«Призрачная Америка»

Призрачная Америка (fb2) - Призрачная Америка (Сломанный мир - 2) 795K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Алексей Александрович Федотов

Алексей Александрович Федотов ПРИЗРАЧНАЯ АМЕРИКА фантастический роман

Всякий раз, когда я вспоминаю о том, что Господь справедлив, я дрожу за свою страну.

Томас Джефферсон

Когда я вступил в должность президента, больше всего меня поразило то, что дела действительно были так плохи, как мы утверждали.

Джон Кеннеди

В Америке каждый свято убежден в том, что выше него в социальной иерархии нет никого. Верно, но и ниже — тоже.

Бертран Рассел

ПРИЗРАК СВОБОДЫ (ОТ АВТОРА)

… Это выдуманное произведение, которое, наверное, можно назвать сюрреалистическим, оно не является историческим. Поэтому в нем возможны, как совпадения с реальностью, так и расхождения с ней, гротески и преувеличения. Представляется, что роман можно назвать художественной попыткой вскользь коснуться некоторых сторон американской действительности второй половины 20 — начала 21 века. Внутреннее положение и внешняя политика, мироощущение американцев, положение США в мире, хиппи, репрессивная психиатрия, кинематограф, религиозность американцев, их университеты, тайные клубы, ожидание пришельцев из других миров, представление о себе, как элите мира — вот краткий перечень тем, в той или иной степени затрагиваемых в книге. Для подробного рассмотрения всех этих проблем понадобилась бы многотомная монография, перед вами же всего лишь небольшой роман, дающий один из множества существующих вариантов их понимания.

США — страна, во многом воспринимающая историю, политику и саму жизнь, как шоу; недаром одним из самых популярных американских Президентов является бывший актер Рональд Рейган. Америка — страна, где кинематограф дал тысячи трактовок того, что есть и что будет, где грань между реальностью и вымыслом стерта, где миф, каким бы призрачным он не был, может стать более действительным, чем то, что есть «на самом деле», если он внедрен в сознание масс. Сегодня такими становятся и многие другие государства.

Интернет, телевидение и газеты рисуют образы для толпы; благодаря развитию современных информационных технологий любая вещь может быть подана и как величайшее зло, и как величайшее благо. Мир либеральных ценностей пытается стереть грань между добром и злом, представить ее призрачной. А на самом деле призрачен он сам. Он призрачен, как мир свободы, но вполне реален, как мир нового тоталитаризма, в чем-то худшего, чем в романе Олдоса Хаксли. Живущие в нем в основной массе счастливы своим положением, потому что, как и римская чернь времен заката империи в избытке имеют «хлеб и зрелища». По словам Джона Апдайка «Америка делает нас зависимыми — здесь еды больше, чем мы можем съесть, поэтому возникает чувство, что, чтобы съесть свою долю, нужно есть все время».

Страна, все дальше отходящая от традиционных ценностей, и пытающаяся вести на этом пути за собой весь мир. Общество эгоизма, в котором важнейшей ценностью считаются свои «шкурные» интересы. Государство, создавшее новую форму империализма, когда его доллары, не обеспеченные реальными материальными ресурсами, благодаря мифу о «великой Америке» имеют самое широкое хождение по всему миру по стоимости, гораздо превышающей их истинную покупательную способность. С одной стороны это позволяет поддерживать непропорционально высокий уровень жизни в США. С другой стороны — финансовая система США не является государственной, она принадлежит частным лицам и контролируется стоящими за ними международными обществами.

Американская писательница и создательница одной из наиболее спорных философских систем 20 века Айн Рэнд писала: «Вы спросите, что является самым ярким достижением американцев? Я считаю то, что люди этой страны придумали выражение „делать деньги“. Ни в одном языке мира, ни у одного народа не было такого словосочетания. Испокон веков люди считали богатство статичным — его можно было отнять, унаследовать, выпросить, поделить, подарить. Американцы стали первыми, кто осознал, что богатство должно быть сделано. Выражение „делать деньги“ стало основой новой морали этой части человечества». Федеральная резервная система США делает деньги для всего мира в прямом смысле этого слова…

Выигравший гражданскую войну между Севером и Югом, закончившуюся объединением США и погибший от пули подосланного убийцы американский Президент Авраам Линкольн писал: «В недалеком будущем наступит перелом, который крайне беспокоит меня и заставляет трепетать за судьбу моей страны… Приход к власти корпораций неизбежно повлечет за собой эру продажности и разложения в высших органах страны, и капитал будет стремиться утвердить свое владычество, играя на самых темных инстинктах масс, пока все национальные богатства не сосредоточатся в руках немногих избранных, — а тогда конец республике».

Случайная оговорка в 2005 году Президента США Джорджа Буша в какой-то мере отражает отношение этой олигархии и собственно к американскому народу. Перевод его «перла» на русский язык выглядит так: «Они никогда не перестают думать о том, как бы навредить Америке. Мы тоже не перестаем об этом думать».

О нравственности в Америке даже в эпоху, которую сегодня некоторые пытаются представить, как ее расцвет интересно написал Марк Твен: «Год назад я был добродетельным человеком. А теперь, когда я столкнулся с нью йоркскими нравами, совести у меня осталось не больше, чем у миллионера».

В заключение, обращаясь к будущим критикам романа, хотелось бы привести еще одну цитату, на этот раз Оскара Уайльда: «В Америке, в Скалистых горах, я видел единственный разумный метод художественной критики. В баре над пианино висела табличка: „Не стреляйте в пианиста — он делает все, что может“».

ЧАСТЬ І ГОРОД МОУДИ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Городок

Город Моуди был когда-то идиллическим городком «американской мечты», в том смысле, который придал этим словам Джеймс Адамс в написанном в период Великой Депрессии историческом трактате «Эпос Америки» — «мечта о стране, где жизнь каждого человека будет лучше, богаче и полнее, где у каждого будет возможность получить то, что он заслуживает». Это был шахтерский городок с населением в несколько тысяч людей. Каждому из его жителей находилось дело; даже в период Великой Депрессии шахта не простаивала.

В Моуди были школа, католическая церковь, несколько магазинов. Преступности здесь почти не было, новых людей на протяжении десятилетий было так мало, что приезд любого чужака становился событием. Хозяин шахты жил далеко от этого городка, да и вообще от всех благ цивилизации они были отгорожены растянувшейся на десятки километров пустынной местностью. А местная администрация, как шахты, так и городка, была вполне патриархальной; их жизнь не отличалась от жизни других горожан настолько, чтобы вызывать зависть и «классовую ненависть». Не видя чужой роскоши, но имея все необходимое, горожане Моуди считали, что американская мечта на них сбылась.

Для Америки вообще характерно религиозное отношение к труду; для жителей Моуди это было характерно вдвойне. Всякий, кто не работал, просто не мог бы найти здесь себе места: каждый — и мэр, и учителя, и домохозяйки, не говоря уже о работниках шахты, смотрел на всю свою деятельность, как на особое служение, наполняющее смыслом их жизнь.

Отец Альберт — настоятель местного храма, всячески это мироощущение в горожанах поддерживал, тем более, что практически все они были его прихожанами. Для католиков вообще-то не характерно такое трепетное отношение к труду, как у протестантов. Но бытие отца Альберта определяло его сознание: он проходил свое служение в определенной среде, и не мог с этим не считаться. Священник был уже немолодым человеком: ему исполнилось шестьдесят лет. До назначения в Моуди, он десять лет прослужил в католической миссии в Латинской Америке в местах, где каждый день кого-то убивали, где насилие и пытки были обыденностью. Поэтому иногда ему казалось, что попав в Моуди, где он служил уже пятнадцатый год, он попал в земной рай. Священник ценил ту жизнь, которую имел здесь, и учил тому же своих прихожан. А они, хотя и не знали в большинстве своем той изнанки жизни, которая была известна ему, также были вполне довольны тем, что имели.

Но идиллии суждено было закончиться. Мистер Спилет, глава корпорации, которой принадлежала шахта, получил просьбу от клуба, к которому принадлежал с университетских времен, проверить экономическую целесообразность ее деятельности. Вообще-то у него не было сомнений в том, что такая целесообразность имеется. Но не считаться с просьбой он не мог. В Моуди приехала комиссия.

Работники шахты с ужасом и непониманием смотрели на то, как члены комиссии черное называют белым, отрицают самые очевидные для любого знакомого с работой шахты вещи. Рекомендация комиссии была однозначна: шахту нужно закрыть.

Мистер Спилет разорялся, но те же влиятельные члены клуба, которые порекомендовали ему прекратить работу шахты, устроили для него место конгрессмена, так что он мог вести примерно такую же жизнь, к которой привык, но имел теперь еще и политическое влияние.

А вот о жителях Моуди никто не позаботился. Им пришлось перебираться из этих мест, теряя все, что ими было нажито: ведь после закрытия шахты их собственность ничего не стоила. Им на практике пришлось узнать многие из тех ужасов, о которых отец Альберт рассказывал им в своих проповедях.

Через какой-то десяток лет, к 1965 году, Моуди превратился в город — призрак. Ни одной живой души не жило в нем, но многие дома и церковь остались такими же, как будто их покинули только вчера. Один кинорежиссер захотел снять здесь фильм ужасов, но таинственным образом съемочная группа из десяти человек, отправившаяся в город, пропал, словно их и не было. Поиски были безрезультатны. После этого за Моуди закрепилась дурная слава; путники, оказавшиеся в этих местах, объезжали его за несколько миль.

Убийство священника

Собор Святого Патрика — самый большой, построенный в неоготическом стиле, католический храм США. Собор святого Патрика является кафедральным собором архиепархии Нью — Йорка. Собор расположен в Манхэттене. Строительство собора Святого Патрика началось в 1858 году и продолжалось с учетом остановок почти полвека.

Напротив него в 1930–е годы, в самый разгар Великой Депрессии был построен огромный Рокфеллер — центр. Со временем новостройки — небоскребы со всех сторон зажали собор, и он перестал быть архитектурной доминантой Нью — Йорка, не потеряв при этом своего величия.

В 1960–е годы консервативные и прогрессивные католики столкнулись между собой на политической арене США. Кардинал Фрэнсис Спеллман, архиепископ Нью — Йорка, занял консервативную позицию по крупнейшим политическим вопросам в 1940–1950–е годы, а затем поддержал американское вторжение во Вьетнам в 1960–х. В то же время католические прогрессисты боролись против расовой несправедливости на Юге и протестовали против войны во Вьетнаме.

Кардинал Фрэнсис Спеллман считается автором афоризма: «Три возраста человека: молодость, средний возраст и „Вы сегодня чудесно выглядите!“». Сам он прожил достаточно долгую жизнь. Родился в 1889 году в Уитмене, а скончался в 1967 году в Нью — Йорке. Архиепископом этого города он был с 1939 года до самой своей смерти. Он был другом одного из Римских Пап, которому и был обязан своим назначением, и Президента США Франклина Рузвельта. Он пытался расширять влияние Католической Церкви на все стороны общественной жизни США, боролся против контроля за рождаемостью, порнографии и в то же время против коммунизма; прилагал усилия к расширению социальных и образовательных возможностей католичества в США, но поддержал войну во Вьетнаме.

В этот жаркий летний день 1965 года, кардиналу сообщили о том, что на своей квартире убит один из священников собора Святого Патрика отец Альберт. Архиепископ Нью — Йоркский помнил этого священника, которого устроил в собор десять лет назад. Он приехал из какого-то брошенного городка, рассказывал разные необычные вещи. Кардинал поставил ему тогда условие: если он никому не будет повторять «эти выдумки», то он назначит его священником в кафедральный собор Нью — Йорка. И отец Альберт, будучи умудренным жизненным опытом человеком, послушался, получил назначение и не доставлял никаких проблем. И вот теперь он убит…

— Как это произошло? — спросил архиепископ у своего секретаря, пришедшего к нему с докладом о трагическом событии.

— Ему проломили голову каким-то тяжелым предметом.

— «Каким-то»? То есть убийца не пойман?

— Задержан подозреваемый.

— Кто он такой?

— Какой-то хиппи. Его видели с отцом Альбертом несколько дней подряд, вроде бы он даже жил у него в квартире в это время. Полиция считает, что этот парень под действием ЛСД увидел что-то не то, и во время галлюцинаций убил священника.

— Но это достоверно известно?

— Пока нет. Идет расследование. Хиппи арестован, скорее всего, потребуется психиатрическая экспертиза.

— Но орудия убийства при нем не нашли?

— Нет, и сам он отрицает свою виновность, очень жалеет убитого.

— Сколько лет было отцу Альберту?

— Семьдесят.

— Мы должны взять это дело под свой контроль. Съезди к начальнику Нью — Йоркской полиции, поговори с ним от моего имени. Нам должно быть достоверно известно имя убийцы, и он не должен уйти от ответственности.

Пол

Пол уже вторую неделю находился в закрытой психиатрической клинике Нью — Йорка. Условия содержания в ней были, наверное, ничуть не лучше тюремных. Доктор Хайд, наблюдавший за Полом как-то сказал ему: «Преимущества нашего ведомства в том, что мы можем сделать с тобой все, что угодно, и нам за это ничего не будет. Ты же сумасшедший, твоим словам никто не поверит». Пола обрили наголо, обливали холодной водой, через его голову пропускали электрические разряды. Его по несколько дней не кормили. И при этом по несколько раз в день доктор Хайд с ним разговаривал, скрупулезно занося результаты этих бесед в свою записную книжку.

Пола не били, но только потому, что доктор Хайд считал удары электрошоком наиболее эффективными. «Чтобы ты уже понемногу привыкал к электрическому стулу», — шутил он и думал, что это смешно. Иногда врач начинал вроде бы доброжелательно объяснять Полу, что у него два исхода из этой ситуации: на электрический стул, если он добровольно признается в убийстве священника, а доктор даст ему заключение о вменяемости…

— Но я не убивал его! — в отчаянии кричал узник.

— Тогда значит, ты невменяемый. Исход — лоботомия, пожизненное содержание в психиатрической клинике. Я бы, наверное, предпочел электрический стул: все-таки умрешь в своем разуме, да и не так это протяженно во времени, — жестоко заключал Хайд.

Пол с тех пор как кто-то убил отца Альберта, которому он рассказал то, свидетелем чему стал в заброшенном городе Моуди, ни с кем не хотел откровенничать. Доктору Хайду он охотно рассказывал то, что и так о нем мог узнать каждый, кому захотелось бы это сделать. О том, как тридцать лет назад родился в городе Моуди, как с пятнадцати лет стал не таким как все: отрастил длинные волосы, слушал психоделическую музыку (как он только достал ее в этом оторванном от мира городке?), как в шестнадцать лет убежал из дома и примкнул к хиппи.

— Мне казалось тогда, что вся жизнь моего родного городка — убожество, добровольное рабство, которому еще нужно радоваться. Мне казалось, что как может нравиться труд изо дня в день, лишающий человека свободы, иссушающий его творческие способности; казалось, что традиционная семья — еще одна форма уничтожения человеческой личности…

— А сейчас ты считаешь по — другому? — спросил Хайд, закуривая сигарету и выдыхая дым прямо в лицо собеседнику. Он сидел напротив Пола в маленькой комнате без окон за железным столом, к которому наручниками были пристегнуты руки его пациента.

— Да, я ошибался тогда. Мне просто не нравилась работа на шахте, и не нравилось то, что в моей семье у всех было слишком много обязанностей.

— Ты пробовал ЛСД?

— Да.

— Марихуану?

— Несколько раз.

— Когда ты вводил себе ЛСД последний раз?

— Полгода назад.

— То есть в момент, когда был убит священник, ты уже не принимал ЛСД свыше четырех месяцев?

— Да.

— Были ли у тебя галлюцинации в этот период?

— Нет.

— Ты жил у отца Альберта в последние дни его жизни?

— Да, почти неделю.

— За сколько время до его смерти ты видел его в последний раз?

— За шесть часов.

— Тебе не кажется подозрительным, что священника, который прожил семьдесят лет, и которого не смогли убить даже латиноамериканские бандиты, кто-то убил почти сразу после того, как ты у него поселился?

— Кажется.

— Так ты согласен, что ты являешься главным подозреваемым по этому делу?

— Но я не виновен!

— Я это уже слышал.

— Кто же его мог убить кроме тебя и из-за чего?

У Пола были подозрения, что отца Альберта могли убить из-за того, что он ему рассказал. Но он чувствовал, что рассказав здесь об этом, он подпишет свое согласие на то, чтобы ему сделали лоботомию.

Отец Альберт

… Отец Альберт без восторга оглядел хиппи в рваной одежду, в котором, тем не менее, без труда узнал мальчишку, которого не видел около пятнадцати лет.

— Что, Пол, так и не наигрался в «детей любви»? — с нескрываемым сарказмом спросил он.

Хиппи действительно очень неуместно смотрелся в величественном кафедральном соборе Нью — Йорка. Но ничуть не смущаясь серьезно ответил:

— Наигрался. Уже год назад.

— Вот как? — недоверчиво посмотрел на него священник. — Что-то случилось?

— Да. Джил, девушка с которой мы строили свободную любовь, не связанную никакими обязательствами, оказалась больна гонореей. Малыш Марк родился слепым. Он умер, когда ему было всего три месяца…

— Так ты то же болен гонореей?

— Нет, она заболела, когда мы уже расстались из-за того, что я не хиппи, а собственник, и она начала строить отношения с Леонидом, а потом с Самуэлем… Она тоже умерла: Джил принципиально не признавала лечения, считала, что оно ограничивает ее свободу…

— Так ты решил покаяться? — уже мягче спросил отец Альберт.

— Нет… То есть — да, и это то же, но не только это. Мне нужно с вами поговорить.

… Чем дольше священник слушал того, кого помнил непослушным мальчишкой, пытавшимся взорвать изнутри устоявшийся мирок городка Моуди, тем больше ему становилось не по себе.

— Ты уверен, что все, что ты говоришь — правда? — спросил он. — Может быть, это все видения под воздействием галлюциногенов?

— Я не принимаю их уже больше четырех месяцев.

— Но, возможно, у тебя развилось хроническое психическое заболевание, и для того, чтобы видеть того, что нет тебе не нужны ни ЛСД, ни марихуана?

— Мне кажется, что ЛСД помогает видеть то, что есть, но то, что нам в то же время видеть нельзя, — серьезно сказал Пол.

— Ну ладно. Ты вроде бы хотел покаяться?

Впервые за последние пятнадцать лет Пол исповедался, и почувствовал как будто гора упала у него с плеч.

— Пока ты остановишься у меня. Я должен сам туда съездить, — сказал ему священник.

… Отца Альберта не было два дня. До Моуди нужно было сначала лететь три часа на самолете, а потом еще семь часов ехать на машине. Вернулся священник возбужденный: он увидел то, о чем ему рассказывал Пол, и даже многое больше, потому что жизнь научила его наблюдать и анализировать.

— Я попробую завтра же пойти к кардиналу, — сказал он. — Хотя, боюсь, что и он бессилен что-либо сделать в этой ситуации…

Кардинал не принял его ни завтра, ни послезавтра. А на третий день, когда был назначен час приема, отца Альберта кто-то убил в собственной квартире. Пола в это время у него не было: он встретил своего старого друга по лагерю хиппи и разговаривал с ним несколько часов о том, что изменил свою жизнь, и советует ему также взяться за ум… Но алиби Пола подтвердить было некому: почти сразу после их разговора его друга насмерть сбила машина…

Профессор Лещинский

Профессор Бронислав Лещинский был широко известен своей борьбой с креационистами. Он был просто религиозно предан теории эволюции и естественного отбора. Когда ему на это возражали, что все в мире движется к распаду и ухудшению, что выживают зачастую далеко не лучшие и не сильнейшие, а вся теория эволюции — просто удобная наукообразная ширма для развития идеологий нацизма, коммунизма и империализма, а в конечном итоге — религии Антихриста, то он страшно злился. По существу возражений он не находил, но зато умел в публичных дискуссиях так унизить и высмеять противника, что многим, в том числе и ему самому казалось, что он вышел из спора победителем, вне зависимости от того чьи аргументы были более вескими.

Рокфеллеры, финансировавшие даже экспедиции по поиску синантропов в Китае, дали Лещинскому кафедру антропологии в Чикагском университете и открыли широкое финансирование его разработок. Основная цель исследований — найти как можно больше опровержений исторического существования Адама и Евы, как можно больше доказательств того, что человек произошел от обезьяны, а еще лучше — что он и есть одна из разновидностей обезьян.

— В чем их интерес? — поинтересовался польский профессор, когда представитель Рокфеллеров сообщил ему об условиях работы в университете, поразивших его объемом вклада в его разработки.

— Видите ли, если удастся достоверно доказать, что не было Адама и Евы, то из этого будет столь же достоверно следовать, что не было Христа: раз не было первородного греха, то некого и искупать, — ответил ему мистер Линс, маленький сухощавый старичок, чем-то похожий на иезуита.

— А разве это кому-то интересно? — разочарованно протянул Лещинский, на тот момент еще веривший в «чистую науку».

— О, вы не представляете, Бронислав, до какой степени интересно! — с жаром сказал мистер Линс.

— Но я ведь слышал, что основатель империи Рокфеллеров был христианином, что он десятину — огромные деньги! — отдавал своей церкви! — удивленно сказал профессор. — Зачем же детям такого христианина бороться с Тем, в Кого он так верил?

— Может быть, он не столько верил, сколько пытался откупиться, — уклончиво сказал Линс. — Но дело в том, что от Него нельзя откупиться: он требует все. А это моим хозяевам совсем не нравится. Поэтому они и решили встать на другую сторону…

— Как вы можете всерьез нести эту мистическую чепуху! — воскликнул Лещинский.

— Не просто могу, все это намного серьезнее, чем вы можете себе предположить.

— Но как же последние достижения науки…

— Последние? — засмеялся Линс. — Вы знаете в тысячу раз меньше, чем знают мои хозяева. Им открыты многие тайны, о которых вы не можете и предположить.

— Тогда зачем я им нужен? — возмутился Лещинский, подумав, что имеет дело с сумасшедшим.

— О нет, я не сумасшедший, — засмеялся его собеседник, словно прочитав его мысль. — А нужны вы нам, не потому, что что-то знаете, а потому что вы искренне в свою правоту. Эволюционизм — одна из самых безумных религий современности, имеющая меньше опытных подтверждений своей истинности, чем алхимия или астрология, но на сегодняшний день именно она может быть широко использована для наших целей, а вы можете стать одним из ее видных жрецов!

— Да не хочу я быть жрецом! — возмутился Лещинский. — Пожалуй, мы не будем сотрудничать: я не хочу иметь дело с мракобесами!

Но через день вместо мистера Линса к нему пришел мистер Томпсон, и с ним они уже легко пришли к соглашению. Томпсон сказал, что Линс — в прошлом иезуитский священник, вдруг уверовавший в эволюцию, поэтому везде видит религиозную подоплеку. Иногда до того увлекается, что это идет во вред делу. А у них тут никакой религии — чистый материализм и только деловой подход. В доказательство последнего, он предложил Лещинскому при той же должности и окладе сумму, выделяемую на его научно — исследовательские проекты, втрое меньшую, чем озвучивал Линс. И Лещинский сразу согласился — ведь ни о какой мистике же речи больше не шло!

Ночные мысли Пола

…Пол лежал в маленькой комнате без окон, с каменными стенами и тяжелой железной дверью с небольшим зарешеченным оконцем, через которое за ним мог наблюдать дежурный санитар. Его руки и ноги были пристегнуты ремнями к кровати; отстегивали его только дважды в сутки, чтобы он мог поесть скудную пищу и сходить в туалет, представлявший из себя стоявшее в углу комнаты ведро, которое меняли раз в три дня. Порой ему казалось, что доктор Хайд не так уж и неправ, говоря, что сразу на электрический стул лучше.

В комнате всегда горела маленькая электрическая лампочка, и узник не знал день сейчас или ночь. День от ночи он отличал по двум признаком: днем с ним беседовал врач, и днем его еще дважды отвязывали от кровати для еды и туалета. Ночью никто не беспокоил пациента. Это время он мог полностью посвятить воспоминаниям о том, что предшествовало тому, как он сюда попал.

… Пол вспоминал долгие разговоры с отцом Альбертом.

— Но если Христос спас мир от греха, проклятия и смерти, то почему мир еще быстрее движется к распаду? — задал он священнику волновавший его вопрос.

— Потому что Его жертву можно принять, а можно и не принять. Те, кто добровольно отвергают спасение, сами выбирают смерть, а соответственно дни этого мира сокращаются.

— Почему же мир не погиб сразу?

— Он не погибнет, пока есть еще те, кто может спастись.

— Но всякий ли христианин спасется?

— Нет, потому что, прикрываясь именем Христа, люди порой совершают величайшие злодеяния. Вспомни инквизицию и сожжение на кострах инакомыслящих, крестовые походы, когда крестоносцы оскверняли восточные православные храмы, когда сектанты — старообрядцы крестили детей, а потом топили их, чтобы они пошли в рай, когда империализм оправдывался распространением христианской проповеди… Да что там говорить: даже когда наш кардинал одобряет войну во Вьетнаме — все это не христианство!

— А всякий ли нехристианин погибнет?

— Думаю, что нет, если он любит Бога и людей.

— Мы живем в последнее время?

— Апостолы тоже думали, что уже и они живут в последнее время. Но Бог дает людям новое и новое время для покаяния и исправления. Хотя двадцатый век — особое время, когда все предпосылки для создания единого мирового государства оформились в полной мере. Но вот прошли две мировые войны, уже атомные бомбы были использованы в военных действиях в Хиросиме и Нагасаки. Изобретаются новые, все более изощренные формы оружия массового уничтожения. Мир сейчас разделился на два лагеря, а еще совсем недавно их было три. Конец света приблизится окончательно, когда весь мир объединится под одним правителем…

— Но что еще держит этот мир, рвущийся к самоуничтожению, но заявляющий, что движется к эпохе всеобщего процветания?

— Только на милости Божией. И на тех, кто любит Бога больше жизни, на мучениках Христовых. Русская Церковь в двадцатом веке явила столько мучеников, сколько не было с первых веков христианства. И в разных частях света до сих пор бывают еще мученики за Христа. На этом пока и держится этот мир, водимый теми, кто, будь их воля, давно взорвали бы его и уничтожили…

— Так жалко Моуди… Что с ним сделали!

— Да, об этом страшно вспоминать. Они заметили меня там, мне еле удалось от них убежать. Но думаю, что в этой жизни от них уже не скрыться… Не знаю даже: есть ли смысл в нашей встрече с кардиналом? Он тоже включен в их игру, и, к сожалению, а может быть к счастью для него он в ней всего лишь пешка…

— Может быть нам тогда бежать?

— От них убежать невозможно. Не нужно бояться, нужно довериться Господу, Он Сам все устроит.

«Нужно довериться Господу», — прошептал Пол. И впервые за последнее время улыбнулся и спокойно заснул.

Начальник полиции Нью — Йорка

Начальник полиции Нью — Йорка был озабочен. Вчера к нему приходил секретарь архиепископа Нью — Йоркского с просьбой как можно внимательнее расследовать все обстоятельства, связанные со смертью священника Альберта, убитого в своей квартире. По рождению начальник полиции был католиком, но жизнь его уже давно протекала совсем не по христианским законам. Но какой-то трепет перед кардиналом, которого он мальчиком не раз видел на службе в соборе святого Патрика, и который совершал над ним конфирмацию, осталась. Он оценил и такт архиепископа, пославшего к нему секретаря вовсе не потому, что считал себя слишком большой персоной, чтобы придти самому, а чтобы не оказывать излишнего давления.

Он тогда велел своим подчиненным искать любые зацепки. И вот сейчас перед ним сидит следователь, который ведет это дело, и держит в руках листок бумаги. Это письмо, написанное отцом Альбертом кардиналу. Его нашли во время обыска на квартире убитого священника. Тот, кто его убил, не удосужился порыться в его вещах, и документ попал к полиции. По мере чтения письма лицо начальника полиции становится землистым.

— Вы читали это письмо? — хриплым голосом спрашивает он следователя, который держится холодно и отстраненно.

— Конечно.

— И что вы думаете?

— Думать должны вы. Здесь задеты слишком большие люди.

На лбу начальника полиции выступает испарина. Он еще раз возвращается к чтению. Отец Альберт пишет, что, посетив заброшенный город Моуди, он стал свидетелем совершения черной мессы в оскверненном здании католического храма. Собравшиеся на ней были в плащах с капюшонами, но того, кто ее совершал, священник узнал: это был бывший иезуит Линс. Кроме того, отец Альберт писал о том, что в брошенных шахтах имеется лаборатория, где проводятся опыты над людьми, о сути которых он ничего не может сказать, так как пребывание его в Моуди было небезопасным, ему и так пришлось спасаться оттуда бегством. Он делал также вывод, что, скорее всего, шахта у городка могла бы работать еще долго. Просто тем, кто завладел городом сейчас, хотелось иметь в своем распоряжении не просто заброшенное место, а такое, где люди мирно жили и трудились по христианским законам. Разрушив их жизнь, новые хозяева города осквернили город и шахту, и стали использовать их в античеловеческих ритуалах и опытах.

— Мы не сможем ничего сделать, — наконец решает начальник полиции. — Ты знаешь кто такой мистер Линс?

— Знаю, — с едва заметным презрением говорит следователь. Он не боится сильных мира сего, но в то же время понимает и то, что его начальник не может их не бояться.

— Разве можем мы его арестовать?

— Арестовать сложно, но можно пристрелить, — высказывает следователь свое видение проблемы.

— А ты герой! — смеется начальник, напряжение которого при этом не проходит. — Но ведь они везде: вся страна пронизана ими! Ты вступишь в борьбу с теми, кого даже не будешь знать, они уничтожат тебя, когда ты этого не ждешь!

— Меня может уничтожить пара пьяных бродяг и не менее жестоко, — возражает следователь. — Если мы будем всего бояться, то не только ничего нового не удастся создать, но и все то, что мы имеем, будет нами потеряно!

— Так ты хочешь дать делу ход? — едва выговаривает начальник полиции, все во рту которого от волнения пересохло.

— Это ты должен решить, — жестко говорит следователь. — Но по крайней мере отпусти хиппи — он здесь явно не при чем.

— А что сказать кардиналу?

— Мне кажется он вполне взрослый человек, чтобы знать правду. Но боюсь, что он поступит с ней также, как вы. Поэтому не нужно, наверное, давать ему повод показать себя не с лучшей стороны.

В душе начальника полиции идет борьба; он и боится, и в то же время ему хочется поступить по совести. Наконец, он принимает решение: «Хиппи можно освободить в связи со вновь вскрывшимися обстоятельствами, разглашение которых пока не возможно, в связи с интересами следствия. Если ты не боишься сюда ввязаться — попробуй собрать улики. Пока это лишь письмо сумасшедшего, которого убил либо другой сумасшедший, либо, если мы не хотим уничтожать заведомо невиновного, неустановленный грабитель. Кардиналу пока ничего говорить об этом не будем».

Видения Пола

… Пол и сам не мог сказать, когда характер его видений, возникавших под влиянием ЛСД и марихуаны, стал оформляться во что-то осмысленное и имеющее определенную систему. Наверное, после смерти малыша Марка, а особенно после смерти Джил. Пол сильно переживал, что та, кого он полюбил, не хочет жить с ним обычной семьей, такой как жили его родители. Подростком он презирал свой домашний семейный уклад, но сейчас думал, что это, наверное, и есть счастье. И никакое это не собственничество супружеская верность — это нормальное и естественное состояние.

Но то, что вдруг стало очевидно для него, не стало столь же очевидным для Джил. Его мысли ее просто взбесили. Она начала встречаться все с новыми и новыми людьми, уже будучи беременной от него, думая, что таким образом доказывает свою свободу. Джил подхватила гонорею, ребенок родился слепым и очень болезненным и прожил всего три месяца. Марк лишь однажды смог взять его на два дня у Джил, когда она была задержана в полицейском участке и позвонила ему, что не с кем оставить их сына. Их сына… Пол тогда по какому-то наитию использовал эти дни, чтобы отнести Марка в католический храм — воспитанный в католической семье, он считал, что без крещения мучения маленького страдальца будут лишенными смысла. А так — он сможет за него молиться…

Пол вспоминал, как исказилось яростью лицо Джил, когда он сообщил ей о крещении их ребенка, как она набросилась на него с кухонным ножом, как потом билась на полу в истерике и из ее рта шла пена, а круглые глаза, казалось, вот — вот выскочат… Она запретила ему видеть Марка, сказала, что воспитает сына свободным от христианских запретов, делающих человека рабом… Ребенок умер через месяц, и Пол не знал нужно ли его жалеть: ему казалось, что он ушел туда, где ему лучше.

А вот Джил, которая тоже недолго после этого прожила, ему было жалко. Однажды, после очередной инъекции ЛСД, она пришла к нему.

Джил была какая-то прозрачная, но Марк сразу ее узнал.

— Где ты сейчас? — испуганно спросил он.

— Не знаю, меня гоняют с места на место, — измученным голосом сказала она. — Там намного хуже, чем в наших земных тюрьмах.

— Как же ты освободилась?

— Не освободилась. Там существует иллюзия свободы, когда кажется, что никто тебя не охраняет, никому ты ничего не должен, но только тогда и чувствуешь, что ты в самом жесточайшем рабстве, которое только можно вообразить.

— А что с Марком?

Лицо ее вдруг исказилось ненавистью:

— Ты отобрал у меня сына, не только на земле, но и в вечности! Он теперь в таких местах, которые я даже представить себе не могу!

— Ты хотела бы попасть к нему?

— Нет: я всю жизнь боролась против того, где он сейчас!

— Может быть, ты ошибалась?

Лицо Джил исказилось ненавистью, она не ответила.

— Почему ты мне явилась?

— Это легкий вопрос. Потому что ты используешь галлюциногены — они открывают видение нашего мира. Если умрешь от передозировки — будем жить вместе вечно…

Джил жутко захохотала и исчезла.

В другой раз Полу явился Марк. Он почему-то был уже взрослым мужчиной, но Пол сразу узнал его.

— Что с тобой? — спросил он сына.

— Со мной все хорошо, а вот с тобой нет.

— Ты знаешь, что с мамой?

— Ей уже нельзя помочь, — грустно сказал Марк. — А вот тебе еще можно.

— Помочь? В каком смысле?

— Если ты не откажешься от наркотиков и ЛСД, то пойдешь туда, где она.

— Из-за них я могу тебя видеть?

— И да, и нет. Обычно те, кто себя добровольно одурманивает, видят только то, что вселяет в них страх или наоборот ложные надежды, и губит их душу. Но ты хотел нормальной семьи, когда узнал о том, что мне предстоит родиться, те два дня, которые мы были вместе, ты использовал, чтобы меня крестить. И поэтому я не только могу за тебя молиться, но мне дан и единственный шанс предупредить тебя — второго, скорее всего, не будет.

— Предупредить о чем?

— Откажись от наркотиков и ЛСД!

Марк пропал, а Пол, когда очнулся, принял решение сделать так, как сказал ему сын в видении. Наркотиков он почти не употреблял, а отвыкание от ЛСД оказалось физически безболезненным. Однако в душе его образовалась зияющая пустота, которую он не знал, чем заполнить. И почему-то принял решение съездить в заброшенный город Моуди, где прошло его детство…

Следователь Беркли

Ричарду Беркли было сорок лет. Пятнадцать из них он работал следователем в полицейском управлении Нью — Йорка. Он много всего разного видел в жизни, но это дело с убийством священника не давало ему покоя. Сразу от начальника полиции, оформив все бумаги, он отправился в психиатрическую клинику, и потребовал отдать ему Пола.

— Но… это невозможно… — растерялся доктор Хайд.

— Отчего же? Все документы у меня в полном порядке! — возразил Беркли. — Ведите меня к нему! Не вынуждайте законного представителя власти применять силу!

И для убедительности достал из кобуры пистолет. Этот аргумент подействовал решающим образом. Увидев, привязанного к кровати Пола, он присвистнул:

— У нас что здесь: Освенцим?

Пришедший в себя доктор Хайд начал возражать, что хотя, конечно, он лично очень рад, что подозрения в отношении его пациента в убийстве не нашли подтверждения, он от этого не перестает быть психически больным, нуждающимся в строгой изоляции и медицинском наблюдении. И отдать его следователю он не может.

— Вот как? — поднял брови Беркли. — А у меня сложилось впечатление, что этого человека здесь насильно удерживают те, кто не хочет, чтобы преступление было раскрыто. И сдается мне, что у тебя есть все шансы отправиться надолго в такую же комнату как эта за пособничество им!

И, чтобы показать, что не шутит, ткнул Хайда дулом в висок. Тот побледнел и распорядился отвязать Пола и выдать ему одежду. Узник, качаясь, встал, идти ему было тяжело.

— Кто вы? — спросил он офицера.

— Следователь. Нам нужно о многом поговорить.

Но стоило Беркли с Полом покинуть клинику, как Хайд бросился к телефону:

— Мистер Линс! Это непонятно что творится! — кричал он в трубку.

— Успокойся, и расскажи все по порядку, — приказал ему собеседник.

А через полчаса звонок раздался в кабинете начальника полиции.

— Слушаю, — небрежно сказал он, но тут же голос его изменился: — Как же можно не узнать вас, мистер Линс! Что? Беркли? Забрал психически больного? Нет, я разрешал ему только отпустить задержанного… Психиатрия это не моя компетенция… Ну, что вы, мистер Линс! Мы исправим это недоразумение… Сейчас же отдам приказ вернуть его обратно… Беркли получит выговор… Что? Пора отправлять его в отставку? Но он еще не стар… Что? Ну, мы изучим этот вопрос, конечно, в связи со вновь вскрывшимися обстоятельствами…

В это время Роберт Беркли ехал с Полом в машине уже за пределами Нью — Йорка и говорил ему:

— Сейчас, наверное, шеф уже отдал приказ вернуть тебя в психушку, а меня отстранить от ведения дела. Поэтому на самолете мы лететь уже не сможем. Нам предстоит несколько дней трястись на машине до Моуди. Самолетом нам уже не улететь, аэропорт отслеживается.

— Но почему вас так заинтересовало это дело?

— Почему? Потому, что мне не нравится, что моей страной, которая кичится своей свободой, управляет не правительство, а мешки с деньгами, да ладно бы если они, а то их подручные, хуже которых и выдумать невозможно!

— Вы думаете, что вы сможете победить? — скептически спросил Пол.

— В другой стране, наверное, не смог бы. Но мы ведь в Америке, на родине Бэтмена и Супермена. Так что думаю, что шансы на победу есть, и они все же значительные.

И впервые за этот день Ричард весело засмеялся.

Профессор Ричмонд

Профессора философии Гарри Ричмонда отправили на пенсию. Незадолго до этого он в публичном диспуте сумел взять верх над профессором Лещинским. Поначалу он было взял на вооружение методы своего оппонента, который не столько опровергал научно утверждения соперника, сколько стремился выставить его смешным и глупым. И, надо сказать, Лещинский действительно в этот раз временами выглядел глупо.

Например, когда он сказал, что человек, в сущности, это всего лишь одна из разновидностей человекообразных приматов, Ричмонд сказал ему: «Вот оно что! А я-то думал — кого вы мне напоминаете? Но это, наверное, не ко всем людям относится, а только к вам? Вам тогда нужно не в университете, а в зоопарке преподавать». Взрыв хохота в зале сбил заведующего кафедрой антропологии с мысли, а профессор Ричмонд взял инициативу в свои руки. Шутки ему надоели, философ решил сказать все, что думает. Он был специалистом по средневековой теологии, презирал и марксизм, и нацизм и империализм, как и научные теории их обслуживающие, в первую очередь, теорию эволюции.

— Мы живем пока еще в христианской стране, — громогласно начал профессор Ричмонд, не обращая внимания на попытки Лещинского вставить слово, — но эта страна идет все дальше от Христа в сторону краха. Чем опасна теория эволюции? Сама по себе — она всего лишь одна из теорий, достаточно фантастических, нужно отметить. Но миф, который из нее вырос опасен тем, что вбивает в голову масс мысль, что якобы наука доказала случайное появление жизни, которая также случайно почему-то возрастает от простого к сложному, от плохого к совершенному. И якобы та же наука доказала, что в мире царит естественный отбор, и выживать должны только сильнейшие, хотя мы видим в природе много, казалось бы, полностью неприспособленных видов, которые вполне успешно сохранились до нашего времени. Но почему эта теория, а точнее этот миф имеет столько последователей?

Дело в том, что он очень удобный для того, чтобы оправдать мораль нашего общества, которое не хочет более быть христианским, которое хочет открыто грешить, и не страшиться наказания в вечности. Он удобен для нацизма, использующего его для утверждения, что германская раса, как «наиболее приспособленная» должна занимать главенствующее положение в мире. Он удобен для коммунистов, утверждающих диктатуру пролетариата, также как «наиболее приспособленного». Он удобен и вообще для оправдания любого империализма. Удобен для оправдания вообще любого зла — ведь это же «естественный отбор», «законы природы». Но это не законы природы — это законы зла, которые очень многие впустили в свое сердце.

И что мы видим? Две мировые войны, с десятками миллионов жертв, подобных которым еще не знала человеческая история. Атомное оружие, имеющее такую разрушительную силу, что третья мировая война может стать последней. А что становится с моралью? Возьмите Америку — разве у нас сейчас все хорошо? Что сделал с отношением к вопросам пола доктор Кинзи? Он провел исследования, якобы доказывающие, что 95 % мужчин практикуют половые извращения и незаконные связи. А раз так, то бессмысленны сами понятия нормы и извращения. Но широкой общественности неизвестно, где он брал анкетируемых для своих исследований. А между тем около трети из них были осужденные за половые преступления. Остальных он искал в публичных домах и притонах, ночных клубах, стриптизах, барах, среди гомосексуалистов. По его словам выходило, что все это — среднестатистические американцы. И нас ведут к тому, чтобы среднестатистические американцы стали именно такими. В «Образцовом Уголовном кодексе», который в 1955 году был направлен в законодательные органы всех пятидесяти штатов, все до единой ссылки на эмпирические данные о половой жизни американцев ведут к материалам доктора Альфреда Кинзи…

Ведущему, наконец, удалось остановить профессора. Видя растерянные лица студентов, стереотипы которых оказались поколебленными в одно мгновение, он решил закончить диспут, тем более, что Бронислав Лещинский неожиданно растерялся, чего с ним обычно не бывало.

Через неделю профессору Ричмонду предложили уйти на пенсию. Перед этим его принял сам президент университета.

— Вы неправильно понимаете современное положение Америки, и не тому учите молодежь, — сказал он профессору. — Вы как будто не видите того, что в 1960–е годы администрация президента Джона Кеннеди политику «новых рубежей» — развития технического прогресса, образования, а также борьбы с бедностью. Сейчас осуществляется программа социально — экономических мероприятий по созданию великого общества — финансирование увеличения занятости, помощи престарелым, пенсионных пособий, общественных начальных и средних школ, высших учебных заведений, лечебных центров. Чтобы вам было стыдно — ваша пенсия будет равняться вашей зарплате!

Но Ричмонда это мало утешило. Он был типичным американцем, и потеря любимой работы была для него большей трагедией, чем стала бы бедность.

Новое предложение

На следующий день после диспута Бронислава Лещинского пригласил к себе президент университета мистер Гриффин. Лещинский впервые был в его кабинете — огромной комнате площадью около двухсот квадратных метров, заставленной тяжелой темной деревянной мебелью. Окна были глухо занавешены черными шторами с кистями; единственным источником света была небольшая настольная лампа.

— Добрый день, Бронислав, присаживайтесь, пожалуйста, — указал ему рукой на стул президент и тут же продолжил: — Вам не кажется, что вы вчера не нашли ничего, чтобы возразить профессору Ричмонду?

— Но он просто старый сумасшедший…

— Нет, не просто! Вас слушали три сотни студентов. Знаете, как мы бьемся за каждого из них, чтобы он мыслил и чувствовал так, как нужно нам? Мы поддерживаем студенческие клубы, через которые прошли и сами, и это было началом нашей включенности в общий процесс. Мы не жалеем средств на поддержку таких преподавателей как вы… А вы? Вы не оправдываете не только тех вложений, которые сделаны в вас, но вы разрушаете и то, что делали другие люди…

— Но позвольте! Я профессионал, и не хочу выслушивать замечаний в таком тоне! — возмутился Лещинский.

— Профессионал? И где же вчера был ваш профессионализм? — ехидно спросил Гриффин. — Вам пора бы уже понять, что пора делать следующий шаг.

— Вы о чем?

— Вы учились в американском университете?

— Нет, в Европе.

— Состояли в каком-то студенческом клубе?

— Нет, а при чем здесь это?

— Вам следует понять, что ваша борьба против христианства…

— Я не борюсь против христианства, мой враг — религиозное мракобесие!

— Ах, вот как! — заинтересованно посмотрел президент. — То есть вы отрицаете любые высшие формы знания?

— Не вполне вас понимаю…

— Может быть, вы и впрямь верите, что вы одна из обезьян из зоопарка?

— Позвольте…

— Пока не позволю. Вам нужно определиться — с нами вы или нет. Для того, чтобы быть с нами, вам придется выйти на другой уровень. Если вы не с нами, то значит вы против нас. Вас высмеют все газеты, вас не возьмут не то что ни в один университет, но даже в школу.

— Но что я должен сделать? — растерянно спросил Лещинский.

— Для начала вступить в наш клуб, — уже мягко ответил Гриффин. — Вы не пожалеете: если вас интересует наука, то вы узнаете в сотни раз больше, чем вам известно сейчас. Наш руководитель, мистер Линс…

— Этот мракобес? — воскликнул Лещинский.

— Тише, тише, — зло сказал ему президент. — Раньше вы могли говорить так, но на новом уровне это уже невозможно. За такие слова вам просто отрежут язык…

— В каком смысле? — растерялся профессор.

— В прямом, — последовал жесткий ответ.

— Я могу подумать? — совсем уже растерянный спросил Лещинский.

— Совсем недолго. Завтра твоя жизнь будет стоить вдвое меньше, чем сегодня, а послезавтра она не будет стоить ничего!

Заведующий кафедрой антропологии как ошпаренный выскочил из кабинета президента университета. В голове его все смешалось. «Кажется, или я или он, но кто-то из нас двоих сошел с ума!» — думал он.

Дорога в Моуди

Следователь с Полом ехали по направлению к Моуди второй день. По дороге Ричард старался выяснить, что же именно видел его спутник, известно ли ему что-то кроме фактов, изложенных в письме отца Альберта, написанном незадолго до его убийства.

— Я не знал ничего про это письмо, — задумчиво сказал Пол. — Я тогда сам не знаю почему отправился в город моего детства. Я решил начать новую жизнь, мне хотелось увидеть родителей… Где они сейчас, я не знаю… Город отгорожен пустыней, где-то за пять миль до него я почувствовал ощущение чего-то жуткого. Ноя успокоил себя: что может быть жуткого здесь, ведь это место моего рождения, самое чистое и праведное место, которое было в моей жизни…

— На подъездах к городу была какая-то охрана?

— Людская нет.

— Что ты имеешь в виду?

— Теперь это проклятое место, там царят духи зла.

— Прямо уж и так? — усомнился Беркли.

— Да. Я с детства хорошо знаю лабиринты шахт, поэтому перед тем, как зайти в город, решил побродить по ним. Так вот — там есть лаборатория, где делаются какие-то ужасные опыты над людьми…

— Допустим. Ты пытался вмешаться?

— Нет, конечно. Я бежал оттуда так быстро как мог.

— И все же решил зайти в город?

— Я думал, что он и шахты не связаны… Хотелось увидеть родной дом.

— Увидел?

— Его снесли… — Пол заплакал. — Но самое плохое не это: они осквернили церковь.

— Ты то же видел черную мессу?

— Нет, я только видел, как из нее вышел человек в черном одеянии, держащий в руках отрезанную человеческую голову. И откуда-то сверху спустилась летающая тарелка. Из нее вышли два страшных зеленых существа. Он поклонился им, отдал голову… И в этот момент мне показалось, что меня заметили…

— Как же тебе удалось спастись?

— Я думаю, что меня сохранил Господь.

— Это точно не могло быть галлюцинацией?

— Я в этом уверен.

— Ты думаешь, что это инопланетяне, те, кого ты видел?

— Я думаю, что это демоны, — серьезно ответил Пол. — Но они могут жить и на других планетах, и приходить в таком виде, в каком их ждут те, кто их призывает и кто им служит.

Два профессора

К профессору Ричмонду, сидевшему со стаканом виски в небольшом баре, подошел Лещинский.

— А, Бронислав, вы и здесь меня нашли? — недовольно посмотрел на него оставшийся без работы ученый.

— Да, мистер Ричмонд, и я должен вам сказать, что судя по всему я во многом был неправ.

— Вот как? — удивился профессор. — Присаживайтесь, расскажете ваши новые мысли. Вам взять виски?

— Наверное… Хотя, что я говорю: конечно, сам закажу и вам себе…

Им принесли бутылку и бутерброды с беконом.

— Видите ли, мистер Ричмонд, начал Лещинский, я всегда считал таких людей как вы мракобесами, позорящими науку…

— Это очень лестно, а я вас считал… Впрочем, на последнем диспуте это было обозначено. Так что же изменилось?

— Дело в том, что я годами занимался наукой ради науки. Меня интересовала чистота эксперимента. Я и не замечал, что в реальности просто принимаю на веру то, что сделали многие исследователи до меня. Мне и в голову не приходило проверить, насколько объективны их выводы, насколько убедительны опыты…

— Неужели это наш диспут произвел такие перемены?

— Нет, конечно, — и Лещинский кратко рассказал о своем разговоре с Гриффином.

— Даже так! — присвистнул Ричмонд. — А я еще обижался на него за то, что он просто отправил меня на пенсию, с содержанием равным зарплате!

— Вы для него враг, которому он по каким-то причинам не может сделать больше зла, чем делает. А я, похоже, оказался в его власти…

— Что же вы намерены предпринять?

— Не знаю даже. Я все тяну с ответом, и чувствую, как атмосфера вокруг меня сгущается. Вчера мне сообщили, что со следующего месяца приостанавливается финансирование моих исследований, сегодня ректор сказал, что на будущий год объявлен новый конкурс на должность заведующего кафедрой антропологии, но я, разумеется, могу принять в нем участие…

— Вам уже невозможно больше тянуть с ответом: эти люди настроены серьезно. Что они от вас требуют?

— Участия в работе какой-то закрытой лаборатории, по их словам правительственной, но я в этом не уверен. Там делаются какие-то опыты над людьми. Но для начала я должен вступить в их клуб и пройти через ритуал посвящения…

Лицо Ричмонда стало необычайно серьезным.

— Вот что я тебе скажу, Бронислав, ни в коем случае не соглашайся на это! Пока ты честно заблуждавшийся ученый, но если ты пойдешь у них на поводу, то превратишь свою жизнь в ад уже на земле!

— То есть это тот случай, когда есть вещи, которые важнее биологического существования, что перечеркивает то, что я доказывал долгие годы?

— Именно так, — подтвердил Ричмонд.

— Что же, наверное, я откажу им, и будь что будет!

Лещинский залпом выпил целый стакан виски и пошел к выходу. Перед самой дверью он обернулся к профессору и сказал:

— Спасибо!

А в это время два человека в черных костюмах сидели в большом автомобиле с тонированными стеклами, стоявшем уже около часа у входа в их бар, и через специальную аппаратуру слушали их разговор. Когда Лещинский вышел, эта машина вдруг резко поехала, сбила его, затем дала задний ход, и переехала сбитого еще два раза. После чего быстро скрылась и вида.

… Когда Ричмонд подбежал к Лещинскому тот был еще жив.

— Вы знаете, я не жалею, что сделал именно такой выбор, — были его последние слова.

Уфолог

Мистер Линс беседовал с новым кандидатом на заведование кафедрой антропологии. Его собеседник — Самуэль Хиггинс — считался помимо прочего крупным специалистом по уфологии.

— Работая у нас, вы сможете узнать об этом намного больше, — вкрадчиво сказал ему Линс.

— Вот как? Ваш университет имеет какие-то наработки? — недоверчиво спросил Хиггинс.

— И вы даже не представляете, до какой степени серьезные! — подтвердил бывший иезуит.

— Вы сможете мне рассказать и показать что-то пока мне неизвестное?

— Не сразу, конечно. Сначала нужно пройти посвящение.

— Так вы просто религиозная секта? — презрительно сморщился Хиггинс. — Прикрываетесь наукой?

— Я бы не спешил с такими выводами. Просто инопланетный разум облечен в неорганические формы, поэтому для общения с ним нужно пройти определенную подготовку.

— Неорганическую? Но я же сам видел тела пришельцев, они были вполне органическими…

— Вот это и будет вашей задачей. Дело в том, что высшим силам космоса на данном этапе нужно, чтобы их считали чем-то похожими на людей. Они вообще принимают тот облик, которого от них ждут. Но некоторые люди могут видеть их подлинный облик, а это мешает реализации их планов. Поэтому ими дано поручение тем, кто их поддерживает на Земле, подготовить доказательства их органического существования. С этой целью у нас существует одна закрытая лаборатория, где мы выводим таких существ, в которых пришельцы потом вселяются и затем покидают их тела во время смерти.

— И из кого вы их выводите?

— Из людей. Вивисекция, эксперименты по мутациям. Полученные особи должны иметь круглую голову, большие глаза, зеленый цвет кожи, в общем ничем на людей не походить.

— А что такое летающие тарелки?

— Настоящим представителям инопланетного разума они не нужны. Они и так легко преодолевают любые расстояния. Это просто иллюзии, которые они легко могут вселять в умы людей. Но, возможно, нам имеет смысл сделать парочку таких тарелок по аналогии с нашими космическими кораблями, напичкать их зелеными мутантами и разбить в паре мест…

— А как же полеты в космос?

— Это делается с целью внушить людям уверенность, что горделивому человеческому разуму все возможно. Это также согласовано с теми, кому мы служим.

— Но, если это все правда, а я почему-то начинаю в это верить, то почему вы не боитесь мне все это рассказать?

— Потому что у вас отсюда два пути: либо на заведование закрытой лабораторией, либо туда же в качестве лабораторного экспоната для эксперимента…

Хиггинс деланно рассмеялся.

— А про кафедру антропологии вы забыли?

— Ах, это… — усмехнулся Линс. — Это такая мелочь, которая совсем ничего не значит. Если вы будете с нами, то у вас будут любые деньги и любые должности, хоть министра. Но вы скоро поймете, что это не главное… Так вы согласны с нами работать?

Хиггинс утвердительно кивнул головой.

Родители Пола

Родители Пола жили в маленьком городке всего в шестидесяти милях от Моуди. Эндрю, всю жизнь отработавший на шахте, получал пенсию, на которую теперь и жили он и его жена, посвятившая жизнь дому и заботе об их четырех детях. Сначала после отъезда из родного города им приходилось несладко: ведь им пришлось оставить и дом и землю — без шахты город потерял источник жизни. Но потом кто-то скупил всю недвижимость и землю в Моуди, ставшем частной собственностью. Как говорили, он купил и шахту, так что ее хозяин — конгрессмен теперь еще и при деньгах. И хотя покупатель и не стремился платить лишнего, вырученных денег у Эндрю и Патриции хватило на то, чтобы приобрести небольшой домик в другом городке неподалеку от родных мест.

Трое их детей жили в разных больших городах: Питер был лейтенантом американской армии и служил в Детройте, Эмма работала журналисткой в какой-то большой газете в Вашингтоне, Том имел свой небольшой бизнес в Нью — Йорке. Лишь от Пола не было вестей.

Патриция часто втайне от мужа плакала, вспоминая непутевого сына. «Наверное, мы что-то ему недодали, раз он предпочел нашей спокойной размеренной жизни полную неожиданностей жизнь этих хиппи…» Эндрю, втайне от жены, также иногда долго сидел, смотря вдаль. Старик думал, мог ли он сделать что-то, чтобы его сын понял тогда, что «правильно» жить лучше и приятнее, чем пытаться бессмысленно идти путем нарушения запретов, лишая себя при этом намного большего, чем их соблюдение. И жив ли сейчас его сын?

Иногда до стариков доходили странные слухи, что в их родном городе, купленном неизвестным чудаком, творятся страшные вещи. Будто бы из людей там делают зеленых монстров, что туда прилетают какие-то инопланетные существа, что грядет новая война с русскими, которая будет происходить уже не на земле, а в космосе…

Патриция ахала, а Эндрю сплевывал и бормотал: «Надо же было так угадить такой замечательный город!» В городке, где они жили теперь, был маленький католический храм. Супруги были постоянными его прихожанами. Католический священник Уильям Блэк часто бывал у них в гостях. Это был невысокий добродушный полный мужчина лет пятидесяти, который не был склонен так просто доверять каким бы то ни было слухам.

— Мало ли что говорят! — неизменно отвечал он на все вопросы Патриции по поводу Моуди. Когда же она сотый раз его спросила, что он об этом думает, отец Уильям ответил: — Думаю, что это не наше дело. И если то, что про этот городок болтают правда, хотя бы на сотую часть, то добавлю: и нам крупно повезло, что это не наше дело!

А вот Пола, о котором ему рассказывал и Эндрю, он очень жалел:

— Надо же придумали: «цветы любви»! Коровьи лепешки греха они, вот, кто они на самом деле есть! Но Бог и их любит! Давайте молиться, и однажды ваш заблудший сын постучит в вашу дверь.

И они молились, и Эндрю, и Патриция, и отец Уильям. Прошли годы. И вот однажды в дверь дома стариков действительно постучал их сын. Они проезжали городок с Ричардом подъезжая к Моуди, и решили попросить воды в одном из стоявших у дороги домов…

Встреча с родителями

… Ричард велел Полу попросить воды в одном из домиков в небольшом городке, когда они подъезжали к Моуди.

— Что-то я опасаюсь пить из местных водоемов, — заявил он.

— А местные жители тебе откуда воду возьмут? — усомнился Пол. — Стоит людей тревожить?

— Мне кажется, что стоит, — сказал следователь непонятно почему уверенный в этом.

Пол постучал. Ему открыл старик, лицо которого показалось до боли знакомым…

— Отец! — закричал вдруг Пол и упал на колени.

Услышавший крик Ричард вышел из машины и подошел к ним. Его спутник стоял на коленях перед стариком и плакал, а тот гладил его рукой по голове… На шум из домика вышла старушка, издавшая не менее громкий вопль, чем ее сын, которого тут же подняла с колен и начала целовать.

— Что случилось? — спросил подошедший Беркли.

— Это мои родители, — сияя от радости, сообщил Пол.

— Вот оно что! — задумчиво сказал следователь. — Давайте зайдем в дом, а то мы привлечем внимание соседей.

Уже в доме он сказал Эндрю:

— Когда соседи спросят вас, что были за крики, вы скажите, что проезжающие мимо остановились попросить у вас еды, но один из них случайно увидел змею и испугался. Вы его успокаивали, а ваша жена, увидев, что незнакомец стоит перед вами на коленях, подумала, что случилось что-то плохое, и тоже закричала…

— А что случилось? — забеспокоилась Патриция.

— Случилось много всего такого, что я не разрешил бы ему встретиться с вами, знай я, что вы живете в этом доме. Но видно судьба вам встретиться. Пол, расскажи сам родителям о своей жизни, но помни, что у нас есть только полчаса. По поводу нашей сегодняшней поездки мы вам ничего не можем сказать, чтобы не подвергать вас опасности.

Эндрю и Патриция со слезами узнали о смерти их внука, но были рады тому, что Пол наконец покаялся, и взялся за ум.

— Приезжай жить к нам, сынок, — плача, попросила Патриция.

— Вряд ли это будет возможно, к сожалению, — сказал Беркли. — Мы должны ехать дальше. Никому не говорите, что видели сына.

— И даже отцу Уильяму? Он так молился, чтобы мы встретились! — всхлипнула Патриция.

— Даже отцу Уильяму, — подтвердил Ричард. — Одного священника, отца Альберта уже убили из-за того, что Пол слишком много ему рассказал!

— Ты виноват в смерти отца Альберта, который тебя крестил? — грозно спросил Эндрю сына.

— Нет, конечно, — ответил Беркли. — Это просто был очень мужественный священник, решившийся на безнадежную борьбу, исход из которой только один — смерть.

— Так и Пол погибнет? — в ужасе спросила Патриция.

— У него есть шансы: ведь он со мной, а меня голыми руками не взять, — весело ответил Беркли. — И дайте нам воды, а то нам еще далеко ехать.

Через десять минут в машину были загружена фляга воды и корзинка с едой.

— Увидимся ли мы еще? — спросила заплаканная Патриция сына.

— Мне этого очень бы хотелось, — ответил он.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мортимер

Мортимер был студентом одного из крупных американских университетов. Его отличали собранность и целеустремленность, желание достичь поставленных жизненных целей. Главной из них было воплощение в жизнь американской мечты: достичь богатства, славы, власти. Все вместе это называлось «профессиональная самореализация».

Он усердно учился, много работал. Но уже на втором курсе понял, что для достижения успеха этого недостаточно. В университете существовало несколько закрытых клубов — в некоторых из них в свое время состояли многие сенаторы и конгрессмены. Только участие в жизни этих клубов, как узнал Мортимер, могло гарантировать будущий успех. Одиночки, конечно, иногда добиваются чего-то в Америке, но это исключения, подтверждающие общее правило: за твоей спиной должна быть мощная корпорация, чтобы ты чего-то стоил.

Попасть в клубы было непросто. Многие увивались вокруг их президентов, умоляя взять их, но получали презрительный отказ. А некоторых приглашали самих. Мортимеру сначала польстило, что его пригласили в самый престижный закрытый студенческий клуб университета. Но когда он узнал, через какие испытания нужно пройти при посвящении в члены клуба, он решил для себя, что лучше пусть не будет никакой «профессиональной самореализации» в будущем, лишь бы не переживать такое сейчас. Посвящаемых истязали, насиловали, заставляли есть собственные экскременты, осквернять христианские святыни и могилы. Только после этого их допускали к посвящению, о сущности которого они могли узнать, только пройдя «первый этап».

Он достаточно жестко сказал об этом президенту клуба Гарри Филипсу. Более того, он начал рассказывать о том, что требуют с желающих вступить в этот элитный клуб другим студентам. Оказалось, что это было неосторожно с его стороны.

Мортимера пригласили в кабинет президента университета мистера Гриффина, где был также один из представителей совета попечителей мистер Линс. Они мягко и вкрадчиво объясняли ему в течение получаса, что Филипс неудачно пошутил. А вот он, Мортимер, распространяя подобные слухи, подрывает авторитет не только университета, но и его выпускников — уважаемых сенаторов, конгрессменов, судей и бизнесменов.

Мортимер сник, он просил прощения, сказал, что почувствовал, что это неправдоподобно, но почему-то поверил.

— Теперь тебя, конечно, уже не примут в клуб, всех членов которого ты так жестоко и несправедливо оскорбил, — сказал в заключение мистер Гриффин. — Но ты можешь закончить университет, и попробовать самостоятельно строить свою карьеру, если скажешь всем тем, кому ты говорил о своих выдумках, что это только выдумки и не более того!

Мортимер обещал, и правда начал разговаривать со всеми, с кем делился своими мыслями о клубе, каким, оказывается, он был дураком. Но один из них, Джимми, сказал ему:

— А вот и нет. Это ты сейчас стал дураком.

— В каком смысле? — удивился Мортимер.

