«Топор Ларны»

Топор Ларны (fb2) - Топор Ларны [Litres, СИ] (Вышивальщица - 1) 3513K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Оксана Борисовна Демченко

Вышивальщица Книга первая. Топор Ларны Оксана Борисовна Демченко

© Оксана Борисовна Демченко, 2016

© Willyam Bradberry, фотографии, 2016

© , фотографии, 2016

Редактор Борис Демченко

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Автор выражает благодарность ресурсу за возможность проиллюстрировать книгу. А еще моему папе – за терпеливую вычитку; и всем моим постоянным читателям за их поддержку и общение при работе над книгой

Пролог. Сказка, вплетенная в канву мира

– А нитки бывают белыми?

– Всякое случается. Иди, не топчись на кочке. Болотник за пятку ухватит.

– Ты мне сказки-то не плети, не маленькая. Нет в мире болотников, есть дед Сомра. Только он спит и по мелочам не проявляет себя. Так что насчет ниток? Кимка, стой! Да что ж за напасть, ни слова толком…

Кимка уже во весь скок спасался от необходимости держать ответ. Мелькал рыжим беличьим хвостом в пестроте сочной зелени, забрызганной тенями. Шил её лучиком солнечной иголки – скреплял, плотнее сдвигал ветви, – и прятался в их лохматой гуще. Вот и нет его… Только стрекот вдали качнулся и отпрянул, с ветром укатился за дальний увал, в самое сердце топей дедушки Сомры.

– Эх ты… А еще друг! И не подкупай после орехами, ни единого ядрышка не приму! Понял ли?

А ему хоть кричи, хоть молчи. Умчался. Он сегодня взялся в белку играть. Вчера весь день прыгал бессловесным зайцем. Тоже, ловкач. Как будто я обычного косого от перекинутого Кимки не отличу. Уж всяко десять лет знакомы. Он – весь мой круг знакомств и есть, вот так гораздо вернее. Кимка, невидаль лесная, небыль хитроватая из Безвременного леса. Никому сюда нет прохода. И людям, и даже вырам, за опушку не заглянуть, земляники Кимкиной с прогалин, лиловым марником украшенных, не обобрать, а на чернику, что хоронится в глубине векового сосняка – так и не глянуть.

По какой такой великой нужде я среди запретного леса объявилась? Человек, да из самых обычных. Обычнее уже и некуда. Косица бурого цвета, невнятного. Глаза тоже карие, обыкновенные. Ни роста, ни стати, ни голоса. За что привечает? Может, ему скучно без приятельства? Так ведь еще и пригляд держит, год за годом, без отлучек и передыху… Спросите у Кимки сами – что да как, если хотите глянуть на беличий скок. Он ответов давать не желает. И всегда был таков, сколь бы вид свой ни менял…

Первый-то раз я его хорошо рассмотрела, он на кочке смирнехонько сидел. Благообразный он тогда явился. Пожилой, лукаво-кареглазый, и волосы серебрила седина. На коленях – ох ты, радость для дитяти – шапка валяной шерсти, да вся как есть земляникой полна. Аж черной, пахучей, всякая ягодина крупнее ногтя. Угостил, приветил, на опушку сам завел. А каким таким способом я в лес вошла, хотя тень его пересечь никто не в силах – это к Кимке… Он верно знает, но – молчит и того вернее.

– Кимка!

Теперь до ночи можно шуметь, все без толку. И не стану звать! Пусть хоть раз поймет, каково это – без ответов и без приветов…

Идти по лесу и огорчаться, свой нелепо растревоженный гнев хранить – дело неблагодарное. Лес сегодня ясен и весел. Шелестит, листьями плещет, с тетушкой тучей о дожде сговаривается. Уже заметно: дело двигается. К ночи засинит небушко, тень опустится до заката и лиловеть будет из-под спуда, от большой горки западной, от увала, где кимкины черничники всего гуще. В сумерках ветер падет на сосны, стон из них вырвет, чтоб тишина после легла полнее да глуше. Первой капле эхо дать надобно, без того и дождь – не дождь…

Когда такое событие готовится, когда тетка туча в гости в наш ближний лес собирается, не худо и поспешить домой. Вон – уже шумит переполох по верхушкам, старые листья лоскутьями полетели, аж в воздухе пестро. Скорым бегом да по тропочке – домой! Кимка такой, заботливый: он сам не выглянет, а тропку под ноги обязательно бросит. Удобную выберет: чтобы шла без коряг, не по самым затылкам увалов – и затейливо, с должной красивостью. Мимо озерка, вдоль ручья, через заросли рябины. Бегом-бегом, пока нитки дождя небо вовсе не заштопали.

Дом в Безвременном лесу – такое и звучит-то странно. Сам дом и того чуднее. Так уж оплетен и врос в корни дубовые, что и не понять: дупло или нора? Но и на избу похоже. Дверь имеется. Кимка её изукрасил резьбой: белочка прыгает, заяц низом скачет. Поверху, шею выгибая, лебедушка летит… Я все имена небылиц ведаю. Кимка любит их повторять и рисунки показывать. А то и в сны зверей придуманных засылает: смотри, мне не жаль. Все для тебя. Только вопросы не задавай лишние. Но как не задавать, если не знаешь, какие они – лишние?

По чести если, из-за белых ниток он уж больно резво взвился, обычно так не улепетывает. Видно, не то спрошено, ну вовсе дурное. Того и гляди, дед Сомра пошевелится да пригрозит из-под топей, забулькает от возмущения.

Вот и дверь. Сухая совсем, не упала еще первая капля. Хотя сосны стонут, самое время прятаться. Ох и радость – нырнуть в свой дом да и прикрыть дверь! Сюда, в Кимкино владение, никакая напасть не сунется. Он, может, и прыгает зайцем, а только страха в нем нет, ну ни капельки! Одна лихость.

Дверь захлопнуть не получилось. Совесть ножку подставила, за косу веткой дернула. Оглянись: а ну там Кимка имеется, за спиной. Он ведь какой? Застенчивый, от обиды не скоро отходит. Орехи грозилась не брать, так он и домой в дождь не явится, если не позвать…

– Кимка, страшно ведь без тебя в такую ночь лиловую! Кимочка…

Все мы на лесть падки. Оборонять вон – сразу явился. Одним прыжком из дубовой кроны упал – да и юркнул в нашу нору. А в сказках говорится: не лазают зайцы по стволам. Хотя, чего уж, никакой он не заяц.

Ох беда, вне тени Безвременного леса и слово такое давно истлело в людской памяти – заяц. У людей теперь мало слов. Но – не к ночи разговор, и так тетка туча багровеет всерьез, наползает на низкое солнышко. Борется, к земле его давит и ночь манит. Пусть. Сложно ли закрыть дверь – да не глядеть на их очередной разлад.

Первая капля стукнула в деревяшку, едва она мягко сошлась с косяком, словно дождинка попросилась в гости. Поздно, у нас все свои – дома. Кимка уже старичком разгуливает, песенку под нос бормочет. На стол собирает. И гриб дождевой принес, и орехи, и малину пахучую, и молоко оленье. Заботливый…

– Бездельница ты. Нитки и не глянула новые.

– Прости. Я сейчас займусь.

– Опосля ужина. Я гнилушек разожгу, светляков позову. Тогда и работай.

– Что тебе за польза с моего шитья? Я вижу: нет её, будто обман вершу, а не дельное дело. Ты объясни, может, оно верно и сложится. Я стараюсь. Честно.

– Все объяснил, что умел. В лес ты вошла, а вот шить моими нитками не научилась… ну и не надо. С тобой мы и так славно коротаем время.

– Разве в этом лесу есть время?

– Ты на себя глянь. Было шесть лет, десять минуло… Есть время. Еще как есть. Вокруг людей оно завсегда водится, оно вроде мошкары. Не отвяжется ни за что.

– Тебе не вредно? Я раньше и не подумала, что я тут не к месту.

– Ишь, раззаботилась. Мне уже почитай все не вредно. Кушай.

– А нитки ты где берешь?

– Да везде… Разве ты их не замечала никогда? Так ясное дело, оттого и нет прока в твоем шитье. Не замечала… Разучился я сказки выплетать. Разучился. Беда… А может, и это уже не беда? Кушай.

Ну как с ним разговаривать? Все вроде внятно да ясно, только не осело ни единой крошечки понимания в лукошке моих разумений. А Кимочка огорчился так тяжело и даже безнадежно… Поник весь, меньше стал на вид. В чем вина и как исправить? Остается лишь снова разбирать нитки, раз принес и велел. Он ведь не шуткой считает их, а чем-то важным и даже, кажется, главным.

Нитки сегодня красивые. Лиловые, как марник под солнцем. Золотые с розовым – вроде сосновых стволов по утру. Черничные, какие тетке туче в пору подарить, так на её тушу похожи. И серые есть с ивовым глянцем – дождинки. И зеленые в крапинах теней, прямо лиственные. И земляничные, аж запах от них идет. Остается взять иглу, рукой провести над тканью, восстанавливая натяжение. И начать шить. Сперва, знамо дело, небо. Синее оно, в нем покой и надежда. В нем свет. И туча, но и она – благо.

Нехорошее ниже копится. Там, где мы живем – люди да выры. Вся грязь вокруг нас лепится… Разве я виновата, что кимкиными нитками грязи не вышить? И не надо, а только и этот лес у меня не получается. Совсем. Сколь пробовала – даже иглы ломаются. Бестолковая я, огорчение кимкино, крах его надежд. Вижу, больно ему – а в чем беда, не сказывает. Ушел в дальний лаз, завозился – на ночь устраивается. Тяжко ему глядеть, как я не справляюсь с делом. Чернику ем, молоко пью, расту… Время в лесу из-за меня роится, не переводится. Но вот пользы – нет и малой.

Небо, как обычно, получилось замечательное. И тетка туча, и штопка проливного дождя.

– Ты не плачь, – окончательно расстроился Кимка. – Еще такой напасти мне не хватало… Живем не тужим, складно дружим. И еще сто лет проживем.

– Кимочка, от твоих слов опять вопросы копятся. Сто – а дальше?

– Не твоя забота. Шей, бездельница. Может, оно и сладится. Но белых ниток не проси.

Отвернулся, завозился так сердито – и не скажи более ничего, всяко не отзовется. Только и без того многое вдруг ясно сделалось, вот как бывает. Чего уж себе врать? Вижу я нитки. Много их, и все как есть – старые. Некоторые с оттенком, а иные так уже залиняли, что вовсе костью мертвой белеют. Настоящие нитки, главные. А эти, какие Кимка носит – в них веса нет, оттого и не ложится стежок: канва-то не проста, это он смог мне втолковать.

Вредна я лесу, сильно вредна. И Кимке неполезна. А уж про сто лет слушать вовсе жутко. Словно далее нет безвременья этому лесу. Нет, не так! Далее и времени ему нет. Безвременье сгинуло, когда я в тень сунулась. Если припомнить, тогда Кимка был другой. Не уставал, спать и вовсе не спал. Зато теперь по полной ночи беспробудно сопит, ворочается – кости у него ноют.

Значит, надо всерьез дело делать. Понять бы, как? И что за дело мне полагается в жизни… Раз молчит Кимка, добрая душа, непростое оно – дело. Может, вовсе трудное. Он потому и сердится, хочет огородить меня от тягот. Без пользы только – и дело губит, и себя заодно. Вон: мерзнет, озноб его пробил. Худо, первый раз такое.

Остается мне решиться на крайнее средство. Тетка туча говорит громом, я её слов не разумею. Ветер – сплетник, сам верных слов не знает, а чужие треплет без разбора и разумения. Зверье здешнее не умнее обычного, что вне заветного леса обитает.

Под дождем страшно и мокро. Молнии крупные, близко бьют. Но в иное время дедушку Сомру и не встретить, ему ночь мила – так Кимочка сказывал. Значит, надо идти. Без кимкиной тропки самоходной, через корни сосновые и бурелом. Цепляясь за нитки, оборванные нитки, торчащие старыми потрепанными узлами. Хуже коряг они, ей-ей… Но я все ж пойду. Я решила.

У порога меня настиг стон Кимки. Озноб пробрал его, похоже, крепко. Разве оставишь одного? Очнется, искать бросится… Надо выждать, покуда выздоровеет. Он ведь обязательно выздоровеет, если сильно того желать. Вот уж в чем не сомневаюсь. И тогда сразу – к дедушке пойду, со спокойной душой.

Глава первая. Оружие, отданное врагу

Шром, дитя прохладных бухт рода ар-Бахта, расположился подобающим образом: на носу корабля, хвостом по ходу движения. Стоял он не просто так, с должной боевой выправкой. Напружинены все десять пар кривых жестких лап под мощным хвостом. Три пары передних, по сухопутному обычаю именуемых руками – вооружены. Усы топорщатся чешуйчатыми хлыстами, скручиваются и снова расправляются, шелестят негромко, предупредительно.

От выра в боевой позе исходит явная угроза, особенно зримая, когда главные глаза находятся на высоте в полную сажень над палубой, а головогрудь выпячена вверх с опорой на изогнутом хвосте.

«В бассейне ар-Бахта никогда не вылуплялось трусов и неумех», – упрямо твердил себе Шром. Пусть он не помнит настоящих глубин, он явился миру семьдесят восьмым в общем счете рода после начала новых времен. Но Шром ар-Бахта рьяно бережет честь рода. Согласно канону, он присягнул вылупившемуся на два номера раньше Боргу, хранителю бассейна ар-Бахта. И принимает его интересы, как свои. Эти интересы и привели сюда: брат сказал, что имеется за родным бассейном долг, что надо оплатить.

Круглые тусклые глаза на длинных стебельках поникли, хлысты усов опали. Трудно сохранять веру в свой бассейн и безупречность его личинок. Он-то, Шром, бережет честь и помнит заповеди глубоководья. Но брат Борг дал худшее место из возможных. Словно в насмешку… Хотя разве можно такое представить: родственная насмешка? Теперь, когда их в главном зале бассейна собирается на церемонию пересчета – трое, Шрон-то не приплывает… Но даже если и его учесть – все одно, выров ничтожно мало. Полнит душу отчаяние от осознания конечности жизни рода. Отчаяние, прежде казавшееся пустой угрозой высохших в своих панцирях стариков, для которых вся жирная рыба и сладкие водоросли – в прошлом…

Но если не насмешка – то что? Он, Шром, – боец, родился таким. Совершенный, неущербный выр, один из немногих подобных. Его спинной панцирь прошел полное испытание булавой и тяжелыми стрелами. Он выдержал неравный бой на каменной осыпи у края мелководья, отправив на корм рыбам двух взрослых опытных ар-Багга, с которыми род ар-Бахта был в натянутых отношениях. Хвост Шрома могуч, он позволяет выру плавать быстрее многих столичных курьеров. Чего уж прятать в донный ил заветное… Да, он мечтал о карьере при главном бассейне, о славе покорителя мятежников с глубинной суши, наконец. Увы, всему конец. Он стоит неподвижно и угрожает. Кому? Ничтожным кандальным рабам из числа людей. Отныне такова его участь, и ничего иного в жизни не случится. Ни хорошего, ни плохого… Потому что брат, страшно признать это, все же обманул и предал.

Хуже – некуда. Или есть? А вдруг не насмешка этот приказ стать надсмотрщиком? Вдруг породили его пузыри страха и лжи, вздымающиеся из недр сознания Борга. Все это сознание подобно гнилой лагуне, оно кишит червями ничтожных дел берега…

Силы панцирных лап Шрома хватило, чтобы в честном поединке отправить на корм рыбам трех бойцов личной стражи хранителя главного бассейна, кланда Аффара ар-Сарны. Достало бы мощи и на взлом жалкого подобия спинной защиты Борга, ведь брат неполноценен от рождения, слабо развит, к тому же он полупанцирный, с голым хвостом…

Шром вздохнул. Подумать только: одно движение отдает тебе все: замок, а с ним и власть в землях и водах ар-Бахта. Но так подло поступил бы лишь мелководник, для которого корысть выше преданности бассейну. Гнилой выр жаждал бы стать властным хранителем. Гнилой бы убедил себя: это – по праву, чего уж там, вполне даже по праву! Неущербность теперь редкое качество для выра.

Но мысли о мятеже никогда не проникали под вороненый панцирь головогруди Шрома. Сердца, все пять, бьются рокотом боевой доблести. Это правда. Но, видимо, Борг слышит лишь свои три, наполненные сомнениями подлеца-недомерка. У него не хватает пары верхних лап, усы позорно коротки. И мысли его протухли. Иначе нельзя понять нынешнее место. Увы, догадаться следовало раньше, в порту, еще раздумывая над правомерностью длительного контракта. До приложения пальцев нижней правой руки к сургучному озерку на пергаменте…

Никогда ар-Бахта не нанимались в прибрежный флот. Это удел низших родов, слабых, запятнавших себя позором уклонения от боя. Сколь мерзко стоять на палубе, с тоской смотреть на сияние моря, дышать целительным запахом терпкой теплой соли… И сохнуть под неумолимым солнцем. Терять гибкость и силу, подвергать панцирь угрозе растрескивания и шершавленья. Полдень горит над затылком, вынуждая плотно сомкнуть лепестки век спинного глаза. Полдень казнит неущербного Шрома волей и умыслом брата. Здесь, на палубе, жизнь выра сокращается вдвое по сравнению с естественными условиями её течения. Борг послал на смерть. Обрек родича просто так, из страха ничтожного торгаша. Из зависти слабого к сильному.

Зачем все это? Шром опустил усы, осел на утомленных лапах. Хвост хрустнул и выбил пару щеп из досок палубы. Зачем корабль и рабы, зачем груз и дела? Зачем деньги чужой чеканки, суета портов и волокита досмотров? Весь мир народа выров, весь смысл жизни, не существования, а полноводной жизни – уходит в прошлое. Необратимо умирает без надежды на возрождение… И никто из хранителей бассейнов не шевельнет усом, чтобы изменить судьбу.

«На наш век хватит», – эти слова принадлежат людям. Выры прежде иначе говорили и думали, гордость и доблесть вели их по жизни: нет такой глубины, которую нельзя покорить, вот девиз древнего кланда, глубоководного, мудрого. Впрочем, теперь такая глубина есть – неодолимая… Жалких тридцать, в некоторых местах сорок саженей туда, под глянцевый полог поверхности – и начинается область неизбежной и скорой смерти. Проклятие всего рода выров и погибель его…

До чего дошло! Выра, рожденного плавать и жить в восхитительной морской воде, выра, созданного двоякодышащим – можно утопить. Такова позорная казнь, введенная двадцать лет назад, единая для людей и выров: утопление с камнем. Для людей казнь не особо мучительная, они захлебываются мгновенно, жалкие существа созданы природой не для моря… А выры страдают несколько дней, потому что желтой мутью низовых течений нельзя дышать. Она – яд и смерть. Медленный яд и верная, неодолимая смерть.

– Не устал? – лениво уточнил капитан, с презрительным интересом изучая сухой панцирь надсмотрщика.

Это тоже часть оскорбления со стороны брата. Капитан корабля – человек. Он, Шром, единственный выр на борту. Его ненавидят с редким единодушием и рабы, и их хозяева. Его одного – за все грехи и ошибки народа… И за само проклятие, желтой мутью отравившее воды.

Когда глубины стали недоступны, вырами пришлось выйти на берег и занять здесь, в неуютной сухости чужого мира, место, достойное славного народа. Выры правят сушей уже пять человечьих веков. Правят неукоснительно и повсеместно. Но – не на этом корабле. Здесь творится бунт, оплаченный братом. Полдень жжет панцирь, но никто не вытащил даже одной бадьи с водой, чтобы сделать необходимое: смочить панцирь, промыть жабры. Шрома сознательно убивают, вот так и обстоят дела… Более не приходится сомневаться.

– Налегай, прибавь ход, – гулко приказал помощник рыжего наглого капитана.

Кивнул барабанщику. Тощий мальчишка в заскорузлом ошейнике раба, скорчившийся под бортом у самой кормы, вздрогнул, шевельнулся. Задал более плотный ритм гребли. Рабы обреченно загудели. Выр им – самому странно и подумать такое – посочувствовал. Он осознал, как горят спины у мягкотелых. Как жжет их, разорванные кнутом, невыносимое солнце. Точно так же плавится его тело под сухим панцирем.

Ветерок принес свежий запах соли и усилил мучения, жесткой щеткой обдирая с панциря остатки влаги. Усы позорно стукнули кончиками по палубе. Бой на мелководье труден? Глупости, он – наслаждение и праздник. Предательство брата и этот пожизненный позор – вот пытка.

Шром снова хрипло вздохнул. Зачем он верен бассейну? Есть ли смысл в преданности теперь, когда у рода нет будущего? Можно уйти на пустынные отмели дальних островов и влачить существование отшельника. Бессмысленное, он сам так говорил брату Шрону, любимому и неущербному, окончательно покинувшему замок рода три года назад. Не понимал тогда Шром выбора старшего. Был, как теперь выясняется, глуп. Тот, кто всегда умел помнить заветы глубин, и на поверхности нашел свободу. Единственную свободу, доступную выру в мире, лишенном глубин и заполненном гниением людских интересов.

– Достойный ар, – в голосе капитана почудилась издевка. Словно крючок рыбака, подло спрятанный в наживке. – Ваш договор включает исполнение моих особых поручений. Хочу озадачить вас именно таким.

– Попробуй.

Все, что Шром смог себе позволить в ответ – «тыкать» капитану и не именовать его никаким титулом. Жалкая месть проигравшего…

Говорить больно. Дыхательное горло, предназначенное для воздуха, высохло и хрипит. Тонкая щель носа изначально не создана для человечьей речи, выталкивать чуждые звуки непросто, тем более теперь, в изнеможении, близком к полному пересыханию. Но – надо держаться. Выр не станет унижаться.

Капитан сладко улыбнулся, шевельнул мягкой человечьей рукой, лишенной панциря – и не нуждающейся в увлажнении. Всякое качество имеет спину и брюхо, силу и слабость… Шром осел на хвост и позволил себе опереться о палубу нижней из трех пар рук, ведь именно так люди именуют его верхние конечности, сейчас вооруженные клинками. Шром решил, что от капитана и его особых поручений не стоит ждать добра. Значит, надо приготовиться к бою или хотя бы прекратить расходовать силы на никчемную показуху.

Из трюма донесся звякающий шум, дополняемый скрипом и стуком. Шром удивился, даже раздул ушные полости, повышая чуткость к звукам. На этом корабле трюм мал и тесен, отведен только для пресной воды: гребная галера прибрежья работает на коротких расстояниях, её удел – перевозка рабов. Они обеспечивают подвижность судну и служат товаром. Шром взошел на борт перед самым отплытием, страдая от постыдного одним своим видом ожога, отметившего панцирь багрово-бурым пятном согласия на найм. Шром почти опоздал, но все же подобное невозможно: ему не сказали о наличии живого груза в трюме. Надсмотрщику! Это тем более странно, поскольку шум создают колодки и гиря. Такой набор достается самым опасным преступникам, мятежникам из дальней срединной суши. Их следует опасаться в первую очередь. Собственно, только они и есть враги, прочие мягкотелые на борту – ничтожества, корм для рыб.

Носитель колодок своим видом полностью подтверждал мысли Шрома. Огромный – ростом не ниже самого выра в боевой позе угрозы, то есть – сажень! Заросший диким грязным волосом до глаз – серых, холодных и спокойных глаз настоящего опасного врага. Руки хороши, – отметил Шром, любуясь редкой для людей ширококостностью в сочетании с сухостью мышц. Двигается раб мягко, силу бережет. Ее осталось в теле немного, как и у самого Шрома. Но – есть, еще есть. Не вся высохла, хотя гнилых ран видно немало.

Раб с усилием протащил свою гирю до места, указанного помощником капитана. А как не тащить, если под горло вдели крюк и рвут мясо? Шром мрачно повел усами. Он себя чувствовал, странно сказать – точно таким же каторжным невольником. Солнце рвало сознание крюком боли.

– Мордой в доски, раб, – тихо и ласково, совсем как Шрому недавно, велел капитан. Обернулся к надсмотрщику. – Вот мое распоряжение, ар. Этого раба следует казнить и выбросить на корм рыбам, таков приказ знатного ара, хранителя бассейна города Синги. Само собой, голову мятежника мы сохраним, она стоит на редкость дорого. Я смогу снарядить еще один такой корабль, новый, с полным составом вёсельников и грузом белой тагги, вашего любимого напитка… Я выбрал казнь. Вешать скучно, топить и того скучнее. Хочу, чтобы ты запорол его насмерть. Усами. Исполняй!

Шром замер в недоумении. Так его не оскорбляли ни разу в жизни. Полдела, что на «ты» и без вежливого обращения ар. Усы – оружие честного боя, славного сражения равных на мелководье… Усы – знак неущербности и чести. Использовать их для пытки и казни? В угоду ничтожного человечку, возомнившему себя всемогущим кландом на этом корабле? Чудовищно! Не может капитан не понимать, что, сказав подобное, проживет самое большее несколько мгновений.

Из тесного трюма, в котором полагается хранить лишь запас воды, выскользнули два наемника. Оба – со взведенными игломётами. Шром заинтересованно прошелестел порослью окологубных ворсинок. Он не ошибся в брате, хоть и распознал его гниль слишком поздно. Казнят теперь – двоих! Голова раба оплатит капитану новый корабль. Хвост выра с родовым узором и гравировкой герба ар-Бахта – кто знает, во что он оценен… Видимо, брат не поскупился на посулы, затевая гнилую игру.

– Исполняй, – еще раз повторил капитан. – Я жду.

С рабских лавок поднялись четверо, лениво стряхнули фальшивые ошейники. Пошарили у палубы, зашелестели звеньями толстых цепей с шипастыми шарами на хвостах. Шром припомнил: кажется, это оружие зовется кистенем и запрещено законом кланда… Мятеж, явный и подлый!

Люди, по своей обычной мягкотелой беспечности, прямиком зашагали к Шрому, высохшему в горячем шершавом панцире, уже неопасному. Они шли след в след по узкому проходу, пихая сапогом то одного, то другого раба – тесно, мясо вы рыбье, отодвиньтесь… Шром чуть шевельнул нижней парой рук, добавил движение средней. Досадливо вспомнил: люди не знают языка жестов, принятого у боевых выров. Но сероглазый раб понял совет в точности и без промедления исполнил: стал сгибаться, падать лицом в доски.

Высохший обессиленный выр – уже не боец. Люди это знали. Только он еще не настолько сух, и даже если настолько… Это последний бой, и дать его – надо. Не зря подбирал незаметным движением хвост, не зря копил остатки сил.

Удар пружины хвоста выбросил тело Шрома вверх на полную сажень, закрутил! Усы свистнули, выходя в боевое положение. Правый срезал на излете голову капитана, распределяя зажатое в четырех верхних руках оружие между прочими людьми, явно виновными в мятеже. Левым усом Шром безжалостно пожертвовал, сознательно выламывая его из гнезда в панцире и используя, как копье. Ведь нападающие шли один за одним… и ус прошил их, нанизал на себя, как на вертел…

Весь бой – неполный вздох человека. Последнее усилие сухого тела, рвущее его и лишающее надежды выжить. Кто даст воды – здесь?

Когда выр стал рушиться на палубу, прогибая доски и хрустя сухим панцирем, сероглазый раб уже не лежал. Он, кажется, без удивления поймал пару длинных клинков, брошенных ему умирающим выром – оружие нижних рук земноводного. И отправил оба иглометчикам, продолжая то же движение, мягко и стремительно. Ненадолго затих: сил едва хватило на один рывок. Потом человек стал упрямо подниматься. Собрал себя в сидячее положение, к колодкам. Выпрямил спину, осмотрелся, морщась от боли. Гримаса приобрела некоторую веселость, когда в поле зрения раба оказалась голова капитана, лежащая у борта. В навсегда застывшем взгляде читалось недоумение.

– Советовали тебе, придурку: убей сразу, не играй, – прошипел сероглазый. Закашлялся смехом. – Но я в тебя верил до последнего.

Раб пополз к телу капитана, мучительно преодолевая сопротивление колодок, ослабевшего тела и гири. Справился, деловито позвенел ключами на связке при поясе трупа, обшарил сам пояс. Отомкнул свой ошейник. Содрал, снова сухо хохотнул. Снял запор с колодок. Жадно рванул флягу у мертвого капитана, напился. Поднял к небу бледное лицо, подмигнул полуденному солнышку.

– Давно не виделись, рад.

Пообщавшись со светилом, человек уделил внимание рабам-вёсельникам. Пересчитал их одним коротким взглядом. Сел поудобнее, упираясь рукой в палубу.

– Кто на этом корабле капитан, рыбье мясо?

– Ты, – первым сообразил пожилой темнокожий здоровяк.

– В целом разумно, – похвалил сероглазый. – У меня есть правило. Я договариваюсь обо всем на берегу. Будем считать, сейчас и здесь у нас и есть берег: вы пока в оковах, таков ваш последний причал. Плаванье начнется, если вы станете командой. Итак, условие. На корабле я принимаю решения. Кто оспаривает их, сходит на берег там, на дальних отмелях. Или прямо здесь…

– Одно условие? – удивился тот же здоровяк.

– Тебе больше нравится договор с сургучом? – хохотнул сероглазый. – Одно. Не знаю, надолго ли нас связал случай. Не верю никому из вас и не прошу многого. Но предупреждаю: приняли правило – значит, разделились на живых наемников, соблюдающих мой договор, – и мертвых бунтарей. Еще можно выбрать третье: малую лодку. Но только сейчас.

– Нас много, – весело оскалил щербатый рот молодой парень в первом ряду. – Ты один, и ты на труп сильно похож, как мне кажется.

– Многим казалось и раньше, – окончательно развеселился сероглазый. – Итак, начинаем делить вас на свободных людей, вежливо именуемых брэми – и прочих, кого мне лень именовать.

– Тебя-то как звать? – просипели из задних рядов.

– Брэми капитан, можно рискнуть и сказать просто «капитан», – в голосе сероглазого читалась откровенная издевка. – Тебе для доноса надо поподробнее? Так не трудись, я приметный, и так сообразят… Или ты не вылечился от пустого любопытства, даже столь изрядно подрастеряв зубы?

Больше вопросов не нашлось. Капитан с трудом выпрямился в свой полный рост. Пошел меж рядами, позвякивая ключами на связке и рассматривая вёсельников. Отмыкать все замки подряд он не спешил. Бесцеремонно ткнул пальцем в одного, другого, третьего.

– Вы – в лодку. Без обсуждения причин, просто знаю, так правильно.

Сероглазый двинулся дальше, отбраковал еще двоих. Прищурился, изучая скорчившегося под бортом барабанщика. Нашел нужный ключ и отпер замок его ошейника. Поддел мальчишку под локоть, помогая встать.

– Эй, дохлый малек! Тебе разрешаю, пожалуй, не исполнять приказы, если они тебе нехороши. Должен ведь кто-то ставить меня на место, если я не прав. И говорить от имени команды тоже кто-то должен.

– Вот еще, – буркнул мальчишка. – Вроде, отдариваешь за ту плошку с водой? Не надобно нам…

– Исключаю осложнения. Ты редкий тип упрямца: все равно не смолчишь, – предположил капитан.

– Оно да, есть такое, – оживился парнишка, довольный оценкой своего нрава. И свободной шеей, и видом на море, открытым во всю ширь горизонта для того, кто имеет право выпрямиться. – Так чего, расковывать всех, брэми? Не дело сортировать нас. Негоже, все хотят дышать без этой гадости на шее.

Капитан прошел по рядам, не отвечая «мальку», отомкнул ошейники тех, кому предложил выбрать лодку. Люди нехотя и молча взялись готовить похожее на скорлупку суденышко к самостоятельному плаванью. Сероглазый отомкнул еще несколько ошейников, каждый раз придирчиво щурясь, иногда задавая вроде бы безобидные вопросы: в порту жил или на дальней суше, что из выпивки больше по вкусу, сподручно ли грести? Ответы выслушивал внимательно, молча. Шел дальше, снова щурился, выбирал по одному ему ведомым признакам… и не оборачивался, словно бить в спину тут некому.

Рослый темнокожий детина, который первым признал в мятежнике капитана, довольно скоро получил свободу. Он постоял чуть-чуть, озираясь и хмурясь. Принял решение и зашагал к выру, лежащему без движения. Подобрал конец длинной цепи с шипастым шаром – оружие мертвых наемников. Еще один бывший раб азартно сплюнул, взялся нашаривать вторую цепь.

– Я принимал решение по поводу судьбы выра, малек? – вроде бы с удивлением уточнил капитан, обращаясь к младшему.

– Не-а, – ехидно и с радостью откликнулся тот, не переставая глядеть на движение цепи и ежиться от каждого звяка шипастых шаров, ползущих по палубе.

– Славная потеха – замолотить гнильца, чё ждать попусту? – возмутился смуглый.

– Возьми бадью и поливай панцирь с полным усердием, – тихо и внятно велел капитан. – Это дело и выбор твоей жизни, моряк. Или твоей смерти.

Здоровяк презрительно сплюнул и поудобнее подтянул цепь. Он чувствовал себя сильным, вооруженным и правым. Еще он полагал, что признание мятежника капитаном помогло снять ошейник, а после сразу же утратило смысл. Рядом стоял приятель, и тоже с оружием. Заросший израненный чужак при таком раскладе был заведомо слаб: он один и невооружен.

Сероглазый развернулся всем телом, неторопливо заскользил к противнику, на его губах дрогнула кривоватая улыбка. Убивать человека неприятно, если ты не выродок из тех, кому в радость чужая боль. Противно и калечить освобожденного раба, еще недавно – соседа по несчастью. Но на корабле может быть только один капитан… Тем более на этом, куда людские отбросы сгребли без разбора, приучив уважать силу.

Закованные рабы притихли. Южанин смотрелся крепче и интереснее, чем заросший, шатающийся мятежник: он твердо стоял на ногах, уверенно держал цепь и не молчал, смачно раззадоривая себя и советуясь с напарником. Мятежника-северянина именовал падалью на лад дальних от берега земель, а еще ручным выкормышем выров, что вовсе мерзко и оскорбительно.

Цепь звякнула злее, наматываясь на ладонь. Шар прочертил длинную полосу, начиная разбег. Рабы замерли, пригнулись, ожидая развязки и сберегая головы…

Но свиста летящего шара не последовало. Смуглый неловко, как-то жалобно, охнул… и мешком сполз на палубу. В тускнеющем взгляде возникло запоздалое недоумение. Откуда взялся в собственном животе нож – не понять. Враг был не вооружен, враг уже выглядел побежденным. Все было предельно внятно и просто!

Сероглазый сошелся с умирающим вплотную в одно движение. Вторым спихнул тело ниже, вернув себе нож. Хищно оскалился, ожидая действий вооруженного напарника южанина, замершего в нерешительности над телом. Выбор оказался простым: цепь стекла с расслабленной руки звонкими каплями звеньев.

– Бадью надобно тягать, значится, достойный брэми капитан, – тупо и торопливо запричитал недавний сторонник покойного. – Не извольте беспокоиться, это мы мигом. Дело ясное, мигом. Наваждение нашло, не извольте серчать, уже оно сгинуло, солнце сегодня изрядно печет.

– Тебе прямиком – в лодку, – тихо велел капитан. Отстегнул еще два ошейника. – С бадьей управятся без тебя. Да: натяните парус над выром, тень необходима немедленно. Малек! Бегом в трюм, найди белую таггу, она воняет столь мерзко, что ошибиться нельзя. Еще добудь малый костяной ларец, должен быть такой. Наверху смотри, под потолком, в особом креплении. Захвати пресной воды, две фляги. Одну людям, вторую мне.

Мальчишка кивнул и юркнул в тень трюма. Капитан прошел по палубе и собрал оружие, сложил горкой в трюме, возле самой двери. Нащупал в тени сундук, подобрал к нему ключ и запер опасные привлекательностью идеи мятежа вещи, оставив ключ у себя. Отстегнул еще двоих вёсельников, следуя порядку рассадки и уже не вглядываясь в лица. Сунул связку ключей ближнему нераскованному рабу, велел освободить себя и прочих.

– Ты и ты, по всему видно: в рыбной ловле мастера, море вам не чужое. Надо добыть скалозубов – вот тех рыбин, хотя бы двух, а лучше и поболее… Трупы за борт, не до церемоний, – негромко приказал сероглазый. – На наживку пойдут. Помощников выбирайте сами, готовьте крюки и веревки, я видел в трюме два багра, их тоже берите. Справитесь?

– Так чего же не справиться? – удивился старший из получивших приказ. Удалился в трюм и там зашептал довольно громко, но невнятно, сдавленно.

– Дело спросил, – немедленно отозвался голос мальчишки, не способного молчать. – Капитан, выр ведь уже почти сдох, зачем он вам?

– Если бы не выр, я был бы сейчас окончательно мертв, а вы по-прежнему сидели на веслах, дожидаясь торга и прикосновения иглы тант, превращающей раба в тупую скотину, – ответил сероглазый, морщась и пристраиваясь возле поверженного тела земноводного. – Никогда не видел боевого выра такого впечатляюще безупречного сложения. Никогда не получал из лап подобных ему оружие и не ощущал в них способности относиться ко мне, как к равному и даже – напарнику в бою. Никогда не предполагал, что выры могут с места прыгать на полную сажень, тем более пересохшие до полусмерти, отравленные… Разве всё перечисленное не занимательно? Я отсидел весьма непростые полгода в подвалах Синги, но сейчас полагаю: стоило маяться там и дольше ради столь удивительной встречи.

Капитан говорил негромко и почти невнятно, целиком занятый осмотром панцирного бойца, пребывающего у самой грани, отделяющей жизнь от смерти… «Малек» вывернулся из трюма, скользнул мимо зевак, наблюдающих за капитаном, сунул тому под руку костяной ларец и две фляги с водой. Морщась от ядреной вони, выставил бутыль темного стекла с плотно притертой пробкой. Сероглазый хмыкнул, уверенно надавил на неприметные выступы узора, вскрывая ларец. Достал иглу, маленькую ложечку, две трубки. Осторожно обнюхал рассортированные по ячейкам порошки. Смешал в свободной ячейке, набирая нужные крошечной ложечкой. Вскрыл напиток, и вонь смогли оценить уже все на палубе. Так мерзко пахло возле всех вырьих трактиров – припомнили многие.

Но сам капитан даже не поморщился: добавил в ячейку несколько капель жижи, растер смесь. Набил полученную вязкую массу в трубку, встряхнул, зажимая края.

Задумчиво изучил панцирную спину выра, жестом приказал перевернуть тело. Снова заскользил пальцами по сочленениям, нашел нужное место, упер в основание трубки плоско поставленное лезвие ножа и резко, с сухим хрустом, вогнал трубку на полную глубину, ударив по ножу.

– Ты умеешь лечить их? – поразился «малек».

– Травить, – усмехнулся сероглазый. Сделал несколько глотков из фляги, блаженно прищурился, вздохнул, хлебнул еще. Дополнил убыль таггой, всыпал две ложечки порошка, выбранного в ларце по запаху. Взболтал, передал мальчишке. – Меня хорошо учили травить… а прочее я сам усвоил, это дело времени и наблюдательности. Скоро он начнет шевелить ворсом у губ. Вот так разгреби щетину и капай из фляги прямо в рот. Понемногу.

– Он мерзкий, – пожаловался «малек», но флягу принял. – И вонючий.

– Ты тоже попахиваешь, и я – не менее, – хохотнул сероглазый. – Как тебя зовут, малек?

– Никак, – задумался мальчишка. – То есть всяко. Малек – годное имя. Мне нравится.

– Ладно же… Так справишься с делом?

– Не глупей иных буду, всяко уж.

Ткань паруса раскрылась над выром, даруя долгожданную тень. Морская вода заливала панцирь и палубу частыми волнами: плескали двумя бадьями, усердно, даже с некоторым азартом. Косились на рыбаков, глотали комки голодной слюны. Хищная острогорбая рыба вкусна. А чем её прикармливают, не так уж важно. Торговцу людьми оказаться за бортом желали давно, и тайно, и в голос – проклиная… Прочих не жалели тем более. На отошедшую от борта лодку с изгнанными из команды даже не обернулись, усердно выказывая преданность капитану. Сероглазый хлебнул из второй фляги и отдал её ближнему из людей. Встал, прошел к борту.

– Эй, в лодке, – разборчиво и громко окликнул он. – Пожалуй, дам напоследок добрый совет, задаром. Держите к берегу, забирая южнее. Примета – белая скала с плоским верхом. Там безлюдье, морских дозоров выров тоже нет. Уходите сразу во внутренние земли. Глупости про затопленный корабль не пойте, не поверят. Лучше кайтесь в малом воровстве, удалившись от берега на три-четыре перехода. В ноги знатным падайте и клянитесь служить верно… Там был мор, крепкие руки требуются.

– А тебя сдать не надежнее будет? – зло откликнулся один из гребцов лодки.

– Как сказать… Зависит от ваших планов, – развеселился капитан. – Те, кто сдал меня полгода назад, уплыли на торг, испробовав иглы танта ещё в подвале городской крепости. Хотя им, само собой, обещали иное. Обо мне стоит забыть, если жизнь дорога. Именно так. Забыть понадежнее. Хотя бы потому, что я все еще жив. Не сброшен со стены с камнем на шее и не испробовал иглы тант… подумайте над странностью приговора, определенного мне.

Капитан отвернулся от лодки и оглядел свою галеру. Три десятка изможденных людей, ненадежных и не особо приятных. Залитая кровью палуба, туша огромного выра, мелькающие с похвальной скоростью бадьи. Старый, не годный даже для средненького ветра, малый квадратный парус. Всё временно и всё – не годится…

– Идем на запад, к отмелям, – распорядился сероглазый. – Тут довольно близко. Погода нам благоволит, скоро упадет шторм. Ну, что встали? На весла, если не хотите, чтоб волны застигли нас вне мелких спокойных вод, где есть защищенная скалами бухта.

Рыбаки дружно зашумели, вытягивая на палубу тушу острогорбой рыбины. Капитан довольно прищурился: это уже вторая, и третья бьется на крюке, вот-вот добавится к улову. Вполне достаточно пока что. Самое время подозвать наиболее толкового из знакомых с морем, указать ему направление к бухте. И сесть, наконец, без сил, не пытаясь скрыть усталость.

Капитан свалился мешком возле выра, чтобы рассматривать заново его, неущербного. Гадать: как этот прирожденный боец оказался здесь, на ничтожной рабской галере, в унизительной роли надсмотрщика? Изучать пластины могучего хвоста, щурясь и прикидывая, чей в точности знак на гравировке и как далеко от кромки главного бассейна находится данный род…

Выр в сознание не возвращался, хотя вода смыла белесую болезненную сухость с его панциря. Малек тоже старался во всю, часто и аккуратно капал лекарство в щель рта.

– Ты много знаешь про выров, – уважительно сообщил свои наблюдения Малек. – Специально учил? Ты, наверное, мстить им задумал и убил многих гнильцов.

– Глупое дело, – поморщился капитан. – Я всерьез собирался заниматься чем-то подобным давно, лет десять назад… но время шло, я менялся и умнел. Постепенно понял: нет в том избавления от бед. Я хочу много большего, чем слепая месть. Хочу понять, что вообще свело нас и что нас удерживает в нынешнем нелепом состоянии вражды за бесполезное? Зачем вырам власть над сушей? Берег им не мил. Если бы они могли, давно ушли бы. Но не уходят. И не уйдут, вот ведь что страшно. Лютуют, злость вымещают на нас. От безысходности бесятся. Мы сомнем их, Малек. Не теперь, не при нашей жизни, это я тоже понял. Их становится меньше, они вырождаются. Страшно иное. Передохнут выры, но смена власти не изменит нашего положения рабов. Мы тоже вымираем.

– Так чего ты хочешь? – всерьез удивился мальчишка, даже забыл в срок капнуть таггу в пасть выра. – Изменить закон? Стать этим… кландом всего побережья?

Сероглазый рассмеялся, а потом надолго замолчал. Он глядел на море, сияющее и прекрасное. Светлое в более мелких областях и темнеющее провалами настоящей глубины. Взгляд отмечал тень непогоды, тронувшую горизонт.

– Что-то в мире сломалось, – грустно вздохнул капитан. – Видимо, пришло великое зло… Не скажу точнее. Только гадят и нам, и вырам. Третью силу я ищу, Малек. Давно ищу и усердно. Впустую пока что. Невидимка она, ускользает и прячется, нет даже намека на ответ. Есть лишь вопросы. Кто отравляет всякий посев спорыньей? Кто свел на нет пчел, были такие, толком не знаю, что за тварюшки, только помнится смутно старикам: лечились ими люди. Кто поразил бесплодием скот? Была такая штука: скот. Мясо он давал и молоко. Люди не знали голода в дальних от берега землях, куда вырам трудно пройти из-за маловодности тех мест. От всего скота одни козы да бигли остались… И тех мало.

– Скот, пчёлы… Странные слова. Не знаю их.

– Ладно же, скажу иначе. Кто делает несъедобной рыбу, ведь семь из десяти пойманных на юге в сухой сезон – отрава? Только эти вот, трупоеды, – капитан махнул рукой на туши, разделываемые моряками при помощи коротких рабочих ножей, – жируют и здоровы. Кто водоросли метит рыжиной, убивающей все живое вокруг? Кто рвет штормами отмели, мешая там жить, кто отгоняет рыбные косяки? Я долго составлял счет к вырам, есть за что. Но постепенно осознал: страшнее и важнее в этой игре третий. Ему живется веселее всех… И я хочу сгноить его. Уж с помощью выров или под их прикрытием, мне безразлично.

– Так и в порту шепчутся, – вздохнул Малек, задумчиво и очень похоже на капитана хмуря брови. – Про мировое зло. Мол, есть у него корень. Говорят, раньше это звалось колдовством. Сказки про чудеса были, а только и их никто уже не упомнит. Ох и голова у тебя, капитан! – Мальчишка азартно сверкнул глазами. – Злодея высмотрел. Всему миру помеху. Убрать бы его, слизь вонючую, да зажить по-людски. Чтоб еды до сыта и без рабства.

– Еда – тоже не суть дела, – снова вздохнул капитан. – Но вот рабство… Злости стало много в нас, кто-то её азартно выгоняет наружу, как ядовитый пот. Я сам прожил десять лет в таком поту. Я умею убивать выров, Малек. Собственно, вряд ли кто обучен этому лучше. Мне нравилось их убивать, да и теперь такое дело мне не противно. Но если глянуть со стороны, кто я есть? Часть игры третьей силы, которая забавляется моей ловкостью, нутром моим отравленным. – Сероглазый сухо рассмеялся. – Я не просто убивал выров, Малек. Я убивал так, что нашедшие их останки приходили в ужас. Сперва брал целенькими, травил. Потом рубил лапы и подрезал хвост. Мне нравилась полная беспомощность добычи. Я находил занятным разговаривать с ними, рассказывать о предстоящем.

– Тебя не зря держали в колодках, – предположил Малек, сосредоточенно глядя на пасть выра и капая таггу особенно усердно.

– Не зря… – капитан задумчиво оглянулся на выра. Нагнулся, изучил вбитую в панцирь тонкую трубку, покрытую теперь серой пеной по всей верхней кромке. – Я скажу тебе то, что никому не говорил. Меня учили сами выры, а точнее, служители главного бассейна. Они же платили за уничтожение родичей, указывали способ казни и число полных дней от захвата жертвы до гибели. Мы все сошли с ума, Малек. Я понял это окончательно совсем недавно, пока сидел в подвалах, как заказанный выродёру выр. Обо мне было указание, как долго мне умирать и все прочее… Со мною тоже разговаривали, лелея глупую гордость слабаков. Иногда полезно попробовать боль на своей шкуре, чтобы утратить вкус к её причинению. Сверх того, у меня было время, я думал и сопоставлял.

– Разве не станет хорошо, если выры умрут все, окончательно? – осторожно уточнил Малек.

– Нет, наверное. Почему бы от чьей-то смерти должно вдруг стать хорошо? Ничего для людей не изменится… Выры убивают себе подобных моими руками и руками подобных мне. Люди тоже охотно давят слабых и доносят на сильных. Мы гнием равномерно, все вместе. Как это прекратить? Найти того, кто затеял гадость. Кому-то ведь выгодно происходящее. Только вот – кому?

Капитан рассеянно огляделся, словно тайный враг мог обнаружиться совсем рядом и даже пояснить свое коварство. Хмурость не покинула заросшее до глаз лицо. Малек с некоторой опаской осознал: этот человек и правда страшен. Страшнее выра. А еще мальчик подумал: собственно, много ли в его маленькой жизни приключилось зла непосредственно по вине клешнятых? Поселок сгорел из-за пьяной выходки дядьки, на рынке поймали за воровством рыбы – люди, суд судили они же, и на корабль продали без приказа всяких там многолапых, да и кнут всегда держала рука человека…

– Что же теперь, выры хорошие? – возмутился Малек. – Ну, уж нет!

– Один выр неплох, – прищурился капитан. Стукнул сгибом пальца по панцирю. – Этот. Ему не нравилось причинять боль и видеть бессилие. Я знаю, научился наблюдать настроение и душевное состояние выров. Кажется, я нашел слабину в неуловимости и невидимости третьей силы. Этот выр не содержит зла. Не считает людей мягкотелыми вонючками. Он смотрит на мир взглядом здорового существа, свободного от лжи… Может быть, как и ты.

– И что с нас толку? – нахмурился Малек, пытаясь смириться с тем, что нашлось качество, объединяющее его самого и гнильца-выра.

– Не знаю. Буду учиться у вас, – хмыкнул капитан. – Дождусь, пока выр очнется, и спрошу, что он знает о мире и что думает про третью силу. Травили его грамотно, по своему опыту скажу: начали еще на берегу. Вряд ли возникли сложности… Он боец, в подобных делах ничего не понимает. Как ему и было велено, отдал на хранение свой ларец с лечебными порошками, флягу тоже отцепил. Даже бутыль с таггой не взял на палубу, не по форме это – пить в дозоре. – Капитан усмехнулся. – Что его и спасло. После двух-трех мерок таннской соли, растворенной в пресной воде, подаваемой обычно после завтрака для утоления жажды, выры сохнут с удесятеренной скоростью. Происходящего не понимают, списывают на солнце и ветер, на непривычность обстановки и усталость. Для преодоления напасти пьют белую таггу. Без добавки противоядия она еще сильнее ускоряет сушку панциря, отяжеляет движения. Так-то вот…

Снова повисло молчание. Разбавленная лечебная тагга закончилась, и теперь Малек сидел и страдал: капитан ему нравился до головокружения. И, странное дело, после разговора о казни выров вызывал еще и отвращение, граничащее с брезгливостью. Два несовместимых чувства боролись в душе, порождая боль почти что невыносимую. Капитан, кажется, и это знал. Усмехнулся, отобрал пустую флягу из-под лекарства и посоветовал сесть к барабану, помочь гребцам держать ход: шторм движется стремительно, а галера едва ползет.

Сам сероглазый нехотя отодрал усталое тело от палубы, взял бадейку с водой. Жестом отослал обоих поливальщиков на весла. И один остался над выром, поливая его, набирая воду снова, спотыкаясь и кривясь от боли. Капитан лил воду иначе, чем бывшие рабы: тонкой струйкой на стыки панциря, на затылок, на основание усов. Время шло, но выр по-прежнему не шевелился, зато серая пена над трубкой разрослась до размеров кулака. Капитан остался недоволен наблюдением, извлек из ларца вторую трубку, задумчиво покрутил, набил неразбавленным порошком и вогнал прямо в затылочный стык панциря.

– Теперь или сдохнешь, или очнешься, – мрачно предрек он. – Хорошо бы еще остался в уме… Травить-то тебя начали, как я теперь понимаю, три дня назад, не менее. Но ты еще жив. Хорошо, я не брал по молодости заказы на таких здоровяков, мало вас осталось – неущербных. Небось, все пять сердец работают, и есть закрытые жабры в три ряда, и полноценные легкие на складном каркасе. Эх, сдохнешь – вскрою. Хоть гляну, как должно-то быть. Ничего я не знаю про настоящих выров, да уж ладно… Наверняка с порошком начудил, много насыпал.

Хвост выра судорожно проскреб по палубе длинную борозду. Капитан вздрогнул, беспокойно всмотрелся в лицо земноводного. Не лицо – но как еще назвать-то? Пара глаз на стержнях высоко, у основания усов, еще пара ниже – глубоко утопленных. Под ними плоская щель носа, который люди обычно по ошибке считают ртом, раз он произносит слова. Густая «борода» ворса маскирует настоящий рот. Мимики у выров нет, зато есть подвижность чувствительных ворсинок, бровных отростков, тонких волосков на стыках лицевых пластин. И они все указывают: выру окончательно плохо, его скручивает судорога. Его буквально выворачивает, мнет боль.

– Веревки давайте, – негромко приказал капитан. – Вяжем тут и тут, крепим тут, крюки под выступы спинного панциря. Будем опускать в море. Пусть жабры свое сделают, легкие у него вовсе ссохлись… Живо, пока я добрый и рук не распускаю.

С кормы захихикал Малек, не желающий верить в угрозы. Но прочие не усомнились. Забегали, исполняя приказ. Скоро туша выра, весящая изрядно более человеческой, шумно рухнула в море. Следом, морщась и ругая свою глупость, нырнул капитан. Некоторое время бывшие рабы тупо переглядывались. Обрежь сейчас верёвки, а это всего несколько движений – и снова не будет на галере власти. Вся сгинула, морем принята и укрыта.

– Не утонут, не сопите, – серьезно предупредил Малек. – Чё весла побросали? Бурю думаете удивить до оторопи?

– Капитанов подголосок, – презрительно бросил один из вёсельников.

– Зато в спину и в лицо одно и то ж говорю, – нахально прищурился мальчишка. – И ритм задаю верно. А кто рыбину тронет без капитана, того как есть заложу. Тоже, умники… Закон простой: еда для всех, но вы пока еды не заработали.

– Да, тень падает на горизонт тяжкая, аж море выгибает, – буркнул в усы один из рыбаков. – На весла, и то дело… Это корыто первого удара большой волны не сдержит. Вода ночной зелени полна, тут изрядно глубоко. Рябь ползет, беду выявляет. Верно капитан сказывал про шторм, и срок надежный дал… В порт нам ходу нет, а до отмелей покуда добираться – взопреем. Малек, ты уж гляди, как гнилец себя покажет за бортом. Багор я приготовил. Мало ли, вдруг сунется к нам или еще что вычудит.

Люди зашумели согласно и нестройно, споро расселись по скамьям. На разделанную рыбу смотрели часто, от её вида и запаха голод донимал ещё сильнее. Гребля выходила злая, упорная. Малек выбрал удобный ритм и держал его, а сам неотрывно глядел за борт.

Веревки длинные, тело выра тянется за кормой, то всплывая и обозначаясь буруном, то исчезая под водой. Голова капитана пару раз вроде мелькнула – но точнее и не сказать. Одно ясно: пока нет ему угрозы от гнильца. Мальчишка сморщился и тряхнул головой. Разве хорошо это: звать всякого чужака гнильцом? Хотя – причина есть. Выры изрядно попахивают притухшей старой водой у рыбного причала. Еще и таггу пьют, тфу, гадость… Как сами терпят? Привыкли, наверное. Этот выр скоро отполоскается в море дочиста и приобретет, скорее всего, иной запах. Поприятнее: соли, чистой воды. Даже из пасти не будет вонять невыносимо смрадно. Главное – путь выживет… От мысли, что капитан убьет еще одного выра, мальчику делалось знобко и тошно.

Шром умирать не собирался. Жабры, как и надеялся сероглазый северянин, в море раскрылись без участия сознания, заработали, жадно процеживая теплую вспененную галерой воду. Жабры добывали для выра надежду на спасение. Яд уходил, чистая вода промывала и поила силой. На панцире быстро восстановился здоровый скользкий глянец, но судорога боли по-прежнему гнула тело, вынуждая выра биться в веревках, путаться все сильнее. Капитан ругался сквозь зубы, когда мог вынырнуть сам, вздохнуть и высказаться. Он раз за разом распутывал сеть, проверял прочность крепления крюков. В какой момент вырьи глаза на длинных стеблях обрели осмысленность – то есть втянулись и направленно прицелились в человека, изучая его – капитан не успел отметить. Просто вынырнув очередной раз, сплюнув соленую пену и проверив крюк, он ощутил взгляд. Задумчивый и удивленный…

Выр пошевелился, выправляя движение должным образом, развернулся хвостом к галере, полнее заливая жабры влагой. Теперь он плыл сам, поочередно проверяя подвижность конечностей и обшаривая горизонт обоими разнородно двигающимися главными глазами. Отсутствие уса выр отметил дробным расстроенным перебором клешней, обычно плотно прижатых к головогруди. Ощупал верхней парой «рук» затянутую серой пленкой рану.

– На борт втягивать или сам? – понадеялся капитан, хорошо понимающий, как непросто втянуть эдакую тушу. Особенно если упрется…

Выр нырнул неглубоко, вокруг его головогруди вспенилось облако мельчайших пузырьков. После всплытия он резко выбросил из легких воду и продышался шумно, длинно. Снова нырнул и снова продышался.

– Сам, – голос звучал слабо, невнятно. – Приятно дожить этот день, тем более – так… в воде. Приношу благодарность Шрома ар-Бахты, да.

– Трудно с тобой придется, – капитан сплюнул пену. – Не назовусь – обида навек. Назовусь – потащишь известно куда, к главному бассейну. Ты же выр глубинной чести, нелепое сочетание слов, забытое… Но ладно же. Имя мое Ларна. И я тоже признателен тебе за право дожить день… пусть и в воде.

– Дался мне главный бассейн, что я, не в уме, не знаю гнилости ар-Сарны? – ворс возле рта выра встал дыбом от презрения. – Честь ума не отравляет, да. Без ведома служителей кланда брат не мог исключить меня из числа живущих… Ларна. Имя знакомое, да. Получается, на твоей мягкотелой совести страшная смерть обоих старших бойцов ар-Нашра. Нехорошо, не по чести. Славные были выры, я с ними не раз затевал бои на отмелях, по-дружески. Но – кто старое помянет, тому ус вон. Мой уже вырван… Начнем заново пересчет заслуг и преступлений, человек. Все же у нас было в бою одно оружие на двоих.

– Начнем пересчет, – от души обрадовался капитан.

– Ты за второй-то ус держись покрепче, и нижние прихвати, да, – в движении бровных отростков читалась усмешка. – Вряд ли кто прежде прыгал верхом на выре. По крайней мере, на памяти моего рода. Это уж – да…

Ларна хохотнул, сердито сплюнул воду и взялся помогать выру развязывать веревки. Удобно вцепился в острые изгибы кромок спинного панциря, прихватил скользкие мелкие усы. Расслышал, как над бортом верещит Малек, сообщая всем подробности и добавляя от себя весьма спорные измышления. Мол, капитан силен, выра за усы таскает, воспитывает…

Выр фыркнул, предупреждая о погружении. Ларна глубоко вдохнул и подумал: не иначе, само слово «выр» происходит от этого звука схлопывающихся и раскрывающихся легких – фр-рр. А вовсе не является первым слогом от «выродок», как любят намекать люди… Мысли как раз хватило, чтобы пронаблюдать обросшее до безобразия днище галеры, мелькнувшее над головой, ощутить рывок и снова вернуться в родной человеку мир воздуха и света. Выр взвился над морем, взломав поверхность витой воронкой брызг. Перевернулся в полете и мягко – немыслимо, но так – спружинил на все свои многочисленные лапы и «руки». Палуба испуганно застонала. Первый в истории рода ар-Бахта наездник выра скатился на доски и расхохотался.

– Это было славно, клянусь первым убитым мною выром… прости, вырвалось.

– Лучше бы поклялся последним, да, – достаточно мирно предложил выр, топоча лапами. Изгибаясь, он вытягивал глазные стебли, изучал свой помятый панцирь и сильно подпорченный хвост. – Хотя… род ар-Бахта богат. Может, я найму тебя, чтобы сменить хранителя бассейна. Занятная мысль. Сам я сломаю панцирь Борга мгновенно, упустив всю прелесть мести. Ведь должна же быть в мести хоть малая прелесть, да? Я много раз об этом слышал.

Выр закончил осмотр себя и нашел повреждения несущественными: на мелководье, в боях, ему доставалось куда сильнее. Тогда почему ноет макушка, словно тагги выпил не менее трех бадеек? Шром еще раз огляделся. Приметил открытый ларец, пустую бутыль тагги…

– Меня отравили, – мрачность звучала в голосе вполне отчетливо. – Как мерзко. Чем лечил?

Шром ловко забросил длинную членистую лапу на затылок, поддел кончик трубки с порошком, вырвал. Сунул в пасть, пошевелил усом.

– Ты умеешь лечить выров. Надо же, полезный выродёр, да… когда не берешь заказов. – Шром насмешливо дрогнул бровными отростками. Медленно и не вполне уверенно выпрямился в рост, опираясь на основание хвоста. – Приветствую, люди. Я Шром. Видимо, волею глубин мы пока плывем в едином течении. Для вас это неплохо, я умею ловить рыбу и без… наживки. А вот кого вы намеревались завтра бросать за борт – это веселая тема, да. Три рыбины на весь корабль. Мне одному надо две, чтобы ощутить радость жизни.

Люди настороженно внимали разговорчивому и очень странному выру – самому странному из мыслимых и немыслимых, уж так точнее. Уважительно косились на капитана: как это он все уладил? Укротил страшилище, даже оттаскал за усы. Малек притих под бортом и не дышал. Ему только что пришло в голову: выр слышал все его глупости, до последнего словечка. Прав капитан, молчать кое-кто не умеет. Вот и расплата: великан топочет по палубе прямиком к обидчику. Не дергай выра за усы – это же более, чем закон, это основа правил выживания…

Выр внимательно рассмотрел барабан, ткнул в гулкую кожу кончиком лапы. Послушал звук, заинтересованно шелестя клешнями. Еще раз ткнул, посильнее.

– Эта штука была мне интереснее всего на борту, еще от самого порта, да, – признался выр. – Удобная вещь. Мы-то ритм отстукиваем хвостами. Но палуба сильно страдает…

Выр показал и стало очевидно: барабан очень полезен. Все люди на борту гребли, бессовестно глазея на говорливое существо. Выров на весь порт Синги и ближние земли пять десятков, хотя там основная боевая застава и рядом – мелководье, существующее ради сезонных поединков лучших. Пять десятков! Глянь на любого, пройди рядом, не склонив головы, – и голова сама слетит в последнем поклоне… Это известно с рождения и не поддается изменению. Но, кажется, одному выру забыли рассказать главный закон.

– Позвольте уточнить, достойный ар, – рискнул заговорить пожилой рыбак. – Вы прежде с людьми общались… часто?

– На мелководье людей нет, – Шром резко шевельнул ворсом у рта. – Только тантовые куклы, да. Не знаю, зачем их, то есть вас, так уродуют. Род ар-Бахта был против. Это еще при моем брате Боштаре, триста семь лет назад. Мы подали прошение. Куклы бесполезны и порождают отвращение. Они грязны и быстро изнашиваются. Простите, я повторяю слова прошения. Мы хотели допустить в особняки и замок обыкновенных слуг. Но нам, скажу коротко, отказали. – Шром повернул левый глаз к капитану. – Мой славный брат Боштар умирал девять дней, он был неущербным, жизнь медленно покидала его. Полагаю, ты знаешь, как такое делается, да… Три последователя Боштара в общем счете были раздавлены еще в зародышах. Чтобы изжить непочтение к закону.

– Помогло? – усомнился капитан.

– У меня есть почтительный к законам брат Борг, он хотел отправить меня в те же гроты боли, – на сей раз голос прозвучал тихо и даже мягко. – Я это помню, да… Я прежде видел людей, спросивший, я отвечаю – да. Бывал в трактирах и пил таггу, белую и даже зеленую, гулял по набережной. Очень старался помнить о своих братьях живых и раздавленных, соблюдая закон. Проще победить в бою на мелководье, чем прожить хоть короткую жизнь на берегу. Там нет боя, там сплошное уклонение, возведенное в ранг доблести, да. Вы уклоняетесь не хуже нас. – Шром отвернул оба глаза от рыбака и прицелил их в Малька. – Хочешь таскать выров за усы? Достойная внимания наглость. Накорми сперва печенью. Надеюсь, никто не лишил меня права первым испробовать печень тех рыб? Всех трех, да! Мне необходимо восстановить гибкость тела. Жирное следует для этого поедать, да. И много, да. Иди и принеси, я сам постучу в эту штуковину.

Разговорчивость выра потрясла команду галеры. По сути Шром не замолкал: он часто поддакивал самому себе, широко поводил уцелевшим усом и постукивал в барабан поочередно всеми верхними руками-лапами. Ритм получался точный, хоть и отличный от прежнего: приплясывающий, многослойный. Выр удобно сполз под борт, изогнув хвост. Включил в работу еще три пары лап – и барабан показался людям совсем не бестолковым инструментом для создания музыки. Шром пощелкивал клешнями, взвизгивал по древесине боков острыми кончиками панцирных пальцев, звякал лапами по медной окантовке и стучал по натянутой коже.

– Куда же это мы, мать честная, гребем? – ужаснулся один из моряков, глянув, наконец-то, вперед.

– Отмели там, – ус выра указал направление. – Едва вы закончите круг, как раз встанем на курс, да. Хороший курс. Там живет мой брат. Надеюсь, он в здравии, мокр и сыт.

Малек притащил бадью с печенью, сунул поближе к хвосту выра найденную в трюме вторую бутыль тагги. И ревниво отобрал свой барабан. Поцарапанный, сразу утративший даже жалкие остатки внешнего лоска. Выр виновато фыркнул и подцепил печень верхними руками. Человечьей ладони у выра не имелось, все пальцы росли из общего основания фаланги пучком – отметили любопытствующие, продолжая глазеть на выра вблизи, безнаказанно. На выра, сосущего и перетирающего печень! Между тем, за едой повелители мира якобы несносны и чужих глаз не терпят: вырывают. Порой говорят, потому они и выры… Им лишь бы кого изуродовать.

– Вкусно, да, – радовался Шром. – Не солили потому что. Вы всё солите! Это разрушает мою веру в разум людей. Зачем готовить еду впрок на теплом берегу? Чтобы отравиться понадежнее, да! Рыбий яд ужасен. Особенно для вас, сухопутных. Тант – рыбий яд. Безумие ваше, да. Наше – тоже… Зачем вырам повелевать сушей? Один кланд знает ответ. И мой брат Борг, пока еще живой. Но я этим займусь. Да, обязательно.

– Кландом или братом? – уточнил Ларна.

– Я буду думать. Не надо спешить в таком важном течении мыслей, – Шром быстро всосал очередную порцию печени, не растирая её пластинчатыми подобиями зубов. – Много рифов вижу на пути раздумий, да. Нет знания вод и скрытого, донного. Но есть намерение разобраться… Я довольно слабо сыт, но уже могу двигаться. Поплаваю, да. Много рыбы там и там. Хорошей рыбы, полезной. Без танта. Ты, недоросший, бери мешок. У вас для рыбы – мешок?

– Сеть, – предположил Малек. – И я зовусь Малек, а не какой-то недоросший.

– Бери сеть, – согласился Шром. – Цепляй к ней пузырь. Будем сразу выбирать полезную рыбу. Ты и я, да. Малек… Смешно. Никогда не учил мальков. В моем бассейне, – тут Шром загрустил и поник усом, – нет мальков. Нет готовых зародышей братьев. Только трое нас, настоящих ар-Бахта, в замке, и еще один на отмели. Все взрослые. Нельзя новых братьев будить. Нет разрешения.

Шром резко поднялся на лапах, получилось непривычно: не вверх вытянулся всем телом, а вдоль палубы, только головогрудь слегка наклонена и приподнята. Люди заинтересованно предположили, что такой способ передвижения для выров удобен. Они бегут, не напрягая нелепо выгнутую спину. Топочут своими множественными лапами слитно и ловко. Но – недостойно властителей суши. Сейчас глаза Шрома едва выдвигаются на один уровень со взглядом Малька.

– Залезай, – в шевелении ворсинок были очевидны приязнь. – Буду воспитывать личного малька… человечьего, да. Ну и что? Смешно. Годится. Ты и капитана дергаешь за усы, я вижу. Ты всех извел, да. Пусть отдохнут. Только ныркий малек доживет до отверждения панциря. Залезай уже, да. Голодный выр опаснее шторма. А голодный выр в шторм… да.

– На спину? – шепотом уточнил потрясенный Малек.

Ус насмешливо хлестнул его по руке, подгоняя. Мальчишка взвыл от восторга и полез, цепляясь беспорядочно за выступы панциря и скользя по его гладкой влажной поверхности. Странным образом он забыл сразу и окончательно, насколько плохо пахнут выры и как сам еще недавно звал их гнильцами. Рыбак подал сетку с привязанным поплавком, пожелал удачи – и выр прыгнул за борт, фыркая и азартно пощелкивая клешнями.

– Ему солнцем напекло затылок, – успокоил себя пожилой моряк, наблюдая удаляющегося от галеры Шрома с седоком на спине. – Свихнулся. Хорошо так, удачно и вовремя. Жрать нам, дело ясное, вовсе нечего. И сегодня, и завтра, и вообще… Но для нас охотится безумный боевой выр. Здоровенный. Я так прикинул, еще пополудни: багром не взять. Брэми Ларна, как вы умудрялись давить их, и не соображу. Не для людей дело.

– Я называл имя? – расстроился капитан.

– Настоящих выровых наемников не так уж много, – лениво усмехнулись с передних лавок. – Северян и того меньше, затопило вас слишком сильно еще два века назад, последние ваши селения опустели на землях за проливом, что севернее Горнивы. Мы прикинули и не ошиблись. В общем, хватит лохматостью всех стращать.

– Особая примета, – насмешливо сообщили с задних лавок, – на шее шрам от клешни выра. И второй под правым глазом, ухо же правое внизу порвано. Обманул нас прежний капитан. Вы стоите дороже галеры, брэми. Вы самая интересная сказка нашего времени. Во всяком трактире, напившись, считают убитых вами выров. И гадают, почему вы еще живы.

– Потому что убивать выров меня нанимали выры, – оскалился Ларна. – Полагаю, больше не наймут, не вижу смысла гордиться содеянным. Разве что Шром попросит разобраться с братом. Знать бы, почему они все – братья? И насколько соответствует смысл слова нашему, людскому?

Капитан задумчиво прочесал бороду пальцами. Поморщился: душно и противно быть столь лохматым… Сидящий на веслах почти рядом пожилой моряк буркнул, что прежде недолго брадобрействовал. И взялся точить нож. Ларна не возразил, ушел на нос галеры, всматриваться в светлеющую малой глубиной воду. Дважды он давал поправку курса и рассеянно скользил взглядом по ряби волн, пытаясь найти выра и Малька. На тучу, выросшую до угрожающих размеров полумира, не глядел.

– Брэми, что дальше? – посмели осторожно спросить из-за спины. – Отсидимся мы, непогода минет.

– Проще простого, – отмахнулся Ларна. – Подделаю пергамент на имя нового капитана. Того, которого вы выберете. Шром тиснет свою клешню, и пойдете вы дальними плаваньями работать, как наемный корабль семьи ар-Бахта. Славный вырий род, богатый, только больших галер у него – до двух сотен… кто их считает? Скоро брату Шрома и вовсе недосуг станет заниматься этим делом. Дальние перевозки хороши. Не рабы, а тагга с южных островов, северный камень для облицовки полов, прочий дорогой товар. Недурственная жизнь будет у вас. И спокойная, если по пьяни лишнее в порту с языка не соскочит.

– А вы не с нами?

– Я? Сам по себе, как всегда, – поморщился Ларна. – Хотя нет, я со Шромом. Надо ведь разобраться, насколько сошел с ума этот выр. Или все прочие безумны? Я смотрю на него и понять не могу: как мы дошли до нынешнего состояния, если прежде в большинстве выры были неущербны? Они же не склонны воевать. Они вон – усы сами себе рвут… и оружие отдают людям. Кто нас поссорил? Очень хочу понять это.

– Говорят, на одиноком пустынном острове есть место, куда нельзя войти, – буркнул моряк. – Древнее место, люди его укрепили еще до рабства вырского. Только никто не находил того места.

– Знаю эту сказку, – кивнул Ларна. – Не верю, но, может статься, проверю…

Воронка брызг с оглушительным грохотом раскрылась у самого борта. Шром – сытый разыгравшийся боевой выр – взвился над палубой и рухнул, щедро рассыпая воду и пену. Малек визжал от восторга все там же, на спине. Затем он скатился на охнувшую палубу, снизу вверх глянул на капитана. Таким детским, счастливым и благодарным взглядом – Ларна даже задохнулся. Попытался вспомнить, когда в последний раз видел столь беззаботно смеющегося ребенка и был ли хоть однажды, в забытом голодном детстве, сам таков. Но память растопырилась вырьим хвостом – и отдала только боль невозвратности ушедшего.

– Я ныркий! – визжал Малек, азартно стучал по палубе кулаками и хохотал. – Ой, какой ныркий! Дядька Шром меня едва догнал. Правда, ну честно! Я рыбину поймал зубами.

Ларна старательно улыбнулся и громко похвалил. Принял у Шрома из рук веревку: выр исправно притащил за собой полную сеть рыбы. Надо поднять и разделать, надо распорядиться насчет ужина. Надо и про шторм не забывать, рядом уже, вон как море выглаживает, на большой ветер готовит парус поверхности… Много дел. За ними удобно прятаться от своей растерянности.

Утром, увидев Шрома на палубе, выродер Ларна зло подумал: неплохо прибавить этого здоровяка к тем одиннадцати. Последним, зато – до дюжины. Никто из наемников не может похвалиться таким роскошным списком клешнятых. Боевого выра завалить – дело интересное. Обычно требует оно длительной подготовки. Не быстр и сам процесс убивания: он растянется на семь, а то и десять, дней. Думать подобное казалось нормально. Еще кому напекло голову, вот вопрос… Он, Ларна, самый успешный убийца выров за многие годы. Он губил – теперь это страшно и больно признавать, но вряд ли есть ошибка – он губил лучших. Хотел разобраться, думал поймать в сеть своих замыслов загадочную третью силу. И умерщвлял лучших по приказу подлецов. Как один из подобных ему травил Шрома на берегу и готовил к казни.

Выр простучал броней лап по палубе, встал рядом и вцепился в канат.

– Сам вытяну, мне удобнее, я тяжелее тебя, да, – весело булькнул он влажным носом. – Я знаю весь косяк твоих мыслей, Ларна. Не туда он плывет. Ты убивал выров. Плохо, без чести. Я тоже убивал выров. Хорошо, с честью. Я убил пятнадцать. Но со всей своей честью я служил орудием тех же, как вы говорите, гнильцов. Честь, месть… Похожие в звучании слова у вас, у людей, да. Опасные, они туманят макушку и жгут спинной ум сильнее тагги. Надо нырнуть поглубже и успокоиться. Прошлое там, за кормой. Буря минет, мы немного поумнеем. Гнильцов много и у вас, и у нас. Хватит им служить.

– Тогда они всерьез займутся нами, – заинтересовался Ларна, помогая тянуть канат.

– Нет, мы займемся. Сами, зачем ждать, да? – Клешни азартно щелкнули. – Я знаю, куда нам плыть, да. Точно знаю. Ты слышал о золотых книгах глубин?

Рыба с шорохом перевалилась через борт, всей сеткой жидкого плеска и блеска шлепнулась на палубу. Ларна отступил, давая место мастерам разделки. Голодным мастерам: вон как ножи двигаются, только росчерк виден, не само лезвие…

– Никогда не слышал о золотых книгах, – удивился капитан. – Что это такое?

– Единственная причина интереса неущербных выров прошлого, еще до времен рабства людского, к ценному у вас, сухопутных. Золото не стареет и не вымокает, не ржавеет и не ссыхается. Мы покупали его всегда. Раскатанное в тонкие листы, да. На них записывали важное. Глубинное и нестираемое, да. – Шром прилег на палубу, поскольку капитан в задумчивости сел и приготовился слушать. – Мы утратили многое, когда желтая смерть украла нашу жизнь в мире без суши. Но часть книг цела. Кланд боится памяти. Он мнёт листы и переплавляет в монету. Он запретил хранить книги в одном бассейне. Некоторые забрал и увез в городские крепости. Я знаю, где искать. Можно попробовать. Нужно, да. Мне, тебе и Мальку.

– Его не дам втягивать в…

– В пасть бед? – фыркнул выр. – Поздно, мы все проглочены, разве ты не ощущаешь вонь гнильцов и их мыслей? Я выр и знаю, где находятся книги. Ты опытный наемник и можешь отвлечь других выров. Но пройти по стеклу сторожевого зала не способны ни я, ни ты. Малька оно выдержит, да.

– Нельзя рисковать детьми. Разве ты не понимаешь? Малек еще слаб и мал.

– Глубины не делают поблажек. Давно, когда не было желтой смерти, из нереста в тысячу мальков до первого окостенения панциря доживали двое, самое большее – пятеро. Это делало нас неущербными. Мы ничуть не боялись смерти, да… Когда пересчет идет на тысячи и сотни тысяч, можно так жить. Но, знаешь, я думаю: даже теперь нельзя жить по-иному. В полсилы.

– Но мы-то не нерестимся и не обзаводимся тысячами мальков, – отчаялся объяснить разницу в продлении рода Ларна.

– О да, это я знаю, – длинный ус обвис и стукнул по палубе. – Это была первая наша ошибка, так сказал мой брат Шрон, очень умный выр. Мы не поняли, что для вас дети – не мальки. Не осознали разницы суши и глубин… Мы не знали, что вы обретаете разум сразу и под опекой. А мы – только после окостенения панциря развиваем свой, да… Мы захватили порты, полагая вас мягкотелыми трусами, недостойными моря.

– Порты? – удивился Ларна. – Вы захватили всю сушу.

– Ты повторяешь слова других, не читавших книг, – фыркнул Шром. – Я тоже не свои говорю, но брат читал нашу книгу. Порты мы захватили сгоряча, семь веков назад, может и больше. Давно, совсем давно… Тогда и началось непонимание, хотя мы поделили с людьми побережье и мир вернулся. Вот второй раз мы пришли на берег по иной причине. Просто не стало выбора у нас, да… Желтая смерть поднялась к самой поверхности.

– Откуда еще эта напасть взялась, – вздохнул Ларна. – И не уходит, не рассасывается. Точно как туманы на холмах. Знаешь о них? Злые туманы, тоже по-своему ядовитые. Убивают посевы, и люди уходят ниже, к берегу. Словно некто нас сгоняет в кучу, стравливает. Третья сила.

– Не обижайся, капитан, – ус презрительно лег вдоль тела выра. – Не верит боевой выр в невидимого врага. Да, так вот. Если вижу – бью. Если не вижу, нет врага. Это моя слабость, знаю сам, но меняться больно и трудно. Мой брат Борг – третья сила и гнилец. Твои наниматели тоже все таковы, да.

– Тогда что ты хочешь высмотреть в книгах глубин? – задумался Ларна.

– Есть у нас большое горе: мы вымираем, – тихо, едва слышно, отозвался выр. – Причину я понимаю. Но как сломать её? Как нам желтую смерть одолеть, да… Это моя цель.

– Может, назовешь причину? – в голосе капитана скользнула вкрадчивость опытного сборщика сведений, нашедшего новое подтверждение своей идеи о тайном и могучем владыке зла.

– Не назову, нет! – выр рывком вскинулся на лапы. – Пойми верно и не злись. Ты человек. Хороший по-своему, но человек. Ты убивал выров и тебе это нравилось. Я не дам тебе тайны, годной для уничтожения рода. Не дам. – Шром снова лег и замолчал надолго, клацая броней по палубе, не успокаиваясь ни на миг. Потом сник и затих. – Объяснять надо слишком долго, да… Это тоже важно. Совсем мы разные. Может, потом поговорим. Совсем потом, нескоро. Одно добавлю. Это нас травят, нас хотят стереть из жизни. Вас только краем задело. Да, и не спорь. Нет третьей силы. В глубинах у нас нет великого врага, не было никогда. Но именно оттуда нас и выжили.

– Так это и людям не к пользе, тащить вас силой на поверхность, – обрадовался своей правоте Ларна. – Значит, есть еще кто-то и я прав, признай. Может, кто-то начал с вас, но не остановится он. Это мое убеждение.

– Убеждения хуже панциря, – Шром потер клешни о бока. – Когда их взламывают, бывает очень больно. Главное – не умереть и принять новое. Когда я прошел через первый возраст и достиг поры перемен… не важно, да. Это было больнее всего. Знаешь, сколько живут неущербные?

– Нет.

– И я толком не знаю. Но еще лет сто у меня в запасе, – без тени радости отметил Шром. – Сто лет пустоты. И боль, которую не унять боем. Мы – взрослые – деремся, чтобы хоть на время стать прежними, да… молодыми и глупыми. Сегодня был хороший день. Бой. Много радости, еще больше глупостей. Я отдохнул и стал собой прежним. Цельным и вполне даже выром, да…

Ларна покосился на Шрома с некоторым сомнением. В словах выра нашлось немало странного. Как может выр не ощущать себя «вполне выром»? Тогда кем же? Ясно ведь, что тут и лежит разгадка многих невысказанных вопросов, на которые выром не будут даны ответы…

– Дядька Шром, – в голосе Малька звучала несвойственная ему ласковость, совсем не колючая. – Я тебе печени набрал. Будешь?

Глаза на стеблях обратились к Мальку. Чуть дрогнули вниз-вверх. Ларна рассмеялся. Стоило выру прожить день в обществе людей – и он уже научился кивать. Глазами. На стебельках… Что будет завтра? Есть ведь пожатие плеч, подмигивание, кривая усмешка, морщение носа, моргание… Исполнить невозможно, но найти свой способ отразить всё это без слов? Пока у выра получается.

Ветер задул неровными рывками, словно проверил борт, толкая и осаживая галеру, упрямо идущую к мелководью. Ларна встал, перебирая по борту руками. Двинулся на нос корабля. Мелкая вода уже рисовалась вокруг, охватывала все плотнее узором невнятных, но близких к поверхности скал. Провести здесь даже небольшую галеру сложно. Тем более в упрямо густеющих до срока сумерках непогоды. Но Ларна не сомневался в себе. Распоряжался коротко и внятно, зная: за спиной ему верят. Исполнят, и не стоит ждать ножа под лопатку или иной гадости. И не только по причине любви к сказке про удачливого выродёра. Скорее уж из-за панцирной были в две сажени длиной. Себя не стоит обманывать. Он – опытный травленый зверь, и он с первого мига свободы боялся ночи на галере. Надеялся прикрыть спину выром, затевая спасение Шрома. Пусть выра режут и на нем вымещают злобу… так думалось днем, когда солнце пекло голову и вливало в сознание усталость пополам с озлоблением. Теперь – иначе. Всё иначе. Выра никто не тронет. Ему не будут мстить за грехи родичей. Потому что его боятся? Может, да. Уважают? Не без того. Рассчитывают использовать? Люди это соображение всегда держат на дне души… или рассудка. Но есть и иное. Выр теперь – живая сказка этой старой галеры, постанывающей под порывами ветра, поскрипывающей веслами. Её кормилец, её надежда и её доброта. Такая вот – неожиданная, с клешнями и без одного панцирного уса.

В мешанине пятен и теней на воде коридор движения едва обозначен даже цепкой памятью наемника. Сюда Ларна добирался дважды, пробно, полгода назад. И предпочел бы никогда не говорить о том Шрому. С третьей попытки он должен был убрать выра. Как теперь ясно, имя тому выру – Шрон. А заказал его все тот же Борг, неугомонный хранитель бассейна, пустеющего с каждым новым злобным помыслом.

– Ты хорошо знаешь проход, – в голосе Шрома проявилась хрипота усталости. Или тревога? – Я понимаю, куда он выведет нас. Скажи сразу. И он… тоже?

– Я солгал нанимателю, что не нашел его, – сразу признался Ларна, чувствуя себя совершенно счастливым от сказанного. – Но я видел его. Больной сплющенный хвост и отсутствие двух пар верхних лап-рук. Трещина на панцире, разорвавшая гнездо спинного глаза. Шторм был жесточайший… а я тщеславен, ар. Предполагал вернуться, когда твой брат выздоровеет, иначе я мог утратить славу честного выродера. Наниматель моих идей по поводу чести не оценил. Хранитель главного бассейна Синги получил его письмо. И сказал: хватит взращивать сказку о непобедимом наемнике. Кланд отказал мне в прилюдной красивой казни, создающей славу и после смерти. За что ему спасибо.

– Тебя подробно выспросили обо всем важном, а позже тихо и без огласки предназначили в рыбий корм, – голос Шрома обрел былую звучность. – Надеюсь, нового выродера за полгода не наняли. Занялись мною, да…

Выр доел печень и погладил пальцами плечо Малька. Парнишка заулыбался, придвинулся спиной к самому боку выра.

– Дядька Шром, ты не обижайся, я спрошу, ладно? Почему выры так пахнут гнилью? Ну, не особо это приятно для людей, и название опять же прилепилось гадкое… – Малек глянул жалобно. – Я думал, панцирь слизистый от гнили. Много глупого думал.

– Мы любим сырую рыбу, да, – предположил выр, от замешательства почти пряча глаза на втянутых стеблях. – Привыкли жить в соленой воде, которая нас моет. В погружении иначе все с запахами, а на воздухе… мы не учли суши и устройства городов, да. Есть особенности в жизни на берегу. Беда еще в том, – выр виновато шевельнул ворсом у губ, – что мы любим несвежую рыбу. Особенно с зеленой таггой. На чем настаивают таггу черную, тебе лучше и не знать, да. Говори дальше, я слушаю тебя. Видишь: уши свои сухопутные раздул, мне интересно и я не сержусь.

– Если бы ты умывался и полоскал рот, – глядеть на багрового от неловкости Малька было смешно и интересно. – Ну, я вот так смекнул, ты не серчай.

– И часто полоскать? – насторожился выр.

– После еды.

– Всего лишь запах, да… Примерно так и начинаются недомолвки, – предположил выр, поводя хвостом и вытягивая стебли глаз. – Не будь Малька, я бы за всю жизнь не узнал, что вас вынуждает отстраняться от меня на два-три шага. К ночи я заподозрил бы угрозу сговора и даже опасность нападения. Прождал подлости до утра. Без отдыха остался бы, да… Сопоставил слова и дела, додумал несуществующее и утром напал бы сам. Трудно жить молча, без понимания. Ты молодец, Малек, да. Я устал, у меня болит все тело так сильно, словно панцирь изнутри засыпан песком. Я хочу отдыха и снов, сладких снов об утраченных глубинах… Но сначала мы найдем моего брата. Идем умываться. Нырнем несколько раз и позовем его, пока волна невысокая. Покрутимся у берега. Согласен?

– Я ныркий, – гордо напомнил Малек. – Твой брат людей как – крепко не любит?

– Мой брат… не знаю, – задумался Шром. – Спросим при встрече. Он уже в годах, мы к такому возрасту или протухаем до окончательной мерзости, или становимся мудры. Я не готов превозносить свой род. Есть и гнильцы, и твердые ары, глубинные.

– Выры, – поправил Малек.

– Не вполне так, – нехотя бросил Шром, без лишнего плеска сползая с борта. – Скорее ары. Ар – слово особое. Обозначает достойных. Достигших мудрости, да… можно так сказать, вполне. Прыгай, не топчись. Ус вот лови, крепче держи. – Выр шумно фыркнул. – Дожил. Только среди людей и могу находиться с таким позорным обломком уса. А ну как новый отрастет вовсе коротким? Переживаю я, да… А еще руку рвать, позором сургучного договора отмеченную. Завтра займусь.

Закончив с пояснениями и дождавшись, пока Малек гордо устроится на спине, выр поплыл к отмелям и заскользил по ним, порой касаясь лапами дна, а порой погружаясь до самых глаз. Издаваемых им под поверхностью «криков» люди не слышали. Но понимали, что Шром выглядел обеспокоенным: он не получал ответа и кружил, расширяя область поиска.

Галера миновала самый мелкий участок лабиринта и двинулась быстрее, капитан теперь то и дело поглядывал на небо, да и прочие не жаловались на утомление. Ветер начинал посвистывать и нагло рвать с волн пену, делая их макушки острее, а говор – злее.

– С юга задувает, – отметил старый рыбак. – Хорошо. Туточки до южной оконечности отмелей далече, волна ссядется, настоящую силу не получит. Вот северный шторм страшен. Его надобно перемогать в ином месте.

Ларна молча кивнул, указал рукой на воду. К галере плыли два выра. Малек лежал на спине Шрома, вороненой и широкой. Второй выр был того же тона, но более тусклого. Он остался у борта галеры, когда Шром вполз на палубу и ссадил Малька. Повел хвостом, выражая свой восторг по поводу погоды. Дождь срывается! Дождь, по мнению выров, лучшее, что есть вне глубин.

Шром резво подбежал к Ларне.

– Пусть кинут канаты. Мы с братом чуток подтянем вас, да… течение пошло в рост, без того нельзя пройти уверенно. Два каната. Носовой и кормовой.

Закончив давать указания, выр рухнул в море, наслаждаясь обилием брызг, шума и ничуть не опасаясь острых скал в мелкой воде. Ларна жестом указал, где крепить канаты, к каждому поставил людей для страховки. Подумал: удивительный попался выр. Боевой, неущербный, взрослый… и все же до смешного ребячливый. Скучно, оказывается, существу общительному и доброму по сути своей – быть хозяином мира. Пить таггу при молчаливых слугах, жить в окружении пустоголовых кукол. После действия тантового яда люди себя не помнят. Хуже: способны исполнять лишь простейшие указания хозяина. Зато – и не думают, и предать не способны. Куклы, иначе не назвать. Послушные и тупые. Спасшись из их мира, Шром доволен новым обществом, где его не просто слышат – его слушают.

Оба каната натянулись, галера пошла ровнее, гребцы зашумели, выражая радость. Ларна усмехнулся. Пожалуй, и это тоже в новинку для выра: его могут хвалить люди – и такая похвала приятна. Капитан уточнил курс, крикнул: скоро станет видна и сама бухта. Удобная, с юга довольно высокие скалы. Надо готовиться к постановке на якоря. И снова подумал: как нелепо это разделение двух народов. Вместе можно делать так много интересного! Но создан целый свод законов. Выстроена крепчайшая стена, она разделила сухопутных и водных – положением в обществе, достатком, правами, привычкой и поведением. А сверх того – предрассудками и накопленными счетами обид, мести… Как изменить такое? На одной галере запросто получилось: благодаря Шрому, существу необычному во всех отношениях. И теперь эта галера, вся её команда, определенно вне закона. Не так людям надлежит смотреть на своих хозяев! Мысли собравшихся здесь, случайно обретенный ими опыт – опаснее для миропорядка, чем все сказки про выродера Ларну, удачливого мстителя. Месть не создает ничего достойного, она лишь укрепляет стену вражды. Он, герой побережья – сделал более самих выров для разделения народов. Он хотел найти третью силу и не заметил, что уже служит ей злее и полезнее прочих…

– Найду и убью медленно, – сквозь зубы пообещал Ларна самому себе. – Будь этот колдун хоть трижды братом Шрома… или же моим собственным.

Галера замерла на стоянке, заякоренная точно и крепко. Два выра играючи справились с делом, непосильным, скорее всего, трем десяткам утомленных людей, тем более при нынешнем ветре, при растущем волнении.

Шром взобрался на палубу, в два удара клешней прорубил в верхней части борта щель, готовя основание для временных сходней. Прямиком на камни уложенных: можно пройти, не вымокнув с головой, – люди удивились и обрадовались. Заспешили по доске вниз, несмело цепляясь за клешни и лапы двух выров, работающих перилами.

– Все сильнее подозреваю, что у меня бред, – поморщился Ларна, последним покидая галеру. – Это наиболее понятное объяснение происходящего. Простое, естественное. Мне дали выпить отраву и я брежу, по-прежнему находясь в трюме… Когда очнусь, колодки будут на своем месте, и гиря – тоже.

– Упрямый ты, да, – развеселился Шром. – Идем, рядом гроты. Нижние вам не годны, но есть два верхних. Сухие, да.

Сухие в представлении выра – значит, не затопляемые до самого свода, – это Ларна понял верно. И виду гротов не удивился. Лужи, подобные озерам. Острые камни, сырость и зеленые бороды водорослей по стенам. Зато буря воет далеко и глухо, злясь на утрату добычи. И есть масло, прихваченное с галеры, и есть доски, годные для костра. Рыба тоже имеется, как и малая жаровня, принесенная с галеры.

Люди разбрелись, выискивая относительно сухие места. Только Малек о сырости не думал, увиваясь вокруг выров и наслаждаясь странным обществом. Он, вчерашний сирота, уже умудрился пристроиться в племянники к Шрому и Шрону и гордился многочисленностью новой родни и славными деяниями, только что вызнанными со слов «дядек»…

Ларна укрепил в щели наспех сделанный факел.

При свете изучать внешность старшего брата Шрома оказалось занимательно. Полгода назад он был куда как плох. Валялся на отмели, пойди пойми – живой ли. Растрескавшийся панцирь било о камни, мотало – и выр не мог даже закрепиться, тем облегчив свои мучения. Убивать столь ничтожное существо показалось недостойным. Разве выродер может испортить счет, закрыв первую дюжину – падалью?

– Это мой брат, – Шром гордо встопорщил ворс у рта. – Мой любимый старший брат Шрон, да. Раньше я только с ним мог поговорить вволю, а уж последние года три весь ссохся в молчании. Весь, да.

– Ох-хо, – прогудел Шрон, неторопливо двигаясь к Ларне через глубокую воду одной из луж. – Выродер. Настоящий здоровущий выродер. Спас моего Шрома. Вылечил, вот незадача. Как же, как же, – выр подобрался вплотную и ощупал ладонь Ларны тонкими короткими вспомогательными усами. – Знакомый выродер. Ожидаемый. Не стал убивать меня прошлый раз, не стал… Гордый. Глупый. Самонадеянный. Интересно жить возле людей, всегда они готовы удивить. Не обязательно порадовать, но удивить – да… А, пожалуй, и порадовать. И это тоже.

Выр удобно присел на лапах и вытянул глазные стебли, наблюдая суету Малька. Тот уже собрал возле стены довольно сухие пучки старых водорослей, разжился куском доски и готовил удобное место отдыха для своего капитана. Ларна поблагодарил, похвалил и сел, продолжая изучать выра. Старого: прежде не доводилось видеть столь потертый панцирь с множеством тонких выпуклых линий сращивания трещин, полученных в боях. Гладкость поверхности исчезла под неопрятными игольчатыми наростами, кое-где имелись истончения брони, столь значительные, что серо-розовое тело с темными нитями сосудов просматривалось сквозь них. Оба панцирных боевых уса изломаны. Лапы неравной длины: многие росли повторно, после утраты прежних. Тонкие короткие усы распушились густо, в них прижились водоросли, закрывая головогрудь подобием бороды – зеленоватой, пахнущей морем и совсем чуть-чуть гниением.

– Я больше не служу главному бассейну и не хочу мести, – твердо сказал Ларна. – Не зовите меня выродером, достойный ар.

– Ишь, не зовите, – Шрон насмешливо шевельнул бровными отростками. – Так я и не звал, но ты сам явился. Ох-хо, чего уж. Тоскливо тут одному. Хоть и важное у меня дело, а все равно – тоскливо. За брата неспокойно, я как окреп после бури, собрался плыть домой, дела проверять и Борга брать клешней за голый его нежный хвост. Но прежде завершения моих сборов вы сами явились, так-то. Брат сказал мне про твои мысли. Третья сила, большое зло… Эк оно просто получается! Нет виноватых, вот ведь что ты удумал. Выры не виноваты, люди тоже. Ох-хо, не годится дума о третьей силе, ничуть не годится. Я сто сорок лет живу, колдунов не видал. Нюхом их не чуял, слыхом не слыхивал о таких. Иное ищу. Брат говорил. Беду нашу изучаю, желтую смерть.

Выр мрачно скрипнул старыми, неплотно закрывающимися клешнями. Ларна с должным уважением покосился на их серповидные кромки. Покрупнее даже, чем у Шрома, хотя сам старик мельче младшего брата. Поуже телом, хвост имеет относительно короткий, с плохо развитыми боковыми плавательными гребнями. Зато головогрудь крупна, есть даже ощущение, что её раздуло. Словно выр весь немного искажен временем.

– Желтая смерть… – вдохновенно шепнул название новой тайны Малек, возникая рядом, и снова с бадейкой вкусного в руках. – А вот спинки рыбьи, жирненькие. И головы, как дядька Шром велел. Ужинать будете? Я прихватил с палубы таггу, пропадет ведь в шторм.

– Будем ужинать, мелюзга ты прыгучая, – в голосе старика прогудела нежность. – Садись тут, у меня хвост помягче братова, обомшелый. И слушай. Дело-то ясное, Шрому интересна наша беда, но ты глазками живо блестишь, вроде и тебе не скучно. Да… Ничего мы в ней не понимаем, в погибели рода. Я на отмели ушел, чтобы разобраться. Путь вниз хотел проторить, вот как. Мы же думали: она суть мертва сама и в воде растворена, все пять веков мертва и неизменна, от подводных кипунов плывет. Есть такие, вроде печей, что ли. Ядом плюют. Мы думали: кипуны заплевали море, а позже-то уймутся, тогда мы и нырнем.

Выр поник усами, придвинул ближе бадью с рыбьими головами. Шрон вкушал ужин неспешно, тщательно перетирая пищу старыми, сильно сточенными ротовыми пластинами. Молчал сосредоточенно и грустно. Малек сел на хвост, презирая запах старых водорослей. Погладил панцирь Шрона, взялся прослеживать пальцем крупные линии заросших трещин. Выр от такого заботливого сочувствия постепенно пришел в благодушное настроение. Ел всё быстрее, с аппетитом. Даже пару раз запил рыбу таггой. Сыто пошевелил усами. Сам придвинул бадью с водой и умылся: новое правило борьбы с запахами уже приживалось в семье, радуя Малька.

– Не мертва наша смерть, – тихо сказал Шрон. – Есть в ней гниль с кипунов. Но есть и иное, похуже. Паразиты. Как у людей, вот так. Я знаю. Нырнул глубоко, совсем глубоко. Мешок придумал, чтобы дышать из него годной водой. В желтую муть ушел саженей на сто… И вернулся. Живой. Шторм вскипел, а я уже не чуял его, да и себя не чуял. Жабры мне все как есть погрызли. Дышать я не мог, язвами покрылся. Панцирь вон – тоньше пергамента местами сделался. Вот тогда… Ох-хо, как раз тогда выродер меня и видел.

– Чем спасся? – жадно выдохнул Шром.

– Солнышка они не любят, – презрительно повел усами старик. – Солнышка и воздуха. Как шторм ушел, припекло меня на отмели. Тут и сгинула напасть. Язвы зарастали долго, отрава обычная – из кипунов – гнала по телу озноб, забирала силы. Но прочее все пропало. Вот так. Теперь я важное знаю. Беда наша с теплом моря связана и со светом. Ниже какой-то глубины не живут паразиты, я так надеюсь: холодно им там. И выше сорока саженей не поднимаются: солнце их губит.

– Ниже – ты уверен? – восхитился Шром.

– Рыбу проверял, – солидно уточнил старик. – Ей тоже едят жабры. Глубинной, которая через муть сюда лезет по осени. И скалозубам, я ловил их, эти-то часто ныряют в желтую муть, они живучие… Теперь знаю, почему косяки, выйдя из глубин, к самой поверхности жмутся: лечатся. Частью не спасаются, мрут, но частью выживают. Все я проверил, брат. Далековато вниз плыть, нет нам пока что туда входа, в родные глубины. Но есть небольшая надежда. Раз беда живая, можно её и умертвить. Вот так я думаю. – Старик сердито клацнул клешнями. – Только без надобности мои слова главному бассейну. Нет в кланде жажды глубин. Нет почтения к древности, золото ему – не хранилище знаний, а монета сухопутная.

– Пока что книги нужны нам, – прищурился Ларна. – Главный бассейн пусть булькает себе проточной водой. Начнем с вашего дома. Ладно уж, дополню счет до дюжины мягкохвостым гнильцом. Ваш братец Борг пробовал нанять меня, а позже самого пустил в заказ. Я отплачу ему схожей монетой.

– Хорошее дело, – заинтересовался старик. – Верное. Борг знает много, но мало скажет без должного для себя страха. Про книги знает: смекаю я, не он ли плавит листы? Галер у нас, у ар-Бахта, больно много развелось. И тайн, и жадности. Золото – оно сродни желтой смерти, тот еще паразит. К кому в жабры влезет, душу отравит, тех уже не отпустит, сожрет дочиста… и солнца не испугается. Верно ты придумал: спросим Борга. Шторм отшумит, и мы займемся очисткой родного бассейна.

– И пересчетом, – нехотя, едва слышно, добавил Шром. – Боюсь я увидеть гнезда с личинками. Как бы не подмокли они. – Выр дернул глазом на стебельке, переводя обзор с Ларны на Малька, дружно подавшихся вперед, слушать новое. – Умные, да… Тайну большую почуяли, главную. Скорее даже – беду… Из подмокших теплых гнезд, захваченных на воздухе гниением, не вылупляются неущербные. Пойду. Шторм красив, хочу поплавать, да. Заодно галеру проверю.

Выр развернулся, резво зашуршал по камням, плеснул водой луж – и скрылся в недрах тьмы гротов, ведущих к морю.

Глава вторая. Напутствие деда Сомры

Странно подумать, что время – мошкара. И в ушах оно не жужжало, и жалить до сей поры не пыталось. Десять лет… Пока Кимка не указал, и заметить было трудно. Кто ж себя замечает? Это других сразу видно. Особенно вне леса. Это там время жалило и нещадно гнало людей, как свою законную добычу. Исполнилось пятнадцать – изволь явиться на сборный двор к достойным брэми шаарам, наместникам кланда, повелителя всех выров и людей. Побеседуют, оценят и решат, вернешься ли домой. Закон прост и честен, так принято говорить. Выры берут себе лучшее. Правом одарить владык следует гордиться. Себя терять, родных, саму жизнь. И гордиться. Хотя бы напоказ. Чтобы близким не пришлось вовсе уж худо.

Но выры далеко, а шаар, их соглядатай – рядом. Человек. Всегда – человек. Гнилой, пуще всякого клешнятого готовый вцепиться, разрезать жизнь поперек, разорвать на обрубок разом сгинувшего прошлого – и отчаяние предрешенного грядущего.

Шаар хуже и гнилее выра, – так говорил князь. Да, прежде у людей была своя власть. Мне ли не знать! Сама князя видела. Вряд ли настоящего, горбатый он был и попрошайничал совсем уж тускло, неумно. А только за ложью его, шитой пустыми нитками, читалась канва прочная и настоящая. Я тогда про нитки и канву ничегошеньки не знала, но потом в ум оно вошло, вот и примерила на новую свою науку прежние воспоминания. Кимка тогда единожды мною был доволен. Я вышила самое странное, что можно удумать неумной девчонке. Пальцы князевы. Как помнила – так и вышила. Кривые, заскорузлые и дрожащие. До сих пор в памяти они, проклятущие. Хлеба просят, жизни хоть крошечку – и веры в свою ложь… Сам он верил, неумный старик с грязными больными руками и засыпанной мукой седины макушкой. Лица его в вышивке нет, не запало в душу, не оставило следа. Он в землю глядел. И устало, заранее зная и смех, и короткий свист камня, твердил свое. Мол, правили тут предки мои, испокон, от древней воли забытых богов… а мне бы хоть корочку во исполнение прежней клятвы ваших предков – моим. Словно и без него в мире мало хозяев.

Ох и больно мне досталось дома за ту корку! Страх родню раззадорил: а ну соседи, добряки скородеи, шепнут про милостыньку брэми шаару и людям его наемным? Мол: приняли над собой старую власть, про богов слушали и хлебом делились, повторяя шепотом имя Пряхи… Значит, богаты, строптивы, тайное в голове держат. Сковырни таких – да получи в полную власть еще один надел.

Тогда меня и отправили в Безвременный лес. Свои же, да прилюдно… Князю подала – так иди да живи по его закону. Даже мать не плакала. Я знаю. Я за неё плакала. Сперва по глупости детской, а позже и всерьез, но без слез. Выров я только на картинке видела. Люди и без них хорошо обходятся, сами клешнятые. Гребут под себя, гребут… Кимка – вот и вся моя семья. Он бы никому не отдал. И не отдаёт. Даже плакать с ним невозможно, нет вокруг него дурного. Не живет он людскими мыслями, которые по земле ядовитым туманом плывут, жадно к зелени тянутся, душат и губят. Он заяц, мой Кимка. Он – ветерок веселый. Любой туман обманет, от беды ускользнет и солнышко раздобудет – зелени в подмогу.

Десять лет я верила в Кимкино веселое всесилие… Росла, себя не зная. И не желая примечать вполне даже внятное. Я – человек, я тоже туманом ползу и от солнца правды прячусь. Кимка болеет, а мне словно глаза отвело! Покой свой берегу, вот ведь как. Себе не признаюсь, взгляд отвожу. Руки у него дрожат? Так ведь тени от облаков бегут. Заяц прыгает ниже обычного? Показалось. Карие глаза стали темны и тусклы… ночь их поменяла, она такая – капризница. Вороватая самую малость, то росу на ожерелье снимет с травы, то звездочки посрывает – на серьги…

Вот только прятаться от себя я больше не в силах. За кимкиной спиной отсиживаться и дела его в пустую забаву обращать. Болеет мой Кимка. Как слег с ночи, когда тетка туча ругалась с поздним солнышком, так и не сделался прежним. Глянуть на него боюсь. Такое чудится, хоть плачь. Но нельзя мне плакать, вот беда. От моих слез он пуще прежнего меняется.

Хорошо хоть, сегодня поднялся, погулял у дуба и черники покушал. Я сама набрала, угостила. Радовался, даже вроде улыбался по-старому, как давно не получалось у него: с хитринкой, на солнечный блик похожей… И в кулак не поймать, и на ладони аж щекотно от тепла. А после сник, ушел отдыхать. Заснул сразу, да так страшно – без звука, без вздоха. Словно воздух из него весь вышел. Мешком свалился, серой старой дерюжкой… Надолго. Я внутри почуяла: именно что надолго. И глубоко он в сон ушел, не до меня ему, такой он не знает меня, безвременье его тянет. Рвется он между мной и лесом. Видно, нельзя небыли с былью слишком уж коротко сходиться. Сказки – они на то и сказываются, чтобы радость дать. Цветами распускаются, в иной мир зовут – и исчезают, стоит шагнуть за обманкой. Сказкам полагается себя беречь. Только этот заяц меня бережет… было бы, за что.

Ну вот, слезы. Непутевая я. В той жизни не сладилось, не вышло по нужному. Переиначивать порядок вредно, порядок – он упруг и велик. Накатится и подомнет, ежели не уступить… Нет более в мире князей. Есть попрошайки безродные, неумные, достойные только камня и злого смеха. Как не усвоить столь простое? Вот ведь – не справилась, малодумная моя голова. Хоть бы отвернуться сообразила, всяко – годное решение. Люди так делают. Себя от бед берегут. Не моя беда – и не вкатится она в мои ворота, раз я на неё не гляжу. Мимо валит, к соседушке, хоть пироги ставь: чужая беда вроде праздника кое-кому. Ну как такое взяться вышивать? Невозможно. Но и иное не выходит…

Без кимкиной путеводной тропки до болот, как и положено в сказке, семь верст, и все лесом. Увалы высоки, корни у сосен крепки, как вырьи щупальца. Или что у них? Вот незадача: не ведаю… Аж занятно. Вырами младенцев пугают, а видеть их, на земле и в воде равно ловко живущих, за весь век порой и не доводится. Шаарами-то не пугают, их имена поют сладко и ласково. Им улыбаются и служат. Хотя вот у кого – щупальца…

Корни отомстили за сравнение с гнусью нездешней. Пребольно впились в пятку, толкнули вперед, носом в узловатый комель выворотня. Слез прибавилось. Кровинка из носа показалась. Знаю я, за что корни казнят. Кимкины они, родные. Они и рвут его, к лесу поворачивают, от меня отваживая. В себя вращивают. Только он – не дерево. Он тоже один пропадает, без пригляду. Сказка не может жить, если её некому выслушать.

Я уняла слезы, забила в нос жгутик ниточный, добытый из подола передника. И подробно рассказала корням, сколь они нехороши и огорчительны для Кимочки. Могли бы и сами уняться, когда ему так беспросветно худо. Рябина зашумела, поддерживая меня. И даже старая елка заскрипела на негодников.

Хорошую тропу мне не выделили. Так – насмешку над прошением учинили. Гнилую бестравную глину кинули под ноги. Прямохожую зато, в тяжелом обрамлении выворотней и глухих темных кустов с шипами наизготовку. Чтоб не передумала, а передумавши – не увернулась от дела. А ну и пусть! Мое дело – сторона, и понятно, какая: болотная. Туда что по траве чавкать, что по глине съезжать – одна морока.

Вечер плох тем, что убавляет свет. Но и хорош тоже, в ночи дедушку Сомру звать сподручнее. Я не пробовала, но так понятно из кимкиных оговорок. Он, проказник, с дедом явно был всегда в сложной хитроватой дружбе. Шкодливой – и оттого изворотливой: не угодил я тебе, старому – а все одно от поучений увернусь. Мне думается, дед его любит. Кимочку нельзя не любить, в нем тепло живет. Настоящее, нутряное. А если так, дед мне просто обязан высказать всю правду. Не допустит же он для леса такой непоправимой беды, которая уже творится моим попустительством… Кимка болеет. Совсем худо болеет, чего уж там.

Убеждать себя надобно постоянно, когда по глине едва ползешь. От шипов уворачиваешься. Страх ведь – он вроде ветки малой: не тронь – и не качнется. А разок задевши, уже не уймешь… Мой страх давно качается и шумит всей своей темной сухой листвой. Гонит кусачих муравьев по спине, дыхание сбивает, ноги делает слабыми. Дурная я. О чем думаю? Так ведь ясно, о чем – болотника боюсь… Кимка стращал им. С зайцем моим я никого не опасалась, ясное дело. Зато без него и тени куста пугаюсь, хоть самую малость. Отвычка у меня от беззащитности. Крепкая отвычка, десятилетняя. Только пора и от неё – отвыкать.

Вот оно, болото. Глина тропы прямехонько уперлась в него грязным указующим пальцем. Ноготь лужи обозначила – и далее ни-ни. Дед Сомра всяким там корягам-вывертням, изломанным своей ревностью к Кимочке, – не по зубам. Дед Сомра… Тот, о ком я слышала по сто раз на день. Всякое слышала, но обязательно хвалебное или уважительное. Странное дело, так хорошо знаю его по словам, а видеть не приходилось. Спит он, так Кимка твердил. Хотя шутошное ли дело: спать всё время? Ох ты, хуже: всё безвременье!

Прошлепав через лужу, холодную и склизкую, я вступила в дедовы владения.

Порядок у него сразу замечается взрослый и солидный. Елками моховой ковер прижат, сосны сторожат гривки возвышенностей. Опасные бочаги синим приметным цветком – купом – прорисованы. Узорно, пушисто и цветно. Ниток старых нет… А только и это болото не смогу вышить. Знать бы: почему? Глаз у меня наметан, небо шью без задержки и точно. Прочее же не осиливаю. Игла не лезет в щель нитей канвы, даже так иногда случается.

Ну, довольно отлынивать от дела. Всё, кончились отговорки, пора.

– Дедушка Сомра! – шепотом говорю. С опаской, хотя не ухватит меня болотник, что за детские глупости? Погромче надобно звать. Может, глуховат дедушка, да и спит он, пожалуй, крепко. – Дедушка!

Крика не получилось. То ли робость помешала, то ли уважение, но я лишь чуток голосу добавила. Всё равно низовое эхо его поймало, к самому мху прижало и погнало вдаль, аж видать, как шевелятся камышины, пропуская мой зов и вроде бы его подгоняя, поправляя, чтобы впустую не развеялось имя хозяина здешних мест…

– Ох-хо, – вздохнул голос у меня за спиной. Да так обстоятельно вздохнул, что вросла я в мох пуще страха своего. Словно нашелся обещанный Кимочкой болотник, схватил за обе пятки и держит. Да что болотник! Мох вполз до колен – он и путает, и упасть не дает… А дыхание дедово затылок щекочет жутью. – Ох-хо… Долгонько ты добиралась сюда, долгонько.

– Здравия вам, дедушка, – голос сел до шелеста.

– Оно неплохо, здравия-то… – вроде бы ободрил голос. Низкий, спокойный, страха не копится от него. Скорее уж наоборот, покой приходит. Немного сонный и основательный. – Неплохо бы. Спасибо, да… Вежливо молвила, хоть душа твоя в самый мох сползла, там и запуталась, вот ведь как… А ты сядь, я кочку подвинул. Сподручнее спрашивать сидя-то, уж наверняка так. Бруснички вона почерпни да угостись. Хороша у меня брусничка, отведай.

Обещанная кочка сама толкнула под слабые колени и поймала моховым мягким шаром сиденья. Брусника лежала в наполненной водой горсти каменной чаши – чернично-синей, цвета вечернего неба. Не попробовать было невозможно. Даже на вид сочна, рука сама тянется зачерпнуть бусы ягод из студеной воды, сладко-хрустальной. У Кимки, и то не водилось столь крупной ягоды. Ядреные, брызжущие соком, пахнут немыслимым среди безвременного лета инеем свежести.

– Спасибо, вкусна твоя ягода, деда, – похвалила я. – А только зачем со спины стоишь? Мало ли я тут чуд насмотрелась, привыкла. Кимочка вон…

– Я не стою, – задумался мой собеседник. – И не тут я… Везде. Мое болото, я часть его, так-то вот. Неверный вопрос, ненужный. Более не изводи себя по глупостям. С важным пришла, а вишь-ка: мелочи собираешь да перемалываешь.

– Прости уж, напугалась я, – нет смысла таить свой страх. – Вот и горожу пустое. Из-за Кимочки пришла. Плохо ему, и думается мне, в том моя вина великая. Ты уж вразуми, лекарство какое подскажи. Я в точности исполню, у меня кроме Кимки – никого.

– Лекарство! Ох-хо, поди ты, что удумала, – в голосе загудело удивление. – Нет нам лекарства. Ты сама лекарство, вот так уж вовсе верно сказать, пожалуй… Всякая работа, пусть и великие мастера её исполняли, требует подмоги и бережливости. Наша вот истрепалась изрядно. Да оно бы полбеды, мимо время течет, поток его не трогает нас, не приводит краски к тусклости, а замыслы – к забвению… Однако же и пользы от нас нет большому миру. Когда твой Кимка высказал мне это, крепко я со сна озлился. Не нашел в его словах правды, не приметил. Он смолчал, да втихую все по-своему учудил, тебя приволок и вздумал учить уму-разуму. Ох-хо, все были против! Только не слушал он нас, ничуть не слушал. Он такой, своим умом живет, и лес ему, хитрецу, не службу служит, а дружбу дарит. Разницу понимаешь ли?

– Еще как! Весь нос у меня этой коряжьей дружбой исцарапан, и коленки сбиты… Точно уж, не в службу старались! Но и я Кимке не чужая. Я тоже старалась: он учил нитки выбирать да шить ими. Только я неумеха, дедушка. Криворукая я. Уж видно, никакого не будет с меня толку.

Сказала – и замерла. Кончился воздух. Трудно приговаривать себя в бестолковки так вот, полным голосом. Стыдно и больно. Я неумеха, а весь стыд моего бесполезного бытия на Кимочку ложится. Его давит и правду его выстраданную против дедовой рассудительной – делает малой и слабой…

– Не в тебе дело, девонька, – голос прошелестел огорчением. – Нет, не в тебе. Ты шить умеешь, все постигла и даже больше, чем можно было ждать. В Кимке дело. Он ведь как хотел? Без оплаты работу совершить. Ты не вскидывайся, ешь бруснику-то, налегай. Оно полезно, когда разговор непростой, заедать огорчение. Кимка хотел сам оплатить твое шитье. Оно ведь, как уж заметила, не простое. В нем много собрано, в одну нитку скручено… Само собой, умение, но это у тебя есть. Только мало канву видеть да уметь иглу держать. Надо душу вложить в дело. Думаешь, нитки – они из пряжи создаются? В общем, правда… Только пряжа та – она из души надергивается. Без жалости к себе и без страха перед болью. Одну ты вышивку в жизни и создала. Тому старику до конца его дней хлеб в руку вложила. Хорошая работа, верная. Не перстень княжий безумцу вышила и не оружие для мести насмешникам… Всё точно, ни убавить – ни прибавить. Взрослая работа, цельная и сильная. Вот так.

– Так и те нитки Кимочка принес, – не поняла я.

– Дались тебе нитки, – расстроился голос. – Ты их выбирала – рассматривала? Сами в руку прыгали. Твои они, из твоей боли свиты. Потому вес в них есть, сила им дана полная. Нет гнили, нет и пустоты. Поняла ли?

– Почему же я не могу…

– Потому он тянет нитки из своей души, оберегая твою от забот, – голос загудел огорчением. – Любит тебя, семьёй числит, будто у чуди сказочной имеются семьи. И эту привязанность готов оплатить по любой цене. Даже самой полной. Чего непонятно, и не знаю уж…

Мне стало страшно, бусины ягод треснули в зажатом кулачке и потекли к запястью бурой болотной кровью. Кимкины нитки, черникой да земляникой пахнущие, мягкие, легкие. Я их так споро тратила! Я бестолково расходовала их и полагала пустыми, а Кимочка себя изводил. Как есть изводил, до самой последней крайности. Наверное, полагал: рано или поздно я все пойму. Так уже почитай – поздно…

– Но я вышила руку князеву, и мне не стало дурно, ничуть. Наоборот, из снов этот страшный человек ушел, покой более не нарушает… Зачем меня оберегать?

– Затем, что настоящие взрослые вышивки в большом мире делаются, – голос деда сошел на шепот. – Только там. И там от нас, чуд, не будет тебе ни помощи, ни защиты. Плохо в мире, вовсе худо – болеет мир. Те, кто изъял этот лес из времени, большое дело сделали. Может, однажды и скажу, какое… а скорее и сама ты до всего добредешь, без подсказок стариковских. Великое дело создали, да. Его успели довершить, а прочее не поддалось им, сил недостало. Мы – старый замысел, плотина от прежних бед. Нового, годного для исправления новых напастей, нет. Кимка твой как хлебушек в той руке увидал, возликовал. Отсюда мол, можно мир исправить. Ан – не вышло. Пока болью своей беду не взвесишь, сильную нитку и не скрутишь.

– То есть мне пора…

– Да. Страшно так говорить, но иного нет, не обессудь. Не ведомо мне, есть ли для мира надежда. И есть ли для тебя защита. Сгинешь – себе не прощу. Но, удержав тут, тоже буду виновен, пуще всех виновен, ох-хо. – Голос деда надолго смолк. – Одно могу тебе дать. Безвременный он, наш лес: пожелав выйти, ты выйдешь на свою опушку, по той же тени. Это – куда, и место я не изменю. Но иное важное я выправлю – когда выйти. Пока же поспешай, Кимочку своего лечи. Должна сладить. Три денька тебе на вразумление, на сборы. Ох-хо… Мне тоже надо подумать. Выбрать тебе время. Десять лет – это твой счет, он к тебе одной и прилип. А я его настрою так, чтобы хоть малая имелась надежда на подмогу. Чтобы там, вне леса, не мертвый сезон стоял, когда ты выйдешь. Оно ведь как? Нет движения в обстоятельствах – и хоть все руки исколи иглой, но вышивка не родится, негде ей врасти в канву, нет и малой щели. А коли найти яркий год… Удачи тебе, девонька. И помни: лес тебя однажды принял. Будет надобность, и снова впустит.

– Надобность?

– Вопросы – они такие, – усмехнулся голос деда. – Они растут, как отвалы водорослей на берегу. Пройдет шторм, и вот тебе новая груда непонятного. Как накопится непосильно обломков догадок и шелухи домыслов, так и приходи. Ни в чем не ограничу. Все глупости сказочные отменю про три вопроса, да с испытаниями… Ты только шторм переживи и себя сбереги. Чтоб и выжить, и душой не высохнуть.

– Чудно звучит твоя болотная сказка.

– Так все мы тут – чуды да небыли, – голос растаял, сошел в слабое эхо.

– Спасибо, что правду сказал.

Поклонилась я болоту, зачерпнула напоследок полную горсть брусники и пошла к ближнему лесу. Кимкины ревнивцы чуток одумались: не иначе, дед их пристрожил. Тропу мне выделили золотистую, из мягкого речного песка. Марником обсадили по кромочке, парадно – прямо извинение за прежний свой поступок. Я вслух им сказала: извиняю, с чего бы мне сердиться? Кимочка такой, его нельзя не ценить. Попросила приглядывать, он ведь скучать станет… Марник нагнулся под ветром, подтверждая готовность беречь. И побежала дорожка бодро да резво. Крупные увалы все как есть попрятались, бока жирные чуток подобрали. Большой дуб выказал себя недалече – словно так и полагается. К деду Сомре я ползла по глине полночи, а назад добежала одним духом.

Кимка мой лежал на прежнем месте. Маленький, как игрушка, зайчонок из дерюги, заплата на заплате, нитки цветные да солома под ними, кто-то таким может его увидеть, наверное… Вот только мне Кимочка и живой, и родня, и вполне себе человек. Просто получше прочих, которые белкой обернуться не могут, олениху подоить не сподобятся, да и сказку не выплетут из узорных слов…

Взяла я иголку, провела рукой над канвой, выравнивая её… И стало мне неловко. Не могу его вышивать. Не могу – и все! Мне-то он человек, иголкой уколоть страшно. Да ладно бы только это. В лесу Безвременном все непросто. Куда колоть и как? Нет моего Кимочки на канве, и места ему нет, и цвета, и формы. Безвременье – оно свою метку в мире иначе кладет, надо полагать. Уж не чета мне мастерицы создали сказочное полотно. Весь лес здешний – именно полотно, полное чужой выработки и чужого замысла. И Кимка мой в нем. Вплетен, соединен и неотделим. Не зря коряги так воюют!

Я закрыла глаза. На ощупь не так страшно. На ощупь я не вижу его. Можно подойти, сесть и делать то, что с людьми не делают. Подновлять… Нитка нужная, как дедушка и обещал, сама прыгнула в руку. Смешная нитка, крученая, и даже сквозь веки знаю: вся она разноцветная. Тут черничная, а чуток подалее – земляникой отдает. Прыгает, норов кажет, петли заячьи кладет под иглу. Путается, норов выказывает. Я все руки исколола, пока нитку одолела и к делу пристроила. Убрала иглу с коротким хвостиком без полного цвета, заткнула в шов передника. И осторожно открыла глаза.

Кимочка мой спал сладко и мирно. Здоровый на вид, такой весь – праздничный. Румяненький, со щечками – лесными яблочками. А то осунулся, сделался ну чисто опенок по осени, вся кромка на его шляпке обтрепалась, да и сама шапка сделалась ненова, потерта и буровата…

Очнулся мой Кимочка после полудня. Солнышку улыбнулся, а потом на руку свою глянул – и поник.

– К деду ходила, негодница?

– Кимочка, ты не серчай…

– Да чего там, поздно. Пойду, орехов в запас тебе наберу. – Сказал так серьезно, что и слова в ответ не возразишь. Он, оказывается, бывает вполне даже обстоятельным. – Эх, дед Сомра… я тебя перехитрил, своего добиваясь. Но ты выждал, мои мысли к своей пользе повернул. Разные мы… так и надо, наверное.

– Кимочка, ты про меня – что разные?

– Про деда, – тихо отозвался он. – Другая у него сказка. Взрослая. И не сказка вовсе, легенда, наверное. С особым смыслом. Тебе до той легенды чтоб добрести, еще сколько сапог надобно стоптать. Не хочу так! Почему у людей обязательно всё через тяготы да испытания, да что за напасть такая?

Он безнадежно махнул рукой и побрел к двери. Отвернулся резко, но я-то его знаю. Теперь даже лучше прежнего, пожалуй. Оказывается, он умеет плакать. И от моей штопки душа у него не перестала болеть. Как и у меня. Всемогущий мой заяц, способный лишь собрать в дорогу орехи… Там, вне леса, его ведь совсем нет, пожалуй. И силы его нет. Только память о нём сохранится. Спасибо, дозволил мне дедушка вернуться однажды с новыми вопросами. Уже немало. Навсегда с Кимочкой прощаться – надвое душу рвать…

– Неслушница! – это он шумит от порога, не возвращаясь в дом. Указания раздает, пробует всё по-прежнему оставить, хоть ненадолго.

– Да, Кимочка.

– Три дня он тебе дал, это уж обязательно… Вот сядь да шей. Исхитрись мне приятеля удумать.

Я удивилась так, что ноги сами вынесли к порогу: выяснять продолжение. Как это – приятеля? Как это – удумать? Кимка щурился весело, по-старому, с задорной хитринкой, на солнечный лучик похожей. Мол, всё одно деда обману и на свой лад его умысел выверну…

– Дети сказы слушают, а как подрастут – сами выплетать пробуют, – охотно пояснил Кимочка. – Вышей на память сказ. Про меня не сладишь, я тут исконный житель, мой случай особый. Ты по-иному назови. Фимочкой или может – Тимкой… И смотри: проверю, не жалела ли себя, мысли в канву ввязывая. Пожалеешь – коряги мои, и те не послушаются его. Тетка туча изведёт, она ведь, непутевая, что ни вечер, в дуб высверком целит, маковку ему хочет засушить. Щекотно ей над дубом ползти, так и шумит, так и жалуется.

Я улыбнулась с облегчением. Вот теперь он точно – мой Кимка. Веселый, и заботы не про него созданы, и беды не ему грозят. Сиганул с места длинным скоком. Когда шубку серую накинул, и не понять, а только по траве уже пятки заячьи замелькали.

– Фимочку сошью, – пообещала я вслед. – И жалеть себя я не обучена, ты такому никогда не наставлял. Тоже, высказал нелепицу, насмешник.

Как этого самого Фиму неведомого шить, мне и подумать страшно. Только против Кимкиного слова я – немая, послушная. Сказал – значит, надобно исполнять. Не пояснил прочего – значит, сама думай, голова не только для того имеется, чтобы косу привесить было сподручнее.

Я добыла иголку из шва передника. Чудная иголка в моём вышивании. Пока не надобна, рыжим штрихом прячется, нет в ней ни твердости, ни колкости. А тронь с замыслом – и сама явится. Золотая, острая, до дела охочая. За пустоглядство пальцы колет, а ещё солнышку бликом подмигивает.

Канва под руку легла удобно: небольшая, на шейный платок только и годная. Или малое полотенце. Небо я вышивать не стала. Всегда, неумеха, с простого начинала, от главного увиливая. Небо – оно сплошной покой, а разве в хорошей сказке покой водится? Там всякое иное, кроме него… Только и это шить в первую очередь не след. Что же мне выбрать, с чего начать большое дело? За что мне зайца нового изловить, чтоб не убежал до срока, не увернулся от своей сказки? Я хихикнула – и начала с пятки. Вот он, попался. Мелькнёт пятка – а прочее само додумается, пожалуй.

– Жил был, – важно сообщила я пустой канве, – в Безвременном лесу Фимочка. Чудо новое, доселе небывалое. Тетки тучи он не боялся, с дядькой ветром наперегонки бегал. И никого он не уважал так, как братца старшего, Кимочку. Учился у него всем премудростям леса, чтоб не попусту скакать, но и дело крепко знать… А дело его важное, коренное. Мир в лесу хранить, вот так.

Я вздохнула, осторожно улыбнулась. Прав дед Сомра. Из своей души нитки драть изрядно больно. И дело хорошее, и нет в нем темной памяти, как с князем безумным было, – а слезами исхожу, над шитьем сидючи. Носом хлюпаю, всю канву замочила. Руки дрожат, иголка стала колючей и за каждую ошибку наказать норовит. Непросто свою к Кимке доброту вплетать в узор. Приходится отдавать и прощаться, да так, что душу надвое, лучшую половину – всю как есть тут оставлять, допустив для неё новую жизнь чуда лесного.

Вполсилы разве кого оживишь, будь он даже вовсе простой заяц? Вполсилы только изуродовать можно, оболгать да ленью зарастить… Но мой Фимка не таков совьётся. Без узелков да без изнанки лохматой, выказывающей нерадивость швеи. Он будет настоящий, чтобы с самим дедом Сомрой спорил, чтобы расти мог и своим умом жить! Жаль, времени дадено мало, три дня. Но я уж постараюсь. И Кимочке память, и мне надежда. Хоть так – а буду с его лесом родная, значит – вернусь… И себя в большом мире не потеряю. Фимка – моя тропка к себе, к лучшему и памятному в душе, к очень важному.

Глава третья. Замок выров ар-Бахта, хозяев всей Ласмы

– Как вы управляетесь всю жизнь – с одной парой рук? – очередной раз удивился старый Шрон, ловко лязгая клешнями. – Ох-хо, я после шторма пообломал лапы, вот уж познал тяжесть людского удела. Нет, негоже ваше небо распорядилось. Наши-то глубины куда добрее к своим детям. Сколь дали, сколь в запас ещё добавили…

– Воистину мудры глубины, дядька Шрон, – поддакнул Малек, бережно поливая панцирь из бадьи. – Не печёт? А то солнышко злое сегодня, может, я заслон натяну?

– Не печёт, – голос старика прозвучал гулко, ласково. – Если нас ядом таннской соли не травить, мы на берегу до десяти дней не сохнем. А при должной подготовке, да если вода на протирание есть, да еще и масло особое – так полный ваш месяц выдюживаем. Думаешь, иначе могли бы мы одолеть дорогу к дурацкой этой власти, гнилью наши же умы напитавшей? Вот то-то, теперь понимаешь. Перестарались глубины, вымеряя нам запас крепости. Обманула нас наша сила, к полной слабости вывела кривой тропкой береговой… Я знаю: уже третий век все наши кланды ущербны. Это угодно сильным замкам аров, да и не только в их интересах дело, если глубже глянуть. Мягкохвостые крепче за власть цепляются, хитростью берут. Им власть дороже глубин. Привычка к ней возникает великая… Гнильцы, как есть гнильцы!

Клешни сердито щелкнули. Старый выр удобно устроился на палубе – просторно, лежа на брюхе и изогнувшись. Тремя парами рук он чистил рыбу, а отведенными к спине клешнями резал тонкий узор на бревне, приглядывая за всеми работами пятью своими глазами: глубоко сидящими нижними, вынесенными на стеблях главными и наиважнейшим в бою для лишенного шеи выров – спинным… Малёк восторженно наблюдал многоделие старика. Помогал по мере надобности. То воды приносил – полить панцирь и вымыть руки. То отгребал негодную рыбу и отходы очистки. То держал и поворачивал бревно.

– Краску надежно смешал, в цвете ошибки нет? – очередной раз уточнил Шрон.

– Дядька, я ужо не дурнее прочих, – обиделся Малек. – Вон, сам гляди: доску вымазал для пробы.

– Вот оно как… – Глаз на длинном стебле качнулся, изучая образец. – Недурно. Прямо тебе скажу: даже и вовсе хорошо, а чего врать-то, коль дело сладилось. Только ты не серчай, погодя я еще спрошу. Занятие мое наиважнейшее, оно беспокойства требует и усердия. Шутка ли: знак рода вырезаю, на корме буду водружать. Краски герба ар-Бахта от глубин не меняли цвета. Три тона в узоре. Три, так у всякого выра, в любом роду. Запомнил?

– Не дурнее прочих, – отмахнулся Малек, придирчиво рассматривая плошку с растертыми и смешанными с маслом красителями. – Наш герб всех иных краше. Наш герб включает наилучшие цвета. Чернь донную, обозначающую основательность. По низу она идет, ромбами вверх пробивается, крепит на себе узор. Затем золото красное, наилучшее: оно суть знание и даже мудрость, глубинами не всякому выру дарованная. Золото вверху лучится, тонкими штрихами наносимое с должным почтением к славе рода ар-Бахта. Третий же тон у нас просто безупречный, он бурый с серостью и прозеленью, неоднородный, словно течение в нем играет. Являет он собою кровь выра, коя есть основа чести его и боевой доблести.

Сказано было нараспев, значительно и серьезно. Гребцы на веслах – и те вняли без насмешки. Пожилой рыбак улыбнулся в усы и похвалил едва слышно, отвлеченный разговором от готовки обеда. Мол – растёт Малёк, старшим не перечит и гонору дурного не выказывает. Шрон и вовсе: прекратил чистить рыбу, сплел множественные пальцы с восторженным шелестом. Умилился.

– Ох-хо, не всякий век в бассейне столь умное дитя вылупляется. Не родной, рук всего две, а приходится допускать наличие родства. Иначе оно не по чести… Не Борга же мне числить братом, никак не его. – Старик сердито шевельнул бровными отростками. – Гнилец! Кланду Аффару ущербному, небось, первый хвостотёр-полировщик. Знаю я их мысли, скудный косяк, весь как есть больной. Кланд властью насыщается, забыв исконный завет: право и честь боя за место вожака похода! Ох-хо, велик счёт бед, велик… Зачем тантовых кукол создали? Чтобы мы людей ненавидели! Чтобы отвратить от людей душу всякого молодого выра, покуда она мягка, покуда собственным панцирем убеждений не обросла.

– И чтоб люди вас не понимали ничуть, и тоже ответно ненавидели, – пискнул Малек.

– Верно гребешь, нужную волну избрал, – дрогнул глазами выр. – Стена ненависти имеет две стороны, и обе – ядом лжи гуще густого вымазаны, вонью отчуждения замараны. Только не ясно: с чего началось непотребство? Вот то-то мне и не ясно, ничуть не ясно. Затеяли поход на сушу ещё настоящие кланды, глубинники, наилучшие бойцы моего народа. А закон гнуснейший удумали и вовсе – сказать такое страшно – подлинные ары… Достойные мудрецы, постарше меня и поумнее. Им золото не застило ума, а только наплели они хуже гнильцов.

– Так война была большая, уважаемый ар, – осторожно предположил старый моряк. Принюхался к запаху варева в котле. – Война без розни да разделения – как уха без соли да рыбы. Наши старики говорят шепотом: полвека люди от вас отбиться надеялись. Может, и дольше того.

Выр закончил чистить рыбу и дал Мальку знак к началу уборки палубы. Повернулся к говорливому моряку, поплотнее подобрал хвост. Задумался, шелестя пальцами по вытертому, прозрачному панцирю, пострадавшему от паразитов.

– Дело говоришь, дело. Читал я наши книги о той войне. Север долго стоял. Мы ведь в большие холода – не бойцы, скорость теряем, ко сну клонимся. В зиму выры и удумали первых тантовых кукол изготовить. Их из пленных делали, из мирных жителей тоже… и гнали на бойню. Тяжко читать, сколь полегло и людей, и выров. Не пойму, за что бились, что делили? Мир велик, не тесно в нем и нам, и вам. На кой выру власть над севером? Ох-хо, тайны старые крепко схоронены. А только без них трудно разобраться в нынешней нашей жизни. В третью силу я не верю. В ту, что Ларна во всяком разговоре, в любой день до восхода еще умудряется врагом обозначить и к казни приговорить. Но есть в прошлом то, что развело нас по разные стороны стены. Забытое и опасное. Мыслю я, кроме страха ничто не возводит столь мрачных стен, именуемых законами. Мы, выры, силу имеем и глубинами награждены щедро. Вот только и у вас нашлось могучее оружие, окончательно опасное. Его искореняя, кланды вели войну до полной победы и неоспоримой власти. Потом прикрыли страх забвением. И сами сделались гнилы…

Выр отвернулся от гребцов и занялся изучением бревна, украшенного сложной резьбой, представляющей полный герб рода ар-Бахта. Такой знак несет всякая галера, капитан которой – знатный выр. Без знака на корме нельзя ходом миновать узкие прибрежные каналы и войти в закрытую бухту родового замка. Между тем, Шрон, посовещавшись с братом и Ларной, намеревался поступить именно так: уверенно войти в широкое устье реки. Назваться страже. Он – старший в роду и следует домой, развернув ради важного дела первую же попавшуюся в море галеру из числа своих, ходящих под знаком рода. Идея казалась безупречной. Спорить с решением выра не осмелился бы ни один капитан из людей.

Всякий человек выходит в море, купив или построив галеру. Числит себя её хозяином. Но от берега может оттолкнуться и омочить весла в море, лишь принеся клятву верности знатному роду выров. Получив от хранителя бассейна пергамент с перечислением допустимых грузов, портов захода и путей следования. Приложив к сургучу запястье, ожогом обозначив согласие отдавать две десятины с дохода на нужды бассейна и сверх того – исполнять волю любого выра из рода хозяев…

– Дядька Шрон, – в голосе Малька образовалась ласковость, перенятая у Ларны, умеющего убеждать самых упрямых. – Я соберу тебе печёночки, и даже на солнце выдержу, чтоб она припахивала… ну, как для вас вкуснее.

– Чего хочешь-то, сразу говори, – серый стариковский ворс возле рта пошел лукавой волной.

– Краску самолично положить на герб.

– Хоть на волос ошибешься, рыбам скормлю, – строго предупредил выр.

Зыркнул глазами: верит ли хоть кто в его зверские намерения?

На веслах усердно гребли, склонив головы или отвернувшись к борту. Прятали усмешки… В злобность старого выра никто не верил. Другое дело – Шром. Его опасались, сознавая непростой нрав прирожденного бойца. Еще уловили жутковатую особенность: порой младший из братьев словно с ума сходит. Едва сдерживается, на пустом месте затевает ссоры и резко ныряет за борт – в полную силу поплавать, согнать жар внезапной злобы… Возвращается хмурый и даже виноватый. Отмалчивается, без аппетита ест. Просит Малька сесть рядом и с ним общается, с ним одним.

Вот и теперь, на десятый день плаванья, начатого через неделю после шторма, Шром пребывает вне галеры. С ночи буркнул: надо счистить ракушечник и иные наслоения с днища. Нырнул и более не показывался над водой. Только слышно, как скребут его клешни по днищу. Споро, зло и непрерывно. Усталости ищут в работе. От чего за той усталостью прячется боевой выр – о том и спросить невозможно. Даже Мальку не ответит…

Ларна выбрался из трюма, где сладко дремал с утра. Оглядел свою команду, жестом снял пожилого моряка с лавки и сам сел грести. Малёк немедленно подбежал, сунулся осмотреть спину капитана. Швы на самой крупной и глубокой ране свежие, дважды подновлять приходилось: а ну опять разойдутся от работы?

– Нет, я живучий, на мне зарастает, как на выре, – рассмеялся капитан. – Глянь, корка подсохла, так я ощущаю. Шром не выныривал?

– Нет, – жалобно вздохнул Малёк.

– Так не сиди с кислым видом. – Хитро прищурился капитан. – Ныряй сам. Он так яростно скребет, что я переживаю за доски. Уговори упрямца сменить занятие.

– Рыбу девать некуда, – со вздохом перечислил Малек. – Рулевое весло выправлено по всей лопасти, киль проверен, ракушечник мы вместе изучали. Чем ещё занять?

– Учись нырять, – посоветовал капитан. – Этого он не упустит. Или спроси про тактику боя. Или уточни, как надо идти в хранилище книг. Тебя учить каверзы затевать – только портить. Давай живо за борт, пока он доски насквозь не проскоблил. Как похмельный, ей-ей! Никогда такого поведения у выров не наблюдал.

– Возраст у него переломный, самый что ни есть тягостный для живущего вне глубин, – прогудел старик Шрон. – Дело говорит капитан. Ныряй, Малёк. И напомни ему: до устья реки уже совсем ничего осталось идти. Прятаться пора. Там наверняка дозор из низших родов, ну и два-три прихвостня Борговых в норах у дна. Негоже показывать им Шрома. Хотя как мы в малюсенький трюм запихнем и его, и этого выродера… ох-хо, я и думать о том не желаю.

Шром, о котором так много говорили на палубе, явился сам, в сиянии радуги обильных брызг. Вырвался по своему обыкновению из воды высоко, шумно. В точном и красивом прыжке рухнул на палубу, спружинил. Повел одним усом, обозначая далеко не худшее настроение. Гордо дернул вторым, отросшим за время путешествия на ничтожную длину двух ногтей Малька.

– Закончил я чистку, да. Всю как есть закончил. Старая галера, пора её подновлять. Вот это я твердо усвоил. Доски слабые, да. Малек, ты по дядьке скучал?

– Еще как!

– Плавать уже нельзя нам, досадно, но так. Давай красить герб. Быстро-быстро, да. Потом пойду прятаться, как последний мягкохвостый трус. Ну, не беда. Потерплю. Клешни я наточил славно. Родной замок с боем брать – дело для выра новое, интересное. Мне оно по душе, да. Кисти приготовил? Вот молодец. Я буду кромку вести, а ты нутро узора заполняй. Готов?

– Не дурнее…

– Не дурнее, это уж точно. Да. – Нежность в голосе Шрома прямо-таки булькала. – Такой удачный Малёк… даром, что без панциря, зато гибок умом и ловок телом.

Похваливая названого племянника, Шром принес бревно, установил. Верным образом расположил плошки с краской. Основу для черни он сам добыл, со дна поднял. На золото истер монету, смешав со стружкой металла рыбий клей. А вот бурую сложную краску собирал по своему разумению Малек, и её готовой Шром видел впервые. Похвалил. Быстро нанёс контуры на герб и стал наблюдать, как мальчик сопит, открыв рот, то и дело прикусывая язык от усердия. Заполняет цветом узор. Словно это и правда – его семья и его герб…

Берег тянулся по правому борту рябью штрихов у самого горизонта. Постепенно отдельные пятна и точки сливались в островки зелени, дымку прорывали клыки скал. Берег приближался, устье реки обещало открыться во всей красе ещё до сумерек. Назначенный по общему согласию поваром старый рыбак снял с огня котел с варевом, засуетился, устраивая обед. Ели по очереди, как это обозначил капитан – «отдыхали, высушивая за один присест по две пары весел».

Завершив обед, повар занялся переработкой новой кучи рыбы, выпотрошенной и подготовленной старым Шроном. Выры, хоть на засолку и смотрели косо, но в дела и привычки людей не вмешивались. Не до того: оба напрягали зрение, стараясь рассмотреть стены родового замка. Как все крепости выров, он высился на сплошном камне острова у слияния пресных и соленых вод. Огражден был сложным течением, острыми камнями, прочными скалами с подводными зарешеченными гротами тайных ходов. А ещё цепями, перегораживающими судоходные коридоры, ведущие к внутреннему малому порту. Имелись и стены с бойницами, и неусыпная охрана из числа людей, отведавших яда тантовой иглы, Дополняли и возглавляли дозор выры-стражи.

Шром повел хвостом и нехотя отвернулся от берега. Молча ушел в трюм, долго возился, устраиваясь у стены и стараясь оставить место для Ларны. На корме уже закрепили знак, Шрон занял подобающее место – хвостом по ходу корабля, в угрожающей позе, соответствующей уровню недоверия выров к людям. Пожилой моряк переоделся в запасной наряд прежнего капитана, найденный в трюме. Привесил к поясу длинный нож и верительный вырий пергамент в золотом чехле. Тоскливо глянул на Шрона.

– А ну как не будет у них доверия ко мне?

– Молчи поболее, прочее я устрою, – успокоил старый выр. – Пусть-ка попробуют не поверить мне, мелюзга безродная… А вот и они. Ну, помоги нам глубинный свет.

– Я думал, там темно, – едва слышно прошипел неугомонный Малек, обнимая свой барабан и выстукивая должный ритм.

– Там для нас ничуть не темно, – так же тихо отозвался Шрон. – Там наш настоящий дом…

Скоро вся команда отследила на воде две тени движения, отмечаемые белой пеной при касании панциря с поверхностью. Выры охранения замка двигались слаженно, уступом: один впереди, второй на полкорпуса отставая, правее.

Передовой неловко полез на борт, пользуясь заранее приготовленной веревкой с узлами. После великолепия Шрома смотреть на этого его соплеменника было ничуть не интересно. В сравнении проигрывает неизмеримо: мелок, слаб панцирем и медлителен. Весь рост в длину – сажень и полтора локтя. Клешни не длиннее ножа капитана. Зато презрения к людишкам заготовлено с избытком. Сразу же выр занял подобающую позу, изо всех сил вытягиваясь вверх и добавляя себе роста. После нормального движения братьев ар-Бахта по палубе это ненадежное балансирование на хвосте выглядело нелепо. Гребец на задней лавке зашелся судорожным кашлем. Соседи от души врезали по его спине, призывая к порядку. Не до смеха. Всё висит на волоске. Жизнь решается… или смерть.

Оставшийся в воде выр проплыл вокруг галеры и зашипел на своем языке, чуждом людям. Очевидно, герб впечатлил его.

– Достойный Шрон ар-Бахта, какая честь, – мокропанцирный гость припал к доскам палубы и поник усами. – Но… но вы не сообщили о своем визите.

Шрон мгновенно подался вперед движением опытного бойца – и хлестнул клешнями по головогруди прибывшего, отмечая её двумя длинными трещинами.

– Я? Не сообщил? Тебе, гниль береговая? – голос загудел на низких тонах и булькнул возмущением. – Не сообщил о намерении попасть домой? Может быть, на корме нет герба?

– Не извольте гневаться, достойный ар, – страж замка уже лежал на палубе, пластаясь и пряча усы под брюхом. Из свежих трещин тонкой струйкой пузырилась бурая кровь, пятная палубу. – Но таков приказ вашего славного брата, я обязан, это строгий приказ.

– Вон с палубы моего корабля, – приказал Шрон. – Ты должен знать, я никому в этих водах не обязан… И ты пока что жив только по причине моего уважения к брату твоему, ару Дарге. Не вынуждай забыть прошлое и лишить тебя клешней за поведение, граничащее с мятежом против моего рода.

– Но приказ ара Борга требует осмотра галеры, – если бы выр мог плакать, как человек, он бы рыдал в голос. От жгущей бока боли и еще более – от страха, поедающего нутро. – Умоляю…

– Я могу и усы обрезать, – тихо предупредил Шрон. – Или вырвать. Лежать! Ты не ушёл, когда я тебя отпускал. Теперь поздно. Теперь сказано новое невежливое слово, и я еще не принял решения по второму оскорблению. Ты самовольно вполз на палубу – это было первое. Оно ничто в сравнении с желанием обыскать мой корабль в родных водах моего рода. Изложи приказ Борга в точности.

– Славный ар и хранитель Борг ар-Бахта велели вчера по утру никого не пропускать к замку, кроме курьеров главного бассейна. Еще велели ждать галеру о десяти парах весел, с парусом синего узора, точно подобную вашей. Её досмотреть. Если есть на борту… – Выр запнулся и, кажется, попытался впитаться в палубу, хотя такое невозможно. – Я не могу это сказать. Простите.

Тяжелые клешни Шрона лязгнули по доскам и плотно сомкнулись на основаниях усов стража. Второй дозорный, беспокойно мелькающий в волне у самого борта, увидел это и, втянув от ужаса глаза, нырнул. Тишина повисла тягучая и душная. Выр на палубе клокотал слабыми недоразвитыми легкими. Сипел, присвистывал и не шевелился. Люди сидели изваяниями, исправно нагнув головы в подобающих поклонах.

– Ты и ты, иглометы на левый борт, – спокойным тоном велел Шрон. – Второго, как только вынырнет, убрать, если не будет ответа. Этого я казню сам. Мне не отвечают! Мне! Дома! В моих водах! Мои слуги!

Гнев старика был безупречен в исполнении и – страшен. Люди безропотно достали иглометы и встали у борта, ощущая себя законной собственностью выра из рода ар-Бахта: тон не позволял сомневаться в праве последнего владеть и жизнью, и смертью.

– Ваш брат сказал, что род ар-Бахта предали, – просипел страж, запинаясь. – Что достойного ара Шрома убил выродер. Но славный хранитель выкупил его хвост, дабы исполнить погребальные церемонии и обрести право на взращивание новой личинки.

– Так просто говорить правду, малыш, – ласково прошелестел Шрон. – Давай ещё раз попробуем. Кто здесь отдает приказы?

– Вы, ар.

– Молодец. Вчера курьер прибыл с посланием, не ранее, так я соображаю. От кого было послание, как брат принял его?

– Послание из порта Хотра. Там сказано: не пришла в означенное время ваша галера. Еще было второе послание, я видел бурую с золотом ленту на нем, ар. Более ничего не знаю. Хранитель прочел и сделался мрачен. Он троекратно усилил дозоры, а утром выгнал на стены и в коридоры всех тантовых кукол замка. Его хвост, да не оскорбит вас это, посинел пятнами.

– Страх для Борга вполне уместен, это описание меня ничуть не оскорбит, – бровные отростки Шрона весело встопорщились. – Малыш, ты осознаешь, что Борг не пощадит тебя уже за одно то, что ты случайно выяснил, заподозрил или увидел?

– Да… Но в нашем роду нет неущербных, некому выйти на мелководье и просить о новом покровителе для братьев. Мы не выбираем, кому служить, ар. Мы заложники вашего бассейна уже пять поколений. Прошу, не казните мою ничтожную честь за грехи своего брата.

– Ох-хо, удумал, – буркнул Шрон, убирая клешни в мирное положение. – Заложники. Это ты, пожалуй, точно сказал. И тягостно мне услышать подобное, ох-хо. Тягостно, засиделся я на отмелях… Даю тебе вот какой выбор, раз речь зашла о залоге и праве на свободу. Можешь плыть в замок и поднимать тревогу. Но можешь вернуться к Боргу и сообщить ему иное. Что галера пострадала в недавнем шторме, что она едва ползет, люди устали и их вполовину меньше нужного. И еще. Скажи ему: хвост Шрома ты видел. Мертвый, в соли, по всему судя – засол недельной давности.

Дозорный осторожно вытянул вверх стебелек одного глаза. Осмотрел палубу, людей и плотно прикрытый люк трюма.

– Мы служим роду ар-Бахта, не зная наград, – тихо шепнул выр. – Мой брат Дарга ар-Ютр стар и болен. Его ларец с порошками опустел, а заполнить снова не удается, это для нас слишком дорого, достойный ар. Может быть, право на доход хотя бы с двух галер дальних путей было бы нам полезнее иных даров щедрого хозяина этих вод. Дороже даже и свободы. Полагаю, я видел хвост мертвого Шрома. Но я смею надеяться, что и договор на галеры – тоже.

– Деловитый ты, домовитый и не жадный, – беззлобно усмехнулся Шрон. – Если разобраться, и десять галер – недорого за один ясно видимый хвост. Ларец для Дарги я соберу сам, когда осмотрю старого. Все же я – один из лучших вырьих лекарей. Вот так оно будет точно сказано. Вполне точно. Тебе нужна клятва или…

– Вы никогда не нарушали своего слова, ар, – выр осмелился принять более достойное положение, приподнялся на лапах и выпустил второй стебель с глазом. – Полагаю, вам следует скрыться под килем галеры. Обстрел со стен слишком опасен. Простите заранее, но я скажу. Обстрел, да. Иного приказа хранитель не даст, узнав о вашем присутствии на борту. Советовать снять герб я не буду, не рискну усами. Герб на корме есть, но вряд ли это будет замечено, если я не укажу на ваше присутствие прямо.

– Второй страж…

– Род Ворт, – охотно сообщил выр. – Десять галер прекрасно обеспечат нас обоих, ар. Я сейчас же всё улажу. Он останется на галере, надзирать за прохождением каналов. Осмелюсь посоветовать людям по прибытии в порт укрыться за бортами. Я постараюсь убрать тантовых кукол со стены над главными вратами. Но ничего не обещаю наверняка. Однако же успеха вам желаю, как и себе самому. Мой выбор и его последствия распространяются на весь род. Но я выбрал.

– Неущербное решение, малыш, – похвалил Шрон и двинулся к борту.

Перевалился, нырнул и скользнул под киль. К поверхности немедленно метнулся второй страж. Сам вид могучего старика Шрона вышвырнул молодого ущербного выра на палубу. Выслушав пояснения приятеля, страж не возразил и не выказал удивления. Занял место на носу галеры, приняв неизбежную, привычную для выров и людей позу угрозы. Неугомонного Малька крутило всё сильнее, он постукивал пальцами по коже барабана и норовил подсказать: не страх вызывает поза, а смех. Не надо так шевелить усами, да и кривоватые нижние руки лучше не растопыривать, они слишком слабы, это и мальчишке заметно. Только уважение к новым родичам – дядькам Шрому и Шрону – замыкало рот. Оба велели молчать, ведь Малёк дал слово. А чего он достоин, если своему слову не хозяин? Позор рода, ущербный слабак и пустобрех.

Сложный, слегка спутанный ритм барабана выправился. Галера пошла ровнее, пожилой фальшивый капитан – переодетый рыбак – освоился с ролью и принялся вполне деловито покрикивать, управляя движением весел, что немаловажно в узостях каналов. Двоих людей он выставил у бортов с баграми. Малёк трогал барабан и ощущал, как тот весело бухает в такт с сердцем.

Впервые он увидит бой! Его приемная семья идет воевать собственный замок. Большой день. Так и хочется дать ритму яркости, прибавить ход и сократить ожидание. Мучительное, осыпающееся по капле с поднятых весел, звенящее течением возле киля.

Вот уже и порт: короткий причал, тусклый в ранних сумерках. Серый камень, серые люди с безразличными лицами и неживыми позами. Туча наползает с берега, пожирает свет, а звуки делает наоборот, отчетливее. Скрип уключин, падение мокрой веревки на причал. Так хорошо – когда рядом берег. И дом… У него, пусть даже на один этот безумный день, есть дом. Захваченный злодеем, но все же – родной.

Куклы-люди скопились у кромки причала, шагнули единым неловким движением через борт, намереваясь обыскать галеру. Над главными вратами задвигались такие же, разворачиваясь и покидая посты: страж из рода Ютров сдержал слово. Или – заманивает в ловушку? Уже не важно. Потому что ворота не заперты. И, как заверил Шром, в замке «жалких полсотни отравленных людишек». Ещё любимый дядька сказал, презрительно дернув ворсом у губ: выры сами перехитрили себя, снизив до смешного и ничтожного уровня обороноспособность родного дома. Тантовые куклы – не бойцы, а готовый рыбий корм.

Трюмный люк открылся без звука. Страж на носу галеры осел, опустил все вооруженные руки, мгновенно опознав самого удачливого выродера побережья. Ларна скользнул мимо, не уделив внимания мелкому выру, вовсе негодному для замыкания первой дюжины мертвых земноводных. В два движения качнул плоский якорь, выверяя его полет. Метнул в щель неторопливо сходящихся створок ворот: их полагается прикрыть при подходе галеры к причалу.

Металл звякнул, веревка натянулась – и за неё азартно вцепился всеми руками Шром! Ворота испуганно ахнули, настежь распахиваясь перед законным владельцем замка. Выр подобрал хвост и прыгнул, как умел, возможно, из нынешних он один – сразу, первым движением в коридор… Под лапами хрустнули ребра трех охранников из числа отравленных тантом. Выр не задержался ни на миг, дробно затопотал по камню, двигаясь с удивительным проворством. Ларна метнулся следом, пребольно отвесив подзатыльник – и заодно толкнув голову любопытствующего мальчишки вниз, под защиту дощатых бортов. Оттуда ничего невозможно стало рассмотреть. Но Малёк слышал плеск и стук, и не сомневался: старый Шрон тоже миновал пристань и вошёл в замок без осложнений.

Поникший страж вызверился на тантовых кукол и зашипел им приказ, его права в этом замке позволяли распорядиться ничтожными рабами. Спотыкающиеся шаги зашаркали по камню, удаляясь. Мелкий выр пробежал галеру от носа до кормы и сел рядом с Мальком.

– Ар строго приказал беречь тебя, – пояснил он, деловито толкая к борту и не давая поднять головы. – Ты новый шаар рода ар-Бахта, так полагаю… хоть ты и мелковат. Не дергайся, ничтожество. Все мы принадлежим одним хозяевам. Пусть выясняют имя хранителя, оно мало что меняет в общем порядке вещей.

– Я не гнилой шаар, а воспитанник Шрома, – возмутился Малек.

Выр замер и долго молчал, пытаясь осознать услышанное. Наконец убрал руки от головы «воспитанника» и недоуменно опустился на хвост. Подумал еще немного – и его усы задрожали.

– Меня утопят только за то, что я слышал это, – тихо ужаснулся он. – Но ведь я не просто слышал, я участвую. Они так и решат. Они назовут меня – мятежник. Они раздавят всех нерожденных моего рода.

Выр опустился на доски палубы и обмяк. Малек некоторое время глядел в мутные бессмысленные глаза, утонувшие в своих сборчатых глазницах. И удивлялся: какие разные существа – выры. Совсем как люди. На тысячу серых и пустых найдется, если повезет, всего один Ларна. А Шром, надо полагать, ещё большая редкость в своей породе… не зря каждый на галере готов считать его достойным восхищения вопреки предрассудкам. Шрома невозможно не оценить.

– Вставай, Малёк, – разрешил временный капитан. – Они далеко уже прошли. Надо думать, угроза миновала, не до нас теперь хозяину замка… бывшему хозяину. Иди под стену и будь там, мне Ларна пояснил: при обстрелах это самое тихое место.

Малек упрямо мотнул головой и прихватил бадью. Набрал воды из-за борта, старательно облил головогрудь неподвижного стража.

– Интересно, сколько у него сердец? И хороши ли легкие?

– Четыре и очень плохи, – едва слышно шепнул страж. – В воде я почти что неущербный, только некрупный. А вот на воздухе…

– Давай еще полью. Как тебя там… ар Вотр.

– Лей, – безнадежно согласился выр. – Только – зачем? Все мы уже мертвы. Кланд не потерпит нарушения главных законов мира. Этот замок снесут до основания, до последнего камня растащат… Так погиб родовой дом ар-Нагга, они владели землями за проливом, к северу от ар-Сарна. Теперь там Серый туман. И нас не пощадят. Нас высушат на солнце, вскрыв панцири.

– Прежде смерти не хорони себя, а когда беда придёт, не хорони всё равно, – повторил Малёк слова дядьки Шрона, подслушанные вчера. – Пошли. Может, им нужна наша помощь.

– Им? – в голосе выра колыхнулось безумие. – Помощь? Шром страшнее кланда! Его панцирь безупречен. Он способен нести оружие даже в двух парах беговых лап. Он в состоянии разрушить эти ворота ударом хвоста, я-то знаю… Какую помощь можно оказать великому Шрому, которого убоялся сам кланд, о мягкотелый недоросль?

– Я хотя бы попытаюсь, – уперся Малек. – Где игломёт? Пошли, выр. Тебе велено быть рядом. Куда рванул дядька Шром?

– О, ужас глубин… дядька? – захлебнулся выр. Убедился, что бестолковый человечек покинул галеру и шагает по коридору, удаляясь в недра замка. Нехотя потащился следом. – Тут правее. И еще раз.

Собственно, указания не требовались. Шром пер через родной замок с бесхитростностью полнопанцирного. Малёк шагал, то и дело зажимая рот и торопливо отворачиваясь. Отведавшие танта люди – они все равно люди. Рассматривать неприглядность их смерти больно. Осуждать дядьку – невозможно. Но тошнота всё рано подступает к горлу, а слезы делают серость коридоров тусклой, нерезкой. Запах прелых водорослей омерзителен. Гниль под ногами чавкает и скользит, гниль и водоросли впитывают кровь людей… Бессмысленные жизни оборвались ещё более бестолковыми смертями. Замок, дом дорогих уже и вполне родных существ, выглядит мерзостной норой без света и тепла. Грязным осклизлым склепом, годным для позорной смерти, но никак не для достойной жизни.

Выры и люди – очень разные. У людей принято говорить: «Он добыл себе место под солнцем». У выров, как пояснил дядька Шром, хвастают «сырой тенью», отнятой с боем. Зато поверженного выпихивают на казнь полуденного светила. Отсутствие общения делает пропасть разницы и того глубже. Малек еще раз с благоговением подумал про дядьку Шрома, умудрившегося перемахнуть эту пропасть в один удар пружины-хвоста. Дать оружие врагу-выродёру и ему же уступить победу в последнем бою. Поставить всё на честь – самую нелепую и осмеиваемую, самую сказочную и ненастоящую ценность двух народов. Куда понятнее выгода, безопасность или просто сытость… Только ради них не стоило называться приёмным родичем выров.

– Он великий боец, ар Шром, – тихо сказал страж, поддерживая Малька под руку и продолжая свои мысли вслух. – Это все мы знаем. Может статься, он последний из настоящих… Когда я осмеливался, я гордился тем, что знал его лично. Когда я был дерзок, то полагал, что он мог бы вызвать на бой кланда… и перевернуть мир. Но потом пришла весть о злодеянии выродёра. Дерзость покинула меня. В гнездах моего рода всего сорок семь личинок. Так было год назад, при последнем пересчете. Хранитель Борг плохо бережет их, за год погибли в сырости ещё две… Если мир не перевернуть, мы вымрем в считанные поколения.

Малек резко остановился, вцепившись пальцами в скользкие гниловатые лишайники на стене. Великая тайна рода, которую сам дядька не высказал вслух, только что оказалась бездарно выболтана испуганным стражем. Ели всё так, как оно почудилось…

– Совсем нет новых гнезд? Даже у кланда? – вкрадчиво посочувствовал Малек, удивляясь ровности и незаинтересованности своего тона.

– Без глубин? – шепнул выр. – Откуда? Идём, воспитанник. Никто из людей не должен видеть бассейн. Тантовым куклам, даже им, туда закрыт проход. Но, полагаю, и этот запрет утратил смысл.

Выр погладил слабой нижней рукой срез бронзовых проушин разрушенного засова двери. Малёк усмехнулся, опознав знаменитый и описанный во всех сказках удар двуручного топора выродёра Ларны. Запрет на осмотр бассейна не просто утратил смысл – он оказался разрублен надвое…

Малёк юркнул за полуприкрытую створку и попал в короткий тёмный коридор, удивился гладкости его пола и свежести запаха моря, дохнувшей в лицо. Тугое эхо заметалось под низким сводом, вторя цокоту лап выра. Впереди узкой светлой щелью наметился выход. Ещё одна дверь – вот он, бассейн. Все о нем слышали – и никто прежде не видел. Никто из людей…

Круглая чаша вместилища воды сияла перламутром. Она располагалась в центре зала и была достаточно мала – Шрому пришлось бы плотно сложить усы, погружаясь. Сам зал бассейна выглядел безупречно чистым и сухим. В стенах на уровне плеч Малька располагался сплошной ряд узких глубоких ниш-арок. Над ним уступ-коридор – и ещё ряд, и ещё. Пять ярусов. Каждая арка забрана прочной решеткой. Страж остановился возле одной и благоговейно сложил руки. Его длинные панцирные усы ловко проникли в щель решетки и ощупали нечто в недрах ниши.

– Мой род, все будущие Ворты, спят здесь, – прошелестел выр. – Одна сетка – одно гнездо, то есть три личинки… Эти ещё сухи и целы. Я много раз помогал знатным арам вести счёт. Есть опыт. Но я не понимаю, как личинки могут оставаться здоровыми на воздухе, что их оберегает. Эта тайна принадлежит хранителям.

– Тайны не треплют вслух, – прорычал Шром, возникая за спинами Малька и его провожатого из ниоткуда, ведь не было шумного цокота лап. – Малёк, я велел ждать за дощатым бортом, не поднимая головы. Ты плохо расслышал?

– Я хотел помочь, – вскинулся мальчик, показав игломет, висящий на плечевом ремне. – Мало ли, что и как. Вас всего-то трое. А тут целый замок врагов.

– Замок целый. Врагов нет… – Радости в голосе Шрома тоже не наблюдалось. Глаза развернулись к сражу. – Твои личинки целы?

– Эти – да.

– Отныне хранителем является Шрон. Он говорит, ты разбираешься в воздуховодах, умеешь ловчее всех выров их чистить. И неплохо знаешь этот зал. Проверь все вместилища, прощупай каждое гнездо. Требуется полное понимание состояния бассейна. Справишься, да?

– Но я не имею права даже усом коснуться святыни старших родов, знатных, – дрогнул страж.

– Даже как первый помощник хранителя? Шрон к тебе благоволит, сказал – умный малыш этот Ворт, да. Не дрожи усами, он не оценит ни страха, ни гордыни. Я тебе прямо объясню положение дел, без вранья и недосказанности, да, – хмуро буркнул Шром, поводя стеблистыми глазами и быстро осматривая зал. – Борг совершил непотребное. Полагаю, он додумался во всём обвинить меня. Потому что сделанного уже не вернуть, грех несмываем. Сейчас важно понять число неущербных личинок среди нерожденных. Не для одного рода, но именно для всех. Опасаюсь худшего… Крепко опасаюсь, да. Работай, Ворт и помни: надо узнать правду. Даже самую гнилую.

Шром развернулся, без пояснений забросил себе на спину Малька. Понесся по коридорам, удивляя мальчика скоростью перемещения. Прежде казалось: выры на суше медленнее людей, но и это знание – ложное.

– От вида смерти сильно мутит? – предположил Шром на бегу.

– От запаха сырости и прочего – сильнее, – виновато сознался Малек. – Дядька, как же это? Нет деток, нет совсем. Вы же пропадете.

– Людям полагается радоваться этому, – огрызнулся Шром.

– Как ты можешь говорить такое! Разве я чужой? Да я, если хочешь знать, не дурнее иных. Ларне ни полслова не скажу про наши гнезда. Он выродер, хоть и бывший. Мало ли, что удумает…

– Он видел бассейн и он тоже не дурак, да, – мрачно булькнул Шром. – У меня душа ноет, словно её солнце высушило, потом ещё и песок отчаяния засыпал… Представить не мог, насколько всё плохо… Зал подтапливало весной. Был большой шторм, Малек. Следовало немедленно просушить гнезда. Следовало задействовать шлюзы и отсечь воду, проверить все гнезда и пострадавшие немедленно привести к проклевыванию, спасая хоть так. Это большая работа, наиважнейшая, да. Но… но тот тихоня Ворт один сушил и хлопотал. Его никто не желал замечать… Борг ведь отсутствовал, золото отвлекло его. Золото, за которое не купить ни единой жизни и не вернуть ни единой… Мы храним гнезда семи больших родов и ещё десяти малых. За это нам платят и служат. Борг всех держал за усы, угрожая гибелью гнезд. И вот угроза, возможно, сбылась по его попустительству. Виновным в подгнивании гнезд являюсь я… так сказано в послании брата, отправленном по весне кланду и тем, чьи гнезда подгнили. Он свалил с себя бремя вины, как только узнал о подтоплении. На меня сгрузил тягчайший грех, за который нельзя даже казнить прилюдно. Люди не знают наших тайн. Меня приказали высушить и отдать безумному выродеру.

– Откуда ты всё знаешь?

– Ларна занимается братом Боргом, – в голосе Шрома проявилось мрачное удовольствие. – Тебе не надо смотреть и слушать. Совсем не надо, да.

Шром выбрался на верхнюю галерею замка. Промчался по ней и стряхнул Малька возле массивной двери.

– Здесь храним книги. Золотые. Иди, смотри, как это выглядит. Привыкай. Скоро мы отплываем. Время нас предало, Малек, да. Если не найти выход теперь, позже искать станет некому. Про стекло и способ составления копии листов всё помнишь, да?

– Всё, дословно.

– Пробуй, для того ты здесь. – Шром сбросил ношу, занимавшую всё это время его нижние руки и до сих пор малопонятную Мальку. Яростно щелкнул клешнями, перерубая полированное дерево засова. И, не сдержавшись, правой остро взвизгнул снова, уже по камням стены, высекая искры и разбрызгивая мелкое крошево. – Проклятые гнилые законы и вонючие мудрецы, перехитрившие себя самих! Я, потомок рода, не могу войти и читать книги своего рода! Сплошное стекло… И скалы внизу. От кого мы прячем прошлое? От себя? Беспамятные мы, даже честь наша – она на таком же стекле основывается, никому не близка и не нужна. Оттого и не в почёте. Всё забыли и променяли на выгоду, да. Ненавижу. Где мне найти врага, понятного живого врага, которого можно сделать мертвым и так решить проблемы? Хоть бы оказался прав Ларна! Колдуна мне, ох как хочу завалить здоровенного злодея-колдуна, да-а.

Огромный выр развернулся одним движением, крутнулся на панцире ловко поджатого хвоста – и заспешил прочь, время от времени метя стены глубокими следами своего бешенства. Малёк восхищенно погладил выбоину в полированном мраморе. Он знал, как крепки клешни неущербного. Но знать и видеть воочию – не одно и то же.

Малек уперся в тяжелую створку и стал её оттеснять всем весом своего худенького тела. Грустно усмехнулся: библиотеку не открывали непомерно давно. Бронзовые петли двери глухо жаловались на забвение, сопротивлялись. Но упорство – оно порой важнее силы. Если толкать, не унимаясь и не жалея себя, преграда сдастся первой.

Когда дверь образовала малую щель, годную для проникновения, Малек позволил себе отдых. И рассмотрел зал от порога. Не усомнился, строили люди. Видно по всему: красивые боковые коридоры с высокими окнами. Много света, узор на стенах лиственный, такой вырам ничуть не нужен, чужд. Тем более был чужд тогда, в незапамятные времена уважения к глубинам.

– В этом замке прежде жил князь, – вслух предположил Малек, припомнив сохранившееся лишь в сказках название правителя людей. – Или этот… владыка. На юге были владыки, так, кажется. Теперь я знаю точно: они были. Это правда. Вон там нарисованы люди на стенах. Их стирали ударами клешней, но не стёрли. Прошлое упрямо, дядька Шром. Оно тогда не захотело умирать. И теперь не пожелает.

Утешив давно покинувшего коридор дядьку и самого себя, Малек замолчал и сосредоточился на исследовании стеклянного пола. Чуда, о каком прежде и слышать не доводилось.

Пол состоял из крупных, не вполне прозрачных, несколько кривоватых пластин-квадратов по сажени каждая. Некоторые пластины крепились к основанию – балкам. Иные висели на цепях. Между пластинами тут и там имелись щели – широкие, опасные. Как и обещал Шром: «Там нет ничего устойчивого. Всё колеблется и норовит вывернуться, а то хуже, разбиться. Сбросить вниз, на скалы и верную смерть»…

Малек презрительно фыркнул. Не дурнее других. То, что одни построили, другие обязательно переиначат и приспособят. Он внимательно слушал дядек, он учился уму и у самого Ларны. Он выживал довольно долго в городе, уворачиваясь от охраны и стражей. Справится и здесь. Главное – не спешить и не делать глупостей. Ни одной глупости. Первая же сбросит вниз, сделавшись последней…

Оставленный Шромом груз оказался мешком, тяжелым и довольно большим. В нем нашлось всё то, что обещал ещё на галере дядька. Тонкие стержни для крепления, прочные и удобные. Веревки с крючками и мягкими петлями. Присоски – изобретение выров, подобное устройству их задних вспомогательных лап. Клей, сохнущий почти сразу. Шершавые налокотники и наколенники из кожи хищной рыбы – скалозуба.

Перебор сокровищ занял немало времени. Темнота спустилась на замок и мешала все сильнее. Под стеклянным залом нечто шуршало, звякало и смутно щелкало. Малек не любопытствовал. Ему поручено большое дело – можно ли не исполнить?

Свет зародился в недрах внешней галереи. Окреп, наполнил коридор. Ларна без звука прошел и сел рядом, на пороге зала. Изучил аккуратно рассортированные вещи.

– Молодец, не полез вперед глупо, не разобравшись. Страшно тебе?

– Вот ещё…

– Страшно, само собой. Это хорошо. У кого страха нет, тому камни внизу – итог похода. За книгами нам лезть ночью. Света не будет. Это худшее из условий. Шрон сказал: можно обмануть и такое. Дал жидкий свет глубин. Что за штуковина, доподлинно не знаю. Но вот она, в лампе. То есть – в чаше. Набираешь сюда и аккуратно забрызгиваешь зал.

– Удобно, – обрадовался Малек.

– Веревку привязал? Я буду страховать отсюда. Не спеши, сейчас у нас есть время. Там, в зале, многие плиты крепятся не так, как кажется сверху и сбоку. Есть балки качающиеся, они могут разбить стекло. Есть поворотные. Но это Шром рассказывал тебе. Готов?

– Знамо дело.

– Не вскидывайся, успокойся. Это не приключение, а важная работа. Твой долг перед семьей, можно сказать… – Ларна криво усмехнулся. – Дожили. Семья выров и людей, а я, выродёр с опытом, оказываюсь в роли доброго приятеля. Стоило Шрому прыгнуть, и мир начал переворачиваться. Правда, пока это мало кто замечает. Меня радует то, что упрямец наконец-то поверил в колдуна.

– Он просто зол, – запротестовал Малек. – Ему нужен враг.

– Неужели и ты не веришь в злодея, стоящего за всеми бедами? – расстроился Ларна. – Жаль, он был бы удобен. Может, я потому и придумал его. Один большой злодей легко устраняется силами одного славного героя. Я хотел стать героем, даже если – мертвым… Славы я хотел, памяти на века. Смешно признавать подобное, я же не мальчишка. И больно – тоже. Как менять мир, если злодея нет, но все мы носим яд в себе? Так сказал Шрон. Он, пожалуй что, мудр… Иди, теперь ты привык к полумраку и успокоился.

Малёк кивнул. Ларна оттолкнул створку двери, настежь распахнул ход в зал. Первая стеклянная плитка лежала близко и удобно, образуя узкую щель, которую легко перешагнуть. Малек презрительно прищурился на столь явный и убогий обман. Начал крепить плитку к полу коридора парой стержней и клеем. Ровно и широко, за самые углы грани. Выждал, проверил. И осторожно тронул рукой. Прочно, не норовит вывернуться и уронить. Сажень, можно считать, пройдена.

– Вперед лезешь, как полоумный, – насмешливо предположил Ларна. – Не советую. Крепление плиток к потолку самое сомнительное. Могут обрушиваться, качаться и крутиться. Но – дело твое.

– Так вправо плохо, наклонная она. И влево…

– Это твой путь. Я просто рассуждаю вслух.

Малек сердито замолчал. Глянул на заманчивую удобную плитку, подвешенную на цепях. От неё еще одна, и еще – и вот уже середина зала… А крепить правую, наклонную и явно верткую – трудно, к тому же она не приближает к книгам, расходуя время, клей, стержни и силы. Малёк тяжело вздохнул – и повернул вправо. Второй раз крепить было сподручнее, работа удалась гораздо быстрее. Ползти по чуть наклонной поверхности, вопреки опасениям, оказалось легко, рыбья шкура впивалась в гладкое на ощупь стекло с усердием, достойным уважения. Не создавала трещин, что тоже важно.

Выбор третьей плитки Ларна не обозначил словами. Сам думай, вот смысл его молчания, – вздохнул Малёк. Выбрал дорогу к середине зала. Надёжно закрепился, пополз… И всё шаткое сооружение, собранное на тонких штырях и клее, жалобно задрожало.

– А говорил, «не дурнее иных», – в голосе Ларны прозвучала насмешка. – Почему не крепил боковые плитки? Думаешь проскочить на одной удаче? Непрочно уже теперь, а дальше станет совсем плохо. Возвращайся и исправляй.

Малек не отозвался. Он качался на только что закрепленной плитке, слушал скрип стержней, смотрел, как тянется упругий клей. И ощущал, что сердце превратилось в огромный гулкий барабан, отбивающий ритм страха. Оторвать руки от стекла сделалось невозможно. Шевельнуться – тоже. Кромки двух плиток то расходились, то соприкасались с мерзким визгом и хрустом. Сунься он вперед чуть резвее, плитки уже выискали бы повод разбиться…

Дыхание вернулось в норму постепенно, небыстро. Танец неравновесия затих. Малёк осторожно отполз назад. Закрепил первую плитку еще раз, вторую – не только к первой, но и к полу коридора. Третью к соседним.

– Так – хорошо?

– Следующий раз у кого спросишь? Не знаю. Сам думай и сам решай.

– Но, Ларна, ты же видишь… Я решаю.

– Будь у тебя усы, они бы сейчас дрожали, что недопустимо для воспитанника рода ар-Бахта, – усмехнулся Ларна. – Но ладно. Так пока что недурно. Выбирай снова. Полагаю, ты начинаешь понимать прелесть стеклянного зала. Он разнообразен, не так ли?

Малёк не отозвался. Как выбирать? Темно. Пузырчатое неровное стекло не дает оценить тип крепления внизу. Не позволяет понять, есть ли на нем трещины – или это пыль, слежавшаяся за несчетные годы и даже века. Выбор превращается в игру без правил. Прямо, направо или налево? Три шага, из которых неверными могут оказаться все три… Малек тяжело вздохнул и выбрал: «прямо». Закрепился, проверил плиту. Проверил ещё раз. И осторожно, стараясь не раскачивать хрупкое сооружение, пополз вперед.

Трещина почти не создала звука. Щелкнула слабо и вроде неопасно, но в следующее мгновение Малек уже рушился вниз, не успев охнуть. Само стекло тоже падало, неровный его обломок достиг скал и распался эхом звонов и хрустов… А Малек повис, удивляясь своему нежданному спасению.

– Больше так не делай, – проворчал Шром. – Не всегда дядька будет цепляться к скале и ждать, покуда ты ошибешься, да… Опять же, панцирный ус у меня один. Падал бы ты с той вон плитки, я бы и не достал, пожалуй. Клешней – оно всяко надежнее, да… Испугался?

– Очень, – кое-как Малек выдохнул хоть одно слово. Вцепился в знакомый панцирь и прижался к нему всем телом. – Ох и страшно.

– Вот-вот, верное дело. Бойся. Я тоже боюсь, да. Отсылать да страховать – оно совсем уж невмоготу, проще самому лезть, – пожаловался Шром, взбегая по стене и ныряя в неприметный темный лаз.

Малек не успел отдышаться, а дядька уже стряхнул его у двери библиотеки и сгинул. Ларна стоял на прежнем месте и недовольно рассматривал взлохмаченный обрыв страховочной веревки. Разрезало кромкой стекла, – пояснил он. И Малек отчетливо разобрал даже в полумраке: выродёр бледен, руки его предательски вздрагивают. Значит, дядька прав. Страховать страшнее, чем ползти по стеклу! Эта мысль странным образом обнадежила и развеселила. Совсем не одно и тоже: красться по осклизлому стеклу, надеясь на себя одного и сомневаясь в каждом движении – или же ползти все там же, зная, что тебя ценят, берегут и страхуют… Что из-за тебя у самого Шрома пару раз ус дернулся! Малёк не стал даже пытаться отогнать улыбку. Пусть родовой замок грязен и воняет гнилью, пусть ночь черна. Пусть от выродёра подозрительно пахнет терпко-рыбьим духом вырьей крови: не иначе, Борг умирал долго и страшно… Пусть старые стекла утратили прочность и оттого вдвойне опасны. Он все равно справится.

Уверенность согрела руки и прогнала сомнения. Уверенность сделал больше, чем прежняя опасливая осторожность. Может быть, – прикинул Малек, выбираясь на стекло, – так действует на Шрома его тагга. Греет, умаляя беды и даруя веру в хорошее…

– На тебя упало крупное такое и внезапное вдохновение, – предположил Ларна, наблюдая, как Малек возится и прищелкивает языком любимый барабанный ритм. – Ох, смотри, опасная штука. От него до самоуверенности – шаг шагнуть. Я знаю, точно так получил метку на лице. Это был мой пятый выр. Я казался себе непобедимым. Он был силен и стоил… – Ларна тяжело вздохнул. – Пожалуй, жизни он стоил. Но тогда я думал иначе. Он испортил мне лицо и порвал ребра. Я поблагодарил его за науку и дал ему легкую смерть. Малёк, тебе очень противно слушать меня?

– Нет, мне интересно, – сообщил Малёк, закончив крепить обманное стекло и заново на него выбираясь. – Вовсе я не самоуверенный. Просто я в свою родню верю, это другое. Знаешь, я только теперь и понял: мы точно родня. Внутри что-то изменилось, выправилось. Это мой герб, мой замок и мои дядьки. Всё всерьез. Тебе такое слышать не смешно?

– Грустно. Шром отдал мне победу в своем последнем бою. И выиграл другой бой, куда как посложнее. Он более капитан галеры, чем я. Меня боятся, а его уважают. Доходит до того, что я сам непрочь стать частью семьи ар-Бахта. Но выродёру, пожалуй, в ней не место. Придётся оставаться другом семьи.

Малек хмыкнул, довольный своим превосходством полноправного воспитанника, признаваемым всеми. Он – ныркий, ловкий и гибкий. Он заслужит уважение и без панциря. Обязательно: не может ведь Шром ошибаться, выбирая себе малька? Никак не может…

– Я придумал страховаться на цепочку, – гордо сообщил Малек, съехав до края верткой плитки и повиснув там. – Цепочка не рвется об острый край. Я теперь переклеиваюсь на каждой плитке заново, на две точки. И я уже дошел. Сейчас сделаю последний мостик и начну копировать. Дорогущая штука, наверное, этот тонкий лист для накатки черни.

– Сорок золотых за десяток, немало даже для нас, – прогудел снизу, из пропасти под стеклами, голос Шрома. – Ты уж не шали и не спеши. Много видишь книг?

– Семь, в каждой… – Малек осторожно скользнул по массивному трехслойному квадрату стекла, удерживающему книги. – В каждой по двенадцать листов.

– Значит, две он извел на переплавку, – мрачно довершил мысль Шром. – В этих же должно быть по шестнадцати листов. Гнилец! Тягостно мне, что нельзя второй раз его в лепеху мокрую смять, да… Книги, Малёк, хранятся под печатью самого кланда. Я срезал её и нарушил закон… А мой брат не срезал, его дела имели одобрение. Он построил временные мостки и впустил в зал служителей главного бассейна. Было это год назад, он сам признался.

– Интересный был выр, говорливый, – зло, с долей презрения, отметил Ларна. – Я вполне доволен, что поработал с ним. Если я открою вторую дюжину, то исключительно мягкохвостым гнильцом. Выродёрство – дело не вполне вредное.

– Трудно выру соглашаться с твоими словами, – прогудел Шром. – Но мир несовершенен. Кое-кого неплохо и задрать, вынудив хоть так к откровенности и гласному письменному раскаянию. Память, опять же, хорошо восстанавливается, да. Едва ты вскрыл его спинной щит, он припомнил, где в гротах под замком завалило камнями моего брата Сорга. Без того никогда бы не найти нам умирающего, да. Страшная кончина: голод и заиливание жабр.

– Так у меня есть ещё один дядька? – восхитился Малек.

– Не знаю, – буркнул Шром. – Стражи и сейчас стараются достать его из завала. Жив ли, пока не ясно. Неполнопанцирный он, хоть и здоров душой. Первым из семьи сюда добрался, про меня начал выяснять, бассейном интересоваться. Но у Борга уже имелось разрешение на погружение в морскую воду нового гнезда личинок рода ар-Бахта. Кланд вышвырнул из жизни нас троих, предпочтя гнильца Борга и его вонючую ложь…

Малек слушал, кивал и порой вставлял в разговор слово-другое. Но от главного дела не отвлекался. Смазывал золото страницы чернью. Осторожно, без смещения и поправок, укладывал поверх тонкий лист, мягкий, как ткань. Плотно прижимал. Проскребал гибкой скользкой щеткой, вминающей лист в знаки сквозного древнего письма глубин. Осторожно снимал и устраивал сушиться, переворачивал страницу и чернил следующую…

– Дядька Шром, а нельзя книги вынести?

– Можно. Из одной библиотеки, из этой. Но тебе следует пообвыкнуть в деле, да… – отозвался выр. – Из других тоже можно вынести. Ели замки брать штурмом. Сил у меня много, Малёк. Но убивать выров я не готов. Нет, нельзя столь злое дело затевать, даже ради древнего знания. Потому и хочу брать тайно.

– А вот если снизу пройти, ты же на стене держишься.

– Выше не могу подняться, только до лаза, – нехотя признал Шром. – Камень сверху густо засажен особой слизью. Гниль, не во что вцепиться. Зато она душит меня без клешней. Я пробовал лезть. Нет, выше никак. К книгам – только по стеклу. Но я стану страховать тебя, да.

– Закончил шестую книгу, – гордо сообщил Малек. – Дядька, а если зайти с верхних галерей зала?

– Вот ведь ныркий, – восторженно умилился Шром. – Нет, я уже думал. Проверял. Там опасно. Таннской солью всё засыпано, в нишах для людей тантовый порошок заготовлен. Одно движение неловкое, одно разбитое стекло в заглушенных боковых воздуховодах – и библиотека превратится в ловушку. Убьет всех, кто пришел за книгами, да.

Малек проверил липкость черни на листах и начал бережно посыпать последний сушащей пылью. Поочередно свернул все в длинную тонкую трубку. Подполз к краю стекла и спустил трубку вниз, целясь поближе к усу Шрома. Бросил – и довольно рассмеялся, когда дядька поймал без малейшего усилия, точно и бережно.

– Ларна, а почему из тебя не стали делать тантовую куклу? Прости за такой вопрос, но я давно думаю… – вздохнул Малек.

– Не служу ли я и теперь главному бассейну? – развеселился выродёр. – Нет, не служу. Из сильных врагов выры не делают тантовых кукол. Видишь ли, отнять у меня память разума можно. Но память тела… Если куклу с моими навыками ударить кнутом, результат непредсказуем. Вероятнее всего я попытаюсь убить обидчика. Бессознательно, но ведь – попытаюсь, и скорее всего преуспею… Я не рабом родился, кланяться точно не стану.

– Верно говорит, – отозвался Шром. – Были слухи. Вроде, в прежние века воины, утратившие память, пытались убивать хозяев. Их сочли опасными.

– Я закончил очистку книг и убираю крепеж, – важно сообщил Малек. – Я хочу уйти тихо и бесследно.

– А я хочу свернуть тебе шею за это, – ласково пообещал Ларна. – Не переходи к самоуверенности. Сделанное нами всё равно будет обнаружено. Лишний труд и лишнее время тратить не надо. И рисковать тоже. Сползай вниз, Шром поймает, не надо возвращаться по стеклу. У меня голова болит от этого беспокойства. Шром, слышишь? Я стал совсем мягкотелый.

– Я не лучше, – прогудел выр. – Аж панцирь чешется, как переживаю. Ох, другое дело. Поймал я его, ныркого нашего Малька.

– Жду на галере, – с явным облегчением отозвался Ларна. – Мне там привычнее.

Шром не откликнулся. Он уже бежал по скале к темному провалу лаза. Малек блаженно лежал на панцире, обмотанный для надежности длинным усом. Щекой мальчик плотно прижимался к твердому прохладному боку дядьки. И ощущал себя совершенно счастливым. Он справился, он сегодня вел себя неущербно. Запах чуть подсохшего панциря приятный, если привыкнуть. Море в нем, соль и водоросли чудятся, не более того. Особенно теперь, когда дядьки повадились умываться по три раза на день. Им, кажется, и самим понравилось.

– Устал? – нежно булькнул Шром.

– Очень.

– Да уж. Трудная ночь. Я тоже устал. Мне дом наш не нравится. Ты прав, вонюче живем. Гниль, сырость, запустение. Тоска, да… На галере лучше. Дерево – оно приятно панцирю. Да и солнце мне нравится, когда оно не светит в затылок постоянно. Поговорю со Шроном. Пусть эти… как они зовутся-то? Окна, вроде. Вот их пусть от камней освободят, да. Замок уж больно на ловушку похож, серость да стены, стены да серость. Как тут растить мелюзгу? Гнильцами того и гляди сделаются, в гнили копаясь.

Малек вздрогнул. Только теперь он понял: дядька всерьёз задумался о том, что называют «погружением гнезда в воду». Значит, скоро в замке появятся крошечные выры. И он, человек, станет не так уж важен…

– Если я тебе дядька, – продолжил мысль Шром, – то эти будут уж полноценные братья, по вашему людскому закону, да. Хорошо, когда есть братья. И им хорошо. Будут знать, как разум накопят, на кого следует становиться похожими. У нас ныне в роду ущербных нет. Гнильцов, то есть. Я сильный, Шрон мудрый, Сорг в торгом деле силен и ещё он добр, а ты уж вовсе хорош, ты – ныркий. Новое принимаешь верно, это большой дар, да.

– Дядька, я тебя обожаю. Я-то боялся…

– Глупости. В древние времена, глубинные, – усмехнулся Шром, – мальки за родом числились очень условно. Пойди их опознай… В море растут до трех, иногда и до пяти лет, потом в ум входить начинают. Так-то в целом по масти, по иным признакам, можно предположить родство. Хотя и неточно. По-настоящему род принимал лучших, и только по делам их. Если сильный род, конечно, как наш, да. Мальки прежде сами искали способ произвести впечатление на ара. Наш ар, если по старинному слово понимать – Шрон, глава рода. И ты его любимчик, да. Вот вырастешь, он тебе подберет хорошее взрослое имя.

Шром выбежал в широкий коридор, и навстречу отчетливо пахнуло морем. Малек огляделся: тела погибших уже убрали, кровь смыли, даже грязь немного разгребли, наспех. И продолжали работать. Три безразличные ко всему тантовые куклы неторопливо, но безостановочно, грузили на тележку водоросли и лишайник. Мелкий выр помогал им. Малек заподозрил в нем знакомого стража и на всякий случай помахал рукой. В ответ неуверенно качнулся ус.

Команда галеры отдыхала на борту, вполне довольная удобством родной палубы. Шром взбежал по сходням и устроился у мачты, на привычном уже месте. Старый рыбак, сменивший вычурную капитанскую одежду на прежнюю, немедленно подал ранний завтрак. Мальку – уху, выру – печень в сыром виде и бутыль белой тагги.

– Да, пожалуй, тут я совсем даже дома, да, – оживился Шром. – Где капитан?

– Спит в трюме, – отозвался рыбак. – Вы не серчайте, ар. Только сыровато у вас в замке-то, да и кормят не пойми чем, сказать по совести. Я уже и стражей ваших угощал, – гордо добавил старик. – Как есть все нахваливали печёночку. Ту, что Малек утром на солнышке выдержал да с водорослями тертыми намешал. Ларна же просил вам сказывать: мы все тут, потому ждем приказа. Вроде, плыть надобно снова.

– Надобно, да, – оживился Шром. – Только к ночи ближе. Отдыхайте. Рыбу следует наловить, да…

– Так ужо ловят, – отозвался рыбак. – Достойный выр Жавра ар-Ютр изволил сам предложить. Это который кукол тантовых убрал со стен. Вот он и вызвался с подмогой.

Малек облизал большую деревянную ложку, поблагодарил рыбака и отдал пустую миску. Зевнул, размышляя, кому и в чем следует помочь, утро-то уже горизонт высвечивает, не время для безделья… и заснул мгновенно, побежденный усталостью и обилием впечатлений. Шром бережно поймал на руки клонящееся к палубе тело, унес в трюм, устроил на запасном парусе, у самого люка: и свежо, и уютно.

Вернулся к мачте и внимательно осмотрел команду. Люди отложили свои дела и ждали. Еще бы! С недавних пор каждый день в их жизни меняет слишком многое: привычки, оценки, саму судьбу. И стержень всех перемен – он. Шром, неущербный выр, для которого законы значат меньше собственных представлений о чести.

– С братом я поговорил, – негромко молвил Шром. – Кому неуютно и даже боязно, тех не держу. Трудное дело мы затеяли, не пощадит оно многих… Шрон примет всякого, он в верхних залах, вас проводят. Уходящим выплачено будет из средств рода ар-Бахта. Двадцать полновесных кархонов золотом, да. Ещё пергамент, чтобы вас на новом месте приняли без вопросов. С вас же слово: уйти во внутренние земли, хотя бы на десять переходов от берега. И нам спокойнее, и вам, да… Кто остается, те пусть ждут. Шрон закончит с делами и сам явится. Обсудим новый договор. Есть тут, в сухом доке, совсем новая галера, да. Малая, но сработана чисто, собой хороша и быстра. Личный корабль Ларны и мой, вот так. Дело затевается трудное, оплату дадим хорошую, но покоя не обещаем.

– Никто не пойдет на берег, – за всех и сразу отозвался рыбак. – Мы все обдумали, ночь была длинна да бессонна. Коли сейчас уйдем, от скуки да сожаления помрем скорее, чем от прочего чего,.

– От скуки? – заинтересовался Шром. – Страшная кончина, да… Ну, от такой беды я вам обещаю спасение, вот это точно. Если кто не устал, пока брат Шрон разгребает дела, помогли бы с замком, да. Окна надобно восстановить. Гниль повымыть. Перед Мальком мне совестно, да… Дом мой вонюч, совестно. Никто в него идти добром не пожелал, ясно вы показали мне это. Сам тут остаюсь, да.

– Пособить можно, – пообещали от борта. – Я по прежней-то жизни каменщик.

Шром заинтересованно вытянул стебли глаз, дважды качнул ими, выказывая приязнь и согласие. Свернулся на палубе, подогнув хвост к головогруди – и замер. Спал он тихо, дыша беззвучно, незаметно. Сторожевых усов сетью не растягивал, полагая людей галеры вполне своими. Это оценили. Сразу натянули полог от спешащего на восход солнца, умеющего слишком усердно сушить панцирь. Приставили человека с бадейкой: поливать время от времени выра. И ушли, негромко переговариваясь, к распахнутым настежь воротам. Делать приятное Мальку и заодно – любопытствовать. Никто и никогда не видел замок выра изнутри, если не стал тантовой куклой.

Страж из рода Ворт, рассмотрев эдакую толпу людей, чуть не утратил сознание, что нетрудно при его слабых легких. Выр подбежал ближе и задохнулся окончательно. Пришли помогать и не просят оплаты, потому что уважают Шрома.

– Ты глаза не пучь, – увещевал рыбак, выбранный говорить за всех. – На черпак мне не кажи, не дело. Мыть надобно с толком, от самого верху. Четыре лопаты давай, три молотка, еще две тачки, бадеек с пяток, а лучше водовозку. Еще швабры, скажем… четыре. Эй, да не падай ты. Сам вижу, склизко тут. Еще надобно… да не спеши, дослушай!

К полудню Шрон завершил учёт личинок. Подтвердились все подозрения, шепотом высказанные новым помощником из рода Ворт. Сам старый выр от роли хранителя впал в мрачность и осторожно надеялся лишь на то, что замок будет подновлен, а стражи прекратят униженно падать всем телом на камни при виде хозяина. Трое уже освоились, а наследники родов Ютр и Ворт старались более прочих, занимаясь сразу двумя, а то и тремя, делами. Галеры и новая должность помощников самого Шрона – потрясли семьи… Шрон истратил еще некоторое время на сортировку почты Борга, его деловых отчетов и личных записей. После такого занятия воздух замка показался особенно гнойным и мерзостным. Мягкохвостый предатель был ловок. Он стравливал соседей, угрожал зависимым родам порчей личинок, подкупал независящих от семьи ар-Бахта выров и стремился к высокому званию при кланде. Он же был одним из тех, кто предложил переплавлять книги в монеты.

Глубинную основу замысла Шрон постиг быстро: нынешнему властителю Аффару ар-Сарне хотелось полностью стереть из памяти народа выров саму суть понятия «кланд». Ведь это не князь людей и не правитель, а только военный вождь, наделённый властью в годы немирья. В иное же время, спокойное, кландом именуется тот, кто выдержал поединок на мелководье. И, значит, нет для него власти. Боевая его слава имеют значение лишь для сезонных поединков и длятся год, до нового испытания! Нынешний кланд по закону древних на власть не имел ни права, ни даже основания. На камнях близ Синги безусловным победителем уже два десятка лет значился только один выр – Шром. Страх перед его великолепием бойца грыз ущербного кланда сильнее, чем паразиты глубин – свою добычу. Страх привёл к решению о подлой и тайной казни Шрома по лживому навету. Зависть же потребовала сделать убийство как можно более мучительным и позорным…

Шрон закончил чтение пергаментов, сгреб гнусные секреты мертвого Борга в большой сундук, запер их там до поры. И поспешил вниз, к воде – омыть тело и успокоить мысли.

Передвижение по коридорам замка привело старика в гораздо лучшее настроение. Полы чисты и свежи, пахнут морем. Спустившись на три яруса, Шрон замер в недоумении. Знакомые люди с галеры деловито продолжали уборку, трудились сами и покрикивали на тантовых кукол, приданных им в помощь. Два выра-стража без устали таскали водовозку, ругались с людьми – и выглядели вполне довольными.

– Ар, мы надеялись управиться к вашему прибытию, – сипло выдохнул утомленный страж. – Это вроде подарка… замок сильно похорошел.

– Не без того, вот уж точно, – согласился Шрон, удивленно изучая коридор. – И всюду так?

– Верхние ярусы убраны начисто, – гордо отозвался страж. – Ниже пока по первому разу проходим. Не мог и представить, что людям требуется больше воды, чем нам… Но я с лап сбился, а они льют и льют. Мы живем морем, но до нынешнего дня, ар, в нашем доме не пахло солью и радостью. Только гнилью, вы уж простите.

– Я уж, пожалуй, похвалю, изрядно потрудились, изрядно… – старик гордо встопорщил усы. – Что брат? Пришел в себя Сорг?

– Плох, но в сознании, надеемся на лучшее, – осторожно предположил страж. – Он на пристани. С ним воспитанник ара Шрома. Очень, осмелюсь сказать, полезный Малёк. Ваш брат его почему-то слушается. Разрешает чистить жабры, хотя это весьма мучительно.

По коридору снизу затопотали поспешные шаги выра. Шрон, собравшийся ответить стражу, промолчал, ожидая новостей. И точно: подбежал выр рода Вортов. Тяжело повел усами, без слов жалуясь на горькую участь обладателя слабых легких. Люди загудели, сочувствуя, полили из бадейки, помогая отдышаться.

– Три галеры в устье реки, – сипло шепнул гонец. – Еще пять бурунов над панцирями. Идут открыто. На парусе герб рода ар-Дох. Есть гербовый столб на корме, наши стражи видели.

– Мы храним их личинки, – тихо молвил старик Шрон. – Плохо сберегаем. Интересно мне, как Борг намеревался усидеть хранителем, разворошив эдакую бурю, да без Шрома, против которого выр в здравом уме не пойдет никогда?..

– Осмелюсь высказать то, что слышал случайно, – просипел страж. – Он нанял даже не одного выродера, а двух. Это мои домыслы, ар. Но я слышал про оплату услуг, две оплаты. Обе вперед и обе по пять сотен золотом или более, полного счета я не разобрал.

– Давно был разговор, с кем?

– Галера, доставившая вас, до того приходила два месяца назад. Капитан, которого я более не вижу в команде, говорил на пристани с вашим братом. Я стоял над воротами, ветер был в мою сторону… и я слышал, хотя это далеко. Ущербность порой отнимает важное – и пытается вернуть нам по мелочам несущественное, – грустно поник выр. – У меня слабые легкие, но очень тонкий слух. Лучше бы наоборот.

– Уборку замка прекратить, – велел Шрон. – Людей принять и разместить в кольце стен. Галеру убрать от причала. Цепи главного канала опустить, ар-Дохов встретить перед узостями каналов и провести к причалу. Сам управишься? Вот и молодец, вот и правильно. Ты помощник хранителя, помни это. Лапы не гни, ты не раб и не слуга. Скажи: я жду на пристани. Так сразу и скажи. Хранитель Шрон, мол, хотел вас видеть и готовил курьера, но вы сами пришли, за что спасибо. – Старик хитро блеснул глазами. – Не боишься к ним на палубу взойти?

– Личинки моего рода теперь не заложники моих слов и дел, – тихо молвил страж. – Прочее не так уж страшно.

– Приятно сознавать, что глубины еще дороги нам, с их ценностями и честью, – гордо отозвался Шрон. – Иди.

Сам старик еще раз с интересом оглядел чистый коридор и заспешил вниз.

На пристани, само собой, было далеко не так пусто, как приказано. Малёк лежал на животе, запустив руку по самое плечо под панцирь Сорга. Малек ругался тонким ничтожным голоском, требуя от третьего своего дядьки терпения и послушания. Да, больно – но ведь он из славного рода и обязан быть сильным… Едва живой Сорг стонал, дергался и бился, но его прижимал к камням сам Шром, и тот же Шром держал в зажимах лап сильно отогнутый кровоточащий панцирь бока и брюха, позволяя Мальку чистить забитые илом жабры. Ни у кого иного, – сразу догадался Шрон, – в столь малую щель просто не пролезла бы рука. А проливать водой бесполезно. Камни и мелкий сор впились глубоко и слежались, спеклись с кровью и заживляющей пеной… Увы, в данном случае скорее вредной, чем полезной. Стоит повременить еще день – и жабры утратят способность даже к самой простой работе, затянутся пеной навсегда… Сорг не сможет нырять, но это – полбеды. Гниение под панцирем не прекратится, и жизнь брата станет сплошной мукой, растянутой на долгие годы, лишающей сна, отдыха, подвижности, а позже – зрения, слуха, чувствительности лап.

– Еще потерпи, дядька Сорг, – всхлипывал Малек, которому было тягостно причинять боль. – Я стараюсь бережно, ты не кричи так, я очень стараюсь. Еще воды. Дотянуться сложно, вот и получается долго.

– Хоть кто-то покинет пристань? – без особой надежды уточнил Шрон.

– Вряд ли, – отозвался Ларна

Он как раз вытянул очередную бадью и размашисто выплеснул её в щель панциря. Сунулся было снова набрать воды, но передумал. Задумчиво присел и указал Шрому на вмятину в головогруди Сорга.

– Тут бы дырку сделать. Вот так, длинный косой пролом. Отсюда пролить водой, сверху, а?

– Выродёр, – простонал Сорг.

– Не без того, – расхохотался Ларна. – Но еще и лекарь. Исключительно для вашей семьи, славный ар.

– Тут, так тут, – не оспорил совета Шром и прицелился клешней. – Прямо или вскользь бить-то?

– Дай покажу. Бей вот так, и сразу, не вынимая кончик клешни, слегка расширь щель. Оттуда ток воды будет прямо на жабры поступать, если повернуть выра на бок. Иначе ил до конца и не выбрать без полного вскрытия брюшного панциря. А если вскрыть…

– Выродёр, – снова выдохнул Сорг.

– Я не такой, – всхлипнул Малек. – Я же как лучше!

– При чем тут ты, Малек? Я на Шрома ругаюсь! – засипел Сорг, отчаявшись отделаться одним словом. – Невыносимо так давить и выкручивать панцирь брату, невыносимо… хоть с хвоста слезь, раздавишь! Туша ты каменная, отродье глубинное.

– Разговорился, – обрадовался Ларна. – Значит, полегчало.

– Малька надо увести за ворота, – строго приказал Шрон. – Сюда идут ар-Дохи.

– Так это я позвал их, – выдавил Сорг. – И не только их… Хотел сковырнуть Борга, но не смог. Он хитер. Был хитер. Да слезь с хвоста, выродёр ты проклятущий! Я терплю и так. Не дергаюсь…

Ларна щелкнул языком и указал на воду у самой пристани. Точнее, на три пары глаз, настороженно изучающих сцену лечения Сорга. Выры осознали, что обнаружены, и всплыли. Самый крупный вежливо заложил усы назад, отфыркался, раскрывая легкие, и прицелил взгляд в Шрона.

– Ар Шрон, мой брат полагал вас мертвым. Он уважает вас, он скорбел по поводу гибели. Он числит среди покойных и ара Шрома, и ара Сорга… Мы ничего не понимаем, мы шли сюда с наточенным оружием и болью в душе. Что сказать брату, наша передовая галера уже рядом?

– Пока что у нас в семье приключилась всего одна убыль, – отозвался Шрон. – Борг издох. Не сам, ему помогли. Но перед смертью он рассказал много ценного. Вот так передай, будет точно. От меня передай.

– Сдох, – в голосе чужака прозвучала отчетливая радость.

Выр шумно и поспешно схлопнул легкие, нырнул. Шром проводил его взглядом, покосился на Малька, кашляющего в очередной луже воды, вылитой по-новому, через дыру в панцире, как и желал того Ларна.

– Так хорошо, удобно, – наконец отплевался Малек. – Комков сразу стало меньше, но ил есть, его пока много. Еще одну бадейку, капитан. И лейте медленно.

– Еще одну, медленно, – согласился Ларна.

Когда галера подошла к причалу, вылито было две бадьи, и Сорг осторожно предположил, что жабры можно проверить в воде, продышать: жжение еще осталось, но незначительное. Малек упрямо сполз с пристани следом за дядьками. Нырнул и снова взялся чистить работающие уже жабры, презирая риск защемления руки под панцирем. С палубы большой галеры наблюдали молча и удивленно. Оружие убрали заранее, услышав новости, переданные своим же дозорным.

На носу корабля в гордой позе возвышался пожилой выр, его панцирь был отмечен двумя ярко-синими полосами боевой раскраски. Выр оглядел берег и собравшихся.

– Шрон, Шром, Сорг и еще невесть кто… – сипло удивился боевитый гость. – Нескучная семейка, нескучная. Сперва умирают, всё побережье узнает о том. Но стоит явиться на похороны – и вот, никакой радости! Вы испортили мне бой, а ведь я стар, когда еще возьмусь замыслить штурм замка… Я уже присвоил себе в мыслях этот замок, если говорить прямо. Нельзя его было оставлять Боргу. Он всех нас сделает последними в роду. Гнилец. Родную кровь не пощадил… так я думал. Теперь хочу изучить косяки ваших мыслей.

– Кто ж среди дня, шумно и прямо, идет на штурм? – возмутился Шром. – У тебя двое толковых полнопанцирников, дядька Ботр. Ночью бы им вползти по стене, да наверх до спаленки нашего братца, и все дела.

– Так я и думал: пошуметь, поторговаться, – вздохнул выр в боевой раскраске, нехотя складывая усы и перебираясь на сушу, едва наладили сходни. – Как раз дал бы моим младшим время спрятаться у берега. Хороший план.

– Главное – редкий и неожиданный, – тихо буркнул Ларна. – Советники главного бассейна его числят под номером один в списке возможных угроз нападения. Рекомендуют сразу давить личинок рода мятежников… так я слышал случайно в городе, а точнее, в городских застенках порта Синги. Там много интересного можно узнать.

– С выродёрами не общаюсь, – сухо уточнил старик. – Ар Шрон, что у вас творится? Две недели назад мы изловили такого вот наемника у своих родных гротов. Допросили и казнили, само собой. Потому и поспешили сюда, едва получили весть от Сорга. Неладно на берегу, гниль течением жизни крутит, как хочет. Мы нищаем, они богатеют. Нас заказывают выродёрам, они готовят наемников. Смерть Борга меня радует, скажу прямо. Но смерть этого выродёра порадует вдвойне.

– Он сменил род занятий, – Шром выбрался из воды, поскольку Сорг уже плыл сам, пусть и неловко. – Он лекарь, проверено на моем панцире. Я за него отвечаю отныне и впредь, да. Выродёрствует он только по моим личным заказам, в крайней необходимости.

– Не понимаю, – возмутился старый выр.

– Пошли, ар Ботр, осмотрим ниши с личинками вашего рода, – предложил Шрон. – Это ведь пока что главное. Борг натворил много гадкого, но все же уцелело семь десятков сухих гнезд, ваш род велик и по-прежнему силен… Скажи своим младшим, не надо устраивать засаду. Без ужина рискуют остаться.

– В вонючих замках питаться могут только гнильцы, – ощетинил надбровья воинственный выр. – У нас нет замка, зато мы живем морем. И помним прежнее.

– Пошли, не булькай попусту, – Шрон двинулся к воротам. – Нет у вас замка? Вот и обсудим, как укрепить этот, берегущий ваши личинки. Стража у нас слабовата. Как тебе глянется место второго хранителя, ар Ботр? С полным договором чести.

– Хитрый ты старик, – было слышно по голосу, что выр польщён. Прекратил демонстративно прожигать взглядом Ларну и заспешил в ворота. – Уже прознал, что сюда идут ар-Томиса? Но мои галеры быстрее. Да, я не готов уступить им право хранить личинки. Идем, тихо обсудим подобающее лишь слуху старых, глубинных мудрецов.

Шром выудил Малька из воды и усадил себе на спину, вызвав на галере целую бурю удивления. Ларна оказался забыт, по крайней мере – на время. Сам он это сразу отметил и вздохнул с облегчением. Чуть расслабил руку на узком ноже, годном для метания и заранее смазанном, чем следует. Умереть выродёр может в любой день. Но всегда хочется, чтобы этот день наступил не сегодня… Ларна чуть постоял и двинулся от пристани прочь, в ворота. Усмехнулся. Благодаря Шрому не состоялся очередной последний бой. Старика в синих полосах раскраски выродер успел бы убить, точно. Почему так хочется перед смертью – убить? Нелепое свойство мстительности или еще более нелепое неумение решать дела мирно? Привычка считать выров предметом найма и ожидание ответного действия с их стороны – казни?

Ларна тихонько рассмеялся, уже миновав ворота. Видели бы выры себя со стороны! Одно движение клешней Шрома приводит их к миролюбию, всеобщему и исключительному. Трудно представить состояние несчастных, которым на мелководье доставался этот противник. Отказаться невозможно, выиграть бой – тоже. Не исключено, что свою привычку звать брата выродёром Сорг приобрел давно и по иному поводу. Он врожденно добр и едва ли понимал необходимость убийства во имя чести. Ларна убрал нож в ножны. Вздохнул полной грудью и подумал: как быстро меняется положение дел! Нелепый заговор двух сильных выров, лишённых поддержки и по сути выдворенных из родного замка, обрастает сторонниками, обретает глубину и смысл. Пожалуй, главный бассейн устрашится и на время затихнет. А потом перейдет к обычному для себя – к торгу.

Служители кланда начнут свою игру, будут покупать за золото надменных ар-Томиса и предлагать роскошный замок тщеславным ар-Дохам. Выры так давно живут рядом с людьми, что начали усваивать их ценности и устремления. Увы, не лучшие… Отчуждение, рознь – только помогают падению гордого и могучего народа. Который, стоит признать уже ради одного Шрома – достоин жить под солнцем… и тем более в тени, к которой он стремится, оставляя обширное свободное пространство для людей.

Глава четвёртая. Горнива, край людей у опушки Безвременья

Вороного страфа заметили издали. Еще бы! Таких зверюг на всю лесистую северную Горниву – не более десятка. Породистый, ноги саженные, движется побежью. Усидеть на эдакой каланче, когда когтистые ноги на замахе вскидываются выше клюва, способен не всякий наездник из опытных. Да и норов у страфов дик, их под седло редко решаются ставить, чаще – в строгую упряжь. Всех, только не этого.

Кривопузая недокормленная малышня заголосила привычное, звонкое и нахальное, пока гостье издали не слыхать слов: «Монька едет, гулявая Монька». Самый догадливый припустился к старостиной избенке напрямки, по свежим лужам, щедро расшлепывая кляксы брызг по плетням. Не велика разница у той избы с прочими, только что пятистенка – попросторнее иных, а на вид кособока да черна, как всё догнивающее поселение.

Щели в дерюжках штопаных занавесок сделались на волос шире. Глаз не видать за ними – но глаза-то всё видят! Привычно щурятся, ни на мгновение не упуская большое событие для деревни. Как же! Монька, шаарова приблудка, сама изволила приехать. Позвали – и вот она, явилась. Хаять гулявую привыкли на всех посиделках. И как иначе? Деревенька жмётся у леса, но слухи в неё затягивает словно сквозняком в щель, со всей округи. И копошатся они тут, как неведомые зверушки, и переводу им нет, множатся куда охотнее домашней птицы. Никакого мора не ведают.

– Вона, ишь, подбоченилась, – азартно шипит из-за своей занавески дозорная старуха крайней избы, бросив без пригляда кислые щи в печи. – Ужо и на её шею хомут найдется, давно пора. Мыслимое ли дело! Девке в портах ходить, да на страфе разъезжать! Хочь бы скинул, тьфу, бесстыжая…

– Мать, уймись, – лениво зевает старший сын, затевая столь же привычный ответ, говоримый при каждом приезде Моньки. – Гулявая – не гулявая, а токмо лучше она, чем братец ейный, шаару законный сынок. Вот тот и три шкуры спустит, и за новыми тремя в лес оправит столь далече, что отсель не видать. Токмо он не приедет, к нему надобно самим идти, ноги бить да лбы расшибать.

– Ага, аг-га-га, – не унимается бабка, проявляя чудеса зоркости, ничуть не совместимые с её возрастом, – вона, гля: руку как есть рассадила, от плеча до локтя. Ох, верно сказывают: и гулявая, и драться горазда. Оттого и сидит в девках в двадцать два года, кто на её польстится, на перестарку, на яблочко надкушенное? Вечёр Бронька сказывала, что ей соседка верно донесла, которой внучка на торг в большое село племянника надысь снарядила, и он сам слыхал: по трактирам пьяная эта Монька шлындает. К мужикам липнет и упивается до беспамяти, да не одна пьет, с полюбовниками. А чего ей? Все знают, как она в родню-то к неродному батюшке набилась, с его управляющим за избой обо всем сговорилась.

– А ну цыть! – сердится с печи старик. – Не твоего ума дело, замшель кривогорбая! Всякому ведомо: шаары законов старых не блюдут, да и новые сами правят, как им удобнее. Сколь баб поперепортил этот пакостник, и высказать страшно. Может, и дочь она, а может, и приблуда. Токмо жить хочешь – молчи о том. Пирог вона доставай да полотенце почище на поднос подстели.

– Пирог ей… – шипит старуха, нехотя выбирая полотенце. – Экая честь бесстыдной бабе! Пирог… последней муке перевод. Все одно, страфу скормит, помяните мое слово!

Но пирог на полотенце выкладывает, парадный платок, светлый да с вышивкой в два тона, повязывает, улыбку самую ровную натягивает – и шасть за порог.

– Ой, да кто же энто туточки? – сладко разливается голос, утративший всё своё шипение. – А ведь Марница, душечка наша, радость-то, вот радость! Ужо не чаяли, с весны все ждали…

– Жданики проели, – голос у дочки шаара ровный, с отчетливой ноткой металла, выказывающей нескрываемую насмешку. Женщина ловко спрыгивает из седла и чуть кивает. – Привет, бабка вредная! Вкусны твои пироги. Видно, вся вредность в печи выгорает. Чего звали?

Ростом дочь шаара не особо высока, но гнуться не обучена и смотрит прямо, оттого получается всегда – вроде она и рослая. Волосом черна, а глаза выдают материну породу, северную, густо-серые они в сумерках, а днем полный цвет дают, синеву затаенную кажут. Только смотреть в них глубоко и прямо мало кто решается. Шаар – он всему краю хозяин. Хуже всякого выра, коих тут не бывало так давно, что и старики их не помнят. Клешнятым из рода ар-Сарна полагается отдать десятину с любого прибытка, о таком законе все слышали. Но только отдавать приходится две десятины, поскольку и шаар желает жить небедно. Да ладно бы две! Как приедут лихие люди – сборщики, так и начинается: одним потеха – другим разорение. После их отъезда только и получается учесть, что осталось. А остается мало. Иногда лишь то, что уж вовсе никому не глянется… В стороне от дорог деревня стоит, в мох врастает. До выра далеко, а шаар верит своим служивым, и никому более. Кроме, разве что, Моньки.

– А ты бы в дом прошла, щами угостилася, – поет бабка, подсовывая поднос и гордо кося на соседские занавесочки. Вот, мол: мои-то пироги и шаару хороши. – С дороги морсу выпей, да и квасок у нас имеется, ужо не побрезгуй.

– Да я-то пройду, мне что, – бессовестно хохочет шаарова дочка, упирая руки в колени и сгибаясь, встряхивая гривой позорно неубранных кудрявых волос, перевязанных на лбу цветной лентой – от пота. – Только страф мой тут останется хозяйничать, один. Вот потеха будет! Прошлый раз пошла я в дом, а он Семерикам чуть не раскатал избу по бревнышку. Гнилые бревна-то, бабка!

– Руку вона, – задает бабка жгущий её вопрос, – об ветку, чай, рассадила, болезная? Ох ты ж, перевязать надобно, лапушка.

– Нет, – шаарова дочь насмешливо косится на бабку и громко сообщает деревне свежую сплетню, всё одно узнают: – об ножик, вот такой вот. Мужик больно настойчивый попался. В женихи набивался, а мне ничуть не глянулся… Привередливая я. Ты, бабка, не охай, ты его не видела. В смысле, чем я угостила его и как дело… гм… сладилось. – Женщина хмурится и меняет тон: – Где старосту, мать вашу, носит? Мне тут что, до ночи пироги жрать да в носу ковырять?

Страф опознаёт смену настроения любимой хозяйки и начинает топтаться. Вот уже вороной выпустил когти трехпалых лап, озирается, готовый к возможному бою.

Народ затихает. Бабка пригибается. Боевой страф – он страшнее всякой иной напасти. Три когтя, каждый – по ладони длиной. Лапы саженные, в темной мелкой чешуе, прочностью подобной броне. Крайние перья бесполезных для полета крыльев – скорее уж иглы, и они срываются и жалят врага охотно, метко. Но и это не самое ужасное. Никто и никогда не видел удара страфьего клюва. Не видел – потому и не увернулся… Не на что смотреть: голова вроде и не меняла положения – а вот он, враг с раскроенным черепом, падает, клонится к земле. Спокойный лиловый глаз птицы наблюдает за смертью свысока и всегда с безразличием фальшивой непричастности к расправе. В сказках говорится: страфов придумали колдуны, чтобы воевать с вырами. Казалось, это поможет. Не помогло… зато теперь страфы служат всё тем же вырам, состоят в загонах наёмников, стойлах застав курьеров да на дворах шааров.

– Клык, не начинай, – Монька резко одергивает своего страфа. Ломает пирог надвое и не глядя бросает половину за спину. – На, уймись, вымогатель.

Голова птицы чуть вздрагивает, раздается сложный дробный хруст – и уже снова страф презрительно и безразлично озирает гнилую деревеньку с высоты своего роста. До седла – сажень, а голова и того выше, без локтя две сажени при плавно изогнутой шее. Есть, чем гордиться, вся красота и сила породы ласмских вороных при нем. Зато половины пирога нет, как не было…

Народ охает, замирает – птица, это всякому ведомо, резких движений не любит. Но, благодарение тайно почитаемой и поныне Пряхе, есть для страфа новое занятие: высматривать, как по грязи, не разбирая дороги, во всю шлепает-торопится староста. Сапоги надел парадные, пояс подпоясал вышитый, важности пробует добрать осанкой… а серые пятна страха сами на щёки сели, хозяина не спросивши.

– Ох, и ждали, – начинает пожилой староста издали, с дороги, в крик. – Ох, и ждали, достойная брэми Марница! Нету жизни нам, как есть пропадаем.

– Дальше, – намеренно зевает женщина, поигрывая поводом страфа. – И короче.

– Так… э… птицу забрали всю, биглей взрослых увели…

– Квас выпили, оскомину, и ту стащили, – подсказывает Марница.

Староста давится заготовленным приветствием и переходит к деловому тону. Смущается и пытается сообразить, отчего вдруг начал с наименее значимых бед. Есть ли смысл врать Моньке, она вон – щурится, понимает, что биглей по обыкновению успели припрятать в лесу, да и прочее… Староста вздыхает, мрачнеет и говорит иным тоном:

– Посевное зерно увезли. Можете проверить, до последнего зернышка, как есть до последнего… Ваш брат велел, так сказывали, брэми.

– Пергамент выдали? – сухо уточняет Марница. – Деньги, обязательства, опись взятого?

– Ни единого кархона, ни единой записи, ничего, – всхлипывает староста и начинает клониться в ноги страфу, брезгливо переступающему подальше в сторону, тянущему повод. – Уж не покиньте в беде неминучей!

– Так. – Глаза у женщины становятся уже и темнее. – Когда уехали, куда, чьи люди?

– Так ить… брэми шаара новые слуги. К нему и повезли, то есть, прощения просим, к брату вашему Люпию, на сборный двор. Тому уже семь ден, а я как осмелился, вам весточку и отправил… – торопливо указывает староста на колеи и следы лап страфов, известные всей деревне. – Там их след, как раз дождило, всё видать…

– Ясно. Три дня ты весточку мне писал, староста? Покуда их след простыл… Ну, этого добра вам не вернуть, – спокойно заверяет женщина. – С отцом я поговорю. Посевное зерно забирать нельзя. Если бы вы имели… гм… наглость подать жалобу выру, вот тогда многое могло бы измениться. Но вас хватает только на обсуждение моих штанов и моего поведения. Коли вам себя не жаль, с чего мне жалеть вас? Дальше говори, староста. Не тяни, недосуг мне. Пока что получается: зря я сюда ехала. А я даром не гощу.

– Велели людей слать к концу лета на тот же сборный двор, – тихо и с болью завершает описание беды староста, суетливо добывая из-за пазухи вышитый мешочек и отдавая с поклоном. – Сами выбрали, кого уведут. Сказывали, выр велел. Новые рабы ему надобны. И за то нам выплатят полную меру, тридцать золотых кархонов. А как деревне жить, когда из каждой избы хоть одного молодого мужика заберут?

– Как жить… – женщина криво усмехнулась. – На кой ляд вам мои ответы? Вы уже людей-то, братом присмотренных, собрали да оплакали, не возразив. Ладно… К моему управляющему подойдите через десять дней, не ранее. Зерно он вам отсыплет. Немного, только на посев. И только под раскорчевку новых полей, где – указано будет. Позже сама разберусь, как с вас доход взять. А мужики, коих брат в рабы приглядел, пусть сидят на печах, коль уродились пустобрехами. Бабу вызвали за себя воевать, герои босолапые. – Женщина свела веки ещё уже. – Как же, всяк меня обсудил и осудил, но пироги вынес да в ноги упал. Тошно ездить к вам. Все одно, сгниёт деревня. Сколько раз говорила: уходите отсюда. Сей же час уходите, слышали? Выр ар-Сарна, хозяин Горнивы, сам и есть кланд. Велел он от дикого леса на два перехода отступить всем селениям. На площадях такое не объявят, но я знаю. Последний раз вам помогаю. Не уйдете до конца осени, всех сама сгоню и даже на тант подсажу. Это ясно?

Староста мелко закивал, дрожа серыми щеками и не рискуя поднять головы. Моньку звать – дело последнее, крайнее. Лютости в ней на троих, а язык и вовсе удержу не ведает. Такое иногда скажет – хоть ложись и умирай. Мыслимое ли дело: уйти из деревни… Куда? И не уйти уже невозможно. Давно за дочкой шаара замечено: если сказала нечто и добавила свое страшное «это ясно?», значит, исполнит по задуманному.

– Теть Монь, я головную повязочку вам сшила, – ласково и вкрадчиво шепчет старостина дочь, мечтающая о месте на дворе всемогущей и безмерно богатой, как утверждают слухи, шааровой безродки. – Вот извольте глянуть.

Монька не смотрит, щелкает языком, уговаривая страфа подогнуть ноги. Ловко прыгает в неудобное малое седло, и чудовищная птица вздымается во весь свой рост. Дочь шаара уже смотрит на деревню поверх низких её, вросших в землю, избенок. Презрительно щурится на пышнотелую пятнадцатилетнюю дуреху – дочь старосты.

– Глянуть, говоришь? Я много на что нагляделась. Староста, ядовитый жук! Девку пора замуж гнать палкой, пока брюхо не надулось. Вон – о городе мечтает… Этот город тебя, дуру, прожует и не заметит. Эй, серощекий! Осенью проверю, чтоб при мужике состояла, как положено. Тогда, может, на избу денег дам. Если захочу.

– Спасибочки, – пискнула старостина дочь.

– Ты на меня не косись, окосеешь, – сухо советует Марница, закручивая приплясывающего страфа и гладя его шею. – Думаешь, раз нос сломан, так и мужик не глянет? Это я на них не гляжу, если не хочу того. А чего смотреть? Я его корми, я его береги, я ему детей рожай… Нет уж, я лучше поживу для себя. Верность – она только в страфах и цела. Эй, староста! Всё запомнил? Избы пожечь, на новое место перейти, девку с рук сбыть. Это ясно? Тант вашей деревне не надобен, неправ брат. Вы и без того пустоголовы.

Страф зло заклокотал, шевельнул тощими крыльями, угрожая выпустить иглы. Марница рассмеялась и ослабила ремень повода. На ходу нагнулась, выхватила повязочку – и была такова.

– Вот ведь выродок, нелюдь насмешливая, – всхлипнул староста, дрожа всем телом и кое-как пробуя отдышаться. – Ладно, что гулявая, так слухи ходят, весь запретный товар мимо шаарова двора через её руки плывет. Избы жечь! Что удумала. Верно брэми, законный шааров сын, сказывали: не зови, не будет пользы… – Староста сердито оглянулся но дочь. – Что встала? Собирай вещи, пойду второй раз на поклон к законному сыну шаара, вымолю нам отсрочку, чтоб здесь жить, на прежнем месте. Он не откажет… как и я не отказал кой в чем.

– Так вроде обещалась Монька-то… – распахнула крупные глупые глаза девушка.

– Обещала она… нету более в слове её силы, кончено. – Прокряхтел староста, тяжело поднимаясь на ноги. И пошел прочь, бормоча себе под нос так тихо, что никому и не разобрать. – Хватит. Сколь людей перетравилось, запретную таннскую соль по её слову добывая. И все мы виноваты, что ни скажи! Не так толчем, не так сушим, и спешим излишне, и оно не вредно, ежели с умом… Вот теперича и будет – с умом. Теперича ей вправят ум, как бабе положено. Тоже мне, эту безродь называть брэми! Тьфу, девка трактирная, вот и весь сказ. Пойду к брату ейному, погляжу, как он с делом управляется. Пятьдесят кархонов за пустяк – деньги немалые. И дело простое спрошено, без всякой там травленой соли.

Марница, достойная брэми из рода Квард, пустила страфа резвой побежью и подставила лицо прохладному ветру. Уши горели, злость душила, подступала к самому горлу. Зачем поехала? Ну, зачем? Пирогов отведать? А заодно собрать полный мешок невысказанных насмешек. Спину себе исколоть взглядами из-под занавесок. Как же, безродь… Все их мысли как на ладони, видны и слышны даже сквозь гнилые стены – и сами они гнилые да черные, мысли эти. Жалко дурней, мать жила в деревне недалече, пока шаар её не приглядел да к себе не увез. То ли пятой бабой в дом, то ли шестой. Он разве вёл счет своим забавам, родной батюшка, всему краю первый страх? Брал, что понравилось, и бросал, наигравшись, где придётся. Только с него и спроса нет. Ему кланяются в землю, ноги целуют. Славнейшим брэми именуют на выдохе, благоговейно. Зато ей, гулявой Моньке, это вежливое слово бросают плевком в лицо.

– Злее надо быть, – тихо посоветовала сама себе женщина. – Полдеревни на тант подсадить – и тогда уж глянуть, как прочие запоют полное имя с придыханием. А я что? Я так не умею… Это к брату, он подход к людям знает. Цену им тоже знает. Три кархона за молодого мужика в порту на месте, один – за старших. Старостина дочка пойдет за пятнадцать. Пухлых да светловолосых любят. Только танта ей не видать, будет учиться сознательно услуживать. И гулявой никто не назовет, рабы делом заняты, они попусту не гуляют.

Кончик повода хлестнул страфа по крылу. Вороной возмущенно заклокотал и прибавил, переходя с побежи на особый, немногим его родичам доступный, скок. В седле этот кошмар выдержать едва возможно, зато мысли он вытряхивает из головы получше любой выпивки.

А мыслей много… Всяк знает: безродь Монька с управляющим сговорилась, и признали её законной. Глупости. Тогда у неё ни силы не было, ни повода для торга. Дурой выросла, с обозом в город добралась – на батюшку знаменитого да богатого хоть одним глазком глянуть, от постылой судьбы увернуться. А что на неё саму под шааровыми окнами еще кто глянет – и мысли не родилось. Впрочем, батюшка, сам шаар лично, выглянул на балкон, заслышав крики и причитания в своем саду. Послушал-послушал, ручкой управляющему махнул – мол, не шумит пусть, голова болит. Про родство, впрочем, всё разобрал. Велел в трактир не отдавать и в порт на торг не везти. Выпороть до бессознания за свою головную боль да за врожденную бабью глупость – и в сарай бросить. Потом пришёл и сказал: злее будешь, если выживешь. А как выжила да ходить начала, поставил за управляющим приглядывать. Умел понять, кто кому такой враг, что и за деньги ту вражду не избыть.

У отца она многому научилась. Как про людей вызнавать то, чего они сами о себе помнить не желают. Как позже превращать знания в золото, а людей – в своих личных кукол. Тант для того не требуется, если ниточки крепко привязать и дёргать с умом… Батюшка шаар даже гордился ею иногда. Говорил: унаследовала отцов ум. А вот злость – не унаследовала. Не нашла радости в играх, столь любимых шааром и его окружением.

– Шаар, если вольно перевести с вырского, – холодно усмехнулась Марница, успокаивая страфа и переводя на шаг, – слышишь, Клык? Ну, так слушай… «Шаа» есть всего лишь «имущество». Мой папаша – имущество выра, раб. Ценный раб. Нашел, чем гордиться. Все мы шаары, даже та дура с повязочкой, мечтающая о покорении большого города. В самом свободном переводе шаар – рыбий корм.

Закончив пояснения, женщина рассмеялась. Потом смолкла и устало потерла рукой лоб. Причин для радости не наблюдалось никаких, ровным счетом. Кто она? Никто, злющая баба, поставленная проверять вора и не давать тому украсть больше, чем следует. Не у деревни, само собой. Причем тут деревня, эта или иная, сколько их у отца в краю – и счесть трудно. Деревни могут пухнуть от голода, – но управляющий обязан меру знать, и с изъятого больше этой меры себе в сундук не пихать. Есть и поглубже сундуки. Там тоже свой пригляд, свой учет. Семь лет она служит отцу. И вот – перемена. Брат внезапно стал законным наследником, сменил управляющего и ей – ни полслова. Хотя и без того ясно, молчание – оно куда как красноречиво. Когда имеется законный наследник, прочим пора двигаться. Куда? Да яснее ясного: в сторону порта.

– Чем я не угодила ему? – сквозь зубы шепнула Марница. – Да просто время ушло, надоела батюшке игрушка. Опять же, тише надо быть. Незаметнее. Соблюдать хоть иногда внешние приличия, как это делает брат.

Женщина снова рассмеялась. Ей ли не знать, как именно брат соблюдает приличия! Точно так же, как отец. Злее надо быть – и тогда остерегутся хоть одно гадкое слово молвить. А кто не будет осторожен, тех сразу и без разбора – в порт. И на тантовую иглу. Десяток отправишь – прочие станут выдыхать слово брэми совсем уж вежливо, еще десяток – и поклон углубится до земного, а потом уже пойдут подарки, похвалы, даже восторженные слезы. Брата в городе любят. А её вот – не очень.

– Клык, может, нам пора съездить к ару? – задумалась Марница. – Он на редкость прост, наш великий и славный кланд Аффар ар-Сарна. Он не человек, не интересуется девицами и не ценит людскую убогую лесть. Он просто считает золото и очень, очень огорчается, когда у него воруют так изрядно, как это делает брат. Еще он синеет хвостом, едва услышав слово «князь». Брат же склонен себя считать правителем, он разыскивает женщину с интересной родословной… У меня имеется список с пергамента, выданного наемникам, там приметы поиска. Так что, Клык, надо ли нам ехать этой дорогой? В столицу поблизости есть хорошая срезка, напрямки через старый лес. Опять же, товар можно попробовать сдать удобно, попутно. Вот не ждала, что староста расстарается и изготовит… А ведь самое время, оговоренный день завтра. Хоть кто, а продавца поджидает, там место прикормленное.

Женщина хитро прищурилась, похлопала по сумке, куда убрала полученный у старосты мешочек. Таннскую соль додумался производить управляющий, она лишь перехватила это маленькое незаконное дельце из слабых рук. Выкупила в обмен на пару неблаговидных секретов пожилого сластолюбца.

Страф дернул головой, на лету изловив птичку. Шумно клацнул клювом, перья полетели разноцветным веером… Вороной хищно сглотнул и уставился на лес пустыми, ничего не выражающими, круглыми глазами. Ему нравилась короткая дорога. Там есть надежда поохотиться, пока хозяйка будет решать свои дела, малопонятные верному страфу.

Женщина усмехнулась, приняла окончательное решение и качнула повод, подтверждая его. Страф зашипел, выпустил когти и покинул утоптанную дорогу, взбираясь по крутому склону к зарослям колючего кустарника. В несколько движений длинных защищенных чешуей ног миновал этот заслон, ограждающий лес от любопытства незваных гостей – и скрылся в тени.

Солнце сразу отдалилось, задернутое плотной занавесью листвы. Недавний дождь висел на ветвях драгоценными ожерельями хрусталя, шуршал капелью, пах свежестью и прелым теплом. Страф развлекался ловлей мух и жуков, его хозяйка рассеянно озиралась, изучая приметы давно заброшенной тропы. И не забывала пригибаться, когда ветки угрожали голове. А угрожали часто: страфов создали для боя на открытых пространствах, в лесу их рост далеко не всегда хорош. Впрочем, этот хозяйку обожает, и потому сам бережёт. Гнет ноги, давая место всаднице под сводами зарослей. Или клокотанием и шипением предупреждает о низких ветках.

День достиг зенита и скатился в овраг вечера без всяких приключений. Разве от зелени рябило в глазах, да приметы давно утратившей наезженность тропы приходилось порой искать упрямо и долго.

Избушка, выстроенная в незапамятные времена, явила себя в прогале малой полянки. Марница тихо вздохнула, радуясь своему везению: сумерки, приметы искать уже невозможно. Еще бы чуть – и пришлось ночевать последи мокрого леса. А что она – выр, чтобы сырости радоваться?

– Эй, есть кто? – вырезанная по пути палка ткнула в старое гнилое бревно.

– А чё не быть-то? – лениво отозвался мужской голос. – Жду с утра, ночь-то торговая, оговоренная. Думал: а не напрасно ли? Прошлый раз никто не пришёл и соли не предложил…

– Пешком добирался, да по лесу, – фальшиво посочувствовала Марница. – Или наконец страфом обзавелся?

– Выродёру, душа моя, полагается самому резво бегать, – подмигнул рослый мужчина, выбираясь из тени под деревьями. – Привезла? Не как в прошлый раз, надеюсь? Я солидный человек, второсортную дрянь не беру.

– Нормальная дрянь, – усмехнулась женщина. – Одного не пойму: на кой вы тайком её покупаете? Я-то давно сообразила, что наниматель ваш и заказ из одного народа происходят. Неужели не снабжают?

– Разве могут ары пятнать себя общением с нами? – напоказ ужаснулся мужчина. – Нет, дорогуша. Мы вне закона. Гласно. Они нас ловят. Гласно и даже шумно. Но уж все прочее – для того есть посредники и подельника. Слезай, шея болит глядеть вверх. Зверюгу привяжи там. После прошлого раза я просто обязан проверить соль. Идем, костра не видать, но он есть, и не прячь иззябшие руки в рукава, я хозяин гостеприимный. Ужином накормлю, обогрею. Ты хоть раз пробовала дикое мясо с приправой из диких трав?

– Всякий в городе знает: дикое мясо – яд, – поучительно сообщила Марница, принюхиваясь и облизываясь. – Опять же, я не намерена мешать дела с чем-либо. Проверяй товар и гони золото, не тяни.

– Дела, гони… – мужчина презрительно скривился. – Фи. Мы год встречаемся самым невинным образом в весьма уединенных местах. Ты красива, я так просто знаменит… ты ни разу не спросила даже моего имени. Хотя я не могу не нравиться тебе. Может, плюнем на дела? Ну что ты забыла в гнилом доме этого шаара? Я через пару-тройку лет заброшу наёмничество, а личный каменный особняк на берегу я давно прикупил. Перебирайся, а? С тобой, пожалуй, не скучно коротать вечера.

– На что намекаешь?

Наемник тихонько рассмеялся и подвинул чуть в сторону узкое лезвие клинка, толкнувшее его под горло.

– Я слышал, что вы одинаковые придурки, ты и твой страф. Чуть что – острым по голове. Только он в макушку, а ты под горло. Зря. Я не выжил из ума. Знаю, что привязать страфа – это тоже самое, что не привязывать. И что он и есть основа твоей безопасности… и наглости. Серьезна основа, надо признать. Я бы дорого дал за птичку. Выров ловить непросто, так что мне очень нужен страф. Такие заказы порой отдаю в чужие руки, аж больно вспомнить. Месяца четыре назад уступил полнопанцирного… Три дня травил его, морока страшная, риск огромный – и в оплату дали жалких пятьдесят кархонов, пшик… Восемь сотен обломилось кому-то другому. Восемь сотен, золотом, а это самое ведь за такого меньшее… – наемник тяжело вздохнул. – Так что, не надумала? Половина домика в твою собственность, время от времени одалживаешь мне страфа, доход от выродёрства делим честно, по-семейному, пополам.

– Проверил соль?

– Её греть надо, я нежно грею, – ласково, с внятным намеком, выдохнул в самое ухо выродёр.

Марница зашипела от злости. Почему каждый, решительно каждый, норовит намекнуть на её якобы всеобщую доступность? И полагает себя, ясно дело – несравненного, мечтой всех без исключения баб. Хотя о чем тут мечтать? Сволочь, свихнувшийся на зверстве и деньгах подлец.

После каждой встречи она зарекалась: последний раз… Но потом опять не хватало денег. Страфа содержать дорого, да и прочее тянет немало средств. Откуда взять посевное зерно? Не у брата же слезно просить. И не у папочки, шаара вонючего… Марница огляделась. Интересно, сколько ещё продавцов таннской соли сюда заглядывает? Она никого не встречала, ни разу.

– Ты мне что подсовываешь? – в голосе выродера колыхнулся настоящий гнев. – Это что? Это соль по-твоему?

Он сунул под самый нос медную ложку на длинной ручке, обличающе ткнув в неё пальцем. Дымок полз вверх едва заметно, спекшаяся в темную массу нагретая таннская соль выглядела вполне обычно. Хотя пахла, надо признать, странно. Марница нахмурилась, принюхиваясь. И сам воздух от сладковатого запаха казался темным, душным. Кашель зародился в высохшем горле, перешел в хрип, и вечер вмиг сделался беспросветной ночью…

– Когда баба год тебя не замечает и выделывается недотрогой-шаарой, – голос пробился издали, сквозь многослойную тяжесть тошноты и боли, – уже одно это заслуживает должной кары. Очухалась? Ну, мы еще водички польем. Нам водички не жаль. Я и вырам воду даю щедро, чтоб подольше жили. Ты не дёргайся, поздно дёргаться. Ты дыши. Глаза открой, это приказ. Скоро поймешь: мои приказы надо выполнять сразу и точно. Открой и гляди в небо, пока я решаю дела с посредником. Ты теперь с нами, душа моя, до последнего вздоха неразлучна. А случится он нескоро. Ты, конечно, не выр, но дня три-то протянешь. Копи силенки. Ах, да, я не сказал… ты не поставщик соли мне, ты заказ. Брат заказал тебя, бывает и так. У выров всегда – так, по опыту знаю… У людей разнообразие побольше, но не в нашем случае. Сколько за неё дают, кстати уж? Хоть окупится мое тупое ожидание в этом лесу?

– Ты не ждал, – едва слышно усмехнулся сдавленный, словно бы искаженный, голос. – Её к тебе вывели сразу, это заказчик на себя взял, и сроки выдержал в точности.

Тошнота не отпускала, вода лилась на запрокинутое лицо, затекала в нос, вынуждала кашлять, душила. Рвота подступала к горлу. От собственной беспомощности хотелось выть. А вот открывать глаза и принимать кошмар происходящего ничуть не хотелось… Но пришлось разлепить веки и смотреть. Без особой пользы: мужчины уже сидели спиной к жертве, у костра. Выродёр деловито считал золото. Его посредник столь же деловито рылся в вещах, извлеченных из седельной сумки.

– Условия сложные, – проскрипел незнакомый голос. – Страфа ты получаешь за то, что она из леса не выйдет. Это понятно… далее. Вот список вопросов. Каждый ответ – полсотни золотом. Но учти, оплата только при наличии документов, означенных в вопросе. В сумке-то пергаментов нет.

– Тогда за три дня не управиться, – посетовал выродер. – Вопрос в том, стоит ли браться. Страф мне нужен, прочее же… Сколько там вопросов?

– Три, то есть сто пятьдесят монет, да еще моя доля вычтется. Не так и много. Но браться надо, я не готов ссориться с сыном и наследником шаара из рода Квард. И тебе не советую. Её вызвал староста по приказу этого ловкача, она поехала оттуда прямиком сюда, в её доме документов нет. Как полагает наниматель, далее эта падаль намеревалась прямиком двинуть в столицу. Так что документы у неё. Или поблизости, припрятаны в этом лесу.

– Понятно… доходчиво даже. Ты как, дочкой шаара интересуешься?

– Не смешиваю дела и прочее, она сама это сказала, правило в нашей работе обязательное. Срок ты сам обозначил: три дня. Жду сам знаешь, где. Страф очнется к утру, об этом тоже помни. Он норовистый, я заранее предупреждал.

Посредник поднялся и стал собирать свой мешок. Это выглядело так буднично и страшно, что крик подступал к горлу Марницы – да так и высыхал в нем. Она сама согласилась на сделки и подтвердила это место. Здесь кричать бесполезно. Здесь некого звать: люди забросили тропу более века назад, когда умерла последняя деревушка на ней.

Лес, дикий мокрый лес, сожрал посевы жадной поволокой гнилых туманов, хозяйски заплел брошенные поля корнями подлеска, взметнулся вверх зеленым покровом тайны. Ненавистный вырам лес. Ни урожаев в нем нет, ни иной пользы. Дровосеки руки себе рубят. Охотники гибнут нелепо, хотя и дичи вроде – тоже нет. Зато есть неприязнь. Всегда была и сейчас сочится по капле с веток. Словно этот лес наблюдает за людьми, пойманными в силки корней. И она попалась крепче крепкого.

– Так, вопросы, – бодро сообщил выродер, не отвлекаясь от приготовления мяса на огне. – Слушаешь? Ты слушай, а то я повторю… поподробнее. Слушай и думай. Тебе уже не надо хотеть жить, душа моя. Самое время прикинуть, насколько хороша быстрая и легкая смерть. Я и это растолкую, но пока ты отдыхай. Яды – наше ремесло, траванул я тебя крепко, до рассвета даже боли настоящей не поймешь. Так что спешки нет у нас, незачем нам спешить. Четыре вопроса. Три от брата и один от меня. Для начала пергаменты с отчетом по сбору вырьей десятины, настоящие, у тебя есть полный список – и он это знает. Далее… отцовы записи, тоже должны быть. И архив твоих личных мелких вымогательств, твой братец желает приобщить его к своему. Это все, ничего сложного. От меня вот что. Утром растолкуй страфу, что я ему новый хозяин. Подробно, с усердием! И я, слово чести, тебе заплачу за доброту. Не стану спрашивать для шаара, отговорюсь тем, что пергаменты сгорели в пожаре. Ах, ты же и не знаешь еще новости. Твоё подворье с утра заполыхало, бывает ведь и так… не повезло.

Выродер говорил неторопливо, любуясь собой и своей властью. Ему нравилось строить фразу с красивостью, играть то удивление, то сочувствие, то угрозу. Марница лежала и думала про своего страфа. Про Клыка, которого она предала нелепой тягой к таннской соли, легко обращаемой в золото. Золото – оно ведь болото, не имеющее дна. Потянись к его сладким ягодам разок, напейся его обманной воды – и никогда уже не очнешься. Золота не бывает много. Его всегда не хватает, сколь ни добудь. Золото втягивает в трясину жадности, засасывает с головой. Уже и дышать нечем – и нет сил двинуться, что-либо изменить. Женщина презрительно усмехнулась. Красиво подумала. Вроде, и не она виновата. А только пришла-то в этот лес по своей воле, и полагала, можно брать и не платить, и не меняться, и не стать добычей других берущих.

Почему-то настоящие хищники, вроде брата и отца, за свои дела не платят. Порой всю жизнь гниют, уже и глянуть страшно, и не люди вовсе становятся, – а золото к ним течёт, послушное и ужасное в своей силе…

До утра можно передумать много всякого. До утра есть время. Это потом уже не будет ничего. Ни времени, ни самой жизни. Иногда, оказывается, надо перед смертью оказаться и всякую надежду утратить, чтобы начать о себе думать, ничего не приукрашивая…

Выродер сдавленно охнул и подобрал под руку длинный клинок.

Женщина презрительно фыркнула, покосившись в сторону костра. Нелепо и грустно сознавать, что поймавший тебя – такой исключительный трус. Кого испугался? Обыкновенного пастушка, немочь кудрявую. На вид, может, лет двадцать и есть, но тощ до прозрачности. Если такой враг у выродера дрожь вызывает – как наемник ловил выров? А так и ловил! Вряд ли поднимаясь выше пяти десятков монет, всегда вторым и на подхвате у более сильных, опытных, азартных. Зря пробовал хвастать именем. Нет у него имени и нет о нем сказок и слухов. Клык не станет ему служить. Умрет, а не покорится. Он такой, его за золото не приманишь и голодом не переборешь.

Пастушок вежливо поклонился костру, карие глаза блеснули смешинками, отражая огонь. Выродёр начал было нащупывать рукоять клинка, но унял руку. Задумчиво почесал затылок. Возможно, подумал то же в точности, что и Марница. Откуда бы посреди леса взяться ночью этому нелепому пастуху? И кого он тут может пасти? Биглей? Но их никакой силой в лес не затащить. Страфов? Так выр нужен, чтобы удержать породистого.

– Тепла вашему очагу и достатка дому, – начал гость со странным выговором и нелепой улыбкой блаженного. – Я тут сестру разыскиваю, ей на вид лет шестнадцать. Она у меня красавица, умница… Коса длинная, бурая, глаза карие, светлые да ясные. Не встречали?

– Здесь? – от изумления выродёр заговорил, отозвался. – Ночью? Парень, ты в уме?

– Вроде, до сего дня не жаловался, – задумался гость, хитро щурясь. – Хотя дед тож самое спросил, когда я в бега пустился. Ему виднее, он мудрый. Можешь считать, что я не в уме. Если это важно тебе. Так вы уж ответствуйте по чести: сестру не встречали? Ни один из вас?

– Я тебе сейчас ответствую, – выродер побагровел, запоздало осознав, как глупо он смотрится. – Я тебя… Да я…

Пастух сел к огню, заинтересованно кивая в ответ на угрозы и чуть склоняя голову, чтобы разобрать невнятные и понять смысл внятных. Выродер пришел в крайнее и окончательное бешенство. Поднялся во весь свой немалый рост.

– Еще я спросить надумал, – вздохнул парнишка, не замечая выродера, сопящего и тянущего клинок из ножен. – Вам, хозяюшка, пастух не требуется? А то животинка ваша вовсе уж неухожена. Чудная она, я такой и не видывал. Но нраву мирного и веселого, мне сразу глянулась. Как звать, я уже выяснил. Клыком, да? А вот что за вид её? В целом как именуется?

– Страф, – не понимая, отчего решила заговорить, выдавила Марница сухим горлом.

Нелепый тощий парень вызывал доверие. Он так наивно хлопал линялыми ресницами и так добродушно улыбался, так рассматривал лес, что не отвечать было невозможно. Хотя говорящий с посторонними заказ выродера – это же глупость.

– Убью! – запоздало взревел незадачливый исполнитель простого заказа.

– Ты не шуми, – посоветовал парнишка все тем же добрым тоном, нырнув под клинок и снова разогнувшись. – Не суетись так, рукав подпалишь, костер здесь, разве не видно? Ишь, бороду уже спалил, эка жалость. Страф, значит… Красивое имя. Новое, а все одно, нравится, для сказки оно годное. Да не тычь ты в меня железкой, ну слова нельзя вымолвить… – парнишка отпрянул в тень и сердито покачал головой. Погрозил пальцем. – Экий ты перечливый да невежливый, недобрый ты молодец… Сядь. А хочешь, и не садись. Мы с Клыком поговорили, так он настаивал изрядно: не лезть к тебе и ему дороги не переходить.

Парень улыбнулся, снова качнувшись под свистнувший клинок и выпрямившись с простотой былинки, разогнувшейся после порыва ветра. Подмигнул выродеру, указал пальчиком вправо. Точно туда, где из тьмы холодно высверкнул, костром на миг обозначенный, круглый лиловый глаз страфа. На сей раз безразличия в нем не осталось.

Клык ядовито зашипел, потянул шею вперед и вниз, разевая клюв в предшествующей атаке последней угрозе. Выродер охнул и прянул назад, споткнулся, сел, подцепил выроненный в траву клинок и перекатился в тень. Перебрал руками, юркнув в кустарник на четвереньках. И захрустел далее, не оглядываясь.

Парнишка озадаченно взвел бровь.

– Твой страф – хищный? Надо же, а я его малиной угощал… неловко получилось. Почитай, обидел, да и ягоду зазря извел. Лучше бы сестре оставил или тебе вот. Ты малину любишь?

Марница ощутила, как страх медленно отпускает душу, но наливается болью и ознобом в отказавшемся слушаться теле. Только что мнилось: она под пыткой слова не вымолвит, так и умрет молча, прикусив язык… Но теперь воет, распоследней деревенской дурой воет, зверем раненым себя чует и нутряную боль никак не может выплеснуть даже в этом звуке. Парень, однако, всё понял, торопливо присел рядом, растормошил в одно мгновение узлы веревок, хоть на вид и тонок – а не слаб: подхватил на руки и перенес к костру. Крепко обнял, устроив голову на плече, и стал баюкать, вроде даже подвывая в такт.

– А и поплачь, а и правильно, так и надо, так и верно, так оно и схлынет. Было худо, да сплыло, да быльем поросло… И не всколыхнется, никогда уж не вернется. Слезы – они горючие, ими душа умывается, к новому меняется…

Ничего более странного Марнице в жизни не доводилось слышать. Слова плыли и кружились, рука ночного гостя гладила по волосам. Как паутину, снимала боль и убирала страх. У костра стало уютно, тепло и хорошо… лес более не казался настороженным, он тянулся к свету и играл узорами теней, цветными, прозрачными и переменчивыми.

– Ты кто такой? – удивилась Марница, зарываясь носом в дерюгу лохматой от времени рубахи. – Ох, и странный ты пастух… Моего Клыка добрым и веселым называть никто не пробовал. А малина – она, вроде, в сказках была, я однажды от мамы слышала. Но в жизни нет её.

– В этой жизни много чего нет, – согласился пастух. Протянул руку к костру и стал рассматривать её, алую с золотом по кромке, на просвет. – Но я, вишь ты, взбунтовался… Перерос я свою сказку. Все одно умрёт она, если некому станет её слушать. Я так деду и сказал. Пусть Фима растёт, зайцем скачет и лесом занимается. А мне пора. Ну как сестру отпускать сюда одну?

– Ты всегда сам себе отвечаешь? – хмыкнула Марница, чувствуя себя глупее прежнего. Хоть под руку голову сама толкай: пусть гладит. Отродясь никто так не гладил. – Эй… Я спросила, кто ты такой.

– Так я и отвечаю, – удивился упреку пастух. – Не знаю я. Понятия не имею. Наверное, человек. Даже и наверняка. Чуды по ту сторону тени обитают, а я теперь по эту обозначился. И малиной не могу угостить, и лес в полсилы слышу… брожу, удивляюсь, о корни спотыкаюсь… Думаю: того ли хотел, на что налетел.

– Вечером много выпил? – женщина неуверенно предположила понятное объяснение.

– Сестру, значит, не встречала, – вздохнул гость. – Ну, да ладно, всё одно, найду. Ты вот сядь поудобнее, тепло тебе надобно. Я пока дров принесу, грибов наберу да еще всякого, что под руку прыгнет… если прыгнет.

Он встал и пошел себе прочь, и тень веток накрыла его, потянулась, обняла. Марница истошно вскрикнула, испугавшись внезапно рухнувшего на неё одиночества ночи.

– Что ещё? – вынырнул из тени улыбчивый гость. – Прежде большого страха не убоялась, а теперь от малого стоном стонешь. Ох, странная ты… Что не так?

– Не уходи!

– А то что? – карие глаза блеснули лукавством.

– А то плакать стану, – выпалила Марница, шалея от выбора довода, который вчера нипочем бы ей и в голову не явился. Кому страшны её слезы? – Не уходи. Холодно, лес мокрый, выродер этот… да и звери тут, вроде, водятся.

– Звери? – возмутился гость, глядя на мясо над огнем. – Вы всяких вывести готовы, дай вам волю… то есть нам. Страшно – плачь, вот что я скажу. Вся на слезы не изойдешь, вернусь я скоренько. Не могу я дикое мясо есть. Не могу, я его зверем помню, и сказкой тоже, вот так-то…

Он повторно нырнул в тень и растворился, сгинул. Ни звука – ни движения в траве. Марница потерла гудящую голову. Встряхнулась. Зевнула мучительно глубоко и длинно, выгоняя остатки страха. Огляделась, подобрала поближе сумки. Свою, грубо вывернутую на траву, требующую осмотра и повторной упаковки. И следом чужую. Хмыкнула заинтересованно: богатство… Сорок кархонов ей причиталось за таннскую соль, вот они, в мешочке. Почти полторы сотни оставил посредник, отняв свою долю. После пересчета ясно: тридцать монет ему ушло. А еще есть тощий кошель наемника, в нем трется горсть серебра. Живи в свое удовольствие и не тужи, Монька – неисполненный заказ…

– Везёт же некоторым, – завистливо вздохнула Марница, выбрасывая сумку выродера за кусты и перекладывая в свою полезные вещи и деньги. – У них братья вон какие. Ищут по лесу, переживают. Ночей не спят. Ха! Мой тоже не спит. А чего ему спать, коли я жива? Он теперь похудеет в неполный месяц, весь на страх изойдёт. Вдруг да батюшка узнает, кто под батюшку копает… Тьфу, повелась с этим, сама уже петь начинаю. Эй, пастух! Ты где?

Ветерок качнулся, вроде бы погладил по голове и затих, запутался в кронах темного ночного леса. Стало чуть спокойнее. Марница нашарила дрова, заготовленные с вечера не ею и не для такого мирного сидения у огня. Выбрала самые сухие, бережно уложила на угли в стороне от готового, истекающего жиром мяса. Пристроила горкой рядом мокрые – на просушку. Поползала по поляне, ругаясь сквозь зубы. Нашла свой нож, выброшенный вместе с ножнами. Обрадовалась, привесила на пояс и вернулась к огню. Поддела мясо, жадно впилась зубами, шипя, обжигаясь и облизываясь. Когда вернулся безымянный гость, она уже доела второй кусок.

– Орехов вот нашел, – безмятежно улыбнулся чудак. – Хочешь? И грибов тоже. Незнакомые, но я с ними потолковал, неядовитые они. Есть можно, ежели не портить грибницу, само собой.

– Я сыта. Мясо тебе оставила, хоть ты и твердил, что не станешь, – зевнула Марница. – Страфа не видел, пастух?

– Он такой проказник, – огорчился парень. – Кругом гоняет нашего злодея. Дальним кругом, раз за разом. Я уж и так ему, и сяк: негоже, заканчивай ты с этим… Неслух. Однако ж обещал одуматься и делом заняться. Сестру мою поискать. Ох, ты ж, ну вот… – Парень вскочил и тревожно глянул в ночь. – Всё, наигрался… эй, неслух! Хоть клюв как следует почисть, не пугай хозяйку-то, она и без того натерпелась.

– Так его, – зло прищурилась Марна. – Макушка – самая мишень для страфов. Пробивают до…

– А ну, ляг, – строго велел гость. – Вот ещё, на ночь такое думать! Запрещаю. Глаза закрой, не подглядывай. Тепло?

– Тепло. Ха, ну и чудной ты! Как хоть звать?

– Чудной, это верно. Не знаю имени. Прежде Кимкой звался, – задумался гость. – Так он в небыли был, а я в были есть… Ким, наверное. Даже наверняка. У тебя тоже имя хорошее, марник – цветок красивый, хоть и капризный малость. К солнцу тянется, листья пушит, вроде – заполнить мир хочет. А только всё он врёт, не надобно ему такого. Просто внимания ждёт. Похвали, поговори с ним, тепла дай – он и расцветёт. Ты не подглядываешь?

– Нет.

– Нехорошо обманывать. Ну да ладно. Ты накройся вот так, я буду тебе сказку сказывать. Интересно мне, могу я тут сказки выплетать? Не пробовал. Тебе про чудов или про лес?

– Всё сразу и погуще, – предложила сонная нахалка, враз ощутив себя маленькой и даже, сказать неловко, милой.

– Эк ты хватила! Все и сразу… очень даже по-человечьи, пожалуй. Ну и пусть. Давным давно, когда лес не копил обид и мир еще не поменялся, жил да был Кимка, из чудов он происходил, какие в тенях прячутся от детей. Жил – не тужил, лесом заправлял. Зайцев строем водил, шубы им шил да снег взбивал, чтоб наста не было. А потом наста и вовсе не стало… и снега не стало… Мир весь покосился, надорвалось его полотно. Люди умирали, и чуды, и выры… И некому стало канву держать. Совсем некому, только мы и остались… да ещё те, кто на нас ниток не пожалел, душу вложил и себя отразил в нас. Может, потому и нашелся для меня ход в большой мир… Негоже это: из чужой души нитки драть да жить припеваючи. Вот я и не смог. Привык, что время на месте не стоит, как сестрой обзавелся. И стала она мне дороже леса. Нельзя, чтоб её обижали тут. Нельзя не помогать, люди чудов выплетают, а чуды наполняют людям душу. Нам надобно вместе быть.

– Вместе, – зевнула Марница, нашарила руку гостя и сунула себе под щеку. – Завтра будешь говорить про малину и зайцев. Обязательно. А потом про страфов. Надо про Клыка сказку собрать.

Она плотнее вцепилась в тощее запястье и уснула по-настоящему, тихо и глубоко. Во сне ей виделся иной лес, совсем незнакомый, пронизанный светом, золотой. Драгоценный. Вот только рушить эту красоту, выковыривая камни и отдирая золото, ничуть не хотелось. Наоборот, казалось интересным добавить в лес новое. Уместить в тени веток шею вороного Клыка, вставить в тонкую оправу золота камень лилового глаза… она пробовала, ничего не получалось, но всё равно было тепло и хорошо, и смешной пастух смотрел, улыбался и подсказывал, как справиться с новым делом половчее.

При пробуждении огромным, как крушение мира, огорчением стало то, что рука пастуха под щекой отсутствовала. Опять сгинул… Хоть плачь! Есть глубокое подозрение: он на такое отзовется. Нелепый человек, на человека совсем непохожий. А только и без него, едва знакомого, уже никак невозможно обойтись.

– Дай лапу, – настойчиво попросил приятный голос. – Ну дай, не жадничай!

Марница почти собралась с просони протянуть руку – но одумалась, презрительно фыркнула и села, стряхнув чужой тяжелый плащ. Огляделась.

Утро давно высушило и вчерашние слезы дождя, и сегодняшнюю росу. Пекло макушку, намекая на леность сонной бездельницы. Лес стоял не золотой, но и не гнилой, как казалось вчера. Вполне приятный, зеленый да густой, тени переливаются, лоснятся. Хорошо думать: в их круговороте носится, прыгает некто нездешний, имя ему, вроде бы, Фима… и еще заяц. Странные мысли, совсем новые. Марница зевнула, прищурилась в небо, снова огляделась. Возмущенно ахнула.

Незнакомая деваха с глянцевыми бурыми волосами, убранными в деревенскую толстенную косищу, сидела на коряге чуть поодаль, за редким кустарником. Перед ней во весь свой рост вытянулся Клык: сам вороной вытянулся, а шею нагнул, чтобы глядеть лиловым глазом прямо в лицо. Стоял на одной ноге, послушно протянув вторую и вложив в руку недотепы. Понятия не имеющей, что это за ужас – боевой страф!

– Молодец, какой же молодец, – заворковала незнакомая дуреха, цепляя ногтем скрытый в своих костяных ножнах средний коготь. – Ах ты, блестит. Острый! Вот чудно… Все у тебя есть, только клыков нет. Зачем тебе такое имя?

– Чтоб и клык имелся, полное вооружение, так сказать, – усмехнулась Марница. – Ты кто? Наверное, сестра этого… Кима. Обычный человек при виде бесхозного страфа хотя бы падает и лежит себе тихо… Потому страфы с падалью не играют, скучно им.

– Наговорит – половина не годится, а вторая половина и вовсе не явлена, – вздохнула нелепая девушка, перекидывая косу на грудь. – Ты не слушай, Клык. Она не со зла. Просто Кимка наш ушел за грибами, а ей скучно… без Кимочки всегда скучно.

– Кимочка, – Марница ощутила приступ беспричинной злости. – Эк ты его… От счастья своего ничего вокруг не видать, да? Он не этот… не заяц! Изволь вежливо звать. Кимом. И сама назовись хоть как. Нас-то со страфом он уже представил, как я погляжу.

– Представил. Имя надо назвать. Хоть как… – задумалась девушка, поманила пальцем Клыка и почесала под клювом. – Знаешь, десять лет Кимку знаю. Ну, ладно – Кима. Стыдно сказать, его знаю, деда Сомру знаю, тетку тучу знаю, дядьку ветра… да всех в том лесу. А вот себя… Зачем мне имя, если я там одна была такая? Как из дома меня погнали, так и живу безымянная. Кимочка меня звал Тинкой, это на его имя похоже и весело. Тинка – имя малое, а полного я к нему и не ведаю. И прежнего, урожденного, тоже не помню, пропало оно, в тень со мной вместе не шагнуло. Мне неполных шесть лет было, отвычка у меня от имени. Понимаешь?

– Вот уж чего с вами нет и не будет, так это понимания, – вздохнула Марница. – Как спьяну вы с братом, я еще в ночь заметила. Не по торной дороге у вас мысли бредут… И мои следом увязались. Иди сюда. Раз ты ему сестра и с памятью у тебя нелады, будем исходить из его имени. Кимма или даже Тинма звучит плохо, нет таких имен, и ему не понравится.

– Точно, – вздохнула девушка, послушно пересаживаясь поближе.

– Зато есть сказка про хозяйку леса, я случайно слышала в одной деревне, очень старая сказка, – гордо сообщила Марница. – Её звали Тингали. Она с водой еще была в родстве, кажется… Плохо помню. Но имя такое определенно есть. Редкое, южное, на побережье до сих пор встречается. Не здесь, не в Горниве. Но и нам тут делать нечего, как мне думается.

– Мне все равно, куда идти, – вздохнула девушка. – Я везде прорехи да штопки вижу, но пока их не понимаю. Кимка… Ким сказал, надо просто смотреть, постепенно само сложится и по полкам распределится.

– Ну, если Ким сказал, – новый приступ беспричинной злости оказался сильнее прежнего. – Одна беда: мне он ничего не говорил. А страф у нас один на всех, и он – мой! Я его еще с яйца растила. Это ясно?

– Ой-ой, и всё-то мне ясно, даже и того яснее. Страфом не отговаривайся! И ты на моего Кимочку глаза завидущие не щурь, – девушка возмущенно всплеснула руками. – Ишь, спасли её, так она впилась в брата, как репей в косу! Я руку еле разжала, его спасая. Прямо хвать – и мое! Не твоё, не скрипи зубами! Можно подумать, ты его стоишь! Да он лучше всех! Его сам дед Сомра уважает!

– Это кто ещё репей! – вспыхнула Марница. – Гляньте: в шестнадцать лет от брата ни на шаг, и жизни ему не дает, и по лесу её искать требуется. Сама не знает, чего ей надо и куда идти следует, а иных посылает, да так далече, что выр туда не плавал!

Страф испуганно потоптался и отошел в сторонку, виновато кося глазом на расшумевшихся. Обе уже стоят друг напротив дружки, и позы приняли самые боевые для женского серьезного разговора. Руки пока что в бока, но уже дергаются, к чужым волосам примеряются.

– Зря я переживал, – весело отметил Ким, выныривая из лесной тени и гладя по ноге подбежавшего в поисках утешения страфа. Подмигнул страдальцу, склонившему голову на плечо, почесал клюв. – Моя сестренка в большом мире не пропадёт, Клык… Бойкая она у меня, смотреть приятно.

Марница виновато ссутулилась и отошла, села на плащ. Было удивительно обнаружить за собой давно изжитую способность обижаться и по-детски ввязываться в споры. Чаще она хваталась за нож и холодно угрожала, точно зная свою готовность исполнить сказанное. Но угрожать сестре Кима? Если по правде рассмотреть весь разговор, то и нет в нем обиды. Есть, неловко признать, ревность: повезло девке, такой человек возле неё оказался. Злая штука – ревность, темная да страшная. До беды быстро доводит, короткой тропкой.

– Ким, мы обе хороши, – вздохнула Марница. – Мы два репья, и оба на твою больную голову… мы без тебя пропадём. Сперва передеремся, а потом и вовсе сгинем. Я ведь по уму сказала и верно: нельзя твоей сестре жить в Горниве. Я хоть и не самая законная, но шаару дочь. Здешние нравы знаю. Без дома и родни, без знакомых да соседей, молодая, собой недурна… Как приметят, в один день доведут до сборного двора моего братца. Оттуда или в дом его, там девки часто меняются. Или уж прямиком в порт. Если бы в иное время мы встретились, пока я в силе была, пока батюшка меня слушал, пусть трижды он рыбий корм вонючий, но все же не без ума человек и краю – хозяин… Только теперь я сама в бегах. Дом мой спалили, а что с людьми стало, которые у меня служили, и подумать тошно. Нельзя нам из леса выходить да в город шагать без опаски. Совсем прогнила Горнива.

– Кимочка, – вторая спорщица жалобно ткнулась в плечо брата. – Кимочка, так разве я что сказала? Куда надобно, туда и пойдем. Мы не всерьез шумим, по непутевости только… Тебя да страфа не поделили. Ей не любо, что Клык мне лапу даёт. А мне непривычно, что тебя кто-то еще нечужим числит.

– Ловко придумала сказать: непутевые, – улыбнулся Ким, гладя темные волосы сестры. – Как есть дитятя… Сядь вон на плащ. Я набрал ягод. И грибов. Почистишь? Вот и славно, вот и ладно. – Ким быстро вытряхнул на тряпку грибы и стал оживлять потускневшие угли. – Имя тебе Марница выбрала замечательное, а ты, негодница, ей и спасибо не сказала.

– Все знаешь, – улыбнулась сестра.

– Теперь уж не все, но кое-что, – подмигнул Ким. Сделался вполне серьезным и добавил: – Права она, недобрый здесь край. Лес о беде шепчет. Пожалуй, надо нам к берегу идти. Тебе следует глянуть на море. Сперва только глянуть… Много тут понапутано, старыми узлами затянуто да новыми колтунами пообросло, уж рваных ниток – и не счесть. Без понимания тронешь одну – того и гляди, сама канва разойдется. Надобно первым делом понять: что в мире меняется? Не зря дед Сомра это время выбрал, не зря… Перемены же всякие, мыслю я, без выров не стронутся. То есть опять же, дорога наша к ним ведет, к ним да к морю.

– Нитки, узлы… О чем вы сейчас говорили, я и не стану уточнять, – рассмеялась Марница. – К морю – это ясно. Хорошо же, проведу, мне удобно да интересно. Путь понятный, от опушки он начинается и большим трактом к городу Устре бежит. До ответвления тракта на Устру десять переходов, если без лени шагать. Там уже станем думать: либо оттуда направиться главным прибрежным трактом на юг, к кландовой столице Усени, это значит через Ожву. Или шагать к северу, на Хотру.

– Маря, ты на меня не сердишься? – вскинулась сестра Кима, заметив, что женщина сосредоточенно собирается куда-то. – Ну, Маренька, я не со зла, я не умею злиться, просто так складно сказалось – про репей…

– Маря? – шевельнула бровью Марница. – Ты что, всем имена переиначиваешь под свой вкус? Ладно, пусть Маря, хотя меня так не звал никто вне мамкиной избы… Все не Монька. Не сержусь. Тут недалече у меня припрятаны пергаменты. Мы с Клыком сбегаем да из-под камешка их и выгребем. Не то, чтоб я всерьез верила в справедливость кланда. Но братцу любимому хочется воздать по делам его. Изведёт он людей, власть прибрав к рукам, как есть изведёт, вовсе нет в нем души. И жалости нет, и даже опаски перед наказанием. Всего не изменить, но опаску-то я в него вселю. Попритихнет, никуда не денется. Даже если откупится от большой беды.

Марница поднялась, щелкнула языком, подзывая страфа. Зашагала прочь от поляны, присматриваясь к приметам, выученным наизусть. Клык то бежал впереди, то оглядывался и тревожно клокотал: нельзя оставлять новых друзей без присмотра.

– И ты на их доброту попался! Самый, оказывается, надежный крюк – доброта, – усмехнулась Марница. – Безотказный даже. Маря… Слышь, Клык? Я теперь снова Маря, как в детстве. А что? Милое имя, даже приятное. За такое и отплатить не грех. Зря я, что ли, у батюшки пергаменты стащила? Справлю им документы, настоящие, без обмана. Хоть малая надежда, что пройдем до берега тихо. – Марница вздохнула, зло стряхнула слезу и взялась торопливо искать платок. – Мой двор сожгли. И не вернуться, не глянуть, что да как. Ждут меня там, крепко ждут, я брата знаю. Вернусь – всех под беду подведу. Не вернусь – сама без сна останусь. А ну, как людей моих уже гонят в порт? Клык, плохо мне, муторно… Душа болит. Всех помню и по всем болит. И ты помнишь. Фоську-повариху, твоего прежнего пастуха, моего управляющего… Дети у него, дочке седьмой годик. Жена красивая, молодая.

Марница всхлипнула и шумно высморкалась. Страф огляделся в поисках близкой беды, на всякий случай опустил голову и зашипел, угрожая невидимому врагу, расстроившему хозяйку.

Когда Марница вернулась, грибной супчик уже исходил вкусным паром. Её ждали, что вдвойне приятно. Налили полную миску, подсунули под руку самую нарядную ложку. Хорошо… Пришлось неумело благодарить и пробовать первой. И украдкой думать, обжигаясь и похваливая: прежние её шутки и сами повадки сделались негодны. Ведь хотела с наглым прищуром спросить, облизывая ложку: не отравлено ли, раз первую пробу без неё не сняли? Хорошо, хватило ума прикусить язык. Не за что обижать Кима, да и сестру его – тоже. Это старая накипь боли лежит тяжестью в душе, норовит на новых друзей пролиться да их ошпарить… Нельзя выпускать. Даже страф, и тот понимает, стал иным, на добро отозвался. Неужели она – хуже?

После сытного обеда мысли все так же навязчиво крутились и путались, а вот тропка ложилась под ноги ровно да ладно, словно сама собой. Как собрались, когда вышли – Марница точно и не помнила. Шла себе да шла, порой рвала красивые листья с узором несвоевременной желтизны. Слушала Кима, готового про лес говорить без умолку. И не глядела на приметы – а тропка вела и вела… К ночи выкатилась нарядной узорной дорожкой на большую поляну. И стало ясно: завтра уже опушка покажет себя. Большой тракт прямо поведет к морю. Удобная дорога. Глаза бы на неё не глядели! Но ней и погонят людей с пожженного подворья. И помочь нельзя – и забыть нет сил.

После ужина ловкая Тингали, постепенно привыкающая отзываться на свое новое имя и согласившаяся, что оно удобно и понятно вырастает из детского короткого Тинка, подсела и все страхи исподволь, неторопливо, выспросила да выведала. Всплеснула руками, бледнея и охая.

– Кимочка, так что же это мы? Ведь надо помогать. Хорошие люди – и в рабство…

– Трудно жить в большом мире, – вздохнул Ким. – Каждому помощь и не окажешь, не сказка тут, быль. Скоро ли погонят твоих людей, Маря?

– По братовой повадке судя, скоро, – вздохнула Марница. – Обвинят в поджоге, сразу повезут на сборный двор, оттуда прямиком на торг. Сезон теперь, самое время. До осени принято покупать рабов-то, чтобы урожай уже было, кому убрать. Детей не погонят, как я надеюсь. По родне раздадут, безвинные они. И, что важнее, – женщина усмехнулась, неловко пряча боль, – цена за них мала, а мороки с ними много.

– Значит, пять человек, так ты сказывала, – уточнила Тингали.

– Пять. Кого надо обязательно выкупать, тех как раз пять.

– Денег хватит? – с самым важным видом нахмурилась Тингали.

– Хватит. Только нам ничего на дорогу не останется. Да, еще: идти им некуда. Назад – так там брат… он опять сживать со свету станет.

Сестра Кима махнула рукой с самым беззаботным видом. Ей, выросшей в лесу, непонятны были беды бездомности… К тому не наступившие еще, не выбравшиеся из догадок – да в жизнь.

Утром страф сбежал по колючему склону с первым седоком, потом вернулся за вторым, последней вывез из леса Марницу. Спрыгнув с седла в мелкую пыль, женщина оглянулась на Кима. Карие глаза с тоской вбирали лес, прощались с ним, унимая обычную веселость пастуха до рассеянной задумчивости. Даже кудрявые волосы, бурые, но вылинявшие, потускнели. Зато Тингали резвилась и смеялась, принимая новое, как праздник. Нагибалась и щупала колеи, изучала кострища на обочине, норовила залезть на поваленные стволы и глянуть вдаль, прыгая и опасно качаясь, уговаривая страфа помочь, поддержать. Ким нахмурился, вопросительно глянул на Марницу, так согласно кивнула. И гордая Тингали устроилась в седле Клыка, высоко, почетно и удобно.

– А где толпы людей? – не унялась она и там, на изрядной высоте, обычно вызывающей у неопытных седоков оторопь. – Это же тракт, тут должна клубиться пыль и толпы толкаться.

– Близ Устры наглотаешься пыли, – пообещала Марница. – Пока радуйся тишине. Свежих следов нет, даже курьеры не проезжали. Лето к осени клонится, не время праздно ездить. Пока что сборный двор занят грузами, сюда они через месяц-другой выплеснутся, потекут в порты.

– А где эти… трактиры? Мы заночуем в трактире?

– Обязательно, – прикрыла глаза Марница, пытаясь совладать с раздражением. – Тинка, ты настоящая головная боль. Это я вежливо так намекаю, ясно?

Тяжелый вздох стал ответом. И повисла тишина, отчего-то оказавшаяся Марнице совсем не интересной и даже натянутой, тоскливой. Ким все время оглядывался на лес и скучнел, и глаза его утрачивали блеск, словно пыль дороги их мутила.

– Леса тянутся до самого берега, – начала говорить сама Марница. – Не такие дикие, но все же. Скорее уж рощи. Говорят, выры сперва хотели извести весь лес. Но потом сообразили, что без деревьев не бывает тени. А без тени для них нет в жизни радости. И тогда старое решение отменили, вырубку прекратили. Только рассекли большие леса на куски, на рощи. Так что не прощайся с зеленью, Ким. Она за холмом снова явится.

– Спасибо.

– Ха, не за что. О дороге. Трактир тут один на ближние сто верст. Нехорошая у него слава, я бы миновала стороной, не нравится он мне. Никогда в нем не обходится тихо да гладко. Сколь езжу – столь драки наблюдаю… или сама затеваю. Я не особо мирная. Да им всякая баба в штанах – уже повод зубы скалить.

– А ты платье надень, – посоветовала Тингали.

– Вот еще! Пыль подолом мести, – фыркнула Марница. – Знаю я и эту песню. Злую бабу видят – опасаются, а если злости не ждут, одна и в путь не суйся, далеко не уйдешь. Я пока страфа не вырастила, с кнутом ходила, три пары метательных ножей имела при себе, да еще игломет. Хороша была бы я с таким набором оружия – да в передничке.

Тингали расхохоталась, припадая к шее Клыка и раскачиваясь в седле. Страф возмущенно клокотал – но шалить не мешал. Сам переступал, качая еще сильнее… И требовал чесать под клювом. Засмотревшись на новое поведение обычно злого и строгого страфа, Марница чуть не упустила поворот на боковую дорожку, позволяющую обойти трактир, не давая его гостям повода для пересудов. Зелень сразу придвинулась, Ким заулыбался и повеселел. Зато – странное дело – Тингали затихла в седле, хмурясь даже, кажется, щурясь.

– Что не так? – глянула вверх Марница.

– Нитка, – непонятно вздохнула Тингали. – Как объяснить… Я вижу чудное. Иногда. Это мой дар. Ким просил никому о том не говорить, но ты-то с нами. В общем, нитка есть. Точно есть, неприятная такая, серая, как старая грязь. Как паутина рваная. Из прошлого она за тобой тянется. Сила в ней иссякла, обстоятельства переменились, рвется она, хрустит… Но тянется. То есть еще не развела тебя судьба с чем-то таким… что прежде мешало.

Марница кивнула и долго молчала, пытаясь соединить понятные по отдельности слова в нечто осмысленное в целом. Нетрудно поверить, что Тингали наделена даром. Да и Ким – при ней, брат… и не вполне человек. Но что может обозначать нитка? И почему за ней, за Марницей, тянется? Долг? Может, и так: людей ведут на торг по её беспечности и глупости. Но нитка старая и рвется… Не похоже. А что ей еще мешало? Марница резко остановилась.

– Посредник… Ким! Выродера, которого уделал Клык, ждет посредник. Он сказал: в известном месте. Я должна была сразу понять, нет поблизости иного жилья для проезжих людей. В деревню не сунься: на полгода сплетен, это им без надобности. В лесу тоже худо, не любит этот лес непрошеных гостей.

Ким задумчиво кивнул. Некоторое время сопоставлял слова. Вспомнил недавний рассказ Марницы о выродере и его вопросах, о пергаментах и братовом интересе к ним.

– Третий день истекает как раз сегодня. Пожалуй, ждут здесь твои пергаменты. Странно: деньги вперед выплачены, посредник долю свою уже взял. Зачем ему снова встречаться с кем-либо? Он не настолько глуп, полагаю, чтобы после оплаты продолжать интересоваться чужими делами. Зато мужик, которого гонял Клык, сюда пришёл бы. Он душой слаб, ему с шааром ссориться не хватит силенок. Мог бы явиться и начать выклянчивать с заказчика прибавку, прикрываясь сложностью работы.

– Трепло он и дешевка, – презрительно прищурилась Марница. – Рыбий корм.

– Потому его и наняли, чтобы рыбку накормить и трепа избежать, – важно закончила мысль Тингали, глядя на всех сверху вниз. – Маря, если ты несколько листков им подбросишь, да вещь приметную, то надолго и по-настоящему станешь считаться в этом краю мертвой.

– Прочее же, так и решат, я в доме хранила… и оно сгорело, – усмехнулась женщина, обдумывая идею. – Пожалуй. Только как нам доставить весть о моей смерти и судьбе пергаментов?

– Подъеду, как стемнеет, сверток в окошко брошу и уеду, – улыбнулся Ким. – Клыка им не догнать. Зато опознают сразу, еще и выродера зауважают: приручил вороного.

– Ты на того здоровяка похож не больше моего, – возмутилась Марница.

– Ночью все кошки серы, – отмахнулся Ким. Вздрогнул и уточнил: – Кошки-то у вас еще водятся?

– Ха! У нас? – рассмеялась Марница. – Водятся. Немного их, но не вымерли. И мыши водятся. Их как раз много. Крыс и того поболее, сыро постоянно, тепло, вот уж они жируют по амбарам! Кошек губят и котят душат. У меня на дворе жила такая славная кошечка… счастливая, в три цвета. Где она теперь?

Марница замолчала, резко рванула из-за седла сумку, сникла прямо в пыль и стала быстро перебирать пергаменты, бросая некоторые в сторону – для людей брата. Потом дернула с шеи жалобно звякнувшую подвеску – на тонкой цепочке, золотую, с синим камнем. Сухо жалобно сказала – мамина, и обняла страфа за ногу. Ким вздохнул, виновато пожал плечами. Срезал еще и прядь волос «жертвы», сел обсуждать с Марницей пояснения, вносимые на оборот пергамента корявым почерком, от лица выродера. В умении последнего писать женщина не сомневалась: сама видела, как он полгода назад заполнял на клоке пергамента заметки по оплате за таннскую соль.

К ночи все приготовления едва успели завершить. Пергаменты свернули, увязали в старую дерюгу, отяжелили камнем. На Кима надели длинный плащ, доставшийся путникам из имущества выродера. Тингали пожелала брату удачи, гордо покосилась на Марницу: вот он какой у меня, ничего и никого не боится! Женщина не заметила. Она стояла, беспокойно провожала всадника глазами, ежилась и хмурилась. Сумерки казались обманными и слишком бледными, за каждым кустом чудился наёмник с игломётом.

– Даже не думай, – отмахнулась Тингали. – Знаешь, сколь я в Кимку души вложила, когда он болел? Все везение, какое есть, если оно вообще в шитье учитывается, отдала ему. Лес его любит, каждый куст ему друг. Пусть попробуют выстрелить эти, наемники! Куст им глаз и выколет.

– Всё у тебя просто, – бледно улыбнулась Марница.

– Не всё. И не просто, – вздохнула Тингали. – Видела бы ты, как нитки из мира торчат! Страшно, Маря, ох, как страшно! Старые они, гнилые. То есть имеются просто старые, а есть и иные. Они от самого начала гнилые. И гниль свою вокруг распространяют. Как подумаю, из какой души такие нитки вытянуты – вот тут мне становится вовсе уж плохо. Наверное, так было бы, если бы твой брат умел шить.

– А новых ниток нет? – прищурилась Марница, плохо понимая весь разговор, но находя его занятным.

– Нет, – покачала головой Тингали. – Мне дед Сомра сказал напоследок. Нет и не будет более таких, кто безнаказанно гадит миру. Что отдал, то и к тебе вернется. Это закон новый, лесом Безвременным установленный для вышивальщиц. Он и прервал подлость тех, кто шил гнилью. Великое дело. Жаль, поздновато его исполнили… Много уже было нашито гнили. Под ней даже канву порой не видать. Мокнет она, расползается. Ох, ума не приложу, Маренька, что делать-то? Выпарывать? А ну, поползет сама канва? Штопать? Так поверх гнили и нельзя…

Тингали вздохнула, нахохлилась и села в тени, у края узкой тропки. Обняла плечи руками.

Можно сколь угодно себе твердить: Кимка заяц, он всяко вывернется, – думала Тингали. Можно, а только душа-то вздрагивает, болью полнится, и холодом эта боль расплескивается по спине. Кимочка, чудь лесная, жил в безопасности, горя не знал. Власть имел такую – людям и не понять её… Весь лес ему был – что родная канва, шей, как душа пожелает. А ныне кто он? Человек. Обычный, с руками-ногами, с душою доброй да беззащитной. Не убежать ему зайцем от бед большого мира. А он как там не бегал, так и здесь труса не празднует… Лучше прежнего стал, и ещё роднее, человек всегда к человеку тянется. Вон и новая приятельница – враз рассмотрела своими синими наглыми глазищами, каков из Кимки человек вылепился. Глядит на него – аж душа во взгляде светится, серость гаснет, синева живая разгорается. Да ладно это! Она нитки свои, бесстыжая, вокруг Кимки вьет, петлями укладывает. Привязанность шьет!

Тингали вздохнула еще раз, уже судорожно, чуть не до слез жалобно. Все люди шьют. Все вплетают свои дела в общий узор. Одни гнилью, а иные и золотом… Только сделанного не видят и менять не могут. Та же Марница: видела бы она, что за ленту из своей жизни выплела. И черноты в ней полно, и сияния. Но только вот гнили – ни на ноготь.

– Не плачь, – присела рядом Марница. – Вот ведь свалились вы на мою шею! Спасли, называется! Да так спасли, что и нет от вас спасения… Тинка, а сколько твоему брату лет? Он порой такое говорит, что и от старика премудрого не услышать. Временами же на дитя малое похож.

– Нет в его лесу времени, – вздохнула Тингали. – Кимочка в мир медленно вплетается, нехотя. И как мы, никогда он не вплетется, пожалуй. В нем свободы больше, он вроде как… над канвой парит. Потому что душа у него без черноты. Совсем добрая и летучая. Ты не жадничай, не тяни его к себе. Не будет по-простому. Он из леса вышел вовсе не для шуток. Меня беречь – полдела. Он вышел с надеждой сказку новую выстроить. Мир оживить. В Кимкиной душе много цвета да радости.

Тингали смолкла, и теперь сидела тихо, прижавшись к плечу Марницы и слушая ночь. Ветерок гулял по кронам, дышал на тропку туманом, осаживая крошечные капли слабой росы. Ветки скрипели, жаловались на погоду и возраст, кряхтели. Вдалеке пролетела птица. Кто-то юркий прошуршал по траве. Не было лишь ожидаемых с опаской звуков: погони, звона железа, людских криков, топота и клекота страфов.

Хотя – один шагает по тропе. Важный, гордый – породистый. Чернью лап с ночью сливается.

– Клык! – тихо позвала Марница.

Страф сыто зашипел в ответ, упал рядом с хозяйкой, складывая голенастые мощные ноги. Нахохлился, сунул голову под крыло.

– С охоты, – догадалась Марница. Вздрогнула. – Где наш Ким? Эй, Клык!

Вороной нехотя выпрямил шею, пощелкал клювом и снова вознамерился задремать.

– Не переживает, – с надеждой предположила Тингали. – Кимочка отправил его к нам. Охранять.

– Значит, ждем.

Марница сердито обшарила седло, сняла плащ, упакованный в валик за ним, укуталась сама и укутала Тингали. Ждать стало не спокойнее – но теплее.

– Лесом от плаща пахнет, – тихо сообщила Марница, зарывшись носом в ворот. – Ким вообще пахнет лесом. Так приятно и странно. Ты замечала?

– Земляникой, – улыбнулась в темноте Тингали. – Вот здесь, на вороте. Точно: земляникой.

– А когда набегаюсь и вспотею, уже не земляникой, – шепнул в самое ухо знакомый голос. – Ох, и лентяйки вы! Где мой ужин? Где мой завтрак? Где полог и трава снопом, где лапник?

– Кимочка!

В два голоса – и одно слово… Ким рассмеялся, сел рядом и гордо показал полную миску каши. Нашел в сумках ложки и стал кормить своих непутевых попутчиц, заодно рассказывая, как переполошился трактир, когда сверток влетел в оконце. Сразу три страфа с седоками погнались за вороным, а основная засада так запуталась в кустарнике, что в нем и осталась – воевать с ветками. А Клык всех оставил мгновенно позади и сгинул в ночи – порода, не зря на него выродер смотрел с вожделением… Когда шум поутих, Ким вернулся к трактиру, наблюдал осмотр свертка.

– Гнилой у вас край, – грустно закончил рассказ Ким. – Видел я посредника, Маря. Ты сиди и дыши, не падай уж и не охай. Твой управляющий и есть настоящий посредник. Пергаменты он рассматривал. Сказал: почерк твой. И подвеску опознал, и волосы. Он за тобой приставлен был приглядывать. Как ты в свое время – за другим… В лесу был его помощник, мелкая сошка.

– Управляющий мой меня и сжег? Детей любит, жена красавица. Такой приятный человек, всем мне обязан в жизни, – зло усмехнулась Марница. – Я долги его оплатила, он в ноги упал – сам попросил о месте. Никому нельзя верить. Гнилец!

– Ты найди и в этом хорошее, – обнял за плечи Ким. – Все твои домашние в здравии и свободны, при новом хозяине состоят, о тебе поплачут – да и уймутся. Написал управляющий прямо в трактире письмецо про твои дела: мол, таннской солью приторговывала, воровала да людям умы мутила. Отправил в столицу, в Усень. И еще письмо написал. На выродёра жалобу, чтоб его искали по-настоящему. Я долго сидел и слушал. Молодец Тинка, славную нитку углядела! Именно у вас в Горниве, получается, выродёры отдыхают после своих дел на побережье, здесь у них тихий угол. И знаешь, что интересно?

– Ещё есть интересное, сверх сказанного?

– Самое интересное! Всех выродёров как раз теперь вызывают на побережье. Срочно. В столице переполох, так я понимаю. Нашелся у выров враг. Да такой, что явно его извести нельзя, следует травить тайком.

– То есть враг выров – выр? – задумалась Марница.

– О том не сказано ни слова, – улыбнулся Ким. – Сказки выплетать не вижу нужды. До Устры дойдём, там и выспросим. Не бывает тайных дел без явных слухов. В порту потолкаемся, куда галеры ходят, послушаем. И куда не ходят – тоже… Дед Сомра мудрый, он зазря не выведет из леса абы когда. Время нужное, канва скрипит и тянется, ровной стать хочет, от прежних узлов избавиться.

– То есть я могу не только шить, но и выпарывать? – тихо уточнила Тингали.

– Не знаю. Это разные способности. Порой выпарывать старое и труднее, и больнее, чем штопать или шить новое, – тихо выдохнул Ким. – Давай дойдем до моря, Тинка. Дойдем быстро и без глупых приключений. Там многое станет видно. На море горизонт далеко, тебе понравится. Небо ты всегда умела шить. Там же их два – воздух да вода, и оба друг дружкой любуются, друг в дружке отражаются… Ложись. И ты ложись, Маря. Будет вам сегодня сказка особенная, новая: про страфа, танцующего на мелководье да радугу создающего.

Глава пятая. Хол не трус

Малек вывернулся из зарослей кроны, прищурился, всмотрелся в серые ночные тени. Все спокойно… Можно бережно упаковать в сухие водоросли, затем в жесткий чехол, дорогущую подзорную трубу – сокровище рода ар-Бахта. У плеча азартно зашипел Хол, впиваясь в куртку всеми лапами и пряча короткие слабые усы под брюхо. Чуть подумал – благо, уже в ум входит, шесть лет – и плотно прижал зачаточные мягкие клешни.

– Высоко? – одними губами уточнил Малек. Он знал: выр видит в темноте лучше, такова плата глубин за его ущербность.

– Хол не трус, – прошипел азартный недомерок. Потом чуть помолчал и добавил раздумчиво: – Девять саженей. Высоко. Три плохие ветки: там, там, там.

– Хол умный и осторожный, за это его уважает сам Шром, – ласково улыбнулся Малёк, погладил тонкий, едва начавший крепнуть, панцирь. – Спустимся ещё и сместимся поправее.

После упоминания Шрома, как и всегда, Хол замолчал надолго, благоговея и радуясь. Его, недоросля из слабого рода Ютров, помнит по имени великий боец! И уважает? Огромная, почти непосильная своим великолепием мысль вытеснила из сознания малыша все иные. Глаза утонули в складках глазниц. Хол затих, наслаждаясь похвалой… Малёк улыбнулся уголками губ. Третий месяц он возится с этим смешным серо-розовым детенышем выров. Никому в замке не нужным, брошенным. Ютры бедны, их мало, и все состоят на службе. Им некогда воспитывать малыша, тем более такого – жестоко и заведомо ущербного, родившегося не в срок. Просто гнездо подмокло, и он вылупился. От Хола в общем-то молчаливо, безразлично отказались: сразу было понятно, никому такой не нужен. И его перестали замечать…

Сейчас весь Хол, от основания усов до кончика хвоста, короче вытянутой руки Малька, а должен был за первые шесть лет вырасти гораздо крупнее, самое меньшее – вдвое, выры стремительно прибавляют в длине тела именно в первые годы жизни.

В замке Холу жилось трудно. Недомерка презирали стражи, отшвыривая с дороги ради шутки, он питался остатками чужих обедов и таился в углах, прячась при любом звуке. Он был ничей, и жил вне рода, даже имя свое знал кое-как… А имя ему дал старый Дарга, единственный выр в семье Ютров, кто признал малыша.

Все изменилось в один день. Тот самый, когда род ар-Дох убедился в сохранности своих личинок и отказался от идеи захвата чужого укрепления, которое бережёт сам великий боец Шром.

Малёк устал тогда до неспособности двигаться: он чистил жабры дядьки Сорга. Когда наконец все закончилось, Ларна отнес полусонного, пристроил в уютной тени. Там Малек и то ли отдыхал, то ли бредил наяву. По крайней мере, когда из угла бочком выдвинулся этот вот недоросль и жалостливо сунул в руку вонючий кусок рыбьего хвоста, Малек не возразил. И не отпихнул. Даже не удивился: сил на удивление ушло бы слишком много…

С тех пор жизнь Хола как будто начала свой отсчет заново. Он освоил речь людей в ничтожную неделю, перейдя от невнятного бульканья к вполне складным, хоть и простым, фразам. А потом, в последующие месяцы, Хол заслужил настоящее уважение. Вдвоем гораздо удобнее и безопаснее пробираться в чужие библиотеки. Мелкий выр имел до неприличия слабый панцирь, его клешни не проклюнулись в срок, его усы выглядели издевательством над самим словом – усы, но храбрость у малыша обнаружилась весьма даже полнопанцирная. Так сказал Шром. Громко сказал, стоя на главной площади родового замка и посадив чужого детеныша на свой хвост. То есть, признав достойным во всех отношениях и даже родственным. Это было заслуженное чествование. За десять дней до торжества, в библиотеке рода ар-Фанга, Малек сорвался вниз, повис без сознания на одной уцелевшей страховочной цепочке, готовой вот-вот оторваться. Добраться до него смог только Хол. Ничтожный недоросль с зачаточным разумом, так полагали даже его братья. Но Хол сам приполз, сам, без помощи, закрепил страховку на бессознательном теле, сам, с невесть какой попытки, докинул тонкую веревку до вытянутого уса страхующего внизу Шрома. Потом наладил и толстый канат, сбегал, отнес готовые зачерненные узором записей листки, счистил клей – и рухнул вниз вместе с Мальком, надеясь только на ловкость того же Шрома, успевшего подтянуть к себе веревку и не уронить Малька на камни…

– Хол не трус, – повторил недоросль.

– Тише!

– Хола уважает великий Шром? – мелкий выр еще раз уточнил главное.

– Очень уважает. Тише! Шром велел молчать, когда мы в засаде.

Хол не отозвался. Раз велено молчать – он исполнит, дело нетрудное. Малек улыбнулся, радуясь временной тишине. Погладил панцирь приятеля, такой тонкий, что под ним всегда ощущается тепло живого тела. И стал осторожно спускаться по веткам, поглядывая вниз. Вот и Ларна. Протянул руки, чуть шевельнул ладонью: прыгай, можно. Малек вздохнул, еще раз оглядел ветки внизу – и отпустил руки, падая в темноту. Поймали на растянутую ткань, мягко и уверенно. Подхватили, молча уволокли в овраг, под прикрытие заранее приготовленных пологов.

Хорошо у Ларны поставлено дело: люди надежные, работают без окриков и неразберихи, как единое целое. Укутали в плащ, сунули в руки теплый настой трав. Хола, и того не забыли: угостили сберегаемым для него рыбьим жиром, смешанным с толчеными ракушками. Так велел Шрон, сам подобрал состав, чтобы малыш рос и его панцирь креп.

– Шром меня уважает! – гордо пискнул выр.

– Знаем, достойный ар, – пророкотал басом помощник Ларны. – И тоже уважаем.

Ларна уселся рядом, молча впился в Малька взглядом, ожидая отчета. В подобные ночи мальчик слегка опасался смотреть прямо в глаза своего капитана. Так близко всплывало к поверхности то страшное и холодное, что сокрыто в этом человеке… Он обучен убивать, и он перенял науку, как никто иной. Он не ремесленник, а мастер… Не зря по трактирам имя Ларны поминают шепотом, как сказку. Страшную, но и притягательную тоже. Выродер Ларна, гроза берега и отмелей. А теперь еще и страшный сон шааров, жирующих в Ласме и ворующих на землях рода ар-Бахта.

– Особняк самый что ни есть обычный, – начал Малек. – В два уровня. Комнаты шаара на втором, сам он дома и спит. План мы с Холом нарисовали точный, в исходном были ошибки тут и здесь. Стражи у них выставлены так, вот так, и тут еще караулы на страфах. Пергаменты лежали в большом зале, как всегда в последние месяцы, заранее облитые маслом и готовые к поджогу. Хол их перепрятал сюда. Смена стражи будет перед рассветом. Страфы не породистые, обучения плохого. Иглометы есть у внешних караулов, яда я в помещениях стражи не заметил. И по запаху, дядька Ларна, нет намека. Прочее тут нарисовано.

– Ловок ты стал, – похвалил Ларна, изучая точный, тонко выполненный рисунок. – В два дня полный отчет по здешним делам. Отдыхай, утром разбужу – пойдем заново особняк смотреть, при свете дня. Бедняга Сорг! Как шаара сменим, опять навалится толпа жалобщиков на нашего брата выра. Как же, людишкам только дай почуять слабину, тут же поднимут шум.

– Дядька, да кто при тебе-то жаловаться станет? – Зевнул Малек. – Люди тебя боятся. И выры тебя слегка опасаются. У тебя взгляд стальной, так и язвит… насмерть.

– Не моя вина, что многие уродились на свет мокроштанными гнильцами, – огрызнулся Ларна. – Что ты воспитываешь меня? Какой уж есть… Мало в мире тех, кого я уважаю. Шром с родней, ты да вот еще Хол, пожалуй.

– Хол не трус! – восторженно пискнул выр.

– А люди твои, дядька?

– Не суй нос в разрез клешни, не то без носа останешься, – прищурился Ларна. – Всех коли ценить – до рассвета не доживешь. Мои люди знают страх и ценят деньги. Может, и кроме того есть малость прочего. Но свою спину без панциря я могу доверить тем, кого назвал. Спи.

Малек и не пытался дольше спорить. Похожий на обморок отдых уже уволок в свои глубины. Последние три месяца сны не приходили, не успевали проникнуть в утомленное сознание. Жизнь сделалась плотна и интересна, но трудна до изнеможения. Шром учил нырять: это важно при проникновении в чужие замки. Шрон требовал освоить чтение, да еще на двух языках – людей и выров. Ларна наставлял в опознании ядов, скрытности и основах боя. Хол верещал, шипел, щипался своими ничтожными клешнями – и требовал учить его…

А еще было три чужих библиотеки – две в замках и большая сборная в городской крепости – где удалось снять копии с двух десятков книг.

В родном замке ар-Бахта и окрест стало привычкой сменное наблюдение за берегом: выродеры повадились травить союзников рода. Недавно и новое дело прибавилось, когда с ближними библиотеками удалось закончить. Шрон велел провести полную проверку дел шааров, подвластных роду. Старик не без причин полагал: воруют, а, кроме того, многие не одному своему хозяину служат, но тайком поддерживают кланда, его подсылов привечают, с его стола кушают и его умом живут.

В ухо зашипел Хол. Малек попытался заползти глубже под плащ, сердито сопя и отмахиваясь. Не дали спать ни мгновения, а ведь Ларна обещал! В щели плаща мелькнуло светлое небо, серо-розовое, как тело Хола. Утро? Провалился в сон и сам того не заметил.

– Не отдохнул, – хмуро заключил Ларна. Он стоял над Мальком в полном доспехе, ждал пробуждения и не торопил. – Всё, кончено. Отсылаю вас обоих к Шрону. Иначе ты станешь невидимкой: прозрачный весь, в чем душа держится… Умаяли мы тебя делами.

– Я отдохнул, – язык не желал слушаться, заплетался.

– Хол силен, Хол не трус, – бодро сообщил неугомонный выр, юркнув на плечо. – Клешни есть!

Каждое утро он говорил это. Показывал свои клешни в тайной надежде, что они за ночь стали гораздо крупнее. Малек соблюдал ритуал, подносил к розовому зачатку живого оружия раскрытую ладонь. По ней Хол вымерял размер клешни. И радовался. Ему всякий раз чудилась прибавка, пусть на единый волос – но прибавка. Ларна вгляделся, плотнее прижал клешню к ладони.

– Вот теперь и я вижу, – серьезно сказал он. – На ширину мизинца рост есть. Хорошая смесь – рыбий жир с ракушками. Дед Шрон дурного не посоветует. Ну-ка, Хол, дай я тебя на руках взвешу. Вырос! Ты определенно вырос.

Недомерок запищал от восторга: он знал, что Ларна не лжет даже ради похвалы. Сбежал обратно на плечо Малька. Приготовился, высоко выдвинув стебли глаз.

– Хорошее время. Люди сонные, да. Караул ушёл, страфы устали, да. Можно выступать.

Часто повторять «да», особенно в конце фразы, Хол выучился, само собой, у Шрома, которому подражал во всём. Малек зевнул, плотнее подтянул пояс и зашагал по густой мокрой траве. Еще недавно, в начале весны, он был рабом и сидел под бортом на галере, ожидая побоев и не надеясь на сытный обед. Теперь носит сапоги из наилучшей непромокаемой кожи. Его куртка добротна, а на поясе висит нож приличной длины. Странно порой меняется всё – в один день. Оглянешься, попробуешь понять – и голова закружится…

Из подлеска впереди метнулись тени, страфы заклокотали и стихли: люди Ларны сняли ближний караул. Чуть дальше и в стороне хрустнула ветка. Там второй караул, нанесённый на план глазастым Холом. Вот и третий убран: есть условный знак. Ларна шел, не таясь, но мягкие его сапоги привычно не давали и малого шума. Бывший выродёр чуть щурился, пряча веселье. Он ещё месяц назад признался: сковырнуть шаара гораздо интереснее, чем отравить выра. И счёт к шаару иной, и прелесть работы – в её блеске и точности.

– Знак? – азартно пискнул Хол.

– Рано, – усмехнулся в усы Ларна.

Усы он себе отрастил замечательные. Бороду сбрил, волосы на голове обрезал короче некуда – а усы сохранил, сплёл в две длинные косицы и украсил золотыми знаками рода ар-Бахта, подтверждая своё согласие быть рядом со Шромом «теперь и всегда, пока дышится», так он сам это определил. Выры на усатого выродера смотрели косо, но повода упрекнуть Ларну в бесчестии не могли найти. С прошлым ведь покончено, так сказал сам Шром, давший слово за друга.

– Знак! – жалобно повторил Хол.

– Малыш, не суетись, спешка недостойна больших дел, – буркнул Ларна.

Бережно снял чехол с двуручного топора. Особняк уже рисовался на фоне темных деревьев двумя рядами белых колонн, удерживающих свод затененного двора – тень угодна вырам. Особняк приближался с каждым шагом. Справа и слева одновременно подали сигналы: ближние караулы сняты. Ларна погладил усы и щелкнул ногтем по лезвию топора. Подлинная сталь, драгоценная и варимая лишь мастерами двух кузниц, южной, что в землях ар-Лимов, и ближней северной, загудела уверенно, ровно. Пальцы приласкали клеймо рода ар-Рафт на обухе.

– Ну, знак же… – обиделся Хол.

– Ещё немного терпения.

– Так хочется ударить хвостом, – пожаловался Хол в ухо Мальку. – Он опять не даст, да.

– Бей, не жди, – шепнул Малек.

Хол пискнул от восторга и заполз выше на плечо, подобрался, напружинился и щелкнул хвостом. Получилось слабо и неумело, Ларна, собравшийся было отругать выра, смолчал: такой знак никого не разбудит, пусть недомерок порадуется. Кому следует, знак приняли: от лощины подтянулось подкрепление: два взрослых выра из числа стражей замка. Оба важно качнули клешнями, отмечая готовность к делу.

Ларна шагнул под свод колонн, неся топор наотлет, в левой руке. У каждого своя забава. Малышу надо хлопнуть хвостом. А ему – проверить прочность двери, окованной бронзой и укрепленной заклепками. Пальцы перехватили топорище, подбросили и поймали удобно, в двуручный захват – и сразу повели на замах. Бронза проушин загудела обижено, виновато. Не сберегла хозяйских секретов, не сохранила покой дома…

Гул пополз по стенам, гул отдался оханьем в утреннем тумане.

– Ларна! – взвизгнул чей-то сонный голос далеко, в недрах дома. – Это же Ларна!

– Узнали, – не без удовольствия усмехнулся бывший выродёр. – А то в дом лезть, не постучавшись…

Выры уже лезли. Прямо по стенам, сразу на второй ярус, через балкон и окно – в спальню шаара. Шума прибавилось, тонкий женский визг смешался с воем перепуганного хозяина особняка, заголосили слуги, сонные страфы в стойлах заклокотали, топот босых ног и хлопанье дверей добавились к переполоху. Ларна уже шагал по лестнице, поигрывая топором и позвякивая обухом по мрамору перил. Один из выров грохотал в большом зале, выбрасывая во двор емкости с маслом. Второй нёсся вниз по ступеням и волок шаара, как тряпку.

– Доставлен, брэми, – отчитался страж. – Дышит. Говорить может.

– Вот и ладно, – ласково улыбнулся Ларна. – Может – значит, будет. Эй, рыбий корм, тебе в какой срок было велено явиться на отчет к ару Шрону? Не икай, я не числю икоту за ответ. Не успел прикрыть свои дела да концы попрятать? Не успел. Зажирел, успокоился. Спесью да золотом оброс, как днище корабля – ракушечником. А мы почистим. В сарай его. Глаз с пленного не спускать. Пусть сидит да думает, что следует сказать хозяину.

– О милости великой молю… – всхлипнул толстый мужчина, прижатый к полу клешней выра.

– Вопросы мои знаешь? – прищурился Ларна, нехотя убирая топор. – Про людей кланда думай перво-наперво. Про выродеров, коих кормили на твоем дворе, тоже думай, все мелочи припоминай. И не запамятуй про яды. Сегодня это желаю знать. Сам скажешь, по доброй воле – вечером я уеду. Тогда воровство твое будет судить ар Сорг. Не скажешь, что я велел… знаешь, я буду рад. Зачем отрывать от дел столь занятого выра?

Стальные глаза северянина, как показалось Мальку, вырезали сердце у шаара, трясущегося в припадке животного ужаса. Вырезали, нашли ущербным и продолжили свою пытку, скользя по телу и одним взглядом причиняя боль.

– Всё скажу! – всхлипнул шаар.

– Ладно уж, говори, – поморщился Ларна. – Всё и запишут. Займитесь.

– Он трус! – пискнул Хол, теряя к рыхлому человеку всякий интерес. – Гнилец.

Малек усмехнулся, ощущая, как снова копится в теле усталость, неизбытая в коротком сне-обмороке. Захотелось домой. В родной замок, где нет гнили и где даже Ларна делается иной. Не пугает людишек, не играет напоказ топором… Смотрит с палубы галеры в море, отчего глаза у него делаются добрее, вбирают синеву и радость солнечного соленого ветра.

Издали донеся тихий пристук подклювного бубенчика. Такие носят все курьерские страфы из стойл службы ар-Бахта, да и иные выры используют подобный способ обозначить срочность дела гонца. Само собой, первым звук разобрал Хол. У него слух подстать зрению: получше, чем у многих неущербных. Выр затоптался на плече, сунулся к самому уху. Малек устало подумал: и правда, выр подрос. Сделалось тяжело его держать, а прежде был легок и слаб, как сухая чешуя. Не прокалывал куртку лапами, не рвал в азарте.

– Курьер, – пискнул Хол. – С побережья, да! Срочный, двойной бубенчик.

Малёк отвернулся от постыдно унижающегося вора-шаара, и побежал по ступеням вниз. Губы невольно дрогнули в улыбке. Что бы ни сообщил гонец, эта весть вызовет домой, значит, она хороша и к пользе. Там Шром, там все, по кому душа давно тоскует.

Курьера Малёк помнил. Парнишка всего-то на два года самого его старше, тощий и ловкий. Ларна, умеющий с первого взгляда выбирать нужных людей, мигом приметил юношу на сборном дворе одного из первых шааров, изведавших прелесть ночной проверки своего воровства. Теперь парня и узнать-то сложно. Приосанился, справил новую куртку, волосы отмыл до глянцевой черноты. Вьющиеся они, оказывается. Кто бы мог предположить, глядя на того заморыша, свернувшегося в углу отведенного рабам сарая?

– Привет, Малёк, – без лишних «аров» и «брэми» улыбнулся курьер, спрыгивая на плитки двора и успокаивая страфов – и своего, и заводного, с пустым седлом. – Срочно ждут вас всех в замке. Особенно тебя. Письмо вот. На словах велено сказать: нашлось полезное в книгах. И ещё ар Шром добавил: парус на горизонте вот-вот явится. Велел взять второго страфа, сказал, что его воспитаннику по силам ехать побежью на курьерском вороном, а медленнее никак не поспеть. Ар-Рафты идут. – Курьер нахмурился. – Не знаю, к добру ли весть.

– Хол не трус, – привычно сообщил выр, и его глаза вытянулись на стеблях, восторженно изучая огромность породистого страфа, вороного, подпорченного лишь парой белых перьев в крыльях. – Мы едем.

Страф с некоторым недоумением изучил нового седока, но лапы исправно подогнул. Выр зашипел и засвистел, переходя на родной язык и радуясь в полную силу. Высоко, удобно, всю округу видать… Ларна махнул с порога, отпуская и желая удачи. Курьер прошелся по двору, пару раз повел плечами, хоть так давая себе передышку после дальнего заезда. Снова устроился в седле, поправил закинутый за спину игломет.

В краях, подвластных ар-Бахта, теперь спокойно. Уже месяц нет по перелескам и каменным теснинам лихих людишек. Откочевали с побережья подалее, во внутренние земли, снялись с привычных мест, напуганные скорыми судами Ларны и его наемников. Попритихли, даже золото кланда, желающего знать о делах в Ласме, берут с оглядкой. Днём можно ездить и без оружия, и без сопровождения. Бабы в деревнях завели новую привычку, а того вернее, возродили старую: ходят в гости на посиделки. А почему не ходить-то? Ар показал себя достойным хозяином земель. Рабские загоны в портах пустуют, не желает род ар-Бахта торговать людьми. Пересудов это дает немало: а ну, как кланд вовсе люто озлится, ведь законом тант не просто разрешен, но и обязателен для некоторых рабов! Но кланд далече, а Ларна, страх трактирный, бессонница шаарова – вот он, весь тут… Со старым топором и новыми повадками заправского усача.

Страф припустил с места резвой побежью, непривычной для Малька. Курьер держал повод и на ходу советовал, как половчее сидеть в седле, пружинить ногами и понимать ритм бега. Тоскливо изучил разорванную во многих местах куртку Малька – но все же пригласил выра на свое плечо, понимая: воспитанник Шрома едва держится в седле.

– Ехать недалече, – утешил курьер. – До ущелья, по нему вниз, к берегу малой реки. Ар Шром сказал, что встретит вас.

– Нас! – гордо подтвердил Хол.

Страф покинул натоптанную главную тропу, на траве его ход сделался ровнее, но медленнее. Трехпалые лапы теперь впивались в дерн, искали опору на сложных склонах спускающейся к морю холмистой гряды – местами жирной, плодородной, а местами каменистой, как старая кость мира, лишенная мяса и жил. Малёк смотрел вперед, ловил всякий проблеск синевы моря, радовался ей. И думал: если все сложится хорошо, если кланд не пойдет большой войной, если дела не завалят выше макушки… Много если! Но есть и «тогда». Он вырастет и обязательно станет капитаном. Пойдёт туда, за горизонт, откуда берега не видать. С хорошей командой можно плыть далеко. А с таким лоцманом, как Хол, ни буря не страшна, ни рифы, ни сложные скальные проходы. Клешни и сила хороши в бою. У Хола есть много иного, по недосмотру неоцененного вырами. Он умен, у него исключительная память, великолепные слух и зрение. Он ощущает перемену погоды, как никто другой. Не умеет унывать, что тоже важно.

– Море копит волну, да, – сообщил Хол. – Завтра нахмурится, а потом пойдёт на берег приступом. Ар-Рафты пусть спешат. Пусть ставят галеры к причалу. Позже волна все побьет в щепу, да!

– Ты думаешь, в гости идут? – удивился курьер.

– В гости, – весело отозвался выр. – В гости! Я знаю. Я Шрома знаю, да…

Курьер тихонько рассмеялся и кивнул. Шрома все знают, чего уж там. Его сложно перепутать с любым иным выром. У него вороненый оттенок панциря, редкий для тех, кто не бывал в глубинах. Отчего-то этот тон для выров почти так же значим, как длина усов. Малек несколько раз порывался выяснить – но времени не хватало.

День нагрел и испарил туман, сидеть в седле сделалось невыносимо. Курьер то и дело тормошил, требовал не спать: кругом скалы, упасть никак нельзя, опасно. Поил водой из фляги и занимал разговором. Убеждал: уже близко, еще одна долина осталась. Страфы вырвались из рощи на пустую дорогу, промчались двумя темными тенями через деревню, распугав домашнюю птицу. Самую неповоротливую вороной белоперый успел схватить и в два незаметных движения, обозначенных лишь звуком щелканья клюва, превратил в обед… Курьер сердито дернул повод, отстал, бросил в пыль несколько мелких монет: обычную плату за плохое воспитание страфов, чинящее ущерб. Впрочем, кому ущерб – а кому и выгода… Пойди, продай птицу в середине лета, когда нет ни праздников, ни осенних базаров.

– Там спуск, – указал курьер. – Осторожнее, он крутой, камни скользкие, а страфы разгорячились. Голову ему задирай поводом выше, вода ледяная, напьется – пропадет.

Малек кивнул, собрался с силами и крепче вцепился в верткий повод. Подумал: как парень за месяц освоился с новым делом! Про страфов всё знает, и цену за ущерб усвоил, и в седле держится превосходно, и тропы выучил. Толковый человек.

Спуск дался трудно. Но внизу уже виднелся панцирь Шрома, и это придавало сил лучше, чем любое иное средство. Хол запищал, азартно прыгнул от изгиба тропы, прицелившись в глубокий омут под берегом. Выплеснулся, метнулся к Шрому и вцепился в его хвост, что дозволяется немногим. Сам Малек добрался до дна оврага позже и мешком свалился из седла в лапы дядьки.

– Загоняли мы тебя, да-а, – огорчился Шром, помогая пристроиться на своей спине. Прицелил оба глаза на стеблях в сторону курьера. – Молодец, все исполнил споро, да. Домой езжай, я скажу Шрону, что сам велел. Два страфа, покрасуешься, родне поможешь. – Выр хитро пошевелил ворсом у губ. – Или девок покатаешь. Оно у вас, у людей, так заведено. Без того и нельзя, как мне теперь понятно. Езжай. Три дня отдыха даю, да.

Курьер блеснул улыбкой, торопливо поблагодарил и дернул повод освободившегося от седока страфа, требуя подчинения. Малёк улегся на панцире, закинул руки за голову и прикрыл глаза. Спина у дядьки – вроде палубы, широкая. Можно глядеть в небо, вдыхать запах моря и радоваться. Вон как береговые скалы убегают назад, всем страфам на зависть, а утомления и нет.

– Дядька, ты плаваешь быстрее любой рыбы.

– Я не спешу пока что, да, – отозвался Шром, замедлив ход и наклонившись так, чтобы головогрудь приподнялась, позволяя раскрыть легкие и разговаривать. – Тебя берегу, да заодно коплю разговор помаленьку. Мысль есть: надо встретить ар-Рафтов в море. Шрон против, оно, видишь, как выглядит… Идут боевым строем, десять галер, все при знаках рода и парусах с росписью. На каждой, значит, капитаном – выр. Не войной идут, а вроде парадом, да. У нас же причал мал, нам более семи галер и не разместить. Если погода будет хороша, в чем я сомневаюсь…

– Шторм ползет с заката, – сообщил Хол, взбегая по панцирю к спинному глазу Шрома. – Я знаю! Я точно знаю, да! Самый для замка плохой шторм, волну загонит к причалам, побьёт галеры, попортит, если их много.

– Ты молодец, твоему чутью верю, – вздохнул Шром. – Малек, опасно туда соваться, к ар-Рафтам. В обиде они на меня, повод у них глубинный есть, да. Но я верю им. И это моя вина, надо давно признать ее. Один плыть не могу, старый закон требует вежливости… Либо со старшим братом встречай гостей, либо уж с воспитанником.

– Я всегда с тобой, дядька, – улыбнулся Малёк. – Но хотелось бы, чтобы ары нас накормили обедом. Или ужином. До них далеко плыть?

– Отсюда недалече, с севера они идут-то, – оживился Шром. – Тогда держись, Малек. Крепко держись, я уж поплыву как умею, не вполсилы, да. И ты, Хол, держись.

Мелкий выр молча юркнул под руки Мальку, позволяя себя разместить и закрепить. Шром глубже осел в воду, послышался отчетливый хлопок закрываемых легких. В несколько движений выр настроился на новый ритм движения – и бурун у панциря стал расти, покрываясь сердитой пеной. «Все равно лучше, чем на страфе», – упрямо подумал Малёк, отплевываясь и прилаживаясь дышать.

Галеры первым рассмотрел Хол. Или опознал иным способом, одному ему ведомым? Засвистел, оживился. Шром сбавил ход, затем встал на хвост, как это называют выры – ненадолго выпрыгнул из воды целиком, давая себя рассмотреть. Успокоился, лег в воду, открыл легкие и стал ждать. Галеры замедлили ход, первая в строю отклонилась от курса, чтобы подобрать гостя. Вежливо приготовленный трап свисал до самой воды, а над ним азартно водил усами крупный выр, светло-серый в темных разводах сложного панцирного узора.

– Ух красив узор! Я таких не видел, – удивился Малек. – Полнопанцирный?

– Еще бы, – прогудел Шром. – Трижды мне, дурак недоросший, бросал вызов на отмелях. Когда ему ещё до боя было крепнуть и крепнуть. Хорош стал, пять лет я не видел его. Порода ар-Рафтов во всей красе. Говорят, в древности только их мальков и не путали с прочими. Узор-то врожденный, эдакая удобная примета. Как и моя: мы, ар-Бахта, когда вполне удаемся в породу, цветом похожи на вороненую сталь.

– Шром! – проревел капитан галеры. – Шром, чтоб мне обварить хвост! Цел и здоров. Вот закончим с делами, я всё же брошу тебе вызов, не отопрешься в четвертый-то раз.

– Ну да, ну да, – бровные отростки Шрома насмешливо дрогнули, выр выплеснулся из воды и взобрался на палубу, оплел капитана усами и руками. – У вас на севере и сталь крепче, и выры крупнее, и вода мокрее. Шрон не велел в море встречать, но я не мог иначе. Я сказал: если Юта на меня зол, пусть скажет. А если он продается за золото и кланду мягкий его хвост полирует, то мне жить незачем в таком мире, да…

– Трудно продаваться за золото из своего же рудника, – отозвался узорчатый выр, ответно ощупывая Шрома усами и хлопая руками по панцирю. – Давай сперва решим срочные дела. Бухта у вас мала. В какой порт поставим пять галер? Тагрим, я полагаю? Далековато от вашего замка, зато рядом с моими землями.

– Тагрим, – согласился Шром. – Я дам твоим капитанам наилучшего лоцмана. Имя его Хол, вот он. Никто не знает погоду и волну, как он. У малыша дар, я горжусь им.

– Ты всегда умел гордиться теми, кем должно, – не оспорил предложения капитан галеры, вежливо приветствуя кроху-лоцмана движением панцирных усов. Устремил взгляд на своего помощника, человека и по повадкам видно – не раба. – Дай сигнал брату. Сближаемся, лоцмана передаём к ним на борт. Пусть идут в Тагрим.

Выр чуть помолчал, наблюдая движения галер и одновременно рассматривая с немалым интересом Малька. Хол занял место на клешне крупного, почти равного размером Юте, пожилого выра. Галеры начали расходиться, гребцы прибавили темп. Прибежал моряк из трюма, принес угощение: несвежую печень для выров и прожаренную до корочки рыбу – Мальку.

– Мы прочли письмо Шрона. Наши и ваши земли так расположены, – тихо молвил Юта, – что поссорившись с нами, кланд лишится половины обжитого плодородного побережья и контроля над северными морскими торговыми путями. Это пока ты не бросил ему вызов по старому закону… Я собственно, готов поссориться с тобой, если ты не намерен раздавить его в лепеху. Так что, разворачивать галеру?

– Я не спешу в главный бассейн… пока что, – отозвался Шром. – Мы с братьями хотим понять, что создало нынешние законы. Прежде этого можно ли пытаться ломать их? Шрон мудр, он полагает: спинной глаз дан выру не для баловства. То, что позади – имеет значение. Но менять следует то, что впереди. Очень скоро я буду готов заняться кландом. Хотя это станет затруднительно сделать, если ты развернешь галеру.

– Значит, мне не судьба разочароваться в выборе курса, – усы Юты взметнулись. – Шром, мы единственный род, не допустивший переплавки книг. Мы обманули всех, хотя кланд тогда был силен, и нас вынудили сотрудничать. Золота на севере много, но рыба и мясо порой важнее. А также зерно, наши люди нуждаются в пище. Плохие они или хорошие, шаары или свободные – но голода в краю ар-Рафтов не должно быть, так сказал хранитель нашего бассейна. Мы отдали гнильцам книги, но создали точные их копии. Только мы и могли так поступить. Золото добывается в наших рудниках. Увы, сохранность книг нехороша, часть текстов нанесена небрежно и на старом языке, ведомом лишь мудрым. Таков твой брат Шрон.

– Так десять галер…

– Да, охранение, – сразу отозвался Юта. – Книги у меня на борту.

– Почему ты не бросил до сих пор вызов кланду?

– Потому что все мы привыкли жить так, как жили век за веком, – волоски у губ выра смущенно качнулись. – Золото текло в наши кладовые, слава не подвергалась сомнению, нас похваливали и не ущемляли. А что выродеры порой очень кстати убирали старших и мудрых… трагедия, но мы не видели за ней умысла. Иногда очень удобно не видеть того, что само лезет в глаза. У вас уродился Борг, у нас при бассейне уже давно состоят подобные ему. Берегом воспитанные, то есть – испорченные. Из-за них я узнал о твоем письме лишь две недели назад. Пока старшего брата оповестил, пока галеры собрал… Наших гнильцов везут на второй галере. Обоих. Говорят, у тебя имеется толковый выродёр. Одолжишь? Хочу узнать, отчего последние личинки все как есть – ущербны, да из неподмоченных гнезд. Ещё спрошу: почему двух младших братьев отослали на воспитание в главный бассейн, словно дома им нет наставника.

– Дожили, – пробулькался смехом Шром. – Я посредничаю у выродёра Ларны! Впору свою долю с заказов брать, да-а. – Его короткая радость угасла. – Выры вскрывают панцири вырам, и находят внутри больше гнили, чем водится порой у людей.

– И ещё вопрос, – тихо прошелестел Юта. – Самый главный. Верно ли, что Шрон нырял на сто саженей и путь вниз найден?

– Сто сорок, как он полагает, таков был лучших итог. Но пока что это путь к погибели, – твердо и прямо ответил Шром. – Мы знаем теперь о желтой смерти гораздо больше. Мы надеемся её одолеть.

– Есть средство?

– Есть непонятные намеки в старых летописях. Слова о забытом. Их мы и пробуем разгадать.

– Я добавлю к твоим словам о непонятном много своих и, увы – о самом мрачном и невозвратном, – хмуро сказал Юта. – Но всему свое время. Идём на нос галеры, закон требует нашего присутствия там.

– Соблюдаешь?

– По мелочам не спорю, – усы Юты снова взметнулись. – По мелочам спорить – себе вредить. На носу вид хорош, и опять же… тень от паруса туда падает при нынешнем курсе.

Шром булькнул смехом и охотно перебрался на новое место. В тени, над бадьей печени, он приступил к длинному, подробному обсуждению славных дел своего воспитанника. Рассказал о воровстве шааров, которые гнилее гнильцов, но и без них край не удержать. Затем выры посплетничали всласть о новых бойцах, появившихся на отмелях за минувший год. Сквозь сон Малёк улыбался. Впервые он наблюдал Шрома таким счастливым. Для бесед выискалось очень много удобных тем. Вполне достаточно, чтобы скоротать день.

Когда ночь опустилась на море, вереница галер миновала освещенные факельщиками узости и добралась до причала. Золотые книги пронесли наверх, в главный зал замка. Шрон ждал. Увидел сокровища – и задрожал усами от восторга. Ощупал тонкие листы старого, измятого золота, хранящего следы песка глубин. Подозвал Малька: руки людей удобнее для переворачивания страниц, они не наносят и малых царапин, не портят и без того пострадавший текст.

Юта шевельнул усом, требуя уложить на подставку нужную книгу и открыть её на заранее обозначенной странице.

– Тут читай. Мы пробовали, но понимаем один символ из пяти. Язык искажённый, вроде и не глубинный, и не нынешний, человечий. Переходный. Так писали недолго, четыре с половиной века этой записи. То, что мы смогли понять, привело нас в ужас. Это одна из причин спешного похода. Если мы прочли верно, Ар-Рафты несут на себе вину, достойную вырывания усов… Древние ар-Рафты, но я их наследник. Я не желаю хранить позор, не смыв его новыми делами. Читай отсюда, прочее – после, прочее не так ужасно.

«Во время оное и выявлена была правда о шьющих. Игла их стала для выров оружием превыше понимания. Коварство их – деяние, навсегда отвратившее кланда от поиска в мягкотелых сухопутниках разума, чести и самого права на жизнь. Участь людей решилась в единый день, и кара им была назначена: полное истребление. Золотая игла проста на вид, но обладает она сокрушительной силой, ужаснувшей выров. По слову кланда, главного в военные времена, чтимого превыше даже мудрецов, начат был поиск обладающих даром шиться среди выров. Ибо не могли глубины обделить детей своих.

Скоро в свите кланда имелось пять шьющих, и все они работали без устали, обращая оружие людей на их повинные головы и оберегая выров.

Перелом в войне наметился незамедлительно. Скоро столица людей лежала в развалинах, и поливал её бесконечный дождь, сменивший затяжную стужу. По взятии города воинов из рода людей казнили сразу, прочих погнали к берегу моря, дабы предать наказанию, зримому для выров. Зачитан был указ кланда, и в ужасе слушали его приговоренные, ибо предстояло им гибелью своей вплетать в ткань мира болезни для людей и саму смерть. И выры шили, готовя контур последнего дня людей, и мир менялся, и тучи грудились непроглядным мраком в отчаявшемся небе.

День двигался к зениту, когда под черным небом кланд дозволил начать казни, окончательно укрепляющие нити смерти на канве. Первой вывели к берегу княгиню севера, отданную в жены владыке юга в знак скрепления военного союза людей. И сказали ей: ты виновна более прочих, ты держала иглу и твоим умыслом выры утратили глубины. Тщетно пыталась она перекричать глашатаев, утверждая, что никогда не использовала золотую иглу, как оружие. Тщетно умоляла сохранить жизнь недоросшему сыну пяти лет. Не было в тот день для людей суда и права говорить – была лишь смерть.

Уже омыл свои клешни палач, уже укрепили руки женщины в зажимах, уже и сына её положили под удар хвоста, сминающего кости. Ничто не могло изменить решенного кландом.

Но всколыхнулось море и явило его, изменившего всё. Выра третьего возраста, лучшего из всех и единственного из живущих без счета лет, варсой именуемого. Приходящего в наш мир нечасто и равного мудростью самой бездне морской. Был он велик, поднялся из недр сквозь желтый яд, проточивший могучий панцирь. Нёс он четыре клешни, и только один хвост его имел размер полного боевого выра в длину. Он взошел на берег, метя путь свой темной кровью от ран глубинного яда. Он взглянул на кланда – и пал великий воин на брюхо, признавая своё ничтожество перед варсой.

– Неразумные дети глубин и суши! – Сказал варса. – Что вы делаете с миром, играя его законами? Как можете вы смерть вплетать в канву жизни? Как дерзаете шить законы ненавистью и страхом, местью и злобой? Как смеете отравлять мир ради ничтожной ссоры, возникшей из неумения видеть и слышать, размышлять и понимать? Нет мне более места среди вас. Вы отравили даже меня, и я ухожу, дабы оплатить долги. Но и людям следует оплатить свои. Нет иного пути в глубины для выров и нет иного пути к свободе для людей. Вы будете вместе жить или умрете вместе, иного не суждено.

Варса вскинул на панцирь княгиню людей и сына её, варса взмахнул золотой иглой – и сгинул в тишине, растворился, исчез. Очистилось небо, солнце осветило мир, погруженный в немоту отчаяния. Мудрые не знали ответов, сильные не ведали их. Но встал кланд, чтобы снова вести выров.

– Не будет казней, – молвил он. – Мы исполним волю варсы, величайшего и мудрейшего. Пусть живут люди, мы назовём их своими шаарами и выделим для них место в мире. Но иглу более не употребит никто. Пусть сама память о наших ошибках сгинет. Пусть исчезнет знание, заострившее столь страшное оружие. Тогда, возможно, не окажется бесполезной плата варсы, внесённая за нас всех.

Так сказал кланд Шром ар-Рафт, тот, кто одержал победу в войне. И горько мне, его брату, писать об этой победе. Вынужден я скрыть свою запись меж листами старой книги, чтобы вопреки запрету сохранить за вырами память».

– Ох-хо, – вздохнул Шрон, тяжело разгибаясь и шевеля затекшим хвостом. – Вот как мы опозорились, вот как… Смерть для всех, да без права оправдаться, да без суда.

– Всё, нет третьей силы, теперь и Ларна не оспорит, – булькнул Шром. – И люди гнильцы, и выры не… гм… хуже. Про золотую иголку не понял, да. Как можно иглой отравить море, тут вовсе не указано. Что за яд в ней? При чём шитье? Но ясное иное: делали дело, не думая о последствиях. И сейчас эти самые последствия гниют, удушая нас.

– Хорошо сказал, – отметил Юта. – Гниют! Гнильцов развелось многовато. Все мы стали с припахом. Все хоть немного боимся смерти. И хоть иногда не боимся утраты чести.

– Не терзайся, – прогудел Шрон. – Славен ваш род. Союзники наши нынешние уже и не знают, как себя подороже продать. Но тут приходишь ты, сам. И такое готов отдать для общего рассмотрения. Это неущербное решение, ничуть! Надо же – игла… Не клешня, не клинок и не колдовство, столь долгожданное для Ларны. Всего лишь игла, оружие слабых человечьих старух. Нищим заплаты игла пришивает, бедным одежду штопает… И миру смерть сулит. Ох-хо, тягостно мне думать о худшем.

Малёк торопливо сбегал в коридор, приволок бадью с водой и окатил старика, опасаясь внезапного огорчения, сулящего боли и слабость. Присмотрелся, виновато вздохнул. Пошёл за второй бадьей. Отпер дверь в соседнюю комнату, молча достал с полки ларец и сунул Шрому под руки. Тот повозился, смешивая порошки, передал сосуд брату. Старик выпил, точнее – высосал через трубку. Тяжело осел на пол и затих надолго, думая и усваивая лекарство.

– Из-за нашего безумия ушел из мира варса, и даже это от нас скрыли, – отчаяние Юты читалось в понурости усов. Он глянул на Малька и пояснил: – Варса… равный богам мудрец, порой вырастающий умом и статью один – среди всех старых третьего возраста. Это у людей – боги, привыкли мы слышать про них. На севере Пряху чтут тайком от кланда, а мы и не замечаем… даже когда по осени празднуют полотняный день. Боги так боги, сухопутная жизнь. У нас иначе. У нас всегда были варсы, они ближе богов. Варсы – роду вырьему опора в самом важном, наша последняя надежда. Я полагал, варса жив и спит в глубинах… Все мы надеялись.

– Я каждый вечер говорю ему о своем уважении, – согласился Шром. – И впредь буду говорить, да. Не ушел он, там иначе сказано. Он стал невидим, но оплатил нашу глупость. А мы, понятное дело, тотчас новую соорудили, да. Забвение. Как будто оно помогает исправить ошибки.

– Хоть казнь отменили, – буркнул Малек. – Уже дело. Чего-то вы, дядьки, расстроились? Мне сказка понравилась. В ней надежда есть. Указано прямо: будете все вместе жить.

– Вторую часть фразы прочтешь? – усмехнулся Шром.

– Зачем? – искренне удивился Малек. – Вторая не сбудется! Мы уже все вместе. Мы стараемся. Значит, мы выбрали первую. Варса может гордиться нами.

– Варса был с нами так долго, что мы привыкли считать его вечным, – тихо пояснил Шрон. – Варса есть покровитель рода выров. Малёк прав, он и быль, и сказка. Как у людей, есть неизменное, на чём детей учат правде и чести… Древнего варсу звали Хорааф, он ушёл давно, но мы помним. Потом сразу двое вошли в силу, такова легенда, были они Гара и Мандра. Говорят, они спят на дне, окаменели. Их сменил несравненный в мудрости варса нашего времени – Сомра. Не могу и представить, что нет его. Совсем нет. Мы сами его вынудили всплыть и тем отравили. Нет греха тяжелее. Ох-хо… А ведь есть! Забвение хуже яда. Забвением мы предали его.

– Таков грех рода ар-Рафт. – упрямо добавил Юта.

– Советниками и мудрецами того кланда были ар-Бахта, наш предок, а также ар-Нашра. – напомнил Шрон. – Это не изъято из памяти, летопись имен кландов и их мудрецов есть на стене главного бассейна. Нет, Юта, вина общая и беда общая. И вымывать эту гниль мы станем вместе.

Глава шестая. Первая штопка

Только теперь, в мире большом, настоящем, и стало ясно, сколь смешны мои прежние вышивки… Как берегли меня и добрый дедушка Сомра, и славный мой заяц Кимочка. Канву мне давали новую да ровную. Над такой лишь рукой проведи, чтобы тепло жизни в ней явило себя – и готово дело, и душа поет, и можно шить. Потому всё шитье и выходило игрой, потому и не годилось оно на большее. Мечта, пустой сон, детская простота… Во сне и беду руками разводят, и землянику не в сезон собирают, а когда поесть её хочется всего более.

Чиста канва Безвременного леса. Чиста да ровна… Не путали её ошибки, не рвали перемены, не мочили дожди гнилого обмана. Великие мастерицы создали узор леса. Создали, да так много ему отдали – что и подумать страшно. Экая я простая, решила для себя: я Кимочку вылечила, я душу ему дала полную… Нет, душу ему кто-то иной отдал. Себя не пожалел. Всё детство свое, весь свет, всю радость вложил, ниткой цветной сплёл. Веру в мир добавил, и силу принимать его таким вот, подгнившим да убогим, с людьми погаными да мыслями потертыми – и все равно радоваться, верить и сказки свои выплетать краше прежнего. Это я – заяц до сих пор, я одной ногой в лесу стою и на мир гляжу настороженно из-за крепкого Кимкиного плеча. Это мне глядеть – страшно…

Иглу в руки взять боюсь. Потому там ошибка – она и есть ошибка, назовут негодницей да в шутку потянут за ушко. Новую канву выделят, новых ниток наберут, хоть и убудет от того в лесу ягоды, а в душе у Кимки – радости. Шей, неумеха, трать чужую жизнь и не плати. Мала ещё платить, учишься ещё… Он всегда был взрослым и всегда умел прощать. Ошибки, непонимание, слабость. А я вот и теперь не поумнела и в возраст не вошла. Все такая же. Ошибаюсь, не понимаю и боюсь – аж ноги идти отказываются. Ох, как боюсь!

Не будет иной канвы. Никогда не будет! Я на эту уже не первый день гляжу, знаю, о чем говорю. Одна она на весь мир – канва. Жизни основа, всего мира натяжение и опора. Она и сама – живая. Она меняется, нет в ней старости и смерти, есть обновление. Она, как Кимкин лес, доброте радуется, как солнышку. И сказки ей – вроде зелени… Сила в ней великая, такую силу и не переломить, так вроде должно по правде-то быть. А только люди – они обманщики, не умеют они по правде. И пока силой их дед Сомра не вынудил, всё сплошь обманом и делали. Нет, не каждый так шил. Но нашлись умники. Нашлись… Я не знаю подробнее и точнее, Кимочка о прошлом говорить не хочет, мрачнеет и взглядом стареет. Разок спросила – и не стану более. Зачем? Я на канву гляжу, в ней все есть, в ней людского рода полное обвинение. И след его безоплатной подлости. Сколько же они шили!.. И ведь без ума брались, с простотой не детской даже в неразумии – младенческой.

Шили и поодиночке, и вместе. Вон – горизонт заштопан. Иным такое и не удумать, но я-то вижу! Сборочка на нем, нитка грубая, темная. Здесь всегда дорога была, с тех времен, как людьми правили князья. По дороге и ходили, и гонцов слали. Я так разумею: если сборку выпустить да свободу канве дать, дорога вдвое удлинится. И чем она такая – длинная – князю нехороша сделалась? Воровать-то и на короткой меньше не стали, вот уж что шаар доказал крепко да неоспоримо, всей гнилой жизнью своей, всей чередой гнильцов, до него на место доходное встававших. Ну, да ладно, пусть его, не ко времени разговор.

Потянули нитку, смяли канву – и укоротили дорогу. Замокают складки, нет урожаев. Теснится явь, неможется ей – деревни у дороги не живут, зверь уходит. Зато, как война началась, выры от побережья в самое сердце края и пожаловали. И вот тут все сработало, вдвое дорога и им короче сделалась…

А болото, что мы вчера оставили позади? Ямина, вмятина в канве. Это, надо полагать, позже проковыряли. Всё ту же войну нескладную выправляя, чтобы половчее злодеев клешнятых бить. В болоте топить. Сами его бездонное устроили, сами и увязли. Канва шуток не любит. Мстит-хрустит, рваные лохмотья из себя выбрасывает ядом туманов, болью своей никому не даёт тихого сна, здоровье вытягивает, жизнь укорачивает.

Ну как за канву такую – взяться? Нет у меня даже малого, даже ничтожного права на ошибочку. На работу черновую. На запасную ниточку, не главную, не основную, для пробы в узор внесённую, штрихом пунктирным пущенную. А я ещё спрашивала, есть ли на свете белые нитки! Для меня – нет. Но туточки их нашито да узлами грубыми замотано – куда ни глянь. Черновая работа, поспешная, грубая. И нет более ровной канвы, и нет тепла под рукой, в душе песню рождающего.

Я ведь как надумала, пока Кимка меня по лесу разыскивал? Сидела я, нитки щупала и смекала: для чего мы в мир впущены – вышивальщицы? Ведь не зазря и не без цели. Велик дар, и отвечать за него надобно. Может, я и шить не могу, покуда не найду ответ… Вроде, он и вовсе простой. Чтобы Кимка жил! Не он один и не только он. Сказка чтобы не уходила, душу от детства не отлучала. Чтобы чуды и люди ладили, да понимание меж собой имели. Вместе помогали миру расти да хорошеть.

Только мы и тут не управились по правде. Люди такие. Зачем для мира шить? Кому надобны зайцы из дерюжки, детская забава… можно ведь и взрослое пошить, выгодное да важное. Вон хоть – ту кривую тропочку, что мимо трактира разбойного идет, тихая да гладкая. Так идет, что и не видны на ней люди. Мы с Марницей сидели, если по уму разобраться, возле самого оконца. Кимочку могли бы видеть, да и сами были на виду – а вот нет! Лес кругом, кусты да тишина… даже я ту работу не враз рассмотрела. Для воров ворами она заказана, большим мастером сшита – и не в добро, только в злой умысел все его старания пошли. Нитка к нитке, чисто да ровно: взгляд отвести, звук запутать, внимание отвлечь, ум заморочить. Толкни на ту тропку путника богатого – и пропал человек. С обозом пропал, как в болото с головой сиганул. Ни кругов на воде гнилой, ни разводов…

Пока все, что вижу я, работа малая. И ясно мне: не зря Кимочка к морю ведёт. Там, надо думать, я смогу рассмотреть и большую работу гнильцов, до иглы дорвавшихся. И страшно мне идти, и ноги подгибаются. Как такое избыть? Да разве мне оно – по силам? А только кому ещё? Игла – она не награда и не подарок, её не передашь и не потеряешь даже. Долг она, тяжкий долг и бремя на всю жизнь. Плоха канва? Иной нет. Нитки гнилы? Так не в них дело, душа-то твоя… из неё тянешь, а чем она наполнена – это не к миру, это все только к себе вопросы.

Ох, мысли, ох, и тошно от вас…

– Тингали, – перестань носом шмыгать и брови хмурить, – сердито отчитала Марница. – Морщинка меж бровей заляжет. Вон, как у меня. Тебе она зачем?

– Для взрослости, – так же сердито отозвалась Тинка.

– Для взрослости ум надобен, – хмыкнула Марница. – Он не в морщинах прячется. Прекрати щипать страфа за крыло! Бедняга Клык, терпит и молчит. Что ты из него тянешь?

– Не тяну. Смотрю, как его сшили. Хорошая работа. Для боя делали, но с душой, – осторожно улыбнулась Тингали. – И любовь к живому победила мастера, заказ превратила в живое дело. Иначе сгинули бы страфы вместе с войной стародавней. Маря, душечка, а можно нам отдохнуть сегодня?

– Сегодня? Нужно! – весело подмигнула Марница. – Завтра на развилок выйдем. Влево на Устру дорога, я туда веду вас. Вправо – малый короткий пусть к Хотре. Вот кто бы мне пояснил: как короткой может оказаться кривая дорога? Но она – коротка и легка. Только ходить по ней никто не любит. Душе темно и пяткам жарко.

– Потому канва чуть не лопается там, – буркнула Тингали. – Вот и прошу отдыха. Мало ли, что и как сложится… А я труса праздную. У меня в глазах рябь от чужих ниток. Свои все в колтун спутались.

– Ты мне нитками голову не морочь, – рассмеялась Марница. – Кима донимай, коль совести нет. Думаешь, не вижу, как он от твоих вопросов сутулится?

– Не спрошу более.

– И не спрашивай, – в голосе Марницы появилась угроза. – Это ясно? Не смей ему тень во взгляд поселить. Все твои сомнения того не стоят.

Ким, как много раз и прежде бывало, вынырнул из обнимающих его зеленых ветвей внезапно. Улыбнулся, показал корзинку с грибами. Яснее ясного: бегал да собирал – настроение искал, не грибы. С лесом, пусть и малым, шептался, траву гладил да змей воспитывал. Чтобы детям пятки босые не язвили.

– Кимочка, – заворковала Марница тоном, возможным для неё лишь при общении с Кимом. – Кимочка, мы отдыхать сегодня решили. Ты не в обиде будешь, коли в деревне заночуем, прямо в сарае? Клыка надобно накормить досыта да выгулять, он от шага устал, с его породой покой да неспешность во вред.

– Сарай – замечательно, – оживился Ким. – Сена бы ещё… Сено теперь собирают?

– Собирают, – кивнула Марница. – Крупный скот вымер, но бигли есть и козы целы. Козу и нитками вашими не пронять. Она, паразитка, всё жрет… Я одну чуть не зарезала. На крышу моего подворья залезла – и ну камыш наилучший глодать, словно иного корма нет!

– Не зарезала? – ревниво уточнил Ким.

– Не успела, – прищурилась Марница. – Клыку год как раз исполнился. Мелкий он был, но характер уже выказывал. Как он впился ей лапами в бока, да как голос дал… раз в жизни, а верхом на кривой козе прокатился.

– Кривой?

– Так первым делом страф выклевывает врагу глаз, такой у него обычай, – вздохнула Марница.

– Хищник ты, Клык, – с долей огорчения отметил Ким. – Да ладно, природу не переделать, ты и такой хорош. Маря, много с нас за постой возьмут? Если с сеном. Хорошим, чтобы не гниль, а сухое и душистое.

– Это я с них слуплю, и немало, – хмыкнула Марница. – Вот увидишь. Ещё умолять станут: останься да погости, пирогов отведай… Вон и тропочка. Сворачиваем? Годная тропочка, зерно вдоль проросло, значит, хлеб у них на полях. И амбары имеются.

– Я просился на сеновал, – вздохнул Ким.

Марница не ответила, хмыкнула и свернула с большой дороги на тропку, ведущую через рощу, полем, покатым лугом, в обход озерка – и к деревушке. Приятной, без нарочитой кособокости домиков и гнилых плетней, предлагающих удобство облокотившимся на них. Марница и это вслух высказала: мол, Горнива позади, тут иная земля. Побережье поближе, власти – тоже, шаары гребут, да иногда и оглядываются. Опять же, край принадлежат роду ар-Капра, в котором выры не так богаты, чтобы не следить за доходом: они склонны проверять своё имущество лично.

Говорила Марница на ходу, шагала размашисто, так что про строгость выров высказалась уже у плетня крайней избы. Сгорбленная в извечную селянскую позу борьбы с сорняками пожилая женщина тяжело, со стоном, разогнулась, прижимая одну ладонь к пояснице, а вторую ко лбу. Рассмотрела из тени руки гостей, да и пошла навстречу, неловко приволакивая ногу.

– Вы к старосте, брэми? Тогда…

– Староста сам найдётся, – безмятежно улыбнулась Марница. – У вас, хозяюшка, сеновал имеется?

– Как не быть, – удивилась женщина. Добротный, сын строил. Это ещё когда в город не подался… – женщина ссутулилась и оперлась на плетень. – Негоже нам от земли уходить, не для хороших людей город придуман, вы уж простите меня за такие слова.

– Хоть домой вернулся? – расстроился Ким, добрая душа.

– Вернулся, – губы женщины чуть дрогнули. – В порту он работал, надорвался… теперь и там не надобен, и тут ему тяжко.

– В общем, сеновал есть, – заключила Марница. – Занимаем! А староста, как появится, пусть подходит. Про крыс потолкуем.

– Да про них хоть весь год молчи, всё одно: свою долю с урожая возьмут, – вздохнула женщина без особой надежды.

Толкнула с рогатин жердь, перегораживающую дорогу более чем условно. Улыбнулась гостям, пообещала собрать ужин. Кима поманила: надо для сеновала вещей набрать, на подстилку. И пошла в дом, не любопытствуя. Хотя поглядеть было, на что. Вездесущая ребятня уже глазела. Как же! Вороной страф, без единого светлого пера. Шипит, клокочет, от седла требует себя избавить и так зло клювом щелкает – аж из бурьяна боязно вихры выказать, не то что голые ноги… Впрочем, самый умный и тут нашелся, отполз тихонечко и замелькал поодаль пятками, норовя донести новость до местного старосты.

Тингали стояла перед носом страфа и забавляла своим поведением оставшихся в засаде любителей сплетен. Объясняла боевой птице полным голосом и серьезно: нельзя огород топтать, нельзя воровать и козам глаза выклевывать, чиня ущерб хорошим людям. Клык терпел довольно долго. Потом сердито сунул Тингали свою большую лапу, прямо под ладонь – вот, видишь, и так умею, только отвяжись! Детвора запищала от восторга. Староста, уже высматривающий издали гостей, прибавил шаг.

– Брэми, вы сказали – разговор про крыс? – сразу перешел он к делу. – Это же замечательно!

– Если их много, – кивнула Марница.

– Ох, недобрые у вас шутки, брэми, – покачал головой староста. – Много их, а только хорошего в том и вовсе ничего нет. Пока-то зерно в колосе, так они и там его берут! А уж как обмолотим… – староста безнадежно махнул рукой, указуя в сторону большого тракта. – Да крысы изводят, а кабы они одни! Всяк год оттоль туча приходит. Всяк год, без единого передыху. Аккурат успевает всё загноить, да висит на едином месте неделями, крутит её, пучит. Покуда вся не выльется, и не стронется с места. Пруд наш на вырье море делает похож. Но такую беду не извести, хоть с крысами помогите. Всяко в долгу не останемся. Деньгами не богаты, но ужо пособираем маленько, поднатужимся.

– Слышала я, мастеровое у вас селение, – прищурилась Марница. – Сапоги пастуху моему справить бы. Штаны, рубах хоть две, а то и три. И подружке моей новое платьишко.

– Ага, – вроде бы обрадовался староста. – Так-то оно удобнее нам. Это соберем, это запросто. У хозяйки вашей сын сапожничает. Спину сорвал, но ремесло дедово перенял крепко, тем и живёт. С ним я рассчитаюсь зерном, всё по чести, вы и не хмурьтесь. Да и поле без оплаты вспашем под зиму, – староста остро глянул на Марницу, – коли крыс изведётся много.

– Условия простые, – усмехнулась женщина. – Всю птицу закрыть в сараях, и от заката самим на двор ни ногой. Ставни лучше тоже прикрыть. Амбары, сеновалы наоборот держать настежь. Утром сюда приходите, на работу глянуть. Тогда и по оплате разберемся окончательно. Это ясно?

Староста охотно кивнул: ещё бы, вперёд денег не просят и опасных условий не ставят. Он снова поклонившись строгой брэми и заспешил по тропке к избам: раздавать указания. Сумерки густеют, самое время исполнять условия. Один за другим женские голоса затянули, длинно и напевно, перечисление имен детишек, собирая всех домой. Захлопали ставни, заскрипели дверные петли.

Туман поднялся от пруда, надвинулся на деревню, впитал запахи прелого сена, кислых щей, парного молока, печного дыма. Варево получилось вкусное, домашнее. Ким закончил устилать сено дерюгами, присел на пороге сарая, озираясь и порой проводя рукой по туману – словно спину ему глядя. Под ладонью вихрились завитки, узор менялся, складывался то зайцем, то белкой, то гроздью рябиновой. Тингали хихикала, смотрела и просила: еще. Марница стояла рядом и неуверенно улыбалась. Ей были непонятны такие игры, мешающие быль с небылью. Странны – но приятны, потому что любая затея Кима получается хороша и наполнена душевной теплотой.

– А как мы станем крыс ловить? – осторожно уточнила Тинка. – Я их немножко боюсь.

– Не мы, Клык, – прищурилась Марница. – И вопрос неверный. Как его унять, вот уж задача… Эй, Клык!

Вороной вырвался из-за угла сарая, в клюве – крыса, лапы так и пляшут, нет им покоя. Бросил добычу к ногам хозяйки, гордо вскинулся в прыжке, защелкал клювом, топорща крылья. Марница на крысу глянула с некоторой брезгливостью, подняла за хвост, отнесла на кучу старой соломы. Бросила и указала пальцем.

– Сюда тащи, каких пожелаешь показать, это ясно? Свободен.

Страф восторженно подпрыгнул, распушив крылья сильнее прежнего – и сгинул в ночи. Марница села на порог сарая и подперла щеку рукой.

– Он выучился их таскать наперегонки с нашей кошкой, – грустно вздохнула женщина. – Ни один иной страф этой забавы и не знает, пожалуй. Удавят трех-четырех – и унимаются. Клыку же игра важна, беготня и собственная лихость. Одна беда: если ему почудится, что кто-то хочет его добычу отнять, не пощадит. Потому я и просила старосту позакрывать все двери. Но мы-то Клыку не чужие, нам, наоборот, надо сидеть и восхищаться. Хвалить.

Клык на мгновенье обозначился тенью, мелькнул над кучей соломы в прыжке – и вниз ссыпалось из клюва несколько серых тушек. Тингали хихикнула, громко сказала «ох, и молодец». Поднялась с порога.

– Пойду я, к хозяйке постучусь. Внучка у неё, такая хорошая девочка. Я обещала ей сказку рассказать.

– А… – начала Марница, но задохнулась, заметив короткое движение головы Кима. – Иди, конечно. Кимочка, ты покажешь мне ещё зайцев? Это же были зайцы?

– Зайцы.

– Красивые. Я сюда сяду, можно? – Марница ловко подобрала из-за спины старую куртку хозяйки дома и накинула на плечи – сразу и себе, и Киму.

– Уже села, – отметил Ким. – Чудно мне выплетать для тебя сказки. Они и нужны тебе, и не нужны… Я сперва думал, второго поболее. Но теперь сомневаюсь. – Он повел рукой, рисуя в темном тумане шею страфа. – Не заячьи тебе надобны истории. Вот давай такую расскажу. Про девочку, которая вроде крыла страфова. Иголками ощетинилась, а сама-то мягкая, только этого никто уже и не помнит. Пойди её погладь-приголубь, когда уколоться боязно даже издали.

– Расскажи. Только сперва поясни, почему Тинку одну отослал сказки сказывать?

– Не сказки, – тихо вздохнул Ким. – Она будет пробовать вышивать, Маря. Тут место годное, за развилкой по ту сторону тракта канва стянута, а здесь почти ровна. Вечер хорош, покой в нем льётся, душу лечит. Пусть попробует. Начинать надо с малого, с нескольких стежков. И начинает она удачно, без страха, без пустой лихости.

– Вот не понять мне таких речей. Что начинает? – Марница ловко подсела еще ближе и щекой прижалась к плечу Кима, прикрыла глаза.

– Мир в здоровый его вид приводить, – улыбнулся Ким. – Канву рассматривать, да шить по ней, меняя то, что в душу болью легло и просит изменения. Ну, да ладно, каждому своя работа, своя забота… Жила была девочка Маря, жила она в деревушке малой, прильнувшей плетнями к краю леса старого, обомшелого. И вот однажды…

Марница сидела с прикрытыми глазами. Слова скользили в сознание легкие, как туман. Не находили помех. Ни усмешки сухой – «глупости», ни колючего прищура – «вот еще, сказочка», ни иных отрицаний. Сказка плыла, в тумане рисовались и шея страфа, и замшелый старый лес, и сама она – девочка Мая, неслушница, из дома против маминого слова собравшаяся… Ким говорил неторопливо, бережно подбирал слова, которые тоже – нити. Много чего можно выплести из них, а тем плетением или сломать человека, или выправить… Сам он смотрел в туман. Улыбался страфу, то дело возникающему поодаль и снова пропадающему в ночи. И поглядывал на золотую прожилку света меж створками ставен.

В хозяйском доме не спали. Значит, шитье пошло ладно да правильно… Первое шитье в настоящем мире, где и канва – сама жизнь, и нитки не заемные.

– Папа тебе куклу сделал? – уточнила Тинка.

– Он всяких делает, много, – гордо отозвалась девочка. – И страфа мне сделает. А я тоже расстараюсь. Пояс ему сошью, чтоб спинка не болела.

– И скоро сошьешь?

– Да уже почитай готов, – серьезно сообщила малявка. – Только не украшен. Знаешь, сколь торговцы за цветные нитки требуют? Ну, настоящие, какие не тускнеют… Я к красным на ярмарке так приглядывалась… А только их морским чем-то красят, на ту краску у выра надо договор покупать. За золото…

– Есть у меня нитки. Не много, но есть. Оставить не оставлю, а сама уж с украшением помогу. Красными одними нам никак не обойтись, но мы уж расстараемся.

– Ты так хорошо это сказала, Тингали…

Я кивнула. Может, и впрямь неплохо? Красные нити – они радость, солнышку родня и души рассвет. Красными больного не поднять, но зато они от уныния крепко помогают, особенно в осень, когда серость на мир ползёт, власть в нем хочет захватить. Я погладила канву. Она и такая бывает: самая обыкновенная, из грубого серого полотна. Добротного, в основе шерсть да пух, свито крепко, и души в работу без счёта вложено: для батюшки малявка старалась. Потому и канва ровна, и тепла в ней много. А мне без тепла никак, нельзя ведь через силу мир менять и людей, если они не ждут изменения, отторгают его.

Золотая иголка в пальцы легла сама, и не уколола, и норова не выказала. Нитка в ушко ей так и прыгнула. Сама в работу просится. И как не проситься? Хороший человек этот хозяйкин сын. На Кимочку моего чуть-чуть похож. Глаза у него глубокие, доброту черпай – не вычерпаешь. А только и боли не меньше, горчит его доброта… Нет в доме настоящего достатка, мать одна дрова рубит, одна пашет и на огороде сгибается, сохнет до поры. Как на такое смотреть? И помочь нельзя, утекла сила, сгинула… бывает так: тело по виду то же осталось, а основная его нить, главная, надорвалась. Как подрезали человека. Стонет, дышит тяжело, тряпичный весь – мается, не живёт.

Для начала надобно светлые нитки взять, в тон души его, и заново всю жизненную линию вьюнком веселым, пружинистым, вышить. От кромочки пояса и до кромочки. Упруго так, с завиточками, чтобы ходил да пританцовывал.

А уж после и серьёзную нитку брать, силовую. Темнее она, грубее, в руке увесиста да плотна. Шерстью кажется. В ней покой да уверенность, тепло да надежность. На завитушки их распределить – и зацветет пояс. Обнимет больную спину, согреет.

Сперва, ясное дело, все сыну хозяина покажется игрой. Будет усмехаться да твердить: дочка подарила, оттого и греет. Только и знать не знает, как крепко прав. Разве я одни свои нитки в дело пускаю? А канва чья? Сколь в неё вложено?

Постепенно шитье заработает. Не будем мы спешить, чудеса городить да людей пугать. Ниточки прилягут, обомнутся, да за дело и примутся. Я их впрок шью, как зерно в жирную пахоту сею – игла уходит в кану легко, охотно. Уходит и тянет нитку. И шуршит, сплетает доброту с надеждами, здоровье с грядущей жизнью. Без спешки. Зато надолго. Может, и ещё кому поясок пригодится. Не жадный человек этот хозяйкин сын. С доброй душой отдаст – второй раз моя работа в пользу развернется…

– А тут цветочек будет?

– Ох, задумалась я, – Тингали даже вздрогнула. – Нитки-то кончились… Хорош ли пояс?

– Не бывает лучше, – гордо выдохнула хозяйкина внучка. – Я тебе за него отдарю кошку любимую из крашеных лоскутов. И не спорь! Она тоже наилучшая, её папа давно сделал, в три цвета, как подобает. Вот доберёшься хоть куда – в дом ведь важно сначала кошку пустить, – хитро улыбнулась малявка. – Она и пригодится.

– Тогда нельзя отказаться мне, никак… Спасибо.

Кошка оказалась маленькая, со смешным хвостом, дважды подвергавшимся починке. Из-под правой передней лапы у неё приметно торчало сено: дерюжка нуждалась в усердной штопке. Но мордочка игрушки сразу понравилась Тингали. Глаза из полированного темного дерева, нос – резная половинка ореха. Веселая кошка, и на усы богатая. Достойный подарок. Может, и правда найдётся однажды дом, куда вселятся и кошка, и её новая хозяйка. Приятно так думать.

Тингали уложила сонную внучку хозяйки, укрыла и выскользнула в сени, оттуда – на двор. Летняя короткая ночь уже редела, утро щупало нитки рассвета, выбирая самую первую для шитья парадного неба.

Девушка долго стояла, дышала прохладным туманом и улыбалась. И совсем не страшно по настоящей канве шить. Трудно, но – не страшно. Скорее уж страшно отказаться и не сделать того, что необходимо и возможно. Прижав трехцветную кошку к груди, Тингали зашагала к сараю. Хихикнула, когда рядом – с крыши, что ли, спрыгнул? – явился Клык. Гордо тряхнул головой. И опять в клюве хвосты, много… Надо хвалить. А потом тихо пробираться на сеновал, радуясь запаху травы, шороху её и мягкости. И спать, отдыхать, заслужив сегодня сполна это право.

Утром первым проснулся Ким. Подхватился да и убежал в лес: на росу радоваться и с птицами здороваться. Потом Марница раскрыла веки, долго вспоминала свой сон про мшистый лес и серого зайца. Напилась холодного вчерашнего козьего молока из выделенных хозяйкой запасов, улыбнулась, заботливо укутала спящую Тингали. И выбралась во двор, наспех избавляя спутанные волосы от сухих травинок. Хмыкнула. Соломенную кучу и не видать. Зато имеется Клык. Уже не бегает, и ловить его не пришлось. Стоит, тяжело опустив голову. Смотрит на гору добычи и время от времени вздрагивает горлом.

– Обожрался, игрун? – прищурилась Марница. – Иди, я тебя похвалю. Ты Киму сапоги заработал, пожалуй, самые наилучшие. Не клокочи жалобно, силой тебе мясо в клюв не засовывали. Ох, глаза с поволокой… Что же мне – седло самой тащить? Ты свое брюхо видел? Ты раздулся, Клык! Дай крылья гляну. Ну, так и есть: все иглы выпустил! Боевой страф, эх ты… Их теперь месяц отращивать заново! Ну ладно, не икай. Две-то пары метальных ножей у меня есть. Обойдёмся.

Страф икнул снова, тяжело осел на правую ногу и сунул голову под крыло. Бессонная ночь требовала хоть малой передышки теперь, когда все похвалы получены.

В деревне осторожно скрипнула дверь. Утро, самое время начинать работу – а ну, как еще нельзя показаться на двор? Староста, – одобрительно усмехнулась Марница, – оказался мужиком не трусливым и не ленивым. Проснулся в числе первых и уже протаптывает в росистой траве дорожку к крайней избе. Гору страфовой добычи увидел издали и в лице изменился. Видимо, такого всё же не ожидал. Подошел с гораздо более почтительным, чем вчера, поклоном.

– Эк, вы их… колдовство освоили? – шепотом уточнил он. – Сказки-то сказывают, про дудочку…

– Вот моя дудочка, – ткнула Марница в круглый бок Клыка. – Три дня теперь на еду не взглянет. Хорошо хоть, до города не близок путь. После мясного переедания ни одно трактирное стойло его не примет менее, чем за двойную оплату.

– Я и подумать не мог, сколь полезны страфы, – поразился староста. – Полагал, брэми, они только для курьера и годны, да ещё шаарам помощники, нас стращать… А почему стойло его не примет?

– Вонюч уже к вечеру будет, – просто пояснила Марница. – В городах страфов держат на рубленой траве пополам с зерном и овощами. Не знали? Я тоже не знала раньше. Как завела, много выяснила. Их и глупыми считают, и злыми. А только как вырастишь, так и будет.

– Дорого яйцо-то обошлось? – всерьез заинтересовался староста, пристраиваясь плечом к сараю, для длинного разговора.

– Дорого. Я хотела обязательно породистого, брала в стойлах Ласмы, в южном их питомнике, там лучший молодняк вороных. У рода ар-Бахта несравненные страфы, порода чистая, без вырождения. А вот с юга, из жаркой Кафры, гонят самых мелких. И подсовывают бракованных без всякого зазрения совести.

– Все же сколь уплачено? – не унялся староста.

– Я ругалась с торговцем, как никто иной, – рассмеялась Марница. – Выродёром его обзывала! А только ни одного кархона не сбросил. Готовое прогретое яйцо из гнезда с породной вороной маткой, проклюнувшееся при мне, да еще с осмотром: чтобы птенец тоже вороной и без пестроты, сложения правильного. Такой был уговор. И это обошлось в три сотни золотом.

– Ох, ты ж… – расстроился староста. – Не по нашему достатку.

– Так и не берите вороного. Есть порода зрамских рыжих, – подсказала Марница, с наслаждением обнаружив благодарного собеседника и развивая любимую тему. – От вас неблизко, восточный берег, земли ар-Лимов. Те идут по сотне за яйцо, можно брать и пестрых по половинной цене, они неплохи. Ростом зрамские на треть пониже вороных, для боя не годны, тучноваты и должного азарта не имеют. Зато тяговиты в упряжи. Мне думается, их можно обучить выбирать сорняки. Клык тоже умеет, но ему не интересно. Язык отболтать можно, нахваливая. Потому пока хвалишь – рвет, а как замолчишь…

Марница усмехнулась и развела руками. Староста усердно закивал. Выспросил про питомник близ порта Зрам. Про то, как Клык выучился ловить крыс. Про первый год выращивания страфа и его болезни. Которых – тут староста впал в восторг – практически нет. Не болеют страфы! Могут с иной птицы клеща набрать, могут напиться холодной воды после бега и, что называется, «обезножить», могут повредить лапу, но собственных тяжких недугов, угрожающих мором и утратой вложенных денег, не имеют…

– Пожалуй, страф нам не помешает, – твердо решил староста, вновь изучая гору ночных трофеев Клыка. – Поле они сильно вытаптывают?

– Нет, если обучены ноги ставить нырком, есть такая техника хода. Вам в питомнике всё растолкуют, вы только спрашивайте основательно. Я своего годовалым водила на обучение, месяц он жил у берега, его воспитывали. Правда, это тоже недешево. Так что с сапогами и прочим?

– Уж не обижу, – староста почти расстроился от напоминания. – Как-то и говорить неловко, всё помню, всё улажу сейчас же. Может, ещё заночуете у нас, брэми? Не теперь, так на обратной дороге.

Марница задумчиво пожала плечами. Обратно! Она не знает даже прямого пути. Хотя всё равно приятно оставлять за спиной гостеприимное селение, зовущее в гости не только ради выгоды. Клык очередной раз дернул горлом – напомнил: имеется и выгода в приглашении. Но настроение не испортилось.

В путь собирали всем миром, весело и как-то, правда – от души. Сапоги выделили самые лучшие, рубах надарили аж пять, Ким сиял и благодарил. Люди несли пироги, булочки, тонкие копченые колбаски, коими славится этот край, сухофрукты. Клык тяжело дышал, часто уходил к бадейке – попить, и смотрел на гостинцы неодобрительно. Не сомневался: везти – ему… К полудню суета сборов утихла, и путники двинулись в сторону тракта. Их долго сопровождала малышня, а окончательно отстала лишь на краю леса, напоследок огласив опушку криками.

Развилок лег под ноги и вызвал заминку. Марница уверенно шагнула по большой дороге – на Устру. Но Тингали не двинулась следом. Виновато вздохнула.

– Маря, а можно нам туда? Уж так тропа испорчена, глянуть мне интересно. И боязно: она в натяг, того и гляди, лопнет. Беда может случиться.

Марница покосилась на тяжело шагающего страфа-крысоеда, невыгодного гостя любого трактира. Посмотрела на Кима, любующегося мелким кудрявым подлеском и мягкой травой неторной тропы. Громко вздохнула – и не возразила. Нашла для себя удобный довод: по дороге к Устре немало застав, да и разбойнички, по слухам, лютуют. Наконец, там имеется питомник, не вороных разводят, куда им… Но Клыка как разок увидели, ум потеряли. Весной приезжал смотритель, в ноги кланялся, звал гостить и денег сулил: прямо мечтал от Клыка получить несколько выводков. А ну как узнают безупречного страфа? Тогда запросто слух до Горнивы докатится. Ноги куда охотнее двинулись на нехожую тропу.

Хотра не самый добрый из городов побережья. Там рабский торг, порт грязен, а местный шаар рьян в соблюдении законов. Рядом граница земель ар-Бахта, имеются выры-стражи, как без них? Сидят по трактирам, напиваются белой тагги до непотребства, потом требуют запрещённой законом кланда черной – а после гуляют так, что каменные стены не всякую гулянку выдюживают… Зато вороных страфов в стойлах немало, да и слухов от гостей города намывается полная мера.

– А ведь было однажды то, что ты теперь сказала, – вдруг припомнила Марница. – Тропа лопнула, так? Близ Устры случилось. Бухта у них великолепная, равных ей нет. То есть, прежде не было. Девять лучей-причалов, которые выры гордо именовали усами города. Город-то назвали Устра, словно в укор столице кландовой, Усени… Причалы там были ровнехонькие, как по нитке. И при каждом сразу глубина, и скалы береговые высоки, всякий ветер отбивают, волну гасят… Гасили. Лет двадцать назад лопнула эта красота. Это я сейчас думаю: лопнула. Порт закрыли, всех, кто в нем некстати оказался и лишнее видел, подсадили на тант. Шаара, даже его, не пощадили. Читали на площадях повсеместно указ. Мол, порт разрушен страшным штормом. Устре надо помогать всем миром, а галеры пока что примут Синга да Хотра, на то всем капитанам договоры выправили, дав право входа и стоянки.

– Дальше, – оживился Ким, отвлекаясь от изучения зелени на обочинах.

– Ничего не знаю точно, – отмахнулась Марница. – Мне сплетню смотрители питомника рассказывали. Не вполне они были трезвы. Самая же я видела: усов-причалов ныне в порту лишь пять. И странно они смотрятся, изломами все идут, уступами. Скалы же, прикрывавшие бухту от ветров, словно цветком раскрыты, повалены да развернуты веером от глубокой воды. И еще. Говорят, бухта была невелика, от времен давней войны она такая, это мешало городу развиваться. Но ныне порт стал большой, десять лет назад начали строить три новых причала под дальние грузы.

Марница дернула полу куртки. Собрала в горсть и резко отпустила. Хмыкнула, глянула на Тингали: не так ли лопается нить, важная для тебя и видимая тебе одной? Девушка задумчиво кивнула, не отрицая возможного.

– Шить давно перестали, – тихо сказала она. – Вся работа старая. Добротно сшитому и сносу нет, душа – она не умирает в своих дарах миру. А вот времянки рушатся. Страшно мне, Маря. Я слышу, как стонет нить этой тропы. На одном волоконце она держится. Подгнила. Туча, что старосту так донимает, не зря над развилком висит. Не висит она, она движется – а только в сборке путается. Иначе и не сказать. Я бы осмелилась, пожалуй, разрезать нить, если Кимочка мне поможет да подскажет, как ловчее её выпороть, лесу вред не чиня. Деревне это пойдет в пользу. Но решиться могу, лишь миновав весь путь, за край сборки выйдя. Мало ли, как тропа прыгнет! Может, в порту люди погибли, галеры в щепу развалились, ведь даже прочный скальный камень лег раскрытым цветком…

Марница угрюмо кивнула. Спорить не хотелось. Но было в сказанном нечто тягостное, на долгое время отвратившее от бесед. Вот идет буроволосая девица, босыми ногами переступает по траве, сберегая дареные сапожником туфли. Собой обычный человек, ничем не примечательный. А только власти этой Тинке дано, если вдуматься, столько – что и думать боязно. Вдруг да мысли все до единой верны и точны? И Ким идет, человек простой, улыбчивый, плечо у него крепкое, на таком как сон вчера застиг – так и просыпаться не хотелось, убеждаться: давно сгинул, в лес свой убежал… потому лесу он родня и даже, может, хозяин. И она идет, Монька гулявая, гроза и заступа гнилых деревень, беззаконная торговка таннской солью. Рядом идет, в одном шаге от настоящего чуда. Но, кажется: не догнать и не сравняться. Лопнет ниточка, и не станет мимолетного счастья новой жизни, почудившегося в последние дни. Нет ей с этими людьми общего, нет ниток, годных её душу сшить с их душами, её дела – с их делами. Гнилью рассыплется общность. Той гнилью, какую она сама и налепила вокруг себя.

Марница вздрогнула, обнаружив, что рука Кима лежит на плече. И карие его глаза смотрят настороженно, задумчиво. Тревогу её собирают, приметы беды опознают.

– Отдохнуть пора, – тихо сказал Ким.

– Место нехорошее, нитка трещит, – уперлась Тингали.

– Да пусть хоть лопнет, – поморщился Ким. – На то она и нитка, время ей. Просто идти будем дольше и погоду такую увидим, что, как говорится, ни в сказке сказать, ни…

– Почему отдыхать? – возмутилась Тингали.

– Потому что заболела наша Маря, – вздохнул Ким, скинул куртку и отдал Марнице, обнял за плечи крепче. – Прости уж, всё – моя вина. Я горазд сказки плести. Поторопился. Сон вчера нарисовал не самый верный. И сегодня за ним вдогон мысли пригнало – тучи грозовые. А тут еще ты, Тинка, с нитками да штопкой. Думаешь, просто ей идти с нами? В наши нелепицы верить и за каждым поворотом подвоха ждать, перелома всему прежнему своему знанию. Она еще молодец, держится. Другая бы метнула тебе, вышивальщице, в спину ножик. Не со зла, просто от недоумения.

– Как это – ножик? – распахнула глаза Тингали, споткнулась, и замерла на месте. – За что?

– А так, – грустно улыбнулся Ким. – Новое, Тинка, никому не нравится. Потому что люди – они в жизнь корнями врастают, как старые деревья. Любое движение им – боль. Обрыв связей, излом привычек. Ты нитку режешь, миру пользы хочешь. А шаару та польза поперек горла: он тропой неторной для своей выгоды, полагаю, рабов гонял. Ты дожди унимаешь и урожай спасаешь, а выры в бешенство впадают. Сырость им – главное счастье. Повезло нам встретить Марю. У неё душа широка, ей не страшно прежние корни рвать, новое принимать. Хотя мы с тобой негодники. Ничего не объясняем и темним, меж собой толкуем, словно не трое нас, а двое.

Тингали всплеснула руками и охнула, да так комично-детски, так беспомощно, что Марница расхохоталась. Сразу стало легче: словно нитка и правда лопнула. Злая нитка, стянутая обидой. Дышать сделалось удобнее, в теплой куртке Кима сполна ощутился уют. Запах земляники снова нашелся. Только озноб не отпустил. Будто и правда она собиралась кидать нож, да на замахе и остановилась, истратив силу в пустое движение.

Ким уже рвал лапник – тот будто сам прыгал ему в руки. Тингали собирала сушняк, закусив губу от усердия и шмыгая носом. А Марница сидела на плаще и ничего не делала. Словно это правильно и можно. Сунули в руку пирог – стала жевать пирог. Страфа без неё расседлали, повод снимали вдвоем и в спор, а она и не мешала, и не помогала. Воду вскипятили, травяной взвар процедили. Полную кружку налили и в руку вложили. Тепло, хорошо, спокойно.

– Да ну вас, с вашими сказками, – вроде сердито усмехнулась Марница, отпившись водичкой. – Спать буду. Просто спать. Вот прямо сейчас. Не то начнете опять узоры вить из кострового дыма, меня допьяну удивлять.

– Сегодня тебе неполезно удивляться, – согласился Ким. Улыбнулся своей удивительной мягкой и доброй улыбкой. – А только сказки, Маря, они сильнее всякого яда. Отравили мы тебя, уж прости… так отравили, что и отвыкнуть не сможешь, раз пристрастилась. Вот к морю выйдем, я тебе спою вырью сказку, про глубины и темное течение. Ох, и сильная она! Я сам, когда первый раз слушал, едва не утонул. Так полно поверил.

– Вырью сказку? – сон сгинул, но сердиться не осталось сил. – Их-то ты откуда знаешь?

– Да я такой прыткий заяц, что и не заяц вовсе, – подмигнул Ким. – Я сказки, как грибы, повсюду выискивать могу. И в лукошко что сложу, то уж мое, то для хороших людей сберегается. Чистится-варится, к новому делу приобщается, новым цветом наливается.

– Тьфу на тебя, обманщик ты, – развеселилась Марница. – Никто меня так лихо не обманывал. В зайцев верю! Не видела никогда, а верю… Ну что за напасть? Я же деловита, я к пользе всё веду. Староста вон – славный человек, про страфов с ним так приятно было говорить. Знаешь, какие у Клыка промеры? Наилучшие! А тебе и не интересно слушать про породы и промеры.

– Очень интересно, как можно сомневаться! – Ким замотал вихрастой головой. – Давай так: сегодня ты мне станешь рассказывать. Не сказку – быль. Только уж подробно и с толком. От самого начала, а не клоками и урывками. Как страфы возникли, что точно знаешь и что угадываешь. Как они на породы разделились, и кто эти породы растит. Ложись вот так, в тепло, к костерку. Вторым плащом укройся. И говори.

Зевок получился сам собой. Марница сердито сморщила нос. Зевнула снова, переборола себя и стала рассказывать. Было на редкость приятно: её слушают. Оказывается, Ким и слушать умеет не хуже, чем сказки выплетать. Карие глаза на зелень леса не отвлекаются, в них искрами костровыми вспыхивает живой интерес. И не молча ведь слушает. Вопросы задает, думает, порой зовет Клыка и уточняет непонятное, указывая на живом страфе: тут ли верный породный знак? И чем так важна форма надколенной чешуи? И почему когти в породе вороных должны быть обязательно такой формы и никак не иной?

А она все ответы знает. Приятно. Сонно, уютно, хорошо…

Утром Кима рядом не оказалось – как обычно. Зато Тингали сидела, по одной веточке подкармливала слабый огонек костра. И задумчиво глядела в угли. А глаза у неё, – подумала Марница, – не как у южанки. Ореховые, узорные, редкой красоты. Внимательные. Смотрят на угли, не праздно любопытствуют – цвет впитывают, форму рассматривают, бегучий синий огонек запоминают.

– Тебе что рассказать про вышивание мое? Мы с Кимочкой поговорили. Надо всё отвечать, что спросишь… Только я ответы плохо знаю. В работе ведь наития больше, чем навыка. Как в любом деле, творимом от души. Почему на сапогах у Кима линия кроя так легла, как она легла? Почему отделка в два тона? А нет ответа, просто сапоги хороши.

– Как же ты одна собираешься весь мир менять? – жалостливо вздохнула Марница.

– Зачем его менять? – удивилась Тингали. – Пусть живет себе. Разве можно прежнее вернуть? Тогда страфы сгинут… Я себе подобного не прощу. Моя работа мелкая, там подштопать да тут чужие колтуны срезать, канву освободить да подновить. А уж расправится она сама, тут превыше моего умение надобно – расправить. Не быстрое дело. Одной его выплетать или не одной… так я не одна. У меня есть Ким и ты. Трое нас уже. Мне кажется, шить не должны все подряд. Это не игра, это вроде долга.

– Точно, хомут на шею, – прищурилась Марница. – И тот еще хомут! Ладно уж, видно, с вами мне нянькаться до конца дней. Пропадете без меня. Страфа взнуздать, и то не годны.

– Пропадём, – весело согласилась Тингали.

Приятно быть полезной и даже в чем-то главной.

Марница быстро причесалась, умылась и позавтракала деревенскими пирогами. Свистнула Клыка, заседлала. Нагрузила припасами. Ким появился на опушке как раз вовремя, к самому отправлению в путь. Вышел задумчивый, пристроился возле Марницы и зашагал себе молча. Пришлось его признать сегодня самым нездоровым, пожалеть и начать тормошить, расспрашивать: что в лесу не сладилось?

– Всё, – пуще прежнего расстроился Ким. Эта нитка – она вроде удавки, что ли. Ягоды сухие висят, грибы гниют, мох стволы душит, солнце ветки сушит. Всё не ладно, как ни поверни. Не зря пословица указывает: шито белыми нитками. Эти белее некуда. Нет в них души, одна холодная корысть. Выпарывать надо. Строго и обязательно. Не ждать обрыва, а прямо сразу выпарывать.

Сказал с нажимом и тихо, в траву глядя. Ладонь раскрыл, добычу показал: сухие ягоды да мох ржавый, даже на цвет – ядовитый… Стряхнул в траву, руку брезгливо вытер о штаны. Марница поняла: дело и правда плохо, раз живому Ким не рад, раз брезгует… Тингали тоже поняла. Погладила бок страфа и пошла себе дальше. Молча пошла, но по сторонам стала глядеть иначе. Внимательно и пристально, прикидывая и обдумывая.

– Кимочка, а выры шить умели? – уточнила она.

– А чем они от людей так отличаются, чтобы не сладить с гадостью? – горько усмехнулся Ким.

– Так не по злобе тут всё белым зашито и узлами понавязано, – предположила Тингали. – Просто неумехи они были, пробу тут учинили. Глянь еще разок. Я вот думаю: точно выры шили. Не по-нашему стежек ложится. Словно не руками уложен. Я и так уже прилаживалась, и сяк – не такими, как мои, руками, и весь сказ! Суша им чужая была, они мяли её не жалеючи. Тут смотри.

Тингали указала вбок и вверх, повела рукой по линии древесных крон, указала на искривленные стволы, все в одну сторону и все чахлые… Ким послушно крутил головой и хмурился.

– Что значит – не со зла? – Марница вставила свой вопрос в разговор.

– То и значит, сослепу уж скорее, – усмехнулся Ким. – Теперь и я согласен. Когда родной узор в работе, он и ремесленнику даётся не вполне мерзко. А по чужому править… Полагаю, люди, когда взялись воды переиначивать, натворили не меньше гадостей. Им море – угроза, источник штормов. Нет для него тепла в душе, нет понимания. Сплошная борьба да отрицание.

– И дальше что?

– Выпарывать в обязательном порядке, – дружно сообщили Ким и Тингали.

– Сейчас?

– Ох, ну я потихоньку, – неуверенно предположила Тингали. – Сперва наметку рискну сделать, чтобы рывка не случилось. Потом разрежу… Никогда не резала. А ну, как унесет нас к развилку?

– Если нить лопнет сама собой, и не туда закинуть может, – помрачнел Ким. – Верно придумала. Делай. Помочь не помогу, но канву чуток придержу да успокою.

Марница весело хлопнула себя по бедру. Наконец-то она увидит то, о чем пока лишь намеками слышала! Шитье. Нитки, золотую иглу. Живую сказку в её движении. Прав Ким: отведав этого сладкого яда – вплетаемых в жизнь чудес – от него нельзя отказаться.

Тингали нашарила нечто на своем новом, в деревне полученном, передничке. Вроде – нитку стряхнула, а в пальцах уже мелькнуло золото, лучиком блеснуло – да и погасло, только раз показавшись. Девушка кинула косу за спину, провела рукой по рукаву, словно волос сняла. И потянула его, и повела. Ветерок качнулся и прошелестел по веткам.

– Шью, вышиваю, – тихо молвил Ким, – покой зашиваю. От беды от недуга, от пустого испуга…

– Пожалуй, так, – ровным незнакомым тоном согласилась Тингали. – Даже точно. От недуга, да, от недуга.

Она прикрыла глаза, и Марница торопливо шагнула ближе, поймала за плечи: а ну, как споткнется? Повела, придерживая и оберегая. Руки Тингали двигались, на них то и дело вспыхивали солнечные зайчики, пускаемые невесть откуда. Что зовутся эти прыгучие блики зайцами, Марница узнала недавно, само собой – от Кима. А увидела их, веселых непосед, лишь теперь. Блики скользили, от их движения слегка кружилась голова, жара дня росла быстрее, чем полагается: солнце-то еще низенько. Хотя… вот прыгнуло в сторону – и словно за макушку зацепилось, там повисло. Светит ярко, траву такой зеленью поит, что глянуть больно. Не бывает столь зеленой травы в были, только на сказочном лугу. Ни гнилинки в ней, ни единой былинки сухой. Шелестит, сама под ноги ложится тропой… и не горят на той тропе пятки. И страха нет.

– Теперь не сорвётся, – улыбнулась Тингали, и улыбка тоже была незнакомая, безмятежная и взрослая. – Ох, не знаю, каким богам молиться. Нет в людях весомой веры в высшее.

– Ты не отвлекайся, – обернулся Ким. – Выры, скажу я тебе, многие еще глубины помнят. Это уж точно… мне дед Сомра так сказал. А нитки тут вырьи.

– Тогда я дедушку и попрошу помочь, – обрадовалась Тингали, становясь привычной девчонкой. – Пусть он решает, он разберется. Дедушка Сомра! Помоги обрезать гладко да ровно.

Ким обнял Марницу за плечи, рванул повод страфа, подгоняя его вплотную к себе. И второй рукой прихватил ладонь Тингали. Никакого ножа Марница не заметила. Тингали аккуратно толкнула пальчиком воздух – и в голове словно вихрь вздыбился, унося мысли и лишая способности верно понимать окружающее. Деревья пошатнулись, испуганно взмахнули ветками… Мелькнуло небо, синее до удивления, пронеслась полосами трава, лохматая, вздыбленная. И тишина заложила уши. Когда стало можно говорить и слышать, когда мир сделался привычным, Марница тяжело, сквозь зубы, выдохнула.

– Какого рожна солнце делает там вот, на закате? – уточнила она.

– Или на восходе, – задумался Ким. – Надобно пообвыкнуть, затылок ломит… Словно меня крепко стукнули. Свет от тени не отличу, утро от вечера… А все же – вечер, теперь разобрался я. Все же кинуло нас сильно, хорошо хоть – не разбросало, я слегка забеспокоился.

– Слегка? У меня на руках синяки от «слегка» не случаются, – расхохоталась Марница. – Оно бы и раскидало, но ты здоров впиваться, аж кость ноет… Это я спасибо сказала, понял?

– Нитка хорошо срезалась, – довольно отметила Тингали, пропуская весь разговор мимо ушей. – Мне сейчас недосуг, закат или рассвет. Все одно: штопать надо. Тут небольшая работа, две щелочки заделать. Я скоренько.

– Всё же закат, – Марница согласилась с Кимом, недоуменно озираясь. – Ким, а где это мы? Место нелепое, зелень густеющая, я такой отродясь не видывала. Вон, глянь: Клык траву ест… Вкусная, значит.

– Мне казалось, ты лучше всех знаешь, где мы и куда идем, – огорчился Ким. – Я тут никогда не бывал. Но, если подумать… Вроде, пониже мы, чем прежде были, с холмов спустились, так лес шепчет, я уже разбираю, осваиваюсь. Вода оттуда вон сбегает, озерки глянь – выявились. Ручей я слышу, говорливый он, звонкий. Камешки огибает, спешит да бурлит. Туда спешит, – Ким махнул рукой. – Полагаю, к морю.

– Эк, ты по-крупному указал, сразу к морю, – обрадовалась Марница. – Давай сушняк искать. Нелепый лес! Весь как есть живой. Неудобно.

– Может, в нём на следующий год малина уродится? – понадеялся Ким. – Я бы не удивился. Идем к ручью. Там и заночуем. Утро вечера светлее, в нем радость дня щедро копится. Утром и решим, куда поспешим. А только по этому лесу – куда угодно полезу. Мне в нем хорошо. Дома я, понимаешь? Он здоровый и понятный.

– Ага, понятный. Мне бы еще выяснить, на каком таком кусту плюшки растут, – прищурилась Марница. – А то наши все уже опали да увяли… я тоже стих могу сложить, вот как! Завтрашний-то день мы продержимся, – добавила она, хлопнув по заседельным сумкам. – А потом будем думать. Трактир нам надобен, в нем кормят и припас продают. Когти страфам правят. Клыку уже полгода их не правили, надо глянуть.

– Тинка умничка, все без единой ошибки сделала, точно и складно, – снова засиял улыбкой Ким. – Вот и ручей. А когти я ему давно посмотрел, не даром напрашивался в пастухи.

Марница кивнула, повела вышивальщицу, не отпуская плеч и оберегая по-прежнему. На малопонятную работу рук Тингали она более не глядела. Зачем? Вокруг так много перемен, их рассматривать интереснее. И слушать – тоже. Звуков в густом живом лесу куда как поболее, чем в любом знакомом. Птицы вскрикивают, потревоженные шумом людского движения. Мелочь незаметная под ногами шуршит, свои тропы прокладывает. Трава шелестит, незнакомые по виду метелки соцветий качает-баюкает… Нет и малого запаха гнили, прелость грибная – она другая, вкусная да приятная.

– А не станем мы искать тропу, – задумалась всерьез Марница, расседлывая Клыка на ровной полянке. – Ким, мы через лес пойдём. На закат, чуток забирая к северу. В порту Устры всех, кто видел странное, подсадили на тант. Скоро на этой тропе тесно сделается от выров, их стражи и рабов. Нам надо выходить к старой тропе, есть такая, в Хотру она прямиком тянется от ближних сел. И скажем там, что едем в Ласму, в земли ар-Бахта, показать Клыка в их главный питомник. Уж я и без сказок наплету такого – не усомнятся. Но первым делом заглянем в Хотру. Слухи надо пособирать.

– Слухи – в твое лукошко грибы, – подмигнул Ким. – В этом важном деле ты лучшая добытчица.

Марница гордо тряхнула волосами. Еще бы! Точно сказано и звучит хорошо, уважительно. У каждого из них есть свои дела, и вместе эти дела могут сложиться в большую пользу.

Вечернее небо синело болезненно и густо, словно отмечало непривычность нового состояния леса, его зеленой ткани, вытянувшейся и разбухшей. Небо хмурилось, сводило темные брови облаков. Ким радовался: гроза, твердил он – это очищение и обновление, новый лес приживается в мире и нравится ему. Ким шутил, улыбался – а сам таскал лапник да укрывал времянку, готовя надежный сухой ночлег. Лес притих, вслушиваясь в перекаты небесной речи. Повелительной, так похожей на говор тетки тучи из Безвременного леса… Ночь наступила сразу, едва качнулся свежестью первый влажный порыв ветра, и тяжелые крупные капли ударили по листьям. Дождь шумел всё громче, ветер рвал негодные листья и выметал гнилой сор из леса. Ким сидел у края толстого елового полога и улыбался. Кому в высверке молний да грохоте грома страх чудится, а кому и привет из родного края…

Утром лес сиял совершенной зеленью, избавленной от пыли, отмытой до последнего листочка. Птицы перекликались, обсуждая ночную непогоду. Кисея теплого тумана поднималась всё выше, делая эхо гулким, а вид сказочным. Путники покинули еловый кров на рассвете, не спеша и не мешкая. Полдень разморил влажной жарой, высветил прогал впереди. К вечеру лес проредился и состарился, привычно запахло гнилью, Клык с сомнением попробовал жухлую траву – и сердито заклокотал, ругая негодный корм. А на закате явила себя тонкая кривоватая тропа, неровно протоптанная по гривке над ручьем. Марница задумчиво почесала затылок.

– Вот уж куда и не думала угодить! Хотра там, – махнула она рукой. – Недалече, дней шесть пути. Кривая дорожка, стянутая ниткой, которую ты, Тинка, распустила, нас на самый север земель ар-Капра закинула, к границе Ласмы. Как шла она изгибом – так нас и метнула, по продолжению своего участка, к северу отклоняющегося… Через гиблое болото, получается. Если есть теперь то болото.

– Канва натянулась, земля выровнялась, – порадовался Ким. Подмигнул Марнице. – Могло и наоборот случиться, если прежде тут холмы лежали, они бы снова спины выгнули. Гроза славная была, она помогла канве расправиться. Идем, поищем трактир, где свежие пироги с булками растут – гостей ждут.

– Тропка эта не для путников издалека, до трактиров нам два дня добираться. А то и три, – вздохнула Марница. – Ну и ладно, ну и пусть. Зато здесь никто нас ни о чем и не спросит.

Глава седьмая. Ответный ход кланда

Шром не привык к ночным кошмарам. Прежде ему казалось – такое не случается с вырами. Во сне выр счастлив, свобода от яви делает возможным спуск в глубины. Всегда, сколько он себя помнил, – ждал снов, как самого большого счастья. Ждал, чтобы оказаться в море, вдали от берега, невидимого с воды. Чтобы нырнуть, полно и надежно сложив легкие. Во сне Шром отвесно падал, наблюдая, как гаснут солнечные лучи, вода меняет цвет, а тонкие нити пузырьков уходят вверх, качаются и танцуют, словно на них держится мир. Настоящий мир, исконный, где есть бездна – и её бесконечно далекое дно… Там «свод небес» – бессмысленное сочетание слов, поскольку нет их – небес, есть лишь вода, всюду и везде – соленая, текучая. Вода многослойная, она сплетает струи тепла и холода. И есть в той воде он, Шром, счастливый выр, стремящийся домой. На дно. Он готов выбрать уединенный грот, закрепиться и заснуть уже по-настоящему, со смыслом.

Шром видел цветные сны много лет. Он привык ждать времени отдыха и, пробуждаясь, – наоборот, тосковать, в одно мгновение переходя от полета в глубине к яви ничтожного существования на поверхности.

После возвращения домой сны предали. Точнее, повзрослели. Сны взялись напоминать о прошлом. О том, чем он много лет осмеливался гордиться – не иначе, по глупости недоросшего, ущербного умом… О том, что лишило его дружбы Юты. Легло пропастью непонимания между Шромом и братом Соргом, сухо и коротко сказавшим однажды: «Ты выродер». Приговорив брата, Сорг тогда отвернулся, совсем отказался общаться. Прежде такое поведение брата казалось глупым. Но теперь… Теперь от собственного хотелось стонать и крушить могучими клешнями все, что попадется на пути.

Первый день на мелководье! Самое яркое воспоминание за много лет. Его гордость, обернувшаяся ныне ночным кошмаром. Шром помнил всё до мелочей: память не пощадила, не дала стереться ни единой детали.

Утро тогда нагнало с севера мелкие облака, занавесило солнышко. Небо казалось серо-розовым в прожилках, как тело малька под пленкой первого панциря.

Во влажной густой тени скал размещались славные гости весеннего состязания. Почетное место занимал младший отпрыск бассейна кланда того времени, ныне правящий Аффар ар-Сарна. Суетились его стражи, советники. Шумели хранители крупных уважаемых бассейнов. Молодые выры, ущербные, из нищих родов, лишенные замков и земель, унижаясь до состояния рабов, полировали пучками водорослей хвосты хранителей в надежде заслужить место в их свите. Тантовые куклы разносили угощение, спотыкаясь об острые камни и порой погружаясь в воду с головой. Тогда стража с булькающим смехом вылавливала и вышвыривала их на песок пляжа. Или чуть дальше – на острые скалы. Кто станет жалеть этих, рыбий корм? Неловкость есть признак износа. Тант усыпляет не только разум и память, влияет яд и на скорость старения тела.

Тогда он – Шром – не смотрел на кукол и стражей. Он лежал, погруженный в теплую, густо просоленную воду. Только глаза оставались поднятыми над мелкой рябью волн. И эти глаза усердно изучают противников, так же отмокающих в своих углублениях, чтобы перед боем повысить гибкость и точность движений. Рядом плавали и бегали распорядители. Суетились, проверяли точность соблюдения закона о равных условиях для претендентов: нет ли в углублениях песка и мелких камней, которые способны втиснуться в щель панциря, ранить и тем испортить бой, дать повод к сомнению в его исходе. Бывали случаи, непорядочные хранители заранее, в ночь, отправляли своих тантовых кукол или стражей, чтобы ослабить врага, засыпав в полированное гладкое углубление – нишу ожидания – такие вот опасные камни.

Солнце взошло выше, по-прежнему скрытое за пеленой. Розовая вода утратила яркость цвета, плывущего в каждом блике. Зато стали видны мельчайшие камешки на дне. Шром примечал тонкие смешные панцири прибрежных ракушек. Косился на зелень водорослей, дрейфующих мимо. В тени его клешней прятались мелкие рыбки, как будто они пробрались сюда без приглашения, желая поглядеть на состязание.

Рядом всколыхнулась вода. Шром вынырнул, задействуя в полную силу верхний, надводный, слух. Дружелюбно тронул усами брата Борга. Хранитель приплыл из почетной тени, чтобы напутствовать, пожелать удачи в первом бою. Сам Борг ущербный – иначе он вышел бы на бой, можно ли сомневаться? Увы, обречён лежать в тени… Прикрыл нежный голый хвост золотой пластиной, точно повторяющей все изгибы настоящего панциря. Вещица отлита рабами по образцу его, Шрома хвостовой брони, старой, сброшенной пять сезонов назад. Брату пластина чуть-чуть великовата, зато добавляет солидности.

– Шром, я горжусь тобой, – прошелестел Борг, – ты силен и ты лучший. Но я должен по праву и даже обязанности старшего и мудрого дать тебе совет. Важный совет. Прояви себя, если хочешь попасть в свиту главного бассейна, что важно для возвышения нашего рода и весьма почетно! Сразу покажи, каков ты в деле, встань на хвост, так сказать. Понимаешь?

Шром неопределенно повел усами. Он покажет, за тем и плыл сюда. Как же иначе? Едва жребий и слово хранителей укажут противника, он…

– Брат, ты плохо разбираешься в глубинных течениях большой игры, – едва слышно шепнул Борг. – Все пары давно определены. Я оплатил немалую сумму в золоте, чтобы твои соперники не оказались из числа нищих и наемников. Тех, с кем себя не показать и пользы в росте славы не получить. Я сделал то, что обязан, как хранитель. Подготовил бассейн, так сказать. Но вылупится ли из личинки намерения слабое тщеславие или большая полнопанцирная победа… это уже за тобой. Поставь себя! Заяви права нашего рода на лучшее место, на участие в боях малых глубин. А для этого, – Борг теперь шелестел и вовсе без звука, – не жалей панцирей врагов. Помни: первая и вторая схватки важны для всех нас, для замка ар-Бахта. Ты вскроешь два панциря, спинных, запомни! Так мы получим доступ к малым глубинам, к самым важным боям сезона ангра. Я все оплачу и улажу. Но если ты не сделаешь необходимого…

Борг сердито заложил усы назад. Разговор не имело смысла продолжать, раз брат неумен и не понимает намеков. Пришлось всплывать полностью и задействовать легкие.

– Но так я могу убить их!

– Это отмели! Мир, где выживает сильный. Мир, где, возможно, происходит выбор кланда, – прямо намекнул Борг. – Ты молод и ещё не вошел в полный ум. Ты не понимаешь: мы под ударом куда более, чем бойцы иных родов. Нас мало, три личинки погибли, а новых нам не дали вырастить. У ар-Нашра вдвое больше бойцов. За вымирающий род ар-Нагга выступают опытные старики, два брата. За ар-Лимов – опасный наёмник из числа безродных. У них есть и запасные бойцы. У нас нет… Ты – единственный, кто сейчас и ещё два десятка лет после должен защищать честь ар-Бахта. Я подавал прошение, но кланд не допустил наёмничество в нашем случае. Или ты заявишь о себе, или нас снимут с боев на полный год. Мне снова придется платить, проталкивать тебя, хотя это портит репутацию бойца, как ничто иное. Те же ар-Дохи станут думать, что наш замок можно взять штурмом.

– Я понимаю.

– Каждый из нас делает свою часть общего дела, защищая и развивая род. Ты выходишь на бой. Я тоже, но мой бой не приносит славы. Он не виден на поверхности… Однако именно его итог для личинок нашего бассейна создает уверенность в выживании. Первый и второй бой. Ты понял?

– Да. Но – кто они?

– Ты не готов дать брату слово? Ты не готов взять ответственность за судьбу рода ар-Бахта?

– Я готов, но…

– Хорошо же. Я верю в тебя. Шрон тоже верит. Он просил это передать.

Упоминание имени любимого старшего брата принесло покой в мятущуюся душу. Шром погрузился до глаз и снова замер. В конце концов, выживают и со вскрытым панцирем. Да, это больно и это надолго лишает надежды на участие в боях. Но отмели – не место для слабых.

По знаку Аффара – младшего отпрыска рода кланда – стражи ударили в двойной гонг. Звук поплыл в воздухе, толкнул чуткие мелкие усы, распространяясь в воде. Объявлена первая пара. Вызваны он, Шром из рода ар-Бахта – и некто, обреченный на утрату панциря. Азарт скорого боя, восторг движения выплеснули в кровь ликование собственной силы, веру в непобедимость. Брат прав. Если он не покажет, на что годен – кто примет его в главном бассейне? Кто вообще заметит?

Старый выр, выбравшийся на поединок из дальней ниши ожидания, был Шрому совершенно незнаком. Это окончательно успокоило. Всё же вскрыть спину знакомого – страшно и трудно.

Враг выглядел великолепно, от размера его клешней у Шрома под панцирем скользнул мгновенный горячий ток восторга. Старик двигался гибко и мощно, его опыт бойца не вызывал сомнений. Три руки коротковаты – терял в схватках, и, возможно, не раз. Правый ус мал. На панцире сеть шрамов от прежних ударов – чем старше выр, тем он реже линяет, тем больше хранит память, составленная из повреждений панциря. Гравировку хвоста Шром так и не рассмотрел. Выплеснулся на полированную плиту приветствия, откуда начинается всякий бой и где он завершается – но уже только для победителя. Старик встал напротив. Коротко и вроде бы презрительно качнул клешнями. Позволил атаковать себя. Опыт предпочитает изучать тактику врага и вымерять его силу. Опыт советует искать слабые места в обороне и не спешить.

Опыт обманывает… Потому что он, Шром ар-Бахта, увы для противника, – идеальный враг. Нет слабых мест, нет изъянов панциря, нет недостатка в подготовке. Просто пока это никому не известно.

Выры кружились, сходились и отступали. Вода пенилась, шумела у лап. Клешни первый раз соприкоснулись, руки сплелись – и снова бойцы отпрянули. Старик резко нырнул. Ушел в глубину одной из опасных ям, выбрав для продолжения боя неудобье с острыми камнями и мутным песком. Жаль… Теперь наблюдающие за боем из почетной тени мало что рассмотрят. Шром поймал левую клешню врага во встречном движении и смял. Вторым молниеносным ударом вывел из строя две руки. Развернулся, выплеснув хвостом целое облако мути со дна. Старик понадеялся на жабры, на свой опыт боя в глубине – и проиграл. Он, Шром, может не дышать долго, пользуясь имеющимся запасом в легких. Он не пострадал от мутности и ила, песка и камней – его жабры наглухо закрыты.

Оглушающий удар хвостом по спине противника. Слитное движение обеих клешней – и вот уже вода окрасилась зеленовато-бурой кровью выра. «Достойная глубин победа», – он знал, что именно так и будет сказано. Вскрытый панцирь, тут брат Борг прав – неоспорим.

Шром всплыл и встал на хвост. Он помчался к полированным плитам, он ликовал и не глядел назад… Первая победа! Великий день для рода ар-Бахта, не знавшего славы на отмелях с тех пор, как Шрон их покинул, предпочтя нелепый путь созерцательной мудрости.

День длился и длился, противники трепетали, а вечером Шром получил драгоценный приз: золотого спрута из рук самого отпрыска кланда. Борг стоял рядом с Аффаром ар-Сарна, его при всех назвали неущербным, достойным приглашения в главный бассейн мудрецом и советником.

Так гнилой брат получил победу в своем бою, невидимом никому. А крупному телом и скудному душой недоросшему Шрому дозволили участвовать в схватках на глубине, хотя обычно такое случается лишь в пятый сезон от начала карьеры бойца, не ранее.

Дома победителя встретил любимый брат Сорг. Не взглянул на золотого спрута. И сказал то, что вынудило обоих не общаться долгие годы…

– Ты выродёр и пособник выродёров, – такие были слова. Брат нехотя пояснил: – Он выжил после боя, но не добрался домой. Его отравили под видом помощи. Ты понимаешь, до чего неслучайна такая случайность? Ведь это был старик ар-Рафт, советник кланда, уважаемый всеми и желавший многое изменить в нашей гнилой жизни. Борг мечтал занять его место в главном бассейне. Шром, если и это ничто для тебя, вспомни про малька Юту, он же твой друг.

– Ты думаешь, как пристало мягкохвостому, – ответил молодой Шром, рассматривая своего золотого спрута, редкий и ценный знак большой славы бойца.

– Зато твоя совесть прикрыта безупречным панцирем, – сухо предположил брат.

Разговор оборвался… Много позже Шром осознал: именно жалость – его самое слабое место. Он перестал вскрывать панцири, отказался от боя с Ютой ар-Рафтом, подросшим, но обреченным на поражение. Он повернулся спиной и прикрыл затылочный глаз, упрямо не замечая удобных Боргу врагов, хотя брат бесновался и угрожал, что более не внесёт платы за участие в главных боях знатных выров. Угрозы действовали все меньше, а затянувшееся молчание Сорга причиняло растущую боль.

И так было слишком долго. Даже теперь сны не ушли…

Шром выплеснулся на пристань из темной ночной воды. Молча бросил одному из людей с галеры Ларны конец веревки, за которую тянул сеть с рыбой. И побрел домой. Изрядно побитый о скалы панцирь ныл. Спать не хотелось. Шром знал: во сне он опять вскроет спинную броню Рафта. И снова не уделит ни единого мгновения своего внимания задыхающемуся, оглушенному старику. Не поднимет поверженного врага на поверхность и не доставит в нишу ожидания, как подобало бы даже из уважения к возрасту… Снова Борг, ныне мертвый гнилец, будет во сне жить и радоваться. Тот самый брат Борг, для которого он, Шром, долго оставался ценной игрушкой. Сговорчивым мальком-переростком, лишенным собственных глаз души.

На втором от моря ярусе – гостевом – Шрома встретил Юта ар-Рафт.

– Пятый день штормит. Пятый день ты сам не свой, – буркнул друг. – Хватит. Если мы все возьмемся тонуть в омутах своих ошибок, кланд отпразднует легкую победу. Ты не нанимал того выродера. Я говорил с Соргом. Сколько можно, прости за грубость, загонять песок под панцирь души и страдать? Да, он был мне дорог, мой старший брат, весьма дорог, как тебе – Шрон. Он был мудр… Но я смог сбросить панцирь обид и рассмотреть в тебе друга, а не врага. Теперь ради моего покойного брата мы должны не рисковать броней в узостях при боковой волне, а продолжать его дело! Менять законы.

– Я выродёр, – вздохнул Шром. – Но я хуже Ларны, я делал гнилое дело без оплаты, да-а.

– Клянусь глубинами, ты утомил всех своим упрямством. Идём. Шрон звал. Шестой день я тут, и мне всё интереснее. Какую вы проделали работу с книгами! Бью хвостом от восторга. Сегодня он обещал изложить самое начало нашей жизни на суше. Твой Малёк неплох, это тоже хочу сказать. Есть в нём задатки глубинника. Душою не слаб и умом удался. Шрон его хвалит.

Шром чуть успокоился и побежал следом за Ютой в главный зал. Все уже лежали и сидели привычным кругом, определившимся за последние дни. Ларна лениво точил топор у восточного окна и порой поглядывал в подзорную трубу, изучая скалистый берег. Малёк не сидел на месте. То и дело проверял, точно ли по порядку разложены пергаменты с переводами текстов. Сорг лежал поодаль у окна и страдал над отчетами новых шааров, удручающе подробными, ничуть не лживыми… и подозрительно похожими на доносы.

– Могу начинать? – предположил Шрон. – Это недлинная история. Я приведу только выборку наиболее достоверных отрывков текстов. Малёк, готов?

– Дядька, да я всегда, – отозвался мальчик и сердито повел плечом.

Без Хола он чувствовал себя неуютно. Маленький выр был и другом, и источником сведений о море, где он прежде пропадал месяцами, никому в замке не нужный. А еще за Хола болела душа: как он там, один, на чужой галере, среди незнакомых людей и выров? Малек плотнее натянул куртку, словно без приятеля плечу прохладно. Положил на подставку пергамент, пояснил: книга из относительно новых, написана шестьсот сорок лет назад, на поверхности.

«Первым обманом люди запятнали себя вот как. Человек, назвавшийся мудрецом равным арам, предложил нам, вырам рода ар-Лим, союз. Он пообещал золото для книг и порошки для лечения. В обмен лжец требовал несравненный глубинный жемчуг. Сказанное просил хранить в тайне, ссылаясь на законы своего князя. Поклялся полной клятвой глубин. Однако, получив меру жемчуга, он вместо лекарства дал яд. И мы, семья ар-Лим, надолго утратили покой, разыскивая отравленных и погибших братьев. Позже узнали тайное, и тогда оплатили счет. Все мальки бухты врага были раздавлены. Ибо нельзя дозволить бесчестию плодиться».

Шрон задумчиво шевельнул усами. Малек убрал пергамент и извлек следующий.

– Нет смысла читать дальше, вина обеих сторон явная, полагаю. Явная, вполне даже так. Люди проявили жадность. Выры не учли людского способа жизни. Они отомстили совершенно другим, ни в чем не виновным. Они полагали, что бухта определяет принадлежность к семье. Опрометчиво, достойно порицания. Куда смотрели мудрецы? Так я подумал, и стал искать ответ. Понял неприятное: уже тогда наши мудрецы не уважали людей, ничуть не уважали. Глубже нырну в их помыслы: зависть легла там первой гнилью. Мы желали получать лекарство суши без условий, мы мечтали о достижениях людей – стали, дальнозорких стеклах и многом ином. Ох-хо, и о славе, полагаю. Прежде, до начала общения народов, мудрым вырам не воздавали почестей. Только варсе, только ему. Рожденному трижды и несравненному. Чудотворцу и мудрецу.

Шрон благоговейно расправил усы. Провел ими по новому пергаменту и начал чтение.

«Во время оное не было мира на побережье. Люди, эти мягкотелые глупцы, словно сошли с ума. Они утверждали, что гибель недоросших следует считать грехом превыше смерти даже выра второго возраста. Они жаждали мести и убивали выров, изощряясь в причинении смерти. Игломёты ныне находят самую малую щель в панцире и питают её ядом. Топоры и пики создаются из безупречной стали, порой превосходящей прочность наших панцирей. Коварство людей не знает границ. Они во имя мести нарушают слово и предают клятвы. Утратив многих и скорбя, мудрецы огласили большие состязания, постановов избрать кланда. Если люди возжелали войны, они получат желаемое, народ выров умеет отвечать на вызов».

Шрон молча проглядел несколько строк, пропустил еще и еще. Его тонкий многосуставный палец лег на нужные слова и подчеркнул их.

«Сей год мы считаем славным. Кланд достиг победы, и мудрые закрепили её. Мы усвоили закон людей, разделяющий землю – их жизненное пространство – на отдельные владения разных кландов. Ибо у людей всегда правят кланды, словно война для них – непрерывна. Мы объявили за собой права на море, неотъемлемую жизненную территорию выров. Отныне мягкотелые начнут платить дань за всякий дар моря. За само право отойти от берега. Только так мы обезопасим себя от их алчности. Берег же, бухты его и отмели – наша часть суши, и следует её распределить по чести меж славных родов выров».

Шрон мрачно оглядел слушателей.

– Полагаю, вам ясно и несказанное этими мудрецами. Мы уже заразились алчностью… мы начали менять законы глубин и вкусили отравы золота. Воинственность кландов была подогрета способом правления, принятым на берегу. Ох-хо, мы хотели войны и победы. Мы с неразумностью мальков рвали побережье на клоки наделов, желая отнять у людей необходимое им. Рыбу, важную для пропитания. Пурпурные раковины, используемые в окраске. Жемчуг, цену которому усвоили. Мы хотели воевать и теснили мудрость, отдавая предпочтение силе. А люди… они не уступали нам ни в чём. Нет этого в текстах, нет и меж строк… Но я вижу суть в глубине. Люди именно тогда затеяли непонятное: то, что связано с золотой иглой. Они желали запереть нас в глубинах, так мыслю. Они посмели применить самое страшное средство, дабы навсегда вернуть утраченные бухты. Месть правила помыслами. Месть и жадность, с обеих сторон.

Ларна коротко рассмеялся. Оттолкнул подзорную трубу, бесполезную в сгустившейся ночи. Обернулся всем телом к старому выру.

– Вот они, два моих колдуна! Месть и жадность их имена. Я же знал, найдутся… Только как их убить? Сам я прослужил обоим немало времени.

– И тогда говорили наши мудрецы, настоящие, и сейчас посоветую тебе то же самое, —вздохнул Шрон. – В себе убей их. Иного нет пути, только так. Бой с собою – он самый трудный и длинный, он ведется всю жизнь. Жертвы его велики и ошибки порой ужасны… Еще одна запись важна. Её прочту, непонятную мне. На том мы разойдемся думать, ох-хо…

«В дни сезона ангра вершится праздник выров. Мы избираем себе братьев и признаем их взрослость, даём им род и полное имя. Мы уходим на глубину, дабы там первый раз быть всей семьей вместе и говорить единым звуком, и плыть единым косяком. Увы, беда настигла нас именно в праздник, превратив его в самый страшный день народа выров.

Желтая смерть, так мы зовем свою погибель. Она висит кисеей, и нет сквозь неё пути вниз. Вверх же прорвались немногие. Те, кто прежде срока покинул праздник. Едва ли десятая часть нашего народа, малая горсть. Прочие отравлены, но мы собираем их и лечим по мере сил. Мы не знаем, как долго течения станут разбивать гибельную пелену. Пока что она не позволяет дышать и истончает панцирь. Мы бессильны принять гибель столь многих. Мы утратили, скорее всего, всех старших мудрых – они позже прочих пошли к поверхности. Мы утратили многих из второго возраста. Мы лишились силы и поддержки варсы, он остался внизу. Но и скудным умом уцелевших мы примечаем след беды. Ведет он на сушу. Там наш враг. Не знаем пока, как люди разбудили кипуны и напоили смертью воды. Но видели мы отчетливо след их галер. След, который нам понятен на поверхности и спустя десять дней. Люди не знают, что на воде есть следы. Они лгут, отрицая сам выход галер из портов. Ложь их лишь укрепляет худшие подозрения. Эта вина превыше всех прежних. Новый кланд будет избран. Слово его объединит народ».

– «И ничто нас не остановит»… Так пятьсот четыре года назад началась последняя война, – тихо сказал Малёк, ещё днем заучивший текст наизусть. Мальчик жалобно глянул на Шрома. – Дядька, можно я заночую у тебя? Тяжко мне. От ваших книг и от этого прошлого, в котором нет ничего хорошего. Я ведь тоже виноват. Я сперва желал тебе смерти на галере. Я хотел, чтобы Ларна тебя убил! Может, потому и дал ему воды.

– Если ещё кто-то хоть слово скажет про свою вину, пусть учтет: топор наточен, – мрачно усмехнулся Ларна. – Я озверел до степени выродёрства. Мы воюем кланда! И всё, и хватит в себе гниль искать! Позже займемся, когда разгребём главную грязь. Только так.

– Ты сегодня мудрец, да… – прогудел Шром. Подхватил Малька и забросил себе на панцирь. – Про топор хорошо сказал. Я подумаю, да. Никогда не выходил на бой с выродёром. Можно разработать правила, дающие нам равные возможности. Полагаю, даже нужно, да. Интересная мысль, она вернула мне способность спокойно спать. Я буду видеть свежие сны о поединке. С кландом. И не только с ним, да.

– Всегда пожалуйста, – прищурился Ларна, провожая взглядом выра.

Сорг до сих пор слушал общий разговор без внимания. Теперь он позволил себе оттолкнуть стол пятью руками, застонал и шестой смял в комок очередной пергамент с доносом. Сбросил со прочь, как грязь. Покосился на неряшливую в кучу подобных, уже рассмотренных. Пометил одной из правых рук: в своей книжке для важного, что шаара следует заменить еще раз, гнилец.

– Утром небо явит синь, волна успокоится, донный ил сомнений в душах прекратит возмущаться и застить важное, – пообещал Шрон. – Идите отдыхать. Пока что золото иглы – великая тайна, которую не могу ни постичь, ни выложить на весы. Злом признать? Но игла была в руке варсы! Благом? Тоже нет к тому повода. Ох-хо, отдых надобен.

Утро, как и пообещал старик, пришло синее и ясное. Малёк проснулся легко, с уверенностью, что день переменит все к лучшему. Не может быть иначе! Вот рядом Шром. Несравненный дядька Шром, умеющий победить и врага, и себя самого, свои старые страхи и ошибки. Потому что страхи и ошибки есть у всех. Отказ от их изучения – первая уступка колдунам, имена которых Малек запомнил накрепко.

Шром шевельнулся, его спинной глаз взглянул на Малька.

– Отдохнул? Тебя жду, да. Сказал гнильцам: без воспитанника и не выйду, да.

– Гнильцам? – все обещания сияющего утра показались гнусным обманом. Малек ссутулился и торопливо нашарил вещи, стал одеваться. Сложил одеяло, скатал коврик. – Дядька, ты меня пугаешь. Что за гнильцы?

– Двое с боевых отмелей, – ровным голосом сообщил Шром. – Бросили мне вызов поутру, приплыли от берега, всё честь-честью. Кланд дал им разрешение на парный бой. Четыре года назад я ударом хвоста раздавил их брата. И не охай, да-а… Он и худшего стоил. Он желал уродовать выров. Ему нравилось в бою рвать клешни молодым, чтоб повторно росли мелкие. Много в нем было гнили, да. Я покончил с ним. С его планами по поводу места стража в главном бассейне. С планами его братьев по поводу захвата малого замка ар-Нагга, оставшихся без бассейна и гнезд. Там лишь несколько стариков, они доживают век и обречены быть последними в роду, да.

– Но ты же победишь гнильцов?

– Уж всяко не стану подставляться под удар, – пообещал Шром. Чуть помолчал и добавил. – Мудр наш кланд своей гнилой мудростью. Разрешил вырам идти на бой в стальной броне поверх панциря, данного нам природой. Не всем вырам, само собой, да.… Мне нельзя. Мне полагается встретить врага у ворот и проводить в замок, потому что вызов – он и честь, и долг, и древний обычай, да.

– Так ведь… – ужаснулся Малек и осекся, наблюдая искреннее веселье Шрома.

Боевой выр не может не ликовать, готовясь к схватке. Его сила требует приложения, его слава жаждет возвышения. Так сказано в одной из книг. Для Шрома это уже давно не вполне точно. Однако же Малек приметил: дядька охотно проверяет прочность панциря и находит в том неизменное утешение. Бой на некоторое время смягчающее его тоску, зовущую в недоступные глубины. Если теперь вызов на безнадежный бой принят только ради указанного…

Шром сердито свел бровные отростки – перенял движение у Ларны, подстроив под особенности лица выра.

– Я не глуп, давно не личинка. Мне щекотно от смеха! В стальной броне – и на глубину! Мудрость кланда заржавела прежде нового доспеха. Под его ничтожный неполный панцирь не заползла мыслишка: отчего такие прочные да надежные брони не использовались раньше? Не интересно ему, как бедняги будут плавать в эдакой обузе? Гнуться как станут? Идем. Всё готово. Отмель очищена, скалы проверены. Трёх игломётчиков удалось там найти. Говорят, охотились на коз. Ларне говорят, да-а, послушать интересно… Он-то не верит. Ещё одного охотничка выудил Юта. Глупый молодой выр устраивался в засаде у причала. Только мы с Ютой тоже сидим в засаде, да. Поочередно. Сегодня была его ночь. Почему-то мягкохвостые полагают, что полный панцирь мешает нам взращивать ум. Но мы не против, пусть думают так, да.

– Ты убьёшь их?

– А ты этого больше боишься – или больше хочешь?

– Я не знаю их. И боюсь, и хочу. Вот как с Ларной, дядька. Его стальные глаза страшны. Смерть в них блестит. Только без него при проверке шааров крови бы пролилось много больше. Я долго думал и так сообразил: иногда прямой страх сберегает от худшего.

– Неглупая мысль, неглупая. Пусть я стану плохо спать, Малек. Но я их убью, да. Скорее всего, убью. Не стану щадить. Я не уважаю тех, кто окружает себя охотниками на коз с иглометами и сажает в засаду наёмников. Они прошли по земле рода ар-Бахта, как гости. Они сказали стражам, что ищут честного боя. Они пытались проникнуть в замок до рассвета именно гостями, чтобы отравить стражу. Выр, у которого в ларце с лекарствами лежит запас таннской соли – это гнилец, гнилой до сердцевины! Они вызвали меня, но теперь норовят сбежать. Я не желаю их жалеть, да.

– Тогда идём, дядька, – улыбнулся Малек. – Я никогда не видел схватку выров на мелководье. Наверное, зрелище необыкновенное.

– Может быть… давно не наблюдал со стороны, да, – булькнул смехом Шром. Возмущённо встопорщил усы. – Их сталь имеет вороненый тон! Это наш тон, рода ар-Бахта! Как они посмели?

Малек забрался на законное место воспитанника – седока спинного панциря любимого дядьки. Шром побежал по коридорам, приветственно качая клешнями знакомым и не замедляя движения. Замок гудел голосами и звуком шагов. Люди с галеры Ларны и его же наёмники перекликались на стенах, выры из стражи шипели и гудели, проверяя нижние галереи.

На причале замерли три стража, полукругом со стороны воды. Ближе к воротам тесно терлись сталью панцирей «гости». В самих воротах сыто щурился Ларна, носитель знаменитого северного топора. Можно сказать, он уже начал подготовку к бою. Доводил прибывших до дрожи усов.

– Южная лимская сталь, – вещал Ларна, ни к кому не обращаясь, – она не в пример хуже северной. Когда я был молод и глуп, заказал первый топор на юге. Негодная работа, точи хоть по три раза на дню, всё одно – зазубрин не выведешь. Какая же это сталь? Сырое железо, так я рассуждаю. Узор протравливают по нему солью особой, каменной. Вроде глянешь: вареная сталь, наилучшая. А как пустишь в дело … – бывший выродёр тяжело вздохнул. – Помню, был у меня заказ на выра, надсмотрщика при главной кузне юга. Так он отчитался мне за все грехи, ни единого не скрыл. Утратили на юге секрет, уже лет двести, как утратили. Сталь собирают из тонких полос, из проволоки, и стучат по ней молотом. Потом заново перековывают и стучат. Рабы стучат, без души и по указке. Варить самородное железо не умеют вовсе. Только ар-Рафты ставят честное клеймо. А почему?

– Потому что у нас с кузнецами особый договор, тайный, – возник в воротах Юта. – Нет в нашей кузне тантовых кукол. Не было никогда! Кузнецы севера живут, как им удобно. Секреты берегут, но клеймо ставят наше. На сторону ни единого гвоздя не выковали за всё время. Мы их охрана, они – наша гордость в стальном деле. Скреплено договором и клятвой глубин. Порой и люди такой договор умеют соблюдать, это показало время. Одного не пойму: как к тебе попал наш топор? Не нравится мне мое непонимание. Обманули нас кузнецы?

– Так они и заказали мне выра из южной кузни. Лютовал он, мастеровой люд уродовал, – прищурился Ларна. Глянул на врагов Шрома. – Ох, ребята, многовато вы слышали.

Выры в вороненых бронях поникли усами, обреченно осели на камни пристани. Надежда на новое изобретение сделалась слаба. А панцирь Шрома, которого они не видели три года, изрядно вырос: выр сбросил старый, тесный, год назад… Новый уже накопил полную прочность и толщину. Его вороненый отлив именовался безупречным, точно такой приписывали броне самого варсы, равного богам. Это тоже смущало поединщиков.

– Прошу, гости вперед, – доброжелательно сообщил Ларна, исполняя роль распорядителя состязаний. – Надобно глянуть, хороши ли ниши ожидания и нет ли в них песка да камней. Я проверял, да только кто ж мне, выродёру, поверит?

Из ворот вытолкнули едва способного двигаться выра. Малек сразу понял: того самого, пойманного ночью, при попытке устроить засаду у пристани. По спине пробежал холодок. Левая клешня пленника косо срезана еще в бою. На головогруди следы ударов, заросшие серой лечебной пеной, но определённо – сквозные. Нет сомнения, это работа Юты. Все три пары верхних лап-рук скованы. Усы – гордость всякого выра – безжалостно обломаны у основания. Тот, кто нарушил закон чести, отмечен позором. Древний закон глубин снова вступил в полную силу здесь, на землях и в прибрежных водах рода ар-Бахта.

Выр проковылял на подкашивающихся лапах, волоча хвост и постанывая. Ларна дождался его и зашагал по узкой тропе, ведущей сушей к мелководью вдоль стены и далее – по временным мосткам, брошенным от скалы к скале, надежно увязанным веревками. Следом, чуть отставая, застучали лапами «гости», Юта нырнул с причала и скользил внизу, то протоками, то по скалам – опасался бегства чужих бойцов. Последним двинулся Шром.

– Дядька, я только теперь понял, какое мы серьезное дело затеяли, – тихо сказал Малек. – Назад-то у нас пути нет. Или сомнут весь род ар-Бахта, да и не нас одних…

– Или мы сомнем нынешний порядок, – согласно отозвался Шром. – Ты прав. Назад пути нет. Я знал это, едва очнувшись и углядев рядом, в воде, Ларну. Тогда, после боя на галере, да. Больно мне, Малёк, что многие уже увязли в деле. Тебя, радость души моей, и то не смогу уберечь, если нас сомнут. – Шром булькнул злым смехом. – Хорош уродился кланд! Не посмел, гнилец, громко объявить войну. Но она началась. Самая страшная, пожалуй, да. Выров с вырами, древних законов глубин с новыми гнилыми уложениями суши. Если мы оплошаем, то и далее гниль пойдёт. Все со всеми станут драться, яды в дело пустят, да-а. Придет сухое и страшное время, когда подлый прав, а чистой воды чести нет, иссякли её источники… Нельзя нам не справиться. Никак нельзя, да.

Впереди, в узкой щели меж скал, обозначилась отмель. Скованный выр неловко упал с мостков, вода возмущенно плеснула. Ларна прыгнул следом. Свалились с тяжелым стальным лязгом два брата, напросившиеся на бой. Юта выбрался на скалу и замер, настороженно поводя полураскрытыми клешнями. Три стража замка заняли свои места. Шром скользнул в мелкую воду последним. Ссадил Малька и неторопливо прошествовал к своей нише ожидания. Погрузился, устроился отмокать. Ниша была ему маловата: панцирь спины валуном выпирал над водой… Глаза на стеблях изучали берег, врагов, скованного наемника. Потом нацелились на Юту. Тот понимающе качнул усами.

– Ты, безусый гнилец! – обратился серо-узорчатый выр к пленнику. – Я знал твоего родича, ар-Лимы принимали его у себя, и не без уважения. Ради него мы готовы позволить тебе встать третьим в этом бою. Хотя бы сможешь умереть достойно.

– Большая честь – быть противником ара Шрома, – тихо, но с заметным облегчением выдохнул скованный выр. – Это очистит от позора мой род. Я не останусь в долгу, достойный ар. У меня есть, чем отплатить. Я знаю тайное. Кланд не объявил войну, но я слышал, когда нанимался: сюда идут галеры без знаков на корме. Четыре десятка больших боевых галер в походе. Наёмники вроде меня плывут под килями в их охранении. Будет осада замка. Скоро, ждать осталось не более пяти дней. Не знаю, можно ли выстоять против такого войска. Но скажу еще. Отосланные в Тагрим пять галер ар-Рафтов не ждите. Они не выйдут из порта, почему – не знаю, но слышал, что так будет. Спросите у иглометчиков. Это дело отдано выродёрам.

Ларна тихо выругался. Отстегнул от пояса ключ, снял с выра оковы. Тот торопливо скользнул в свободную нишу. Время текло по капле в масляных часах ожидания. Выры лежали и отмокали, их глаза следили за каплями зеленого масла, подкрашенного по старому обычаю. Мгновения сочились из верхней колбы в нижнюю. Ларна принял часы у стража, доставившего их. Установил на плоской камень и сам сел рядом. Малек нырнул и подплыл, тоже забрался на валун.

– Осада – это плохо, дядька Ларна?

– Ещё как, – вздохнул тот. – Мы обсуждали такое дело со Шроном, надеялись, до весны кланд не ввяжется, не успеет. У нас мало людей. Те, кто есть, ненадежны, их можно перекупить и запугать. Мы пока не готовы к затяжному бою на изнурение. У нас мало выров, на юге о наших намерениях ничего не знают. Шрома, наверняка, по-прежнему числят губителем личинок. У нас нет должного оружия, галеры ар-Рафтов с подмогой придут лишь в конце месяца. Но замок мы не можем сдать. Там личинки семи знатных родов и ещё скольких-то, я так и не выучил, незнатных. Их раздавят. Кланд пожертвовал честью во имя сохранения своего положения в главном бассейне. Поступил, как настоящий… правитель людей.

– Не позорь князей! Не все они были так уж плохи. Он поступил, как гнусный шаар и рыбий корм, – поморщился Малек. – Можем мы выдержать осаду, дядька?

– Можем, – кивнул Ларна. – Только и это будет худо, Малек. Мы истратим все силы. Раз так, то вторым ударом нас сомнут неизбежно. Не знаю, как избежать этого. Эх, была бы она на свете – столь любимая мною третья сила… Только Шрон мудр, и правда на его стороне. Нет никого, ни колдунов, ни чар ужасной могучести, ни даже варсы по имени Сомра. Все сгинули нашими усилиями, всех мы – люди да выры – загубили. Упивались жадностью, не думая о будущем. Как говорят у людей? «На мой век хватит». Вот так и жили. Всё прожили и прахом пустили. Теперь сами будем прорываться. На наш век уже не хватило. Кончилось дармовое житье в гнилой затхлости. Перемены копятся. Или научимся вместе жить, или подохнем все.

– Ты знал это, вешая на усы знак ар-Бахта?

– Ещё как знал! – усмехнулся Ларна. – Мы со Шромом связаны смертью. И честью… Смешно слышать такое от выродёра, пожалуй. Самому же мне и смешно. Но это останется неизменным. Это твой замок, Малек. И мой, в общем-то, тоже.

Последняя капля масла упала в нижнюю колбу. Юта громко назвал имена бойцов. Все четверо выбрались на большую плоскую плиту, и встали тесно, почти касаясь друг друга клешнями. Огромный Шром и три его врага… Положенное по ритуалу приветствие клешнями резко оборвалось: один из носителей стальной брони превратил движение в удар. Стражи возмущенно охнули. Шром чуть подался в сторону, не особенно жалея панцирь – и срезал вытянутые до предела клешни бесчестного врага одним движением. Вторым он как-то весь подобрался, стал округл и верток – и снова раскрылся в полный рост, словно вывернулся, скользя на боку. Да так быстро – Малёк не успел понять происходящего, веер брызг помешал увидеть… Отчетливо отобразился в сознании лишь вороненый хвост, выгибающийся назад и вбок. И гул, переходящий в лопающийся множественный хруст.

Малек моргнул, а когда открыл глаза, Шром уже стоял на лапах и поводил клешнями. Один стоял на плите победителя… Его хвост выглядел помятым, даже приобрел отчетливую, довольно глубокую трещину. Но в остальном выр не пострадал.

– Ты смял их, – восхитился Юта. – Я не освоил обратного удара хвостом.

– Какие твои годы, – обнадежил Ларна. – Да, столько подготовки и ритуалов ради одного звука «хрясь!»… даже я ничего не рассмотрел. Идите домой. Я всё устрою наилучшим образом. Хороним с честью?

– Безусого с честью, – согласился Юта. – Там, на нижних отмелях, под мрамором со знаком замка ар-Бахта, как и подобает для врага, умершего в честном бою. Прочих гнильцов вывозим в море, на корм рыбам. Превратить приветствие в удар – тяжкий грех и несмываемый позор. Мы не будем их помнить.

– Безымянные личинки, – презрительно прошелестел один из стражей.

На том и закончился бой, разочаровавший Малька едва не до слез. Он мечтал увидеть дядьку во всей красе – и что? Моргнул. В единственный важный миг боя – моргнул. Как теперь оправдаться перед собой? Упустил всю красоту сражения, не ощутил азарта поединка мелководья, который подобает любить и понимать всякому воспитаннику достойной семьи. Шром подплыл вплотную к валуну, закрепился на руках. Хмуро глянул, вздохнул.

– Забирайся на спину. Только по хвосту не лазай. Видишь, озлился я… Чуток переборщил, в полную силу их смял. Панцирь себе же повредил не ко времени. А ты молодец, да. Я в твоем возрасте в азарт весь уходил, нырял прямо. Не видел в боях дурного. Только теперь вот вынырнул из детства-то. И хорошего не нахожу… Умное ли дело: убивать молодняк, если каждый малёк на учете? Не древние времена, не тысячи нас на выбор. Да и неущербность силой хвоста да толщиной панциря вымерять – нелепо. Следовало сберечь жизнь безусому, да-а… Только он встал меж гнилых братьев. И я не подумал, озлился, всех враз смял… стыдно. Ты мудрый у меня, Малек. Ты пошел в Соргову породу. Сердца в тебе много и уму оно не преграда, а добрый попутчик.

– Сильно болит хвост? – жалостливо уточнил Малек, ощущая, как от похвалы розовеют уши.

– Живуч я, перемогу, – не усомнился Шром. – Вчера вечером меня дважды об скалы приложило, сегодня добавилась встряска на то же место. Вот щель и вскрылась. Дней пять буду плавать медленно, работая только лапами. Вот и вся беда. Не беда, пустяк. Осада замка – вот уж великая напасть, да.

– Можно выйти навстречу, – Юта азартно щелкнул клешнями. – Мы с тобой стоим армии, Шром. Вскроем брюхо галерам!

– Тоже способ, – не возразил напрямую Шром. – Но ты не спеши. Кланд, конечно, мягкохвост, гнил и мерзок. Но не глуп. Он строил свои планы, не забывая о нас с тобой ни на миг. Я, пожалуй, снюсь ему, да. Такой вот: на площадке победителя. Он крепко испугом прогрызен. Оттого ум его изворачивается, злобу источает. Прежде, чем рвать дно галер, надо всё обдумать. Войны выров с людьми прокатились по миру и дали опыт. Его уложили в книги. Есть книги у нас, есть и у кланда. Почитаем, Ларну послушаем, Шрона тоже. Сорга… Тогда вместе решим важное. Я думаю, не зря личинки лежат по замкам, Юта. Не зря за высокими стенами. Есть в морском бою большая угроза.

Выр с узорчатым панцирем не возразил. Поплыл вперед, не забывая приглядывать, как люди и стражи замка убирают мостки. Время от времени взбегал по пологим бокам скал, чтобы помочь. И в усердии его Мальку чудилось беспокойство. Осады замков в известном мальчику мире никогда не происходили. Выры решали свои споры на мелководье и на особых отмелях, а для прочих, тихих дел, подло воспитывали выродёров – это ясно. Но брать в осаду замок? Земли, пребывающие под управлением шааров, всегда имели одни и те же названия. Значит, их хозяева не менялись все пять веков.

На пристани ждали стражи и люди. Выслушали предсказуемую новость об исходе боя. И нежданную – о скорой угрозе подхода чужого флота. Молча расступились, пропустили в ворота Шрома и сопровождающих его, занялись своими делами. Никто не праздновал, не радовался победе выра с вороненым панцирем. Тишина напряженности повисла над замком. Усиленные караулы встали на стенах.

Шрон выслушал новость без удивления. Позвал Малька и занялся разбором копий с книг, выискивая то, что сделалось важным: приёмы обороны замков и науку приступа. Особенности боя с участием галер, схватки в открытом море… Ларна закончил быстрые похороны и поднялся в главный зал. Собрал своих людей и старших стражей-выров, развернул на столе план замка и приступил к обсуждению слабых и сильных позиций, особенностей стен и удобства бойниц. Отрядил слуг считать запас игл для иглометов, проверять иное оружие и вести полную опись съестного, лекарств и пресной воды.

Сутки прошли в напряженной работе, так полно занимающей время и тратящей силы, что некогда собраться мыслями или испугаться… Утро второго дня показало: не все так поступали. Кое-кто нашел время для рассуждений, прикинул выгоду и риск для себя лично, а не для замка. Из команды галеры Ларны за ночь пропали двое. Стража замка не досчиталась одного выра. А вдали, на выходе из узостей, на рассвете еще был заметен парус удаляющейся галеры рода ар-Дох. Команды двух других галер того же вырьего рода мрачно и виновато вглядывались в след корабля предателей. Все ощущали тяжесть на душе – растущую, мучительную. Не их вина, что кто-то показал голый синий хвост. Но ведь родня, вместе росли, одному бассейну были верны…

В полдень в главном зале собрались братья ар-Бахта, Юта, Ларна и Малёк, кроме них пребывающие в замке главы родов, присягавших ар-Бахта. Первым говорить Шрон доверил, удивляя всех выров, Ларне.

– Осада неминуема, – уверенно сообщил Ларна. – Лучше это скажу я, человек. План атаки днища галер красив и заманчив. Но смертоносен для исполнителей. Я прошёл в главном бассейне, нет смысла скрывать явное для всех вас, полную подготовку выродера. Я был наёмником кланда. Именно так. Потому знаю, когда уязвим выр в море, в родной своей стихии,. Мы, люди, создали во время войны пятивековой давности немало средств против вас. А вы изучили их и выработали меры против нас. То и другое теперь на службе у кланда. Начну с ядов и сразу отмечу: у нас их мало. Слишком мало. Но я уже распорядился собрать всю таннскую соль с галерей библиотеки. Вдруг да пригодится…

Ларна тяжело вздохнул и прогладил ладонями план замка. Начал рассказывать, как защитные сетки на днищах путают клешни. Как работают группой дозоры выров сопровождения. Подробно изложил сведения о более редком, чем таннская соль, яде: растворенный в воде, он вызывает паралич жабр. Создан яд, что вдвойне постыдно для людей, на основе «желтой смерти», и самим своим существованием он изобличает вину сухопутных в отравлении моря… Бутыли с ядом, – указывал Ларна, – наверняка находятся на галерах. При первой же угрозе подныривания под днище из них начнут сливать отраву. Тогда негодной для жизни выров станет область воды в десятки саженей, а то и сотни. Даже стражи охранения галер уйдут со своих глубин и продвинутся вперед, чтобы избежать гибели. Ядовитое пятно желтизны отравит воду надолго, будет медленно дрейфовать к берегу. Оно вторично причинит вред, добравшись до бухты и, может статься, омертвив берег возле замка.

– Однако же три-четыре галеры утопить можно, – прищурился Ларна. – Крайние в строю, и только при атаке строго снизу, из заранее избранной засады. Потом сразу нырять и уходить. Уводить выров охранения за собой, чтобы проредить их численность. Это хороший план, он достоин изучения. Но повторить атаку на галеры нельзя. После первой яд будет использован и неизбежно окажет действие, пусть и малое. Потребуется лечение. Чем снять влияние этой гадости в малых дозах, я знаю. Нужные порошки есть, действуют они быстро.

– Четыре – уже хорошо для начала, – обстоятельно согласился Шрон.

– В узостях мы займемся обрушением скал, – продолжил Ларна. – Это работа для Шрома и Юты. При их силе можно хорошо затормозить врага. Если получится затопить две галеры в каналах, тут и тут, осада и вовсе сделается трудна для нападающих. Будут плыть к причалам и стенам на малых лодках. Тантовые куклы не годны для исполнения сложных приказов, ума в них никакого. Мы отсрочим начало обороны стен и сократим численность врагов. Собственно, пока я обсуждаю варианты ожидания подхода галер ар-Рафтов с оружием и подмогой.

– Четыре дня до подхода врага. От того времени еще две недели ждать. – Вздохнул Юта. – Но я пока не утратил надежды на более раннее прибытие пяти галер моего брата, запертых бурей в порту Тагрима. У них есть лоцман. Не понимаю, что может помешать им пройти сюда, пусть и чуть позже начала осады. Я отошлю курьера в Тагрим. Но, собственно, они и без того уже завтра должны быть здесь, шторм кончился!

Выр смолк и опустил усы. Ларна снова пригладил ладонью план замка и стал говорить. Выры беспокойно шевелили суставчатыми пальцами. Кому приятно слышать, что он – уязвим? Досягаем для оружия и хитрости людей. Пять веков эти мягкотелые были для выров «рыбьим кормом», их никто не принимал в расчёт. Их привыкли видеть бессловесными, тупыми рабами. Но теперь с немалым страхом сознавали разницу в численности – своей и этих самых рабов. Запоздало понимали: лишь привычка удерживает берег от новой войны. Рано или поздно один из шааров или несколько сразу осознают свою власть. Пожелают именоваться князьями, как в древности. Предадут ненавистных хозяев. А выродёры довершат дело…

– Наш кланд воистину безумен, – ужаснулся старый ар-Дох. – Замки не готовы к обороне. Мы не думали, что на приступ могут идти сухопутные! Мы не желали замечать свою малочисленность и не вели учёта их малькам.

– Пока что земли возле замка спокойны, – усмехнулся Ларна. – В моей мрачной известности есть своя… прелесть. Говорят, меня уже именуют тайком князем севера. Говорят, по трактирам пьют за мою ловкость. Мол, пробрался к вырам, вошёл в доверие и решил отравить их всех, скопом. Добавлю, меня боятся сильнее, чем кланда. Он далеко, я – рядом. Он чужак, я – свой… Нет, восстания на землях ар-Бахта не случится. На юге оно вероятнее. Кланд делает глупость, оголяя свои бухты и уводя боевой флот сюда. Зима – время голода в портовых городах юга. Я знаю, бывал там. Рыба уходит от берега, урожаи скудны, скота нет, птица дохнет: мор не прекращается который год. На юге я не исключаю восстания, у ар-Лимов или ар-Фанга, даже у ар-Шархов. Флот, полагаю, идет сюда с приказом уничтожить нас быстро. Потому я стараюсь выстроить план, мешающий галерам дойти до гавани и встать у причалов.

Ларна очертил пальцем опасные зоны возле стен.

– Тут глубины велики и обрываются ямами от самых стен. Отвесно: то есть до странности резко. Тут можно подойти вплотную. Если им не жаль галер и тантовых кукол, они так и поступят.

– Кому этого добра жаль, – буркнул Шром.

– Именно. Я знаю, по крайней мере, пять видов отравы, опасной для выров в виде дыма. При ветре с моря горящие галеры превратят наш замок в ловушку. Вот так… Теперь я достаточно подробно рассказал о самом опасном. Надеюсь, убедил вас: надо держать узости. Это невыгодно, тяжело. Но я не вижу иного пути к победе. Им никак нельзя затягивать осаду. Подвоза продовольствия нет у них. А наш берег – он все же наш. Этим я тоже займусь.

– Яд дымов отравит личинки, – ужаснулся Шрон. – Но мы не можем их вывезти из замка. Я читал старые книги, искал способ перевозки, годный для нас. Там твердо указано: любое перемещение личинок, спящих до поры, возможно лишь в пределах бассейна. То есть – зала и его галерей. Это место, оберегаемое, как пишут в книгах, самим варсой. Там нет закона суши, личинки не проклёвываются, хотя время от их зарождения огромно. Там личинкам не страшна суша с её воздухом, хотя это противно естеству выра, рождённого в воде… Мы не можем покинуть замок иначе, как став последним поколением своих родов.

– Но тогда тем более нет смысла уходить, – тихо шепнул глава стражей замка. – Мы будем оборонять узости каналов.

– У нас в запасе четыре дня, – отметил Ларна. – Я ухожу на берег. Займусь наймом годных людей и сбором припасов. Важно не создать лишних слухов, не посеять панику. Я прослежу. Надеюсь, имя Ларны сработает и на этот раз в пользу.

– Сколько их будет – врагов? – уточнил Шрон. – Ты сделал подсчет?

– До тысячи, – предположил Ларна. – Хотелось бы знать, есть ли вторая волна. Не идут ли по суше войска?

– Вряд ли. – Шрон отозвался сразу. – Мы уже пришли к некоторым выводам в отношении верности шааров своим хозяевам. Полагаю, необъявленная война будет вестись негласно, морем. Вне людских возможностей выстроить сплетни и домыслы.

– Тогда я перейду к вопросам обороны, – кивнул Ларна. – Мы со Шромом и Ютой многое уже обговорили. Малёк, где план? Вот молодец, всё у тебя готово. Надо засыпать глубины камнем тут и тут. Надо создавать заслоны, мешающие подходу галер, вот в этих подводных ямах.

Выры смотрели, одобрительно шевелили усами. И начинали уважать подозрительного выродёра. Мягкотелого, но мыслящего вполне неущербно. Малёк время от времени поглядывал на Ларну и тоже гордился им. Страха предстоящая осада не вызывала: скорее уж азарт. Не может кланд оказаться умнее Шрона, сильнее Шрома и ловчее Ларны. А если так, он обязательно получит по хвосту и уползет со своими жалкими полировщиками в тень, заращивать раны.

Мальчик усмехнулся: ещё недавно он не использовал в мыслях подобные слова. Новое окружение сделало их привычными. Кто он теперь? Воспитанник выра. Предатель людей? Так разве можно предать шаара, гнуснейшее существо суши? А прочих он не предавал, наоборот. Теперь на землях ар-Бахта нет рабов. Новых тантовых кукол не появится. Он видит в переменах свою лепту, он не может мысленно разделить врагов и друзей по их… панцирности, по наличию или отсутствию клешней. Мир изменился, только пока это знают немногие. Очень важно сберечь перемены и расширить их. Сделать из случая, объединившего на время людей и выров – новый закон, основу для крепкого мира без войн и голода, без ядов и непонимания… Малек пробрался поближе к Шрому и сел у его хвоста. Приготовил свежую тряпицу, пропитанную травами, положил на трещину панциря.

– Спасибо, – сказал любимый дядька. – Ты уж поосторожнее на стенах. За тебя боюсь больше, чем за все неразбуженные личинки рода. Ну что за глупость ослепила ваших богов? Не дать своим младшим панциря. Живите, получается, как можете, да.

– Это чтобы мы не вымеряли неущербность силой, – вздохнул Малек. – Только мы всё равно вымеряем. Дядька, хвост не подведет тебя в бою?

– Глупости, я в три дней поправлюсь, – пообещал Шром. – Иди, займись делом, не мути ил сомнений. Рыбу надо заготовить, накоптить по вашему способу, а то и насолить. Я ловить стану, а ты помогай коптить, чистить-разделывать. Вот и отвлечёшься от прочих забот.

Малёк охотно согласился. Горы рыбы – это горы работы… Монотонной и утомительной. Сгибающей спину и притупляющей все чувства.

Запах рыбы к вечеру казался отвратительным. Запах дыма коптильни – и того гаже. Но дядька тащил всё новые сети, следовало помогать. За работой успешно сгинули лишние и вредные мысли, все кроме одной. Про Хола. Где он, что с ним? Не идут с севера галеры ар-Рафта, нет и на самом дальнем горизонте их парусов. Не ведет их лоцман, знающий до последнего камешка берег на двадцать дней вырьего пути в обе стороны.

Три дня спустя, когда тщетность ожидания сделалась окончательно ясна, примчался на загнанном страфе знакомый курьер. Сказал: на отмель близ его родных мест выбросило штормом раненого выра, отправленного курьером в замок. Тот плох, хотя его по мере сил и разумения лечат рыбаки. Передать велел срочно: северный порт пытались сжечь люди шаара. На то был приказ кланда, если верить допрошенным чужакам… Сейчас в Тагриме творится невесть что. Выры из верных роду ар-Рафт в бешенстве, ведь порт, по сути, на границе их земель и земель ар-Бахта. Разжигать там мятежи никому не дозволено, даже кланду. Все команды галер сошли на берег. Порт закрыт. Пока к полному покою город не приведут, не выйдут в море. А получится это нескоро, шаар нанял выродёров и дело не обошлось без крови, один из выров-капитанов при смерти.

– А лоцман? – побледнел Малек. – Такой некрупный, ты видел его, мой Хол… О нем ничего не велено передать?

Курьер благодарно принял настой трав из рук Малька. Сел, ссутулился и виновато покачал головой. Горестно глянул на своего страфа, шатающегося и загнанного, понуро стоящего поодаль, на отмели, куда он смог довезти седока. Страф норовил нагнуться и напиться воды – пусть и соленой. Выр из числа стражей сердито задирал повод. Страф шипел, угрожая – но сил для боя и самой злости в нем не осталось…

– Лоцман Хол? Помню его, славный малыш. Он, значит, в Тагриме? Чего не знаю, того не знаю, не было о нем сказано ни слова, прости. Если надо, я поеду обратно и всё выясню. Только не обессудь, мой страф еле жив. На таком до Тагрима добираться – шагом ползти, это две недели, пожалуй.

– В ближнем стойле смени на свежего, – велел Шром, отдавал курьеру знак для получения подменного страфа. Указал рукой на пергамент с печатью, принесенный Ютой. – Вот тебе сообщение для выров Тагрима. От Юты-ар-Рафта оно, от брата их. Передай, но лишней лихости не учиняй, да. Выродёры кландовы, они не в меньшей мере – людодавы, им без разницы, чью жизнь загубить. Гнильцы! Берегись и будь осмотрителен.

Курьер кивнул, принял сумку с письмом и принюхался невольно, отмечая заботу Малька, снабдившего утомленного гонца припасом из свежезакопченой рыбки.

Глава восьмая. Последняя воля ары Шарги

Страхи да сомнения – они вроде воды дождевой. Дождя уж нет, а сырость донимает, мурашки по спине гонит… А иногда вроде как засуха приключится с тобой: хоть что делай, а боязни нет.

Вон как недавно: учинила я немыслимое дело, пук нитей срезала, тропу выпрямила, да лес подновила. Одним махом! И ни единая жилочка в душе не дрогнула. Словно так и надо, только так, и никак иначе. Полный день ходила я светлая да легкая, ноги сами носили, песни петь хотелось. А после хлынули в мою душу дожди сомнений. Болото там напрудили. Здоровенное болото…

Доброе ли дело – нитки пороть?

Вот тяну я из своей души выстраданное, в нить вью, да этой нитью и шью. Коли ошиблась, за свою ошибку сама и отвечу, закон Безвременного леса со всякой вышивальщицы спросит, будь она хоть три раза дедушке Сомре любимая внучка. Потому мне не страшно было штопать да шить! Вроде – надо мной рука его, и, коли я права, она погладит по голове теплом солнечного света – молодец. Строгий дед царапнет холодом сердце, в срок обозначая ошибку, укоряя… Но пороть чужие нитки – дело иное. Я же вроде как режу чужую душу! Ладно хоть, знаю: старые нитки, нет на свете тех, кто шил ими. Знаю… А только выры – они не люди. Есть в них иное устроение жизни, не нашего ума, не нашего склада. Ночью я крепко спала, тогда и пришло понимание. И хлынул страх! У выров род в ответе за каждого. Род не умирает, он жив и ныне. А ну, как я подрезала его под корень? А ну, как я иные дела и саму судьбу потомков тех, кто шил по неопытности белыми нитками, поставила под сомнение?

Бывает так. Узел плотно затянут на канве. Его не подцепить, не попортив канву и не порвав нитку. Порвётся она и нырь – в канву, и далече убежит. Повиснет там, путаясь и путая, изнанку создавая работе.

Что с такой напастью делать? Идти да смотреть на неё! Это самое меньшее, в чем мой долг состоит теперь. Я так и сказала Кимочке. Он сперва отмахнулся: лес зеленый да живой ему в радость. А потом задумался. Вдвоем мы полный день молчали, Марницу до кипения доводили. Заботливая она. Ругается, злость напоказ выводит – а сама-то чуть не плачет. Жалко ей нас, много в ней доброты. Только потаённой, не готовой явиться напоказ.

К ночи Кимочка сказал: права я, нельзя изнанку без проверки оставлять. Пороть следует с умом и бережно. Мы вместе ещё раз учинили осмотр канвы. Нашли след той нитки, что сбежала от меня. Тонкий след. Вроде блеска сухой паутинки.

– Всё в жизни связано, всё без обрывов, – вздохнул Ким. – Пожалуй, всякое шитье одного человека за жизнь его складывается в единую работу. Постепенно, незаметно… Я так и не думал прежде. А вот – ошибался. Полотно цельное. Обрезали мы старую вырью нитку. А вышивальщиков-то у них ныне нет! Некому ответить за честь рода, испоганенную древними, некому новую нить вдеть да работу выправить. Пойдёт их шитье выцветать да растрепываться быстрее. Много быстрее.

– Вот уж кого мне не жаль, – хмыкнула Марница. – Выры… Гнилой народ. Пять веков зовут нас рыбьим кормом! Шааров придумали с их беззаконием.

– Я не только про зайцев сказки помню, – отмахнулся Ким. – При храброго воина и про хитрого мужика – тоже. Ни в одной не был добрым да щедрым княжий управляющий. Нет, не при вырах завелась гниль. Мне думается, многие управляющие усидели на своих местах при смене власти, только название обновили. Зачем выров обвинять в том, что на совести у людей? Мы и без них жадны, мы в крайней избе живем, на соседские беды не глядим. Опять же, кто, кроме людей, мог отрезать выров от глубин?

– Ким, ты мудрец, – с долей раздражения вздохнула Марница. – Тебе всех жаль! Тебе всякая крыса часть природы, а не враг урожаю – так получается?

– Одна – часть природы, но стая уже враг, – подмигнул Ким. – Я простоты не люблю, Маря. Однозначности. Твой страф хищник, а разве он плохой? Хотя… спроси о том крыс!

Марница резко остановилась, расхохоталась и безнадежно махнула рукой. Вытерла слезинку, вытянутую смехом. Почесала горло Клыка. Снова пристроилась шагать справа от его бока.

– Ладно же… выры не хорошие и не плохие, пока говорим про всех, так? Тогда я прямо отмечу гнилость кланда. Лично кланда. Он хозяин Горниве, во всех пергаментах именуемой владением рода ар-Сарна. О нем я знаю достаточно. Здесь-то я права! А ты, раз взялся клешнятых защищать, назови мне хоть одного хорошего выра.

– Я пока не знаком ни с одним из нынешних, – увернулся от ответа Ким.

Повисло молчание. Марница глянула на Тингали, та быстро кивнула: мол, и я приметила его хитрую оговорку.

– А не из нынешних?

– Давайте разберёмся с важными делами, – возмутился Ким. – Мы обсуждали выпарывание и его опасность. Выры друг с другом связаны тесно, они в одном поколении все зовутся братьями. И по людским меркам они теперешние… братья близнецы, так сказать будет вполне верно. Ошибка одного может больно ударить других. Это вовсе иначе, чем у людей. Вот беда… Почему мне и в голову не пришло сразу, как опасно пороть?

– Ты уж, полслова сказавши, и вторую половину выговори. Мы ничего не понимаем, – за двоих вразумила Марница. – Тинка вон – еле жива идёт, вину свою на плечах несёт. Того и гляди упадёт… Тьфу, опять стихи. Ха, до чего вредно общаться с тобой!

– Хорошие стихи, со смыслом, – подмигнул Ким. И стал серьёзен. – Ох-хо, как любит говорить дед Сомра. Чтобы вторую часть слова выговорить, как ты изволила это обозначить, мне надобно открыть вам великую тайну рода выров.

– Великую тайну, – вдохновилась Марница. – Дело к ночи, пора устраивать привал. Самое время для сказки. Начинай. Клык, отдых!

Ким быстро снял заседельные сумки и стал раскладывать для ужина жалкие остатки припасов, выданных в деревне. Приготовил ворох лапника, расстелил плащ. Сел, задумчиво играя струйкой дыма. Сегодня из неё охотно скручивались выры. Марница восторженно охала, Тинка счастливо пищала. Страф косил лиловым глазом – и иногда молниеносно бил призрачных врагов клювом. Дымок распадался испуганными прядями.

– Пять веков назад у выров последний раз состоялся нерест, – молвил Ким тихо, без попытки создать сказку. – Почему последний, отдельный длинный разговор… Не для нынешней ночи. Они знали, что обречены. Боялись людей, как могут бояться только обречённые. Постигли наше коварство. О беде своей никому не сказали. Собрали мудрых. Долго думали, как спасти род до времён, когда глубины станут снова доступны. И нашли решение. Пять вышивальщиков у них было. Всего пять, не считая ещё гм… одного, но о нем и речи нет. Имена родов я знаю. Ар-Рафт, ар-Бахта, ар-Лим, ар-Нагга и ар-Сарна. Чьи нитки мы недавно срезали – не ведаю…

– Ты забыл рассказать основное.

– Я думаю, вслух думаю, – Ким ответил непривычно серьезно и без прибауток. – И не спешу… Мы уже со спешкой да озорством спороли узлы, тропу вытянули. В пользу старались, да так преуспели, аж меня запоздалый страх разбирает. Вышивальщики выров работали, не покладая игл. Для боя шил, в основном, ар-Сарна. Может, это и легло тенью на его род. Прочие же готовили сетки, получившие название гнезд. Пока личинки в гнезде, а нитки его сухи и не гниют, пока работа неущербна, как говорят сами выры, до той поры личинки спят. Словно время для них не движется.

– То есть срезанная мною нить может убить все личинки? – побледнела Тинка, хватаясь за голову. – Ох, беда… Кимочка, да я хуже выродёра получаюсь. Не глядя, не разбираясь махнула – и вот…

– Пока что не случилось никакого «вот», – Ким обнял сестру за плечи и погладил по голове. – Пока всё осталось по-старому. Сколь пройдет лет, покуда изнаночная нитка ослабнет, да шитье распадётся, не ведаю. Может, целиком наша жизнь, а может, и того дольше. Опять же: не всё шитье состарится. Только труд одного вышивальщика.

– Тинка, ты выпорола кланда с канвы! – хлопнула себя по коленям Марница, упала на спину и захохотала снова, даже ногами задрыгала. – Кланда! По мне, пусть хоть сколько мир не прост, этого гнильца не жаль! И близнюков его, всю породу гнилую! Ха! Кто производит тант? Кланд. Кто не дает лекарям договоры на морские травы и тем поощряет мор у людей? Снова кланд. Кто не запретил к продаже больную птицу и даже сам велел везти её туда, где пока нет болезни? Кланд!

Марница села, отдышалась, и улыбнулась Тингали. Напоказ, глубоко, поклонилась.

– Выпорола его? С корнем вырвала? И спасибочки тебе, и спи спокойно, сопи в две дырочки! Он хоть и не обучен шить, нынешний, а только людей с канвы ох, как люто жаждет выпороть. Многовато нас… Я при батюшке шааре сколько лет живу, знаю тайные указы. Хорош урожай? Отнять! Детки народились здоровые? Отцов в порт и на тант, нельзя более двух мужиков в доме оставлять. Даже если один – старик, а второй младенец. Всяко я тому пыталась мешать, а меня вот – тоже выпороли с канвы, отдали выродёру в заказ. Горнива вымирает. Вот север Рафтов живёт, да и Ласма вполне сыта была до недавних пор. Может, теперешние выры там – не злодеи.

Марница выдохлась, замолчала. Виновато дернула плечом, признавая вспышку злости недостойной. Повернулась к костру и принялась помешивать жидкое варево из грибов и расплющенного зерна. Тинка жалобно глянула на брата. Тот подмигнул, улыбнулся.

– Выслушала умного человека? Успокоилась? Так и надо, так и верно. Не последний день шьёшь, а кто не ошибается, тот без ума родился, слепым да ленивым: не делает он ничего и дел своих не оценивает. Нам, Тинка, всё одно: быть хорошими да добрыми перед каждым не получится. И пороть придётся ещё – сказать страшно, сколько. Без душевной боли не выходит ни шитье, ни порка.

– Я подумаю да запомню, вопросы в лукошко наберу и к деду Сомре схожу, – вздохнула Тингали. – Он по чести ответит, с мудростью. Так будет правильно. Ким, а выров ты точно рисуешь из дыма? Или придумку выплетаешь?

– Точно.

– Красивые они. Я прежде их и не видывала. Думала: страшные и вовсе уроды. Гнилец – слово гадкое, так зовут негодных. Они не таковы. Ну, по виду, по стати… пожалуй, прав ты, как всегда, Кимочка. Нет в них заведомой злости. А я-то порола со спокойной душой, как за вырами закрепила вину в плетении белых ниток. Поостерегусь впредь судить сразу да споро.

Марница стукнула ложкой по краю котелка, весело отмечая готовность варева. Поужинали не особо сытно, но без прежней мрачности, накопившейся за день молчания. Марница выдала Киму и Тингали пергаменты и пояснила, как следует себя называть и какую причину похода в Хорту указывать. Кого звать брэми, кому кланяться. Весь следующий день упрямо втолковывала правила жизни, спешила и приметно беспокоилась. Вот-вот людные места пойдут, а лесные её знакомцы своей дикостью на беду прямо нарываются! Слугу шаара не враз отличат от самого шаара, и хуже – перепутают с его же рабом… Хорошо хоть, вовремя сообразила: до города проверить, что из законов писаных и неписаных знает Ким, такой мудрый и ловкий. А ничего! Историю выров может изложить, сказку любую выплести, но самого простого, недорослю вбитого со страхом и подзатыльниками – не понимает.

Малая тропа вилась, прыгала по холмам, пряталась в низинках. Деревни то казали солому крыш, то задергивали занавеси зелени и прятались от чужих глаз. Первый трактир, второй, третий… Пустые не в сезон, гостеприимные, деревенские, где всякому дальнему путнику рады, спину гнут и «брэми» шепчут. Только ненадолго это! Вон и главный тракт, жила крупная, силовая – от самого севера, от золотых рудников ар-Рафтов, тянется он до столицы Усени. Пыль на нём никогда не оседает, путники не переводятся.

– Сегодня ночуем в гнилом месте, – сухо и холодно отметила Марница. – Иного нет на пути. До ворот Хотры тянуть – ночь под стеной сидеть, охранников вводить в искушение. Вдруг да страф гнильцам глянется? Или вон – Тинка наша… Негоже. Значит, нет нам иного пути, кроме как в «Рыбий хвост». Тинка! Бестолочь ты глазастая, я кому говорю?

– Маря, не кипи, я слушаю. Всё слушаю и во всём обещаю накрепко слушаться.

– В комнату первым же делом – шасть! Сиди там, словно и нет тебя. Дверь заложи и сиди. Это ясно? Добрые люди воды попросили – а не давай, нет тут добрых людей. Угостить посулили…

– Я поняла. Нет меня.

Марница выдохнула сквозь зубы и ссутулилась. Глянула на Кима почти жалобно.

– Худо мне. На душе камень. Гляди: на север никто не едет. Без сплетен ясно, что дело плохо, со столицей у севера разлад. А что я знаю про «Рыбий хвост»? – Марница снова тяжело вздохнула. – Да то, что его упоминал принявший на меня заказ выродёр. Самое их место, наёмничков! Пришёл под стены, дождался посредника, да и был таков. Ох, хоть в лесу ночуй. А нельзя! Нет тут леса, рощи хилые… Увидят, донесут – и пропали мы, и к вырам на допрос. Прямиком.

– Со мной и в самой хилой роще не рассмотрят, – подмигнул Ким. – Давай по-моему сделаем? Я вас в роще усажу да зеленью прикрою. Сам схожу в трактир, гляну на людей. Если нет вреда явного, угрозы большой, вернусь и позову. Не позову – до утра пересидим. Без костра да варева, зато и без великого страха сверх меры хлебнуть горячего…

Марница охотно кивнула. С новым уважением глянула на Кима. Она-то полагала, ей одной всех беречь в людных краях. Ан нет, лесной житель и тут за бабью спину не прячется, хотя куда как поплечистее герои сникали, едва от привычного делали хоть шаг в сторону. Этот весело щурится и боевитости своей особенной, мягкой да вроде уступчивой, насмешливой да бесстрашной, ничуть не растерял. Шагает, чешет Клыку клюв, глядит по сторонам, косится на низкое солнышко. В тень нырнул – и всех резко потянул, с тропы свел, да так лихо указал малый овражек – словно сто раз по тракту хаживал, все его особенности усвоил до малой складочки, до ничтожной кочки.

Притащил пару крупных веток, вместо пеньков годных. Страфа уговорил беречь хозяйку и никуда, ни ногой! Старую рубаху натянул вместо дареной – да и пошёл себе по дороге. Пастушок, знаток страфов – из Устры гость, вороными ласмской породы интересуется, исполняя хозяйскую волю… Ничего в нём нет подозрительного и странного.

Шагалось Киму легко да весело. За сестру и Марницу он спокоен, не обидят их. Самый малый лес по его просьбе укроет, не выдаст…

Трактир нехотя выказал себя за поворотом тракта. Рука сама потянулась дернуть кудрявые волосы. Верно придумал: оставить своих в укрытии. Негодное место и время дурное, гости в трактире собрались непонятные, сразу видно. Сумерки щиплют из травы серый пух тумана да бросают ветру в пасть. А он туманом не сыт, рвет да клочьями гонит… Уже и то ладно: прятаться удобнее. Ким скользнул в редкие кустарники, с тенью слился и сгинул. Никто на тракте путника и приметить не успел. И не надо того!

У входа – только гляньте: пара вороных страфов привязана. Птицы злые, породистые, такие должны состоять на службе у выров, возить курьеров. Ан, нет: оба без бубенчиков, без знаков вырьево рода на упряжи, хотя с одного стойла, сразу видно – знают они друг дружку. Клювами трутся, перья перебирают – не ругаются, в драку не лезут, хотя оба самцы, чужого бы сразу во враги назначили… Вон как на рыжего лапами машут и клокочут! Он, бедняга, повод до предела натянул и в сторонке хоронится, признавая силу вороных.

Ким прошёл через заросли, торопливо убирающие с его дороги шипы да ветки. Порылся в карманах, кинул вороным по грибку. Поймали, осмотрели угостившего с интересом. Шеи вытянули – здороваться да дружбу предлагать. Хозяину лесному кто откажет из зверья? Только лисица бешеная! А нет теперь лисиц, всех на шапки повывели.

– Не обижайте малыша, – пожурил страфов Ким. – Он не ровня вам. Ну-ка, толком вместе мы припомним, вместе и сообразим: откуда вы прибежали сюда? Понял, с севера, из Ласмы. И хозяева ваши новые, нет у вас веры им, в них нет доброты к вам. Продадут, на золото разменяют. В Устре и продадут, если повод крепок и сорваться с него нельзя… – Ким хитро улыбнулся. – А кому ведомо, крепок ли? Ума не приложу.

Он ещё раз улыбнулся. Скользнул беззвучным ветерком по двору, мимо страфов, которых их седоки полагали, надо думать, надежными сторожами от охочих до сплетен чужаков: не зря привязали у самой двери. Так, что гостю мимо не пройти, не рискнув головой. Утомленные птицы, голодные, седла с них после полного дня бега не сняты. Такие не пожалеют, всю злость на чужаке выместят, в один удар вложат. Смертельный удар! Не зря Марница сказала: лакомая мишень для страфа – макушка… Опять же: шум поднимут. Всякого заметят и хозяину выдадут. Кроме него – лесного жителя, друга любой животине. Ким погладил и рыжего страфа, тот успокоился и сразу сунул голову под крыло – самое время спать, темно уже.

Оглядев заново двор и вслушавшись в шум на кухне, в стук топора на заднем дворе, Ким уверенно шагнул вплотную к стене, примеряясь к плотно сведенным ставням, к узкой щели света меж ними. Нет людей поблизости и сюда никто идти не готов, чтобы тайное выведать. В «Рыбьем хвосте» знают, что можно слушать и слышать, а от чего случается такое несварение желудка, которое уже ничем не лечится, потому что сталь кинжала наемника в брюхе – не переварится.

– Груз хорош, если вы везете то, что указали, – отметил невысокий сухой человек, сидящий к окну спиной. – В уме и без ущерба?

– В уме, – чуть помявшись, отозвался здоровяк напротив. – Как есть в уме, брэми. Мы ужо всяко пробовали, а токмо поостереглись ум-то вытряхнуть. Отступилися, значится. Мы ужо не дурнее дурных. Ох, и тягостно было его провезти через всю ихнюю землю. Ужо как мы усердствовали! Ужо как гнали нас, сколь золота мы извели на шааровых слуг да рабов, глаза им отводя… Такой он дороже, пожалуй – в уме.

– Дороже? – насмешка в спокойном голосе сделалась явной. – Знаю я ваши стоны. Ложь. Вот деньги. Не нравятся они вам, так и не берите. Вторую часть золота выдам в порту. Если в уме.

– Добавить бы следовало, – прогудел с возмущением детина, молчавший до сих пор.

– Так вы денег пока не берите, своей дорогой ступайте. Я догоню – добавлю, – ласково пообещал тот, кого Ким сразу определил в посредники. – Ишь, цену они желают устанавливать. Не будет ни кархона сверх оговоренного! Вы, недоумки, зачем сунулись в город? Стража видела вас, а вороных тем более рассмотрели все, кто не ленив.

– Так не было вас туточки. Мы вечёр глянули – и ну искать…

– И ну по трактирам скакать, баб веселых тискать… А как же груз? – голос высох до полнейшего и с трудом сдерживаемого бешенства. – День потратили впустую! Вас бы рыбам на корм за это. А вы золото просите. Вы на курьерских страфах из стойл ар-Бахтов повсюду разъезжаете, город сплетней о вас гудит. За это тоже приплатить?

– Нет подклювных бубенцов, отколь слуху взяться? А мешок-то, так в комнате он, целехонек, – испуганно отозвался один из тех, кого Ким обозначил для себя наёмниками.

– Неси.

– Нет! – Голос наемника окреп. – Золото на стол – мешок на стол. Токмо так. В порт мы ни ногой, не дурные. На тант вмиг подсадите! Ведома нам ваша, брэми, доброта. До утра вам срок.

Посредник долго молчал, оценивая нечто. Тонкие длинные пальцы постукивали по столешнице, выбивая ритм, годный для резвого хода галеры. Потом мужчина решился и кивнул.

– Не по моему будет, но и не по вашему. Сидите тихо. Мои иглометчики здесь, так что ни единого движения! Я скоро вернусь. Мы обменяем мешок на золото. Не утром, сейчас.

– Мы будем ждать, – охотно пообещал более говорливый наемник. Хмыкнул. – А только нет у вас иглометчиков. Страфы бы…

Посредник шевельнул рукой – и игла вошла в столешницу возле пальцев наёмника.

– Ты сиди. Ровно сиди. Ведь, – голос дрогнул сухом смехом, – знаешь мою доброту… А теперь с умом моим вполне подробно ознакомился. Ох, смотри… я и на память не жалуюсь.

Наемник замер, едва дыша и не рискуя обернуться. Трактирщик – по переднику рабочему ясно, что он – на миг возникший за стойкой, сгинул снова, унёс игломет. Посредник встал и пошёл через зал к боковой двери. На ходу бросил брезгливо:

– Люди ныне в недостатке, любые годны и всё одно – мало их, дел больше… иначе я бы вас прикопал на заднем дворе. Не вынуждайте меня передумать.

Ким усмехнулся, ощупал ставни, глянул вверх. Неудобно… Отвернулся, шагнул к вороным. Торопливо погладил сунутую под руку голову каждого. Прыгнул одним мягким движением, опираясь о толстое бревно для привязи и сразу переступил на ближнее седло, качнулся вперед-вверх, нырнул в приоткрытое оконце чердака. Тесное, неудобное, но – сладил. Недовольно изучил три крупных осиных гнезда под коньком крыши.

– Пчелы вывелись, а трупоеды жируют, – сквозь зубы отметил он, двигаясь через чердак к лестнице. – И с людьми то же. Кто работает, тот до сыта не ест и жизни сладкой не знает.

Пустой коридор предложил на выбор три двери. Лукаво щурясь, Ким помянул деда Сомру – и уверенно шагнул к правой. Присел, рассмотрел тяжелый висячий замок в проушинах. Тронул дерево, прошитое гвоздями. Трещинки послушно увеличились, проушины легли в ладонь целые, Ким переместил их на пол, осторожно учел все гвозди: не выпал ли какой. Дверь качнул без звука, глянул в комнату, темную, пустую и неприбранную. Принюхался с отвращением. Заметил мешок на столе. На миг задумался, щурясь. Удобный мешок: неприметный, пухлый, холщевый. Таких в любом хозяйстве из пяти – пять… Один как раз на чердаке завалялся.

– Груз, значит, – шепнул Ким. – А пусть-ка добряк-посредник догонит и добавит. В пользу пойдёт, в пользу. Какая сказочка занятная, новая да нарядная! Про двух жадных разбойников и три осиных гнезда в подменном мешке…

Очень скоро Ким выбрался с чердака, прыгнув на бревно для привязи страфов и оттуда соскочив наземь. Подергал поводья, с сомнением качнул головой: непрочны… Щелкнул языком, погладил птиц – да и сгинул в кустарнике, унося за спиной мешок. Напоследок приметил: рыжего страфа у привязного бревна нет. На нём, видимо, уехал посредник. Человек неприметный, и страф у него незапоминающийся.

– Да где ж тебя носило, негодяя? – выпалила Марница, едва разобрав голос Кима, тихо позвавшего с дороги.

– Где носило, оттуда уже унесло, – воровато оглянулся бывший заяц. – Ох и поспешать нам надо…

– А воняет чем? – не унялась женщина, усадив Тингали в седло и поднимая Клыка. – Идём, вот горе, сплошные переживания. У меня дрожат руки! У меня! Да я прежде… Да я ничего не боялась.

– Самый сильный страх – за родных, не за себя, – мягко улыбнулся Ким, снова оглядываясь и припускаясь бегом. – Маря, на север нам. И ходом, ходом. До леса дотянем – живы будем.

– Утешил, – огрызнулась Марница, хлопнула себя по бедру, проверяя ножи. – Ишь, отпустила самого толкового в дозор. Он расстарался: вони натащил полон мешок, а страху и вовсе без меры нагреб!

За спиной вырос невнятный дальний шум. Крики, стук, грохот – во влажной ночи звуки разносятся гулко… Зло и отчетливо заклокотали страфы. Их топот стал расти и приближаться. Марница на бегу достала ножи. Ким качнул головой и тихонько рассмеялся. Вороная пара страфов нагоняла путников резвой побежью, уверенно опознавая по запаху след нового, единогласно избранного, хозяина.

– До леса мы теперь запросто доберемся, – пообещал Ким, останавливаясь и придерживая за повод Клыка. – Не точи когти, не враги. Ты же не готов один везти нас троих?

Клык задумчиво моргнул и опустил лапу, занесенную в движении угрозы. Вороные дотопали до Кима, сунулись клювами в его ладонь. И охотно подогнули ноги, разрешая занять седла…

Далее направились побежью, позволившей достичь тракта на удивление скоро. Свернули по пустой ночной дороге к северу. Ким настоял, видя утомление страфов, на быстром шаге. Заверил: никого вблизи нет, птицы спокойны, а лес уже машет своему другу ветками с ближнего холма. Оказался, как всегда, прав. Лес выступил из тумана сразу, нарисовался узором сосновой хвои, приветствовал густым запахом трав. Вороные охотно свернули с дороги и шагнули под ветви. Ким нахмурился, повздыхал, а затем уверенно указал направление к ручью. Когда темнота загустела стоялым киселем, обещанная вода плеснула под лапами страфов.

– Славное место, – обрадовался Ким. – Светляки есть… Надо же, выжили, родные, не сгинули.

Он раскрыл ладонь и светляки сели на неё. И на ветки вокруг – тоже. Стало уютнее. Марница заинтересованно изучила вороную пару страфов, счастливым тоном похвалила Кима за удачную кражу.

– Не воровал, сами прибились птички бесхозные, – глаза Кима лукаво блеснул в полумраке. – Кашу не удалось с кухни взять, не хотел я проверять, сколь там народу прячется да друг за дружкой следит. Один мешок и уволок.

– Самый вонючий, – поморщилась Марница. – На кой ляд нам эта холщевая гниль?

– Это не гниль, – возмутился Ким, бережно опуская мешок в траву и развязывая веревку на горловине. Оттянул холстину, прощупал влажные, сильно подгнившие и несвежие, водоросли, намотанные комком. – Это груз. И он, как было обещано, в уме…

Марница вздрогнула и упала рядом, опираясь на руки и колени. Стала помогать разгребать водоросли, слой за слоем. Охнула, когда под пальцами натянулась толстая сетка, разрезала её одним из своих ножей. Ким стащил мешок до конца и отгреб гниль в сторону. В сетке лежал, плотно и безжалостно свернутый в комок, выр. Усы смяты, левая клешня – крошечная, едва намеченная – разбита, затянута серой пеной. Глаза утонули в складчатых глазницах, мутны и слепы – малыш без сознания… Тингали вытащила из вьюков котелок, сбегала и наполнила водой в ручеёк, вылила на выра и жалобно всхлипнула.

– Умер?

– Скорее, отравлен, – обнадежила Марница без особой уверенности в голосе. – Ким, что-то можно сделать? Ким!

Похититель мешка сгинул в лесу, как всегда, незаметно… Тингали всхлипнула снова и принесла ещё воды. Марница выругалась для порядка, посидела немного. И взялась обихаживать страфов. Расседлывать, проверять, нет ли потертостей на брюхе и спине, целы ли клювы, не сбиты ли лапы. Птицы на заботу отзывались клокотанием: радовались, что хоть кто-то понимает их и жалеет. Опасливо оглядывались на Клыка, который метался туда-сюда по полянке боевитой танцующей походкой. Задирал шею и приплясывал, выпускал когти – претендовал на место вожака.

– Клык, да ну тебя, – отмахнулась Марница. – Ребята есть хотят. Не красуйся, крыс ищи. Или хоть какую жратву. Свободен, это ясно?

Вороной решительно щелкнул клювом и умчался в ночь. Ким, наоборот, возник из мрака и упал на колени рядом с выром. Перевернул его на спину, вытребовал у Марницы нож и стал бережно раздвигать волоски у губ, затем создавать щель в перетирающих пищу пластинах. Сам он морщился и торопливо жевал нечто – явно невкусное. Нагнулся, сцедил вместе со слюной в щель вырьего рта. Нащупал в куртке новые травы и снова стал жевать.

– Ты умеешь лечить выров, – поразилась Марница, вынимая второй нож и пристраиваясь у лапы страфа. – Не дергайся, маленький, когти надо осмотреть. Вон – задир. Завтра ты охромеешь, ясно?

Страф, вовсе не маленький, нагнул голову и изучил опасный задир. Попробовал сточить клювом – безуспешно. Позволил новой хозяйке делать необходимое, моргая и озираясь. Ким уже жевал третий пук травы, давился и морщился пуще прежнего. Маленький выр лежал по-прежнему, обмякший и по виду совсем неживой. Тингали рыдала в голос, терла щёки и лила воду из котелка.

– Толку от меня! Не умею жизненные нитки от обрыва сберегать и заново спрядать.

– Эк ты хватанула, – поразилась Марница. – Не для людей это дело, а для Пряхи одной, всему миру устроительницы. Мы только рвать горазды, мы же вроде детей малых… И по большей части – без жалости рвём, без разумения. Однако ж и мне стыдно назвать гнильцом этого малыша. До чего выродеры дошли! Заказы на младенцев принимают… Их бы самих заказать.

Ким сцедил последнюю порцию слюны пополам с травой. Отнял у Тингали котелок, напился досыта. Отдышался, огляделся. Посидел с прикрытыми глазами.

– А я как раз заказал, – тихо выговорил он. – Мешок-то подменил… Что бы они ни наплели, им не поверят. Посредник и без того мужик злой, а уж как его осы покусают, он и спрашивать не станет.

– Ничего себе, сказочка, – рассмеялась Марница. – Лучшая из твоих, на мой вкус. Потому как мертвый выродёр – большое благо. Гнильцы они. Для них нет уже ничего настоящего в мире.

– Опять ты судишь всех сразу, – устало отметил Ким. Поймал руку сестры. – Тинка, ты уж посиди с ним. Поливай, воды не жалей. Если хоть покажется, что шевельнулся – буди. Мне отдохнуть надо, измаялся я с лечением. Управишься одна?

– Кимочка, я от него ни на шаг.

Марница мигом раскатала плащ и молча помогла Киму улечься, сама же ушла на край поляны, неотступно сопровождаемая страфами. Оба явно были из стойл, выращены в строгости, свободы никогда не знали, к общению и вниманию не привыкли, леса так вовсе – побаивались. Чужой он, дикий, непонятный курьерской рабочей птице… Клык явился из мрака, темнее ночи и важнее кланда. Бросил ничтожным неумехам-собратьям пару кусков мяса – как подаяние. Оттёр соперников от хозяйки и замер, выслушивая похвалы. Лег, распушил крылья, готовясь греть Марницу, устраивающуюся спать.

– Ты за этим, за малышом, точно присмотришь? – зевнула Марница.

– Да, – угрюмо выдохнула Тингали. Вскинулась и строго велела: – Скажи иначе! Ты его мертвым в мыслях назвала. Я слышу!

– Пахнет он, как будто вчера ещё издох… Но я желаю ему здоровья, – нехотя и чуть виновато сообщила Марница, накрылась курткой. – Честно. Он такой жалкий, что плохого и подумать нельзя.

– Он хороший, – уверенно согласилась Тингали. Погладила пальцами панцирь и попыталась расправить ус. – Он справится, его Кимочка лечил, себя не щадил.

Утром Ким проснулся поздно, солнышко уже обвело золотом верхние иглы сосновых крон, и казалось: каждая годится для работы наилучшей вышивальщицы. Шелестят, поблескивают, канву неба чешут, пух тончайших облаков выбирают да в ровные нити выкладывают, чтоб розовым да золотым тоном покрасить… Так светло да радостно, а только нет покоя – Тинка носом шмыгает, не унимается. Пришлось вставать без промедления.

Беда, само собой, была всё та же. Выр за ночь сделался серым, темные жилы сосудов внятной сетью узора проступили под слабым панцирем. Тело выглядело вздувшимся, совсем неживым. Тинка плакала и поливала выра водой вперемежку со слезами, не в силах помочь чем-то ещё. Подняла голову – ореховые глаза все в красных прожилках, нос распух, губы искусаны. Дрожащей рукой показала на панцирь. Ким сел, глянул. И улыбнулся.

– Отстает, да. Но это не плохо. Просто он линяет. Отравили его сильно, и тем ускорили смену панциря. Даже, пожалуй, придётся ему месяц-другой голышом побегать, как у выров называется – мягкотелым.

– То есть… жить будет? – Тинка не поверила в услышанное.

– Сосуды у него выделились, потемнели, – показал Ким. – Хороший знак. Выры на людей мало похожи. Они могут в эдакую спячку впадать… полезную. Интересный малыш. Наёмники его травили, меры в ядах не зная, а он всё за жизнь цепляется. – Ким отошел к краю поляны и присел возле кучи подсохших водорослей, выброшенных вчера из мешка. Принюхался, брезгливо выбрал одну бурую ленту, пожевал и сплюнул. – Яды травянистые я все понимаю, здесь три их. И ещё каменный, из особой соли. Делалось без ума, на взрослого выра. Чтобы паралич его разбил… и чтобы боль донимала, даже и тогда, без сознания. Чтоб сразу и сох, и гнил. Гадкие людишки эти наемники… были.

– Вот-вот, – кивнула Тинка. – Хорошо сказал: были! Не жаль таких.

– В длину он мал, клешни ничтожные, но живучесть у него огромная, – улыбнулся Ким. Задумчиво подергал себя за отросшие кудри, падающие на лоб до глаз. – Хорошо, если весь панцирь сбросит. Можно его подкормить, чем следует, рост ускорить. С гнусного дела пользу получить для малыша. А жить он будет, не сомневайся. Дай-ка гляну, не помочь ли ему спинную пластину сбросить. Пожалуй, душит она малыша. Таннской солью пропиталась и попортилась, засохла и стянулась, не желает лопаться, тормозит линьку.

Подошла Марница, гордо ссыпала в траву ворох грибов. Тряхнула головой – вот я какая, всех могу прокормить и в лесу! Догадливо вынула нож и отдала Киму в протянутую ладонь. Тот повозился над выром, невнятно бормоча и хмурясь. Раздался слабый хруст, хлопок – и Ким разогнулся, держа в руках пустой панцирь. Почти прозрачный, мутно-желтоватый. Тело выра сделалось более плоским и окончательно жалким. Тингали заново полила его водой, удивленно охнула: муть вспенилась, утекла… и под ней обозначилась гладкая кожица, розовато-серая и выглядящая совсем не плохо.

– Симпатяга, – хмыкнула Марница, споро перебирая грибы и складывая годные в сумку. Или выбрасывая, если Ким неуловимо качал головой. – Малыш-голыш… Дети всегда красивые. Даже у выров.

Ким тронул кожу выра, пальцы легли на середину груди и прощупали её сверху вниз, до начала хвоста.

– Определенно, необычный выр, – снова порадовался Ким. – Сердца уже работают, медленно, но ровно. Пять у него сердец, как подобает неущербному. Если так, если неущербный и малого роста, от рождения ему не более года, самое большее – двух. Не понимаю ровно ничего! Как можно украсть личинку из бассейна? И откуда у годовалого развитые зачатки клешней, если они появляются обычно к трем-четырем годам?

Никто на эти умные замечания не ответил. Зато прибежал Клык, заклокотал, довольный собой и проведенным в лесу временем. Два курьерских вороных следовали за вожаком, часто склоняя головы, безоговорочно признавая его главенство. Клык нагнулся над выром, втянул воздух – познакомился – и отвернулся. Бить клювом и не подумал…

– Ха! А говорили, страф всегда нападает на выра, такой у него вложен в голову врожденный закон, – удивилась Марница, пряча свой запоздалый страх: а ну, как её Клык нечаянно погубит малыша? – Вот никому нельзя верить. Кроме Кимочки.

Усы выра слабо дернулись. Тингали вскрикнула от восторга и вылила на серо-розовое тело остатки воды из котелка. Нагнулась, рассматривая странное «лицо». Плоское, лишённое подвижности из-за панцирных пластинок, обычно пригнанных вплотную, но сейчас готовых отвалиться – линька и их не пощадила. На лице помещалась пара глаз, низко расположенных и широко расставленных у самой прорези носа, оба – с похожими на брови пушистыми отростками, а выше их – гнезда глазниц основных глаз. Под носом – борода тонких ворсинок, прячущих рот.

Глаза на стеблях осторожно вынырнули из гнезд и втянулись, снова выросли, заметались, изучая всё вокруг. Усы оживленно встопорщились.

– Да ты совсем очнулся, вот молодец! – восхитилась Тингали. – Доброе утро! Ох, и напугал ты меня! Всю ночь лежал и не дышал. Я воду лью-лью, а пользы и не заметно…

– Напугал? – хрипло и едва слышно уточнил выр. Бровные отростки дрогнули. – Хол не трус, но Хол не хотел пугать.

– Меня Тинкой зовут, – заулыбалась Тингали. – Это Маря, это Клык. Вот Ким, он уволок тебя у злодеев из-под носа. Он ловкий! Самый лучший на свете.

– Самый лучший Шром, – упрямо выдохнул выр. Оба глаза сосредоточились на котелке.

Тинка вскочила, сбегала к ручью и вернулась с водой. Выр неловко перевалился на бок, потом встал на слабые подламывающиеся лапы, сунулся было в котелок – и отпрянул, потащил свое непослушное тело к ручью: пока что работали только три пары рук, задние лапы безжизненно волочились. Тинка вылила воду на спину выра. Кожа вздрогнула, и малыш замер.

– Панцирь, – жалобно пискнул он. Глянул на свою изуродованную клешню и поник. – Теперь у Хола одна клешня…

– Зато усы целы, – со знанием дела успокоил Ким. Подхватил выра на руки и отнес к воде, бережно погрузил, придерживая под лапы. – Отдыхай. Потом расскажешь, как ты угодил в мешок.

– Хол не трус! – возмущенно пискнул выр и сердито развел передними руками. – Я одного сразу укусил за палец, только их было двое. – Выр показал свою изуродованную клешню. – Меня ударили по спине. А потом по клешне, да.

– Отомстили, – вздохнула Тинка. – Гнильцы!

– Гнильцы! – сразу согласился выр. – Но Хол не трус, ничего им не сказал. Хол понимает: нельзя лоцию бухты возле замка ар-Бахта отдавать гнильцам. – Выр помолчал, жалобно сжался. – Было больно. Совсем больно. И даже совсем страшно.

Ким задумчиво оглядел поляну, собранные вещи, отдохнувших страфов.

– Зачем наёмникам лоция бухты? – спросил он самого себя. – Затем, что на это есть у них заказ… А кто нанимает выродёров?

– Выры, – зло хмыкнула Марница. И уточнила неоспоримое для себя: – Кланд! Теперь этот мягкохвостый синюшный урод взялся своих же травить. Ар-Бахты ему в жабрах завязли. Так получается?

– Седлай страфов, – велел Ким. Обернулся к выру. – Хол, мы едем в твою бухту, спешно. Раз требуется лоция, уж не идёт ли туда флот? Вот только дорогу мы плохо знаем. И на землях ар-Бахта нас могут счесть врагами. Получается, по первому-то взгляду, вроде бы именно мы украли тебя.

– Хол всё объяснит, – бодро заверил малыш. – Чуть подумал и добавил: – а где мы?

– У границы земель ар-Бахта, южной границы. Тракт рядом, там.

– Два дня побежью до бухты, – сразу оживился малыш. – Я знаю тихую тропу, да. Совсем тайную, мы с Мальком ходили. Хол лучший лоцман. Хол помнит тропы на воде и на суше. Все помнит, если хоть раз видел. Даже если на карте, издали. Кривая тропа, быстрая. Есть такие – быстрые тропы, да.

– Как не быть, – буркнула Тинка. Рядом с ней уже стоял, подогнув ноги, Клык, привыкший за последнее время к постоянной своей всаднице. – Хол, ты со мной?

– Повод держать дашь? – пискнул выр. – Хол сильный!

– Холу палец в клешню не суй, – подмигнула Киму Марница, усердно пряча улыбку.

– Укушу! – согласился малыш.

Юркнул по траве: уже работали все лапы. Пристроился на седле и восторженно засвистел, когда страф поднялся во весь рост. Пара курьерских присоединилась к Клыку и охотно держалась след в след. Оба сыто клокотали и вздыхали. Мясной ужин им, выращенным в стойлах на зерне и овощах, был в новинку. Сила в птицах играла, побежью они пошли охотно и резво. Хол за высокую переднюю луку седла уцепился ловко, всеми нижними лапами. Верхние остались свободными, и потому выр всерьез изучал приемы управления страфом. Щелкал носом, подражая людскому цоканью языком, дергался вправо-влево, отслеживая движения повода. Иногда высоко задирал глаза на стеблях, глядя в небо, точнее определяясь по солнцу. И пищал снова и снова, какой он великолепный лоцман. После полудня Тингали сдалась, уступила выру право держать повод: сама она Клыком не управляла, если уж разобраться. Просто не мешала ему выбирать дорогу в лесу так, как страф полагал правильным…

Выр за дело взялся серьезно. Пискнул: «Я капитан!», – повысив себя в звании. Еще раз изучил солнце и защёлкал, запищал, дергая повод и настойчиво выправляя путь по своему усмотрению. Сперва все глядели на его детское усердие и умилялись, потом слегка устали от шума и говорливости, но терпели, прощая недавнему страдальцу его суету. Но когда впереди мелькнул прогал и под лапы страфа легла тропа, оценили поведение малыша по-новому.

– И правда, ты отличный лоцман, – похвалил Ким. – Это действительно кривая короткая тропа.

– Какая сборочка аккуратная, – согласилась Тингали. – Кимочка, её толковый мастер делал. Не стянуто чересчур, природе большого вреда не видно. И нитки в цвет, от души… без узелков, без изнанки кривой.

– Выр шил? – уточнил Ким.

– Да, пожалуй, – с долей сомнения вздохнула Тингали. – Когда работа настоящая, разницы и не видать особо.

– Скоро хорошо отдохнём, ночью, – пискнул выр. – Меня тут помнят. Мы с Мальком шаара тут пугали. Новый меня очень-очень знает, да. Уважает!

– Вы пугали его… вдвоем? – осторожно уточнила Марница.

– Ещё был Ларна, но мы пришли первыми и всё вызнали, – выр гордо встопорщил усы. – Я знак подал! Хвостом ударил, да. Мы первыми в особняк вошли, когда смяли шаара.

Женщина закашлялась и чуть придержала страфа. Похлопала ладонью по груди, унимая смех. Снова пристроила своего вороного рядом с Клыком. Подмигнула Киму.

– У малыша ого-го знакомые. Ты о Ларне не наслышан? Дикарь глухой, лесной нелюдим ты, если так. Все знают его! Наипервейший выродёр, за его голову ещё год назад обещана была тысяча кархонов. За указание места пребывания, только места, давали пятьсот!

– Он не выродёр, – возмутился Хол. – Он лекарь. Он Шрома вылечил, да!

– Ого! И еще одно знакомое имя, – усмехнулась Марница. – В Синге, где выры дерутся каждый год, его полагают самым опасным бойцом побережья… Малыш, я начинаю полагать, тебя украли не по ошибке. Ким думал, тебе год от роду.

– Мне, наверное, семь, – пискнул выр. Смущённо повел усами. – Или шесть? Не знаю, и брат не знает, и старый наш не помнит. Я случайно вылупился. Лишний, да… Мелкий. – Усы поникли. – И спина теперь голая.

– Зато панцирь на воздухе не высохнет, нет его, увлажнять не надо, – успокоил Ким. – А прочее наладится, я наберу тебе травок, чтобы рос да креп, чтобы и силу копил, и ум не терял. Все ваши порошки в ларцах – они из моих лесов. Из старых лесов, гнилью не испорченных. Потому и обходятся ныне травы, полагаю, дорого. Мало их…

– Ларец собрать – пятьсот кархонов, – согласился выр. – Дорого. У братьев есть один, единственный на весь род ар-Ютров. Гнилое время. Таннская ядовитая соль дешевле порошка седого уса, да…

Малыш, повторив услышанное мельком от Шрона, расстроился от собственных слов, замолчал. Страфы бежали ровно, солнце грело, летний день разворачивался в полной красоте. Когда жара высушила панцирь неба – так сказал выр, отметив блеклость синевы – был устроен привал в тени. Ким посадил Хола на плечо и унес в лес: показывать настоящие травы, не в порошках. Как растут, как выглядят, чем полезны, когда в полную силу входят… Марница быстро ссыпала в котелок грибы, обмякшие за день в соли, добавила травы, зерно. Принялась готовить обед, сердито сдувая пену.

– Его взял в лес, – хмурилась она, – а меня вот – ни разу.

– Как тебя в лес брать? – насмешливо шевельнула бровью Тингали. – Ты на травы и не глянешь, ты на Кимочку будешь смотреть, я сразу поняла… Ловкости в тебе многовато.

– Уже обсудили, не начинай ссору наново, – отмахнулась Марница.

– Я не затеваю обид, я совет даю, – вздохнула Тингали. – Слова его слушай да делом его увлекайся. Травы показывает? А ты сама о них и спрашивай. Ты, Маря, уж прости меня, на волков охотница. Нож в руку – да в бой, да шкуру снимать поскорее, пока иных охотников рядом нет. Кимочка иной, его и волки не изловят, он прыгучий да ловкий. Сказывала я уже: непросто с ним. Не со зла были слова, а ты не заметила. Ты, Маря, себя показать хочешь. Так уж жизнь научила… Надобно переучиваться, его глазами смотреть.

– С вами и выры мне кажутся хороши, так что я очень даже смотрю, – буркнула Марница, но интерес к ссоре утратила, задумавшись над сказанным.

Варево поспело, когда стало слышно: Ким возвращается. Обычно-то он выныривал из леса без звука и внезапно, но имея на плече выра – можно ли подкрасться? Хол свистел, булькал и шипел, радуясь во всю. Цеплялся за куртку нижними лапами, в каждой руке сжимал росток или корешок. То и дело называл их, поочередно поднимая выше и встряхивая.

– Седой ус! – свистел малыш. – Он же болотная айра, корень сушить следует и тереть! Корень, да! К пользе большой, да-да. Кровь чистит, отраву таннскую выводит. Зверобой желтый. Он же в порошке нам продается под именем меднянка копная! В третий день месяца красного окуня собирать, при ясном небе и неущербье, да. Только цветущий и только верхушки! Всё выучу. Дядьке Шрому ларец сам наполню, чтобы никто его не отравил. Много врагов, надо беречь…

– Дядьке? – удивилась Марница.

– Он меня уважает, – малыш осторожно шевельнул усами. Принюхался к вареву. – Людская еда. Соленая? Вареная? И без рыбы?

Марница тяжело вздохнула. Она привыкла считать выров гнильцами и уродами. Презирать и даже ненавидеть, оттого и поставку таннской соли выродерам не сочла делом гадким. Теперь с содроганием думала: а ну как её солью и травили малыша? Стыдно и горько… Хол был очарователен, его радость так занимала! Его внимание – Тинка права – приносило теплое удовольствие, не зря и Ким потащил малыша с собой, вот уж кто слушать умеет и чужими глазами на мир глядеть, новое в нём примечая и не отрицая…

Выр осторожно толкнул здоровой клешней в руку.

– Людскую еду как варить? Расскажи.

– Всё впитывает, – рассмеялся Ким, устраиваясь возле котелка. – Запоминает дословно.

– Дословно, да, – согласился выр. Нацелил глаза на Тингали. – Мы нашли вырий гриб. Большой! Я весь съел, теперь буду расти, да. Он полезный. Редкий совсем, очень полезный.

Ким доел свою долю варева и поманил выра. Занялся его попорченной клешней, бережно выправляя растрескавшийся слабый панцирь. Видимо, это причиняло боль, потому что малыш терпел, часто и упрямо повторяя, что он не трус. Потом затих, перебирая свои травы. Поднял одну и сунул Киму, вопросительно топорща бровные отростки.

– Подорожная трава, или подорожник, – кивнул тот. – Растёт повсеместно на тропах. И людям раны заживляет, и вырам. Большая в нем сила. Сейчас клешню с двух сторон покроем корой осиновой, от боли да гнили сберегающей. А под неё положим по три листка подорожных. Гладкой стороной наружу, людям же – наоборот.

– Наоборот… – повторил Хол. – И будет у Хола две клешни опять, да? Скоро?

– К зиме, – прикинул Ким. – Пока что мы её – в лубки и к головогруди привяжем, закрепим. И поедем далее.

– Хол готов ехать, – согласился выр и побежал к страфу, сразу опознав Клыка среди прочих.

Курьерский, стоящий ближе, метнулся было, играючи целясь в мелкую добычу – и получил в шею сильный удар серо-сталистым клювом. Клык зашипел ядовито и громко, вздыбил крылья, угрожающе рванул лапой дерн. С лязгом выпустил все три когтя. Отдавать на растерзание своего седока, друга хозяйки? И какой же он после этого боевой страф? Марница одобрительно хмыкнула, выудила из кармана последний завалявшийся кусок сухого пирога и угостила любимца.

Поехали быстро, у шаара на богатом подворье решили не отдыхать. Все вместе убедили выра: жаль времени. Хотя по встревоженному, с нотками упрямства, голосу Марницы было ясно: не любит она шааров и не верит в их доброту. Спать не станет, вся изведется, оберегая путников. Выр один и не осознал несказанного вслух, настаивал и возмущался, желая показать себя достойным и хлебосольным хозяином. Слово «хлебосольный» он выучил у Малька и знал: оно у людей важное.

– Мы в лесу отдохнём, – решил Ким. – Там пониже будет, болотца пойдут. Я тебе покажу белый мох. Он сберегает от каменных, от солевых ядов. Первейшая выру польза. Не знаю, почему такого нет в ваших ларцах.

Этот довод немедленно прекратил споры. На привале Марница высыпала в котелок остатки зерна и сердито вытряхнула пустой мешочек. Отдыхать впроголодь и без крова – её пожелание. Со стороны оно, надо думать, выглядит прихотью. Вон – Тингали с братом шепчется, глазом косит и ладошкой звук приглушает, слова тайной делает. А сама, небось, твердит: совсем наша Маря одичала…

– Маренька, я все устроила, – Тингали гордо перекинула косу на грудь. – Хочешь в темноте ноги по болоту бить и штаны до пояса вымачивать, в тине зазеленять? А и пожалуйста! Они берут тебя с собой. Меня тоже звали, только я спать буду, на сухом да в тепле, уж не серчайте. Устала.

Тингали хитро прищурилась, кутаясь в плащ – и легла у костра. Марница осталась сидеть без движения, очередной раз ругая себя за глупые мысли. Нельзя от Тинки гнилого подвоха ждать, давно понятно… Все её подначки просты да честны. Хотела в лес ночью? Вот тебе и лес, и ночь, и Кимочка в проводники. И выр малолетний – неодолимая защита от бабьих глупостей… Ким, прочтя все мысли на лице Марницы, сочувственно улыбнулся. Вручил сплетённую за день ивовую корзинку. Повёл в болото, собирать белый мох. И было сыро, утомительно, зябко – но интересно…

Утром одна Тингали выглядела отдохнувшей и веселой. Сама заседлала всех страфов, сама на завтрак насобирала ягод и сочных, сладких корней. Мало, голодно – да и пусть, тем быстрее дорожные сборы. Выр свистел уверенно и важно, рассказывал о славном замке ар-Бахта, где рыба всегда жирна, а печень выдержана на солнце. Последнее замечание восторга у людей не вызывало, но малышу не возражали. Дом – он и есть дом, его всякий любит и числит лучшим.

После полудня береговые скалы прочно закрепились рамкой горизонта, придвигаясь достаточно быстро и уверенно. Моря видно не было. Тингали сперва удивлялась такой странности, а потом сообразила: это особенность ловко собранной «на нитку» короткой тропы. Кода сборка закончится, тогда, пожалуй, море явится в один миг и сразу – рядом…

На закате так и получилось. Выр придержал повод страфа, которым наловчился управлять точно и без грубости, к общему с Клыком удовольствию. Вороной сменил усталую побежь на ровный шаг. Выбрался из теснины скал на площадку – и остановился, заклокотал, встопорщил крылья. Он – великий и несравненный. Стоит на вершине скалы и все им должны любоваться…

Выр выглянул из-за шеи страфа, удивляясь общему подавленному молчанию Вид прекрасен, он сам не раз любовался и замирал, восторженно свистел… Как можно не восхищаться морем? Тем более – первый раз его увидев! Такое, на закате, когда все цвета плавятся и льются, когда красота соленых вод полна и совершенна…

– Галеры кланда, – ужаснулся Хол, и вся его спина стала серо-синей. – Они пришли давить личинок, да. Даже без лоции пришли.

– Пока что их держат на дальних подступах, – отметил Ким, успевших рассмотреть гораздо больше. – Но малые лодки уже подошли к стенам. Людей там – как муравьев…

– Тантовых кукол, не людей, – резко поправила Марница. – Я вижу и отсюда по движениям. Плохи дела у ар-Бахта. Эдакая толпа в гости валит без приглашения.

– Ни разу не видела столь тонкой работы, – задумчиво, чуть склонив голову, удивилась Тингали. – Забрано в узел и бантом увязано. Тронь – распустится… большой мастер делал. И не намётка, и не вышивка даже, какие я делаю… чудно!

Девушка вздрогнула, отвлекаясь от видимого лишь ей. Глянула на галеры, на неловко копошащихся у основания больших скал людей. На выров и других людей, обороняющих эти скалы, засевших наверху. Зябко повела плечами.

– Кровь канву мочит… Кимочка, страшно-то как. – Тингали погладила выра по мягкой теплой спине. – Хол, послушай: можно всё это прекратить, если я попаду в замок. Есть способ. Я могу бант распустить, но не отсюда. Он мелкий, доступен только для стоящих на стене. Ты поверь мне, объяснить сложно, но ты уж поверь. Только как нам пройти? Море вон какое, ни тропы, ни мостков…

– Хол лучший лоцман, – сразу заверил выр. Нацелил глаза на Кима. – Верю Тинке! И проведу, да. Вы держитесь за мной. Я свистну, когда вашим страфам дальше не пройти станет. Там ждите лодки или выра. Но в Клыка верю. Он допрыгнет. Клык не трус.

Ким молча кивнул и подобрал повод покороче. Три вороных цепочкой начали спускаться по неприметной тропе в скальной путанице осыпей и провалов. Хол вёл безупречно, ни разу не задумавшись и не притормозив спуска. На мелководье он дал Клыку пройти несколько саженей шагом, привыкая к новым условиям. Страф заинтересованно косил лиловым глазом на воду. Мгновенным движением его голова дважды ныряла ко дну, выуживая рыбину. Ноги ступали по-новому, как удобнее. Марница пригляделась и сообразила: именно «нырком». Не для сбережения полей, значит, придуман такой способ хода, а для боя и бега в глубокой воде.

Выр вытянулся на седле вверх, раздул свои легкие и старательно свистнул. Потом ещё, и ещё. От усердия хвост и спина налились розовостью, темные сосуды выступили ярче. Наконец, со стены замка в ответ махнули тканью. Сложно, меняя цвет полотнища, в несколько движений, четких и раздельных. Выр приободрился, засвистел и задвигался, широко размахивая клешнями. Со стены снова отозвались.

– Там труба дальнозоркая, всё поняли, всё рассмотрели. Ворота откроют, – гордо сообщил выр. – Только они сказали: нельзя туда на страфе, глубоко. Они забыли, что Хол лучший лоцман.

– Ох, меня не спросили, не трусиха ли я, – обреченно вздохнула Тингали. – И правильно, у меня-то выбора нет…

– Тинка не трус, да, – немедленно заверил маленький выр. Подумал и добавил: – Хол не трус. Клык не трус. Мы – неущербные!

Сделав столь смелое и сложное обобщение, Хол перебрался на плечо к Тингали, сел так, чтобы хорошо видеть всё вокруг, потребовал надежно пристегнуть себя или привязать. Потоптался, проверяя удобство. Вцепился в повод, азартно двигая глазами на полностью вытянутых стеблях. Клык перестал охотиться на рыбу и насторожился, подобрался. Ровно натянул повод, вполне доверяя своему «капитану». Выр щёлкнул, зашипел и послал страфа вперед. Марница сжала зубы и кое-как уговорила себя смотреть на то, от чего хотелось закрыть глаза и не видеть, и тем более – не участвовать.

Впереди сотни саженей чистой воды, горящей жидким золотом и ничуть не пригодной для движения страфа. Впереди глубина и скалы, выныривающие из-под поверхности хищными пастями острых камней, с трудом различимых против солнца и коварных вдвойне. А дальше снова вода, и снова скалы. Уже высокие, и на них копошатся тантовые куклы, добравшиеся к самым стенам замка на малых лодках – и наверняка с иглометами… Снизу уже ползут выры, они только что вынырнули и напролом прут вверх – чтобы обезопасить дорогу. Потому что так просил своим тоненьким, еле слышным свистом лоцман Хол – ничтожный детеныш выра, всего-то в руку длиной…

– Напьюсь, если выживу, – мрачно пообещала себе Марница. Вздрогнула и крикнула во всю силу легких: – Тинка, держись за седло, за шею страфа! Клык, того и гляди, не побежью пойдет, а…

– Клык, давай! – пискнул Хол.

Страф переступил и прянул вперед, ловко и почти без брызг, вдевая ноги в волну, складывая лапы острой плотной щепотью. От столь странного хода в седле раскачивало, рвало вверх и кидало вперед, на высокую луку. Сам же страф держал шею ровно, тянул повод и бросался из стороны в сторону по малейшему его перемещению. Хол на плече непрестанно двигался. Тянул и рвал повод, азартно верещал, не умолкая ни на миг: все его друзья не трусы, это важно указать подробно, перечисляя их поименно, затем восторженно свистнуть – и начать свою скороговорку снова…

Вода бурлила уже под самым брюхом Клыка, брызги летели выше его головы, вороной от стремительного бега и собственно от воды находился в полном восторге, клокотал и шипел, перекрывая писк своего лоцмана. Потом он как-то подобрался – и Тинка поняла: вот-вот сменит раскачивающуюся танцующую побежь на то, о чем не успела толком предупредить Марница.

Выр свистнул, махнул свободными руками, показывая Киму и Марнице: дальше дорога не для них.

В первое мгновение Тинке показалось, что страфы всё же умеют летать. Вороной присел, уходя в воду по крылья, – и взвился вверх, поднимаясь над водой на свой полный рост. Золото бликов удалилось, черные крылья хлопнули и растопырились до последнего перышка, рассыпая брызги. Лапы поджались, под самым седлом лязгнули когти, затем ноги стали вытягиваться вперёд, и страф заскользил, словно утратив вес. Он постепенно вытягивал ноги всё дальше и клонил голову к ним, пластаясь над водой. Потом резко сжал щепоти лап, выпустил когти, ныряя в волну, весь словно свернулся, убрал крылья, голова пошла вверх – и Тинка поняла, отплевываясь от брызг: предстоит новый полет. Вцепилась в седло изо всех сил. Пена вскипела у ног Клыка, накрыла его до крыльев, второй волной обдала Тинку с головой, но вороной уже снова рванулся вверх, лязгнул когтями по удобной скале, даже успел сердито встряхнуться, чуть не сбросив седоков… Согнал воду с перьев и снова рухнул в волну, уже по шею. Шагнул ровно и уверенно вперед, ещё и ещё, выбираясь выше. Присел на лапах, снова прыгнул.

Море в представлении Тинки приобрело много нового. Оказывается, оно каменистое, неровное и очень неудобное для бега страфа… но вполне проходимое – как посуху, в общем-то, если с хорошим лоцманом. Каким образом Хол понимал, где именно под расплавом золота находится единственная годная точка опоры? Как умудрялся вывести на неё страфа и договориться с ним, на каком языке? Об этом Тинка старалась не думать. Гораздо важнее удержаться в седле – танцующем, толкающем, неудобном, жестком. А ещё скользком, поскольку оно намокло окончательно…

– Прыгаем! – завизжал Хол.

Тинка вцепилась в мокрую кожу ещё крепче, радуясь, что это знакомое седло. С парой удобных ремней и дырчатыми кожаными вставками – под хват ладоней, всё придумано Кимом для неё – неопытной всадницы, и придумано по настоянию всё той же неугомонной Мареньки, спасибо ей… Клык заклокотал, танцующими движениями разгоняясь в три шага на ничтожных острых верхушках скал, невидимых взгляду. И – прыгнул! Тинка зажмурилась, ощущая, что взлетает над морем – и заодно над седлом. Она слышала, как судорожно хлопают недлинные мокрые крылья страфа, помогая ему хоть немного дольше продержаться над глубиной… Потом последовал удар, выворачивающий из седла вопреки всем усилиям. Клык победно зашипел, его когти лязгнули по камням.

Тинка осторожно открыла один глаз. И ничуть она не тонет, всего-то удобно и мягко качается, словно в сетку пойманная. Так и есть: в сетку из шести длинных рук. Прижата плотно к самой головогруди огромного выра. И несёт её этот выр узкими каменными коридорами вверх, несёт бережно, но стремительно. Сзади, правда, настигает клокочущее негодование Клыка, отставшего в первые мгновения и наверстывающего упущенное теперь.

– Это ар Шрон, – гордо сообщил в самое ухо Хол. – Он хранитель замка и самый мудрый выр всего моря, да.

– Мы уже не надеялись тебя увидеть, Хол, это радость, ты жив… – голос у выра оказался низкий, солидный и чуть необычный, с хриплым прибульком. – Представь гостью-то, невежливо иначе получается. Невежливо, ничуть…

– Её зовут Тингали, и ей надо попасть на стену, – пискнул Хол. – Мы оттуда разнесем всех гнильцов!

– Разнесёте? – удивился выр. – А попробуйте, мы уже второй день во всю силу пытаемся, но без пользы пока что. Ох-хо, многовато их.

Выр миновал ещё один коридор и оказался на открытой площадке, освещенной заходящим солнцем. Впереди явили себя зубцы верхушки стены, черные на фоне сияющего неба. Тинка ощутила под ногами прочное основание и пошатнулась, пытаясь устоять на нем, неподвижном, а в то же время вроде – качающемся и обманчивом. Клык замер рядом, зло щелкая клювом и подставляя для опоры чешуйчатую ногу. Можно привычно обнять и отдышаться.

– Надобно всех ваших… всех, и людей, и выров, я имею в виду, убрать с поверхности, – тихо попросила Тингали. – Пусть нырнут или лучше – на скалы взберутся. И повыше.

Ей, что удивительно, не возразили. Огромный выр скомандовал на незнакомом языке, шипящем и стонущем. Тингали неуверенно шагнула к самому краю площадки. Прищурилась, всматриваясь в тонкое плетение чужой работы.

Узор шитья в свете заката казался золотым, свитым из многих нитей, красивым безупречно и созданным с незнакомой, вызывающей особенное уважение сноровкой: его можно распустить одним движением, без всякого усилия, не причиняя вреда миру… Даже неумеха справится, если сможет рассмотреть, если хотя бы будет точно знать: здесь есть вышивка.

– Ещё разок проверю, – тихо велела себе вышивальщица. – А ну, как поспешу да и оплошаю? Нельзя никак.

– Все уже должны быть на скалах, – прогудел выр.

– Тут надпись вышита, – тихо удивилась Тинка. – Не знаю языка. Но понимаю, вот чудно… Такие разбираю слова, если я правильно их ощущаю: «Пусть ничьи дети не станут заложниками войны». И ниже еще: Шарги. Что это за Шарги, не знаю… Это подпись?

Хол беспокойно завозился на плече и замер, ощутив важность момента. Мир весь словно бы стих и насторожился на полувздохе. Солнце засияло золотом в каждой нити чужого великолепного шиться. Заискрилось, словно игла незнакомого вышивальщика так и не покинула работы, сохраняя её идеальной… Всю душу вложил тот выр, – подумала Тинка. Всю. Потому что хотел последним своим делом защитить детишек. Это так важно – и для выров, оказывается, тоже. Не войну устроить, а родных своих спасти. Кимочка всегда прав: самый большой страх – за близких. И в них – самая большая надежда…

– Дедушка Сомра, – одними губами шепнула Тинка, – помоги развязать верно да ровно…

Протянула вперед руку и одними пальцами бережно погладила бант, заскользила по узорчатой нити. Сборка колыхнулась, нить свободно раздалась, скользя в канве и растворяясь в ней. Большая работа древнего мастера не испортила изнанку, не оставила узлов или пустых, опасных провисающих нитей. Не растянула канву. Ни штопка не требуется, ни выпарывание…

Тинка качнулась назад, села на камни, внезапно ослабев: всё сделано, больше ничего уже не изменить. Видение растаяло. Теперь она могла оценить то, что задумал чужой вышивальщик.

Внизу, под самыми стенами замка, закипела вода, дрогнули скалы, широким полукругом раздались во все стороны. Загудело в их недрах мощное эхо глубинного грохота. Выплеснулась волна, язык пены выкинула – и пошла стеной в море, да такой крепчайшей стеной, что и камням завидно! Темная вода в верхней части налилась золотом на просвет, и толкнула чужие галеры, смяла их, отшвырнула. Гневно забросала пеной, смяла, унесла… Не осталось на ровной глади моря ничего, кроме ближних красивых скал. И выров и людей, защитников этого замка, удивленно озирающихся в поисках врага…

– Где ты прочла слова матери нашего рода? – тихо и удивленно молвил Шрон, отвернувшись от опустевшего моря. – Брэми Тингали, ары Шарги нет с нами сотни лет…

– На вышивке уцелела подпись, – нехотя выдавила Тингали, осознав, что вслух сказала многовато и отпираться поздно, и Кимовы советы про язык за зубами вспоминать тоже поздно. – Тут была вышивка. Особая, как раз для защиты от осады, наверное. Бухта ниткой стянута, скалы сведены в канал. И бантом увязаны… вот. Я теперь так смекаю: всякий из родни её, вашей матушки, мог бы развязать. Только дело забылось.

– Ох-хо, а Борг-то знал, – задумался Шрон. – Когда узнал, тогда и решился погубить Шрома, новое оружие заполучив. Против кланда и всякого иного врага неодолимое. Скажи, брэми, эта вышивка ещё здесь?

– Нет, нитка растаяла, – вздохнула Тингали. – Жаль, красиво было.

– Этого он, пожалуй, не знал, – снова задумался Шрон. – Что оружие-то на один раз… Ещё спрошу, брэми. Что в шитье ары Шарги написано про варсу Сомру и почему наша мать назвала его дедушкой?

– Так про него не было в надписи, – отмахнулась Тингали. – Это я сама сказала, вроде прошения… Он мой дедушка, названый. Канву мира держит, к кому ещё и обратиться-то, большое дело начиная?

Шрон булькнул, осел на плиты двора, с хрустом стукнувшись панцирем брюха. Перебрал лапами, стараясь не завалиться на бок и кое-как привыкая к странности услышанного. Заново, внимательнее прежнего, рассмотрел «внучку» самого варсы. Опять булькнул перехваченным горлом. Жестом попросил одного из стоящих поодаль людей принести бадейку с водой. Дождался, пока жидкость приятно охладит панцирь, успокаивая мысли. Девушка сидела у бойницы и терпеливо ждала, смотрела внимательно и без малейшего страха. Хотя, сразу видно: выра ей видеть внове, такого не скрыть, и она не пытается.

– Когда он назвался твоим дедом? – попробовал уточнить Шрон.

– Ох, как же это я, без Кимочки обсуждаю важное, – всплеснула руками Тингали. – Мой брат, он всё знает лучше моего. Он и Хола лечил, и про вашу беду с личинками все мне разъяснил. Без него нельзя…

– А он-то где? – не стал спорить Шрон.

– На том страфе, вон, – пояснил Хол, пытаясь здоровой клешней и руками распустить узлы. – Отвяжите меня! Отвяжите, мне не надо больше держаться на плече! Где Малёк? Он цел? Где ар Шром?

– Малёк ранен, – начал Шрон и быстро добавил: – Легко. В руку, ты не прыгай так, стена рядом, а выры – они не летают, ничуть… как и люди. Где Шром, не знаю. Он был на скалах, потом вроде нырнул. Жабры у него отказали, как сунулся вторую-то галеру топить, но это поправимо, это его не погубит… Ты беги к брату, в ваш грот. Старик твой, сказать горестно, при смерти. Сам вызвался со Шромом галеры топить, но выносливость уже не та, да и болел он… Из охранения кланда наемные выры окружили его. Юта отбил. До замка доволок, а только плохо дело, дышать старый уже перестаёт, сердца останавливаются… Переживал он за тебя, пусть хоть увидит, что вернулся Хол, что сделал большое дело.

Хол испуганно пискнул и метнулся по площадке, нырнул в провал лестницы. Тингали охнула и схватилась за голову: такая беда, брат умирает! Снова быстро обернулась к стене, поднялась, шагнула ближе. Выглянула: вон они, оба страфа, мнутся на мелкой воде, беспокойно и бестолково. Страх выказывают. Еще бы! К ним два здоровенных выра плывут, и люди у обоих за клешни держатся. Уступили место седокам и подхватили поводья страфов. То вброд, то вплавь, повели птиц в сторону суши. А выры – эдакие непотопляемые самоходные лодки – скользнули к причалу, скрылись, заслоненные стеной.

– Скорее бы, – попросила Тингали брата, словно он мог услышать. – Может, подлечишь…

Шрон тоже подошел к краю площадки – боком и нехотя. Посетовал обстоятельно: он высоты не то, чтобы боится. А только не для выра это занятие, на море сверху глядеть… Уточнил осторожно, почему гостья не опасается выров и странности их, несхожести, не дичится.

– Так Ким не сказывал про вас дурного, – вздохнула Тингали. – Ох, беда! Хол и так натерпелся, а тут – брат умирает…

– Смерть в бою для выра есть высокая честь и большая слава, – твердо заверил Шрон. – Смерть во исполнение долга рода вдвойне достойна. Два дня назад в замке было сорок два выра, не считая нас, семьи ар-Бахта. В боях мы потеряли пятерых, еще семеро лежат в нишах ожидания и едва ли поднимутся. Я скорблю по каждому, но и горжусь – каждым. Не ар-Ютры, скажу уж по совести, в моей душе рану бередят. Юта ар-Рафт едва жив, вот что вовсе плохо. Каменный яд… И Шром им же отравлен. Наши ларцы не имеют противоядия должной силы.

– Ох, так у нас есть такое, пожалуй, – заторопилась Тингали. – Кимочка не зря ночью на болото ходил, белый мох собирать велел.

– Бесценные вы с Кимочкой люди, – осторожно понадеялся Шрон. – Где тот мох и как его применить в дело?

– У Кима, и тут тоже, при седле Клыка, – быстро отозвалась Тингали.

Вскочила на ноги, торопливо расседлала мокрого взъерошенного страфа, передала сумку выру. Клык отошел в сторонку и занялся перебором перьев – делом важным и длительным. Шрон вежливо предложил гостье место на своем панцире и повез её вниз по лестнице, внимательно рассматривая мох, принюхиваясь к новому лекарству. На втором от пристаней ярусе старый выр остановился, увидев медленно бредущего снизу Шрома в сопровождении стража и гостей. Панцирь вороненого оттенка был жестоко промят в двух местах, насквозь прорван на боку. Многострадальный хвост снова дал трещину по плохо заросшему шву. Одна из рук волочилась и не предполагала лечения – только удаление с последующим отращиванием. Зато настроение боевого выра было исключительно хорошим.

– Как их славно смыло, да! – рокотал он. – Вовремя вы, что бы ни было сделано, а впрямь уж, очень я рад! Два дня боев под стенами – вполне достаточно, даже для меня. Я устал и скорблю… Вчера мы потеряли одного стража и двух людей, но сегодня! Было тяжело, было плохо и совсем серьезно. Панцирь нашей обороны дал трещину, да… Мы с Ларной опасались ночи. Я уже собрался поднырнуть и вскрыть брюхо галере, чтобы её в нужном месте затопить и канал совсем закрыть, надолго. И тут знак со стены, и волна, и восторг! Да-а… Жить – вполне приятно. Вы спасли меня от последнего погружения, спасибо.

– Мне казалось, вы всё же чуть мельче, ар, – честно признала Марница, восторженно глазеющая на великана. – С ума сойти! Мне зверски нравятся выры! В жизни бы не поверила. Можно я потрогаю вашу клешню? Ох, след от клинка! Ваш панцирь прочен до изумления… Вы, слышала я, умеете бросать сразу шесть ножей?

– В полном здравии – восемь прицельно и ещё два со специальным налапным креплением, не вполне точно, – согласился Шром, польщенный вниманием. – Теперь пять, не более.

Ким кивнул Шрону и принял из его рук сумку со мхом, тем, что был за седлом Клыка.

– Где раненные?

– Я провожу, – сразу отозвался страж.

– Надо немедленно отослать выров на болото, потребуется еще мох, наверняка, – попросил Ким. – Хол знает дорогу…

– Хол занят, – резко качнула головой Тингали.

– Я тоже знаю дорогу, – вызвалась Марница. – Только едой меня надо обеспечить, это ясно? И без Клыка я ни шагу не ступлю!

Она еще что-то говорила, а Тингали наблюдала с осторожностью неприязненного уважения, как снизу, от причалов, медленно поднимается человек. Опирается на здоровенный, лязгающий по камням, топор – такие, наверняка, и зовутся двуручными… Человек приволакивает перевязанную по бедру ногу. Скалит, сдерживая боль, белые волчьи зубы. Нелепые длинные усы мотаются при каждом шаге, грязные и мокрые. Черные от крови – то ли своей, то ли чужой… Скорее уж второе: потому что человек весь забрызган кровью, черной спекшейся человечьей и зеленовато-бурой слизистой – вырьей. Лица не видать, сплошные разводы, потеки пота и следы движения руки, смахивавшей грязь. Ведь видно: для него вся кровь – не более, чем грязь. Отмоется, переоденется – и лиц зарубленных не вспомнит, не приснятся, не нарушат покоя.

Страшный человек. Достойный уважения в бою, но и страшный – тоже… Не случайно Марница обошла его стороной, спускаясь по лестнице, да ещё и неприязненно дернула плечом, разминувшись.

Тингали оглянулась, пытаясь найти поддержку у брата, но Кима уже не было рядом: ушёл лечить. И знакомого выра по имени Шрон не было. Только неправдоподобно огромный Шром возвышался на ступенях. Человек с топором – рослый и широкоплечий, прямо злой великан из Кимкиных сказок – приближался, вызывая больший страх, чем потрепанный в бою выр… Почему выр кажется неопасным и его участие в бою не вызывает отвращения, Тингали понять не могла, хотя вопрос сам лез в голову. Может быть, причина в чуждости выра? Но скорее в той вышивке, оставленной матерью жителей замка и убедившей сразу и полно: за детей тут бились, спасали самое главное, не просто лили чужую кровь. А за кого дрался этот человек? По виду – наёмник…

Тингали отругала себя: мыслимое ли дело, судить по первому впечатлению! Кимочка бы не одобрил. Только, увы, впечатление – оно как облако. Накрыло с головой, хоть борись, хоть беги, а света в душе уже нет, ушло солнышко, улыбку стёрло и в ином месте, иным людям озаряет светом встречу… А тут, в тени, ты сколь руку не тяни, золотая нитка приязни в ладонь не прыгнет: вся канва вокруг наемника плоха. Смерти в ней много, жизни – мало. Темна душа его, непонятна и, пожалуй, не к добру повернута.

– Сволочи тупые эти тантовые куклы, – пожаловался опасный человек, привалившись плечом к стене. – Шром, они разбили запасную подзорную трубу. В меня целились и промазали, а в трубу попали. Лучше б в меня! Дыркой больше, дыркой меньше… За трубу-то я отплатил им, но поздно. Так и не успел рассмотреть: Хол правда вернулся? – Мужчина усмехнулся и глянул в упор на Тингали, словно ударил злой усмешкой: – Красавица, не надо умирать после боя! На страфе по уши в море сунулась, а теперь вон – еле дышишь. Шром, посади девку на панцирь, что ли. Некрепко она на ногах стоит.

– Я? А чтобы самому проводить её под руку, вежливо, на правах человека? Или так у вас не положено? – удивился выр, безропотно поворачиваясь боком, приглашающе подставляя спину и сооружая стремя из сплетенной пары рук.

– Так она боится меня, – волчья улыбка стала шире. – К тому же кашлял я на вежливость. Передай Шрону: пусть хоть к смерти приговаривает, всё одно, раньше завтрашнего заката не поднимусь наверх. Сдохло мое любопытство. Нет сил радоваться победе и соображать, откуда она взялась. Хочу горячей воды и много жратвы, любой. Если очень много – то воду можно холодную… Спать хочу. И проснувшись, не желаю я хоронить Юту.

Мужчина покачал головой и отвернулся, зашагал вниз. Тингали пару раз без звука открыла рот, потом рассердилась на себя и топнула ногой. Да что за напасть! Не убил ведь её страшный человек одним взглядом!

– Лечат его! Этого… Юту. – Сообщила она спине забрызганного кровью наемника. – Кимочка лечит, значит, справится.

– Вот за эту новость спасибо, – усатый остановился и обернулся. – У наших-то выров ларцы пусты… Мал был запас в нужных ячейках. Чем восстанавливать работу жабр я и не знаю, этот яд у выров считается неизлечимым, тут и от меня пользы ровно никакой. Приятная ошибка, есть на тот яд противоядие, оказывается! Теперь буду спать спокойно. – В серых холодных глазах блеснула насмешка. – Ох-хо, как любит повторять Шрон. Девушка думает: как можно спать, раскроив чей-то череп, и не один, а заодно сплющив чью-то головогрудь? Крепко и сладко, красавица! Живые друзья и мертвые враги – это правильный подбор качеств. Даёт надежду.

Человек отвернулся и снова двинулся вниз по лестнице, гораздо быстрее и увереннее, чем прежде. Тингали осторожно вздохнула. Огляделась, поставила ногу в стремя из пальцев выра и запрыгнула на его спину.

– Ох, тебе не больно везти меня? – испугалась она, рассмотрев вмятину на панцире.

– Мне много где больно, – отозвался Шром. – Но твой вес ничего не меняет. Я его не замечаю, да. Хол правда уцелел? Большая радость! Я сразу сказал: если он не приплыл, в беде, да-а… Надо, однако же, поселить тебя где-то. Я слышал, у людей женщины живут отдельно от чужих мужчин. Давай устрою на верхнем ярусе? Там гроты выров, мой и братьев. Ужасно глупо! Мы – и наверху. Наверху – и гроты. Так придумал один гнилец, мой дохлый родич. Само собой, гроты пустуют. Но тебе понравится там. Мальку вон – сразу глянулось, да. Он человек и мой воспитанник. Он ребенок, значит, его можно селить рядом с тобой… Я верно веду косяк мыслей?

– Верно, – кивнула Тингали.

– Хорошо, рад, – устало вздохнул выр. – Ларна прав: всем нам нужен отдых. Тут, прибыли. Дверь запирается изнутри, это, вроде, так и полагается? – Выр шевельнул бровными отростками. – Странно. Здесь мой грот, Шрома ар-Бахты. Понять бы, какой гнилец по доброй воле полезет ко мне без моего дозволения? Я бы на него глянул, да… Интересно, да. Отдыхай. Пришлю слуг, ужин и коврики. Вы спите на ковриках, я это помню, хотя панцирь гудит и мысли ползают, как улитки. Отдыхай, да… Большой день. Завтра выясню толком, что так кстати всколыхнуло волну.

Выр качнул рукой дверь, вежливо указал другой рукой – проходи. И заспешил прочь по коридору, дробно цокая лапами по полированному камню. Тингали огляделась.

Гротом назывались обширные покои. Первая их комната имела возле стены небольшой бассейн, выстланный узором мозаики и наполненный водой – судя по запаху, морской, свежей. Окон в комнате не устроили, воздух был влажен и прохладен, из двух арок, ведущих в иные помещения – направо и налево – сочился неяркий свет позднего вечера.

– Есть кто дома? – вежливо уточнила Тингали, заподозрив, что про мальчика сказано не зря.

– Есть, – отозвался слабый голос из правой арки. – Только я лежу, мне так велел Шром, я дал слово… Исполняю, а вот… никто не идет, как будто лежать и ничего не знать – легко! Галеры не дошли ещё до стен? Входи, не заставляй кричать.

– Добрый вечер, – поклонилась Тингали, миновав арку и входя в комнату. – Я Тинка, или полным именем Тингали, но меня так не надо звать, слишком уж получается важно.

– Я Малёк, иных имен нет, – улыбнулся мальчик бледными губами. – Садись, кровать широкая. Точнее, настил. Шром сюда, пожалуй, заставил с десяток ковров притащить. Он думает, мне холодно без них. А я привычный, в городе, когда без дома жил, прямо на каменной набережной сладко спал. Ещё не забылось…

Тинка села на ковры, сложенные высокой пушистой стопкой в подобие кровати. Улыбнулась. Мальчик ей сразу глянулся. Худой, смугловатый, с крупными живыми глазами, карими, почти как у Кимочки – разве что потемнее. Да ещё разница опасная: солнечных бликов лукавства во взгляде мало, зато на дне боль и усталость… На вид мальчику лет двенадцать, а может, и чуть поболее – вон, лицо совсем взрослое, а худоба да смуглость обманывают, детство приписывают.

– Нет больше галер, – сразу обнадежила Тинка. – Унесло их. Совсем унесло, как хотела мать выров этого замка. Кто пришёл её детей убивать, те и поплатились. Она мудрая была, зазря никого не обидела.

– Мать выров? – поразился Малек, даже попробовал сесть, побледнел еще более и откинулся на подушки. – Ты её видела? Вот уж чудо…

– Нет, только её работу, защитную, – покачала головой Тингали. – О том завтра пойдёт речь, вечером, когда все отдохнут хоть чуток. Я пока другое скажу. Хол сразу про тебя спросил, потому и передаю: он жив и здоров, только панцирь у него в линьке, малыш переживает. И за старшего брата переживает, умирающего, горе в их семье. Потому скоро не жди, не придёт.

– Хол жив и в замке! – улыбка озарила смуглое лицо, делая его младше и живее. – Хорошо-то как… Точно все галеры смыло?

– Все. И галеры, и тантовых кукол, и выров наёмных. Ар Шрон сказывал Холу: ты легко ранен. Только я что-то сомневаюсь, уж больно бледен.

– Игла попалась ядовитая, – с наигранной бодростью отмахнулся Малёк. – Эти кландовы наёмники – гнильцы! В игломётах у них были иглы с двойной отравой. И для людей вредной, и для выров. А ещё наконечники из тонкой рыбьей кости у некоторых игл. Если под кожей ломаются, сразу от них гниль… – Мальчик сердито дернул одеяло вниз и показал руку, опухшую от плеча до пальцев, синюшную и выглядящую ужасно. – Ранку не видать, а разнесло вон как. Шрон сегодня глянул. Мрачно так буркнул: плохо, что у людей лапы не отрастают заново…

Малек попробовал улыбнуться, но получилось бледно и неубедительно. Сразу сделалось видно: он из последних сил прячет свой страх сделаться калекой. На лучшее уже не рассчитывает. Тингали фыркнула и тряхнула головой, точно так, как умела Марница – враз показала, как мало боится плохого.

– Жизненные нитки я спрядать не умею, зато из малой ранки достать рыбью кость – это запросто, – пообещала она. – Занозы всегда ковыряли иглами. А уж иголка у меня при себе, очень даже подходящая.

– Тогда ковыряй, – развеселился Малек. – Не зря тебя дядька Шром привёл сюда!

– Какой он тебе, человеку, дядька?

– Наилучший! От рабства спас, в семью принял и в общем деле пользу приносить не мешает, ссылаясь на малость лет, – перечислил Малек, быстро снимая повязки. – Готово. Давай, вынимай кость, и не переживай: хуже мне точно не станет.

Золотая иголка легла в ладонь ловко и блеснула лучиком солнца, давно канувшего в море. Обрадовалась новому делу: пользе без вышивания… Кость она нащупала так точно, словно притянулась к ней. И выловила, выволокла из ранки – будто приклеила к себе. Следом за костью потянулся гной, обильно и сразу. Потом сошло немного крови.

– Эдак я к утру встану, – сразу убедил себя Малек. – Спасибо! Повезло нам, без такой иголки много бы народу поумирало.

– Ещё раненые есть? – догадалась Тингали.

– Тебе что, не сказали? Внизу, на первом ярусе, – удивился Малек и помрачнел. – Много… Ларна вовсе плох: две иглы носит, если третью не словил. В ноге да в ладони, те при мне ещё получены, пока я был на стене, значит. Только он упрямый… И здоровья в нем много. Ту, которая в ладони, горячим железом прижег. Но вторую вряд ли достал, глубоко ушла. Мне слуга шепнул, хотя Шром, вот уж точно, велел ничего плохого не рассказывать.

В дверь постучали, громко сообщили: ковры доставлены. Тингали попрощалась с Мальком и побежала к двери. Махнула безразлично – вносите и кладите, где придётся. Потребовала проводить вниз, к раненым. Слуги не возразили, даже обрадовались. Тингали зашагала по гладкому полу, не переставая дивиться виду вырьего замка. Люди в нем служат не за страх, хозяев не хозяевами числят, а почитай – родней… Говорят без умолку, победе радуются: но разве это их победа? Выры с вырами воевали, если рассудить по первому взгляду. Поубивались куклы тантовые, вырами же переиначенные из людей… А только и ей в замке хорошо, и Хол ей не чужой, и Шрон выглядит мудрым, даже «ох-хо» выговаривает знакомо, слышала она уже подобное. Уж Шром и вовсе велик, но опаски нет, видно ведь: он добротой не обделен.

Раненые люди лежали в сухих чистых комнатах, ухоженные и ничуть не забытые победителями-вырами. Более того: те же выры порой появлялись, когда следовало перенести или повернуть больного. Ухаживали за людьми… И радовались, видя успех незнакомого лечения. Тингали тоже улыбалась, перемогая тяжесть новой своей работы. Гнойные раны выглядели страшно, уродовали тело, в лихорадку вгоняли, до бреда доводили. А ведь получены недавно, свежи.

За своими мыслями Тингали не заметила, как прошла все пять больших комнат, вынимая иглой осколки кости. Вздохнула с облегчением: не так много раненых, как ей рисовал страх. И тут за шиворот словно ледяной воды налили. Вспомнился страшный наемник с топором.

– Как же звать его? – нехотя начала припоминать Тингали. – Ларна?

– Именно так, прощения просим, что сами не упомнили, брэми, – всполошился слуга, приставленный помогать новой лекарке. – У себя они, и плохи. Токмо вам туда негоже ходить. Ругаются они ужасно. Топор под рукой держат. То ли себе ногу рубить, то ли нам – головы.

– Как же себе… рубить? – ужаснулась Тингали.

– А нелюдь он, – шепнул одними губами слуга. – Как есть нелюдь, похлеще выра гнилого! Всякое учудить может, боли, почитай, не знает, потому души в нем нет.

Тингали задумчиво пожала плечами. Она и сама недавно точно так судила, а теперь из чужих уст услышала – и сделалось неловко. Человек себя не щадил, большую пользу делу принес, но уважение к нему такое, что и уважением не назвать. Страх один. Привычный и бездумный.

– Ты веди к нему, всё одно – надо. Почему нет души? – уточнила Тингали.

– Дык… – смутился слуга, – почитай десять лет они выров травили и страшной смерти предавали. Яды знают все, даже самые подлые и злые. А яды душу гноят. Только в смерти чужой им радость, а ужо в глаза глянуть – и ясно всё. Зимы давно нет, лед мы только на слово знаем, а он с собой носит серый лед, во взгляде. Северянин он, исконный. Страшная порода. Говаривают, у них в древние времена по полгода зелени не бывало, и души вовсе вымерзали. У него точно так случилося.

Тингали сердито передернула плечами. Пообещала себе выспросить у Кимочки сказку про север: настоящую, узорную и правдивую, чтобы утратили свой вес ложные слова слуги, перестали давить на сердце. Человек без души – такое удобное объяснение смертоносному взгляду, вышибающему дух…

– Тут они обитают, брэми, – поклонился слуга. – А только прошу прощения, позднее время, они от беспокойства могут осерчать и всяко начудить, вы ужо погодите, я стражей позову… а то и самого ара Шрома оповестить осмелюсь.

– Прошлый раз он меня не убил, и теперь обойдется, – упрямо покачала головой Тингали.

И резко стукнула костяшками пальцев в толстую дверь. Подумала: за такими как раз злодеев держать, крепка да бронзой окована…

Почти все слова, загасившие стук, девушка не знала. О смысле их думать не старалась. Слушала голос: в нём по сравнению с прошлым разговором на лестнице стало много боли и мало рассудка. Видимо, яд свое дело творил в полную силу. И точно: злой рычащий бас быстро выдохся, сошёл до кашля.

– Ох, и не совестно? – укорила Тингали, кое-как справляясь с дрожью в голосе. – На весь замок наипервейший ты нелюдь. Лекарем назвался, а разве у такого больные возмогут к здоровью потянуться?

За дверью установилась тишина. Слуга перемялся с ноги на ногу и робко уточнил:

– Брэми Тингали ужо всех лечила, большая в том польза. И вас бы полечила, а токмо я строго указал ей: вы горазды бросать топор в дверь.

В комнате раздалось рычание, слуга отпрянул и прижался к стене. Шаги простучали, Ларна выглянул в щель двери, отмытый дочиста и, как стало видно без грязи и чужой крови, зеленовато-бледный. Серые его глаза насмешливо изучили коридор.

– Рыбий ты корм, – буркнул бывший выродер. – Где трупы? Или я, бросая топор, промахиваюсь? Надо бы проверить, а ну встань там…

– Ох, ты ж… – сжался слуга. И не выдержал взгляда, сгинул за угол. Оттуда крикнул жалобно: – Я ара Шрома приведу, так и знайте! Прямо теперь и приведу!

Ларна уронил голову и почти повис на двери, до белизны пальцев сжимая ручку. Тингали украдкой рассмотрела его: ссутулившийся не так страшен. Волосом светел, видом вполне себе человек, и придуманные волчьи клыки ничуть не торчат, со страха почудилось. В толстый мех кутается: знобит его, прямо крутит. Вскинул голову, отдохнув. Прищурился, готовя новую насмешку. И как она прежде не сообразила: он так прячется от боли…

– И чем же девка среди ночи собралась лечить меня в моей комнате?

– Ох, вот тьфу на тебя! – Обиделась Тингали, ощущая, как уши наливаются краснотой. Сердито толкнула дверь, удивляясь своей злости, мешающей ощутить страх. – Не побегу я, зря старался, ядом травил язык свой поганый. Некуда мне бежать, я всё одно в замке потеряюсь. Сам обратно дойдешь?

– И точно, – вроде чуть смутился выродер. – Вот тьфу на меня… Хотел-то сказать: извини, накричал невесть чего, ты и слов таких, поди, не знаешь, какие я взялся выговаривать. Надоели мне слуги, – пожаловался Ларна, ковыляя через комнату обратно к своему ложу. – Норовят укладывать на рану мокрые тряпки. Пояснял уже: это вырам нужно, а людям бесполезно и даже вредно. Не слушают. Стучат, шумят из-за двери, потом бегут искать Шрома, жалуются. Нет, чтобы оставить в покое.

– Переживают, – предположила Тингали, неуверенно пересекая комнату.

– Нет, всего-то проверяют, не сдох ли, – усмехнулся Ларна. – Еще не сдох… Экая гадость – рыбья кость! Я уже искал-искал её, и всё без толку. Теперь-то поздно искать, да и травы в замке закончились, я отослал человека на берег, утром привезёт… – Ларна тяжело рухнул на свой ковер, сел удобнее и глянул на ночную гостью с интересом. – Чем лечишь-то?

– Иголкой, – окончательно смутилась Тингали, даже покосилась на дверь: а не сбежать ли?

– Чудная ты, сперва лезешь в бой, а после празднуешь труса без всякого повода, чтобы снова невесть что выкинуть через мгновение, – совсем мирно сообщил больной. – Лечи иголкой. Всё лучше, чем топором. Малька уже лечила? Его надо первым, пропадает парнишка.

– Лечила. Первым.

Разговор окончательно угас. Ларна освободил от повязок ногу, и стало видно, как он искал иглу: взрезал ножом больное место, глубоко, и не раз… Представить, что такое человек может учинить с собой сам, по доброй воле, Тингали прежде и не могла.

Стало ещё страшнее, когда Ларна молча разодрал рану, помогая рассмотреть её и выискать опасную кость. Спокойно развел пальцами, и не дрогнули они, и рычать волком жуткий человек не начал, хотя именно этого ждала Тингали.

– Гниль с рыбьих костей быстро губит человека, – ровным тоном пояснил Ларна, наблюдая, как неопытная лекарка зеленеет, и стараясь её отвлечь. – Она норовит прорваться вглубь, а потом уж её и не унять, это как пожар… Сразу не загасишь, позже и не трать воды, пустое дело. У меня, как я смекаю, до утра срок. Потом станет надо думать не о ноге, о жизни… Вот я и злюсь на весь свет, тебе досталось уж заодно, не обижайся.

Ответить не получилось: Тингали побоялась натиска подступающей к горлу тошноты. Сморгнула, гоня запоздалую жалость, подхватила из передника иголку и повела ею, свободно меж пальцами лежащей, над раной. Золотое жало само клюнуло, вглубь нырнуло – словно бы удлинилось. А может, и впрямь выросло? Иглы-то у деда Сомры ничуть не просты, золота, привычного людям, в них и нет, одна видимость, да ещё название удобное, уху понятное…

Ларна наклонился ниже, с интересом наблюдая, как тянется гной. Много гноя, целая длинная нитка. Игла нырнула повторно и снова выволокла отраву.

– Надвое кость развалилась, – кое-как сладила с голосом Тингали. – Вроде, всё…

Разрезанная ножом рана смотрелась и теперь страшно, хотелось её стянуть, облегчить боль.

– Тяжело с тобой, – пожаловалась девушка. – Нет нитей, в руку не ложатся. Кимочку я лечила в Безвременном лесу, так ему любые находила, самые нужные. А для тебя нету… разве вот – жалость. Слабая нитка, тонкая. Ты уж помолчи, порвется и эта – иных не соберу.

Нитка и правда оказалась слабая да короткая. Один тощий хвостик, за иглой тянется жалко, еле виден. На штопку почти и негоден. А заштопать болезнь надо, это видно сразу: иначе подомнёт недуг сильно человека, надолго свалит, хоть гной и вышел из раны. Оно понятно: прочие, получившие ранения, лежали да лечились, а этот ножом себя порезал, железом горячим прижёг – да снова сунулся в бой, словно так и следует…

Ларна на непонятное мелькание золотых бликов над раной смотрел молча и внимательно. Иногда чуть хмурился, думая о своем.

– Всё, кончилась нитка, – пожаловалась Тингали. – И почему ты так много интереса находишь в том, чтобы люди боялись тебя?

– Интереса в том давно нет, есть привычка, – вздохнул Ларна. – Они привыкли бояться, а я – стращать. Малёк тоже ругал… Как тебя звать-то, я и не запомнил. Неудобно без того говорить спасибо.

Дверь с грохотом распахнулась. Шром кое-как, боком, сунулся в узкий для него проём, сердито повел усами.

– Никому от тебя покоя нет! Я думал, снова флот под стенами, зачем еще меня станут будить? Оказалось, ты налаживаешься топор кидать в гостью. – Выр навалился на дверной косяк, осел в проеме и чуть успокоился. – Тингали, он тебя не съел? Уже вижу, не съел, да… Сам-то как, в порядке? – выр навёл оба подвижных глаза на Ларну. – Хромал ты нехорошо.

– Теперь в порядке, – весело прищурился Ларна. – Теперь стану хорошо хромать, даже и не сомневайся. Шром, я исключительно счастлив сегодня. Потому что я прав, а твой мудрый брат ошибся. Все же есть третья сила!

– Ты полагал, что твое любопытство сдохло, сам сказал, громко, – нехотя напомнил Шром. – Я поверил, успокоился, решил: до утра мы все отоспимся без шума… Не сдохло, да. Жаль. Нет тишины. Говори далее, всё равно не уймешься, раз начал.

– Вот она и есть третья сила, – Ларна обличающе ткнул жестким пальцем в плечо вздрогнувшей Тингали. – Игла у неё золотая, шить она умеет. Мы-то думали, таких уже на свете нет, а одна выискалась откуда-то. И что из того следует?

– Что я пошёл отдыхать, – огрызнулся выр, фыркая и медленно пятясь из комнаты в коридор. – Ох, и тесно! Помнится, прежде замок был побольше, ссохся он за последние три года, крепко ссохся. Камни, полагаю, тоже надо водой поливать, как панцирь.

Ларна расхохотался, выслушав жалобу. Тинка тоже невольно улыбнулась, наблюдая, как топчется в дверях выр, скользит лапами по камню пола и сердито щелкает клешнями, с трудом удерживаясь от того, чтобы позволить себе в два-три хороших удара и расширить проём, снеся проклятущую дверь…

– Шром, я сниму твой знак с правого уса, – сообщил Ларна. – Ты мой друг, твой замок мне родной, твое дело – всегда мое… Но теперь я занят. Надо беречь эту непутевую лекарку. Она кланду, как я думаю, скоро покажется поважнее всего рода ар-Бахта. Сперва-то я решил, она сдуру сунулась в воду на страфе, чтобы поскорее доставить Хола на стену, что в нем было спасение замка. А теперь разобрался: это Хол приволок её.

Выр замер и вытянул оба глазных стебля. Изучил Тингали с ног до головы, недоуменно развёл верхней парой рук.

– А я не додумался… Получается, ты устроила волну?

– Отпустила, – уточнила Тингали. – На сборочку её собрала да заготовила ваша матушка, ара Шарги. Давно.

– Интересно, да… – задумался выр, удобнее устраиваясь в коридоре.

По плитам вновь застучали быстрые шаги. Испуганный голос слуги зашептал: «Может, они и выра ужо загубили, крепко были злы, страсть!».

Ларна снова оскалился по-волчьи, привычно, и расхохотался. Шром вздыбил бровные отростки. Тингали поймала себя на том, что ей сделалось весело, неловкость прошла, бояться бывшего выродёра уже не получается…

Ким, опираясь на панцирь почти застрявшего Шрома, заглянул в проём распахнутой двери, и его глаза блеснули лукавством. В злодея лесной хозяин не верил и дурного не ждал. Подмигнул, уточнил громко: не съел его сестру серый волк? Не съел… Оно и понятно, за последние дни отощала, такую надобно кормить, вкусности в ней нет… Ким постепенно продвинулся мимо выра и добрался до ковра, открыл свою сумку, огорченно вздохнул и всё же стал рыться в ней, тощей, почти что пустой.

– Что бы тебе, добрый человек, пораньше шум свой начать? – укорил он Ларну. – Выров я лечил – мох не жалел, людей лечил после – траву щедро расходовал, тебе-то и не оставил. Хотя… Вот есть немного. Труха, а всё лучше, чем ничего.

– Кимочка, ты спас брата Хола? – без особой надежды уточнила Тингали.

– Троих уже точно не спас, – тихо отозвался брат. – Тинка, не всё можно назад вернуть, что из канвы вырвано… Не нам законы переписывать. Уже раз попытались шить без ума да души, одним жадным хотением.

– Да я что, я просто за малыша переживаю, – поникла Тинка.

– А ты иди-ка отдыхать, – велел Ким.

– Второй раз отвезу наверх, сам, – решил Шром. – Снаружи дверь подопру, да. Теперь я понял, надо иметь запор снаружи, он для покоя людей больше пользы несёт, чем запор изнутри, да… Люди себе сами отдыхать мешают, да и мне – тоже.

Ларна усмехнулся, забавляясь вырьими размышлениями. Ещё раз, уже в спину, поблагодарил гостей. Попросил Шрома прикрыть дверь – и рухнул, как подрубленный. То ли в сон, то ли в обморок…

Глава девятая. Главный закон найма

Все мы в этой жизни наемники. Разве нет? До поры можно прятаться за мамкиной юбкой или спиной старшего брата, отца… Если есть семья и есть эти спины, можно прятаться, уклоняясь от своего найма. Отказываться от выбора. То есть уступать это право иным. Становиться рабом на торжище. Кто за веревку потянет, тот и определит путь, участь, место в жизни. Отказ от выбора – тоже выбор, а утраченная свобода – плата за него.

Он всегда выбирал сам. Дома было иногда сытно и благополучно, а иногда и голодно, это отложилось в памяти. Поблёкло со временем, утратило детали. Тогда он такую жизнь считал довольно обычной, вот и весь сказ. Чем набивалось за столом брюхо и как вымерялось благополучие, это взрослому по детским воспоминаниям уже и не восстановить… Зато помнится: тогда он впервые выбрал.

Был вечер, родители сидели у очага. Море шумело и норовило подобраться поближе, порвать старые сети. Он собирал, опасливо поглядывая на седину вспененных волн: большой шторм копится, опасный. Надо успеть. Сарай принял ворох пахнущих водорослями мокрых снастей, лодка прочертила брюхом длинный путь по песку. Он устал, тогда эта работа казалась тяжелой. Он побрёл к дому. Каждый шаг приближал к теплому сиянию жилья. Мутноватый лучинный свет едва пробивался через старые слюдяные пластинки, бережно уставленные в толстую неуклюжую раму.

Смоляная ночь густела. Ветер уже взмок от усердия, выкапывая ямы меж волнами, и добился изрядной их глубины. Хмарь упала на берег, наполнила воздух. Кривые, рваные порции дождевой влаги били в спину и гнали припозднившегося к родному порогу.

Он уткнулся в стену возле окна и замер ненадолго, стараясь отдышаться.

– Ты ещё спрашиваешь, кого отдадим? – в голосе отца звучала злость. – Я тебя с этим прихвостнем в дом принял, разве такое можно забыть!

– Он не выдержит, – жалобно посетовала мать. – А второго всё одно отберут, он в деда твоего пошел, негож для юга видом и статью, я говорила с…

– Бабьи сплетни, – рявкнул отец, и, даже не видя его, трудно было усомниться: шея горит бурой злостью прилива крови. И упрямства… – Ужин давай, забыла своё место в доме?

Мать засуетилась, смолкла на полуслове.

А он сел под окном и задумался…

Позже часто пытался разобрать толком и по совести: чего было более в том нелепом решении? Лихости мальчишеской? Зависти брату, смуглому и худощавому, но все равно старшему в семье и знающему море так, что его улов всегда – вдвое против твоего? Ревности к тому же брату, который увидит шааров двор, а затем и большой город? Покажет себя! И однажды, пожалуй, вернётся домой героем. Приедет богато одетый, а то и вовсе верхом на страфе и со слугой, с кошелем золота, с ворохом историй о дальних землях… Вернётся, чтобы застать родичей в неизменности их удручающе простой и тяжелой жизни.

Или было и иное? Ведь знал: мать любила того южанина, и до сих пор по нему плакала. В дом второго мужа она вошла без радости, от отчаяния: не прокормиться одной бабе у моря, да ещё с младенцем… Наверняка имелось и детское, упрямое и нелепое: а вот уйду – и тогда она сразу поймет, кого потеряла! Плакать станет обо мне, младшем, и любить меня будет сильнее, чем брата.

Но, что бы ни толкнуло его от дома, это был – выбор. Глупый, слепой, фальшивый насквозь, но собственный.

Он ушёл из дома налегке, прихватив только старый мешок с десятком мелких сушеных рыбин и круглой тыквой, наполненной водой и заткнутой деревянной пробкой… Ушёл, чтобы на дворе шаара узнать первый урок большого найма. Судьба – наниматель злой и жадный, норовит вместо золота подсунуть стёртую медь, а на обороте договора украдкой сделать несколько пометок с «особыми условиями».

Он спешил за славой и мечтал однажды вернуться домой победителем. А оказался рабом, собственностью шаара, как и следовало бы ожидать, подумав толком и сопоставив всё без детской слепоты и веры в сказочки для простаков…

Он наказал судьбу за первый свой найм, разорвав договор: сбежал по дороге в порт. И узнал второе правило. У нанимателя длинные руки; чтобы с ним тягаться, надо иметь не только норов и ловкость, но сверх того много иного… А если сил для спора нет, придётся платить неустойку.

Позже он много раз выбирал свой путь и выяснял, какое гнусное существо судьба – наниматель, благоволящий к ловким наёмникам, к самым неразборчивым в средствах. Он научился платить нужной монетой и торговаться. Усвоил: обманывают все, и за собственную спину можно быть спокойным, только когда сзади каменная скала, но никак не люди…

Когда, пять лет спустя, он все же вернулся домой, именно отъевшийся степенный брат, новый глава семьи, отослал своего сына к шаару, чтобы сообщить о беглеце и получить обещанную награду. Жалких три кархона! Он и это учёл: нельзя позволять так дешево оценивать себя.

Год назад он знал все правила найма и полагал себя хозяином своей судьбы. Но быстро оказался в подвалах замка, приговорённым к гибели и опять – проигравшим. Словно нет исхода из круга лжи, где правила меняются слишком часто, и всегда не в твою пользу… Но и это знание было ошибкой.

Живые друзья надёжнее бездушных скал за спиной. И они иногда – не все и не каждый раз, наверное, но и того довольно – не предают и не отказываются от сделанного выбора. Который может погубить и их самих, и его – Ларну, вставшего рядом и взявшегося за чужое, в общем-то, дело… Но вместе можно переспорить лукавого нанимателя.

Настоящие договоры у судьбы есть, но цена по ним страшна: жизнь. И не только твоя, но и тех, кто тебе стал дорог… Настоящие договоры никогда не размениваются на золото, только на боль души. И на страх. Он-то думал, что давно избавился от этой глупости – от страха. Теперь что ни день, боится всё сильнее, за каждого, кого впустил в своё сердце, казавшееся давно заброшенной сиротской лачугой… Но снова обжитое, подновлённое.

А ещё он заподозрил, что есть в мире по крайней мере одно существо, которого боится сама судьба. Это Шром ар-Бахта, обладатель самого крупного и крепкого во всём свете панциря из непоколебимых убеждений и заблуждений.

Шром – друг, которого он, Ларна, не готов потерять…

– Не будем мы штурмовать замок рода ар-Сарна, – ровным голосом сообщил Шром, едва услышал об идее похода мести. – Личинки не отвечают за взрослых гнильцов. И никак иначе, да.

– Не надо давить их, – тяжело вздохнул Ларна, уставший пояснять по сотому, наверное, разу очевидное для себя. – Я говорю о стратегии ведения войны. Понимаешь? Зримая угроза ценному для рода твоих врагов могла бы способствовать твоей безопасности в столице.

– Ты говоришь вроде бы умно, но сам не понимаешь важного, – вздохнул Шром. – Мы с братьями всё обсудили. Мы не хотим просто сменить кланда с мягким хвостом на кланда же – но полнопанцирного. Нам надо гораздо больше.

– Что именно? – тяжело вздохнул Ларна.

– Для начала вызвать его на поединок и раздавить, – оживился Шром. – Обязательно при полном соблюдении старых традиций вызова, да. Без обмана и без сомнительных недомолвок. Это важно. Мне нужен честный бой! Только так я могу стать бесспорным победителем и объявить конец войне с людьми. Выбрать новых советников. Обрести поддержку, да. И далее исполнять то, что не смог старик ар-Рафт. Тот, кого я не пощадил в своём первом бою… Спасибо Юте, мы знаем его мысли, записи уцелели. Мудрец был, мудрец. Погиб по моей вине, это требует искупления, да.

– Ты безнадёжен, при столь безграничных наивности и разборчивости у тебя нет возможности победить на суше, где правила лгут, а союзники предают, – вздохнул Ларна. – Но такого я тебя и люблю… Значит, ты прав, даже если я не понимаю твоей правоты.

– Стоит дать тебе отоспаться, и ты перестаешь рычать гадости, да, – бодро прогудел Шром. – Идём. Я готов отвезти тебя в главный зал на своём панцире. Это высокая честь даже для наилучшего человека, не уличенного в выродёрстве, да.

– Я не езжу верхом на друзьях! Да ты с ума…

– Ага, голос не потерял, – булькнул смехом Шрон. – Не багровей, словно тебя ошпарили. Садись. Твоя нога выглядит ровно так, словно выросла из этих штанов и требует их линьки. А ну, как лопнут по швам? Да при этой… Тинке. При женщинах – стыдно, я усвоил, да. Не понимаю такого правила, но усвоил.

– Шром. а где ваши женщины? – прищурился Ларна. – И не начинай про тайну!

– Не тайна, горе… – вздохнул Шром. – Нет нереста… нет без глубин, да. Мы со Шроном додумались: выры пошли войной на север, потому что надеялись на холода. Думали, там удастся то, что невозможно в этих теплых водах. Кипуны и всё такое… Но не получилось, нет.

– Ты полагаешь, что объяснил?

– Не всё, – бровные отростки насмешливо дрогнули. – Но я наказал тебя, да. Ты не сел на панцирь. Я не сказал главного.

– Если я даже допущу для себя по причине хромоты поездку по замку верхом на выре, ты изобретёшь новую отговорку, – буркнул Ларна. Лязгнул топором, подтягивая его ближе. Упрямо встал и захромал к двери. – Нет, я доберусь сам. Я здоров. Меня вылечила эта смешная девчонка с ореховыми глазами, в которых поровну намешано страха и лихости. Она и Ким… Мы слушали её брата вчера весь вечер. Я верю в каждое его слово, и я теперь дважды счастлив. В мире живет Шром, мой несравненный друг. И в том же мире, вопреки злой судьбе и коварному гнильцу-случаю есть третья сила. А может, и не третья. Единственная сила, которая готова хоть что-то менять не ради себя самой. Ради нас, недоумков… Нога моя цела, я смогу оберегать всё, что теперь считаю самым ценным.

– Всё не сможешь, – посочувствовал Шром. – Я остаюсь в замке. Ты уходишь.

– Я оставляю тебе Малька, Хола и эту несносную девку с метательными ножами и страфом. Либо ты позаботишься о них, либо они – о тебе. Я спокоен.

– Да?

– Нет! – зло выдохнул Ларна. – Доволен ответом?

– Очень. Мне нравится, когда ты говоришь то, что на душе лежит, а не то, что копится в твоей голове, – отозвался Шром. – Не понимаю, как люди дошли до такой мысли: что они думают головой? Это нелепо. У меня нет головы, нет шеи, но я тоже думаю. Спина и головогрудь, вот средоточение мудрости, да-а…

– Но мы и без того придумали подзорную трубу, сталь и галеры, – отмахнулся Ларна, ковыляя по лестнице и в уме учитывая ступени. – Вы не любите изобретать. Хотя лучшие из вас склонны быть мудрыми в старости, того не могу оспорить. Но вот думать, изобретать и собирать руками – это наше, людское. Сухопутное. Можешь сам убедиться: пять веков жизни под вашим управлением ничего не добавили к знаниям людей и выров. Нет улучшения в галерах, утрачен секрет стали на юге, а как создать подзорную трубу, подзабыли уже и на севере. Даже лекарства для вас придумали люди!

– Что ты хочешь этим сказать?

– Нас бы надо смешать как-то поумнее, людей да выров, – усмехнулся Ларна. – Чтобы склонная к традициям и уединению мудрость Шрона дополнялась гибкостью ума людей и нашим умением изобретать новое. Возьми в пример Хола. Он рос вне вашего народа и его законов, он наблюдал за берегом и учился у людей… И он самый интересный детеныш всего твоего замка… Восемьдесят три.

– Что?

– Ступеньки считаю, – нехотя признался Ларна.

И замолчал, продолжая подъём. В главный зал он вошёл, опираясь на топор, гордый собой и совершенно обессиленный. Рухнул в кресло, радуясь наличию в замке удобной мебели. Прикрыл глаза и попытался убедить себя, что не устал, что только плотно сомкнутые веки и есть причина темноты… Нельзя допускать даже мысль о слабости! Он обязан оберегать Тингали, самое ценное существо этого мира. Потому что такие – незаменимы. Такие приходят слишком редко, и судьба к ним бывает, увы, жестока, ему ли не знать повадок великого держателя договоров и покровителя сделок – брэми по имени Случай…

– Ты всё же идешь с нами, – нехотя отметил Шрон.

– Как и обещал, я добрался сюда на своих ногах, – оскалился Ларна. – Значит, и дальше не отстану. Вы учли хоть часть моих советов?

– Конечно. Морем до Тагрима, – отозвался старый выр. – Там побеседуем с шааром, наше прибытие будет выглядеть оправданным после бедствий в порту. От города два дня вверх по течению реки на веслах, малой галерой. На границе с ар-Рафтами берём страфов и оттуда идём на восток, к берегу. Переправляемся на земли ар-Сарны в самой их безлюдной части. И попадаем прямиком в лес, которого вовсе и нет в мире. – Выр благоговейно воздел руки. – Неужели я смогу говорить с ним, с нашим варсой?

– Ничего нельзя сказать заранее, – отозвался Ким, отвлекаясь от пергамента, который он аккуратно заполнял мелким ровным почерком, внося сведения о полезных вырам травах. – Дед Сомра только Тинке обещал ответы, даже мне может не отозваться. Осерчал он, как я из леса сбежал.

– Кимочка, не может он на тебя сердиться, ты же был прав, – всплеснула руками Тингали. – Без тебя мы бы все пропали.

Ларна усмехнулся, глядя на хрупкого и не особенно высокого защитника вышивальщицы. Промолчал, обернулся к Марнице – человеку понятному и интересному. Той, кому можно со спокойной душой оставить наёмников, наспех набранных на берегу и не вполне надёжных. Под её приглядом шаары не забалуют. Сперва-то, само собой, попробуют – раз Ларна ушёл и вблизи его не видать. А потом быстро примут новое и страшное: брэми Марница ничем не лучше… или – не хуже?

– Не забалуют, – точно разобрала женщина несказанное вслух, тряхнула темными кудрями. – А забалуют, так и я развлекусь. Поезжай спокойно. Но учти: хоть волос упадет с головы моей милой Тинки – и я умудрюсь получить за твою две тысячи кархонов, цену, объявленную месяц назад… Это ясно?

Ларна прикрыл глаза и промолчал. Пустые угрозы, обоим это известно одинаково хорошо. И препираются они для порядка, чувствуя странную родственность душ. Они, как выразился Ким – хищники. Существуют в мире, чтобы изводить крыс и сберегать зерно… Только так и не более, пока не сходят с ума и не сбиваются в стаи.

Почему он прежде, без лукавых подначек брата Тингали, не сообразил, что в любом договоре с судьбой есть это, главное – задача, а не цена в золоте? И почему он полагал, что судьба обманщица, а не сам он, никогда не выбиравший врагов по их подлости? И никогда не допускал ведь, что в мире есть ещё и те, кого надо беречь…

В большое кресло без звука сел, пристроился к самому боку Малёк, уткнулся в плечо и вздохнул, не тая слез. Раненная рука выглядела неплохо, опухоль спала, озноб ушёл. Но до полноценного выздоровления далеко. Малек и сам знал, что никак не мешало страдать: его оставляют в замке, хотя самое интересное, наверняка, будет там, на севере…

– Но я же могу сидеть на страфе, велика ли в том работа, – попытался еще раз поспорить мальчик.

– Ты готов оставить Шрома одного? Даже с трещиной в панцире, даже с больными жабрами, которые лечить две недели, и это самое меньшее?.. – удивился Ларна. И добавил второй довод, уже неоспоримый. – Ты готов бросить Хола, когда он хоронит брата?

Малек вздохнул ещё тяжелее и не отозвался. Хола он не мог бросить. Сюда-то пришёл ненадолго, и снова побредет вниз, к малышу, серому от горя. Теперь род ар-Ютров славен, и честь его неоспоримо высока. Но и горе – велико… В пожилых вырах порой просыпается мудрость, которая делает их для рода и всего замка не просто значимыми – незаменимыми. Старик Ютр не зря остался без ларца с порошками, от него очень и очень хотел избавиться прежний хранитель Борг, опасаясь того уважения, которое питали к советнику замка все стражи…

Шрон перебрал в последний раз пергаменты, указал слугам и стражам на два больших сундука, уложил в сумку ларец. Беспокойно повел усами, глядя на Сорга.

– Тебе пока что хранителем-то быть. Шрома береги, лечить его надобно и до глупостей с боями не допускать, это уж никак. Ох-хо, и ещё Юту береги, немало оставляю тебе забот, тяжело уходить в такое время. Письма для южных родов выров заготовлены, травы лечебные собираются, замок и галеры…

– Ты уже говорил, я все помню, – успокоил Сорг. – Сами поосторожнее. Мне больно думать, что вы должны оказаться на землях ар-Сарна, даже и тайно, даже и возле самого берега.

Шрон нехотя повел клешнями и подставил сплетенные руки, предлагая Тингали место у себя на спине. Девушка спорить не стала. Уселась на удобном панцире, поближе к спинному глазу. Заглянула в него, уже привычно полагая вторым лицом выра – необычным, но вполне настоящим.

– Ещё раз скажи про деда своего названого, в подробностях, – немедленно велел Шрон.

– Неужто с пяти-то прежних рассказов наизусть не заучил, – булькнул Шром. – Так я пойду с вами, у меня память хороша, да.

– Лечи панцирь! – дружно откликнулись Сорг и Шрон. Старик сердито встопорщил усы. – А ты говори, брэми. Мне уж так приятно слышать: цел он и канву держит. Наиважнейшее дело, наиважнейшее. И вас во время должное в дорогу определил, иначе наш замок был бы смят… Вся наша с братьями нелепая возня свелась бы к мести, не более. А что месть? Она гнильцам в пользу, месть как раз оправдывает опоганенный ими, переписанный закон. А наш род та же месть до скончания века опорочит. Так что он сказал, твой дедушка?

Тингали улыбнулась и стала очередной раз неторопливо повторять: дед Сомра в болоте живёт, и всему лесу Безвременному он заступник и управитель. Канва у него наилучшая, ровная да гладкая. И закон его старанием миру новый дан, нерушимый: шить можно только своей душой. А если она гнила, так в гнили собственной, в злости, и задохнётся взявший иглу в руки, потому что почерпнутое у мира да через душу пропущено и к ней возвращается. Или пользу несет, или погибель…

Шрон спускался всё ниже коридорами, к самой пристани. Он слушал, не забывая порой вставлять: «Так оно ныне, хорошо»…

Новая галера, недавно спущенная на воду и подаренная Ларне, весело взблескивала светлотой незатертой палубы, весла в уключинах не скрипели, парус показывал полную яркость узора ар-Бахта. Кормовой столб с гербом возвышался гордо, сработанный не наспех, а по полному правилу выров.

Шрон устроился на носу галеры, наблюдая за работой команды. Ларна уже снова числил себя капитаном, весело скалился и покрикивал: море для него было домом родным, любимой стихией. Да и день удался. Волна мелкая и ровная, как чешуя селедки, серебром льется, жиром дня лениво лоснится. Ветерок тянет с юга тепло, рыбу гонит к берегу. Мелкие высокие облака выстроились в призрачный косяк и плывут себе, никакими сетями их не уловить – вот они и плещутся, радуются, свет пропускают сквозь свои белые облачные хвосты – пучками сияния, красиво да нарядно.

Два самых рослых стража заняли места наблюдателей за кормой. Ким уселся дремать у мачты. Галера чуть шевельнулась, обретя свободу. Старый рыбак махнул прощально Мальку, тоскливо переминающемуся на пристани, виновато развел руками – и сел на его место, выстукивать ритм гребли.

– А кто тут рыбий корм, кто уснул и зарос ленью? – рявкнул Ларна, падая на одну из лавок и упрямо пристраиваясь к работе, словно и не слышал, что ему строго велено отдыхать.

Весла без плеска ушли в воду – и галера скользнула прочь от замка. Одна, без сопровождения. Так и ходят вдоль своих-то берегов. До Тагрима два дня не особо поспешного пути, и чужих в море быть не может. Потому что, устроив шум возле берега, где сходятся границы и интересы ар-Рафтов и ар-Бахта, даже самый глупый противник, и тот догадается сбежать. Да поскорее: пока выры в воду не прыгнули и на отмелях не объявились… А позже от них уж никак не увернуться!

Ларна хмурился и торопил ритм гребли. Все перечисленные доводы он выслушал молча, еще в замке. И опять же молча кивнул, соглашаясь. Потому что оборона бассейна с личинками для выров – это дело жизни и чести. Как можно теперь, после столь тяжелых боев, ослаблять ещё более замок, уводя с собой боевые галеры и здоровых стражей? Да никак… Вот и приходится рисковать. Да ещё и обходиться без толкового лоцмана…

Тингали закончила пересказ истории про деда Сомру, сползла с панциря, вежливо поклонилась выру и пошла по галере, щурясь против солнца и неуверенно переступая по палубе. Села осторожно на край скамьи возле Ларны, держась по возможности далеко от него. Сердито кинула косу на грудь.

– Что спросить хотел?

– Думаю слишком шумно? – усмехнулся тот в усы. – Сколь много незнакомых слов ты разобрала в моем молчании?

– В спину тычешь взглядом, как иглой, – пожаловалась девушка. – Невнятный ты. Сколь ниток ни подбираю, а не ведаю, какие тебе годятся… Бывают люди – вон, как Малек – у них что лицо вышивки жизни, что изнанка, едины. Открытые они, яркие да видные. Ох, вот ты совсем не таков. Я сперва, уж прости, думала вовсе дурное: гнили на канве много… А нет, сложнее всё. Я пока глупая, не узнала шитья-то многослойного, хотя Кимочка сколь учил, сколь пояснял да в голову мою вкладывал. Настоящий узор, вроде сберегавшего замок выров, только многослойный и шьется. Непростые в нём мысли завиты, условия установлены неоднозначные, хитроумные. – Тингали виновато провела руками по переднику, расправляя его. – Мне такого не осилить. Видишь: я узор распустила, он галеры смял да выбросил, врагов вымел с поля водного, а своих-то никого и не задел. А если бы тот узор со злым умыслом потянули, затевая месть входящим в гавань без войны, он бы и не отозвался… или даже наказал гнильца, взявшегося за нитку по злобе.

Ларна задумчиво нахмурился. Шитьё сперва показалось ему боевым искусством. И привело в восторг. Вчера он громче всех шумел и требовал немедленно нашить новых узоров, приводящих замок к полной безопасности. Довёл Тингали чуть не до слез… И только когда подустал надсаживать горло, выслушал пояснения её брата. Хитреца того ещё: Кима на испуг не взять, хоть с виду и тощий, и в возраст не вошёл, и оружие вроде не носит. Ларна попробовал привычно пугануть – а кареглазый только посмеивался да сыпал в ответ прибаутками… Пришлось его выслушать. Узнать неожиданное: нового боевого шиться в мире более не случится очень долго, а может, и вовсе никогда… И без того нашито да навязано столько – успеть бы хоть самое опасное распутать. Но сперва просто понять. Вышивальщиц никогда не бывает много, не для боя они – для крайней нужды, для спасения от общих бед…

Сегодня Тингали сидела рядом и молчала о чем-то своём. Пойди, сообрази, о чем, когда у неё в голове нет прямых мыслей, одни узоры и завитушки…

– Унялся я, – буркнул Ларна. – Топором стану обходиться, на кой мне девичья игла в бою? Цветочки шей, и то польза… Не стану более повторять вчерашнего. Лучше скажи: как ты видишь море? Чуешь в нем вырью погибель, глубинный яд?

Тингали задумчиво глянула на синюю гладь в серебряной ряби мелких бликов. Трудный вопрос. Не потому, что нет ответа, а потому, что ответ подобен во многом Ларне… Или Шрону. Каждому из них – по-своему. Слоёв много. Только вглядишься, себя похвалишь да и решишь: вот она, правда полная, как и подобает ей быть. Обрадуешься. А набежит ветерок – и унесет морок, и нет твоей правды, только текучая вода, глубокая, без дна и опоры, насмешливо подмигивает бликами.

– Канва мне на суше и видна, и понята. Я к ней привыкла, с детства вижу да ощущаю, – тихо отозвалась Тингали. – Не проще она, пожалуй. Но привычнее. Ветерок качнётся – а мне и не боязно нить запутать… Потому что рядом Кимка есть. Понимаешь? Я его глазами мир вижу, его привычкой лесу верю. В море нет мне знакомого и нет рассказчика, здесь не живут не то что привычные сказки – тут и быль мне неведома! Здесь всё чужое. Всё! Канва течёт, меж пальцев убегает, от взгляда уворачивается. Гнили в ней много. Пучков ниток да умыслов гадчайших. Выпоротых узоров, криво да неловко убранных… от таких прорехи хуже, чем от самого шитья. А вот правды, исконной основы – я ничуть не вижу… Не могу узнать под наслоениями.

– То есть узор прямо тут, – Ларна указал подбородком на палубу.

– Не бывает он «тут», – терпеливо пояснила Тингали. – Нет в моей работе такого – места явленного… Возьмись ты про родных вспомнить – тебе надобно их видеть, рукой трогать по лицу? Глаза закроешь, да и явятся, это куда проще, чем домой бежать… А кого в памяти нет, того и найти нельзя, хоть всю землю истопчи в поисках. Канва – она не натянутая ткань паруса, не гладь моря в бликах… скорее уж всё прочее. Что душу греет да тревожит. Запах моря, или соль, как вон та – от волны след на досках. Солнышка улыбка, хмурость тучки. То, что в душу укладывается, там делается тканью настроения да шитьём памяти…

– А проще – никак?

– Проще уже пробовали, – огорчилась Тингали. – Да так преуспели, что я и рассмотреть сделанного не в силах. Есть тут работа людская. Много, вся без доброты. А за какую нить потянуть, чтобы её убрать, не навредив никому?

Девушка согнулась и закрыла руками лицо. Ларна сердито глянул на море, такое безобидное, не накопившее ни единого облака угрозы шторма, не выметнувшее вслед галере или навстречу ей ни единого дальнего паруса беды… Но, поди ты – вышивальщице оно без радости.

– Смерти много и старого отчаяния, – тихо пожаловалась Тингали. – Выры умирали. И сам дед Сомра тут не так силен, как на суше… Трудно ему держать канву, болью она отравлена да измята. Большой болью.

От мачты подошёл Ким и сел прямо на доски, прищурился, всматриваясь в лицо сестры. Поймал в ладони её руку. Стал негромко, напевно, вести историю, не знакомую никому из людей. Гребцы теперь старались двигать весла ровнее и не плескать вовсе, чтобы слова не погасли, не растворились в иных звуках. Не впитались в пряди ветра, норовящего пуховым пером смести их к носу корабля, где слушает так же молча и сосредоточенно выр Шрон…

Три возраста у выров, – начал Ким, задумчиво улыбаясь, подмигнул и уточнил: тут важно не сказку сперва выплести, а с былью познакомить. Возрастов – три, и ничуть не менее. Оттого люди вырам непонятны. С первых дней общения были загадкой странной, опасной. Как люди приходят в мир, так и живут в нем, не зная сна перерождения, не ведая великой чести участия в выборе? Не понимая своего долга перед родом…

Выр обретает разум позже человека, и поначалу его душа проста и толстошкура, как и его панцирное тело. Бой – главная радость и смысл жизни. Бой – первый выбор. Не выр выбирает бой, а бой – выра… Тот, кто уродился слабым, кто не имеет ловкости и силы, мужества и воли, не накопил прочности панциря и не отрастил клешней, чьи сердца малочисленны и слабы – тот не должен жить долго. Люди, увидевшие смертные бои – ежегодный обычай выров первого возраста – уверовали в безграничную жестокость земноводных. В кровавую их природу, требующую рвать подобных себе и упиваться властью над ними. А разве дети людей в пять-семь лет ведают страх смерти и боль утраты? Разве им дано судить тонко и взросло? Разве любая простота – не жестока своей слепой легковесностью суждений? Мир в детстве прост, как полдень для взора, ослепленного бликами. Черное в нем есть, черное да белое… и более ничего.

Когда выры устают от боя? Нет на то точной границы, обозначенной годами жизни. А только всегда случалось так: в один день азарт сменялся задумчивостью, ярость – жалостью, а собственная сила более не пьянила, не полнила кровь жаждой вымерять её, сравнивая с чужой. Первая взрослость входила в душу выра. Взгляд его обращался к иному, прежде не существовавшему и не важному ничуть… В юности выр познает щедрость души. Он учится звать своих родичей братьями. И это родство даёт новое, важное для его души. Порой непонятное людям – чувство общности…

Выр, переросший воинственность, с удивлением смотрит на людей, одиноко бредущих по дорогам своей сухопутной жизни. Лишенных помощи и отказывающих другим в поддержке. То, что иногда люди решаются открыть для себя и назвать дружбой, для выра есть важнейшая часть познания и взросления. Пока, само собой, не проснется любопытство – и не уведёт в дальнее странствие по волнам и под ними, в большой самостоятельный путь обретения взрослости… за которой много позже может неторопливо раскрыться и мудрость.

– Хм… с кем же мы воевали пятьсот лет назад? – нахмурился Ларна.

– В основном с недорослями, – пояснил Шрон, двигаясь по палубе и включаясь в разговор. – Взрослые ушли на глубину, да так и не вернулись, почти что все, вот уж была беда, ох-хо… А без старших кто уймёт молодняк? Нашли общего врага и пошли крушить… Кланду на момент объявления войны было неполных двадцать лет! Боец на отмелях, малёк, только и взрослости – рост и клешни покрупнее, чем у прочих… Покуда не дозрел до старости первый толковый мудрец, война и не иссякла.

– А вышивальщицы вырьи? – удивилась Тингали. – Они были взрослыми!

– Моя мать, Шарги, мать всех выров рода ар-Бахта, ныне живущих и готовых родиться, была взрослой, – почтительно согласился Шрон. – Я нашёл записи, очень старался и разыскал… она мудрой была, спрятала главное от глупых недорослей. Люди ей помогли: замазали наше письмо узорное, клешнями творимое в камне, так, что стена сделалась ровной, пойди, отыщи ответ… А только я нашёл, я тоже не детеныш, хорошо подумал, где искать – и нашёл. Она снизу поднялась сильно больная. Отравленная. Ох-хо… Когда младшие захватили замок, в него выбралась из моря и более стен не покидала. Сказка это, что за спиной кланда были пять вышивальщиков. Глупая сказка, он возил гербы родов, в которых ещё жили матери, вот как надо верно говорить-то… Наша мама жила в замке и шила гнезда. Жабры её отказали, сушу она полюбила и часто бывала там, зелень ей нравилась. А только о глубинах плакала душа. Мать рода ар-Сарна иной оказалась, многих детей она утратила, страшно и мучительно умирали младшие. Месть за погибших взросла в душе их матери, желание увидеть, как люди хоронят детей… Так разошлись пути наших матерей, так угасла общность понимания жизни. Пока не явился Сомра… ох-хо, варса смог остановить худшее, себя не жалеючи.

Выр поник усами, замолчал.

Ким подмигнул сестре и снова заговорил. Он смотрел в море и рассказывал теперь уже сказку. Вырью сказку о мальке, обретающем разум. О его скитаниях в чернильно-густой тьме глубин, о страшном спруте с клювом, о свирепой хищной рыбе, о ядовитом живом цветке. Тингали слушала и часто кивала, водила ладонями по переднику, расправляя его, словно нащупала малый кусочек канвы. А может, так и было: глубина безмерна, но посели в ней сказку – и тьма её озарится светом понимания и сопереживания. Вон – цветок-то оказался вовсе не страшен, малёк с ним подружился и прогнал спрута, и нашёл путь наверх, через безмерную в своей огромности толщу вод, вслед за танцующими пузырьками воздуха… И рыба его не догнала, и увидел он гладь вырьего неба – поверхности. И гибкие бока серебряных бликов, и сияющие пучки света. Наконец, сперва пугающее, а потом восхитительное, хоть и незнакомое – солнце…

– Хорошо рассказал, – одобрил Шрон. – Ох-хо, старая сказка, добротной выделки, глубинной. Я туда, где света нет вовсе, и не погружался. Хотя и на сорока саженях уже темновато, как вверх идёшь – душа поет, иначе и не сказать. Мир цветком раскрывается, внизу-то темно, видно мало, словно в чашечке его находишься, а чем выше – тем шире соцветие, и сияют перламутром лепестки, и солнце греет радостью. А ещё есть ветер, как здесь. Люди его течением зовут, потому сами в нем не текли, могучести не осознали. Ветер всякий интересен, только глубинный ныне ядовит…

Тингали неуверенно улыбнулась. Снова глянула на море, щурясь и осторожно трогая ткань передника. Слова постепенно сложатся в понимание, – осознала она. Море станет ближе, и тогда сквозь слои обмана да злости проступит канва, сделается возможно рассмотреть её. Настоящую.

Ларна поморщился, поманил сменщика и сполз со скамьи, на руках перебрался к Киму. Лёг, глянул на парус, уловивший попутный ветер. Серые глаза утратили обычную свою холодность, впитали синеву неба. И северянин стал говорить, удивляясь своей разговорчивости. А куда деваться? Обещал охранять вышивальщицу – изволь! Ей требуется порой очень странная помощь. Вон – желает преуспеть в понимании моря. Он с малолетства в море, всяким его повидал. Как человек, само собой. Ему вырьи глубины чужды, зато поверхность близка и любима, а ещё – небо над ней, иногда вычищенное ветром до синевы без единого пера облачного, а порой такое, что и глянуть страшно – черное, гневливое…

Глупый и слабый ищет врага в море, копит страх. Сильный радуется, как… Ларна расхохотался, подмигнул Шрону – как молодой выр на мелководье. Боя хочет! Почуяв шторм, не гребёт к берегу, а упрямо лезет на глубину, чтобы ветер послушать да промокнуть до нитки, вычерпывая воду из лодки. Чтобы парус изодрать в клочья, а упрямство – целым оставить… Потому, что слабому море ничего не покажет и не расскажет. Зато он-то крепко знает: голосом шторма сам северный бог говорит. Немногословный он, муж создающей канву Пряхи, детям её – людям – отец суровый, но справедливый. Иногда он выглядывает из-за туч, кажет свой бешеный синий глаз, порой и бороду его узнать можно в облачной кутерьме. Как не верить в такого бога? Он, Ларна, дважды в море тонул, сдуру сунувшись, без опыта и запасного паруса. Но выжил – синеглазый не отказал в милости.

– Синеглазый, – улыбнулась Тингали.

– Сегодня – да, – весело согласился Ким. – А вот шторм грянет – ох, как он иным сделается! Глаз моря…

– Шрон, если попрошу меня на поверхности подержать, – осторожно выговорила Тингали, – это можно? Мне бы пощупать, вблизи глянуть. А то всё мое море – одна поездка на страфе… Хол хорошо смотрел, и я кое-что поняла, вы тоже много сказали. Только пока оно в душу упало, но не проросло.

– Можно? – возмущенно булькнул старик. – Нужно! И отвезу, и покажу, и даже могу нырнуть. Умеем мы утаскивать людей в глубину, про то даже мама наша писала, словно важнее важного это умение… Сейчас я подумаю, сейчас. Трубку надобно заготовить толстую. Это чтобы легкие мои тебе служили, а жабры – нам на двоих. Саженей на пять уйдем, далее вам, людям, без привычки и нельзя. Никак нельзя… Но поймёшь много: воды плотность и теплоту, холод глубин, обнимающий и манящий, свет ваш и нашу радость падения в тень…

Ларна сморщился, неловко поднимаясь с досок. Дохромал до трюма, порылся в сундуке и выбрал холщевые штаны, рубаху, пояс. Бережно достал из мягкой ткани медную трубку, остаток обрамления дальнозоркого стекла. Кивнул Тингали, приглашая в трюм.

– Переодевайся. В переднике да платье нырять невозможно. И не вздыхай, раз Марница ходит в штанах, и тебе не во вред будет разок натянуть их. Это не самое дурное, чему можно у неё научиться.

Неуверенно выбравшись на палубу в мужском наряде, Тингали застала вовсе уж странные приготовления. Ким соорудил ей зажим для носа, мешающий дышать. Ларна тем временем, скалясь особенно зверски от нахлынувшей веселости, обрядил выра в упряжь. Шрон топтался, советовал, пряжки звякали, веревки и ремни неловко терлись. Весла сохли: вся команда давала советы капитану, то есть – бездельничала, галера двигалась лишь под влиянием слабого ветерка, чуть изгибающего парус. Упряжь оказалось страховкой для неё, Тинки – добровольной утопленницы… Стало немного страшновато. Но – поздно! Привязали, ещё десять раз объяснили, мол, дышать только через трубку, а вот бояться ничего не следует, нет угрозы – кроме самого страха.

Шрон бережно обнял и перевалился за борт.

Само собой, для Тингали сперва один страх из этой затеи и получился. Вода плеснула, вспенилась, накрыла с головой, трубка сразу потерялась, и тонуть сделалось слишком уж просто… Но Шрон всплыл и вытолкнул девушку к поверхности, сердито фыркнул. Заново, сам, приладил трубку, похвалив Ларну, привязавшего её на длинную страховочную веревку. Тингали уже не ждала от затеи хорошего, ощущала себя всеобщим посмешищем – и трусихой… Нырнуть хотелось не ради красоты моря, а просто чтобы не горели уши, чтобы смотрящие с борта не разбирали подробностей позора. Выр убедился, что неумеха пробует хотя бы судорожно вдыхать воздух и суматошно кивает – мол, понимаю…

Шрон указал вниз суставчатыми пальцами и начал загибать их по одному, отсчитывая время.

– Не жмурься, растеряешь всю красоту моря, – рявкнул с борта Ларна. И ехидно напомнил: – Ты сама сунулась туда, разве нет? Зато теперь, в негодный момент, по обычаю вашему бабскому, поджала хвост…

Вот кому кричать-то в радость! Сам страха не ведает, – со смесью раздражения и уважения подумала Тингали. Выр потянул вниз, вода залила шею, дернула тяжелую намокшую косу, поползла выше по лицу – и сомкнулась над макушкой. Глаза упрямо закрылись. Трубка, безжалостно смятая Ларной для удобства, по его же совету плотно прихваченная губами, показалась неудобной, дышать хотелось носом – но Ким тоже старался не зря, заглушки устанавливая: нос не дышал. Залитые водой уши оглохли.

Тело безвольно колебалось в слабом движении воды, и только руки выра помогали Тингали поверить: она не тонет и не гибнет, она сама этого хотела и теперь получает запрошенное – учится чувствовать канву моря.

Чуть погодя девушке удалось убедить себя: воздуха хватает! И привкус горечи на трубке не мерзкий, ко всему можно привыкнуть. И дыхание выра чистое, ровное – под неё подстроенное. Воздух сам вдувается в горло – тогда тело чуть тянет вверх, а потом снова вниз, когда Шрон вдыхает, забирая её выдох… Вот и веки удалось уговорить не жмуриться. Сразу распахнулось небо, сияющее, перламутровое, текущее бликами волн, играющее непрерывной рябью ветерка. А ниже – синь да зелень, тени бегучие, свет льющийся… Рыбки, играющие с ним в прятки: то пропадают, то вспыхивают радужной яркостью чешуи.

Прорисовались тонкие нити водорослей, лентами лежащие на воде, сминаемые легкой тканью волн. И бок галеры возник совсем рядом – руку протяни, и коснешься. Там, за свежеосмолёнными, надежно уплотненными от течи досками, в горсти корпуса покоился мир людей, их маленькая суша, качающаяся на волнах, вёрткая – и послушная…

Глухота прошла, уши поверили, что так странно и непривычно они все же слышат этот чужой мир. Захотелось улыбнуться… Пузырь радости вырвался – и умчался к поверхности. Шрон сердито погрозил пальцами: не шали!

– Пообвыкла? – спросил выр, всплыв. – Тогда слушай. Плохо мы с трубкой придумали. Надо по-старому делать, как у Шарги написано… Матери казалось очень важным научить людей красоте моря. Ты мне не мешай, хорошо? Я дурного не сделаю. Я ведь, если разобраться, деду Сомре родня, значит, и тебе не чужой… дядюшка, пожалуй.

Шрон перетер клешней веревку, страхующую медную дыхательную трубку от утопления, снял зажим с носа Тингали. И забросил обе бесполезные вещи на галеру. Его вырье лицо дернулось, пришло в движение, две пластины чуть разошлись, нос вывернулся и удлинился, делаясь похожим на живую трубку… Выр придвинулся, плотно соединяя края носа с кожей лица Тингали. Стало можно дышать удобнее. Выр снова указал вниз и сразу же нырнул, вода накрыла с головой – а страх, испытанный в первый раз, так и не появился… Даже когда Шрон пошел в глубину, осторожно загребая лапами и выравнивая движение хвостом, поворачиваясь мягко и плавно. Проплыла и сгинула из поля зрения галера, блеснуло солнце, тень набежала, снова галера показала свой бок… Получилось необычно – как кружение в хороводе, воспоминание совсем уж раннего детства. При третьем повороте стало заметно: галера отдалилась вверх.

Вода обнимала тело всё плотнее, настойчиво толкала вверх – домой, к свету, туда, где и подобает жить людям. Выр упорно грёб и тянул ниже – в холодный полумрак родного ему мира. Хотелось раздвоиться, следовать как воле воды и опасений, так и велению своего неуемного любопытства…

Шрон лег на бок, и глубина сделалась видна. Вовсе и не бездонная. Вон оно – дно, край отмели совсем рядом… Камни взблескивают, ловят лучики далекого солнышка. Здесь, в воде, они все похожи на драгоценности, отполированы до гладкости и показывают свой рисунок, на суше скрытый под сухой серостью. Песок дышит и двигается, свет по нему ползет сеткой ряби, тянет пойманную в невод тень галеры. Живые водоросли танцуют, изгибаются, постепенно становится очевидно: и правда колышет их подводный ветер! Холодный, он дует снизу и чешет космы водорослей, придирчиво выбирая выпавшие волоски и отбрасывая их вверх.

А ниже глубина начинается, от отмели скатывается в тень всё круче. Синеет ночью, не ведающей рассветов. Тингали вздрогнула: на миг ей почудилось, что мир словно бы обрел резкость, и тогда в нём проявилась канва. Иная, чем на суше. Подобная этим вот водорослям. Они наверху ничуть не таковы, как здесь – дома. Едва утратят поддержку родной стихии, выброшенные мокрым комом на песок – высохнут, всю красоту из них солнышко выпарит, погубит гибкость, умение танцевать… Цвета не пощадит, свежести. В мире суши водоросли – мусор, гниль, серость береговая… А здесь они – лес, густотравная поляна, прибежище для рыб. Тингали улыбнулась, протянула руку и попробовала коснуться канвы. Ощутила упругость и теплоту, а рядом – провалы шрамов старого искажения, боль. Много боли, гораздо больше, чем увиделось сверху, с борта галеры! Боль делала глубину всё более тягостной для взора, боль душила, потому что в красоту жизни кто-то злой грубо вшил ядовитые мёртвые нити… Не узор и не вышивку, а гадчайшую путаницу гнилой петляющей нитки, виснущей на изнанке узлами и длинными пустыми хвостами. Эти нитки тянули старую гниль, мяли канву – и делали давнее зло ещё опаснее. Как такое выпороть, если оно – сопротивляется и норовит отомстить? Вон – душит, снизу подбирается, налитое ледяной злобой, могучее. Вроде спрута из Кимкиной сказки.

Канва дернулась, Тингали охнула и поникла, темнота ядовитого прошлого окутала – да и не захотела отпустить. Словно сетью уловила, взялась обматывать гнилью своей, в сумрак затаскивать.

Очнулась Тингали на палубе. Солнце сушило рубаху, стягивало кожу, кололо воспаленные веки. И это было хорошо! Потому что здесь, дома, рядом с Кимом – а вот его рука, ладошку сжимает – никакие спруты не страшны. Под затылок поддержал, в рот влил прохладное питье.

– Видела канву, – без сомнений молвил Ким.

– Ох, и страшна людская злоба, – пожаловалась Тингали. – Шили, смертью да местью отравленные… Мёртвые сами были внутри, в душе – древние вышивальщицы. Шитье их и теперь упокоиться не желает. Вроде хищника оно сделалось.

– Именно так, – согласился Ким, помогая сесть. – И хищник тот силён. Рыбы в глубину уходят, потом возвращаются, а выры не могут прорваться. Я со Шроном говорил, и он подтвердил: именно так. Он сам долго удивлялся на отмелях. Пока не согласился признать худшее: на выров охотится эта хищная древняя мерзость.

– Кимочка, так ведь она ненастоящая, – жалобно отмахнулась Тингали. – Она вроде сказок твоих, только видом страшна. И то для тех, кто разглядит, вроде меня. Как же она всем вредить может?

– Так ведь и мои сказки не бессильные, – грустно улыбнулся Ким. – То, что душа плетёт, неотделимо от мира живых. Вот они и наплели… Пойди теперь, расплети! Знаешь, что написала мать рода ар-Бахта на стене замка? Вот что:

«Зря мы рассказывали людям свои сказки. Из них и соорудили ловчую сеть кошмаров, прорвать которую не под силу ни мне, ни всем нам, матерям выров, вместе. Нельзя одолеть зло иным злом, а на доброту к людям даже у меня маловато сил. Может, в иное время найдутся те, кто одолеет отравленную взаимными обидами пропасть лжи. Пока же она гибельна и могущественна».

– Разве я одна справлюсь?

– Ты не одна. У тебя дедушка – сам Сомра, а братик – заяц Кимка, – подмигнул брат, и знакомое лукавство вспыхнуло в карих глазах золотыми бликами. – Тебя уважает Шром, да и Ларна оберегает. Они – нынешняя сказка, а кое-кому и кошмар ночной… пострашнее всякого спрута. – Ким задумчиво глянул на мокрую палубу. – В одном ты права. Нам бы не помешал выр, умеющий шить… Вдвоём вам стало бы сподручнее.

Тингали виновато пожала плечами: откуда бы такому чуду взяться? Да разве чудеса из известного ларца вынимаются? Они возникают – когда и ждать их нет причины… А порой хоть зови, хоть плачь – не идут, даже не глядят в твою сторону.

Ветерок принес запах, отвлекший немедленно от размышлений. Уху старого рыбака нахваливали в крепости ар-Бахта все, даже стражи-выры, прежде не уважавшие вареной пищи. И теперь эта самая уха готовилась рядом, в большом котле. Тингали облизнулась, снова принюхалась. Завертела головой, удивляясь отсутствию на палубе выра и капитана. Ким рассмеялся и пояснил: само собой, Ларна уже внизу. Уговорил Шрона показать изнанку моря. Видимо, ещё не нагляделся…

Рыбак подал миску с ухой. Тингали быстро опустошила её, похваливая. И зевнула. Слишком много впечатлений для одного дня! Ким охотно согласился, подхватил на руки и унес в трюм, уложил отдыхать на запасной парус. Веки сомкнулись немедленно, и сон потянул в глубину. Но отсюда было не страшно изучать её кошмары. Потому что ладони бортов крепки, да и Кимкина рука рядом. Черный, беспросветно гнилой спрут людской злобы метался по канве моря, волочил за собой шлейф ядовитого рыжего тумана. Ждал на глубине каждого выра, отважившегося пойти вниз – домой. Как его, злодея древнего, изловить? Где та нитка, за которую его можно хоть на привязь посадить? Гнуснейшая работа, но за века своей вывернутой мертвой жизни накопила она страшную силу… Всякий выр верит в непобедимость желтой смерти. Такая вера только помогает кошмару сделаться не сказочкой – а самой что ни есть былью…

– Эй, у барабана! Пальцы сберегаешь? – знакомый голос капитана рявкнул, как показалось Тингали, над самым ухом.

Девушка вздрогнула и резко села.

Тот же трюм, широкая полоска света в щели чуть приоткрытого люка. Вода под килем журчит весело, проворно. Вёсла чуть поскрипывают: понятно, что пальцев никто не бережёт, ход быстрый. Тингали попыталась встать – и охнула, нащупав рукой ракушки. Не иначе, для неё собраны: в сетке лежат, у самой руки. Крупные, красивые, все разные, а вперемежку с ними камешки… Представить себе, что набрал их капитан, страшный Ларна – было невозможно. Но Тингали представила, заулыбалась, прихватила сетку и поспешила на палубу – рассматривать добычу при солнышке. Выглянула из люка – и снова охнула. Берег-то вот он, рядом!

Скалы парадно-белые в темном узоре мхов да кустарника. Течение тащит галеру быстро – и не только течение, видны три каната, уходящие в воду. Все выры там, за бортом – и все работают, помогают вёсельникам. Скалы бессильно расступаются, признавая убогость своей ловушки, годной лишь для слабых – и возникает впереди город.

– Горазда ты спать, – насмешливо сообщил капитан, мельком оглянувшись и снова наклоняясь над бортом. – А проснулась в срок, вот он – Тагрим. Не оглядывайся, не гонит нас никто. Просто плыть в полсилы мне скучно… Я поговорил с вырами, мы решили освоить приёмы совместной работы в узких скальных коридорах. Для боя полезно, для проводки ценных грузов. Левый борт! Вырам – сигнал. Суши весла, канаты перекинуть! Парус долой… поворот. Эй, с баграми! Заснули?

Тингали замерла в проёме люка, наблюдая, как мечутся по палубе люди, исполняя волю Ларны. На корме барабанщик бьет по уходящему в воду длинному бревну, давая прежде не существовавший на галерах сигнал скрытым под поверхностью вырам. Вот провисают прежде натянутые канаты, их в одно мгновение перекидывают на новые блоки, крепят – и второй удар по бревну восстанавливает натяжение. Падает парус, и галера, зарываясь носом в волну и кренясь, почти ложится на борт… Стоять страшно, палуба пляшет – а Ларна, снова похожий на серого волка, щурит злые глазищи и скалится: весело ему! Нравится ему, что светлый бок скалы рядом проходит – рукой можно тронуть! Люди с баграми, впрочем, стараются как раз оттолкнуть скалу и сберечь борт…

– Шрон усами показал: прямо, более нет мелей, – это уже голос Кима, брат сидит на самом носу галеры.

– Сигнал, канаты на нос, по обоим бортам ровно подать… полный ход! – Ларна развеселился пуще прежнего. – С лентяев лично спущу шкуру! Кислорожих за борт, мы входим в порт, у нас знак ар-Бахта на корме, а вы будто нахлебались уксуса! Наддай! Меня шаар ждать не станет, а мне повидать его надобно.

Тингали выбралась на палубу и осторожно прошла к Киму. Крепко вцепилась в веревку и с интересом стала смотреть, какая несусветная суета творится на быстро приближающемся причале. Люди мечутся, кто-то пытается наспех подмести доски, кто-то уже тащит ковер, иные руками указывают и за головы держатся: малые лодки не успевают убрать… Два выра неловко перебирают лапами, не решив для себя: плыть к галере для досмотра или ждать на берегу?

– Сигнал, канаты на корму, табань… и проверим, хорошо ли я рассчитал наш ход, – приказал Ларна.

– По-моему, мы врежемся, – тихо шепнула Тингали брату.

– Девку за борт, если начнет пищать, – мстительно сообщил капитан за спиной.

Очутился рядом, щурясь и азартно скаля зубы в улыбке. Любимый топор уже под рукой. Подмигнул Киму. Указал на белые высокие стены большого особняка.

– Шаарово гнездышко. А тут, у самого причала, курьерские страфы… Поедешь со мной?

– Отчего не прокатиться, на людей не глянуть, – охотно отозвался Ким.

Ларна обернулся к Тингали, резко приказал: от Шрона ни на шаг! Поймал за плечи и придержал: галера заскребла бортом по причальным бревнам, канаты на корме жалобно застонали… и обвисли. Ларна прыгнул на причал, не ожидая сходней, зашипел, припадая на больную ногу. Без спора оперся на подставленное Кимом плечо – когда брат успел оказаться там, на суше, Тингали и не уследила…

– Страфов сюда, пока прошу добром! – прорычал Ларна, поспешая к невзрачному строению чуть в стороне от причала. – Эй, сонные! Жить надоело?

Не надоело: белый до синевы служка уже тащил за поводья пару вороных, опасливо вздрагивающих и приседающих от перекатов капитанского баса.

Ларна оглянулся, убеждаясь: девушка послушно отошла от борта, а Шрон уже выбрался из воды и спешит к ней. Можно не беспокоиться.

– Вон те две галеры – ар-Рафтов, – указал Ларна рукой направо, поясняя Киму. – Видишь, лучший причал, обычно выры только туда и швартуются. А я избрал пустой, чтобы с ходу да поскорее…

Он снова припал на больную ногу и неловко опустился в седло вороного. Рванул повод, торопя птицу. Курьерский, привычный к людской поспешности, сердито заклокотал, но не ослушался. Взял с места резвой побежью, не жалуясь на тяжесть седока, не тормозя на поворотах, где для таких, как он, имеются мощные столбы, врытые на две сажени в грунт: прихвати лапой да разворачивайся, не уродуя стен… За спиной в тесноте улицы метнулся, отражаясь от стен, запоздалый звук топота лап страфов и поодаль, еще у причалов, – шелест вырьих шагов: Шрон отослал за капитаном одного из стражей замка ар-Бахта.

Ещё один поворот, чуть не выбросивший Ларну из седла, – и вот они, в конце длинного подъема, ворота особняка, похожие высотой и острыми головками бронзовых заклепок на крепостные, оборонительные. Само собой – заперто…

– Дурачье, от страфа запирать деревянные ворота, – презрительно оскалился Ларна.

Усмешка сделалась злее, капитан концом повода хлестнул вороного по перьям, тот неловко запрыгал, переходя с побежи на непривычный ему скок. Ларна рявкнул во всю мощь голоса, Ким улыбнулся и добавил от себя пару тихих слов – попросил и разъяснил. Страфы подобрались, ещё наддали, вперед вырвался рослый, несущий более легкого Кима, прыгнул, впился клювом и выпущенными когтями в древесину. В два шага лап одолел без малого три сажени высоты ворот – и рухнул во двор, растопырив ничтожные свои крылья. Следом свалился и второй курьерский, припал на лапах низко, брюхом даже коснулся плит – но удержался от позорного падения на бок.

Ларна одобрительно погладил вороного по шее и расхохотался, наблюдая вполне закономерную картину бестолково организованного бегства, когда и кары дожидаться невозможно, и золото бросить – ума и решительности не хватает…

Галеру, само собой, приметили ещё в узостях скал. Сразу начали сборы – да так и не успели их завершить. Восемь верховых страфов у бревна привязаны кучно, люди в куртках со знаками городской стражи торопливо перегружают в седельные сумки самое ценное. Увидели гостей – выронили из рук бесполезный груз, начали нашаривать игломёты за спиной и неуверенно переглядываться. Рослый мужчина, с первого взгляда определённый Ларной к числу наказуемых наиболее жестоко, выругался и дал знак к атаке, ему-то всё происходящее, похоже, не в радость, надеется успеть ускользнуть…

Ларна сжал коленями бока птицы, вынуждая страфа выпустить иглы с крыльев. Хищно усмехнулся: оказывается, миролюбец Ким всё же позаимствовал у Марницы метательные ножи! И безошибочно пристроил обе пары, четверым злодеям отключая вооруженные руки… Ловок!

Страф взвился в прыжке, уходя из-под удара иглометов, и в два скачка донёс Ларну до самых дверей, делая стрельбу бесполезной – вот он враг, на расстоянии вытянутой руки… Капитан грузно рухнул из седла, обухом топора с маху опираясь на плечо того самого стража, в котором опознал опытным глазом начальственную выправку. Под ударом плечо подломилось, человек мешком сник на плиты двора. Пользуясь короткой тишиной, Ларна задал свой любимый вопрос:

– Ну, и кто я?

– Ларна, – сипло выдохнул последний обладатель игломета, не раненный, но торопливо ведущий оружие вниз. – Выров выродёр… то есть…

– Интересно определил, – зычно похвалил Ларна, щурясь и поигрывая топором. Вынул из пояса иглу, прошедшую близко к телу и застрявшую в коже ремней. С усмешкой бросил на плиты, тяжелым взглядом обвел двор. Он не сомневался: стража возражать не посмеет, тем более – по длинному подъему к воротам уже взметнулся звук дальнего пока цокота лап. Это выр спешит вверх от поворота улицы. Его слышат… и скоро увидят. – Я замку ар-Бахта друг. Лекарем при аре Шроме состою. Прибыл сюда излечивать шаара от гнилости. Вы наняты служить городу? Вот и не встревайте в то, что городу не к пользе. Кто не в дозоре, живо в казарму, рыбий вы корм! Глядишь, до ночи и не сгниете… А ну, оружие на плиты и резвее ногами, да раненых заберите с собой, недосуг мне ныне лечением заняться. Дозорные! Со двора никого не выпускать, слышали меня?

Ларна лязгнул топором по камням и побрел к двери. Крепкой, точеной из средней части цельного ствола, без швов, в одну сплошную пластину. Сверх того немалые деньги истрачены на усиление железными полосами. Бывший выродер примерился к запору и удивленно дернул вверх бровь: открыто. С сомнением оглянулся на страфов, гружёных шааровым добром. Хмыкнул и зашагал через большой зал, далее по лестнице, покосившись на стонущих от страха в ближней комнате первого этажа женщин, бессильно и безнадежно обнимающих детвору. Похоже по всему, что эти – жена да нянька. Грязное дело: затевая побег, шаар, получается, о семье и не подумал? То ли прознал уже, что Ларна детей не трогает, то ли хуже гнильца себя показывает – не ведает к родной крови приязни, то ли…

Следом двигался Ким, и это было приятно: капитан, слегка удивляясь самому себе, накрепко верил в невысокого и весьма тощего лесного жителя. Ощущал покой, не отвлекался, чтобы озираться и сберегать спину. Под руку удобно попался слуга, высунувшийся на лестницу с небольшим сундучком, бережно прижимаемым обеими руками к груди.

– Где хозяин? – ласково уточнил Ларна, взглядом превращая несчастного в камень.

Слуга молча уронил сундук на ногу, сжался от боли и сник, хватая ртом воздух, и сипло, без слов, хрипя на выдохе. Ларец ссыпался по ступеням, из-под треснувшей крышки брызнули во все стороны золотые перстеньки да цветные бусины…

Ларна усмехнулся, сгреб обмякшего слугу за шиворот и развернулся в одно движение. Зашагал вниз по лестнице. Ему слов не требуется. Каждый своё главное дело знает, и это дело – его, Ларны, нет сомнений. Он страх чует, словно запах тот страх имеет, цвет и форму. И страх – течет, сам помогает в нужную сторону шаг направить. В отчаянии бессловесного взгляда прочесть нужный ответ…

Слугу Ларна вышвырнул во двор, прицелив спиной на страфье привязное бревно. Да так, чтобы дух напрочь вышибить, а страх покрепче вселить. Указал Киму подбородком – мол, держи. Сам Ларна неторопливо полез в карман, достал тонкий кожаный жгут. Задумчиво рассмотрел, расправил, пока слуга переживал первый приступ нахлынувшего ужаса.

Ларна чуть помолчал и затем громко, для всех, кто хоронится за ставнями, пояснил:

– Если он убил шаара, то рубить надобно шею, дело ясное. Если он или кто иной, с кем он в сговоре, закрыл шаара в подвал да позарился на золото, рубить следует обе руки выше плеча, тут вот, а перетягивать жгутом – здесь. Ну, а, положим, он мелкий вор, главного мы упустили… Тогда рубим ниже локтя, только одну кисть. На землях рода ар-Бахта законы построены умно и тяжесть вины учитывают. – Ларна глянул на серого от страха мужика, уже не способного стоять на ногах и рявкнул: – Где шаар, гнилец? Пока хозяин в доме и силен, слуги не тянут ларцов из его комнат в свои сундуки!

– Ничуточки я не воровал! – голос сорвался на всхлип. – Вниз снести хотел…

– Ну да, мне подарить? – вполне мирно хмыкнул Ларна. Задумался на миг. – Дело-то ясное. А что голос прорезался – уже хорошо, говорливые у меня быстро отвыкают от лжи. Кто пригнал страфов?

– Глава городской стражи, – выдохнул слуга. – Приказ от славного нашего брэми шаара показал. Я все видел, и как золото из кладовой потащили – тоже. Ну, и не устоял, не казните, я же только перепрятать хотел, от греха, за хозяйское добро радея…

– Экий ты человек славный, – одобрил Ларна, усмехаясь в усы. – Радеешь… Оно и заметно, без доброты подобную ряху не отожрать. Бери игломёт, добродей, собирай слуг да стереги баб шааровых, детвору и добро этого дома. Не устережешь, вернусь и спрошу, как с убийцы. Понял ли?

Слуга судорожно кивнул. Подхватил с камней двора брошенный охраной игломет и заковылял к двери. Ларна, не оборачиваясь, уже спешил через двор к казармам. От порога на него обреченно глядел один из охранников, легко раненый в руку иглой страфа. Сам поклонился и сам начал разговор.

– Приказ был настоящий, брэми. Я знаю почерк шаара. Только странный приказ: всё золото из дома забрать, пергаменты учетные тоже. Срочно доставить к дальним от порта воротам. И тех, кто препятствовать станет, считать врагами. Пять страфов тут было, при дозорных, на шестом приехал брэми Лорф с приказом, те два – заводные, под груз… Надежный человек Лорф, позволю себе заметить, служит в городе уже десять лет. Сказал – срочное дело. Но как вы явились, мы и начали сомневаться. Вас-то мы знаем по описанию, и что у ар-Бахта ныне служите – тоже ведаем. Но ведь прямой приказ у нас был!

– Понимаю, и судить мне недосуг, хорошо бы шаар ваш нашелся и сам рассказал, что к чему, – прищурился Ларна. – Тех, кто цел, собери во дворе. Где дальние ворота, я знаю… Кого попроворнее выбери, пусть бежит немедля, надо передать весть в главные казармы: город перекрыть и всех жителей, независимо от знатности, держать по домам. Всех, понял ли? На галере сам хранитель Шрон, власть в городе сейчас в его руках. Он сюда, полагаю, скоро явится. Кто из вас ранен и в дозор не годен, тем до его прибытия беречь шаарову родню и груз страфов. Доставившего приказ – в погреб, стеречь надежнее золота. О произошедшем тут доложить ару Шрону в подробностях. Ворота открыть.

– Исполним, – кивнул страж.

Над воротами показались глаза выра, вытянутые на стеблях. Ларна махнул ему – сюда. Быстро выбрал из страфов самого рослого и сильного, отвязал, небрежно срезал ремни и скинул сумки на плиты двора. Устроился поудобнее в седле, покосился на Кима.

– Поедем, покажу, как следует двигаться по городу на страфах, – усмехнулся Ларна. – Напрямки. Ты шепни им, что следует. А то меня они опасаются, тебе же – доверяют.

Выр перевалился через верх ворот и с грохотом упал на лапы, спружинил, повел усами, выискивая врага. Внимательно выслушал про груз в сумках и обещал стеречь неукоснительно. Ларна погладил крыло страфа, пробуя не пугать его, а ободрить. Птица чуть склонила голову, вслушиваясь в тихий говор Кима, заплясала, щелкая клювом и выражая готовность помогать всеми силами.

Ларна бережно, без рывка, натянул повод и выслал страфа вперед, прямо по деревянной двери, благо – толщина велика и когтям дает надежную опору. Один прыжок на навес крыльца, оттуда – на основную крышу. Теперь под лапами звонко лопалась черепица, но страф двигался без остановки и беспокойства не проявлял. Скорее заинтересованность: ему сразу понравилось чувствовать себя летающим и видеть город – у своих лап… Ларна натягивал повод плотно, хмурился и припоминал расположение улиц. Все же пять лет тут не бывал, с той памятной дождливой осени, когда столичный посредник заказал выра из рода ар-Капра. Толкового крепкого бойца, гибель которого на границе владений ар-Рафт, нет сомнения, изрядно подпортила отношения двух замков. Что кланду было только к пользе: на соседних с землями ар-Капра владениях стоит столица. И слушать северян столь близкие к столице подданные не должны, их удел – внимать кланду и верить в его мудрость, ощущать его поддержку в тяжбе, длящейся уже четыре года…

Вороной двигался всё увереннее. Страф клокотал, радовался и ничуть не опасался изрядной высоты крыш: дома в центральной части Тагрима выстроены в три, а то и четыре яруса, крыши с большим покатом.

Пока именуемая Золотым усом улица выгибается попутно – пологой дугой от порта вверх, к главной площади – бежать по крышам удобно: узкие боковые переулочки страф перемахивает в одно движение, даже не задумываясь о них… Зато Ким с интересом глядит вниз, где замирают люди, наблюдая немыслимое зрелище. Пусть смотрит: сразу поймет, почему выбран такой путь.

Золотой ус в нижней части своей широк, но запружен в десятках мест почти что наглухо. Ближе к порту – обозами неторопливо спускающихся и поднимающихся торговцев, ругающихся друг с другом, зло нахлестывающих рыжих невысоких страфов и упряжных биглей. Далее же перегорожена заставой, закрывающей путь всем, кроме пеших – вот она мелькнула, пара столбов да цепь поперек мостовой, и при той цепи городская стража. Пятна лиц, запрокинутых вверх, недоумевающих, оставшихся позади…

Улица сделалась теснее, дома сдвинулись покучнее. Остатки прохода здесь нагло загромождены трактирщиками – столы вынесены прямо на середину мостовой, для удобства заманивания посетителей.

Тагрим – город богатый, золото из шахт ар-Рафтов не всё течет морем мимо, и по суше двигаются обозы, некоторые тут разгружаются, давая работу ювелирам. Из Горнивы сюда везут мёд да древесину, зная, что на севере строевого леса нет: словно напасть какая скручивает и гнёт сосны уже к ста годам, делая их хилыми, негодными даже на невысокие мачты… Ар-Бахта с соседями в ладу, торговле не мешают ничуть, охотно закупая наилучшую северную сталь и иной товар: сухопутной торговлей в замке уже два десятка лет ведает Сорг ар-Бахта, и возросший достаток Тогрима – его заслуга, нет сомнения… Он же устроил тут заказник и дозволил продавать на север несравненных вороных страфов, выдал договоры торговцам крашеными тканями со сложным многоцветным узором – это гордость островных владений рода. Даже далёкие южные соседи охотно прибывают в Тагрим, везут ячмень, который гниль пощадила, в отличие от пшеницы и ржи. И самоцветы южные везут, и травы лечебные, и зерна каффа – гордость юга…

Ларна свистнул, привлекая внимание страфов, шевельнул поводом – и вороные перемахнули хребет крыш, сбежали по скату, запрыгали ниже, спускаясь к мостовой улицы Серебряного уса, начинающейся с неприметной щели меж двух каменных стен и расширяющейся, но всё равно более узкой, чем Золотая улица. Ей ширина и не требуется: Серебряный ус огибает центральную площадь, он всегда малолюден. Здесь селится знать: шаарова родня, отошедшие от дел и успевшие на них неплохо заработать капитаны торговых галер, купцы, ювелиры.

Страфы рванулись резвее по привычной им мостовой. Ким пристроился рядом.

– Что дальше, капитан?

– Калиточку удобную в стене знаю, – усмехнулся Ларна. – Моим топором она вполне даже ловко открывается. За той калиткой перелесок, и выведет он нас без всякого шума к главной дороге. Глянем, кто поджидает там вороных с грузом золота… много ли их, куда направляются. Тогда и решим, что дальше. Полагаю, должны успеть. А ты ловок: игломет подобрал на шааровом дворе.

– И ножи со стены в нижнем зале снял, парадные, неудобные, но мне и они сгодятся, – улыбнулся Ким.

Впереди показалась ещё одна застава: пара столбов для привязи вороных, цепь поперек улицы и сонный охранник, присевший на скамью полдничать с миской похлебки… звякнувшей по камням мостовой, едва дозорный обернулся на звук бега двух страфов. Молодой парнишка, усы ещё пухом пробиваются… Он только и успел испуганно охнуть – да голову повернуть, провожая взглядом страшных чужаков. Ларна резко осадил страфа, вернулся, навис над непутевым дозорным, готовым растечься по мостовой вслед за похлебкой.

– Плохо поставлена служба, – рявкнул Ларна. – Доложи толком: кого пропускал с утра? Верховые были? Курьеры выровы?

– Один, только что… брэми, – сипло выдавил страж, не в силах оторвать взгляд от расчехленного топора.

– Сменщика зови, город перекрыт, приказ выра Шрона, – ещё жестче указал Ларна. – Всем по домам сидеть, а по этой улице и вовсе никому нет прохода, я точно знаю. Сам соображать должен, куда она ведет, гнилая ты чешуя… Почему пропустил?

– Так шааров курьер же… – виновато развел руками парнишка. – И знак должный у него был…

– А нас пускаешь почему? – хитро прищурился Ларна, дернул повод, разворачивая страфа и снова пуская побежью. – Вернусь – выпорю, так и знай, личинка!

Улица резко вильнула влево, сжалась до размеров одной плитки – и запетляла меж высоких стен, лишенных окон. Без страфа, пешком, по ней двигаться невозможно: для птиц предусмотрены ступеньки, редкие и на разной высоте. Ларна тропку знал и вороные – тоже.

– Калиткой пользуются курьеры, – Ким вслух высказал очевидное.

– Ага, – рассмеялся капитан, – и вся городская грязь тоже. Кинут страже мелочь – и шлют вести да золотишко в обход ворот. Я сперва хотел зарубить парня, но похлебка у него… брал бы мзду, не отощал бы на старой селедке пополам с крупой. Но выпороть следует обязательно.

Ким рассмеялся. Вороные сбавили ход до шага, перебрались через последнюю высокую стенку и привычно, без особой команды, подогнули ноги, ссаживая верховых на небольшой площадке в глухом колодце стен. Обещанная Ларной калитка была невысока, сработана из цельного дерева, ничуть не дешевле шааровых ворот. Капитан пристроился было рубить, хмурясь и ругая упущенное время. Но Ким погладил древесину, пошептал – и вынул одну за другой бронзовые клепки, словно ничто их и не держало. Ларна налег плечом, выпихивая лишенную петель дверь наружу. Та жалобно охнула, подалась. Капитан с интересом осмотрел висячий замок, прилаженный снаружи.

– Так не делают обычно, в стене есть два сквозных штыря, у курьеров имеется тайный ключ, чтобы оттуда закрыть – а отсюда снова открыть, уже следующему курьеру… значит, заперли от погони?

– Друзей за спиной не оставили, уж точно, – согласился Ким.

Улыбнулся близкому лесу – и в ответ качнулся ветерок, погладил лицо, ветки восторженно всплеснули листвой, опознавая друга. Ким чуть склонил голову, вслушиваясь в зеленый гомон, невнятный людям.

– След я тут не потеряю, всякий лес мне – родной. Не к дороге они пошли, Ларна. Точнее, один-то к дороге, тот, кто у калитки снаружи ждал. А второй из города выбрался и двинулся прямиком далее. Вон – сосна мне кивает, мимо он проехал и там вправо принял.

– Золото у ворот ждут воры, – прищурился Ларна. – Мне они не интересны, будь хоть вырам враги, хоть просто ловкачи из торговых… Не к спеху ловить их, да и золота им не видать. Нам по следу, полагаю, двигаться надо. Как думаешь?

– И моя душа туда тянется, – кивнул Ким. – Только уж не серчай, поеду первым. Мне в лесу так сподручнее. Мы не по следу двинемся, есть покороче путь.

Вороные приняли седоков и заспешили, удивляясь удобству невесть откуда взявшейся тропки: сама под лапы ложится, мягкая да ровная. Ким всматривался в зелень, гладил на ходу ветки и настороженно изучал высокие дальние деревья. Порой чуть шевелил повод – и тропка петляла, слушаясь не хуже страфа.

Приметная сосна осталась далеко слева, кроны большого леса сомкнулись над головами, но Ким и тут не усомнился в одному ему ведомых указаниях. Вороные бежали, порой плотно протискиваясь через заросли низкого кустарника, пока повод не указал: далее шагом. Просвет малой поляны блеснул впереди, и Ким обернулся к спутнику.

– Жильё. Мне так представляется, людей немного, большой суеты птицы не поднимают. В избушке трое, никак не более. Двое в засаде, один поправее от края поляны на толстой ветке, а второй полевее зарылся в мох, над ним мошкара, это и тебе хорошо видно.

– Тогда к нему и поеду здороваться, – не стал спорить Ларна. Хлопнул себя по больной ноге и виновато вздохнул: – Не горазд я пока что прыгать по веткам.

Ким молча согласился, спешился и скользнул по траве, за дерево шагнул – да и сгинул без следа, на зависть бывшему выродёру… Ларна обогнул поляну по широкой дуге, примерился к кочке, над которой вился рой кровососов. Чуть выждал, не надеясь на полноту скрытности своих действий и давая время Киму управиться первым. Пустил страфа побежью и свалился из седла на голову дозорного, успевшего лишь сдавленно охнуть… и затихшего насовсем.

Ларна вытер нож и двинулся к избе, морщась и стараясь не хромать. Подумал с благодарностью: без кимовых трав да наговоров дней десять бы валялся бревном, не чуя больной ноги. А так – ходит, наступает уверенно. Правда, каждый шаг – как по сковороде горячей, да и колено норовит подломиться, но ведь не подламывается. Ким возник у самого порога избы, шагнул из-за угла и замер, в карих глазах настороженность спокойная, серьезная, без обычных его смешинок. Из-за спины выглядывают уже два страфа: свой и, видимо, тот, на котором прибыл сюда курьер с весточкой из города.

– Ты подписывай, да спасибо не забудь сказать, что пока с тобой одним занимаюсь, – лениво рокотал бас за дверью. – Баба твоя у меня, с утра забрал из города. Чуток помедлишь – кликну, приведут. Тогда уж не обессудь, ей локоток и раскрошим. Твой-то нам ещё нужен, одумаешься – от худшего родню успеешь спасти.

– Выродёра не переделать ничем, – второй голос оказался совсем слаб, едва слышен. – Говорили, ты забыл прошлое, служишь роду ар-Бахта, безвинных и детей не трогаешь. А только себе одному ты служишь. Золото я отдал, неужто мало? Нет у меня более ничего, ни в доме, ни в городской казне… Хоть глоток воды дай. Не выр я, чтобы под пыткой сидеть тут.

– Невелика разница, – усмехнулся бас. – Тебя заказал племянник прежнего шаара, оплатил побогаче, чем за клешнятых обычно дают. Он-то знает: великий Ларна задёшево не работает. Я теперь всем шаарам здешним – первейший хозяин. Припомни, как следует: наверняка есть у тебя ещё золотишко. Или у родни… Нежто бабу не жаль?

– Прочтите сообщение, брэми, – тихо и настойчиво попросил третий голос. – Это срочно. Я из города еле ус…

– Замолчи, – рявкнул бас. Смолк ненадолго. Послышалось шуршание пергамента. – Ну что, свою часть сделки ты исполнил, брэми шаар. Дай подумаю, может, и заслужил ты быструю смерть от знаменитого топора моего.

Ларна ошарашено тряхнул головой и обернулся к Киму, в глазах копилось темное недоумение и злое возмущение: его славой поддельные выродёры уже добывают золото! Лесной житель развел руками: решай сам, что делать и как. По избе простучали торопливые шаги, Ким толкнул страфов и скрылся за углом, Ларна посторонился за открывающуюся дверь. Два человека вышли и тихо забормотали друг другу в ухо, настороженно глядя в сторону, как они полагали, города.

– Точно галера выров? – прошептал лже-Ларна. – Плохо. Чую: вовсе плохо, уходить надо. Что с золотом?

– Он не успел, да особо и не спешил, он же недоумок, решил нам в дорогу охрану выдать, чтобы золото при своих людях придержать, пока договор не исполнен, – сердито отозвался гонец. – Про шаара спрашивал… Ну, чтобы голову в мешке, как договаривались.

Ларна ощутил, что дольше слушать нет ни смысла, ни интереса. Подтолкнул плечом дверь, позволяя ей шумно хлопнуть. Оба наёмника – а Ларна не усомнился в их основном занятии – пригнулись и вздрогнули. Гонец потянулся к поясу за ножом и охнул, клонясь еще ниже: Ким использовал один из дорогих кинжалов со стены дома шаара. Второй наемник замер, мрачно глядя на того, кого осмелился копировать. Ларна тоже изучил подделку с интересом. Рост немалый, плечи хороши, усы короткие, но заплетены похоже – в две косицы. Знаки ар-Бахта взблескивают золотом на обеих…

Лже-Ларна быстро глянул на перетянутую повязкой ногу капитана, подобрался и попытался метнуть большое тело за угол избы – к лесу, к засаде, откуда могут подсобить или хотя бы задержать ненадолго противника… Ларна резко выдохнул, жалуясь на боль в ноге – едва успел топором подрубить проворные здоровые ноги беглеца. Кость правой хрустнула, левая уцелела, и Ларна сокрушенно покачал головой, падая на колено и сердито выдыхая сквозь зубы. Перехватил топор, обухом примерился по предплечьям наёмника – незачем рисковать. Переждал длинный крик. Сел поудобнее, вцепился в волосы, развернул к себе лицо, бледное и сразу ставшее жалким.

– Приветствую, – тихо и даже проникновенно сказал Ларна. – Это я, твоя совесть… Говорят, злодеи очень страдают от совести. Для тебя будет именно так. И не быстро, и мучительно. Пора готовиться к встрече с синеглазым северным богом. В грехах каяться.

– Ларна… – хрипло ужаснулся ложный выродёр, бледнея ещё более.

– Есть у меня небольшой интерес, – прищурился Ларна. – Кто дал выродёрам вороных страфов и подписал им подорожную? Двух вороных страфов, довольно давно, я обоих осмотрел три дня назад возле замка ар-Бахта. Пастуха вызвал опытного, он опознал птиц: из стойл этого города, курьерские. И второй вопрос. Кто заказал кражу лоцмана Хола, малька выра, увезённого в мешке на тех страфах? Если знаешь ответы, прочего и не спрошу… Времени у меня нет, чтобы десять дней с тобой, гнильцом, возиться. А меньше истратить, неполно мучая тебя, для роли совести – несолидно… Грехов на тебе много, понимаешь?

Ким брезгливо поморщился, подбросил на ладони нож, уточняя развесовку, открыл дверь и сунулся внутрь, пригибаясь и осматриваясь. Нет более врагов… Ким шагнул за порог, звякнул чем-то глиняным, судя по звуку. Вода судорожно забулькала в горле шаара – так предположил Ларна, не желая отвлекаться от своего занятия. Он смотрел только на рослого бугая с переломанными руками и гонца, испуганно замершего рядом – и не смеющего пошевельнуться.

– Страфов… – через боль выдохнул выродер, – дал глава охраны. Он дальний родич бывшего шаара, в порту долю имел… много потерял. Как ар-Рафты своего человека посадили над городом, всем плохо стало. Про выра ничего не знаю. Я тут всего неделю. Я не сам выбрал имя, меня наняли, поймите, брэми. Это наша работа, вы сами служили кланду, а может, и теперь служите. Только дороже моего берёте. Сказано было посредником: назваться – и…

Выродер обмяк, глаза закатились и помутнели, лицо ткнулось в траву: Ларна брезгливо отпустил волосы на затылке полумертвого врага. Глянул на его ногу, разрубленную ниже колена, на кровь, вытекающую, неровно, толчками и уже обильно пропитавшую траву. Прикинул, как мало жизни осталось в большом теле, и прищурился, переключая внимание на сжавшегося в ужасе гонца.

– Кто посредник? Не молчи, могу решить, что как раз ты…

– Купец, – быстро отозвался мужчина. – Лес из Горнивы привёз, назвался Торопеем, живет в трактире «Красный окунь». У него знак кланда, платит щедро.

– Что ж вы слева-то дополнительный заказ взяли? – усмехнулся Ларна. – На шаара ведь он нападать не велел, я уверен. Долго думали держать пленного в избенке?

– Три дня, пять, семь… – гонец устало сник. – Из него можно много золота добыть, если с умом. Мы решили: сгрести поболее – да ходу, да залечь в Горниве… Там шаар половину возьмёт с нас и обоих перед кландом объявит мертвыми. Проверено, ему выр не указ. – Мужчина осторожно покосился на Ларну. – Десять тысяч кархонов у нас уже есть: казна города и денежки шаара. Всё бери, расскажу и покажу, людей назову. Только отпусти. Сам тем же занимался, неужто…

– Занимался я совсем не тем же, – досадливо поморщился Ларна. Потом повел бровью и усмехнулся. – Но резон в твоих словах есть. Золото вернуть надо. Свободы тебе не обещаю, но жизнь – пожалуй… В порту пристрою под надзором, колоду пристегну на ногу. Должен же кто-то выгребать гниль с причалов. А дальше не мое дело, может, выры тебя и помилуют позже за давностью лет, если сам забудешь о прошлом. Выры – они не люди, они порой умеют прощать. Я говорю про семью ар-Бахта. В земли кланда тебе теперь лучше не возвращаться. Пострашнее меня узнаешь страх.

Гонец глянул в спокойные серые глаза и содрогнулся, часто закивал, даже попробовал благодарить, не глядя на лже-Ларну, лежащего лицом вниз и уже вполне мертвого. Закусил губу, когда кожаный шнур без жалости стянул локти.

Ким выбрался из избы, подставляя плечо еле ползущему худому человеку. Тот свалился на пороге: ноги подкосились, он оперся на косяк и замер, прикрыв глаза и тяжело дыша. Ким заново нырнул в избу, вынес воду в глиняной кружке, брызнул в лицо, дал напиться. Сел рядом в траву.

– Голодом морили, и воды не давали, – с болью в голосе пояснил он. – Ох, и тошно мне, ох, и не хочется в город из леса уходить… А ну, как разучусь я сказки сплетать, этой жизни наглядевшись?

– Не разучишься, – весело оскалился Ларна. – А если откажешься глядеть, тогда и конец твоим сказкам, погаснет вся их сила. Поверь… Я сам верю, потому мне твои истории в радость, чему я сильно удивляюсь. Пора нам, пожалуй. Шрон там топочет и переживает, да и прочие тоже.

Ким согласно кивнул, подозвал страфов. Усадил в седло шаара, пленника, помог Ларне – и зашагал пешком, гладя траву и рассеянно щурясь на солнышко.

Шаар некоторое время молчал, поглядывая на настоящего Ларну с нескрываемым ужасом: еще бы, и поддельный был страшен, а от этого чего ждать, вовсе уж непонятно. Едет рядом, под спину бережно поддерживает. И откупиться уже нечем, и куда везут – спрашивать не хочется.

– Как вы, брэми, решились управлять городом, ума не приложу, – раздумчиво посетовал Ларна, утомленный переглядками. – Много я повидал шааров, и могу сказать сразу: скушать вас обязаны были быстро, это вежливо выражаясь… Нет в вас звериного чутья. И врагам спины ломать вы ничуть не обучены.

– Я не тать лесной, – почти жалобно отозвался шаар. – Зачем мне такие повадки? Мой дед в ювелирном цехе Тагрима был первейшим оценщиком. Отец мастер, да и я не бездельник. Уважение движет людьми, а не страх.

– То-то они уважительно вас спрашивали про золото, – прищурился Ларна. – Нет, одним уважением, брэми, и в гильдии обойтись тяжело. Не по силам навалили вы работу на себя. Вернёмся в город – что станете делать с главой охраны, если я, злой выродер, не займусь им? Пальчиком погрозите да отошлёте домой… А он возьмет игломет и нацелит не в вас, а в жену вашу или в ребенка, чтобы ударить больнее. Ничего выры не смыслят в людях, если поставили вас над городом.

– Поставили… а желаю ли того, забыли спросить, – сдался шаар, чуть спокойнее опираясь спиной на руку Ларны. – Ары из рода Рафт давние партнёры нашей семьи, невозможно было отказать, никак невозможно. Мы в рудники ездим, породу оцениваем, родня наша в их землях вольно живет. Как такое не помнить? Гата ар-Рафт еле жив был, когда меня позвали к нему. Сказал: надо учинить полную проверку купцам и порту. В делах учёта я силен, вот и согласился. Воровство быстро обозначилось. Сюда я угодил и того скорее. Вечером дома спать лег – утром здесь очнулся.

Шаар сник и замолчал. Ларна сердито потёр шею и глянул на Кима.

– Что же получается, допустишь воров до власти – они справятся: и себе урвут кус, и хозяину оставят долю, если не глупы. Порядочный же шаар сам загнется и семью погубит, а сверх того в считанные недели пустит город на разграбление. Ким, я что, зря рубил руки на побережье?

– Порядочность нельзя путать со слабохарактерностью, – задумчиво предположил Ким. – Слишком быстро всё произошло, брэми и моргнуть не успел, как в беду угодил. Кланд густо заварил суп, ар-Рафты ошпарились, ар-Бахта и вовсе в иную сторону глядели, бросили город без помощи. Разве можно одного человека поменять и на лучшее надеяться? В любой из моих сказок герои друзьями обзаводятся, всяк в своем деле силен, всяк на своем месте хорош, а в одиночку только помирать и остаётся. Взялся бы ты, Ларна, за новое занятие. Вот тебе город, – Ким указал на мелькнувшие в прогале ветвей стены. – Устраивай в нём жизнь по своему разумению, выплетай новую быль… А я к ней сказочку пристрою, чтобы опору ей дать.

– Странные вы, – удивился шаар. – О чем говорите, и не понять. Дом мой цел?

– И дом цел, и семья, и даже золото городское сыщется, – пообещал Ларна. – Только надолго ли? Ты ведь не сказал, что намерен делать с главой охраны. Оно, конечно, я могу самолично выволочь его за шиворот на главную площадь – да зарубить. От меня того и ждут. Только потом я уеду, страх ослабеет, и уважение к тебе снова окажется беспомощным. Странный ты шаар, интересный да беззащитный. Жаль тебя… Думай, пока есть время. Приедем – или из города в земли ар-Рафтов уходи спешно, или уж привыкай, что власть – она не только уважение да ум, но порой и кулак, и топор. Эх, город хороший, жаль такой опять ворам отдавать…

Шаар молча кивнул и поник, рассматривая стены Тагрима вдали. На манеру Ларны переходить с вежливого «вы» на сочувствующе-покровительственное и даже чуть насмешливое «ты» шаар не обиделся, но от слов знаменитого выродёра пришёл в глубокую задумчивость. Между тем, стелющаяся под лапы страфов тропинка ловко выбралась на опушку, скользнула вниз с холма, вливаясь в большую дорогу. Стало видно: у ворот сердито переминается, поводя клешнями, крупный серо-узорчатый выр, от него в обе стороны осторожно расступаются, остерегаясь встать ближе, люди в одежде городской охраны. Выр заметил страфов, несолидно побежал навстречу, опустившись на все лапы.

– Конжа, ты цел? – уточнил серо-узорчатый, тронув усами руку шаара. – Мне Шрон только что передал: нет тебя в городе, и дом твой в беде. А я говорил брату, нельзя тебя без наших-то стражей оставлять… пропадешь. У ар-Бахта на весь Тогрим три выра, и все в порту заняты, оплошали мы.

Выр развернул глаза к Ларне, чуть помолчал, изучая его. Перемялся на лапах, качнул клешнями, нехотя, явно через силу, приветствуя.

– Ты бойца ар-Капра тут замучил, пять лет назад, – утвердительно и ровно сказал выр. – Нет такому делу прощения! Но братья иначе решили, им слово Шрома дороже обид. Юта с тобой разговаривает, значит, и мне подобает. А только знай: ар-Капра ни слова не проронят. И твои старые дела Шрому да Шрону поперек дороги цепь натянут, когда выры ар-Бахта пойдут в столицу. Крепкую цепь, и чем порвать такую, не ведаю. Да не одна она, не одна…

– Кланд, получается, не виноват, – прищурился Ларна, – только я один гнилец, вырий враг?

– Не так, – качнул усами выр. – Менять гнилого кланда на Шрома, заступившегося за выродёра, мало кто пожелает. Пока ты ему полезен, а что далее будет – о том тебе надо думать, раз ар-Бахта слишком беспечны, что не замечают явного.

Выр отвернулся и снова сосредоточил внимание на шааре, человеке для ар-Рафтов важном и положительном, наделенном доверием. Ким дернул себя за кудрявые волосы, уже собрался что-то сказать – но смолчал. Ларна тоже нахохлился в седле, потер больную ногу. Зло прищурился на охрану, по обыкновению каменеющую под его взглядом.

Красивый город Тагрим, но радости от его красоты никто более не находил, отягощенный старыми ошибками и новыми бедами…

Глава десятая. Многослойное шитье

Наглядевшись на вырий подводный мир, я и наш, земной, вижу чуток иначе. Интересности в нем примечаю новые, цвета раскладываю на нити тоньше да ловчее. Чудно… Прежде вот – марник казался розовым мне, а теперь гляжу: никакой он не розовый, где глаза-то мои были? Как в такой непутевой простоте бралась шить? Ох, неловко перед Кимочкой. Он твердил, он показывал – а я кивала да по-своему делала, как попроще-попонятнее. Всё в один слой, всё гладью. А разве есть она в настоящем-то мире – гладь? Мама Шрома и его братьев – Шарги – она умнее меня была, верно слои разбирала. И нитки её были не одноцветные, все с переходом, потому нет в мире резких граней, и покоя нет – есть движение.

Взять того же Ларну-выродёра. Вон – идет, упрямо ногу разрабатывает и потому в седле сидеть не желает. Первым взглядом я кого увидала? Не его, какое там… Его я и теперь рассмотреть не могу, не осилю подбор должных ниток, понимание не налажу.

Первым делом углядела я чужие вышивки. Именно так! Что есть мы, люди да выры? Прежде взгляда и до первого слова – мы есть то, что о нас говорят и думают. Марница описывала мне выродёра: страх свой перед ним прятала, а выпячивала лишь завистливое уважение к чужой силе да удали, к славе, на крови взращенной. Вот всё это-то мне и показалось гнилее гнилого. Слава его ровно такова: страхом да завистью вышивали его имя люди. Злостью своей да жадностью… Я на канву глянула – их и рассмотрела. Их, а не человека.

А ведь он – человек. Только слоёв в нем столь понашито, что и сам, поди, путается. Может ночью в лес уйти далече, чтобы мне, бестолковке, найти красивую ветку. Зачем? Какой такой тайный ветерок в его душе зелень качает, листву живую? Не знаю. Потому утром он уже и сам не ведает. Бросит ветку да такое слово скажет обидное, насмешку выплетет – хоть плачь! Спасибо, Кимочка рядом, он умеет унять выродёра. Иначе все жилы бы этот сероглазый вытянул из моей души. Ниток для него нет, он это странным образом очень точно знает – вот и лютует. Сперва подарки дарит, потом сам их мнёт-ломает…

Но второй-то слой я в нем все же потихоньку нахожу. Добрый он. Только доброта его тихая да тайная, иногда невесть во что перерастающая, да такое – аж мороз по коже… Ведь что за два дня в городе Тагриме со стражей учудил – до смерти его не забудут, кто ещё цел! Я-то не видела всего, мне Кимочка что пожелал, то и рассказал. А что не сказал, то я сама поняла, я зайца своего давно знаю, сколь он следы ни путай, от меня не убежит. Опять же: несказанное порой ярче слов выплетается. Мы позавчера утром до ворот ехали – так на Ларну никто глаз поднять не смел! Во всём городе – ни один житель. Спешили они мимо нас, к стенам прижимаясь: к шаару бегом бежали! Как же, шаар добрый, его суд мягок, его приговор легок… Ларна же громко обещал через две недели вернуться и «кое-что проверить». Кимочка смеялся: в трех трактирах разбавленное вино вылили на мостовую, не дожидаясь проверки. Булочник перед всеми повинился: старую муку подмешивал в наилучшие пироги. На колени встал и прощения просил. Разве Ларне их мелкие дела надобны? Только страх – он ужаснее самого Ларны, имя его впереди бежит, само топор точит, само и суд вершит… Нет бывшему выродёру от того радости.

Теперь я точно вижу, не по сердцу Ларне быть ночным кошмаром. Да только прошлого не перешить. Это даже самой сильной вышивальщице не дано. Прошлое своё человек сам кладёт на канву – стежок за стежком, день за деньком… И как узор сплёлся, так и сплёлся. Ты уже иной, а он – вот, яркий да крупный, всего тебя заслоняет. Можно на страх изойти, а можно и это своё прошлое к пользе пристроить. Страхом своим других прикрыть, того же бестолкового шаара, который так долго собирался казнить главу городской охраны, что без него все дело и началось, и закончилось.

Ещё я заметила: глаз у Ларны точный, ниток он не видит, канву не щупает, но суть вещей знает получше моего. Я Кимочку спросила: если бы он пролил крови поменее – мог бы, пожалуй, шить, разве нет? Кимка, само собой, отшутился. Мол, не всякому дано тяжеленным топором рисовать в воздухе невесомый узор, большое это искусство… И добавил: Ларна людей видит, сразу и насквозь. От того взгляд его режет, словно ножик острый. Что тут возразишь? Видит, и ещё как! Малька сероглазый любит, хотя силы в парнишке нет, он еще мал. Ларна его душу рассмотрел, совсем бесскверную душу, и тоже – зрячую… Хола, лоцмана вырского, он уважает. Шрона же почитает, пожалуй. К Шрону он с поклоном обращается и опрометчивые слова на языке успевает удержать.

– Ар, пора обливаться водой, – напомнил Ларна, чуть кивнув Шрону. – Жара вон как зло разошлась, парит и душит, не для выра такая погода. Вам бы в тени полежать. Я с Кимом уже говорил, ночами нам идти сподручнее.

– Ночами… – Шрон тяжело повел поникшими усами. – Ночью я моложе не стану, чего уж там… Не жара меня гнёт, а возраст. Мы, выры, к старости сушу не любим, тяжела она для нас. Тело слабеет, влаги просит да легкости водной жизни. Мне, как-никак, сто тридцать два года осенью исполнится, немалый срок, немалый… Стоило его прожить, чтобы застать нынешнее время. Ты не щурься, не жалей меня попусту, я ещё твою старость увижу. Само собой, если нырнуть смогу и в гротах заснуть, если будет на то воля варсы.

– Чтобы нырнуть, вам нужны все пять сердец, работающие и неущербные, – зло и с нажимом выговорил Ларна. – Это я уже усвоил.

– Верно усвоил, – не замечая сердитости собеседника, согласился выр. Повёл усами и нехотя подал знак к привалу. – В том смысл битв на отмелях, именно в том. Ущербные не могут уйти вниз. Здесь, на суше, нам и трех сердец довольно, и двух… вы так одним обходитесь. Но внизу мир иной. Я читал и стариков слушал. Там холод велик, живительности в воде мало, жабры еле улавливают её, в полную силу работая. Все пять сердец загружены, кровь нашу гонят, тело поддерживая в силе. Что-то в нас меняется, что-то проявляется, чего тут и не знаем за собой. Света там нет, а наш панцирь начинает светиться и усы малые – тоже. Ох-хо, увидеть бы…

– Тогда берегите сердца, – настойчиво посоветовал Ларна.

Ким вынырнул из кустарника рядом, улыбнулся и поманил за собой: озеро нашёл, большое да удобное, можно в глубине отдохнуть, жабрам дать работу. Шрон тяжело поднялся на лапы и побрел за лесным жителем, жалуясь в полголоса на неприятный болотистый привкус пресной воды, на гнилость её и затхлость… Ларна поотстал, глянул снизу вверх на сидящую в седле Тингали.

– Капризничает старик, – усмехнулся он. – А ты непутёвая, брат твой прав. Что язык проглотила? Он тебя слушает, сказала бы: привал, так велел Сомра.

– Я лгать не умею.

– А ты учись, самое бабье дело, – зло посоветовал Ларна и зашагал быстрее.

– И обижаться на тебя не хочу, зря стараешься, – упрямо сообщила Тингали. – Сажи лучше: марник какого цвета?

– Ты из моей души нитки не тяни! Я тебе не Кимка, терпеливец из меня никакой, – вполне серьезно возмутился Ларна. Смолк и прищурился с интересом. – Вечером – сиреневый в синеву вчера был. Ты откуда знаешь, что я на него глядел?

– Не знаю, – отмахнулась Тингали. – Только мне перед Кимочкой совестно. Я всегда марник розовым шила. Я и море хотела сперва, как увидела да мельком оглядела, голубой ниткой наметать… Не той, которая из души, я ведь иногда и просто так вышиваю. Для красоты да навыка. Вот уж спасибо, в Тагриме ты мне всяких ниток раздобыл! Я и не знала, что столь много оттенков прокрашивать люди умеют.

– Купец из меня получился неплохой, – развеселился Ларна. – Как спросил – они со страха великого всё и приволокли. От страха бывает иногда польза. Тебе. Это хорошо… А море голубым шить – прямо кошмар ночной! Разве оно голубое? В один тон? Слепая ты девка, верно Ким сказал: непутевая. Море – оно бывает всякого цвета. – Глаза вспыхнули азартом. – Любого! Черным возьмешься шить – оно таково, даже не сомневайся. В нем ночь растворена и шторм, иной раз света столь мало, пену видишь чёрной, не то, что воду… Особенно снизу, как тонуть пойдешь.

– Ох…

– Но бывает и мирное, светлое, – прищурился Ларна, довольный тем, что застращал достойно «серого волка». – Можно море розовым шить, как марник – оно в тихий вечер таково.

Сказал, отвернулся и пошёл себе, оставшись загадкой и оставив Тингали сидеть в седле, аж ерзая от новых вопросов. Розовое море, чёрное… Поди, пойми, что будет следующий раз сказано!

Девушка спрыгнула со страфа и пошла рядом, заглядывая на Ларну снизу вверх от его плеча и сердито морща лоб.

– Тебе Марница велела так не делать, морщинка заляжет, – припомнил Ларна.

– Подумаешь! Нам ещё далеко идти?

– У Кима спроси, лес – его родня, разве нет? По-моему если, два дня идём, и еще три таким ходом будем тащиться. Зато через пролив переберемся сразу, трое нас да три выра. А там, видимо, сразу начнется опушка леса, который то ли есть в мире, то ли сказка сплошная, хоть для вида прикидывается былью. – Ларна вздохнул, на миг прикрыл глаза. – Раз со страфа спрыгнула, обратно в седло не сядешь, пока новую глупость не спросишь. Давай, не тяни. Зли выродёра.

– Как с тобой разговаривать!

– У всех по-разному получается, но ты их сразу переплюнула.

– Тьфу на тебя, – хихикнула Тингали. Помолчала и осторожно уточнила: – А родня у тебя есть?

– Понятия не имею. Лет пятнадцать не проверял и не тянет туда. – Ларна поскучнел. – Брат первым решил за меня денежку получить, я ему отплатил за то… да ты не хмурься, никого не убил. Хотя стоило бы. Так, кулаком вбил ум поглубже в ребра и ушёл. А что мне вслед кричали, я не слушал. Зачем такое слушать? И зачем таких родней числить?

Тингали надолго замолчала, виновато комкая повод. Озеро уже открылось впереди, следы выров вели в воду тремя цепочками, а на берегу сидел Кимка, мастерил удочку и песенку напевал. Подмигнул Ларне.

– Выра на крючок опасаюсь выудить. Предупредил, чтобы здесь не плавали, обещали в камышах гулять да на глубине… Ключи тут хороши, хрустальные, донные, сладкие. Садись, я тебе звонкую сказочку приготовил, чтобы ты не чесался от Тинкиных комариных укусов. Про синь-озеро расскажу и девку водяную.

– Ой, было бы, что слушать, – сморщила нос Тингали. – Как гнилая баба топила всех. Даже кого полюбила, и того всё одно утопила. Поётся красиво, спору нет. Но про золотого окуня веселее.

– А иди-ка ты, сестра, лесом, и без хвороста не возвращайся, – строго велел Ким, махнул рукой, тропку обозначая. – Иди-иди, крапива кусачая. Не тебе решать, легенды краше или сказочки детские. То в моей власти. Про синь-озеро как раз легенда, северная. Грустная, но справедливая. Князь любовь свою предал, она той же монетой отдарила. Потому всё в мире возвращается. Ошибки – они вроде камня, брошенного в воду. Уже на дно ляжет, и забыть о нем вроде можно, а круги по воде идут, морщат чело озерное.

Пришлось уходить.

Вот ведь заяц ловкий! Все его привечают, всем его глаза карие вливают в душу тепло. Марница вроде мухи жужжала, угождала да липла. Ну да ладно, с ней всё ясно… Но Ларна не лучше! Сидит, в усы улыбается и лицом добреет. Про девку обиженную слушает. Даже подпевает… И для его души ключик нашёл мой Кимочка. А я не вижу ничего в потёмках, кроме жалости нет у меня ниток, как не было – так и нет… Понять бы: с чего я взялась жалеть бывшего выродёра? Он в силе, здоровее выра и всякому врагу – сплошной страх. Собой недурен, девки в городе то от страха пищали, то сами на шею вешались – как же, из героев герой. Я видела: вечером приходили под стену шаарова особняка и Ларну окликали князем. Никаких причин для жалости! Определенно: мне не даётся шитье в много слоев. Вижу, чего нет, а что рассмотреть надобно – не в силах найти. С хворостом не лучше. Кимочка умеет его и под ноги бросить, и спрятать далече. Песня про синь-озеро длинна да тягуча, пока не допоют, меня на берег и не впустит, шутник. Я ведь крапива, я мешаю, насмехаюсь. Как будто этого толстокожего выродера можно пронять!

Ох, Кимка, вроде брат – а мужскую правду выше поставил, Ларна, по его мнению, прав… Спасибо хоть вывел к старой елке с ворохом сухой хвои: под такой отдыхать радостно и мягко. Можно много всякого попередумать. Про наш поход, например. Приключение, как же! Идём – ноги по кочкам бьём. Ничего не происходит. Мальку или Холу как объяснить такое? И как себе самой признаться: страх во мне копится.

Все на меня глядят, надеждой питаются. Словно я мир переменю. А разве так бывает? Ларна тот же – третьей силой назвал. Золотых палочек, на иглы похожих, в подвеску собрал с десяток – и на ус себе привязал. Оберегать меня поклялся. А разве я того стою? Чем я лучше девки озерной, которая всех морочила год за годом… ну вот, это я уже себя жалею.

Страшная штука – жалость, обращенная на себя. Силы выпивает, слезу из глаз точит и мир делает серым, неуютным, а людей – недобрыми. Пришлось встать и заняться делом. Хворост Кимочка попрятал, но я упрямством взяла. По веточке, по малой палочке, а набрала. Костерок займется, огонь затанцует на сухих дровах – и сгорит моя жалость к себе, вся в пепел выйдет, легко на душе сделается. Потому других жалеть можно, а себя никак нельзя. И Кимочка так говорит. Кто себя бережет, у того нет ниток, и игла в руки к тому не ляжет: боли он боится. В мир не вглядывается…

– Тинка!

– Тингали!

Допели про синь-озеро. Наверняка и окуней уже наловили, самое время жечь костер. Надо же, в два голоса шумят. Ладно так, хором. Общий язык нашли, общее уважение. Никогда я Кимочку своего не числила мужчиной, заступником в большом мире, и просто – взрослым. Непутевая я, простоватая. Все в детстве сижу по уши, вылезать не желаю. То зайцем видела его, то смешным старичком с земляничной шапкой, то говорливой белкой. А он совсем другой, я только у Марницы в глазах и рассмотрела, какой. Сейчас возьмись я ему нитки подбирать, ох и иные они в руку лягут… Может, поясок вышить? Настоящий, удобный да красивый. И оберег, и подарок, и размышление. Марница-то права во многом: нельзя мне Кимку держать при себе привязанным. Своя у него судьба в мире. Сказки его большую пользу дают, если даже Ларна от них меняется. Кимочка без нити да иглы вышивает, души узором покрывает.

– Иду, несу, не оголодаете без ужина, певцы озерные, – сообщила Тингали и поволокла хворост по удобной тропке, напрямки.

Все уже ждали. Шрон – и тот лежал в мелкой воде у берега, усами гонял рыбьих мальков и наблюдал за людской суетой. Выглядел отдохнувшим и довольным. Ему нравилось размеренное спокойствие похода, не сулящего больших бед. С возрастом приключения перестают манить азартом и опасностью, иное в них видится: поиск нового и размышления, красота мира, прежде не знакомая. Выр подозвал Тингали и, дождавшись, как усядется на большом валуне над водой, попросил снова рассказать про деда Сомру. А после ужина, когда Ким объявил ночной поход, пришлось заново повторить. Само имя великого выра, произнесенное вслух, радовало старика и добавляло ему сил.

Шли безлюдными местами, иногда – болотистыми, и Тингали запоздало подумала: потому и выбран для похода север владений ар-Бахта, не только за их покой – но и за влажность, столь важную для старого выра. В обещанные Ларной три дня достигли берега и переправились через пролив. К знакомому лесу, который от моря, с серых камней, прежде видеть не доводилось. А он – красив! Дубы вековые широко раскинулись на опушке, отстранив всех и собой любуясь. Золотые сосны по скалам дозором стоят, высоко, уверенно. Рябинник уже румяный, суетится, первую осеннюю обнову на ветру поправляет. Серьги красных ягод надевает, бусы в тон. Шей да радуйся, потому душа поёт – дом свой узнаёт, тот дом, в котором десять лет пролетели в один миг сплошной радостью без забот.

Тингали оглянулась на брата и охнула, и села на камни без сил. Нет на лице у Кима радости, ни единой кровинки – бледен, замер и так нехорошо, некстати, спокоен.

– Что чуешь? – тихо уточнил Ларна, гладя топор и поправляя игломет на плече.

– Гарью тянет, – с болью в голосе отозвался Ким. – Оттуда, со стороны людей… Марница говорила: кланд велел подвинуть поселения от леса. Как бы он худшего не затеял. Безвременного леса ему не сжечь, но дубраву жаль. Древняя она, исконная. Зверю дом и людям польза. Зачем её жечь?

– От страха, – оскалился Ларна. Обернулся к вырам. – Делайте, что требуется. Я пойду, гляну на пожар. Если есть пожар. Может, вчера он был или того ранее.

– Стражи пойдут с Ларной, – сразу велел Шрон.

– Я тоже, – вздохнул Ким, глянув еще разок на мягкую траву поляны. – Тингали и без меня к дедушке пройдет… даже лучше получится, мне в тот лес не надо возвращаться, а ну как не выберусь? Там мой дом… прежний, а нового пока и нет.

Ким отвернулся и пошёл прочь, Ларна заторопился следом, догнал, положил руку на плечо и уже не отпустил.

Странно получается, – подумала Тингали. В Кимкиной душе, наполненной сказками, всякому стоящему человеку или выру находится отзвук и нечто близкое, родное. А вернее сказать: то, что сам он потерял. Вырос человек, жизнью его пообтёрло, вылиняла яркость первой радости – а Ким её наново расцвечивает. Ему каждый листок, каждая веточка, каждый ручей – важнейшее открытие и великая тайна, о любой кочке сказку готов изложить, и не одну. Великий дар.

Шагать по большой солнечной поляне было легко и приятно, трава льнула к ногам и звенела отголосками звуков иного леса, сказочного. Где он? Пойди, пойми… Рядом. Руку протяни – и откроется, и впустит, потому что уже следит и встрече новой рад.

Тингали внимательно огляделась. Вот свет дня, а вот и тень. Обычная на первый взгляд, только канва-то в той тени двойная! Наступи на складку сверху – и у дуба окажешься, как все делают. А поддень край обыденности…

– Дедушка Сомра! – улыбнулась Тингали. – В гости пусти, тут твои родичи, ты время мне по ним выбирал. И спасибо, что не разминулись мы, лучше выров и в мире нет, чем Шром и Шрон. Ну, разве Хол ещё хорош. И Юта… – девушка лукаво прищурилась. – Я про всех расскажу, честно!

Ветерок вздохнул и успокоился, девушка протянула руку, прихватила пальцы Шрона – и шагнула в тень. Дуб сразу подался в сторону и вознесся на вершину холма, а тропа пропиталась влагой и нырнула прямиком к болоту. Тингали зашуршала по брусничнику, нагибаясь и собирая на ходу ягоды. Крупнее да вкуснее нигде не сыскать! Шрон двигался следом, осторожно припадая на лапах, чтобы не рвать дерн.

– Дивное место, – тихо порадовался он. – И болото здешнее чистое, глубокое, хрусталем вода звенит, как и обещал мне Ким.

– Дедушка, а почему надобно ночи ждать? – огорчилась Тингали.

– Потому детям днем глядеть на выров неполезно, если они к тому не готовы, – отозвался знакомый голос. – Ох-хо, скоренько ты обернулась, и гостя привела занятного. Пожалуй, всплыву ради такого случая. Оно и невредно, размяться.

Бочаг впереди раздался, опоясался толстым кольцом цветов синего купа. Еще вырос, полный бездонной темной воды, ровной, ни единым дыханием ветерка не потревоженной.

Сперва явились два глаза вырьих, а после – ох ты, и впрямь зрелище нежданное – стал расти над водой панцирь дедушки. Воронёный, ничуть тоном от Шромова не отличимый. Только крупнее настолько, что и глянуть удивительно. Без плеска вынырнула первая пара клешней, похожих на коряги-выворотни своим размером, украшенных многими костяными шипами. И вторая пара клешней – помельче, поуже и гладких – тоже явилась. Лапы, хвост… Бочаг закрылся, весь синим купом затянулся. Любо-дорого глянуть, как Сомра смотрится на том ковре цветочном. Настоящим болотным хозяином…

– Варса, – благоговейно выдохнул Шрон. – Глупость скажу, не удержусь: теперь и умереть можно, лучше не будет дня в жизни.

– А ты наперед не загадывай, не умно ничуть, – весело посоветовал Сомра, расправляя усы. – Ежели поднатужишься и ты, и все прочие, кому не след панцири жалеть, то и получше день узрите… Ишь – умирать! Глупость, глупость… Не за тем сюда шёл. Тинку привёл, вот славно поступил, по правде древней. Внучку мою, до брусники охочую, я рад видеть. Сядь, проказница. Да толком и сказывай: глянулся тебе большой мир? Или работы испугалась?

– Ещё как глянулся, – кивнула Тингали, запуская обе руки в каменную чашу, явившуюся на привычном месте, справа, откуда брать удобнее. Прожевала бруснику. – Море мне пока непонятно, но я буду стараться. Так, чтобы понять душу и людей, и выров. Иначе не получится моя работа. А ты и тут прав, трусиха я. Дедушка, а ну как не справлюсь?

– Помощника поищи, – посоветовал дед. – Кимка, неслух ушастый, как сбежал, так назад и не явился… Хитёр, я б во второй раз его в мир не выпустил. Фима твой неплох, но покуда ума в нем – одно младенчество, пустяк. Лес его учит, тетка туча старается, да и я наставляю. А он, пострел, с ветром играет, с самым бестолковым и продувным оборванцем. Ты иди, глянь на свою работу. Важно это: увидишь, сколь сама переменилась за прошедшее время. Повзрослела ты, внучка, изрядно повзрослела. Радуешь меня пока что. А Кимке передай: не найдёт тебе помощника, я его за уши в лес откуда захочу, оттуда и втащу. Уже не упрыгает. Ишь, хитрец! Не явился к деду!

Тингали быстро нагребла побольше брусники в мокрый передник, собранный пузырем, поклонилась Шрону и побежала к краю болота, окликая своего вышитого зайца. Старый выр обстоятельно потоптался, лег и осмелился коснуться усами края синей лужайки.

– Нехорошо у нас, – вздохнул он. – Вымираем, нереста нет, второй возраст весь изведён под корень, о третьем и не говорю. Но беда наша главная не в том, мыслю я. Исконные устои утрачены. От людей мы отгородились, настроили их против себя. Сказать мне страшно такое: без малого пять веков при кландах живем! Словно нет ни единого дня мира… С чего начать перемены?

– Ты в те перемены уже погружен выше глаз, – усмехнулся Сомра, – а все спуск к воде разыскиваешь… Смешно. Ты – ар-Бахта, ты доводишься мне прямым, кровным потомком. И не дрожи усами, мне ли не знать, как кровь звенит и отзывается. Делаете вы многое. Только время трудное, да и сил вам если и хватит, то в обрез, вовсе уж в обрез… Нет пользы в моих советах. Себе верь да надежду не теряй. Она важнее всего – надежда. Света лишишься, направление забудешь, унесет тебя течение событий, смоет и на скалы ошибок непоправимых выбросит, ох-хо… Мой лес – безвременный, я держу закон мира и канву выправляю. Вам же нет времени, вот самое тяжкое и страшное. Когда вам силы копить и как друзей выбирать, нет у меня ответа. Только шторм – он чем хорош? Он всё так перемешивает и мчит столь стремительно, что дальнее оказывается ближним, а недостижимое – возможным. Помогу, в чём допустимо, не сомневайся. Но даст панцирь слабину – тогда ужо не моя вина и не моя боль, всё – тебе достанется… Твое время ныне, твое и всех иных, кто живёт в большом мире. Что ты не высказал вслух, то я одобряю. И не трать силы, не переливай смысл в слова, потому смысл – точнее, и он мне люб.

– Как нам глубину открыть, вот главный мой вопрос, – тихо молвил Шрон.

– Два вышивальщика на то понадобится, не сомневайся, никак не меньше. Одной Тинке моря не выправить, древней беды не изжить, – строго сказал Сомра. – И второй у вас есть, потому и сказываю: Кима за уши выдеру, коли он ослеп и нужного не разумеет. Сперва два вышивальщика… Потом легче станет, как тяжелейшую волну шторма осилите, если вы на то годны. Что ещё спросишь? Внучка моя идет, с ней буду далее говорить да радоваться, в ней свет души моей.

Шрон смущенно перебрал усами: вопросов он заготовил много, но отвлекать ими самого варсу от общения с внучкой? Сомра шевельнулся и чуть подался вперед, сплел усы с усами старика, исполняя его заветную мечту – ощутить реальность варсы, прикоснуться и унести с собой это чудо в памяти…

– Возраст, сон в гротах и прочее – лишь смена оболочки, – тихо молвил варса. – Ты мудр и ты справишься. Увы, советы часто несут более вреда, нежели блага. Они лишают самостоятельности. Я сказал достаточно, и я отнюдь не забываю вас, мой род… Тебя видеть мне радостно: мудрость жива в мире. Уже теперь ты думаешь не о мести и войне, но о главном, о переменах в мире и законах, о месте людей и выров, об общности и разнице… Это важные мысли. Ты в панцире первого возраста, но мудрость твоя давно покинула его, переросла, потому не проси советов. Пора самому их учиться давать… или молчать и недоговаривать, это удел видящих далеко. А пока глянь на зайца нового, Фимочку моего. Ты ведь прежде не видел полной-то работы вышивальщицы… Хоть и гуляет эта работа с тобой бок о бок который день.

– Не понимаю, – сокрушённо признал Шрон.

– Ким ведь исходно все же более человек, чем чудо лесное, шитье узорное. Душа в нём полная, – задумчиво вздохнул варса. – Пять лет было сыну той вышивальщицы из рода людей, которая мне в делах помогла столь изрядно. Мальчик – сын её родной – уцелел, в мире людей прожил долгую жизнь. А сама она тут осталась, как и я, тосковала по нему, тянулась да болела. Едва была живая, вся в работу вплелась, до последней нитки души себя истратила на новую канву. Мы удержали закон, но и заплатили за то немало. Себя прежних утратили. Были мы живыми, стали – чудью сказочной… Это и поменьше, и побольше, смотря как глянуть. Но тихим получился наш лес. Скучным… Пока мы зайца не сшили, не вплели в этот лес частицу души Кима, сына княгини людей. Без детей сказкам не цвести, он на лес глядеть стал, мы ото сна очнулись. Такие, каковы теперь есть. Он взрослел душой – и мы всё радовались, хотя понимали: рано или поздно уйдёт, люди сперва сказки слушают, потом повторяют их делами своими, а после уж, к старости, выучиваются толком складывать новые.

– Зачем мне знать…

– Прежде прочего, чтобы ты берёг его, – мягко попросил Сомра. – Дорог он нам всем. А сверх того, это самый, может статься, полезный мой тебе дар – знание. Людям вдруг да понадобится опять князь? Хотя бы и ненадолго, хотя бы и не сам он, а только слава рода его. Поди, докажи, какой князь – настоящий, нет их более. Почти нет… Однако же в Киме живы старая память и древнее право. Мама его, вышивальщица, сшившая Кима-зайца и назвавшая сыном, была княгиней. Её круглая шейная бляха со знаками севера и юга на двух сторонах где-то здесь в траве припрятана, поди пойми, где. Ты под дубом пошарь, как из тени выберешься… а вдруг что блеснет?

Шрон ошарашено замер, пытаясь привыкнуть к подарку. Нежданному и странному! Варса внучкой кличет девушку из рода людей, и просит заботиться о её брате, человеке необычном и не вполне даже – человеке… Обдумать сказанное следует неспешно да подробно. Но – не теперь. Уже прибежала Тингали, упала на кочку и рассмеялась, с рук зайца выпустила – зверя невиданного, пушистого да ловкого.

– Я его перешила, – гордо сообщила она. – Не так душу вкладывала, тепла не пожалела, а мыслей мало отдала, разумения да размышления…

– Получше стал, гораздо, – сразу оценил Сомра. – Сама-то видишь, что взрослеет твоя работа? Что от тебя отделяется да жизнью своей начинает жить, развитие в нем ты наметила.

– Вижу теперь, – серьезно кивнула Тингали. – Но до настоящего мастерства мне пальцы ещё колоть и колоть… Не зря игла порой упирается да учит.

– Не зря, – эхом отозвался Сомра. – Пора вам, гости. Время – оно как пузырь воздушный, из глубины нашего безвременья вырваться норовит. Устал я удерживать его. Идите.

Тингали лукаво улыбнулась и положила на мох небольшую вышивку – ленточку с узором, заранее сшитую, ещё на привалах по дороге из Тагрима. Хихикнула, вскочила да и побежала по тропке. «Тебе понравится, деда», – крикнула напоследок… Сомра усом достал ленту и довольно булькнул.

– Сказочку сшила, надо же… Поусердствовала, Кимкину любимую болотную выплела, про лягушку. Хороший подарок.

Он бережно опустил ленту на синее цветочное поле. Ткань зашевелилась, и Шрон удивленно дернул усами: впитывается во влажный луг, словно и не из ткани создана. Вот уже исчезла без следа.

– Еще одна ниточка в канву мою бесскверную добавилась, – едва слышно шепнул голос варсы.

Шрон оглядел болото: и самого Сомры уже нет, когда сгинуть успел? Пойди теперь, угадай. Старый выр вежливо шевельнул клешнями и побрел по тропке к дубу. Шёл медленно, оглядывал незнакомый лес, чистый да светлый. Травам дивился: сколь их много и все несхожие, в обычном-то мире оскудело разнообразие. На краю тени и солнечного света ждала Тингали, подхватила за руку и бережно вывела из уютного мирка, где до сих пор можно общаться с Сомрой… Заинтересованно присела, подобрала золотую вещицу. Отдала Шрону.

– Не иначе, дедушка нам выложил, его шутка, я сразу приметила.

– Не шутка, а может статься, великая польза, – раздумчиво предположил выр. Бережно убрал бляху в пристроенный на ремнях к основанию нижних рук чехол – вроде кошеля у людей. – Ох-хо, дождь собирается, погода хороша. Ещё бы понять, где теперь Ларна, да и все прочие?

– Солнце к закату клонится, – отметила Тингали. – Дедушка добрый, наверняка нам ждать не придётся, он умеет время поправлять.

– Он бы ещё хоть малую щепоть осторожности вложил в буйную голову этого выродёра, – буркнул Шрон. – Шум слышишь? А пошли-ка мы к морю. Нет у меня права рисковать тобою, вышивальщица.

Тингали спорить не стала, пошла к воде, только оглядывалась часто: за Кима переживала. Куда сгинул, что означал тот запах гари? И во что втравил Кимочку буйный – верно Шрон его назвал – Ларна, который всюду разыщет для топора дело понятное и, сколь он себя лекарем ни называй, ничуть не целительное.

Тронутые рыжиной рябины качнулись, раздались – и на опушку выбрался выр-страж. Шрон замер, прекращая спуск к воде. Свой страж, знакомый – значит, и за спиной у него не враги хрустят сухими ветками: не повёл бы он врагов сюда. Тем более не стал бы их ждать, вежливо придерживая упругие стволики, расширяя тропку. А вид у выра таков, словно он полный день на солнцепеке простоял, да ещё отравленный. Усы висят, глаза втянуты в глазницы. Посторонился, глянул на хранителя и промолчал, словно вину за собой знает…

На поляну выбралась юркая сухая старушка, острым носом повела, щурясь и горбясь, всю округу обшаривая одним взглядом. Тингали невольно дернула плечами, сбрасывая липкую, как паутина, внимательность водянисто-серых глаз. Помнится, в её покинутой деревне из далекого детства такие точно соседушки имелись. Стоит дверь на волос приоткрыть, а они уже знают, и куда идёшь, и во что одета, и какая каша в печи томится. А чего не рассмотрят, о том у них мнение имеется, неоспоримое и до ужаса подробное, обязательно находящее в окружающих вину и примечающее червоточину… Старушка всплеснула руками и заспешила по траве, кланяясь и приговаривая:

– Ох ты ж, сам хранитель, как и сказывали! Милости великой просим, добрый ар, милости вашей, ужо не откажите… – припомнив закон, бесполезный там, где не бывают никогда выры, старушка потупилась и согнулась ниже, не рискуя проявлять вовсе уж наглое любопытство.

Шрон собрался было отозваться, но Тингали выступила вперед и заговорила, не допустив опрометчивого хода событий. Усмехнулась: вот из-за таких старушек выры и недолюбливают людей, возможно. Ей милость нужна, а посочувствуй в малом, взгромоздится на панцирь и потребует везти да подарки дарить, как в Кимочкиной сказке. Пока выры от вежливости очухаются, старушка уже в их родном гроте поселится и объявит себя хозяйкою морскою…

– Какой же милости от хранителя смиренно просит брэми? – резко спросила Тингали, указав старушке место, далее которого ступить невозможно.

– Дозволения переплыть на вашу сторону пролива и там жить, – быстро выговорила старушка. Поправила головной платок и зыркнула на выра, не в силах удержаться от любопытства. – Нет нам тут жизни, извели деревню. Всех нас велено в порт гнать, кто на продажу годен. Остальных же на месте и зарыть. – Старушка охнула, испугавшись собственных слов, ноги подкосились, она упала на колени и толково, по-деревенски протяжно, завыла в голос, раскачиваясь и закатывая глаза: – Уморили! У-мо-ри-ли-и, батюшка ар! Дома пожгли, птицу побили, поля палом спалили… Не дай погибнуть детям малым да нам убогим! Смилуйся!

Шрон он такого зрелища впал в недоумение: прежде опытных плакальщиц, склонных шуметь напоказ, ему не доводилось видеть. Оба глаза на стеблях обратились к Тингали.

– Ей что, больно? Кричит-то надсадно, уши ноют, – тихо молвил выр.

– Нет, она думает, что так вам понятнее, сколь ей плохо, – шепнула Тингали. – Полагаю, её сюда отослали, чтобы Ларне не досаждала… он не терпеливец, ничуть. Вам, ар, отвечать не следует, она тотчас обнаглеет. Я сама выспрошу, что и как. – Девушка перекинула косу на грудь и выпрямилась, расправляя передник. Дождалась, пока вой смолкнет. – Достойный ар говорить привык с шаарами, и никак не меньше. Или хотя бы со старостой вашим.

– Так нет его, девонька, – испуганно охнула старушка, щурясь и невольно собирая по привычке сведения о говорящей: узор платья, возраст, принадлежность к жителям Горнивы или южанам. Снова стала раскачиваться и стонать. – Он-то и есть тать главный, староста наш, люду враг, гнилец, с умом недружный! Ужо Монька как ни бессовестна была, а всё помогала, пироги мои ела да хвалила, хоть половину и бросала страфу своему дикому, дурноезжему… И квасок наш пила, и слову своему хозяйкой была.

– Марница? – заподозрила знакомое имя Тингали.

– Она, – обрадовалась пониманию старушка. Села поудобнее, подоткнула платье и сощурилась, переходя на свойский тон и начиная излагать уже не прошение, а сплетню. – Она же как, бывало? Накричит, страху напустит, важности всякой, а опосля непременно поможет. Сердешная девка, хоть и гулявая, ну да о том все знают. По трактирам шастала и с отребьем зналась…

– Гм…

– Души редкой девица, доброты неописуемой, – сразу поправилась бабка. – Ужо всей деревней мы ей здоровья-то желали. А токмо староста наш из ума весь как есть вышел! К брату ейному сунулся, к Люпсу косопузому. Старостина жинка знала, да смолчала, ума-то нет… – старушка помрачнела и вздохнула. Подвинулась чуть ближе к собеседнице и зачастила: – За золотом он в город сунулси, да там и сгинул, потому Люпс никому ничего не дасть, он хуже страфа, что в клюв попало – то пропало, что в лапу загреб – то и скогтил! Моньку в лес заманил, злой смерти предал! Ох, и горе горькое… Это ж сестру родную, нелюдь, не пощадил.

Старушка снова вошла во вкус изложения истории, застонала, косясь на замершего в неподвижности Шрона и понимая: впечатлила… Выр беспокойно отодвинулся ближе к воде. Глянул сочувственно на стража у края поляны: ясно от чего усы поникли. Всю дорогу через лес бедняга слушал сплетни и вынужден был терпеть, поскольку не нашел от бабки обороны. Не иначе, так сыт оханьем и воем, что хоть теперь нырнул бы, спасаясь от нелепых людей с их дурной манерой сложно говорить о простом.

– Говорите коротко и внятно, встаньте, ар так велит, – строго сказала Тингали. – Почему нет жизни деревне и почему надо уходить за пролив? Горниве вы принадлежите и многого от хранителя Ласмы, земель рода ар-Бахта, просите. С чем пойдёте и чем за добро отплатите?

– Так пожгли нас, – возмутилась старушка невниманию к своим речам. – Как есть пожгли. И согнали нас, горемычных, убогих да голодных, крова лишенных, слезами горючими…

– Короче излагайте, это ясно? – припомнила Тингали любимые слова Марницы.

– Чур меня, чур! Ох, ты ж… – старушка побледнела. – Слово в слово гулявой Моньки присказка.

– Еще раз о ней плохо вспомните, никуда вы не поплывете, – возмутилась Тингали. – Почему лес горел?

– Брэми, потому такой приказ шаара был: пожечь, – вполне внятно и без сложностей объяснила старушка. – Лес пожечь, зло в нем кланд выискал, прям из столицы углядел, гнилец… прощения просим, благородный ар. Нашими руками пожечь. И нас же там же и погубить. Ох, горемыки мы, слова умного не послушали. Как Монька гуля… – Старушка покосилась на собеседницу и поправилась: – Марница, краса-девица, в доброте великой, сказывала: уходите, и детишек уводите, а мы-то и не пошли.

– В целом ясно, – выдохнул изрядно оглохший Шрон. Шепнул Тингали: – Спроси ещё: как она сюда попала? Страж-то смотрится так, словно ядом его травили, ничего уже не соображает от её криков.

– Кто вас сюда направил, брэми?

– Так наиславнейший выродёр послал… То бишь, как же его, – старушка смутилась в титуловании, снова стрельнув взглядом в сторону Шрона, – лекарь знатный, брэми Ларна. Они и сказывали, вежливые они и к старости учтивые: а идите вы, бабушка, лесом, тропкой удобной…

Шрон булькнул смехом, вполне точно представив настоящие слова Ларны и про лес, и про тропку, и в целом про дорогу для нудной старухи. Бабка с подозрением покосилась на догадливого хранителя. Скорбно сжала губы и закончила покороче, без вычурности.

– Велел в ноги пасть и подать прошение о переселении всей деревеньки. Двадцать восемь душ взрослых уцелело нас, да детишек двадцать три. А сами они второго выра упросили плот делать, вот такова их доброта к нам, погорельцам.

– Дозволяю переселяться, – сдался Шрон, понимая, что от старушки иначе не отвязаться. Порылся в сумке, укрепленной у нижних рук, достал знак ар-Бахта и на его оборот нанес несколько царапин лапой. – С этим обратитесь к шаару города Шаргр. Он определит вам место и выделит средства на обустройство. Отдельно черту наношу, – Шрон лязгнул панцирем особенно серьезно и звучно, – о молчании. Если кто из вас о прошлом месте жительства хоть слово вымолвит, сия черта указует: отрезать язык. Ибо в слове том немирье для нас, аров, и неволя для вас, людей.

Старушка испуганно кивнула и промолчала. Приняла с поклоном медную бляху, глубоко припрятала, прежде бережно увязав в вышитую тряпицу. Поклонилась и резво юркнула по знакомой тропе в лес. Страж подошел ближе, вежливо дрогнул усами.

– Вчера мы нашли их, – сказал он, опасливо целя одним глазом в сторону рябинника и проверяя, не подслушивает ли старушка. – Позавчера, как с вами расстались, мы…

– Нас не было в мире два полных дня? – удивился Шрон.

– Дедушка такой, он время двигает, когда надобно, – кивнула Тингали. – Мы бы извелись в ожидании…

– И то, и то… – согласился Шрон. – Значит, два дня. Немало!

– Здесь такое творится, что и сказать тяжело, – осторожно выдохнул страж. – Пока что мы с братом – стражи замка – мало понимаем. Брэми Ларна, как нам думается, знает и угадывает больше. Однако и он, и брэми Ким, после первого боя ушли на юг, нам велели людей вести к морю. Если придётся, переправлять, не дожидаясь их возвращения. Еще сказали вас оповестить, разрешение для людей испросить и убедить ждать вестей у берега. Они обещали быть к ночи.

– Был бой? – бровные отростки Шрона поползли вверх.

– Именно так, – подтвердил выр. – Мы вмешались, потому что людей убивали прямо в их домах. Ларна допросил управлявшего всем наемника. Он был в большом гневе, ар. Потому что снова углядел в том человеке свое подобие. Усы длинные, знаки ар-Бахта на них. Сам злодей рослый, светлоглазый. Сделано всё так, словно напали наемники, приведённые ложным Ларной с нашей стороны пролива.

– Кланд обезумел, – ужаснулся Шрон.

– Брэми Ларна просил передать: он полагает, это не план кланда, – тихо продолжил страж. – Он сказал, что больше похоже на иное. Хотел проверить, жив ли старый шаар и не пытается ли он или его сын собрать наемников, прикрываясь волей кланда.

– Сколько в Горниве выров? – тихо спросил сам у себя Шрон. Потер верхними руками панцирь в задумчивости. – Ар-Сарна тут не живут, им столица милее. Им кажется важным удержать власть там, хотя столица лежит в землях ар-Багга… Невесть где! Собственный замок кланда стоит на восточном берегу, в запустении его бассейн. Главный, как же… Одно название, никак иначе и думать не следует. Все силы кланда в столице, нет сомнений. Положим, стражей-выров в замке с десяток, пусть и полнопанцирных, из безродных, у кого своих замков нет. Именно так я сам указал Ларне, когда он выспрашивал. Тантовых кукол не менее сотни, что толку от тех кукол без грамотного управления? Далее… еще в трех городах выры имеются, по пять-семь, не более. И все? Пожалуй, так. Ох-хо, плохо дело в Горниве. Гниёт власть и закон ветшает.

– Зато выродёры тут вольно живут после того, как их объявят мертвыми, – добавила Тингали. – Ларне так сказал наёмник, которого поймали в Тагриме. И таннскую соль тут производят.

– Верно ты выбрала ветер для парусов мысли, – подхватил Шрон. – Шаару надоело быть рыбьим кормом. Он хочет иного.

– Князем стать, – уверенно закончила мысль Тингали. – А не рановато он выров признал негодными?

– Так посредники выродёров ему не чужие люди, – предположил Шрон. – Про гибель сорока галер узнал, пожалуй, раньше кланда… Только на днях и узнал: вот уж вовсе верно я угадал, как мне думается. От новости такой шаар сильно в собственном мнении возрос да укрепился. Немирье у выров? Ар-Бахта враждуют с ар-Сарной? Хорошо же, вот вам новый повод, бейтесь крепче и до победы, истребляйте друг дружку. А я тем временем накоплю сил и возмечтаю о столице, что мне одна Горнива… – старый выр резко лязгнул клешнями. – Гнилец!

– Шаар? – понятливо вздохнула Тингали.

– Да он-то что, ловкий вор с крепкой хваткой, – отмахнулся Шрон. – Кланд гнилец, нет в нём ни мудрости, ни обычного ума! На собственной земле взрастил заговор, своей же глупостью дал врагу вдоволь золота и силы. Да ещё и знанием обеспечил о наших слабостях и нашей малочисленности. Теперь я иначе понимаю сказанное Сомрой. Нет у нас времени, ох как нет его, песком ошибок да лжи утекло время меж пальцев… Гораздо менее его осталось до подхода большой волны бедствий, чем я смел надеяться. Или мы ту волну одолеем, или она сметёт нас. Если кланд начнёт войну и с нами, и с людьми, вовсе погибнем. Выров станут травить без счёта, на нас сваливая вину. Юг всколыхнётся. Выры оттуда пойдут местью против нас – связавшихся с выродёрами, а людей до кучи сгребут. Когда гнёзда личинок подгнивают, им дают проклюнуться до срока, потому на юге-то выров теперь немало, сотен пять только из молодых, не меньше… Многие ущербны, но и тех в ярости людям будет не под силу остановить, коль они волной пойдут.

– И при любом немирье Горнива обезлюдит, – вздрогнула Тингали. – Не только она.

– Идём к воде, там будем ждать Кима и Ларну, – молвил Шрон спокойно и раздумчиво. Добавил, обращаясь к стражу: – Помоги поскорее собрать плоты и переправить людей. Нас не надо оберегать. Если что – я в бой не полезу, а в воде мне от людей со всяким их оружием вреда не случится.

– Как прикажете, ар, – согласился страж, качнул клешнями и быстро покинул поляну.

Тингали спустилась к воде и села на большой темный валун, прогретый за день глубоко, надежно. Стала глядеть на лес и ждать вестей. Шрон то объявлялся рядом, то нырял – отдыхал и добывал рыбу на ужин.

На камне было уютно и удобно, но скучно. Тингали достала свою работу – недошитый поясок для брата. Придирчиво изучила и взялась за иглу. Странно шить ею, золотой и сказочной, выстраданный и душою выплетенный узор – да обычными нитями. Словно сказка с былью срастается. Каждую нитку приходится по десять раз пропускать через пальцы, цвет её подбирая точно даже из многих подобных, удаляя малейшие неровности скручивания. Да и мысли при шитье надобно направлять не бестолково, а в нужное русло. Не просто так зайцы по узору прыгают: это ловкость их помогает Кимочке, оберегает от беды. И зелень лиственная к пользе, в ней пожелание защиты и покоя, ясности мыслей и уюта. Цветы же шьются сами собой, их и не переделать. Пробовала куп пустить по краю – синий он, нарядный. Не вышло! Марник розовый да лиловый к Кимочке льнёт, и яснее ясного, что не зря. Льнёт, обнимает, зайцев приманивает. И сам цветёт жарче, раскрывается да радуется. Кропотливая работа, а только движется ловко да быстро, привычна она рукам и душе приятна. Закат ещё не убавил дневного света, а готов уже поясок. Тингали оглядела его и осталась довольна. Встала в рост, изучила лес – нет никого, и ветка не шевельнется, и птицы молчат, о Кимочке не поют… Пришлось сесть и снова ждать. Нет ничего тягостнее ожидания без дела!

Пустой пояс – второй – руки сами добыли из заплечного мешка. Ощупали задумчиво. Сколько раз сама себе удивлялась: нет ниток для Ларны. Может, простыми шить начать, так и в душе выявится поболее определенности? Жалость – она тоже бывает разная да говорящая, не пустая. Что более всего задевает в сероглазом? А бесприютность его. Как сказал Ларна тихо да грустно, что дома у него нет и никуда вернуться не тянет, так слезы чуть к горлу не подступили.

Тингали сердито потянула носом, прогоняя свою глупую жалость. Шить надо узор, а не мочить канву слезами! Но сперва выбрать: какой же рисунок хорош для бесприютного? Он – не Кимка, его зайцем в канву и не вплести. Он нынешний себе не мил, пожалуй… Серьезная беда! Но ведь и отступать поздно, пояс-то лежит и канва его чиста, и игла в работу просится. Пришлось выгребать нитки из мешочка все, до последнего хвостика. И перебирать, разыскивая нужные, хотя бы похожие на задумку, способные мысль подсказать, основу для узора. Вместе с нитками из мешка выпал трехцветный дерюжный котенок. Тот самый, подаренный дочкой больного сапожника, ещё по дороге из Горнивы.

– Ух, и чудной узор, – усомнилась Тингали, вцепившись обеими руками в игрушку и рассматривая её. Хитро прищурилась. – А только дарёным вышивкам изнанку не проверяют! Что сделаю, то и будет правильно. Вот.

Придя к столь неоспоримому выводу – а кто оспорит, рядом никого нет – девушка уложила пояс на колени, еще раз осмотрела. Усадила игрушку на камень, погладила по дерюжной спине. И взялась за работу, насмешливо изгибая бровь и порой фыркая от проказливости котят, лезущих в узор без счёта. Да так споро – словно им пояс тоже нравится… Котята все были трехцветными, домашними и ухоженными. Для них стояли тут и там плошки с едой, вились нитки с бантиками. Приманчиво лежали без хозяйского внимания цветные клубки – уже наполовину распущенные игрунами…

Солнышко, висевшее ещё недавно высоко и удобно, коварно заспешило к горизонту, свет убавлялся до обидного быстро, и Тингали торопилась, закусив от усердия губу. Словно надо сшить срочно, непременно теперь, пока мысль в голове свежа и котята все на местах, и уже внесенные в узор, и ещё не намеченные золотой иголкой. Последний успел-таки сбежать: один хвост и попал на кончик пояса. А какого он цвета сшился, уже и не понять: темно…

– Ты хоть теперь меня слышишь? – возмутился у самого уха голос Кима. – Очнись, непутёвая!

– Ох, Кимочка, прости, – вздрогнула Тингали. – Цел, слава всем богам, Сомре-дедушке и самой Пряхе. А как это ты подкрался? Я и не заметила.

– Так я не один подкрался, – рассмеялся Ким. – Вон и Ларна, он с топором крался, после дрова весьма секретно рубил в трёх шагах от твоего камня, да ещё и костер тайком разводил и поддерживал. Мы рыбу запекли, поели и вздремнули. Рассвет скоро! Я уже забеспокоился: вся ты в работу ушла, как нырнула. Потом Шрон, мудрец наш, додумался, посоветовал нам костер пригасить. В темноте ты быстро очухалась.

– Ох, прости, – уши предательски покраснели. – Я пояс шила. Вот, тебе. И ещё второй… время было, вот я и…

Ларна бросил на бордовые свежие угли охапку тонких веток, огонь взметнулся и осветил всех ярко, празднично: Шрона, самого Ларну и брата.

– Не оправдывайся, дари, – подмигнул Ким. – Мы тебе, труженице, за то рыбкой печеной отдарим. Вкусная, сладкая, горячая. Покушай, после в путь будем собираться. Нет времени нам утра ждать.

Ларна ловко поддел обещанное угощение и выложил на широкий зеленый лист. Зевнул, готовясь лечь и вздремнуть. Ясно ведь: подарок для брата.

– Это тебе, – гордо развернула первый пояс Тингали.

Ким долго всматривался, вел пальцем по узору и усмехался, гладя зайцев и задумчиво сторонясь цветков марника. Погрозил сестре пальцем.

– Ох, и неслух ты! Как урок исполнять велю, не можешь сладить. А как забаву учинять – всё тебе по силам и все играючи. Оно конечно, ты у Сомры не без пользы в гостях была, он два дня даром не стал бы тратить. Но сама-то видишь, что узор не в один слой? И что шила ты и душой, и простой ниткой, сразу вдвое?

– Вроде, – осторожно улыбнулась Тингали. – Ох, вот так я… Ты второй глянь. Я его сразу сделала, как-то лег в руки – и не могла бросить, словно прилипла к делу. Ларне вот… Чтобы о доме худого не думал и без дома не холодно ему было. Это я просто так, пояс был пустой. Ну и время было пустое… я и подумала…

Брови сероглазого взлетели верх. Сам он проворно качнулся от огня к камню и отобрал подарок в одно неприметное движение. Ким только и успел охнуть, провожая взглядом пестрый узор, на котором котята вытворяли при движении канвы невесть что… То ли дрались за клубок, то ли играли друг с дружкой.

– Тинка, ты это сделала сегодня, в один вечер? – тихо уточнил Ким, поскользнувшийся на мокрых камнях, но продолжающий провожать пояс взглядом. – Ты хоть знаешь, что ты удумала, чудо мое непутёвое? Ох, ты, поздно пояснять да отменять… вышито и отдано, принято и надето…

– И что с того? – с возросшей веселостью уточнил Ларна, успевший завязать новый пояс поверх прежнего. – Ни одного в узоре нет выра или топора! Превосходный пояс.

– Знать бы ещё цену ему, – тихо и несколько встревожено отозвался Ким. – Ларна, я уж вслух скажу то, что должно Тинке моей знать, а теперь и тебе тоже. Настоящая работа, с душой да мыслью тайной сшитая, она силу имеет полную. Не в нитках ведь сила, а в вышивальщице. Сестренка моя пожелала тебе обрести дом. Но как она тем желанием судьбу твою переменила, мне неведомо. И чем за такую перемену ты заплатишь? Наперед следовало сказать и про силу вышивки, и про вплетенное в неё пожелание. Через костер или иной открытый огонь протянуть на ладонях. Порядок такой. Ты мог принять, а мог и обронить в огонь, и тем от оплаты отказаться… Тинка, запомни и впредь так делай!

– Почему? – теперь уши не горели, бледность залила лицо, и холод страха глянул в душу. – Что я опять натворила?

– Ты желание свое слух не обозначила, – терпеливо пояснил Ким, поднимая сестру на руки и перенося к костру. Погладил по голове, успокаивая. – Ничего, сделанное – сделано, чего уж теперь… Не со зла ты, я понимаю. Только за подарки вышивальщиц порой платят дорого.

– Мне денег не надо! – возмутилась Тингали. – Он нитки добыл, он…

– Так и платить – ему, – тяжело вздохнул Ким. – Я-то вижу: не было для него впереди дома родного. Жизнь его уже окончательно сложилась прежними делами, узко сжалась её дорожка. Обещалось грядущее такое… в движении, что ли, без постоянного приюта. Моря много мне чудилось, леса – мало. Переменить всё враз он согласился, приняв твою работу. Дом будет, если уцелеет сам Ларна, если мимо двери не промахнётся и в том доме поселится. Только даром таких больших перемен Пряха не допускает. И никто иной из ушедших в безвременье цену не снизит, даже твой дедушка Сомра.

– Ты девке ужина не порть, – сердито прищурился Ларна, рассматривая котят на свободных концах завязанного пояса. – Ей теперь и кусок в рот не полезет, тоже удумал – стращать. Мой это пояс. Котята смешные, нравятся они мне. А если надо заплатить, так у меня и без пояса долгов – сам знаешь, сколько. Всю жизнь от них бегать следует, верно ты указал. Только мне не нравится спину должникам показывать. Хороший пояс, Тинка, спасибо за подарок и за мысли добрые. Это не твоё желание в нем, мое. Я бы и через костер принял. Так что не шмыгай носом и ешь спокойно. Получается, не зря я нитки добывал. И ещё куплю, обязательно. Третий пояс шей по всем правилам.

– Третий? – удивленно распахнула глаза Тингали.

– Конечно, – невозмутимо кивнул Ларна. – Шрому. Ты его желание знаешь, самое заветное: в глубину уйти и добраться до дна. Вот и займись. Великое дело, важнейшее. Не ему одному в том польза, всему народу вырьему. И цену за то шитье Шром заплатит любую, уж поверь. С радостью заплатит, потому что нет выбора и нет времени на торг.

Ларна изменился в лице – словно ветерок сдул веселость, складки у губ посуровели. Тингали испуганно сжалась, ближе придвинула лист с рыбой и стала торопливо выбирать кусочки, обжигаясь и облизывая пальцы. Шрон, по новой своей привычке отправившийся после ужина на глубину – умываться – выплыл, прошуршал по песку берега и лег у огня. Оба его глаза на стеблях изучили мешок у бедра Ларны. Бывший выродер оскалился и толкнул холщевый темный ком в тень. Заговорил деловито, совсем сухо.

– Наёмников мы застали в деревне. Пятый день они там чудили. Каждое утро мужиков сгоняли дубраву жечь: таков указ кланда. Не иначе, он что-то вычитал про Безвременный лес, да толком слов и не понял. Решил по простому избавиться от непонятного… А тут новость подоспела, про галеры, сгинувшие у замка ар-Бахта.

– Мы так поняли со слов жителей деревни, – тихо добавил Ким. – Потому что третьего дня поведение наёмников изменилось. Приехал на вороном страфе тот, кого стали звать Ларной. И лютовать принялся в полную силу. Троих, кто косо глянул на него, велел запороть до смерти. Прочим приказал собственные избы жечь. При всех заявил, что теперь это земли ар-Бахта, что поблизости будет торговый порт. В доме старосты поселился, трактиром его назвал. Баб туда согнал: выбирать обслугу, так он это назвал. Знак рода возле крыльца вкопал, пергамент прочёл, якобы Шроном-хранителем подписанный.

Шрон возмущенно булькнул и повёл руками, ощупав оружие, пристроенное на ремнях к головогруди. Его знак вкопал какой-то чужой наёмник! Его именем творил мерзости, людей губил и лес уродовал… Ларна отпихнул мешок ещё дальше в тень.

– Ты не серчай, ар. Оба мы с тобой выходим исключительные мерзавцы. Но гнилец раскаялся, это он твердо мне пообещал… перед смертью. Знак мы сожгли, пергамент у меня, да и голову выродера я в соль уложил, прихватил с собой. Знаешь, пора собирать доказательства. До столицы ведь шум дойдёт. Двух толковых страфов мы с Кимом выбрали да проведали наскоро сборный двор шаара. Не главный, до него далековато. Но тут недалече в перелеске малый строится. Людей на месте застали немного. Но толковых. Все они нам объяснили и на словах, и письменно. Таннскую соль показали и прочий запас ядов. Богатый запас.

– Пока что настоящего войска у шаара нет, – тихо закончил рассказ Ким. – Полторы сотни наёмников, не более того. Зато наёмники серьезные. И оружие заказано на юге, и казармы уже строятся в трех городах. К зиме станет всё гораздо хуже. Большую войну готов начать шаар Горнивы чужими руками. Надеется на то ещё и денег у кланда получить.

– Спешить нам надо домой, – подвел итог Шрон. – Изрядно спешить!

Глава одиннадцатая. Бои на отмелях

Проводив в Тагрим галеру под ярким узорным парусом рода ар-Бахта, Шром целых два дня вел себя тихо, прилагая к тому немалые усилия. Лечился, лежал на мелководье, берёг попорченный трещиной хвост. Хол суетливо менял влажные повязки с белым мхом, не удаляясь от больного ни на миг. И выглядел таким же несчастным, как Шром. Он похоронил любимого брата… И ощутил себя горьким сиротой. Слово человеческое, чужое, но вдруг ставшее очень понятным. Его теперь в замке все уважали и ценили, к нему вежливо обращались «ар». Но солнце светило как-то вполсилы, и радость не кипела в крови. То, что вчера казалось подвигом и делом жизни, сегодня на поверку вышло лишь детской игрой в кораблики. Настоящее дело там, на галере – и оно совершается иными, без него… В Тагриме сложное дно, при подходе к порту надо двигаться осторожно. Кто скажет об этом капитану? Кто остережёт держаться правого рукава течения меж скал, кто вспомнит, что там есть коварная мель? Кто опознает врагов? Ведь он слышал голоса, сидя в мешке наёмников! И мог бы указать людей, говоривших о золоте и шааре.

Шром слушал неразборчивые сетования маленького выра, вздыхал и согласно шевелил усами. Он тоже полагал: нельзя отмокать в нише ожидания, когда готовится большой бой и твои друзья уже взяли в руки оружие. Конечно, дано обещание брату Шрону, да и Сорг настороже. Но безделье хуже любой иной пытки, хуже памятного пребывания на палубе невольничьей галеры в полдень, да с таннской отравой в крови…

На третий день Хол торжественно протер водорослями вороненый панцирь и сообщил: щель прочно сошлась и дала первичный шов, надёжный, непрерывный и без расслоений. Конечно, мох следует прикладывать ещё три дня, но худшее позади. Шром повеселел. Подозвал одного из стражей, выставленных на отмели заботливым братом Соргом. И велел передать в замок: он с Холом отправляется на прогулку по песчаному пляжу.

– Нас стерегут, – сердито пискнул Хол. – Как будто мы враги, да.

– Для нашего же блага стараются, – весело отозвался Шром, когда малыш разместился на куполе его спинного панциря. – Их можно понять. Мои жабры пока слабы. Ты утратил остатки панциря.

– Весь мягкий, – пожаловался Хол. – Стыдно.

– Эк хватил: стыдно, – булькнул смехом Шром. – Видел бы ты меня без панциря! Вот уж зрелище! Я по суше передвигаться не могу, велик я, тело себя не держит… Растекаюсь и жалок становлюсь. Как лишился панциря, месяц в воде сидел, только глаза торчали над поверхностью, да. Ты ещё мал и тебе не так тяжело. Но ты растёшь. И пока линяешь, пока мягок телом, растёшь гораздо быстрее. Следует теперь много плавать и много есть.

– Я ем и плаваю, да, – грустно отозвался Хол. – Всё время ем, печень мне опротивела, мох гадкий и даже вырий гриб пахнет гнилью. Малёк нашел для меня гриб, спасибо ему, но есть уже не могу.

– Мальку тоже трудно, – предположил Шром, выбираясь на берег целиком. Насторожил один глаз постоянно следить за охраной. И перешёл на тихий шелест: – он пока больше всех нас делает. Я кое-что затеял, Хол. Нам троим большую работу, да. Сорг будет сердит, но поймёт. Дело важнейшее и иным его поручить никак нельзя. Только самым надёжным.

– Хол надёжный, – обрадовался выр.

– Ещё бы! Без тебя нам и не уйти из замка. Все гроты и тоннели под водой знаешь.

– Все! – заверил малыш.

– Этой ночью уходим, – ещё тише молвил Шром. – Малёк приготовил пергаменты и уложил в непромокаемую сумку. Ты до заката соберёшь травы и порошки в мой ларец. Я поговорю с Соргом о том, что ему можно сказать… и прочее напишу, он найдёт письмо утром и всё поймет. Мы ненадолго, заплыв ближний, малый. Видишь ли, я не верю, что гонцы, отосланные обычным путем, по суше, довезут послания южным родам выров. Мы отослали кого? Последних тантовых кукол замка, чтобы не ставить под удар людей и выров. Вроде бы умно, а только кукол перехватят наёмники кланда и гнильцы из службы его шааров, клешню даю за свою правоту.

– Глупый спор, – пискнул Хол. – Ты прав!

– Да… Но мы должны сообщить хранителям южных родов, что происходит. Что гнезда в замке ар-Бахта подмокли по вине Борга, а не по моей. Что был штурм замка, что выродёров нанимал и продолжает нанимать сам кланд. Что люди нам не враги, что глубины можно сделать вновь доступными. И я знаю, как нам застать хранителей в одном месте. Сам кланд их и собирает. А мы воспользуемся случаем.

– Ты мудрый!

– Не хвали, рановато. Вот если управимся с делом да назад удачно вернёмся, тогда все мы и мудрецы, и ловкачи, да… Ты осторожно выясни про смены стражей и удобные для перемещения гроты. Встречаемся после заката у внутренних люков, ведущих в сторожевые каналы. Не забудь взять свой вырий гриб, чтобы расти и дальше. Всё ли понял?

– Хол не дурнее прочих, – пискнул выр, вспомнив присказку Малька и переиначив для себя. Чуть подумал и добавил: – Подорожной травы нарву, ларец соберу толком, по-новому. Как учил Ким, да.

Шром одобрительно вздохнул и побрёл по отмели дальше, лениво подбирая плоские камешки и один за другим отправляя их в полет так, чтобы они отскакивали от воды и прыгали над ней. Забаве, принятой у живущих возле берега малышей, научил, как ни странно, Ларна – человек серьёзный, но детство до конца не забывший. Называлась игра, вроде бы, «выпечка блинчиков». Хол после каждого броска привставал и считал касания камня с водой, свистел и щёлкал, если их оказывалось больше обычного – радовался удаче. Стражи плыли вдоль берега, им было и неловко, и в то же время приятно. Охраняют, страшно сказать, самого Шрома, которого уберечь от глупостей, если уж по совести разобраться, никому не под силу… Даже теперь, когда жабры огромного выра слабы, а хвост дал трещину. Стражи благодарно косились на полнопанцирного: не пытается сбежать из-под опеки, не позорит и не вынуждает к бессмысленному бою. Гуляет по песку и радует малыша Хола, любимца всего замка.

Поужинал Шром в главном зале, чинно, вместе с братом. Сорг задумчиво жевал рыбу и изучал пергаменты. Даже нюхал их, удивляя Шрома и Марницу, прибывшую под вечер с берега и доставившую новые отчеты от шааров.

– Думаете в пищу годны, ар? – чуть насмешливо спросила женщина.

– Неудобные они для письма, – вздохнул выр. – Пахнут дурно, неровны и перо быстро портят, выделка плоха. Раньше у вас был крупный скот. Коровы, кажется, так их называл Ким. И бараны. Те ещё есть на юге, но мало. Мор на них напал. Пергамент стал дорог и дурно обработан. Люди последние двадцать лет пишут всё чаще на листах из перетёртого прессованного волокна травяного да древесного, именуется таковой лист тросном. А мы не хотим перенять новое. Потому что листы мокнут и быстро гниют в сырости замков. Много денег уходит на закупку пергамента… Я намерен в землях ар-Бахта допустить тросны для всех видов переписки. И для хранения архивов тоже. Замок наш теперь высох, плесени в нём нет.

Марница одобрительно кивнула и добавила, что порой до смешного доходит: пергамент столь дорог, что люди не могут пожаловаться на шаара. Сперва надобно украсть у него же хоть один лоскут для записи жалобы. Только поэтому у Сорга есть много времени на размышления. А вот подешевеет способ писать наветы, придётся их читать и разбирать, времени сделается куда как поменьше. Выр задумался, вздохнул и развел руками: что делать, надо смириться с природой людей. Потом хитро втянул глаза и добавил: Марнице самой следует разбирать жалобы. Это работа ар-клари, военного советника замка.

– Это я – советница? – заинтересованно хмыкнула женщина.

– Тебя рекомендовал Ларна, его рекомендовал Шром, – безмятежно сообщил Сорг. – Я верю в такие надёжные рекомендации. – Выр развернул оба глаза к брату. – Шром, твоё поведение беспокоит меня куда более пергаментов. Ты тих. Ты гуляешь по берегу и лечишься. Ты допускаешь присмотр за собой и не бунтуешь.

– Разве это плохо, да?

– Недостоверно, – вздохнул Сорг. – Я старше тебя на двадцать лет. И я знаю тебя с личинки. Прежде ты не сидел на месте более одного дня. Даже когда при обучении бою, в семь лет, тебе полностью разбили панцирь и ты не мог шевельнутся. Всякий другой выр лежал бы в нише на мелководье недели три. Ты на второй день начал учиться метать ножи. Единственной уцелевшей от переломов рукой и двумя лапами, хотя лапами никто из выров не умеет метать ножи, это общеизвестно. Шром, я не спал вчера и вряд ли засну сегодня. Что ты задумал? Только не начинай про боли в спине и сбор целебного мха! И не прячь глаза в глазницы! Хвост у меня мягкий, но ум цепкий и память твёрдая. Ты дал слово. Если намереваешься его нарушить, хотя бы делай это в открытую!

Шром мрачно уставился на брата. Приятно сознавать, что в твоей семье нет выров-гнильцов. Все хороши, сведущи в делах, все хранят честь и все – умны… Даже слишком умны. Марница расхохоталась, закидывая голову и встряхивая своими кудрями. Ей нравилось гостить в замке. И выры ей с каждым днем казались всё более интересными. Особенно огромный, как скала, Шром. Так смешно подбирающий лапы, чтобы стать меньше, незаметнее и избежать гнева брата. Старшего, уважаемого и любимого, пусть и выглядящего гораздо мельче. Всё равно – явно и весомо победившего в словесной перепалке.

– Только не говори, что один собрался в столицу, – ужаснулся Сорг. – Мне что, самому отравить тебя во избежание проблем? Не стану лгать, Ларна оставил мне яд на подобный случай. Я попросил – и он не отказал, собрал нужное снадобье.

– Тот ещё из него получился лекарь, – Марница снова зашлась от хохота, и, кое-как отдышавшись, стала стирать слезинки. – Выродёр, что тут скажешь?

– Со Шромом иначе нельзя, – расстроился Сорг. – И я не выродёр. Хотя чувствую себя именно так. Почему глубины не дали мне полного панциря? Почему вынудили день за днем ждать похода в столицу, который может погубить наш род и при этом, вернее всего, мне придется видеть его гибель, меня сомнут – последним! Потому что и Шрон, и Шром будут оберегать. Не выпустят драться с кландом. А ведь Аффар ничуть не крупнее меня… Говорят, у него повреждена правая клешня. Он трус и не стал её выламывать, боли испугался.

– Ваше отношение к собственным лапам удивляет меня, – признала Марница. – Я умом понимаю, что они снова отрастают. Но выламывать? Это же больно!

– Душу боевого выра наполняет болью не утрата лап или панциря, а утрата старших и чести, – вздохнул Сорг. – Это из наших глубинных книг, такова должна быть правда. Ларна вполне неплохой… выр. Я знаю: он готов был лишиться ноги, чтобы выжить и оборонять дальше наш замок. Хотя его нога не отросла бы снова. Благодаря вам, людям, я ощущаю себя неущербным. Научился понимать, что не панцирь создаёт прочность выра, а только душа его и честь. Так и у вас. Шром, куда ты пополз? Ты слишком велик для незаметности, братец.

Шром нехотя осел на плиты пола, загудевшие под его весом. Виновато развел руками.

– Не в столицу, слово даю! Сорг, я хотел всё рассказать тебе… хорошо, не веди вверх бровные отростки. Не всё, а почти всё, да. И не черней от гнева на весь хвост. Стражи не виноваты, что я велик и упрям. Не удержат. Я намерен тайно плыть в Сингу. Через два дня там начнутся осенние бои на отмелях. Должны присутствовать семьи ар-Фанга, ар-Нашра, ар-Раг и еще кое-кто. Ходили слухи полгода назад, что сушей из Зрама придут ар-Лимы. Я передам каждому пергамент и поговорю, если получится. Не верю я в гонцов, брат.

Сорг надолго замолчал, сложив руки на панцире и убрав глаза в глазницы: задумался. Марница хмыкнула, вскочила, добежала до малого зала, где – она уже усвоила – хранится немало полезного, в том числе карты побережья и всего обитаемого мира суши. Выбрала и принесла удобную, длинный свиток с крупно и подробно вычерченной береговой линией от замка ар-Бахта и до самой столицы. Разложила на столе, небрежно тесня посуду в кучу. Сорг очнулся от своих мыслей и поблагодарил за догадливость. Изучил карту.

– Два дня полным ходом плыть, а то и три, если подалее от берега и скрытно, – нехотя выдавил он. – Там заливы мелкие, город… тебя увидят, если не беречься.

– Брат, я тобой горжусь, да! – возликовал Шром. – Ты не возразил резко и не уперся всем хвостом из-за клятвы…

– Не довезут наших пергаментов, тут ты прав, – нехотя признал Сорг. – Но и ты не вернёшься.

– Я возьму Хола, он наилучший лоцман. Я возьму ещё и Малька, да, – заторопился Шром. – Он человек, может бродяжкой прикинуться, в город свободно войти от пристаней и всё выведать. Он ныркий! Хол невелик, ему в каналах нет мелей и узостей, всюду проберется, да.

– Ночью уйти хотел? – заподозрил Сорг.

Шром промолчал, поправляя край карты и отслеживая линию берега пальцами сразу трех рук. Вгляделся ещё внимательнее, не отвечая и тем давая понять: он не слышал вопроса. Марница вздохнула, прошла к двери и позвала слугу, попросила убрать ужин, мешающий разговору и загромождающий стол. Заодно она распорядилась вызвать в главный зал Малька и Хола.

– Так что, прямо сегодня надумал сбежать? – обличающе повторил старший брат, сердито постукивая по полу своим хвостом, лишённым средней пластины панциря. Еще Сорг прицокивал от раздражения лапами. – Слово нарушить, малышей втравить в беду? Без подготовки, без поддержки, словно я враг тебе и гнилец.

– Сорг…

– Что – Сорг? – возмутился старший во весь голос. – Что? Полон замок заговорщиков! Удерживать вас – стены пострадают. Надо хоть как помочь… Подстраховать. Хол знает лоцию бухты Синги?

– Сорг, ты лучший брат на свете и в глубинах, – пророкотал Шром. – Он знает. В общем.

– Марница, ищи в зале Шрона лоции. Возьми и новые, и старые, – велел Сорг. – Не уйдут они ночью. Утром отправлю. Сам решу, кого в охрану дать и сам укажу, с кем в городе общаться. Пергаменты где писать собирался, младшенький? Или надписи нанесёшь на береговые камни? Своими клешнями гордишься, так, что ли?

Малек осторожно заглянул в дверь и опасливо вжал голову в плечи: Сорга кричащим и топочущим он видел впервые. Прежде полагал среднего из братьев ар-Бахта невозмутимо спокойным. Причину шума, само собой, угадал сразу и насторожился. Хол юркнул в щель и тоже забеспокоился, голая спина пошла серо-синим узором прожилок. Марница, тяжело дыша, выволокла из соседнего зала ворох пергаментов и уронила прямо на пол.

– Лоции, три штуки, – выдохнула она. – И план города Синги. Новый совсем, на троснах. Ларна уволок у какого-то шаара из библиотеки. Сказал – полезная штука, но не для гнильцов.

Хол огляделся и заспешил к лоциям. Вполз на гору пергаментов и утратил интерес к разговору, пища и пощелкивая, азартно водя усами и руками по рисункам. Малёк втиснулся в щель и плотно прикрыл дверь за собой. Решительно взъерошил волосы.

– Пергаменты я уже заготовил, – нехотя выговорил он, осознав до конца причину вызова в зал. – Я их писал, я и копии сделал. Подпись Шрона у меня хорошо получилась, я старался… И печать нашу тиснул. И на ленту сверху – вторую, как полагается.

– Нашу печать! – сник Сорг. – Я гоняю стражей следить за Шромом, а мне надо, оказывается, как последнему шаару, пересчитывать запасы пергамента! И прятать печать от воспитанника брата. Ох, Малёк, как влез ты мне в жабры на пристани, ил да камни оттуда выгребая, так и сидишь под панцирем. Не продохнуть от ваших затей, они хуже донного сора! Две ночи не спал. И сколько ещё не засну? А ну, поймают тебя в городе? Ведь ты жил в Синге, в порту могут вспомнить…

– Я сам его не узнал бы, встретив случайно, – гордо пробасил Шром. – Он вырос за последнее время и в плечах раздался. Ты не кипи, брат. Я понимаю, тяжко оставаться в замке, да. Я бы не смог. Но ты старший, тебе посильно терпение, за что уважаю вдвойне.

Сорг побрел к Холу, не отзываясь на рокочущую лесть Шрома. Пристроился рядом, изучать береговую линию и бухту, план города. Подозвал Малька и заставил подробно пояснять известное тому о порте и причалах, улицах, каналах, замке выров и привычках охранников города.

Утром, когда теплый туман скользил над водой, медленно обретая светлоту и румянец, а гладь моря не портила складочкой ни единая волна, всё население замка собралось на пристани и стенах, провожая Шрома в малый заплыв, как сам он определил новое дело. Сорг напоследок засуетился, проверяя сумку с пергаментами и уговаривая Хола быть поосторожнее. Шром осторожно спустился в воду, круговое возмущение воды покатилось от пристани и сгинуло в тумане. Малёк удобно уселся на вороненую спину. Протянул руку и помог перебраться Холу. Два выра из рода ар-Дох, гордые оказанной им честью, тоже спустились в воду. Шром вывернул нос длинной удобной трубкой, пристроил на лицо воспитанника. И без плеска ушел вниз. Оба ар-Доха подхватили сетки с тщательно упакованным в непромокаемые тюки оружием, одеждой для Малька, лекарствами и запасом вырьего гриба – и тоже нырнули.

Сорг несколько раз оглядел горизонт. Туман… Если на берегу и есть враг, он не мог видеть сборов. А если и заподозрил суету на стенах замка, то самого отбытия Шрома никак не заметил. Хоть это обнадёживает. Юта тяжело вздохнул и поник рядом, сердито рассматривая свою клешню, судьба которой так и не ясна уже который день. То ли зарастёт удачно, то ли придется выламывать.

– Сорг, мы будем ждать все вместе, – пообещал Юта. – Пять сердец или чуть меньше – не важно. Пять болят даже сильнее… Оставшись в замке, я чувствую себя проигравшим бой.

– Не сбегай от лечения хоть ты, – безнадежно попросил Сорг.

– Не посмею предать тебя так подло, – возмутился Юта. – Я пойду на берег, прогуляюсь с брэми Марницей. Надо посмотреть, как она воспитывает шааров. Может статься, я попрошу её и нашим прижать хвосты. Потом, когда мы закончим с кландом.

– Ты так уверен…

– У нас нет выбора, – отозвался Юта. – Многих это пугает, меня же радует. Когда нет выбора, решения принимать проще.

– Я иное имел в виду. Когда кланда не станет, всё не закончится, а только начнется…

Сорг отвернулся и побрёл в свой грот. Он думал: сегодня Шрон уже добрался до Тагрима, наверняка. Значит, через неделю брат увидит Сомру… и окажется в Горниве, на земле кланда. Станет неизбежным переживание ещё и за него, появится привычка ежедневно высматривать со стены: не возвращается ли…

Удел полупанцирных – ожидание и смирение. Мудр был древний закон, даровавший право выжить и вырасти лишь самым сильным. Не обрекавший подобных ему – мягкохвостых – оставаться пожизненно обузой для братьев, провожать их раз за разом из дома, всегда рискуя не своей жизнью и не своим панцирем. Ощущая постоянный соблазн этой береговой гнили – права отказаться от боя и передать решение самых сложных вопросов другому.

Шром ни о чём таком не думал. Нырнув, он обрел счастье движения. Всем телом воспринял вбрасывающее азарт в кровь ощущение нацеленности вперед – как всегда, к победе, для того и существует он, лучший из боевых выров. Шром плыл ровно и уверенно, опустившись на две сажени под поверхность. Гнал через жабры воду и гордился собой: он восстановился в достаточной мере, чтобы обеспечить дыхание и себе, и Мальку. Ар-Дохи двигались следом, чуть отставая. Порой то один, то другой, всплывал и выдвигал глаза из-под поверхности, проверяя удаление от берега. День разгорался, рассвет лил в воду краски и мешал их всё гуще и веселее. Прохладное течение обозначило границу мелкой воды и глубины. Солнце блеснуло зеленью и тотчас сменило оттенок на привычный людям утренний тон жидкого золота. Туман оттолкнулся от воды и всплыл выше, норовя обрести крылья высотного облака… Не удалось: ветер насмешливо растрепал клоки ночной сырости. И только пара пушинок взмыла, заскользила ввысь.

Выры поднялись к поверхности, всплыли, сочтя себя удалившимся от берега на вполне безопасное расстояние. Тут пусто, лишь в полусутках быстрого курьерского движения далее на запад – постоянный путь караванов, там можно встретить галеры, идущие к отмелям и за них, к внешним владениям ар-Бахта, островным, где добывают краски для тканей. Или к большому острову рода ар-Нан, столь близкого к ар-Рафтам по крови и душевному складу, что порой различить семьи невозможно… да они и сами не стараются. Просто привыкли: есть два замка. И даже кланд с этим ничего не может поделать.

Хол устроился над самым спинным глазом Шрома, оглядел горизонт, присмотрелся к солнцу и усом указал точный курс. Малёк лег на панцире, подогнув колени. Целиком на суше! Можно спать, словно плывешь на галере. Хотя нет таких галер в мире – дающих резвость хода, доступную боевому выру. Гребцы устают, ветра не всегда попутны… а Шром работает лапами в полсилы и доволен собой. И так он будет двигаться, не нуждаясь в отдыхе, до самой ночи. Потом выделит немного времени на охоту и сон – и снова в путь. Малёк принял у ар-Доха флягу с пресной водой, умылся, напился и задремал, улыбаясь своему счастью, не сравнимому ни с чем. Он воспитанник Шрома, и полное взрослое имя получит от своего наставника. Не безродный он! Шрон вычитал на копиях листов из золотых книг: до войны с людьми выры порой принимали сухопутных в свои семьи. Не часто и только самых достойных. Конечно, арами людей не звали – какой смысл, они иные. Потому первую часть именования рода меняли на «рэм», указывая: имя принадлежит человеку. Он – Малек рэм-Бахта. Полноправный брат выров замка и часть их семьи.

Вечером следующего дня Малёк уже наблюдал из-под волны, нагнанной южным ветром, скалы близ бухты порта Синги. Города, где прожил худшую часть своей жизни и стал рабом. Куда не хотел бы вернуться никогда, не накопив самой малой горсти светлых и добрых воспоминаний о людях и вырах города. Шром неторопливо продвигался в скальных узостях, выбирая удобное местечко для всплытия. Ар-Дохи пока что двигались на глубине, оба – в дозоре, осматривали донные ниши, где могли бы укрыться патрули портовых выров города.

Тёмные скалы почти сошлись над головой, Шром шевельнул лапами и валун его спины показался над поверхностью – столь похожий на прочие, что и не отличить. Разве что Хол указал бы на новый камень: его память не допускает ошибок. Но Хол далеко, ещё при подходе к берегу, на глубине, он снялся с панциря Шрома и уплыл в порт, на разведку. Маленький, мягкий, серо-розовый… Малек глядел вслед, и сердце ныло, сжималось. Себя-то он ощущал взрослым, а вот выра полагал ребёнком и за него боялся всерьез.

Шром продвинулся выше на отмель. Малёк отжал волосы и взялся сгонять воду с тела. Принял из рук Шрома плотно закрытую сумку из непромокаемой кожи. Достал одежду, натянул на влажное ещё тело, старясь не спешить и не показывать азарта, так и толкающего под руку: быстрее, вперёд… Затянул пояс, осмотрел связку свежей рыбы, добытой одним из ар-Дохов по пути. Убедился: у каждой выр оставил след от крючка, как будто ловил обычным для людей способом.

– Не рискуй напрасно, – в голосе Шрома проступило волнение. – Да-а, как я понимаю теперь Сорга! Голохвостым себя ощущаю. Сижу под скалой и другого отсылаю в город. А ну, как они тебя…

– Дядька, я не дурнее прочих, – усмехнулся Малек. – Всё помню и, если что, Хол будет рядом. Он даст вам знать.

– Если что… Если что, я им так город разнесу, вовек не отстроят, – буркнул Шром, клацнув клешнями. – Сам я это затеял, да… рыбу на нитку нанизал?

– Да.

– Крюком ей под жабры…

– Всё сделано, теперь это законный улов человека. Следов клешней нет на чешуе, дважды проверил. Я не буду лезть, куда не следует. Только гляну на порт – и всё. Потом сразу пойду к гостевому особняку ар-Лимов, я его знаю. Изучу, удобно ли тебе туда подняться от моря. К полудню вернусь.

Шром тяжело вздохнул. Зарылся глубже в песок, становясь окончательно подобным валуну. Опустил глаза в глазницы – и замер. Малёк напоследок погладил панцирь и побрел по мелкой воде мимо скалы, в обход – и к берегу. Тёмная вода обнимала кожу ног. Такая теплая, что едва можно её ощутить. Море перебирало ракушки на песке, наполняя каждую шумом прибоя. Тонкий, как ус выра, месяц полз над самой водой, щупал волны и метил их серебром своего родового знака. Словно ему принадлежит вся вода, сколь её в мире ни есть… Малек усмехнулся самонадеянности небесного властолюбца. И побрел дальше, стараясь не спешить и выглядеть именно так, как подобает рыбаку. Удачливому, хоть и безродному.

Новая привычка жизни в замке разогнула спину и научила иначе глядеть вокруг, без страха и обречённости. Сорг первым указал: надо это временно забыть. Он мудрый – Сорг, не зря братья его уважают. Малёк усердно понурился и согнул плечи, ниже повесил голову. Припомнил: однажды, год назад, он шёл здесь же и волок здоровенную рыбину. Люди звали таких «счастливой монетой» за плоскость их и золотистый отлив чешуи. На мелководье «монеты» выбрасывало редко, найти такую да вытащить на песок – удача… Он гордился собой, пыхтел и тащил. Ничего вокруг не видел, заранее подсчитывая, сколько возьмет за улов: «монеты» в большой цене на ночном рыбном рынке, их даже арам к столу покупают, да и славные брэми охотно заказывают диковину. Можно стребовать с торговки три кархона! Или обнаглеть и сказать: «четыре, и ни архом меньше»! Каждый кархон золота – сорок архов в серебре, состояние. Долгие месяцы сытной безбедной жизни…

Малек усмехнулся, минуя приметную скалу и поднимаясь вверх, к так называемым рыбачьим воротам. Тут его и остановили тогда, дурака мечтательного. Два дородных мужика из городской охраны, кричать и звать на помощь было некого – вот она, помощь, оба при оружии и оба уже здесь, помогают… избавиться от улова. Он осмелился попросить хоть малую денежку – и получил сполна. Долго лежал и всхлипывал, вспоминал свою «монету». И науку охранников, вбиваемую палкой: золотые кархоны не желают селиться в тощих кошелях нищеты, не для них это гнилое местечко… Им требуется соответствующее соседство.

Сегодня на тропе тоже не пусто. Три охранника с важным видом расположились у низкой широкой двери, ведущей в город. Перед ними уже гнул спину пожилой рыбак, показывал улов и вздыхал, наблюдая, как редеет связка. Рыба у него была некрупная, но, видимо, служивые только что заступили в дозор.

– Проходи, – наконец дозволил старший. Бросил медную бляху. – И запомни: к полудню чтобы не было тебя в городе!

Обычное для Синги дело. Не дозволяют в этом городе жить и работать чужакам. За всё требуется вносить плату, так велел управляющий замком выр. Место на ночном рынке стоит, по слухам, пятьдесят кархонов в год – немыслимо дорого! Потому и рынок мал, и торговцы все до единого хитроваты да нечисты на руку. И гнилью на том рынке попахивает. Да так изрядно, что порой становится сложно хвалить свежесть товара.

Малёк ещё сильнее ссутулился и настороженно, бочком, сунулся к двери. Новая привычка требовала освободить правую руку: так Ларна учил, и учил толково. Пусть Малёк не сильно вырос за минувшее время, но окреп и в плечах чуть раздался, избыл худобу недокормыша… одного-то из трех жирных охранников всяко может успокоить. Беспечные они, службы не знают и воинское дело давно забросили, предпочитая иное – мелкое воровство… Только надо всё делать наоборот. Правую руку занять связкой и вспомнить о своей горькой сиротской беспомощности.

– Экий уловистый огрызок, – похвалил Малька один из охранников, деловито снимая со связки двух жирных окуней. – Чё там ещё, ну ка? Селедка, селедка… Тощая она, вот и тащи её…

Довольный своим остроумием охранник отвесил подзатыльник нищему угрюмому пацаненку, кинул на мостовую медную бляху и отвернулся, ожидая новых рыбаков. Малёк нагнулся, подобрал бляху и побрёл по улице, волоча ноги и жалобно шмыгая носом. Обобрали его улов вполне надёжно, сразу снизив цену втрое. За первым же поворотом грязной улочки Малёк сел у стены и стал ждать. На рынок попасть он не стремился: есть и иные способы сбыть рыбу, дающие надежду получить в обмен не деньги, а куда большую ценность – новости. Довольно скоро по улице к воротам прошёл недокормыш с большой пустой корзиной. Как обычно, направляется к охране, за отнятой у нищих рыбой, – довольно отметил Малек.

– Из какого трактира? – окликнул он посыльного.

– «Серебряный осьминог», – отозвался тот, остановившись.

– Мою селедку там примут за два старых арха, всю? – понадеялся Малек, снижая цену и припоминая, что трактир богат и находится в верхнем городе.

Пацан окинул взглядом связку и кивнул. Обычное дело: уговориться о продаже мимо дельцов ночного рынка. Получается, тощий уже не посыльный – а посредник, важный человек. Рыбу сдаст за три арха, а то и дороже. Разницу в карман… Так люди и учатся выживать в городе. Так и привыкают гниль считать правдой, без неё ведь не прожить. Малёк усмехнулся, снова сел на корточки у стены. Его посредник побежал к охране – слышно, как загрузили корзину, как отвесили очередной подзатыльник. Обратно пацан явился согнутый втрое, Малёк тотчас услужливо подставил свое плечо под груз.

– Всем по шее дают, – пожаловался он на охрану.

– Лютуют, – отозвался посыльный. – Выры шибко злы уже который день. Того и гляди, велят все ворота закрыть. Северный тракт уже перекрыли.

– Знамо дело, – презрительно фыркнул Малек и повел рукой, показывая, что новость несвежая, как рыба на дневном базаре.

– А что приезжих выров людская охрана стережёт, тоже слышал? – выдал посыльный более свежую новость. – Мыслимое ли дело! В нашем «Осьминоге» цельный зал для них, отдельный. Там ныне слухачи сидят и достойным арам при них приходится есть. Черную таггу, запрещённую, даже ночные дельцы всю попрятали, за неё трактирщикам сразу в порт дорога, на тантовые причалы. – Парнишка перешел на шепот: – Кланд опасается какого-то заговора. Своего, вырского!

– Да ну! – поразился Малёк, – разве такие бывают? Сколь живу…

– Ты меня на год, может, помладше, – презрительно хмыкнул посыльный. – И сколь ещё проживёшь, как последние ворота закроют – неизвестно. Потому завтра всех с отмели погонят. Крепко погонят, я сам слыхал. И тогда конец рыбалке. Или у тебя лодка есть?

Малек поскучнел и задумался. Некоторое время брёл молча, изучая скользкую грязную мостовую. Для оборванца, живущего рыбалкой, новость звучала сокрушительно страшно. И требовала соответствующего уныния, которое Малёк и изобразил.

– Так чего у них, у аров-то, – тихо и сдавленно ужаснулся он. – Война? Ты уж ответь по совести. Я и плату за селёдку не приму… Неужто уходить надо из города? И чем придется жить? А в зиму как?

– Мой дядька, – шепнул посыльный, заново окинув взглядом уже собственную связку рыбы, – слышал от одного крепко выпившего торгового капитана, когда гостям подавал: большой флот на север прошёл. Но обратно не вернулся. Может, и война. Нам что, мы люди маленькие. Только как ворота закроют, так и трактир можно закрывать. Выры рыбу едят, золотом платят. Без них плохо станет.

– А сами они рыбу не ловят? – искренне удивился Малек.

– Ну ты на голову изрядно слаб, – развеселился посыльный. – ты ещё скажи: шаар сам себе обед готовит. Они ары, они платят и заказывают. Ты ловишь, мы готовим и подаем. Такова жизнь.

– Так завтра-то как бы рыбу пристроить? Ты уж разъясни, я понятливый, – вежливо заверил Малек.

– Завтра никак, завтра строго будет, – вздохнул посыльный. – Послезавтра до рассвета подходи к дальним рыбачьим воротам. Знаешь их? Скажи, что для «Осьминога» заказ, для посыльного Лонка. Только с селёдкой не суйся. Красный окунь нам надобен, монета удачная и морские змеи.

– Эк, хватил! Монета…

– Добудешь – зиму протянешь, – прищурился посыльный. – Не добудешь…

Он презрительно сплюнул на мостовую, прямо Мальку под ноги. Вывернулся из-под корзины, перевалив всю тяжесть на чужие плечи. Пошел гордо, по хозяйски, насвистывая и поглядывая по сторонам. Ощутил свою малую и слабую, но власть над другим человеком, значимость в его глазах и уважение… точнее, зависимость и страх, но ему и то сгодилось. Малек вздыхал, горбился и тащил рыбу. Озирался и удивлялся виду города. Улицы пустынны, ставни закрыты, в трактирах тихо. Ему и в голову не приходило, что осада замка ар-Бахта так изрядно скажется на соседних землях. Теперь вот воочию довелось увидеть: не получилось у кланда скрыть свои дела на севере. Значит, для него нет более смысла действовать тайно? А если так, гонцы ар-Бахта не дошли все, это точно. И про Шрома на юге наверняка говорят много, но слова сплошь гнилые, ложные и грязные.

За размышлениями Малёк и не заметил, как добрел до «Осьминога». Сгрузил корзину во дворе, поклонился посыльному, усердно растирая спину и морщась. Заодно пересчитывая страфов в стойлах: все курьерские, вороные да пегие, и ни одного пустого загона. Видно, что «Осьминог» – заведение богатое, а его хозяин или родня главе охраны, или не жалеет золота и заодно служит осведомителем при вырах.

– Может, почистить рыбу, брэми? – услужливо предложил Малёк, кланяясь ниже.

Посыльный ненадолго замер, с удовольствием вслушиваясь в звучание этого сладкого слова – «брэми», которым его, возможно, прежде никто не догадывался окликнуть. Почувствовал себя настоящим хозяином и величаво кивнул.

– Три полуарха медью дам за работу, – милостиво заверил он. – Только разделка нужна ловкая, без лишних резов, и чешую надо снимать, не портя узор спины рыбы. А печень…

– Уж в рыбе мы понимаем, с малолетства обучены, – часто закивал Малёк.

Новоявленный брэми кинул в пыль три медных монетки, постоял, наблюдая, как нищий их подбирает. Сбегал в дом, вернулся с широким разделочным ножом.

– Лонк, гнилец, где тебя, рыбья ты требуха, носит?

Из широких дверей – ясно по запахам, что там кухня – выплыла дородная женщина, румяная от постоянного пребывания у огня, вооружённая внушительной деревянной ложкой.

– Где приправы, что я приказала добыть? – строго вопросила она.

– Не успел ещё. Велено было страфам корм задать… ох, – заныл парнишка. Ложка звучно впечаталась в затылок. – Бегу, брэми…

Женщина победно прищурилась на мелькающие голые пятки посыльного, обернулась к Мальку, усердно, не поднимая головы, чистящему рыбу. Подошла ближе, нагнулась, рассмотрела печень.

– Хорошо пленку срезал, – неожиданно похвалила она. – Точно так выры и желают кушать. Переложи на блюдо, сверху добавь вон той, что на солнце вылежалась, и неси. До утра ещё никуда не нанялся?

– Нет, брэми.

– Удачно, – деловито прищурилась женщина. – Рукастый ты парнишка, сразу видать. Страфам задай корм, прибери вырьи гостевые гроты, какие не заперты, белую таггу перелей из кувшинов в бутыли. Работа все мелкая, но вонючая да надоедная. Дам тебе за неё полный серебряный арх. – Женщина быстро подняла палец, призывая к вниманию, – ещё один сверху положу. Чтоб язык прикусил да уши заткнул. Не то без головы останешься. Рыбу тебе, пожалуй, Лонк уже заказал.

– Послезавтра до рассвета, вторые ворота, – кивнул Малек.

– А это мы ещё посмотрим, – усмехнулась женщина, – как ты работать горазд. Нужна рыба, завтра нужна и послезавтра. Не всякая, а лучшая. Монета требуется крупная и змеи, обязательно. Сам не добудешь – у других изыщешь… Дам я тебе проходную бляху на два дня. Дам, потому как ты умудрился из Лонка-скряги три монетки вытряхнуть. И мне на глаза удачно попался, без попрошайничества и за работой, которую исполняешь усердно. Но учти, гниль ты береговая, если мимо моего двора с рыбой в «Золотое весло» сунешься или в «Гордый парус», я тебя лично выпотрошу. Меня тут все знают. Мне и выры не указ, брюхо тебе разрежу да солью набью.

Женщина гордо потрясла ложкой и удалилась в недра кухни. Малек, слегка шалея от своего растущего благополучия, прикинул: эдак его и в постоянную обслугу возьмут через неделю! А что? Отъелся он в замке у выров, сразу видно: тощий, но жилистый, в деле ловкий и пока что не зажрался, услужливости не растратил. Цены настоящей на работу не вызнал и знакомых не завел – тоже важно… Полезный человек для города. Такого можно держать при трактире впроголодь, а при малейшей неприятности или вышвырнуть, или сдать охране, а то и вырам-стражам. Повод же, вполне возможно, сыщется скоро: Лонк-то язык за зубами держать не умеет.

Выгребая вонючий навоз из стойл, Малек задумался и того крепче: а надо ли бежать в порт? Ясно ведь: закрыт он. Весь город тих и молчалив, ночью и вовсе – нет привычного шума, какой сам он помнит по прежней жизни. Даже рядом, в общем зале трактира, не кричат и не поют, разговаривают чинно. Можно списать на то, что трактир дорогой и за порядком в нём следят рьяно. Да только прежде у Синги иная была слава, ему ли не знать? Гуляли до утра, а если деньги не все вышли – так и снова ночь песнями встречали, не умолкая.

Дважды в год сюда собирались выры ближних и дальних земель на свои поединки. С вырами часто приезжали их приближенные шаары, с шаарами – наёмники и свита. Толпы валили в ворота такие, только створки успевай пошире открывать! Да и порт заполнялся галерами, как засолочная бочка – сельдью. При таком количестве праздно отдыхающих богатых людей и выров невозможно жить тихо. Основной достаток города именно на гульбе и делался, так думал Малёк, когда его ещё не назвали Мальком. И не сильно ошибался. И вдруг – тишина…

Страфы, и те застоялись без дела. Угрожали незнакомому служке, норовили клюнуть побольнее, требовали внимания. Корм ели неохотно: нуждались в прогулке, в длительном беге. Значит, нет вестей для кланда, но есть основания думать, что скоро появятся: для того и собраны тут курьеры, ждут своих пергаментов, пока не написанных.

Малёк закончил убирать стойла, воровато озираясь, угостил страфов рыбьей требухой: пусть хоть немного порадуются, зерно с зеленью пополам – оно кому угодно норов испортит, если давать изо дня в день. Когда дородная трактирщица выглянула во двор, проверяя работу, Малёк уже набрал воды в две бадейки и двинулся чистить гроты выров.

– Живее шевелись, гнилец, – весело напутствовала трактирщица, довольная увиденным. – Закончишь, забери скатерти, канал у нас рядом, чистый, место для стирки тебе покажут.

Малёк молча поклонился, глубоко вдохнул – и нырнул в вонь ближнего вырьего грота. В трактире, по всему понятно, временно проживали безродные выры, состоящие на службе у города или у прибывших на бои знатных семей. Те никогда не поселились бы в общем с иными постояльцами месте, сняли целиком особняк, если нет в городе своего, выкупленного – как у тех же ар-Лимов, например.

Гроты выглядели соответственно своим постояльцам, то есть – бедно и убого. Располагались они в подвальных помещениях под трактиром, каждый имел выложенный камнями небольшой бассейн с водой, подаваемой по широкому желобу из ближнего канала. Окна крошечные, они же щели для притока свежего воздуха – под самым потолком, выходят на улицу. Видно, как мимо топают чьи-то ноги, босые и обутые. Мерзкое зрелище, самое верное напоминание: это жилье не для богатых. В гроте темно и тесно, стены осклизлые, заросшие плесневым мхом. Запах гуще и тяжелее, чем в неубранных стойлах страфов. Сразу приходит в голову навязчивая мысль: где справляют нужду выры-постояльцы? Малёк мысль прогнал, открыл рот и постарался вовсе не дышать через нос. И не смотреть на черную плесень, сплошь укрывшую низкий потолок. Убрать ее, отчистить – невозможно. Ему ли не знать! Такая была в замке ар-Бахта, в гротах стражей. Пришлось выламывать доски и бревна перекрытий и полностью менять на новые, дубовые, выдержанные в воде и потом высушенные. Выламывал, само собой, Шром. Играючи выворачивал, булькая носом и шумно возмущаясь: его замок дурно пахнет! Его стражи живут, как гнильцы. Выры слушали благоговейно. И наблюдали с изрядного отдаления, как во двор летят обломки брёвен через развороченный дверной проем. Гулко рушатся на камни, и на каждом – след великолепных клешней лучшего бойца. Клешней, перекусывающих бревно в одно движение…

Малёк улыбнулся приятному воспоминанию и ещё раз неодобрительно покосился на плесень. Через два дня шума и веселой ругани Шром закончил ломать казармы. А ещё через три его клешни покрылись коростой. Ларна лично полный день скреб их широким ножом, а после ещё обдирал грубой теркой из особого легкого камня, плавающего в воде. Потому что плесень, как пояснил этот убийственно простой в своих методах оздоровления лекарь, вредна выру. Чёрная плесень иной раз может извести его в считанные дни, если пройдет под верхний, защитный, слой панциря.

Уборка в трактире состояла в самых простых работах: требовалось выгрести вонючую слизистую грязь, а затем вымыть камни у бассейна и соскрести гниль с досок остального пола. Истратив на первый грот пять бадеек воды, Малек вырвался во двор – дышать, отдыхать и сердито морщиться. Ему не нравилось делать работу плохо. И не было сил отскрести хотя бы плесень со стен.

– Воротит с непривычки? – посочувствовала трактирщица, выглянув из кухни. – Уксусом пропитай тряпку да завяжи морду. Вырам этот запах без вреда. Так и знай, чисто у нас и для гостей удобно.

– Они, достойные ары, уважают сырость, – покладисто согласился Малёк.

– То-то! И поживее работай!

Жадность не позволила трактирщице выдать много уксуса и хорошую тряпку. Бросила гнилую, да выставила из кухни бутыль, в которой едва сохранился запах, подтверждающий: именно уксус в ней и держали когда-то. Малек тяжело вздохнул, набрал воды и снова пошёл в нижний коридор. Дверь во второй грот оказалась плотно закрыта. Пришлось поддеть ножом для разделки рыбы и долго ковыряться, понемногу стесывая разбухшую древесину в самых широких местах, намертво упирающихся в косяк.

Распахнулась дверь резко, Малёк плюхнулся в грязь и ударился о стену, выбив дыхание. Пришлось шипеть, безнадежно и бестолково отряхивать промоченные гнилью штаны, дышать дрянным воздухом. И понимать: во втором гроте воняет куда хуже, чем в первом… Малёк опасливо заглянул за дверь, осмотрел грот. Тёмный, такой же осклизлый. С таким же чёрным потолком. Только не пустующий. В бассейне лежал без движения довольно крупный выр. Судя по панцирю, серому, неровному, заросшему мхом и покрытому иглами наростов, выр был весьма старым. Судя по запаху, он мог оказаться ещё и мёртвым…

Малек смущенно дернул плечом. Что делать? Вымыть пол и уйти? Он человек и не имеет права говорить с выром и даже глядеть на него пристально. Его ждёт Шром, и он здесь не шутки шутит, город опасен… А если подумать толком, этот грот был заперт и сюда входить не следовало, так говорила трактирщица! Малёк воровато покосился на дверь, прикрыл её и пообещал себе: он только глянет на гравировку хвоста. В архиве замка удалось выучить все гербы и знаки. Он просто уточнит, что это за старый выр. И сразу уйдет.

В вонючей воде бассейна, обильно цветущей зеленью, герба рассмотреть не удалось бы точно. Но хвост достаточно крупного выра был выгнут дугой и в средней части торчал из воды. Старая пластина дала две трещины, обросла мхом, но всё же при должном внимании даже теперь удалось различить нужные знаки. Которые Малька озадачили. Выр происходил из рода, не имеющего замка. Но служил он самому ар-Сарне и имел высокое звание капитана боевой галеры. То есть никак не должен был находиться в подобной гнилой дыре и умирать здесь, за заклиненной наглухо дверью, в одиночестве и забвении…

– Ты выродёр? – хрипло выдохнул умирающий, заставив Малька вздрогнуть. – Такое ничтожество они прислали, чтобы добить меня? Я, пожалуй, твой первый выр, малыш… Что ж, все с кого-то и с чего-то начинают. Я уже сгнил, ты еще молод и только-только портишься.

– Почему вы говорите со мной, ар? – оглянувшись на дверь, тихо уточнил Малёк.

Прошел к трубе водостока, повернул скрипучее колесо и спустил гнилую мутную грязь из бассейна. Отметил: в этом гроте есть жилец, потому замки не запирают проушины воротков. Можно набрать воду, впуская её через верхний водовод. Не надо ходить на двор лишний раз. Выр вздохнул и шевельнулся, радуясь прохладной чистой воде, заполняющей бассейн. Окунулся целиком, едва это стало возможно. И замер, выставив над водой оба глаза. Которые совсем не со старческим живым интересом следили за Мальком, торопливо оттирающим зелень со стен, выгребающим гниль с пола в большое корыто. Когда вода встала вровень с краями бассейна, Малёк перекрыл водовод и утащил корыто во двор. Вернувшись, он застал выра всплывшим и снова желающим беседовать.

– Ты сильно обиделся на выродёра? – забеспокоился старик. – Я, верно, выжил из ума и ошибся… прости. Я видел мало занятных людей. Всё больше кукол. Они ужасные. Полная боевая галера тантовых кукол, не с кем словом перемолвиться. Мне так хотелось в старости вернуться в море, я полагал, за это можно уплатить любую цену… Но я ошибся, подписав договор с ар-Сарной и скрепив его ожогом лапы в сургуче. Пять лет галера стояла в порту столицы, пять лет я плавал только от мола до причала, выкрикивая команды живым тантовым мертвецам и чувствуя себя одним из них. А потом мы вышли в поход. Тогда я понял, что и море бывает не в радость.

Малёк сел на край бассейна, чувствуя, что делает глупость – и не имея сил отказать во внимании старику. Тот подвинулся ближе, тронул усом руку и оживился.

– Тебе лучше уйти. Меня опасно слушать. Я тут жду приговора кланда. Нарушил договор. Сошёл на берег во время боевого похода на север. Само собой, я сообщил хранителю ар-Капра, хозяев этих земель. Сказал: я боевой капитан, а не выродёр, я не готов бездумно травить и губить своих же братьев… Он выслал курьера в столицу. Скоро кланд отправит ко мне выродёра. И меня накажут за непослушание.

– Вы так легко это говорите, – ужаснулся Малёк.

– У меня нет выбора, – отозвался старик. – Денег нет. Я сижу здесь, и мне не на что купить даже гнилую селёдку. Хранитель ар-Капра сказал: жди казни так. Не стоит тратить на тебя жирную рыбу, ты уже труп. Меня отвели сюда и выломали лапы. И я жду. Противно пить грязную воду.

Старик поник и виновато шевельнул усами. Малёк сердито почесал затылок, пытаясь как-то помочь сбившимся в ком мыслям, рассортировать их и привести в относительный порядок. Ему казалось, что выры живут не в рабстве, что людям при кланде приходится хуже, что случай со Шромом – все же исключение из правил, вызванное гнилостью и завистливостью хранителя Борга… Но этому старику ещё хуже!

– Почему вы пришли к хранителю и сказали о своем отказе от участия в походе? Вы могли уйти на отмели.

– Мой род вымирает, наши гнезда хранятся в замке ар-Сарна. Плохо хранятся, за сорок лет не вылупился ни один жизнеспособный малёк. Но я всё же смею надеяться, что я не стану последним в роду. Для этого надо принять приговор и умереть. Тогда ар-Сарна вынуждены будут дать право на жизнь ещё одному гнезду братьев. Может статься, им повезет больше. Хотя бы не сгниют в гнезде, личинками, так и не увидев солнца и моря. Очень страшно гнить. Теперь я это особенно точно понимаю. Спасибо, что выслушал меня. Теперь иди, если тебя тут застанут, то накажут. Или вовсе убьют. Иди, ты и так сделал много.

– Ваши лапы…

– Чтобы я не передумал и не сбежал, – устало вздохнул старик. – Мне выломали их все. А руки оставили. У меня не очень сильные руки, особенно нижняя пара. Я не смогу сбежать, опираясь только на них. Хвост мне проткнули, я и плыть не смогу. Такова жизнь выров, человек. Ничем не лучше и не хуже вашей. Мы никому не нужны и одиноки, мы болеем и гниём… Особенно в старости. Иди же, не рискуй.

– Когда вы отказались идти на север, вы знали, чем это кончится?

– Я стар, но не глуп. Знал. Ты задаёшь странные вопросы – и я ещё раз прошу, уходи. С тобой интересно, я могу увлечься болтовней. И тогда выродёр займется нами обоими.

– Мне кажется, кланду пока что не до вас, – усмехнулся Малёк. – Даже если в столицу вообще пускают хоть каких-то курьеров. И ещё я думаю: сюда никто не войдёт, трактирщица понимает, что вы в немилости у хранителя. Скажите, а если предположить, что в каналах города есть выр… просто предположить. Он услышит меня, начни я стучать по этому водоводу?

– Даже по сухому, – отозвался старик. – Мы хорошо различаем толчки и стуки. Но в каналах нет выров. И водовод для нас слишком мал. Даже самая ничтожная личинка застрянет, потому что панцирь…

Малёк отмахнулся и подошел к водоводу. Примерился и застучал тихо, осторожно и неторопливо. Подумал, чуть подождал, повторил ритм быстрее. Изменил его слегка и снова отбил пальцами по трубе. Старик слушал и не задавал новых вопросов. Хотя было видно: ему очень интересно. Понадеявшись, что сделанного довольно для начала, Малёк выбрался во двор, быстро наполнил новые две бадейки и поморщился, изображая рвотные позывы, когда трактирщица выглянула из кухни очередной раз.

– Там во втором гроте дверь заклинена, брэми, – пожаловался Малек. – Уж я и так дергал, и сяк…

– А ты не лезь, куда не просят, и излишне не усердствуй. Заклинена – значит, иди дальше, – строго велела женщина. – Про скатерти не забудь! Хотя нет, завтра вечером займёшься. Ты так вонюч, что и взяться за них никак не должен. Вот твоя бляха на проход в город. Деньги пока я придержу. А ну, как ты обманщик? Рыбу не принесёшь или сдашь её невесть кому.

– А лодки у вас нет? – осторожно уточнил Малек. – Я бы поболее рыбы приволок, у знакомых взаймы собрал улов, ну, сколько можно в руках-то донести?

– Лодка есть, – нехотя буркнула трактирщица. – Только она дороже тебя стоит. Но я рискну. Далече не уплывёшь, если ты вор. Меня тут все знают, и мне окажут помощь, стражей выров, и то поднимут на лапы, понял? Я главе охраны города родная тётка, так-то… Думаешь, без того держала бы трактир с гротами для выров? Только начни воровать, живо отучу.

– Как можно, я в жизни не воровал!

– Все когда-то начинают, и тебе давно пора, – хмыкнула трактирщица не без веселости. – Просто помни про вспоротое брюхо и соль, я это сказала всерьез. И ещё помни, что за улов я плачу честно… по мере сил. При условии, что будет две «монеты», никак не менее. Иди, чисть гроты. На твое счастье, племянник завтракать пожаловал. Будет тебе бляха на лодку и груз рыбы. И пусть в «Золотом весле» лопнут от злости, разорятся и сгниют на корню! Завтра весь город вздрогнет, я одна и получу свежий улов. Так вот! Учти: я добро помню, может, и лодку тебе потом подарю, почти что даром.

Трактирщица закончила свою речь сладким и вкрадчивым тоном, оскалила гниловатые зубы в хищной улыбке, показав даже дальние и щель от трех недостающих. Малёк пал на колени и истово поклялся никогда не воровать и заслужить лодку. Руки от усталости дрожали, и он очень надеялся, что хорошо изображает жадность. По крайней мере, женщина осталась довольна. Ушла в кухню, и Малёк быстро вернулся в грот к старом выру. Тот лежал, само собой, в бассейне. Стучал усами по трубе, довольно точно повторяя ритм. Сердито дернул вверх бровные отростки.

– Не знаю, зачем ты это делал. Тем более не могу пояснить, зачем повторил глупость я… Но так хотя бы не скучно.

– Никто не отзывался? Тогда стучите дальше, я пока вымою третий грот.

На сей раз Малёк исполнил работу так дурно, как и следует наёмному рыбаку. Зато быстро. Он вернулся к выру и стал ждать, уже не надеясь на лучшее. Если бы Хол слышал, он бы приплыл сразу. Писк за задвижкой заставил вздрогнуть старого выра. Вода в бассейне всколыхнулась. Малёк быстро повернул вороток – и Хол стёк в бассейн, плюхнулся, мягкий и смятый в тесной трубе.

– Ты выродёр! – немедленно возмутился малыш. – Я там весь скрутился, я дышать не мог, а ты всё ждал чего-то… не открывал, да!

Хол выбрался на край бассейна и вежливо шевельнул крошечными своими клешнями, особенно жалкими теперь, без панциря. Старик изучил малыша с растущим интересом.

– Это Хол ар-Ютр, выр славный и уважаемый, пусть пока и некрупный. Он мой воспитанник, – гордо сообщил Малёк. – Хол, это капитан, полагаю, единственный выживший из всего северного похода кланда. Он отказался осаждать наш замок. И теперь мы просто обязаны его отсюда вытащить. Знать бы еще, как…

– Так вы из замка ар-Бахта? – быстро догадался старик. – Ох, как интересно! И верно, что Шром снова дома и вполне даже живой?

– Шром лучше всех! – привычно сообщил Хол. Присмотрелся к капитану и доверительно сообщил: – Ты похож на моего любимого старшего брата. Он погиб, оберегая наш замок. Хол стал сиротой… Нет старых, нет совсем. Грот пустой. – Малыш задумался ненадолго и добавил: – Людям хорошо, они могут плакать. Мы не умеем. Лап много. Клешни есть. Плакать не умеем. Недосмотр глубин, да.

Старик смутился, взволновался, цепляясь руками за край бассейна и двигаясь ближе к Холу. Малёк снова удивился той трепетной внимательности, с которой пожилые выры относятся к младшим. Лучшие из них, само собой. Даже Шром, хоть он и не стар – но уже вырос из возраста боевого задора и становится иным.

– А тебя как зовут? – уточнил Хол, гладя ус капитана.

– Траг, – отозвался старик.

– Вот и познакомилась, – улыбнулся Малёк. – Я, как мне кажется, нашел способ украсть выра из грота посреди города. Но есть одно условие. Ты, Хол, должен принять его в свой род. Не скажу, что это обязательно, но я бы так хотел.

– И я хочу, – сразу оживился Хол. – Нам нужен старший, да. И он может занять грот старого брата. Будет моим дядькой. У тебя есть дядька, и у меня будет дядька. Что надо делать?

– Ты выучил сюда путь? Ясно. На день мы уйдём. Полагаю, город закрыт так надежно, что до вечера выродёр не объявится. А завтра станет уже поздно… Пока же тебе следует спешно набрать в каналах желтой кувшинки. И всего прочего, чем Ким советовал лечить от отравления черной плесенью. Как я помню, это травы не особо редкие.

– Везде есть, в воде растут и мне известны, – гордо отозвался Хол. – Я лекарь! Я лоцман, лекарь и наездник страфа, да. Я ныркий и быстро наберу травы. Я буду осторожным. Помню: кувшинки ядовитые, да.

Малёк подмигнул старику, восторженно слушающему самовосхваления Хола – вполне честные, надо отдать ему должное. Беспанцирный малыш вцепился в руку Малька, взобрался на желоб, и едва был открыт вороток, он, тяжёлый и мягкий, полез, упрямо ввинчиваясь во встречный ток воды. Сперва неловко и неудачно, но постепенно всё увереннее. Малёк толкал его, по самое плечо засунув руку в жёлоб и радуясь, что тот достаточно широк. Наконец, давление на руку ослабло: Хол справился и ушёл в канал.

Малёк отдышался и обернулся к капитану.

– Очень надеюсь, что сегодня о вас никто не вспомнит. Не знаю, верна ли моя мысль. Давайте вместе ещё раз подумаем. Чёрная плесень убивает выров. Если вас сочтут мёртвым…

– Бесславно выбросят на корм рыбам, – сразу ответил Траг. – Так приказал страж замка ар-Капра людям этого дома, выломав мне лапы. Если сдохну, погрузить на лодку и вывезти в порт. Там бросить рыбам на корм. Но сперва они проверят, мёртв ли я. Позовут выра и тот заметит обман.

– Мне неловко так говорить, ар, но вы к вечеру сами сочтете себя мёртвым, а меня позже опять назовете выродёром, – виновато вздохнул Малёк. – Ким научил нас лечиться от черной плесени быстро и успешно. Но в первый день больной выглядит так худо, что далее уже некуда… Вы не будете дышать и сердца ваши встанут. Но Хол знает, как запустить их снова. Он постарается. Ничего наверняка и заранее сказать нельзя, вы устали и вы слабы. Но это единственный способ, придуманный мною и дающий право жить личинкам вашего рода. У вас будет новое имя, новая семья.

– Уже шесть лет я думаю о смерти, как о чём-то хорошем и даже желанном, – неторопливо отметил старик. – Теперь ты вынудил меня снова её бояться… и сомневаться слишком уж во многом. Я буду есть кувшинки и стану надеяться на лекаря Хола. Но ответь мне ещё на один вопрос. Может статься, главный. Все начинают большие дела, ожидая оплаты за свой труд. Чего попросишь ты?

– Не знаю, вряд ли вы можете помочь мне. Но все же: вдруг знаете, будут ли в этом году осенние поединки выров на отмелях?

– Отменены кландом, – сразу ответил капитан. – Все прибыли и все в гневе. Их стражи так шумят в соседних гротах и зале для ужинов, что даже отсюда я слышу. Вчера не спал, очень хотел чистой воды… Они перестукивались. Потому что в зале для ужинов стерегут люди, подслушивают и подсматривают. Но стук им чужд. Я всё разобрал. Выры тайно устроят поединки, хотя бы несколько. Ар-Капра знают, но будут смотреть в другую сторону. Традиции… Потом хранитель донесёт кланду на тех, кто ему немил, – тихо и мрачно предположил старик. – Завтра ночью уедут курьеры, как мне думается. Или послезавтра. Поединки будут на подтопленном островке. Там, за портом, на большой воде. В лоциях он указан, как мель «Согнутый хвост». Если ты разбираешься в лоциях…

– Хол их знает наизусть, – гордо сообщил Малёк.

– Он настоящий лоцман? В таком малом возрасте? – поразился капитан. – Определённо, очень хочу ещё пожить. Одарённый малыш. И род недурён, они прежде были капитанами. Я знавал одного из них в молодости. Тогда нас было больше, и в Зраме ещё проходили состязания галер. Славные дни, лучшие…

Старик замолчал и ушёл в воду целиком – дышать жабрами и отдыхать, пить впрок. Довольно скоро его ус указал на вороток. Малек пустил воду по жёлобу – и вытянул в грот целый ворох забивших трубу кувшинок вперемешку с иными травами и водорослями. Следом плюхнулся Хол.

– Трудное лечение, – огорченно выдохнул он. – Больно, совсем. Плохая вода, плохой запах, ядовитая пена на панцире. Надо терпеть, дядька. Потом станет хорошо. Кровь чистая будет, да.

Малёк снова открыл доступ воде и вытолкнул Хола в канал. Оглянулся на старика, с некоторым сомнением рассматривающего отраву. Всякий выр знает: кувшинки ядовиты, да и серые гниловатые водоросли пресноводных каналов ничуть не хороши. Если не уметь их правильно сочетать, дополнив иными травами. Траг решительно подвинулся к краю бассейна, смотал добытые Холом травы в жгут и стал перетирать стебли пластинами рта.

– Мне пора, – вздохнул Малек. – Надеюсь, всё у нас получится.

– В любом случае я рад, что встретил вас и уже не жду выродёра, – спокойно отозвался Траг. – Иди, и ни в чём не сомневайся. В твоём возрасте рано копить в душе сомнения, это удел стариков. Юность – пора боев и радости, горячего солнца и простых побед. Иди, не мешкай.

Малёк кивнул и выскользнул в коридор. Быстро выплеснул на пол последнюю бадейку воды и упал на колени, собирая гниль от стен. Во дворе шумела трактирщица, судя по всему, находилась она в отвратительном настроении. Того и гляди… Ну – точно! Шагает к двери, уже сунула голову и проверяет, чем занят работник.

– Давно тебя не видать, – подозрительно отметила женщина. – Небось, отдых себе устраивал? А как меня приметил, так и воду на пол, и ну тереть. Что, не так, скажешь?

– Вам виднее, – буркнул Малёк, не поднимая головы. – А только воняет тут. Может, оно вырам и не вредно, но воняет сильно.

– Не умничай, – резко одернула трактирщица. – Светло уже, а ты от дел уворачиваешься! Ох, не напрасно ли я выдала тебе бляху, доброту проявила… Все вы, рыбкой промышляющие, ленивы да гнилы внутри. Чуть пожалеешь, враз наглеете. Я так думаю: нищие не от косорукости бедны. Просто ваша жизнь вся на зависть уходит. Ты завидуешь мне, а заодно Лонку и иным горожанам Синги. Только ты сам попробуй так – без роздыху, день за днём, словно мошка у огня… перед гостями пляши, перед вырами выламывайся, племяннику родному, и то деньги суй в кошель, за так пальцем не шевельнет. Твоя рыбалка – тьфу, забава. Твоя нищета – ковыряние в носу да лень непробиваемая.

Женщина удобно уселась на пороге и потёрла поясницу. Жаловаться и обличать ей нравилось, тем более, Малёк не мешал и тёр пол, усердствуя во всю. Приятно поучать безответного работника: собственная правота делается несомненна и неоспорима. Трактирщица прихватила обеими руками края передника и стала помахивать им, нагоняя прохладу на лицо. Иногда она чуть морщилась: пахло из подвального коридора и правда – неважно. Наверняка вонь наводила на мысли о выре во втором гроте, закрытом наглухо уже который день.

– Таггу перелил в бутыли? – припомнила трактирщица важное. – Молчишь! Ясное дело, и ты лодырь… Где людей искать, кругом одни сволочи да гниль. Бляху даром дала, два арха серебром прибавила, лодку одалживаю, уму учу, за такое-то дело ты и вовсе золотом приплачивать мне должен…

– Серебра мы пока и не видели, а ум у нас и свой крепок, – тихо выговорил Малёк. Бросил тряпку и сердито глянул на свою благодетельницу. – Если привезу вечером трех «монет», сразу за них деньги получу?

– Договор на два дня, – резко вскинулась женщина на ноги и уперла руки в бока. – Ох, и жулик ты! Я сразу заподозрила: или шею себе свернешь, или трактир сам откроешь. Но всё же первое вернее. Ладно, кончили шутки шутить. Привези трех «монет», да змей с пяток, да красных окуней хоть дюжину. И во второй день не хуже расстарайся. Вот тогда, только тогда, слышал, лодка – твоя. Пергамент справлю у племянника на рыбный торг в порту и выход в ближние воды, половину с того торга, ясное дело, мне… И две десятины племяннику.

Малёк открыл рот, чтобы возмутиться – так и шаары не грабят! Но наглая тетка уже ушла, оставив за собой последнее слово. Пришлось бормотать ответ себе под нос, переливая таггу, задыхаясь от её ни с чем не сравнимого запаха. И думать: сильно же изменился город, стоило ему, Мальку, вырасти да плечи расправить. В два дня он может добиться того, к чему порой люди идут годами. Лодка, договор и полезное знакомство… Правда, надо ещё добыть «монету», что почти невозможно для всякого рыбака, если тот рыбак не выр. И надо успеть сбежать прежде, как из нужного человека ты превратишься в законную добычу охраны. Малёк усмехнулся. В готовность трактирщицы отдать лодку и заплатить деньги он не верил ни на миг… Впрочем, вымыться во дворе позволила и даже завтрак выдала, какой подобает работнику – кашу, щедро заправленную прогорклым маслом, в котором всю ночь шипела на сковороде рыба. Зорко присмотрелась, как очищает миску. Хмыкнула, насмешливо и громко уточнила: жадно, споро, так лодыри не едят. Годен в обслугу… Малёк поклонился, вымыл миску и поставил на скамью. Глянул на солнышко, уже выглянувшее из-за высоких крыш. И пошёл за Лонком, смотреть выдаваемую на время лодку. Само собой, старую, чуть подтекающую по швам. Но легкую и вёрткую, с удобными веслами. На носу была привязана особым узлом крупная медная бляха, концы верёвки скреплены сургучным комком с оттиском личной печати главы городской охраны. Малёк гордо выпрямился в лодке, чувствуя себя – капитаном… Лонк насмешливо глянул с берега канала.

– До заката не вернёшься с рыбой, тётка всех выров города по следу пустит, – пообещал он. – Она может. А без «монет» вернешься, шкуру тебе со спины счистит, как рыбью чешую.

– Спасибо за напутствие, брэми, – вроде бы всерьез поклонился Малёк и оттолкнулся веслом от берега.

Лонк за спиной посопел, пытаясь сообразить: льстят ему или все же издеваются столь хитро? Ушёл, так и не добавив новых слов к сказанному. Малёк же стал споро спускаться по каналам, остерегаясь узостей и забирая в слияниях рукавов правее, к торговой части порта. Трижды он миновал заставы, и всякий раз охранники проверяли бляху и печать, в полголоса ругались, но решётку опускали, давая проход лодочке.

В порту незнакомому рыбаку велели двигаться вдоль причалов, не отходя и на сажень от берега. И в сторону галер даже не глядеть! Малёк исправно кивал, кланялся и исполнял. Солнце взобралось уже совсем близко к зениту, когда он покинул гавань. Бросил веревку в воду, обозначая себя – и стал грести к удобным южным скалам, где рыбы, по слухам, всегда много. Но лодки туда мимо порта не пропускают…

Верёвка скоро натянулась, подхваченная кем-то незримым под поверхностью, лодка пошла быстрее, и Мальку осталось лишь делать вид, что он гребет, едва смачивая кромки весел в воде. Когда лодка окончательно потерялась в лабиринте скал, на нос выбрался Хол, гордо уселся, усом указывая курс.

– И как ты здесь не путаешься? – искренне восхитился Малёк.

– Все помню! – отозвался лоцман. – Я такой… Шрома провёл. Теперь тебя веду.

– А где он?

Хол указал вторым усом вниз. Вороненый панцирь немедленно всплыл огромным пузырем. Глаза поднялись и весело блеснули, изучая лодку и её капитана.

– Цел? Вот уж я рад, да! – пророкотал огромный выр. – Хороши наши дела. Хол слушал разговоры и стук возле трех трактиров и на набережной. У галер тоже. Будут бои. Завтра в ночь, на острове. Он говорит, всего-то один тут годный остров. Главное вызнал. Ловок, да.

– И мне ар Траг сказал то же самое, – согласился Малек.

– Траг ар-Ютр, – пискнул Хол. – Мой дядька! Мы его спасём.

– Его-то да, его обязательно, – отозвался Шром, выбираясь на довольно широкую полоску отмели. – Важнее Малька выручить. Сказал мне про ваш план Хол, да… Не верю, что тебя самого целым оставят, если отошлют выра хоронить. Разве вот – шум приключится, не до Малька всем сделается. Большой переполох, – глаза Шрома гордо изучили собственный панцирь, оценивая размер грядущего переполоха…

Ар-Дохи вынырнули рядом. Выслушали, какая требуется в трактире рыба, и без звука ушли в глубину. Нужное они добыли очень быстро. Приволокли целую сеть, да ещё с десяток рыбех отдельно, поесть себе и людям. Выбрались на песок и стали обсуждать причуды городской жизни: выры едят мёртвую рыбу в трактирах. Гнилую, а то и жаренную! С приправами. Сидят в тесных душных сухих залах, хотя рядом берег, море дышит солью и ветром…

– А не слишком велико твое везение? – вздохнул Шром, двигаясь ближе. – Не ловушка уж какая, ты сам-то думал?

– Вряд ли. Трактир я помню, охрана в нём всегда гуляла. Выра в иное место и бросить не могли, если от своих же, от стражей, желали отгородить. С людьми он разговаривать не станет, как и люди – с ним… Кто знает, первый он там умирает, в наёмном гроте, или не первый. Может, и выродёры в трактире обычные гости. Охрана и наёмники – они вроде должны друг дружку ненавидеть… а только деньги надежно глаза закрывают.

– Может, и так, – буркнул Шром. – Только тяжко у меня на душе, да. Один раз ты вошёл да вышел, и второй раз войдёшь… Я буду занят, Хол только сообщит, что и как, если у тебя беда приключится. Помощи быстрой не жди. Это понимаешь?

– Понимаю.

– Когда мне было столько, сколько тебе теперь, – вздохнул Шром, – я тоже страха не знал. Теперь вот боюсь за двоих. Вырос я, видимо так, да… И страх мой вырос. Не ходи в город.

– Тогда охрана начнёт всерьез беспокоиться, бои отменят или отложат, ты не передашь пергаменты и не поговоришь с семьями юга. Дядька, я за тебя тоже боюсь. Их много. Выров. А ты пойдёшь один. Но я не говорю «не ходи».

Шром согласно развёл руками и осел на песок. Солнце жгло скалы, выпаривая соль. Воронёный панцирь подсыхал, и лежать на нем, горячем, было настоящим удовольствием. Малёк прикрыл глаза и задремал. А когда очнулся, тень скалы уже убежала далеко в море, обозначая вечер. Рядом суетливо топтался Хол. Изучал тонкую, едва заметную, пленку нового панциря, охватившую кольцами клешни. Жевал вырий гриб и пытался измерить себя: сильно ли он подрос? Малёк помог приятелю вытянуться, проверил его рост. И сам удивился результату: воистину, когда видишь кого-то каждый день, перемен не замечаешь. Недавно Хол сидел на плече, невесомый и крошечный. Чуть более локтя в длину весь – от основания усов и до кончика хвоста. Теперь же в нём два полных локтя – и ещё ладонь, и сверх того три пальца… Маленький лоцман от пояснений пришёл в восторг. Правда, теперь он переживал уже по иному поводу: клешни зарастают пленкой. Значит, останутся малы…

– Не все сразу, – лениво прогудел Шром. – У меня отрасли настоящие, достойной длины и мощи, только когда я достиг сажени в длину. Погоди до следующей линьки, Хол.

– Долго?

– Может, год… – задумался Шром. – Не знаю. Ты растёшь, не как все. Ты особенный. В шесть с половиной лет выры не бывают так умны и ловки. Хотя порой они гораздо крупнее, да.

– Целый год, – усы Хола поникли. И немедленно взметнулись снова. – Буду есть вырий гриб каждый день! Сажень – это четыре локтя?

– Моих? – уточнил Малёк. – Не совсем так, но тебе расти ещё примерно вдвое.

– За две недели я вырос вдвое, – важно сообщил Хол. – Еще за две я вырасту ещё вдвое… – он поразился своей идее и замер. Потоптался по панцирю Шрома. – Я за год перерасту всех и в замке не помещусь. Хорошо!

Ар-Дохи, дремавшие в воде, дружно булькнули горлом – и нырнули, чтобы не смущать Хола своим смехом. Шром вздохнул и удержался от более резкого шума. Малёк погладил мягкую теплую спину лоцмана и громко согласился с сияющими перспективами будущего первого бойца мелководья. Разве рост создает лучшего? Главное – душа победителя, она-то у Хола есть.

Занятый мыслями о Холе, Малёк отплыл в город в самом светлом настроении.

Сегодня он видел Сингу иначе, подходил к порту от моря, вечером, и город открывался в своей парадной сияющей красоте, незнакомой нищему обитателю грязных улочек. Замок выров возвышался над пустыми причалами боевых галер громадой дикого камня. Черно-багряный он был в лучах заката, мрачный и массивный, как грозовое облако. Торговый порт на его фоне казался особенно пёстрым и ярким. От порта всё выше поднимался цветной мозаикой узор черепичных крыш. Закатные каналы светились чистым золотом, и это золото текло в порт, создавая его богатство… Само липло к вёслам бесплатной удачей. Срывалось каплями, вспыхивало и звонко падало тихое в море, в зеркало безветрия.

Малёк провел лодку точно так, как велели утром городские охранники. Бляху и сургучную печать снова изучили, мрачно покосились на богатый улов, не подлежащий дележу. Пропустили. Вверх по каналам приходилось грести изо всех сил, а после третьей решётки Малёк отчаялся одолеть течение и пошел по берегу, с трудом потащил лодку за собой, перекинув веревку через плечо.

Улицы выглядели пустыннее вчерашнего, редкие прохожие на звук шагов не оборачивались – только ускоряли бег и норовили скрыться в ближайшей подворотне. Охранники толкались на углах, неприятно скрипели ремни перевязей с оружием. Щёлкали вхолостую иглометы: обычная забава, выцелить прохожего у воды и спустить крюк. А если ненароком игла оказалась снаряжена – кто виноват? Малёк ускорил шаг, верёвка глубже врезалась в плечо. Беззаботность дня, проведенного рядом со Шромом, осталась в тёплой золотой гавани. Здесь всё мрачнее залегали тени ночи, и серый туман клубился, забивал горло удушливой пробкой затхлости.

Посыльный Лонк ждал на прежнем месте. С важным видом указал: привяжи лодку. Ещё больше надулся на ответное: «Как прикажете, брэми». Присмотрел, чтобы рыба перегружалась из лодки в тележку бережно. Толкать не помог – он же брэми. Проводил во двор. Позвал трактирщицу, та явилась с помощником. Рыбу придирчиво осмотрели, «монеты» сразу отложили в сторону. Самую крупную и ещё живую Лонк унёс, да бегом побежал – видимо, заказ на рыбу имелся, и лодку ждали с большой надеждой.

– Пока ты весьма полезен, – как-то суховато отметила трактирщица, может быть, страдающая о судьбе лодки. – Не зазнавайся, лодка ещё не твоя. Гроты выров убери, страфов накорми, скатерти… – она досадливо поморщилась.

– Так может, сперва постирать скатерти? – предложил Малек.

– Ары, по-твоему, будут ждать, пока ты лодырничаешь? Сейчас таггу допьют и спустятся. Живо, требуха ты вонючая, шевелись! – прикрикнула трактирщица. – Вчера сказано было, не умничай. Шкуру спущу.

Развернулась и уплыла в кухню гордо и неторопливо, хлопнула дверью – разговор закончен. Малёк пожал плечами, оглядел пустой тёмный двор. Гору малоценной рыбы, которую ему же предстоит чистить, вот уж нет сомнений. Пока что он сбросил рубаху, закатал штаны, подхватил две бадейки, набрал воды, кинул через плечо тряпку и зашагал по каменному, узорно выложенному простенькой мозаикой, спуску в полуподвал. Страфы в стойлах шумели пуще вчерашнего: видимо, стоять в тесноте и без движения им сделалось окончательно невмоготу.

Ноги сами так и норовили пройти ко второму гроту, но Малёк упрямо вымыл пол в первом, не нарушая порядка. Вчера достаточно наделал глупостей, сегодня следует быть поосторожнее. Вывалив в сток полное корыто грязи, Малёк снова набрал воды и с замирающим сердцем прошёл ко второму гроту, толкнул дверь… которая подалась даже слишком легко.

Грот был пуст. Запах гнили висел в воздухе тяжело, будил мучительную рвотную судорогу. Ноги подкашивал ужас: где старый Траг? И почему трактирщица ничего не сказала…

– Ты всё же заходил сюда вчера и видел его, – низкий голос за спиной прозвучал неожиданно и вынудил вздрогнуть. – Он был ещё жив? Не ври, бесполезно.

Малёк нехотя, медленно, словно воздух стал вязким, обернулся.

Выродёры в большинстве своем – северяне. Он однажды спросил у Ларны, почему. Тот задумчиво вздернул бровь, скупым движением, одними кончиками пальцев, отослал нож в поставленное среди двора бревно.

– У нас кровь холодная, а ум достаточно быстрый и гибкий. Если ты, рожденный под палящим солнцем, решишь убить врага и будешь иметь при себе два ножа, ты бросишь оба и в полную силу. Да ещё крикнешь! Житель Зрама, тощий гнилец с серой кожей, тот дождётся ночи, отложив дело на потом. Будет долго думать. Выбирать яды и считать деньги, копить страх и сомневаться… А я оценю врага без суеты и так же спокойно уложу его. Ни одного лишнего движения. Никаких криков и отсрочек. Выры это знают, они пробовали нанимать разных людей – и нас сочли лучшими.

– Но я могу научиться холодности.

– Да, со временем, если повезет до того дожить, если ошибки не погубят раньше. Ты, когда шёл сюда, оглядел двор, как я учил?

Тогда, в родном замке, Малёк вздохнул и поник. Он не тратил время на мелочи, он бежал от самой гавани, чтобы задать вопрос, едва удерживаемый на кончике языка… Точно так же он шагнул сегодня в низкую дверь подвала, не думая и не прислушиваясь. Хотя стоило бы удивиться и шуму в стойлах, и безлюдью двора, и тишине в общем зале, и слабости запахов, доносящихся с кухни.

Выродёр всё же приехал. Может, его вызвали не из самой столицы. А может, на старом капитане Траге кланд решил выместить часть своего гнева… И выродёр стоял у двери, перегораживая единственный выход своей широкой спиной. Усмехался в усы, холодные синие глаза горели злостью.

– Я спросил, был ли он жив. Невежливо не отвечать старшим. Впрочем… мне оплачено за пять дней работы. Вперед оплачено, что важно. Разделывать труп я не намерен, его уже отправили на корм рыбам. Все признаки отравления, неясно лишь одно: кто дал гнилому выру яд? И что это ничтожество могло предложить взамен? Я вот подумал: а вдруг он зарыл где-то золотишко? Так ты не стесняйся, сразу и расскажи.

Выродёр сел на высокий порог грота, весело щурясь и скаля зубы в улыбке. Ему нравилось играть с жертвой и наблюдать отчаяние обречённости. Это тоже была часть пытки.

– Я честный человек, я напишу отчёт посреднику, – негромко продолжил выродёр. – Мол, выр сдох. Увы… Но я нашёл лазутчика севера и его выпотрошил. Не дергайся. Ну, какой из тебя лазутчик? Я всё понимаю, пацан, не повезло, оказался не там, где надо и поговорил не с тем, с кем следует. Но у меня оплаченный заказ, я обязан отработать его. На пять дней тебя никак не хватит, ты не выр… Но будем стараться. Садись. Сперва самое простое. Вот пергамент. Писать ты не умеешь, но это и не требуется. Палец макай сюда. Потом оттиск ставь там. Сам справишься? Я ведь могу просто отрезать палец и…

Выродёр улыбнулся ещё шире, подмигнул и сунул пергамент прямо в руки. Малёк с отчаянием проследил его движение. Не охранник городской, какое там… От этого не увернуться, не сбежать. Ловок и хорошо обучен. Настороже и ждёт попытки побега, как сытый опытный кот – первого движения полудохлой мыши. Играть с неподвижной ему не интересно. Малёк нагнулся ниже и дрожащей рукой подтянул к себе пергамент. Ему страшно, и нет смысла это скрывать. Единственная слабенькая надежда – на Хола и на то, что этот выродер всё же не Ларна. Тот, даже зная свою силу, никогда не допускал случайностей в работе. Не затевал бесед с «мышами», ещё способными бегать.

Страфы во дворе заклокотали злее. Синеглазый оглянулся, сердито шевельнул плечом.

– Мой Вран их всех порвёт к утру. Злой, гнилец. Меня, и то норовит клюнуть, хотя я уже не раз давал ему уроки. Как увидел в кормушке зелень с зерном пополам, стену располосовал. Бревенчатую, толстенную, да до сердцевины! Я бы сюда и не попал так скоро, если б он на тракте не взревновал и не порвал шею курьерскому. Случай – штука интересная… Я вынужден был оплатить сотню золотом за чужую полудохлую птицу. Но я же получил сразу пять сотен – свой заказ, парень как раз его и вез. И здесь я появился вовремя, успел засвидетельствовать смерть выра. Иначе пришлось бы возвращать денежки. Обидно было бы, правда? А так – хвостовую пластину панциря снял, всё честь-честью… Отчет по полной форме. Иногда требуют хвост в соли, но это когда личная месть. А тут – приговор, не более того.

Выродёр облокотился на руку, второй достал из ножен широкий боевой нож. С лязгом достал, напоказ. И стал его неторопливо править на каменном точиле. Звук получался противный, лязгающий, от него по спине сыпью выступали мурашки.

– Так что, не было золота у старого гнильца? – ещё раз уточнил выродёр.

Малёк без звука открыл рот – и снова закрыл. Синеглазый удивленно шевельнул бровью, перехватил нож и стал оборачиваться… Но, как обычно это и бывает, удара головы страфа не успел даже заметить. Ничком рухнул, без звука и мягко… Малёк вскинулся, метнулся к двери, брезгливо огибая заляпанные кровью камни и судорожно стряхивая со штанин кровь и крошево – не хотелось думать, что оно есть такое. Рвота подступила к горлу, пришлось вернуться, открыть вороток, умыться и счистить кровь ещё раз, а затем вымыть руки. Страф всё это время победно клокотал, топтался и рвал когтями спину ненавистного хозяина. В тесноте низкого коридора ему было неудобно, приходилось сгибать ноги и низко наклонять шею, на которой, обнимая вороные скользкие перья, тяжеленной пиявкой висел Хол…

– Хол, ты выродёро-дав, – восхитился Малёк, обретая голос.

Подхватил нож, потом, чуть задумавшись, срезал кошель у мёртвого: нищий бы так и поступил, нет сомнений.

Бешеная радость внезапного и нежданного спасения едва позволяла сохранить ясность ума. Хотелось кричать и праздновать. Он, увы – южанин. Его кровь недостаточно холодна. Но этот урок следует усвоить. Малёк прикрыл глаза, несколько раз медленно вдохнул и выдохнул, прогоняя радость. Кровь перестала выбивать в висках бешеный ритм призовой гребли. Малёк дышал и думал о важном: о том, как миновать двор, как спуститься к порту и где теперь должна быть ближняя стража…

– Выродёро-дав! – повторил Хол. – Хороший страф, вороной, да! Я дал ему большую рыбину. Потом ещё. Потом сказал: Хол подарит тебе главное, свободу! Да! Он всё понял. Я угадал, что ему важно.

Выр плотнее обнял шею, перебирая лапами и руками – он всё время сползал по перьям, но страф берег своего нового приятеля, встряхивая головой в такт с перебором лап, меняя наклон шеи – и тем помогая удержаться.

– Седлать не надо, он не любит седло, – пискнул выр. – Поедем быстро, да! Он почти как Клык. Поедем через гавань, да! Глубина нам доступная – сажень и пол-локтя, я всё помню, всё учёл. Мой дядька жив?

– Его выбросили в море, как я и предполагал. Сочли мёртвым.

– Ар-Дохи найдут, – весело отозвался выр. – Садись, да.

Вороной сперва шипел и отступал, а затем послушался Хола, уже у самого выхода из подвала подогнул ноги. Малёк забрался на страфью спину, впервые устраиваясь верхом без седла. Оказалось удобно: спина чешуйчатая. Основание шеи толстое, можно обнять руками надёжно, а ногами обхватить грудь у крыльев. Страф воинственно щелкнул клювом, осмотрел двор, сразу рванулся в прыжок – и пошёл невесть как. То ли скоком, то ли побежью, резво и зло, с азартом. Малёк постарался вцепиться в шею ещё плотнее и подумал: а ведь этот страф норовит сбежать не в первый раз. И «уроки» помнит, не зря топтал бывшего хозяина – мстил за боль…

Улиц Малёк не узнавал. Вороной мчался бешено, уклоняясь от стен в последний момент, порой перемахивал заборы и изгороди, перепрыгивал каналы и чиркал когтями по бортам лодок… Хол негромко пищал и свистел, стараясь сдерживать веселость. Он крепко утвердился на шее, сполз к рукам Малька и оттуда правил страфом, вцепившись длинными усами в основание клюва. Вороной гнул шею, сам подставлял голову и – слушался!

Дозорные городской охраны попались на пути страфа только раз. Вороной выпрыгнул на них сам – из-за очередного каменного забора. Малёк успел заметить, как блеснули в слабом свете когти, покрытые пленкой алой пены – и застава осталась позади.

– Скоро порт, держись! – пискнул Хол.

Малёк сжал зубы и попытался представить, что может быть хуже нынешнего бешеного бега, если надо держаться? Свёл руки в двойной замок, плотно обхватив собственные запястья. Топот страфа гулко разносился по широкой улице, он выкатился к воде прежде самой птицы. Дал время охраняющим пристань подготовиться. Малёк плотнее лёг на шею вороного: два дозора, широкая пустая мостовая, иглометы уже наизготовку. Факелы полыхают, вставленные в высокие держатели по кромке берега.

Страф резко дернул вперед крылья, выпуская иглы, взметнулся вверх на полную сажень – и ответный залп прошел мимо, взвизгнув иглами по броне лап. Малёк высвободил руку, метнул в ближнего игломётчика тяжелый нож выродёра. Страф заклокотал, следующим прыжком смял мечника, на миг шея ушла из-под руки – и второй игломётчик стал клониться с разбитой головой. Хол засвистел в полный голос. От дальних причалов, от чёрной громады вырьего замка, бежали новые стражи, ползли выры. Но вороной двигался быстрее. В несколько прыжков он достиг тесных торговых причалов, потом низких, скрипучих и неухоженных – рыбачьих. Оттолкнулся от края досок – и, пролетев саженей пять, судорожно хлопая крыльями, с плеском рухнул в воду. Брызги накрыли с головой, но страф уже снова разгибался и пружиной взвивался вверх. Хол тревожно щелкал: враги близко. Но от дела не отвлекался, ведя своего страфа по гребням единственной, может статься, отмели – к краю порта, к скалам, за которыми непроглядная ночь – и свобода…

– Прыгай! – приказал выр.

Малёк на долю мгновения усомнился: ему ли сказано? И получил хлесткий удар хвостом по груди. Отпустил шею вороного, сваливаясь неловко – назад, на спину, в воду. Накрыло сразу с головой, пена сплелась причудливым узором, перечеркнутым парой штрихов игл – на излете, бесполезно, царапнувших глянец волн. Значит, погоня совсем рядом…

Малёк вывернулся в воде, выгребая к причалам – там безопаснее, под настилом. Но снизу обняли и потянули в глубину три пары рук. Короткая трубка вырьего носа прижалась к лицу. Малёк вдохнул, забираясь поудобнее на панцирь. Успел лишь понять: встретил его не Шром, этот выр мельче и уже телом.

Выр оттолкнулся хвостом от бревен основания причала и заработал всеми лапами в полную силу, уходя от погони на глубину, подальше от факелов, иглометов и прочей городской суеты, всё ярче и громче разворачивающейся на поверхности…

Всплыл выр в знакомом скальном лабиринте. Выполз на отмель и ссадил Малька. Отдышался: ему было сложно поддерживать работу легких и за счёт жабр обеспечивать дыхание для двоих.

– Спасибо тебе, встретил вовремя. Только как там Хол? – тоскливо выдохнул Малёк.

– Я слушал внимательно, – отозвался выр. – Страф приметно бьёт лапами по воде. Он ушёл на скалы, удачно ушёл. Дальше стена города от самой воды. Погоня по суше не быстро пройдёт. Выры на берегу потеряют след. Там каменные осыпи, а дальше лес. Хол нескоро вернется. Он умный, близко в воду не сунется. Теперь все дозоры выров на глубине и слушают воду. Надо сидеть тихо, обязательно на суше. Мы успели уйти в последний момент. Удачно.

Малек кивнул и побрел следом за выром. Тот деловито шуршал по каменному крошеву, стараясь держаться подальше от воды. С отмели ушёл выше, в скалы, забрался на карниз и вполз, шурша панцирем по низкому своду потолка, в пещерку. Малёк скользнул следом, чуть посидел, привыкая к темноте, начал ощупывать камни пола – и улыбнулся. Он опознал сразу этот панцирь, во многих местах расслоившийся и надтреснутый, попорченный черной плесенью. Ар-Дохи свою часть работы исполнили безупречно: уже нашли старика и перетащили в безопасное место. Страж и теперь заботился о скрытности: маскировал вход старым мусором, водорослями. Закончив с этим, принес ларец и сумку Хола. Положил рядом две фляги с пресной водой.

– Хол мне рассказал, как лечить, – шепнул Малёк.

– Он всем повторял много раз, переживал за старого, – отозвался выр. – Я займусь хвостом. У него сняли пластину, это больно, рана открытая, большая. Ты делай остальное.

– Твой брат не пострадал?

– Со Шромом, на отмелях, – гордо прошелестел ар-Дох. – У них самое сложное дело. Отдать пергаменты, поговорить… и уплыть так, чтобы не догнали. Мой брат курьер, он должен справиться. Наше дело иное. Сидеть тихо. Рыба есть, вода есть. Переждём суету.

Малёк кивнул, на ощупь перебирая заранее подготовленные Холом травы. Ещё раз с теплотой подумал о запасливости и предусмотрительности маленького выра: всё разложено точно и удобно. И в полной темноте не перепутать…

В ушах так и слышался тонкий, шипяще-писклявый голосок Хола: «Сперва трубку под стык грудной пластины. Эту, с двумя царапинами, да! Потом поить таггой и ждать. Вторую трубку ниже, к основанию хвоста. Эту трубку, широкую! Уже набита. Уже готова, да! Он быстро очнётся… – тут Хол каждый раз делал трагическую паузу и добавлял самое для себя трудное. – И весь вырий гриб пусть съест, сразу, даже если будет ему плохо и трудно. Мой запас, не жалко… Пусть быстрее лапы отращивает, да».

Старый капитан и правда, пришёл в сознание достаточно скоро, еще до рассвета. С удовольствием выпил весь запас тагги, потом съел гриб и запил водой. Лег поудобнее и стал слушать, как его новоявленный племянник отличился минувшей ночью. Усы Трага то и дело гордо топорщились. Представить себе трудно, что выр столь малого размера, мягкотелый, способен приручить дикого страфа и уничтожить опытного выродёра. Ар-Дох восхищенно клацал клешнями и шипел, азартно выясняя подробности. Малёк припоминал все новые. Теперь на это предостаточно времени: из пещерки нельзя и уса высунуть. Слышно, как гудят большие барабаны галер: вокруг порта выставлены плотные дозоры. Иногда пронзительно свистят выры, всплывая с глубины и сообщая о том, как основательно и безнадежно пусто на дне. Нет врага! Упустил хранитель бассейна ар-Капра всех мятежников. Сколь теперь ни лютуй, а сделанного уже не изменишь.

– Через два-три дня уймутся, – уверенно сказал Траг, прихлебывая воду. – Я служил на боевых галерах достаточно долго, порядок знаю. Ритм барабанов задан неправильный, слишком быстрый и утомительный. Тантовые куклы устанут очень скоро. Их бесполезно бить: просто лягут и не поднимутся. Галеры вернутся в порт уже завтра. Выры – ещё через день. Им надо привести город к порядку. Сплетни и слухи опаснее мятежников. Хранителю придется всех выров города вывести на улицы, чтобы устрашить людей и утвердить порядок. Море опустеет.

– Так мы и планировали, – прошелестел ар-Дох. – Наше дело ждать тут. Брат и ар Шром вернутся, когда станет возможно. Мы вас доставим в ваш грот, ар Траг. Такая честь – уважаемый старый выр в семье ар-Ютров. Дядя Хола, капитан!

– Не думал никогда, что я всё же покорю замок ар-Бахта и войду в него, – булькнул Траг. – Но я одержал эту победу. Лучшую в моей жизни.

Глава двенадцатая. Как просто навести порядок

Старое пепелище на месте богатого двора наёмник на вороном страфе миновал на рассвете. Проехал, не глянув в сторону: а зачем глядеть? Он ночевал в трактире у въезда в город и слышал историю, обсуждаемую всеми жителями тихо, опасливо. Мол, жила Монька – так себе, не как путевые люди живут. Зналась невесть с кем, деньги у неё были шальные, сами к рукам липли. А как иначе объяснить: в её-то возрасте – и такое богатство? Безродная ведь, шаарова приблудка… Но амбары от зерна ломились, страфов держала породных, прислуге платила золотом, всегда в срок. Только ворованное – оно не идёт впрок. Сгинула девка в единый день, а всё её богатство на пепел изошло. Неправедное оно, тёмное.

Наёмник молча выслушал историю, кинул на стойку два серебряных арха и пошёл себе, не ожидая сдачи и усмехаясь в усы. Уже от дверей громко уточнил: сколь праведно достояние косопузого Люпса, раз дом его крепко стоит, да и дымом от переполненных амбаров не тянет? Сидящие за столами примолкли, опасливо вжимая головы в плечи. Кто пожог Моньку, кто со свету сжил – догадывались. Но вслух не говорили. В спину покидающего трактир чужака глянули опасливо: одну ночь провел в городе, а понял то, что и понимать-то не следует, если хочешь тихо жить, безбедно…

Вороной страф встретил хозяина равнодушно, как и подобает птице, привыкшей достаточно часто менять седоков. Сладкую булку страф заглотил в одно движение и подогнул колени, позволяя себя седлать. Поднялся, двинулся по главной улице без пританцовывания и гарцовки, характерных для молодых глупых породистых – тех, кого ещё не обломали в должной мере, кому не надоело получать палкой по ногам и через боль осваивать науку подчинения.

Горелый двор выглядел тягостно, как провал сгнившего зуба в ряду белых и здоровых. Уже и нет его – а боль шевелится, сна не дает, покой гонит прочь. Моньку пожгли, ей-то что, она поди с Пряхой уже повидалась. А прочим, кто по соседству живёт, на ту встречу спешить вовсе и не хочется. Вот и сторонятся чужой беды, и замечать её не желают. Слуги Монькины на старый свой двор ни разу не приходили. Только пёстрая кошка осталась верна хозяйке. И теперь сидела на горелом бревне, вылизывалась. У лап – тощая мышь, ночная добыча. Принесла показать – а кому? Только без похвалы и кошке тоскливо, бесприютно. Насторожилась, глянула на вороного – нет, не Клык… Отвернулась, подхватила мышь и сгинула в черных развалинах амбара.

Наёмник проехал далее, прямиком до сборного двора. Там привычно томились в длинной очереди людишки из дальних и ближних деревень. Они доставили вырову десятину, да сверх неё – оговоренную долю для шаара и его управляющих.

Вороного страфа приметили сразу. И сразу посторонились, пропуская чужака и опасливо кланяясь. Сразу видно ведь: страшный человек. Такие и прежде всё брали, разрешения не дожидаясь. Теперь и вовсе неоспоримо их право, старый-то шаар занемог, а косопузый Люпс вошёл в силу. Законы под себя перекроил. Всё реже его решаются называть прежним именем, приспособленным для трактиров да пьяных речей. Брэми Люпий из рода Квард – так подобает именовать, а лучше того «достойный брэми», да с поклоном земным, да и шапку, само собой, долой.

Вороной страф уверенно перешагнул створку ворот – неполную сажень высоты, для его длинных ног удобно, самый раз. Дремавший у ворот наёмник вскинулся, хмурясь со сна и неловко хватаясь за пояс с оружием.

– Не положено! – рявкнул он – и поперхнулся.

Седок едва заметно усмехнулся, придержал страфа и оценивающе изучил пешего бестолкового сторожа.

– Так тебя что, здесь положить, чтоб положенным стал? – Бровь задумчиво изогнулась. – Где Люпс?

– А ну назад, осади, – уперся сторож, всё сильнее сомневаясь и переходя на шёпот. Говорил он грозные слова, сторонясь, убирая руку от рукояти клинка. – Достойный брэми Люпий отдыхают. Рано ещё, они не откушавши… И нельзя без доклада, они не всякого принимают.

– Так разве я – всякий? – Прищурился чужак. – Передай: сам Ларна прибыл.

Гость спрыгнул со страфа, кинул повод сторожу, шалеющему от такой наглости. Пеший, со свободными руками, он двинулся прямиком к нарядной свежей избе. Наёмник подавился новым замечанием. Надолго замер на месте, потом истошно замахал руками сменщику. Кинул подбежавшему повод страфа и, отчаянно отмахиваясь от вопросов, умчался по улице. Ожидающие приёма и учета десятины деревенские жители завозились, толкаясь и размещаясь так, чтобы ничего не пропустить. Ждали очереди кто с вечера, а кто и по второму дню. Устали и от ожидании, и от скуки. А тут – поди ты – намечается событие. Имя Ларны зашуршало, прокатилось по улице. И стало тихо, как перед грозой. Еще бы, имя страшное, и слава за ним непростая, тёмная, но всякому известная.

– Ох, ты ж, – едва слышно вдохнул пожилой мужик, теребя повод пузатого, рыжего в седину, страфа. – Мне всё мнилось: посолиднее они. Топор золотом выложен, или там – куртка с шитьём да вырьими усами.

– Молчи, дурень, – змеёй зашипела баба и пнула ни в чем не повинного понурого страфа. – Не нашего ума дело. Молчи да гляди себе в сторонку.

– Сказывают, негодным они делом занялись… – начал совсем тихо другой мужик и осёкся.

От двора Люпса, а теперь он занимал особняк шаара, застучали по дощатому настилу сапоги сторожа. Бежал он резвее прежнего, лицом был красен, аж до бурых пятен на шее и щеках. Дышал ртом и глаза выкатывал от усердия так – всякий выр позавидует. Очередь позабыла дышать, ощущая первый порыв грозового ветра. Сторож пробежал через двор и стал судорожно озираться, снова сумасшедшей мельницей замахал второму наемнику, который только-только привязал вороного и брёл от амбара с полным ведром зерна, намешанного с зеленью.

– Где этот…

Наёмник молча дернул подбородком. Посыльный схватился за голову, взвыл и сунулся в дверь. Ею и получил по лбу. Назвавшийся Ларной уже покидал нарядную избу. Остановился на пороге, наблюдая с усмешкой первые признаки скорого синяка.

– Чего мечешься, как на пожаре? Тут ничего не горит… пока.

– Это… там ждут!

– Тобой, дураком, деревня оплатила десятину за глупость? – прикинул владелец вороного страфа. – Чего орёшь? На службе состоишь, так изволь подобающе излагать дело.

– Так ждут вас! – возмутился сторож, махая рукой в сторону особняка шаара.

Серые глаза презрительно сощурились. Тот, кто самочинно и громко поименовал себя Ларной, качнулся с носков на пятки и обратно, глянул поверх голов и задумчиво поцокал языком. Сторож извелся в нетерпении и сунулся ближе, снова повторить непутевому чужаку свое донесение. Напоролся на твёрдые, как железо, пальцы, бережно прихватившие кадык.

– Неужели дело так худо, что и тебе платят за подобную службу? Тебе, которого ещё бить да бить… и всё равно толку не прибудет, – вздохнул сероглазый, отпихнул сторожа, севшего мешком на вытоптанную землю. – Люпс косопузый тебе – брэми… А меня как следует величать? Ты ори, да не забывайся.

– Так, брэми, не велено величать прилюдно, – сипло отозвался сторож. – Никак не велено!

На пороге избы, которую только что покинул сероглазый, возник понурый, криво сгорбленный, служка. Натянуто улыбнулся деревенским, вгоняя их в ступор непривычной и незнакомой вежливостью, к тому же щербатой на два зуба.

– Проходите, милости прошу, – осторожно косясь на чужака, пригласил служка. Ещё раз старательно улыбнулся, поглаживая щеку, приметно румяную от удара. – Дело-то вырово, негоже мешкать. Сгружайте здесь, значит. Пергаменты уже готовы, проходите.

Дородный мужик, по виду судя – староста зажиточного села, осторожно обошёл чужака по широкой дуге и поднялся на крыльцо. Чуть не споткнулся, когда служка поклонился ему, пропуская в избу первым… Сероглазый задумчиво повёл плечами, глянул на сторожа, по-прежнему сидящего на земле.

– В чем твоё дело здесь, олух?

– Дак я…

– Твоё дело, первейшее и важнейшее, есть вырова служба, – назидательно сообщил чужак, протянул руку и помог встать. Немедленно ту же руку вывернул и погнал охающего от боли наёмника к амбару. – Дверку отвори да грузи мешки. Глядишь, года не пройдет, в ум войдёшь и научишься разбирать, кого величать следует, а кого не следует.

– Дак сами они, рыбий корм, и сгрузят… – хмыкнул сторож, указывая на деревенских.

Сероглазый тоскливо покачал головой и чуть повернул руку, удерживаемую в захвате. Сторож взвыл, резко нагнулся вперед, пытаясь унять боль. Обзавёлся второй шишкой на лбу. Чужак коротко добавил ребром ладони по спине, чуть выше пояса, вроде несильно, без замаха. Брезгливо смахнул с рук пыль и отвернулся от бессознательного тела. Второй наёмник уже волок мешок в амбар, бегом и вроде даже – охотно.

– Пригляди за лодырем, – ласково улыбнулся ему сероглазый. – Второй раз я могу и не проявить доброты.

Староста уже покинул избу, глаза его были так велики, что очередь взволновалась. В вытянутых руках мужик держал пергамент, каких не давали на этом дворе никогда – полный, с описью привезённого и оттиском печати. Очередная телега вкатилась в широко распахнутые ворота, и новый проситель осторожно постучал в заветную дверь.

– Прошу, – немедленно отозвался служка.

– Как иногда просто навести порядок, – негромко заметил сероглазый, отвязывая страфа.

В седло не сел, пошёл пешком через двор и далее по улице, угощая вороного подаваемой по кусочкам, на раскрытой ладони, плюшкой, скорее всего взятой в избе. Страф брал хлеб заинтересованно и на хозяина косился с тем же непониманием и подозрением, что и вся очередь деревенских.

Усадьба шаара северного удела Горнивы, уже много лет негласно удерживающего под рукой весь край и всех иных шааров, была подобна многим иным строениям того же назначения. Два яруса, большой парк и сад, цветники. Имелся и широкой двор, затененный навесом. Только приморские шаары строили и дом, и колоннаду из камня, а здешние предпочитали дерево – его вокруг куда как много. Узорчатый морёный дуб сероглазому понравился, чужак даже остановился, привязал к одной из колонн страфа и довольно долго изучал глубокую сложную резьбу, украшающую столб от самой земли и до верха.

– Эй, ты, что ли, на сборный двор неурочно явился? – окликнул от дверей очередной служка. – Дак не стой на виду, сюды топай.

– Безграмотные слуги, нагловатые и неряшливые, позорят дом хозяина и порочат имя его, – назидательно сообщил полноватому мужику сероглазый, шагая к дверям. – Гостей следует привечать, слово такое слышал? Гости – они ведь разные бывают.

Крепкая рука легла на плечо слуги и увлекла его за порог. В тёмном углу большого зала, где слуга оказался вопреки собственной воле и как-то даже внезапно, рука переместилась на затылок и оказалась очень, просто-таки пугающе, жёсткой. Гость склонился к самому уху и шепнул:

– Давай не забывать о вежливости. Кто хозяин дома? Шаар. Могу ли я войти и погрузиться в суету дел, не повидав его? И можешь ли ты не сообщить о госте славному брэми?

– Но вас ждет управляющий брэми Люпия, – так же шепотом отозвался слуга, не в силах шевельнуться.

– А мы быстро, нам бы только поздороваться, – подмигнул сероглазый.

– Но брэми Люпий… – хватка стала жёстче, и слуге почудилось, что позвонки уже хрустят. По крайней мере, остатки желания спорить явно сломались. – Я отведу к нему, извольте…

– Не к нему, олух, – резко толкнул к стене гость. – К шаару. Или батюшка Люпса уже не хозяин в своем доме? И только пикни, только шевельнись на волос, ты его слугой перестанешь быть, уж это я обеспечу. Вперед, не спотыкайся.

К шаару слуга повёл молча и без дальнейшего сопротивления. Через зал, узким боковым коридором, во внутренний двор, а оттуда – в погреб… Гость ничуть не удивился столь странному месту обитания хозяина дома. У двери, ведущей во двор, походя пнул в живот наёмника, вставшего было и собравшегося окликнуть слугу. Добавил по затылку склонившейся к коленям головы обухом топора, уже освобожденного из чехла. Стоило слуге сунуться в погреб, с лавок по сторонам от тяжелой обитой железом двери резво поднялись двое. Правому навстречу сероглазый толкнул слугу, в левого без предисловий, ещё с порога, метнул тяжёлый нож. Поймавший в охапку слугу и потому выживший сел на лавку, с которой начал было вставать. Выдохнул и мрачно усмехнулся, роняя клинок на пол.

– Я думал, ты на севере. – Нехотя сообщил он прибывшему. – Далеко.

– А я думал, ты поумнел и отошёл от дел, – в тон отозвался сероглазый. – Что, хорошо платят?

– Не оставляют выбора, так точнее, – пожаловался наёмник. – Для выров я мёртв. Оживать, чтобы меня отдали роду ар-Лим, нет ни малейшего желания. У тебя в деле какой интерес?

– Сколько теперь в усадьбе Ларн? И у кого ключи от погреба?

– Ключи вот, сейчас отопру. Усатых дураков, назвавшихся Ларнами, здесь двое. Третий ушёл на север, к самому лесу. – Наёмник склонился к замкам, последовательно отмыкая оба. – Мне тоже предлагали поработать Ларной. Но я сказал: лучше у ар-Лимов принять месть, чем у выродёра… Слушай, а тебе люди не нужны? Меня ты знаешь, рекомендации уж всяко не требуются. Да, время идёт и с топором я теперь не так хорош, но если в дозор или там – курьером…

Наёмник говорил, уже войдя в погреб. Миновал его, взвалил на плечо связанного по рукам и ногам пленника и пошёл обратно. Слуга, повинуясь руке гостя, нехотя пересёк порог и забился в угол, всхлипывая от ужаса и глядя, как сероглазый достает свой нож из тела и бросает труп туда же – в погреб. Толстая тяжёлая дверь закрылась, предоставив слуге возможность кричать в темноте сколько ему угодно.

Шаар, рыхлый пожилой мужчина, синий от холода и едва способный двигаться, теперь занимал скамейку. Пожилой наёмник придерживал его за ворот роскошного ночного халата южной выделки, с золотым узором незнакомых цветов и россыпью блестящих камней в тонких оправах. Шаар еле дышал, клацал зубами и охотно пил тёплое пиво из фляги, отстегнутой сероглазым от пояса.

– Собственно, брэми, у меня к вам всего один вопрос, – заметил гость. – Войну с ар-Бахта придумали вы или Люпс?

– Врать не стану, – напившись, хрипло отозвался шаар, которого пребывание в погребе сделало в несколько дней стариком. – Моя затея. Не в самом трезвом виде я был, когда её придумал. И зачем вслух высказал… – Он безнадёжно обмяк, опираясь о стену и с трудом поднимая голову, чтобы глянуть на собеседника. – Вот где у меня Горнива была, – слабая рука сжалась в кулак и упала на колени, плечи задрожали в мелком тихом смехе, похожем на озноб. – Выром, проверять меня поставленным, я крутил, как хотел, усвоил его привычки и страхи. Всеми прочими шаарами помыкал в своё удовольствие. А Люпс-то крутил мною… все мы умны, покуда кто половчее не найдется. Что ещё хочешь знать, Ларна, которого я же и додумался общим страхом сделать и опозорить? Ты ведь явился мстить.

– Ага, вот делать мне больше нечего, – разозлился гость. – Жизнь твоя не нужна мне, смерть – тем более. Я теперь вырам служу… как и прежде, впрочем. Наёмников распустить, кроме необходимого тебе числа для охраны и поддержания порядка. Воровство прекратить, хотя бы явное и наглое. Пригляд за тобой доверяю вот ему, – Ларна указал пальцем на наёмника. – Он мне отчёты будет составлять, да такие, что тебе не подделать. И плати ему исправно, все платят тем, кто их жизнь стережёт.

– Но – твой-то интерес? – удивился шаар.

– Люпсу твоему косопузому на свете не жить, – спокойно сказал Ларна.

– Так сам за то доплачу, брэми, – с мрачной усмешкой признал шаар. – Двоих я избрал себе в наследники… его да дуру-девку, которая поперёк моей воли в город явилась. Двоих из всей той кучи детворы, какую наплодил… Потому, эти умны и к делу годны. Я всё отдал бы ему, все! Зачем ещё и жилы рвать, если не ради наследной власти, законной и крепкой, прирастающей богатством. Так он и отца предал, и сестру погубил. – Старик сник, глядя в пол. – Красивая была девка. Жила бы тихо, замуж за кого указано пошла. Нет, упёрлась, норов показывать начала, в город явилась. А я чужого норова не терплю, я таких сразу – через колено, чтобы спина хрустнула. – Шаар вздохнул и чуть погрустнел. – Вся в мать! Сколько у меня их было, баб, а её помню. Прогнал сам. Может – наоборот, отпустил… я себя знаю, так было лучше. Ей бы здесь долго и не прожить. А так… никто из моих людей в ту деревню не ездил и даже вырьей десятины не брал. Моньке, дуре, не мешал ума набираться и глупости воротить.

Шаар вцепился в руку наёмника и с трудом поднялся на ноги, глянул на Ларну снова, холодно и деловито.

– Сколько возьмёшь, чтобы Люпс не сразу умер?

– Я забросил выродёрство, – отмахнулся Ларна. – Не о том думаешь. Всё, чего от тебя жду, уже указал. Твой ар-клари, – Ларна кивнул в сторону пожилого наёмника, – что означает военный советник, проследит за исполнением. Кстати, где теперь Люпс?

– Кушают они, надо думать, потому как они много жрут и разнообразно, – насмешливо отозвался новоявленный советник. – Тебя провести до места?

– Проведи, – согласился Ларна.

Он первым выбрался из погреба во двор и хмуро огляделся по сторонам – тихо, утро ещё раннее. Деревенские по делам спешат, а городские дремлют, оправдывая лень своей значимостью. Шаар появился на пороге, опираясь на плечо наёмника и упрямо сжимая в слабой руке игломёт. Ларна усмехнулся: еле жив, а рука не дрожит, злость разбудила в ней прежнюю силу.

По коридорам прошли быстро, новоназначенный советник тащил на плече шаара, как мешок с зерном, ровно и без напряжения. Дверь большой парадной столовой Ларна распахнул резко, рывком. Люпса опознал сразу – по халату, неотличимому покроем и богатством отделки от отцовского.

Повторно метнул нож – в одного из «Ларн», довольно проворно обернувшегося к двери. Второго за столом не оказалось. Пожилой наёмник уложил иглометчика, вскинувшегося было со своего места. А старый шаар кучно и без промедления вогнал все три иглы, заряженные в его оружие, над самой столешницей – в халат, сыто топырящийся на жирном животе наследника. Прошёл в зал, не глядя на наёмников сына, выживших и тихо жмущихся к спинкам стульев. Сел, зло усмехнулся.

– Всё же вышло по-моему. Пусть хрипит… Пряха к нему добрее будет, если он тут чуток помучается. – Шаар обвел тяжёлым взглядом всех сидящих. – Что замерли? По комнатам и писать отчеты, рыбье мясо! К полудню прочту и решу, стоите вы обещанных вам денег или чего иного. Ар-клари!

– Да, брэми, – живо отозвался пожилой наёмник.

– Эти, – шаар обвел рукой комнату, – в твоём подчинении. Займись. А падаль пусть оттащат в подвал, – на лице шаара обозначилась хищная улыбка. – Он всё хотел получить, как у папы. Я там подыхал, путь и он не отстает. Слугу выпустить. Дать пять архов на выпивку, замёрз он… Иди. Все вон!

Старого шаара послушались привычно, его голос не предполагал самой такой возможности – неповиновения. Вышли, кланяясь и испуганно косясь на Ларну, настоящего и в своем роде снова – единственного. Шаар выронил игломет и закрыл лицо руками. Чуть помолчал, снова выпрямился. Указал на стул рядом.

– Так во что мне обойдется простое спасибо, Ларна, внешность которого едва ли кто согласится теперь повторять в Горниве? Ты вытащил меня из подвала. Но – зачем? Я не стану любить выров или хоть презирать меньше. Я распущу наёмников в этом году, раз пообещал. Но в следующем… Или чуть позже… – шаар усмехнулся и принял кубок из рук Ларны, наполнившего емкость из кувшина на столе. Поморщился. – При трёх десятках тупых жрущих отпрысков я бездетен. Люпса задавил, а Моньку-дуру не уберег! Нет у нас общих интересов, Ларна. Годик поживём мирно, а там…

Старик усмехнулся и взял с ближней тарелки блин. Ларна подвинул к себе блюдо с цельной запечённой птицей и выломал сочный кусок. Хлебнул пиво прямо из кувшина, невежливо вытер руки о скатерть.

– Как выродёр выродёра, – весело прищурился он, – я вас по-своему уважаю. Вы крепкий хищник, шаар. Злой, травлёный – но не падальщик и не трусливая гнилота. Я за последнее время немало повидал шааров. Вы из них наилучший. Хотя ваш хозяин-выр – наихудший из выров. Он людей травит так, что я удивляюсь, как тут ещё живут.

– Занятно, – развеселился старик. – Не таких я слов ждал. Да, ар-Сарна нас предпочитает видеть мёртвыми. И он полагает, в Горниве нас, людей, половина от числа, которое ведомо мне. Когда же мы доберёмся до дела? Цену назови.

– Цена будет странная, – улыбнулся Ларна. – Пока что год живите, как живётся. За это время выры свои дела решат… надеюсь. Вы тем временем отстройте дочкин двор в прежнем виде. Вернётся – где ей жить?

Шаар жадно подался вперёд, отшвырнув недоеденный блин и оттолкнув кубок. Ларна весело оскалился и подмигнул старику.

– У нас очень много общего, брэми. Когда я понял это, я и решил выводить вас из погреба с иглометом в руках, хозяином края, и никак не иначе. Марница теперь уважаемая вырами и людьми ар-клари рода ар-Бахта. Как мне думается, это исключает на ближайшее время всякие войны и разлады Горнивы и Ласмы. Разве что – за саму ар-клари. Её не захотят отпускать сюда. Готов усы заложить в споре: её уже переманивают к себе ар-Рафты.

Шаар задумчиво откинулся на спинку стула. Кивнул и деловито уточнил на словах: двор будет отстроен в точности, прислуга нанята прежняя. А вот управляющий – новый.

– Сам решил в шаары податься, себе двор требуешь? – предположил старик. – Хорошее дело. Я по молодости наёмничал. Недолго, быстро понял, где настоящие деньги текут. Монька у меня красивая. И не дура, это тоже важно для законной жены.

– Не для себя, – отмахнулся Ларна. – Но ваша дочь, может статься, нашла себе очень необычного человека. Прямо-таки князя. Даже бляха золотая есть. С древними знаками.

– И тут обскакала Люпса, – оживился старик. – Ловка. Хорошо же, не до севера мне теперь, ты прав. А что ты про выров начал говорить? Почему моя Монька служит им?

– Потому что скоро, если всё удачно сложится, закон будет меняться, и людям вернут права на сушу. Для этого ар-Бахтам надо осенью пройти в столицу без большой крови и без вреда от выродёров.

– Своих-то, в Горниве осевших, я на привязь быстро посажу, – пообещал старик. – С шааром, в Хотре сидящим, тоже налажу сообщение. Есть способы договориться. Ларну, третьего поддельного, изловлю и укорочу на голову. Даже, так и быть, составлю доклад для кланда про Люпсовы злодеяния и на него всё спишу, очищая твое имя. И заодно род ар-Бахта. Через наши земли до срединных озер можно пройти тихо. Оттуда водой до столицы, мимо всех границ и застав. Так и быть, приму выров, каким ты служишь, пропущу и путь им налажу удобный, хоть и гниль они, все как есть – гниль… Повидал я их достаточно. Монька пойдёт с ними?

– Скорее всего, – предположил Ларна. – Ещё вот что: глупость, мелочь, а ей приятно было бы… Кошка у неё на старом подворье. Трёхцветная. Нельзя её прогонять, как стройку начнете, Марница про ту кошку уже и мне говорила, и всем остальным по десять раз. Жалеет.

– Вот теперь я твердо уверился, что ты видел её живой, – обрадовался шаар. – Дурёха моя не могла про кошку умолчать. Ты надолго в Горниву?

– Я гость мимохожий, – усмехнулся Ларна. – Страф мой сыт, поеду. А ты леса северного не жги, княжеский он, не простой.

– Дальнюю деревню все равно подвину, такова вырья воля, – вздохнул шаар. – Сколько раз Моньке говорил: не жильцы они, отступись.

– Деревня уже подвинулась, я как раз оттуда, – прищурился Ларна. – С кем был, тех на пролив отослал, а сам вот подумал – и остался. Одному порой сподручнее дела делать. Не самые они чистые да светлые, дела мои. Иному человеку на них и глядеть не следует.

Ларна встал, деловито завернул початую жареную птицу в выкроенный из скатерти кусок, туда же добавил хлеб, козий сыр. Забрал у шаара свою флягу. Снова пристегнул на пояс, поклонился и пошёл из столовой прочь, знакомым уже коридором к парадной двери. Вороной страф глянул на хозяина заинтересованно: к хорошему привыкают быстро, он ждал угощения. Кусок сыра поймал на лету и проглотил, весело заклокотал горлом. И присел охотно, поудобнее подставляя стремя.

Ларна забрался в седло и поехал со двора, не оглядываясь. По главной улице, мимо той же очереди деревенских, кланяющихся с возросшим уважением. Еще бы! Служка так и исходит вежливостью, дело двигается быстрее, чем в любой иной день.

Уже покинув город, Ларна достал из седельной сумки вышитый пояс со смешными трехцветными котятами. Вздохнул, внимательно рассматривая. Усмехнулся невесело. Жизнь – она порой очень уж хитро подстраивает ловушки. Позади осталось пепелище, которое скоро снова станет домом, добротным и гостеприимным. Домом, в котором шаар охотно согласился бы видеть его, Ларну, не гостем, а хозяином. И дело бы передал – немалое! Всякий знает: хоть в Горниве и распоряжаются от имени выра семь шааров, но лишь один по-настоящему имеет власть. Пусть даже слегка пошатнувшуюся в последние годы, когда к ней оказался допущен наследник, в котором ума и расчетливости было гораздо меньше, чем жадности и жажды самовозвышения.

– Вот я и проехал мимо порога очень подходящего дома, не о том ли и Ким предупреждал, – тихо пробормотал Ларна. – Только иначе не смог… И ведь не худшим был бы я шааром, а сверх того, самому Киму это место не в радость.

Сероглазый снова усмехнулся, завязал вышитый пояс, бросил повод свободно и хлопнул вороного по шее, предлагая двигаться, как тому удобнее. На душе было не вполне светло. Вроде, всего добился, что себе намечал. Поддельных «ларн» более не появится. Наёмники попритихнут. И даже больше удалось получить! Покой в Горниве установится надолго, вырам ар-Бахта нет смысла опасаться соседей, а вот Аффару ар-Сарне о случившемся правды не вызнать никогда. Накормит его шаар тем, чем пожелает – как много раз прежде случалось. Марница вернётся домой, и трёхцветная кошка её дождется, и Клык встанет в родное стойло.

Северный край, красивые леса и хмурое море у дальнего берега за дубравой Кимовой. Вроде – всё то, о чем мечтал. Так почему сразу и без сомнений отказался, стоило шаару пригласить в новые наследники, хитро щурясь и одобрительно поглядывая на расчехлённый топор? Он, Ларна, знает, как людей под рукой держать и крепко и надежно, так, что сами скоро не за страх служить станут – настоящее уважение обретут. На галере его величают капитаном, это-то он видит, никак не из боязни, именно заслуги ценят. И кошка, опять же, трёхцветная в доме имеется. Но проехал мимо, не глянув, без того знал – не тот дом. А каков он должен быть – тот?

Ларна нахмурился и снова потянул вышитый поясок. Котята, миски и клубки легко и безразлично скользнули в пальцах. А вот нелепый хвост застрял – бурый, длинный и совсем случайный в узоре, пойди, пойми, каков кот, успевший сбежать из рисунка! Может, он и есть самый главный? Бывший выродер вздохнул, без слов ругая себя за нелепую и до смешного детскую доверчивость, колыхнувшуюся в душе. Вышивание! Колдовское и могучее… Верить в подобное едва посильно. Да и сама Тинка на великую спасительницу мира не похожа. Она ведь силы своей не знает и не понимает, нет в ней ни упоения даром, ни готовности вершить судьбы и распоряжаться от имени высших сил – да от той же Пряхи… или загадочного Сомры, одно имя которого приводит в оцепенение выров. Ничего в ней нет возвышенного. Одна сплошная беззащитность… Она, бедолага, и понятия не имеет, чем обернётся для неё поход в столицу и победа Шрома. О поражении думать не следует, с этим всё как раз очень ясно и определенно. Но – победа не лучше!

Выры захотят менять мир и его законы. Люди пожелают того же. И каждый будет тянуть на себя и требовать, и каждый найдёт важные доводы в свою пользу. А вышивальщица совсем одна, разве – Ким рядом… И средства у обоих для помощи таковы, что понять их обычному человеку и принять – едва ли посильно. «Дай мне хороший урожай», – скажет житель деревни. Не пояс вышитый, не сказку и не совет попросит – а именно урожай с гарантией! Или лучше того, готовых пряников и полные амбары зерна, даром. Люди ведь как думают? Что колдовство заменяет работу и снимает с них ответственность. Не получив желаемого, ту же Тинку и обвинят. Впрочем, и это не самое худшее. Пока рядом с вышивальщицей Ким, ей живётся легко. В нем правда гибкая и легкая, от чужих наветов не ломающаяся. Пока рядом Шрон, и его спокойная мудрость не во вред. А ну, как иные люди у плеча встанут да начнут в ухо шептать? Не все ведь в древности шили узор одной чёрной злостью! Как лучше в большинстве своем хотели. Вопрос лишь в том, как – лучше? Люди умеют так запутать, что всякий выбор сделается ложным. И каждый будет – между одним злом и иным, ещё большим. Насквозь фальшивый и ложный выбор, западня, ловчий силок для наивной Тинки, которая верит людям. И станут они из неё нитки души тянуть, пока все не вырвут. Пока не загубят окончательно. Как от такого оберегать? Топором? Так чем он сам, Ларна-выродёр, лучше иных советчиков? Он ведь не знает до сих пор, каков его собственный путь и к какому порогу ведет.

От своих мыслей Ларна мрачнел, по сторонам смотрел реже и отдыхать останавливался лишь по мере необходимости. Без приключений добрался до трактира, где не так уж давно люди Люпса поджидали выродёра, получившего заказ погубить Марницу. Ничего разбойного и опасного в заведении Ларна не заметил. Встретили с поклоном, накормили сытно, поселили в лучшей комнате и проводили поутру душевно. Впрочем, каков гость – таково и обращение. По всему видать: узнали. Приметный он, обладатель топора темной стали и глаз почти того же цвета. У такого не воруют, от него от самого ждут худшего и заранее опасливо сторонятся.

Страф, накормленный и изрядно обнаглевший от полученной при новом хозяине самостоятельности, бежал резво, выбирал дорогу сам, то изучая обочину и сминая кусты, вспугивая мелкую дичь и немедленно её отлавливая – а что ему, ноги длинны, чешуя прочна, провисший повод не мешает охотиться. Иногда птица нахально выбиралась на середину дороги, пританцовывая и сердито щелкая клювом – пугала редких путников и намекала рыжим зрамским недомеркам, как убога их порода, годная лишь тянуть возки и получать кнутом по ногам. И от кого? От деревенских олухов! Ларна посмеивался проснувшейся в вороном лихости, находя её забавной. Птицу он присмотрел на северном подворье наёмников, куда добрался в первый же день, проводив за пролив выров, Кима и Тингали. Прежнего хозяина вороного расспросил о делах Горнивы неторопливо и подробно… а после тому уже не требовался страф: к Пряхе и без него дорогу находят. Жалеть наёмника или выбирать иные способы добычи сведений Ларне и в голову не пришло. Слишком хорошо он знал этот сорт людишек – оторвавшихся уже от деревни, откуда почти все они родом, упивающихся собственной новоявленной властью над недавними соседями…

Близ границы земель ар-Сарна и ар-Капра, где стояла застава и у путников обычно спрашивали пергаменты, Ларна покинул тракт. Его прежде удивляла вера выров и даже шааров в надёжность учёта перемещений людей и грузов этим способом – проверкой на заставах… Обойти любую нетрудно. Впрочем, выров понять можно: они прекрасно знают, что вся торговля тяготеет к морю, а того точнее – к западному побережью обжитых земель. К тому же жизнь и покой людей для выров – вернее, для большинства хранителей бассейнов – почти ничего не значат. Куда важнее товар, а его прятать по лесам и доставлять малыми тропами невозможно. Если так, стоит ли выру переживать по поводу наличия разбойного люда, опасного сухопутным? Наоборот, с точки зрения кланда, именно разбойники и сгоняют добропорядочных деревенских жителей и купцов на тракты, более-менее безопасные, имеющие заставы и обеспечивающие хоть относительную, но защиту. Те же ар-Сарна втайне радуются, получая слезные прошения от людишек: грабят, убивают, со свету сживают!

Мы вымираем, – думают подобные кланду выры, – так зачем вам, людишкам, жить хорошо и спокойно? Зачем вам плодиться, знать сытость, дающую время для размышлений и сторонних дел? Стоит ли вам забывать страх и лишний раз покидать свои насиженные места? Проще приручить разбойный люд, обложить его посильной данью и поставить над шайками своих же учеников – бывших выродёров, не прошедших полного обучения или по иным причинам не годных. И шаарам головная боль, и честному люду устрашение… Впрочем, в Горниве уже много лет такие разбойнички – под рукой того же шаара, о чем вырам знать и не следует. В землях ар-Бахта дороги теперь спокойны на удивление: он, Ларна, позаботился об этом. И тоже подошёл к делу без лишней прямоты и грубости. Откуда взялись наёмники, верные теперь замку ар-Бахта? На треть – из тех же бывших лихих людей, успевших вовремя рассмотреть перемены и перебежать на сторону сильного, приняв его правила игры. Нанимая таких, Ларна прекрасно видел, что это за люди. Внимательно отбирал из грязного, едва годного в переработку людского сырья, то, что ещё можно пустить в новое дело. Идеальных людей не бывает, – полагал он. Куда важнее выстроить правила поведения и найти для себя надёжные способы проверки исполнения этих правил. Чем, собственно, теперь и занимается ар-клари Марница.

Покидая тракт, Ларна принял чуть южнее, не желая двигаться по самой границе земель ар-Бахта: там он полагал возможным встретить лазутчиков кланда. Тратить время на них – выслеживая или уклоняясь от встречи – теперь, когда он спешит, едва ли оправданно. По крайней мере, до первого значимого разветвления дорог. Того самого, знаменитого ночной охотой Клыка на крыс, живо и подробно описанной и Марницей, и Тингали… Правда, первая во время рассказа чуть хвастливо гордилась своим страфом, а вторая за него до слез переживала: объелся и два дня двигался тяжело, хоть с седла слезай и давай ему отдых.

До деревни Ларна добрался удачно: вечером, когда самое время отдохнуть. Ещё от опушки леса высмотрел описанную Тингали избу на отшибе – дом матери надорвавшегося в порту сапожника. Неторопливо поехал, сделав небольшой крюк, по главной и единственной улице, приглядываясь ко дворам, удивляясь тишине и безлюдью и, интереса ради, считая пёстрых кошек. По всему выходило: примета для поиска будущей спокойной жизни – ненадёжная. Стараясь хоть как-то приманить счастье в дом, чуть не каждая хозяйка прикармливала именно такую, счастливую кошку, хотя бы в два цвета, а лучше – в три…

– Достойный брэми! – окликнули опасливым полушёпотом с порога добротной избы.

Ларна обернулся, страф сам догадался остановиться, на всякий случай шипением и клокотанием горла обозначив перед возможным врагом свой норов. И тут же смущенно переступил лапами: да какой же это враг? Так, невооружённый мужик, деревенщина. Ларна спрыгнул из седла, опознав по опрятной одежде, дородности и манере достаточно уверенно вести себя вероятного старосту – пусть и напуганного в данный момент чем-то.

– Слушаю вас, – вежливо кивнул Ларна, подходя вплотную к жердям изгороди и облокачиваясь на них поудобнее, мирно и вполне дружелюбно.

Староста глянул вправо-влево вдоль улицы и резво пробежал через двор. Поклонился, опасливо покосился на страфа и чуть помрачнел, рассмотрев укреплённый возле седла топор в чехле. Но – отступать уже некуда, сам позвал гостя мимохожего.

– Я тут старостой в деревне, вот и отважился вас о помощи попросить, вдруг да пособите. Беда у нас, – доверительно сообщил мужик. – Деньгами не шибко богаты, но если чем иным отдарить…

– Сапоги ваши Киму очень понравились, – улыбнулся Ларна.

– Знаете гостей наших недавних, вот удача-то, – приободрился староста. – Ведь какое дело вышло дивное: присоветовала мне боевитая девица, хозяйка породного страфа, супротив крыс птицу завести. К весне мы и наметили, значит: прикупить, – староста поник, мрачно глянул в сторону избы сапожника. – Рыжего, знамо дело, тяговитого, мелкого да мирного. А только два дня назад вороной сам сюда явился. Дикий, ловит ли крыс, мы без понятия… Потому все как есть по избам сидим, спуску он никому не дает. Урожай хорош, погода чудо какая стоит, сухо да солнечно, но ведь собрать зерно толком не можем, обмолотить – и думать не приходится, едва махнёшь чем резко, он несётся, клювом клацает. Выходит что? Он теперь у нас и выр, и шаар, и староста, и разбойник!

Староста вымученно улыбнулся своей шутке и снова тревожно глянул на крайнюю избу.

– Там поселился? – заинтересовался Ларна.

– Изволил, – пуще прежнего помрачнел староста. – Всё сено с сеновала выгреб, дверь выломал, стойло себе, получается, учинил, как ему нравится. С дочкой сапожника дружит, – староста безнадежно поник, – детей он не обижает всех, чего уж там… Мужикам злее всего достается. Особливо на вас похожим, северного склада. Вы уж или страфа своего обратно к лесу поверните, от беды сторонясь, или нам пособите. Заберите его от греха, без страфов жили и далее без них обойдемся. Ох…

Староста торопливо поклонился гостю и побежал без оглядки к избе: новый хозяин деревни уже обнаружил чужаков на своей земле и спешил разобраться в столь вопиющем безобразии. Мчался по самой середине пыльной улицы высоким прыжками, враждебно растопырив крылья, клокоча и шипя. Вороной под седлом тоже не стоял молча, гнул шею и зло отвечал противнику.

Ларна потряс головой, удивляясь нелепости происходящего. Диких птиц не бывает! Любая породистая, тем более таких роста и стати, молодая – а это сразу видно по движению и повадке – стоит не менее четырех сотен кархонов. Будь страф хоть самым дурноезжим и упрямым, за такими деньгами охотник найдется.

– Тихо, не шипи, – одернул своего страфа Ларна. – Он не на тебя охоту ведет, а на меня… вот дурачок! Лапа, глянь, попорчена… и правое крыло он не может сложить. Тихо, тихо, осади!

Ларна достал из сумки сыр и угостил своего вороного, кинув ему кусочек. Второй бросил подбежавшему «дикому». Тот поймал и подпрыгнул на месте, шипя, угрожая – но не нападая. Ларна бросил второй кусок сыра, приглядываясь к сплетённому из травы шнурку, обвивающему шею страфа и удерживающему небольшой кусок пергамента. После третьего куска сыра «дикий» страф попритих, задумчиво глянул на чужаков и поник шеей. Шагнул ближе, снова предостерегающе шипя… и вытянул вперед больную лапу. Лиловый глаз сморгнул, обозначая уже не угрозу – просьбу о помощи. Ларна сел в траву, стараясь двигаться мягко и неторопливо. Осмотрел лапу. Осторожно, очень медленным движением, достал нож. И стал расчищать канал среднего когтя, попорченный двумя свежими и достаточно крупными нагноениями.

– Что, с хозяином не повезло? – посочувствовал он вороному. – Это случается. Он без доброты, а ты с норовом, он кнутом, а ты клювом. Не шипи, дальше тоже знаю. Для воспитания шею в тиски зажимают, голодом морят, чешую на коленях взламывают… у тебя ломали, и не раз. Я вижу, новая всегда бывает на тон светлее. Уродовать проще, чем приручать. Привычнее для людей. Только не всякого страфа можно переломить, особенно из северной породы. Я дважды видел, как вас забивали на мясо. Самое дорогое блюдо в любом городе: вырезка из бедра дурноезжего вороного.

Страф склонил голову, вслушиваясь в ровный говор и присматривая за тем, как лечат его лапу. Потом повернулся боком, подставляя для осмотра крыло. Покосился на старосту, крадущегося от избы, но оставил его движение без внимания, даже глаза прикрыл, переступая на лапах и убеждаясь: не болят нагноения, как прежде – резко и мучительно.

– Так он не дикий? – заинтересовался мужик, выговаривая вопрос по-прежнему шепотом.

– Сейчас узнаем, – отозвался Ларна, легко поглаживая перья и смещая ладонь всё ближе к пергаменту на шее птицы. Повернул листок, удивленно изогнул бровь. – Вот так дела… Тут написано: «Я, Хол ар-Ютр, выр замка ар-Бахта, безвозмездно передаю своего личного страфа тому, кого он сам изберёт хозяином без всякого принуждения. Для выдачи необходимых пергаментов на владение птицей следует привести страфа либо в главный питомник, либо к замку, и оповестить о том меня или ар-клари рода выров Ласмы. Законность владения будет определена по поведению птицы».

– Ничей? – поразился староста, с новым интересом изучая вороного – а точнее, сразу и четыре сотни золотом, воплощённые в двулапом облике, и живую надежду на избавление от крыс. – Как есть ничей… То есть – ваш, брэми.

Староста ещё раз покосился на топор у седла и стал присматриваться внимательнее к лицу гостя, запоздало припоминая, где он слышал про такие приметы – порванное ухо, шрамы под глазом и на шее. Да еще и серые глаза. Видимо, на плохую память мужик не жаловался, побледнел сильнее и стал отступать к избе.

– Я спешу, – улыбнулся в усы Ларна. – Зачем мне хромой страф? К тому же он выбрал хозяйку. Идемте, брэми. Надо отвести его в стойло и подробно пояснить девочке, какие команды знают страфы, как их кормить. Хорошо, что её отец знает сапожное дело. Нагноения лап лечатся долго и сложно, требуется выкроить нечто вроде сандалии, под неё постоянно подкладывать на рану сухой серый мох, густо пропитанный особой мазью. Ещё требуется подтачивать когти, подпиливать клюв, смазывать жиром и чистить мягкой тканью чешую. Много мороки. На полночи разговоров одних… Ну, да ладно, я завтра в седле отосплюсь.

– И крыс ловить начнёт? – воспрянул духом староста.

– Если кошка у хозяйки есть и за ловлю крыс поощряется, он взревнует, – заверил Ларна, прищурился. – Или кошку погубит, или за крыс примется… может, он уже ловит их. От стойла его запах идет какой?

– Мерзостный, брэми, – признал староста.

– Значит, мясо он кушает, а не зерно с вашего поля. – Ларна улыбнулся снова. – Сказочная штука – случай! Марница у вас остановилась проездом, случайно. Я сюда приехал уже не вполне случайно: от неё про вашу деревню узнал. Решил попутно про сапоги уточнить, уж так Ким свои хвалит… Страф к вам вовсе прямиком направлен был, если такое возможно. Не знаю, как и кому посильно что-либо объяснить птице про путь к новому дому? Но ар Хол на всякое способен, а уж в тропках и дорогах он разбирается, как никто иной.

– И его знаете, владельца птицы, выра? – поразился староста.

– Славный выр, – кивнул Ларна, шагая по дороге и чуть подталкивая «дикого» страфа вперед. – Считайте, этот вороной – от Марницы подарок всей вашей деревне. Берегите его. Пока держите тихо, без огласки. По весне ведите к замку ар-Бахта, чтобы пергаменты получить. Порода в нём видна, таких питомник берёт на учёт. Ещё и деньги получите, если его выберут для производства потомства. Смотр в питомнике тоже по весне.

– Велика ли ваша доля в деле? – осторожно уточнил староста.

Ларна окончательно развеселился, посмеиваясь, довел страфа до избранного им самостоятельно стойла и погладил, оставляя там. Прищурился, оглянувшись на старосту.

– А разве некий Ларна хоть раз бывал в вашей тихой деревне и вы его опознавали по описанию… И желали сообщить о том здешнему шаару?

– Зачем нам такая напасть? – вполне искренне ужаснулся староста, хитро усмехнулся, оживляясь и обретая уверенность. – Так вы, брэми, просто по поводу сапог к нам, проездом и случайно… Славный мастер в этой избе живёт, верно вы приехали. Подберём. И совсем уж незнакомому человеку нельзя отказать в такой просьбе. Поспособствую сам, всеми силами.

Девочка, избранная страфом в хозяйки, выглянула из избы и вежливо поклонилась гостям. В северянине она ничего опасного не рассмотрела, доверчиво улыбнулась ему и охотно пошла к стойлу, слушать про уборку, чистку и кормёжку своего нового питомца. Староста, косясь на обоих страфов попеременно, не отставал и крался следом, то и дело вставляя в разговор пару слов. Мол, надо, в первую очередь, учить птицу крыс ловить. И двигаться по полям нырком, а не скоком – так ещё достойная брэми Марница советовала делать…

Когда солнце румяным пирогом закатилось за лес, в деревне стало шумно и людно. Староста сам оббежал все дворы, и каждого жителя привел к стойлу, чтобы хозяйка указала на него рукой и сказала страфу «свой». После этого простого слова, имеющего поистине колдовскую силу, вороной терял интерес к человеку, не шипел и не угрожал – пусть тот хоть цепом машет, хоть вилами орудует. Признанный новым деревенским «хозяином» житель немедленно попадал в лапы старосты и загружался неотложной работой: ловкий мужик уже обдумал всю пользу общего владения вороным – несметным для деревни сокровищем, если его научиться использовать. А раз общее, надо и стойло чистить каждому в очередь, и корм задавать. Иначе, – хитро стращал староста, – страф забудет, кто «свой», узнавать перестанет и возьмется заново гонять нерадивого по всей деревне. И кто на покосе будет последним, того тоже не пожалеет, и кто на молотьбу не явится – тому пятки все как есть поклюет! Пьяных же страф вовсе на дух не переносит и головы им отрывает! Ларна только улыбался в усы, выслушивая новую деревенскую страшилку, избавляющую поселение от лентяев надёжнее, надо полагать, всяких иных средств.

Утром Ларна покинул деревню до рассвета, провожаемый уважительно, с поклонами и приглашениями возвращаться и снова гостить.

– Ох, жаль, имени гостя не вызнали, – значительно и со смыслом повторял неглупый староста. – Ну, по сапогам опознаем, ежели что… Вы уж всем знакомым нашего мастера советуйте, видно, хорошие у вас знакомые, достойный брэми.

Ларна поклонился, принимая тяжёлый мешок с припасами в дорогу. Подтянул добротные почти новые сапоги, точно по размеру подошедшие – староста раздобыл-таки нужные, перевернув за ночь все сундуки. «Дикий» вороной, получивший кличку Коготь, выглянул из своего стойла, прощально заклокотал – и умчался в туман, на охоту…

Заседланный его соплеменник принял всадника. Встал в полный рост, сам повернулся к тракту и пошел неторопливой побежью, оставляя позади деревню. Ларна разобрал, как его шепотом обсуждают: мол, странный выродёр! Вовсе и не злой, нраву мирного, вежливый да обходительный. Может, никакой это и не Ларна, тот отменно зол, хуже всякого дикого страфа! Но если бы и он: шаару и его людям сообщать – дело последнее, денег так и так не получишь, а вот Когтя отберут вмиг, полного-то пергамента нет на него… Да и кто в своем уме наёмников со сборного двора вызовет? Они всяко обирают люд похуже выродёра. Сапогами дарёными не отделаешься, вон – год назад в соседнем селении погуляли, тяжбу разбирая, так три избы дотла сожгли.

Деревня скрылась, перелесок накрыл тёмной, ночной еще, тенью ветвей. Ларна усмехнулся и погладил шею своего вороного.

– Ох, и чудные они – подарки вышивальщицы, правда? – буркнул он едва слышно. – Марницу я пристроил, дом ей восстановят. Страфа пристроил, стойло у него то самое, какое он себе избрал. Получается, пояс не мои беды разбирает, а моими руками решает чужие? Это что, пока всех котят к мискам не определю, сам не обрету дома?

Ларна вытянул из кармана вышитый пояс и задумчиво пропустил через пальцы, считая котят. По всему выходило: если верна новая догадка, заниматься ему чужими бедами ещё не один год. Сероглазый сердито покачал головой, зевнул и завязал пояс. Пообещал себе: как только доберётся до замка ар-Бахта, обязательно толком расспросит Кима о свойствах подарков, отданных с пожеланием. Чего от них ждать? Нелепо ведь всякий день искать в любой случайности тайный смысл! И не искать уже не получается… Ещё следует разобраться, все ли хорошо у Хола. Откуда у малыша взялся дурноезжий, сбежавший от прежнего хозяина страф? Да еще подранок. В крыле прежде была боевая игла, а то и две: теперь и не понять, иглы вынуты, раны тщательно залечены. А вот нагноения лап могли появиться после бега с предельной резвостью по острым камням с выпущенными когтями. Где птица могла так нестись? Опять по отмелям? Очень похоже на лихую манеру Хола, единственного выра, умеющего ездить верхом. Это и намекает на беду с малышом. Ларна вздохнул и покачал головой, успокаивая себя: раны залечены, значит, погоня окончилась удачно, страф ушёл от врагов и седока своего унёс, сберёг.

Впереди обозначился светлый прогал опушки. Тракт открылся и принял путника. Пустой, предутренний, тихий. Вороной перешёл с побежи на ровный быстрый шаг, крутя головой и с сомнением пощелкивая клювом. Справа от дороги начинался густой высокий кустарник, за ним горбился холм, и по его боку всё плотнее вставал лес. Ветерок приветливо гладил щеку, прохладный, грибами и зеленью пахнущий.

– Кимовы шуточки, – усмехнулся Ларна. – Толковый ты страф, не зря сыр и плюшки лопаешь! Ждут нас дома, верно чуешь. Дорогу, как я угадываю, готовы указать короткую, лесную, безопасную. Вперёд, не сомневайся. Нам давно пора поспешать, все уже, надо думать, в замок добрались, одни мы с тобой отстали.

Глава тринадцатая. Донный пояс

Обратный путь короче прямого… И не спорьте, нет в том споре смысла! Обязательно короче, потому что ведёт домой. Без всяких ниток волшебных душа к дому тянется, радости встречи ждёт и надеждой питается. Тропка бежит под ноги, ложится ровно, кочки сама отпихивает прочь. Именно так! Мы когда направлялись в Кимову дубраву, сомнениями были перегружены и ожиданиями, друг к дружке не имели привычки и притирались в дороге медленно, не всегда просто… То ли дело – обратный путь!

От встречи с дедушкой Сомрой улыбка так на губах и играет. А уж как я Фимочку перешила да подлатала, многое стала иначе в большом мире видеть. Пояса – Кимов да Ларны – они ведь иного уровня работа, чем любая моя прежняя. В них не только душа и навык сплетены. Куда того более: мысли, надежды, самой судьбы повороты. Не правда, что своими нитками шью. Ох, и великая это простота, ложная, детская… Не только своими! Иглу я держу, канву щупаю да выбираю в ней место для узора. Рисунок угадываю. А плетётся он не моим хотением, ничуть! Моим лишь чуток подправляется да от узлов-ошибок избавляется. В том, пожалуй, и есть труд вышивальщицы. По крайней мере, так я теперь, на минувшем своем уроке отработав, полагаю.

Ведь что я Ларне отдала? Его же заветную идею, его хотение тайное, мною нечаянно подсмотренное да примеченное. Он себе нынешнему не рад, он перемены желает. Я сшила поясок – ту перемену ему пообещала, малый знак к поиску её дала. Но что есть мой труд без собственной его готовности меняться и идти на жертвы ради нового, без готовности думать да силы прилагать? Я направление указала. Но только ему теперь шагать, из болота выбираться, старые нитки прежних узоров безжалостно выпарывать – так ведь получается – из собственной души, с тягостью и болью, с кровью и гноем… Как он ногу резал – ничуть не проще, какое там! Труднее. И выпороть – половина труда, следует новый узор разумения определить! Вышивка – она вроде Кимовой тропки. Под ноги не всякому ляжет, но лишь идущему к достойной цели.

Ох, как я собой гордилась, такие мысли накопив да изучив! Мнилось мне: мысли мои вроде грибов. Все до единой крепки, нечервивы и хороши, в лукошке мудрости им самое место. Киму их рассказала, ару Шрону. И оба со мной согласились. Легко мне стало, светло. И страшно… Прав Ларна, я такая: сперва в бой рвусь, а после по кустам прятаться бегу, когда уже и поздно прятаться. Сшила два пояса? Толкнула людей на дорожку, какая им близкой и не казалась, только мнилась вдали, намекала на нескорый поход. Я толкнула! Значит, поздно хвост поджимать. Надо шить третий пояс. Для Шрома. Его заветную мечту Ларна указал без ошибки. Если так, чего проще: всё знаю, всё понимаю и душа моя целиком на стороне славного выра, и нитки для него есть любые – только выбирай. И хотение помогать имеется.

Вот только игла в канву не лезет, хоть плачь! И если продевается да нитку за собой тянет – плакать мне хочется от своей удачи: чернеет нитка! Я даже не стала у Кима спрашивать, что это за напасть. Сама вижу и сама сознаю. Мечта Шрома отнимет у него все. Не станет Шрома, если он исполнит задуманное. И сколь ни шью, сколь ни пробую узор менять и хоть малый свет в него влить – ничего иного не получается. Тогда зачем вся моя работа? Зачем, если надежды она не даёт и твёрдо определяет конец пути – страшный и однозначный? Вот когда я до такой мысли дошла, тогда и заплакала по-настоящему. Ким, само собой, углядел немедленно. Пояс, длинный, из холстины простой выкроенный, на ладони взял и малый труд мой изучил, черную завитушку начала узора на самом краю канвы. Нахмурился, надолго замолчал, на полный день пути. Потом вздохнул и начал объяснять то, чего я понять не могу: многовато он недоговаривает.

– Не вполне безнадежна эта работа, Тинка, – начал брат. – Выры – они не люди. Три возраста у них. И каждый выра перекраивает да меняет так, что во многом смерти подобен. Умрёт Шром нынешний, боец и гроза отмелей, иного не дано. Тут твое шитье – и правда, однозначно. Вопрос в ином: обретёт ли он новую жизнь второго возраста, так тяжело оплатив право уйти в глубину и достичь дна? Вот эту дорогу ему открой. Ещё раз повторю: выры – не люди. В них жизни много, и даже малая её искра способна разгореться и обновить всего ара полностью… Чего он и хочет. Понимаешь? Обновления. Думай, ищи узор и не бойся чёрных ниток. Чёрный цвет – он в гербе дома ар-Бахта главный, глубины им обозначаются. И ещё скажу: чёрный – это не цвет, это целый мир красок, недоступных людям. Не живем мы там, на дне. Нет нам туда дороги. Мы слепы и ничтожны в море, мы привязаны к его поверхности… Поищи иные нитки. Ты ему шьёшь, как человеку. Неверно все делаешь! Жалость ему не нужна. И доброта не нужна. И восхищение, и всё иное. Ему требуется путь вниз. Выход из мира людей в иной, огромный и чужой тебе. Только так.

Ким ещё помолчал и отдал пояс. Вся моя едва накопленная гордость взрослой мастерицы увяла, как сорванный лесной цветок – в единый миг. Шмыгаю носом, ростом сделалась мала и возрастом ничтожна. Гляжу на Кима и понимаю: ему все пять сотен лет от роду… безвременье в нём порой столь явственно проступает, аж жуть берет! Знание плещется в глазах темнотой донной, невысказанное и огромное. Пожалуй, тяжело ему с нами. Никакой он не заяц. Точнее, он и заяц, и тетка-туча, и дядька-ветер, и даже дед Сомра – самую малость. Сколько мне учиться ещё, сколько Фимку своего перешивать, чтобы так вот сделать? В малом узоре всю полноту большого отразить.

– Не шмыгай носом, и так по болоту идём, – подмигнул Ким, – утопишь ты нас своим дождем из слез, сестрёнка! Чтобы небо обнять, не надо руки в стороны широко тянуть и ногтями царапаться, надо душу без остатка раскрывать. Ты не умом шей, страх свой человечий попридержи. Если правду видишь в узоре, не смотри на цену. Не человеку её платить. Опять же, через огонь протянешь, дашь выбор и право на отказ…

– Сам-то веришь, что он пояс не примет?

– Верю, что до дна доберется, если ты его хотение вошьёшь, а не свой страх, – твёрдо указал Ким.

Подмигнул мне и пошёл вперёд, напевая под нос про осень, время смены кафтанов древесных. Потом негромко заговорил, понимая: я не отстаю, репьём тащусь за ним и слушаю. Что мне остается? Только учиться снова, раз ума своего нет, и не предвидится.

Странны были мне Кимкины слова, ох, странны! Нет у выров, оказывается, того, чем мы – люди – живём. Слова вроде одинаковы используем, привычные, но смысл в них не един, ничуть… Нет семьи вырьей и никогда такого не было прежде: не выбирал выр себе жену и не жил отдельным домом. Нет для выра того, что люди любовью меж мужем и женой называют. Совсем нет! Как и ревности. И долга, и верности. Все им чуждо, потому что иные они. Семья выра – его род. И род – не по крови исконно определялся, а по близости душевной и родству умений, склонностей. Древние ар-Бахта были велики и славны. Честь их ярко горела. Мудрость их славилась, сила же была лишь оправой ей, малым дополнением. Именовали их выры «донным родом», потому редко ар-Бахта на отмели выбирались и никогда не принимали братьев в свою семью только по причине победы над более слабыми. Выше ценили великодушие и доброту. Впрочем, это я и сама вижу, Шром таков: ему малыш Хол дороже многих более сильных и крупных выров. И Шрону – тоже.

– Ладно же, нет семьи нашей, людской, и любви нет, – я нехотя согласилась с непостижимым. – А что есть? Ким, мне теперь и зацепиться-то не за что… Не понимаю я выров с каждым шагом сильнее.

– Есть дно. То место, где они или умирают, или заново рождаются. – Отозвался Ким, словно издеваясь. Понятнее-то не сделалось! Он увидел и усмехнулся. – Проще никак, от простоты такое получается порой – горше только слезы льются. Ты слушай и думай. На ус, как выры говорят, мотай… Дно для них, Тинка, как для тебя – перешивка твоего Фимочки. Взросление, всего себя переделка и переоценка. В первом возрасте выр силу клешней уважает, во втором силу сердца, в третьем же… – Ким задумался, даже остановился. Вздохнул тяжело, подёргал себя за кудрявый чуб. – Поди пойми, когда нет тут единства. Варса – он редкость, чудо вырье. Прочие же просто мудрецы, ум и сердце слившие в единое их звучание.

– Кимочка, я ничего не поняла!

– Ещё важно такое сказать, – не захотел меня услышать мой заяц, выложил новую петлю следа мысли, – детьми своими выры считают тех, кого добротой окутывают и на хвост сажают. Не по крови, понимаешь? Малёк Шрому, если уж по древнему их закону смотреть, родной сын, хоть и человек.

– Ох…

– Теперь начинаешь понимать, как изрядно они на нас не похожи? Здесь, на суше, не панцирь у них пересыхает. Душа! И чернота ниток для выра – не смерть, но путь к новой жизни. Иногда. Не для каждого, а для самого сильного духом. Иные нитки ищи, повторяю!

Теперь он сказал очень строго и серьезно. Я кивнула, поникла и пошла далее молча. Сама поняла: кончились слова. Дальше всё – несказанное, что самой следует додумать и доделать.

Порой мне Кимкино учение кажется похожим на готовку обеда. Вот тебе рыба, вот котёл и вот соль. Приправы тоже – бери, не жалко. И нож, и ложка, и огонь. Теперь вари! Никто за тебя этого не сделает. Сама вари и сама пробуй, что приготовила. Может, наилучшую уху, а вдруг и отраву гадчайшую? Не сварив сама, и не узнаешь – с чужого слова, с чужого опыта вкус не испробовать…

Шрон наши с Кимом разговоры слушал молча. Шелестел лапами, то отставая, то опережая нас. Ему болото – не преграда и не угроза. Хоть и тяжёл, а двигается по топям непотопляемо. Широко ложится, всем телом – и плывет себе, лапами по сторонам загребая. Сыро, уютно, прохладно. В самые вязкие хляби забирается, ныряет и блаженствует, выискивая в трясине редкие и очень полезные травы, коренья. Потом на поверхность является такой – глянуть боязно! Коряги на спине, мох по всему хвосту, тина да ленты зелёных корней… Его мои охи забавляют, стращает клешнями и споро бежит мыться в бездонных бочагах. Потом обычно жалеет непутевую: нарвёт синего купа, до которого человеку отродясь и не дотянуться, он смерть болотная, над бездной ведь растёт – и венок мне плетёт. Он недавно научился плести и умению тому радуется.

Вот снова приблизился. Пригласил на спине прокатиться. Как не согласиться, ноги устали, болотина вязкая, так и держит, норовит вывихнуть коленку.

– Шрон, я у тебя на хвосте сидела, – припомнилось недавнее. – Значит, тоже роду ар-Бахта родная?

– Конечно, – солидно прогудел он. – Про глубины и про семью Ким очень даже верно рассказал. В наших древних книгах мудрецами много написано о ваших семьях. Удивляло их до крайности это – привязанности на всю жизнь. Дивились разладам да ревности. Детям, принимаемым просто по крови, без взгляда в их душу. Но, тогда-то мы поумнее были, со своим законом в чужой дом не лезли. А после поглупели, не иначе? Путаницу наворотили великую. Если по-старому разобрать, Шром и Юта оба ар-Бахта, души их родственны. Сорг же исконный ар-Нан, в нём иной ум, и это не оскорбление, ар-Наны всегда были в большом почёте, книги лучшие ими написаны, в них велика организованность, трудолюбие их неколебимо и здравый смысл крепок. Ар-Лимы же лоцманы наипервейшие, им следовало на руках Хола носить и с боем у Шрома отнимать, себе на хвост сажать. Понимаешь? Семья не рождением тела и панциря создается, но духом и разумом, опытом: умением его передать и воспринять. Утрата жизни для выра неопасна. Мы иного боимся. Потерять семью, растратить попусту её дух и её природу. Ар-Сарны уже таковы, нет их – по правде если глядеть.

– А кем они были?

– Великое имели умение, – вздохнул Шрон. – Посредники они. Понимающие новое и мосты строящие от нашего берега разума к чужому. Малёк вот – он, если по чести глядеть и пристально, очень даже ар-Сарна. Умеет он видеть то, что душе следует усмотреть, на детали внешнего не отвлекаясь. Шром страшен и велик, Шрома вся отмель боится, Шром пахнет гнилью и людям враг! Все так судили. Он глянул – и увидел дядьку, родню и… – Шрон развел руками, – человека. Ты тоже ар-Сарна. Ты тоже видишь внутри, а не панцирь слепо щупаешь. Ар-Сарна, как я теперь понимаю, лучшими нашими вышивальщиками были… и худшими, когда весь ум их в злость перелился. Серый туман, сгубивший север – их рук и игл работа. Может, и южные суши, спалившие огромную землю и породившие мор птицы и скота – тоже их, того не ведаю… О севере наша мать, Шарги, написала на стене, это вполне точные сведения. Ар-Сарна виновны, и ар-Нагга себя запятнали.

Он смолк. Я тоже не рискнула завести новый разговор. Стала я вроде этого болота: полна чужими мыслями, до краев полна. Но силы не обрела пока что, чтобы из них вырастить цветной узор собственного разумения, корни имеющий и живой – к развитию способный. Однако страх мой улёгся, попритих. Стало посильно достать длинный пояс и заново на него глянуть. Видимо, я приняла Кимкину правду, потому теперь не ощущала рвущего душу ужаса от черноты и плотности ниток. Смерть, жизнь… Два слова, смысл которых от нас сокрыт. Мы смерти не знаем, мы – живые, и здесь наш мир. Но и жизни не понимаем, потому со стороны на неё глянуть не в силах, вот как я думаю… Тогда чего я боюсь, не смысля и малой толики в вырьем мире и укладе? Черноты. Так ведь, если верить Киму, выры умирают дважды, прежде, чем стать великими непостижимыми варсами или просто мудрецами третьего возраста.

Я упрямо сжала зубы. Хорошо же! Будет всё по-иному, не как для людей, а как для них, глубинников, подобает. Пока что я самое большее в два слоя шила и лучшего не могла: своим хотением, души растратой и мыслей плетением распоряжалась, а сверх того жаждой второго – того, кому подарок готовился. Попробую вставить в узор ещё один слой. Закон главный вырий: право и счастье достичь дна. Может, тот закон, как Ким и сказал, для них важнее прочего. Может, он самая основа их природы… Кому верить, если не брату?

Тогда все мои нитки – ложь одна! Мое хотение Шрому без надобности, и жалость, и человечье разумение относительно его судьбы. Дно бездны черно и желанно. Дно – и смерть, и жизнь. Оно предел сущего и основа перемен, так, наверное? Может, верно суп сварился из чужих мыслей в моей голове. Проверить всё равно требуется, нет иного пути. Буду шить дно. Да, я человек, я там не была и никогда не окажусь. Но узору вышивки это и не требуется. Дорогу надо найти и указать, а вовсе не пройти за Шрома. И я укажу дорогу вниз.

Самый уголок пояса я поддела иглой, отмечая единственный лучик солнца. Край мира, дальний от дна – поверхность. Ничтожное упоминание обо всем, что знаю от рождения и что он, Шром, готов покинуть во имя иного, неведомого мне. Чтобы не жить по искаженному закону подобия людям, чтобы стать собой настоящим… Другим. Ну и пусть. Он ведь не может оказаться хуже, чем уже есть, я верю в это свято и неколебимо! Мой Ким… вот ведь интересная мысль: мой Ким уже прошел свое «дно» и переборол смерть. Он был зайцем лесным, чудом безвременным, чужой вышивкой – придуманной и нашитой на канву. А теперь он отчаялся и бросил всё, сам себя выпорол – умер! И изменился полностью ради обретения нового: права мне, непутевой, помогать, права оберегать свои сказки от вымирания и плести новые в большом мире. Его закон жизни, получается, ничуть не проще и не легче вырьего!

Ох, и трудно по живому-то шить… Больно! Не имею причин лишать Шрома права быть выром и жить по своим законам. Даже из жалости. Даже потому, что люблю и боюсь потерять – он ведь моя семья, как и Ким. Приросла к нему душа, прикипела накрепко.

Нитки ложились в руку легко и охотно. Игла в канву так и прыгала, только поспевай её подталкивать. Узор шился мрачный, чужой. Такой, что глянуть порой страшно. А иногда тошно до оторопи. Давил меня этот узор! Канва чудилась скользкая, путаная и рваная, словно ткань в ней старая, истёртая да рыхлая… В жабры лез кто-то гадкий и опасный, под нитку сам подвивался, туманом желтым болотным полз и паразитов подсаживал – да, так и было… И я их иголкой протыкала и изгоняла, как гной из отравленных ран. Пошло, видимо, в пользу лечение, проделанное тогда, после осады замка ар-Бахта. Пригодилось, кстати вспомнилось.

Я шила и шила, свет мерк. Закат уже давно отцвел и увял, болото налилось тусклым нездешним сиянием, прежде мною никогда не отмечаемым ни в этом мире, ни в лесу Безвременном. Или мой пояс такой свет давал? Стоило подумать, и сделалось явным: нитки слегка светились. Даже боязно такие изымать из своей-то души, сухопутной. Откуда оно там? Может, я слышу Шрона и ощущаю его душу? Как-никак, на его спине еду и в его родне числюсь. Но вернее того, вспомнилась мне вышивка древней матери выров замка – ары Шарги. Тогда показалась она хоть и многослойной, но по цвету несложной, золотой да прозрачной. А теперь думаю: и чернь в ней имелась. Донная, исконная. Только я разглядеть не смогла. Глаза мои были ещё слепы и не готовы.

Не помню, как я завершила узор. Так и угасла с ним, вся в черноту окуталась. Словно Шромову донную погибель осознала. Без снов спала и без мыслей. Тёмным ощущением тяжести придавленная, едва живая. Не по силам мне эта работа. Исполнить – исполнила, а принять сделанное – это ещё предстоит.

Проснулась я всё там же: на надежном и теплом панцире Шрона. Стало мне очень неловко и стыдно. Тоже, нашлась лежебока! Из-за меня старик идёт по болоту сухой, усталый. Панцирь вон – серым сделался, шершавым… Не осмелился беспокоить непутёвую родню, до полудня проспавшую и ноги от работы сберегающую даже теперь, когда очнулась.

Сейчас встану и освобожу его от бремени ноши. Прямо сейчас – встану… только отдышусь самую малость. В небушко погляжу. Оно уже осеннее, синь такая в нём пронзительная – беспричинные слезы на глаза от тоски невнятной, тревожной да сердце щемящей, наворачиваются. Паук на паутинке полетел… Может, случайно его сорвало, а только на такой вот сини дивной не ткутся случайности! Для меня он сейчас – капитан, отчаявшийся выйти в плаванье по небу, бескрайнему и необъятному. Капитан, отчаливший от берега прежней, летней, жизни и рискнувший встретить осень в новом порту. Все мы однажды отталкиваемся от берега и уходим в путь. Это честнее и сложнее, чем остаться. Но не каждому по силам самому принять роль капитана. Многие плывут, испуганно затворив двери своих кают. И уповают на команду и на чужой опыт. Шром не таков. Значит, я правильно шила пояс?

– Кимочка!

Я была уверена, что он рядом. И он явился, улыбнулся лукаво, как давно уже мне не улыбался, так хорошо, как будто мы снова очутились в детском нашем лесу. Ничего дурного случиться вовсе не может, он того не допустит.

– Очнулась? Сегодня назову умехой, задирай свой нос! Только ещё и торопыгой назову. Зачем пробуешь работу в один присест исполнить? Чего боишься? Мысль потерять? А ты и того не бойся, новая на смену явится. Любой узор живёт, дождётся тебя он, не сгинет. Да, ляжет иначе, но уж вовсе не худо и не бестолково. Зато ты сама не свалишься, как подрубленная. Два дня без памяти, я всполошился, Шрон меня так ругал – только чудом не перекусил пополам в гневе!

Ким сделал большие глаза и показал пальцами, как сходятся клешни выра. Получилось смешно. Мне понравилось, я даже не сразу сообразила, что же сказано: два дня я без памяти? Два дня старик Шрон не может воды на панцирь полить! Откуда силы взялись! Сразу я села, голову свою глупую уговорила болеть потише, поровнее. Руки дрожать не перестали, зато в глазах наступило прояснение. Кроме лица Кима, видимого словно в середине тёмного круга, проступило всё прочее, прежде скрытое и не существенное. Болота, оказывается, давно позади. Мы двигаемся по сосновому лесу. Морем пахнет! И какой же это запах целебный, жизнью наполненный! Как он него душа поёт и расправляется. Ким понял, бережно снял меня с панциря и понес на руках. Как маленькую… Шрон настороженно глянул на нас – и принял решение, торопливо убежал вперед и в сторону. Скоро я разобрала шумный плеск, протяжный вздох. Озеро рядом! То-то он теперь отдохнёт и отмокнет вволю, как говорят выры.

– Кимочка, пояс правда хорош?

– Весьма, – серьезно кивнул брат. – Взрослая работа. По совести сказать, я подобного ему ничего не ожидал. Сама глянь.

Развернул он ткань и показал мне мою же работу. Ох, верно говорит мой Ким, я могу невесть что сотворить, когда ума не прилагаю и с ним вместе страха своего не слушаю… Пояс хорош. Словно и не мной он создан. Отстранённо гляжу, как на чужой. По первым ощущениям весь в один цвет. Черный. Но если приглядываться – он словно раскрывается, из сплошной черноты узор выплывает. Голова кругом, так этот узор крутит и тянет. Ким понял, быстро свернул ткань и убрал себе под куртку.

– Сделанное – сделано, – сказал он знакомую мне фразу. – Думаешь, отдых тебе полагается? Ан, нет… Вторая честь работы куда как тяжелее! Вниз ты тропку тонкую да неверную указала. Если пройдёт по ней Шром, хорошо, честь ему и хвала. Но ведь после того он изменится. И начнёт вверх подниматься. А дороги-то обратной и нет! Спрут настороже, не выпорот из канвы и зол будет – вдесятеро. Упустил добычу на спуске! Ох, Тинка, не слушай меня, – брат улыбнулся устало и грустно. – Пока есть время на отдых. Второй вышивальщик нам требуется. Дед Сомра полагает, я его уже знаю. Только я слепой и не вижу того. Ну, да ладно… Вечером мы на галеру погрузимся и пойдём себе морем, прямиком к замку ар-Бахта. Ты отдохнёшь, я подумаю. Шрон плавать станет.

– Я не отдохну, – стыдно и сказать такое. – Я думаю, как Ларна котят моих в реке топит или под елкой закапывает. Ну как я могла? Он огромный и глаза у него вроде клинков. А я ему – котят… шею ломит: это он обо мне худое думает.

– Это ты переживаешь за него, – весело подмигнул Ким. – И я – тоже. Мыслимое ли дело: одному сунуться против всех наёмников и поддельных «ларн», полагаясь на опыт, имя да ловкость? Он крепок, я в него верю. Только из-за котят не печалься. Шром хочет в глубину уйти и измениться. Ларна тоже взрослеет. Устал он от мыслей, которые просты и коротки, как замах топора. И от страха, бегущего впереди уважения, тоже устал.

– Кимочка, стена городская впереди мелькнула! Там, гляди…

– Я давно гляжу, – улыбнулся мой всезнающий брат. – Стражи наши уже с утра вперед умчались, галеру готовить и город проверять: не сгнил ли повторно шаар, и не накопилась ли измена.

Скоро мы выбрались на тракт и стало ясно: не сгнил шаар. Сам вышел встречать, лицо такое взволнованное – видно, искренне переживает и рад. По правую руку от него узорчатым панцирем поблескивает Гата, выр с севера, мне его Ларна прошлый раз показал. Стражи Тагрима парадом стоят, охрана тоже – форма на них нова и опрятна, страфы сытые, довольные. Глянуть приятно… если вдоль стены глазом не скользить чуть подалее. Туда, где на колах три головы напоказ выставлены. Шаар, сразу видать, в ту сторону глядеть не решается, хотя ясно: его волей всё сделано. Поклонился Шрону, тросны передал, как велено – не изводя без дела пергамент и золото на его закупку. Виновато пожал плечами.

– Ваш ар-клари, Ларна, был прав. Тягостно на душе моей, хранитель. Не получился я добрым для всех. Гату пытались отравить. На вашу галеру пробраться обманом норовили. Я принял меры. Пока уговорами вёл дело, толку было мало, – шаар нехотя кивнул в сторону трех голов. – Зато потом сразу всё успокоилось.

– Гнильцам следует гнить, – щелкнул клешнями Гата.

– Трудное решение, трудное, – задумался Шрон. – Но это ваш город – и потому, что вы шаар, и потому, что человек. Я не стану вмешиваться, если помощь не требуется.

– Помощь не помешала бы, – оживился шаар. – Дорогу надо подновить до границы с ар-Рафтами. Это мы сами осилим, однако же, соседи наши снова предлагают порт на восточном побережье, возле самой Горнивы, основать. Оттуда до земель ар-Тадха близко, а пока что все их грузы сухопутно идут, чрез соседей наших ар-Сарна, с двумя дорожными пошлинами и долго. Я и план приложил, и цену вывел до последнего кархона. Рафты немало золота готовы влить, но ваше слово – оно и того дороже стоит.

– Это к Соргу, – решительно свёл бровные отростки Шрон. – Он по делам торговым из нас умнейший. Горниву стороной обходить не стоит сразу, бездумно. Я сам гляну план и передам брату.

– В Горниве лес хорош, – осторожно улыбнулся шаар. – Сами они галер не строят, поддерживая ар-Горхов. Но ведь мы могли бы тоже войти в долю…

– К Соргу, – ещё раз буркнул Шрон, покосившись на Кима.

Я и сама видела: при словах «лес хорош» брат прямо поник. Ему мил живой лес. Новые галеры – смерть дубраве, да и в Ласме сосняка поубавится… Шрон, видимо, о том же подумал. Вздохнул, побулькал носом. Переложил тросны из верхних рук в нижние, словно умаляя их значимость. Шаар чуть обиженно повел плечами.

– Вы, люди, быстро живете и того быстрее принимаете решения, – молвил Шрон, вступая в ворота города. – Семь веков назад мы отчего поссорились с северянами? Я книги читал и выведал: рыбу они научились травить. И мальков наших заодно, и всё живое в море… Уговоров не слушали и доводов не принимали, пока полнопанцирные выры на берег не вышли. Я верю в вашу честность, шаар. И в вашу преданность городу, вполне. Прошу лишь ещё раз тросн просмотреть и оценить: как скоро вырастет вырубленный лес. И что здесь переменится, если он не вырастет? Вдруг туманы из-за пролива к нам доберутся? Ветры переменятся или рыба от берегов уйдет. Мир сложнее, чем движение золота и товара.

Шаар некоторое время шёл молча, хмуря брови и слепо глядя перед собой – даже опирался бессознательно о панцирь Гаты, не замечая своего движения. Потом кивнул и смущено улыбнулся.

– Выродёр Ларна научил меня вынужденной и оправданной жесткости. Теперь вы, ар, наставляете в дальновидности. Помыслить не мог, как интересно служить роду ар-Бахта! Моё умение учитывать золото и оценивать вещи не всегда достаточно для крупных дел. Ларна людей видит. Вы заглядываете и того глубже. Я не задумывался, что изменит в мире этот порт. И лес я не учел как лес, только как доски и готовые мачты… Хотя наслышан: владения ар-Тадха страдали от зимних ветров с севера, несущих злой туман, пока не насадили вдоль берега лес. Именуют его заповедным и рубить строго запрещают. С ар-Сарной они в ссоре уже год, поскольку кланд приказал изводить горнивскую дубраву.

– Значит, и от выров бывает польза, – булькнул смехом Шром. – Мы иначе думаем. Вот верно, иначе… Сорг будет изучать замысел. Пока же я советую учесть весь северный лес. Точную карту составить, ручьи нанести, даже малые, все болота. Они реки питают. Уж что-что, а воду мы, выры, понимаем. Про заповедный лес тоже подумайте.

Шрон прибавил шаг, пользуясь задумчивостью шаара. Скоро он ступил на улицу, именуемую Золотым усом. Обоими вытянутыми на стеблях глазами проследил стремительный бег курьерского вороного страфа над головами горожан, по крышам. Шаар оживился, заулыбался.

– Это тоже подарок нам от брэми Ларны: новая дорога для спешных донесений. Я проследил её, когда получил сообщение о выломанной черепице на крышах. Сразу одобрил. На виду – и никому не мешает. Пусть-ка теперь мимо городской казны вывезут золото, когда все заставы видят курьеров и учёт им ведут. И сверх того – каждый горожанин тоже глазаст. Мы перекрытия крыш усилили и плитки под лапы положили, как раз на удобном расстоянии. Страфы охотно бегают по узкой тропе, им даже нравится.

Шрон одобрительно качнул клешнями и заспешил вниз по улице. Шаар вздохнул, помялся и снова заговорил.

– Еще есть личная просьба, ар. Мой двоюродный дядюшка управляет северным питомников вороных страфов. Я уж и не знаю, донос на него написать, что ли… Пусть хоть головы рубить приедет ваша ар-клари, лишь бы на своём Клыке. Так он говорит. Промеры этого страфа висят у дядюшки в главном гостевом зале. И портрет его. Птица взрослая, но не было ни одного посещения маточных загонов, понимаете? Нехорошо. Породу губим. Его в Горниву продали незаконно, мы таких не отдаём, но случай был особый. Как я понимаю, денег брэми Марница выплатила вдвое против записанной в отчете цены. Пастух обогатился, птицу выдал из закрытых загонов.

Ким рассмеялся, избавившись, наконец, от мрачности, в которой буквально утонул после выслушивания планов устройства нового порта в ущерб лесам. Подумалось: люди и выры порой отлично дополняют друг друга. Только пока не ясно: как сделать пользу постоянной и очевидной тем и другим?

На галере радостно встретили хранителя Шрона. Чуть расстроились отсутствию Ларны, но быстро вытолкнули вперед, из общего ряда, его помощника. Который начал деловито распоряжаться выходом из порта.

Ким уселся под мачтой, на излюбленное место. Прикрыл глаза и забылся сном. Хоть так ненадолго вернулся домой… В лес, где нет дровосеков и охотников, где каждая кочка на учёте и с тобой лично знакома. Где можно сегодня зайцем прыгать, завтра малину в шерстяную шапку собирать, а послезавтра белкой орехи проверять. Простое счастье, детское и тёплое… Розовый марник вдоль тропы стоял стройный и высокий, укоризненно качался и шелестел. Ну, какой ты заяц? – спрашивал марник. Твои сказки – они для людей, и без людей нет в них ни капли жизни. Твой дом – вон он, впереди, за косогором, изба новая, из сухих стволов собранная, не в обиду лесу. Страф перед той избой пасется. А ты, заяц бестолковый, до сих пор про него новую сказку так и не выплел, хотя три раза тебя известно кто просил… то есть – просила.

Сон качнулся и отодвинулся лёгкой кисеей тумана. Оставил сознание чистым, как осеннее небо в ясную погоду – без единого облачка хмурости и сомнений. Зато звезд насыпано – поболее, чем брусники на болоте у Сомры! Переливаются, разгораются и блекнут. И чернь меж ними глубине подобна. Только пока никто, известный Киму, в той глубине не плавал. Лестной житель прищурился, поднял руку и обвел пальцем яркую звезду с отчетливым лиловым оттенком.

– Ты будешь зваться глазом страфа, – сообщил он с самым серьезным видом. – И я обязательно дорисую Клыка целиком. Сказочка у костра – это что, приходит и к утру рассыпается искрами. А созвездие – оно надолго имя хранит. Хорошая мысль. Надо её понадёжнее припрятать в лукошко памяти. Обдумать на досуге.

Два дня на борту дали время на размышления. Сны поили радостью посещения любимого леса, сколь бы марник ни укорял. Но второго вышивальщика ни в снах, ни в яви, высмотреть не удавалось… Зато стоило подойти к замку и увидеть малую его пристань, заполненную встречающими, как висящая росой на мокрой ветке неосознанная мысль стряхнулась за шиворот градом мурашек – и рассыпалась смехом.

На высокой скале, за сотню саженей от пристани, впереди всех и посреди глубокой воды, гордо гарцевал Клык. На его спине пищал и свистел наездник, столь же азартный и необычный, как лучшая в своем роде птица породы вороных. Хол ар-Ютр не поплыл встречать друзей – он выехал на страфе! Он – единственный выр, в совершенстве освоивший верховую езду.

– Ох, и дырявое у меня лукошко памяти, – укорил себя Ким. – Ведь сказку про вороного выплести просили двое! Маренька и Хол… Как же я его-то позабыл! Да так и позабыл: потому стою я лицом к лесу, спиной к людям и вырам. Всё в прошлое гляжу и тоскую. А вот оно, мое настоящее. Само навстречу явилось, сказка живая, новая: морской страф.

Галера прошла под самой скалой, и вороной, отчаянно клокоча, прыгнул с изрядной высоты на палубу. Хол сполз с его шеи, распластался по доскам. Запищал и метнулся к Шрону, потом к Тингали, затем быстро и уверенно обогнул все скамейки, здороваясь с людьми. И сел у мачты.

– Я тебя очень ждал, – сообщил он Киму. – Больше всех, да… Лекарем хочу стать. Очень, очень хочу! Вновь в моем роду старый есть. Мы с Мальком спасли, да. Славный выр. Капитан Траг! Будешь меня учить?

– Обязательно, – улыбнулся Ким, ощущая, как душа взмывает птицей в небо и как её крылья растут, делая полёт удовольствием, игрой. – Только сперва я стану тебя слушать. Расскажи, где был и как старого спас. Ты вырос, Хол. Ты так здорово и ладно выправился в толкового выра с клешнями и длинным мощным хвостом! Глянуть приятно.

– Клешни есть, – вспомнил старую свою присказку Хол. Подошёл вплотную и сел к самому боку, вполз по ноге до бедра. Доверительно сообщил в ухо: – Три локтя и еще четыре пальца от основания усов и до кончика хвоста! Я, правда, большой. Не хочу уже расти. Третий день не хочу, да! Как буду верхом ездить?

Усы Хола поникли, обозначая со всей очевидностью: он и правда огорчён! Лоцман даже указания по курсу давал изредка и тихо, вполне полагаясь на опыт людей, знающих местные воды. Он куда охотнее рассказывал про город Сингу, ночную скачку по улицам и отмели, про расставание со славным страфом, на котором доехал почти до самой Устры: ближе нырять было опасно, да и со Шромом оговорили заранее всего три бухты для встречи на крайний случай, он сразу решил пробираться в дальнюю. А по дороге попалась целая поляна вырьего гриба – и Хол ел его, пока не наелся досыта.

– Как ты решился подойти к такому злобному с вида страфу? – заинтересовался Ким.

– Спасать Малька надо было, да, – вздохнул Хол. – Я сперва растерялся. Совсем усы повесил. Нет ветра в парусах мысли, не заметны канаты для выров, тянущих галеру раздумий. Потом глянул снова: есть канат! Толстенный, да! От меня к страфу. Ему нужна свобода, мне требуется помощь.

– Канат? – восхитился Ким. – Прямо так – канат? Сам возник? А ты к тому рук не прилагал? Не подергал его, не проверил… Или это просто слово, случайное?

Выр ненадолго замер и отрицательно качнул стеблями глаз. Ещё подумал, развёл руками и почесал правой верхней макушку. Повторяя на свой лад – вырий – жест Кима, треплющего волосы,

– Не слово. Ты спросил, и я точно вспомнил, да. Был канат. Может, скорее, толстая нитка. Я её тянул так, как люди рыбачат и нитку с крюком тянут. Казалось мне: пусто, не выудить ничего. Но потом натянулась нить, я глянул на страфа. На того именно. Самого крупного. Самого опасного. Было очень страшно. Правду говорю: очень! Я шёл к нему с рыбиной и весь мой хвост был синий, я не стыжусь признать. Только другой нитки не нашлось.

– А позже ещё видел нитки? Или до того…

– Ты мне про нитки рассказал. Когда мы мох на болоте собирали, давно, – напомнил Хол. – Я запомнил. Только их нигде не было. Они ведь особые, не для баловства. Очень-очень понадобились два раза. Сперва я страфа на нитку поймал. Потом ему же на шею из травы венок сплёл. Особый, – строго отметил Хол. – Не для баловства! Тот венок его тянул, куда следует. К новому дому направлял. Надеюсь, я справился, верно венок сплёл. Он мне помог, но я просто отпустил его, не проводил. И нет больше нитки. Как он убежал, пропала. Я кончик упустил.

Выр утопил глаза в глазницах и виновато уронил усы. Судьба вороного беспокоила Хола всерьёз. Ким блаженно улыбнулся, поискал взглядом Шрона. Старик уже сам двигался ближе, опознав в разговоре большую важность. Ким указал рукой на Хола.

– Хранитель, полагаю, у вас есть новый повод для гордости за замок и его выров. Хол ар-Ютр не только лоцман. Он еще и нитки видит, из души тянет и даже сам пробует плести их, без обучения.

Шрон осел па палубу, как обычно делал, впадая в задумчивость или удивляясь. Оглядел Хола от усов до кончика хвоста, как диковину. Дрогнул бровными отростками.

– Вышивальщик? Тот, о котором тебе велел сказать Сомра, что рядом он, но ты и не видишь. Ох-хо, он подрос, теперь заметить его проще. Панцирь новый крепнет, добротный взрослый панцирь, и цвет хорош, глубинная зелень. Есть замку, кем гордиться, уж точно, есть…

Хол смущённо отполз за мачту и сел там, обняв руками лапу страфа. Привыкая к новой своей роли и шепча едва слышно: он и лоцман, и лекарь, и ещё – вышивальщик… Сказать такое надо дядьке, немедленно. Пусть старый гордится.

Шрон выбрался на нос галеры и встал там, глядя вперед, на близкую пристань родного замка: всех собравшихся видно, считанные сажени до берега. Сорг – вот он, впереди. Шром рядом, нависает над братом, словно всегда и всюду опекает и защищает его… Люди и выры чуть дальше от края причала, радуются, машут руками. Возвращаться домой – это праздник. Только вид у братьев не таков. Шром так и вовсе чёрен не панцирем – настроением. Шрону, старшему, сразу подобное видно. И точно: Шром коснулся усами коротко, развернулся и побежал вверх по главному коридору замка. Буркнув: в большом зале совета всё уже подготовлено, прибытия хранителя ждали с самого утра, а он не спешил, уже вот-вот полдень тени сотрёт.

Ким тоже заметил странность поведения вороненого выра. Поднялся, обнял сестру за плечи и повёл в замок, щурясь и пытаясь сообразить: что могло случиться плохого теперь, когда и новых нападений не было, и замок стал надёжнее прежнего. Вон стоят ровным рядом десять больших галер: пять ар-Рафтов, три ар-Нанов и две, чего никто не ждал – прислали ар-Карса, необщительные бедные северяне. Камень в их каменоломнях хорош, и лес неплох. Только серые туманы подошли вплотную к берегу и душат земли… Ар-Сарна тем пользуются, зерно шлют да помощь обещают. Но галеры встали на якоря здесь, а не в бухте столицы.

Шрон удивленно повел усами: в замке почти тесно! Снуют люди и выры, перебрасываются коротким фразами, привыкли к разговору на равных. Все делом заняты. Что же так взволновало Шрома?

В главном зале собрались все свои, знакомые и почти родные: Юта, Шром и Сорг, Малек, Хол, последними вошли Ким и Тингали. Шром резко захлопнул двери и развернулся в одно движение, царапая мрамор пола.

– Я был в Синге, на отмелях, – коротко сообщил он. – Передал пергаменты напрямую хранителям или старшим семей, живущих далеко от нас. Ар-Фанга, ар-Рапр, ар-Багга, ар-Нашра и ар-Лим слушали меня. И прочие, тут полный список. Я рассказал про Борга и его измену, про осаду нашего замка и то, как кланд выращивает выродёров, чтобы травить нас. Про намерения ар-Бахта сделать глубины доступными. Всё хорошо сошло. – Шром устало подобрал лапы. – Но мне поставили одно условие. Проклятые гнильцы ар-Фанга! – Клешни большого выра зло клацнули. – Они ядом всех напоили, они, да.

Шром замолчал и отошел к стеночке. Лег там, утопил глаза в глазницы и не стал продолжать свой рассказ. Сорг сочувственно глянул на брата и подвинулся ближе к средине зала.

– Шрон, этого следовало ожидать, я говорил нашему упрямцу. Только он не верил. Сам я тоже рассчитывал, что обойдется, надеялся на иное. Но ар-Фанга плыли в Сингу не ради чести и боя. У них и полнопанцирных толком нет. Они там были глазами и голосом кланда, так я понимаю. Он сам гнилец и умеет отравить разум остальным. Ар-Фанга зачитали полный список выров, убитых Ларной. И потребовали его выдать. Без того в столице наш род не примут. Вот так… Не ступив на плиты большого собрания, мы не сможем бросить вызов ар-Сарнам. Не получив признания своих притязаний хотя бы от десяти хранителей замков, мы не можем туда ступить иначе, как приняв бой с ар-Нашра и их сторонникам. Этого хотелось бы избежать: они нам не враги, и такой бой снова пойдёт в пользу тому же кланду.

Шрон хмуро дернул усами. Он ожидал именно этого. Втайне надеялся, что обойдется – но и ждал, и готовился, и теперь ничуть не удивился. Само собой, можно пойти на кланда войной. Но это ли теперь нужно вырам, которых очень мало и каждый – ценность для рода? А рядом люди, готовые сбросить в море прежних хозяев, захватить замки и раздавить личинок. Шром силён и одолеет полнопанцирных ар-Нашра в честном бою. Только зачем губить достойных выров? Ради нелепых условий гнильцов и отвратительной путаницы – не разобрались многие в природе прошлых обид. А ведь есть ещё и месть – обычай людей, чуждый истинным глубинникам.

Можно поступить иначе: посетить каждый замок и долго беседовать с хранителем, его семьей. Он, Шрон, умеет убеждать. Сколько потребуется времени? Вся зима – самое меньшее… Что за эту зиму натворит кланд, сходящий с ума от угрозы утраты власти и просто гибели? Подумать страшно.

Именно потому Шрон с самого начала обдумывал план: войти в столицу тайно, водным путем от срединных пустошей, явиться на большой сбор незваными. И там все решить. Но настрой хранителей понятен и вряд ли он изменится, что в целом – объяснимо. Выры в недоумении. Шром и Шрон утверждают: кланд плох! Он осаждает замки, ядом пропитывает воду и угрожает самому существованию северных родов. Он воспитывает и содержит выродёров… Каждое обвинение верно. Но семьи юга думают и об ином: чем лучше вы, выскочки—северяне? На словах вы обещаете перемены, а на деле приняли самого опасного из выродеров в семью и скрываете его от законной кары!

– Я пытался объяснить, – грустно вздохнул Шром, двигаясь от стены. – Но они снова и снова повторяли список имён, и это звучало тягостно. Ар-Нашра достойные выры, их уважает юг. Увы, именно они потеряли двоих полнопанцирных. Ар-Лимы никого в последнее время не потеряли, но заявили, что примут сторону ар-Нашра. Ар-Раги боевиты, от них был молодой Ронга и он, согласно возрасту, хотел лишь драться и веселиться. Как вы понимаете, при таком распределении мнений речь не идёт даже о слове ар-Зарра и ар-Шархов, они малы и слабы, им не прожить, если соседи перекроют южный пролив и блокируют порты.

– Но вы ведь не можете его отдать, – ужаснулась Тингали.

– Нет, конечно! – сразу согласился Шром. – Кланд это знает. Мы – ар-Бахта, изжившие в своей семье гниль. Мы никогда не отказываемся от братьев. Ларна наш брат. Значит, будем пробиваться к кланду трудно и долго. Я постараюсь никого из толковых полнопанцирников не убить при этом… Очень постараюсь, да.

– Понятно, что Ларне в столицу дороги нет, – негромко сказал Юта. – Я выслушал Шрома вчера утром, едва он прекратил бушевать, вернувшись из моря. Вот мое предложение. Ларне ничего не говорить, хватит с нас одного упрямца – Шрома. Сорг уже подготовил хорошую, надежную историю: мы отправим Ларну на пустынный остров, искать его любимую третью силу, якобы проявившую себя. Это далеко, в стороне от торговых путей. Ближние к острову земли – ар-Бахта и ар-Нан, наши родные острова, там врага нет. В столицу выступаем, как только Ларна отплывёт. И да помогут нам глубины.

На том и порешили. Ким ушёл сразу, не оглянувшись ни на кого: его внимание целиком принадлежало Холу, новому вышивальщику, желающему немедленно освоить могучее и полезное искусство. Тингали пришлось бегом догонять брата и вытаскивать из-под его куртки сверток с поясом, слушая излагаемые для нового ученика знакомые слова про нитки и душу, про главный закон – шить только своими и никогда не браться за дело, если душа к нему холодна…

Вернувшись в зал, девушка обнаружила: Шрон уже распорядился развести в переносной жаровне огонь. Теперь он обстоятельно излагал братьям историю вышивки пояса, похваливая её, сестру – умницу, названую внучку самого Сомры и, ясное дело, ещё одну гордость замка ар-Бахта… Великое дело исполнившую! Теперь Шрому есть дорога вниз, вопреки всем желтым смертям и паразитам, и пусть синеет от злости спрут, невидимый и могучий враг, натравленный на род земноводных злыми и глупыми вышивальщиками людей давно – да так и не обретший покоя.

Шром слушал, звонко топотал лапами по камню и топорщил усы, едва не прыгая на месте. Юта его всеми руками удерживал за жаровней, как велел Шром. Тингали подошла, развернула ткань и бережно уложила пояс на ладони. Тёмный, тяжёлый и, вроде, чуть влажный на ощупь.

– Шром, я должна предупредить, – виновато выговорила она. – Я ощущаю, что ты не вернешься назад такой, каким мы тебя знаем. И что воспользуешься моим шитьем, оплатив свою мечту очень дорого. Если…

Все шесть рук азартно вцепились в пояс, метнувшись над огнем и выхватив драгоценность. Зачем слушать длинные бесполезные речи? Куда интереснее в четыре глаза изучить чернь пояса, разгладить его и восхищенно засвистеть, забулькать, затопать лапами с новой силой.

– Я бы прямо теперь и нырнул, да, – затосковал Шром, крепко сжимая вышивку. – Не нужна мне столица. И кланд не интересен, и всё его коварство. Только если я уйду в глубину, кто подставит под удар панцирь? Ты права, вышивальщица: велика цена твоей работы, и мне неизбежно придется её оплатить, да. Отказом от своей мечты, пусть и временным. Тягостно ждать. Душа моя там, в глубинах, давно там. Спасибо тебе.

Шром перебрал руками, смещая пояс из верхних в нижние, поклонился всей головогрудью – он недавно отработал это удобное и понятное людям движение вежливой признательности. И пошёл к себе в новый нижний грот, а следом увязался Юта, неотрывно изучая пояс и вздыхая с самой настоящей завистью. Тингали смущенно пожала плечами. Оглянулась на Шрона.

– Подумать не могла, что Ким настолько прав… Он спуститься вниз хочет так сильно, что едва помнит себя.

– Именно, – отозвался старик. – Твой брат умён. Он точно сказал: мы – не люди. У нас иной закон жизни. Иди, отдыхай. Я стану думать. Морем нам не пройти в столицу, не допустят, там дозоры крепки и все галеры обыскивают, обязательно. Сушей же следует идти через Горниву, что ещё хуже. Марница вернётся завтра, и она подскажет, как точнее избрать дорогу. Ох-хо, плохо, не можем мы уйти, покуда Ларна не вернулся. За нами бросится, он буйный…

Ларна явился через два дня. Весёлый, довольный собой, верхом на вороном страфе и с полным мешком подарков. Он заехал в город на тракте, первый город на землях ар-Бахта возле самой южной границы с владениями ар-Капра. Осень ещё только думала над узором листвы, а в городе уже шумела ранняя и пока немноголюдная торговля. Откуда деньги? Ларна презрительно шевельнул бровью, выслушав такой нелепый вопрос Тингали. Знакомые отдали, по доброте душевной, – пояснил он. В Горниве так много склонных к благодеяниям людей…

– Ты разбойник! – ужаснулась Тингали, но ниток из рук не выпустила – дорогих, тонких, с удивительными и переменчивыми цветами, лоснящихся солнечным блеском. – Ты кого-то обокрал? Ох, хуже…

– Нет, от меня кое-кто удачно откупился и живой ходит, мирным делом теперь на хлеб зарабатывает, он поклялся, – прищурился Ларна. – Тинка, ты мне пояс подарила? Вот я и стараюсь во всю. Котят к мискам, клубки в лукошко, неустанно. Пряник держи. Сладкий.

– Спасибо. Только всё одно: нельзя силой отбирать.

– Слово даю: даже не расчехлял топора, – Ларна приложил руку к груди, и серые глаза блеснули озорством. – Пойду. Мне ещё Марнице метательные ножи надо продать за полуарх, их не дарят. Потом Киму шапку всучить, Шрому – подвески на усы, Шрону чернила и новые перья. У меня много подарков. Новостей и того поболее, все неплохи.

Сероглазый удалился, напевая и поводя плечами. В большом зале, куда привычно сошлись на совет, Ларна изложил свои договоренности с шааром Горнивы. Уверенной рукой вычертил на карте путь в столицу, наиболее удобный для выров и теперь вполне безопасный. Нахмурился, слушая про неспокойные подводные кипуны, дымы над пустынным островом и подозрения Шрона: остров и есть тот самый, где люди «нечто запечатали ещё в последнюю войну». Вроде бы оживился, найдя нежданную поддержку своим давним идеям о колдуне со стороны Шрона, мудреца и хранителя. Пообещал в путь собраться споро – но никак не ранее утра. Посетовал, что выры с ним не идут, хотя это и понятно: раз кипуны шумят и гонят желтую ядовитую муть, море вблизи мертво, для панцирных это опасно.

– Жаль, время впустую тратим, – отметил Ларна, завершая разговор. – Но если вы в том находите великую срочность, я спорить не стану. Хол, даже ты не со мной?

– Мне следует шить, – гордо сообщил лоцман, рассматривая недавно добытую для него Кимом иглу – осколок солнечного луча. Задвигал руками, выискивая в воздухе нитку. – Я учусь. Пока вот – простое делаю, этому залу внимательность и покой пробую вышить.

– Внимательность… – усмехнулся в усы Ларна. – По-моему, ты превосходно справляешься.

Северянин вышел, его уверенные быстрые шаги простучали по коридору – и дробным спорым бегом удалились по лестницам. Братья ар-Бахта переглянулись и сошлись в невысказанном мнении: всё удалось.

Тингали на новый совет не пошла. Зачем ей это? Дел и без него многовато. Надо учиться шить море. Смотреть на него и душой впитывать красоту, широту, ветер порывистый или ровный. Мягкие складки слабых длинных волн, сбегающие морщинками к песку берега. Неуловимую и восхитительную игру оттенков цвета. Девушка по-прежнему жила в старом гроте Шрома, высоко и удобно. Отсюда замечательный открывался вид. Сиди себе у окна и шей, и смотри, и дыши солью теплой, солнечной… Перебирай нитки, доставленные Ларной, и выкладывай из них просто так, для себя, вечер – как он накатывается и растёт, как цвет уплотняется, тени бегут по воде и ломаются на каждой мелкой волне, как на них наплывают узкие лодочки бликов… Золото тонет потихоньку, вглубь уходит, темнеет. Донная чернь обретает силу и с ночью сговаривается, чтобы себе весь мир хоть на время заполучить и хоть так вырам напомнить про глубины.

Вопреки красоте моря, его тишине и ласковости, на душе покоя не наблюдалось. Она уже и Киму сказала: нельзя ложью да обманом человеку благо нести! Брат промолчал сперва, потом вздохнул и признал, что ему затея выров не по сердцу. Однако же, иного пока не видится. По всем законам Ларне полагается в столице смерть, и смерть мучительная. Тингали не унялась и пошла к Шрону. Старик развел руками. Да, она права, обманывать братьев нельзя, и Ларна вырам замка – брат. Но ведь и отдавать на расправу нельзя, и вынуждать невесть что придумывать негоже: а ведь Ларна придумает!

Убедившись, что никто её слышать не желает, Тингали закрыла дверь грота и на ужин не вышла. Зачем? Натянуто улыбаться и желать северянину успеха в поиске того, чего и нет на свете? Сидеть, в миску глядеть и губу кусать? Все нехорошо. Лучше нитки перебирать да вечер рассматривать.

Скоро темнота загустела так, что и оконного переплёта сделалось не видно: только блики от далеких факелов у пристани порой обозначали тусклую бронзу. Окна тяжёлые, раздвижные, с цветными мелкими стеклышками разных оттенков. Даже теперь она наизусть помнит: в правой створке солнышко красное над лесом восходит. Можно все цвета подобрать, только руки не хотят, нет в пальцах спорости и охоты до дела. Шить нет мочи. Враньё мешает, путает и гнетёт…

– И не темно тебе нитки разбирать? – поинтересовался голос Ларны.

– Ох!

Тингали подскочила на стуле и схватилась за косу от неожиданности. Откуда бы взяться выродёру в комнате? Дверь закрыта, да и шагов не было слышно… Хотя: скрипнула оконная створка. Теперь ясно видать, сел он тенью и там сидит.

– Ты что тут…

– Тинка, пора привыкать, – развеселился Ларна, пошире раздвигая створки. – Тебе сколько лет? Самое время вечерами или окна закрывать, или уж как Марница: игломёт на стол выкладывать и пару ножей рядом. Ореховые глаза – они очень даже могут невесть кого на глупости сподобить.

– Так в замке я, в гроте Шрома, – возмутилась Тингали. – Тут внизу, под окном, саженей десять голой каменной стены! И тебя мои глаза ни на что не сподобят. Ты обещал охранять меня.

– Так что ж ты охаешь? – Ларна принялся снова насмешничать. – Давай дальше: тьфу на меня.

Тингали обиженно промолчала, на ощупь пробралась до большого сундука, нашла масляный светильник и принялась его разжигать. Неудачно, само собой. Ларна и эту её бестолковость обсудил, подражая Кимкиному тону. Прыгнул в комнату, отобрал светильник, прошёл к двери, открыл, выглянул – да и запалил по-простому, от ближнего факела. Вернулся, сел к столу и хитро прищурился.

– Пирог принёс. Ты ужинать отказалась.

– Тоже мне, заботливый.

– Нет, я не таков, я изрядный злодей, – вздохнул сероглазый, и взгляд его стал холоднее. – Я с ножом к горлу, иначе не умею. Сперва хотел допросить Хола. Только его проще на кусочки порезать. Он от слова Шрома и на волос не отступит. Потом я про Марницу вспомнил… Она днем приехала.

– И что?

– Игломёт и два ножа, я ведь объяснил, – тихо рассмеялся Ларна. – Ругалась – заслушаться можно! Хорошо хоть, шёпотом. Ничего она не знает. Поздно приехала, все вы до неё тут засекретили. Ну, к Киму я не полез, он так ловко сказок наплетёт, что даже сам в них поверит, да и я заодно… Малёк меня предал, молчит. Днем ещё пробовал с ним повидаться. Он на рыбалку сбежал. Тинка, тебя пытать по всем правилам, или ты сразу всё мне расскажешь?

– По всем правилам, – рассердилась Тингали, хотя на душе стало легче и светлее.

Ларна рассмеялся, выложил на стол обещанный пирог и строго свел брови, рассматривая пищу. Достал нож, отрезал ломоть себе. Сел и принялся жевать его, негромко описывая с набитым ртом, как вкусно и что за начинка. Порылся в карманах, добавил копчёные колбаски, два куска сыра, сушёную икру, которой обычно пиво заедают в трактирах. Зелень из-под куртки вынул, сверху рассыпал. Флягу отстегнул, набулькал себе полкубка, пояснив: взвар ягодный.

Тингали проглотила комок голода – и отвернулась. Лучше не стало: пыточных дел мастер чавкал, хрустел и облизывался очень ловко.

– Безжалостный ты.

– Какой есть… Я слез с крыши. На конце веревки ещё и рыбка копчёная имеется. Целый мешок снеди привязан. Что припасено там? Пирожки с брусникой, это раз. Булочки с сиропом кленовым.

– Меня тошнит, – честно пожаловалась Тингали.

– Тогда сдавайся, – посоветовал Ларна. – Тинка, пойми: безвыходное положение. Допросить мне больше некого. Не может быть, чтобы я перестал верить в злобную третью силу, тебя обнаружив и защиту пообещав. А Шрон, умнейший выр, вдруг рассмотрел колдуна на диком острове – и устрашился. Я что подумал? Шром плавал в Сингу. Стражи проговорились мне, я умею спрашивать, выведал окольно. В Синге теперь что? Осенние бои на отмелях, лучшее время для вырьих разговоров. Он разговоры и вёл. Вернулся и сразу меня – к колдуну. Понятно, я могу просто выйти в море и своим умом избрать курс. Дался мне этот остров? Столица куда как интереснее.

– Что ж ты на совете молчал?

– Я здесь с вырами воевать не намерен, – усмехнулся Ларна, наливая взвар во второй кубок и двигая к Тингали поближе уже разделанную копчёную рыбку и мелко наструганную соленую икру. – Что я, не знаю Шромовой доброты? Обнимет по-братски, придушит, запрёт в подвале. Без топора. Тогда выбраться станет сложно, тем более – никого не поранив.

– Ох, и самоуверенный ты! – ругаться, поедая рыбу и облизывая жир с пальцев, стало гораздо веселее, чем на голодный желудок.

– Ничуть. Тинка! Я кормлю тебя, и ты голодом не мори меня. Кто собрался мстить мне из вырьих хранителей? По всему получается – ар-Нашра, им я насолил хуже прочих.

– Если всё знаешь, зачем по веревке лезть?

– Так интереснее, – улыбнулся Ларна. – Может, я хотел с тобой поужинать, второй раз за вечер, потому что оголодал за дорогу. Торопился, страфа гнал. Давай, говори толком: что знаешь?

Тингали доела рыбу, допила взвар и вытерла руки. Сыто вздохнула. Хорошо, что больше не приходится врать и умалчивать. Она рассказала всё, что знала – и ощутила, что теперь может снова – шить. Оказывается, для её работы настроение важнее вдохновения? Или одно без другого и не случается?

Было необычно сидеть рядом с Ларной и смотреть на него без страха. Удивляться: этого человека она полагала ужасным! В жизни никого не боялась столь сильно по первому взгляду, по первой оценке, влёт… Может, пояс с котятами работает, и он переменился? Глаза потеплее глядят, без прежней стальной остроты. Впрочем, тогда он был после боя, а теперь вон – пирог кушает и улыбается.

– Ларна, скажи: а меня в столицу возьмут?

– Что скрыто в уме Шрона, мне не рассмотреть, глубоко там и темно, – усмехнулся в усы бывший выродёр. – Но… попробую! Я сплавал на галеру ар-Рафтов после ужина. Так, ничего особенного – познакомиться, поговорить. Заодно выяснил: у семьи есть особняк близ Ожвы. Оттуда до столицы один неполный день страфьей побежи. Дом более похож на крепость, и рядом второй имеется, ар-Нанов. Туда и отправитесь, поплывёте с хранителем ар-Нан, я думаю. Ким учит Хола, вам наверняка надо в паре работать и привыкать друг к дружке. Ким здесь не останется, но и вам с Холом от моря уходить теперь нельзя. Так я посчитал, Тинка.

– Ох, и ловок ты учёт вести!

– Одним топором себе дорогу прорубая, до моих лет дожить мудрено, при таких-то врагах и такой славе, – вздохнул Ларна. – Не хихикай! Тебе шестнадцать, мне вдвое против того… Немного, а только как раз вторую жизнь, если в твоём счете, я всю провёл нескучно. Не умел бы думать, до двадцати бы дотянул, вот и всё. Первый выр становится последним для трёх выродёров из четырёх. Полнопанцирных в заказ берут сейчас всего два выродёра, как мне известно, поскольку я – третий – не в счет. А может, и один, – Ларна усмехнулся. – У второго был, как мне помнится, вороной страф, дурноезжий… пожалуй, именно его Хол отослал к Пряхе! Я, Тинка, много думаю. Такая жизнь у меня пошла: чем больше думаю, тем более делам своим не рад.

Ларна надолго замолчал, стал собирать еду со стола. Упаковал в мешок, достал оттуда взамен несколько листков тросна, перо и чернильницу.

– К острову не поплыву, – негромко и совсем другим тоном, серьёзным и деловым, сказал Ларна. – К отмелям прижмёмся, сторонясь Синги, и пойдём… На юг мне надо попасть. Когда мы выберем себе тихий уголок на острове ар-Фанга, выры еще будут гостить у шаара Горнивы. И хорошо: я займусь своими делами. Не приплывут галеры кландовых хвостотеров в столицу, убить не убью, есть и иные способы… Шрому и Шрону отсюда до столицы по моим замыслам идти дней двенадцать-пятнадцать. Это запомнила? К тому времени и готовься Шрома вниз, на дно, провожать. Всё сложится, как должно. Планы свои я изложу на тросне. Его передай Киму через две недели. Самое раннее – через двенадцать дней. Обещаешь?

– Да.

– И сама тогда прочтёшь. Не ранее! Иначе братец в твоих глазищах всё до последней буковки разберёт в единый миг. Тингали, не подводи меня. Я доверяю тебе очень важное дело.

– Не подведу. Но знать бы, в чем…

В дверь негромко постучали. Ларна, очень довольный посторонним вмешательством, усмехнулся в усы, запечатал сложенный тросн заранее разогретым сургучом. Подхватил мешок, в два шага оказался у окна – и покинул комнату. Выглянул из-за створки, прищурился и шепнул напоследок:

– Ты про игломёт подумай, видишь, что вечером творится: осаждают твой грот! Я хоть с пользой – накормил, другие могут пустыми разговорами занять или начать цветы дарить…

– Тьфу на тебя, – мстительно припомнила Тингали свое жалкое детское, единственное, в общем-то, злобное ругательство.

И пошла открывать дверь. Прислонилась к косяку. Ошалело глядя на… Юту, торжественного, со здоровенным букетом ядовитых для выра кувшинок, очень красивых, плавающих в огромной плоской вазе, похожей на таз. Более нелепое зрелище представить невозможно, – подумала девушка. пятясь в сторону и пропуская серо-узорчатого выра. Тот деловито втащил подарок и установил в углу. Поправил кувшинки и всем телом развернулся к столу.

– Красивые?

– Очень. Спасибо. Только что это значит?

– Шрон мне пояснил: девушки людей становятся добрыми и мягкими, если им дарить цветы. Много цветов, красивых. Всё точно?

– В целом… – окончательно запуталась Тингали.

– Ты теперь добрая, довольная, – обрадовался выр. – Очень прошу: займись делом. Сшей мне пояс! Я младше Шрома на пятнадцать лет. Но я уже вполне взрослый выр и начинаю всё сильнее ощущать зов глубин. Год я ещё продержусь, два года от силы… Это серьезно, это трагично даже! Знаешь, кто заказал выродеру Ларне лучшего бойца рода ар-Карса и почему его братья не готовы мстить?

– Нет…

– Потому что он сам и выбрал путь смерти, – тихо и грустно выдохнул Юта. – Пергамент с пояснениями дома оставил, уходя. Мучительно умирать он не хотел, но желал выследить того, кто погубил его друга ар-Капра. И себя так мало ценил, что выставил приманкой. Ларна оказался ловок, месть ар-Карсы провалилась. Но выродёр дал ему быструю смерть, что хорошо. Род ар-Карса счёл произошедшее равным бою на отмелях.

– По-прежнему не понимаю.

– Ар-Карса исконно парный род для ар-Капра и ар-Багга. Для ар-Рафт парные семьи – ар-Бахта и ар-Нан, – совсем смутно пояснил Юта. – Наша мать, сшившая гнезда личинок замка Рафт, она же мать для ар-Нан. Так понятнее? Только отцы разные. Мы это помним. Когда гибнет боец в парном роду, часто его противник на отмелях, пребывающий в моём возрасте, начинает делать глупости. Шром уйдет вниз. Я за себя не отвечаю.

– Да уж… – Тингали села и задумалась. – Любви у вас нет, ревности нет, девушки ваши непонятно, где, но находится замена всему «семейному», что существует в мире людей. И это движет вами, и глупостей вы делаете не меньше нашего…

– Скажи, какие тебе ещё цветы притащить, – серьезно велел Юта. – Добуду. Но пояс – шей! Прямо теперь. Пожалуйста. Мне надо на дно. Очень надо.

– Юта, ты со Шромом в столицу идёшь?

– Нет, – поник усами выр. – Я буду оберегать вас. Мы отплываем послезавтра, в Ожву. Из моего замка придёт сильное охранение. Спокойно поплывём.

Тингали долго сидела, рассматривая кувшинки, совсем свежие и очень красивые. Потом кивнула и пообещала заняться поясом. Юта оживился, ответно качнул головогрудью и заторопился к двери, на ходу извиняясь за то, что побеспокоил ночью.

– Юта, а какой род парный для ар-Сарна? – поинтересовалась Тингали.

– У кланда в семье нет неущербных, – отмахнулся выр. Потом остановился, виновато развел руками. – Прости, я понимаю: ты о прошлом. Прежде парными для них обычно были ар-Лим и ар-Фанга. Многое в наших отношениях и поведении становится иным, если учитывать традиции. Вот хоть поведение ар-Нашра, – Юта уже выбрался в коридор и развернулся там, снова заглянув в грот. – Им часто были близки те же ар-Лимы и ар-Бахта. Шром пришёл на отмели, упомянул глубины и нас, Рафтов. Он не подумал о ревности! Я сам лишь теперь понимаю: мы, выры, знаем это чувство. Хранитель ар-Нашра относительно молод. И он сейчас не лучше меня в поведении. Он готов погубить Шрома, лишь бы оттолкнуть замок Бахта от нас, от Рафтов. Явные мотивы, донные вперемежку с поверхностными и сухопутными, и все не учтенные. Ошибочно!

Выр отвернулся и быстро убежал по коридору, без оглядки. Тингали закрыла дверь и тоже бегом пересекла комнату. Выглянула в окно. Ларны уже нигде не было, стоило ли ждать иного. У кого спросить, что она сейчас слышала и как это понимать? Ким наверняка знает! Только ответит ли? Само собой – нет.

Глава четырнадцатая. Смертельный враг Сорга ар-Бахты

Замок выров ар-Выдха неприступен и чёрен. Стены высоки, дозор посменно несут десятки тантовых кукол и стражи-выры, их усердие велико. А чернота… Она не для украшения. Просто не возникло сразу привычки очищать камень. Тёмный налет на нем не казался опасным. Что может угрожать полнопанцирному, могучему и непобедимому? Оказывается, именно неприметный налёт, похожий на пыль и такой лёгкий, что в пальцах разотри его – не ощутишь сопротивления. Правда, потом следует немедленно вымыть руки, желательно – дважды. Иначе пыль найдет самую ничтожную трещинку в панцире и забьется туда, незаметная и до поры забытая. Когда проявится – поздно уже станет что-либо делать.

Выры лишь во вторую сотню лет жизни на суше осознали опасность черной плесени и иных сухопутных напастей. Стены замков попытались отчистить, привлекли к работе тантовых кукол… и впервые пришли к пониманию того, насколько же тупы и бестолковы эти полумёртвые подобия людей. А ещё обрели своеобразное опасливое уважение к живучести плесени, распространяющейся после каждой чистки со всё возрастающей скоростью. Север полной силы напасти не ощущал: чёрная гниль жирела и процветала там, где жара не спадает весь год, и ей в помощь усердствует влажный морской ветер, нагоняющий дожди и тёплые душные туманы.

Уйти из замков, захваченных коварным врагом, выры не могли: бассейны хранили личинок. И выры боролись, сознавая обречённость своей борьбы на поражение, которое надо хотя бы отсрочить…

Старый ар-Нашра лежал в мраморной нише ожидания гостевого грота и думал о прошлом, с брезгливым отвращением рассматривая низкий полоток, покрытый чёрной заразой. Лучшие комнаты, полное внимание друзей и их неустанная забота. Уют умеренно тёплой сырости: он так устал от жары родного замка и сюда перебрался летом, надеясь на прохладу, пусть и относительную. То лето давно отцвело. Десять зим пролили свои дожди… а он по-прежнему лежит в мраморной нише. Лежит и гниёт, ненужный самой смерти. Она брезглива, ей подавай лучших, молодых и сильных, живущих жадно и радостно. Крепко стоящих на своих лапах. Старик не поднимается уже давно. Так давно, что притерпелся к мерзости запаха собственного гниения. К одиночеству. Ар-Выдха – вежливые и радушные хозяева, да и братья навещают. Не забывают. Только разве ничтожные по продолжительности посещения способны скрасить серость болезненного, беспокойного, лишенного сна и отдыха бытия?

Мысли старика – они тоже гнилы, как и панцирь. В них всё кажется фальшивым. Все, что было в молодости ценно и незыблемо. Они – как плесень, подтачивают и крошат самые неприступные стены убеждений. Смерть страшна? Если бы так… Нелепа, ужасна жизнь, лишённая всего лучшего, что есть в ней. Люди плохи? Он бы поговорил и с человеком. Прежде мог, но не использовал случай ни разу. Теперь обязательно нарушил бы все законы. Люди живут на суше исконно. Не может быть, чтобы они не знали средств от чёрной плесени! Сколько раз он уговаривал семью ар-Выдха позвать лекаря из ближнего города, но достойные выры находили его слова всего лишь бредом… Стариковским бредом.

Теперь снаружи, в большом мире, ночь. Он знает: щели узких окошек потемнели. Почему выры не любят больших окон? Он так просил: сломайте стену, я хочу видеть небо! Но и это сочли бредом, выру следует мечтать о глубинах и уважать тень, напоминающую о них.

Старик насторожился, его блёклые глаза на стеблях чуть приподнялись, нацелились на дверь. Шаги. Цокот лап, знакомый и привычный. Он знает по походке всех в замке. Выучил.

– Брат, здравствуй, – усы нынешнего хранителя замка ар-Нашра бережно коснулись участка панциря, не расслоившегося и не попорченного гнилью.

– И тебе сырой погоды, – сварливо отозвался старик. – Зачем приплыл? Я знаю: ты считаешь меня безумным. Тогда к чему тратить силы, время – и плыть, советоваться?

– Не моя вина, что недуг приковал тебя к этой нише, не моя вина, что ты решил погостить и теперь вынужден остаться в гостях… надолго.

– Пока не издохну, – безжалостно уточнил старик.

– Жаф, не надо так.

– Я просил привести лекаря. Вы отказали. Тебе приятно стать хранителем теперь, ещё при моей жизни?

– Брат, это жестокие слова… А люди – люди умеют и желают нас травить, в том их природная подлость! – Резко возразил хранитель. – Я понимаю, тебе хочется унять боль, и любое средство выглядит годным. Но и меня пойми: станет хуже, я себе этого не прощу. И ар-Выдха тоже. Я с новостями прибыл. Ар-Бахта сошли с ума, брат.

– Да? Совсем как я, или ещё сильнее подвинулись? – насмешливо булькнул старик.

– Они желают смять кланда! Они презирают закон и готовы его сменить, полностью, – тихо и испуганно молвил хранитель. – Они прикармливают людей, пускают их в замок. Они в союзе с выродёрами! Худшего из них, Ларну, именуют… мне повторить страшно: лекарем. Кланд объявил в столице малый сбор хранителей. Я плыву туда. Мы потребовали от ар-Бахта выдать выродёра и вернуться в границы разума. Мы будем стоять на своем.

– Это всё крики, пустые крики, от них ноют уши и гниль с потолка сыплется. Скажи иное: Шром жив? – задумался Жаф.

– Ещё как! – нехотя проскрипел хранитель. – Он и говорил недопустимое на отмелях. От себя и Шрона, приплетая к делу ар-Рафтов и ар-Нанов. Гнилец!

– Шром или я? – дрогнул бровными отростками старик. – Если по запаху судить, ответ однозначен.

– Прости, я не так выразился.

– Ты всё делаешь не так! – разозлился старик. – Ты опять бесишься, я вижу. В твоём возрасте нельзя принимать бремя хранителя. Увы, братья погибли, я гнию здесь, а молодняк ещё проще твоего смотрит на мир. Шром никогда не был врагом семьи ар-Нашра. И стоять за кланда против него… Какова теперь длина этого безупречного вороненого выра от усов и до кончика хвоста?

– Точно не вымерял, – загрустил хранитель. Молчание повисло надолго, старик упрямо ждал, отказывать ему в беседе было невежливо, а находиться в гнилости грота тягостно. – Хорошо, я полагаю, никак не менее двух саженей… да ещё надо посчитать остаток длины.

– Тогда ты недолго простоишь на своем, – булькнул смехом старик. – Он пройдёт через вашу стену глупцов, не заметив преграды. Ларна – это, конечно, чересчур. Но я бы разделил два вопроса и пока что решал главный: с кландом. Шрон в столице смотрелся бы великолепно. Опять же, ар-Фанга притихли бы.

– Жаф, как можно разделить месть и предательство, если они хвост к хвосту встали?

– Иди. Не желаю говорить с тобой! Ты не слушаешь. Стены – и те дают отзвук. Ты же глух, хранитель. Иди и твори глупости. Жаль видеть тебя последний раз… жаль, что по твоему скудоумию и Шрома запишут в выродёры. Но – иди. Ты не уважаешь мою старость, не веришь в мудрость… я не желаю этого терпеть. Убирайся!

Старик утопил глаза в глазницах и затих. Хранитель потоптался на пороге, виновато разводя руками и постепенно отступая в коридор. Отповедь его огорчила, мнение старого насторожило и ввело в сомнения, но переносить запах гниения было едва посильно. И выр сдался своей слабости: закрыл дверь и побежал коридорами к пристани. Нырнул в море, сделал несколько стремительных кругов близ галеры – и выбрался по канату на её палубу. Хранитель ар-Выдха уже ждал.

– Что он сказал? Одобрил нас?

– Не в уме, – чувствуя себя предателем, бросил прибывший. – Советует смять кланда и потом уже с выродёром разбираться. Отдельно.

– Может это и не так дурно…

– Мы потеряли двух братьев, их убили подло и медленно, их вынудили сохнуть под солнцем, – упрямо, чеканя каждый слог, проговорил хранитель ар-Нашра.

Пробежал на нос галеры и замер там в подобающей выру позе угрозы. Капитан этой галеры, идущей в столицу с большим сопровождением – сам хранитель рода ар-Выхра – громко выкрикнул команду, тантовые куклы на веслах зашевелились. Парус хлопнул, вёсла ушли в воду.

На причале стояли стражи замка, низко и почтительно нагнув головогруди и вытянув клешни: провожали двух хранителей и гордо считали галеры сопровождения: два десятка! Боевые, большие. Кто знает: может, из столицы они пойдут на север, в военный поход против утративших разум ар-Бахта? Для выра бой – это радость, пока он молод. Поход засидевшимся в гнилости замка казался праздником, а Шром, обороняющий свой дом – его вполне интересной составляющей. Новым видом состязаний на мелководье.

Стражи неотрывно глядели на строй галер, постепенно вытягивающийся, обретающий полную красоту линий… За их спинами по коридору беззвучно мелькнуло нечто серое, неопределенное, бесформенное. Впрочем, ночь – время танцующих факельных теней. Стоит ли следить за ними?

Старик Жаф единственный во всем замке расслышал приближение чужака: он так устал от одиночества, что научился опознавать и выделять из общего шума любой малый шорох. Гниль пока пощадила слух. Мутные полуслепые глаза выдвинулись из глазниц и заинтересованно воззрились на открывающуюся дверь. Неужели брат одумался, неужели хотя бы послал сюда тантовую куклу, чтобы передать извинения и испросить совет?

Через порог шагнул странный двуногий: бесформенный. В линялом плаще невнятного цвета. Глаза едва соглашались признать его человеком, а не бесплотной тенью. Зато слух помогал сделать верный выбор. Старик заинтересованно дернул вверх бровные отростки. Выродёр? Неужели смерть сжалилась и послала своего посредника, избавляя от непереносимого ужаса гниения? Точно, выродёр! И не абы какой, тот самый.

– Ларна, полагаю? – оживился старик. – Как интересно! Надеюсь, меня станешь долго убивать, без спешки? Хотелось бы пообщаться напоследок.

– Я заказы на выров больше не беру, разве в особых случаях, – усмехнулся в усы Ларна, бережно складывая плащ на самой сухой части пола. – Вы, достойный ар, единственный разумный представитель рода ар-Нашра. Увы, моими стараниями единственный – каюсь. Мог бы вернуть прошлое, вернул бы. Ваши братья были славными вырами. Глубины их приняли с гордостью.

– Жизнь несправедлива, смерть и того фальшивее, – пожаловался старик. – Не убьёшь меня… Почему? Потому что знаешь, что увеличить мои мучения уже невозможно? И не желаешь их сокращать. Умно.

– Ар, я намерен украсть вас, – весело прищурился выродер. – Знаете, нет ничего более беззащитного и убогого, чем замок выров, уж простите за прямоту. По счастью, люди этого не ведают, страх их велик. Иначе вас бы давно…

Ларна сделал неопределенный жест и присел на корточки возле выра. Внимательно осмотрел панцирь. Простукал ногтями самые повреждённые участки, задавая неожиданные для старика вопросы. Как проявляется удушье – болью или спазмами? Жабры ноют или скорее их дергает? Есть ли хоть самые малые болевые ощущения в лапах? И так далее. Выр отвечал, потому что говорить всегда интереснее, чем молчать. К тому же очень давно у него не было возможности толком, со вкусом и подробно, пожаловаться на свои болячки. Впервые за долгие годы попался собеседник, не склонный обращать внимания на запахи и готовый слушать. Пусть выродёр – но у каждого есть свои недостатки. Хранитель ар-Нашра, брат – тот ещё хуже, невежлив и неумён…

– Из замка невозможно украсть выра моих размеров, – с долей гордости отметил Жаф. – Две сажени без полулоктя. Сто лет назад, помнится, я был хорош на мелководье… Славное время. Я проломил спинной панцирь Соргу ар-Бахте, тот был не чета нынешнему, полнопанцирник и здоровяк. Но я смял его.

– Нынешний тоже великолепен, умён и добр, – отозвался выродёр. – Украсть вас проще простого, ар. Прямо теперь ещё рановато, пока стража провожает галеры и шумит. Но скоро все успокоятся, пойдут пить таггу, уже обработанную мною. Она приобрела особо пикантный вкус, всем понравится. К утру выры будут спать сладко и без сновидений, и проснутся через сутки, понятия не имея, что из жизни выпал целый день. То есть нашему плаванью они не помешают.

– Но имеются ещё и тантовые куклы, – напомнил выр, ощущая, что душой он на стороне выродёра: оказывается, бывает и так. Он желает быть похищенным, он готов оплатить любую цену за право увидеть море и небо. – Кукол у ар-Выхра много, до пяти сотен!

– Ар, я что-то засомневался, – насмешливо хмыкнул Ларна. – Вы точно – выр?

– То есть?

– Если вы – выр, как они могут не послушаться вас?

– Я сам буду руководить своим похищением? – Жаф поразился простоте идеи. – Великолепно! Меня они послушаются, ты прав. Скажи, на севере плесень так же зла, как здесь?

– В замке ар-Бахта мы вывели её полностью, ар-Рафты сейчас над тем же работают. На юге справиться труднее, тут влажно и жарко. Но если приложить усилия… – Ларна выпрямился, насколько смог, и мрачно, с отвращением, изучил близкий потолок. – Так зарасти гнилью! Это же безумие! Как вы ещё умудряетесь сам бассейн держать в чистоте, не соображу. Шрон когда принял дела и осмотрел все пять ярусов, увидел гниль в нишах верхнего, представляете себе его ужас? Ох, мог бы он убить Борга повторно, он бы это сделал медленно и страшно. Треть личинок в бассейне ар-Бахта обречена. Это теперь знаем мы все, и это общая боль.

– То есть они не просто наняли тебя или защищают из упрямства, – поражённо шепнул Жаф, рассмотрев подвески на усах выродёра. – Они приняли тебя в семью? Прости за прямоту вопроса, но – зачем? Зачем славному донному роду выродёр, который для панциря чести рода похуже любой гнили?

– Я обязан жизнью Шрому, он – мне. – Ларна пожал плечами, снова пристраиваясь на полу. – Я стараюсь выстроить новую жизнь, ар. В семье ар-Бахта меня числят лекарем. Пока что я вылечил только одного выра – Шрома. Соргу жабры чистил Малёк. Тут моя заслуга никакая. Но я полагаю возможным расширить свой опыт за ваш счёт. Предупреждаю сразу: выродёром вы будете звать меня долго и злобно. Я вскрою панцирь и причиню боль, которая хуже вашей нынешней. Я привяжу вас к бревну и стану силком кормить ядом. Запах, неприятный вам теперь, в этой комнате, куда легче того, что вас ждёт впереди. Я очень грубый лекарь. Но, увы, ваша болезнь запущена до предела!

– Надежда-то есть? – сварливо уточнил старик.

– Ходить будете, бегать – нет, – сразу определился Ларна. – Дыхание жабрами не вернётся. Правую клешню придётся полностью вырывать и прижигать. Часть хвоста вырезать. Зрение спинного глаза ушло полностью. Нижний правый тоже необратимо утрачен. Если в сказанном вы видите надежду, можете начинать готовить свое похищение.

– Я буду ходить? Сам?

– Три пары лап выломаем – и тогда, скорее всего, да, – заверил Ларна, ниже нагибаясь и щупая брюхо выра. – Так, хвост режем в двух местах, это самое меньшее. Вот здесь, полагаю, поставим две постоянные дренажные трубки. И тут – две для введения лекарств. Это очень больно.

– Ты же выродёр, – развеселился старик. – Чего ещё от тебя ждать? Кстати, а зачем ты меня похищаешь?

– О, это великий план, я сам изобрел его и очень им горжусь, – усмехнулся в усы Ларна. – Ар, у нас впереди так много времени на разговоры, что вы устанете от общения. Зовите кукол и начинайте распоряжаться. Нужны жерди и плотная ткань. Запас продуктов тоже не помешает, вот список. Следует сменить дозоры на стенах, убрать лишних и сообщить, что вы ждёте в гости галеру, пусть помогут причалить и допустят команду на пристань, ноги размять.

– Что ещё?

– Пока все, ар. Я удаляюсь. Вас принесут вниз, для такого дела моя помощь не требуется.

– Погоди! Мне вот что занятно: если бы я отказался помогать тебе, ты отступился бы?

– Тогда был бы применен иной план, но уже не мною изобретённый, – весело оскалился Ларна.

Надел плащ и сгинул в тенях.

Снова Жаф его увидел уже на галере, деловито расхаживающим по палубе и покрикивающим на моряков. Погрузка припаса завершилась на редкость быстро, и замок друзей, ставший гнилой ловушкой на долгие годы, начал удаляться. Его тень слилась с ночью и сгинула, свежий ветер принёс запах живого моря – и радость.

Жаф любовался близкой водой, слушал музыку её струй, обтекающих борта небольшой лодки: его уложили не на палубу, чужаки потребовали вывести к причалу дополнительную лодку для славного ара. Тантовые куклы исполнили и это нелепое распоряжение. Жаф вытянул стебли глаз и неодобрительно оглянулся на замок – холм мрака, у подножья которого море теряло свою сияющую яркость, словно заражённое пропитывающей камни гнилью. Слова выродёра о том, что замки на редкость уязвимы, более не казались похвальбой. Так и есть! Глупость и исполнительность кукол делают их орудием всякого, сумевшего выведать способ управления. Сверх того, любой выр, даже враг семьи, может пройти по чужой крепости безнаказанно, если стражи спят, выпив тагги…

– Готов к пытке? – зычно окликнул с высокой кормы Ларна.

Пришлось отвечать согласием, хотя сердца – чего уж от себя-то таить грех – сжались предчувствием большой боли. И волна отвращения прокатилась от усов до хвоста. Этот человек, такой шумный и самоуверенный, лишил род двух лучших бойцов. Даже не так: двух настоящих выров, неущербных во всех отношениях! Думающих, преданных семье, понимающих управление землями и морскую торговлю, уже уставших от боя и готовых к иному, боле важному: к мирной взрослой жизни. Но – человек прав – прошлого не вернуть. Сейчас только он, злодей и главный враг рода ар-Нашра, может помочь старику обрести здоровье. Жаф в искренности похитителя не сомневался.

Ларна позвал людей, лодку подтянули ближе к корме. Выродёр спрыгнул вниз, сел рядом, так, чтобы Жаф мог видеть его и наблюдать за действиями. Раскрыл мешок и достал поочередно много приспособлений, видом опасно похожих на пыточные. Назначение каждого Ларна пояснял: для отрезания, выпиливания, выскабливания, создания глубоких проколов. Жаф слушал и ощущал: его хвост синеет.

– Терпи, – виновато развел руками Ларна. – Чем снимать боль, я знаю. Но пока не могу дать целебного средства. Оно приведёт тебя к сонливости, это опасно близко от смерти. Прости, я так устроен: быстро перехожу на ты, если выр мне интересен. Не обижаешься?

Жаф согласно промолчал. Выродёр кивнул и открыл небольшой кожаный сундучок, содержащий травы и порошки. Смешал два в миске с водой, окунул волокнистый водорослевый пук в резко и неприятно пахнущую жижу и начал натирать панцирь – от середины спины к основанию усов, к бокам, к хвосту. Жжение довольно быстро охватило всю спину, словно жижа текла по голому телу, а не по панцирю. Старик терпел, но в мыслях уже не мог звать Ларну иначе, нежели – выродёром… Боль не давала уйти в мрак бессознательности, её разнообразие пугало, как и приспособления выродёра. Ларна пилил, и сталь противно визжала по прочному панцирю, хрустела и ломала ослабленные его участки. Ларна, посвистывая себе под нос, уверенной рукой брался за широкий тяжелый нож – и рубил лапы, причиняя ещё большее страдание. Узким клинком расшатывал стыки пластин, поддевал, резко ломал кромку и создавал трещины.

Утра Жаф не заметил: в глазах по-прежнему было темно. Собственно, он давно утопил их в глазницах и плотно закрыл защитой. Пытка – теперь он не сомневался, именно так следует именовать лечение – всё длилась и длилась. Ларна с неприятным, поскольку в нем слышалась старику фальшь, сочувствием, пояснял: ещё немного, скоро станет лучше. Гниль прошла глубоко, лучшее время упущено, надо бороться за подвижность хвоста, это важнее, чем мгновенная нынешняя боль. Это – на всю жизнь.

– Закончил, – устало выговорил, наконец, выродёр. – Осталось отрубить клешню. Я дважды проверил: никак нельзя спасти её. У вас болезнь чем-то подобна людской. Наша гниль идёт по костям, и если упустить момент, она губит всё тело. Ваша копится под панцирем. Тоже, вроде как – на кости… Клешня сгнила целиком. Ты её ощущаешь и даже можешь двигать – но…

– Руби, выродёр, – зло потребовал Жаф.

– Сейчас, как только топор подадут. Ножом долго, будет больнее.

– Тот самый топор? – невольно заинтересовался старик и даже открыл глаза.

Было уже вполне светло. Собственное тело производило странное впечатление: по виду он, выр, был так ужасно изранен, так плох и изуродован, что боль настоящая даже несколько уменьшилась. Сделалось неловко перед человеком: ведь понятно, что тот старался не причинять страданий. Не его вина, что приходится приниматься за дело теперь. И, пожалуй, другой бы отказался браться. На дне лодки, под редко набранными досками, плескалась серая кровь пополам с пеной, лечебной жижей и морской водой. Черные изнутри, гнилые лапы лежали в сторонке. Теперь было видно: они действительно мертвы, плоть разложилась и дурно пахнет, гниль копится слизистыми зеленоватыми лужицами.

Топор оказался велик, темен и красив. Жаф последний раз глянул на свою правую клешню – ни разу не выламывалась, росла от первого дня жизни, велика и совершенна формой… такую терять особенно тяжело. Топор разрубил основание клешни легко, почти без боли: он точно вошёл в стык ростового сочленения, лучше и не сделать. Правда, скамья охнула и переломилась… зато сделалось понятно, почему Ларна предпочел лечить здесь, в лодке, не портя гноем и зарубками палубу. Вторым ударом он разрубил клешню пополам и шевельнул лезвие, вскрывая щель и показывая нутро панциря. Жаф мрачно выдохнул. Гниль, сплошная гниль всех оттенков, жалкие остатки жил и чёрная, мёртвая плесень – точно та же, что на потолке. Словно выр уже умер… так, в общем-то, и было. Разве можно назвать его существование в темном гроте – жизнью?

– Первая часть лечения нам удалась вполне, – отметил выродёр, передавая топор вверх, на галеру. – Полежи немного, отдохни. Я расскажу, что нам ещё предстоит.

– Может, лучше не знать? – обеспокоился Жаф.

– Лекарь хуже выродёра, он обязан предупреждать больного о последствиях, – усмехнулся в усы сероглазый. – Сегодня самый трудный день, ар. Сегодня вам лежать на солнце и без воды, пить дам только лекарства, разведённые в тагге. Надо прожарить панцирь, добиться должной хрупкости повреждённых участков и сточить их так, чтобы удалить всю гниль. Ещё придется скушать сбор трав. Они по отдельности ядовиты, но вместе целительны, хотя сперва вам сделается дурно. По-простому говоря, пронесет вас по полной… Умного лекарского слова для этой мерзости я ещё не выучил.

– А чего это снова на «вы»? – заинтересовался выр.

– Сочувствую, вот и вежлив стал, – вздохнул Ларна. – К тому же лекарь, вроде, так себя вести должен. Ну что, пора. Эй, на палубе! Кто там заснул? Крюки давайте, веревки да ремни.

Люди забегали, выр слушал их шум и отмечал: эти не куклы, действуют слаженно и умно. Тянут вверх его тяжелое тело без рывков, ровно. Стараются не причинять боль. Стало обидно: почему он за все прошедшие годы так и не попробовал заговорить с сухопутными? Сам и взрастил в братьях нынешнее их презрение к берегу, толкнувшее к союзу с кландом. Отвратившее от Шрома и его идей.

На палубе, к огромному изумлению Жафа, обнаружился… выр! Довольно крупный, с характерным для ар-Бахта вороненым панцирем. Неполным: на хвосте нет двух пластин брони. Выр вежливо качнул клешнями, не прекращая своего занятия. Он… чистил рыбу! Полон корабль людей, и выр – чистит рыбу? Жаф промолчал и предпочел наблюдать. Не один чистит: вон два сухопутных, они убирают чешую и моют палубу, сортируют готовое рыбье мясо. Печень бережно выкладывают на плоское блюдо. Пахнет она умопомрачительно, даже свежая. А к полудню, надо думать, дойдет до лучшей своей степени готовности.

– Доброе утро, ар Жаф, – приветствовал выр. – Я Сорг ар-Бахта. Состою в сговоре с Ларной. Братья ушли в столицу, оставили мне тихое местечко за своими хвостами. Но я сбежал. На седьмом десятке лет я решил проявить характер. Замок оставил Трагу, он толковый, в военном деле понимает и старость в нём хорошая, мудрая. Его все уважают.

– Траг – имя не вашей семьи, – возмутился Жаф. – В годы моей молодости был такой капитан, тогда ещё галеры состязались в резвости хода. Ты не помнишь, ты был мальком… Он три года кряду приходил первым и получил золотого спрута.

– Знаю, его племянник рассказывал эту историю всем, по пять раз в день, – отозвался Сорг. – Это тот самый Траг. Кланд его приговорил к тайной казни через выродёрство. Но Хол своего дядьку спас. Это красивая история, ар. Пожалуй, я изложу её подробно. Так будет проще терпеть пересыхание. Сегодня предстоит трудный день.

– Ты тоже в лекари лезешь? – Ужаснулся старик.

– Пробую, – скромно шевельнул усами выр. – Сейчас закончу чистить рыбу и займусь вашим панцирем. Ларне одному не управиться.

– Куда мы плывём? – запоздало поинтересовался Жаф.

– На запад! – глаза Сорга резко прыгнули из глазниц вверх. – К замку семьи ар-Фанга! Это я решил. И настоял на своем. Я никогда не выходил на мелководье, но теперь случай особый. Они оскорбили нас, и мы должны ответить.

Ларна усмехнулся в усы и кивнул. Смешал в миске новый состав, обмакнул пук водорослей. Кивнул моряку: тот поставил перед Жафом большую бадью с нарезанной зеленью.

– Ешь, слушай Сорга и терпи, – велел кошмарный лекарь. – День впереди длинный, выродёром меня назвать и вволю поругаться ещё успеешь. На веслах! Не спать, у нас время на учёте. Течение мы поймали, ветер попутный, но это не повод для лени!

Запах новой жижи оказался резким и едким. От неё панцирь сразу терял глянцевость и сох, делался серым, бугристым. Пострадавшие места хрустели и ломались, слоились тонкими пластинками. Жаф мрачно глянул на раннее солнце, купающееся в озере тумана над берегом. И стал терпеть. Он перетирал во рту мерзостную зелень, не дающую ни ощущения сытости, ни должной влажности, не утоляющую жажду. Тагга с лечебными добавками оказалась и того хуже: зажгла огонь в горле и далее. Пожар всё ширился, пока не достиг хвоста. Солнце медленно, возмутительно медленно и лениво, взбиралось по небу, словно его лодка преодолевала могучее встречное течение.

Каменные и металлические тёрки визжали и хрустели по панцирю. Сознание плавилось, злость на выродёра росла, и уже к полудню старик утратил остатки выдержки и первый раз вслух назвал так Ларну. А когда стали обедать, и Сорг один съел всю печень, Жаф зачислил в выродёры и его… День длился и не кончался. Сознание предательски теплилось, не желая угаснуть и прекратить муку. Когда Жаф утратил способность осознавать мир, так и осталось загадкой. Но, очнувшись, он снова увидел и ощутил все то же: сухость, боль, бесконечный день. Правда, неумолимый Ларна заверил: миновала ночь, он, Жаф, отдохнул и выглядит гораздо лучше. Явная ложь! Словесное продолжение пытки, старик так и сказал, точнее, прохрипел сухим носом.

Впереди, в лучах высокого ещё послеполуденного солнца, показался берег острова ар-Фанга. Сперва Жаф не поверил себе, рассмотрев характерный рисунок невысоких гор. Тантовые куклы гребут, оказывается, вдвое медленнее настоящих людей? Не умеют рассчитывать силы и ни к чему не стремятся… Удивление ненадолго отвлекло от боли пересыхания. Показалось: стало чуть лучше. Но тут тело скрутила судорога, и всё вернулось на свои места, определившиеся ещё вчера. Ларна – выродер, грот в замке ар-Выдха – дом, а не западня, нынешнее бегство – следствие старческого безумия.

Жаф лежал в луже исторгнутой телом гнойной жижи и ощущал себя бессильным, уничтоженным, жалким. Особенно страшно было показать себя таким людям. Тем, кто исконно враг и готов травить, убивать и мстить. У них есть на то причины, выр знал… Но люди не выказывали удовольствия от вида его страданий. Наоборот, сочувствовали и даже – вот ведь нелепость! – норовили шепотом подсказать ругательства, чтобы старик не повторял одни и те же, уже утомившие его самого и утратившие остатки силы. Люди полагали, что он хорошо держится и что злость при такой-то боли – не слабость, а способ бороться.

Когда берег приблизился и горы выросли, заслоняя закат, Ларна кое-как разогнулся, со стоном отвращения бросил пук водорослей и стальной скребок.

– Пытка, – мрачно признал он, глядя на свои изъеденные жижей руки. – Лекарем быть – пытка… ну и влип я с Тинкиными котятами! Мир нельзя переделать! Котят всегда будет больше, чем мисок с едой. На кой я создаю себе горб?

– Переделать нельзя, – согласился Сорг, откладывая свой скребок. – Но тебе, кажется, начинает доставлять удовольствие само занятие. И не качай головой, не лги себе. Ты ужасно мягкотел и возмутительно добр. Я вижу. Шром точно таков, я нагляделся на него. И мне очень интересно смотреть теперь на тебя. Я начинаю понимать: вы, люди, тоже имеете не один возраст. Внешне вы не меняетесь, как мы после сна в гротах. Но ты уже вырос из первого панциря. Сила не греет тебя. Ты становишься Ларной второго возраста. Как и мы, не все вы неущербны и способны войти во взрослость. Закон жизни людей и выров не так уж различен.

– Может быть, – не стал спорить Ларна. – Жаф, твои мучения заканчиваются. Мы так отскоблили панцирь – глянуть радостно! Сейчас будем смачивать отваром айры. Потом налепим тряпок с подорожной травой. Утром попробуешь встать на лапы. Шага на два тебя хватит, пожалуй. Мне нравится лечить выров, вы так быстро восстанавливаетесь!

Хлопотавший весь день у жаровни пожилой человек с поклоном подал Жафу большую чашку теплого напитка. Старик выхлебал его в два глотка и получил ещё, и ещё. Вечер показался сразу приятнее и свежее. На спину уже лили влагу и сберегали её, накрывая панцирь тряпками. Жаф опустил стебли глаз, расслабился – и забылся сном.

Ларна снова неодобрительно рассмотрел свои руки, сожжённые лечебным средством. Вздохнул, пожал плечами: никто не обещал, что котят спасать будет просто, его предупреждали о цене…. Правда – запоздало, но выхватить подарок он поспешил сам, никто под руку не толкал. Так ведь и подарков прежде дарить ему не пробовали! Таких – от души, а не ради выгоды.

Смеркалось быстро, галера шла вдоль берега, убрав мачту. Сорг перебирал прихваченные из дома старые и новые лоции, хмурил бровные отростки, сомневался, но курс всякий раз указывал верно. Когда пришло время, молча и без плеска канул под воду и стал тянуть канат, ускоряя движение галеры и направляя её точнее: к самому берегу, где её не видно за камнями, в тростники, щёткой спускающиеся по короткой реке от самого озера и до моря.

Замок стоял на высокой скале и позволял его обитателям видеть все перемещения торговых галер, приближающихся от морского пролива, спешащих в озерный порт. Эта – не спешила. Встала на якоря посреди тростника. Сорг дождался Ларну, пристегнувшего к широкому боевому поясу топор и накинувшего плащ. Помощник без лишних приказов сам принёс мешок с «выродёрским» набором полезных мелочей. Пообещал исполнить указания в точности: ждать до истечения оговоренного срока и уходить в безопасные воды затемно, даже если капитан не вернётся.

Сорг доставил выродёра на спине к берегу, под самые стены. Ларна укрепил в камнях первый стальной крюк и полез вверх, не проявляя излишней поспешности. Род ар-Фанга вызывал у него отвращение. Ничтожества, владеющие озерами и продающие воду своим же соседям – нищим ар-Рапрам, чей замок так мал, что более похож на особняк шаара. Их хранителя даже на советы в главный бассейн обычно забывают пригласить: кому интересно мнение, легко меняемое с помощью всего лишь двух боевых галер? Правда, у ар-Рапров три полнопанцирника. Но все они вынуждены служить соседу, чтобы обеспечить семье право на воду. Людей на каменистых скалах, принадлежащих роду Рапр, давно нет. Тантовых кукол род не в силах содержать. Живут, как могут. Из последних сил поддерживают свой бассейн, оберегают личинки – будущее рода.

На стене замка Фанг дозором стояли всего десять тантовых: выры этого рода привыкли жить в стороне от большой земли с её заботами и интригами. Гадить, выслуживаться и торопливо прятаться за проливом, дома. Выродёра к ним подослать – и то сложно! Обычно наемники добираются до места своими силами, а галеры входят в мелкую реку только днём и двигаются без остановок до порта, где их встречают стражи замка, осматривают и груз, и гостей. Со стороны инородцев-выров ар-Фанга бед не ждали по иной причине: они верны кланду и в праве рассчитывать на его защиту. От столичного порта до замка – четыре дня на вёслах при ходе, обеспечиваемом тантовыми куклами. Да и в речном порту обычно гостят стражи кланда.

Затею Сорга с честным боем Ларна не одобрил сразу. Однако, обдумывая свой поход и вынужденно обратившись за помощью к выру, он оказался вынужден принять его условия. План был умён и хорош, но требовал слишком высокой точности в выборе времени.

Ларна полагал, что выкрасть старика ар-Нашра будет сложнее – а до этого додумался именно Сорг, выслушав Ларну и частично отменив прежние замыслы северянина. Мягкохвостый ар-Бахта высчитал всё безупречно. Галера дошла до острова и встала на якоря в ту единственную ночь, когда хозяева замка приготовились отплыть в столицу, но ещё не отплыли. Ларна дождался смены дозора тантовых и, морщась от отвращения к своей работе, уничтожил несчастных. Накинул плащ одного из них и встал на краю стены. Проследил, как хранитель замка неторопливо бредёт через внутренний двор, поклонился ему по заведенному в замке обычаю, известному Соргу. Каждую ночь, если погода хороша, хранитель купается на отмелях и за ним наблюдает в подзорную трубу один из дозорных. Крупный полнопанцирный выр пополз дальше, и Ларна с сомнением дернул свой ус. Затея Сорга с честным боем показалась слишком опасной. Но – поздно отступать.

Ларна приник к трубе и стал следить, как выр спускается по камням к воде. Как за его спиной из своей засады выбирается Сорг и окликает врага. Тот свистит и машет клешнями, давая сигнал дозорному. Но свист глушит прибой, а сигнал виден только Ларне… Сорг быстро спускается к самой воде, вступает на мокрый мелкий песок и сводит клешни в знаке приветствия противника. Первый раз в жизни он делает это ради настоящего боя чести.

Без стального оружия людей, только природные клешни и руки, только панцирь и сила хвоста… Два выра кружат, угрожая и ожидая ошибки врага. Первым бросается вперёд ар-Фанга, уверенный в своём преимуществе. И получает прямой удар по основанию усов, неожиданный и незнакомый Ларне. Клешня вытягивается в единую линию и колет, а не рвёт и не рубит. Для нанесения удара Сорг частично открывается: обе клешни врага бьют по стыку его грудной пластины, но вороненый панцирь подставлен ловко, удар проходит вскользь, не взломав защиту. Зато свободная клешня Сорга, прижатая к головогруди, резко уходит вверх и рвёт глазные щитки противника, лишая его двух самых ценных в бою подвижных глаз на стеблях.

Дальше Ларна не стал смотреть. Проверил веревку и скользнул вниз, метнулся по тропе бегом – к месту боя. Он мчался в полную силу, однако досмотреть бой так и не успел. Прибежал, когда Сорг уже неторопливо смывал пену с поврежденного панциря.

– Ты имел бы успех на мелководье, – похвалил Ларна, устраиваясь на спине победителя.

– Нет, – устало выдохнул тот, погружаясь в волну и двигаясь в сторону галеры. – Я не боец, слишком люблю предвидеть и просчитывать. Запас выносливости у меня маленький, но я изучил его до последнего движения, уточнил всё раз сто со слов братьев и друзей. Хотел это сделать много лет… Мстительность свойственна всем. Я сажал на хвост только одного малька, Ларна. Его отравили, когда малыш был не крупнее Хола. Это меня едва не убило. Но я справился и стал искать причины произошедшего и способ исполнения подлости. До сих пор не могу спокойно это говорить: всё делалось только ради золота. Меня, закупщика семьи ар-Бахта, желали убрать с торгов по поводу постройки галер. Так мелко и так страшно… Я отрезал этому гнильцу-отравителю оба уса. Теперь мне стало чуть легче.

Больше Сорг не сказал ни слова до самой галеры. Выбрался на борт, без сил рухнул на доски палубы: стало очевидно, как непросто дались ему и бой, и заплыв на пределе скорости. Ларна, ругаясь сквозь зубы, открыл свой лекарский сундучок. Вёсельники дружно налегли, взялись грести зло, с азартом.

Лёгкая хищная галера, созданная ради скорости, а не вместимости трюмов, заскользила на север со всей доступной ей резвостью. Порывистый боковой ветерок, несильный, но растущий, толкал в борт и намекал на излишнее усердие, но люди намеков не слушали. Ларна закончил лечение и тоже сел на весла. Старик Жаф сделал первые за много лет два шага, обещанные Ларной, и замер возле Сорга. Порылся в сундучке. По своему разумению дополнил лечение.

– Забирайте правее, я дам усом надежный курс, – негромко буркнул он. – Я здесь знаю все течения, плавал долго и с хорошими лоцманами. Надо уйти с главного торгового пути на Сингу, мы сейчас как раз на нем. Или торговцы заметят, или эти, с острова. Сюда в первую очередь кинутся.

– Берём правее, – отозвался рулевой. – Ар, я вижу ваш ус, спасибо.

– Куда теперь, Ларна? – тихо уточнил Жаф.

– В Ценнху, малый порт близ столицы, – отозвался капитан. – Там мы выпьем, кто пива, а кто тагги, и дождёмся курьера. Сорг изложит свою самую безумную идею. Он чудовищно точен в расчётах, и меня пугают обрисованные им возможности развития событий. Он полагает, Шрома будут стараться убить до боя с кландом, любой ценой. Точнее, его остановят на входе в особняк, именуемый вами главным бассейном. Не войти нельзя: иначе не бросить вызов. Иными словами, кланд знает место, где ждать противника. И способен предугадать время.

– Сам назначил сбор хранителей, – согласился Жаф. – Шрома трудно остановить. В остальном я согласен с Соргом.

– Вы учитываете допустимые методы. Но есть и таннская соль, и ловушки, и дым отравы, подобной желтой смерти.

– Не хочу спорить, – грустно отозвался выр. – Тот, кто обучает вас, выродёров, едва ли склонен к благородству. Что же получается: Шром обречён? Звучит ужасно.

– Шрому надо всего лишь дожить до погружения в глубину. Но драться с кландом он, возможно, не сумеет. Рисковать Шроном мы не желаем. На этот случай Сорг и изобрел свой нелепый план, который, однако же, лучше задуманного мною и неисполненного. Вы – часть замысла. Если вы на нашей стороне.

– Кланда надо смять, – ровным голосом сообщил Жаф.

Его ус чуть сместился, давая поправку курса. Отдохнувший Сорг поднялся на лапы и двинулся к борту, готовить канат. Старик глядел на него задумчиво и чуть удивлённо. Он хорошо знал хранителя бассейна ар-Фанга, тот дважды навещал больного в замке соседей. И теперь, при всём личном опыте боёв, Жаф не мог понять, как справился с взрослым бойцом более мелкий и к тому же мягкохвостый брат Шрома. Но уточнять вслух не стал, замолчал надолго. Проследил, как Сорг уходит в воду и как натягивается канат, как движение галеры при боковом ветре делается ровнее и быстрее. Лег поудобнее и придвинул усом флягу с водой.

– Ар-Фанга на совет не явятся, – задумался старик о более важном. – Что скажут ар-Нашра, кланд не знает, хотя он полагает обратное. Значит, и ар-Лимы вне ясной ему игры. Выдхи мне не возразят, понятно, почему: гнил я у них… Интересное получается распределение сил. Сорг прав: есть возможность навязать кланду вызов. Но я не могу сделать этого от имени рода ар-Бахта. От нас, ар-Нашра, тоже не могу: мы не нарушали закона и не заявляли заранее повода для боя, наоборот, высказали условие северянам… Отменить его сложновато, а заменить чем-то новым, подпадающим под понятие оскорбления глубинной чести, тоже пока не вижу возможности. Да и должного бойца у нас нет. Пока я не уловил замысла твоего брата Сорга.

– Он хитрец, – усмехнулся в усы Ларна. – К тому же, надеюсь, нам не пригодится его идея. Шром просто пройдёт и задавит гнильца. Я был бы этому несказанно рад.

Ус Жафа снова чуть сместился. Старик пристально изучил воду, небо… Довольно булькнул.

– Мы ушли с торгового пути. Хорошее течение тут. Не догонят, если мы продержимся в нынешнем темпе гребли достаточно долго. Раньше утра им след галеры на воде не обнаружить. Да и делать это умеют из нынешних молодых только ар-Рапры, а они захотят ли мстить за хранителя бассейна ненавистных соседей?

– То же самое сказал Сорг, – азартно оскалился Ларна.

У жаровни уже суетился всё тот же пожилой человек. Подавал миски с едой прямо на скамьи у вёсел. Жаф пытался уловить запах: показалось от голода – или правда, приятный? Скоро человек и ему поставил плоскую тарелку, поклонился вежливо. Старик удивленно поднял бровные отростки: сырые, правильно порезанные жирные спинки и печень… Ему закивали с лавок. Зашумели, радуясь, что угодили. Пока галера стояла в тростниках, удалось наловить немного рыбы, речной, менее вкусной в представлении выров – но всё же свежей. Жаф ответно поблагодарил, неторопливо покушал, ощущая себя выздоравливающим и вполне счастливым.

Вечером следующего дня галера уже стояла у причала маленького рыбачьего порта Ценнхи. Ларна отпустил людей на берег до полуночи: отдохнуть и посмотреть городок, а заодно прикупить корм для страфов. Обоих, уже запрыгнувших на палубу и деловито изучающих незнакомое для них плавучее стойло… Молоденький парнишка, курьер замка ар-Бахта, поклонился Соргу и передал тросны, самим же выром и заготовленные непосредственно перед побегом. Ларне тоже поклонился, хлопнул рукой по заседельным сумкам.

– Всё тут, указания были точны, я нашел и доставил.

– Не пробовали обыскивать в пути?

– Я не посещал городов по пути и не въезжал в круг стен столицы, как и было велено, – улыбнулся курьер. – Но видел: ворота Усени закрыты и всех проверяют очень внимательно. Я обогнул город и сразу сюда. Знак у меня курьерский – ар-Карса, против такого на заставах предубеждения нет. Страфа вашего я берег, всю дорогу он шёл без седока.

– Спасибо, отдыхай. До полуночи срок, помнишь?

Курьер кивнул и пушинкой взлетел в седло, направил своего страфа к городу: мальчишка, ему всякое новое место в радость… Ларна усмехнулся и пошёл на нос галеры, где уже ждали выры, неспешно потягивающие белую таггу и заедающие удовольствие жирной рыбой.

Вороной страф мялся рядом, щелкал клювом, выражая радость по поводу встречи с хозяином. Ларна погладил его шею, чешуйчатую и гладкую, почесал узкую полосу перьев, сбегающих ремнем от затылка и до спины. Сел, подвинул пиво поближе и молча глянул на Сорга. Тот решительно отодвинул тарелку и заговорил.

– Мой план потребуется, если Шром не дойдёт до главного зала. Времени мало, мы прибыли в последний момент. Первая часть плана проста: надо попасть в столицу без осмотра галеры. Вы, ар Жаф, сделаете это возможным. В полночь курьер получит пергамент и отвезёт его вашему брату хранителю. В сообщении будет только правда: вы исцелились и прибыли сюда. Такое же сообщение он оставит ар-Лимам, ваши особняки рядом.

– Дальше понятно, – булькнул смехом Жаф. – Нас торжественно встретят у первой цепи через канал все тридцать боевых галер юга – наши, ар-Лимов и ар-Выдхов. Никакого досмотра не будет! Кланд нам рад, мы его опора и сторонники. Эта галера просто займёт свое место в строю и проследует в закрытый вырий порт, и оттуда – каналами до самого главного бассейна: я ведь не могу ходить! Тебя, Сорг, мы упихаем в трюм. Знак рода на корме установим мой. И в главный зал тебе не войти.

– Именно так, – сразу согласился Сорг. – Мне и не надо туда стремиться, тем более прежде срока. Полагаюсь на вас, ар. Мне думается, даже ваш брат-хранитель после беседы с вами одобрит то, что я придумал. Вы исполните месть и опозорите кланда сразу, одним своим требованием, которое нельзя будет оспорить или отменить. И вот каково это требование…

Глава пятнадцатая. Выбор глубинной чести

Как можно скрытно провести в столицу выра столь крупного, как Шром? Как, если вполне очевидно: кланд не допустит его появления в стенах города… Ларна указал единственный возможный путь: глубины пресноводного озера, простирающегося от горной цепи центральных засушливых земель и до самого побережья близ Устры, столицы. Горы там достаточно высоки, об их светлые крутые бока разбивается всякий южный ветер, несущий жару из края великих засух через пролив, через земли Ар-Нашра и ар-Шарх к проходной и зелёной северной Горниве. Ветер словно знает: там слишком сыро и там будут рады теплу… Но, увы, усердие ветра бесполезно, горы останавливают его, и засухи раз за разом губят урожаи побережья. Люди земель ар-Шарх сами сухи и черны настолько, что кажется – они обгорели в бесконечном и неумолимом пожаре южного лета. Давно покинуты прежде плодородные срединные земли, все поля и страфовые загоны жмутся к берегу моря, где есть хоть какая-то надежда на влажные ночные туманы и редкие благословенные дожди. Слишком редкие: портовые города края всё более ссыхаются, пустые окраинные дома разваливаются. Трактиры ветшают без посетителей: торговые караваны моря всё реже заходят сюда. Только поддержка семей ар-Лим и ар-Нашра не даёт краю полностью обезлюдеть и погибнуть.

Северная сторона гор тоже вершит свою тёмную и гнилую, насквозь фальшивую, работу: она не пускает на юг влажные прохладные дождевые тучи, накопленные в Горниве, где воды много больше, чем хотелось бы. Но склоны высоки и отвесны, рыхлые тучи разбиваются о них, рвутся и льют свои дожди возле скал. Словно плачут о несбывшемся, о том, что не напоили юг. Потому люди и зовут большое озеро, такое красивое и величественное – Омутом слёз…

Именно путь через озеро Ларна избрал для Шрома и Шрона. Оно огромно, глубина его велика, и, даже выставив самые плотные подводные дозоры выров-стражей, кланд не в силах надёжно перекрыть доступ.

Озерная вода мутна, особенно осенью. С гор бегут новые потоки слёз, они серо-желтые от ила. Порой мутность воды такова, что выры кончиков своих усов не могут рассмотреть при погружении! Само собой, судоходные каналы перекрыты цепями и решетками. Но зачем Шрому – судоходные? Он же не галера… Вся надежда кланда на безопасность озёрного пути основана в том, что Горнива – его исконный край. Шаары верны, их наёмники многочисленны и настороже. Не пройдут по суше до озера незамеченными несколько крупных выров! Никак не пройдут.

Получив одобрение шаара Горнивы, Ларна лишил покой кланда всех оснований.

Столица Горнивы – Нивль, город небольшой, более похожий на богатое и крупное село, стал готовиться к приходу гостей сразу после отъезда выродёра. Шаар и не подумал таить от людей скорый приход выров. Наоборот, оповестил через зачтение троснов: прибывают с проверкой его, шаара, деяний. Будут принимать жалобы и прошения лично, для того указали день и место.

Шрома, Шрона и сопровождающих их стражей с почётом встретили у границы земель ар-Бахта и самой короткой дорогой проводили в столицу. Быстро и удобно, под надёжной охраной.

Шаар встречал гостей с размахом, желая показать и силу свою, и верность договору, заключенному с Ларной: пусть и без подписей тот договор, но обещает многое. Ссутулившийся и потемневший, выглядящий после погребов стариком шаар сам выбрался на окраину города и там стоял, склонившись до земли.

Шром, мало знакомый с принятыми на землях ар-Сарна весьма жёсткими правилами полного запрета общения выров и людей, очень удивился зрелищу. Он прекрасно прогулялся по лесу, наслаждаясь дождливой погодой, стоявшей два последних дня. Он разговорил всех до единого наёмников, присланных к границе: еще бы, кто устоит против такого массивного обаяния? И теперь бодрым бегом приблизился к шаару, недоуменно потирая ус об ус.

– У вас спина болит, брэми? – посочувствовал выр. – Как неудобно получилось, да. Старый – и тут, посреди дороги, скрутило. Обопритесь на мою клешню.

Шаар выпрямился и внимательно изучил воронёный панцирь, всмотрелся в неподвижное пластинчатое лицо – не насмешка ли? По всему судя – нет… Выр серьёзен, даже взволнован. Шаар чуть пожал плечами и оперся о клешню. Шром, довольный своей догадливостью, приободрился и представил брата. Удержал шаара от нового поклона, тем удивив ещё более.

– Ох-хо, любит кланд церемонии, – прогудел более внимательный Шрон. – Только зря вы, брэми. Кому эти церемонии полезны? Никому… Вы ведь не ради нас вышли, понимаю. Вы дочку ждёте. Если бы мой любимый малёк уплыл и пропал, я бы тоже всё бросил и искал, и ждал! С нами она. Только очень уж ответственная. Сказала: по краю леса проехать надобно, врагов в траве выискать. Но, дело понятное: ей ваша встреча не вполне проста. Ведь нет в траве врагов, правда? Сейчас вернётся, других поводов сбежать у неё нет.

– Вы хорошо разбираетесь в людях, – прищурился шаар. – Милости прошу, проходите. Я приготовил для вас самые темные и влажные гроты, какие только смог устроить.

– Вы немало наслышаны о вырах, – чуть дрогнул бровными отростками Шрон. – Знаете, я всё удивляюсь: зачем церемонии так усложнили постройку домов? Интересно, это вы придумали или мы сами? Выру крыша не нужна, потому дождь нам – радость. Навес хорош, это – да, от солнца. На юге само собой, там все иначе, там жара страшна и нам, и людям… Но здесь зачем гроты? Сорг, мой умный брат, подписал указ перед нашим расставанием. Велел все гроты переделать под погреба.

– Все? – не поверил шаар. – А как же вам жить в городах?

– Так на первом ярусе неплохо, мы помещаемся в обычных комнатах. – Шрон прицелил оба глаза в брата. – Почти все помещаемся, кроме Шрома, пожалуй. Я ведь зачем о гротах завёл разговор? Не пролезет он в дверь. Вам обида, нам нарушение закона гостеприимства… Селите его в каком-нибудь сарае, что ли, сразу. Или в амбаре, чтобы попросторнее.

– Это не обидит ара? – уточнил совсем запутавшийся шаар.

– Ара Шрома обижать давно никто не пытается… намеренно, – пошутил Шрон. – Он привык к общей серьезности.

Шаар подозвал слуг и распорядился заново готовить место для гостей. Идти рядом с огромным выром ему нравилось: весь город к окошкам прилип и наблюдал с немалой опаской в щели шторок, как хозяин Горнивы ведёт гостей. С великим к себе уважением, его выр под руку держит!

Марница закончила изучение опасных кочек, тем исчерпав поводы не появляться на главной улице. Клык догнал выров быстро, замер возле Шрома, клокоча и угрожая лапой. Игру с первым бойцом ар-Бахта страф вёл уже который день подряд. Догонял, угрожал и старался вскочить на панцирь, утверждая свою полнейшую победу и хлопая крыльями. Выр, в свою очередь, закидывал назад клешню и старался подсечь ноги страфа, а когда Клык особенно сильно донимал, сбивал его коротким движением усов, путал птичьи ноги.

– Всё тихо, ар, – отчиталась Марница, упрямо не глядя на отца.

– Так шаар тут управляет, ему и рассказывай, – прогудел Шрон.

– Я вам служу. Я ар-клари рода ар-Бахта.

Шрон почти сердито развел руками и вздохнул. Шром, упустивший всю перепалку, торопливо рассматривая город, охнул и остановился, привлекая общее внимание. Он уже умел ломать перекрытия, научился, когда боролся с плесенью в замке. Но ещё ни разу не пробовал строить!

– Надо же, вот как дом-то без панциря смотрится, – восхитился огромный выр, изучая только-только встающие из пепелища стены подворья Марницы. – Хитро… Надо поближе глянуть. Вы идите, я скоро.

– Скоро? – булькнул смехом Шрон. Подал клешню шаару и виновато воздохнул: – Хорошо, если к ночи явится. Ему суша внове, он прямо мальком себя показывает. Неловко мне за брата. Взрослый выр, и так шумит, и так лезет во все щели, хотя куда ему-то – в щели? Ему и двери не годны.

Шром уже перевалил сложенные горой бревна, не осознав серьёзности этой высокой и неудобной преграды и невольно поразив воображение работников так, что те и забыли правило: в ноги падать и лбом по земле стучать при виде клешнятого.

– Одно к одному кладётся, да, – басом гудел выр, изучая венец сруба. – Ох и ловко! И мхом потом забивается, и выравнивается, да? Ну-ка я попробую. Какое брать? Ох, ты ж, они тут по порядку, не всякое годно. Это? Можно?

Смущенный мастер кивнул, запоздало сообразил: выру надо словами, наверное, пояснять… И, вроде бы, громко. Но Шром уже волок бревно, вцепившись в него всеми руками и забросив длинный конец себе на хвост. Перекатил через панцирь и установил, гордо щелкнув клешнями, да так, что мастеровые уважительно присели. Шром уже разворачивался за новым бревном.

– Как же там… вот напасть! – всполошился мастер. – Ар! Ар, не то тянете, туточки надобно класть, по порядку чтобы. Далее же там, и вона там.

Шром закончил разворот, хвост с гудением впечатался в сруб, и выр метнулся к указанному бревну, следом с клокотанием понесся страф – и стройка приобрела неповторимую живость зрелища, ради которого соседи начали покидать дома. Из-за занавесей разве всё рассмотришь? Пока люди бережно и ровно несли ещё одно бревно, выр протанцевал вокруг терема и уложил все остальные. Гордо шевельнул усами и взялся за новый венец.

Мастер оглянулся на шаара, поклонился.

– Так, ежели они не устанут, мы сегодня и крышу закончим, – осторожно пообещал он заказчику. – Только вразумите, брэми. Как мне быть? Достойному ару денежки – насчитывать за труды?

Шаар покачнулся. Крепче вцепился в клешню и отвернулся от нелепой стройки. В солидном возрасте, при немалом жизненном опыте и устоявшихся убеждениях, особенно трудно и больно находить изъян и копить силы для его исправления… Шаар и без того провёл несколько трудных дней, разбирая дела покойного Люпса. И приходя во всё большее расстройство от жадности и неразборчивости косопузого жулика.

Шаар плохо спал и почти не ел, стараясь придумать способ встретить дочь и сделать это достойно. Он ворочался и вздыхал, пытаясь понять: как же это – достойно? Как, если теперь, того и гляди, его Монька заделается княгиней? А ну, загордится – и на отца не глянет? Сколько он кровь ей портил, к делу приучал и спесь сбивал. Полезная наука, хоть и трудная. Так ведь иначе он учить не умеет, да и норов свой никогда не пробовал сдерживать, зачем?

Выры, не пахнущие гнилью, вежливые и непостижимо крупные, стали последней каплей, переполнившей чашу странностей. Шаар шёл по улице, не скрывая хмурости. Шёл к дому и сутулился, не стараясь уже судить и гадать. Успеется.

– Город у вас просторно построен, – похвалил Шрон. – У нас потеснее дома ставят, в Ласме. Да и лес у нас не такой, как здесь. Дубов нет. Мне дубы в радость, брэми. Есть в них основательность и крепость, размах изрядный.

– Вы очень необычный выр, ар хранитель, – шаар признал вслух свои наблюдения.

– Нет, я обыкновенный, – отозвался Шрон. – Я исконный, донный, мы таковы и должны быть. Это ваш ар-Сарна странный. Гнилец он. Ох-хо… у меня ведь заготовлено к вам большое дело, важности первейшей. Само собой, пользу оно даст, только если мы кланда одолеем. Но усердствовать уже теперь следует.

– Что же это за дело? – насторожился шаар.

– Ларна хвалил вас на свой, на выродёрский лад, – хитро свёл бровные отростки Шрон. – Что хозяин вы домовитый и край знаете. Что разумение в вас имеется крепкое. К себе гребёте всяко, но ведь и прочим жить даёте. Так он сказал.

– Может, и прав, – пожал плечами шаар.

– Закон если станем менять, как переделать наново без людей? – Шрон даже остановился, озадаченный своим же вопросом. – Глубины откроются, на что наша первейшая надежда. Берег нам сделается немил. Пройдёт век, я уйду в донный ил, Шром состарится. И поверьте мне: выры будут полагать место хозяина края наказанием, а не честью. Зачем нам берег? Зачем разбирать ваши тяжбы? Сорг вот недавно: страдал три дня, принимал прошения в оговоренный срок. У кого страфа украли, у кого амбар спалили, а у кого кошка на заборе косо сидит, потому что соседи глядят завистливо. Усы опускаются… Не наше это занятие, брэми. Людское.

– Вам не интересна власть? – шаар резко обернулся к выру, закашлялся, кое-как отдышался и снова облокотился на клешню. – Я полагал, вы желаете занять место кланда. Смять и сбросить ар-Сарну, чтобы сесть на его… как у вас это зовется-то? На его помост, кажется.

– Помост, точно. Но – не так просто. Не надобен помост ни мне, ни Шрому. Если, само собой, не предлагают строить его из брёвен, в охотку. Ох-хо, мир вовсе не прост, никто не делает того, к чему душа его склонна, все мы обременены обязанностями да долгами, все тянем их и из сил выбиваемся, – задумчиво вздохнул выр. – Мы не уйдем. Просто мы себе оставим ограниченное право, без докучных мелочей. Вы, люди, то рыбу травите, то лес бездумно рубите, то бухты поганите. То реки запружаете бестолково. Это общее, это надо решать вместе. И порты нам понятнее, чем вам. И лоцманы наилучшие – выры, а как иначе? Моя просьба к вам такова, брэми: подумайте, как бы нам закон повернуть медленно, без великой боли? Я не обещаю вас во всём слушать и ваше слово точно исполнить. Но мне надобен совет. У выров ведь как? У выров исконно управляют старые. Они держат мудрость на панцирях, как на опорах. Вы уже в годах. Когда я соберу наших старых, вы постарайтесь, обдумайте всё. Я пришлю курьера, приглашу вас. Вместе станем думать. Да и в гости приезжайте, пожалуй. Комнаты у нас в замке хорошие, – выр насмешливо повел усами. – Сухие и с окнами.

– Я обязательно приеду, – как-то сразу решил шаар. – Видимо, вы правы, я старею. Как посидел в погребе, дожидаясь смерти, так и не оправился более.

Марница, всю дорогу шагавшая молча, сбоку от Шрона – так, чтобы и не видеть отца, резко вскинула голову и обернулась, рассматривая знакомое лицо, выискивая на нём признаки болезни. Вроде, морщины чуть глубже легли, усталость гнёт плечи. Но большой беды не видно.

– Нет для меня радости в том, что прежде её приносило, – продолжил жаловаться шаар. – Детей всех распихал, пристроил. Потише в доме стало, хоть малый покой. Баб разослал, уже они опостылели мне, устал исполнять прихоти. Корыстные все, недобрые… Не вижу в глазах света, для меня горящего. О чём начал думать, ар, самому смешно! Гляжу на каждую, какую в дом приволок ради забавы, и соображаю: эта отравила бы меня, посули ей Люпс денег – или его заложила бы? Я ведь не просто так проснулся в подполе, меня изрядно подпоили нужным зельем. И кто подпоил, я уже вызнал. И сколько за то получила она – тоже.

– Каков на этот счёт закон в Горниве? – поинтересовался Шрон. – У нас за отравление клеймят. Если же смерть оно принесло, и того строже. До казни иногда.

– Да выпороть велел и в деревню наладил пешком, – поморщился шаар. – Недосуг казнить, наёмников я к ногтю жал, то ещё занятие. Пришли мы, ар. Прошу, вот и дом мой.

Шаар вполне искренне, с гордостью, указал на крепчайшее деревянное подворье. Отметил довольно: даже дуб, угодный гостям, имеется, растёт чуть в стороне, широко и свободно. У кого в городе ещё хватит места – выращивать дуб? Только шаар и сподобился сохранить, вместе с лужайкой.

Марница на дуб не глядела, она споткнулась и замерла у ворот, вцепившись в край панциря выра. Дома у отца можно было ожидать застать всякое. Порой тут так гуляли – весь город не спал! Иногда наёмники собирались, и тот же город дышал через раз, опасаясь на улицу высунуться. А когда Люпс стал распоряжаться всем, тогда и ходить к отцову подворью сделалось противно. Но всё же нынешнего зрелища Марница никак не предвидела.

На широком и низком – удобном для выров – крыльце, у створки распахнутых настежь дверей стояла её родная мама. И так она выглядела – не узнать. В дорогом платье, при украшениях, волосы убраны под красивый головной платок. Но куда удивительнее одежды – расправленные плечи, взгляд хозяйки и незнакомое выражение на лице. Никогда Марница не могла представить маму здесь, спокойную и уверенную в себе. Высматривающую на улице гостей и ещё более того – хозяина дома.

– Говорю же, всех отравительниц разогнал, – прищурился шаар, искоса наблюдая растерянность дочери. – Знакомьтесь, ар: моя жена. По закону Горнивы, нашим кландом одобренному недавно, браки людей признаются необязательными, у вас-то нет браков и обычай вам чужд. Но я решил на старости лет вспомнить древний закон. Это мама Марницы. А то городят сплетники невесть что, каждому язык укорачивать – морока. Она мне жена, а Монька – дочь и наследница. Вот и весь разговор.

– Маря, – всплеснула руками женщина, щурясь и с трудом опознавая наконец-то дочь в воинственной ар-клари, обряженной в кожаные штаны и рубаху мужского кроя. – Маря, да что же это? Ты в каком виде домой явилась? Мне твоя кухарка сказывала, так я не поверила… В деревню-то ты приезжала подобающе, всякий раз.

Марница резко тряхнула головой, по дуге, словно крадучись, подбираясь к крыльцу. Сердито кивнула на отца, не оглядываясь.

– Ты говорила, сюда ни за что и всё такое… Это как?

– Так хозяйкой-то меня не звали, – смутилась женщина, перебирая завязки рукава и звенья широкого браслета. – Опять же, все мы таковы, зарекаемся лихо, а как до дела доходит, так и забываем, что себе и другим обещали. Не шуми, Маря. Ты у нас теперь за двоих за нас бойка сделалась. Иди сюда, я обниму тебя. Я и комнату тебе приготовила, и ужин у нас поспел.

Женщина ворковала домовито и негромко, шаар весело щурился, понимая: против этого средства у дочери нет никакой обороны. Попалась, сейчас безропотно переоденется в подобающее платье и к столу сядет на тот стул, какой укажут. И разговаривать начнет. Не сразу – но начнет.

Шрон осторожно рассмотрел широкий проем дверей, зал за ним. Попробовал лапами доски пола.

– Дом крепкий, выдержит и вашего брата, – заверил шаар. – Двери широкие, двойные. Проходите, ар. Вы начали говорить о новом законе, а я сбил вас, перевёл на свою поспешную женитьбу. Даже и не знаю, по чести: то ли Моньке угодить желал, то ли эта баба и впрямь единственная, от кого яда не жду. Чудно мне, ар, что нет у вас семей в нашем, человеческом, понимании.

– Если разобраться поглубже, – осторожно сообщил выр, подбирая слова очень внимательно, – у нас нет и женщин в вашем понимании. Ведь кто ваши, человечьи, женщины? Они дитя вынашивают, выкармливают и растят. Мужчины же держат дом и защиту ему дают. У нас всё не так было и в самой благополучной древности. Дети из личинки вылуплялись сами, выживали в море слабые и мелкие тоже сами. Или не выживали… Тут наше воспитание ничуть не добрее вашего, брэми. Но когда малёк в ум входит, вот тогда и нужна ему наша, вырья, мать. Искать в нём родство души, на хвост сажать и в ум вводить, чести учить и уважению к семье. Не вижу смысла на вас примерять наши законы и правила. Не для суши они создавались.

– Кланд знает это, – на сей раз во взгляде шаара промелькнула отчетливая злость. – Только ему нравится рушить наши устои. Да, я сам ненамного лучше, уж я-то погулял… Но мы, люди, меж собой разберёмся, кому гулять и как за ту гульбу рассчитываться. Зачем же весь закон переламывать? Вы правы, надо думать о новом. Идёмте, ещё обсудим, чего от меня ждёте, как вам мысли мои подать поудобнее и когда их подготовить. Не от одного меня ведь те мысли и советы захотите получить.

– Конечно, – отозвался Шрон. – Но везде по-разному сложится, брэми. И прежде того, как сомнём кланда, прочее не свершится.

– Вы к нам ненадолго…

– Время наше всё учтено. Через пять дней сбор в столице. Именно в тот срок нам и надо явиться в главный бассейн. Ни днём ранее – ни полуднём позднее.

– Он вас будет подстерегать, – сухо и огорченно выдохнул шаар. – Если бы я прежде мог поверить вам, я бы вмешался… Людей купил, где надо, в столице это порой открывает двери там, где и нет никаких дверей. Идти напролом – плохо, это опасный и нелепый путь сплошных случайностей. Все возможности на его стороне. Если отложить и…

– Я очень хочу того же, – тихо ответил Шрон. – Но брэми, это невозможно. Давайте будем друг с другом честны, вполне и без утайки. Нас, взрослых выров ар-Бахта, всего трое. Если за зиму кланд уничтожит хотя бы одного выра или человека моей семьи, многое переменится. Если он отравит или подкупит ещё с десяток выров иных семей, новый поход в столицу сделается бесполезным. Нас мало, брэми. Так мало, что всякий наш путь, как его ни выстраивай – череда случайностей. Я очень боюсь за Шрома. Он силён и он пойдет первым. Но это знает и кланд. Мы уходим в столицу с последней надеждой на мирные перемены. Если она погибнет вместе с нами, будет война.

– И я как раз тот человек, который начнет её, – сухо и без радости признал шаар. – Начну скоро, хотя иное обещал Ларне. Кланд прислал приказ. Дубраву всю извести под корень, людей уже в зиму сгонять на пристани, оставляя по несколько мужчин на деревню – потому и семьи более не должны существовать. Он готовится к походу на север, ему нужны галеры и тантовые куклы. Но это мои люди, моя земля, – теперь шаар говорил уже с отчётливым холодным бешенством давно наболевшего и не высказываемого вслух. – Я Моньку хочу княгиней видеть, а не последней живой бабой на пепелище.

– Занятно сознавать, что наша возможная гибель будет отмщена людьми, – усмехнулся Шрон. – Но я бы предпочёл иное. Вернёмся к смене законов, брэми. Это хорошая тема для долгой умной беседы, никак не на один вечер. Вы проводите нас до берега озера?

Через день небольшая группа верховых спешилась у кромки густых высоких камышей. Шаар указал на заводь и виновато развел руками: больше он ничего не может сделать. Марница сердито одернула юбку и едва слышно выругалась, сползая из женского седла: и посадка, и высадка хозяйки теперь доставляли Клыку постоянную радость. Он щелкал, клокотал и норовил поддеть клювом подол платья: знал, что это особенно смешно и всем нравится.

– На кой мне ляд быть княгиней, – жалобно всхлипнула Марница, обнаружив в себе не без огорчения эту способность – плакать и жаловаться… – Шром, ты врежь им всем, ладно? Шром, я тебя люблю. Не найдешь ваших донных баб, возвращайся, я буду тебе панцирь полировать каждый день! Это же и твой дом, не только мой: ты построил его.

– Я постараюсь врезать им, – серьезно пообещал Шром, погружаясь в воду до клешней. – Очень даже постараюсь, да… Через год жди, всплыву. На новый панцирь поглядишь, лучше этого. Ну, пора. Рад я, что ваша семья крепка. Твой отец в обиду тебя не даст. Оставляю со спокойной душой.

Шром отвернулся, сминая широкий полукруг камыша – и направился дальше от берега, на глубину. Скоро его панцирь скрылся целиком. Следом ушел Шрон, затем ещё три выра. Марница теперь рыдала в голос, словно всё самое плохое уже случилось. Клык танцевал, высоко вскидывал лапы, высматривал злодеев. Шаар обнимал одумавшуюся дочку за плечи, вполне довольный своей нынешней семьей – крепкой, даже выру это видно! Тёмные, с оттенком синевы, глаза мрачно щурились. Было неприятно провожать едва знакомых гостей так поспешно и признавать в душе их затею наивной и даже несбыточной. Кланд – гнилец. Однако он не глуп, а страх сделает его опаснее вдвое… Вырам не пройти. То есть надо начинать подготовку к войне уже теперь. Иного не дано.

Мысли людей для Шрона были вполне наглядным косяком ярких рыб: все понятны и все плывут знакомым течением. Пока они ничуть не важны. Потому что остались позади, как и всё иное. Впереди только бой. Для него, старика, может статься, последний: потому что Шрома надо беречь. Кроме Шрома никто не пройдёт вниз, он один обладает поясом, дающим такое право вопреки всем угрозам желтой смерти и паразитов. Увы, кланд хуже, от него никакой пояс не защитит.

Достаточно узкая возле заводей река быстро раздалась, течение обленилось и почти замерло, жабры отметили неприятную илистость воды. Утром воды стало так много, что вперёд выставили плыть лоцмана: выра, знающего озеро и по описанию, и по личному опыту, пусть и давнему. Всплывать и уточнять курс Шрон строго запретил. На второй день пути выры услышали голоса родичей – головного дозора столичной стражи, занимающего донные ниши и наблюдающего за глубинами. Приняли ближе к каменистым корням гор и пошли по более мелкой и совсем мутной воде, сочтя такой путь относительно безопасным. Дозоры удавалось заметить ещё дважды, и оба раза стражи стерегли глубину: всякому выру она кажется родной и понятной, заслуживающей внимания.

Поздним вечером дня, предшествующего назначенному для совета хранителей бассейнов, выры первый раз за время движения по воде вынырнули – у самых стен города.

Шром с неудовольствием изучил узкий гнилой сток, избранный для входа в город ещё в родном замке, при разработке плана. Только люди с их пренебрежением к чистоте воды и её святости могли додуматься сливать в каналы все нечистоты города! И после эти каналы не выводить в отдельное озеро и не отстаивать, а смешивать их воду с иной, словно так и нужно. Прежде кланды запрещали подобное, но Аффар ар-Сарна, как полагал Шрон, счёл гнилые стоки источником болезней у сухопутных. И сразу разрешил… Вымирать – так вместе! Управлять – так уцелевшими и разобщенными, ослабленными.

Шром первым нырнул под стену, плотно закрыв жабры и пользуясь только воздухом, запасённым легкими. Прошёл на ощупь канал, осторожно, старясь не создавать шума, выломал решетку. Игрушечную – так показалось выру. Делающую город доступным…

Скоро Шрон и стражи появились рядом. Мрачно переглянулись, сполна чувствуя себя гнильцами. Запаху соответствовал и унылый вид окрестностей – грязные полуразрушенные временем стены домов, серость этой худшей из окраин – помойки. Лоцман нырнул в канал первым, за его панцирь усом зацепился Шром, остальные двинулись следом. Глубина не позволяла погрузиться целиком, местами давно не приводившиеся в порядок каналы обмелели до ничтожного уровня, но тишину не нарушал никакой посторонний звук. Видимо, дозоры эту окраину обходили стороной, как и предположил шаар, одобривший план продвижения по городу сразу и уверенно.

Ночь казалась душной и мерзостной, столица вызывала всё большее отвращение. Кланд, который довёл её до нынешнего состояния, казался тем более гадким. Шрон, проживший в мире дольше иных выров замка, помнил город иным. Гораздо более многолюдным. И теперь с болью и тоской всматривался в пустые провалы окон: всё сгнило, всё погибло. Люди покинули дома и ушли. Или умерли – и никто не занял их жилье. Выры этого и не заметили, они никогда не имели привычки появляться в той части города, которую отвели сухопутным, обслуживающим нужды особняков и ведущим свою непонятную жизнь, исправно пополняющую казну столицы. Хотя теперь очевидно: казна не может быть очень уж богата при столь запущенном состоянии столицы. Почему хозяева земель но возражают и не принимают мер? Шрон сердито шевельнул усами: это тоже объяснимо. Род ар-Багга, владеющий здешними землями, дано утратил настоящее влияние. Ходили в разное время смутные слухи, что хранителя их бассейна выбирает сам кланд из числа удобных себе выров-хвостотёров…

Когда мёртвые дома остались позади, и в окошках, мелких и кривоватых, появились хоть слабые отблески лучинного света, выры вздохнули с облегчением. Да, здесь их могут куда скорее заметить. Но всё же лучше так, чем идти по макушку в гнили через чёрный город, словно ты – последний живой в целом мире…

По узким каналам человеческого города продвигаться, тем более скрытно, оказалось почти невозможно, слишком тесны и мелки, слишком грязны и ненадежно сработаны. Этого выры не ожидали: они привыкли к иной части столицы. Впрочем, шаар, выслушав план похода и проследив его по карте города, постарался по возможности уточнить детали, дать указания по направлению, приметы. Даже описал невзрачный домик и посоветовал туда заглянуть – к самому наглому и жадному посреднику столицы, известному всем наёмникам и выродёрам. Да, к верному слуге кланда, как иначе? Но если дать много золота и упомянуть Ларну, человек, скорее всего, сперва проведёт до главного течения реки, и только потом, чуть погодя, сообщит о гостях хозяину… если вообще сделает это. Зачем двуногому лезть в вырьи игры, рискуя головой?

Дом по описанию нашёлся довольно быстро, человек оказался на месте. Мрачно оглядел выров, не выказывая удивления. Выслушал про золото, поморщился.

– Собственно, давно пора на покой, – негромко буркнул он, взвешивая в руке тяжёлый мешок со слитками, принятый от одного из стражей. – Самое время мне на покой. Вас ждут. Пройти у вас нет никакой возможности, мне так думается. Но до главного русла я вас дотащу, мимо своих же людишек, это не сложно. Плата солидная, даже очень. Потому скажу чуть больше, чем просите. В закрытую часть города, вырью, все каналы глухо перекрыты. Но вы так привыкли к воде, что только о них и думаете! Кланд не лучше. Растворимых ядов закупил много, мне ли не знать, сам добывал. Не суйтесь в воду. Укажу на том берегу заброшенный более века особняк бывшего шаара, впавшего в немилость и, по слухам, казнённого. Дом примыкает к стене замка. С вашими клешнями – стены там, по сути, и нет. И воды нет! Выждали бы до утра да прямым ходом, шумно, через главную площадь – к вашему «бассейну». Ждут-то вас с обратной стороны, от каналов. И мои людишки на набережных, и дозоры городские. И выры-стражи… да все!

– Полезные слова, если они не ловушка, – отметил Шрон.

– Если вас раздавят теперь же, мне из города не выбраться, – усмехнулся посредник. – Мне уходить надо тихо. До рассвета как раз управлюсь.

Через главный рукав реки выры перебрались в такой же окраинный мертвый город. На набережных выше по течению, подтверждая слова посредника, горели факелы, тени людей на воде мелькали и перемещались. Свистели выры, перекликались человечьи дозоры. Рассмотреть закрытый город с низин, от человечьих окраин, толком не удалось: двигались спешно. Шрон лишь отметил, что крепость имеет высокие стены, что с двух сторон огибают и обнимают её рукава реки, что под стенами стоят плотным строем малые галеры и лодки, а вода вся рыжая от факельного света.

Незваные гости столицы миновали несколько грязных улочек, следуя советам посредника. Перевалили через щербатую каменную стену старого, полуразрушенного, особняка. И оказались как будто в тени замка – вода и правее и левее, далеко, а здесь – сухо, темно и тихо, ни врагов – ни переполоха. Выры затаились в одичавшем саду. Шром изучил стену закрытого города и счёл слова принявшего золото правдивыми: можно вырубить ступени в несколько ударов клешнями.

– Много стражей у кланда? – который раз уточнил он у брата.

– До шести десятков, полнопанцирников два десятка, – привычно отозвался Шрон. – Ох-хо, мельчаем мы, и заговоры ссыхаются, и оборона столицы тоже. В годы моей юности тут одной людской охраны было до полутора тысяч. И тантовых кукол столько же. Теперь – вполовину стало поменее. Ущербных выров в стражу не брали, и думать нечего! Я служил в крепости десять лет. При кланде ар-Лиме. Тогда последний раз сменился род, управляющий нами.

– Почему ты не взошёл на помост? – тоскливо вздохнул Шром, затевая много раз повторенный разговор, известный до последнего слова, но так и не унявший досады.

– Потому что мудрость ценил выше суеты и столицу недолюбливал, – покаянно признал Шрон. – Старого ар-Сарну, ныне покойного, я уважал. Он дважды мне панцирь на мелководье портил, я ему – четырежды, и клешню напоследок вырвал. Зарха был силён… Обещал, как в кланды собрался идти, закон пересмотреть и северу послабление дать. Частично исполнил слово, мы живём, как нам нравится. И торговые пути держим, и золото ар-Рафтов мимо нас не проходит. Тогда мне казалось – это то, что важно родному бассейну. Молод я был, Шром. Ум нажил, мудрость ещё только копил. Упустил лучшее время. Отдал место хранителя Боргу, всех нас подвёл.

– Теперь мое лучшее время, – весело шевельнул усами Шром. – Я никому не отдам его без боя. Утро шпарит горизонт кипятком, брат. Вон как край панциря неба порозовел. Скоро…

Шрон изучил первые признаки рассвета и промолчал. Он и сам знал: скоро.

Сейчас галеры хранителей уже вышли от личных причалов близ особняков прибрежья и двигаются двумя главными каналами к пристани закрытого города. Значит, вырам-стражам придётся снять часть дозоров и встать на берегах, соблюдая традиции: приветствуя славных аров в столице от имени кланда, склоняя клешни и постукивая в такт хвостами. Обычно звук получается громкий, разносится далеко.

Знакомый шум донесся едва слышно, слабо – для приветствия сняли лишь малую часть дозоров.

– Пора, – в голосе Шрома зазвучал знакомый каждому молодому полнопанцирнику боевой азарт.

Выр резким движением развёл клешни, вырубая в старом слоистом камне две первые ступени. Поднялся в рост и сделал ещё две борозды. Попятился, разбежался – и взобрался на верх стены единым махом. Стражи тоскливо глянули на своего ара: хорош, им так никогда не взлететь по отвесному камню: полных семь саженей, скользко, и ступени лишь внизу. Каков должен быть разбег и каков толчок хвостом? Шром уже вбил в вершину стены два крюка и сбросил веревки. Шрон ещё раз глянул на небо – красное, неспокойное, обещающее ветер и шторм… И пополз на стену.

– Нас ждут, – негромко буркнул Шром. – Я вижу их, брат. Они там, в нишах у дверей. Люди с игломётами и дальше выры. Ты укажи ещё разок: какой коридор верно ведет к залу собрания?

Шрон встал на стене, глядя на малую площадь в кольце камня, с мраморным бассейном, цветниками и широким навесом от солнца. Знакомое место, тут он не раз гулял с прежним кландом, когда был желанным гостем в столице. Потом приглашать перестали, а он и не заметил перемен – сам стал иным, утратил интерес к суете суши. Оказывается – напрасно.

– Есть два надёжных пути. Нам, полагаю, требуется правый боковой коридор, – осторожно предположил Шрон, указывая усом. – Он огибает большой закрытый бассейн с гротами и галереями, обиталище гостей и семьи кланда. Он широк, вымощен камнем и синей узорной плиткой. Её примечай, чтобы не сойти в боковые ответвления и не потеряться, если бой отвлечёт и запутает. За третьим поворотом бери левее, там расходятся два рукава, равных по ширине. В конце левого – вход в главный зал. И не ввязывайся в бой намеренно. Сейчас вперёд пойдут стражи. Они сами вызвались в поход, их семейная честь тоже требует уважения.

Шром нехотя переступил по стене в сторонку. Коснулся усами панцирей стражей, виновато вздохнул. Умирать на площади никто не хочет. Искать боя и славы ценой жизни, тем не менее, готовы все… Молодость сильного выра не понимает и не хранит в памяти страха гибели.

– До зала я дойду, – упрямо пообещал Шром.

Три стража дружно качнули клешнями и прыгнули со стены, придерживая веревки. Встали на все лапы, спружинили – и метнулись вперед, чуть пританцовывая, затрудняя выцеливание стыков, уязвимых для отравленных игл. Тантовые куклы стреляли ровно и не особенно метко. Выры за их спинами ждали своего времени, перебирая в нетерпении лапами: они тоже были молоды и тоже видели в бою упоение, а не смерть…

Бегущий слева страж достиг ступней и чуть покачнулся: три иглы он всё же поймал на стыки панциря, пересекая двор. Яд уже начинал действовать, замедляя движения. Выры охраны засвистели, отменяя обстрел. Качнулись вперед, вышли на ступени. Шром повел хвостом, выцеливая жертву. Далековато! Шром побежал по стене вправо, выбирая удобный уступ ближе к ступеням.

– Не делай этого, – без особой надежды одернул Шрон, спускаясь со стены.

Само собой, его предпочли не слышать.

Выры кланда, все десять, и все с его боевой раскраской – сине-золотые полосы на спине и лапах – единым панцирным полем двинулись вперед. Шром сжался, подбирая лапы и загибая усы назад.

Три стража ар-Бахта встали ближе друг к другу, щетинясь оружием всех рук и угрожая клешнями. Их почти окружили, когда Шром всё же сделал то, что он один и умел: оттолкнулся от уступа хвостом и лапами, как огромная пружина. Распрямился в полете, тяжёлый и стремительный, рухнул на панцири двух ближних сине-золотых, хотя всякий выр знает: преодолеть в полете такое расстояние с размерами и весом Шрома – невозможно!

Панцири хрустнули, поднятые для отражения удара алебарды обиженно взвизгнули по вороненому брюху, прошли вскользь, без большого ущерба. Оба широких коротких топора из передних рук смятых врагов Шром забрал себе, снова прыгнул, уже вполсилы, лег на бок и заскользил по камням, скручиваясь и разворачиваясь для излюбленного удара хвостом. Обратного: в движении окантовка конца хвоста загибалась и касалась основания усов, выр словно выворачивался, сгребая врагов себе на спинной панцирь и сминая их там. Зажатые в нижних руках тяжёлые граненые клинки – сплошную сталь без рукояти – Шром метнул в уцелевших врагов. Одобрительно покосился на брата, успешно доламывающего панцири двух своих противников. Шевельнул усами стражам: живы? Все трое отозвались, тот, кто был на озерах лоцманом, уже извлёк из малого ларца при нижних руках противоядие и загонял трубку под панцирь отравленному собрату. Если не вылечить надеялся, то хоть продлить время боеспособности…

Шрон метнулся к коридору следом за своим неугомонным младшим, торопливо изучая его спину и хвост. Пока без сколов и трещин. Хвала глубинам! Две вмятины, один серьёзный удар, лишивший Шрома нижней руки – и всё… Мелочь, удачный вход, иначе и не сказать.

– Таннская соль под лапами, осторожно, – буркнул Шром, не замедляя бега. – Ох и отмокать нам после, да. Полгода отмокать. Все как есть пропитаемся ею, пока одолеем коридор.

– Не дыши, – зло унял Шрон, замыкая нос и пряча в глазницах стебли глаз.

Шум нарастал, вдали перекликались люди, гудели выры. Врага тут действительно ждали со стороны каналов, посредник не обманул: возле западной стены оставили лишь один заслон. И теперь слуги кланда спешили исправить упущение.

Солнце обозначило себя, алым и рыжим прокрасило щели. Шрон шевельнул усами: именно в это время кланд должен взойти на помост, а хранители – приветствовать его. Церемония недлинная, надо спешить. Сперва поклоны и стук хостов, прочие глупости, а после важное: перечисление имён собравшихся и указание цели встречи. Хорошо бы успеть войти и назваться. В разбитом косым ударом боку медленно копилась боль. Позади звучно цокали лапы стражей, было слышно, как они отбиваются от тантовых, лезущих в коридор из боковых дверей. Снова защёлкали иглометы.

Шрон беспокойно повел хвостом. Слишком легко прошли, он ждал худшего и до сих пор – ждёт, всё более опасаясь подвоха на последних шагах. Каждое движение по коридору предсказуемо. А стоящий в дверях зала Шром и вовсе понятен, там и надо его ловить самой последней западней… Старик ускорил бег, догоняя брата. Хлестнул усами, требуя пропустить вперед… Но тут справа вырвался в коридор сине-золотой страж, и замысел остался неисполненным. Пришлось разворачиваться и принимать бой. Тем более, за первым выром уже виден второй, норовит метнуть ножи и угрожает длинным багром – оружием людей, перенятым вырами из-за его удобства в цеплянии панциря и переворачивании врага на спину. Впрочем, любое оружие из стали – оно человечье.

Шрон хлестким ударом клешней смял некрупного противника и отбросил к стене, угрожающе вскинулся, пугая второго – и удивленно отметил, что тот дрогнул. Постыдно мечтать о месте стража, если боишься смерти! Однажды показанным Соргу прямым ударом в основание усов Шрон смял лицевые пластины труса и снова побежал за Шромом, уже не надеясь догнать и предупредить. Воздух в легких заканчивался, таннская пыль на полу – нет.

Коридор нырнул вниз и изогнулся, у последней развилки кучей сплющенных панцирей лежали и вяло шевелили лапами стражи: Шром их миновал быстро и сломал, не думая о пощаде. Он тоже знал: надо спешить. Время теперь дороже всего иного. Белый солевой налет на полу закончился резко, Шрон шумно выдохнул и набрал свежего воздуха.

– Берегись у двери, там… – крикнул он и осел, тормозя всеми лапами и ощущая бесполезность своего крика.

Потолок шевельнулся тяжело, с хрустом старого панциря охнул – и стал оседать, ломаясь и дробясь. Плиты мрамора и бревна перекрытий крошились, трещали и сминались. Кланд не пожалел собственного замка, задействовал самые глубинные способы защиты, предусмотренные на последний день – на случай осады… И пригодившиеся, чтобы разделаться с врагом.

Шрон метнулся к стене и запрыгал, уворачиваясь по мере сил от округлых валунов, катящихся из прорех в потолке вниз, под уклон – к главному залу. Он мчался вместе с каменным потоком, не замечая ударов и толчков, не считая ран, и ужасался: впереди Шром! Брату некуда деться, совершенно некуда! У коридора есть перелом, в самой низкой его точке валуны успокоятся, закупоривая ловушку и делая все надежды – несбывшимися, а брата, увы…

Шрон зло щелкнул клешнями и ускорил бег. Протиснулся под изогнутым сводом, хрустя панцирем. Метнулся дальше, вверх, к последней двери. Он видел след серо-зеленой вырьей крови на полу и понимал, что это кровь брата, и, странное дело – радовался. Значит, ещё жив и способен двигаться. Уже хорошо…

Он догнал Шрома на пороге главного зала. И споткнулся всеми лапами. Воронёный панцирь смят, две трещины пересекли его и сочатся кровью. Хвост раздавлен, но Шром упрямо ползёт, тащит его, опираясь о пол руками и клешнями. Точнее – клешней, вторая бессильно висит и волочится, смятая камнями.

Два стража в сине-золотой раскраске вынырнули из ниш, осмотрели едва живого врага и… открыли ворота. Шрон тоскливо охнул.

Кланд сыграл по своим правилам. И теперь, надо признать, полагал себя победителем. Он примет вызов Шрома. Такой враг не страшен, но победа будет законной и подтвердит право именоваться лучшим, а значит – занимать помост.

Шрон медленно двинулся к дверям. Он уже видел бок кланда, против всех правил и обычаев, закованного в полную стальную броню на людской манер. Вороненую, богато украшенную золотым узором ощеренных клешней и серебряной насечкой волн…

– Род ар-Лим, хранитель Гарн, – размеренно читал глашатай кланда.

– Приветствую, ар, – сладко пропел с помоста Аффар ар-Сарна.

– Род ар-Бахта, вызвавший на поединок его донность кланда выр Шром, – добавил глашатай, обозначая прибытие избранного выра и лишая его возможности уклониться от подачи вызова.

– Дождётся своего времени, – усмехнулся кланд. – Я обязан приветствовать всех.

Шрон медленно миновал ворота и осел на пол. Вот он и вошёл в главный зал. Только – стоило ли? Впереди проигранный бой. Позади – погибающие стражи…

– Род ар-Нашра, хранитель… – продолжил глашатай.

– Жаф, – закончил гулкий низкий голос. – Да, старших надо уважать, брат уважил меня.

– Вы излечились, ар, – искренне обрадовался кланд, наблюдая необычную процессию. – Как внезапно ваше появление… мы вынуждены были сделать исключение и допустить тантовую куклу сюда, учтя вашу болезнь. Но вы, как нам сообщили, желали лично огласить месть.

Жаф ар-Нашра въехал в обозначенный синим узором плиток круг хранителей. Именно въехал! Его беспомощное тело покоилось на трех перекладинах, снабжённых парами довольно крупных колес. Усами выр цеплялся за упряжь вороного страфа, а тележку то и дело поправлял тантовый раб, укутанный с головой в плащ рода ар-Нашра и не встающий с колен. Двигался раб кое-как, то и дело спотыкался, его одежды волочились, руки двигались неловко. Он был изношен и нуждался в замене.

Шрон вступил в синий круг.

– Род ар-Бахта, хранитель Шрон, – закончил перечисление глашатай.

– И вас приветствую, ар, – в голосе кланда звучала отчётливая издевка. – Все прибывшие здесь, можно начинать. И мы готовы приступить к рассмотрению спешно собравшего нас весьма опасного дела. Речь идет о нарушении донной чести. Род ар-Бахта преступил закон. Я…

– Мы, ар-Нашра, подали прошение и сами его озвучим, – прогудел Жаф. – Оскорбление не просто донное и тяжкое, ары. Оно не сравнимо ни с чем. Речь идет о выродёрстве. Род ар-Бахта преступил закон, проводя изучение обстоятельств дела недопустимыми способами, и это достойно всяческого порицания.

Кланд дрогнул усами, речь Жафа, особенно в последних словах, его удивила. Но, как известно, невозможно по правилам церемонии перебить старого и помешать хранителю изложить свое дело, заявленное заранее – тем более, сам кланд и обозначил тему собрания.

– Порицания, именно так, – повторил старик. – Но я понимаю их! Как бы сам я повёл себя, если бы узнал, что Аффар ар-Сарна, занимающий почётный помост, взращивает выродёров? Как поступил бы я, доподлинно установив, что им выплачивается золото за каждого из наших погибших братьев? Что нас, выров достойных родов, обрекают словом и волей кланда на смерть позорную и мучительную? Род ар-Нашра утратил двух своих лучших бойцов не на мелководье.

– Их уничтожил Ларна, гнилец, – быстро отметил ар-Горх, чьи земли соседствовали с Горнивой.

– Мы просили выров рода ар-Бахта выдать нам выродёра, именуемого Ларной, для проведения полного изучения этого дела, – невозмутимо продолжил Жаф, не замечая, что его перебили. – И нам не отказали в нашей законной просьбе. Мы удовлетворены полученными сведениями.

– Не отказали? – качнулся вперед ар-Лим.

– Именно. Я лично общался с выродёром, – отозвался Жаф. Оба его глаза на стеблях прицелились в кланда. – Я готов повторить список погибших выров, так шумно представленный ар-Фангом еще в Синге. И расширить его. Разве дело в одном Ларне? Разве дело вообще в нём? Гибнут выры. Заказчик оплачивает их смерть. Вы, ар-Горхи, десять лет назад утратили старого, его кланд сдал в заказ неопытному выродёру всего за три сотни золотом. Старые дешевле стоят.

Жаф выдержал паузу, давая вырам осознать и это оскорбление. Хранители убито молчали. Старик вздохнул и повернул глаза к ар-Лимам.

– Вашего брата Аффар заказал двадцать пять лет назад, ещё когда не был кландом, и цена была тысяча кархонов, самая высокая. Имя выродера Борт, он уже мёртв… Ваш брат мог вступить на этот помост, ему хватало и силы, и сторонников. Но яд оказался надёжным. Мы, ар-Нашра, желаем мести. Страстно желаем! Но ещё того сильнее мы желаем прекращения выродёрства, полного и навсегда. Тот, чье имя я хочу забыть – ведь он предал весь род выров и не может называться кландом, поскольку ведёт войну со своим народом. Он также не может выйти на бой чести со Шромом ар-Бахтой. Он утратил честь, без которой нельзя биться с выром по правилам глубин. Он – выродёр. И заслуживает иного, совсем иного.

Хранители ошарашено затихли, даже Шром приподнялся и развернулся к старому Жафу. Тот важно качнул усами. Выдержал тишину до должного загустения.

– Выродёра должен смять выродёр. Я заключил уговор с Ларной. Мы, род ар-Нашра, простим ему всё прежнее, если он примет заказ на этого бронированного гнильца. Пусть живёт, но лишь очистив наш помост. В зале четырнадцать хранителей, все, кто успел прибыть. Будет ли возмездие одобрено десятью ударами хвостов?

Жаф осторожно шевельнул своим израненным хвостом, обозначая первый удар. Ар-Лим сердито повторил движение старика, да так поспешно, что опередил Шрона. Пожилой ар-Рафт последовал его примеру более солидно, Ар-Нан и ар-Карса дружно поддержали. Хранители ар-Шарх и ар-Выдха нехотя стукнули по полу, усами обозначив сомнения, подлежащие более позднему урегулированию. Ар-Раг стукнул самым кончиком хвоста и сердито развел клешни: про выродера Ларну еще поговорим!

Повисла тишина. Крупный полнопанцирный ар-Рапр виновато вздохнул и сместился ближе к помосту. Ар-Багга и ар-Капра шагнули туда же. Кланд снова ощутил себя выигравшим, уже приподнял усы, готовый ответить – и осекся. Верный и ничтожный, всегда согласный нищий сосед ар-Горх хлопнул хвостом громко и решительно.

– Наш старый не оценивается в деньгах, – сказал он. И зло добавил: – Наш старый уж всяко при оценке не дешевле малька ар-Лимов!

Шром распластался на плитах, уже не сознавая себя. Хранитель Жаф громко потребовал предоставить воду больным и прекратить бои в коридорах. Сине-золотые стражи забегали, смущённо пригибаясь и не смея спорить: кто знает, может, распоряжается тот, кто завтра будет первым у помоста? А то и взойдёт на него.

– Осталось вызвать выродёра, – задумчиво предположил ар-Лим, глядя на стальной панцирь кланда. – Нелепое дело вы затеяли, старый ар. Я бы, да не сочтут это трусостью, не поручился за исход боя нашего молодого полнопанцирника с этим на суше. Сталь хороша, наша сталь, зрамская… А люди – мягкотелые слабаки. Я слышал много глупостей о Ларне, но этот панцирь ему не вскрыть.

– Так чего ты лупил хвостом, как малёк? – сварливо поинтересовался Жаф.

– В азарт вошёл, – виновато вздохнул хранитель. – Интересный бой стоит того, чтобы его не упустить. Эх, как бы не месть, я бы поставил тарелку печени на выигрыш гнилого кланда.

– Тресковой печени? – вслух задумался ар-Горх, до сих пор чувствуя себя головокружительно дерзким, ведь он пошёл против сильного соседа!

– Самой жирной, – оживился ар-Лим. – Эх, без толку ставки. Сбежал, пожалуй, выродёр! Пропало зрелище. Стальной панцирь хорош. Наши кузнецы ковали. Потому и ставлю печень смело, вполне.

Кланд на помосте чувствовал себя неуютно. Суета и шуточки внизу настораживали его. Поведение давно подмятого и запуганного ар-Горха беспокоило всерьёз. Отсутствие старшего ар-Фанга, не явившихся вопреки прямому приказу, бесило.

Кланд пробежал к стене, выбрал два топора, надежный цеп, длинную алебарду с противовесом в виде крюка. И ещё раз гордо осмотрел свой панцирь, защищённый безупречной южной сталью. Он боялся встречи со Шромом, даже израненным и умирающим. Но человек… Жалкий наёмник, мягкотелый выкормыш наставников бассейна. Вся его сила – в ядах и внезапности. То и другое здесь не позволят использовать.

– А где выродёр? – снова запереживал ар-Лим.

– Тут я, – негромко отозвался человек в плаще рода ар-Нашра, разгибаясь и вытирая пот со лба. – Пока развернул эту телегу, так разогрелся, любо-дорого. Жаф, смотреть удобно будет?

– Ещё поправее меня сдвинь, – задумчиво предложил старик. – И под переднюю перекладину хоть что подложи. Вот, уже лучше. Я на тебя поставлю тарелку печени. Ты уж соответствуй. Очень кушать хочу, а треска у ар-Лимов наилучшая.

Усы кланда слегка обвисли. Он безвольно и молча пронаблюдал, как его стражи вносят воду и начинают поливать Шрома – врага, ещё способного выжить. Как хранители, стоящие возле помоста, сторонники и опора, отходят в уголок и там молча замирают. Как мечется ар-Рапр, полнопанцирный и несчастный до глубины души. Ему хочется иметь мужество и стукнуть хвостом – но ар-Фанга не дадут воды, а как это изменить, как сберечь личинки? В них всё будущее, и оно, увы, превыше даже чести.

Рослый выродёр, новый объект общего внимания, без спешки отстегнул из-под колесных перекладин свой топор, снял с него чехол. Скинул плащ, затем куртку. Остался в тонкой тёмной кольчужке, на вид не особо надежной. Натянул шуршащие перчатки. Добыл оттуда же, из-под головогруди старого Жафа, кольчужную шапочку, стекающую мелкой чешуей звеньев на плечи.

– Это наша ковка, – оживился хранитель ар-Рафт. – Кто там печенью богат? И мне тарелку. Наша ковка лучше южной. Клеймо на топоре полное, варочная сталь, северная, а не ваша, пережжённая и сухая. Наша вон – вся как масло, темна и без блеска, знатная работа.

Ларна чуть поклонился Жафу. Потом Шрому, едва способному ответно поднять ус. Шрон уже был рядом с братом и пробовал лечить по мере сил. Ларна отвернулся, щелкнул языком, подзывая страфа. И зашагал к помосту.

– Страф против правил, – сдавленно просипел ар-Багга.

– Тогда пусть гнилец бросит алебарду и прочее оружие, оно всё против правил, мы – выры, у нас природный панцирь и клешни имеются, – возмутился ар-Рафт.

Снова наступила тишина. Ларна движением руки опустил птицу на колени и забрался в седло. Кланд с сомнением глянул на алебарду, покосился на своих сторонников. Как воевать со страфами, он слышал. Но смутно и очень давно. Вроде, их надо путать усами по ногам… Усы у кланда были коротковаты, что маскировалось ношением парадных золотых подвесок непомерной длины.

Вороной в одно движение взвился на край помоста и зашипел, сгибая голову вниз. Тёмный топор приветственно качнулся. Ар-Лим, который заключил различных споров уже на два десятка тарелок печени, пребывал в пьяно-превосходном настроении. Именно он азартно влепил всем хвостом по полу, обозначив начало боя.

Кланд настороженно, медленно шагнул вперёд, и ещё раз. Поправил оружие в руках, шире перехватил алебарду. Вороной страф заклокотал, вскинулся – и прыгнул с места вперед и вверх. Так резко, что кланд на миг растерялся, удар обоих топоров прошёл по ногам птицы вскользь, задев лишь выпущенные когти, отбившие его и направившие руки вниз, к помосту.

Вороной не сбился с намеченного направления. Его когти всей силой, накопленной прыжком, смяли задние лапы кланда и ограничили его подвижность – пусть и ненадолго.

Кланд ударил алебардой почти вслепую. Мгновенно он с ужасом осознал потерю обоих глаз на стеблях – когда птица их уничтожила, кланд даже не заметил, боль лишь теперь ударила, и оказалась страшна.

Ларна щелчком языка подал новую команду. Страф перестал скрести когтями по броне, отпрыгнул. Поджал пробитую сталью ногу и жалобно заклокотал.

Кланд тоже не молчал, он визжал позорно и громко, хотя закон мелководья гласит: раны не обозначают криком, бойцу пристало терпение, кровь его во время поединка совершенно холодна… Но кланд уже выгибался и бился, как полураздавленный червяк. Сталь панциря сковывала движения, ограничивала замах рук.

Алебарда хрустнула, когда её древко перерубил тёмный топор. Кланд молотил во все стороны уцелевшими руками суматошно и остервенело, изо всех сил. Один раз он ощутил, что попал во что-то плотное, но почти сразу возросла тяжесть на горящем от боли хвосте, и кланд осознал положение птицы. Он начал заваливаться на бок, готовя кувырок, сминающий врага…

Тёмный топор, на вид и правда, словно в масле выдержанный, уже скользил с неприятным грубым звуком вниз, целясь с пугающей точностью в стык открытого кувырком брюшного щитка. Южная сталь жалобно охнула, замки соединения бессильно распались. Боль в утраченных глазах и подпорченном хвосте перестала беспокоить кланда. Он впервые в жизни на своем опыте узнал, каково это: когда тебе взламывают панцирь.

Спинной глаз отметил черную тень страфа, бегущего по широкой дуге. Вороной прихрамывал, но клокотал победно, громко. Страф был без седока, отягощающего, тормозящего движения. Вот голова дернулась – и зрение сжалось до жалких возможностей обзора пары нижних лицевых глаз…

Снова мелькнул топор, отсекая руку с цепом. Кровь пузырилась и пятнала помост.

Собственный крик заполнял слух кланда и делал вибрирующий ужас – вселенским, неодолимым. Кланд с отчаянием осознал себя всего лишь большой и беспомощной рыбиной под разделочным ножом. Больно, страшно и безнадёжно… Он даже рассмотрел ужасающе спокойный и деловитый прищур серых глаз, когда его лишали лучшей – вполне здоровой и мощной – клешни. А потом и второй.

Аффар ар-Сарна, недавно владевший всем миром, остался теперь лежать на помосте всего лишь окончательно раздавленным червяком, тушей без лап и рук. Жалким обрубком, ещё живым и страдающим.

С каким-то запоздалым ужасом припомнилось: он сам приказал найти этого выродёра, тогда ещё мальчишку. Он вложил немало золота в обучение и воспитание сильного, злого наёмника. Здесь, в главном бассейне, мягкотелому подробно рассказывали о слабых местах выров и способах их убийства. Медленного и страшного. Это он, кланд, решил, что оставшегося без лап полнопанцирного надо выкладывать на солнце, чтобы повинный перед ар-Сарна страдал много дней… Если сошедшие с ума хранители пожелают – и сам кланд, будет сохнуть так же.

– Пусть подыхает медленно! – словно отзываясь на эти страхи, выкрикнул ар-Горх. – И цена ему – стертый медный полуарх!

Тёмный топор ударил в спинной панцирь, порождая новую боль. Последнюю. Боль заполнила сознание тьмой. И кланда не стало в мире…

– Не надо становиться заказчиком, ар, – буркнул Ларна, чуть отдышавшись. Мельком глянул на кровь, сочащуюся по ноге. Извлёк из щели панциря топор. – Хватит. Месть – не лучший путь. Но найм и пытка… нет уж, я больше не беру заказов. Кончено.

Он укоризненно покачал головой. Щелкнул языком, отзывая страфа, яростно танцующего на панцире и лязгающего когтями. Усмехнулся в усы: где-то в тёмных недрах сознания вороных хранятся ярость и жажда боя с вырами. Их очень просто разбудить и натренировать.

Своего страфа Ларна начал готовить ещё в Горниве. Клевок по команде. Удержание хвоста. Прыжок, удар лапами и движение по кругу, с постоянной угрозой и прицелом в глаза… Несложные приёмы, для которых вороной самой природой создан. Кто знал, что уроки пригодятся? Он тогда только смутно подозревал, ещё не выработав окончательного плана.

Уничтожив без честного боя одиннадцать славных выров, чего уж греха таить, Ларна тщеславно желал последним в списке выродёрства прикончить вооружённого и подлого врага рода ар-Бахта… Сорг выставил условие: пожелал разделаться с отравителем ар-Фанга. В ответ он, Ларна, тоже не промолчал. И каждый получил своё.

Хранители в полнейшей тишине смотрели на выродёра. Как он шагает всё ближе к краю помоста. Ларна хромал и берёг руку, дышал с хрипом и прижимал к боку локоть: достал его кланд то ли хвостом, то ли клешней. Крепко приложил. Но выродёр выжил и справился с делом, давшим ему законное право смотреть на выров и не ждать с их стороны новой законной мести: долг оглашён Жафом, подтверждён ударами хвостов и оплачен кровью. Многие старшие родов выров изучали мягкотелого с отвращением, а кто-то и с уважением: бой честный, не к чему придраться.

Ларна нахмурился, припоминая ещё одно обещание, данное Соргу.

– Что же это я? – остановился выродёр. – Сказать забыл! Я, Ларна рэм-Бахта, от имени рода объявляю то, что желал сказать здесь, стоя на помосте, мой друг и брат Шром. Война людей и выров окончена. Нет более похода, ради которого избирается кланд. Есть дела мира, решаемые, как и подобает по укладу глубин, старыми.

– Именно, старыми, – эхом отозвался Шрон. – Жаф, мы с вами должны определить круг мудрецов. У ар-Рагов старику уже исполнилось сто?

– Три месяца назад, – отозвался выр, неловко переваливаясь на своих колесных подпорках и ощупывая их уцелевшими руками. – Ларна! Задави тебя страф, где ты? Меня надо развернуть.

– У нас двое старых, – осторожно подал голос хранитель рода ар-Багга. – Двое!

– Ох-хо, мы ещё не обозначили подтверждение мира ударом хвостов, – припомнил Шрон. И задумчиво добавил, сдерживая булькающий смех. – Хотя лично меня устраивает кланд Ларна…

Все хвосты дружно впечатались в пол.

Шрон осел на пол и позволил себе расслабиться.

Всё же не зря шли в столицу, – думал он, наблюдая, как брата обливают водой. Не зря… будет смена законов и новая надежда. Хотя сейчас верить в неё особенно трудно, глядя на израненного, едва живого, Шрома. Цена, запрошенная за вышитый чернью поясок, оказалась высока. И нет никакой уверенности, что оплачена она сполна, что погружение будет удачным. Как отпускать брата таким, иссечённым и пересохшим – одного? Кто поддержит и защитит от донных угроз? Кто поможет выбрать грот?

Шрон тяжело вздохнул, благодарно шевельнул усами: и до него добрались стражи, поливают водой щедро, усердно. Ларна уже развернул капризного Жафа, подкатил поближе. Старик взволнованно и громко, чтобы все разобрали, спросил про Сомру и данную варсой надежду на обретение глубин. Пришлось рассказывать всю историю заново – от момента встречи на галере казнимого выродёра и столь же окончательно и безнадежно обреченного Шрома… Хранители слушали, как сказку. Шрон усмехался: Кима бы сюда, вот уж кто умеет рассказывать!

Когда он закончил рассказ, от дверей приблизился курьер, сообщил: галера Юты ар-Рафта задержана у нижней цепи, перекрывающей реку. Можно ли впускать? Собрание заволновалось, хранители торопливо договорились, кто к кому готов напроситься в гости на палубу, чтобы выход галер из порта не напоминал военный сбор. Сошлись на том, что трех больших кораблей вполне достаточно и для солидности, и для удобства. Ар-Лимы, неосторожно пообещавшие всем печень и проигравшие ровно столько споров, сколько затеяли, ничуть не огорчились и решили устроить праздник. Как-никак новое время, мир меняется. И надо верить – к лучшему!

Шрома бережно подняли и отнесли на палубу малой галеры Ларны, доставившей ара Жафа на совет.

Сам Ларна скинул кольчугу, наспех перетянул свежую рану на ноге и забросил топор в трюм. Тем завершив военные дела, почувствовал себя капитаном и взялся руководить погрузкой старого выра, весьма гордого своим временно необходимым способом передвижения – на колёсах. Принесли на галеру и единственного выжившего из трех стражей замка ар-Бахта. Выра, безусловно укрепившего славу своего рода и исполнившего долг до конца, как и его погибшие спутники.

Глава стражи дворца, смущённо стирая пучком водорослей сине-золотые полосы, догнал Шрона уже у самого борта галеры.

– Каков теперь цвет власти, ар? – осторожно уточнил он.

Шрон ненадолго замер в задумчивости. Потом глянул на брата. Шевельнул усами.

– Пояс, дающий надежду уйти в глубины, чёрен, как донный ил, – негромко сказал он. – Тот же цвет обозначает у нас, выров исконного закона, мудрость. – Полагаю, можно считать этот цвет достойным. Но раскраску не наносите. Не война ведь теперь в столице – мир…

Галера Ларны отчалила и пошла вниз по каналам. Следом пристроились, одна за другой покинув закрытый порт, три больших военных. Шрон заторопился к брату, на душе было тяжело и больно. Словно в черноте мудрости копится слишком много сомнений.

У выхода на большую воду ждал Юта. На палубе – Шрон сразу рассмотрел – были и Тингали, и Ким, и Малек, и даже Хол, отказавший себе в изучении дна незнакомой бухты ради более важных дел.

Ларна тяжело, с присвистом, выдохнул сквозь зубы и погладил шею свободно гуляющего по палубе страфа. Он прекрасно видел, какой впереди его ждет бой. Тингали терла глаза и всхлипывала, Ким стоял мрачнее грозовой тучи, Малёк и вовсе не желал глядеть на капитана.

– Ох-хо, что за напасть? – насторожился внимательный Шрон.

– Я оставил им запись на тросне, ещё когда в замке был и собирался в плаванье. Вскрыть велел вчера, – понуро отозвался Ларна. – А сегодня мне держать ответ за то.

Глава шестнадцатая. Вырий путь надежды

Враги предают – так это и не предательство, а обычное их поведение. Но если обиду друзья чинят, как такое простить и принять? Я ему всё рассказала, с чистой душой… И ответа ждала такого же. Я двенадцать дней этот тросн запечатанный в руках мяла, он так пальцы жёг – аж больно! Потому я думала: ответ в нём есть, указание полезное, как нам Шрому помочь, как спасти его.

Я быстро додумалась до важного, до очень даже ценного. Вышить я могу очень черный пояс, большую плату со своего хозяина требующий. И, как Ким и сказал, никто не облегчит ту цену. «Никто из ушедших в безвременье», – вот ведь как полностью-то сказал! Я Кимочку знаю, его порой надо слушать до самого тихого вздоха, тишину – и ту ловить… Ни дед Сомра, ни сама Пряха, цену снизить не могут. Они вне нашего мира живут, они канву ткут да держат. Мы для них малы, трудно нам мерку вымерять, уж как выделили, так и ладно. Но мы сами – те, кто живёт и дружбу с хозяином пояса водит – мы вполне свободны помогать ему. Мы вольны на свои плечи валить его ношу и тянуть вместе, и цену платить вскладчину! Вот до чего я додумалась.

Гордая, как обычно, полный день ходила. Юта – и тот посмеиваться стал, на меня глядючи. Особняк его хорош, светел за чист, люди здесь приятные, да и выры не хуже. Кормят вкусно, все блажи с полуслова исполняют. Сиди да учись шить, потому что Ким требует и спуску не даёт. Хол, и тот едва терпит, хотя упрям за двоих и даровит, пожалуй, даже за троих: не зря у него рук втрое более, чем у меня, неумехи…

Гордая я была долго. В полдень, как велел Ларна, показала тросн брату, потому что срок вышел и можно открывать. Ким позвал Юту, всех собрал – и открыл.

Ох, не думала я, что так черно этот выродёр надо мной посмеётся. Ким громко прочёл и сочувственно. На меня глянул без самой малой насмешки, с пониманием.

«Тинка, ты надежный человек».

Вот и всё… И ни слова более. Я так и села, будто подрубили меня. Как он мог? Я поверила ему, я правду рассказала, вот плыл бы теперь к острову, колдуна искать – туда ему и дорога. Ким вздохнул и погладил меня по голове.

– Тинка, не грусти. Он хотел как лучше. Он, пожалуй, так решил: Хол страфу нитку путеводную сплел? Сплел. И ты по этому узору слов настоящий смысл прочитаешь. Только я тебя не учил читать меж строк. И его, шутника, писать меж строк не учил…

Ким задумчиво изогнул бровь и ушёл, держа тросн чуть наотлёт. Быстро вернулся, довольный собою сверх всякой меры. Тросн выглядел немного обгоревшим по краю, да и пах соответственно. Ну как этот выродер мог? Я бы вовек не додумалась греть послание или в воду совать.

– Додумалась бы, хоть и не сразу, – утешительно прогудел Юта, подсовывая мне кубок с соком. – Ты пояс как подаёшь? Через огонь. Он не от тебя прятал слова, от посторонних. Гнильцов кландовых, мало ли их на свете.

– «В день совета хранителей бассейнов мы все будем в столице, это точно. – Прочёл Ким. – Ждите от полудня в бухте. Как бы ни сложилось, найдём способ вас оповестить о том, хороши ли наши дела. Если Шром будет слаб и ранен изрядно, его придется сразу отсылать вниз, к тому тоже будьте готовы».

Ким глянул на меня с новым сочувствием. Виновато улыбнулся.

– А первый текст был поинтереснее, – теперь во взгляде этого нахального зайца ехидство даже и не пряталось…

И вот мы ждем.

Город закрыт, никто нас и не думает пропускать в его внутренние каналы. И сообщений нам никто не шлёт, хотя полдень уже греет макушку в полную силу. Так тяжело на душе. Так мутно и больно! Темно. Словно это я на дно ухожу, словно мой свет меркнет.

Когда Юта рассмотрел галеру Ларны, он подал нам знак тихо и без радости. Стало ещё горше, хорошего и ждать сделалось бесполезно.

Шрома я опознала сразу, хотя страшно было дозволить себе верить, что серая, залитая пеной коросты, масса разбитого панциря и спутанных раздавленных лап – это и есть он, лучший из всех выров… а может, и людей тоже. Малёк сел на палубу и горе принял молча. Хол с отчаянием молодого выра запищал, снова сбив голос на детский, хотя он уже велик: «Шром лучше всех», «Кланду конец»… Но в его суетливом самоуспокоении не было и тени правды. Он тоже глядел на Шрома и боялся, совсем как я.

– Кимочка, как же мы его туда, вниз, одного? – всхлипнула я. – Пропадёт! Я так славно придумала. Вместе цену за пояс его оплатить.

– Что можно, уже оплачено, – тихо отозвался Ким. – Не всё удается сделать вместе. Многое важное и люди, и выры, совершают в одиночку. Меняются они точно – сами… своей силой. Внутри каждого из нас скрытой. Теперь пришло время меняться для Шрома. Ставь парус, Юта. Хол, вспоминай, где древние лоции обозначают настоящую глубину. Нельзя ему уйти в донную нишу и там, в западне, оказаться окруженным со всех сторон мелководьем, где желтой смертью вода отравлена.

– Там разлом донный, – сразу отозвался наш лоцман, обретя полезное дело. Убежал на нос галеры и выставил усы, точно показывая курс.

Скоро к нам на палубу выбрался столичный лоцман, пожилой солидный выр, сразу ушёл к Холу, советоваться и избирать самое надёжное место для погружения. Я сидела, опираясь о плечо Малька. И было мне плохо, потому что я всё это затеяла. Я пояс сшила… Моя плата за его силу – эта вот боль и невозможность ничего повторно изменить в чужой судьбе. А ведь я и Киму поясок дарила, и тому же Ларне! Легко дарила, с улыбкой, потому пустоголовая, и не понимаю, с какой я властью нитками своими связана. И как бережно той властью следует распоряжаться. Моя цена за поясок – эта вот взрослость… Ким сел рядом, обнял за плечи и улыбнулся.

– Не смей хвост поджимать! – строго велел он, повторяя присказку Ларны. – Умнеть – умней, силе своей цену знай, а вот души не жалей и страха не копи. Не та монета – страх, чтобы ею кошель набивать. У Ларны вон учись. Он не дешевле Шрома расплатился! Думаешь, легко выродёру к вырам в грот сунуться?

– Ох…

– То-то, – подмигнул мой умный брат. – Он оставлял тебе весть – не знал, выживет ли, а пугать не хотел. Не со зла он так коротко написал, понимаешь? Берег тебя. Ох, Тинка, как ещё мне за мои сказочки плату придётся внести – ума не приложу! Заварил я кашу, разрешил тебе в мир вернуться. Все его законы теперь по швам трещат, все как есть новым кроем будут перекраиваться. А я и прежние знаю худо, и как новые верно собрать – не ведаю.

Вот и нашлось мне дело: брата утешать. На весь день занятие.

Галера наша двигалась ходко, на веслах народ отдыха не просил и налегал с усердием. Даже с некоторой веселостью. Еще бы, большие боевые выровы корабли стали отставать всё сильнее, тант – он душу из человека вынимает, а что за работа без души? Выры всполошились, даже смех нас разобрал. Кровь глубинная в них всколыхнулась, по двое – по трое стали за борт прыгать и канаты натягивать, увеличивая ход. Думается мне, впервые в жизни эти выры тянули галеры – и было им интересно. Гораздо интереснее, чем стоять на носу в нелепой позе угрозы и сохнуть… посреди моря.

Ветер взялся и задул низом, резко и недобро. Наотмашь ударит по парусу – и сгинет, снова хлестнет – и затаится, словно тать. Юта приказал бросить канаты и вместе с пожилым лоцманом ушёл в воду, чтобы выравнивать наше движение. Хол снова указывал курс один. Делал это уверенно и усом не дрожал, я как-то сразу угадала: мы уже близко от настоящих глубин.

Небо нахмурилось, словно и ему Шром родня, и ему больно прощаться. Море помрачнело, посуровело. Серое сделалось с прозеленью буроватой, словно все оно – вырья кровь… Солнце спустилось ниже, выглянуло из-за края облаков, в узкую щель, блики положило предзакатные.

Хол сложил усы и отвернулся от воды.

– Тут можно, – серьезно сказал он. – Надёжное место. Очень даже бездонное, да. Сам бы нырнул с дядькой. Славно здесь, течение ровное и сильное тянет к югу, мимо скал. Донное оно, вниз тёплую воду влечёт.

Ким кивнул и нахмурился, глянул на меня. На Хола. Снова на меня.

– Нечего вам бездельничать, – распорядился он. – Хол, дай знак Ларне, пусть его галера плотно к борту встаёт.

Бессовестный выродёр, надо должное ему отдать, повел себя славно. По веслу перебежал на нашу палубу, подошёл да извинился. Прямо при всех поклонился и хорошо так сказал, от души: Тинка, виноват. Сам не знал, как дело выйдет, вот и напустил туману… Прости, не серчай.

Простила – и убежала тучка, и сделалось легко, словно иные беды тоже развеялись. Ким велел Шрома на воду спускать бережно и вырам его придержать, а меня перевести на галеру Ларны. И ещё – разойтись хоть на полсотни саженей. Я и Хол – мы вышивальщики, нам надо отгонять беду. Как? А сами должны соображать.

Смолчала. Спорить с ним – себе дороже.

Ларна подхватил на руки, я и испугаться не успела. Перенёс по веслу – как по ровной улице. Меня раньше на руках только Ким иногда носил: вот хоть тогда, когда мы от Сомры возвращались, вопросы свои высказав и ответы получив. У выродёра этого другие руки. Жёсткие, надёжные. Неспокойно мне ощущать их. Уж так крепко держат… хотя вроде – а как надо? В море мы, до берега отсюда только выр доплывет, я – не выр.

Мысли сгинули, как только я возле Шрома села. Погладила его изломанный панцирь. Опять слезы навернулись. Словно навсегда провожаю. Я пояс шила, я тогда ещё эту пустоту в себе ощутила – утрату неизбежную.

– Другой буду… – тихо молвил он, кое-как сосредоточив на мне оба глаза, с трудом двигающиеся на поникших стеблях. – Примешь ли? Вы – люди, вас отталкивает наша чуждость. Матерью Шарги написано на стене замка: этого в нас вы более всего не понимаете, смены возраста… Не узнаешь, расстроюсь.

– Как я могу не узнать тебя? – опять голос дрогнул, словно Шрому и без меня боли мало… – Я ведь из твоей семьи. Я пояс тебе шила. Где он?

Сорг торопливо подал сверток. Растряхнула, не глядя, бережно просунула темную ленту под панцирь, приподнятый усилиями двух незнакомых мне выров. Завязала сама, плотно и надежно Я – вышивальщица. Я знаю, как верно узел положить, чтобы и течение его невзначай не растрепало, и злое чужое шитьё не скинуло…

– Ты обязательно вернись, – попросила я его. – Нельзя иначе. Никак нельзя.

– Знаю, – отозвался Шром. – И что вернусь, знаю. Как исконно мы вверх приходили, в сезон сомга, никак не позже начала его.

Шрон засуетился, я таким беспокойным и расстроенным его ни разу не видела. Про мешки забормотал, про иную защиту при погружении. Ларна отмахнулся.

– Мешки тебя не спасли, я видел, – бросил он. – А шитьё меня вот как выручило. Я, выродёр, более не нахожусь вне закона у выров. Это похлеще, чем спасение от паразитов. Он пройдёт. Тинка всё нужное уже сшила.

Соглашаться было боязно, но глядеть, как Шрома в мешок завязывают – я бы такого и не выдержала. Он слаб, как он там, внизу, выберется из защиты, ставшей ловушкой? Наверное, Шрон подумал о том же, затих. Прыгнул в воду и стал ждать спуска брата. И Сорг прыгнул. Скоро их оказалось семь – выров вокруг Шрома. Качались они на злой короткой волне, сплетенные руками, усами и клешнями. А наша галера уходила всё дальше в сторону, и вторая – Юты – тоже отодвигалась.

Сумерки накатывали волнами, когда тучи набрасывали очередной слой серости на едва видимое солнце, низкое, уже мокнущее в воде и тускнеющее от того всё более. Море темнело, словно мы все погружались. Сам воздух становился влажным и плотным. Дышалось тяжело, сложно.

Канва колебалась, слоилась. Спрут, злодей, рвался к добыче. И не мог прорваться, мне даже смешно сделалось. Я рассмотрела его так близко и хорошо в первый раз: не зря Ким нас уроками своими донимал! Не так древний урод страшен, как – мерзок… Я подпустила его ближе и иглой крепко к канве притянула, вшила в два движения. Скорее и крепче приметала новой ниткой. Он дернулся, но Хол тоже времени не терял.

– Пора! – рявкнул Ларна, каким-то чудом опознав нужное время.

Шрома отпустили, его надтреснутый панцирь качнулся и сгинул, накрытый волной. Следом исчезли все остальные выры – ушли провожать… Я бы, пожалуй, поплакала – но спрут, гнилец такой, не дал. Снова рванулся, злее прежнего. Показал свой клюв, я точно рассмотрела: именно клюв, на чёрную кривую иглу похожий. И на нож – тоже. Этот нож мои нитки стал резать, рвать! Тварь норовила вывернуться и уйти вниз, канву тянула, дыру в ней сделать пробовала. Я успевала только намётку восстанавливать, от всего отрешившись. И радовалась, что нас теперь двое.

Хол отчаянный. Он не мне чета! Он и шить сразу решился, и пороть теперь не побоялся. От спрута только клочья летели! Нитки путались, мешались, мельтешили перед глазами, втягивали в узор черни и гнили, словно в болото… Но мы с Холом держались. И ещё этот выродёр – вцепился невесть с чего в плечи и не отпускал, да вдобавок ругался незнакомыми словами.

Клюв спруту выпорола не я, врать не стану. Хол сломал его. И сразу мы утратили что-то, общность, наверное. Сделалось темнее, тошнота подкатила к горлу.

Небо опрокинулось, глубина его бездонная навалилась и утянула в себя, так запутала, что поверхности и не найти. А поверхность – она и есть наш мир, канва тонкая, малый слой в бездонности чего-то большего… Мне этот слой покидать рано. Я точно знаю. Ни к Пряхе в гости не хочу, ни к дедушке доброму – Сомре. Я стала пальцами шарить, искать хоть какую опору в растворившемся тёмном мире. И нащупала пояс. Мною шитый, знакомый и тёплый. С котятами, мисками и клубками. Домашний, уютный. Ничуть не похожий на своего нынешнего хозяина.

Я открыла глаза: море внизу, небо вверху, всё в мире правильно и законно. Серые глаза Ларны щурятся весело, уверенно.

– Выры вернулись, – тихо ответил он на мой невысказанный вслух вопрос. – Шром прошёл. Они сказали, как в трубу его унесло, и не было в той трубе ни желтой мути, ни паразитов. Только холодная донная вода… Всё хорошо, Тинка. Теперь дело за малым. Ему – грот свой найти. А нам тут наладить жизнь.

Я слабо улыбнулась, позволяя себя кутать в тёплый плащ и поить взваром – то есть ухаживать, как за младенцем. Дело за малым! Хорошо сказал. Из этого малого вся жизнь состоит…

Посмотрим, как-то мы ещё справимся.

Оглавление

Пролог. Сказка, вплетенная в канву мира

Глава первая. Оружие, отданное врагу

Глава вторая. Напутствие деда Сомры

Глава третья. Замок выров ар-Бахта, хозяев всей Ласмы

Глава четвёртая. Горнива, край людей у опушки Безвременья

Глава пятая. Хол не трус

Глава шестая. Первая штопка

Глава седьмая. Ответный ход кланда

Глава восьмая. Последняя воля ары Шарги

Глава девятая. Главный закон найма

Глава десятая. Многослойное шитье

Глава одиннадцатая. Бои на отмелях

Глава двенадцатая. Как просто навести порядок

Глава тринадцатая. Донный пояс

Глава четырнадцатая. Смертельный враг Сорга ар-Бахты

Глава пятнадцатая. Выбор глубинной чести

Глава шестнадцатая. Вырий путь надежды Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg