В нашей семье все немного чувствуют.

— Ну-ну, — я окинул взглядом полутемное помещение. В бетонном кубе, от влажного, затхлого воздуха запросто можно подхватить простуду и приобрести нездоровый цвет лица. И я чувствовал себя разбитым, всю ночь снилась всякая лабуда: то приходил Лютик, интересовался тачанкой; то с Хвалеем отражали атаки нлонавтов, сбивали летающие тарелки, в одной почему-то оказался младший сержант Рыжков.

Отделение построилось. Рыжков вывел нас на поляну.

— Разве мы не на боевых учениях? — спросил Дылдин.

— Одно другому не помеха, — ответил Рыжков. — Руки вместе, ноги шире — приседания начинай, — весело командовал он.

— Встали на носочки. Расслабились. Потянулись-потянулись. Взмахнули руками, потрясли кистями и полетели-полетели.

— Гуси-гуси: га-га-га! — загоготал Хвостов.

— Разговорчики! Переходим к прыжкам на месте! Отставить! Бег на месте! Восстановить дыхание.

Я машинально делал зарядку, с наслаждением вдыхая утренний лесной воздух, разглядывая поляну. Покосившиеся таблички, белели в траве, в которой радужным семицветием, переливались крупными виноградинами, капли росы. Словно девичьи платья, шелестели кроны берез. Где-то в чаще куковала кукушка. Небо — ярко синее, как лакмусовая бумажка. Красное, заспанное солнце, лениво карабкалось по верхушкам сосен. Идилияяяя….

— Красота, — читая мои мысли выдохнул Дылдин, совершая приседания.

— Лепота, — повторил Хвостов.

— Кукушка-кукушка, сколько мне жить осталось? — обратился к птице Дылдин.

Птица устало кукукнула и замолчала. Хвостов хихикнул, отвесил расстроенному Дылдину подзатыльник.

— Посчитал, салага?

— Да, пошел ты.

Из траншеи показался Хвалей.

— Завтрак, — коротко объявил он. За ночные разговоры, Маркулис назначил его дежурным.

После завтрака, нас заставили вычистить автоматы, смазать маслом, зарядить боевыми патронами магазины и сдать оружие сержантам.

— Клон, — подозвал Маркулис. — Объявляю свободное время, можно загорать на крыше пикета, а ты займешься влажной уборкой. Так как воды мало, возьми ведро и ступай к овражку. Там найдешь ручей.

— И бидон прихвати, для питьевой воды, — вставил Рыжков.

— Есть, товарищ старший сержант. Родниковую воду пить можно?

— Можно. Выполняй приказ, товарищ солдат.

Я взял ведро, бидон и направился к выходу. По пути прихватил с кровати Дылдина кусок газеты, так, на всякие нужды.

— Час на солнечные ванны, — раздавался за спиной голос Маркулиса. — Боевых действий сегодня не предвидится. Перед обедом соревнования по армреслингу и боевые занятия. Начало, бойцы — пол дела, конец — всему голова.

Я фыркнул, нет на тебя Гнеденка. Такие изречения он конспектирует, для вещей памяти потомков. Но сейчас, наверное, он изрекает новые словесные перлы. Странная с вами произошла метаморфоза, товарищ младший сержант Гнеденок, ведь думали книгу армейских анекдотов написать.

Звякая тарой, я вышел из траншеи, под ехидные смешки Дылдина и Хвостова. Солнце облобызало лицо и впечатало жаркий поцелуй в макушку. На сапогах, трава не оставляла мокрых следов, роса высохла и день обещал быть жарким. В зеленых былинках радостно звенели цикады. Я опрокинул табличку с черепом и двум перекрещенными мослами. Надпись красным суриком вопила: «Осторожно! Мины!». В переводе для беспечных грибников — проваливайте подобру-поздорову. Вспомнилось, как за «инвективные выражения», как говорили воспитательницы в младших группах, нас запирали в сушильном шкафу — темнота несусветная и страшно аж жуть, или ставили в угол, на колени, предварительно рассыпав канцелярские скрепки, за неимением гороха. До канцелярских кнопок как-то не додумались.

Я вошел в лес. Стало прохладно, над головой зашумели маленькими флюгерами листья берез. Глубоко вдохнув лесной воздух, зажмурился от удовольствия. За пределами Завода не бывал, разве его парки можно сравнить с лесом? Не смотря на воспитательные меры Маркулиса, у меня было прекрасное настроение…

Не торопясь, скрываясь за деревьями, я шагал вдоль кромки поляны, высматривал овражек. Вторя птичьему щебету, запел:

— Боже, как давно это было, Помнит только мутной реки вода. Время, когда радость меня любила, Больше не вернуть ни за что, никогда.

Вступил в заросли папоротника. Превосходное место для таинственного ручейка. И действительно, впереди обнаружился каменистый овражек, извивающийся в тени берез. Из-под трех круглых валунов, принесенных допотопным ледником, выбегал прозрачный ключик. Ручеек бежал по дну, усыпанному мелкими камешками, сбивчиво журчал, торопясь поведать что-то важное.

Я вынул из бидона кружку, наполнил, отпил холодной водицы. Говорят, что у воды нет ни вкуса, ни запаха, если это чистая, настоящая вода. Вода была настоящей и пахла брусничным листом покрывшим берег. Медленно, а куда торопиться, стал набирать. Влажная уборка, как и беседа с сержантом, подождут. Вокруг ручья, на дне овражка, царила тишь и покой, говорливость ключа не в счет. Я представил, как через сотни километров ручей превращается в полноводную реку, которая то стремительно бежит, среди горных теснин, то лениво несет свои воды по равнине, в сторону моря, где я никогда не был и где мечтает поселиться Димка Хвалей. На берегу безымянной реки впадающей в синее море-окиян.

У истоков священных рек время застывает, консервируется. Плюнув на все, я сел, облокотясь на теплый бок камня. Служба закончена. Сейчас окаменею, превращусь в еще один валун, брошенный ледником, оставленный временем. Буду греть на солнце гранитную плешь, заведу моховую бородку и со временем превращу её в зеленую густую бородищу. Обзаведусь муравьиной кучей или барсучьей норой. Стану мудро внимать, нагоняющей дрему, болтовне ручья, на темечке оборудую посадочную площадку для стрекоз и мошкары. В каменной жизни окажется больше смысла, чем в пустых исканиях-метаниях парня по фамилии Клон. Что он делает в дебильных специальных военных войсках? Военная тайна. Служите Родине, говорил заместитель главного инженера по общим вопросам. Что такое Родина, если в ней живет добрая половина козлов, таких как тот зам, Маркулис, Лукашевич, приемные Родители Хвалея, те кто вернул Лютика? Максим, плюнь на все, вставай и иди, куда глаза глядят, подальше от Пикета и специальных войск, ты никому и ничего не должен.

— Клон!!! Клон!!! Тревога!!! — донеслось со стороны поляны.

Я улыбнулся — кричал Маркулис, верно почувствовал мое настроение. Пошел ты, со своей тревогой. Все же пришлось подняться и продолжить наполнять ведро.

— Клон!!! Мать твою! Тревога! — разносились по лесу вопли Маркулиса.

— Это у тебя тревога, — пробормотал я.

Тревога могла означать одно: Маркулис проводит боевые занятия и издевается над личным составом. Или начались боевые учения? Тогда с чего бы, старший сержант вел себя с утра так спокойно? И вообще, что это за странный Пикет такой? Непонятно для чего построен и окружен лживым минным полем? Непохоже, что только для генеральских охот и изучения неба, во время ночных бдений; да рассматривания в инфракрасный перископ ежиков исполняющих брачные танцы.

Наполнив емкости, я выбрался из овражка. Бидон и ведро оставил на краю, а сам углубился в заросли папоротника, в поисках укромного местечка, где можно было бы спокойно и подробно изучить обрывок газеты. Забравшись поглубже, снял штаны. Крики смолкли, значит ничего серьезного. Как говорит Гнеденок: «Специальные военные войска потому и специальные, что не имеют никакой специальной специализации».

Я зашуршал газетой, иногда, в обрывках, попадается ценная информация. Посмотрим, что содержит этот обрывок «Правды».

«Что везешь?

На въездных магистралях в Москву будут построены специальные контрольные пункты досмотра автотранспорта кинологами. Эти сооружения появятся на шоссе Энтузиастов, Рязанском проспекте и Волоколамском шоссе на их пересечении с МКАД. Сотрудники дорожной инспекции и кинологи с собаками будут досматривать въезжающие в столицу машины на предмет выявления оружия, взрывчатки и наркотиков».

Сколько гадости развелось в частных руках. Нехорошо, сердце Родины беречь надо от стрессов.

«В Государственном Дарвиновском музее открылась выставка „колючее чудо“. Так называемый кактус, который может быть не только украшением дома, но и пригодным для еды, питья и лечения. В экспозиции представлены самые разнообразные виды кактусов…».

Я поморщился, вспоминая отважный эксперимент Сырбу, как он приготовил зеленую кашу. Шеф повар для пробы получил несколько пакетов с замороженными кактусами. Сладкая и вязкая масса обеспечила изжогу на весь день. Сплюнув, посмотрел обратную сторону газеты.

«…переживает беспрецедентный для мирного времени демографический кризис: подобными темпами население в нашей стране вымирало лишь во время мировых войн, репрессий и голода 30-х годов. По прогнозам отечественных демографов, если темпы рождаемости сохранятся на нынешнем уровне, то к 2075 году у нас в стране будет жить всего 50–55 миллионов человек.

Безнадежная статистика:

1987 год — своим криком российские роддома огласили 2, 5 миллиона новорожденных.

1999 год — россиян родилось в два раза меньше — 1 миллион 200 тысяч.

2010 год — по прогнозам, в России родится всего 600 тысяч детей…»

Веселые перспективы…Я покомкал «Правду» и употребил для дела.

Меня накрыла тень. «Облака плывут, облака», — пропел я. Медленно поднял голову, от нехорошего предчувствия, по спине забегали холодные мурашки. Над лесом неторопливо плыл серебряный диск. «Летающая сковорода», примерно метров триста в диаметре, достаточно чтобы накрыть поляну своею тенью, медленно дрейфовала в сторону Пикета. Из горла вырвался невнятный клекот. Рассматривая ровное зеркальное днище, в котором отражался голубой лес, я быстро натянул штаны. По серебряному зеркалу прошла рябь и мне стало нехорошо. Сердце сковал непонятный страх, я нутром почуял, как говорит Губов, исходящую от объекта опасность. Он появился неспроста.

Тень заскользила по деревьям, я попал под рассеянные ветками солнечные лучи. Страх разжал холодные пальцы, отпуская трепыхающееся сердечко.

Ночной разговор с Димкой, и сны не прошли даром. Нас атакует НЛО! Тишину, разорвал автоматный треск. Со стороны поляны донеслись крики. Забыв про бидон и ведро, я сорвался с места и помчался на выстрелы. Что там происходит? Неужели Маркулис приказал стрелять по НЛО? Или это не НЛО?

— Да я поубиваю всех! — Ни с того ни с сего заорал я, испытывая ярость и жгучую ненависть к тем, кто стрелял из автоматов.

— Сдеру шкуру, кровь выпью! Расчленю на части! — С рычанием, выскочил на край поляны. На какой-то миг я остолбенел, от картины, которая открылась. Этого мгновения хватило, чтобы память запечатлела, как двадцать пятый кадр, и позже, в темных омутах подсознания, пытаясь осмыслить, предъявила увиденное.

С вершины холма, тяжело переваливаясь, сбегала нелепая фигура. Они высадили звездный десант! Десантник был облачен в пухлый космический скафандр. Отделение обстреливало из автоматов неуклюжую фигуру. Космонавт подпрыгнул и полетел в мою сторону. Из ранцевого двигателя вырывались две рубиновые реактивные струи. Блеснула мысль, что нас атаковали космонавты со станции «Восток». Но, как только космонавт оторвался от земли, со стороны летающей тарелки на бункер опустился широкий лиловый луч. Лиловый столб света накрыл Пикет, а потом багряный колпак опустился на всю поляну. Этот колпак обрезал звуки: треск автоматов, рев дюз ранцевого двигателя, крики ужаса. Непонятно чем вызванная ярость ко всем, кто находился на поляне, отпустила меня. Я обратил внимание, как трясутся ноги и руки, по лицу тек крупными горошинами холодный пот и сердце напуганное, неистово колотилось. Серебряный диск неопознанной летающей сковороды стал расплываться, заволакиваясь фиолетово-лиловым туманом. Я с трудом шагнул вперед, воздух стал вязким, густым и время казалось замедлило бег. Космонавт летел в мою сторону и все никак не мог долететь. Ребята, с вершины Пикета вели безуспешный автоматный огонь по парящей фигуре…

Пока…

Ни в чем, в том что случилось, я не могу быть уверенным. На месте НЛО, исчезнувшего в тумане, стал проступать предмет, очень похожий на голову, или череп ящера. Дракона…

Бред? Что же есть наша жизнь? Нет объяснений…

Туман сгустился в фиолетовую массу похожую на череп дракона.

Удивительная тишина опустилась на мир. Полное небытие: ни звука, даже ветер исчез. Космонавт бесшумно летел… Я не мог делать в это время анализов и сравнений. Они пришли потом… Мне казалось что время убыстряется, растягивая пространство, а через короткий промежуток застывает…

Я увидел, как Дылдин развернул автомат в сторону Губова и продолжал нажимать на курок. Хвостов бросил оружие, выхватил штык-нож и с раскрытым ртом прыгнул на Рыжкова. Хвалей опустился на колени и палил в фиолетовый череп. На его очках играл золотисто-сиреневый отсвет, лицо исказила гримаса ужаса. Когда Сергей, раскинув руки, подлетел вверх, раздираемый на части пулями, время опомнилось и перешло на ускоренный темп. Я вступил внутрь лилового круга, в уши ворвался автоматный грохот, рев дюз: их жаркое дыхание на плечах и спине — космонавт промчался надо мной и врезался в зеленую стену леса.

— Чууууююю! — пронесся над поляной вопль Губова. Ко мне вернулись чувства ненависти и ярости к тем, кто стоял на вершине холма. Вот толдько доберусь до вас, козлы…

Череп дракона, накренился и стал стремительно падать. На поляну опустилась тьма проглотившая, впитавшая и растворившая всех, кто на ней был до молекул, до атомов.

Я перестал существовать. Земля выскочила из-под ног, ушла, провалилась в тартарары и я полетел…Вверх? Вниз? Не знаю…

Армагеддон закончился, наступил конец мира…

Глава 4 ЛЕПРОЗОРИЙ

Как морской прибой, накатывали из небытия голоса: затихая и удаляясь, нарастая и рокоча.

— Андрей Виссарионович, вам повезло, почти все сироты, отписывать некому. — Тихий смех.

— Маркулис в отпуск просится. Считает, что подвергал себя неоправданному риску, едва не погиб.

— Такие, как он, не погибают. Через неделю. Вот Русанову не повезло. Дракона испытали не только на нашем Пикете, задействовали морские подразделения СВВ.

— Почему Русанову не повезло?

— Глушануло. АПЛ (атомн. подв. лодка) на дно Балтики упал. Нет связи. Предполагали, что изоляция хорошая.

— На нашем Пикете вообще нет изоляции.

— У Маркулиса был саркофаг. Выдержал, да и заряд был не такой мощный. Что касается отделения, голубчик, надо ведь на ком-то испытания проводить? Шестой Пикет живой и здоровый, там морды побили друг другу и все. Дракон прошел стороной.

— Я ничего не говорю, но вместе с Драконом применили Бешенного.

— Слабенький заряд.

Появились чувства. Во рту возникнул солоноватый привкус, череп раскалывала на части страшная боль. Ладони нащупали холодный дерматин. Я лежал на носилках, крепко привязанный ремнями. Носилки мелко тряслись, машина ехала по гравию. Непонятная тяжесть в глазах не давала поднять веки. Я прислушался и через несколько минут определил говоривших: командир части Плохотниченко и командир роты Оганесян.

— Мне к бригадному надо, на доклад.

— А этих?

— В «лепрозорий», пусть врачи занимаются. — Смех, — Мавр сделал свое дело, теперь это их проблемы.

— Долго с ними провозятся?

— Нет. Мы уже знаем на что способен взгляд Дракона.

— Откуда?

— Полгода назад испытания проводились на северном полигоне.

— А-ааа.

Я открыл глаза и закричал от боли и от ужаса — вокруг царила лиловая тьма. Я ничего не видел.

— Бляха муха! Кто очухался?

— Рядовой Клон.

— Санитар, твою мать! Ты что, глухой? Сделайте ему укол. Пусть отрубится.

— Уже сделали.

— Нет, капитан, от их криков с ума можно сойти.

Голоса стали отдаляться, навалилась лиловая тьма. Стало трудно дышать, я пытался снова закричать…

По левую сторону протянулась темная, непроницаемая стена леса, по правую — колосящееся поле. Что в нем колосится не разобрать, да и не важно. Я шел посреди дороги. Малиновые сполохи, за лесом, высвечивали фрагменты: черные треугольные вершины сосен, серое полотно проселочной дороги, рыже-зеленый край поля. Зарницы сопровождались далеким рокотом, больше похожим не на гром, а на орудийные выстрелы? Где-то идет война? Допустимо, мы почти всегда воюем. Куда иду? Вопрос без ответа, явно не в Рим. Вперед или назад? Не знаю, у дорог нет начала и нет конца.

За спиной донеслось ржание, стал нарастать лошадиный топот. Я посторонился, уступая дорогу, прижимаясь к темной стороне леса. Еловая лапа уколола в щеку. Топот приблизился. Кони тяжело захрипели, щелкнул в воздухе кнут.

— Тпруу! Тпр-ррууу! Родимые! Стоять! — Заскрипела телега, что-то звякнуло. Кони встали рядом со мной. Очередной малиновый всполох выхватил двух красных, чалых коней, запряженных в тачанку.

Тачанка! Возница, в серой папахе, надвинутой на глаза, в шинели с поднятым воротником, скрывающем лицо, смотрел на дорогу. За ним, облокотившись на пулемет, сидел пулеметчик Максим, на погонах гимнастерки золотом блеснули знакомые буквы — «СВВ». Я не успел разглядеть под козырьком буденовки лица.

Наступила тьма. Вдали загромыхали орудия, рокот приближался.

— Садись, Максим, подвезем, — послышался знакомый голос.

— Губа? Серега, ты?!

— Я, — в темноте рассмеялись.

— А мне показалось, что тебя…

— Когда кажется, креститься надо, — перебил Губа. — Садись.

Я неохотно подчинился и влез в коляску. Скрипнули рессоры, пол качнулся под ногами, Сергей хлестнул коней и они с места перешли в карьер. Я упал на сиденье, коснулся холодного рифленого ствола пулемета.

— Как тебя звать? — спросил у соседа.

— Максим, как же еще, — короткий смешок, — голос почудился знакомым, но чей, определить не смог.

— Пулеметчик?

— Мы все пулеметчики.

— Я тебя знаю?

— Может и знаешь, — невнятное бормотание.

— Чувствовать надо, сколько раз повторять, — рассмеялся Губа.

— Ты знаешь, что произошло? Откуда у тебя тачанка?

Вспыхнула молния, высветила извилистое полотно дороги и горбатый мост впереди. Сильно громыхнуло, тачанка подлетела на кочке.

— Это что, война?

— Нет никакой войны, — ответил Сергей.

— А что есть?

— Ничего нет, Максим, для нас все закончилось.

— Все?

— Помнишь, как в детстве, ты зашел в одну из лабораторий и увидел белых мышей?

— Нет. Наверное, я был слишком маленьким, если это из той поры, когда я гулял по лабораториям.

— Ты помнишь! — закричал Сергей. — Я чувствую!

— Попробуй вспомнить, — попросил пулеметчик Максим.

Я рассмеялся:

— Вспомнил! Я открыл клетку и они разбежались по всей лаборатории. Бедные подопытные мышки. После, меня наказали — поставили в угол, впервые.

— Я чувствовал, я знал, что ты помнишь.

— Сергей, объясни, что с нами случилось? Что это было, над Пикетом? Я видел, как в тебя стрелял из автомата Дылдин. Ты умер?

— Стой! — Сергей натянул вожжи.

— Что случилось?

Кони резко встали.

— Выходи, приехали, — глухо ответил Сергей.

— Почему?

— Рано тебе, кататься на тачанках, — рассмеялся Губа, — чую. Твоя остановка.

— Какая остановка?

— Небесное притяжение, — ответил пулеметчик Максим.

— Что? Послушай, ты не знал Лютика?

— Выходи! — закричал Сергей, в воздухе щелкнула плеть.

Я выпрыгнул из коляски, кони сорвались с места.

— Н-нооо! Залетныеее!

Пулеметчик оглянулся, блеснула вспышка, я увидел пустые глазницы и черный треугольный провал вместо носа. Наступила тьма. Мир пропал. Не разбирая дороги, я побежал.

Не знаю, как долго продолжался мой бег, молний больше не было, чтоб осветить дорогу, рокот орудий стих. Тотальная тишина…Понемногу мрак стал рассеиваться, превращаясь в молочный туман: ВЫХОД.

Я лежал с раскрытыми глазами, бездумно пялясь в потолок. Интересно, как долго я его изучаю? Какой странный сон? Что с нами случилось? Вопросы…

В голове плавал мутным молоком туман, затухающе гудел колокольный звон. Или орудийный рокот? Невидимые тиски ослабли, отпуская виски. Во рту кислота и горечь — в тысячу раз противней похмельных синдромов. Хорошо одно — лежу не на носилках, а в кровати, накрытый хрустящей, накрахмаленной простыней, в желтой, с черными полосами пижаме, похожий на пчелку. Почему? Черт побери, что с нами случилось? Где ты, Губа?

Я медленно повернул голову. На соседней койке лежал Димка. Он спал. На тумбочке блестели стеклышки очков. Я улыбнулся. Мы вместе, уже неплохо. То, что находимся, по все вероятности, в больнице, не удивляло. В памяти всплыло странное слово — «лепрозорий». Остался пустяк, узнать, что с нами в конце концов произошло? Подвергся Пикет атаки инопланетян или все галлюцинагенный бред? Может, нас накачали, ради эксперимента, наркотиками?

Я оперся на локти, привстал, прислушиваясь к частому биению сердца, словно перешел Гималаи. Осмотрел небольшую, стерильную палату.

Моя койка стояла у высокого окна, с широким подоконником, забранного с внешней стороны решеткой. Захотелось воскликнуть: «Здравствуй родной обезьянник!». До чего всё похоже.

Серое казенное одеяло Хвалея, как и у меня, висит на спинке кровати. Летом им укрываются только сумасшедшие. За Хвалеем, еще одна койка. Судя по проступающим из-под простыни контурам, её занимал Дылдин. Я вспомнил, как он припав на колено, стрелял в Сергея Губова. Козел! Неужели это правда?

Напротив, через узкий проход, под вторым окном, лежал младший сержант Рыжков. Его широкоскулое лицо вытянулось, было бледным, как простыня. Резче выступили крылья носа, заострился подбородок. Он единственный был накрыт одеялом, из-под которого тянулись трубочки к нависшей над кроватью капельнице и провод, к передвижному столику. На столе стоял медицинский прибор с осциллографом. По экрану бежала, конвульсивно дергаясь, непрерывная зеленая кривая.

Рядом стояла кровать с Хвостовым. Впалая грудь спокойно вздымалась и опускалась. Он улыбался, тихонько повизгивая во сне. Не ты ли бросился на Рыжкова со штык-ножом? Собачья жизнь снится?

Последняя кровать была пуста. Сергея Губова с нами не было.

В голое ухнуло, казалось, что череп трещит и сыплется мелкими кусками на подушку. Перед глазами мелькнула вспышка, как от магния. Я увидел раскинувшего руки, парящего в фиолетовом небе Сергея. От гимнастерки отлетают алые лоскутки, а за его спиной черная морда зверя, закрывшая небо.

Мой Клоновый Бог, что с нами было? Я обхватил голову, крепко сжал, не давая черепку рассыпаться. Постепенно боль прошла. Я осторожно приоткрыл глаза, посмотрел в окно. Через небольшую площадку, напротив, стоял белый одноэтажный корпус, его окна также были забраны решетками. В стороне, под зеленой цинковой крышей, размещался пост КПП. Рядом ворота, шлагбаум, на который устало облокотился солдат в черной парадной форме с сержантскими погонами. На плече висит автомат. От ворот, разбегался по сторонам высокий бетонный забор, украшенный колючкой.

Госпиталь, был похож на надежно укрытый, секретный военный объект и судя по дежурному на КПП, служил исключительно для солдат СВВ.

«Что с нами случилось?» — тяжело ворочалось в голове предложение с большим вопросительным знаком. Я откинул простынь, медленно опустил ноги на пол, прислушиваясь к внутреннему состоянию. В последнее время, организм несколько раз напоминал, что находится в тяжелом, стрессовом состоянии. Боли не возобновились. В голове царил холодный полумрак, но мысли ясные.

Я поднялся и осторожно направился к дверям, придерживаясь за спинки кроватей. Дверь открылась, на удивление, легко. Выглянул в коридор. Салатовые стены ярко залиты люминесцентными лампами. Желтый, еще мокрый после уборки, линолеум. Несколько дверей с табличками: «Палата N1», «Палата N3», «ПалатаN4». Наша — «Палата N2». Далее кабинеты: «Медперсонал», «Ординаторская», «Комната Отдыха», «Доктор», «Столовая». Я прошел по коридору и остановился перед дверьми с табличкой: «Доктор», потому что она была приоткрыта и доносились голоса.

Разговор показался интересным.

— Нет, Сан Саныч, ну почему все-таки лепрозорий? — глубокое женское контральто.

— Ниночка, это не вопрос, — густой, рокочущий бас.

— Лепрозорий, потому что раньше, мы чаще имели дело с бактериологическими, — жизнерадостный тенор. — Теперь ими занимается третий блок.

— Это связано с химическим оружием? — Ниночка.

— Не прикидывайся дурой, — тенор.

— А вы, Мишаня, не хамите, я здесь третий день и дурой не прикидываюсь.

— Я не хамлю, а называю вещи своими именами. Дураку ясно, что оружие испытывать надо.

— И сейчас, Сан Саныч, я убирала в комнате у новеньких?

— Сейчас мы специализируемся по лучевым болезням. Исследуем влияние излучений на организм человека, — бас. — Ниночка, у нас не принято задавать вопросы. Если хотите утолить женское любопытство — задавайте старшим по званию: Никанору Аверьяновичу и Ишиму Ниязовичу.

— Кстати, «дракон» — их разработка? — тенор.

— Их.

— Какой «дракон»? — Ниночка.

— Узнаешь.

— Доктор, про «Дракона» ей не полагается знать.

— Мишаня, вы употребили это слово дважды, посему это уже не военная тайна. И мне, если честно — плевать, я штатский.

— Это секретный объект…

— Несущий функции больницы. Сегодня я провел всю ночь за операцией. Парень был весь покромсан ножом. Не хочу ничего гарантировать: тридцать четыре раны и большая потеря крови.

— Все знают, что вы прекрасный хирург, — тенор. — Я просто хотел сказать, что вы работаете не в простой больнице.

— Я знаю.

— Но почему лепрозорий? — Ниночка.

— Ну и дуру прислали, — вздох Мишани.

— Я не дура. Я с отличием окончила университет и…

— Ну, хорошо, не дура. После всяких бактерий и вирусов, знаешь, какие больные по коридорам ходили? Как инопланетяне, — Мишаня рассмеялся. — Мутанты хреновы. Надо будет тебя на экскурсию, в третий блок сводить. Там осталась парочка уродов.

— Хорошо. — Ниночка.

— Что хорошо? — Мишаня. — Ты случайно ни в каком родстве с Никанором Аверьяновичем не состоишь?

— Не ваше дело.

— Вот, что сестра, сходите с Мишаней в палату, проверьте новеньких и состояние раненного. Они скоро проснутся.

— Не проснутся, их под завязку, транквилизаторами накачали, — смех Мишани.

Отлипнув от двери, я побежал в сторону палаты. Закрыл дверь. Юркнул в кровать. Сердце колотилось словно бешенное. В голове не укладывалось услышанное. Разве такое может быть правдой? Конечно, все это бред. БРЕД!!

«Сволочи, что же вы с нами сделали? Невероятно! Черта с два — очень даже вероятно. Специальные Военные Войска для этого и существуют. Вот их назначение — убойное мясо, для экспериментов. Нас все время удивляло незнание того, для чего готовят. Теперь знаешь? Знаю!».

Никто не шел, тогда я поднялся с кровати и подошел к Рыжкову. «Интересно, а ты знал? Чему вас учили в школе сержантов? Почему вы вернулись такие странные и загадочные, мать вашу?»

Он лежал с открытыми глазами. Я склонился, вглядываясь в бледное лицо.

— Привет, — прохрипел Рыжков и улыбнулся. Где?

— В госпитале. — Взял с тумбочки салфетку, промокнул лицо Леонида.

— Что случи… — он тяжело и прерывисто дышал. В его груди что-то свистело и клокотало.

— Несчастный случай, на учениях.

— Со всеми?

— Со всеми, — подтвердил я и почему-то добавил:

— Сергей Губов погиб.

Рыжков закрыл глаза. — Дракон?

— Ты знал? Знал об этом?

— Маркулис говорил… он сделал укол…сказал, что этого достаточно… — едва слышно шептал Леонид.

— Сволочи вы. Козлы.

Рыжков закрыл глаза.

— Бежать, — прошептал он.

— Что?

— Бежать. Ты не знаешь, чем для нас была школа сержантов, — он улыбнулся, в груди засвистело громче, словно внутри, под сердцем, бегал маленький Маркулис и свистел в свиток, поднимая роту.

— И хорошо…что не знаешь…

— Ты не разговаривай и не волнуйся, все позади, — я поправил под ним подушку, вытер лицо, пузырящиеся розовой пеной губы. — Все закончилось.

— Начинается…

— Не болтай. Слышь, Леня, извини меня за тот… удар.

— Ага…Нас превращали в зомби…

Я отшатнулся. Двери в палату распахнулись, на пороге встали: высокая, с шикарным бюстом, блондинка, обладательница больших и глупых васильковых глаз — старшая медсестра Ниночка и старший медбрат, похожий на молодого Шварцнегера, в роли Терминатора — Мишаня.

— Это что такое? — строго вопросила Ниночка.

— Что?

— Почему босиком?

— А, это пустяки. — Я невинно улыбнулся и махнул рукой. Шлепанцы стояли под кроватью.

— Ты не отмахивайся, настоящий боец обязан соблюдать амбулаторный режим и дисциплину, — сказал тенор.

— Почему я должен соблюдать амбулаторный режим? Почему я в больнице, а не в роте?

— Боец не задает вопросы старшим по званию.

«Начинается», — мысленно простонал я.

— Я не знаю вашего звания, нашивок под халатом не видно.

— Старший медбрат. Марш в кровать!

— Есть кровать! — Я сел на свой одр. — И все-таки, товарищ старший медбрат, хотелось бы знать, что с нами случилось?

— Ниночка, сделайте больному укол, чтоб он не волновался и не задавал лишних вопросов.

— Уже не волнуюсь, — сказал я, ложась и накрываясь простынею.

Мишаня приблизился. Наклонился, тяжело дыша, словно обнюхивал. У него были, как Маркулиса, серые холодные, ничего не выражающие глаза, с пугающей, застывшей пустотой.

— Твое имя, боец?

— Максим.

— Фамилия?

— Клон.

— Ясненько, — лицо отодвинулось.

— Если ясно, скажите, что с нами случилось? Отделение было на учениях, на особом посту, собирало цветочки, потом бац…

— Что бац? — Лицо Мишани стало приближаться.

— Открываю глаза — медпалата. — Я улыбался и думал с каким удовольствием, лягнул бы пяткой в квадратную прыщавую челюсть.

— Нет, ты мне ответь, то ты про бац помнишь?

— Про который? В моей жизни столько бацов было.

Мишаня продемонстрировал кулак, размером с мою голову.

— Запомни, боец, в этой больнице не шутят.

— Я вижу, только не шучу, — я перестал улыбаться и с нескрываемой ненавистью заглянул в серые, пустые глаза.

— Так-то лучше, — пробурчал Мишаня выпрямляясь.

Тем временем Нина, проверив спящих больных: пощупав пульс и почему-то заглядывая под простыни, задержалась перед кроватью Рыжкова. Бросила взгляд на осциллограф и испуганно закудахтала:

— Мишаня, его надо срочно к Сан Санычу. У него раны открылись, падает артериальное давление. Совсем белый. Белее мела.

— Вот задохлик, — Мишаня оставил меня в покое, выскочил в коридор и заорал:

— Сан Саныч! Срочно в палату! У нас порезанный сдыхает!

— Не орите, — в палату вкатился пухлый белый колобок — Сан Саныч. Голова лысая, похожая на бильярдный шар, на который неизвестно как закрепили большие роговые очки.

— Там! — Мишаня ткнул пальцем в сторону кровати Рыжкова, — кажется карачун ловит.

— Идиот, — вздохнул доктор. Он увидел меня. — Спать! — пророкотал он. Я откинулся на подушку, полуприкрыл ресницы.

Леонида Рыжкова отключили от аппаратов, кровать покатили в коридор. Больше я его не видел…

Едва закрылись двери за Мишаней, который выкатил столик с аппаратурой и капельницу, я бросился к кровати Хвалея.

— Димыч! Димка! — стал трясти за плечи.

— У-у-ууу? — он с трудом разлепил глаза, осоловело посмотрел.

— Живой, дуралей, — я щелкнул его по носу. — Хватит спать, мы в госпитале, еще выспишься.

— Где? — хрипло переспросил Димка. Взял с тумбочки очки, нацепил на нос.

— В госпитале, — повторил я.

— Как мы сюда попали?

— Ты что, не помнишь, что случилось на учениях?

— На каких учениях? — Димка тупо уставился.

— Наш Пикет? Нападение летающей тарелки? Помнишь, мы ночью говорили про НЛО? Как говорится, накаркали — утром прилетело. Ты в него стрелял, — перечислял я факты.

— Максим, какой Пикет? Какое НЛО? Какой госпиталь? — Он внимательно осмотрел палату.

Я начал волноваться и нервничать. Или я сумасшедший и мне все пригрезилось, или мы все, в этом мире, сумасшедшие? Что они сделали с нами? Ведь я помню! Я все видел отчетливо! Я видел как погиб Губов! Я видел, как только что вывезли из палаты Рыжкова. Я говорил с ним.

— Похоже на больничную палату, — согласился Хвалей. — Макс, что ты бормочешь? Как мы сюда попали?

Я посмотрел на приятеля. У него было спокойное выражение лица, в глазах ни тени тревоги.

— Как ты себя чувствуешь, голова болит?

— Нормально, — Хвалей зевнул, — а что, я головой ударился?

— Возможно. Что ты помнишь, о вчерашнем дне?

— День как день. Построения, уборка казармы, туалета, обед. Маршировали на плацу, под команды Аникина. Мыли окна. Ужин, чистка картофеля. Отбой. — Димка рассмеялся — Все как обычно. Но вот будишь и сообщаешь, что мы в больнице.

— Ты ничего не помнишь про учения? Не помнишь, как нас привезли на Пикет? О чем болтали ночью и нападение летающей сковородки не помнишь?

— Что значит учения? Термин летающей сковородки не верен, его заменили на летающую тарелку. Не помню, чтоб мы об этом разговаривали? И что ты заладил: Пикет-пикет?

— Так ты вспоминаешь?

— Что? Что я должен вспомнить? Кончай разыгрывать, Максим. Ты меня пугаешь. Несешь какой-то бред, честное слово.

— Ты что, совсем ничего не помнишь??!! — испуганно заорал я.

— Что я доложен помнить?! — прокричал в ответ Димка.

— Клон, — пропищал Дылдин, — можно не орать? Дай поспать.

— Эй, Дылдин, Ваня, ты помнишь про учения? — с надеждой спросил я.

— Какие учения? Клон, отстань, ничего не знаю и знать не хочу. — Дылдин перевернулся на другой бок. — Сегодня воскресение, мне в наряд после обеда заступать.

— А мне сон снился, — заговорил Хвостов, — такой дерьмовый, будто я Рыжего замочил. — Хвостов рассмеялся. Мерзавца замочил штык-ножом, всего исколол. Кошмар.

Я вытер со лба проступившую холодную испарину.

— Ты что? — С тревогой спросил Димка.

— Сергей Губов погиб, — ответил я. Показал на пустое пространство между кроватью Хвостова и окном. — Там только что стояла кровать с Рыжковым. У него было тридцать четыре раны нанесенные штык-ножом.

— Подожди, что ты про Губу говорил? Не понял?

— Я говорил: он погиб на учениях, — о том, что его застрелил Дылдин, говорить не стал. Похоже, никто в палате, исключая меня, не помнил о вчерашнем дне, и о Пикете. Два дня выпали из памяти. Почему остались у меня? Может быть потому, что я не находился так долго под фиолетовым куполом света, которым накрыла поляну летающая тарелка? Димка прав, все похоже на бред и я не случайно лежу в больничной палате.

— Максим, откуда ты знаешь про Сережку? Ты уверен?

— Я ни в чем не уверен, — простонал я. — Но хочу спросить, никого не удивляет, почему мы находимся в больнице, а не в роте?

— Объясняю, боец Клон, — на пороге стоял Мишаня, сжимая в лапе шприц, наполненный зеленой жидкостью. Он зашагал к моей кровати.

— В роте была эпидемия гриппа. Очень тяжелый случай. Сами знаете, что вирус гриппа ежегодно меняется. Последний, которым вы переболели, оказался мутантом, который негативно влияет на память. Вот почему, никто из вас не помнит последних двух-трех дней. Вы болели и находились в бредовых видениях. Но, как вижу, для волнений причин нет, с сегодняшнего дня все пошли на поправку. Скоро вас вылечат и выпишут. — Мишаня остановился перед моей кроватью.

— Проблемы только у рядового Клона.

— Еще бы, — ответил я, — случай тяжелый.

— Лечь, — приказал Мишаня.

— Да пошел ты на хутор, бабочек ловить.

— Сам иди, — он двинул в челюсть, я и отреагировать не успел, а ведь на реакцию не жаловался. Я откинулся на подушку и заснул без вакцины…

Прошло несколько часов и я проснулся. В голове звучали отголоски набатных колоколов. Я пошевелил челюстью — живая. Левая рука на локтевом сгибе раздраженна зудела. Все-таки уколол, ублюдок. В следующий раз буду осторожнее.

В палате никого не было, кроме Димки. Он лежал на кровати с раскрытой книгой. Почувствовав мой взгляд, поднял голову.

— Жив, скандалист, — он улыбнулся, захлопнул книгу.

— Жив, ловко он меня, — я дотронулся до подбородка.

— Ты всегда на скандалы нарываешься.

— Он уколол меня?

— Да, сказал, что успокаивающее.

— Где все?

Димка оживился:

— Это не санчасть, а почти санаторий.

— Санаторий, — хмыкнул я. — Лепрозорий.

— Что ты сказал?

— Ничего особенного.

— Здесь есть комната отдыха с телевизором и видиком. Ребята сейчас там, телевизор смотрят. На вечер, Мишаня обещал принести видеокассеты.

— Какой добрый.

— А я, в книжном шкафу нашел томик Евтушенко. Ты послушай!

Он раскрыл книгу:

— Страшно, если слушать не желают. Страшно, если слушать начинают. Вдруг вся песня, в целом-то, мелка, Вдруг все в ней ничтожно будет, кроме Этого мучительного с кровью: «Граждане, послушайте меня…»?!

— Хорошие стихи, правда?

— Очень, — я вздохнул, внимательно посмотрел на Димку. Он ни в чем не изменился, и не изменится, — я улыбнулся. — Странно, что не помнит последние дни. Или это не его проблема, а моя? Что со мной случилось? Неужели грипп? Но я же слышал их разговор в кабинете? Или не слышал? Может меня накачали наркотиками? Не смешно. Почему только я видел и помню смерть Сергея? Что случилось с Леонидом Рыжковым? Ведь я видел его и разговаривал? Мой клоновый Бог! — Я схватился за голову, принялся массировать виски.

— Голова болит?

— Болит. Димка, ты что, действительно ничего не помнишь?

— Максим, ты опять?

— Расскажи, что с тобой было вчера, что ты помнишь? — потребовал я.

— Я тебе говорил — день как день.

— Хорошо, ты помнишь, чтобы в роте, кто-нибудь чувствовал себя плохо? Кто-нибудь заболел и его положили в санчасть?

— Нет, — нахмурившись ответил Хвалей. Я заставил его задуматься.

— И объясни мне, почему в этой палате лежит только наше отделение?

— Ну, отделение не полное…

— И я про что — не полное. Ты узнал, что-нибудь про Рыжкова?

— Мишаня сказал, что это игра твоего больного воображения.

Я показал на кровать Хвостова, её придвинута к окну.

— Ты помнишь, когда проснулся, там было пустое пространство?

— Помню.

— Кровать передвинули?

— Передвинули, — Димка пожал плечами.

— Ты не веришь мне?

Взгляд Димки устремился в окно.

— Димка!

Он вздрогнул, снял очки, растерянно протер стекла о полу полосатой пижамы.

— Ты обед пропустил. В конце коридора есть столовая. Здесь кормят отлично.

— Димка!?

— Сегодня был плов, настоящий и компот из сухофруктов. Нина сказала, что еду, каждый день привозят из городской столовой.

— Город? Какой город, она сказала?

— Нет, — Димка надел очки.

— Ладно, — я махнул рукой, — теперь знаем, что недалеко есть город. Почему ты не помнишь, как тебя сюда привезли?

— Максим, хватит, отстань, — поморщился Димка, раскрыл книгу.

— Не отстану. Почему ты ничего не помнишь? Ничего из того, как заболел, и как нас сюда привезли? Почему никто из вас этого не помнит?! А я помню другое?

— Не знаю, — ответил Димка не отрывая глаз от стихов.

— Хочешь, я расскажу версию, как мы сюда попали?

— Какую версию? — Димка вздохнул и нехотя закрыл книгу.

— Блин, мой клоновый Бог, — я откинулся на подушку и закрыл глаза. — Лучше бы этого не было и ты оказался прав, — прошептал я.

— Я слушаю.

— Слушай. Хочу, чтоб ты внимательно выслушал, не прерывая и не делая скороспелых выводов. Отнесись к рассказу без предвзятости.

— Такое длинное вступление настораживает, — Димка рассмеялся.

Я медленно, стараясь припомнить все детали, поведал Димке о последних событиях в роте: своей стычке с Рыжковым и ночной тревоге. О том, как нас привезли на Пикет и ночном разговоре об НЛО.

Здесь Димка заинтересовался.

— НЛО? Что я тебе говорил?

— О том, что про НЛО открыто заговорили с 1947 года и называли их «летающими сковородками», — я откинул простынь, сел на кровать.

— А, история американского пилота Кеннета. Я тебе не рассказывал о нем раньше?

— А ты помнишь, как мы раньше разговаривали об НЛО?

Димка задумался.

— Нет не помню.

— Конечно не говорили! — возмутился я.

— Что еще?

— Ты рассказал, какие типы НЛО чаще всего встречаются и гипотезы их возникновения.

— А про контакты я тебе говорил?

— Про какие контакты?

— Их разделяют на три типа, — воодушевлено заговорил Димка. — К контактам первого типа относят наблюдение объекта в воздухе, с расстояния 200 метров и больше. К контактам второго типа относят наблюдения посадки НЛО и самих НЛОнавтов. Третий тип, самый редкий…

— Да подожди ты с контактами, вначале дослушай.

— Я слушаю.

— Рассказать про то, какие бывают контакты тебе не дал Маркулис. Он прогнал меня спать, а ты заступил на дежурство. Утром, Маркулис послал меня в лес, отыскать овраг с ручьём, набрать воды для влажной уборки Пикета. Теперь слушай внимательно. Я отыскал тот ручей, набрал воды и решил немного расслабиться, присел на берег у камня. Где-то через пол часа, я услышал крики — меня звали, но торопиться никуда не хотелось. Маркулис обещал устроить боевые занятия и соревнования по армреслингу.

— На него похоже.

— Я нашел заросли папоротника, выбрал местечко поукромнее и уселся почитать газетку.

— Скажи лучше — посрать, — хихикнул Димка.

— Ты слушай.

— Я слушаю.

— Когда меня звали, наверняка объявили тревогу, ведь мы находились на боевых учениях. Уверен, что Маркулис не ожидал, так скоро, объявления тревоги, иначе он меня бы не отпустил, а отделение не отправил бы загорать. Ведь этот педант ни за что не отклонится от приказов и действует строго по графикам и планам.

— Есть у него такие пунктики.

— Я сидел в папоротнике, читал газету и на меня упала тень. Я задрал голову и увидел НЛО.

Димка расхохотался.

— Вот так всегда, когда не ждешь, в самом неожиданном месте…Снежный человек рядом не пробегал?

— Послушай, Дима, серьезно говорю, — наши глаза встретились. Димка покраснел и пробормотал:

— Извини.

— Извиняю.

— Контакт первого рода — наблюдение полета.

— Кстати, знаешь, что хранится в комнате Черной Бороды, за амбарным замком?

— Что?

— Ящики, а в них скафандры.

Димка улыбнулся, но смеяться не стал.

— Я тебе рассказывал, что один из таких ящиков, который Маркулис называл саркофагом, мы привезли на Пикет.

— Рассказывал.

— Это особенные скафандры, похожи на те, что показывают на космонавтах. У этих есть ранцевые, реактивные двигатели. После объявления тревоги, Маркулис выдал вам автоматы, сам облачился скафандр.

— НЛО и космонавты — анекдот, — хихикнул Димка.

— Может и не НЛО, а специальный военный объект, как наши войска, проходящий полевые испытания. Мы сейчас ни с кем не воюем, а где-то и на ком-то, надо испытывать военные разработки.

Лицо Димки стало серьезным.

— Эта штука в небе, даже не могу объяснить — она напугала меня. Внушила страх и ужас и еще, от нее исходили такие волны ненависти, что я попал под их влияние. Я услышал стрельбу из автоматов, и с внушенным, так я считаю — специально внушенным чувством ненависти и гнева, помчался в сторону Пикета. Тень от летающей тарелки — темная, фиолетовая, покрывала всю поляну. Такое ощущение, словно Пикет оказался под колпаком. Вы стреляли по тарелке из автоматов, а Маркулис в скафандре, улетал прочь. Наверняка скафандр защищал его от пуль и от излучения, которое шло от тарелки. Я увидел, как Дылдин опустился на колени и стал стрелять в Сергея. Хвостов со штык-ножом набросился на Рыжкова.

— А я?

— Ты продолжал воевать со специальным военным объектом.

— Ты хочешь казать, что на Пикет напало НЛО и применило некое лучевое оружие?

— Нет.

— Ты хочешь сказать…?

— Да, я хочу сказать, что наши войска используют в виде белых мышей, для проведения испытаний военной техники и оружия.

— Это не правда, — прошептал Димка. — Почему ты все помнишь, а я нет?

— Потому что, я меньше вас находился под излучением той сучьей тарелки. Когда, вы на вершине Пикета начали стрелять и кромсать друг друга, я вбежал только под её тень.

— Что потом?

— Ничего. Если на нас испытывали новое лучевое оружие, влияющее на психику, его включили на полную мощь: я потерял сознание и больше ничего не помню. Очнулся в машине, когда нас везли в госпиталь. Не знаю, как назвать это учреждение. Там я услышал разговор Оганесяна и Плохотниченко о проведенном испытании оружия под названием Дракон, — меня передернуло от воспоминания той трансформации, которая произошла с НЛО, — и еще одного, как-то связанного с бешенством и ненавистью. Мне сделали укол и я отключился. Пришел в себя здесь, в больнице, которую местный персонал называет Лепрозорием.

— Почему?

— Потому что раньше здесь держали больных, подвергнувшихся воздействию химического оружия.

— Не может быть.

— В нашей жизни может быть все, друг Гораций. — Я рассказал о случайно подслушанном разговоре между Сан Санычем, Мишаней и Ниночкой.

— Мой рассказ логичен?

— Нет, — резко ответил Димка. — Неужели Серега погиб? — пробормотал он.

— Думаю, что да, — ответил я. — Как и Леонид Рыжков. Клянусь, еще с утра здесь стояла кровать, в которой он лежал, поэтому проснувшись ты видел пустое пространство между кроватью Хвостова и окном. Логично?

— Логично. Но Мишаня говорит, что мы перенесли новую форму тяжелого гриппозного заболевания.

— Ни с того ни с сего? Взяли и заболели, что ничего не помним?

— Ни с того, ни с сего, — отозвался Димка.

— Заболело только наше отделение и его сразу же поместили в карантин? Ты веришь?

— Не очень.

— Разуй глаза, посмотри в окно!

Димка посмотрел. Двое сержантов в черной форме, стояли у шлагбаума. Хвалей подпрыгнул — из соседнего корпуса, донесся душераздирающий вой. Донеслись нечеловеческие крики. Я придвинулся к подоконнику — напротив, в забранном решеткой окне металась неясная тень. Внезапно крики смолкли. Тень исчезла, будто никого возле окна не было. Наступила тишина. Сержанты, стояли возле шлагбаума и продолжали разговаривать, словно ничего не слышали.

— Что это было? — прошептал Димка.

— Ты видел? — я кивнул на окно.

— Что это было?

— Я говорил, что в третьем корпусе находятся ребята испытавшие на себе химическое или бактериологическое оружие.

— Ты хочешь сказать их заразили специально?

— Дошло? — Я посмотрел на Димку, его лицо было бледным, испуганным, в глазах страх и тревога.

— Максим, это не может быть правдой. Скажи, Максим, что это не может быть правдой?

— Тише. — Я сжал его руку. — Нам надо выбираться отсюда.

— Ты хочешь внушить, что специальные военные войска используются для испытания военных разработок?

— Именно и еще одно — нам надо бежать.

— Бред. Не могу поверить, — Димка покачал головой.

— А мне, ты можешь поверить?

— Я не знаю. — Димка поднялся с кровати, встал перед окном. — Ты говорил, что когда тебя сюда везли, ты услышал диалог Плохиша и Кавказской Алычи?

— Ну?

— Они сказали, что испытывали «дракона» на море и «глушанули» атомную подводную лодку?

— На Балтике. Капитана, кажется, звали Русанов.

— А как называлась АПЛ?

— Не помню.

— Сегодня, когда мы были в столовой, а ты спал, по радио говорили о том, что во время морских учений, на Балтике произошел несчастный трагический случай — затонула атомная подводная лодка «Молодой Гвардеец». Причина — самопроизвольный взрыв в торпедном отсеке. Капитан лодки — Русанов.

— Ты это слышал?

— Да, потом пришел Мишаня и забрал радио. Просил не включать телевизор — обещал принести видеокассеты.

— Значит правда, — прошептал я.

— Что правда?

— А ты думаешь, я не сомневался в этом бреде? Я самому себе не верил… — и не верю, — хотел добавить я, но промолчал. Мне важно было убедить Димку в своей правоте.

— А теперь?

— Без сомнений. Димка, нас используют. Нас нагло используют, и плевать хотели на наши жизни, мечты и планы.

— Что нас ожидает?

— Не знаю. Нам надо бежать. Ты поверил мне?

— Отчасти, — ответил Дима.

В палату заглянул Мишаня. Увидев меня расплылся в ухмылке.

— Как дела больной?

— Лучше. Спасибо товарищ старший медбрат.

Мишаня хмыкнул, поскреб подбородок.

— Почему есть отказываешься?

— Не отказываюсь, — я зевнул, развернул в стороны руки, — только что проснулся.

— Ага, — протянул медбрат. — Как спалось?

— Превосходно.

Мишаня сунул в рот палец, отлавливая затерявшуюся с обеда картофелину.

— В столовой для тебя пайку оставили.

— Спасибо.

Мишаня подозрительно посмотрел.

— Помнишь что-нибудь интересное о том, как сюда попал?

— Хвалей сказал, что в роте тяжелое гриппозное заболевание, — ответил я.

— Угу, — Мишаня кивнул Хвалею:

— Боец, отведи бойца на кухню. В холодильнике плов — разогреть на электроплите.

— Есть!

Мишаня поднял лапу с видеокассетами:

— И приходите в комнату отдыха, я для вас фильмы клевые принес: «Кровавый спорт», «Почтальон», «Безумный Макс». Довольны?

— Так точно! — отрапортовали хором.

После обеда, я заглянул в кабинет Медперсонала. Ниночка сидела за столом и заполняла какие-то формуляры. Верхние пуговицы халата расстегнулись и представляли для обзора красивую белую грудь.

Ниночка оторвалась от бланков:

— Слушаю вас, товарищ больной.

— Ну, не такой уж я больной, товарищ медсестра, — я беспечно улыбнулся.

— Слушаю вас.

— Можно попросить у вас ручку и тетрадку, чем толще, тем лучше. Хочу написать родным письмо.

— Для этого нужна общая тетрадь?

— Я не один буду писать, — ответил я растягивая улыбку.

— Ну да, — кивнула Ниночка, выдвигая ящик стола. Она протянула толстую тетрадь, положила сверху шариковую ручку.

— Хватит?

— Спасибо, вполне, — я взял тетрадь и ручку.

— И не нарушайте режим, — предупредила блондинка. — У нас строгий старший медбрат, а доктор еще строже.

— Разве я нарушаю?

— Я видела вас без тапочек.

— Было такое, но сейчас я в тапочках, — я покосился на ноги.

— Как вы себя чувствуете? — большие васильковые глаза без любопытства смотрели на меня.

— Хорошо.

— Мишаня, старший медбрат, — поправилась Ниночка, — говорил, что вы ведете себя неадекватно в отличие от других больных.

— Как?

— Странно и вызывающе.

— Нормальная реакция на незнакомую обстановку, — пошутил я.

— Сержант, Маркулис, по телефону охарактеризовал вас, как плохо управляемого, эгоистичного, не подчиняющегося командам солдата.

— По телефону?

— Я запрашивала ваши характеристики.

— Если бы вы спросили у Лапласа, он бы вам ответил: «То, что мы знаем, — ограничено, а то, чего не знаем, — бесконечно», — я усмехнулся, глядя в удивленные васильковые глаза, кстати вспомнился один из эпиграфов к конспекту жены ротного.

— Кто такой Лаплас?

— Наш замполит.

— Еще что-нибудь надо?

— Нет, спасибо, но хочу только спросить, когда нас выпишут?

Васильковые глаза стали задумчивыми.

— На этой неделе, — ответила Ниночка.

— На этой неделе?

— Почему вас удивляет? — насторожилась Ниночка.

— Здесь вкусно кормят, нет желания выписываться, — пробормотал я.

— У мужиков на уме один желудок, — васильковые глаза уставились на формуляры.

— Благодарю, — я вышел из кабинета.

Повезло, что не спросила про родных, которых имею. Забыла, с кем имеет дело.

Кому писать, если нет родных? Ответ один — себе. С того момента, как очнулся в палате, почувствовал инстинктивную необходимость завести дневник и сохранять информацию. Неизвестно, какие сюрпризы принесет завтрашний день.

Я вернулся в палату N2, расположился на кровати, поудобнее устроил за спиной подушку. В палате никого — все смотрели кассеты с боевиками, где героические: Ван Дамы, Кевины Костнеры и Мелы Гибсоны, били морды нехорошим людям, спасая хороших.

Раскрыл тетрадь. С чего начинаются дневники? А с чего начинается Родина? Праздные вопросы…Все начинается с представления и рукопожатия. Я написал: «Здравствуйте, или здрасьте…», — кому как нравится.

Черт бы всех побрал! Посмотрел в окно. Пришел страх, вот проснусь завтра и как Хвалей, Хвостов, Дылдин, утрачу из памяти то, что со мной было в последние дни. Выпадут или их украдут — неважно, я перестану ими обладать, а это кусочек моей индивидуальности, а значит и души. Я надеялся, что записи отчасти защитят меня и предохранят от потери памяти, если это вдруг случится. Я боялся и ненавидел предстоящую ночь, с тоской пересчитал толстые прутья на окне, думая о побеге и его осуществлении. Не верил, в то, что нас выпишут на этой неделе и выпишут ли вообще?

Я недоверчиво посмотрел на написанные слова, подумал, что можно добавить фразу: «Что в имени тебе моем?». Хвалей бы оценил, сей тонкий юмор. Но сейчас…Я вздрогнул и заткнул уши — из соседнего корпуса донесся жуткий звериный вой. Темные шторы на окне взметнулись, на краткий миг я увидел ужасное, бледно-зеленое, раздутое лицо, в крупных оранжевых оспинах. На месте носа зиял треугольный провал, череп покрытый крупными волдырями был лыс. Наши глаза встретились. Я отпрянул в сторону, такая в них стояла невыносимая боль и отчаяние. Лицо исчезло, штора упала на место. Я опустил руки. Слышались глухие взрывы и выстрелы доносящиеся из телевизора, ничего страшного, главное — никаких криков, никаких ликов. Почудилось.

Я стал быстро писать.

С Димкой, договорились не принимать лекарств, от греха подальше. Вечером, перед отбоем, Ниночка под пристальным взглядом Мишани, раздала всем по пригоршне разноцветных пилюль.

— Антибиотики и снотворное. Никакого вреда, а завтра проснетесь здоровыми, — безмятежные васильковые глаза обвели палату.

Я запихал таблетки под язык и щеки, посмотрел на Димку. Он подмигнул.

— Отбойной ночи, бойцы, — сказал Мишаня, погасил свет и закрыл дверь.

— Сам козел, — шепотом отозвался Дылдин.

Я выплюнул таблетки в ладонь и запихал под матрац.

— Клево здесь, мужики, — Дылдин счастливо рассмеялся. — Все что хочешь: хавка, боевики, медсестра.

— Идиот, — вздохнул Димка.

— Про медсестру ты загнул, — заметил Хвостов, — но, хороша Маша, жаль что жена Наташа.

— Куда дел таблетки? — спросил я у Хвалея.

— В наволочку затолкал, а ты?

— Под матрац.

— Принц, на пилюлях, — хихикнул Димка. — Что думаешь делать?

— Думаем. Нам бежать надо, — напомнил я.

— Дезертировать?

— Бежать.

— Максим, а если мы облучены и у нас лучевая болезнь? Нас скоро вылечат и я все вспомню.

— Как ты себя чувствуешь?

— Отлично.

— Тогда от чего тебя лечить? Нас не лечат, нас прячут, — я вздрогнул вспомнив лик в окне. — Ты не представляешь, что я видел, когда вы смотрели телевизор.

— Что?

— Одного прокаженного, это его крики слышали днем. Нет, Демьян, нам бежать надо.

— Хорошо, как осуществим? — спросил Димка с ехидцей.

— О чем шепчетесь? — окликнул Хвостов.

— О дне насущном, — отозвался Хвалей.

— Что день готовит нам насущный, — хмыкнул Хвостов. — У меня, между прочим, любовь была с одной дамой, женой начальника цеха.

— Ага, почему не с дочерью директора Завода, — кровать Дылдина затряслась от смеха.

— Я не вру, что было, то было. Я с ДОКа, — напомнил Хвостов. — У нас пустырь Калахари, начинается, та его прозвали, за просторную необъятность. Сами знаете, за ним лес и бетонный забор с вышками.

— Ты про, радиоактивный квартал? — спросил я.

— Да, про бетонное мусорохранилище. Охрану убрали год назад. Я когда малой был, бегал к колючке, менял у солдат патроны на сигареты.

— И что с патронами?

— Самострелы делали и на пустыре по банкам палили.

— Не страшно было на пустыре? Мутанты из зоны не приходили? — спросил Дылдин.

— Какие мутанты? — рассмеялся Хвостов. — Всех кто там жил и кого поймали, давно выселили в другие места. Говорили, что их по колхозам раскидали, поднимать агрикультуру.

— Нет, были там мутанты, — упрямо повторил Дылдин.

— Заткнись, мне лучше знать, — посоветовал Хвостов.

— Дурной район, — пробормотал Дылдин, — мне там один раз по зубам дали.

— Мало дали. Возле пустыря складов полно и навесов, под которыми древесина гниет, понятно, что там полно всяких ниш и схронов. Там мы обычно тусовались. — Хвостов вздохнул, — славное было времечко: вино пили, травку курили, в картишки перекидывались, мяч гоняли.

— Может спирт стырить из докторского кабинета. Я видел, у него стоят всякие скляночки с лягушками и ящерицами, — перебил Дылдин.

— Заткнись, Дылда, если еще раз меня перебьешь…

— Молчу.

— Играли в карты, кто проигрывал, бежал за вином. Как-то я проиграл и меня послали за вином, а в карманах ни копейки. Вышел на пустырь, думаю — знакомого какого увижу — одолжу. Как назло — никого. Смотрю, машина подъехала, из нее дамочка с собакой вышла. Решила на нашем пустыре собачку выгулять.

— Какую? — спросил Дылдин.

— Овчарку.

— Делать нечего, я к дамочке по культурному подъехал: так мол да так, ребята старшие, за вином послали, если не принесу на нож поставят. Спасите, помогите, благородная леди, потому что денег у меня нет.

— Дала?

— И не единожды, — Хвостов коротко рассмеялся. — Предложила сука отработать. Говорит: «Я тебе дам, не только на вино, на водку хватит, только хочу, чтоб ты мою собачку потренировал». Это как? — спрашиваю.

— Очень просто, — и смеется стерва, но красивая, честно скажу, ухоженная фифочка. — Я на тебя её натравлю. Простоишь три минуты — деньги дам. — Овчарка у нее черная, немецкая, на меня косится, рычит. Видно — злая, а на мне куртка — дутыш. Несколько лет назад они в моде были.

— Доисторическая эпоха, — отозвался Хвалей.

— Короче, я согласился, а она скомандовала: «Маузер, вперед!».

— Маузер?

— Так собаку звали, — пояснил Хвостов. — Этот Маузер как выстрелит, я едва успел руку выставить. — Хвостов сел на кровать, показал как он выставил руку. Темный силуэт резко выделялся на светлой стене. Локоть он держал на уровне горла. Рукав пижамы сполз — от локтя к кисти белело с десяток кривых, рваных шрамов.

— Вот так, еле горло спас.

— Да у тебя шрамы! — воскликнул Дылдин.

— А ты думал я лапшу на уши вешаю? Заткнись и не перебивай! Собака в рукав вцепилась, рычит, треплет его, только клочки по сторонам летят. А она, стерва, стоит в стороне: глаза вытаращила, как наркоманка, розовым язычком по губкам водит, кайф ловит. Я от собаки отбиваюсь, чувствую, до руки добирается и кричу стерве: «Зови собаку!». Она, как оглохла, вся в экстаз ушла. Я свободной рукой нож выхватываю, кричу: «Убью собаку!». Фифа очнулась, или за собаку испугалась, скомандовала: «Маузер, ко мне!». А псина в азарт вошла. Еле оттащила. Я уж убить был готов. Дамочка, с улыбкой денежки протягивает, глаза сияют, как огни новогодней елки — удовлетворенная. Говорит: «если хочешь заработать еще, приходи завтра, в это же время». Я послал её подальше, взял деньги и в магазин побежал. — Хвостов опрокинулся на кровать, пружины жалобно заскрипели. Над кроватью взметнулся серый язык простыни, накрывая тело.

— И как, пришел? — заинтересовался Дылдин.

— Пришел, — Хвостов рассмеялся. — Одел старый ватник, подготовился значит. Только сказал, что не надо денег и вообще, я пью мало. На неё, фифу эту, еще тогда глаз положил — симпатичная стерва. Роста среднего, фигурка подтянутая, шоппинговая. Грудь вперед смотрит, волосы коротко подстрижены, светлые, а глаза наглые и развратные. Она спрашивает: «Что ты хочешь?». Я отвечаю — натурой возьму.

— Серьезно? И она? — Дылдин захихикал.

— Согласилась. Посмотрела, улыбнулась, змея подколодная, и согласилась, — Хвостов ответно гыгыкнул. — Только сказала, что против собаки должен выстоять пять минут.

— Выстоял? — спросил Хвалей.

— Выстоял. Она два ватника и три куртки изорвала, за время, пока с дамочкой встречался.

— Любовь требует жертв, — сказал я.

— Какая любовь-морковь, — протянул Хвостов. — Аристократки, все с придурью: если не розовые, то мазохистки. Эта стерва, даже когда кайф ловила, в исступлении орала: «Маузер, фас!». А собака вокруг машины бегала, рычала, ревновала, пока я хозяйку трахал, ведь это кобель был. — Хвостов хихикнул.

— И как расстались? — спросил Димка.

— Просто, как в море корабли. Кобель и я друг друга ненавидели, словами не передать. Каждые схватки не на жизнь, а на смерть. Мне приходилось защищаться, а у пса только одно желание — добраться до моих гланд. Хозяйка тоже, только этого и ждала. Однажды я не выдержал и всадил псине нож в глаз. Кобель даже не тявкнуть не успел, брыкнулся к ногам с куском рукава и затих, а Эллочка, так звали любовницу, в крик.

— Разрядил Маузер, — трясся от смеха Дылдин.

— И Эллочка?

— Кричала в тюрьму отправит, за смерть бедного животного. Я показал ей руку, она у меня как у наркомана, вся в шрамах, от коренных зубок Маузера. Наши схватки никогда бескровно не проходили, нет-нет, но до мясца он добирался. С ума сходила псина, чувствуя кровь. У меня до сих пор шрамы остались.

— Покажи, — кровать Дылдина заскрипела, голые пятки застучали по направлению, к кровати Хвостова.

— Ну и шрамы! — воскликнул Дылдин.

— Я за свой базар отвечаю.

— Так, что Эллочка? — спросил Хвалей.

— Ничего. Я сказал, что сам могу куда-нибудь обратиться и рассказать, как она натравила собачку на бедного, гуляющего по пустырю, парня. Обозвала меня странным именем — ублюдок, кинула Маузера в багажник и уехала. Больше я её не видел. Что такое ублюдок?

— Это насчет неполноценных родов твоей матушки, — ответил Хвалей.

— Я же говорю — сука.

— А я в учительницу рисования был влюблен, — признался Дылдин.

— Взаимно? — усмехнулся Хвалей.

— Нет, я еще маленький был…

Палату заполнил дружный смех.

— Тише, — призвал я, — еще Мишани не хватает.

Смех превратился в приглушенное рыдание.

— Дебилы, я в школе учился.

— Следи за языком, — посоветовал я.

— Извиняюсь, — буркнул Дылдин, — что вы понимаете в первой, юношеской, искренней и светлой любви? — Дылдин зевнул.

— Ребята, кто хочет отсюда удрать? — осторожно спросил я.

Никто не ответил. Я услышал тихое посвистывание Хвостова и легкий храп Дылдина.

— Отрубились, — прокомментировал Хвалей. — Наверное таблетки подействовали.

— Ты как, насчет побега?

— Согласен, сколько раз повторять? — Обиженно отозвался Димка. — Ты придумал, как?

— Нет, будем надеяться на счастливую импровизацию. Кажется завтра, к нам приедут академики.

— Страшно мне, Максим, от твоего рассказа. Честно, по мне лучше бы все, что ты рассказал, оказалось неправдой. Пусть будут гриппы мутанты и вызванный болезнью бред.

— И я не против. Но ты поверил мне?

— Да, — после долгой паузы ответил Хвалей.

Я извлек из-под подушки тетрадку, даже не ожидал от себя такой литературной прыти — столько исписал за день, словно граф Толстой.

— Дима?

— Что?

— Я тут кое-что в тетрадку записал.

— Что? — насторожился Хвалей. Думаю, он догадался.

— Про себя и про тебя. В общем, про последние события.

— Ты боишься, что если я проснусь завтра, могу опять ничего не вспомнить? — хриплым шепотом спросил Хвалей.

— И со мной может случиться. Я хочу подстраховаться, ведь я побывал под фиолетовым полем и видел Дракона.

— Да, ты говорил, что попал под глаз Дракона, в самом конце.

— Это ничего не значит. Ни ты ни я — не знаем, что с нами случится завтра. Думаешь я не боюсь?

— Ты боишься? — удивился Димка.

— Боюсь.

— И что ты хочешь? — Хвалей надел очки, посмотрел в мою сторону.

— На последней странице я расписался и поставил дату.

— А какое сегодня число?

— Заканчивается 24 июня.

Мы посмотрели в окно. За светлыми шторами проступали контуры соседнего блока с темными окнами, рыжие огни КПП и два черных силуэта.

— Невозможно удрать ночью?

— В коридоре сидит Мишаня, — напомнил я.

— Думаешь, просидит всю ночь?

— Думаю, что через несколько часов его сменит другой Мишаня. Да и куда денемся в пижамах и шлепанцах? Как перелезть через забор с проволокой, наверняка там сигнализация, а через КПП не пройдешь — двое вооруженных сержантов. Как убежать?

— Я почем знаю, ты предлагаешь побег.

— И ты шевели мозгами.

— Я шевелю, — Димка положил очки на тумбочку, откинулся на подушку. — Странно, думал: на дворе не июнь, а май.

— Не говори глупостей.

— Я не говорю, — прохрипел Димка, едва сдерживаясь чтоб не заплакать.

Я отвернулся и стал смотреть в окно.

— Ты хочешь, чтоб я расписался? — после небольшой паузы спросил Димка.

— Есть такое дело.

— Вдруг, проснусь завтра и ничего не вспомню?

— С чего ты взял? Это лишь предположение, не гипотеза. Завтрашний день оставит все так, как было.

Хвалей забрал тетрадь и ручку, зашуршал страницами.

— Ну ты и расписал, — уважительно протянул он.

— Старался.

Димка поднялся, подошел с раскрытой тетрадью к окну.

— Что-то вроде дневника, — поспешил сказать я, — так что, на литературный слог не обращай внимая.

— Личного дневника?

— Точно, что не общественного, но тебе читать не возбраняется.

Димка хмыкнул, приблизил тетрадь близко к лицу, очки он оставил на тумбочке. Хвалей, без комментариев, простоял подле окна с полчаса, я почти заснул.

— Занятно, товарищ Клон.

— Что ты хочешь этим сказать?

Хвалей посмотрел в мою сторону, его глаза подозрительно блестели.

— Ничего, Максим, только повторить: что мы друзья. — Он расписался на листе, где заканчивалась первая, вступительная дневника, рассказывающая о нас и Пикете. Вернулся на кровать, отдал тетрадь и ручку.

— Пиши. Все пиши. У тебя неплохо получается. Губа… — он запнулся. Вытянулся на кровати, натянул простыню до подбородка. — Даже спать страшно, — Димка нервно рассмеялся. — Проснусь и ни черта не вспомню. Умеешь запугать.

— Димка, все будет хорошо.

— Дай Бог, по неволе задумаешься о жребии, который с тобой разыграл всевышний.

— Сами разыграли, — вступился я за Творца, хотя тому всегда было до лампочки, никакого участия в моем появлении на этот свет он не принимал.

— Знаешь, у меня никогда женщины не было, — неожиданно признался Хвалей.

— А Леся, у неё неплохой вкус? — я вспомнил трусы с китами.

— С ней я был знаком три месяца, — хмыкнул Хвалей вспоминая. — Поэтому, серьезно не переживал, когда получил письмо про свадьбу. Флаг в её ласковые руки. Сейчас понимаю, как все смешно и не серьезно. Простое юношеское влечение, а не любовь с первого взгляда. Всегда хочется, чтобы рядом была прекрасная половина.

— Ты не веришь в любовь с первого взгляда?

— Верю, но у меня ещё не было. Жду. У тебя были женщины?

— Не так, как у Хвоста. Разврат и беспорядочные половые связи.

— Я серьезно.

— Ну, кое какой опыт имеется, — смущенно пробормотал я, вспоминая эротические игры с одной девушкой со сборочного района. Она на шесть лет старше и зовут её Рита. У неё есть репродукции Моне, которого она очень любит. Обещала писать письма и не написала ни одного. Умница, я бы ей не ответил.

— Первый сексуальный опыт был в хабзарне, со старшекурсницей Аварией.

— Странное, для девушки имя, — рассмеялся Хвалей.

— Ей оно шло. Она росла как пацан, в обезьяннике побывала. Рассказывала, как её пытался изнасиловать один воспитатель. Авария не растерялась, схватила за член и пригрозила, что вырвет с мясом.

— Теперь понятно, почему у неё такое имя.

— Не поверишь, держа преподавателя за краник, привела к старшему завучу по воспитанию.

Мы рассмеялись.

— И что?

— Ничего, воспитатель месяц, с опухшим членом по коридорам ковылял, как неудавшийся балетмейстер. Так прославился, что пришлось уволиться. После этого, к Аварии больше никто не решался приставать.

— Красивая девушка?

— Красивая. У каждого своя красота. — Я представил Аварию: высокая, худая фигура подростка, не успевшая превратиться в женскую. Короткий, светлый ежик волос и всегда серьезные серые глаза. Над левой бровью едва заметный след шрама. Как и я — любительница пива, драк с пацанами. Она брезговала косметикой, но обожала джинсовые вещи. Еще одна белая ворона Черного Города. Сейчас, она должна была работать в общепите.

— Меня от случайных и неслучайных половых связей и соблазнений, защищали приемные. Гению, считали они, знакомство с девушками вредит. Только я не вундеркинд, — хмыкнул Димка. — Бежать надо, к черту.

— Убежим, — пообещал я.

— Как?

— Увидим. Не переживай Димка, будут у тебя девушки.

— Я не переживаю.

— Я тебя с такими познакомлю — закачаешься.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Хвалей довольно рассмеялся.

— Ещё хочу мороженое и торт шоколадный, — мечтательно произнес он.

— Так ты сластена?

— Ага, сластена.

— Обещаю, будут тебе какао с молоком и торт с мороженым. — Сыпал я опрометчивыми обещаниями, пусть смеется — ночь короче дня.

— Знаешь, море увидеть хочу. На волнах покачаться, поваляться в теплом песке, послушать, как оно шумит. Я два раза ездил на море с приемными родителями.

— А я видел море только в фильмах и на картинках.

— Значит нам, прямая дорога из лазарета к морю.

— Найдем затонувшую каравеллу с ацтекским золотом, или пиратскими сундуками. Справим ксивы и заживем припеваючи: каждый день с шоколадными тортами, мороженым и красивыми женщинами. Купим белые штаны и черные пиджаки. Нацепим солнечные очки, в зубы — по здоровенной гавайской сигаре, на ноги — лакированные штиблеты. Как думаешь, такое возможно?

Димка промолчал. Я приподнялся на локтях, заглядывая в соседнюю кровать. Приятель спал, улыбаясь во сне: верно видел себя на берегу моря, в окружении топ моделей, по уши в мороженом и в сбитых сливках.

Я стиснул зубы. Слышишь, Создатель, пусть все что я видел и наговорил, окажется моим и только моим бредом — я согласен, но только пусть он проснется утром и все вспомнит.

Раскрыл тетрадь и посмотрел на роспись Димы.

«Я боюсь» — несколько раз зачеркнуто. Ниже: «Максим, не забудь про побег — 25 июля, утром и помни про меня». Подпись — Дмитрий Хвалей.

Глава 5 БЕГ С ПРЕПЯТСТВИЯМИ ПО ПЕРЕСЕЧЕННОЙ МЕСТНОСТИ

Я проснулся от голосов, кажется для меня это становится обычным явлением.

— Как вы думаете, Никанор Аверьянович, они еще спят?

— Вы сомневаетесь, Ишим Ниязович, или не видите? Сонные таблетки — мое изобретение. Если вы скомандуете: «Рота подъем!», и хлопните в ладоши — они проснутся.

— Как вы думаете, они помнят?

— Смотря что, вы имеете в виду. Сейчас трудно сказать насколько деградировала их память. Жаль, что вы не были на испытаниях которые проводились на Северном полигоне полгода назад. Регрессирование памяти увеличивается с каждым днем. Я бы сказал: набирает скорость. Обратный процесс невозможен. Если вчера, как говорит Сан Саныч они не помнили нескольких дней, сегодня из памяти выпадет от двух до трех месяцев.

— Таким образом, они превращаются в идиотов? — бас Сан Саныча.

— Вас это не касается.

— Хорошо, вчера мы объясняли больным, что они попали в больницу, потому что в роте была эпидемия гриппа.

— Отлично и будем придерживаться этой концепции.

— Вчерашнее пробуждение прошло без эксцессов? — восточный акцент.

— Так точно, ребят поднял Мишаня. Я все описал подробно в рапорте.

— Мы его прочтем, обязательно.

— Кто-нибудь вел себя странно? — восточный акцент.

— Мишаня говорил, что больше всех беспокоился и задавал провокационные вопросы больной по фамилии Клон.

Я почувствовал, на себе указательный палец и несколько пар глаз.

— Вопросы какого типа?

— Почему здесь только их отделение? Он проснулся раньше всех и видел в палате сержанта Рыжкова.

— Который погиб от ножевых ран?

— Так точно.

— Военные испытывали Бешенного? — восточный акцент.

— В малых дозах.

— Клон, — восточный акцент, — что-то я о нем слышал.

— Конечно слышали, это опытный образец из Завода. Помните?

— Ах, да — ПУОЭЛИЧ, о нем много писали.

Мне захотелось подняться и набить им морды.

— Никанор Аверьяныч и Ишим Ниязович, Ниночка сообщила, в кабинете стынет завтрак. Оставим ребят, пусть их поднимает Мишаня.

— Что на завтрак?

— Как обычно, все легкое, — Сан Саныч рассмеялся, — поджаренные хлебцы с маслом и икоркой, бекон, яйца, апельсиновый сок, чай и кофе на вкус.

— Легкое, — согласился обладатель восточного акцента.

— Завтрак, так завтрак. Распорядитесь, чтоб Клона нам доставили на осмотр в первую очередь. Этот голубчик меня заинтересовал. Знаете, Ишим Ниязович, я сожалею, что проекты с клонированием сейчас находятся бумажной стадии, все-таки это был большой прорыв в науке. Мы могли бы использовать… — голоса стали удаляться.

Плохие предчувствия начинали сбываться. Мой Клоновый Бог, но я все помню! А, Димка? Они сказали, что с каждым днем процесс потери памяти будет ускоряться. Регрессирование…Сегодня они должны потерять два или три месяца…

Я приподнялся и посмотрел на Димку. Он лежал с открытыми глазами. Увидев меня улыбнулся:

— Привет.

— С добрым утром. Ты слышал?

— Что?

— Разговор профессоров.

— Только то, где сказали, что тебя хотят вызвать на обследование первым.

— Какой сейчас месяц? — быстро спросил я.

— Блин, где мои очки? — Я взял очки с тумбочки и протянул Хвалею.

— Спасибо.

— Ответь на вопрос.

— А ты что не знаешь?

— Не знаю.

— Ну хорошо, шестое мая, первая неделя карантина и курсов молодого бойца, — ответил Хвалей. Он огляделся.

— Интересно где мы и как сюда попали? Нас что, во сне перенесли?

— Димка, — выдохнул я, чувствуя как холодные липкие капли поползли между лопаток.

Он улыбнулся шире.

— Ты не знаешь, что мы делаем в больнице?

— Сейчас, — я подумал о тетрадке которую держал под подушкой, о том, стоит ли показывать её Димке. Проклятье, все идет к худшему.

— Не помню, как нас сюда завезли.

В палату вошел Мишаня. Удивленно посмотрел на Хвалея и меня, проревел:

— Отделение подъем! — Миролюбиво добавил, — вставайте грипозники.

Подошел к моей кровати и подозрительно спросил:

— С добрым утром боец, давно не спишь?

— С добрым утром, только что проснулся, — Я улыбнулся, сегодня обойдемся без вчерашних проколов, нечего настораживать старшего медбрата раньше времени.

На койках заворочались Хвостов и Дылдин.

— Что мы здесь делаем? Вчера был на призывном участке? Сел в самолет и вырубился, — подал голос Дылдин, откидывая простынь. Босые ступни зашаркали по полу, разыскивая тапочки.

— Где здесь туалет?

— Идиот, какой самолет? Второй день как в армии, — хихикнул, отрывая голову от подушки Хвостов.

Ого! — пронеслось в голове, — начинается разбежка во времени.

— Бойцы, спокойно — прогудел Мишаня, поднимая, как благословляющий апостол руку вверх— в роте была эпидемия гриппа. Сами знаете, с каждым годом вирус подвергается мутациям и становится для человека опасным, но не настолько как СПИД. Грипп лечится, — Мишаня хохотнул.

Смешок повторили Хвостов и Дылдин.

— Только спокойствие, ничего плохого с вами не случилось. Сейчас вы находитесь в карантинном блоке. Вы заболели и ваша память подверглась временной амнезии. Кое-что вы призабыли, временное явление, скоро все придет в норму и вас выпишут. Поводов для беспокойства нет считайте, что кризис миновал и дела идут на поправку. Кто-нибудь жалуется на здоровье?

Все промолчали.

— Вот видите, — Мишаня улыбнулся. — В амбулаторном боксе нет армейской строгости, так что считайте, что вам повезло, наслаждайтесь удачей. На завтрак: булки с маслом и мармеладом, вареные яйца, какао, манная каша. Возражения есть?

— Никак нет! — закричал Дылдин.

— Молодцы. Одевайтесь, умывайтесь, через пятнадцать минут строиться на завтрак. — Мишаня вышел.

— Повезло, на курорт попали, — Хвостов громко зевнул, стал натягивать пижаму.

— Эх, если б задержаться на месяц, — вздохнул Дылдин.

Хвалей рассмеялся.

— Ты чего? — подозрительно спросил я.

— В этих пижамах мы на пчелок похожи.

Я промолчал, задача с побегом усложнялась, как вытащить отсюда Хвалея?

Мишаня привел нас в столовую, указал на подносы с едой, объявив, что здесь самообслуживание. Включил радио и убежал в докторскую, на доклад. Я подсел к Хвалею. Дылдин и Хвостов сидели за другим столом, поближе к радио. Их подносы были полны булок, масла, мармелада и яиц. На столе стоял чайник с какао. Хороший аппетит у ребят, и никто не подозревал в какой опасности находится. Господи, что с нами сделали? В который раз, вопросил я. Без ответа…

Хвалей намазывал маслом батон и подсвистывал песне льющейся из радио. Олег Ануфриев проникновенно пел:

Призрачно все в этом мире бушующем, Если только миг, за него и держись. Есть только миг между прошлым и будущим, Именно он называется жизнь.

— Ты в курсе, что сегодня мы должны совершить побег?

— С чего бы это и куда бежать? — Димка налил какао, посмотрел на меня, — тебе подлить?

— Нет. — Я положил перед ним тетрадь. — Прочти пожалуйста последние страницы, — как мне не хотелось давать читать и возвращать в кошмар действительности. Вчера стоило больших сил убедить в своей правоте, как сегодня?

Димка протер краем скатерти очки, раскрыл тетрадь и начал читать. Брови сошлись над переносицей, он бросил на меня подозрительней взгляд и углубился в чтение. Дочитал, пролистал зачем-то пустые страницы и хлопнул тетрадью по столу.

— Это розыгрыш? — спросил он надтреснутым голосом.

— Нет. Ты мне веришь?

— Нет, — ответил он быстро. Поднял бутерброд, хотел надкусить, но передумал и вернул на поднос.

— Хочешь сказать, что я подделал подпись?

— Да.

Счастье дано повстречать иль беду еще, Есть только миг, за него и держись. Есть только миг между прошлым и будущим, Именно он называется жизнь!

Ануфриев допел.

— Сегодня двадцать пятое июля, пятница. Ах лето, что может быть чудеснее? Синоптики дождей не обещают, температура воздуха плюс 28–30 градусов, затараторил радиоведущий. — Лето это пора отпусков и хорошего настроения. Чем можно поддержать хорошее настроение? Несомненно песней. Как говорится: нам песня строить и жить помогает, и отдыхать тоже. Между прочим, всем известно, что сейчас мы живем в четвертичном периоде, иначе его называют антропогеном, эрой человека. Вот такой я умный. Ха-ха. Для любимой Леси от обожающего её Андрея Стасова: «Песенка о любимом человеке», в исполнении Влади Мэнс!

Я посмотрел на Димку. Он опять раскрыл тетрадь и читал.

— Бред, — кинул тетрадь на стол.

— Ты слышал, какое число назвали по радио?

— Слышал. Почему я должен тебе верить?

— Потому что мы друзья.

Его подбородок задрожал, глаза заметались по столовой, не зная на чем остановиться.

— Я боюсь, — прошептал Димка. — Я не могу в это поверить. Разве такое может быть?

— Может. Ты веришь мне?

Димка промолчал.

— Если не веришь — доверься. — Я заглянул под стол, проверил как крепятся ножки стола. Они легко отворачивались. Внутри начинали разгораться глухая злоба и ненависть к тем, кто здесь нас держит и использует. Димка взял тетрадь и принялся читать с первой страницы.

— Дима, придержи стол, чтоб не перевернулся.

— Ага, — не отрываясь от чтения он свободной рукой схватился за стол. Я отвернул ножку, еще не зная, как буду использовать, но в качестве оружия сгодится. Я ухмыльнулся: пробиваться будем с боем. Как? Профессора помогут.

— Максим?

— Димка? — я поднял голову и посмотрел на друга. У меня сердце сжалось, у него были такие глаза. Нет, он не плакал, но в них застыли такие отчаяние и страх.

— Они медленно убивают нас. Неужели это правда?

Я молчал.

— Я согласен на побег. — Он показал на соседний столик. — У них тоже?

— Да.

— Дылдин вообще не помнит первых дней армии.

Стараясь ободряюще улыбнуться, я сказал:

— Рад, что ты со мной.

— Я всегда буду с тобой, пока буду помнить, — прошептал Димка.

— Ты будешь помнить.

— Ты не оставишь меня?

— Не говори глупостей.

— Это не глупости. — Мы долго смотрели друг на друга, ответить я не успел, в столовую вошел Мишаня. Он направился к нашему столику.

— Клоун, тебя профессора вызывают на обследование. Как ты себя чувствуешь?

— Отлично. Дима — стол, — прошипел я.

— Держу.

— Моя фамилия Клон, — я вежливо улыбнулся.

— Боец, меня это не дергает, — Мишаня ухмыльнулся. — Пошли. Если не доел, после доешь, — он упрямо выдвинул челюсть-кирпич.

— Тоже мне, щелкунчик, — пробормотал я, отводя глаза и медленно поднимаясь. Запотевшие ладони крепко обхватили ножку стола.

Мишаня отвлекся, обратившись к другому столику:

— Здесь не обжираловка, бойцы всегда должны быть в форме.

— Мы не обжираемся, у нас аппетиты хорошие, — ответил Хвостов.

— Лови шайбу! — крикнул я. Ножка коротко просвистела и впечаталась в челюсть старшего медбрата. Народная мудрость — медведя вали долго не думая. Голой ступней, шлепанец слетел, я ударил Мишаню в то место, откуда у него росли ноги. Лаосские монахи утверждают, что там находится корень жизни. Мишаня громко выдохнул.

— Ух-ххх. — Выпучив налитые кровью глаза, согнулся и протянул ко мне лапы.

— Сцапает — убьет, — пронеслась мысль. Я двинул импровизированной дубинкой по черепу. С грохотом, под ноги медбрата, опрокинулся стол. Мишаня со стоном медленно завалился. Показался толстый затылок, похожий на медвежий загривок. Хвалей опустил на него чайник с горячим какао. Мишаня хрюкнул и повалился на стол, две ножки надломились и разлетелись в стороны.

— Хороший удар, — похвалил Димку.

Хвалей возбужденно улыбнулся и подмигнул Хвостову и Дылдину очумело раскрывшим рты.

Я произвел контрольный «выстрел» — коротко ткнув дубинкой в затылок. Мишаня неожиданно захрапел. Хвалей нервно рассмеялся.

— Слава Богу, что не убили.

Я приложил к губам палец:

— Сидеть и молчать, иначе убью, другого выхода у меня нет, — слова предназначались бойцам: Дылдину и Хвостову.

— В чужие дела не вмешиваемся, — дипломатично ответил Хвостов, ткнул яйцом в лоб Дылдина.

— Ты что?

— Гляди — скорлупа треснула, — Хвостов смеясь стал лущить яйцо.

Рука Дылдина потянулась к тарелке с яйцами.

— Только попробуй, — предупредил Хвостов.

Я содрал с Мишани ремень, завел руки за спину и крепко скрутил незамысловатым гордиевым узлом, такой проще не развязать, а отрубить вместе с руками. Случайно задел карман кителя. С любопытством засунул руку и был вознагражден.

— Ого! Гляди, Димка, — я показал пистолет.

— Тульский Токарев. Теперь можно и к врачам.

Я отдал пистолет Димке.

— Держи, если понадобится не церемонься — стреляй.

Хвалей взял пистолет подкинул на ладони, снял с предохранителя.

— Будем надеяться, — неопределенно пообещал он. — Слушай, я надеюсь, что то, что мы делаем, делаем правильно. Я верю тебе.

— Умница, верь.

— Во всяком случае, сейчас я узнаю, что с нами случилось.

— Угу.

Поясом от пижамы, я связал ноги Мишани. Снял с другого стола скатерть и запихал её в рот. Мишаня перестал храпеть и громко засопел.

Димка поигрывая пистолетом направился дверям, обернувшись, наказал:

— Боец Хвостов, следите, за старшим медбратом, если он проснется, позовите нас. Сами развязывать не торопитесь, — Димка задумчиво посмотрел на пистолет.

— Так точно, — ответил Хвостов подливая какао.

— Вас под трибунал отдадут, — пискнул Дылдин, вжимая голову в плечи.

— Увидим, — ответил я. — Налево, — подсказал направление Хвалею.

Димка резко распахнул дверь кабинета Сан Саныча. Уверенно вошел и по-хозяйски огляделся, держа руки за спиной. Я встал рядом, рассматривая врачебный конклав за длинным белым полированным столом. Никанор Аверьянович, бородатый и лохматый, похожий на Карла Маркса; Ишим Ниязович, лысый с длинной белой бородой аксакала, бритый наголо Сан Саныч. Доктора позавтракали, на столе лежали несколько желтых папок, стоял графин с водой и стаканы. Ниночка застыла в углу, держа поднос с кофейным сервизом.

— Почему двое? Нам нужен Клон, — палец Сан Саныча ткнул в меня.

— А вы, молодой человек свободны.

— Вы правы доктор, я хочу на свободу, — ответил Дима. Он скрестил на груди руки. Доктора заворожено уставились на пистолет, в руках Ниночки мелко зазвенел кофейный сервиз.

— Всем руки на стол и без резких движений, — распорядился Хвалей, садясь на стул предназначенный для меня.

— Что это значит? — попробовал возмутиться Сан Саныч.

— Заткнись. Я едва сдерживаюсь, чтоб не расстрелять тебя, гнида, — ответил Димка. Профессора многозначительно переглянулись.

— Если можно обойтись без расстрелов, давайте обойдемся без расстрелов, — примиряюще сказал Ишим Ниязович, оглаживая дрожащими руками бородку.

— Странно, такого не должно было случиться, — пробормотал Никанор Аверьянович.

— А что должно было случиться? Расскажите профессор, я с удовольствием выслушаю вашу версию.

— Простите, как ваша фамилия? — спросил Никанор Аверьянович.

— Хвалей. Я хочу знать, что с нами случилось?

— Грипп, — ответил Сан Саныч.

— Я тебя не спрашиваю, — Хвалей навел на доктора пистолет. Сан Саныч побледнел и опустил глаза.

— Еще один вопрос…

— Вопросы задаем мы, — перебил Дима Никанора Аверьяновича. — Давайте профессор, без гриппа. Ваша версия. — Хвалей оглянулся на Ниночку. — Поставьте пожалуйста поднос на стол, меня раздражает дребезжание чашек.

Ниночка послушно поставила поднос.

Профессора раскололись. Рассказали то, что я и без них знал, или догадывался. Но для Димки это было откровением и он держался отлично, только ствол пистолета, подбадривая профессоров, перемещался с одного на другого. Я думал, что выслушав профессоров он их расстреляет. Нет, в конце лекции тихо спросил:

— Неужели мне осталось так мало?

Никанор Аверьянович развел руками:

— Мы ничего не можем поделать. Это оружие массового поражения и рассчитано на постепенное разрушение памяти. Три-четыре дня, от силы неделя.

— Какие же вы иуды.

— Э-ээ, оружие создано не для вас, а для врагов. Оно гуманно. При использовании оружия системы «Взгляд Дракона», в котором применяются высокочастотные облучающие генераторы не происходит разрушения коммуникаций, строительных объектов, музеев… Противник становится деморализованным. Трехминутное облучение дает гарантию полного стирания памяти, а наши войска победоносным маршем занимают государство наполненное идиотами… — Никанор Аверьянович осекся. Загипнотизировано уставился на черное дуло и побелевший палец Хвалея.

— Профессор, вы вполне серьезно говорите?

— Нет, — простонал профессор. — Простите я не хотел вас обидеть.

— А я хочу тебя убить.

— Это ничего не изменит, — Никанор Аверьянович попробовал улыбнуться. — Мы, как и вы служим Родине.

— Это не служба, это предательство, — не согласился Димка.

— Но ведь на ком-то надо испытывать, — раздраженно заметил Ишим Ниязович.

— На себе испытывайте.

— Вы не понимаете, тот подвиг который совершили, — сказал Никанор Аверьянович.

— Заткнись, — попросил Димка и посмотрел на меня.

— Максим, у меня такое ощущение, словно я разговариваю с сумасшедшими. Может они тоже себя чем-то облучили, чтоб избавиться от лишних чувств.

— Ребята, я понимаю, каково вам сейчас, — подал голос Сан Саныч.

— Закрой пасть, что ты можешь понимать? — посоветовал я.

Ниночка всхлипнула, прижала к лицу салфетку.

— Вам лучше, положить пистолет на стол, — продолжал Сан Саныч, — и вернуться в палату. Обещаю, мы этот инцидент забудем.

— Я быстрее, — усмехнулся Димка.

— Здесь не проводятся опыты, мы будем вести за вами обычное амбулаторное наблюдение…

— Если ты не заткнешься, я тебя убью, — пообещал Димка. Сан Саныч обиженно замолчал.

— Какой гуманитарий, — я покачал головой. — Итак, Специальные Военные Войска созданы для испытаний нового оружия?

— Да, — кивнул Никанор Аверьянович. — Наши работы строго засекречены и научный мир едва ли подозревает о великих открытиях которые совершило наше бюро.

— Так, всем встать к стене, — скомандовал Хвалей.

Медперсонал послушно выполнил приказ, чувствуя по голосу, что парень не шутит.

— Вы нас расстреляете? — зарыдала Ниночка. — Клянусь, я ничего не знала.

Я прошел к столу Сан Саныча, выдвинул верхний ящик и извлек из него кобуру с еще одним ТТ. Уж очень часто доктор двигал ящичком, не решаясь сунуть руку.

— И правильно сделали доктор, что не решились, — заметил Хвалей.

— Значит так, профессора, сейчас вы нам поможете покинуть это заведение. Вместе с вами, мы выйдем из корпуса, пройдем контрольно-пропускной пункт. Вы ведь приехали на машине? — спросил я.

Мы видели припаркованную возле дежурной будки черную «Волгу».

— Да, — ответил Ишим Ниязович.

— Придумайте, что скажете часовым, чтоб они пропустили нас вместе с вами.

— Так точно.

— Мы не хотим применять оружие, но если придется, сами понимаете, нам терять нечего, — предостерег Хвалей.

— На вашем месте я бы остался, — угрюмо повторил Сан Саныч. — Вас быстро поймают.

— Док, последние дни я предпочитаю провести вне больницы, — ответил Димка.

Ниночку и Сан Саныча, профессора, под нашим руководством, надежно привязали к спинкам кресел, заклеили рты бактерицидным лейкопластырем. Я заглянул в столовую. Мишаня продолжал спать, его голова распухла от шишек. Хвостов и Дылдин обновили порции. Как и следовало ожидать, от участия в побеге отказались. Правильно сделали. У четверых, шансов скрыться, меньше не на половину а почти на все сто процентов. Я посоветовал им отправиться в комнату отдыха, сказав что там есть видеомагнитофон и телевизор.

С замершими сердцами, спрятав пистолеты в карманах пижам, вышли на улицу. Профессора шли впереди, едва переставляя ноги. Мы были готовы к чему угодно. Профессора это чувствовали.

— Понадобится, прорвусь с боем, но здесь не останусь, — сквозь зубы прошептал Хвалей.

Я крепче сжал в кармане пижамы пистолет:

— Постараемся обойтись без крови.

— Нас тоже никто не жалел.

Мы забрались в черную «Волгу», на задние сидения. Хвалей мстительно прижал к боку Никанора Аверьяновича пистолет, тот сидел за рулем. По лицам профессоров катились крупные градины пота, когда они притормозили возле шлагбаума и возле машины встали с автоматами на изготовку двое сержантов. Из дежурки вышел старлей и направился к «Волге».

Никанор Аверьянович опустил тонированное окошко.

— Здравствуй Слава, — поздоровался он со старшим лейтенантом.

— Здравствуйте, Никанор Аверьянович. — Я видел, вы в машину двух больных садили? — По лысому затылку Ишима Ниязовича побежали соленые ручьи.

— Совершенно точно, они нужны нам для обследования.

— В сопроводительных документах не было указано, что вы возьмете больных.

— А я не беру их на весь день, Слава. К обеду доставлю, мне необходимо провести срочное обследование в институте и если я считаю, что обстоятельства важны, а я так считаю, я имею право, — голос профессора повысился.

Старлей смущенно отступил от машины.

— Да я ничего не хотел сказать, просто уточнить, что вы взяли двух больных из четвертого блока.

— Совершенно точно. Сан Саныч принесет вам документы и справки позже… — Хвалей утопил ствол пистолета в боку Никанора Аверьяновича. — Профессор всхлипнул, — Ну и жара сегодня.

— Так точно, — старлей козырнул и дал знак поднять шлагбаум. За шлагбаумом, отъехали в стороны железные створки ворот. «Волга» выкатилась на бетонную полосу, с двух сторон окруженную лесом.

— А теперь поддай газу, — крикнул Хвалей в ухо профессору и откинулся на спинку сиденья.

Он оглянулся на меня, его глаза блестели.

— Здорово, Максим! У нас получилось! Ий-хо-хо! — Выкрикнул он заставив вздрогнуть профессорские спины.

— Получилось, — мы пожали друг другу руки.

— Куда ведет дорога? — спросил я.

— На испытательный полигон, — ответил Ишим Ниязович.

— Ближайший город?

— Завод.

— Что? — воскликнули я и Хвалей.

— Вы считали, что находитесь в другом месте?

— Нам не говорили, где именно мы служим. Посадили в самолет и инсценировали перелет, вот козлы.

Ишим Ниязович пожал плечами:

— Значит военная тайна.

— И где город?

— Сразу за испытательным полигоном.

— Это как?

— Испытательным полигоном, являются земли на которых когда-то стояла атомная станция, со злополучным четвертым блоком. После того, как произошла авария, эту землю объявили зоной отчуждения и оградили «Великой Китайской Стеной». Так мы называем бетонный забор, который окружает эту территорию. После того, как установился естественный радиоактивный фон, территорию передали военному ведомству.

— М-дааа, — протянул Хвалей.

— Ловко водите за нос, — сказал я. — Значит ваш институт или, как вы называете — бюро, в Черном Городе?

— В пригороде. Позвольте спросить, — вмешался в разговор Никанор Аверьянович, — как вы себя чувствуете, Клон?

— Отлично.

— Странно, в отличии…

— Если вы знаете мою биографию не стоит о ней вспоминать, — перебил я.

— Извините, но вы ведете себя не адекватно ситуации и я предполагаю, что вы…

— Это потому что, сперму для родильной колбы взяли у Генерального Секретаря Центрального Комитета Партии, — сказал я.

— Не может быть, — ахнул Ишим Ниязович.

Никанор Аверьянович расхохотался.

— Поэтому я такой стойкий, это наследственное.

— Понятно, — ответил Никанор Аверьянович. — Но, по виду, вы похожи на младшего лаборанта Колю, который работает в бюро.

— Профессор, вы знаете, что мы не шутим?

— Да, я отдаю себе отчет. — Никанор Аверьянович замолчал.

Машина затормозила перед развилкой.

— Впереди полигон, — пояснил Ишим Ниязович.

Бетонная полоса переходила в грунтовую дорогу, которую тесно обступали ели.

— Дорога влево, приведет к вашей части. Не желаете нанести визит?

— Поворачивай направо, — приказал Хвалей.

«Волга» послушно свернула.

— Думаете, что сможете скрыться в Заводе?

— Не ваше дело, — ответил я, щипая Хвалея, чтоб он ничего не говорил.

— До города далеко?

— С той скоростью, с которой ведет машину Никанор Аверьянович, доедем за три часа. Если решите объехать город, есть только одна дорога — номер восемь, но на ней полно постов.

— Спасибо за предупреждение, — я посмотрел на Хвалея. — Дима, ты говорил раньше, что умеешь водить машину?

— Конечно умею, с десяти лет, я ходил на секцию по спортивному вождению. У меня был красный картинг. На городских соревнованиях я занял почетное второе место. Первое досталось Быкову, — разговорился Хвалей вспоминая спортивную юность.

— Тормози, — объявил я Никанору Аверьяновичу. — Сворачивай в лес.

— Вы нас убьете? — профессор судорожно глотнул воздух и стал нервно икать.

— Заткнись.

— Я вспомнил ирокезскую казнь — голой жопой на муравейник, — Димка плотоядно улыбнулся.

Ишиму Ниязовичу стало плохо, он побледнел и развязал узел галстука.

Машина въехала под сень сосен.

— Дальше.

Когда в заднем стекле исчезла дорога мы остановились.

— Выходите, — процедил я сквозь зубы.

Профессора неохотно покинули машину.

— За Родину умереть не страшно? — спросил Хвалей звякая наручниками, которые прихватил в кабинете Сан Саныча, видно их использовали для буйных больных. Я представил, как прокаженных приковывают к спинкам коек и залепляют рот бактерицидным лейкопластырем, потому что другого нет, чтобы прекратить жуткие крики.

— Страшно, — чистосердечно признался Никанор Аверьянович и бухнулся на колени. Его примеру последовал Ишим Ниязович, по щекам профессоров потекли крокодиловы слезы.

Я брезгливо поморщился. — Раздевайтесь.

— Пожалейте, у нас семьи, — провыл Никанор Аверьянович.

— У меня четыре внука, — простонал хватаясь за сердце Ишим Ниязович. — Один служит в армии.

— В СВВ? — поинтересовался Димка.

— Нет, офицером при Северном штабе.

— Раздевайтесь! — гаркнул я.

— Не надо голой жопой на муравейник, — зарыдал Ишим Ниязович, косясь на высокую сосну, возле которой стоял большой муравьиный город.

— Как вам запала ирокезская казнь. — Димка расхохотался. — Раздевайтесь.

— Быстрее, нам дорога каждая минута, — я скинул полосатую пижаму. Димка последовал моему примеру.

Профессора медленно разделись. Димка уставился на трусы Никанора Аверьяновича, они были василькового цвета с белыми китами.

— Помнишь? — Хвалей ткнул пальцем.

— Ага, помню, классные трусики.

— Профессор, у вас случайно нет дочери по имени Леся? — спросил Хвалей.

— Есть, — Никанор Аверьянович закивал, как китайский болванчик. — Она недавно вышла замуж.

— Уже? — Димка нахмурился, направил пистолет на толстый живот профессора.

— Ты не помнишь? Я писал в дневнике, — поспешил я на выручку профессора. — Лесь много, эта не твоя.

— Забыл, — Димка усмехнулся, растерянно посмотрел на меня. — Забыл, — прошептал он, — она обещала мне писать и ждать.

— С ней ты был знаком несколько месяцев.

— Три. Когда читал в столовой твои записи, — Димка нахмурился, — там, как про другого человека, не про меня, — сбивчиво выговорил он.

— Ты бы хотел такого родственничка?

Хвалей улыбнулся:

— Нет. Она подарила нам одинаковые трусы. — Он посмотрел на профессора. — Передайте вашей Лесе от Димы Хвалея привет. Скажите, что он её не помнит — вы постарались. Хоть что-то меняется к лучшему. — Он посмотрел на меня. — Уверен, это одна и та же Леся, таких совпадений так просто не бывает.

— Смилуйтесь, люди добрые, не убивайте, не берите грех на душу, — стал молиться Ишим Ниязович. Никанор Аверьянович громко икал и размазывал по лицу сопли.

— Лови, — я кинул Ишиму Ниязовичу больничную пижаму, подобрал его цивильный костюмчик. Стал переодеваться. До профессоров что-то дошло, они рьяно напялили на себя пижамы. Мне достался серый костюм, в мелкую полоску, черная рубашка. Хвалею, такого же покроя, только синий и белая сорочка. Импортные. От носков мы брезгливо отказались, туфли надели на голые ступни. Вещи были великоваты, на нас висели мешками. С улыбками осмотрели друг дуга, сбили с рукавов невидимые пылинки, поправили на шеях галстуки.

— Для сельской местности сойдет, — рассмеялся Димка.

Я пошарил в карманах и извлек на свет толстое портмоне.

— Мы богаты, — я показал Димке купюры. — Спасибо, — кивнул Ишиму Ниязовичу.

— А у моего ничего, — Димка достал тощий кошелек, в котором звякала одна мелочь. — Бедно живете профессор.

Профессорам надели наручники на кисти и лодыжки, таким образом приковав друг другу.

— Братья близнецы.

— Передвигаться медленнее будут, — отозвался Димка.

— Надеюсь, что здесь не так людно.

— Будем надеяться, — согласился Димка.

Мы сели в машину, посмотрели на присевших на корточки профессоров, прижавшихся к толстой сосне.

— Судя по движению губ, кажется что они читают молитву, — сказал Хвалей. — Так и есть: «Отче наш сущий на небесах, да святится имя твое…».

«Мой Клоновый Бог, откуда они такое знают?», — подумал я.

— Поехали.

— Поехали, — Димка завел машину, — высунул голову в окно. — Прощайте. Неужели вы думали, что убьем? Чтобы превратиться в таких, как вы, выродков? Живите и помните про нас. Уроды, — он сплюнул, подал машину назад, осторожно развернулся и медленно повел объезжая деревья.

— Ты думаешь, что нам лучше в Завод не ехать? — спросил Димка.

— Нет, там нас и будут искать.

— Как объездная трасса с постами?

— Будем искать другую дорогу, нам эта машина нужна на несколько часов. Скоро нас хватятся, если уже не хватились.

Димка вырулил на бетонную дорогу и вдавил педаль «газа».

— Что с нами сделают, если найдут? — спросил Димка.

— Ничего. Вернут на место.

Димка покачал головой:

— Не верится, что люди могут сотворить подобное, с другими людьми. Не верится…

— Ты про нас?

— Про кого еще? — Димка стиснул руль. — Обещай, не оставить меня, даже если я превращусь в полного идиота.

— Не говори глупостей.

— Это не глупости. Тебя облучение не коснулось.

Я промолчал. Димка вдавил тормозную педаль меня бросило вперед.

— Ты, что с ума сошел?!

— Обещай.

— Да я чуть лоб о стекло не разбил, — пробурчал я, застегивая ремень безопасности.

— Обещай, — процедил сквозь зубы Димка.

— Я тебе еще вчера обещал. Мы будем вместе — обещаю.

— Вот и отлично, — Димка рассмеялся, машина заурчала, как большой зверь и понеслась по дороге. Димка включил радио.

«…Итак, дорогие радиослушатели, продолжаем нашу передачу по вашим просьбам. Несколько минут назад нам звонил сержант срочной службы Гнеденок Кирилл», — Димка увеличил громкость, округлив глаза посмотрел на меня. — «Он просит поставить песню, в честь памяти друзей: Хвалея Дмитрия и Кло…Клу…Клана Максима, с честью выполнивших свой воинский долг перед Родиной. Молодые ребят стали героями, посмертно».

— Сукин кот, вспомнил, — пробормотал я. Вспомнились слова Леонида о том, как готовят в школах молодых сержантов — зомбируют. Это объясняло поведение Гнеденка, сильно изменившегося по приезду….

Хвалей протянул руку, выключить радио.

— Не надо, — попросил я. — Пусть отпевают.

«Для друзей Гнеденка Кирилла звучит песня Дмитрия Ревякина и рок группы „Калинов Мост“ — „Честное слово“».

В городе Париже, в начале июля, Я столкнулся с ним, когда играл в прятки. Он рвал свои стихи, пил дешевый виски и плакал. Его поджидала смерть, он знал об этом. Его лицо укрытое траншеями сомнений Успокоилось, покрылось слоем мела Я спросил в упор: «Куда ты собрался?» Он шепнул: «На небо», — и улыбнулся: «Честное слово!»

— Хватит, честное слово! — Хвалей виновато посмотрел на меня и выключил радио.

«В душном июле, я запомнил как он у…»

— Рано нас хоронят, — пальцы Димки побелели стискивая руль. — Максим, а ты умеешь водить?

— До первого столба. Я умею водить велосипед и мопед. У Леньки Разгона был классный мопед и однажды…

— Мопед это не машина, — прервал Хвалей. — Хочешь, научу водить машину, в этом нет ничего сложного?

— Хочу.

— Придвинься и держи руль…

Я догадался, почему Хвалей так поступает. Мы не знали, что будет завтра с нашей памятью. Про себя я молился клоновому Богу, говорил спасибо, кажется, обошлось. А с Димкой? Сузив глаза, мой друг смотрел на дорогу и шептал:

«Честное слово».

— Смотри, скоро Завод покажется. — Объявил Димка.

Светлая полоска горизонта стала размываться, превращаясь в грязно-серую щель. Над нашим городом постоянно висел смог. Люди месяцами не видели солнца и страдали от нехватки витамина Д. Щель горизонта раздвинули тонкие, черные силуэты заводских труб, Они как колонны держали на себе беспросветные, тяжелые облака.

— Здравствуй, родной город, — тихо произнес Димка, — такое ощущение, что здесь атмосферный столб давит на плечи по иному.

При въезде в город, из постовой гаишной будки выскочил инспектор и замахал жезлом. Не сбавляя скорости пронеслись мимо.

— Как думаешь, нас уже ищут?

— Возможно. После побега прошло три с половиной часа, — я посмотрел в зеркало заднего обзора.

— Значит ищут. Повеселимся, давно не участвовал в городских гонках.

— За нами гонятся: машина с мигалкой и два мотоцикла.

— Не догонят, — заверил Хвалей.

Город стремительно надвигался. Замелькали серые деревянные дома, обнесенные покосившимися заборами, над которыми торчали яблони и сливы с листьями запорошенными бледной мучнистой пылью.

— Серость и убогость, — пробормотал я.

— Ты бывал в пригороде? — спросил Хвалей.

— Здесь нет.

— Отлично, будем полагаться на интуицию. — Димка повернул руль, машина визжа тормозами въехала в узкий переулок. Милицейский уазик пролетел мимо…

— Нам придется оставить машину, — Димка свернул на другую улочку, разбрызгивая по сторонам грязь луж.

Новый поворот, и Димка смело врезался в деревянный забор. Доски разлетелись в щепы. Я оглянулся и увидел, как за нами рассыпалась поленица дров. Мотоциклисту не повезло, он наскочил на чурки. Мотоцикл взревел и завалился на бок, опрокидывая седока в свиную кормушку. Сверху продолжали сыпаться чурки.

— Ему там самое место, — бросил взгляд в зеркало Димка.

Второй мотоциклист проехал мимо пролома в заборе, решив объехать.

Перед машиной, хлопая крыльями, кудахтая и гогоча, неслась курино-гусиная стая. На крыльцо дома выскочил хозяин, в черных семейных трусах. Раскрыв рот увидел, как наша «Волга» врезалась в забор, раскидывая пернатых по сторонам. Мы выскочили на другую улицу, Димка поспешил повернуть в следующий переулок, стараясь запутать следы. Переулки, переулки…

Милицейские сирены звучали где-то сзади и не так громко.

Мы оставили пригород и неслись по району ДСК. Был бы с нами Хвостов — порадовался бы. По бокам дороги мелькали деревянные навесы, под которыми лежали толстые бревна. Промелькнули распахнутые ворота деревоперерабатывающего комбината. В окна ворвался визг пил, запах стружек. Объехали длинный кирпичный забор и попали в жилые кварталы застроенные пятиэтажными «хрущевками». Димка затормозил у длинного ряда ржавых гаражей, напоминающих собачьи будки.

— Приехали. Машину бросим здесь?

— Согласен. Классно водишь, — похвалил я.

Димка скромно отмахнулся.

Мы кинули машину и скорым шагом, почти бегом, покинули гаражи, попав во внутренние дворы кварталов. Я посмотрел на идущего впереди Димку в профессорском костюме и рассмеялся. Вид — нелепее не придумаешь.

— Что случилось? — Димка остановился и глядя на меня тоже рассмеялся.

— В этих костюмах нас еще быстрее заметут.

— Не заметут.

— Нам надо переодеться.

— Надо.

Мы огляделись. Во дворе, рядом с пустой детской площадкой стояло несколько железных столбов, на которых ветер полоскал веревки с бельем. Сегодня сушили постельное. Несколько бабушек дремали на скамейке в густой тени кустов сирени. Возле подъезда стоял с сигаретой толстый мужчина в спортивном костюме и смотрел на нас.

— Пойдем отсюда, — пробормотал Димка.

— Смотри, — я дернул Димку за рукав, показав на другой подъезд, к которому подрулило такси. Из машины, с коробкой на которой был написано: «Самоцвет — лучше телевизора нет», вылезла женщина. Поставив телевизор на скамейку, она рассчитывалась с шофером.

— Вперед, — мы подбежали к такси.

— Шеф! Шеф, свободен?

Шеф с сомнением посмотрел на нас, зевнул и риторически спросил:

— Если свободен, то что?

Я подумал про вокзал и отходящие поезда, потом про отсутствие багажа…

— В центр доставишь?

Таксист посмотрел на наши костюмы, неопределенно хмыкнул.

— На свадьбу что ли торопитесь?

— На неё, — вздохнул Хвалей.

— Поехали.

Мы забрались на заднее сидение, машина устало тронулась.

— Свадьба пела и плясала, — пропел таксист выезжая на центральный проспект имени Вождя. Он включил радио из динамика донеслось: «…двое, особо опасных преступников дезертировавших из войсковой части N Повторяем — особо опасных и вооруженных пистолетами. Граждане проявите бдительность и сознательность. Предполагается, что преступники будут скрываться в городе в Станкоинструментальном районе. Их имена Максим Клон и Дмитрий Хвалей. Особые приметы: светлые волосы коротко острижены, рост 176–182. Дмитрий Хвалей носит очки. Возможно одеты в костюмы серого и синего цветов, в мелкую полоску, ткань импортная, пошив местный. Могут разъезжать на черной машине марки „Волга“. За информацию о преступниках или оказанную помощь при их задержании командование части назначило несколько денежных премий от 500 до 100 рублей, вещевые подарки: цветной телевизор, пылесос, утюг. Ждем ваших звонков, наши контактные телефоны…».

— То за упокой, то за здравие, — я посмотрел на Хвалея. — Первая мысль правильная — избегать знакомых мест, — тихо произнес я. — Вначале думал, что можем спрятаться, не надолго, в моем районе.

— Там, за такие призы голову отвинтят и на блюде по указанному адресу доставят, — шепотом ответил Димка. — Серьезно ищут.

— Серьезно. Нам надо оставить город и немедленно переодеться.

— Слышали, — таксист повернул голову, — бегут детишки из армии. В мое время не бегали. — Таксист отвернулся, стукнул ладонью по рулю. — У меня пацан, год назад, на учениях погиб. Домой пустой цинковый гроб доставили. Сказали: «атомы не соберешь». Гниды. Кто сейчас за что отвечает, спрашиваю я? Никто. За себя и за державу обидно. Сидит девка в темнице за воровство на улице, — таксист резко затормозил перед розовым фасадом трех этажного здания с золотой вывеской — ЗАГС. Напротив здания, перед парадным входом стояла скульптурная бронзовая парочка, символизирующая воссоединение рабочего и крестьянки. Полуобнаженный рабочий крепко обнимал бронзовую девушку сжимая в свободной руке линейку, отвертку и пассатижи. Девушка прижимала к груди сноп толи пшеницы, толи ячменя. Скульптуры окружали кусты алых роз. Вокруг скульптурного ансамбля и загса стояли машины, украшенные лентами, пупсами, воздушными шариками и кольцами. Возле машин и у входа в здание кучковались возбужденные родственники и приглашенные.

— С вас пять двадцать, — пробурчал таксист.

Хвалей расплатился, мы вышли из машины. Такси уехало, обдав сизым бензиновым облаком.

— Как думаешь, он нас сдаст? — спросил Хвалей.

— Не знаю, может он вообще не обратил внимание на наши костюмы и прически. — Я взъерошил на голове короткие волосы.

— К чему тогда говорил про убиенного сына? Что будем делать?

— Я почем знаю? — Я посмотрел в противоположный конец площади, там за домами возвышалась башня ЦУМа. — Вон куда нам надо, там и переоденемся.

— Да там, на городской площади людей полно, нас живо сцапают.

— Как раз, в людных местах нас будут искать меньше.

На ступеньки к загсу поднялась свадебная процессия, окружавшая жениха и невесту.

— У него черный цвет, у неё — белый. Для кого-то траур, для кого-то праздник, — пробормотал Хвалей. — Пойдем отсюда, нечего нам здесь делать.

— Мне кажется, это самое безопасное мес…. — закончить предложение я не успел, к нам подбежала женщина в красном вечернем платье.

— Мальчики, вы не Пашины?

— Ага, — не задумываясь брякнул Хвалей.

— Так чего же вы стоите? Сейчас будет роспись, пойдемте живее. Видите, мы уже в загс заходим. — Она взяла Хвалея под локоть и потащила в здание.

Хвалей улыбаясь оглянулся на меня и воскликнул:

— Блин, цветы в такси оставили!

— Ничего страшного, — отозвалась женщина. — Я вам дам по букету.

— Спасибо, как вас зовут?

— Тетя Даша…

Длинная процессия начала вливаться внутрь дворца бракосочетаний. Тетя Даша на миг отлучилась и вернулась с букетами гвоздик.

— Вот и цветочки.

— Спасибо, — сказал Хвалей и весело подмигнул мне.

— Кажется нам везет, — прошептал я.

Вместе со всеми, мы вошли в зал росписей. Никто не обратил на нас внимание, подумаешь, еще одни приглашенные со стороны молодых. Среди гостей я заметил даже двух негров и временно успокоился, пристраиваясь в заднем ряду. Димка нахально протиснулся вперед. Жених с невестой и их свидетели, были нашими ровесниками. Суженный ряженный, видать недавно отслужил, короткий черный ежик волос обходился без супер-пупер причесок, не то что у невесты: на голове не то каравелла, не то цветочный сад. Симпатичная пара.

Молодые произнесли клятву Гиппократа…Тьфу — Гименея, расписались в журнале регистрации и обменялись кольцами. Их подписи подтвердили свидетели, засверкали вспышки фотоаппаратов, после чего заиграла торжественная музыка — марш Мендельсона. Новобрачные поцеловались, к ним потянулись гости поздравлять. Димка умудрился всучить гвоздики сразу после родителей. Он протиснулся ко мне, глаза под очками, азартно горели.

— Максим — остаемся. Надежного укрытия не придумаешь.

— Ты гулял когда-нибудь на свадьбах?

— Никогда.

— И я никогда. — Я толкнул Димку в бок, — ты посмотри, какая подружка, с тебя глаз не сводит, — прошептал я.

Димка оглянулся и поймал взгляд стоящей неподалеку черноокой брюнеточки, с вздернутым носиком, отнюдь не портящим приятное круглое личико.

— Привет, — сказала она и улыбнулась.

— Привет, — Димка улыбнулся в ответ.

— Вы Пашкины друзья?

— Друзья, — легко согласился Хвалей. — Меня зовут Дима.

Я отошел в сторону. Не ожидал от Димки такой прыти. Спасибо, мой клоновый Бог, со свадьбой повезло, и если таксист ничего не заподозрил…Мне казалось, что он все знает и было чувство, что не хочет заработать левых денег, получить в подарок утюг.

Я подошел к молодым последним. Вручил девушке букет и конфузясь произнес:

— Желаю счастья в личной жизни, кучу симпатичных детишек и всем богатырского здоровья.

— Спасибо.

Пожал парню вспотевшую пятерню, как я понял его звали Паша. Поцеловал в щеку невесту, шмыгая носом подумал о «Шанеле N5».

Как дальних родственников, или друзей, нас разместили в автобусе, украшенном цветными лентами и воздушными шарами.

Димка сел с разговорчивой брюнеткой. Я ревниво покосился на парочку и опустился на сидение, рядом с длинноногой блондинкой. Симпатичная. Небольшая родинка украшала ямку на щеке.

— Здесь не было занято?

— Нет.

— Тогда привет и меня зовут Максим.

— А меня Оксана.

Мы вежливо улыбнулись.

— Приятно познакомиться, — я протянул руку.

Помедлив мгновение, она подала ладонь.

— Куда мы отправляемся?

— Разве не знаете? Мы едем в Пашину деревню.

— Ну — да, конечно, — я фальшиво рассмеялся.

— Колхоз имени Лукумбы.

— Странное название. Почему не имени Революции, или Красного Октября?

— Наш председатель негр.

Я рассмеялся.

— Это объясняет, но не многое.

— В наш колхоз приезжают с оказанием шефской помощи по уборке картофеля и льна студенты африканцы.

— Здорово. — Теперь понятно, почему среди гостей негры.

Африканцы в автобусе не ехали, у них был красный «Форд». Свадебный поезд, медленно объехал достопримечательности Завода и памятные места: памятник Первому Директору; сфотографировались подле бронзовой стены, на которой выгравировано письмо — революционное послание Вождю Пролетариата; молодых и свидетелей сняли на пленку возле памятника Первого Цеха; есть легенда, что в доисторическое время здесь работал винный комбинат князя Попова, а теперь — место свиданий и стрелок. Наконец, поколесив по городу (даже сердце заныло, хотелось попросить водителя остановить и выйти), двинулись в сторону колхоза имени Лукумбы.

— Вы из города, друг Паши? Вместе служили в десантных войсках? — расспрашивала, привыкнув к соседу блондинка.

— Друг. Служили, — односложно отвечал я.

— Это наверное так романтично — служба в десантных войсках?

— Сплошная романтика. — Если бы не её ноги и короткое бирюзовое платье, я начал бы тяготиться соседством.

— Паша говорил, что он прыгал на парашюте с самолета, вы тоже прыгали?

— С чего мы только не прыгали. Вы где работаете? — старался я перевести разговор.

— В библиотеке, вместе с Сашкой.

— С кем?

— Друзья так зовут невесту, Александру — Саша. В нашем колхозе большая и интересная библиотека, там и Юлька работает.

— Какая Юлька?

— С которой ваш приятель любезничает.

— Библиотека имени Лукумбы?

— Ну почему? Имени Жанны д-Арк.

— Она что, стихи писала, или прозу?

— Городская библиотека названа именем Вождя не потому, что он писал поэмы, — возразила Оксана.

— За деяния, — вздохнул я.

Оксана стала смотреть в окно. Автобус неспешно катил по загородной магистрали номер восемь. О ней упоминали профессора. Постов ГАИ действительно хватало, но они, не проявляя интереса пропускали несущийся по трассе свадебный поезд, весело клаксующий милиционерам. Кто будет искать в нем двух беглецов? Город удалялся. По бокам дороги тянулись бескрайние пшеничные поля, в них, работающие комбайны.

— Далеко до колхоза?

— Около часа. Паша собирается поступать в городской университет и учиться на кардиолога. — Оксана улыбнулась.

— Я догадывался.

— Его отец очень недоволен, ведь он известный агроном и думал, что и сын пойдет по его стопам.

— Еще бы!

— И вы думаете учиться, или пойдете работать?

— Давай, перейдем на ты? — предложил я.

— Согласна.

За окном промелькнул очередной пост, на котором я заметил машину со значками СВВ. Рубашка под пиджаком неприятно вспотела. Оглянулся на Хвалея, тот ничего не замечал увлеченный беседой с Юлей.

Я улыбнулся.

— Учиться буду, хочу стать воспитателем детского дома. — Сам не знаю, почему так ответил, никогда не думал о будущем, считал, что за меня, все давно придумали.

— Хорошая профессия, — согласилась Оксана. — А, что это за тетрадь?

— Дневник, — я посмотрел на лежащую на коленях тетрадь.

— Ты ведешь дневник?

— Приходится.

— Интересно, я никогда не вела дневник. Для меня, как-то глупо читать то, что со мной было и жалеть о том, чего не случилось.

— Иногда читать о том, что было полезно, как и жалеть о том, что не случилось. Дневник не просто консервация памяти, прежде всего это консервация образов: пишущего и того, кто был рядом.

— Что вы консервируете? — Оксана иронично улыбнулась.

— Все.

— Наверное утомительно?

— Ничуть…

— Думаете, что для потомков это важно?

— Для меня важно, я не записываю для потомков. Это не повесть, а дневник…

…Как сказал таксист: «Свадьба пела и плясала». И правильно сказал.

Деревенские свадьбы несравнимы с городскими. О них не надо рассказывать, их не надо видеть, в них надо участвовать. Особенно если это свадьба главного агронома-мичуринца. Свадебные столы стояли в саду, окруженные розовыми клумбами.

В усадьбу вела дорога, присыпанная белым речным песком, которая начиналась от широких чугунных ворот, сегодня гостеприимно распахнутых для гостей. У истоков дороги стояли две будки, возле которых возлежали обожравшиеся по случаю праздника: ротвейллер и питбуль. Далее, дорога тактично проходила меж столами, огибала беседку скрытую плющом, небольшой пруд с карпами и фонтанчик, в котором стоял бронзовый пионер, похожий на сатира, выдувающий из горна воду; и упиралась в двухэтажный особняк. Дом с двух сторон поддерживали гараж и летняя столовая. За ними блестели пленки парников и торчала камышовая крыша сеновала. Обычная усадьба помещика конца двадцатого столетия.

Как друзей Паши, нас посадили в конце стола, рядом с Оксаной и Юлей. Димка вовсю ухлестывал за брюнеточкой, которая охотно с ним кокетничала.

— Вот так живут Пашины родители, — сказала Оксана. — К Саше пойдем послезавтра.

— У Паши папа помещик?

— Нет, заместитель председателя колхоза, главный агроном.

— А почему к Саше пойдем послезавтра?

— Потому что свадьба продлится пять дней.

— Отлично, — выдохнул я. — А где председатель колхоза? — по сторонам от свидетелей сидели почетные негры.

— Его нет. Он сейчас в отпуске, в Нигерии.

— Жаль, так хотелось взглянуть на черного председателя. — Я осмотрелся:

— Хорошая должность у Пашиного папаши.

— Не должность, я же говорила, что он работает агрономом. Ведущий агроном области, к нему со всех концов света приезжают.

— Всего лишь агроном?

— Старший ведущий агроном-мичуринец.

— Понятно, — протянул я.

Понятным было то, что на столе удивляли не разнообразные аппетитные домашние заготовки из мясных и овощных блюд, большое количество бутылок, а огромная ваза в центре стола, на которой лежали похожие на футбольные мячи помидоры, полуметровые огурцы, редиска и головки лука напоминающие маленькие дыни. Возле фонтанчика покоились две тыквы, которые добрая фея без «напряга» могла превратить в кареты для Золушки.

— Он недавно получил правительственную премию, — с гордостью за колхозного мичуринца сообщила Оксана.

— Знаешь сколько помидоров и огурцов ушло на приготовление салатов?

— Понятия не имею.

— Четыре помидора, шесть огурцов и восемь картофелин.

— Оригинально, — хмыкнул я. — Только такой помидор, — я кивнул на вазу, — неудобно кушать.

— А ты не один кушай, — Оксана рассмеялась. — Как ты не понимаешь — один урожай с колхозного поля, может обеспечить овощами город, тысяча полей — прокормят страну.

Я представил длинный армейский стол и Аникина, разрезающего помидор на манер арбуза, рядом стоит Маркулис и раздаёт солдатам малиновые ломти. Смешно.

— Горько! Горько! Горько! — заревели со всех сторон. Гости хотели кушать, гости желали выпить: тарелки и рюмки были полны.

— Горько! — заорал я.

Молодые смущенно поднялись, покраснели, как мичуринские помидоры и наклонились друг к другу.

— Один!.. Шесть! — считали гости.

— Десять!!! Слабо! Слабо!

За столом, с молодыми сидели свидетели и родители. Главный колхозный мичуринец, папа Паши, восседал в белой рубашке, с глухим воротом, оживленно жестикулировал вилкой и непрестанно разглагольствовал с соседями.

— Вы посмотрите какие огурцы! Это шестая модель Пепино. А томаты! Это такой превосходный кетчуп, хоть и шкура толстовата! Подождите, вот на десерт принесут….

Его жена — полная женщина с простым добрым лицом, часто поднималась из-за стола и убегала на кухню, отдать распоряжения приглашенным поварам и официантам. Родители Саши, не являлись гегемонами, а представляли интеллигентскую прослойку социального пирога. Сашин папа: седой, высокий, худой мужчина в больших роговых очках, был одет в строгий черный костюм, с белой хризантемой в петлице. Сашина мама, гораздо моложе супруга — ярко крашенная блондинка, с алыми пухлыми губками женщины вамп. Она все громко и вызывающе смеялась, восклицая: «Как замечательно! Да, что вы говорите! О!».

Негры смотрели в её сторону плотоядно облизываясь, препарируя молочного поросенка, зажаренного на углях. Им пошли навстречу и приготовили несколько национальных блюд, которые они с аппетитом трескали: бананы в тыквенном соусе, лангусты под соусом а ля Марсель, бычьи ребрышки и устрицы. Запивали национальным напитком: толи «Туборгом», толи «Хейнекеном». Оксана потом объяснила, что один негр из семьи вождя могущественного племени поклоняющегося культу Вуду, и родился в Москве, второй — считал, что в его знойной крови есть густые, тяжелые, голубые капли пра-пра-плантатора — французского графа-колонизатора. Они вели себя скромно, ели, стреляли глазами и громко срыгивали. Белые костюмы им шли. Как я понял, у вудиста на шее висел золотой кулон с изображением черепа.

Остальные приглашенные были обычными приглашенными и не столь интересными, они быстро смешали в тарелках горячие и холодные закуски с салатами, и с короткими паузами поднимали и опускали: стаканы, рюмки, графины. Иногда вспоминали про молодых и громко кричали, протягивая в их сторону рюмки, как микрофоны: ГОРЬКО!!!!

Первый раунд прошел, приступ голода отразили: домашними чесночными колбасами, заливным языком, холодцом, салатами, среди которых, как всегда лидировал в топе — «оливье», все щедро залилось водкой, шампанским, вином; желудок отяжелел, голова захмелела, захотелось не хлеба, а духовного причащения…

Из беседки показались музыканты: гитара, «Ионика», ударные, солистка. Молодое ВИА скрывало свои лица под длинными, распущенными волосами, все были одеты в униформу: джинсы, черные майки: грудь прочертила белая молния, хоть немного позитива; черные очки. Музыканты занялись проверкой инструментов.

— Они играют на нашей дискотеке, в клубе, — сообщила Оксана. — Очень способные музыканты.

Со стороны особняка, от гаражной площадки, ветер принес запах жаркого.

— Скоро шашлыки подадут.

— Откроют счет второго раунда.

— Что ты сказал?

— Это так, к слову.

Веселье набирало размах. Алкоголь и полный желудок способствовали установлению благодушно-игривого настроения. На нас никто не обращал внимания. Мы ухаживали за девушками, девушки ухаживали за нами.

Зазвучали инструменты. Музыканты открыли муз-обоз с песни: «А цыган Идет».

Песня оживила: водку начали запивать водкой.

Мохнатый шмель — на душистый хмель, Цапля серая — в камыши, А цыганская дочь — за любимым в ночь, По родству бродяжьей души. Так вперед — за цыганской звездой кочевой — На закат, где дрожат паруса…

Как говорил Кирилл: «Вторая часть марлезонского балета — танцы!»

— Ты танцуешь? — спросила Оксана, в её глазах плясали звездочки.

— И пою, — ответил я поднимаясь из-за стола. Посмотрел на тетрадь.

— Не бойся, никто не возьмет, народу не до чтения.

— Я не боюсь. — Взял Оксану за руку и мы побежали к танцующим, там уже были жених с невестой и мичуринец, яростно отбивающий коленца. Димка и Люда остались за столом.

Песня смолкла, и я вернулся за стол, объяснив Оксане, что необходимо кое-что занести в дневник, для истории.

— Извини, сейчас не спею, утром может быть поздно.

Она обиженно поджала губки и отвернулась.

Прислушался к Димкиному разговору.

— …не Ахматова, это псевдоним. В девичестве она звалась Анной Горенко. Вышла замуж за Николая Гумилева. Мне нравился Гумилев, основатель акмеистического учения, к которому относились также: Городецкий, Мандельштам, Ахматова, Нарбут. Помнишь эти строчки:

«Сегодня я вижу, особенно грустен твой взгляд И руки особенно тонки, колени обняв. Послушай: далеко, далеко, на озере Чад Изысканный бродит жираф…»

Димка взял руку Юли, поцеловал пальцы. Девушка покраснела. Я схватил рюмку с водкой, залпом выпил. Поискал среди танцующих Оксану. Возле неё вертелся пьяненький мужичок в красном пиджаке и зеленом галстуке. Музыканты весело наяривали:

«Звенит январская вьюга, И ливни хлещут упруго, И звезды мчатся по кругу, И шумят города…»

— Шумят, — хмыкнул я, листая тетрадь. — С чего начнем сегодняшнюю исповедь?

Надо мной кто-то встал, благоухая сивушным перегаром.

— Будешь много знать, скорее убьют, — не оборачиваясь сказал я.

Человек икнул и испуганно отшатнулся. Донесся раздраженный голос:

— Не молодежь, а сплошь бандиты: ни почета, ни уважения.

Я поднял голову. От меня спотыкаясь отходил мичуринец.

— Нет, разве так играют! — Димка поставил на стол пустую рюмку. — Сплошная лабуда! — он хлопнул по столу ладонью и встал.

— Эй, боец, ты куда?

— Спокойно…. Максим, добавил он с паузой — За очками, в больших черных зрачках плясали веселые хмельные чертики. — Сейчас увидишь.

Он направился к музыкантам. Я не успел вмешаться, как он был среди них. «Сейчас начнется», — с тоской подумал я: «Песенка про зайцев».

Димка вцепился в микрофон, тот угрожающе провыл. К Хвалею подступил обеспокоенный музыкант, с улыбкой выслушав, тряхнул гривой.

— А сейчас, с разрешения творческого коллектива «Вечная Молодость», хочу подарить жениху и невесте музыкальный подарок. Песня от творческого коллектива — «Воскресение».

Гости столпились перед беседкой, захлопали в ладоши. Жених с невестой, держась за руки, встали напротив Димки. Ко мне приблизились Оксана.

— Твой друг поет?

— И играет, — ответил я, наблюдая как Димка отбирает гитару.

Он заиграл и запел. Мои опасения оказались напрасными, я вознес хулу и благодарность Димкиным приемным родителям.

«Сущность явлений и лет вереница, Лица друзей и маски врагов, Ясно видны и не могут укрыться, От взора поэта — владельца веков. Свет дальних звезд и начало рассвета, Жизни секреты и тайны любви, Миг откровенья, сердцем согретый, Все отражается в душе поэта — В зеркале мира…»

— У тебя хороший друг, — сказала Саша Паше, целуя в мочку уха.

— Это не мой друг, а твой, — пробормотал, отстраняясь жених.

Я с опаской посмотрел на Оксану, но она слушала песню.

— С чего ты взял, что он мой друг? Я впервые его вижу, — возразила невеста.

— Тогда чей он друг?

— Может он твой дальний родственник? — спросила Саша.

— Что я, родственников не знаю? Он не из деревни. Видишь костюм какой крутой. Может это твой родственник?

— Пусть будет мой, — Саша хихикнула.

Молодожены обнялись и стали танцевать.

— Ты не против? — я посмотрел на Оксану.

— Никогда.

— Тогда пройдемте.

Я крепко обнял её за талию.

Новое утро — добрая весть. Доброе утро — новая песня. Ясен мой взор и послушна мне лира, Голос поэта снова зовет, вас заглянуть, В зеркало мира…

Димка сыграл и исполнил песню превосходно. Гости встретили её на ура, и закричали на бис. Димка поклонился, зардевшись от удовольствия и продолжил концерт.

Мой друг художник и поэт, В дождливый вечер на стекле, Мою любовь нарисовал, Открыв мне чудо на земле. Сидел я молча у окна, И наслаждался тишиной, Моя любовь с тех пор, Всегда была со мной…

Димка закрыл глаза и повел всех за собой: на те земли и небеса, где была скрыта его любовь.

— Пашин друг, — услышал я довольный голос тети Даши, которая танцевала с мичуринцем.

— Ладно играет и поет, — согласился Пашин отец. — Они вместе служили. Молодежь, если заронить в неё доброе семя и вовремя прополоть, избавить от сорняков…

— Вы меня за плечи держите, а не там щупайте, — прервала тетя Даша.

Хвалей закончил играть, сорвал в награду громкие и продолжительные аплодисменты и вернулся за стол.

— Не пора ли нам пора? — он потер ладони и посмотрел на Юлю.

Девушка обняла его за шею и крепко поцеловала.

— Молодец!

В образовавшейся паузе, пока музыканты мрачно совещались и настраивали инструменты, гости припомнили о свадьбе, расселись за столы и закричали:

— Горько! Горько! Горько!

— Раз! Два!..Двадцать два!..

— Ты настоящий музыкант.

— Какое там. — Димка улыбнулся. — Так, кое-чему в музыкальной школе обучили. Приемные, больших музыкальных способностей во мне не обнаружили. Они хотят Гершвина или Бородина, но не Кипелова и Никольского.

— Подозреваю, что они страдали близорукостью.

Официант разнесли шашлыки.

— Мальчики, давайте выпьем под горячее, за знакомство, — предложила Юля наполняя рюмки.

— И за дружбу, — добавила Оксана.

— Федя, дичь, — Хвалей смеясь потер ладони.

Мы звякнули рюмками. Выпили. Димка посмотрел на мои колени и увидел тетрадь. Его взор помрачнел.

— Знаешь, а я забыл, — прошептал он, отбирая тетрадь и раскрывая на последней исписанной странице.

— Написал отчет за прожитый день?

— Не полностью, — пробормотал я, отворачиваясь, надо же было чтоб тетрадь попалась ему на глаза. Ведь он был почти счастлив. Мы долго смотрели друг другу в глаза.

— Я тебя почти не помню. По мне, так мы только познакомились, в военкомате. Странно, — он заглянул в тетрадь. — Здесь написано, что я тебе верю.

— Разве нет?

— Верю. Девочки, налейте по рюмочке, — попросил Хвалей.

— Что случилось? — Юля обняла его за плечи.

— Ничего, — прошептал Димка.

— Может так получиться: я проснусь завтра и всё буду помнить? — он с надеждой посмотрел на меня.

— Может. — Прошептал я, поднимая рюмку.

— Если вы будете продолжать в таком духе — ничего не вспомните, — смеясь сказала Оксана.

— А водка закончилась, — объявила Юля.

Я посмотрел на стол: появились пузатые и запотевшие, принесенные из погреба бутыли самогона.

— К лучшему, — Димка взял ручку и что-то быстро написал в тетради. Вернул закрытую.

— Оставь все как есть. Дополнишь завтра. — Он обнял Юлю. — Сегодня свадьба!

В небе зажглись первые звезды. Шашлыки запивали самогоночкой. Напиток оказался не хуже водки. На музыкальной площадке появился негр с баяном. Родители новобрачных стали обходить стол с подносом. Выпившие родственники и приглашенные охотно расставались с заранее приготовленными конвертами. Заиграл гармонист. Собирая вокруг себя пожилую публику. В беседке, куда удалились отдохнуть и выпить музыканты, вспыхивали сигаретные огоньки. Тетя Даша, крутясь вокруг негра звонко запела:

Если ты с дипломом вуза, Расскажи как дважды два, У арбуза — только пузо Или только голова? Нет ни сена, ни пшена, Нету даже выбора, Вот бы ты, моя страна, В лотерею выиграла.

Блюдо с подносами приблизилось к нам. Девочки положили конверт.

— Дай-ка, — Димка вырвал у меня кошелек, я и рта не успел раскрыть, как он плюхнул на поднос всю наличность. Родители ахнули.

— От друзей для Саши и Паши. Пусть молодые всегда любят друг друга и помнят друзей.

— Благодарствуем, — поднос быстренько поплыл дальше.

Я не с вашего села, Не вашей категории, Не перепляшете меня На этой территории.

Юля помогла Димке подняться и куда-то повела.

— Куда они?

— Ты не догадываешься? — Оксана улыбнулась и игриво прижалась ко мне маленькими упругими грудями. Наши губы встретились.

— Ух, в вашей библиотеке Жанны Д-Акр, все девушки такие горячие?

— Все Жанны Д-Арк, — хихикнула Оксана, крепко сжимая мне руку.

— Наверное, нам надо прогуляться, — предложил я.

— Пойдем.

Мы поднялись из-за стола. Оксана держа меня за руку, повела в ту сторону, куда скрылись Димка и Юля. Я прихватил со стола бутылку самогона, утром она может превратиться в лекарство.

— Прохладно.

Я накинул на плечи Оксаны пиджак. Она крепче стиснула мою руку.

— За домом есть сеновал…

— Сеновал…замечательно, — рассмеялся я.

Я влюбилась в тебя летом, В дурака по всем приметам. А у них, у дураков — Полюбил — и был таков…

Звучали в ночи частушки…

Глава 6 ЧТО ТАКОЕ ШАНС?

— Что все это значит?

Я потянул носом — какой приятный, душистый травяной запах. Никогда не доводилось спать на сеновале. Травка свежая, видно, что скосили её недавно и только привезли под крышу. Я прислушался к своим ощущениям и расслаблено улыбнулся. Голова, после вчерашних возлияний не болела, организм алкогольного отравления не чувствовал, здоровье отличное. И слава клоновому Богу — я помню!

— Я спрашиваю: что это значит?

Пришлось приоткрыть глаза. Сквозь прорехи в соломенной крыше пробивались рассеянные солнечные зайчики. Оксана сидела напротив, нацелив в мою голову пистолет. Мой пиджак был накинут на её плечи.

Я заморгал, зевнул и неохотно пошевелился. Сено зашуршало, соломинки впились в спину.

— Кажется пистолет.

— Вижу. Что это значит?

— Ничего, оружие…Разве я не говорил, что мы в органах работаем? — я сладко потянулся.

— Уже выучился на детского писателя? — Черное дуло вопросительно заглянуло в глаза.

— Это будет заочное образование.

Судя по ощущениям: сладкой истоме тела, и воспоминаниям, мы не плохо провели ночь; не знаю, какая муха цеце укусила с утра Оксану.

— С оружием нельзя баловаться, — осторожно заметил я. — Ты в чем-то сомневаешься?

— Нет, — Оксана рассмеялась, сунула пистолет в карман. — Всю ночь на нем проспала — все ребра болят.

— Всю ночь ты не могла на нем проспать.

— Значит ты из органов? — она упала на меня. Светлые пряди защекотали лоб и щеки. Я прикусил губами локон и прошептал:

— Ты самая очаровательная девушка.

— Ты знал много неочаровательных?

— Нет, служба не позволяет, — улыбнулся я, выпуская прядь и легонько касаясь губ. Крепко обнял.

— Знаешь, мне кажется эта встреча не случайна. Я искал тебя…

— Где искал? — Оксана улыбалась.

— По всей вселенной…

В противоположном углу амбара зашуршало сено, донесся счастливый голос Юли.

— Что, миленький, проснулся? Что случилось? Что с тобой?

— Димка! — вскрикнул я. Скинул с себя Оксану. — Извини. — Я, поднял присыпанный сеном дневник и бросился на голоса.

Голый Димка прижался спиной к стене сарая и вытаращив глаза испуганно смотрел на растерянную Юлю.

— Дима, — позвал я тихо.

Он перевел взгляд на меня. Страх в глазах не исчез. Мне стало муторно. Сколько лет ему сегодня исполнилось? Бляха ты, муха!

— Где я? — прошептал он, отпрянув от протянутой Юлиной руки. Девушка обиженно надула губки, отползла в сторону и принялась приводить себя в порядок. Я осторожно приблизился.

— Дима, не бойся, это я — Максим.

— У него что, белая лошадь? — спросила из-за спины Оксана.

— И белая лошадь и сивый мерин, — пробормотал я. — Димка, ты помнишь меня?

Он покачал головой и чуть ли не плача протянул:

— Где я?

— Бедняжка, — Юля хотела подступиться к Димке, но я остановил:

— Лучше его не трогать.

— Не буду. — Юля поднялась, отряхнула с себя сено. — Ладно, пока вы приведете его в порядок, я прогуляюсь. Димочка, выздоравливай, пожалуйста, — она послала Хвалею воздушный поцелуй.

Димка вздрогнул, притянул колени, крепко обвил руками.

— Правильно сделаешь. Оксана, а ты не хочешь составить ей компанию?

— Ты считаешь так будет лучше?

— Почему я не дома? — спросил Димка.

Я успокаивающе поднял руки.

— Стоп, погоди плакать. Меня не помнишь?

Димка покачал головой.

— Меня зовут Максим. — Я раскрыл тетрадь, в глаза бросилась оставленная Димкой вчерашним вечером надпись: «Максим, что бы ни случилось, прошу, не оставляй меня. Дима».

Захотелось разорвать тетрадь и никогда больше не брать в руки. Строчки поплыли перед глазами, пришлось сморгнуть. Я выронил дневник, посмотрел на забившегося в угол, испуганного, с большими несчастными глазами, Димку. Что делать? По-новому пересказывать бред, который с нами случился? Ни за что!

— Теперь ты знаешь, меня зовут Максим. Да? — заговорил я.

— Да, — прошептал Димка.

— А тебя зовут Дима. Ты помнишь, как убежал от приемных родителей?

— Я убежал от приемных родителей? — Димка улыбнулся. — Не может быть! Не помню…

Мой клоновый Бог, что я говорю… А что я могу сказать?

— Мне кажется, что у меня белая горячка, — прошептала Оксана. Я совсем забыл о её существовании.

— Послушай, ты можешь нам помочь? Сама видишь, что с парнем? — я кивнул на Димку.

— Помочь чем? — Оксана растерянно рассмеялась. — Ну и агенты работают в органах.

— Я серьезно говорю, — оглянувшись на Хвалея добавил:

— Дима, в этой тетради, — я поднял дневник, — ты написал, чтоб я тебя не оставлял.

— Почему? Почему я не помню, тебя и то, что написал в этой тетради? — Хвалей указал пальцем на дневник.

— Потому что ты был болен. Я Максим, старший воспитатель обезьянника.

— Ты воспитатель обезьянника?! — воскликнул Хвалей.

— Это особый обезьянник.

Оксана тронула меня за плечо:

— Скажи, чем я могу вам помочь и я пойду, иначе я сойду с ума.

— Почему я не помню, как убежал из дома?

— Разве ты об этом не мечтал?

— Очень, — Хвалей радостно улыбнулся.

Я повернулся к Оксане.

— Выручай, нам необходимо поменять одежду. — Димка подполз ко мне и подобрал тетрадь.

— Почему?

— Потому что нам надо уходить.

— Вы наверное от органов скрываетесь, а не работаете в них?

— Ага, видишь какие преступники, — я кивнул на Димку. — Парень серьезно и тяжело болен, — прошептал я.

— Одежду я могу взять у брата, — Оксана выдержала мой взгляд и улыбнулась. Она погладила меня по щеке:

— Расслабься, вижу, что вы не опасны.

— Некогда расслабляться. Нам надо уехать и как можно подальше.

— Ничего не понимаю, — Димка закрыл тетрадь и жалобно посмотрел на меня. — Я действительно оставил сообщение. Почему и зачем?

— Мой клоновый Бог! — воскликнул я. — Дима, сколько тебе лет?

— Двенадцать, — Димка неожиданно заплакал. — Меня должны были разбудить и отвести в школу, университетского района. Как я здесь оказался?

— Успокойся, двенадцатилетние мальчишки не плачут. — Я обнял его за плечи и он доверчиво прижался ко мне, бормоча:

— Что, я болен? Ничего не помню, что со мной случилось, почему я здесь? Я взаправду сбежал из дома?

— Взаправду.

— Что еще ты хочешь кроме одежды?

— Нам надо как-то уехать отсюда. Я не знаю, — посмотрел на Оксану и прикусил губу.

— Куда?

— На море, — пробормотал я.

Димка поднял голову:

— Мы едем на море?

— Мы едем на море, — повторил я, чувствуя как дрожит голос и хочется самому разрыдаться в полный голос.

— Хорошо, я пойду за одеждой и подумаю, чем еще могу вам помочь.

Оксана отряхнулась от соломы, и пошла к выходу — двум створкам ворот, там сквозь щель пробивалась золотая полоса света.

— Оксана?

— Что? — девушка оглянулась.

Мы долго смотрели друг на друга. Я думал о том, можно ли ее подруге доверять? Девчонки, с которыми познакомились только вчера, с которыми провели ни к чему не обязывающую друг ночь, а с утра просим помочь решить наши проблемы. Что они о нас думают? Но нам не к кому больше обратиться за помощью. Я перевел взгляд на Димку. Он не плакал, углубился в изучение тетради.

— Ты хочешь сказать, чтобы все осталось нашей маленькой тайной? — Оксана улыбнулась, но глаза её оставались серьезными.

— Именно это, хочу сказать, — я улыбнулся ответ.

Она вышла, прикрыла за собой створки ворот.

— Не понимаю, что здесь написано. — Димка отбросил тетрадь в сторону.

— Ничего не надо понимать. Мы едем к морю.

— Правда? — его глаза загорелись.

— Правда.

Хвалей потрогал лоб.

— Голова болит.

— Ты плохо себя чувствуешь и у тебя болит голова, потому что вчера… — я замолчал. Хотел сказать: стукнулся, ударился…Как долго придется его обманывать, сочинять очередной бред.

— Что?

— Вчера у нас была тяжелая дорога.

— Я ничего не помню, — Димка растерянно хихикнул.

— И я ничего не помню. — Глядя на него, невозможно было поверить и представить, что он обладает памятью двенадцатилетнего ребенка. Привычки и вкусы подростка. Черт возьми! Господи, что они с ним сделали? Вчера, Хвалей не помнил, что произошло неделю назад. Сегодня он не помнит, что с ним случилось за шесть лет.

— Ничего Дима, все будет хорошо.

— Правда?

— Правда. Ты веришь мне?

— Раз так написано в тетрадке — верю. — Димка рассмеялся. Снял очки и стал протирать.

И куда мы с тобой доберемся? — подумал я, — не знаю. Сегодня нас ищут еще азартней, охватывая больший периметр поиска, а бежать некуда. И даже если бы и было куда, нас быстро разыщут. С Димкой не спрячешься, а бросать его и мыслей не было.

Пришла Оксана. Кинула мне на колени два свертка.

— Вот одежда.

— Твоему брату достанутся хорошие костюмы, — ухмыльнулся я. — Куда подевалась твоя подружка?

— За неё не волнуйся, помогает тете Даше накрывать столы — Оксана с любопытством рассматривала Димку. — Как он? — тихо спросила она.

— Как и раньше. Слушай, может ты отвернешься, пока мы будем переодеваться?

— И не подумаю, — фыркнула Оксана отворачиваясь.

Хвалею достались старые спортивные, темно-синие штаны, белая майка с красной идиотской надписью: «Что посеешь, то пожнешь». Под лозунгом красовались два зеленых огурца и красный помидор. Сразу видно, кто-то со студенческого отряда оставил. Туфли Димка поменял на кеды и стал похож на деревенского незатейливого хлопчика. Я критически его оглядел и остался доволен, до бойца он не дотягивал.

Я переоделся в затертые джинсы, желтую рубашку с короткими рукавами. Туфли Ишима Ниязовича, оставил на память.

— Скажем, что не совсем плохо, — я коротко рассмеялся.

— Удобнее, чем в костюмах, — отозвался Димка.

— Я не могла отыскать ничего лучше, здесь все так ходят, — стала оправдываться Оксана.

Скрипнули ворота, в сарай вошла Юля. Посмотрев на нас громко расхохоталась, но быстро спохватилась и прикрыла ладонью рот.

— Как дела, Димочка? — обратилась она к Хвалею.

— Нормально, — Димка приблизился ко мне, словно искал защиты.

— Ты не помнишь меня?

— Нет.

— Совсем-совсем? — не поверила Юля.

— Совсем, — кивнул Хвалей.

— Удивительно, — она растерянно оглянулась на Оксану и протянула мне спортивную сумку.

— Это тоже вам.

— Что здесь? — я взял сумку.

— Скатерть самобранка, для дороги.

Библиотечные работники переглянулись:

— Как мы понимаем, вы уходите?

— Вынуждены. Спасибо за скатерть самобранку. Когда-нибудь сочтемся.

— По телевизору новости передавали, говорили про двух солдатиков дезертиров, — как бы между прочим добавила Юля.

Я посмотрел на неё внимательнее.

— Бедные солдатики, — она отвернулась.

— Все совсем не так, — сказал я оглядываясь на Оксану. — Если вам рассказать правду — не поверите.

— Почему? Я верю. — Ответила Оксана косясь на тетрадь присыпанную сеном.

— И я, — Юля наклонилась к Димке и быстро поцеловала. Хвалей покраснел от смущения и спрятался за мою спину.

— Береги его, он хороший парень. Когда ему будет лучше, приезжайте в гости, может он вспомнит меня. Всего вам доброго и удачи, а главное до моря добраться. — Юля пожала мне руку и вышла.

Я нагнулся, поднял дневник, стряхнул с него соломку и спрятал в сумку.

— Пойдем, — Оксана улыбнулась и кивнула на двери. — Вам нельзя задерживаться, скоро гости проснутся.

— А ты здесь причем?

— Кто-то ведь должен довезти вас до станции? Я помогу купить билеты и посажу на электропоезд. У моего брата есть автомобиль, и два месяца назад я получила права.

— Я тоже умею водить машину, — выглянул из-за спины Димка.

— Молодец, — Оксана улыбнулась, — я дам тебе повести машину.

— Правда? — Димка искренне обрадовался, как может обрадоваться двенадцатилетний парень, которого обещали посадить за руль. У меня тяжело заныло под сердцем. Я взял его за руку.

— Оксана, даже не знаю, как вас отблагодарить. Почему ты нам помогаешь?

— Ты все должен знать? Я помогаю, потому что вы мне нравитесь.

— И только?

— Нет. Я верю тебе, Максим.

— Неужели? И чему ты веришь?

— Пока ты спал, я — любопытная девчонка, не удержалась и прочитала твой дневник.

— Теперь все понятно, — пробормотал я. — Извини…

Без приключений, на стареньком пыльном «Москвиче» доехали до железнодорожной станции. Вел машину Димка. Его глаза светились от счастья и оказанного доверия. Станция — громкое название, для обычного полустанка с необычным именем Черная Лукумбовка. На этом полустанке останавливались каждых три часа, только электрички. Нам повезло, электропоезд должен был прийти через пятнадцать минут.

— Станция названа черной из-за председателя, — пояснила Оксана.

— Я думал из-за гармониста.

— Зря смеешься, африканец, который играл на баяне — первый баянист района.

— А, его приятель?

— Балалаечник.

Я захохотал. Оксана оставила нас на пустом перроне — пошла покупать билеты, к небольшому домику смотрителя: в покосившейся, зеленой будке темнело кассовое окошко.

Я посмотрел на Димку, он задумчиво бродил по краю перрона, спихивая на шпалы мелкие камешки. Дрожь пробежала по телу: каждый новый день, у меня отбирает друга. Куда бежим — не знаем и остановиться не можем. Что принесет завтра? Я покачал головой, возникло предчувствие, что нас поймают.

Вернулась Оксана: купила билеты до конечной остановки и три мороженых — пломбир в вафельном стаканчике.

— Дима? — окликнула Оксана.

— Ух, ты — мороженое! — воскликнул Димка. — Спасибо!

Я вспомнил, как он мечтал в Лепрозории о девушках, мороженом и шоколадном торте. Итак, второе желание исполнилось. Димка взял мороженое и отошел к деревянному забору, отгораживающему перрон от крутого спуска к кустам, за которыми начиналось колхозное поле засеянное гигантскими бураками, каждый весом по пять или шесть килограмм.

— Последняя остановка — Реченек. — Заговорила Оксана. — От поселка, вниз по реке, отходят баржи с лесом. Есть небольшой пароход, но вам лучше на баржах. Спуститесь до Рыбинска и от него, на рейсовом автобусе или на попутках доберетесь до Игнатьева. Это небольшой городок на берегу моря. Когда-то, при царе Горохе, Игнатьев считался курортным, из-за целебных грязей, но со временем, теплые источники иссякли, грязь окаменела. Город потерял курортников и у туристов спросом не пользуется. Но самое главное — там живет моя бабушка, Раиса Тимофеевна, замечательная и смелая женщина. Я позвоню и расскажу ей о вас. Вы можете, остановиться у нее и оставаться сколько захотите. Бабушка Рая очень гостеприимный человек, она всегда рада гостям и особенно, если гости мои друзья. — Оксана обняла меня и засунула в задний карман джинсов сложенную бумажку. Прошептала на ухо:

— Здесь все написано.

— Оксана, большое спасибо, — растроганно ответил я.

— Не за что. Там адрес, смотри не потеряй и деньги.

— Деньги?

— Двадцать рублей, у меня больше нет, а у вас, насколько я знаю и видела вчера, ничего не осталось. — Она отстранилась, заглянула в глаза:

— Ты почему не ешь мороженое?

— Что-то не хочется. — Я оглянулся на Димку: со своей порцией он давно расправился. — Дима?

— Что?

— Хочешь добавки?

— Ага.

— Тогда держи, — я отдал мороженое.

— Спасибо, — застенчиво пробормотал Дима.

— За Юлю не волнуйтесь, это моя лучшая подруга: тем кто будет прашивать про вас, она будет отвечать, что не видела со вчерашнего вечера. Дедушка Савелий сказал, что утром приезжал участковый и показывал ему фотографии двух ребят.

— Кто такой дедушка Савелий?

Оксана кивнула на домик обходчика. — Он билеты продает.

— Будем надеяться, что участковый, или кто-нибудь другой, больше сюда не заглянут.

— Даже если заглянут, дедушка Савелий считает, что вы из поселка. Он плохо видит.

За деревьями раздался свист, приближался электропоезд.

— Если доберетесь до бабушки, тогда мы встретимся и что-нибудь придумаем. — Оксана улыбнулась, посмотрела на Димку. — Ему осталось много времени?

Димка доел мороженое и теперь облизывал пальцы. На майке, на зеленых огурцах запечатлелись два жирных пятна.

— Не знаю, не думаю, — тихо ответил я. — Ты поверила тому, что я написал?

— А почему я не должна верить?

— Мы знакомы один день.

— И? — Оксана сдвинула брови.

— Иногда одного дня бывает достаточно, — я улыбнулся.

— Поезд! — закричал Димка. — Электропоезд вынырнул из-за леса, весело просвистел и стал замедлять ход.

— Я пойду, — сказала Оксана, голос её изменился, — не хватало расплакаться. — Она быстро поцеловала меня, взъерошила Димке волосы. — Удачи ребята.

Я поймал её руку.

— Оксана, спасибо за все, что ты сделала, я этого не забуду. Мы доберемся до Игнатьева и обязательно встретимся.

Она взмахнула рукой, каблучки застучали по перрону.

— Красивая девушка, — сказал Димка, провожая взглядом.

— Красивая, — согласился я. На сердце щемило, не верилось, что мы встретимся, слишком много преград…

— Зря не ел мороженое, у пломбира вкус мира.

— Я куплю мороженое в Реченске. Пломбир.

— А можно эскимо?

— Можно.

— Максим, а до моря далеко?

— Не очень.

Поезд глубоко вздохнул, по-разбойничьи свистнул и остановился. Шипя раскрылись двери. На перрон высыпали немногочисленные пассажиры, возвращающиеся с города, в основном бабки с пустыми кошелками. Димка первым вбежал в вагон, плюхнулся на сиденье возле окна. Кроме нас, места занимали четыре пассажира: трое ребят с удочками и рюкзаками, да старый дедушка Щукарь, загородившийся от мира «Аргументами и фактом». В динамиках послышался скрежет-шепот, в тамбуре хлопнули двери — поезд тронулся. Димка приник к окну, там медленно проплывали густые и широкие мичуринские нивы, свекольные гряды, мелькнула вывеска: «Колхоз Лукумба — победитель последней выставки сельскохозяйственных и агрономических достижений». За вывеской, вдоль железнодорожного полотна выстроились березы и скрыли колхозные поля. Показалось что это не просто лесополоса, а начало бесконечной пущи.

Я раскрыл сумку, проверил пистолеты. Один лежал поверх пакета с едой. Невольно улыбнулся, в контурах пакета угадывался цилиндрический силуэт бутылки — Люда и об этом побеспокоилась. Спасибо, но сегодня не пьем. Второй пистолет я спрятал на дне сумки, завернув в рубашку Никанора Аверьяновича. Кожаное, дорогое портмоне профессора опустело. Приятель вчера шиканул. Не хватало только чтоб нас запомнили, ведь участковый наверняка явится на свадебный банкет, если не с расспросами, то за «наливайкой» а там, достаточно кому-нибудь вспомнить о молодых и богатеньких друзьях Паши или Саши, с короткими прическами, один из которых распевает под гитару симпатичные песенки. Возможно, участковый не будет слушать, а две симпатичные девушки будут ему наливать да подливать и скоро его самого пробьет на песни….

Не будем о грустном, а подобьем дебеты и кредиты. Итак: у нас оставалось три рубля с мелочью плюс двадцатник, спонсированный Оксаной. До моря хватит, я усмехнулся и задумался: таких девушек, как Оксана и Юля, на земле почти не осталось — добрые, бескорыстные и любящие самаритянки! Мой клоновый Бог, спасибо, что организовал эту встречу.

Ну вот, в конце пути, становлюсь набожным и сентиментальным. Нам осталось добраться до моря, до Игнатьева, а дальше что? Что произойдет с Димкой? Он умрет? Нет! ЭТО, то что творится с ним, должно остановиться.

— Ты не знаешь, почему я удрал от приемных родителей и когда? — спросил неожиданно Димка.

— Думаю, тебе там было не сладко?

— Точно, — Хвалей рассмеялся, потер лоб, — но я не помню как удрал. Долго мечтал о побеге, но считал, что на него не хватит духу…

— Хватило. Ты долго болел.

— Болел? — Димка испытующе посмотрел на меня. — Ничего не помню.

— Вспомнишь, не бойся. Если хочешь знать, на море построен новый обезьянник и у обезьян там другие правила, не такие как в обычных приютах. Все удавы в обезьяннике (удавами мы называли воспитателей) из бывших обезьян, люди с понятиями — начал я безбожно врать о новом приюте, похожем на морской курорт для президента, пока Хвалей не прервал:

— Можно я почитаю твою тетрадь?

Наши глаза встретились, показалось, что вижу прежнего Димку, каким он был пять дней назад. Я отвернулся, открыл сумку.

— Не хочешь ничего съесть?

— Нет.

— Держи, — я протянул дневник.

Хвалей взял рукопись и придвинулся к окну, устраиваясь поудобнее. Я откинулся на деревянную спинку, испещренную графитти от перочинных ножиков и закрыл глаза.

Что с ним делать и как вести себя, не знал. Я ехал с испуганным мальчишкой, а не с сослуживцем: бравым бойцом Дмитрием Хвалеем. Запретить читать — не мог и не имел права…

Я проснулся оттого, что меня трясли за плечо.

— Димка?

Это был кондуктор, до смешного схожий с мультипликационным персонажем — почтальоном Печкиным из села Простоквашино. Помните эту мультяшку?

— Ваши билетики?

Я посмотрел на Димку, он сидел прижавшись к окну и хмуро смотрел на проплывающий, бесконечный ряд берез, среди которых иногда мелькали телеграфные и электрические столбы. Тетрадь лежала у него на коленях.

— Долго до конечной остановки? — я протянул билеты.

Кондуктор щелкнул компостером, недовольно пробормотал:

— Спать меньше надо, жизнь проспите, молодые люди. Следующая остановка конечная — Реченск.

— Скажите пожалуйста, вы родом не из села Простоквашино? — Димка фыркнул и покосился в нашу сторону.

Кондуктор подозрительно посмотрел, тараканьи усики шевельнулись:

— Нет, юноша, я из Сыркова. — Задумчиво покачивая головой он прошел в другой вагон.

Я осмотрелся: — кроме нас, в вагоне никого не было.

— Долго спал?

— Полтора часа, — Димка поднял тетрадь, осторожно положил на сумку. — Если все… что здесь написано… правда… осталось не так много времени… ехать, — запинаясь выговорил Димка.

— Ты поверил?! Ты что-нибудь вспомнил?!

— Нет, — Димка печально покачал головой, — но пока умею логически рассуждать. Разве я похож на двенадцатилетнего мальчишку?

— Нет.

— Мой почерк изменился и подпись стала другой, — он заглянул мне в лицо, помолчав спросил:

— Есть ли нам смысл скрываться? Со мной тебя быстро вычислят. Оставь меня.

— Ты хочешь сдаться? Просто так: взять и сдаться?!

— Нет. Я о тебе думаю, если с тобой никаких изменений не происходит, значит для поимки важнее ты, а не я.

— Почему?

— Логика — тебя считают или невосприимчивым к облучению или устойчивым к распаду памяти, что не укладывается в их схему, получается, что оружие не столь совершенно. Вдруг противник тоже занимается клонированием? Для изучения и наблюдения нужен ты, — повторил Димка, я же буду тебе помехой. Шанс избежать их лап у тебя есть, если только ты будешь один. В Реченске мы расстаемся.

— Нет, Димка, какая ты помеха? Ты мне очень помог, без твоей помощи не было бы побега. — Я пересказал историю вчерашнего дня которая была не полностью изложена в дневнике. — Им нужен не только я, про тебя они думают тоже, что и про меня. Мы оба не укладываемся в схему.

— Хорошо, я остаюсь с тобой и ты, обещай мне: что бы ни случилось — оставаться со мной до конца.

— Я обещал тебе раньше и слово свое сдержу. Будем вместе, Димка.

Он протянул руку, я крепко сжал его пальцы.

— Конечная остановка — Реченск, — прокашляли по динамику. Поезд засвистел, завизжали на рельсах колеса, качнуло вагон…

— Вперед, — я поднялся, запихнул тетрадь в сумку, вскинул на плечо. Настроение — паршивое, хуже некуда. В окне промелькнули: серый забор товарно-погрузочной станции, темно-синяя лента реки и голубая полоса леса, затем все заслонил белый корпус небольшой станции.

— Приехали.

Двери раскрылись. Кроме нас никто до «конечной» не доехал. Воскресение, после полудня, 26 июля. Давление в норме, легкий бриз и почти безоблачное синее небо. Здравствуй Реченск, дорога к морю.

Мы вышли на перрон. Никого. Люди в милицейской форме и черных парадных костюмах встречать, к вагону, не спешили. Я облегченно вздохнул, но в сердце почему-то поселилась непонятная тревога. Двери закрылись, электропоезд устало тронулся на запасной путь.

— Здесь хорошо, какой свежий речной воздух. Давай, пройдем к реке и устроим на берегу пикничок, а заодно подумаем, как будем добираться до моря.

— Пойдем, — Димка хотел было взять меня за руку, покраснел и отдернул руку.

— С ума сойти, мне девятнадцать лет, а веду себя как двенадцатилетний парень.

Мы пошли вдоль здания вокзала, когда поравнялись с дверями они резко распахнулись и мне в грудь уставился короткий автоматный ствол. Предчувствиям, как говорил Губа, надо доверять. Стылость оставила сердце в покое — неприятности начались.

— Даже дернуться не пытайся. Кидай сумку.

Я кивнул, медленно опустил сумку на землю.

— Здравствуй Маркулис.

— Здравствуй боец. Вижу ты в полном здравии?

— Кто это? — Димка дернул меня за рукав.

— Один урод, с которым лучше не спорить и который хочет отвезти нас в казенный дом.

— Правильно, — Маркулис ухмыльнулся и ткнул автоматом в живот.

За его спиной послышался смешок, рядом с Маркулисом встал Гнеденок.

— Привет бойцы.

Я стиснул зубы, глубоко и часто задышал. «Приехали…» Вспомнил о наших девочках и отогнал эту мысль. Ну не могли они предать, было бы слишком подло…

Димка непонимающе посмотрел на защелкнувшиеся на кистях наручники и неожиданно, во весь голос расплакался.

— Ты чего, боец? — опешил Кирилл.

— Он может обойтись без браслетов. Сегодня, твоему бывшему другу исполнилась дюжина — двенадцать лет.

Гнеденок недоуменно пожал плечами, на лице застыла глупая улыбка.

Я протянул руки.

— Давай, щелкай браслетами, иуда.

— Сам иуда, а чего он расплакался?

— Разговорчики, — вмешался Маркулис и сильнее ткнул автоматом в живот.

Я раскрыл рот и упал на колени.

Димка заревел громче.

— Не тронь его! — закричал он сквозь слезы.

— Поднимайся, боец, — приказал Маркулис.

— Успокойся, Димка, все хорошо. — Я встал на ноги. — Куда идти, товарищ старший сержант?

— Вперед, боец, вы уже пришли.

Мы прошли сквозь пустой зал, лишь кассирша с любопытством стрельнула взглядом из-под низкого окошка, в нашу сторону.

На улице нас поджидал выкрашенный в маскировочные цвета джип. Димка и Гнеденок забрались на задние сидения, я и Маркулис сели впереди. Сержант завел машину.

— Предупреждаю — не дергаться. Почему-то тобой заинтересовалось бюро и желают видеть живым, но это не значит не покалеченным.

— Спасибо.

Маркулис включил рацию, поднял микрофон.

— Надежда? Говорит Любовь. Взяли… Нет, оба живы и здоровы… Едем… Два часа? Почему?… Так точно… Никак нет… Есть… Отбой.

Маркулис выключил рацию, джип тронулась с места.

— Вертолет придет через два часа, — сказал он, обращаясь к Гнеденку.

— Почему?

— Генерал мебель хочет перевезти.

— Понятно, — хмыкнул Кирилл.

«Джип» поднимая белые облачка пыли катился вниз по дороге к поселку, растянувшему деревянные домики вдоль белой линии пляжа, с другого бока его зажимали высокие лесистые холмы.

Маркулис покосился в мою сторону.

— Что, боец, не долго побегал? От нас не убежишь.

Я не ответил. Димка успокоился и затих. Гнеденок, что-то тихо насвистывал под нос.

Не доезжая до поселка, машина свернула на проселочную дорогу и покатила вдоль полей и реки в сторону холмов.

— Как нас выследили? — не выдержав спросил я.

— Просто, сами лопухнулись, — Маркулис был в настроении и ему хотелось поговорить.

— Оперативка о вашем побеге поступила через полтора часа, как угнали машину. Еще через пол часа обнаружили выползших на шоссе голых профессоров.

— Живы, — я не удержался и рассмеялся, вспоминая нудистов. — Хвалей так хотел посадить их на муравьиную кучу.

— В городе ваши следы затерялись. Хороший ход со свадьбой, — похвалил Маркулис, — если бы не последующий прокол, у вас могло появиться пару лишних дней.

— Какой прокол? — насторожился я.

Сержант ухмыльнулся:

— Когда в бегах, пить надо меньше. В одном из костюмов, который вы оставили, обнаружили пустой кошелек Ишима Ниязовича и его визитки. Новый хозяин, хотел надеть костюм на свадьбу, нашел кошелек в кармане и позвонил профессору по телефону.

— Почему? — я считал, что на свадьбе, гости несколько дней не смогут прийти в себя.

— Потому что, было объявлено по радио и телевизору, что во время побега вы садистски убили двух уважаемых профессоров и завладели их машиной. Население возмущено и поражено зверствами солдат-дезертиров.

— Сволочи вы.

— Две дуры утверждали, что вы поехали в город, но я не поверил, правильно допуская, что вы постараетесь убраться от него подальше.

Машина свернула в лес, запрыгала на кочках, по брезентовым бортам зацарапали ветки деревьев. Дорога поднималась вверх.

— А неплохо вы нас, с городами и регионами обманывали, — вспомнил я. — Черногорск все время был рядом.

— Для вашего же спокойствия.

— Наши войска укомплектованы из жителей города, — подал голос из-за спины Гнеденок.

— И ты? Где жил ты? — спросил я Маркулиса.

— Я, особый случай — воспитательный корпус.

— Всю жизнь в воспитателях? Нет, сейчас для меня ты зомбированный урод.

— Что ты сказал?

— Зомбированный урод, — с удовольствием повторил я.

Маркулис остановил машину.

— Что ты сказал?

— Зом…

Он ударил раскрытой пятерней. Я впечатался в боковое стекло, в глазах вспыхнули радужные огоньки.

— Как ты узнал? — спросил Маркулис, сжимая и разжимая пальцы. Кулак у него с кувалду.

— Тебе приказали доставить их целыми и невредимыми, — донесся с заднего сидения голос Гнеденка.

— Не вмешивайся, — отрезал Маркулис.

— Рыжков сказал, — ответил я, массируя веки, что-что, а бить Маркулис умеет.

— Ты с ним разговаривал?

— Ага. Кирилл, ты в курсе насчет того, как вам, в школе сержантов, промывали мозги?

— Из них делали сержантов, — сказал Маркулис.

— Не понял, товарищ старший сержант, кого из нас делали? — спросил Гнеденок.

— Зомбированных болванов, — ответил я.

— Отставить разговоры, — оборвал Маркулис.

Я посмотрел в окно. Дорога, окруженная молодыми березами, упиралась в темно-лазоревую небесную полосу. Наступал вечер.

— Только тех кто любит кнут, мазохистами зовут, — пробормотал Гнеденок.

— Я хочу в туалет, — объявил Хвалей.

— Гнеденок, проводи, — приказал Маркулис.

Хлопнули двери машины.

Маркулис посмотрел на меня, улыбнулся.

— А ты парень не промах. Из тебя мог бы получиться хороший сержант.

— Такой как ты?

— Такой как я. А сейчас, тебя ничто хорошее не ждет. — Маркулис хмыкнул, — как ты говоришь, будет тебе промывание мозгов, а потом в дисбат отправят.

— Не дождетесь, — пробормотал я. Глаза пришли в норму: черные тени предметов проступили сквозь красный туман. — Что такое дисбат?

— Внеурочный пикет, — Маркулис подмигнул.

— Лобное место, — поправил я. — Маркулис, а что тебя ждет, так всю жизнь и проходишь в сержантах?

— Нет, через год меня переведут в элитные войска, а мое место займет Гнеденок.

— Что такое элитные войска?

— Смотрел фильм — «Универсальный солдат»?

— Смотрел.

— Что-то в этом роде.

— Обещают вечную жизнь? Ты помнишь чем закончился фильм?

— Это фильм, а в жизни все наоборот.

— Говнюк, — пробормотал я.

Он ударил кулаком и рассек верхнюю губу. Я облизал губы, почувствовал сладко-соленый привкус крови.

— Нравится распускать руки?

— Обычно нет, но ты умеешь достать. Кстати, первые сержантские курсы не так страшны, как ты представляешь, это тест на то, можно ли в будущем бойца превратить в настоящего сержанта.

Вернулись Гнеденок и Хвалей. Кирилл был мрачнее тучи и не сводил глаз с Димки.

— Я не понимаю, что с ними случилось? — обратился Гнеденок к сержанту.

— Тебя это не касается. — Маркулис раскрыл сумку. — Ого, неплохо оснастили себя в дорогу. Или вам помогли две дуры, которые посылали нас в город? — спросил сержант.

Я промолчал. Маркулис извлек пистолеты, проверил и спрятал в боковой карман машины.

— Еще никого не пристрелили, — пробурчал сержант.

— Не довелось, случая не было. Кирилл, если ты еще не знаешь: Специальные Военные Войска используются для проведения секретных боевых учений. На личном составе, на парнях, таких как Димка, я, ты испытывают новое оружие, а на тех кто выжил, изучают последствия его применения.

— Заткнись, — предупредил Маркулис показывая кулак.

— Ты что, серьезно? — спросил Гнеденок.

— Молчать! — прикрикнул сержант.

— Почему я должен молчать, до смерти ты меня не забьешь?

— Гнеденок, не желаешь перекусить: закусь неплохая, а к ней бутылка самогона?

— Нет, ты ответь на вопрос, что с ними случилось во время учений и куда пропало отделение?

— Гнеденок! — рявкнул Маркулис, оборачиваясь к Кириллу.

Грянул выстрел. Димка истошно закричал. Я закашлялся от едкого порохового дыма, заполнившего машину.

— В здоровом теле здоровый нож, — едва слышно произнес Кирилл.

Димка перестал кричать.

— Что с ним? — спросил он робко.

Маркулиса развернуло, он почти лежал на руле, упираясь головой в лобовое стекло, удивленно рассматривая брезентовый потолок кабины. В центре лба красовалась аккуратная красная дырочка. Алые разводы бежали по лобовому стеклу.

— Случайно. Я не хотел, — потрясенно прошептал Гнеденок, вглядываясь в мертвое тело.

— Человека убили, — сказал Димка.

— Давайте выйдем из машины, — я повернул ручку и вышел на дорогу. Гнеденок достал ключи и освободил нас от наручников.

— Ждите меня. — Он открыл дверь со стороны водителя, небрежно спихнул Маркулиса на пол, завел машину.

— Ты куда?

— Ждите. — «Джип» заревел и стал взбираться вверх по склону.

Я посмотрел на Димку, его губы испуганно тряслись, парень был бледным, готовым упасть в обморок.

— Ты как?

— Страшно, — стуча зубами ответил Хвалей.

— Держись, Димка, — я обнял друга за плечи, — все плохое прошло.

— Или начинается…

Вернулся Кирилл, без машины. Автомат и сумка с припасами висела у него на плече. Гнеденок коротко пояснил:

— Сбросил с обрыва. Долго летела, там, до воды, не меньше сорока метров.

— Почему ты помог нам?

— Не знаю, — он пожал плечами. — Что я еще мог сделать? Мы в такое дерьмо вляпались. — Он поправил на плече сумку. — Пойдем, надо убираться отсюда.

— Дядя солдат, а вы взаправду убили того человека?

— Нет, он уехал, такого человека сложно убить, — хмыкнул Кирилл и протянул мне пистолет.

— Возьми, пригодится. Пошли.

Мы сошли с дороги в лес и двинулись по течению реки. Стало быстро темнеть…

Кирилл подбросил в костер несколько веток, в ночное небо взметнулись рубиновые искры. Блики пламени осветили: хмурое, серьезное лицо Гнеденка, его желтую майку, как он выразился: «желтый — цвет ведущего»; Димкину спину, свернувшегося калачиком, жмущегося во сне к костру.

— Я сам вызвался на поиски, когда узнал что вы живы и скрываетесь.

— Раньше думал, что погибли? Когда мы удирали, в машине, по радио случайно услышали песню, которую ты заказал за упокой наших душ. — Я отхлебнул из горлышка самогона, передал бутыль Гнеденку. Пили не для хмеля, а чтобы согреться.

На лице Кирилла мелькнула улыбка.

— Песня хорошая, заказал для вас от чистой души. Если слышали, значит жить долго будете. «Калинов мост», моя любимая группа…После учений, когда все вернулись в роту, нам объявили, что с вашим отделением произошел несчастный случай. Сказали, что все погибли, кроме Маркулиса.

— Ты поверил?

— В нашей жизни чему только не поверишь, брат Горацио, и ты бы поверил. А на другой день, сержантов собрали в кабинете Оганесяна и сказали, как выразился Лукашевич: «чистую правду». — Кирилл отхлебнул, отдал бутылку. Поднял с костра веточку и прикурил от уголька.

— В чем заключалась чистая правда?

— Что у тебя, как у бойца, привыкшего нарушать воинскую дисциплину, поехала крыша, а слабовольный Хвалей поддался твоему влиянию, короче — вы пошли на преступление.

— Преступление? — Я поставил бутылку на землю, зажал туфлями. Плохую обувь носят профессора, для дальних переходов не годится. Бежевые туфли превратились в черные, а правый носок запросил каши.

Гнеденок выпустил дымовое кольцо.

— Сказали, что вы расстреляли из автоматов все отделение и пустились в бега. В тот же день, на ваши поиски отправили всех сержантов. Меня пристегнули к Маркулису.

— Даже не верится, что ты его пристрелил.

— Максим, не поминай лихо, — лицо Кирилла скрылось в сигаретном дыму. — Это Димка на меня повлиял, не ожидал его таким увидеть. Возлюби ближнего как самого себя, но не будь близок с кем попало, — хихикнул Гнеденок, с хрустом потягиваясь. — Возле реки и заржаветь не долго… Ночи холодные и короткие… Нам надо разделиться, — он выпустил в меня струю дыма, хитро подмигнул… — Разделиться, — повторил Кирилл, запрокидывая голову к звездному небу, в котором гасли танцующие искры…

Нам повезло с Кириллом: мы избавились от пленения и на какой-то срок от преследования. В Реченске, я купил одежду для Кирилла и две бутылки водки. Водку, предприимчивый Гнеденок презентовал машинисту и капитану баржи — человеку в двух должностных лицах. Баржа, доверху груженная бревнами и пропахшая сосновым лесом, шла с грузом вниз по реке. В относительной безопасности, мы добрались до старенького поселка с вызывающим названием — Тмутаракань, единственной достопримечательностью которого был деревообрабатывающий комбинат. В поселок прибыли ночью и не задерживаясь пересекли, сопровождаемые лаем собак и усталым треньканьем балалайки. Кто-то пытался вывести: «Светит месяц, светит ясный». Месяц призывали напрасно: он не светил, небо было наглухо зашторено тяжелыми дождевыми облаками. Недалеко от поселка, в неглубоком овражке, разбили лагерь, развели костер. Димка отказался от ужина и повалился спать…

— Мое дезертирство даже для меня неожиданно, — признался Кирилл. — Для нас же лучше, если разделимся и разбежимся в разные стороны. Вы к морю? — Разговор происходил в шалашике, который стоял на барже, поверх бревен.

— Да, всегда мечтал посмотреть на море и если понравится остаться.

— У тебя там родственники?

— Какие родственники? — скривился я.

— Понял, извини. А я леса люблю — зеленое море. Вода мокрая и холодная — брр.

— А вы куда, дядя солдат? — Димка упорно не называл Гнеденка по имени. Он его не помнил.

— Я? — смущенно перепросил Кирилл разглядывая Димку.

О наших бедах, приключениях и превращениях я уже успел поведать. Гнеденок никогда бы не поверил мне, если бы не видел перед собой Димку.

— Не знаю, на восток, в Сибирь-матушку махну, в добровольную ссылку, — он коротко хохотнул. — В лесу жить буду, — Кирилл похлопал по бревенчатому полу, глубоко вздохнул, — и таких красавиц, в щепки превратят. Воздух какой здоровый, а? — Кирилл посмотрел на меня:

— А ты что будешь делать?

Я пожал плечами:

— Не знаю, но лабораторной обезьянкой быть не хочу. С меня достаточно.

— И с меня. — Он постучал по голове, — нет Максим, нас если и зомбировали, то не очень. Я помню, как на ночь заставляли одевать наушники, а оттуда, под легкий музон, женщина читала устав. Нам объяснили, что так легче всего запоминать информацию. Конечно, все быстро засыпали, возможно потом и меняли пластинку, но я ничего не помню. Да, пару раз нам какие-то уколы сделали, от одного я отрубился на пол часа. — Кирилл пощупал голову, наклонил ко мне. — Посмотри, никаких штекеров не видно?

— Да пошел ты…

— Нет, ты посмотри внимательнее, есть ли какие хирургические вмешательства?

— Никаких, — подтвердил Димка, внимательно осмотрев голову Гнеденка.

Кирилл зевнул.

— Я сегодня рано встал, вы как хотите, а я баюшки. — Он растянулся в шалаше, выставив наружу ноги.

— Спи, — я принялся собирать остатки снеди в сумку.

— Димка? — позвал я.

Парня рядом не было. Я вылез из шалаша. Хвалей стоял возле борта и смотрел в темную воду, как тянется к барже черная полоса в которой отражаются крутой берег и треугольные вершины сосен. Димка услышал мои шаги и оглянулся.

— Что будет, если я прыгну в воду?

— Ничего не будет, — я подошел ближе. Димка поднял руку и я замер. — Ты хочешь это сделать?

— Не знаю, — Димка перекинул ногу через борт. — Я не знаю, что мне теперь делать.

— Это самый легкий выход… Димка!

Хвалей прыгнул. Я бросился вперед, и каким-то чудом ухватил за край майки. Майка задралась, начала медленно соскальзывать. Димка что-то кричал и брыкался, я перехватил его за руку и перетянул обратно. Мы упали на бревна. Димка обессилено откатился в сторону.

— Ты прав, — пробормотал он, — это слишком просто.

— Ты что, с ума сошел?!

— Да! — закричал Димка и попробовал вскочить на ноги, я повалил его обратно.

— Отпусти меня! Отпусти меня! — продолжал кричать Димка. — Кто ты такой?! Я хочу домой! Отпусти меня! Я хочу домой! Домой!

Я подмял Хвалея, поймал взгляд широко раскрытых, испуганных синих глаз.

— Разве ты забыл кто я? Такой же как и ты — сирота-одиночка. Обезьяна.

— Да, мы обезьяны. — Димка перестал сопротивляться. — Я забыл, что читал в тетради о том, что и ты был обезьяной, — он улыбнулся, выпростал из-под меня руку, потрогал переносицу.

— Блин, очки упали в воду. — Хвалей щурясь повертел головой.

— У тебя очень плохое зрение?

— Минус четыре. Отпусти, прыгать не буду.

Мы поднялись. Димка щуря глаза рассматривал баржу.

— Блин, как жаль. Теперь рядом с тобой будет полуслепая обезьяна впадающая в маразм, — он рассмеялся.

— Прочитай стихотворение про жирафа, — попросил я переводя разговор на другую тему.

— Про какого жирафа?

— «…далеко, далеко, на озере Чад Изысканный бродит жираф», — вспомнил я строчки, которые Хвалей читал вчера Юле.

Димка покачал головой.

— Я такого стихотворения не знаю, а песенку про жирафа спеть могу: «До чего же хочется братцы, на жирафе, на большом покататься…», — тонко запел он.

— Господи, — прошептал я, — у него голос ломается, как у подростка…

Димка перевернулся на спину, пламя костра осветило измученное лицо с грязными разводами на щеках. Он хмурился, под закрытыми веками неспокойно бегали зрачки. Я подкинул хворост, пламя жадно заурчало и взметнулось выше. Димка смешно причмокнул, на губах заиграла улыбка. В углях громко треснул сучок, лицо Димки омрачилось. Я перевел взгляд на мерцающие, рубиновые россыпи углей, метущееся, ненасытное пламя и клубящееся облако дыма. Облако загустело, сформировалось и стала напоминать череп дракона. На короткий миг, на меня взглянули пустые глазницы, в них промелькнула лиловая вспышка. Я инстинктивно закрыл глаза.

Когда открыл…

Непонимающе долго смотрел на тлеющие угли, с трудом соображая где я и почему здесь оказался. Ответа не нашлось.

Рядом спал Димка. Я улыбнулся, перевел взгляд на пустую бутылку: ощущение от легкого звона в голове, что не обпился, а обкурился. Глухо стоная, разминая затекшие члены, я поднялся. Под ноги упала тетрадь. Матерясь, я поднял её, открыл последнюю страницу. В глаза бросилась надпись сделанная крупными, корявыми буквами: «Не оставляй меня и помни, что я всегда тебе верил. Дима».

— Бляха муха, — прошептал я, садясь на место и начиная листать тетрадь. Куда пропал Кирюха? О чем мы с ним говорили?

— Кирилл, — прошептал я оглядываясь по сторонам. В овраге холодный полумрак, на траве дрожат тяжелые капли росы, нет примятых следов, свидетельствующих что кто-то поднялся наверх.

— Кирюха…Куда ты подевался, дракон тебя забодай…?

Холодный, липкий пот страха покрыл тело, неужели зловонное дыхание дракона коснулось и меня? Я бросил взгляд на Димку. Мой клоновый Бог, я ему завидовал: скоро он проснется четырех-шестилетним ребенком, и у него будут другие проблемы и страхи. Его ужас забылся и исчез, а мой начинается. Я закинул голову к серому небу, хриплое дыхание вырвалось из горла. Хотелось кричать, да так громко, чтоб зашатались звезды, сорвались с небосвода и пролились на землю огненным дождем, и стерли память, не только мою, но и всего дебильного человечества. Крикнуть так, чтоб крик пронесся по земле, испугал людей, лишил сна и заставил узнать дракона, который живет, растет внутри каждого из нас и пожирает память. Мы превращаемся в драконов, которым память не нужна. Зачем, раз днем живем единым? Разрушительная философия — считать жизнь ни к чему не обязывающей.

— Люди, — прошептал я. — Люди, — крик так долго рвавшийся наружу, лопнул в сердце, отозвался в груди холодной болью.

— Так, спокойно: ушел Кирилл, ну и пусть себе ушел…Ничего страшного, я просто уснул…

Все, что есть у меня в этом мире, не только у меня — память. Какая ни есть, но своя, родная, наработанная годами и мешками с солью. Как же за неё не цепляться? Для кого-то, мой жизненный опыт покажется ничего не значащим пустячком: искусственное рождение, жизнь расписанная по пятилетним планам, выполнение воинского долга… Для человечества она ничего не значит, но я цепляюсь не за жизнь, за память о ней. Для Димки, каждый новый день воскрешение…

«Счастье не может быть вечным, если его нет». Кто это сказал? — в голове каша и паника. Я упал рядом с Димкой и тихо заплакал….

Стоп — пулеметчики с тачанок не плачут. Я поднял дневник и долго листал, раздумывая кинуть ли на угли, воскресить пламя или сохранить. Во имя чего?!..Угли вспыхнули желтыми язычками, торопливо затанцевавшими вокруг тетради, вдруг хозяин передумает…

Рассвело. Небо просветлело, вчерашние облака растворились вместе с ночью. Хорошо — нам дождя не надо. Я поворошил прутиком горячий пепел, сверху накинул последние ветки. Из сумки извлек колбасные и хлебные остатки. Взглянул на пистолет и не долго думая закинул его в кусты, от греха. Зашевелился Димка, неосторожно придвинулся к разгоревшемуся костру и открыл глаза. Он резко поднял голову. На миг, глаза испуганно расширились. Я успокаивающе улыбнулся, наклонившись сжал плечо:

— С добрым утром Димка. Мы в турпоходе. Я твой воспитатель. Идем к морю. Помнишь?

Глаза Димки приняли осмысленное выражение. Чуть помедлив, он кивнул и признался:

— Ничего не помню.

— Не важно, — я отпустил плечо, присел на корточки. — Меня зовут Максим. Тебя Дима, так?

— Дима Хвалей. — Его голос изменился — стал тонким и детским. Неужели у голосовых связок есть память?

— Сколько тебе лет, обезьяна?

Димка улыбнулся:

— Недавно исполнилось пять.

— Отлично, — у меня защемило сердце, я отвернулся в сторону: — Хочешь увидеть море?

— Хочу.

— Держи, — протянул бутерброд. — Подкрепляемся и вперед, у нас еще есть шанс…

— А что такое шанс?

— Шанс? Это значит увидеть море…

Глава 7 НЕБЕСНОЕ ПРИТЯЖЕНИЕ

Машина затормозила перед козырьком остановки. Людей не было видно, остановкой пользовались в определенные часы, а наш автобус не был рейсовым.

— Вот, ребята, приехали. — Шофер открыл двери. Виновато сказал:

— Отсюда не так далеко, а ближе подвезти не могу. Мне еще в город — пионеров забрать и в лагерь отвезти.

— В какой?

— «Юный Гвардеец», это на самом побережье.

— Спасибо, — я крепко пожал водителю руку.

— Не за что, — шофер подмигнул и кивнул на прыгающего на одной ноге Димку.

— Максим! Море! Я вижу море! — кричал в восторге Хвалей.

— Ты приглядывай за ним, там обрыв крутой. Когда пройдете дальше, увидите смотровую площадку, с неё такой вид открывается.

— Спасибо, — я хотел выйти, но водитель остановил.

— Погоди-ка. — Он протянул коробку торта. — «Черное Море» называется, хороший шоколадный торт.

— Нет спасибо.

— Бери-бери, — шофер рассмеялся, — твой братишка на него всю дорогу посматривал. Своим я еще куплю.

— Спасибо! — крикнул Димка услышав наш разговор. Он подбежал и забрал торт.

— Бывайте, — ответил шофер.

Двери закрылись, автобус, обдав нас жиденьким облачком дыма, покатился вверх по дороге, фырча и постепенно набирая скорость.

— До свидания! — кричал Димка махая рукой.

Я подошел к нему и обнял за плечи.

— Максим, смотри море! — воскликнул Димка, разворачиваясь в другую сторону.

За остановкой нашлась лестница, она плавно спустила нас на пешеходную дорожку. Дорожка бежала вдоль крутого обрыва и была отгорожена от него широкими, в метр высотой, бетонными перилами. Отвесные скалы круто срывались вниз, где шумело море, разбиваясь об острые каменные зубья, торчащие над пенными шапками. Зубья походили на пасть дракона, у которого меж клыков кружатся пенные водовороты. «Дракон позавтракавший огнетушителями», — усмехнулся я.

Над грохотом волн, суматошно носились чайки, крича друг на друга, срываясь в волны и взмывая вверх, с мелкой рыбешкой зажатой в клюве. Посмотреть дальше — бушующий пенный прибой сменялся лазурными волнами, над которыми летели белые барашки пены. А еще дальше — сплошное голубое пространство, незаметно сливающееся с горизонтом, имеющим такой же цвет что и волны. Казалось, что море поднялось на дыбы и гигантским валом падает на материк. Апокалипсическая картинка, нарисованная спокойнбыми и праздничными цветами.

— Максим, вот оно — море! — радостно закричал Димка.

Он бежал вдоль ограждения, по-мальчишески подпрыгивая, размахивая коробкой с тортом и припевал:

— Две обезьяны сбежали из клетки, Только две дырки оставили в сетке, Все воспитатели плачут от горя, Две обезьяны сегодня на воле.

Это был знаменитый гимн обезьян, но у меня в голове вертелась другая песня, услышанная по магнитофону в салоне автобуса. Водитель оказался почитателем Розенбаума:

«Снова с неба падают звезды, снова загадать не успею, жить мне вроде бы и не поздно, только просто так не сумею… И каналы тянут руки серые ко мне, и в ладонях их уже не тает белый снег… и в ладонях их уже не тает белый снег»

…Не тает…

Дошли до смотровой площадки: каменный козырек, окруженный бетонным барьером далеко выступал, нависая над кипящими внизу пенными волнами, как шикарная лоджия. Напротив стояли две чугунные скамейки. Димка поставил торт на скамейку, подбежал к краю площадки. Заглянул в пропасть и принялся подбирать камешки.

— Две обезьяны камни кидали, Две обезьяны в небо попали! Посыпались с неба торты и конфеты, Кто-то прислал обезьянам приветы!

— кричал Димка бросая камни и следя как они скрываются в клокочущем водовороте. Он смеялся, когда чайки с криком бросались на отколовшуюся бетонную крошку.

Я устало опустился на скамейку. Посмотрел на «Черное море», сбылось еще одно Димкино желание — он получил торт. До городка оставалось не так далеко. Кажется нам везет, к вечеру мы до него доберемся и что дальше? Проснется утром Димка (даже мыслей не возникало, что он может не проснуться) и что с ним будет? Что будет с нами? Примет ли нас Оксанина бабушка? Да и поиски не прекратятся, особенно теперь, когда пропал Маркулис и в бегах Гнеденок. Интересно, как он?

— Димка, хочешь попробовать торт?

— Пока нет. Ты посмотри какое море!

Я поднялся и подошел к Димке, обнял за плечи. Облокотившись локтями о бетонные перила, мы рассматривали крутящиеся водовороты и кружащих над ними птиц. На дороге послышался шум машин. Они затормозили у остановки. Я крепче обнял Димку, сердце тревожно заколотилось:

«По снегу летящему с неба, глубокому белому снегу, в котором лежит моя грусть, к тебе задыхаясь от бега, на горе свое тороплюсь…» — Две обезьяны сбежали на волю, К южному синему морю,

— пропел Димка, толкнул меня в бок:

— Максим а мы уже добрались до моря? Здесь наш шанс?

— Близко.

Димка отбежал в сторону, увидев россыпь галечных камней. Схватил жменю и забрался на перила.

— Эй, осторожнее.

— Я, когда вырасту, буду пожарником, а пожарники, как и летчики, высоты не боятся, — важно объявил Димка подбрасывая вверх камешки.

— Становись рядом, знаешь какой отсюда классный вид и совсем не страшно.

— Догадываюсь, — я взял его за руку и осторожно стащил вниз.

— Я никогда не видел моря.

— И я.

Димка заглянул в глаза и серьезно спросил:

— Максим, ты бы хотел вернуться в обезьянник?

— Нет.

— И я не хочу, — Димка рассмеялся и отвернувшись продолжил бросать камни.

На дорожке показались люди. Я увидел даже тех, кого не ожидал увидеть. Они в нерешительности остановились возле скамеек: капитан Оганесян — Алыча Кавказа; старшина Аникин; Сан Саныч, на это раз у него был мундир майора; младший сержант Куликов; Гнеденок и старший сержант Маркулис…

Маркулис улыбаясь, провел рукой по голове, взъерошив светлые волосы, показывая чистый лоб, подмигнул. Гнеденок внимательно рассматривал блестящие носки сапог, к глазам не пробиться — путь преграждал козырек кепки.

— Максим, советую оружие не применять, — заговорил Оганесян, — ни к чему, давай попробуем договориться по мирному.

— Кто это? — спросил Димка.

— Ловцы диких обезьян, — ответил я. — Хорошо, попробуем обойтись без оружия и во время разговора сохраняем дистанцию.

Оганесян оглянулся на Сан Саныча.

— Что я говорил, — пожал плечами доктор, — у него особый случай. — Он покосился на торт.

— Бомба, — пояснил я.

Доктор ухмыльнулся и покачал головой.

Димка забрался на перила, я схватил его за руку, намереваясь стащить, но передумал и встал рядом.

— Боец, Клон, — Оганесян откашлялся в кулак. — Приказываю вам спуститься на землю.

— С небес? Капитан, приказывай своим зомби, но не нам — свободным обезьянам.

— Мы обезьяны! — выкрикнул Димка и показал ротному кулак.

— Я хотел сказать, там опасно стоять, — растерянно ответил капитан и оглянулся на сержантов ища поддержки.

— Максим…

— Что, Кирюша: «выступаем вечером, на рассвете»?

Гнеденок смутился.

— Ты ведь помнишь наш ночной разговор?

Честно признаться ни ночного разговора, ни ухода Гнеденка я не помнил — уснул.

— Я действительно собирался идти на север. Я не врал тебе! Максим! — его глаза пытались встретиться с моими. — Я не знал…

Его прервал Сан Саныч, взяв за локоть и чуть приподняв руку:

— У каждого сержанта специальных военных войск, есть два идентификационных чипа: один вшит на изгибе левой руки, другой под правой ключицей. С их помощью нет проблем найти человека.

— Мы вычислили вас еще в овраге, — встрял Аникин. — Не надо было тащить с собой Гнеденка.

— Я не виноват, Максим, Дима — простите. Я не хотел, — прошептал Кирилл.

— Мы не виним тебя.

Наши глаза встретились:

— Меня обещали после окончания службы отправить в офицерское училище, в Черногорск возвращаться не хочу.

— Правильно, станешь командиром роты, лет через десять полковником, а если повезет, дослужишь на призывном пункте.

— Я не продавался! — Обижено выкрикнул Гнеденок. — Каждый выбирает то, что ему нравится.

— Тебе нравится? — я рассмеялся.

— Максим, я желаю добра вам и хочу только сказать, что лучше сдаться, вам окажут помощь…

— Уже оказали, — перебил я. — Маркулис, сколько лет сколько зим?

— Здравствуй боец.

— Не ожидал тебя увидеть.

— Современная медицина делает чудеса, — Маркулис ухмыльнулся.

— А серьезнее?

— Он тоже клон, — ответил Сан Саныч. — Можно сказать — твой старший брат, его создали на пол года раньше тебя.

— Родственничек нашелся, мой клоновый Бог. Старший брат!

— Родственничек, — согласился Сан Саныч.

— И как много у вас Маркулисов?

— Хватает. Максим, давай говорить серьезно.

— Мы говорим серьезно, интересные вещи узнаю, выходит я не так одинок.

— Не одинок.

— Аникин тоже клон?

— Я нет, — Аникин покачал головой. — Я нормальный.

— Заткнись, нормальный, — процедил Маркулис.

— Как дела, Дима? — спросил Сан Саныч.

— Нормально. — Димка показал на торт — Это мой торт.

— Очень хорошо, я куплю тебе еще один, больше и вкуснее.

— Здорово! — Димка запрыгал на перилах.

— Осторожнее, — предупредил я.

— Максим, предлагаю вам вернуться больницу. Во-первых, там мы сможем обеспечить нормальный медицинский уход за Хвалеем. Что толку от вашего бегства? Это не приведет ни к чему хорошему, завтра он проснется с абсолютно чистой памятью, его не…

— Спасибо доктор, что во-вторых?

— Ты умный парень и понимаешь, что мы заинтересовались тобой только потому, что нам необходимо понять причину по которой ты не пострадал от облучения.

— Хотите устранить причину?

— Зачем? Ты клон, из тебя можно наклонировать миллионы Максимов.

— Суперсолдатов, да?

— А тебя и создавала лаборатория «оборонки». Ты до сих пор числишься собственностью Министерства обороны.

— Ах, я собственность «оборонки»? Наконец-то я знаю свою историческую Родину.

— Все мы, чьи-то собственности. Я обещаю тебе безопасность, отличное медицинское обслуживание, комфортные условия и, скажем так, когда срок твоей службы подойдет к концу — полную свободу. Никто не будет тебя преследовать, никто не будет искать.

— Знаете доктор, жалею, что в день побега я не пристрелил вас и не позволил Хвалею.

— Я разговариваю с тобой исходя из логики вещей и положений. Ты прибежал, дальше бежать некуда.

Димка дернул меня за руку.

— Что они хотят от нас?

— Вернуть в обезьянник.

— Я не хочу в обезьянник, — Димка обиженно надул губы.

— И я не хочу.

Димка отошел в сторону.

— Максим, вы разумный человек, у вас нет выхода.

— Я разумный клон и выход есть всегда.

— Вы обязаны вернуться в госпиталь.

— В лабораторную пробирку? Мой клоновый Бог, как вы мне надоели…

Из-за скалы выплыло вытянутое облако, напоминающее тачанку-ростовчанку. Вспомнил Сергея Губова и подумал, что сейчас он должен дослуживать в небесных колесничих войсках. Оглянулся на сержантов. Те изготовились к рывку и только ждали приказа кинуться на нас. Сан Саныч что-то шептал Оганесяну, офицеры тянули, боялись непредвиденных действий.

— Максим! — закричал Димка.

Так кричат, когда просят о помощи находясь в смертельной опасности. Я оглянулся в его сторону и обмер. Димка стоял на краю парапета и нелепо махал руками, пытаясь обрести равновесие. Поймав мой взгляд улыбнулся, на секунду завис и…исчез…

— Держите его! — закричал Сан Саныч.

Сержанты рванулись с места.

Поздно.

Я высоко подпрыгнул и ласточкой полетел вниз. В уши ворвался свист ветра и вопли чаек, волны и белые буруны стремительно росли перед глазами. Я успел поймать Димку за руку и прокричать:

«Я ведь обещал не оставлять тебя!!!»

Показалось, что мы не падаем, а летим вверх, навстречу красной тачанке-ростовчанке, Сергей говорил что-то о небесном притяжении…

Я чуююююю!!!!!

Эпилог НА ЭТОМ МОЖНО ПОСТАВИТЬ ТОЧКУ

И это действительно так, нормальная жизнь, если в ней ничего не происходит, не покажется интересной…На этом можно поставить точку….или запятую…

Прочитав абзац, я скривился и захлопнул тетрадь. Писателя из меня не получится, я легко сказал: «здрасссте» и тяну сказать: «до свидания». К тому же, хоть и по горячим следам, но дневник восстанавливать задача нудная. Если бы не Оксана, заставившая сесть за сей труд, видите ли ей понравился черновик, который она читала незабываемым ранним утром на сеновале, дневник так и остался бы пеплом. Пришлось фениксу воскреснуть.

— Максим, ты скоро? Через полчаса автобус, а ты еще не готов!

— Готов, Раиса Тимофеевна, почти готов. — Запихиваю тетрадь в выдвижной ящик, читать непосвященным рано. Укрываю старыми конвертами и открытками…

Слышно как шумит море и соленый ветерок колышет желтые шторы. Я смотрю в окно, там, далеко впереди обозначена белая песчаная граница, между земной твердью и лазоревым, ослепленным августовским солнцем морем. Похоже, что сегодня солнце расплавилось и растеклось по морю, на него невозможно смотреть, как и на небо. Линия горизонта расплылась, соединив в одно целое: море и небо.

Какой вид и чудный запах. Дом Раисы Тимофеевны стоит на краю поселка, одним боком зацепившись за черные огородные грядки и зелень сада; другим, за спускающуюся к морю старую гравийную дорогу, на которой я почти не видел машин. Местные жители тактично не проявляли к нам никакого любопытства: подумаешь, дальние родственники, один из которых, к тому же богом обижен. Основный вид транспорта здесь: лодки, катера, велосипеды и мопеды, как при старом режиме. Страницы новейшей истории, никто здесь еще не заполнял.

Городок Игнатьев, напоминает старинную песенку из голубого детства: «Тот городок был мал, как детская игрушка, не знал он никогда ни бедствий, ни нашествий. На башне крепостной, ржавела молча пушка и стороной прошли маршруты путешествий»…

Для нас, чем дальше от современной цивилизации и её пряников, тем лучше.

Занавески затрепетали сильнее, заскрипели половицы, хлопнула крышка комода — в комнате объявилась бабушка.

— Пишешь, Толстой?

— Нет, закончил. Уже иду.

— Сам говорил: день рождения, день рождения, пять лет, — проворчала Раиса Тимофеевна.

— Говорил… — Я поднялся из-за стола, посмотрел в смеющиеся, добрые глаза и разбегающиеся вокруг, лучики морщин. У Раисы Тимофеевны глаза светлые, как августовское море.

— Пошли, кавалер, нельзя барышень заставлять ждать.

— Нельзя.

— Сегодня ты употребляешь лишь односложные предложения?

— Нет, просто я под впечатлением написанного и сегодняшнего дня.

— Хороший день, как раз для именин, — согласилась бабушка. — Когда будешь роман читать? — в слове роман, Раиса Тимофеевна сделала ударение на первом слоге.

Я пожал плечами и про себя подумал: «может и сегодня».

Входная дверь расположена со стороны сада и огорода. Возле малиновых кустов застыл Димка. Увидев нас, он с радостными криками понесся навстречу.

— Максим! Бабушка! Бабушка! — В его сомкнутых ладошах лежат ягоды, на бегу они подпрыгивают и часть срывается малиновыми метеоритами в траву.

— Вот, — Хвалей остановился напротив и протянул Раисе Тимофеевне ягоды.

— Я для вас собирал, такие вкуусные, — он облизал перепачканный соком черной смородины и алой малины рот.

— Пойдем, — я взял с ладони несколько ягодок, закинул в рот.

— Спасибо Дима. Спасибо, мальчик, — Раиса Тимофеевна погладила парня по голове. — Кушай сам ягодки, ешь витаминки, тебе надо расти.

— Я уже кушал, вкууусные. Много. Я уже вырос, скоро догоню брата…

Димка протягивает руки мне и бабушке, крепко впивается в ладонь.

— Они скоро приедут?

— Скоро.

— И Юля?

— И Юля. Ох и балует тебя девка.

— Не балует, бабушка, она хорошая.

— Хорошая, хорошая, — Раиса Максимовна отстала, чтобы запереть калитку, а мы с Димкой выходим на дорогу и медленно поднимаемся вверх, в конце поселка находится единственная остановка, редкая птица пролетает над ней, редко проезжает автобус, сказал бы Гоголь.

Димка нагнулся и подобрал несколько камешков. Подкидывая, начинает напевать:

— Ты лети с дороги птица, Зверь с дороги уходи, Видишь облако клубится, Кони мчатся впереди. Эх тачанка-ростовчанка, все четыре колеса…

Я крепче стискиваю его ладонь. В уши врывается свист ветра, вопли чаек и растущая перед глазами белая пена, блеск острых каменных зубцов. Удар! Пауза апокалипсиса и тишина разрывается от рева волн бьющихся о камни, шипенья пены, а нас засасывает в синюю, пузырящуюся глубь. Я крепче стискиваю руку, ведь обещал не оставлять…

— Максим!

— Ой извини, сделал больно?

— Нет, но ты так сжал. Ты такой сильный. Когда вырасту, я стану таким же как и ты?

— Конечно, обезьяна.

— Сам обезьяна! Я не обезьяна, у меня есть ты и бабушка!

— Хорошо, хорошо, ты не обезьяна…

Не желаю воспоминаний, все равно не могу найти объяснений. Просто так получилось. У небесного притяжения свои сроки.

В рое кипящих пузырей нас засосало в зеленую мглу, и когда возжелалось распахнуть рот и впиться в морскую зеленую плоть и заглотить её, с последним криком выплевывая из себя ворох пузырей, изумрудная тьма отпустила и вышвырнула в белой пене, на скользкое дно подземного грота. Помню, как обессилено лежал на скале и тело сотрясал озноб; рука в неистовой крепости сжимала кисть Димки, а он свернувшись калачиком блевал в пену…

— Димка, мы живы, о мой клоновый бог!..

— Максим, Максим, — Димка тянет за рукав, — кто такой, клоновый Бог?

— Ты где слышал?

— Ты сам говорил, — Димка подкинул вверх камешек, оглянулся назад:

— Надо бабушку подождать.

Остановились. Димка присел на корточки и пальцем стал что-то чертить в пыли. Возможно в нем открывается определенный талант художника импрессиониста.

Около трех ночи, усталый, до ожидания старухи с косой, я ввалился в дом Раисы Тимофеевны. Она ни о чем не спрашивала, всплеснула руками:

— Ребята? Оксана! Они пришли! Господи…что с ним?

— Я верила, что доберешься, — прошептала Оксана, возникая в дверях и бросаясь навстречу.

После того, как выбрались из грота, я все время нес Димку на руках, идти он уже не мог. На следующий день Хвалей не проснулся…

Он не просыпался три дня, и все три дня я ждал чуда…

Его пульс едва прощупывался, казалось что он умер. Бабушка заикнулась о летаргическом сне.

— Я читала, случаются такие вещи. Взять Николая Васильевича Гоголя, когда его решили перезахоронить и из гроба извлекли останки, то…

— Бабушка!

— Ой, молчу. И чего я брешу с дуру?

— Раиса Тимофеевна!

Душа Димки робко парила между небом и землей, они притягивали ее к себе, они боролись за него.

Я не спал три дня, моля клонового Бога, и всех остальных — оставить друга в покое…А Оксана не отходила от нас ни на шаг, потом приехала Юля….

Я поведал девчонкам о наших злоключениях, они не хотели верить, что мы упали со скалы, где смотровая площадка, даже съездили осмотреть место происшествия. Тогда, я обещал, при случае, устроить экскурсию в подземный грот. В первый раз нам не хватило времени осмотреться, вдруг там спрятаны сокровища карибских пиратов, или янтарная комната?

На исходе третьего дня, сидя над кроватью друга и готовясь отключиться, и обрести невесомость, чтобы воспарить на небо, раздались неожиданные чих и кашель, после чего — требовательный рев новорожденного.

Все-таки земное притяжение оказалось сильнее небесного. Димка пришел в себя, но он был в таком состоянии…В каком? В состоянии новорожденного. Он выжил, душа решила рискнуть и вернуться, чтобы ничего не помнить. Димка воистину начинал с чистого листа.

Он превращался в другого Димку, который не помнил, не знал, и не собирался знать (я позабочусь), что такое обезьянник, приемные родители воспитывающие вундеркинда — Склифосова-Эйштенария, что такое СВВ. У него с рождения есть семья: бабушка Раиса Тимофеевна, старший брат Максим, Оксана и добрая нянечка Юля. До недавнего времени он называл меня папой, смех и только. Наконец смирился и стал звать Максимом — старшим братом, но кажется, что понятие старшего брата, для него по-прежнему ассоциируется с понятием отца.

Процесс взросления идет медленнее, чем потеря памяти. В неделю, Димка прибавляет примерно на год. Внятно говорить он начал полторы недели назад, а совсем недавно, ползал на коленях, весь в слюнях и гугукал…Бабушка кормила его сметаной и молоком.

— Ладушки-ладушки, где были у бабушки? — Раиса Максимовна хлопала в ладоши, Димка сидел на коленях, по подбородку ползли слюни и с нескрываемым интересом наблюдал за бабушкиными ладонями-ладушками.

Хлоп! Хлоп!

— Кашку-малашку будешь?

— Агу!

— Ротик открывай. За бабушку!..А за Максима! Аж целых две…

Спустя несколько дней, Хвалей встал на ноги, смешно раскачиваясь сделал первый шаг и произнес, протягивая ко мне руки:

— Па-па-па-па! Папа!

Оксана и Юля тут же слегли от смеха.

— Послушай, малыш, — я обнял Димку за плечи усадил на диван. — Я не папа, я твой старший, гм…брат….

Еще через пару дней он говорил: Масим, бабулька, Осяня, Уля и сонейко.

— Я буду его учить читать, — заявила Юля.

— Максим! Максим! Бабушка! Автобус! — он вырвался из рук бабушки и понесся вперед. К автобусной остановке подруливал пропыленный автобус.

— Осторожнее, озорник! — прикрикнула бабушка. Оглянулась на меня:

— А ты чего на месте стоишь, рот раскрыл? Беги!

Я побежал…Из автобуса вышли Юля и Оксана. Девушки держали в руках пакеты и торт. Димкин любимый, шоколадный торт: на коробке подписанный — «Черное Море» и украшенный золотыми якорями.

Сегодня у Димки день рождения — пять лет…

Я помахал девчонкам рукой. Они помахали в ответ и побежали навстречу. Я услышал веселый смех и вдруг почувствовал, что ноги не касаются земли и увидел, как Димка, Оксана, Юля поднимаются вверх, к небу. Мы протянули друг другу руки и совсем рядом прозвучал знакомый голос:

— Небо притягивает живых, мертвые ему не к чему…Чую…

Конец.

2003-2004 гг.

Мадрид-Витебск.

Оглавление

Глава 1 ЛОГИЧЕСКАЯ ЦЕПОЧКА: КОЛБА — ОБЕЗЬЯННИК — ПТУ — ЗАВОД — ПУ… ИЛИ: ЧТО ТАКОЕ СВВ

Глава 2 ЗДЕСЬ ВАМ НЕ ТАМ! А ТАМ ВАМ НЕ ТУТ!

Глава 3 Пикет, НЛО и Тьма без остатка…

Глава 4 ЛЕПРОЗОРИЙ

Глава 5 БЕГ С ПРЕПЯТСТВИЯМИ ПО ПЕРЕСЕЧЕННОЙ МЕСТНОСТИ

Глава 6 ЧТО ТАКОЕ ШАНС?

Глава 7 НЕБЕСНОЕ ПРИТЯЖЕНИЕ

Эпилог НА ЭТОМ МОЖНО ПОСТАВИТЬ ТОЧКУ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg