«Улинчина тропа»

Нина Беломестнова Улинчина тропа

Уля, Улинка и, наконец, старая выжившая из ума Улинча. Во всяком случае вся молодежь в стойбище эвенков так считала. Старики-то иначе думали. Называли женщину Ула, Большое сердце.

С самого детства Уля росла наособицу, дичилась сверстников. Да и не до игр ей было. В три года отца задрал медведь, а у матери кроме нее братишка грудной у титьки пустой орет. В лабазе ни крошки. Собаки, и те от голода воют. Мать ни слезинки не пролила. В тайге до темноты промышляла, но вернулась ни с чем.

Так продолжалось и день, и два, и три… Удача отвернулась от вдовы.

Вскоре хозяин тайги Баятай сжалился над бедной женщиной, забрал у нее одного едока. Там, в Верхнем мире, братик не будет больше маяться от голода, поняла Уля. У нее всегда сердечко сжималось от жалобного плача братишки.

А девчонка в ту тяжкую зиму выжила, хоть и прозрачная от недоедания была, как пластины слюды, что часто попадаются в скальных породах Кодара.

На будущий год мать Уле звериные тропы показала, научила капканы ставить. А сама, как тлеющий огонек, утухла, в мир иной ушла. Ружье, оставшееся от отца, дочке в наследство осталось. Вскоре   девчонка своего первого глухаря подстрелила — птицу чуткую, ни человека, ни зверя близко не подпускающую. А малолетке, знать, сам Баятай, хозяин тайги, помог.

Со временем Уля овладела охотничьей премудростью. Умела затаиться и выжидать на звериной тропе удобного момента часами. Через пару годков-клубков, временем из череды летних и зимних дней сотканных, она уже могла в смекалке и с соболем потягаться. А ее легкие ножки, казалось, не знали усталости…

К семнадцати годам Улинке не было равных в охоте по всей Чарской долине. Ее барелак — ожерелье из зубов хищных зверей, добытых на охоте, — выделялся клыком рыси и медвежьими зубами. Девчонка с виду махонькая, где ей, кажется, с медведем совладать. Так она смекалкой брала. Наловчилась ловушки-медвежатницы из надпиленных лиственниц ставить. И хоть хитер и осторожен зверь, а к Уле в западню попадался. А когда молодая охотница сдавала на фактории пушнину, ее неудачливые сородичи лишь от досады и зависти ежились. Беличьи шкурки, как на подбор, без единой отметины дробью. Юная охотница только в глаз зверьку целилась, била без промаха. За белкой на прилавок ложился горностай, и мех на его шкурах струился, словно лунный свет в ясную зимнюю ночь. Своей чередой шли шкурки соболя и куницы — ни в самой укромной норе, ни в глубоком дупле не могли схорониться зверьки от Улинкиных зорких глаз.

Как ни крути, а Баятай сироте благоволит, судачили звероловы-промысловики.

Многие парни не прочь были одной лыжней с Улей на охоту идти. Некоторые — из хитрости, чтобы вызнать урочище, где серебристые горностаи водятся. А кое-то без задней мысли на Улинкины черные глаза, блестевшие, словно бисеринки на кумалане, заглядывался. Да все напрасно. Девка в сторону от парней, как дикая олениха, кидалась.

Но однажды все круто изменилось. Улинка-охотница сама в любовные силки попалась.

…Летом на Апсате — в предгорьях Кодарского хребта — появились геологи-поисковики. Бородатые, хоть и не старики. «Не к добру это, ох, не к добру, — судачили звероловы. — Зачем старость пришпоривать? Сама дорогу найдет».

Бородачи черным камнем интересовались. Старики-долгожители знали про камень, что упрятан в недрах Апсата. Это спрессованные деревья и кости животных, живших в незапамятные времена. «Зачем тревожить черный камень, доставать его из глубин Земли-прародительницы? — недоумевали старцы. — Разбуженный Тангара, дух горы, начнет гулять по свету, отыгрываться на первых встречных за нарушенный покой».

Но геологи, видно, табу не страшились. Вгрызались в землю, рыли шурфы, искали залежи угля. Оленные люди Апсат, где велась разведка, опасливо стороной обходили, чтобы не накликать на себя беды. Но бородатые чужаки, случалось, сами наведывались к ним в селение. Пополнить запасы мяса. А то и просто от скуки, лясы поточить.

Особенно зачастил парень, вечно злой и насмешливый, с приметной нечесаной шевелюрой, словно кудлатый пес у плохого хозяина. Ни одной девки в селении спокойно не пропускал, обязательно соленую шуточку отпустит. Улинке прохода не давал: «Что, косоглазая, дичишься? Или таежный медведь лучше тискает?»

Другой раз в упор уставится на нее и, не таясь, во весь голос заявляет: «Эвенушек я, признаться, еще не пробовал. А вот эту, дикую, не прочь объездить». Улинка вспыхивала румянцем и, не поднимая глаз, убыстряла шаг.

Геологи по осени свернули палатки и покинули предгорья Апсата. Так бы все и забылось. Но сородичи стали замечать, что Уля заметно округлилась, глаза вовсе поднимать перестала. Смекнули, что к чему. А тут еще кудлатый геолог о себе напомнил — с вертолетчиками, на зиму провиант на промышленную базу доставившими, переслал для Ули бумажные деньги. Много, несколько пригорошней. Засаленные трешки и пятерки. Но таежница растерялась, не знала, что с ними делать: в фактории торговец товары и продукты орочонам только в обмен на пушнину отпускал. Сунула деньги в сумку под лежанку. Лишь когда сыном разрешилась, достала потку, заплечную сумку, все бумажки разгладила и вновь припрятала. И как крест на своей женской доле поставила. На охоте душу отводила. Тут-то ей равных не было.

Сына, как и кудлатого геолога, Кольчей назвала. А он и впрямь с годами все больше отца стал напоминать. Не обличьем, злобным нравом. К матери иначе не обращался, как «косоглазая». Видно, кто-то из мужиков надоумил мальца, рассказал, как геолог его мать величал. Подрос, кулаки в ход пускать стал. Особенно лютовал, если Улинча ему собольи шкурки не соглашалась отдать. Уж больно парень пристрастился к «огненной воде». Вырвет силком у женщины добычу. И бегом в факторию — за спиртом. Такая мена ему удачной казалась.

Выпьет Кольча, и ну бахвалиться перед сородичами: «Все знают, что мою мать Баятай, хозяин тайги, привечает. Ей одной показал заветную тропу в богатые урочища. А я из косоглазой старухи секрет все одно выбью, стану знаменитым охотником».

И верно, колотил старуху нещадно. Улинча все терпела, от побоев передних зубов лишилась, сморщилась, как гриб после заморозков. Сородичи от нее последний год слова не слышали, хоть и прежде в разговорчивых не числилась.

Заметно сдала бабка Улинча, но попутчиков на охоте и теперь не признавала. Если кто увяжется, приналяжет на лыжах, только ветер свистит во след.

Но в тот памятный год зима выдалась на редкость голодная и холодная — птицы на лету замерзали, камнем падали на землю. Эвенки из тайги с пустыми руками возвращались. Даже Улинче охотничья удача изменила. А, может, и не в удаче дело. Зверье в поисках корма, а птицы, спасаясь от лютых морозов, искали новые урочища, перевалив через горный хребет, в низину. А старой женщине не хватало сил на дальние переходы, сказались побои. Редко-редко теперь зайцев из силков доставала.

Дележом зайчатины сын занимался. Кусок пожирнее — себе, кости — собакам. Улинче ничего не перепадало. Она и не спорила. Молча, захватив берданку и ловушки, вновь из теплого убежища уходила в студеную тайгу.

А тут еще завьюжило, неделю пурга не унималась. Носа из жилья не высунешь, ветер с ног сбивает. Кольча запасенную зайчатину давно прикончил, и больше не к завыванию вьюги, а к вою собственных кишок в животе прислушивался. Не по нутру ему их перепляс пришелся. Поднял мать с лежанки, вытолкал из чума: «Иди, косоглазая, поклонись Баятаю. Да без добычи не возвращайся. Не пущу к огню, так и знай».

Вьюга лютовала еще три дня, наконец, утихла. Кольча выглянул наружу: снегу намело по самый верх зимовья, следов человеческих нигде не видать. Покричал, из ружья выстрелил: нет ответа. Чай, сгинула в снегах старуха-мать. Делать нечего, сам на охоту собрался. Свистнул собак, но те даже морды приподнять не смогли, ослабели от голода.

Кольча выбрал направление на восток. Помнил, что Улинча всегда в ту сторону на промысел отправлялась. Огляделся. Светло, снег сияет, переливается разноцветными бликами на солнце. Хэх! Обрадовался парень. По свежему снежку на лыжах легко с перевала спуститься.

 Но снежное покрывало таило западни, прятало рытвины и расщелины. Лыжи-суксиллэ Кольча обломил, выдираясь из каменного распадка, и теперь то и дело проваливался в снег по пояс. Рукавицы из беличьих шкурок обронил в начале пути,   кожу с ладоней содрал в кровь о снежную корку… Повернуть бы вспять, да ветер в спину дует, и всё крепчает, швыряет в лицо пригоршни колючих игл… Темнеть стало, а тропы не видать.

Он беспомощно барахтался в снегу. А ночь подкрадывалась все ближе, заводя темноту, как паук сети. Мороз все громче покряхтывал, расправлял свои скрипучие лапы. Вот-вот стиснет горло Кольче, уже каждый вздох ему с трудом дается. Перед глазами туман. Не понять, то ли впереди лиственница качается, то ли медведь-шатун блазнится[1].

Тоска смертная Кольчино сердце сжала. И вдруг видит: мать это ему маячит, манит к себе. Откуда здесь ей взяться? Удивился, но пополз к ней. На локтях, раздирая руки в кровь, рывок за рывком продвигался вперед. Улинча остановится, покачает ему головой призывно и словно отплывает в темноту. Сын боится ее потерять из виду, собрав последние силы, свое тело на руках из снега выкидывает. И вдруг — сам себе не поверил — на твердой тропе оказался. Наконец-то на непослушные онемевшие ноги поднялся. Только хотел мать-старуху нагнать, а она растворилась в воздухе, в последний раз кивнув: иди, мол, за мной.

Тропа, тянувшаяся вниз по склону хребта, вскоре привела Кольчу к зимовью, где были заготовлены дрова. Заботливой рукой припасены спички, соль, строганина[2]. Он затопил печурку, напился горячего чаю, согрел внутренности. И все на дверь поглядывал. Ждал, вот-вот Улинча бочком втиснется, боясь жилище настудить. Не дождался. Сон повалил его на лежанку.

Сколько спал — не знает. Очнулся. Зимовье давно выстыло, а матери все нет. Вышел наружу, следы оглядел. Только его торбаса на тропе отпечатались, другого отпечатка нет. Вверх по тропе поднялся, нашел глубокую рытвину, прорытую в снегу к тропе собственным телом. Но и тут единственный след — его, Кольчин. Подивился, но голову долго над этим ломать не стал. Тем более охота захватила. Расставил силки, и уже к полудню несколько зайцев попалось. А к вечеру удалось подстрелить куропатку. Эхма! То-то сородичи позавидуют.

Что ни день, улов все богаче. Не только белки, но соболя да горностаи сами в руки идут. Потка уже плотно набита пушными шкурками, а Кольче всё мало. Но на шестой день ни с чем вернулся, на седьмой — снова пусто. В зимовье ненароком споткнулся о собственное ружье, а оно заряжено. Раздался выстрел, пуля висок ему царапнула, в стену с визгом впилась… Не стоит больше судьбу испытывать, понял охотник. Домой собрался. Тропа скоро вывела на вершину хребта, откуда рукой подать до знакомых мест.

Удачливый добытчик огляделся, чтобы проход в скальной гряде приметить. Аккурат возле скалы, очертаниями Улинчу напоминавшую, тропка начало брала.

Хэх! С такой приметой не заплутаю, обрадовался. Заспешил в сторону родного селения. А сородичи по-прежнему от голода пухнут. Кольча пушные шкурки, добытые в кутугунде, заветном урочище, полном зверья, на провиант и ящик спирту в фактории выменял. Приволок угощенье в село. Начал пьяную похвальбу. Теперь он, полукровка, появившийся на свет из семени белого бородатого чужака, наипервейший охотник по всей Чарской долине. Баятай с недавних пор не Улинчу, его выделяет.

Сородичи верили, и… не верили. Вроде не поспоришь: Кольча единственный в эту зиму с добычей вернулся, спас их от голодной смерти. Но помнили и то, как неохотно он покидал теплую лежанку и брался за ружье. Не иначе, Улинчины охотничьи трофеи за свои выдает.

— Так и быть, — снизошел Кольча. — Укажу тропку, ведущую к урочищу Баятая… Во-он, — показал он пальцем в сторону каменной гряды. — Видите, каменная баба скособочилась? Рядом отворот. — Пригляделся, и ткнул пальцем левее: — Нет, возле той скалы, кажись, тропка начало берет. Те каменья больше с Улинчей сходство имеют. Или… — указал совсем в противоположную сторону, — вон те? Тоже вылитая мать-старуха.

Вскоре сородичи к его поискам интерес потеряли, только смеялись. «Ммм! — скрипел как от зубной боли парень. — Расквиталась все же со мной Косоглазая. В каждом камне, в каждой скале блазнится».

С тех пор Кольчу у биваков геологов все чаще стали видеть. Он пришлым в тайге людям о своих охотничьих подвигах рассказывал. Те слушали и, случалось, подносили парню выпивку. Изрядно хлебнув огненной воды, сын Улинчи и кудлатого геолога отправлялся на каменную гряду — все же не терял надежды отыскать тропу в кутугунду и утереть нос сородичам. Но как-то, поднявшись на «каменную бабу», так эвенки завал на хребте называют, сорвался вниз. И сломал себе шею.

…Как снег сошел, сородичи отправились на поиски Улинчи. Но ни ее самой, ни тела женщины не нашли. Вот когда орочоны вспомнили о нарушенном табу. Баятай, Хозяин тайги, не любит, когда его избранник дар другому передает. Поэтому и следов Улы-охотницы нигде обнаружить не удалось.

Примечания

1

Блазнится — (разговорное) мерещится.

2

Строганина — мелко наструганное сырое мороженое мясо.