— В таком, что все это правда. Я давно за ними наблюдаю, хочу сделать статью, чтобы Америка знала, кто ей правит. И эти люди еще ругают коммунистов!

— У тебя есть доказательства? — усомнился Мортимер.

— Будут, — подтвердил Джимми. — Пойдем сегодня со мной, ты сам все увидишь.

… Ночью они пришли на кладбище, находившееся в нескольких километрах от города. Спрятавшись в кустах, студенты увидели группу из восьми их ровесников. Они узнали их: это были члены клуба, в который не попал Мортимер. Сейчас он и Джимми с ужасом наблюдали за тем, как их сокурсники разбили крест, раскопали могилу, вытащили из гроба кости, часть из них положили в сумку, а над другими стали читать какие-то заклинания… Мортимера затошнило, а Джимми достал фотоаппарат и сделал несколько снимков.

— Завтра же пойду в редакцию! — заявил он.

Их не заметили, но на другой день Джимми, так и не вернулся из редакции газеты. Куда он исчез? Мортимер отправился в город искать своего нового друга. Он долго бродил в окрестностях и редакции и университета, но все безуспешно. Неожиданно его кто-то окликнул.

Из окна черного лимузина выглядывал улыбающийся мужчина средних лет.

— Молодой человек, мне кажется, что я могу вам помочь, — сказал он.

— Правда? — обрадовался Мортимер и подошел к машине.

В этот момент кто-то сзади накрыл его лицо тряпкой с хлороформом. Очнулся Мортимер уже в багажнике машины, связанным и с заткнутым ртом. Куда его везли, он не знал…

В ящике

… Где-то через час машина остановилась. Мортимера вытащили из багажника и потащили к стоявшему рядом грузовому фургону, внутри которого через открытую дверь был виден большой железный ящик. Юноша попытался убежать, но его сильно ударили по голове, и он потерял сознание.

Очнулся Мортимер в каком-то железном ящике, намного более просторном, чем багажник. Руки и ноги его по — прежнему были связаны, но кляп изо рта вынули, видимо, чтобы он не задохнулся: кислорода здесь не хватало. Судя по всему его везли куда-то в фургоне, который он увидел перед тем как потерять сознание. Осмотревшись, Мортимер увидел, что он здесь не один. Рядом лежал какой-то человек.

— Кто ты? — спросил его юноша.

— Мортимер? — удивленно ответил тот.

— Джимми? Как ты здесь оказался?

— Искал тебя, а потом меня подозвали к машине, накрыли лицо какой-то тряпкой. Очнулся связанный в багажнике какой-то машины, пробовал бежать, меня ударили, теперь оказался здесь…

— А у меня тоже похожая история. Редактор кивал, что все это очень важно, что нужно разоблачить изуверские секты, прячущиеся в университетах под видом клубов. А потом на улице меня подозвали к какой-то машине… Дальше примерно то же самое…

— Куда нас везут?

— Если бы знать!

— Думаешь, нас будут искать?

— Вот это вряд ли. Я из простой семьи, ты тоже, думаю, не сын сенатора.

— Но ведь у нас страна равных для всех прав и возможностей!

— Ты все еще веришь в эту пропаганду?

— Так неужели все это вранье?

— Конечно.

— А в университете нас не будут искать? — с робкой надеждой спросил Мортимер, предвидя ответ.

— Смеешься! Не только не будут искать, но и замнут дело с исчезновением, скажут нашим родственникам, что мы ушли в лагерь хиппи, несмотря на все уговоры, и решили забыть о своих семьях…

— Но это же ужасно!

— Ужасно, согласен, но такова жизнь в этой стране.

— Но нас ведь не убили, значит, мы для чего-то нужны, — нашел новую ниточку надежды Мортимер.

— Я бы этому не радовался. Фашисты тоже не всех убивали: их концлагеря были заполнены теми, применение кому они находили. Не думаю, что из нас сварят мыло: это экономически нецелесообразно, учитывая те вложения, которые они уже сделали в наше похищение и транспортировку. Скорее всего, речь идет о каких-то запрещенных опытах…

— Как ты можешь так шутить?!

— А я и не шучу, — грустно сказал Джимми.

… Их везли несколько дней, друзья изнывали от голода и жажды, в туалет их также не выводили. Наконец дверь ящика открылась; Мортимер и Джимми чуть не потеряли сознание от потока свежего воздуха. До того как их куда-то поволокли, они увидели, что их привезли на какую-то заброшенную шахту…

Зеленые человечки

Уже через несколько десятков метров от входа шахта начала приобретать совсем иной вид. Стены, пол и потолок были выровнены, а еще дальше появились помещения, зайдя в которые можно было подумать, что вы попали в какую-то лабораторию.

Студентов, наконец, развязали, заставили раздеться и вымыли из шланга бьющей с сильным напором водой. Бежать после такой дороги они уже не смогли бы. Им дали воду и немного бульона, в который видимо было подмешано снотворное, потому что очнулись они через несколько часов в какой-то новой комнате.

Мортимер и Джимми были привязаны к кроватям, им поставили капельницы с каким-то зеленоватым раствором. Кроме того, видимо, им сделали какие-то инъекции на лице, потому что юноши физически чувствовали, как расширились их глаза, и вообще с лицами творится что-то не то.

— Мортимер, — тихо спросил Джимми, — тебе не кажется, что нам ввели еще что-то, подавляющее волю к сопротивлению?

— Кажется, — ответил ему друг. Сил бороться у него не было.

… Процедуры продолжались изо дня в день, студентам было уже безразлично, что с ними происходит, как они выглядят. А уже через месяц их было невозможно узнать. Цвет кожи из-за постоянно вводимого раствора стал зеленым, лица и фигуры из-за варварских пластических операций перестали напоминать человеческие. И при этом не было никаких чувств или эмоций: сильные психотропные препараты полностью раздавили их личности. Их уже не связывали, хорошо кормили, но юноши даже не замечали этого.

Однажды Мортимера и Джимми опять куда-то повезли. Перед этим их одели в блестящие комбинезоны. Их привезли в пустынное место милях в двадцати от шахты, где стояла какая-то машина, похожая на космический корабль, каким его показывал в это время американский кинематограф.

Студентов поместили на корабль, затем наглухо закрыли за ними дверь. Через какое-то время раздался взрыв…

А уже через несколько дней все американские газеты писали о том, что в одной из американских пустынь потерпел крушение инопланетный космический корабль. Найдены тела двух инопланетян, очень похожие на человеческие…

Доктор Хуберт

Хуберт был специалист по нетрадиционной медицине — так его назвали бы сегодня. В Америке 1960–х его называли проще — шарлатан. Он изучал Каббалу и Талмуд, занимался астрологией и алхимией, поисками философского камня и голема, пытался в пробирке создать гомункула, и все свои опыты пытался представить широкой общественности, как новое слово науки, которой для того чтобы сделать качественно новый шаг вперед, нужно вернуться к тому, что было известно уже многие века назад, а сейчас забыто.

Хуберт подвергался насмешкам, нигде не мог найти себе работу. Хотя он и имел докторские степени по химии и биологии и магистерскую по астрономии. Но однажды его заметил мистер Линс, и жизнь Хуберта обрела новый смысл.

— Надо признать, что создание гомункулусов или Франкенштейнов из ничего — это всего лишь фантастика, — мягко, но зловеще говорил мистер Линс. — Но вот создание их из обычных людей — это вполне реальная вещь!

— Не уверен, что это невозможно. А ваше предложение — какой в этом интерес? — спросил Хуберт.

— Вижу творческого человека, — засмеялся Линс. — Поверь: интереса у тебя будет предостаточно! Я не говорю уже про материальную составляющую…

— Она для меня менее интересна…

— Это еще лучше! Итак, вы готовы возглавить закрытую лабораторию по переделыванию людей в гуманоидов?

— Смысл?

— Я объясню это позже… Спрошу так: если смысл есть, моральная сторона вопроса вас не смущает?

— Нет, тот, кто обладает тайными знаниями, находится по другую сторону добра и зла.

— Превосходно! Тогда смысл непременно найдется!

Они проговорили около часа тогда. В результате Хуберт с десятью помощниками перебрался на заброшенный рудник неподалеку от Моуди. Под его руководством, силами латиноамериканцев, ни один из которых по окончании работ не вернулся домой, бывший рудник был реконструирован в огромную лабораторию.

Земли вокруг, рудник и все, что осталось от города Моуди, купил мистер Линс. Бывшая католическая церковь стала местом зловещих ритуалов.

Мортимер и Джимми стали первыми экспериментами доктора Хуберта по переделыванию людей в то, чем хотел их видеть его хозяин. Знаний Хуберта по естественным наукам и оккультизму оказалось достаточно, чтобы у него все получилось. Когда же все газеты Америки писали о найденных пришельцах, мистер Линс пришел к Хуберту и спросил:

— Ты справился блестяще, они даже не подумали, что это обычные люди. Как тебя наградить?

— Придумай работу поинтереснее, и подскажи, как ее сделать, — ответил Хуберт.

Линс засмеялся:

— С чего ты взял, что я знаю, что-то, что неизвестно тебе?

— Мы оба многое знаем, но ты больше.

— Хорошо, что ты это признаешь. Думаю, что наше сотрудничество будет долгим и взаимоприятным, — довольно сказал мистер Линс.

Социолог

Профессор социологии мистер Хупер сидел в кабинете президента университета Гриффина и курил сигару, небрежно потягивая виски из большого стакана. Он был едва ли не единственным из преподавателей, кто мог себе позволить так вести в этом кабинете. И этому было простое объяснение: в «другой» иерархии Хупер был выше, чем Гриффин. На их тайных собраниях он иногда даже заменял Линса. С президентом университета профессор социологии регулярно встречался для определения стратегии их дальнейшей деятельности, потому что именно университету принадлежала ведущая роль в воплощении жизнь его планов. Сегодня темой разговора был кинематограф.

— Вы не представляете даже, сколько мы сможем из этого выжать! То, что снимается сегодня — просто смешные вещи по сравнению с тем, что будет снято! Мы покажем всю дрянь, всю гадость, которая есть в стране, и приучим народ считать, что это норма. Порнография заменит любовь, животный страх и ненависть к другим — смелость и самопожертвование. Мы приучим людей равнодушно смотреть на страдания на экране, держа стакан пепси в руках, а потом они также равнодушно будут взирать и на страдания тех, кто рядом с ними, — возбужденно говорил Хупер.

— Над этим мы уже работаем, — заметил Гриффин.

— Это пока еще ничто, по сравнению с тем, что предстоит сделать. Мы вселим в людей ощущение того, что жуть, против которой нет никакой защиты, совсем рядом с ними. Она и в мегаполисах и в маленьких городках, любой случайный прохожий или дружелюбный с виду сосед может оказаться страшным маньяком. Мириады разных сил зла живут рядом, не оставляя для человека места на земле. И для того, чтобы вбить это в сознание людей мы снимем сотни, тысячи фильмов! Мы изменим и понятие геройства. Новые герои не будут чисто положительными людьми: они будут разрушать не меньше, чем те, против кого они будут бороться. Мы создадим множество фантастических картин, которые приучат людей к мысли, что земля всего лишь песчинка во вселенной, а цена человеческой личности — нулевая. Мы приучим сознание зрителей к существованию множества более развитых цивилизаций, чем человеческая; приучим их к мысли, что само по себе человечество и не имеет особой ценности, важны только шкурные интересы конкретной особи…

— Я всегда с интересом слушаю ваши планы, но выдумаете, что все это скоро будет реализовано?

— Думаю, что через полсотни лет нам удастся создать общество потребления, имеющее в избытке «хлеб и зрелища», общество, где все будет поставлено на службу самым низменным инстинктам, которые будут объявлены неотъемлемыми правами личности.

— А что будет потом?

— Потом? Разрушив человеческую личность, как моральную единицу, мы уничтожим церкви и все традиционные религии, как организации, и мы создадим новую религию, во главе которой станет глава единственного всемирного государства, которого мы ждем, и которому последователи этой религии и будут поклоняться. Но не будем обманываться: возможно впереди нас еще ждет третья мировая война.

— Но разве мы и так не думаем, как решить проблему перенаселения? — небрежно спросил Гриффин.

— Вы зря на это так просто смотрите, — недовольно сказал Хупер. — Война может перевернуть все наши планы.

— Они отложатся на какое-то время, только и всего…

— Отложатся! Они уже свыше тысячи лет все откладываются — только у нашей организации! Нельзя благодушествовать! — страстно воскликнул Хупер. Потом вдруг успокоился, посмотрел на Гриффина и сказал: — Не будем о грустном. Вот посмотрите, что вызвал в умах людей наш эксперимент в Моуди.

И он разложил перед президентом университета листки из черной папки. Диаграммы, выдержки из статей, интервью говорили о том, что Америка, узнав о найденных пришельцах, испытала настоящий шок.

Эндрю и Патриция

На следующий день после Пола и мистера Беркли Эндрю и Патрицию посетили другие люди — три мужчины в черных костюмах и темных очках, которые судя по всему, шли за следователем и бывшим хиппи по пятам, но отставали на день. Главный из них — мистер Энд — предъявил хозяевам удостоверение агента ФБР.

— Вы давно видели своего сына?

Эндрю колебался, но Патриция, как честная американка, не могла лгать представителю федеральной государственной власти:

— Вчера. Он был здесь с другом, странным человеком…

— Они что-то рассказывали вам?

— Пол рассказывал о жизни, что умерли все, кого он любил, — вставил Эндрю.

— Вот как? А зачем он приехал к вам?

— Просто случайно попросил воды, а потом узнал меня, — продолжал старик.

— Он обещал вернуться?

— Нет, сказал, что это невозможно.

— Говорил, куда направляется сейчас?

— Сказал, что нам нельзя этого знать. А что, собственно говоря, случилось?

— Дело в том, что ваш сын из-за употребления ЛСД и наркотиков сошел с ума. Ему мерещится всякая чушь, но он бывает иногда убедительным. Его подозревают в убийстве священника. А его спутник — полицейский, который, видимо, попал под влияние фантазий Пола, похитил вашего сына из психиатрической клиники. Они очень опасны: вы чудом остались живы. Им могло примерещиться, что вы пришельцы из космоса, и вашей жизни пришел бы конец.

Патриция расплакалась, Эндрю сжал губы. Как честные простые американцы они привыкли верить тому, что говорят представители государства, даже когда эти вещи и неприятно слышать.

— Что же с ним будет? — в слезах спросила несчастная мать.

— Скорее всего, он будет доживать свой век в закрытой психиатрической клинике, без права свиданий.

Патриция разрыдалась, Эндрю обнял ее, но сам качался под ударом того, что ему рассказали.

— Благодарю, что ответили на все вопросы. Вы даже не представляете, насколько это лучше для вас, — сказал на прощание агент Энд.

Когда машина отъехала от дома, он обернулся к своим спутникам:

— Ликвидировать стариков не имеет смысла, они ничего не знают, и полностью мне поверили. Думаю, что они уже и не рады неожиданной встрече с сыном.

— Куда дальше? — спросил его агент Фрост.

— В Моуди, куда же еще! Основная задача остается прежней — ликвидировать Беркли и взять живым Пола.

… Эндрю и Патриция еще долго стояли на крыльце, держась за руки.

— Лучше бы уж нам и не знать ничего о нем, — грустно сказала старушка.

— Зачем ты так говоришь? — возразил муж. — Есть надежда, что это не он убил отца Альберта. И мы пока будем верить в это. А за остальные ошибки жизни Пол уже расплатился. Даже если он тяжело болен — это же не повод отказываться от сына.

— Ты прав, дорогой, — вздохнула Патриция и положила голову на грудь мужа.

В бывшей шахте

Ричард и Пол оставили машину в нескольких милях от Моуди, спрятав ее в заросшем зеленью овраге. После этого они направились к шахте.

— Ты хорошо знаешь ее внутреннее расположение? — поинтересовался Беркли.

— Мальчишкой я много лазил внутри, — ответил Пол.

— Они могли там все и изменить внутри, — задумчиво проговорил Ричард.

— Да, изменили кое-что, ведь они же сделали подземную лабораторию… Но думаю, что разберемся.

В шахту было три входа. Один из них основной был закрыт массивной железной дверью с табличкой «Частная собственность. Вход запрещен». Когда Пол приходил сюда первый раз, эта дверь была открыта, и он по беспечности имел неосторожность в нее зайти и походить по шахте…

Второй был заложен кирпичной стеной метровой ширины. А вот про третий вход, знакомый Полу с детства, новые хозяева шахты, похоже, ничего не знали. Начинался он как чья-то узкая нора, но дальше все больше расширялся. Друзья без всяких препятствий вошли в узкий коридорчик, но через сотню метров оказались в тупике.

— Ничего не понимаю, здесь раньше была пещера, — удивился Пол.

Но более внимательный Беркли увидел, что стена, в которую они уперлись слишком ровная для горной породы. Он постучал по ней рукой. Оказалось, что это покрашенная под цвет породы перегородка из легкого материала в несколько дюймов толщиной.

— Как они не побоялись сделать такую тонкую стену? — изумленно спросил Пол, когда Ричард одним ударом ноги пробил в ней дыру достаточную для того, чтобы друзья могли пройти.

— Они же не знали о третьем входе, а более толстая перегородка требует больших затрат. Что-что, а денежки эти ребята умеют считать!

За перегородкой оказалась пустая комната с двумя увешанными приспособлениями кроватями.

— Вот здесь я видел тех несчастных! — воскликнул Пол.

— Значит недалеко за этой дверью выход? — поинтересовался Ричард.

— Нет, я долго тогда бродил здесь. Охраны тогда не было, только один мертвецки пьяный мужик в белом халате.

— То есть тебя заметили не здесь?

— Нет, около храма.

— Как же ты смог от них убежать?

— Не знаю, у меня был мотоцикл…

— Мотоцикл?! — засмеялся Ричард. — Да, это действительно меняет дело.

В этот момент дверь в комнату приоткрылась, и в нее вошел человек в белом халате. Он изумленно уставился на Беркли и Пола. Ричард воспользовался этим секундным промедлением, и оглушил его резким ударом кулака.

— Поговорим с ним на свежем воздухе, — решил он.

Мужчина в белом халате оказался грузным, и тащить его было непросто. А под конец его вообще едва удалось протиснуть сквозь узкий выход из шахты.

— Заткнем-ка мы этот просвет камнем, ведь нас наверняка сейчас будут искать, — сказал Ричард, и через минуту поверх того, что казалось норой лежал большой валун, так что ни снаружи ни изнутри никто не подумал бы, что здесь находится еще один вход в подземную лабораторию.

— А теперь, мистер, — обратился Беркли к начинавшему приходить в себя человеку в белом халате, — вы ответите мне на несколько вопросов.

Следователь — супермен

Доктор Хуберт лишь криво усмехнулся в ответ на угрозы Ричарда:

— Ты думаешь, что возможно напугать меня? Меня, который…

— Думаю, что да! — заявил Беркли, нанося ему сильный удар в солнечное сплетение. — Сколько сейчас людей в шахте?

— Достаточно, чтобы поймать вас и доставить ко мне на операционный стол! О, я сделаю из вас обоих отличных зеленых гуманоидов! — зловеще прошептал Хуберт, преодолевая боль.

— Так значит все это правда, вы их делаете? — испуганно спросил Пол, который надеялся в глубине души, что в прошлый раз ему все померещилось.

— Не просто делаю. Я и из вас их сделаю, — уже спокойно сказал доктор, думая, что ему удалось настолько напугать своих противников, что они уже в его власти.

— А вот это вряд ли! — спокойно заявил Ричард. — Думаю, что руками ты уже не сможешь работать!

— В каком смысле? — удивился Хуберт, пораженный, что кто-то смеет ему противоречить.

— В прямом, — ответил следователь и, внезапно схватив валявшийся рядом большой камень, нанес Хуберту сильные удары сначала по одной, а потом по другой руке, превратив их в кровавую кашу.

Доктор взвыл и, изрыгая тысячи проклятий, начал придумывать каким пыткам он подвергнет того, кто посмел его изувечить.

— Пожалуй и головой ты больше не сможешь работать, ты не правильно ей пользуешься! — сделал вывод Беркли, и следующим ударом камня проломил Хуберту голову.

Затем он посмотрел на оцепеневшего Пола, и ответил на застывший в его глазах немой вопрос:

— Ну да, такие вот в Америке супергерои, не очень добрые, что поделать!

Потом он отвалил камень и сказал:

— Толку от этого не добились, полезли обратно!

В этот самый миг из шахты показалась голова охранника, который не мог понять, кто проломил стену в лаборатории и куда исчез доктор Хуберт, и только сейчас, увидев свет, начал строить какие-то предложения. Но его умозаключения прервал Беркли выстрелом в голову. Застреленный заткнул собой выход, а за ним лезли еще не менее двух людей, как можно было понять по их озабоченным голосам, слышавшимся снизу.

— Давай-ка отойдем, — скомандовал Ричард Полу.

Они отошли как раз вовремя, потому что и с другой стороны к ним бежали двое людей в военной форме. Обоих их Беркли удалось застрелить из пистолета, а тех, кто, наконец, вытолкнув убитого из входа шахты показался на поверхности, он застрелил у взятого у одного из застреленных им автомата.

— Ричард, ты уверен, что все это хорошо, что ты делаешь? — робко сказал Пол, который в этом не был так уверен.

— На все сто, — подтвердил Беркли и, вытащив у одного из убитых из-за пояса связку гранат, направился к главному входу в шахту.

Ими ему удалось взорвать дверь и засыпать проход в шахту на полметра вперед.

— А теперь нам нужно убираться отсюда, — скомандовал Ричард. — Сейчас сюда приедут ребята намного серьезнее этих.

— И ради чего все это? Чего мы добились? — грустно спросил Пол.

— Как чего? — удивился следователь. — Отомстили за отца Альберта, за твой город, и за тебя! Но давай пошевеливайся, нам некогда сопли жевать!

… Через час мистер Линс уже знал о происшедшем. В это время он был в кабинете у президента университета.

— Ну вот и как мне не верить нашим хозяевам, мистер Гриффин? — задумчиво сказал он, выслушав сообщение. — Неделю назад они велели мне найти нового заведующего лабораторией. Я договорился с Хиггинсом, но спросил, что будет с Хубертом. Хозяева сказали, что они заберут его. И вот это сбылось… И еще они сказали, что придется потратиться на восстановление лаборатории после некоторого неприятного происшествия, которое в целом будет на пользу нашему делу. И разве это не так? Теперь Ричард и Пол — преступники — изгои, убившие много людей, до смерти замучившие видного ученого. Чьи симпатии теперь будут на их стороне, когда все газеты напишут об этом? Электрический стул все будут считать очень мягким наказанием по отношению к ним. И кто теперь будет сомневаться в том, что именно Пол убил католического священника?

Ответный удар

Пол не был так оптимистично настроен, как Ричард, считавший, что напугал врагов своим эффектным нападением, и впереди победа.

— Ты отдал нас им во власть! — грустно повторял он.

А Беркли лишь смеялся. Но вскоре все газеты пестрели их фотографиями со статьями о том, как два страшных преступника — маньяка убили сначала католического священника, а потом разгромили секретную правительственную лабораторию, замаскированную под частные владения и зверски убили ученого, мировое светило, чья жизнь так нелепо оборвалась под ударами камня, которым изуверы сокрушали его тело. Еще пять солдат федеральной армии убиты — фотографии их жен и детей публиковались в тех же газетах.

Ричарда, у которого не было ни семьи, ни друзей, как и подобает «герою — одиночке» и то проняло. А что говорить про Пола, который прочитал интервью, взятое у его матери, в котором она говорит, что жалеет, что у нее есть такой сын! «Мне показалось, что он исправился, но оказалось, что он стал еще тысячекратно хуже, чем тогда, когда просто пил и предавался разврату в лагерях хиппи», — так было написано в газете.

Их постоянно показывали по телевизору, на них шла настоящая охота. Однако Ричарду удавалось уходить от преследователей, находя каждый раз новое пристанище.

— Может быть нам стоит сдаться? — однажды спросил Пол. — Мне кажется, что мы проиграли эту войну.

— Сдаться? — остервенело спросил Беркли, и сильно ударил его кулаком в лицо так, что Пол упал и чуть не потерял сознание. — Чтобы я не слышал больше такой упадочнической чуши, не то я сам тебя пристрелю!

Но по их следу шел агент ФБР мистер Энд с двумя помощниками, который ни в чем не уступал Беркли. Наконец, они их настигли. Ричарду удалось ранить одного из спутников агента, но при этом самому ему прострелили голову, и он потерял сознание.

Когда он очнулся, то увидел связанного Пола, а над собой мистера Энда с большим пистолетом.

— Думаю, что надо поступить с тобой, как ты поступил с доктором Хубертом, — задумчиво сказал он Беркли. — Больше ты не сможешь никого ударить?

— Почему? — испуганно прошептал Ричард, предвидя ответ.

— Поэтому, — ответил агент и четыре раза выстрелил разрывными пулями.

Страшная боль обожгла тело бывшего следователя. У него больше не было ни ступней ног, ни кистей рук.

— А рана в голову мала, — задумчиво продолжал Энд. — Но электрический стул это исправит.

Беркли был доставлен ими в специальную тюрьму ФБР, где никто не задавал глупых вопросов о том, что случилось с руками и ногами арестованного, а Пола возвратили в психиатрическую клинику доктора Хайда.

Отец Уильям Блэк

К удивлению Эндрю и Патриции отец Уильям не спешил поддержать всеобщее единодушное осуждение их непутевого сына, в одночасье ставшего одним из самых известных маньяков в Америке.

— Что-то здесь не сходится, — сказал им священник. — И я попробую выяснить что.

Он зачитывался рассказами Г. К. Честертона про отца Брауна, и в глубине души тоже хотел быть таким же пастырем, для которого не существует никаких загадок. Но, проанализировав все данные, которые удалось собрать о шахте, городе Моуди и всем, что с этим связано, Блэк понял то, что дело слишком серьезное, чтобы в нем мог что-то изменить такой привязанный к земным интересам человек, как он.

— Пол попал в эпицентр каких-то очень странных и страшных событий, — сказал отец Уильям Эндрю. — Я, наверное, не смогу вникнуть в их суть. Но у меня есть один друг — священник Православной Церкви в Америке. Он живет в пятистах километрах от нас. Пожалуй, я к нему съезжу.

И на другой день Блэк отправился путь. В дороге ему казалось, что за ним следит какой-то странный тип в черном костюме, однако он посчитал это игрой воображения. До дома его друга отца Николая, жившего в стороне от людей в маленьком доме, нужно было около трех миль идти пешком. «Сейчас я и увижу, действительно ли за мной следят!» — подумал отец Уильям, и уверенно зашагал по свободной от машин и путников дороге. За ним столь же уверенно пошел и вызвавший его подозрения человек, держась, однако, при этом немного в стороне. Где-то через милю он выхватил пистолет, направил его в сторону священника… Отец Уильям увидел это. Бежать было некуда. Он спокойно встал и начал молиться. Вдруг лицо человека с пистолетом исказилось страхом, как будто он увидел что-то необычайно ужасное. Бросив оружие, мужчина бросился бежать.

А священник уже без происшествий дошел до дома своего давнего друга — старого уже человека, в возрасте тридцати лет эмигрировавшего в Америку из Советской России ближе к концу гражданской войны.

Отец Николай ждал его на крыльце.

— Я молился сейчас за тебя, — без обычных приветствий сказал он. — Облако демонов кружилось над дорогой, они вели человека, который должен был тебя застрелить. Но ангел света всех их разогнал. Мне известно, зачем ты приехал. Идем в дом, это очень серьезный и сложный разговор.

Отец Уильям, как всегда пораженный необычайными способностями своего друга, зашел за ним в его жилище — небольшой домик из комнаты и кухни с удобствами во дворе. Протоиерей Николай пригласил его за стол, на котором стоял горячий самовар и тарелка с кусковым сахаром и сухарями.

— Давай попьем чайку, — сказал он. — Тебе нужно успокоиться после пережитого.

Протоиерей Николай

Протоиерей Николай после тех ужасов, которые увидел в России во время гражданской войны, связанных и со смертью всех членов его семьи, очень изменился. Молодой священник был в ведомстве военного духовенства, последнее время в России он служил военным священником в войсках Врангеля. Затем эмиграция с ее тяготами, сменами стран. Последним его пристанищем стала Америка.

Его не хотели сюда пускать какие-то силы, хотя внешне это никак и не проявлялось, отец Николай просто физически это чувствовал. Но что-то не дало им ему помешать. Священник поселился в маленьком городке среди сотен других русских эмигрантов. Из небольшого сарая, на который они едва наскребли все вместе деньги, они сделали православный храм. С благословения местного православного епископа протоиерей Николай начал служить в нем. На жизнь он зарабатывал плетением корзин, изготовлением деревянной посуды, потому что службы в храме не приносили ему никакого дохода.

За несколько десятков лет удалось вместо сарая построить настоящий небольшой деревянный храм. Когда отцу Николаю исполнилось семьдесят, он попросил епископа рукоположить одного из его прихожан — двадцатипятилетнего Семена в сан священника, а сам переехал в маленький заброшенный дом в нескольких милях от городка, где стал проводить время в молитве. Но каждое воскресенье и в большие праздники, протоиерей Николай неизменно приходил в храм, хотя пешеходные переходы и давались ему нелегко.

После тех ужасов, которые ему пришлось увидеть во время гражданской войны, он ко всему относился спокойно, но всегда уговаривал людей не делать тот или иной грех: «Вы не представляете, какой страшный механизм разрушения включаете этим своим поступком», — были его обычные слова.

С отцом Блэком они познакомились случайно, когда тот, путешествуя по Америке, заехал в городок, где был приход отца Николая, и решил зайти в православный храм. Там они и познакомились. Оба искренне верующих священника были не из тех, кто считает, что все, кто не принадлежит к их церкви, непременно будет гореть в аду. Среди все более уверенно прокладывавшего себе дорогу в душах людей зла, они считали, что все христиане должны держаться друг друга. Но при этом какие-либо совместные богослужебные действия оба считали недопустимыми. Они нечасто встречались: их разделяло пятьсот километров. Но отец Уильям всегда чувствовал молитвенную поддержку отца Николая — человека, все более отходящего от земных интересов. Сейчас, сидя с ним за столом с чашкой горячего чая, Блэк думал, что более нереально: то, что произошло с ним на дороге, или то, что человек, видящий сквозь пространство, своей молитвой меняющий ход событий, так спокойно сидит с ним за чашкой чая…

— Не нужно забивать себе голову этой ерундой, — неожиданно спокойно сказал ему протоиерей Николай. — Нужно думать не о феноменальных способностях, а о том, что мы можем сделать в этой ситуации, и от чего мы готовы отказаться ради этого.

Отец Уильям вопросительно посмотрел на него.

— Ты пожертвовал уже тем, что съездил ко мне, — продолжал отец Николай, — и перенес эту неприятную ситуацию в дороге. Большего от тебя я просить не буду…

— Но что ты хочешь делать?

— Я должен поехать в Моуди, и отслужить специальный молебен в оскверненной церкви, — спокойно сказал отец Николай.

При этих его словах земля под их домом зашаталась.

— Разве здесь бывают землетрясения? — удивленно спросил отец Уильям.

— Нет, — спокойно ответил отец Николай.

— Так что это было?

— Маленькая демонстрация того, что будет в Моуди, из-за чего тебе нельзя туда ехать. Но у меня там найдется помощник…

— Кто же? — заинтересовался Блэк.

— Отец Альберт.

— Но он же убит…

— У Бога все живы, ты разве забыл об этом! — укоризненно сказал протоиерей Николай.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Снова у доктора Хайда

В этот раз доктор Хайд уже не держал Пола привязанным к кровати. Он видел, что его воля во многом сломлена недавними событиями, и поэтому предпочитал закрепить победу над ней посредство сеансов психоанализа. Доктор часами говорил с пациентом, трактуя затем самые случайные обрывки мыслей и воспоминаний так, что у Пола волосы дыбом на голове вставали.

Если верить Хайду, то именно Пол, а не Беркли убил всех людей, а до этого отца Альберта. Но его сознание, сформировавшееся в католической среде, не смогло вместить осознания этого ужаса. Поэтому реальность заместилась фантазией о том, что все это сделал не он, а кто-то другой.

— Вы очень больны, мой друг, — с притворной доброжелательностью говорил Хайд, — ваша неосознанная агрессия, помноженная на ваши злоупотребления психотропными веществами, принимает самые ужасные и причудливые формы. Вы должны согласиться, что за пределами закрытой психиатрической клиники представляете опасность для окружающих.

И Пол начинал думать, что, возможно, это и правда… Он был в той же комнате, что и в прошлый раз, но не будучи привязан к кровати, получающий хорошее питание и не ограниченный в посещении туалета, иногда думал, что в сущности свободен…

— Какое мое будущее? — спросил он однажды доктора Хайда.

— О, теперь, когда появились надежды на ваше выздоровление, оно непредсказуемо. Через некоторое время с вами встретится один человек, который хотел бы помочь вам начать новую жизнь.

И действительно через две недели к Полу пришел мистер Линс. Он еще более вкрадчиво, чем Хайд говорил о тех возможностях, которые откроются перед Полом после его выздоровления. Но для того, чтобы выздороветь, необходимо понять, что плохо совсем не то, что в свое время так ужаснуло его в Моуди. Это и есть норма, это та реальность, в которой Пол должен научиться жить, если он желает стать здоровым, полноценным членом общества. А плохо — то, что они с Беркли натворили.

Пока мистер Линс говорил гипнотизирующим тоном, подавляющим волю к сопротивлению, Пол вдруг явственно увидел отца Альберта, который молился за него. И тут же увидел страшного демона, говорившего ртом Линса.

— Ричард поступил неправильно, и он за это наказан. Но то, что делаете вы — намного страшнее! — сказал он вслух главе тайного клуба.

И мистер Линс сразу изменился. Он сделался холодным и отстраненным, и ничего не говоря, вышел из комнаты.

— У него опять начались галлюцинации, — небрежно сказал он Хайду в коридоре. — Учитывая их опасный характер, возможно, будет правильно сделать ему лоботомию.

Ричард

А Ричард, лишившись всего, что по его мнению, делало человека супергероем — фактически без рук и без ног, с пулей в голове и постоянными болями — начал задумываться о том, правильно ли он жил до этого. Он думал, что одному герою возможно изменить всю несправедливость, которая есть в Америке, что этот герой имеет право на многие вещи, на которые не имеют права другие, и что таким героем вполне может быть сам Ричард.

Теперь, став инвалидом, Беркли видел, что заблуждался. Не имея больше возможностей физически влиять на изменение мира, в каменном мешке в секретной тюрьме, он вдруг понял, что есть большие и более значимые силы, чем человеческие. В детстве мать водила его в католический храм, Ричарду там все нравилось. Но его родителей убили, когда Дику было всего четырнадцать. Тогда он не то чтобы разочаровался в христианстве, но решил, что это красивое учение не имеет непосредственного отношения к реальной жизни. «Реальная жизнь» — это постоянная борьба и война, за лучшее будущее. При этом в глубине души было осознание того, что у постоянно борющегося и воюющего, «лучшего будущего» быть не может…

Но пока Ричард был здоров и полон сил, он гнал прочь от себя эти мысли. Ему все казалось, что с помощью своих талантов бойца он прекратит, наконец, несправедливость и хаос окружающего мира. Особенно задело его убийство отца Альберта. Что-то тронуло его душу в мирном выражении лица убитого священника, и Беркли решил во что бы то ни стало докопаться до истины. А потом, освободив Пола, он решил, что сможет разрушить эту систему зла…

«Чего же мне не хватало? Почему у меня ничего не получилось?» — сам себе задал вопрос Ричард. И неожиданно для себя, услышал в своей голове ответ: «Смирения».

… И все встало на место. Дик, как в детстве, почувствовал себя маленьким и беззащитным, и впервые за долгие годы обратился с молитвой ко Христу. В ней он просил прощения за то, что не так прожил жизнь, как должен был бы, и просил сил, чтобы достойно перенести те испытания, которые на него обрушились.

Во время молитвы спокойствие сошло на его душу, впервые за последние месяцы Ричард спокойно заснул. Во сне ему явился отец Альберт, который сказал, что его покаяние принято Богом, и Дику будет через какое-то время дан новый шанс правильно построить свою жизнь. Но никогда больше он не должен бездумно относиться к чужой жизни. «Я навсегда останусь калекой?» — задал Ричард волновавший его вопрос. «Посмотрим», — ответил отец Альберт.

… Беркли проснулся с живущей в его душе новой надеждой. Он искренне поверил, что для него все еще не кончено.

Мистер Гриффин

Президент университета мистер Гриффин сидел в своем огромном кабинете и удовлетворенно смотрел на врученное ему вчера мистером Линсом удостоверение, выгравированное на золотой табличке, украшенной по краям алмазами. Этот документ подтверждал, что Гриффин после смерти его физического тела становится владельцем огромной виллы на Венере, с большим земельным участком и властелином огромной страны на этой планете с миллионами подданных, с правом карать и миловать. Богатство его будет неограниченно, а власть безмерна.

Сам же он станет духом, подобным тем, которые являлись им с Линсом и другим избранным во время их тайных ритуалов. Он будет наводить ужас и трепет не только на свою страну, безраздельным владыкой которой ему предстоит быть, но и на другие страны, а, может быть, даже на другие планеты.

У него не будет больше тех ограничений, которое несет с собой его телесность. Старость и болезни, так угнетающие Гриффина сейчас, останутся просто забавным воспоминанием. И все это наступит, стоит лишь перешагнуть порог вечности — так сказал мистер Линс, и так значится на золотой, украшенной драгоценными камнями, пластине…

«Стоит ли оттягивать этот момент?» — подумал Гриффин. В его сознании пронеслись воспоминания о рассказах о крупных римских сановниках, в теплом бассейне вскрывающих себе вены и безболезненно идущих навстречу смерти…

В помещении, дверь в которое вела из кабинета президента университета, был подходящий для его замысла бассейн. Гриффин разделся, не спеша спустился в теплую воду, полоснул себе лезвием по венам и стал ждать…

То, что с ним случилось, было совсем не тем, что он ожидал. Смерть оказалась болезненной и страшной; духи, которых он считал подчиненными себе уже много лет, оказывается, все эти годы мечтали о том, как будут мучить Гриффина за то, что он имел наглость приказывать им и считать себя их хозяином. Впереди разверзалась бездна, из которой нет возврата, и погружение в которую чем дальше, тем страшнее… Несчастный попробовал остановить кровь и смерть; он пошел к телефону, чтобы вызвать врача… Но было уже поздно.

Через несколько часов мистер Линс, которому сообщили о смерти мистера Гриффина, найденного голым со вскрытыми венами в луже крови посреди своего кабинета, не спеша забрал золотую табличку и злорадно посмотрел на тело компаньона:

— Нельзя быть настолько легковерным!

… Новым президентом университета стал мистер Линс.

Разговор о монашестве

Отец Уильям остался на несколько дней погостить у отца Николая, который сказал, что возможно это последний раз, когда они могут так не спеша пообщаться. Друзья говорили часами, и о том, что католику хотелось бы пойти вместе с православным в Моуди, и чем это может ему грозить, и о разнице традиций. Зашел разговор и о монашестве:

— У вас в православии ведь нет обязательного целибата для священников, но ты не женат. Ты монах? — спросил Блэк.

— Нет, мои жена и дети погибли в России в гражданскую войну, теперь я один, — просто ответил тот.

— Прости… А я францисканец.

— Францисканцы много сделали недоброго в истории этой страны, — грустно сказал протоиерей Николай. — Сан — Франциско, основанный в 18 веке, как миссия, на деле стал еще одним центром борьбы с коренным населением, его уничтожения и эксплуатации. Это ужасно, когда для достижения политических и экономических целей прикрываются христианскими лозунгами!

— А что такое монашество на твой взгляд? — спросил отец Уильям.

— На мой? Я ведь не монах… Могу сказать только, что для раннего христианства монашество было не актуально: почти все христиане и так фактически жили более строго, чем современные монахи. Единственным отличием являлся обет девства, который тогда не был частым. В христианстве монашество как институт появилось в эпоху массового воцерковления язычников, когда общий уровень требований к христианину снизился предельно. Оно возникло, как стремление отгородиться от мира, к углубленной духовной жизни. История, конечно, внесла свои коррективы: на протяжении всего существования монашества имеются тенденции социализовать иноков (само название которых подчеркивает их «инаковость» от «мирских»), привлечь их к «общественно — полезной» деятельности. В этом преуспел и Петр І, в католичестве вообще монахи несут, чуть ли не в первую очередь, социальные функции, протестанты с самого начала отменили монастыри, как рассадники бездельников, процветающих за счет бесправного трудового народа.

— Но разве плохо это социальное служение?

— Думаю, что нет, если оно не является заменой сути христианства и монашества или, тем более ширмой для разных темных дел. Дело не только в социальной работе; существует немало искажений монашеского пути, как в сторону попыток сделать его никому неподконтрольным, так и в сторону бюрократизации. Ведь история знает множественные ситуации и постригов детей и душевнобольных, не говоря уже о появившемся огромном количестве монахов, живущих в миру. Были случаи и противопоставления монастырями себя епархиальной администрации, укрывательства в монастырях уголовных преступников и других лиц без документов. С этой точки зрения централизация и упорядочение монастырских дел характерные для католичества, конечно, оправданны. Однако представляется, что, учитывая то, что настоящих монахов — людей, желающих посвятить свою жизнь молитвенному предстоянию перед Богом — становится все меньше, во взгляде на монашество, как таковое, наверное, следовало бы большее внимание уделить не административным предписаниям, которыми и так проникнута вся наша жизнь, с каждым годом становящаяся все более «бумажной», а именно «инаковости» монашеского пути, которая и составляет его ценность. В то же время и административные предписания необходимы, но было бы лучше, если бы они были более тесно связаны со святооотеческой традицией, хотя и с учетом современных реалий. А так может сложиться впечатление, что монастыри — это не братства единомышленников, желающих посвятить свою жизнь служению Христу, а своего рода казарменные коммуны, выполняющие определенные им функции. Уйти из них нельзя скорее из-за страха перед наказанием в веке сем и веке грядущем, чем из-за любви к Богу и уверенности в правильности своего жизненного выбора. И более того: такое впечатление может стать руководством к действию…

— Но ведь искажения такого рода могут быть, как в католичестве, так и в православии?

— Конечно.

— И разве это препятствует нашей дружбе?

— Нет, только совместным богослужебным действиям, но это связано совсем не с тем, о чем мы сегодня говорили…

— В конце концов, католические монахи — это своего рода солдаты, — сказал в завершение одного из их разговоров отец Уильям. — Поэтому как солдат я не могу отпустить тебя одного в Моуди.

Отец Николай пристально посмотрел ему в глаза, крепко пожал руку и сказал:

— Ну, вот ты, наконец, и сделал тот выбор, необходимость которого задержала нас на несколько дней. А теперь мы можем отправляться в путь.

Профессор Вернер

К профессору Ричмонду в гости зашел его старый товарищ — профессор Вернер, до недавнего времени заведовавший кафедрой экономики в том же университете, где раньше работал и Ричмонд. Сейчас же Вернера, как и его друга, отправили на пенсию.

— А ты что умудрился натворить? Проповедовал марксизм? — с грустной иронией спросил Ричмонд.

— Нет, конечно! Я просто читал обычную лекцию о современном экономическом положении страны.

— И что же ты сказал?

— В общем, только то, что и так понятно. Рассказал, что уровень общественной производительности труда в США в послевоенный период был очень высок, опережая почти в 4 раза ведущие западноевропейские страны. Вторая мировая война, во многом подорвавшая экономику СССР и западноевропейских стран на экономику США повлияла в основном положительно. За счет военных ассигнований обеспечивался высокий уровень загруженности производственных мощностей и занятости. В 1930–е годы в рамках противостояния Великой Депрессии были заложены основы широкомасштабного государственного регулирования экономики США. Основными функциями государственного регулирования становятся налоговая политика, расширение государственных расходов на покупку товаров и услуг, регулирование ставки ссудного процента и амортизации.

Начиная с 1959 года, самыми быстрыми темпами начинают расти выплаты и льготы из фондов социального потребления, в том числе государственные расходы на просвещение, здравоохранение и социальные нужды. Администрация Президентов Кеннеди, а затем Джонсона, проводит сознательную политику стимулирования темпов экономического роста путем повышения качества трудовой жизни и качества жизни вообще. Отрицательной стороной этих процессов стало стремительное увеличение государственного долга. Сознательное наращивание государственного долга в целях финансирования федеральных программ стало с этого периода неотъемлемой частью национальной экономической политики США.

— Ну да, кому приятно, когда им напоминают, что они живут в долг. И это все, что ты сказал?

— Нет, коснулся еще федеральной резервной системы США. Сказал, что с 1913 года — момента ее создания — она приватизировала государственные функции центрального банка страны. Что данная компания находится во владении 12 частных банков — пайщиков, так называемых «федеральных» банков, причем слово «федеральный» не означает государственный или относящийся к Федеральному правительству США. Основными акционерами и действительными владельцами Федерального Резерва являются семейство Ротшильдов из Лондона и Берлина; банковский дом Братьев Лазард из Париже; банковский дом «Израиль Мосес Сейф» из Италии; банковский дом «Кун, Лейб и Варбург» из Германии; Голдман Сакс и семейство Рокфелеров в Нью — Йорке.

Основной источник дохода — ссудный процент на кредиты государству (основному заёмщику). Долг оплачивается налогами на граждан США и налогами на граждан других государств (за счёт долларизации и экспорта инфляции). С момента создания федеральная резервная система способствовала за счёт непрекращающейся эмиссии росту денежной массы и сопутствующему обесцениванию долларов США.

В итоге сделал вывод, что наша экономика все больше становится похожа на мыльный пузырь, когда для оплаты старых долгов берут новые с новыми процентными ставками, что денежная система страны отдана на откуп кучке олигархов, строящих все таким образом, чтобы пострадали все, кроме них.

— Ну, конечно, тебе этого не простят. Тем более, учитывая зависимость университета от Рокфеллеров. Что думаешь делать дальше?

— Не знаю. Может быть, напишу книгу. Хотя издать ее вряд ли удастся…

Генерал Фред Бэрримор

Разговор друзей прервал стук в дверь.

— Кто это еще к тебе? — спросил Вернер.

— Не знаю. Наверное, в ЦРУ подумали, что слишком уж легко тебя отпустили, и послали ликвидатора. Учитывая твою значимость, думаю, что рангом не ниже генерала…

— Да ну тебя! — засмеялся Вернер.

Но за дверью и правда оказался человек в генеральской форме, правда общевойсковой. Впрочем, как выглядит форма генерала ЦРУ и отличается ли она чем-то от обычной генеральской, ни один из профессоров не знал.

— Чем обязан? — несколько напряженно спросил Ричмонд, но, вглядевшись в лицо посетителя, тут же обнял его и воскликнул: — Фред! Дорогой! Как я рад тебя видеть!

— А уж как я рад профессор! — также радостно ответил генерал.

Хотя волосы его и были белыми как снег, сразу было видно, что он моложе Ричмонда лет на тридцать.

— Мой лучший студент за все время — Фред Бэрримор, — представил хозяин Вернеру нового гостя. — Теперь большая шишка — генерал. А это профессор Вернер, теперь пенсионер, как и я.

— И, как и я, — улыбнулся Бэрримор.

— Ты смеешься над стариком? — не поверил Ричмонд.

— Вовсе нет.

— И что же случилось?

— Я не согласился с решениями о войне во Вьетнаме и подал в отставку.

— Да ну? Это очень смело, очень благородно и очень глупо. Что же ты сказал?

— О том, что это будет многолетняя бессмысленная война, вязкая, как слизь, наполненная жестокостями и изуверствами. В ней не будет смысла, потому что сам по себе Вьетнам нам не нужен; эпоха легких колониальных войн в далеком прошлом, мир стал иным. Множество наших солдат погибнет там, мы вынуждены будем держать там огромную армию, до полумиллиона людей, но и это не даст эффекта. Война нанесет ущерб авторитету нашего правительства внутри страны, разрушит престиж военной службы в глазах американской молодежи, которая дезертиров и уклонистов будет считать героями.

— Чему я тебя учил? — сокрушенно покачал головой Ричмонд.

— Что, вы считаете, что нам нужна эта бывшая французская колония, немного побывшая японской колонией и немного поигравшая в независимость? Нам нужны стычки с Советским Союзом в этих проклятых местах, один климат которых способен убить нормального человека? При этом СССР ничего или почти ничего не будет там терять, а мы будем иметь конвейер трупов мальчишек и называть их героями, чтобы хоть как-то оправдать их смерть перед их родителями…

— Ты знаешь, что я считаю, как и ты. Вопрос в том, что есть силы, которым выгодно это.

— Но зачем? — удивился и Вернер.

— Вселить в людей животный страх бывает полезно для тех, кто хочет выбить из них все высшие ценности. Мне кажется, что война затеяна для этого. Но как они тебя так просто отпустили? — обратился Ричмонд к генералу.

— Не просто, конечно. И уговаривали, и угрожали. Но у меня безупречный послужной список, и я уже год назад имел право выйти в отставку. Если бы я ушел без комментариев, то никто мне ничего бы даже не сказал.

— И какие у тебя планы на будущее?

— Хочу спрятаться куда-то от этой цивилизации хотя бы на время. Почему-то подумал, что и вам это может быть интересно.

— А что? — оживился Ричмонд. — Слушай, Вернер, а зачем нам сидеть и в скуке ждать смерти, когда мы имеем шанс до этого прожить еще одну жизнь, даже если она и не будет длинной?

— Я, в сущности, не против, — как-то сразу согласился и второй профессор. — Но куда предполагается ехать?

— В Америке много заброшенных городов. Я предложил бы поехать в один из них, попробовать возродить в нем жизнь. Идея такая: возрождая этот город, мы возрождаем Америку.

— Что же, звучит неплохо, хотя и пафосно. Но, учитывая, что нам нечего терять, вполне приемлемо. Ты решил уже в какой именно из этих заброшенных городков поедем возрождать его жизнь?

— Решил. Он называется Моуди.

Выстрел в пустыне

Ричарду Беркли, наконец, объявили его судьбу: его расстреляют в пустыне неподалеку от Моуди, где он совершил свое преступление. «Хорошо хоть это будет не ритуальное жертвоприношение», — вслух сказал он, а про себя подумал: «Видимо, сон мне приснился не вещий». Но бывший следователь уже морально был готов к смерти, поэтому принял решение спокойно.

Тюрьма, где он находился, была тайная; проверить отсутствие или наличие арестанта было невозможно. За неделю до планируемого расстрела Ричарду принесли газету с заметкой о том, что маньяк Беркли скоропостижно умер в своей камере от сердечной недостаточности. Его тело кремировано. «Тебя больше нет, ты стерт», — с улыбкой сообщил ему агент Энд, которому поручили привести приговор в исполнение.

Энд решил сделать это один. Он засунул связанного Ричарда в багажник своей машины и без сопровождающих отправился по направлению к Моуди. В нескольких километрах от города — призрака агент вытащил Беркли из багажника. Тот был едва жив. «Сейчас закончится твоя бессмысленная жизнь», — театрально сказал Энд, приставив свой большой пистолет к затылку осужденного. Прогремел выстрел.

Ричард удивился, что ничего не почувствовал. Он обернулся и увидел мертвого Энда с простреленной головой в луже крови. А к нему бежали три мужчины, один из которых держал в руках винтовку.

… Генерал Бэрримор в сопровождении профессоров Ричмонда и Вернера уже подъезжал к Моуди, когда его внимание привлекла остановившаяся машина. Один мужчина вытащил из багажника другого. Направив в их сторону бинокль, Фред увидел, что второй — калека. Энд, увлеченный тем, что ему предстояло сделать и не ожидавший никого увидеть в этих пустынных местах, по сторонам не смотрел. А зря. Генерал был снайпером. Увидев, как бандит в пустыне хочет застрелить похищенного им калеку, он, не раздумывая, достал винтовку и сделал один выстрел.

Этим выстрелом он оборвал жизнь агента и одновременно дал Ричарду шанс начать новую жизнь, надежду на которую внушил ему сон.

Новый спутник

Генерал Бэрримор наклонился над Ричардом:

— Вы живы, сэр? — спросил он.

— Жив. А вы кто? — с удивлением спросил Беркли.

— Я бывший офицер, а это мои друзья профессора. Кто преступник, похитивший вас и желавший убить?

— Вы заслуживаете знать правду, — сказал бывший следователь. — Этот человек — не преступник, вернее сказать, он имеет лицензию от государства на свои преступления, чтобы безнаказанно их совершать.

И он рассказал своим спасителям все, что с ним случилось, не упоминая название города Моуди.

— Вы знаете, — сказал Фред, — если бы все это было мне известно до того, как я нажал на курок, то я скорее всего на него не нажал бы. Но случилось то, что случилось. Давайте похороним этого человека, он был офицером.

Генерал достал из багажника машины лопату и начал копать. Иногда ему помогал профессор Ричмонд. Через несколько часов на месте погребения мистера Энда возвышался холмик земли.

— Что вы сделаете со мной? — спросил их Ричард. — Если просто бросите здесь, без воды и пищи безногого, то тот, кого вы сейчас похоронили, хотел быть гуманнее.

— Господь дал вам шанс, — сказал Ричмонд, — потому что вы покаялись. И не нам его отбирать. Думаю, что мои спутники согласятся, что вас можно взять с нами. Мы направляемся в город Моуди.

— Но ведь это и есть то проклятое место, про которое я вам рассказывал! — воскликнул Беркли.

Его новые знакомые нахмурились.

— Против таких сил зла мы ничего не сможем сделать, — резюмировал профессор Ричмонд, как более опытный. — Но мне кажется, что если сейчас с разных концов Америки в силу разных обстоятельств к этому городу стягиваются разные люди, то, возможно, пришло время для каких-то перемен в судьбе этих мест. Но мы пока давайте на месяц отъедем за полсотни миль отсюда — там живет мой друг, очень хороший врач. У меня есть кое — какие сбережения, их третьей части хватит, чтобы сделать тебе протезы.

— Но почему? — изумленно посмотрел на него Беркли.

— У меня был когда-то сын, он погиб. Сейчас ему было бы столько лет, сколько тебе. Больше у меня никого нет. Того, что останется мне хватит на жизнь, тем более мне платят пенсию. В память его я попробую дать тебе этот шанс. А если честно — сам не знаю, почему это делаю.

На глаза Ричарда навернулись слезы. В его душе что-то стремительно менялась. «Я становлюсь каким-то мягкотелым», — подумал он.

Когда через месяц они вновь направились в Моуди, Ричард довольно уверенно шагал на протезах; его искусственные руки работали достаточно хорошо для того, чтобы он мог держать в них пистолет. Но, учитывая все, что произошло с ним за последнее время, стрелять ему совсем не хотелось.

В трех милях от Моуди их машина нагнала другой автомобиль, в котором ехали два священника. Это были отец Николай и отец Уильям, который сидел за рулем.

Молебен в оскверненном храме

Отец Уильям остановил автомобиль, и священники вышли из машины, генерал также нажал на тормоза.

— Какими ветрами вас занесло в эти места? — спросил он.

— Теми же, что и вас, — ответил отец Николай. — Пришло время больших перемен в Моуди, и все мы нужны для этого.

И он рассказал о каждом из четырех впервые увиденных им людей в нескольких фразах то, что они считали своей сутью, и почему именно им сейчас необходимо быть в Моуди.

— Вы суперагент? Или колдун? — спросил Беркли.

— Нет, он просто живет совсем другими вещами, чем мы, — сказал профессор Ричмонд.

— Все вы пытались бороться против зла в своей жизни, но в этом, некогда благословенном городке, оно сконцентрировалось с необычайной силой, — продолжал протоиерей Николай. — Сегодня в оскверненном храме этого города будет отслужен специальный молебен. Ваша задача — не убегать никуда, что бы вы не увидели.

— Можем ли мы применять оружие? Ведь там охрана! — задал Ричард волновавший его вопрос.

— Надеюсь, что это не понадобится. Охрана будет бояться тех, кто идет с нами, как нас может напугать в Моуди то, что страшнее людей.

— А кто с нами идет? — спросил профессор Вернер.

— Вам также не стоит их видеть, — ответил священник.

… Никто в городке им и правда не попался. Они беспрепятственно вошли в храм, где чувство жути придавило их, отняло мужество. Даже Фреду Бэрримору захотелось убежать. А отец Николай надел облачение, и начал читать молитвы.

Люди через открытую дверь с ужасом смотрели, как во время их чтения к оскверненном храму подлетела летающая тарелка, из которой вышли шестеро зеленых существ, похожих на людей. Они зашли в церковь, и каждый из них выбрал одного человека. В зависимости от этого каждый принял новое обличье, наиболее соответствовавшее тому, чего выбранный им боялся больше всего на свете.

Беркли и Бэрримору хотелось начать стрелять, но что-то внутри подсказало им, что, открыв огонь, они уничтожат своих друзей. У отца Николая по лицу струился пот с кровью, но он продолжал читать. Отец Уильям был напуган больше других, но и он не трогался с места. И в этот момент в храме появился отец Альберт, много лет бывший его настоятелем. Что-то в нем было не так, видевший его раньше Ричард понял что: у священника не было тела, он был каким-то прозрачным.

Ему злые духи, напавшие на людей, уже ничего не могли сделать. Более того: с чтением молитв отцом Николаем он получал все больше власти заставить их покинуть это место. Когда молебен закончился, протоиерей, весь в крови и поте, потерял сознание. Но в храме не было больше ни темных духов, ни отца Альберта. И атмосфера в нем стала иной.

Изменилась она и во всей этой местности. Темные силы, столько лет властвовавшие здесь, не смогли здесь находиться. Мистер Линс получил от них задание искать другое место дислокации. Он хотел прислать в городок вооруженный отряд, истребить тех, кто разрушил его маленькое царство зла, но почувствовал, что ничего не может сделать. Эти места вновь стали находиться под защитой, о которой он очень хорошо знал, когда был католическим священником, но предпочел служить тьме.

Тогда он решил действовать через юристов, ведь земля и здания в Моуди были его собственностью. Но профессор Ричмонд, ведший переговоры, пригрозил, что будет обнародована вся правда о тайной лаборатории в горах, а это не было нужно Линсу. Он заставил мистера Спилета купить у него обратно шахту, и уничтожить там все свидетельства опытов над людьми (сам мистер Линс и его подручные не могли пройти через какую-то незримую черту, оградившую Моуди и его окрестности). Поскольку город с его строениями и землей также были его собственностью, он продал и их. Покупателями стали генерал Бэрримор, профессор Вернер и профессор Ричмонд.

Через несколько лет в городе вновь появились люди, вновь заработала шахта. Как выяснилось, она могла еще обеспечить работой сотни людей на десятки лет.

Отец Николай не пережил физического напряжения во время молебна, и скончался от инсульта. Его похоронили возле храма, в котором он совершил свою последнюю службу. Отец Уильям переехал в Моуди, и стал новым настоятелем этого храма. По его инициативе, с разрешения властей, останки отца Альберта эксгумировали, привезли в Моуди и захоронили рядом с могилой отца Николая.

Перебрались в этот город и Эндрю с Патрицией. Через год Бэрримору и Беркли через знакомых удалось вызволить Пола из психиатрической клиники доктора Хайда. Он выглядел очень болезненным, но быстро пошел на поправку.

Через десять лет все страшное, что случилось здесь, многие из жителей городка уже считали легендой.

Прошло двадцать лет.

ЧАСТЬ ІІ УНИВЕРСИТЕТ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Актер на троне

— Нам многое удалось сделать за последние годы, и предстоит сделать еще больше. Кинематограф и телевидение сумели смешать в сознании очень многих людей грани между призрачным и реальным. Политические деятели все больше воспринимаются, как звезды шоу — бизнеса, а звезды шоу — бизнеса представляются столь же важными, как ведущие политики. Несколько лет назад нашим Президентом стал актер, и в этом символ новой эпохи. Правители ведущих держав всего лишь играют роль, которую мы им укажем. В прошлое уходят все самодержавные режимы; скоро падут Советский Союз и Китай, и уже никого не останется на нашем пути к всемирному господству. Мы превратили в шоу человеческие боль и страдание, привыкая видеть их изо дня в день на экранах телевизора, люди не обращают на них внимания и в жизни. Все пороки постепенно благодаря кино и телевидению будут выставлены на всеобщее обозрение и названы «творческим подходом», «альтернативой». Мы постоянно смешиваем понятия добра и зла, чтобы терминологическая путаница не давала людям понимать, хорошо они поступают или плохо.

Мистер Линс выступал перед членами одного из закрытых студенческих клубов университета, президентом которого он являлся уже двадцать лет. Никто не знал сколько ему лет, поговаривали, что уже девяносто. Говорили также, что когда-то он был иезуитом. Самые посвященные рассказывали, что президент университета — один из тех людей, которые являются теневой властью мира, решения которых воплощают в жизнь главы государств. Сегодняшнее выступление косвенно подтверждало это, однако один из участников встречи, двадцатилетний Артур Хейз, решил уточнить:

— Мистер Линс, правильно ли я вас понимаю, что вы можете отдать распоряжение Президенту США, которое он выполнит?

— Зачем же так грубо, Артур? — хищно улыбнулся бывший иезуит. — Мистер Рейган должен думать, что все его действия — исключительно его заслуга. Те, кто вертится вокруг него, что-то подсказывает, готовит проекты решений — всего лишь обслуга, которая помогает ему более эффектно сыграть его главную роль, которую, вероятно, ему предстоит играть и второй срок. Он прекрасно озвучивает вещи, которые ему готовят другие, но которые прочно связаны с его именем. Его тезис о Советском Союзе, как империи зла — разве он имел бы такое влияние на умы американцев, если бы не фильмы Джорджа Лукаса «Звездные войны», если бы не многие другие наши культурные и образовательные проекты? И важно ли кто готовит текст — изреченный Президентом США, как символом свободной Америки, он уже прочно связывается с его именем. Конечно, мы не можем не только приказывать нашему Президенту, но даже избегаем просить его о чем-то. Более того: мы лишний раз не напоминаем о нашем существовании. Но мы строим его жизнь, окружение, график таким образом, что он делает то, что нужно нам.

— Прямо иезуитство какое-то… — растерянно сказал Артур.

— Не нужно пренебрежительно относится к этому интересному многовековому опыту представления черного белым и, наоборот, под прикрытием самых высших и светлых вещей для того, чтобы и эти высшие и светлые вещи перестали таковыми восприниматься. Вы должны очень многое знать; в этом университете мы готовим будущее Америки, но центр университета — наш клуб. Именно из него выйдут те, кто будет играть свою роль в публичной политике, или готовить сценарии для этих актеров. Но не нужно думать, что актер на троне величайшей из современных империй представляет собой что-то несерьезное. Он играет роль с огромной долей импровизации; высшим искусством невидимых режиссеров должно быть то, чтобы актер, почти не зная о них и имея смутное представление о сценарии, играл его лучше, чем это планировали для него режиссеры.

— То есть он свободен в своих поступках? — уточнил Артур.

— Свобода, в данном случае, очень относительное понятие. Вступая в наши клубы, человек уже делает свой выбор, кому он служит. Дальше его свобода выбора не больше, чем свобода выбрать пить чай или кофе. В этом смысле, он свободен, конечно.

— Нужно ли понимать, что, вступив в этот клуб, мы сделали выбор, который никогда в жизни не сможем изменить? — продолжал спрашивать дотошный Хейз.

— Милый Артур, — зло оскалился мистер Линс, — пока вы живы всегда есть возможность иного выбора. Другое дело, что те, кто нас покидает, живут плохо и очень недолго…

Записывающий голоса

Арнольд Стерн был худощавым светловолосым молодым человеком с воспаленным взором. В свои двадцать пять лет он пользовался уже большой известностью, как один из лучших американских писателей современности. Вокруг него вились толпы поклонников и поклонниц, у него было море денег, роскошная вилла, но он избегал общества, стараясь, насколько это возможно быть один. В его воспаленном взоре, который почитатели называли таинственным, виделась какая-то нездешняя боль, страх перед чем-то, что нельзя описать словами и глубокая безысходность.

На вилле у Арнольда было трое слуг — секретарь, кухарка и еще одна служанка, совмещавшая обязанности уборщицы и прачки. Из них Стерн общался только с секретарем — рыжеватым Майклом, который был его лет на пять старше. Но и Майкл имел очень ограниченный доступ к хозяину. В доме имелась одна комната, в которую никто не смел входить. В ней писатель проводил большую часть времени, в ней создавались и его произведения.

Его романы, которые выходили из печати один за другим несли в себе отпечаток неизбывной жути, чего-то такого, от чего хотелось тут же освободиться. Но, не зная как это сделать, читатели вновь тянулись к книгам Стерна, подсаживаясь на них, как на наркотик. Героями этих книг были обыкновенные американцы, такие же, как большинство читателей. Но с ними случались совсем необыкновенные истории. Арнольд умел очень реалистично описывать, то, к чему его современники еще не привыкли. Одна история была о том, как семья маньяков в заброшенном городке ловит случайных прохожих, чтобы пополнять ими свою коллекцию мумий. При этом некоторые пытаются спастись, возмездие преступникам возможно. Но… в последний момент маньяки все равно торжествуют, хотя часть из них и погибла. Другая история была про мальчика, жившего в пустом доме, где покончили с собой его родители. Он видел жутких монстров, которые сначала хотели утащить его к себе, где мучились его родители. Но потом чудовища вдруг стали ласковыми; они убедили его вместе с ними мучить его родителей, которых он раньше любил, и мальчик незаметно превратился в одного из монстров. И это были наиболее «мягкие» из книг Стерна.

Сюжеты вроде бы были незатейливыми, но в шестисотстраничных романах было столько ужасных и гнусных подробностей, столько нагнетания напряжения и жути, что читатели не могли от них оторваться, пока не дочитывали до конца. Несколько человек сошли после чтения с ума, и это еще больше добавило Арнольду популярности. Критики наперебой восторгались; сравнивали его с Байроном, Оскаром Уайльдом и Михаилом Лермонтовым, но Стерн очень равнодушно относился к хвалебным компаниям.

В своей «тайной» комнате он запирался порой на несколько суток, строго запрещая кому-либо его тревожить, и выходил оттуда бледный как смерть, с кипой исписанных листов.

Майкл знал Арнольда с детства, еще до того, как он стал знаменитостью. Рано лишившийся родителей Стерн, вынужден был сам пробивать себе дорогу в жизни. В пятнадцать лет он прибился к какой-то редакции, где двадцатилетний Майкл уже работал корреспондентом. Как-то они сдружились. Майкла удивляло непомерное честолюбие его молодого товарища, который уверенно говорил, что станет одним из самых знаменитых людей в Америке.

В Арнольде уже тогда была большая внутренняя травма: самоубийство обоих родителей оставило огромный след в его душе. Ранимость и художественное восприятие окружающей действительности еще больше осложняли ему жизнь. Но до какого-то момента все это не проявлялось.

Все изменилось после встречи с мистером Линсом. Он прочитал одну из статей, опубликованных Стерном в газете, и захотел познакомиться с мальчиком, которому тогда исполнилось всего восемнадцать. Майкл так и не узнал, о чем они говорили. Арнольд сказал только, что согласился на что-то, после чего его жизнь изменится. Вскоре вышел первый роман Стерна, в двадцать лет, бросивший школу Арнольд, уже окончил университет, где почти не появлялся. В двадцать два года он был уже богат и знаменит. Майкл принял предложение друга стать его секретарем, и получать зарплату в пять раз больше, чем в газете. Служанками Стерна он устроил своих жену и сестру. Но что-то жуткое и гнетущее было в доме, секретарю постоянно приходилось успокаивать женщин боящихся чего-то, и самих не знающих, чего именно.

Лишь однажды Арнольд, выпив рома, несколько разоткровенничался с Майклом:

— Ты помнишь роман про мальчика в пустом доме?

— Да, конечно. И откуда ты выдумываешь всю эту жуть?

— Я не выдумываю, — вдруг устало сказал Стерн. — Я только записываю, то, что говорят мне голоса…

— Какие голоса? — изумился секретарь.

— Тебе лучше не знать… Я непрестанно их слышу, после того, как подписал Линсу ту проклятую бумагу… Но я думал тогда, что это шутка… А по поводу романа — он автобиографичный…

Пропавшие студенты

Мистер Линс заявил в полицию о пропаже студентов университета Джима Мертона, Сандры Хьюстон, Тома Рожерса и Элизабет Терн. Полицейский следователь не без робости переступил порог кабинета президента университета, в котором важно восседал мистер Линс, имевший вид столь древнего человека, что молодежи казалось, что он был всегда. Сам он всячески поддерживал такие слухи, чтобы отношение к нему было почти религиозным. В самом кабинете за двадцать лет почти ничего не изменилось, комната выглядела так же, как и при мистере Гриффине.

— Сэр, вы подавали заявление, — робко сказал следователь.

— А, об этих бедных ребятах! — кивнул президент. — Присаживайтесь, мистер …

— Томпсон. Рудольф Томпсон, сэр, к вашим услугам.

— Хорошо, Руди. Вы позволите так вас называть?

— Конечно, сэр.

— Так вот, ситуация следующая: две недели назад четверо наших студентов, два юноши и две девушки отправились на машине в недельное путешествие по стране. Это, знаете ли, похвально, когда молодые люди, не понаслышке знают свою родину. Они должны были вернуться неделю назад, у них сейчас важные экзамены, будучи добросовестными студентами, какими данные молодые люди являются, пропустить их невозможно. Поэтому мы считаем, что что-то случилось, и сообщили их родным и в полицию.

— Куда они отправились?

— Вы думаете, что я вникаю, куда едет каждый из нескольких тысяч студентов университета? — снисходительно спросил президент, таким голосом, что Томпсону стало стыдно.

— Простите, сэр, я только имел в виду, что…

— Я дал вам всю необходимую информацию, остальное ваше дело. Поговорите с их однокурсниками, преподавателями.

Когда дверь за следователем закрылась, мистер Линс криво оскалился.

— Ищите их лучше, мистер Томпсон, — прошипел он. — Этот чудак Мертон, бредивший книгами Стерна, уже сделал то, что ему было предназначено. Я это чувствую. И мне думается, что я знаю, где вы их найдете…

Трагедия у Моуди

Томпсон оказался хорошим следователем, по крайней мере, так ему об этом сказал мистер Линс. Меньше чем через неделю после его беседы с президентом университета вблизи маленького городка Моуди были обнаружены изуродованные тела Джима Мертона, Сандры Хьюстон, Тома Рожерса и Элизабет Терн. Впрочем, обнаружил их не он, а местные жители.

Медицинская экспертиза установила, что над несчастными долго издевались, прежде, чем они умерли. Тела находились не вместе, а примерно в миле одно от другого. Нашедший убитых местный шериф Ричард Беркли привлек внимание Томпсона тем, что вместо кистей рук и стоп ног у него были протезы, однако это не мешало инвалиду не только ходить, но и, судя по всему, весьма успешно справляться с обязанностями шерифа.

— Как вы их нашли? — спросил его Рудольф.

— Я постоянно осматриваю окрестности города. Сначала я нашел изуродованное тело девушки без документов. В поисках преступника наткнулся на тело юноши, потом еще одна девушка. Потом я нашел брошенную машину, где были документы, и мне стало ясно, кто именно убит. А вот возле тела последнего молодого человека я нашел кое-что любопытное.

— Что же это такое? — поинтересовался Томпсон.

Ричард протянул ему облитую кровью книгу. Следователь заинтересованно схватил ее, взглянул, на название, и тут же разочарованно вернул обратно:

— «Арнольд Стерн. Ужас в горах». Это же беллетристика! Чем она может помочь расследованию?

— Не спеши с выводами, — веско сказал шериф. — Я прочитал книгу. Знаешь о чем она?

— И о чем же? — скептически спросил Томпсон, давая понять, что ему не до глупостей.

— Она о четырех студентах, отправившихся в путешествие в горы возле небольшого городка. Один из них планомерно уговаривает их на эту поездку, затем уже в горах строит каждому из троих оставшихся ловушки и жестоко убивает. А в конце он убивает себя самого с такой же жестокостью.

— И? — уже серьезно спросил следователь.

— Произошло все в точности по описанному в книге сценарию.

— Но… почему? Зачем? — ошарашено спросил Рудольф.

— Он должен был вернуть в эти места дикий ужас, который раньше властвовал над ними, но был изгнан отсюда.

— А над этими местами, надеюсь, дикий ужас не властвовал? — постарался обратить все в шутку Томпсон.

— В том-то и дело, что властвовал, — ответил Ричард. Лицо его было предельно серьезным.

— И что же мы можем сделать? Если ваши предположения верны, то только выразить соболезнования семьям погибших, ведь убийца сам уже себя наказал?

— Все очень непросто, вам еще предстоит это понять, — грустно сказал Беркли.

… Тела убитых доставили в университет. Утешая родственников, мистер Линс, сказал им, что его долг найти преступника. А Томпсону, который доложил ему о разговоре с Беркли, он сказал:

— А вы собственно знаете, кто такой этот шериф?

— Нет…

— Это один из ужаснейших злодеев, зверски убивший в окрестностях этого же городка несколько человек, в том числе одного видного ученого. Мы живем в коррумпированной стране: каким-то образом ему удалось не только избежать ответственности, но и стать во главе охраны законности в местах своих преступлений… Мы живем в жуткое время, дорогой Руди! Я почти уверен, что именно он и совершил эту новую злодейскую расправу над несчастными молодыми людьми, а в этом ему помогали пособники, которые в свое время помогли ему уже однажды избежать наказания.

— Но как же книга? — растерянно спросил Рудольф.

— Книга? Не смешите меня! Арнольд Стерн — прекрасный молодой человек, автор талантливых произведений. Думаю, что злодей специально сделал все так еще и для того, чтобы скомпрометировать его книги в глазах американцев. Между тем эти романы очень полезны, они позволяют видеть новые грани реальности, осознавать то, что ранее были где-то в глубинах подсознания; эмоционально обогащают жизнь читателя… Вы сами читали Стерна?

— Нет, пока, — растерянно ответил Томпсон.

— Ну, и ничего страшного, можете не читать: сейчас не до чтения! Вы хороший следователь, и вам необходимо вернуться в Моуди, и уже как следует расследовать это дело. Но предупреждаю, что там очень опасно. Вам нужно взять с собой человек десять федеральных агентов.

— Я не имею таких полномочий, — начал было Рудольф, но Линс нетерпеливо его перебил:

— Я все уже решил с теми, кто такие полномочия имеет. Завтра вы вновь отправляетесь в Моуди. И смотрите: вы должны убедить меня, что вы хороший следователь. От этого зависит ваша будущая карьера. Вам хотелось бы, например, стать шефом полиции?

Ричард и Пол

Беркли сидел в доме Пола, около десяти лет назад похоронившего своих родителей и жившего в одиночестве, лишь изредка прерываемом посещениями друга. Они очень сдружились с Ричардом после всего пережитого, однако встречались нечасто. Пол после пережитых потрясений был как-то не склонен к общению; единственное общественное место, которое он каждую неделю посещал — это храм, где служил постаревший отец Уильям.

— Похоже, что этот следователь мне не поверил, — заключил шериф свой рассказ.

— Наверное, для него это выглядит как-то нереально, — согласился Пол. — А ты говорил об этом с мэром, с отцом Уильямом?

Мэром Моуди был генерал Бэрримор. После смерти двух профессоров, он вместе с отцом Уильямом и избранным шерифом Беркли, являлся самым большим авторитетом в городке, население которого приблизилось к трем тысячам человек.

— Они склонны видеть в этом событии окончание спокойной жизни в этих местах, — кивнул Ричард. — И они считают, что книга со сценарием преступления была написана под прямым воздействием сил тьмы.

— Это, безусловно. Но ты не думал, что они могут попробовать обвинить в совершенном тебя?

— Как это? — изумился шериф.

— А ты думаешь, что они так и простили тебе, что ты сделал здесь двадцать лет назад? Они вынуждены были закрыть глаза очень надолго. Двадцать лет прошло, и нам стало казаться, что они все забыли. Но это те, кто ничего не забывает, и умеет ждать.

— Но… Это абсурдно!

— Тел уже нет, времени прошло много. Ты был первым, кто осматривал убитых, более того: тем, кто их нашел. Им сейчас легко будет подстраивать все под заданный миф.

— Но это слишком шаткие основания для предъявления официального обвинения!

— А им, возможно, и не нужно официальных обвинений. Им нужно для начала подорвать доверие к власти у нынешних жителей Моуди, внушить им, что они доверили свою безопасность убийце и злодею. Может быть, они и не скажут прямо, что именно ты маньяк, убивший студентов. Но они могут организовать серию статей с оговорками «возможно», «очень вероятно, что»…

— Да, город и так всполошен происшедшим настолько, что, кажется, наступил конец здешней спокойной жизни. Однако, если они захотят обнародовать то, что здесь произошло двадцать лет назад, то ведь им придется признать все и о том, что представляли собой местные шахты?

— А зачем? Мистер Спилет вновь сделал их просто шахтами. Приехавшие из Юго — Восточной Азии рабочие, не знающие английского языка, еще двадцать лет назад устранили все следы жуткой лаборатории.

— Но есть свидетели…

— Кто?

— Мы, генерал, отец Уильям.

— Преступник, сумасшедший и их сообщники, для которых пришло время ответить перед законом.

Шериф с интересом посмотрел в глаза Пола, в которых читалась усталость и боль, которую не смогли заглушить и два десятка лет спокойной жизни.

— Теперь не я, а ты склонен видеть во всем плохое, — сказал Ричард. — Но даже если это все и так, то так просто мы им не сдадимся.

Докторская лекция диктатора

В кабинете мистера Линса собрались около двух десятков профессоров. Это были одни из тех, кто определял то, как должны думать люди в Америке, да и во всем мире. Секретарь президента университета Хопкинс, молодой расторопный человек с дипломом доктора права, подошел к своему шефу, рассаживающему гостей, и шепнул ему:

— Мистер Линс, там профессор Монкей.

— Это который выпустил учебник антропологии, где говорится, что человек — одна из разновидностей гоминидов — человекообразных обезьян, причем не самая совершенная?

— Да, это он.

— И мистер Монкей на мой вопрос считает ли он, как автор этой полезной для обучения широких масс книги и себя гоминидом, ответил утвердительно?

— Да, — сдерживая смех, кивнул Хопкинс, вспомнивший диалог полугодовой давности.

— Но ведь дело в том, что это собрание не гоминидов, а людей несколько иного… вида. Я боюсь, что разновидность обезьян в лице своего представителя, показывающего трогательную солидарность со своим видом, не должна знать о том, что представители более совершенного вида уготовили их виду. Поэтому… до начала еще полчаса. Пусть профессор Монкей зайдет в переговорную и подождет меня. Угости его пока банановой водкой и нарезкой из бананов.

Через десять минут президент университета, улыбаясь, вошел в небольшую комнату напротив его кабинета, где за столом сидел мистер Монкей, уже успевший выпить две рюмки банановой настойки.

— Здравствуй, дорогой мой! — обнял его мистер Линс. — Почему ты здесь?

— Но мне сказали, что все ведущие профессора должны быть на этой лекции, и я полагал что…

— Она не касается гоминидов, друг мой. Тебе еще нужно поработать, пройти, так сказать, некоторый эволюционный путь, осознать свою приобщенность к некоторым высшим силам. То, что ты написал про определенную часть человечества в твоем учебнике — очень полезно для нас. Но пока ты себя ассоциируешь с ней, мы не можем тебе вполне доверять в некоторых вопросах.

— Но я …

— Успокойся, дорогой. Скушай бананчик, выпей еще рюмочку… Вот так, молодец! А сейчас иди, приходи завтра, мы обо всем поговорим тогда…

И президент вернулся в свой кабинет, уже не видя, как торопливо Монкей покинул его аппартаменты… Его уже ждали разместившиеся в креслах профессора.

— Господа, — обратился к ним мистер Линс, — сегодня у нас особый день, когда мы имеем честь присудить степень доктора нашего университета и заслушать его докторскую лекцию замечательного человека, который в отдельно взятой латиноамериканской стране (А может быть африканской? Или азиатской? А?), — и президент лукаво посмотрел на присутствующих, — провел некоторые очень интересные эксперименты по управлению людьми, которые были разработаны несколькими научными центрами нашего университета. Это человек слишком известен, чтобы я называл его имя, и это закрытое заседание, где нет нужды называть имена. Итак, прошу вас, ваше превосходительство!

И под любопытными взглядами собравшихся в кабинет вошел человек в генеральской форме, неопределенного возраста и неопределенной национальности.

— Господин президент, уважаемый профессора, — начал он, — я не привык к длинным речам. Я в течение двадцати лет слушаю то, что говорит мне мистер Линс, и я ни разу не пожалел об этом. Мой народ любит меня. В моей стране нет жестокости и насилия, царит свобода и взаимное доверие. Я без страха хожу в любое место своей страны.

— А как же оппозиция, террористы?

— Их нет. Преступности тоже почти нет. Дело в том, что мы внедрили в свой повседневный быт несколько простых идей мистера Линса. Все люди у нас свободны, но некоторые из них бывают больны, и из-за этого могут воспользоваться своей свободой во вред самим же себе. И мы гуманно предупреждаем это, помещая в специальные больницы. При этом они сами этого искренне хотят, но не всегда бывают осведомлены о своих желаниях, так что иной раз психоаналитику по году приходится биться с ними как рыба об лед, пока они, наконец, не поймут, чего хотят на самом деле. Преступность мы стараемся предупреждать тем, что преступникам арестовывают до того, как он совершил преступление. Мы противники смертной казни, но что делать: наша страна пока не готова ее полностью отменить. Поэтому за некоторые виды преступлений, в том числе мысленных, она применяется, в тех объемах, в которых это диктуется политической целесообразностью.

— Ну, разве это не утопия? — восторженно спросил президент университета. — Вы не рассказали еще про вживляемые под кожу микрочипы, по которым можно отслеживать преступников.

— Да, пока только преступников, но вскоре, мы надеемся, что эта недешевая вещь, благодаря поддержке некоторых благотворительных фондов, с которыми меня свел мистер Линс, будет доступна и для всех граждан страны.

— Это просто общество будущего! — захлопал в ладоши президент. — Разве господин генерал не достоин степени доктора политологии?

Все собравшиеся дружно закивали, краткими репликами выражая свое одобрение и согласие. Мистер Линс достал заранее подготовленный диплом и вручил его диктатору.

— Поверьте, ваше превосходительство, вы не просто видный практик, но и замечательный ученый, труды которого приближают будущее! — прочувствованно сказал он.

Доктор политологии

Через час мистер Линс остался в своем кабинете наедине с новым доктором политологии.

— Еще раз поздравляю, мой друг, — сказал он и жестом предложил присесть за стол, стоявший в углу кабинета, куда его расторопный секретарь принес бутылку коньяка и закуски.

— Зачем мне эта бумажка? — спросил залпом выпивший стакан коньяка генерал, небрежно махнув дипломом.

— О! Вы горячитесь! А зря — каждая бумажка имеет свою цену. Одно дело, когда вы творите дикости и беззакония, потому что вы дикарь, не имеющий ничего общего с цивилизацией, враг демократии. Тогда вся мощная машина демократического общества будет против вас. Но совсем другое дело, когда вы просвещенный политик, доктор права одного из престижнейших университетов мира, предпринимаете, может быть, не всегда и не вполне популярные меры, которые, к тому же, сопряжены с культурными особенностями региона и носят исторически локальный характер… Кто из либералов сможет выступать против вас, когда вы всю свою деятельность, неважно какую, облечете в формулировки их терминологии? Вы со мной согласны?

— Да, учитель.

— И правильно, — удовлетворенно кивнул мистер Линс. — Как можно больше пустословия, так чтобы тошно стало, чтобы люди уже перестали понимать, что за этим стоит, чтобы им стало уже все равно, что за этим стоит, чтобы они не только не понимали, где правда, а где ложь, а чтобы им стало все равно, что правда, а что ложь — это одно из важнейших условий политического успеха в современных условиях. Сейчас именно с такой политикой мы связываем свои надежды на успех в Советском Союзе. Сейчас там избран новый генеральный секретарь — Михаил Сергеевич Горбачев; мне кажется, что у него получится то, что не получилось у немцев и у нас.

— Вы думаете, что Советский Союз можно сделать таким же проектом, как моя страна? — изумился доктор политологии.

— Другим проектом, каждая страна пока это отдельный проект, иначе зачем нам только в рамках нашего университета несколько институтов, занимающихся политическими исследованиями? Мы сотни лет работаем, и вполне успешно над самыми разными проектами. Вы помните знаменитый тезис «Разделяй и властвуй»? Болтуны, осуждая его, связывают свои представления о проблеме с колониальной политикой Британской империи в Индии, с политикой Третьего рейха на оккупированных территориях. Но вам не приходило в голову, почему они не связывают его с теорией разделения властей?

— И почему?

— Потому, что эта теория сейчас признается своего рода догматом культурного общества, стоящего на демократических принципах. Якобы законодательная, исполнительная и судебная власть, не завися друг от друга, будут друг друга контролировать и пресекать злоупотребления. На самом же деле — это путь к коррупции, к договорам между собой представителей разных ветвей власти, ни один из которых не может чувствовать себя уверенно и спокойно. А благодаря этому — правим мы, те, кто не связан формальным исполнением властных функций, но направляет течение мировой истории по определенному сценарию, насколько, разумеется, это возможно.

— А вы не все можете? — пристально посмотрел на президента университета генерал, отпивший половину коньяка из второго стакана.

— Конечно, нет. Мы всего лишь люди. Даже сверхреальные сущности, которых вы видели во время посвящения и храмы для служения, которым вы поддерживаете в своей стране, ограничены…

— Но кем? — изумленно посмотрел на него собеседник.

— Знаете, я не люблю об этом говорить. У меня непростое прошлое, я был иезуитом. Хорошее знакомство с теологией католицизма; наверное, это стереотипы, сформировавшиеся в подсознании, хотя жизнь все больше их подтверждает…

— Вы говорите о Боге? — еще больше изумился генерал.

— Не будем об этом. Давайте я тоже выпью, — и старик залпом выпил стакан коньяка.

— Я человек прямой — так вы считаете, что мы проиграем? — грозно посмотрел на него генерал.

— Здесь на земле мы выиграем, — уверенно ответил мистер Линс уже прежним голосом, так что полностью успокоил собеседника, всерьез подумавшего, не пора ли устранять учителя, впавшего в мягкотелость и пустые раздумья.

— А то, что за гранью земной жизни меня не интересует, — беспечно ответил доктор политологии, который даже явления ему темных духов воспринимал как нечто само собой разумеющееся.

— Вам легче, — усмехнулся президент университета. — Давайте лучше я попрошу Хопкинса принести еще коньяка — мы же должны как следует отпраздновать ваш успех!

Творческий кризис

Майкл застал Арнольда в как никогда подавленном состоянии, в одиночестве опустошающим бутылку виски. Секретарь без приглашения взял второй стакан, наполовину наполнил его из механически протянутой ему Стерном бутылки. Залпом выпив, спросил:

— Ну, так и что у нас случилось?

— Мистер Линс сегодня, как безумный смеялся над моим новым романом.

— Смеялся? Но ведь они ему всегда нравились? В чем же дело?

— Ему и этот понравился. Но он увидел в нем нечто, что не видел в прошлых — то, над чем, по его словам, уже через несколько лет людей научат смеяться. Представляешь, он сказал, что пока эту книгу нужно отложить, а через пять лет из нее можно будет сляпать замечательный сценарий для комедии!

— А про что роман?

— Представляешь, две пары на машине едут по безлюдной местности Америки. В этой фактически пустыне их вдруг останавливает полицейский патруль, ведет к мировому судье, приговаривающему их к смертной казни за превышение скорости. Но приговор не сразу приводят в исполнение: они видят, что все население городка — это семья этого судьи, который и правда был когда-то мировым судьей. Половина его родных — мутанты, появившиеся на свет такими от того, что город стоит на свалке радиоактивных отходов. Судья и сам урод: у него пристегнутый нос, искусственная нога. Обреченные на смерть несчастные обнаруживают в комнате, в которой их заперли документы больше чем сотни казненных по приговору этого судьи людей, который за свои несчастья мстит всему миру.

— И мистер Линс смеялся над этим?

— Представляешь: да! Он сказал, что я, сам того не ожидая, вернул из прошлого еще одну очень любопытную грань художественного воздействия на сознание. По его словам во многих империях периода упадка, так называемое избранное общество смеялось над чужими уродствами, над чужими страданиями. Из людей искусственно делали уродов, путем различных изуверских операций, причем, как правило, брали для них маленьких детей. А сейчас, как он говорит, все общество становится «избранным», это будет забавно широкой публике, как черни древнего Рима было смешно смотреть на бои гладиаторов или на то, как христиан на арене цирка разрывали хищные звери. Мистер Линс считает, что нужно сделать целый цикл таких комедий через какое-то время, чтобы люди смеялись над чужой болью, видя вокруг сплошной «Диснейленд», а потом другие, также бездушно смеялись над их болью, чтобы исчезло сочувствие и сострадание…

— Но он же не сказал, что ты утратил свой талант? — спросил практичный Майкл.

— Нет, и более того, сказал, что в нем открылись новые грани. И за эту книгу, хотя она и будет пока отложена, мне выплатят условленный гонорар. Но мне стало тошно, как никогда, я хочу вырваться из этого заколдованного круга зла, я не хочу ему служить, но я не знаю, как это сделать… От бессилия мне хочется пить до потери сознания, изо дня в день, чтобы и мистер Линс и все отстали, наконец, от меня, чтобы дали мне шанс спокойной жизни!

— Так можно и до белой горячки допиться! — назидательно заметил секретарь.

— А ты думаешь, что я увижу что-то еще хуже того, что видел? — презрительно посмотрел на него Арнольд. — Как я мечтаю о свободе, я отдал бы за нее и свой талант, который мне кажется все более мифическим, и свои деньги, и свою славу!

— За такую цену ты может это и получишь, — сам не зная почему буркнул Майкл, допивая оставшееся в бутылке виски.

— Ты думаешь? — повеселел Стерн. — Иди, принеси еще пару бутылок виски и чего-нибудь поесть. Ты вселил в меня новую надежду.

У храма

Мэр Бэрримор стоял возле храма с отцом Уильямом и озабоченно обсуждал с ним ситуацию.

— Не нравится мне все это, — сказал отставной генерал. — Похоже, что эти силы опять пытаются вернуть себе город.

— А разве они когда-то отказывались от этого желания? — удивленно посмотрел на него священник. — Признаюсь вам, что с тех пор, как я познакомился с этим необычным русским — протоиереем Николаем, а особенно с тех пор, как начал служить в этом храме, мне стали видеться многие вещи намного объемнее и глубже. Так вот уверяю вас, что у них и на миг мысли такой не возникало, чтобы оставить в покое этот городок, который был их полным владением. Если бы не отец Альберт и отец Николай, то они бы так и властвовали здесь.

— Время прошло, — тихо ответил мэр, — теперь не заслуги умерших, а жизнь живых должна показывать насколько мы способны к противостоянию.

— Конечно, мы не способны, — уверенно ответил отец Уильям. — Даже те два священника, у могил которых мы сейчас стоим не были способны, пока были живы, или почти не способны. Но Христос может все. Он может из того, кто ничего внешне собой не представляет и, как кажется окружающим, не имеет никакой ценности, сделать героя. А, надеясь только на свои силы, даже герой может стать трусом или подлецом, потому что человеческие силы очень ограниченны.

— Вы про Ричарда? — спросил Бэрримор.

— В смысле?

— Ну, про его прошлые падения…

— Не нужно вспоминать то, что прошло.

— Так вы считаете, что те испытания, которые ему выпадают сейчас не из-за того, что было раньше?

— Думаю, что для того, чтобы он мог сделать еще шаг вперед. Или назад…

— Он уже знает о том, что сюда вновь едет следственная группа?

— Да. И мы должны быть готовы к любым неожиданностям.

— Справятся ли с этим горожане?

— Об этом никто не знает до того, как пройдет или не пройдет свое жизненное испытание.

ГЛАВА ВТОРАЯ

«Схимник» в клетке

В иммиграционной службе Нью — Йорка царило веселье. Сотрудники отдела только что проводили диссидента из СССР, попросившего политического убежища в США. Его история оказалась настолько необычной, что беседовавшие с Валерием (так звали эмигранта) начали смеяться, как только он вышел из здания, хотя веселого в ней ничего не было.

А суть событий, заставивших его покинуть Советский Союз, была следующей. У Валерия была глубоко верующая мать, которая овдовев стала тайной монахиней. Она неотлучно находилась со своим духовным отцом схииеромонахом Нектарием и еще несколькими людьми, почитавшими отца Нектария за великого старца, хотя ему не было и пятидесяти. Все они укрывались от безбожных советских властей в каком-то домике в горах Абхазии. А вот сын монахини Нимфодоры Сергей был совсем не религиозным.

Жил он в Питере, кропал какие-то душевредные стишки, увлекался выпивкой, девочками, не брезговал и травкой, вылетел из института за аморалку и перебивался случайными заработками. Вследствие всего этого, включая родство, находился под пристальным наблюдением соответствующих государственных структур. Они предлагали ему стать «сексотом», но Валерий счел, что это ниже его богемного достоинства. Тогда ему сказали, чтобы из Питера он выметался в течение недели, а то у него будет только два пути — в тюрьму за травку или в «дурку» за стишки.

Парень решил навестить мать, нашел ее в горах. И надо же такому случиться, что от перепоя и переутомления в дороге у него появился сильный жар, как только он увидел Нимфодору. Валера упал у ее ног без сознания.

— Видимый знак того, что сын твой бесноватый, — назидательно сказал отец Нектарий, и монахиня заплакала.

— Надо бы его пособоровать, — робко попросила она.

— Пособоровать? — презрительно передразнил ее «старец». — Да что толку от соборования, когда сын твой умрет к утру, а потому как жизнь он проводил недостойную, то пойдет прямиком в ад, и никакое соборование ему не поможет.

— Что же делать? — заплакала Нимфодора.

— Делать? Есть только одно средство: надо постричь его в монашество, тогда все ему простится, и пойдет он на тот свет с чистой совестью.

Нужно сказать, что еще пять лет назад схииеромонах работал надзирателем в одной из колоний, откуда его выгнали за издевательства над заключенными. Причем издевательства эти носили идейный характер: он считал, что таким образом помогает их перевоспитанию. Поэтому фраза «На свободу с чистой совестью» была у него любимой. Где он нашел архиерея, который согласился его постричь в схиму и рукоположить в священный сан и постричь в схиму — неизвестно. Да и был ли он пострижен и рукоположен? Об этом не знал никто. А вот откуда у него взялись два «послушника» — сказать можно. Они были бывшими заключенными колонии, где монахиня Нимфодора, а тогда еще Нина Павловна, работала с документами осужденных. Об этих людях Нектарий, а тогда еще Нестор Петрович, получил «свыше откровение», что они осуждены неправедно, и помог с помощью Нины организовать им побег.

Монашество они принимать не захотели, но в горах, куда вся эта компания во главе с Нектарием отправилась после его очередного «откровения», в качестве послушников жили весьма охотно, наводя страх на окрестные деревни.

— Разве ж можно человека против его воли в монашество постричь? — спросила Нимфодора «старца».

— Можно, а обеты ты за него дашь.

Постриг был совершен, а через день Валерий, а теперь уже схимник Гервасий, внезапно выздоровел.

— Чудо! — заявил Нектарий.

Но Валерий себя схимником Гервасием признать никак не желал, и хотел убраться по добру по здорову из «святых мест» и жить по прежнему.

— Бесы в нем говорят, — сокрушенно заявил «старец». И приказал послушникам посадить «одержимого» в железную клетку, которую он, помня о своей любимой работе, в доме завел, чтобы было место для вразумления провинившихся.

День, второй, третий сидел Валерий в клетке без еды, но так и не признавал, что он Гервасий.

— Наверное, только с жизнью демон из него выйдет, — сокрушенно говорил Нектарий плачущей Нимфодоре. — Но ты не переживай, потому что для его же пользы это духовной. Что наша земная жизнь? Миг один и нет его. А зато пойдет на тот свет с чистой совестью.

Так бы и закончилась жизнь Валерия, если бы офицер КГБ, который пытался его завербовать, не установил за ним слежку, в надежде выйти на находившихся в розыске Нестора Петровича и Нину Павловну. А удалось арестовать не только их, но и двух беглых преступников.

— Это все твой иуда сделал! — мрачно сказал Нестор — Нектарий Нине — Нимфодоре. — Проклинаю его и тебя!

— Батюшка, разве ж можно так? — всплеснула она руками.

— Можно. И не батюшка я никакой. А тряпки и кресты эти мои ребята в одном монастыре украли, потому как прикрытие хорошее.

— Так и Валера не схимник? — посмотрела на него Нина.

— Такой же схимник, как ты монахиня. Анчутки вы поганые!

… Валерий о дальнейшей судьбе матери ничего не знал, а о судьбе своих тюремщиков и не хотел знать. После освобождения парня прямиком направили в психиатрическую клинику, где он в клетке сидел не три дня, а три месяца, а кормили его так, чтобы только не умер.

А потом ему подвернулась удача. Им заинтересовался какой-то американский правозащитный фонд, и откуда о нем только узнали? В СССР уже началась перестройка, с мнением иностранцев стали считаться, тем более, что за Валерия просил президент какого-то американского университета, говорил, что это талантливый поэт, «узник совести». И парня выпустили из СССР, все расходы, связанные с его переездом оплатила принимающая сторона.

В иммиграционной службе Валерий честно рассказал всю свою историю, при этом ее сотрудники едва не в лицо ему смеялись. Что они нашли в его злоключениях смешного — парень понять не мог. Впрочем, это не их же держали в клетке и морили голодом.

Игрушка

Арнольд Стерн пил около двух недель почти не приходя в себя. Майкл носил ему выпивку, несмотря на попытки мистера Линса запретить это. Где-то через пятнадцать дней писатель, наконец, остановился в своем безумном запое. Дня два он лежал, почти не в силах встать с кровати и не мог ни есть, ни отвечать на вопрос, только много пил простой воды, причем было видно, что и это, а особенно необходимость приподняться, чтобы все же освободить организм от избытков жидкости даются ему с большим трудом. К вечеру первого дня Арнольда начало сильно рвать так, что его буквально выворачивало наизнанку.

К вечеру второго дня он смог говорить, но радости не отходившему от друга Майклу, который теперь уже жалел, что не послушался мистера Линса и не отвез Стерна в больницу еще неделю назад, не прибавило. У писателя на рабочем столе стояла игрушка — небольшой песик, неопределенной породы, к которой он был очень привязан. Теперь Арнольд начал рассказывать Майклу, что чувствует, что скоро умрет и знает, что после его смерти его душа вселится в этого песика… Затем бред сменили видения, которые, чувствовалось, пугали писателя еще больше, чем те, которые видел раньше, потому что он не мог сейчас освободиться от них, оставив их на бумаге, так как руки его не слушались. Арнольд пробовал писать, но оставил на бумаге лишь размытые каракули; разум ему тоже не повиновался, он не мог писать то, что хотел.

Секретарь вызвал, наконец, врача. Стерна положили в больницу, где он пролежал около месяца. Уже через неделю несчастный пришел в себя, видения, ужасно мучившие его все это время, прекратились, и он забыл о них так, что они полностью изгладились из его памяти.

Через месяц Арнольд был уже практически здоров, восстановились речь, интеллект, но его литературный дар исчез. Мистер Линс выдвинул ему в связи с этим ряд претензий имущественного плана, так как связывал большие надежды с еще не написанными произведениями Стерна, которые уже считал своей собственностью. Выяснилось, что договора Арнольда с ним составлены таким образом, что писатель обязан возместить неполученную выгоду. В результате ему пришлось продать виллу, расстаться с прислугой, даже верный Майкл покинул друга, с множеством извинений и оговорок, когда узнал, что он не сможет ему больше платить.

Из всего имущества у Стерна остался игрушечный песик, которого он бережно посадил в карман и пятнадцать тысяч долларов. Глядя на песика, Арнольд сказал ему: «Лучше уж мне было стать такой игрушкой как ты, чем оставаться такой, какой я был долгие годы. Я, наконец, свободен, но за свободу я отдал почти все».

Оставшихся денег хватало только на то, чтобы обосноваться и начать новую жизнь в каком-то небольшом городке. В качестве нового места своей жизни он, сам не зная почему, выбрал Моуди, о котором слышал, что там произошла трагедия, повторившая сюжет его книги. Этим он вернул интерес мистера Линса к своей персоне, который президент университета утратил после того, как разорил писателя и подумал, что больше не имеет смысла им заниматься, его жизнь и так разрушена и будет чередой мучений. «Так ты не хочешь больше быть игрушкой, — думал мистер Линс. — Хорошо же, посмотрим, что ты стоишь в реальности, намного ли больше, чем тот фарфоровый пес, в которого, как ты думал, тебе предстоит превратиться». Но тут же президент с досадой понял, что отняв у Арнольда все, он совершил большую ошибку: отказавшийся от всего пусть и не официально, в пьяном угаре, писатель получил защиту от тех сил, бороться с которыми мистер Линс не мог.

Лестное предложение

Валерий немного неуютно чувствовал себя в кабинете президента университета — до этого он, видевший только обшарпанные комнатенки, в которых ютились мелкие представители власти в СССР и вобразить себе не мог, что для кого-то подобное великолепие может быть просто рабочим местом.

— Что-нибудь выпьешь? — ласково спросил его мистер Линс.

— Да, если можно, — робея, ответил парень.

Секретарь принес им бутылку виски, коробку с сигарами и вазу с фруктами. Любящий выпить Валерий залпом опорожнил первый стакан виски и тут же налил себе второй. Мистер Линс с усмешкой посмотрел на это, сам он едва коснулся губами до налитой в его стакане жидкости.

— Я читал твои стихи, Валерий, — сказал президент. — Мне кажется, что ты должен писать. Но в той стране, где ты жил до этого поэтов не ценят. Вспомни Бориса Пастернака, хотя зачем так далеко? Возьмем Иосифа Бродского — кем он был у вас? Недоучка, не имеющий законченного среднего образования, осужденный за тунеядство, на основании того, что не был членом творческого союза писателей, а соответственно его поэтические занятия не признавались работой. Пациент психиатрических больниц, шельмуемый и преследуемый, буквально «выжатый» из СССР. А здесь? Он профессор университетов, я вижу его кавалером ордена почетного легиона, скоро мы сделаем его и нобелевским лауреатом в области литературы…

— Разве может быть профессор, который не имеет даже среднего образования? — удивленно спросил молодой человек, который настолько удивился, что даже перебил мистера Линса.

— У нас все может быть, — усмехнулся президент. — Вопрос ведь не в бутафории, а в том, что за ней стоит. Если нам это нужно, то любые звания, любые богатства, любое положение мы сможем легко обеспечить. Но если этот предполагаемый субъект забудется, и припишет своим заслугам то, что получил как наш дар, то мы в один миг сможем его всего этого лишить. Буквально на днях мы так вынуждены были поправить одного писателя, Арнольда Стерна…

— А что с ним? — заинтересовался Валерий, который хорошо зная английский язык, по приезде успел уже прочитать две книги Стерна «забытых» кем-то в его комнате.

— Он сошел с ума, набрал на себя невыполнимых обязательств, а сейчас потерял все, — небрежно ответил мистер Линс.

— И вы… его не поддерживаете?

— Что ты! Конечно, поддерживаем! Он получил деньги на покупку дома в американской глубинке, где сможет вдали от суеты поправить свое здоровье. Разве в твоей стране так обращаются с теми, кто перестает быть нужным?

— Нет…

— Так вот, сейчас нам нужен новый писатель вместо Стерна. Как думаешь, ты мог бы писать похоже на него?

— Вряд ли…

— А ты мог бы описать все, что с тобой случилось, но так, чтобы это разоблачило всю мрачную сущность не только советского государства, но и советского православия?

— Какое Православие имеет отношение к тому, что со мной было? — изумился Валерий. — Ведь я же рассказывал вам, что я, да и моя мать, стали жертвой преступников, прикрывающихся черными одеждами, как ширмой.

— Такая трактовка нам неинтересна, скажу это прямо. Задам вопрос по — другому: ты хотел бы жить на вилле с прислугой, ни в чем не нуждаясь, или жить на символическое пособие для вынужденного эмигранта, в какой-нибудь дыре?

— Смотря что я должен буду делать в том и другом случае.

— И в том и в другом случае ты будешь делать то, что тебе скажут, иначе пожалеешь, что сюда приехал! — грозно сказал президент.

— Вы знаете, я уже устал бояться… — сказал Валерий. — Если нужно, то я готов вернуться в Советский Союз!

И, не дожидаясь ответа, он вышел из кабинета.

Мистер Линс вышел из себя. Он сделал несколько телефонных звонков. На следующий день в местных газетах вышла заметка, что эмигрант из СССР на почве пережитых там репрессий помешался, стал опасен для себя и окружающих и принудительно госпитализирован в психиатрическую клинику.

Доктор Гаррисон

Доктор философии по философскому богословию Джим Гаррисон выступал перед студентами университета:

— Основным в понимании американского могущества является то, что эта страна возникла из глубокой и уникальной приверженности к Свету. Соединенные Штаты были основаны политическими мистиками, погруженными в предания о древних религиозных тайнах и в тайные учения иудаизма и христианства. Они осознали — то, что они делали, имело столь же глубокое духовное, как и историческое значение. Именно это и определяло уникальную судьбу Соединенных Штатов нести Свет и обладать могуществом.

Многие из тех, кто оставлял Европу, чтобы исследовать девственные земли и нерастраченный потенциал Нового Света, называли его Новая Атлантида. Они также называли его Новыми Афинами, Новым Римом, Новым Израилем и Новым Иерусалимом. Америка стала «землей обетованной», где лучшее из западной цивилизации было дистиллировано в великое исследование человеческих возможностей.

Отцы — основатели Соединенных Штатов — Джордж Вашингтон, Томас Джефферсон, Бенджамин Франклин, Джеймс Мэдисон и многие другие — все они были революционерами. Они также являлись масонами — членами тайного общества, занимающегося изучением мистического христианства. Они были адептами политических взглядов Локка, Смита и Юма и были воспитаны на просвещенческих взглядах Декарта, Вольтера и Монтескье. Они были погружены в эзотерические учения древнего Египта, Греции и Рима и преданы научному методу и мистическим писаниям Бэкона.

Когда отцы — основатели сражались в войне за независимость и создавали Конституцию Соединенных Штатов, они соединили воедино все эти знания, чтобы создать государство, основанное на радикально новом понятии о человеческих возможностях. Как сказал Вашингтон, Америка должна была стать тем, чем уже являлось масонство — храмом добродетели.

Большая печать США, изображение которой можно увидеть на каждой долларовой банкноте, символизирует великую перспективу, для воплощения которой и были созданы Соединенные Штаты. На ней изображена пирамида, которую древние египтяне использовали как метафору луча Света. На вершине пирамиды находится всевидящее око Гора, египетского бога Солнца, чья сущность — Свет, и который являет собой глаз знания. Под пирамидой начертаны слова Novus ordo seclorum, что означает: Новый порядок веков.

Отцы — основатели верили, что Соединенные Штаты станут величайшей из наций, судьба которой — быть источником вдохновения для всех других наций и маяком свободы для остальной части мира. Бенджамин Франклин обобщил это представление, когда сказал, что истинная судьба Америки — концентрировать не силу, но Свет[1].

…После окончания лекции мистер Линс угощал доктора Гаррисона кофе в своем кабинете.

— Мистер Гаррисон, ведь вы объехали весь мир?

— Да.

— Вы изучали философию и религию, богословие и историю?

— Как видите неплохо, если имею степени по этим наукам.

— Кто же говорит, что плохо? Напротив, такие оригинальные прочтения и трактовки! «Масонство — храм добродетели», в котором осуществляется «мистическое христианство»!

— Не вижу в этом ничего более странного, чем то, что христианами называют себя иезуиты!

— А вы интересный человек, — засмеялся мистер Линс. — Думаю, что ваши таланты должны найти очень достойное применение.

— Они уже и нашли.

— Вот как? Я не слышал.

— Мне поступило предложение с будущего года работать над программой советско — американского обмена.

Президент университета посмотрел на собеседника взглядом, преисполненным почтения.

— О, мистер Гаррисон, вы даже более серьезная фигура, чем я думал! Мои пожелания всяческих успехов на этом столь важном направлении работы!

Синди Кэмпбелл и колодец тайн

… Мистер Линс все чаще задумывался о приближении конца его земного пути. Он не был таким наивным, как его предшественник на посту президента университета Гриффин, чтобы думать, что за гранью, отделяющей жизнь от смерти, его ждет что-то хорошее. Но Линсу казалось, что он может найти секрет вечного сохранения материального тела, ведь он жил же уже около ста лет.

После долгих раздумий и медитаций мистеру Линсу открылось, что на заброшенной ферме в семнадцати милях от города есть спрятанный в сарае высохший колодец. На дне его он и узнает все тайны, которые способен вместить, и которые пока ему неведомы. Но откроется ему все это только при помощи студентки университета Синди Кэмпбелл.

Президент навел справки, что же это за таинственная студентка. Полученная информация его разочаровала. Синди была красивой восемнадцатилетней блондинкой, глупейшей до невозможности.

— Что за идиот взял ее в университет? — раздраженно спросил сам себя мистер Линс после десятиминутного разговора с мисс Кэмпбелл, входе которого она не только называла его на «ты» и «папашей Линсом», но и прилепила ему на стол жевательную резинку, шары из которой весьма умело надувала в ходе беседы.

«Может быть что-то не так?» — подумал президент, и решил сначала один съездить на ферму. Он нашел и сарай, и высохший колодец в сарае, который находился прямо в паре шагов от открывавшейся вовнутрь двери. Слазил на дно колодца, все там изучил, но никаких тайн ему не открылось.

Но в следующий раз во время одного из совершаемых Линсом тайных обрядов, ему опять было видение, что он должен вернуться на заброшенную ферму, уже вместе с Синди.

— На кой? — беззаботно спросила она, когда президент университета предложил ей съездить за город.

— Понимаешь, это очень важно… — раздраженно ответил тот, не зная, как себя вести с этой дуррой.

— А, поняла: ты, наверное, хочешь поразвлечься! Но таким старым уродам нельзя быть извращенцами: они должны быть хорошими, чтобы подавать нам положительный пример! — назидательно надула губки блондинка.

— Я не извращенец, — едва сдержавшись, сказал мистер Линс, — речь идет о важном научном эксперименте!

— Научном? — округлила глаза Синди. — Ну, ни хрена себе! А я-то тут при чем?

— Мы считаем, что у тебя способности к науке, только это пока не всем очевидно, — теряя терпение продолжил президент. — Съездишь — дам тебе сразу диплом бакалавра!

— А что такое диплом лавра? — поинтересовалась студентка, которой для его получения предстояло учиться еще три года.

— Это то, зачем ты сюда поступила.

— А я-то думала, что поступила сюда, чтобы весело проводить время, тусить и заводить короткие ни к чему не обязывающие романы! — разочарованно вздохнула девушка.

— И за этим тоже, — назидательно произнес мистер Линс и, потрепав по щеке, уже спокойно сказал: — Поехали, хватит болтать.

Когда они приехали на ферму, то Синди сразу побежала в кусты.

— Ты куда? — грозно спросил ее президент.

— Съела что-то не то сегодня, — беспечно крикнула она оттуда, — теперь вот понос прошиб.

Мистер Линс сплюнул на землю и зашел в сарай. Закрыв за собой дверь, он наклонился над колодцем тайн, пытаясь понять, что же за разгадки ждут его на дне этого колодца…

— Папаша Линс, где ты? — раздался вдруг у него в ушах голос Синди.

И в следующую секунду тяжелая дверь сарая стремительно распахнулась, ударив Линса в спину. Не удержавшись, он полетел вниз… Забежавшая в сарай мисс Кэмпбелл, которая так неаккуратно открыла дверь, услышала только два слова, которые президент университета успел сказать до того, как свернул себе шею:

— Проклятая дура!

А после этого он не мог уже ничего говорить, его повели туда, где уже находился Гриффин, чьей судьбы Линс надеялся избежать. Теперь он понял все, но было уже поздно…

Администрация университета, организовавшая торжественные похороны, решила скрыть при каких несолидных обстоятельствах погиб президент.

— Что ты хочешь за молчание? — спросил ректор Синди.

— Папаша Линс обещал мне диплом лавра…

— Что еще за диплом лавра? — растерялся ректор.

И через неделю мисс Кэмпбелл получила диплом лучшей студентки десятилетия и на голову ей надели лавровый венок. Говорят, что сейчас она уже доктор права.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Новый житель Моуди

Арнольд Стерн сидел в комнате вместе с отцом Уильямом, мэром Фредом Бэрримором, шерифом Ричардом Беркли и Полом.

— Так вы говорите, что здесь совсем недавно произошло преступление, совершенное так, как будто моя книга была для него сценарием? — изумленно спросил подавленный писатель. — Я слышал что-то об этом, но не думал, что все написанное может быть реально воспроизведено в таких жутких подробностях.

— И более того: мы считаем, что ваш приезд сюда окажется на руку мистеру Линсу, который, насколько нам известно, хотел обвинить во всем Ричарда, но теперь не преминет сказать, что вы были организатором и идейным вдохновителем злодеяния, — грустно ответил ему мэр.

— Может быть мне уехать отсюда? — поднял глаза Стерн.

— Бесполезно, от них не убежишь, — усмехнулся Беркли. — Они увидят в этом всего лишь подтверждение виновности.

— Что же теперь делать?

— Жить, — ответил отец Уильям. — Вы рассказали нам, что захотели от всего отказаться — от денег, от славы, от положения, лишь бы не писать больше то, что губит людские души. И это очень хороший поступок, за который Господь благословит вас. Вы сами не знали, почему решили ехать в Моуди; но мне кажется, что это будет место, где вы обретете новый смысл жизни и новых друзей.

— Где вы брали сюжеты для своих книг? — спросил до этого молчавший Пол.

Арнольд пристально посмотрел на него и произнес:

— Я вижу в вас ту же печать, что и на мне: вы видели то, что людям не нужно видеть. Но вы держали это в себе, а я выплескивал на бумагу. Временное облегчение, которой я получал при этом, как я теперь вижу, было чревато тем, что появившиеся записанные фантазии разрушали психику очень многих, духовно слабых людей… Я ответил на ваш вопрос?

— Вполне.

— Так вы примете меня? — уже зная ответ, спросил Стерн.

— Да.

— У меня есть сбережения, о которых я говорил…

— В городе сейчас продается подходящий дом, — кивнул мэр Бэрримор. — Рад еще раз приветствовать вас, мистер Стерн, теперь уже в качестве нового горожанина Моуди. И знайте, что вы теперь не один.

Новый президент университета

В кабинете президента университета сидел новый хозяин — лорд Джеймс Моро. Про него говорили, что он поддерживается Ротшильдами, и его назначение на его пост — свидетельство их развивающегося сотрудничества с Рокфеллерами, оказывающими существенную материальную поддержку университету. Сэру Джеймсу было около шестидесяти лет. Внешне этот величественный седой мужчина сильно отличался от мистера Линса, но по взглядам на основные вопросы, он был продолжателем его начинаний.

В первом своем публичном выступлении перед преподавателями, студентами и сотрудниками сэр Джеймс заявил:

— Наша задача — развитие тех традиций, которые существуют в университете. Первоочередной приоритет — закрытые студенческие клубы, в которых выковывается элита нашей страны и всего мира. Другой приоритет — интеграция в образовательный процесс передовых научных разработок ученых нашего университета, способствующих выработке правильного взгляда на мир и его составные части. Необходимо, чтобы те взгляды на правильное мироустройство, которые формирует наш образовательный и воспитательный процесс, проникали в самые широкие общественные слои в самых разных странах, чтобы американское восприятие действительности стало универсальным и объединяющим для всего мирового сообщества.

Затем на банкете в узком кругу ведущих профессоров президент университета сделал еще одно заявление:

— Похоже, что мы приближаемся к победе в холодной войне. В Советском Союзе сейчас находится человек, разделяющий наши взгляды и ценности. Думается, что ему удастся больше, чем могли бы сделать атомные бомбы — он включит в стране механизмы саморазрушения, о которых пока не подозревает. А сделает он это, выполняя наши поначалу невинные, но затем все более целенаправленные дружеские советы и рекомендации. В ближайшие годы он станет не просто одним из нас, но и одним из наших тайных лидеров. Мы живем в великое время, когда создание единого мирового государства после прошедших двух мировых войн и подходящей к концу холодной войны становится как никогда реальным.

Хопкинс, бывший секретарь Линса, который стал теперь помощником нового президента университета, отозвав сэра Джеймса в сторону, спросил:

— А будете ли вы продолжать то, что мистер Линс планировал в отношение Моуди.

Лорд скривился; он участвовал в событиях двадцатилетней давности, связанных с этим местом.

— Думаю, что преждевременная смерть мистера Линса показала, что инициативы на данном направлении были начаты несколько ранее, чем следовало, — вслух сказал он. — Поэтому мы завершим те формальные процедуры, которые запущены, но конкретное решение вопроса отложим до более благоприятного времени.

Делегация советских ученых

В университете было необычное событие — сэр Джеймс впервые принимал в его стенах делегацию ученых из СССР во главе с депутатом Верховного Совета Советского Союза Борухом Никаноровичем Свинчуткой. Даже один Борух Никанорович сам по себе был достаточно необычным явлением. Толстый, важный, бесцеремонный, с маленькими злобными глазками и громовым голосом, секретарь партийной организации одного из крупных московских вузов, ни дня не занимаясь наукой или преподаванием, он ухитрился получить ученое звание профессора за свою общественно — политическую деятельность по развитию советской школы. Через пять лет, накануне распада Союза, во время всеобщей политизации населения, один депутат Верховного Совета, академик, в прошлом репрессированный, сказал, что в отношении господина Свинчутки «профессор» это не ученое звание, а погоняло.

Борух Никанорович ничуть не смутился. Он сказал, что «профессор» намного более хорошее погоняло, чем «Свинчутка». Но дело в том, что «Свинчутка» — это не погоняло, просто у него фамилия такая. И, соответственно, «профессор» — также не погоняло, а звание. И вообще: откуда в стенах Верховного Совета такой жаргон? Возможно, академик привнес его из своего скорбного прошлого? Так не там ли он и стал «академиком»? Может быть, это у него не звание, а погоняло?

Профессор Свинчутка, а тем более депутат Свинчутка, не имел никаких принципов, не стеснялся в оценках, в том числе прямо противоположных. В зависимости от конъюнктуры он легко менял свое мнение, не думая озвучивал то, что было модно на сегодняшний день, чтобы также не задумываясь отказаться от своих слов завтра, в зависимости от обстоятельств заявив, что не говорил он ничего подобного, или же, что заблуждался, но имеет гражданское мужество признать свою ошибку.

В девяностые годы, используя свое интернациональное происхождение, Борух Никанорович успел побывать русским и украинским националистом, сионистом и антисемитом, был принят в несколько масонских лож, побывал агентом американских спецслужб с кличкой «Кабанарий», министром в нескольких странах СНГ, а потом успешно перекочевал в начале третьего тысячелетия сначала в Российскую Государственную Думу, а затем в Совет Федерации…

В семидесятые годы на международной встрече работников вузов стран соцлагеря он заявил, что советское образование настолько превосходит западное, что самый глупый российский школьник имеет больше знаний, чем американский академик. На колкий вопрос одного из участников встречи, имевший целью проверить все ли помнит сам Свинчутка из программы третьего класса советской школы, он емко ответил, что у него голова не помойка. Уже в восьмидесятые, на примере работавшего в качестве приглашенного профессора в американских вузах Бродского, Борух Никанорович сказал, что его теория нашла свое подтверждение: человек с шестью классами образования может работать профессором в Америке. По поручению Свинчутки, это было оформлено в диссертацию, за которую он получил ученую степень кандидата педагогических наук.

Но сейчас конъюнктура изменилась; сотрудничество с США стало казаться желанным в виду изменения позиций первого лица в СССР. Поэтому депутат на официальном приеме в честь советской делегации неустанно расхваливал университет и сэра Джеймса и делал это тем усерднее, чем больше виски наливали ему в его стакан, который тут же пустел.

Два других члена советской делегации не были столь примечательными. Один из них был специалистом, защитившим докторскую диссертацию по истории рабочего движения в современной Америке, при этом данная поездка в США была для него первой. На вопросы ученых университета, где он представлял советскую науку сейчас, как можно писать докторское исследование, не имея досконального знания изнутри предмета изучения, что предполагалось бы на их взгляд необходимым при раскрытии темы, посвященной современности, профессор с достоинством ответил, что для советского ученого, вооруженного марксисткой методологией, не обязательно знать предмет исследования, для того, чтобы дать ему исчерпывающе верную характеристику.

Третий член советской научной делегации, кандидат философских наук, защитил диссертацию, развенчивающую библейские мифы, при этом сам Библию никогда не читал.

Американские профессора, участвовавшие во встрече, немало повеселились, узнав все эти подробности. По их общему предложению, сэр Джеймс, прощаясь с делегацией, выдал Свинчутке диплом почетного доктора, сказав, что он удостоен его по единодушному мнению профессорской корпорации, которая желала бы, чтобы именно с такими людьми, как дорогой Борух были связаны будущее советских науки и образования.

В ответном слове Борух Никанорович сказал, что на его взгляд именно так и будет. Сегодня можно делать выводы был ли он прав…

Доллар

Профессор Генри Торнтон проводил встречу с членами одного из закрытых студенческих клубов университета, специализирующихся в области экономики.

— Я поговорю с вами о том, о чем мы обычно не говорим на лекциях, но что вам, как людям, которые будут активно включены во все глобальные экономические процессы, необходимо знать, — начал он свою речь. — Дело в том, что экономика в эпоху создания единого мирового рынка имеет свои особенности. Сегодня уже не обязательно примитивно отнимать с силой оружия природные и иные ресурсы у колоний для того, чтобы жители метрополии процветали за счет угнетения населения колоний. Есть более изящные способы обеспечить достойную жизнь населения титульных наций.

Первый из них — наша финансовая система. Доллар не является государственной валютой США. Это кредитное обязательство федеральной резервной системы США, по сути, не относящейся к государственным учреждением. Доллар — это транснациональная валюта, распоряжение которой находится в руках лиц, определяющих всемирные денежные потоки. Поскольку в их же руках правительства, банки, силы, формирующие общественное мнение во многих странах, то они имеют возможность произвольно определять, сколько стоит доллар, вне зависимости от того, какой была ни бы его реальная покупательная способность, если бы не эта мощная поддержка. Поэтому даже когда доллар в реальности будет стоить как бумага, на которой он напечатан, сотни миллионов людей в развивающихся странах будут думать, что живут на два доллара в день, потому что таким будет его курс по отношению к их национальной валюте, имеющей реальную покупательную способность.

Доллар — валюта, имеющая, в том числе, и мистическое значение, что подтверждает имеющаяся на нем оккультная символика, о чем недавно рассказывал вам доктор Гаррисон.

По нашему решению государство в США сейчас все более повышает уровень жизни населения, в том числе широко используя внутренние займы. Если бы не глобализация, то расплатиться по ним можно было бы напечатанными вновь долларами, которые сразу потеряли бы свою покупательную способность, и это означало бы крах нашей финансовой системы. Но поскольку доллар является мировой валютой, в долларах проводятся финансовые операции множества стран и хранятся сбережения их лидеров, то весь мир становится им повязан. Крах доллара будет и их крахом, поэтому они вынуждены его искусственно поддерживать, даже осознавая, что реальные материальные активы вкладывают в миф.

Потому что у Соединенных Штатов есть еще один аргумент — огромная боеспособная армия, которая, если сейчас нам удастся запустить задуманные процессы в Советском Союзе на протяжении двух или трех десятилетий не будет иметь себе равных в мире. Вооруженное вмешательство — очень весомый аргумент для поддержания нашей финансовой системы и нашего мирового порядка.

Кроме того, продолжение научно — технической революции позволяет и реально улучшать уровень жизни людей в мире, что является сильным аргументом в поддержку нашей системы ценностей, потому что СССР и набирающий силу Китай игнорируют потребности своего населения в пользу усиления государства. В эпоху глобализации и формирования единого всемирного информационного поля удерживать людей в повиновении одним промыванием мозгов все труднее — как и во времена Римской империи опасной для существующей власти черни нужно давать не только зрелища, но и хлеб. А мы должны позаботиться о том, чтобы содержание зрелищ определялось нами. А для этого нужно морально разлагать формальных и неформальных лидеров враждебных государств, не жалеть для них никаких богатств, никаких почестей, никаких гарантий — главное, чтобы они приняли наш взгляд на мир или наши условия, тогда все это окупится.

Информационная война с нашими нынешними врагами — одна из важнейших. И, похоже, что победа в ней не за горами. Думаю, что лет через пять доллар будет высочайшей ценностью и в Советском Союзе, если вообще останется такая страна.

Отец Уильям и Арнольд Стерн

Новый горожанин Стерн очень часто встречался с отцом Уильямом. Он с интересом расспрашивал священника про храм, оскверненный и вновь возрожденный, про отца Николая и отца Альберта, пытался осмыслить то, что происходило с ним самим.

— Вы открыли свою душу силам тьмы, Арнольд, — говорил ему отец Уильям, — а это не проходит бесследно ни для кого. Отпечаток вашего творчества, которое, в сущности, было не творчеством, а стенографированием болезненных видений, останется в вашей жизни. Но если вы навсегда от этого отошли, отказываясь ради этого от многих мирских благ, с течением времени призраки прошлого будут тревожить вас все меньше.

— Какова же природа этого духовного мира?

— Она таинственна и загадочна. Думаю, что достаточно вам знать то, что смертным людям в дни их земной жизни не полезно заглядывать за тот благотворный занавес, который по милости Божией отделяет от нас, что мы не в силах понести, пока не кончились дни нашей земной жизни.

— Но вы говорили, что отец Николай и отец Альберт видели многое, что нельзя видеть…

— И они навсегда из-за этого лишились возможности простого земного благополучия. Возможно, что оно уже недоступно и для вас: ваша жизнь будет нести на себе отпечаток увиденного и услышанного за той тонкой гранью, которую вы имели неосторожность перейти.

— Так они видели ту же реальность, что и я?

— Может быть, не совсем ее. Потом, кроме плохого они видели там и много хорошего. И, самое главное — они умели отличать одно от другого, чего, думаю, не дано ни мне, ни вам.

— Кто же эти существа, которых я видел?

— Церковь говорит нам о двух огромных мирах — ангелов и падших духов, число которых, по мнению некоторых Отцов Церкви в сто раз превышает количество всех людей — живущих сейчас, живших до нас и тех, кому еще только предстоит жить. Они очень разные, имеют разную силу и разную власть. Некоторые настолько могущественны, что легко могли бы уничтожить всю Землю, если не те границы, которые Бог установил для реализации свободной воли имеющих ее существ.

— А есть во Вселенной другие люди, кроме земных?

— Таких же точно, как на Земле, думаю, нет. Полагаю, что во Вселенной преобладают неорганические формы жизни. И даже, если есть органические формы, то они, наверное, сильно отличаются от земных. Да и здесь, на Земле, посмотрите, насколько отличаются люди друг от друга. Кто-то похож на ангела, а кто-то на животное. Причем, нелепо думать, что человек ближе всего именно к обезьянам. Физиологически он ближе к свиньям, а вот по внутренней организации подобия ему нужно искать в прирученных им или сопутствующих ему животных. Кто-то похож на собак или кошек, кто-то на лошадей, кто-то на крыс и свиней. Есть благородные люди, похожие на львов и тигров, есть иные, похожие на гиен, а то и на скунсов… Вообще-то, если честно, тех, кто похож на ангелов, очень мало…

— Вы говорили, что животные страдают из-за человека?

— Да, из-за грехопадения первых людей, Адама и Евы. До этого смерти на Земле не было. Первый человек Адам был создан как царь земного мира, призванный повелевать всеми животными. Он был создан «из праха земного», то есть, возможно, в нем имелись все те лучшие качества, которые присущи животным, но и нечто большее — образ Божий, благодаря этому он и мог ими повелевать, пока не пал. После грехопадения людям, как правило, присущи худшие черты представителей животного мира, а если ангелов, то падших. Но праведные люди и сейчас иногда могут безбоязненно общаться с животными, признающими их своими владыками.

— Все это очень интересно и непохоже на то, что я слышал раньше…

— Вам многое откроется, Арнольд, на том благом пути, на который вы сейчас вступили. Главное — не сворачивайте с него: теперь, когда вы ушли оттуда, где были, если опять окажетесь там, вам будет намного хуже, чем можете себе представить.

Проповедь

Храм в Моуди был заполнен горожанами. Отец Уильям в этот воскресный день говорил проповедь о пророке Ионе:

— Он получил от Бога повеление идти в Ниневию, жители которой настолько преуспели в пороке и развращении, что грехи их вопияли к небу. И Ионе нужно было придти к ним и сказать, что если они не покаются, то их ждет неминуемая гибель. А он чисто по человечески испугался. И каждый из нас часто пугается, когда приходит для него время свидетельствовать о вере. Воображение рисовало ему жуткие картины того, что могут сделать с ним злобные ниневитяны, если он дерзнет обличать их. Но оно не рисовало ему худшего — того, что произошло с ним, когда он решил отказаться от своего избранничества.

Иона решил бежать от повеления Бога, как можно дальше от Ниневии, в финикийскую колонию в Испании. Он сел на корабль, но море, до того спокойное, взбушевалось. И это был знак для команды, что на судне есть тот, кто чем-то прогневал Бога — так это было ими воспринято. Они бросили жребий, чтобы узнать, кто виновник бури. И когда он выпал на Иону, тот признался в том, что малодушно бежит от повеления Господнего. И был выброшен за борт, где его целиком проглотил огромный морской зверь — какой именно неизвестно, но это, по сути, и неважно. Три дня Иона был во чреве этого зверя. Сложно представить себе всю глубину ужаса, пронизавшего тогда все его существо: перевариваться заживо в желудке морского чудовища — вряд ли можно представить себе более жуткую смерть! Теперь уже и миссия в Ниневии не казалась ему такой страшной.

А зверь плыл и плыл куда-то, и через три дня прибыл к месту своего назначения, издохнув у самого берега, куда он и выблевал Иону. Спасенный с ужасом увидел, что находится совсем близко от Ниневиии… Теперь ему ничего не оставалось делать, как идти со своей проповедью обличения, в успех которой он не верил, в страшный для него город. Но произошло все совсем не так, как думал пророк. Ниневитяне не только не причинили ему никакого зла, но покаялись так, как это могли сделать их ожесточенные сердца, которых перед лицом неминуемой гибели внезапно коснулась благодать Божия.

А Иона вышел из города и начал ждать исполнения пророчества. От солнечного зноя он укрывался в шалаше. Утром он увидел чудо: за ночь выросло дерево, в тени которого он мог укрываться от солнечного зноя и чувствовать себя вполне комфортно в качестве зрителя неминуемой катастрофы. А на другую ночь дерево это погибло… Оказавшись под лучами палящего солнца, Иона сильно скорбел об этом дереве, говорил, что лучше бы ему умереть. И тогда Бог обратился к нему, сказав, что пророк жалеет дерева, над которым не трудился, которое выросло за одну ночь и за одну же ночь погибло. Так неужели он думает, что Богу не жалко целого города?

История Ионы дает нам много назиданий. В своей жизни мы часто боимся совсем не того, что нам следует бояться. Нужно научиться бояться греха больше, чем смерти, тогда ничто не помешает выполнить свое жизненное призвание. Не нужно бежать от испытаний: убегая от более легких, мы прибежим к худшим. И, конечно, ни в коем случае нельзя превращаться в зрителей глобальной катастрофы: чем мы тогда будем лучше поклонников Голливуда? Мы должны помогать другим, насколько это для нас возможно, тогда Бог поможет нам. И во всех случаях, когда наши силы недостаточны, мы можем обратить ко Господу свою молитву. Не нужно ждать ее немедленного исполнения: она услышана, все будет так, как лучше для нас. Доверьтесь Богу, и смело идите вперед по жизненному пути, на котором нам нечего бояться, потому что с нами Христос!

После проповеди мэр Бэрримор подошел к отцу Уильяму и спросил:

— Неужели вы и правда ничего не боитесь?

— Ничего не боится у нас только Ричард, — улыбнулся священник. — Я же всего лишь пытаюсь бороться со своими страхами также, как и с другими грехами.

Революционер

Хуан Карлос, известный латиноамериканский революционер, недавно схваченный американскими спецслужбами и приговоренный к смертной казни, сидел в кабинете снисходительно улыбающегося сэра Джеймса Моро и ничего не понимал. Среди ночи его подняли, но вместо того, чтобы расстрелять, привезли в закрытой машине сюда…

— Я работаю круглый сутки, иногда приходится принимать посетителей и по ночам, если этого требуют соображения целесообразности, — сказал ему президент университета. — Мы решили сохранить вам жизнь.

— Кто это: мы? — ощерился Хуан.

— Те, в чьей власти находится принятие таких решений. На вашем языке это, наверное, называется воротилы мирового империализма…

— И что вы хотите со мной сделать?

— Ничего. Вы получите новые документы и уедете из Америки куда хотите.

— А как же приговор?

— Завтра все газеты опубликуют информацию о том, что сегодня ночью вы умерли на электрическом стуле. Причем два десятка свидетелей — врачей, представителей правозащитных организаций подтвердят это.

— А труп?

— Утром его кремируют.

— Но откуда он возьмется?

— Ваша какая забота? Разве их мало на вашем счету? Одним больше, одним меньше…

— А как же я?

— Вы уже с этого момента не Хуан Карлос, а дон Педро Гоминидус.

— Но внешность, отпечатки пальцев?

— Отпечатки пальцев заменят во всех картотеках, а внешность… Мало ли, кто на кого похож? Отрастите бороду.

— Но почему вы решили это сделать? Ведь я всю свою жизнь боролся против поставленного вами в нашей стране режима, против империализма…

— Мы шире смотрим на эти вещи. Режим не наш, а всего лишь устраивающий нас в данный момент. Что касается империализма — это уже устаревшее понятие, которое становится ругательным. Сейчас правильнее говорить о глобализации, едином мировом экономическом пространстве.

— Но я же с оружием в руках воевал за свои идеалы, организовал десятки террористических актов, заставлял людей поверить в то, что они могут быть свободны, пытался разрушить их мещанский мирок…

— Мещанский? В Латинской Америке? Где вы таких слов понабрались? А, вы ведь учились в Советском Союзе, я и забыл! — засмеялся сэр Джеймс и уже серьезно добавил: — Вот за это мы вас и ценим. Вы лишаете людей спокойствия, счастья и уверенности в завтрашнем дне, как они их понимают, для того, чтобы дать им миф о грядущем счастье, когда вы победите. Ваша деятельность ничуть не менее разрушительна, чем наша. Просто они имеют разную идейную базу, разные дивиденды в случае удачи. Но цель одна и та же: чтобы на земле воцарились хаос и отчаяние, чтобы люди жили в страхе и слепо повиновались тому, кто может ими повелевать в надежде, что он их защитит. Тактически — для нас может быть это еще и поводом ограничения демократических свобод под предлогом обеспечения безопасности граждан.

— Вы надо иной смеетесь? — вскипел революционер.

— Ничуть. Вы и мы — разные стороны одной медали. Движимые разными побуждениями, несем одно и то же: горе и страдание. Такие люди как вы нужны нам. Поэтому мы и решили вас освободить.

— Вы попытаетесь меня опорочить, сказать, что завербовали?

— Нет, конечно. Ведь по большому счету, вы служите тому же, кому служим и мы. Просто наша деятельность организованная, у вас больше импровизации. Так что, дон Педро Гоминидус, вот ваши документы. Сейчас вас отвезут на самолет, который высадит в Мексике. А дальше — никаких обязательств. Думаю, что ваша деятельность в любом случае окажется нам полезной, а я редко ошибаюсь.

Развязка в Моуди

Мистер Томпсон сначала активно взялся за расследование трагедии в Моуди. Он доставил немало неприятных часов и шерифу Ричарду Беркли, и писателю Арнольду Стерну. Но после смерти мистера Линса было видно, что следователь делает все это формально. Он уже получил распоряжение свернуть дело, предварительно потрепав, как следует, нервы тем, кого до этого планировалось привлечь в качестве обвиняемых. Как опытный полицейский, Беркли быстро это понял и сказал остальным, что угроза уже миновала.

Наконец, все эти неприятные допросы остались в прошлом. По этому случаю мэр Бэрримор устроил праздничный обед, на который пригласил отца Уильяма, Ричарда, Арнольда и Пола.

— Это временное отступление, — убежденно сказал Беркли. — Просто им пока не до нас.

— Нет ничего более постоянного, чем временное, — убежденно возразил ему отец Уильям. — Любой день мирной жизни имеет свою ценность, а ведь мы до последних событий жили относительно спокойно целых двадцать лет!

— Надо радоваться тому, что мы имеем, — поддержал священника мэр. — Будущее нам неизвестно. Что еще ждет Америку и весь мир? Но сегодня у нас все неплохо. Обвинения против наших друзей сняты, Арнольд нашел мир с самим собой, Богом и другими людьми в нашем городке. Или я ошибаюсь, мистер Стерн?

— Нет, все верно. Я впервые в своей жизни счастлив, — кивнул писатель. — И более того: я опять пробую писать, но это уже не стенограмма моих кошмарных видений.

— Это здорово, — улыбнулся Пол. — Пиши, Арнольд, свой талант нельзя зарывать.

— Так что же нас ждет впереди? — задумчиво спросил Беркли.

— Этого никто не знает, — мягко сказал отец Уильям. — И на самом деле здорово, что не знает. Представьте, как жутко было бы жить по заранее известному сценарию, особенно, если впереди — какие-то большие скорби. Вся жизнь была бы отравлена страхом этого ожидания. Но даже если бы впереди было что-то и хорошее: в ожидании того, что будет, можно было бы не придать значения тому, что есть сегодня. Вся жизнь превратилась бы в ожидание, а, соответственно, пропала…

— Вот и я говорю: радуйтесь тому, что есть! — подтвердил мэр. — А сейчас хватит болтать: бокалы давно полны!

Прошли годы.

ЧАСТЬ III ГРАЖДАНИН МИРА

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Профессор Свинчутка

— В отношении отсутствия денег при коммунизме: действительно, планировалось, что для широких народных масс денежного обращения не будет. Но для избранных, разумеется, они бы остались. Ведь при коммунизме не планировалось удовлетворять все потребности всех. Говорилось: от каждого по способности, каждому по потребности. Но вот сам человек не мог правильно определить для себя суть своих потребностей, мог пожелать того, что принесет ему заведомый вред. Поэтому общество естественным путем становилось регулятором его потребностей.

А общество направлялось бы теми, кто наверху и в силу особенности своего труда могут и должны иметь отличные от представителей массы потребности. В какой-то мере широкие массы при коммунизме можно сравнить с ручными животными, которых кормят, предоставляют им кров, лечат, но лишают их права самостоятельно определить суть своих потребностей.

— Профессор, а использование денег представителями высшей касты не возбудило бы подозрения масс, что их обманывают? — поднял руку Гарри Смит, многообещающий студент, желавший стать дипломатом.

— Отличный вопрос, Гарри! Конечно, возбудило бы! Поэтому мы думали о том, чтобы для высших лиц сделать электронную систему расчетов. А для того, чтобы исключить преступность и возможность пользования их благами посторонних производить расчеты не посредством банковских карт, а посредством чипа, вживляемого в руку, обладателя благ. Не имеющий такого чипа не мог бы не продавать, не покупать, соответственно, он жил бы при коммунизме в тех рамках, которые мы ему определили.

— Профессор, а это было мнение о коммунизме советского руководства?

— Неплохой вопрос. Нет — это было наше мнение, тех, кто стоял за их спинами, занимая места советников или депутатов, чтобы можно было делать, что вздумается, не неся за это ответственности!

… Борух Никанорович Свинчутка уже третий месяц работал профессором университета. Сэр Джеймс назначил его на эту должность, несмотря на то, что кандидат на заведование кафедрой политологии не знал английского языка. Единственному из всех преподавателей университета ему был предоставлен переводчик, который был с ним на лекциях.

Отрывок из одной из них, приведенный выше, дает представление и о взглядах нового профессора и о том, чему он учил студентов.

До университета последние два года Борух Никанорович работал министром культуры в одной из бывших республик Советского Союза. На этой должности он ратовал за искоренения из образовательных программ русского языка и русской литературы, как позорного империалистического наследия. При этом поощрял на филологических факультетах чтение спецкурсов по ненормативной русской лексике, которую считал высшим достижением русского языка. Способствовал приобретению государством сотен американских фильмов, невостребованных с США, в основном порнографических, или изобилующих сценами жестокости или откровенно тупых. Закрыл сотни библиотек и домов культуры, получил три ордена. Приватизировал одно из крупнейших государственных учреждений культуры через подставных лиц, а деньги перевел на свой счет в швейцарском банке.

Когда его, наконец, сняли с должности министра культуры, то он, перед тем как уехать, обляпал весь свой кабинет дерьмом, включая и некоторые важные документы. При этом невинно разводил руками: «Ну, надо же: прорвало канализацию!»

Сэр Джеймс Моро, несмотря на всю свою английскую чопорность, очень смеялся, когда Свинчутка ему об этом рассказывал.

— Надеюсь, у нас вы так не поступите? — поинтересовался он.

— Так не выгоняйте, — с наивными чистыми глазами ответил Борух Никанорович.

Валерий

Валерия из психиатрической клиники доктора Хайда вызволил Ричард Беркли. Он через своих старых знакомых узнал, что в эту больницу, с которой в прошлом у его друга Пола было связано так много дурного, попал молодой человек — эмигрант из России, осмелившийся противоречить самому мистеру Линсу. Когда казавшийся всемогущим старик нелепо погиб, упав в колодец, на дне которого надеялся обрести доселе скрытые от него знания, шериф, несмотря на то, что в Моуди в отношении его мистер Томпсон вел следствие, решился отлучиться на несколько дней — слетать навестить мистера Хайда.

Доктор, увидев призрак из прошлого, страшно перепугался. Он без всяких возражений отпустил Валерия с Ричардом, тем более, что мистера Линса уже не было в живых, и русский эмигрант мог пригодиться только для безнаказанного проведения над ним запрещенных опытов. Увидев Беркли, Хайд понял, что безнаказанности здесь не будет, и не стал даже заявлять в полицию, что шериф ему угрожал. «Разве тебе легче будет от моего ареста, если тебя уже не будет в живых?» — ласково спросил доктора Ричард, и тот предпочел забыть о том, что у него был русский пациент.

Валерий безропотно согласился поехать в Моуди: а куда ему было деваться в этой чужой враждебной ему стране? Поначалу он держался в городке особняком, но потом сдружился с Арнольдом Стерном. Арнольд быстро выучил русский язык, и молодые люди часами говорили на самые разные темы. Валерий рассказал писателю, что мистер Линс предлагал ему стать новой звездой литературы. Арнольд заинтересовался: а что собственно такого экстраординарного написал человек, претендовавший на его место в американской литературе, пусть и чисто гипотетически?

Тогда Валерий с чувством прочел ему написанное им еще в России стихотворение, отражающее его понимание трагизма поэтического избранничества:

Закон есть: чем талантливей поэт, Тем раньше он покинет это свет. Был гениален Лермонтов, и вот — Ему лишь 26, а враг его убьет. Как Пушкин рифмой зажигал сердца, Но пуля в 37 забрала жизнь певца. Талантлив Блок, но он слабее Пушкина поэт, И в 40 покидает этот свет.

Не дожидаясь продолжения, Арнольд смеясь, экспромтом сказал свою версию, чем должно это произведение закончиться:

А вот такой, как ты поэт, Прожить способен сотню лет.

Валерий сначала надулся, но потом вдруг сам понял, насколько смешны его «творения» и расхохотался.

— Одно не понимаю, — задумчиво сказал он, — как же я мог бы писать вместо тебя, если это стихотворение — лучшее из всего, что мной написано?

— А ты бы не сочинял ничего, — грустно сказал Альберт, — ты бы только стенографировал… Даже не представляешь, Валерий, как тебе повезло, что ты сразу отказался…

Злокозненный Свинчутка

Борух Никанорович вальяжно развалился в кресле в кабинете сэра Джеймса и без всяких стеснений поглощал приготовленное для него угощение: сало, мацу и водку. Такой необычный продуктовый набор был излюбленным у профессора, по крайней мере, он об этом всегда говорил.

— Сэр Джеймс, — довольно разборчиво, несмотря на то, что рот его был забит едой, обратился Свинчутка к президенту университета, морщившемуся от резкого запаха сала с чесноком и водки, — так о чем вы хотели со мной поговорить?

— У нас есть вопрос к Президенту США. Рональд Рейган сумел поднять популярность этого поста на очень большой уровень. Как актер он знал, чем привлечь публику. Он и в фильмах-то играл самого себя, а уж, став первым лицом страны, превратился во всенародного любимца. Тем более, что его считают победителем в холодной войне, хотя его роль в этом была более, чем скромной. При его преемнике Джордже Буше произошел развал Советского Союза, поэтому рейтинг этого Президента также зашкаливал. Но сегодня уже иной Президент — Билл Клинтон. И нам кажется, что на его примере следует показать, что Президент — всего лишь обычный человек, устроить показательную экзекуцию на весь мир. А потом — оставить его в должности, но чтобы и он и те, кто будут после него, не думали, что они значат больше нас. Доступно я изъясняю?

— Вполне, — кивнул Борух Никанорович, смачно рыгнув. — Думаю, что нужно опозорить его, но так, чтобы с одной стороны серьезное отношение к нему пропало, и в то же время, чтобы то, что он сделал не оттолкнуло от него симпатий большинства американцев…

— Это было бы идеально, — согласился сэр Джеймс. — Но что бы это такое могло быть?

Свинчутка залпом выпил целый стакан водки, отчего президент университета посмотрел на него с большим удивлением, но ничего не сказал. Затем он жарко начал излагать лорду Моро свои идеи. Сначала тот слушал с недоверием, но затем лицо его прояснилось.

— А вы правы, Борух, — улыбнулся он. — Обязательно попробуем это сделать. То, что само по себе ничего не значит в тысяче случаев, в конкретном месте и времени, для конкретного человека может оказаться страшным ударом, у вас просто чутье на это!

Через неделю в Белом Доме появилась новая практикантка. Ее звали Моника Левински.

Жизнь в Моуди

За последние четырнадцать лет в Моуди многое изменилось. Арнольд и Валерий женились на местных девушках — первый на белокурой сироте Сьюзен, второй на испанке Хуаните, отец которой дон Санчес был помощником шерифа. В браке оба друга оказались счастливы; у Арнольда было трое детей, у Валерия четверо. Пол, ошибками молодости лишивший себя возможности счастливой семейной жизни, с радостью проводил теперь время с детьми своих младших друзей.

Отец Уильям постарел, но еще держался. А вот Ричарду с годами становилось все сложнее управляться с протезами; ему понадобился помощник. На эту должность десять лет назад он взял приехавшего в город с восемнадцатилетней дочерью сорокалетнего вдовца дона Санчеса, потерявшего жену и остальных детей в вооруженном конфликте на мексиканской границе и искавшего место, где его душа могла бы обрести покой. Таким местом оказался Моуди. Правда, помощник шерифа без восторга отнесся к тому, что его дочь влюбилась в странного русского, про которого поговаривали, что он лежал в сумасшедшем доме. Но через несколько лет Санчес изменил отношение к зятю, и они подружились.

В Моуди жило около тысячи семей. Шахта работала, но в эпоху глобализации не одна она была источником жизни для его обитателей. Среди жителей были и представители свободных профессий — литераторы, художники, которые почему-то находили особое вдохновение в этих заброшенных местах. Много было пенсионеров, живших здесь раньше, до печально известных событий, и пожелавших именно в этом месте закончить свою жизнь. Как и везде в Америке здесь была развита сфера потребления. Но что для конца восьмидесятых годов нетипично — практически все живущие в Моуди были очень религиозны. Отец Уильям не мог нарадоваться на свою паству. В какой-то мере жизнь в городе была похожа на ту, которая была здесь до того, как мистер Линс принял решение все здесь разрушить и осквернить. Но теперь для прекращения жизни в Моуди недостаточно было бы просто закрыть шахту.

Мэром так и был генерал Фред Бэрримор, не покинувший город, несмотря на поступавшее к нему предложение стать сенатором. Он и Ричард Беркли настороженно смотрели на идиллию городка, ответственными за который себя чувствовали. Глядя на младших друзей, они с одной стороны радовались за них, с другой — боялись, что все это будет недолговечным.

— Тоже мне: красивые молодые жены, дети, кошки, собаки, все любят друг друга! — ворчал Ричард. — Слишком уж все идиллически здесь, не вериться мне, что это надолго!

— Я тоже боюсь, что что-то случится, — вздыхал генерал.

— Да ладно вам, старые брюзги! — прерывал их отец Уильям, который был старше их. — Ведь уже четырнадцать лет все здесь спокойно!

— А до этого было двадцать лет, — замечал Беркли. — А потом они активизировались.

— Ну, так не смогли ничего нам сделать! И сейчас не смогут! — уверенно заявлял священник.

— Хорошо бы, — вздыхал мэр.

Слободан

А вскоре в Моуди появился серб Слободан, который принес в оторванный от мировых событий городок вести о том, что НАТО сделало с Косово. Непрерывные бомбежки, проведенные Североатлантическим Союзом, повлекли за собой множество жертв среди мирных жителей, разрушили города и храмы, среди которых — уникальные памятники архитектуры. В Сербии было разрушено 100 процентов нефтяной промышленности, половина военной промышленности, большинство топливохранилищ и трансформаторных станций, а также 40 процентов теле и радиостанций и ретрансляторов. И все это делалось под красивыми лозунгами «прав человека», «развития демократии».

С конца 80–х годов албанское население Косова стало чаще проводить репрессии против сербского населения, но сербы сами бежали, чтобы не быть убитыми. Перед международным сообществом сербов представили, как будто это они уничтожают албанцев. По международному праву каждая страна может бороться с сепаратизмом на своей территории, «но только не Югославия». Против суверенного государства началась гуманитарная интервенция.

После распада Большой Югославии в Союзной Республике остались лишь Черногория и Сербия с двумя автономными краями — Косово и Воеводина.

В начале марта 1998 года в автономном крае вспыхнули вооруженные столкновения между сербской полицией и боевиками из местной националистической организации «Армия освобождения Косово» (АОК). На что Белград немедленно отреагировал утроением своего военного контингента в Косово. С этого момента вооружённые столкновения участились. Одно из них стало поводом для военного вмешательства в конфликт сил НАТО во главе с США.

В содержании информационною обеспечения агрессии НАТО против Югославии на протяжении всей операции доминировали следующие основные направления: разъяснение «гуманных» целей военной акции, предпринятой якобы только во имя «благородных целей» спасения косовских албанцев от «геноцида» и их «безопасного возвращения к родным очагам»: убеждение мировой общественности в том, что только НАТО (а не ООН) может быть адептом мира и стабильности на Балканах и во всем мире, в необходимости и размещения и Косово международного военного контингента под эгидой НАТО; демонстрация «монолитного единства» стран блока и военной мощи альянса. Между тем отдавший приказ бомбить Югославию Президент США Билл Клинтон признался, что большинство американцев даже не могли отыскать Косово на карте, им не было особенно интересно, что можно и нужно делать в этом регионе.

Слободан поехал в Америку полный наивной решимости довести до простых американцев, какое преступление творит их власть. Его попытки пробиться на телевидение, в газеты и организовать стихийный митинг закончились тем, что его сначала попытались убить, а когда покушение не удалось, начали на него настоящую охоту. Скрываясь от преследователей, он спрятался в фуре, которая ехала куда-то несколько дней, а потом незаметно из нее выбрался. Оказалось, что эта машина везла груз продовольствия в Моуди…

— Вот что, сынок, — сказал мэр Бэрримор, выслушавший рассказ Слободана, — все это очень непросто. Тебе пока лучше немного отсидеться у нас. Нашему народу бесполезно рассказывать все эти ужасы, потому что завтра же люди забудут об этом. Никакого эффекта твои разоблачения не дадут, смирись с этим. А вот те, кто это организовывает, не забудут, что был такой упрямый серб. Так что первая задача — сохранить твою жизнь.

… Слободан не знал, что бомбардировкам Югославии предшествовал разговор сэра Джеймса со Свинчуткой.

— Мне кажется, что после всех этих событий с Моникой Левински мистер Клинтон созрел для какой-то войны, которая переключила бы внимание американского народа, — лениво сказал Борух Никанорович.

— Вот как? — с живым интересом посмотрел на него лорд. — Мы тоже об этом думаем. А какая именно точка на ваш взгляд сейчас наиболее целесообразна для нанесения удара?

— Думаю, что Косово, — ответил никого не жалеющий космополит. — Ситуация там дает информационно повод вмешаться. В реальности же — это удар по Православию и плевок в Россию. И все во имя высших демократических ценностей!

— Вы становитесь все полезнее, Борух Никанорович, — скривил губы сэр Джеймс. — Наверное, мы так и поступим.

Мэр и священник

Отец Уильям и Фред Бэрримор сидели на террасе в доме мэра, и пили чай.

— Я вот думаю, — сказал генерал, — некоторые говорят, что земная жизнь ничего не значит, она только подготовка к вечности. Но это как-то странно звучит… Как если бы мне сказали, что период моей учебы в военной академии ничего не значит, потому что это всего лишь подготовка к службе. А между тем — это был в определенной степени лучший период моей жизни…

— А! Вы о смерти задумались? — хитро улыбнулся священник, который был старше мэра.

— Не увиливайте от ответа! — в тон ему ответил Бэрримор. — Вы же сами говорите, что о смерти нужно думать всегда, тогда она не застанет врасплох. Так значит что-то наша земная жизнь или нет?

— Если даже просто исходить из того, что от нее зависит наша участь в вечности — получается, что значит очень много, — уже серьезно ответил отец Уильям. — Но, на мой взгляд, неправильно делают те, кто говорят: земная жизнь — сон, мы живем ожиданием вечности. Такие люди похожи на тех, кто всю жизнь живет в ожидании то одного, то другого — например, диплома, брака, должности, своего дома. А за ожиданием того что будет, жизнь проходит мимо них — они не умеют радоваться тому, что есть, а могут только ждать, что вот появиться это, и я буду счастлив. Но появляется и диплом, и семья, и должность, и дом, но оказывается, что дополнительной радости вместе с ними не пришло… И они начинают ждать еще чего-то…

— Кажется, я понял, — сказал мэр. — Так вы считаете, что все разговоры про то, что на земле нужно жить Небом болтовня?

— Вовсе нет, — возразил отец Уильям. — Есть те, кто в своей земной жизни настолько погрузился в молитву, что они уже на Небе.

— То есть дело в молитве?

— Далеко не только. Есть те, кто молиться целыми ночами, почти ничего не ест, может ходить по воздуху, не чувствовать боли, совершать то, что кажется чудом обычному человеку, но при этом быть исполненным зла и гордыни.

— Как индийские факиры?

— И не только они. Главное, по чему определяется с Богом ли человек — по тому, насколько он Его любит. А любит ли он Бога видно из того, как относится к людям, которые рядом с ним. И не только к людям, а и ко всем созданиям Божиим.

— Значит, молитва может приносить вред человеку?

— Если от нее он наполняется сознанием своей праведности и исключительности, если относится к ней, как к своего рода медитации, то, безусловно, она принесет ему вред.

— А где находятся Рай и ад?

— Я не ставил бы вопрос так одномерно. В Библии написано, что Царство Божие внутри нас, но мы должны его найти, приложив для этого очень большие усилия. Я думаю, что и Рай и ад для каждого человека начинаются уже на земле, просто не все это видят, так как не хотят придавать познанию себя должное значение. А через это становятся похожи на пьяницу, спящего в свином стойле: пока он не протрезвел ему там вроде бы хорошо. Но, придя в себя, он в ужасе убежит оттуда: ведь дело не только в эстетической стороне вопроса, а и в том, что свиньи очень опасные хищные животные. Так и очень многие из живущих сейчас беспечно, изменили бы свою жизнь, если бы могли правильно оценивать свою жизнь и поступки. Но…, как сказано в Евангелии: имеют глаза и не видят, имеют уши и не слышат… Как пьяница в стойле со злобными свиньями, они до поры просто не понимают ужаса многих своих поступков, некоторые из которых просто вопиют к Небесам!

— Вот я, вроде бы считаю все это очень важным, стараюсь жить по совести, и, не слишком ей доверяя, спрашиваю тех людей в ком уверен, правильно ли я поступаю, — произнес Фред. — Но мне кажется, что я и на полшага не сдвинулся на пути духовной жизни!

— У меня та же история, — весело ответил ему отец Уильям. — Вы все делаете правильно, но никак не можете научиться простой вещи: радоваться тому, что есть. Вам сразу значительно легче будет жить, поверьте мне!

Похороны Боруха Никаноровича

Профессор Свинчутка скончался, как сказал президент университета, после тяжелой непродолжительной болезни. Массивный гроб из красного дерева с телом покойного стоял посередине университетской площади, на которой собрались все преподаватели и студенты. Сэр Джеймс в черной мантии и профессорской шапочке говорил прочувствованную речь:

— От нас ушел тот, кого в полной мере можно назвать гражданином мира. Он оказывал влияние на судьбы правителей великих держав, был востребован в десятке стран, в каждой из которых занимал подобающее его таланту положение. Королева Англии сделала его рыцарем, Президент Франции наградил орденом Почетного легиона. В России он был депутатом высших представительных органов, в пяти странах он был министром. Я не говорю уже о том, каким прекрасным профессором был Борух Никанорович, и какая это утрата для нашего университета. Незаметный, он стоял за многими из тех событий, которые меняют судьбы мира. Тяжкая внезапная болезнь вырвала его из наших рядов…

Лорд Моро говорил долго и нудно, так, как, по его мнению, говорили бы, если бы покойного с такими же почестями хоронили бы в России. Религиозного обряда усопший завещал не совершать, поэтому вскоре после окончания речи президента, покойный был похоронен в небольшом склепе на территории университета, рядом с мистером Линсом и мистером Гриффином.

