«Нимфа западного ветра»

Сергей Листвин Нимфа западного ветра

Переулок поливало дождём. Открыв глаза, Адам увидел в окне унылое серое небо над слепой стеной дома напротив и одинокое чахлое деревце, приткнувшееся у кособокого флигеля постройки начала двадцатого века. Ветер загудел в вентиляционных шахтах, капли дождя забарабанили по подоконнику, плохо закреплённый лист жести на крыше громыхнул, пугая старуху-соседку и чердачных котов, а ветви дерева судорожно дёрнулись, роняя желтеющие листья. Пахнуло землёй.

Не вставая, Адам протянул руку, взял ноутбук со стола и открыл файл рукописи. Он слишком долго откладывал. Сейчас, пока не началась дневная суета, до новостей, до чтения почты, есть шанс, что он сможет.

Но вместо вычитки он стал рассматривать стену дома. За ночь на ней появилась новая надпись. Рядом с корявой «Seks Pistols» и выцветшей «Budka Suflera» кто-то уверенно вывел: «Бегство — доблесть, если это бегство из плена». Адам гадал, кто из соседей-подростков мог бы написать такое, когда внизу хлопнула входная дверь и пьяный мужской голос произнёс: «Море. Понимаешь, тёплое море и пальмы. Ты возвращаешься домой, и она ждёт тебя».

Адам встал, выглянул в окно, но увидел только спину выходящей со двора фигуры. Мешковатое пальто, шляпа. Чей-то гость возвращался домой и разговаривал сам с собой.

Адам вернулся к компьютеру, набрал «долгосрочная аренда жилья» и нажал Enter.

Через неделю он сидел на балконе, пил капучино, жадно вдыхал запах жареной рыбы из соседнего бистро и смотрел, как метрах в сорока внизу в прозрачной воде колышутся водоросли бесчисленных оттенков зелёного. Кричали попугаи, играл вдалеке невидимый аккордеон.

Солнце зацепилось за крыши, осветило верхушку высокого дерева и потерялось где-то в облаках. Ветер, поднимающий волны и брызгающийся в проходящих по набережной на северной стороны острова, здесь на юге вёл себя почти застенчиво. Чуть подрагивали листья пальм да расходилась лёгкая рябь по воде.

Когда Адам въехал сюда неделю назад, хозяин апартаментов, оставляя ему ключи, сказал:

— От сердца отрываю. Знали бы, что за соседка у вас справа!

— К чёрту соседок, — ответил тогда Адам. — Я хочу покоя.

Звук открываемой двери отвлёк Адама от блаженного созерцания. На соседний балкон вышла стройная молодая брюнетка, судя по смуглой коже и почти европейским чертам лица, креолка.

Он украдкой рассматривал девушку. Она подняла лицо к небу, посмотрела туда, где за набежавшими облаками пряталось солнце и прошептала что-то. Порыв ветра растрепал её волосы и раздул облака в вышине. Она улыбнулась и закрыла глаза, когда солнечные лучи коснулись её кожи.

Адам поднял руку к глазам, она заметила движение, повернулась к нему и сказала по-французски:

— Здравствуйте! Меня зовут Иветт. А вы, наверное, Адам? Рамон про вас говорил.

— Здравствуйте, — улыбнулся Адам.

— А скажите, — её лоб пересекла морщинка, — вы что-нибудь понимаете в компьютерах?

Она зашла в комнату и вернулась с ноутбуком в руке.

— Что такое WPA2?

Когда она ушла, Адам подумал, что он приехал сюда не заводить знакомства с хорошенькими местными жительницами. Он хотел спокойно и без помех дописать роман о Варшаве 80-х, о временах своей юности.

Он почти кончился как писатель, когда ушла Кася. Слова стали напыщенными, пустыми, бессмысленными. Два года он только переводил, ничего своего, ни строчки. Что-то изменилось в январе, когда он почти достиг дна: талый снег и совершенно несвоевременный запах весны в воздухе зацепил и вынес из памяти ощущение: он идёт в школу весной, лунки от следов заливает водой, и этот запах — свежий и холодный как нечто неизменное, нечто вневременное, существующее в его школьном прошлом, в настоящем и будущем, нечто реально сущее…

Так началась зелёная тетрадка: записки об ощущениях, маленьких радостях и больших надеждах его детства и юности — подтверждение того, что до Каси тоже была жизнь. Незаслуженно забытая, яркая до рези в глазах, до одурения пахнущая снытью и сиренью, где фотография на упаковке колготок будила эротические фантазии, которые и не снились профессионалам современного «взрослого» кино.

Работа над книгой встала осенью. Слишком темно. Слишком много дождя. Слишком не ко времени умирание природы.

Но теперь вместо дождливой слякотной Варшавы его ждут океан, белый песок… и очаровательная девушка.

«Тьфу! — недовольно подумал Адам. — Выкинуть её из головы и сесть поработать. Была у меня какая-то мысль, пока она не отвлекла меня».

Он открыл блокнот, снял колпачок со старой перьевой ручки и написал: «Прощание».

Три часа спустя, исписав два десятка страниц и ещё плавая в тумане воспоминаний, он отложил ручку и пригладил ладонью взъерошенные волосы. Эйфория от внезапного всплеска вдохновения отступала, он почувствовал, что вспотел и страшно хочет есть. Он принял душ и поймал себя на ощущении, что забыл о чём-то важном и приятном. Как будто встал утром в Рождество и не посмотрел подарки.

Иветт! Ну, конечно!

Он вышел во двор и постучал в её дверь.

— Я почему-то была уверена, что это вы, — сказала она, открыв ему.

— Подскажите мне, пожалуйста, — попросил Адам, — где у вас лучший рыбный ресторан?

— «Пьяный какаду» на набережной Эрме, — ответила она.

— Я совсем недавно на острове, — сказал Адам, — это будет большой наглостью с моей стороны попросить проводить меня?

— Вы помогли мне, — улыбнулась она, кивнув на компьютер. — Я у вас в долгу. Подождите минутку.

Иветт ушла вглубь квартиры и вернулась в лёгком сарафане с открытой спиной.

Они прошли узким переулком на восток — в более оживлённую часть острова, обогнули роскошный отель и по мощёной булыжником улице спустились к океану.

— Вам сюда, — сказала она, подведя Адама к террасе с изображением какаду на вывеске.

— Огромное спасибо! — поблагодарил Адам. — А скажите, во сколько вы обычно обедаете?

— Около семи, а что?

— Сейчас без четверти семь. Вы у входа в лучший ресторан города. Что вы скажете, если я приглашу вас пообедать со мной?

Она оценивающе посмотрела на Адама, прищурив один глаз, и сказала:

— А вы коварны.

— Так рассчитайтесь со мной за коварство. Пообедайте за мой счёт, чтобы впредь мне было неповадно заманивать вас.

— Пожалуй, вас и правда надо наказать, — улыбнулась она. — Пойдёмте есть, и надеюсь, у вас хватит денег. Впрочем, если вы разоритесь, то так и быть, я помогу вам устроиться уборщиком на пляж!

Они сели за столик у самой воды. Волны плескались о доски причала. Последние лучи заходящего солнца осветили открытую террасу ресторана и цветы в кашпо. Несколько секунд кремовая обивка дивана, белые розы в вазе и скатерть на столе казались жёлто-красными. Неестественно яркие, почти жёлтые глаза Иветт чуть прищурились, глядя прямо на солнце, а через мгновение опять расширились, став светло-карими, когда солнце скрылось за горой.

Мир выцвел и посерел. Адам, с удовольствием наблюдавший красочное преображение его спутницы и ресторана, вздохнул и открыл меню. Он заказал осьминогов на гриле и местное белое вино. Ему нравилось пить местные вина, они везде немного разные. Разные страны, разный виноград, разные люди. Иветт выбрала пасту с моллюсками и согласилась на белое.

— Чуть-чуть, — сказала она.

Пока повар готовил заказ, на город опустились сумерки. Тени стали глубже, в них появилась синева, и наконец наступило зыбкое равновесие между светом и темнотой, когда сидеть без света уже вроде бы не комфортно, но зажигать его ещё не хочется.

Цветы, закрывавшие почти весь фасад соседнего дома, приобрели предельно насыщенный оттенок фиолетового. Прохожие останавливались и любовались ими, небольшая площадь постепенно заполнялась народом.

— Это место — как сон о рае, — сказал Адам. — Не сам рай, а зыбкое воспоминание на грани сна и бодрствования, когда кажется, что вот-вот тебе откроется что-то прекрасное. Жаль, я всегда засыпаю в этот момент.

— А вы — поэт, — сказала Иветт, как-то по-новому посмотрев на Адама.

— Что вы, я — прозаик, — отшутился он.

По всему побережью загорались огни. В ресторанах, отелях, на частных виллах. На востоке засветилась горсть светляков на пляжах Анди. Подошёл официант, зажёг свечи и открыл вино.

— За знакомство? — предложил Адам.

— И за поэзию! — согласилась Иветт.

Звякнули сдвинутые бокалы.

Они ели осьминогов и моллюсков, маленьких рыбок в белом терпком соусе, разговаривали, пили вино, а потом опять разговаривали.

— Что-то мне дало в голову, — сказала Иветт. — Давай выпьем кофе?

Адам не заметил кто первым сказал «ты», это получилось как-то само собой.

Она подняла руку, подзывая официанта:

— Маленький капучино с ванилью, пожалуйста.

— А что желает месье? — спросил официант, бросая любопытные взгляды то на Иветт, то на Адама и как будто чуть улыбаясь уголками губ. С этой полуулыбкой невинный вопрос звучал двусмысленно.

— Месье желает того же, что и мадемуазель, — ответил Адам.

— Отличный выбор, месье.

Официант подошёл к стойке, сказал что-то бармену, тот улыбнулся, клацнул металлом, заряжая кофемашину, и стал взбивать сливки. Адаму почему-то показалось, что они оба хорошо знают Иветт.

— Прекрасный кофе, — сказал Адам, глотнув из тонкой фарфоровой чашечки. — А ты тут часто бываешь?

— Нет, — ответила она и чуть улыбнулась уголком рта. — Со светской жизнью у меня напряжёнка. Последнее время. А вот писатели, мне кажется, часто ходят по ресторанам. Признайся, ты каждый вечер ходишь с новой спутницей, или с кем-то можно сходить по два раза?

Адам рассмеялся.

— За последний месяц я трижды был в ресторане. Все три раза в компании циничного русского доктора, который не только постоянно глумился надо мной, но и периодически обыгрывал меня в шахматы. А чем занимаешься ты помимо светской жизни?

— По мере сил стараюсь поддерживать природу в порядке. Океан, ветер, лес, даже этот коралловый песок на берегу, всё связано между собой и связано с нами. Когда отравляют океан, я становлюсь немного мертвее.

Адам неопределенно кивнул.

— Думаешь, я преувеличиваю?

— Да нет, почему?

— Думаешь, — констатировала Иветт. — Но это не страшно. Просто ты здесь недавно.

— Просто я ещё недостаточно знаю тебя и не совсем понимаю твои метафоры, — возразил Адам.

Она серьёзно посмотрела на него и спросила:

— А ты правда считаешь, что можно кого-то узнать настолько, чтобы говорить: «Я её знаю»?

— Думал раньше, — ответил Адам. — Теперь — нет. Обычно мы придумываем себе образ человека и видим только его. А реального человека — нет, не видим.

Он чуть не рассказать ей о Касе, но вовремя одёрнул себя: «Боже, что я делаю? Ей же всего лет двадцать с небольшим. Чем я думаю?»

— Что случилось? — спросила она. — У тебя взгляд потух.

Домой они шли молча. Адам чувствовал аромат её духов, тонкий цветочный запах, такой французский и одновременно тропический.

«Иветт», — подумал он про себя.

— Да, — ответила она.

И тогда Адам испугался. Он поблагодарил её за прекрасный вечер и поднялся к себе. Вышел на балкон, поёжился от неожиданно свежего ветра, увидел, как загорелся свет в её гостиной. Он попытался представить, что она делает сейчас за стеной, и ему показалось, что он и правда видит, как она устало садится у двери, расстёгивает и снимает босоножки, проходит к столу, открывает крышку ноутбука, стоит секунду в раздумье, а потом закрывает её и идёт в душ. Когда она скинула свой сарафан, Адам оборвал себя. Хватит. Это уже похоже на подсматривание. Хотя что за глупость, как можно подсматривать через стену и с закрытыми глазами?

Он выключил свет и упал на кровать лицом вниз. Странный день. Но хороший. С этой мыслью он уснул.

Утром Адам с удивлением перечитывал написанное вчера. Стройный, тщательно продуманный план романа накрывался медным тазом. Кажется, именно так выразился доктор Логинов, когда они, собираясь вечером в бар к Юзефу, уже предвкушали очередную партию в шахматы и чилийское вино из винограда Совиньон-Семийон с приятной кислинкой, а в этот момент привезли спортсмена из подопечных Логинова с переломом ноги.

Теперь этот пресловутый медный таз тускло поблескивал нечищеным дном над его книгой. Адам позволил событиям романа развиваться в параллель со своей жизнью. Женщина, очень похожая на Касю, собиралась уйти от главного героя, их отношения остывали и заходили в тупик, но финал Адам хотел переиграть. В конце концов, это его книга, «в этой гостинице я — директор», как говорил герой старого русского фильма. И именно финал первой части ему никак не давался. До скрежета зубовного он пытался разжечь огонь между своими героями, и каждый раз у него выходило до тошноты картонно.

Вчера в неприличном приступе непонятной ему теперь эйфории он написал развязку. Красочно, живо и жёстко, смакуя каждое слово, каждый жест, исполненный честной холодной вражды. Он повторил в книге события своей жизни, заострив их до гротеска, на время оставив свою мягкую романтическую манеру. Теперь, читая это, он был не в силах отказаться ни от одного слова, не в силах даже чуть смягчить эпизод, чтобы осталась какая-то надежда на примирение и возрождение. Это было живое, настоящее, возникшее в обход его сознательных построений. Идти против этого значило убить книгу. И теперь все наброски для второй части, а это без малого тетрадь, можно отправлять, как говорил тот же Логинов, «в топку».

Адам откинулся на спинку кресла, скрестив руки на затылке и закрыв глаза. За стеной играла музыка. Интересно, Иветт работает где-нибудь? Сидит дома в рабочий день и слушает… кажется, Smokie. Нет, не хочу знать! Никаких деталей, никакой конкретики!

Он взял ручку и написал: «Тоненькая брюнетка, взгляд дерзкий и одновременно испуганный». В конце концов, если она так просится на страницы его книги, то почему бы и нет? Ведь его герой теперь свободен.

Через час он закрыл блокнот, пошёл в ванную комнату, сунул голову под холодную воду и стоял так, пока у него не заломило затылок. Застопорившаяся книга наконец пошла активно писаться — это прекрасно. В книге и в жизни всё идёт совсем не так, как он планировал, — это раздражает. Степенный писатель средних лет, махнувший рукой на юношеские страсти, с чуть округлившимися от размеренного образа жизни щеками, на глазах терял солидность. С помощью уловок, простительных разве что студенту, заманил девушку в ресторан, распустил перед ней хвост, как павлин. Где ты, мудрая созерцательность зрелости? Опять, как в плохом кино, всё те же подростковые игры.

Адам вытер голову и посмотрел на себя в зеркало. Заострившийся нос, чуть ввалившиеся щёки, загар и волосы торчком. Минус пять-семь лет на вид. За неделю. И это ему понравилось. «Я впадаю в детство, — подумал Адам. — Только не это! Только не вздохи на скамейке!»

Он вышел из дома, надеясь прочистить мозги прогулкой. Проходя мимо окон Иветт, он увидел в глубине её комнаты высокого смуглого брюнета. Быстрые фразы на испанском, взмахи рук, раздражённые интонации. И потом он увидел лицо Иветт, смесь надежды и отчаяния, которую ни с чем не перепутаешь.

«Кретин!» — сказал Адам себе сквозь сжатые зубы, холодно кивнул Иветт и вышел на набережную. Было ощущение, что его с размаху ударили по лицу. Он глубоко вздохнул и сказал себе, что если он дурак и напридумывал себе что-то, никто ему не виноват. Любовь, разборки, брюнеты — гори оно всё синим пламенем. Он приехал сюда писать. И всё случившееся совершенно не важно. И он пошёл в старый город.

Центр городка можно было обойти за полчаса — площадь с храмом и ратушей, десяток улиц, порт и набережная с променадом. Большинство ресторанов, отелей и магазинов было в Анди — городе в пятидесяти километрах восточнее. Поэтому Адам и поселился здесь. Работы в городе было мало, местные в основном промышляли рыбалкой да сдавали жилье тем, кто, как Адам, хотел спокойной и тихой жизни вдали от суеты модных курортов.

Горы защищали город от ветров с севера и с востока, климат был теплый и мягкий — то, что нужно человеку, уставшему от холодов.

По крайней мере, так было совсем недавно. А сегодня на острове хозяйничал западный ветер. Он мёл мусор по улицам города, продувал насквозь посетителей открытых ресторанов, сметал товар у продавцов сувениров. Он принёс чернильные тучи, мрачно зависшие над пляжами Такуа.

Когда Адам зашёл в полицейский участок за номерами для машины, он увидел медленно кружащиеся по кабинету бумаги.

— Чёртов ветер, — сказал начальник участка. — Невозможно окно открыть. Не припомню такого за всё время службы.

Переулок, ведущий от полиции к почте, превратился в аэродинамическую трубу. Идя по нему, Адам чувствовал, как слезятся его глаза и напрягаются мышцы спины. Он должен идти, он всё равно дойдёт, хоть тут трижды ветер, тайфун, ураган и испанские мачо. Дался ему этот мачо! Кто он вообще такой? Особенно сильный порыв ударил Адама в грудь, он не смог вдохнуть, развернулся спиной к ветру и внезапно понял, зачем он потащился на почту. Кася терпеть не могла интернет и социальные сети, поэтому, уезжая, он приколол на дверь адрес апартаментов и номер этого почтового отделения.

— Какой идиот! — сказал он себе второй раз за день.

Он развернулся к дому, и его понесло вперёд. Это так просто, нужно только сдаться, ветер сделает всё остальное. Он не стал заходить к себе, чтобы не передумать. Сразу постучался к Иветт и, когда она открыла, сказал:

— Говорят, Лазурная лагуна очень красива. Хочу туда съездить. Составишь компанию?

— Я могу в субботу, — ответила она. — Только с утра надо разобраться с делами. А почему у тебя закрыты глаза?

Адам вышел от неё со смутным ощущением deja vu. Что-то очень знакомое — тропики, ветер, девушка. Где-то он про это уже читал. Он высыпал остатки кофе в машину, отметив, что надо будет зайти в супермаркет купить новую пачку, можно даже самую большую. «Кофе писательский, 5 кг». Интересно, бывают такие? Всё-таки очень знакомый сюжет. Не его ли собственный?

Пока кофеварка сипела паром и булькала, он стал листать старые блокноты. Не то, это тоже не то… Вот же! С изумлением Адам прочитал:

«Западный ветер дул целый месяц. Он собирал над Лазурным пляжем тучи, проливающиеся холодным дождём, бросал песок в лицо проходящим по бульварам, словно ударом под дых останавливал туристов, осмеливающихся появляться в узких переулках Старого города. Он выдул всё тепло из некогда уютных двориков, в которых было так приятно болтать и пить кофе, и загнал людей в дома. Открытые террасы ресторанов стали срочно закрывать плёнкой, продавцы газет переместились с опустевших улиц в отели и магазины. Город как будто вымер. Только перед закатом, в вихрях из песка и сухих листьев эвкалипта, по площади проходила девушка с печальным взглядом — юная и стройная, с длинными чёрными волосами, собранными в хвостик. Ветер пытался растрепать её причёску и больно хлестнуть прядью по щеке, но она только хмурила бровь — и порыв стихал, нежно гладил её лицо, играл её платьем и пел ей листьями что-то очень легкомысленное».

Судя по злобной эпиграмме, приписанной тут же рядом, это было вскоре после расставания с Касей. Только почему-то Адам совсем этого не помнил. Текст читался как чужой, хотя манера и словарь, несомненно, его, Адама. Как-то это всё немного слишком. Что это — совпадение, предвидение, обострённая чувствительность? Как бы там ни было, в субботу он поедет с Иветт, с настоящей непридуманной Иветт в Лазурную бухту.

«Жду звонка», — сказал Адам. Она кивнула.

В субботу утром он писал часов до одиннадцати, поглядывая на молчащий телефон. Еще час перебирал черновики. Два часа убеждал себя, что она занята, что у неё разрядился телефон. Ещё два часа доказывал себе, что в его жизни хозяин он, а не полузнакомая креолка. В четыре он открыл бутылку Clan McGregor.

Первый раз Адам проснулся в два часа ночи. Он закрыл перед сном балконную дверь, чтобы ветер не сметал бумаги со стола. Было душно. Адам включил кондиционер, перевернулся на другой бок и опять заснул. Его разбудил телефонный звонок. Мужчина, кажется, не вполне трезвый, на ломаном английском говорил что-то про машину, закрывающую выезд. Адам не мог понять, каким образом стоящая на его персональном месте номер три машина может что-то закрывать. Пока он безуспешно пытался донести эту мысль до звонившего, он немного проснулся и вспомнил, что вообще оставил сегодня машину в автосервисе. На четвертом повторе «Сёр, ёр кар…» он сказал звонившему:

— Idź do diabła!

Положил трубку, выдернул телефон из розетки, выпил воды и посмотрел на часы. Было двадцать минут четвёртого. Адам перевернулся на другой бок и закрыл глаза. Дадут ему сегодня поспать или нет?

Кажется, он провалился в беспокойный сон, и ему что-то начало сниться, но его разбудил странный звук. Раздался удар, как будто бульдозер на полном ходу въехал в его дом. Здание тряхнуло, звякнули стёкла, кондиционер пискнул и затих.

«Достали!» — злобно буркнул Адам и натянул подушку на ухо. «Теперь назло не встану, — подумал он. — Провались всё в тартарары!»

Его последнее за ночь пробуждение было самым неприятным. Простыня липла к мокрому телу, голова гудела, дышать было совершенно нечем. Сквозь плотные шторы сочился коричневатый свет. Было непонятно сколько времени. Адам сбросил одеяло, отдёрнул штору и зажмурился — в окно яростно светило солнце. Ну, конечно, 11.45 — самое пекло.

Он открыл балкон, но это не помогло. Наоборот, с улицы как будто вливался горячий кисель. Почему же не работает кондиционер? Адам пощёлкал пультом. Безрезультатно. Свет в ванной не загорался. Так, а вода? Из открытого крана послышалось сипение, упали две капли воды, и всё стихло.

Что за Армагеддон? Пекло, света нет, воды нет. И мерзко так, как давно не было. Он вышел из квартиры и позвонил в дверь Иветт. Она не открывала. Адам подождал несколько минут, позвонил ещё и, не дождавшись, спустился вниз.

— Не скажете, что с электричеством? — спросил он у испуганной консьержки.

— Авария на электростанции, — ответила она. — Месье не слышал взрыва? Вы крепко спите.

— Какое там! — махнул рукой Адам. — А что, электричества нет во всём городе?

— Что вы, месье, почти на всём острове!

Адам присвистнул и стал подниматься обратно к себе.

— А мадемуазель из четвёртой квартиры давно ушла? — спросил он.

Консьержка посмотрела на Адама, как будто он спросил какую-то глупость.

— Она уехала около шести утра, сразу после взрыва.

Увидев непонимание во взгляде Адама, она объяснила:

— Мадемуазель — эксперт по экологической безопасности. — Месье не знал?

Она чуть улыбнулась — одними глазами.

Адам ничего не ответил. Всё-таки любопытство к чужой личной жизни — это интернациональное явление. Знал, не знал, какое ей дело?

В бирюзовой воде лагуны её загорелая кожа, казалось, светилась золотым. Сквозь разрывы туч пробивались солнечные лучи, окрашивающие окрестности в невероятные цвета — штормовой тёмно-синий, огненно-оранжевый, небесно-голубой.

Иветт вышла на берег и упала на белый песок. Адам сел рядом с ней.

— Кажется, ветер стихает, — сказал он.

— Я же говорила, всё связано со всем.

— И что это значит?

Она не ответила, просто тихо запела. Язык по звучанию был похож на французский, но Адам понимал только отдельные слова. Она пела что-то про Мауи, собирающего ветра, ещё про пещеру, и в конце — слово «запирать». Когда Иветт замолчала, стало очень тихо. В первый момент Адам не понял в чём дело, а потом до него дошло — ветер стих полностью.

Иветт развернулась к нему, и Адам увидел в её глазах жидкий янтарь — отблески заходящего солнца. Каштановые волосы — недлинное каре, такое чисто французское. Коралловые губы, смуглая кожа, чуть миндалевидный, не совсем европейский разрез глаз. В ней действительно так много от этих мест, но есть и что-то неуловимо знакомое, как запах жареных каштанов на парижских улочках, как осенняя Варшава, как пироги тёти Баси, с корицей и шоколадом.

— В средние века тебя сожгли бы на костре, — сказал Адам.

Ему нужно было что-то сказать, чтобы его не затянуло безвозвратно в эти жёлтые глаза.

— За что? — удивлённо спросила она.

— За эксперименты с погодой, — ответил Адам.

— Я прочитала твою книгу, — сказала Иветт. — Что порыв ветра по сравнению с созданием миров, с сотворением существ, которых никогда не было, и вот они появились?

Адам не нашёл, что ответить. Так поставить вопрос ему никогда не приходило в голову.

— Мне холодно, — сказала Иветт, — как у тебя насчёт тепла, демиург?

Адам укрыл её своей рубашкой, его руки задержались на её плечах, она чуть наклонилась к нему.

Вкус корицы на губах Иветт закружил мир, как детскую карусель. Адаму показалось, что звучит его любимая песня, и в воздухе пахнет хвоей и мандаринами — запахом праздника.

Зазвонил телефон. Её телефон. Адам понял, что он ненавидит испанский язык, люто, бешено ненавидит незнакомого человека, один звонок которого, всего лишь нажатие нескольких кнопок и пара слов вызвали это выражение лица, которое значит, что у него, Адама, нет будущего.

Он натянул джинсы и стал собираться.

— В чём дело? — тревожно спросила Иветт.

— Всё самое важное в моей жизни случилось, когда ты ещё не ходила в школу. Когда ты получила аттестат, я уже был ходячим трупом. Я не демиург, я — осколок мира, которого больше нет.

— Но у тебя ещё есть время начать всё сначала, — сказала Иветт.

Адам покачал головой и молча пошёл к машине.

Вернувшись к себе, он взял почти полностью исписанный блокнот, пролистал несколько страниц, и со вздохом засунул его в нижний ящик стола. Он открыл тетрадь с набросками, сделанными в Варшаве, и написал:

«Он привык к одиночеству. Он знал, что завтрашний день не готовит ему райских блаженств, страстных безумств и предельно острого ощущения жизни. Но ещё он знал, что завтра не будет мучиться и сходить с ума от боли расставания. Он проживёт тихий и по-своему счастливый день. Он выпьет кофе со Стасем, обсудит новости с пани Войцеховской, напишет десяток страниц, а вечером сыграет с Логиновым в шахматы. Посмотрит на ночь хорошую комедию, что-нибудь из старых фильмов Махульского и уснёт, улыбаясь, счастливый мирным счастьем одинокого немолодого человека».

Под утро Адаму снились кошмары. Что-то зловещее поднималось из недр земли, из океана тянулись гигантские щупальца, по стенам текла черная вода. Он проснулся от шума на улице. Встал, умылся и толкнул балконную дверь. Она поддалась медленно и нехотя. Пол лоджии был засыпан белым коралловым песком с пляжа.

С нехорошим предчувствием он глянул вниз и ахнул:

— Езус, Мария!

Весь пляж до самого горизонта и дома до середины второго этажа были покрыты толстым слоем водорослей — жестких мясистых зелёных стеблей, бурых, похожих на мох, мягких изумрудно-зелёных. Пробивающийся сквозь фиолетовые тучи неживой свет придавал этому буйству морской растительности ещё более удручающий вид.

Адам спустился вниз, подлез под чёрно-жёлтую ленту, растянутую вдоль пляжа и подошёл к двум мужчинам в форме береговой охраны:

— Что это? Ночью был шторм?

— Нет, — неохотно ответил один из них. — Шторма не было. Мы пока сами не знаем, в чём дело. И лучше отойдите за линию, от греха.

Адам пошёл обратно к дому, но услышав истошный женский крик, обернулся.

— Акулы! Акулы в бухте!

Всего в ста — ста пятидесяти метрах от берега он увидел большой спинной плавник, а за ним — ещё один. На здании администрации порта завыла сирена.

И эта последняя нота придала всей картине утра окончательно апокалиптическое звучание. Не верилось, что это всё происходит на самом деле, хотелось вернуться в номер и доспать, чтобы потом встать и этого всего не было.

Почувствовав чей-то взгляд, он повернул голову направо и увидел стоящего рядом креола. Тот мрачно и с явным осуждением рассматривал Адама.

— Что? — немного нервно спросил Адам. — Не я всё это устроил.

— Не ты? Именно ты!

Старик махнул рукой и пошёл прочь.

Адам стоял, разинув рот и не зная, что ответить. Похоже, с ума сошёл не только океан, этот тип тоже явно был не в себе.

Почему-то ему захотелось догнать старика и сказать ему, что он не виноват в том, что Хозяйка Моря двинулась в поход на сушу, что на его дом наступают пески, что ветер играет с полицейскими в самолётики протоколами задержаний и совершенно буквально толкает его, Адама в объятия этой ведьмы, этой нимфы Иветт. Креол, словно почувствовав его мысли, остановился и развернулся.

Адам молча посмотрел ему в лицо и ему показалось…

— Скажите, а вы не отец…

Иветт! Надо найти её и увезти из этого слетевшего с катушек мира!

Он бежал по песку, потом вверх по ступенькам, толкнул дверь в её квартиру — она оказалась открытой. Окна были занавешены, Иветт лежала на тахте.

Соль моря, горечь хины и сводящий с ума несбыточностью надежд вкус жасминовой воды — все в одной её слезе на губах Адама.

— Хреновый из меня демиург, — тихо сказал он. — Мироздание в полном беспорядке. Акулы, водоросли, ветер этот… Здесь нужна природная сила нимфы.

— Нимфа не умеет того, что может любой глупый писатель, — улыбнулась она, вздохнув. — Придумать счастливый конец.

И почему-то в воздухе вдруг запахло хвоей и мандаринами и под старую польскую песню мир закружился, как детская карусель.

А следующим утром на пляж вышел дворник — старый креол. Он посмотрел на чистое небо и на безвольно висящий на флагштоке вымпел, глотнул чего-то из фляги, довольно крякнул, завёл бульдозер и, насвистывая, поехал по берегу, сгребая в огромные кучи высыхающие на солнце водоросли. Он хотел успеть до обеда. Полдень обещал быть жарким.