Сэр Джеймс после похорон пригласил к себе в кабинет несколько человек, где для них был накрыт стол. Выпив несколько рюмок, лорд Моро раскраснелся и доверительно сказал сидевшему рядом с ним профессору:

— А ты знаешь, от чего он умер?

— Нет, ведь об этом умалчивалось.

— От рака прямой кишки.

— Ужас какой! Страшная смерть!

— Вот — вот! А виноват сам: обнаглел до того, что стал подтираться не иначе как стодолларовыми купюрами, и еще мне об этом рассказал!

— Это шутка? — изумленно посмотрел собеседник.

— Нет, конечно! Но нельзя безнаказанно глумиться над тем, что для нас дорого: стодолларовые купюры, оказывается настолько вредные, что уже через месяц у него появился рак прямой кишки, а еще через месяц он умер в мучениях.

— Из-за… долларов?

— А то из-за чего же? — долгого тесного из-за общения со Свинчуткой сэр Джеймс стал говорить чем-то похоже на него.

Впрочем, если бы вопрос из-за чего так ужасно умер Борух Никанорович, задали Слободану, то он, скорее всего, сказал бы, что его постигла кара за Югославию. А сотни других людей, с которыми жизнь сводила умершего, назвали бы другие причины…

— Кто же будет новым заведующим кафедрой политологии? — поинтересовался у президента собеседник.

— То же выходец из бывшего Советского Союза, которого также с полным правом можно назвать гражданином мира. Но об этом пока не будем — мы еще не простились с господином Свинчуткой. Господа, — обратился лорд Моро к собравшимся, — попробуйте водку с салом: это было любимым блюдом Боруха Никаноровича.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мифы и реальность империализма

В университете проходил международный семинар по вопросам глобализации. Во время него лорд Моро сидел в соседней комнате с новым заведующим кафедрой политологии Борисом Григорьевичем. Сквозь открытую дверь до них доносились голоса выступающих.

— Неужели кому-то это интересно? — спросил профессор.

— То, что происходит должно получить еще и академическую оценку, — улыбнулся сэр Джеймс. — Тогда оно будет восприниматься, как что-то скучное и само собой разумеющееся. Кроме того, для достижения наших целей мы должны стереть в общественном сознании границы между мифом и реальностью.

— Я недавно был в Европе, — сказал Борис Григорьевич, — меня очень позабавила одна моя бывшая соотечественница. Она купила дом в Исландии. Как сейчас принято в России, начала строить огромный забор. К ней пришли соседи: «Нельзя строить, здесь идет тропа троллей». Она: «Это же моя частная собственность, что хочу, то и делаю!» Так они демонстрации у ее дома организовывали, в знак протеста. Мэр приходил уговаривать… Так что придумала дамочка: взяла и нарисовала в заборе дверь: пусть тролли в нее ходят, в нарисованную! Но самое интересное не это: они в высшем законодательном органе всерьез обсуждали, как тролли должны участвовать в оздоровлении экономики их страны!

— Неужели, правда? — усомнился лорд.

— Не знаю… Но это я к тому, что гражданское общество, демократия, права человека, свобода слова, местное самоуправление — это мифы.

— А при чем здесь тролли?

— А тролли — реальность.

Сэр Джеймс засмеялся, затем знаком попросил собеседника умолкнуть и не без интереса прислушался к докладу профессора из России:

— Человечество с древнейших времен знает такую форму государственного устройства, как империя, объединяющая в своих границах государственные образования с разным уровнем культурного, политического и экономического развития. Многие из завоевателей Древнего мира мечтали о создании всемирной империи. Но лишь к началу XX века появились исторические и экономические предпосылки для реальной возможности ее создания.

В XX веке можно выделить 3 основных попытки создания всемирных империй:

1. Британская империя;

2. Государство всемирной диктатуры пролетариата (с центром в Советской России);

3. Гитлеровская Германия.

Каждая из них имела свои особенности. В отношении четвертой попытки (США), которая имеет свое развитие и в XXI веке, необходимо отметить, что она, в силу процесса исторического развития, во многом приняла уже иные формы.

Возникновение на рубеже XIX–XX вв. империализма нового типа было связано, в первую очередь, с появлением разного рода монополий. Как писал В. И. Ленин, к началу XX века «концентрация дошла до того, что можно произвести приблизительный учет всем источникам сырых материалов (например, железорудные земли) во всем мире. Такой учет не только производится, но эти источники захватываются в одни руки гигантскими монополистическими союзами. Производится приблизительный учет размеров рынка, который „делят“ между собою, по договорному соглашению, эти союзы».

Особое значение в империалистически устроенном мире приобретают банки. «Монополия выросла из банков. Они превратились из скромных посреднических предприятий в монополистов финансового капитала. Каких-нибудь три — пять крупнейших банков любой из самых передовых капиталистических наций осуществили „личную унию“ промышленного и банкового капитала, сосредоточили в своих руках распоряжение миллиардами и миллиардами, составляющими большую часть капиталов и денежных доходов целой страны. Финансовая олигархия, налагающая густую сеть отношений зависимости на все без исключения экономические и политические учреждения современного буржуазного общества — вот рельефнейшее проявление этой монополии», — писал В. И. Ленин.

На примере Британской империи и США мы можем видеть убедительное подтверждение этим его словам. Некоторым казалось, что на фоне жестких диктатур, существовавших в фашистской Германии и СССР, Британская империя, охватывавшая четвертую часть суши, была местом народного благоденствия. Говоря о положении ее доминионов, Карл Каутский писал, что их население имеет больше прав, чем в европейских демократиях. Впрочем, мифологизация вообще характерна для империализма.

Приход в Германии к власти Гитлера был невозможен без первоначальной поддержки его магнатами капитала, от зависимости которым он потом освободился. Однако характерно, что в Советской России, где самый непримиримый критик монополий, создал монополию правящей партии на все ресурсы государства, в том числе и людские, все банки были государственными и играли лишь исполнительские функции.

Империализм обуславливает то, что некоторые монополии превращаются в надгосударственные образования, которые могут диктовать их правительствам те или иные условия. Монополия на власть не входила в число предметов, рассматриваемых теоретиками учения об империализме начала XX века, но она является необходимым условием создания всемирной империи. И если закрытые общества и клубы Британской империи, а в более позднее время — США, являют нам прикрытый пример монополизации власти надправительственными структурами, то правящие партии СССР и фашистской Германии уже четко ее отражают.

В своей книге «Империализм», написанной в 1902 году, Гобсон говорил о существовании предпосылок для начала мировой войны. Незадолго до начала войны более прямо об этом писал В. И. Ленин.

Н. И. Бухариным в преддверии Первой мировой войны обсуждался вопрос о возможности в ее итоге перехода власти к «рабочему классу», а точнее, к тем политическим силам, которые выступали на мировой арене от его имени, которые являлись еще одной формой монополистов — монополистами «бренда» «рабочий класс», и которыми была предпринята попытка использования мировой войны для создания всемирного государства диктатуры пролетариата… Таким образом, эта война связывалась не только с желанием передела рынков и сфер влияния, но и с возможным переходом власти к новым политическим силам, позиционирующим себя «пролетариатом», желающим подчинить себе все сферы человеческой жизни.

При внимательном рассмотрении мы увидим, что теоретики империализма предполагали неизбежным в будущем создание единого государства, разница была лишь в том, какой они видели форму управления им. В современном мире глобализация приняла уже новые формы. В результате холодной войны можно видеть убедительную победу США, пытающихся диктовать свою волю всему остальному человечеству.

Однако и на сегодняшний день еще преждевременно говорить о реальной возможности создания всемирного государства, с учетом возникновения новых политических сил, в первую очередь, Китая, однако исторические и экономические предпосылки такой возможности намного более четко очерчены, чем в начале XX века.

— Вы даете так прямо высказываться? — поинтересовался Борис Григорьевич.

— А почему бы и нет? — удивился лорд Моро. — Как говорил ваш предшественник, Борух Никанорович Свинчутка, «все равно всем пофиг». А так — показываем, что свобода слова — не только миф, но и реальность, пусть и не такая актуальная как тролли.

Между тем в зале седовласый американец важно поднялся за трибуну и начал говорить:

— Под «Империей» мы понимаем нечто, совершенно отличное от «империализма». Границы, определенные системой национальных государств современности, были основой европейского колониализма и экономической экспансии: территориальные границы нации определяли центр власти, из которого осуществлялось управление внешними территориями — территориями других государств — через систему каналов и барьеров, то способствовавших, то препятствовавших потокам производства и обращения. В действительности империализм был распространением суверенитета национальных государств Европы за пределы их собственных границ. Переход к Империи порождается упадком суверенитета современного типа. В противоположность империализму Империя не создает территориальный центр власти и не опирается на жестко закрепленные границы или преграды. Это — децентрированный и детерриториализованный, то есть лишенный центра и привязки к определенной территории, аппарат управления, который постепенно включает все глобальное пространство в свои открытые и расширяющиеся границы. Многие полагают, что роль центра власти, управляющего процессами глобализации и стоящего во главе нового мирового порядка, принадлежит Соединенным Штатам. Если девятнадцатый век был британским, то двадцатый век стал американским, или, вообще говоря, если современность была европейской, то постсовременность является американской.

Сегодня Империя возникает как центр, поддерживающий глобализацию сетей производства, она далеко забрасывает свой широкий невод, стремясь подчинить себе все властные отношения внутри имперского мирового порядка, развертывая в тоже самое время мощные полицейские силы, направленные против новых варваров и восставших рабов, угрожающих ее порядку. Власть Империи кажется подчиненной неустойчивой динамике власти на местах и часто меняющимся, половинчатым юридическим решениям, посредством которых Империя пытается именем «чрезвычайных» административных мер вернуться к нормальному состоянию, никогда не достигая при этом окончательного успеха. Однако именно эти черты были свойственны Древнему Риму в период упадка, что так раздражало его поклонников эпохи Просвещения. Моральное вмешательство часто служит первым актом, готовящим сцену для военной интервенции. В подобных случаях использование военной силы преподносится как санкционированная мировым сообществом полицейская акция. Сегодня военное вмешательство во все меньшей мере оказывается результатом решений, исходящих от структур старого международного порядка или даже от ООН. Гораздо чаще оно предпринимается по одностороннему повелению Соединенных Штатов, которые берут на себя решение основной задачи, а затем просят своих союзников приступить к процессу военного сдерживания и/или подавления нынешнего врага Империи. Чаще всего этих врагов называют террористами, что являет собой грубую концептуальную и терминологическую редукцию, коренящуюся в полицейской ментальности.

Деятельность корпораций больше не определяется применением абстрактного принуждения и неэквивалентного обмена. Скорее, они напрямую структурируют и соединяют территории и население. Они стремятся к тому, чтобы превратить национальные государства всего лишь в инструменты учета приводимых в движение транснациональными корпорациями потоков товаров, денег и населения. Транснациональные корпорации напрямую распределяют рабочую силу по различным рынкам, размещают ресурсы на основе функционального принципа и иерархически организуют различные секторы мирового производства[2].

— Как академично! — ехидно сказал Борис Григорьевич.

— Так и должно быть, — кивнул сэр Джеймс. — Так вы рады работать у нас?

— Безусловно, — подтвердил новый заведующий кафедрой политологии.

Борис Григорьевич

Новый заведующий кафедрой политологии внешне был полной противоположностью Свинчутки — интеллигентный, франтоватый, свободно говорящий на разных языках, реально защитивший докторские диссертации по философии в СССР и по политологии в США. Но по своим воззрениям на мироустройство сильно от предшественника не отличался. Сэру Джеймсу новый профессор был ближе. К Боруху Никаноровичу лорд относился несколько настороженно, даже не привлекал его к участию в тайных ритуалах, целью которых было осквернить все, что у человека есть дорогого и святого. Президенту университета казалось, что гражданин мира, как он назвал его в надгробном слове, может осквернить даже эти ритуалы…

Борис Григорьевич доллары вместо туалетной бумаги не использовал, а аккуратно переводил их на свой счет в швейцарском банке. Для него также не существовало понятия Родины; это был убежденный космополит. Свою задачу в университете он понял сразу: красивыми академичными фразами превращать в обыденность любые преступления против человечества и нарушения прав человека режимом, которому он сейчас служил, в то же время яростно обличая даже небольшие проступки других режимов.

Бориса Григорьевича ничего не смущало. Он мог сегодня с высокой трибуны говорить одно, а завтра также убежденно — прямо противоположное. Но его талант заключался в том, что слушателям не казалось, что он себе противоречит: так красиво облекались мысли в слова.

Сэру Джеймсу нравилось, что преемник Боруха Никаноровича с одной стороны дает такие же продуманные и безжалостные советы, моралью которых является лишь целесообразность, а с другой стороны — не «заражает» его привычкой говорить по русски всякие неприличные словечки. Он был доволен.

Чудо

Отец Уильям сидел на веранде с Валерием. Тот спросил его, возможны ли подлинные христианские чудеса в наше время, в эпоху с одной стороны развития науки и техники, а с другой — расцвета оккультизма и мракобесия. Подумав, тот ответил:

— Недавно я встречался с одним священником из России. Из неверующей семьи, он пришел к вере осознанно. Мы с ним говорили о чуде. И вот, что он мне сказал: «Помню, когда я был маленьким, мой дед, убежденный коммунист, внушал мне: „Верить в Бога — значит верить в чудо. А чудес не бывает. Значит, и Бога нет“. Такой примитивный атеизм не мог меня удовлетворить. И уже в детстве меня очень интересовало все, что связано с религией. Чтение большого количества атеистических брошюр и даже более серьезных книг привели меня к тому, что в 14 лет я сравнительно осознанно крестился.

И вот из этих книжек вспоминается одна — маленькая, зеленая, в тонкой обложке, на которой был изображен задумавшийся священник. Называлась она „Чудо“. В книге рассказывалось о молодом аббате, который был искренне верующим, но еще духовно не сформированным человеком. И вот к нему обратилась одна мать, которая искренне верила, что если он возложит руки на ее сына, то он исцелится от паралича ног. Уступив ее просьбам, священник сделал то, что просила женщина. И юноша исцелился. Но аббат не понял той очевидной (для меня сейчас) вещи, что это произошло не из-за него, а из-за веры матери в исцеление сына. И он начал потом возлагать руки на массу больных, никто из которых естественно не исцелился. И чудо обратилось кощунством и в итоге потерей веры, еще недостаточно глубокой, у самого священника.

В послесловии этой книги приводилось разъяснение феномена, которое (меня сегодняшнего) еще более убеждает в том, что любое чудо тесно связано с верой. Там говорилось об одной слепой еврейке, которая верила, что если ей принесут воды, освященной в конкретном месте, то она, умывшись ею, исцелится. Слепая послала за водой свою служанку. А той лень было идти куда-то; она набрала воды просто в луже неподалеку от дома, принесла хозяйке, а та, умывшись этой грязной водой, прозрела…»

И он рассказал мне свои мысли по этому поводу, очень интересные: «В Евангелие говорится о том, что если мы будем иметь веру с горчичное зерно, то сможем переставлять горы. Декаденты считали, что реальность — это то, что мы о ней думаем. Вера — нечто неуловимое, то, что нельзя „потрогать“, „взвесить“, „оценить“. Наука, европейская и российская, в двадцатом веке находилась под сильным влиянием философии позитивизма, в которой не было места для чуда. Позитивизм — философское направление, исходящее из тезиса о том, что всё подлинное, „положительное“ (позитивное) знание может быть получено лишь как результат отдельных специальных наук или их синтетического объединения и что философия как особая наука, претендующая на самостоятельное исследование реальности, не имеет права на существование. Но в то же время сам создатель позитивизма О. Конт в результате стал и создателем одной из примитивных религий…»

Помню, раньше меня очень интересовало, насколько достоверны некоторые из чудес, описываемых в житиях святых. Ведь там описывается и то, что в биологии называется регенерация (когда у святых вновь появлялись отрубленные части тела), и то, что сейчас принято называть телепортацией (в житии Гурия, Самона и Авивы девушка, помолившись, чудесным образом в одно мгновение перенеслась в другую страну и, таким образом, была избавлена от незаслуженной мучительной смерти). Можно объяснить это с точки зрения позитивизма тем, что жития святых писались изначально в языческой среде, в которой миф был настолько же реален, как и то, что можно «потрогать»; и авторы житий не отличали того, что происходит в конкретное время в конкретном месте от того, что происходит в их воображении. И по-своему это будет, наверное, правильным объяснением. Но, с другой стороны, этот путь может завести очень далеко; он может всю нашу веру свести к мифу. Например, один очень уважаемый православный проповедник двадцатого века, возможно, один из лучших, писал, что и Введение во храм Пресвятой Богородицы — красивое символическое предание, которое не могло быть в действительности, но и неважно было оно или нет, важен духовный смысл этого праздника.

И путь такой рационализации в итоге ведет в пропасть. Сколько сейчас христиан, которые даже Евхаристию — таинство, которое соединяет нас с Богом, делает нас Церковью, считают лишь символом?

Наверное, не нужно бояться по детски верить, не нужно бояться быть «наивными», обращаясь к Богу. Один видный европейский ученый говорил о себе: «Я много знаю, и поэтому я верю, как простой бретонский крестьянин. Если бы я знал еще больше, то я верил бы, как простая бретонская крестьянка». А крестьяне в Бретони в то время были в основном неграмотными. В Церкви нам дана вся полнота Священного Предания, которое «апробировано» уже в течение двух тысячелетий. И не нужно бояться принять на веру, то, что пока некоторым из нас, возможно, представляется немыслимым. Ведь не пытаемся же мы каждый отдельно от других открыть законы, по которым работает электричество, для того, чтобы зажечь лампочку в своей квартире, а пользуемся опытом других. Нужно просто довериться Богу, попытаться начать жить по Его заповедям, и постепенно жизнь станет совсем иной, сама наша жизнь станет чудом.

Так вот, если применить все это к тому, что близко нам: сама жизнь в этом городке Моуди и есть самое, что ни на есть настоящее христианское чудо. В Апокалипсисе говорится о том, что в последние времена Церковь бежит в пустыню, где будет укрыта от Антихриста. Поскольку у Бога времени нет, и каждый христианин живет в последние времена, то меня все чаще посещает эта аналогия…

История

Мэр Фред Бэрримор сидел за столом с новым жителем Моуди — профессором истории Генри Мортоном.

— Мистер Мортон, вы не первый ученый, который ищет пристанища в нашем городке. Более того: из тех, кто возрождал здесь жизнь, исключительно важную роль играли два университетских профессора. Но все же я должен задать вам вопрос: почему вы сделали такой выбор?

— Я кое-что слышал о Моуди, мне показалось, что здесь я обрету покой после нескольких лет травли в университете.

— Чем же вы так не угодили своим коллегам?

— Не столько коллегам, сколько лорду Моро…

— Вот как! Самому сэру Джеймсу! Что же вы сделали?

— Я излагал концепцию философии истории не так, как это было принято до меня…

— Вы сможете объяснить, в чем суть так, чтобы мне было понятно?

— Думаю, что да. Современное образование все больше стремится рассматривать историю, как эволюционное поступательное развитие от простого к сложному, от плохого к лучшему. Между тем, история — сложный процесс, в чем-то цикличный, в котором очень многие вещи повторяются не буквально, но с большой степенью сходства. Это очень идеологизированная наука: большинство ученых сегодня считают, что «настоящая» история появилась лишь в Новое и Новейшее время, вместе с характерными для них восприятиями действительности, а до этого были лишь «попытки» создания истории… Соответственно, все нематериалистические попытки сформулировать внятную философию истории, объявляются мифологическими. Между тем, история, основанная на историческом материализме, более мифологична, чем теологическая концепция истории. Мы по имеющимся у нас реальным данным можем проследить историю на шесть — семь тысяч лет назад, а дальше… дальше начинаются мифы и фальсификации.

Возраст Земли объявляется имеющим миллиарды лет на основании неких отвлеченных опытов ученых, которые в реальности могут лишь смоделировать в своей лаборатории какую-то умозрительную данность, не имеющего ничего общего с реальными процессами мироздания, в которых, как говорит Библия, один день может быть, как тысяча лет… Находят кости каких-то обезьян или мутантов и говорят, что это «предки» человека, жившие миллионы лет назад… И, заметьте: все это принимает невиданный размах в 19–20 веках, после французской буржуазной революции, желавшей принести миру новый порядок и новую религию.

В определенной степени наука становится религией девятнадцатого и отчасти двадцатого века, а ученые ее жрецами. А цель этого одна — дискредитировать христианство, превратить его либо во врага знания, либо в исторический фундамент, на котором будет построено новое всемирное государство с новым мировым порядком. А в нем уже не будет в цене только то, что можно «потрогать» и «взвесить» — на смене христианской эре рыб, придет постхристианская эра водолея, во главе всемирного государства которой вы, как христианин, сами знаете, кто будет стоять…

— Меня почему-то не удивляет, что вы не пришлись ко двору лорду Моро, — усмехнулся мэр. — Но вы так восстаете против науки!

— Да не против науки, а против попыток превратить ее в новую религию. Цель науки — изучить то, что человеку доступно; область религии — там, где научные методы уже не работают. — Профессор Мортон внезапно достал Библию, открыл ее на заложенном месте и прочитал: — «Тогда отвечал мне посланный ко мне Ангел, которому имя Уриил, и сказал: сердце твое слишком далеко зашло в этом веке, что ты помышляешь постигнуть путь Всевышнего. Я отвечал: так, господин мой. Он же сказал мне: три пути послан я показать тебе и три подобия предложить тебе. Если ты одно из них объяснишь мне, то и я покажу тебе путь, который желаешь ты видеть, и научу тебя, откуда произошло сердце лукавое. Тогда я сказал: говори, господин мой. Он же сказал мне: иди и взвесь тяжесть огня, или измерь мне дуновение ветра, или возврати мне день, который уже прошел. Какой человек, отвечал я, может сделать то, чего ты требуешь от меня? А он сказал мне: если бы я спросил тебя, сколько обиталищ в сердце морском, или сколько источников в самом основании бездны, или сколько жил над твердью, или какие пределы у рая, ты, может быть, сказал бы мне: „в бездну я не сходил, и в ад также, и на небо никогда не восходил“. Теперь же я спросил тебя только об огне, ветре и дне, который ты пережил, и о том, без чего ты быть не можешь, и на это ты не отвечал мне. И сказал мне: ты и того, что твое и с тобою от юности, не можешь познать; как же сосуд твой мог бы вместить в себе путь Всевышнего и в этом уже заметно растленном веке понять растление, которое очевидно в глазах моих?» (3 Ездры 4, 1-11).

— Ну что я могу вам сказать, мистер Мортон? — улыбнулся мэр. — думаю, что здесь вы не только найдете спокойное место, но и единомышленников.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Страшный план Бориса Григорьевича

Сэр Джеймс с неподдельным восхищением смотрел на заведующего кафедрой политологии, изложившего ему свои мысли о том, что следует сделать в ближайшее время для того, чтобы актуализовать роль Америки, как всемирной империи.

— А вы глобально мыслите, — сказал лорд. — Значит нужно ни много, ни мало, чтобы международные террористы уничтожили целый американский город, развязав тем самым руки нашему правительству на проведение международных контртеррористических операций в разных точках земного шара, а на самом деле к захвату власти в мире в глобальном масштабе?

— Если упростить, то именно так.

— А кто будет исполнителем операции?

— Вы помните диктатора, ученика мистера Линса?

— Как же, прекрасно помню! И он согласен взяться за это дело?

— Да, мы с ним обговорили все условия.

— Источник финансирования?

— У нас есть спонсоры.

— Но он не думает, что придется отвечать за то, что он сделал?

— Когда-то всем это придется, — усмехнулся Борис Григорьевич. — Но сейчас за него ответят другие — те, кто более геополитически интересен на сегодняшний день. По крайней мере, так думает наш диктатор, а в данном случае, этого достаточно.

— И какой город выбран в качестве жертвы?

— Моуди. Он и не очень большой, достаточно будет сотни подготовленных бойцов, чтобы уничтожить всех его жителей, а сам городишко смести с лица земли. И, кроме того, вы говорили, что он мешает нашим планам…

— Более чем мешает! Что же, действуйте! На какое число назначена эта операция?

— На 15 сентября 2001 года.

Отец Уильям и профессор Мортон

Новый житель городка подружился со священником, и они часто беседовали на теологические темы.

— Вот сейчас даже многие богословы заявляют, что теория эволюции ничем не противоречит Священному Писанию, — жарко говорил мистер Мортон. — А между тем, в Библии четко сказано, что Бог создал все «хорошо весьма». Зачем же здесь нужна еще эволюция? Зато в Библии говорится, что после грехопадения Адама и Евы в мир вошла смерть. Все с этого времени, в связи с умножением грехов, совершаемых имеющими свободную волю существами, деградирует и ухудшается. Распад, а не эволюция — вот конец земной истории.

— Но ведь в Писании говорится и о новом небе и новой земле…

— Да, но здесь имеется в виду то, что будет уже после конца этого мира!

— Наверное, вы правы, — соглашался священник. — Но, в сущности, ведь мы и видим сейчас в мире такие распад и разложение, так, что, кажется, наступил уже конец земной истории. Однако, ведь не раз бывало, кажется, намного хуже, чем сейчас, даже в двадцатом веке, а конец мира все откладывается…

— Потому что в двадцатом веке было очень много мучеников за Христа, вспомним Россию. Их жертвенный подвиг отсрочил окончание земной истории, хотя в начале двадцатого века все к этому располагало.

— И что же вы думаете про наше время?

— Оно очень сложное и противоречивое. Многое делается для того, чтобы запутать людей, в потоке информации лишить их твердых ориентиров. Сколько сейчас тех, кто называет себя христианами, а на деле служит силам зла?

— Их и всегда было много, — возразил отец Уильям. — Вспомните те же крестовые походы или инквизицию… да много еще чего!

— Это верно, — согласился профессор. — И на самом деле нет смысла гадать далеко или близко конец этого земного мира. Ведь все хорошие христиане учат жить каждый день так, как будто он последний.

— Да, забыл, кто это сказал: «Ежедневно умирай, чтобы жить вечно», — кивнул отец Уильям. — Но здесь важно христианское понимание того, как прожить этот последний день, а то мне кажется, что большинство либо потратили бы его на пьянку и блуд, либо провели в истерике…

— И это было бы уже началом смерти. Нам нужно не ее бояться, а греха, тогда и смерть не будет страшна.

— Это легче сказать, чем сделать, но пытаться изо дня в день мыслить именно так мы должны, — сказал священник.

— Отец Уильям, — вдруг напрягся профессор, — я бежал сюда в надежде найти здесь спокойное место. Но что-то мне подсказывает, что Моуди ждут большие испытания.

— А мне что-то подсказывает, что они обойдут нас стороной. Посмотрим, кто из нас окажется прав.

После 11 сентября

Сэр Джеймс выглядел очень растерянным. Произошло нечто, выбившее его из привычного ритма жизни. Вчера, 11 сентября 2001 года террористы захватили четыре рейсовых пассажирских авиалайнера.

Захватчики направили два из этих лайнеров в башни Всемирного торгового центра, расположенные в южной части Манхэттена в Нью — Йорке В результате этого обе башни, называемые «близнецами» обрушились, вызвав серьёзные разрушения прилегающих строений. Третий самолёт был направлен в здание Пентагона, расположенного недалеко от Вашингтона. Пассажиры и команда четвёртого авиалайнера попытались перехватить управление самолётом у террористов, самолёт упал в поле около города Шенксвилл в штате Пенсильвания. По предварительным сведениям в результате террористических актов погибли около трех тысяч человек.

— Как же так? — спросил он в десятый уже, наверное, раз Бориса Григорьевича, допивая вторую бутылку рома.

Заведующий кафедрой политологии, который уже шесть часов подряд отвечал лорду на одни и те же вопросы, наконец, не выдержал и сам стал пить ром. Поэтому в этот раз его ответ нельзя было назвать политкорректным:

— Что поделаешь, сэр Джеймс! Мы должны смириться с тем, что не одни мы хотим играть чужими жизнями!

— Но ведь мы как раз планировали террористический акт на Моуди, примерно с тем же количеством жертв!

— Да, нас опередили. Но итог из этого можно извлечь тот же самый.

— Это верно, — приободрился лорд Моро.

— Но теперь в стране повышенные меры безопасности. Наша атака на Моуди не сможет пройти так успешно, да и, поскольку на сцене появились неизвестные пока нам игроки, нет гарантии, что она не ударит по нам.

— Да, это так, — кивнул сэр Джеймс. Операция Моуди отменяется.

— А что наш диктатор?

— Заплатим ему небольшую неустойку.

— Он так хотел пострелять…

— Скажи, что пусть радуется, что войска НАТО пока не постреляют у него в стране.

— А как же быть с этими странными жителями этого странного города? Ведь я чувствую, что они очень мешают нам, хотя пока не могу понять, чем именно.

— То-то и оно, что не можешь, — ухмыльнулся лорд Моро. — Мертвые они для нас намного страшнее, чем живые. Вернее сказать: живые они нам не страшны, просто раздражают. Так что, как говорил Борух Никанорович Свинчутка, хрен с ними! Пусть живут в своей резервации!

Примечания

1

Выступление представляет собой компилятивную подборку из книги: Гаррисон Д., Америка: последняя империя. Конец истории по — американски. М., 2009

(обратно)

2

Выступление американца представляет собой компилятивную подборку по материалам книги Хардт М., Негри А., Империя. М., 2004

(обратно)

Оглавление

ПРИЗРАК СВОБОДЫ (ОТ АВТОРА)

ЧАСТЬ І ГОРОД МОУДИ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

    Городок

    Убийство священника

    Пол

    Отец Альберт

    Профессор Лещинский

    Ночные мысли Пола

    Начальник полиции Нью — Йорка

    Видения Пола

    Следователь Беркли

    Профессор Ричмонд

    Новое предложение

    Дорога в Моуди

    Два профессора

    Уфолог

    Родители Пола

    Встреча с родителями

  ГЛАВА ВТОРАЯ

    Мортимер

    В ящике

    Зеленые человечки

    Доктор Хуберт

    Социолог

    Эндрю и Патриция

    В бывшей шахте

    Следователь — супермен

    Ответный удар

    Отец Уильям Блэк

    Протоиерей Николай

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

    Снова у доктора Хайда

    Ричард

    Мистер Гриффин

    Разговор о монашестве

    Профессор Вернер

    Генерал Фред Бэрримор

    Выстрел в пустыне

    Новый спутник

    Молебен в оскверненном храме

ЧАСТЬ ІІ УНИВЕРСИТЕТ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

    Актер на троне

    Записывающий голоса

    Пропавшие студенты

    Трагедия у Моуди

    Ричард и Пол

    Докторская лекция диктатора

    Доктор политологии

    Творческий кризис

    У храма

  ГЛАВА ВТОРАЯ

    «Схимник» в клетке

    Игрушка

    Лестное предложение

    Доктор Гаррисон

    Синди Кэмпбелл и колодец тайн

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

    Новый житель Моуди

    Новый президент университета

    Делегация советских ученых

    Доллар

    Отец Уильям и Арнольд Стерн

    Проповедь

    Революционер

    Развязка в Моуди

ЧАСТЬ III ГРАЖДАНИН МИРА

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

    Профессор Свинчутка

    Валерий

    Злокозненный Свинчутка

    Жизнь в Моуди

    Слободан

    Мэр и священник

    Похороны Боруха Никаноровича

  ГЛАВА ВТОРАЯ

    Мифы и реальность империализма

    Борис Григорьевич

    Чудо

    История

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

    Страшный план Бориса Григорьевича

    Отец Уильям и профессор Мортон

    После 11 сентября Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg