«Гном. Трилогия»

Гном. Трилогия (fb2) - Гном. Трилогия 4417K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Викторович Шуваев

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Зимний планетарий[1]

Архетип: «образца» 1905 года

«…взяли господина Профессора домой. Он почти все время лежал, на обращенную к нему речь ответов не давал, а если и вел какие‑то речи, то были они бессвязны и почти неслышимы по слабости его голоса. Я по мере сил помогал Марте, когда приходилось ходить за ним, как за младенцем. Прошло почти две недели, но положение его не претерпевало решительных перемен. В субботу же, войдя в комнату, мы не увидели господина Профессора на обычном его месте. Точнее, — вошел Гунтер, мы услыхали его слабый крик и кашель, а потом были им позваны. Теперь, по прошествии многого времени, я и сам пребываю в сомнении: верно ли его не было? Или мы, все вместе, были поражены той особенной слепотой, коя не позволяет видеть того, что лежит прямо пред глазами? А потом видишь, будто только что прозрел и не можешь взять в толк: как мог не видеть? Но, так или иначе, мы не видели господина Профессора ни в эти сутки, ни в те, что были следом. На утро понедельника рано поутру, мы вошли не питая никаких основательных надежд, но господин Профессор был в кабинете, на своем ложе, укрытый пледом. Поначалу он лежал столь же безучастно, а потом повернул голову к нам. Мы были несказанно обрадованы, потому что это было первым осмысленным движением господина Профессора за все это время. Он был без очков и, по причине слабого зрения, не узнавал меня. Впрочем, он мог не вспомнить меня и без того: кто я такой, чтобы господин Профессор помнил мою, достаточно ничтожную персону. Но, несколько позже, он меня все‑таки вспомнил. Марту же и Гунтера, который явился следом, будто почувствовав что‑то, господин Профессор узнал сразу. Он вообще пребывал в ясном уме и полной памяти, только более обыкновенного тих и задумчив. По нужде господин Профессор пошел собственными ногами, только опираясь на нас с Гунтером, и даже позавтракал поджаренным хлебом с джемом и слабым кофе со сливками. Позавтракав, господин Профессор почувствовал слабость и пожелал лечь, вздохнувши, начал говорить, но я не смогу привести слов его доподлинно, а, единственно лишь, постольку, поскольку смог их запомнить и передать своим убогим языком.

По словам господина Профессора, все произошло, когда он писал черновик очередной лекции нового своего курса, и в своих раздумьях он зашел так далеко, что оказался в некоем „пересечении всех пересечений“, где, как в фокусе, собраны „все смыслы“. Это положение является „совершенно неподвижным и не имеющим размеров“ центром некоего „Познаваемого Мира“. Иначе господин Профессор именовал его „мир для нас“ и утверждал, что „это — одно и то же“. Из этой позиции „достижима любая цель“ и „теряется грань между мыслью и действием“, а „бытие превращается в бесконечную игру, где все цели доступны, и смысл имеет только очередность“ причем это — совсем „иной смысл“, нежели те, что нам свычны. Постепенно речь господина Профессора становилась все более бессвязной или же это я, по скудоумию своему, все хуже понимал его речи. Потом, будто опомнившись, господин Профессор прервал свой горячечный монолог, и протянул мне некий предмет, заметив, что это „пясть праха“, коий он зачерпнул, взыскуя в ходе Игры „бесконечной, но при этом актуальной дробности“. На мое робкое замечание, что это напоминает скорее некоторое вместилище, изготовленное каким‑то неведомым мне экзотическим побытом, господин Профессор ответствовал, что „последняя часть пути“ оказалась „замороженной“ при возврате из „углубления“ и „отлилась“ в такой форме. Так же, по словам господина Профессора, содержимое может быть „легко явлено“, к тому нет „никаких препятствий“ и для этого достаточно усвоения даже той части нового курса, коий он предполагал к прочтению и опубликованию по осени сего года, с началом нового семестра, которую господин Профессор уже изволил закончить начерно.»

Якова Беровича, худого (так и тянет сказать слово «постного», оно неким образом очень хорошо подходит) молодого человека тридцати трех лет от роду с длинными, не вельми опрятными, какими‑то желто‑серыми волосами, никак нельзя было именовать успешным студентом. Вместо того, чтобы учить, он умилялся и восторгался непостижимой мудростью профессуры, вместо того, чтобы понимать, он пробовал веровать. Те абстрактные предметы, которые ему пришлось изучать по дикому, только в реальной жизни и бывающему недоразумению, Яша воспринимал, как какие‑нибудь «Упанишады», священные до слез, вызывающие экстаз и при этом совершенно невразумительные тексты с непостижимым смыслом.

Если короче, был он восторженным и вовсе лишенным критического мышления дураком. Такие типы особенно легко попадают в лапы сектантов и лжепророков, а вот Яша, причем в том же самом стиле, угодил в университет. И Уверовал. Нет, совершенно лишенным способностей его назвать все‑таки нельзя, немецкий язык за эти годы Берович выучил в совершенстве. Он был беден, то есть настолько, что одежда его находилась на нижнем пределе приличий. На самом нижнем. Рубаха из серого туальденора с черной подпояской, две смены белья, и стоптанные сапоги. Скудные заработки свои он получал, ходя за тяжелобольными. Справедливости ради, работал хорошо, истово, терпеливо и без малейших проявлений брезгливости.

И, разумеется, главным идолом и кумиром для него был самый непостижимый и непонятный из профессоров. Даже для видных‑то математиков некоторые из его идей казались малость чересчур, а уж для Якова! Абсолютно для него непостижимые на рациональном уровне, лекции зато оставляли в его душе отсвет чего‑то такого, какого‑то Горнего Света. Он был готов для своего кумира на любые услуги, если бы ему позволили их оказывать. Они понадобились позже, после того, как великого Георга Кантора поразил тяжкий душевный недуг.

После описанного Беровичем странного происшествия, профессор больше не вставал. Приглашенные эскулапы диагностировали «нервическую горячку», не исключив, впрочем, «воспаления мозговых оболочек», и сказали готовиться к худшему. У Яши на этот счет было свое мнение, которое он, правда, держал при себе: неосторожная Игра в «пересечении всех пересечений» видимо, очень плохо сочеталась с рассудком и самой жизнью. Но больной, вопреки всем ожиданиям, еще раз пришел в сознание и смог ясно и последовательно изъявить последнюю волю. В нее, среди всего прочего, входило уничтожение последних черновиков. Кантор заявил, что «текст во всех смыслах представляет собой несомненную опасность», и не должен становиться достоянием неподготовленных умов и «еще более неготового общества».

Яша чувствовал себя буквально разорванным надвое. Он не мог не выполнить воли своего Пророка, но и выполнить ее он тоже не мог. И тогда он совершил подвиг, что для подобных ему простецов на самом деле является не такой уж редкостью. Он разделил черновики на пять частей, и отдал трем переписчикам и одной пишбарышне. Пятую часть он переписал собственноручно своим отменным, как у каллиграфа, почерком. Подлинники были соответственно завещанию уничтожены. Берович также был упомянут в завещании, став обладателем скромной суммы денег, что для нищего Яши была настоящим богатством. На часть этой суммы он нанял своего однокашника, Збигнева Кохановского[2], дабы он перевел «Крипты» на русский. Тот, в общем, согласился, поломавшись из ляшеского гонору, не без того. Он тоже порядком нуждался. Провозившись две недели он заявил, что работа — закончена, а вот разговор, напротив, следует продолжить.

— Тот перевод я, пся крев, сделал. И даже, увлекшись, написал комменты… Но знаешь ли что? Решил я того переводу тебе, пан Яков, не отдавать. А деньги возьми назад — все они в целости. Прошу простить, а только с писанием тем не все чисто. Оно Бог весть куда может завести.

И тогда Яша Берович, в считанные секунды сложив в уме хитроумный план, убил его и замел все следы. Он чуял, что Штуковина и «Крипты» составляют нерасторжимое единство. Так оно бывает с идеалистами. А «комменты» Кохановского вошли в состав Инструкции. Наряду с целым рядом других работ, индуцированных «Криптами» в следующие год‑два. После начала Мировой войны и до Саниного отрочества бумаг этих никто не трогал.

Конечно, нельзя сказать, что генерал армии Жуков уж совсем не был дипломатом. В его время, в его положении и при том образе жизни, который он вел, без этого важнейшего искусства выжить было попросту невозможно. Но все‑таки основной профессией его была не дипломатия. Он был человек войны в самом изначальном смысле этого слова, такие, как он, делают карьеру в армии только во время войны, или во времена сознательной подготовки к масштабным завоеваниям. В мирные времена, когда армию содержат для порядка и на всякий случай, без ясной цели, таких людей отодвигают в сторонку. Уж больно неудобны и неуместны. Настолько, что их присутствие во власти становится прямо опасным. Поэтому возникали порой моменты, при которых вся его способность к дипломатии отказывала. Как, например, теперь. Максимум, на что его хватило, это укрыться от посторонних глаз и, прежде всего, глаз руководства. Иначе он, пожалуй, все‑таки наломал бы дров. После всего, что он сделал за эти страшные полтора года без малого, выступая в роли пожарной команды Верховного Главнокомандования, и такое. Его, Георгия Жукова, решили использовать «втемную»! Он редко пил помногу, и никогда не пил для того, чтобы снять нестерпимое напряжение, поскольку считал это слабостью, но тут махнул полный стакан, не почувствовав вкуса, занюхал корочкой хлеба, не осознавая, что делает. Выпитое не оглушило, а как‑то даже подхлестнуло работу мысли.

…Обстоятельства, при которых он узнал о готовящемся без его ведома грандиозном и кровавом блефе, у человека самую малость более подозрительного вызвали бы подозрение, что все это, вообще подсунула фашистская разведка. А что, безошибочный расчет: если первый генерал большевиков и не взбунтуется, не предаст, узнав такое, то, будучи прям и горяч характером, устроит свару, и тогда его надолго отстранят от руководства решающими компаниями. Если же, паче чаяния, он не сделает ни того, ни другого, то во всяком случае не будет излишне усердствовать на выделенном ему участке фронта.

А ведь недурно получается! Увлекшись, он обрадовался красоте умозаключений, но тут же вспомнил о причине, их вызвавшей, и опомнился.

…С другой стороны, навязчиво, как бы сама собой, продолжилась мысль, уж если они считают его первым из стратегов Советского Союза, они должны бы сообразить, что обмануть его, это вовсе не то, что обмануть одного из сановников в руководстве, даже самого хитрого, умного и искушенного в интригах. Дело тут не в том, что он умнее. Суть в том, что генерала нужно обманывать вовсе по‑другому, именно что как генерала. Потому что генерал пользуется другими источниками информации и по‑другому думает, нежели любой сановник. Так что дурацкие мысли о немецкой провокации следует бросить сразу, пока не укоренились и не сделались реальной версией.

…А как бы поступил он, на их месте? А точно так же и поступил бы, если б, конечно, додумался. Большевики до сих пор пребывают в панике после того, как ровно год назад вермахт чуть‑чуть не захватил их столицу. Они не способны думать ни о чем другом, пока группа армий «Центр» стоит в Ржеве и Вязьме, в трех сотнях километров. Они кидались на эту неприступную твердыню уже дважды, а вот теперь готовятся к третьей попытке в том же самом месте, — солдат им не жалко. Это точно? Очень, очень похоже на истину, господа. Ясный рисунок операции, как им кажется, во‑первых, и семь армий во‑вторых. Не шутки, совсем не шутки, господа! Безостановочно гонят подкрепления, не только ночью, но и днем, а это значит, что ночи им не хватает. Не все можно замаскировать, даже в принципе. А можно ль это как‑нибудь проверить? Можно, почему ж нельзя: кто там командир, говорите? На Калининском фронте… Отставить! Кто координирует действия двух фронтов, семи армий и средств усиления? Некто Георгий Жуков? А вот это уже серьезно, господа! Будем считать, что планы большевиков разгаданы. И фюрер думает точно так же. Так что одновременно уплотняем оборону и готовим резервы подвижных сил, в глубине, чтобы не спугнуть. Отобьем, конечно, скорее всего — частично окружим, но бойня будет страшная, потери такие, что в пору хвататься за голову.

…Есть в шахматах такая фигура — ферзь, сильная, аж жуть. Почти непременный участник киндерматов и иных нечаянных катастроф в кукольных баталиях на забавном ТВД[3] в клеточку. Настолько сильная, постоянная и настырная, что к ней поневоле приковывается основное внимание соперника. Все дело тут именно в этом самом «почти». Как бы немцы ни хорохорились, а вот в шахматах особых успехов им стяжать не удалось. Очень так себе. Им и в голову не придет, что поверх военной стратегии можно наложить еще стратегию шахматную, и это помимо политики и ее невообразимых соображений. Точнее, генерал с сосредоточенным видом выцедил вторую порцию водки, но уже не полный стакан до краев, а так — три четверти, и не опрокинул в глотку залпом, а именно что выцедил, прямо сквозь кривую усмешку, даже не так, даже еще смешнее: при помощи военной стратегии берут, и делают из человечка шахматную фигурку, «ферзь» называется. И как только это превращение случилось, дело, почитай, сделано, и весь театр военных действий, весь гигантский фронт, что от моря до моря и на несколько тысяч километров в глубину на обе стороны, для противника тоже превращается отчасти в шахматную доску, а он этого не замечает. Он по‑прежнему принимает фигурку за человечка, и делает ходы, вместо того, чтобы воевать. Что из этого получится рано или поздно, причем скорее «рано», понятно. Все понятно, и даже, наверное, правильно, и он согласился бы с такой правотой, если б не одна тонкость: человечка, из которого сделали фигурку, прежде звали генералом армии Георгием Жуковым. А теперь волшебством превратили в деревянную куколку. Вроде Буратино.

Вторая порция спиртного канула в горнило лихорадочно работающего мозга, как лопата антрацита, лениво, для порядка подброшенная потным кочегаром в и без того гудящую, раскаленную до белого жара топку. Он без малейшего усилия представил себе карту всего фронта, целиком, и проник сразу во все смыслы и замыслы обеих сторон.

…Ну разумеется! Пока он, со всем старанием, потея от натуги, будет гнать полки на убой, пока войска двух фронтов будут расшибать себе лбы в атаках на закостеневшую оборону, а немцы даже с некоторым облегчением ответят по обыкновению своему мастерским, подготовленным контрударом, настоящие, не шахматные генералы, с гарантией прорвут фронт в излучине Дона. И немцы, глядя за прыжками ферзя, поначалу даже не обратят на это особого внимания. А потом станет поздно, хотя почему «потом»? Сразу же, потому что кукольный генерал Жуков, не зная, что он кукольный, дерется всерьез! Так, что особо‑то резервы не стронешь, в зимнюю степь не кинешь, перебросить сможешь не все, что надо, и позже, чем надо. И в порядком растрепанном виде, потому как ферзь все‑таки.

…А тонко сыграли. Пожалуй так, что тоньше и не бывает. Чуть больше — и имитация превратится в реальность, а диверсия — в главную компанию. И его не смогли обмануть по той же причине, по которой не смогла бы выдуманная им давеча немецкая разведка. Пока работал начальником Генштаба, пока воевал полтора года, пожарной командой мотаясь по всем фронтам, создавая новые армии взамен разбитых, выбивая свежие части и технику у прижимистой Ставки, обеспечивая их переброску, научился чуять. Не надо было считать, непосредственно чувствовал, сколько сил и в какой срок может дать страна, тыл, транспорт, а сколько — все‑таки нет. Вот и сейчас почуял, хоть и не сразу, не вдруг, а почувствовал‑таки гнильцу. Все вроде по‑настоящему, а не то. Правильно по меркам августа, а сейчас, спустя три месяца, вроде бы как маловато. Скуповато, чахловато, скучновато, вроде бы как и хватает, но уж больно в обрез, без резерва и запаса. Он‑то что, впрягся, как привык, с обычной энергией и напором, требовал по привычке все, что считал необходимым, и добивался даже. Так, кое‑чего. Чуть больше скупости, чуть больше бюрократии и волокиты, чем обычно, поначалу принял даже за обычный бардак, но того бардака, по идее, быть уже не могло: сам спалил, собственноручно. Так и почувствовал гнильцу, начал копать, почти убедился, но именно что «почти». Уверенность пришла, когда узнал случайно, чего, сколько, какими путями и в каком темпе гонят туда, в междуречье Дона и Волги. Человек с его опытом просто не может спутать подготовку Главного Удара с какими угодно другими мероприятиями. Это все равно, что не узнать родную мать или самого себя в зеркале.

Обижаться, понятно, не на что, потому что какой мерой меришь, такой и тебе будет отмерено. И он без колебаний пользовался людьми, как инструментами, нет, как топливом, подбрасываемым в ненасытную топку войны. Дошла очередь и до него. Да и что значит это самое: «дошло и до него»? Лично его на убой как раньше никто не гнал, так и теперь никто не гонит. Это ему гнать людей на убой, как, бывало, гнал и раньше. В тех самых степях, где настоящие генералы готовят фрицам сюрприз. Настойчиво бросал в самоубийственные атаки необстрелянные войска прямо с марша, то есть нарушая все правила хорошей армейской практики, но все‑таки не пустил Четвертую танковую армию немцев к Сталинграду. А что, спрашивается, ему оставалось делать? У артистов это называется амплуа, вот и у него начало складываться что‑то вроде, он становится человеком, Который Гонит На Убой. И в тех случаях, когда ничего другого нельзя придумать, когда красивых решений либо попросту нет, либо нет времени, чтобы их подготовить, а от катастрофы все‑таки надо уходить, посылают генерала Жукова. Он может гнать в атаку в тех условиях и при таком уровне потерь, когда этого не может никто больше. Он сохранит оперативное управление войсками тогда, когде не сможет никто больше. Так что в нынешнем его назначении не один только смысл, их как минимум два. Он может выиграть сражение, может его проиграть, но противнику скучать не придется во всяком случае. Он все время будет чувствовать себя на грани краха, в предельном напряжении, под смертельной угрозой…

От вовсе несвойственной ему интеллигентской рефлексии отвлек голос адъютанта.

— Товарищ генерал армии, к вам маршал Шапошников.

Сказать, что такого рода явление было необычным, значило не сказать почти ничего. Это было практически немыслимо сразу по нескольким причинам. То, что старый маршал не вызвал его к себе, не переговорил в сторонке во время очередной встречи в Ставке, а именно явился к нему, было чем‑то из ряда вон выходящим. Это просто случилось впервые.

— Можно?

Как будто бы могло случиться, что Жуков откажет. Как будто у него на это есть право. Как будто Шапошников откажется от своих намерений, если Жуков скажет «нельзя», сославшись, скажем, на занятость. Единственное, что он позволил себе, так это секундная задержка перед тем, как встать с приветствием. Он потратил это мгновение на мимолетный, но очень нелегкий взгляд.

— Здравия желаю, товарищ маршал.

— Здравствуй, Георгий Константинович. Сесть предложишь?

— Могли бы не спрашивать, — в голосе Жукова была слышна едва заметная горечь, — Борис Михайлович. Располагайтесь. Чаю?

— Благодарю. Как‑нибудь в другой раз. — Гость бросил на генерала испытующий взгляд. — Уже знаешь?

— Знаю, Борис Михайлович.

— Переживаешь?

— А я не институтка, чтобы переживать. Я в армии тридцать лет. Да, я действительно думал, что достоин большего доверия, но понимаю, что у руководства могут быть свои причины.

— Если для тебя это что‑то значит, могу сказать, что был против с самого начала. Не против назначения, которое считаю совершенно правильным. Против того, чтобы тебя держали в неведении относительно истинной цели этой твоей операции. И не потому, что это нехорошо и нечестно по отношению к тебе, а только по той причине, что бесполезно, потому что все равно поймешь, а после этого станет не только бесполезно, но и вредно для дела. Они‑то, они никогда не поймут тебя так, как понимаю я. Им казалось, что от тебя можно скрыть подготовку такого масштаба. Я прямо говорил, что не выйдет, но Совет решил так, как он решил.

Жуков помолчал, исподлобья глядя на гостя.

— Товарищ маршал, но вы ведь не для того приехали сюда, чтобы нарушить решение Комитета Обороны и приказ Верховного, а?

— Не для этого, — голос Шапошникова звучал сухо, — и не для того, чтобы утешить тебя в твоих переживаниях. Пока идет война мне, откровенно говоря, плевать на любые переживания. Твои, чьи угодно и мои собственные. Я приехал для того, чтобы по возможности предотвратить возможный вред делу.

— Я буду выполнять приказ ставки со всей доступной мне энергией и в полную меру своего умения. Вверенные мне войска свяжут такие большие силы противника, какие только окажется возможным. Мы делаем одно дело в рамках одного замысла, и я свою часть работы выполню.

— Георгий Константинович, — маршал осторожно вздохнул, — ну зачем вы так? Я о том, что отвлекать‑то можно по‑разному.

— Что вы хотите сказать?

— Ну вы же поняли. Успешный прорыв обороны позволит сковать куда большие силы германца, чем простые атаки, даже самые мощные и настойчивые.

— Вы в курсе, какие силы и средства мне дали на проведение этой операции? И кто мне на самом деле противостоит? И какие резервы они подготовили в глубине обороны, километрах в шестидесяти от фронта? Вы знаете, что противник, судя по всему, хорошо осведомлен о наших планах и готов? Вижу, что информированы. Так что успешный прорыв… под большим вопросом. Поэтому будем делать все, как всегда, а потом еще лет двести будут рассказывать, как Жуков гнал пехоту по снегу на неподавленную оборону.

— Силы и средства, Георгий Константинович, вам дали, может быть, и недостаточные, но незначительными их тем более назвать нельзя. Я это к тому, что в вашей власти использовать их по‑разному.

Ага. Вот сейчас он, кажется, наконец скажет, зачем приходил на самом деле. Оказывается, ему все‑таки было, с чем прийти к… к соратнику, в конце концов. Это все‑таки оказалось самым главным. Интересы дела во‑первых, но, все‑таки, и «товарища выручай» тут тоже присутствует. И бог знает что еще. Потому что ум старого маршала бесконечно далек от старческого консерватизма и неприятия нового.

— Тут с вами испытатель с завода хочет поговорить насчет прорыва. Уж вы примите, уделите толику внимания, настоятельно рекомендую… И вот еще что: не давите вы на человека, мы‑то привычные, а он человек штатский, перепугается, и тогда от него мало будет толку.

Когда рекомендует Шапошников, рекомендации следует выполнять. Это и впрямь может оказаться важно.

— Ну, если вы советуете… Он где?

Испытатель ему, в общем, понравился. Худой мужик в черном комбинезоне, лет двадцать пять‑двадцать семь, заметно прихрамывает, и, как у всех на что‑нибудь годных людей в это время, красные от хронического недосыпания глаза. Наткнувшись на тяжелый, как свинец, взгляд хозяина кабинета, встал по стойке смирно.

— Начальник группы технического сопровождения от завода № 63 Семенов. Направлен для обеспечения боевых испытаний новой боевой техники.

— У вас пятнадцать минут, Семенов.

— Товарищ генерал армии, разрешите показать, это будет быстрее, у меня техника при себе. А я отвечу на вопросы…

У него был совсем маленький, черный кинопроектор, Жуков никогда не видел таких, и обширное полотнище из тончайшего материала, которое складывалось до размеров тетради, а потом расправлялось без складки. Техник хроманул к стене и как‑то в несколько движений наклеил на нее экран.

Чего меньше всего ожидал Жуков, так это того, что изображение окажется цветным, с глубокими и яркими красками, а звуковая дорожка шла внятно и звучно, без малейшего намека на привычные треск с шипением. Промелькнули с почти неуловимой взглядом скоростью круг, крест, еще что‑то, на мгновение задержалась надпись: «Внимание! Совершенно секретно. Только для высшего руководства!». На экране, плавно колыхаясь на ухабах, катили по бездорожью два огромных танковых шасси, на которых вместо башен было смонтировано что‑то, напоминающее крупные понтоны. Остановка, водитель с напарником, игрушечными чертиками выскочившие из кабины, откуда‑то сзади из доселе невидимых машин горохом высыпались расчеты, негромкий, но глубокий гул, и громадные направляющие, смонтированные в один ряд, поднялись и замерли под углом к горизонту. Тяжелые «блины» опор, упершиеся в землю. Грузовики с огромными, по несколько метров в длину, ракетами, автокран с особой конструкцией «стрелы». Все, как обычно, но что‑то раздражало, и генерал никак не мог взять в толк: что именно? Понятно. Бойцы одеты не в солдатскую форму, а в рабочие комбинезоны, и это режет взгляд, привыкший видеть только солдатские гимнастерки да серые шинели, и, в принципе, ничего другого.

— Теперь, товарищ генерал армии, то, что меня попросили сообщить. Нам удалось сделать особо крупные шашки твердого топлива для ракетных снарядов, топливо тоже отличается особой плотностью, превосходящей все, что было прежде, в… приблизительно в два раза.

— Зачем мне нужно знать эти подробности, — голос генерала был ровным и бесстрастным, — вы отнимаете у меня время.

— Сейчас, товарищ генерал… То, что нам удалось делать шашки с такой точностью, позволили существенно повысить точность стрельбы на большой дальности. На расстоянии в двенадцать километров мы попадаем в круг радиусом в двести метров. Техническая дальность этих ракет достигает тридцати километров, и может быть существенно увеличена… Но там разброс несколько километров

На экране заполыхали ослепительные бело‑голубые молнии пуска, а изображение на экране затянуло сплошной, непроницаемой тучей дыма и пыли.

— Вижу. — С раздражением сказал генерал. — Что‑то вроде очень большой «катюши». Что тут такого, что мне было бы нужно видеть?

— Ракеты сделаны такими большими, товарищ генерал армии, чтобы они несли особые боеголовки. Меньше их никак не сделаешь, не получается. Вот, посмотрите.

Следующий план был выбран очень умело. Склоны холмов, поросших соснами, переходящие в старые, пологие балки, чернеющие безлистным кустарником. Расстояние позволяло оценить масштаб действа. Неожиданно огромная по площади часть земной поверхности вдруг вспыхнула вся разом ослепительно‑белым огнем, так, что изображение даже померкло от непомерной яркости. На фоне исполинских клубов меркнущего пламени высокие, статные сосны казались карликами. Удар достиг тех деревьев, что не были накрыты сразу, взмахнул ими, как тоненькими прутьями, сломал и отбросил прочь. Следом пропуск, показанная с более близкого расстояния картина пепелища. Угли, зола, еще дымящиеся, обугленные обломки дерева, только недавно бывшие лесом.

— Гарантировано уничтожение противника в траншеях, землянках, ходах сообщения, простых ДЗОТах и ДОТах. Возможно, уцелеет часть живой силы на нижних ярусах сложных, многоэтажных блиндажей и ДОТов, но и она, скорее всего, окажется небоеспособной. Залп одной машины накрывает зоной сплошного уничтожения порядка квадратного километра территории. Особая топливная смесь тяжелее воздуха затекает в любые складки местности, при подрыве выжигает кислород воздуха и создает такой перепад давления, что возникает баротравма легких. Боеготовных машин такого рода у нас пять. Пять залпов — это двадцать пять квадратных километров территории, на которой боеспособной живой силы не останется… Ракеты очень дорогие, почти по цене истребителя, но их у нас больше, — лицо Семенова исказила мимолетная судорога, — чем на пять залпов, и сколько‑то мы еще можем успеть сделать. Это первый ролик. Прикажете показать второй?

Жуков, тяжело глядя исподлобья, молча кивнул. На экране такие же, как прежде, заводские испытатели в комбинезонах и ватниках, только машины другие, вроде американских «виллисов», но на более широких шинах, кабина закрытая сверху и сзади, в низком кузове смонтировано две каких‑то круглых штуки. Вспышка, из кузова вылетает ракета, волоча за собой дымный след и какой‑то бесконечной длины «хвост», который в конце концов оказывается на земле и вдруг взрывается со страшной силой, оставляя широкую полосу перепаханной земли, с которой сметено все постороннее.

— «УЭРМ‑2(а)». Устройство экстренного разминирования, автомобильный вариант, побольше и помощнее, есть «п», переносной, предназначен для переноски штурмовой группой саперов, поменьше. Гарантирует подрыв всех типов мин и управляемых фугасов. Если уложить вдоль траншеи, тоже мало не покажется. Доложить соображения изготовителя? Две минуты?

— Докладывайте.

— Предложенные образцы разработаны по приказу Верховного Главнокомандования и представляют собой единую техническую систему внезапного прорыва тактической обороны любой плотности, когда одновременно с нанесением удара установками залпового огня под условным названием «буран» в зону подавления выдвигаются штурмовые группы разминирования на вездеходах, расчищают проходы в минных полях и уничтожают уцелевшие, но серьезно подавленные долговременные огневые точки. Особенного эффекта следует ожидать, если одновременно с этим начинается концентрическое движение танковых частей и, главное, самоходной артиллерии. Можно рассчитывать, что в двух‑трех случаях, прежде, чем противник создаст меры противодействия, возможен прорыв глубокоэшелонированной обороны противника в любом месте на всю глубину с выходом подвижных соединений на оперативный простор. Возможен вариант дальнейшего движения установок залпового огня в рядах подвижных сил для нанесения удара по выдвигаемым из резерва моторизованным и танковым частям противника, и штурмовых групп для закрепления на захваченных позициях с созданием плацдармов. У меня все.

— Что это, — голос генерала выдавал крайнее раздражение, — за стратег у вас выискался? Может, нас поучите?

— Не у нас, товарищ генерал армии. Стратег настоящий, штабной работник высокого ранга. Персонально — не скажу, не знаю.

— А чего хромаешь? Ранен?

— Так точно. Ранен и контужен в марте, на Вязьминском направлении. После госпиталя комиссован и направлен в группу технического сопровождения завода № 63.

— Что выпускает завод?

— Широкую номенклатуру боевой техники, товарищ генерал армии. Долго перечислять придется.

— И еще, Георгий Константинович, прежде чем вы встретитесь с испытателем. Не пряник, но вроде. У нас есть основания рассчитывать, что теперь ты будешь получать куда более полную информацию о передвижении, численности и технике противника. В том числе о ночной деятельности врага. Прежде всего ночной. Получишь и телефонную связь со специально выделенным офицером, и систему позывных, паролей и кодов для радиосвязи.

— Откуда? — Отрывисто спросил Жуков после короткой паузы. — Или еще одна военная тайна?

— А если понимаешь, то зачем спрашиваешь?

— Да глупо как‑то. — Пожал плечами генерал армии. — Все равно же узнаю. Само по себе получится через неделю‑две. Край — через месяц. Вы же понимаете, что от комфронта такие вещи утаить попросту невозможно.

— Не сомневаюсь, что узнаешь. Но без моей помощи. Я человек подчиненный. Система впервые получит полномасштабную обкатку именно на твоем фронте. Так что цени доверие…

«Если ад действительно существует, — думал майор Терентьев, — это должно быть очень похоже. Видал поганые места, и куда страшнее, вроде бы, видывал, а все равно цепляет. Даже не поймешь чем.»

Правду сказать, в это время года и вся‑то Россия‑матушка выглядит не лучшим образом, голо, черно, по‑сиротски, но тут было что‑то особенное. По деревням и поселкам, по городам и весям стоят голые деревья и скелеты кустов, а тут попросту нет ни того, ни другого. Тут и земли‑то нет, в обычном понимании этого слова, такой, какая она бывает в нормальных местах. Хотя бы в виде тех черных, налитых водой ухабов, которые им пришлось преодолевать по пути сюда. Нет. Черные коробки корпусов за глухими четырехметровыми заборами из аспидно‑серых щитов, гигантские, наглухо запертые ворота в заборах и прямо в высоченных стенах, кое‑где — жирно блестящие черные рельсы, выползающие из‑под ворот. Не время, значит. Надо думать, что ночью тут куда как более оживленно. Открываются ворота, по рельсам из гигантских цехов выползают тихие поезда, спешат отвезти аккуратно упакованные комплекты на сборку, да бочки с проклятой отравой — на закладку. Но, скорее, просто не повезло, и не привык глаз. На заводских аэродромах ревут моторы, военпреды принимают товар, знаменитую ныне «косичку», чтобы поутру без задержек начать перегон туда, на Запад, где пролегает непомерной длины, смертная линия фронта. Тут нет ни единого клочка земли, который не перекопали бы за год по пять, по шесть раз. Тут нет снега, потому что и он идет в дело, вода никогда не бывает лишней, жажда Комбината неутолима круглый год, а временный излишек тут же уходит в бездонные хранилища, чтобы быть израсходованным летом, вот и стараются прикомандированные зэ‑ка, убирая все, до последней снежинки. Как в том анекдоте, ей‑богу. И все это имеет совершенно чудовищные размеры, тянется без конца и края, куда достает слабое человеческое зрение, и еще дальше. Целый город производственных корпусов, черных, страшных, безликих бараков, бесконечные поля одинаковых цилиндрических емкостей, соединенных проводами, трубами, и опять‑таки рельсами, что тянутся вдоль этих уходящих вдаль рядов, сменяются столь же бесконечными рядами емкостей кубических, размером чуть поменьше хлебного фургона. Нет. Не город. Что‑то среднее между громадным городом и черным от смазки и копоти механизмом невообразимых размеров. Вроде судового двигателя, увеличенного… в миллион? В десять миллионов раз?

Впечатление усиливалось от порядочной компактности расположения узлов этого города‑механизма. Говорят, он отличается от всех заводов, это вроде бы как понятно всем, но никто не может разобраться, чем именно. И дело даже не в технологиях, не в номенклатуре, не в диковинном наборе работников, а как‑то, во всем вместе. Вот его и послали разбираться. И инструкции от начальства, как всегда у нашего начальства: запретили выкапывать заговоры там, где их нет, но проявлять «особую бдительность», поскольку оно, Второе по Счету, начальство чует, что там «что‑то чуждое творится, не наше». В общем — сам разберешься. Предыдущий — сгорел, как швед, потому что проявил избыток бдительности и похватал по привычке, как «явных врагов народа и троцкистских прихвостней», тех, кого хватать было нельзя. Исходя из текущего момента, суть которого надо уметь улавливать, а он уловил не вполне. А перед этим сгорел еще один, и не потому что прошляпил, а потому что не доводил вразумительно о том, что тут творится. А не доводил по причине того, что вовсе не умел отличить, что важно, а что нет. Не сумел, запутался в бесконечном море сведений, затосковал, а потом запил и пустил все дело на самотек. Хоть не расстреляли, вошли в положение: пошел в особый отдел дивизии, на фронт, в самое пекло, так что хоть убили его немцы, не свои. Это утешает.

Так и есть, глаз привык, начал замечать движение, и уже странным казалось, — как это он не заметил сразу маленьких поездов, едущих от одного «бака» к другому. Очевидно, глаз обманывали сумерки, и, кроме того, эти недлинные сцепки небольших платформ отличались какой‑то неуловимой плавностью хода. Только слышно было, как гнусаво подвывают… электромоторы? Это у кого же это так роскошно с электричеством?

— Ну что, Анатолий Сергеевич, пойдемте дальше? Куда теперь? На станцию?

— Да все равно. Давайте хоть на станцию.

— Это ехать надо.

— Тогда поехали.

Это только так называется — «станция». Громадный железнодорожный узел. Вроде «Москвы‑Товарной», только, пожалуй, побольше. Десятки «ниток» рельсов. Переработка главного груза — несортового леса лиственных пород начиналась прямо здесь: вагоны затягивают на технологические горки и валят древесину прямо в бункер гигантской растирочной машины. Вагон за вагоном.

Стук колес и лязг буферов. Пронзительное шипение пара. Чудовищный, перетряхивающий внутренности утробный рев растирочных машин. Вой электродвигателей широких, как улица, ленточных транспортеров, крытых, несущих целые реки горячей щепы, воняющей так, что с непривычки захватывает дух. Тащат недалеко — к приземистым гидролизным бакам высотой в двадцать метров. Друг друг не слышно на расстоянии шага, приходится орать друг другу на ухо.

— Что? Не слышу?

— … …..!!!

— А!?

— Это Щепная Площадка!!! Попросту «Щепка». Или «Дрова». Это тоже она. Таких площадок у нас двадцать две.

— Что?! И все такие же…

— Есть малость поменьше. Есть побольше.

— Приказ на дальнейшее прохождение службы получите сегодня, в 16:00. До этого постоянно находиться на связи. Сейчас свободны.

— Есть находиться на связи. — Привычно вытянулся Семенов. — Есть получить предписание в шестнадцать ноль‑ноль, сегодня.

— Ваша заявка содержит требования, чтобы полк был укомплектован машинами производства 63‑го завода. Что за детские капризы, товарищ гвардии полковник? Какая вам разница?

Лев Шестаков бросил на собеседника взгляд, который показался тому не то слегка презрительным, не то вообще вызывающим. Так смотрят на безнадежно наивного или попросту глупого человека, с которым, тем не менее, приходится разговаривать. И ответил после короткой, едва заметной паузы, уклончиво‑обтекаемо.

— Машины этого завода более надежны.

— И по какой причине вы требуете особого к себе отношения? Может, вам еще канкан с певичками?

— Никак нет. Получив задание на осуществление воздушного прикрытия спецдивизиона в особом режиме, я, согласно приказу, доложил, что потребуется для полноценного выполнения боевой задачи. Вам известно, что каждый пилот полка имеет не менее четырех подтвержденных побед. Личный состав полка не может считаться вполне обычным, и это вам тоже хорошо известно. Если всех пилотов посадить на «косички», да еще с родными движками, это позволит выполнить задание, находящееся под контролем Ставки. При этом еще и сохранив личный состав.

— Что за «косички»?

— Виноват. Такое прозвище на фронте дали машинам этого завода.

— Они что, так сильно отличаются?

— Отличаются, — тон полковника опять‑таки был каким‑то странным, — да. Довольно‑таки порядочно. И результаты совсем другие. И, главное, гробов заметно поменьше, хотя вам это, наверное, неинтересно.

— Вы как разговариваете, а?!

— Виноват.

— Интересно у вас получается. У вас, значит, поменьше, а у других — побольше?

— У других — другие командиры. А мою правоту легко просчитать. Летчики ГИАП на «косичках» с гарантией собьют больше самолетов противника, чем какая угодно другая часть. Чем больше их собьем мы, тем меньше достанется другим, тем больше новичков переживут первый бой, первый месяц и станут полноценными бойцами. Все просто.

— А кто будет брать машины других заводов?

— Те, кому не повезет.

Из интервью 1958 год

Р. Поверьте, я очень хорошо понимаю трудности описания вещей, которых собеседник не видел и не может себе представить. Но вот вы все‑таки имеете учеников. Утверждаете даже, что некоторые пошли куда дальше вас во всех смыслах. Значит, — нашли способ и слова объяснить. Поэтому, все‑таки: каким способом вы воспринимали вещи, которые в то время описывали только на языке математики и никак не могли представить себе?

А.Б. У меня вообще достаточно сложное отношение к математике. Далеко не всегда, но очень часто ей приходится играть роль костыля, подпорки там, где у человека не работает образное мышление. Всего‑навсего по причине того, что явление лежит вне его чувственного опыта. Я приведу пример. Не из тех времен, из куда более поздних. Вот несколько лет тому назад была модной тема «добротных квантовых полостей». Это такая микрокоробка, в которой отдельный квант может, отражаясь от стенок, прыгать теоретически вечно. И пошли обсуждать, как придать стенкам «атомную гладкость»! И давай выдвигать методы, от которых у меня волосы вставали дыбом. А математики! А вычислений!!! Так вот разница в том, что для меня вопрос о «гладкости» не стоял с самого начала. Я‑то знаю, что он не имеет смысла, и внутренняя поверхность такой полости будет «сложена» внешними оболочками атомов, которые более‑менее можно представить в виде сферических. «Гладкий» на таком уровне обозначает «регулярный». Такой, что при данной длине волны кванта его каждый раз будет встречать одинаковый энергетический уровень. Поэтому я с самого начала делал полость, как глобулу, свернутую из такой нити, что получается сплошная оболочка. Дальнейшее было делом техники.

Р. Так просто?

А.Б. Пожалуй. Вот только из одинаковых шариков не всегда удается сложить оболочку, которая была бы сплошной для того фотона, который нужен. Этакие закавыки у физики с топологией на стыке. И чтобы при этом была стабильной. Поэтому состав «стенки» почти всегда имеет… гетерогенный атомный состав. Это несколько усложняет задачу. Характерные для комбинаторики объемы вычислений таковы, что любой ЭВМ хватит на миллиард лет непрерывной работы. Все зависит от тех способов, которыми сокращается тупой перебор вариантов. Причем запросто может выйти, что, получив перспективный результат, начинаешь его интерпретировать в реальные атомы, и вдруг видишь там гелий, неон, плутоний или вовсе калифорний… То‑то бывает радости… В результате мы начали работу по топологически‑обусловленной самосборке оболочек, как только узнали о существовании самой проблемы, а на другой стороне все еще продолжали дискуссии о гладкости… там технологи не так хорошо сопрягаются со специалистами по квантовой механике. Потом они пошли нашим путем: сами дотумкали, или разведка постаралась. Но и с этого момента, пока наши ближайшие преследователи разработали полости для пяти частот, мы довели двадцать две… Всего, таким образом, пятьдесят одну.

Р. Простите, а практическое значение…

А.Б. Это вы меня простите. Не подумал, что вы вовсе не обязательно должны быть в курсе. Речь идет об элементной базе для вычислительной техники. В частности — для запоминающих устройств. Кажется, есть перспектива сделать их универсальными, сведя к минимуму разницу между ОЗУ и ПЗУ.

Р. Вы не думайте, я уроки учил. Понимаю, что значат в наше время передовые позиции в вычислительной технике. Это значит быть впереди и во всем прочем, верно? Скажите, и это все только благодаря особенностям мышления вас… и ваших учеников?

А.Б. Это было близко к истине… и до недавнего времени. Нам теперь все чаще удается делать специализированные вычислительные устройства… для решения узких задач, понимаете? Где все эти особенности о‑отличнейшим образом моделируются. Мы сокращаем и сокращаем перебор, движемся к знанию и результату все более коротким и прямым путем… Х‑хэ, я и не подумал, что вырисовывается парадокс: я говорил о моем сдержанном отношении к математике, а на деле получается так, что мы просто делаем более подходящую математику. Основанную не на формальной логике, а на той, которой мы пользуемся на самом деле.

Р. «Мы» или «вы»?

А.Б. Безусловно, «мы». Я — носитель крайнего на данный момент, но далеко не предельного варианта именно что нормального мышления, получившегося в результате дикой случайности. Почти чистый образец, изучив который, люди лучше поняли, каким именно способом думают на самом деле.

Р. Но не до конца?

А.Б. Не до конца. Окончание этого процесса может привести к непредсказуемым последствиям. Совершенно непредсказуемым.

Р. Вы считаете себя первым?

А.Б. Не такой простой вопрос, как кажется. Сходным способом мышления обладал Эйнштейн, но сравнивать нас трудно. С одной стороны — он стартовал в новый способ мышления, будучи ученым‑физиком, а я — полуграмотным рабочим‑мальчишкой. С другой, — он самородок, а я — результат очень специфического обучения и еще более необычного практического опыта. А еще у меня с самого начала не было предрассудков «научного» круга. Мне и в голову не приходило задумываться об относительности массы или времени. Как вы не задумываетесь, на сколько именно сантиметров протянули руку, чтобы взять карандаш… Кстати, потом тоже не думал. По крайней мере, на протяжении долгого времени. Он, надо сказать, даже не пробовал постулировать и формализовать свой способ думать. А у меня… У меня с этим тоже были большие затруднения, но меня поправили. Было, знаете ли, кому.

Прототип I: образца 34

— Берович, ты еврей?

— Н‑не знаю. И сам деревенский, и родители из Телепневки, и деды с бабками. Крещенными считались, а так — не знаю, может и еврей… А почему вы спрашиваете?

— Да фамилия у тебя. И разговоры тоже самые такие… еврейские короче. Можешь починить «Рейнметалл» или нет? Да или нет?

— Так там, товарищ Серегин, патрубок лопнул. На гидравлике. Потому и поршень покоробило. Хорошо — остановил его Вавилов, а то и цилиндр бы того… Нету этих запчастей. Поставить — дело нехитрое, а вот запчастей нету. К фирмачам надо.

— Ты понимаешь, что без этого станка весь план летит, ты понимаешь, а? Это же прямое вредительство выходит! Кто из мастеров такие запчасти может?

— Н‑не знаю, — Берович в сомнении покрутил головой на длинной, кадыкастой шее, — все‑таки наверное нет. Сделать — сделают, но как работать будет, это хрен его знает… В поршне так точно нужного зеркала не наведут… Не было бы хуже, мало того, что запорем станок, так еще фирмачи пеню наложат, сопровождение бросят. За контрафакт.

Он произнес мудреное слово с видимым удовольствием, и это ввело завцеха товарища Серегина в еще большее раздражение. Некоторое время он исключительно грубо, но при этом скучно и однообразно, с бесконечными повторами ругался, за чем Берович наблюдал с непонятным интересом, а потом успокоился:

— А ты сам? Как‑то там по‑своему — можешь?

— Так ведь не положено, — с сомнением протянул молодой наладчик, он же ремонтник, — говорю ж — контрафакт…

— Слушай, Берович, ты что — еврей? Можешь или нет?!

— Ну, — промямлил тот, старательно глядя в сторону, — вообще‑то могу…

— Так чего столько времени мозги засирал!? А?! Нет, ты все‑таки еврей. Нормальные люди так себя не ведут.

— А за вредительство отвечать кто будет, если что?

— Да ты же и будешь, можешь не сомневаться.

— Да не, Валентин Трофимыч, работать‑то оно будет… Только ведь и так просто могут донести.

— А ты помалкивай больше, помалкивай, — оно и не узнает никто…

А он пошел к самодельному кристаллизатору собственной конструкции и, как обычно в последнее время, и все чаще, сделал. Он пока, по молодости лет, даже не догадывался, что стал на заводе своего рода палочкой‑выручалочкой. Не то, чтобы знаменитостью, но что‑то в этом роде. Это в большей степени характерно для традиционного общества: существуют некие жизненные реалии, о которых все знают, но почти не говорят, поскольку не принято и противоречит официальной морали. Вот, говорят, на деревне непременно есть колдун, шлюха (как вариант — сестры‑шлюхи, непременно дочери шлюхи‑матери), вор и придурок. Все про них знают, а говорить не принято. А на заводе был Саня, тоже постепенно становился такого вот рода реалией. Поколдовав когда час, а когда сутки, он делал любые детали, причем хорошо и надежно. Детали шли взамен вышедших из строя, а еще на немудрящую технологическую оснастку, которая крепко помогала вытянуть план. Он это как‑то сразу видел, что за чем соединить, да как за один проход сделать три операции.

А потом на заводе случился аврал. Худой, с раздвоенным подбородком дядька, очень похожий на какого‑то немецкого черта, статую которого он видел на экскурсии в музей, метался по заводу, переворачивая все вверх тормашками. Ругался, грозил и пугал, полномочия у него и впрямь были такие, что напугаешься, но большого толку не было. Чем больше пугалось начальство, тем меньше соображало и тем меньше порядку было. Дядьку тоже можно было понять: сроки по двигателю летели, и если опытный экземпляр заявленного «М» не поспеет к испытаниям, то судьба его, скорее всего оказалась бы незавидной. Посадили бы — почти наверняка, но могли и расхлопать под горячую руку. Запросто. И дело‑то поначалу показалось немудреным: есть краденый «француз», осталось слизать так, чтобы подошло к родным осинам и нельзя было бы придраться, но не тут‑то было. Базы были наперечет, нагрузка страшная, выбирать не приходилось, и вот на этой, конкретно на этом заводе, ни черта не выходило. Аккуратные, изысканной формы детальки «француза» тут изготовить не могли. Когда пробовали, то получалось такое, что оставалось только бессильно материться.

Директор глядел на начальника цеха красными от недосыпания и хронического испуга глазами, молчал, а потом вдруг высказался:

— Валь, дай ты этому черту своего Санька под начало, а? Пусть только уебывает скорее, сил нет…

Он, похоже, не врал, и сил у него действительно не осталось. Иначе попросту приказал бы, как делал всегда. Не заржавело б.

На следующий день пришлый конструктор в первый раз получил то, что ему требовалось. Не придерешься. Так у них и шло некоторое время: Владимир Яковлевич (так звали дядьку) заказывал Сане Беровичу ту деталь, изготовление которой казалось ему самым узким местом в создании образца, и следом безотказно ее получал. Порочность этой схемы выявилась очень скоро: Саня был один, а всяких деталей требовалось много. Так что когда наступала пора соединять те детали, которые делал Берович с теми, которые изготавливали все прочие, Владимир Яковлевич опять начинал мычать от безнадежной злости и бессильно материться в равнодушное пространство. На этом заводе ему постоянно казалось, что он попал в бочку с клеем. Все получалось в несколько раз медленнее, чем могло бы. Он почти что пал духом. Настолько, что как‑то раз дрожащим голосом проговорил:

— Хороший ты парень, Саня. И работаешь хорошо. Жаль только, на десять кусков тебя поделить никак не получится. А без этого никак.

— Почему?

— Да потому что ты, как ни крути, можешь сделать только один узел за раз. А все никак не сделаешь.

И вот тогда‑то Саша Берович первый раз в жизни хмыкнул в разговоре со старшим.

— Почему? Сделаю. Над закладкой — да, покумекать придется подольше. А на само изготовление — так почти што никакой разницы, одна деталь, или, к примеру, пятьсот… Вот, к примеру, если с емкостью помогут, так и сделаем. Никакой разницы.

Конструктор в очередной раз поставил руководство на уши, и с емкостью Сане помогли прямо на следующий день. Еще через два Владимир Яковлевич получил полный комплект деталей. Один к одному. Не в пределах допуска, а вообще без отступления от указанных размеров. С такой чистотой обработки, что к черному зеркалу поверхности страшно было прикоснуться. Двигатель можно было брать и собирать. Конструктор осторожно вздохнул:

— Сань, ты чудо природы. Но человек ты дикий. Знаешь, как по‑научному называют всякие такие моторы? Нет? Те‑пло‑вы‑е двигатели. Ты знаешь, сколько жара вырабатывается на таком, к примеру, моторе? Нет? За один час — на банный день для всей заводской смены. Полностью. От того жара все расширяется, но металл — он тепло пропускает. А это ж у тебя не металл, ведь нет?

— Так крепче. И расплавить труднее.

— Говорю ж — дикий ты. Потому‑то и материалы подбирают, и допуски под них. Понял?

— Понял, — кивнул Берович, что‑то прикинув, — четыре емкости. И току, как на сварку, на всю ночь.

С током было худо. Так худо, что пришлось отключать даже рабочее общежитие. Соврали, что авария. Зато утром конструктор, отодвинув в сторону бездыханное тело Беровича, с сопением похватал кое‑какие детали из новой партии и поволок их на стенд, только что смонтированный на заводе ценой невероятных ухищрений. На Саню, понятное дело, даже не обернулся, потому что было не до того. После этого пришлось делать заново только кое‑какие мелочи, и мотор собрали. До положенного срока время даже еще осталось, и конструктор, обнаглев вконец, запросил у Беровича детали, которые, по его мнению, изготовить было и вовсе невозможно: нечто из разряда «нарисуем, будем жить». Получил. К этому времени конструктор и восемнадцатилетний рабочий достигли почти полного взаимопонимания, и на государственные испытания было представлено аж два варианта опытных двигателей. Из которых оба успешно отработали положенное количество времени. Однако же не обошлось без конфуза: второй вариант, тот, который с «наглыми» деталями, оказался по всем статьям лучше «француза»: целых восемьсот сорок сил против шестисот восьмидесяти у прототипа при втрое большем ресурсе.

Лев Шестаков отлично помнил, как произошло его первое знакомство с «косичкой». Это ему представили, как «Як‑1», но машинка отличалась от неплохо знакомого ему самолета уже на вид. Она даже с первого взгляда выглядела какой‑то уж слишком аккуратной, настолько, что даже казалась меньше и тоньше привычного ему «Як‑1». И вызывала недоверие, как вызывает недоверие у простого советского человека все, что кажется ему слишком изящным. Наверное, капризна, как дорогая курва, требует деликатного отношения и вообще… слишком нежная. А военпред, перегнавший машину сюда, положил ему на плечо бугристую лапу и сообщил, что: «Это надо попробовать самому».

Он попробовал. И согласился, дурак, что, во‑первых, попробовать стоит, и, во‑вторых, пробовать надо непременно самому. Потому как чего такого, на самом деле, мог знать военпред? Да, двигатель на самом деле возносил ее вверх, как кленовую летучку, как пух одуванчика. Да, скорость почти на семьдесят километров выше. Куда охотнее слушается руля и на двадцать минут дольше держится в воздухе на одной заправке. Это военпред оценить мог. А вот то, что нарядная лаковая обшивка пробивается пулей 7,62 только под прямым углом, почти в упор, он знал? А то, что, будучи пробитым, материал этот не рвется, не разрушается, не «ведется», и подбитая машина, превращенная буквально в дуршлаг, не разваливается в воздухе, если ее только откровенно не взорвать? Вряд ли. Кроме того, материал планера не деформировался, не плавился и не горел, и поэтому там ничего, никогда не заклинивало, а чтобы прострелить блок цилиндров, требовалась, как минимум, пушка. Радовало также то, что прозрачный материал «фонаря» оказался существенно прочнее обшивки, но военпред, понятно, вряд ли догадывался и об этом. Откуда? Это стало ясно потом, когда пилоты полка вдруг стали замечать, что немцы — не такие уж неуязвимые, непостижимые, непредсказуемые, почти мистические существа, какими казались сначала, когда резали сталинских соколов, как хотели, а их самих сбивали только случайно, сдуру, не понимая, как это получилось. Когда выжило несколько «ворон», уже угодивших под внезапную атаку, а фашисты обнаружили, что категорически не выдерживают «плотного» группового боя и имеют шансы только во внезапных атаках. Новички теперь успевали оглядеться и начали кое‑когда попадать, «мессеры», дымя, спешили восвояси, а «юнкерсы» сбрасывали бомбы где попало, теряли строй, а иной раз и падали. Тогда начальство странным образом не догадывалось, что машины одного типа могут оказаться существенно разными машинами, и «косички» давали кому попало. Впрочем, довольно скоро эта практика прекратилась вроде бы как сама собой, «косички» явочным порядком оказались у ведущих асов, затем — у «стариков», сумевших пережить три‑четыре боя. А потом был создан их полк, и «косички» впервые сказали свое веское слово в этой войне.

Под Демянском сложился своего рода кровавый пат, необыкновенно тяжелый для обоих сторон, когда ни Красная Армия не могла пробить оборону немцев, окончательно задушив 2‑й корпус, ни у вермахта не получалось восстановить полноценное сообщение корпуса с главными силами. Почти месяц войска рвали жилы в бесплодных атаках, а потом Василевский понял, где находится истинный ключ позиции, и был создан, собран по всему фронту их полк — и посажен в полном составе на «косички» «Як‑7С». Надо заметить, что командир высокого уровня становится полководцем, стратегом, как правило, именно так, как бы одним скачком: именно в тот момент, когда в мешанине сил, донесений, символов на картах прозревает некое место или обстоятельство, воздействие на которое решает исход всей баталии. Разумеется, без врожденных способностей, подготовки и боевого опыта этого не бывает, хотя и был случай, когда это состоялось в первом же сложном сражении[4], но сам по себе переход неизменно оставляет впечатление именно скачка. Он необратим. После этого командир начинает понимать, что именно и с какой целью следует предпринять для того, чтобы с наименьшими усилиями и потерями остановить, или завести в тупик, или разгромить и уничтожить врага. А окружающие, вне зависимости от положения и званий, как‑то проникаются, начинают считать человека лидером, лицом, заслужившим и имеющим право принимать решения.

Дело в том, что, когда кольцо окружения 20 февраля окончательно сомкнулось, снабжение группировки осуществляла, хоть и с крайним напряжением сил, транспортная авиация. Чтобы прикрывать драгоценные транспортники, была выделена специальная истребительная эскадрилья. Вот над ее‑то аэродромом и обозначился впервые вновь созданный полк. Проштурмовали, сбросили несколько десятков мелких бомб, уничтожив и повредив десятка два машин, одного сожгли, когда он только начал выруливать на взлетную полосу, двоих с наслаждением, сверху со встречных курсов, свалили сразу после взлета, не дав разогнаться и набрать высоту. Разумеется, это было далеко от нокаута, и разгром базы был далеко не таким сокрушительным, как им показалось сверху, но полк не потерял своих, не привез ни единой «дырки», — и, все‑таки, качество прикрытия удалось снизить довольно заметно. Следующие две недели были сплошным кошмаром, три‑четыре вылета в сутки стали рядовым событием, но полк вцепился в транспортники врага с доселе небывалым для сталинских соколов упорством, не давая себя всерьез отвлечь от главного. Немцы теряли по три‑четыре транспортника в день. Еще столько же драгоценных «Ju‑52» приходилось после возвращения всерьез ремонтировать, доставалось и истребительному прикрытию. Они не знали, что немцев буквально приводит в отчаяние феноменальная живучесть «косичек». Пока еще опыт и умение их асов позволяли компенсировать выдающиеся скоростные и маневренные качества этих машин, но то, что в них стреляешь‑стреляешь, а они — как заколдованные, продолжают летать и драться, угнетало необыкновенно.

Постепенно, но и не очень медленно, поток грузов, переправляемых по воздуху, обмелел в несколько раз, грозя пересохнуть совсем, окруженные войска неотвратимо теряли и подвижность, и огневую мощь. Командование 16‑й армии добилось таки от Гитлера разрешения на прорыв, но оно к этому времени сильно запоздало. Во время обороны и последующего прорыва корпус потерял больше двух третей личного состава и практически все тяжелое вооружение. По сути дела, его пришлось формировать заново, а генерала Василевского то его внезапное прозрение вознесло в ряды штабной элиты. Вполне заслуженно занесло, потому что теперь он стал стратегом и оператором по‑настоящему.

Бойцов сводного полка срочно требовали по месту постоянной службы, оно и понятно, без каждого из них было плохо, а без двух‑трех так и вообще зарез, но тут как раз подвернулось еще одно совершенно определенное дело, которое нужно было не выполнять, пусть даже героически и не щадя своей жизни, а просто‑напросто конкретно выполнить. Это было сделано, и после этого полк оформили на постоянной основе, дав гвардейский статус и почетное название «Демянский».

Во время, которое не обозначало ничего, и не было связано ни с чем, в восемь часов ноябрьского утра на опушке леса полыхнуло, взвыло оглушительно и устрашающе. Редкую цепочку массивных машин, расположенных в семистах‑восьмистах метрах друг от друга, язык не поднимался назвать позицией. Машины боевого обеспечения находились сейчас позади, замаскированными в лесу. Зато там, на юге, полыхнуло сразу вдоль всей линии горизонта, темной, зубчатой, еле видной. Следом ее затянула сплошная пелена дыма, пыли, пара ли, кто там разберет? Туда‑то, в непроницаемую для глаз, медленно оседающую завесу испорошенного, распыленного, неидентифицируемого вещества, стремглав нырнули юркие машины штурмовых групп саперов. По окрестным лесам залязгало, заревело, между редких деревьев показались первые машины танковых частей, издалека донесся глухой, пульсирующий рев артподготовки, а спереди, там, где исчезли штурмовые группы, несколько раз резко, раскатисто ахнуло. Расчеты установок смотали провода, сняли машины со стопоров и двинулись вслед за передовыми танковыми ротами. Мир за пеленой тучи, которая, оседая, еще продолжала двигаться навстречу рванувшимся в атаку частям, был страшен. Обугленные, лишенные хвои и ветвей деревья, изломанные, расщепленные деревья, мертвые окопы с редкими трупами на передовых позициях, опрокинутые орудия на закрытых позициях артиллерии. Необозримые черные проплешины лишенной снега, спекшейся земли, похожей на шлак, парили, как горячие ключи по зиме, затягиваясь густым туманом. Черные скопления изуродованной, дымящейся техники. Вот отсюда, с примерно обозначенных позиций, без знакомых ориентиров, установки снова заняли огневые позиции, развернулись, и дали второй залп прежде, чем уйти за следующей группой танков. Судя по тому, что было слышно с юга, боя практически не было. Очевидно, начальство хорошо накрутило хвост командирам атакующих частей, потому что они рвались вперед, оставив обычную осторожность и стремясь только продвинуться как можно дальше туда, на юго‑запад, пока не началось. Смертную полосу, по утверждению некоторых устланную трупами в три слоя, преодолели с какой‑то бредовой, волшебной легкостью, почти не понеся потерь.

— К исходу 22 ноября на западном фасе выступа войска Калининского фронта обошли Великие Луки с юга и обозначили поворот общим направлением на Смоленск. С рассветом 23 ноября передовые танковые части с десантом на броне в сопровождении штурмовых групп общей численностью до батальона, на штатном транспорте далеко оторвались от главных сил и не были своевременно обнаружены разведкой противника, возможно, в связи с невысокой численностью, и столкнулись с передовыми частями сорок первого танкового корпуса немцев, движущимися в походных колоннах. Командир бригады принял решение на начало встречного боя с целью приостановки продвижения противника, тем временем отдельный дивизион реактивных установок произвел два залпа по колонне противника. После этого, в исполнение приказа командования фронтом, дивизиону было приказано направляться в армейский тыл. Танковые части завершили разгром колонны исходной численностью до моторизованного полка, потеряв до половины исходной численности и продолжили движение. Последнее сообщение о том, что вступили в бой с танковыми частями противника, пробуют оседлать просеку и закрепиться, но имеют слишком мало противотанковых средств. К этому моменту к месту боя начали подходить основные силы 3‑го танкового корпуса, постепенно вступая во встречный бой.

— Опять по частям!

— Так точно. Положительным моментом тут является только то, что немецкие резервы тоже вступают в бой постепенно, с марша, не успевая полностью развернуться в боевые порядки и в неоптимальной конфигурации. Танкисты, помимо боевых частей, постоянно встречают колонны тыловиков и мотопехоту без развернутых противотанковых средств. Сейчас 41‑й танковый корпус немцов пятится на юго‑восток, он задержал продвижение наступающих войск, но уже понес неприемлемые потери и в ближайшее время не сможет быть использован для контрудара во фланг наступающим частям Калининского фронта. Согласно имеющимся разведданным, немецкое командование спешно перебрасывает к месту прорыва резервы. Командование фронта предполагает последующий удар нанести еще западнее параллельно сложившейся линии фронта, перенеся таким образом направление главного удара в обход завязавшихся боев, продвинуться дальше на юг и втянуть во встречное сражение большую часть резервов, направляемых к Волге.

— Скажите, товарищ Жуков, ви не преэдполагаете проведение операций на окружение и на вашем, центральном участке фронта?

— Никак нет. Имеющиеся силы и средства не позволяют проводить здесь крупных фронтальных операций на окружение, в силу хотя бы лесисто‑болотистого характера местности и неравноценности имеющихся в составе фронта соединений. В то же время конфигурация фронта и расположение сил противника не позволяет отрезать их от основной группировки… Только это, может быть, и к лучшему.

— Объясните.

— Намечается сразу несколько тактических мотивов. Во‑первых — захват и пересечение железных и шоссейных дорог в условиях лесисто‑болотистой местности без попыток создания прочного кольца окружения. Вместо того, чтобы истреблять окруженных, заставлять их форсированно выводить войска с угрожаемых позиций при недостаточном снабжении. Это, конечно, гораздо меньший уровень безвозвратных потерь живой силы, но в условиях зимы обозначает катастрофические потери в технике и тяжелом вооружении, а также значительную убыль отставшими, обмороженными и больными.

Сидевший здесь же с опущенной головой Клим Ворошилов приподнял голову, искоса поглядев на докладчика. Впервые за несколько лет он, неожиданно для себя, ясно и отчетливо понял, о чем идет речь и что именно это может значить. Понимание это было сродни чему‑то вроде мрачного вдохновения.

— Во‑вторых, — прорывы на узком фронте сравнительно небольших по численности подвижных сил, преимущественно для создания угрозы и уничтожения в равной степени выдвигаемых противником резервов и отступающих на марше. Бить не окопавшихся окруженцев, а колонны на марше, сделать их первоочередной целью. Это предъявляет меньшие требования к взаимодействию и координации. Можно ожидать, что на какое‑то время это сделает наши действия менее предсказуемыми для противника.

— А если гитлеровцы разгадают основную цель наступления на центральном участке?

— Товарищ Сталин, а мы пока и не задаем им никаких загадок. Мы их бьем честно, бесхитростно, и на полном серьезе. Они могут отвести войска из Ржевско‑Вяземского выступа, поняв, что цена такой угрозы Москве может быть слишком велика. Но вот отдать сейчас Смоленск, когда под Сталинградом начались события, требующие оперативного реагирования, они не могут. Это обозначало бы полное разрушение системы снабжение и в центре, и на юге. Угрозу окружения всей группы армий «Север». Это обозначало бы практически мгновенную катастрофу. У нас на это не хватит сил и средств, но они‑то этого не знают и поэтому перебросят сюда резервы. Так что деблокировать Сталинград им будет нечем. Дополнительным обстоятельством может послужить возможная дезориентация противника, успешный на данный момент прорыв на центральном участке фронта, там, где они и ожидали удара, не позволит оценить серьезность происходящего на Волге.

— Нет ли здесь нэдооценки противника? Весной и летом нам дорого обошлась самоуверенность… некоторых командиров.

— Так точно. Но, в сложившейся ситуации, переоценка противника является ничуть не менее опасной. Лихой стиль ведения боевых действий, продемонстрированный немцами, на самом деле не от хорошей жизни. Он основан на том, что противника вынуждают делать ошибки, причем ошибки грубые, и это правильно. Недостаток в том, что все планы основываются на том, что ошибки непременно будут допущены. Если этого не происходит, чудеса кончаются. Поневоле приходится воевать правильно.

— Объясните.

— Это когда тот, кто сильнее, получает возможность поставить противника в безвыходное положение. А тот, кто слабее, неизбежно проигрывает. Правильно воевать — это рассчитывать на худший вариант, исходя из известного. На то, что враг не сделает ошибки. Но нельзя приписывать врагу всеведение и непогрешимость, и бояться появления войск там, где им взяться неоткуда. Иначе лучше забыть о проведении глубоких наступательных операций.

— И какой же худший вариант на вашем участке фронта?

— Помимо тех резервов, которые готовили заранее, немцы перебросят дополнительные. Остановят наступление ударом во фланг, примерно вот так, — он показал направление на карте, — прорвутся и вступят во встречный бой с пехотой общевойсковых армий. Растреплют пехоту, но мы максимально насытим части противотанковыми средствами, так что при этом и от их ударных моторизованных частей мало что останется. Часть наших войск будет окружена в лесах, но на плотное окружение сил у них не хватит. Потому что им будет не до того, чтобы добивать окруженцев. В это время с востока войска Западного фронта, скорее всего, все‑таки захватят Вязьму. Отсечь практически всю группу армий «Центр» у нас не хватит сил. Мы просто не успеем в условиях заболоченного леса зимой. Нанесем удар в общем направлении на Смоленск, по сходящимся направлениям. Достижение полного успеха в виде захвата Смоленска считаю вряд ли возможным. Это развитие событий на центральном участке фронта является наиболее вероятным, товарищ Верховный Главнокомандующий.

Восьмой день в заснеженных лесах, в которых громада танкового корпуса утонула, но не так, как тонут в море или в болоте, а так, как ребенок тонет в одежке, скроенной на великана, растворилась, как горстка соли в бочке воды. Бойцы иззябли, а уж устали так, как люди в мирное время не устают. Бойцы третьей роты генераторного батальона вроде бы и не воевали, им не приходилось стрелять, разве что кое‑когда поначалу, сдуру, но устали они ничуть не меньше остальных. Каждую минуту, когда их не мотало на ухабах, безжалостно колотя о стылый металл, они рубили лес. Валили лесины, обрезали и обрубали сучья, разделывали стволы, — в общем, делали то же, что и в лагере, и ничуть не меньше, и ничуть не легче. Отличия начинались потом, когда лесины, сучья, кустарник, все вперемешку, загружали в барабан, который все это добро с глухим, каким‑то подземным гулом переводил на щепу. Два, между прочим, кубометра. Как откроешь потом — так шибало древесным духом, который вздымался оттуда вместе с клубами мельчайшей пыли, что и не продохнуть, тошнило с непривычки. Потом это все нужно было перегрузить в ненасытную утробу генератора. Все два куба. Потом, пока зелье варится, нужно успеть заготовить следующие два кубометра дров и перевести их в щепу. Перелить горючку в цистерну, но на это, слава богу, есть насос. Еще одно отличие, на которое человек без лагерного опыта не обратит внимания. Отличные мотопилы, которые заправлять той же горючкой. Не тупятся, не ломаются, не клинят. Даже звук особый, глухой, и непонятно, как они это сделали? И руки греют. Без цифр, без марки, без названия, только клеймо несмываемым, нестираемым черным лаком, не то цепочка, не то два жгута переплетены между собой. Он знал, что это такое. Все фронтовики знали.

Прототип II: образца 35 года

После испытаний Владимир Яковлевич оказался, что называется, «на коне», и на коне этом он совершенно явно для опытного глаза уезжал в счастливую жизнь, где пайки, транспорт и распределители с приставкой «спец», но его явно грызли какие‑то сомнения, и поэтому он, уединившись с Саней, устроил ему «отвальную». Берович кушал исправно, но оказался непьющим, а вот конструктор, приняв на грудь больше, чем собирался поначалу, впал в тоску. Причины ее были, в общем, довольно далеки от сентиментальности.

— Эх, Саня, — говорил он, пригорюнившись, — избавился я, пока что, от срока, да вот только не знаю, надолго ли… По всему выходит — оттянул только свою законную отсидку. Ты меня понимаешь? Вроде как вот он, двигатель, а на самом деле нет его, понимаешь? Обман один. — И, закручинившись вконец, добавил. — А сам я, выходит, жулик.

— Почему, дядя Володя?

— А потому, Саня, что его в серию запускать. А детали делать не на чем и некому. Не напасешься, если так вот, поштучно вылизывать.

Берович понимал, что конструктор черств и эгоистичен, что персона его интересует инженера только постольку, поскольку тот дорожит своей шкурой, но и сам не испытывал к нему какой‑то особой личной преданности. То, что он вот так раскис, напившись, коробило и, мягко говоря, не прибавляло уважения к государственному человеку. Поэтому, не обращая внимания на излияния собеседника, он спросил его о том, что интересовало лично его.

— Как вы говорили, наука эта называется? Которая про жар и про моторы?

— Термодинамика?

— Во‑во, — он несколько раз повторил мудреное слово про себя, запоминая, — а то никак вспомнить не мог…

Он и вообще был большим охотником до мудреных, иностранных слов. В глазах конструктора промелькнул некий намек на любопытство.

— А к чему тебе?

— Так, — Саня пожал плечами, — интересно. У вас книжки про это нет, почитать?

— Да есть‑то есть, только тут видишь, какая закавыка: я в понедельник уезжаю. Доделаю дела, оформлю, прослежу за погрузкой, документами и — до свидания. Пора. Да и надоело, признаться. А подарить, прости, брат, не могу. С литературой в наше время…

Саня облизал враз пересохшие губы:

— Я успею… Я… Я постараюсь успеть.

Надо сказать, конструктор был весьма склонен к экспериментам. И к экспериментам вообще, и к экспериментам над живыми людьми в частности. В плане материала, понятное дело, был предпочтителен женский пол, но это не было обязательным условием. Поэтому он, вроде бы как с сомнением, протянул:

— Ну‑у, разве что так…

Утром в понедельник, Саня, как и обещал, вернул ему устрашающей толщины том. Мало того, что материал был по определению объемным. Это было переводное издание с немецкого, написанное типичным немецким профессором с типично немецкой дотошностью в типичном немецком тяжеловесном стиле с предложениями бесконечной длины. Глядя в его красные с трехсуточного недосыпа глаза, конструктор поинтересовался:

— Ну? Понял что‑нибудь?

— Понял, — охрипшим голосом ответил Берович и откашлялся, — только… А!

— Чего?

Ему и впрямь было любопытно, что именно понял в чудовищном тексте этот полуграмотный пацан за два с половиной дня и три ночи, и получил соответственно:

— Там не все. Не хватает самого главного.

— Слушай, Саня, — неприятным голосом проговорил Макульский, — тебе никто не говорил, что ты есть страшный нахал, а? Наглость — это ничего, это даже неплохо. Вот только в этом случае это еще и выглядит смешно. Там половина текста сплошной математики, через которую мне приходится продираться, как через бурелом, а ты и понятия не можешь иметь, но судить берешься. Нет ничего смешнее и противнее недоучки, который берется критиковать спеца на основе своих куцых мыслишек. Вот вам говорят, что вы соль земли, и все вам по плечу, включая термодинамику за двое суток, и это, конечно, правда, вот только не вся правда полностью.

— Он там повторяет десять раз одно и то же по отдельности, хотя на самом деле это варианты одного и того же. Всей математики его я не понял, врать не буду, но во многих случаях она и вовсе ни к чему. Ни капли не помогает докопаться до сути и сделать какие‑нибудь выводы. Я не о науке, я о том, что книга написана хреново. Бестолково и как это? В общем, если это учебник, то плохо годится для того, чтобы научить.

— Но ты‑то понял?

— Говорю же — не все. Математика эта дурацкая… запомнить — запомнил, а чтобы понять — так не. Не все.

— Ну тут уж, брат, ничего не поделаешь. Без математики нет термодинамики, математику самоучкой не освоить, а без нее двигатель не сделаешь.

Ну, как раз в том, что математику он при желании освоит, Берович особо не сомневался. Поняв на примере немцевой писанины, к чему она нужна, он понял заодно, что дело это не из самых сложных, не бог весть что, потому как легко и свободно ложится на Инструкцию. Куда более важной и интересной была прохладная мысль, возникшая непонятно откуда: а ведь молодое дарование из рабочего класса, да еще из самой, можно сказать, середки, этакий самородок — это, пожалуй, то, что нужно. И не важно, что фигура эта, можно сказать, мифическая. Главное, что в миф этот верят. К тому же верить в него и модно, и полезно для здоровья. Под этим соусом можно пролезть ку‑уда угодно.

Мысль была совершенно правильной. Непонятно и неправильно было то, что она у него появилась. Он был достаточно умен, чтобы понимать: чужая мысль, слишком молод для таких мыслей. Для них недостаточно никакого природного ума, нужен жизненный опыт при хорошем учителе этой жизни. А главное — для кого (или для чего) соус? Он ведь и на самом деле такой, верно ведь? Сам по себе, какой есть, никем другим не является и быть не может. Впрочем, себя обманывать не стоило. Всякие такие мысли начали появляться после того, как дядька передал ему Похоронку. Как раз перед тем, как за ним пришли. Похоронка была не столь уж велика и содержала само по себе Кое‑Что, и Инструкцию. Это было первое из мудреных слов, которыми он так увлекся впоследствии. Дядя строго‑настрого наказал ему не лезть, и уж, тем более, никому не показывать и не рассказывать. Теперь, памятуя дядю, он ясно видел, что дядя‑таки «не лазил». Иначе вел бы себя по‑другому, сам был бы другим, да и, может быть, не сгинул бы так… нелепо? Покорно? Скорее всего вообще не сгинул бы.

Слава богу, что Кое‑Что было совершенно невозможно достать, не прочитав Инструкцию. Иначе неизвестно, чем бы оно кончилось. Да, а в те поры он читать, мягко говоря, не любил, считая делом бесполезным и праздным, и читал чуть ли не по слогам, а вот, однако же, полюбопытствовал. Не очень толстая пачка листов, исписанных от руки явно тремя‑четырьмя разными людьми с разным почерком, да, кроме того, немножко отпечатанных на машинке, вкривь и вкось, с многочисленными помарками, забитыми то «х», то «ж». Следующий заголовок, после слова «Инструкции», с библейской простотой гласил: «„Крипты“ Георга Кантора. Неопубликованные лекции.»

Теперь‑то Сане было понятно с чем был связан наследственный дядин запрет: не иначе, как чудом, можно объяснить, что полуграмотный Саня не выкинул скучные бумажки, не истратил их на цигарки или вовсе на подтирку. Также следовало ожидать, что следом он попробует расковырять диковинную коробку, а когда не получится, выкинет ее в выгребную яму. А если получится… А если б получилось, об этом даже не хотелось и думать, что по‑настоящему могло бы произойти тогда, когда он, шестнадцатилетний дурак…

Ну не могли ни дядя, ни тот, чей наказ он унаследовал, ожидать, что кто‑то вроде Сани не только сунет свой нос в старую бумагу, но и заинтересуется! Они дожидались лучших времен, когда в семье снова появится крепко образованный человек. Они не ведали, что творят, и потеряли, как минимум, лет двадцать пять дорогого времени. Да какого там «дорогого». Драгоценнейшего. Потому что, чтобы Похоронка сработала, на самом деле достаточно было решимости обучить парня грамоте, да, пожалуй, ремня — для начала. Остальное «инструкция» сделала бы сама. Слова «Криптов» на самом деле засасывали, как болото. Текст был устроен так, что многие куски понимались каждый раз по‑новому, но при этом каждый раз правильно. А потом, накрепко отпечатавшись в голове, начали как‑то расти, как‑то умудряясь высасывать полезную для себя пищу из окружающей Саню невзрачной жизни. Все мысли были его, собственными, но при этом он узнавал: это оттуда, это не от прежней науки батьки, мамки, дядьки, старших братьев, фабричной школы и всех незыблемых, несмотря на все революции, обстоятельств рабочей слободы. Пока еще различал, понимая смутно, что придет пора, может быть, не так уж скоро, когда различия не будет, когда два таких разных по природе куска его натуры сольются в единое целое, так, что и швов будет не сыскать. Но пока было… интересно, необычно выслушивать вроде бы как подсказки — но только от самого себя. Ладно, теперь он узнал о термодинамике, понял, о чем это, ладно, убедился, даже признал, со скрипом и нехотя, что положенная к ней математика все‑таки нужна, полезна для дела, хотя и не так, и не тем способом, как думают некоторые. Возникла у него тогда, в самом начале, нужда в химии — освоил, что нужно, и есть у него теперь в голове химия по‑своему. Надо будет, будет математика по‑своему… Только вот по его, Саниному разумению, вовсе не следует вычислять все, что и так видно. При этом он вовсе не задумывался о том, что видно‑то может быть — только ему. А далеко не всем. Следствием того, первого воспитания, во многом оставшегося родо‑племенным по сути, было то, что ему и в голову не приходило придавать своей персоне какое‑то особое значение. Неотъемлемая черта истинного варвара, того, кто строит цивилизации, но не является их продуктом.

De profundis

Нельзя сказать, чтобы это напрямую относилось к Инструкции. Так, обычный совет. Закрывать глаза, пока не войдет в привычку. Тогда — да, кладешь руки на Коробку, закрываешь глаза, и начинаешь видеть. Не так видеть, как помнишь какую‑нибудь вещь, а так, как будто ее кто‑то нарисовал. Вроде бы и сам, но не вполне: картинка вовсе не всегда менялась так, как ему хотелось, проявляла норов, упрямилась. Чем сильнее Саня пытался переупрямить ее, расположить не так, а этак, разглядеть не с этого боку, а с другого, тем хуже выходило. Он открывал глаза оттого, что скулы начинало нестерпимо ломить от напряжения, и тут же все пропадало, и он снова видел свои руки, лежащие на диковинной коробке с Кое‑Чем. В пору было плюнуть, но игра затягивала, и он снова брал в руки проклятую штуковину, закрывал глаза и вспоминал Инструкцию.

Чуть‑чуть, только самую малость попривыкнув, обратил внимание, что и руки свои чувствует как‑то чудно. Как будто провалились неизвестно‑куда, не в силах нащупать ничего привычного, да к тому же стали не то безмерно длинными, не то, наоборот, исчезающе малыми. И только из‑за окончательной мизерности вещей, к которым он пробует их протянуть, кажутся такими громоздкими и неуклюжими.

Такими неуклюжими, что все ломали и рушили при самом осторожном движении. И вздымали невесомой пылью, если движение было не таким осторожным. Так что он пока, от греха, старался не шевелить ими вообще, — и ничего страшного, потому что, повиснув неведомо — где, они и не затекали, и не уставали вовсе. Не с чего было.

Первый, самый малый сдвиг пришел, а он заметил, запомнил, и примотал обстоятельства этого момента туго‑натуго к стержню «крипт», когда он, со злости, решил не напрягаться. Глядеть, куда глаза глядят, и довольствоваться теми картинками, которые при этом получаются. Не гнуть, как медведь дугу, а запоминать, как что ложится при каком повороте и из какого начального положения.

Примерно на третий день он нашел себе такой отступ, на котором застрял долго. Только глядя, и при этом ничего не делая. Вот если в этом месте бесконечного ряда, то штучки были все одинаковые, как пуговицы, меленькие, неподвижные и скучные, потому что менялись редко и одинаково. На один, край — на два, манера. А вот если взять чуть в сторону и, поближе, что ли? — картина менялась. Тут детальки были куда как разнообразнее и интереснее. На разный манер выворачивались наизнанку. Соединялись в цепочки. Смыкались в колечки. Получалось даже так, что «сцеплялись», как звенья цепочки, пара таких колечек. Одинаковых или разных. Собирались в прихотливую паутину, или даже строились в «башни» или «корзинки», — было не совсем похоже, но других сравнений у Сани тогда не было.

А еще они портились. Ломались, или как‑то «пачкались» превращаясь во что‑то совсем другое. Тогда, помнится, впервые промелькнула у него смутная мысль, что мусор, — это просто‑напросто то, чего ты не ждешь в настоящий момент. Это как к обеду, — да полено вместо ложки. А вещь, ненужная СОВСЕМ, вообще не может испортиться. Он даже на время вернулся в начало, к простеньким деталькам, чтобы глянуть на них по‑другому, и с доселе неиспытанным восторгом убедился, что УГАДАЛ: некоторые из «простеньких» тоже отлично умели строиться в ажурные «башенки». Глаз привык, и теперь без ошибки видел, какие из них пожестче, а какие… не мягче даже, а как‑то посвободнее. Но даже и тут кое‑где одинаковые детальки можно было сцепить на разный манер. Хотя и не всегда. Позже, когда ему пришлось учить геометрию, она очень легко и плотно легла на те впечатления от самых первых дней общения с Похоронкой. Легла, добавив к инструкции самую малость: в основном по части того, как все это — облечь в слова, чтобы было понятно другим. Правда, учителя с ума сходили от своеобразия его трактовок, но потом — ничего. Привыкли.

Одним из главных правил было то, что не все встречалось одинаково часто. Что‑то — бросалось в глаза, а что‑то — приходилось высматривать. Что‑то происходило постоянно, а чего‑то приходилось ждать довольно долго. Глаз тут было явно недостаточно. И наступил момент, столь же памятный, дающий такой же глубокий отпечаток, когда к делу подключились руки. Здесь они давали возможность сделать редкое — частым, а почти невозможное — вполне возможным.

А еще стало куда легче играть «отступом», делать картинки ближе или дальше, по желанию, хоть и было это вовсе непросто. После таких занятий руки у него ломит так, как будто он в одиночку разгрузил вагон с цементом, и Саня этому вовсе не удивлялся.

Если приближать, то правильная, четкая «деталька», становясь на взгляд крупнее, одновременно «расплывалась», теряя четкость очертаний, так что разглядеть больше деталей все равно не удавалось. И он не одним умом даже, а всем телом осознал, что тут ничего сделать не удастся. Если удалять, то рано или поздно он находил себя парящим над бескрайней горной страной с чудовищными пиками и бездонными провалами, да еще и смутной, будто дрожащей от непрекращающегося землетрясения. При этом из мира бесследно исчезала правильность и одинаковость, он неузнаваемо и радикально менялся.

Ни то, ни другое ничего не давало пока что ни уму, ни сердцу, и он довольно надолго застрял в приверженности к «золотой середине». Равно как и на этапе «Глаза и Руки» вообще, потому что неимоверных трудов требовало от него добиться, чтобы то и другое действовало одновременно и в согласии. Поначалу он постоянно ослаблял контроль либо над тем, либо над другим, — и все тут же разваливалось и шло прахом. Тот, кто в сравнительно зрелом возрасте осваивал вождение автомобиля либо, того хлеще, пилотаж небольшого летательного аппарата, поймут суть этих трудностей. Трудности, которые в возрасте нежном испытывают практически все, осваивая высокое искусство ползания либо пешего хождения, по своей природе и еще ближе, вот только вспомнить их куда сложнее.

В это время, в промежутках, он размышлял порой: как бы могло проявить себя «подключение» ног, примерно так же и в той очередности, в которой это происходит у нормального, здорового младенца, но так ничего и не надумал. Это тоже получилось само собой, и еще более неожиданно, чем прежние его достижения. Он опять расслабился, забыв о необходимости жутких трудов по координации глаз с руками, — да и отошел от Золотой Середины так далеко, как никогда не отходил раньше. Младенец, научившись уверенно доставать до погремушки ручкой, впервые пополз.

…Это была шляпка гвоздя, вбитого в топчан, на котором пребывало его бренное тело. Он во всех подробностях разглядел его в темноте с закрытыми глазами и отлично узнал. Так он неожиданно для себя выяснил, что на протяжении вот уже почти двух месяцев разглядывал, как, на самом деле, устроена шляпка гвоздя. Не она одна, понятно, а еще многое, многое другое, узнать бы еще, что именно. Так появилась первая связь между «маленьким миром» и тем, в котором он жил уже шестнадцатый год.

Поначалу девчонки на заводе «косичку» рисовали просто мелом, украдкой и в укромных местах. Говорят, от Зойки Ерохиной пошло, но кто ж теперь скажет точно, так оно или не так? Кое‑когда еще и письма на фронт запрятывали в укромных местах, письма были глупые, как новорожденные телки, но прятались с умом, чтобы, не дай бог, не помешали работе изделия. Наскоро нарисованную «косичку» довольно скоро заметили на фронте, поскольку она действительно говорила о многом, и стали обращать внимание на это обстоятельство. Изделия 63‑го можно было отличить и так, но утверждать было нельзя: вдруг и остальные научились? Так что наличие «косички» в боевых частях начали отслеживать. Более того, искали с азартом, устраивали что‑то вроде соревнований по поискам, а найдя, звали к себе товарищей жестом, а потом молча тыкали пальцем, многозначительно улыбаясь: действительно получили Вещь! Как положено, таинственные картинки послужили поводом для множества баек, в том числе и чудовищно причудливых, и достаточно чудовищных. Но вот байки во время войны, на фронте, получив широкое распространение могут оказаться делом довольно серьезным. Во всяком случае, не могут не вызвать надлежащей реакции соответствующих органов. На то, что представляется сущей ерундой, может последовать достаточно жестокая реакция. Ключевое слово здесь, как ни странно, это самое «представляется». На самом деле ни одно масштабное явление не имеет и не может иметь ничтожной причины. Реакция была, можно сказать, бережная: запретить! Глупая, бесполезная блажь, которая, тем не менее, порождает кривотолки, должна быть запрещена.

…Из этого не вышло ровным счетом ничего. Хуже того, если до официального запрещения «косичка» на готовых изделиях безукоризненного качества появлялась все‑таки постольку‑поскольку, то после него ее появление рисунка стало правилом без исключения. Какой там мел! Кое‑когда — так и боразоновый лак по трафарету! Который не счистишь и алмазным абразивом. Начали следить, а он появлялся, начали удалять, а он появлялся во второй, в третий раз, запрятанный все изощренней. Одно время появилась тенденция делать клеймо все меньше и меньше, но длилось это недолго, поскольку, судя по всему, лишало затею смысла, потому что смыслом было: чтоб явственно видели! Без сомнений, не уворованное, свое, имеем право. На поиски и удаление начало тратиться заметное время. Военпреды, которым надо было срочно, сверхсрочно отправлять машины, начали посылать особистов на хрен, особисты — давили на военпредов. Поставили на это дело работников, но они явно саботировали, а в ответ на любые попытки надавить «включали дурака», надевая на физиономию выражение беспросветной сонной тупости. Кое‑кого ловили, наказывали, но очень редко. Берович напрямую обратился к начальнику особого отдела, но тот развел руками:

— Сам понимаю, что хреновиной занимаемся, только и вы меня поймите: приказа‑то этого никто не отменял.

В ход была пущена тяжелая артиллерия, можно сказать, РГК, Карина Сергеевна собственной персоной, но Берович вдруг с ужасом увидел, как покачнулись устои мира. Небо свернулось, как коврик для молитв, Земля потряслась до Ада и разверзлась, море вышло из берегов, а скалы отправились прогуляться: Карина не изъявила в ответ на обращение ни малейшего энтузиазма и взялась за дело без старания. Берович был настолько потрясен, что решил принять самые экстренные и по‑настоящему экстраординарные меры. Он давно так не рисковал. Да что там давно. Никогда в жизни. Достаточно сказать, что на очередную встречу с Вождем он отправился с маленьким подарком. В прямом смысле маленьким. Очень. И, выбрав удобный момент, положил его на стол.

— Вот, товарищ Сталин. Нам, наконец, удалось выполнить ваше пожелание…

— Что это, — Верховный Главнокомандующий скосился на крохотную детальку, как на гнусное насекомое, — какое пожелание? Что за ерунду вы мне тут порете?

— Как же? Вы говорили про рации, что тяжелые и плохие, и тех не хватает, потому что дорого…

Разговор такой был, это факт, вождь вспомнил, как мельком высказал что‑то такое.

— Ну, а это что?

— А это, — Саня достал и положил рядом с невзрачной деталькой о трех проволочных ногах довольно солидную электронную лампу с таинственной и сложной начинкой, — прибор, который заменяет вот эту, например, лампу. Понятно, во сколько раз можно уменьшить размер той же рации. Или, к примеру, радара. Мы довольно скоро сможем устанавливать на самолетах радары лучше, чем самые лучшие из нынешних стационарных установок. И несравненно лучше, чем у немцев и у союзников.

Лампа радовала взор и вызывала невольное уважение свое очевидной причудливой сложностью, явно намекавшей на чудеса науки, выглядела неизмеримо солиднее, нежели какая‑то там штучка, похожая на придурковатую пуговицу. Но в данном случае он решил не поддаваться чувствам и только спросил:

— Неужели, товарищ Берович, заменяет совсем?

— Откровенно говоря, — не вполне, товарищ Сталин. У лампы характеристики лучше. Но вот она в сто раз больше по объему, и в пятьдесят раз тяжелее. А если ее, одну, заменить четырьмя‑пятью такими приборами, надлежаще их соединив, то уже они обеспечат лучшее качество. Кроме того, это изделие не бьется и не выскакивает из гнезда. Оно неизмеримо надежнее, требует в десятки раз меньше электричества и позволяет дублировать каждый контур, а прибор все равно будет меньше и легче, чем на лампах.

Сталин молчал, наклонив голову несколько вбок, а потом медленно сказал:

— Интересно. Только ви нэ тарапитэсь. Проведите тщательные сравнительные испытания.

А вот так подставляться не следует. Даже если ты Вождь и Учитель. Что‑что, а запустить полномасштабную серию под соусом испытаний Саня умел. Уж этому‑то он научился! Если и был в чем профессионалом, так в этом. Он вздохнул, набираясь смелости, и, наконец, приступил.

— Товарищ Сталин, я ведь здесь не только от себя. Я здесь как представитель коллектива.

— В чем еще дело?

— Коллектив просит утвердить за ним право на особое клеймо для выпускаемой продукции. — Саня развел руками. — Людям нужны такие вот игрушки. Полку — знамя, а мастерам — клеймо.

— Боевое знамя — Сталин уперся ему в лицо тяжелым взглядом — нэ игрушка. Передайте коллективу, — от моего имени, что особое клеймо — большая честь, но и большая ответственность. Кстати — а почему именно «косичка»?

Если ему и удалось удивить Беровича, то, разве что, на какое‑то мгновение. Было бы куда удивительнее, если бы вождь, так внимательно наблюдавший за комбинатом, ничего не знал бы об этом казусе. Так что он только чуть‑чуть обозначил удивление, чтобы доставить собеседнику маленькое, невинное удовольствие.

— Я наводил справки, товарищ Сталин. Оказалось, древний, еще языческий обычай, связанный с особым значением косы. Ее отрезали, выходя замуж, в первую брачную ночь. Положить отрезанную косу в могилу жениха или мужа значило обязательство не нарушать девства или, соответственно, вдовства. Отдать отрезанную косу жениху, уходящему в поход значило обещание ждать вопреки всему, до конца. Что‑то в этом роде. Женский коллектив, сами понимаете.

— Знаете, что? Ми не будем разрешать. Ми просто перестанем искать и с пристрастием пресекать. Пусть думают, что это по их воле, на свой страх и риск, от души, а нэ по приказу.

— Мне кажется, за качество можно будет больше не опасаться. Хотя… У нас и так с халтурщиками расправляются по‑свойски. А потом, понятное дело, никто ничего не видел и не слышал.

«Косичка» здесь была и на грузовиках, и на «мельнице», и на цистернах. И уж, тем более, на самих генераторах. Ее не было на молчаливых, тощих работягах из ЗГС, появлявшихся и исчезавших, как призраки, на позициях готовящихся к рывку частей, но казалось, что «косичка» намертво отпечатана у них прямо на лбу. Они‑то и установили на технике генераторных частей пулеметы, уже потом, когда оборона была прорвана и части ушли в глубокий прорыв. Как всегда, появились ниоткуда, и пропали почти без следа. «Почти» — потому что один работник находился при установках постоянно и с самого начала. Обслуживать таинственную начинку генераторов, брать пробы горючки, вытаскивать блоки, заменять на восстановленные, ставить на восстановление, менять фильтры, когда надо, не раньше, но и не позже, — это было, конечно, делом для настоящего специалиста, а не для вчерашних зэ‑ка с незаконченным средним в лучшем случае. Специалист представлял собой малорослое, тщедушное существо, по самые глаза упакованное в ватные штаны, треух, клетчатый шарф, серые валенки непонятного размера и собственно ватник, доходивший существу до колен. Им всем было ни до чего все время формирования и подготовки, тем более потом, в ходе самой компании, но, тем не менее, к концу первых же суток знакомства даже до самых непонятливых дошло: специалист некоторым образом относится к женскому полу и пребывал в довольно‑таки нежном возрасте. Валечка, как, не сговариваясь, назвали специалистку, оказалась на диво деловитой, серьезной, абсолютно добросовестной, исправной по части выполнения возложенных на нее обязанностей, но совершенно писклявый голос портил — или исправлял? — впечатление: во всяком случае, топора и пилы ей в руки не давали категорически, даже тогда, когда «на щепу» становились все, в том числе товарищ Трофимов, который из СМЕРШа и подчиненные ему автоматчики в числе пяти человек.

Если с самого начала взять с собой полные баки солярки и горючку по норме, то генераторная рота[5] увеличивала автономность полнокровной танковой бригады по горючему раза в полтора, это если марш почти без остановок и бои, а боле ничего. Если случались остановки, оборона, закрепление плацдарма, то тогда и говорить нечего: успевали пополнить запас почти до полного без поставок из тыла. Как это бывает и всегда с появлением нового средства борьбы, тем более — такого серьезного, тут же начали появляться такие способы применения новой техники, которые и в голову не приходили создателям. Очень‑очень быстро могучие транспортеры с двухсотпятидесятисильным дизелем в рейдах оказывались буквально обвешаны десантом, располагавшимся и на генераторах, и поверх цистерн, и на выпуклых крышках «мельниц», глухо гудевших на ходу. Генераторными частями насыщали передовые танковые группы, уходившие далеко вперед от основных сил, снабжаемых по преимуществу традиционным способом. После ряда очень неприятных инцидентов первых двух суток наступления на технике генераторных рот спешно начали устанавливать пулеметы, включая тяжелые. Последующий опыт показал, что это, помимо прочего, существенно повысило боевые возможности подвижных групп во встречных боях, когда они, размозжив в кровавые брызги передовое охранение, как волки, налетали вдруг на идущие маршем колонны немцев.

Капитан Иванов, кадровый командир, в армии с 39‑го, до войны командовавший авторотой, улучив момент, сказал тихо, но твердо:

— Будет кто силком лезть — расстреляю. Распалитесь, помнете, а то еще придушите сдуру, если начнет дергаться! Другой не дадут, а нам без нее делать нечего…

И товарищ Трофимов, который из СМЕРШа, тоже очень серьезно предупредил личный состав, пояснив, что специалист не просто так, а секретный. Поэтому оберегать, а также контролировать его, как носителя секретной информации, равно как и ликвидировать при возникновении опасности попадания в плен, входит в его, Трофимова, прямые служебные обязанности.

Федька Чика, он же Чикмарев Федор Иванович, 1921 года рождения, до войны работал конюхом в колхозе, и сел в 39‑м за хищение колхозного имущества, но имел явные задатки незаурядного юриста и казуистический склад ума. Было сказано про «силком». А вот насчет договорится по‑хорошему никто ничего не говорил! Поэтому он улучил‑таки подходящий момент в укромном месте и приступил к переговорам, слегка, чисто символически и вроде как в шутку притиснув ее у сосенки. Надо сказать, что при том количестве одежек, в которые она была упакована, это было не таким уж очевидным и технически простым мероприятием. Протеста не последовало, и он увлек ее на маскировочный чехол, брошенный поверх лапника. До того, что заменяло специалисту бюст, достать оказалось практически нереально, и поэтому он, взволнованно дыша, залез рукой к ней в штаны. Удивительно неудобно изогнувшись, рука эта нащупала мокренькую щелочку, плоскую, простенькую, без всяких архитектурных излишеств и окруженную довольно‑таки скудной растительностью. Соблазняемая — ничего, только дрожала мелкой дрожью и дышала, чуть посвистывая носом, чаще обычного, а Чика вдруг со смущением почувствовал, что не слишком‑то представляет, как будет развиваться дальнейшее. Чтобы как‑то заполнить неловкую паузу в боевых действиях, он шепотом спросил:

— Хочешь?

— Хочу, — едва слышно пропищало на ухо, — только страшно. И знаешь, — голос ее был полон неподдельного отчаяния, — я ж немытая больше недели! Так что давай как‑нибудь потом…

Вот так, порой, не начавшись, умирает любовь. «Потом» в данных условиях означало, примерно, то же, что и «при коммунизме», поскольку шансов уцелеть у них практически не было. А если бы и уцелели, то, по окончании операции, жизнь и война неизбежно должны были раскидать их в разные стороны. Но чудеса все‑таки бывают, а «порой» не значит «всегда». Когда, спустя два месяца, часть отводили на переформирование, во время неизбежной неразберихи, они‑таки выкроили время, и она — без обману! — дала ему первому. Правда, на радостях, что осталась жива, не ему одному, но ему все‑таки первому. Он и вообще был у нее первым мужчиной, потому что там, где она была прежде, мужчин хватало далеко‑о не на всех. Интересно, что в этом современном аналоге женского монастыря даже онанизм был распространен далеко не так широко, как можно было бы ожидать. И нельзя сказать, чтобы новое занятие оказалось для нее таким уж приятным, ощущения были скорее необычными, нежели сладостными, но чувствовать, что все кругом хотят от тебя этого, было та‑ак интересно! Так волновало!

Справедливости ради надо сказать, что ее мужчины и сами не говорили о ней дурно, и другим не давали, поскольку видели ее и за работой, и под пулями, а оттого знали ей истинную цену, понимали, насколько существенна была причина, по которой она дала себе волю, и признавали за ней право вести себя так, как ей захочется. Свой брат, заслужила.

Прототип III: образца 36 года

Конструктор, получив опытное производство на новеньком с иголочки, только что построенном заводе, как водится, невообразимо бестолковом, очень быстро почувствовал себя инвалидом. Как будто у него, дотоле вполне здорового, отпилили руку или ногу, а он, забываясь, продолжает рассчитывать на них, забыв, что теперь ловкие и эффективные движения не для него, и что это, скорее всего, навсегда. Что его удел отныне — медленно и неуклюже. Все указания шли через множество ненужных передаточных звеньев, каждое из которых замедляло сроки и хоть малость, но искажало, так что на выходе получалось и вовсе печально. Выходом было за всем следить самому, но это явно превосходило любые человеческие силы. Ему совершенно очевидно не хватало Сани Беровича, но признаться в этом он не мог бы даже самому себе. Только спустя несколько мучительных недель гибкое и изворотливое человеческое подсознание, наконец, подсказало ему выход. Привычка. Ну конечно. Ба, да как же это он раньше не подумал! Он просто‑напросто привык к особенностям одного удобного порученца, можно сказать — посыльного «за все», но, по преимуществу, по части деталей. Поэтому он без тени сомнений вытребовал Беровича к себе. Было это не так уж очевидно, и не так просто, как хотелось бы, и начальство вовсе не жаждало Саню куда‑то там отдавать. Скорее всего — с концами. Владимир Яковлевич почти в совершенстве постиг нелегкое и опасное искусство шантажировать начальство, и в конце концов добился‑таки нужной меры взаимопонимания. И директор, который и тянул, и волынил, и «включал дурака», и пускался на рискованные трюки, был, в конце концов, поставлен перед ультиматумом, причем ему напомнили о революционной трудовой дисциплине и о том, что бывает с ее нарушителями. Сломавшись, директор немедленно начал убеждать себя, что так оно, в конце концов, и правильно. Понятное дело — убедил. Для него, для масштабов завода, отдельно взятый Саня Берович был, в конце концов, не так уж значим.

— Ты, Валентин Трофимович, меня не убеждай, не надо. Тут ни тебя не спросили, ни меня. Приказали, — и баста! Да и то сказать: парень как специально под опытное производство заточен… Может, человеком станет, а у тебя слесаря его водку пить научат, а более — ничего.

— Не пьет он.

— Тем более, — с характерной логичностью ответил директор, — не уживется, значит, с коллективом…

Попав на новое место и поселившись в общежитии, Саня, наученный горьким опытом, перестал высовываться с новыми материалами, делал, что скажут и, вроде бы, из чего скажут, а на то, что детали его работы почти не изнашиваются и никогда не ломаются, внимания, понятное дело, никто не обращал. Оставалось проследить, чтобы в соединении были только эти детали. С другими материалами он занимался сам, в свободное от работы время. Делал, смотрел, как греется, как расширяется при этом, как проводит тепло, и потихоньку прикидывал, каким образом это могло бы работать в том же двигателе. Получалось не очень. Начал прикидывать, что будет, если охлаждать, но и тем более запутался. Времени между тем и вообще перестало хватать, так что собственные экзерсисы он бросил. Нечто при этом отложилось, не без того, и, как у него бывало всегда, отложилось прочно, но в те поры не показалось ему чем‑то важным.

Дело в том, что любая махинация, даже предпринятая бескорыстно и с самыми благими целями, отчасти напоминает наркотик: чем больше врешь, тем больше вранья требуется для того, чтобы прикрыть возросший объем вранья. В данном случае основой всего был тот непреложный факт, что для роскошного двигателя Владимира Яковлевича годились только те детали, которые по‑своему, кустарно делал Саня. Остальные не годились никак, и то, что требовалось, в нужном количестве не мог сделать никто. Поэтому, пока шли варианты, Берович поспевал. Когда шла опытная партия «на слом», еще успевал кое‑как. Когда пошла предсерийная партия, Саня то, что называется, «зашился». Разумеется, ему и в голову не пришло пожаловаться, что работы невпроворот: не то воспитание и не тот замес. Просто начал ночевать в цеху, отменил ночной сон, и однажды, когда глаза его ясно видели только впереди, а по бокам виделась завлекательная, радужная чушь, когда в ушах мерно плескалось море, которое он видел раз в жизни, а мысли, начавшись с самого простого дела норовили незаметно улететь в какие‑то надоблачные дали, он чуть не угодил в приводные ремни древних станков единственного старого цеха, что оставался в новом заводе. Еле успели оттащить. Угодив в чьи‑то руки, организм Сани сам по себе снял с него всякую ответственность и мягко обвис в этих руках, и не реагировал, как его ни трясли. Проснуться он смог не вот, а только часа через полтора, и то не сразу, а в несколько приемов, просыпаясь от криков знакомого ему голоса, успевая удивиться, сделать пару‑тройку спасительных выводов и заснуть снова.

— Саня! Саня! Ты поднимайся давай, некогда спать… — У‑у‑у‑у. — Ах, ты, гос‑споди, да что же это…

Владимир Яковлевич буквально готов был плакать, потому что мерзавец Саня бессовестно спал, а без него как раз сегодня, — на самом деле каждый день, но об этом конструктор привычно не задумывался, было никак нельзя. Грубо выдранный из мертвого, как от дурмана, сна, Берович не вот еще начал соображать, где он, кто он, что вокруг, и на каком он свете. Достоверно только, что именно в тот момент, в один из просоночных эпизодов, ему в голову пришла Великая Организационная Идея, имевшая самые, что ни на есть, серьезные и важные последствия. Если точнее, то идей было аж целых две. Во‑первых, ему пришло в голову, что, когда человек не справляется один, ему может очень пригодиться подручный для дел не самых сложных, но требующих времени. Оригинально, не правда ли? Второй компонент идеи был куда как более революционным по сути и последствиям:

— Слышь, Владимир Яковлевич, — спросил он голосом, еще невнятным и сиплым со сна, — у тебя на примете какой‑нибудь аккуратной девушки нет?

Конструктор, которому идея с подручным тоже как‑то не приходила в голову, был настолько ошеломлен диким вопросом, что выпучился на Саню, как на привидение и отреагировал вполне здраво:

— Чев‑во?!!

— Девушки, говорю, нет на примете? Аккуратистки. Такой, знаешь, у которой в тетрадке ни единой помарочки, почерк красивый и одни пятерки? Учебники обернуты, и на столе порядок не от мира сего?

Дело в том, что кандидатура, идеально соответствующая этим строгим требованиям, у него, как ни странно, была. Другое дело, что он искренне не понимал, о чем идет речь и сомневался, не бредит ли Саня спросонок.

— Зачем тебе?

— Отмерить. Взвесить. Смешать. Заложить. Проверить. При этом не ошибиться и не понебрежничать. Пока я другими делами занимаюсь. Понимаете, тут ума не надо, а у меня на эти все дела большая часть времени уходит.

Это меняло дело. Более того, на самом деле решало даже не одну, а сразу несколько проблем. К Владимиру Яковлевичу явилась младшая сестра, школьная учительница, мужа которой, толстовца с идеями аж дореволюционной закваски, забрали с концами, а из дому — выгнали. Нельзя сказать, чтобы он был так уж счастлив этим обстоятельством, а уж о жене даже и говорить не хочется, но в те времена родством еще считались. Вот у сестры была дочка пятнадцати лет, как раз то, что надо. Тихая до бесшумности аккуратистка и чистюля, круглая отличница сразу после восьмилетки. Вот и пристроим заодно, чай не медаль, чтобы на шее‑то висеть. Заодно биография рабочая будет, не подкопаешься.

Результаты от привлечения к делу Карины превзошли все ожидания. Те рутинные операции, требовавшие, тем не менее, предельной точности и педантизма, и которые отнимали у него больше всего времени, она выполняла попросту лучше него. Меньше делала ошибок. А еще она очень многое делала гораздо, гораздо быстрее. В итоге такого разделения труда они теперь успевали сделать не в два, не в три, а чуть ли не в четыре раза больше, и со временем этот показатель только рос. Он — придумывал и ладил оснастку под все большие разовые закладки, потихоньку увеличивал количество емкостей, размножал Кое‑Что, исходя из многократно возросших потребностей, составлял рецептуры и мог больше ни о чем не беспокоиться. Некоторое время он размышлял на тему: не залезть ли ей под юбку? Но, по зрелом размышлении, решил воздержаться, поскольку девка весьма устраивала его как напарник, для дела, но была непонятной, не похожей на слободских, насквозь изученных, так что Саня не знал, чего ждать в ответ на его посягательства. Впоследствии такого рода расчетливость, умение не делать глупостей из пустого каприза, стало одним из основных его качеств, выделившим его из многих и многих. Кроме того, она не шибко ему понравилась, как девка. Худосочные малолетки были не в его вкусе, а в те времена, на дешевых харчах, да впроголодь, девушки созревали куда позже, чем в иные эпохи. Поэтому держал себя Саня с Кариной до крайности сдержано, даже сурово, а в разговорах с ней был предельно немногословен и говорил только по делу. Тут они сошлись, поскольку Карина Сергеевна, мягко говоря, тоже не была болтушкой

Сам того не замечая, он вел себя с подручной так же, как конструктор вел себя с ним, то есть как с вещью, но с некоторым различием: он отдавал ей должное, понимая, что полноценную замену этому оборудованию сыскать будет не так уж просто.

Предсерийная партия двигателей прошла эксплуатационные испытания, получив самую лестную оценку пилотов и техников на аэродромах. При этом тот факт, что моторы эти не ломались, по сути, никогда, опять‑таки не заметил никто. В том же ряду психологических явлений лежит и тот факт, что, когда в ходе испытаний случайно избранных моторов партии на предельную длительность штатной работы ресурса определить так и не удалось, его нарисовали с потолка, записав в паспорт цифру в высшей степени достойную, но все‑таки вероятную. А вовсе не то, что получилось на самом деле, когда испытания «при нормальной эксплуатации на максимальном режиме» пришлось остановить, поскольку был израсходован весь лимит горючего, отведенного на испытания: с поразительной простотой нравов выставили именно то время, за которое выработали горючее. К этому времени на Саню работали уже три девочки: одна — бывшая одноклассница Карины, Аня, другая из параллельного класса, и звали ее Катя. В результате такого, достаточно радикального расширения коллектива, у Сани возникла неприятная по его складу и ненужная проблема: как быстро обучить хороших, старательных, аккуратных, но совершенно не умеющих ничего девок? В те времена из Александра Ивановича был еще тот педагог: к тому, что он вовсе не понимал, какие именно трудности могут возникнуть у обучаемого, добавлялся еще и возраст, ну не способен серьезный, ответственный двадцатилетний человек поучать тех, кто на два‑три года моложе! Для этого нужна изрядная доля цинизма, а этого пока не было и в помине. Просто неоткуда взять. Потом он, понятно, научился учить, но это произошло много позднее, когда он осознал, что любая учеба тоже есть следование Инструкции, и если человеку, особенно нестарому, дать нужный кусочек ее, то дольше может пойти само собой.

Пока же он, не зная, как справиться с затруднениями, напряженно мыслил, и однажды спросонок у него промелькнул, вроде бы, намек на решение. В памяти его всплыл некий образ времен незабываемой поездки с отцом в Николаев. Он, как мог, объяснил руководству, какого рода специалист нужен ему позарез. Там смутились и даже усомнились, но Родине были нужны моторы, и, отметив где надо, идеологически неправильный запрос, извлекли из поселения в Южном Казахстане то, что требовалось. Яков Израилевич Саблер как раз и был тем потомственным, в четвертом поколении провизором, который был нужен Сане. С приходом этого улыбчивого старичка проблемы с обучением закладчиц ушли навсегда. Наряду со многими, многими другими. Безнадежный скептик, Яков Израилевич довольно быстро округлился после ссылки и, одновременно с этим, вполне восстановил столь присущее ему бесцеремонное благодушие манер.

Тем временем, Владимир Яковлевич, попав в элиту советских двигателистов (тогда было принято говорить попросту «в обойму» — довольно многозначительный термин, не так ли?), обладал теперь куда большими правами и перестал заморачиваться формальными ограничениями. Опытное производство исподволь стало «Опытно‑Поточным» (в просторечии «опытно‑пыточным», что бы ни значило это загадочное название. Берович стандартизировал производство теперь уже оснастки своей выдумки, убедил начальство раскассировать по другим производствам ставшие ненужными станки, пронумеровал и упорядочил рецептуры, а номенклатуру довел до полной. Когда перестало хватать электричества, просто сделал новый генератор, очень хороший, потому что на сердечники пошло не простое железо. Припомнив прошлые штудии и уточнив в новых занятиях с Кое‑Чем, он узнал, какое именно. И, в общем, не ошибся. И еще — подходящее генератору горючее из деревянного «швырка», которого на стройке хватало.

De profundis

Следующим и, пожалуй, последним этапом его своеобразного младенчества стало освоение инструментов.

Так, заметилось однажды, что некоторые действия даются куда легче, если их совершать не просто рукой и глазами, а при некоем постороннем посредстве. Он — находил всякого рода «палочки», «жгуты» и даже, пару раз, «клещи», при наличии которых нахождение иных комбинаций становилось куда более вероятным, чем без них.

Инструмент, это когда конечный продукт оказывается легче получить, грубо говоря, в два этапа: сначала сделать инструмент, и уже только потом то, что тебе нужно на самом деле. А напрямик — слишком тяжело или вовсе никак.

Тут следует заметить, что жил Саня по‑прежнему в рабочей слободе. Общество тут было своеобразное, с большим налетом патриархальности и всякого рода странности поведения не одобрялись. Мягко говоря. Да что там «странности». Общество не поощряло никаких отличий от прочих, никакого нарушения неписаных традиций и умело ставить всякого рода выскочек и отступников на место. Традиционно не поощрялось чтение — чтоб глаза не испортить. Особенно нетерпимым считалось, когда молодые начинают «умничать». Уж это старшие пресекали железной рукой и выжигали каленым железом. Так что, если бы Санины штудии были замечены, их бы тоже немедленно пресекли. Самым решительным образом. Но он стал хитрым. Игры свои с Похоронкой скрывал хитроумно и АБСОЛЮТНО последовательно, ничего не оставляя на волю случая. То есть дураком‑то он и никогда не был, но теперь вдруг сам заметил за собой, что начал как‑то соображать, как вести себя в тех или иных случаях и с разными людьми. Беда в том, что, когда начинаешь «ЗАМЕЧАТЬ ЗА СОБОЙ», все. Это называется «рефлексия», это необратимо, не лечится, и не быть тебе больше счастливым первобытным существом. Это даже пропить трудно.

То есть в первую очередь он заметил, как изменились его руки. Да нет, с виду они остались прежними, но он буквально не узнавал их, настолько ловкими, хваткими, цепкими они стали. Теперь он запросто, без пауз и затруднений делал любую тонкую работу, а они, казалось, опережали голову. Не успеешь подумать — как бы это исхитриться, а руки уже сделали как надо. Новые руки довольно‑таки сильно чесались, и поэтому он перечинил все часы, до которых сумел дотянуться. Сначала — не давали, а потом убедились, что все будет сделано безупречно и с поразительной скоростью. Иногда, забывшись, чинил, к примеру, часы с закрытыми глазами, а чего, право? Один‑то раз уже видел.

Умения разбираться во всяких хитрых устройствах тоже, вроде бы, прибавилось, но, в ту пору, еще не так заметно. Это потом умение это стало почти инстинктивным, когда он с блеском ремонтировал незнакомые, к примеру, станки, и ловил себя на том, что при этом думает вовсе о чем‑то постороннем.

А инструменты… Это были еще ТЕ инструменты. Когда он изыскивал то, что казалось ему подходящим, нужно было соблюдать прямо‑таки чудеса осторожности, потому что вблизи детали они то сами тянулись к ней, то вдруг начинали отталкивать ее и отталкиваться сами, и надо было угадать, когда одно сменит другое, пользуясь тем и другим. А те, что вроде бы «прикоснулись», часто «пачкали» деталь, превращая ее уже в настоящий мусор, с концами. Ломались сами, превращаясь в огрызок. Тратились за несколько раз, становясь непригодными. Некоторые надо было «нагреть»: он постепенно установил, что нагрев этот тоже бывает разного сорту и разведал, какой — где. Нагрев был чудной: как‑то порциями, причем одинаковыми. Этому он начал учиться, как оказалось, почти сразу, наблюдая, как детальки вроде бы «распухают», прежде чем соединиться, или наоборот. А еще надо было поспевать, потому что многое имело склонность через какое‑то время рассыпаться само собой, не дожидаясь окончания его затей. Все это вместе, и сразу, и одновременно, но он постепенно учился. Выглядело это так, что легче стало находить места, где все было вроде бы как под рукой. И инструмент, и «нагрев», и материал. Потом набрел на совсем особенную снасть: она делала иные сорта работы сама собой. Вот «нагреешь» — а дальше она сама. Такое действие всегда было одно, либо, в крайнем случае, — несколько, но очень похожих. И тогда он начал искать такие штуки целенаправленно. Раз от раза соображая все лучше, куда свернуть и глянуть, чтоб найти не такое вот, — а этакое, более ловкой формы, лучше идущее к затеянному. И что сделать, чтобы искомого было много. Прямо‑таки видимо‑невидимо. И однажды, отыскав такое место, и устав от поисков, как последняя собака после дня в поле, он «подключил ноги». Отошел подальше.

Из интервью 1958 года

Р. Это был тот самый знаменитый случай? Расскажете?

А. Б. Ну вот, снова здорово… Про что бы доброе, а уж про это… Нет, журналистов, видимо, не переделаешь. Была такая глупость. Да сколько лет‑то мне было? Это теперь я знаю, что металлоорганический комплексон, хелат, включающий рений… Кстати, он до сих пор не утратил значения, и о‑отличнейшим образом работает в качестве «активного центра» катализного комплекса все того же назначения. В составе комплекса эффективность, правда, повыше — примерно в двести восемьдесят тысяч раз, а так — все то же. В свою очередь, чаще всего включен в состав того или иного кластера, предназначенного для получения… различных материалов из чистого углерода. Но и не только.

Р. А начали все‑таки с алмаза?

А.Б. Все не так просто, как обычно рассказывают. Из того дрянного древесного спирта, с которого я начал, у меня получилась, как положено, мокрая, полужидкая даже, серая паста. Хорошо хоть полужидкая, а то алмазная пыль, это, знаете ли… Ходят легенды, что султаны травили ею подданных. Не знаю, сколько тут правды, но хорошего в ней и правда мало. Если внутрь. Да и дышать. Вот для тонкой полировки тот, самый первый мой продукт, и впрямь подошел бы идеально. Думаю, шел бы на «ура» и стоил при этом очень недешево. Только в шестнадцать лет разве будешь думать о нормальном товаре? То‑олько о сокровище! Все идеала ищешь, даже если и слова‑то такого не слыхал… Помучился‑а! У дяди Коли‑стекольщика выпросил алмаз, да и то не сразу пошло. Не мог сообразить поначалу, как «греть» инструмент в большом мире. Да мало ли всякого, что потом, все вместе, одним чохом, стали называть «трудности перевода». А потом сделал, да. На три с половиной карата, на шесть, на десять. Первый дяде Коле подарил, так он нарасхват стал. Там, где здоровенные витринные листы раскраивать, — цены не было. А тут самые стройки начались. Заводы, по тем временам громадные, и стекла к ним соответственно. В то время мало у кого больше алмазы‑то были…

Р. А ведь и увлечься могли, по молодости лет…

А.Б. И не говорите. Сгорел бы, как швед. Не иначе боженька отвел. Или ангел‑хранитель. А на самом деле подумал я это, подумал, как и кому продать, да не попасться… И бросил это дело. Дядька как‑то извернулся, продал жучку какому‑то тот, что средний. Раз, поди, в пять меньше настоящей цены, но и то в новый дом переехали. С доплатой. Такую байку тогда сочинил, до сих пор удивительно.

Тут Александр Иванович немного слукавил. Алмазным инструментом он поторговывал и потом — помочь семье. Как то и положено нормальному представителю родоплеменного общества. Только теперь это был черный, невзрачный «борт»[6]. Брали неплохо и по неплохой цене, но шопоток, шорох какой‑то, начавшийся вокруг него после покупки дома, было, стих, — а потом начался снова. Чем дальше, тем сильнее. Тогда‑то он и ушел из дому на новый завод, поселился в рабочем общежитии и не грешил больше. Зарекся связываться со всякими блестящими штучками, к которым, ровно смола, липли всякие темные личности. Это потом‑потом, официально, со всеми предосторожностями, когда выяснилось, что рабоче‑крестьянской власти, помимо добротного инструмента, требуются еще и блестящие камешки. Судя по секретности, которой власти обставили это небольшое производство, дело было страшное. Сгинуть можно было запросто — и гинули. Гибли от рук подельников и бандитов, исчезали без следа, а, больше того, — садились на большие срока или шли под расстрел. Саня потом сколько раз бога благодарил, что остался, в общем, в стороне. Делали какую‑то номенклатуру, поставляли, куда — не знаем, не нашего ума дело, наше дело сторона. Интересно, что куда более серьезные, в общем, дела не привлекали к себе такого пристального внимания. Почти совсем.

Теперь они, взяв несколько подсобных рабочих и трудясь до пота, выпускали сто пятьдесят комплектов в месяц. Приезжало начальство, призывало увеличить производство, не замечая в упор, что уж тут‑то производительность труда куда как выше, чем на на любом капиталистическом заводе с тем же количеством работников. Поскольку номенклатура не менялась уже довольно давно, Саня, как обычно, устранил узкие места, когда на заводе разрабатывали, ставили и отлаживали конвейер. Даже подошел к Владимиру Яковлевичу, и они вместе внесли некоторые изменения в конструкцию мотора и отдельных его деталей для удобства поточной сборки. Испытали. Как обычно — с успехом. Исподволь они оба осваивали труднейшее искусство вносить частные изменения так, чтобы конструкцию все‑таки не приходилось переделывать заново. Берович чувствовал, что подобные деяния непременно имеют свой предел, и доиграться тут даже слишком легко. Этот опыт тоже естественным образом расширил Инструкцию, — и ее способность расти. Но пока сходило. Приезжее начальство тем временем продолжало призывать и требовать.

— А триста комплектов можете?

— Не знаю. Наверное, можно, если придумать — как.

Больше всего начальству, не приезжему, для которого Саня был безымянным шпынем в спецовке, а местному, насквозь родному, нравилось то, что Саня никогда ничего не требовал под предлогом особой важности очередного почина или же собственной незаменимости. Он просто‑напросто никогда не воспринимал новую работу, как что‑то особенное. Была, есть и будет. Работа есть работа. Принципу «сделать» отдавалось явное предпочтение перед принципом «заказать, подать заявку, выбить, дождаться». Поэтому он брал, что ему требуется, не больше, и не меньше, привлекал к работе тех, кого нужно, по мере необходимости, основную работу делал сам, благо оснастки у него теперь хватало, а начальство воспринимало это, как нечто само собой разумеющееся. Вроде того известного факта, что из зернышек естественным образом вырастают колоски и прочие полезные злаки, вне зависимости от точного знания, как они это делают.

Это было не очень хорошо, потому что руководство так и не выучилось считаться с ним, как считаются с человеком и личностью. Никто не позаботился о том, чтобы дать ему оклад побольше, отдельную комнатку в общежитии или профсоюзную путевку в заводской дом отдыха.

Это оказалось очень хорошо и весьма кстати потом, потому что, когда началось, и хватали уже всех встречных и поперечных, как бы желая выполнить какой‑то свой, зловещий Встречный План, никому и в голову не пришло арестовать Саню Беровича, как не пришло бы в голову арестовать, к примеру, распределительный щит, карусельный станок или сварочный аппарат. Так, — возится в темном углу что‑то такое невзрачное и почти бессловесное, какое‑то серое чмо в спецовке, «тыбик» за все… громкое дело из него никак не выжмешь. Но это было потом, аж несколько лет спустя. А пока у него была новая закавыка.

— Кто еще имэет, что сказать? Товарищ Ворошилов?

Вопрос был задан больше для проформы, теперь, когда миновало без малого полтора года войны, Клим был, казалось, надежно отучен лезть со своим мнением, когда серьезные люди обсуждают серьезные вещи, но этикет должен быть соблюден. Его должен соблюдать даже тот, кто выше любого этикета, и чуть ли не в первую очередь. Маршал, сидишь здесь, значит — одно из последних слов твое по праву. Другое дело, что товарищи вправе ожидать, что ты все понимаешь и поэтому от слова откажешься, дабы не отнимать времени у занятых людей. Но он, пожевав губами, вдруг поднял на собравшихся привычно опущенные глаза и набрал воздуху:

— Вот я тут, товарищи, хочу обрисовать обстановку и спросить, правильно ли я ее понял? Это что ж значит, — он неожиданно хихикнул, — немцы теперь не могут быть уверены ни в какой своей обороне? Будут бояться, что мы прорвем ее в любом месте? — Паузы он не сделал, и, может быть, именно поэтому никто ему не возразил, а он продолжил. — Немцы под Сталинградом влипли крепко, сами не вырвутся. Так? Манштейн дернул было 4‑ю танковую армию на выручку, но следом же дал отбой, потому что Калининский фронт в шестидесяти верстах от Смоленска, а разгромить его им не удалось. Георгий Константинович, говорят, вы там этой самой хваленой «Великой Германии» крепко всыпали[7], а?

— Поймали на марше фузилерный полк. Не уцелел, практически, никто. Второй случай за всю кампанию. В прошлый раз был танковый полк из того же 41‑го танкового корпуса немцев, только из дивизии попроще.

— Вот и я говорю: не придет шестой армии серьезная помощь. Сдохнут они в котле. Казалось бы — всем хорошо, можно войска снимать, направлять в другие места, шутка сказать, шесть армий. Так? Так, да не так! Вот товарищ Сталин…

Желтые глаза вышеупомянутого пристально уперлись в старого друга и соратника. Ба, Валаамова ослица заговорила! Что это с ним?

— …учит нас не допускать самоуверенности и верхоглядства. Этим летом германцу удалось крепко наказать нас за эти грехи. Я так понимаю, что нам после этого требуется, чтоб немец сложил оружие, чтоб никаких поводов для брехни не осталось бы. Если их не штурмовать, то сдыхать они могут слишком долго. Кроме того, а ну как, кинься они, к примеру, на прорыв, это что ж выйдет‑то? Четыреста километров по степи, без еды, без горючего, под бомбежками, они, понятно, не пройдут. К своим выйдет много, если один из десяти, или того меньше, зато шуму‑то, шуму будет, особливо если часть штаба и штандарт вывезут! Опять русские обо… обмишулились, косорукие, упустили Паулюса, а тот сидел, как кот под чугуном, это ж надо быть такими тупицами? Нам сейчас нужна победа, которая не вызывала бы вопросов, потому что на нас союзники смотрят. Так? Так, да не так! Слишком бояться‑то тоже вредно…

— Харошё, — раздраженно прервал его Сталин, — и что ти прэдлагаешь?

— Предлагаю, поскольку на деблокаду немцы не решились, действовать по первоначальному плану товарища Василевского, то есть окружить в излучине Дона 8‑ю итальянскую и 3‑ю румынскую армии. Это, кстати, сделает положение Паулюса вовсе безнадежным, а войска все‑таки будут поблизости. А вот прорыв на Ростов, — его‑то, как раз, и обозначить. Мы боимся, — так и они боятся! После Сталинграда‑то! Так пусть и бегут с Кавказа бегом, зимой, заместо правильного отступления. Если их подогнать хорошенько маневром на Ростов, побегут, никуда не денутся. Послать абы кого, можно даже без вооружения, лишь бы с воздуха выглядели колонной на марше. Побегут уже после окружения итальянцев с румынами, а уж если сделать этакий выпад на Ростов и дальше к Азову, то начнется настоящий драп. Такой, что останется от них в конце треть, да еще без тылов и тяжелого вооружения. Будет у нас и знак — сдались немцы под Сталинградом, тридцать три дивизии! — и дело, потому как весь южный фланг у них рухнет разом, они даже не успеют прикрыться Днепром. Ну, а уж если их удастся прищучить на Кавказе…

Он как‑то по‑женски развел руками и сел без особых церемоний. Ему не сделали замечания. Похоже, его невежливости вообще никто не заметил. В помещении воцарилось тяжелое молчание.

— Так. Больше никто не желает высказаться? Нэт? Тогда я скажу. Ми могли бы поддержать предложение товарища Ворошилова, если он скажет, кто может организовать эту его дэмонстрацию? Или он предложит… свою кандыдатуру?

— А я, — с достоинством сказал старый маршал, — человек военный. И о партийной дисциплине тоже не забываю. Скажут, так пойду в степь. Только полагаю, что здесь нужен военачальник с особым опытом и складом, умеющий быстро мобилизовывать гражданское и прочее население и превращать его в войска. Поэтому лучшей кандидатурой считаю, конечно, генерала армии Апанасенко.

— Кто еще? Иосиф Родионович нужен нам… на своем месте.

— Боюсь встретить непонимание, товарищ Верховный Главнокомандующий, а только я считаю, что в этом сложном, требующем незаурядных организаторских способностей деле обязательно должен участвовать товарищ Хрущев.

— Хорошо. Ми тут посоветуемся и примем решение. Все свободны. Товарищ Жюков — задержитесь нэнадолго.

— Когда прикажете приступать… к подготовке операции?

— А ти еще нэ приступил? Тогда вчера, Никита. Вчера.

Для того, чтобы добиться цели демарша, нужно было, чтобы немцы, как бы они ни были напуганы катастрофой под Сталинградом и не имеющим конца, затянувшимся ужасом, кризисом на грани катастрофы на центральном участке фронта, все‑таки поверили в грандиозную мистификацию. Даже если допустить, что разведка немцев в таких условиях будет неизбежно поверхностной, это обозначало, что колонна должна быть достаточно масштабной. Она должна двигаться со скоростью, которая создавала бы по крайней мере видимость потенциальной угрозы. Там должна быть какая‑никакая техника, поскольку без этого толпу попросту не воспримут всерьез, а уж это сверху было проверить легче всего. В отличие от всего прочего. Машин — не дадут, на это был сделан более, чем прозрачный намек. И это слишком понятно, потому что грузовики были нужны позарез везде, а на центральном участке фронта — этот самый «позарез» был тройным.

Вошедшие в раж войска двух фронтов, кажется, поняли смысл жизни: «чем быстрее рвешься вперед, тем меньшее сопротивление тебе оказывают, тем больше шансов остаться в живых Лично У Тебя» — и поэтому спешили, чтобы как можно дольше сохранить состояние «чистого» прорыва. Но при этом их было явно маловато, для того, чтобы воевать «по науке», местность не способствовала быстрому продвижению, тылы неизбежно отставали, а люди — уставали сверх человеческих возможностей. Засыпали за рулем или рычагами, просыпаясь от того, что въехали во впереди идущую машину или в ствол дерева. Засыпали на ходу, убредая в сторону, и замерзали, если их не успевали заметить такие же бедолаги, бредущие рядом. Случалось, правда, нечасто, и совсем страшное: боец молча падал и умирал, как будто в него попала пуля.

Единственным выходом тут было то, что составляет самый принцип фехтования: острие шпаги — всего лишь сияющая точка, но застилает непроницаемой завесой все пространство, ее не обойти и от нее не загородиться, в ней сфокусирована вся жизнь и вся смерть, что разлиты в мире. От этой точки уходят, уворачиваются, отступают всем, таким громоздким и инертным, телом, ее отбивают, используя всю силу рук. Поэтому из основных сил формировали подвижные соединения смешанного состава, отдавали им все, потребное для боя, и они неслись вперед со стремительностью того самого острия шпаги, чтобы не нарваться на лезвие такого же боевого соединения, а пронзить мягкую плоть спешащих в походном порядке к прорыву резервов, штабных колонн, тыловых частей, обозов, ремонтных баз. Основные силы спешили вдогонку, заполняя захваченные плацдармы, поспешно, но все‑таки недостаточно быстро накапливая материалы и силы на то, чтобы либо — пополнить и снабдить ударные части, либо — выделить новые вдогонку — или взамен предыдущим. Царство, конечно, небесное. Такой способ боя вообще очень хорошо выражает русское: «Пан или пропал». Либо — успех, либо полная гибель. За эти страшные недели и генералы, и солдаты научились не то, что понимать, а прямо‑таки чувствовать: остановишься — и через четыре‑пять часов упрешься в оборону, которой не было еще вот только что, остановишься еще дольше, и оборона уплотнится, сделавшись непробиваемой, остановишься намертво, и не выживешь, потому что уже на тебя обрушится удар с той стороны, с какой будет угодно Вражине. У которого, кстати сказать, здесь и сил‑то, в общем, побольше. И не столько разум даже, сколько это самое чутье порождало тактику, как нечто насущно‑необходимое и вполне естественное, очевидное. И все чувствовали, и почти все понимали, что долго такое продолжаться не может, и поэтому оттягивали миг неизбежной неудачи особенно отчаянно. Справедливости ради надо сказать, практически с первых дней отчаянные выпады подвижных конно‑механизированных групп оказывались подозрительно успешными, как будто командование действовало по‑настоящему навзрячь. То обстоятельство, что за облаками днем и ночью, изредка сменяя друг друга, кружили огромные, медлительные, почти бесшумные «Т‑6», которых теперь в распоряжении двух фронтов было теперь аж восемь штук вместо прежних двух, было известно только фронтовому командованию…

Кто‑то изрек некогда: танковые части — не острие, пробивающее панцирь. Они яд, который впрыскивают в открытую рану. В этом есть своя мудрость, но так бывает редко и совсем, совсем недолго, потому что на самом деле танковые части без артиллерии и, главное, хорошей (и хорошо «осаперенной») пехоты долго не живут.

Поэтому все, что было способно мало‑мальски поспевать за танками, ценилось на центральном участке фронта не то, что на вес золота, а прямо‑таки на вес жизни.

Так что взять их неоткуда, и не дадут. В той коллекции сложностей, что сложилась в голове прямо сейчас, навскидку, присутствовала также проблема «накормить», а то попросту не дойдут. Зато не было проблемы «вооружить», поскольку оружия этой большой Непервомайской демонстрации не полагалось прямо‑таки по статусу. Ай, Климушка, сукин сын! Нечего сказать — удружил, мерзавец! Ну не может быть, чтоб он это все сам! Молчал‑молчал, сопел себе в две дырки, ни во что не вникая, — да и высказался вдруг? Так не бывает! Провалиться на этом месте, если дело обошлось без негодяя Берия… А что, если и его замазать в это дело? А чего терять? Либо не откажет, и все будет в порядке, либо — откажет, и тогда окажется виноват. Ничего, Лавруша, не мне одному прыгать, ты у меня тоже попрыгаешь, запомнишь, каково подлянки‑то кидать! Но это с людьми. А со всем остальным как?

Прототип IV: образца 36 года

Теперь он привлекал к делу Карину и в тех случаях, когда приходилось делать что‑то новое. Она неизменно справлялась, если только полученное от него задание было более‑менее определенным. Сейчас, получив вроде бы нереальное задание удвоить производство, он, на самом деле, мог бы пойти простым путем: набрать еще девчонок‑закладчиц и увеличить количество емкостей. Это, кстати, было вполне реально, первые его подручные, те, что исподволь становились Старой Гвардией, неоднократно докладывали: просятся, но он неизменно отмалчивался. Чутье, отчасти данное ему подросшей Инструкцией, или Инструкция, подросшая за счет невыразимого словами опыта, не позволили ему идти по пути наименьшего сопротивления, как будто намекая: главное — это чтобы как можно меньше зависело от наличия квалифицированных рабочих. Наступит время, придет пора и для призыва, уже по‑настоящему массового, вот тогда‑то и скажется по‑настоящему то, что он придумает и сделает сейчас.

Так что пока он решил сделать оснастку, которая умела бы точно отмерять, чтоб вот этого — столько, а этого (тогда) столько, а вот этого — полстолько. Поначалу задача показалась ему несложной, он даже представил себе, — хотя и знал наперед, что это глупость, и на самом деле все будет по‑другому, как сразу множество автоматических пипеток одновременно ныряют во все нужные емкости сразу, и забирают ровно столько, сколько нужно, в зависимости от конкретной закладки, да… Вот только соотношение веществ в зависимости от объема менялось. То, что по‑научному называлось зависимость, носило нелинейный характер. По сложившейся привычке Саня, когда головы не хватало, привлек к решению задачи руки. А еще — грешный свой язык, и гондобил что‑то, бормоча себе под нос бессвязные, бессмысленные речи. Тот, кто плохо его знал, мог бы решить, что Саня, наконец, рехнулся на почве исполнительской дисциплины, но те, кому надо, знали его неплохо.

— Херней страдаешь, — вежливо обратился к нему Владимир Яковлевич, которому донесли о происходящем в подробностях и красках, чуть только не повизгивая от радостного возбуждения, — Саня? Чегой‑то тут у тебя?

Берович, как мог, попытался самыми простыми словами довести до патрона суть проблемы и характер затруднений, заранее ожидая, что объяснить не получится. И увидел вдруг, что конструктор, поначалу напрягшийся, постепенно расслабился, и лицо его при этом выразило нечто вроде легкого пренебрежения. Владимир Яковлевич был на самом деле и талантливым, и хорошо образованным инженером. О тех самых «тепловых двигателях» он знал если и не все, то очень, очень многое.

— А! — Сказал он. — Кулачковый вычислитель. Им еще, помнится, уже при царе Горохе паровозники пользовались…

Слово «паровозники» он произнес с непередаваемым выражением, передающим всю меру его презрения.

— А где прочитать?

Прочитанное воодушевило и вызвало неподдельное уважение, но Саня не был бы самим собой, если б не нашел в конструкции механизма множества недостатков. Излишней сложности, лишних деталей, той странной зашоренности мысли явно же умнейших создателей вычислителя, что так и не позволила им прямо следовать сути задачи. То, что он сам собирался сделать что‑то вроде, только хуже, равно как и то, что отказался от этой идеи, познакомившись с тем, как это делалось до него, не смутило его нисколько. В то время он вообще меньше был склонен к рефлексии и не задумывался над подобными проблемами. Ему хватало своих. А тут все стало на свои места: воображать надо было в шестеренках и стерженьках, а вот делать, — непременно в токе. «В токе» он воображать пока что не умел, но сразу же стал прикидывать, как бы подобное могло выглядеть в Похоронке. Со временем и это умение тоже стало неотъемлемой частью Инструкции.

Надо сказать, что историю аналоговых вычислителей на 17‑м, а затем на 63‑м заводе можно считать чем‑то совершенно уникальным. Особой главой в истории техники. Ничего не зная о первых опытах с цифровыми ЭВМ в США, о концептуальной идее перехода на двоичный код, на заводе‑комбинате‑комплексе развивали себе и развивали аналоговые устройства. Их усложняли. Совершенствовали. Сумели придать значительный универсализм за счет ряда оригинальных технических решений. Довели до высокой степени миниатюризации за счет совершенствования элементной базы. Ряд устройств стал настолько совершенным, что уже к пятидесятым годам позволил внедрить в практику строительства крупных самолетов т. н. «счетно‑плазовый метод» и, буквально, революционизировал проектирование вообще. Потом, с триумфальным шествием Цифры, достижения в этой области были как‑то забыты техническим сообществом. Они могли бы так остаться достоянием историков техники, но потом выяснилось, что многие, многие задачи, которые не удавалось решить на цифровой технике с «классической» архитектурой, на самом деле решены более десяти лет тому назад. Нашлись люди, бывшие выше любых предрассудков, которые предприняли вроде бы безнадежную попытку объединения двух подходов. Было создано несколько вполне практичных устройств «химерного» типа для решения узких задач. А потом возникла концепция «обобщенного числа»[8]. Такого, у которого разряды имеют право иметь разную «емкость». Авторы утверждали, что любые проблемы, связанные, например, с реализацией полноценного искусственного интеллекта можно свести к элементарным действиям с такими экзотическими «числами», но проверить это было практически невозможно. И тогда оказалось, что чуть‑чуть измененные «химеры» подходят для этого как нельзя лучше. Так произошел Великий Синтез, значительно изменивший наши представления о природе информации.

А пока Сане казалось, что уже второй год подряд он делает одно и то же, в сущности, вовсе несложное дело: для того, чтобы выполнить возросшее в десять, в сто раз задание, выдумывает и делает «на коленке» оснастку. Та оказывается очень даже пригодной, и его заставляют делать еще. Постепенно оказывается, что он занят этим делом постоянно и почти круглосуточно, работа становится все более успешной и все более рутинной. Он придумывает, как поставить на поток и «это дело», и просит под него еще людей. Тех самых, которые благодаря его плодотворной деятельности освободились на других производствах. Таких оказывалось, порой, очень немало. И не все его любили из‑за хлопот, которые он доставлял, таким манером, достаточно регулярно. Но бить все‑таки так и не решались. В результате зачастую как‑то само собой возникало новое производство.

Чахлый инструментальный цех, одно название, что цех, становился чуть ли не самостоятельным заводом, а Яков Израилевич теперь дирижировал, по сути, целым училищем, за глаза именуемым «клумбой» за то, что обучались там почти исключительно девушки во‑первых, и за их манеру держаться этакой тесной стайкой, прижавшись друг к другу, во‑вторых. По мере расширения производства неизбежно возникали новые нужды, Беровича неизбежно привлекали для ликвидации «узких мест» производства или же поставок, он — налаживал выпуск недостающего, постепенно на вспомогательный источник тех или иных деталей и техники начинали смотреть, как на основной, производство из «кустарного» становилось полномасштабным, иногда более, чем солидным, и цикл повторялся. Хотя в те времена этот принцип, эта схема его воздействия на мир еще только складывалась, находились в процессе становления, не стали явной закономерностью.

Саблер, одетый по летнему времени в чесучевый костюм, в шляпе цвета яичной скорлупы на голове, с палочкой в руках и неизменной улыбкой на круглом лице приходил к Сане каждый раз, как только намечался выпуск нового изделия, — узнать, чему теперь придется учить «этих шкиц». Выслушивал, молчал около минуты, прикрыв глаза и набирая побольше воздуху, после чего начинал скандал. Беровичу оставалось только удивляться, каким образом этот старый человек, зачастую ничего не понимая в сути технологического процесса, почти всегда оказывался прав. Он требовал, чтобы все сводилось к простейшей инструкции, «которую может выполнить любой болван». Говорил, что ничего и не хочет понимать, потому что мир состоит из дураков, и то, чего нельзя делать без понимания, не годится для массового производства прямо‑таки по определению. И он добивался своего, инструкция приобретала формулировку, ни в одном пункте, ни на одной стадии не подлежащую двоякому толкованию. От воспитанниц своих он требовал просто‑напросто безукоризненности, и поэтому изгонялись не только откровенно неаккуратные, но и те, кто хотя бы раз позволил себе схалтурить, сделать хуже, чем мог. Зато те, кто выбивался из общего строя в другую сторону, показывая умение действовать в неоднозначных ситуациях, «выводились за скобки» в качестве зеленого сырья будущих руководящих кадров, к ним начинали присматриваться. Ни Беровичу, ни тем более Саблеру и в голову не приходило показывать свое особое к ним отношение, потому что такого рода качества были и опасными, и перспективными одновременно. Потому что в армии нет ничего нужнее, чем хороший сержант, и нет ничего опаснее, чем держать в рядовых готового сержанта. Нет и не может быть никаких бунтов и беспорядков там, где все неформальные лидеры становятся по совместительству формальными. К сожалению, такого рода возможность не всегда присутствует, и поэтому империи время от времени с грохотом рушатся. Других причин, в конечном итоге, нет.

— Сергевна — выручай. Все понимаю, знаю, что не можете, верю, что как на фронте, а надо.

— Товарищ член Военного Совета, мы, кажется, и так никогда не отказывали ни в чем. Все, что в наших силах. К чему просьбы‑то?

— А, — с непобедимым простодушием ответил Хрущев, — к тому, что приказать‑то я тебе никак не могу… Это теперь, с прошлого июля только Верховный и может, а всем остальным — ни‑ни. Потому и прошу, что больше помочь некому.

— Товарищ Хрущев, вы меня пугаете. Скажите, что за беда, и все, что зависит лично от меня…

Он вкратце объяснил суть чудовищного мероприятия, возложенного на него высшим руководством и добавил:

— И что за люди‑то? Одни ноги, да и те слабые. Все полягут, и дела не сделаем, и не отмолим никогда! Ну ты же комсомолка!

— Н‑нет, — она потрясла головой, не думая, что собеседник никак не может увидеть ее жеста, — парторганизация запретила давать рекомендацию. Да я с тех пор и не настаиваю. Некогда, по правде говоря.

— Что? А‑а‑а… Я сам потом дам рекомендацию, лично. Выручишь?

Она задумалась. Этот — был, вроде как, один из всех прочих среди приближенных товарища Сталина. Не менее подл, чем кто угодно, и поподлее многих. Такой же душегуб, и в крови по макушку лысой головы. Но присутствовал тут и нюансик, особенность. Будучи негодяем, и, по негодяйству своему, душегубом, он не был злодеем. Приспособленец, как все в сталинском окружении, он мог пролить реки крови ради карьеры, места и уж, тем более, ради того, чтобы обезопасить собственную шкуру. Но ему это не нравилось. Будь его воля, он, пожалуй, не убивал бы. Будучи, пожалуй, не менее подл и аморален, нежели те же Ежов, Мехлис, он не был, в отличие от них, посланцем абсолютного зла. С другой стороны, он был хуже их тем, что убивал, ведая, что творит, ни на минуту про то не забывая. Ближний круг Беровича разбирался в людях хоть и своеобразно, но точно, не валя в одну кучу даже негодяев, не забывая о тонких отличиях между ними. Этот мог сделать доброе дело просто так, по убеждению и без выгоды, если оно, понятно, никак не мешало ему лично.

— Слышите меня? Хорошо слышите? Так вот, то, что зависит от меня, я сделаю полностью, во всю силу и со всем старанием. Но я сама по себе ничего не решаю. У меня есть свой хозяин, и вы его знаете.

Он его знал. И знал, что хозяин этот может быть по‑настоящему опасен, поскольку, в отличие от всех прочих, был совершенно непредсказуем, сильно напоминая этой своей чертой Самого. И то, что Хрущев отлично знал истинный, — крайне значительный! — масштаб власти и влияния Карины, ничего не меняло. Если ее хозяин скажет ей, это будет исполнено. Безусловно и беспрекословно, и разговор будет закончен навсегда, и повлиять на это обстоятельство нельзя никак.

— Товарищ генерал армии, Александр Михайлович, мне тут Никита Сергеевич звонил, говорил о текущей задаче…

— Да. Я понял. Слушаю.

— Скажите, это правда так важно? Ну, чтоб война побыстрее кончилась?

Вот так вот. Посторонние штатские знают о секретнейших замыслах Верховного Главнокомандования и задают о нем вопросы…да что там, фактическому начальнику Генштаба. По всем законам, по правилам писаным и неписаным, ее надо немедленно арестовать со всеми вытекающими последствиями. Вот только делать этого он не будет. И не только в том дело, что собеседница его, двадцати двух лет от роду, входит в номенклатуру ЦК, а если уж совсем откровенно, то в номенклатуру товарища Верховного лично. И не в том даже, что именно ей во многом подчиняется индустриальная мощь, бывшая впору хорошей стране. Дело еще в том, что относилась она к людям совсем особым. Словами, вот так, вдруг, этого не объяснишь, но понимаешь ясно. Речь не о том, что лишней болтовни не будет, какая там болтовня! Просто‑напросто, если Карина Морозова примет эту жуткую, окаянную затею, как свою, поймет всю ее необходимость, а это такое понимание, от которого хочется выть, а потом, когда все закончится, застрелиться, — от этого может воспоследствовать бо‑ольшая польза делу. Тут нужно либо не отвечать вовсе, либо говорить честно, поскольку врать худой, сутулой, тягуче‑бесшумной Карине Морозовой нельзя. Об этом даже и подумать отчего‑то страшно. Ну, раз Никита решился, ему и тем более стыдно трусить. Да и вопрос, надо сказать, неплох.

— Понимаешь, Кара ты моя, неминучая, — проговорил он несколько легкомысленным тоном, поскольку она как раз годилась ему в дочери, — обойтись, наверное, можно, но НАДО БЫ сделать. Если не выгорит, то мы теряем три‑четыре десятка тысяч людей, которым в военное время, откровенно говоря, и так не светит. Всего‑навсего. Если выгорит наполовину, как обычно, то немцы, если умные, на юге драпанут аж за Днепр. Это значит, что не придется освобождать почти всю Россию. А еще то, что в живых останется полмиллиона молодых парней, а еще полтора уйдут неизувеченными. А вот если выгорит полностью… О, тут я тебе точно не скажу. Скажу только, что те цифры придется удвоить, если не утроить. Им будет некогда, да и просто нечем затыкать дыры.

— А почему этих? — Голос Карины был полон нестерпимой горечи. — Скажите, товарищ генерал армии, только честно, неужели же у нас совсем людей не осталось?

— А у тебя что, рабочих рук вдоволь? Наверное сплошь здоровые молодые мужики со специальным образованием? — Она молчала, потому что даже слишком хорошо понимала, что именно он ей говорит. Он помолчал некоторое время, она слышала только, как он возмущенно свистит носом, а потом проговорил скороговоркой, сварливо. — Найдутся еще люди, не бойся! Вот‑вот новый призывной возраст придет, на освобожденных территориях наскребем. Нарожали матери, успели. Да ведь и этих положим, если упустим это самое «вот‑вот». Только на войне понимаешь, чего стоит время. Сто человек могут вовремя сделать то, что спустя два часа окажется не под силу тысяче, а спустя сутки тут могут потерпеть неудачу целые армии.

Услыхав посторонние звуки, которые ожидал услышать от кого угодно, только не от нее, сказал примирительно:

— Да ты не реви…

— Я‑а?! — Голос в трубке отлично подошел бы солидной, опытной кобре длиной метра в три. — Просто расстроили вы меня, очень. — И полувыдохнула, полупрошипела с невыразимой угрозой. — Ла‑адно, посмотрим!

Он отлично понял этот тон. Жуткая, сосредоточенная ярость не бойца, но — закусившего удила крупного воротилы, магната, не уступающего волей и возможностями иному полководцу. Исчезла молодая и, вопреки всему, чистая и честная девчонка, осталось особое бешенство мастера усилий не кратковременных, но сложных и длительных, привыкшего пробивать любые стены, сметать любые препятствия и не признающего ничего невозможного.

— Вы только это, слышите? Александр Михайлович, миленький, вы уж сами проложите им маршрут, никому не поручайте! Помогите, а? А уж мы…

И скрипнула зубами от полноты владевших ею чувств. Что делать? Он вообще отличался слишком мягким для полководца характером и потому — пообещал. Понятно, она позабыла попрощаться, спеша положить трубку. Ну вот. Теперь страшно даже представить, что она там устроит. Василевский, задумавшись, вдруг ударил кулаком о край стола. А что? Паулюс из‑под Сталинграда не выберется больше ни при каком раскладе. Румыны с итальянцами на Дону зависли крепко, как недозрелый желудь, и уже начали сдаваться быстрее, чем помирают, хотя и помирают очень быстро. Под Смоленском Георгий Константинович крушит и крошит немцев так, что им и отдышаться некогда. Что называется, «воюет в тактическом ключе»: это когда операции проводятся каждый раз ограниченными силами, внезапно по времени и в неожиданном месте, так, что противник не видит явной связи между ними, а толк — есть. Может быть, оно и правильно, может быть, только так и можно воевать в тех местах. Непонятно, откуда и силы‑то берет? Стратегических резервов он, понятно, не получит… а вот со спокойных участков фронта ему, пожалуй, можно кое‑что и передвинуть. Рокировать, так сказать. Ну, а если и здесь получится… Если и здесь получится, то это еще полтора‑два Сталинграда.

— Скажите, товарищ Жюков, если применить эти новые «катюши» против окруженной Сталинградской группировки, это намного ускорит капитуляцию?

— Безусловно подорвет способность противника к сопротивлению, товарищ Сталин. Только…

— Только щто?

— Не хотелось бы применять это оружие на своей земле, товарищ Сталин. Только в логове. Уж больно это страшно.

Прототип V: образца 37 года

— Товарищ Ежов, а что у вас по вредительству на 17‑м заводе?

Нарком побледнел. Сказать вот так, навскидку о положении с вредительством на номерном заводе, не бывшем на слуху, он не мог. У него и без какого‑то там 17‑го было, о чем доложить Вождю. Вредительство на производстве множилось, армии вредителей плодились, как мухи в гнилом мясе, органы захлебывались под девятым валом сигналов от секретных сотрудников и просто бдительных граждан, но именно об этом заводе ничего особенного вроде бы не поступало. Это было очень плохо, настолько, что могло кончиться катастрофой. Не могло того быть, чтобы Сталин спросил просто так, без всякого на то повода. Причем повода очень серьезного, иначе он не спрашивал бы так, как будто между прочим. Надо было отвечать, отвечать срочно, причем таким образом, чтобы, не дай бог, не соврать ни единым словом.

— Работаем, товарищ Сталин. Не хотелось бы докладывать, пока не будет полной ясности.

— То есть явных сигналов, — взгляд светло‑светло‑карих, в крапинку глаз проник, казалось, в самую душу, — как я понимаю, нэ было?

— В отдельном производстве, — в отчаянии соврал нарком и похолодел, понимая, что, может быть, загнал себя в смертельную ловушку, — товарищ Сталин. Разбираемся особо тщательно.

Этот завод заплатит ему за этот разговор отдельно. У них там будет не просто вредительство, не просто заговор, а целое контрреволюционное кубло. Штаб контрреволюции и всех недобитых троцкистов разом!

— А вот этого не надо. Дело передадите курьеру. Все документы, все записи. И знаете еще, что, товарищ Ежов? Уберите оттуда всех секретных сотрудников, список которых тоже передадите курьеру. Дело берется под особый контроль. Нэ надо, чтобы сотрудники толкались локтями и мешали друг другу. Ви меня поняли? Товарищ Берия будет докладывать лично мне.

А ведь это конец. Очень может быть. Необходимо, просто‑таки жизненно необходимо узнать, что там делается на самом деле, и ослушаться тоже ни в коем случае нельзя. Что же делать?

— Идите, товарищ Ежов. Спецкурьер отправляется вместе с вами.

Пуля в затылок, может быть, прямо сейчас. О спецкурьерах рассказывают разное.

Глаза в крапинку на секунду, не больше, уперли пристальный взгляд в закрывшуюся за наркомом дверь. Бог ты мой, с кем приходится работать. Беда в том, что, будучи ничтожеством, он не делается от этого менее опасен. Разумеется, он и на секунду не собирался привлекать к этому делу Берия. Потом — может быть, даже наверное, но сначала он должен разобраться сам. Надо обращать внимание, если слишком много сигналов. Тем более надо, если сигналы поступают противоречивые. Но особое внимание нужно обращать, если сигналы отсутствуют. Мысль, — он может признаться себе в этом, — не его, но автору идеи[9] и в голову не придет, что он мельком высказал товарищу Сталину нечто для него новое. И тем более ничего не узнает о том, как товарищ Сталин эту мысль развил, какие выводы сделал.

Началось с глупейшего, по сути, эпизода, когда поступил сигнал о плохом качестве двигателей одного из заводов, совершенно обычное, рутинное дело, не его, в конце концов уровня, а потом он вдруг понял, что донос этот преследует совершенно конкретную цель: чтобы двигатели в его часть поступали непременно с 17‑го завода. Мелочь эта не остановила на себе его особого внимания, сохранившись где‑то на самом краешке сознания, пока, месяца через три без малого, не всплыла еще более нелепая жалоба на снабженца, который якобы по знакомству снабжал двигателями 17‑го завода избранных потребителей, отгружая остальным, что останется, то есть изделия всех прочих заводов. И тогда — это он, Сталин! — начал со всей осторожностью собирать информацию, и ни разу не вынес ее на обсуждение с ближним кругом. Так же, как ни разу не обратился за сведениями дважды к одному и тому же человеку. Только к тем, кто друг друга не любит, только к тем, кто не общается, либо же к тем, кто не имеет своего значения. Картина сложилась столь же невероятная, сколь и вопиющая. Рекламации — ни одной рекламации. Выполнение плана — неизменно. Повышенный — выполнили. Встречный — выполнили. В ознаменование — выполнили. Наверное, приписки? Нет сигналов. Планы заниженные? Никак не выходит, из численности рабочих чуть ли не наоборот, «вешают» все, что не успевают другие. Привилегированное снабжение? Нет данных. В смысле — нет по результатам реально проведенного выяснения. Хотя бы штурмовщина в конце года‑месяца‑квартала — есть? Просто нет. Никаких прорывов, авралов, вредительства, даже самых обыкновенных аварий, остановок производства, перебоев с поставками. У всех есть, потому что не от себя, от поставщиков зависит, — а у них нет. Что ни спроси, — ничего нет! Неужели совсем ничего нет? Есть, как не быть: многовато детей врагов народа и всякого рода бывших. Что характерно — именно детей. Сплошь женские имена, ни одной старше девятнадцати‑двадцати, — слава богу, хоть что‑то, по‑человечески понятное. Еще несколько персонажей из прежней жизни, извлечены со спецпоселений в качестве ценных специалистов… впрочем, все народ‑то безобидный, никому особо не нужный, да к тому же еще в возросте. Откровенно говоря, так плюнуть и растереть, тоже нету ничего!

Здесь то забавно, что бдительные товарищи на заводе действительно нашлись, сигнализировали по персоналиям, и дело 17‑го завода действительно выделили из общего ряда бдительные сотрудники товарища Ежова, только сам он об этом не имеет никакого понятия и на ходу выдумал, выходит, чистую правду. Подобные казусы в высшей степени соответствовало своеобразному чувству юмора товарища Сталина и очень его веселили, когда он вот так, в одиночку, без свидетелей работал. Но тут было не до веселья, не будь он таким атеистом, то сказал бы, что дело явственно попахивает серой, впору креститься, а на деле Никто, Ничего Не заметил!

Собственно, тут может быть только два варианта. Либо там действительно все в полнейшем порядке, тишь, гладь и божья благодать, только ангелы небесные не летают. Либо все ЧП перекрываются от постороннего мира так плотно, что не может просочиться ни один, даже самый пронырливый слух. И то, и другое, разумеется, совершенно невозможно, но второй вариант уж больно противоречит той тихой, но совершенно реальной ожесточенной грызне, которую ведут за моторы этого предприятия авиазаводы и летуны всех мастей. Да, но это же совершенно невозможно… Но есть специалисты и по таким делам. И специалистки. Самое по ней дело.

В кабинете царил полумрак, по мнению хозяина очень подходивший по характеру для предстоящего разговора. И хозяин здесь был не просто хозяин, но — Хозяин.

— Давно не виделись, товарищ Стрелецкая, — проговорил он каким‑то домашним, доверительным голосом, обзначая сумеречную гостью, лицо которой было сейчас едва видно, — докладывайте. Прежде всего то, что вам самой показалось особенно важным. Но сперва ответьте на главный вопрос, как мы договаривались, помните? Кто на этом заводе является главным?

— Товарищ Сталин, положение, сложившееся на заводе, является настолько необычным, что простой ответ на вопрос о ключевой фигуре практически ничего не даст.

— Продолжайте, — кивнул хозяин кабинета, — если надо, говорите подробнее. Я послушаю.

— Директор на этом заводе является настоящим директором. Распоряжается хозяйством, ресурсами и персоналом, все его распоряжения не оспариваются и неукоснительно выполняются. Это чистая правда. Далее. Главный конструктор Макулин, чей мотор.

— Его конструкция?

— Бывшая «Испано‑Сюиза». Но заказчики говорят, что на треть мощнее, в полтора раза легче и во много раз надежнее. Во сколько — никто не знает. Шутят, что сломать можно только специально. Это тоже правда.

— Продолжайте.

— Главный технолог Свирский. Владеет ситуацией, ни на кого свои обязанности не сваливает. Занят с утра до ночи, и все по делу. Умело определяет узкие места и еще только назревающие проблемы.

— И это тоже чистая правда, я понял. Кажется, ничего необычного?

— Да, товарищ Сталин. Необычное начинается потом. Все детали для сборки производятся на заводе, на так называемом «опытно‑поточном производстве», которое постоянно расширяется. Сейчас многие нормали производятся и для других заводов. Всем, что касается серийного производства, там заправляет некая Морозова Карина Сергеевна, двадцатого года рождения, дочь сектанта‑толстовца, который был арестован и ликвидирован почти шесть лет тому назад.

— Она что — представляет интерес?

— Некоторый. Среди подчиненных слывет мелочной садисткой, требовательной до настоящего изуверства, не упускающей никаких мелочей, все видящей и во все вникающей. Наказывает обязательно и с видимым наслаждением. Все, кто находится под ее началом, боятся ее и ненавидят настолько, что не могут даже уважать, хотя уважать, объективно говоря, есть за что.

— Не‑ет, товарищ Стрелецкая, звучит очень многообещающе. Перспективный руководящий кадр, не так ли?

— Так точно. С известными поправками.

…Она поняла, с кем имеет дело, с первого же взгляда. Косички‑«баранчики», в цеху неизменно укрытые беретом, маленькое личико, какое‑то даже сероватое, бледные узкие губы, поджатые в выражении вечного недовольства, острый взгляд глубоко посаженных белесых глазок. Чахлая, почти безгрудая фигурка. Размашистая походка, при этом странным образом бесшумная, как полет совы. Не только Стрелецкая разглядела Карину. Карина тоже прекрасно разглядела Жар‑Птицу. Губы ее, если это только возможно, поджались и еще сильнее, и тогда Жар‑Птица поняла, что хорошие отношения с мастером участка Морозовой ей не грозят ни в коем случае. И, отлично заметив этот мимолетный взгляд, позади испуганно вздохнул кто‑то из девчонок. И уж, конечно, заметил мимолетный обмен взглядами кругленький, улыбчивый Саблер, от которого какие‑то отношения между людьми скрыть было попросту невозможно. Куда позже, когда она уже училась у него, одновременно выполняя операции, какие попроще, и обратила на себя его благосклонное внимание, он даже попробовал с ней объясниться. Наверное, — и в связи с Кариной, но и не только.

— Настенька, деточка моя, — проговорил он, помявшись некоторое время, — зря вы сюда устроились, ей‑богу…

— Яков Израилевич, за что такая немилость? Глупей других? Не стараюсь? Понебрежничала когда?

— Да нет, золотко, вы умненькая и старательная девочка. Даже слишком умненькая, на мой взгляд, и когда вы делаете что‑то, в этом нет ни азарта, ни особой старательности новичка, — знаете? Так и кажется, что вам доводилось делать вещи и посложнее.

— Я никогда не работала ни закладчицей, ни оператором кристаллизаторной установки. И ничего похожего не делала тоже. Это правда.

— Да не об этом же речь, Эстеркен! Я говорю за другую жизнь, для которой ты родилась, я же вижу. Шла бы ты… ну, разве же я знаю, — в артистки, что ли? Уж с твоей‑то роскошной внешностью. А здесь сплошь те, кому больше некуда деваться. Босяки, которых никто не пускает в приличное общество, — не то приличное общество, которое раньше, а то, которое теперь считается приличным. Нам же этот завод вместо лагеря, по недоразумению, и только до тех пор, пока мы здесь живем как в лагере, и не видим белого света, кроме работы. За границей, у буржуев, есть роскошное слово «резервация», там в Америке держат индейцев, но это‑таки проходит и для всех других, которые не совсем прокаженные, но все‑таки.

— Тогда я здесь именно что на своем месте, дядя Яша. До сих пор не могу понять, почему меня не сослали.

— Что, таки и твоих?

— Угу. Обоих родителей. И не знаю, где они и что с ними. Одно хорошо, — я у них одна была. Так что у меня одна дорога, на производство.

Хороший старик. Умный. И в том, что ей говорил кое‑какие небезопасные слова, не сделал глупости. Правильно оценил, что уж она‑то их никому передавать не будет. В обоих случаях, хотя и по разной причине. Но пока что ее спрашивали о Карине.

— Она абсолютно предана младшему технологу опытно‑поточного производства Беровичу. Пойдет за него не то что на смерть, но даже на любые пытки.

— Кажется, мы дошли до самого интэресного, а?

— Судить вам, товарищ Сталин. Это человек, который практически постоянно что‑то делает своими собственными руками. Меряет, налаживает, регулирует, собирает. Подчиняется и директору, и главному технологу, и главному конструктору. Конструктор, кстати, отыскал его, добился перевода на этот завод, и, более‑менее, покровительствует ему. Берович без оговорок выполняет любую работу по ремонту и наладке оборудования. Если поблизости кто‑нибудь из «стареньких», они хоть останавливают, направляют кого положено, а то так бы и бегал на любую ерунду. Почти никогда ничего не требует, старается обойтись тем, что есть. И по большей части обходится.

— И чего тут, — Сталин слегка нахмурился, в голосе его впервые промелькнули нотки нетерпения, — необычного? Я жду, товарищ Стрелецкая.

— Необычно здесь то обстоятельство, что практически любые требования, любые задания, любую работу он действительно выполняет. В том числе такую, которую выполнить кажется невозможным. Я справлялась у посторонних людей, на других производствах того же профиля. И второй интересный факт: официальное начальство готово разбиться в лепешку, когда этот их подчиненный чего‑то все‑таки требует. Справедливости ради надо сказать, что все его запросы и заявки касаются только производства и никогда не касаются зарплаты, условий работы, бытовых удобств, продолжительности рабочего дня, — Жар‑Птица размеренно загибала пальцы, — непомерного круга обязанностей и официального положения самого Беровича. Если бы не Карина, он жил бы в цеху, питался всухомятку, а по выходным проживал бы в общежитии на койке, в комнате на двенадцать человек, нажил бы язву и чахотку, но эта самая Карина такая стерва, что с ней предпочитают не связываться никто, в том числе руководство…

— У вас получается какой‑то идеальный исполнитель без амбиций. Вроде джинна Аладдина: именно Аладдин отдает приказы, которые выполняются, но кому он интересен без джинна?

— Да. Очень похоже. Если бы это сравнение пришло мне в голову, я смогла бы доложить то же самое гораздо быстрее. Спасибо, товарищ Сталин.

— Я попробую догадаться. Это он затребовал себе исключительно девичий коллектив?

— Да, товарищ Сталин. Не то, чтобы затребовал, но так сложилось.

— А он их не… Вот к тебе самой, Жар‑Птица, не приставал?

— Кто? — От такого вопроса Настя даже замерла на секунду. — Саня Берович?! Товарищ Сталин, я, очевидно, очень плохо описала личность этого человека, если у вас вообще возник такой вопрос.

— А что такого? Человек молодой… Ну не евнух же он, в конце концов?

— Нет. Периодически он сожительствует с Катькой… с Екатериной Бутенко, тысяча девятьсот девятнадцатого года рождения, не проявляя при этом ни фантазии, ни какого‑либо умения. Очевидно, вообще не догадывается, что такое умение существует, тороплив и однообразен. При этом, судя по всему, обладает совершенно нормальной потенцией и половыми потребностями.

— А ты неплохо разбираешься в вопросе.

— Аналитик, который не разбирается в половом вопросе, никуда не годен. А мои знания по этой части носят чисто теоретический характер. Дело в том, что я до сих пор остаюсь девушкой в самом прямом и пошлом смысле этого слова. И совершенно не привержена утехам, которые помогли бы обойти это досадное обстоятельство.

— Тогда откуда же такие сведения?

— А от той же гражданки Бутенко. Она обладает привычкой обсуждать подробности своего сожительства в компании многочисленных подруг, вслух, довольно громогласно, с большим, хотя и несколько грубоватым, юмором и использованием множества цветистых сравнений. Вообще желающих затащить его в ЗАГС довольно много, но Карина оберегает его от претенденток, как цепной пес. Кроме как от гражданки Бутенко, которой на Карину плевать. Единственный человек, который ее не боится вообще.

— А сам он вообще как? Ученый идиот не от мира сего?

— Нет. Самый близкий тип — темный рабочий паренек с окраины, со всеми достоинствами и недостатками такого типа людей… вот только ставший джинном. Поэтому темнота его и бескультурье… довольно своеобразные. Невозможно предсказать, когда он неожиданно проявит редкую компетентность и очень глубокий ум. У него это прекрасно уживается с удивительной наивностью и убогим кругозором в очень многих вопросах. Впрочем, ему всего двадцать два и он продолжает учиться. Его нельзя недооценивать, и при разговоре следует постоянно держаться настороже. Иначе разговор может дать результат… далекий от того, на который рассчитывали.

— Интерэсный тип. Надо будэт, при случае, познакомиться с ним поближе.

Она ничего не сказала, не позволила себе никак выразить своего отношения к этим словам, она только на миг отвела взгляд. Он как будто бы и смотрел‑то в другую сторону, но, однако же, этого хватило.

— Ви хотели что‑то добавить, товарищ Стрелецкая?

— Хотела, но посчитала это неуместным и невежливым.

— Почему?

— Потому что от меня требуются только те мнения, которые можно убедительно обосновать.

— Ви говорите, говорите.

— Мне кажется, что ваша своевременная встреча с Беровичем может оказаться самым важным делом из всех возможных в нынешних обстоятельствах. Обосновать не могу. Уверена, что вы поймете суть моих затруднений. Я столкнулась с явлением, для внятного описания которого у меня нет слов. Только чутье, которое к делу не пришьешь.

— Это нэ страшно. Ви еще очень молодой человек, Жар‑Птица.

Да еще и девственница, как выяснилось. Он как‑то не задумывался об этом вопросе. Где‑то доводилось слышать, что колдовские девы теряли силу, утратив невинность… а ведьмы, с другой стороны, славились как раз склонностью к разврату. Интересно, чем отличались одни от других? Но куда интереснее, зачем она сказала ему это? Ведь кто‑кто, а она ничего зря не делает.

— Ви прэдполагаете остаться там и дальше?

— Готова выполнить любой приказ. Место интересное и перспективное, но очень уж какое‑то… жутковатое. Вроде муравейника.

— Харашо. Увольняйтесь и уходите. Но так, чтобы без проблем вернуться при нэобходымости.

Вот так‑то. А нечего было произносить какие‑то лишние слова. Хотя это и совсе‑ем другое дело, чем «болтать лишнее».

— Все, Карина Сергевна, — проговорила Жар‑Птица, показывая Морозовой повестку, — забирают меня от вас. Не чаяла, что доверят все‑таки.

— Погоди‑ка, — Карина забрала повестку, и пробежала глазами текст, — так это ж в армию?

— Так точно.

— И с каких это пор в армию начали призывать девушек? Парней недостаточно?

— С недавних пор, Карина Сергевна. Парней хватает, специалистов мало в кое‑каких воинских специальностях.

— А ты?

— А я как раз специалист. Радиодело. Без лишней скромности скажу, что радистка я классная, вот и берут инструктором.

У Карины вообще‑то был нехороший взгляд. Как у человека, которому чужая жизнь — копейка. Насте было с чем сравнивать, поскольку она знала товарищей с большим опытом исполнения. У Карины, как и у них, такой взгляд был всегда, но тут он, кажется, все‑таки потеплел.

— Ну что тебе сказать, Стрелецкая? Рада за тебя, хотя и завидую немного. Поверстали в солдаты — значит, хочешь не хочешь, приняли за своего. Да и… правильно. Прости, но была ты тут как‑то не ко двору. Все, вроде, хорошо, а не наша. Ты «Отверженных» Гюго читала? Так это про нас. А ты какая‑то другая, может, и повезет еще в жизни… И это, — голос ее изменился, — чего гребут‑то специалистов? Будет что?

— А кто ж его знает? Нам не говорят, да и сами, может, не все знают. Понимаешь, не от нас одних это зависит. От фашистов еще, от Адьки‑сволочи. Но, по всему, не миновать нам фронта. Так что, боюсь, увидимся. Не поминай лихом, Сергеевна.

— Служи там, пусть знают, — она вдруг сжала кулачок так, что побелели костяшки, — наших, кто с 17‑го завода. Бывай.

«Великая Германия» не зря считалась одной из лучших дивизий германских вооруженных сил, а уж те, кто имели честь служить там, были уверены, что она просто лучшая. В ходе этого гигантского, тягучего, невероятно тяжелого сражения, напоминающего ночной кошмар без выхода, соединение неоднократно играло роль своего рода «пожарной команды» всей группы армий. И теперь условия заснеженного леса заставили фузилерный полк из ее состава, основную его часть, двигаться практически одной колонной, а командиров — допустить это вопиющее безобразие. Несмотря на низкую облачность, время от времени сеющую мелкий, сухой снег, где‑то там, в небе неотступно, то приближаясь, то удаляясь, гудел самолет, и нельзя было узнать, свой это или русский: гул был какой‑то непонятный. А потом, как это случалось уже дважды, голова колонны на протяжении почти четырех километров вдруг разом вспыхнула адским огнем, и сразу же, без интервала, то же случилось на следующих двух километрах. На этот раз машин было всего три, залпа — два, перекрывающихся зон поражения не было, поэтому не было и поголовного уничтожения головы далеко растянувшейся по узкой снежной тропе колонны. Колонна не умерла сразу: в красивой комбинации диких одновременных потерь, оглушительного шока и полной неразберихи она превратилась в подобие курицы с отрубленной головой. Там, на опушке леса, минометчики привычно подняли опоры, смотали провода и попрыгали в машины. Куда дальше, специально выделенные люди засекли залп и передали направление дежурной группе пикировщиков, ждавших именно этого сигнала. Протесты командира, говорившего что‑то про погоду, были задавлены недрогнувшей рукой, и машины вылетели на охоту за кошмарным оружием русских, то ли существовавшим, то ли нет, под водительством «кондора», вооруженного новейшим радаром. Километрах в шести от атакованной колонны их тоже засекли и дали знать истребителям Шестакова: у них тоже был свой поводырь с радаром, только он висел в здешнем небе почти постоянно, меняясь раз в несколько часов. Пикировщики прошли над сводным «усиленным» танковым батальоном из корпуса генерала Соломатина, но «поводырь» не стал отвлекаться от выполнения четко поставленного задания, — орднунг есть орднунг, — и двадцать две «тридцатьчетверки», героически модернизированные уже во время сражения, врезались в полковую колонну почти точно «лоб в лоб», проходя то, что от нее осталось, насквозь.

Батальон, собранный для атаки, был подперт генераторными ротами, собранными со всей армии, почти всем, что от них еще осталось, и поэтому несся практически без задержек. «Генераторщики» за время боев тоже претерпели значительные изменения, на каждой машине теперь красовался пулемет, кустарно установленный теми же ремонтниками, а на машинах, поверх груза и поверх панцирей генераторов, поверх круглых боков «мельниц» ожесточенно висел, цепляясь за что попало, черный от дикой усталости и морозов десант. На самих генераторах пулеметы были из разряда тяжелых, простые и бесхитростные ДШК. То, что поначалу генераторщиков оставили без оружия, было явной глупостью, стоившей немалой крови, поскольку по смыслу своего существования и боевого применения они следовали только чуть позади атакующих частей. К тому же сами генераторы были покрыты четырехсантиметровой броней из материала, именуемого Беровичем «волокнистым углеродом» и плевали на любые пули с осколками. Снаряды — да, брали их почти всегда, но не всякие, не на любом расстоянии и не под каждым углом. Теперь, услыхав впереди резкие, отрывистые залпы танковых пушек и злобный, торжествующий вой пулеметов, вся генераторная группа, примерно полторы роты, молча, не дожидаясь приказа, попрыгала по машинам и отправилась вдогонку. Опыт боевого применения части насчитывал чуть больше недели, зато отличался большо‑ой насыщенностью и крайним разнообразием, устав носил не слишком определенный характер, и сводился, по сути, к одному: Танки Должны Быть Заправлены ВСЕГДА, — и при этом, по возможности, не нести запасных баков. При соблюдении первого и, тем более, второго условия все остальное генераторным ротам прощалось. Даже теперь, когда они всерьез собрались поддерживать атаку, барабан «мельницы» работал на ходу, а генераторы — вырабатывали горючку: не только в России, но и в Европе практически всегда можно найти дерево или что‑то, его заменяющее.

Там, где действие ракет проявилось в полной мере, делать было нечего: на черной, исходящей паром земле лежали черные головешки трупов, грузовики горели коптящим пламенем, почерневшие, угрюмые танки извергали клубы дыма, упершись в обгорелые пни по обочине. На периферии, между зонами полного уничтожения кто‑то бесцельно, трудно копошился, не понимая, кто он и что с ним, почему ничего не видят выжженные глаза, и ничего не слышат уши, в которых барабанная перепонка тоже взорвалась одновременно с ракетами. И, главное, — куда делся воздух, который обожженное, стремительно распухающее горло не пропускало к обожженным, исходящим розовой пеной легким? Фигуры, слепо ползущие непонятно куда, шатающиеся фигуры, бредущие в непонятном направлении с широко раскрытыми глазами. Фигуры безучастно сидящих людей. Отрывистая команда старшего лейтенанта Каляды, бывшего чем‑то вроде командира у десанта: «Тех, кто прячется — бить. Эти соображают…»

Батальон был усиленным не только в счет численности, приличной в разгар боевых действий хорошему полку. Не только за счет сводной генераторной роты. Усиленным он был еще и по той причине, что какая‑то непонятная ремонтная бригада с непостижимой споростью перебрала основные агрегаты, заменив их новыми, и обмазала броню изнутри какой‑то светло‑желтой дрянью, застывшей во что‑то вроде резины. С Дынером связался сам Жуков. Суховато пошутил, что у него — «большой блат, аж сам Семенов», и приказал принять, помочь войти в курс дела и «всячески способствовать». Заводская группа сопровождения, «ЗГС‑4/67» приволокла с собой неожиданно солидный запас самых ходовых запчастей и агрегатов, чистое золото по военным временам, и уже за это Дынер не то, что обрадовался, а прямо‑таки проникся к ним нежностью, возлюбил горячо и трепетно, но то, как они работали… Это было прямо‑таки за пределами понимания, жаль только, хорошее быстро кончается, и через четверо суток круглосуточной работы группа собралась, и отбыла на какой‑то другой участок. Обмазка — не горела, не поддавалась ножу и не позволяла броне «скалываться» когда в корпус снаружи попадал не пробивший ее снаряд. А двигатели перестали ломаться. И объективный закон природы, — износ, — как будто имел к новым деталям мало отношения. По всем по этим причинам «усиленный батальон», по сравнению с другими частями, можно сказать, летел, как на крыльях, преодолевая своим ходом невероятные расстояния, которые никак не могли быть ожидаемы врагом.

«Тридцатьчетверки» довольно долго шли дорогой без выстрела, сбрасывая с нее сожженную, искореженную, мертвую технику, давя попросту все, что попадало под гусеницы, и только достигнув уцелевшей части колонны, пустили в ход пушки, разнося транспортеры, грузовики, штабные машины и, главное, орудия в основном уцелевшего артиллерийского парка полка, но только те, которые начали переводить в боевое положение, готовясь к обороне. Вслед за танками пришла, налетела, как дикая орда, техника генераторных частей со своим жутким контингентом. Бывшие сидельцы выли в восторге, поливая из пулеметов и деморализованных, разбегающихся людей, и грузовики, тщетно пытавшиеся развернуться на узкой лесной дороге, и броневики, на таком расстоянии надежно пробивавшиеся пулями из страшного ДШК, а десант, что состоял уже из настоящих солдат, отставал от них очень мало, разве что действовал с большим выбором. Под огнем пятидесяти пулеметов, фугасными снарядами и гусеницами погибли практически все, кроме небольшой группы, которую отбили для своих надобностей пехотинцы из десанта: у них была своя, и очень важная роль. Собрав колючую проволоку, шанцевый инструмент и мины из трофейного имущества, они тут же начали окапываться, готовя плацдарм к приходу главных сил. Их отношения с «генераторщиками» сложились не вдруг: сначала пехота отдыхала, глядя на тяжкие труды тех, кого они приняли за тыловиков, потом, увидав, что работа у них не кончается вообще, предложили свою помощь. «Генераторщики» поначалу гордо отказались, но потом все‑таки приняли подмогу, хотя и в очень ограниченных размерах. Теперь дело обстояло строго наоборот: пехота вкалывала, как каторжная, а генераторщики некоторое время пробовали хранить вид полной отстраненности, но потом, понятно, не выдержали, предложили помочь, но таким тоном, будто ждали, что от их помощи откажутся.

— Не, — помотал головой лейтенант Сопуло, — мы тут как нибудь сами, вы свое дело делайте. Без него, вижу, тоже ни хрена не получится…

Кончилось, как обычно, когда работы невпроворот, а людей мало, разумным компромиссом: генераторщики отбуксировали уцелевшие орудия на оборудуемые позиции, — куда скажут. А потом уже принялись за свою собственную, персональную каторгу. Но картина боя еще не прорисовалась до конца, не превратилась в законченную деталь громадного сражения. «Поводырь» все же навел свою летучую свору на дивизион, спешно драпающий в тыл.

О Руделе можно говорить всякое, но в данном случае он‑таки совершил невозможное. При низкой облачности, когда уже близился ранний декабрьский вечер, он добился‑таки попадания в одну из машин. Он вывалился из низких, чреватых снегом облаков, всем своим незаурядным чутьем ощущая опасную близость здешней земли, утыканной деревьями, за неуловимый миг увидел, принял решение и отреагировал именно таким образом, что две «сотки» накрыли белый, как призрак, грузовик. Кто угодно другой попросту не успел бы понять, что он видит и видит ли вообще что‑нибудь. Пилот, понятно, не знал, что, на беду, это окажется один из транспортеров. Он еще выходил из пике, когда позади расцвело ослепительное сияние. Его «штука», как какой‑то противоестественный ныряльщик, снизу вверх, нырнула в облака, но даже они не погасили сияния до конца. Оно разгоралось, пробиваясь сквозь облачную толщу пятном гнойного, желто‑розового, мутного света, вспухало омерзительным волдырем, норовящим прорваться к небу.

На земле было весело: разумеется, боеголовки ракет не взорвались в штатном режиме, но и то, что получилось, выглядело эффектно. Твердое топливо в поврежденных снарядах оставалось топливом, оно срывало тяжеленные снаряды с места, как пушинки, и теперь они метались среди леса бешеными лягушками, круша деревья и расшибаясь сами, треснувшие, расколотые шашки, последнее достижение и предмет заслуженной гордости завода № 63, взрывались, разлетаясь осколками, которые продолжали гореть, прыгая и, горя, прыгать. Содержимое боеголовок, не будучи распылено, вообще не было взрывчаткой, но оставалось прекрасным восстановителем и горело пожарче какого‑то там керосина. Зимний лес на довольно обширной площади сейчас пылал, как облитая бензином скирда соломы.

Личный состав гвардейского дивизиона был не чета полууголовникам из генераторных рот. Они были гвардейцами настоящими, идейными, проникнувшимися, и, кроме того, в достаточной степени боялись своего дьявольского оружия. Так что уставной интервал при штатном, то есть «рассредоточенном в пределах визуальной связи» движении выдерживался свято, других войск здесь не было. Кроме несчастного транспортера никто не пострадал.

Рудель, как завороженный, проводил взглядом пылающее, как болид, тело, которое прожгло облака в полукилометре за его хвостом, и исчезло в вышине, волоча за собой шлейф плотного темно‑желтого дыма. Зато он не увидел того, кто искал в облаках его самого, Ганса‑Ульриха Руделя.

Двигатель нес машину с такой легкостью, что сумрачный пилот чувствовал себя чем‑то вроде демона, для которого не существует недоступных высот, скоростей и расстояний, иллюзия была небезопасной, но наполняла мрачным вдохновением, когда море по колено, когда темные облака вокруг — прозрачнее прозрачного, а враг — всего лишь обреченная на смерть жертва. Пробивший облака свет позволил ему чуть скоррегировать направление полета, а теперь его наводили с куда большей уверенностью.

Маленький приборчик в кабине «косички», на этот раз именовавшейся «Як‑9С», мигал зеленой стрелкой, указывающей направление в темноте, и тихо квакал, постепенно повышая громкость по мере того, как истребитель приближался к цели. Тот, кто сидел в кабине, мало уступал Руделю в таланте и быстроте реакции, а «поводырь» его был классом повыше. Он успел увидеть движущуюся встречным курсом темную тень на фоне подсвеченных облаков и довернул еще чуть‑чуть. Удача имеет неприятную особенность тут же компенсироваться неудачей: ударивший на «пистолетной» дистанции пушечный залп Льва Шестакова[10] угодил и в двигатель, и в кабину «штуки» одновременно, а очередь пулемета вспорола ее правое крыло.

Столь успешно начавшаяся карьера пилота «штуки» так и не достигла своего пика, потому что машина его, нелепо кувыркнувшись вперед‑вбок, врезалась в группу высоких сосен, но только пилот ее умер еще до этого. Лев Шестаков не стал оборачиваться. Особых сомнений в том, что победа одержана, у него не было, но победа радовала мало. Он приблизительно догадывался, что именно ему скажет командование: «Тебе было сказано не немцев валить, а любой ценой защитить дивизион, чтобы на него и муха не села. Так что задание ты, товарищ гвардии полковник, не выполнил». Правильно, между прочим, скажет.

Так клинки фехтующих первый раз столкнулись теперь уже и за облаками. Далеко не в полную силу, но первые искры были высечены.

— Там, где по оккупантам прошлись эти штуки, блюют даже бывшие зэ‑ка из самых бывалых, а уцелевшие фрицы не годятся даже для допросов… Не по своим городам, товарищ Верховный Главнокомандующий.

— Так‑то оно так. — Вождь задумчиво выпустил густой клуб табачного дыма. — Но мне пазарэз нужны шесть армий, которые сейчас сторожат сталинградских сидэльцев…

— На госпитальных базах фронтового тыла и тыла страны задержать и направить к нам списанных вчистую по болезни, а также ампутированных, способных передвигаться на костылях, одноглазых и с челюстными ранениями. Не брать безруких и слепых, не брать с ампутациями обеих ног выше колена вообще, а с ампутацией обеих ног ниже колена не брать до особого распоряжения: когда‑то же наладим производство толковых протезов, разработка запущена. Под бараки приспособить склады готовой продукции, которые освободятся после перехода на систему непрерывной отгрузки продукции. Яковлев рассчитал, не вижу, почему может не получиться. Процесс ускорим и еще, введя принцип конкурентного распределения продукции в пределах Списка. Разрешение получено и на то, и на другое, список будет обновляться не реже раза в неделю и пойдет за подписью Самого исключительно.

— А чахоточные?

— А что чахоточные? Их что, помимо нас, санаторий ждет? Нет. Их вообще где‑нибудь ждут? Не особенно. Потому что санаторий — для летчиков, подводников, катерников и тому подобного люда, который еще нужен Красной армии и вернется в ее ряды. Впрочем — отдельный барак или выгородка с отдельной дверью, смотря по числу. Приглядишь. «Т‑6», «Т‑10» — ускорить выпуск, проследишь за соблюдением стандартов технологии, чтобы облет обрубить по самые уши, надо придумать, как обосновать форсирование плана. Еще лучше будет облет и полетный контроль заменить реальным полетом по нашему делу.

— Зачем?

— Мы на них загрузим сборочные комплекты «АГ‑5(у)», конструкция разработана, грунтовый клей в баллонах, тенты и роликовые верстаки в сложенном виде. Не все, понятно, а затравочную часть. Там, где указаны выходы Маршрута к железной дороге, сборочные мощности увеличить раз в пять‑шесть, самолеты туда не гонять. Обуть‑одеть поприличнее первенцев, им километров шестьдесят, если не все сто топать на своих двоих, следом за машинами, потому что спервоначалу машины будут важнее, поволокут кухни и свою часть сборочных мощностей… Да, чтоб не было вопросов: «у» — в данном случае не «улучшенный», не «усовершенствованный» и не какой еще, а просто‑напросто «упрощенный». Машинки исходно задумываются, как одноразовые, поэтому нормальные, наши грузовики вернешь с третьего примерно пункта назад.

— Да собирать‑то кто будет?

— А будущие пассажиры. Если не хотят на своих двоих топать. И вообще, кто не работает, тот не ест. Чтобы поняли — как, пошлем дядь Яшиных старперов, по одному, вертухаев предупредим, чтоб, значит, как зеницу ока, потому как в ихних интересах. Леса‑рощи как?

— Я Александру Михайловичу сказала, он сделал по возможности.

— Молодец. Вижу. Оба молодцы. Туда генераторы.

— Это плохо. Потому как без девок тогда не обойтись. Причем самых‑самых.

— Ты видишь какие‑нибудь другие варианты? Нет? Тогда пойдем дальше. По железной дороге часть грузовиков, понятно, в уже собранном виде, хотя бы четверть. За…

— За качеством закладки — Проследить. Прослежу, уж если уж «у».

— Двигатели и шины там, кстати, нормальные, потому как особые никакого смысла разрабатывать не было, поточная продукция.

— Уж это я, как‑нибудь, в курсе.

Прототип VI: образца 41 года

Сказать, что месяц август года от рождества Христова 1941 был страшен, значит не сказать ничего. К этому месяцу трещины от таранного удара 22 июня пронизали всю непомерную толщу гигантской страны. Трещины во всех опорах строя, сколько бы их ни было. Трещины в сложившихся межчеловеческих отношениях. Трещины в обществе, в организационных принципах, в самых устойчивых убеждениях. Трещины в людских умах. Казалось, что опоры не осталось ни в чем, и мир разваливается на куски, словно прозвучали трубы Страшного Суда, и небо стало — как кровь, и твердь земная — как болото, и скалы — как зыбучий песок. Как в дурном сне, к чему бы ни тянулись руки власти, в чем бы ни пытались найти спасение, все либо пропадало, как мираж, либо напрочь отказывалось действовать. Казалось, что на страну напали не обычные существа из плоти и крови, а какие‑то полчища черных магов, при встрече с которыми разум помрачается и сердца теряют твердость, все цепенеет и рассыпается, а громадные армии тают, как кусок льда в печи, без следа. Вот тогда‑то, убедившись, что обычные меры не помогают, советское руководство решилось на небывалое: по решению ГКО на восток страны, за Волгу, на Урал, в Сибирь и Среднюю Азию отправились сотни, тысячи колоссальных предприятий. И тогда‑то черный от недосыпания Малышев во многом неожиданно даже для себя сказал:

— Считаю, что наряду с предприятиями юго‑западной Украины в первую очередь на восточные базы должен быть отправлен 17‑й завод.

Для товарища Сталина это вообще не подлежало сомнению, было некой аксиомой, которую он и обсуждать‑то не собирался, и вещью самоочевидной. В его планы входило, вне зависимости от результатов нынешнего заседания и принятых решений, попросту отдать приказ на перебазирование. Но, поскольку слова эти первым сказал все‑таки не он, особого рода подозрительность вспыхнула в нем со всей мгновенностью безусловного рефлекса, и он спросил, не мог не спросить, потому что иначе не был бы Сталиным:

— Почему?

— Потому что этот завод развернет полноценное производство быстрее, чем любой другой. А потом — быстрее нарастит производство. И настолько, насколько нужно. И руководство его не понадобится опекать, поправлять и контролировать.

Из интервью 1958 года

Р. Забавно…

А.Б. Это — да. Мальчишество. Но на самом‑то деле штука серьезная. Особо прочные волокна состава «углерод» и «углерод‑кремний» — все оттуда, с самого первого, получается, дела. Уж и не знаю, было ли у меня что‑нибудь важнее? Наверное, — было, но что на одном из первых мест, это точно. Отработав эту технологию до совершенства, мы именно на этой основе затем сделали своего рода «поточные линии» молекулярных масштабов. Но самое главное даже не это. Волокна подоспели в самый нужный момент. Без них, может быть, никакого «потом» у важнейших производств и вовсе не было бы…

De profundis

Это потом нити стали казаться чуть ли ни самым простым делом из всех. Поначалу выход на масштабы «большого мира» дался ему куда как непросто.

В мире «крипты» «вытянуть» и «разорвать» при некоторых условиях было одним и тем же. «Разрывы» происходили между всеми звеньями одновременно, но концы не расходились, продолжая тянуться друг к другу. Так, что за это время между ними успевали встроиться новые звенья. Как «омолодить» поверхность подложки, он уже знал. Мог задать нужную густоту расположения таких участков, благо тут не требовалось особой регулярности. К ним, в свою очередь, намертво «прилипали» концы будущих нитей. И вообще, все прекрасно получалось когда их было десяток. Или сотня. Или сотня тысяч. Да пусть хоть несколько миллионов. Но когда он, расхрабрившись, взял два диска размером с копейку и густо посеял на них затравочные участки, произошел конфуз. «Растянуть» их оказалось совершенно невозможно. Это неизмеримо превосходило человеческие силы. И любые силы вообще, потому что нужное усилие просто невозможно было приложить, не выдерживали никакие материалы. Диски просто‑напросто склеились, намертво сварились между собой, и — ей‑богу! — мир до сих пор не видел более прочного соединения. Поняв, что сотворил, Саня тихо поразился масштабам своей глупости: она оказалась бездонной, как море. Само собой разумеется, что раздвинуть его «копейки» было примерно в сто раз труднее, чем разорвать стальной прут такого же сечения. Но решение пришло быстро: пусть новая нить растет, как на подложке, на предыдущей, только вдоль. Чуть изменим звенья, а поперечная связь у нас будет иметь совсем совсем иную природу[11]. Прямой удачей оказалось, что для такого соединения оказалось достаточно слабого и часто встречающегося инструмента.

— Нет материала, и это не материал.

— Берите, что дают. И если завтра же выпуск «Яков» не возобновится, — расстреляю, как собаку!

— Да уж скорее бы, что ли. А из дерьма самолеты все равно делать не буду. И не выйдет. Это вам не дюраль, молоточком‑то не подрихтуешь. Не довели дельта‑древесину на новом месте, понимаешь? Треть набора покороблено, вон скрутило, ровно пропеллер… Да ты гляди, не вороти морду! Кто сдал? Кто принял? Такие, как ты? Чтоб отчитаться? Вот только война сейчас…

У человека было серое, какое‑то даже стертое от усталости лицо. Он зябко кутался в ватник, и скверно, глухо кашлял.

В технике есть такое понятие: «мертвая точка». Положение, в котором застревает двигатель, из‑за нулевого момента сил, возникающего на каждом цикле. Мотор с нее каждый раз страгивают специальные маховики, но она бывает не только у двигателей. В очень похожее положение попала авиационная промышленность страны. Наступил момент, когда дюраля не было, его вообще никогда не было в достатке, не успели до войны ввести соответствующие мощности, выйти из положения рассчитывали при помощи дельта‑древесины… А вот с дельта‑древесиной была беда. На эвакуированных в абсолютно неприспособленные места предприятиях никак не удавалось выдержать технологические условия, и брак достигал, по разным заводам, от тридцати до девяноста процентов. Металлический лом можно, по крайней мере, переплавить, а вот что делать с громадными штабелями бракованных деталей из дерева, было совершенно непонятно. Они не годились даже на дрова, поскольку ЭТО практически не горело. Технологию постепенно доводили до ума, но вот самолеты были нужны, как воздух, прямо сейчас.

Самое смешное, что случалось это не в первый раз. В один из довоенных годов, — не в тридцать седьмом, но тоже лучше не вспоминать. Из‑за той же древесины решительно срывались все планы, и дело очень просто могло кончиться совсем печально. Вот тогда‑то на Яковлева и вышли с предложением формировать детали набора и обшивку из текстолита на основе из «минеральной ткани». В качестве временной меры, разумеется. Это только потом, прибыв на место, попробовав на разрыв нитку, разорвать которую было не в человеческих силах, он узнал, что «лак» для пропитки тоже чисто минеральный, тогда его еще делали на основе фосфатов, это потом перешли на нитрид бора, и не горит вообще. Тогда‑то они с Яковлевым и познакомились. Не сразу, но дело пошло на лад. Поначалу детали формировали довольно примитивным способом, косой «коконной» намоткой в двух направлениях, а потом пропитывали «лаком» под давлением. И годилось не для всего, и получалось не быстро, но это все‑таки был какой‑то выход из положения. К чему‑то вспомнилось, что чуть ли ни первыми изделиями из той нити были рукавицы для работников… точнее, конечно, для работниц. Без этого они непременно остались бы без пальцев. Были поначалу прецеденты. Для того, чтобы укротить упрямое и опасное волокно, пригласили особого специалиста‑текстильщика, и он, помнится, крепко их выручил.

Потом, уже во время войны, с радикальным изменением масштаба, о нем вспомнили, и вытащили в последний момент, когда народное ополчение, в которое он записался, обманув начальство, уже совсем было собрались отправить на фронт. Да и во время самой акции по изъятию Арцыбашев продолжал врать и сопротивляться. Но не выгорело. За прошедшее время он, в порядке бесплодного мечтания, выдвинул и разработал идею автоматической вязки «трехмерного» текстиля. Идея в бредовые, совершенно невозможные до 22‑го июня 1941 года сроки была претворена в реальный образец неслыханного, принципиально нового станка, а автор до конца жизни стыдился того, что не сумел угодить под гусеницы 4‑й Танковой группы.

После этого стало получаться даже поверх достаточно сложного каркаса. С надлежащими отверстиями там, где надо, с идеальной поверхностью, панели и узлы были отформованы так, что сборка стала почти «бескаркасной». И материал, из которого они состояли, язык не поворачивался назвать «текстолитом». Тогда же, кстати, обозначилась тенденция, впоследствии доведенная до предела: собирать самолеты, даже вовсе немаленькие, из относительно небольшого количества относительно крупных и сложных блоков.

Но уже в самом начале, получив первые образцы, где и матрицы было маловато, а пропитки лишку, а вскоре — первые самолеты, товарищ Яковлев начал задумываться: а так ли уж нужна ему дельта‑древесина? Да и дюраль, в общем‑то… Потом со злополучной древесиной наладилось. Но и временную меру, так выручившую авиапромышленность, а заодно ее руководство! — в трудную минуту, отодвинули в сторонку, а вовсе забыть — не забыли. Возились, постепенно доводя до ума. А потом придали штатный характер. Самолеты, собранные из суррогата, оформили в качестве модификации, добавив к названию «С». Так повелось и с последующими моделями Яковлева. И не только его. Естественным следствием удачного опыта стало то, что сборку самолетов потихоньку тоже перенесли на место — туда, где были и моторы, и большая часть деталей планера. Больше 17‑й не расставался со своим небольшим авиапроизводством.

Так вместе и перебазировались в страшном 41‑м. История с дельта‑древесиной повторилась, как это и положено любой истории, только тут никаким «фарсом» и не пахло. После этого небольшое производство перестало быть небольшим, исподволь становясь громадным. Колоссальным. Два завода составили, своего рода, двуединое ядро нового комплекса, продолжая расти, а вокруг, как грибы, росли «вспомогательные» производства. Детали набора и обшивки еще и для других заводов. Электрооборудование. Приборы. Технологическая оснастка, включая станки и инструменты. Росли, сами становясь гигантами индустрии. Особенность 63‑го была все той же, идущей от повадок Сани, от его знаменитого credo: «Лучше здесь произвести, чем от смежников везти». С учетом перегруженных дорог воюющей, напрягающей все силы страны, надо признать, что в этом высказывании была своя сермяжная правда. Так что та линия, что он вел на 17‑м, продолжилась, только масштабы были совсем, совсем другие. Фактически они обозначали невероятную концентрацию производства. Образование переросло то, что много позже назовут красивым словом «кластер»: по сути, ЭТО, скорее, соответствовало целой индустриальной провинцией вроде тех, что называются «Рур», «Донбасс» или, много позже — «Силиконовая долина».

У этого была и своя обратная сторона: такая концентрация производства придала комплексу громадный масштаб, с неизбежным при подобных преобразованиях «буйством нелинейности»: бывшее прежде мелочами вылезало на первый план. Приходилось принимать и обрабатывать колоссальное количество сырья, отправлять необозримые объемы продукции, и, кроме того, размещать, кормить и обслуживать очень, очень большое количество людей. Бараки — бараками, зоны — зонами, так еще в бурный рост пошли и старинные городки поблизости, что существовали тут ни шатко, ни валко, сотни лет, никуда не торопясь и почти не меняясь. Потом комплекс просто сожрал и поглотил их.

Да вот, хотя бы, чего стоила одна только вода. Комплекс жрал ее столько, что очистка и повторное использование воды очень быстро стало жизненной необходимостью, а не данью экологической моде, о которой на родине социализма впервые услыхали аж лет через двадцать пять. И, услыхав, не сделали никаких выводов, потому что было ни к чему. Этого, разумеется, было недостаточно, и именно там была введена в широкое обращение мода делать подземные цистерны для накопления дождевых, снежных и талых вод. Этот прием тысячи лет используется в тропических странах, но тут был создан вполне независимо. Потом это стало общим местом в южной Сибири и северном Казахстане.

А переработка отходов, что производственных, что бытовых! Включая фекальные массы. При надлежащих масштабах это же истинное приключение Духа! Если кто понимает, конечно. Не зря среди двенадцати подвигов Геракла расчистка Авгиевых конюшен упоминается на полном серьезе, без малейшей иронии. А обучение новых работников! Чего стоило хотя бы управление потоками производственной информации, что стали поистине необозримыми? Да мало ли что. Саня и потихоньку сложившаяся рядом группка подручных исповедовали общую религию, первой заповедью которой было: Кустарщины Быть Не Должно. Каждый раз, каждый раз, пытаясь сделать «большую» технологию для решения «непрофильных» задач, они испытывали очень нешуточное давление со стороны руководства. Мягко говоря — давление. Потому что речь шла и об идеологизированной риторике, и о прямых угрозах. Но они гнули свою линию, правдами и неправдами стараясь решить «мелкие» проблемы «ad finitas». До чистой воды. До ситуации, когда отходов не существует вообще. Когда для обучения молодежи делают не ФЗУ, а по сути, вполне полноценный, здоровенный ВТУЗ с тремя ступенями, — но это особая тема. В конце концов, фигурально (но и не слишком) выражаясь, когда не дерьмо, а удобрение. Каждое решение в таком ключе окупалось и переокупалось, причем чем дальше, тем больше (потому что, в отличие от ЛЮБОЙ вещи, организационное или конструктивное решение может длить свое действие многие десятилетия, века и даже тысячелетия), но требовало чрезвычайного напряжения в самом начале. Такой подход настолько не вписывался в стиль первых пятилеток и последних предвоенных лет особенно*, что окончательно к нему привыкли только тогда, когда сменилось целое поколение управленцев.

Впрочем, все это имело место несколько позже. А пока поступил приказ, и огромное предприятие оказалось на новом месте в совершенно нереальные сроки, как будто его перенесло ветром. Было не до церемоний, и когда это произошло, после одного знакового события в столицу нашей Родины город Москва был вызван отнюдь не директор Постников, а Саня Берович собственной персоной. И категорически отказался от предложенного ему в ходе беседы с глазу на глаз лично вождем поста директора.

— В интересах дела будет, товарищ Сталин, если я сам смогу решать, что важнее в каждый данный момент, руководство, составление документа, испытание изделия или изготовление какого‑нибудь небольшого образца. А директор — человек несвободный, у него огромный воз каждодневных обязанностей. Постников справляется, товарищ Сталин. Только пусть, как бы это половчее сказать, не пытается лезть куда‑нибудь еще.

Раньше товарищ Сталин знал только одного человека, совершенно свободного от ярма всякого рода предрассудков, вроде принятой в обществе морали, этикета, корректности, правил приличия или химеры, именуемой совестью. Теперь выходило, что есть, как минимум, и еще один. Первое, трехлетней давности еще впечатление оказалось верным: парень был опасен. Но не сейчас, а когда‑нибудь потом, не вот еще. Сейчас он был явным образом еще слишком молод и глуп. Потому что свобода от предрассудков вовсе не значит, что об этом должны знать окружающие. Что об этом можно орать во всеуслышание, и, тем более, всячески афишировать свои свободные взгляды на всякие такие скользкие вопросы. Такого рода декларации, высказанные публично, ровным счетом ничего не дают, зато являются безошибочным показателем глупости автора. Такими были Каменев и Зиновьев. Таким был сам Троцкий. И поэтому он никогда не сомневался, что, в конце концов, одолеет их всех. Таким, при всем своем, казалось бы, незаурядном уме, был даже Старик. А вот сука‑Гитлер относился к той же породе совершенно явно: не скрываясь, орет на весь мир, кого он еще угробит и чей вопрос решит окончательно, предупреждая врагов и лишая последних иллюзий всех заинтересованных лиц. Так что он одолеет и его, потому что исключений до сих пор не было. И этот парень такой же. По крайней мере пока. И поэтому главнокомандующий решил проявить гибкость и принял особое решение для особого случая, и не ошибся. Берович получил статус представителя Ставки на заводе. Теперь его не слишком‑то определенные полномочия не уступали полномочиям какого‑нибудь из промышленных наркомов. Позже, в глубокой старости, Берович одной из главных заслуг и одним из высших достижений своей долгой и плодотворной жизни будет считать то, что полномочиями этими он воспользовался, в общем, правильно: не мелочась излишне и, с другой стороны, не впадая в смертный грех «общего» руководства. Но завод после перебазирования обрел новый номер, до конца войны став 63‑м, и никак иначе.

— Эт‑то что? — Нарком остановился столь стремительно, что кто‑то из сопровождающих пролетел по инерции вперед, не успев затормозить. — Я спрашиваю, — что это т‑такое?!!

Выпученные глаза и разлившаяся по дубленому лицу бледность свидетельствовали о том, что возмущение его и глубоко и непритворно. Так регируют, к примеру, явившись домой и застав любимую жену с любовником, так ска‑ать, in flagranti. Берович недоуменно посмотрел туда, куда был обращен возмущенный взор товарища Мехлиса и по‑прежнему не обнаружил ничего необычного. И, тем более, ничего сколько‑нибудь достойного столь бурного негодования.

— А что случилось, товарищ нарком?

Но тот был настолько вне себя, что ему понадобилось хорошенько вздохнуть, прежде чем он сумел ответить, как положено и как он считал нужным в сложившейся вопиющей ситуации.

— Бойцы, — проскрипел он ржавым голосом, — под Москвой… Кровь… А они… Здесь… Враги…

И он в лучших традициях полез в кабуру за именным оружием, как будто был на фронте и лицезрел перед собой командира‑труса и паникера, отказавшегося немедленно и вместе со всеми бойцами героически гибнуть под гусеницами немецких танков, но оружие, столь же традиционно, застряло в кобуре, и он никак не мог его выдернуть…

Не сразу и не вдруг до Сани дошла суть бури. Грузовики. Без которых было никак, и которые они после недолгих, но мучительных колебаний почли за благо сделать для собственных нужд сами. Яковлев с Саниной подачи рассчитал, что выигрыш от этого далеко покроет вынужденные затраты буквально за месяц. Все привычки, вся натура советского хозяйственника восставала против этого вопиющего безобразия, но против цифири протестовать было уж очень глупо, а ошибаться Владимир Яковлев попросту не умел. Потому что, как правило, заранее знал примерный порядок цифр, а в ходе виртуозных расчетов только уточнял и проверял. Решение претворили в жизнь в особом стиле, столь характерном для Беровича и, впоследствии, для всего 63‑го завода вообще: без малейшей кустарщины, по наилучшему проекту из безукоризненных материалов по доведенной до возможного совершенства технологии, но (или лучше: «и поэтому»?) теми же силами и без дополнительного снабжения. Полученная экономия позволяла. Такой подход неизменно окупался и прежде, и потом. И в данном случае.

— …напрягают последние силы, задыхаясь без необходимой техники! Когда Верховный главнокомандующий товарищ Сталин вынужден лично делить танки и грузовики между фронтами! Решили, что им все можно? Что они имеют право на какие‑то привилегии? Не‑ет…

Чем дальше, тем больше нарком контроля распалялся, входя в раж и сознательно вводя себя в него все сильнее и сильнее. Избранные, безотказные, прошедшие многолетнюю селекцию слова действовали с силой заклинания и на него самого. Как молитвы, став, кажется, вовсе привычными, тем не менее действуют на правоверного. А суть заклинаний сводилась к тому, что грузовики нарком требовал отдать фронту. Все пять сотен несокрушимых, безотказных пятитонок. Попытки как‑либо объяснить необходимость машин для производственного процесса неизменно вызывали обратную реакцию, и нарком только больше закусывал удила, норовя вырвать из живого тела завода еще больший кусок кровавого мяса: уже не корысти ради, а так — чтоб неповадно было.

— …А на носилочках, на носилочках, — с непередаваемым злорадством полушипел полувизжал он, — как весь советский народ, в едином порыве…

Под конец, уже собираясь отбывать вовсвояси, он хотел было вычесть каким‑нибудь манером и поезда заводских узкоколеек вместе с локомотивами, но Берович преодолел‑таки морок и проговорил, сорванным голосом, но угрожающе:

— А вот это уже прямое вредительство! Слышите?!! Вредительство!!!

Сам факт возражения настолько поразил товарища Мехлиса, что он вспомнил что‑то такое: как будто бы был какой‑то авиазавод, делами которого Вождь интересовался лично. Его визит сюда, вообще‑то, являлся результатом недоразумения: плановая проверка, не более того. Ни он не был в курсе того, куда именно едет, ни Вождь не имел понятия о конкретной цели его визита. Сталину и в голову не могло прийти, что кто‑то без спросу сунется на 63‑й, а потому и запрета не было. И тогда Лев Захарович отключил сцену, словно поворотом рубильника. Как будто перед этим ничего и не было. И не то, чтобы он чего‑то боялся. Произнося те самые заветные слова и действуя в их духе. Вгоняя при их помощи всякого рода, — да любых! — деятелей в страх, ужас, и позорную панику. Заставляя их подчиняться любым, даже иррациональным приказам свыше. Он мог быть уверен в своей нужности и незаменимости. Потому что готовность всех подчиняться беспрекословно и без раздумий была для дела Партии куда важнее, нежели целесообразность в любом отдельно взятом случае, даже самом важном. Вождь простил бы ему любой перегиб, потому что он был предан безусловно и безгранично. Его не имело смысла ликвидировать и бесполезно — наказывать как‑то еще. Боязни не было. Просто любое отношение Вождя было для него свято и вне обсуждения. Только это и больше ничего. Грузовики угнали. На 63‑м сделали новые, и не стали жаловаться, поскольку знали Мехлиса и заранее почитали любые возражения совершенно бесполезными. Им и в голову не могло прийти, что сей разрушительный визит мог произойти без ведома Хозяина.

Недоразумения на этом не прекратились. Поскольку Вождь никак не выразил своего отношения к его поступку, попросту не имея о нем никакого понятия, а Мехлис решил, что принял в тот раз верное решение. И поэтому, в ходе очередного своего террористического вояжа, не миновал и 63‑го завода. На этот раз, правда, их предупредили заблаговременно, и потому грузовики были сокрыты в окружающем ландшафте, точно так же, как предки во времена оны скрывали в лесах скот: от кочевников ли, от княжьих мытарей, — безразлично. Поэтому на сей раз нарком нашел повод к возмущению и, по совместительству, свой кусок кровавой плоти, посетив столовую. Он выгреб и вывез подчистую все запасы провизии без разбора, мотивируя это тем, что: «Н‑на фронте бойцы с‑сидят на одной „шрапнели“, а тут!!!». Тыловики, да к тому же, наполовину, враги народа и вражьи отродья, «Ж‑жрут тут, понимаете, раз‑зносолы!». Берович, которого система, со временем, все‑таки пообтесала, промолчал бы, наверное, и в этот раз, и недоразумение скорее всего, продолжилось бы наряду с разрушительными визитами товарища Мехлиса, но Карина Морозова, которой было все равно, без его ведома воспользовалась «вертушкой», подробно обрисовав ситуацию. И назвалась. Несколько дней длилось пугающее молчание, а потом их вызвали в Кремль. Обоих.

— Вот расчет, товарищ Сталин, — Берович положил перед собой тощенькую папку, — отвлечение примерно шести процентов мощностей на производство необходимого автотранспорта позволило увеличить производство основной продукции на 18–20 процентов ежемесячно и не потребовало привлечения дополнительных трудовых и материальных ресурсов. Просто за счет экономии и повышения производительности. На двадцать дней раньше намеченного перейти на выпуск нового модельного ряда, истребителей «Як‑7С» и мотора «Индекс 107» на сорок шесть суток. Мы понимаем всю напряженность положения на фронте и важность автотранспорта, но все‑таки вынуждены настаивать, чтобы впредь заводской спецтранспорт считался производственным оборудованием и неотъемлемой частью завода…

Карина Морозова, слыша в его речи, в самом тоне ее оттенок просительности, продолжала смотреть чуть в сторону и вниз, сохраняя на лице бесстрастное выражение, и только чуть заметно поджимала узкие губы. Из опыта своей недолгой еще жизни она вынесла малое число твердых принципов. Одним из главных было: Никогда Никого Ни о чем Не проси. Прямо или косвенно, так или иначе, рано или поздно, это непременно аукнется, и будет только хуже. И вдруг, неожиданно для себя услышала, что Сталин обращается к ней.

— Товарищ Морозова…

— Гражданка. Морозова. — С расстановкой проговорила она. — Так ко мне обращаются представители советского руководства и Органов.

— Я имею достаточно полномочий, чтобы решать подобные вопросы самостоятельно, без согласования. Товарищей уведомят. Считайте это прямым распоряжением.

— Да, товарищ Сталин.

— Товарищам хотелось бы заслушать… вашу версию происшедшего.

— Присутствующий здесь нарком контроля, гражданин Мехлис, явившись на завод № 63 шестнадцатого декабря 1941 года с явно вредительскими целями, самоуправно реквизировал пятьсот единиц совершенно необходимого в производственном процессе оборудования, тем самым преступно превысив свои служебные полномочия. Руководство завода в лице директора, товарища Постникова, проявило недопустимую мягкотелость, граничащую с преступной и выполнило явно незаконный приказ. Результатом преступного головотяпства, если не сознательного вредительства, гражданина Мехлиса и потворства ему со стороны руководства завода явилось снижение месячного выпуска основной продукции и дезорганизация производства. Расчеты в «Приложении 2» к докладной записке, направленной руководству страны, оценивают ущерб в сто сорок‑сто шестьдесят планеров истребителей и восемьдесят‑сто моторов, которые не были произведены и отправлены во фронтовые части.

Во время повторного… визита наркома контроля 20 февраля сего года, он беззаконно, грубо превысив свои служебные полномочия, распорядился полностью реквизировать запас продовольствия, рассчитанный на двухнедельное питание рабочих смен, а руководство завода опять‑таки пошло у него на поводу. В данном случае временного падения производства и более тяжелых последствий удалось избежать за счет мобилизации внутренних резервов, а в самый тяжелый момент, в первые двое суток неоценимую помощь продовольствием коллективу завода оказали авиаторы‑фронтовики. Одолженное продовольствие впоследствии компенсировано равноценным, согласно договоренности…

Карина умолкла, заново опустив взор, и снова начала крутить многострадальный берет. На протяжении ее речи, произносимой ровным, равнодушным тоном, товарищ Мехлис краснел, бледнел, пытался что‑то сказать и даже порывался вскочить, но его попытки неизменно пресекались сделанным в его сторону жестом Сталина, — ребром правой руки с зажатой в ней незажженной трубкой.

— А скажите, товарищ Морозова, — с удовольствием осведомился Сталин, — почему вы не изложили своей точки зрения ва врэмя визита Льва Захаровича? Почему не поправили руководство?

— Во время первой инспекции я не присутствовала на аудиенции, поскольку мои служебные обязанности этого не предполагают, а особой необходимости в этом я в тот момент не видела. Я ошибалась.

— А…

— А во второй раз я получила прямое указание э‑э‑э… не присутствовать. Как раз в силу того, что моя точка зрения была хорошо известна директору…

Верховный Главнокомандующий тихо, не показывая вида, но глубоко наслаждался эпизодом. Только считанные люди во всем мире могли позволить себе столь изысканное удовольствие и, к тому же, правильно его оценить. Вот она где, истинная роскошь. Тощая, длинная девчонка, затянутая в глухой черный комбинезон без всяких украшений, но новый, безукоризненно чистый, отутюженный и подогнанный по фигуре, отлично понимала где находится, с кем и перед кем говорит, но не боялась, похоже, ничего. И не робела в его присутствии.

— И что бы вы предприняли, если бы… присутствовали?

— То, что положено честному гражданину при встрече с беззаконием. Настояла бы на отказе в выполнении явно незаконного распоряжения. Мы просто не имели права его выполнять. Предложила бы действовать через официальное руководство завода, Совнарком и наш наркомат.

— А если бы товарищ Мехлис продолжал настаивать?

— На фронте трусов, паникеров и распространителей панических слухов расстреливают. На режимном производстве во время войны — саботажников и вредителей. В обычных случаях эти категории преступников положено задерживать и помещать под стражу. В случаях особой опасности деяния и невозможности пресечь преступную деятельность иным способом допустимо применение оружия. В данном случае речь идет о материальной части полнокровной истребительной авиадивизии, укомплектованной по штату, и деяние по первому эпизоду можно расценивать только как особо опасный саботаж. Или злостное вредительство.

Она намеренно повторяла слово «вредительство» снова и снова, не без оснований рассчитывая, что оно, как минимум, вынудит наркома оправдываться. Так или иначе. Даже если не удастся добиться тяжелых оргвыводов или хотя бы просто напугать этого бешеного пса с ядовитой слюной в смрадной пасти.

— Неужели выстрелили бы? — В голосе Вождя слышался неподдельный интерес. Такого не ожидал даже он. — И оружие есть?

— Гражданские законы, равно как и воинский устав, написаны для того, чтобы их исполняли буквально. А оружие у нас имеет право носить весь руководящий состав начиная с мастеров. И звеньевые, работающие со спецконтингентом. У нас на многих работах занято слишком много людей, которым терять нечего.

Сталин помолчал около двух минут, глядя в стол и разжигая трубку. Пауза стала почти нестерпимой.

— Покушение на жизнь и здоровье руководителей партии, органов советской власти и правительства, — тяжелая статья, товарищ Морозова. И высказанные вами обвинения слишком тяжелы, чтобы огульно ими разбрасываться. Для этого нужны самые веские основания.

— Мне не удалось найти иных объяснений таким разрушительным действиям. Возможно, они есть, и тогда хотелось бы их знать. Чтобы не делать ошибок впредь.

Ах ты засранка… Отлично ты все знаешь. Как и то, что об истинных причинах подобных выходок в этой стране тебе не скажет правды никто. Даже он. Потому что слова эти непроизносимы.

— Ми знаем Льва Захаровича Мехлиса, как искреннего, прямого работника, всем сердцем болеющего за порученное дело. Предлагаю считать, что в данном случае Лев Захарович руководствовался горячим желанием помочь фронту в самый трудный момент. Имело место… известное нэдопанимание всех последствий этого распоряжения. Вопросы?

— Можно?

Вождь кивнул, и Карина задала‑таки свой вопрос. — Чем, в плане последствий, такая безответственная некомпетентность так уж принципиально отличается от вредительства?

— Товарищ Морозова. Есть мнение, что мы разрешим вам любыми законными методами пресекать выполнение явно вредных распоряжений. Если, конечно, вы потом сможете это… доказать. Все свободны… А вас, Морозова, я попрошу задержаться еще ненадолго.

— Так застрелила бы, женщина?

Она ненадолго задумалась, эта пауза и произвела на Вождя наибольшее впечатление, и сказала больше любых слов, а потом честно ответила.

— Все‑таки нет. Александр Иванович мог пострадать. А им рисковать нельзя, он не какой‑то там дивизии, он целой армии стоит. Двух армий. Трех!

— А так, — он внезапно заглянул ей прямо в зрачки, словно уколол тяжелым взглядом, — выстрелила бы?

Он не ошибался, не мог ошибиться: такие жесткие, равнодушные глаза бывают только у убийц. При этом не так уж важно, что она, скорее всего, на самом деле не убила ни одного человека.

— Почему нет? Трудно найти другого такого человека, чтобы так же было ни капельки не жалко. Вы знаете, что не было ни одного случая, чтобы его вмешательство принесло хоть какую‑то пользу. А вред, по слухам, страшный…

— Не все так просто, Морозова. — Задумчиво прговорил Сталин. — Не все так просто. Ты еще слишком молодая, чтобы понять, поэтому просто поверь: такие тоже бывают нужны… А кого‑нибудь другого — застрелила бы?

— Не знаю. Других как‑то не за что.

— А если — будет за что? — Настойчиво продолжал он, как будто хотел выяснить что‑то для себя важное. — Как с наркомом?

— Да.

— Кого угодно?

— Да.

— За единственным исключением?

— Бессмысленный вопрос. Да.

— С единственным?

На этот раз она задумалась чуть дольше. И эта пауза тоже кое‑чего значила.

— Пожалуй, с двумя.

Он некоторое время испытующе смотрел на нее, а потом резко оторвал взгляд. Устало махнул рукой в знак того, что аудиенция закончена.

…А ведь она не врала, когда говорила про два исключения. Не подлизывалась и не пыталась подладиться под него, Сталина. Потому что ей нет нужды врать и подлизываться. Она просто не видит в этом никакой выгоды для себя. Нет, — поправил он сам себя, — это неправильно. Не «не видит», а не ищет. А досто‑ойная смена растет, нечего сказать. Следующие поколения неизбежно идут дальше нас. Поэтому нет ничего удивительного что им приходится так стараться.

Когда, — не в тот раз, спустя какое‑то время, — Мехлису удалось поговорить со Сталиным наедине, он, наконец, смог дать волю своему возмущению. Перед этим ему довольно долго не удавалось найти подходящий момент, казалось даже, что Коба избегает его. Вождь, — очевидно, по забывчивости, — не предложил ему сесть, но, как будто, был в неплохом настроении. Он слушал старого соратника, — и молчал. Минут через пять жестом предложил сесть, — и молчал. Слушал, кажется, не без любопытства, — но молчал. А потом мягко прервал на середине фразы.

— Лев, — проговорил он добродушно, — ты дурак и говно. То, что ты ТАКОЙ дурак и говно, единственная причина, по которой мы тебя не расстреляли. И если ты, говно, еще раз сунешься на 63‑й завод, мы тебя тоже не будем стрелять. Тебя пристрелит эта Морозова. Я разрешил. Но она пристрелила бы тебя и без разрешения. Иди.

Именно этот нелепый эпизод этот имел то следствие, что Беровичу присвоили статус, равный статусу наркома, и никакой Мехлис больше не мог ему приказывать даже и с формальной точки зрения.

Вторым следствием было развертывание полномасштабного производства «АГ‑5». Небольшое количество этих грузовиков производилось на 63‑м заводе до конца войны. Основное производство, до января 1944 года составившее 492 тысячи автомобилей, было развернуто, отчасти, на ГАЗе, отчасти, в виде модификаций, в Ульяновске. Технология была передана на данные предприятия на правах ЛИЦЕНЗИИ (на полном серьезе!!!) отлажена и доведена специалистами 63‑го по системе, полностью исключавшей ее нарушение. Кроме того, за этим велось постоянное и нешуточное наблюдение. Не помогали ни скрежет зубовный производственников, ни папуасские хитрости, ни крикливые жалобы руководству. Изгадить автомобиль так и не удалось, до самого конца производства «АГ‑5» в 1951 году. Наряду с поставляемыми по ленд‑лизу «студебеккерами» он стал основным грузовиком фронта. Небезынтересная книга Т. Осмолова «Эх, дороги…», эти, своего рода мемуары фронтового шофера, провоевавшего в автомобильных батальонах трех армий два полных года, является прямо‑таки балладой в честь «пятерки». Признанием в любви и панегириком в одном флаконе. Трофим Иванович готов молиться на нее и утверждает, что ни на одном другом грузовике не пережил бы тех переделок, в какие приходилось попадать на долгих фронтовых дорогах. Достаточно сказать, что она защищала от автоматных и винтовочных пуль, не сминалась при лобовом столкновении или падении в кювет, не горела и практически не ломалась. Легкий тканый корпус при широких колесах и двигателе 128 лошадиных сил, с одной стороны, обеспечивали исключительную проходимость, а с другой — позволял по хорошей дороги развивать скорость 80 км/час и держать ее довольно долго. Всего по сентябрь 1951 года, на нужды народного хозяйства и армии, а также на экспорт и помощь братским странам было выпущено 1 631 000 грузовиков этой модели. Прекращение выпуска, в основном, связано с окончательно устаревшей системой управления, утомлявшей водителя, и слишком уж аскетичными условиями кабины. Еще более важным обстоятельством было то, что моторостроение в СССР продвинулось к этому моменту НАСТОЛЬКО, что прежний двигатель, при всех его достоинствах, стал чистой воды динозавром. Выпускать его дальше было просто‑напросто стыдно, а с новым мотором не имело смысла выпускать прежнюю модель.

Тем не менее самые удачливые экземпляры работали в отдаленных уголках Родины до середины 70‑х, потому что износу не знали. Последние экземпляры, бывшие на ходу, видели наши мостостроители в 1983 году в одной из стран Латинской Америки…

Сонечка Виргартен, бледная, длинноносая девушка, бывшая секретарша бывшего наркома, печатала с неимоверной скоростью, чуть ли не обгоняя немногословную, точную, но не больно‑то бойкую речь Сани. Примерно через полчаса он закончил, не забыв разбить на подзадачи и назначить исполнителей. По‑другому он не умел, подробности для него вовсе не обязательно были «мелочами», и если он чего‑то не не упоминал, то по той единственной причине, что Важность и Осуществимость их, накладываясь друг на друга, оказывались меньше Определенности.

— Ну, кажется, все?

— Не совсем, гражданин директор.

— Нет, Сергевна.

— Да, гражданин Берович.

— Ну нельзя! И по условию не предусмотрено, и вообще столько головной боли дополнительно, что ты себе и представить не можешь! Как ты не поймешь: это же де‑мон‑стра‑ци‑я! Они и вовсе не должны ни в кого стрелять! Кроме того, — ты забыла, что там за контингент? Уголовники и враги народа.

— А еще безоружные бабы и дети по совместительству. Мужчин по лагерям не осталось, лишних‑то.

— Ты что, не понимаешь, что непременно найдутся такие, которые решат пострелять по вертухаям?

— Патронов не дадим. Как это и делается в мирное время для основной массы настоящих войск. Запрем в сундуках. И обязательно пошлем с каждым сундуком одного настоящего фронтовика из команды выздоравливающих. А то непременно окажется, что пора стрелять, а ключи черт его знает у кого или вообще потеряны…

— Да ты пойми…

— Я отлично понимаю только то, что на войне без оружия нельзя. А с этой затеей непременно получится то же, что происходит с попытками сделать, какой‑нибудь «простой, надежный, технологичный и недорогой» истребитель, или катер, или автомобиль для масс. Или линкор. Получится либо хорошо и недешево, либо вовсе ничего не выйдет. А вертухаи утрутся.

— Так их же первых!

— А пусть ведут себя по‑человечески! И больше оглядываются.

— Л‑ладно. Раз уж пошла такая пьянка… то тогда еще и ручные безоткатки, как у американцев, только лучше.

— Как, то есть?

— А надкалиберные. С реактивными гранатами килограмма по два‑по три весом. С нашими нынешними шашками радиус догнать метров до ста двадцати‑ста пятидесяти не проблема. Два типа боеголовок…

— Путать будут.

— Похоронят. Следующие будут глядеть. И вообще — посмотрим.

— Да, а вооружим‑то чем? Чего‑чего, а этого мы пока не того… не пробовали.

— А есть у нас прикомандированный парень из выздоравливающих танкистов, бывший слесарек из паровозного депо. Не поверишь, — сроду не встречал такой родственной души… за одним, пожалуй, исключением[12], и, главное, такого сходного способа думать. Сделаем простенький облегченный автомат под мелкашку…

— Опять «легкое, недорогое» оружие! Еще раз услышу, так кусаться начну, ей‑богу!

— Ты не понимаешь. Без этих заклинаний никогда не выбить денег под разработку чего‑нибудь нового.

— А патроны под эту мелкашку?

— Экая ты стала въедливая… Как это ни смешно, но тут нам повезло. Это ведь мы делаем Кошкину комплектующие под роторные линии. Опытную сделали, испытали, с нашими материалами износ рабочих роторов в десять раз меньше расчетного. Теперь делаем рабочие. Заказано пока семь комплектов, причем мы торговались. Для порядка, потому что разница невелика. А теперь просто‑напросто дадим восемь, с условием, что девятую, под другой калибр, он возьмет в нагрузку. Ванников возражать не будет: у него теперь вопрос с патронами будет снят до конца войны. И резервные мощности останутся. Надеюсь теперь — все?

— Не совсем. Пусть какая‑нибудь воинская часть тут переформировывается. Прямо завтра. А лучше сегодня. Пока новых девок наберем, доставим. Не успеть можем. А надо успеть.

— Ты с‑с ума с‑сошла! А через полгода что — всем заводом в декрет?!! Что тогда делать‑то будем?

— А ясли строить!!! — Прошипела Карина, сразу сделавшись похожей на рассерженную кошку. — А то полон город баб, а детей, почитай, и вовсе нет! И ни одного младенчика! Не поверишь, — аж страшно!

— Слушай… А ведь если я поеду, покаюсь, попрошу, чтоб выделили лимит, включили в список, — Хозяин не откажет. Пойдет навстречу. Даже, думаю, с удовольствием, хотя вида и не покажет. И никаких сверхусилий не понадобится. И дело сделаем.

— Ага. А еще это безопасней. Нет более вызывающего поведения, чем все выполнять и ничего не просить. Получается, это мы ему нужны, а он нам — нет, он от нас зависит, а не мы от него, а это, знаешь ли, гордыня. Смертный грех, между прочим. И тот‑то бог не прощал, который в библии, а уж этот и подавно… Поэтому я на твоем месте не пошла бы.

— Да и я не пойду. Сама знаешь, что это все один только треп. Пока война, он меня все равно не убьет. Потом убьет почти сразу. Ну, — через полгодика. Хозяин у нас мужчина практичный и расчетливый.

— Старичок.

— Что?

— Старичок, говорю, а не мужчина.

— В две шеренги‑и… — стАновись!!! Первая шеренга — три шага вперед… Кру‑у‑гом!!! Равняйсь! Смир‑рно! Вольно.

Два шага вперед — два шага назад, четкий оборот через левое плечо, майор в щегольских, несколько не по погоде, блестящих сапогах нервно ходил, дожидаясь, пока серые безликие фигуры более‑менее подравняются в две неряшливые строчки. Два сержанта, пригнувшись, почти побежали вдоль каждой из них, внимательно рассматривая опорки нынешнего своего личного состава и, временами, выдергивая отдельных лиц из строя. Всего набралось человек человек сто пятьдесят. Их рысью отогнали в сторону и так же, в два ряда рассадили на лесины с грубо обрубленными сучками.

— Раззувайсь!

Бригада людей, тоже одетых в серо‑черное, только аккуратное, подогнанное, в хороших сапогах и в ушанках, работала споро и слаженно. Один натягивал на очередную босую и грязную ногу конец скатанного в бухту рукава из чего‑то, напоминающего толстый серый трикотаж, вязаный «в резинку», другой — наискось скреплял его зажимом по кончикам грязных пальцев и обрезал по краю зажима. Потом нужно было быстро‑быстро окунуть получившийся светло‑серый «чулок» в чан с черной жижей, похожей на смолу. Слой, коснувшийся материи «чулка» как будто бы вскипал, утолщаясь, а тот, что снаружи, застывал, превращаясь в какое‑то подобие резины. Получившиеся «сапоги» заметно нагревались и оставляли в снегу четкие проталины, а потом, за час‑полтора, их стенки становились потоньше, как будто подсыхая, и выжимая при этом редкие капли резко пахнущей жидкости. Их бесцеремонно подняли и рысью погнали вслед остальному строю, медленно тянущемуся по заснеженной целине. Бригада «обувщиков» попрыгала в кузов грузовика и отправилась вперед, в обгон колонны. Задача у них и еще у десяти подобных бригад была одновременно и скромна и грандиозна: постепенно переобуть примерно шестьдесят‑семьдесят процентов личного состава, не задержав при этом марша. Хотя бы тех, у кого опорки уже вовсе никуда не годились. Потому что без ног солдат — не солдат. Даже если это поддельный солдат, измышленный откуда‑то с целью стратегической дезинформации, и только потому что марширующих манекенов передовая советская наука еще не выдумала. Или придумала, но манекены, любые, были дороже.

Лыж наштамповали вдоволь, что было — то было, поэтому раздали всем, кто изъявил желание. Конвой, бывший почти поголовно из охраны тех самых лагерей, выразил недовольство тем, что к лыжам, как положено, выдали еще и палки, потому что острые, но руководство отнеслось к их неудовольствию с полнейшим равнодушием. Только глухо пригрозило, с тем же равнодушием, что «дальше будет хуже». С этого момента до некоторых начало доходить, что непонятный марш этот может кончиться не так уж весело не только для спецконтингента. Впрочем, что говорить и делать им объяснили, а они поняли и прониклись.

— Можете бежать, — говорили они, — скатертью дорога. Только до ближайшего жилья тут шестьдесят верст по целине. И то немец пожег‑поразорил, а которые остались, сами сидят голодом… Для остальных — котлопункт через четыре версты, горячая кормежка и чай дадут…

Этот посул неизменно придавал силы даже самым доходяжным. Жизнь обретала смысл, а бесконечное, монотонное движение по заснеженной степи — цель. И вообще, если бы во всей противоречивой истории Южного Марша пришлось выделить главный мотив, то это, несомненно, была еда вообще и знаменитые котлопункты в частности. Надо сказать, что саму по себе идею эту, — превратить жратву в истинный двигатель Южного Марша, — следует всецело поставить в заслугу Хрущеву. Выражаясь высоким штилем, это стало его, персональным Тулоном. И вовсе нечего смеяться: масштаб был, мягко говоря, никак не меньше, а уж последствия — так и вовсе несопоставимы с результатами первой баталии гражданина Буонапарте. И не только идея, осуществление тоже многим обязано его неуемной энергии, обширным связям и, безусловно, незаурядным организаторским способностям Никиты Сергеевича.

Все довольствие нацело сведенных лагерей, до последней крошки, пошло в котел воинства Никиты Сергеевича, и заинтересованным лицам ничего не удалось уворовать. Те, кто попробовал, немедленно оказались в Рядах.

Несколько эшелонов американской тушенки и ячменной муки — в счет «обратного ленд‑лиза», о котором он договорился с Кариной: заокеанские фирмачи ожесточенно конкурировали между собой, поскольку вожделенный товар был обещан тому, кто поставит жратву первым, и — с премией, если срок будет меньше договорного.

Половина захваченного под Воронежем внезапным напуском немецкого продовольственного склада, потому что целиком отобрать у голодных войск не вышло и у него.

Товарищ Сталин, поначалу намеревавшийся только понаблюдать, как будет барахтаться сподвижник, и вовсе не намеренный отрывать на «эту затею» хоть какие‑либо ресурсы, вдруг, в соответствии с какими‑то своими непостижимыми резонами, распорядился «организовать снабжение по тыловым нормам» — как частям на переформировании. Скорее всего, он посчитал опасным, если кто‑то, где‑то вдруг сумеет обойтись вовсе без его распоряжения.

Наконец, вклад завода № 63 в продовольственное обеспечение не ограничился «черными» подшипниками, электромоторами малой и средней мощности, фильтрами и клеями, и, главное, топливными элементами, ушедшими в обмен на жратву за океан.

— Саня, — проговорил Яков Израилевич, — ты же знаешь, как я тебя уважаю, но ты, прости меня, несусветный дурак. Это прямо‑таки что‑то особенное!

— Сказали бы что‑нибудь новенькое. А это я сам знаю. Это я повторяю себе не меньше десяти раз на дню. То есть, вдвое чаще, чем татарин молится. Но в чем, все‑таки, дело?

— В том, что вы могли бы озолотиться, а вместо этого продолжаете работать на дядю. Да, я понимаю, что этому дяде‑таки приходится давать все, что он хочет, но…

— Короче, гражданин Саблер.

— Во‑первых — сахар. Холера мне в бок, если ты не сможешь делать его так же, как делаешь горючее, из куги и щепок. Ты, наверное, не знаешь, но это‑таки неплохой продукт. Хорошо хранится и неплохо меняется на другие продукты. Во‑вторых, я договорился с родственником по линии тети Суламифь, и он передал мне через шкипера эту их плесень. С твоими фильтрами, гражданин Берович, я берусь наладить производство готового пенициллина через пару‑тройку месяцев. И вообще хочу перед смертью вспомнить за свою профессию, что я‑таки провизор и уже не надоедать этим шумным шкицам. Я тебе покажу — что, а ты мне сделаешь — как. Мы с тобой сделаем витаминные брикеты, Саня! Для поддержки сил слабосильных, выздоравливающих, утомленных работой и неисправных по мужской части. А еще это хорошо для поддержки финансов.

— А еще для того, чтобы сесть лет на пятнадцать за нецелевое расходование.

— Знаю. Я просто впал в детство и мечтаю, а ты грубо возвращаешь меня к жестокой реальности.

Так что частью шефской помощи была и глюкоза (с сахарозой, в связи с характером сырья, возникли сложности), и столь знаменитые впоследствии «саблеровские» концентраты. А еще — сушеные вакуумом грибы из подвалов, где их сотнями тонн выращивал на всякой дряни и гадости гражданин Вавилов. А еще — десятки тонн зелени из теплиц, которые тоже находились в ведении этого гражданина. Гражданин справлялся совсем неплохо, только все время дрожал и боялся посмотреть в глаза любому начальству. Очевидно, у него была крепко нечистая совесть.

Еду давали без обмана: по полкотелка, страшно горячее, густое варево, с пшенкой или перловкой, и с грибами, и с тушенкой, пополам, по куску хлеба, хоть и ячменного, но зато свежего. Поллуковицы или горсть крошеной зелени, на выбор. И брикетик размером в два спичечных коробка, сладкий, но сильно вязкий, и довольно твердый, навроде ириски, пока ее хорошенько не разжуешь. Раздали, свернулись, подхватились — и вперед, готовить позицию «через одну». Первые два дня добавки не давали, а кормежка была через каждые двенадцать километров. Категорическое требование: чтоб варево раздавалось страшно горячим имело свой смысл: при всем желании не получится глотать, давясь от жадности, а потом повалиться, обхватив живот руками. Имел место тот редкий случай, когда именно количество народу играло первостепенную роль, и потому берегли, по возможности, всех. Во время самой первой кормежки личный состав, понятно, навалился толпой, перевернул часть котлов, расхватал рационы, а часть затоптали в давке. Больше номер не проходил, дисциплина приема пищи, как ключевого элемента всего Южного Марша поддерживалась самыми свирепыми методами. А потом все попросту привыкли и втянулись, убедившись, что дадут — обязательно, никого не обделят, и отобрать не позволят. А вот сворачивались кормильцы быстро, не засидишься, и опоздать было никак нельзя. Надо было подниматься и идти. А потом, проголодавшись, уже спешить к следующей стоянке. Само собой разумеется, «бруски» все нормальные люди совали в карманы, чтобы закусить по дороге. Правду сказать, консистенция их была не под каждые зубы, особенно цинготные, слишком вязкая и упругая: молока на заводе не хватало, и поэтому Саблер положил в основу своего витаминного изобретения сублимированную глюкозную «патоку» в смеси с ячменной мукой. Сломать эту вещь оказалось практически невозможным, да и разрезать — довольно затруднительным: поэтому по большей части их медленно мусолили. Зато эта самая цинга проходила, почитай сразу, за несколько часов, много — за сутки.

Стоянка стоянке рознь, часть личного состава, спецконтингент из женских лагерей, беспризорников и детдомовцев, тех, что показались покрепче и пошустрее, на грузовиках забросили далеко вперед основной колонны. Там их ждали несколько крепких автоматчиков бывалого вида, жирный старик в меховой кепке с наушниками, тощий, кашляющий старик в пальто и шапке пирожком, и пятеро девушек в ватниках, ватных штанах и серых ушанках. А жирный старик, улыбаясь доброй улыбкой опытного ростовщика и рабовладельца, проговорил:

— Чтоб вы‑таки поняли: шьто вы соберете, на том и поедете…

Грузовики, понятное дело, развернулись назад, далеко в тыл: если кто и не останавливался ни на минуту за все время Южного Марша, так это грузовики. И при том, что людей катастрофически не хватало нигде, в грузовиках было все‑таки по два шофера, чтобы остановки не было никогда, ни на секунду.

Пацанам собирать грузовики, в общем, даже понравилось: вроде «конструктора». Жирный старик как‑то очень доходчиво объяснил, кому что делать. Детали показались им какими‑то ненастоящими, не то картонные, не то пустые внутри, почти ничего не весящие, а скреплять их между собой нужно было либо ремнями, которые смазывались клеем из постоянно подогреваемых паром канистр, либо клиньями, опять‑таки смазанными тем же клеем. Ремни затягивались и защелкивались, а еще через полчаса — твердели до каменной твердости. И ничего сложного. Тяжело было только с мотором, он был настоящий и весил довольно много: прикинув, руководство решило, что для «одноразовой» «АГ‑5(у)» будет все‑таки дешевле обойтись серийным, стандартным двигателем. Еще стандартными оставались колеса — очень широкие, под снег, грязь и песок — и это, пожалуй, все. Остальные элементы конструкции разрабатывались применительно к одной цели: моментальная сборка под открытым небом силами неквалифицированных рабочих.

Поначалу предполагалось, что транспорт «под себя» станут делать каждый раз новые бригады сборщиков‑любителей, но из этого, понятно, ничего не вышло: с точки зрения ускорения марша оказалось куда выгодней немедленно отправлять порожняк назад, к основной колонне, а бригады тем временем собирали себе новые грузовики, на которых и отправлялись к следующей площадке.

Они, понятно, и представить себе не могли, что на них расходуют самый ценный ресурс из всех, потраченных на данную операцию. Потому что участие тех самых девушек в сборке пары‑тройки тысяч примитивных грузовичков было, мягко говоря, стрельбой из пушек по воробьям, причем пушки эти должны относиться, по меньшей мере, к РГК. В свою очередь, полевую командировку лучших контрольных мастеров нужно считать большой жертвой со стороны завода. И крайним расточительством. Все остальное, в общем, было нормально настолько, насколько, конечно, вообще можно говорить о «нормальном» во время такой войны.

Неожиданности — возникали, не без того, и чуть ли не самым неприятным сюрпризом оказалась существенно разная пропускная способность трасс «туда» и «обратно». То, что для транспорта в заснеженной степи придется прокладывать двухпутку, чтобы по каждой дороге движение шло строго в одну сторону, было предусмотрено с самого начала. Под каждую дорогу завод выделил по два пятисотсильных бульдозера, больше не мог. Но вот о том, что «туда» перед бульдозерами, рядом с бульдозерами, вслед за бульдозерами движутся тысячи ног, по большей части, обутых в лыжи, как‑то никто не подумал, даже Берович. Поэтому порожняк возвращался куда медленнее, чем это предполагалось. И вообще метель делала свое злое дело с упорством, достойным лучшего применения. Она засыпала дорогу, и теперь по ее сторонам высились снежные стены в три человеческих роста. Она валила поверх тентов на сборочных площадках такой груз снега, что они провисали почти до полу, и требовались усилия автоматчиков, чтобы стряхнуть его на землю, у остальных покуда не хватало сил и сноровки. Она секла лица лыжников и пеших мелким, злым снегом, и норовила завалить устроившихся на ночлег.

Но хуже всего было то, что она плотно закрывала громадную, все увеличивающуюся колонну от воздушной разведки супостата. Грандиозная дезинформация, судя по всему, терпела не менее грандиозный провал. Если бы в том же месте, в то же время нацисты прозевали настоящее соединение такой же численности, это могло бы кончиться для них довольно печально. Но для демонстрации непрерывная метель оборачивалась катастрофической неудачей. На этом этапе могло показаться, что весь марш потерял всякий смысл и его пора сворачивать. Слабая надежда оставалась только на чрезвычайно высокий профессионализм немецкой разведки: к этому моменту его привыкли несколько даже переоценивать, придавая абверу уж вовсе демонические черты, вроде всезнания и всеприсутствия.

Личный состав тем временем всерьез втянулся в марш. Теперь переходы стали куда длиннее, а на привалах добавку давали не жалея. Бойцы стали обретать особую, тягучую выносливость, когда любая усталость как‑то перестает иметь значение, не валит с ног, оставаясь на одном уровне, а силы, в общем, не убывают. С лыжами освоились довольно многие даже из тех, кто прежде имел к ним довольно косвенное отношение. Где‑то на середине дистанции им раздали оружие, несерьезные, какие‑то игрушечные с виду мелкокалиберные автоматы с примкнутым, чуть изогнутым рожком, снег свистел под лыжами, и сквозь непрекращающуюся метель группы и отдельные лыжники валили ходко, размашистым шагом, экономно толкаясь палками. Теперь практически на всех, включая женщин, были штаны. Самых слабых, тех, кто не мог освоиться с лыжами, тех, кто уже к началу марша явился с помороженными ногами, по большей части везли на грузовиках, которых от стоянки к стоянке становилось все больше. И еще за пять полных суток марша оказалось неожиданно мало умерших. То есть, конечно, много, даже очень, но гораздо меньше, чем ожидалось. Тех, кто упал в снег и не поднялся. Тех, кто заснул и не проснулся. Таких, которые, стиснув зубы, ушли с дороги и не вернулись. Колонна росла в числе, становясь все более компактной, и при этом набирала ход, разгоняясь, как лавина, скатывающаяся с горы. Почти две трети пути в состав колонны вливались все новые толпы молчаливых, истощенных, нищенски одетых людей, доставленных по железной дороге, и Марш переваривал их, превращая в собственное тело. Как будто бы потеряв смысл, марш обретал собственное, отдельное от замысла существование, грандиозная мистификация постепенно наливалась плотью, жизнью, бытием.

— Сомнений практически нет, господин фельдмаршал. Разумеется, мы предпримем все меры, чтобы еще и еще раз проверить эти сведения… Но лучше принять это за факт и реагировать соответственно.

— Какая ориентировочная численность?

— От сорока восьми и до пятидесяти трех тысяч, господин фельдмаршал. Условия наблюдения следует считать исключительно трудными. Авиаразведка невозможна уже почти три недели подряд, а нашей агентуры там просто нет…

— Значит, около пяти‑шести дивизий вполне удовлетворительной комплектности. Разумеется, исходя из русских штатов и в военное время. С одной стороны очень почтенно, а с другой — совершенно недостаточно для стратегической наступательной операции. Пара хороших корпусов или некомплектная армия.

— Позволите высказаться? Следует предположить, что остальные соединения просто не успели начать марш. Удивляет, скорее, что они успели бросить в наступление хоть что‑то. После таких боев это просто немыслимо. Судя по скорости передвижения, это соединение с особым штатом и вооружением, что‑то вроде ударного корпуса.

— Танки?

— Не удалось установить. Во всяком случае — не слишком много. Они смогли собрать очень большое количество транспорта, но вооружение, видимо, облегченное. Все в жертву скорости, но точные сведения, повторяю, получить не удается. Марш идет по безлюдным местам и очень быстро. Дело доходит до того, что мы постоянно теряем из виду такую массу народа. Создается впечатление, что группа по непонятным причинам меняет направление, виляя из стороны в сторону. Но главное не это.

— Да. Главное, что Сталин все‑таки решился отвлечь какие‑то силы от Сталинграда на то, чтобы отрезать группу армий «А». Очень жаль. Я, признаться, очень рассчитывал на природную осторожность этого азиата. Думал, что нам прошлым летом удалось внушить ему… надлежащее отвращение к авантюрам. Видимо, ошибся.

— Разрешите уточнить? Не из‑под Сталинграда. Почти точно с востока, со стороны Актюбинска. Оттуда, откуда никто не ждал… У нас там и войск‑то практически нет, одна 16‑я дивизия на триста километров… Но, господин фельдмаршал, подвижная группа не так уж на самом деле велика по сравнению с масштабом задачи.

— Знаете, с чего начинаются все проигранные сражения? — Проворчал Манштейн. — С доклада о том, что на фланге «проявляют незначительную активность отдельные, разрозненные группы противника». Вы же сами упорно повторяли, что точных сведений не имеете… Но, допустим, это именно так, и этот корпус несопоставим по силе с группой армий. Допустим! Перед ним и не ставится цель разгромить кавказскую группировку. Они должны ее просто задержать. Потом к месту сражения подойдет, скорее всего, 28‑я и, пожалуй, 51‑я армия русских, наши старые знакомые, к этому времени они еще поднакопят резервов, и группа армий «А» застрянет на Кавказе до весны. А деблокировать уже не удастся, потому что из‑под Смоленска сейчас нельзя снять ни единого батальона…

Всю расстановку сил на гигантском фронте генерал‑фельдмаршал буквально ощущал, как ощущает свое тело борец в схватке не на жизнь, а на смерть. Когда у обоих бойцов по ножу, и хватило бы буквально одного мига, но этого мига нет, враг вцепился мертвой хваткой в твою вооруженную руку, а ты из последних сил удерживаешь подальше от себя его клинок, и нет ни щели, ни мига для маневра, нет мгновения для красивого броска или удара, есть только тяжкое сопение, неуклюжая толкотня на одном месте и трещащие от непомерного усилия мышцы. Ослабляешь центральный участок, и перенапряженный фронт почти тут же рушится, катастрофа на юге становится неизбежной, группу армий «А» можно списывать со счетов. И очень вероятно, что группу армий «Север» придется срочно выдергивать из получившегося мешка… а зимнее отступление, как показала практика прошлого года, есть занятие очень, очень расточительное. Настолько, что может оказаться и вовсе не по карману. Остается только одно: со всей возможной скоростью выводить войска с Кавказа и перебрасывать их на северо‑запад. Казалось бы, за чем стало дело? Ну, неприятность, ну, будет большая проблема убедить фюрера. Организационные трудности отступления такого масштаба таковы, что можно прийти в отчаяние, но осилить все‑таки можно… Неприятное, но решение проблемы. Все? Все, да не все. Сообразив, что группировка под Сталинградом списана в расход, большевики могут высвободить шесть армий, а это их лучшие армии, и перебросить их на запад. Или на юго‑запад. У них выбор есть, и это достаточно приятный выбор. В первом случае они многократно усиливают Жукова, который, похоже, развоевался не на шутку, группа армий «Центр» оказывается разгромленной и отброшенной на триста пятьдесят‑четыреста километров, а группа армий «Север» попадает в окружение. Во втором случае будет разбита группа армий «А», а в окружение попадет уже центральная группировка. И остается единственная надежда на то, что, одновременно, и они все‑таки не решатся, и мы сумеем… Сначала уговорить фюрера, а потом протащить две гигантских армии между Ростовом и Азовом. И в этот момент… Как будто одному из тех самых пыхтящих от напряжения борцов в задницу впивается, к примеру, вдруг расстегнувшаяся английская булавка.

— Интерэсно. И какая, говорите, убыль?

— От восьми и до одиннадцати процентов по разным данным. На вчерашний вечер всего пятьдесят шесть тысяч душ на довольствии. У этих остальных, по словам Никиты, «существенно улучшилось здоровье».

— Сильное лекарство. Либо умрешь, либо вылечишься. И что там с тэхникой? А то мне все какие‑то сказки рассказывают.

Это он так пошутил. Лаврентий Павлович с удовольствием посмотрел бы на человека, который упорно рассказывает Кобе сказки. Чувство юмора такое.

— Две тысячи семьсот пятитонных грузовиков, восемьдесят процентов с тентами. Шесть бульдозеров особой мощности. И еще тридцать шесть генераторных групп.

— Харашо. Мы тут с товарищами еще посовещаемся… А ты иды.

Это было… неожиданно и неприятно. Не смертельно, конечно, и ничем ему лично не угрожало, но неприятно. Коба ни словом, ни жестом, ни интонацией не выдал своего отношения к его сообщению, но Берия готов был поклясться, что во время его доклада вождю пришла в голову какая‑то важная мысль. И теперь уже не узнать — какая. Настолько срочная, что он решился быть невежливым с ним, с Берия. Будет обсуждать с военными и без него, поэтому разговор кончился так быстро.

— Борис Михайлович, как бы вы определили такой вот набор тэхники?

Шапошников сильно прищурился, разглядывая написанный от руки список.

— Больше всего, — проговорил он наконец после трехминутного молчания, — это напоминает машинный парк хорошего механизированного корпуса без бронетехники и тяжелого вооружения. Тридцать шесть генераторных групп — это девять рот? Добавить еще три, и получится то же, только для ударного танкового корпуса. Не пойму только, почему нет тягачей? Нет, не знаю. Товарищ Сталин, это что, новая организационная структура? Транспортный корпус РГК? Очень интересная идея, но вот так, сразу сказать своего мнения не могу. Нужно хорошо обдумать.

— Вот что думает об этом товарищ Шапошников. Очень правильно думает, хотя и ошибается. Товарищ Хрущев, Герасименко от вас далеко?

— Было восемьдесят километров, товарищ Сталин. Сейчас — не знаю. Но они движутся гораздо медленнее и все больше отстают.

— Ми считаем целесообразным передать группе товарища Хрущева сто пятьдесят танков.

— Но, товарищ Сталин…

— Правильно. Сто танков. И пятьдесят артсамоходов.

— От…

— Скажем, двадцать «СУ‑76» и тридцать «Су‑122». По‑моему — харошее решение. Вопросы есть?

— Разрешите?

— Что? Не знаете, как арганизовать? Опять будете обращаться за помощью к товарищу Хрущеву и его другу Беровичу? Выслать с генераторными ротами. И не забудьте прикрыть с воздуха. И два «бурана», если поспеют. Да, товарищ Жюков, откомандируете одного из танковых командиров, командовать этой татарской ордой. Не дожидаясь прибытия танков. И позаботьтесь, чтобы это был… хароший командир, иныциативный и с баевым опытом. А не тот, которого не жалко.

— Слушаюсь.

А больше ничего, собственно, не оставалось, только слушаться. А танковых командиров, которых не жалко, на обоих фронтах, пожалуй, не осталось ни одного. Кто погиб, кого сняли за непонимание ситуации и момента, через сито трехнедельных (Бог ты мой… всего‑то три недели!!?) боев прошли только самые‑самые. Да теперь и оставшиеся уже совсем‑совсем не те, что были до наступления. Хищные, цепкие, быстро схватывающие обстановку, быстро думающие. Истые волки. Потому что там, в лесах, болотах и просеках, на них лежала основная ответственность за принятие решений, а вовсе не на нем. Каждого жалко до слез. А уж как Катуков обрадуется… С другой стороны, раз они теперь лучшие, их надо повышать, таких людей ждут полки, корпуса, дивизии, а держать их на прежних местах ротных и комбатов есть прямое расточительство. А с кого‑то же надо начинать? Но насчет командира Сталин, конечно, погорячился. Под началом Бурды на самом деле придется посылать целую группу командиров. И это надо сделать так, чтобы хватило, и чтобы не обезглавить фронты. И, как всегда, выйдет ни туда — ни сюда.

Товарищ командир на самом деле был очень, очень нужен. Только после того, как он прибыл, красивый, подтянутый, румяный и чернобровый, до всех дошло, как же его на самом деле не хватало. Потому что те, что были до него, на самом деле поводырями, погонщиками, пастухами и конвоирами, кем угодно, только не командирами. Нет, были те, что из фронтовиков, учили стрелять и вообще кое‑чему из собственного опыта, но и это все было не то. До того, как товарищ командир прилетел на самолете, их просто гнали через зимнюю степь, кормили, одевали, заставляли работать, но даже самые тупые начали понимать, что с каждым шагом они приближаются к фашистам, и совершенно непонятно было, а что делать дальше, когда они до тех фашистов дойдут? Раньше об этом как‑то никто не удосужился подумать.

А товарищ командир, поняв, каким именно личным составом ему отныне предстоит командовать, аж замычал от отчаяния, но про себя. Все про себя. Снаружи он и виду не показал. Среди равных ему по статусу, таланту и опыту командиров Александр Федорович отличался особым жизнелюбием и неунывающим характером. Вряд ли это послужило главной причиной выбора, но в этом смысле выбор оказался более, чем удачным. Так, приглядевшись, он обратил внимание, что доставшиеся ему волей Судьбы кадры по крайней мере с ног не падают. Отнюдь. На лыжах серые фигуры перемещались ловко и плавно, в одно экономное движение перескальзывая на несколько метров разом, не цепляясь и не мешая друг другу. Практически на всех — что‑то вроде толстеньких черных сапог с единообразным серым отворотом поверху, у каждого за спиной… предметы, напоминающее некое оружие. Он ткнул пальцем в первую попавшуюся тщедушную фигуру:

— Боец…

— Боец Корзинкина. Зина.

— Ко мне!

Боец в одно движение выкатилась из общей толпы и, ловко затормозив, замерла в трех шагах от командира, кокетливо помаргивая рыжими ресницами. Бурда назидательным тоном приглушенно сказал:

— Услышав приказ командира, подчиненный перед выполнением должен четко ответить «есть!» Понятно?

— Так точно!

— Другое дело… Оружие к осмотру!

— Боевой незаряженный, — звонко протараторила она, протягивая незнакомую вещь на двух вытянутых руках, — номер 117321!

Ага. В том, что касается оружия, их, кажется все‑таки школили. И то хлеб. Обули, одели, прокормили, вооружили, — молодцы! Протащили по зимней степи, в пургу, в мороз! Пятьсот пятьдесят километров, это ж подвиг какой‑то! За это Героя давать надо, без разговоров! А вот за то, что до сих пор не разбили по отделениям, по взводам‑ротам, да и по батальонам!!! За то, что не назначили старших, надо стрелять на месте!

…Оружие оказалось незнакомым. Явно автомат, но не ППШ и не ППС. Изогнутый «рожок», предохранитель на три позиции, шероховатый серый приклад, твердый, но как будто бы плетеный из тончайших нитей, и потрясающая, не от мира сего, чистота обработки и отделки. Не похоже на грубоватую простоту привычного оружия. Что‑то иностранное? Нет. На прикладе, выведенная неистребимым черным лаком, виднелась уже знакомая по боям на Калининском фронте стилизованная «косичка». Смущало еще что‑то, какое‑то несоответствие резало взгляд, а он все никак не мог сообразить — какое. Наконец, дошло: калибр. Помимо всех своих достоинств эта игрушка еще оказалась мелкокалиберной.

— Оружие в порядке, — медленно проговорил он, не поднимая головы, а потом вдруг поднял глаза, окидывая взглядом огромную массу людей, а вот то, что «незаряженный» — непорядок! Конвойные! Разбить личный состав по сто человек! Двадцать сотен — на одну патронную фуру! По два десятка — на один ящик! Десяток — отделение! Боеприпасы — раздать!

Так начался сложный и многообразный процесс формирования «на бегу». Но еще до этого, поглядев в наглое мурло одного из «вертухаев» он вдруг точно, без малейших сомнений осознал: эти в бою остальными командовать не будут. Ни отделением, ни взводом, ни ротой. Кем угодно, хоть заградотрядом, но только отдельно. А там посмотрим.

Одно из трех колоссальных сражений той, решающей зимы началось с того, что Арслан Уразбаев, молчаливый казах шестнадцати лет от роду, без команды выпалил по паровозу из «дули». Родители его умерли от голода десять лет тому назад в таких же почти степях, а промахиваться он, похоже, попросту не умел. Будучи первым в цепи, увидел, что пора, справедливо решил, что начальство просто опоздало с командой, и выпалил. Толстенький снаряд в одно мгновение преодолел расстояние в полтораста метров от засыпанного снегом куста, за которым притаился Арслан, и угодил паровозу прямо в котел. На морозе клубы пара были такими, что показалось, будто паровоз взорвался. После этого командовать стало поздно, и засада, для начала, влепила по снаряду — по два в каждый вагон, норовя попасть в крошечные окошки «теплушек». Гранаты относились к категории «термогазовых», вроде ракет «бурана», только поменьше, и поэтому через считанные секунды поезд пылал, как свеча, а непогашенное до конца движение только раздувало это пламя. По дикой, нелепой случайности на всю засаду пришлась только одна граната в кумулятивном исполнении, и та оказалась у Арслана. Всегда найдется тот, кто перепутает. А он просто‑напросто неудержимо засыпал на любом инструктаже, и поэтому никогда не сидел на первом ряду. Даже без впечатляющих зажигательных возможностей боеприпаса загоревшийся на ходу вагон через несколько минут превращается в гудящую от бешеного накала печь. Идея зайти непременно с обеих сторон поезда была воспринята, как так и надо, как вполне естественное и полезное уточнение. Бывалый человек Михалыч, которого война застала как раз в воинском эшелоне, идущем на запад, когда появившиеся, будто из‑под земли, танки открыли шквальный огонь по вагонам, рассказывал, как выскакивали на ходу и укрывались за насыпью. Как начинали оттуда отстреливаться из чего попало, и они, и, несколько позже, вконец обнаглевшие немцы, когда уже на их эшелон вышел довольно многочисленный «блуждающий котел», сохранивший часть оружия и некоторые остатки дисциплины. На бескрайних русских равнинах насыпи тянутся практически бесконечно, в ряде случаев неплохо заменяя Великую Китайскую Стену. В некоторых случаях пересечь железнодорожную насыпь для обороняющихся обозначает практически отсечь пехоту противника от его танков. Бурда молча согласился и попросту приказал «оседлать насыпь». Ему‑то доводилось форсировать насыпи, в том числе в боевых условиях. И проделывать в них проходы тоже случалось.

В поезде заживо сгорело около трехсот раненых, которыми были буквально набиты несколько вагонов, а еще сопровождающие их медики и охрана. В обстрелянных вагонах вообще не уцелел никто. Поезд по инерции проволокло аж на полтора километра в степь, локомотив остановился только на пологом подъеме. Машинист с характерной для людского рода логичностью убежал в степь, тощий рыжий помощник забился в угол и крупно дрожал, а пулеметный расчет открыл огонь по мелькающим в степи серым фигурам. Пулеметчик воевал уже третий год и положил бы многих, если не все неопытное воинство, составлявшее засаду, но Михалыч сумел добиться, чтобы его услышали. Его намерением было использовать генератор в качестве танка, но Арслан Уразбаев, приложившись из своего несерьезного оружия, флегматично нажал на спусковой крючок. Карабинчик, переведенный в режим одиночной стрельбы, сухо, отрывисто щелкнул, аж зазвенело в ушах, и голова пулеметчика в трех сотнях метров от него вдруг лопнула, как переспелый арбуз от удара ломом, обдав храброго помощника машиниста фонтаном крови и мозгов. Это был первый случай боевого применения «КАМ‑42», Карабина Автоматического Малокалиберного, образца сорок второго года. Разумеется, никто никогда не предполагал использовать «свистунка» в качестве снайперской винтовки: и пуля, и само оружие казались явно легковаты для этой цели, но жизнь показала, что тонкие пульки, летящие со страшной скоростью, на самом деле жалят удивительно метко. Дело в том, что до сих пор никто, никогда не пользовался огнестрельным оружием, изготовленным с такой точностью. Помимо этого никто не удосужился подумать, как скажется на характеристиках оружия неимоверная, прежде недостижимая жесткость его конструкции, за исключением, понятно, материала приклада. А еще эти немудреные тоненькие пульки по какой‑то причине наносили страшные раны, почти не оставлявшие раненому шансов на выживание. В этот день сама судьба отвела Арслану роль Застрельщика и Первопроходца, но ему самому это ни тогда, ни позже так и не пришло в голову.

Бурда лучше кого бы то ни было отдавал себе отчет в том, что воинство его абсолютно непригодно для оборонительного боя. Без нормальной артиллерии, мин, колючей проволоки и шанцевого инструмента, без малейшего навыка оборудовать позицию, любая мало‑мальски штатная часть вермахта в правильном полевом сражении разнесет их в два счета, попросту из пушек, не входя в настоящее боевое соприкосновение. Неожиданным и приятным сюрпризом оказалось то, что на каждом грузовике оказалась в комплекте совершенно превосходная, легкая, надежная и исключительно удобная в обращении радиостанция «РСПП‑4». Удобная, то есть, настолько, что за время Марша обучились буквально все, кто имел касательство, даже самые темные и необразованные: Бурда, вспоминая о танковых рациях в оставленном корпусе, поневоле сравнивал — и только матерился сквозь зубы. Это было очень хорошо, но, в конце концов, служило слабым утешением. Так что единственной призрачной надеждой для них оставалось то обстоятельство, что Батайск находился от них всего в пяти километрах западнее. Вцепившись в дома и улицы, устроив суматоху покруче, пролив побольше крови, наломав как можно больше дров, они получали шанс продержаться какое‑то время со своим легким вооружением.

Чего он не знал, так это того, что цель Южного Марша была в значительной мере достигнута. И было это, в неком высшем смысле, очень хорошо, а вот для для выживания доставшегося ему воинства — не очень. Подготовку к возможному выводу громадной массы войск, превосходившей по числу людей Великую Армию Наполеона, что вторглась в Россию сто тридцать лет тому назад, и так вели со всей поспешностью, но теперь, когда их все‑таки обнаружили около сорока часов назад, с тем, чтобы следом потерять снова, форсировали до предела, до того разрушительного градуса, за которым следует бегство. То, что имело навалиться на них спустя считанные сутки, было способно смести иную страну. Особенно сейчас, когда все, начиная от командующего группой армий Эвалда фон Клейста и кончая последним обозным, были крайне напуганы, — но все‑таки далеко не в той мере, чтобы потерять голову. После страшной гибели пяти армий они будут драться так, как не дрались еще никогда, потому что сражаться будут не за добычу, не за Рейх, а за свою шкуру.

Железнодорожные пути на Запад Должны Контролироваться: это определяло жизнь людей с силой категорического императива. Для того, чтобы добиться этого, люди были готовы буквально на все. В Батайске подхода обещанного крупного контингента ожидали, как манны небесной. Нет. Как приезда того самого барина из известной поэмы Некрасова. Тех, кто до сих пор был спокоен и уверен в себе, неожиданно охватил страх — не страх, а какое‑то беспокойство, ощущение ненадежности бытия, и это при том, что до сих пор никто не говорил отчетливо о катастрофе на севере. Говорили о тяжелых боях, о страшных потерях, которые несут русские в бесплодных атаках. А потом доктор Геббельс вдруг произнес новое словосочетание: крепость Сталинград. После этого унтер‑офицер Цейцер, девять месяцев тому назад оборонявший «крепость Демянск» приобрел среди товарищей ранее неслыханный авторитет. К нему ходили, как к Дельфийскому оракулу, вокруг него с некоторых пор постоянно клубился народ. И каждый норовил угостить сигареткой или каким‑нибудь другим пустячком, приятным сердцу бывалого фронтовика. Он, услыхав слова доктора Геббельса, замер на месте и побледнел, при этом пробормотав себе под нос короткое шипящее слово. На требование повторить, он помолчал некоторое время, а потом описал в воздухе небольшое колечко и повторил: «Кессель». Он был не один, и поэтому очень скоро это слово повторяли на разные лады все.

Со всей поспешностью освобождали станционные пути. Поврежденную технику, которую транспортировали для капитального ремонта на запад, выгружали из вагонов, снимали с платформ и «временно» размещали под открытым небом, длинными рядами, там, где она не могла помешать главному. А потом по телефону сообщили, что на Сальской ветке только что отбили нападение каких‑то сумасшедших партизан на санитарный поезд, только что восстановили связь, а теперь освобождают пути. Колонна через полчаса будет в городе. Бандиты перебиты полностью, жертвы незначительные, так что можете не волноваться и готовьтесь принимать воинский эшелон. Да, на два локомотива. Тут надо пояснить, что в составе Марша случайным образом оказалось довольно много поволжских немцев, оказавшихся в Северном Казахстане.

Колонна входила в город с тяжкой, неторопливой мощью, громадные серые грузовики, перемежаемые какими‑то цистернами шли уверенно, выдерживая совершенно правильные интервалы. Зрелище это вызывало неподдельное воодушевление, заставляя сердца видевших это сильнее биться, так что случившиеся тут бойцы охраны и сброд из тыловых подразделений приветствовали колонну криками. Плохо различимые, нахохлившиеся серые фигуры в кузовах привычно кивали в такт качке, но кое‑кто тоже махал руками и орал в ответ что‑то неразличимое в гуле двигателей. Погода стояла пасмурная, день был чуть ли ни самый короткий день в году, и даже здесь, в сравнительно южных широтах, света, как такового, не было почти что вовсе. Поэтому лица в машинах казались практически неразличимыми.

Неизвестно, что пришло в голову ефрейтору Вольфу Зейдлицу, когда он решил остановить головную машину, и теперь это, скорее всего, останется тайной навсегда. Водитель открыл дверцу, и ефрейтор невольно отшатнулся: его можно понять, потому что кокетливая улыбка Любки Полгарнаць — зрелище не для слабых нервов. Выдержав драматическую паузу на протяжении пары секунд, она для полноты эффекта дохнула ему в лицо. Именно тогда, именно в эту секунду шутки кончились надолго, а для многих и многих — навсегда. Снятый с предохранителя «свистунок» лежал у нее на коленях, так что ефрейторов труп, опрокинувшийся прямо здесь, у грузовика, спиной в собственные расплесканные мозги, был трупом безголовым. Среди всеобщего оцепенения, длившегося доли секунды, прозвучала отрывистая команда, и грузовики будто взорвались, роняя борта и извергая молчаливые фигуры в сером.

Будучи дилетантами, они с самого начала повели себя правильно, действуя инстинктивно, но исходя из особенностей своего вооружения: со страху поливали все, показавшееся подозрительным, струями свинца. С грузовиков, с генераторов ударили пулеметы, за которыми сидели уже профессионалы, и начался ад. В первые секунды погибли иссеченные десятками очередей пулеметчики на вышках, на блок‑посту сообразили моментально, в амбразуре забилась‑загрохотала бабочка пулеметной очереди, но погасла в адском пламени двух термогазовых гранат. Начали разворачивать свое страшное оружие зенитные расчеты, но и они не успели сделать ни единого выстрела. Пылали составы, пылали станционные постройки, дым затянул все громадное пространство станции. Особую сумятицу вызвал взрыв целого эшелона с боеприпасами. Тем временем «маршевики» разливались по городу, как серый гной.

Даже человеческим массам свойственна определенная инерция, и теперь бывшие участники марша лезли вперед с жутким напором, с твердо выработанным навыком и напряжением многосуточного бега через снежную степь. Даже средних лет крестьянки двигались сейчас с неуклюжим, ожесточенным проворством. Разумеется, не им было тягаться с шустрыми подростками в поворотливости, но зато теперь, когда они несколько отъелись, стало ясно, насколько они на самом деле сильны и выносливы, и, главное, привычны терпеть. Как будто бы и через силу, они, тем не менее, упорно, не отставая от своих «десятков»‑отделений, волокли на себе совершенно неподъемный груз боеприпасов.

Некоторым отделениям не объяснили, как действовать в условиях городского боя, потому что было попросту некому. Здесь от каждой десятки через короткое время оставалось по одному‑два человека, и их сменяли следующие. Некоторые десятки слушали в полуха либо не поняли, что им говорят, далеко не все участники марша одинаково хорошо понимали по‑русски, и здесь уцелевших оказалось несколько меньше половины. То, что лучше всего оформлены и спаяны оказались именно отделения‑десятки, в условиях городского боя парадоксальным образом оказало, скорее, положительное действие. Половина отделения — броском вперед, гранаты в окна, половина, оставаясь на местах, прикрывала их ураганным, несколько суматошным огнем, вовсю пользуясь «дулями». Любая попытка сопротивления буквально сметалась огнем, а пленных спецконтингент не брал, попросту не зная, что с ними делать. Когда заполошная стрельба и глухие, солидные взрывы послышались на северной и западной окраинах практически одновременно, среди немцев возникла паника и начался беспорядочный драп. Бурда, умудрившись все‑таки сорганизовать пару небольших подвижных групп, бросил их в обход. Бог покровительствует отчаянным и любит отважных. Сегодня им удавалось все.

— Что такое, — раздраженно спросил Сталин, — какие там «ожесточенные баи»? Ви прэдставляете сэбе, что будет, если кто‑нибудь из них пападет в плэн? У русских нэ осталось нормальных солдат, и воюют женщины и подростки?

— Они не сдаются в плен, товарищ Сталин. И — дело сделано, Батайск захвачен. И… те танки, которые вы приказали придать Маршу, уже близко.

Еще ближе к городу, хоть и незначительно, оказались передовые части 1‑й танковой армии немцев. Вне зависимости от воли фюрера, которая должна была решить судьбу группы армий, Батайск необходимо было отбить. Под утро следующего дня на востоке и на юге снова занялось зарево и послышался грохот разрывов. Подростки к вечеру повалились с ног окончательно, и поднять их не было никакой возможности. Так что вся работа по восстановлению брошенных позиций, которые так и не пригодились немцам, опять‑таки легла на женщин из числа спецпоселенцев. В создании новых элементов обороны, того, что Бурда обозначил про себя, как «жалкую пародию», здорово выручили бульдозеры, но их было отчаянно мало. Трофейное имущество, наконец, позволило хоть отчасти сгладить катастрофическое положение с саперным и инженерным оборудованием и даже с элементарным шанцевым инструментом. В корпусе, как начал его машинально называть Бурда, появилась даже артиллерия, но людей, умеющих хоть как‑нибудь обращаться с орудиями, насчитывались буквально единицы.

Сведения, полученные германским командованием из захваченного Батайска, носили исключительно отрывочный, неполный и противоречивый характер: то ли внезапная атака громадного полчища русских, то ли вообще почти ничего. Танки встретили на окраинах из засад: машины, замедлив свое стремительное движение, осторожно втянулись в совершенно пустые, молчаливые, темные улицы, не встретив противника, остановились, выдвинув вперед пехоту, и были практически в полном составе расстреляны из полуразрушенных домов. Вермахт впервые столкнулся с массовым применением «дули» (она же «шиш», «кукиш», «хреновина» или просто «хрен»: данное направление в народных названиях возникло по причине того, что участников Марша очень веселила форма этого грозного оружия), и побоище, возникшее по этой причине, оказалось по‑настоящему страшным. Потеряв по разным подсчетам от двадцати пяти то тридцати двух танков, помимо прочей бронетехники, без всякого толку, немцы почли за благо отступить на исходные позиции, дабы с рассветом атаковать город по всем правилам. В данном случае это «по разным подсчетам» являлось несомненным исключением: учет боевых потерь в вермахте велся с крайней скрупулезностью до самого конца, но то, что последовало дальше, носило по‑настоящему исключительный характер. Просочившиеся в город матерые, но не слишком многочисленные панцергренадеры практически полностью уничтожили засаду и сами полегли все, до единого: это объяснялось как особой ожесточенностью боя так и, в основном, характером оружия, которым пользовались «маршевики». Примерно в этот момент с Бурдой связались: это казалось практически невозможным, но нашелся‑таки толковый человек, сообразил насчет рации. Александр Федорович облегченно вздохнул: наконец‑то он мог заняться делом, в котором разбирался досконально, которое знал и любил. Речь идет о боевом управлении крупным танковым соединением. Оставалось только скрытно добраться до колонны и организовать правильное взаимодействие с Маршем. Самое малое время спустя после начала атаки немцев на город, Бурда нанес им удар во фланг и тыл, в лучших традициях недавних боевых действий на Калининском фронте. К этому моменту импровизированная танковая группа вобрала в себя довольно многочисленную часть Марша, до сих пор не принимавшую участия в боях, поскольку командир усвоил на опыте, что хотя бы даже такая пехота при танках гораздо, гораздо лучше, чем ничего.

Уже ввязавшись в бой, поскольку выбора у него все равно не было, вновь произведенный генерал‑майор скоро осознал, что атакует какое‑то очень серьезное соединение немцев, но делать было нечего. Тылы немцев подверглись опустошающему разгрому, пути подвоза по железной дороге и зимнику оказались пересечены. Боевые части немцев, увязшие в неожиданно упорных и тяжелых уличных боях, оказались между молотом и наковальней и скоро были истреблены. Те, что сгруппировались юго‑восточнее города, наскоро организовали оборону и остановили русских, но было поздно: танки и, что, может быть, еще важнее, самоходная артиллерия, пробившись в город, объединились с Маршем, образовав столь недостающий ему боевой костяк. Теперь об их оборону можно было запросто сломать любые, даже самые острые зубы. Между боями образовалась двухдневная оперативная пауза, за время которой как раз и возникло то, что малое время спустя получило название 2‑го Ударного корпуса Народного ополчения.

И, пожалуй, не менее важным было то, что 63‑й завод преодолел производственный кризис в том стиле, в котором преодолевал всегда: нарастив производственные мощности, гармонизировав новую схему производственных связей и значительно увеличив объем производства. Теперь то количество продукции, которое в самом начале Марша произвели ценой дикого перенапряжения сил и, главное, полной мобилизации организационных ресурсов, делали планомерно и обыденно. Некоторое подобие шефства Завода — над Маршем сохранилось, как нечто, само собой разумеющееся, и в дальнейшем. Корпус получил еще генераторы, предполагалось, что в условиях степи они будут не столь эффективны, но по факту личный состав генераторных рот всегда умудрялся находить достаточное количество древесины и иной целлюлозы. Еще грузовики и оружие. Еще пищу. И чуть‑чуть усовершенствованные боеприпасы в количестве, соответствующем уточненным нормам расхода боеприпасов. И — ввиду значительно увеличившейся дистанции, — четыре «Т‑6» и двенадцать «Т‑10», которые преступным образом были использованы в качестве транспортников.

Командование группы армий «А» для восстановления положения бросило громадные силы в составе двух танковых, одной моторизованной и одной пехотной дивизии, но, как это и бывает обычно в случаях даже незначительного, но опоздания, к Батайску примерно в это же время подоспела идущая форсированным маршем 51‑я армия. Следом немецкая разведка доложила о вероятном выдвижении к району боев еще двух общевойсковых армий Советов. В сложившейся ситуации очевидным решением казалось скорейшее выдвижение к Ростову‑на‑Дону всей Группы Армий «А». Что от нее останется, когда она прорвется, если прорвется, зимой, своим ходом, с оборванным снабжением, не хотелось даже и думать. Драп из Дюнкерка на этом фоне покажется безоговорочной победой Британской армии…

Выйдя к группе генералов и окинув быстрым взглядом их лица, фюрер испытал мимолетное раздражение: так и есть. Скорбно‑торжественное, то, что называется «похоронное» выражение на породистых физиономиях. Нет, не похоронное. Такую мину надевают на лицо после консилиума наглые, зажиточные эскулапы в летах для того, чтобы сообщить богатому пациенту о том, что ногу придется все‑таки ампутировать.

— Можете не говорить, — неожиданно‑мягким тоном начал он аудиенцию, — сейчас вы будете убеждать меня в необходимости срочной эвакуации войск с Кавказа. Потому что в противоположном случае их окружение и гибель якобы совершенно неизбежны. Не так ли? Можете не отвечать. Ответ я читаю на ваших лицах. И теперь я спрашиваю: это все, что могут мне посоветовать германские генералы? Отступление — это единственный ваш ответ на временные трудности, возникшие на Восточном фронте? — Он сделал паузу, обводя их по‑настоящему тяжелым, давящим взглядом, исполненным презрения, и пренебрежительно фыркнул. — Такое решение может предложить любой лавочник! Для этого не нужны генеральские погоны и все это золотое шитье!

Манштейн, услыхав эти слова, похолодел: это приговор. Единовременная потеря еще приблизительно десяти процентов всех войск на Востоке, а это лучшие войска, приведет к немедленному развалу всего фронта. После этого только для того, чтобы создать приемлемую плотность построения войск, придется уходить не только из России, но еще и с большей части территории Украины. Практически до Карпат. Тем временем фюрер продолжал:

— Вам, может быть, кажется, что я не понимаю всех этих ваших премудростей относительно «выпрямления линии фронта», «сокращения фронта» и «эластичной обороны»? Можете поверить мне, вашему фюреру: превосходно понимаю, потому что это действительно несложно. Но я, в отличие от вас, понимаю и другое: чем это кончится. Вы не задумывались, к чему приведет выполнение ваших однообразных рекомендации в итоге? Нет? А о том, в каком месте вы сочтете линию фронта достаточно короткой и прямой? Как, — тоже «нет»? Тогда мне придется объяснить вам это. Предположим, — только предположим, поскольку я могу читать не все ваши мысли, и не знаю, как далеко вы готовы пойти на самом деле, — вы эту линию проведете все‑таки по границе Рейха. Создадите неслыханную плотность войск и огня. Зароетесь в землю, как кроты и нагромоздите над головой метры бетона и камня. Большевики придут следом, их варварская жестокость требует нашей крови, наших женщин, нашей земли, они не удовлетворятся вашими извинениями. Вы пали духом, господа генералы, но по‑прежнему остаетесь несравнимо лучшими, чем славянские недочеловеки. Я уже не говорю о несравненных качествах германского солдата. Вы берете за каждую жизнь три, пять, десять жизней ублюдков из низшей расы, по десять танков за один ваш, они обильно поливают кровью каждый метр своего продвижения на Запад. И ничего этого не будет, если вы спрямите линию фронта до конца. К порогу вашего дома придет орда в двенадцать, в пятнадцать миллионов человек. Армада из тридцати, сорока тысяч танков. Они, никуда не торопясь, расположат перед вашей короткой, прямой линией четыреста, пятьсот орудий на каждом километре, доставят десятки, сотни миллионов снарядов. Все их самолеты останутся целы! А на каждые семь, произведенные ими, англо‑саксы поставят им еще пять! А Сталин, мерзко хихикая, в конце концов додумается до очевидного: он сговорится с англо‑саксонскими плутократами, и они бросят на этот ваш фронт все свои тяжелые бомбардировщики. Люфтваффе, даже взяв десять — за одного, источится и сотрется, как лезвие, и перестанет оказывать хоть какое‑то влияние на ход сражения. На ваши урепления обрушатся бомбы весом в тонну, в две. Артподготовка будет длиться месяц, два, то, что не будет разбито, окажется заваленным землей. Трусливые англо‑саксы, и, тем более, плутократы‑янки будут счастливы тем, что смогут получить все, не платя цены кровью. Они бросят все силы на тяжелую авиацию, оставив все прочее, и там, где сейчас мы видим один бомбардировщик, их будет пять. Большевики тоже будут счастливы, потому что больше не надо будет думать и маневрировать, состязаясь с теми, кто умеет это лучше. По самой простой причине: мы сами загоним себя в положение, когда сила и масса — единственное, что будет иметь значение. Потеряв несколько сотен, вряд ли — тысяч, летчиков, артиллеристов и разведчиков, они издали, не вступая в бой, сотрут в порошок вашу «короткую и прямую линию фронта». Задушат войска на позициях, воспретив подвоз резервов, боеприпасов, горючего, продовольствия. Вы этого хотите? Нет? Удивительно, потому что именно к этому ведет на самом деле ваша упадническая стратегия «спрямления». — Он обвел собравшихся свинцовым взглядом, и спросил уже совсем другим тоном. — Кстати, а как вы решите с Восточной Пруссией? Она довольно плохо вписывается в концепцию короткой прямой линии… Но к делу, господа! Сегодня утром я нашел выход из вашей «безвыходной» ситуации. Большевики тупы. Им кажется, что все окружения одинаковы, не желая видеть, — он обвел собравшихся светлым взглядом, чтобы они оценили изящество его иронии, — некоторых легких различий. Мы не будем поспешно выводить войска посередине зимы и при крайней затрудненности железнодорожных перевозок. Это обозначало бы не только большие потери в марше и утрату ценнейшего военного имущества. Не только неизбежную деморализованность войск, вынужденных поспешно отступать. Это дало бы большевикам полную свободу действий на южном участке фронта, поскольку у них не будет фланговой угрозы. Мы планомерно отведем войска, — он взял указку и небрежно ткнул ей в карту, — вот сюда. По предгорьям можно организовать оборону, в которую большевики будут тыкаться целую вечность. Снабжение организуем морем, с Крыма. Им и в голову не пришло, что снабжение морем ничуть не уступает железнодорожному сообщению. Кригсмарине и, главное, люфтваффе господствуют над морем, базируясь на аэродромы Крыма. Нам ничто не сможет помешать, господа. А большевики снова оказываются в дураках, проделав реально то, к чему хотели принудить нас. Получается, что это не наши, а их войска ломились через зимнюю степь, теряя ресурсы и силы, не добившись буквально ничего. Теперь они не посмеют уходить на Запад, имея на левом фланге такую сильную группировку отборных войск, и будут расшибать себе лбы в безнадежных атаках на наши оборонительные порядки. А особой изюминкой плана будет то, что о прикрытии с воздуха мы и позаботимся особо…

— Мой фюрер. Это действительно гениально. Но на период подготовки и проведения операции железнодорожное сообщение целесообразно сохранить.

— Это я оставляю на ваше усмотрение, господин фельдмаршал. Прежде вы успешно справлялись с такого рода частностями. Тем временем мы тщательно подготовимся к проведению летней компании и еще в этом году добьемся окончательной победы.

О фюрере можно было говорить разное. В последнее время в моду начало входить молчаливое, на уровне обмена понимающими взглядами своих, неодобрение военных решений Гитлера, который, вроде бы, все делал не так и неправильно. Теперь все стало на свои места. Мало того, что воля фюрера — на самом деле чуть ли ни единственная опора Нации: он гений, и фельдмаршал ни секунды не кривил душой, когда несколько минут тому назад вдруг онемевшими губами неожиданно для себя проговорил потрясенные слова. Но полнейшая — о! — данной минуты поддержка мнения Фюрера и позиции Фюрера не отменила его внутренней убежденности в том, что контроль над важнейшими железнодорожными узлами должен быть восстановлен во всяком случае. Захваченный большевиками Батайск у него болел, как может болеть сломанный зуб или сорванный ноготь. Он чувствовал, как чувствуют слегка отсиженную ногу, трагическую отгороженность Ростова от основных сил фон Клейста: группировка безнадежно увязала в уплотняющейся обороне русских. Если у них там окажутся хоть какие‑то свободные силы…

Рывок к Ростову был, скорее, маневром: корпус только «чиркнул» по окраине громадного полуразрушенного города, притащив с собой полнокровный пехотный полк, усиленный противотанковыми дивизионами, зенитными средствами и отдельным саперным батальоном. Интересно, что и полк, и батальон этот были почти полностью укомплектованы ветеранами 62‑й. Они не слишком‑то тревожили немцев атаками, зато сразу начали усиленно готовит позиции «на две стороны»: в поле и к городу. Главной задачей была подготовка и удержание плацдарма для главных сил. Марш, несколько усиленный офицерами, сержантами после госпиталей тыла фронтов и специалистами, резко повернул к Азову. На Таганрог. Город был захвачен сходу, потому что крупные резервы, выделенные Клейстом в рамках плана, согласованного с Манштейном и визированного ОКВ, до города не дошли.

— Нэт! И ви сами виноваты: эти ваши воздушные черепахи оказались слишком хороши в качестве разведчиков. Боюсь, командующие фронтами не простят, если мы примем такое решение. Пусть это останется нашим маленьким секретом. — Иосиф Сталин нахмурил брови. — Что такое?

— Товарищ Сталин. Не выложить козырь вовремя бывает так же ошибочно, как и выбросить его прежде времени. Я могу ошибаться, но опыт этой войны, в том числе опыт последних сражений, заставляет настаивать. Настал момент, когда должны быть напряжены по‑настоящему все силы и задействованы все ресурсы.

— Ви ручаетесь за успех?

— Это тот редкий случай, когда ожидаемые выгоды неизмеримо превышают возможный риск. Имею основания считать, что лишний день свободного продвижения вперед сейчас в дальнейшем позволит нам сохранить целый корпус. А, может быть, и армию.

— Харашо. Ми тут с товарищами пасовещаемся… Ви идите. Решение вам саабщат.

Когда дверь за Василевским закрылась, Сталин привычно посмотрел на нее.

Происшествие годовалой давности было первым случаем, когда он окончательно решил когда‑нибудь потом непременно расстрелять Беровича, а команду его расточить и частично пересажать. «Потом» — потому что во время войны Берович был и полезен, и безопасен одновременно. Кроме того, его устранение не давало выгоды в политическом смысле. Но и прощать такое самоуправство было, конечно же, совершенно недопустимым. Страна напрягала все силы, стремясь как можно дальше отогнать от Москвы впервые попятившегося врага, производство техники упало до минимума, промышленная база на востоке страны еще не начала давать нужный объем, а три авантюриста, волей судьбы собравшихся на 63‑м заводе, решили сделать тяжелый бомбардировщик, задуманный специально для ночных действий!

Они нашли друг друга безошибочно и фатально, как безошибочно находят два магнита. Как два разноименных электрических заряда. Как пьяница, в самый разгар «сухого закона» жаждущий продолжения, и бутлегер.

Рафинированный аристократ, сохраняющий свою элегантность несмотря ни на какие перипетии судьбы, самая экзотическая птица в СССР из всех, которых только можно получить за деньги. И пролетарий‑из‑пролетариев, снимающий засаленное тряпье спецовки только в официальных условиях, плоть от плоти заводской слободы, типаж в России такой же редкий, как, к примеру, воробей.

Мастер, не без успеха поверяющий своим темным чутьем‑навыком даже самые изощренные расчеты и думать‑то привыкший, отчасти, руками. И маэстро, для которого математика была полноценным и равноправным органом чувств, позволяющим видеть то, чего никогда не было и до сих пор нет.

Идеалист из идеалистов, сохранивший идеалы юности вопреки всему, и трезвейший прагматик, которому, правда, еще предстояло дозреть.

Было, правда, и сходство. Оба, начав работу, прекращали ее, только окончательно свалившись без сил. А еще аристократ оказался едва ли не более неприхотливым в быту, чем Саня.

Бартини занесло на завод вместе со всей «Группой „101“», в которую он так неосмотрительно* перевелся из группы Туполева. Впрочем, кто может спорить с судьбою? Кто может хотя бы ее знать?

— Алессандро, — конструктор, сохраняя акцент, прекрасно знал и русский язык, и русские имена, но Саню именовал именно так, поскольку это доставляло ему удовольствие, — в самом начале нужно увидеть Идеал. Ту машину, которую хотел бы, не думая, откуда возьмется энергия, и выдержат ли материалы. Практическое проектирование — это как раз и есть попытка идеал как можно меньше испортить…

— У меня так не выйдет, Роберт Людвигович. Лучше и не пробовать. И не знаю никого, кто бы сумел. Уж это вы сами.

Сам эмигрант так поступал неоднократно. Можно сказать, что создание концепций под несуществующие двигатели, материалы и технологии было у него и методом, и фирменным, только ему присущим почерком. Можно, конечно, с уверенным видом покрутить у виска пальцем и сказать что‑нибудь проверенное и надежное насчет беспочвенного прожектерства, вот только с Робертом Бартини неизменно получалось так, что кто‑то непременно находил подходящие «частности». Зато когда производственная возможность, наконец, появлялась, оказывалось, что большая часть проблем уже решена, и машину остается только построить. Другое дело, что в те времена так не было принято. Сам же итальянец, ознакомившись с возможностями 63‑го, явно испытал необычайный прилив вдохновения. Интересно, что вдохновить его могли совершенно неожиданные вещи. Неизвестно, что вышло бы у них вдвоем. Наверное, что‑то — да вышло бы, но мы этого не узнаем никогда, потому что появился на редкость не лишний Третий. Владимир Михайлович Мясищев был как раз той «промежуточной фазой», которой так не хватало союзу столь несходных натур для достижения максимального эффекта.

Собственно говоря, сама идея сосредоточиться на тяжелой машине с выдающейся дальностью принадлежала именно ему. Он уже давно тяготел именно к этой тематике, и «раз уж так вышло», предложил воспользоваться уникальным стечением обстоятельств. Причина, по которой он предложил в первую очередь сделать именно ночной тяжелый бомбардировщик, была, откровенно говоря, не фонтан: днем‑де немцы все равно собьют. И так далее: черная, чтобы не видно, тихая, чтобы не слышно, и почти прозрачная для радиоволн, чтобы поймать было бы трудно. А в качестве зрения, чтобы была эффективност — хороший радар. Сюда же шла дальность сверх всякой меры, чтобы немцы не сожгли на аэродроме, но отсюда уже, цепляясь одно за другое, полезли на свет божий соображения другой природы. Будучи дальним, БОМБАРДИРОВЩИК уже по определению приобретал весьма солидные размеры, поскольку должен был тащить порядочный груз топлива. Полет выходил очень недешевым, и, чтобы оправдать себя, машина должна была нести солидную же бомбовую нагрузку, что еще увеличивало потребный запас топлива. Казалось бы — порочный круг, но, как выяснилось, так только казалось.

Блаженный итальянец построил график, на котором наглядно показал: если увеличить и еще больше — во‑от до такого масштаба, то даже на такое расстояние можно будет взять относительно большую нагрузку. А вот следующий оптимум, который и еще оптимальнее! А если еще… Но соратники научились очень точно чувствовать момент, когда политэмигранта уже пора было осаживать на землю. Производство, и, тем более, серийное, таких огромных машин требовало принципиально новых подходов. Их куда легче было освоить на первом из ряда «оптимумов». Следующие могли стать куда более рутинными. Останавливать Роберта Людвиговича, когда он закусит удила, было, примерно, так же легко, как танк — за гусеницу, но они справились, поскольку смогли переключить его внимание на столь же достойную задачу, но относящуюся более именно к технологической сфере. Дело в том, что нынешний зэ‑ка Бартини в свое время был одним из первых советских энтузиастов шаблонно‑плазовой технологии в авиастроении, но теперь, столкнувшись с заводскими «вычислителями», он умудрился превратить ее в нечто принципиально новое. По сути, это был первый прототип того, что позже назовут «счетно‑плазовой»[13] технологией. Практически, тут он напрямую влез в область профессиональных обязанностей Сани. А еще именно его стараниям, — хотя это, в принципе, не относилось к его обязанностям, — небывало сложная электрическая схема новой машины оказалась рассчитана с какой‑то мимолетной быстротой, при практически полном отсутствии ошибок. Превращать грубую, неподатливо‑коварную реальность во что‑то, поддающееся точному счету, — тут он был в своей стихии. Использовать такого рода натуру на кропотливой доводке «почти готового», было, разумеется, прямым расточительством.

Надо признать, во всех этих трудовых подвигах он, совершенно неожиданно для себя, обрел очень серьезное подспорье. То, во что превратились Санины вычислители за пять лет, как раз и оказалось одним из главных источников вдохновения итальянца, помимо перспективы получить любые детали из любых материалов сразу и без согласования. Он нашел для «вычислителей» массу таких применений, которые и в голову не приходили самим разработчикам. И уж, тем более, Сане. На них он, кстати, и смоделировал так ловко электросхему: казалось, именно для этого они и были созданы. Позже метод стал — не мог не стать! — классическим.

Роберт Бартини был совершенно полноценным конструктором, способным сделать машину от идеи и до серии, но, откровенно говоря, Мясищев оказался куда лучшей «мамой», способной выносить, выкормить, выпестовать сырую, уязвимую, как младенец, концепцию, — до полноценной, надежной, удобной, технологичной модели, практически лишенной «детских болезней». А еще он управлял применением итальянца, как рачительный командир управляет применением какого‑нибудь могучего средства усиления, вроде батареи «буранов», орудий особой мощности, или тяжелых танковых полков Прорыва.

К примеру, иммигрант так считал аэродинамику, что модель практически не нуждалась в «продувке» на аэродинамической трубе. Он сокращал количество натурных и лабораторных экспериментов по аэродинамике и прочности в десятки, если не в сотни раз. Собственно говоря, за счет его аэродинамики и веса, чуть не в два раза меньшего, чем у машин аналогичного размера, и образовывалась такая дальность. А еще разработанные им методики расчета вместе с математическим аппаратом становились всеобщим достоянием советских конструкторов, и это было чуть ли не поважнее отдельно взятой модели. Даже самой выдающейся.

Вторым компонентом являлся экономичнейший мотор. Берович, на основе уже имеющегося опыта, был свято уверен, что если серийный двигатель, да вылизать надлежаще, изготовить с прецизионной точностью, и облегчить, где можно за счет других материалов и декомпактизирования элементов конструкции, то он и без радикального изменения конструкции даст прирост экономии процентов на 15–20. В итоге получилось, как всегда. Явился сам Швецов, поскольку курочить предполагалось именно его двигатель, узнал, какие именно имеются возможности, и в итоге получился совершенно новый двигатель. Он, кстати, помимо всего прочего, положил начало основательным исследованиям проблемы малошумности агрегатов: тут и замена прямозубых шестерен в редукторах, где только можно, на шевронные и эвольвентные, и принцип «пассивной смазки», и широкое применение профилей с волокнистой «матрицей» вместо монолитных металлов. Да мало ли что.

Берович делал то же, что и всегда: старался в кратчайшее время сделать (и делал!) любые детали и узлы, которые ему заказывали. В нужных количествах. То есть делал выданные конструкторами решения осуществимыми.

Просто так, без последствий, такой гремучий коктейль остаться не мог. Под соусом выполнения заказа на специальную, разведывательную модификацию одной из существующих моделей, троица разработала «НБ‑1», в миру получивший название детское имя «ТР‑6». И, прежде, чем превратности военных судеб развели их, друзья успели сделать две машины. Исходная идейка, что привела к такому результату, со временем полностью потеряла актуальность, а вот черная, почти бесшумная ночная птица с доселе небывалыми характеристиками, осталась. Это кажется парадоксальным, но на основе ошибочных предпосылок не так уж редко делаются очень, очень верные выводы.

Тут два интересных обстоятельства, можно сказать, этюда. Один касается извивов начальственной психологии: шкодила троица[14], соответственно, втроем, а расстрелять Хозяин решил одного Саню. Сделать то же самое с остальными, хотя бы из справедливости, ему по какой‑то причине даже и в голову не пришло.

Второе касается извива тех самых судеб: Бартини ушел из группы Туполева, поскольку пожелал делать истребитель вместо бомбардировщика. В связи с этим выбором так и остался зэ‑ка, в то время, как группу Туполева еще в сорок первом освободили вместе с начальником. В итоге он, не один он, но все‑таки, сделал именно что бомбардировщик (а, по сути — так два). Впервые в его конструкторской биографии ушедшие в хорошие серии.

Когда власть спохватилась, было поздно: два «ТР‑6» успели сделать и испытать. Хуже того: по имеющимся данным, испытатель О. Ямщикова утверждает, что «Машина полностью соответствует заявленным параметрам, сколько‑нибудь выраженных недоделок выявить не удалось», а испытатель авиаприборов Е. Брюквина утверждает, что «имеющийся на борту радар „ВДРП(а)‑2“ позволяет надежно обнаруживать наземную технику на расстоянии 35–40 километров, с расстояния 20–25 километров позволяет установить направление и скорость движения наземной (низкоскоростной) техники, а с расстояния 6–8 километров с высокой достоверностью устанавливает тип машин». При этом он еще «компактен, надежен и отличается чрезвычайным удобством обслуживания». В переводе на русский язык — телячий восторг. Если бы этот самый «ВДРП» был бы парнем, вышеупомянутая товарищ Брюквина дала бы ему уже сегодня. На него самого данные бомбардировщика особого впечатления не произвели: ни скорости, ни особой высотности, но товарищ Голованов, ознакомившись с таблицей, изумленно поднял брови. Товарищ Голованов позволил себе выразить категорическое несогласие с мнением Верховного Главнокомандующего и сумел во многом развеять его сомнения. Все не так! — увлеченно утверждал товарищ Голованов, не отводя от листка влюбленных глаз, — ну, четыреста километров в час. Высота — просто хорошая, семь километров с нагрузкой. Но радиус, радиус‑то — семь с половиной тыщ! Восемь тонн бомб! И, самое главное, — взяв со стола карандаш и позабыв, чей именно карандаш и с чьего стола берет без спросу, — подчеркнул пару строк.

«Обшивка выполнена из искусственной ткани сложного плетения, элементы каркаса состоят из неметаллических материалов и представляют собой профилированные пустотелые балки…» — и еще что‑то там такое про какой‑то совершенно особенный мотор. Не владея информацией, вождь начинал чувствовать раздражение, но Голованов понял это с одного‑единственного мимолетного взгляда и разрядил ситуацию. — Во‑первых машину нынешние радары видят только в упор, а прямо над головой уже нет. Во‑вторых с таким винтом и компоновкой двигатель работает почти втрое тише, чем аналогичный по мощности. И, самое главное, аэродром можно расположить хоть под Барнаулом, хоть под Ташкентом, а бомбить летать в Берлин. А поэтому аэродром можно осветить, как новогоднюю елку и все равно никто, никогда дотуда не долетит. И вообще это может быть что угодно, в зависимости от конфигурации оснащения. Летающая платформа, на которую можно навесить что угодно. Он вообще вызывался «бросить все и опробовать машину самому».

Впрочем, на самом деле убедило Сталина соображение, высказанное Головановым не как основное, а совершенно «кстати». С таким радаром, с такой дальностью машина могла ночи напролет висеть над войсками противника, фиксируя каждое движение его колонн без особой опасности для себя. Вот тогда‑то он и отдал знаменитое распоряжение. Если оставить за скобками все формулы военной бюрократии, смысл его сводился к простым вещам, всего‑навсего трем:

1) Высотность всемерно увеличить.

2) В качестве бомбардировщика без особого распоряжения не использовать.

3) Под командование ВВС не передавать, само командование не информировать, разместить все имеющиеся и ожидаемые машины на отдельных базах, не смешивая с прочим парком дальней авиации. Так что оставить в составе РГК всецело.

Он слишком хорошо помнил жуткие моменты, когда никто не имел понятия, где находятся не то, что отдельные дивизии, а целые танковые группы немцев. Сыт, урок усвоил. Лишние пять, шесть, восемь — да хоть сто! — тонн бомб на Берлин ничего не решат, а вот то, что немцам теперь будет труднее проводить скрытые перегруппировки — это полезно. Даже не «труднее», а, скорее, «ку‑уда труднее». И чем дольше матово‑черные самолеты останутся для немцев тайной, тем с большим количеством сюрпризов им придется столкнуться. Прежде всего, понятно, в виде готовой обороны именно на направлении главного удара, но не только. Ох, не только!

А кроме того, успех или неуспех того или иного полководца теперь будет напрямую зависеть от него, и это тоже само по себе было неплохо.

Он даже не разрешил сколько‑нибудь широкое производство новых машин, хотя у 63‑го, судя по всему, на эту тему имелись наработки.

Ох, уж эти наработки! Упоминание Беровичем или еще кем‑то из его банды «имеющихся наработок» обозначало, что они могут сделать предлагаемое, не уменьшив объема по всему остальному. А себе, как всегда, потребуют еще девок. Эвакуированных, потерявшихся, оставшихся без родителей, оказавшихся на поселении. Ну и мужиков, конечно. Которые не нужны больше никому. Но он запретил, чтобы техника по‑прежнему осталась незамеченной. А вот сделать следующую модель — радиус девять тысяч, пятнадцать тонн бомб — он разрешил. Пусть будет. На «ТР‑10», впоследствии — «Т‑10», чтобы не было ненужного намека в виде предательской «Р», — навесили куда более мощный радар, тяжелый, но зато очень точный комплекс навигационного оборудования, и почти полуметровый телескоп.

Как всегда, жизнь внесла коррективы: «тенора», как в просторечии стали называть ТНР — Тяжелые Ночные Разведчики, оказались позарез нужны на всех фронтах, и от командующих фронтами тайну сохранить не удалось. И выпустить машин пришлось в три с лишним раза больше, чем он предполагал поначалу. Самому себе можно было признаться, что действовавший поначалу запрет на крупносерийное производство семейства «ТР» был, скорее всего ошибкой.

Но тот самый запрет на использование в боевых действиях продолжал действовать — и выполняться! — неукоснительно. Его обходили — «Т‑6» неоднократно наводили на цель бомберов, штурмовики и дальние истребители, ночью, и даже белым днем, в условиях низкой облачности. Даже специальное оборудование сделали: как обычно, как‑то само по себе появилось, никто официально не заказывал. Обходили, но напрямую не нарушали.

И вот теперь они хотят, чтобы он отменил собственное решение годовалой давности. На время или окончательно.

Примерно четыреста тонн бомб, это сколько же в шестидюймовых гаубичных фугасках? Двенадцать с половиной тысяч штук. Ночью, на походную колонну, повдоль.

…Он не будет отменять свой собственный запрет. Он, как и обещал, отдаст то самое «особое распоряжение». Пусть Голованов планирует и проводит так, как считает нужным. Да пусть хоть сам слетает! Полярный летчик все‑таки, ему и карты в руки. Ему и отвечать за разбитые горшки.

Не четыреста тонн. Куда больше. Голованов, как азартный игрок, решил пойти ва‑банк, в полной мере использовав неслыханные полномочия. Все пятнадцать «Т‑10». Все сорок три «Т‑6». Шесть «Пе‑8». Пятнадцать «Ил‑4». Десять «Ер‑2». Только в самый последний момент Жуков выторговал‑таки четыре «шестерки»: у него там решалась судьба Смоленска, или‑или. Кроме того, два «Т‑10», предназначенных к разведке и управлению, несли только по восемь тонн. На одном из них отправился в ночной полет сам Голованов. Так что пятьсот. Под Актюбинском закипела работа по оснащению и вооружению громадных машин под новую функцию. Большой проблемой оказалось то, что для новых машин, облетанных за время Марша, не было комплектных экипажей, а работа, впервые за все время, требовалась полномасштабная, боевая без всяких кавычек. А еще Голованов непременно хотел, чтобы бомбы были «как от „бурана“». Ему, разумеется, сказали, что это «совершенно невозможно», тем более — в такие сроки. Зельдович, не вынеся нестерпимого давления, сделал, хотя при этом буквально прыгал на месте, говоря, что: «Снимает с себя всякую ответственность за эту безобразную авантюру» — но ему объяснили, что не выйдет, и отвечать придется в любом случае. Это, парадоксальным образом, его успокоило.

Голованов вполне разобрался в навигационном комплексе: совершенно новый технически, он, в общем, основывался на принятых в СССР концепциях и соответствовал отечественным стандартам. Он лично, до деталей спланировал все, связанное с навигацией и поиском целей, в кратчайшие сроки решил все проблемы технического обеспечения этих задач, но ему и в голову не пришло играть роль штурмана сводной группы. Эта, без преувеличения ключевая, роль была отведена, разумеется, Явенко. Сам он удовольствовался ролью дублера. Подслушать его мысли никто не мог, и в мыслях он всерьез сожалел, что к делу нельзя привлечь какого‑нибудь английского спеца. Что ни говори, у нас совершенно недостаточный опыт организации массовых ночных бомбардировок. То есть, конечно, можно, и прислали бы очень приличного, но вот показывать ему, к примеру, «ВДРП‑4У», да и сам самолет «Т‑10», было, пожалуй, преждевременно.

Гул. Низкий, монотонный, угрожающий, он, казалось, шел со всех сторон одновременно. Даже самые опытные фронтовики не могли распознать, что именно могло издавать такой звук. Гул этот вцепился в колонну еще утром, и с тех пор не умолкал, только временами ослабевая, словно бы удаляясь, или, наоборот, усиливаясь. Истребители не находили ничего в низкой облачности, но на такие вылеты соглашались только уж вовсе отчаянные сорвиголовы, а командование группировки люфтваффе вовсе не горело желанием отпускать лучших людей в бесполезные и излишне опасные полеты.

Новации, предложенные для решения сложнейших проблем массированной ночной бомбардировки оставляли впечатление чрезвычайно остроумных. На взгляд капитана — даже слишком. У них был один недостаток: их никто, никогда не пробовал на практике. Это звучит и выглядит необычайно глупо, но он, ученый, надеялся только на то везение, которое нередко сопутствует авантюрам. В том числе — техническим. Будь это по‑другому, человечество, может быть, до сих пор осталось бы в каменном веке. Жестко зафиксированные парные антенны: достаточно было только чуть нарушить строй, не выдержав направления, и сигнал, поступающий на них, теряет симметрию. Начинаешь увеличивать дистанцию — и щелчки в наушниках становятся редкими, готовишься поцеловать кого‑нибудь — учащаются, становясь заполошно‑суетливыми. Как это все здорово придумано, и какое же это все дерьмо по сравнению с обыкновенной возможностью пользоваться обыкновенным зрением! Это ему, никак не связанному с пилотажем, не по себе, а каково тогда пилотам? Поди, с самого начала спины мокрые? Нет, занимайся они каким‑нибудь простым делом, вроде бомбардировки Берлина или даже просто большого завода, дело обстояло бы вовсе по‑другому, не предъявляло таких немыслимых требований к строю. С чем сравнить? Говорят, что несколько похоже на атаку морского конвоя торпедоносцами, только несколько часов подряд.

— Глеб Егорыч, — глухо проговорил Явенко, оборачиваясь на него через плечо, — начинайте вводить данные…

Глаза его были красными от неистового многочасового напряжения. Когда, почти полчаса тому назад, они, наконец, нашли то, что искали, именно на него легла ответственность за выбор боевого курса. И, в основном, за сложный маневр, необходимый для того, чтобы лечь на него, всей многокилометровой колонной, так замечательно подходящей для того, чтобы спутать строй. Тем более ночью. Теперь наступила пора капитана, потому что этот бомбовый прицел по радару сконструировал и собрал в лаборатории именно он. Его, понятно, много раз испытывали на полигоне, но это все не то, не то!

По сути, это был да‑альний потомок того самого «кулачкового вычислителя», о котором во времена оны с таким презрением высказался Владимир Яковлевич. Армада летела в режиме максимального радиомолчания, а потому перед каждым ответственным командиром висела таблица условных сигналов, — предельно коротких, морзянкой. Сейчас все машины, сколько их есть, получили сигнал «Приготовиться!», и так уж случилось, что следующий сигнал: «Открыть бомболюки!» — будет исходить от него, человека с петлицами капитана, но, в общем‑то, лица, по сути, штатского.

Гул значительно усилился, теперь он давил, как будто пытаясь вмять колонну в землю своим тысячетонным, мягким грузом. В него вплелись противные, ноющие нотки, уже отдающие чем‑то знакомым. А потом слабый, на грани слышимого. Заставляющий усомниться, что слышен и в реальности, а не кажется только. Свист. И поздно что‑нибудь предпринимать.

Ночь, низкие облака, пробившееся сквозь них, вспухшее, разгоревшееся вроде бы, а потом померкшее зарево позади. Как та самая, обидная, болезнь геморрой: ни самому поглядеть, ни другим показать. То ли сделали дело на славу — то ли не добились ничего и слетали впустую.

— Господин фельдмаршал, мы никак не можем связаться с фон Клейстом. У нас вообще очень мало данных о том, что творится на Кавказе. Последнее сообщение было о том, что русские нанесли удар по Ростову, но это, кажется, так и не подтвердилось. И…

— Что такое?

— Есть данные, также не вполне подтвержденные, что крупное соединение русских, не входя в Ростов, резко повернуло на юг, к Азовскому морю. Похоже, это тот самый «бешеный» корпус, с которого все началось.

— Что‑нибудь еще?

— Ничего серьезного, господин генерал‑фельдмаршал. Только странное.

— Из вас дрянной интриган, а у меня совершенно нет времени.

— Вам лучше услышать самому. Специалисты не знают, как это сделано.

— Подождите. Они вот уже двенадцать часов повторяют одно и то же, одним голосом и одним тоном, через равные промежутки времени. Это какая‑то запись, господин генерал‑фельдмаршал. Следующий сеанс через… через полторы минуты. Прошу.

Он протянул Манштейну массивные с виду, но не слишком тяжелые наушники.

— Нельзя было, — раздраженно проговорил фельдмаршал, — усилить звук? Совершенно необходимо лепить это мне на голову?

— Я имею основания предполагать, что вы одобрите именно этот вариант. Заранее прошу простить, если ошибаюсь.

Прошло еще около минуты, прежде чем в наушниках послышалось это. Шепот. Шелестящий, тающий, бестелесный и бесполый, он, тем не менее, был слышен очень хорошо.

— Эй, фельдмаршал, эй! Хочешь посмотреть, что случилось с твоими войсками? Это в двадцати километрах на юг от Сальска. Посмотри, поучительное зрелище. Сколько там у тебя было? Два полка, три? Больше? Теперь их нет, так что можешь ввести поправку в свои расчеты. Теперь тебе все время придется делать эти поправки. Больше ни разу тебе не нанести неожиданного удара. Не перекинуть скрытно резервов. Не сделать ничего того, что ты так хорошо умел. Того, что так хорошо тебе удавалось. Теперь тебе понадобятся совсем другие навыки. Прорываться из «котлов», пока они не затвердели. Спрямлять линию фронта. Отходить на заранее подготовленные позиции. И при этом твердо знать, что они тоже будут пробиты в любом месте, и ты никогда в жизни не узнаешь, в каком именно. Там, где мы этого захотим, фельдмаршал. Еще тебе и твоим храбрым войскам предстоит освоить полезное искусство так называемого «драпа», что можно приблизительно перевести, как умение двигаться на Запад быстрее, чем это делают Жуков, Конев и Рокоссовский со своими дикими ордами унтерменшей. А еще научись молить Бога, чтоб ниспослал плохую погоду, хотя и это поможет вам очень мало. Вообще даже представить себе трудно, что может вам помочь, потому что вы просто‑напросто с самого начала влезли не в свою весовую категорию, фельдмаршал. И по силе, и, что самое главное, по интеллекту. Как вам это вообще взбрело в голову, а?

Ваши первоначальные успехи, были просто недоразумением, пусть даже большим, но ведь в большом деле и недоразумения соответствующие, не так ли? А еще они были прекрасным сном наяву, хотя и своеобразным, сном с батальным сюжетом под непрерывные фанфары. Наверное, именно такие снятся хищной рыбе, когда она зимует в яме под корягой, на самом дне омута. Теперь недоразумение разрешается, а сны тают. Близится утро, фельдмаршал. Гарантирую уникальную смесь окончательного краха, непоправимой катастрофы, беспросветного отчаяния и несмываемого позора. Уж мы постараемся изобрести для вас судьбу, которая будет похуже смерти. Куда похуже, фельдмаршал. А пока спокойной ночи. Мы с вами еще непременно поболтаем.

Шепот умолк, и в наушниках тут же взвыло визгливо и пронзительно, так, что он немедленно сорвал их с себя. И приказал во что бы то ни стало доставить себя к месту события. Да, во что бы то ни стало! Да, немедленно! Сразу после того, как он оставит соответствующие распоряжения. Безусловно, это являлось чем‑то вроде истерики, он отлично отдавал себе отчет в этом, но видеть это он был обязан.

Картина ночного побоища действительно производила впечатление. Его было достаточно трудно охарактеризовать. Дело не в душераздирающих подробностях, хотя они тут присутствовали. Не в масштабе, потому что тут, на Восточном фронте, ему доводилось видеть и большее количество трупов в одном месте, правда, они в таких случаях копились не один день. Хоть он и любил называть себя солдатом, но на самом деле имел честь быть фельдмаршалом, потому и впечатления у него были не солдатские и не лейтенантские даже, а подходящие именно что генералу. И были они примерно такие.

Как на командно‑штабных учениях, когда скотина‑посредник вдруг говорит, что вот этих трех полков, а это значит, что, по сути, дивизии, у тебя нет. Без причины. Нет, и все, и не поспоришь. Выкручивайся, с чем есть, но помни, что никто не гарантирует тебя от новых вводных.

Как в кулачном бою, когда один из участников вдруг достает стилет и втыкает его противнику, к примеру, в печень.

Как вмешательство полиции в напряженнейшую потасовку школьников на школьном дворе после уроков.

Как с саблями наголо — на танковую дивизию.

И все это одновременно.

Фактор непреодолимой на данный момент силы. Когда соперник не дерется с тобой, а просто походя смахивает, как муху. Эффект простой и, одновременно, всеобъемлющий. Более десяти километров черной, неподвижной, обгоревшей техники и уже остывших, сизых, покрытых черными лохмотьями головешек, которые язык не поворачивается назвать трупами. И что — так может повториться в любой момент? Вряд ли. Если бы могли раньше, то непременно схватились бы за такую вот дубинку. Очевидно, научились только что, и теперь будут повторять. Все чаще и чаще. И есть основания предполагать, что не только это. Есть кое‑какие признаки. Больше всего пугает даже не новое оружие, а явные признаки совершенно иного уровня организации боевых действий. Похоже, что именно от этого как раз и может проистекать тот сокрушительный темп, который демонстрируют Советы последнее время и чем дальше, тем в большей степени. Впрочем, оцепенение его длилось не дольше нескольких минут. Фельдмаршал не имеет права на сантименты. А еще — на отчаяние. И на промедление. В сущности — одни из самых бесправных людей, хотя подчиненным кажется совсем, совсем другое.

Затеяв это, своего рода, повторение пройденного, Бурда дал себе зарок, что в третий раз ничего подобного не повторит. И все прошло, как по маслу, разве что с самыми малыми дополнениями: впереди двигались полтора десятка трофейных «Т‑IV», несколько «ганомагов» и буквально два‑три немецких грузовика. Все остальное осталось практически неизменным.

Неизменным оказался и настрой гарнизона, та же смесь страха и ожидания. То есть панические настроения несколько усилились, потому что волна драпа донесла до Таганрога немалое количество отступивших из‑под Батайска. Они мно‑ого сумели поведать своим слушателям, тем более, что аудитория была самая благодарная. О свинцовой пурге, которой нападающие мели перед собой все, и не дающей поднять голову и даже высунуться. О том, что легкораненых не было, а тяжелораненых эти исчадия немедленно добивали. О взрывах, после которых от человека не оставалось ничего, так, что даже и похоронить‑то нечего. На этот раз место смутных опасений и глухих слухов заняли свидетельства очевидцев, тыловики, не имеющие возможности принять непосредственное участие в боях мандражируют куда больше фронтовиков, занятых делом, даже если дело это страшное и не особенно удачно протекает. Поэтому частей 1‑й Танковой армии ждали с особым нетерпением. Бурде сообщили, что удара в тыл ему в ближайшее время ждать не следует, и он поспел как раз вовремя. Трагедия на этот раз повторилась именно как трагедия, фарса оказалось явно маловато. «Серые», набравшись опыта, все равно лезли вперед с тем же жутким напором, без передышки и не давая врагу опомниться. «Свистунки» визгливо грохотали в их руках, будто захлебываясь от злобы и заливая огнем любые огневые позиции, не давая поднять головы. Вездесущие подростки обходили огневые позиции, проникали на чердаки двух‑трехэтажных домов, перебегали по крышам, заходили в тыл. Бабы осторожно пробирались вдоль стен, сопровождая танки, разбитые, вопреки всем прежним правилам, по одному‑по два, они сторожко вглядывались в окружающее, оберегая танки от гранатометчиков, а танки расстреливали пулеметные гнезда, пробивали стены, лупили по окнам, из которых пробовали стрелять. Вид женщин, прошедших Марш, надо сказать, претерпел значительные изменения буквально за несколько дней.

«Никогда не говори „никогда“» — правило универсальное: точно так же, как завод вооружил людей, которых вовсе не предполагалось вооружать, под совершенно беспардонным давлением Карины Морозовой было сделано то, что по общему мнению считалось и невозможным и бессмысленным. «Маршевикам», с самого начала одетым кое‑как, а потом еще пообтрепавшимся во время марша и на привалах у костров, все‑таки подкинули одежку. Что‑то среднее между свитером и лаптем, плохо гнущееся, но куда лучшее, чем ничего. Из чего, спросите? Правильно. Всего‑то сто тонн. И плетение то самое, высокомодульное, как, к примеру, у обшивки «Т‑10», на тех же самых гениальных станках «Жаккард К‑3‑2» конструкции Арцыбашева, сам Берович, помнится, был в полном восхищении. Он вообще был склонен восхищаться конструкторами.

Правда, размеров было всего три, поэтому подростки предпочитали натягивать жесткую, почти как проволока, дерюгу поверх ватника. А женщины теперь больше всего напоминали этакую зимнюю копну, оставшуюся где‑нибудь на отшибе, возле лесочка, серую и растрепанную лесными обитателями. Если к этому добавить каску поверх классически повязанного теплого платка, то зрелище и вовсе получалось исключительное. Иные из них к тому же несли до полутора тысяч патронов. Дарья Пыжова, родом из‑под Барнаула, например, прославилась тем, что приспособила к сутулой спине что‑то вроде «козы» и волокла целый ящик «дуль» зараз… В значительной мере именно благодаря их силе и нечеловеческой выносливости поддерживалась та самая убийственная плотность огня, которой славился Корпус, и которая делала такой трудной борьбу с его бесстрашной и беспощадной пехотой. Главное же, что на поверку женщины оказались ничуть не менее отважны, чем отчаянные по глупости, безбашенные пацаны. У многих уголовниц отчаянность присутствовала с самого начала. У других такое особого рода отсутствие страха за свою жизнь появилось после раскулачивания и ссылки, когда на их глазах умирали от голода дети. У некоторых — после ряда изнасилований по лагерям. Но были и такие, кто начинал считать себя «бесстыжими» и «пропащими», а от того — «отчаянными» вот только что, надев мужские портки. Вот где грех‑то! Смертный.

А «свитера» не брала пистолетная пуля. И редко какая из «шмайссера». Вышибало дух, ломало ребра и иные кости, но это, согласитесь, бо‑ольшая разница по сравнению с проникающим ранением куда‑нибудь в легкие или кишки. Иные осколки, прорезав‑таки суровую тканину, уже не имели силы достать до живого тела. С этим в значительной мере оказалось связано то, что, потеряв убитыми в жесточайшем, продолжавшемся почти двое суток бою за Таганрог три тысячи человек без малого, будущий Корпус фактически не имел раненых. А отступать они не умели: это просто не приходило им в голову. Двадцать седьмого января 1942 года город был захвачен полностью, а последних немцев прижали к берегу и сбросили в залив танки Бурды. Положение заблокированных, скованных на Кавказе армий снова становилось отчаянным: и не в том дело, что Кубань, в соответствии с гениальным планом Фюрера не вместила бы двух армий вместо одной. Беда состояла в том, что 1‑я танковая была очень, прямо‑таки позарез нужна на западе, там, где щепилась, пятилась, но не поддавалась все‑таки, не кололась до конца, не отдавала Смоленск группа армий «Центр». А еще больше, несколько южнее, где фронт немецких армий напоминал драную дерюгу, в бреши которой советские части зачастую проникали беспрепятственно. И никак не удавалось сымпровизировать группировку, пригодную для контрудара. Не из чего.

Товарищ Жуков вошел во вкус того, что раньше считал большой бедой и неизбежным злом: постепенного ввода в дело постепенно подходящих резервов. Теперь он научился воевать еще и таким способом, который, при некотором навыке, оказался вполне подходящим именно для заснеженных лесов и подмерзших хлябей на центральном участке фронта. Навык появился, а немцам, в конце концов, теперь тоже неизбежно приходилось делать что‑то подобное, но только у него получалось лучше. За счет большей автономности частей, за счет лучшей информации, и, как он надеялся, за счет того, что он все‑таки действительно Ферзь и быстрее немцев приобрел необходимые навыки. Кроме того, пополнения стали давать несколько щедрее, а немцам ни разу не удалось преподнести ему по‑настоящему масштабный сюрприз. Потери при данном стиле ведения боевых действий были очень высокими, но на этот раз, не в пример всем прошлым, оказались вполне сопоставимыми. Попавшая под пулеметы, на минные поля, на колючую проволоку, заранее пристрелянную артиллерией, советская пехота, в общем, компенсировалась. Частями, накрытыми «бураном» на позициях, замерзшими и угодившими в плен из мелких, безнадежных «котлов», что получались после локальных прорывов. Пойманными на марше конно‑механизированными группами. В конце концов, убитыми при попытках контратак, успешных и безуспешных, но совершенно неизбежных при таком стиле боевых действий, потому что здесь контратаковать нужно было немедленно, всеми и любыми силами, оказавшимися под рукой. Как оказалось, Красная Армия значительно лучше переносит равные потери. Фронт немцев медленно, но пятился на юг и на запад. В дикой круговерти атак и контратак как‑то незамеченным осталось освобождение Ельни, одно событие из многих, бывает, дело, как говорится, житейское, но вот рефлекторная, предпринятая почти автоматически попытка отбить ее провалилась, и это уже было серьезно. Двадцать восьмого декабря войска Калининского фронта прочно оседлали железную дорогу Смоленск‑Рославль. Тридцатого внезапной атакой было освобождено Ярцево, а занявшим станцию частям опять‑таки удалось отбить поспешно организованную контратаку. Немцам пришлось сделать оперативную паузу для переброски серьезных резервов, но в это время к станции успели подойти части главных сил. Пять ополовиненных, смертельно усталых стрелковых дивизий сумели вцепиться в Ярцево намертво, три оставшихся «бурана» нанесли еще один успешный ночной удар по дивизионной колонне 9‑й армии немцев, и попытка выбить русских из города провалилась. Захват Смоленска и выход на Днепр зимой, в январе месяце, когда его можно спокойно перейти по льду, а еще — в междуречье Днепра и Двины, грозил колоссальной военной катастрофой, далеко превосходящей масштабами Сталинград.

За неделю до этого, убедившись в том, что попыток деблокады не будет, Паулюс бросил 6‑ю армию в отчаянную, безнадежную попытку прорыва, но ничего хорошего из этого не вышло. Последние капли горючего были залиты в баки передовых танковых частей, и они внезапным натиском смяли заслоны, прорвались в степь, но та же мера привела к тому, что армия растянулась в бесконечную вереницу падающих от голода и усталости людей. Быстро опомнившись от неожиданности, советское командование оперативно решило воспользоваться случаем и бросило во фланг прорывающимся танковые бригады, устроившие в степи форменное побоище. Нет — десятки побоищ на протяжении одних суток. Подвижные группы белых танков в сопровождении конников, как в саваны, закутанных в белые халаты, внезапно возникали из снежной круговерти и превращали тех, кто не сдался, в кровавую щебенку, но многие все‑таки сдавались, и чем дальше, тем больше. Передовые части немцев тоже не прошли и полных сорока километров, когда частью — были остановлены, частью — остановились сами из‑за отсутствия горючего. Начавшаяся через три часа после начала прорыва метель спасала от танков, но убивала голодных людей не менее надежно, чем танки. Через трое суток сдались последние из тех, кто остался в живых. Где‑то там, в степи затерялся без следа сам Паулюс. До ушедшей далеко на запад и юг линии фронта добрались буквально единицы, так бывает всегда, даже при самых страшных разгромах вроде Канн, Аустерлица или Киева образца 1941‑го, в самых жутких условиях кто‑нибудь все‑таки непременно доходит до своих. Разгром Сталинградской группировки позволил сразу же усилить Южный фронт, поначалу, в основном, косвенно, за счет угрозы тылам противника, но и это было очень существенно. 1‑я танковая армия немцев начала движение общим направлением на Ставрополь, но захват Батайска, Ростова‑на‑Дону, Таганрога в значительной мере сделали это движение бессмысленным. А потом Родион Малиновский прорвался на соединение с частями Закавказского фронта. Практически вся группа армий «А» оказалась прижата к Большому Кавказскому хребту, окружена между Кубанью и Манычем. Только малая часть сумела отойти на позиции Таманского полуострова планомерно, остальным пришлось к морю пробиваться. Беда была в том, что и отхваченный советскими армиями «кусок» был такого размера, что разговоры об окружении почти теряли смысл. Немцы нанесли стремительный удар на северо‑запад, на Ростов, но после неслыханного по ожесточенности сражения, длившегося пять суток, были отброшены и стали в оборону. «Неслыханного», в данном случае, не фигура речи: ветераны, дравшиеся в сентябре сорок второго к северу от Сталинграда, утверждали, что и тогда не было ничего подобного, но только теперь у войск был вовсе иной настрой, и порыв немцев разбились об их стойкость. Впрочем, разгромить группу армий «А» сходу тоже оказалось совершенно невозможным. Разметав кольцо окружения, группировка вышла к морю и предгорьям, образовав оборону с неслыханной плотностью войск[15].

Люди умные, творческие, и, главное, преданные своему делу, получают иногда совершенно особую награду. Совершенно нематериальную, но те, кто в курсе, не променяют ее ни на что другое. Это редкие моменты озарения, когда нечто важное вдруг становится до донышка ясным, и приоткрывается завеса будущего. По пути на ближайший полевой аэродром, бывший, на самом деле, не так уж близко, Бурда никак не мог миновать город Воронеж. Он миновал превращенный в хлам Левый Берег. Натужно взревывая, «виллис» прыгал по по обледенелым буеракам мимо нацело сметенного завода «СК‑2». Город был мертв, и, если бы не солнышко, которое начало припекать по‑весеннему, картина была такая, что впору было повеситься. Тут нечего было восстанавливать. Город нужно было строить на новом месте. Вот только было некому. Стылые серые развалины, и ничего живого окрест. Ни то что ни единой живой души, ни единого воробья. Ни одной паршивой, драной вороны. Не одними только глазами, всем своим существом ощутил генерал безнадежное безлюдье великой пустоши, мертвой страны вокруг мертвого города. Лед на реке почернел, но, по виду, стоял еще крепко. Из него торчали конструкции непонятно как уцелевшей средней части капитального моста. Обломки «концов» только кое‑где виднелись над поверхностью льда. Тут еще работала «низкая» зимняя преправа, а немногочисленные саперы, хоть какие‑то живые души, неторопливо мастерили «высокую», рассчитанную на полую воду. Сейчас переправа выглядела «остывшей», охранявшейся больше по инерции. Высокий правый берег нависал над поймой, как крепостная стена, и Александр Федорович не сразу понял, что вывело широченную черную кайму на осыпи под обрывом.

Очевидно, совсем еще недавно их скрывал обильный во вторую военную зиму снег, а теперь, хоть и стояли еще морозы, но солнышко все‑таки вытопило зимнюю падаль, сделав ее доступной глазу. Сказать, что эсэсманы лежали тут, под крутым берегом, густо, значило ничего не сказать. Они лежали сплошь, один на одном, по крайней мере, — до следующего отрога обледенелой глинистой осыпи. Немудреная с виду, очень подходящая к чудовищному пейзажу вокруг, на взгляд профессионала картина выглядела довольно‑таки загадочно. Настолько, что Бурда не поленился, вышел из машины и подошел к саперам. Все оказалось, в общем, достаточно банально. Здоровенная толпа эсэсовцев, собравшаяся вокруг толкового фюрера, прячась от советских войск, выходила к переправе, спустилась под обрыв, и была поголовно выкошена кинжальным огнем двух счетверенных установок.

Проще пареной репы. Только наблюдатели находились там, где положено, и были начеку. Не прошляпили и не дали себя обнаружить. Сумели сообщить девчатам‑зенитчицам примерную численность и характеристику гостей, а также, когда их, примерно, ждать. А советские девушки‑комсомолки за оставшееся у них, очень небольшое время замаскировали свое оружие так, что его невозможно было разглядеть со ста метров. А потом дождались, когда немцы, после не слишком тщательной разведки, все, до единого, окажутся под обрывом, на плоской, как ладонь, пойме. Восемь «максимов», таких, с виду, архаичных, подтвердили свою репутацию очень, очень надежного оружия. Черный вал атакующих, — а что им еще оставалось делать? — ни в одном месте не приблизился к позициям ближе, чем на 90‑100 метров. Густо насыщенные трассерами струи свинца стригли густо, не оставляя огрехов. И на то, чтобы убить почти три тысячи немцев, потребовалось на самом деле не так уж много времени. Из комсомолок ни одна не была даже ранена. Вот только у Тани Рапши, до войны работавшей на обувной фабрике в Кимрах, волосы в неполные двадцать один год словно подернулись инеем. Не от переживаний по поводу массового душегубства, нет. Просто прошло слишком много времени. Минуты две, пока два черных гренадера проходили мимо, настороженно оглядываясь. На таком расстоянии, что она успела разглядеть подробности: два здоровенных, тощих, как скелеты, чучела, одетых в немыслимые отрепья, но с автоматами. С провалившимися, черными щеками, а у одного еще и черная язва на конце горбатого носа.

А потом еще намного больше, пока медлительный, вязкий, как черный гной из прорвавшегося чумного бубона, поток самой страшной на свете смерти стекал с обрыва, накапливаясь внизу. То, что стадо это — вынужденное драпать на восток! — было очевидно обречено, не делало его менее опасным. Ужас ожидания оказался почти нестерпимым, девчонки были на грани срыва, но их храбрый командир, старший сержант Патимат Магомедова, судя по всему, не испытывала ничего, кроме злого азарта. Даже в лице не переменилась. Только жесткие черные глаза чуть сузились, пристально глядя на толпы врагов. Она была наследницей четырнадцати поколений воинов, и не упустила нужного момента. Не поспешила и не промедлила.

Оказывается, можно медитировать, и глядя на две тысячи восемьсот пятьдесят три подоттаявших трупа: на какой‑то там минуте безмолвного созерцания Бурда вдруг уверился, что война будет выиграна. С этого мгновения он больше не испытывал в этом ни малейших сомнений.

К марту месяцу, окружив и уничтожив «группу Холидт» и Касторненскую группировку[16], Красная Армия полностью очистила от врага Воронеж и освободила Харьков. Командование группы армий «Центр» под угрозой неминуемого окружения эвакуировало войска из Смоленска, войска Западного фронта создали плацдарм на правом берегу Днепра, в большой излучине, таким образом надежно прикрывшись от контрудара. Сделать большее было поистине выше человеческих сил. Германское командование проявляло чудеса распорядительности, затыкая бреши и пытаясь консолидировать совершенно недостаточные резервы во что‑то боеспособное, практически без боя сняло блокаду Ленинграда, рокировав большую часть сил группы армий «Север» на центральный участок фронта и дальше на юг. Это радикально ухудшило положение финских войск и, тем самым, настолько изменило весь сложный и тонкий баланс сил на северном фланге бесконечного фронта, что у командования самых северных фронтов, состоявшего из весьма ответственных высших офицеров, возникли, просто не могли не возникнуть некоторые естественные вопросы.

— Нэ тарапитесь, товарищ Говоров. Вивод из вайны Финляндии есть вопрос нэ только военный, но и палитический. Если дэло дайдет до войсковой операции против финнов, нас может устроить далеко нэ всякая победа. Нужен разгром. Нужна явная бэспомощность любых попыток вааруженного сапративления. Нужны в панике бегущие и сдающиеся войска. Нужно как можно больше пленных. Можите ли ви всо это гарантировать? Нэ спешите, падумайте, посоветуйтесь с товарищами, с Генштабом. Если это возможьно, начинайте падгатовку, если нэт, если нэт хотя бы уверенности, лучше аставить это дэло до завершения войны с Германией…

— Разрешите спросить? — И, на молчаливый кивок Верховного, продолжил. — А тогда как? И какая разница? Мне это нужно для того, чтобы лучше уяснить стоящую перед нами задачу, товарищ Сталин.

— Хараше. Ми предъявим ультиматум, и если его отвергнут, будем дэйствовать па‑плахому. Ми сосредоточим, при нэобходымости, до трех тысяч самолетов. Уничтожим Хельсинки, другие мало‑мальски заметные города, мосты, порты, электростанции. По городу в дэнь, пока они нэ войдут в ум. Если нэ поумнеют, ми уничтожим всо. Павтаряю: это — запасной вариант, крайний вариант, толко если ви нэ найдете хорошего военного решения, а они — заупрямятся и не паймут прэдупреждения. Но, если нэ будэт другого вихода, ми пойдем и на нэго. На чьто ми нэ пойдем ни в коем случае, так это на операцию в стиле Зимней Войны. На упорные баи, даже если в них будэт дастигнут успех. На мэдленное прадвижение вглубь финской территории. На значительные патэри в живой силе, даже если оны будут сапаставимы с финскими. У них нэ должно даже мисли остаться о том, что они могут ставить какие‑то там условия. Нужьно, чтоб они нэ только капитулировали, но и сламались. Сдаться навсегда. Или сгинуть. Ви всо поняли?

Акцент в его речи был заметен больше, чем обычно. Как правило, это обозначало, что тема небезразлична Вождю, как‑то задевает его. Похоже у него, помимо всего прочего, еще и личный счет к финнам. Такое с ним бывало, хоть и нечасто. Впрочем, в данном случае требования его носят очень справедливый характер и вполне рациональны: все‑таки это не немцы где‑нибудь под Вязьмой. Не к ночи будь помянута.

— Так точно, товарищ Верховный Главнокомандующий. Уже сейчас можно наметить ряд мер подготовительного характера, равно необходимых при обоих вариантах. Разрешите приступить?

— Какого рода мер?

— Прежде всего всестороннюю разведку, товарищ Сталин. С учетом полученных сейчас указаний, она будет несколько расширена.

— Чьто ви имеете ввиду?

— Ко всему прочему, обратим внимание на выявление самых крупных бомбоубежищ. С зимы авиаторы добились… заметных успехов в применении управляемых бомб…

— Хараше. — Задумчиво повторил Вождь. — И дополните вашу подготовку… ударами с воздуха, имеющими в большей степени… паказательный характер.

Казалось, а такая иллюзия неизбежно возникает в ходе успешного наступления, что еще один нажим, и будет освобождена Украина с Белоруссией, и оккупанты покатятся дальше и дальше, в Польшу, в Германию — до самого Берлина. Вот только сил на это не было. От полнокровных в начале ноября дивизий Красной Армии за три месяца остались тени, по пятьдесят, сорок, и даже тридцать процентов штатного состава, но и находившиеся в строю бойцы от нечеловеческой усталости тоже напоминали тени. Глядя на худых, оборванных, словно спящих на ходу людей, командиры из числа понимающих тихо паниковали. Им казалось, что, найди немцы какие‑никакие силы, толкни покрепче, и не выдержим. Но контрудара не было. Во‑первых — нечем наносить. Если советские дивизии истаяли, то многие, многие германские, румынские, итальянские попросту исчезли. Тем же, что уцелели, тоже досталось по полной программе.

Ну, а во‑вторых — перестало получаться. Каждый раз импровизированный бронированный клин как будто ждали: он непременно натыкался на какую‑никакую противотанковую оборону. Немногочисленные вроде бы артиллеристы при толково размещенных орудиях. Там, где еще полгода тому назад вермахт снес бы жалкий заслон, не заметив, теперь полумертвые от усталости защитники, казалось, от той же усталости забыли о самой возможности бегства и действовали, как автоматы. Без страха и пощады. Танки расстреливались с самоубийственных дистанций, попадали в танковые засады, контрудар замедлялся, увязал, его бронированное острие крошилось, а потом к русским поспевал какой‑нибудь тактический резерв, подтягивалась артиллерия. Ударные части истощались в бесплодных атаках, продвигаясь на какие‑нибудь сотни метров, местность не позволяла сделать глубокий обход, а потом застрявшие в заснеженных лесах войска подвергались разгрому ударами с воздуха и подошедшими резервами. Атаковать оказывалось себе дороже. Как и вся эта война.

— Этот образец техники был захвачен нашими войсками в боях под Духовищами, в значительной мере случайно. Если кого‑то интересуют подробности, то на нем приехали, прорвавшись из окружения в распоряжение германских войск, фельдфебель Густав Виланд и рядовой Курт Бауэр. Утверждают, что живая сила противника была полностью истреблена в ходе короткого боя и в плен никого захватить не удалось. Еще большей случайностью следует считать, что на данное устройство вообще обратили внимание. К счастью, один из офицеров ремонтной базы оказался специалистом в области химического машиностроения… Что вы говорите? Почему на фронте? Да, действительно доброволец, воюет в «Великой Германии» с самого начала. Так вот, его квалификации хватило только на то, чтобы обратить на машину самое пристальное внимание, но отнюдь не на то, чтобы детально разобраться в устройстве и предназначении. Однако он предположил, что это — устройство для производства жидкого топлива из древесины в полевых условиях. Этого оказалось достаточно, чтобы мы привлекли к исследованиям крупнейшего специалиста в производстве синтетического горючего, профессора Гюнтера Чельвецки. Прошу, профессор…

— Господа! Прежде, чем приступить к изложению технических подробностей, обнаруженных в ходе исследования нашей группой, мне хотелось бы привести вам два вывода, носящих общий характер. Это против моих принципов, но, в данном случае, представляется целесообразным.

Во‑первых, наши исследования и наши технологии в области каталитической химии органических соединений отстали от передовых англо‑американских лабораторий на целую техническую эпоху.

Во‑вторых, судя по всему, сотрудничество англо‑саксов с русскими на самом деле носит значительно более тесный характер, чем мы предполагали. Вероятно, британцы напуганы успехами германского оружия куда сильнее, чем показывали. Ничем другим поставку оборудования такого класса в другую страну объяснить нельзя.

Чей‑то дьявольский ум безошибочно определил, какая техника будет иметь ключевое значение именно в условиях Восточного фронта, с его бесконечными расстояниями, безмерными пространствами, дурными дорогами и дикими дебрями. Я утверждаю, что, имея что‑то подобное к началу Восточной компании, мы достигли бы в прошлом году решающих успехов до наступления зимы. Увы! Ничего подобного у нас нет, и я не вижу реальных способов хотя бы скопировать данный образец или даже отдельные его технические решения. Больше того: я неожиданно убедился, что не в состоянии даже поставить правильных вопросов или внятно сформулировать суть стоящих перед нами затруднений. Зачастую нам совершенно ясен химический состав того или иного соединения, но структура, им образованная, остается полной загадкой. Тем более непостижимо, каким именно способом эти структуры созданы. Тут имеют место фильтры, способные отделить спирт от воды. Даже такие, которые способны разделить воздух на азот и кислород. Я не говорю уже о катализаторах: по сути, речь идет о системах, расположенных в определенном порядке одна за другой, так, что на них осуществляются последовательные превращения. В результате из чего‑то, что выглядит как простая труба, выходит готовый продукт. При этом на исследование одного изделия такого рода нам могут потребоваться годы. Мне нечем порадовать вас, господа. Поэтому еще раз увы!

— Герр профессор, откуда у вас такая уверенность, что данный реактор поставлен русским союзниками? Там есть торговые знаки американских фирм?

— Ничего подобного там, разумеется, нет. Кроме того, это, без сомнения, британские изделия, а вовсе не американские. Достаточно посмотреть двигатель машины, господа. Он собран рабочими, которые оттачивали свое мастерство десятилетиями, из деталей, изготовленных с исключительным совершенством. Русские работают по‑другому: у них есть удачные образцы техники, это надо признать, но сильные стороны лучших их машин — это, скорее, остроумная конструкция, технологичность, простота, прочность, ремонтопригодность, но они никогда не будут отделывать то, что можно не отделывать. У них нет на это ни времени, ни возможности. Это англичане, господа. Без сомнения. И столь тесный союз грозит нам большой бедой. Теперь русские смогут поддерживать высокий темп наступления куда дольше, чем когда‑либо прежде. Чем какая‑либо механизированная армия вообще вплоть до настоящего момента.

— Ваша логика безукоризненна, профессор. Только вы, скорее всего, ошибаетесь.

— Вы можете как‑то обосновать свои утверждения?

— К сожалению, довольно основательно. Самолеты.

— Боюсь, не совсем вас понял, бригадефюрер.

— Мы имели возможность ознакомиться с новыми истребителями русских. Точнее, с тем, что от них осталось после падения с высоты нескольких километров. Выводы, в общем, сходные с вашими, и реакция экспертов почти такая же эмоциональная. Вот только у них, в отличие от вас, не было возможности приписать машины бриттам или янки.

— Почему?

— Потому что это хорошо известные нам модели русских самолетов. Только сделаны они немного по‑другому. Союзники поставляют Советам истребители, но это совсем, совсем другие машины. Откровенно говоря — значительно уступающие новым русским машинам по всем статьям. Я никогда не видел господ конструкторов в таком смятении. Да каком там смятении. В самой позорной панике.

То, что здесь уделено так много внимания всему, связанному с драматической историей Южного Марша не должно маскировать главного: того простого факта, что ресурсы, затраченные на его обеспечение 63‑м заводом, составляли не более двух процентов годового объема его продукции. Не говоря уж о том, что все это никак нельзя было отнести к продукции основной. Потому что основной продукцией пока еще оставались все новые и новые модели авиадвигателей, а еще — истребителей семейства «Як», которые, к тому же, постоянно, от серии к серии, совершенствовались. Это оказывало на ход боевых действий, в общем, куда более основательное влияние, чем блестящие, но случайные акции вроде Южного Марша или прорыва под Ржевом и Великими Луками.

«Косички» разных моделей, поколений и времени выпуска постепенно начинали преобладать во фронтовых частях. По той простой причине, что их оказалось куда труднее сбивать, изнашивались они — медленно, а случаи поломки вообще были единичными. Получался замкнутый круг: сначала «косичка» берегла пилота, позволяя ему пережить первые, самые смертоносные бои и недели, а потом уже набравшийся опыта пилот куда успешнее сберегал своего скакуна. Доходило до того, что перешедший в разряд «стариков» летун получал новую модель, а прежняя его машина во вполне приличном еще состоянии переходила к молодой смене. Пилоты становились испытанными бойцами быстрее, чем немцы успевали сбить их. Теперь было, кому сберечь, и кому научить пополнение.

К тому моменту, когда казавшееся неудержимым общее зимнее наступление все‑таки остановилось, потеряв накат, летчики как‑то вдруг осознали свою силу. Поняли, что их попросту намного больше, а класс немецких асов теперь уже не должен компенсировать численного перевеса. То, что их до сих пор били, играя, как минимум, на равных, было и неправильно, и непонятно. Непонятно, как это получалось, если, по идее, этого быть не должно. Следовало хотя бы попытаться перехватить инициативу. И если в воздухе это не получалось само собой, то в «сознательном» режиме должно было получиться куда успешней. У товарищей Савицкого и Покрышкина, отлично поладивших между собой, как раз появились кое‑какие соображения на этот счет. Инициатива в воздухе это очень‑очень трудно, но, парадоксальным образом, на самом деле не так уж сложно, если у тебя в достатке и техника, и имеющие кое‑какой опыт пилоты.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Весна‑лето: модели сезона 43 года

— Разумеется, это не будет отражено в рапорте. На этот раз. Но вы должны знать, герр генерал, что я крайне разочарован. Если вы это забыли, то позвольте напомнить вам, что главная ваша задача — воздействие на войска противника во‑первых и противодействие его бомбардировщикам во‑вторых. И, если этого не сделано, мне, по большому счету, плевать сколько побед у того или иного аса! Мои позиции не должны бомбить! Мои войска не должны штурмовать! И если вы не можете добиться этого прежними методами, которые вы так энергично отстаиваете, перейдите к другим! Какая может быть свободная охота, когда на головы войск падают бомбы? Это равносильно тому, что я, вместо того, чтобы руководить сражением, взял бы снайперскую винтовку и отправился стрелять «иванов» для развлечения!

— Господин генерал‑полковник! Сбитый за линией фронта русский уже никого не разбомбит! Это же очевидно! Для того, чтобы защитить свои войска от авиации противника, нужно просто как можно больше сбивать его самолетов. Неважно — где, неважно — в каких условиях, лишь бы как можно больше. Это же элементарно!

— Боюсь, что только для специалистов. Солдаты на позициях вчера думали по‑другому. Все, как один утверждают, что русские клали бомбы на выбор, без помех. И что ваших экспертов как‑то не было видно. Очевидно, — прямой бой для них слишком груб и примитивен. Хотите проще? Извольте. По‑моему они попросту боятся атаковать, если не удается сделать этого исподтишка, без всякого риска для себя. И предпочитают в таких случаях ничего не делать даже тогда, когда их вмешательство необходимо. Чтоб сохранить свои драгоценные жизни специалистов. А поэтому вшивые русские недоучки, которых они так презирают, делают, что хотят.

Разумеется, это было не так, и это было несправедливо, но, по правде говоря, Эвалд фон Клейст имел достаточные основания для того, чтобы сделать ему столь суровый выговор. На самом деле имела место элементарная недооценка вчерашнего русского удара. Никто не ожидал увидеть в небе несколько сотен русских бомбардировщиков. Картина была такая, что захватывало дух. Здесь, на Восточном фронте, никто никогда не видел ничего подобного. Тут не было буквально ничего от пресловутого «внезапного удара»: классическое, по всем правилам проведенное воздушное наступление. Незаметно, крадучись над самой землей, попытались прошмыгнуть только штурмовики, задачей которых являлась борьба с зенитками, и сопровождающие их немногочисленные истребители.

Зато бомбардировщики с плотным истребительным прикрытием даже и не пробовали скрываться. Шли в четком строю, на хорошей высоте и в количестве, достаточном для того, чтобы их крылья застлали небо. Как и обычно, зенитная артиллерия пострадала от штурмовиков умеренно, но вот для борьбы с таким количеством «петляковых» ее оказалось явно недостаточно. Просто‑напросто мало. Они поочередно, не проявляя особого умения, пикировали на батареи. По большей части пикирование проводилось достаточно неуклюже, хромала координация в заходах, отмечалось несколько столкновений пикировщиков между собой на протяжении одного дня. Но кое‑кто все‑таки попадал, а два раза самолеты врезались в батареи, не то — сбитые, не то — попросту не сумев выйти из пике. В общем же потери зенитчиков оказались неожиданно тяжелыми и трудно поправимыми.

Примерно то же самое можно сказать и об истребителях люфтваффе. В этот день их оказалось достаточно, чтобы остановить обычные три‑четыре «девятки» с сопровождением, но ничтожно мало для борьбы с таким. Это уместнее всего сравнить с пограничниками, которые в один прекрасный день столкнулись с полномасштабным вторжением: можно только погибнуть, нанеся противнику урон, — вроде бы даже и значительный, — но который, тем не менее, будет практически неощутим и незаметен для прущих в атаку милионных полчищ. Добычи оказалось слишком много. Слишком большой риск сгинуть, не добившись буквально ничего. Мало этого: как выяснилось потом, истребители русских эшелонировались по высоте, а позади и выше основного строя двигались чуть ли не лучшие пилоты русских для того, чтобы ударить в спину немецким пилотам, когда те ввяжутся в свалку. С точки зрения здравого смысла решение, сбить, кого получится, не ввязываясь в маневренный бой при соотношении восемь к одному, следовало признать совершенно правильным, но для солдат, на которых пикировала визжащая смерть и сыпались бомбы, такого рода осторожность люфтваффе выглядела обыкновеннейшей трусостью. И по результатам своим была ничем не лучше. Генерал‑лейтенант Кортен аж зажмурился от нестерпимого позора этой мысли. С точки зрения тех, на кого падают бомбы, сбережение сил люфтваффе такой ценой обозначает, что силы эти беречь и незачем ввиду их полной бесполезности.

Разумеется, повторение вчерашнего было совершенно невозможным, неприемлемым. Но, тем не менее, фон Клейст, сам того не подозревая, только что фактически обрек 1‑й авиакорпус на уничтожение. Неуклонно выполнять свой долг в таких условиях обозначало принимать бой там и тогда, где и когда этого хотят русские. Больше не получится брать жизни врага даром, воровать победу. Теперь за нее придется платить ту или иную цену. При том численном превосходстве, которое имел враг, задача решения не имела. Действуя большими массами, русские рано или поздно выиграют сражение.

Как это бывало и прежде, продержавшись некоторое время на одном уровне производства, 63‑й, как бы перевалив через очередной барьер, рывком перешел на следующий уровень. Молодая поросль делала в основном комплекты и отдельные нормали для иных авиационных производств. Поэтому с конца февраля на фронт потоком пошли уже штурмовики и бомбардировщики новых серий. Без единой деревянной детали. С планером, ставшим на треть легче при ку‑уда большей прочности. С бензобаками, снабженными комплексной системой защиты, что предусматривала особую прочность стенки, «шариковую» герметизацию пробоин и самозаклеивание клеевой «пробкой». С узлами, построенными по принципу «пассивной смазки»: такой двигатель даже с полностью вытекшим маслом заклинивало в среднем аж на пять минут позже. С рацией, которая практически никогда не барахлила, «доставала» на вдвое большее расстояние и очень удобно управлялась прямо с ручки управления или штурвала. Еще значительно улучшилась защита экипажа. Что же касается «Ил‑2», то штурмовик, машина и без того надежная и прочная, начиная с этого времени обрел прямо‑таки устрашающую живучесть, выдерживая полудюймовые пули и даже двухсантиметровые снаряды с двухсот метров. Легкость, «вылизанная» обшивка и качественный двигатель как‑то сами собой дали по пятьдесят — шестьдесят километров в час дополнительно и совсем, совсем другую дальность. Все это потоком пошло преимущественно на Южный фронт, и училища не поспевали готовить новых пилотов, штурманов, стрелков‑радистов. Тем не менее «скороспелых» недоучек теперь находилось, кому «обкатать» и исподволь приучить к реальной боевой работе.

К концу января в составе двух воздушных армий Северо‑Кавказского фронта сосредоточились такие силы штурмовой и бомбардировочной авиации, что действовать по‑прежнему стало неприлично, да и попросту невозможно. Теперь каждый раз, когда только позволяла погода, русские неукоснительно посылали в бой армаду бомбардировщиков с истребительным прикрытием, построенным в несколько эшелонов. Пытаясь отбить воздушный налет, немецкие истребители поначалу теряли не так уж много самолетов и летчиков, зато довольно много машин возвращались из этих тяжелейших, изматывающих боев с повреждениями. Русские не блистали особым мастерством пилотажа, оказывались склонны к стереотипным действиям, довольно легко попадались на изощренные уловки асов из эскадрильи «Удет», но отличались дисциплиной, дрались упорно, друг друга выручали до последнего и атаковали дружно, наваливаясь на одного врага втроем‑вчетвером. В стиле основной массы пилотов отчетливо просматривалась этакая старательность, характерная для прилично выдрессированных новичков, но, в общем, дать себе трепку они не позволяли. Вообще сбивать этих русских оказалось неожиданно трудно. И бомбардировщики они, в общем, ухитрялись защитить. У них это называлось «выполнить боевую задачу». Они и выполняли. Поэтому бомбовый груз почти в полном объеме валился на голову стиснутых в предгорьях немецких войск, а выкрашенные в черный цвет штурмовики буквально «ходили по головам», выметая из траншей все живое, выбивали артиллерию, жгли грузовики и танки. Чтобы остановить их, приходилось рисковать, кружиться на виражах и карабкаться на крутые вертикали наперегонки с легкими, как кленовые летучки, зыбкими истребителями русских. Атаковать идущие в плотном строю бомбардировщики, подставляясь под огонь бортстрелков и привозя на аэродром дыры. Но это полбеды. Старательные, но лишенные фантазии подмастерья, трудно сбиваемые, но, при этом, почти не сбивающие, оказались только одним номером программы. Вторым явились сравнительно немногочисленные бойцы несколько другого сорта. Те, что ждали, когда немцы окажутся втянуты в бой, — и непременно дожидались, потому что для того, чтобы заставить армаду бомбардировщиков повернуть, надо было стараться изо всех сил, буквально выкладываясь и забывая об осторожности, — а потом стремительно пикировали на них с высоты. Промахнувшись — не настаивали, легко выходя из боя. Потом пробовали снова. Так погибло несколько очень хороших пилотов, но все‑таки не из числа «экспертов»: те, парадоксальным образом, редко оказывались сбиты русскими асами, но погибали достаточно нелепо и случайно. Так, в одном из самых первых боев от огня с «Пе‑2» погиб сам Хельмут Кюле. Это было большой бедой, хотя, конечно, — смотря на чей взгляд. Вообще же «пешки» последних серий оказались неожиданно грозным соперником для истребителя не только в строю, но и в одиночку.

Отыскав свою методу, позволившую, наконец, использовать численное превосходство, русские гнули эту линию с кабаньим упорством, не позволяя себе всерьез отвлечься на что‑то другое. Допустимы были варианты. На новые методы противодействия в области тактики нужно искать надлежащий ответ, и его находили. Главное оставалось неизменным. На Востоке это называют «до» или «дао». Обычный перевод этого слова, — «путь», — передает смысл понятия только приблизительно. Им надо проникнуться. Считается, что тот, кто обрел свой Путь, приобретает тем самым необычайные, немыслимые для самого себя прежнего силу и неуязвимость. Это, надо сказать, довольно близко к истине, хотя тоже должно восприниматься несколько по‑особому, на восточный манер.

Поэтому потери люфтваффе росли. Среди менее опытных летчиков убыль начала становиться критической. Когда же погибала одна из ключевых фигур, боеспособность истребительных групп падала как бы скачком. А еще — появились пугающие признаки растущего утомления лучших пилотов‑истребителей. Опытнейший Иоханн Гляйснер, имевший на счету тридцать семь побед, разбился при посадке в исключительно странной «манере»: создавалось впечатление, что в этот момент он как бы спал с открытыми глазами, не воспринимая окружающего. Силы русских же, казалось, только возрастали. В круговерти боев их становилось все больше, а драка с теми, кто еще месяц тому назад был разве что старательным «кнехтом», превращалась в дело небезопасное и таящее сюрпризы. И буквально во всем, в любых действиях нынешних командиров русских чувствовалась холодная решимость — сломать. Во что бы то ни стало и любой ценой.

Жутким сюрпризом оказались нечастые, но исключительно эффективные ночные бомбежки аэродромов. На аэродроме в Анапе, попавшем под такой удар, уничтоженными и выведенными из строя оказались более семидесяти процентов истребителей. Больше всего пугало то, что вовсе непонятным осталось: а кто бомбил‑то? Ни радары, ни акустические пункты не обнаружили в окрестностях летного поля ничего подозрительного, — до той самой минуты, когда на аэродром обрушился жестокий и точно нацеленный бомбовый удар.

Больше всего это напоминало боксерский поединок, с противником, может быть, менее умелым, но обладающим чудовищной силой и железной выносливостью. После того, как он почуял едва еще заметную, но явную слабину противника. Он непременно постарается еще больше взвинтить и без того убийственный темп, его корявые удары все чаще будут достигать цели, пока один из них не вышибет из противника дух.

В данном случае, если от возвышенных метафор перейти к грубой прозе, это вполне могло случится не далее, как через три‑четыре месяца. Во время предстоящей летней компании.

— Скажите… Аверелл, может быть, хотя бы вы объясните мне, что творится в России? Только, если можно, подоходчивее, потому что я окончательно перестал что‑нибудь понимать. Я бы сказал, что кто‑то постановил считать всю прежнюю войну не имевшей места и начал партию заново, если б не был совершенно уверен, что так не бывает. Это очень плохо, господин государственный секретарь. Если чего‑то не понимает президент США, это не просто его личная глупость. Это угроза национальной безопасности. Поэтому я жду от вас не доклада. Я жду одной фразы, если хотите, афоризма, в котором, тем не менее, отражалась бы суть происходящего.

Гарриман ответствовал с лицом настолько серьезным, что на секунду могло показаться, что и правда:

— Русские, обдумав сложившуюся ситуацию на трезвую голову, постановили для самих себя впредь нацистов считать не охотниками, а только и исключительно только добычей. Пусть очень опасной, но и не более того. Таким же образом поступают пигмеи перед охотой на слонов. Очевидцы утверждают, что в таких случаях у слона просто нет шансов.

— Правда? — Президент улыбнулся весело и необыкновенно симпатично. — Это не анекдот, нет? Не знал. Признаюсь, это я виноват и вы буквально выполнили мою просьбу. Как всегда блестяще. Вы убедили меня, что небольшое количество подробностей все‑таки желательно. Главное, чтобы их было не так много, чтобы в них утонуть.

— Да, господин президент. Я сегодня же свяжусь с Гопкинсом. Приложу все усилия, чтобы он в точности понял, что именно от него требуется.

— Сделайте это. Я не сомневаюсь, что Гарри сделает именно то, что нужно… А до этого ничего? Никаких существенных фактов?

— Практически ничего. Лемей утверждает, что видел в России совершенно новый стратегический бомбардировщик.

— Вот как? — Проговорил президент даже вроде бы лениво, никак не показав своей заинтересованности. — Ну, если Кертис говорит, что бомбардировщик, то, значит, бомбардировщик. И какое впечатление?

— Несколько архаичная с виду машина с вовсе не архаичными данными. По его словам, многое выглядит так, будто конструировалось на другой планете, а не на той, на которой находятся США. Облик вызывает и неприязнь, и опаску. Как он образно выразился: «У меня шерсть поднялась на загривке…». Как кому, но лично я понял. Вообще, надо признать, у сукиного сына очень неплохо подвешен язык: он неизменно умудряется передать то, что хотел, даже если это какие‑то нюансы.

— Несомненно. А еще он весьма толковый командир. И прямо талантливый тактик. И многообещающий стратег воздушной войны. Кроме того, у него прекрасное взаимопонимание с подчиненными, а приказы его выполняются не то, что беспрекословно, а с охотой и чуть ли только не с восторгом. У него вообще только один недостаток.

— Да. Он форменный псих. Кое в каких отношениях, пожалуй, будет даже похуже Паттона. Он весьма полезен, пока идет война, но когда она кончится… Ему может захотеться еще.

— Проблемы такого рода бывают всегда. Хуже то, что они могут возникнуть после меня.

— Было бы для всех лучше, если бы подобные деятели погибали смертью храбрых где‑нибудь за день до победы.

— Аверелл… Существует уровень цинизма, вполне естественный и даже уместный в мирное время. Во время войны дело обстоит несколько по‑другому.

— Простите, господин президент.

— Кроме бомбардировщика ничего?

— Практически ничего. Разве что так называемый «обратный ленд‑лиз». Точнее, отдельные его позиции. Электромоторы малой мощности, несколько типов. Вдруг оказалось, что они как нельзя лучше подходят для механизации наших стратегических бомбардировщиков. Клеи, которыми можно склеить Манхэттонский мост. Фильтры с очень необычными, откровенно говоря, уникальными, свойствами. Самое, пожалуй, главное — жидкостные батареи очень большой мощности. Говорят, их заправляют, как обычный бензобак, а потом спокойно получают много‑много электричества. Локвуд настаивает, чтобы мы заказали такие же, только большие: говорит, что это может вдвое повысить эффективность подводных лодок… А вот самое, пожалуй, неожиданное — радиодетали. Небьющиеся радиолампы и конденсаторы особой надежности. Все, как один, отмечают исключительно высокий уровень исполнения. Очень говорят, симпатичные штучки. Рука сама так и норовит незаметно сунуть в карман…

— Сам видел?

— Не пришлось.

— Так посмотри. И знаешь что? Покажи мне. С детства питаю некоторое пристрастие именно к мелким игрушкам. У меня в детстве были два паровоза длиной в дюйм, так у них даже колеса крутились. Вот поверишь ли, я играл ими несколько лет…

Прототип VII: образца 42 года

— А чего же здесь такого неожиданного? — Удивился Берович. — Самая ожидаемая реакция. Странно было бы, не сделай они чего‑то подобного.

— И это все, что ты скажешь?

— Хозяин в курсе?

— И это все, что ты скажешь?

— Прежде всего я выясняю первоочередные обстоятельства. От того, что думает по этому поводу Хозяин, зависит все. Значит ли что‑нибудь это сообщение, или не значит ничего вообще. «Не значит» — это когда, вне зависимости от смысла сообщения, оно никак не повлияет на наши дальнейшие действия.

— Хорошо, я спрошу по‑другому: какой вариант выгоден именно нам?

— Могла бы не спрашивать. С чисто шкурных позиций для нас тем лучше, чем более сложные технические проблемы встанут перед властями. А лучший, если не единственный способ озадачить их всерьез, это отставание от внешнего врага или конкурента в перспективной военной технологии. Отставание может быть и мнимым, не важно. Когда это выяснится, будет у нас, но будет и «у них». Кто бы они ни были. Хоть что‑то. Самое смешное то, что, чем лучше для нас, тем лучше для страны. И для властей. Такой вот пердюмонокль. Заботясь о своей шкуре, мы способствуем прогрессу в СССР. Я бы посмеялся, если б было чем…

А настоящей причиной этого знаменательного разговора было то, что в командовании вермахта отыскались‑таки люди несколько менее высокомерные и более, что ли, чуткие. Которые дали себе труд обратить внимание на легкие непонятки под Демянском. По итогом негласного и осторожного следствия началась столь же осторожная и негромкая паника. Эффективное, осмысленное и последовательное применение авиации русскими, бывшее вполне‑вполне на уровне люфтваффе! — будучи широко распространено, означало, фактически, катастрофу. В этой ситуации, в качестве действия на опережение, было принято решение предельно форсировать работы по турбореактивной авиации. Несколько забегая вперед, добавим, что с началом осуществления плана «Блау», когда (и пока) он имел даже больший успех, чем рассчитывали, накал работ несколько снизился. Даже немцам не чуждо ничто человеческое. В данном случае разведка сработала достаточно эффективно, и об успехах немецких конструкторов стало известно в Москве.

— Ваше мнение, товарищ Берович, — какое влияние эти разработки могут оказать на ход войны?

Саня ни на секунду не сомневался, что товарищ Сталин хорошо подготовился к этому разговору. И не его первого спрашивает о реактивном двигателе. И уже нашел тех, кто с абсолютным знанием вопроса объяснил ему: дальнейшего увеличения скорости от винтовой тяги и поршневых моторов ждать нельзя. А вот теперь, к третьему или четвертому по счету, он обратился к нему. К производственнику, проявляющему самый пристальный интерес к тому, как количество, качество и соотношение поступающих в войска технических средств войны влияет на ход боевых действий. Сложно, но именно так охарактеризовал бы Саню вождь в качестве источника информации, если бы дал себе труд выразить это словами.

— У меня нет простого и однозначного ответа на данный вопрос, товарищ Сталин. Только анализ вариантов и возможных последствий.

— Слушаю. У нас около… восьми минут до Совета.

— Традиционно считается, что экстренная разработка принципиально новой техники в разгар войны дело вынужденное, рискованное и являет собой плохой признак. Вроде того, что именно таким образом цепляется за соломинку государство. Не секрет, что революционные конструкции на первых порах бывают особенно капризны, неудобны, опасны, ненадежны и очень, очень дороги. Тем более это относится к технике, основанной на совершенно новых принципах.

Беда в том, что иногда это все‑таки удается. В данном случае положение усугубляется тем, что немцы начали работать над такой машиной не позже 38‑го. Последние успехи наших войск на фронте могли напугать немцев так, что они до предела форсируют работы по теме турбореактивного двигателя и соответствующего ему планера. Учитывая их умение работать, они могут получить что‑то вполне работоспособное к концу следующего года. Так что базовый вариант, это запуск в крупную серию машин, обладающих отдельными выдающимися параметрами, но с многочисленными недостатками и весьма мало надежных. Разумеется, это обстоятельство не делает положение менее серьезным. Потому что мы‑то, мы — ничего не сможем противопоставить. Только перетерпеть, покуда будем их доламывать.

— Это если ми им пазволим, — зловеще проговорил вождь, — а ми постараемся нэ позволить.

— Думаю, это — вполне в наших силах, особенно если сознательно принять дополнительные меры. Куда более серьезно другое. Союзники. Надо быть честными перед собой: им‑таки удалось загрести жар нашими руками. — Сталин бросил на него мимолетный, страшный взгляд, но тот, как броней, прикрылся полуопущенными веками. — Когда мы сломаем немцев, то останемся с нашей разрушенной экономической базой в одиночку — против двух самых мощных экономик мира, не затронутых войной, и против двух самых мощных военных машин в мире. Уж они‑то сделают реактивные машины в два счета. Хотя бы для того, чтобы иметь аргументы к тому моменту, когда придется делить Европу. Они заставили нас оплачивать будущую победу по наивысшей ставке, — ну, а наша игра состоит в том, чтобы мы, за нашу непомерную цену, получили надлежащий товар в полном объеме. По возможности, — все. Чтобы они весь свой оставшийся век проклинали себя за собственную хитро… Собственное излишнее хитроумие. Тут уж нам понадобятся все аргументы. Каждый солдат, каждый умелый мастер, каждая разработка, каждое удачное организационное решение. Последнее, в конце концов, вообще важнее всего…

— Таким образом, ваше предложение…

— Так точно. Без надрыва, но четко, в правильном порядке, и не теряя ни секунды.

— Харашё. А каково ваще мнение по работам Вернера фон Брауна?

— Откровенно? Наплевать и забыть на ближайшую перспективу. Практический интерес представляют собой только системы управления, а в остальном… Мы определили конфигурацию шашек, позволяющих доставить две тонны груза на расстояние восьмисот‑девятисот километров. Выбросить груз за пределы атмосферы. Похоже, расстояния свыше тысячи километров также являются вполне реальными. А еще мы только что испытали первые образцы так называемого «предельного твердого топлива», оно эффективнее того, что мы используем теперь, процентов на сорок, но при этом дороже в пять раз…

— А точность?

— На восемьсот километров? — Берович улыбнулся улыбкой веселого палача, любящего незамысловатую, добрую шутку во время работы. — Не пробовали. Тут сам по себе запуск должен быть очень веселым мероприятием. Достаточно… Достаточно грандиозной картиной. Прикажите — проверим. А по расчетам должны попасть в круг диаметром в десять километров. То есть в Садовое Кольцо попадем, а в Кремль — уже под большим вопросом.

Сравнение вышло, мягко говоря, сомнительного свойства, но, в данном случае, товарищ Сталин счел возможным понять его правильно: молодой товарищ ничего такого даже не мыслит, а просто хочет образно и наглядно объяснить.

— Испытания праведите. Подумайте, что там можно сделать с управл ением. И начинайте, начинайте с реактивным самолетом.

— С людьми как?

— Я думаю, ви доказали свою способность перевоспитывать оступившихся. Так что вопрос по персоналиям будем решать… Хэ… Товарищ Берович, у вас не коллектив, а какая‑то коллекция врагов народа… всэх мастей и сортов. Если так пойдет дальше, управление лагерей придется закрывать за отсутствием заключенных. Получается сплошное нарушение революционной законности. Суд назначил им наказание, а они жируют в хозяйстве доброго товарища Беровича, как у Христа за пазухой…

Он говорил все это добродушным, вроде бы как шутливым голосом, но при этом отлично знал, что смысл его речей даже слишком легко истолковать и так, и этак. Когда он шутил в таком стиле, собеседникам, как правило, было не слишком весело. И они, если и смеялись, то не вполне непринужденно. Дело в том, что смеяться, равно как и не смеяться, было несколько рискованным занятием, поскольку казалось затруднительно предсказать, как шутник отнесется к смеху. Тем неожиданнее оказался совершенно искренний, веселый смех Беровича. Если б у кого‑то возникла охота вслушиваться в оттенки, он, возможно, уловил бы нечто, не то — горечь, не то — усталость, но, во всяком случае, никакой натуги.

— Как вы сказали, — проговорил он, чуть‑чуть отсмеявшись и стирая слезу в уголке глаза, — добрый Берович? У Христа за пазухой? Если с сортами еще бывает по‑разному, то, — как вы сказали, — с мастями вообще существует только один вариант. Сейчас еще туда‑сюда, а поначалу у меня, к примеру, на Пьяных Баках больше трех месяцев не жили. Яковлев для смеха подсчитал, что потери больше, чем при фронтовой операции. Двадцать процентов в месяц только безвозвратных.

— А пачему — Пьяные?

— Что? А, да, поначалу еще даже и не Пьяные — это так у нас назвали производство метилового спирта. Мы на это дело ставили побродяжек, теребень пропойную, уголовников мелких… Ну они и того, слепли и мерли, надышавшись. Две‑три недели, и амба. Даже и таких не хватало. Потом‑то нам Саблер, умный еврей, подсказал, что противоядие есть самое простое — спирт обыкновенный. Как он его назвал: «спиритус вини». Ругался страшно. Стали заботиться о том, чтоб они постоянно были слегка под градусом. Хорошо помогло. Даже желающие появились из блатных. Теперь‑то куда! Охрана труда! Вытяжки, фильтры, химическая отсечка, дожигание на выходе из вытяжек, но все равно на год редко кого хватает. А враги народа — те попросту мрут, по‑божески. Чертит‑чертит, потом раз лбом в кульман — и готов. Другие, которые с туберкулезом, тоже тихо отходят, мирно. Работают до последнего, как слягут, — так больше дня‑двух не тянут. Следить приходится: так и норовят загнать себя насмерть, вредители…

— Вислуживаются. Думают, — саветская власть их прастит за их лицемерное усэрдие. Раньше надо было работать. Нэ за страх. За совесть. А нынешним стараниям грош цена.

— А мы и не ценим усердие. Только результат. «Делай или умри» — знаете? Так вот за последним у нас дело не станет. Тем, кто не может, мы подыскиваем… более подходящие места.

— На Пьяных Баках?

— В том числе. Есть и другие варианты. Только знаете? Я недавно понял, что не все так просто. Один у нас был такой. Химик. Из бывших. Как раз над твердым топливом и работал. «Я, — говорит, — эту самую халтуру, которую вы выдумали, почитаю хуже воровства. Плохо работать, значит, душу продавать дьяволу. Для меня позор, если с вашими недоучками и сравнивать‑то будут». А что про советскую власть говорил! А про партию! Особенно на одного грузина почему‑то взъелся, из вольняшек, житья не давал. Потом жаба его какая‑то грудная задушила. Перед смертью все дела тому грузину передал, а потом меня позвал. «Ну, Александр Иванович, — первый раз в жизни по имени‑отчеству назвал, — жить с тобой было плохо, но работать можно. Вполне. А помирать, оказывается, так просто хорошо. Помру, так ты тезку, тезку своего, Сандро слушай. Талантливая сволочь». Матерый же вражина! А разве скажешь, что выслуживался?

Сталин, не меняя выражения лица, бросил на него подозрительный взгляд. Гос‑споди… А ведь он все это ВСЕРЬЕЗ!!!

— А вот еще некоторые говорят, что на волю не очень‑то: работа та же, зато никаких собраний с заседаниями, никакой политинформации. «Я, — говорит, — пока работаю, так, по крайней мере, хоть про все про это не помню. Вон на лесоповале, хоть как устанешь, нипочем не получалось…»

— Про что — про это?

— Жена, сын. Взрослый, студент был. Как его разоблачили, так и семья куда‑то сгинула, семь лет ни слуху, ни духу.

Самым, что ни на есть, легкомысленным тоном, как так и надо, о вещах естественных и обыденных. Человек, который привык жить на краю, и попросту не знает никакой другой жизни.

— Товарищ Сталин, — напомнил Берович, — Совет.

— Ми извинимся перед товарищами. Скажем, чьто говорили толко по дэлу. Кого вы видите в качестве основного разработчика?

— Вы удивитесь. Совсем еще молодой человек. Был практически чистым теоретиком, для себя возился с концепцией двигателя, а потом взял, — да и разработал нам о‑отличнейший турбокомпрессор. Лет десять ни у кого толком не получалось, ни у нас, ни там, а он сделал. У него будет столько подручных, сколько надо, и, при этом, такие, что я почти не сомневаюсь: дело пойдет быстро. Очень быстро.

— А турбонаддув уже сдэлали? И какая высота?

— Тринадцать семьсот — сколько угодно. Даже дальность увеличивается. Четырнадцать пятьсот — тоже без особых затруднений. Пока ни одного отказа. Правда, конструкцию планера тоже пришлось видоизменить. Рули, механизация крыла, то да се…

— Мне представление. Надо молодого товарища паащрить.

Несколько позже описываемых событий зимы, в марте, исподволь, постепенно, начались уже систематические бомбардировки нефтепромыслов в Румынии. Не особенно грандиозные, но существенные и, главное, какие‑то непонятные. Ночью буквально на все объекты, связанные с нефтепереработкой, с очень приличной точностью валились немногочисленные бомбы колоссальной разрушительной силы. Со временем бомбардировки начали усиливаться и повторялись теперь практически каждую ночь. Пожары на нефтепромыслах теперь бушевали постоянно, до конца не гасли, их попросту не успевали тушить. Наступление же какого‑то нового этапа почувствовали сразу все: среди бела дня в небе над промыслами появился, начал описывать бесконечные, размашистые, шириной в десятки километров круги одиночный самолет. Незваный гость кружил на громадной высоте, до которой не доставала ни одна зенитка, ни один истребитель. Тем более, что и зениткам, и аэродромам тоже уделялось неусыпное внимание. Время от времени на смену одному разведчику приходил другой, и все повторялось снова. К маю месяцу прииски, перегонные заводы, наливные терминалы, товарные станции и просто вокзалы бомбили пять‑шесть раз в неделю, сбрасывая по сто‑двести тонн бомб за раз. Кроме того, к немногочисленным точным фугаскам добавились сотни небольших бомб с горючим студнем: эти падали, мягко говоря, без особой точности. Иной раз налетчики умудрялись положить мимо практически все зажигательные бомбы, но попадали все‑таки гораздо чаще. Да и от промахов было если и легче, то не намного: что‑нибудь, пусть не то, что нужно, они непременно поджигали. Сама местность вокруг Плоешти и подобных объектов медленно, но неуклонно превращалась в форменную пустыню. В жуткий, черный ландшафт с редкими, неопознаваемыми руинами и без признаков жизни. Кубический нитрид бора, плотное плетение из кварцевой и корундовой нити, полимерный углерод, карбид вольфрама и тому подобные материалы волшебным образом претворились в виртуозно сделанные детали и позволили Архипу Люльке сделать очень компактный турбокомпрессор очень простой конструкции, и при этом надежный, как колодезный «журавль». В свою очередь, его использование в двигателях «Т‑10» делало бомбометание с предельных высот практически безнаказанным убийством.

А идею с напалмом — да, позаимствовали у союзников: тетя Суламифь у Якова Израилевича оказалась на редкость информированной старушкой. Правда, до руководства 63‑го была донесена только голая идея, но этого оказалось более, чем достаточно. Саблер и Берович, уяснив информацию, минуты две молча глядели друг на друга, а потом совершенно одновременно начали орать, обвиняя друг друга и самих себя в идиотизме. Потом выяснилось, что они выбрали другое вещество в качестве загустителя (отходы производства нового сорта органического стекла), но получилось, в общем, не хуже. Красивую южную страну затянула сплошная пелена черного дыма, порой даже неба не было видно.

Спустя месяц‑полтора производство горючего в Румынии начало неуклонно падать. Потом сокращение производства стало критическим: помимо разрушений некому стало производить. Некому ремонтировать. Некому тушить пожары. Негде жить работникам. Не на чем возить их на работу. И неуклонно, как неуклонно накапливается угар на дне Собачьей пещеры, в душах людей накапливалось безнадежное, глухое отчаяние. Оказалось, что постоянно висящий над головой, всевидящий разведчик, которого нечем сбить, деморализует не хуже артобстрела. Причем не только солдат, но и, что уже интереснее, генералов. Сей вопиющий факт дошел до фюрера германского народа и, мягко говоря, вывел его из себя. Откровенно говоря, он пришел в бешенство и приказал — сбить во что бы то ни стало. Попытка боевого применения скороспелой зенитной ракеты, управляемой и о четырех ступенях, привела к чудовищному конфузу: конструкция сломалась во время старта, чуть не погубив расчет.

В классическом трактате по алхимии времен раннего средневековья было очень точно сказано: «Что внизу — то и вверху». Так вот «вверху», то есть на севере, тоже начинались очень похожие по стилю боевые действия. Понятно, — со своей, северной спецификой.

— Он что, — висит над городом непрерывно?

— Один — уходит, другой — приходит. Но перерывов нет. смена вахты четкая. Как у гвардейцев в Лондоне. Помните?

— Такое не забывают. Скажи мне кто‑нибудь тогда, да хотя бы даже пять лет тому назад, что мы окажемся по разные стороны с англичанами, я всерьез принял бы этого человека за душевнобольного…

— Да. Теперь у них не попросишь взаймы парочку «Mark‑VII» чтобы помогли разобраться с этим русся. Если и пришлют, то совсем, совсем с другими целями.

— По‑моему «семерки» у них еще нет. Только собираются производить.

— Уже год, как производят. Но это неважно, потому что все равно не пришлют. Только и это терпеть дальше нельзя. При достаточно длительном наблюдении не поможет никакая маскировка, они проглядят все насквозь, учтут все изменения, и аналитики сделают выводы настолько точные, что удары будут наноситься без ошибки. Союзники‑то куда смотрят?

— Они полностью с нами согласны. Даже попробовали один раз сбить. Специальный «Фокке‑Вульф 190D» для этого прислали. Русся незаметно затянул его на высоту. А сзади у него, говорят, целая дюжина пулеметов. Хороший пилот погиб, Карл Дитче. Слыхали?

— Скажите, советник, у меня двоится в глазах?

Советник поневоле посмотрел в том же направлении. Нет, все правильно. В безнадежно‑ясном, чуть начавшем темнеть небе разматывали тонкие серебристые нити инверсии две едва различимых на таком расстоянии иглы.

— Не двоится. Я отсутствовал недолго, но за это время, вижу, кое‑что изменилось. И не в лучшую сторону. Откровенно говоря, нет ничего хуже беспомощности. Когда враг делает что‑то, даже мелочь какую‑то, а ты никак не можешь ему помешать. Как правило, плохо кончается. Я уже думаю: не начать ли, в самом деле, переговоры?

— Мне не слишком нравятся ваши шут…

Он не договорил. Земля ощутимо дрогнула, и только через полминуты до них донесся ослабленный расстоянием глухой раскат взрыва.

— Где это?

— Южные окраины. Высоченный столб черного дыма. Точнее сказать трудно. Я думаю, вам сейчас доложат.

Но доложить не успели, потому что первый столб черного дыма потерял актуальность. Земля вздрагивала раз за разом, и трое мужчин в загородной резиденции маршала насчитали еще одиннадцать взрывов. Тут было свое электрическое хозяйство, в глубоком подвале тарахтел безотказный английский дизель, так что перебоев с электричеством никто не заметил. Им, конечно, доложили, и подробно, но сами подробности были таковы, что ехать все равно пришлось.

Самое сильное впечатление произвели почему‑то градирни на электростанции. Две громадные башни из четырех завалились набок, наполовину рассыпавшись, будто срубленные ударами гигантского топора под основание.

Взрыв на газохранилище смел с лица земли все в радиусе многих сотен метров, говорят, что столб пламени достигал чуть ли не километра в высоту, но ко времени их приезда пожар почти погас.

В казармы 2‑го армейского корпуса угодила одна, но, видимо, очень крупная бомба. От одного из корпусов остались только битые кирпичи вокруг гигантской воронки, но и остальные постройки получили сильнейшие повреждения: без самого капитального ремонта использовать их было невозможно. Радовало только то, что солдат в казармах почти не осталось: корпус практически в полном составе убыл на Карельский перешеек.

Две бомбы угодили в обширные, старинной постройки цейхгаузы с военным имуществом, но тут особого пожара не было, бомбы были чисто фугасными, а характерной для массовых бомбежек толики зажигательных бомб у пары воздушных бандитов все‑таки не случилось.

Сильнее всего пострадал электромеханический завод[17]: по одной бомбе в четыре цеха, и одна — в собственное силовое хозяйство крупнейшего в столице предприятия. На то, что производство удастся восстановить раньше, чем через месяц, надежды практически не было.

— …А последняя без промаха угодила в одно из самых крупных бомбоубежищ. То, что рядом с Западным портом. Бомбоубежище полностью завалено и частично разрушено.

— Пострадавших много?

— Мы выясним. Но само убежище было пустым. Никто не удосужился объявить тревогу.

— И кому нужно бомбоубежище, которое не выдерживает попадания бомб?

— Это была бомба весом полторы тонны, как минимум. Может быть — две. Строить убежища, рассчитанные на такое — невозможно. Этого не делает, кажется, никто. И… я не думаю, что они всерьез хотели кого‑то убить. Это намек на то, что мы, по их мнению, проявляем излишнее упрямство.

— Кто‑нибудь заметил, — с раздражением спросил маршал, — они оба бросали бомбы, или только тот, что прибыл позже?

— Утверждают, что оба.

— И что теперь прикажете делать? Держать людей в убежищах все время, пока этот мерзавец кружит над городом? То есть непрерывно?

Маршал резко, как если бы был на плацу, повернулся. И так же, не оборачиваясь, спросил:

— Вы действовали строго в рамках инструкции?

— Разумеется. Вопреки постоянному давлению, которое оказывалось на меня буквально со всех сторон. Оно было таково, что я невольно подумал: с такими инструкциями, как у меня, можно было и вообще никуда не ехать.

— Какого рода давление?

— Если опустить все промежуточные инстанции, меня в конце концов удостоил аудиенции Его Величество лично. Он пытался убедить меня, что нынешние требования русских следует считать минимальными. Поскольку, — как он выразился, — в противном случае: «речь может зайти о полной советизации Финляндии». Мне показалось, что беспокойство его было… даже слишком искренним.

— А ему‑то что за печаль?

— Я не могу проникать в мысли августейших особ. Возможно, он искренне жалеет финский народ. Но думаю все‑таки, что хочет сохранить Финляндию в виде барьера между собой и Советами. Потому что они могут припомнить Швеции кое‑какие особенности ее нейтрального статуса. Надо сказать, — у них есть на это основания. Возьмут, да и не признают. И выставят счет по фактуре. Поэтому существование независимой Финляндии в их интересах. В высшей степени.

— В высшей степени мне не нравится ваш тон. Этакая тонкая ирония в стиле Оскара Уайльда. Она уместна на дипломатическом рауте, а не тогда, когда на вашу столицу падают бомбы!

— А что мне остается делать, если руководство моей страны не желает меня понимать? И заставляет выполнять вещи, на мой взгляд, бессмысленные? Да просто вредные. Заметьте: если мне прикажут прыгать и квакать, я и это буду делать со всем усердием. Но внутри позволю себе толику иронии. Уж простите.

— И что надо делать по вашему мнению?

— Соглашаться на условия русских. О, разумеется, не сразу. Сразу, немедленно, со всем старанием нужно готовить почву для того, чтобы их принять.

— Границы сорокового года? Какая позорная трусость!

— Господин маршал. Быть бесстрашным, точнее, — подавлять страх и НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ его не показывать, — обязательное требование к военному. Отличать то, что страшно ПО‑НАСТОЯЩЕМУ, и тогда, как положено, пугаться, и в полном объеме доносить этот свой страх до своего правительства, есть обязательные требования к дипломату. Вы — военный. Я — дипломат.

И я утверждаю, что сейчас опасность велика, как НИКОГДА прежде. Русские и сильны, как никогда, и, как никогда, озлоблены на Финляндию. Ничуть не меньше, чем на наших немецких союзников. И, зная характер господина Сталина, я догадываюсь о причинах этой злобы. Двенадцать бомб, мой маршал! Теперь представьте себе, что это будет повторяться каждый день. Месяц или два. Не двумя машинами, а, скажем, пятью. При том, что бомбоубежища не спасают, а ПВО беспомощно.

— Будьте покойны. Придумаем что‑нибудь.

Государственный Советник поморщился.

— Вы же военный человек. И лучше меня знаете, что такие вещи, за месяц, — НЕ ДЕЛАЮТ. В лучшем случае выйдет какой‑нибудь безумно дорогой технический фокус, при помощи которого свалят один самолет и обозлят русских. Тогда они пришлют армаду, как на Кубани, просто чтоб неповадно было, и столицы у вас не будет.

— Если могут, то почему не делают?

— Чтобы узнать, нужны переговоры. Чтобы были переговоры, нужен предмет переговоров. Реальный, а не выдвинутый только для вида, как у меня в Швеции. На их месте я бы вообще показал, что такая позиция оскорбительна… А если точнее, являет собой глупый, бессмысленный вызов.

— Нужно, Архип Иванович. Не можно, а нужно.

— Но я не знаю… У меня просто нет опыта создания… реальных двигателей. «ТР‑1» — это ж не двигатель, это так, баловство. Чтоб понять, над чем, собственно придется работать?

— А у кого он, опыт этот, есть? Только у немцев. Но их, сами понимаете, не пригласишь. Так что у вас, как ни крути, опыт самый большой. С турбокомпрессором у вас неплохо получилось.

— Сравнили! Тут задача, как минимум, в сто раз более сложная!

— У других и этого нет. Кроме того, у вас есть хороший опыт работы с нашим коллективом, налаженные личные контакты. И вообще ваша кандидатура утверждена на самом высоком уровне.

— Когда нужен двигатель?

— Бессмысленный вопрос, потому что мы не знаем, когда будет уже поздно. Не исключено, что уже поздно. Могу только сказать, что обычный для нашего завода цикл по двигателю, — от техзадания и до производства доведенных двигателей, — занимает семь месяцев.

— Это невозможно!

— Я с вами совершенно согласен. Более того…

— В лучших фирмах мира — несколько лет, минимум! Плюс еще полгода‑год на доводку и лечение «детских болезней»! Одного серийного мотора достаточно для того, чтобы считать карьеру конструктора вполне успешной! Обычного мотора! А не принципиально нового, который то ли возможен, то ли нет!

— Более того, — дождавшись, когда инженер выплеснет эмоции, терпеливо, все в той же интонации продолжил Берович, — все согласны. И эксперты, и практики. Все в один голос утверждают: невозможно! И ведь правы, — действительно невозможно. Вот только приходится. Переселяйтесь на завод. Положение, к сожалению, казарменное, но оно у нас у всех такое вот уже… Не помню точно, сколько времени, но кажется, что всегда. Мы можем позаботиться только о том, чтобы это была благоустроенная казарма. Рекомендую сразу проектировать целую серию двигателей разной мощности и в разных вариантах. Если сочтете нужным. С Владимиром Яковлевичем не цапайтесь, человек тяжелый и ревнивый. Нейтрализовать, скорее всего, удастся, но помощи не дождетесь. Это нереально. В расчетчики дам самого Яковлева… Что? Нет, не того, а Владимира Васильевича. Особый человек, весь мир видит в цифрах… впрочем сами увидите. Двух чертежниц экстра‑класса, с механическими кульманами, Лиду и Риту, этих вообще от сердца отрываю… Детали, если не возражаете, буду делать сам. Хотя, по правде говоря, нынче от этого «сам» осталось одно название… Но в конфигурациях, выборках, пустотах, поверхностях, ради бога, не стесняйтесь. Заказывайте сразу несколько вариантов, если сомнения.

— Да я, в общем, в курсе.

— На одну десятую, в лучшем случае. Мы не демонстрируем всего того, что можем, без истинной необходимости. Помните Конька‑Горбунка? «Это служба — так уж служба…». От всех нас потребует всего. И последнее: девки. Поосторожнее. Они, конечно, заморенные работой и недосыпом, но все‑таки безнадежно молодые, со всякими мечтаниями, так что даже это не очень‑то помогает. Будут приставать. Не поставите себя, как надо, так надолго вас не хватит. Это никакие не шутки. Нравы тут простые до предела. По‑настоящему до предела. Тут и любой‑то мужчина привлекает самое пристальное внимание, а уж свежий… — Берович махнул рукой, — вообще повод для смуты. Как пресловутая «баба на корабле», только хуже, потому как, во‑первых, тут, почитай, одни только бабы, а во‑вторых корабль у нас уж больно большой.

Но Люлька, похоже, не вслушивался в его болтовню. Он глядел куда‑то мимо и сквозь Беровича, сквозь стены кабинета и сквозь весь бесконечный муравейник 63‑го вообще. Сане этот взгляд был очень даже знаком.

— Так любые детали, — проговорил он вкрадчиво, — товарищ Берович?

— Уж можете мне поверить. Все, что не противоречит законам природы, и кое‑что из того, что таким законам противоречит.

— Ну глядите, — со скрытой угрозой покрутил головой конструктор, — никто вас за язык не тянул…

— Пожалуй, это самый правильный подход. В наших условиях. К сожалению. И еще: не стесняйтесь вы заказывать автоматику. Любую, какая понадобится, не бойтесь усложнить, если это пойдет двигателю на пользу. Мы оперативно рассмотрим, что‑то не сможем вообще, что‑то сможем сразу. А что‑то разработаем. Мы очень постараемся.

А еще он дал себе слово приглядеть за организацией разработки. Идеи этого человека, умеющего сопрягать потоки тепла, веса и объемы, температурные деформации и напряжения, возникающие в деталях, в конструкцию, должны воплощаться в плоть без искажений и задержек, мгновенно, как по волшебству. И не так уж важно, сколько джиннов и ифритов при этом ткнутся лбом в кульман. Сколько средних лет духов от снабжения схватится за сердце и угодит в лазарет с концами. У скольких фей на закладке от запредельной усталости пропадут месячные. Не важно, в конце концов, если Саня Берович еще раз свалится в обморок или заснет на заседании Совета Обороны. В присутствии вождя, с размаху грохнув лбом о твердь правительственного стола и даже при этом не проснувшись. Заседание проистекало, как положено, в четвертом часу ночи, а он, наоборот, накануне встал в пять, как это делал обычно. А потом, придя в себя, все никак не мог понять: и как это он умудрился проснуться раньше, чем лег? Потом, помнится, еще начал себя поправлять и запутался окончательно. А еще, чтобы поддержать надлежащий энтузиазм, кого‑нибудь из недостаточно расторопных придется сдать. В той или иной мере. Очень может быть. Хотя может хватить и прежнего запаса. Но это — лирика. Пока надлежит соединить, наконец, воедино все ранее найденные решения по организации разработки. Она должна стать совершенной. Нет, не так, — совершенством. Если уж так получилось, то войной надо воспользоваться для того, чтобы конец ее встретить преимущественно на реактивных машинах, причем доведенных, доступных для пилотирования пилотами средней квалификац‑‑ии.

Если все пойдет, как надлежит, то после войны 63‑й — а куда денешься? — будет выпускать, преимущественно, производственное оборудование, технологическую оснастку, и регуляторы, автоматику для производственных нужд. Мы станем чем‑то вроде завода заводов, это неизбежно. Так будет помимо желания нас или кого угодно другого. Не хотелось бы, но никуда не денешься. А для того, чтобы сохранить двигателестроение, придется и двигатели делать соответствующие, достаточно сложные, чтобы их выпуск на 63‑м оставался целесообразным. Парадокс, который имеет возникнуть впервые в мировой производственной практике. Как раз для этого и надо, чтобы это был двигатель с высокой степенью той же самой автоматизации. Но это задача даже не завтрашнего дня.

Далеко‑далеко, на самом краю территории того, что, скорее уже по одной только привычке, продолжало называться 63‑м заводом, а значит, — по‑настоящему далеко, впервые раздался глухой, раскатистый грохот. Он выделялся даже на фоне многообразнейших заводских шумов, он все длился и длился, будучи слышен на громадном расстоянии, накрывая весь колоссальный комплекс завода. С этого дня он стал постоянным аккомпанементом заводской жизни, становясь все ровнее и ниже тоном. А еще в этом равнодушном громе, как некий подтекст, слышался уверенный, басовитый звон. Понятное дело, стенд огородили очередной стеной, но это дело, в отличие от многих и многих других, не удавалось скрыть хотя бы на удовлетворительном уровне. Уж слишком оно было громким.

В отношении планера поступили так, как поступают на первых порах, наверное, все: ничтоже сумняшеся, установили «ДЛ‑1‑1» на планер серийного «Як‑9С», подвергнутого только совершенно необходимым переделкам. И, как всегда, убедились, что переделок этих набирается, — начать и кончить. Достаточно упомянуть такую мелочь, как резкое смещение центра тяжести машины назад, «вслед» за двигателем, — и так, практически, со всем. А потом, так же, как все в подобных случаях, дружно подумали, что планер придется делать все‑таки совершенно новый и специально спроектированный. Но начали, как все. Единственным отличием было то, что уж они‑то — не боялись, что у машины отгорит хвост. Дело в том, что двигатель прекрасно выдержал стендовые испытания. Во всех четырех вариантах, последовательно выставленных на стенд. Варианта с турбинными лопатками из легированной спецстали решили даже не осуществлять в реальном образце. Пробовали монокристаллические из карбида вольфрама, из кубического нитрида бора, из нитрида кремния, и наиболее дешевые — сверхмелкого плетения из карборундовой нити, но под покрытием: согласно одному из очень спорных соображений такая структура естественным образом образовывала каналы для охлаждения лопатки. Вплотную столкнувшись с СОКР — системой обеспечения конструкторских разработок, Люлька пребывал в состоянии, которое можно было бы примерно охарактеризовать, как осторожное восхищение, смешанное с недоверчивой опаской: ему не приходилось отвлекаться от конструирования Ни На Что. Поспешно, пока не ушла мысль, набросанный эскиз, будучи положен на левый край стола, превращался в исполненный с немыслимым совершенством чертеж через два часа. Два расчетчика на подхвате: один — которому ничего не надо объяснять, другой — состоявший при счетных машинах, готовый расчет не позже, чем через три часа. Потребная деталь завтра. Вариант отдельного узла — послезавтра. Вариант компоновки через четыре дня. Не через «месяц‑другой». Не через «недельку‑другую». Не «дней через пять». Через четверо суток. Душевая кабина в кабинете. И — отдельно! — небольшой, чуть больше стенного шкафа, туалет. С полкой под книги и чистым листом бумаги на стене, на тот случай, ежели клиент имеет привычку читать и думать в туалете.

Кушетка прямо в кабинете, чтобы прилечь на полчасика, не тратя времени на хождение.

Телефон без диска, чтоб заказать обед, бутерброды, просто чай в кабинет, если неохота или некогда ходить в столовую для ИТР. Или нужную для работы книгу. Или документ. Или чтоб вызвать машину.

Справедливости ради надо отметить, что он все‑таки был первым, к кому СОКР была применена в полном объеме. Раньше были только отдельные элементы. Так или иначе, но теперь неизбежные для нового двигателя недостатки мог выявить только полет, и времени терять не приходилось. Люлька настоял на планере «Яка‑никакого» исходя из самых простых соображений. На легкую машину можно поставить один двигатель: конструктору заранее становилось плохо от одной мысли о проблемах синхронизации работы двух двигателей вообще, и о возможных проблемах не совпадающей по фазе, «асинхронной» вибрации в частности.

В качестве официального испытателя «Яка‑никакого» с первым советским ТРД был назначен некто Бахчиванджи, но за неделю до того, как он в первый раз увидел машину, ее, понятное дело, уже успела поднять в воздух Оленька Ямщикова. Двигатель тянул отвратительно, и она уже подумала, что ей попросту не хватит длины ВПП, но нет: невзирая на прискорбную приемистость мотора, скорость неуклонно росла, и в нужный момент машина с неожиданной охотой задрала нос и полезла в высоту. Разумеется, для первого раза она ограничилась минимальнейшим стандартом: полет по прямой да круг над аэродромом, с аккуратнейшими, «ученическими» разворотами со стандартным креном. Машина, в общем, не понравилась: слишком медленно набирала скорость, слишком инертно отзывалась на «газ», как‑то странно слушалась рулей на скорости, была склонна к кабрированию… Только во всем этом присутствовало два «но»: Ольга отлично отдавала себе отчет в том, что непривычное не может нравиться, — а, кроме того, — скорость. «Горюшко» набрало восемьсот двадцать легко и непринужденно, без малейшей натуги, почти незаметно для летчицы. Всем своим поведением показывая, что готово прибавить еще и еще, но Ольга почувствовала нечто, некую излишнюю склонность невзначай опускать нос и решила не увлекаться: больше всего не понравилось именно то, что кабрирование на обычных скоростях сменилось склонностью к пикированию ближе к восьмиста. При этом она прекрасно отдавала себе отчет: все недостатки со временем так или иначе устранят, а вот совсем другой, следующий диапазон скоростей останется. Это было даже слишком понятно.

Архип Михайлович, понятно, не подумал прекращать работу даже после того, как двигатель прошел госиспытания: он, безусловно, умел то, чего не делали другие моторы, но оставался весьма несовершенным и неудобным изделием. Сейчас, когда все было закончено, как и всегда, будто на ладони, стали ясны и недостатки машины, и собственные просчеты, и, понятное дело, масса возможностей Сделать Гора‑аздо Лучше. Это состояние очень сильно напоминало порыв, который охватывает войска в ходе успешного наступления, когда все удается, сопротивление противника вдруг перестает иметь какое‑нибудь значение, и кажется, что так будет всегда. Тут есть реальная опасность зарваться, но опыт любого настоящего работника, будь он полководец, финансист, конструктор или поэт, подсказывает, во‑первых, что, когда бывает так, когда есть то, что впоследствии назовут «драйвом», особая смесь вдохновения и удачливости, наступление вести все‑таки нужно, через силу и вопреки усталости, без остановки. Ну, а во‑вторых, следует уповать на Господа нашего, что тот же самый опыт подскажет, когда наступит пора остановиться. В большей степени это актуально, понятно, для полководцев.

«ДЛ‑1‑3» стал логическим завершением идеи прошедшего госиспытания «первого». Явно относясь к тому же поколению, он был, пожалуй, пределом этого поколения. Изделием практически безукоризненным не только с точки зрения изготовления, но и конструктивно. Он может служить классическим примером того, как незначительные, по сути, изменения превращают машину дюжинную — в шедевр. Температура перед турбиной в 1320о: к этому, вообще говоря, ничего добавлять не надо. Тяга одного мотора достигла трех тонн, масса уменьшилась на пятнадцать процентов, достигнув 612 килограммов. Не успели первые истребители с «единичкой» поступить в строевые части, как выпуск ее был прекращен. «Тройку», с мелкими усовершенствованиями, выпускали несколько лет подряд, превратив в один из самых крупносерийных авиадвигателей в истории. Основная причина была в том, что тем планерам, на которые она устанавливалась спервоначалу, такая мощь была почти что излишней.

— Ва‑пэрвых, — работу — расширить. Ва‑вторых — для испытательных полетов атазвать с фронта испытателей. Всэх, кто уцелел. В‑трэтьих: нэ сокращая работы по истребителям, основное внимание сасрэдоточить на реактивных бамбардировщиках. Это считать задачей пэрвостэпенной важности.

Это было последнее, чего Шахурин мог ожидать в ответ на свой доклад. Сделанный по всем правилам, скромно, солидно, ничего, кроме фактов, благо, что факты говорили сами за себя. Так, как надо докладывать единственному слушателю, которому имеет смысл докладывать. И вот тебе. Дуркует Хозяин. Ему предлагают ТАКОЕ — а он, вместо того, чтобы ухватиться двумя руками, выдвигает совершенно бредовое требование. Оно, по сути, обозначает, что всю работу надо начинать с самого начала. Непонятную работу, потому что непонятен смысл, цель ее. Он помолчал, дожидаясь, пока успокоится тревожно забившееся сердце, а потом, увидав, что Сталин не собирается продолжать, осторожно спросил:

— Вы имеете ввиду легкий фронтовой бомбардировщик?

Вождь — молчал, по виду — занявшись трубкой, выпуская клубы дыма и чуть заметно раздувая ноздри. Видно было, что он не слишком доволен заданным вопросом, но не настолько, чтобы показать недовольство.

— Харашо. — Сказал он, наконец. — Для начала пусть будет легкий.

В разговорах между своими, новость передавалась в манере почти стереотипной: «Вы в курсе?» — затем кратко излагалась суть дела, сопровождаясь мимолетным взглядом в глаза, чуть приподнятыми глазами, и — не пожатием плеч даже, а намеком на такое пожатие. Чудовищная неуместность, практически — неприличие указания Вождя в текущих условиях понимали все, кто вообще соображал в деле. И опять‑таки тут присутствовал некий нюанс: гордость за то, что — нелепость, а что сделаешь? Но даже и прозрачные намеки, как выяснилось, понимают не все.

— А что? — Поднял брови Берович. — Это, вообще говоря, очень правильно. Сам подумывал, но, знаете? Са‑амым краешком сознания. Не пускал до башки. Так что, может, только сейчас выдумал, что подумывал. А так — правильно. Одна беда — трудно страшно, но правильно. Если справимся быстро, то правильно, если не справимся, затянем, — то плохая затея. Опоздавшая вещь выйдет. Потом заново, почитай, с самого начала делать придется…

— Да как ты не понимаешь! А! Ну ты что, правда не понимаешь?

— Вот ты меня послушай, ты не психуй только, выслушай… Летать на этих штуках научатся не сразу, а сбивать — так вовсе не скоро. Ты не спорь, это так, даже к бабке не ходи… И чем займутся те, кого все‑таки заставят «страдать херней, вместо того, чтобы фашистов бить»? Никто не умеет ныть так занудно, как строевой пилот, которого заставили переучиваться на технику нового поколения.

— Ну это уж ты з‑загнул!

— Да‑а?! Да в сорок первом, перед самым началом, на новых истребителях летать было некому! От них шарахались, как черт от ладана! Никто на самом деле вовсе и не хочет принципиально новой техники, хотят, чтобы такая же, привычная, — но при этом все на два оборота круче! Другое дело, что так не бывает. Но ты меня перебил: вот эти вот орлы, которых заставили, по причине временной своей истребительской импотенции займутся штурмовкой. Вот увидишь! Верховный в машинах понимает постольку‑поскольку, то, что назывется «ориентируется», а вот в людях — почти все, поэтому и заказывает машины под то, что будет делаться на самом деле!

— И что? Все бросишь, и будешь выполнять капризы?

Берович помолчал, глядя чуть в сторону и барабаня пальцами по крышке стола, потом вздохнул:

— Нет, так сразу это, конечно, нереально. У нас первые прототипы уже в ходу, готовы на семьдесят процентов в металле. На следующие мы поставим оружие помощнее, и предусмотрим подвеску мелких бомб. Так легче будет перейти к затее Верховного. А переходить все равно придется, хотя это и не очень‑то…

Это он правильно заткнулся. Очень своевременно. А то уж вовсе глупо вышло бы.

Потом какие‑то поляки с предельным риском для жизни сфотографировали одну из немецких машин, и с немыслимыми ухищрениями передали снимки в Москву. Конструкторы жадно, буквально с лупой разглядывали дрянные оттиски, но своего отношения никак не выказывали. Это было бы и бесполезно, и небезопасно. Отучены были накрепко, кто на своем опыте, кто на чужом. И теперь все, как один, почуяли смысл стреловидных крыльев. Хотя прежде, когда о перспективности такого плана плоскостей говорил Роберт Людвигович, с ним не спорили, но, как обычно, считали его малость блаженным, а себя — страшно практичными и крепко стоящими на земле‑матушке. Пятнадцатипроцентное сужение их к концу — через месяц, и поперечные гребни, позволявшие приручить турбулентность на высоких скоростях, — через три, были уже чисто собственными, насквозь своими.

И — либо Дьявол, либо Инструкция, оказавшаяся довольно‑таки заразной вещью, подсказала товарищу Яковлеву обратиться к «ткачу» Арцыбашеву, который, вроде бы, был тут вовсе не при делах. Тот, практически не спрашивая дополнительных объяснений, ничтоже сумняшеся, снабдил датчиками почти все элементы конструкции очередного варианта планера. Это были почти такие же датчики, как те, что определяли натяжение нитей и тканей в изощренной автоматике его замечательных станков. Разве что чуть‑чуть переделанные, — и соединенные не с самописцами, а напрямую с вычислителями. После небольшой доводки стало видно, как на ладони, при каких скоростях горизонтальное оперение теряет эффективность, будучи не в силах перенаправить воздушный поток такой мощи, в каком месте стойка шасси испытывает критическую нагрузку на второй секунде штатной посадки, и где кромка крыла мнет и давит сжатую до каменной твердости стену воздуха, вместо того, чтобы безупречно ее резать. Такой способ работы с конструкцией опытных планеров очень скоро переняли буквально все. Товарищ Яковлев был весьма недоволен этим обстоятельством, поскольку хотел оставить новацию в своем исключительном пользовании, но в данном случае его недовольство никого не интересовало. А еще нашелся человек, который заинтересовался данными и методикой обработки данных, немножечко обобщил, — да и сделал математический аппарат, первый шаг к объединению вопросов расчета аэродинамики и прочности летательных аппаратов в рамках единого подхода. А все это вместе, — применительно к вопросам управления летательными аппаратами. Это стало одним из заметных козырей, когда пришла пора обращаться к сверхзвуку, ракетам большой дальности, — да и космосу. Одним из козырей, позволивших играть на равных с куда более зажиточными странами, с куда меньше острадавшей экономикой. В сорок третьем году фамилия Келдыша была куда менее известной, чем, скажем, десять или даже пять лет спустя.

Вообще на испытания было выставлено, практически одновременно, аж пять моделей, а то, что Яковлев стартовал все‑таки первым, парадоксальным образом сослужило ему дурную службу: начавшие позже начали там, где он закончил. Исходно заложив в концепции и стреловидное крыло и стреловидное же, «цельноповоротное» оперение большой площади. А еще — все, что он выяснил про срыв потоков на высоких скоростях. Вкладом Беровича в конструкцию, — исключительный, чуть ли ни единственный случай! — стало то, что он с самого начала, по каким‑то своим темным соображениям, особенно озаботился жесткостью крыла, оперения и тормозных щитков. И — продавил, конструкторская элита пожала плечами, но не возражала, по опыту зная, что редчайшие Санины чудачества следует уважать. В ходе выполнения этого каприза было изыскано значительное количество конструктивных и технологических решений, но только потом, потом‑потом, ознакомившись с трудностями, одолевавшими коллег‑соперников за рубежом, они узнали о самом существовании ряда проблем, которых они на аналогичном этапе разработки попросту не заметили.

Прекрасным августовским утром капитан Драч вылетел на «свободную охоту» над побережьем. Небо этого дня было синим‑синим, оттенка благородного кобальта, чуть тронутое едва заметными серебристыми мазками облаков. Третий по счету боевой вылет на «заразе» — в просторечии «Ла‑9С‑бис», в девичестве «проект 158», протекал без приключений, точно так же, как первые два. О том, что, вернувшись в родную часть после учебного полка, он автоматически останется без напарника, никто как‑то не подумал. Как обычно.

Учеба на этот раз отличалась особым, прагматичным садизмом: знающим людям это говорило и без слов, что к разработке учебных планов помимо практиков с большим опытом подключились ученые мужи. Человека, которого позарез нужно обучить чужому языку в кратчайшие сроки, помещают в условия, где на родном языке поговорить попросту не с кем. Человек вдруг оказывается практически глухонемым, а ощущение очень сильно напоминает этакое легкое удушье. Как будто все время капельку не хватает воздуха. На второй неделе начинают сниться глухие, тесные пещеры, кротовьи лазы, сквозь которые протискиваешься, не имея возможности вдохнуть полной грудью, враги, которые пытаются задавить тебя подушкой, и подобная прелесть. Практически все пытаются говорить на родном наречии сами с собой, вслух, как психи, и неизменно убеждаются, что это ни капельки не помогает. А потом наступает момент, когда с удивлением осознаешь, что понимаешь почти все. Так вот в учебном полку было еще хуже. Летать приходилось только на «заразе», исключительно на «заразе», и ни на чем ином. Это мокрая спина с того момента, как сядешь в кабину и до того, когда на подгибающихся ногах ступишь на твердую землю. Легче всех приходилось молодняку, который уж вовсе ничего не видел, либо уж испытателям, которым приходилось летать на всяком, включая таких тварей, коих и во сне бы не видать. Впрочем, то, что учили именно испытатели, помогло очень здорово: они лучше всех знали, от каких привычных, до автоматизма отработанных действий нужно сразу же отказаться, и чем их приходится заменять. Сами через это прошли, когда поднимали «заразу», — причем не просто «заразу», а «заразу» насквозь сырую! — в самые первые разы. Гринчик, бывший основным инструктором в их группе, еще бормотал себе под нос, в своей манере, что де‑ничего, не так все страшно как кажется спервоначалу, но ему не верилось. Вот и теперь, продолжая ругать машину, по‑прежнему не приемля ее всей душой, он и не заметил, что делает это больше по привычке.

Новации вызывали у него иррациональный протест, более свойственный природным крестьянам, и он, в общем, понимая всю глупость своих действий, поступал назло непонятно — кому, впрочем — по мелочи. Так, оба прошлых раза он не включал свой «Лазурит», потому как новомодная штучка, а сегодня включил, тоже не пойми — почему, но все‑таки твердо зная, что так будет поступать и впредь. Прибор запищал, требуя к себе внимания, и он увидал на круглом экране, примерно на полвторого, довольно‑таки жирную отметку. Капитан — довернул, пригасив скорость и потихоньку набирая высоту. Скорость — это, конечно, хорошо и даже замечательно, но «зараза» умудрялась превращать в докуку даже это качество: ежели дать ей волю, то на таком вот расстоянии мимо нормальной машины пролетаешь, как мимо стоячей, не успев толком разглядеть. Не говоря уж о том, чтобы выстрелить.

Думал, что не разглядит и на этот раз, но нет, вдруг, как на загадочной картинке, увидал много ниже на фоне бликующего моря медленно ползущую козявку. Взял ручку и еще на себя, и узнал‑таки. Тяжелый, неуклюжий, медлительный «хеншель» полз низко по‑над морем, пытаясь спрятаться на его фоне, заодно укрывшись от радаров на берегу. Драч тщательно, издалека, чуть опуская нос прицелился машиной, как целятся из винтовки. «Тройка» сдержанно, с пониманием громыхнула, разгоняя машину в пологом пике, и та влипла в воздух, как влитая — выдерживая курс, а вражина рос, приближаясь с невероятной, непривычной скоростью. Издали, куда дальше, чем привык, чем привыкал долгие два года, открыл огонь. С чем‑чем, а с оружием у «заразы» все было более, чем в порядке: три пушки врезали по «жуку», как топор, капитан, даже не видя еще результатов почуял, что не промахнулся. Как еще до этого чуял, что попадет, потому что не в человеческих силах как‑то противодействовать на такой скорости. И — потерял цель из виду, унесенный дьявольской скоростью «заразы» далеко в сторону. Погасил скорость в размашистом, — так и убил бы! — вираже с подъемом, и — успел увидеть, как пылающие обломки развалившегося в воздухе «хеншеля» валятся в воду.

…Указатель горючего ясно дал понять, что пора бы домой, и самолет лег на курс. Он несся по небу, как свистящая коса Смерти, и пилот теперь легко и привычно управлял самым лучшим самолетом из всех, на которых ему приходилось летать. Да нет, не так: все, что были раньше, просто нельзя было даже сравнивать. Оно, понятно, тяжело, когда на гоночный автомобиль, — да прямо с телеги. Тяжело, но, как оказалось, можно. А, главное, — по настоящему нужно. До этого он просто не понимал, что на «девятке» надо действовать чуть‑чуть по‑другому. Ему все эти месяцы как раз этого «чуть‑чуть» и не хватало. Теперь оно у него есть. Вот теперь‑то то только и настало время осваивать машину по‑настоящему, то есть с пониманием и без мокрой спины.

Но до того, как вспоротый, выпотрошенный «хеншель» повалился в море, надо было еще пережить это лето.

В марте‑апреле товарищ Савицкий в основном добился того, чего хотел. Когда речь идет о делах такого масштаба, это самое «чего хотел» — вовсе не такая простая вещь, как желания обычные и обыденные. Когда цели перед собой ставит человек такого плана, как генерал Савицкий, мечты его далеко не всегда блекнут от соприкосновения с жизненными реалиями. Бывает, что и расцветают, превращаясь во что‑то куда более масштабное, чем даже самые, что ни на есть, дерзновенные мечтания вначале. Генералу хотелось всего‑навсего, чтобы вновь испеченные пилоты не погибали бы сразу, ничего не сделав, ничему нужному в небе войны не научившись. Даже ничего не успев понять. Вот уже полтора года без малого он воевал с теми, кто научился до войны, а в основном, со случайно уцелевшими в первый месяц‑два. Много, если с одним из пяти. А немцы, наоборот, воюя со щенками, по мере сил старались, чтобы и дальше эти щенки становились все моложе и неопытнее. Это позволяло чувствовать себя сверхчеловеками и впредь, а, главное, было очень полезно для сохранения шкуры. Долгое время у них это, в общем, получалось, высокие потери никак не позволяли сократить потери, и генерал не видел, как можно вырваться из этого порочного круга. Пацаны приходили в части, их немедленно бросали в дело, потому что больше было некого, пацаны гибли. Но вот с августа‑сентября положение начало меняться. А за каких‑то три‑четыре месяца качество материальной части изменилось просто разительно. Надежные и невероятно живучие машины позволили выживать не одному из каждой пятерки, а двум: на худой конец, скорость вполне позволяла удрать от «худого», выйдя из боя. Если он неудачно складывался. Порочный круг начал раскручиваться назад.

Опытные пилоты люфтваффе почти физически чувствовали рост угрозы, как давление неподъемного груза и понимали: даже тот кошмар, что творился теперь в небе над Кубанью, был не более, чем предисловием. Похоже, русские гнали в боевые части колоссальное количество планеров, моторов, запчастей, осваивали все более современную технику, обучали новичков, шлифовали умение более опытных пилотов, отрабатывали взаимодействие между собой и с «наземниками», причем умудрялись делать все это, не прекращая все усиливающегося, становящегося нестерпимым давления на группу армий «А». Продолжая планомерное истребление 1‑го авиакорпуса. Чувствовалось, что когда придет весна, высохнут дороги, заново двинутся замершие было фронты, они начнут по‑настоящему. Будут атаковать непрерывно, большими силами, но при этом постоянно сменяя друг друга, благо количество позволяет. Под предводительством прежних асов и мастеров, выдвинувшихся зимой и весной, задавят массой, измотают, доведут до истощения и поодиночке повалят экспертов, а потом вырежут остальных. Потом сожгут аэродромы, оттеснят от хороших баз, лишат аэродромного маневра и тем самым вообще зачистят небо от самолетов с крестами. Как выяснилось, — не таких уж хороших самолетов. Что случилось? Как это вообще могло произойти? Все было замечательно и ничего не предвещало беды, а потом… А потом ситуацию как будто, этак, исподволь, вывернули наизнанку. Как будто прорезались до сих пор совсем не видевшие глаза, и то, что до сих пор мнилось наибольшими достижениями, как‑то совершенно естественно, враз оказалось самым опасным из ловушек.

А случилось то, что к тем самым марту‑апрелю окончательно сложилось и начало реально работать то, что впоследствии получило название «системы сквозной боевой подготовки военного летчика». Она складывалась не вдруг. Поначалу появилась возможность разделить истребительные эскадрильи на «ударные» и «сопровождения». Вторых было существенно больше, и новички попадали исключительно только в них. Они под руководством старших товарищей охраняли бомбардировщики и штурмовики, а «ударные» эскадрильи охраняли их самих, занимались «расчисткой воздуха» и свободной охотой. В ударные эскадрильи теперь попадали только те, кто выжил и приобрел опыт реальных боевых вылетов на сопровождение. Деление было неофициальным, но на практике выдерживалось довольно четко, и чем дальше, тем четче. Количество выживших дошло до трех из пяти за два месяца непрерывных боевых действий.

Это дало возможность выделить эскадрильи сопровождения «второй линии», которые использовались в тех случаях, когда особенно напряженных боев ожидать, в общем, не приходилось.

Исподволь окончательно сложилась система учебных полков, где летали на тех же машинах, что и линейные части, а в роли инструкторов выступали боевые летчики с опытом, но после госпиталей или отведенные на переформирование. Наряду с этим, разумеется, существовал и более постоянный «костяк» корпуса инструкторов. Чуть позже процесс совместили с переучиванием опытных летчиков на новую технику и тактической учебой командиров.

Впрочем, жестких правил, единой схемы на все случаи и для любой обстановки на фронте так и не сложилось до самого конца войны, но, несмотря на это, а, может быть, и благодаря этому, однажды сложившись, система функционировала исправно. Численность полноценных бойцов с этого момента начала возрастать, тем более, что новых самолетов теперь вполне хватало на всех.

Кавказ с Кубанью, безусловно арена одной из самых масштабных и упорных воздушных битв в истории, с какого‑то момента сделалась для ВВС Красной Армии гигантским университетом, смертельно опасными курсами высшего летного и тактического мастерства.

Теперь пикировщики со штурмовиками в воздухе между собой не сталкивались. Они превосходно освоили Полбинскую «вертушку» и значительно ее усложнили. Теперь над особенно крупными и хорошо защищенными целями крутились «мельницы» из четырех‑пяти разнокалиберных колец сразу, так что на цель, одновременно и не мешая друг другу, с разных сторон пикировало по три, по четыре машины, что делало прицельный огонь зениток практически невозможным. В воздух летели бревна, комья земли, орудия и изувеченные до полной неузнаваемости тела. Пилоты, еще недавно попросту не умевшие бомбить с пикирования, теперь на спор попадали в отдельный танк, в замаскированное на позиции орудие, автомобиль. Зажатые в предгорье армии ежедневно теряли тысячи людей без больших боев. Именно здесь немецкие войска разработали принципиально новую систему организации зенитного огня, позже ставшую столь знаменитой.

Новые автоматические зенитки были скрытно установлены на позиции, избранные по новым принципам. Как раз для того, чтобы добиться максимального эффекта от масштабного применения. Это, в общем, удалось.

В этот недобрый день бомбардировочная авиация фронта напоролась на втрое большую плотность зениток, расположенных по «эстафетному» принципу, с перекрывающимися секторами обстрела. К этому немцы с присущей им точностью подгадали подход к месту сражения истребительных групп. Поэтому то, что получилось в первый момент, было бойней в наихудшем ее варианте. Могло выйти и еще хуже, если бы русские начали упорствовать, но, вопреки расчетам немецкого командования, было принято чрезвычайно грамотное решение о немедленном прекращении операции. И все равно потери были огромными, в один день с задания не вернулись многие десятки самолетов. А, учитывая то, что сбивались машины по большей части на малой высоте, при этом погибли и пилоты. Это — плохо, но ничего, это бывает, и будет время от времени происходить всегда, если твоим врагом является германская армия, как бы она ни называлась, рейхсвер или вермахт, а ты на миг ослабишь предельную бдительность. Вот только в этот раз последствия Черного Вторника имели достаточно нестандартные и далеко идущие последствия.

— И что? Никто, ни единый человек во всем полку даже не попробовал поднять новую машину?

— Виноват, товарищ генерал‑лейтенант.

Савицкий, опустив голову, прошелся перед вытянувшимся в струнку гвардии майором. Резко остановился, поворачиваясь к подчиненному лицом. Ткнул его пальцем в грудь.

— Вы — командир. Почему не организовали освоение техники? Почему не возглавили лично?

— Разрешите доложить. Технари не знают технику и не умеют ее обслуживать.

— Почему не доложили? Техника не обслуживается, не заправляется, не используется, а вы, майор, не докладываете.

Гвардии майор молчал. Собственно говоря, генерал и не нуждался в его ответах. Человек воевал. Человек командовал боевыми летчиками. Воевал и командовал хорошо, но ему этого, в общем, хватало. Более, чем хватало. А ему подсовывают машину, выглядящую более, чем ненадежно. Он не без оснований считает, что попытка освоить ее и еще уменьшит его, и без того невеликие, шансы выжить на этой войне. Гвардии майор в машину совершенно не верит, боится ее и ненавидит. Не пробовал, но ненавидит заранее. Он хороший летчик, но испытательской жилки лишен напрочь. Как девятнадцать человек из двадцати, является умеренным консерватором, и считает, что машина без винта, да еще посередине войны, — явный перебор. Поэтому саботирует, и саботировать будет.

Обычный военный бардак. Сделали машину, вбухали бешеные народные деньги, а она не летает. Потому что просто некому научить людей. Достаточного количества инструкторов нет, да и быть не может. Наука этого не допускает.

Савицкий тихо, сквозь зубы выругался, спросил вполголоса.

— Ссышь, майор?

— Опасаюсь, товарищ генерал‑лейтенант. Тут, говорят, особый талант нужен.

— Кто говорит?

— Говорят…

Говорят, в армии просто. Приказал, — и проблема решена. Это, конечно, верно. Но приказ приказу — рознь. Он совершенно спокойно послал бы майора на верную смерть, а майор беспрекословно, не имея сомнений в таком его праве, приказ бы выполнил. А здесь не то. Здесь так не годится, и не спрашивайте, почему. В каждом виде деятельности есть такие вещи, которые нужно чувствовать, есть они и в военном деле, и тот не генерал, которому этого не дано.

— Так что прикажете, — прошипел Евгений Савицкий, — товарищ гвардии майор, мне «лавочкина» осваивать?

И отвернулся. Майор не ответил. Это был редчайший случай, когда в равной степени невозможно ответить ни «так точно», ни «никак нет». Аудиенция была закончена. Ее попросту нельзя было продолжать дальше. Его ждала бессонная ночь. В конце концов, на войне — как на войне, на ней гибнут и генералы. Получается так, что предстоящее завтра является обязательной частью его собственной войны. Его долгом, именно что как генерала среди пилотов, человека, который делает то, чего не могут остальные. Люди, созданные для своей работы, обычно чувствую такие вещи. Ночью освоить, днем полететь, и полететь не абы как, а хорошо.

На следующий день он полетел. И ничего страшного. По понятным причинам и непривычная, и необычная, машина ему, в общем, понравилась. Лавочкин был очень хорошим конструктором. Осторожно попробовав подальше от ревнивых глаз, уже практически над аэродромом открутил каскад основных фигур высшего пилотажа. Получилось несколько менее резко и более размашисто, но, в общем, нормально. Но это — перехватчик! Очень пригоден для того, чтобы валить тяжелые бомбардировщики в системе ПВО. Теперь, подержавшись за машину, он с трудом представлял себе, как ее можно использовать в конкретных условиях конкретного фронта. Не сразу и не без труда удалось подыскать двух офицеров, которые последовали его примеру, освоив реактивные машины. Их основной обязанностью на многие недели стало это: они приезжали со своими механиками в часть, подходили к первой попавшейся машине, расконсервировали, готовили к полету и вылетали на глазах у специально собранных пилотов. Это являлось кустарщиной чистой воды, но делать покуда было нечего, и, мало‑помалу кустарный подход дал‑таки плоды. Практически в каждой части, где мертвым грузом хранилась новая техника, появилось по несколько пилотов, способных поднять ее в небо. Но не воевать: любая попытка маневра уносила «заразу» далеко в сторону от врага и от своих, да так, что пилоты просто теряли цель. Машина казалась бесполезной, пока Городецкий не рискнул слетать на «заразе» на разведку. Вернулся в полном восторге: на тех высотах и с теми скоростями, на которых «зараза» чувствовала себя, как дома, ей не угрожало ничего, и он крутился над позициями немцев, как хотел. Дело было, в общем, за хорошей аппаратурой для наблюдения и съемки. С этого момента «девятку» начали отправлять в полеты на разведку до «оперативной» глубины систематически, а Городецкий стал, пожалуй, первым энтузиастом реактивной авиации на всем фронте.

А потом наступил «Черный Вторник». Неожиданная одномоментная потеря, по сути, трех полков без видимого эффекта, да еще после того, как на протяжении долгого времени все шло, как надо, вызвала настроения, близкие к похоронным. Лишила людей того драгоценного куража, что помогает побеждать и очень часто сберегает жизнь. И тогда руководство фронта приняло решение. Мало того, решение это нашло полное понимание у тех, кого оно касалось непосредственно. У тех, кто еще вчера подчинился бы с явной неохотой.

Когда рассвело уже по‑настоящему, над позициями зенитчиков, так жестоко обидевших пилотов Южного фронта, громыхнул короткий, сухой гром. Незнакомые самолеты появились, как из‑под земли, промелькнув над батареями с такой скоростью, что люди не успели их толком разглядеть. Стремительно нарастающее, короткое стакатто пушек, давящий на уши, устрашающий гром и дьявольский свист двигателей, и мгновенное исчезновение вдали. Со всего фронта собрали воедино сорок шесть «умельцев» с машинами, централизовано их обслужили и отправили на дело. Это не очень много. Некоторые группы не нашли целей, некоторые самолеты отбились от группы и не сразу нашли дорогу домой. Летчики среди «умельцев» собрались, понятно, не худшие, с опытом, умевшие при случае и проштурмовать что‑нибудь на земле, но на «заразах» довольно многие промахнулись. Так что реальный ущерб от первого налета был невелик. Зато этого никак нельзя сказать об ущербе психологическом. Больше всего зенитчиков впечатлило, что им не удалось сбить НИКОГО. Кое‑кто утверждал обратное, но скоротечная, свирепая проверка, проведенная не ради страха иудейска, но, единственно, истины для, показала эту самую истину во всей неприглядности. Ни единого достоверно сбитого. Но это было чуть попозже. Потому что до проверки, вдогонку, последовал второй налет.

Молчаливые, мрачные «умельцы» просто откатывали машины с полосы и перекуривали в сторонке, пока обслуга заливает керосином баки, заряжает оружие и подсоединяет «пускачи».

Второй вылет сводная группа провела куда более организованно и, что ли, «зряче». Общими усилиями они распугали и разогнали зенитные расчеты, уничтожив пяток орудий и убив полтора‑два десятка человек.

Третий вылет за день следует считать надолго непревзойденным шедевром организации авиационного командования Северо‑Кавказского фронта. Сначала взлетели штурмовики, и только чуть позже скоро обогнавшие их реактивные «лавочкины». Такие хитро задуманные планы в практике ВВС РККА удавались, скорее, как исключение, но в этот четверг удались. «Лавочкины» в очередной раз загнали вконец затерроризированных, дважды убедившихся в собственном бессилии зенитчиков в щели, — а тут как раз подоспели штурмовики с пикировщиками. Они разобрались с обидчиками, а заодно со всем, что шевелилось на немецких позициях, — уже всерьез, солидно и основательно, только что не катастрофически.

За день было потеряно две реактивных машины и погиб один пилот. Второй, не совладав с рефлексами, «уронил» машину на взлете, с высоты пяти‑шести метров. Машину поломал, — умеренно, это было исключительно крепкое изделие, если б ценили, то отремонтировали бы без проблем, но тут, на радостях, списали, — сам расшибся, но тоже умеренно, даже костей не поломал. По какой причине превратился в керосиновый костер лейтенант Павлюк Г.С. 1921 года рождения, комсомолец, по всей видимости, не узнает никто. Он, сбросил скорость до минимальной перед посадкой, после чего его машина внезапно перевернулась через крыло и врезалась в недалекую уже землю.

Через сутки в штурмовке немецких позиций участвовали все реактивные «лавочкины» фронта, аж 83 штуки. Приказ — приказом, но уже нашлось достаточное количество желающих, и это некоторым образом чувствовалось. Они делали по три‑четыре вылета в сутки. Штурмовали аэродромы и терроризировали зенитчиков. Обстреливали с особым садизмом радарные установки. «Не обращать внимания», как рекомендовало, изучив фактические результаты действий новых машин по итогом первого дня немецкое командование, получалось, в общем, довольно плохо: пилоты учились и эффект от их действий постепенно рос.

В своих послевоенных мемуарах, известной книге «Грохочущее небо» генерал Кортен писал: «От действий реактивных машин русских за все время „Битвы за Кавказ“ на земле потеряно не более пятнадцати германских самолетов, еще около двух десятков получили умеренные повреждения. В воздухе за месяц они не сбили ни одного самолета люфтваффе. Но их роль в дезорганизации обороны вообще и противовоздушной обороны на Кубани трудно переоценить».

Это свойство, — судить обо всем со своей колокольни, — похоже, является частью человеческой натуры вообще. Потому что то, что делали реактивные «лавочкины» на земле, не идет ни в какое сравнение с тем, что они устроили на море.

Неизвестному работнику штаба Второй Воздушной армиии, — его имя до сих пор не раскрывается[18], ‑ пришла в голову естественная мысль: пустить «громыхалки» против транспортных судов кригсмарине. После двух‑трех пробных атак, проведенных при удобном случае, командование расщедрилось, «повесив» над береговой линией «Т‑10» с радаром последней модели.

Они появлялись, словно неоткуда, будто само море выплевывало их, налетали, как буря, обдав палубу и надстройки коротким ливнем снарядов.

Их полет был так стремителен, что гром и дьявольский свист двигателей становился слышен только тогда, когда они оказывались совсем близко, и поздно было что‑либо предпринимать.

По двое‑по трое, одновременно, или поочередно. Амет‑Хан смеялся и пел, убивая и разрушая на выбор. Блестящий истребитель, тут он нашел у себя ни капельки не меньший талант, творя невозможное. Он топил «шнелльботы» умудряясь влепить в них по пятнадцать‑двадцать снарядов из имеющихся у него ста восьмидесяти. Крушил на крупных транспортах мостики и ходовые рубки, убивая и калеча командный состав. После него оставались потерявшие управление госпитальные суда и потерявшие ход войсковые транспорты, горящие танкеры и рвущиеся «грузовики» с боеприпасами. Казалось, этот красавец сделан из стали, а усталости не ведает вообще. Доходило до того, что он пересаживался в «лавочкина» через час после вылета, скажем, на свободную охоту в любимой «косичке» «Як‑9С».

Другие и близко не обладали его талантами, но дело свое делали. Десятки убитых. Изрешеченные надстройки, покрытые рваными дырами палубы и дымовые трубы. Почти постоянно — пожары на атакованных транспортах. С ними, как правило, справлялись, но повреждения накапливались, приближаясь к тому пределу, когда судно придется отправлять в ремонт. Повреждения и жертвы от штурмовки одним «лавочкиным» были, в общем, умеренными, мощное для истребителя, вооружение, все‑таки, не слишком годилось для атаки морских целей. Даже среднеразмерных. Зато они могли атаковать цель близко от берега, вернуться, и атаковать снова. А еще они наводили на поврежденные суда пикировщиков, значительно повысивших к этому времени квалификацию.

Особенным шиком считалось пригласить стервятников к расклеву беспомощной добычи, потерявшей ход или управляемость, но тех корабли эскорта сбивали, причем достаточно успешно.

С «лавочкиными» они не могли поделать ничего. Помимо дикой скорости, так еще «тканые» корпуса, как оказалось, исключительно плохо видные на радаре. Через неделю‑полторы от начала систематических штурмовок произошло неизбежное: немецкие конвои практически перестали подходить к берегу днем. Усилиями «умельцев» был потоплен не такой уж большой тоннаж, но поврежденными оказались не менее восьмидесяти процентов транспортников, имевших несчастью оказаться у берега в эти недели. Некоторые выглядели сущими плавучими руинами, а для ремонта, — не хватало сил, людей, а самое главное — времени, потому что запертые на Кавказе армии жили только за счет снабжения по морю.

Настоящим началом конца стало принятое 6 апреля решение вывести с Кавказа, с Кубани истребительные группы. Тут не было трусости или недостатка воли: авиабазы к этому времени постепенно превратились в руины, аэродромные команды не успевали ремонтировать взлетные полосы, и сколько‑нибудь эффективная летная работа становилась невозможной технически. Сила солому ломит.

Рейхсмаршал авиации поклялся фюреру, что «необходимая истребительная поддержка будет в полном объеме оказана с аэродромов в Крыму, совершенно недоступных для вражеской авиации». Да фюрер, это надо было сделать давно, фюрер. Так надо было поступить с самого начала, фюрер. Толстый наркоман являлся одним из самых умных людей в окружении Гитлера. В чем‑то его фигуру следует считать уникальной: такая, до самого конца, преданность у трезвейшего ума циников встречается, мягко говоря, нечасто. Готовясь к аудиенции, он собирался врать. Во время вранья он почти верил, что говорит фюреру чистую правду. Ягд‑группы вывели с Кавказа, перебазировав на развитую сеть аэродромов в Крыму. Честно взяв три — за одного своего на протяжении всей компании, — последние месяц‑два это соотношение стало куда худшим, но все‑таки, — люфтваффе проиграло битву. Став практически недоступными для воздействия русских, истребительные группы вместе с этим потеряли реальную возможность как‑либо влиять на ситуацию: как оказалось, лишние 70‑120 километров играют очень большую роль. Решающую.

Ночи в апреле слишком коротки даже и на Черном море. Переход на преимущественно ночное время оперирования дал кое‑что, но недостаточно. Просто теперь транспорты перехватывали на большем расстоянии от берега. «Т‑10» начали чаще менять друг друга, практикуясь в применении новинки: управляемых планирующих бомб.

Благо еще, в самый последний момент кому‑то мыслящему здраво пришло в голову сменить само снаряжение: с самого начала вся оснастка готовилась под бронебойные бомбы весом в полторы тонны. Теперь, как и водится, на охоту ехать — собак кормить, заменили оснастку на чисто фугасную, превратив бомбы в ОЧЕНЬ большое подобие минометных мин, с огромным количеством взрывчатки. Реализация простейших с виду идей почти неизменно оказывается делом и непростым и мешкотным: за все время удалось сбросить всего восемь «УПАБ‑1400», из них три случая можно признать успешными: № 2 дала прямое попадание в готовящийся под погрузку «Lindenallee», водоизмещением в полторы тысячи тонн, так что силой взрыва его разломило пополам, убив всех, кто работал поблизости на берегу, № 5, разнесший вдребезги плавучий кран, и № 6, походя снесшая фальшборт «Боруссии» и взорвавшаяся в непосредственной близости от транспорта. Подводные повреждения оказались так велики, что судно пришлось намеренно посадить на мель.

63‑й действовал в своем духе: на фронт пришли четыре первых, малосерийных «Ла‑9С‑бис». С «Лазуритом» первой модели, скоростью 930 км/час и возможностью подвесить две 100‑кг бомбы, — чтобы немцы в море не скучали и ночью. Амет‑Хан, наведенный «десяткой», добился, пожалуй, наивысшего достижения в своей и без того яркой военной карьере: тихой, пасмурной ночью 10 апреля сумел поджечь «Фьоренцу», водоизмещением три с половиной тысячи тонн и с грузом артиллерийских боеприпасов. Взрывы на этом крепком коммерческом пароходе итальянской постройки продолжались несколько часов, прежде чем обреченное судно пошло на дно.

Войска трех советских фронтов на протяжении всей зимы и весны действовало предельно методично, постоянно укрепляя оборону, как по линии соприкосновения, так и в глубине позиций, в ее опорных пунктах. Ряд попыток взломать оборону немцев и рассечь группировку на несколько частей результата не дали, и привели только к тяжелым, неоправданным потерям в людях и технике. Сильнейшая группировка германских войск оказалась попросту не по зубам окружившим ее армиям, но вот поражение в титанической воздушной битве резко понизило устойчивость немцев. Снабжение неуклонно, день ото дня ухудшалось, артиллерийская группировка русских исподволь стала чрезвычайно мощной, а их авиация, почуяв свою практически полную безнаказанность, словно озверела. Но это в общем, а в частности, «Ил‑2», к примеру, сделали практически невозможной какую‑либо контрбатарейную борьбу. Теперь и артиллерия русских действовала так, как ей это нравится. Кто пробовал, тот, БЕЗ СОМНЕНИЯ, поймет, что это значит, когда артиллерия противника расстреливает тебя безнаказанно.

Потом накал боев как‑то стих, из чего ОКВ сделало вывод, что Советы, не имея достаточных сил после успешной, но невообразимо тяжкой зимы, решили сосредоточить все силы там, на юго‑западе, где неумолимо назревали грозные события лета 1943 года. Вероятно почли за благо обойтись плотной блокадой застрявших на Кавказе армий, предоставив основную разрушительную работу времени: что они есть — что их нету вовсе.

Парадоксальным образом именно это повлияло на Гитлера настолько, что фюрер германского народа дал себя уговорить на эвакуацию блокированной группировки морем[19].

Ему бы чуть больше выдержки, потерпеть, подождать еще чуть‑чуть, какие‑то десять дней, а, может быть, даже меньше, — и дело могло выгореть. Ну, не то, чтобы как нельзя лучше, потому что хорошего выхода из такой ситуации попросту нет, но могло получиться пристойно. И позволило бы сохранить лицо. Проигранное по сути сражение можно изобразить чем‑то вроде победы, если удастся при этом избежать окончательной катастрофы. Так англичане уже долгие десятилетия хвастаются позорным, кошмарным Дюнкерком, который, вообще говоря, был исходом начисто, всухую проигранной компании, не слишком кровавого, но от этого не менее тотального поражения, — и все потому, что хотя бы частично сумели смыться. «Храбрые солдаты двух германских армий успешно переброшены со стабильного участка фронта к месту решающих боев, оставив боевое охранение, достаточное для того, чтобы удерживать оборону сколь угодно долго…» и так далее. У Геббельса, бесспорно, вышло бы и круче, и убедительней.

Дело в том, что некоторое снижение накала бомбежек и артобстрелов сопровождалось доселе неслыханным в истории скрытым массированием авиации. Столь же грандиозными и беспрецедентными были предпринятые меры по маскировке и дезинформации. Товарищ Жуков выступил в роли, не вполне для него привычной, будучи назначен организовывать и инспектировать эти меры. После Ельни и Ржева его не без оснований считали мастером стратегической маскировки. Мастер тихо бесился, считая назначение формой изощренного издевательства, но работал истово, как будто хотел доказать и еще что‑то такое неизвестно — кому, и виду не показывал.

Две тысячи восемьсот одних только фронтовых бомбардировщиков и штурмовиков. Не считая полутора тысяч истребителей и восстановленной в прежних, декабрьских масштабах сводной группы тяжелых бомбардировщиков: тоже пятьсот тонн бомб за вылет. И все ЭТО, на случай эвакуации морем, которая все не начиналась и не начиналась. Товарищ Сталин день ото дня проявлял все большее раздражение. Ему не нравилось, что колоссальные силы авиации бездействуют вдали от места, где вот‑вот начнутся решающие события. Ему не нравилось, что пилоты недостаточно летают. Он не любил слишком красивых планов боевых операций, и не доверял им. После Харьковских событий образца 1942‑го его предпочтение синицы в руке всем журавлям на свете стало почти абсолютным. Он боялся не немцев, нет, он боялся их мастерства, слишком уж часто они превращали явное поражение в убедительную победу. В ОЧЕРЕДНОЙ разгром Красной Армии, у которой снова, как всегда, ничего не вышло. Теперь он молча удивлялся, как это его смогли подбить на такую авантюру, и не приказывал расточить группировку немедленно, только потому что выглядело это и несолидно, и легкомысленно. Жестко ставил сроки прекращения подготовки и свертывания операции. Еще чуть‑чуть. Еще каких‑то десять дней, или даже еще меньше. Но почти накануне дня рождения Ленина разведка сообщила определенно: готовится. И — подтвердила, проверив по другим каналам. Немцы только чуть‑чуть запоздали с подарком ко дню рождения Владимира Ильича, начав эвакуацию 25‑го апреля 1943 года. То, что произошло в ближайшие двое‑трое суток, можно смело считать величайшей военной катастрофой на море за всю историю. Гигантские стаи самолетов застали немцев то, что называется, «со спущенными штанами»: в момент, когда операцию уже нельзя, невозможно отменить или хотя бы как‑то существенно ограничить. Последовавшая бойня имела совершенно беспрецедентный характер, неизмеримо превзойдя ужасы «Таллинского похода» и эвакуации Севастополя[20]. Была кровавая каша на берегу и у берега, непрерывная штурмовка и бомбежка на протяжении всего дня, с 04:30 утра и до позднего вечера. Когда пилоты делали вылеты один за другим, буквально позабыв про усталость, а самолеты непрерывно и громадными массами висели над плацдармом. От колоссальной порции адреналина, обусловленной крайним риском, запредельной усталостью и непрерывным убийством, летный состав в эти дни впал в некое подобие кровавого безумия, вроде берсеркиерства у викингов или амока у малайцев. В этом состоянии сохранение собственной жизни становится куда менее важным, чем убийство, но при этом человека, парадоксальным образом, оказывается очень трудно убить. ПОТОМ некоторых пришлось доставать из самолетов и нести на носилках без всякого ранения. Кое‑кого пришлось даже отправить на лечение. Но пока их работа оказалась такова, что дни эти нельзя назвать попросту страшными. Они были чудовищными.

Сталинские соколы потопили все, способное плавать, все, что имело несчастье оказаться в эти дни близ берега, а истребителей люфтваффе, которые, скорее, обозначили присутствие, нежели присутствовали по‑настоящему, задавили числом, оттеснили с места боев и не позволили оторваться, вырезав всех, кто пытался сделать хоть что‑то. Поначалу потери среди советских машин были огромными из‑за предельно сконцентрированного и блестяще организованного зенитного огня, а еще по той простой причине, что по ним с земли палило все, способное стрелять, кроме, пожалуй, пистолетов, а скученность вооруженного люда внизу, и, соответственно, плотность огня, была просто‑таки непомерной, но постепенно сопротивление прекратилось. Сверху берег походил на пылевую тучу, в которой непрерывно сверкали вспышки сотен разрывов. В один день красные соколы истратили такое количество авиационных боеприпасов, которого вполне хватило чуть ли не на полный месяц боев. Тем временем танки, ведомые штурмовыми группами, без особых задержек смяли усиленные заслоны на оборонительных рубежах немцев и неудержимой лавиной повалили к побережью. То обстоятельство, что по дороге им то и дело, во множестве попадались горелые, варварски изувеченные «тридцатьчетверки», никак не делало танкистов добрее.

Сначала задумали, потом готовились, потом делали, и только потом, когда все кончилось, задумались над тем, что, в конце концов, натворили. Никто не ожидал, что получится почти так, как задумано. И даже в голову не брал мысли о том, как именно может выглядеть полный успех. Потому что если что‑то, когда‑то в этой войне и шло, то непременно через пень‑колоду, и никак иначе.

Единственным аналогом может послужить, пожалуй, только впечатляющий бенефис японцев под Перл‑Харбором: они, понятно, добивались успеха, но и рассчитывать не могли, что он будет таким. И не были к нему готовы.

Происшедшее было военной катастрофой, никак не уступающей Сталинграду масштабами, и значительно превосходящей его драматизмом, а также масштабом, концентрацией во времени и пространстве, а еще очевидностью неслыханного кровопролития.

Парадокс: если бы не два дня постепенно затухающих боев после первых суток, слившихся в одну непрерывную массовую бомбежку, если б не было таких, которые все‑таки сдались в плен, можно было бы сорваться.

Матвей Торцов, колхозник из‑под Смоленска, у которого дом сожгли вместе со всем остальным селом, а семья безвестно сгинула, ни слуху — ни духу, добравшись до берега и увидав воочию сложившуюся картину, присел на камушек и развел корявыми руками:

— Тоже как‑то не по‑божески… Это ж уже не война никакая…

— Чего ты там бормочешь?

— Да тоже как‑то… Как будто не стрелял, а расстреливал.

— А ты их пожалей. Они нас мно‑ого жалели…

— Да знаю я!

— Так не болтай лишнего.

— Да не болтаю. Не знаю, как сказать.

По‑человечески его можно понять, потому что убийство более трехсот тысяч человек на одном, не таком уж протяженном участке фронта за день — это что‑то и впрямь другое. Некоторым утешением, удивительным для самих участников, послужили шестьдесят три тысячи пленных, тех, кто сдался‑таки, поняв истинную бессмысленность как сопротивления, так и неизбежной собственной смерти: их не пришлось убивать.

Война явственно приобрела масштабы, совершенно несопоставимые с масштабами отдельно взятого человеческого существа. И отдельно взятой человеческой личности. Поэтому и язык перестал соответствовать реалиям, не в силах описать то, чего раньше не было. Неописуемое.

Эвалд фон Клейст остался жив только потому, что его попытки самоубийства ждали заранее. Его эвакуировали загодя, накануне операции «Грау», причем для этого пришлось прибегнуть к чрезвычайно жесткому давлению, что было на грани прямого насилия. Длительное время сведения, поступавшие из района эвакуации, носили крайне отрывочный и противоречивый характер, и только ближе к семи вечера у командования сложилась достаточно полная картина разразившейся катастрофы. Надежды на то, что, может быть, произошла ошибка и все не так страшно, как может показаться, таяли с каждым часом. Наконец, написав краткое письмо, в котором не предъявлял обвинений никому, и просил фюрера отыскать способы к быстрейшему заключению мира, генерал приложил «вальтер» к виску в своем гостиничном номере в Бухаресте. Специалисты из «абвера», улучив момент, загодя побеспокоились о его оружии, и вместо финального акта трагедии получился отвратительный фарс. Такой цели никто не преследовал: просто отбирать оружие у генерал‑полковника, не арестовав его — дело для иерархического немца практически немыслимое, а категорический приказ позаботиться, чтобы он «не наделал глупостей» был отдан.

Для людей, не знавших этих обстоятельств, — а таких было подавляющее большинство, — картина сложилась совершенно ясная, и разночтений не допускающая: командующий УДРАЛ, бросив в БЕЗНАДЕЖНОМ положении ОБРЕЧЕННЫЕ войска, после чего разыграл ФАРС с неудавшимся самоубийством. Это несколько больше, нежели способен выдержать честный профессионал. Уволенный с военной службы по состоянию здоровья, генерал умер в августе того же года от сердечной недостаточности.

А буквально через двое суток после того, как на побережье затихли последние бои, и в плен сдались последние из выживших, в пяти различных местах, удаленных друг от друга, порой, на сотни и тысячи километров, в распоряжение германского командования были направлены пять совершенно одинаковых контейнеров с весьма сходным содержимым. В двух случаях: в Виннице и Потсдаме, груз сбросили с парашютом, а в трех, — переправили через линию фронта с военнопленными. Одного из них сдуру подстрелили свои, но материал на ту сторону линии фронта все равно попал. Основным содержанием контейнера являлось нечто вроде кинохроники. Пленка высочайшего качества, цветная, прекрасно передающая все подробности, только что не запах. Снято было без особого старания эффектно выстроить кадр, с портативной камеры, смонтировано впопыхах, склеено прилично. Немая лента содержала материал на три часа восемнадцать минут непрерывного показа со стандартной скоростью. Материал все был разный, но, при этом, довольно‑таки однообразный. Панорамы. Пейзажи с натюрмортами. Миниатюры с подробностями. Довольно‑таки неостроумное название: «Памятка Людоеда», очевидно, выдуманное в спешке, и подзаголовок: «Учебный фильм».

С «Потсдамской» копией ознакомились и СД и Абвер. Армейцы — в связи с тем, что успели первые и вынуждены были предпринимать неизбежные меры безопасности, вроде привлечения саперов, СД — потому что считали себя самыми главными, отнять — могли, а вовремя пресечь любознательность армейских коллег не успели. Ознакомившись, независимо друг от друга и невзирая на хронический раздрай между собой, пришли к одинаковому решению — фюреру этот материал не показывать! Такое кино нам не нужно. И, в силу все того же раздрая и соперничества, такая попытка сокрытия оказалась совершенно невозможной с организационной точки зрения. Ни там, ни там попросту не было человека, который отдал бы такой приказ. И тем более такого человека не могло быть с учетом существования двух ведомств. Материал, — доставили. Для очистки совести настоятельно рекомендовали не смотреть, невзирая даже на крайний риск самой такой рекомендации. Результат вышел вполне ожидаемый. Просмотр, припадок неуправляемого буйства, потоп, землетрясение, тайфун и извержение вулкана. Апокалипсис в пределах одной отдельно взятой рейхсканцелярии. Потом впал в прострацию. Придя в себя, — досмотрел.

Фюрер не принимал никого почти двое суток. Объявил приказ: в плен сбитых русских пилотов не брать! При этом, разумеется, не подумал, что приказ носит более, чем обоюдоострый характер. Хотел объявить толстого Германа изменником, но как‑то сообразил все‑таки, что, если бы не тот вывод авиации с аэродромов на Кавказе, у фильма была бы и еще одна часть. Потом, обретя, казалось, прежнюю энергию, начал деятельно готовиться к летней компании. За зиму линии снабжения на основных оперативных направлениях сократились практически вдвое. Значительно сократилась линия фронта. Эриху фон Манштейну очень хотелось поставить вопрос об эвакуации Крыма, пока это еще не очень поздно, но, подумав, решил, что предложение будет уж слишком несвоевременным.

Дело в том, что адресатом «Крымской» копии был именно он: там и написано было, чтоб уж никаких сомнений. От остальных четырех его посылка отличалась тем, что, помимо кино, там находилась еще и звукозапись на грампластинке, выпущенной в единственном экземпляре.

«…Эй, фельдмаршал, эй! — Шелестел бесполый, бестелесный, надмирный голос. — Это снова я. Рад, что мое кино тебе понравилось, можешь не благодарить. А ведь я предупреждал тебя. Вот ты не поверишь, я и сам не поверил бы еще несколько дней тому назад, но даже мне стало как‑то не по себе от такого количества дохлых арийцев. Мирные переговоры надо было начинать, когда вы стояли под Москвой, но у вас не хватило ума, а теперь — поздно. Вот честное слово, — если уж проигрываешь войну, надо это делать быстро: раз‑два. Вот как французы в 40‑м, к примеру. Чего тянуть‑то? Еще одна такая зима, и немцев может не остаться и вовсе, даже на семена. И те самые французы, вот где смех‑то, будут принимать вашу капитуляцию. А еще можно не дожить и до зимы. Это вполне вероятный вариант, фельдмаршал, честное слово. Смотри кино. Оно несложное, должно дойти даже до тупых прусских мозгов. Посмотрите, и пожалейте своих людей. Потому что не от Гитлера, а только от вас зависит, когда кончится война. Мы не похожи на вас, и скоро устанем от бессмысленных убийств после победы. Это даст им хоть какой‑то шанс.»

Фильм они смотрели в узком кругу: генералитет и старшие вожди Ваффен СС. Осторожно, по возможности незаметно, одними глазами наблюдая за товарищами во время просмотра, он сумел разглядеть слезы, стоявшие в глазах этих стальных людей, выработки «доброй прусской школы». У Пауля Хауссера, тоже пруссака, но человека куда более страстного, слезы катились по одной щеке, там где глаз у него оставался. Он, вытянувшись, сцепив зубы и сжав кулаки, не отрывал от экрана смятенного взора, и, как будто, даже не моргал на протяжении всего этого времени.

На экране поначалу были показаны кадры безнаказанного убийства, — снятого, разумеется, издали. Штурмовики, раз за разом заходящие на скученных на пирсе людей. «Петляковых», падающих в крутом пике на беспомощные транспорты. Шквал взрывов, накрывающих всю колонну, целиком, после того, как истребители расстреляли головные машины, и на дороге, узкой, горной дороге возник чудовищный затор. И результат всей этой деятельности, уже подробно, с близкого расстояния. Фельдмаршал смотрел фильм не в первый раз, но продолжал удивляться: это кем же надо быть, чтобы тщательно, долго, подробно находить и фиксировать наиболее душераздирающие, гротескные, чудовищные и омерзительные подробности в таком неисчерпаемом количестве? Как это все мог выдержать мало‑мальски нормальный человек? Да, их, ветеранов еще той, прошлой войны, трудно впечатлить любыми подробностями! Но масштаб!!! Это должно быть чудовище в человеческом образе, нелюдь, вампир.

А на самом деле ничего особенного: простой советский еврей. Романа Лазаревича изыскали и доставили к месту ожидаемых событий отдельным бортом, снабдили безукоризненной аппаратурой и роскошной пленкой. В сопровождении группы армейской разведки они, сменив закрывающее рот и нос мокрое полотно на респираторы, более суток собирали горячий материал на пару с товарищем Симоновым. Кто‑то там, наверху, решил, что послать в комплект товарищу Кармену — да еще товарища Эренбурга, будет, пожалуй, перебор. Константин Михайлович и Роман Лазаревич выполнили задание партии и правительства со всем возможным старанием и в полную меру присущего им таланта. Они оба, хотя и по разным причинам и вообще очень по‑разному, мягко говоря, недолюбливали нацистов в частности и немцев вообще. Но когда был закончен монтаж, а копии ушли по назначению, когда материал на пару десятков репортажей направился в редакцию «Красной Звезды», оба мастера надрались, как курсанты, и не просыхали трое суток без малого.

«В сущности, — думал Фельдмаршал, продолжая осторожно оглядывать такие знакомые лица, — в том, что касается генералитета, фильм достиг, скорее, обратного эффекта. Они теперь готовы на что угодно, лишь бы отомстить! Жизни не пожалеют! Уж теперь‑то места пораженческим настроениям не найдется, они будут стоять до конца… вместе со всеми своими подчиненными? Является ли упорство, переходящее в потерю гибкости, тем качеством, которое требуется от генералитета в первую очередь?»

— Еще одна такая победа, — жестко проговорил Верховный Главнокомандующий, — и мы останемся бэз авиации.

Триста сорок шесть машин. И больше четырехсот человек обученного летного состава. Поврежденных в той или иной степени более тысячи! Это могло бы считаться разгромом, если бы не результат: списанная практически за одни страшные сутки группа армий. Аналог нашего «фронта». А вождь тем временем продолжал:

— Есть такое мнение, что к катастрофическим потерям привела недостаточная подготовка и плохая организация воздушного наступления. Исключительно высоки нэбоевые потэри.

Евгений Савицкий вздрогнул, вспомнив сплошную завесу огня, огненную пургу перед атакующими эскадрильями. Море огня! Немцы догадывались, что их ждет, и превосходно, выше всяких похвал подготовились к отражению воздушной угрозы. Практически каждый пулемет подготовили для стрельбы по воздушным целям. Каждую бронебойную винтовку. Подготовили пехоту к залповой стрельбе из винтовок! Оборудовали позиции на каждом танке, каждом грузовике. Доведенное до предела число стволов на транспортах, тральщиках, эсминцах, каких‑то жутких лайбах рыболовного вида, на баржах, самоходных и простых. Летишь, — а впереди огненная завеса такой густоты, что кажется невозможным, немыслимым проникнуть, ты мишень для сотен стволов и ничего, совсем ничего не можешь с этим сделать. Немцы всерьез готовились похоронить их всех, и вполне могли на это рассчитывать, а ошиблись только в оценке противостоящей им силы: раз в пять. Неужели же Верховный не понимает, что происшедшее было ГЕНЕРАЛЬНОЙ битвой, вроде Сталинградской? Со всем, отсюда вытекающим, включая масштаб потерь?

Восемь десятков реактивных «ла», включая несколько машин усовершенствованной серии, прошлись частым гребнем по зениткам и колоннам, как всегда — не имея потерь, но на этот раз масштаб был таков, что результат их работы был почти вовсе незаметен. «Эрэсы», несколько тысяч штук! Хватило бы похоронить кого угодно, но тут это было — как слону дробинка. Сломать оборону, жертвуя собой, в таких условиях могли только бомбардировщики. Они и сломали. Падая только тогда, когда машины превращались не то, что в решето, а прямо‑таки в клочья, от десятков и сотен попаданий, когда глох расстрелянный двигатель, или попадали в пилота. И даже тогда норовили воткнуться в позицию батареи или, хлеще того, в чью‑нибудь палубу.

Интересно, как по‑разному воспринимается одно и то же событие в зависимости от точки зрения. Те, кто выжил там внизу, потому что сумел сдаться, видели со‑овсем другое.

…Мимолетный грохот, дьявольский свист, почти неуловимо для глаза проносится над позицией какой‑то перекошенный, — или так только кажется от дикой скорости? — силуэт самолета, и по позиции наотмашь хлещет плотный шквал снарядов. Сметает всех, но если его сбросило обретшее вдруг стремительность пружины тело, то Густава с его сиденья сшибает снаряд, по частям. Медленно, не вдруг, безжизненно повисает подрубленный ствол зенитки, и только потом чувствуешь боль в плече, видишь кровь и торчащую из раны крупную щепу от ящика.

…В лучшем случае на миг отпечатывается в сетчатке раскаленное «шило» реактивного снаряда, или даже без этого, совершенно неожиданно все кругом с грохотом вспыхивает, и землю, как ковер, выдергивают из‑под ног или из‑под колес, безразлично. И бессмысленные глаза уцелевших потом.

…Тучи самолетов закрывают небо крыльями с красными звездами, со всех сторон на тебя пикирует, несется, ревет и грохочет крылатая смерть, бомбы ложатся сплошным ковром, а с неба хлещет ливень горячего свинца. И ты, с карабинчиком, палишь в неуязвимых, не обращающих на тебя никакого внимания стервятников, как палят в лавину, сорвавшуюся с гор, в волну цунами, в черный столб смерча…

— Чьто ви на это можете сказать, товарищ Савицкий?

Тот встал, машинально одернув китель, и едва узнал свой собственный голос, настолько сдавленным он был в этот миг.

— Товарищ Верховный Главнокомандующий, по имеющимся расчетам, плотность зенитного огня над районом боевых действий в три‑четыре раза превосходила ту, которую немцы создают над самыми крупными аэродромами в Германии. С учетом флотских средств этот показатель доходит до пяти‑шести. И эта мощь была практически подавлена на протяжении первого часа‑двух воздушного наступления. Машины первого эшелона вынужденно находились под огнем противника очень длительное время, и успешно держали его. Ту технику, которая была у нас в прошлом году, мы потеряли бы полностью, не добившись цели. А «небоевые потери» в данном случае, очень часто катастрофы сильно поврежденных машин при посадке.

Генералов нужно держать в ежовых рукавицах. Они не должны считать себя уж такими молодцами. Это может вызвать у них опасные мысли. С другой стороны, если продолжать обвинения, то придется наказывать, а наказывать, откровенно говоря, не за что. То, что они сделали, — полтора Сталинграда, а если с учетом потопленного тоннажа, то два. Успех настолько велик, что это даже может оказаться опасным.

А Савицкий нужен на своем месте, и уж никак не ниже. Особенно теперь, с его кавказским опытом. Лучше все‑таки принять объяснения. Он еще несколько секунд продолжал смотреть на генерала тяжелым взглядом, а потом повернулся к нему в профиль.

— Хараше. В конце концов — у нас это первый опыт воздушного наступления такого масштаба. Что у нас там с Донбассом?

Курировал направление Василевский, он же и доложил.

— После того, как войска Юго‑Западного фронта отбили контрудар эсэсовских корпусов, 2‑й УкНО, — голос его зазвучал значительно, почти торжественно, — сумел в очень хорошем темпе прорваться к Харькову, сразу стабилизировав оборону танкистов Рыбалко…

Это да. К этому моменту у них было уже пять с половиной тысяч грузовиков, две сотни танков и самоходок, включая трофейные, и шестьдесят тягачей. Вопреки традициям, довольно быстрых, новых, с иголочки. А вот пробиваться, откровенно говоря, не пришлось. Ошметки каких‑то немецких и румынских частей сами спешили убраться с дороги от греха, а безостановочный бег с предельным напряжением был стихией корпуса. Обороны не было, но они все равно справились, а потом неплохо научились. Благо, что было кому научить.

— …А следом мы сумели существенно пополнить уже саму 3‑ю танковую армию. Кроме того, ей приданы 7‑й танковый и 19‑й механизированный корпуса. Есть все основания предполагать, что такого рода перемещение резервов осталось незамеченным противником. Они имели все основания рассчитывать, что в ходе зимне‑весеннего наступления, после освобождения Харькова и боев на отражение контрудара, сила 3‑й Танковой сведена фактически к одной дивизии неполного комплекта. От вполне оправданного решения на отвод в тыл для переформирования, решено отказаться в пользу достижения стратегической внезапности. Не имея темпа организовать взаимодействие с Южным фронтом для операции на окружение Ахтырской группировки, по ней нанесли внезапный лобовой удар, и в хорошем темпе теснят на запад. Части Юго‑Западного фронта проходят до тридцати километров в сутки, и попытки противника задержать наступление в арьергардных боях успеха не имеют. Двадцатого апреля взяты Сумы. В тот же день Юго‑Западный фронт освободил Сталино и Запорожье. Днепр форсирован, образованы два плацдарма по пять километров по фронту. Еще до этого, 18‑го апреля Центральный фронт освободил Чернигов и форсировал Днепр в междуречье Припяти, организован надежный плацдарм. Войсками Воронежского и Сталинградского фронтов освобождены Переяславль‑Хмельницкий, Полтава и Кременчуг. Наиболее важные плацдармы на этом направлении… — он взял указку, — здесь, здесь, и вот здесь. Таким образом, можно констатировать, что планы немцев организовать стратегическую оборону по Днепру полностью провалились. Кроме того, после недавних событий на Кавказе считаю положение Крымской группировки противника безнадежным. Они не смогут организовать ее снабжение. Главной задачей, стоящей перед командованием противника, считаю скорейший отвод еще оставшихся на левом берегу войск за Днепр. Наша задача — не допустить планомерного отхода. Предполагается…

Вождь слушал с безучастным лицом, равномерно выпуская клубы дыма, а выслушав план, задал только один вопрос:

— Пачему до сих пор Сталинградский, а? До Волги тысяча километров. Надо исправить. Предлагаю впредь именовать его 4‑м Украинским… Следует всемерно ускорить вывод войск с Кавказа и усилить освободившимися армиями южное крыло фронта. Нэльзя допустить, чтобы гитлеровцы сожгли Украину, нэльзя, чтобы они в порядке увели войска за Днепр… Все свободны, товарищи. А вас, товарищ Жюков, попрошу остаться. И вы, товарищ Рокоссовский, задержитесь на минуточку…

— Фюрер, Донбасс придется оставить. И те войска, которые находятся в Крыму, следует немедленно вывести. На севере следует оставить только видимость войск, а основные силы скрытно перебросить к югу…

Эрих фон Манштейн, с группой единомышленников в составе почти всего генералитета на разные лады, приводя разные резоны, повторял, по сути, одно: таким количеством войск такие территории не удерживаются. Необходимо оставить все выступы фронта, дабы сделать любые наступательные попытки русских лишенными внятной цели. За счет сокращенной вдвое линии фронта консолидировать оборону, собрать ударные группировки и с этими козырями ждать неизбежного, как восход солнца, летнего наступления русских. Риск был страшный, беднягу Хауссера фюрер все‑таки отдал под суд за самовольное оставление Харькова: всем присутствующим было совершенно ясно, что, не сделай этого одноглазый вояка, то вместе с Харьковым оказался бы утрачен еще один полнокровный корпус, всего‑навсего. А так — последующий контрудар танковых корпусов чуть‑чуть было не достиг цели, но русские дрались жестоко, зло и азартно, даже и не думая о возможности поражения. «Мы их здорово напугали» — иронически подумал фельдмаршал. Никто, разумеется, не вступился, все присутствующие были людьми опытными и отлично понимали: Жертва Должна Быть Принесена. Никакое заступничество ничего не дало бы, и стало б только хуже. Впрочем, и без этого позорная отставка являлась самой, что ни на есть, реальной перспективой для любого и каждого из них. Между вспышками бесплодного и беспомощного бешенства фюрер впадал в прострацию, глядя в никуда остановившимися глазами и, казалось, вовсе не видит их и не слышит обращенных к нему слов. Манштейн, несмотря на то, что его постоянно сменяли, охрип и начал повторяться в своих доводах. Внезапно, — так при очередной, сделанной просто на всякий случай попытке внезапно заводится безнадежно, казалось бы, заглохший мотор, — глаза Гитлера загорелись тусклым огнем.

— Да! — Проговорил он, вскакивая, и энергичным шагом подбегая к разложенной на столе карте. — Именно здесь! Мы не отступим, как гонимый ветром мусор, а сожмемся до предела, как стальная пружина! И здесь, — рука его щедрым жестом махнула по просторам Украины, — именно здесь мы разгромим зарвавшихся большевиков!

Он говорил и что‑то еще, входя в раж, накручивая себя и заражая окружающих своей лихорадочной энергией, речь становилась все громче, фразы все пышнее и цветастее, но главное уже было сказано.

«Что мы имеем в сухом остатке? — Отстраненно думал фельдмаршал. — Имеем шанс собрать в кулак все войска и разгромить большевиков на Украине, чтобы иметь хотя бы какую‑то позицию для переговоров. Ох, не пойдут! Они привыкли к поражениям, а вот нам победа на сей раз обойдется дорого. Как бы не дороже, чем русским их весьма проблематичное поражение. А есть ли у нас другие шансы? А вот других шансов у нас нет. Спровоцировать фюрера, чтобы он отправил меня в отставку? Неплохо бы, и потом англичане мне с удовольствием простили бы Восток. Но Франция, — Францию мне не простят. Мы, к сожалению, имеем дело не с одними только русскими. Хотя и одних русских может оказаться вполне достаточно».

Это легко говорить — отвести войска. Товарищ Москаленко, прежде выдвинувший идею подвижных противотанковых бригад нового штатного расписания, приложивший руку к массовой их организации, и, наконец, написавший известное «Наставление о действиях подвижных противотанковых групп в наступлении», еще в феврале выдвинул новую инициативу. Все его идеи сводились, по сути, к одному простейшему постулату, который он усвоил накрепко и которым проникся насквозь. С сорок первого он всеми фибрами души осознал, что значит, постоянно иметь под рукой хотя бы маленькую группу надежных, обученных, опытных бойцов. Тех, кто в критическую минуту сделают все, что надо, без растерянности и метаний, четко, быстро и умело. Способных выдвинуться через пятнадцать минут после объявления тревоги без бардака и неразберихи. Умеющих двигаться колонной быстро и в порядке.

По идее, такой должна быть вся армия, но так не бывает. Даже у немцев в сорок первом, в первом эшелоне, так не было. Слишком дорого, а главное — слишком рискованно. Армия окажется слишком маленькой, а из‑за неизбежных на войне случайности можно остаться без сил вовсе. Но даже если таких войск будет всего десять процентов, это раза в два увеличивает стойкость ВСЕЙ армии. И еще гораздо больше возрастает эффективность наступательных действий.

И зимой‑то его предложение вызвало споры, но поддержали, спасибо им, Черняховский, Рокоссовский, Малиновский. Как сговорились, ей‑богу. И теперь на активных фронтах существовала такая роскошь, как БПК[21], Бригады Полной Комплектности. Их отводили в тыл и пополняли после потери десяти процентов состава, тут же заменяя на вновь пополненную. Или — пополняли в самом ближнем тылу, близ передовой. Это были этакие армии в миниатюре, узкой задачей которых было уничтожение арьергардов, засад, боевого охранения и прочих заслонов, что оставляет позади себя отходящее воинство. Их не было и не могло быть много: слишком большой соблазн возникал у старших начальников, когда возникала экстренная необходимость укусить очередной близкий локоть. В общем, мало помогали любые строгости, но сейчас, может быть временно, дальний загад Кирилла Семеновича оказался как нельзя кстати. Они выдвигались сразу, как только противник начинал отвод войск, не дожидаясь никого и подчиняясь только фронтовому начальству. Никогда не ввязывались в затяжные бои, тут же отступали, догнав главные силы противника. Разминировали при помощи «теремков», как они окрестили «УЭРМ». Не давали ставить мины, убивая саперов. Обозначали засады, вызывая «на себя» штурмовики, коли не могли справиться сами. Вообще связь являлась едва ли не главным их оружием.

Так, «хватая за пятки», они задерживали, порой, целые корпуса, тем самым провоцируя их сесть в оборону, и, одновременно, не позволяя ее как следует организовать. А кроме того, они, как нитку за иголкой, тащили за собой подвижные армейские и фронтовые группы. Так что под непрерывными атаками русской авиации «Анабазис» за Днепр вышел довольно скверный, тяжелый, слишком долгий и потому избыточно кровавый. Много‑много раз отступающим соединениям приходилось менять маршрут, дабы избежать охвата, потому что нередко русские танки и конники обгоняли их в своем пути на северо‑запад. Многие так и не избежали. Попали в окружение и были полностью уничтожены четыре пехотные дивизии. От других, из числа тех, которые все‑таки удалось переправить через Днепр, остались только тени прежних соединений. Не удалось всерьез «поймать» ни одного танкового соединения немцев. Безусловно, это удалось только благодаря совершенно четко и последовательно проводимой установке на отход: все для того, чтобы создать необходимую плотность войск за Днепром, а все частные соображения — в сторону! Поэтому танковые и моторизованные дивизии прорвались. Под непрерывными ударами авиации Советов, непрерывно теряя арьергарды, истаяв на треть, если не наполовину, ушли, прикрылись Днепром, хотя теперь он уже не мог считаться надежным барьером.

Восьмого мая войска двух фронтов, за три дня до этого вырвавшись внезапно с трех громадных плацдармов, охватили клиньями 1‑й, 3‑й и 5‑й танковых армий Киев и довольно быстро взяли его, потому что немецкое командование коварно вывело из города почти все войска, не дожидаясь окружения. Стальные челюсти на этот раз клацнули впустую, опоздав за лапой бегущего зверя. Манштейн превзошел себя, вытащив из Крыма восемь румынских дивизий и относительно немногочисленный немецкий контингент. Целью номер два было — оторваться. Он сделал и это. И наступил момент, когда войска Ватутина, понеся тяжелые потери в бесплодных атаках на уплотнившуюся оборону немцев, остановились чуть ли ни впервые после Волги, став в оборону. А еще всерьез и очень неприятно напомнило о своем существовании люфтваффе: за истекшие два‑три месяца солдатики успели поотвыкнуть от такой активности немецкой авиации. Бои в воздухе шли пока что не в полную силу, носили мимолетный характер, но отличались особой, сосредоточенной злобой. Казалось, да что там казалось, всем существом чувствовалось, что только воля командования удерживает асов Геринга от того, чтобы во всю силу вцепиться в глотку русским. Безусловно, теперь им не давали хозяйничать над полем боя, они не могли безнаказанно бомбить железнодорожные станции, колонны подходящих резервов, выбивать артиллерийские позиции. Зато теперь их действия стали куда как разнообразнее, изощреннее, гибче.

Выжившие ветераны Кубани, 3‑я и 52‑я истребительные группы, обратились к фюреру с просьбой оказать им честь. Они просили разрешения носить на правом рукаве узкую ленту голубого цвета, символически обозначающую Голубую Линию. Нет, не как знак отличия, фюрер. Как напоминание о долгах, выплаченных еще не до конца. Как знак клятвы не отступать и не сдаваться, которую приняли те, что зимой держали небо над Кубанью. Небо свидетель, что они отступили не по своей вине, но они снимут повязки только тогда, когда отомстят этим убийцам, этим кровавым шакалам, недостойным называться летчиками. Гитлер — он добрый, он разрешил. Несколько расчувствовался даже, и напутствовал их просьбой не терять головы, и не класть свои драгоценные жизни без необходимости. Их главный долг — убивать, а не умирать, пусть умирают недочеловеки. При всем пафосе сцены, клятва была очень всерьез, в полном соответствии с настроем. Не будучи разгромленными и никоим образом не считая себя хуже, пилоты чувствовали себя побежденными и униженными. Они жаждали посчитаться за все. Беда в том, что и противостояли им старые знакомые. Вторая воздушная армия. Правда, не в полном составе: их опыт, обобщенный и дополненный командирами по окончании боев, был слишком нужен и в других местах. Зато и не она одна.

Сложившийся к двадцатому мая пат был, в общем, выгоден немецкой стороне. Их противнику, кстати, тоже: так бывает, война вообще является игрой с ненулевой суммой. Огромный выступ фронта, глубоко вдававшийся в оборону немцев, был слишком очевидной целью, но выбирать не приходилось. В ином случае весь их мучительный путь оказывался вовсе ни к чему. Да чего там «ни к чему». Чем‑то на грани предательства. Обе стороны гнали к фронту колоссальное, невиданное в истории количество вооруженных людей, машин, горючего и боеприпасов, провизии и медикаментов, кальсон и порошка от вшей, столбов и колючей проволоки, лопат и полевых телефонов. А также, естественно, «и прочая, и прочая, и прочая». Командиры проводили боевую учебу, не давая войскам расслабляться. Летали самолеты, ходили разведывательные группы, стреляли снайперы и батареи с закрытых позиций. Рыли землю, ставили проволоку и минные поля. Боялись друг друга и старались лишний раз не выводить из себя. Напряжение в воздухе было разлито, как перед грозой, но по сравнению с минувшей зимой и весной это был курорт.

— Товарищ генерал армии, мне не нужно объяснять всю военную и политическую важность вывода из войны Финляндии. Одно только высвобождение войск двух фронтов дало бы нам очень значительные преимущества. Но в данный момент к этому ДЕЙСТВИТЕЛЬНО нет возможностей. Нам предстоит одна из самых кровопролитных компаний в истории. И, может быть, самая сложная. У нас все висит на волоске, или‑или. К еще большему усложнению мы просто не готовы.

— Виноват. Не смог правильно доложить. Речь шла именно о планировании операции. Это не приказ, даже не распоряжение, а всего лишь пожелание Верховного Главнокомандующего. Приказ относительно некоторых мер подготовки от него получил я. В устной форме.

Если с любым приказом Верховного все до звона понятно, то с пожеланиями товарища Сталина дело обстоит куда сложнее. Нет, само собой разумеется, что их выполнение стоит неизмеримо выше любых резонов. Куда сложнее и опаснее содержащаяся здесь неопределенность. Исполнитель вроде бы имеет возможность самостоятельно решать КАК исполнить. Очень велика получается вероятность не угадать. Сделаешь, а Вождь, оказывается, представлял себе это вовсе по‑другому. Мука мученическая. Слава богу, что выпадало подобное не так уж часто.

— Так. Найдите возможность связаться со мной… через два часа.

— Может быть — лучше зайти?

— Это, конечно, было бы лучше всего.

Беда с учеными. Временами красивые идеи приходят им в голову при совершенно неподходящих обстоятельствах. Где‑нибудь на балу, в театре, или во время пикника. Или во время подготовки к генеральному сражению года. Говоров, бросив на отрешенное лицо маршала только один осторожный взгляд, понял, что здесь — именно тот случай. Василевский может быть сколько угодно недоволен новой задачей. Сколько угодно может считать ее еще одной головной болью. Чего он не мог, так это не думать над идеей, если уж она пришла ему в голову. Теперь у него оставалось единственное средство избавиться от проблемы: безотлагательно решить ее. Как обычно, с блеском, потому что по‑другому он не умел.

Спустя два часа почтенные военачальники, демонстрируя высочайшее мастерство совместной работы, разработали вчерне основную концепцию возможной операции. Точнее, — их было несколько, на случай разных вариантов развития событий на фронте. Какое‑то подобие спора возникло только раз: Говоров планировал обойтись наличными войсками, как лучше знакомыми с обстановкой, но начальник Генштаба отмел эту концепцию с порога, как явно порочную.

— …А кроме самого лучшего знакомства с обстановкой, твои войска имеют наименьший опыт и навык ведения наступательных действий. Как это делается теперь и по‑настоящему. В том числе, в условиях болотисто‑лесистой местности. Часть твоих орлов, уж не взыщи, мы выдернем на Запад и заменим их частями, отломавшими зиму под Ржевом и Смоленском. На вас — боевая спайка новых групп. Чтобы к началу дела и швов видно не было. На вас — боевая учеба войск, и сами учиться будете. А те‑е, — задумчиво протянул он, на миг замолкнув, — кто останутся из старичков, уже сейчас начнут осваивать кое‑какие тактические новинки. Со всем старанием и от чужих глаз подальше. Если уж у вас выйдет, выйдет и на Западе. Так что на вас у меня большие виды.

— Ох, — Говоров с шутливым видом взялся за голову, — инициатива и впрямь наказуема.

Но Василевский не поддержал шутки:

— Поверь, в ближайшие недели у вас, по сравнению со всеми остальными, будет чуть ли не курорт. Они вот‑вот начнут. Изо всех сил, ничего не приберегая на потом. Будут драться так, как не дрались никогда прежде. Кровью умоемся так, что… А! Даже подумать страшно.

Конкурс на проект реактивного бомбардировщика выиграл Ильюшин. Он как‑то лучше прочих понял требования, которые предъявляет к машине Текущий Момент. Чтобы пристойно по ТТХ. Чтобы технологично. Чтобы удобно обслуживать в массовом порядке. Чтобы не было слишком высоких требований к ВПП. Он сразу остановил свой выбор на двухмоторной схеме. Кроме того, охваченный особого рода вдохновением, впервые в истории выдвинул пресловутую «концепцию Двух Поколений». Построить предельно простую модель, практически не имеющую оборонительного вооружения, — оно на самом деле КРАЙНЕ усложняет конструкцию и удорожает производство, — уповая на то, что первые месяцы его главной защитой будет скорость, запустить в серию, но при этом, одновременно, на базе первого «поколения» разрабатывать и доводить полноценный самолет, рассчитанный на противодействие полноценному реактивному истребителю, который когда‑то непременно появится.

— Это позволит нам успеть к летней компании, — убеждал он начальство, — это куда лучше, чем шедевр, который опоздает к событиям.

— А если немцы успеют с истребителем?

Конструктор с явным пренебрежением махнул рукой:

— А! Пока обучат летчиков летать. Пока набьют шишек, пока будут пробовать воевать, не умеючи. Пока выработают и распространят тактику. Искать и перехватывать сверхскоростной самолет — потяжелее будет, чем бомбить неподвижную станцию. Думаю, никакой особенной разницы для пилотов бомбардировщиков и не будет. За это время мы успеем сбросить десять тысяч тонн бомб, как минимум. А к этому моменту как раз поспеют «вторые».

Испытания «Ил‑20» начались с двумя «ДЛ‑1‑1», но в серию пошел уже вариант с двумя «тройками». Надо сказать, освоение реактивных бомбардировщиков находилось в разительном контрасте по сравнению с тем, что творилось с истребителями. Капитану Мусинскому, который поначалу отнесся к самолету без винтов с естественным недоверием, машина просто‑напросто понравилась после первого же полета, в который его вывез Галлай. «К лету» поспела, почитай, целая сотня «двадцаток».

Словно бог подсказал Карлу Цейцеру: прежде, чем выйти на узкую полянку, почти прогал в заросшем мелколесьем и кустарником, заваленном буреломом лесу, он осторожно выглянул сквозь ветки густого куста. На том краю, на обочине заросшей горцем тропки, там, где темнел спуск в одну из бесчисленных поросших балок, стояли трое в сером. Двое — малорослых, тощих, но каких‑то упругих, как из стальной проволоки, державшихся с этакой вызывающей готовностью. Третий, державшийся с неподвижностью валуна, был огромен. Широченные округлые плечи, сутулая спина, необъятная задница и устрашающе массивный торс, телосложение, отчасти напоминающее каменную бабу на перекрестке степных дорог. Только что без той коротконогости. При этом чудище отчего‑то не казалось толстым: то ли от явного отсутствия рыхлости, то ли… Да, точно. Некое подобие талии. Не вот обхватишь, конечно, но по сравнению с задом и грудной клеткой — несомненно. На головах у всех трех серые капюшоны, но не заостренные, как обычно, а круглые, как кольчужные капюшоны кнехтов на средневековых гравюрах. У всех троих маленькие, будто игрушечные, изящные карабины с торчащими снизу кривыми рожками, как продолжение рук. У здорового смотрится, правда, как игрушечное детское ружьецо для семилетнего, либо обрез, но все равно, естественно и привычно. Привычно объясняются жестами, быстро и сложно двигая руками, но изредка что‑то мяукают, — очевидно, не слишком берегутся. Можно было выстрелить, но Цейцер всем опытом своим ощутил: с карабином — не успеть. Он свалит в лучшем случае одного, но второго выстрела, эти ему сделать не дадут. Игра не стоит свеч. Тут предательский сучок хрустнул у него под ногами, и троица словно взорвалась. Мелкие рыбками нырнули в стороны, на лету вздергивая автоматы, здоровый мгновенно, словно сломавшись в пояснице, пригнулся, а потом в развороте плюхнулся на живот. Карл услыхал знакомый еще с того страшного дня под Батайском звонкий, хрустящий вой «игрушечных» карабинчиков, и над ним вспухла туча сбитых пулями листьев. Он по‑заячьи, как был, на четвереньках прыгнул в сторону, и стремглав, ломаным зигзагом наискось шарахнулся в чащу. Был уверен: не попали сразу, так погони не будет. Когда он вышел к своим, зуб у унтер‑офицера не попадал на зуб, а рожа была настолько бледной, что на это обратили внимание товарищи.

— Ты что, призрака увидел?

Но он только отмахивался, явно не желая говорить дело. Рассказ его слишком легко было объявить паническими слухами, и он прекрасно это понимал. Только вечером, со своими, с теми, на кого можно положиться, он, как во времена оны, развязал язык:

— Русские у нас вот‑вот начнут. День‑два, и привет.

— Брось! Им не до того. Манштейн на Украине крепко им поддал. Говорят, — вот‑вот возьмет назад Киев. Уже третий день наступления, говорят, такой силы у нас не было больше года. Новые танки, которые нельзя подбить.

Эти, и подобные резоны ему приводили неоднократно, но он только крутил головой и твердил свое:

— Не знаю, что на Украине. Не знаю, возьмут Киев, или нет. А только здесь начнется вот‑вот.

— Да с чего ты взял? Жуков рассказал по дружбе?

— Знакомых в лесу встретил, — нехотя проговорил Цейцер, — зимних еще. Из‑под Ростова.

— Кто такие?

— Серый Сброд. Отмороженные убийцы. Психи еще похлеще, чем наши эсэсманы в 41‑м…

— А, это не те, что бабы с пацанами? Слышал что‑то, думал — вранье…

Цейцер молчал. Он не знал, что ему сказать, и как объяснить тем, что вовсе без понятия и поэтому ничему не верят.

— Думай, как хочешь, — равнодушно отмахнулся он, — только нам под Батайском было не очень весело…

— С нами все равно не сравнить. Всю зиму, всю зиму нас клевал не кто‑нибудь, сам Жуков! Мы ни разу не спали больше четырех часов в сутки. Каждый день тебя атакуют, а следом надо атаковать самому. По этим клятым лесам, в этих проклятых снегах, в земле мерзлой, в болотах по пояс, — знаешь, что это такое?

— Тяжело, наверное, — с прежним равнодушием ответил унтер, как будто ему лень говорить, — жалко вас. Я ничего не говорю, нас мало было, тыловики да гарнизон тыловой, а их пятьдесят тысяч. Поэтому Серый Сброд нас быстро зарезал, почти не больно. Недолго мучились. Поэтому — сочувствую…

— В числе первых драпал?

— Наверное. Потому что те, кто отстали, — ни один не выжил.

— Все вы, кто с юга, трусы. Все отдали, все просрали. Штаны потеряли.

— Послушай. Вы тут героически, но отдали Смоленск. Так что какая разница?

— Сравнил!

— Не сравнивал. Но сравню еще. И тебе придется. Может быть, хоть тогда до тебя дойдет, что везде свои трудности. И не зря отступили такие же немцы, как ты.

Умный все‑таки был мужик. Его начальству, которому, разумеется, было немедленно доложено, делать правильные выводы мешала куда большая осведомленность.

На южном фасе огромной дуги ОКВ сосредоточило восемнадцать пехотных и одиннадцать танковых дивизий, включая сюда эсэсовские «Рейх», «Мертвая Голова», переброшенную из группы армий «Центр» и вновь укомплектованную по высшему разряду лучшую дивизию вермахта «Великая Германия», а также спешно прибывшую из Франции очень сильную по составу 25‑ю танковую дивизию: в этой колоде прекрасно смотрелись бы «Викинг» и лейб‑штандарт «Адольф Гитлер», но чего не было — того не было. Проклятые твари безвестно сгинули вместе со штандартами, регалиями и большинством командиров на ободранном ветрами морском берегу под Новороссийском.

При этом во втором эшелоне находилось только три дивизии, а в резерве группы армий — вообще только две танковых дивизии. Пан или пропал. Манштейн, координируя всю операцию целиком, взял на себя командование южной ударной группировкой, поскольку считал это направление решающим.

На севере роль «наковальни» были призваны сыграть двадцать пехотных и восемь танковых дивизий вермахта.

Итого пятьдесят семь полностью укомплектованных, снабженных по первому классу, обмундированных «до последней пуговицы последнего солдата» дивизий.

Больше миллиона человек, две тысячи шестьсот танков и штурмовых орудий, включая новейшие «Тигр» и «Пантера», на которые фюрер германского народа рассчитывал особенно.

Ободрав и оголив все, перебросив даже часть самолетов ПВО самой Германии, собрали три тысячи сто самолетов. Цейтцлер и Манштейн, хорошенько обсудив сложившиеся обстоятельства, пришли к мнению, что, по достижении успеха, авиацию можно будет и вернуть по месту назначения, а если успех не будет достигнут за десять‑пятнадцать дней, то и авиация будет, в общем, без надобности, и им самим будет все равно.

Как будто, все было сделано правильно, но Манштейна не то, что расстраивало, а буквально угнетало одно обстоятельство: он практически ничего не мог узнать о противостоящем противнике, тогда как огромные «черные коровы», как называли их летчики, буквально висели и над его передним краем, и над тылами, включая довольно глубокие. И с этим он не мог поделать ничего. Специалисты по радио говорили, что они, помимо всего прочего, якобы испускают локаторное излучение, но и оно использует слишком короткие волны, они не могут его заглушить. Оставалось рассчитывать только на грубую силу, мастерство командиров тактического звена и исключительную доблесть германских солдат. Теперь, после минувшей зимы, они очень ясно осознавали, что будет, если они дрогнут.

Пауза… настораживала, но, к сожалению, в тех условиях была совершенно необходимой. Да, русские с упорством муравьев зарываются в землю, гонят на фронт все новые стада пушечного мяса и стальные стаи танков, но вот раньше собрать ударный кулак после весны было, разумеется, совершенно невозможно. Риск, конечно, но вот надежного решения у них, к сожалению, не было.

Командовать на северном фасе был назначен Вальтер Модель. Он не высказывал своего мнения, но «вся эта затея» ему откровенно не нравилась. Он не смог бы объяснить, — почему. Величайший мастер стратегической обороны, среди своих он любил говорить, что у него нервная спина: всегда‑де безошибочно чувствует, когда кто‑нибудь в нее целится или даже просто смотрит слишком пристально. Так вот сейчас — целились, и он никак не мог сообразить: кто именно и откуда? Что‑то было не так даже и помимо явно авантюрного характера наступления против самого сильного места обороны противника, — да какого там «противника», безжалостного и беспощадного врага, который этого наступления ждет. Он не пытался спорить только по причине того, что отчетливо понимал: единственной реальной альтернативой такой попытки были переговоры о мире. А поскольку договариваться не станут, то, соответственно, — капитуляция. Таких вопросов он не решал и решать не хотел, поэтому оставался один вариант. Он — не понимал.

Понимал фюрер. Не то, что понимал, а всем существом ощущал глубочайший смысл и исключительное значение предстоящего. Но, может быть, именно поэтому носитель величайшего понта со времен Наполеона не смог бы объяснить этого своего понимания. Даже при всем своем ораторском даре. Он лучше всех в мире знал и чувствовал и все тончайшие нюансы, и все невероятное могущество наглого нахрапа. Это, действительно, совершенно необходимый компонент и эффективной политики, и победоносного военного дела. Вот только не единственный.

Понимал Манштейн, но вовсе по‑другому, как чуждое, находящееся вовне и наблюдаемое со стороны явление. Поэтому мог объяснить: существовала некоторая надежда страшным, адским, никогда не слыханным ударом сломить дух Красной Армии, как это получалось и в 41‑м, и в 42‑м. Чтобы, наконец, отчаялись и впали в уныние, проиграв в очередной раз. Без железа, числа и выучки не победить, факт, но без готовности сдохнуть для выполнения дела ТАКОГО врага не победить тем более. Тот, кто абсолютизирует «большие батальоны», ничего не понимает в искусстве войны. У него были самые лучшие солдаты всех времен и народов, потому что готовность эта у них присутствовала всегда и вопреки всему. Русские были не столь предсказуемы, в этом была их сила, но и не меньшая слабость. Потому что «непредсказуемость» — это, конечно, и неожиданность, но и ненадежность тоже. В определенных рамках, к сожалению. Не сломаются ведь.

Понимал Сталин. Понимал постольку, поскольку понял Гитлера и настолько, насколько его понял: он готов усраться для того, чтобы доказать свою крутость, потому что принципиально не способен быть никем, кроме Героя и Победоносного Вождя. Это его, персональная ловушка, из которой он никуда не денется. Поэтому его поведение легко предсказать.

А вот Модель не понимал. С чисто военной, штабной точки зрения это был откровенно слабый план.

Вечером двадцать девятого мая перебежчик, капрал Мрожек, из одной из тыловых служб дивизии «Великая Германия», показал, что поступившую на склад повышенную порцию шнапса предстоит выдать всем войскам первого эшелона ночью на 1‑е июня. У него все родные погибли в деревне, некогда называвшейся Лидице, и поэтому он рассказал про шнапс и еще ряд интересных подробностей.

Собственно говоря, было очень похоже на правду, по штабным прикидкам тоже получалось с двадцать девятого — по третье, но перебежчикам традиционно не верили: это был еще более древний трюк, чем труп «штабного офицера» с подробным планом наступления в планшете: о чем‑то таком писал уже Гомер.

Поэтому разведчики шарили изо всех сил, а немцы береглись, показывая совсем неплохое умение. Но вот у лейтенанта Карпова все‑таки получилось. Он приволок полузадушенного унтершарфюрера вечером тридцатого, и следом снова отправлен в поиск с напутствием на этот раз добыть офицера. У Володи на языке вертелось естественное: «Манштейн подойдет?» — но его жизненная школа учила держать язык за зубами особенно надежно. Тем более, что инструктировавший его особист неоднократно намекал на троцкистское прошлое и вредительство разведчика.

Он пригнал штурмового сапера в звании фельдфебеля, по дороге раздумывая, что будет врать по поводу такого нарушения приказа, но, благополучно доставив языка, убедился, что военным людям вокруг, в общем, не до него. Потому что наступает момент, когда буквально всем становится ясно: утром. И никому не нужны уже ни сапер, ни артиллерист, ни, по большому счету, оберст с штандартенфюрером.

Ночью на передовые позиции германской армии и на ближние тылы опустился тяжелый, мягкий гул, кое‑кому здесь уже знакомый. Если б не отчаянный авантюризм двух высших офицеров вермахта, если б не пятнадцать полков опытных пилотов ПВО Германии, умеющих сбивать по ночам тяжелые бомбардировщики британцев, уже этот этап мог закончиться катастрофой. Тяжелые бомбардировщики русских, снова собранные воедино, несли почти исключительно специальные бомбы. И без того на забитых эшелонами железнодорожных станциях под Винницей погибли тысячи людей и колоссальное количество техники и имущества. Это напоминало злое колдовство: ночь освещалась призрачной от страшной температуры вспышкой, и на земле прекращалось всяческое движение. Пострадали крайне серьезно многие части, вообще же советскому командованию не удалось определиться с ключевым пунктом, концентрированное воздействие на который дало бы решающий эффект. Об эффекте можно сказать следующее: ни в коем случае не проценты. Их доли, от силы. Возможно, что в данной ситуации «убойных» мест просто не было, как не бывает особо уязвимых мест в тысячелетних римских мостах: каждую часть надо взрывать по отдельности. Изобилие примерно равноценных целей значительно снизило эффект, но главное, — ясная, лунная ночь. И поднявшиеся в небо пилоты глубинной ПВО на высотных модификациях истребителей. Промышленность рейха, вытянув из себя все жилы, практически полностью обновила авиатехнику фронтовых частей и ПВО первой линии. Не был сбит ни один «Т‑10» медленно плывущий на четырнадцатикилометровой высоте. Уцелела та половина «Т‑6», на которых успели модифицировать движки, снабдив их турбонаддувом. Восемьдесят процентов остальных тяжелых машин дальнебомбардировочной авиация оказались сбиты или тяжело повреждены. Эту ночь можно считать, своего рода, чертой: после нее боевое применение старых моделей дальних и тяжелых бомбардировщиков было прекращено. Но этот погром нельзя считать даже эпилогом Винницко‑Житомирской Стратегической Оборонительной операции, более известной, как Винницкое Побоище.

Таким прозвищем великий и могучий русский язык, как правило, награждает те битвы, где, взаимно пролив целые моря крови, ни одна из сторон не создала особых шедевров оперативного искусства. Верден с Соммой приключились не у нас, а то и их бы так почестили. Масштаб таков, что отдельные идеи и успехи отдельных командиров не оказывают особого влияния на общий ход событий. Эпилогом можно считать момент, когда вся темная линия горизонта на востоке вдруг вспыхнула пульсирующим светом, завыло и загрохотало на все голоса, а следом на немецкие позиции со свистом обрушились сотни тонн снарядов, тяжелых мин и эрэс.

Потом было модно спорить, была ли эта контрартподготовка гениальной находкой или обычной глупостью. Как всегда бывает в событиях такого масштаба, истина лежала где‑то посередине: в ряде случаев шквал снарядов пришелся по правильно разведанному, но успевшему опустеть месту, в других частях, застигнутых артподготовкой в чистом поле вне укрытия, потери носили поистине катастрофический характер. Статистически же, с точки зрения науки, справедливой только для многих множеств, — опять доли процента, ну, может быть, один‑полтора.

Зато потом, когда чуть посветлело, тысячи тонн снарядов обрушились уже на противоположную сторону, а люфтваффе ударили по переднему краю окопавшихся армий Советов не то, что с позабытой, а прямо‑таки с невиданной доселе силой и злобой, и — добились определенной неожиданности. На небольшом, по сути, кусочке фронта немцы сосредоточили на треть больше самолетов, чем их приходилось на весь фронт в июне сорок первого. Сталинские соколы что‑то подзадержались в то утро, и поэтому потери в артиллерии переднего края, противотанковых батареях, в ближнем тылу оказались крайне тяжелыми. Потом они, правда, прибыли, — и тут та‑акое началось!

…Несколько десятков немецких батарей концентрируют огонь на узком, ничем не примечательном участке фронта, пикировщики долбают противотанковые батареи, бесчисленные самоходки под прикрытием шквала взрывов подходят вплотную и расстреливают прямой наводкой в упор амбразуры дзотов, пулеметные гнезда, позиции зенитчиков, танки прорываются на позиции, давят и косят из пулеметов тех, кто еще жив. Их массивные тела словно бы танцуют какой‑то тяжеловесный, зловещий танец. Устоять невозможно, причем не по причине слабости духа, а просто уже некому — стоять. Впрочем, перед самыми позициями и чуть поодаль в задумчивости замерли пяток бронированных машин с крестами. Язычки ровного, светлого пламени и прозрачного дыма почти незаметны в лучах яркого утреннего солнышка.

…Группа машин начинает поспешно втягиваться в брешь, внезапно головной «тигр» резко оседает: чудовищная туша провалилась в танковую ловушку, «сев» на корпус, гусеницы беспомощно крутятся в пустоте, два «Т‑IV» вдруг начинают кружиться, разматывая перебитые гусеницы. Минное поле. Группа запинается на месте, и тут ее накрывает шквалом взрывов, поскольку позиция пристреляна дивизионной и корпусной артиллерией. Получив несколько попаданий и еще один подрыв, группа поворачивает назад. Из незаметного гнезда приподнимается солдат, вскидывает что‑то на плечо, и дымный след упирается в борт еще одной «четверки». Она, словно споткнувшись, замирает на месте, словно нехотя выбрасывает струйку серого дыма. Русский падает, снесенный пулеметной очередью в упор. Через двадцать метров история повторяется.

…Чуть правее «район» ИПТА удалось замаскировать столь удачно, что немцы так и не обнаружили артиллеристов. Шли настороженно, в большом количестве, но, в общем, не ожидая ничего худого. Владимир Серенко, припав к панораме, стремительно и четко крутит штурвал наводки. Лейтенант сейчас сам за наводчика: ничего не скажешь, талант у человека, среди подчиненных есть хорошие и опытные наводчики, но таких — нет. Кроме того, его специально учили стрельбе из этого оружия — «ЗиС‑2 м». Будучи очень похожа на предшественницу, она на самом деле отличалась от нее просто разительно. Дело в том, что специалисты 63‑го выполнили просьбу товарища Грабина. Будучи человеком в высшей степени неформальным, он напрямую обратился к товарищу Беровичу и пожаловался на проблему. Товарищ Грабин мечтал о коническом стволе, который позволил бы мелкокалиберному снаряду концентрировать мощь крупнокалиберного, но натолкнулся на неразрешимые проблемы массовой технологии. «Неразрешимых, — хохотнули ему по телефону, — у нас нет». Он вежливо посмеялся в ответ, понимая, что шутка действительно остроумная, хотя смешно ему вовсе не было. И ствол разрешим. И гильза под ствол была разрешима. Необходимую оснастку поставили на завод уже через месяц. Испытания показали, что теперь снаряд вылетал из ствола со скоростью 1070 метров в секунду.

А еще товарищ Серенко должен был испытать в бою и снаряд. Снаряд, как снаряд, объяснили, что вроде подкалиберного. Вот только бронебойный стержень внутри состоял не из дефицитнейшего карбида вольфрама, а из отходов одного опытного производства неподалеку от укромного места Кыштым на Среднем Урале. Производство было покуда небольшое*, и отходов от него немного, так что опытные снаряды раздают только самым‑самым лучшим наводчикам. У нового орудия исключительно резкий, отрывистый звук выстрела. Лейтенант не промахнулся с верных двух километров, и снаряд с отходами угодил «пантере» из 25‑й дивизии чуть пониже башни, в корпус. Дыру снаряд сделал исправно, не похаешь, но после этого, в отличие от честных болванок, полыхнул внутри танка страшным бело‑голубым огнем. У машины отовсюду, из всех щелей выплеснуло яркий свет, а следом сдетонировали боеприпасы. На этой позиции новые орудия не располагались рядом, а находились поодаль друг от друга, перемежаемые обычными пушками.

Серенко сделал еще три выстрела, не промахнувшись ни разу: на два километра новая пушка давала примерно такую же точность, как снайперская винтовка в умелых руках — на триста пятьдесят‑четыреста метров. После этого переместился к следующему орудию, метров за шестьдесят. Так ему приказали. Он бил по танкам, которые разворачивали башни или поворачивались сами, — и не промахивался, собственноручно спалив шестнадцать танков за неполную половину часа. Впрочем, он утратил чувство времени, ловя черные силуэты, наводя, и не промахиваясь. В эти минуты, сам того не замечая, он выл от злобной радости, хотя считался парнем спокойным и добродушным. Танки не выдержали: нет ничего страшнее, чем ощущение, что тебя расстреливают безнаказанно и на выбор, в этом и состоит основная сила снайперов. Танки тоже начали отходить, пятясь, и продолжая стрелять, но ведь и он продолжал! И не промахивался.

Заостренный металлический стержень внутри снаряда при объеме в сто кубиков весил два кило, а, надо вам сказать, что металл, сожженный в атмосферном воздухе, дает примерно в четыре раза больше энергии, чем любой тротил при той же массе. Во время вспышки температура внутри танка достигала трех тысяч градусов. Это была кремация всего экипажа, так, что и похоронить‑то было практически нечего. Будучи почти в три раза плотнее крупповской стали, стержень так же свободно протыкал полтора метра бетона. Потом прилетели «лаптежники» и смешали позиции с землей.

…Прямо над собственными танками на северо‑восток на очень низкой высоте проносятся самолеты с характерным изломом крыльев: батарея русских демаскировала себя, ее засекли, и теперь она получит положенное. Самолеты, резко клюя носами, один за одним пикируют на орудия, фонтаны разрывов, в воздух взлетают искореженные пушки и изуродованные тела. Спустя минуты самолеты, обогнав те же танки, возвращаются на аэродром, но не все: автоматические зенитки 38‑мм расположены по той самой, у самих немцев на Кавказе подсмотренной системе. Быстрее‑быстрее за новой порцией бомб и горючего: некогда, страда.

…Из тыла поспешает в сторону передовой резерв, — закрыть опасную брешь, пробитую танковой атакой немцев. Идут по всем правилам: сначала — балкой с косыми стенками, потом ходами сообщений, коих за три недели нарыто тысячи километров. Из‑за пригорка вываливаются три «лаптежника», прикрытых «мессерами», это новые «густавы», «G‑4», но глупой пехоте без разницы: пикировщики сбрасывают бомбы, «мессершитты» прочесывают колону из пулеметов. Заход не повторяют, — шли не к ним, есть дела поважнее. До позиции добралось две трети, лоб в лоб столкнувшись с штурмовой группой немцев, уже начавшей разворачивать «спираль Бруно». По числу русских было все еще несколько больше, но стрелки из недавнего пополнения — вовсе не ровня штурмовикам ни по выучке, ни по вооружению, у тех — у половины автоматы, страшное оружие в ближнем бою, много ручных пулеметов, вот только сегодня не тот день, когда отступают. Красноармейцы молча бросаются врукопашную и погибают, выбив штурмовую группу так, что из трех остался много, если один. Связываются по рации, и сюда, к месту, где обозначился местный успех, стягиваются танки, не имевшие особого продвижения левее.

Штурмовые саперы — истинная элита вермахта, это те, кто прокладывает дорогу танкам под огнем неподавленного врага, с быстротой и точностью автоматов проделывают проходы в минных полях, обозначив безопасное место и флажками, и дымом. Танки втягиваются в пролом, сюда спешит подкрепление, частный успех начинает превращаться в тактический. Подходят и разворачиваются в боевое положение самоходные зенитки.

…Из‑за пологих холмов выныривают черные горбатые силуэты русских штурмовиков, звено за звеном, секут пехоту из пулеметов и раскрывают кассеты ПТАБ. Они двух типов, это новинка, и боевым летчикам, как будто у них недостаточно забот, приказано проследить, какие будут эффективнее. Пока что они идут вперемешку, ливнем.

«Пантера», словно клюнув носом, остановилась. «Четверка» рядом, вдруг потеряв направление, отправилась поперек движения части, непонятно куда.

На броне другой расцвел дымно‑оранжевый бутон, жидкое пламя пролилось на моторную решетку, двигатель всосал его и мгновенно заглох. «Металлизированный» напалм был дорог, но давал огромную температуру горения, и потому губил экипаж и вызывал взрыв боеприпасов. Кроме того, второй тип наносил тяжелые поражения тем, кто не был прикрыт броней и находился рядом. Бронированный клин, который хозяева почему‑то кличут «колоколом», затягивает пелена черного дыма, он мешает танкистам, но еще больше — увлеченно жгущим танки авиаторам.

В воздухе становится заметно теснее, на штурмовиков с расчетливой злобой обрушиваются «мессершмитты». Всего‑навсего половина десятого утра, солнце на востоке, но отменные летчики не поленились чтобы, довернув, зайти именно оттуда, из‑под солнца, с востока, со спины, откуда не ждут.

Это — новые, двухместные штурмовики, на них опытные пилоты. В конструкции — ни грамма дерева, броня стала куда надежнее, и «держит» иные снаряды из авиапушек. Несколько машин получили повреждения в первый момент, одну — потеряли, поскольку снаряд проник в кабину, убив пилота, остальные довольно быстро выстроились в круг, защищая друг друга и огрызаясь огнем. У немецких асов тоже потери: две машины поспешно выходят из боя. Штурмовики продолжают работу до тех пор, пока не сбросили все бомбы. Они могут держаться в воздухе дольше истребителей, но положение их остается тревожным. Количество поврежденных машин растет, еще одна сбита, и тут слабым утешением является то, что, по крайней мере перестали стрелять с земли. Уходить все равно придется, и тогда немцы не выпустят ни одного «подранка». У немцев вот‑вот кончатся боеприпасы, и они вызывают смену, но смениться не успевают, в воздухе становится и еще теснее от прибывших к потехе русских истребителей. Четыре пары «косичек» «Як‑9С», и две пары «Ла‑пятых» сделанных на другом заводе, но по той же технологии, с фирменным двигателем 63‑го, который «до кучи» освоил еще и моторы с воздушным охлаждением. Ни одного новичка, боевой опыт не меньше трех месяцев, но трое — с «довоенным» стажем, включая такого серьезного человека, как Алексей Алелюхин. После первого захода, который обошелся немцам в три машины, именно он взял на себя роль «диспетчера» боя. Он же, держась выше и чуть в стороне от свалки, зорко следил, чтобы «геринги» не зашли в хвост к увлекшемуся молодняку. В его руках «косичка» была идеально послушным и смертоносным инструментом: сегодня он не промахивался, пикируя на связанных боем, не чающих уйти «худых», у которых, помимо нехватки боеприпасов, уже подсасывало горючее. Да и вообще невесомые «косички» доведенных, последних серий творили чудеса, разворачиваясь чуть ли не на месте, почти вертикально взмывали кверху, чутко отзываясь на каждое движение ручки, грациозно уходили из‑под удара, в один вираж заходя в хвост «мессершмиттам». В какой‑то момент Алексей Васильевич осознал то, что думал на протяжении боя: немцы не тянули в плотном бою. Почти никак. От полной, позорной катастрофы немцев спасло ранее призванное подкрепление. Новые звенья связали боем русских и позволили уйти хотя бы некоторым.

С земли все смотрелось вовсе по‑другому. Дело в том, что такие бои, что казались участникам локальными и четко ограниченными если не по пространству, то по смыслу, во многих местах происходили один подле другого, а в небе было сущее столпотворение, каша, сотни самолетов с обеих сторон. Клубок истребителей, неистово крутящихся в трех измерениях.

А вообще творилось небывалое. Первый, по сути, случай на этой войне, когда крупная битва не была результатом того, что одна сторона застала другую врасплох. Не было оперативной ошибки ни с той, ни с другой стороны, а вот была ли ошибка стратегическая — это был вопрос, на который могло ответить только само сражение. Поэтому, по крайней мере вначале, это было чуть ли ни первое сражение, когда обе стороны действовали более‑менее осознанно, неистово стараясь наладить взаимодействие в трех измерениях.

— Давят?

— Сил нет, товарищ маршал. Знал, что будет тяжело, но все‑таки не настолько. Пора.

— Это не нам решать. Но я буду против. Пусть увязнут.

Если кто не знает, — «увязнуть» обозначает для наступающих войск положение, когда они теряют возможность выйти из боя по своей воле и при этом безнаказанно. После этого они не могут быть использованы в других местах. Попытка разорвать захват становится чревата последствиями, порой попросту катастрофическими. Сталинград является классическим примером такого вот стратегического увязания.

Фон Манштейн все‑таки являл собой явление исключительное, объединяя в себе выдающегося штабного офицера с незаурядным строевым командиром. Сейчас он следил за непрерывно поступающими, крайне разнообразными, зачастую противоречивыми донесениями, и в голове у него складывалась, в общем, целостная картина.

Результат первого дня боев удовлетворительным считать нельзя. Все шло на грани между «отвратительно» и «катастрофически», но, в общем, в рамках ожидаемого.

Он был излишне оптимистичен, рассчитывая на то, что все решится в десять‑двенадцать дней, от силы — в две недели. Неделя, и не больше, после этого все будет ясно до конца. «Пять дней» — язвительно пискнула внутренняя оппозиция, на миг переорав внутреннего цензора. Очень может быть.

До сих пор, за весь день наступающие войска практически не встречали брони «с той стороны». Это, безусловно, радовало. Особенно рядовых и офицеров до полковника включительно. Но вот некто Дитрих проворчал, что обольщаться не стоит, и лично его, Дитриха, отсутствие русских панцеров смущает. Потому что они могут появиться в самый неподходящий момент. Поколебавшись для порядка, его мнение все‑таки стоило, пожалуй, разделить. Безоговорочно.

Потери в танках и артиллерии страшные, чудовищные. Такие, что непонятно даже, смогут ли они воспользоваться победой, если даже пробьют оборону русских через три‑четыре дня боев такой интенсивности? А внутреннюю оппозицию мы грубо заткнем. Если прислушиваться к ее мнению, лучше не воевать.

Авиационщики крутят. Докладывают, конечно, но так, чтобы непонятно было, что следует из их цифр. Не доносят своего отношения. Работают превосходно, умело и самоотверженно, но при этом кажется все‑таки, что есть у них еще и какая‑то собственная игра, и цель игры. Помимо. Но потери огромные и у них, это не скроешь.

Знал бы он, что и на другой стороне фронтовое командование не все может понять в действиях своих авиаторов.

И, наконец, иррациональное. Противник воюет, в общем, в том же стиле, что и его сторона, только с куда лучше осмысленной целью, простой и понятной: устоять под ударом, а потом, накопив резервы, добить измотанного врага. Имевшие место технические и тактические новинки противной стороны, в общем, вписывались в некую норму. А он подсознательно ожидал от Ватутина, Мерецкова и Конева куда большего числа неожиданных пакостей вроде тех, что проявились минувшей зимой, превратив следующие шесть месяцев в одну непрерывную катастрофу. То, что их не было, парадоксальным образом пугало. Наводило на мысль, что где‑то они все‑таки просмотрели что‑то. С другой стороны, если воевать, находясь отчасти в мистическом настроении еще можно, то планировать операции — нет. Это взаимоисключающие понятия, а потому и мысли эти бесполезны. Нет. Хуже: бессмысленны.

Второе июня, в отличие от вчерашнего дня немцы начали сравнительно поздно, в половине одиннадцатого утра, с характерной человеческой последовательностью ткнувшись сегодня там, где добился успеха вчера. Легче от этого не было.

Вчера, по своей доброй традиции, немцы пытались наносить удар максимальными силами на немногих избранных, максимально узких участках фронта. Гениальная же концепция! И как только раньше никто не догадался?

Беда только в том, что обороняющийся прикладывает все силы к тому, чтобы наоборот, вынудить атакующего распылять силы, «размазывая» их на как можно большем протяжении линии фронта. Так, чтобы ему пришлось воевать с как можно большими силами одновременно. Потому что если даже самую крепкую кислоту хорошенько разбавить, она уже ничего не обожжет, не разъест. Проявляется это стремление во многих и многих формах. В виде авиаударов с баз в ближнем тылу. Обстрелами издали корпусной и армейской артиллерии по заранее пристрелянным позициям. Переброской войск со «спокойных» участков. Наконец, ударами резервов под основание прорывающихся частей. В конечном итоге, заставляя парировать угрозы и отвлекать на это силы.

Как и положено при столкновении полярных мнений, получилось ни то, ни се. Во многих местах пробив первую полосу тактической обороны, наступающие наткнулись на вторую, ничуть не менее мощную. При этом в тылу у подвижных частей, у гренадер, оборудующих новую позицию, остались какие‑то недобитые части, какие‑то орудия, стреляющие в спину, а напряжение боев таково, что прикончить недобитков постоянно не остается ни сил, ни времени. Послать бы пикировщиков и штурмовиков, но у них у всех имеются более важные задачи.

Новый напор, артиллерийская молотьба по избранным участкам, танки в таком количестве, что рябит в глазах. Обращает на себя внимание громадное количество самоходок, которые издали расстреливают противотанковую артиллерию, выбрав позицию, останавливаются, пропуская танки вперед, поддерживая их точным огнем прямой наводкой с остановок, танки, частично подорвавшись на минах, прорываются на позицию. Уцелевшие защитники жгут их из «дуль», и при этом погибают сами. В местах концентрированных ударов под артобстрелом, бомбами пикировщиков и гусеницами танков в считанные часы погибают целые полки Красной Армии. Дивизии теряют связь между собой, раздвигаемые стальными клиньями, отдельные группы танков прорываются в их тылы, но паники нет. «Дули» хороши именно тем, что исправно действуют в руках кого угодно, — лишь бы дух был крепок. Танки действуют без пехотной поддержки, передний край образца сорок третьего безжалостно счистил ее, и поэтому машины выбиваются по одному из укрытий, не успев натворить особенных бед. И все это время немецкие артиллерийские батареи, демаскировавшие себя огнем, несли страшные потери от действий штурмовиков. Нет, не страшные. Это излишне эмоциональная характеристика. Непоправимые.

Ясное июньское небо постепенно затягивает свинцовая пелена дыма и газов, а поверх всего, отрешенный от всего земного, в недосягаемой высоте плывет «Т‑10». Отрешенный… Как же!

Однорукий капитан вообще‑то из флотской авиации, и сухопутных слегка презирает, но где‑то там, где знают и неписанную табель о рангах, его назвали в качестве лучшего летнаба. Он жесток, холоден как лед и молчалив. У него каменное сердце. Что бы ни происходило внизу, он выполняет данные ему установки. И в силу дисциплины уважающего себя военного, и по причине того, что эти установки одобряет. Они просты.

Дождаться, когда железные крысы соберутся в достаточно большую стаю, а дальше по обстоятельствам. Заградительный огонь тяжелой артиллерии, когда немец перед передним краем. Штурмовики в том или ином количестве. Залп‑другой гвардейских минометов. Стрельба по квадрату той же артиллерии, если танки прорвутся. Но не раньше! Его власть огромна. Это он решает, что танков достаточно. Это он высказывает предложение о наилучшем варианте налета. Он подсказывает, какие силы штурмовиков и бомбардировщиков тут были бы в самый раз. Пара слов в микрофон — и полчище танков, только что убившее очередной полк, а теперь подзастрявшее на минном поле, получает по заслугам, избиваемое с воздуха и с закрытых позиций артиллерии. Порой остается целое поле горелых, неподвижных машин и столбы дыма, как над горящей в засушливое лето деревней. Власть эта от доверия того сорта, которое можно только заслужить.

— Докладываю. В общем, все то же, только хуже. От шестой почти ничего не осталось еще по итогам первого дня. Противник нащупал стык между 17‑й и 52‑й, так что им пришлось загнуть фланги. Общее продвижение за два дня до восемнадцати километров. У соседей меньше, шесть‑восемь.

— Мы предполагали, что основной удар будет по твоей зоне. У соседа меньше танков, больше пехоты… Ненамного.

— Кое‑где панцеры добились вклинения во вторую линию. Боюсь, завтра ребята не выдержат. Тактические резервы почти исчерпаны. Командармы доскребают остатки. В иных дивизиях два батальона… Пора.

— Рано. Пусть увязнут посильнее.

— Да куда ж сильнее? Кое‑где восемьдесят танков и самоходок на километр прорыва. Откуда только берет‑то? Жгем‑жгем, а их, вроде, еще больше становится…

— Может только думаете, что жгете?

— У нас как в аптеке, Александр Михайлович. Достаточно глянуть, сколько их после каждой атаки остается, горелых. — И тут его прорвало. — С‑суки. Когда ж они только угомонятся?! Пора, товарищ маршал.

— Эсэсовские корпуса танковые тронулись?

— Н‑не знаю. — И опомнился. — Никак нет!

— Значит рано.

— Вот возьмут фрицы Киев…

— Не возьмут. Если прорвутся, Катуков поможет. Но немного! Без роскоши.

По итогам второго дня сказать было особенно нечего. Углубившись на двадцать километров, передовые части южной группировки немцев все еще не вырвались на оперативный простор. Кажется, вот‑вот, еще чуть‑чуть, и истончившаяся оборона русских не выдержит, у них тоже громадные потери, некоторые части гибнут полностью.

На деле же движение происходит мучительно медленно, танковые части вязнут в сложной системе инженерных препятствий и минных полей, пристрелянных артиллерией, пехота отсекается от танков огнем и уничтожается, и три тысячи танков уже не кажутся такой грандиозной цифрой. Постоянно растут потери от действий авиации, а свои истребители перестают успевать сразу везде. Массирование авиации неслыханное. Летчики темнят, но главное на данный момент очевидно: очистить небо от русской авиации не удается. Действуя в своей вязкой, нелепой манере, русские просто‑напросто добавляют и еще чуть‑чуть резервов, появляются в новом месте новые эскадрильи, и воздушные бои идут непрерывно. Резервов им пока хватает. Еще: наконец‑то показались русские танки, только не как обычно в последнее время, а скромно, экономно, и предельно осторожно. «Тигры» с «пантерами» успели внушить к себе надлежащее уважение. Поэтому «Т‑34» действуют в основном из засад, изредка нанося короткие контрудары по танковым частям вермахта, вклинившимся в оборону. Похоже, это отдельные бригады, и совершенно непонятно, куда делись танковые армии, месяц тому назад охватившие Киев.

Все обязанности по отношению к наземным войскам, все задания фронтового командования должны исполняться буквально и в полном объеме, с этим спорить нельзя. Но, помимо этого командование воздушной группировки имело еще и собственную тему. Обнаружив, что в противостоящих им силах люфтваффе, получивших новую технику, собранных в сильнейшую в истории группировку, царит дух реванша и пыл генеральной битвы, летное начальство решило в полной мере, хладнокровно использовать этот нематериальный мотив. Было решено по мере возможностей втягивать немцев в бой равными или несколько большими силами, а затем исподволь наращивать силы в районе интенсивного воздушного боя. Заставить немцев вести бои непрерывно, давая своим — отдых и смену. Пользуясь опытом Крыма и минувшей зимы, разработали подходящую для этой цели тактику, тем более, что она не представляла собой ничего, бросающегося в глаза. Они не видели, почему бы это могло не сработать при условии такого численного перевеса. Действуя, казалось бы, вопреки хорошей практике, они добивались своего: вовсе неэффектного с виду, но реального истощения люфтваффе. Количественного и качественного. Немцы просто не знали, что в этом сражении им противостоит группировка более, чем пяти тысяч исправных боевых самолетов. Этот факт от них до поры — до времени следовало скрывать и впредь. Новикову и Савицкому меньше всего хотелось, чтобы немцы, вместо генеральной битвы, в которую они ринулись с таким пылом и уверенностью в своем превосходстве, перешли к полупартизанским действиям из засад. Это слишком хорошо у них получалось. И не то, чтобы это было так страшно, но уж больно благоприятно складывались плотные массовые сражения первых дней. В азарте драки немцы, по‑прежнему очень в себе уверенные, похоже, не отдавали себе отчета, что безнадежно проигрывают их, чуть ли не вчистую, медленно, почти незаметно, но неотвратимо тонут. Мстительный реваншизм плохо сочетается с осмотрительными да и просто рациональными действиями. Вот только тем, кто в небе, воевать с умелым, да еще ожесточенно дерущимся фанатиком и тяжело, и страшно. Почти непосильно. Зато численный перевес этак, неощутимо, но эффективно увеличивался. А когда на измотанные «собачьей свалкой», выходящие из боя машины наводились свежие силы русских, погибали, случалось, целые эскадрильи. Вообще же здесь, на полях Южной Украины, что у армейцев, что у пилотов была одна, предельно простая цель, ее не произносили вслух, но понимали предельно четко и командующий фронтом, и рядовой: чтобы после этого сражения немцам было НЕЧЕМ воевать. Не захват территории, не отступление врага дальше на запад, а уничтожение оставшихся у него боеспособных войск. По возможности, — всех, но реально речь могла идти о каком‑то критическом их количестве, которое было бы невозможно пополнить.

Четвертого июня бои достигли апогея. Уже со вчерашнего дня впервые появились значительные количества русских танков, но они по прежнему использовались преимущественно в обороне, крайне осмотрительно и без излишней активности. Обходиться вовсе без них уже не получалось. Ударная группировка немцев ценой небывалых потерь и поистине неслыханных усилий добилась на южном фасе вклинения до тридцати трех километров, пробив‑таки самые мощные рубежи обороны советских войск. То, что лежало перед ними теперь, выглядело неизмеримо слабее. Тогда‑то и было принято решение ввести в бой свежие танковые дивизии ваффен‑СС, до сего момента не принимавшие участия в боях. Идейные нацистские бойцы дали клятву прорваться или погибнуть.

Начало их движения не осталось незамеченным, но полученные данные было приказано тщательно проконтролировать. Приказ исходил с самого высокого уровня. Подтверждение. Не дезинформация? Нет. На этот раз эсэсманы вообще считают ниже своего достоинства прибегать к такого рода уловкам. По‑настоящему двинулись, всей силой? Похоже, что да. «Похоже» или «да»? Проверить. Да. Они идут ва‑банк. На острие собрали все, что осталось от армейцев, а сами двинулись вслед. Поутру надо ждать. Хоть Готом и недовольны в Берлине, но командование сводной танковой группой все равно поручили ему. Хватило‑таки ума. Пора. «Пора», согласился Совет. «Пора», чуть подумав, согласился единственный, кто ДЕЙСТВИТЕЛЬНО мог решать такие вопросы. «Пора» — сказали командующему Западным фронтом, которому предстояло вот‑вот утратить свое название.

Здесь интереснее всего, что это были существенно разные «пора».

Дарья Пыжова сидела на пеньке и зашивала дырки на немецкой шинели. Целой, чтоб была по размеру, не нашлось. Бывший хозяин шинели, рыжий эсэсман, был настоящей громадиной, и не сразу помер, даже получив поперек груди пять пуль из «свистунка». Минут пять хрипел и дергал ногами, добить не позволила она, чтоб лишнего не портить нужную гуньку. Потом ободрала всего, сняв сапоги, шинель и здоровенную каску. Сапоги, если на суконную портянку, сидели плотно. Шинель оказалась крупочку длинновата, в плечах пришлась как раз, ну а в заду, понятно, обтягивала, хлястик пришлось распускать. Ну да и свое, когда выдадут из каптерки, редко бывает вовсе впору. Погань она отстирала перво‑наперво, потом откромсала полы, а теперь зашивала дырки. Толстенные руки двигались с точностью и уверенностью автомата, совершенно одинаковыми движениями. Откусила нитку. Встала, накинула обновку и позвала напевным, воркующим голосом.

— Кольша‑а! Подь сюда, глянь а то? Баско?

— Сойдет, мам Даш. Не на бал, да и носить недолго.

— И то правда. А так? Со спины?

Теперь, вдобавок к шинели, она напялила каску, кряхтя, натянула ранец и повернулась к парню спиной. Тот старательно оглядел ее, поворачивая голову то так, то этак, наконец, выдал резюме:

— Точь‑в‑точь. Если сапоги еще, так вообще… Только, мам, спину держи попрямее. Больно она у тебя круглая. А у гренадер выправка.

— Что ж робить‑то? — Тихонько вздохнула она. — Как замуж выйдешь, так и живешь цельну жизнь согнувшись. На огороде с тяпкой, над корытом, над люлькой — все сгорбившись. Сам‑то, покойник, когда живой был, тот да, прямой ходил, как сосенка. Ему все ниче было, охотник, голова лехкая, дома бывать не любил…

Тридцатилетняя вдова отличалась нравом тихим, кротким и сговорчивым. Никогда ни с кем не спорила: если была несогласна, то не перечила, молчала, моргая невинными голубыми глазами, а потом делала по‑своему, как сама считала правильным. Двух «робят», Кольшу с Серёнькой, взяла под опеку еще со степи: свои двое были незнамо‑где, и вряд ли живы, вот она и подобрала других, бывших, правда, постарше родных. Сама‑то она на лыжах ходила сызмальства. А их заставляла мыться и переобуваться. Поднимала из сугробов, когда падали и не могли подняться. Будила, когда наставала пора продолжать Марш. Следила, чтоб не обделили чем. И пристроила вместе с собой на сборку, чтоб, значит, пока не окрепнут, побольше б путешествовали на колесах. Учила уму‑разуму и тому, что хорошо, что плохо. Они у нее, это беспризорники‑то, живо бросили курить, потому она была из семейских и табашников не переносила. Мамой звать не учила, это получилось как‑то само собой. Это, впрочем, не помешало ей, когда наступила весна, спать с обоими по очереди. Это, кстати сказать, было в корпусе очень распространенной практикой, делом истинно что обыденным. Бурда плакался, что дескать, если б ему год тому назад кто сказал, что он будет снабжать собственное войско гандонами, и отдаст боевой приказ использовать их по назначению, без разговоров дал бы в морду. Изделия, впрочем, отличались отменным качеством, «косичка» на обертке была красной, мол‑де делают девушки и краснеют за вас от стыда. А то, что староверы находят свои, только им присущие оправдания собственному блуду, не делает их более святыми, чем прочие люди. Так что смеяться над этим никто не смеялся. Тому, правда, были еще и иные основания.

Как‑то в землянке поссорились до визга и подрались так, что волосы клочьями, две уголовницы, Катька Малинка да Верка Коза. Дарья Степанна в это время неторопливо, никому не мешая, чистила автомат. Потом шум ей надоел. Она поднялась, вытерла руки ветошью и дала драчуньям по затрещине, а когда те попадали без памяти, спокойно вернулась в свой угол, к свету «коптилки». Малинка, невзирая на молодость, была из «законниц», затаила зло. Пристрелить в одном из боев, как это делалось обычно в подобных случаях, не выходило: в бою «спиногрызы» блюли маму Дашу всерьез и квалифицированно, а стрелять научились так, как дано немногим. Поэтому, много позже, уже в здешних лесах, Малинка улучила момент, когда кругом будет поменьше народу, и ткнула вдову в спину заточенным шомполом. Точнее, попыталась. У гражданки Пыжовой как будто глаза были на спине: обернувшись, она перехватила руку воровки и с размаху шмякнула ту о сосну. Оставшиеся незамеченными свидетели потом говорили, шепотом: «Прям как лягушку…». У пострадавшей оказалось переломано десятка полтора ребер, если считать с обеих сторон, изо рта текла кровь, говорить она не могла и только шевелила синими губами. Впрочем, не слишком долго. Часу не прошло, как преставилась, сердешная.

В другой раз она, как куренку, свернула голову одному блатному, который, зажав в углу Серёньку, начал приставать к нему с нежностями и уже залез татуированной лапой ему в штаны, и это когда кругом сколько хочешь баб на любой вкус! Ни в первом, ни во втором случае никто, разумеется, не донес: во‑первых стукачество в корпусе было не в чести и слишком уж опасно, во‑вторых — боялись на нее доносить. А главное, окружающие считали, что она поступает правильно. Поэтому не задевали ее. Ни ее, ни ее подопечных. К примеру, сейчас они собирались, как она говорила, «имать германа», как уже делали не в первый раз. Для этой цели она переоделась в эсэсовского гренадера, подвела глаза, накрасила губы и нарумянила щеки. Это в два часа ночи. Картина получилась именно та, что надо: то есть неописуемая. Тот, кто не видел, попросту не имеет права считать себя пресыщенным впечатлениями.

У худого, неулыбчивого Серёньки с узкими губами на маленьком личике, была в этой группе своя и очень важная роль. Он мог с бесконечным терпением, ночью, на ощупь, проделать для группы проход в минном поле, после ликвидировав все следы своей деятельности. При помощи особого пластилина умудрялся так облепить всякую гремучую дрянь, которую немцы крепили к «колючке», что она больше не издавала ни звука, по виду оставаясь прежней. На саму колючку он надевал куски разрезанного вдоль шланга из особой резины, и ни разу не забыл снять на обратном пути. У молчаливого паренька был темперамент рептилии, хладнокровной твари, способной ждать сколь угодно долго, сохраняя неподвижность. Он дружил с чем‑то похожими на него самого снабженцами из 63‑го, и они уважительно снабжали его всякими мелочами по делу, когда он заказывал, а слухи о его прошлом ходили самые темные. Впрочем, чтобы поверить в это, достаточно было глянуть в его змеиные глаза. А еще он и впрямь никогда не расставался с ножом в пристегнутых к предплечью ножнах и свайкой в сапожке. Так что, не заступись за него тогда Дарья Степановна, блатной прожил бы разве что на минуту дольше. Ну, на две. О чем он обычно молчал, не хотелось даже думать. Проход он сделал.

Гауптман Шерер вынырнул из беспамятства, как из непроворотной толщи темной воды. Руки и ноги были стянуты какими‑то путами, не пошевелиться. Нечто, равномерно покачиваясь на ходу, уносило его в неизвестном направлении. Рот распирала толстая труба из жесткой резины, привязанная, он это чувствовал, к голове через затылок. Очень, надо сказать, кстати, потому что носа он не ощущал. Вместо носа имелась странная комбинация онемения и дикой боли, и дышать через это было нельзя. Гауптман лежал поперек чьей‑то толстенной шеи, на чьих‑то необъятных плечах, слушал могучее, шумное дыхание похитителя, его уносили, и поделать с этим он ничего не мог. Он мог только заплакать, вспомнив чудовищную по своей нелепости катастрофу, которая произошла лично с ним. То есть буквально все, что он сделал тогда, противоречило буквально всем его привычкам, жизненным правилам, принципам, и самой натуре. В бессильной ярости он сейчас никак не мог понять, что заставило его действовать подобным образом. Он зря себя корил: столкнувшись вдруг с профессиональными преступниками, обыватели потом только диву даются на собственные поступки. Приемы бывают разные, не только дзюдо и тому подобного.

Почему он обратил внимание на гренадера, прошедшего мимо в двух шагах так, как будто его, Шерера, и вовсе нет? Почему окликнул? Почему бросился вдогонку? Солдат шел мерной, развалистой походкой и не обращал на него никакого внимания. Потом остановился спиной к нему, судя по всему, расстегивая штаны. И он, подойдя сзади, в дикой ярости вдруг рванул наглеца за плечо. Тот обернулся. На гауптмана глянула улыбающаяся физиономия языческого идола, но идола, раскрашенного под дешевую шлюху. Чудище около секунды глядело на него, а потом резко взмахнуло рукой. В голове взорвалась граната и он надолго потерял сознание.

И никакая не граната. Дарья Степановна пазгнула его в переносицу просто‑напросто кулаком с зажатой в нем свинчаткой весом в фунт. К такой схеме она пришла не вдруг, а постепенно, опытным путем. Просто кулаком хватало не всегда, а трофейным кастетом, памяткой от честно побежденного в рукопашной эсэсмана, она надежно разрубала физиономию «языка» до мозгов. Так, что глаза выскакивали из орбит наружу. А фунтовая «слива»‑заклад оказалась как раз тем, что надо.

Пятого июня, бросив в бой все, что осталось от измотанных кровопролитнейшими четырехдневными боями сил бомбардировочной и штурмовой авиации, танковые полчища раздавили 268‑й и 314 ИПТАП, спешно переброшенные к месту прорыва. Разумеется, армейские части, наступавшие впереди, получили при этом все причитающееся. Помимо всего прочего, в погибших полках имелось четырнадцать «ЗиС‑2М» с теми самыми снарядами, содержащими отходы производства. Зато застоявшиеся эсэсманы практически не пострадали. Они походя стерли в порошок спешно окопавшиеся части из фронтового резерва и двинулись, наконец, в заданном направлении. За их спиной осталось колоколообразное углубление в южном фасе дуги, в общей сложности семьдесят километров новой линии фронта, спешно укрепляемой сейчас саперами полевых армий и обживаемой пехотинцами. Этакая «раковина» со свищем на дне, как в стенке трубы, наконец, проеденной едким раствором насквозь. Классическая, в общем‑то, форма. Но они вырвались на оперативный простор, и это одно обещало окупить все усилия неслыханных боев. Все вокруг были полны воодушевления, кроме все того же Иозефа Дитриха, который, наоборот, не понимал — чему так радуются эти идиоты? Он твердо усвоил одно: если он чего‑то не понимает, то какое‑нибудь дерьмо вскоре непременно вылезет. Для того, чтоб заподозрить неладное, не нужно быть полководцем, достаточно уметь считать. Вот, например, куда делись минимум полторы тысячи русских танков, «положенных» на этот фас дуги?

Константин Константинович Рокоссовский отвел от глаз бинокль, вздохнул, и, обернувшись вполоборота, очень жестко и внятно сказал.

— Всем войскам фронта трижды «Платан». Дублировать по радио. Добиться подтверждения. Повторите.

— Есть по всем линиям «Платан» трижды. Есть дублировать по радио. Есть добиться подтверждения.

— Выполняйте.

Больше от него пока что ничего не зависело. Эта операция являлась его детищем всецело. Это в его голову пришла безумная мысль о сопряженных стратегических операциях. Это он разработал ее, придав безумию черты реальности. Это ему Верховный дважды предлагал «подумать», выйдя в другую комнату, и он честно, дважды, думал. Откровенно говоря, сильнее всего его укрепило вдруг вспыхнувшее на лице Василевского выражение особого, смешанного с вдохновением понимания. Уж кто‑кто, а Александр Михайлович в единый миг понял всю красоту и четкость замысла. Кто угодно другой непременно приревновал бы, как порой ученые ревнуют к красивой теории, выдвинутой другим, но Василевский был совершенно особым человеком в этом смысле. Вот, например, теперь он явно испытывал только нетерпеливое желание разработать, подсчитать, довести, продумать и зашлифовать все возможные шероховатости. У человека есть единственная амбиция: безупречность разработанных им планов. Парадоксальным образом именно это прекрасное человеческое качество мешает ему стать величайшим полководцем поколения и века, далеко превосходящим всех Манштейнов на свете. И их, грешных, тоже. Но сегодня идея летней компании принадлежала ему. А это выражение восторга на лице Василевского на самом деле сильнейшая поддержка из всех возможных: он не ошибается, значит, не ошибаюсь и я.

Сталина удалось убедить, только доказав, что красивый план в данном случае еще и наиболее надежен, содержит в себе меньше риска, чем любой другой: подстрахуем‑де обороняющихся, ударив в тыл северной группировке немцев. Вот чем сильнее ударим, — тем сильнее подстрахуем.

А следом удалось решить куда более простую, но тоже непомерную задачу: дополнительно к имеющимся войскам четырех фронтов быстро и аккуратно «собрать» восьмисоттысячную группировку из сравнительно небольших частей, не трогая прекрасно известные немцам танковые и ударные армии, крупные группировки артиллерии РГК, и тому подобное.

Утром 5 июня 1943 года войска Западного и Смоленского фронтов, молниеносно прорвав не слишком плотную оборону противника, ударили в тыл сверхмощной правофланговой группировки группы армий «Центр» под командованием Вальтера Моделя. При прорыве тактической обороны немцев использовались новые технические средства борьбы, столь эффективно сработавшие в ноябре под Ржевом и Вязьмой, только масштаб был совсем, совсем другой. Танки и самоходные орудия практически без потерь прошли через испепеленные позиции врага, на отдельных участках продвинувшись на сорок километров в первые сутки.

Помимо «буранов» и штурмовых групп особую роль в успехе первого дня наступления сыграли 128, 214 и 301 бап (1‑й, 2‑й и 3‑й Гвардейские бап 1‑й бомбардировочной дивизии Особого Назначения). Их основной, и на первом этапе единственной задачей являлись мосты и преправы. «Ил‑20» подкрадывались к переправам на высоте тридцати‑сорока метров, а потом, взмывая вверх, словно молнии проносились над ними, сбрасывали «объемные» бомбы на оба конца переправ одновременно. Это позволяло сохранить сооружения, полностью истребив охрану, зенитчиков и случившиеся на переправе части. По понятным причинам «горизонтальная» бомбардировка на такой скорости не могла быть особенно точной, но данный тип боеприпасов не требовал ювелирной работы. Одновременный взрыв, к примеру, четырех таких бомб на миг «вышибал» в этом месте всю воду из рек, что помельче, так, что обнажалось дно. Советское командование имело самый печальный опыт воздушных десантов, но тут возможный выигрыш был слишком велик. Поэтому командование фронта все‑таки пошло на крайний риск, высаживая на «обработанные» переправы группы десанта. Они окончательно разминировали мосты, рубили подозрительные кабели и становились в оборону. В ряде случаев им удавалось продержаться до подхода подвижных групп. Наивысшим успехом десантников стал захват неповрежденных переправ через Березину.

— Все, хана, — проговорил старший лейтенант Алексеев, — теперь нам недолго… Интересно, откуда у них тут танки?

После удара с воздуха, испепелившего охрану, после прохода истребителей, расчистивших воздух, после того, как на опустевшую переправу высадился десант, потрясенное командование немцев не вот еще разобралось в обстановке. Каких‑либо попыток высадить десант за Красной Армией не наблюдалось года два. Они заминировали дорогу на обе стороны, отыскали пару исправных трофейных орудий, и заняли оборону. Здесь у немцев не было, не осталось боевых частей, а с собранной впопыхах тыловой швалью, к тому же атаковавшей по мере поступления, они справлялись.

Когда подошла остановленная и повернутая к ним какая‑то небольшая резервная часть, между ротой и батальном, при двух пушках и штурмовом орудии, они вызвали штурмовиков. Узнав об успехе, командование с невероятной оперативностью организовало дежурство на аэродроме трех звеньев, готовых вылететь в любой момент. Авиаторы в два счета растрепали и наполовину выбили немцев, сожгли артиллерию, и улетели. Алексеев прекрасно понимал, что долго так продолжаться не может: немцы поняли, что вдруг их сбить не удастся, и возьмутся за них по‑настоящему. Будет неизбежная оперативная пауза, а потом подойдет пехотный полк из резерва. Тут никакая авиационная поддержка не поможет, и, несмотря на то, что их пополнили с воздуха, хватит их в таком случае минут на пятнадцать, не больше. При всем масштабе возникших у них проблем, на мост немцы обратят самое пристальное внимание. На востоке появились мотоциклисты, «ганомаги» и грузовики. Чутье человека, воевавшего в этих местах больше полугода, подсказало: не просто пехота. Гренадеры из 9‑й армии, батальона два, со всей полагающейся артиллерией. Подкатили, привычно развернулись в боевые порядки, попрыгав из машин и установив орудия. Теперь будут убивать. И, как будто этого мало, спустя только малое время с той же стороны на холмах появились новые грузовики. Чуть спустя между грузовиками показалось несколько танков, которые с тяжеловесной грацией поползли вниз по склону. Остановились, щупая стволами орудий горизонт. Сверкнули вспышки выстрелов и прежде, чем звук долетел до замерших десантников, первые три гранаты с хрустом разорвались в гуще немцев. И в то же мгновение, внезапно, бесшумно, как призрак, повернувшись на крыло, с неба наискось упал самолет. Бомба полыхнула адским пламенем в задних рядах немцев, истребив все на площади гектара, а неизвестная машина, басовито громыхнув двигателем, вышла из пологого пикирования и виражом повернула назад, на восток. Танков на холме становилось все больше, они продолжали убийственный огонь прямой наводкой, а вперед, обгоняя их, к мосту, к реке лавиной рванулись грузовики.

На полном ходу, с нечеловеческой, обезьяньей ловкостью из кузовов на обе стороны выметывались пружинистые тела, одинаково падали на правый бок, перекатывались, вставая на колено, и тут же, толчком, как с низкого старта, переходили на бег. Алексеев оценил. Он сам вряд ли смог бы лучше. Даже, пожалуй, Дядя Вася[22] одобрил бы. Для мотострелков уровень подготовки и вообще невероятный. И вообще неизвестная часть воспользовалась преимуществом внезапности с достойным уважения мастерством. Шли волнами, ни на секунду не останавливаясь и мели перед собой таким шквалом пуль, что нельзя было голову поднять. Ошалевших гренадер в считанные минуты частью — перебили, частью — сбили в небольшие табуны и приставили охрану.

Так же, с налету, вновь прибывшие угодили в объятия гвардейцев, которые чувствовали себя правда, что заново родившимися. Приняв спасителя в объятья, Алексеев вздрогнул: под жесткой, словно проволочная, курткой имел место небольшой, но вполне достоверный бюст. Чуть отодвинув, вгляделся повнимательней: жилистая, тощая, как коза по весне, небольшая бабенка с короткими рыжими волосами.

2‑й УкНО, воевавший теперь в составе 3‑го Белорусского фронта сохранил в значительной мере свое своеобразие, завоевав это право отвагой и успехом. Неписаный или записанный только отчасти устав предусматривал два собственных варианта боевого построения: «сотнями» — в городских боях, и «толпой» — для полевого боя. Разумеется, названия эти носят совершенно условный характер. «Оголтелая атака» являлась штатным способом наступательного боя корпуса, порожденным в результате творческого осмысления еще первых боев под Ростовом и Харьковом. С виду очень рискованный, он как нельзя лучше соответствовал оружию корпуса и поневоле полученному боевому опыту, поэтому при достижении тактической внезапности обеспечивал полный успех при умеренных потерях.

Начав рывок с реки Лучеса, передовые части корпуса за двое суток продвинулись на двести километров и успели в последний момент.

Удивившее Алексеева отсутствие атаки с Запада тоже нашло свое объяснение: к вечеру того дня, когда «ополченцы» почти полностью переправили корпус на западный берег, откуда‑то с севера появились разрозненные группки конников: разведка конно‑механизированной группы Осликовского[23]. Разобравшись в происходящем, конники навели у Лещины настоящий понтонный мост и вышли к их переправе с северо‑запада, остановив на марше и потрепав группировку немцев. По свидетельству пленных, Модель специально собрал ее, чтобы отбить переправу.

Оставив серьезную охрану, объединившие силы подвижные группы ушли дальше на запад.

…‑ Куда теперь‑то, ребята?

Так нам не докладывали. Однако, по всему видать, бросят нас под Минск. Другого‑то ничего не выдумаешь…

Они ушли, а Алексеев, впоследствии Герой Советского Союза, остался. Впопыхах начальство позабыло озаботиться дальнейшей судьбой его и его бойцов.

Помимо того, что это обеспечивало неслыханный темп наступления, в первый же день проявился и другой эффект такого приема. Переброска резервов и снабжение группировки врага в ближнем его тылу оказались в значительной мере парализованными. При необходимости, когда немцы все‑таки успевали уничтожить храбрых десантников, безнаказанные удары реактивных бомбардировщиков повторялись снова.

Несмотря на то, что донесения с севера поначалу носили предельно смутный и противоречивый характер, удар в Белоруссии немедленно смял весь рисунок а с ним и ход операции «Монблан», практически мгновенно прекратив атаки немцев против «Житомирского» фаса дуги[24]. Тем самым, кстати, во многом лишался цели наконец‑то достигнутый, вроде бы, прорыв на южном фасе. Но и с прорывом, как выяснилось, окончательной определенности достигнуть все‑таки не удалось.

В тех случаях, когда стратегическая внезапность достигается по‑настоящему, атакованная сторона, прежде всего, буквально тонет в тумане неопределенности. Генеральное наступление или крупная диверсия? Какими силами? Все это неизвестно, и перед атакованным встают множество трудно разрешимых задач. Проигнорировать, приказав держаться наличными силами или послав кое‑какое подкрепление? А если это стратегическая операция и противник без особых затруднений выйдет на оперативный простор? Отнестись с предельной серьезностью, свернув ведущиеся операции и всей мощью парировав угрозу? А если это просто отчаянная диверсия, и, отреагировав всерьез, мы загубим компанию? Дождаться прояснения ситуации, усилив разведку? Вроде бы наиболее зрело, но запросто можно опоздать. Поэтому чаще всего избирается худший вариант из всех возможных. Помаленьку, но во все больших количествах подбрасывают кое‑что, каждый раз опаздывая. Так что в конце концов и одна группировка теряет силу, и другой не удается помочь сколько‑нибудь существенно, а враг перемалывает резервы по частям, не испытывая особых затруднений. Естественно, что еще более превратное впечатление может возникнуть у лиц, принимающих решения, когда они находятся на значительном отдалении от ожесточенной битвы со всей присущей ей чудовищной неразберихой.

— Скажите, Джордж, насколько велика опасность, что нацисты снова разгромят русских? Как это было и в прошлое, и в позапрошлое лето?

— Я имею слишком мало оперативных данных, чтобы сказать что‑либо определенное, сэр. Сообщения носят слишком противоречивый характер. Полагаю, некоторый, частный успех нацистов в летней компании был бы не самым худшим вариантом. А то на протяжении последних шести месяцев ситуация развивалась и слишком стремительно, и несколько односторонне.

— Звучит цинично.

— Я сожалею, сэр.

— У вас нет наблюдателей в действующих войсках русского союзника?

— По некоторым признакам, события носят по‑настоящему горячий характер. В подобных случаях сложно узнать, как меняется обстановка, и, тем более, — по отдельным эпизодам оценить картину целиком. Крайне сложно даже просто передать информацию, для этого нет условий. Кроме того, наших людей не допускают на передовую, мотивируя это соображениями их собственной безопасности. Как это делается всегда, всеми и везде, сэр.

— Но немцы сообщают массу названий населенных пунктов, захваченных ими в ходе наступления.

— Там, где дурные дороги, люди живут в значительном количестве мелких селений, и каждое из них имеет свое название, отмеченное на подробной карте. А такого рода перечисление должно хорошо действовать на население, отвыкшее от благоприятных сводок.

— Но они значительно продвинулись за четыре дня наступления! Речь идет о двадцати милях.

— Как вам угодно, сэр.

И тон начальника объединенных штабов, и по‑особому сдержанное выражение лица и весь облик его говорили о том, что у него — есть свое мнение, причем, скорее всего, куда более верное, чем у хозяина овального кабинета, но высказывать его он не спешит, поскольку считает недостаточно обоснованным конкретными фактами.

— Ты не согласен? Но речь идет о тысячах танков. О господстве люфтваффе на поле боя. Удары должны быть чрезвычайной силы!

Маршалл не ответил.

— Джордж. Речь идет о важных вещах. Об очень важных, сэр. Странно, что тебе приходится об этом напоминать.

— Да, сэр. Только позвольте еще раз напомнить, что речь идет только о мнении, которое может быть и превратным.

— Я постоянно, — тон речи президента стал нетерпеливым, взгляд — колючим, — держу это в голове. Не стоит беспокоиться.

— Хорошо. Об этих ударах… Если бы речь шла о боксе, я бы сказал: так не бьют. Так виснут в клинче, тщетно ища передышки. Они выдохнутся через неделю, и даже оперативный успех не изменит положения сколько‑нибудь радикально. Три дня значат, что они полили кровью каждый фут этих двадцати миль. Они больше не могут себе позволить заплатить за победу в одной компании такую цену.

— Уверен?

— Насколько можно быть в чем‑то уверенным в наши беспокойные времена. Но я буду крайне удивлен, если ошибаюсь. Видите ли, — у меня довольно значительный опыт, господин президент.

На южном фасе, получив от Ватутина и Жукова приказ нанести удар с воздуха по прорвавшимся танковым корпусам противника, хитроумное летное начальство тоже решило, что уже пора и подняло по‑настоящему ВСЮ оставшуюся авиацию трех армий и четырех отдельных авиакорпусов. Почти двадцать тысяч самолето‑вылетов за сорок часов. Статистика, и не более того. Большая часть эскадрилий до этого момента не принимало участия в битве. И тогда‑то немцы вдруг заметили, как поредели их истребительные группы, как вымотались и истратились бомбардировщики, до сих пор бывшие одним из главных моторов наступления. Предел усталости есть у всего. Никто не струсил, не впал в панику, не отчаялся, нет. Те, кто были живы, вовсе не потеряли энтузиазма и азарта. Даже сейчас им все время казалось, что вот‑вот, чуть‑чуть еще и они отыграются сразу за все. Величайшая за всю историю группировка люфтваффе не выдержала потерь, превратившись в отдельные звенья и эскадрильи, потерявшие способность к согласованным действиям в интересах наземных войск. Случилось это в момент, когда потребность в таких действиях была особенно велика.

Сменяя друг друга, улетая за горючим и новыми бомбами и возвращаясь на поле боя, бомбардировщики и штурмовики русских, казалось, непрерывно висели над прорвавшимися танковыми корпусами. Теперь истребительное прикрытие достигло почти стопроцентной эффективности, и бомбардировщики могли действовать безнаказанно. Это было убийство, очень сильно напоминавшее события сорокадневной давности. Только тут не было такой организации зенитного огня. Даже близко. Избиение в полном масштабе продолжалось двенадцать часов, не прекратившись полностью и в ночные часы. Чуть рассвело, удары с воздуха возобновились с прежней интенсивностью, закончившись только тогда, когда был истрачен весь запас бомб. Попытка истребителей хоть как‑то защитить свои танки привела только к новым потерям, не дав, по сути, ничего. А потом в полном почти составе и во всей красе на сцене появились 1‑я, 3‑я и 4‑я танковые армии русских. Шестого июня острая фаза сражения на южном фасе фактически завершилась. Катастрофический исход сражения пятого и шестого дней нельзя считать результатом загодя расставленной хитроумной ловушки, хотя соблазн, понятно, велик. Она сложилась как бы сама собой, став конструкцией, составленной из разнонаправленных сил. Это похоже на смерть обычного человека: она совершенно закономерна в общем, все помирают, но в конце каждой конкретной жизни носит характер в конце концов случайный. Комбинация независимых вроде бы факторов, каждый раз разных, но неизбежно приводящих к одному итогу.

По сути, только страшные потери, понесенные стрелковыми соединениями и артиллерией, не позволили украинской группировке Красной Армии нанести удар навстречу войскам Рокоссовского уже 7‑го‑8‑го июня. Это находилось за пределами человеческих сил. Как это и обычно бывает при позиционной обороне, наряду с частями, уничтоженными полностью или около того, имелось довольно много таких, которые не участвовали в боях вообще. А если и несли потери, то почти исключительно небоевые. Но их тоже было невозможно сконцентрировать для наступательных действий мгновенно. Даже в этом случае требуется как минимум несколько дней. Днепровский фронт[25] под командованием Конева, «подпиравший» группировку с востока, являлся, по сути, умеренной силы группой, предназначенной, скорее, для контрудара, для парирования случайностей, а не для стратегического наступления, и насчитывал двести восемьдесят тысяч человек, четыреста танков и около шести тысяч орудий и тяжелых минометов. Всего‑навсего.

С другой стороны, «Житомирский» фас группировки пострадал значительно слабее, и переход в наступление общим направлением на северо‑запад был вопросом ближайшего времени. Кроме того, практически нетронутой в ходе боев осталась основная танковая группировка «южного» фаса. В общей сложности две тысячи четыреста танков трех танковых армий и отдельных бригад. Вальтер Модель лучше кого бы то ни было понимал, сколь недолговечным будет затишье на его южном фланге, в то время как на севере ситуация развивалась катастрофически. Баграмян захватил Витебск к середине второго дня наступления и к третьему развил темп до сорока‑пятидесяти километров в сутки. После того, как вперед двинется неизмеримо более мощная украинская группировка Советов, он будет неизбежно раздавлен. Взяв ответственность на себя, он принял решение о стратегическом отступлении.

В полной мере это, конечно, было совершенно невозможно. Подвижные группы захватывали переправы, пересекали шоссе и железные дороги, в окружение попадали целые корпуса, в тылу позади стремительно перемещающейся линии фронта получился истинный «слоеный пирог». В то время, как основная группировка наносила фронтальные удары, северный фланг группировки ушел далеко на запад, проникнув в прибалтийские страны. Но он хотя бы попытался.

На фоне грандиозных событий на фронте замена ударных подразделений, обеспечивших прорыв, захват переправ, пересечение шоссейных и железных дорог, по сути, сорвавших все попытки немцев организовать эффективную оборону, прошла почти незамеченной. Вообще говоря, это было совершенно правильным действием, этим частям было нечего делать в авангарде стратегического наступления. Помимо всего прочего, после выхода на оперативный простор, при развитии наступления линейные части, насыщенные однородной техникой и тяжелым вооружением, были просто эффективнее. На практике без особой нужды никто не стал бы заниматься такой ротацией сколько‑нибудь последовательно: для этого используют периоды, когда войска останавливаются, временно переходя к обороне. В неразберихе стремительного наступления это не то, что слишком хлопотно, а просто почти невозможно. Вот только тут нужда была, и нешуточная. И поэтому, — искали, находили, заменяли, отводили в тыл, невзначай поднимаясь поближе к полярному кругу. А потом начинали учить так, что фронт, — разумеется, издали, — очень быстро начинал вспоминаться, как курорт. А еще начинали переучивать на новую технику. Интересно, что часть ее была не то, чтобы разработана специально для этой операции, но как‑то с учетом ее. Если бы не эта, совсем особая задача, может быть, и не стали бы заморачиваться перед концом войны.

— И долго они простоят на рубеже перед Минском?

— Помните, как я прибег к боксерской терминологии, говоря о наступлении наци неделю назад? Я продолжу сегодня. Так не стоят. Так висят спиной на канатах в углу ринга, Фрэнк. Теперь мы знаем гораздо больше. Неожиданный удар на севере дал больший эффект, чем ожидали сами русские. Теперь они заканчивают перегруппировку атакованных фронтов, которые выступят следом. Тогда сила удара возрастет более, чем вдвое. Авиацию уже перебрасывают, крупными группами.

— Насколько крупными?

— Ожидая этого вопроса, я запросил подробную справку у авторитетного специалиста. Он временно оставил южное направление и буквально напросился на эту командировку в Россию. А поскольку мы чрезвычайно высоко ценим его мнение… рапорт было решено удовлетворить.

— Джеймс?

— Да, сэр.

— Пожалуй, оптимальная кандидатура.

— Не могу возразить, господин президент.

«В настоящий момент общее число боевых и военно‑транспортных самолетов Советского Союза достигает не менее одиннадцати тысяч по самой осторожной оценке. Процент машин, полученных Россией от англо‑американской стороны по программе ленд‑лиза, с начала этого года снизился и составляет в истребительных частях первой линии не более 2–4 %. Основу парка боевых самолетов на данный момент составляют модели и серии, произведенные в последние шесть месяцев (75 %), в том числе в последние три месяца (45 %).

В ходе интенсивных боев первой недели июня величина группировки ВВС возросла на 7‑10 % за счет вновь сформированных и переформированных частей. Этого удалось добиться, спланировав массовый выпуск молодых летчиков к началу компании, при наличии достаточного количества новой техники. Система подготовки боевых пилотов, созданная Советами, позволяет обеспечить расширенное воспроизводство летного состава ценой высокого уровня потерь среди пополнения.

Таким образом, к концу июня месяца величина фронтовой группировки только боевых самолетов с большой вероятностью может достигнуть двенадцати‑тринадцати тысяч. В том числе на главных направлениях — 8–9 тысяч. За последние полгода боевой опыт среднего русского пилота значительно увеличился, достигнув 3–4 месяцев.

В июне месяце с.г. группировка ВВС Германии на Украине оказалась фактически разгромленной, потеряв способность к эффективным действиям на перспективу 2–3 месяцев как минимум. В случае продолжения боевых действий с сопоставимой интенсивностью, деградация люфтваффе продолжится, сведя в конце концов их активность к действиям из засад отдельных высококлассных летчиков.

До сих пор слабым местом авиации Советов являлась исключительно плохая тактика действий ВВС. Неудовлетворительное качество связи, плохое взаимодействие отдельных групп между собой, с базой и наземными силами не позволяли использовать авиацию сколько‑нибудь эффективно даже при наличии численного перевеса. Во многих случаях допустимо было говорить, скорее, об отсутствии тактики. Во многом это можно связать с в среднем очень плохой тактической подготовкой командиров как среднего, так и, особенно, высшего звена. В последнее время положение в определенной мере изменилось. Бои на юге во время зимней компании помогли выделиться относительно небольшому числу чрезвычайно способных тактиков, обладающих хорошим боевым опытом. Разработана и отлаживается система т. н. „воздушного наступления“, призванная свести к минимуму значение лучшей индивидуальной подготовки и высокого тактического умения немцев. При условии значительного массирования авиации концепция обеспечить искомый результат безусловно может.

Так, при нанесении ударов с воздуха по элитным танковым дивизиям немцев пятого и шестого июня они были предельно массированными, и противодействие люфтваффе следует считать в конечном итоге неэффективным. Истребители немецкой стороны постоянно сковывались боем с превосходящим по численности противником, получали повреждения и выходили из боя. Проявление настойчивости в атаках как правило приводило к гибели машин и пилотов.

Воздействие на танковые части велось примитивно [26], но достаточно грамотно и настойчиво, с удовлетворительной координацией действий. В ходе воздушного наступления атакованные танковые соединения и части были приведены в полностью небоеспособное состояние и следом были без затруднений добиты наземными силами русских.

Основу парка истребительной авиации составляют различные модификации моделей „яковлев“. Это легкие истребители. Качество машин является в высшей степени удовлетворительным. Модели равно просты в управлении и обслуживании, легко осваиваются даже неопытными летчиками, мощность вооружения, скорее, средняя. Ввиду нехватки алюминия производится из искусственного материала, впрочем, негорючего и достаточно прочного. Связанная с этим крайняя легкость планера обеспечивает очень высокую скорость и скороподъемность машин. Особое внимание обращает на себя весьма удовлетворительное качество радиооборудования на самолетах последних серий.

Налаженный мною контакт с французскими пилотами дивизии „Нормандия“ позволил уточнить следующее. Конструкция планера и мотор отличаются крайней надежностью, и практически не выходят из строя без боевого воздействия или удара о землю. По скорости, скороподъемности, виражным характеристикам модели „яковлев“ значительно превосходят истребители нацистов. Особо следует отметить чрезвычайную для легкого истребителя устойчивость к боевым повреждениям…»

— Этот самый истребитель, — в голосе президента послышалось нетерпение, — он лучше наших? Да или нет?

— Я задавал полковнику этот вопрос. Он отвечал, что в машинах заложены слишком разные концепции, и поэтому сравнивать трудно. Но мне кажется, что он попросту не решается ответить прямо. Скорее всего, — даже самому себе, сэр. Подчеркнул только, что это — именно легкий истребитель, по концепции напоминает «Мицубиси — „Зеро“», но по всем параметрам неизмеримо его превосходит. Следующее поколение, сэр.

— Ага. А нам эти самые «Зеро» драли задницу, как хотели, до самого Мидуэя. Что ж, — очень, очень благоразумный ответ. Не знал, что полковник Дулиттл у нас такой дипломат. Может быть, нам имеет смысл поговорить о закупках «яковлева»? Как это могло произойти, Джордж? Но продолжай. Продолжай, и прости, что перебил. Просто с каждым словом становится все любопытнее, а комментариев мало.

«…По утверждению французов, действующих сейчас на Белорусском направлении, в ходе боев русские достаточно рутинно используют в качестве ударных бомбардировщиков двухмоторные турбореактивные самолеты, выпускаемые серийно. Увидеть указанные модели воочию мне не удалось, так как…»

— Ну, тут он жалуется на жизнь, и как ему не дали залезть ни в реактивные машины, ни в высотные тяжелые разведчики, они же тяжелые бомбардировщики, и, наконец, вывод:

«В перспективе месяца русским удастся добиться шести‑семикратного численного перевеса в боевых самолетах основных классов, доведя его на главных направлениях до восьми‑девяти к одному. Воздействие авиации нацистов на наступающие наземные войска русских будет сведено практически к нулю. Ударная группировка авиации русских, напротив, способна в несколько раз снизить подвижность наземных войск Германии, нанеся им при этом крайне тяжелые потери, путем беспрепятственной разведки сорвет любые тактические замыслы немецких штабов всех уровней, а также критически уменьшит устойчивость полевых частей в позиционной обороне.»

— Это значит, сэр, что немцы перестанут успевать с маневром, отходом и переброской резервов. Следует ожидать цепи масштабных окружений, в которых с относительно умеренными потерями будут уничтожены и пленены целые армии. И никому не удастся уйти.

— И как в этом случае могут поступить немцы?

— Не знаю, сэр. Не могу равняться с Манштейном, Моделем или Клюге в оперативном искусстве. К сожалению, на своем месте я являюсь в большей мере политиком, чем стратегом. Может быть, и им придется искать… взаимоприемлемое решение именно в этой плоскости.

Рузвельт некоторое время молчал, глядя в сторону и чуть вниз, а потом вздохнул:

— Я понимаю, что ты хочешь сказать, Джородж. Поверь, мы самым тщательным образом изучим этот вариант. Но знаешь, что? Слишком сложный номер для нашего шапито.

— Боюсь, что вы правы, сэр. Так бывает всегда, если не предвидишь чего‑то и не подготовишься. Не успеем.

— А основной вариант?

— Если Джеймс не ошибся, а я сделал правильные выводы, мы тоже просто не успеем. Возможно, мы поступим правильно, сосредоточив усилия на восточном направлении.

— Это вариант, но ты же понимаешь, Джордж, что это — поездка эконом‑классом… Где они остановятся?

— Остановятся? Вы имеете в виду — сделают паузу? Не хотелось бы гадать, но, думаю, за Вислой. Я могу ошибаться, но основным вариантом является взятие Варшавы еще до исхода лета. Там они приостановятся, сформируют еще пятьдесят‑шестьдесят дивизий за счет населения освобожденных районов, наклепают еще пять тысяч самолетов, реактивных и других, пригонят три‑четыре тысячи танков в дополнение к имеющимся, а потом двинутся к Одеру… Видите ли, господин президент, они не дали немцам возможности всерьез разрушить Украину[27]. Те ведь берегли ее для себя, а потом вдруг стало не до того, чтобы что‑то жечь. А теперь у Красной Армии будет превосходная тыловая база.

— Это не все неприятности. Это их половина. То, чего не доделают русские, доделает фюрер. Он поступит прямо противоположно тому, что нужно. Снимет, отправит в отставку, отдаст под суд последних профессионалов и заменит их эсэсовским чинами[28]. Безусловно преданными, храбрыми, стойкими идейными наци, которые будут героически гибнуть, не сдаваясь, но ни черта не смогут сделать по сути. Их просто разбомбят, сожгут и разнесут в клочья артиллерией на расстоянии.

— Вы правы, сэр. Буша уже сняли.

— Как? Уже? Не дав времени, чтобы он передал дела? Это плохой бизнес, Джордж.

Президент замолк, задумчиво глядя в окно, и Маршалл понял, что разговор еще не закончен.

— У нас был западный вариант. Сейчас мы говорили о восточном. А как бы ты отнесся к совсем новому варианту? Северному?

— Простите, но я, боюсь, не совсем вас понимаю, сэр.

— Как вы, безусловно, помните, мы еще в феврале месяце предлагали финнам свое посредничество в урегулировании отношений с русскими[29].

— Разумеется. Очень хорошо, сэр. Если я не ошибаюсь, они сбегали за инструкциями к Ади и ответили категорическим отказом. Признаться, я был несколько удивлен их опрометчивостью, потому что совершенно иначе представлял себе финнов. Впрочем, боюсь, я не знаком достаточно близко ни с одним финном.

— А вот теперь Аверелл получает от министра иностранных дел Финляндии господина Рамзая письмо с уверениями в полнейшем почтении[30].

— Вот как? Они передумали и теперь уже сами просят о посредничестве?

— Джордж. Вам действительно было бы полезно поближе познакомиться хотя бы с одним финном. Потому что все далеко не так просто, как вам, очевидно, представляется.

— Джонни, я даже не уверен, что мне так уж необходимо докладывать весь этот бред президенту. Это выше моих сил. Знаете, что предлагает нам банда клоунов, рулящих в настоящий момент Финляндией? Нет? Всего‑навсего высадиться в Норвегии, оккупировать ее и уже тогда, через сухопутную границу, вступить на землю Финляндии, которая ждет — не дождется американских освободителей. Дают гарантию, что: «Не будут воевать с вооруженными силами США».

— Босс. А от кого мы должны их освободить? Их же, по‑моему, никто до сих пор не оккупировал?

— Не знаю. И никто не знает. Они в том числе. Если от немцев, то для начала надо разорвать с ними союз и объявить Германии войну. Если от русских, то это именно они по сю пору оккупируют часть русской земли. Да нет, смысл, понятно, ясен: иметь защиту от русских, когда они придут за своим имуществом, и, таким образом, сохранить награбленное.

— Не понимаю. Нам‑то это зачем нужно?

— А это уже вторая неразрешимая загадка данного послания. Мы, значит, должны положить двадцать‑тридцать тысяч своих парней, это без всякой гарантии успеха, насмерть поссориться с Советами, и все только ради того, чтобы спасти задницы этих нацистов. После того, кстати, как они, фактически, послали в задницу нас. Каких‑то три? Ну, три‑четыре месяца тому назад. Джон, это написал осел, которого в ближайшем будущем ждет палка, и оттого объятый дикой паникой. Человеку ничего подобного в голову прийти не может.

— Сэр, хотелось бы все‑таки получить инструкции… о характере официального ответа. Или его не будет?

— Разве можно оставить без ответа подобное? Такое выпадает раз в жизни. В первом пункте уведомите их, что подобного рода предложения могут идти только за подписью главы государства. Это, мол, никак не уровень министра иностранных дел. А дальше задавайте свои вопросы. От КОГО мы должны их освобождать и ЗАЧЕМ нам это нужно? Только оформите покрасивее, чтобы хамство, оставшись хамством, все‑таки было бы, малость, прикрыто. То есть окончательно дверь не закрываем, а если стерпят, — будем думать дальше. В зависимости от того, что скажет президент.

— Да сэр. Должен признаться, на подобное у меня фантазии все‑таки не хватило бы. Очень, очень оригинальное мышление.

— Что, не вдохновляет Северный Вариант?

Маршалл издал невнятный звук и отвернулся.

— Позвольте мне не отвечать на этот вопрос, господин президент. Видите ли, у меня нет ни одного сколько‑нибудь пристойного варианта комментариев. А большинство состоит из совершенно нецензурных выражений почти исключительно.

— Тогда оставим это, друг мой. Не стоит расстраиваться. Вся наша жизнь состоит из возможностей, которые так и не были реализованы.

«…Третьего Белорусского фронта сегодня, 12 июня 1943 года освободили столицу советской Белоруссии город Минск. В окружение восточнее Минска попали основные силы Группы армий „Центр“. Таким образом…»

«Спасибо Вам, дорогой товарищ Сталин, спасибо нашей Партии, нашим самоотверженным инженерам и рабочим за такую замечательную, лучшую в мире машину, как „Ил‑20“. Она быстрее самого быстрого истребителя фашистов, и мы теперь выполняем боевое задание, сохранив и вверенную нам Партией и Народом материальную часть, и жизнь летчиков, чтобы и дальше и еще крепче били фашистских гадов.

Мы обращаемся с общей просьбой поставить на фронт еще больше самолетов „Ил‑20“, чтобы мы могли нести красное знамя Страны Советов все дальше и дальше, до самого дальнего уголка мира…»

Теперь значительная часть тех самых «Ил‑20» действовала против аэродромов. Отличием от прошлых операций стало то, что на дальности до трехсот‑трехсот пятидесяти километров теперь их сопровождали реактивные «лавочкины». Это стали делать после неприятнейшей атаки высотного истребителя против кружившего, по своему обыкновению, на огромной высоте «Т‑6М», в результате чего разведчик оказался поврежден. Для «лавочкиных» тринадцать километров являлись высотой попросту оптимальной. «Илы» сыпали на авиабазы «минскую смесь»: бомбочки с напалмом, ОДАБы, и, под конец, мелкие, прочные, совершенно круглые бомбы, набитые стеклянной картечью. Те имели обыкновение закатываться в самые неожиданные места, а вот взрывались в самое разное время после падения, от двух минут и до одного‑двух часов. Бетонобойные бомбы против взлетных полос не применялись. Вообще. «Лавочкины», как заколдованные, не потеряв никого, никого не сбили, но по‑прежнему исправно штурмовали аэродромы, достигнув в этом приличного мастерства. Главная причина такого парадокса состояла в том, что у них ни разу не возникло настоящей нужды вступать в бой. Истребители противника их больше не касались, то есть ни их, ни их подопечных, когда они спокойно следовали по своим делам на высоте тринадцати километров, на крейсерской восемьсот пятьдесят, на них попросту незачем было обращать внимания, а бомбардировщики что‑то не попадались. Давно не попадались.

Абсолютное превосходство — это когда имеешь возможность не обращать на действия врага внимания.

В утреннем небе растопыренными пальцами протягивались «белые стрелы», как будто указывая дальнейший путь громыхающему позади фронту.

Происходящее слишком сильно напоминало ситуацию лета сорок первого, вывернутую наизнанку, только, пожалуй, похуже. Принцип глубоких обходов и охватов очень недурно дополнила практика «боевого преследования». Москаленко мог быть доволен: его идея с «бригадами полной комплектности» дала щедрые всходы. Толком окопаться, стать в оборону теперь было почти невозможно, немыслимо, упершихся замечали с воздуха потерявшие последний страх разведчики, после чего прилетали вездесущие «Пе‑2» и приходила пара подвижных групп с шестьюдесятью‑семьюдесятью танками в общей сложности, с двумя десятками самоходок, двумя генераторными ротами, с дивизионом «катюш» и семью‑восемью сотнями осатанелых мотострелков с автоматами. В основном это были «ППШ», но во многие части уже начал массово поступать «КА‑43» под промежуточный трехлинейный патрон без «закраин».

Еще чаще попытки стать в оборону замечали ставшие страшно хитрыми наблюдатели самих подвижных групп, что двигались, как правило, на расстоянии трех‑четырех километров позади отступающих.

Поспешное отступление перед более подвижным противником оказалось не менее разрушительным, чем однообразная череда окружений, пребывания в «блуждающих котлах» и прорывов к своим на последних патронах. Каждый километр такого бегства оборачивался потерей техники, тяжелого вооружения, множеством потерь отставшими, невозможностью вывезти раненых. И — лютые, постоянные, непрекращающиеся, безнаказанные бомбежки всех переправ, всех мало‑мальски заметных железнодорожных станций. А еще успеху наступления много способствовало то, что стремительно бегущие оккупанты никак не успевали всерьез уничтожить инфраструктуру, промышленные предприятия, не поспевали угнать оставшийся скот и вывезти население. Более того: места все были партизанские, и неуверенных от спешки поджигателей очень часто подстерегали и били из чего попало и чем попало. Это не способствовало особому их усердию. А еще местное население, до войны не больно‑то любившее Советскую власть, теперь становилось в очередь у мобилизационных пунктов: после этих бесконечных двух лет тихим, безропотным, серьезным белорусам до слез, до смерти, до потери чувства самосохранения хотелось добраться до горла панов из СС. Немаловажно также, что в армии было гораздо, гораздо лучше с харчами, но главным было все‑таки не это. Главным было участвовать в главном. Тот, кто участвовал, — поймет. Так что на этот раз армия восстановила свою численность после кровопролитнейших боев июня в считанные дни, и даже увеличила ее. Да, новобранцы — плохая замена ветеранам. Но это были очень‑очень сознательные новобранцы. Всей душой проникшиеся. У них был, можно сказать, только один недостаток: пленных почти не брали. А еще у них были хорошие, старательные учителя. Твердо усвоившие: чем лучше будет рядом с тобой воевать молодой, тем больше шансов уцелеть у тебя лично.

Раз‑два. Да нет, не так, скорее — раз, два. Или даже нет. Раз. Два. В отличие от классических «мокроступов», ЛЮБУЮ трясину можно преодолеть при помощи «переметной клади». Способ простой, лесные люди славяне, как и лесные люди финны, в старые времена знали его хорошо, и нередко пользовались: одну кладешь перед собой, ступаешь на нее, а предыдущую — поднимаешь из хлябей позади и переметываешь вперед. Потом те, кто поцивилизованней, про дедовскую хитрость забыли. Или, может быть, предпочли забыть, потому что способ этот — не для слабаков. И когда перед тобой каких‑то пятьсот метров непроходимой трясины, поклониться ей, матушке, нужно раз триста‑четыреста. А ведь бывает не полкилометра, а километр целиком. Два. Три. А перебраться надо быстро и незаметно. Вот и тренируются малые штурмовые группы целые дни напролет. А потом, когда научились, — ночи. В «богомольцы» выбирают самых жилистых, выносливых и кормят на убой.

Для того, чтобы переправить батальоны, полки и дивизии, для того, чтобы переправить с ними технику, способ не годится вообще, для такого, как этот, случая, специально разработан и доведен совсем другой, новый способ. Но перед тем, как навести новоизобретенную переправу для полков и дивизий, и впереди всех должны переправиться малые группы «богомольцев» которые не оставят за собой следа. Их задача — всеми способами обеспечить переправу, прикрыть ее со стороны вражеского берега. А еще потом, дождавшись, когда на эту сторону переправятся достаточные силы, им предстоит уйти вперед, чтобы обрушить оборону противника в узостях дефиле, там, где он ждет наступления. Там, где может остановить и измотать многократно превосходящие силы, как не без успеха поступал прежде. Самое смешное — дождется, только с небольшой поправкой. И успеха не будет.

К концу второго года войны пришло, наконец, окончательное понимание того, что при прорыве на тактическую, а там — и на оперативную глубину правильная пехота в большинстве случаев заменяет сотни артиллерийских стволов и сотни вагонов со снарядами, и никакая артподготовка не заменит правильную пехоту. Какой вывод? Обязательно нужно и то, и другое, да побольше, побольше. А пока, чтобы уцелеть и победить, — тренировки в деле, требующем дикарской выносливости и дикарского же терпения. Ничуть не изменившемся за сотни и тысячи лет. Ну, не вполне. В качестве «клади» теперь выступала здоровенная доска из какого‑то вовсе невесомого материала, наглухо обклеенного резиной[31], чтобы, не дай Бог, не соскользнула по ночному времени нога. Ручки на обеих сторонах они придумали уже сами: если расстояние было порядочным, так получалось заметно легче и быстрее, начальство не возражало. Потом привязали к ручке стропы, чтобы выдергивать кладь, не нагибаясь.

А еще, с месяц тому назад, сюда прибыл «кап‑два» молчаливый и жилистый морячок‑дальневосточник. Посидев вечер, он изготовил на манер этих досок специальные поплавки на ноги и, действительно, пошел по воде. По озеру, аки по суху. Из отобранных им двадцати гвардейцев этот трюк освоили половина, так что, скорее всего, попытке предстояло так и остаться эффектным экспериментом. Зато для болот его «лыжи» во многих случаях годились, ускоряя передвижение и делая его не таким непомерно‑трудным. «Кладь» стали захватывать с собой на случай особо трудных участков. Постепенно люди осваивались в звенящих тучами комаров болотах, преодолевая самую непролазную трясину вдвое, втрое быстрее, чем поначалу. Пожалуй, до них никто не преодолевал болота с такой быстротой и ловкостью. В лесах и болотах бойцы привыкали молчать, обмениваясь жестами, так крепко, что вечером, на отдыхе, могли разговориться не вот и не сразу.

— Что, Александр Михайлович, может, так и в Берлин влетим, ни разу не зацепившись?

— Хорошо бы, Константин Константинович. Ох, как хорошо бы! Только так не бывает. Слишком много крупных рек впереди. Одна Висла чего стоит, а Варту вообще раз три придется форсировать. И тыловых рубежей, еще довоенных, их тоже никуда не денешь. Умоемся еще кровушкой. В Германии совсем другая война начнется.

— Так‑то оно так… Да вот только я думаю — а что они смогут противопоставить? Кто у них воевать‑то будет? Они за семь месяцев потеряли больше ста дивизий, а мои завтра возьмут Брест.

— О как! Вернулись, значит, туда, откуда начали? Так возьмут?

— Возьму‑ут. Некому там драться с такой‑то силищей, понимаете?

— Все равно придется останавливаться. Загоним людей.

Рокоссовский, помолчав, неожиданно хмыкнул.

— Чему смеетесь, Константин Константинович?

— Да глупость в голову пришла. Опять, как в былые времена, теряем управление войсками, только на иную стать. Штабам нечего делать, потому что обстановки, которую они поспели бы оценить, попросту не существует. Тылы подвозят патроны и харчи, народ привык жить на подножном корму, наблюдатели — наблюдают, когда надо — привлекают летунов или артподдержку, не дают закрепиться противнику, организуют преследование — и все начинается с самого начала. Каждый раз оказывается более целесообразным выбить еще и этих, зачистить еще и этот массив а самим продвинуться во‑он туда. Мы не направляем людей. Мы тянемся за ними.

— Вот попадем под фланговый…

— Александр Михайлович. Признайтесь, вы это больше по привычке говорите. А авиаразведка? А подвижные группы, которые жить хотят? Сколько засад было, так ни в одну не попали. Все это работает в полной исправности, при разгильдяйстве только самом умеренном. И скрытые позиции, было, встречали. Так вскрывали. Когда ждали артиллерии с авиацией, а когда и нет, надевали броники, брали «дули», и просачивались. Резали часовых, подрывали огневые точки, захватывали батареи. Мы не успеваем ахнуть, — глядь, новый прорыв тактической обороны, — и это без средств усиления! И уже танки с кавалеристами у немцев по тылам гуляют, в десяти километрах от передовой… Паника! Драп! Толпы пленных!

— Люди Хотят Жить и им Есть Чем Воевать. Поэтому и сами заботятся о том, чтоб у врага нигде не было обороны и о том, что не попасться. Мы сделали машину, которая работает теперь, во многом, сама.

— Остановят. Немцев теперь знаете, что может спасти?

— Да. Беглецы сами не остановятся. А вот если с запада, из самой Германии, придет хоть сколько‑то свежих дивизий, — устоят. Пропустят сквозь себя, переформируют, вооружат — и будет новый фронт.

— Уж это и к бабке не ходи. Только…

— Да. Не поможет им это. Конец все равно один. Только парней наших положат без счета, а своих так и еще больше. Истинно, что звери, — детей им своих не жалко.

— Еды бы хорошей побольше, подкормить бы народ. Вот что меня заботит. Как это ни смешно. Тогда солдатики быстро в себя придут. На кураже‑то.

— Еда у союзников. А они вот‑вот на нас коситься начнут. Американцы попозже, а англичане, поди — уже.

— Их можно понять. Они сильно переживают по поводу финнов. Странные такие люди: никак с прошлого раза отвыкнуть не могут.

Светло‑о‑о. Белые ночи в разгаре, и полнолуние к ним в нагрузку. А еще очень, очень хорошая погода. Небо ясное, видимость близка к идеальной. Черт бы их всех подрал. Хорошо только советским летчикам, которым теперь вообще ничего не мешает работать, но даже и они про себя не слишком довольны и ворчат. Потому что, пользуясь погодой, командование использует их на сто процентов. Да куда там — на сто. Выше. Это раньше главной задачей ВВС было обеспечение успешных действий наземных войск Красной Армии в наступлении и обороне. Поэтому и периоды, когда вылет следовал за вылетом, бои шли ежедневно и непрерывно, а эскадрильи сгорали за неделю, были привязаны к крупнейшим наземным операциям. В остальное время тоже, разумеется, летали, но не так, чтобы слишком.

Не то теперь: ВВС не просто стали сильнее и многочисленнее, не только завоевали безоговорочное господство в воздухе. Они стали качественно иной силой, которой и пользовались теперь, исходя из других, совсем новых принципов. Теперь у них страда была постоянно, вне зависимости от активности фронтов. Тупая долбежка, которая во многом велась по принципу «на кого бог пошлет», сменилась достаточно точной работой по решению боевых задач, носящих все более определенный характер. Вне зависимости от активности наземных сил, пилоты уничтожали цели на территории врага постоянно и непрерывно.

Теперь единственной причиной, которая могла снизить интенсивность боевой работы ВВС Красной Армии, была погода. Но в этом году и она не снижала. Балтийское небо в лето сорок третьего года словно бы позабыло свою обычную хмурость. Товарищи Говоров и Фролов, в тесном взаимодействии с командованием 13‑й и 7‑й воздушных армий посвятили совершенствованию работы авиации несколько месяцев. Над передним краем финнов постоянно, неусыпно кружили «Ту‑10». которые без малейшего стеснения наводили штурмовики 7‑й армии на все, что шевелилось а также то, что лично им показалось подозрительным. Полосы обороны финнов, три основных на главных направлениях, без особых боев превратились в настоящую «зону смерти». Начиная с середины апреля тут каждые сутки погибало от пятисот до полутора тысяч бойцов, жестокие потери для страны, все население которой — четыре миллиона. Неторопливая и неуклонная метода воздушной войны на севере в этом году сменялась лихорадкой всего дважды.

Первый приступ произошел поначалу, еще в марте, когда на несчастного «Ниобе» навалились чуть ли ни все пикирующие бомбардировщики флота и фронта, высыпав на него более трех сотен бомб (250 и 500 килограммов) и попав аж одиннадцать раз. Этого, впрочем, хватило с избытком. Данный эпизод показал, что принцип, согласно которому победителей не судят, верен вовсе не всегда. Товарищ Раков во время «разбора полетов» не сказал о мастерстве авиаторов буквально ничего хорошего, зато дал ряд чрезвычайно ярких и остроумных характеристик их летной подготовке, умению попасть в цель «размером с футбольный стадион», а также уровню организации воздушной операции. Он особо отметил рекордсменов, промахнувшихся на триста метров и больше, а завершил свою речь красочным описанием того, что было бы с коллегами, «будь там мало‑мальски приличное ПВО и хоть какое‑нибудь истребительное прикрытие».

Второй всплеск активности следует отнести на пятнадцатое, шестнадцатое и семнадцатое мая, когда, дотоле апатичная с виду, авиация Красной Армии полностью, под ноль уничтожила и финскую, и немецкую авиацию, что базировалась на финских аэродромах. Группировке были приданы спешно переброшенные с Кубани эскадрильи, образовавшие ее боевой костяк. Удар был нанесен со всей возможной внезапностью по насквозь разведанным целям, и, разумеется, сколько‑нибудь полная внезапность достигнута не была: не те здесь сидели люди, которые будут считать ворон. Откровенно говоря, — никто на это особенно сильно и не рассчитывал. Расчёт строился на правильном проведении воздушного наступления при подавляющем превосходстве сил. Его технология, помимо внезапного удара, включает еще и уничтожение аэродромов, повторные непрерывные штурмовки машин врага, вынужденных приземлиться для заправки, и непрерывные же воздушные бои при соотношении три‑пять — к одному. Все это — одновременно, при тесной увязке компонентов в единое целое и, главное, проводимое с предельным, бульдожьим упорством. Правильно, — это когда без особых тактических изысков, но с хорошей проработкой, неуклонной последовательностью и высокой исполнительской дисциплиной. Примерно это проделывали и немцы: в Польше, во Франции, да и в Советском Союзе, а теперь столкнулись с собственной же разработочкой еще при некоторых усовершенствованиях. Дело было по‑настоящему горячее, но его довели до конца: больше вражеской авиации в небе над Финляндией красноармейцы практически не видели. Похоже, что спаслись, буквально, единицы.

Был и еще один эпизод номер три, но его никак нельзя отнести к приступам лихорадочной активности. Дело в том, что состав 5‑й ОДРАЭ усилили двумя тяжелыми разведчиками, после чего оказалось, что высокохудожественная роспись под паковый лед, покрытый ноздреватым снегом, слабо маскировала от хорошего локатора сантиметрового диапазона. Старший летнаб Бжезва, бывший командиром «БН‑14», обнаружив шибко подозрительный объект, даже приказал сместить район наблюдения чуть подальше и «не маячить». От греха. Обладая кое‑какими навыками в применении управляемых бомб, он все‑таки не считал квалификацию своего экипажа достаточной. Он не пожелал брать такую ответственность на себя, и вызвал исполнителей. Можно было доложить на самый верх, так сложилось, что это был даже не фронтовой уровень компетенции, дождаться санкции, потом спланировать операцию, и, в общем подстраховаться таким образом. На практике генерал Рыбальченко в считанные минуты связался со своим начальником штаба и кратко поделился своими сомнениями. Товарищ Алексеев, моментально включившись, тут же подсказал ему подходящий «соус».

— Степан Дмитриевич, сколько макетов этого суденышка мы с тобой да с флотскими успели разнести за это время? Три? Вот и отрапортуем, что послали машины на всякий случай…

Характеристики вожделенного трофея, бывшего чем‑то вроде Святого Грааля для всех бомберов северных фронтов и Балтфлота, командиры экипажей знали наизусть. Поэтому не стали особо морочить себе голову с выбором оружия. Ставшие привычными и родными, «УПАБ‑1400» ушли к цели с классического захода: на таком расстоянии командиры тяжелых машин не слишком‑то боялись зениток. Из шести бомб под мидель неподвижного броненосца вошли четыре фугаски, разодрав «картонную» броню «Вейнемяйнена» в клочья. При почти одновременном взрыве двух с половиной тонн форсированной взрывчатки, надо думать, очень кисло пришлось бы и какому‑нибудь «Тирпицу» со всей его талантливой броней, а тонкошкурый броненосец береговой обороны практически разорвало пополам. Он резко осел на левый борт, опрокинулся, и утонул минут за пять. Времена изменились: недовольство «самовольниками» продлилось считанные минуты и носило скрытый характер, а вместо того, чтобы дать по шапке, исполнителей — наградили. Командирам вообще дали «Героя». Сначала звание хотели дать только двоим, но Рыбальченко не пожалел сил, доказывая, что: «Утопить — и дурак может». Морские летчики — вот кто мог бы подтвердить, НАСКОЛЬКО он прав. Но они только завидовали черной завистью, хотя Богдан Бжезва как раз был из «своих».

Для людей, сколько‑нибудь склонных к рефлексии (а какой‑то процент таких есть в каждой представительной группе) эта история была показателем того, что ВВС Красной Армии стали КАЧЕСТВЕННО иной силой. В значительной мере самостоятельной. Остальные восприняли то, что Событие, которого так долго ждали, произошло так буднично, как так и надо.

Чего не знали ни те, ни другие, так это того, что мимолетная гибель «Вейнемяйнена» вызвала глубочайший психологический упадок в финском обществе. Корабль, помимо всего прочего, оказался важнейшим символом силы и стабильности государства. Социал‑демократы выступили в сейме с заявлением о том, что Финляндия обладает полным правом на сепаратный выход из войны, — и о том, что это необходимо сделать срочно. Такого рода заявление было уже третьим за полгода, но на этот раз к ним начали всерьез прислушиваться, а они давили настолько сильно, что Маннергейму с Рюти только отчаянными усилиями удалось сохранить статус‑кво.

О настроении войск на оборонительных рубежах не стоит даже и говорить. Солдат планомерно, потихоньку убивали каждый день, не давая даже шанса ответить ударом на удар: залп артиллерийской батареи с их стороны обозначал, что через четверть часа с самой неожиданной стороны появится звено «ильюшиных» и батарея перестанет существовать. Они сидели по укрытиям и ждали. Когда какая‑нибудь из опытных бетонобойных бомб угодит в блиндаж, проломив бетонные перекрытия. Когда залп эр‑эс испепелит артиллерийскую позицию. Когда серия крупнокалиберных снарядов нащупает ДЗОТ, разметав бревна накатов и добравшись до тех, кто именно этого, на самом деле, и дожидается. Дожидались большими группами, как офицеры, собравшиеся в штабном блиндаже 3‑й пехотной дивизии и уничтоженные прямым попаданием тяжелой бомбы. Дожидались поодиночке — по‑двое‑трое, как какие‑нибудь связисты, замеченные с воздуха, на которых дивизионная артиллерия не пожалела десятка снарядов. Это длилось несколько месяцев подряд, и нужно быть финном, чтобы не свихнуться и не дезертировать в таких условиях. Но и они были на пределе. Их приходилось менять каждые две недели, как в разгар кровопролитных боев, потому что иначе войска становились ненадежными.

Пожелание вождя — это такая штука, что группировку авиации на севере почти не ослабили даже во время мясорубки на Северной Украине. А по окончании самой горячей фазы боев то, что забрали, честно положили на место. Озаботились даже, чтобы, по возможности, вернулись те же самые экипажи. Близилось дело.

Близилось дело, и вот парадокс: бойцы мандражировали чуть ли не побольше, чем на иных фронтах. Непонятный изгиб человеческой психики, но финнов теперь, после побед над немцами, боялись чуть ли не побольше. Может быть, дело связано с тем, что они были НЕБИТЫМ противником: Зимняя Война убеждала как‑то послабее Сталинграда, Кубани, Винницы и Белоруссии.

— Да это Талантище! Такие раз в сто лет родятся!

— Так ведь он же любитель!

— А рост его ты видел? Глянь фото…

— Да‑а… Но ведь он же любитель?

— А удар с правой у него, знаешь, какой?

Шепчет на ухо.

— Ого… Но у него ж ни одного боя с серьезным противником?

— (Не слушая) А с левой?

Шепчет на ухо.

— Да‑а…

— Кулаком сломал двухдюймовую доску!

— Да… Ну, я объясню чемпиону, чтоб тренировался, как следует! Уж я найду, что ему сказать! Уж он у меня забудет, как режим‑то нарушают!

В результате чемпион выходит на бой с Талантищем Ужасным мрачный и с самым, даже слишком, серьезным отношением к предстоящему бою. Предпринимает все меры, чтобы не дать супостату шанса. Не допускает ни единой небрежности и, поначалу, твердо придерживается хитроумного плана на бой, который выработал совместно с непрерывно сосущим валидол тренером. И из‑за этой вот накачки аж только к середине второго раунда к чемпиону приходит понимание. Собственное, профессиональное, квалифицированное. Очень далекое от мифов, быстренько слепленных столь же скороспелыми фанатами Талантища.

Поэтому, исполняя Пожелание, любовно подбирали войска. Маршалы и генералы для случая сложного, тесного, узкого ТВД объединялись с полковниками для игры на картах и макетах. Инженеры делали полномасштабные модели препятствий и укреплений для тренировки на них штурмовых отрядов. Отрабатывали взаимодействие и обсуждали с авиаторами наиболее вероятные действия противника, а также что делать, если тот поведет себя неожиданно. И каких неожиданностей стоит ждать. Помимо обычных шифров вводилось оперативное кодирование вариантов. Осваивали немудреные с виду новинки, а также принципиально новую, небывалую технику, которой было не так много: ставку на нее не делали, но все‑таки рассчитывали.

Два ряда по семь человек на блок. Его проносят над головой, передавая друг другу, как островитяне предают друг другу свои легкие лодки. Как предки передавали друг другу ведра с водой, когда у кого‑то вдруг вспыхивал дом, — но только над головой. Со стороны, — особенно, если еще и чуть сверху, — казалось, что непрерывный поток нарядных, снежно белых плит ползет сам, на глазах протягиваясь поверх хлябей. Людям было неуютно под неизменно светлым, ясным небом, они предпочли бы для ночного дела человеческую, нормальную ночь, поэтому их не надо было подгонять. Передать дальше, спустить прямо себе под ноги, край в край с прежним, перейти и повторить снова. Лишняя беготня по плитам была крайне нежелательной, поэтому нагрузка пришлась на спину и руки. Дорога через хляби росла на глазах, солдаты взмокли и тяжело дышали, но ни на секунду не останавливали неистовой работы. Поглядев на них, командир полка пошел на потерю драгоценного времени и лишнюю беготню, — сменил передних. Артподготовка рычала и рокотала слева, на полном серьезе. Там, где лежала единственная дорога в узком дефиле между двумя озерами с равно незапоминаемыми названиями. Там, где три сплошных линии дотов, дзотов, блиндажей, путаница колючей проволоки и поля, где мины в самом широком ассортименте лежали сплошь. Там воют реактивные снаряды, грохочут пушки и непрерывно, сменяя друг друга, ныряют к цели пикировщики. А тут — ничего, кроме тяжелого дыхания, даже мата вроде бы не слышно. За работой прошло, казалось, не так уж много времени, а передние бойцы уже начали прыгать на топкий бережок. Раздвинулись тонкие ветви ракитника, из них высунулась курносая физиономия. Разведчик, весь в лохмотьях «строгого» камуфляжа, сделал условный знак майору, бывшему тут же, в передних рядах. Вполголоса сказал несколько фраз, и снова канул в заросли, как в воду, без следа. Передовые бойцы без суеты, но и без задержки начали занимать оборону, формировать плацдарм, призванный принять, по меньшей мере, полнокровную дивизию. Тарас Пилипенко, синий от татуировки и от угольной пыли, на манер татуировки угодившей под кожу, шахтер из Донбасса, который умел разговаривать только матом, и флегматичный Демид Федотов, лесокатчик с Енисея, который матом не ругался никогда, были, пожалуй, самыми сильными людьми дивизии, если не всего корпуса. Тарас, понятное дело[32], воевал в артиллерии, не миновать бы и Демиду, не будь он снайпером от Бога. Пикантной подробностью было то, что стрелял он из прецизионного, изготовленного на заказ ПТР с оптическим прицелом… Сейчас именно они, пыхтя от непомерного напряжения, упираясь в переправу чудовищными сапогами, толкали непомерно тяжелый рулон, раскатывая по блокам бесконечное полотнище чего‑то вроде прорезиненной ткани. Вдвоем они размещались там, где в пору было бы стать четверым, вот только заменить их могло, разве что, шестеро. Следом — щиты, скобы — опять спешили неутомимые саперы. Казалось, они вообще никогда не отдыхают. Опять пехотинцы, тихие, сосредоточенные, спешащие побыстрее переправиться через болото. Грузовики. Техника, специально разработанная для этого ТВД, не слишком много: пушечные бронеавтомобили на восьми широченных колесах и с посадочными местами на десять человек десанта, во времена более поздние сказали бы: «нового поколения», тяжелые реактивные гранатометы на автомобильном шасси, тягачи с буксируемыми пушками.

Со времен Брусиловского Прорыва теоретики и иностранцы критикуют русских военачальников и штабистов за эвентуальный, «родовой» порок оперативного мышления. Вместо ясного, очевидного, дураку понятного принципа сосредоточения всех сил на одном направлении и узком участке фронта, край — двух, непременно по сходящимся направлениям, они так и норовят ударить «растопыренной пятерней»[33], со всякими там никому не нужными «вспомогательными» и «отвлекающими» ударами. Наши полководцы каются. Мол, сами все понимаем, так и хотели сделать, да вот… Бес попутал. И краснеют. Им стыдно. Это не лечится. В следующий раз, готовя наступление, они себе зарок дают: больше — ни‑ни! И опять, уже во время новой, еще более страшной войны, поддаются диавольскому соблазну нанесения практически равноценных ударов в нескольких местах сразу. Чем дальше, тем больше. Главная беда здесь в том, что в некоторых случаях у них получается, что не может не оказать пагубного влияния на неокрепшие мозги.

Артиллерийская подготовка была начата, по всем правилам, на самом ожидаемом направлении, чтобы сразу выйти на Выборгское шоссе, по кратчайшему пути, почти по прямой. В общем, явление природы, уже знакомое финнам по Зимней Войне, только в несколько раз хуже. Уже через пару часов потери достигли такого уровня, что понадобилась переброска резервов из глубины территории. По причине романтичных белых ночей и превосходной погоды до позиций, скрытых в шквале взрывов, — 150–180 орудий[34] на километр прорыва, добралось процентов сорок резервной группировки: советские авиаторы довольно точно знали, когда и откуда ее ждать.

Никто из финского генералитета особо не сомневался в том, что это как раз и есть направление главного удара, даже начали проводить дополнительные меры по его отражению, когда на следующий день несколько залпов установок «буран» сожгли все живое на открытых позициях южнее, почти на самом побережье. В море появились корабли Краснознаменного Балтийского флота с крупнокалиберной артиллерией, а за долговременные укрепления со всем старанием взялась 13‑я воздушная армия. Тогда‑то у всех открылись глаза: вот где, на самом деле, наносится главный удар. Это же очевидно! Обманули отсутствием крупной артиллерийской группировки, и ударили чуть южнее, с выходом на Прибрежное шоссе, а артиллерию компенсировали другими средствами. Беда в том, что прорыва‑то образовалось все‑таки два. Поэтому и локализовывать приходилось оба, вот только с переброской резервов дело опять‑таки обстояло очень скверно. А поскольку белых ночей оставалось впереди довольно много, перспективы на совершение маневра резервами вырисовывались самые печальные.

Под давлением превосходящих сил финские войска откатывались на северо‑запад, но дрались, по своему обыкновению, упорно. Да только вдруг выяснилось, что в тылу четвертого армейского корпуса, откуда ни возьмись, появилась подвижная группировка Красной Армии, а третий корпус никак не может помочь по причине того, что на него со всей решительностью навалилась 23‑я армия и тоже прорвала фронт.

С подготовкой «богомольцев» (которые теперь кланялись гораздо, гораздо реже) не халтурили. И отбор был самый, что ни на есть, строгий. Вроде бы штучный товар, а всего набралось немало. Через заболоченную пойму верховьев Сестры скрытно, малыми группами по четверо‑пятеро перебралось, в общей сложности, около двухсот человек. Ожидая, когда прикрытые ими главные силы наведут переправу, они со всем старанием зачищали местность. От редких секретов, уцелевших под бомбовыми ударами. От нечастых (здесь русских никто не ждал) егерских патрулей. От местных жителей. И от всех, кто попался под руку. Жилистый морячок не вернулся к себе на Тихий океан, а остался тут, с подопечными, и так работал с холодным оружием, что языками цокали даже самые бывалые разведчики. Просто ножом. Странным, крючковатым тесаком длиной в пол‑метра. И удавкой из двух ручек с натянутыми между ними несколькими мононитями[35], что враз перерезали шею до хребта. Ее он никому в руки не давал, мотивируя это тем, что‑де «спички — детям не игрушка». Чистили район будущего плацдарма истово, старательно, но, понятное дело, до конца работу не довели: невозможно это. Всегда найдется такой, который уйдет и подымет‑таки шум. Вот только случилось это не то, чтобы поздно, а — поздновато. Крупная финская часть, изо всех сил спешившая к месту просачивания «русся» на велосипедах, лоб в лоб столкнулась с авангардом мотострелкового корпуса: колонной из сорока «АГ‑5», лидируемых двумя, впоследствии знаменитыми «колесными танками» «ТБА‑1». Естественная в подобных случаях заминка с обеих сторон продлилась буквально секунды: на бронеавтомобилях лихорадочно заработали пулеметы, а велосипедисты, покидав свой двухколесный транспорт, порскнули в стороны, как выводок мышей.

До спасительного леса и кустарника добежали не все: «КА‑43», если попасть, валил и с четырехсот метров, а про пулеметы, приделанные к грузовикам гвардейцев кустарным способом, и говорить нечего. О происшествии радировали и, после недолгого раздумья, двинулись дальше, решив, что подранки не решатся стрелять по колоннам основных сил. На всякий случай, правда, приданному химвзводу было приказано принять меры: у химиков руки чесались применить новинку, которую, в кои‑то веки, на этот раз дали и им. Их оружием были 82‑мм минометы с дымовыми минами. Собственно новинкой был высокостабильный аэрозоль, способный держаться в «зеленке» несколько часов. Считать содержавшуюся в минах мерзость откровенным ОВ было все‑таки нельзя: если во‑время уберешься, то покашляешь, но не подохнешь. Но и дышать им было совершенно невозможно. Химики, рады стараться, задымили заросли на совесть. Возможность пострелять «по профилю» до сих пор им выпадала нечасто.

Здесь, где у противника не было ни особой артиллерии, ни танков, насыщенный техникой мотострелковый корпус действовал, скорее, в манере танковой армии: стремился продвинуться как можно дальше, не вступая, по возможности, в бои. Явная, практически неизбежная угроза окружения сразу же повлияла на боевую устойчивость четвертого армейского корпуса, и началось его поспешное отступление, временами переходящее в бегство. К этому моменту настроение гвардейской мотопехоты, прошедшей через болота, претерпело радикальные изменения. Эти финны горазды воевать, только болотами да речками укрывшись! Пусть‑ка теперь попробуют, по‑честному! То, что это «по‑честному», помимо открытого столкновения «грудь к груди», обозначало еще и «трое на одного» уже сейчас, никого не смущало. Переправы в их тылу были значительно расширены и укреплены, им никто не угрожал, и дело дошло до введения в бой легких танков.

Наступление на «Карперешейке» тем временем обретало определенную цикличность. Отступающие под непрерывными бомбежками и штурмовкой финны занимали очередной укрепрайон, наступление Красной Армии приостанавливалось, на укрепления обрушивался такой град бомб и снарядов, что невозможно было и головы поднять, а в это время разведка 4‑й гвардейской армии находила очередную трясину, за которой укреплений с минными полями не было с гарантией. После этого фронт разваливался снова, спешащие к месту прорыва резервы на нечастых рокадах растрепывались авиацией, и цикл повторялся, вновь начавшись с редеющих толп, под непрерывными ударами авиации бредущих на северо‑запад, чтобы снова попытаться прикрыть наиболее опасные оперативные направления.

Иногда наводилась полноценная переправа, иногда обходились «богомольцами». Они навострились так, что, зайдя с тыла в количестве от ста до трехсот бойцов, умудрялись обрушить любую почти оборону тактического уровня: нужно было только очень точно согласовать свои действия с атакой основных сил. А еще — не угодить под свои, родные снаряды, которые не разбирали, по кому бьют. В основном, получалось.

Тут немалую роль играло и еще одно обстоятельство: когда на держащих оборону неожиданно, с тыла, обрушивался враг, никто не мог знать точно, сколько там русских: тридцать, триста, или три тысячи с артиллерией, потому что бывало и так, и этак.

Иногда в тылу вспыхивала заполошная стрельба, и слышались разрывы гранат. А бывало и так, что в неверном, скрадывающем расстояния, почти не дающем теней свете бесшумные пятнистые тени возникали совершенно внезапно, с «КА‑43», «дулями» и самыми обычными «лимонками». Тогда ручные гранаты летели в траншеи и в землянки, а «термогазовые» боеприпасы испепеляли орудийные расчеты и пулеметные позиции. ЭТИ при нужде умели «отсекать» в очереди по два‑три патрона, и зачищали до километра укрепленной жердями траншеи по фронту. Но и в том, и в другом случае среди обороняющихся все чаще вспыхивала паника. Оставаться на месте обозначало попасть в окружение. Отступить — значило прежде всего выйти из относительной безопасности убежищ только для того, чтобы отдать себя на расправу авиации. Ни один вариант больше не мог считаться спасительным выходом.

Ситуация, когда выхода не видят ни солдат на позиции, ни всемогущий фельдмаршал, как раз и называется военной катастрофой. Она надвигалась с неумолимостью захода солнца. Краснознаменный Балтийский флот смертельной угрозой стратегического десанта вынудил военно морские силы Финляндии к полномасштабному сражению и, задействовав более семисот самолетов, практически уничтожил их. После этого десанты все‑таки были высажены, и на побережье, и на островах. Очевидно, что останавливаться на этом никто не планировал. Уже к исходу четвертого дня наступления войска 21‑й армии достигли пригородов Выборга. Маннергейм предпринял судорожную попытку перебросить крупные резервы из Южной Карелии, чтобы поддержать рушащийся фронт, но стало только хуже.

Совместная подготовка авиаторов с общевойсковым командованием дала‑таки свои плоды. Летное начальство, в общем, знало, откуда следует ждать финские резервы. Их и ждали. «Тенора» 5‑й ОДРАЭ и те, что относились к РГК напрямую, на деле выполняли одну работу, не пытаясь ее как‑то делить. Закладывая широкие круги в круглосуточно светлом небе, они вполне отчетливо разглядели воинские эшелоны, после чего чего пикировщики и штурмовики 7‑й Воздушной в жестоком налете разбили и сожгли их. Обгорелые обломки загромождали километры и километры путей, надолго обеспечив работой дорожные службы. Безнадежность этого непомерного труда начала вызывать отчаяние даже у упорных финнов, а 17‑я дивизия и двадцатая бригада финнов застряли на середине пути, потеряв до тридцати процентов личного состава убитыми и ранеными. Теперь около девяти тысяч солдат прятались по лесам от новых бомбежек. И, кроме этого, узнав о решительном ослаблении Олонецкой группировки противника, Верховное Главнокомандование приняло решение на проведение Петрозаводской Наступательной операции.

Решение откладывалось до последнего момента и далось вовсе непросто: военное руководство очень рассчитывало на то, что всех целей войны удастся достигнуть только за счет смертельного «шаха» после захвата Выборга и полного преодоления карельского перешейка. Но соблазн оказался слишком большим и на этот раз. Так финское руководство получило второй активный фронт, хотя и первого ему было вполне достаточно, и при этом попавшие под раздачу войска с гарантией не успевали ни на один из них. Этих войск теперь все равно, что не было.

Серьезность положения видна хотя бы из того, что сэр Арчибальд Керр, чрезвычайный и полномочный посол Великобритании в СССР, обратился к советскому руководству с требованием: Финляндия должна капитулировать и перед СССР и перед Соединенным Королевством. Ему немедленно была дана аудиенция, в ходе которой послу выразили признательность за то, что английская сторона предлагает помощь в нелегкой борьбе с финскими агрессорами. Помощь непобедимого Королевского флота в защите транспортов с десантом и обстреле береговых укреплений была бы просто неоценимой! После того, как он попытался разрешить возникшее недоразумение, сообщив, что никакой помощи силами флота советской стороне не предполагается, советская сторона выразила разочарование. Смысл ответа на требование британской стороны наиболее кратко можно выразить латинским изречением: там, где ты ничего не можешь, ты не должен ничего хотеть.

Серьезность положения видна хотя бы из того, что после взятия Выборга утром 27 июня в Хельсинки поспешно прибыл сам Кейтель. Начальника ОКВ прислал Фюрер, но он и сам был предельно встревожен: Финляндия приковывала к себе почти полумиллионную группировку сухопутных войск Красной Армии, две воздушных армии, два отдельных воздушных корпуса, и весьма солидные силы флота[36] вместе с флотской же авиацией… Веская, надо сказать, гиря. Если эти силы будут брошены в бой против самой Германии, на территории собственно Рейха, это может критически осложнить положение. Тем более, по всему выходило, что это достаточно боеспособные войска. Надо сказать, НЕОЖИДАННО боеспособные. Финляндию надо было любой ценой удержать от выхода из войны. Любой.

За два предыдущих дня произошло многое. Можно даже сказать, слишком многое. После взятия Выборга в очередной раз активизировались социал‑демократы, а уже второе за несколько дней выступление Рюти с обычной его платформой, — борьба до победного конца, упорные усилия на фронте, стратегический союз с Германией, было принято не то, что плохо, а прямо‑таки неприлично. Маннергейм никогда прежде не видел, чтобы финны вели себя подобным образом. Свист и выкрики начались еще до начала выступления, когда президент только появился на трибуне, но после начала выступления, выкрики переросли в сплошной рев. Выступающий уже через две минуты, после нескольких неудачных попыток приступить, был вынужден замолчать. Барону показалось даже, вот начни он упорствовать, дело могло дойти до того, что его попросту стащили бы с трибуны. Маннергейм считал президента ярчайшим, типичнейшим представителем финской нации и финского национального характера со всеми его неоспоримыми достоинствами и существенными недостатками. Спустя четверть часа, трезво оценив обстановку, он подал в отставку, мотивировав свой поступок тем, что полностью сохраняет верность своим взглядам, но, очевидно, совершил фатальную ошибку, определяя политику нации и больше не может считаться ее лидером. Заявление это огласил спикер, а несколько опомнившиеся депутаты сейма а кратчайшие сроки выдвинули и приняли кандидатуру самого популярного, самого влиятельного, самого опытного политика Финляндии. Его, барона Маннергейма. А уже сегодня, в новом качестве, ему приходится давать аудиенцию Кейтелю. По всему, предстоял чуть ли не самый тяжелый разговор в его жизни. Барон превосходно понимал, что нынешний разговор с Кейтелем, по сути, есть не что иное, как разговор с самим Гитлером. Зная, зачем приехал немец, зная, какие доводы будет приводить, он почти не слушал его. Изредка тренированное ухо выделяло из потока демагогии и дипломатического словоблудия то, что имело некоторый практический смысл. Надо же. Пошли на то, что выделили в помощь союзникам полнокровную 122‑ю пехотную дивизию, усиленную бригадой штурмовых орудий. Это называется, от себя оторвали, потому что нет у них сейчас лишних дивизий. В любом случае это было достойно реакции. Хотя бы такой.

— Господин фельдмаршал — минимальная группировка, способная хоть как‑то изменить общую ситуацию, это пять‑шесть дивизий. Полнокровный корпус. Но мы, разумеется, благодарны за любую помощь, так как понимаем всю глубину и масштаб ваших затруднений…

— Господин барон, уверяю вас, они носят сугубо временный характер. Каждый день, каждый час вашего доблестного сопротивления приближает нашу общую победу. Несколько дней упорного сопротивления и мы, вполне возможно, преодолеем кризис, так что «иванам» вообще станет не до вас…

— Прочтите.

— Что это?

— А это донесение от командующего VI армейским корпусом.

— Я не владею, — раздраженно проговорил Кейтель, — финским. Что там у него?

— Извините, позабыл. Здесь сообщается, как отряд противника численностью до двух отделений скрытно форсировал Свирь, обратив в бегство и частично истребив до роты наших войск, захватил плацдарм на северном берегу реки, и обеспечил его оборону на время создания стационарной переправы.

— Старший лейтенант Кирьянов!

— Я!

— Вот что, Кирьянов, задание свое ты знаешь. А теперь о том, чего ты не знаешь. Выполнишь, — получишь Героя. И, может быть, не один только ты. Знаешь, почему обещаю так уверенно? Товарищ Берия гарантировал. Ему надо, чтобы и наши получили «Героя» за подвиг в бою. Чтоб не только армейцы, значит. Но ты понял: либо заслужил «Героя», либо геройски пал. Не сделаешь, — живым лучше даже не возвращайся…

Короткий удар артиллерии по переднему краю, как обычно. Как обычно, в половине четвертого утра, очень условного в это время года. Поначалу — да, позиции проходили по самому краю обрывистого берега. И по нему регулярно проводили артналеты. Иногда несколько раз в сутки, но в три‑четыре часа «утра» — обязательно. И, несколько раз в неделю, от южного берега отчаливали лодки, густо набитые десантом грубых чучел, обряженных в рванину советской формы. Финны это знали, но стрелять все равно приходилось, потому что однажды могут приплыть вовсе не манекены. По обнаружившим себя позициям били прямой наводкой. Гранатами из «ЗиС‑2М». Точность «кобры» была такой, что даже пошли на выпуск 57‑мм гранаты для нее. При абсолютной невозможности выиграть артиллерийскую дуэль, потери финской стороны были таковы, что оборонительный рубеж перенесли подальше от очевидного, вроде бы, края обрыва.

Узкие, глубокие, идущие зигзагом щели теперь копали заново каждый день: метрах в ста‑ста пятидесяти позади основной позиции. Адова работа, если вспомнить, что из себя представляет большая часть финской почвы, но по‑другому на этой войне нельзя: увидят и накроют из орудий. Кое‑кому не помогала и эта мера, и снаряды все равно находили их. рыть щели слишком далеко тоже не годилось, потому что рано или поздно русские могли начать штурм. Когда земля прекратила вздрагивать и подпрыгивать, когда песок прекратил сыпаться на голову и за шиворот скорчившегося в узкой, как прижизненная могила щели Тойво Меття, он поднял голову. вытряхнул песок из оглохших от дикого грохота ушей, и выбрался наружу.

По обе стороны, точно так же тряся головами выбирались товарищи, наскоро осматривали карабины, полусогнувшись, спешили к оставленным траншеям. Он, с самого начала бывший подальше от траншеи и поэтому, хоть и поспешал, но бежал все‑таки в задних рядах. Что‑то было не так. Полуоглохшие уши все‑таки разобрали заполошные крики стук пулеметов и беспорядочную стрельбу там, впереди. Одного из трех пулеметчиков, по жребию, оставляли даже на время самых сильных обстрелов, и, по‑видимому, они‑таки увидели что‑то там, на поле между позициями и рекой. Он не добежал, не успел добежать, когда с чудовищным режущим визгом по полю хлестнула дымно‑огненная, черно‑багровая плеть. Доставая до траншей и даже перехлестывая через них, от самой реки встала стена огня и пыли. И не одна, таких было много, они будто нарезали поле на узкие ломти. Удар был такой, что земля, вздрогнув, ударив Тойво по ногам будто бы вырвалась из‑под него, опрокинув на спину. В памяти навсегда отпечаталась дикая картина: летящая на него спиной вперед, с растопыренными руками и ногами, фигура товарища.

Ему казалось, что он движется медленно‑медленно, что движениями управляет не его, а чья‑то чужая воля, но только он вскочил, будто подброшенный пружиной, и быстро‑быстро, как ящерица в траве, пробежал оставшиеся до траншеи метры и юркнул в нее. Муштра и привычка пока что пересилили действие шока. Кое‑то из товарищей тоже был здесь, и многие стреляли куда‑то, он пока не видел — куда, потому что перед траншеями, затягивая поле, не желая оседать, колыхалась, клубилась, густо воняла взрывчаткой смесь дыма, пыли и слоистого утреннего тумана. Через какие‑то мгновения и он начал видеть что‑то, какое‑то движение. Темные, смутные фигуры скользили, пропадали и снова появлялись, и нельзя было поручиться, есть там кто‑нибудь, или живой, или это только причудливая игра теней в тумане.

И в тот же миг, словно для того, чтобы развеять его сомнения, над самой его головой, низко‑низко пронесся целый рой пуль. Одна из них звонко щелкнула по шлему Калево, старого товарища и земляка, злобно взвизгнула, рикошетируя. Приятель тоже взвизгнул и, прикрыв голову руками, упал на дно окопа. Похоже, он решил, что ему хватит, и он больше не хочет ничего, даже защищать свою жизнь. Но, так это или нет, а голову было поднять практически невозможно, и кто‑то уже, схватившись за лицо, падал, оседал в траншее.

Смутные фигуры становились все отчетливее, товарищи стреляли и он стрелял, но только они все время скользили влево и он никак не мог прицелиться, и только мычал от напряжения, ловя нападющих в прицел. А когда успевал, фигура падала, будто ныряя в слой дымки за миг до выстрела. А на то, чтоб сообразить, толком приготовиться, не было времени, потому что по верхнему краю бруствера. впритирку, стригли струи пуль, и попадали не так уж редко. Ничего не выходило и у пулеметчиков, слишком, неестественно редкой оказалась цепь нападающих, их приходилось выцеливать поодиночке, ну а они — умудрились прижать и пулеметчиков.

И вообще было слишком поздно. «Русся» не только лавировали и стреляли. Нет. Главное — они бежали к траншеям. С тяжеловесным, стремительным напором атакующих буйволов, поневоле вызывавшим страх. Так что вся стрельба, вся попытка отбить атаку от взрыва и до того момента, когда они достигли траншей, длилась буквально несколько секунд. И Тойво вовсе не был уверен, что они попали хоть в кого‑то: кажется, они преодолели поле ВООБЩЕ без потерь. Казалось, они способны уворачиваться, и успешно уворачиваются, от пуль.

Пока он провожал взглядом и стволом других, ЭТОТ вынырнул словно из‑под земли. Громадная фигура в сером пятнистом камуфляже вывернулась, каким‑то диким пируэтом ПЕРЕМЕТНУЛАСЬ через бруствер, на лету всадив две пули в грудь сержанта Эйконена. Нападающий смахнул со своего пути не успевшее упасть тело, как смахивают соломенную куклу, еще две пули — в шею, сбоку, еще одному солдату. Скользнул по траншее, к стрелку, начавшему поднимать карабин, перекинул свое оружие из правой руки в левую, заодно зацепив финна прикладом по подбородок, а правой выхватил у него карабин. Все это время Тойво не шевелился, выпав из поля зрения русского, но и сам не мог ничего предпринять. Он видел, как удар приклада практически снес лицо товарища. Он еще не успел упасть, его голова только откидывалась назад, а русский уже обратился к следующему. Стволом «трофейного» карабина он, на выпаде, ткнул его в грудь, как штыком, с такой силой, что пробил грудную клетку насквозь. Он хрипло выл, как бешеный волк, как сорвавшийся с цепи демон, ни на миг не прекращая стрелять и крушить, как оживший таран, и истребил полтора десятка здоровых, храбрых, обстрелянных парней куда быстрее, чем пресловутый волк расправляется с обитателями небольшой кошары. И настал миг когда Тойво встретился с ним глазми. Он толком не запомнил его лица. Только дико расширенные зрачки и обсыхающую струйку крови из левой ноздри. Не запомнил, потому что в этот миг, как будто не доставало именно взгляда в глаза русского, ХВАТИЛО и ему. После месяцев в бессильном, ежеминутном ожидании небрежной, мимолетной смерти. После многих, многих недель практически без сна, когда слишком ранней побудкой неизменно служили разрывы русских снарядов. После сегодняшнего страшного потрясения от мгновенной катастрофы, этот взгляд был последней каплей. ЭТО не было, не могло быть человеком. Погибельное оцепенение мгновенно прошло: куда там! Враг двигался молниеносно, но неторопливый, обстоятельный Тойво сейчас двигался еще быстрее. Он вылетел из траншеи, как будто им выстрелили, и теперь бежал так, будто на пятках у него выросли крылья, в спину дул ураган, а земля сама бежала навстречу. Зигзагами. Не оглядываясь. Не чувствуя, что по ногам у него течет. Перелетая препятствия, как призовой жеребец на конкуре. И рядом, как на крыльях, летели, изредка подрываясь на собственных минах, его товарищи. Те, понятно, кто уцелел. Подгонял их только редкий, но довольно точный огонь из стрелкового оружия. На самом деле у Свирской Двадцатки осталось не так уж много патронов.

Чего не знали побежденные, так это того, что люди, атаковавшие их этим утром, разумеется, не были ни обычной пехотой, ни даже «обычными» штурмовиками. Группа Кирьянова подбиралась по одному из частей так называемой «тяжелой пехоты», которая сама по себе относилась к «средством усиления». И неуязвимость их объяснялась отнюдь не только уникальным мастерством взаимодействия и передвижения под огнем, хотя, в первую очередь, безусловно этим. Дело в том, что на них мастера 63‑го сделали уже настоящие латы. Не чета «свитерам» в которые был наряжен, по зимнему времени, Марш. Многослойные шлемы с пелериной, закрывающей шею. Протектированные сапоги, защищавшие ноги от многих типов противопехотных мин, брюки из высокомодульной ткани, не пропускавшей осколки, и сложный бронежилет, защищавший не только грудь и живот, но и пах, — посредством широкой лямки, соединяющей переднюю часть с задней, и пропущенной между ног. Защита «держала» винтовочные пули и до девяноста процентов осколков.

И, разумеется, к высшей «акробатике» поля боя В ЛАТАХ были способны очень немногие. Буквально единицы. Как правило, из числа спортсменов с довоенной подготовкой, высокорослых, крупных людей выдающейся силы и выносливости. Единственное исключение относится к категории тех, что подтверждают правило. Лобанов‑«Лобини» был природным «цирковым» и до войны несколько лет отработал бессменным «низом» в группе силовых акрабатов. Собственно, при его‑то габаритах, он и был‑то в «верхних» всего ничего, года полтора. Зато, при нужде, легко мог заменить «атлета».

Таких, чтобы соответствовали всем требованиям, на всем фронте нашлось всего девятнадцать человек, потому что в Свирской Двадцатке на самом деле было именно девятнадцать человек. Вместе с командиром. Кстати, посовещавшись, группа вооружилась «КАМ‑42», которым, как правило, пренебрегали: за возможность захватить намного больше боеприпасов.

Ну и в заключение, следует заметить, что выл бывший «цирковой», ныне гвардии старший сержант Лобанов не просто так. Да, от ярости. Да, от страха, не без того. Но еще, для надежности, бойцов угостили адским коктейлем из фенамина — со старой, доброй колой. Понятно, помимо водки. Да и что такое двести граммов такому человеку? Даже не смешно, ей‑богу.

Можно было добиться того же самого результата более простыми средствами? Безусловно. Три приданных 23‑й армии «бурана» внезапным ударом перед «нормальной» артподготовкой в пару залпов свели бы плотность обороны на фронте два‑три километра к чисто номинальным величинам, а авиация, как положено, задержала бы подход резервов. Основная, стандартная в действиях против Финляндии, неплохо отработанная технология реализации численного и технического преимущества.

Но кто‑то там, «наверху», кто, похоже очень хорошо помнил сорок первый год, решил именно так. Он знал, что НАСТОЯЩИЙ страх человеку может внушить только другой человек. При встрече лицом к лицу. Расчет, в общем, оправдался. Среди финских солдат, и без того деморализованных трехмесячным сидением под бомбежками и артобстрелами, очная ставка с бойцами Кирьянова вызвала крайний упадок духа. Куда больший, чем самый страшный обстрел или массированная танковая атака. Настроения, даже слишком близкие к паническим, даже при том, что дружному лепету беглецов о том, что русских «не брал ни нож, ни пуля в упор» — не больно то поверили.

Лаврентий Павлович, кстати, свои обещания сдержал, даже с лихвой: «Героя» получили ВСЕ девятнадцать членов группы[37]. И те, кто не относился к НКВД, поскольку группа была сводной, и в ней числилось восемь человек армейцев. Не важно.

— Это значит, что они переправились, захватили плацдарм, и отбили все атаки, пока их саперы наводили переправу, пока гнали вперед линейные части. Тут интересно, что, по свидетельству очевидцев, они НЕ ПОНЕСЛИ ПОТЕРЬ.

— А чего вы хотели от донесения беглецов? Они врут либо про неисчислимые полчища, которые они замучились косить, пока их не задавили числом. Либо что‑то, — Кейтель брезгливо ткнул пальцем в бумажку, — вроде этого… Совершенно обычное дело на войне, и не понимаю, зачем вы мне показываете эту бумажку?

— Затем же, зачем командир целого армейского корпуса счел необходимым отдельно донести о небольшом, в общем, эпизоде огромного сражения. На мой взгляд, безнадежно проигранного огромного сражения.

Он хочет сказать: раньше русские брали числом и подавляющим превосходством в огневой мощи, а теперь дело обстоит по‑другому. Мы не можем противостоять им равными силами и даже при численном превосходстве с нашей стороны. Иными словами, НИЧЕГО не можем противопоставить тактике, организации, выучке Красной Армии. Вы читали, что здесь написано относительно потерь русской штурмовой группы? Так вот я тоже не знаю, какие потери несет русская сторона и несет ли вообще. Наверное, — да. Штурм Выборга был довольно ожесточенным. Только теперь они тут же отходили, встретив сопротивление, и разносили его очаги из пушек. Знаете, как действуют на укрепления снаряды железнодорожного орудия калибром в четырнадцать дюймов? Мы не видим никакого эффекта от своих усилий, и, значит, больше не можем противостоять.

Я ответственно говорю: очень на то похоже. Прежде нашей стратегией было затягивать войну так долго, наносить потери настолько большие, чтобы в какой‑то момент они сочли продолжение войны невыгодным. И вся тактика нашей армии была заточена под эту стратегию. Теперь они сыскали противоядие против всех наших тактических принципов. В то, что рассказывают об их новых переправах, я, лично, не верю: совершенно баснословно, а у страх глаза велики, — но они и впрямь перебираются через болота и реки что‑то уж слишком легко. А знаете, например, как они противодействуют подрыву мостов и железнодорожного полотна? Очень просто: задерживают наши отходящие войска непрерывными бомбардировками, а сами тем временем успевают к мостам первыми. Мы не Германия. Нам гораздо труднее погубить тысячу финнов только для того, чтобы мост не достался русским. Нас слишком мало. Если мы будем в том же стиле упорствовать слишком долго, может оказаться, что наше упорство уже ни к чему. В армии сейчас практически все мужчины с восемнадцати до пятидесяти двух, а на призыв семнадцатилетних я не пойду. В армии сейчас восемьдесят пять тысяч молодых крепких женщин на тыловых и вспомогательных должностях, а на то, чтобы ставить их в линию, я уже не пойду. Все имеет свой предел, господин генерал‑фельдмаршал.

В странах с демократическим устройством при утверждении расходов на оборону в мирное время неизменно возникают нешуточные баталии. Денег неизменно не хватает. Когда начинается хоть какая‑то война, денег выделяется в десять раз больше, — и ничего. За три года после предыдущей войны Финляндия успела понастроить довольно много новых дорогущих дотов «миллионного» типа. Здесь заслуживает внимания то обстоятельство, что стандартный обстрел «по площади», вполне эффективный против полевых укреплений, на «миллионеров» не действовал почти никак. Они выдерживали по несколько прямых попаданий крупнокалиберных снарядов без видимой потери боеспособности. И даже исключительно редкие попадания тяжелых авиабомб, хотя в таких случаях гарнизон приходилось менять. Несравненное искусство втыкать эти сооружения в самых неудобных местах и маскировать так, что не заметишь в двух шагах, финны сохранили в полной мере. И даже «тенора» далеко не всегда обнаруживали их. Победоносные войска, как и во времена оны, вдруг упирались в «миллионеры», как в матерый пень: намертво. Даже чуть оттягивались назад, чтобы, не дай бог, не задело. Потому что любой вариант теперь начинался одинаково. «Крест» — в Третьем Гвардейском, «квадрат» — во Втором, или «коробка» — в Первом, в любом случае четыре бомбы в специсполнении. Различия начинались потом. Не успевали отгреметь чудовищные взрывы, в которых гибли все, кто не находился в глубоком укрытии, как раздавался заполошный пульсирующий рев. Чаще всего «миллионеры» прикрывали перекрестки дорог в таких местностях, где дорог этих миновать было никак нельзя.

Тесно набившись в нутро транспортного самолета, рева и мелкой, пронизывающей вибрации не минуешь. Но это семечки по сравнению с тем, что имело место сейчас. Бойцы отделения помалкивали по двум причинам. Во‑первых от чудовищного рева и грохота над головой расслышать что‑либо было нереально. Во‑вторых трясло так, что было слишком легко, лязгнув зубами, остаться без половины языка. Поэтому челюсти надлежало сжимать изо всей силы. Половина бойцов из восьми имеющихся, держала на коленях вещмешки с обмотанными ветошью стеклянными флягами по три литра.

Чаще всего в подобных случаях в непосредственной близости от громадных дотов садились автожиры системы Камова. Их понемногу использовали еще в Зимней Войне, потом, когда стало не до них, бросили, а вот теперь возобновили малосерийное производство. Даже самое простое использование новых материалов сделало их куда более практичными изделиями, как нельзя лучше подходящими для того, чтобы в считанные минуты перебросить к оглушенному, лишенному пехотного прикрытия «миллионеру» штурмовую группу.

Но кое‑где, как теперь, не могли сесть даже автожиры, и тогда руководство задействовало геликоптеры. На всем Ленинградском фронте их было аж пять штук трех разных моделей двух конструкторов. Самый большой из них, «Ка‑12», умел «зависать» на одном месте и мог перебросить восемь человек десанта со снаряжением. После того, как конструкторам помогли воплотить в жизнь их безумные мечты о редукторах, автоматах перекоса лопастей и самих лопастях, и товарищ Камов, и товарищ Миль, не сговариваясь, бросили все разработки по автожирам в пользу чисто геликоптерной тематики.

Высадившись, набившие руку саперы довольно быстро отыскали вентиляционную систему и подорвали ее бетонную покрышку толовыми шашками. В открывшийся колодец немедленно полетели те самые фляги со сжиженным топливом, примерно тем, что использовали в специальных боеприпасах. Следом гвардии младший лейтенант Сергачев, услыхав звон стекла и выждав около минуты, аккуратно опустил «лимонку», после чего, от греха, отскачил шагов на пять и мягко повалился на бок. Дот, наподобие огнедышащего дракона, выдохнул через «фланкированную» амбразуру факел огня длиной метров шесть‑семь, а группа подала условный знак к началу выдвижения основных сил. На этой неделе это был самый модный способ форсированной расправы с пресловутыми «миллионерами». Прежде обходились парой ведер простого авиационного бензина: тоже неплохо, но ТАК было куда быстрее, а время, по понятным причинам, было дорого…

Безусловно, с «миллионерами» теперь можно было покончить и по‑старинке: к примеру, подогнав на прямую наводку громоздкое чудовище восьмидюймового орудия, но жизнь не стояла на месте, надо было идти вперед: то, без чего можно было обойтись сегодня, могло стать в ряд главных средств борьбы завтра, в войнах новой эпохи. В том, что они последуют, практически никто не сомневался. Окончание этой войны не могло обещать стабильного мирового устройства. Поэтому нужно было пользоваться случаем, чтобы испытать новинки в деле. Уже сейчас, на этапе прототипов, чтобы не допускать ошибок в серийных изделиях.

Сидящий напротив старый маршал был равен ему по званию, но, услыхав последние его слова, Кейтель с необыкновенной остротой ощутил, насколько же различается их статус. Военный человек, пока он ТОЛЬКО военный, выполняет приказы. А вот если он, помимо этого, является еще и главой государства, он обязан подумать еще и о тех пределах, за которые не могут, не имеют права распространяться никакие военные усилия. Вся выучка, весь дух, вся так называемая «честь» военного человека и аристократа, что опять‑таки обозначает многие поколения военных, требует от него предпочесть смерь позору капитуляции. Как политик он ни на что подобное пойти не имеет права. Он может, конечно, застрелиться после капитуляции, на которую он пошел для спасения своего народа от неизбежной гибели, — но только убедившись, что смерть его не пойдет народу во вред. В противном случае бывает необходимо отдаться на публичный позор неправого и предвзятого суда победителей.

Кейтель мог бы добиться взаимопонимания с маршалом и бароном Маннергеймом, но с президентом Маннергеймом все обстояло совсем по‑другому. Он попросту мыслит совершенно другими категориями, и не может быть прочитан или предсказан на уровне его, фельдмаршала Кейтеля. В чем он мог быть, более‑менее, уверен, так это в том, что барон пока еще ничего не решил. Точнее, — никак не может решиться принять решение, суть которого ему, в основном, ясна. Для того, чтобы это произошло, может хватить совсем немногого. Чего‑нибудь вроде того донесения.

Он зря опасался. Повод оказался достаточно весомым. За Выборгом у финской стороны уже не было таких серьезных укреплений. Не было крупных воинских контингентов: те, что еще не были уничтожены, сохранили дисциплину и часть оружия, могли только следовать за русскими, никак не успевая прикрыть столицу. Более того: из‑за действий громадных масс ударной авиации возможность переброски резервов практически отсутствовала.

С чем до этого момента финская сторона практически не сталкивалась, так это с крупными соединениями советских танков, хотя и было доподлинно известно, что они — есть. Теперь, когда оказался пробит последний заслон, и захвачены оба берега Сайменского канала, и железнодорожные станции Лаппенранта и Куйвола, когда силы Красной Армии вышли на финишную прямую, в конце которой находилась столица Финляндии, вдруг появились танки. Когда их собрали воедино, вместе оказалось довольно много.

А потом двести восемьдесят три «Т‑34», семьдесят восемь «Т‑70» и прочих легких машин, около девяноста САУ, с опытными экипажами, генераторными ротами и надлежащим количеством мотопехоты в грузовиках, все как положено, — встретились в жестоком встречном бою с той самой 122‑й пехотной дивизией вермахта. В конце концов разведка, до сих пор работавшая безупречно, не могла не дать сбой. Никто так и не смог объяснить, как авиаразведка умудрилась прошляпить целую дивизию, но такие вещи на войне все‑таки, видимо, неизбежны. Немецкое соединение, выложившись полностью, было разметано и разорвано в клочья ударом бронированного полчища, но нанесло ему серьезные потери и заставило отложить рывок на запад для восстановления боеспособности. Без этого столкновения танковая группа, мало уступающая полноценной танковой армии, была вполне способна преодолеть расстояние до Хельсинки часов за двадцать пять‑тридцать. Вынужденная пауза, как ни цинично это звучит, может, пожалуй, считаться оптимальным вариантом. В ответ на очередной сигнал от выступившего в качестве посредника шведского правительства, советская сторона все‑таки согласилась на так называемое «условное перемирие». «Условное», — это потому что финская сторона, помимо прекращения боевых действий, еще была лишена права к «перемещению резервов и каких‑либо других воинских контингентов на все время действия настоящего Перемирия». Это значило, что советская сторона, заметив какие‑нибудь действия, направленные на стабилизацию положения на фронтах, имела право пресечь их самыми жестокими мерами.

Сама Красная Армия тем временем подтягивала тылы и резервы, перебазировала авиацию поближе к фронту, разоружала недобитых окруженцев и делала массу полезных для здоровья дел в том же роде. Все вместе называлось «восстановлением боеспособности войск». Они и впрямь были немало утомлены и потрепаны напряженной боевой работой и, прежде всего, маршами по труднопроходимой местности.

Неизбежный «дуглас» с представительной делегацией на борту получил воздушный коридор до Москвы.

Требования советской стороны были, в общем, ожидаемыми. Согласно инструкциям президента и собственной немалой властью финская делегация практически безоговорочно приняла большинство из них. Благо, особого выбора у них не было. Жаркие споры вызвали только размеры контрибуции: шестьсот миллионов долларов, товарами по выбору, в ценах на начало 1937 года, за пять лет. Совершенно непомерная сумма для разоренной страны. Андрей Жданов, очевидно, игравший в советской делегации роль «злого полицейского», сверкая небольшими, темными глазами, орал, багровея и брызгая слюной:

— Денег нет? Вот как! На доты с броненосцами у них есть, а как оплатить ущерб — нету? Давайте ищите, а то я найду! Весь флот до последней рыбачьей лодки, и она пригодится. Весь подвижной состав — два! Все оборудование с электростанций — три! Все провода со столбов. Все рельсы со шпалами заберем, и вас же самих пути разбирать заставим! Я найду‑у!!! И больше найду!

Это было не смешно. Негодяй был способен и на такое, а буквальное выполнение угрозы обозначало уничтожение самих основ жизнеспособности общества. По сути, то же убийство. Правда, первые люди делегации, товарищ Молотов и Климент Ворошилов, никак своего отношения к эмоциональному выступлению товарища не показали. Не поддерживали, но и не пытались придержать. Вячеслав Михайлович вообще предпочитал больше помалкивать, и только помаргивал острыми глазками за стеклами очков, наблюдая за происходящим.

Главой делегации был премьер‑министр Хакцель, министром иностранных дел Энкель, но замнаркома товарищ Литвинов с первой минуты переговоров начал пристально присматриваться к Паасикиви. Замнаркома отличался исключительным чутьем на людей, а финн импонировал ему способностью мыслить точно, учитывая все обстоятельства, но при этом неожиданно. Для того, чтобы завести нужный контакт с перспективным политиком, он даже пошел на кулуарные беседы с ним, в перерыве между заседаниями. Благо, Вячеслав Михайлович был не против. В ходе беседы он пошел даже на то, чтобы ответить на ряд достаточно неформальных вопросов с предельной откровенностью. Так, в ответ на вопрос о причинах столь жесткой позиции советской делегации («Я бы даже сказал, слишком эмоциональной и граничащей с ожесточением…»), он, поморщившись, ответил.

— Среди руководства широко распространено мнение, что, не окажи вы столь успешного сопротивления, Гитлер, может быть, и не развязал войну. Вы всему миру продемонстрировали слабость Красной Армии образца тридцать девятого‑сорокового, и он решился. Я этого мнения не разделяю, но оно существует. Вас считают виноватыми в страшной беде, отсюда показательный разгром, отсюда же жесткая позиция… некоторых наших товарищей.

— И еще: почему вы отказались от планов советизации Суоми? Или я ошибаюсь?

— Не знаю. Не мой уровень. Могу только предположить, что причина простая: война. Нам пришлось пересмотреть… многие прежние взгляды. А главное, мы сейчас не можем позволить себе то, что могли в тридцать девятом. В отличие от Польши, Венгрии, Чехии, даже Германии, в Финляндии нет кандидатур для формирования просоветского правительства. Во всех странах Европы позиции коммунистов неизбежно будут достаточно сильными. Только не у вас. А советских и партийных работников нужной квалификации у нас не хватит. Слишком велики потери. Вам, наверное, говорят про эту категорию деятелей много всякой ерунды, но на самом деле они и воевали достаточно активно, и истребляли их в первую очередь. Нехватка просто катастрофическая. Не знаю даже, что и делать‑то будем после войны.

Слова о некоторой коррекции взглядов советского руководства были, понятно, дипломатией, но все‑таки доля истины в них была. Поэтому он, помолчав, добавил:

— А теперь послушайте меня внимательно, это важно. Мы заинтересованы не в вашем разорении, а в том, чтобы как можно больше с вас получить. Легче это сделать организованно. Возникла идея взыскать с вас контрибуцию кораблями. — Видя, что советник собирается перебить его, остановил жестом. — НОВЫМИ кораблями. У вас неплохие судостроители, а мы помогли бы развернуть производство. А при необходимости расширить его.

— У нас нет достойного упоминания судостроения. И вы это отлично знаете.

— Это тягостное недоразумение. Финляндия буквально создана для размещения современных верфей. Долги вы отдадите, а они останутся. Нам будет нужно очень, очень много кораблей в ближайшие годы. А если вас интересует мой совет, то вложите деньги в производство паровозов и вагонов. Гарантирую неплохую прибыль даже с учетом уплаты долгов.

Идея была его. Но высказать ее контрагенту ему позволили только после ожесточенных споров. Вопрос освоения Европы в послевоенном периоде, и, вероятнее всего, без всякой помощи нынешних союзников, незаметно‑незаметно становился актуальным. Все увереннее занимал место в повестке дня. Финляндия могла стать самым подходящим полигоном для отработки подходов в этом нелегком деле.

Вот сколько ни есть на свете экзотических народов с самыми диковинными обычаями, но нет существа более загадочного, чем цивилизованный европеец. Это нас они называют непостижимыми?! Нас?!!

…Окончательно решив сдать союзника на колбасу, барон Маннергейм написал Адольфу Гитлеру прочувствованное письмо, в котором сообщал о выходе Финляндии из войны и выражал свое полнейшее почтение. С ностальгическим сожалением, видимо, смахнув с век скупую мужскую слезу от одолевающей сентиментальности, вспоминал о золотых денечках безнаказанного совместного разбоя. Заканчивалось письмо искренними сожалениями о том, что приходится предавать, извинениями в совершаемой подлости, мол, ничего личного, просто обстоятельства, и робкой надеждой на то, что его резоны будут поняты. Заклеивши конверт, он ту скупую слезу отер, да и приказал всех немецких военнослужащих без промедления интернировать, самолеты и суда, арестовать, а, буде начнут сопротивляться — стрелять на поражение[38].

…Храбрые финские солдаты, еще вчера так умело, так упорно сопротивлявшиеся советским войскам, сегодня с тем же старанием ловят и бьют немцев. А поскольку даже самая дрянная перспектива лучше, чем полное отсутствие перспектив, СЕГОДНЯ энтузиазма заметно больше. Так они еще, сатана перкеле, сопротивляются?!! Делать спустя рукава хоть что‑то финны, судя по всему, не умели вообще. Совместными усилиями разобщенных, дезориентированных немцев частично взяли в плен, частично выдавили за границу Финляндии — в норвежское Заполярье, к черту в тундру, к белым медведям и скучающим комарам.

«По результатам применения изделий из отформованной химической пены (ОХП), как средства преодоления водных преград и участков сильно заболоченной местности сделаны следующие основные выводы.

1) Предварительно разработанная тактика переправы войск при помощи нового средства может считаться, в общем, удовлетворительной. В большинстве случаев удавалось достигнуть тактической и оперативной внезапности при выходе на оперативный простор в тылу основных позиций противника. Практически в ста процентах случаев удавалось вызвать со стороны противника маневр резервами с ослаблением группировки на основных оперативных направлениях.

2) Эффект применения новой тактики напрямую связан с достигнутым господством в воздухе, поскольку на основных оперативных направлениях удалось практически воспретить действия авиации противника, как ударной, так и разведывательной.

3) Изготовление средств переправы всех типов из ОХП прямо на месте наведения переправы показало свои решающие преимущества, ввиду большей скрытности и решения вопроса с транспортом: из‑за большого объема изделий при перевозке их на большие расстояния требуется значительное, неоправданно большое количество транспорта.

4) Таким образом разборка стационарных переправ на основе блоков ОХП для транспортировки ее на новое место скорее, прямо нецелесообразна. Стационарные переправы, наведенные в болотистой местности, целесообразно сохранить, и, при необходимости, укрепить, увеличив срок эксплуатации.

5) Плавсредства из ОХП для переправы через водные преграды (озера и реки) показали свою высокую эффективность, особенно при условии значительного массирования. При этом они имеют незначительный срок эксплуатации, не превышающий 8‑10 переправ личного состава при отсутствии боевого воздействия.

6) Разведывательные и малые боевые (штурмовые) группы, специально обученные для скрытого пересечения болотистой местности показали свою высокую эффективность, зачастую обеспечивая быстрый прорыв тактической обороны противника. В ряде случаев такого рода группы значительно облегчили достижение успеха оперативного уровня.

7) Средства индивидуального передвижения по малодоступной болотистой местности из ОХП уступают аналогичным, сделанным на основе пустотелых понтонов с жестким корпусом под резиновым покрытием, из‑за недостаточной прочности. Наиболее эффективными ввиду меньшего веса и большей плавучести, оказались пустотелые понтоны из высокопрочной пластмассы…»

Не будучи немцем, Гуннар Фридрикссон, тем не менее, был из настоящих. Из той редкой категории рыцарей Черного Ордена, которые не веровали свято в мистические откровения Туле, но и не относились к ним с цинизмом, мирясь как с неизбежным злом, отдавая дань для видимости и ради соблюдения ритуала. Он понимал. Если не все, то многое, он пользовался многим для дела. Воспринимая понятое если и не как руководство к действию, то то как некий дополнительный способ видеть, понимать и оценивать. И то неожиданно глубокое впечатление, которое произвела на него сегодня сущая, в принципе, мелочь, он совершенно однозначно расценил, как миг Откровения, в индийской традиции именуемого «самадхи», а в японской — «сатори».

Знание копится исподволь, осознанно или неощутимо, но не давая до поры полноты понимания. А потом — мелочь какая‑нибудь, пустяк вроде сегодняшнего, и в единый миг, поистине вмещающий вечность, становится видна суть вещей, дальнейшее течение времен, пути судьбы. Он знал, что полученное в Откровении нередко содержит ошибки в частностях, — и все‑таки не сомневался. Потому что сомневаться было невозможно и немыслимо.

Что он увидел? Да сущие пустяки, недостойные внимания. До сих пор не может понять, что именно привлекло его в этой паре. Казалось бы, что может быть обычнее пары пехотинцев в забитой войсками прифронтовой полосе, а вот поди ж ты.

Один — низкорослый крепыш, еще чуть‑чуть, на пару сантиметров пониже, и мог бы считаться коротышкой. Но плечи широченные, впору могучему атлету на голову выше, жилистые мышцы распирают гимнастерку, и сам — весь как на шарнирах, тело ходит ходуном, энергия переливается через край и не дает постоять человеку спокойно. Скуластая, малость рябоватая рожа, рот до ушей, маленькие глазки, ярко‑голубые настолько, что кажутся светящимися, горят бесовским весельем, и пилотка, сбитая на затылок стриженой башки. Через плечо — ремень «КАМ‑43».

Второй — высок и спокоен, ему лет тридцать‑тридцать пять. Отменная выправка, прямая спина, великолепное телосложение. Привычная, обмятая, поношенная форма, тем не менее кажется необычайно опрятной. От всей фигуры веет уверенностью, достоинством и спокойной, самодостаточной силой. Не той, которой хвастают, а того сорта, которой просто‑напросто всегда хватает. Движения точные и ни одного лишнего, с первого взгляда видно, что этот мужчина при необходимости может ждать сколько угодно, неподвижно и терпеливо. А потом не поспешит и не промедлит. Правильное, спокойное, очень красивое лицо с крупным, но прямым и тонким носом. Вообще говоря, человек с таким лицом вполне мог бы сойти за немца. Или за соотечественника‑норвежца. Но что‑то, — Гуннар не смог бы точно сказать, что, — говорило о том, что перед ним чужак. Нет, не так. Чуждое существо.

Рядом, все верно, даже не увидав ее, Гуннар вряд ли ошибся бы в специальности бойца, снайперская винтовка, аккуратно обмотанная тряпьем. Только представив себе, сколько жизней на счету у этого чудовища, норвежец на миг позабыл осторожность и внутренне ощетинился. И тогда, словно почуяв чего, солдат поднял на него огромные, как у кинодивы, серебристо‑голубые, редко моргающие глаза с длинными пушистыми ресницами и зрачками, как два шила. Смущало только одно обстоятельство: почему человек в таком возрасте и при таких статях — и не офицер, а всего‑навсего старший сержант. Впрочем, в России для этого могло быть даже слишком много причин.

А самое главное, и именно это было дано ему вначале и в начало Откровения, было отчетливо видно, что два этих человека не только соратники, но и закадычные друзья. Два вовсе, вроде бы, не схожих лика одной и той же Славянской Пехоты, два очень разных металла, слитых в нерасторжимом единстве ее несокрушимого сплава. Что рядом с ним крупповская сталь, с которой любил сравнивать своих гренадеров фюрер. Победить их немыслимо, они просто не держат в голове такой возможности, вдруг отчетливо осознал штурмбаннфюрер, это ощущалось так, как будто кто‑то посторонний произнес эти слова в его мозгу. И, как результат откровения, внезапно охватившее его чувство безнадежности, что было совершенно новым для его вдумчивой, но крайне энергичной и деятельной натуры, потому что это было Черное Откровение. Таких, как правило, не пишут в священных текстах и не оставляют в назидание потомству.

Метод проникновения высокопоставленного разведчика в прифронтовую полосу был, в общем, не новым, но использовался все‑таки нечасто. Он прибыл на передний край с пополнением из достаточно глубокого тыла. У него была безупречная легенда и безукоризненные документы, при изготовлении которых были учтены все прежние ошибки. Он имел большой и очень разнообразный опыт действий на советской территории, как в тылу, так и в прифронтовой полосе, как под легендой, так и в ходе операций армейской разведки. Было предусмотрено, казалось, все, кроме того, что предусмотреть невозможно. Его узнал по виданной полгода тому назад фотографии некто Подгорбунский. Всего‑навсего лучший разведчик 1‑й Танковой. Они длительное время были визави в заснеженных лесах подо Ржевом и Вязьмой, под Ярцево и под Смоленском, многократно обменивались любезностями, равно кровавыми и хитроумными с переменным успехом, так и не повстречавшись лицом к лицу, да вот только Подгорбунскому показали фотку знатного разведчика, одной из самых опасных тварей всех Ваффен‑СС, а вот портрета Подгорбунского штурмбаннфюреру никто показать так и не удосужился. Какой‑то там никому не известный младший лейтенант. Подгорбунский образца полугодовой давности непременно схватил бы шпиона: вопрос только в том, позвал бы своих, или понадеялся бы на собственные силы, пока, значит, не ушел. Исключительная сила, реакция и нахрап, наряду с немалым опытом захвата «языков», в общем, позволяли ему чувствовать себя уверенно, — но в данном случае он имел не меньшие шансы сгинуть, поскольку норвежец выделялся своей выучкой даже среди эсэсовских диверсантов. Но это было давно. Теперь Володя был другой, теперь он стал взрослый. Заметил, узнал, мазанул мимолетным и равнодушным взглядом, чтобы удостовериться, и даже виду не показал. Совсем. Только приказал Смиге и Лисовскому приглядеть. Издали и с предельной осторожностью. И дал инструкцию, как эту осторожность соблюдать. А сам сообщил одному неприметному майору со знаками различия танковых войск. Тот, в общем, одобрил действия товарища Подгорбунского, заменил его подчиненных своими людьми, такими, которых не надо инструктировать, после чего доложил товарищу Ширманову, бывшему его оперативным начальством, и товарищу Утехину, который курировал соответствующую службу в ГУКР «Смерш», одновременно. Крупный, матерый шпион — птица по‑настоящему редкая, и решения по его поводу принимают на очень высоком уровне. Достаточно сказать, что товарищ Абакумов не стал гордиться, пошел на то, чтобы посоветоваться и с т. Кузнецовым и с т. Берия: на таком уровне забывались даже намеки на соперничество. Нелегкое само по себе, решение, тем не менее, было принято единогласно. Пункт первый: следить, не трогать, не мешать эксфильтрации, кою обставить предельно естественно. Так, чтоб даже не заподозрил, что его пропустили специально. Пункт второй — не допустить: а) терактов, б) диверсий, и в) знакомства со специальными инженерными батальонами РГК. Пункт третий: окончательное решение оставить за товарищем Ширмановым, которому на месте виднее.

«Человек с рентгеновским зрением», матерый оперативник в самом недавнем прошлом и с самым, что ни на есть, кромешным опытом, которого даже злейший враг не назвал бы чисто кабинетным работником, Виктор Тимофеевич не поленился. В сопровождении только любимого подручного и телохранителя в одном лице отправился, чтоб поглядеть на шпиона самому. После этого окончательно решил: сведения, переданные ЭТИМ человеком, врагу не принесут ничего, кроме вреда. Потому что это был конченый человек.

…То, что с этого памятного момента норвежец стал обращать куда больше внимания на пехоту, только утвердило его во мнении. Первое впечатление оказалось безошибочным. Глядя на ловкие, уверенные движения этих людей, на то, как естественно держатся в нечеловеческих условиях войны и молодые, бойкие парни, и жестко настороженные, злые мужики лет двадцати пяти — тридцати, которых война оторвала от молодых жен и малых детей, и спокойные, неторопливые дядьки многочисленных служб тыла, как сливаются со всеми этими реалиями, а также техникой, местностью, оружием, впору было впасть в отчаяние. Они научились, и теперь попросту делали дело, будучи совершенно уверены и в неизбежности своей победы, и в собственном неоспоримом превосходстве, он видел это. Видел в людях неизгладимый отпечаток того неслыханного драйва, особого рода кровавого вдохновения, которое за полгода лишило Германию всего завоеванного в России за год с лишним и стерло в порошок лучшие, а он был свято уверен в этом, войска всех времен и народов. И еще: в ходе наблюдений он вдруг осознал очевидное — ТУТ НЕ БЫЛО ПЕХОТЫ. По крайней мере — ничего похожего на советскую пехоту образца 41‑го, да и чего греха таить, 42‑го года. Даже с тем, с чем он имел дело страшной минувшей зимой была большая разница.

Штурмовые отряды, ударные отряды, подвижные группы преследования, именуемые здесь «бригадами полной комплектности».

Мотострелки, составляющие со своими верными грузовиками прямо‑таки трогательное, нерасторжимое единство. Танковый десант.

Снайперы, автоматчики, самокатчики, гранатометчики, штурмовые саперы, пулеметчики, даже радисты были. Была полевая разведка всех уровней, попутно занимавшаяся диверсиями и террором, и отдельные группы диверсантов. А вот собственно стрелковых частей, понимаемых как бесконечные толпы людей с одинаковым вооружением — не было. Теперь каждый взвод Красной Армии сам являлся, по сути, небольшой армией, способной самостоятельно решать боевые задачи. Могущей просочиться в малейшую щель в обороне, при случае натворив беды не меньше, чем какая‑нибудь танковая часть, а потом моментально окопаться, став в прочную оборону. А еще вызвать резерв для развития успеха. Нет, все остальное, виданное им в тылу и прифронтовой полосе тоже не внушало ни малейшего оптимизма. Ни бесконечные стада танков новых модификаций, теперь, он отметил это, еще и сопровождаемых весьма достойным количеством тяжелых дальнобойных самоходок и пехотой на грузовиках. Ни громадное количество самолетов, застилающих небо или замаскированных на аэродромах. Ни бесконечной длины артиллерийские позиции. Но пехота все‑таки была страшнее всего.

Двигаясь вместе с пополнением, он получил очень живое и ясное представление о том все сметающем потоке, который двигался теперь сюда, к Висле и был, как плотиной, остановлен только железной волей Сталинского генералитета. Так волны цунами притормаживают перед мелью, чтобы, встав во весь рост, целой стеной воды обрушиться на обреченный берег. От одного представления о том, что эти сделают с Германией, со всей уютной старушкой‑Европой вообще, пальцы сами сжимались в кулаки так, что ногти вонзались в ладони. Но этого же не может быть?! Это же кошмарный сон! Этого нельзя допустить ни в коем случае! Любыми средствами!!! Газы, бактерии, чума — что угодно, только не это!!!

…«Да?» — с безнадежной иронией спрашивал, услыхав это, внутренний скептик, усталый, пыльный дьявол, с некоторых пор угнездившийся в его душе: «При том преимуществе в воздухе, которое у них есть, они попросту не пропустят бомбардировщики с этим твоим газом. Зато получат полное законное право залить Германию, к примеру, люизитом. На весь Берлин, скорее всего, хватит одной этой их „черной коровы“, а они пошлют десять. Им не жалко. Тем более, что и потерь‑то не будет.»

А потом его охватывали бесполезные и совершенно непродуктивные сомнения относительно того, можно ли ВСЕ ЭТО — считать полезной разведывательной информацией.

Те самые инженерные батальоны, упомянутые выше в качестве специальных, секретились вовсе не зря. Дело в том, что предложенное коллективом 63‑го завода средство вооруженной борьбы в достаточно широких масштабах испытали на укромном, малолюдном севере. По результатам, наряду с рекомендациями по применению, оно получило самую высокую оценку и было признано весьма серьезным. Настолько, что некоторые из частей, получивших бесценный опыт в Финляндии, теперь со всей возможной поспешностью перебросили сюда, на направление главного удара. Мирная, практичная вещь, изначально разработанная для целей герметизации и утепления в крупных самолетах, вот только теперь, после Финляндии, в обсуждении ее боевого применения участвовали такие товарищи, как Г.К. Жуков, К.К. Рокоссовский и А.М. Василевский, а непосредственным исполнителем в данном случае следовало считать товарища Воробьева М.П.

Искоса глядя на него, Жуков поймал себя на мысли, что это не его, Жукова следует считать знаковой фигурой, появление которой обозначает скорое наступление на этом участке фронта, а вот этого сапера.

В наше непростое время появление Жукова Г.К. может обозначать что‑то, а может являться частью грандиозной стратегической дезинформации. Такого уровня, что правда вообще перестает существовать. Были прецеденты. Даже колоссальное количество ствольной артиллерии, собранной в одном месте, можно трактовать по‑разному, а вот если бы абверу удалось отследить появление Михаила Петровича, двояких толкований быть не могло. Он НЕ МОГ полноценно осуществлять свои обязанности, не побывав, — причем предварительно! — на переднем крае перед наступлением. Как и стратегического масштаба наступление, не могло, не имело права и шансов начинаться без его работы. Теперь он, к примеру, прибыл прямиком с Ленинградского фронта, которому, — вот‑вот уже! — не миновать изменения своего привычного названия. Сейчас генерал‑полковник кажется искренне увлеченным новой игрушкой. Ему не терпелось как можно скорее приступить к боевой учебе своего несгибаемого личного состава. Насчет «несгибаемости» — это никакая не ирония. Мужеством и мастерством, равно как и заслугами, «кротовье племя» не уступало на этой войне НИКОМУ. Ни геройским истребителям, ни лихим разведчикам, ни всесокрушающим танкистам.

Всесторонне обсудив все аспекты этого непростого дела и поспорив по ряду частностей, они практически единогласно пришли к выводу, что настоящий эффект новинка даст, если применение ее будет не только неожиданным, но и максимально массированным. Объем поставок, кстати, вполне это допускал. Откровенно говоря, он на двадцать‑двадцать пять процентов превосходил то, что требовалось по расчету.

Когда, под аккомпанемент устрашающего шипения компрессоров, солдатики бегом начали хватать только что отформованные лодочки и стремглав поволокли их к берегу, подполковник Резник схватился за голову: аппетитные, будто свежеиспеченные булочки, остро пахнущие лодки буквально светились в темноте. Как обычно, никто не обратил внимания на самое очевидное. В ужасе он бегом направился к старшему лейтенанту Краснову, командовавшему компрессорным отрядом, дабы указать на столь серьезное упущение.

— Вы бы их красили, что ли! По ним захочешь, а не промахнешься!

Но матерый технарь, осатанелый и даже какой‑то раскаленный от бешеного ритма работы, если и растерялся, то на считанные мгновения:

— Вот им краска! — Корявый от намертво присохшей к рукам пластмассы палец ткнул в непроглядную по ночному времени, полную после недавних дождей грязной жижи колею. — Для маскировки все равно лучше не выдумать!

Впоследствии в жидкость и впрямь начали добавлять красители маскировочного колеру, но на этот раз маскировка по всему фронту проводилась именно этим способом, «по‑красновски». А «лодочки» — это просто название такое: а так — вполне себе солидных размеров семиметровые изделия, спокойно бравшие на борт все отделение с полной выкладкой целиком, а нести мог один(!) человек. Правда вдвоем было все‑таки лучше, потому что солдатиков, какие поменьше, сдувало при боковом ветре и норовило поднять в небо. Еще были «средние» — 3х4, и «большие» — 4х6 метров, при одинаковой метровой толщине, плоты. Те — тем более парусили всерьез, да и весили все‑таки солидно, 400 и 200 килограммов, соответственно.

С самого начала, изучив все особенности нового средства, командование, разумеется, рассчитывало на переправу передовых пехотных групп во множестве неожиданных для противника мест одновременно, и не более того. По опыту наступления, длившегося почти без пауз уже восемь месяцев, командование отдавало себе отчет в том, что способна натворить даже небольшая группа страшной советской пехоты образца лета 1943 года. Расчет этот, в общем, оправдался. Ночью с 17 на 18 июля через Вислу и Пилицу на свежеиспеченных, заботливо вымазанных грязью и прибрежным илом лодках из отформованной пластиковой пены переправились десятки тысяч бойцов с автоматами, снайперскими винтовками, шанцевым инструментом, ручными пулеметами и «дулями» в надлежащем количестве.

А еще на «средних» плотах — «теремки», тяжелые пулеметы и минометы 82 и 120 миллиметров, взрывчатку, мины и колючую проволоку для экстренного «осаперивания».

И, кое‑где, сцепляя плоты, орудия «ЗиС‑2», «ЗиС‑2 м» и «ЗиС‑3», при расчетах, кое‑каком боезапасе и пехотном охранении — как полагается. А еще, повторными рейсами, где надо и где удалось, многие десятки грузовиков. На такой масштаб усиления первого этапа форсирования никакое командование, планируя операцию, вовсе не рассчитывало. И что с того, собственно? Жизнью теперь платить за ихнюю, генеральскую, глупость? Вот еще! Чай своя голова на плечах есть.

Переправа происходила на очень широком фронте, что превосходно замаскировало ее крайнюю неравномерность. При этом части переправлялись поочередно, с иезуитски выверенными паузами: к этому времени у советского командования сложилась своя, вполне оригинальная трактовка принципов «таранного удара» и «концентрации сил». Теперь никакой противник не мог разведать, вычислить или угадать конкретного направления главного удара, потому что направления этого в прежнем смысле просто не было. Оно все чаще намечалось приблизительно, в виде нескольких вариантов, и обретая окончательную определенность по ходу дела: теперь подвижность войск, возможности связи и тактическое мастерство командиров позволяли делать это. Наступающие войска перестали быть простым МЕХАНИЗМОМ, пасующим перед любым сбоем, в значительной мере сознательно превращенные в АВТОМАТ, готовый спокойно принять многие и многие варианты развития событий.

Оборона на Вислинском рубеже рухнула на всем протяжении практически мгновенно, всю ночь и первую половину дня подвижные группы немецких резервов метались от одного свежеобразованного плацдарма из многих десятков к другому, толком не поспевая отразить ни одной угрозы, танки, самый страшный враг «свежих» плацдармов и любого десанта, наталкивались на виртуозно замаскированные засады ПТО и несли непоправимые потери. Ночью неразберихи было больше, но мощнейшая группировка советской авиации никуда не делась, и поутру к неразберихе прибавились массированные бомбежки и жестокая штурмовка с воздуха. Как это уже случалось этим летом многократно, резервы на марше подвергались ударам с воздуха, и попытки атаковать плацдармы буквально захлебнулись в крови. А только немногим позже и части, спешно перебрасываемые немцами из тыла, вообще попали под огонь доведенной до неслыханной плотности артиллерии, которая тоже успела переправиться.

С самого начала никто не строил особых расчетов на то, чтобы использовать новый материал для переправы материальной части танковых армий: пенка, которая легко резалась ножом и проминалась пальцем, казалась совершенно несовместимой с тоннами броневой стали и траками гусениц, способных выкрошить гранитную брусчатку. По умолчанию предполагалось, что им хватит традиционных средств переправы, которые, к тому же, больше не придется делить с общевойсковыми армиями.

Вот только у товарищей Катукова, Шалина, Рыбалко и Лелюшенко по этому поводу существовало свое мнение. Они, понятно, накрутили хвосты своим, армейским саперам, но в этом не было почти никакой нужды: те прекрасно осознали, насколько легче и быстрее можно будет навести переправу, равно как и то, что быстрота эта позволит обойтись без лишних потерь. И в том числе, чуть ли не в первую очередь, их собственного личного состава. В дальнейшем, ввиду отсутствия на первых порах общепринятых «наставлений», имела место свобода творчества и вольный полет импровизации. В 1‑й Танковой в нескольких местах навели неимоверной ширины наплавные мосты, а поверх двух‑трехметрового слоя нежной пластмассы, не мудрствуя лукаво, положили укрепленные скобами дощатые настилы, как штатные, давно и постоянно возимые с собой для переправы по частично взорванным мостам, так и импровизированные из подручного материала до обывательских заборов и ворот включительно.

Кое‑где танки перетаскивали по настилу мощными лебедками, установив на особые волокуши. Это позволяло порядочно продлить срок службы переправ.

В 3‑й Танковой в качестве настила использовали металлические решетки, используемые для организации ВПП на полевых аэродромах: получилось, в общем, весьма удовлетворительно, особенно в плане скорости наведения переправы, но в результате вышел такой скандал с авиаторами, что рационализаторы сами были не рады, что связались.

Наконец, получил широкое распространение подход наиболее консервативный, но зато зрелый и фундаментальный: твердой пеной, договорившись с компрессорными группами, заполнили штатные понтоны, после чего их стало практически невозможно ни утопить, ни полностью разрушить. Сбивали неряшливые, на живую нитку, но крепко сшитые короба из теса, горбыля и жердей, — лишь бы побыстрее. Пошли в дело дырявые, полусгнившие, затопленные лодки, катера и древние баржи, фургоны и даже древние тарантасы и обывательские рыдваны: была бы форма какая‑то, а заполнить ее быстро твердеющей пеной было недолго. Пределом творческого поиска в этом направлении стало заполнение «скворечен» дворовых сортиров, изъятых у местных жителей…

Вообще же наплавных мостов в считанные дни построили многие десятки, самых разных. Фокусники из железнодорожных войск в трех местах умудрились положить поверх пластиковой пенки достаточно жесткий настил, а на него — рельсы со шпалами, и ничего, с известным риском, на какое‑то время и с божьей помощью, сошло. И специальные секции для размыкания — тоже. Но это, понятно, потом, не в самые первые дни.

В ходе переправы случалось, понятно, всякое, но, в общем, результатом стало совершенно внезапное и практически одномоментное появление в тылу Висленского рубежа громадных масс советских танков. Речь шла о почти двух тысячах двухстах танках и САУ, практически без оперативной паузы ушедших в прорыв. Удар был нанесен в нескольких местах одновременно, и корпусная группа Балка, нацелившая, было, удар во фланг переправившимся войскам, сама угодила в окружение и подверглась катастрофическому разгрому силами 4‑й танковой и 13‑й, 62‑й и 54‑й общевойсковых армий. Еще шесть тысяч единиц бронетехники были переправлены на правобережье и планомерно введены в бой на протяжении следующей недели. Ее было столько, что именно к этому моменту было приурочено создание еще одной, шестой танковой армии под командованием Андрея Кравченко, сверхмощного соединения, насчитывавшего время от времени до тысячи танков. Танки ушли вперед, а саперы большей частью остались: наводить уже настоящие мосты. Благо еще лето оказалось жарким и вода стояла низко.

К вечеру 19 июля войска первого Белорусского фронта перехватили стратегическое шоссе «Модлин‑Варшава», а на следующий день многострадальная столица Польши был взята после непродолжительного, но жестокого штурма. В этот же день войска 1‑го Украинского фронта, захватив Кельце и Пилицу, окружили Островецкую группировку немцев.

Из переписки У.Черчилля и И.Сталина

«Имеются достоверные сведения о том, что в течение значительного времени немцы проводили испытания летающих ракет с экспериментальной станции в Дебице в Польше. Согласно нашей информации этот снаряд имеет заряд взрывчатого вещества весом около двенадцати тысяч фунтов, и действенность наших контрмер в значительной степени зависит от того, как много мы сможем узнать об этом оружии, прежде чем оно будет пущено в действие против нас. Дебице лежит на пути Ваших победоносно наступающих войск, и вполне возможно, что Вы овладеете этим пунктом в ближайшие несколько недель…»

«Поэтому я был бы весьма признателен, Вашему Высокопревосходительству если бы Вы смогли дать надлежащие указания о сохранении той аппаратуры и устройств в Дебице, которые Ваши войска смогут захватить после овладения этим районом, и если бы затем Вы предоставили нам возможность для изучения этой экспериментальной станции нашими специалистами…»

— Почему? — Сталин раздраженно потряс рукой с зажатым в ней голубоватым листком. — Почему мы узнаем о нэмецких ракетах в Полше от английского премьера? Разобраться и доложить. И нэ забудьте паслать специалистов. Кто у нас на этой тематике?

Иван Серов молчал. Почувствовав неладное, Сталин внезапно замолк и глянул на него в упор.

— Ну? В чем еще дэло?!

— На ракетной тематике, — негромко проговорил Серов, — у нас Тихонравов, Болховитинов, Победоносцев и еще кое‑кто, по мелочи. Но, судя по всему, это не те люди, которые смогли бы поднять проблематику целиком. Ключевые фигуры находятся в Казани под надзором Лаврентия Павловича.

— Апять сидят. Апять випускать. Кагда это толко кончитса? Распарядись там…

— Товарищ Сталин. А когда найдем, вы действительно планируете приглашать англичан? Мне нужно знать, к чему готовиться.

— Ви сначала найдите. А там пасмотрим.

Хрустело. Впервые с начала войны некоторые немецкие части начали самовольно оставлять позиции. И то сказать: слишком часто некому было отдать приказ, а приказы полученные слишком часто не имели никакого смысла, поскольку обстановка успела не раз измениться с того момента, когда его отдали. Разметанные, перепутанные, деморализованные части и соединения, зачастую утратившие средства оперативной связи. Можно было сказать, что командование вермахта в значительной мере утратило контроль над войсками.

Парадоксальным образом это можно было сказать и о наступающих частях Красной Армии, но на деле разница выходила разительная: при такой сложности оперативной обстановки хаос был неизбежен, но с точки зрения советской стороны это был хорошо управляемый хаос. Подвижные соединения чувствовали себя в нем, как рыба в воде, а роль старших командиров на этом этапе свелась, в основном, не столько к планированию, сколько к обеспечению полевых частей разведданными и поддержке средствами усиления, если такая необходимость, понятно, возникала.

Эти десять дней оказались звездным часом в карьере генерал‑полковника Богданова. Он с наслаждением намечал направления маршей и ударов, зная, что не ошибается, ему было не до высших материй, но вот девятого августа он обнаружил, что честное выполнение вполне обыденных профессиональных обязанностей командарма, то есть мастерское и азартное командование очень хорошей танковой армией, совершенно неожиданно привело его на границу Германии. Более того, профессионализм буквально требовал немедленного удара по Померанскому Валу, пока противник не опомнился и не занял его полузаброшенных укреплений. Вал его армия, набравшая хороший темп и накат, прорвала сходу. Тем не менее сам тот факт, что войска оказались на земле, НИКОГДА не принадлежавшей к России, неожиданно, но как‑то совершенно очевидно показал, что наступает момент истины. Совершенно новый этап, и с этим что‑то надо было делать.

То, что наступает что‑то такое, что на грубом языке врага носит куда более определенное (имеющее отношение к одному из пушных зверей) название, нежели какой‑то там Момент Истины, еще раньше почувствовали на другой стороне: как раз тогда, когда войска двух фронтов, насчитывавшие три миллиона человек без малого, преодолели крупные водные преграды с оборонительными рубежами так, как будто это было ровное поле. С этим что‑то надо было делать.

Было принято первое из естественных в данной ситуации решений: сняли командовавшего вновь созданной группы армий «А» генерал‑полковника Гарпе, замененного Шернером. Лучше не стало. Следующим естественным решением, правда более трудным и ответственным, стала переброска войск с Запада: из Франции, Бельгии, Голландии, Дании и Норвегии. Более сложным оно было по целому ряду причин.

Во‑первых не существовало ответа на законный вопрос: а что будем предпринимать, если англичане высадят хотя бы три‑четыре дивизии во Франции? Или в Голландии? И вообще где захотят? Трудно, конечно, представить, но вдруг? А если два‑три десятка дивизий? Ведь столько у них есть. И поболе найдется, если взять вместе с канадскими, австралийскими и американскими. Можно было, понятно, решительно, по‑мужски оставить разом все оккупированные территории и принять бой на границах Рейха, но при наличии фюрера Германской Нации Адольфа Гитлера подобные идеи были не то, что пустыми фантазиями, а просто‑таки форменным эскапизмом.

Во‑вторых, мало‑мальски профессиональные расчеты штабных аналитиков и фронтовых практиков в высоких званиях свидетельствовали, что этого ни в коем случае не хватит. Особенно с учетом того, что войска, не имевшие никакого опыта войны на Восточном фронте, неизбежно придется бросать в хаос встречных боев по частям и с марша: с точки зрения хорошей оперативной практики это было самым верным рецептом остаться без войск вообще, не добившись ровным счетом ничего.

Еще можно было рокировать войска с более спокойных участков самого Восточного Фронта, но у этого, третьего по счету, естественного решения тоже были свои недостатки: ты рокируешь, так и русские тоже рокируют. Только в два‑три раза больше. А, кроме того, никаких спокойных участков с некоторых пор попросту не было. Пока творилась драма на Висле, пока храбрые войска двух фронтов освобождали Польшу и выходили на границу самой Германии, их соседи с юга выводили из войны Румынию, а севернее — практически очистили Прибалтику, походя разгромив финнов, и теперь, хоть и с ожесточенными боями, но успешно продвигались в Восточной Пруссии, поэтому Померанской группировке, в общем, тоже не приходилось скучать.

Катастрофа — это вовсе не обязательно что‑то ужасное. Это просто‑напросто ситуация, когда не существует не то что приемлемых, а даже мало‑мальски вменяемых, имеющих хоть какой‑то смысл решений. А еще — нет никакого «завтра».

Некоторое время тому назад Верховный Главнокомандующий с неожиданным смущением обнаружил, что настоящей нужды в его командовании почти не осталось. Особенно в той его части, которая касалась собственно военных вопросов. Все сами знали, что им делать, и его вмешательство могло только внести лишнюю неразбериху. Тогда он исподволь устранился от решения рутинных проблем, оставив за собой координацию, а еще сосредоточил свое внимание на одном вполне конкретном вопросе, который считал и перспективным, и, в то же время, крайне насущным. Остальные, не без его, понятно, помощи, не то, чтобы позабыли о нем, а как‑то не держали в поле своего зрения. У них было слишком много дел, которые носили куда более срочный характер. Ну а он, не привлекая ничьего внимания, начал изучать вопрос о возможности массового производства тяжелых бомбардировщиков, скажем, в Казани. Разговор с Беровичем относительно того, что будет после войны, никак не шел из головы. Собственно, еще тогда, а вовсе не теперь он исподволь начал эту работу. Теперь он только убедился в собственной правоте. Враги врагами, а и союзники тоже должны ведать страх Божий. Причем уже сейчас. Обдумав вопрос, эту программу он решил курировать лично, замкнув непосредственных исполнителей на себя: не всем заниматься товарищу Берия. Его тоже беречь надо.

…Даже если эта подозрительная затея с урановой бомбой окажется правдой. В чем лично он, мягко говоря, сомневается. Даже если объект «Гном» не преувеличивает, и не обманывает себя, как это бывает с подобными ему энтузиастами, и ракету, достающую на тысячу километров, действительно можно построить. На доводку, на то, чтобы превратить эти штучки в оружие, потребуется слишком много времени. На протяжении которого ему будет нужен предельно внятный аргумент в предстоящих непростых переговорах с союзниками. В завтрашнем большом споре именно у него, старика, окажется простой, но надежный и крепкий ключ власти и влияния. У него есть свой, только ему присущий способ сделать дело. Дешевый и очень действенный. Несравненное умение обращаться с людьми, особенно с интеллигенцией. Так, чтобы они отдали ему не только натужное рвение, но и вложили бы в дело всю душу и вдохновение.

Указом Правительства маркировка самолетов была сменена с невнятных «Т‑6» и «Т‑10» на понятные, в честь хорошего и заслуженного человека: «Ту‑6» и «Ту‑10». Действительно — хороший, действительно — заслуженный, человек не имел к машинам буквально никакого отношения, но это никого не смутило даже в малейшей степени. Авторы пока что не заслужили чести быть увековеченными в марках серийных самолетов. Ничего, еще заслужат. Кое‑где после цифры еще стояла буква «Р». Разведчик, значит. Особого смысла та буква не имела, потому как те разведчики зачастую имели, помимо аппаратуры и команды наблюдателей, еще и бомбы: кстати, за полгода в практике применения управляемых ПАБ были достигнуты неоспоримые успехи. Возили и просто бомбы, вместо всего остального. Поменьше правда, чем те самолеты, что без маркировки, но тоже порядочно. А теперь товарищу Туполеву поручили разработать и запустить в производство новые модификации этих замечательных машин. С литерой «Т».

А Владимир Яковлевич, который ходил вне себя от ревности и улыбался горькой улыбкой, когда Люлька делал‑доводил‑переделывал‑опять‑доводил свой турбореактивный двигатель, был внезапно вызван в Кремль. Оттуда он вернулся до крайности воодушевленный, горделивый и с видом чрезвычайно таинственным. Таинственность эта была до крайности наивной, поскольку мотор — дело коллективное, и помимо ряда ключевых фигур пройти не мог ни в коем случае.

Собственно говоря, обида его была неумной, но небезосновательной: это на ЕГО моторах страна выигрывала войну, они нуждались разве что в мелких доработках и усовершенствованиях, а все внимание выскочке Архипу. Хотя практического выхода от его новаторского детища было, откровенно говоря, не то, чтоб слишком много. Больше шуму, чем толку. По крайней мере — пока.

…Но, если быть объективным, «тройка» оказалась хорошей машиной. Ох, хор‑рошей! Трудно придраться, а если и придерешься, то все равно только отталкиваясь от тех концепций, которые в нее заложены. Впервые, между прочим.

Полбеды ревность к незаслуженной славе. Даже ревность к творческому достижению, когда только ты и еще два‑три человека способны оценить все его великолепие, не вся беда, если только достижение это не получило широкого признания. Но ревность к успеху, когда ты ЛУЧШЕ КОГО БЫ ТО НИ БЫЛО понимаешь, что он трижды заслуженный, дает смесь поистине всеразъедающую. Можно запить, можно сломаться, превратившись в желчного неудачника, способного только на пакости. Слава богу, Владимир Яковлевич относился к другой породе. Люлька еще работал над доводкой своего семейства, а он уже разработал концепцию своего двигателя. В совсем‑совсем другую сторону. И послал свои предложения, минуя непосредственное начальство, в ГКО. Послал без особой надежды, но, как оказалось, не зря. Литера «Т» значила «турбина». Хоть и высотную, но медлительную «черную корову» необходимо было превратить в стремительного хищника с колоссальной крейсерской скоростью, но сохранившего при этом дальность и грузоподъемность.

Стоит ли говорить, что ни с какой модификацией ничего не вышло. «Ту‑10Т» был, по сути, новой машиной. Для других скоростей прежняя аэродинамика, так же, как и прежний профиль крыльев, не годились вообще. Равно как и профиль, размеры и сама конструкция оперения. Его двигатель, турбовинтовой «ВМ‑1» безусловно являлся выдающейся конструкцией: а, будучи на 63‑м не чужаком каким‑нибудь, как некоторые, а насквозь своим, плоть от плоти, одним из основоположников, все возможности к ускорению работы он использовал полностью, до донышка. Архип Иванович не поссорился с Владимиром Яковлевичем: ознакомившись с проектом и изделием, он только развел руками, покрутил головой и пожал Макульскому твердую, костистую руку. И то сказать: чего чемпиону по конькам ревновать к успеху чемпиона по гимнастике?

К тому моменту, когда начато было серийное производство «Ту‑10Т», на Казанском авиазаводе уже довольно давно делали по четыре «Ту‑10» в неделю. И пять в месяц — в только что возвращенных на прежнее место цехах освобожденного Воронежа. Он начал раскручивать производство сам, исподволь, не поднимая излишнего шума, еще до принятия осознанного решения, в какой‑то момент почуяв, что — пригодится. Обязательно. Что наступит такой момент. Так вот он, похоже, наступил.

Генерал‑полковник Богданов был такой не один. Таких было чуть ли не большинство. В бесконечных боях, сверхчеловеческих усилиях, в неусыпных хлопотах и предельном старании, они не заметили, как неистовый напор наступления выплеснул их аж на правый берег Одера, и в некоторых местах от передовых частей 1‑го Белорусского фронта до пригородов Берлина оставалось шестьдесят семь километров. Когда Островецкая группировка сдалась, когда шестидесятитысячная Познанская группировка оказалась надежно и умело блокирована в городе и лишена всяких перспектив хоть как‑то повлиять на ход боевых действий, а то, что еще осталось от группы армий «А», продолжало тащиться на запад вслед подвижным группам советских войск, со всем этим надо было что‑то делать. Да, конечно, мощная восточно‑померанская группировка представляла собой определенную опасность, но, откровенно говоря, ей было, чем заняться со стремительно наступающими Карельским, Ленинградским, прибалтийскими и северо‑белорусскими фронтами. Всем как‑то вдруг стало ясно, что просто продолжать делать то же, что делали, и в прежнем ключе, становится некоторым образом невозможно. Требовалось что‑то еще, на каком‑то совершенно новом уровне.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Августовская аргументация

Очередная встреча Большой Тройки, организованная преимущественно по настоянию британской стороны, состоялась пятого августа, в Ялте. Товарищ Сталин, пожалуй, никогда не был столь откровенен. По крайней мере — последние лет пятьдесят. Существует парадокс: фальшивку с подлинником спутать куда легче, нежели подлинник с фальшивкой. Когда человек высказывается по какому‑то серьезному вопросу откровенно и без сколько‑нибудь значимых недомолвок, это чувствуется практически безошибочно. Особенно такими зверями, как сэр Уинстон Спенсер Черчилль и Франклин Делано Рузвельт. И производит сильное впечатление, более, чем что‑либо другое. Впоследствие он и сам задумывался: говорил ли он правду этим бесконечно далеким и чужим людям, по крайней мере один из которых был настоящим, форменным врагом. Это когда человек ненавидит тебя от души, вне зависимости от того, пересекаются ваши интересы или нет. Иррационально. И тогда Вождь пришел‑таки к выводу: это был редкий случай, когда он сам не знал, были его слова правдой, или нет. Они вполне могли ею быть, а проверять не было никакого резона. Просто вредно. Эта внутренняя убежденность, безусловно, добавила убедительности его словам. Но этого в данном случае было мало: ему совершенно необходимо было, чтоб в этот момент все сошлось одно к одному совершенно точно.

(Примечание редактора. Приведенная ниже речь И.В.Сталина на одном из заседаний Большой Тройки застенографирована 06.08.1943 года Екатериной (Кэтрин) Робинсон, в девичестве Кетован Пахлавуни. С какой стати Государственный Департамент искал стенографистку с безукоризненным знанием русского, чтобы при этом непременно знала грузинский, теперь уже, пожалуй, и не установить. Сравнение с параллельно проводившейся звукозаписью свидетельствует об очень высокой точности и полноте восстановленного текста. А еще, на взгляд редакции, о, как минимум, двойственном отношении стенографистки к Сталину. Или к Джугошвили? Наряду с подлинником стенограммы, наряду с беловым вариантом ее расшифровки, она взяла на себя труд оставить после себя еще и такого рода свидетельство. Впрочем, судите сами.)

«— Ви, очевидно считаете, — говорил Верховный Главнокомандующий, обводя собеседников медленным взглядом, — что Сталин является всэвластным правителем Советского Союза? Что слово его — закон, и ему… сойдет с рук любой произвол? С известными аговорками это, может быть, и соответствовало истине до войны. Но с тэх пор, как вам извэстно, многое пэременилось. Среди маршалов, видвинутых войной, нэт ни одного глупого человека, они отлично понимают, что разбираются в военном деле гораздо лучше, чем я. И генералы промышленности ни в коем случае им не уступают. Может быть, они даже более опасны, коварны, организованы и упорны, чем высший генералитет. И у тех, и у других есть миллионы сторонников, преданность которых они заслужили чэстно.

Я обладаю властью только постольку, поскольку делаю то, что хотят они, и только до тех пор, пока у меня это получается. В этом моя власть ничем существенным не отличаюсь от вашей. И если я всерьез встану на их пути, — он мимолетно усмехнулся, показывая собеседникам, что, вроде как, шутит, — вовсе нэ факт, что верх останется за Сталиным. Скорее, это они съедят Сталина, как муху, если он заденет интересы слишком многих. Мэня нэ поймут, если я остановлю Красную Армию сейчас, в двух шагах от Берлина. Мне нэ дадут этого сделать. Господа, правильнее всего было бы… смириться с тем, что Германия будет раздавлена в ближайшие месяцы, как с непреложным фактом. Так же, как и с тем, что армия победителей считает разгром фашистов почти исключительно своей заслугой.

Затягивать войну сейчас, когда нэмецкие войска дезорганизованы, обозначало бы обречь на смерть еще десятки тысяч молодых людей. Как объяснить людям, во имя чего такие жертвы?

Нэ давать генералам воевать так, как они считают нужным, значит мешать им. Значит, товарищ Сталин либо глупец, либо предатель и убивает своих, ни в чем нэ повинных людей бэз всякого смысла и ползы. — Он, оглядев собеседников, медленно покрутил головой. — Я нэ буду в угоду каким‑то посторонним — да каким угодно! — соображениям делать свою работу Верховного Главнокомандующего плохо, это не по‑мужски.

Серьезных причин для того, чтобы прекратить боевые действия и начать переговоры о чем‑либо, кроме бэзоговорочной капитуляции, просто нэ существует, и ви нэ сможете назвать мне ни одной.»

— Блестяще, Уинстон. Ни одной фальшивой ноты! Как это ни смешно, я не мог отделаться от впечатления, что он и впрямь верил в то, что говорил.

— Не пойму, — Черчилль с усилием, как будто у него плохо гнулась шея, поднял на Рузвельта взгляд, — о чем вы говорите? Только что он, по сути, заявил, что не собирается выполнять прежних договоренностей, а вы восхищаетесь тем, как ловко он это обосновал…

— Я ничего не слышал относительно какого‑либо пересмотра договоренностей. Только о том, что не прекратит боевых действий, пока немцы не капитулируют.

— Сейчас не время для формальных разговоров. Продвижению его войск должен быть положен надлежащий предел!

— Могу только процитировать маршала Сталина: с какой стати? И добавлю от себя: каким образом?

— Завтра следует предельно жестко обозначить нашу общую позицию.

— Вы говорите… о чем‑то вроде ультиматума?

— А хотя бы и так! Кстати, вы, не я, первый произнесли это слово.

— Замечательно! И чем вы готовы прямо сейчас, завтра, подкрепить СВОЮ позицию? Чем именно вы напугаете робкого и слабодушного маршала Сталина настолько, чтобы он отказался от победы, оплаченной такой кровью?

— Вы, возможно, не знаете, господин президент, но это не первый случай в наших отношениях с Россией. Были исторические прецеденты. И они тогда прекрасным образом убрали свои лапы от Стамбула и Проливов, натолкнувшись на твердую позицию… цивилизованных стран.

— Вы говорите об угрозе применения вооруженной силы? Хорошо. Я не против, потому что меня самого вовсе не устраивает развитие событий. Только давайте все обсудим трезво, без лишних эмоций. Вы готовы? Тогда начнем. Не знаю, как у вас, а у меня сложилось впечатление, что маршал Сталин сегодня обозначил свою окончательную позицию: повлиять — могу, прямо остановить войска в связи с какими‑то вздорными обстоятельствами, непонятными армии и народу — не могу, делать это окольными путями, мешая правильному ведению боевых действий, не хочу и не буду. Это непробиваемая позиция. Вы начнете угрожать, он вам повторит то же самое, только с большим раздражением. Далее. Когда у нас планировалась высадка на континенте? В мае следующего года? Тогда практический вопрос: сколько вам потребуется времени, начиная с этой минуты, чтобы высадить во Франции или Голландии столько войск, чтобы они могли хотя бы обозначить присутствие на континете? То есть не менее восьми‑двенадцати дивизий? Не менее месяца, не так ли? Понятно, при соблюдении целого ряда условий: немецких войск не будет, или же они не сопротивляются.

— Я думаю, в свете сложившихся обстоятельств мы найдем взаимопонимание с гуннами.

— В этом я практически не сомневаюсь. Такие люди среди высших чинов наци, несомненно, есть. Не идиоты же они, в конце концов. Остается только отыскать их, наладить контакт с каждым, поддержать заговор, если он есть, или помочь с организацией, если такового нет. Дальше им с нашей помощью остается только устранить Гитлера, физически или организационно, победить фанатичных наци из числа СС, консолидировать власть и довести нужные приказы до войск на Западе. Неизбежная неразбериха в верхах, связанная со сменой руководства, окончательно дезорганизует управление тем, что еще осталось от войск на Восточном фронте. Боюсь, русские не проявят надлежащего благородства и не остановят в связи с этим наступления. Скорее наоборот. Не знаю, как вам, а мне кажется, что все еще остается слишком много «если». И опять‑таки даже при фантастическом везении на все это потребуется какое‑то время. А я боюсь, что его нет. Совсем.

— Что‑нибудь, — тон Черчилля был на редкость мрачным, а взгляд откровенно тяжелым, еще?

— Да нет, практически все. За исключением пустяка. Наш союзник с явным уважением относится к Королевским ВВС. Прекрасно отдает себе отчет, что у него нет флота, хотя бы отдаленно сопоставимого с флотом Его Величества. Но, боюсь, у маршала Сталина может иметь место… превратное впечатление о боеспособности Королевских сухопутных сил. В силу недостаточной информированности. В этом случае он может воспринять угрозу… не так серьезно, как вы, очевидно, рассчитываете. Видите ли, он превосходно знает, что в Африке британскому контингенту потребовалось полтора года, чтобы научиться удерживать позиции при пятикратном перевесе в силах, а никакими более впечатляющими примерами он не располагает. Если, существует вероятность, что, выслушав вашу угрозу, он проигнорирует ее… лучше вообще не поднимать эту тему.

— В Африке мы имели дело с лучшим тактиком в мире. Странно что мне приходится говорить вам об этом.

— Бесспорно. Очень правильные слова. Но для маршала Сталина их логика может оказаться не столь очевидной. С одной стороны — Роммель попросту никак не проявил своих дарований на Восточном фронте, его не знают, а с другой, британская армия стяжала ничуть не большие успехи в столкновении с Манштейном, Гудерианом и Готом, которых они знают очень хорошо. Первые двое, кстати, уже в отставке ввиду, мягко говоря, неубедительных успехов на Восточном фронте.

— БРИТАНСКАЯ армия? Не армии союзников? Я правильно вас понял?

— Время, господин премьер‑министр. Нас, к сожалению, разделяет Атлантика. Так что на первых порах Британской империи придется взять всю тяжесть нового конфликта на себя. И от успеха ее армии будет зависеть мера участия в этом конфликте армии США. Видите ли, поддержка действий Англии на европейском театре военных действий народом и Конгрессом Соединенных Штатов на самом деле не такое уж очевидное дело. Слишком многие считают, что нам вообще не следует лезть в европейскую кашу со своей армией. Даже Британию у нас не все так уж безоговорочно любят. И если участие в новой войне, смысла которой люди не понимают, потребует больших потерь… моя администрация не удержится у власти, Уинстон. А у нас еще далеко не все решено с Японией. И если мы всерьез поссоримся с русскими, а у них мирный договор с Японией, который японцы свято соблюдали! — они смогут сделать это решение недопустимо долгим.

— Все равно вы меня не убедили.

— И не стремился, господин премьер‑министр. Просто пытался, рассуждая вслух, обозначить объем стоящих перед нами, — вами и мной, — трудностей. Если в моих рассуждениях что‑то ошибочно, поправьте меня. Я буду искренне рад, если кто‑нибудь меня переубедит.

— Вы считаете, что дядя Джо не блефует и его армия и впрямь настолько боеспособна?

— Мне кажется, — Рузвельт улыбнулся обычной своей обоятельной улыбкой, — было бы правильнее, если бы этот вопрос вы задали вашей разведке, господин премьер‑министр. Точно заданный вопрос, знаете ли. Чтобы люди поняли, чего именно вы от них хотите. Я не сомневаюсь в добротности добываемых ими фактов… но, видимо, они по какой‑то причине не складываются в полную и объективную картину.

По окончании беседы Черчилль долго лежал на диване, уставившись невидящим взором в стену. По сути дела, этот ублюдок сказал ему, что считает попытку какого‑либо нажима на опасного союзника авантюрой и опасной глупостью, а если Англия в нее все‑таки влезет, так чтобы на помощь США особо не рассчитывали. А еще, что поспешная попытка вот так, без подготовки, высадиться на континент кончится тем, что британскую армию разгромят либо немцы, либо русские. Что Рузвельт знает такого, чего не знает он, Черчилль?

— Герр фон Браун, только от вас зависит, кем вам быть: военным преступником, прямо повинным к смерти ста тысяч заключенных, или творцом, целиком погруженным в мечты о Космосе и отрешенным от окружающего его преступления.

— Я не вижу, — сухо ответил конструктор, — чем бы мог быть полезен вам.

— Правда? Ну, если это единственное препятствие, то его очень легко устранить. Мы вам покажем, чем можете быть полезны. И насколько.

— Боюсь, вы все‑таки заблуждаетесь. Судить о степени своей полезности вам могу только я сам. И больше никто.

— Фон Браун. Должен признаться, что в вашем случае испытываю сомнения. Вы, преимущественно — конструктор? Или, по большей части, все‑таки человек СС? А я очень не люблю испытывать сомнений. И руководство против. Оно любит, чтобы подчиненные действовали без всяких сомнений, будучи твердо уверены в своей правоте и правоте нашего великого дела. Вы можете сотрудничать, и в этом случае имеете шанс прожить довольно насыщенную жизнь. Можете отказаться от сотрудничества, и тогда просто сгинете. Без всяких мучительных казней, просто и банально отправитесь в яму вместе с другими безымянными трупами. То, что бесполезно, называется мусором, вот и с вами поступят, как положено поступть с мусором. Отправят на помойку.

Конструктор, оттопырив губу, презрительно фыркнул.

— Вы хотите напугать смертью офицера СС? Мы все готовы к ней. Вне зависимости от должности. И трусов среди нас нет.

— Я пока что даже и не начинал вас пугать. Я только говорю, что вы можете закончить свои дни без смысла. Все мысли, находки, озарения, опыт и мастерство. Все, что вы считали своей сутью, пойдет в мусор заодно с этим бренным телом.

— Да. Это, действительно, более чем досадно. Но перспектива рабства у недочеловеков, вы только поймите меня правильно, — привлекает меня еще значительно меньше.

— Не понимаю. Вы, кажется, пытаетесь меня провоцировать? Серьезному работнику, серьезному убийце, да и просто взрослому человеку такое мальчишество просто неприлично. По двум очень разным причинам. Во‑первых, неужели вы думаете, что я отступлю от своих планов, как‑то там отреагировав на ваши слова? Вы вообще не можете меня ни обидеть, ни, тем более, спровоцировать. Просто по статусу. Во‑вторых, вы просто не представляете себе, чем рискуете, если провокация ваша вдруг удастся, и все‑таки лезете на рожон. В моем подчинении есть специалисты, которые за сутки‑двое ломали любых фанатиков из «Лейбштандарта». Вы им и в подметки не годитесь, хоть и штурмбаннфюрер. Возникни такая необходимость, и вы послезавтра же будете ползать у меня в ногах. Целовать руки, молить о пощаде и выполнять любые приказы. Это точная наука, и исключений тут не бывает. В данном случае такой необходимости я не нахожу.

— Вы не находите? Или вам не велит меня трогать ваше начальство?

— Мне доверяют. Уж такого‑то уровня вопросы я могу решать самостоятельно. И, глядя на вас, я все больше склоняюсь к варианту «просто пристрелить». Вы бесполезны. Мы захватили и готовые ракеты, и детали, достаточные для сборки еще двух десятков, и документацию, и станки. Ваши люди расскажут и покажут необходимые частности, а повторять целиком вашу дерьмовую, сырую самоделку значило бы даром тратить время.

— Это кто же вам сказал?

— Один из специалистов по ракетной тематике. Насколько я понимаю в людях, ему в конце концов подчинят всех остальных. Он превосходно справится с вашим делом и без вас. И, думаю, получше вас.

— О‑о, ответная провокация?

— Я не занимаюсь бессмысленными вещами. Человек, которому не нужно повторять решение проблем, которые решили вы, имеет возможность особенно детально рассмотреть ваши ошибки.

— Для этого нужно иметь если не равный, а это невозможно, то хотя бы сопоставимый уровень. А ему попросту неоткуда взяться в России. Вы расстреляли всех мало‑мальски приличных инженеров‑ракетчиков. И до этого ваши успехи не впечатляли.

— Вы либо убедитесь. Либо нет. И запомните: убить проще всего. Сломать, забив до полуживотного состояния, немного посложнее, тут уже нужны специалисты своего дела, но это делали инквизиторы еще пятьсот лет тому назад. Когда добивались покаяния всяких там Галилеев. Можно убить душу, подсадив на треть грамма морфия в сутки, превратив в лживое, абсолютно покорное, ни на что не годное дерьмо. Но и это далеко не высший уровень. Высший — это когда человек сам, по доброй воле, без всяких пыток и наркотиков убеждается в своем ОКОНЧАТЕЛЬНОМ поражении. Таком, после которого ничего нет и быть не может. Вот это — да, можно считать полноценным убийством. Это, конечно, не для всех, а только для особых людей. После этого оставшуюся человеческую ветошь можно стрелять, не испытывая сомнений. Вы сейчас не поймете, поэтому просто запомните.

По какой‑то причине фон Браун только сейчас первый раз встретился с Иваном Серовым взглядом. И вздрогнул. Через зрачки знатного чекиста на него глянул ад. Его собеседник мог считаться человеком только с виду. Это было чудовище. До сих пор он только раз в жизни встречался с подобным взглядом, но Рейнгард Гейдрих был с ним, можно сказать, в приятельских отношениях. А собеседник его повторил.

— Просто запомните.

…В данных обстоятельствах я не могу не высказать свою позицию коммуниста, патриота и просто русского человека: какое‑либо проявление гуманизма к фашистским нелюдям я считаю и неуместным и, прямо скажу, недопустимым. Нет такой жестокости, такого зверства, такого преступления, перед которым фашисты остановились бы на нашей земле! Мало ведения войны самыми бесчеловечными методами, мало беззастенчивого грабежа, имели место факты злодеяний совершенно бессмысленных, взорвать, чтобы взорвать, убить, чтобы убить. Половину Ленинграда уморили голодом! В‑всех бы их, под корень! А мы — предупрежда‑ать их будем! Кого обмануть‑то хотим?

Сталин бесшумно ходил за его спиной, чуть ссутулившись, и никак не показывал своего отношения к эмоциональной речи товарища Жданова. Пауза затягивалась, и смущенный оратор замолчал, как будто бы у него иссяк завод.

— Посмотрите, товарищ Жданов, — начал вождь непривычно мягким тоном, который свидетельствовал о хорошем расположении духа у вождя, — вот тут присутствуют военные товарищи, которые просто по должности нэ могут проявлять излишнего гуманизма. Ни, к сожалению, к подчиненным, ни, тем более, к врагу. И ни один из них нэ возражает. Как ви думаете, пачему? Ладно товарищ Абакумов, признанный гуманист, и, тем более, товарищ Берия, известный своей добротой и вообще человек штатский. Пожалуй, еще у Бориса Михайловича — дореволюционное воспитание, предполагающее… некоторый гуманизм. Но вот тут находятся командующие фронтами, беречь личный состав всеми способами — их служебная обязанность. И они нэ протестуют. Я нэ буду напоминать вам, что ми нэ фашисты, а наоборот, с фашистами воюем. Я только спрошу: как ви думаете, куда двинутся полтора миллиона берлинских обывателей, получив наше послание? На восток? Или все‑таки на запад? Туда, откуда они только и могут перебросить резервы? — Он остановился, подняв глаза на членов ГКО и привлеченных на заседание лиц. — Я думаю, что выражу общее мнение: отпечатанные листовки на Берлин надо сбросить. Назначить ответственного за исполнение. Я подпишу. Второй этап аперации — через ночь после первого.

На протяжении полутора месяцев Берлин не бомбили, почитай, вовсе. Аэродромы, да, другое дело, разведывались и атаковались с особым старанием. В действиях пилотов была отчетливо заметна этакая комбинация бульдожьего упорства и неотступной мстительности вендетты, чтобы, значит, до конца, под корень и без шансов. В комбинации с воздушными боями и свободной охотой, такого рода последовательность вообще свела активность люфтваффе в столичном округе практически к нулю. А сам город — нет. Разве что чисто для проформы, чтобы не насторожились. Приказ о сбросе миллионов листовок с предупреждением «Жителям Берлина и солдатам Германской армии» в строевых частях ВВС был воспринят с тихим, но единодушным неодобрением: полет и риск настоящие, как с нормальными бомбами, а толку? Вовсе не берегут нашего брата.

Нет, исход из города начался раньше, когда на востоке начало едва слышно, но настойчиво погромыхивать. Листовки только ускорили и многократно усилили этот процесс. В общем, перестала в полной мере действовать и традиционная законопослушность немцев. Минуя все кордоны, тысячами тонких струек вытекало из города его население. Не только старики и маленькие дети, иждивенцы, бесполезный балласт в эти беспощадные времена. Но и те, кто мог бы строить баррикады, тушить пожары, восстанавливать связь и проводку, разбирать завалы и снабжать войска, — да и просто путаться в ногах у наступающих. Без кого от города останется только пустая оболочка, не способная стоять против врага, сколько бы войск его ни обороняло. Впрочем, люди загадочные существа, и большая часть обывателей осталась на месте, даже не пытаясь объяснить себе причины своего бездействия. Ощущение дома, как надежного убежища, посильнее будет, чем какие‑то там доводы разума. Бывает иное, и тогда люди бегут, бросая все, так же безотчетно, как еще вчера цеплялись за родной очаг. В данном случае до этого не дошло. Поэтому первый этап операции не достиг в полной мере поставленных целей. Ни в военном аспекте, ни в гуманитарном.

Первый эшелон состоял из ста двадцати шести самолетов. Шесть групп «Ил‑20», лидируемых шестью «Ту‑10Т». Практически все, что смогли собрать со всех фронтов. «Илы», на коротком плече, несли по два полуторатонных спецбоеприпаса со значительным перегрузом. Лидеры, помимо этого, были загружены зажигательными бомбами. До нормального груза. Взрывы спецбомб, угодивших во двор или между домами, сметали близлежащие строения, вынося окна, двери, сметая кровлю тех, что были поодаль. В городских условиях смесь нередко получалась переобогащенной, и тогда руины пылали, как свечи. Сильнее всего от действий первого эшелона пострадала зенитная артиллерия. Она, собственно говоря, и была основной целью этой группы. По техническим условиям применения боеприпасов, первый эшелон был вынужден держать строго определенную и очень опасную высоту, поэтому единственной защитой его машин была высокая скорость и малая заметность для радаров. Прежде чем угаснуть, зенитный огонь сбил восемь машин и около двадцати вернулись с серьезными повреждениями. Две потерпели катастрофу при посадке. Результатом стало полное разрушение приблизительно пяти квадратных километров городской застройки. Еще примерно в три раза больше оказалось охвачено сплошными пожарами. Несмотря на масштаб, удар наносился с предельно возможной точностью, чтобы пожары могли служить ориентиром для следующих волн.

Второй эшелон, все восемьдесят два «Ту‑6» и сорок «Ту‑10» с умеренным перегрузом, с большой высоты вывалил на город тысячу четыреста тонн фугасных бомб по сто килограммов и по четверти тонны. Бомбардировка велась по площадям, при этом старались не обидеть ни один район с плотной застройкой.

Последний отряд состоял из девяносто двух «Ту‑10» последних серий и нес полторы тысячи тонн небольших напалмовых бомб, — это в основном, — и некоторое количество контейнеров с маленькими круглыми бомбами в прочном стальном корпусе, содержавшем стеклянную шрапнель. Теми самыми, которые взрывались, когда хотели, в срок от получаса и до полусуток.

К этому времени «Ту‑10Т», для которых сделанный рейс вообще не был расстоянием, уже закладывали круги над фронтовыми аэродромами, готовясь принять под свое крыло неисчислимые стаи тактических бомбардировщиков. Те поднимались с по‑хамски освещенных, забитых самолетами аэродромов, и почередно формировали строй звеньев, эскадрилий, сводных полков. Каждому «Ту» предстояло лидировать по 324 фронтовых бомбардировщика. Средняя бомбовая нагрузка машин, с учетом их разнотипности, составляла примерно полторы тонны.

Масштаб играет роль, и количество‑таки переходит в качество: мало того, что колоссальное количество пожаров занялось на огромной площади практически одновременно. Впервые за всю войну снабжение электроэнергией прекратилось сразу и везде, так, что не работали насосные станции, даже те, которые остались целы после налета, и поэтому воды не было. Большая часть пожарных расчетов погибла во время повторных налетов, и огонь тушить оказалось и некому, и нечем. Сорванные крыши и выбитые окна обеспечили огню превосходную тягу, так, что пожар загудел и заревел, как в исполинской доменной печи, потянул на себя свежий ночной воздух и скоро разогнал его до скорости и свирепости урагана, и тот ураган нес целые стены огня. В разных районах громадного города одновременно встали и побрели, пустились в плавный перепляс огненные смерчи, от их прикосновения дома разлетались, как под ударом молота, вспыхивали, как скирды сухой соломы. Зарево, занявшее половину ночного небосклона, было видно за многие десятки километров, а в окрестностях города дергающийся, пляшущий, беспокойный свет временами почти не уступал дневному яркостью.

По плану, утром предполагалось продолжить массированные воздушные удары силами фронтовой авиации, — откровенно говоря, ее возможности ку‑уда превосходили мощь нарождающейся стратегической авиации, но из этой затеи практически ничего не вышло. Город казался затянут пеленой дыма сплошь, скрыт под черной тучей, подсвеченной снизу багровым, само небо стало черным, и лететь туда казалось и слишком рискованным и не слишком нужным. Кроме того, как это бывает не так уж редко, будто в ответ на пожар, погода сломалась, с прохладным ветром налетели низкие, темно‑серые тучи. Около десяти утра над городом разразилась поздняя гроза и пролился сильнейший ливень, шесть часов спустя сменившийся упорным, ровным дождем, а потом — изморосью и туманом. Пожалуй, командование проявило и здравый смысл, и надлежащую гибкость, отложив повторные воздушные удары на потом.

Пламя стало нашим небом, и это вовсе не поэтическое сравнение. Я видел, как с вершины какого‑то очень высокого здания ураганом сорвало целый фрагмент стены с оконными проемами, и во время падения он был как черное кружево на фоне огненного неба. Какое здание, спросите вы, я должен знать, потому что я коренной берлинец? Не знаю, отвечу вам я. Там ничего нельзя узнать, там нечего узнавать, потому что города, который знал я, который знали берлинцы, больше нет. Нет ничего узнаваемого и никто не скажет, где он. Я видел, как по улице валила толпа обезумевших, забывших самих себя людей, они толкали друг друга, валили с ног и топтали слабых. Потом порыв ветра с ТОЙ СТОРОНЫ вогнал в улицу целую реку гудящего пламени. Неподалеку от конца оно было синеватым, призрачным. Оно не коснулось толпы, а только на миг простерлось над людьми, и убралось обратно, но все, кто были там, кружась и качаясь, полегли на месте, попадали, будто кто‑то единым взмахом скосил их, и никто не поднялся. Я видел, как от жара трупы в этих кучах корчились и лезли друг на друга, с какой‑то чудовищной, гротескной непристойностью переплетались, вздувались и вспыхивали, как набитые соломой куклы. Что это было? За что нас так? За что так с нами? Тем, кто остался жив в подземельях, больше некуда подниматься, а та вода, которая вдруг заступила место огня, заливает и подземелья.

За что — за что… А чем вам, сволочи, к примеру, помешал ровно год тому назад красивый город Сталинград?

— По данным разведки, тем, которые удалось получить, конечно, в Берлине осталось не более десяти процентов довоенного населения. Это значит, что город мертв. Мертв и непригоден для жизни. А восстановительных работ русские постараются не допустить. Боюсь, у них это получится. Вот вам и ответ, Уинстон.

— Я не верю, — прохрипел премьер‑министр, — что это совпадение.

— И это что‑то меняет? Случайно или намеренно, нам продемонстрировали, что их бомбардировщики могут уничтожить любую европейскую столицу за один налет. Год тому назад, всего только год, у них вообще не было ничего, напоминающего стратегическую авиацию. Не могу исключить, что теперь они займутся этим вопросом вплотную.

— А что заставляет вас думать, что она у них есть сейчас?

— Ничего, кроме доверия к людям, призванным снабжать информацией Президента США.

— По имеющимся сведениям, у них довольно много фронтовых бомбардировщиков с ограниченным радиусом действия. Мне называли вообще какие‑то совершенно баснословные цифры…

— Вас не обманули. Но в данном случае работали тяжелые и сверхтяжелые бомбардировщики, господин премьер‑министр. Около четырехсот высотных машин с неизвестным в точности, но очень большим радиусом действия. Похоже, правда, это все, что у них есть.

— Все‑таки — откуда такие сведения?

— С некоторых пор, а точнее, когда я почувствовал, что не все понимаю в событиях на Восточном фронте, я научился задавать точные вопросы. Может быть, задал не все, которые на самом деле необходимы.

— Саша, я прошу вас, — давайте‑таки не будем морить их голодом. Давайте уже кормить этих поцев. Давайте нарядим их в роскошные желтые клифты, и пусть‑таки работают так, чтобы не шататься и не спать на ходу.

Услыхав слова Саблера, Берович вдруг принял вид отрешенно‑рассеянный и начал крутить в пальцах карандаш. Для тех, кто хорошо знал его, это служило несомненным признаком Пришествия Идеи. Организационные идейки, посещавшие Беровича, чаще всего были не Бог весть какими оригинальными. Да что там, для людей с систематическим образованием, они и вообще по большей части были общим местом. Принципиальным отличием была деталировка и особая манера реализации, так что даже самые банальные его размышлизмы имели, порой, самые далеко идущие последствия.

— Саша, вы совершенно меня не слушаете, — совершенно тем же тоном продолжил Саблер, — очевидно, ваша мама не учила вас в вашем же детстве, что крутить карандаши в руках — дурная привычка. Тем более, что это хороший чешский карандаш «Кох‑и‑нор», теперь таких не найдешь ни за какие деньги.

С этими словами Яков Израилевич попытался своими мягкими, как вареные сосиски, белыми пальцами вынуть из рук у собеседника злосчастный карандаш, но не тут‑то было.

— А!?

Машинально уводя игрушку в сторону от посягательств, Берович слишком сильно ее сжал. Раздался тихий треск, и он опомнился, с изумлением глядя на расщепившуюся деревяшку и переломанный в трех местах грифель. Будучи, в общем. далеко не силачом, пальцами Саня, перенянчивший в руках за свою короткую жизнь сотни тонн Холодного Железа и прочих металлов, мог запросто скрутить умеренно заржавевшую гайку или вытащить торчащий из доски гвоздь‑«сотку».

— Я говорил вам, — проворчал Саблер, забирая‑таки остатки карандаша из его рук, — и уже дайте сюда, попробую заточить, а то вы поленитесь…

— Дядя Яша. А с чего бы это вдруг такая забота? Вы же как раз не христианин…

— Да, слава Богу. — Кивнул головой Саблер. — Таки ничего подобного.

— …чтобы возлюблять врагов своих. Так в чем дело?

— Ты совершенно прав. И я люблю их так же, как любил бы флюс под тем мостом, который сам Ефим Соломонович Гирш поставил мне в двадцать втором, а он все как новенький. Пусть бы все они полопались, как тухлые сосиски, со всей своей родней, я и тогда жалел бы их не больше минуты, да и то для виду, потому что таки — приличный человек. Но вот Володя посчитал, что кормить выгоднее. Я не поверил, Саша! Я начал проверять, придираясь к каждой мелочи, как ревизор Семен Короткин[39]. Но этот байстрюк, кажется, вообще не умеет ошибаться…

— Я скажу больше, Яков Израилевич. Мы будем платить им зарплату. Понятно, сдельно и из расчета двух третей от того, что платим своим, но и без обману.

— Саша, — осторожно, после паузы, спросил старый провизор, беря его за руку, — а это будет не слишком, а? Не может так случиться, что нас неправильно поймут те, у кого это профессия?

— В самый раз, если я правильно понимаю немцев.

— Тогда уж и сберкассу.

— Это само собой. И о товаре позаботиться, чтоб могли потратить на кое‑какие мелочи.

— А не забалуют?

— А — в БУР. — Вдруг зло ощерился Саня. — А тех, кто будет мутить, — стрелять либо вешать. Скоро и без сомнений. Но! Никаких зуботычин. Никакого издевательства. Будничный, деловитый стиль. Предельное равнодушие и бездушная справедливость. Люди боятся, когда вешают равнодушно, без злобы и по вполне понятным правилам, а поэтому слушаются. Я сам поговорю с начальником лагеря, и объясню, что требуется. У нас с ним хорошее взаимопонимание.

— Донесет…

— Нет. Доложит по форме. А я приложу свое письмо.

— Ты его поправил?

— Нет. Обругал только. Прости, нехорошими словами. Нервы.

У товарища Берия было еще более своеобразное чувство юмора, чем у его непосредственного начальника, только на иную стать. Шутовство — тонкое искусство и опасное ремесло. По отношению к валянию дурака с товарищем Сталиным утверждение это справедливо в квадрате. В кубе. Услыхав в ответе Лаврентия Павловича знакомые нотки, Сталин раздраженно поднял голову, но, мельком взглянув в его совершенно бараньи, бессмысленные, и как только он это делает, ей‑богу! — глаза Лаврентия, поспешил отвернуться. Чтоб тот не заметил невольной его ухмылки.

Когда говорил одно из нехороших слов, вдруг понял: не надо поправлять. Надо попробовать. Я так думаю, немцы пригодиться могут. И сейчас, и на будущее. Тут скоро пора пахать и сеять — как раз на Кубани и на левобережной Украине.

Вопрос был, помимо всего прочего, политический: не следовало слишком сильно зависеть от союзников в такой чувствительной сфере, как продовольствие. Разговоры эти состоялись как раз в феврале‑марте, когда поступили первые, не слишком пока многочисленные, партии пленных из‑под Сталинграда, Ржева, Вязьмы и Смоленска. Так что и вспахали, и засеяли, и убрали неожиданно приличный урожай. И расстреляли при этом вовсе не так уж много особо идейных и принципиальных, либо же вовсе тупых или сломавшихся, превратившихся в ни на что не годную человеческую ветошь: тысячи полторы‑две, не больше. Вообще порядок, работа, зарплата, кормежка по расписанию, а также пусть жестокая, но справедливость на немцев оказывали поистине магическое воздействие. Многие к тому же понимали: далеко не факт, что они все это будут иметь дома, в дотла разоренной стране. Систему эту внедряли, испытывали и совершенствовали совершенно последовательно и сознательно: в некоторых местах вводились элементы самоуправления, так, что немцами, в известных пределах, конечно, управляли немцы. В других им позволяли строить себе жилье по вкусу. Заводить подсобное хозяйство на предмет приварка. По обмену и обобщению опыта начальники лагерей собирались на особые семинары и делились‑таки этим опытом, а для консультации привлекали своих немцев и антифашистов из самой Германии. К Ялте система развилась и усовершенствовалась настолько, что смогла переварить уже сотни тысяч, готовясь проделать то же с миллионами людей.

Офицер явно успел, мягко говоря, привести себя в порядок к моменту аудиенции. Идеально причесан и явно только что от парикмахера. Каким образом он умудрился сохранить такие, из британских британские, усы, учитывая характер задания было, на взгляд хозяина кабинета, совершенно непостижимо. От разведчика неназойливо пахло дорогим одеколоном, а для того, чтобы ТАК научиться носить форму, одного‑двух поколений было, разумеется, совершенно недостаточно. Да что там: он был просто и откровенно красив. Такая совершенная, какая‑то по‑особому интеллегентная красота встречается только среди представителей древних знатных родов Англии и Уэльса. Именно от этого человека он ждал не сухой сводки, написанной военно‑канцелярским языком, а непосредственных впечатлений умного, храброго и испытанного человека. Как всегда и везде, повелители совершенно не склонны задумываться, какой именно ценой оплачиваются их мимолетные желания. Вроде нынешнего желания уточнить некоторые легкие нюансы, теряющиеся в стандартных донесениях разведки.

— Если откровенно, то нас послали на убой, сэр. Я не в претензии, не подумайте. Те, кто послали…

— В конечном счете, это был я. Но продолжайте.

— Да, сэр… Пославшие нас не знали, на ЧТО посылают. Я никогда прежде не получал такого простого и такого неопределенного задания: побывать под атакой русских. Официально это звучало, как: «Объективно оценить наступательные возможности русских союзников». Вы знаете, сэр, нас трудно было отличить от немецких солдат, а те наци, которые приняли нас, совершенно честно выполнили договор. Позаботились о том, чтобы сделать нас окончательно неотличимыми. Чтобы их фронтовики ничего не смогли бы даже заподозрить. Постарались устроить так, чтобы мы все видели своими глазами, получили полное впечатление, и, в то же время, остались живы… Надо заметить, очень непростая и неблагодарная задача, сэр. Возможно, она даже неразрешима. Но до этого, как вы знаете, нужно было добраться до переднего края. Я должен был добираться самым длительным путем, из северной Франции. У остальных моих товарищей были… другие маршруты. Это являлось частью задания…

Над узловыми станциями в Германии, Бельгии, да и в восточной Франции на огромной высоте и несколько поодаль широкими кругами ходили «Ту‑10Р». Двадцать четыре человека экипажа, шестнадцать крупнокалиберных пулеметов, оптика и три радара на последних модификациях: основной и два вспомогательных. 1‑го августа «БН‑11» над восточной Францией подвергся атаке экспериментального «Ме‑262»[40], пилотируемого капитаном Эйлером, на высоте 13 400 метров. Реактивный самолет был обнаружен оператором, гвардии лейтенантом Г.И. Рачковым на экране вспомогательного радара, и экипаж предпринял срочные меры по отражению атаки. В ходе боя в фюзеляж «Ту‑10Р» с задней полусферы попало два двадцатимиллиметровых снаряда, вызвавших разгерметизацию корпуса, что, в свою очередь, повлекло за собой преждевременное прекращение задания. «Мессершмитт» получил в переднюю часть корпуса и кабину некоторое, по понятным причином оставшееся неизвестным, количество пуль калибра 12,7мм, в результате чего вспыхнул, взорвался и сгорел. Пилот кабины самолета не покидал.

Гитлер ненавидел высотные тяжелые разведчики «Ту» особой ненавистью, необычной даже для его неуравновешенной натуры. Казалось, они были его личными врагами, вроде Чаплина, Рузвельта или, к примеру, Евгения Савицкого, удостоенного этого высокого звания после событий 25–26 апреля. Но ничего радикального в борьбе с этим страшным оружием, разрушавшим любые замыслы ОКВ, так и не было создано до самого конца войны. Зенитная артиллерия показала свою полную неэффективность, серийные машины — не доставали, а всякая летающая экзотика… Ну несерьезно это было, и все! С одиночными высотными истребителями, не больно‑то хорошо чувствующими себя на такой высоте, разведчик, в общем, справлялся. Так что сведения о состоянии дел на узловых станциях Рейха поступали самые подробные и вполне надежные. Тяжелые Разведчики не всегда были безоружными: никогда нельзя было предсказать, когда он, будучи поодаль, снизится до трех с половиной километров, выравняет полет в струнку, и прицельно влепит в станцию две полуторатонных КАБ в специсполнении. Жертвы в таких случаях исчислялись многими сотнями по меньшей мере, а восстанавливать нормальное движение приходилось сутки.

Но главное, разумеется, состояло в том, что эшелоны встречали. Реактивные «лавочкины» с отогнутыми назад, как у ласточки, крыльями, проходили вдоль состава сзади‑наперед, укладывая в него боезапас бронебойно‑зажигательных, дырявя паровоз и сжигая вагоны. На большем расстоянии от передовой, с большим эффектом но и с большей степенью риска для себя действовали «Ил‑2» последних серий и пикировщики. Эффективность реактивных «Ил‑20» против этого класса целей оказалась удручающе низкой.

— Видите ли, сэр, обочины железных дорог в центральной Европе представляют собой одно гигантское кладбище подвижного состава. Локомотивы, изуродованные до неузнаваемости. Остатки вагонов, сожженных буквально дотла. Все мало‑мальски крупные станции представляют из себя почти нацело стертые с лица земли руины станционных построек и сооружений, опять‑таки перемешанные с неопознаваемыми остатками поездов. Только немцы способны в подобных условиях как‑то поддерживать движение. Беззаботные такие ребята, почти все время смеются. Нам дважды приходилось выскакивать из вагонов и искать спасения… в стороне от полотна. За шесть часов. Затем меняли паровоз, растаскивали вагоны, уносили в сторонку два‑три десятка тел, и все начиналось сначала.

В конце концов нам пришлось добираться по шоссе, поскольку время поджимало. Это оказалось ненамного легче. На восток движутся спешно снимаемые из Франции, Италии, Бельгии войска, а им навстречу, на запад, бредут нескончаемые толпы беженцев. Похоже на то, что население дико, до безумия боится русских. Дело, как мне кажется, не только в пропаганде, а еще в том, что они в глубине души понимают, что натворили и теперь ждут, что им отплатят той же монетой. Поэтому попытки расчистить шоссе сталкиваются с разнообразными проблемами. Чем дальше, тем больше, сэр. Откровенно говоря, последнее время почти постоянно.

— Какого рода проблемы?

— Двоякого. То беженцы отказываются подчиниться командирам линейных частей… Вплоть до попыток броситься под гусеницы танков. Вместе с детьми, сэр. То солдаты отказываются стрелять по толпе и давить ее этими самыми гусеницами. Даже разгонять штыками. Я не упомянул о постоянных бомбежках с воздуха, они просто сами собой разумеются. Иногда — довольно массированные штурмовки и бомбовые удары, иногда — внезапно возникающие на низкой высоте звенья или даже одиночные самолеты. Видите ли, вне зависимости от их количества приходится… рассредотачиваться и залегать. А потом сбрасывать в кювет горящие машины, убирать трупы, помогать раненым. Поэтому основные марши, разумеется, происходят по ночам. Там — свои трудности, и летом ночного времени категорически не хватает. Но мы все‑таки добрались до передовой, в отличие от многих и многих маршевых частей. Я выполнил задание, сэр. Наши части оказались как раз на направлении главного удара Второго Белорусского фронта, и попали под прямой удар Рокоссовского. Последнее время наци, ожидая атаки, оставляют передовую позицию практически пустой, сосредоточив основные силы на второй линии. Русские теперь собирают столько артиллерии, что в противном случае при обстреле первой линии там будут убиты все. Предполагается, что при этом русские будут даром тратить боеприпасы, а джерри удастся уцелеть.

— Звучит, по крайней мере, очень неглупо.

Черчилль с удивлением увидел, что лейтенант, доселе соблюдавший традиционную невозмутимость, в раздражении махнул рукой.

— Полагаю, остроумие подобных выдумок находится где‑то на уровне старых деревенских анекдотов, сэр. Когда мало‑мальски искушенный слушатель смеется не над рассказом, а над рассказчиком. Потому что, так или иначе, первая линия оказывается пустой и плохо защищенной, и русские, имея определенный навык, попросту занимают ее. Такого рода хитрости — оружие слабых, оно не может быть таким уж эффективным, сэр. Несколько мешает, но ничего не решает, и все сводится к еще нескольким сотням метров, отданным без боя. Дело в том, что я настоял на своем пребывании в передовой линии укреплений. Этот их Килвински честно меня отговаривал…

Еще где‑то двое суток тому назад среди бойцов на передовой впервые прозвучали слова: «Серая Нечисть». Когда обстановка на фронте далека от благоприятной, слухи среди фронтовиков носят характер летучей вирусной инфекции. Те, кто не знали значения термина, по молодости или по причине того, что до сих пор служили в тех краях, где ни о чем подобное не говорили и не слыхивали, спрашивали, и ветераны с удовольствием делились с желторотиками жуткими подробностями, все, как обычно. Вот только беда была в том, что старослужащие, услыхав про «Серую Нечисть» или «Серую Свору», пугались еще больше, Адриан Уоллес видел, как у них буквально мертвели лица. Он обратился с тем же «новичковым» вопросом к опекавшему его Килвински, но тот вовсе не спешил ответить.

— Не знаю точно, Фихте, — ответил он после паузы, — слишком редко бывал на Восточном фронте. Говорят, что какие‑то части сплошь из малолетних преступников. Ничего, якобы, не боятся и страшно жестоки. Утверждают также, будто их появление — верный знак скорого начала горячих событий, и что в полосе их удара не выживают… По‑моему обычные легенды о непобедимых войсках. Сколько я их слышал, сколько видел, и могу сказать одно: все смертны, если как следует прицелиться.

— Не, — степенно покачал головой Серенька, — я никаким летчиком не буду. Я на 63‑й завод пойду. Сначала рабочим, потом — техником. А потом в инженеры выйду. Не, точно. Че смеешься‑то? Вот ка‑ак дам сейчас!

— Ладно тебе, — вздохнула Дарья Степановна, — пошли уже.

— Мам Даш, — солидным басом пророкотал Кольша, — а хошь я «теремок» понесу, ага?

Надо сказать, он сильно изменился за лето, вырос, раздался в плечах, и стал как‑то плотнее. Он уже сейчас был не на шутку силен, обещая вырасти в мужчину выдающейся мощи, и сейчас постоянно норовил новенькую силушку свою того, почесать, как подросший щенок чешет новенькие, острые зубы. Но насчет «теремка» он все‑таки погорячился: «катушка» весила сто четыре кило, и с этим фактом ничего нельзя было поделать. Серенька тоже несколько подрос, но остался почти таким же тощим, как прежде. Жилистый, выносливый — да, но в смысле силенок только что неслабый. Так что насчет «как дам» было куда как проблематично. Зарезать — другое дело, тут Кольша и ахнуть бы не успел, вот только ни тому, ни другому это не пришло бы и в голову.

— Надорвешься, — певуче ответила Мама Даша, — вместях снесем. Вприскочку.

— Должен доложить, что редко чувствовал себя столь неуютно. Впереди враг, от которого нельзя ждать пощады. В прямом смысле нельзя. Жуткие слухи и собственный опыт, когда знаешь, как русские любят и умеют шарить по передовым позициям. Как проводят так называемую «разведку боем», по сути это действия штурмовых групп, сэр, после которой на переднем крае живых может и не остаться. Раньше такая разведка хотя бы обозначала скорое начало наступления и позволяла подготовится. Теперь она не обозначает НИЧЕГО. Ничего, кроме потери передовой траншеи, сэр. В траншее рядом только считанное число таких же бедолаг, причем ближайшего может быть и не видно. Сознание, что тут тебя оставили на верную смерть. Ночью все это сильно способствует бдительности и не дает уснуть, но и сильно выматывает. Так, что начинает мерещиться всякое. На месте немецких солдат я отнесся бы к этой выдумке с крайним неодобрением. Напряженность внимания не носит постоянного характера, сэр. Оно имеет приливы и отливы. И в какой‑то момент выясняется, что Серая Нечисть никакой не миф, что она уже тут.

Два человека бесшумно возились с чем‑то приземистым и темным, третий стоял, опустившись на одно колено, держа оружие наготове и обводя окрестности напряженным взглядом. Шея его поворачивалась влево и вправо равномерно и плавно. Адриан видел все это, но не мог ни пошевелиться, ни крикнуть, словно парализованный: вот только что, сию минуту, вот‑вот, никого не было, а потом он увидел их так, будто они все время находились тут, и это он вдруг прозрел. Внезапно вся троица исчезла, словно нырнув во мрак и оставив темный предмет, а перенапряженному слуху удавалось уловить только едва слышный шорох. Адриан собирался крикнуть, но только едва слышно, как мышь, пискнул пересохшим горлом. Ф‑ФУ‑УХ‑Х!!! Оглушительный звук, помесь громового шипения с ревом и визгом, ударил по слуху, ослепительное рыже‑фиолетовое пламя на миг лишило зрения, разматывая за собой пронзительный, режущий визг, понеслось вдоль траншеи, а потом взметнулось широкое, насколько видит взгляд, полотнище пламени и ударило ТАК, что разведчик почувствовал только, как его приподняло и грубо встряхнуло. Настолько, что он перестал чувствовать. Когда сознание, спустя недолгое время, вернулось к нему, вокруг оказалось довольно много народу. Люди в куртках блеклого цвета с капюшонами поверх матовых касок не жгли огня, переговаривались вполголоса, но двигались вполне уверенно и целеустремленно, как хозяева. И никто не обращал ни малейшего внимания на неподвижного, присыпанного землицей Адриана Нэвилла Уоллеса, этой августовской ночью ряженного под гренадера вермахта.

Взрывом края траншеи осыпало так, что местами она стала совсем мелкой. Неподалеку, прикрывшись плащем, кто‑то из командиров связывался с начальством по полевому телефону. Они успели прихватить с собой провод, и теперь докладывали что‑то вроде того, что все в порядке, потери незначительные, врага в траншее больше нет, и чтобы готовили работу артиллерии по батареям врага, когда те обнаружат себя.

— Вы знаете русский?

— Хуже немецкого, но, полагаю, что вполне приемлемо, сэр.

— Немцы, они действительно обстреляли позицию?

— Некоторое, не слишком большое количество мин. Открывать артиллерийский огонь было бы самоубийством. Сделать это значило бы пойти на поводу у русских.

— Продолжайте, лейтенант. Как вы спаслись?

— Я постепенно уполз, укатился и ушел. Мне трудно объяснить, но я постоянно напоминал себе, что вовсе посторонний здесь, что это — не моя война, я — не враг всем этим русским, и вообще вне всего этого. Это все чистая правда, и поэтому, пропитавшись этим, обретаешь невидимость, сэр. Если поймать волну, то можно пройти мимо самой бдительной охраны, и она не обратит на вас никакого внимания. Уцелеть в любой бойне. Даже пройти мимо злобного пса. Понимаете, сэр?

Черчилль кивнул в знак того, что понимает, о чем речь. Не только крупной головой, но и как‑то всей верхней половиной туловища.

— Это звучит, как рассказ о колдовстве, но опытные люди знают, что подобное действительно существует. К сожалению, слишком ненадежно и далеко не всегда выходит, но все‑таки существует. Но этот опыт как раз и позволяет мне утверждать, что трюк с пустой передовой позицией почти бесполезен. Я бы назвал его несколько усложненным ритуалом самоубийства. К счастью, мне удалось вернуться к основным силам, что было вовсе не таким уж само собой разумеющимся делом. Дело в том, что сейчас джерри в высшей степени склонны стрелять во все, что шевелится. Сперва стрелять, и уж потом спрашивать, сэр. Но все обошлось благополучно и, к счастью, Килвински был на месте. Они все слыхали шум на переднем крае и разобрались в ситуации так, как будто бы воочию видели все произошедшее. Поэтому на меня смотрели, как на выходца с того света. Жадно расспрашивали про Серую Нечисть, но что такого существенного я мог бы рассказать им? Почти ничего. Почему‑то ощущение, как от негромких, но деловитых и шустрых крыс, но об этом я, разумеется, ничего не сказал. Адольф… Имя Килвински, тоже Адольф, сэр, так вот он помолчав, тихо сказал мне, что пристроит к наблюдателям, несколько в стороне от основных позиций. «На переднем крае ты не увидишь, можно сказать, ничего, даже если произойдет чудо и ты вновь уцелеешь. Если ты остался жив на первой полосе, значит, ты должен сделать еще что‑то. Для всех нас, Фихте. Расскажи ТАМ все, что увидишь здесь. Подробно расскажи, чтобы поняли. Нет, чтобы прямо‑таки до требухи прониклись, что здесь и что это такое…»

— Я полагаю, нет никакой особой необходимости так подробно цитировать этого почтенного джентльмена из абвера.

— Простите, сэр.

— Никаких претензий, лейтенант. Вы, как и приказано, рассказываете о том, что произвело на вас особое впечатление, я — останавливаю, желая услышать интересующие подробности или же избавиться от излишних. Атака — последовала?

— Да, сэр. В настоящий момент, находясь на стороне немцев и при сложившемся соотношении сил на переднем крае выжить нельзя.

— Не слишком ли сильно сказано? Вы, как я вижу, выжили…

— Да, сэр. День и ночь, круглые сутки над головой кружат тяжелые четырехмоторные машины. Это очень крупные аэропланы, не меньше «Либерейтора», но полет их проходит на такой высоте, что рассмотреть можно только в достаточно мощный бинокль. Небо расчерчено белыми следами. Они видят, фотографируют и записывают все. Каким‑то образом наблюдение ведется и ночью, и ночные бомбардировки прибывающих резервов вовсе не редкость. С очень неплохой точностью, сэр, равно как и ночные артобстрелы. Каждая батарея, каждый танк, каждый грузовик… расчеты все время ощущают себя как бы под прицелом снайпера, и это не так уж далеко от истины. В прифронтовой полосе русские зажигательными бомбами выжигают все леса, все рощи, все мало‑мальски заметные заросли кустарников, чтобы у германских войск не было укрытия. Германия превращается в пустыню. Солдаты говорят, что несколько раз в день, иногда несколько десятков раз происходит обстрел отдельных целей. Просто прилетает пятнадцать‑двадцать крупнокалиберных снарядов или серия из многоствольной реактивной установки, и уничтожает батарею, мастерскую, укрытие для техники, заваливает выход из бункера или подземного… убежища. По сути — ямы, перекрытой сверху и засыпанной землей. Это, наряду с бомбардировками по отдельным целям, не прекращается окончательно никогда, но считается на Восточном фронте передышкой. Каждый день без больших боев на одном только участке фронта гибнет около тысячи человек, но это и впрямь передышка. Килвински сказал мне, что война эта меняет свой облик каждый месяц. Вот проходит месяц — и это уже вовсе другая война, а та, месячной давности, вспоминается с умилением.

— Наступает день, все идет, как обычно, а потом вдруг все смолкает. Ни одного выстрела, ни одного взрыва. У солдат белые лица и такие глаза, как будто они уже умерли. Тихо, а потом едва слышно возникает далекий, мягкий гул. Это идут груженые «минской смесью» тяжелые бомбардировщики, сравнительно немного, они и вылетают издали, и идут к разведанным целям небыстро. Колоссальные стаи фронтовых бомбардировщиков присоединяются позже, поднимаются, занимают свое место над строем тяжелых машин, начинают качать свой извечный маятник истребители. Кроме далекого, становящегося все более громким гула, ничего не слышно, а потом тяжело взрагивает земля. По ней звук распространяется куда быстрее, чем по воздуху, и обгоняет снаряды. Те, кто затеяли это, норовят, чтобы и бомбы, и РС, и основная масса артиллерийского железа от первого залпа обрушилась на разведанные позиции врага одновременно: считается, что таким образом эффект больше, нету места, где можно было бы спрятаться на время. Добиться такого рода совершенства не удавалось ни разу, но адресат никогда не жаловался. К примеру, на территории, где «минскую смесь» применяли в соответствии с так называемой «Таблицей № 1» войска противника оказывались уничтожены.

Это не значит, что всех убивало, нет. (Так не бывает, есть люди, пережившие Хиросиму в трехстах метрах от эпицентра и прожившие потом более полувека.) Смерть, увечье, тяжелая контузия, психоз или прострация, когда человек сидит, ни на что не реагируя, способный только к пассивному подчинению, просто полная деморализованность, так или иначе, — войска не было. Не оставалось способных к сопротивлению. Но согласно 1‑й таблице действовали относительно редко. Только против особо укрепленных пунктов позиции. Вот в Кенигсберге, к примеру, довольно часто. А против полевых укреплений значительно реже. По большей части хватало и «Таблицы № 2». Вокруг, доставая, кажется, до неба, с грохотом встала стена пламени…

— Собственно, это можно считать концом рассказа, сэр. Довольно длительный промежуток времени выпал из моей памяти. То, что было перед этим, видимо, слишком сильно для слабого человеческого рассудка. Мне показалось, что весь мир вокруг одновременно взорвался, вспыхнул, обрушился, а потом разлетелся в клочья и погас. Когда я пришел в себя, вокруг, куда не кинешь взгляд, простиралась серая равнина, сплошь покрытая воронками, некоторые из которых еще дымились. Иногда они располагались так густо, что как‑то заходили одна на другую. Я находился, можно сказать, в тылу и теперь смог видеть, как по месту, недавно бывшему передним краем, сплошным потоком шли русские танки и грузовики. Впереди — тяжелые танки и самоходные орудия большого калибра, с очень толстой лобовой броней, не боящейся огня случайно уцелевших орудий, не слишком много, редкой цепью и в сопровождении штурмовых групп саперов, а за ними уже все остальное, многие сотни танков и грузовиков, сэр. Насколько хватает взгляда. И еще копоть. Откуда‑то множество хлопьев жирной копоти, как черный снегопад с серого неба, затянутого густой дымкой. Через нее не просвечивало солнце. Вокруг не было никого из тех, кто был со мной до обстрела. Ни трупов, ничего. Может быть, они остались живы, не знаю. Убрели куда‑нибудь, даже не понимая, куда идут. А через нацело опустошенную равнину, которую они пытались защитить, совершенно безнадежная попытка, я знал это каким‑то непосредственным знанием, сэр! — теперь нескончаемым потоком, безбоязненно валят победители. Поодиночке в редкой цепи и небольшими колоннами. Размашистым шагом или этакой привычной, собачьей рысцой. Опять танки, опять бесконечные колонны грузовиков и пешие. Нескончаемые и неутомимые. Не старики и не дети. Энергичные, ловкие молодые мужчины, твердо знающие, куда идут. И непонятно становится сэр, сколько правды содержится в сводках о миллионах и миллионах убитых или взятых в плен. Это уже нельзя назвать просто войной, даже самой страшной, — Уоллес отрицательно помотал головой, — это НАШЕСТВИЕ. Не в человеческих силах его остановить.

— Но вы все‑таки уцелели.

— Да, сэр. Был немало удивлен и, откровенно говоря, рад этому обстоятельству. Но потом мне в голову пришла странная мысль: судьба нашей группы. Она на самом деле дьявольски показательна. Нас было пятеро. Кэдоген пропал без вести. Росуэлл пропал без вести. Чарли Твид чудом вывезен и позже умер от ран. Бэрд… он не в себе, и доктора не обещают ничего хорошего. И я. Боюсь, я тоже не скоро вернусь в строй. Не все убиты, но, в общем, группа уничтожена, сэр.

Премьер‑министр молча, не отрывая тяжелого взгляда и не моргая, смотрел, как пытается руками удержать дрожащую, буквально прыгающую нижнюю челюсть блестящий офицер, храбрец, как говорится, «испытанный всеми родами смерти», потомственный военный, красавец аристократ. Сломанный человек.

— А главный ответ на главный же вопрос заключается в том, что они, похоже, нашли способ, при помощи которого вполне‑вполне смогут приручить немцев. Поэтому основной сценарий в том случае, если вы — не раньше, чем через три месяца! — высадитесь и начнете им угрожать, состоит в том, что они поднимут перчатку. Это обозначает захват Бельгии, Голландии и Франции, причем вас снова искупают в Проливе, и, наверное, окончательно. Думаю, что Францию они официально оккупировать не будут: навяжут договор на аренду территории, и будут вести себя подчеркнуто прилично. После этого начнется самое интересное. Они мобилизуют немцев и начнут строить авиазаводы и аэродромы. Десятками и сотнями. А может быть, обойдутся только аэродромами, потому что мы не имеем понятия о мощности их производственной базы в глубине страны. А еще верфи. Видите ли, господин премьер‑министр, для броска через Ла‑Манш вовсе не обязательны особо мореходные суда с выдающимися ходовыми и скоростными качествами. Хватит чего‑то вроде огромных плотов, сплошь утыканных пушками, в том числе линкорного калибра, со скоростью шесть‑семь узлов, и прикрытых с воздуха несколькими тысячами самолетов. С вашим опытом лорда Адмиралтейства вы куда лучше меня знаете, что именно это может быть. Дешевый, одноразовый примитив, слепленный по самым недорогим технологиям. Они себе могут это позволить, а вы, с вашей империей, нет, потому что вам необходимы НАСТОЯЩИЕ корабли и вы не можете позволить себе траты на одноразовые… изделия. Тогда им останется дождаться двух дней хорошей погоды.

— Мы не будем ждать, сложа руки.

— Разумеется. Втянуть вас в воздушную бойню с превосходящими силами — это как раз то, что им нужно.

— Мы справились с джерри.

— И они тоже. Вот только слово «справились» имеет не одно значение. Между ними есть маленькая разница: вы отбились, а они — расправились. Но это не главное. Главное — что ваши дома, ваша производственная база тут, а их — в Сибири. Они будут бомбить вас, а вы — немцев с французами, на которых им, в общем‑то, наплевать. Постепенно, при этом довольно быстро, они выведут из строя основные порты Острова и критический объем грузового тоннажа. Кстати, их реактивным бомбардировщикам вам пока противопоставить просто нечего, а весь остров вплоть до Шотландии попадает в радиус их действия. У русских они выполняли роль чего‑то вроде авангарда, подавляющего ПВО, за которым следовала остальная ударная авиация. Сейчас их примерно полторы сотни, но число, несомненно, будет возрастать. А когда вы, не выдержав, накинетесь на главную базу их высадочного флота, они примут бой. Выиграют или проиграют, а только вы в любом случае надолго останетесь без дееспособного флота и без моряков, которых они обменяют на пушки, суперпонтоны, импровизированную морскую пехоту и сколько‑то самолетов. Свои потери они возместят сравнительно легко и быстро, а вот ваши могут оказаться невосполнимыми. Боюсь, никогда.

— И?

— Да, собственно, все. Совсем. В сухом остатке имеем небольшой, голодный, лишенный ресурсов остров, с дрянным климатом и слишком большим для него населением, никому особенно не нужный. В этом случае США просто придется взять на себя заботу о Британской Империи. Хотя бы для того, чтобы подданных Короны элементарно не вырезали туземцы. Время, Уинстон. Если хотя бы год. Хоть полгода… Да нет, полугода все равно не хватило бы.

Черчилль молчал несколько минут, глядя на собеседника в упор, а потом резко, рывком отвел взгляд, издав странный, неприятный звук, нечто среднее между невеселым смешком, скрежетом и сморканием.

— Как спокойно вы об этом говорите…

— Не правда ли? Очевидно, привык, пока думал обо всех этих вещах. Слишком долго думал. У меня от этих мыслей все время звенит в ушах, как будто сверчки поют, знаете? И все чаще давит затылок. Забавно, говорят, что апоплексия грозит прежде всего полным, краснолицым коротышкам без шеи. Может быть, это и так, только иные мысли, кажется, куда более существенны, чем особенности телосложения… Да, к чему это я? К тому, наверное, что мы, даже самые неукротимые из нас, все‑таки смиряемся с иными мыслями. Как, например, с мыслью о собственной смерти. Как уже говорил наш общий друг, Германия будет раздавлена, Уинстон. К его словам могу добавить одно: не только самим русским, но и остальному миру вполне очевидно, что раздавлена, с самыми несущественными оговорками, о которых, для удобства, скоро перестанут упоминать, именно русскими. Это чертовски несправедливо, но воспринято будет именно так, уверяю вас.

— Но ведь это обозначает Советы в самом сердце Европы!

— Боюсь, что так. Такова цена крови, которую мы сберегли, думая, что сможем обойтись деньгами. Или преимущественно деньгами. Как оказалось, при покупке некоторых вещей часть оплаты необходимо вносить именно в красной валюте.

— И это навсегда?

— Во всяком случае — надолго. Будем надеяться, что они не смогут переварить ТАКОЙ кусок.

— Эта перспектива представляется мне, господин президент, более, чем туманной.

— Доля истины в ваших словах есть, но вполне согласиться с ними я все‑таки не могу. Они слишком цивилизованны для того, чтобы попросту ограбить и стереть Европу в порошок, превратив в козье пастбище, и слишком дики и мало искушены, чтобы поставить ее под эффективный контроль и правильно эксплуатировать. Они попытаются это сделать и неизбежно потерпят неизбежную неудачу.

— Я рискую не дожить.

— Мне легче. Я даже не рискую. Терпенье, Уинстон. Вы доживете до момента, когда время, сейчас так жестко играющее против нас, начнет играть против маршала Сталина и его жуткой своры. Это я вам обещаю, дружище.

— Я последовал вашему совету, и весь вчерашний вечер посвятил попыткам задать нужные вопросы нужным людям. Я узнал слишком много неожиданного и непонятного. Именно поэтому ваш проект последовательного Недеяния, назовем его, если не возражаете, «Христианское Смирение», не кажется мне вполне надежным.

— А он и не является вполне надежным. Просто, на мой взгляд, это единственная линия поведения, при которой ситуация, да, проигрышная, да, позорная, можно сказать, катастрофическая, не стала бы безнадежной. Опыт самой последней истории показывает: пока жива Британия, с Европой не все еще кончено.

— Вы думаете, нам будет достаточно просто смирно сидеть и вести себя примерно, чтобы этот людоед оставил нас в покое?

— А он сам объяснил нам все необходимое. Из чего я делаю вывод, что он все‑таки не настолько умен, как думает сам. Или, может быть, привыкнув общаться исключительно с подданными, просто не имеет достаточного опыта общения с равными себе… владыками. Он не может остановить войну, так сильно мотивированную местью, желаньем отплатить сполна за пережитый страх и унижения, потешить злобу, садизм и похоть. Да ограбить, наконец! Есть и более рациональное желание навсегда исключить исходящую от Германии — а значит, от всей континентальной Европы, от всего Запада! — угрозу. Но он проговорился, что в сложившейся ситуации совершенно не заинтересован продлевать войну свыше совершенно необходимого. Как раз для того, чтобы не допустить дальнейшего усиления военных и директората ВПК. Похоже, они сосредоточили в своих руках необъятную фактическую власть и привыкли к бесконтрольности и значительной безнаказанности. До войны карали кого угодно, за дело и просто профилактически, за то, что стал слишком силен или для того, чтоб запугать остальных. Теперь слишком многое пришлось прощать людям, доказавшим свою эффективность. И они отбились от рук. Ему хочется… да нет, просто необходимо побыстрее закончить войну еще и для того, чтобы заново взнуздать их.

— Кажется, вы еще недавно еще говорили, что они разделаются с нами шутя… Так причем здесь длинная война?

— Бог с вами, — Рузвельт, чуть отклонившись, с явным изумлением глянул на него через очки, — вы меня совершенно неправильно поняли! Наскоро собранный экспедиционный корпус они, да, съедят не поморщившись. Но Канал! Это, неизбежно, весьма значительные потери, огромные подготовительные работы и довольно много времени.

«Вот только у Сталина может оказаться достаточно памяти, чтобы все‑таки, воспользовавшись уникальным моментом, удавить вас, не считаясь с жертвами и не отвлекаясь на сиюминутные соображения. Страшно даже подумать об этом, но на его месте я поступил бы именно так. Искренне поговорил бы с ближним кругом и сумел убедить их. А потом… не знаю, наверное — умер бы. Так что поддерживать и Англию, и персонально тебя, боров, все‑таки придется, причем всерьез» — подумал один.

«А вот то, что без Британии ты потеряешь и Европу, и, пожалуй, все восточное полушарие, и, следовательно, вся эта война окажется для США бессмысленной… нет, лучше сказать не окупившейся, не давшей ожидаемых дивидендов… равно как и то, что не достигшая целей война обозначает войну, по сути, проигранную, ты понимаешь очень даже хорошо. Но успешно делаешь вид, что это только Америка нужна Британии» — подумал второй.

Черчилль неожиданно хмыкнул, его собеседник вопросительно поднял брови.

— Пришла в голову неожиданная мысль: а ведь если бы не Гитлер, русские так и не решились бы на активные действия. Ей‑богу побоялись бы напасть. Так и варились бы в собственном соку, мутили и вредили по мелочи, не зная, чего стоят на самом деле. Проклятый Ади, и тут нагадил. Ничего не может сделать, как следует.

— Что ви морщитесь, Борис Михайлович?

— Да ну, пустяки какие‑то, — с досадой проговорил Шапошников, растирая левый локоть, — локоть вот… Ноет и ноет. Вроде бы и несильно, а покою не дает. Какой‑то там локоть, а вот мешает.

— Надо скипидаром, — наставительно сказал Сталин, — или, может быть, к доктору?

— Попробую. А к доктору, чего с такими пустяками к доктору, ей‑богу? Само пройдет, товарищ Сталин.

— Может быть, все‑таки кого‑то другого? Помоложе найдутся. Что вы все сами дэлаете, пора паберечся, пуст другые паработают.

— Нет, — Шапошников отрицательно покачал головой, — нельзя. Вы же знаете, товарищ Сталин. Каждый должен делать то, что он может лучше других… а это, как ни крути, кроме меня сделать некому. Послать пешку какую‑нибудь без нормальных полномочий, так не будет Объект с мелочью разговаривать. Разговор выйдет только с фигурой сопоставимого ранга, иначе не имеет смысла затеваться. Так кого? Вы себе представляете Жукова, который пытается с Объектом — ДОГОВОРИТЬСЯ?

Сталин неопределенно хмыкнул, отворачиваясь.

А тут будет слишком мало пользы давить. Тут нужно тонкое умение: с позиции силы, но именно что договариваться, а не диктовать условия. Рокоссовский? Умный мужик, но дипломатического опыта не хватит, и люди слишком разной среды, никогда друг друга не поймут.

Это он имеет ввиду, — думал Сталин, глядя на собеседника ничего не выражающим взглядом, — что с дворянином должен говорить дворянин, иначе разговора на равных не выйдет. А значит, и результат будет не тот.

— Василевский?

— Тоже не пойдет. — Жестко сказал Шапошников. — Он умнее и талантливее меня, но слишком мягок.

— А ви, значит, не слишком?

— А я нет. — Тон маршала был сух и отрывист, как щелчок курка. — Ваши маршалы нередко разговаривают с людьми, как с грязью, но не задумываются, что для этого тоже существует много способов. Как раз тех, что нужны в данном случае, они и не знают. Вполне может случиться, что в отдельных эпизодах переговоров Объект подомнет их, просто за счет потомственного умения аристократа управляться с хамами. В конечном итоге, конечно, ничего страшного… Но допускать этого все‑таки ни в коем случае нельзя. Ублюдок не должен испытывать даже тени торжества. Чувства даже призрачного превосходства. Нужно, чтобы он и сам почувствовал себя грязью. Нельзя оставлять даже щели, в которую смогло бы забиться его чувство собственного достоинства.

— Ви бы все‑таки паберегли себя.

— Во время такой войны беречь себя значит не быть офицером. Другие маршалы командуют фронтами и родами войск, при этом всерьез рискуя жизнями. Проезжают и пролетают тысячи километров, рискуя в любой момент попасть в засаду, под атаку истребителей или под авианалет. По сравнению с этим разговоры о каком‑то там риске моей миссии выглядят, право же, несерьезными. Вы знаете, я знаю, как следует это дело могу сделать только я. Уклониться от своего, наверное, последнего боя значило бы скомкать всю жизнь, а не только ее конец…

— Борис Михайлович?

— Да, товарищ Сталин?

— Я нэ хочу скрывать, что, одновременно, мы будем действовать и через иные каналы.

— Нисколько не сомневался. Поступить иначе было бы ошибкой. Но на каждом направлении все должно быть сделано безукоризненно.

Если вы не возражаете, не будем зажигать свет. Посумерничаем.

— С кем имею честь?

— Думаю, вы отлично это знаете, но, если на то пошло, лучше называйте меня «Советник». А я буду называть вас «герр Левински». По воинскому званию я пока примерно равен вам.

— Почему «пока»?

— Потому что офицерское звание несуществующей армии носит несколько… условный характер. Становится словом, за которым ничего не стоит, и употребляемым только из вежливости… Герр Левински? Не согласились бы вы продолжить беседу по‑французски? Вы не знаете русского, а я, боюсь, не смогу достаточно точно донести свою мысль по‑немецки. Недостаточно практики в разговоре.

— Как вам будет угодно. — Он сделал паузу, вглядываясь в плохо различимое лицо собеседника. — И какую же мысль вы хотели бы донести до меня по‑французски?

— Для начала — техническую. Если вас не затруднит, прекратите попытки упражняться в остроумии. Не стоит забывать, что мы находимся в несопоставимо разном положении. Теперь о деле. Я согласился на встречу, чтобы выяснить, действительно ли вы можете, так или иначе, ускорить капитуляцию Германии, или же за вами не стоит никаких реальных сил. Это все. Больше меня, в конечном счете, ничего не интересует. Остальные темы или варианты можете даже не поднимать.

— А не слишком ли много вы на себя берете? Та армия, которую вы списали, еще существует и борется. Вопросы такого рода…

— Герр Левински, вопрос тут только один. Останутся живы ваши солдаты, сложив оружие, или нам придется их убить? В последних столкновениях мы несем потери один к двадцати. Скоро станет один к пятидесяти. Это уже не война, а бойня, добивание лежачего. Уцелевшие после атаки нибелунги трясутся, пускают слюни, мочатся в штаны и ничего не соображают. Мы уже не знаем, куда девать бесконечные полчища психов арийского происхождения…

— Вы не все еще знаете!

— Уверяю вас, все, что мне нужно. Не только вы начали проявлять благоразумие. Другие успели предложить свои услуги несколько раньше. Никакое чудо вам не поможет, потому что весь впечатляющий запас отведенного вам везения вы истратили к декабрю сорок первого. Нет у вас никакого чудо‑оружия. Ни один ваш самолет не пролетит больше пятидесяти километров, а эта ваша фосфорная отрава никакой не аргумент, а просто еще одна опасная игрушка. У тех мужиков, которые служат сейчас в Красной Армии, и без того слишком мало причин для милосердия. Нам, надо признаться, все труднее сдерживать их вполне справедливое желание отплатить немцам той же монетой. Так что лучше не будите лихо. Но это все лирика. Так ДА — или НЕТ?

— Вы не хуже меня понимаете: пока фюрер жив, ни о какой капитуляции не может идти и речи.

— Прескорбная беспомощность, — Советник пожал плечами, — если царь вел страну к краху, русское дворянство в былые времена проявляло, знаете ли, куда большую решительность. А вы, кажется, готовы погубить Германию, сдохнуть сами и лишить будущего своих детей, лишь бы только ничего не делать. Не пойму, это трусость, фатализм или безумие? Все вместе? Впрочем, да: со свойственным культурным европейцам лицемерием вы эту очаровательную смесь именуете «преданностью». Или «верностью присяге»… Левински, вы же его сами терпеть не можете. И предпочитаете считать его виноватым во всех бедах. И не уважаете больше. И, главное, рады‑радешеньки будете свалить на покойничка разом все свои самые душистые деяния.

— Я не могу. Все равно это предательство.

— Понимаю. Жаль потерянного времени. — Советник, кряхтя, начал подниматься и вдруг хихикнул, а собеседник его даже вздрогнул, настолько зловещим в исполнении Бориса Михайловича Шапошникова, маршала и ближайшего советника Сталина показался ему этот неуместный звук. — Я это к чему: вдруг поймал себя на мысли: не знаю, что сказать перед расставанием! Желать добра, удачи, радостного скорого свидания, мы ведь это делаем привычно, даже не думая, что говорим — было бы уж слишком большим лицемерием. Вы бездарно растранжирили свой шанс и безответственно распорядились шансом миллионов немцев. Поэтому и вас, и ваш народ, ждет будущее весьма печальное, но уж зато предельно впечатляющее. Это будет действо, подобного которому мир не видел со времен падения Рима. Не на сотни, на тысячи лет запомнится.

— Хорошо, — у немца вдруг сел голос, — может быть, у вас есть вариант, как помочь мне?

Его собеседник, помолчав около секунды, несколько раз лениво, по‑барски хлопнул в ладоши.

— Браво, Левински. Это как с потерей девственности. Трудно только начать, дальше будет гораздо легче. Я уполномочен успокоить вашу чуткую совесть. По крайней мере отчасти. Вам почти ничего не придется делать. Позаботьтесь, чтобы фюрер остался в бункере еще пару суток. Расскажите, к примеру, ему одну из этих ваших сказок, на которые вы такой мастер. Что‑нибудь о победоносных войсках Венка, Кребса, Нибелунгов или атлантов, которые — уже вот‑вот! — сотрут с лица Земли орды унтерменшей. Вам лучше знать, что именно. Если удастся, прикажете непрерывно передавать в эфир вот эту группу цифр. Она ничего не значит и поэтому не может быть расшифрована. Остальное мы берем на себя, и о вашей роли никто, никогда, ничего не узнает.

— Советник?

— Что еще, — в голосе русского прозвучало тяжелое недовольство, — какие‑то еще сомнения?

— Нет, дело прошлое. Не вы ли автор тех двух текстов на мое имя? Радиопередача и пластинка?

— Впервые слышу. Лет пятнадцать не писал речей никому, кроме себя. А почему вы решили?

— В стиле есть, — проговорил немец, включая патефон, — что‑то общее.

— Интересно, — слегка кивнул Советник, прослушав запись, — надо будет узнать, кто автор. Очень бойкое перо. Но знаете, что? Очень может быть, что никакого такого отдельно взятого человека и вообще нет. Поверьте мне, на свете существуют вещи, которые никто, вроде бы, не делал. Они просто есть — и все. Что‑нибудь еще?

— Почему «Левински»? Это никого не может даже ввести в заблуждение.

— Чтобы вы начали отвыкать от себя и привыкать к жизни под другими именами. Видите ли, вступив в сделку с совестью и поступая вопреки всякой справедливости, мы дали вам твердые гарантии на известных условиях. Не будем их повторять. Но я вовсе не уверен, захотят ли наши украинцы признавать гарантии, данные без их согласия Эриху фон Манштейну. После известного приказа о «политике выжженной земли» за подписью этого военоначальника. Это не наш брат великоросс. Народ тяжелый, памятливый и упорный, с большой диаспорой, и вы не скрылись бы, пожалуй, нигде. Ваше счастье, что вы почти ничего не успели с этой откровенно гнусной затеей, а то мы все‑таки не стали бы с вами договариваться. Невзирая даже ни на какие выгоды…

Больше запись проиграть не удалось ни разу: была пластинка, были вовсе неповрежденные с виду дорожки, и были записанные на них около четырех минут равномерного высокочастотного шума.

— Слушаю тебя, сынок, — обергруппенфюрер сидел на стуле несколько развалившись, грубое лицо казалось добродушным, — что такого срочного тебе поручили комиссары передать старому Дитриху? Чем именно они собираются его подкупить или напугать?

— Всеми своими манерами, громоздкостью фигуры, неторопливостью манер, мнимой расслабленностью, он напоминал Судоплатову сытого, мохнатого медведя‑мишку. Добродушного‑добродушного гризли трехметрового роста.

— Командование Красной Армии и лично Верховный Главнокомандующий вооруженными силами СССР товарищ Сталин имеют сообщить и предлагают руководству СС следующее. Наша сторона не будет возражать, если фюрер Германского народа Адольф Гитлер будет вывезен в любую страну мира по его выбору или по выбору лиц, принявших это предложение. Условием этого соглашения является во‑первых, его полная конфиденциальность. Во‑вторых отход герра Гитлера от активной политической карьеры и сохранение им инкогнито на протяжении оставшейся жизни. Третьим и главным условием является безоговорочная капитуляция всех германских вооруженных сил.

— Всего‑навсего. Простое и ясное дело. В самый раз для того, чтобы решить его за кружкой пива. Этак, к примеру, между второй и третьей. Заметь, сынок, я ни капли не сомневаюсь, что ты говоришь правду, и тот, за кого себя выдаешь. И обладаешь нужными полномочиями. Тут вообще всего только одна ма‑аленькая неувязочка: я присягал Фюреру, как ты выразился, германского народа. А не герру Гитлеру с неопределенным статусом и, тем более, не безымянному господину, хранящему инкогнито в Ираке или Аргентине. Поэтому на мой неискушенный взгляд предлагаемое вами деяние очень мало отличается от физического устранения. Кстати, — а как вы предлагаете поступить, если Фюрер — не согласится? Применить силу? А что? Перебить полсотни парней из «Охраны Фюрера», большинство из которых я знаю и люблю, заткнуть рот кляпом, сунуть в мешок и утащить на борт подводной лодки. А он при этом будет так потешно брыкаться своими коротенькими ножками в галифе. Вот только зачем он после этого нужен, и, тем самым — к чему такие хлопоты? Для того, чтобы спасти жизнь какого‑то безымянного господина? — Дитрих отхлебнул из стакана. — Застрелить и проще, и гуманней, и полезней для дела Германии. Вот только я и этого делать не буду.

— Подумайте. Каждый час войны — это две с половиной тысячи убитых или искалеченных немцев. Шестьдесят тысяч в сутки, господин генерал‑полковник. Без малого два миллиона в месяц. Два месяца — и население Берлина. Уже довольно давно Красная Армия несет несопоставимо меньшие потери. По сравнению с тем, что было, их вообще можно считать номинальными. Продолжение войны есть прямое и бессмысленное убийство германского народа.

— Что‑то я не пойму, — недоуменно нахмурился эсэсовец, — а вас‑то тут что смущает? Что вам не нравится в смерти каких‑то там немцев, которые, к тому же, так славно потоптались по вашей России‑матушке?

— Любому человеку отвратительно бессмысленное истребление людей. И даже не только людей, но и любых существ с теплой кровью.

В этот момент Павел Судоплатов, хладнокровный и убежденный убийца, давным‑давно при очередном исполнении не испытывавший ни малейших эмоций, говорил, в общем, довольно искренне. Удивляясь собственным словам, понимая, что немец над ним издевается, но да, искренне.

— О‑о‑о, это так похоже на одного кремлевского гуманиста с усами, моего, кстати, тезку[41]! Насколько мне не изменяет память, его очень мало смущало истребление даже собственного народа… Послушай‑ка… Как тебя, Пауль? Так вот, я тебе скажу по‑простому, по‑солдатски: капитулировать в данных условиях то же самое, что сдаваться, когда твердо знаешь, что тебя следом же отправят в пыточную камеру… Не перебивай! Я верю, что вы не собираетесь истреблять немцев поголовно. Даже в то, что вы не планируете поработить и загнать их всех в рудники и шахты. Германия просто‑напросто попадет на стол к кремлевскому вивисектору, который начнет перекраивать ее по своему вкусу. Как водится — наживую. Результатом неизбежно будет жуткий урод, калека, которому лучше бы и вовсе не жить. На мой вкус смерть куда лучше. И я не имею ни малейшего желания облегчать вашу совесть, которая вдруг стала такой чувствительной: убивайте дальше. Или уйдите, если нервы не выдерживают.

— Вы решаете за миллионы людей, многие из которых хотят жить.

— Я. Не решаю. Ни за кого. Кто хочет — пусть сдается. Кстати, я был против идеи наказывать родственников дезертиров, пораженцев и даже перебежчиков. Теперь в этом нет никакого смысла. Кстати, Пауль, а почему тебя вывели именно на меня? Не на рейхсфюрера, не на толстого Германа? Не на Бормана, наконец? Зачем вам понадобился старый танкист, который терпеть не может интриг?

— Названные вами лица ненадежны. В обоих смыслах. В нашем руководстве существует понимание истинного положения вещей в руководстве СС и того влияния, которым реально обладают там отдельные лица. Например, относительно вас известно, что на вас ни разу не осмелился поднять голос даже ваш вождь. Который нимало не стесняется устраивать разносы и рейхсфюреру, и рейхсмаршалу, и всем прочим, без исключения.

Иозеф Дитрих с интересом поглядел на него, а потом негромко, чуть хрипловато рассмеялся:

А ведь это вы верно подметили, молодцы. А я как‑то и внимания не обращал…

После этого он словно бы забыл о собеседнике, как бы давая понять, что аудиенция закончена, и снова отхлебнул из стакана некую прозрачную жидкость, и Судоплатов понял, что генерал пьет уже давно, скорее всего — не первый день, но состояние духа его таково, что алкоголь не оказывает на него обычного действия. Не может ни успокоить, ни дать забвение, ни хотя бы оглушить. А еще он понял, что провалил задание и, понятно, виноват. Но виноваты и те, кто послал на эту встречу его: абсолютно не его весовая категория.

Иные мелочи влекут за собой важные следствия. События масштабные дробятся массой следствий вроде бы незначительных, исчезающе тонких. А те, в свою очередь, имеют шанс повлечь за собой много всякого. Важного, смотря как поглядеть, смотря для кого, — или просто странного. Просто невозможного ни при каких других условиях. Следствием всей службы, всей системы Тяжелых Разведчиков, как она есть, с интригами, ночными машинами первого поколения, турбонаддувом, тактикой на первом, втором и последующих этапах, стали экипажи. Никто как‑то не придал надлежащего значения тому, во что превратились экипажи этих машин. Никогда и нигде не складывалось таких условий, и поэтому результатом стало совершенно особое сообщество бойцов. Отдаленным подобием, пожалуй, можно было бы счесть экипажи «Каталин», наматывавших тысячи миль над морями и океанами, но это аналогия того сорта, которая, скорее, могла бы только запутать дело. Это были люди, жившие относительно долго при самой интенсивной и разнообразной боевой работе, какую только можно представить. Отбор шел не по стандартному и, казалось бы, единственному для войны признаку выживания, а по эффективности выполняемой работы. Война, будучи ПО ОПРЕДЕЛЕНИЮ орудием увеличения хаоса и нарастания энтропии, — это, соответственно и прежде всего неизбежный и колоссальный беспорядок, нестыковки, непонятки, несогласованность и постоянные ошибки лиц, принимающих решения. При таком уровне беспорядка, вообще говоря, был бы совершенно невозможен никакой иной вид деятельности. Этот же контингент, имевший более‑менее постоянный, — только растущий, — состав на протяжении девяти месяцев, за это время приобрел умение делать свою работу на уровне средних ремесленников. То есть попросту невероятно высокое по меркам войны.

Они уверенно владели всей бывшей в их распоряжении техникой, никогда не блуждали, при любых погодных условиях, твердо зная свое положение в пространстве: кое‑что было слизано и украдено у англичан, но уникальная автоматическая система навигации по звездам была своей. А еще имели место множество мелких усовершенствований и каждодневный опыт сотен часов, проведенных в герметической кабине на огромной высоте, который и не опишешь и не оценишь, но именно он делал эффективным все прочее.

Служба обрасла инфраструктурой, сложнейшей системой связей, и некоторые, вроде бы рядовые, летчики в не слишком высоких званиях на самом деле пользовались очень солидным влиянием.

Их не могла обмануть никакая маскировка, да они и не позволяли что‑нибудь всерьез замаскировать, вовремя замечая сами попытки такого рода. Они ошибались не чаще, чем какой‑нибудь хирург фронтовой госпитальной базы по пятому‑шестому году общей практики, когда на фронте стоит относительное затишье, и промахивались не чаще опытного снайпера средней руки. Классическое высказывание о том, что ни один план не выдерживает столкновения с противником, к ним, практически, не относилось. Они выполняли, в общем, любые задания, если только они не носили мнимого характера, и неписанным девизом их было: «У нас не бывает неожиданностей. У нас бывают только варианты». И вот среди этой‑то своеобразной элиты Красной Армии и было приказано выбрать десять экипажей для прохождения особой подготовки.

Десятого июня товарищ Голованов мимолетно заметил товарищу Москаленко, что весьма впечатлен эффективностью новых бронебойных снарядами. Казалось бы ничего особенного, но, на самом деле, такого рода разговор был практически невозможен. Только в случае соответствующей подачи сверху. Фактическому командующему нарождающейся стратегической, да и всей тяжелобомбардировочной авиацией вообще, было не до спецификации противотанковых снарядов. Ну, — не его это было дело. Вот только новое время требовало объединять самые, казалось бы, далекие интересы. Человеку из штаба Второй Воздушной армии* пришла в голову интересная идея относительно нового типа бомб. Дело в том, что некие дорогие изделия совершенно исключительных достоинств, использовались, на его взгляд, крайне бездарно. Речь идет о бракованных, а также — о расстрелянных, изношенных стволах гаубиц калибра 152 мм. В связи с этим он подал докладную записку по принадлежности, и заодно приобрел еще одну причину скрывать свое светлое имя от благодарного потомства. В наркомате боеприпасов докладную записку внимательно рассмотрели, поняли открывающиеся перспективы для некоторых особых случаев, и творчески доработали. Везде существуют люди с особого рода чутьем, и оно их не подвело: Верховный Главнокомандующий и впрямь очень заинтересовался затеей во‑первых, и приказал хранить ее в глубочайшем секрете во‑вторых.

Если в учебных образцах в качестве материала бронебойного наконечника оставили закаленную сталь, то в изделиях для боевого применения их решили отлить из тех самых отходов комбината под городом Кыштым. Изделие носило характер конусообразной заглушки с хвостовиком по калибру ствола и весило пятьдесят семь килограммов. Еще двести восемьдесят три килограмма приходилось на форсированную взрывчатку. Взрыватель был вроде того, что ставят на флотские бронебойные снаряды главного калибра, но все‑таки с отличием. Знающие люди говорили, что эти штуки, попав в борт «Тирпица», проткнули бы его насквозь и улетели дальше, не заметив, вот только лишних линкоров для проверки этого под рукой как‑то не оказалось. Испытания проводились на объекте, проткнуть который насквозь не грозило бы ни одному боеприпасу на свете, — на земле. Это не означало, что тут не было хлопот и своих проблем: работники полигона с утра до вечера копали все более глубокие ямы, дабы уложить в них все более толстые массивы железобетона. Это не удовлетворило начальство, поскольку‑де земля получалась слишком рыхлая. Поэтому в дальнейшем прибегали к двум способам, не заменяющим друг друга. Во‑первых — шахты стали заполнять не вынутым грунтом, а строительным мусором или булыжником пополам с колотым диким камнем. Во‑вторых — пришли к тому, что начали бить галереи от одного шахтного ствола: в итоге это оказалось экономнее.

Простая, как грабли, идея проклятого штабиста для реализации потребовала множества экспериментов. Даже орудийные стволы оказывались недостаточно прочными при работе с некоторыми типами препятствий, разлетаясь мало что не вдребезги. Александра Ивановича привлекли для небольшой консультации, а в итоге он провел на полигоне почти месяц. И, как обычно, там, где он находился дольше десяти дней, выросло целое производство.

— На мне проклятие, — говорил он, — мне ВООБЩЕ нельзя халтурить. Если у меня перед испытанием остается малейшее сомнение[42], что сделано все возможное — пиши пропало. Сомнения неизбежно оправдаются, и все пойдет хином.

Неудачной оказалась попытка туго обмотать корпус бомбы углеродной нитью, «пропитав» несколько таких слоев боразоновым лаком, хотя конкретная картина неудачи, пусть и относительной, до сих пор является секретной. То же относится к попытке замены обмотки — натянутой тканью‑«рядном» из той же нити. Итогом стал образец, переделанный так, что слой теперь уже модульной ткани, в которой углеродная нить была заменена карборундовой, в качестве матрицы располагалась на корпусе заподлицо, позади гладкого кольцеобразного выступа высотой в два с половиной миллиметра, а пропитывал ее обычный алюминий. В чудовищных условиях ПРИМЕНЕНИЯ он сначала — плавился, а потом — испарялся, исполняя роль, своего рода «экстремальной смазки». То, что он при этом успевал или не успевал вспыхнуть, роли, как выяснилось, не играло. Вообще надо сказать, только исследований по поведению материалов в таких условиях можно было бы написать пару десятков вполне практичных докторских диссертаций, — вот только времени не было. И это, действительно, очень жаль: результаты крепко пригодились бы потом, когда дело коснется не менее серьезных экстремумов атома и космоса. Сколько забот потребовал несложный взрыватель, чтобы действовал как нужно, а еще и вполне надежно, не хочется даже рассказывать, да еще и не обо всем можно. Зато проблему управляющего оперения, чтоб раскрывалось в полете, решили неожиданно быстро: у товарища Мясищева оказались соображения на этот счет, хотя и по другой теме, и Берович смотрел на него с восхищением, которое у него традиционно вызывали изящные конструкторские решения. Сложное, казалось бы, дело, а воплощалось в простенькой комбинации пружин, стопоров, полуколец и одного пиропатрона.

Когда в военный обиход, да еще во время такой войны, внедряется какая‑нибудь новинка, говорить о ней, как о каком‑то определенном образце может только дилетант. Опытные образцы. Образцы предсерийные. Первые серийные, которые все равно наполовину опытные. Образцы разных серий, начиная от ранних, и кончая последними. Причем все это — имеет право иметь модификации специального назначения. Во всем этом может сломать голову не то, что специалист, но и сам создатель. С этой затеей поначалу отказались от цифр, фигурирующих в названии каждой штатной авиабомбы и обозначающей вес. Все модификации имели, помимо различий, общее название — «Изделие „Д“»: в данном случае «Д» — обозначало просто‑напросто «длинное», но было обозначением не хуже и не лучше никаких прочих. О материале бронебойной головки мы уже говорили, но это — да‑алеко не все различия. Так, во второй партии резко усилили хвостовик изделия, сделав, кроме того внутреннюю поверхность дна не плоской, а в форме параболического свода. Потом, в связи с сомнениями, — достаточно идиотскими, надо сказать, — будет ли заряд иметь достаточно синхронный взрыв при такой его длине, потребовали повысить гомогенность взрывчатки. Берович счел, что эта проблема находится всецело в его компетенции, увлекся, и сделал, как положено, полноценные детали из вещества, названного впоследствии «камптагеном», или, сокращенно, «КТГА». Он был плотнее аналогичной по составу смеси примерно в два раза, являясь, по сути, кристаллическим телом, очень прочным, твердым и упругим. При этом Саня честно предупредил, что, будучи в два раз плотнее «материнской» смеси, эта штука пока что еще и дороже в пятнадцать раз. О результатах полномасштабных испытаний эксплозива даже создателю сообщили уклончиво, сказав только, что они «вполне удовлетворительны» применительно к специальным целям.

И все это — в различных комбинациях. Для испытания в боевых условиях, например, была избрана так называемая «Модификация „П“», то есть «промежуточная»: не учебная, но с головкой из монолитной молибденовой стали с поверхностным упрочнением гамма‑нитридом кремния. Так вот и среди них были варианты с разной конструкцией хвостовиков, а еще имелось два изделия, содержащих камптаген, которые были на двести сорок два кило тяжелее… С виду, понятно, не различить, только по маркировке, в которой почти никто не смыслил. Сами по себе испытания состоялись совсем недавно, под конец июля, в полосе наступления 4‑го Белорусского и 1‑го Прибалтийского фронтов. Потом к решению этой масштабной задачи подтянулись и другие силы.

— Вам все‑таки нужна именно «пятерка», вы твердо решили?

— По‑другому никак. Получается куда хуже. А чего в ней особенного?

— А — гарнизоном командует штурмбаннфюрер Эрнст Лебке, «старый борец» из зело партейных. Та еще сволочь.

— Другие что — лучше? — Угрюмо спросил Мосолов, отвечавший за операцию. — Кого попало тут наверное нет…

— Ну почему? Есть вполне симпатичные ребята. Вот, к примеру, Борзиг из «четверки», которая «Гнейзенау», или…

— Вот пусть и живут, раз такие симпатичные. Другие отличия есть?

— Да, в общем, нет. Все большие форты построены примерно одинаково. Двести пятьдесят по фронту и примерно полтораста в глубину, пятиугольник тупым углом в поле. Вот только у «пятерки» к югу — еще малый фортик. «Лендорф» называется

— А уязвимые места?

— В обычном понимании их просто нет. Сейчас покажу, а вы решайте сами.

С этими словами капитан повесил на стенку первую схему, красочную и исполненную прямо‑таки виртуозно.

Так это выглядело в прошлом веке, когда народ отличался наивностью и бороться со шпионами просто не умел. Вот здесь — казематы, и «напольные казармы», соединенные осевым коридором. Свод — два с половиной — три метра хорошего кирпича. Потом достраивали дважды, совсем другие люди, и схем не достать. Но: судя по фотографиям вспышек выстрелов, помещения так и остались на прежнем месте, значит, реконструкция коснулась только защиты. По данным местных жителей она имеет следующий характер…

Глядя на то, с каким увлечением рекомендованный им капитан Максимов излагает подробности, на любовно вычерченные схемы, Анатолий Чемезов поймал себя на посторонней мысли: «А ведь никакой ты не капитан, хоть и погоны носишь, и не сапер. Архитектор ты, и себя не переделаешь. Ученый муж, а не военный человек. Жалко».

…Песчаная «подушка» толщиной два‑три метра, полтора метра железобетона, а поверх всего — еще три‑четыре метра земли. В ней, как видите, растут деревца. Итого — не менее десяти‑двенадцати метров в общей сложности.

— Старье, — безаппеляционно сказал пожелавший присутствовать Мерецков, впрочем, предупредивший, чтоб «не обращали внимания», — слишком длинный фронт, чтоб можно было обойтись фланкирующими точками, а лобовые мы рано или поздно покрошим. Слишком громоздко.

— Это — да. Но потери будут очень велики. В том числе в артиллерии. А если в стены, так они даже двадцать восемь сантиметров неплохо держат. Насквозь‑то — не пробили пока ни разу.

— Товарищ капитан. Вы покажите, куда и под каким углом надо попасть, чтобы эту тварь — того… Если, к примеру твердо уверен, что и попадешь, и пробьешь.

— А‑а, — Максимов внимательно поглядел на майора Мусинского, уже с месяц как переведеного приказом в тяжелую авиацию, потому как снайпер, тогда в любой каземат. Если выбить угол, в котором расположен настоящий капонир, на две стороны, лучше северный, не прикрытый малым фортом, то можно будет обойти по левому флангу — и все… Только знаете, что? У нас ведь как штурмуют: обстрел — атака, атака — обстрел, во время обстрела, понятно, норовят по амбразурам. Неприятно и риск большой: маленький снарядик положит сразу всех, попадают‑то не так уж редко. Поэтому, когда обстрел, немцы оставляют одиночек, а сами всей кучей бегут в «гаржевые» казармы, которые в тыл смотрят. Обстрел кончился — они назад. Так вот, — сказал невоенный человек и ученый муж, — тех казарм всего две, очень большие, и если во время специально затянутого обстрела угодить в них, то защищать форт будет некому.

Насчет «неприятно» — это он сгладил углы. Дело в том, что с некоторых пор в ров с напольной стороны, прямо под амбразуры, стали класть ракеты в специсполнении. Не часто правда, потому что очень уж дорого, попасть почти нереально, да и не решало в конце концов, но в таком случае всех, оказавшихся на огневых позициях у амбразур, если и не убивало, то из строя выводило напрочь. Об этих редких до нереальности случаях тем не менее помнили и думали постоянно. Другим развлечением, не столь эффектным, но как бы не погаже, была какая‑то небольшая пушка. Судя по разрывам, всего около двух дюймов, но отличавшаяся жуткой точностью. Если русским удавалось подтащить ее километра на полтора — пиши пропало. Если не с первого, то со второго выстрела прямой наводкой «гадюка» надежно попадала в амбразуру, и маленькой гранатки хватало на всех. А обнаружить ее приземистый силуэт было куда как непросто, маскироваться русские за два года научились. Третьего выстрела ей сделать, как правило, не давали: отменным средством были тяжелые минометы во внутреннем дворике, и «лифтовые» мортиры, опускавшиеся под литой колпак после дела. Тут был пристрелян буквально каждый метр, и прицел брался буквально автоматически, по таблицам, разработанным под любой калибр и любую погоду. В машине осады очень быстро, буквально сразу сложилась прочная цикличность. Любимая манера русских, атака за огневым валом, тут не действовала: ров глубиной в четыре метра, а за ним отвесная стена, по своим стрелять не будешь, а когда они задерживались перед препятствиями, защитники успевали занять свои места, и из атакующих не выживал практически никто. После положенной паузы налетали самолеты, и тогда форт мягко вздрагивал: пикировщики — попадали, но их бомбы не могли нанести существенного вреда укреплению. Тяжелые бомбы с тяжелых бомбардировщиков попадали в форт очень редко, как исключение, поскольку для них он был слишком мелкой целью. Все это вовсе не делало жизнь осажденных санаторием: атаки комбинировались с налетами пикировщиков, и со стрельбой из орудий на прямой наводке, внутренний дворик представлял собой одну сплошную воронку, засыпанную слоем осколков, земля с вала сползала в ров, местами обнажая конструкции. Каждый день кто‑нибудь погибал, потери вроде бы немногочисленные, но тяжелые, поскольку каждый человек был на счету. Дымовые снаряды, буквально сводившие с ума. Страшные удары восьмидюймовых «чемоданов» в стену. А кое‑когда начинала тяжело вздрагивать земля и сверху, по отвесной траектории, начинали падать фугаски и еще более крупные, по разрывам судя, вообще десять‑одиннадцать дюймов. А самое главное, защитники превосходно понимали, что русские еще даже и не брались за них всерьез.

Другое дело, что товарища Черняховского вовсе не устраивало сложившееся положение вещей. Когда соседи слева успешно заканчивали войну, он тут застрял перед знаменитым, но не таким уж большим городом, и несет большие, давно не виданные — и век бы их не видеть! — потери. Собственно говоря, — у него все было готово для того, чтобы решить вопрос по‑плохому: две воздушные армии полностью к его услугам, громадная группировка артиллерии большой и особой мощности, группировка стратегической авиации, да за пару недель работы просто не оставят от города камня на камне. Вот только есть приказ дать городу еще шанс, испробовав на его укреплениях какую‑то новинку.

И когда привычно взвыло и загрохотало, и земля заходила ходуном, а все пространство перед амбразурой заволокло пылью и дымом, ефрейтор Шредер забился в угол, приняв позу, которую несколько позже будут именовать эмбриональной. «Дежурным по обстрелу» оставляли либо по очереди, либо за провинности. На этот раз была его очередь, и именно в его дежурство «Фридрих Вильгельм III» вдруг содрогнулся всем своим каменным телом как‑то по‑особому. Он вздрогнул, как линейный корабль, получивший торпеду под мидель либо же пару шестнадцатидюймовых в одном залпе. Пару — потому что форт жестоко встряхнуло два раза подряд, так, что удары практически слились между собой, и сразу же из‑за задраенных, несокрушимых дверей каземата до ефрейтора донесся страшный, еще неслыханный грохот, а сталь двери вдруг заскрипела и застонала. Жизнь не позволяла задраить двери по полной форме, потому что, подав сигнал товарищам, он был обязан открыть дверь к моменту их появления. Тем не менее это были еще цветочки, потому что следом ударило и еще раз, с такой силой, что тело его подняло и с размаху швырнуло о каменную стену, а сам он оглох и на несколько секунд потерял сознание. Очнувшись, не сразу понял, почему так сумрачно, а потом сообразил: мимо амбразуры сверху непрерывным потоком стекала сорванная страшным взрывом земля, песок и обломки конструкций. Дверь перекосило под треснувшим сводом и заклинило, но здешние конструкторы предусматривали все, ничего не пуская на самотек: отпорный механизм, способный вырвать дверь из пазов, действовал: он провернул пару раз массивное колесо, не столько услыхал, сколько почувствовал ободранными пальцами едва слышный скрип и оставил старания. Колесо с натугой, но поддавалось. А вот спешить ему, судя по всему, было вовсе незачем.

Три машины, со всем тщанием прикрытые истребителями, выходили на цель по очереди, работая практически в полигонных условиях. Новичкам везет, и поэтому два первых изделия модификации «П» угодили почти точно в указанные капитан‑инженером «гаржевые» казармы. Третью бомбу, невзирая на управление, унесло вперед: пройдя через слой земли над перекрытием, она угодила в край рва, канув в грунт, как в воду. Четвертая угодила примерно посередине свода «напольного» фаса с неизвестным эффектом. Явный результат удалось отметить от ударов шестого и седьмого изделий: они одно за другим попали в свод северного капонира, совершенно его разрушив. Восьмое, как и пятое, угодило во внутрений дворик, примерно под основание вала, признаки взрыва были зафиксированы и засняты.

— Что ж ты, снайпер, куриная лапа, — с укоризной прогудел Байдуков, проследив за последним путешествием третьего номера, — а я‑то думал…

Мусинский не стал объяснять, что прежняя его снайперская работа несколько отличалась от нынешнего занятия, потому что искать оправдания — не по‑мужски. Шестую он положил «как рукой», и было похоже, что за попаданием последовал какой‑то внутренний взрыв.

— А теперь — глядите…

Третья и последняя бомба из числа имевшихся на борту почти вертикально ударила в литой металлический колпак крупного ДОТа, прикрывавшего подход к северному углу форта. От этого металла рикошетировали снаряды орудий особой мощности, но весящая поболее трех тонн пятиметровая игла, летящая со сверхзвуковой скоростью, пронизала его, как воск. Это была не инертная насыпь форта, тут все было налицо, и экипаж воочию увидел, как многотонный колпак сорвало с места, разорвало и смяло, как бумажный.

Используя тот же тактический прием, специальная тяжелобомбардировочная группа в тот же день полностью вывела из строя («привела к молчанию») форты № 10 и № 11. Этим был в значительной мере обеспечен успешный прорыв внешнего кольца обороны в двух местах из трех запланированных. На другой день по шесть прямых попаданий получили равелины «Штернварте» и «Врангель»: это было сделано как бы в подтверждение ультиматума, предъявленного коменданту Кенигсберга. «Модификация „П“» пронизывала стены и перекрытия древних укреплений, взрываясь глубоко внутри, гарнизоны равелинов понесли катастрофические потери, будучи практически уничтожены.

Несколько раньше на двух полукилометровых участках второй линии обороны была применена «минская смесь» в соответствии с «первой таблицей». В городских условиях она давала эффект потрясающий и неповторимый: взрывной волной объемного взрыва напалм‑алюминиевую смесь буквально вдавило в окна, амбразуры, мельчайшие щели. Эта процедура значительно сократила время горения смеси, зато резко повысила его температуру и интенсивность. По этой причине то, что осталось от укреплений, было занято пятью штурмовыми группами почти без сопротивления, но некоторые входы все равно пришлось взрывать, потому что некому было — сдаться, некому — открыть двери пострадавших, но по‑прежнему прочных бетонных руин изнутри. Раскаленный черный бетон, раскаленный, — не возьмешься, — металл дверей, и зачинщики, которые вроде бы сунулись внутрь, — и опрометью выскочили обратно, причем кое‑кого пришлось выволакивать. Даже в этот момент, спустя час или около того, температура в помещениях достигала семидесяти градусов. А еще там было нечем дышать.

— Господин комендант, — обратился к Отто фон Ляшу парламентер, майор Крастецкий (перевод с советской стороны — Эрих Дыркнаб, с принимающей стороны — Иоганн Новотны), — командование Четвертого Белорусского фронта повторно предлагает капитулировать на прежних условиях, без их ужесточения, и поручило мне передать коменданту города Кенигсберг нижеследующее. «Группировка люфтваффе в Восточной Пруссии уничтожена полностью. Долговременные укрепления практически неэффективны против новых средств поражения, имеющихся в распоряжении командования фронта, и гарнизоны их будут уничтожены, не имея возможности оказать сопротивление или нанести потери советской стороне. Гарнизон города Кенигсберг не имеет возможности к активному сопротивлению, прочие соединения вермахта на территории Восточной Пруссии окружены и изолированы. В случае, если данный ультиматум не будет принят, город будет уничтожен артиллерийским огнем и бомбардировками с воздуха. Время на принятие решения до 16:00 следующих суток по берлинскому времени, ответ через парламентера в указанном Вами месте.»

Крастецкий поднял глаза, передал бумагу коменданту и продолжил.

Кроме того, мой командир, — проговорил он предельно веско, глядя коменданту прямо в глаза, — командующий фронтом генерал армии Иван Данилович Черняховский поручил мне передать устно, что, в случае продолжения сопротивления, мирное население из города выпущено не будет. Что термин «бессмысленное сопротивление» в данном случае следует понимать в самом прямом смысле, а не в качестве фигуры речи: ваши солдаты будут убиты, не сумев нанести значимых потерь или даже надолго отвлечь группировку от иных фронтов. Ваш истинный долг — защита населения, не будет выполнен, поскольку оно погибнет при штурме, и единственным способом сохранить его является капитуляция. Кроме того, здесь сосредоточена группировка в полторы тысячи ударных самолетов, и поэтому генерал Черняховский гарантирует полное уничтожение кораблей и судов, осуществляющих эвакуацию мирного населения и воинских контингентов на акватории порта и в открытом море, а запертые на островах и побережьи группировки будут уничтожены с воздуха. Так или иначе через пять суток от начала штурма все будет кончено, а на вашей совести останутся жизни четырехсот тысяч немцев.

В докладе о результатах испытания в боевых условиях «бомб повышенной бронебойности» эффективность оружия признана близкой к ожидаемой, а тактика применения в условиях хорошего истребительного прикрытия «удовлетворительной». В конце были даны рекомендации по совершенстовованию тактики.

— …англичан.

— А?

Фон Браун, погруженный в собственные, достаточно невеселые мысли, услыхал только последнее слово. Уж слишком оно не входило в нынешний его повседневный лексикон.

— Вы меня совсем не слушаете, а я говорю интересные вещи. Сегодня мы отбываем, и уже завтра будем со спецпоездом на полигоне «Степной» в низовьях Волги. Там ваши сотрудники с помощью наших рабочих приготовили к старту несколько «А‑4». И союзники будут, говорю. Англичане, потому что американцев ваша тематика почему‑то не заинтересовала.

— Я не понимаю, — после короткой паузы, наконец отреагировал конструктор, — зачем вы собираетесь делиться с людьми, которые никогда не будут России друзьями? Мне, откровенно говоря, все равно, но меня всегда беспокоит, если я не понимаю чего‑то, что меня касается. Ведь вы совершенно спокойно могли бы послать их подальше, под сотней благовидных предлогов, или даже просто так… И они утерлись бы!

— И что, — с любопытством осведомился попутчик, — в союзнические обязательства вы совсем не верите? Равно как и в верность своему слову?

Спутник его был веселым, залысым мужчиной примерно его лет, с физиономией, как с самой злобной антисемитской карикатуры рейхсминистерства Пропаганды. Представился, как Борис. Немец только кинул на него полный пренебрежения взгляд, как на какого‑то недоумка, и откинулся на спинку сиденья. А тот продолжил.

— Я, откровенно говоря, тоже не очень‑то, но товарищ Сталин, как правило, знает, что делает. Думаю, что завтра‑послезавтра, на пусках, все прояснится… Да! Чуть не забыл. Меня просили передать, что вас ждет сюрприз. Вместе с вашими ракетами они собираются запустить свою. Что, какую — ничего не знаю, в разработке не участвовал, потому что вывозил этот ваш «Миттельверке».

Пожалуй, никогда, даже во время разгрома «военного заговора» и «ленинградского дела» следствие не велось в столь сложных условиях, так тщательно и в таких масштабах. Лучшие разведгруппы со всех фронтов, лучшие следователи из всех служб и лучшие палачи им в подручные. Квалифицированнейшие — без шуток! — специалисты способные извлечь всю правду полностью и ничего, кроме правды, из кого угодно. Не дав ни единого шанса потерять сознание, сойти с ума или помереть до этого момента. Задача поначалу казалась непосильной, но постепенно набралось достаточное количество тех, кто знал какую‑то малую толику или даже часть общей картины. Все это в одном флаконе и под единым руководством временного следственного управления, специально созданного по такому случаю. Нашли и жителей, с домами которых работы велись по соседству, и рабочих, и подрядчиков, и даже некоторых должностных лиц, имевших отношение к стройке во времена оны. Весь этот планктон имел одно назначение: подтвердить или опровергнуть данные тех, кто, чая краха, и ожидая милости от победителей, предложил собственные услуги. Были и вполне идейные товарищи, которые по самым разным причинам терпеть не могли ни фюрера Германского Народа, ни единственную и неповторимую в Рейхе Партию. Те, кто уцелели. Уцелевшие знали немного, но зато очень, очень старались. Сведения обобщались, сравнивались, уточнялись, проверялись, и обобщались снова. Установленные факты поражали буколической простотой, доходящей до примитивности. То есть такой, что невозможно было поверить.

Отсюда, снизу, результат всех этих титанических усилий и неподдельных стараний был воспринят до обидного буднично. А еще довольно лаконично. Очередная бомбежка. На этой глубине иные взрывы не были слышны, а иные — воспринимались как отдаленные толчки, более или менее сильные. Так на протяжении довольно длительного времени происходило и теперь: кто‑то с настойчивостью, достойной лучшего применения крушил серые, холодные развалины наверху, очевидно, желая окончательно истереть их в муку. Бомбежка, как будто бы, стихла, и можно было, казалось, перевести дух, когда все в бункере, и стены и потолок, сотряслось от удара, бывшего из ряда вон. Откуда‑то сверху посыпалась труха, пыль, которым, по идее и взяться‑то было неоткуда. Кое‑где, подпрыгнув, со столов слетела посуда, письменные приборы, папки с документами и даже одна пишущая машинка, в ряде помещений погас свет, и следом же сотрясение повторилось, ближе и сильнее. В клетушку приемной вбежал, крича что‑то неслышимое, дежурный офицер, и в этот момент потолок рухнул и все пространство внутри затопило пламя неимоверной, не имеющей названия яркости. Вы представляете себе действие плазмы, имеющей при этом плотность твердого тела? Нет? И не пытайтесь, потому что нельзя представить себе то, чего не видел никто из живущих. Те, кто видели, уж наверное никому, ничего не расскажут.

Кто сказал, что два раза в одну воронку бомба не попадает? В данном случае такое вызывающее поведение было, скорее, правилом.

Сама того не подозревая, особая авиагруппа практически в деталях воспроизвела тактику монгольской конницы в период расцвета. Тяжелые самолеты выстроились друг друг в хвост, образовав широкий, диаметром километров тридцать, круг, поочередно делая неторопливые повороты к внешней стороне этого круга. При этом машина тормозилась, на миг как бы зависая в воздухе, и очередные две бомбы уходили вниз, суетливо расправляя острые плавники управляющих плоскостей. Тяжелая машина доворачивала, уходя на новый круг, и ее место занимала следующая, чтобы выпустить следующую порцию своих непомерно тяжелых стрел. Некоторые из операторов использовали ракетный блок доразгона, что увеличивал скорость бомбы на сто пятьдесят метров в секунду, некоторые — обходились без доразгона: это было оставлено на их усмотрение.

Казалось, что уже первые две идут как надо, прямо в цель, что их перенесет через высокие стены развалин, но не судьба. Они почти одновременно ударили в верхнюю часть закопченных стен того, что осталось от рейхсканцелярии и пронизали их, будто картонные. Тем не менее дальше, в сад, бывший истинной целью операции, улетели две молнии, две иглы ослепительного, более яркого, чем любой магний, пламени. Свет оказался так ярок, что экипажу пришлось яростно тереть глаза кулаками, не вот еще проморгавшись. Об опасности ослепления, тем не менее, было сообщено немедленно. Но следующие были удачливее, угодив точно в сад, только что не внутрь силуэта, наложенного на увеличенный снимок сада. Бывшие следом учли их опыт. С третьей или с четвертой машины последовало попадание. Небольшая воронка, тем не менее, была хорошо видна, и кто‑то из следующих операторов угодил прямо в нее. После шестого попадания в соответствии со схемой, оператор, гвардии старший лейтенант Бугаев, отметил образование провала там, где по схеме была обозначена «западная» или «служебная» часть подземного комплекса. Спустя еще две машины признаки провала были отмечены и подтверждены также в проекции «восточной» или «жилой» его части. Всего восемнадцатью машинами было сброшено девяносто изделий «Модификации „Т“», из них на территорию сада вообще не попали три, добрались до цели сквозь стены еще две, а точно в цель угодили пятьдесят три бомбы. Почти шестьдесят процентов. Или, если по‑другому, примерно по одной бомбе весом в три тонны на пять квадратных метров сооружения. На месте обеих частей подземного комплекса и соединявшего их узкого перешейка с лестницей образовался кратер, дно которого светилось лютым багровым светом.

КТГА обладал совершенно обычной, той же, что у аморфного аналога, мощностью на единицу массы, но совершенно непомерной бризантностью. Настолько, что испытатели почуяли что‑то неладное, но так и не смогли объяснить, что именно. Впрочем, взрывчатка вполне отвечала своим задачам и по силе, и по стабильности, и по безопасности, и они решили «не умничать» А он — дробил и раскалывал фортификационный бетон, разделяя фракции друг от друга и превращая его в прах, и разделял арматуру на фрагменты по сварным швам, так что толщина перекрытия почти не играла роли. Бронебойный оголовок особого характера попадал в поистине небывалые условия. Разогретый до огромной температуры за счет кинетической энергии столкновения с грунтом и фортификационным бетоном перекрытия, он начинал «мерцать», выжигая ничтожное количество кислорода, что содержалось в грунте. Потом следовал взрыв КТГА, что выстреливал его, словно пулю, за то ничтожное время, которое сверхпрочный корпус сопротивлялся взрыву. Удар спереди и почти кумулятивный, сконцентрированный в узкую струю взрыв сзади сжимали раскаленный до страшной температуры кусок металла, как снежок. Но мало того: явление «сверхбризантности», характерное для КТГА, как раз и отличается тем, что скорость детонации его достигала явно рекордной величины, измерить которую (феномен «аномальной детонации», характерный именно для монокристаллических взрывчаток, получил свое обоснование спустя шесть лет, в диссертации Вилена Скачилова и потребовал привлечения аппарата квантовой механики) тогда так и не удалось. Но она, как минимум, десятикратно превосходила скорость звука в материале оголовка, поэтому в металле не оставалось ни единой связи, которая не была бы разрушена. То, что получалось в результате, было совершенно особым состоянием вещества, сверхплотной аморфной массой, разогретой до солнечных температур. Будь это нормальный, «дикий» уран, он, пожалуй, дал бы скачок радиоактивности с «аномальным» тепловыделением. Его же обглоданный «хвост», достигнув полости, превращался в безудержно расширяющийся газ, который просто‑напросто вспыхивал, напрочь выжигая кислород в двадцати пяти кубометрах воздуха. Вспышка порождала ультракороткий всплеск очень своеобразной высокочастотной вибрации. Соответственно, — при этом образовывалось около шестидесяти пяти килограммов черной, как сажа, двуокиси с малой толикой нитрида. В данном случае имел место слишком фундаментальный подход: «Модификация „Т“» надежно проникла бы и в тоннели московского метрополитена, даже в самые глубокие, спасовав, разве что, перед иными из Ленинградских.

Здание рейхсканцелярии попадало под удары с воздуха не раз, каждый раз имея большие или меньшие повреждения. Страшная бомбардировка в ночь с шестого на седьмое превратила комплекс в руины. Сегодня предварительная «обработка» комплекса рейхсканцелярии и его окрестностей при помощи сорока ОДАБ сделала его подобием Стоунхенджа. Взрывы примерно сорока пяти тонн КТГА в общей сложности на глубине 12–15 метров дали совершенно особый эффект, на доли мгновения превращая почву под строениями в подобие трясины: теперь высоченные, черные от копоти прямоугольники стеновых фрагментов торчали из затвердевшей почвы под разными, самыми неожиданными углами. Как будто позабыв, что у них некогда был фундамент, и угрожая теперь неожиданными обвалами. Пол провалился в обширное подземелье под зданием, похоронив там и мертвых и тех, кто мог еще оставаться в живых. Спустившаяся с серого неба на серых парашютах группа людей, затянутых серыми в крапинку комбинезонами, при серых касках под капюшонами и противогазах последнего образца, рысцой рассосалась в окрестностях рейхсканцелярии, отдавая особое внимание обширной черной яме в выжженном дотла саду. Трудно, почти невозможно было поверить, что это — человеческая постройка, а не результат какого‑то древнего вулканического катаклизма. Не экспонат вроде: «Каттла, северный склон: Малая кальдера». Даже раскрошившийся бетон частично расплавился, застыв причудливыми сосульками и гребнями, а черная двуокись вплавилась в него, местами образуя новые соединения, в том числе, не такие уж черные. Оливковые, желтовато‑зеленые, красно‑оранжевые. От человеческих тел при температурах порядка четыре с половиной тысячи градусов, при давлениях в многие десятки тысяч атмосфер не осталось ничего, достойного воспоминания. Несколько расплавленных монет и металлических подковок, вплавленных в камень. Самой существенной находкой оказались остаток зубного протеза, пострадавшего несколько меньше, чем все остальное, но тоже расплавленный, покрытый зеленоватой каменной глазурью. На случайно устоявших углах домов, что выходили на перекрестки, люди в сером камуфляже заботливо вывесили таблички «Ахтунг! Газен!». Они хотели оградить свою деятельность от зевак, но любопытствующих в окрестностях не оказалось. Сюрреалистический ландшафт, в который превратился Тиргартен в частности и центральные кварталы Берлина вообще, не был пригоден для жизни, и живым людям там делать было нечего. Свою лепту в это обстоятельство вносили четыре «Ту‑10Р», непрерывно кружившие над развалинами и немедленно вызывавшие пикировщиков, заметив внизу малейшее шевеление. Имела место и еще одна новация: над городом, помимо разведчиков, кружило еще три тяжелых машины, которые таскали за собой на «сцепке» мизерные по сравнению с их тушами тела истребителей.

Предосторожность эта оказалась вовсе не лишней: целых два раза в навовсе, вроде бы, прибитом пейзаже вдруг откидывались незаметные крышки и из‑под земли выныривали, круто набирая высоту, какие‑то длиннокрылые машины весьма экзотичного вида. В первый раз некто Кожедуб, молодой, но перспективный и быстро растущий истребитель, расцепил сцепку и дал полный газ. Он обладал тем немалым преимуществом, что с самого почти начала летал на истребителях Лавочкина и делал это, пожалуй, лучше всех. В данном случае предположение, что такой удалец укротит и реактивный «Ла», оправдалась. Ему, в отличие от многих и многих пилотов, «Ла‑9Сбис» понравился сразу. Уж он‑то мог нанести смертельный удар в одном выпаде, хлестком и стремительном, как удар сабли. Как те легендарные самураи, у которых обнажение меча, — из любой позиции! — уже само по себе было ударом. Классическая атака, без новомодных выкрутасов, снизу — с задней полусферы, на предельной скорости. Машина буквально вырвалась на высоту, как дьявол из‑под земли, не давая возможному стрелку ни малейшего шанса, ни единого мига на прицеливание, три пушки взревели, — и «лавочкин» проскочил вперед и влево, в пологом развороте, что уже входил в привычку. Несчастный «арадо», на котором и стрелка‑то не случилось, развалился в воздухе, изломанный фюзеляж с остатком правого крыла, рухнул в диком, неправильном вращении, не дававшем шанса спастись.

Вторую машину примерно в том же стиле днем позже свалил капитан Драч, очень сильно изменившийся со времен своего прозрения.

К этому моменту Берлин уже находился в глубоком охвате с северо‑запада, и надежды вырваться из сокрушенного города на запад наземным транспортом не было никакой.

Запоздалый аргумент

То, что «ЖСО‑2», железнодорожный состав обеспечения, окажется таким удобным и функциональным, по какой‑то причине, которую он и сам не мог взять в толк, неприятно царапнуло душу конструктора. То есть поезд был бы, наверное и еще уютнее, не будь в нем такого количества «лишних». Так, ничтоже сумняшеся, с великолепной наивностью «плакатный» Борис обозначил и англичан, и рой сопровождающих англичан советских чиновников, и дополнительную охрану из ведомства Ивана Серова, и, как подозревал конструктор, его, фон Брауна, тоже, всех чохом. Тех, кто призван не делать дело, а докучать настоящим работникам. Не один, не два, целых три состава летели нынче в ночную степь, задерживаясь только по необходимости, за пополнением запасов воды и угля. Там, в пункте, само название которого секретилось от всех «лишних», его ждали товарищи и подчиненные по работе в Пенемюнде. Те, кто предпочел уступить силе победителей. Он не мог их винить: сама мгновенность катастрофы, превращение расы господ в бесправных пленных, которых пыльные конвоиры лениво тычут прикладами, сбивая в покорное стадо, мироустройство, в считанные часы поставленное с ног — на голову, да еще вывернутое наизнанку, вызывало настоящий шок, ошеломляло, парализуя всякую попытку к сопротивлению. Лично его это касалось в меньшей степени, зато у тех, у кого не было столь развитого интеллекта, проявлялось в полной мере.

Вообще, глядя на поведение соотечественников, бывший штурмбаннфюрер не уставал удивляться: никто на всем белом свете не был способен на столь неукротимое упорство сопротивления, когда сдаваться было «не велено», и мало кто проявил бы столько покорности, все‑таки сдавшись в конце концов. С неоспоримостью непосредственного знания, которое не нуждается в резонах и доказательствах он понял: сколько‑нибудь значимого сопротивления не будет. Ни чего‑нибудь подобного страшным партизанам Белоруссии или Брянщины. Ни даже культурненького «Resistance» европейского образца. Все идиотские разговоры о «загадочной» либо «непостижимой» душе непредсказуемых якобы русских на самом деле бессмысленны. Потому что немцы и непостижимы, и загадочны ничуть не меньше. Те, кто аккуратно и добросовестно служили Рейху и Адольфу Гитлеру, теперь точно так же будут служить русским.

И день, и вечер за окнами вагона пролетали глухие, черные еловые леса, бесконечные, однообразные степи без признаков человеческого жилья, какие‑то поля, рощи с начавшими желтеть листьями, и редкие, убогие людские селища. Пустая земля. Глядя на нее поневоле испытываешь недоумение, откуда взялись неисчислимые полчища, затопившие нынче Европу.

Вид трех составов, упершихся в тупик посередине бескрайней степи, между трех холмов, под открытым бескрайним небом потрясал. Нет, тут были все необходимые железнодорожные службы, причем достаточно развитые, водяные станции, склады, технологические горки и прочее. Вот только находилось все это нигде. Старожилы рассказывали, что еще три месяца тому назад и этого не было. Просто пустое место где‑то в нескольких сотнях километров от Сталинграда. Впрочем, теперь имелись и некоторые новации самых последних недель. Километрах в двух от подъездных путей высилось несколько быстровозводимых ангаров впечатляющих размеров. За истекшее время мало того, что возвели ангары, в них еще успели доставить и установить технологическое оборудование и теперь вовсю собирали ракеты.

Бывшие сослуживцы при встрече хоть и с едва заметной заминкой, но все‑таки приветствовали его. А потом спешили отвести глаза и избегали новых взглядов. Сборка «А‑4» мало интересовала его. Поточное производство надоело конструктору еще в «Доре», а для того, чтобы понять, НАСКОЛЬКО все в порядке, ему, при его опыте, достаточно было одного взгляда. Так вот соотечественники очень старались. Вряд ли из одного только страха, потому что привычная работа — превосходная опора для психики во всякого рода смутных и трудных обстоятельствах. Одна из лучших. Позволяет выжить и сохранить здоровье даже тем, кто иначе непременно заболел бы.

Свора британских шпиков была и многочисленной и по‑настоящему разномастной: от явных инженеров, крепко потрясенных увиденным, и до молодцев с одинаковым во всех странах, интернационально гнусным взглядом. Дорвавшись, они, как положено, всюду совали свой нос, многократно фотографировали каждую деталь со всех ракурсов и надоедали работникам расспросами. Немцы были вовсе не уверены, как отнесутся к их готовности сотрудничать с бриттами хозяева, и поэтому отвечали кратко и невразумительно. Англичане развернули целую лабораторию привезенных с собою из Метрополии приборов и теперь, трудясь до пота, определяли состав материалов «А‑4». На примитивную деятельность русской группы в отгороженном углу ангара они не обращали никакого внимания. А еще тут ходил совершенно непонятный тип со знаками различия подполковника артиллерии, но без наград. Он вообще являл собой зрелище, в котором на первый взгляд не было ничего особенного, но для опытного глаза просто дикое. Плотного телосложения, но с худым лицом и впалыми щеками. Тяжелая круглая голова была посажена на плечи, казалось, без всякого посредства шеи, а грустные глаза имели цвет темной нефти. Тип не делал ничего конкретного, но почему‑то именно в его присутствии фон Браун чувствовал глухую, беспричинную ненависть, не имевшую, казалось бы, ни малейшего смысла. Чувство парадоксальным образом напоминало что‑то вроде ревности. Тут было интересно то, что на русского поглядывали и англичане. И тоже не знали о нем ничего конкретного: фон Браун проверил. Значит, в человеке действительно было что‑то такое… Что привлекает внимание просто само по себе, без внешних атрибутов.

В заводских условиях подобная работа производится намоточными автоматами, в которых изделие ориентировано, разумеется, горизонтально. Работа ведется с автоматическим контролем натяжения полотнища. Здесь такой оснастки, к сожалению, нет. Да и, кроме того, она не подходит для таких солидных масштабов. Поэтому намотка идет вручную с ручным контролем натяжения. Пришлось привезти лучших рабочих. Нашу гордость, наших ветеранов. За право участвовать целое соревнование развернулось…

На вид ветеранам было лет по девятнадцать, от силы, или это только казалось от их худобы. Трое молодых людей в ослепительно белых комбинезонах с капюшонами, в респираторах, медленно, с поразительной плавностью наматывали фасонный лист на массивный цилиндр диаметром примерно сто шестьдесят‑сто семьдесят сантиметров и длиной метров в шесть. Вчера вечером его со всеми предосторожностями установили торцом на диск: сейчас он медленно вращался, оказавшись неким подобием гончарного круга. Двое натягивали полотнище, девушка постарше, очевидно, главная в этой бригаде, напряженно следила за шкалой немудреного динамометра, а четвертый при помощи горелки обжигал ярко‑желтую поверхность листа так, чтобы она стала блестящей и равномерно‑черной, без разводов. Все шло нормально, без сбоев, слой за слоем ложились на предыдущие плотно, без морщин, и примерно за час работа была закончена. Быстро наклеили на верхний торец цилиндра диск, и сели в стороне. Еще через полчаса нахлобучили сверху ярко‑желтый колпак из чего‑то, напоминающего резину, тщательно, не пропуская ни миллиметра, обработали его из распылителя реагентом так, чтобы он стал черным в тон остальному, и стянули ремнем под кольцеобразным выступом в верхней части цилиндра. Фон Браун с возрастающим изумлением глядел за их действиями.

— Что они, черт возьми, делают?

— Двигатель. Первую ступень.

— Около десяти кубометров? — Неприятным голосом осведомился конструктор, собеседник его кивнул. — Предупредите меня за полчаса до того момента, когда решите запалить эту штуку. Лучше быть от места старта километрах в трех. Лучше — в пяти. Она рванет, как десять тонн тротила, если не сильнее.

— Гораздо, гораздо сильнее. Если рванул бы. Но он не рванет. Если бы пацан с горелкой в самом начале процесса поджег бы шашку, было бы весело, очень и сразу всем, но и тогда взрыва, скорее всего, все‑таки не было бы. Риск, откровенно говоря, серьезный, но мы получили приказ, и выхода у нас нет. На фронте гораздо опаснее. А так… Изделия примерно на порядок меньшего размера не взрывались у нас ни разу. Методы контроля доказали свою эффективность. Заряд прошел испытания на стенде, правда, без намотки, «вкладочным» вариантом в испытательном цилиндре, так что фокусов, связанных с нелинейностью, ждать тоже не приходится.

— Глупость какая‑то. — Немец с раздражением пожал плечами. — Напоминает то, как я делал ракеты в девять лет, обматывая «макаронины» артиллерийского пороха станиолем… Одну, две, три. И тут никакой разницы.

— Нелинейность. Все та же нелинейность. Разница на семь порядков, от граммов и до десятков тонн, меняет все, и преодоление этого… и не так уж очевидно, и недешево стоит.

— И вообще это тупиковый путь. Запалив раз, вы уже не сможете управлять процессом.

— Согласен с вами, — легко согласился темноглазый, — для пилотируемых полетов неизбежно придется обращаться к жидкостным ракетам. Об этом сейчас даже страшно подумать, но в эту кашу все‑таки придется лезть. Но в качестве надежного и удобного оружия твердотопливные системы выглядят… достаточно перспективными.

— Оставьте! Они же совершенно неуправляемые! Ими можно попасть, разве что, в Черное море, да и то если выпустить под наклоном…

Собеседник, который, парадоксальным образом, и притягивал и раздражал, снова кивнул, по видимости никак не отреагировав на вспышку немца.

— Мы и не претендуем. То есть вашу инерциальную систему мы скопировали и установим, но управлением назвать это можно будет только условно. Устройство, то есть, настолько грубо, что речь может идти, скорее, о своеобразной системе безопасности. Ни аэродинамических, ни газовых рулей мы установить, понятное дело, не успели и успеть не могли. Поэтому наш упрощенный вариант рулевого устройства при необходимости просто‑напросто зажжет малые заряды. Их восемь пакетов по три заряда в пакете, расположены по кругу. В зависимости от величины и направления такого вот непредусмотренного отклонения рулевой автомат запалит заряды одного, двух, или трех пакетов. Один, два или все три заряда в пакете[43]. Поэтому машину назвали «плебесцитарным автоматом». Официальное название «ПАД‑1». Плебесцитарный Автомат Дискретный.

— Восемь? — Немец гнусно усмехнулся. — На восемь сторон света? Свастика Локопал?

— Что? — Собеседник нахмурил темные брови. — Какая свастика?

— Не обращайте внимания. Не та. Из «Аюрведы», вы не знаете. И не надо. Хоть от этого бреда вы были избавлены…

— У нас хватало своего, так что можете не завидовать.

— Не буду. Но если серьезно, то и это не очень простая система.

— Но и не из сложных. Видите ли, у автомата жесткая настройка: при любом отклонении компенсировать и заваливать ракету на восток. Только на восток. И, если все в порядке, когда выгорит топливо базовой ступени, тоже на восток.

— Используя вращение Земли? Разумно.

— Да нет. — Русский не без досады поморщился. — Просто на восток от этих мест уж вообще никто не живет.

Тем временем бригада провела сборку на нижнем торце цилиндра, подвесив его на тросах. Конструктор увидел вполне привычных очертаний конус здоровенной дюзы. Изделие, по бокам снабженное к тому же еще какими‑то кронштейнами, выглядело совершенным сгустком тьмы, полностью монолитным, без единого видимого шва. Но неугомонные ветераны зачем‑то снова аккуратнейшим образом покрасили изделие. В серебристо‑серый цвет.

— Это зачем?

— Да, собственно, с той же целью. Чтобы не пропустить ни миллиметра поверхности. Но вот конкретно эта краска еще играет роль электрода. Чтобы между броней самой шашки и ею было напряжение. Жидкая фаза слоев кристаллизуется, окончательно объединив оболочку в единое целое.

— Не слишком ли сложно?

— Зато мы получаем оболочку из самой прочной на разрыв, упругой и жаростойкой субстанции на свете. Совершенно монолитную и гарантированную от дефектов. Это, если хотите, стиль предприятия: не дать аварии ни одного дополнительного шанса.

Результат в любом случае производил впечатление. Примитивные с виду, пристойные разве что какой‑нибудь топорной самоделке действия в итоге дали изделие, поражающее своим совершенством. Очевидно, самая сложная часть работы была завершена, потому что первая бригада потянулась к выходу. По тяжелой походке совсем еще молодых людей становилось понятно, какого напряжения на самом деле требовали их немудренные с виду действия.

Тем временем пуски «А‑4» шли по плану: четыре пуска в первые сутки, четыре сегодня. Из них взорвалась, как‑то косо уйдя со стартового стола, только одна. Примитивизм условий на полигоне убивал: во время старта наблюдатели прятались в самых обычных щелях, отрытых бойцами приданного инженерного батальона: ни тебе положенных метров фортификационного бетона над головой, ни перископической оптики. При прямом, да и сколько‑нибудь близком попадании ракеты толку от примитивных укрытий не было, почитай, никакого. Но по инструкции полагалось, и поэтому все честно сидели. Над русской игрушкой трудилась следующая бригада. К подвешенному и намертво расчаленному цилиндру по бокам прилепили еще четыре ракеты, длинной метра по три с половиной и, на глаз, классического шестнадцатидюймового калибра. А еще, как будто этого было мало, четыре коротких «плавника» во всю длину центрального блока. Изделие на глазах стало громоздким, потеряв исходное совершенство лаконичной формы, и это вызвало у конструктора совершенно иррациональную досаду.

— Вам изменяет чувство меры. Уродливые самолеты плохо летают.

— Вы это про стабилизаторы? Подстраховка, не больше. Скорее всего — лишняя. Как паруса на первых пароходах, знаете? Уверен, что у серийных изделий таких подпорок не будет. У первого старта очень узкие задачи: убедиться, что двигатель работает, а ракета летает. Узнать, на какую дальность можно рассчитывать. Хотя бы на какой порядок. Убедиться, что методики расчетов правильны. Ну не вам объяснять подобные вещи. И еще одно: совершенно новая рецептура топлива. Раньше пробовали только на стенде или в гораздо меньших масштабах. Мы решили, что для таких размеров любая рецептура все равно окажется новой, и пошли на риск. Руководство нас поддержало.

Бригада тем временем «налепила» на сооружение обещанные «рулевые» заряды в пакетах, окончательно изуродовав облик аппарата. После этого к месту монтажа вернулась после отдыха первая бригада.

— Зачем боковые блоки?

— Из‑за нехватки времени. Вместо нормальной второй ступени. Стандартные двигатели боевых ракет под обтекателями. Запалим вместе с центральным блоком. Когда горючее выгорит, боковинки планируется отстрелить.

— Слушайте… Вы кто?

— Инженер. Примерно такой же, как и вы. Вот только на то, чтобы войти в курс дела, мне дали всего три месяца! Так что вместо ступени ребята установят блок управления, автономную телеметрическую аппаратуру в прочном корпусе, и тонну пиротехнического состава под обтекатель. Это не интересно. Пойдемте спать. Я еще не пришел в себя после… курорта и поэтому постоянно клюю носом. Вот поем — и засыпаю. Согреюсь — и засыпаю. — В голосе темноглазого инженера вдруг послышалась сдержанная, но очень серьезная ярость. — Останусь один, так что никто не мешает, — и сплю!!! И это в тридцать шесть лет.

— А за этими вашими пролетариями, что, не надо присматривать?

— Не надо. Я сейчас куда меньше доверяю себе, чем ребятам из комсомольско‑молодежной бригады этого предприятия. За четыре года до потребителя не дошло ни одного бракованного изделия. Это во время войны. Ребята вошли во вкус безупречности.

— Это нечестно. Эта ваша каракатица будет стартовать не со стола.

— Что? А‑а‑а! Разыгралось воображение. Побоялся, что изделие под влиянием случайностей начнет раскручивать. Ведь не остановишь. Вот и построили стакан с оригинальными направляющими. Это что‑то вроде твердого масла с температурой плавления под восемьдесят градусов. Нормальные направляющие шпоночного типа делать на первый раз побоялись: гарантия, что заклинит или зацепится. Но я в самую последнюю очередь думал о каком‑то там соревновании. Какое соревнование может быть между прототипом опытного изделия и реальным боевым оружием? Правда, сыроватым, не без того, но все‑таки.

В девятнадцать ноль‑ноль, на момент старта, здесь уже заметно смеркалось. Там, где ракете полагалось упасть, было, очевидно, уже совсем темно. К первому контрольно‑телеметрическому пункту, расположенному на сорок километров восточнее, пара автожиров вылетела отсюда, со странного полустанка в пустой степи. Фон Брауну довелось увидеть диковинные механизмы вблизи. Самое сильное впечатление произвело то, что были они явно рабочими, со следами интенсивной и достаточно длительной эксплуатации. По словам одного из инженеров, создатель этих машин отошел от темы, поскольку считает, что схема классического геликоптера более перспективна.

К моменту времени «ноль» присутствующие члены стартовой бригады сверили часы. Тут же жались тесной кучкой сборщики: они, понятное дело, до смерти хотели поглядеть на старт, но просить разрешения так и не посмели. Так что подполковник‑артиллерист попросту, без просьбы отдал приказ, обосновав его необходимостью «мотивировать хороших ребят».

Не было никакого драматического «обратного отсчета» времени, просто‑напросто с трех сторон одновременно, осветив степь тревожным кровавым светом, с шипением взлетели красные ракеты. И, спустя секунду, показавшуюся бесконечной, но все равно внезапно, оно и произошло.

Склоны трех холмов и степь до горизонта на северо‑запад, в ту сторону, куда уходили рельсы, озарилась ослепительно яркой белой вспышкой, в глазах, уже попривыкших к сумеркам, плавали зеленые пятна с красной каемочкой, а потом ударило так, что даже здесь, в трех километрах от позиции, у наблюдателей заложило уши. В первый момент фон Браун пребывал в полной уверенности, что «каракатица», как и положено, взорвалась впору какому‑нибудь вагону с динамитом. И только пару секунд спустя до него дошло, что страшный грохот никуда не делся, что он длится, накрывая собой степь. И тогда конструктор схитрил, повернувшись так, чтобы на действо можно было поглядеть боком, неослепленной частью глаз.

— Ч‑черт бы вас побрал, — злобно выругался немец, — черт бы вас побрал…

Посередине степи стремительно росла исполинская колонна плотного, как повидло, зеленого светящегося дыма. В считанные секунды шлейф достиг высоты в несколько километров, и продолжал расти. Дьявольская штуковина перла в зенит с чудовищным, недопустимым ускорением. И настал момент, когда на небе загорелась огненная гвоздика, жесткий свет которой пробивался даже сквозь выхлоп.

Телеметрия, — прогнусавил динамик из темноты фургона, расположенного позади щелей и дверью к старту, — поступает устойчиво по всем шести каналам. Гироскоп… норма. Отклонения… ниже критических. Вращения ракеты… нет. Только что прошел сигнал о срабатывании отстрела… по плану. Блоки ступени… отошли. Манометры… давление в камере… устойчивое. Потеря азимутальной остойчивости, уклонение к северу! Включение плебесцитарного автомата. Пакет два — раз, два, три, пакет три — раз, два, пакет четыре — три… Легла строго набок! Отклонение от строго восточной — семь градусов… Отключение маршевого по программе, скорость около пять‑один…

— За сколько времени до отключения двигателя включилась автоматика?

— Сейчас… на пятьдесят пятой, за пять секунд до плана.

— Ну это, можно сказать, по‑божески.

— Отделение головной части… по штату. Угол наклона касательной… семьдесят… Плотные слои… рикошета нет.

И, наконец:

— «БН‑23», десятый пункт. Находясь на высоте шестьсот, видели зеленую вспышку примерно в двадцати километрах, азимут взят, привязка к местности методом посадки машины. Сели, ждут.

— Поздравляю вас, коллега, — саркастически проговорил фон Браун, — на пятьдесят километров южнее, и всего‑навсего на сто шестьдесят километров дальше, чем планировали.

— Масштаб, — пожал плечами русский, — вы за двести пятьдесят километров промахивались на десять‑пятнадцать, а что у вас вышло бы при стрельбе на тысячу тридцать?

— Думаю, все‑таки что‑то поприличнее. На большей дистанции растет разброс, но увеличивается и время на коррекцию.

— Я уже говорил, — терпеливо сказал русский, — мы еще, можно сказать, не начинали заниматься управлением. Второе изделие, которое планируется запустить сегодня, тоже рассчитано на минимальную управляемость. Руководство предпочло считать вчерашний пуск успехом. И поэтому разрешило мне испытать иную схему старта.

— А это вообще возможно? По‑моему, эти ваши бешеные шутихи летят исключительно туда, куда угодно Господу.

— Не понимаю, кого вы сейчас пытаетесь обмануть? Меня или себя? Испробуем газодинамические рули. Аэродинамические. Комбинацию того и другого. Поворот хвостовика с кососрезанными или эксцентрично расположенными дюзами. А еще мне намекнули, что есть возможность наклона оси сопла. Управляемая деформация материала, хотя я пока и понятия не имею, что это значит. Вы никак не хотите признать того простого факта, что даже при наличии сбоя снаряд улетел более, чем на тысячу километров. Хотя это, по сути, даже не снаряд, а его половина. Одна ступень с дурацкими подпорками.

— М‑м‑м… как честный человек, обязан сказать, что в последнем случае вы, может быть, излишне самокритичны. До параллельного пуска разных ступеней прежде не додумался никто. Если, вдобавок к этой схеме, третью‑четвертую расположить продольно, может выйти… интересно.

— Рассмотрим и этот вариант тоже. И другие. Пока не выберем лучший. Судя по всему, нас не собираются ограничивать.

— У ваших систем слишком высокое ускорение. Сколько‑нибудь сложные системы управления не выдержат ничего подобного. Это все равно, что выстрелить автопилотом из пушки.

— Это ваши не выдержат. Наши — так вполне. Переход на другую элементную базу у нас не сейчас начался, а чуть ли не два года тому. Мне показывали перспективные схемы, они, надо сказать, впечатляют, но доводить до ума всю систему придется очень долго. Годами.

— Знаете, что? — Голос немца неожиданно стал задумчивым и совсем невеселым. — Меньше всего мне нравится ваша откровенность. Она не сулит мне ничего хорошего.

— Видите ли, герр фон Браун, никакого такого радужного будущего у вас не было с самого начала. С того момента, как вы попали в плен. На вольный выпас вы уже не попадете, судя по всему, просто никогда. И тут моя откровенность играет, право же, слишком незначительную роль. Слишком высоки ставки. Даже если бы ваша голова и навыки не имели для нас никакой цены, вас не отпустят хотя бы потому, что вы можете оказаться полезны кому‑то другому. И какую бы свободу вам ни дали, не обманывайтесь. Бежать вам не дадут. Все остальное зависит только от вас. Будете лучше всех, будете главным над всеми, и никто, никогда не вспомнит про ваше прошлое. Семья. Дети. Дом. Автомобиль. Поместье за городом! Самолет полностью к вашим услугам! Все, что хотите, но вот уехать вам не дадут.

— Очень, очень воодушевляет. А ведь я в начале всего‑навсего мечтал о покорении космоса. Да если хотите знать, будь на месте Фюрера кто‑нибудь более прагматичный, не видать мне ни денег, ни людей, ни базы. Того же эффекта добились бы куда проще и дешевле. Во всяком случае, я так думал. И вдруг оказывается, что нашлась еще одна группа авантюристов от техники.

— А‑а, так вы, оказывается, ничего не знаете… Я исповедую одну ересь. На самом деле одна нация не умнее и не глупее другой, у них просто разные сорта глупости. У немцев она чуть ли ни самая оригинальная из всех. Вы с бесконечной изобретательностью, остроумием, мастерством, на грани истинной гениальности и даже за этой гранью осуществляете затеи, до слез идиотские и бессмысленные по сути. Пушка «Колоссаль». Гениально задуманная и блестящая по исполнению, но не имеющая ни одной вменяемой цели война с СССР. Ваши ракеты, в шесть раз дороже, чем «U‑88» и в десять раз бесполезнее. Перечислять можно долго. Но ваша история все‑таки из ряда вон даже в этом списке. Трудясь до пота, делать вещь, которая совершенно очевидно была бесполезной и объективно вредной для вас, но зато может очень пригодиться вашим врагам. С тех пор утекло много воды, и есть сведения, что разрабатывается принципиально новая взрывчатка. Тонна ее якобы способна разрушить квадратный километр застройки. Если это хотя бы близко к истине, игра начинает стоить свечей. Но вот если лично вас когда‑нибудь вдруг обвинят в фашизме, можете на голубом глазу утверждать, что совершенно сознательно нанесли Рейху колоссальный ущерб и тем самым являетесь идейным антифашистом.

И вообще во время их первой встречи, подполковник отвечал не сразу, после короткой паузы, говорил негромко, монотонно, и самыми простыми фразами, так что немец решил, будто это обычная его манера, и вообще он именно таков. После он имел много случаев убедиться, что впечатление это не то, что ошибочно, а прямо противоположно истине.

Второй пуск, состоявшийся на следующий вечер, являл собой некоторые отличия. Он состоялся на полчаса раньше и был произведен с полупогруженного в грунт старта. Если из давешнего стакана торчало около четверти общей длины изделия, то теперь в степи виднелся только темный обрубок, очень напоминавший надземную часть колодца.

Фон Браун, наученный горьким опытом, напялил темные очки и с самого начала глядел на старт исподлобья, избегая прямого взгляда. Когда все вокруг залил свет красных ракет, он счел себя вполне готовым, но все равно вздрогнул, когда в степи глухо, раскатисто ахнуло, а из «колодца» буквально вылетело облако черного, как сажа, дыма. И уже из него, из облака вынырнуло остроносое тело «каракатицы», на бредовый миг зависло над землей и извергло водопад огня, ринувшись в небо. Теперь набор скорости шел еще быстрее, так, что разница была заметна на глаз. Больше всего конструктора поразил довольно общирный диск какого‑то материала, паривший над землей, будто в раздумьи, куда, в конце концов деваться, и поверхность его шла волнами. Это не длилось, не могло длиться сколько‑нибудь долго, но, однако же взгляд за эти считанные мгновения успел разглядеть множество самых разных подробностей.

На этот раз последние данные телеметрии передали с последнего, двенадцатого контрольно‑телеметрического пункта, и в ней все было в порядке: даже тот самый «ПАД‑1» сработал штатно, когда, выгорев дотла, погасло тяжелое, как хрусталь, на редкость твердое и прочное вещество, по недоразумению призванное быть горючим. И аппаратно‑сигнальный блок отделился штатно. Все было, можно сказать, идеально. Вот только спустя несколько секунд сигнал начал слабеть, пока не пропал окончательно. Поиски в районе, лежавшем дальше на восток, ничего не дали. Никто не видел ослепительной, на десятки километров видимой вспышки. Дело отчетливо пахло серой, и подполковник артиллерии был необыкновенно мрачен и задумчив.

— Ничего, — успокоил его фон Браун, — это еще мелочи. То ли еще будет… Послушайте, мне совершенно обязательно обращаться к вам «господин подполковник»? Может быть, вы предпочтете какое‑нибудь более удобное обращение.

— Можете называть Сергеем Павловичем. Пригодно как при обращении к старшим, так и между равными, лишено фамильярности и как раз в меру официально. И вообще привыкайте, это надолго… Кстати, на что вы там намекаете?

— О, я не хотел бы делать преждевременных выводов. Все станет ясно не более, чем через… — он взглянул на часы, — сорок минут. Скорее, раньше.

— Что за черт, — нахмурился Королев, когда через пятьдесят минут после исчезновения сигнала ему сообщили, что телеметрия — есть, и все каналы на месте, — мистика какая‑то…

И — замолк, потому что догадался, хотя догадка относилась к числу фантастических, а он был не в лучшей, мягко говоря, форме.

— Поздравляю вас, Сергей Павлович, — протяжно проговорил фон Браун, — сегодня я убедился, что у Господа нашего поистине… божественное чувство юмора. Увидеть, как вашу мечту реализовал кто‑то другой, да еще сдуру! Так сказать, — по ошибке.

— Когда вы догадались?

— Очень просто. Когда увидел одну из цифр в этой вашей телеметрии. Семь целых шесть десятых километра в секунду. Могу ошибиться, но это около шестисот километров над поверхностью. У вас замечательные сотрудники, Сергей Павлович. По моим расчетам, нам бы потребовалось лет восемь работы без помех.

Аргумент дошел до адресата и ему дали совершенно верную оценку. Вот только к конференции он опоздал, а значит, ко всему этому августу. А значит, к целому лету. Поэтому аргумент несколько запоздал на весь этот год вообще. Ничего. Он относился к категории действующих длительно и здорово пригодился потом.

На этом испытания изделия «РТП» были закончены. Заодно надолго закончились испытания сколько‑нибудь успешные, потому что началась разработка реальной системы вооружения. Не то, чтобы с нуля, но близко к тому. В разговоре с Вождем Саня Берович проявил крайний оптимизм, говоря о попадании в десятикилометровый круг на расстоянии тысячи километров. Он просто не представлял себе, о чем говорит. Его завод мог ускорить и облегчить кропотливую работу по управленческой тематике, — буквально каждый ее этап, но НИ ОДНОГО этапа не мог исключить. Их нужно было пройти все, один за одним, или же параллельно, но не пропуская ни единого.

А «Голос с неба» звучал еще несколько месяцев, пугая непосвященных совершенной непонятностью. Аккумуляторы с 63‑го отличались исключительной надежностью и большой емкостью. Работа в космическом пространстве тоже была предусмотрена.

О природе смуты

«Выход из войны, переход от войны к миру, есть важнейшая военная операция. Утверждение это справедливо для любой войны»

«Немецкие солдаты! Гитлер — мертв, — говорилось в листовках, которыми были буквально засыпаны все мало-мальски значительные группы немецких войск, — он, вместе с рейхсминистром пропаганды Й.Гебельсом, погиб в бомбоубежище при рейхсканцелярии во время воздушного налета 9-го августа. Вам больше некому служить и вы больше не в состоянии защитить кого-либо. Те, кто не верят в наше сообщение, обращайтесь к офицерам.

Немецкие офицеры! Получая приказы на продолжение бессмысленного сопротивления, убедитесь в полномочиях тех, кто их отдает. Не расстреливайте своих товарищей и не давайте расстрелять себя, потому что со смертью Гитлера его преступные директивы об упрощенном судопроизводстве утратили силу. Ваши жизни понадобятся новой Германии, вам самим, и, главное, вашим семьям.

Солдаты вермахта! Не подчиняйтесь приказам должностных лиц СС, поскольку они более не имеют законных полномочий распоряжаться личным составом армии.

Призываем вас прекратить бессмысленное сопротивление, сложить оружие и оставаться на месте до прибытия представителей командования Красной Армии, уполномоченных принять капитуляцию, а также оружие и боевую технику. Попытки какого-либо перемещения будут пресекаться огнем артиллерии и ударами с воздуха.»

На другой стороне листовки красовались две черно-белые фотографии очень высокого (позаботились!) качества. Остатки рейхсканцелярии, на первом плане — противоестественно перекошенный, угрожающе нависший, закопченный прямоугольник фрагмента стены с имперским орлом на самом верху. Кратер с оплавленными краями на первом плане, с двумя человеческими фигурками для масштаба, на фоне того, что осталось от рейхсканцелярии.

Листовки тихо, как первый снег, сыпались и на стопятидесятитысячную армейскую группу окруженную в районе Котбуса, и на части, спешно занимающие позиции на передних и задних скатах Зееловских высот, и не очень понимающие, что именно им приходится защищать. После грандиозной ночной бомбежки, сокрушившей город, почти непрерывно продолжались бомбежки не столь масштабные, но предельно методичные, переводившие на щебень то, что еще возвышалось. Чудо: каждый раз после этого что-то еще все-таки горело. Судьба эсэсовских частей, занявших оборону в лесном массиве к северо-западу от Берлина, оказалась особенно страшной: они почти в полном составе погибли в грандиозном пожаре, уничтожившем лес. Даже те, кто сами и засыпали его тысячами напалмовых бомб в жарком августе 1943 года, — аккуратно, от опушки — к центру, — говорили: «Врагу не пожелаешь».

Берлинское (или где оно находилось на самом деле?) радио и впрямь что-то молчало уже который день.

А вы и поверили? Разве можно верить врагу? Фюрер уже давным-давно прорвался в Тюрингию и будет руководить сопротивлением из неприступного убежища в горах. Как, вы разве не знаете? Ханна Райч вывезла его на особом самолете с ДВОЙНЫМ двигателем, более быстром, чем любые истребители. Да никакая не шлюха Райч, а генерал Бауэр. Чушь. Да, фюрер улетел, но не в Тюрингию, а в Гватемалу, а дальность у того самолета 11473 километра. Эх, вы, наивные. Не в Гватемалу, а в Англию.???!!! А чего вы удивляетесь? Думаете, Гесс даром, так просто туда улетел? Не-ет, у фюрера с Черчиллем давно все обговорено. Чтобы, значит, большевикам в Германию хода не было. Бабьи сказки. Фюрер действительно улетел, но его самолет сбили «Хвостатые Иваны», и никто не спасся. Причем тут самолет? Да вы знаете, сколько под Берлином секретных тоннелей нарыто? Раз в двадцать больше, чем открытых. Есть прямой до самых Альп, а есть до секретной базы подводных лодок. Хорошо. Спасся или не спасся, а все равно не командует. Ты думай, что говоришь. Да я про то, что из той дыры, может, и связи никакой нет. Пока протянут, — это ж сколько времени пройдет? Не-ет, камрады, а фотография все равно страшная какая-то. Агитация, не верю. Ты в Берлине бывал? Видел? Нюхал, чем пахнет? А я видел, и с тех пор во все верю. Ладно, фюрер или не фюрер, а нам-то что пока делать? Ты солдат. Вот и исполняй свой долг, как солдат. Я солдат старый, и вижу, что мы сидим в собственном дерьме посередине голого, как плешь, поля, где, как ни крути, не укроешься. Ты не понял, камарад, это такая тевтонская военная хитрость: навалить кучу до неба и, значит, в ней укрыться. А артиллерия наша где? На дороге оставили? Между прочим — траншеи еще до нас выдуманы. Вот угостит нас «иван» «супом с клецками», горя-аченьким таким, — пробовал? — много тебе эти траншеи помогут. Только что на похороны тратиться не придется. Слушай, — иди, и сдайся! Только не смерди тут. Посмотрим, кто в первых рядах сдаваться-то пойдет. Уж точно не я. Не знаю, как у вас, а наш лейтенант на позиции все реже появляется, с прочим офицерьем пьет все время, не просыхает. А я с ним второй год, на него не похоже. А оберста так и вообще давно не видно. Михель, ординарец его, ну рыжий такой, знаешь? Говорил, что герр оберст давеча цивильный костюм примерять изволил, и не один. Вот так-с! А жратву с утра не привозили, и патронов… А, что там говорить!… А правда, — чего мы ждем-то?

Сухая глина под ногами, нынче истолченная отчасти в пыль, на уголь сожженная роща слева, пахнущая горькой гарью, только редко-редко торчат превращенные в черные столбы самые крупные из деревьев. Черное от гари, седое от пепла поле. Стертые до нераспознаваемости руины на ближайшем холме и что-то, вроде бы, поодаль. Пологие балки с угольно-черными берегами, как будто по ним протекли реки огня. Что за место? Да какая разница. Где-то в Германии. Как-то называлось, за что-то получило имя. Теперь умерло, и имя умерло вместе с ним. Больше некому называть и нет ничего такого, что дало бы название. На карте, понятно, какое-то название имело место, но теперь и карта врет. Приехали эсэсовцы, взорвали трехсотлетнюю запруду, помешала она им, чтоб, значит, затопить местность перед наступающими частями красных, вот только вода в два счета утекла сухими балками между холмов. Были они в небольшом числе и, судя по всему, тяжело, застойно пьяны. В том самом состоянии, когда алкоголь проявляет себя только некоторой замедленностью неестественно точных движений, мрачным ожесточением и непоколебимой уверенностью в том что твои решения, даже самые идиотские, являются не только наилучшими, но и единственно возможными. Мельком, — чтоб не вызвать приступа смертоносной ярости, — глянув в страшные, налитые кровью глаза одного из таких деятелей, оберфельдарцт Циммерман содрогнулся. Он утверждал впоследствии, что один только алкоголь такой картины дать тоже не мог, и имело место еще что-то, первитин, фенамин, морфий или смесь того и другого. Очень может быть, но, с другой стороны, — это смотря сколько выпить. Нормальных солдат их присутствие радовало примерно так же, как пребывание в непосредственной близости хрипящих от злобы цепных волкодавов без привязи и намордника. Прибыв, они первым делом пристрелили троих каких-то бедолаг в обтрепанной форме (одного явно ненормального). Судя по всему, именно с этой целью их и привезли. Потом, как было сказано выше, взорвали запруду, а, проделавши все это, начали выискивать, к чему придраться еще. Им не нравился внешний вид людей, уже который час подряд копающих траншеи в сухой и твердой, как саман, глине. Их совершенно не удовлетворяла опрятность солдат, поскольку «внешний вид воина великой Германии должен быть безукоризненным в любых обстоятельствах». При этом от говорившего уже метра за полтора несло сложной смесью ароматов, среди которых главными были перегар, свежак, тухлый лук, заношенные носки (пахнут ни капельки не лучше портянок и даже онучей), прокисший пот, прелая моча, присохшее прямо в заднице дерьмо — и прочее, но уже по мелочи. Им казалось, что у фолькс-гренадер 16-й дивизии недостаточно высокий моральный дух, и поэтому они всё требовали огненной ненависти к большевистским полчищам и фанатической преданности идее.

Они были не вполне справедливы к своему командиру. Впрочем, это характерно для всех подчиненных, вне зависимости от нации или эпохи. Лейтенант Панновиц, будто почуяв что-то, прибыл к месту действия, на ходу зачем-то напяливая каску и дожевывая. Около двух минут он, как истинный знаток, слушал лекцию о несгибаемом упорстве и преданности Фюреру даже с некоторым удовольствием, но потом на лице его отразилась откровенная скука. Он понял, кто перед ним.

— Шли бы вы отсюда, — проговорил он, наконец, с мучительной тоской, — а то, не ровен час, «иван» придет. Это вам не кацетников мордовать. Запросто можно пасть смертью храбрых в духе фанатической преданности, и Рейх потеряет еще нескольких образцовых арийцев. Вполне может, кстати, не пережить такой потери.

— А-а-а, — почти завизжал унтершарфюрер, — вот вы чего хотите на самом деле! Избавиться от нас, чтобы удобнее было перейти к русским, когда они придут сюда? Поди, — у каждого припрятана эта мерзость? — Он поднял над головой скомканную листовку, ту самую, с фотографиями. — Так?! Ф-фсе вы тут…

Он не договорил, потому что еще один из его команды, криворотый недомерок, который до сих пор не сказал ни единого слова и только в явном изумлении озирался по сторонам, вдруг каким-то птичьим движением вытащил «люггер» и выстрелил лейтенанту в живот. Сбило с толку и помешало старому фронтовику отреагировать должным образом то, что у стрелка двигалась одна только рука, отдельно, так, что остальное тело сохраняло неподвижность. Это было так дико, что на миг замерли все присутствующие, даже эсэсовский проповедник, резко обернувшись, замер с открытым ртом. По-другому отреагировал один только Клаус Эйдеманн по кличке «Штихель». Бог его знает, как у человека получалось опираться на «МГ — 42», будто его и вовсе нет. В смысле — и Штихеля, и пулемета. Плотная струя пуль ударила по эсэсовцам, как бьющий наотмашь лом, как взмах косы в руках самой Костлявой. Нелепо взмахнул руками, подлетел и рухнул на спину непрошеный проповедник, он стоял ближе всех, и потому очередь буквально выпотрошила его. Изломанной куклой кувыркнулся на бок и затих криворотый убийца. Человек, не расстававшийся с пулеметом уже четвертый год, Клаус срезал всех «черных» практически в одно экономное движение, но последний все-таки был застрелен в спину и на бегу. Так и сунулся вниз лицом, с вытянутыми вперед руками.

— Оберсту, — прошептал сереющими губами Панновиц, — оберсту доложите. Скажите, что переодетые диверсанты…

Немцы есть немцы, — они и пошли, и нашли, и доложили. Оберст есть оберст, — он пришел. Да, взгляд устремленных в непостижимые дали глаз был несколько стеклянным. Да, шаг мог бы показаться кому-то слишком чеканным. Но так — полный ажур, не подкопаешься.

— Так, — проговорил он, покачиваясь над свеженькими трупами на носках ослепительных сапог, — взад-вперед, взад-вперед, — трусы-паникеры-истерики? Педерасты? Тогда все правильно. Содомиты — мерзость перед лицом Господа…

Дело в том, что он не был немцем, а, наоборот, австрийцем и католиком. И к его безукоризненно сидящей форме со всеми регалиями очень шел немыслимого совершенства кремовый котелок.

Падаль в вонючих черных мундирах без церемоний покидали в овраги, чтоб не смердели потом.

Из-за холма, едва не задевая развалин на его вершине, стремительно вылетел одиночный штурмовик, пролетел над передним краем на ультрамалой высоте, а потом развернулся в глубоком вираже и ушел на восток. Это, безусловно, радовало, но и смущало. Радовало по вполне понятной причине: к этому времени даже одиночный штурмовик русских мог причинить страшный урон. Два контейнера «елочных игрушек», — так их прозвали солдаты за круглую форму и стеклянные поражающие элементы, — запросто могли дать до полутысячи убитых и, главное, раненых, потому что ни окопы, ни щели не давали эффективной защиты от мерзких колобков, раскатывающихся по местности. «Полевой вариант» контейнера отличался большим, девяносто пять процентов, содержанием бомб, которые взрывались через минуту-полторы после рассеивания и только около пяти, имеющих отсроченное действие. У того самолета, который пренебрег ими, на подвесках было что-то очень похожее, и он мог бы устроить им веселую жизнь. А он не стал.

Что-то неподходящее для нашего брата, вот как. Да нет, видно, «коровы» обнаружили подкрепление на марше, туда полетел. Идиот, тогда был бы десяток. Я понял, камарады, это они нашу кухню обнаружили. Да, тогда в самый раз будет. Вот мерзавцы, — в самое больное место норовят. Уж этого я «иванам» точно не прощу. А не мешало бы пожрать. А ты что — хочешь, что ли? Ну-у? А нету! Ах, ты! Плохо еще, что орудий ни одного. А тебе что, — надо? Что, опять скажешь «нету»? Почему? Есть. Неподалеку, километров восемь отсюда, на обочине. Целенькие, даже снарядов ящиков пять. Только «чума» лошадей побил, а тягачи еще раньше побросали. Сбегал бы, прикатил. Это ты у нас, как першерон, а у меня кость тонкая.

— Гальбе, — ожила вдруг давным-давно молчавшая рация, и герр оберст вздрогнул, потому что голос принадлежал не кому-нибудь, а самому Вильгельму Кейтелю, — где вас носит черт, у вас бардак со связью, слушайте, Гальбе, спешно готовьте позиции, на вас движется колонна русских, предположительно из состава пятой гвардейской армии, с усилением… Держитесь там, вы сейчас одни прикрываете южное направление, но помощь идет, слышите? Что вы там бормочете? Откуда сведения? Обыватели донесли, по телефону между прочим, у них со связью бардака нет, докладывайте, что там у вас как…

Когда тебе прямо вот так, на полевую станцию передает указы и требует доклада целый генерал-фельдмаршал и бессменный руководитель ОКВ по кличке «Лакейтель», значит, дела и впрямь плохи. Хуже, чем кажется, а это надо суметь.

— Личный состав 4256 человек, причем линейного состава боевых частей 1862 фольксгренадера. Горючего нет, артиллерия утрачена, автотранспорта нет. Стрелковое оружие почти по штату, боеприпасов примерно по десять патронов на ствол. Связи до этого сеанса не имели двадцать восемь часов. Продовольствия — сухой паек на сутки. Все.

— Это не доклад, Гальбе, а черт знает что! Кто сосед с левого фланга? Кто сосед с правого фланга?

— Выясняем, господин генерал-фельдмаршал. — Бессмысленная болтовня надоела оберсту, и он решил прекратить ее самым надежным образом. — А скажите, господин генерал-фельдмаршал, а это правда, что Фюрер погиб при воздушном налете?

— А? Что вы там такое говорите? Почему, черт возьми, ничего не слышно?

Голос начальства, как и ожидалось, начал стремительно слабеть, после чего, как и ожидалось, связь прервалась. С концами. Значит, правда. Или от правды неотличимо. Он добавил из фляжки и созвал оставшихся командиров остатков оставшихся батальонов. Сообщил им примерное содержание сеанса связи и вопросил.

— Ну? Вы слышали? На вас одних, засранцы, оказывается, вся надежда. Тут-то мы и остановим большевистские полчища и повернем ход войны вспять. Начальство нам доверяет и это, понятно, высокая честь. Вопросы?

— Герр оберст, а на нас-то кто?

— Сущие мелочи, не стоит внимания. Какая-то там Пятая Гвардейская общевойсковая. Правда, — с усилением, но тоже ничего особенного. Какие-нибудь два-три мехкорпуса, танковый корпус из 3-й Танковой, пара полков тяжелых самоходок и еще что-нибудь, по мелочи. А теперь я лягу спать, а вы — марш к солдатам. Если что — разбудите…

Да нет, не может быть. Если б правда, то давно прислали бы авиацию. Точно, от нас, по идее, сейчас были бы одни клочки. Тем более, что этот нас видел. Мог не передать. Брось, камрад, у «иванов» со связью все в порядке, а за такой зевок у них без разговоров ставят к стенке. Нет, точно вранье. Нечего им тут делать. А придут, — так что ж делать? Будем драться. Поляжем тут, но не отступим… Полечь, — это да, это запросто. Жаль только у саперов сто двадцать мин на все — про все, а «колючки» нет вовсе… Тихо!

Куно Мюллер, егерь из Тюрингии, поднял веснушчатый палец и буквально насторожил слегка оттопыренные уши. Не вот, но довольно быстро разговоры смолкли, прислушались и все остальные. Что-то вроде… Да нет, померещилось. Да нет, точно. Отдаленный, но все более слышный рев тысяч моторов и зловещий, смертный лязг бесчисленных металлических сочленений.

То, что имело выйти на них через полчаса, только отчасти развернулось в боевые порядки. Основная часть бесчисленных машин остановилась в поле, как следовала, походными колоннами. Очевидно, они уже вовсе ничего не опасались. Зато то, что развернулось, остановившись мерах в четырехстах от передней, видимой, как на ладони, траншеи, действительно заслуживало внимания. Громоздкие, уродливые машины, собранные явно на базе тяжелых или даже сверхтяжелых танков, вместо честных орудий — какие-то обрубки с насадками на конце, и еще пара коротких стволов, поменьше. И по бокам корпуса тоже приварены какие-то коробки. У другого варианта из-за глухой, с двумя пулеметами рубки торчит несколько коротких, толстых стволов, глядящих почти вертикально, с легким наклоном. А еще и у того, и у другого варианта имелись тяжеленные катки впереди, и дополнительно наваренные экраны брони где только можно.

— Только не вздумайте стрелять, — побелевшими губами прошептал обер-ефрейтор Краус, — ради бога, — только не стреляйте.

Панновиц, на которого оберфельдарцт не пожалел полноценной дозы морфия, приподнялся, глянул стеклянными глазами и прошептал.

— Не стреляйте. Узнайте, чего они хотят, разбудите оберста, что хотите, — только не стреляйте. А то в живых никого не останется. И костей не сыщут. Я такие штуки видел в Восточной Пруссии…

Это он правильно сказал. «Штуки» были типичным оружием конца войны. Мало пригодным при равной игре, но очень полезным для того, чтобы добить подранка без риска окарябаться. Фигурально выражаясь, не меч с копьем, а колода-«гасило» для сплющивания доспехов, молот-чекан для разбивания шлемов, мизирикордия для засовывания в щели лат — лежащих, спешенных с коней или сбитых с ног, не могущих подняться. Тяжелая огнеметная система «Факел» и тяжелый 190-мм шестиствольный миномет «Штамп». Дальнобойность довольно убогая, но вот так, при отсутствии противодействия и на короткой дистанции, страшнее ничего не придумано. От падающих вертикально мин в шестьдесят килограммов весом, от вязкой огнесмеси, в один залп накрывающей тридцатиметровый круг, защиты не существует. Гибнут даже железобетонные доты: блокированные, задымленные, выжженные в упор, прямо через амбразуру.

Никто и не стрелял. Увидав воочию, с чем, на самом деле, им придется воевать, не стали делать глупостей даже самые фанатичные. Это было не столько страшно, сколько как-то нестерпимо глупо, даже стыдно Если и нашлось несколько истериков, стрелять без приказа им просто не дали, вывернув оружие из шаловливых ручонок и дав по шее. Что за детство, на самом-то деле. Боя не вышло бы в любом случае: противотанковых орудий у них нет, а если бы и были, то глухие, лишенные обычных слабых мест лбы этих уродов как раз и рассчитаны на то, чтобы ПТО не пробивали их НИ НА КАКОЙ дистанции. Гаубицы на прямую наводку, — пожалуй, но их нет. Еще приятно вспомнить тяжелые самоходки…

… При первом же выстреле они просто двинутся вперед, методично засевая минами и заливая огнем все перед собой, пока не угробят всех. Но, скорее, это люди на позициях не вынесут смертного ужаса, безнадежности и жалости к самим себе, после чего попросту побегут, как безумное стадо, чтобы бесполезно полечь под сотнями пулеметов.

Там, на той стороне, кто-то махал белым флагом, предлагая принять парламентеров. Панновиц молчаливо опустил веки, и его подчиненные дали отмашку. Все было просто, и все было ясно, и ни к чему думать, оставалось только совершать естественные и единственно возможные действия. К траншее подкатил, лихо развернувшись «РДМ — 1», так называемый «крокодил», машина новая, относительно редкая, но виданная уже довольно многими. Три пары колес, легкая неметаллическая броня от пуль и осколков, мощный двигатель и очень хороший обзор: толстенные скошенные стекла держали пули даже крупного калибра, и уж во всяком случае не уступали броне прочностью. Хамское изделие: пуль не боится, из пушки не попадешь, ни на чем, даже на «цундапе», не догонишь и не уйдешь, противопехотных мин не боится, а противотанковые не взводит из-за легкости конструкции и широченных колес. По причине этакой своей безнаказанности, «крокодил», даром что техника, уклончиво-наглыми манерами более всего напоминал шакала. Вышедшие из машины офицеры, на первый взгляд, были похожи, как братья. Невысокие, плотные, довольно-таки белесые, в одинаково, чуть набок сидящих пилотках, страшно серьезные от молодости. Было лейтенантам лет по двадцать — двадцать два, но повоевать успели, на плотно обтягивающих грудь гимнастерках виднелись по три-четыре медали и по красненькому ордену. Оберст есть оберст: он был здесь, без признаков стекла в глазах и в фуражке на порядочно седой голове, и со спокойным любопытством смотрел на сопливых парламентеров.

— Кто уполномочен вести переговоры, — лейтенант говорил по-немецки хорошо, чувствовалось, что это его родной язык, но сама речь была какой-то странной, архаичной что ли, — с германской стороны?

— Можете смело говорить со мной. Вариант не хуже никакого другого.

— Командование шестого гвардейского танкового корпуса предлагает капитулировать на стандартных условиях и, главное, — побыстрее освободить дорогу походным колоннам.

— А если нет?

— А если нет, герр оберст, то хватит вашего воинства минут на двадцать, не больше. И это никому не нужно. Ни нам. Пока развернемся, пока дадим залп или два, а время дорого. Ни вам, потому что сгинете без всякой пользы…

Что-то насторожило немца, и он пригляделся к офицерику внимательнее. Он не так молод, как хотел показать. И глаза не двадцатилетнего пацана. Пусть даже ветерана. Еще раз, уже откровеннее глянул ему в глаза, и тот, не отводя взгляда, осторожно сложил губы колечком. Совершенно так, как делают, собираясь сказать международное: «Ш-ш-ш!».

— Хорошо. Я сейчас прикажу открыть проход. Предлагаю обсудить условия у меня.

— Это правильно, — кивнул сомнительный лейтенант, — и пригласите ключевых командиров. Практика показывает, что это позволяет многое сделать проще, быстрее и с меньшим количеством недоразумений.

Да, организация капитуляции возложена именно на него. Сдать следует все автоматическое оружие, а один карабин из десяти следует оставить. Да, были случаи, когда на решивших закончить боевые действия нападали небольшие группы сумасшедших фанатиков. Что? Нет, не опасаемся. И не видим большой беды в том, что кто-то уйдет домой. Да, без винтовки. Только учтите, что дома нечего есть, а кто будет скрываться, не получит продовольственную карточку… Нет, меня сложно обвинить в предательстве, потому что моя семья живет в России двести пятьдесят лет, а Германия для меня совершенно чужая страна. В Сибирь? Не знаю. Может быть кто-то, со временем. Сейчас слишком много работы здесь, транспорт уничтожен, начинается голод, и если не наладить хозяйство, скоро начнется голодный мор. Не бойтесь Сибири. Мы оба оттуда родом и, честное слово, очень хотим домой. Выданный вам пропуск действителен, только если вы идете в правильном направлении, отмечаясь на всех контрольных пунктах… Что? Просите оставить пулемет до прибытия к месту назначения? Ладно, в виде исключения. Как фамилия? Эйдеманн? Так и запишем. Что? Нет, американцы не высадились, и лучше не рассчитывать, что высадятся.

Оберст отправил офицеров к солдатам, знаком попросив русского задержаться. Он безошибочно определил в нем настоящего специалиста по части организации и приема капитуляций, причем, похоже, специалиста высококлассного. С таким разговор может и получиться. Вполне.

— Скажите, — что произошло? Если не секрет, конечно.

— Какой там секрет. Восстание в Словакии, восстание в Праге. И ваши коллеги, вместо того, чтобы вести себя благоразумно, и сдаться, пока просят по-хорошему, пытаются его подавить. Никак не возьму в толк: на что рассчитывают? Обозлят моравов, и они наши танки на руках донесут… Зачем им лишние грехи? Все никак не навоюются…

Через открытый фронт бесконечно, сменяя друг друга, двигались грузовики, самоходные установки, танки и снова грузовики. И любому, имеющему глаза, было видно, что именно будет завтра с ребятами Шернера, сколько они продержатся против Пятой Гвардейской, и как поступят с ними те самые чехи с моравами в приступе праведного гнева, внезапно вспыхнувшего на почве столь же неожиданного свободолюбия. Они, понятно, известные вояки, но человек у себя дома при желании может перекрыть супостату практически все снабжение, и тогда он много не навоюет. Пожалуй, что и никто не уцелеет.

— Не-е, ты не говори, совсем другой немец пошел. Понятливый. Одно удовольствие с таким. Ты ему, мол, — хенде хох, битте, — а он со всем удовольствием. Никакого, значит, спору. Так-то воевать можно. Не-ет, что ты мне ни говори, а конец скоро. По всему видать. Такое прям счастье начнется, аж… Аж прям слов не хватает. Все по-другому будет!

— Это с какого такого перепугу?

— А как жа? Ведь такую войну отломали. Заслужили, значит, достойны. Все колхозы отменют, по-людски заживем!

— И где же это ты, Пыхов, таких вредных антисоветских речей наслушался? С чего ты это все вообще взял, в свою глупую голову?

— Все говорят!

— А ты, Пыхов, — того. Как ты есть настоящий патриот советьской родины, то должен враждебные слухи пресекать. Разъяснять всю враждебную и клеветническую сущность этих, как его… злостных наветов на родной колхозный строй. А того лучше, — послюни химический карандаш, да и запиши имена и фамилия болтунов для особого отдела. А ты чего? Сам враз поддаешься на вражескую агитацию… Ну? Чего замолк-то? В портки навалил? То-то. Это тебе не в атаку ходить, либо, к примеру, под бомбежкой сидеть. Чего не радуисся-то? Вот те и весь сказ, Пыхов. Хоть ты три войны отломай, хоть скирду из фрицев сложи, а скажут тебе пару правильных слов, — и дело сделано. Такое ж самое ярмо наденут, что и до войны, тока потежельше, потому — все поломано и разорено, и работать, окромя тебя, Пыхов, некому. Понял? Это значит, что ты и будешь, света белого не видючи.

— Вот мутный ты мужик, Федор. Злой. Вот ты скажи — сам не радуисся, что войне, по всему, каюк скоро?

Да нет, почему? — Федор Хренов чуть приподнял голову, и руки его, сноровисто ломавшие хворост, чуть замедлили работу. — Радуюсь, конешно. Надоела война эта хуже… довольно-таки порядочно, короче. Нутро поет, что уцелел вроде. А головой понимаю, — зря радуюсь. Тут немец в тебя стреляет, — ты в него, оно и ничего, по-честному. А там тебя бригадир в три погибели гнет, а ты и пикнуть не моги… Домой приеду — так жена, поди, в старуху превратилась, тело жидкое, и глядеть не захочешь, все, опять-таки, поломано. А главное винтовки нет. Ни стрельнуть кого, ни слова поперек сказать, ни уехать куда. Вот помяни мое слово, — которые из деревень, только и будут, что самогонку жрать. Зальются ею. От общей безнадежности жизни. Это когда и так все кругом хреново, и, главное, ничего хорошего и ждать-то нечего. Не-е, я попрошусь на службе меня оставить. В Германии за немцем приглядывать, чтоб не озоровал. У меня-то не забалуют.

— И-и… Да с какой радости тебя-то в погонялы поставят, Федь? Чай, почище найдутся. Офицерье, грамотеи культурныи, сынки начальнические.

— А — увидишь. Как я сказал, так и будет. А все почему? А потому, Пыхов, что власть у нас не барская какая-нибудь, не буржуйская. Она у нас рабоче-крестьянская, плоть от плоти, значит, кровь от крови трудового народа. Поэтому хрен ты ее обманешь. Она все про нас наскрозь знает, потому как знает себя. И как тебя, Пыхов, в два слова раком поставить, чтоб только пахал да помалкивал. И кого приставить, чтоб за такими вот приглядывать. Не за тем, чтоб не озорничал. Не. Чтоб пил только до полусмерти, а не вовсе вусмерть. Чтобы, значит, и дальше было с кого три шкуры-то драть…

Низкорослый, корявый Пыхов встал, медленно разогнулся, и с мертвым, ничего не выражающим лицом придвинулся к Федору. Никогда, ни к одному обидчику в детстве, ни к одному фашисту, ни к самому Гитлеру он не испытывал такой ненависти. Ослепительной, не дающей даже подумать о последствиях. Потому что никому еще не удавалось так ловко зацепить его за живое. Так только свой может, который плоть от плоти. Когда движутся так, неторопливое вроде бы движение не привлекает внимания, остается невидимым. И Федор, обычно по-волчьи сторожкий, не заметил, как блаженный соратничек подобрался к нему слишком близко. Будь градус его бешенства только малость меньше, он взялся бы за сточенную «финку», которой два года щепил лучину, кромсал хлеб и вскрывал банки с американской тушенкой. А так он только страшно, с непонятно откуда взявшейся силой, которой он и сам-то за собой не знал, ударил сидящего на корточках Хренова в скулу. А потом с рычанием вцепился ему в горло мертвой хваткой.

— Вот здесь, — капитан, щурясь от дыма причудливо закушенной «беломорины», косился в текст протокола, — Пыхов Василий Иванович, рядовой, беспартийный, указывает, что ты, Хренов, злостно клеветал на колхозный строй, утверждая, что: «Все колхозное крестьянство — это те же рабы, а руководство — те же баре, только хуже, потому что больше из трудящихся выжимают соку». И что: «Немцы — невпример лучше нашего живут, потому как без колхозов, и в гробу видали наше освобождение». И что «Фашисты — они только чужих гнули, а своих мужиков берегли, а наши только своих гнуть и умеют». Это какие такие «наши», Хренов, а? Че молчишь-то? Говори, верно изложено по факту, иль нет? Может оклеветал тебя придурок Пыхов, напраслину возвел? Так и есть? А вот теперь скажи мне, умник, — хоть один человек в это поверит? Ну ладно, я поверю, должность у меня такая, советским гражданам верить, — а еще найдется хоть один? А соратник твой, на вопрос о причинах своего странного поступка сообщил, что подумал, будто ты «немецкий шпион, из власовцев или еще какой предательской сволочи, и решил тебя задержать, пока не ушел». Понимаешь, Хренов, он, сдуру, такую подоплеку подвел, такой базис с надстройкой, что трое умных не выдумают. Его пожурят, что сам полез, а не обратился в спецотдел, мне — раскрываемость и бдительность, а тебе статья за контрреволюционную пропаганду…

Федор молчал. Он лучше большинства понимал, что любые попытки что-нибудь объяснить, — мол, он вовсе и не то имел ввиду, что говорил, — только утопят его еще глубже. Да и говорить-то ему было трудно. Мозгляк Васька треснул его так, что, похоже, сломал скулу. Левую щеку разнесло так, что закрылся глаз, рот с этой стороны не открывался, а скулу дергало нудной, колющей, неотвязной болью. А еще болели два сколотых, не поймешь — как, зуба. Но куда сильнее чем они, чем даже перспектива следствия и трибунала, болело недоумение: ну не должно было такое приключиться — с ним! Наоборот должно было быть, по всему! А всего-то не сдержал говнистой натуры, оттянулся на придурке, отнял у блаженного цацку, — а жизнь-то и кончилась, и не выбраться.

Капитан окинул его оценивающим, каким-то липким взором, и вызвал караул.

— Что вы такое говорите, Энтони? Какие переговоры? Кого эти наглецы вообще представляют? Для переговоров нужны хотя бы две стороны. А я не вижу второй. А неофициально можете передать им, что они меня не интересуют. Ни официально, ни, тем более, неофициально. Что я их либо повешу, просто ради удовольствия, несмотря ни на какие выгоды, в присутствии русских, либо просто русским… передам. Как то и надлежит верному союзнику. Это, кстати, еще и ку-уда выгоднее…

— Саша, я боюсь показаться назойливым, но вернусь-таки все к тому же надоевшему вопросу. Что ви думаете об после войны, когда властям уже не надо будет столько самолетов и винтовок? А если это-таки плохо понятно с первого раза, то я еще уточню: как вы видите себя в этом интересном положении?

У Сани было свое, строго определенное мнение на этот счет, но он держал его при себе. Единственным человеком, с которым он не раз обсуждал этот вопрос, так и не придя к определенному выводу, была Карина Морозова. Больше эта тема не обсуждалась ни с кем. И уж во всяком случае, не с Яковом Израилевичем. Нужно твердо знать, кому из подручных — что поручить, и с кем — что можно обсуждать, а что — не стоит. Поэтому он никак не показал, что понял вопрос.

— А что мне остается делать, дядя Яша? Только ждать, во что это выльется, и надеяться, что, может быть, еще пригожусь.

— Саша, — задумчиво проговорил Саблер, — ви знаете себе, что такое война? Если думаете, что «да» то сильно ошибаетесь, а я-таки скажу то, что надо знать именно вам. Война это не только много крови и горя. Не только неаккуратное обращение с имуществом и большой беспорядок в делах. Это еще и прискорбное падение нравов. До войны женщина, которой случайно залезли под юбку, шла в полицию, а во время войны она рада уже тому, что осталась жива, не слишком помята, и ей не порвали чулки. За красивое хулиганство до войны давали по морде и срок, а за то же самое в чужом тылу дают цацки на грудь. Начинается война и людям вдруг говорят, что убивать и грабить хорошо, а некоторых даже за государственный счет учат делать поджоги и фальшивые деньги.

— Ты это к чему?

— Я это к тому, что после войны начинается-таки наоборот. Власти уже не хотят красивого хулиганства а начинают хотеть, чтобы таки был порядок.

— Короче, — ржаво проскрипел Берович, приподнимая враз отяжелевший взгляд, — а то у меня нет времени.

— Ну, если уж совсем коротко. Если для вовсе деревянных бакланов, то ты, Саня, вор. Статья такая: нецелевое расходование фондов. У всех директоров оно было и есть, ни одного не покажешь, чтоб не было, но ты — особая статья. У тебя куда ни ткни, — попадешь в нецелевое. У тебя сплошь — нецелевое, это целевого у тебя шиш, да маленько. Тебя посадит самый сопливый следователь, и ему даже не надо будет ничего копать. Выделили на что? А потратил — на что?

— Да уж я-то, кажется…

— Когда ты будешь, — не дай Бог, конечно, но по-другому я не вижу, — сидеть напротив следователя, а того сопливого, за которого я говорил, тебе не дадут, и не надейся, ты увидишь, что русский язык — не один. Ты говоришь следователю, — а он тебя не понимает, и это-таки ладно, но еще он тебя понимает совсем не так. И говорит тебе совсем другие слова, а ты в толк не возьмешь, откуда он их взял с твоего же рассказа. Хотя ты, может быть, и понимаешь, поскольку таки-перекинулся парой слов со Львом Захаровичем, но зачем-то ломаешь комедию…

Вождь и Учитель читал сводки. Это была целая папка донесений, талантливо обработанных и тонко отнесенных к одной теме. Тема была такова, что о самом существовании ее надо было додуматься. Не говоря уже о том, чтобы разобраться, что к ней относится, собрать воедино, — не упустив при этом ни единой мелочи! — и при этом не сунуть в общую кучу НИЧЕГО лишнего.

«…Слухи о том, что после войны колхозы будут распущены, вообще чрезвычайно распространены среди фронтовиков и носят устойчивый характер. Можно даже говорить об уверенности в роспуске колхозов после победы, царящей среди широких масс фронтовиков. Особо крайние варианты высказываний в смысле: „Фашистскую вражину добьем, и за других примемся, тех кто дома…“ или: „Теперь мы знаем, куда потом повернуть винтовки…“ — и тому подобные пока встречаются, как исключение. Значительно больше распространена уверенность, что: „Товарищ Сталин разобрался“ — какая это ошибочная вещь, и издал приказ, который обнародуют: „На следующее утро после победы“. При этом сомнений в том, что колхозы — зло, в общем, практически, нет. С теми, кто говорит о благах и преимуществах колхозного строя, не спорят, но и не разговаривают на эту тему, переводя разговор на другое. Большой идеологический вред идет от впечатления, которое производит на солдат крестьянского происхождения культура аграрного производства в Германии, Дании, Голландии, Бельгии и т. д., урожайность, ухоженность полей, породистый скот, чистота, устроенный быт и явная зажиточность сельских хозяев…»

Ну, это настолько ожидаемо, что нельзя считать новостью, — но все равно серьезно.

«…Попытки агитации, раскрывающей эксплуататорский характер сельского хозяйства в буржуазных странах, возражений не вызывают, но согласие с провозглашаемыми принципами носит явно показной и даже лицемерный характер…»

А это еще кто у нас такой тонкий выискался? П-психологи, мать их…

«Советизация территорий, освобожденных Советской Армией, проводимая согласно планам и нормативам от 1936 года, уточненным по результатам советизации Молдавии, республик Прибалтики, а также Западной Украины и Белорусии потребует кадровых советских работников, кадровых работников ведомства внутренних дел, работников МГБ в количестве…». «Положение с нехваткой опытных, идейных, преданных кадров, необходимых для проведения эффективной советизации, усугубляется высокими боевыми потерями, особенно на первом этапе войны, а также репрессиями со стороны гитлеровских оккупантов на территориях, временно окупированных немцами, и террором со стороны кулацких недобитков и националистически настроенных элементов из местного населения…». «Выделение такого количества подготовленных кадровых работников для советизации освобожденных территорий негативно скажется на управлении глубинными областями самого Советского Союза, особенно в регионах Кавказа, Закавказья, Средней Азии, Восточной Сибири и Дальнего Востока, вплоть до рецидивов национализма, религиозного мракобесия, феодально-байских проявлений с возможным стремлением к сепаратизму…». «… в то же время возлагать задачи по советизации освобожденных территорий исключительно на армейские структуры ни в коем случае нельзя, так как…».

Ну, это я и без тебя знаю, что нельзя, но материал точный, как научный прибор. Чувствуется, что человек досконально понимает свое дело.

А еще о том, чего не донесли.

Оно, конечно, немцев еще предстоит кого добить, кого разоружить, — в самой Германии, в Бельгии, Франции, Греции, на Балканах, и прочее.

Организовать послевоенную власть во Франции в нужной конфигурации, — не самое трудное, но самое сложное и, пожалуй, самое важное.

Закончить дела в Финляндии в свете послевоенных и, скорее всего, очень непростых отношений с союзниками.

И, наконец, разобраться под шумок с Турцией.

И решить застарелую проблему с Японией, — в рамках исполнения союзнического долга, разумеется.

И всерьез добить Венгрию.

Но все равно генералы уже должны бы задуматься о временах ПОСЛЕ войны. Не могут не задумываться, не чесать умных голов, передумавших лучших стратегов рейха.

А еще они меньше всего теоретики, а как бы ни наоборот, люди, у которых действие кое-когда опережает мысль, и результатами их серьезных раздумий неизбежно будут именно ПРАКТИЧЕСКИЕ результаты.

Так почему нет ни единого доноса? Имеется ввиду — настоящего, по делу, а не про баб, пьянки, и ОЧЕНЬ богатые трофеи. Этого добра, как раз, сколько угодно.

Вариантов несколько, совсем немного, а откровенно говоря, всего два.

Не о чем доносить. Он успешно развел их так, что теперь они ненавидят и боятся друг друга куда больше, чем боятся его. Кроме того, часть из них уверена, что, в ознаменование заслуг, они теперь и вне подозрений и вне досягаемости, а имеющееся у них положение и влияние — навсегда. Никаких сговоров нет, или пока нет, тишь, гладь, божья благодать и во человецех благоволение.

Некому доносить. Высокопоставленный строевой командир имеет довольно возможностей вычислить всех приставленных к нему соглядатаев, явных, полуявных и вовсе скрытых. И еще гораздо больше возможностей к тому, чтобы на вполне законных основаниях зачистить и тех, и других, и третьих, и попросту вызвавших подозрение. Во время активных боевых действий это делается методом отдачи вполне оправданного обстановкой боевого приказа, при выполнении которого не выживают. Командир и сам может иметь богатый лагерный опыт, и иметь консультантов из числа давних сидельцев, что всякого рода стукачей вычисляют безошибочно и точно. Положение усугубляется тем, что в нашей, на семьдесят процентов крестьянской, армии в последнее время что-то очень высока смертность среди особистов. А без официального особиста эффект от деятельности сексотов близок к нулю. А за два года, так или иначе, с иными перегибами, на фронте можно зачистить ВСЕХ. Попросту убив или перевербовав, или намертво изолировав, поймав на компромате или подкупив.

Если так, то дело плохо. Может быть — совсем плохо. СОВСЕМ — это когда, скорее всего, ничего не удастся сделать.

… По уму выходило так, но — не верилось. Вопреки всему. Кроме того, проявив излишнюю подозрительность, можно задеть такие нити, которые заставят действовать тех, кто до того момента ни о каких переворотах даже и не думали. И ведь не угадаешь, не уловишь точно момент, когда пора переходить от решения проблем, связанных с чужими армиями, к не менее сложным, но связанным уже с армией своей. Победоносной, неслыханно популярной в народе, сделавшей непобедимых фашистов начисто.

Образ доблестных чекистов, а также их неоспоримые заслуги в достижении общей победы в сознании отдельных малосознательных граждан на этом фоне как-то тускнел. Это было страшно несправедливо, помимо колоссальной работы не по охране даже, но — по СОХРАНЕНИЮ тыла, войска НКВД неоднократно буквально останавливали развал фронта и в сорок первом, и в сорок втором. И, при нужде, беспрекословно становились на пути наступающих фашистов плечом к плечу с армейцами. В конце концов, геройские пограничники, первыми встретившие гитлеровские полчища, тоже относились к числу сотрудников НКВД. Вот только в памяти широких масс фронтовиков застряли исключительно нацеленные в спину пулеметы заградотрядов, да липкий взгляд тухлых глаз родимого особиста. По-другому просто нельзя. Если не поддерживать противопоставления одних — другим, допустить создание чего-нибудь вроде «боевого братства», то ни о каком контроле, разумеется, не будет и речи. На практике это выливается во взаимное недоверие и неприязнь, доходящую, порой, до ненависти*.

Заметим кстати, что особенно низкая сознательность в этом плане наблюдалась среди фронтовиков, так или иначе связанных с дивизионной, армейской и фронтовой разведкой, а также бойцов штурмовых подразделений.

В единый механизм две эти, во многом враждебные, структуры объединялись только на более высоком уровне, стоящем над ними обеими. Так, по крайней мере, должно было быть.

* Почти без исключения. И до войны, и во время, и после. Мало того. Нередко наблюдалось совершенно лишнее соперничество, недоброжелательность, чуть ли ни враждебность между родами войск. И не только в СССР. Притчей во языцех является соперничество между армией и флотом в Японии. Настолько, что зачастую мешало делу. И в США. Да почти везде. И в Рейхе. Армейцы не любили СС. Даже своего, вроде бы, брата-фронтовика.

— Ну ладно, — Япония, еще кое-что по мелочи, на это все не нужны. Дай бог, если один из пяти-шести. Да и не надолго это. Остальных-то куда?

— Капиталистическое окружение куда денешь?

— Это что? Англия на острове и американцы за океаном? Привычные слова, знаешь ли, имеют свойство терять смысл. Проливы нужны, взять можно, вот их и прихватят ПО-НАСТОЯЩЕМУ. Как положено, быстро, споро, и одной угрозой. Суэц нужен? Вот и в Египет придется влезать всерьез, то есть быстро и с минимальным риском. Гарантируем независимость, гарантируем свободу судоходства, англичане и утрутся… На все на это, включая ту же Японию, восьмимиллионная армия ни к чему. Согласен?

— Такая, как сейчас? Согласен. Половины через голову.

— А если уж совсем начистоту, то хватит и четверти.

— Ну, около того.

— Так что, — пять миллионов держать под ружьем только ради выдумки? Шибко накладно.

— С нами вместе.

— А что, есть такое мнение… сэкономить?

— Если нет, то появится. Так что, друг мой Вася, кого — в академию, преподавать, кого — военным советником в Египет, кого на пенсию, а…

— Чего замолчал-то?

— А кого-то и того. На ноль помножат. Найдут грехи, не найдут, — так выдумают. У нас это не долго, сам знаешь. Просто чтоб не платить. Но только у нас, у каждого, что-нибудь — да сыщется. Война, она, понятно, все спишет, но только когда надо.

— Ты не перегибаешь?

— А ты, понятно, не помнишь, как арестовывали просто потому что в лагере прораб нужен? Или доктор?

— Ну, это совсем недолго было. Разобрались.

— А захотели, — так и продолжили бы! И никто укорота б не дал…

— Это «политицкая целесообразность» называется. Требования текущего момента. Только я никак в толк не возьму, чего ты все-таки хочешь?

— А того и хочу.

— Чего — «того»?

— Чтоб нельзя меня было на ноль помножить просто так. Из одной политической целесообразности.

— Э-э, брат. Это ты больно многого хочешь. У нас вся жизнь на том построена, чтоб можно было именно любого. Ну, — кроме, понятно, одного. Который на самом верху. А то бардак будет. Нужно, к примеру, человека убрать, а по закону — не подкопаешься. Суды — адвокаты — свидетели. Процесс на годы и без всякого толку. Явного вражину придется отпускать, потому что у него, видишь ли, адвокат хороший… А сколько таких найдетса-а!

— Да плевать мне на всех. Пусть они сами о себе заботятся. Мне нужно, чтоб меня зацепить нельзя было.

— Ты сам понял, что сейчас сказал, нет?

— Ну хорошо. Двоих-троих. Пяток. Десяток на крайний случай.

— Десяток нельзя. Тут уж либо девять, либо одиннадцать.

— На крайняк сойдет и одиннадцать. Но не больше.

— Вредно нашим генералам по Европам-то раскатывать. У них от этого всякие мысли получаются.

— А что? У них не виноват — так и не боишься. Аж завидно, ей-богу!

— Это ты от войны устал, вот покою и завидуешь. Отдохнешь, — и пройдет. Но только если ты думаешь, что тебе первому эти опасные мыслишки в голову пришли, то ши-ибко ошибаешься… Оно, понимаешь, если у людей обстоятельства одинаковые, то и мысли обычно сходятся.

— И много вас таких… единомышленников?

— А, почитай, каждому есть чего терять. Либо бояться. Жуков к власти привык, как к марафету, жить без нее не может. Костя, понятно, боится назад в лагеря загреметь. И понимает, что вряд ли, а все равно боится. Это, понимаешь, такой страх, который навсегда. У кого рыло в пуху, а пока война — не трогали. Некоторые, веришь, — богатыми людьми стали и совсем не жаждут добро отдавать. Ни в казну, ни еще кому. С некоторыми и вообще смех: завели себе на фронте молоденьких блядешек, пока война — смотрели сквозь пальцы, а когда кончится — что будет? К старой бабе возвертаться, которая, к тому же, встретит сковородкой? Это, к примеру, маршала-то? Как видишь, если по отдельности брать, то ничего красивого… Но знаешь, — что? После того, как МЫ отломали такую войнищу, нас опять — к ногтю!? За какие, спрашивается, заслуги, КТО-ТО будет нами после этого распоряжаться? Мы ничем не хуже, может, еще получше будем. Управлять-то. Научились, нечего скромничать…

— Вот и переговорили бы, что делать. По-свойски.

— А вот такие переговоры как жить дальше, — если за спиной начальства, — как раз имеют серьезное название «противугосударственный заговор».

— Да какой там заговор! Чего ты мелешь! Взять, — да и сменить охрану с чекистов — на своих, военных…

— А чекистов, понятно, к ногтю, чтоб не мешались? Хорошее дело, одобряю. Вот только оно уже будет называться «государственным переворотом»…

— Да бр-рось ты…

— … В его самом, что ни на есть, классическом варианте.

— Какой переворот? Просто посадить уважаемых людей…

— Генералов и маршалов.

— … Чтоб не давали своих в обиду.

— То есть не дали бы отобрать награбленное на войне, не мешали бы грабить дальше и открыто шиковать на награбленное. И не тащили бы в парторганизацию, чтоб вернулся к старой жене от молодой, ядреной девки, на которую стоит. А это называется «военная хунта», если ваша милость, понятно, не предпочтет «военную диктатуру». А что? И Георгия Константиновича в диктаторы.

— Да ты что, — издеваешься?

— Ни боже мой! Ты ведь, в общем, все правильно мыслишь. А я только хочу показать тебе, салаге, что в этом деле чем дальше в лес, тем больше дров. И хочешь-то вначале всего-навсего, чтоб иметь гарантию от чистки, конфискации или отсидки, — да просто-напросто того, чтобы тебя нельзя было взять просто так, — а потом понимаешь, что такая вот малая малость требует всего-навсего совсем, совсем другой страны. А для этого, — непременно государственного переворота, причем по полной форме, без дураков. С четким планом без дыр, распределением обязанностей, анализом вариантов, системой связи, кодировками и прочим. Кстати, — не мне тебя учить. Организация фронтовой операции, в общем, ни капельки не проще. Вот и прикинь.

— Да ну тебя! Аж мороз по коже…

— То-то же. Не будешь больше всякие глупости выдумывать. Это тебе не под бомбежкой сидеть. И не в атаку по минному полю. Не по нам это. Не знаю, почему, — а не по нам. Нам почему-то легче дать себя сожрать, чем хоть раз огрызнуться. Созданы так, и ничего с этим не сделаешь. А главное, — мы же друг другу не верим и верить не можем. После тридцать седьмого-то. Таких, кто бы уж совсем ничего не подписывал и никого не сдавал, раз-два, и обчелся. Так что и разговоры эти того, — зряшные.

— Наоборот, — это когда чем больше заслуг, тем хуже. Говоришь, — можешь еще крепко пригодиться после войны? Так тем хуже. Если тебя все хорошо знают, как Беню с Молдованки, — опять-таки тем хуже для тебя, и Боже тебя избавь от такой популярности, потому что беспорядок после войны большой, а порядок надо навести СРАЗУ. Чтобы сделать вот так, — он щелкнул пальцами, — и уже было готово. Если брать всех, кого есть за что, то будет, как до войны, а после июньского нежданчика до компашки в Кремле таки-дошло, что это может получиться накладно. Если возьмут меня, этого никто не заметит. Если возьмут Ицека Парибского со складов, это будет очередной вор-интендант, и все они, евреи, такие, но если вдруг возьмут за нежные места маршала Жукова, то каждый подумает одинаково: уж если его, то со мной-то что сделают? Чтобы напугать сразу всех баранов, и прочистить сразу все бараньи мозги, на заклание берут самого тучного агнца, Саша. Двух-трех кроме добавляют уже потом и только для правдоподобия. Но я говорю тебе то, шо ты знаешь лучше меня, но стараешься пока что не думать, и поэтому старый Яков играет тут перед тобой Рыжего из цирка…

— Не думаю. Потому что тут думай — не думай… Смыться, конечно, вполне реально.

— Саша. Забудьте. Отсюда не убежишь.

— Я способный. — Берович улыбнулся страшной улыбкой. — Рванул бы так, что не то что меня, кончика хвоста моего не увидели бы. Вот только не хочу я бежать. Всегда был уверен, что мне — плевать на всех прочих, а когда дошло до дела, я вдруг поймал себя на мысли: а Карина? И следом, понятно, — А ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ? Как подумаю, что смоюсь, а СВОИХ брошу на правеж и расправу… — Он медленно покачал головой. — Легче сдохнуть. Попался я. Как все мы попадаемся. Кто — женившись, кто — на детях. Кто — еще как. Если б еще пару лет тому назад кто-нибудь рассказал об этом, в жизни бы не поверил.

— Ви не думайте, я-таки тоже привык. Так, что начал думать промеж себе крамольные для еврея мысли. Об хватит бегать. Нет, есть место, куда бы я побежал и на старости лет, но это-таки рано и не сейчас.

— Ладно… Я тут, месяца два как, подумал спросонок: псы.

— Ви не думайте с того, шо я молчу. Я слушаю.

— Да вот, думаю: вышколенный пес у чужого подачку сроду не возьмет…

— Бекицер*, вы!

— Сам ты бекицер. Причем старый. Я это к тому, что взять — не возьмет, а вот понюхать, может, и не откажется.

Яков Израилевич ничего не ответил, а только замер, устремив в пространство затуманенный взор и рисуя своими белыми пальцами в воздухе что-то уж совсем сложное. Кроме того, он непрерывно бормотал себе под нос что-то на никому не известном, может быть, даже — мертвом, языке, поминутно протирая очки.

— Должен признать, Александр Иванович… этот мир стал уже совсем не тот, что был раньше… и теперь такое идиётство можно услышать, пожалуй, только от вас. Тут самое смешное, что никого не надо сочинять! Все нужные персонажи уже выдуманы до нас! Чтобы дать подачку, — так на то есть два брата. Это ТАКИЕ антисемиты, что с ними же одно удовольствие работать… Есть кому понюхать. И таки ЕСТЬ кому увидеть, как нюхают. Остается позаботиться, чтобы все эти поцы не прозевали друг друга, и тогда им совершенно точно будет не до вразумления подзабывших палку, потому что они наконец-то займутся полезным делом: будут рвать в клочки друг друга.

— Поверьте, дядя Яша, — я думал обойтись сам и не стал бы вас беспокоить, но хорошо знаю только здешние персоналии. Этого должно бы хватить, вот только…

— Не напрягайся. Если шо, так уже вернешь с этой получки, а если нет, то можно в будущем году…

Он помолчал.

— Я не вижу, почему это может не выгореть, но мине интересно… Скажите, Саша, вы-таки совсем не боитесь греха? Ви понимаете, что за такие шалости этот ваш рай вам больше не светит?

Берович невесело засмеялся.

— Вот уж чего я боюсь меньше всего. Поверь, — там НИЧЕГО нет. Когда я только начинал, в какой-то момент понял: старик вроде меня. Перебирает шарики, перетряхивает цепочки, разбирает и собирает заново, только чуть по-другому, и глядит, что получится. Разница только в количестве доступных шариков. Если с чем-то и можно скоротать любую вечность, так только с этим. И честное слово: ему есть чем заняться помимо нашего дурного поведения.

— Он понял! Я с вас смеюсь!

— Нет. — Саня покачал головой. — Когда бывает ТАК, сомнений не возникает. Как у тех пророков, о которых вы читали в этой своей Торе. Так что для кого — как, а для меня загробной жизни нет, и Господу — в высшей степени безразличны наши грехи.

Из интервью 1958 года

Р. То есть вы утверждаете, что сам профессор тоже не достиг этого «пересечения всех пересечений»?

А.Б. Думаю, — да. К этому у меня есть основания. Будучи гениальнейшим из смертных, Кантор все-таки не был физиком. А если бы и был, то, думаю, все равно не знал бы результатов, полученных через много десятилетий после его смерти. Он ПРИБЛИЖАЛСЯ — это факт. Он ПРИБЛИЗИЛСЯ на недоступное для других и недопустимое даже для него расстояние от этого… состояния, это бесспорно. Но он его не достиг. Не знаю, можно ли его достигнуть в принципе, не уверен, не буду пробовать и постараюсь удержать других. Но я совершенно уверен, что оттуда нельзя ВЕРНУТЬСЯ. Тут просматривается подозрительно точная аналогия с «Черной Дырой»: с точки зрения «падающего» в нее падение длится вечно, а, опустившись ниже «горизонта событий», навсегда исчезаешь для внешнего мира. Для внешнего наблюдателя все выглядит по-другому: упавшего практически молниеносно раздирает приливными силами на атомы, на элементарные частицы, еще мельче, следует не очень сильный всплеск очень, очень жесткого излучения, именуемого «космическими лучами» — и все. То, что он назвал «пересечением всех пересечений», является, по сути, состоянием, при котором можно достигнуть всего, достижимого в принципе. Мы не знаем и НИКОГДА не узнаем, становится ли достижимым то, что считается противоречащим законам физики. Тут тоже интересный логический парадокс: существует мнение, согласно которому в терминах «антропного принципа» можно изложить любое положение физики. Так вот, в этой системе «физически невозможное» или «противоречащее законам физики» есть всего-навсего «то, чего нельзя наблюдать ни при каких условиях». К чему нельзя прикоснуться даже мыслью. Как это относится к сознанию, так же ушедшему за грань достижимого, мы не знаем. И, оставаясь собой, не узнаем этого никогда. Может быть, для ушедшего от наблюдения НЕОБРАТИМО, доступно и ненаблюдаемое по определению.

Р. Секундочку… (выключает микрофон) У меня щас мозги расплавятся. Когда слишком много понимаемого с трудом, все вместе становится непонятным полностью… Как-нибудь по-другому, а?

А.Б. Можно и по-другому. Состояние «субъективного всемогущества». Когда человек МОЖЕТ все, что он хочет или может захотеть. Почему «субъективное»? Потому что «все возможные желания этого человека» — это все-таки меньше, чем просто «все возможные желания». Вернуться от этого состояния к прежнему гораздо более невозможно, чем, к примеру, вернуться в утробу матери. Но только вот… Помните, я говорил вам о падении в «черную дыру» с точки зрения «изнутри» и «снаружи»? Так вот это «изнутри», может быть, очень увлекательно и вообще ни с чем не сравнимое переживание. Когда нет ни прошлого, ни будущего, ни близкого, ни дальнего, а ВСЕ буквально есть «Здесь и Сейчас». А вот извне, боюсь, мы не увидим ничего романтичного. Глубочайший аутизм, быстро переходящий в кому: тут-то концентрация не просто на какой-то там пуп какого-то там Васи Пупкина, а на Пуп Вселенной! Окружающее прогрессивно теряет актуальность: даже такие вещи, как недостаток кислорода или избыток углекислого газа в крови, и очень-очень скоро бренная оболочка новоявленного бога того… Оказывается покинутой с отключением всех жизненных функций. Даже тех, которые традиционно не связывались с работой нервной системы.

Р. То есть, если я правильно вас понял, на самом деле…

А.Б. Ох-х-х… Уж это мне «на самом деле»… Ладно, проехали. Короче, не был профессор там. Недопустимо близко — был, а там — не был, причем «недопустимо» близко не обязательно обозначает действительную приближенность. И того хватило, чтобы разрушить его сознание и потом убить.

— Я куда больше боюсь другого. Ты говоришь, что будут наводить порядок. Вот только для того, чтобы разогнуть, это ж поначалу перегнуть надо. Победители, — это люди, которые убедились, что сильнее их на данный момент никого нет. Люди, которым приходилось смертельно рисковать, принимать нелегкие решения, самостоятельно решать сложные проблемы, и убедившиеся, что справляются лучше всех прочих, потому что иначе — не победили бы. Такому — всего один шаг до опаснейшей мысли: А КОГО МНЕ, В ТАКОМ СЛУЧАЕ, БОЯТЬСЯ? Так вот чтобы ПОБЕДИТЕЛЕЙ, как БЫДЛО, загнать в СТОЙЛО, надо гайки закрутить еще гораздо туже, чем до войны. Поэтому больше всего я боюсь, что при этом нам устроят такую жизнь, что мы будем сидеть и тупо думать только две мысли, по очереди. «Неужто ради ЭТОГО стоило воевать?» — и: «Неужели же при немцах было и ЕЩЕ хуже?» — и опять…

— А если сорвут нарезку? Если дело такое срочное, как иногда бывает после стакана касторки, это таки-недолго.

— Может быть. Если есть вариант хуже, чем наведение порядка по-н-нашему, как мы это ум-меем, так именно этот. Семь миллионов вооруженных мужиков, привычных к смертоубийству, бьют подряд все «начальство» сколько его есть. А потом друг друга и всех подряд. Только вряд ли. По крайней мере, — не в России. Сами собой, без каких-нибудь готовых зачинщиков, такие штуки в России не происходят…

Он как-то невесело вздохнул.

— А насчет подходящей идейной платформы, — это под зажим, — товарищ Сталин что-нибудь придумает. Он у нас человек изобретательный. Хотя тут даже придумывать не надо: поссорится с союзниками и будет у нас старое, доброе империалистическое окружение… Здесь самое плохое, что окружение получится самое настоящее, а вовсе не выдуманное. Организовать вполне посильно, а вот отменить так просто не выйдет. И это тогда, когда мы сделали весь остальной мир и в бою, и в работе и поняли, на что способны НА САМОМ ДЕЛЕ. У нас, у страны есть уникальный шанс, на этом порыве зажить, наконец, по-человечески. Шанс, который повторится нескоро, а, скорее всего, никогда. Если на свете есть ад, дядя Яша, так это он и есть: упустить единственный шанс. И доживать после этого, помня, что упустил. Все равно, человеку или стране. Пыжиться время от времени, пытаясь что-то раздоказать себе и другим, и понимать в глубине души, что поезд все равно ушел. А под конец не замечать уже, что и потуги-то становятся смешны.

«После почти четырехлетней героической и несравненной по ожесточенности борьбы, силы Германии вынуждены уступить неизмеримо превосходящим силам наших противников. Дальнейшее продолжение вооруженной борьбы привело бы только к дополнительным и бессмысленным жертвам среди военнослужащих и мирного населения, солдат и крестьян, мужчин и женщин, стариков и детей, к уничтожению самих основ существования немецкого народа. Правительство, имеющее чувство ответственности перед своим народом, в сложившихся трагических обстоятельствах вынуждено просить руководство противника о прекращении дальнейших убийств и разрушений. Немецкому народу нечего стыдиться, и весь тяжкий груз унижения перед силой победителей мы берем на себя.

Не рассчитывая и не имея оснований рассчитывать на милосердие, мы считаем своим долгом убедить руководство победившей коалиции в том, что сохранение немецкого народа, его культуры, основных элементов инфраструктуры Германии и хотя бы самых элементарных основ для существования немцев по крайней мере более выгодно, чем полное уничтожение страны и истребление ее населения.

Для того, чтобы мы смогли разрешить эту почти невыполнимую задачу, каждый немец читающий, слушающий и желающий слушать это обращение, должен твердо уяснить ряд истин, какими бы горькими, унизительными и противоречащими его убеждениям они ни были.

Фюрер Германского народа Адольф Гитлер мертв. Он вывел немцев из состояния национального унижения, избавил их от чувства неполноценности, но сделал их слишком высокомерными, неоправданно заносчивыми, а также черствыми и, может быть, жестокими по отношению к людям другой крови. Он поднял Германию из ямы, в которой она находилась после Версаля, на доселе неслыханную вершину, но в последующем падении, глубину которого мы пока не в силах даже осознать, велика и его доля вины. Бог ему судия, а мы должны постараться жить без его воли.

Все мысли о расовом превосходстве Германской нации над другими народами должны быть безусловно отброшены, как вредный и опасный миф. Русские на полях сражений доказали, что не уступают нам ни мужеством, ни дисциплиной, ни мастерством, англосаксы устояли перед нашими усилиями на всех фронтах, а попытку так называемого „окончательного решения еврейского вопроса“ следует считать иррациональной, но от этого не менее трагической и страшной ошибкой. Она неизмеримо увеличила число врагов Германии и отвратила от нее многих друзей. Повторяем и подчеркиваем: любые проявления оскорбительного национализма перед лицом победителя смертельно опасны прежде всего для того, кто позволит себе столь глупое безрассудство.

Историю пишут победители, поэтому мы должны быть готовы к тому, что вся тяжесть вины за войну и неизбежные на войне жестокости и преступления будет возложена только на Германию исключительно. И в обвинениях этих будет, в том числе, достаточно много вымысла. На долгие годы Германия и немцы обречены стать объектом ненависти и презрения, угнетения и мести как бывших противников на поле брани, так и бывших союзников, вовлеченных в войну порывом немцев и жестоко обманувшихся в своих амбициях.

Поэтому безусловно выполняйте все требования оккупационных властей, а также назначенных ими лиц из числа германских граждан, и при этом старайтесь сохранить только честь и достоинство. Хотя у нас существуют серьезные опасения, что даже нашим представлениям о личной чести предстоит претерпеть значительные изменения.

Придерживайтесь трех принципов, трех столпов морали, позволявших немцам выжить даже в самых суровых испытаниях: Единение, Закон, стремление к Свободе. Тогда Германия пройдет через череду темных лет, какой бы длинной она ни была.

Альберт Шпеер

Граф Шверин фон Крозиг»

Ситуация сложилась, мягко говоря, парадоксальная: официальным преемником фюрера оставался Герман Геринг, никто этого положения не отменял, и никто этого факта не оспаривал, но вот только и указаний от рейхсмаршала никто давно не слышал. «Фигура особо тайная, — усмехнулся едкий, как синий лук, Ширманов, — и обличая не имеет» — но, вообще говоря, смех был плохой. Никто, наверное, не объяснит, почему так обстоят дела в Европе, но только самая, что ни на есть, фактическая победа непременно требует, чтобы какой-нибудь бывший повелитель с более несуществующей властью непременно подписал бумагу. А без этого победы вроде бы и нет. А преемника не было, как сквозь землю провалился. Положение усугублялось тем, что и сыщи они Геринга, то и был бы он, скорее всего, в статусе дезертира, который никого более представлять не может. Вон бессменный начальник штаба ОКВ Кейтель с генерал-полковником Йодлем, который тоже начальник штаба, но уже как-то внутри штаба ОКВ, — чем плохи? Сидят во Фленсбурге, обложенные со всех сторон, как мышь под ведром, активно в контакт не вступают, а что с ними делать — непонятно. То есть взять их под белые генеральские ручки, понятно, не проблема, но капитуляция под стволом пистолета, это, как-то… Сомнительно выглядит, не пробирает до самого нутра. И дурная эта неопределенность со временем только запутывалась.

— Я думаю, господин президент, что мы во всяком случае ничего не теряем. Предполагаемые… консультации на мой взгляд, нельзя расценивать как… как какое-либо нарушение союзнических обязательств. Мы ведь совершенно уверены, что в руководстве Советов нет никаких разногласий, не так ли?

— Что хорошо для Шелленберга, то сойдет и для нас. Примерно такие соображения?

— Смею надеяться, — все-таки потоньше. Наши аналитики, тщательно рассмотрев психологию ключевых фигур, считают, что этот вариант можно вообще отнести к беспроигрышным стратегиям. Наихудший вариант, — это как раз отсутствие выигрыша. Это возможно только при полном отсутствии реакции противоположной стороны. Лично я считаю его нереальным. Все остальное бьет либо по одной группе, либо по другой. Предельным вариантом является вооруженное столкновение, мятеж и восстание войск, вплоть до падения режима и распада государства… Всерьез тоже не рассматривается.

— А наиболее вероятный?

— Различные варианты устранения с ключевых постов наиболее влиятельных генералов. Не обязательно их физическое устранение. Как вариант, — физическое уничтожение не всех отстраненных. Очень вероятна чистка в верхних эшелонах НКВД а также военной разведки и контрразведки. Срочное создание с нуля совершенно новых тайных служб для контроля над прежними… Стандартный набор административных судорог, когда государственному аппарату не до продуктивной работы, а инициатива фронтовых командиров и полевых агентов жестко ограничивается сверху практически до нуля. Это, собственно, и является нашей целью: вернуть в процесс принятия решений замечательную русскую бюрократию в самом ее полном объеме. После того, как она наведет образцовый порядок, о русских, как об угрозе, можно будет забыть на очередные пятьдесят лет.

— Что ж. В конце концов, ни укрепление дисциплины, ни некоторая либерализация русским не повредят. Только знаете что, Аллан? Я слыхал про беспроигрышные стратегии чуть ли ни чаще, чем про системы надежного выигрыша в рулетку. И если у вас что-то пойдет не так, или не вовремя. Если вдруг возникнут непредвиденные обстоятельства непреодолимой силы. То вы лично вполне можете этого не пережить. Да, это идет полностью вразрез с нашими традициями, но сейчас война, и нужно же с кого-то начинать. Так что цени доверие.

Два храбрых жолнежа, Станислав Опольский и Гжегаш Ковальский во время рутиннейшего дежурства в одном из бесчисленных фильтрационных лагерей в Баварии по совершенно непонятной причине обратили внимание на низкорослого небритого солдатика в шинели, бывшей явно с чужого плеча. Потом-то они рассказывали, что привлек их могучего телосложения детина, постоянно ошивавшийся неподалеку от солдатика, но так это или нет, теперь уже не выяснишь.

В подозрительно новенькой солдатской книжке стояло имя Пауля Якоба Рацигера, рожа немца не вызывала у Стася ни малейшей симпатии, и он решил слегка подшутить: начал, этак лениво, возвращать документ, — да и убрал в последний момент руку. Уклончивый взгляд солдатика в очечках с тонкой оправой мышью метнулся в сторону, и Стась пригляделся повнимательнее. Тут надо отметить, что был он коренным варшавянином и происходил из почтенной династии карточных шулеров.

Еще следует отметить, что лицо неказистое, не бросающееся в глаза, вовсе не синоним лица типового, лишенного характерных особенностей. Такого, что ни по чем не признаешь. Тут из-за мизерного, остренького подбородочка солдатика был очень хорошо заметен второй подбородок, — это при худом и удлиненном лице. И: щетина — щетиной, а вот стрижку господин делал явно не у полкового парикмахера и не успел с тех пор сильно зарасти.

— А я так думаю, — с добродушной улыбкой проговорил Стась, прекрасно говоривший и читавший по-немецки, — что фамилия пана, прошу прощения, — Гиммлер.

Солдатик — дернулся, поскольку, на самом деле, отсутствие у рейхсфюрера СС нервов было не более, чем мифом, и тогда Ежи Ковальский безотчетно хватил его кулачищем в челюсть. Сломал в трех местах и вышиб дух мало, что не на четверть часа. В селах на севере Великой Польши да в Мазовии и по сю пору родятся порой такие экземпляры, что без усилий подпоясываются кочергой. Посторонний предмет изо рта полубеспамятного и напрочь неспособного закрыть рот рейхсфюрера — достали, в лагере работал народ опытный и все повидавший.

Справедливости ради надо сказать, что с этой самой реинкарнацией Генриха Птицелова все равно никто не стал бы договариваться. Ни при каких обстоятельствах. Всему есть предел.

Несколькими днями позже в южной Австрии был захвачен врасплох, изловлен и доставлен по принадлежности официальный наследник фюрера. Несколько похудевший от забот и треволнений последних недель, Герман Геринг по какой-то причине был наряжен в мундир полковника-танкиста корпуса, носящего его собственное имя. Все правильно. При нем было обнаружено две с половиной тонны золота в слитках, триста шестьдесят килограммов ювелирных изделий «Из золота, платины и драгоценных камней большой ценности», а также несколько фургонов с избранными произведениями искусства. Самыми любимыми, теми, с которыми у рейхсмаршала просто не хватило сил расстаться.

— Хватыт, — сказал товарищ Берия, бывший тонким психологом и крупным людоведом-практиком, — кого назначим, тот и падпишет…

Так что два рейхсминистра, — вооружений и финансов, — вежливо выразили сомнение в эффективности затеи и законном ее характере, но обращение к вооруженным силам и населению о безоговорочной капитуляции Германии написали. Не за страх, а за совесть. И знаете, что самое смешное? Подействовало! Очевидно, когда есть по-настоящему веская причина, достаточно любого повода.

То есть, понятно, не все сразу.

И кто-то еще с упорством, достойным лучшего применения, пытался прорваться во Францию, из которой месяц тому назад, под такими же бомбами, прорывался в Германию, чтобы остановить большевистские полчища. Кстати — свободолюбивые галлы, наконец, восстали, по крайней мере на севере страны.

И тот же Фердинанд Шернер на предложение капитулировать ответствовал, что приказов о капитуляции от преемника Фюрера не получал, а посему войну продолжит. Но во взгляде его было маловато металла, а в тоне голоса — уверенности. Добродушный Рыбалко пообещал затребовать себе в помощь всю 16-ю воздушную армию, а, в придачу к ней и для пущей важности, еще и 2-ю воздушную («Помните? Ну вы же должны помнить…»). Но даже и вне зависимости от этой, НЕОТВРАТИМО смертной, угрозы, после «Обращения» из войск как будто бы враз выпустили воздух. Так что полумиллионная группировка во главе с командиром организованно сдалась. И фельдмаршалу Шернеру даже и в голову не пришло стреляться от позору.

Так что, в общем, все как-то и впрямь кончилось. Вы, наверное, никогда не задумывались, что истории о непростых отношениях Рыцарей и Драконов имеют, по большей части, вовсе не ту концовку, которая обычна в сказках. Эта история правдива, и по этой причине имела как раз стандартное завершение. Вкратце она звучит так: «Сунулся храбрый рыцарь (der Ritter) Адольф в логовище к Чудищу Поганому, вот только оно ни себя чудищем не считало, ни дом свой родной — таким уж логовищем. И вот из-за этих-то идейных разногласий рыцарю и пиздец настал. Да и поделом, хотя, к сожалению, и не сразу».

Так одна большая проблема разменялась на несколько. Тоже немаленьких. Что же касается вечных сюжетов (а сюжет о Рыцаре и Драконе, — или о Добром Молодце и Чудище Поганом, — безусловно, один из них), так на то они и вечные, чтобы повторяться вновь и вновь, в бесконечных вариациях, и никого, в конечном счете, ничему не научить.

— Что у тебя еще, — нахмурился Лаврентий Павлович, отдав историческое распоряжение, — шьто за гримасы?

Вместо ответа референт подошел поближе и, наклонившись к уху Берия произнес несколько фраз предельно приглушенным голосом.

— Ну, это ми еще посмотрим. Подумаешь, — настаивает он, видите ли. Да кто он такой, — настаивать?

— Согласно полученной справке, — очень серьезный господин. Возглавляет американскую резидентуру в Берне, но довольно много времени проводит в США. Докладывает Рузвельту, в том числе, через голову непосредственного начальства. Самого Донована, между прочим.

— Пачему нэ хочет передать через официальные каналы?

— Потому что неплохо знаком с процедурой.

— Этой працедуре Черчилль письма даверяет. Рузвельт даверяет. А господина Даллеса нэ устраивает, видите ли.

— Он утверждает, что даже содержание этого сообщения должно быть согласовано.

— Так. Что-то тут… Могут сообщить нам что-то важное именно американцы? Такое, чтобы нам от них было нужно позарэз? Без чего нэ абайтись? Нэт? Тогда прэдложите им воспользоваться обычным каналом. Пусть на хэр идет со своими секретами. Нам своих во, — он замедленным жестом провел себе по горлу ребром ладони, — дэвать некуда. — Он поднял на подручного свои странноватого разреза глаза за отблескивающими стеклами пенсне. — Чего стал?

— Контакт утверждал, что важен фактор времени. Товарищ комиссар первого ранга, не могут они выйти на контакт с военными структурами? Или с КР? Абакумов в последнее время взял что-то слишком много воли…

История с какой-то там американской пакостью была, помимо всего прочего, совершенно не ко времени. Лаврентию Павловичу, мужу опытному и изощренному, было в высшей степени присуще это: чувство приливов и отливов. Времен, когда пора собирать камни и совсем наоборот. В общем, — все по «Екклезиасту». Так вот по всем этим соображениям время его должно было истечь. Да, он предпринял все возможное и невозможное, чтобы избежать судьбы предшественников, но какое действие оказали эти меры, оказали какое-нибудь вообще и не сделали ли хуже, он все-таки не знал. Иногда думал, что прикрыл себя со всех сторон, а иногда молча удивлялся, по какой причине жив до сих пор. Он знал, что, в отличие от предшественников, на нем действительно завязано множество по-настоящему самых важных и сложных дел, и, пока война, — это спасало. А потом? Не возникнет ли такое мнение, что дел тех слишком много, что они — слишком важные и завязаны слишком крепко? Настолько, что это делает товарища Берия, соответственно, слишком опасным? Так, как оно обстояло сейчас, дела эти вполне можно было бы доверить исполнителям непосредственно, но это слишком сильно идет вразрез с обычной манерой Кобы. Вот начнут искать замену, другую палочку-выручалочку, другого дурачка, который так же не признает невозможного, но, при этом, еще и менее опасен, тогда и возникнет какая-то ясность. И ведь, если что, не спасешься: если Вождь, — сейчас! — натравит на него генералов, — нипочем не устоять. Мысли были привычными, потому что отделаться от них окончательно не удавалось никогда, и вдруг от дикой догадки захолонуло сердце. Да нет. Не может быть. Но именно эта мысль явилась той каплей, что заставила его разрешить свои мучительные сомнения в пользу решения все-таки пойти на контакт.

— Айй! — Берия досадливо махнул рукой и замер, глядя в пол и ругаясь по-грузински себе под нос. — Нэ люблю чрэзвичайщины. Нэнавижу. Слишком хорошо — значит, плохо. Всэгда что-нибудь вкрив и фкось. И всо равно тут что-то…

— Разрешите доложить?

— Ну?

— Если существуют затруднения в принятии решения, необходимо обратиться к высшему начальнику. Какие препятствия к тому, чтобы доложить товарищу Сталину?

— Ти с ума сошел! К нам обратились. Нэ к нему. Что такое, что должен знать я, а он нэ должен? «Лаврентий, — скажет товарищ Сталин, — у нас большая беда с речным транспортом. Вот и возглавь, дорогой. Виручи». Между прочим, — правильно скажет, да. Вот будэт у нас в руках что-то рэальное, тогда… А! Толко лучше било бы, — ваабще нэ трогать…

— Агент «Адель» сообщает, что некто Аллан Уэлш Даллес вылетел назад, в Берн, Швейцария, после экстренных консультаций с президентом. Удалось установить, что в ходе данной беседы запланирована встреча Даллеса с высокопоставленным работником НКВД из круга непосредственного руководства…

— Чушь собачья! Без глаз начальства? В Швейцарию? В ГУГБ никто на контакт с этим, как его? Не пойдет. Там дурных нема. В корзину. Чего застыл?

— Разрешите обратиться? — И, после утвердительного кивка продолжил. — От агента «Адель» НИ РАЗУ не поступило ложной, неточной, допускающей двоякое толкование или хотя бы маловажной информации. Завербован нашими людьми, выход только на наших связников, с НКВД никак не связан. А еще это сообщение никак не тянет на стратегическую «дезу», потому что, проверив, мы ровно ничего не теряем. «Нет» — так хорошо, «да» — так будем иметь лишний козырь. Я не вижу, как бы нас тут можно было обмануть с катастрофическими последствиями. Так я продолжу?

— Ну?

— «… сообщение, как удалось выяснить, касается предстоящей переброски значительных воинских контингентов на Дальний Восток с западного ТВД и неких связанных с этим событий.»

— Так. Это уже интересно. Лично я никаких таких событий не планировал. Родион Яковлевич, насколько мне известно, — тоже. Остается спросить товарища Черняховского*, только мне почему-то кажется, что и он ни о чем таком не слыхал. И еще интересно, откуда у них вообще сведения о переброске войск? Ничего ведь еще, толком, и не начиналось… Самое главное, вот ты говоришь — проверить. А возможности-то к этому у нас есть?

— Возможностей — мало, а вариант есть. Лишь бы этот не струсил. Но кое-что мы можем и сами, независимо ни от кого.

— Я слушаю.

— Вы совершенно правы в том смысле, что на самом деле выполнить это поручение может только очень узкий круг лиц. Одно дело — послать доверенного человека по согласованию с Верховным, и совсем, совсем другое — тайно и в порядке личной инициативы. Тут не годится даже Судоплатов, не говоря уже о важных шишках в больших чинах. Совершенно надежный, испытанный, верный человек, причем так, чтобы был не на виду, это, знаете ли…

— Велика Россия, — понимающе кивнул Василевский, — а отступать некуда.

— Да нет. Панфиловцев было куда больше. А тут человек пять-шесть, от силы. Нельзя забывать, что это должна быть еще и такая фигура, с которой мистер Даллес вообще согласится общаться.

— Все-таки я не понимаю, — после паузы фыркнул Василевский, — почему им открыто, красиво, через дипломатический канал не послать информацию Верховному?

— Потому что после тридцать седьмого Сталин до такой информации не дотронется даже через газету. Даже щипцами. У Верховного вообще богатый опыт работы с «особо важными сообщениями» от союзников. У нас тогда в союзниках еще некто Гитлер ходил, помните такого? Подумает, как поступить наоборот, а потом, скорее всего, вообще ничего не будет делать. Если и планировал какие-нибудь ущемления на после войны, то откажется. В лучшем случае прибережет до поры, но при любом раскладе сделает все, чтобы никто ничего не узнал. Ни мы, ни НКВД. А союзничков наших, золотых, это совершенно не устраивает. Годится вариант «Сталин ВМЕСТЕ с НКВД», предпочтителен вариант «Сталин из рук НКВД», но только не этот. Как ты не понимаешь, что это адресовано не Сталину. Кому угодно, — но только не ему ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО. А ему — как бы ни в последнюю очередь. А Рузвельта — убедили, но он все равно видит, что сплетня грязная, как месячная портянка, и не хочет иметь к ней никакого отношения. Ладно, — мол, — пусть будет, но только без меня. И первый же откажется, если что не так.

*В РИ И.Д. Черняховский погиб в 1945 году. Здесь — взял Восточную Пруссию с Кенигсбергом. Тем самым — наилучшая кандидатура на командование 1-м Дальневосточным фронтом, где предполагалось брать сильнейшие укрепления японцев. В РИ — командовал маршал Мерецков, успешно воевавший в 44 году с финнами.

— Александр Александрович, готовится какая-то крупная провокация. Не меньше, чем в тридцать седьмом. Как бы ни больше. Коснуться может меня, вас, кого угодно. Черт, я чувствую себя, как в сорок первом! Нужна информация, а обращаться к тем, кто обязан ее добывать, как раз и нельзя.

— Вы думаете, они пойдут на прямой обман Верховного?

— Ну-у… Обман — не обман, а проявить инициативу, не ставя его в известность, пожалуй. К концу войны им срочно надо нарыть что-нибудь на всех и на каждого из нас.

— После войны каждого из нас можно сажать просто так. Потому что, строго говоря, есть за что. Дать нужную трактовку подходящему закону — и сажать. Андрей Януарьевич справится, не впервой. Да и Руденко, при всем моем уважении, тоже.

— Ну да. Мы же ведь не будем сопротивляться. Как всегда, подчинимся. Вот только они в этом не уверены. Бздят, проще говоря, и хотят подстраховаться.

Новиков — молчал, не зная, как высказать страшную мысль, вдруг пришедшую ему в голову.

— Александр Михайлович, — начал он осторожно, как будто бы входил в холодную воду, — а не может быть так, что все куда страшнее? Не идет ли речь о прямом захвате власти сразу после войны? Верховный не молод, и они могут вздумать, что, во-первых, — справятся, и что обойдутся — во-вторых. Все может обойтись ти-ихо, никто и не заметит. В самом деле: кто сейчас реально контролирует НКВД? А если называть вещи своими именами, — самого Берия? А ответ простой: чтобы реально, — так никто. Потому что в тех органах, которые, по идее, должны его контролировать, на самом деле сидят его люди.

— Абакумов. Вроде бы, рвется из-под опеки бывшего шефа и пытается играть самостоятельную роль.

— Это так. Только я, если что, предпочту Лаврентия Павловича. Бр-р… Как вы, безусловно, знаете, своей разведки у меня нет, но такое большое хозяйство без пригляда тоже не оставишь. Вы ведь ко мне по этому причине обратились?

— Скажем, — была надежда. Так ведь у чекистов своя авиация, вам не подчиняется.

— А двойное подчинение по организационно-техническим вопросам? А эскортировать кто будет? Забыли? Вот то-то. Либо я. Либо Шахурин. А это, между нами говоря, одно и то же: мы с ним организовали специальную группу по координации, так недоразумений стало в сто раз меньше, и вообще, — очень, очень полезная вещь.

— А Голованов?

— Знаете, — Новиков улыбнулся одними губами, — это последнее, о чем бы я стал волноваться в данном случае. Если до нас дошли сигналы такого рода, то проверить их и, при необходимости, сорвать заговор, наш прямой долг, как честных коммунистов и патриотов. Как солдат нашей Родины, наконец.

— А?! Что вы говорите? — Старый человек замедленно поднял на вошедшего секретаря неподвижный и ничего не выражающий взгляд. — Англичане? Зачем?

— Требуют аудиенции.

— Требуют? — Взгляд старого маршала по прежнему ничего не выражал, и только небольшая рука его, густо усыпанная старческой «гречкой», медленно сжалась в крепенький кулачок. — По-хорошему, конечно, надо было бы выгнать ко всем дьяволам… Но больно уж хочется поглядеть, кто это там такой решительный.

О-о, какая честь для нас. Маршал сразу же узнал визитера, неоднократно виданного им на фотографиях, — и даже, кажется, вживую, мельком и на каком-то из довоенных приемов. Прислав на переговоры с НИМ такую фигуру, проклятый Боров сделал явную ошибку. Либо от небрежности, явно связанной с избытком самомнения, либо в спешке. Либо же мсье Черчилль пребывает в явной панике и сам толком не знает, что ему делать. А теперь, удостоив аудиенции самого главу Форейн Офиса, он автоматически приобретает статус, в общем, не уступающий статусу самого Черчилля. Хотя, понятно, и ненадолго. Не предложил, — еще чего! — сесть. Не поднял на вошедшего взгляда, решив приберечь на потом. Не поприветствовал, потому что не смог так вдруг отыскать достаточно оскорбительной формы приветствия, и только бросил сухо:

— Что у вас?

Выслушав речь сэра Энтони Идена, явно вызубренную наизусть и все-таки неуверенную, поскольку оратор не ожидал столь сухого приема, совершенно неподвижно и с полузакрытыми глазами, Петэн ни разу не перебил его. Дождавшись окончания, выдержал паузу, и, наконец, спросил:

— Мне не ясен смысл предполагаемой вами высадки. Я не понимаю, зачем она нужна и не вижу в ней никакой необходимости. Немецкие войска, находившиеся на территории, контролируемой на данный момент правительством Виши, капитулировали, и теперь сдают оружие. Если у вас все, аудиенция закончена.

— Согласно договору, подписанному союзными державами в Ялте, капитуляция германских войск любой оккупированной страны или приравненной к ней территории принимается исключительно комиссией, включающей представителей всех союзных держав.

— Ничего такого я не слышал. Очевидно, на данную конференцию меня или каких-либо других французов позабыли пригласить. А немцы капитулировали перед «Временной Военной администрацией Южной Франции», чин по чину, признав ее легитимность.

Услыхав это, сэр Энтони припомнил, что да, действительно резиденцию маршала охраняли какие-то лица в беретах и полувоенной форме, вооруженные немецкими автоматами. Впрочем, та форма на молодчиках в беретах сидела ловко и привычно. Без мешковатости, характерной для напяливших ее вчерашних лавочников.

— И кого они представляют? — У сэра Энтони хватило самообладания с великолепной иронией поднять бровь. — Кто командует этим сбродом?

— О, с командиром у них все в порядке. Еще в апреле какая-то на диво умелая группа из «Сопротивления» сумела вытащить из Реми скучавшего там Жана. Де Латр де Тассиньи, — слыхали о таком?

Иден — слыхал. Худшего варианта трудно было подыскать даже нарочно. Боевой генерал в самом лучшем для полководца возрасте, с большим опытом штабной работы. Прославился особой способностью создавать войска буквально из ничего, а непробиваемую оборону на ровном месте. Из французов — француз. И, наверное, именно поэтому, мягко говоря, недолюбливал англичан за ряд милых шалостей и простительных вольностей, которые они позволили себе в последние годы. Очевидно, что-то такое все-таки отразилось на лице дипломата, потому что искоса наблюдавший за ним маршал удовлетворенно прохрипел:

— А-а, так, значит, маленькая новость о его побеге до вас все-таки не дошла? Или, скорее, не вызвала интереса?

Но Иден уже обрел былое равновесие.

— Интересно, — проговорил он с задумчивой деловитостью, — и кем же он командует? Коммунисты, радикальные социалисты и прочие леваки?

— Если не ошибаюсь — да. Ну и как? Вам от этого стало значительно легче, не так ли?

— Я просто отказываюсь верить своим ушам. Вы так спокойно говорите о том, что власть во Франции, в прекрасной Франции, в ВАШЕЙ Франции, по сути, прибирают к рукам — коммунисты?

— В моем возрасте пора быть реалистом: что я могу поделать, если все остальные так обосрались, причем по всем статьям, без исключения?

— Как — ничего?! Высадка британских войск в Ривьере, и…

— … Быть реалистом, — продолжал Петен так, как будто собеседник и не перебивал его столь бесцеремонно, — это значит верить фактам, а заклинаниям, даже самым испытанным, не верить. Так, например, эти ужасные коммунисты не топили французский флот в ходе операции с остроумным названием «Катапульта». Сколько французских моряков вы тогда убили? Полторы тысячи? Две? Три? Я все пытаюсь припомнить в истории военной навигации пример такого же подлого, вероломного, безнаказанного массового убийства — и ведь не могу! Что? Что такое? Имели место особые обстоятельства? А, ну тогда, конечно, другое дело! Вот только идеи, которые могут прийти к вам в голову после успешной высадки, в свете этого поневоле вызывают опасения. Вот, например, коммунист, тиран, и кровавое чудовище Сталин собирается пригласить на переговоры в Ялту представителя Франции. Но вот английская и американская сторона, оказывается, — против! Почему? Мотивация следующая… Где это у меня было? А, вот:

«Ввиду полного военного и политического банкротства, оккупации и фактического территориального расчленения основной территории, Франция безусловно не может больше считаться самостоятельным субъектом международного права, и не располагает сколько нибудь существенными военными возможностями, которые могли бы повлиять на военные планы союзников.

Ввиду явного и всеобъемлющего экономического, организационного и транспортного краха, контроль за бывшими заморскими и иными колониальными владениями прекратившей свое существование III Французской республики предполагается установить Объединенным нациям, создав соответствующие территориальные административные организации смешанного состава на паритетных началах.

Ввиду явной нежизнеспособности французской экономики на момент предполагаемой капитуляции Германии, она будет на весь обозримый период времени включена в систему экономических связей, образуемую преимущественно за счет ресурсов корпораций и государственных структур США.

Остатки военной инфраструктуры, склады вооружения, боеприпасов и амуниции безусловно включаются в систему военного обеспечения союзных войск в качестве неотъемлемой части, носящей, преимущественно, вспомогательный характер…»

— Ну и так далее, смысл уже ясен. Так вот, коммунист Сталин удивился, но решил не спорить, поскольку все-таки два голоса против одного, но и согласиться с подобной мерзостью тоже не счел возможным. Он поступил просто и не нарушая договоренностей: между соглашением о конференции в Ялте и ей самой он пригласил и принял одного француза, прибывшего с частным визитом, поскольку определенного статуса француз на тот момент не имел. Вы его знаете. Он неоднократно бывал порядочной занозой в ваших жирных задницах. Им было о чем поговорить, а в частности он показал маршалу Сталину этот вот очаровательный документ…

— Даже злейший враг не сможет обвинить меня в слабодушии или склонности к унынию. Но сейчас я близок к отчаянию, мсье маршал. Ознакомившись с планами ваших союзников и зная нрав и настрой мсье Черчилля, я пошел на то, чтобы пересечь океан и встретиться с президентом, чтобы попробовать переубедить его… Он был довольно любезен, но любезность его была исключительно формальной. Настолько, что он не пошел даже на символические уступки… Не бросил, как говорят, даже кости, как поступают почти всегда даже с побежденным врагом, чтобы он мог… как это?

— «Сохранить лицо». Да. «Сохранить лицо» — так это називается.

— Да, спасибо, я имел ввиду именно это… Так вот он не пошел даже на это.

— Да? — Сталин мимолетно усмехнулся. — Даже как-то… нэпохоже на нашего доброго друга Рузвельта. Черчилль, — тот да, бывает и грубоват, и бесцеремонен, если думает, что с человеком… можно нэ считаться. А насчет президента — это новость для меня.

— Тем не менее это так. А ведь мы, все-таки, не враги! Смешно в моем возрасте расставаться с иллюзиями, но он как-то особенно наглядно показал мне, что настоящую цену имеет только и исключительно только грубая сила, а если ее нет, то никакой силы не имеют и любые договоренности. Способность взять и удержать, а остальное, в конечном итоге, только иллюзии.

— А для таких людей нет разницы, он ли убил медведя или до него убили. Имеет место, как они думают, просто-напросто добыча, кровавая туша с парным мясом и еще теплой кровью. То, что поживиться Германией, так, чтоб всласть, не удастся, это они уже поняли. Ну и решили урвать, где получиться… Толко нэ получится ведь. Нэ отдам я им Францию, а самим взять, — так руки у них коротки.

— Понятно. — В глазах генерала застыл тусклый блеск, а голос был переполнен сухой горечью. — Ну разумеется, ничего другого и не следовало ожидать. Вместо их плана ваша фактическая оккупация? Что ж, в таком случае прошу простить, что отнял у вас дорогое время.

Коротко кивнув, Шарль де Голль начал выпрямлять бесконечные ноги для того, чтобы встать.

— Господин де Голль, — хозяин кабинета слегка развел руками, будто удивленный такой реакцией, — О ЧЕМ ВЫ? Я очень хорошо понимаю этих рэбят, потому что сам на них похож. И способен на очень скверные поступки, если это надо для дела. Любая ложь, если надо, любое убийство. Но я нэ секунды не собирался совершать такой бессмысленной и вредной… глупости.

— И, как вам, безусловно известно, они подписали договор о «дружбе и военном союзе». А еще коммунист Сталин дал гарантии территориальной целостности Франции в довоенных границах и посредничества СССР в решении вопросов о колониях.

— И вы им поверили?

— Могу только повторить, что в моем возрасте пора быть реалистом. Так что, разумеется, не вполне. Но вот зато вам я не верю ни на единый сантим. Ни на долю секунды. Меня удивляет только, — как это до сих пор находятся народы и люди, которые еще верят англичанам? Вы же предаете всех, всегда и обязательно, ни капли этого не скрываете и даже декларируете это в качестве основного принципа политики. Хвастаетесь этим, — и все равно! Неизбывно находятся идиоты, которые пытаются договориться о чем-то — с англичанами! Я думаю, это удивляет даже вас самих.

— И все-таки мне не верится в подобное бескорыстие. И пугает цена, которую вы рано или поздно потребуете за все это.

— Ви лучше меня знаете случаи, когда некое дело бывает полезно обеим сторонам. Торговля, — самый простой пример. Нэ скрою, наш случай куда сложнее, потому что наши страны находятся в… плахом, тяжелом положении. И нужно сдэлать так, чтобы передача ресурсов партнеру нэ вызывала нэхватки в собственной стране. А нашим делом будет абеспечить, чтобы именно такие варианты составляли большинство. Сначала ми поможем друг другу. Потом ми поможем вам. А потом… а потом, скорее всего нам придется просить Францию о важной услуге.

— Хорошо. Ваш панегирик коммунисту Сталину мне, в общем, понятен. А вот что делают столь живописные коммунисты в вашей резиденции? Это охрана? Или все-таки уже стража, под которую вас заключили?

— Пока нет. Нет, они, действительно, собирались. Тут ваша проницательность вас не подвела. Защитил генерал Антонов. Он убедил их, что целесообразнее оставить меня на месте во избежании неразберихи. Хотя бы временно… Политика, друг мой, порой укладывает в одну постель самых неожиданных людей.

— Антонов?!

Похоже, это шоу было поставлено со знанием дела: каждый последующий номер был веселее предыдущего. К Жану де Латру де Тассиньи — да еще Антонов! Никогда не находившийся на переднем плане, совершенно не публичный человек, Антонов был, тем не менее, первым заместителем начальника генштаба и одной из опаснейших тварей среди приближенных дяди Джо.

— А что вас так удивляет? Прибыл вместе со знаменитой авиадивизией «Нормандия», в составе одноименного полка истребительной авиации «Нормандия», истребительного полка «Неман»… они как-то там совершенно исключительно отличились под этим русским городом*… Еще в дивизию входит бомбардировочный полк «Марсель» и полк тяжелых бомбардировщиков «Версаль». Всего сто девяносто две машины, подарок советского командования, по отзывам пилотов — совершенно превосходные.

Истины ради следует отметить, что «Версаль» находился у командования дивизии в подчинении, так сказать, достаточно условном. Точно так же, как двенадцать «Ту — 10Т» только очень условно можно было считать полком. Но французы в составе каждого экипажа были! Первый пилот и он же номинальный командир… С вооружением решили не мудрить: шестьдесят единиц той же «Модификации „Т“» с более простым и чувствительным взрывателем, в связи с чем была добавлена еще одна буковка, уж вовсе неизвестно что обозначавшая (злые языки утверждали, что: «Нервная») и превратившая бомбу в «Модификацию „ТН“». Разработчики клялись и божились, что попадание бомбы при любом раскладе гарантирует тяжелые повреждения любому кораблю, — в силу двойственной ее природы она не может «просто» проткнуть корабль насквозь и кануть в море. Минимум, — при несработавших взрывателях, — была обеспечена дыра чуть ни до самого киля со страшным пожаром где-то посередке червоточины, но так, штатно, боеприпас проникал до погребов или до машин, обеспечивая при этом, помимо пожара, полноценный пиротехнический эффект на полтонны форсированной взрывчатки. Им не поверили, приготовив для испытаний две произвольно взятых бомбы «Модификации „ТН“», но уже попадание первой, — по нормали, в палубу многострадального «Фрунзе», — дало эффект настолько удовлетворительный, что испытания пришлось прекратить… Опасения специалистов вызывала только эффективность боеприпаса против авианосцев, как кораблей относительно слабо бронированных, но расчеты показывали, что уж пожар-то будет обеспечен и здесь.

И не то, что справиться с дивизией было такой уж проблемой, — при необходимости союзники создали бы и десятикратный перевес, — но, безусловно, наличие проклятой «Нормандии» могло резко осложнить реализацию плана высадки. Говорят, там не было ни одного истребителя, который сбил бы меньше трех машин джерри. Все это сэр Иден понимал, и все это никак его не радовало.

Чего он не понимал, так это значения, которое мог приобрести, в случае чего, «Версаль»: выкатись к району высадки хоть весь Королевский Флот, шестьдесят самых крупных кораблей С ГАРАНТИЕЙ получили бы по попаданию в палубу, превратившись в полнейших инвалидов. Или попросту отправившись на дно. А если не размазывать ценный боеприпас тонким слоем, то хватило бы с лихвой на ВСЕ линейные корабли и ВСЕ авианосцы. Так или иначе, стратегическое поражение, распад империи и, очень вероятно, гибель самой Англии. И это за один вылет, потому что на складах полка лежало еще около ста бомб: производство отходов под Кыштымом росло, а КТГА при серийном производстве зарядов подешевел уже в четыре раза. Иной раз новая эпоха войны характеризует себя ярко и эффектно, вырастив ядовитые грибы над двумя городами, а иной раз рождается постепенно и эволюционно. Генеральное сражение, против флота выступает бомбардировочный полк, — и империи приходит конец.

Машины полка не только летали куда выше любых истребителей. Они были попросту их БЫСТРЕЙ. А промахиваться в полигонных условиях эти ребята, похоже, просто разучились. Полк и базировался-то не на Марсель, как остальная дивизия, а тихо, скрытно скучал гораздо дальше от берега, прибегнув ко всем известным способам маскировки и придумав еще несколько новых.

*В текущей реальности подобные переговоры, закончившиеся подписанием практически аналогичных документов, произошли в ходе визита де Голля в Москву в декабре 1944 года, 10-го декабря. Западные союзники действительно готовили Франции крайне незавидную судьбу, всерьез собираясь опустить ее ниже дна выгребной ямы. Договоренности значительно, решающим образом усилили позиции страны и де Голля лично, причем в самый критический момент.

** Я знаю, что Неман — река. Более того, не сомневаюсь, что и Петэн, один из ключевых генералов Антанты в Первую Мировую войну, знал это очень хорошо. Просто дал себе удовольствие малость поиздеваться. А вот знал ли сэр Энтони Иден, — это под очень большим вопросом.

— Ми нэ знали, как именно вы отнесетесь к нашим предложениям, но, не имея возможности тэрять время, провели… нэкоторую подготовку на случай согласия. Для этой цели во всех лагерях били выявлены все французские, — и бельгийские, — военнопленные, а также все французские мужчины призывного возраста. Давших согласие мы сконцентрировали в отдельные полевые лагеря, обмундировали, вооружили по первому разряду, и теперь они проходят тактическую переподготовку под совместным руководством своих офицеров и наших инструкторов.

— Сколько?

— Восемьдесят четыре тысячи уже сейчас. Два полнокровных корпуса. Не бог весть что, конечно, но, все-таки, кое-что. Видитэ ли, ми считаем, что в первых рядах освободителей должны быть именно французы. Ми, конечно, подопрем ваши части и придадим тыловое обеспечение… но в гарада первыми должны входить именно ви.

— Мсье. Душу я продам с полной охотой и без колебаний. Где подписаться. Но коммунизм?

— Я даю вам слово. И если коммунисты победят на выборах, — а это очень вероятно, — можете быть уверены, что в этом не было «руки Москвы».

— Послушайте, — безнадежным голосом осведомился сэр Энтони, — а вы-то откуда узнали о подробностях и результатах московского вояжа? Насколько мне известно, визитер не относится к числу ваших друзей. И отзывался о вас не самым лестным образом.

— А еще призывал к беспощадному суду над коллаборационистом и предателем национальных интересов. А что еще он мог говорить? Послушайте. Вы вообще дипломат или нет? А то у меня сомнения: больно уж идиотские вопросы вы задаете. И он меня не любит. И я его недолюбливаю. Ну и что? Ему надо спасать Францию, и для этой цели он без колебаний воспользуется всем, что может пригодиться. Даже таким старым куском дерьма, как я. Конечно у нас есть надежные каналы связи. В последний раз, например, он сказал, что при угрозе вашей высадки можно пойти даже на раздачу оружия интернированным немцам. Подумал, и сказал: «Только не СС». Потом подумал еще и добавил: «И только в самом крайнем случае».

— Господи… А вы?

— А я сказал, что янки вас не поддерживают, и поэтому обойдемся без немцев. И так вполне обосретесь. Вы хороши интриговать, предавать, и воевать чужими руками, во всех остальных формах боевых действий ваши успехи значительно скромнее. А подумав, я предположил, что в таких условиях десанта вовсе не будет. Я ведь прав, юноша? Вы ведь уже смирились, что без янки у вас все равно ни черта не выходит?

— Вы не ошиблись, это человек из вашего «малого» списка. Некто Иван Ребров.

— О! Так я и думал. Очень, очень скверно. Красавец мужчина, саженного роста, но при этом волчина тот еще…

— Это на самом деле бывает не так уж редко. Я имею ввиду, — с большими красивыми мужчинами.

— Беда в том, что я и не знаю, кто бы его мог вот так, с гарантией, взять. Он ДЕЙСТВИТЕЛЬНО особо опасен. По-настоящему. Чтобы взять его вполне надежно, так нужна дивизия, а с этим, сами понимаете, в Швейцарии сложности. Уходил из таких переделок, что не всегда верится… Это точно он?

— Мы, как выяснилось, тоже ничего. Вот фотография. Как видите, вполне приличная. Вот Даллес. Вот он. Всерьез не гримировался, так что узнать легко.

— Как же он подпустил-то к себе?

— А — фотография сделана с четырехсот метров. Бюрократия, что вы хотите, левая рука не знает, что делает правая. Поэтому ТАКАЯ оптика пока есть только у авиации. У нас. Остальным о ее существовании знать ни к чему.

— Как хотите, но этот человек не должен долететь до своего начальства. Теперь мы несколько больше знаем о характере кляузы, которую он должен привезти.

— Не долетит. Попадет в грозу над Альпами. Или что-нибудь еще, в зависимости от маршрута. У нас, если поискать, то особо опасные люди тоже сыщутся. Одного ты даже знаешь. Герой, орденоносец. Тоже красавец, кстати, только ростом поменьше. Всем хорош парень, только один маленький недостаток: работников НКВД не любит. Всех, без различия. А из самолета твой знаменитый Ребров никуда не денется.

Второго пилота было, конечно, жалко. Ну да что поделаешь, война. Не повезло парню. Да и то сказать, — не свой брат, армеец. В такой конторе служит, что виноват уже поэтому. Сам выбирал. Мог бы пойти на фронт и тогда, глядишь, уцелел бы. Он улыбнулся своим мыслям чуть хищной улыбкой, неотразимой для женщин. Враги дали ему прозвище Крылатая Смерть, и зубы у него были такие, что не постыдился бы никакой Веселый Роджер. Крупные, белые, ровные. Острые, как у волка.

Перед полетом все выпили по сто грамм, больше он не позволил. Сам Иван при этом не выпил ни глотка. Не таково было послание, которое он вез, чтобы позволить себе даже каплю спиртного. Посоветовавшись с американцем, он, кроме этого, выучил текст наизусть, и знание это выжигало ему душу. Неужели правда? Неужели же возможно такое, такие… а! Все равно не хватает слов. Другие принимали предложенную им проводниками пищу, а он не стал. Мало ли какой завалью накормят, схватит брюхо, — что тогда прикажете делать? Другие дремали или просто клевали носами, убаюканные ревом моторов и умеренной болтанкой, хотя часть он заставил бодрствовать, сменяя друг друга, вроде вахты. Сам он не смог бы заснуть даже при желании, потому что мозг его кипел под каленым клеймом заученного текста. Летуны категорически, на протяжении всего полета запретили курить, мотивируя это тем, что на борту установлено-де кислородное оборудование. Для пущей гарантии отобрали зажигалки и спички, — швейцарского, понятно, производства. Без стеснения обшарили всех его людей, — он не возражал. Любой гонор был не заслуживающей упоминания мелочью по сравнению с тем, что он вез. Потом сочтемся.

В качестве оптимального варианта им предложили «Ту — 10Т», но руководство отвергло это щедрое предложение: слишком заметно во-первых (а Швейцария буквально нафарширована агентами фашистов), и нет своих летчиков, подготовленных на эту модель, во-вторых. Главной же причиной было то, что машину предложили. Поэтому в итоге остановились на банальном, совсем обыкновенном с виду «Ли — 2». Только двигатели там были установлены не совсем обыкновенные. Ну и, — действительно, высотное оборудование. На каждого пассажира по комплекту, равно как и парашюты. Все его люди были опытными парашютистами.

Занятый своими мыслями, он не сразу заметил, что «дуглас» стало трясти заметно сильнее. В салоне прогнусил сигнал внутренней связи, и измененный скверным динамиком голос сообщил:

— На пути самолета обнаружен обширный атмосферный фронт. Опасность обледенения крыльев самолета. Принято решение об увеличении высоты полета, чтобы пройти над облачностью. Проводник проведет инструктаж по пользованию кислородными приборами.

Тот — провел. Объяснил, как подогнать, как отрегулировать состав смеси. Предупредил, что смесь в любом случае будет обогащена кислородом, поэтому на первых минутах не исключено легкое головокружение, которое скоро пройдет. Потом — проследил, чтобы маски надели действительно все. Проконтролировал, чтобы все было сделано правильно, и никто, не дай бог, сдуру не задохся бы.

Он ждал головокружения, но так и не дождался. Струя кислорода в маске была только неприятно холодной, и все. Да еще мысли делала неприятно-ясными. А потом его сознание отключилось так стремительно, словно кто-то повернул рубильник. Один из перспективных видов газообразного топлива[44], неплохо подошедший для начинки специальных боеприпасов, имел побочный эффект. При вдыхании — вызывал почти мгновенную, с пары вдохов, потерю сознания. Еще — головную боль и рвоту по пробуждении, но ничего необратимого.

— У нас, край, — сутки. Потом здесь будет столько чекистов, что замучаемся отмахиваться.

— Ничего. Документ, в конце концов, у нас. Там был хитрый самоликвидатор, но у нас нашелся правильный сапер. Вообще занимались перестраховкой: и вскрыли под красным фонарем и скопировали, сначала, вручную, а потом так… А доблестным чекистам, — всяческих успехов в их нелегком труде. Самолеты в горах, бывало, находили через десять лет при полном старании. Или вообще не находили. Ты другое скажи: как ты намерен вытягивать из него подробности?

— А надо?

— Не знаю, как в данном случае. Только в половине случаев какая-то часть передается именно так. Заучивается наизусть.

— Думаешь, будут сложности?

— Даже не сомневаюсь. Мало того, что он мужик, по всему, — кремень. Их еще и готовят, как себя вести на допросах. Любую боль терпеть. Твои костоломы из КР могут провозиться слишком долго. Быстрее забьют насмерть, чем язык развяжут. Даже на Лубянке кое-кто держался. Месяцами. Чуть ли ни годы.

— Не хотел тебе говорить, — осторожно вздохнул маршал, — не люблю я все это, до смерти. Но проблем не будет. Есть у нас кадр. Работает фельдшером в госпитале. Звать Клава. Клавдия Васильевна Топилина, в прошлой жизни Софочка Грингут. Фамилия папы, Левы Грингута. А сама пошла в маму, Дору Михайловну Кейданскую-Грингут. По отзывам, — выдающийся специалист. Талант в своем роде, даже, может быть, гений.

В обойму «узких специалистов» она попала случайно: ее узнал знакомец по тридцать седьмому году, бывший тогда подследственным. Ее тогда едва отбили, а толком говорить она начала только через месяц. Думала, всю жизнь сипеть будет, так он успел помять ей горло за какие-то секунды. Смех был в том, что они оказались коллегами по несчастью: и он добровольцем на фронт, искупил, выслужился. И она, угодившая в лагеря только девятью месяцами позже, тоже написала заявление. Благо, статья позволяла. И все уже наладилось, она пристроилась в госпиталь фельдшером, и ее работой были довольны, — а потом эта встреча. Ей объяснили, что будет в случае отказа от сотрудничества. При том, что никто из переговорщиков ее и пальцем не тронет. Да она и сама это понимала. Ее перевели в другой госпиталь, где о неприятном инциденте никто не слыхал, а госпитальное начальство получило инструкции. Использовали по прежней специальности нечасто, но несколько эпизодов все-таки имело место. Интересное все-таки дело: работой, судя по всему, вполне довольны, — а вот сказать, чтобы ценили — нельзя. И не благодарят никогда, хотя, — уж теперь-то! — польза Родине от ее умения была большая. Узнав, с кем придется иметь дело, отнеслась к предстоящему со всей серьезностью. Клиент ждал ее, надежно зафиксированный в специальном кресле и с кляпом во рту. Это была пока что не работа, а меры предосторожности: достав из малого стерилизатора щипцы, она ловко, один за одним, выдернула у него передние зубы. А то, не ровен час, возьмет, — и назло откусит себе язык. Были случаи, да еще не один. От таких, как этот вот, всего можно ждать. Только верхние — вполне достаточно. Сноровисто прижгла лунки. С неудовольствием глянула на то, как один из шести присутствующих тут бугаев, белый, как мел, зажав рот, опрометью выскочил из допросной.

Скучным голосом распорядилась, чтобы «этого» — заменили на другого, потому что толку от него сейчас все равно не будет. Дождалась сменщика. Распорядилась, чтоб клиента раздели и зафиксировали на столе. Лицом вниз. Прежде, чем его начали снимать с кресла, вышла из помещения и заперла его снаружи. Мало ли что. Вдруг не сладят. Вернулась. Очевидно, что-то и впрямь имело место, поскольку бугаи выглядели несколько вспотевшими и раскрасневшимися. Но сладили-таки.

— Знаете, что? — Сказала после секундной задумчивости. — Пиздуйте-ка вы все отсюда. Не хватало еще и с вами возиться. В коридорчике подождите, только далеко не уходите. Я крикну, когда готово будет.

Надела фартук, маску, перчатки, очки с простыми стеклами, — зрение было отменным, полторы единицы, — и нахлобучила шапочку, аккуратно упрятав под нее все волосы. Открыла второй стерилизатор, побольше. Сверла, боры для зубной эмали, электроды разных форм и, по большей части, иглы. Самой разной длины и толщины, но все из одинаково отменной стали. Были даже со шляпками, вроде гвоздей, их и забивали так же, никелированным молоточком: когда до нужного нервного узла надо было добираться сквозь кость. Хорошо шли, прямо как в гипс. Ведь в нашем деле главное что? Правильно, нервы. Ими и надо заниматься, а все остальное, — перевод материала. Прижгут, аж обуглят, а того нет соображения, что нервы тоже спалили и человек не чует ничего в этом месте. Если и болтает чего, то только от страху. Вот, к примеру, ее б воля, — так до женских организмов она бы мужиков вообще не допускала. Так и норовят залезть между ног чуть ли ни в самом начале допроса. Как медом им намазано, ей-богу. Что там делать, они сроду не соображают, — объект для работы, конечно, благодарный, но далеко не самый простой! — грязь, кровища, и часто все без толку, потому что материал портят с концами. Ты сперва дело сделай, а потом уже тешься…

Включила в розетку и проверила дрель. В прежней жизни, когда она работала в краевом управлении, у нее хорошая электродрель была. Немецкая «Симменс». Кому-то после нее досталась? Цела ли? Но и сейчас, правду говоря, дали хорошую. Многоскоростную. На самых высоких оборотах не жужжит, а прямо-таки свистит, негромко, но так, что мурашки по коже, не отнять. «ЗАИ», она ее «зайка» назвала. Умеем, когда хотим, научились. И тоже только для того, чтоб кость лишнюю снять, до узла добраться.

— Слушай сюда, герой, — сказала она голосом стылым, как полярная ночь, — я, конечно, должна время от времени показывать работу, а то про меня могут забыть. Но как честный человек должна сказать: начинай сотрудничать со следствием прямо сейчас. Я поработаю с тобой полчасика, и, если не буду довольна результатом, то тебя перевернут на спину, и это будет, — честное слово, — гораздо неприятнее… Что-о!? Что ты там прошепелявил!? Это ты зря. Об этих словах ты си-ильно пожалеешь…

Вопль, который минут через пять донесся из-за приоткрытой двери, пробирал до нутра. В нем не было ничего человеческого. Да и вообще ничего такого, что можно было связать с любым живым существом. Такие звуки возможны только в аду, а на этом свете они просто не имеют права существовать. Бывшие тут люди слыхали всякое. И дикие вопли сгорающих заживо друзей. И рвущие душу стоны тяжело, с повреждением внутренностей и костей, раненных на нейтральной полосе, когда — не доберешься. И, кое-кто, — крики истязуемых. Но тут заткнуть уши и убежать на край земли хотелось поголовно всем. Казалось, это длится вечно, но на самом деле она высунула голову из допросной уже минут через пятнадцать.

— Готово. Следак кто? Ты? Так иди уже разговаривай, пока теплый. Я его более-менее в чувство привела. Пока что тут, в коридорчике, посижу на всякий случай, но, думаю, не понадобится. Што вы смотрите? Принесите даме стул…

Когда группа извлекла из перехваченного курьера по-настоящему, до конца все, их отправили восвояси, — километров за сто от нынешнего места работы, и посадили под арест до особых распоряжений, запретив охране вступать хоть в какие-то переговоры с арестантами.

— Одно могу сказать в утешение: сидеть будете в тепле, с удобством, понимаешь, будет еда по первому разряду и выпивка. Отоспитесь, когда-то еще придется…

— А меня, — спросила Соня Грингут, — ты с ними в одну камеру посадишь?

— Не бойся. Устав не велит.

— Ермолаев. — Она заглянула ему в глаза, и он поневоле вздрогнул. — Ты знаешь, о чем я. И нечего притворяться, будто ничего не понимаешь.

Перед ним стояла невысокая, жилистая, смуглая женщина лет около тридцати, с короткими, волнистыми волосами, на вид порядочно жесткими и черными, как уголь. У нее было малоподвижное, довольно скуластое лицо и темный пушок на верхней губе. И еще от нее попахивало потом и чем-то, вроде бы, еще. Так могла бы пахнуть течная сука, — понятно, с поправкой на принадлежность к человеческому роду. Ермолаев слышал краем уха, что Клавочка, и без того в постели горячая, как огонь, от своей окаянной работы вообще заводилась так, что одного мужика ей бывает маловато. Теперь воочию убедился, что это, во всяком случае, недалеко от истины.

— Да ладно тебе, — он снисходительно улыбнулся, — будет у тебя твой Сенечка, не волнуйся. Инструкции получены.

«… Таким образом, источники с американской стороны сообщают, что заговорщики из числа высшего генералитета предполагали воспользоваться переброской крупных контингентов обученных войск со всей полагающейся техникой и вооружением на Дальний Восток с тем, чтобы развернуть их в ключевых районах европейской части России и практически без помех захватить власть в стране. Для этого предполагалось скрытно, пользуясь собственной властью, изменить порядок следования воинских эшелонов, против стандартного, предназначенного для предотвращения возможных инцидентов в тылу. Для обеспечения полного успеха запланированного мятежа группа заговорщиков предполагала заручиться поддержкой высшего руководства ВВС с целью обеспечения, на первом этапе, блокирования любых попыток использовать ВВС против мятежников. На втором этапе, при достижении мятежниками первоочередных целей, ВВС должно было присоединиться к мятежу, используя согласованную риторику и заранее приготовленные провокационные лозунги. Имеются достаточно достоверные указания на поддержку, которая может быть оказана мятежникам определенными силами в производственных и транспортных структурах тыла страны, но данные связи не прослежены так детально и не могут считаться доказанными. Персональный состав и структура штаба мятежа отражены в „Приложении Љ1“ к настоящему сообщению. Таким образом…»

«… Таким образом, следует сделать вывод, что было принято решение использовать провокацию специальных служб Великобритании и США для форсирования и завершения давно реализуемого плана ряда структур гос. власти под общим руководством Л.Берия.

Исходно планировалось постепенно, за счет последовательно проводимых кадровых решений внедрить на ключевые посты структур, связанных с обеспечением государственной безопасности, разведки, контрразведки лиц, относящихся к определенной группе и контролируемых Л.Берия. Параллельные, независимые структуры, обладающие не совпадающими источниками информации, по сути, преобразованы в подразделения единой структуры, руководство которой сосредоточено в одних руках. Конечной целью является, своего рода, монополия на достоверную информацию, то есть, практически, возможность манипулировать органами советской власти и аппаратом Партии, а также фактическая изоляция т. Сталина от источников объективной информации.

С этой целью группа предателей (в дальнейшем — „Структура“), учтя опыт следствия по делу руководства НКВД-НКГБ 1937 — 1940 гг., приняла решения прибегнуть к ряду мер предосторожности. Так, последовательно создавалось и поддерживалось впечатление об антагонизме, соперничестве и даже скрытой вражде в парах Абакумов — Серов, Абакумов — Меркулов, о резком ухудшении отношений между Абакумовым и самим Л.Берия, о якобы имеющемся антагонизме между разведывательными управлениями Генерального Штаба и структурами, подчиненными НКВД, и т. д., в то время, как все перечисленные лица и структуры представляют собой части единой структуры, управляемой из одного центра. Последовательность действий, в результате которых сформирована Структура в ее нынешнем виде, равно как и общая схема ее, отражена в „Приложении Љ1“. Схема со всей наглядностью показывает, что с определенного момента времени лица, относящиеся к вышеназванной группе (список прилагается), не подвергались аресту, не отстранялись от работы, не переводились на другую работу с понижением. Имело место только перемещение указанных лиц на ключевые посты в параллельные службы, причем общая схема отношений оставалась неизменной даже при смене персоналий. На данный момент практически свободными от влияния Структуры могут считаться только незначительные группы и отделы в системе Наркомата Иностранных Дел, Наркомата Контроля и т. п., относительно немногочисленные, маломощные и лишенные собственных оперативных отделов.

Как следствие, уже к началу 1941 года в распоряжении руководства СССР, в том числе, предсовнаркома И.В Сталина имелась только совершенно превратная картина положения дел в важнейших областях социалистического строительства и, в том числе, военного строительства. В свою очередь, ложное представление руководства страны о положении дел в этой области явилось одной из главных причин крайне неблагоприятного хода боевых действий летом — осенью 1941 года. Начало войны в значительной степени сорвало планы предателей, так как предоставление руководству искаженной информации немедленно сказывалось на ходе боевых дел и факты такого рода подтасовок неизбежно выявлялись. Тем самым, влияние Структуры значительно снизилось, тогда как роль эффективных военачальников и организаторов производства, соответственно, многократно возросла.

Следует подчеркнуть: вряд ли можно говорить о сознательном стремлении руководства Структуры изменить общественно-политический строй, причинить вред государству или, тем более, о его сговоре и систематическом сотрудничестве со специальными службами или другими структурами иных стран. Скорее речь может идти о стремлении любой ценой сохранить свое высокое положение, власть и привилегии*, наряду с готовностью пожертвовать ради этого любыми интересами иных лиц, общества и государства в целом.

В связи с тем, что в ходе войны сложилась достаточно представительная группа лиц, верность которых может считаться доказанной, не нуждающихся в проверке, и, кроме того, доказавших свою компетентность, руководство Структуры не может быть полностью уверено в восстановлении своего исключительного положения и после окончания боевых действий. Именно это послужило главной причиной, по которой Структура пошло навстречу достаточно примитивной попытке провокации „УСИ — УСС“ североамериканских СШ.

Грубая, носящая вторичный характер дезинформация, содержащаяся в фальшивке „УСИ — УСС“ необходима Структуре для того, чтобы, дискредитировать руководство вооруженных сил, лишить, тем самым, ее влияния, отстранить от руководства войсками и, по сути, совершить государственный переворот. Предполагается, сохранив нынешнее официальное руководство страны в виде ширмы, полностью изолировать его от реальных рычагов власти, от возможности как-то влиять на управление страной там, где это не отвечает собственным интересам Структуры. Это в высшей степени отвечает целям правительств США и Британской Империи, крайне недовольным ходом боевых действий и наиболее вероятными итогами войны. В этом интересы их и руководства Структуры — совпадают полностью. Таким образом…»

*Товарищ Тугарин (не вполне Змиевич, как в былине, но тоже ничего) Вячеслав Андреевич не знал термина «политкорректность», но в своем перечислении позабыл упомянуть об одной малой малости именно из-за нее. Речь идет, грубо говоря, — о шкуре, а по сути — о жизни, которая у каждого человека одна. Если у повелителя нет паранойи в самом начале, она непременно разовьется. Исключений, в общем, не бывало. Жизнь рядом с диктатором, практически, НЕВЫНОСИМА. Можно погибнуть: за реальную или мнимую провинность, за то, что изобразят провинностью другие обитатели Ближнего Круга, из профилактических соображений, потому что слишком много знаешь и, в принципе, можешь быть опасен, из соображений психологического террора, когда убивают не то, что невиновного, а как бы ни самого ценного работника, ТОЛЬКО для того, чтобы показать, что незаменимых у нас — нет, что резоны Вождя — неисповедимы, как у того самого Господа, а сам он, как всегда, непредсказуем. Чтобы непрерывно помнили: сегодня он, а завтра — ты. Если кто-то, когда-то работал с хамом и самодуром-начальником, — примерьте НА СЕБЯ еще и такую ситуацию, когда хам-самодур может вас уничтожить физически. Взять в заложники семью. А ситуацию, когда он ОБЯЗАН проделывать что-то подобное с подручными просто исходя из природы диктатуры? Попробуйте. Люди пьют, в неевропейских культурах принимают наркотики, вступают на путь экстенсивного секса, только для того, чтобы снизить нестерпимое напряжение, делают глупости, сходят с ума. А те, кто покрепче, думают, как бы это себя обезопасить понадежнее. И готовы для этого буквально на все. Оправдывать их не хочется, а вот понять вполне можно.

— Ну-у мастак! Златоуст хренов. Ему бы романы писать про шпионов. Это кто же у нас такой умный?

— Ты его не знаешь. Полковник Тугарин. Его Славин для этого и держит. Вроде референта у него.

— У Коли? Почему — не знаю? Старый такой, седой?

— Помоложе нас с тобой лет как бы ни на десять. А седой не так давно. Славин его вытащил тогда. Сказал — нужен, — и все. Отдали без писку.

— Ну да, ну да… Ему и впрямь всякие нужны. Это ж надо — такую чушь написать… Ну какой там, к кобелям, — заговор? Ну, — поддерживают люди друг друга, согласовывают действия, чтобы, значит, случайно один другого не подставить, — так там иначе не уцелеешь. Просто живут они так, и никакой заговор тут ни причем…

— А КАКАЯ РАЗНИЦА? В том, что гадят не для того, чтобы нагадить, а для того, чтобы сберечь шкуру? Он же об этом и пишет. Собрались люди и договорились между собой докладывать товарищу Сталину одно и то же, друг другу не противореча. Не так, чтоб правду, а так, чтоб у всех одинаково. Так что если врать приходится, — тоже говорят одно и то же. Врут когда? Когда что-нибудь плохо. А они говорят, что все хорошо, и делают все, чтобы проверить было невозможно. Или тебе само слово «заговор» не нравится? «Сговор» — лучше? Потому что: «Договор о систематической дезинформации органов Советской власти, Партии и Правительства» — это, согласись, звучит как-то… неуместно, что ли? Ты сам, только что, сказал то же самое, что написано в цидуле этого Тугарина, только другими словами.

— Но ты-то, для себя, понимаешь, что чушь?

— С одной стороны, — вроде как, — да. А с другой, так и это, — он потряс запиской полковника Тугарина, — тоже никак не опровергнешь.

— Да, тут он молодец. Первооткрыватель. Создал новый вид брехни: ВООБЩЕ неотличимой от правды. Были бы в НКВД такие, да побольше, так ничего и выбивать не нужно. Подписывали бы по доброй воле, просто потому что не поспоришь…

— Знаешь, что? Я бы, может, с тобой согласился бы. И повеселился с тобой вместе. Вот только та фотография — правда. И документ американский — тоже налицо. И показания Вани Реброва, — царс-ство небес-сное, — никуда не денешь. И все вместе, — в пользу того, что полковник недалек от истины. Знаешь, как это бывает: человек считает, что выдумал, а оно оказывается правдой.

Они замолчали, и чем дальше, тем более тягостным становилось молчание.

— Все это хорошо и даже замечательно. Но ведь со всем этим придется что-то делать. Что-то предпринимать. Оставлять без внимания эту историю нельзя. Вне зависимости от того, сколько правды в обеих записках. Ничего не предпринимать, — это поставить себя в зависимость от того, что там решит Лаврентий Павлович. А ничего благоприятного для себя мы ждать не можем. Если бы он ничего такого не планировал, то вообще поостерегся бы трогать это дерьмо.

— Да. Это он в любом случае зря. Никому это не нужно, ему в том числе. Потерял чутье.

— Нам от этого не легче. Ты представляешь себе, если об этом станет известно остальным? Нет, ты только представь себе! Дураков на уровне командармов и выше осталось мало, они все понимают, и без того ждут после войны чего-нибудь подобного, — и тут такое!!!

— Я не пойду в допросную. — Горбатов, молча смотревший на командующего фронтом, вдруг понял, что Рокоссовский пьян. Он никогда не видел своего умного, твердого, сдержанного командира всерьез пьяным. А теперь он был пьян, и довольно сильно. Не то, чтобы вдребезги, но зато тяжело и скверно. Так бывает, когда человек выпьет по скверному поводу, от горя или нестерпимого беспокойства, а выпивка не пошла впрок. — Я что угодно, но в допросную я больше не пойду. Я лучше сам… Нет, так не годится, решат, что виноват, и застрелился от трусости. Нет, я дождусь, когда за мной придут, перестреляю, сколько смогу, а потом себя… Нет, надо обратиться к солдатам, сказать, что К-константин Рокоссовский — не предатель, и только потом… Нет, так тоже нельзя… Ох-х, я не знаю… Я ничего уже не знаю, я запутался и не знаю, — что мне делать-то теперь? Но в допросную я больше не пойду! Х-хоть они ш-што!

— Ты — того, Константин Константинович, — не горячись… Ничего не было пока, и, может, и не будет. Разберутся.

— Э-э-э, — маршал попробовал иронично улыбнуться, но улыбка вышла жалкой, — кто б другой говорил, но уж ты-то! Сам — то — веришь? Когда это у нас — обходилось? В тот раз тоже говорили, что разберутся. Два года, — разбирались, суки!

— Да послушайте, — вы. То ли есть дело, то ли нет, но только вы там вообще ни с какого боку! Другие фамилии, а не ваша.

— А какая разница? Они же точно так же не при чём… Их сначала. Меня потом. Но меня — точно. Ему доверили, скажут, а он не оправдал… Затаил змеиную злобу, не разоружился до конца перед этой, как ее? Перед партией перед ихней!

— Не перед «ихней», а перед нашей с тобой.

— Не-е. Не может такого быть, чтобы мы с тобой — да были в одной партии с Берией… У таких, как он, какая-то другая партия. Перед которой я разоружиться должен… Вот им, — он скрутил кукиш и ткнул им куда-то в сторону, — разоружиться! Погляди, — он полез в карман галифе, пытаясь достать оттуда что-то объемное, но, сидя, сделать это было почти невозможно, — во… Это меня разведчики научили.

С этими словами он катнул по столу «лимонку» по направлению к Горбатову. С детонатором, с кольцом, все чин по чину.

Похоже, любые разговоры были сейчас бесполезны. Перед ним сейчас сидел не человек, которого он хорошо знал, а только руина былого человека. Это было больше всего похоже на какую-то гнусную ворожбу: злой колдун прошептал несколько перекошенных, вывернутых наизнанку слов, и от большого, сильного человека испытанной храбрости осталась пустая оболочка, набитая горькой пылью.

— Понял? Только ш-шнурок привязать к колечку, — и х-хрен они меня возьмут! И самим, поди, достанется! А!? Как ты думаешь? Достанется!?

В его стеклянные глаза смотреть было и страшно и стыдно, но тут лихорадочное возбуждение, вызванное классной выдумкой, прошло, уступив место депрессии и пьяной тоске. Маршал уронил голову на руки, бормоча что-то вроде:

— Опять! Опять то же самое, да когда же они, суки, уймутся!!! Зачем?!

И тогда на командарма вдруг снизошло спокойствие. Он понял, что надо сказать и, заодно, сам обрел внутреннюю опору. Не бог весть что, но лучше, чем никакая.

— Вы, товарищ маршал, не о том говорите. Совсем, как говорится, не в ту степь. До нас дошли сведения, что кучка высокопоставленных негодяев, обманувших Верховного, вошла в сговор с иностранной разведкой и готовит неслыханное предательство. Это враги. Такие же, как фашисты, даже хуже. В таких обстоятельствах подчиниться им было бы прямым преступлением. Мы должны их уничтожить. Это наш прямой долг, как солдатов. Это — главное. Константин Константинович! Слышите? Никакое они не начальство, а враги! Враги. Вот главное! Наймиты иностранных разведок!

— А?!

То, что история эта смотрится как-то противновато, не делает составляющие ее события менее опасным. Кроме того, она достаточно типична по отдельным своим деталям и мотивациям, а еще — содержит ряд темных мест, правды о которых мы не узнаем, наверное, никогда. Ее, может быть, и вовсе нет. Так, мы не знаем, откуда ВСЕ ключевые документы по делу (за исключением протоколов допроса Ивана Реброва) оказались в распоряжении генерал-лейтенанта Ильичева. Иван Иванович не спал всю ночь, его терзали самые страшные сомнения в жизни. С формальной точки зрения его непосредственным начальником являлся начальник Генерального Штаба маршал Василевский, но в данном случае вариант по понятным причинам отпадал. По правилам неписанным, но оттого еще более непреложным, нужно было доложить Берия. Вот только, парадоксальным образом, невозможным оказался и этот вариант. Существовал, был предусмотрен вариант, согласно которому начальник ГРУ мог обратиться к Верховному непосредственно, но для него это было равносильно приглашению на казнь. Говорят, точно так же трепетал перед Гитлером рейхсфюрер СС. Говорят также, что это была одна из причин, по которой его предпочли Рейнгарду Гейдриху. Тот, похоже, вообще не боялся никого и ничего. И Гитлера, — никак этого не показывая, разумеется, — не ставил ни в грош*. Говорят. Как легко говорить все, что заблагорассудится о тех, кто больше никак не в силах оправдаться.

С товарищем Сталиным было сложнее. Помимо всего прочего, трепета не должно было быть заметно. И подозрительно, и вообще. Не любил. Еще можно было промолчать, и это, может быть, было бы самым правильным. Но на это у него не хватило храбрости. Сигнал от союзников. Аналитическая записка спеца из ОСЗ. Злополучная швейцарская фотография. ПОЧТИ навытяжку, и никакого сколько-нибудь заметного трепета. Чутье не подвело. Он правильно боялся. Ознакомившись с бумагами, Верховный стал мрачен, как не был уже давно. Как бы ни год.

— Кто-нибудь еще знает?

— Никак нет. Но Лаврентий Павлович узнает очень скоро. Самолет с его курьером, — это капитан НКВД Ребров, на фотографии слева, — пропал без следа. Говорят, угодил в грозу над горами.

Ага. А документы из бесследно пропавшего самолета каким-то волшебством оказались у тебя. Но он не может на самом деле быть таким дураком. Это он только придуривается. И, будто прочитав его мысли, генерал объяснил ему, что донос с фотографией, — были ДО самолета, а записка, — ПОСЛЕ. Есть совершенно секретная аппаратура, позволяющая с очень большой точностью передать копию документа и даже изображение. Из самого самолета им, строго говоря, не досталось ничего.

— Нэ фальшивки?

Это был зря заданный, и, к тому же, бессмысленный вопрос, и товарищ Сталин подосадовал на себя, потому что терпеть не мог произносить лишних слов. В данном случае они обозначали, что его смогли вывести из равновесия. Но генерал — ничего, как будто даже ждал.

— Так точно. Скорее всего. Но фотографии — настоящие, а полет Реброва в Швейцарию имел место.

Молодец. Двусмысленная бессмыслица, которая, для такого случая, сойдет за ответ.

— Харашо. По данному вопросу докладывать только мне, наблюдение — прадалжать, никаких активных действий нэ предпринимать.

Такая же почти полная бессмыслица, которая сойдет на первое время за инструкцию.

*Это он зря: эмпатия, — т. е. свойство непосредственно ощущать отношение собеседника, истинные его чувства, реакцию на обращенные к нему слова, — у Фюрера, судя по всему, была чудовищная. Она резко увеличивает эффективность обратной связи между собеседниками Без этого врожденного свойства, развитого опытом и тренировками, не может быть ни крупного артиста, ни сколько-нибудь успешного демагога. Ни, тем более, Вождя. Или Фюрера. Даже Лидер не очень-то.

Основное чувство, которое он ощутил, оставшись один, была тяжелая, темная ярость. Слишком сильно привык к тому, что воле его подчиняются даже обстоятельства, — и вдруг… такое!!! Не давая себе загнаться всерьез, усилием воли подавил злобу, мешающую мыслить трезво.

… Американское досье, — собачья чушь, деза чистой воды, тупо копирующая довоенную немецкую фальшивку. Самое главное, — они до предела лопухнулись с персоналиями: из главных фигурантов обиженным на Советскую власть, да и то более-менее, не сравнить с другими, можно считать одного Мерецкова, а у остальных карьера развивалась без сучка — без задоринки… или именно потому, что не пуганы, как следует, как раз и решили изменить? Нет, так нельзя, надо запретить себе даже думать в этом направлении. Настоящие высказывания генералов прослоены очень, очень похожими, — но швы все-таки видны отчетливо. Как всегда, информации нет в тот самый момент, когда она нужна больше всего, и ни у кого нельзя спрашивать.

Приняв решение, он привычно, как бы одним толчком выбросил мысли о имевшем место заговоре генералов из головы. Так, что еще? Измышления этого типа из ОСЗ. Пустота. Нуль. Набор фраз, которые НЕВОЗМОЖНО ни подтвердить, ни опровергнуть, а поэтому, — даже меньше чем ничего…

Но, однако же, что-то царапало, не давая выбросить из головы эту информацию вслед за прежней.

… Она не содержит ничего такого, чего бы он, — по отдельности, — не знал. Она не содержит лишних фактов. И все-таки он без всяких сомнений отнес ее к категории фальшивок. Так почему? Он твердо знал за собой это качество: если что-то, пусть мелочь какая-нибудь, показалась ему сомнительной и нуждающейся в обдумывании, если не выбрасывается из головы, — значит, это не такая уж мелочь. Довольно скоро понял. Некоторые жизненные реалии остаются такими, пока не сформулированы. Будучи отлиты в жесткую форму окончательной формулировки, они становятся ложью. Как бы ни опаснейшим ее сортом*. Почему этот нюанс, эта почти до невидимости тонкая тонкость заставила обратить на себя внимание, почему показалась важной? Чутье подсказывало, что в самом ближайшем будущим придется столкнуться с чем-то подобным. Во весь рост.

*Тут хорошим примером является протокол какого-нибудь допроса. Услыхав, как переводятся на язык юридических штампов его побуждения к шутке над одиноким прохожим (Или: обстоятельства и характер просьбы к какому-нибудь ветерану войны «поделиться пенсией». Или: невинные, — даже без крови! — шалости с какой-нибудь глупышкой лет двенадцати, которая все равно ничего не поняла и через месяц все забудет.) довольно многие теряют самообладание. Да я же ничего такого!!! Да все не так было!!! Да я же просто!!! Да он («оно», «она») сам (-о, — а)!!! Ситуация категорически требует четкой формулировки, причем по строго определенным правилам, — а ни одна, по мнению шалуна, не является вполне точной. Не то, не то он чувствовал, думал и переживал! Совсем не то. Чистый капкан, ей-богу. А еще одно и то же деяние можно определить и как «мелкую спекуляцию», и как «измену родине» вкупе с «экономической диверсией». Да еще совершенную «группой лиц по предварительному сговору».

«… А ещо объект когда приходил сердитый говорил что Товарищ Сталин дурак а также что у Товарища Сталина характер дурацкий. Ещо он говорил что Товарищ Сталин упрямый как боран. Также объект говорил что Товарищ Сталин ничего не понимает в военном деле и только мешает генералам командавать и стреляет людей без всякого толку так что толковых людей не сыщиш и их негде не хватает. А ещо он ругался непонашему ничего непонятно…»

«Пиписька». Мелькнула невеселая мысль, что этот термин из одного более раннего донесения пожалуй, был бы идеальным оперативным псевдонимом для данного источника. Хотя на самом деле это, понятно, агент «Ясень». Агента даже выучили словам «объект» и «также». Впрочем, к глупым, похоже, не относится и высказывания объекта оценивает довольно правильно. В прошлый раз донесений именно этого источника не было: давненько он не смотрел материалов оперативной разработки гражданина Берия Лаврентия Павловича. Доносы все те же, — а кто у нас, придя домой после трудного рабочего дня, не ругает начальство? Не считает его глупым или, на худой конец, выжившим из ума? И недовольство все тем же. Рабочие моменты, и ничего более. Даже, пожалуй, можно поверить в то, что Лаврентий Павлович не диктовал приставленным к нему агентам доносов на себя. И этих своих «сыроежек», похоже, не обижает. Не мешает собирать на себя плевый компромат, потому что лучше кого бы то ни было знает, что полное отсутствие компромата, равно как и слишком беспорочный образ жизни с определенного момента становятся довольно-таки подозрительными. Все это не отвечает на главный вопрос: почему он без спроса пошел на несанкционированный контакт с американцами? А если бы доложил? И что бы он стал делать, если бы товарищ Сталин — не позволил ему? А товарищ Сталин, скорее всего, не позволил бы? Ведь он же не знал ТОЧНО, что именно хотят передать ему американцы. Что такого, — ему нужно было знать позарез? Чего — он не мог себе позволить пропустить? Зная, что именно содержит сообщение, не тронул бы, это точно. Зато теперь, если военные теперь узнают об этой истории, может случиться большая беда.

Он ни на секунду не верил в то, что у его рабоче-крестьянских генералов тупые, солдафонские мозги. Среди них были, понятно, всякие, и оттого пригодные к разным делам, но, в том числе, хватало блестящих аналитиков, знающих жизнь и людей, способных с первого взгляда оценить, на что годен тот или иной человек. Но даже и те, что попроще, помнят про тридцать седьмой год и думают, не могут не думать о своей судьбе по окончании войны. Они настороже и полны самых темных подозрений. Они твердо знают, что не виноваты ни в чем серьезном, при этом совершенно уверены в своей правоте, — и это, пожалуй, самое страшное. И если, при таких обстоятельствах, еще и бесследное исчезновение самолета с курьером Берия не случайность. Не хотелось даже думать что может случиться. Неплохо было только одно: похоже, на этот раз они ДЕЙСТВИТЕЛЬНО верят, что затеял все это — не он. Проверили, и знают, что все это личная инициатива Берия.

Изощренная в интригах всех существующих на свете уровней мысль старого политика не пожелала успокаиваться и с неизбежностью воды, текущей вниз, перешла к следующей стадии. А если не только военные знают, но и Лаврентий Павлович знает, что они знают? Или хотя бы подозревает? Тогда большая беда может произойти очень скоро, прямо со дня на день. Подумав и еще немножко о том, чего мог бояться, чего мог искать Берия в столь неподходящий момент, Вождь пришел к выводу сколь парадоксальному, столь же и естественному. А еще столь же ошибочному.

… Ах дурак, дурак! Главное, — нашел дурак, время. Истинно говорят, что на каждого мудреца довольно простоты. Ведь он-то, он — ничего такого против Лаврентия и не собирался затевать! Даже и не думал!

… Да? А если бы подумал? Прочитав, к примеру, что-нибудь вроде той записки, в которой каждое слово напоминает этакий липкий яд? Какие у товарища Берия были основания думать, что с ним поступят иначе, чем со всеми его предшественниками? А — никаких. С какой стати ему считать себя особенным? А — ни с какой. Нет, он действительно отличается, можно сказать, — небо и земля, — вот только надеяться на это у него не было никаких оснований.

Вот он назвал Берия дураком, а умный Берия тем более не мог подумать ничего иного. Он просто не дал Лаврентию Павловичу шанса надеяться ни на какой другой вариант. Ни одного — шанса.

Борис Михайлович Шапошников проснулся ночью по причине того, что проклятый локоть разболелся уж вовсе немилосердно. Казалось, что надоедливый, неловкий, так и не ставший привычным, но небольшой паучок боли этой ночью вырос и запустил безжалостные когти далеко от исходного своего обиталища. В мизинец, в левую ключицу, под лопатку. Так, что грудь казалось стиснутой и даже дышать было тяжело. В очередной раз дав себе клятву «сегодня же» обратиться к врачу, маршал неожиданно для себя положил руку себе на грудь, осторожно потер. И заметил, что даже на это простое движение понадобилась решимость, что на самом деле он боялся двинуться, чтобы не прогневить злую боль. Рассердившись на себя, отбросил одеяло, рывком сел на кровати, — и задохнулся. Боль ударила раскаленным кинжалом куда-то под лопатку, стиснула безжалостными клещами. Сердце пропустило очередной удар, а вместо следующего как-то тяжело и шумно ворохнулось в груди. Маршал попробовал закричать, но смог издать только задавленный, едва слышный хрип. Последнее, что он увидел в этой жизни, было зрелище паркетных дощечек, летящих на него откуда-то сбоку.

— Товарищ Верховный Главнокомандующий, я вынужден обратиться с докладом о чрезвычайном происшествии особой важности. Речь идет о покушениях на ряд ключевых командиров уровня командующих армиями и фронтами…

— Шьто такое?!

— Товарищ Ватутин, — ранен. К счастью — нетяжело. Его ценой собственной жизни спас гвардии майор Щеглов. Часть нападающих была уничтожена, часть удалось взять живыми. Покушались на Кирилла Афонасьевича. Сам он не пострадал, четыре человека из числа его охраны ранены, один — тяжело. Нападавшие истреблены, живым удалось взять одного. Имела попытка то ли схватить, то ли ликвидировать маршала Рокоссовского, но здесь они ошиблись. Он находился не там, где его ожидали, а подозрительных лиц удалось разоружить и задержать: эта группа, поняв, что попытка не удалась, сопротивления не оказала. Сегодня утром имела место попытка нападения на меня, но мы были настороже и предприняли ряд контрмер. В общей сложности речь идет почти о десятке эпизодов. Было бы больше, только мы еще вчера поняли: акции носят скоординированный характер. И, соответственно, сообразили откуда ветер дует. И приняли меры по полному контролю за связью и нейтрализации соответствующих структур. Похоже, речь идет о широкомасштабном заговоре, предпринятом с целью фактического захвата власти.

Так. В переводе на русский язык это обозначает, что особые отделы и большая часть СМЕРШ нейтрализованы, и узды на генералов больше нет никакой. Тем более, что армейские методы нейтрализации, да еще во время войны, известные, — без особой тонкости.

— Какие структуры? Какой еще заговор? — В голосе Верховного послышался тяжелый, медленно закипающий гнев. — Ви что там все, — с ума сошли?!

Обычно одного этого тона бывало достаточно, чтобы коленки подкосились у кого угодно. Чтобы привести в чувство любого волка, посмевшего ощериться. Но не на этот раз. Никто не знает, во сколько лет жизни обошлись маршалу два коротких слова отрицания.

— Никак нет. Получив определенную информацию, мы поначалу тоже посчитали ее фальшивкой. Но происшедшее заставило нас изменить мнение.

— Доложите толком.

— Докладываю. По оперативным каналам ГРУ и РУ Генерального Штаба пришло сообщение о широкомасштабном заговоре в среде высшего руководства НКВД а также структур, находящихся в тесной связи с данным Наркоматом и, фактически, подчиненных ему. Имеются неопровержимые свидетельства о имевшем место сговоре данных лиц с рядом иностранных спецслужб, имеющем целью государственный переворот. Имеется ряд свидетельств, что, в обмен на поддержку со стороны иностранных спецслужб и стоящих за ними правительств, эти, не побоюсь этого слова, предатели пообещали ряд существенных внешнеполитических уступок в плане послевоенного устройства в Европе и ряде других регионов.

— И доказательства имеются?

— Так точно. Курьер со всеми документами, включая протоколы допросов арестованных, уже вылетел к вам. Теперь испытываем определенные опасения, что не долетит. Получив первые свидетельства, подтвержденные документально, мы не поверили, сочли провокацией, но все-таки решили собраться узким кругом для обсуждения сложившейся ситуации, потому что даже сам факт провокации такого уровня вещь слишком серьезная. Собственно говоря, именно после того, как мы объявили сбор, и произошли нападения, о которых я вам докладывал. Это убедило нас в истинности полученных сведений. Перепроверили по иным, заведомо независимым каналам, и пришли к выводу, что исходная информация, в основном, достоверна. Во избежании новых провокаций, ключевые командиры и начальники штабов собраны в безопасном месте под охраной верных частей. Обеспечено вполне надежное, с большим запасом прочности прикрытие с воздуха. Организовано круглосуточное наблюдение и разведка с воздуха.

А этим маршал в тонкой, деликатной армейской манере сообщил, что авиационное командование заодно с сухопутным генералитетом, и никак не может быть задействовано против сорвавшейся с поводка армейщины. В Москву они, понятно, не поедут, но не пригласить тоже было бы невежливо.

— Как обстановка в войсках, какие настроения?

— Обстановка достаточно спокойная, товарищ Сталин. В настоящий момент командование полностью контролирует положение. Личный состав на всех фронтах проявил высокую сознательность и поддерживает образцовую дисциплину.

Читай: «Рядовой состав и офицеры полностью поддерживают своих победоносных генералов». Интересно, — чего они наплели бойцам? Про то, как товарищ Сталин хотел распустить колхозы на другой день после победы, а злодеи из НКВД хотели ему помешать? Если так, то совсем плохо. Непоправимо. Неужели решились?

— Вот и хорошо. Жду вас завтра в Москве.

— В каком составе, товарищ Сталин?

Ты смотри. Сухой, деловитый тон. Как будто он хотя бы на секунду и ВПРЯМЬ собирается приезжать.

— А вот все те, кто собрались, пусть и приезжают. Посовещаемся.

Едва заметная заминка. Неуловимая, если специально не ждать. Доля мгновения, в которую может решиться все. После которой, вполне возможно, пути назад больше будет. Он надеялся до последнего, вопреки всем резонам думал, что — не решатся все-таки. Зря.

— Виноват, товарищ Верховный Главнокомандующий. Слишком велика опасность провокации. Теперь, когда их предательская деятельность вскрыта, негодяи пойдут на все. Мы не можем быть уверены, что наш разговор не контролируется, товарищ Сталин.

— Эту линию нэ слушают, товарищ Василевский. Это невозможно.

— К сожалению, техническая возможность все-таки есть. Мы консультировались с Пересыпкиным. Строго говоря, мы не можем быть уверены, что вы сами в настоящий момент не находитесь под контролем предателей. Так что о совместном совещании под вашим руководством речь может идти только если оно произойдет не в Москве и…

— И что еще?!

— Охрану и оборону будут осуществлять проверенные люди из армейских структур. Только что пришло новое сообщение. Значительная группа вооруженных лиц только что предприняла попытку захватить радиостанцию имени Попова. Попытка отбита, нападавшие частично истреблены, частично помещены под стражу.

— Но ведь там и бэз того охрана из состава внутренних войск?

— Так точно. Они и остались. Просто мы, после вчерашнего, решили их несколько подстраховать. Как выяснилось — не зря. Недоразумений не возникло, нападение отбивали вместе с ними.

Так что, дорогой товарищ Сталин, связь тоже в наших руках, и возможностей влиять на ситуацию у тебя нет. Надо думать, что в ответ на свои последующие попытки что-нибудь разузнать, он получит немало новых интересных ответов. О том, к примеру, что транспорт контролирует тоже не он. Куски головоломки сложились, наконец, в единое целое. Кажется, при этом даже слегка щелкнуло, становясь в фиксаторы.

Они пронюхали что-то о контакте Лаврентия с американцами, слегка всполошились, начали вынюхивать, и у них получилось. Они вспомнили про тридцать седьмой год, и всполошились еще сильнее. Со страху начали созваниваться, ну а те, кто к ним приставлен, приняли это за заговор, начали действовать, но было поздно, а их действия генералитет воспринял в качестве окончательного подтверждения своим подозрениям. Они-то знали, что никакого заговора не составляют. В таких условиях они, естественно, забыли про нынешние распри и былые счеты, воспылали благородным гневом, и теперь наломают дров… Нет. УЖЕ наломали, потому что подняли на шухер армейщину (ворохнулся прежний ужас: а что при этом наплели солдатам?), похватали особистов и взяли под контроль связь, а действия эти и необратимы и непоправимы: дать задний ход на этом этапе означало бы прямое самоубийство. Поэтому так, как прежде, теперь уже не будет ВО ВСЯКОМ СЛУЧАЕ.

Почему-то больше всего происшедшее напомнило ему лихо задуманное, но сорвавшееся преступление: какая-нибудь дурацкая случайность, пустяк, мимолетная заминка, — и все достигнутое до сих пор в единый миг словно бы выворачиваются наизнанку. Меры предосторожности оборачиваются против тебя, захваченное — превращается в смертную ловушку, подельники предают или затевают дележку с поножовщиной, когда ничего еще не кончилось, как из-под земли появляются опасные свидетели, а самые удачные решения, — казавшиеся такими остроумными! — в итоге показывают себя как бы ни тягчайшими ошибками. Так, что глядишь на них и поражаешься только: где были мои глаза? Куда глядели? Но абстракции — абстракциями, но, однако же, была и реальная ловушка. Сам Кремль. И не время было рассуждать, решится кто-нибудь из прежних сподвижников на отчаянный шаг, — захватить его, — или побоится все-таки? Следовало исходить из того, что — не побоится. Во всяком случае готовиться нужно к худшему. К самому худшему. ЗДЕСЬ — армия ему не защита. Хуже того, он не уверен, что они так уж хотят его защищать. Скорее, как обычно, — серединка-наполовинку: одни считают, что без него — придется тяжко, особенно на самых первых порах, другие, — что оставить его в живых все-таки слишком большой риск. Неприемлемый. Исходить следует из того, что до конца они еще не определились. Все произошло неожиданно, и уж слишком быстро. Хотя, надо заметить, это и вообще в обычае у любых катастроф.

История с попыткой захвата радиостанции является вторым «темным» эпизодом в истории скоротечной смуты в момент между войной и миром в Европе. Эти архивы либо не раскрыты до сих пор, либо просто уничтожены. Мы знаем, что бойцы охраны отбивали атаку неизвестных совместно с армейцами. Мы знаем, что следствие проводилось и было неукоснительно доведено до конца. Кто, чего, кто отдал приказ, мы не знаем ничего. Так же, как об источниках информации генерала Ильичева.

— Мы настоятельно просим вас, товарищ Сталин, возглавить предполагаемое следствие лично. Ни у кого другого просто нет достаточного авторитета. До окончания следствия от занимаемой должности должны быть освобождены и временно изолированы Берия, Меркулов, Абакумов, Серов, Ульрих, Мехлис…

— Он нэ участвовал ни в каком заговоре. Ручаюсь.

Если это высказывание и не относилось к «юмору висельников» довольно характерному для людей, которым больше нечего терять, то было к нему очень, очень близко. Но собеседник либо не понял, либо не захотел его понимать.

— Мы в этом практически не сомневаемся. Он внесен в список, по преимуществу, с учетом характера Льва Захаровича. Во избежание ненужных эксцессов. Далее: Гоглилзе, Никифоров…

… А ведь они прекрасно сознают, что делают. Сами же сказали, что не исключена возможность прослушивания, и сами же диктуют этот список.

— … Деканозов, Штуб, Лаврентьев…

… Если кто-то, из числа входящих в данный список, ликвидирует товарища Сталина, им, пожалуй, будет легче. Превосходная индульгенция на… На любые действия. Вообще на что угодно.

— … Влодзимирский, Усачев.

У генералов, практически у всех, есть грехи, от расплаты за которые они вовсе не прочь отделаться, но сейчас, в первую голову, они действительно пребывают а праведном гневе и жаждут разгромить мятеж. А еще — реализовать идейки о социальной справедливости. Идеек у них, похоже, целые горы. На свете достаточно много страшных вещей, но мало что может сравниться с социальной справедливостью в генеральском понимании. Но это — ладно, это потом. Сначала надо срочно, любой ценой восстановить управляемость страны, а уж потом он сыщет способ, как спустить на тормозах их безумные затеи. Сейчас нужно оставить последнее слово за собой. Как будто он, как обычно, выслушал доклад, и, как обычно, отдал распоряжение. Которое, как обычно, будет выполнено. К этому не следует относиться слишком серьезно, но сделать нужно обязательно. Люди — рабы ритуалов.

— Хорошо, — сказал Вождь, с ювелирной точностью выдержав надлежащую паузу, — приступайте.

И повесил трубку. Вот и еще одной группе приближенных предстояло остаться в прошлом. Не в первый раз и не во второй. И, если все сойдет, как надо, не в последний.

Тропа самурая I: капитан Рыбников

Гвардии капитан Рыбников был на хорошем счету. По праву считался асом, и ему не хватало, в общем, совсем немного, чтобы войти в узкое сообщество суперасов, элиты истребительных частей ВВС РККА, героев и дважды героев. Будучи кадровым летчиком с довоенным налетом, до зимы сорок второго — сорок третьего он имел два достоверно сбитых самолета немцев, но это, право же, было совсем незначительным достижением по сравнению с тем, что он, провоевав полтора года, уцелел. Это было почти невероятным везением. Воевал на «И — 16», одним из первых освоил «МиГ — 3», полгода воевал на «Аэрокобре», а осенью пересел на «Як — 9С». С первого полета оценил выдающиеся качества нового истребителя, и после этого его личный счет начал быстро расти. Зимой-осенью над Кубанью сбил шесть машин, — а, с учетом того, какие пилоты люфтваффе были там задействованы, это было более, чем выдающимся результатом! — после, в ходе летних боев над Северной Украиной и в Белоруссии добился еще восьми побед. Доведя, таким образом, общий счет до шестнадцати. А еще гвардии капитан входил в первую десятку фронтовых летчиков, освоивших пилотаж на «Ла — 9С», а, месяц спустя, и на «Ла — 9С-бис». Небольшого роста, широкоплечий, улыбчивый, летчик отличался отменной реакцией и весьма солидной физической силой. В бою был вполне надежен, и на него полагались, как на каменную стену. Так что, товарищи его, безусловно, уважали, но близко, странным образом, не сходились. Может быть, этому препятствовала этакая бесстрастная сдержанность капитана. РККА по праву считалась многонациональной армией, и это в полной мере относилось к ВВС, поэтому внешность его не вызывала ни малейших подозрений: отец — русский, мать — бурятка, в Восточной Сибири подобные браки в порядке вещей.

Как и все, был членом ВЛКСМ, и, хотя бы уже поэтому, атеистом. У нас все — атеисты, но все равно чувствуется, у кого родители — из православных, а у кого — из мусульман. И у него присутствовало это, чуждость, инакость. Он и не скрывал, рассказывал достаточно охотно, что мать, вроде как, из буддистов.

— Там не поймешь, — широко улыбался Рыбников, — это не как у вас в Рассее, одна церква в селе и все в нее ходят. А там секта на секте, толк на толке, — и всем, в общем, плевать. Мирно живут. И так бывает, что человек всю жизнь думает, что Будду чтит, а потом придет странствующий ученый лама, поговорит с ним, и только за голову возьмется: «Черная Вера, — говорит, — всю жизнь демонам поклонялся. И жертву кровавую приносил». Вам бы, поди, и вовсе чудно показалось…

После небывалых по накалу боев в небе Северной Украины его вдруг отправили на авиазавод в Саратов, — за новой техникой. Пару раз ему уже приходилось участвовать в чем-то похожем, но на этот раз имелись отличия. Во-первых на этот раз «погонщиков» собралось что-то уж очень много, причем летчики собрались не абы какие. Потеревшись среди людей, найдя давних знакомцев, поспрашивав, он не нашел ни одного, у кого было бы меньше двух-трех сбитых. Самое смешное, что и с техникой на этот раз оказалась очень похожая картина: и, вроде как, многовато, и не абы какая. Только реактивные машины самых последних серий, самое новье. Рыбников знал, как это бывает: и отличий, вроде как, немного, а машина стала совсем другой. По сравнению с теми, на которых он начинал, пилотировать ЭТИ было, можно сказать, одно удовольствие. При этом опыт реального пилотажа реактивных машин у собравшихся оказался, дай Бог, у одного из четырех. Так что Рыбникова наладили в инструктора быстрее поросячьего визга, не успел он и опомниться. Народ, впрочем, собрался правильный, с опытом, но молодой, так что учеба шла довольно успешно.

А еще, в разительном контрасте с обычной практикой, никого не спешили отправлять назад, в строевые части. Вместо стандартной приемки на глазах сложилось что-то вроде учебной части. Да какой там части: очень, очень солидного соединения. Пилотажную практику начали сочетать со слетыванием в пары и группы, и тогда-то Рыбников вдруг понял, что своего прежнего полка ему, судя по всему, больше не видать. С соответствующим приказом мешкали до конца, но потом ознакомили. Под роспись и перед самым вылетом. Он, в общем, знал этот фокус: полк, в ходе боев превратившийся, по сути, в тень, и от которого остался, почитай, один штаб, да и то не полностью, — это же очень удобная вещь. За истребительными частями врага все фронтовые разведки всех воюющих армий следили чуть ли ни в первую очередь, по их переброске делали далеко идущие, и, главное, практически безошибочные выводы о намерениях супостата, — а за «тенью» не проследишь. Штаб с наземным персоналом вовсе «посторонними» транспортниками отправлялся к местам предполагаемых событий, — осваиваться и готовить базу, а строевые части формировались в другом месте, почти с нуля и под новую матчасть. Полки и целые дивизии без следа исчезали в одном месте и появлялись из ниоткуда в другом, практически готовые к бою. Еще он по ряду признаков понял, что его, скорее всего, готовят на полк, и, в общем, признал такое решение правильным. «Майора» дать недолго, а так — вполне соответствует. Кого тогда, в конце концов, если не его? Поймав себя на том, что — всерьез обдумывает этот вариант, он не мог не улыбнуться. Истинно: Боги любят повеселиться.

Перед полетом им раздали дурацкие «немые» карты, на которых, зато, были даны ориентиры, по коим надлежало держать путь в случае чего: о таком дерьме он прежде только слыхал, а воочию видеть довелось в первый раз. Собственно говоря, их и раздали-то на всякий случай, поскольку, как и положено, им на протяжении всего пути предстояло следовать за лидерами на «Ту — 10Т». Там сидели опытные штурманы, хорошо знакомые с местностью и с нормальными картами.

Самое смешное, что вся эта чрезмерная секретность была, почти что, и вовсе ни к чему. Они могли выдать немые карты. Могли не выдать никаких карт вообще. Могли, в конце концов, заблокировать и опечатать все компасы. Но только надо вовсе не иметь глаз, чтобы не заметить, как солнышко поутру встает навстречу летящему самолету. Это совсем, совсем меняло дело. Под грузом такой ответственности немудрено было и вообще сломаться, Рыбников был в ужасе и близок к панике, но чувство долга, в конце концов, помогло ему превозмочь все посторонние соображения и лишние эмоции. Приняв решение, он успокоился, дал работу своей превосходно тренированной памяти и даже без особых усилий сумел вспомнить имена ориентиров, обозначенных на карте. Эта местность была ему, в общем, неплохо знакома. И чем ближе к месту назначения, тем знакома лучше.

На таких расстояниях время полета на транспортнике определяется его убогой скоростью, при полете на сверхскоростном истребителе, — его довольно убогой дальностью. Все время приходится садиться на промежуточных аэродромах, и посадки эти сжирают ту экономию времени, что дает скорость. Так что объявили режим радиомолчания и раздали кодовые таблицы аж только на второе утро полета. Вот тут ошибиться было нельзя: Рыбников полночи провел в вычислениях, но из-за дикого нервного напряжения не испытывал сейчас ни малейшей сонливости.

По сравнению с машинами первых серий, у этого самолета маневренность стала заметно, даже значительно, — лучше. Это облегчало задуманное. Например, на этой машине стал возможен маневр, который он назвал «малой волной»: едва заметное уклонение от курса — и тут же возврат на него. Примитив, конечно, но вернуться надо по-настоящему ТОЧНО, а это — ох, как нелегко. И перегрузки такие, что темнеет в глазах. Но сумел-таки, долгая отработка пошла впрок, и он в долю мгновения оказался в хвосте и у собственного ведомого, Арчила Гогия, и у летевшей по правую руку пары Кости Затулея и Васи Владычина. Капитан Рыбников широко улыбнулся и тронул кнопку спуска. Совершенством маневра можно было гордиться: первые же снаряды его пушек угодили в двигатель машины Гогия и превратили в клочья ее хвостовое оперение. Истребитель завертелся волчком, рассеивая в пространстве обломки, и вспыхнул, проваливаясь в почти вертикальное пике. Рыбников, продолжая улыбаться, чуть уменьшил торможение при заранее увеличенной тяге, и почти мгновенно догнал машину Владычина, расстреляв и ее, как летающую мишень на полигоне.

С Затулеем номер не вышел: машина его сорвалась в широкий вираж вправо-вниз, мгновенно оказавшись на недоступном расстоянии. Реакции парня можно было только позавидовать. Но Рыбников с самого начала отметил его, как наиболее опасного: вовсе не факт, что он, при всем своем опыте, сладил бы с молодым старлеем. Жаль конечно, но не принципиально. Предстоявшее ему было и несравненно важнее, и гораздо, гораздо более сложно.

Рыбников дал полную тягу двигателю и взял курс почти точно на юго-восток, в пологом снижении разгоняя машину до колоссальной скорости. Та фора, которая у него уже была, делала его недосягаемым: «Ту» — не догонит, а истребители, — со своими знаменитыми картами! — сроду не найдут.

«Не знаю. Ничего такого не замечал. Вроде парень, как парень. Летал хорошо, в бою не подводил, сбитых больше всех в дивизии. Достоверно. У нас скорее занизят, чем запишут лишнего.

— А отношения с товарищами?

— Да нормальные. Дружить особо ни с кем не дружил, но нелюдимом, вроде, тоже не был… Да! К выпивке был равнодушен. Можно сказать, — совсем не пил. В компании нальет себе, да и сидит весь вечер с одной той выпивкой. А бывало, — и крепко выпивал, только редко.

— И это все, что вы можете рассказать о человеке, с которым воевали без малого год?

— Да вроде… Самому сейчас странно, — а нечего сказать. И ведь не был незаметным. Спортсмен хороший, летчик отличный, рассказчик… ну, — было, что рассказать.

— А в свободное время чем занимался?

— Да тоже вроде как все. Письма домой писал.

— И много?

— Вроде, — обыкновенно.

— А вы знаете, ЧТО было в тех письмах?

— Ну, я, все-таки, не цензура. Не принято у нас друг другу в душу лезть-то.

— Не принято у них… Под самым носом проморгали врага. Да не какого-нибудь там, а настоящего, матерого вражину. Такая потеря политической бдительности…»

«В качестве характеристики И. А. Рыбникова, как летчика-истребителя могу сообщить следующее.

Обладает незаурядным пилотажным мастерством и всеми свойствами воздушного снайпера при выполнении зачетных стрельб и в ходе воздушного боя.

Превосходный тактик, но при этом в некоторых случаях проявлял чрезмерное, доходящее до нерациональности упорство в ходе выполнения боевой задачи.

Отличался особым стремлением к освоению новейшей техники, в чем продемонстрировал большие способности. Вызывался в таких случаях в числе первых, и, действительно, осваивал ее в кратчайшие сроки.

Показал вполне удовлетворительные результаты в обучении молодых летчиков из пополнения, они достаточно быстро становятся полноценными воздушными бойцами и гибнут в первый месяц, в общем, реже, чем в среднем по полку. В эскадрильи под его командованием обращает на себя внимание чрезвычайно низкий уровень небоевых потерь.

Из особенностей можно отметить склонность к пилотажу на критических режимах, не переходящую, впрочем, в воздушное хулиганство. Еще обращала на себя внимание его склонность впадать в излишний азарт при ведении учебных воздушных боев, за что И.А. Рыбников неоднократно получал устные замечания.

Также…»

«— А! Вспомнил. Кольщиком он был.

— Секундочку… И что это значит?

— Ну как… наколки. Татуировки, в общем. Знаете, мода у блатных?

— Предположим. Так это что, вы считаете, он был из блатных?

— Не похоже. Я сам с Лиговки, так что их брата повидал немало. Да и картинки у него совсем другие.

— Объясните.

— Ну, во-первых, они у него были цветные. Да не в три, не в четыре краски, а как бы ни в двадцать. А еще, ну, не знаю, как сказать… они красивые были. Прям как художник, ей-богу!

— То есть, вы хотите сказать, сделаны на высоком профессиональном и художественном уровне? Мне в протокол писать!

— Во-во. Пишите. Мне так сроду не сказать, а так, — да, правильно.

— И много у него было, так сказать, — клиентов?

— Ну, не то, чтобы много, — но бывали. Дурь мальчишеская, сами понимаете…

— А сюжеты не припомните?

— Чего?

— Ну, про что картинки-то заказывали?

— Про разное. Имена женские, „Смерть фашистским оккупантам!“, самолеты, портрет товарища Сталина, и это, в общем…

— Говорите, не стесняйтесь.

— Извиняюсь, — женщин голых. Только нечасто, потому что он их не умел. Не таких делал, как они хотели. По-чудному нарисованных, не по-нашему.

— Таких?

— Во-во. Вроде — похоже, а вроде — и нет. Он трафареты рисовал сам, красиво так, черт, рисовал. Цветы всякие, драконов бородатых с шарами в когтях. Птиц сказочных.»

«…Предъявленные на экспертизу образцы татуировок ни в коем случае не относятся ни к одной из известных школ, распространенных на островах Японского архипелага. Манера рисунка, подбор красок, способ изготовления трафарета и крепления игл характерны, скорее, для районов южного Китая (включая Гонконг), но имеют выраженные особенности. По особому мнению доцента Воложина К.П., эти особенности могут быть обусловлены влиянием северокитайских и, возможно, корейских школ татуировки. Работа, безусловно, профессиональная, художественный уровень, скорее, ближе к среднему…»

«На Ваш запрос от 12 августа с.г. сообщаем, что по указанному адресу Рыбникова С.А. Действительно прописана, но не обнаружена. Согласно опросу соседей, она убыла в неизвестном направлении еще 9 августа с.г. а каких-либо родственников и близких по месту нынешнего проживания не имеет.»

— В данном случае нам пришлось столкнуться с совершенно нестандартным способом передачи донесений. До сих пор нам не приходилось сталкиваться ни с чем подобным. То же самое относится и к способу кодирования донесений.

— Что, — по-прежнему никаких сдвигов?

— Никак нет. Предполагаю, в данном случае шансов вообще немного. В данном случае нам неизвестен даже не только код, но даже и принцип кодирования донесений. Кроме того, нет уверенности в языке, на котором составлено донесение.

— Это, как раз, ясно. Японский, можете не сомневаться.

— Никак нет. Широко распространенной практикой является использование малоизвестных языков и диалектов. Мы использовали узбекский язык и таджикский вариант фарси. Американцы — язык индейцев, каких-нибудь навахо или ирокезов. В данном случае мог быть использован северный или гонконгский диалекты китайского, корейский, тибетский, маньчжурский диалект, — да мало ли что еще.

— Что за тайнопись?

— На лист бумаги наносился узор из множества микроскопических проколов, собранных в прямоугольную матрицу стандартного размера. Бумага — обычная, любая, первая попавшаяся, не вызывающая подозрений. Он покрывал ее тончайшим слоем особого лака, накалывал с этой стороны, а потом затирал особой мастикой, так, что и на просвет ничего не было видно. Колол, судя по всему, заранее собранным набором иголок, положив бумагу на твердую поверхность.

— Похоже на дрянной детектив.

— Разрешите доложить?

— Ну?

— Сложность тут кажущаяся. Зато донесения рассылал самой обычной полевой почтой. Обнаглел до того, что самые важные вообще дублировал. Никакой возни с передатчиками, радистами, батареями, «почтовыми ящиками» в условных местах и прочим, на чем чаще всего горят шпионы. Так что больше похоже на обеспечение ценного агента, которым ни в коем случае не желают рисковать. Настолько, что решили даже пошевелить мозгами.

— Еще бы. Эта сука сидела у нас тут, под носом, как минимум, с тридцать восьмого…

— Так точно. Исчез он, — исчезли адресаты, кое-какие работники полевой почты, и даже один деятель из военной цензуры. Второй, некто Компанеец Филипп Тарасович, 1906 года рождения, принял яд, вызывающий мгновенную смерть, когда решили принять его самого.

— Кто решил. Кто принимал. Обстоятельства. Доклады от всех причастных ко мне на стол. С личными делами вместе.

— Так ведь там и брать-то было некому. Можно сказать, случайные люди. Приписники из всяких там полковых разведок, с них взятки гладки. Сами знаете, как у нас с людьми. Кого не похватали, тех отстранили…

— Это да. Не знаю, как и сам-то уцелел. Все ждал, когда придут за мной самим. А они только провели разъяснительную работу относительно изменившейся генеральной линии, и объяснили, что теперь людей, — просто так, — хватать нельзя. А раньше нам с тобой больше нечего было делать… Слушай, — а ведь они свято уверены, что на самом деле никаких немецких агентов и вовсе не существует. Что мы их выдумали только для того, чтобы им вставить кольцо в нос…

Он помолчал.

— Самолет, понятно, не нашли?

— Так точно. Не нашли. Японцы в Маньчжурии уже сколько лет воюют, научились маскировать так, что с двух метров не заметишь. Да там, на чужой территории, не шибко-то и пошаришь.

Это он правильно говорил. В радиусе досягаемости реактивной машины, — в один конец, с учетом того, что возвращаться угонщик не планировал вовсе, — на вражеской территории находилось не менее ста пятидесяти посадочных площадок. Да, по большей части, они совершенно не подходили для реактивной машины, но и подходящих оставалось более, чем достаточно. Говорить, в общем, было не о чем. Частный, вроде бы, случай, на самом деле мог иметь чуть ли ни катастрофические последствия. То, что к врагу попал целехонький, новейший реактивный самолет, доведенный и изживший «детские болезни», само по себе было страшной бедой. Но куда хуже был матерый агент, который его угнал. Нет, одних только данных о перегоне нескольких сот самых современных самолетов достаточно, чтобы сделать далеко идущие и совершенно безошибочные выводы о намерениях советского командования. Но он-то, кроме того, отвезет еще и собственные выводы человека, знающего проблему изнутри. Послужит поистине бесценным консультантом по всем, практически, вопросам. Не только сможет дать аналитикам противника любые необходимые уточнения, но и не даст им ошибиться в выводах.

Еще и до происшествия с Рыбниковым чуть ли ни самым страшным кошмаром, что не давал заснуть командованию и генштабу было это: японцы, не дожидаясь, когда Советы соберут крупную, полномасштабную группировку, пригодную для полноценной войны, ударят всей силой. Без четко поставленных, вменяемых целей, без особой даже надежды. Просто чтобы не было и еще хуже. В конце концов пресловутая «Барбаросса» в значительной мере грешила теми же самыми недостатками. Всех осложнений, что могли возникнуть при таком сценарии развития событий, не могли бы предсказать ни советские, ни японские аналитики. Вообще никто. А вот теперь опасность этого возрастала многократно. По факту происшедшего было совершенно необходимо принять экстренное решение, причем комплексное и взвешенное, но сделать этого, по сути, было некому. Страна и армия, занятые нелепым выяснением отношений в результате никому не нужного путча, оказались в этот критический момент фактически парализованы. Возможно, даже хуже: обезглавлены.

Как всегда, в сложившемся положении были и свои положительные стороны: будь все в порядке, после истории с Рыбниковым полетели бы головы. Причем, как у нас водится, процентов восемьдесят пострадали бы заодно, имея к приключившемуся ЧП весьма косвенное отношение. В сложившейся ситуации… тоже полетели, но — позже, но — не под горячую руку, а потому на порядок меньше. Проведено было нормальное расследование, никого не дергали, доводя до истерики, звонками сверху, и по итогам выяснилось, что расстреливать, вообще говоря, некого. Обошлись разжалованием и понижением в должности, — и при этом еще пришлось выбирать из оставшихся. Из тех, к кому у военных не было серьезных счетов, — либо тех, кто переметнулся во-время, сразу же, поспешно сдав с потрохами прежнюю свою команду.

Терки I: как перспектива

— А что у нас разведка, — раздраженно спросил Вождь, — где они все?

— Ильичева — не можем найти, и на звонки не отвечает. Да ладно, какой с него толк. Главное, — не отвечает Кузнецов. Хотя, с другой стороны, уже вчера поступили сигналы, что они заодно с генералами.

Кстати, если уж на то пошло, то и от Голованова, того самого, которого он прочил в свои козыри, что-то ни ответу — ни привету. Его можно понять. С его нынешним влиянием у него все шансы попасть в узкий круг неприкасаемых.

— Ну, это понятно. Собственных сил тут, в Москве, у них нэ так много. Ждут подмоги, а пока залегли по берлогам. И ми — ждем. Разница та, шьто нам с тобой залэчь нэкуда. Всэ тут, на виду. Бэри — нэ хочу! Удивляюсь, что до сих пор нэ пришли еще…

— Так почему?

— А — нэ решили, что дэлать. Вопросов много, сговориться трудно, опасность вэлика. Лаврэнтий сейчас — как нашкодивший пес, у него толко три варианта. Убежать и спрятаться. Приползти на брюхе: вдруг пожалэю? И последний, — укусить. Но три варианта, — Сталин покачал головой, — это бальшой выбор.

Он замолчал и некоторое время только ходил по комнате не произнося ни единого слова, пока вдруг не продолжил.

— Я савершил ошибку: думал, что знаю товарища Берия, как облупленного, — а вот тэперь нэ знаю, как он сэбя поведет. Значит, и раньше нэ знал. Толко думал, шьто знаю. После утреннего разговора меня так нэльзя оставить, — и брать тоже нэльзя. Вся связь у военных, подымут шум на всю страну, шьто прэдатели из НКВД арэстовали товарища Сталина, — и всо. Съедят чекистов на всех законных основаниях. То, что товарища Сталина при этом ликвидируют, их, в общем, пугает мало: на лозунг хватит одного имэни, а бэз него самого даже… удобнее. Как со Стариком. Помнишь?

Вячеслав Михайлович — кивнул. Из тех, кто знал и мог помнить, рядом с Кобой остался как бы ни он один. Знал он также, что такая вот, переходящая в цинизм откровенность, была для него не слишком характерна. Вера Молотова в Хозяина граничила с абсолютной. Он побеждал ВСЕГДА, и по-иному быть не могло. Все люди, кого он знал и с кем работал, боялись Сталина пуще смерти. Самого по себе. А вот теперь настроение Хозяина ему решительно не нравилось. Никогда в жизни, ни в тридцать восьмом, ни в сорок первом он не видел Вождя таким… Смирившимся, что ли? Ни в июне, когда масштаб беды не был еще известен доподлинно, ни в августе, когда все рушилось и, казалось, не было спасения. Ни в октябре, — самый, казалось бы, страшный момент, — но того отчаяния уже не было, потому что Вождь уже начал обретать себя прежнего, подниматься на ноги после убийственного удара, и вместе с ним начала подниматься вся ошеломленная, сбитая с ног страна. А вот сейчас он был спокоен тем особым спокойствием человека, от которого больше ничего не зависит.

— А они сладят?

— Наркому иностранных дэл слэдовало би лучше разбираться… в военной обстановке. Давай пасчитаем вмэсте. Москвы — нэ минуешь, потому что другого такого транспортного узла нэт. Поэтому 5-я Ударная, 5-я Гвардейская общевойсковая, 39-я, 6-я Гвардейская Танковая, 53-я общевойсковая проходят пэреформирование тут, савсэм нэподалеку. Это не считая трех-четырех отдельных корпусов, двух воздушных армий, двух армий ПВО и прочей мэлочи. Сказать, зачэм?

— Я помню, товарищ Сталин.

— Предполагается, что этого должно хватить на вайну. Поэтому, думаю, и на НКВД хватит тоже. Даже с учетом того, что уже убыло на восток. Другое дэло, шьто для нас с тобой это может оказаться слабым утешением. Потому что на двух стариков вполне хватыт аднаго автоматчика…

— Так что ж теперь делать?

— А шьто дэлают, когда приходит смерт, Вячеслав Михайлович? Нэ знаешь? Тогда я тэбе скажу. Умирают. Связи нэт, толко в пределах Крэмля. В спецмэтро засада. Или это только так сказали, что засада, — но ведь не проверишь? Так что ти, наверное, — иды. Им сейчас никто не нужен, им я нужен. Нэ попадешься, так и забудут, нэ пришибут сразу, так и уцелеешь. А попадешься под горячую руку, так пришибут. Сразу, или сначала заставят сознаться во всем на свете.

— Коба, вместе жили, вместе работали, вместе и помрем, если что. Не могу я тебя оставить.

— Иды, дорогой, должен успеть. Сразу нэ придут. Обычный конвой тут нэ годится, сменить часовых — так это собрать начальников караулов, объяснить суть момэнта… Много врэмени понадобится… Да: гатовь перэговоры с японцами. Пэреворот — пэреворотом, а работать надо. А за мэня нэ бойся. — Он жестко усмехнулся. — Товарищ Сталин викрутится…

Вячеслав Михайлович был свято уверен, что последние слова Вождь произнес просто так, чтобы помочь ему совершить выбор, слишком сильно отдающий подлостью. Он был бы сильно удивлен, узнав по какой настоящей причине товарищ Сталин вдруг отослал от себя последнего сподвижника, к тому же доказавшего свою абсолютную преданность. Дело в том, что у него остался-таки козырек в рукаве. Не туз, понятно, а та-ак… Шестерка, если не меньше, потому как есть колоды, в которых имеются листы и помладше шестерки. Но, в то же время. Все-таки козырь.

Об этой линии связи в Кремле, кроме него, не знал никто. И в остальном мире еще только один человек, бывший, естественно единственным возможным абонентом. Редкий вариант, когда человек, которому можно позвонить в крайнем случае, сам же и установил аппарат. Так что теперь оставалось только молить Бога, чтоб абонент этот оказался на месте. Аппарат имел особую конструкцию, основывался на нестандартных принципах формирования сигнала, имел нестандартный способ кодировки и, что самое главное, опробовав раз, Сталин больше никогда им не пользовался. Прощаясь, абонент сказал ему, что, в случае чего, батарея дает возможность пятиминутной связи, даже если электричество будет отключено полностью.

До этого пока не дошло, но обычный телефон работал уже только в пределах непривычно тихого, пустого, словно вымершего Кремля. Сталин ощущал, что буквально тонет, тонет посередине столицы империи, которую ОН сохранил и приумножил за последние годы раз в полтора. Волны немоты, отчуждения, бессилия и изоляции подступали все ближе, грозя захлестнуть последний сухой клочок. Спецсвязь пока что работала в пределах Москвы, но как-то странно, и всерьез пользоваться ею явно не следовало.

Опасения оказались напрасны. Берович поднял трубку сразу же, как будто дежурил у аппарата. Впрочем, — кто его знает, как там у него что устроено. Но, главное, он с первых же слов понял, о чем идет речь и что именно от него требуется. Так, что это даже наводило на определенные подозрения. Выслушав, Берович ответил не сразу, и после этой мучительной паузы, одной из слишком многих в последнее время, голос его был таким, будто он за это короткое время смертельно устал и даже постарел

— Чего-то подобного следовало ожидать, товарищ Сталин. Такая война не может закончиться просто так. Это невозможно. Но это несвоевременный разговор. Вас, наверное, интересует, что мы можем в такой ситуации. Откровенно говоря, — немного. Если вы сочтете нужным на всякий случай покинуть Кремль, то пара автожиров сядет прямо у вас во дворе. Лично я рекомендую поступить именно так. От греха, знаете. А то люди со страху склонны делать глупости.

— Кагда?

— Тогда через пятнадцать-двадцать минут. У патриарших палат. Садитесь в любой. Но с собой, — сами понимаете, — не более одного человека…

— Эти твои мэлницы собьют в пять секунд.

— Риск есть, но только вряд ли. Не собьют. Просто не догадаются. И не так это просто. Да и недалеко им. Меньше ста километров до нашего аэродрома…

— Нэ сдаш?

— Товарищ Сталин, либо вы мне доверяете. Либо нет. Третьего не существует. Общих дел с НКВД у нас не так уж много… А вот гарантиям сейчас взяться неоткуда… извините.

— Чего уж теперь. Хороше. Жды в гости. Аэродром-то как? А то иные позахватывали.

— Наш аэродром, товарищ Сталин, мы контролируем. У нас теперь, слава Богу, есть кому. Охрана надежная.

Тропа самурая II: девиации дискурса

— Господин генерал, помимо представленного доклада по форме, я имею еще ряд заявлений, которые представляются существенными.

С формальной точки зрения генерал Хата был всего-навсего начальником штаба Квантунской армии и, таким образом, подчинялся командующему. По неписаной же табели о рангах он, безусловно, являлся самым влиятельным военным в Маньчжурии. Лицо его оставалось бесстрастным, но на самом деле он испытывал к стоящему к нему шпиону неприязнь, граничащую с отвращением. Черты лица позволяли безошибочно узнать в нем инородца. Какой-то грязный полукровка. Либо же, — что даже более вероятно, — ублюдок с юга, только по недоразумению, да еще незаслуженной милостью Его Величества считающийся японцем. Окинавец или что-то в этом роде. Все, что он притащил на своем нечистом хвосте, было, парадоксальным образом, как будто бы и существенным, но, при этом, практически бесполезным. Нарушало гармонию, как и все его противоестественное, как у демона, явление. От него не могло быть добра.

— Господин капитан. Я надеюсь, что заявленное вами действительно окажется существенным. Должен предупредить, что это всецело в ваших собственных интересах.

Начало не предвещало ровно ничего хорошего. Дрянное само по себе, оно сбивало настрой самого Рыбникова, лишало его уверенности, совершенно необходимой для того, чтобы говорить убедительно. А так чувствуешь себя учеником, который сдает экзамен учителю, загодя настроенному против него. Знаете? Когда — никакой реакции, и все, что бы ты ни сказал, тебе самому начинает казаться жалким лепетом.

— Да, господин генерал. Заявления действительно носят слишком общий характер, но я счел своим долгом все же довести их до командования. Даже рискуя показаться назойливым. Речь идет об артиллерии. На протяжении последнего года русские на направлении главного удара собирают артиллерийскую группировку до нескольких тысяч стволов калибром от трех дюймов и выше, доводя плотность до ста пятидесяти, двухсот и даже двухсот двадцати орудий на километр фронта. Без сопоставимых по числу и мощности артиллерийских сил, позволяющих вести эффективную контрбатарейную борьбу, практически любые укрепления не могут считаться надежными. Это показывает практика боевых действий в Европе. Стандартное соотношение калибров в артиллерийской группировке прорыва, я предоставляю вашему вниманию

— Это — все?

— Нет, господин генерал. До сих пор я говорил о необходимости крупнокалиберной артиллерии, без которой активные действия против Советов невозможны. Другой стороной является совершенная необходимость большого количества подвижной мелкокалиберной артиллерии, совершенно необходимой для борьбы с массированными танковыми атаками. Более того, эти орудия должны иметь повышенную начальную скорость снаряда, не менее девятисот — тысячи метров в минуту при калибре не менее двух дюймов. В противном случае пробитие лобовой брони основного танка Советов, «Т — 34 — 85» не может быть гарантировано, а сами артиллерийские позиции будут расстреляны танками с больших дистанций. Кроме того, в последнее время атакующие танковые подразделения насыщаются значительным количеством самоходной артиллерии. Схему наиболее эффективного способа построения позиций противотанковой артиллерии, к которой, в последнее время, пришли все стороны конфликта, я готов предоставить вашему вниманию в любое удобное для вас время.

— Считаете себя компетентным в тактике применения артиллерии, а? Как крупнокалиберной, так и противотанковой? Универсальный специалист?

Лицо генерала по-прежнему оставалось бесстрастным, но и сама невозмутимость эта почему-то отдавала брезгливостью. Или это у Рыбникова разыгралась подозрительность, что была на грани паранойи. Понимая, что вопрос генерала не предполагает ответа. Зная, что ответ на риторический вопрос — лучший способ разозлить начальство, он, тем не менее, решил ответить. В конце концов, — это входило в его понимание долга.

— Только в той мере, в которой меня обучали в… учебном заведении города Нара. Способам оценки количества и эффективности вооружения, в том числе по косвенным признакам, выучки и общей боеспособности войск, общего развития производства и потенциала военного производства территории нас учили на протяжении всего периода обучения. Шесть лет.

— Очевидно, это было слишком давно, господин капитан. С тех пор военная наука значительно продвинулась. Возможно, вам следует снова вернуться за парту. Для переподготовки.

— Да, господин генерал-лейтенант.

Достаточно. Он не просто не слушает. Он не слышит и явно не желает слышать его. Очевидно, у генерала на то есть весьма основательная причина. Или же он до предела занят куда более важными делами, нежели практически неизбежный удар десяти-двенадцати отборных советских армий.

… Тут он поневоле, со всей отчетливостью вспомнил, что всю свою жизнь, в сущности, ненавидел японцев. И то имя, которое японцы дали ему, и под которым он зарегистрирован в департаменте полиции. Самая пора вспомнить, что никакой он не Такэда Иитиро. Что по-настоящему-то он Даити Уитинтин. И всегда им был. В сущности, у него было куда меньше поводов ненавидеть тех русских пилотов, с которыми вместе провоевал бок о бок три года. Которых спасал в бою и которые не раз спасали его самого. То самое чувство долга, которое так долго позволяло ему следовать скользкой тропой высших градаций лицемерия и притворства, представало сейчас в каком-то вовсе ином свете. Как клеймо, несмываемое уродство души, что заставляло его делать то, что вовсе противоречило его натуре и интересам. Пожалуй, это только увеличивало счет к пославшим его, хотя уроженцу Окинавы и вообще не за что любить наглых, высокомерных захватчиков и поработителей, направленно и последовательно истреблявших утонченную культуру его предков. В ходе так называемой «японизации».

Чудовищная мысль мелькнула — и пропала, казалось, бесследно. Слишком долгая привычка тоже становится частью натуры. Невозможно сразу же отбросить то, что так долго составляло смысл и основное содержание жизни. Вопреки всему, он считал, что вполне удовлетворительно выполнял свою тяжелую и крайне опасную работу. Но тот, оказывается, еще не закончил.

— … И я не уяснил себе: на каком основании вы решили, что у войск Его Величества в Маньчжурии недостаточно крупнокалиберной артиллерии и противотанковых средств?

— Устаревшие за много лет навыки заставили меня прийти к ложному выводу, что войска здесь вооружены почти исключительно трехдюймовыми полевыми орудиями. Совершенно бесполезными в плане контрбатарейной борьбы, и малоэффективными в противодействии танковым атакам. Кроме того, ошибочно могу предположить, что число их незначительно и не превышает одного ствола на триста человек личного состава. Теперь мне указали всю ошибочность моих предположений. Заверяю вас, господин генерал-лейтенант, что впредь не буду интересоваться вопросами, неизмеримо превосходящими мою компетенцию. Простите мои плохие манеры.

Все это он, разумеется, сказал совершенно напрасно, зато поклон в его исполнении можно было счесть мастерским. Однако же, кланяясь, он обнаружил, что спина его во многом утратила прежнюю гибкость. Ко всему прочему, она еще и не помогла.

— Вы слишком долго прожили с гайджинами, господин капитан, и утратили способность судить здраво. Я… отказываю вам в праве считать себя компетентным и запрещаю делиться с кем-либо своими лживыми и растленными выводами. Вы вообще не должны рассуждать о делах такого уровня, это глупо и чрезвычайно нескромно. Все, о чем надлежит знать вам и вам подобным, — это неоспоримая непобедимость сил Его Величества Императора в небесах, на суше и на море. Особо подчеркиваю: и в небе.

Хата с удовлетворением отметил, что при последних его словах лицо южного дикаря как будто бы онемело на миг, но он только поклонился, ничего не сказав. Хвала Богам, хватило ума. Хотя, с другой стороны, немного жаль. У него в запасе осталось еще довольно много слов, которые можно было бы высказать этому отвратительному типу.

… На этот раз и впрямь довольно. Пресловутый «Зеро», теряющий управляемость на высоте пяти-шести километров, и вспыхивающий, словно спичка, от пары крупнокалиберных пуль. И зверь, который привез его сюда на высоте в два раза большей, и все-таки далекой от потолка. Перед глазами экс-Рыбникова — Даити встала картина неизбежная, как восход Солнца.

Тяжелый Разведчик, висящий «в солнышке», невидимый ни для оптики, ни для убожества, изображающего здесь полевые радары.

И апокалиптическая картина сотни реактивных машин, заходящих на авиабазу на предельно малой высоте и оставляющих после себя только столбы черного дыма над пылающими обломками. Отдельные звенья, караулящие тех, кто все-таки успел взлететь и только начал набор высоты. Или тех, кто вернулся из полета и готовился садиться. Стремительные, как удар бича, неотразимые и безнаказанные атаки с высоты поочередно пикирующими, слетанными парами. В общем все то, что он так хорошо знал и, — без лишней скромности, — неплохо умел.

И то, чему был только свидетелем: ураган взрывов, разом накрывающий десятки квадратных километров сначала, и вал мотопехоты гвардейских и ударных армий, закованных в броню танковых соединений, — потом. Помнится еще, — он глядел на эту картину, как завороженный, поневоле проникаясь неслыханным, каким-то стихийным масштабом действа. Настолько, что забывал порой, кто он и зачем тут находится.

На самом деле этот самый Хата — прямой враг Императора, хотя, вероятно, искренне возмутился бы, услыхав подобное утверждение. Именно фактический запрет на возможность иметь свое мнение и его высказывать, действительный даже для серьезных профессионалов, резко снизил эффективность военного строительства в СССР*. Да что там, — снизил. В значительной мере послужил причиной катастрофы летом сорок первого года. Так вот это — пустяки. Детская игра в крысу по сравнению с японским тысячелетним навыком Надлежащего Мышления.

*Две предпосылки. 1) Если каждый будет говорить все, что ему заблагорассудится, то будет бардак. 2) Каждый человек, в сущности, — ленивая тварь, и если от него не требовать невозможного, то он непременно сыщет способ по секрету расслабиться и не отдаст начальству всего, на что по-настоящему способен. Не поспоришь. Только во всем хороша мера. Начальство склонно забывать, что требует именно что невозможного, и за неисполнение начинает всерьез отрубать головы тем, кто не исполнил. Потом тем, кто, по наивности, желая уцелеть, говорит: де-невозможно! В результате уцелевшие поначалу привыкают помалкивать, какая бы хрень кругом не творилась, а наверх выбиваются те, кто умеет невозможное показать начальству якобы сделанным. Или пока еще находящимся в процессе, но вот-вот. Достаточно трех-четырех-пяти лет неограниченного административного восторга, чтобы зараза въелась в плоть, кровь и генетику. В итоге оказывается, что танков очень много, но четыре из пяти — с браком. Что корпуса перегружены танками, но не имеют пехоты, ремонтной базы, грузовиков и артиллерии, а оттого — небоеспособны. Что техники не умеют обслуживать самолеты новых типов, пилоты избегают на них летать, а руководство боится вести учебу во избежании летных происшествий и небоевых потерь. И приблизительно так же обстоит приблизительно со всем. Потом начинается удивление: почему же это громадная по всем численным показателям, механизированная армада хороших В ПРИНЦИПЕ машин оказывается небоеспособной? А гигантские затраты на ее создание, таким образом, практически бесполезными? Да вот по этой по самой причине. Именно обеспечение меры, то есть правильного отношения между совершенно необходимой дисциплиной и совершенно необходимой свободой, — есть каждодневная, непрекращающаяся, ГЛАВНАЯ работа элиты. Она не может быть задана раз и навсегда заданной инструкцией.

— Четыреста километров, товарищ Сталин. Ждать не более получаса.

— А ви уверены, что эти полчаса у вас есть? — Сталин в крайнем раздражении резко отвернулся от собеседника. — Шьто у вас там?

Раздраженный тон Верховного разительно изменился в единый миг. Вошедшее в привычку увлечение новинками техники сработало даже теперь, в обстоятельствах и нервных, и непривычных. Непонятное сооружение больше всего напоминало наконечник исполинской стрелы с вогнутыми кромками коротких треугольных крыльев.

— Прототип, товарищ Сталин. «Стрела» Бартини. Вариант аэродинамической схемы, предназначенной для машин со сверхзвуковой скоростью. В корме спаренные «тройки».

— Лэтает?

— Так точно, товарищ Сталин.

— Бистрее звука?

— Штурм звукового барьера назначен на ноябрь месяц, товарищ Сталин. Как раз к двадцать шестой годовщине. Пока идут испытания на различных режимах.

— Испытатель — кто? Ладно, сам вижу… Здравствуйте, Константин Константинович.

— Здравия желаю… товарищ Сталин.

— Ваша птичка?

— Так точно!

— Заправлена?

— Так точно!!!

— Заладыл… Вэзи.

— Я не могу…

— Вэзи. До аэродрома 63-го — дотянешь?

— Так точно, радиус позволяет, но…

— Лэтает? Хорошо лэтает? Вэзи.

— Но риск…

— Ти не знаешь, — он дасадливо махнул рукой, — сэйчас куда больше риск, — астаться, апаздать… И нэ трясись так. Атвечать не придется в любом случае: оба сгинем, и уцелем тоже оба. Обещаю, ну!

Может быть, оно и к лучшему. Что будет — то будет. После долгого, долгого перерыва Вождь, по сути, решил бросить жребий. Сознательно предпочтя полет на диком, как помело ведьмы, аппарате — ожиданию, он загадал: если риск этот оправдается, если — сойдет ему с рук, то… То и все остальное сойдет успешно. Как всегда. Он не только уцелеет, но и не станет рабом обстоятельств, останется хозяином собственной судьбы.

У шакалов, у гиен и подобных нечистых созданий тоже есть своя стая, и им также присуще выручать и поддерживать подобных себе. Разумеется — по-своему, в присущей им назойливой, отвратительной, лживой манере. Генерал Хата смотрел на сидящего напротив коротышку с покрытой шрамами от былых угрей кожей и слащавой улыбкой с крайним неудовольствием, но был вынужден играть роль радушного хозяина. Кабаяси относился к людям, с которыми приходилось считаться. Хотя и был всего-навсего полковником. Проклятый проныра узнал-таки о шпионе, прилетевшем на трофейной машине и не преминул явиться самолично. То есть узнал бы он обязательно, слишком рано — вот что вызывало сожаление. Хата так рассчитывал, что успеет довести южного дикаря до самоубийства. Задача была нелегкой, но начало, — он-то видел! — казалось много обещающим. Пусть даже сеппуку, — много чести для южной обезьяны, ну да пребудет с ним милость Будды, ладно, — лишь бы только ушел в Пустоту. Так ведь нет. Явился, затребовал и теперь, по всему видно, из лап не выпустит.

— И все-таки, господин полковник, я не вижу, каким образом привезенный храбрым господином Такэдой ворох слухов, банальностей и домыслов мог бы принести пользу Великой Империи.

— О, — Кабаяси улыбнулся и еще слаще, — вы успели оценить, не так ли?

— Разумеется. — Хата обозначил недовольство. — Я не первый год провожу здесь, в порубежье, и знаю, что именно может быть полезным при выработке Стратегии… Прошу меня извинить, но, на мой взгляд, Такеда — совершенно неподходящий тип для назначенной ему миссии. Он склонен умствовать.

— Увы, — новая сладкая улыбка, — это общий грех для многих выпускников Борделя в Нара.

— Как-как вы говорите?

— Старая шутка. «Учебное заведение» — «заведение» — «бордель»… Тоже своего рода умствование, не так ли?

— Ну почему, — Хата вежливо посмеялся, — очень, очень забавно. Но тогда и тем более, — почему?

— Увы. Воля Его Величества и распоряжение правительства. Токио слишком далеко, оттуда не видно подробностей, но… такова наша судьба и наш долг: повиноваться без рассуждений.

— Господин полковник. На территории Манчжоу-Го генерал Ямада и я, его доверенное лицо, представляем власть императора полномочно.

— Господин генерал-лейтенант, — Кабаяси продолжал улыбаться, но полоснул Хата острым взглядом еще более сузившихся глаз, что избегал делать прежде, — мною получены ПРЯМЫЕ указания, не имеющие двоякого толкования. Еще раз прошу извинить меня.

Некоторое время Хата с наслаждением обдумывал разнообразные сценарии несчастных случаев, острого несварения желудка и тому подобное, но потом, незаметно вздохнув, выбросил завлекательные мысли из головы. Ничего не выйдет.

— И поручение номер два, которое, несмотря на это, ничуть не менее важно. Усовершенствованная машина, которую захватил бесстрашный храбрец Такэда. Со мной прибыла целая группа инженеров из «Мицубиси Юкоге КК» во главе с господами Киро Хатакаси и Йодзи Хатгори…

Так вот это кто! То-то он никак не мог взять в толк, что за персон привез с собой этот Кабаяси. Явные штатские, никак не похожи на молодчиков из компэтэй, и в диковинной компании. Наряду со вполне даже холеными физиономиями — худые, серые, изможденные лица. Оно и понятно. Господа инженеры никуда не поедут без собственных, приданных им лично техников и работяг. Без них они буквально, как без рук, — но позаботиться о несколько лучших пайках для подручных им, понятное дело, даже и в голову не пришло. Это было бы неслыханным потрясением основ, которое смутило бы, прежде всего, самих рабочих.

— … Строгое указание оказывать полное содействие. Предполагается, что господа инженеры изучат машину на месте, а если и в той мере, в которой это окажется невозможным, отдельные агрегаты или весь самолет целиком должны быть вывезены в Корею или даже в Метрополию под усиленным конвоем.

— Кабаяси-сан… достойно ли изделие волосатых варваров столь пристального внимания? Я думаю, оно достойно некоторого, не слишком пристального любопытства… и во всяком случае не может считаться имеющем серьезное значение, вы понимаете? Преследуя ничтожную выгоду, мы рискуем совершить ошибку в некоем высшем смысле.

— Да, разумеется. Я постараюсь донести до них ваше мнение, но… боюсь, это безнадежно штатские люди. Трудно ожидать, что они будут действовать в полном соответствии со всеми требованиями буси-до. И, тем более, его духом.

Ощущения от полета на «Стреле» практически ничем не походили на то, что он испытывал в подобных случаях прежде. Ни заунывного, натужного рева, ни пронизывающей вибрации, ни тошнотной тряски. Могучий двигатель грохотал отдаленной грозой, на неимоверно низкой ноте и глухо звенел. Казалось, что машина влипла в воздух и неподвижно висит над бездонной пропастью, почти полностью затянутой белесой дымкой. Стертые, едва видимые сквозь нее очертания полей и лесов, неторопливо проплывающие внизу, не могли поддержать ощущение движения. Вот только небо впереди меркло, темнело с небывалой в этих широтах скоростью, а солнце за спиной опускалось с неприличной поспешностью. Так, что даже не хотелось оглядываться.

Надеть специальный шлем его все-таки вынудили, — это несмотря на достаточно определенно выраженное им недовольство! — но он твердо решил снять его еще в самолете, ближе к посадке. Выйти в этой штуке к людям для него было, разумеется, совершенно невозможным. В сомнительных, ненадежных обстоятельствах Текущего Момента всякая резкая перемена в привычном облике могла таить вовсе нешуточные опасности. Но и без этого… Невозможно, — и все. Ему показалось, что «Стрела» чуть опустила нос, но следом его подозрения подтвердил раздавшийся в наушниках спокойный голос Коккинакки: «Снижаемся. Готовьтесь к посадке, товарищ Сталин».

— Такэда. Выпейте не одну чашу сакэ, а три подряд, выругайтесь во весь голос, — можно по-русски, если это более привычно, завалите, наконец, эту тупую корейскую обезьяну, — если хотите, то прямо на ковер… В общем, делайте, что хотите, только снимите, наконец, этот проклятый панцирь… А то слишком сильно напоминаете черепаху.

— Господин полковник…

— А еще вы со стороны выглядите так, будто Хата-сама не доклад у вас принял, а вставил вам в зад бамбуковый шест. До самого нёба. Это неудобно. Так что неплохо было бы его оттуда извлечь. Вы дома! Это говорю вам я, и будет именно так: для генералов вы слишком мелкая фигура, чтобы они могли заниматься вами постоянно. А я как раз могу, обязан и буду…

Кабаяси проводил взглядом женщину, подлившую им сакэ и унесшую пустые бутылочки.

— Поистине, — вздохнул он, — это невыносимо. Больше десяти лет мы учим этих обезьян носить кимоно, но не сдвинулись за это время ни на волос… По-моему, это и вообще невозможно. Я ведь не требую многого! Ни умения исполнять «Танец Весны», ни игры на семисене, ни, наконец, мало-мальски пристойного любовного искусства даже. Но у них, к примеру, просто-напросто воняют подмышки! — Он поднял глаза на шпиона. — А позвольте полюбопытствовать, как вы обходились в России? Очевидно, там дело обстоит и совсем скверно?

— О, не так плохо, как можно было бы ожидать, господин полковник! Даже слухи о их волосатости во многом преувеличены. Да, пышный куст на лобке вовсе не редкость, а в остальном — ничего особенного. Даже волосатые ноги встречаются не так часто. О любовном искусстве, действительно, не стоит даже говорить, но они искренни, наивны и это многое искупает. И — достаточно чистоплотны. Я, признаться, был приятно удивлен.

Идея с тремя чашками сакэ оказалась, в общем, правильной: человек, на протяжении семи лет пивший чаще спирт, нежели водку, практически не ощущал действия рисового вина* в обычных для здешних мест объемах. А от трех подряд — да, Уитинтин и впрямь почувствовал приятное головокружение. И — хотя бы отчасти расслабился, начал чувствовать себя дома. Оказывается, ему давным-давно не хватало такого вот непринужденного мужского разговора за чаркой, и теперь он блаженствовал.

Кабаяси, положив в рот шарик клейкого риса, вдруг спросил:

— А скажи-ка, — зачем ты затеял с генералом этот нелепый разговор об артиллерии? Ты же хотел сказать что-то вовсе другое?

Агент задумался. Да, пожалуй, — другое. А сказал только то, что сказать было возможно.

— Ваша проницательность, господин полковник, достойна удивления. Вы сейчас высказали то, что я сам не вполне понимал. Вы правы. Это, но, скорее, все-таки другое.

— А вы скажите мне. Начав именно с этого другого.

— Смею ли я?

— При необходимости я дам вам инструкции относительно дальнейшего поведения. А здесь свидетелей нет.

Даити вздохнул, собираясь с мыслями.

— «Совсем другое» состоит в том, что Квантунская армия ни в коем случае не удержит наступления Советов. В том виде, в котором она существует сейчас, она не просто слабее. Правильнее было бы назвать ее контингентом, боеспособность которого сомнительна. Все остальные мои сообщения только раскрывают и уточняют это положение.

— Вы не преувеличиваете? Императорская армия показывала вполне удовлетворительную боеспособность в столкновениях с войсками союзников.

— Это — одна из частностей, которые следует обсудить. Она состоит в том, что наш генералитет в прямом смысле не имеет понятия о том, что такое в наше время — большая континентальная война. Даже вы, Кабаяси-сан. Десантные операции, оборона берегов, полу-партизанские действия в джунглях, только с самым минимумом техники, — это совершенно другой вариант боевых действий. Ни в коем случае не более легкий. Но не имеющий практически ничего общего с тем, что нас ждет… Да, спасибо…

Почти машинально приняв чашу саке, так же машинально, не чувствуя вкуса, выпил.

— Все планы боевых действий, заготовленные на случай вторжения русских, есть планы людей, по сути, некомпетентных, не имеющих понятия о том, что их ждет… До меня дошли сведения о чрезвычайно неосторожном замысле высадки армии в Австралии. Этим сказано все.

— В связи с кризисом в районе Соломоновых островов, операцию решено отложить.

— Осмелюсь заметить, — это очень большая удача. Помощь Богов. Как раз в районах высадки англичане формируют и обучают танковые дивизии. Если не ошибаюсь, в количестве пяти. На месте австралийцев я бы даже дал нашему десанту высадиться, а на небольшом отдалении от побережья пустил танки. Всего-то полсотни танков, — и с берега некого будет эвакуировать, потому что для наших частей такая простая вещь, как наступление вглубь материка, на самом деле и есть самая опасная ловушка. В любом случае. Ее даже не надо специально готовить.

— Вы хотите сказать…

— Да. Рыба, с влажной отмели выползшая на сухой берег. Танковая дивизия с офицерами, имеющими африканский опыт, — и все. То же самое, если это будет танковое соединение вермахта, или Красной Армии — не важно.

— А наши танковые части?

— В случае, если предполагается возможность сражения против современных танков, нашу технику лучше не выгружать на берег. А еще лучше — не грузить вообще, чтобы сэкономить место.

— Но… у нас есть опыт войны с Советами. Халхин-Гол. Да, действия нельзя считать вполне удачными, но сражение было тяжелым для обеих сторон.

— Тот опыт лучше забыть, чтобы он не мешал правильной оценке ситуации и, тем самым, эффективному планированию. Тогда мы сражались с армией, спустя два года наголову разгромленной вермахтом. Теперь, спустя еще два года, — с армией, наголову разгромившей вермахт.

Сообщение о необычном пассажире на борту «Стрелы» было отослано сразу же, как только машина легла на курс, когда ни догнать, ни перехватить, ни каким-либо способом проследить их маршрут было ПРИНЦИПИАЛЬНО невозможно. Но передача все равно велась на резервной волне и в кодированном виде. Все, как положено. Так что Берович успел встретить дорогого гостя. В самый последний момент, но поспел. Такого смятения ему еще не доводилось испытывать за всю его недолгую, но предельно неспокойную, переполненную событиями жизнь. Только воочию столкнувшись с последствиями его, по сути, затеи, он осознал, что такая ответственность ему, мягко говоря, несколько великовата. А если всерьез, то неизмеримо превосходит масштабы его личности. И время этой ответственности пришло. Гость смотрел ему в глаза без излишней жесткости, но достаточно пристально.

— Здравствуйте, товарищ Берович.

В этот момент он не позволил себе вертеть головой, одним боковым зрением оценив всю циклопичность размеров окружающего. Это касалось как самого аэродрома, так и индустриального пейзажа за его пределами. За два года?!!

Вынужденно находясь, по преимуществу, в столице, — под рукой у охраны, — можно потерять представление, чем именно ты управляешь НА САМОМ ДЕЛЕ. И о том, что, в числе имущества, — вот этот чудовищный, несопоставимый с размерами отдельного человека ландшафт посередине континента, между степью и лесом, между Европой и Азией.

— То есть вы утверждаете, что…

— Да, Кабаяси-сан. Подавляющее превосходство в количестве и качестве вооружения, конечно, очень существенно, но, все-таки, занимает в войне такого рода… подчиненное положение. Имея войска с боевым опытом, надежно работающую разведку, испытанных командиров на каждой должности и отлаженную систему снабжения, для победы в операции такого масштаба достаточно захватить с самого начала стратегическую инициативу. Противник даже вполне сопоставимой силы окажется в… трудном положении. Практически безнадежном. Агрессор постоянно будет создавать угрозы, на которые придется реагировать, но ответные действия каждый раз будут запаздывать, и в результате войска атакованной стороны все время будут бить по частям. В том случае, если войска атакующего еще и обладают существенно большей подвижностью, положение усугубляется многократно. Но… только усугубляется: больше масштаб окружений, паники побольше, неразбериха посильнее, и все побыстрее кончится, — а так все то же. Принципиально общая картина не меняется. Примером могут служить события события этого лета: последние модели германских танков весьма совершенны, они, безусловно, превосходят самые массовые танки Советов. Но баланс между отдельными элементами в военном организме вермахта оказался безнадежно нарушен, как на уровне всех вооруженных сил, так и в отдельных соединениях и даже частях, стратегическая инициатива утрачена, и замечательные новые танки чаще всего приходится просто бросать… Зачастую — так и не использовав в бою.

— То есть мы тоже могли бы?

— В принципе, — почему нет? Вот только подготовка у нас займет слишком большое время. Недопустимо. Русские, например, не успели, и это обернулось для них разгромом сорок первого года. По сути, речь идет о полной перестройке армейских структур от взвода и до группы фронтов. Обучении войск неслыханного масштаба. И, — безусловно! — перевооружении. Последнее по очереди, самое дорогостоящее, оно все-таки является необходимым. Без него глубокая операция остается возможной в принципе, но превращается в совершенную авантюру, когда любая случайность может привести к катастрофе. А случайности в большой войне неизбежны.

— Как ти думаешь, — удалось оторваться?

— Смотря какой смысл в это вкладывать, товарищ Сталин. Определиться хотя бы, — от кого именно? Армия, безусловно, сможет защитить вас от кого угодно, но нужно понимать, какой может оказаться цена такой защиты. И соответственно определиться. На НКВД в данной ситуации надежда и вообще плохая. Либо не смогут, либо попытаются сделать из вас предмет торга. А так это всего-навсего вопрос времени. Вы лучше меня знаете, какие возможности что у тех, что у этих. И тех, кто может сложить одно с другим, порядочно. Да и не в этом дело.

— Да. Дело в том, что скриваться — вообще нэ выход. Надо что-то рэшать. А как рэшать, если все козыри у них?

— Вас у них нет. И еще нет времени, совсем. Среди них не все идиоты, понимают, что начнется, если в стране и мире узнают, что произошло.

— Что начнется? Гражданская начнется. И снова за пять минут до победы. Опять всо вверх дном. Ах, мэрзавцы-мэрзавцы, нэ терпелось им… И этот… нэ ожидал от него, совсэм дурак оказался, чутье потерял вконэц…

— Ну, тогда генералов можно понять. Простить — другой вопрос, а понять можно.

— Нечего тут понимать, Александр Иванович. Оны хатят, чтобы всо у ных било, а им за это ничего нэ было. А в первую очередь они слушаться больше не хотят. Думают, что уже виросли. Провокация американцев здесь — толко предлог.

— Так ведь предлог предлогу рознь, товарищ Сталин. Одно дело, когда нашли, к чему прицепиться, и радуются. А такой, чтоб напугаться до смерти, то это совсем другой предлог. Такой, что они решились и даже смогли договориться. Общая позиция у людей, которые друг друга недолюбливают, подозревают и не доверяют ни на грош, — для этого обычного предлога мало… — Он помолчал. — Не угрожали?

— Хватыло ума… окончательно нэ сжигать мосты. Формально — они вообще виполняют мое распоряжение.

— Это хорошо. Значит, — крови вашей не жаждут, каши кровавой не хотят и думают все решить полюбовно.

— Савсэм нэ обязательно. Вот объявят, что злодей Берия убыл любимого товарища Сталина, но армия разоблачила и пресекла, правительство на месте. И виступление товарища Молотова, как в 41-м 22-го июня. Проглотят. И армия проглотит. И народ. Всо проглотит, ми его хорошо приучили.

— Не так все просто, если на самом деле товарищ Сталин вовсе не убит.

— А какая разница? «Поповку» они захватили в первую очерэдь, остальное — только чуть позже.

— Видите мачты? Нам приходится поддерживать связь с бортами до Полярного круга и дальше. Так что мы тоже не без мощностей. Куда там этой самой «Поповке». Поэтому так, чтоб шито-крыто, не выйдет, и переговариваться они будут. Никуда не денутся.

А вот решать, угрожать разглашением, или нет, что говорить и кто будет говорить, если доведется, жить товарищу Сталину или же погибнуть от рук кровавых палачей из НКВД, и вообще — что дальше будет, будешь ты. Так, что ли, получается? Так. Только продлится это недолго. В любом случае. Но вслух он предпочел попросту согласиться.

— Пожалуй. Если бы падвирнулся под гарячую руку, начал бы под ногами путаться — другое дэло, а так… Пажалуй — ти прав. Тэперь им и смисла большого нет, и боязно всо-таки. Азарт схлынул, наступило похмелье. Многие толко сейчас поняли, во что ввязались и какую шкоду сделали. Думаю, уже жалеют, что ввязались.

— Это ненадолго. Не такие люди, чтоб лишнего переживать. Скоро убедятся в полном успехе, а там и во вкус войдут. И некогда им, дел полно, самых неотложных… Так я связываюсь?

— Пачему, — в глазах вождя сверкнула подозрительность, — ты?

— Потому что аппарат известно где. А вы, значит, будете рядом. А это им знать рановато, а то как бы глупостей не натворили со страху…

— Нет. Он настаивает, чтобы вы, всем составом, прилетели сюда. Он считает, что вы перепуганы и со страху наделаете глупостей.

— Глупей себя хочет найти? С какого это препугу мы всеми — сунемся в мышеловку?

— В какую мышеловку? Он улетел сам-второй с Поскребышевым. А тут у нас, кроме военных да охраны лагерной, никого нет. Одни бабы с подростками, да калеки.

— У него не то положение, чтоб торговаться.

— Самое то. А то на весь мир ретранслируем вашу же версию, как эн-кэ-вэ-дэ его арестовало, а армия спасла. У меня тут станция как раз, новомодная: нужно мощность увеличить, — добавляешь еще один модуль. Или два. Или пять. До Испании добьет.

— А если у него потом у него сердце не выдержит? Старый же человек все-таки.

— Вот сами ему это и скажете. А если по уму, то он вам нужен. Без него у вас хлопот и бардака будет куда больше.

— Да с какой стати мы полетим?

— Я от себя скажу. Кто вам мешает охрану с собой взять побольше? Полк. Или два. Любых «рэксов» можете привезти, — и кто вам тогда что тут сделает?

— Слушай, а кто нам помешает прислать к тебе одну охрану? Вместо себя?

— Куда это — «ко мне»? Кто сказал, что он на заводе? А если на заводе, — то где? У меня тут под комплексом больше тыщи квадратных километров! Примерно как в Берлине. По десять этажей что вверх, что вниз. Про группу захвата можете забыть, как про страшный сон.

— У тебя там истребителей сколько?

— Прилично. — Признал Саня. — Только вам кто мешает? Хоть дивизию?

— Хорошо. И кто нам помешает арестовать его прямо там?

— И это что, — ваша цель? Я бы очень хотел, чтоб вы все-таки хорошо подумали, чего именно хотите. А заодно о том, что вы собираетесь делать после ареста. Понимаю, что непривычно, и, вроде как, даже против обычая, но когда-то надо начинать. Несчастный случай? Расстрел без суда? Суд над товарищем Сталиным с обвинением в шпионаже в пользу британской разведки? После того, кстати, как вы его освободили из застенков злодея Берия. Какая-нибудь другая глупость? Хотите себе личных гарантий, — так и добивайтесь гарантий. Только подумайте, как оформить.

— Слушай, как тебя? Берович? Ты, случайно, не еврей?

— Меня уже спрашивали.

— Ну и?

— Не знаю. А что?

— А то, что ты так проебал мне мозги, что я никак не пойму: ты-то за кого и чего хочешь?

— Я хочу, чтобы вы — делали свою работу, товарищ Сталин — свою, а я, наконец, мог заняться своей. Ее у меня, кстати, до едрень ф-фени, — и вся стоит! А больше всего я хочу, чтобы мы, — все вместе, — побыстрее вылезли бы из того говна, в которое влипли по вашей милости. Вместе со всей страной, кстати.

Справедливости ради надо заметить, что «едреная феня» как количественная характеристика вовсе не была фигурой речи. Занятость была не то, что предельной, а просто-таки экстраординарной. Верховный окончательно осознал, какого рода козырем на самом деле являются тяжелые машины последних моделей, — со всеми вытекающими последствиями. Мало того. Прикидки относительно предстоящей, совсем новой большой войны неоспоримо и неизбежно показывали одно: в ней роль стратегических бомбардировщиков во всех мыслимых модификациях будет и еще больше. В отличие от континентальной войны на Западе, тут их смело можно было относить к числу решающих инструментов войны. Без которого, — над морем, в котором фактически нет серьезного флота, и над недоступными островами, — как без рук. Планируемое колоссальное расширение производства само по себе являлось непосильной задачей, но ее, как обычно в подобных случаях, страшно осложняло постоянное понукание сверху. На погонял не действовал прежний опыт, поскольку демонстрация активности была для них жизненной необходимостью. И, как обычно, приходилось идти на страшный риск. Вместо того, чтобы исполнять распоряжения, массово изготавливали оснастку для перевооружения заводов в Казани, Куйбышеве, Воронеже, расширяли подготовку специалистов, по мере возможностей — увеличивали производство комплектующих и комплектов. Дошло до того, что Малышев фактически переселился на 63-й, оккупировал созданную на комбинате систему управления производством, — исходя из нового масштаба задач ее еще усложнили, расширили и усовершенствовали, — и теперь они в несколько недель создали фактически новую схему кооперации между отдельными производствами отрасли и за ее пределами. Позже нарком с удивлением вспоминал, что за время этого затяжного аврала, кажется, ни разу не поцапался ни с Беровичем, ни с Постниковым, ни с Яковлевым… Ничего, выдержав давление сверху, они наладили-таки Большую Технологию, и теперь дело должно было пойти на лад. Чем дальше, тем надежней. Всего этого хватало для полного счастья и даже более, но это было далеко не все.

В свете предстоящих событий отчетливо выяснилось слабое место вооруженных сил страны Советов. Причем такое, которое грозило похоронить многие и многие амбициозные планы. Некоторые предприятия по сути своей устроены так, что браться за них следует только тогда, когда есть реальная возможность получить все. В противном случае лучше даже не браться, потому что получить часть обозначает, что игра не стоила свеч. Фактический проигрыш. Именно тот вариант, который на Востоке был наиболее вероятным, если военно-транспортной авиации все-таки не хватит. Возможности военно-транспортной авиации РККА в ее текущем виде никак не соответствовали колоссальным масштабам предстоящей компании на Востоке. Как взяться еще и за это, он себе просто не представлял. Подозревал, что тут сделать что-нибудь существенное в отведенные сроки будет все-таки невозможно. Более неразрешимой задачей было, пожалуй, только отсутствие мало-мальски приличного флота, но это, слава Богу, его не касалось. И вот на этом фоне ему приходилось заниматься вовсе посторонними, чуждыми ему делами и непривычными разговорами. Зачастую — переливать из пустого в порожнее…

— Ты же не дурак, понимать должен: после того, что произошло, как было — уже не будет.

— Это вы правы. Переворот — дело необратимое. Думать надо было, прежде, чем ввязываться.

— Ты вообще в курсе, что было? Не было у нас другого выхода. — Угрюмо проговорил, как отрезал, генерал Манагаров. — Маршалов просто начали убивать. Ни с того — ни с сего. Ладно. Прибудет представительная группа со всеми полномочиями. Но не все. Ряд товарищей останется командовать, на случай чего.

— Это… правильно. Вот и оставьте Жукова с подручными. Командовать — лучше не придумаешь, а переговорщик из него, прямо скажем…

— Кого надо. Того оставим. Тебя не спросим. Кто ты такой, чтобы тут распоряжаться?

— Я? — Очень искренне удивился Берович. — Я такой же представитель ставки, как Жуков и пребываю в ранге наркома, как, к примеру, Берия. У меня одна рабочая смена знаете, какая? Особенно если с дочерними предприятиями? И всеми обязан распоряжаться именно я. Вот уже три года как.

— Ладно. Мы и так собирались оставить именно Жукова, но от этого легче вам не будет.

— Легко никому не будет. И вы тоже того, — не расстраивайтесь, что так вышло. А то обязательно наломали бы дров. Не вы, так комитетчики. Последнее дело такие вещи творить сгоряча да с перепугу.

— Скажите, Такэда-сан, — неужели наше оружие действительно является настолько устаревшим? По сравнению с теми же Советами?

— Скажем, — это может иметь место. На мой взгляд, такое отставание носит фатальный характер только в авиационной технике. Относительно другого сказать не могу, — не разбираюсь. Но главное, — осмелюсь повторить, — все-таки не это. Вооружение соединений Императорской армии носит, как бы это сказать поточнее, — усредненно-универсальный характер. Правильное и эффективное решение для войны против заведомо хуже организованного и обученного врага, когда любая наша часть может решить любую боевую задачу. Как в обороне, так и в нападении. На западном ТВД ни одна из сторон не может позволить себе ничего подобного. Многие части являются, по сути, инструментами для решения задач разного типа. В сражении с такими соединениями для наших превосходных трехдюймовок может попросту не найтись целей: танки обойдут их на безопасном расстоянии, а многочисленные шестидюймовые гаубицы их с безопасного расстояния расстреляют. Это можно назвать духом современной войны: абсолютное превосходство, — это когда у оружия врага нет подходящих целей. Можно сказать, что такое положение в авиации русскими достигнуто. По крайней мере — для целых классов машин. Тяжелые бомбардировщики недоступны для немецких истребителей по высоте, а реактивные машины — по скорости.

— Коль, и сапоги драить что ль? А?

— Драить, Серег. Штоб как у кота яйца… И весь иконостас, какой есть. Только и каску с броником тоже…

— Ну, это я и сам сообразил.

— Робя, — послышался певучий голос Мамы Даши, — без глупостей там. Как договаривались. Пока Сергевна сигнал не даст — чтоб нитки не видать было. Как нету нас.

Семь тысяч триста демобилизованных бойцов 2-го УкНО аккуратно обмундировывались в ту же форму, в которой покидали ряды РККА месяц назад. Каски, привычное оружие (потому что все «КАМ-42» одинаковы), броники и боеприпасы, правда, получили здесь. Было решено, что и такого числа людей вполне хватит, и еще десять тысяч бывших «маршевиков» остались пока что неотмобилизованными, но в готовности, примерно, «номер два».

Терки II: как данность

/На состоявшемся импровизированном совещании, стенограмма которого приводится ниже, самая высокая должность была у маршала Василевского, как у начальника Генштаба. Он — председательствовал, но достаточно формально, предоставив основную инициативу генералу Антонову. В связи с тем, что участники находились в значительном возбуждении, стенограмма дана в сокращении: убраны значительная часть реплик с места, равно как и реакция на них со стороны председателя./

Сталин. Мэня очень неприятно удивила и расстроила та бэзответственност, которую проявила… основная част совэтского генералитета. В угоду эгоистическим интересам вы падвергли нэдопустимому риску интэресы всэй страны и, боюсь, вообще принесли их в жертву. Капитуляция, между прочим, еще нэ подписана! Я спрашиваю: будет ли она подписана тэперь? И кем? Нэ предпочтут ли союзники снова обойтис без нас, как это было в 18-м году? Ви нэ подумали об этом варианте?

Антонов. Все идет своим чередом. Представитель назначен, и акт о капитуляции будет подписан в любом случае. Это произойдет просто-напросто очень скоро. От вас здесь больше ничего не зависит.

Сталин. Хорошо. С этого я начал, потому что это — толко самая мелкая из всэх проблем. Я нэ буду говорить о чисто военных задачах… слэдующего этапа. С ними ви справитесь, если параллельно будут решены осталные и более важные задачи. Речь идет о восстановлении хозайства и преодолении послевоенной разрухи. Ви, наверное, думаетэ, что речь идет о восстановлении Советского Союза, а?

Молчание. Все ждут продолжения.

Сталин. Так вот это толко трэть задачи. Ми имеем разрушенное, истощенное и дезорганизованное хозяйство своей страны, которое нужно переводить на мирные рэльсы. Ми имеем разрушенную Полшу. Ми имеем разрушенное, с уничтоженной инфраструктурой, лишенное сырья и энергии хозяйство Германии, в которой, к тому же, нэт руководства, а многие зэмли — абезлюдели. Мало того, руководства нэ то, что нэт, а его надо окончательно искорэнять, чтобы заменить новым. Наконэц, нельзя забывать о Франции, которая сперва подверглась разложению, потом — военному разгрому, расчленению и теперь совершенно парализована. Ви спросите, — какое нам до них дэло, и только падчеркнете свои легкомыслие и бэзответственность. Оставить эти страны на волю анархии, голода, болезней и наших союзников, значит нэ только лишить себя результатов войны. Хаос перекинется на Полшу и на нашу собственную территорию. Проблемы пострадавших от войны территорий в Европе могут быть решены толко комплексно. И страна, виигравшая войну, всо-таки может погибнуть. В наших условиях даже слишком долго восстанавливаться значит проиграть. У вас есть соответствующий план? Люди, умеющие решать такие проблемы?

/Откровенно говоря, у него самого не было таких планов. Но, несомненно, был опыт, привычка, навык и общее представление о том, за что браться в самую первую очередь. В САМУЮ. С другой стороны, именно этот набор навыков как раз и именуется профессионализмом. Прим. составителя./

Антонов. Мы отчетливо понимаем весь масштаб стоящих пред страной проблем. Готовы допустить, что не знаем их во всем объеме и комплексе. Мы не понимаем только, — к чему эта речь? К тому, что все эти задачи могут быть решены только товарищем Сталиным и никем больше? Это представляется сомнительным. Более того, если система управления страной построена так, что жизнь страны зависит от жизни одного человека, то данная система уже только поэтому является непригодной и подлежит замене во всяком случае.

Конев. Главное даже не это. Мы… решительно отметаем обвинение в какой-то там безответственности. Имело место скоординированное по времени нападение на наиболее ответственных командиров во время продолжающихся боевых действий. Более тяжелое военное преступление трудно даже придумать. Более тяжелое и, — хочу особо подчеркнуть это! — более опасное для воюющего государства. Спрашивается, — как еще мы могли отреагировать? Точнее и тоньше? Так нам на это не дали времени! И еще: я тоже не вполне понимаю, чего хотел добиться Сталин этой речью? Чтобы он был восстановлен во всех властных полномочиях после случившегося? Чтобы НКВД была возвращена прежняя бесконтрольность? Так этого не будет. Среди собравшихся нет самоубийц. Не для того, как говорится, поднимались в атаку, чтоб сгинуть, уже добившись цели. А, главное, той системы больше просто не существует. Для того, чтобы ее восстановить, потребовались бы годы.

Василевский. Товарищ Кузнецов?

Кузнецов. Это невозможно чисто технически. Выпустить арестованных особистов и заменить армейскую охрану на чекистов? Как вы это себе представляете? И зачем? Вы не представляете себе, сколько интересного уже успели найти мои ребята даже на самый поверхностный взгляд. А некоторых деятелей и вообще нельзя отпускать. Деканозова, например. Или Влодзимирского. Да мало ли. А что теперь прикажете делать с Берия, совершившим попытку государственного переворота и, по сути, предавшим своего командира? Его люди опоздали буквально на час… Однозначно нет.

Василевский. Товарищ Баграмян?

Баграмян. Тему о том, чтобы бывшее считать небывшим, предлагаю даже не обсуждать. Потому что бессмысленно.

Сталин. Хорошо. И что, на ваш взгляд, обсуждать имеет смысл?

Василевский. Слово имеет товарищ Антонов.

Антонов. На самом деле вначале нужно будет решить только один вопрос. Тот, у которого могут быть только два решения. Доблестная Красная Армия проявила бдительность и освободила товарища Сталина из лап кровавых палачей переродившейся верхушки НКВД, совершившей попытку государственного переворота. Обращение товарища Сталина к народу. Второй вариант: вышеупомянутые кровавые палачи и фашистские шпионы растерзали нашего любимого вождя, но арестованы и теперь предстанут перед суровым, но справедливым, бля, пролетарским судом. Обращение к народу товарища Молотова. Решайте, товарищи. К вам, Иосиф Виссарионович, это тоже относится. Как бы ни в первую очередь. Предлагаю высказываться.

Василевский. Маршал Конев?

Конев. Не понимаю. «Освободили» — это что значит? Что он по прежнему председатель Совнаркома и Верховный Главнокомандующий? Мой непосредственный начальник, приказы которого я должен выполнять под угрозой трибунала и расстрела?

Голованов. Я так понимаю, товарищ Антонов, что таким образом только должно выглядеть? А кто тогда на самом деле будет отдавать настоящие приказы? Обязательные к исполнению? По-другому в армии быть не может.

Малиновский. Пусть отдает. Только не все.

Голованов. Это и называется «не по-настоящему».

Василевский. /Стучит карандашом по столу/ Прошу соблюдать порядок. Не устраивайте базар… товарищ Антонов?

Антонов. Ну почему? Ограничить, к примеру, решение вопросов по кадрам: оставить это за советом из своих… из ответственных, авторитетных, проверенных товарищей, оставив право голоса и товарищу Сталину. Пусть даже решающего, но только одного. Мы же, в конце концов, этого и добивались…

Василевский. С учетом сложившейся ситуации, в качестве решения, принимаемого в особом порядке и экстренно, — поддерживаю. У кого уточнения? Товарищ Кузнецов?

Кузнецов. Без изменения схемы информационного режима это почти бессмысленно. Если его информированность будет по-прежнему на порядок выше, чем у этого вашего… органа, он через неделю восстановит прежний уровень контроля над всем. О доступе к информации следует вынести отдельное и точное решение. Не допускающее кривотолков.

Василевский. Не надо себя обманывать: не решение. Точную, подробную и выверенную инструкцию. Кто-нибудь вообще отдает себе отчет, сколько у нас наберется подобных «частностей»?. Вы себе вообще представляете как это, — контролировать товарища Сталина? Который, официально, по-прежнему тот же самый великий Вождь, мудрый Учитель, самый верный последователь великого Ленина и э-э-э… прочее? Не забывайте, чьи портреты висят на каждом углу, а статуи стоят в каждом школьном дворе. А на самой первой странице учебника по тактике, — или по гинекологии, это все равно, — первыми словами: «Как нас учит великий Вождь…». Любой гражданин, который не в курсе, охранник, буфетчица, врач — со всех ног кинется выполнять любое его пожелание. Этому, товарищи, придется уделить самое пристальное внимание. Самое пристальное. И не ослаблять его впредь. Товарищ Голованов?

Голованов. Таким образом, в его непосредственном окружении следует оставить только лиц из числа особо стойких к его… обаянию.

Кузнецов. То есть, в переводе на общепонятный, окружить либо его личными врагами, стойкими только к нему, либо старыми, ко всему привычными тюремщиками, стойкими профессионально. Это называется домашний арест.

Пересыпкин. И пусть работает? Чи-исто наше изобретение. Советский приоритет тут, в отличие от Попова и Можайского, вне подозрений. «Шарашка» называется. Только, в данном случае, вроде как спецпошив.

Василевский. Еще раз напоминаю о необходимости соблюдать порядок. У нас нет времени на эмоции. Товарищ Кузнецов.

Кузнецов. Ну, со временем, режим содержания можно и сменить. Освободим мало-помалу от части обязанностей. Перестанем упоминать, — надо — не надо, — в газетах и по радио. Портретики того… проредим, а те, которые по десять метров и больше — совсем того… Народ у нас сообразительный, с большим политическим нюхом, читать между строк обученный, годика за два, глядишь, и привыкнет. Или отвыкнет, — как тут правильнее-то сказать?

Рокоссовский (с тонкой, но исключительно скверной улыбкой). То есть пахана будем загонять под шконку без особого спеху? Жилочки, значит, помотаем?

Антонов. Ну зачем вы так? Положение оставим. Просто не такое исключительное.

Сталин. Марыонэтка на троне? Фофан тряпочный? — Он медленно покачал головой. — Это нэ для Сталина.

Кузнецов. То есть вы предлагаете, чтобы мы не морочили себе голову. Обратите внимание: первое предложение по второму варианту решения проблемы. До сих пор дискуссия велась, так или иначе, вокруг первого…

Сталин. Это интэресно. И как обставите? Специалиста прихватили или кто-нибудь из вас сам исполнит товарища Сталина? Из табельного оружия? Может быть, — даже наградного?

Хрущев (Страшно щерит редкие зубы). А ты не ерепенься! Найдутся желающие! Рука не дрогнет! А надо будет — специалиста позовем…

Василевский. Товарищ Хрущев, лишаю вас слова на десять минут. Следующий будет лишен слова до конца совещания. Товарищ Говоров?

Говоров. Я бы хотел ответить товарищу Сталину. Так сказать, — прокомментировать его реплику. По утверждению академика Тарле, во время Ста Дней в Наполеона не посмел стрелять ни один солдат из всех посланных против него королевских войск. И все маршалы, благополучно предавшие его и перешедшие к победителям, тут же заново ему подчинились. И оставались с ним до конца. Вы, товарищ Сталин, фигура сопоставимого масштаба. Но у вас с Бонапартом есть серьезное различие. Он не сажал без вины своих маршалов, заведомо зная, что они не виноваты. И их жен. И жен почти всех своих министров. И детей маршалов и министров не стрелял. Кроме того, все присутствующие слишком хорошо знают, что вы никогда, никому, ничего не забывали. Так что вам не следует так уж рассчитывать, что рука не поднимется. Может быть и прямо противоположный сценарий…

Сталин. Так у него и маршалы были немного другие.

Василевский. Товарищ Антонов?

Антонов. Если уж на то пошло, то маршалы у вас только те, которых вы сами и подобрали, товарищ Сталин. Как, впрочем, и у Наполеона Бонапарта. А вообще разговор теряет конструктивность, а я хотел бы обозначить нашу общую, — с известными разногласиями, — позицию. Мы заинтересованы в сотрудничестве с вашей стороны, товарищ Сталин. Ваш опыт и авторитет были бы очень полезны, хотя все-таки и не имеют решающего значения. За вами, с теми ограничениями, которые примерно обозначены здесь, исходно предполагалось оставить прежние полномочия. Полномочия, сказал я, а не их видимость. Они будут гарантированы большинством здесь присутствующих. С позицией согласны отсутствующие здесь Жуков, главный маршал Новиков, адмирал Кузнецов. Остальные подчинятся большинству… Так вы согласны работать с известными ограничениями?

Сталин (равнодушно). А если нэт?

Антонов. Тогда могу только повторить ваши слова. Достойно всяческого сожаления, когда Верховный Главнокомандующий и Председатель Совнаркома рискует интересами страны, или, даже, откровенно жертвует ими, в угоду… не эгоистическим интересам даже, а в угоду непомерным амбициям и болезненной гордости. Полномочия, которые останутся у вас, все равно будут больше, чем у Черчилля или Рузвельта.

Сталин. А если всо-таки «нэт»?

Василевский. Я объясню. Ваш отказ затруднит нашу работу, но мы — справимся. Слишком хорошую школу прошли. И это, ПО СУТИ, главное. Остальное несравненно менее важно. Что у вас остается после этого? Шантаж тем, что мы не хотим «второго варианта»? Так можно обойтись даже без этого. Вы подаете в отставку, мы просим вас остаться, но вы настаиваете на своем. Тихая жизнь на даче с гарантированным уединением. Поверьте, — мы сумеем его обеспечить. Далее. Сталин остается на своем месте, на наших условиях, но это будет совсем другой человек. Просто очень, очень похожий. Вот он будет настоящей марионеткой. Да нет, хуже. Ширмой. И все его выкрутасы останутся в истории, как деяния великого Сталина. А еще — прикрытием наших дрязг, интриг и закулисной возни, которые, к сожалению, очень возможны. Не лучший вариант, но если вы не оставите нам другого выхода…

Терки III: фазный переход к разборкам

Вот тут-то в помещение возник офицер в комбинезоне и шлеме десантника и попросил разрешения обратиться к товарищу Василевскому. В таких случаях — разрешают, офицер подошел поближе и что-то очень негромко доложил. Так, что никто, кроме Василевского не слышал. Суть состояла в том, что десантников, блокировавших все подходы к заводоуправлению, занявших стрелковые позиции, оборудовавших, где надо, ячейки, расставивших пулеметы на ПРАВИЛЬНЫХ позициях, тоже окружили какие-то хорошо вооруженные люди. При соотношении примерно 10: 1 в их пользу. Блокируя пулеметные позиции, к месту действия подоспели машины совсем новой, еще не виданной на фронте модели. Десантники — бесстрашные люди, и сам черт им не брат. Но те, кто постарше, объяснили тем, кто помладше, что представляют из себя разнокалиберные женщины и подростки в сером, с бледными разводами камуфляже и черных сапогах со светло-серыми отворотами. И о том, что без приказа и особой необходимости с ними связываются только психи. И что немцы в последнее время бежали без боя, узнав, что на них идет Серая Стая. У ВСЕХ на груди блестели боевые награды. У огромной сутулой бабы с некрасивым шрамом на левой щеке, стоявшей в первых рядах, не скрываясь, поверх фантастического бюста лежали пять «За Отвагу», «Красная Звезда» и «Солдатская Слава» III и II степеней. Она держалась так естественно, что это поневоле успокаивало. Ну окружили, ну с оружием. Все нормально будет.

— Товарищ Берович, — спросил Василевский, которому Санину фамилию только что тихо напомнили, — что это значит?

— К переговорам хотят присоединиться ряд членов правительства. Ванников, Тевосян, Малышев, Шахурин. Еще пара-тройка наркомов и директора крупнейших предприятий. Всего человек тридцать-сорок. Люди штатские, опасаются… Попросили гарантий, я дал.

— Бабы и подростки, говоришь? И ведь не обманул! Ну молоде-ец. Вот только не слишком ли много вы на себя берете, — тихо, сухим тоном спросил маршал, — Александр Иванович?

— Не исключено, товарищ Василевский. Я уже думал над этим, а потом понял. Так уж вышло, что я здесь поневоле оказался в роли хозяина. Это очень древняя роль. По сути, она лишает выбора. В обязанности хозяина входит гарантия безопасности гостей. Всех гостей, Александр Васильевич.

— А вам кто дал гарантию? Ваши люди — там, вы — здесь.

— Дело в том, что э-э-э… внешнее кольцо охраны по моему распоряжению организовала и отвечает за него Карина Сергеевна Морозова. Вы ее знаете. А если эта гарантия покажется недостаточной кому-то другому, пусть спросят тех, кто знает. Так что если меня не станет, остановить ее будет некому. Совсем.

Маршал устало потер виски.

— Ладно. Перерыв, что ли? Все равно ЭТИХ дожидаться…

Буквально через две минуты после этого девушки в сером камуфляже внесли посуду, грибную лапшу, хлеб и ледяную водку, расставив это на столы.

— Александр Иванович, — вежливо окликнул его Сталин, — ви нэ уделите мне минутку времени?

На взгляд, он выглядел заметно приободрившимся.

— Молодэц, — сказал он одобрительно, когда они отошли в сторонку, — пэрехитрил-таки генералов? Куда дэвать будешь? Мнэ сдаш?

Но, так как Саня не поспешил с подтверждением и уверениями в безусловной преданности, а взор — отвел в сторону, как будто в некотором смущении, Верховный снова помрачнел. Не всем людям одинаково легко говорить неприятные вещи старшим, поэтому пауза несколько затянулась.

— Дело в том, товарищ Сталин… что мне тоже не хочется, чтобы за мной однажды пришли просто потому, что таково требование момента по чьему-то субъективному мнению. Я тоже хочу относиться к людям, которых нельзя трогать. Если уж нельзя позволить быть спокойными всем, кто ни в чем не виноват, остается обеспечить железные гарантии хотя бы себе… Видите ли, я ведь знаю, что мой арест запланирован, причем, в конечном итоге, именно вами. И примерно когда, тоже знаю. Вы пока не решили только, что со мной делать потом: расстрелять от греха, отдать дознавателям годика на два, — чтоб научить жизни, — или лет на десять сдать в шарашку к Берия. Вот и скажите мне: ЗА ЧТО?

— А-а. У меня била мысль, что это все — ты. Что ж… Так устроена наша жизнь, мастер. Если над каждым в ЭТОЙ стране нэ будет висеть топор, то ее хватит лет на десять. А потом все потихоньку начнет сыпаться, сыпаться… И еще лет через тридцать-сорок рассыплется совсем. Поэтому среди начальников процентов десять должно сидеть таких, которые вовсе не причем. Пусть лучше на свободе будет ходить кое-кто из тех, кого есть за что…

— Вы не думайте, — я очень хорошо все это понимаю. Вот только кому нужна такая страна, где со своими могут поступить, как со врагом? Где ВСЕМ жителям страшно жить, говорить, и даже думать? Они разбегутся, а если не выйдет, то перестанут работать, а потом вымрут от водки и тоски. Стоит ли идти на жертвы ради ТАКОЙ страны? Нужно искать какое-то другое решение. То, что вы его не знаете, не значит, что его не существует.

— Ти, что ли, знаешь? Поэтому и мэня им сдашь? Тогда зачем витаскивал?

— Насколько это зависит от меня, вы здесь находитесь в безопасности, товарищ Сталин. Как и все прочие. Уже хотя бы поэтому я обязан приглядеть за процессом. Видите ли, среди наших маршалов довольно много людей очень, в сущности, простых. Это мозги у них могут быть сложные, хитроумные и талантливые, а сами они — нет. Понимаете? Мозги маршала или профессора, а мотивации самые незамысловатые, желания такие же, как у крестьянина или рабочего от станка. Такие же себялюбивые, эгоистичные, жадные. Поэтому-то вы так долго управлялись с ними, пока не началась война. Им нельзя доверить управление страной, почти никому, они разорвут ее на части. У вас внутренняя дисциплина гораздо выше. На протяжении какого-то времени с вами во власти стране будет лучше, чем без вас.

— А потом? — Сталин поднял на него тяжелый взгляд. В этот бесконечный, безвылазный день он впервые понял, как мало вокруг по-настоящему преданных людей при том, что врагов достаточно много. Не то, чтобы Берович относился к их числу, но в определенном смысле был, пожалуй, поопаснее. — Мавр может и уйти? Почему — они? Чего тебе не хватало?

— Жить очень хочется, а в тюрьму — нет. Вот вы сказали, что арест части тех, кто заведомо не виноват, обязательный элемент внутренний политики, и необходим, в конечном итоге, для общего блага. Можно даже убедить себя, что это в каком-то высшем смысле правильно, но только пока не подумаешь, что это может коснуться тебя самого. Назовите это шкурными соображениями, пусть.

— А если б я пообещал?

— Простите, товарищ Сталин, тем, кто вам верил, это слишком часто выходило боком. Да почти всегда. Это не один только я, это все помнят слишком хорошо… Да, я все никак не соберусь вам сказать. Не по этому делу, совсем, но лучше все-таки сказать. У меня недели две тому назад разговор произошел с Лаврентием Павловичем. Очень был вежливый, хвалил за центрифуги, обещал представить к премии… А в основном расспрашивал, как работает урановая бомба. А я в этих делах не очень-то, только постольку-поскольку, так и сказал. Он сказал что знает, а потом постепенно опять начал то же самое. Я тогда не придал значения, думал, пытается разобраться на стороне, чтоб физики ему голову не дурили, а теперь что-то тревожно… Он один из самых умных людей, которых я знаю, с редким даром видеть проблему во всей полноте… Вдруг разглядел те возможности, о которых не подумали остальные? Включая даже специалистов?

— Я тэбе скажу, как надо, я тэбе скажу, какой процент. Клады, я сказал, нэ твое дэло, новый сдэлаешь, вон тебе каскад поставили, какой говорил, а это — клады, я сказал!

— При такой степени обогащения речь не может идти не только о гарантиях, но и вообще…

— Жопа твоя будэт гарантией, понал? Жопа дорога, так сдэлаешь!

Назвать эту затею авантюрой будет, право же, совершенно недостаточно. Потому что авантюризм здесь переходит уже в новое качество. Многие подробности так называемой «истории БСБ», — относящейся к редкому жанру Страшного Анекдота, — до сих пор похоронены в архивах, и надежды на скорое опубликование остаются весьма ненадежными. Те, кто в курсе, тоже плавают в деталях. Кто говорит о «продукте 45», кто — о «продукте 55». Путаются также в размерах вкладыша, хотя почти в один голос утверждают, что он «имел форму параболоида вращения». Суть истории заключается в том, что в хвостовике бронебойной головки «Модификации „Т“» выточили полость, в которую вложили кусок более-менее обогащенного урана. Степень обогащения была довольно порядочной, но при этом, конечно, очень далека от вожделенных 90 %. Таким образом были экстренно модернизированы три бомбы, потому что на большее количество концентрата не хватило. Свою роль сыграло и уж вовсе смешное обстоятельство. Пара-тройка «УПАБ — 1400» разнесли бы здание заводоуправления вдребезги, вот только у Берия не было обычных бомб. Раньше не было нужды, а теперь обращаться к военным было ни в коем случае нельзя. Разумеется, здешнее тыловое начальство не знало ни подробностей, ни истинных масштабов происшедшего, но какие-то распоряжение они, безусловно, получили. А что-то, как обычно, дошло до них само. Так что, скорее всего, — не дали бы, а вот насторожиться — насторожились бы. Зато почти два десятка «Модификации „Т“», окончательная сборка которых проводилась на подшефных производствах, в распоряжении наркома как раз были.

Узнав о мятеже и лозунге, под которым его подняли, Лаврентий Павлович мгновенно сообразил, что ему — конец при ЛЮБЫХ обстоятельствах и любом исходе дела. Можно сказать даже, что он запаниковал, но, разумеется, паника такого человека радикально отличается от паники простых смертных: это был какой-то совершенно фантастический сплав бурной деятельности, нечеловеческого напора, неординарных идей, неочевидных решений и даже гениальных озарений — с идиотизмом. Лучшим аналогом тут, хоть и не вполне точным, является картежный «запой» у азартного человека: не спал сутки, глаза болят от света, руки дрожат, проигрыш, потихоньку накапливаясь, стал безнадежным, — но он этого с какого-то момента не осознает. Ему все кажется, что вот-вот — и отыграется. Вот только придет счастливая карта. «Суженное» сознание перестает воспринимать что-либо, помимо комбинации в руках, и «заигравшийся» продолжает игру, все больше теряя связь с реальностью. Некоторые останавливаются и платят долг, становясь на грань разорения. А некоторые идут ва-банк.

Ко всему прочему, Лаврентий Павлович принял фенамин, к которому вовсе не имел привычки. Все наркотики коварны, но коварство амфетаминов состоит в том, что, в отличие от галлюциногенов, опиатов или даже банального алкоголя, они вовсе не создают ощущения «измененного сознания».

Потребителю кажется, что он мыслит, как обычно, только куда более свежо, ярко, и легко. Оригинально, творчески и изобретательно. На самом деле наркотик загоняет мышление еще глубже в тоннель «суженного сознания», действуя, в общем, в том же направлении, что и паника пополам с усталостью и возбуждением. А для состояния «суженного сознания» как раз и характерно принятие наиболее идиотских решений из всех возможных на основании совершенно вздорных и случайных обстоятельств, при полной уверенности, что решения эти — вообще единственно верные.

Лаврентий Павлович, например, был убежден, что сможет спасти и жизнь, и власть, совершив нечто уж вовсе неописуемое, разом изменив весь расклад сил, по сути — попросту сбросив с доски фигуры. Крупный человек даже мечется-то по-крупному.

В то время, пожалуй, ни у кого не было представления об истинной силе ядерного оружия, никто просто не отдавал себе полного отчета, что применение ОДНОГО «стандартного» боеприпаса представляет собой страшную катастрофу. Но он, даже в состоянии паники рассудил вполне здраво, что в любом случае не мешает иметь лишний козырь. И иметь возможность его разыграть. Так или иначе. Иногда само наличие угрозы бывает разрушительнее ее исполнения. Похоже, что именно по этой причине Лаврентий Павлович и «спроектировал» БСБ.

А еще он вычислил местонахождение Темных Сил. Незаурядные способности полицейского вкупе с большим, разнообразным опытом следователя, — и старого придворного! — в данном случае поднялись до уровня истинного искусства. До прозрения. Отрывочного факта относительно того, что Сталин улетел прямо из Кремля (!!!) на автожире (!!!) ему хватило, чтобы сделать фактически безошибочный вывод: Коба мог сесть в «мэльницу», пожалуй, только в одном-единственном случае. Приняв это сомнительное обстоятельство за исходное положение, нарком начал действовать уже целенаправленно. У него оставались жалкие обрывки прежних возможностей, но их хватило, чтобы подтвердить исходный вывод. Похоже, — все действующие лица, как нарочно, собрались в одном месте, а он во всяком случае ничего не терял. Потому что терять ему было больше нечего. Уж это-то он осознавал ясно, фенамин там или не фенамин.

— Нэт! У меня по крайней мере три способа контролировать дэло без его посредства. Я знаю. Им нэ менее квартала до сборки прототипа. Я ведь тоже… интэресовался, как работает атомная бомба. Чтоб простыми словами. Сказали: нэт. Будэт хоть чуть меньше, чем надо, и ничего не выйдет.

— Простите, товарищ Сталин, только врет вам Быстров. И вам врет, и Берия врал. И Курчатову. Мне не соврешь, потому что я знаю график монтажа и производительность оборудования.

— Зачем ему?

— Затем же, зачем у нас всего норовят заказать с запасом. На всякий случай. Что не так, — а у него запас. Удержится сейчас, или нет, — не знаю, потому что Берия будет давить страшно. Тут соблазн-то какой. Представляете себе, — одним махом и вас, и генералов, и правительство. А заодно и меня, грешного. Как опасного свидетеля.

— Это бэссмысленно. Ему тагда нэ удержать власть, и он это знает.

— В неразберихе можно хотя бы уйти. Прихватив с полпуда бриллиантов из Гохрана. А еще люди совершают отчаянные поступки от безысходности. Стоит ли рисковать-то?

— Всо равно. — Сталин медленно покачал головой. — Нэ верю. Это слишком.

— Согласен. Но меры по усилению ПВО объекта не помешают. А вот если он вдруг позвонит сюда…

— Товарищ Сталин. Вас к аппарату специальной связи товарищ Берия.

Двое мужчин переглянулись, молча, зрачок в зрачок, но не ломая друг друга взглядом, а буквально слив их их воедино. Слияние это длилось считанные мгновения, но их хватило для полного взаимопонимания. Такого, что слова были попросту не нужны. Берович резко наклонился вперед, так, что его буквально вынесло из полукресла. Так, головой вперед, он и сорвался с места, — как спринтер с низкого старта. В этот момент было особенно отчетливо видно, насколько еще, в сущности, молод, лишен въевшейся в натуру солидности тощий, голенастый Саня. Сталин сказал:

— Быстро атыскал. Маладэц. Пэредайте, — сейчас подойду.

— Что тебе, Лаврентий? — Вождь говорил по-грузински, голосом бесконечно усталого человека, которого вдруг навалившаяся беда лишила последних сил. — Что ты хочешь узнать, дорогой? Сильно ли нашкодил? Так не волнуйся, с этим у тебя все в порядке. Не знаем, как расхлебать. И расхлебаем ли вообще.

— Я не виноват. Готов предстать перед судом и оправдаюсь. Я предупреждал: военные готовят путч. Не послушали. Они где?

— Верхушку мы взяли. Тут главная заслуга Беровича, молодец, ничего не скажешь. Плохо только, что меня использовал: как живца и без спросу. Невежливо получилось. Теперь надо еще раз, наново обдумать, что с ним дальше-то делать.

— Так что — уже все?

— Ты не спеши так, да. Часть на свободе осталась. С Жуковым во главе и при всех полномочиях. Что-то они предусмотрели, какой-то сигнал, мы не знали. Так что в Москву сейчас не сунешься. Там у них вокруг восемь армий.

— И что предполагаете делать?

— Я думал, это ТЫ мне скажешь. Что-то же, наверное, все-таки думал? Когда затевал всю эту потеху? Не думал? Жаль. Приезжай, может быть вместе что-нибудь придумаем.

— Куда, товарищ Сталин?

— А — прямо сюда, куда ж еще? Только поспеши: закончу дела тут и уже утром буду в резервном центре. А там ты мне уже не будешь нужен.

Он вел этот знаменательный разговор, безразличным взглядом провожая своих недавних подручных, которые довольно-таки поспешно двигались к лифтам, чтобы спуститься на шестьдесят метров вниз. Туда, где в громадном подземелье располагался командный бункер: от лифтовой шахты туда вел сводчатый коридор длиной около двухсот метров. В одном месте он поворачивал под прямым углом, еще в двух были предусмотрены многотонные стальные заслонки: при необходимости, их можно было выдвинуть, наглухо отгородившись от внешнего мира, включая таких его посланцев, как вода, ядовитый газ, ударная волна или штурмовые группы. Он говорил, и раздраженным жестом удерживал тех, кто пытался ему что-то сказать, напомнить об опасности, увести вслед за прочим стадом, помешать разговору с давним сподвижником. И только повесив трубку, он поднялся и двинулся вслед остальным. Будь, что будет, а бегать он не станет.

— Вы думаете, товарищ Сталин, он вам поверил?

— Нэт. Но звонок этот, обмануть не обманет, а с толку собьет. Заставит уделить внимание нескольким местам. Пусть помечется…

— О нет, Кабаяси-сан. Как это ни удивительно, но у русских женщин вовсе не обязательно слишком широкий колодезь без дна. Даже у тех, кого можно назвать весьма крупными. Дома мне приходилось погружаться в не менее широкие расщелины даже у дам самых миниатюрных. В наше время мои слова легко проверить: я уверен, что к услугам господина полковника в Харбине будет самый широкий выбор русских девушек из хороших семей.

— Увы. Деятельность «Сливы» развернута по преимуществу в совсем ином направлении. Весьма хлопотном и практически не оставляющем свободного времени. Вы не поверите, Такеда, — даже эту поездку в Маньчжурию я воспринял, как дар Богов. Как законную возможность хотя бы ненадолго отвлечься от рутины каждодневных китайских хлопот и неприятностей…

— Я там, у себя, — смешно сказать! — практически ничего не знаю о китайских делах. Никто ничего не знает. Незначительные события, происходящие где-то там. Трудная война, господин полковник?

— Я довольно долго прожил в Англии. Достаточное время провел в Германии. И теперь имею право утверждать: китайцы — самые непостижимые люди на Земле, — грубое лицо полковника вдруг исказила злобная гримаса, — мерзкие твари! Без чести, без совести, без верности… Они вообще не могут считаться людьми. Как будто бы трусливы, — о, насколько! — и в то же время вдруг начинают вести себя так, словно совершенно не ценят и не берегут свою жизнь. И никогда нельзя предсказать, с каким из двух вариантов ты столкнешься на этот раз. Даже без больших боев мы теряем от ста и до трехсот солдат в день, Такеда. В ответ мы убиваем их тысячами, выжигаем целые уезды. Бесполезно. Как будто это не их убивают.

На самом деле агент прекрасно знал китайцев, и прожил среди них много лет. Но ответил, как положено:

— Тогда я, кажется, понимаю, о чем вы говорите. Русские на самом деле очень похожи на то, что вы описываете. И точно так же не существует ответа на вопрос: храбры они или трусливы. Когда речь идет о русских, сами слова эти теряют смысл, а подходящих просто не существует.

— Позвольте. Но вы несколько лет провоевали среди русских летчиков. Очевидно, что трусливый пилот — не пилот. Неужели этого времени не хватило, чтобы прийти к определенным выводам? Попросту, — они хорошие пилоты?

— Я думаю, примерно такие же, как любые другие. Долгое время казалось, что люди люфтваффе несравненно превосходят их по всем показателям… но в итоге каким-то образом разгромленными оказались именно немцы. Превосходство оказалось естественным следствием длительной подготовки и боевого опыта, полученного в конфликтах небольшого масштаба, но в большой войне побеждает тот, кто успеет подготовить больше пилотов, способных выполнять рутинную, каждодневную работу. Ее на самом деле не менее девяносто пяти процентов. Русские этого добились. А средний уровень элитных частей русских, их общую боеспособность я склонен оценивать очень серьезно. Только это ничего не решает и не дает ответа на ваш вопрос. Русские с большим трудом отваживаются на самостоятельные решения, но, поскольку они уже собраны в большую массу и имеют командиров… Рекомендую готовиться к худшему. К самому худшему.

— Сколько «теноров» в наличии? Чтоб заправленные и с экипажами?

— Два.

— Поднять по боевой тревоге их и всех зенитчиков. «Тенорам»: пусть держат сектор от двух до пяти. Радиус — двести. Зенитчикам — сектор от часа до шести, позиции в километре от внешних обводов. Локаторам — круговая. ВСЕМ локаторам. И чтоб ни одна муха!

— Да как…

— Да как хотят! Ладно — сто восемьдесят… Дальше: каждому придать пару «бесов», для начала, и чтоб сменная пара — на земле, заправка, экипаж в кабинах. Тревогу объявил?

— Так точно!

— Тогда дальше… сколько «теноров» всего?

— Вместе с теми двумя — девять.

— Все заправить. Всем — полный боекомплект. Пилот, оператор радарной установки, радист, — как минимум. Постоянно держать в воздухе шесть, как доведете, — сектор с двенадцати и до семи. Радиус — триста. И где хотите, — но родите мне стрелков!

— Да искать-то чего?

— Не пропускать никого вообще. А ждать в первую очередь «десятки», «шестерки», «тэшки». Маловероятно, но все «бостоны», что будут прорываться в секторе, сажать тоже. При сопротивлении, даже при простом отказе подчиниться, — огонь на поражение. Остановить любой ценой. Это касается и «теноров». Любой ценой. Вплоть до тарана, если не получится по-другому.

— Передал. А бункер, — он спасет?

— В него попасть труднее. Этих карт, по-моему, ни у кого нет. Без привязки, без тренировки, при том, что воздушные коридоры у нас как положено: узкие и все в стороне. Как раз для того, чтоб кто попало не видел, где что расположено, да как оно выглядит сверху. Нереально. Разве только случайно. Он и заводоуправление-то навряд ли найдет. Вот только мы не знаем, что за пакость они везут. Может, она весь завод снесет. Может, вообще не сработает.

— Может, — вообще ничего не везут?

— Не может. Наука этого не допускает. Иначе он не позвонил бы. Заблудиться — может, упасть — тоже, а не вылететь — нет.

После появления промышленников дискуссию, в значительной мере, пришлось начинать заново, благо размеры командного бункера позволяли вести полноценное заседание. Они были куда более перепуганы и недоверчивы, поскольку, по естественным причинам, не знали подробностей, а непонятная воздушная тревога только добавила смятения.

Но это были солидные, испытанные люди. Страшно мешали накопившиеся между ними личные счеты: генералы успели договориться о неком моратории на такие вопросы, а вот они этого времени не получили.

Человек, который, в значительной мере, был причиной этих счетов, сложной вязи ревности и соперничества до ненависти, с удовольствием слушал их бесплодную, как у базарных баб, перебранку, но расчеты его не оправдались, потому что на самом деле они не были базарными бабами. Промышленники, наступив на горло своей собственной песне, все-таки договорились: прежде всего гарантии от арестов и отстранений, а потом все прочее. Сейчас или потом. Ключевым вопросом, не терпящим отлагательства, и без которого бессмысленно было бы все остальное, стало пресловутое «Соглашение о совместной охране», неопубликованное, но зато свято соблюдавшееся на практике, поскольку это был вопрос жизни и смерти каждого из присутствующих. Реформы, проведенные в этот день, по сути, всего-навсего оформляли и обеспечивали реальность его содержания. Хорошо, что договоренность была достигнута, потому что в противоположном случае Александру Ивановичу пришлось бы настоять. Понятно, что это был бы наихудший вариант, которого следовало избегать всеми силами.

Внешне реформы не несли ничего нового. НКГБ вновь, как уже бывало, отодрали от НКВД. Государственный Совет Обороны вновь превратили в Государственный Совет Труда и Обороны, как десять лет назад, то и другое мотивировали близким концом войны. Структуры государственной власти и до этого постоянно сливались-разделялись, разукрупнялись, выделяя новые конторы в соответствии с требованиями времени, народ к этому привык и ажиотажа не проявлял.

Но, в данном случае, смысл был.

НКВД, утратив функцию разведки, контрразведки и политического сыска, сохранил за собой милицию, и пригреб внутренние войска, охрану лагерей и особо важных народно-хозяйственных объектов. Эта структура ушла под полный контроль «промышленной группы»: колоссальное хозяйство, находившееся в ведении комитета не позволяло принять иного решения. У них возникли, пожалуй, наибольшие проблемы с преданным и управляемым руководством, особенно среднего звена, но зато имелись терпение и средства, чтобы постепенно-постепенно такую лояльность обеспечить. Они купили преданность материальными благами и человеческим отношением к профессионалам. Человек либо жил хорошо, либо покидал систему. Но это — потом. Пока же промышленные наркомы сидели с каменными лицами и про себя материли военных, устроивших такую замятню: от горного хребта вставших в связи с последними событиями проблем впору было поседеть. Чего стоила, к примеру, такая мелочь, как возможные бунты оставшихся по лагерям зе-ка. Ведь узнают. Ведь давить придется. В том числе, не исключено, что в самом прямом смысле. Танками. И ловить разбежавшихся. И это была не главная проблема. Каждый из них навскидку мог назвать еще две-три. Вслух, правда, ничего такого не говорили: их уже трясло, а вот генералы пока что сидели страшно довольные собой, веселые, возбужденные и могли пришибить под горячую руку. У них было профессионально упрощенное представление о том, что такое победа. С более сложным воевать куда сложнее.

Истинный, первоначальный смысл ГСТО был в том, чтобы сохранить власть сорока людей, заседавших в нем, от всякого посягательства, будь то снизу или сверху. То есть просто до предела. Сорок первым, председателем, был единогласно избран сохранивший официальный пост председателя СНК товарищ Сталин. Двадцать по факту наиболее влиятельных генералов. Двадцать промышленных баронов. И бессменный председатель. Такое парадоксальное решение было принято из соображений вполне прагматичных: любая другая кандидатура имела бы меньше достоинств, и очень скоро приобрела бы не меньшие недостатки, — если не следить. Казалось бы, очередной декоративный комитет, но, однако, вопросы в нем решались простым большинством при голосовании.

Так в жизни страны начался не слишком долгий, но очень необычный период, названный в народе «опричниной». Казалось бы, предельно неудачное и неточное название, поскольку классически опричниной были непосредственные приближенные грозного царя, для которых существовала только его воля, и более ничего. Но народ всегда прав. В стране по праву силы в период нестабильности выделилась группа людей, на которых произвол повелителя не распространялся. Они были помимо, опричь возможности поступить с ними исходя из соображений целесообразности, Требований Момента, личной неприязни или просто случайного каприза.

То, что в стране появилось четыре десятка людей, над которыми властен исключительно закон, гарантом которого они же сами и являлись, и в соблюдении которого были заинтересованы, было принципиальным новшеством. И неважно, что законы пока что были неписанные: такого не было со времен Ивана I. С равным успехом оно могло как пропасть под влиянием обстоятельств, так и дойти до уровня события необратимого, живущего собственной жизнью. Справедливости ради надо отметить, что участники этого не осознавали.

Поначалу им казалось, что функции их собрания будут предельно простыми, но очень скоро убедились, что, по сути, управляют кадровой политикой в масштабе страны. У каждого из них, естественно, имелись подчиненные, у подчиненных — свои подчиненные. Раньше даже у самых высокопоставленных людей была только косвенная возможность замолвить словечко за нужного или верного человечка. И действовала она только до определенного уровня. В серьезных случаях все решали непостижимые резоны Вождя, а то и колебания его настроения. Теперь они могли вступиться всерьез. Взять — и не отдать на расправу. Можете представить себе, какая сложная система личных преданностей возникла при этом. Точнее, — если раньше она просто существовала, то теперь стала неизмеримо более прочной. Те, кто не были в подчинении у одного из сорока, под такое покровительство стремились. Иных брали, иных сохраняли. А от иных избавлялись при первой возможности. Образовавшаяся чуть ли ни в первые недели система поначалу являлась по факту чем-то средним между институтом вассалитета средневековой Европы и кланами средневековой же Японии*. Дикость, конечно. Примитив. Но восточная деспотия в сути своей еще проще. Какую бы сложную бюрократическую систему ни создавала для управления страной.

*Такого рода «клановость» на демократическом Западе и, особенно, в сверхдемократических США уклончиво называется «лобби». Явление настолько непобедимое, настолько соответствующее природе человека и общества, что считается почти что законным.

Возникли и иные неожиданности того же рода. К тому, что Председатель постарается столкнуть их лбами, они были готовы с самого начала. Они отлично помнили, как мастерски умудрялся он организовывать временные коалиции против кого-то одного, как раскалывал, словно орехи, не устраивающие его группы. Как добивался изоляции потенциальных лидеров оппозиции с последующим их устранением. Как использовал демократическую процедуру для того, чтобы в конце концов не оставить и следа ни от какой демократии ни на каком уровне.

Против любой заразы вырабатывается иммунитет, если только раньше не сдохнешь. Против блицкрига, рушащего в считанные дни и недели крупные страны, тоже нашли способ, правда, чуть при этом не сгинув. Даже против непобедимых Ганнибала с Наполеоном со временем нашли средства, перенеся борьбу с ними в несколько иные плоскости, отличные от чисто тактических. В дополнение к этому, правда, пришлось приобрести еще и весьма специфическую привычку: быть постоянно битыми, но уже как-то не очень, без упадка духа и катастрофических последствий. То, что поначалу действует лихо и неотразимо, начинает со временем тускнеть, блекнуть и вязнуть. Из разряда чудо-средства через стадию просто средства переходя в категорию бесполезного старья.

Так и, казалось бы, неисчерпаемый арсенал внутриполитической борьбы, столь присущий Вождю, постепенно был изучен, разобран по косточкам и освоен. Поначалу противодействие его попыткам расширить такими способами свои полномочия велось хоть и со всей решительностью, но кустарно, зато потом сложилась целая система, полностью исключавшая перераспределение полномочий в пользу председателя явочным порядком. Самым главным в ней было то, что «неприкасаемые» убедились: в большинстве случаев куда удобнее вообще не вступать друг с другом в контры, а в остальных, как правило, удается договориться. Вообще не апеллируя к начальству. Это ощущение для них оказалось настолько новым, что даже немного пугало. Их Председатель, глядя на столь вопиющее поведение, иной раз чувствовал себя старым и отставшим от жизни. Утешало то, что при решении оперативных вопросов, требующих всестороннего и многомерного видения проблемы, он по-прежнему превосходил их всех. Ну, — почти всегда.

Разумеется, проблема с кандидатурами «первой очереди» была и непростой, и достаточно разрушительной. Проведя в Совет достаточное количество своих людей, можно было непропорционально усилиться. Благо, собравшиеся здесь испытанные товарищи понимали это с самого начала, поэтому и на это скрытое острие сшили надлежащие ножны. В сложившейся ситуации поневоле приходилось соблюдать баланс интересов, а это уже совсем иное дело. Так, совершенно неожиданно, достаточно шкурный по природе механизм ГСТО вернул в жизнь государства грубое подобие политики. То, что с самого начала и на протяжении нескольких веков заменяли в лучшем случае интриги при дворе Государя. То, что государь в данном случае был личностью достаточно своеобразной, тоже оказало свое действие: все и так следили за тем, чтобы кто-нибудь, создав группу, чрезмерно не усилился бы, но в первую голову отслеживали малейшие попытки сговориться с Председателем.

Другой, прямо противоположной стороной сложившейся ситуации, были громадная армия и весь народ-победитель, возможности контроля над которыми резко понизились. По крайней мере — на какое-то время. Это тоже требовало предельной осторожности, потому что, вряд ли, конечно, а вдруг? Ведь не остановишь.

В свою очередь, само по себе наличие политики обозначало, что система со временем будет меняться, приспосабливаясь к новым реалиям. Изменения начались почти сразу же.

Так, практически тут же выяснилось, что ГСТО — слишком громоздок для принятия оперативных решений. Поэтому одним из первых усовершенствований было создание Исполкома, по сути — узкой группы для принятия решений по самым неотложным задачам. Он не имел полномочий решать кадровые вопросы и переизбирался раз в полгода.

И опять-таки, слишком хорошо зная на опыте, чем становятся в нашей стране всякого рода «исполкомы» и «президиумы», сразу же было внесено и принято важное уточнение по статусу и составу: Председатель ГСТО является единственным постоянным членом Исполкома на все время действия его полномочий, но не может быть председателем Исполкома.

Кроме того, новая элита, — назовите ее «сенатом» или «палатой лордов», — весьма прилично вела себя, пока шла война и в первые, самые трудные послевоенные год-два. Потом некоторые из членов ГСТО начали так хапать, блудить и бражничать, так прочно забили на свои обязанности, что с этим поневоле пришлось что-то решать. Разумеется, судить таких деятелей мог только суд равных, но вот выяснить истинное положение вещей в таких случаях оказалось слишком трудно. Чтобы, как прежде, избежать обвинения невиновных, пришлось ввести в аппарат следователя-консультанта, полномочия которого по каждой отдельной персоналии решались голосованием. Потом, чтоб не наломать дров непосредственно в судебном заседании, осознали необходимость специалиста, который просто напросто «знает, как надо» и ввели еще и должность «судьи-консультанта». На следствие шли в крайнем случае, после старой доброй проработки в лучших традициях. Угроза была такова, что это, как правило, действовало. Виновных голосованием увольняли, разжаловали или отправляли в отставку. Это автоматически выводило персону из состава Совета, его место тут же занимал кандидат, а на него, в зависимости от провинности, заводили уголовное или административное дело. На общих основаниях. А то еще могли арестовать прямо на месте. Свои могли убить, об этом помнили, и, со временем, начали вести себя несколько приличнее.

Изменения шли практически постоянно, и не имеет смысла перечислять их здесь. При этом исподволь менялась и вся страна. Но это все произошло потом-потом и постепенно, не сразу. Пока же договор нескольких десятков сильных мира сего только сумел загнать в бутылку демона военного мятежа. Решение вплоть до окончания военных действий оставить при прежних должностях ключевых военных и хозяйственных руководителей удалось принять практически единогласно, при двух воздержавшихся. И дамокловым мечом над ними, над страной, над предстоящим вот-вот миром, над всем, нависала главная проблема: как удержать порядок в громадной многонациональной стране, когда война — на исходе, а НКВД — лежит в глубоком нокдауне, выйдет из него не скоро, и, помимо этого, вообще НЕ МОЖЕТ быть восстановлен в прежнем виде?

Даже те, кто ненавидел НКВД и «комитетчиков» лютой, безрассудной ненавистью, теперь чувствовали себя неуютно: грозная организация была эффективным и по-своему совершенным инструментом. Руководство очень сильно напоминало бедолагу, оставшегося без последнего полушубка, — вшивого, старого, грязного, позорного, но зимой. Заменить поистине бесчисленные функции НКВД хотя бы отчасти оказалось почти невыполнимой задачей.

Тропа самурая III: Стиль Страуса

— Кабаяси-сан… я давно хотел спросить, но не решаюсь: не могли бы вы разрешить мои сомнения? Они буквально мучают меня.

— О, не стесняйтесь! Все, что в моих силах…

— Каким образом получается так, что генерал не придал никакого значения моему докладу, а у полковника я нашел и интерес, и полное понимание? А вернее, — более, чем полное?

— Осторожнее, господин капитан. Вы спросили о том, что упоминать вслух попросту не принято. Безусловно, мне доверяют, но, по сути, я мелкая сошка. Что бы я там ни понимал, какое бы мнение не имел, всегда есть возможность сделать вид, что оно не имеет значения. Даже если на самом деле принял к сведению. Другое дело генерал Хата. Уверяю вас, что на его месте я, скорее всего, вел бы себя так же, как он.

На таком уровне сообщения, идущие вразрез с официально утвержденным мнением, попросту НЕ МОГУТ быть одобрены. Более того. Ни подчиненным, ни вышестоящим лицам ни в коем случае не может быть показано, что они вообще приняты к сведению. Наоборот. Суть донесения постараются по мере возможности принизить, показать ее не заслуживающей внимания. Идеальным является вариант, когда в вышестоящую инстанцию не поступает вообще никаких официальных бумаг со сведениями нежелательной* направленности.

— То есть, таким образом, сведения подобного рода вообще не могут повлиять на принятие важных решений?

— Ну почему? С их учетом могут быть сделаны выводы и выдвинуты предложения по тактике, стратегии или организации. Все это будет иметь вид собственных соображений генерала, изложенных, скорее всего, в неформальной обстановке и, разумеется, вне всякой связи с информацией, находящейся в вашем донесении. Своей аудиенцией, содержанием своего доклада, самим фактом своего появления, — даже этой вашей трофейной машиной, — вы, — возможно! — принесли неоценимую пользу Великой Империи но и поставили генерала Хата в неловкое положение. В крайне неловкое. Настолько, что ему пришлось просить меня об услуге без сколько-нибудь твердой надежды на успех. Вы более, чем безукоризненно выполнили свой долг, пусть это послужит вам моральным утешением, но о том, что вы имеете какие-либо заслуги, вам лучше забыть.

— О, разумеется! Пусть такого рода мишурой тешатся гайджины. Тогда последнее. Получив ответ, я буду считать себя вашим вечным должником. Каким образом при столь избирательном отношении к агентурной информации наши вооруженные силы добились таких успехов на первом этапе войны?

Хата прав. В ходе выполнения миссии агент потерял всякие представления о приличии, и теперь его манеры попросту невыносимы… И, тем не менее, выдержав некоторую паузу, полковник предпочел ответить.

— Это просто. До начала войны и на первом ее этапе круг приемлемых сведений был значительно шире, а для изложения менее приемлемых существовала особая форма. Которую было принято считать приемлемой. Потом времена изменились.

То есть в нынешние времена Великая Империя предпочитает покрепче зажмуриться, заткнуть уши и, для надежности, засунуть голову в песок. Чем дальше — тем больше. Очевидно, главной причиной является то, что дела на фронтах обстоят неважно. Возможно — из рук вон плохо. Настолько, что предпринять что-либо радикальное, способное изменить ситуацию коренным образом попросту невозможно, а естественная в таких условиях капитуляция все еще остается категорически неприемлемой по чисто внутренним причинам. Тут капитан с необыкновенной живостью вспомнил картину, виданную давеча в подземном ангаре, который спецы из «Мицубиси» приспособили для изучения трофейного самолета.

Разделки — самолета. Новенький, с иголочки «Ла» выглядел чудовищно. Как дорогая «праздничная» кукла-гиноку, по недосмотру родителей часика на два угодившая в лапы энергичного двухлетнего карапуза. Как человеческое тело в анатомическом театре, отпрепарированное студентами-филологами. Да нет. Еще хуже. Сравнить не с чем. Лоскутья искромсанной композитной обшивки торчали в разные стороны под самыми дикими углами, всюду торчали огрызки проводов, которые удалось обрезать только с немыслимыми ухищрениями, и шланги гидравлической системы, которые обрезать не удалось вовсе… То есть поначалу не выходило вообще ничего, композитная обшивка не резалась никакими инструментами, а газовая горелка после бесконечных усилий оставляла бесформенные, уродливые дыры с мохрящимися краями. Техник по фамилии Бэва где-то отыскал сверла с алмазными насадками а потом, совершив маленький технологический подвиг, кустарно изготовил алмазный резательный круг… После этого машину искромсали, как вошедшие в раж, неумелые палачи-любители. То есть любым иностранцам лица участников показались бы по-обычному непроницаемыми и ничего не выражающими. Но он-то был свой. Он на расстоянии видел и чувствовал тягостное недоумение, с которым специалисты разглядывали совершенно незнакомые, не вызывавшие никаких ассоциаций блоки и отдельные детали**. А еще — мрачную решимость сделать хоть что-нибудь, если уж не удается сделать ничего осмысленного. «Банзай!» — не как уважаемый всем миром, — и по заслугам! — боевой клич, но — как Принцип, причем в крайнем его выражении.

Надо думать, — примерно с такими лицами шли в атаку на десятки пулеметов храбрые японские воины, имея в качестве оружия бамбуковые «копья» да немногочисленные фамильные мечи у офицеров. Зная, что умрут. Зная, что не причинят врагу ни малейшего ущерба. Зная, что атака эта ни капельки не напугает врага, не вызовет у него ни малейшего уважения, и будет им однозначно отнесена к категории «дури». Наконец, будучи твердо уверены, что никто, никогда не узнает об их бессмысленном героизме, и не будет им воодушевлен.

Самоубийство по той единственной причине, что ничего больше как-то не пришло в голову, показуха с гарантированным смертельным исходом. Чисто японское, более нигде в мире не встречающееся времяпрепровождение.

Так вот и отношение генерала Хата к неудобной информации, и атаки с копьями наперевес, и самоотверженные действия ведущих авиастроителей Страны Восходящего Солнца по превращению в бесполезный хлам современнейшей трофейной машины одинаково оставляли на языке привкус чего-то конвульсивного. Были разными сторонами одного и того же явления: именно так реагирует на вышедшую из-под контроля ситуацию японская ментальность. Нет, до крайности еще не дошло, он-то знал, что может быть, — и будет, — еще намного, намного хуже. Истерика — наследство, доставшееся нам еще от обезьян и потому является общечеловеческим достоянием. Она только проявляется у разных рас несколько по-разному.

Даити-Такэда согнулся в глубоком, даже чуть преувеличенном поклоне.

— Моя благодарность безмерна, господин полковник. Только теперь, только в эту минуту я по-настоящему ощутил, что, наконец, вернулся домой. До этого все равно испытывал некоторую неловкость. Примерно как в гостях у слишком дальних родственников.

Агент, не способный почувствовать и понять отношение собеседника к себе и к разговору, мельчайших оттенков и изменений такого отношения, — бесполезный агент. В лучшем случае. Как правило — это мертвый агент. «Рыбников» прожил в качестве нелегала на территории сталинского СССР семь лет. Он и чувствовал, и способен был сделать правильные выводы. Кабаяси получил от него достаточно, чтобы сделать какие-то свои выводы, скорее всего — в собственных интересах, и теперь не слишком-то в нем нуждается.

* О войне врут. Врут рядовые и полководцы. Врут во время войны и после ее окончания. Больше всех врут пилоты, танкисты, артиллеристы и подводники, но остальные тоже поддаются не намного. Врут очевидцы и историки, врут мемуары и оперативные сводки, врут газеты и высокооплачиваемые шпионы. Врут, добросовестно заблуждаясь, из корысти того или иного сорта и просто ради красного словца. В первый день Курской битвы советские войска уничтожили 543 танка и примерно столько же самолетов. На другой день — еще больше. Это неслыханное избиение длилось около недели, после чего произошло сражение под Прохоровкой. Тут бы вермахту и конец: промышленности рейха пришлось бы работать до конца года, чтобы довести количество танков хотя бы до нуля, но противник у нас был достойный во всех смыслах. К примеру, фельдмаршал Манштейн, в том же сражении, на Воронежском фронте из каждых двух танков 1-й Танковой армии уничтожил пять. А потом драпал от оставшихся. Но то, как врали японцы, выделяется даже на общем фоне. Чем хуже шли дела, тем больше топилось американских кораблей и сбивалось самолетов в сводках. Цифры приводились настолько баснословные, что даже повторять неудобно, — но в них каким-то образом верили. И не только обыватели, но и генералы с адмиралами. И на основе сведений о потопленных в одном бою семи американских авианосцах, пяти линкорах, и девятнадцати тяжелых крейсерах, — не считая двух-трех десятков транспортов с десантом и всякой мелочи, — принимали решения. То, что на следующий день у врага все равно находились в немалом числе какие-то там еще корабли, никого, в принципе, не смущало. Это были какие-то другие корабли, хрен его знает откуда взявшиеся. Вроде «неисчислимых полчищ» русских, непрерывно, дни напролет тупо прущих на пулеметы. Можно сказать, что на протяжении двух лет японское командование провоевало как бы в отрыве от реальности. Никто другой — не смог бы, а они — пожалуйста. Что значит привычка…

** Экс-Рыбников знал и само по себе русское выражение: «Как баран на новые ворота» — и его смысл.

Разборки I: в Атомный век

Цель разговора, которую ставил перед собой Вождь, была, в общем, достигнута. Но, — как бы это сказать поточнее, — в пределах своих полномочий. Французы говорят, что даже самая талантливая женщина может дать только то, что у нее есть. Разговор поставил Берия перед целым рядом новых проблем, но первый шаг все равно оставался прежним, поскольку местоположение Вождя с приближенными можно было считать установленным точно. Он подал знак, обозначавший немедленный взлет «Ту — 10» сразу же после того, как услыхал в трубке голос Сталина. Даже не после. В тот же момент. Тяжелая машина ждала на летной полосе с вращающимися винтами и, по получении сигнала, немедленно начала разбег.

Теперь точно установленные факты, — и действия в соответствии с ними, — закончились. Остались только слова, которые были не то, чтобы лживы, а — зыбки, словно болото. С одной стороны, — пригласил к себе, что запросто могло оказаться приглашением на казнь, с другой, — сообщил, что в случае неявки расправа попросту гарантирована. Еще следовало не раз и не два подумать: а с какой целью он сообщил о том, куда направится дальше? Зная, что ему, скорее всего, не поверят. Коба любил загадывать шарады такого рода.

По зрелом размышлении, Лаврентий Павлович решил поступить так, как будто сказанное Вождем является правдой. В конце концов, — у него не так уж много резервных центров управления страной. Их не могло быть много, потому что каждый из них мог стать источником страшной опасности.

Ключевой могла стать оговорка, что Москва — в окружении мятежных сил и на данный момент недоступна. Узнать ничего не удалось, поскольку блокада всех линий связи, бывших в его распоряжении оказалась совершенной, всеобъемлющей. Зато в самом совершенстве этом видна была рука истинного мастера. Берия знал, пожалуй, только одного человека, способного на подобные подвиги. Это значит, что либо товарищ Сталин врет, мятежники — на свободе, а нынешний разговор происходил под дулом пистолета, либо он говорит правду, и большая часть генералитета арестована, но зато Георгий Константинович на свободе, товарищ Пересыпкин — при нем, восемь армий подчиняются тоже ему, и Москва для товарища Сталина все-таки недоступна. Откровенно говоря, в этом случае большой разницы не видно. Что в лоб — что по лбу. Поэтому ликвидация резервного центра, о котором он, — даже он! — практически ничего не знал, будет полезна в любом случае. Даже если Верховный соврал и собирается вовсе в другое место. А в КАКОЕ?

В эфире, как и следовало ожидать, стоял диавольский вой и свист, сухарный хруст, великаний храп и предсмертные хрипы: похоже, на данное направление были стянуты все полевые станции подавления, оказавшиеся под рукой, и задействованы стационарные установки. Но он не был бы собой, если бы не нашел выход. Не всех передавили генералы. Остались верные люди. Шифрованная радиограмма пришла с борта «Ту — 6» «БН — 08», одной из первых машин вообще. Она прорвала блокаду, попросту обойдя ее с севера. Очень дельное, само по себе, донесение, подробное и по существу, не радовало. Все правильно. В громадном регионе, на днях объявленном Особым Московским Округом, командовал Жуков, и войска, судя по всему, ему подчинялись. О судьбе остальных генералов информатор ничего не знал, но — да, поднялись все вдруг на крыло, большая часть стаи, и убыла в неизвестном направлении. Можно было считать, что оснований для принятия дальнейших решений добавилось, и они были приняты. О результатах первого, сегодняшнего не было известно ничего. А то, что повторная попытка связаться с заводоуправлением не удалась, могло обозначать что угодно, от полнейшего успеха и до не менее полного провала.

Находясь под воздействием разговора, он был совершенно уверен, что Сталин и впрямь направляется в Куйбышев-2, как условно, но и без особых затей именовался резервный центр управления. Но еще не успев положить трубку, поразился собственной глупости. Какой резервный центр? Тот, в котором и конь не валялся? Который то ли успели доделать, то ли нет? Который вообще может быть грандиозной мистификацией? А вот глубокий бункер в Куйбышеве ПРОСТО — совсем другой коленкор. Обжитое место, где вождь бывал не раз, и не два, где все готово для работы!

… Лжецы уровня Кобы почитают прямое вранье ниже своего достоинства. А вот сказать одно и сделать почти так, как обещано, — совсем другое дело. Очень в его стиле. В таком случае решение может быть только одно, естественное и беспроигрышное. Он не будет гадать, а просто-напросто нанесет удар по обеим пунктам. Правда, в ходе подготовки вдруг обнаружилось неожиданное и нелепое препятствие. То есть произвести очередной сброс очередных экспериментальных бомб вместо обычного полигона на вершину какого-то там холма, — это без проблем. Георг Пуук воспринял приказ без эмоций, сказал «есть» и отправился готовить верный «Ту — 6». А вот Сергей Маслов бомбить Куйбышевский обком партии почему-то отказался категорически. Ну, у Лаврентия Павловича был большой опыт уговаривать даже самых больших упрямцев. Он молча, как филин, глядел на пилота секунд тридцать, а потом поднял трубку и приказал доставить в управление мать Маслова, его жену и шестилетнюю дочку Инну:

— Ты там застрелиться не вздумай, да, потому что тогда знаешь, что с ними будет…

И — объяснил, что именно, но мы, с вашего позволения, его слов передавать не будем. Скажем так: это были достаточно убедительные слова.

…В здание обкома попали обе бомбы, обыкновенные «Модификация „Т“», поскольку заказчик решил, что для такого уровня защиты хватит и этого. Раз уж нет ничего получше. Сошло для Гитлера, и тут сойдет. Точно в бункер угодила одна. Здание пришлось сносить и строить новое из-за сильнейших повреждений фундамента, грозивших обрушением стен, множества опаснейших трещин, и попросту провалившегося в подвал пола в вестибюле. В двух помещениях рухнули потолки, в еще двух местах отмечалось проседание полов без их провала, но пострадавших практически не было. Бомбы угодили в здание в три часа пополудни, время ночного отдыха советской партийной и хозяйственной элиты, и взорвались на глубине более двадцати метров, погиб один охранник, около десяти человек служащих получили ушибы и переломы.

Не верьте, когда вам говорят, что в Хиросиме — был атомный взрыв, а в Чернобыле — некая «тепловая вспышка». Это лапша, которую вешают на уши почтенной публике. Создаются условия для цепной реакции деления в массе делящегося материала, при этом выделяется значительное количество тепла. Когда выделившееся тепло не разрушает условий протекания цепной реакции — это реактор, и реакция управляемая. Когда реакция неуправляемая и разрушает — бомба. Хорошая или плохая, «грязная» или «чистая», сделанная специально или сдуру, из реактора. В одно озерцо годами сливали радиоактивные помои, пока концентрация не достигла критического значения. Когда озеро, мгновенно вскипев, испарилось в результате разгоревшейся цепной реакции, — это был классический атомный взрыв. Хотя и не похожий на взрыв специально сделанных боеприпасов. В них просто успевает прореагировать довольно большой процент материала за очень короткое время, а принципиальной разницы нет. И, — судя по всему, ВСЕ ядерные державы в ходе испытаний время от времени имели дело с так называемыми «шипучками», боеприпасами, не давшими полноценного взрыва, но все-таки взорвавшимися. Загадив все вокруг себя куда хуже обычной бомбы.

… Две сконструированные лично наркомом бомбы вонзились в жигулевский гранит, как булавки в воск, и на надлежащей глубине сработали штатные взрыватели, как положено, образцово рвануло по полтонны КТГА, сжав, видимо, довольно-таки порядочное количество уранового полуфабриката, как резиновый мячик, более, чем в десять раз, до сверхплотного состояния. И наступил момент, когда посередине вкладыша начала разгораться цепная реакция деления. Да, слишком большая часть нейтронов поглощалась 238-м ураном, превращая его в различные изотопы плутония и того же урана, но атомы были сжаты настолько плотно, что цепная реакция пока что прогрессировала, выделяя тепло. Кое-где в дело успели вступить мизерные количества новорожденного плутония, совершенно несущественные, но и они подбрасывали в костер свою щепку, увеличивая количество выделяющегося тепла. Наступил бредовый миг, когда давление извне и изнутри уравнялось, но реакция пока продолжала разгораться, выделяя все больше и больше тепла, а монолитная скальная порода, подпиравшая бланкет из обедненного урана, пока способствовала сохранению плотности реагентов. Но долго это длиться не могло. В ослепительно сияющий газ, в плазму превратился и уран, и все вещество бомб, и десятки кубометров гранита, так что на вершине невысокой, но массивной горки возник небольшой вулкан. Порода при этом сместилась, треснув в радиусе десятков и сотен метров и, в своем стремлении уплотниться, просела, заполнив большую часть искусственных пустот в горе.

Специалисты расценивают суммарную мощность взрыва обоих боеприпасов примерно в килотонну. Это были страшно «грязные» бомбы, большая часть 235-го изотопа и заметные количества образовавшегося плутония не прореагировали, порядочно загрязнив местность вокруг. К ним добавилось следы кобальта, входившего в состав легированной стали корпуса и ставшего страшно радиоактивным, — но все-таки большая часть «горячих» продуктов, к счастью, осталось замурованными в громадных полостях, выбитых в недрах скалы. При всей трагичности этой нелепой истории, значение дикого эксперимента с «БСБ» (Бомбой Системы Берия, как прозвали конструкцию злоязыкие атомщики) трудно переоценить. Непредвзятые разработчики, впоследствии многожды Герои, орденоносцы и лауреаты, прекратив традиционное при упоминании данного эпизода хихиканье, утверждают, что опыт сэкономил им месяцы (если не годы) труда, заодно дав пару-тройку новых направлений в конструировании отечественного ядерного оружия.

Кроме того, когда кое-кому в Рапалло задали вопрос относительно наличия атомного оружия в СССР, это позволило ему совершенно искренне ответить, пряча непонятную усмешку в редких усах:

— Да, у нас били проведены успешные испытания первых абразцов такого оружия. Они признаны действующими, но крайне нэсовершенными, зато теперь, с учетом результатов, заканчивается разработка изделий, позволяющих освободить в пятьдесят, в сто раз больше энергии.

Заявление это само по себе имело эффект разорвавшейся бомбы. Формально он не покривил душой ни в одном слове, он только не стал приводить излишних, по его мнению, подробностей. Потом, когда испытания реального, вполне доведенного оружия прошли и в СССР, и в США, советские образцы с самого начала оказались несравненно компактнее, надежнее и удобнее. Кроме того, сформированные к этому времени производственные мощности Советов оказались гораздо эффективнее. Мало того, что тут производилось куда больше материала: из одного и того же количества изотопа на Урале научились делать больше боеголовок.

Маслова впоследствии судили и расстреляли вместе с еще двумя членами экипажа, а остальные получили длительные сроки заключения. Пилот полностью признал свою вину и не просил о снисхождении. Георг Пуук попал в разработку, но, в итоге, выступил только свидетелем на процессе совсем, совсем иного уровня. Таким образом, можно сказать, что этот персонаж вообще отделался легким испугом. А вот кто входил в состав первого экипажа, того, что прорывался к 63-му, узнать так и не удалось. Ни тогда, ни позднее. Вероятно, — впопыхах попросту позабыли, не стали выяснять у того, кто, скорее всего, знал. Не тот был момент, чтобы тратить время на судилище над покойниками. Пусть даже и очень виноватыми.

До появления всякого рода «нежностей», вроде устройств, амортизирующих командные бункеры, в те времена оставалось еще лет двадцать пять — тридцать. Поэтому толчок, отдаленное содрогание, судорогу почвы, как при слабом землетрясении, собравшиеся в изолированном зале под заводоуправлением ощутили. То есть ощущение было настолько необычным и мимолетным, что могло бы показаться почудившимся, игрой напряженных нервов, но люди переглянулись и поняли: не почудилось. Если померещилось сразу всем, значит — не померещилось. Тронуло примерно через полчаса после начала «подземного» этапа экстренного совещания. Будучи грубо прервано непонятной воздушной тревогой, все это время оно шло, ни шатко, ни валко. Не в пример первому этапу.

Василевский, которого успели ввести в курс дела, поднял голову:

— Александр Иванович?

Берович — кивнул и взялся за телефонную трубку, отвернувшись в угол, — чтобы не мешать.

Неся груз бомб, тяжелые машины этой серии были все-таки несколько заметнее для радара, чем исполняя роль «чистого» разведчика. Это было время, когда важнейшие усовершенствования для радаров делались чуть ли ни каждую неделю. Уже с весны, явочным порядком, разрабатывались, по сути, две разных линии авиационных радаров, «Л» и «С». Первые, т. н. «каменная» серия, устанавливались на истребителях. «Цветочная» серия шла на «тенора» и совершенствовалась особенно быстро. И не то, чтобы «ВДРП (ас) — 5» «Астра», установленный на «БН — 74» был опытным образцом. Нет. Просто специалистов, обученных работать на новых образцах техники, не успевали готовить. Поэтому оператором на этой машине пошла сама Елена Петровна Брюквина. Это как-то само собой разумелось, посылать ее никто особо не посылал. Уж она-то могла выжать из «Астры» все, что закладывали туда конструкторы, и даже несколько больше. Собственно, — никаких чудес, никаких особых совпадений не было в том, что на самом опасном направлении действовал самый подготовленный экипаж. И в том, что именно она обнаружила на пределе возможного «вроде что-то такое». Майор Копылов, командир экипажа, слишком давно работал с ней, чтобы тратить время на сомнения. Он немедленно вызвал прикрепленную пару «бесов», капитана Ягунина и старшего лейтенанта Швырева, а она — практически безошибочно навела пару на цель.

В ста сорока километрах от весьма условной границы завода (а расстояние это быстро сокращалось) на высоте одиннадцати километров разгорелся нешуточный бой. «Т — 10» последних серий вооружались более, чем прилично* и отличались традиционной живучестью.

… Когда неизвестный не ответил на запрос и никак не отреагировал на приказ немедленно приземлиться, Ягунин решил больше не тратить дорогого времени на формальности и атаковал из передней полусферы. Он имел на вооружении нехитрый прием, который должен был вынудить тяжелую машину маневрировать. В этом случае динамическое торможение от крутого подъема могло обеспечить мгновения, необходимые для того, чтобы прицелиться и эффективно отстреляться по тяжелой машине. Но тот не поддался на провокацию, сохранив курс и несколько увеличив скорость. Капитан, как положено, пронесся мимо, уложив кратчайшую в его летной биографии очередь позади хвоста бомбардировщика. К тому моменту, когда он вернулся, недостающие мгновения предоставил ему напарник, Швырев. Опытный, вроде бы, парень, двое сбитых, но тут оплошал. Есть люди, которые способны учиться только на собственном опыте или, в крайнем случае, на наглядном примере. Все писанные инструкции кажутся им чем-то, не имеющим отношения к реальной жизни. Драться с тяжелыми бомбардировщиками ему как раз и не довелось: не с кем было. Он не знал, что это такое — шестнадцать тяжелых пулеметов только в задней полусфере. Приведись на его месте какой-нибудь там Герберт Ролльвейг, дело могло бы обернуться вовсе по-другому.

Наряду с любимым союзниками пятисотым калибром, тут имели место и чисто отечественные 14,3 мм. Такое количество стволов, к примеру, способно в считанные секунды положить наступающий в пешем строю полк. Сравнивать тут, понятно, нельзя, и в машину незадачливого старлея попали буквально несколько штук из многих сотен пуль, но этого хватило. Истребитель завертелся, как волчок, а потом провалился в неправильном, неконтролируемом падении. Ягунин не видел подробностей гибели напарника: как раз в этот момент в прицеле должна была промелькнуть кабина бомбардировщика, и это требовало всего внимания. Он промахнулся только чуть-чуть, залп из трех пушек шарахнул по корпусу, чуть позади, с убийственной дистанции, оставляя цепь рваных дыр, почти смыкающихся между собой. Истребитель увел машину на новый заход, и только тут позволил себе отвлечься на дымный шлейф, стремительно тянущийся к земле.

В тридцати километрах от места боя майор Копылов, упрямо выпятив челюсть, довернул машину. Из мата и отрывочных сообщений он вывел сложившуюся ситуацию с такой точностью, как будто видел происходящее воочию. Там где была потеряна одна машина, то же самое вполне могло произойти и со второй. Тогда в бой придется вступить ему самому, потому что приказ у него простой и двоякому толкованию не подлежит. Благо — скорость позволяет. Но драматической и противоестественной «схватки слонов» не произошло. Поняв, что машина повреждена серьезно, экипаж бомбардировщика решил избавится от бомбовой нагрузки, из открывшегося бомболюка высыпались три бомбы, включая специальную. Потом «Ту — 10» сделал попытку лечь на обратный курс, выйти из боя, но, очевидно, капитан угодил-таки в убойное место. Из дыр все сильнее валил черный дым, а потом показалось тусклое, багровое пламя. Сорвав выполнение задания, капитан сполна выполнил задачу и мог бы успокоиться, не рисковать дальше: чай не на фронте, с фашистами. Однако, после гибели напарника, капитан не отказал себе в маленьком удовольствии и уложил в горящий самолет весь остаток боеприпасов: прячась в дыму, с пистолетной дистанции, в хвостовое оперение, дырявый фюзеляж, в кабину. Так, чтобы убийц на его глазах вогнало в землю и некому было бы спасаться, прыгая с парашютами.

*С поздними сериями «Б-29», построенными уже с учетом фронтового опыта, дело обстояло прямо противоположно: с самолетов убрали массу оборонительного вооружения и оборудования, призванного его обслуживать. Ни к чему оно оказалось в то время. Истребители японцев не доставали и не догоняли «суперфортрессы». «Тушки» готовились исходя из перспектив уже следующего конфликта.

— Парень малость заблудился и шел чуть-чуть не в ту сторону. Но это он, точно. Подробностей, понятно, нет, лес горит и там, куда угодили бомбы, и там, куда куда упал сам бомбардировщик, но, судя по всему, взрыв был страшный. Как будто рванул эшелон боеприпасов. С холма сорвало большую часть земли вместе с лесом, там теперь такой завал, что страшно глядеть, и все это дело еще и занялось…

— Может быть кто-нибудь скажет, — нервно спросил один из директоров, — что произошло?

— А это нас убить пробовали. Всех разом. Не долетели километров шестьдесят.

— Там живет, — деловито спросил Антонов, — кто-нибудь?

— Черт его знает. К карте вот так, быстро, не привяжешь…

Жили люди, как не жить. Вконец захудалая Полыновка, в которой к этому времени оставалось три жилых двора, и Чистые Ключи, в которой таких дворов имелось аж двадцать семь.

Неделю, не прекращаясь, лили тяжелые дожди, прежде чем, наконец, распогодилось. Вёдро, ясная погода, с небольшим только свежим ветерком простояла двое суток. Поначалу подстилка хвойного бора густо парила, а потом и просохла. А потом прилетел самолет. Бой шел на такой высоте, что самого бомбардировщика толком было и не разглядеть. От самого по себе взрыва пострадали Коржовы, чей пятистенок лепился на склоне Митиной Горы: оползень увлек хату вместе с огородом, изломал, как спичечный коробок и накрыл сверху древесными стволами пополам с глыбинами полужидкой глины, так, что и не достать никого. Еще спустя двое суток пришли солдаты и отселили оставшихся жильцов подалее от родных мест, взяв подписку о неразглашении. А те самые ключи, что дали название одной из деревень, с того момента иссякли вконец: видать, что-то сдвинулось в земле, отрезав родники от питающей их водной жилы. С виду холм — холмом, Митина Гора имела-таки твердую сердцевину, хотя настоящие «увалы» начинались верст на шестьдесят — семьдесят восточнее. Не будь этого, проклятая БСБ, скорее всего, не взорвалась бы вовсе. Канула бы на глубину в полторы сотни метров так, что и не сыскали бы. А так — вполне, как две ее товарки днем позже. И точно так же выбросив на поверхность довольно много радиоактивной и ядовитой дряни. Но выяснилось это потом.

Байбаков. И кто же это у нас такой прыткий? Если все это, конечно, не провокация и не инсценировка?

Василевский. У нас есть подозреваемый. Практически единственная кандидатура. Но в интересах предстоящего расследования мне не хотелось бы называть фамилию загодя. Дело в том, что това… гражданин решил, что сможет уцелеть, только убив всех, здесь присутствующих. Он ошибался. Его не спасло бы даже это, но попытку он сделал.

Антонов. Ну что ж, с большим удовлетворением должен констатировать, что о главном нам договориться удалось. Все участники получили и дали необходимые гарантии, но с них никто не складывал многочисленных обязанностей перед народом и партией. Думаю, мне не надо говорить, что о небольшом недоразумении, повлекшем за собой совещание и договор, за пределами этого зала должно знать как можно меньше людей. Знать должны официальную версию, которую, кстати, следует сделать как можно более правдоподобной. Пора, наконец, с уважением относиться к здравому смыслу населения.

Василевский. Я не намного преувеличу, если скажу: а ничего и не было. Так, кадровые перестановки и чистка рядов, как это было уже десятки раз. Даже без особых расстрелов. Ну, почти.

Малышев. А, действительно, что было-то? Чего такого особенного, о чем имело бы смысл рассказывать?

Рокоссовский. Бывают случаи, когда ряд позиций нужно согласовывать… в расширенном составе собрания руководящих кадров. Естественно для единомышленников и товарищей по партии, что общая позиция была выработана, а соглашение — достигнуто. Не о чем говорить.

Говоров. Тут, кажется, предлагают все забыть, сделать вид, что ничего не было, и с завтрашнего утра начать новую жизнь, как будто никакой старой и не существовало. Ну, а я так скажу, что не забыл ничего. Слишком дорого мне обошлись иные из уроков, чтобы так ими разбрасываться. Например, я не забыл сорок первого года, когда из-за ошибки одного человека могла погибнуть вся страна. Только потому что никто, ни отдельный человек, ни коллективный разум партии, ни Генштаб, не имели возможности возразить этому одному. Недопустимо, когда ошибки одного человека поправить невозможно, и расплачиваться за них вынуждены все. Далее, я утверждаю, что присутствующего здесь Константина Константиновича, наряду с многими подобными, арестовали вовсе не по ошибке, а будучи твердо уверены в его полной невиновности. Обязуюсь всегда помнить и сделаю все от меня возможное, чтобы этого никогда не повторилось. Кто — как, а я участвовал в перевороте, — назовем вещи своими именами, — в том числе и для того, чтобы действие или бездействие одного, — любого! — человека больше никогда не могло привести к последствиям, непоправимым для всей страны. Моей страны. И я со всей тщательностью обдумаю систему мер, чтобы бесконтрольное единовластие не возникло у нас никогда.

/Генерал армии был странным человеком. При незаурядном уме, необъятной эрудиции и недюжинных способностях, он практически не умел хитрить, и был неспособен к дипломатии… Во всем, что делал этот опасно «поперечный» человек — совершенствовал ли структуру, управление и способы применения артиллерии, планировал операции армейского и фронтового масштаба, или писал наставление, присутствовал особый почерк: понимание сути и цели дела и стремление довести его до совершенства./

Сталин. Да, всэ основные лица, имевшие серьезную мэру ответственность, сохранили свои посты и виполняют прежние обязанности. Кроме, естественно, наркома внутренних дел, который, ввиду реформы наркомата, получит… новое назначение. Толко /Глубоко затягивается, чего не делал уже давно, неторопливо выпускает клубы дыма/ ничего не выйдэт. /Окидывает присутствующих пристальным взглядом, делает паузу/ Я винужден отчасти согласиться с товарищем Говоровым. Сделать вид, шьто ничего нэ было, у нас просто нэ получится. При всем желании. Напримэр, два прастых вапроса. Ви что наобещали солдатам, а? И: как собираетесь виполнять обещанное? А у людей, мэжду прочим, оружие в руках. Это если кто забыл.

Василевский. Нам представляется, что советские люди завоевали себе право жить по-человечески.

Сталин. Бэзусловно. Нэ поспоришь. Очень справедливые слова, да. Только нэ очень понятные. «По-человечески» — это чтобы трудящиеся поменьше работали и побольше палучали? И ви считаете, что сэйчас — самый падхадящий мамент, чтобы расслабиться? Тэперь решать вам, но я обязан заявить: если хоть на сэкунду, на волос наши усилия нэ будут предельными, — все сгинем! Вместе со страной.

Василевский. Товарищ Черняховский?

Черняховский. В ваших словах тоже много справедливого, товарищ Сталин. Вот только я подумал: мы ведь и воевали так. То есть с предельным усилием. И в сорок первом, и сейчас. По-другому-то и не воюют. Только результаты почему-то были разными. То клали людей и без счету, и почти без толку. А потом как-то начало получаться так, что в десять раз больший результат удавалось достигнуть при в десять раз меньших потерях. Как? А — поумнели. Поумнели и научились. Солдаты тоже, но, в первую очередь, командиры. Так я что хотел сказать, товарищи: если с предельными усилиями, но по уму, — это ж людям больше достанется. Если мы, командиры, будем все время думать о том, как сделать дело, при этом не обижая людей лишней, дурной работой, может, и выйдет, а? На войне начало получаться, почему после не должно выйти?

Многие тогда только улыбались в ответ на горячую речь молодого комфронтом. С одной стороны, она разительно выбивалась из предельно прагматичной и довольно цинической стилистики того исторического совещания. С другой — слова Ивана Даниловича показались искушенным всеми видами демагогии функционерам очевидной банальностью. Тем, что называется «общее место». А он — просто не смог донести до собравшихся то, что на самом деле чувствовал. Зато ему в полной мере удалось продемонстрировать это свое новое понимание несколько позже, на деле. Так, что дошло даже до самых улыбчивых.

Заседание в заводоуправлении кончилось. Заговор имел полный успех, мятеж подавить не удалось, а переворот полностью достиг своих целей. Широкие народные массы так ничего и не узнали, а что узнали — так не поняли. Через день, в Реймсе, в присутствии представителей четырех стран-союзников был подписан акт о безоговорочной капитуляции Германии. Жан Де Латр Де Тассиньи, кажется, откровенно веселился при каждом взгляде на представителей США и Великобритании. Ватутин, слегка раненный во время недавнего покушения, старался держаться невозмутимо, но все равно выглядел довольным. Эйзенхауэр, если откровенно, не видел в сложившейся ситуации большой трагедии. Лицо Александера оставалось малоподвижно, и каких-ибо эмоций на нем прочитать было нельзя. Идею Де Тассиньи: включить в официальный протокол вышибание Кейтеля из зала пинками под зад, сразу после подписания, и специально подобрать для этого пару сержантов, после краткого обсуждения отвергли:

— Мне представляется, Жан, — сказал Эйзенхауэр, — что эта, безусловно превосходная, идея является пока еще слишком радикальной. Видишь ли, если воплотить ее в жизнь, то слишком многие в этом мире почувствуют себя неуверенно…

Судя по всему, идею он отверг не без сожаления, но все-таки отверг. С другой стороны, он не сидел в форте почти два года, и оттого мог судить с меньшим накалом эмоций.

За сутки до этого сведения о том, что в СССР что-то происходит, дошли до Черчилля. В самом деле, подрыв обкома партии в городе Куйбышеве трудно было скрыть от иностранных посольств, находящихся в том же городе с сорок первого года. Не вполне обычно выглядели и действовали и войска располагавшиеся вокруг Москвы. Он активно требовал подробностей, получил даже смутный намек на то, что Сталин — арестован, но следом же было передана не слишком длинная, деловая речь самого арестованного, и прозвучало сообщение ТАСС. Если содержание его и не было вполне банальным, оно таким выглядело. Премьер-министр воспринял все предыдущие сообщения, как очередную шпионско-дипломатическую «утку», столь же обычную, как в «желтой прессе», и расслабился.

В тот же день и час речь товарища Сталина услышал в своей империи под Челябинском товарищ Берия.

Инквизиция и Конвергенция

За последние тридцать лет можно было привыкнуть, казалось бы, ко всему, но когда на следующий день до собравшихся (часть — убыла по месту службы уже с вечера) дошли подробности о последних деяниях комиссара госбезопасности I ранга в их полном масштабе, волосы встали дыбом даже у самых привычных. Нейтрализация впавшего в кровавое безумие наркома стала делом прямо-таки неотложным. Дело усугублялось тем, что никто не знал, какие еще козыри оставались у него на руках, но рассчитывать следовало на худшее.

С этой же секунды начался планомерный зажим бывшего наркома внутренних дел, тщательно продуманные приказы последовательно отсекали его от транспорта, связи и ресурсов. Для самого по себе ареста неожиданно обозначился волонтер. Услыхав имя, Сталин высказался категорически против, — Берия был нужен ему непременно живой, чтобы иметь лишний козырек в разговоре с американцами, — но военные, как один, окаменев лицами, кандидатуру генерала Горбатова поддержали единогласно.

— Ничего, — многообещающе улыбаясь, сказал он, — лишь бы взять его, шалунишку. А доставить — доставим. Не волнуйтесь товарищи, я аккуратно…

Это напоминало дурной сон. Он звонил, и попадал не туда. Проявляя упорство, дозванивался, а абонента не оказывалось на месте. Отвечавшие вместо тех, кого нужно, секретари и адъютанты, как один, оказывались косноязычными болванами, от которых не добьешься толку. Потом позвонили из комендатуры и сообщили, что шофер его, будучи в нетрезвом состоянии, дебоширил и был задержан патрулем. Какие будут указания? Водитель не пил. Попробовал бы только. Сильно пьян? Да как свинья. Прикажите — пришлем, сами увидите. Что? А машину куда дел? Неизвестно, товарищ Берия. Только мычит и дышит перегаром. Голос в трубке был уверенный и веселый. Машины в гараже, как на грех, в разгоне, но одна скоро будет. Вот-вот. Минуты через три, в крайнем случае — через десять. Нет, борт готов. Практически. Если прикажете, через час — полтора можно будет вылетать. Что? Машина нашлась? А, другая пришла! Конечно подать, сколько, блядь, повторять можно!

Другой машины не было, толковую охрану с собой взять невозможно, но он не мог, не имел возможности ждать. Водитель, тупой, как табуретка, медлительный латыш с белесыми рыбьими глазами. Увидев Берия, напугался так, что потерял последнее соображение, втянул какую-то почти кубическую башку в плечи и двигался со скоростью больной улитки. Повез, нарком откинулся на заднем сиденье, но минут через пять понял, что прибалт везет его куда-то не туда. Наорал, тот развернулся, но лучше не стало. Чем больше на него орали, тем в больший ступор впадало это недоразумение. Под конец, сбитый с толку полностью, он вообще остановил машину, притерев ее к обочине на каком-то незнакомом перекрестке. И отовсюду, со всех четырех сторон из переулков вышли люди.

— Помочь? — Дружелюбно осведомился один. — Дорогу показать?

Человек восемь, почти на одну стать, среднего роста улыбчивые крепыши, они со всех сторон обступили заслуженную «эмку». Еще десятка полтора-два стояли поодаль, каждый — контролируя свой сектор.

— Только для этого надо будет выйти из машины. Мы вас в свою пересадим. А товарища Крастыньша мы отпустим. Он свое дело сделал…

И тут, как будто кто-то подал знак, они разом отбросили все церемонии. Его жестко схватили за локти, грубо, но умело, со сноровкой, свидетельствующей о большом опыте, обшарили, ловко набросили на голову темный мешок и в два счета затолкали в просторную машину. Так, с двух сторон зажатый на заднем сиденье твердыми, как камень, телами, он и отправился в дорогу. По дороге он понял, что именно его бросилось ему в глаза: ребята не были похожи на армейцев. Ни на фронтовиков, ни на ДШБ. Кто-нибудь другой мог бы ошибиться, но только не он. Неуловимые для непрофессионального взгляда мелочи для него свидетельствовали практически однозначно: СМЕРШ. И не простые оперативники, а как бы ни специальная группа захвата из ГУКР. Посланцы самого, пожалуй, опасного из его ставленников. Виктора Абакумова.

Отпустили руки, дали пару секунд опомниться, сдернули с головы мешок, так что он смог поймать очки, не глядя. Проморгался. Бывший его клиент и ныне генерал-полковник Горбатов стоял буквально в паре шагов от него и рассматривал, заложив руки за спину и склонив голову чуть на бок.

— Добрый день, Лаврентий Павлович. Времени на сборы дать не могу. Так поедем, чего уж там…

Он снова замолчал, вглядываясь в лицо узника, как будто впервые его увидел

— Однако, — косяк, бойцы. — Проговорил он глуховатым, спокойным голосом. — Как это вы удосужились оставить ему окуляры? Он же мог разбить их и зарезать вас по дороге стеклом. Или, — он вдруг шагнул вперед и мягким движением сдернул пенсне с носа арестованного, — чего доброго, зарезаться сам. А жизнь его еще нужна Родине. В лице наших славных следственных органов. Что ж вы?

Лицо его вдруг исказилось, и он хватил несчастные стеклышки об пол, — неуловимым глазом, молниеносным кистевым взмахом кадрового рубаки, — с такой силой, что они разлетелись мало что не в пыль.

При небольшом росте Лаврентий Павлович обладал более, чем солидной физической силой, а в ярости был способен на колоссальное усилие. Он вырвался из умелых лап охранников и кинулся на генерала, как рассвирепевший носорог.

Вот только генерал-полковник ожидал чего-то подобного, и отчасти специально провоцировал арестованного на нападение. А еще — он не даром, не просто так держал левую руку за спиной. Чудовищный удар в нос чем-то твердым вышиб из глаз арестованного мгновенную слезу и бросил его на пол, а генерал поставил на место Каслинского литья чугунную статуэтку Дон-Кихота. Сантиметров двадцать пять в длину, при книге, мече, тазике для бритья на благородной голове, все как положено.

— В машину, быстро! И — обратно мешок на морду. Нечего ему разглядывать…

— Довез-таки, — маршал Рокоссовский с доброй улыбкой, не отрываясь, смотрел в распухшее до неузнаваемости лицо Лаврентия Павловича, — железный ты мужик, Александр Васильевич. Сказал — сделал. Я бы, наверное, не выдержал.

— Нельзя подводить товарищей. Знаешь, сколько людей прямо-таки жаждут с ним поздороваться? Вот вы не поверите, товарищ маршал, но он ДЕЙСТВИТЕЛЬНО пытался оказать сопротивление и напал на члена группы. Конкретно — на меня. А так я бы его и пальцем не тронул. Зачем? Специалисты все равно лучше умеют. Вот вам свиней колоть доводилось?

— Ну? Сам нет, а у соседей видел.

— Так вот там с тушки ничего не пропадает. Окромя визгу. Но мы же — коммунисты! Мы так исхитримся, чтоб даже визг в дело пошел, и было бы его как можно больше.

Во время ареста, да и после, в дороге, такая злоба, такое поведение, приличествующее, разве что, вовсе потерявшему себя карателю, были настолько не характерными для Горбатова, мужика предельно порядочного, справедливого и всегда ведущего себя со сдержанным достоинством, что все только диву давались.

Они не понимали и не могли понять. Встретив своего командира, он, тем самым, встретил и первого человека который — понимал. Ни в какой мало-мальски нормальной жизни, даже на войне, просто нет места такой ненависти, которой Александр Васильевич ненавидел наркома НКВД. Ослепляющей и сводящей с ума. Ни на йоту не ослабевшей за пять лет, и поэтому могущей убить, если не дать ей выхода. После ареста Горбатова семья его хлебнула горя больше, чем человеку допустимо и позволительно вынести, и, не будь семьи, он, наверное, убил бы Берия даже без пришедшейся кстати истории с мятежом и арестом. Теперь ненависть эта ощущалась с такой силой, била в окружающих так, как будто была чем-то материальным. Она сама по себе вызывала такой ужас, что сопровождавшие его, люди безусловно храбрые и не отличавшиеся особой чувствительностью, почли за благо помалкивать и не попадаться лишний раз на глаза, а Берия, вовсе не бывшего ни слабаком, ни трусом, практически сломало одно только его близкое присутствие на протяжении этих нескольких часов. В Москву доставили не всесильного наркома, а человека, полностью готового к употреблению. В этот момент он подписал и подтвердил бы все, что угодно. Парадоксальным образом только то, что его немедленно бросили в одиночку, позволило ему хотя бы отчасти прийти в себя.

Горбатов не распространялся на все эти темы. Только раз прорвалось, когда он курил, глубоко затягиваясь «казбеком».

— Если б вы только знали, как тянет покончить с собой, когда эти… вызывают на очередной допрос. О смерти мечтаешь, как в молодости о свиданьи. Да нет, куда там, сильнее. И не знаешь, что хуже, когда перерыв часа четыре, или когда дадут отдохнуть недельки две, — а потом по новой…

А пока, сквозь невидимые со стороны щелочки заплывших глаз, бывший нарком не смотрел — подсматривал за Рокоссовским, потому что тот не подозревал, что это — способно что-то видеть, — да уже и не обращал на него никакого внимания.

Несмотря на то, что на фронте ему не раз приходилось «цапаться» со строптивым подчиненным, Горбатов определенно ему импонировал. Высокий, красивый, маршал стоял, чуть расставив упругие ноги в ладно сидящих на нем «генеральских» галифе, и спокойно улыбался приятному и равному себе собеседнику. Уверенный в себе мужчина, хозяин жизни, каким так и не довелось стать ему, Лаврентию Берия. Хоть и высокопоставленный, — выше не бывает, — но все-таки, в конце концов, только прихвостень грозного Хозяина, он заканчивал свою жизнь избитым и связанным. После того, как он перестал быть нужен хозяину, тот попросту, без малейших сантиментов отдал его на живодерню. Как отдают живодерам старого вола или какого-нибудь Холстомера. Так же, как он поступал и прежде. Не раз и не два. Ничего другого от него нельзя было и ожидать. А вот товарищ маршал теперь сам по себе и в обиду себя не даст. Получил такую возможность.

— Товарищ Сталин, — кругленький человечек в очках с круглыми стеклами угодливо улыбался, совсем как в прошлые, безвозвратно ушедшие времена, — позвольте получить указания… Военные в курсе и направили меня к вам…

— Чэго еще?

— Известный вам подследственный, его как раз доставили… Какого рода признание требуется от него получить? Официальную версию, или как все было на самом деле?

Верховный раздумывал около десяти секунд.

— И то, и другое. И так, чтобы нэ перепуталос…

— Признавайся, падаль!

— В чем меня, собственно, обвиняют? — Лаврентий Павлович как будто со стороны слушал, что лепечут его онемевший язык и будто замороженные губы. — Я вообще не по…

Уж кому, как не ему было знать все приемчики и подходцы следователей, но, однако же, они действовали и на него. Созданная и отлаженная машина дознания практически не давала сбоев вне зависимости от того, знал подследственный ее устройство, или же нет. Уже довольно скоро бывший нарком перестал понимать, в чем он действительно виноват, а в чем — нет. Вины множились, как черви в тухлом мясе, и каждый эпизод — с железной логикой, с такой формулировочкой, что не поспоришь

— …Он еще спрашивает! — На предельно высокой ноте визжал следователь. — Вы слышали? Этот смердючий гад еще спрашивает!!! Ой, не могу…

Откуда только они взяли такого? Кажется, — самолично позаботился о том, чтоб под корень извести в своем наркомате подобных типов. Не иначе — специально разыскали в лагере и привезли ублюдка из числа Ежовских еще кадров. Кстати говоря, Горбатов вполне оценил бы и тон, и речевые обороты орла, что нынче допрашивал Берия. Те же самые, родные. Незабываемые.

«Я неоднократно обманывал партию, руководство страны и самого товарища Сталина. Допускал искажения реального положения дел на вверенных мне участках работы. Это выражалось в умалчивании одних фактов и всяческом выпячивании и подчеркивании других. Это делалось, чтобы продемонстрировать полную успешность моей работы и скрыть ее недостатки и имело целью укрепление моего служебного положения и увеличение размеров власти. Прошу занести в протокол: случаев прямой дезинформации, которая повлекла бы за собой тяжелые последствия, не было ни разу…»

Допросы следовали один за другим, непрерывной чередой, но все-таки ее нельзя было отнести к числу знаменитых «конвейеров». Очевидно, и то, что удавалось получить таким способом, пока что удовлетворяло следователей.

«Я неоднократно злоупотреблял служебным положением, назначая в разработку лиц, могущих угрожать моему служебному положению. Также следствие по делу этих лиц проводилось тенденциозно, с целью добиться ложного признания и обвинительного приговора. В ходе следственной работы мною неоднократно санкционировалось применение недозволенных методов допроса и принуждения к даче показаний. Речь в данном случае идет о товарищах…»

Помимо неизбежной грубости в процессе конвоирования, проявлявшейся в тычках, толчках и редких зуботычинах, Берия практически не били. Он самолично искоренил общепринятую практику, когда каждый следователь по собственной прихоти и в меру собственных сил выбивал признательные показания. Только это не радовало: отсутствие даже умеренного, для порядка, битья «без следов» чаще всего обозначало особый статус подследственного. К таким, при необходимости, просто применялись квалифицированные пытки.

«Также я использовал служебное положение для помещения на ключевые посты лиц, преданных мне лично. Речь идет прежде всего о таких лицах, как…»

— … и как только земля носит таких вот выродков? Да вся твоя зловонная жизнь — сплошное предательство! Если ты только попробуешь, — слышишь? — только попробуешь что-нибудь скрыть, недостающее расскажет твоя паучья семейка! Твой бездарный выблядок, которого ты устроил аж ведущим констру-уктором! А с твоей сладкой Нино мы поступим и совсем интересно: ты только послушай…

«Под влиянием своего высокого положения я все больше проникался чувством вседозволенности, начал считать себя особым человеком и встал на путь морального разложения. Я принуждал к сожительству многих женщин, в том числе замужних, известных артисток театра, кино и балета. Я вступал в половую связь с несовершеннолетними девушками, но то, что среди них были девушки моложе пятнадцати лет, не соответствует истине, или же мне про это ничего не известно…»

— Ну что ты мне лепишь, мразь? Ты погляди, — следователь потряс перед собой толстенной кипой бумаги, — это все заявления от изнасилованных тобой девушек и их родителей*. Ух, моя б воля, я бы тебя им отдал! Уж они б тебе твои вонючие причиндалы живо открутили! И в жопу вставили!

*Врал. Не было у него заявлений. Не потому что не было фактов или их было мало. Просто с того момента, как стало МОЖНО, прошло слишком мало времени.

Вообще же многое из того, что в прежнем его положении казалось нормальным, естественным, привычным и даже необходимым, будучи перенесено на бумагу, да еще казенным языком протокола, выворачивалось в нечто совершенно чудовищное. То, что было шалостями для высокого сановника, для бесправного арестанта оборачивались самыми тяжелыми, не знающими пощады статьями Уголовного Кодекса. А ведь о главном-то речь пока еще даже не заходила.

— … всю эту грязь на потом. Потому что сдается мне, милок, что ты мне зубы заговариваешь. Ты бы еще рассказал, как в три года в штаны ссался. А в четырнадцать — давил прыщи и спускал в потный кулачок. — Следователь прекратил визг и говорил теперь тихо, почти ласково, и неотступно глядя в глаза. — Глупее себя найти хочешь, падло? Я убил на тебя почти две недели. Вот уже, — он глянул на часы, — шестьдесят седьмой час лицезрею твою тошнотворную, свиную морду. И все это время, — слышишь? — жду, когда ты перейдешь к делу. Да только, видать, раньше состарюсь. Поэтому прямо спрашиваю: когда, как и при каких обстоятельствах ты встал на путь предательства, вступив в контакт с разведкой САСШ? По чьему заданию предпринял попытку покушения на жизнь товарища Сталина? Кто тебе приказал уничтожить все высшее военное руководство страны и основных промышленных наркомов? Что именно пообещали представители САСШ и Англии за организацию переворота и свержение Советской власти лично тебе? И наоборот: что именно, какие уступки ты пообещал руководству союзников за помощь в организации переворота? И не забудь перечислить всех своих пособников.

«Вступая в контакт с специальными службами САСШ без ведома руководства, я не планировал с самого начала каких-либо покушений на руководство партии и правительства СССР, равно как и свержения советского строя и реставрации капитализма. Признаюсь в том, что превысил свои служебные полномочия под влиянием развившихся у меня в последние годы чувства безнаказанности и самонадеянности, переходящей в зазнайство, а также привычки к самоуправству. Тем самым я совершил ошибку, имевшую тяжелые последствия. На данный контакт я пошел в расчете получить сведения, которые помогли бы мне укрепить и повысить мое служебное положение. Эти мои надежды не оправдались, в ходе контакта были получены провокационные измышления относительно измены ряда высших офицеров Красной Армии, носящие характер грубой фальшивки, причем произошла утечка такого рода лживых сведений, что ввело в заблуждение руководство вооруженных сил, Генерального Штаба и прочих оборонных ведомств и привело к волнениям в офицерском корпусе…»

Как бы правдиво ни пытался он объяснить свои действия, объяснения эти все равно выглядели жалко и даже наивно, как ложь второклассника, пытающегося скрыть двойку от папаши с ремнем.

«Никаких обещаний в плане послевоенных уступок союзникам со стороны СССР мною или моим представителем, гр. Ребровым не делалось, и сам формат контакта не позволял сделать ничего подобного. Равным образом контрагенты, представленные в ходе встречи А.У. Даллесом, не требовали каких-либо прямо подрывных действий внутри СССР и, соответственно, не обещали никакого вознаграждения в какой бы то ни было форме…»

— Вот я в своей жизни повидал довольно-таки много разных гадов. Предателей, вредителей, двурушников всех мастей. Думал, уже ничем не удивишь. А вот теперь гляжу на тебя, и не то, что удивляюсь, а прямо-таки себе не верю. Ну что ты изворачиваешься, гнида? И как только не надоест, ей-богу. Имей ввиду: твой сообщник Маслов арестован и уже дает показания. Сам явился с повинной, потому что даже этот шкурник не смог выдержать твоих мерзостей… Ну чем, какими словами ты можешь объяснить свой приказ разбомбить Куйбышевский обком Партии? Какие оправдания будешь искать, а?

Надо сказать, тут он без ошибки попадал в самое болезненное место, потому что писать словесные объяснения того, что и объяснить-то никак нельзя, было до крайности мучительно. Кто другой назвал бы это пыткой, но Лаврентий Павлович таких сравнений не делал хотя бы для того, чтобы не гневить Бога. Слишком хорошо знал, что такое пытка НАСТОЯЩАЯ. И какая ерунда, в сравнении с ней, нынешние неудобства. Да вообще — что угодно. По ходу допроса тон следователя, сама манера общения его, постепенно менялись. Видимо, в скором времени предстояло что-то иное, какой-то новый этап.

«Имея все основания ожидать самого сурового наказания и желая избегнуть кары, я впал в самую позорную панику, совершенно помрачившую мой рассудок. От страха и отчаяния мной овладела ложная надежда, что я смогу сохранить свою презренную жизнь ценой массового убийства высшего партийного, военного и хозяйственного руководства страны, включая Верховного Главнокомандующего и председателя СНК товарища Сталина. Тяжесть совершенного преступления я осознаю в полной мере, на снисхождение не рассчитываю и готов к любой, даже самой тяжелой каре. Тем не менее, делая это полностью признательное заявление, продолжаю утверждать, что не испытываю ненависти к Советскому строю, делу Ленина-Сталина, и не имел сознательного намерения причинить какой-либо вред своей Родине. Также не испытываю личной вражды и неприязни ни к одному из лиц, подвергнутых мною опасности…»

— Ну все, гражданин, фамилию которого мне не хочется называть. Больше мы с тобой не увидимся.

Следователь аккуратно, в одному ему понятном порядке переложил бумажки в толстой папке, закрыл ее, и аккуратно, на бантик, завязал матерчатые тесемки. Закурил, лицо его расслабилось, словно сбросив маску злобного шута, каковым он, по сути, БЫЛ все эти дни, и стало почти нормальным.

— … И вот что интересно: расстаемся, — а я и не знаю, что тебе сказать. «До свиданья» — слишком зло, потому как не увидимся. «Прощай» — так на хер мне твое, прости Господи, прощение не сдалось. «Всего доброго» — даже как-то слишком, потому что ничего хорошего тебя не ждет совершенно точно. И то сказать, — зачем говорить хоть что-то бывшему человеку?

Серое, какое-то пористое лицо, короткие, будто не успевшие отрасти волосы, черные и с сильной проседью. Не поймешь — какой возраст, от тридцати пяти и до пятидесяти. Невзирая на плохое зрение, за эти бесконечные дни и часы Лаврентий Павлович успел досконально изучить внешность и привычки своего насильственного собеседника.

— Шьто, — вдруг, даже для себя неожиданно проговорил он сиплым голосом, — назад отправят? Или и впрямь дали искупить?

— Знаете, — отпускают! Работой, вроде, довольны, спасибо, говорят, знали, кому поручить, не ошиблись… Правда, — запрет на работу в Органах, милиции, прокуратуре, органах следствия и дознания, жена ушла, ни кола, ни двора: ты, сука, меня хорошо тогда, в тридцать восьмом, подрезал. Но отпускают.

— Лучше нэ обольщаться. Того, кто допрашивал мэня, — вряд ли оставят в живых.

И тогда следователь Губанов В.С неожиданно улыбнулся. Улыбка шла ему как, приблизительно, крокодилу, глаза оставались холодными, но все-таки это была искренняя, настоящая улыбка.

— А-а, ты же ничего не знаешь… А там, на воле, все кру-уто переменилось. Теперь за такое не убивают. Не веришь? И я поначалу не поверил, а потом, гляжу… Не знаю, надолго ли их хватит, но пока — так. Поживу еще.

Дело в том, что им и правда были довольны. Он сумел понять, что от него требовалось. И выполнил волю заказчиков на высочайшем уровне. В кратчайший срок сумел вымотать из подследственного мельчайшие подробности того, как из жадности и ума, властолюбия и твердой воли, честолюбия и невероятной работоспособности, глупости и тонкого психологизма, амбиций и элементарного желания сберечь шкуру множества людей, — очень, кстати, разных! — за десять лет сложилась Система.

Сообщество людей во власти и рядом с властью, позволяющее своим сочленам выжить и, более-менее, процветать. Детали удивительных механизмов по подбору и расстановке людей и оценке их деятельности. И система легких искажений, малых недоговоренностей, чуть заметного лукавства, которая позволяла чиновнику любого ранга выжить, но при этом, в сумме, давала крайне искаженную систему реальности. О том, каким способом очередной контрольный орган со временем встраивался в систему, разбухал и терял эффективность. При том, что прежние, по большей части, тоже никуда не девались.

Бездонная глупость Николло Маккиавелли, первого и, безусловно, лучшего европейского политолога состояла в том, что в его гениальном труде все, что на самом деле делалось властями, было названо своими именами, без прикрас, и подано в предельно систематизированном виде. Он, наивный, ожидал от сильных мира сего благодарности. Вполне закономерно едва уцелел, а труд его относили к числу запрещенных еще лет триста. Так вот материалы следствия оказались чем-то вроде его «Государя», только применительно к реалиям гигантской послереволюционной державы в 20 — 30 годы ХХ столетия. На самом деле начальству нужно было именно это, хотя оно, возможно, и не осознавало этого в полной мере. Но, увидав уже первые протоколы, — осознало. Поощрило, похвалило и дало в помощь некоего Тугарина. Поначалу следователь был недоволен непрошеным помощником, но Вячеслав Андреевич, даром, что военный, оказался мужиком тихим, удобным и вовсе не пытался бороться за главенство. Зато его умение выбрать, рассортировать и систематизировать отдельные факты, собрать из них связный текст, объединенный общим смыслом, были просто поразительны. Обсудив положение, они единогласно решили, что результатом будут два документа: собственно «Дело» со всеми протоколами и подлинниками документов, а также «Аналитическая Записка» плод напряженнейшего совместного творчества двух людей, которые сознательно избегали расспрашивать друг друга о прошлом и фактах биографии. Книга получилась страшной. Против логики содержащейся в ней картины возразить было нечего.

Ему дали отдохнуть от допросов два дня, а потом все началось заново, с новым следователем. Увидав его в первый раз, Берия тут же окрестил его про себя Черным Человеком. Черные, необыкновенно густые, короткие волосы, как плотно натянутая шапка, черные тусклые глаза, черная рубаха и черные галифе. Только китель, без знаков отличия, несколько похожий на пиджак, был пошит из зеленовато-коричневой материи.

— Ну, Лаврентий Павлович, результатами следствия руководство, в общем, довольно. А теперь пришла пора признаваться, как положено.

— Я не понимаю…

— Да не волнуйтесь вы так. Вот ваши признательные показания. Ознакомьтесь, — да и подпишите. Вот, если хотите, очки, это ваши собственные, запасные. Оставить, к сожалению, не могу. Подпишите — и идите отдыхать.

Прочитав, Берия поднял на Черного Человека потрясенный взор:

— Я нэ пойму… Это же не мои показания! Это болезненный бред какой-то!!!

— Экий вы, право, — поморщился Черный Человек, — буквоед. Какая вам разница? Конец-то все равно один… Ну, — надо так, поймите!

— Нэт, — говорил он, чувствуя, как все существо его охватывает ледяной озноб, — это нэвозможно.

— Эх-х, — тяжело вздохнул неизвестный, — кому, как не вам знать: для нас не существует ничего невозможного…

— Мужчина, мне, конечно, не трудно, и вообще пора размяться, но, все-таки, по-человечески советую: лучше прямо сразу начинайте сотрудничать со следствием…

И тут, приглядевшись к лицу распятого на крытом оцинкованным железом столу, под беспощадным светом двухсотсвечовых ламп человека (на этот раз объект с самого начала располагался НА СПИНЕ), товарищ Грингут сбилась с одного из своих типовых, безупречных, отшлифованных пассажей. Дело в том, что на этот раз ее не уведомили, кто именно будет ее клиентом. Только запретили вынимать зубы, — и все инструкции.

— Ла… Лаврентий Павлович? Товарищ Берия? Да как же это?! — И замолкла. — Хотя, если так рассудить, — то чего удивительного? Таки совсем ничего…

Прищурившись, он разглядел стоявшую перед ним невысокую женщину в халате, маске и плотно надетой медицинской шапочке, полностью скрывающей волосы. Скрыто было почти все, но жесткие, черные, чуть раскосые глаза ее были слишком узнаваемы. И голос этот он помнил. Дело в том, что во время его визита в Барнаул, он, что называется, положил на нее глаз. Неожиданно даже для самого себя, поскольку она вовсе не относилась к любимому им типажу. Но, однако же, что-то такое в ней было. О нее буквально несло кромешной ночью, первобытным зверством, и звериным же, буйным сексом. Извечным призывом злой и сильной суки в поре. Это была незабываемая ночь, любовники друг друга стоили, а она произвела на Берия сильное впечатление. Понравилась даже ее манера отдаваться со всей страстью, но молча: звуки полагались только к финалу и, при этом, без болтовни. При этом ему почему-то и в голову не пришло ее приблизить. А подробности ее профессиональной репутации он выяснил потом. И о том, что никто еще не продержался больше получаса — тоже. А еще — живописные подробности некоторых из ее самых любимых методик. И своеобразное чувство юмора, которое Софья Львовна иной раз проявляла во время работы.

— Развяжите меня, — глухо сказал узник, — я все подпишу.

«Я, по факту, на протяжении ряда лет являлся сотрудником мусаватистской разведки, и данный факт отражен в моей биографии, но является только прикрытием моей истинной деятельности по работе одновременно на две буржуазные разведки: германскую, в которую в 1918 году был завербован З.Крепс, и британскую, причем в последнем случае роль вербовщика сыграла видный агент британской разведки Пачулия Тамара Георгиевна. Сотрудничество продолжалось на протяжении ряда лет, после чего Пачулия начала вести антисоциальный образ жизни, опустилась в бытовом плане и сделала попытку меня шантажировать. В результате, чтобы избежать разоблачения, я собственноручно ее ликвидировал…»

«… последним моим куратором стал А.У.Даллес. На протяжении последних месяцев я готовил и упорядочивал пакет документов, который содержал бы исчерпывающие сведения по положению дел в Специальном комитете, работу которого я курировал. Кроме того, на протяжении нескольких последних месяцев сформулирован и уточнен план „Ганфайтер“, в котором предусматривалось использование первых образцов нового оружия для одновременного уничтожения советского партийного и военного руководства в ходе одной акции. Вслед за этим должен был последовать государственный переворот, изменение социально-экономического строя в СССР на буржуазно-демократическую модель и установление экономического господства крупнейших международных монополий…»

«… В обмен на поддержку я, возглавив Переходной Комитет, должен был обеспечить следующие уступки в сфере международных отношений.

На протяжении трех-четырех лет должен быть осуществлен постепенный вывод советских войск со всех европейских территорий, освобожденных в ходе войны.

Отторжение колоний Франции и передача их под временное управление Объединенных Наций. Впоследствии временное управление становится постоянным.

Установление временного управления, по сути — оккупационного режима на территории, до окончания войны подконтрольной правительству Виши.

Расчленение Германии на ряд малых государств, которые сотрудники именовали „историческими провинциями“: Бавария, Саксония, Тюрингия, Померания, Ганновер, и пр. под руководством марионеточных режимов. Историческую территорию Пруссии предполагалось разделить дополнительно, на две-три части, причем Восточную Пруссию предполагалось присоединить к территории Польши.

При этом планировалось, что сама Польша, возглавляемая т. н. „польским правительством в изгнании“, в настоящий момент находящимся в Лондоне, должна стать главным представителем и проводником воли Объединенных Наций в Центральной Европе.

Союзники также планировали способствовать распаду Югославии, причем в данном случае от нас требовалось только невмешательство.

Все вооруженные формирования СССР должны быть полностью выведены с территории Ирана с последующей заменой войсками и администрацией Объединенных Наций.

Была достигнута договоренность, что в обмен на самые активные боевые действия против Японской Империи будет произведена аннексия Южного Сахалина и ряда островов Курильской гряды с передачей данных территорий СССР. В данном случае расчет велся на то, что у ослабленного войной и предательством СССР не хватит ресурсов для развития данных территорий, и они превратятся, по сути, в бесполезный балласт…»

«На последующем этапе, спустя пять-шесть лет, планировалось проведение „свободных выборов“ в республиках Прибалтики, Закавказья и Кавказа под контролем т. н. международных наблюдателей. Таким образом предполагалось обеспечить постепенный выход данных республик из состава СССР с фактическим его роспуском. В первую очередь правящие круги Британской Империи интересует в этом плане Азербайджан…»

«Когда возникла опасность реального разоблачения наших контактов со спецслужбами союзников и, таким образом общие наши планы оказались под угрозой, западная сторона решила полностью оборвать все контакты, передав вместо реальных документов, которые были обещаны, грубую фальшивку. При этом контакт с курьером, находившимся к тому времени под наблюдением, был умышленно проведен таким образом, чтобы его можно было зафиксировать, что, в итоге, и произошло…»

— Гос-споди… Это же бред какой-то! Совершенно невозможно читать эту ересь подряд… Поневоле пропускаешь целые куски. Ну кто, кто в это поверит?

— Ничего. Как говорится, — чем чудовищнее ложь, тем охотнее в нее верят.

— О, цитируем Геббельса?

— А ты что, всерьез считаешь, что автором данной максимы был этот хромой шимпанзе?

— А кто?

— Думаю, — никто. Она вечна.

— Не понимаю только, — а на хрена понадобилась эта выдумка? Того, что есть, хватило бы двадцать раз на десять расстрелов…

— Точно не знаю. Только Председатель считает, что ему в Рапалло предстоят с союзниками очень непростые терки. Так что, думаю, кстати может оказаться любой, даже самый маленький козырек.

Они помолчали.

— Зато первая часть.

— Да уж. Страшный документ. Не дай бог, если попадет в какие-нибудь не те руки. Недаром решили отпечатать только три экземпляра.

— Страшный. По той простой причине, что если следовать логике этого меморандума, то переделывать в нашем самом передовом государственном устройстве придется почти все… И не переделывать нельзя тоже. А что до экземпляров, то Председатель вообще настаивал на одном.

— Я даже догадываюсь, кому он при этом должен был достаться. Но только имел он по этому вопросу всего один голос «за». Свой собственный.

— Думаю, он ожидал именно чего-то подобного. Но на всякий случай попробовал.

— Да. Подобные моменты Совет отслеживает туго. Научились.

— Так научили. Точнее — научил.

— Безусловно, господин генерал. Несравненные качества самолетов Великой Империи есть лучшее доказательство того, что мы — разбираемся в своем деле.

— И вы утверждаете, что это — фальшивка? Но, господа, Такэда действительно прилетел на этом самолете. Это факт.

— О, разумеется, тут не все так примитивно. Тут все сделано с более тонким расчетом. Мы имеем все основания утверждать, что машина не может быть серийным изделием. Судя по всему, это единичный экземпляр, сделанный в лабораторных условиях с единственной целью ввести в заблуждение авиастроителей Империи. Вместо того, чтобы заниматься делом, мы, в самый критический момент будем изучать какую-то там техническую экзотику и пытаться ее воспроизвести. Если позволите, — это вообще не самолет. Это отравленная наживка, которую нам подсунули враги. Надо сказать, достаточно хитроумно подсунули.

— Значит ли это, Киро-сан, что лицо, доставившее эту наживку, тоже является посланцем врага?

— Мы не специалисты и не можем считать себя компетентными. Но вся логика заставляет склоняться именно к этому предположению.

— Итак, вы уверены?

— Безусловно, господин генерал. Каждая деталь этого, с позволения сказать, аэроплана неизбежно ведет в тупик. У нас собственные традиции, следуя которым мы скоро выпустим новый истребитель, неизмеримо превосходящий все, что есть или только имеет появиться у наших врагов.

— Благодарю вас. Беседа наша была весьма содержательной и доставила мне большое удовольствие.

— Что скажете, Кабаяси-сан?

— Я?!! А что я могу сказать по поводу предмета, в котором не разбираюсь? — Кабаяси откровенно развлекался. — Только присоединиться к мнению профессионала. Правда, в какой-то момент, они вдруг напомнили мне обезьян, с умным видом гадящих в музыкальный ящик, — но причины этого непонятны мне самому. Так, непосредственное впечатление. И, разумеется, оно не может иметь никакого значения.

— Вы хотите сказать…

— Только то, что сказал. Есть только совершенно, — понимаете? — совершенно не заслуживающие доверия слухи, что не менее сотни самолетов «без винтов» приземлились на авиабазе неподалеку от Петропавловска-Камчатского. Вздор, конечно, но сплетники никак не могли сговориться с Такэдой. Правда, тот факт, что данная авиабаза еще заранее была значительно перестроена и расширена во всех отношениях… отрицать несколько труднее. То же касается еще нескольких авиабаз, и, кроме того, есть такие, наблюдения за которыми организовать не удалось.

— Таким образом, — ничего заслуживающего внимания?

— Ничего.

— Я в самое ближайшее время обращусь в Токио с запиской о том, что в настоящий момент сложились исключительно благоприятные условия для сокрушительного удара по основным группировкам Советов, и следует всемерно усиливать войска на основных направлениях. И обратить особое внимание на нанесение превентивных ударов по авиабазам русских.

— Исключительно мудрое решение, господин генерал-лейтенант. Возможно, даже единственно верное. И создать ударную группировку флота…

— Дела флота, — сухо перебил его Хата, — есть дела исключительно флота. Скажите, этот… перебежчик — он вам еще очень нужен?

— Не слишком. В основном — он исчерпал свою полезность. И, кроме того, я убываю уже завтра, рано утром. Поначалу я даже хотел просить, чтобы вы не были с ним чрезмерно строги, но… Пообщавшись, переменил свое мнение. Он даже не такой умный, как думает. Он приводит ряд сомнительных аргументов в пользу того, что русская армия имеет значительное превосходство над Императорской армией, — и ошибается, — но те же самые аргументы доказывают неоспоримое преимущество Императорского флота… буквально во всем.

— Безусловно, безусловно. Но пока что флот не оправдывает тех колоссальных затрат, которые требуются на его содержание. Такое ощущение, что флот, во главе со своим Штабом, сладко спит последние полгода…* А нам постоянно не хватает средств, чтобы окончательно добить китайского спрута… А почему вы решили, что он — глуп? Если флотские проблемы не были даже затронуты?

— А он думал, что самолеты русских, — те самые, фальшивые, — направляются сюда, на границу Маньчжурии, а на самом деле они идут куда дальше на восток и север. В своих чрезмерных похвалах он не нашел добрых слов для дальности. По его словам, из-за прожорливого мотора это очень средние показатели. Следовательно, целью передислокации является оборона побережья от флота и десантов. А отнюдь не удар в самом уязвимом месте, каковым он ошибочно считает равнины Маньчжурии.

— Но это может быть и сознательной дезинформацией, не так ли? Я думаю, небольшое дознание в этом направлении не повредит.

— Ни в коем случае не повредит, господин генерал-лейтенант.

*Проявление характерного для многих стран антагонизма между армией и ВМФ было особенно сильно в Японии. В ряде случаев требовалось вмешательство самого Хирохито, чтобы заставить армию и флот действовать согласованно и в общих интересах.

Восток и Логистика

И вообще короткая, только с самыми общими положениями случившегося, речь Сталина, произнесенная и транслированная прямо вечером того же дня, когда был принят «Договор о Совместной Охране», послужила своего рода вехой, разделившей две эпохи. Не причиной, нет. А именно вполне определенным знаком почти всем, имеющим уши и мало-мальское соображение. После Ялты значительно снизилась дотоле лихорадочная активность в портах Восточного побережья. Гигантский поток грузов, льющийся через Атлантику с запада — на восток, обмелел, сократившись вполовину, уже тогда. После речи он практически иссяк, составляя едва десятую часть прежних объемов. Вектор работы, усилий, активности развернулся на запад со всей определенностью и крайне, до болезненности, резко. Поддержание относительно небольших контингентов в Италии и Северной Африке. Все.

Гигантские ресурсы, дотоле предназначавшиеся для Европы, валом пошли в Тихий океан. Силы ВМФ США, задействованные в Атлантике, были несопоставимы по мощи с армадами, развернутыми против Японской Империи, но, если собрать воедино, то, вместе с гидроавиацией, эскортными авианосцами, подводными лодками, крейсерами и современными эсминцами, получалось внушительно.

Но главным было вовсе не это. Они вполне-вполне способны были сделать то, для чего созданы и приспособлены: уберечь от авиации и подводных лодок тот поистине колоссальный тоннаж транспортного флота, который высвобождало прекращение боевых действий на Западе и подготовки десанта во Франции. Да, в Тихом океане требовалась несколько другая мореходность, но, в конце концов, не нами была высказана истина: на войне, — как на войне. Заводы, захлебываясь от нагрузки, фабриковали гигантское количество зенитных средств: подразумевалось, что теперь переправляться будут не какие-то там войска, которые только потом-потом, после вдумчивой подготовки усадят в десантные суда для грядущей через годик высадки, а самый откровенный десант. Чтобы уже очень скоро высадить его на десятки новых островов, разодрав и без того невеликие силы Империи на совершенные уже клочки, неспособные ничего изменить.

Можно было неизмеримо, более, чем вдвое нарастить группировку авиации берегового базирования, но ничто не могло изменить того простого обстоятельства, что на сентябрь месяц 1943 года у США катастрофически не хватало баз, с которых была бы досягаема территория Японской метрополии. Новейший, секретнейший «В-29», что, как будто бы, мог достать до Токио и Осака с имеющихся баз, был уже закончен разработкой, но сколько-нибудь массовая серия безнадежно опаздывала: первые машины могли поступить в строевые части уж никак не раньше января-февраля.

Проблема имела два решения: материковый Китай, формально подвластный Чан Кай-Ши, и советский Дальний Восток. Первый вариант не подходил по той простой причине, что японцы, при желании, без особых затруднений достигали любых пунктов «освобожденной» территории. Второй… Второй был непредсказуем. Могли принять с распростертыми объятиями, — с каким-либо, понятно, условием, — а могли сослаться на то, что баз не хватает самим. Может быть, даже не соврали бы.

Весь этот грандиозный поворот колоссальной, непомерно инертной машины был со всей энергией начат именно после той вечерней речи. Не дожидаясь формального Акта о безоговорочной капитуляции, что последовал через два дня. Для того, чтобы столь радикальный разворот начал оказывать серьезное влияние на ход реальных боевых действий, должно было пройти, как минимум, месяц. Скорее — больше, потому что колоссальный объем планирования, еще неизмеримо возросший, приходилось менять на ходу. Практически — начинать заново, причем со всей поспешностью. Опоздать обозначало, по сути, что русские разделаются с Японией так же, как только что разделались с Германией, практически без посторонней помощи. Теперь в правящих кругах западных союзников мало кто сомневался, что Советы вполне способны на это. Может быть, тут имела место определенная переоценка русских, но ставки были слишком высоки. Случись это, и дело будет выглядеть так, что СССР, по сути, в одиночку выиграл мировую войну. Как в старину говорили китайцы: «Разгромив Ди на Западе, поразили Хунну на востоке». Это, разумеется, было совершенно недопустимо: на то, чтобы сгладить, — хоть отчасти! — предельно негативное впечатление от такого рода развязки, потребовались бы годы и десятилетия усиленной работы пропаганды. Поэтому США спешили так, как, пожалуй, еще не спешили на этой войне. Практически это обозначало решительный штурм без того внушительного набора новых военно-морских игрушек, на которые была рассчитана кампания будущего, 1944 года.

Весьма сильно отличная по природе, но не менее колоссальная вооруженная сила, которую, было, искусственно придержали в сердце совсем другой страны, теперь, будучи спущена с этих тормозов, возобновила свое неуклонное движение на Восток. И моментом отсчета послужила все та же «тихая», не содержащая никаких принципиально новых моментов речь. Сначала — как будто бы неспешно, но потом, набирая накат, все быстрее и быстрее. То есть определенное движение шло и раньше, но теперь двинулся настоящий поток. Тридцать эшелонов в сутки, тридцать пять.

Имелись довольно существенные последствия и для отдельных людей.

К примеру, Франклин Делано Рузвельт, получил перевод текста речи, отпечатанный крупным шрифтом на желтой бумаге, как он любил. Ознакомившись, некоторое время молчал, глядя куда-то поверх стола, а потом произнес всего-навсего одно слово. В русском языке наиболее близким по смыслу эквивалентом было, пожалуй, «гаденыш», и произнесено оно было с соответствующим выражением лица. К чему произнес его президент, и к кому относился этот эпитет, для присутствующих осталось загадкой, а спросить никто не решился. Рассказал только жене, но позже, ближе к вечеру.

— Вам, должно быть, не говорили о грандиозных планах дорожного строительства на Восточных Территориях. Это после того, понятно, как они будут освобождены от славянских недочеловеков. Ну, с освобождением у вашего бывшего руководства вышла неувязка, а вот мечту насчет дорог вы, пожалуй, осуществите… Мы ее решили одобрить. Ты гляди, — переводи в точности, чтоб дошло… Ага, так вот, мечту эту вы осуществите, и мы вам в этом поспособствуем. Командовать вами будет полковник Пожидаев, он для вас тут, как говорится, и царь, и бог. Дело у нас спешное, поэтому ему дано право стрелять, в случае чего, без суда. Но мы добрые. Будет у вас и заступник. Тот самый, что дороги эти придумал и Гитлеру красиво нарисовал. Будет искупать вместе с вами, а вы его будете слушать. Если не будете, я сказал, что будет. Если покажете ударный труд и небывалые успехи, мы вам увеличим пайку, как полезным работникам. Инструменты — там, прошу, как говорится, получить и расписаться…

Тридцать семь эшелонов в сутки, сорок.

Первые группы пленных немцев прибыли на восток еще в начале апреля, но теперь их количество многократно возросло. Посредником между начальством дорожных войск и пленными уже в середине августа стал Альберт Шпеер. С ним имел место отдельный разговор без свидетелей. Среди многого прочего ему дали понять, что жизнь его угодивших в плен соотечественников интересует советское руководство только в одном плане: чтобы их хватило для выполнения нужного объема работы в срок. Если для этого понадобится загнать насмерть всех пленных, на это пойдут. Но от него во многом будет зависеть, чтобы они не делали лишней работы. Собственно это и называется «эффективностью». Парадокс: на Востоке немцы послужили, своего рода, авангардом Красной Армии.

Дав свое согласие, один из лучших администраторов ХХ века еще тогда принял принципиальное решение: насколько это от него зависит, он организует и обучит вверенных ему людей так, чтобы из них получились первоклассные строители дорог. Пусть будет фирма, громадный дорожный трест, потому что, если получится, как задумано, то стратегия эта без проигрыша. Останутся ли они в русском рабстве навсегда, или, во благовремение, вернутся домой. То, как военнопленные использовались тут до сих пор, — а он успел ознакомиться с организацией дела, — было совершенно неудовлетворительно. Русские получали не более трети той отдачи, которую могли бы, при той же тяжести и интенсивности труда, но так, чтобы при этом не доводить до истощения и не гробить работников.

В принципе, — ничего страшного. Всего-то четыре железных дороги, утроить количество станций, практически сменить верхнее строение путей, увеличить мощность водоснабжения вчетверо, сменить, где надо, легкие рельсы на тяжелые, на полутора тысячах километров одну колею превратить в «двухпутку», и проложить новых путей на восемьсот километров там, где их сроду не было, как минимум. Помимо ремонта и восстановления тоннелей, мостов, и прочего хозяйства. И что-то было совершенно необходимо делать с дорогами для автотранспорта. Начать да кончить. По масштабу задач отчаянно мало было бы любых сил. На восток перебросили пять так называемых «железнодорожных бригад», по сути мало уступавших полнокровным дивизиям, — ими и командовали генерал-майоры. Люди, в одинаковом звании, работавшие на большом удалении друг от друга, и, в общем, самостоятельно, — уж больно разные условия и задачи стояли перед ними. Тем не менее главным обозначили руководителя ведущего, — Маньчжурского, — направления будущей войны, товарища Чигаркова. Именно на него «повесили» громадную ораву немцев и порекомендовали управляться с ними через Шпеера. По мере возможности — давать все, что он попросит для дела. Василевский, принявший на себя руководство ВСЕЙ восточной кампанией во всей ее неслыханной сложности, одобрил и подход, и выбор, после чего дал соответствующие распоряжения уже военному начальству.

Сорок один эшелон в сутки, сорок три.

Для 63-го план на истребители Яковлева и моторы «М — 107С» уменьшили в четыре раза. Судя по всему — для начала. Превосходная, доведенная до немыслимого совершенства, отработанная машина на глазах становилась никому не нужна, уходила в прошлое. Предполагалось, что на ближайшее время должно было хватить тех машин, которые уже находились в строевых частях, размещенных на тыловых аэродромах и произведенных по «кастрированному» плану. Для следующих войн, буде они случатся, они не понадобятся совершенно точно. Освободившихся и вновь принятых работников бросили на перестройку производства под новые задачи. При всей неслыханной гибкости производства на 63-м, такой масштаб преобразований оказался чрезмерным даже для него. Если с производством комплектующих дело обстояло так и сяк, сменить закладки на другие, тоже отработанные к данному моменту, было недолго, то со всем, что касалось собственно сборки, была полная беда. По сути, предстояло построить на месте прежнего завода новый. В плане чисто производственных трудностей конец войны оказался как бы ни погорше ее самой. Хотя, — какой там конец? Просто начало новой, для которой, соответственно, необходима и новая техника.

Епархия Яковлева, — планово-экономический отдел, — разительно отличалась от всех подобных департаментов до и после. Там, по большей части, работали настоящие инженеры, которые конструировали и внедряли конкретные системы управления невообразимо громоздким хозяйством. В частности, с целью подхалимажа, ну и, заодно, ради пользы дела, они сделали для Шахурина сложнейшее в истории вычислительное аналоговое устройство: оно моделировало отрасль. Ну, понятно, не в полной мере, но, по крайней мере, стало возможным прикинуть последствия тех или иных организационных решений, отбросить заведомо непригодные и оптимизировать те, что, в принципе, были удачными. Заодно оказалось, что иные из неудачных могли прекрасно работать при совсем небольшой коррекции. Одним из частных результатов этого необдуманного шага было то, что Саня угодил в длительную командировку. В Ташкент. Именно там предстояло организовать массовую сборку транспортников. Но к началу боевых действий они все равно не поспевали. Скорее всего, это было и вообще невозможно. Приходилось начинать с тем, что есть, и надеяться, что удастся подсобить по ходу дела.

Перспектива выглядела неутешительно, даже как-то безнадежно: быстро-быстро сделать сырую скороспелку, скорее всего — опоздать, а когда военные действия кончатся, — свернуть производство и, после этого, начать делать что-нибудь всерьез и надолго. При этом все прежние наработки придется забыть, как страшный сон, и начать дело с нуля. Война заставляла делать глупости, зная, что это глупости, но что делать их все-таки необходимо. Скорее бы кончилась.

А вообще утечка информации — это такая вещь, которую предотвратить почти невозможно. Служба тыла Восточного театра военных действий потребовала себе аналогичную машину: именно для решения транспортных проблем. Так стало гораздо понятнее, докуда — грузовики лучше перевозить по железной дороге, а откуда — выгоднее направлять их своим ходом. Например, оказалось, что увеличение ресурса танков по уже отработанной в прошлом году процедуре позволяет отказаться от некоторых работ на железной дороге. Выходило дешевле и, главное, быстрее. Еще одной неожиданностью стал вывод о необходимости создания крупного производства дорожной техники прямо на месте, вблизи будущего ТВД. Хозяйственники с довоенным опытом кривились и махали руками, но цифры неумолимо доказывали: эффективнее, чем с использованием одного только ручного труда. Эффективнее, чем тащить технику из разрушенных западных районов СССР, где ее и без того катастрофическая нехватка. Углубившись, увидели, что наилучшим вариантом будет не какое-либо половинчатое решение, а совсем наоборот: закладка мощнейшего производственного комплекса с учетом перспективы расширения и модернизации с самого начала. Не поверили, взялись за голову, начали пересчитывать и убедились: все точно. По-другому не выходило или выходило медленно и плохо. Война так высосала страну, что прежние, простые решения с использованием дармового труда сотен тысяч зе-ка не проходили, хоть плачь. Опыт многих и многих крепких хозяйственников с довоенным стажем устарел, и сделался прямо непригодным в новых условиях. Развивать новое производство начали той же весной, базируясь на вспомогательные промышленные мощности Комсомольска и Амурска.

Этого, как и довольно многого другого, Саня довольно долго не замечал: для него последние десять лет, по сути, сводились к одному большому «ДАЙ!», и он, со товарищи, естественно давал, потому что иначе попросту не уцелел бы, но это ощущение, — как в яму, — успело сформироваться и окрепнуть. Оказалось, — что это было уже не вполне так. И если туда, — в «яму», — хорошенько, отчаянно крикнуть, то ответом могло быть не только гулкое эхо.

Отгружая в окружающее завод бесконечное, всепоглощающее пространство материалы, инструменты, технологии, комплекты, и, что самое страшное, подготовленных работников из числа лучших, они мало-помалу сформировали ряд производств, в общем, не уступавших уровнем 63-му. Бывших, разве что, поменьше размером, но это, как известно, дело наживное. Время от времени, — а он был одним из госслужащих, пресловутым колесиком и винтиком, которому не полагалось знать лишнего, — ему доводилось узнать интересненькие подробности из смежных, но прямо не связанных сфер. Кто-то, к примеру, наловчился клеить из деталей, сделанных из заполненного неорганическим пластиком неорганического текстиля целые корабли, — примерно так, как на 63-м делали самолеты. Торпедные катера, десантно-высадочные мотобаркасы на два отделения, что-то вроде скоростных сторожевиков и даже, по слухам, корабли покрупнее. Что-то вроде того, что англичане именовали архаичным, смешноватым словом «корвет»… или «фрегат»? Саня постоянно путал, что есть что и чем друг от друга отличается. И деятельность эта велась, как оказалось, достаточно давно. Интересно, что комплекты для корабликов в этом самом Комсомольске тоже делали сами, так что кораблики на верфи «пекли, как горячие пирожки». Может быть, очевидец несколько преувеличил, и выражение было слишком образным. Может быть. Но по всему, — прежде всего по объему поставок туда катализных систем всех номенклатур, — выходило, что масштаб нового производства на Амуре, как в в самом Комсомольске, так и в Амурске, и в Хабаровске должен быть более, чем солидный. А перспективы, с учетом обстоятельств, еще солиднее. Вообще говоря, с точки зрения доступности важнейших ресурсов и самого расположения, Комплекс на Амуре неизмеримо превосходил 63-й. Уж там-то не понадобилось освобождать место под производство реактивных машин и транспортных самолетов. Уступал Комсомольск только по одному ресурсу, зато наиважнейшему. Главному. Людей в том далеком краю было маловато. А так, по всему, — надо было бы слетать туда самолично, поглядеть, что да как, но мечтание об это пока что оставалось бесплодным, как пустыня Сахара.

Берович встряхнул головой, поймав себя на том, что мысли о далеком крае содержали некий оттенок ревности. Тьфу! Дело даже не в морали и не в пользе делу. Просто большего идиотизма нельзя было даже придумать. Это все равно, что ревновать к успехам собственных детей. Уж чего-чего, а работы, сейчас, и на обозримую перспективу, хватит на всех. А пока получилось смешно: он изо всех сил думал, как решить неразрешимую, на его взгляд, организационную проблему, а тем временем ее спокойно решили без его участия. Обошлись. Поистине, наступали новые времена, в которые ему уже не придется быть затычкой в каждой бочке.

Довольно характерная для людей особенность: видел и понимал, что дальнейшая судьба 63-го — стать «заводом заводов». Говорил об этом другим людям, — из числа приближенных. Понимал, что, по-другому, не может быть, и хотел только, по возможности, и после войны сохранить часть военного производства. Когда ожидаемое и неизбежное начало сбываться, — удивился.

Вообще же, после того, как Альберт Шпеер в кратчайшие сроки развернул и ввел в дело свою армию, — сто шестьдесят тысяч человек! — время заметно ускорилось и помчалось вскачь. Сорок шесть эшелонов в сутки, сорок девять. Пятьдесят два. По сути, теперь на восток ежесуточно перебрасывалась полнокровная дивизия. Условная, конечно. Да, осенью сорок первого темп был сопоставимым, но переброска войск с востока — на запад, на самом деле совсем другое дело, чем в обратном направлении. И там, и там ведется переброска заранее сконцентрированных войск, но в первом случае они попадают в условия куда лучше развитой транспортной сети. Так что никакой симметрии нет и в помине.

С другой стороны, никакой трагедии в этом тоже не было: советскому командованию на протяжении этой войны столько раз приходилось вводить силы в бой по мере их прибытия, что оно привыкло и приспособилось. К этому советскую сторону принуждали враги, но генералитет со временем превратил беду в некое подобие преимущества. С определенного времени немецкие стратеги начали жаловаться на все новые «бесконечные толпы русских», с тупой покорностью лезущих на пулеметы до тех пор, пока не задавят сверхчеловеков массой. Другая сторона, соответственно, называла запаздывающие к началу наступления соединения «стратегическими резервами». Да, запаздывали. Но зато их, не успевших «завязнуть» в боях, оказалось куда удобнее направить туда, где обозначился успех или, наоборот, сложилось критическое положение. Развить успех. Парировать контрудар. То, что этот прием, возникший из горькой нужды, постепенно научились использовать с решающим эффектом, можно считать вкладом советской стороны в оперативное искусство войн нового времени. На Востоке тоже не планировалось дожидаться полного сосредоточения всей гигантской массы войск на исходных позициях. Не. Практически наоборот. На сопредельных с Маньчжурией землях велись какие-то работы, а особых войск в непосредственной близости с границей видно не было. Этот вариант блицкрига только в очень малой степени напоминал механизм, изобретенный и доведенный по всем правилам гитлеровским генералитетом. За три-четыре насыщенных года довольно многие механизмы успели усовершенствоваться до неузнаваемости.

Риторика — риторикой, но на самом деле приближение войны чувствовалось, как чувствуется, к примеру, наступление осени. По самолетам, каждый день «случайно» нарушавшим воздушное пространство на десятках участков границы. Да какое там «случайно». Нагло и вызывающе, почти не скрываясь. Оставляя за собой серебристый след, на громадной высоте, так, что не различишь подробностей, кружились, высматривая и считая, машины доселе невиданных типов, и истребители бессильны были что-либо поделать с этим. «Да нет, — утешали себя генералы, — время, понятно, удобное, но зато скоро зима. Не может того быть. Кто ж это воюет зимой?» И при этом хорошо знали, — кто. Вот эти вот и воюют, а немцы, что недавно так некстати капитулировали, могли бы немало рассказать о том, — как именно они воевали зимой. Под Москвой, под Ржевом, под Смоленском. Под Сталинградом и Ростовом, под Ворошиловградом и Косторной. Под Харьковом, наконец. Так что надеяться на перерыв до весны было, конечно, можно, а вот рассчитывать… Рассчитывать, как и всегда, следовало на худшее. Да дело и не в логике. Война просто-напросто назревала, как назревает, туго наливаясь белесым гноем, нарыв. В нем не сомневаются, он просто болит.

Только теперь во всем этом было кое-что непонятное, нелогичное, и никак не вписывающееся в те нормы отношений между странами, что сложились в самое последнее время: удар наносился по возможности внезапно, дипломатия стала только и исключительно только средством, маскирующим подготовку к этому удару, а война объявлялась в тот самый момент, когда первые бомбы падали на вражескую столицу. Это в лучшем случае. Обычно обходились и без этих формальностей. Япония была, пожалуй, первопроходцем на этом пути, избрав этот естественный, простой, прагматичный принцип межгосударственных отношений еще в девятнадцатом веке, — сразу после модернизации. С тех пор в него вписывалось почти все и практически у всех, все уже привыкли, но тут вдруг и выплыло досадное исключение.

— Ваше превосходительство господин посол, с крайним сожалением вынужден сделать официальное заявление о денонсации советским правительством Советско-Японского договора от пятого апреля 1941 года. Мне действительно очень жаль.

Посол Сато некоторое время молчал. Заявление никак нельзя было считать неожиданным, но и при этом оно вызывало шок. Буквально сбивало с ног.

— Должен ли я понимать ваше заявление таким образом, — голос посла дрожал, он презирал себя за эту дрожь, но ничего не мог с собой поделать, — что договор о ненападении с этого момента утратил силу?

— Я уполномочен сказать только то, что сказал. Могу еще раз повторить: я сожалею.

— В данных условиях я могу понять ваши слова только одним способом: это война. Очевидно, о том, что моя страна все эти годы твердо придерживалась духу и букве договора, не стоит даже и упоминать. Даже в самые критические для Советского Союза моменты, когда удар в спину мог оказать решающее значение и при этом был бы практически безопасным для Империи, пакт соблюдался.

— Мы оказались перед неразрешимой дилеммой. На одной чаше — договор с Японией, которая не решилась напасть, — или решила не нападать, это нюансы, не имеющие решающего значения. На другой — обязательства перед союзниками, которые… всерьез поддержали нас в самый трудный момент, когда все, — вы совершенно правы! — буквально висело на волоске. Двойственность настолько велика, что даже мешает нам действовать с обычной уверенностью в своей правоте. Лучшим примером может явиться сам этот разговор. С практической точки зрения он представляет собой обычную глупость: мы, по сути, предупреждаем вас, действуя себе во вред, и все равно остаемся перед вами в роли вероломных негодяев. Товарища Сталина враги считают образцом коварства, но этот разговор состоялся именно по его инициативе.

— Не понимаю.

— Я уже тоже. От себя хочу добавить искренний совет: Японии следует капитулировать как можно скорее, чтобы избежать страшных потерь. По-настоящему страшных. Вы пока даже не можете себе представить, против каких сил вам предстоит бороться.

— Вы не понимаете, — Сато медленно покачал головой, — и не можете понять. Это совершенно невозможно. Если мы сдадимся, не сражаясь перед этим до последней крайности, то потом все равно не сможем жить. Это мало имеет отношения к рассудку, но это так.

— Ваше Превосходительство. Я не могу поверить, чтобы японский народ не выработал своих, оригинальных способов правильного проигрыша. Чтобы никакой проигрыш не был бы тождествен катастрофе. Иначе он не просуществовал бы так долго. И — не думайте, что так уж уникальны: во всех странах, у всех народов, для любого строя и религии существует известный зазор между официальной моралью и реальной жизнью. Между тем, что положено говорить вслух и тем, что просто без шума делают. Попробуйте мыслить в этом направлении и всегда найдете во мне искреннего союзника. И вы, и любой обладающий влиянием японец по вашей рекомендации.

Так вот лучше бы они молчали. Лучше просто напали бы, как положено, внезапно и без объявления войны. Тогда можно было бы и отвечать соответственно, с обычным уровнем паники стороны, попавшей под очередной блицкриг, но сохраняя гармонию духа. А теперь дух был смущен, мировой порядок подвергнут сомнению, а будущее — смутно и неопределенно.

Тропа самурая IV: навстречу Солнцу

Лейтенант Гоичи вскочил в час пятьдесят две по полуночи двадцатого сентября, разбуженный ослепительным светом, что лился с ночного неба, проникая в окна казармы. В шоке, он выскочил наружу в одном нижнем белье, подхватив обмундирование и не сумев сыскать одного сапога. Спросонок смотреть на небо оказалось совершенно невозможно: там ослепительным белым светом пылали десятки лун. Синеватый, мертвенного оттенка свет заливал окрестности с яркостью солнечного полудня, почти не давая теней. По двору, по плацу металось довольно много людей, подобно ему — полуодетых, подобно ему — одевающихся на ходу. Панических воплей не было, но противоречивые команды бывалых унтеров прекрасно их заменяли, усиливая неразбериху. Чуть опомнившись, он расслышал монотонный гул моторов в небе. В голове, спасая его и немногих, последовавших за ним, вспыхнуло ярче пылающих в небе осветительных ракет: «Воздух!!! Осветили и теперь ударят!»

— За мной, — истошно завопил он, буквально перелетая глинобитную стену и чувствуя в ногах легкость и неутомимость, как у зайца, — в укрытие!

И кто-то, десятка полтора человек, быстро соображавшие или бездумно последовавшие за ним, стремглав бросились прочь, стараясь оказаться как можно дальше от беспощадно освещенных казарм. Позади, за спинами беглецов наконец-то взвыла хриплым голосом сирена, и тут же поперхнулась. Там, позади, накладываясь на белое сияние ночной иллюминации, полыхнуло раз и два, раскаленный вихрь без натуги догнал Гоичи и так толкнул его в спину, что он не удержался на ногах, грохнулся ничком, ободрав руки и расквасив нос о каменистую, горную дорогу, чуть присыпанную острыми камешками. С тем, чтобы тут же вскакивать на ноги, явно не было ни малейшей спешки, и он развернулся как есть, лежа на животе. Казарм — не было, слепя глаза, через жалкие, чудом уцелевшие остатки стены городка перехлестывало буйное, дымное пламя, но бомбы продолжали свистеть и там, в огненном аду, взрывы еще продолжались. Он резко, со свистом, выдохнул, пытаясь обрести хоть какое-то присутствие духа, но это привело только к одному: он понял, что раскаты за спиной — тоже никакое не эхо. Укрепрайон. Тот самый, который его часть должна была занять по боевой тревоге. По той самой, которой только что не дали даже допеть до конца свою прощальную песню.

Свет еще не померк и там, на Верблюжьей горе продолжали грохотать взрывы. Специальные корректируемые бомбы весом по тонне и полторы, заключенные в кованый корпус, без особого напряжения проламывали фортификационный бетон дотов и блиндажей, взрываясь внутри. Свет начал меркнуть, но взрывы, десятки взрывов продолжались там, на перевале, стирая любовно продуманный, обжитой, с немалыми усилиями возведенный укрепрайон. Сотни китайских рабочих строили его долгие месяцы, так, что поблизости образовалось немаленькое кладбище, а вот под ударом, для отражения которого его, собственно, и создавали, он продержался какие-то минуты, не больше десяти. А вообще за эти примерно четверть часа, прошедшие с момента пробуждения, сказали ему о характере предстоящей войны куда больше, чем курс любой академии. Героизма и умения от него и ему подобных потребуется примерно столько, сколько от клопов, умышленно подвергаемых действию избыточной концентрации гексахлорана.

В небе снова загудели моторы, на место погасших осветительных бомб вспыхнули новые, но уже в значительно меньшем количестве: в вышине один за одним расцветали купола парашютов, всего сотни полторы — две. Впрочем, на купола-то эти сравнительно небольшие прямоугольные устройства немаркого цвету походили не слишком. И теперь — что? Героически стрелять в отборных десантников из трех сохранившихся винтовок и одного армейского пистолета? Это было бы прямо-таки нестерпимо в своей глупости.

— Товарищ Васильев?

— Слушаю вас, Иван Данилович.

Черняховский на мгновение замешкался: по установленным свыше правилам конспирации он тоже был «Черновым» причем генерал-лейтенантом.

— Докладываю: Волынский укрепрайон взят, данных о потерях на настоящий момент не имею, основные силы пятой армии заняли японские позиции и в данный момент вышли на Дуннинское шоссе, стремительно продвигаясь вглубь вражеской территории. Железнодорожные тоннели на сопредельной территории захвачены умелыми действиями 5-й штурмовой и 20-й штурмовой инженерно-саперной бригад неповрежденными. Захвачено значительное количество японского подвижного состава… Так что можно грузить войска хоть сейчас.

— Молодцы! Спасибо, Иван Данилович, большое дело сделали. А вот насчет погрузки… А попробуйте! Только, сами понимаете, поосторожнее все-таки, без лихости…

— Есть без лишней лихости.

То, что его пришли арестовывать именно в ночь с девятнадцатого на двадцатое, в половине третьего, было чистой воды случайностью. Даже нельзя сказать, чтобы уж особенно счастливой. Скорее — никакой, нейтральной. С одной стороны, — неразбериха, возникшая через двадцать минут после ночного визита, облегчила сам побег. С другой — пришлось импровизировать. И, кроме того, неплохо зная присущую русским манеру ударов по аэродромам, он всерьез опасался, что они не оставят ему ни единого неповрежденного самолета.

Кривоногий, приземистый унтер Мацуока и двое рядовых, пришедшие его арестовывать, вели себя недопустимо бесцеремонно. Не исключено, что такова была установка тех, кто отдал приказ об аресте. У Мацуоки бесцеремонность эта прямо переходила в грубость. Он явно наслаждался своей абсолютной властью над арестантом, а то, что Такэда был чужаком и вообще личностью мутной и непонятной, усугубляло его недоброжелательность. Не позволили надеть китель, вынудив идти прямо в нательной рубахе, не позволили надеть сапоги, заставив выйти на улицу в сандалиях-гэта. Отобрали ремень, оружие, портупею, головной убор, — и вывели в ночь. Мацуока разговаривал с ним нарочито-грубым, хриплым голосом, подражая самураям, отправляющим службу, грубо шутил и сам же хрипло смеялся своим хамским шуткам. Они отошли от офицерской казармы шагов на сто, когда, наконец, грохнуло, и ночь осветила рыже-багровая вспышка на пол-неба. Зарево разгоралось, как он и ожидал, со стороны аэродрома, там непрерывно грохотало, но привычное ухо подсказало ему: тяжелых фугасок и бетонобойных бомб бомбардировщики не употребляют. ОДАБ-ы и потом напалм. Тоже знакомая картина, и становится примерно ясно, что будет дальше. Мысли эти в голове Такэды присутствовали не отдельно, а, наоборот, параллельно с делом. Когда грохнуло, конвоиры, как по команде, обратились в сторону взрыва, и чуть ли ни открыли рты. Кто-то из рядовых, кажется, действительно открыл. Арестант тут же припал на левую ногу, будто она у него вдруг подвернулась, развернулся на правой и буквально в долю мгновения оказался в метре от Мацуоки. Все-таки тот был недопустимо груб, и поэтому первый удар босой стопы арестанта раздробил ему ногу в колене. Второй последовал практически одновременно: двумя пальцами в глаза. Как чуть притупленными корабельными гвоздями, — так, чтобы брызнули слизь из лопнувших глазных яблок.

Один из рядовых машинально начал вздергивать винтовку, — молодец, неплохая реакция, но делал это медленно-медленно, как улитка, прости Господи (иные мысли, в силу привычки, лучше думались по-русски, так бывает у многих двуязычных людей), а не как воин императорской армии. Он не был так груб и поэтому, получив простой удар костяшками пальцев в основание носа, умер мгновенно, не успев упасть на землю.

Зато третий продолжал стоять с открытым ртом, пялясь в сторону зарева, и только начал поворачивать голову к Такэде. Его открытая шея прямо-таки напрашивалась на крушащий позвонки удар ребром ладони, примитивнейший из всех существующих.

Так что дело не в налете. Просто дилетанты, посланные еще большими дилетантами, вообще не имеют шансов на выживание в ночных делах подобного рода. Потому что он-то никаким дилетантом не был, а совсем наоборот. Агента Такэду в разведшколе учили всякого рода практичным вещам, существенно повышающим шансы на спасение при попытке ареста или захвата. Но, кроме того, он был еще и Даити Уитинтином, представителем старого, многочисленного, разветвленного клана, из числа коренных родов Окинавы, что жили тут буквально с незапамятных времен. Это не фигура речи: вполне возможно, что досточтимые предки какого-нибудь рода жили здесь и тысячу, и две тысячи лет назад, когда оружие делали из меди и не совсем еще забыли камень. Во многих, многих семьях бережно хранили и передавали из поколения в поколение немудреные, но зато хорошо подобранные комплексы доведенных до совершенства приемов рукопашного боя.

Учить (понятное дело, основными учителями были старшие братья, беззастенчиво пользовавшиеся своим умением) начинали, соответственно, года в полтора-два, позже, при необходимости, подключались старшие. Таким образом наука впитывалась в плоть и кровь, как, например, умение ходить или знание родного языка, не забываясь и не теряя смертоносной эффективности. Кабаяси — тот непременно учел бы все эти обстоятельства и обставил процедуру ареста совсем, совсем по-другому. Это могло обозначать только одно: полковник по просьбе генерала сдал его Хата, но решил не оказывать генералу профессионального содействия в том, что касалось ареста и следствия. Хорошая шутка. Такэда оценил и ее, и все своеобразие присущего полковнику юмора. Надо будет, при случае, придумать что-нибудь столь же веселое…

А вот генералу, похоже, шутку оценить не суждено: штабные строения, управу, гарнизонную гауптвахту не бомбили. Он очень неплохо знал офицерский корпус 12-й воздушной, был о нем достаточно-высокого мнения и понимал, что это не может быть случайностью. Так что не исключено, что свидание со следователем, — этой ночью, в нательной рубахе, без сапог, предстоит самому Хата. Хорошо бы, конечно, чтоб еще и в кальсонах, — но это, к сожалению, все-таки вряд ли.

Мацуока, до этого момента валявшийся без памяти, пришел в себя и начал хрипло, на одной ноте, нечленораздельно выть: сверкать в темноте белоснежной рубахой не стоило во всяком случае, и Такэда вытряхнул унтера из кителя, оборвал с него все нашивки и знаки различия, после чего канул во тьму. Он не стал добивать Мацуока: уж больно он был груб и бесцеремонен. А, кроме того, имел еще и совершенно отвратительные манеры: так вести себя с офицером Императорской Армии (а Такэду, в конце концов, никто еще не разжаловал!) было, разумеется, решительно недопустимо. Теперь, к сожалению, предстояло убить еще как минимум одного человека. Русский плен для него был столь же нежелательной перспективой, как и продолжение службы Императору. СЮДА — могли высадить в высшей степени компетентных специалистов, которые вполне-вполне могли быть ознакомлены с ориентировкой на беглого капитана Рыбникова.

Историю «ТРАН» Олег Константинович Антонов вспоминать не любил. Даже в старости шутки давних друзей воспринимал плохо и улыбался натянуто. По мнению людей дельных и объективных, — стыдился совершенно зря. Насчет данной машины, в кратчайшие сроки произведенной почтенной серией четыреста тридцать самолетов трех модификаций, он за всю свою долгую, плодотворную жизнь не сказал ни единого доброго слова.

Самым характерным отзывом творца о творении было краткое слово «высер», но имели место и более сложные высказывания. Так, на вопрос о том, почему просто «ТРАН», а не, в соответствии с традицией, какой-нибудь «ТРАН — 1» или «ТРАН — 2», он ответил довольно характерно:

— Потому что на самом деле — «ноль». А такую цифирь в качестве индекса ставят только японцы. А у нас это не принято. Понятно?

Один раз даже привел аналогию:

— Вот представляете себе, — девушка, попавшая в оккупацию?

— Ну? Сколько угодно таких случаев имело место.

— А над ней фашистские оккупанты взяли — и раз! Грязно надругались.

— И такое, говорят, не редкость. И силком, и за харчи, и по доброму согласию, говорят, бывало.

— А она — возьми, да забеременей. От оккупанта-то. Что ни делала с собой, а он все равно родился. Вопит, и пеленки пачкает.

— Да к чему вы это, Олег Константинович?

— Да к тому, что это я — та девка с детём от немца! Все силком! Все не так, как я хотел! Так и не понял, кто, в конце концов, конструировал?

Отчасти его понять все-таки можно. Сконструировать в конце войны тяжелый самолет с неубирающимся шасси, скоростью триста сорок километров в час, «потолком» в четыре километра, полным отсутствием оборонительного вооружения и негерметичной кабиной, было истинным унижением для него, как конструктора. Урод мог жить только при условии безраздельного господства в воздухе своей авиации, и не имел шансов во всех прочих случаях. А еще злило: ну почему именно его?! Ведь ровно же ничего общего со всей его прежней тематикой!

К тому же его вынудили, — кровь из носу! — разработать конструкцию так, чтобы сборка производилась из малого числа крупных частей простейшей конфигурации.

Поэтому кое-что в угловатом облике «ТРАН» вызывало явные ассоциации с машинами Первой Мировой. Но она все-таки к ним не относилась. Кроме дремучего убожества имели место несокрушимые материалы, два турбовинтовых двигателя тягой по пять тонн, а еще — очень развитые управляющие поверхности с усиленной механизацией для компенсации корявой аэродинамики и огромной массы. И, в итоге, способность отвезти двадцать тонн груза на две с половиной тысячи километров. А пресловутые неубирающиеся шасси зато имели кое-какую другую механизацию, обладали устрашающей прочностью и поэтому позволяли посадить громадный самолет на любой грунт, хватило бы места.

Поэтому в снабжении ударных группировок Забайкальского фронта участвовало не две дивизии военно-транспортной авиации, как предполагалось в соответствии с «основным», — т. е. самым пессимистическим, — сценарием, а пять. И качественный состав их был несколько другим. Для того, чтобы тысяча танков преодолела сто километров, требуется не более двухсот пятидесяти тонн горючего. Какие, в сущности, пустяки, — если у вас, понятно есть сотни две «ТРАН». Нет, понятно, основное снабжение по-прежнему осуществлялось более традиционным способами, но теперь ведение боевых действий потеряло критическую зависимость от сохранности линий снабжения.

Ну, а еще появилась реальная возможность перевозить десант тысячами и десятками тысяч, — разумеется, при условии полноценного истребительного прикрытия. А лучше того, при завоевании полного господства в воздухе. Как в данном конфликте.

В ночь, когда граница исчезла, первыми в прорыв отправились БПК, собранные чуть ли ни со всего, — бывшего Западного, — фронта. Еще не разорвались первые бомбы, круша укрепрайоны, аэродромы и казармы, а они уже намотали на колеса не один десяток километров по ночной степи. Они видели перед собой одну цель: перевалы Большого Хингана, куда непременно надо поспеть на помощь героическим десантникам. Те должны были высадиться на перевалах прямо этой ночью, уже вот-вот, а мерки сохранялись прежние, еще с времен Днепра и Березины, Вислы и Одера: опоздаем на час, позволим истребить десантников, — и застрянем перед этим самым Хинганом, времени потеряем и людей положим немерено. То, что это не вполне так, и война, вообще говоря, несколько другая, даже до самых опытных начало доходить только спустя пару дней.

Кстати, колеса у авангарда 6-й Танковой армии были не вполне обычные, с очень широкими шинами, в которых намеренно поддерживалось несколько более низкое, противу обычного, давление. Все, что только возможно, было принесено в жертву максимальной скорости безостановочного движения по пустынному бездорожью. Ни одного «настоящего» танка, три десятка «ТБА — 1» в «пустынном» варианте, два дивизиона гвардейских минометов на шасси «АГ — 5», два «бурана» на всякий случай, и высокая насыщенность тяжелыми пулеметами. Три «ТБА» были оборудованы «ЗиС — 2 м». Стрелков вооружили «КАМ — 43» практически поголовно, а исключением было умеренное количество снайперов. Между нами говоря, командование считало, что этого должно было хватить для решения задачи захвата и прочного удержания перевалов, но у группы, на всякий случай, был и «главный калибр». Его роль исполняли две тройки высокопоставленных авиационных офицеров, — основная и резервная.

Полномочия они имели поистине устрашающие: по первому слову из состава авиационной группировки Забайкальского фронта на поддержку и обеспечение действий авангарда направлялись весьма внушительные силы. Бомбардировочной, штурмовой или истребительной авиации, по потребности. На них был завязан даже 5-й Отдельный полк дальнебомбардировочной авиации.

А вот для того, чтобы выполнять аналогичные задачи в масштабах всей ударной группы 6-й танковой и 39-й общевойсковой вообще создали целое оперативное управление под командованием генерал-майора. На этой новой войне многое было новым, и авиация, помимо выполнения всех своих прежних функций, должна была в значительной мере заменить артиллерию, и здесь, соответственно, содержалась немалая доля риска. Удастся задуманное заранее, получится по ходу дела внести необходимые поправки, учесть полученный в ходе боев опыт, — и компания выйдет сокрушительной по последствиям, но при этом скоротечной, без новых массовых потерь. На здешних пространствах сплошного, прочного фронта обороны не могла создать никакая Квантунская армия. Да вообще никто: по этому ТВД весь вермахт оказался бы размазанным тонким слоем, либо, как положено, принял маневренную войну. В монгольском стиле. Похоже, — единственно-возможном в здешних местах.

Поэтому на неизбежно немногочисленные «узости», которые уж никак невозможно либо уж слишком накладно обходить, по всем прикидкам должно было хватить авиационного «кулака» из сотен стянутых к одному пункту машин. А могло не хватить, последствия чего были бы самыми печальными. Поэтому, при всем уважении к товарищу Галунову, генерал армии Худяков взял лично на себя непрерывное совершенствование механизма взаимодействия сухопутных сил — с подчиненной ему разящей мощью 12-й Воздушной.

Глянув издали на ребят, что высадились этой ночью на поле нацело сметенного аэродрома, он сразу же понял, что план «А» отпадает. Высокорослые, худощавые парни с ловкими движениями, каждый — при «КАМ — 42», пистолете и финке, они перемещались по захваченной базе деловитой, целеустремленной рысцой, и на лопухов не походили категорически. Далеко не факт, что «пустая рука» поможет ему одолеть даже одного из них: куда вероятнее, что нападение кончилось бы ударом приклада между глаз или пулей в печенку, — но главное было даже не это. По одному-то эти здоровенные ловкие парни как раз и не ходили. По двое минимум. Вообще у Такэды складывалось странное ощущение, что за истекший год русские вообще изменились. Стали другим народом. Вот теперь он стоит и смотрит, как бывалая десантура, а скорее — вообще какой-нибудь спецназ, на полном серьезе, выполняет все меры предосторожности…

Поэтому сейчас на нем вонючие, вшивые тряпки, которые он с отвращением содрал с безвременно усопшего китайца из числа аэродромной обслуги, имевшего несчастье этой ночью оказаться у него на пути, и с еще большим омерзением напялить их на себя. Зато, проделав это, он моментально принял Облик, как лицедей театра Кобуки напяливает маску какого-нибудь Горного Демона. Чуть-чуть, — никакого излишества, тонкость! — сажи на физиономию, толика мазута на волосы, обязательно взлохматить, чтоб выглядели сальными патлами, — и его не узнала бы даже родная мать. Даже Кабаяси… не с первого взгляда. Поза и улыбка, на этом этапе УЖЕ дающие практически полную гарантию от случайной пули. А еще без слов говорящие о том, что соискатель хочет и, главное, может быть полезен. Нужно только чуть-чуть подождать.

— Э-э-э, моя китайса, не япон, тьфу япон, — он устрашающе сморщившись, плюнул в сторону, — моя из Харбин. Переводчика, — о! — самый лучший!

— И по-японски лопочешь?

— Японски мала-мала шибко хорошо, корейский мала-мала. Моя тут все знай. Кто офицера знай, кампетей… Всех знай!

— А ну пошли!

Главное, в чем он убедился, находясь в своем новом статусе, что два так и не пошедших в широкую серию «рейдена», что использовались здесь в качестве не то разведчиков, не то посыльных самолетов, не пострадали и находятся во вполне надежном месте. Остальное, при его квалификации, было, в общем делом техники. Расстраивал тот факт, что генерал Хата все-таки смотался накануне, причем как бы ни прямо в Токио. Как чувствовал, проклятый.

… А ведь это значит, что, в случае предельного везения, он закончит свою жизнь китайцем. Скажем, — из числа пилотов, угодивших в японский плен в 38-м.

— Товарищ Васильев, докладывает Второй.

— Слушаю, Второй.

— Фугдинский оборонительный обвод прорван. Город Фугдин практически полностью захвачен, основная часть гарнизона сложила оружие, продолжающие сопротивление японские части блокированы на южной окраине. Части 15-й армии при поддержке Амурской флотилии развернули стремительное наступление вглубь Маньчжурской территории.

— Да-а… Прямо скажу, Второй — не ожидал. Думал, провозитесь дня три-четыре. Там же у вас переправляться негде, топь! Как выкрутились-то, расскажи, не томи душеньку…

— А чего выдумывать? Немцы. Это, доложу вам, что-то, товарищ Васильев. За неделю превратили двадцать квадратных километров топей — в плацдарм. По ночам. Так, что со стороны и не заметишь. Я с этим их главным пообщался, — да и замкнул все инженерные службы на нем. Сейчас сижу и в толк не могу взять: и как это мы их одолели?

— Ну, это просто. Командовал у них все-таки не Альберт Шпеер, а Адольф Гитлер.

— Это — да. Только, думаю, если б командовал Шпеер, они, может, и вовсе не полезли бы… А так, понятное дело, с этой стороны наступления никто не ждал. Думали, что мы на тридцать верст ниже будем переправляться.

— Пон-нятно… Кстати, — немец тут, у меня. Жалуются на него, а расстрелять я не дал.

— Я думаю, это правильное решение, товарищ Васильев. Тут нужно все хорошенько выяснить. Чтоб расстрелять не кого попало, а того, кого нужно.

— А эти? Которые не сдались? Что предполагаете делать?

— Ультиматум — послали, если совсем дураки, пошлем авиаторов и подкатим РС. Если враг не сдастся, уничтожить этот их военный городок будет недолго.

— Правильное решение. Щадить особо ни к чему, а и зверствовать лишнего тоже не след. Тут политика, не фашисты все-таки… Ну, счастливо там, товарищ Второй.

— До свидания, товарищ Васильев.

— Сергеев… зови немца.

Шпеер был безукоризненно выбрит, одет в аккуратно подогнанную черную лагерную форму, разумеется — без всяких знаков различия, и обут в кирзовые сапоги. Чистые, целые, но отнюдь не начищенные до зеркального блеска. В руках, неизменно, — чуть скомканная шапка с козырьком. Такой облик Альберт Шпеер избрал для себя, тщательно продумал, и неукоснительно ему придерживался. Неизвестно, знал ли он известную идиому о смирении, которое паче гордости, но действовал в полном соответствии с ее духом. С победителями — только стоя, чуть опустив голову, и — матерчатая фуражечка в руке. Может быть когда-нибудь, — пока он предпочитал даже не думать о том, что это время вообще наступит, — он сочтет нужным изменить стиль на что-нибудь другое, — но пока только так.

— Слушайте, Шпеер… что там у вас за недоразумения с начальством? Чем недовольны-то?

— Господин маршал, командование считает, что мы выполняем работы по прокладке и ремонту путей слишком тщательно. Утверждают, что это саботаж.

— Вы что, — не даете тех объемов, которые требуются?

— Даем. Задания по объему выполняются примерно на сто десять — сто пятнадцать процентов.

— Тогда не понимаю, — с раздражением проговорил маршал, — в чем проблема?

— Мы выполняем работу на самом низком уровне качества, который допустим. От нас требуют еще понизить его ради увеличения объемов. Дальнейшее ухудшение качества будет обозначать, что работа просто не сделана. Пробки и катастрофы съедят все преимущество, которое дают лишние объемы. У меня есть люди, которые разбираются в проблемах транспорта гораздо лучше меня. Они просчитали. Я ознакомился и с расчетами согласен. Вот, — он подал папку, которую держал в левой руке, маршалу, — тут все изложено.

Василевский приоткрыл папку, лениво приразвернул листы.

— А Чигарков, — он что — не понимает, что тут написано?

— Господин генерал-майор понимает главное: для безупречного послужного списка в первую очередь необходима благополучная отчетность. А для продвижения по службе, — более, чем благополучная.

— Так. А что считаете вы?

— Полагаю, на данном этапе не только у господина генерал-майора имеет место своего рода… инверсия взглядов.

— Это интересно, — маршал, любивший такого рода «занозы», откинулся на спинку стула, — поясните.

— Командование полагает, что дороги в этих местах нужны для войны. Но никто почему-то не ставит вопрос: а зачем нужна сама эта война? Если не говорить о выполнении союзнических обязательств, что само по себе, без соблюдения своих интересов, является глупостью. Так вот на этот вопрос с достаточными основаниями можно ответить и так: эта война нужна СССР прежде всего для того, чтобы в здешних местах появились дороги. Осмелюсь утверждать, что тогда будет и все остальное. И лучше всего, чтобы один процесс сочетался с другим. А то по окончании боев непременно возникнут более неотложные проблемы, а дорог так и не будет.

— Э-э, тогда тебя надо было Первому Дальневосточному подчинить. Разницы — никакой, твои все равно везде работают, а Иван Данилович тоже говорил что-то в этом роде. Только с большим сумбуром. Но мы люди военные, у нас все конкретно. Сейчас — дороги для войны. И никак иначе.

Чертов фриц с тихим упрямством покачал головой.

— Позволю себе возразить. После известной речи господина премьер-министра Сталина вы — далеко не только военные. И если вы будете пытаться думать, как прежде, как думают обычные генералы, то выйдет самообман. И пойдет только во вред делу. А лично вы в этой группе, как минимум, одна из ведущих фигур.

— Слушайте, Шпеер, — а с какой это корысти вы-то так стараетесь, а? Ведь со всем рвением же работаете на победителя. Вас предателем-то считать не будут? Ваши же.

— Самые глупые и оголтелые — будут. Обязательно. Непонятно только, кого я предаю? Гитлера, его правительства, режима, которым я присягал, больше нет, и я не могу принести им вреда при всем желании. А интересы народа Германии я не предаю. Я по мере сил стараюсь уберечь от смерти, болезней и деградации ту часть Германии, на судьбу которой могу реально влиять. Я говорю про сто пятьдесят тысяч немцев, которые ремонтируют дороги в восьми или девяти тысячах километров от Фатерлянда. И единственным способом уберечь их я считаю именно, как вы его назвали, «рвение». Они уцелеют, только если станут крайне полезны.

Уж об этом-то он позаботится. И, — должно получиться. Ознакомившись с новым заводом строительной техники в Комсомольске, он был весьма впечатлен. С этого момента большая часть его просьб и переговоров касалась именно техники. А для того, чтоб не отказывали, договорился о внедрении на завод инженера, старого своего знакомца. Вообще в последнее время он сам поражался своему умению договариваться, находясь в самых невыгодных для переговоров условиях. Потом, вспомнив, что неизменно, на протяжении всей войны пользовался расположением непредсказуемого, капризного, опасного, как бутылка с нитроглицерином, Гитлера, понял, что это качество у него присутствовало, скорее всего, всегда.

А инженер был правильный. Будучи крепким профессионалом, в свое время с восторгом принял Гитлера именно за дерзость и размах замыслов, за грандиозное, ослепительное, переполненное свершениями будущее, которое, казалось, обещал его приход. Надо сказать, был-таки в самом начале период, когда многие буквально поднялись над собой, из крепких профессионалов развернувшись в яркие таланты, осуществив дела титанического размаха. Интересно, что такие люди, при всей «официальной» обоюдной неприязни, на практике прекрасно находили полное взаимопонимание с большевиками…

— Понятно. — Маршал чувствовал легкое раздражение, причины которого и сам-то не вполне понимал. — Вы свободны. А с Малиновским я переговорю…

*На самом-то деле он, разумеется, хотел спросить, как положено: «Ну что ты так жопу-то рвешь?» — хотя и был весьма доволен толковым рвением немца. Но постеснялся. У нас неизменно стесняются европейцев, даже если они пленные.

«Ребята, держитесь, мы идем. Жилы себе порвем, если надо, чтобы только поспеть… А вы — продержитесь. Еще капельку. Ну, хоть часа два-три…»

Но пока, откровенно говоря, надежда была плохая. В предутреннем сумраке из холодного тумана пустыни уже вставали отроги Большого Хингана, но было тихо, ни выстрелов, ни пулеметных очередей. То что с десантниками нет связи, — это ладно, не слишком высокие, горы отличались крутизной и сильно рассеченным рельефом, условия связи никакие, но тишина — это плохо по-настоящему. Либо высадка не удалась сразу, и лихую братву побило о скалы, порезало пулеметными очередями… Либо они не успели, и милитаристы навалились на них в большой силе и быстро одолели. А как по-другому? По-другому, к сожалению, не получалось, и теперь, оседлав перевалы, милитаристы с торчащими зубами оборудуют и маскируют позиции. Или уже заняли их и теперь сидят тихо, чтобы встретить кинжальным огнем в упор. Ну да ладно, — мы тоже кое-что могём. Подойдет Шестая, и вы пожалеете, что вообще народились на свет…

Головной дозор, матерых разведчиков, специально выделенных из 39-й и сопровождаемых пограничниками из местных, на подходах к перевалу окрикнули на самом, что ни на есть, чистом русском языке. Винниченко оценил место, где был расположен «секрет»: пожалуй, он и сам выбрал бы именно такое. Теперь, когда выяснилось, извольте в обратном порядке: пешком вниз, там на лошадках — до машин, а там уже до начальства. Сам гвардии старший сержант отправился дальше, разведывать уже восточный склон этого самого Хингана. Проходя мимо здоровенных, как на подбор, десантников, успевших организовать и обустроить позицию, ловя их оценивающие взгляды, он прямо-таки чуял: в других условиях — непременно задрались бы. Его немаленький организм и вся манера держаться и всегда-то привлекали внимание: предупреждали одних и служили вызовом уж для самых отчаянных задир. А уж такие, что собрались тут, и спать-то спокойно не могут, пока не докажут, что самые крутые.

— Понимаете, товарищ полковник, у нас — сердце кровью обливается, думаем — они там из последних сил, а они — ка-ашу варят. Рисовую. И ладно б сами варили, а то — повар японский на японской кухне, да из японского же риса. Пленный, говорят. Остальные — кто курит, кто кемарит: ночь-то бессонная… И рад, понятно, и зло берет, мы там — с ума сходим, а они — ка-ашу…

Почему-то эта каша задела капитана Петровского больше всего. А вообще, от пережитого напряжения, что резко сменилось таким облегчением, капитан был непривычно словоохотлив. Ну да бог с ним. Ради такого дела, — пусть выпустит пар. А смысл был тот, что десантники на ключевых перевалах не встретили вообще никого. Теперь все тропы отмечены, на верхние точки подняты танковые лебедки, бочки с горючим, и уже сегодня вечером, — на второй день войны! — первые танки 6-й танковой армии будут уже за хребтом, на маньчжурской равнине, и никакой авангард им больше не понадобится. Если кто-то, вдруг, встанет на пути танкистов не в горах, а посередине ровной степи, то это будут его проблемы, а попытку остановить следует сразу относить к разряду харакири. Тут, в отличие от Европы, адская громада Шестой двигалась множеством колонн, бригадными и даже батальонными, будучи постоянно практически развернута для боя. Тут были свои трудности организационного характера, но командующий верил в опыт и выучку своих бойцов. Имел к этому основания.

Десяток «ТРАН», свободно расположившихся в степи неподалеку друг от друга — картина, которая на непривычного человека производит впечатление. И, как какой-нибудь очень крупный частный капитал, они не могут пребывать сами по себе. Случись чего, один какой-нибудь шальной снаряд, даже зажигательная пуля, и фейерверк до неба обеспечен. Эффектный, только очень уж дорогостоящий. Перво-наперво экипаж, выскочив из машины, как чертик из табакерки, организует какую-никакую оборону места посадки. Над ними, сменяя друг друга, барражируют дежурные пары истребителей. Следом, но очень быстро, прибывают передовые части получателя и организуют уже настоящую оборону, с автоматическими зенитками, тяжелыми пулеметами, парой «ТБА — 1» и кое-какими окопчиками, — чтоб не помешали взлететь. И, практически одновременно, прибывает уже сам получатель: опустевшие автоцистерны и сама по себе техника передовых частей. Все спешат, на площадке веселая суета, но, в общем, порядок. Боеприпасов израсходовано всего нет ничего, поэтому здесь присутствует только «модель 3», универсальные летающие танкеры.

Зеленый лейтенант, второй пилот гигантской машины, с жадным интересом расспрашивает чумазого танкиста:

— Слушай, а у них правда есть такие — смертники? Им, вроде, все можно, деньги, бабы, пей-гуляй не хочу, а зато потом они обязаны пожертвовать собой, но убить, к примеру, генерала?

— А? — Танкист, после сегодняшнего марша, туговат на ухо, а расслышав, пожимает плечами. — Стращать — стращали, а так… Сам — не видел, а ребята из второго батальона баяли, — были какие-то. Выскакивали из кустов на танки с какими-то швабрами*. Ни один ближе пятидесяти метров не подошел. Стрелки на броне из автоматов порезали.

— Ты вон разведчиков спроси, — вмешался тощий рыжий шофер с перевязанной щекой, — они этого добра богато видели. Михнев! Чего молчишь?

— Да ну их. Ебанутые. Затешется такой среди пленных, а потом кидается на офицера, как бешеный. Ну, с генералами у нас, ясно, негусто, даже с полковниками как-то не очень, так он на старлея какого-нибудь. Представляешь себе? У нас, в разведке, офицеры, — сам понимаешь, ему таких трех на каждую руку… А главное — видно их. Вот, вроде бы, одинаковые, как заклепки, — а видно. Быстро научились видеть.

— А чего просто из кустов не стреляют?

— Ну-у, брат… Ты здешние кусты видел? Тут тебе не Россия. И даже не Тюрингия. А еще — знаешь, что? Паршивая у них стрелковая подготовка. Стрелять, почитай, не умеют. А снайперов, чтоб настоящие были, — так и не встречали пока. Может, встретим еще. Но как-то не похоже.

— И это, — те самые самураи, которыми нас пугали?

— Не говори «гоп», — лениво проговорил Михнев, — но, вообще-то, — да. Настоящий военный столько косяков не стешет. То, что они без боя пропустили нас через горы, ни на какую хитрость не спишешь. Да и хитрят они как-то…

* Шестовая кумулятивная мина. Один из вариантов, использовавшихся японскими войсками. Имело место также общеизвестное, — с миной под гусеницы танка. «Мины-липучки» использовались куда реже. Это больше на Западном фронте, взаимно. Чаще — в городских боях.

Как обычно, группа ушла с привала за полчасика до выдвижения основных сил. Михнев и Элтыгин, рысцой — спереди, заглядывая в каждую тарбаганью нору, за каждый куст. Орозкулов и Бовдюг — метрах в трехстах позади, на Зорьке и Кунстштюке (в просторечии «Костян» или вовсе «Костя») — шагом. Конный в степи видит заметно дальше пешего.

— Глянь, — япошки дохлые. Чего эт они?

Они подобрались чуть поближе. Пятеро. В свободных позах, но, как один, лицом вниз. Вперемешку с винтовками.

— Да-а, загадка… Наших же тут, вроде бы, не было еще?

— Этта, — не пропали еще, запах совсем нет…

— Отравились, что ли?

С этими словами Михнев осторожно ковырнул ближайшего японца стволом автомата, и покойник, вскочив, будто его подбросило пружиной, кинулся ему в ноги. Вот только воевал Михнев уже год. Почти все время в разведке. А в поиске он автомат на предохранителе не держал. Не имел такой глупой привычки. Поэтому его палец нажал на спуск несколько раньше, чем покойничек таки-сшиб его с ног толчком под колени. И услышал, как в двух шагах заговорил автомат напарника. Узкоглазый Эльтыгин вообще не имел нервов. Просто не знал, что это такое, и оттого не имел нужды.

Когда сорвавшиеся в карьер конные подоспели к месту происшествия, вмешательства уже не требовалось. Михнев, злобно матерящийся от досады на себя, — что так лопухнулся, — молчащий, весело скалящий зубы Эльтыгин, оба в чужой кровище с головы до ног. И пятеро японцев, теперь уже мертвых по-настоящему.

— … а есть и которые ничего. Попросту сдаются и не озоруют потом. Сидят себе на корточках. Таких много больше.

Летчик стоял и завидовал. У людей риск, приключения, подвиги. А они — что? Ну, — доставили девяносто тонн солярки, тридцать тонн бензина и восемьдесят — хорошей воды. Рутина. Уныло бубнить после войны: «Мы честно исполняли свой до-олг…».

Есть люди, которым постоянно кажется, что самое главное, самое интересное, самое трудное делает кто-то другой и в другом месте. Как правило, это далеко не худшие люди. А тут еще девятнадцать лет. То, что громада танкового корпуса именно в результате твоей работы на глазах обрела прежнюю силу и стремительность, как отогревшаяся на солнце змея, и теперь пролетит за день еще, как минимум, полтораста километров, в таком возрасте на воображение не действует.

— Где русские? Как далеко продвинулись?

— Не знаю. Больших боев не было, только с некоторыми частями вдруг пропадает связь и больше на восстанавливается. Кажется даже, что они погибают внезапно, вообще не успев вступить в бой. Основные силы мы сохранили. Вот только им не удается вступить в боевое соприкосновение с противником. Либо его не оказывается там, где мы рассчитывали. Либо войска, посланные, чтобы прикрыть то или иное направление, до места не доходят, поскольку несут катастрофические потери под непрерывными ударами с воздуха.

— А наша авиаразведка?

— Ни одному самолету не удалось приблизиться к переднему краю русских ближе двадцати километров. А обычно их сбивают еще раньше. Еще чаще они пропадают без следа. Да их у нас и вообще не остается. Самолетов-то. Все аэродромы Маньчжурии оказались в радиусе действия бомбардировщиков врага, и, авиация наша, таким образом, фактически, уничтожена.

— Я… отказываюсь это понимать! А истребители?

— Результаты немногочисленных воздушных боев носят катастрофический и, главное, совершенно позорный характер. По-моему, русские вообще не имеют боевых потерь.

Боевых потерь, — действительно! — не имели те самые поршневые «Як»-и последних серий, устаревшие и снимаемые с производства.

— А каковы их цели?

— Вот это как раз понятно. Не позже, чем через месяц, выйти на побережье, к северокорейским портам, обустроить авиабазы и начать массовые авианалеты на Метрополию.

— Знаете. С такими настроениями лучше совершить сеппуку.

— Вы не поверите. Смятение мое настолько велико, а вера — так мала, что у меня не хватает воли даже на это. Видите ли, в последнее время этот традиционный выход перестает казаться мне достойным. Чем дальше, тем больше. А сама традиция представляется все более архаической и нелепой. Дешевым выспренним шоу, одна мысль об участии в котором вызывает у меня тошноту. Наверное, именно это и называется «потерять себя». Некоторые утверждают, что это — больше, чем смерть. К сожалению, теперь я понимаю эти слова.

— Мы защитим Метрополию.

— Думаю, — да. Там наши действия будут носить осмысленный характер. Существует также вариант, что, защитив Метрополию, мы ее уничтожим.

Стало общим местом, что события лета 1943 года стали зеркальным отражением лета 1941-го. Это весьма спорный тезис. Потому что на лето 41-го куда больше походило не лето, а осень сорок третьего года. Не по месту, не по времени, не по потерям даже, а как-то по духу. Командование атакованной стороны не знало, где находится противник. Не имело ни малейшего представления о его дальнейших шагах. Достаточно было двинуть куда-то любую группу войск, и можно было с уверенностью предсказать, что связь с ней будет потеряна. Любой маневр войсками, — и они исчезали из виду командования без следа, образуя еще одну оперативную «дыру».

Нет, никакой мистики: несколько растрепанные авиацией, несколько дезорганизованные войска на марше и искали, и находили. Вот только к этому времени оказывалось, что первоначальный приказ потерял всякий смысл, и надо поворачивать (это, к примеру, — дивизию!) совсем в другую сторону. После этого все начиналось сначала.

Таким образом инициатива командования Квантунской Армии с самого начала оказалась полностью парализованной. Реальными боями в первом периоде осенней кампании с японской стороны командовали командиры взводов, рот, и батальонов. Очень редко — начальство полкового уровня.

Имелись, разумеется, и коренные отличия. В ходе кровавых, неудачных, зачастую катастрофических боев командование Красной Армии постепенно получило хоть какие-то ориентиры для начала мало-мальски осмысленных действий.

Тут все было по-другому. Удачно избежав крупномасштабных боев в самом начале, Советское командование быстро сделало свои выводы и несколько скорректировало не только планы, но и принципы ведения боевых действий. Оборону врага рушил сам по себе маневр атакующих войск и собственные его действия, вынужденные этим маневром. Войска блуждали в степи, теряли тылы, снабжение практически прекращалось: достаточно было только немного «помочь» авиацией, — и группировка окончательно останавливалась под открытым небом, превращаясь в толпу голодных, деморализованных людей. Во многих случаях было решено отказаться от операций на окружение с последующей ликвидацией окруженных группировок. Парадоксальным образом, отсутствие ожесточенных столкновений не улучшало положение атакованной стороны, поскольку еще усиливало ее дезориентацию. Против них оставляли не слишком значительные заслоны, за ними квалифицированно и со всем старанием наблюдали с воздуха, — и двигались дальше таким образом, чтобы марш по-прежнему происходил в «оперативной пустоте». По мере возможности, конечно.

Все только еще начиналось. Части 107-й дивизии, будучи экстренно подняты по тревоге, погрузились в эшелоны и отбыли к месту назначения. Согласно оперативному плану, дивизии надлежало занять укрепления Халунь-Аршанского укрепрайона, но совершенно неожиданно эшелоны остановились в непонятном месте посередине степи. Войска начали спешно выгружать из поездов, форсированным маршем отвели на несколько километров в сторону и приказали оборудовать позицию. Некоторое время выясняли, какое именно направление должно быть перекрыто, и в какую именно сторону надлежит ориентировать оборону. Дул порывистый ветер, и изрядно перепуганные, ничего не понимающие солдаты озирались, втягивая голову в плечи, но работали с рвением: мало-мальски осмысленная работа при смутных обстоятельствах является наилучшей, чуть ли ни единственной опорой духа. В самый разгар работы на востоке разгорелось зарево, окрасившее половину небосклона в розовый цвет, и раздались глухие удары.

Поезда, что так поспешно доставили их в эти укромные места, естественным образом образовали на путях «пробку», — достаточно организованную, но длиной километров пятнадцать-двадцать. К этому моменту она начала, было, рассасываться, — но это обстоятельство мало чего изменило, когда на место высадки налетели 21-й и 43-й полки ночных бомбардировщиков из состава 12-й Воздушной армии: скорость «Пе — 2» последних серий значительно превосходила скорость любого паровоза. Потом выяснилось, что по ушедшим раньше, в основном, и ударили.

Бомбардировка продлилась недолго, но настроения на спешно оборудуемых позициях не прибавила. Впрочем, работы только ускорились. Ночью пришла не слишком характерная в это время года гроза: ливень интенсивный, но недолгий, зато гром грохотал непрерывно, а молнии освещали степь тревожным, прерывистым светом. Как раз в свете молний, под рокот надвигающейся грозы солдаты из передовых траншей и заметили какое-то движение на западе и замерли, взяв оружие на изготовку. То есть поначалу-то они услыхали какой-то треск, насторожились, — и только потом разглядели лихих мотоциклистов из разведки 9-го Гвардейского механизированного корпуса. Находившийся на передовых позициях японский офицер сделал международный жест, призывающий к тишине, но, пожалуй, зря: ночная езда на мотоцикле дело азартное, а за оглушительным ревом моторов можно было расслышать, разве что, разрыв снаряда где-нибудь поблизости.

Как Дмитрий Ершов не влетел в кучи выброшенного грунта и недоотрытые траншеи, — остается загадкой. Заметив их, — в случайной вспышке молнии, шагах в шести-семи от себя! — он, как лихой казак, как какой-нибудь киношный ковбой, буквально поднял машину на дыбы, разворачиваясь «на колесе». Рядовой, ошеломленный таким хамством, не попал буквально в упор, а он — вильнул и стремглав помчался прочь, выписывая зигзаги, хотя и зря: снайперов тут не было, обстановка делала точную стрельбу попросту невозможной, а от случайной пули не помогают никакие финты. Он вернулся в расположение своей части без единой царапины и с важным донесением. Впрочем, так повезло не всем: гвардии сержант Сильнов привез в спине шальную пулю, и поначалу состояние его не казалось особенно угрожаемым, но к утру у него неожиданно пошла кровь изо рта, и он умер буквально через пять минут. А Геворкян попросту пропал, и никто не видел, какая беда с ним стряслась.

Стороны нащупали друг друга, и теперь готовились к бою. Ни там, ни там никто не имел даже отдаленного представления о силах противника. Поэтому, остановив на ходу два корпуса, — а это не такая простая задача, наступающие решили ждать утра, вызвав на себя двух «теноров», дабы хоть приблизительно оценили супостата. Ну и, по крайней мере, следовало переждать грозу. Она была как раз в полном разгаре.

— В данном конфликте наступление, — это перенос вперед оперативных линий авиации.

Новиков сказал это не знающим сомнений тоном человека, которому открылась суть ситуации, ее ключ, и все хитросплетения вдруг свелись к простой безошибочной формуле, ясной любому вменяемому человеку.

— Базовые острова японцев окажутся в радиусе действия даже средних бомбардировщиков. А мы тем временем по мере возможности нарастим группировку «тушек». За пару месяцев от городов Внутреннего Моря, включая Токио, останутся одни головешки… Мы оставим их без транспорта, электричества, горючего, — и союзники спокойно высадятся. Без катастрофических потерь. А можно, во взаимодействии с теми же союзниками, сделать блокаду абсолютной, и, продолжая бомбардировки, подождать и еще с пол-года, когда две трети населения просто вымрет.

— По-настоящему надо — обеспечить такую возможность. А будем ли мы ею пользоваться, — совсем другое дело. Пока будем считать, что исполнение первоначального плана полностью соответствует нашим целям. Разумеется, мы можем подкорректировать его в тактическом и оперативном плане. Как делаем это на протяжении всего этого времени.

— Ваше Высочество, об этом очень тяжело и неприятно говорить, но выход передовых частей русских на побережье уже к первым числам октября может считаться вполне возможным вариантом.

— Кажется, — принц тяжело повернул голову, — это вы говорили мне, что само начало боевых действий со стороны русских «совершенно невозможно» ранее зимы? Примерно неделю тому назад? А теперь я слышу что-то о выходе русских на побережье. И как прикажете это понимать?

— Я готов отвечать за свои ошибки. Подам в отставку по первому вашему слову. Прикажете, — поступлю в соответствии с требованиями чести.

— Если бы это чему-то помогло, господин министр. Как это могло произойти? До сих пор армия демонстрировала вполне удовлетворительную выучку и стойкость. Неизменно стояли насмерть во славу Императора. Так откуда эти безумные отступления?

— Я с полной ответственностью заявляю, что части Квантунской армии по-прежнему стоят насмерть. Наступающий противник целенаправленно избегает вступать с ними в бой. Укрепленные позиции Императорской Армии попросту обходятся подвижными соединениями, снова и снова выходящими на коммуникации. Отступления никогда не осуществляются без приказа высших офицеров и, по сути, являются маневром, предназначенным для выхода из повторяющихся глубоких охватов. Это единственный способ сохранить армию.

— Армия, не могущая выполнить свой долг, и не представляет из себя особой ценности. Мы отдаем территории, теряем важные объекты, отступаем без боя, пытаясь спасти бесполезные, по сути, войска, и все равно их теряем.

— Простите, Ваше Высочество, ваши слова трижды справедливы, но я имею твердое намерение сказать о другом. При выходе на побережье, — при этом очень вероятно и северо-корейское направление, — они смогут нарастить авиационную группировку до неслыханных размеров. На этот счет существуют разные мнения, но я считаю авиацию Советов сильнейшей в мире. Американцы с этим, скорее всего, не согласятся, но это их дело. Потеря Маньчжурии и позорна, и болезненна, но семь тысяч самолетов в пятистах милях от Метрополии равносильно катастрофе.

— И что вы предлагаете?

Министр молчал, не решаясь продолжать, а потом выдавил, словно через силу.

— Надо возвращать Объединенный Флот из южных морей.

— Это совершенно невозможно. Ваше предложение выдает ваш полнейший дилетантизм в морских вопросах. Отсутствие особых событий в районе Соломоновых островов объясняется только примерным равенством сил. Если это равновесие будет нарушено, отсутствие действий со стороны врага немедленно сменится решительной атакой. Отвести флот на Внутренний оборонительный обвод обозначает бросить войска на островах на произвол судьбы, а эвакуация займет не меньше месяца… при том, что американцы не преминут превратить ее в катастрофу… Нет, это совершенно невозможно.

— Не сомневаюсь. Но оставить берега Метрополии без всякой защиты, — еще хуже.

— Занимайтесь армейскими вопросами, — Коноэ тяжело вздохнул, — и оставьте проблемы общей стратегии тем, кто смыслит в ней лучше… Хотя бы действующий премьер-министр. Кстати, у меня уже около десяти дней находится докладная записка, где описан тот самый сценарий войны с Советами, который мы видим в реальности. Очень логично, обосновано и не содержит ошибок в предсказаниях. Разве что очень незначительные.

— Кто?

— Теперь вижу, что вы его не знаете. Либо же не придали его словам никакого значения. Это полковник Кабаяси. Я пригласил его сюда.

В траншеях никто не сомкнул глаз. До самого утра промокшие солдаты были заняты тем, что дрожали от холода, вяло ковыряли землю, — больше, чтобы согреться, и до боли вглядывались в темноту. И почти все это время над головой глухо гудели двигатели, и гул то удалялся, то приближался вновь В это время года ночной сумрак начинал редеть в шестом часу, но ночь была пасмурная, а от размокшей земли поднимался пар.

Рядовому Осикава почудилось какое-то движение в степи, и он указал в темноту, тронув товарища за рукав. Спустя какое-то время тот, вроде бы, тоже увидел что-то. Как будто движется. Или нет?

Они не ошиблись. Двигалось, и очень скоро они почувствовали, что земля как будто бы тихонько дрожит. В темноте сверкнуло несколько вспышек, и очень скоро на позиции грохнули первые взрывы. «Бах!» — и неподалеку взлетела в воздух, переворачиваясь кверху колесами, пушка, на устройство позиций для которой артиллеристы потратили столько сил. Это издали, не подходя на опасное расстояние, начали обстрел недоделанных позиций тяжелые самоходки.

У них еще были сомнения? Казалось, на них движется вся степь, башни танков, поднимаясь над стелющимися парами казались призрачными, словно серый свет утра просвечивал через них. А потом, будто по какому-то сигналу, бесчисленные танки начали стрелять все разом, и позиции накрыл шквал взрывов. Осикава бросился в полуотрытый окоп, вжимаясь во вздрагивающую землю, потом поднял голову, — и сжался снова. Вот только что, только они были далеко, — и вдруг оказались совсем рядом, метрах в тридцати. Приземистые, не такие большие, как он ожидал, и один из них шел прямо на него. Из-за первых машин, между ними высунулись более массивные и угловатые, сумрак озарила ослепительная бледно-розовая вспышка, и соседний окоп с каким-то страшным, омерзительным звуком накрыл факел огня. Японцы наконец-то добились того прямого, бесхитростного боя, которого так долго ждали. Танки залили огнесмесью окопы, которые попадались на пути, расстреляли в упор и раздавили орудия, снесли пулеметными очередями всех, кто пытался бежать, вместе с отдельными смельчаками, не задерживаясь, пробили позиции дивизии насквозь и ушли дальше, не стремясь непременно убить всех.

Оборонявшихся словно бы прочесали частым гребнем, потому что в полосе движения на километр фронта приходилось двадцать пять — тридцать танков и самоходок.

После этого шедшие в последнем ряду грузовики оказались как бы ни опаснее всего остального: стрелки, даже не давшие себе труда покинуть кузов, мели из автоматов, не щадя боеприпасов, и полосовали очередями все, что шевелится.

Оглохший, полузасыпанный землей Осикава все-таки выбрался из окопа: то, что недавно было позицией, теперь оказалось перепахано и вновь прикатано стальными гусеницами, неподалеку, жалко задрав колеса кверху, валялось то самое орудие. А еще вокруг не было видно ни единой души, и гнусно воняло горелым мясом: верхняя часть туловища Тагути осталась почти целой, зато ниже пояса его тело было превращено в обугленные кости. Очевидно, он пытался бежать, и струя напалма достала его на излете

Но это было далеко не все и даже не большая часть: усиленная танковая дивизия, авангард 9-го Гвардейского мехкорпуса. Дальше, на неторопливо ползущих грузовиках и в пешем строю, двигалась основная часть гвардейской мотопехоты. Пожалуй, способ движения можно было назвать комбинированным: русские выскакивали из машин на ходу, пробегали резвой рысцой метров двести-триста, прочесывая местность, а потом так же, на ходу, забирались в только чуть притормозившие грузовики. И не было им ни конца, ни края.

… Он бежал, уклоняясь то в одну, то в другую сторону, чтобы заглянуть в очередной окоп или ячейку, иногда — выпуская пару-тройку пуль во что-то, Осикава невидимое. И все-таки он бежал прямо на него. К нему. Огромный, с грубым, носатым лицом, поросшим гадкой щетиной, теперь, вдобавок, забитой пылью, широченные штаны шевелились на бегу, как паруса корабля под свежим ветром, а ноги в громадных сапогах несли массивное тело с тяжкой уверенностью. И вообще что-то в нем напоминало те самые танки, что прошли здесь двадцатью минутами ранее: они явно были роднёй, хотя, может быть, и не слишком близкой. Осикава стоял, припав на одно колено и опустив к земле оскаленное лицо, положив винтовку рядом и совершенно неподвижно. Настолько, что русский заметил его, только подбежав вплотную. Вздрогнул, огромные руки его начали было вздергивать автомат, но не довели движения до конца. Солдат перебросил оружие в левую руку, пинком отправил винтовку Осикава в орудийный окоп и, пробегая мимо, наотмашь хватил кулаком по затылку. Оплеуха отправила рядового первого разряда в довольно глубокое беспамятство, но зато он остался жив: тыловые части обнаружили его и, вместе с другими уцелевшими, отправили в лагерь для военнопленных. Вообще же уцелевших после мимолетного ночного боя оказалось не так много.

Слон на берегу I: в потенциале

Получив благословение от Василевского, Иван Данилович, необыкновенно высоко ставивший своего командира, был буквально окрылен. Это не помешало ему подойти к делу со всей обстоятельностью. Соколов, командир 9-й воздушной армии, хоть и имел определенные сомнения, все же решился поддержать его рискованную до авантюрности затею. Тактические десанты были высажены буквально на все, даже самые незначительные станции, отдельные случаи плохо организованного сопротивления подавлялись со всей решительностью и даже жестокостью.

«Тудух-тудух! Тудух-тудух!» — частили колеса спешащих, летящих по «зеленой улице» эшелонов. На промежуточных станциях в составе воздушных десантов высадились храбрые бойцы железнодорожных войск*, которые живо разобрались со стрелочным, водяным, и бункерным хозяйством. А еще с теми, кто был недоволен, пробовал мешать, или просто подвернулся под горячую руку по нерасторопности. Все было спокойно и гладко, но бойцы в темных поездах сидели тихо, и даже не пробовали шутить. Иные рассказывали потом, что не в каждом бою испытывали такое напряжение как в этой, не такой уж долгой железнодорожной прогулке. За окнами, в приоткрытых специально проемах товарняков пролетала чужая земля, и то, что они делали теперь, казалось каким-то непозволительным. Вот-вот и… подорвут, сбросят с моста, расстреляют в упор из заранее расставленных пушек… Черт его знает, но только страшно, потому что так не бывало, чтобы ехать в поезде по чужой земле, а ты сидишь в вагоне и не можешь защитить себя. Когда изо всех сил заскрипели тормоза, поезд сбросил ход и, наконец, остановился, это было колоссальным облегчением. Выскакивая из вагонов, по обе стороны хода поезда, они будто вновь народились на свет. Приключившийся тут посторонний народ увидел только, как на них с предельной решительностью бросилась вдруг появившаяся из вагонов громадная толпа солдат в незнакомой форме, но в касках и при автоматах. Для усиления эффекта внезапности стрелки поливали впереди себя очередями, как из шланга, — и не только в воздух, а вот толковой встречи не было: в городе грохотало и разгоралось зарево, потому что как раз перед их прибытием высадились два воздушных десанта покрупнее, и гарнизон занимался именно ими. Так бойцы 5-й армии, поначалу в количестве двух стрелковых полков, в четыре часа утра следующих за началом боевых действий суток прибыли на вокзал города Муданьцзян. Буквально спустя несколько часов главное было сделано: бесперебойная работа железной дороги, постоянно доставлявшей все новые войска в город, была обеспечена. Город, который японское командование намеревалось защищать до последней возможности, — и имело к этому нужные средства, — оказался захвачен практически без боя. Укрепления оказались беззащитными против ударов с тыла. Это потом начались довольно упорные, хоть и беспорядочные уличные бои, но это уже ничего не решало. Товарищ Белобородов видел и не такие города, и несколько иной уровень защиты, а теперь планировал сделать из города свой первый опорный пункт.

Загипнотизированное разгромом на западе, японское командование пропустило истинную катастрофу на востоке. Потому что иначе, чем катастрофой, внезапный и стремительный захват Муданьцзяна, назвать не поворачивался язык. И сам по себе захват крупнейшего узла, открывающего путь на Харбин а, главное, к портам северной Кореи, и возможность резко ускорить переброску советских войск. Сделав ее буквально молниеносной. Сами по себе бои по захвату города, не столько ожесточенные, сколько бестолковые, вязкие, упорные, продолжались около суток, но это уже никак не препятствовало работе железнодорожного хозяйства.

* Интересная закономерность: в ходе сколько-нибудь длительных боевых действий у КАЖДОГО рода вооруженных сил, во всех мало-мальски крупных соединениях непременно возникает свой спецназ. Как бы он ни назывался. Основой первых штурмовых групп, к примеру, были саперы. Существовал свой спецназ и у железнодорожных войск. Специфика типа «захватить-сохранив-и-наладить».

Экспериментальный «гром» оказался, как он и ожидал, порядочным дерьмом. После «Як — 3С» не то, чтобы прошлый век, а как-то тупиковый путь развития. Там, где «як» изгибался по ходу линий нагрузки, этот — как-то «вихлялся» во всех швах, сочленениях и заклепках. Тот, кто не имеет возможности сравнивать, ни за что не понял бы этого. Держать это в качестве перспективной разработки — катастрофа. Одного этого достаточно, чтобы оценить всю безнадежность положения. Теперь, когда он взлетел, машина — исправна и полностью заправлена, а ночью его сроду не найдут и не перехватят, первая часть плана была проста, как булыжник, и не вызывала сомнения. По прямой — и как можно дальше на юг. Умению вести легкий истребитель куда дольше и дальше, чем предусматривали конструкторы, он владел в совершенстве. Сесть, — уж как-нибудь сядет, поломает машину, так не беда, а потом только одна опасность. Могут шлепнуть сразу, не вступая в разговор. Всего остального он не боялся. Попадет к китайцам, — он китайский пилот, был в плену у японцев, а при разгроме авиабазы русскими сбежал, угнав самолет. В зону, контролируемую японскими войсками, — он японский пилот, переодевшийся китайцем из аэродромной обслуги. Разгром авиабазы и угон самолета оставались теми же самыми. Так сказать, — константной частью. Правду говорить легко и приятно.

Судьба распорядилась так, что руки пришлось поднимать перед храбрыми бойцами Восьмой армии, под командованием уже достаточно прославленного вождя китайских коммунистов Чжу Дэ. Пожалуй, это было и к лучшему, потому что с образцами коммунистической демагогии Такеда (Чжан Су-чжао, к вашим услугам) был знаком несравненно лучше и представлял себе, какой именно набор штампов позволит ему стать своим среди коммунистов, пока еще неискушенных каждодневной практикой реального управления государством. О чем можно говорить с людьми Гоминьдана, он не имел никакого представления решительно, потребовалось бы некоторое время, чтобы приспособиться, а вот времени терять было нельзя.

Разумеется, ему и в голову не пришло скрывать свое знание русского языка: русские становились в этой части света фактором исключительной важности, и его все чаще призывали для консультаций и использовали для контактов с представителями Советов. То, что его могут узнать, он не опасался совершенно: трех недель ему хватило, чтобы окитаиться не то, что на сто, а на все сто двадцать процентов. Ему повезло с физиономией, поскольку существуют несколько чисто японских физиономических типажей, а вот таких рож, как у него, полным-полно на юго-востоке Поднебесной, на побережье Желтого моря, да и в Кантоне. А еще он был храбрым, хитрым, неплохо соображал в тактике общевойскового боя (опыт Великой Отечественной, пропущенный через специфические навыки аналитика, он того, — сказывался), отличался большой физической силой, владел приемами рукопашного боя, отменно, по-снайперски стрелял, и, в конце концов, — он был пилотом. При Чжу, вовсе не боявшемся конкурентов, его карьера круто пошла в гору. После постоянной политучебы во время службы в Красной Армии, при его выдающихся способностях к лицемерию и лицедейству, при выработанных всем опытом жизни абсолютной беспринципности и цинизме, он легко мог сделать карьеру по партийной линии, но сознательно избрал другую стезю. Карьера незаменимого специалиста более надежна и, при этом, может стать не менее яркой. Обладая уникальными, самыми современными навыками и знаниями по организации и способам боевого применения авиации он намеревался, со временем, возглавить ВВС Поднебесной. И, с помощью Неба, оставаться на соответствующих постах до глубокой старости. Невзирая ни на какие колебания политического курса и перемены в стране.

— Скажите-ка, — это вы автор вот этой записки?

— Да, Ваше Высочество.

Этому человеку он кланялся всерьез. Был принц премьер-министром, или (как в данный момент) не был, он всегда оставался постоянной величиной в политике Империи. Ключевой, и как бы ни самой влиятельной ее фигурой. Еще он оглядывался на присутствующего здесь же министра. У того не было никаких оснований испытывать к Кабаяси нежные чувства.

— И на основании чего были сделаны именно эти выводы?

— Многообразные источники, Ваше Высочество. Преимущественно открытые или, скажем так, — не слишком секретные. В основном анализировался ход большой войны в Европе. Преимущественно события двух лет на Русском фронте. Главным материалом для сравнения являлась война в Северной Африке. При всей разнице в двух больших континентальных войнах, общего в них гораздо больше, чем различий.

— Странный материал, и неожиданное решение. Учитывая характер вашей подготовки.

— Полковник проявляет похвальную скромность, — подал голос министр. Именно его профессиональная деятельность предоставила в его распоряжение столь… прозорливое суждение. Практически в готовом виде.

— Что вы имеете ввиду?

— Резидента, много лет проработавшего в советских ВВС, которого известные обстоятельства вынудили к экстренной эксфильтрации. Если не ошибаюсь, он прилетел на реактивном самолете русских?

— Совершенно верно, — поклонился Кабаяси, упирая злобный взгляд в пол, — ваша информированность восхищает.

— Какой замечательный подвиг, — сказал принц, — это должно быть в ближайших номерах газет и, непременно, в кинохронике. Нация должна знать о подобных случаях. Вы не догадались привезти героя с собой?

— К сожалению, — Кабаяси поклонился снова, — это невозможно. Героический Такэда Иитиро погиб во время ночного воздушного налета, уничтожившего авиабазу.

— Жаль. Несомненно, дух его станет ками-хранителем Ямато. А теперь, полковник, я хочу от вас не анализа. Мне нужен вывод. Простой, конкретный, и которым можно руководствоваться.

— То, что называется, в трех строках, как у хокку? Тогда, наверное, так: оперативные плотности войск в Маньчжурии делают и с самого начала делали задачу обороны от врага, настолько превосходящего нас подвижностью, нереальной. Следует, не обращая внимания на тактические обстоятельства, концентрически стягивать все, что осталось от Квантунской армии, — да и большую часть Объединенной армии вообще, к побережью, на север Кореи, ближе к портам. Когда будет создана пристойная оперативная плотность наших войск, характер войны изменится. Начнутся кровопролитные сражения.

— Мы сможем их выиграть?

— Не думаю. Цель ставится несколько иная. Надеюсь, мы сможем остановить победный марш русских и заставить их заплатить такую цену кровью, что переговоры станут возможными. Для этого нам понадобится буквально ВСЕ. Постоянная переброска резервов из Метрополии, для этого, — весь транспортный и торговый флот, а для охраны его, — практически все силы Императорского Флота. Вся авиация для того, чтобы флот не был утоплен с воздуха просто немедленно… Четырехмиллионная армия, даже хуже вооруженная, обеспечит такую оперативную плотность, что мы получим шансы одолеть русских. В таких условиях они будут лишены своего главного оружия — маневра, и будут принуждены ломать наши войска силой. Я понимаю, что на взгляд мужей, искушенных в стратегии, это звучит примитивно… но однозначные ситуации требуют только простых решений.

— Браво, — на европейский манер сказал Анами, на европейский же манер лениво аплодируя, — блестяще. Отдаем Маньчжурию, отдаем Китай, где немедленно активизируются и Гоминьдан, и коммунисты, ладно. Всего-то пять миллионов человек в общей сложности, хотя, согласен, это не слишком боеспособные армии. Просто бестолковые. Допустим, что мы успеем собрать, — кстати, — про переброску войск по железным дорогам мы можем забыть! — войска со всей Маньчжурии. Беспрепятственно, хотя воздушная разведка у русских поставлена образцово, а массированные воздушные удары по колоннам на марше их любимый тактический прием, и они неплохо им владеют. До сих пор они только изредка бросали против таких колонн наших войск танки, — но при этом вашем «повышении плотности» могут на этой пойти. Вот это они умеют делать просто хорошо, а выживших в таких случаях не остается….

Но мы договорились, что всего этого нет. Собрали войска, навстречу им притащили все, что смогли собрать в Метрополии. Все, потому что часть — не имеет смысла. При этом допустим, что половину флота не утопят с воздуха сразу, — ну, не умеют русские бомбить корабли! И не догадались этого сделать. Потом допустим, что эту плохо вооруженную, не обученную, плохо организованную толпу без тяжелого вооружения не разгромят примерно полтора миллиона ветеранов, опытных, вымуштрованных, дисциплинированных и вооруженных до зубов лучшим оружием в мире. Ничья: нет ни нас, ни Советов, — на большее, господин полковник, кажется, не претендовали даже вы?

Потоплен весь флот, уничтожена вся авиация, жалкие остатки армии заперты на континенте, порты западного побережья Метрополии сожжены, а их фарватеры забиты утопленными судами. Но и советской группировки тоже нет. Просто нет. Хотя тут слишком много «если» даже для идеального варианта: их авиация, по большей части, — сохранится. Корейцы — восстали! Китайцев стало нечем держать, они идут на помощь к корейцам, вместе с ними, всей массой наваливаются на остатки наших войск и сбрасывают их в море. Потом они, понятно, вцепятся в горло друг другу, но нам от этого легче не будет.

Тогда-то мы и обнаружим, что к Внутреннему морю подползает флот вторжения, останавливать который просто нечем. Причем, обращаю ваше внимание: после Мидуэя, после Гвадалканала американцы тоже способны расправиться с нами и в одиночку, только пока еще считают ожидаемый уровень потерь неприемлемым и дожидаются новых кораблей, чтобы сделать это без особых усилий и со всеми удобствами. В нашем варианте им вполне, вполне хватит и тех кораблей, что есть. Теперь, когда им не надо вторгаться в Европу, они соберут против нас громадные дополнительные ресурсы. Вряд ли они будут пытаться устроить что-нибудь вроде блицкрига. Скорее, они высадятся, создадут плацдарм и методично, в ходе жесткой, активной обороны истребив остатки наших войск, месяцев за девять полностью оккупируют Хонсю и Кюсю. Без особых потерь. Попутно выморив половину населения голодом.

— У них не особенно сильна разведка. Возможно, узнав о судьбе русских армий, они утратят решимость и пойдут на переговоры о приемлемых условиях.

— В своей жизни, — сказал принц, мне еще не доводилось встречать плана с таким количеством «если». Но других вариантов, похоже, просто нет. Вот только и он может стать абстракцией. За последние сутки остановка резко ухудшилась: вчера взят Муданьцзян, а сегодня пришли сообщения о тяжелых боях в Харбине. Не под Харбином, заметьте. И, как обычно в последнее время, мы не знаем не только подробностей, но и того, как они вообще оказались в Харбине.

— Это многое меняет, Ваше Высочество. Но не отменяет самого варианта. Потому что остальные вообще никуда не годятся.

— Есть и еще один. Только его тоже не назовешь особенно хорошим. Мы можем обратиться за консультацией к моему хорошему другу. Я имею ввиду профессора Исии…

О закономерностях инфекционного процесса I

О профессоре Исии Сиро в Москве хорошо знали и учитывали присутствие его подразделения на Восточном ТВД. Среди бесконечной номенклатуры грузов, отправленных на восток, находился и особый груз: аккуратно упакованная и тщательно охраняемая противочумная вакцина собственной советской разработки. И довольно-таки приличное число привитых. Существовали даже целые подразделения, личный состав которых вакцинировался поголовно. Это была еще ТА вакцина, в духе того героического времени и страны изготовления. Смертность среди привитых достигала от 1 до 1,5 процентов, зато те, кто выжил, приобретали поистине непрошибаемый иммунитет. Проверено.

Жаль, что в то время Дарвиновской премии не существовало: соискатель без особых предосторожностей вскрыл в Шанхае четыреста тридцать два чумных трупа, прежде чем заподозрил неладное, но не заболел и не умер…

Доскональное уничтожение непременно всего, способного летать, на японской стороне в том числе преследовало еще и эти цели.

Считалось, что все иные способы применения бактериологического оружия, кроме авиационного, теоретически возможны, а на практике вряд ли могут быть применены: как в силу малой эффективности, так и в силу крайней опасности для применившей стороны.

Другое дело, — угроза применения. Она могла и дать определенный эффект. Людям свойственно особенно бояться невидимой опасности вроде колдовства, микробов или радиации. В ней неизменно присутствует что-то мистическое.

— Вот, полюбуйтесь, — Жуков, первый председатель Исполкома ВСТО с момента его возникновения, продемонстрировал собравшимся какой-то лист бумаги, украшенный красной печатью, — нам выдвинули ультиматум. Угрожают применить бактерий, если мы немедленно не выведем войска из Маньчжурии. Говорят, что не намерены себя ограничивать, и нанесут удар в любое время и в любом месте, которое сочтут нужным. В том числе и по Москве. Дело срочное, и потому я пригласил человека, которого хорошо знаю по Донскому фронту. Что скажете, товарищ Земсков?

— Практически, речь может идти только о чуме. Причем не о полноценном боевом применении рецептуры, а о так называемой «искусственной эпидемии». На практике никто этого метода не пробовал, и эффективность его неизвестна. Присутствующие знают, что данная угроза не является для нас неожиданностью. Нами накоплен солидный запас вакцины, и производство может быть еще расширено. А теперь то, чего вы до сих пор не знали. «Соединение 19–41», оно же «Препарат „Т“», который изначально разрабатывался для лечения туберкулеза, показывает более, чем обнадеживающие результаты при лечении чумы и более легких заболеваний, вызываемых родственными чумной палочке бактериями.

— Возможности массового производства?

— Даже здесь не имею права вдаваться в подробности, поэтому отвечу строго на вопрос: любые. При необходимости, доведем производство до нескольких тонн чистого вещества за пять суток. Вопрос обсужден и согласован, — Саня кивнул, — с товарищем Беровичем.

Все замолчали, глядя на бессменного члена Исполкома, который помалкивал, крутя в руках трубку. Это было не только данью привычке. Товарищ Сталин порой рассматривал вопросы с неожиданной стороны, не приходящей в голову умным, талантливым, но слишком цивилизованным товарищам.

— Товарищ Абакумов, — наконец, проговорил он, обращаясь к единственному человеку, входившему в «Первый Список», и все-таки уцелевшему и даже сохранившему свой пост, — но ведь при нэобходимости… обнаружить признаки применения этого варварского оружия… нэ так уж сложно? Или я ошибаюсь?

Виктор Семенович, оскалив в улыбке крупные, белые зубы, — кивнул. В голове его практически мгновенно появилось сразу несколько вполне применимых комбинаций.

— В любое время, которое только покажется нам удобным.

— Ага, — проговорил председатель, переводя взгляд с одного — на другого, — насколько я понял, они этой самой бумагой полностью развязали нам руки в плане возможных ответных мер? Товарищ Молотов?

— Я думаю, — все-таки не полностью. На ультиматум надо ответить столь же решительно. И обязательно опубликовать и текст угрозы, и наш ответ. Пусть знает народ, пусть знают союзники, пусть знают японцы… Должен признаться, — удивлен. На такую глупость способны только окончательно отчаявшиеся люди. Это ж сбеситься надо!!!

«… даже сама по себе угроза применения этого варварского оружия, способного унести жизни миллионов людей, выводит агрессора за грань человеческого. Он больше не имеет права считаться человеком и теряет все права человека. Мы предупреждаем, что первая же попытка применения бактериологического оружия повлечет за собой сокрушительный ответ, о силе которого агрессор не имеет даже представления. Вся вина за многочисленные жертвы, разрушения, дополнительные страдания японского народа в этом случае ложится на сторону, применившую это бесчеловечное средство истребления.»

«Партия, правительство, весь многомиллионный Советский народ в едином порыве отвечают врагу: нас не запугать! Мы привыкли к коварству врагов и готовы отразить любой, даже самый подлый удар. Он не достигнет цели, и суровое возмездие падет на головы тех…»

Об особых формах ереси

Кормак О`Коннел осуществлял так называемое «лицензионное сопровождение» производства фрегатов на русской верфи. Внук ирландского эмигранта еще той, первой, легендарной «картофельной» волны ирландских переселенцев, пятый сын проработавшего всю жизнь на верфи рабочего, всю жизнь трудился очень много. Можно сказать, ничего другого, кроме работы, он и не знал. Отец не одобрил его решения закончить колледж и выучиться на механика. Папаша был не молод и не горел желаньем содержать в нахлебниках сынка лишние три года, но тот уже был и считал себя американцем. Человеком, готовым работать сколько угодно, только чтобы добиться своего: положения, приличных доходов и, разумеется, круглого счета в надежном банке. Но к этому добавилось еще и неистовое упрямство чистокровного ирландца. Так что он стал механиком на той же верфи, на которой всю жизнь проработал его отец. Тот был не слишком счастлив этим обстоятельством, но пьянку по поводу заступления последыша в должность, все-таки устроил. По ходу выпивки, они с сыном, слово за слово, — подрались, но это не так уж важно.

Кормак первым приходил на работу и последним уходил домой. Тут не было даже особенного карьеризма: во-первых, это соответствовало его натуре, а во-вторых, — он не слишком-то умел развлекаться и не имел на это лишних денег. Девушки не слишком интересуются потертыми парнями с угрюмым видом, ну, а выпивкой Кормак не увлекался. Такое порой случается с сыновьями сильно пьющих отцов. Постепенно он стал считаться совершенно надежным, затем — одним из лучших. А в какой-то момент почуял, что его понимание дела выходит за пределы, положенные технику.

Папаша О`Коннел был недоволен, когда сын поступил в технический колледж, но это были цветочки по сравнению с тем, как он повел себя узнав, что сын собирается в Массачусетский Технологический, желая стать инженером-кораблестроителем. Вожделенный диплом упрямец получил, когда ему стукнуло уже тридцать четыре.

Нет нужды говорить, что на протяжении всего обучения он работал, чтобы прокормиться и оплатить учебу. Если кто-то считает, что это просто, пусть попробует. Благо еще, в институте, оценив профессионализм и способности молодого коллеги, нашли способ платить ему деньги за работу по специальности. Еще через два года началась война, верфи оказались перегружены работой, и туда, где нужно было сделать невозможное в нереальные сроки, привыкли посылать «молодого О`Коннела».

В условиях гигантской войны «лицензионное сопровождение» в значительной мере обозначает просто-напросто организацию нового производства в чужой стране. Экзамен на право самостоятельно вершить дела, по сути, любого масштаба.

В России все с самого начала пошло не так, как он ожидал, и не так, как, в принципе, было положено. Как положено — русские просто не успевали, и поэтому его так же просто поставили перед фактом: материалы будут другие, способ изготовления деталей будет другой, и соединять их между собой тоже предполагалось совершенно нестандартным способом. Разумеется, поначалу он возмутился, благо нрав имел достаточно тяжелый, но ему показали, как тут делают в последнее время сторожевики и подводные лодки. Можно было, разумеется, занять принципиальную позицию и сорвать все дело: война ощутимо шла к непонятному концу с непредсказуемыми последствиями. В этих условиях срыв контракта на законных с формальной точки зрения основаниях ему простили бы, а, может быть, даже тихо одобрили. Но он был американцем в третьем поколении, а значит, — американцем высшей кондиции. Той категории, на которой держалось и которой развивалось могущество США. Потому что четвертое поколение в случае удачи предков идет уже в юристы и финансисты. Перестроившись на ходу дела, он свел воедино технологические подходы продавца и покупателя лицензии, в итоге получив нечто третье, ни на что не похожее, но весьма работоспособное. За это время, с февраля по сентябрь, он повидал всякого, во что никогда не поверил бы, продолжая жить дома и работать на верфи. Вот сейчас, например, он придирчиво оценивал работу четырех дизелей завода «Амурскдизель» которого еще не было, когда он приехал в Россию, и не верил.

«Тип 16» единичной мощностью пять тысяч сто пятьдесят лошадиных сил неизмеримо превосходил все, что ему приходилось видеть раньше, по качеству исполнения, надежности, экономичности и, главное, удельной мощности. Четыре таких агрегата разгоняли суденышко длиной в 95 метров до тридцати узлов полного хода. В прошлый раз подобное смущение посетило его, когда полный производственный цикл лицензионных изделий на новых стапелях на его глазах был доведен до тридцати дней. Дома примерно с такой же скоростью строили куда более крупные «Либерти», но тут-то речь шла о боевом корабле. И кто лучше него знал, сколько проблем было с двигательной установкой для «Таком». И что в Америке эту проблему так толком и не решили, несмотря на то, что фрегатов произвели сотни. Решение, практически идеальное, лежало перед ним.

И еще до этого, когда он понял, из какого материала, каким способом и, главное, с какой точностью формуются элементы набора и обшивки корабля. Увидел действие «холодной сварки», объединяющей детали в единое целое, без шва. На его глазах родилось, по сути, новое судостроительное производство, и вот сейчас на воду спускали уже четвертую серию из пяти судов, причем четвертая, будучи мало отличима по виду, разительно отличалась по всем своим характеристикам от первой. Которую еще строили строго под его чутким руководством, не слишком ведая, что творят. С этим дизелями машины легко и свободно давали тридцать узлов, вместо двадцати с натугой, характерных для прототипа. Антикварные трехдюймовки, — в количестве аж двух штук! — заменили на четыре по 130 мм сходу, уже в первой серии: русских не интересовал комфорт, не пугала несколько уменьшенная мореходность, они не собирались плавать на этих кораблях через океан. И только превосходное зенитное вооружение весьма одобрили, завистливо цокая языками, оглаживая стволы спаренных «бофорсов».

А в том, что новые машины пройдут испытания успешно, О`Коннел даже как-то не сомневался. Слишком хорошо знал уровень исполнения и контроля каждой части, каждого агрегата и судна в целом. Да и какие там испытания. На тридцати двух кораблях (двенадцать — были получены по ленд-лизу) этого класса было слишком много завязано в предстоящей компании, чтобы тратить время на испытание в собственном смысле этого слова. Будет, как положено, делаться все вместе. Фрегаты вот-вот уйдут в бой, и тогда его миссия завершится. Никогда в жизни инженер не испытывал настолько противоречивых чувств. Во-первых, он испытывал естественное для хорошего человека удовлетворение от отменно выполненной работы. Во-вторых, то, что он неплохо узнал русских и начал гораздо лучше их понимать, не добавило ему доброжелательности к их стране. Многие люди в России ему нравились, с некоторыми он даже завел приятельские отношения, а страна — нет. На его взгляд, те, с кем он трудился бок о бок почти полгода, жили в нищете, несправедливости и угнетении, вполне сопоставимых с каторжными тюрьмами его родного штата. И чуть ли ни больше всего раздражало то, что они, вроде бы, и не воспринимают всего безвылазного, убогого кошмара своей жизни. Воспринимают ее условия, как так и надо. Даже веселятся вполне искренне. В самом начале чуть не вышло конфуза: он на полном серьезе воспринял жизнь новых товарищей за «Сталинский лагерь», о которых ему довольно много рассказывали в прежние годы дома.

Он признавал справедливость нищеты, как естественного воздаяния за лень и небрежность. И, соответственно, наоборот, труд и предприимчивость Господь благословлял достатком и уважением людей: ирландец, он, тем не менее, являлся не то, что убежденным, а прямо-таки твердокаменным протестантом до мозга костей в том, что касалось этого аспекта протестантской этики.

И теперь, поневоле восхищаясь немыслимым, — не от мира сего, — совершенством исполнения двигателя, каждой его детали, он считал нищету тех, кто его сделал, извращением единственно правильных, естественных и непреложных установлений, определяющих отношения человека — с Господом. Даже хуже: прямым оскорблением недвусмысленной воли Его. Страна, в которой отменный труд не приносит ни спокойствия, ни достатка, ни твердого положения, не могла считаться в числе Божьих царств, а была ближе к чему-то сатанинскому. Мнение это не было результатом какого-то рационального анализа, а было ближе к тому, что иногда называют «нутряным чувством». То, как тут обращались с хорошими работниками, было глубоко противно самой его натуре. Вот например: по-хорошему, как патриоту Америки, ему следовало бы настоятельно рекомендовать закупку этих вот дизелей. И, если удастся, покупку лицензии, потому что разработка машины такого уровня, — уж он-то понимал это получше иных-прочих! — требовала годы. А останавливало именно это: из сделки с Сатаной заведомо не могло выйти ничего хорошего.

Ну, а в-третьих то, что он увидел здесь за считанные месяцы, откровенно его напугало. Хотя он не смог бы так, просто выразить причину и природу этого страха, но, пожалуй, это была сила, дремавшая в этой стране, пока ее не разбудила война. Чудовищная мощь, масштабов которой он даже не мог представить. Выплеснувшись вовне, это — могло захлестнуть весь мир, перекроив его на свой малосимпатичный манер

Разумеется, у него хватило ума держать свои критические замечания при себе. Расслаблялся он только со своими, на территории многочисленных военных и торговых миссий, там, куда ход русским был заказан. И то доверялся далеко не каждому. Выпив, — а, став на ноги, он стал пить заметно больше, хотя по-прежнему не допускал по этой части никаких излишеств, — он говорил.

— Эти парни что-то уж слишком широко шагают. Не случилось бы после войны каких проблем. И как бы ни похлеще, чем с Гитлером. Я бы на месте президента и ребят из Капитолия хорошенько задумался, как они, в случае чего, будут останавливать этих русских. И смогут ли.

В силу образования он просто не мог найти слова, позволяющих выразить все то, что он чувствует, и собственное косноязычие, убогие штампы, которыми он был вынужден объясняться, раздражали его. Порой до откровенной злости.

Но это было раньше, а сегодня все было позабыто перед лицом главного: его корабли уходили в бой.

Слон на берегу II: как суровая реальность

С виду симпатичный француз легко сошел бы за младшего родственника де Голля. И по носу, и по худобе, и по обманчивой легкости выражения на улыбчивом лице. Для лучших представителей его великой нации это вообще было характерно: самые тяжелые, самые опасные, самые заковыристые дела выполнять с таким видом, будто это — отличная шутка! Многие из тех, кому посчастливилось воевать с пилотами «Нормандии», отмечали это качество.

Возрожденное военное ведомство освобожденной Франции отпустило его в Россию без особого восторга, и не отпустило бы вообще, но тут вмешались договоренности на таком уровне, что недовольные заткнулись мгновенно. Он прибыл на Дальний Восток со всем оборудованием, старым другом и компаньоном по фамилии Дюма а также красавцем-догом в начале сентября. Аппаратуру разобрали, проанализировали и выкинули, объяснив, что это — верный гроб, а начальство никогда не простит им безвременной смерти гостя. Виртуозно исполненные копии ему дали на апробацию через сорок восемь часов. Он — опробовал и пришел в восторг. Кустарную самоделку из подогнанных частей заменил истинный шедевр, а гидрокостюмы оказались вообще выше всяких похвал. Практически идеальные изделия. Мечта. Задачей его являлось обучить плавать с аквалангом советских боевых пловцов, и он это сделал, но сумел настоять на том, чтобы самому повести их на сложнейшее задание: отличные ребята, но щенки! Чтобы достигнуть его уровня, им понадобилось бы не меньше года, и бросить их одних, да! — было бы последней подлостью.

А вообще готовились тщательно, готовя резервные варианты для каждого этапа, стараясь ничего не упустить на волю случая, и, как это бывает совсем не редко при тщательной подготовке, акция прошла до обидного гладко. Американские союзники отказались предоставить гидролокаторы русским, которые в последнее время стали что-то очень уж шустрыми, и прислали особо отобранный комплект вместе со специалистом. Хитрую технику установили на новейшей подводной лодке, выпущенной на Комсомольской верфи, а грузом ее стали советские боевые пловцы под руководством носатого француза. «Средняя» лодка специальной постройки отличалась какой-то странной батареей, не требовавшей подзарядки от дизеля, практически бесшумным электродвигателем и имела трехслойное покрытие из чего-то, напоминавшего резину. Кавторанг Плетнев, увидав ревнивые взгляды американца, бросаемые на все эти новации, только махнул рукой.

— Баловство. — У него оказался очень неплохой английский. — Можно не всплывать пять суток, только и вся автономность не выше. Для крейсерских походов вообще не годится. Только для таких вот штук, когда нужно тихо и незаметно.

Американец, не спавший почти сутки и, время от времени, воевавший с этим своим агрегатом, все-таки обеспечил им успешное проникновение за все минные поля и открыл дорогу в «Закрытое Море». Пять раз боевые пловцы покидали корабль и, измученные, возвращались на борт через специальный шлюз, но дело того стоило.

Со второго раза они отыскали мастерски замаскированные батареи, прикрывавшие подходы к гавани порта Гензин. Старые девятидюймовки особой опасности не представляли, зато четыре четырехорудийных батареи новых орудий не оставляли шансов никакому десанту со стороны моря. Такэда действительно поотстал от технического прогресса на родине: 127-мм скорострельные «универсалки» с круговым обстрелом были совершенно превосходными орудиями. Шедевром японских конструкторов. Все последующие выходы были предприняты только для того, чтобы убедиться в отсутствии других сюрпризов в том же роде.

Тяжелый разведчик на этот раз действовал со всей осторожностью и сумел остаться незамеченным. Увязав данные флотских товарищей с радиолокационной и визуальной картиной местности, если смотреть сверху, несколько позже он привел с собой еще четыре машины. На этот раз на его борту имелись также четыре «УПАБ — 1400» в фугасном варианте. Это было в традиции соединения: если сумел обнаружить, то и право первого выстрела — твое. За пять минут перед тем, как японские наблюдатели разглядели летящие на полном ходу торпедные катера, пять стаек по четыре тяжелых стальных «рыбки», в считанные секунды преодолели несколько километров. Два десятка тяжелых бомб стерли артиллерийские позиции с лица земли. А потом на причалы порта с шести торпедных катеров высадились автоматчики Виктора Леонова.

Структура ситуации была такова, что брать необходимо было все четыре северокорейских порта, но Гензин имел особое значение. Помимо всего прочего, включая близость к Японской метрополии, там находился совершенно великолепный аэродром с двумя бетонными полосами. Исключительно подходившими для того, чтобы с них взлетали десятки, сотни тяжелых бомбардировщиков. Для того, чтобы такое добро осталось в целости, прибегли к уже отработанной схеме: она работала раньше, и непонятно, почему могла не сработать теперь. Штурмовики, разбившие заранее разведанные зенитки, бомбардировка, заточенная под уничтожение всего живого вообще и аэродромной охраны в частности, и парашютный десант на сто человек, чтобы овладеть ситуацией.

Определенные отличия начались потом, когда под охраной поршневых «яковлевых» приползли тяжелые транспортники, раз за разом в несколько рейсов высадив десять тысяч бойцов с кое-каким тяжелым вооружением. Воздушного десанта такого масштаба Красная Армия еще не высаживала. Основные силы морского десанта начали продвижение вглубь города, намереваясь сходу захватить господствующие высоты, но были остановлены огнем хорошо замаскированных укреплений, прикрывавших порт. Привычно вызвали авиацию, но еще до этого пять фрегатов, вошедших в порт с основными силами десанта, разнесли пулеметные точки из превосходных 130-мм универсальных орудий, поставленных на вооружение только в этом году. Бомбардировщики, прилетев, сбросили бомбы на оставшееся, потом — согласно предварительно утвержденной схеме, что было совершенно лишним, чуть не попали по своим, и вернулись восвояси. Только для того, чтобы узнать о новой необходимости вмешательства: шел бой за господствующие высоты, и там тоже оказались укрепления, причем куда как более серьезные. К вечеру гарнизон города и порта, зажатый между силами двух десантов, разведанный, под непрерывной штурмовкой с воздуха, капитулировал.

Все это не так уж важно, и не помогли бы все эти изощренные выходки, и даже необычайно массовый десант не продержался бы против колоссальных сил Объединенной армии и нескольких суток. Главное было то, что с севера неуклонно, неудержимо накатывались армии 1-го Дальневосточного фронта. Как и предупреждал Такэда, в полевых сражениях Императорской армии нечего было противопоставить массированным танковым атакам, а укрепленные районы разносились прицельным бомбометанием, а того чаще — подвергались блокаде и обходились стороной.

Советское командование вошло во вкус, и массированные десанты, по преимуществу — высадочным способом, внезапно накрыли Мукден, Порт-Артур, Дайрен. На этот раз командование не требовало избыточного героизма на грани чистого самоубийства: десант высаживался, когда авангарду главных сил оставались до пункта высадки не более пятидесяти-шестидесяти километров. Высаживались не только бойцы собственно десантных войск, потому что для того, чтобы боком вылезти из транспортника, специфического умения прыгать с парашютом не требовалось. Все эти успехи обозначали, что скоро и силы остальных фронтов выйдут на побережье. После этого мощь группировок, начавших захват Кореи раньше всех графиков, должна была неизмеримо возрасти.

Все более ожесточенные бои, до сих пор неизменно удачные, и происходили в последнее время все чаще. Обреченный на конечную неудачу, план «Полная Луна» все-таки действовал. С немыслимыми усилиями, постоянно запаздывая, без провианта, боеприпасов, тяжелого вооружения, буквально нарезанная на ломти Квантунская армия стягивалась к побережью.

Уже попало в плен армейское командование, захваченное врасплох дерзкими действиями десантов, безоглядно прущие на восток танковые колонны умело «подрезали» тылы, лишая последнего снабжения, разнося в пух и прах, истребляя попавшихся на пути, — а они шли и шли к побережью.

Специально приставленные к марширующим колоннам, не слишком многочисленные, но сильные опытом и боевым умением эскадрильи штурмовиков не оставляли их своим вниманием ни на один день. «Илы» специально целили не только по оставшимся грузовикам, но даже и по повозкам, чтобы остановить, чтобы — уж вовсе только пешком, только на своих двоих, только на себе, чтобы бросали раненых и даже просто стерших ноги, но полковники и майоры продолжали вести людей к океану. Двигались по ночам, виртуозно прячась днем. Избегали железных дорог, превращенных русскими в крепости и полосы смерти, но шли.

Однажды отданный, приказ командования продолжал выполняться, хотя уже и командование к этому времени, по большей части, находилось в плену. Предельно простой и понятный, он дал неожиданный эффект: и полковник, и каждый солдат теперь имели цель. Пробиться к своим, на побережье. Туда, где за морем — Страна Богов, Родина.

По самым оптимистичным расчетам военного министра и помощников начальника Генерального Штаба, до места назначения, — очень, кстати, приблизительного, — имели шанс дойти не более двадцати процентов личного состава сокрушенных, распоротых, окруженных фронтов. Более реалистичной цифрой следовало считать двенадцать-пятнадцать процентов, без боеприпасов, транспорта и тяжелого вооружения. Около ста тысяч. Внушительная, если вдуматься, сила. Армия не капитулировала, дух японского солдата не был окончательно сломан. Из растрепанных колонн, которым посчастливилось избежать прямого удара главных сил русских, организовывались все более крупные группы. Процесс сильно напоминал то, что происходило в 1941-м году с Красной Армией, только в данном случае не было ни времени, ни ресурсов на то, чтобы довести его до чего-то, способного изменить погибельную ситуацию. А еще не было союзников, на руку которых можно было хоть как-то опереться в самый критический момент.

— Сэр, они умудрились эвакуировать Новую Британию. Там пусто, сэр. Никого нет, за исключением отрядов смертников, которые и водили нас за нос. Мы очень виноваты, сэр. Я виноват.

— Да, это серьезный просчет. Но не расстраивайся слишком сильно. Зато теперь их не надо будет выковыривать с островов. Мы достанем их в море, моряк. И не думай, что ты меня удивил. Они эвакуируют и Пелелеу. Тут мы не прозевали, но и сделать ничего существенного не успеваем. Ничего. Переход долгий, а скорость караванов невелика. Они показали нам хвост, — что ж. Мы вцепимся в него так, что выдерем с корнем. Поздравляю, парни. Работка предстоит веселая, как в аду, поиск и драки посередине открытого моря. Но это куда веселее, чем ползать под пулями по гребаным пляжам. Чем выковыривать япошек из гребаных нор на гребаных островах. Гарантирую, что спины у нас будут постоянно мокрыми, моряк. И подштанники тоже. Но это хотя бы продлится недолго.

— Можно вопрос, сэр?

— Валяй. Только быстрее, потому что я вот-вот буду крепко занят. И надолго.

— Чего это они вдруг, сэр?

— Пока могу только предположить, моряк. Русские так припекли им бока, что теперь их гребаный флот куда больше нужен уже там. У гребаных берегов их собственных островов. И запомни, сынок, что нам никак нельзя отстать от этих гребаных русских. Иначе, лет через пять, мой сын будет вправе задать мне несколько неприятных вопросов. У тебя-то как, — дети есть?

— Да, сэр.

— Тогда и тебе. Пойми, что я сказал. Я хочу, чтобы не только ты, а последний гребаный черномазый гальюнщик во флоте понял это.

Сила Объединенной армии значительно превосходила возможности Квантунской группировки изначально. Кроме того, ей не пришлось иметь дела с отработанным механизмом блицкрига в исполнении самой боеспособной армии мира. Как образно сказал Василевский: «Отсиделась за обрезом карты», не будучи изначально включена в оперативные планы наступательной операции. Все это время она занималась рутинным, тяжелым, но привычным делом: лупила четырехмиллионную армию Гоминьдана и примерно полумиллионную группировку китайских коммунистов. Это у них, в общем, получалось, но, однако же, противостоящая им сила обладала чертами многоголовой гидры, у которой на месте отрубленной головы отрастает новая. Или две. Или три. Или хвост. Мы не осознаем этого, а война в Китае велась Императорской армией с жестокостью, никак не уступавшей зверствам гитлеровцев в Белоруссии или России. Как бы ни наоборот. В отличие от немцев, которым с самого начала было, в общем, недосуг, японцы полностью зачищали целые уезды. По крайней мере, — старались это сделать. Но сплошь и рядом в очищенной от населения, опустошенной местности, в тылах ушедшей армии тут же, откуда ни возьмись, появлялись новые вооруженные формирования, которые вредили, гадили, при случае убивали храбрых японских воинов. Парадокс, но разбитые китайские дивизии не удавалось истребить именно в силу их невысокой стойкости: при серьезном столкновении они разбегались. И тут же, следом, неизменно, объединялись заново, срастаясь, как разрубленное тело Протея, и их приходилось бить практически с самого начала. Но, повторяем: это было привычной и достаточно успешно выполняемой работой. Казалось бы, — им и карты в руки.

После освобождения Маньчжурии, захвата Гензина, выхода на непосредственные подступы к Пекину планомерные действия Советов, в общем, кончались, неизбежно принимая характер импровизации. На первый взгляд, самый подходящий момент собрать силы в кулак и остановить зарвавшихся русских. Но не все было так просто.

— Мы не имеем возможности передвигаться быстрее. Проклятые собакоеды взбунтовались и полностью парализовали работу тыла. На протяжении суток полностью отсутствовало железнодорожное сообщение, и теперь идет с перебоями. Корейцы разбирают и прячут рельсы, а на полноценное воздаяние нет времени, потому что наступление русских продолжается. В довершение всех бед во многих местах начался мятеж, одновременно, как по сигналу.

— Русские любят болтать, — необычайно значительным голосом говорил невысокий, улыбчивый кореец по фамилии Ким, — сплошные обещания. А сами норовят собрать вязанку колючего терна нашими руками. Вот пусть они тронут Пхеньян. Пусть хотя бы только прикоснутся, — тогда и начнем действовать. Тогда и посмотрим, что делать дальше и чьим путем следовать…

Кореец, имевший, кстати, звание капитана Красной Армии и неплохое военное образование, говорил это около полугода тому назад. И казался себе при этом необычайно умным, хитрым и прозорливым. Тогда он и представить-то себе не мог, что части 5-й, 39-й, 6-й Танковой и 1-й Краснознаменной Армий наряду с группой Плиева будут находиться в двух десятках километров от Пхеньяна, а он, такой умный и прозорливый, будет стоять навытяжку перед злобным, как цепной пес, генералом армии Пуркаевым. А тот предельно доходчивым языком, процентов на сорок состоящем из мата, будет давать оценку его деятельности, успехов, усердия и умственных способностей, инструктировать его относительно дальнейшего и объяснять, что с ним будет, если он облажается. Они были давними знакомцами, поэтому именно на товарища Второго была возложена миссия взаимодействия с корейской стороной. Так что товарищ Ким все понял. В том числе и необходимость спешить, чтобы остаться наверху, а не в подчинении у кого-то более расторопного. Да и готовился он, неплохо готовился, без дела не сидел…

Походная колонна из состава 87-й дивизии двигалась по шоссе на север, пока не достигла какой-то ничем не примечательной точки, после чего ее головную часть буквально вынесло цепью взрывов, протянувшихся метров на двести. Противопехотные фугасы оказались настолько хорошо замаскированы, что заметить их оказалось невозможно. С пронзительным визгом и змеиным шипением в колонну вонзились тяжелые РС. При взрыве они давали черно-багровое шаровидное облако, расплескивая вокруг себя тяжелый, липкий огонь, прожигавший тело до кости. Погасить его казалось невозможным. Под шумок на землю повалилось несколько офицеров, сраженных снайперским выстрелами издали, ударило несколько очередей из чего-то вроде легких пулеметов. Колонна развернулась к бою, по обочинам был открыт шквальный огонь, но при попытке преследования кустарник вспыхнул, словно его заранее полили какой-то горючей смесью. Хотя почему — «как будто»? Именно что полили. Чуть позже обнаружили трупы налетчиков, с виду, — обычных корейских крестьян, и еще — несколько самодельных керамических лотков, с которых и были запущены несколько «РС — 130».

Деревни стояли пустые, хижины оказывались заминированы достаточно хитроумными способами, включая доселе не виданные японскими саперами «растяжки» из ручных гранат. Инсургенты вообще оказались неожиданно хорошо вооружены: многие из них имели ППШ, «дули», исключительно подходившие для одиночных подрывов грузовиков, реактивные снаряды. Два раза по колоннам применялись даже «теремки», с совершенно убийственным эффектом, когда на четверть километра не оставалось никого живых. Самым частым вариантом являлся минометный обстрел 82-мм минами из хорошо скрытых засад, или снайперский огонь по офицерам и водителям.

Корея не то, что вспыхнула, а буквально взорвалась вся разом, как только Красная Армия «прикоснулась» к Пхеньяну. Те, кто еще вчера был олицетворением тупой покорности, лизоблюдства, самой позорной трусости, низкой сервильности, сегодня потеряли всякий страх вообще и, казалось, вовсе перестали дорожить своей жизнью. Такая вот особенность дальневосточного менталитета, неизменно удивлявшая посторонних, и, порой, становящаяся для них неприятным сюрпризом*. Дороги Кореи внезапно, в один день превратились для Императорской Армии в истинные огненные тоннели, а на то, чтобы раздавить повстанцев, категорически не хватало времени, потому что, импровизация или не импровизация, а русские, подтянув тылы и приведя в порядок уставшие после тысячекилометровых походов войска, еще и получили возможность собрать доселе разрозненные группировки в один сверхмощный кулак и двинулись дальше, на пылающий юг. Мало того, теперь, помимо всего прочего, они собрали еще и грандиозную артиллерийскую группировку. Доселе наступающие обходились без массированного артогня, но теперь Командование решило по-другому. Теперь, когда дальнейшее использование эффекта внезапности становится сомнительным, без артиллерии обойтись будет сложно. Так что воняющих чесноком собакоедов пока что приходилось, скрепя сердце, оставить безнаказанными.

Есть народы, испытывающие друг к другу особую взаимную симпатию. Французы и немцы. Французы и англичане. Поляки и русские. Да мало ли кто. Так вот это все — мелочи, детская игра в крысу по сравнению с отношениями народов на далеком Востоке.

Среди них японцы обладали, пожалуй, совершенно особым талантом внушить к себе любовь соседей. То есть на КАЖДОМ берегу, лежащем напротив берегов Страны Восходящего Солнца, какая бы безмерная водная гладь их ни разделяла, имеются веские основания питать к ним самые нежные чувства. Они отметились в России, Китае, Камбодже, Бирме, Таиланде, в Индонезии и на Филиппинах, на Тайване, в Малайзии, в Австралии и Соединенных Штатах Америки. Согласен, — в последнем случае они несколько погорячились.

Двумя досадными исключениями является Канада и Антарктида, но зато как они отметились в Корее! За что корейцы испытывают к ним совершенно особую любовь, которая не померкла даже по истечении шестидесяти лет. Сравнить ее можно только с любовью армян к туркам, и арабов — к израильтянам, — но у корейцев она все-таки как-то глубже. Более надежная и верная. Еще есть Нанкин, Шанхай, и все китайцы, сколько их есть на белом свете, но это особая тема. Запертая на Корейском полуострове группировка японских войск погибала. Шансы были только у тех, кто успеет вовремя сдаться в плен к советским войскам. Всех прочих ждала страшная смерть.

*Это с цивилизованными европейцами все ясно: они либо дерутся, как свихнувшиеся бультерьеры, либо «подчиняются грубому насилию», и никак иначе. Зато невозможно предсказать заранее, кто какой вариант выберет.

/Пятнадцатый день войны на континенте, второй день конференции в Рапалло. Разговор ведется через переводчиков./

Рузвельт. Господин премьер-министр, сегодня утром получено сообщение, что, цитирую: «Советские войска комбинированной атакой с моря, суши и воздуха захватили и взяли под полный контроль город и порт Пусан…». Каким образом это согласуется с предварительными договоренностями о разграничении зон влияния на полуострове линией по 38-й параллели?

Сталин. Господин президент, военные действия, как известно, продолжаются, и точный срок их прекращения неизвестен. Захват Пусана, последнего крупного порта на Восточном побережье Корейского полуострова продиктован исключительно военными соображениями. В том числе, в немалой степени, обязательствами по выполнению союзнического долга. Размещение крупной группировки бомбардировочной авиации, включая стратегические бомбардировщики, в Пусане, на кратчайшем расстоянии до островов группы Рюкю, в том числе Окинавы, позволит полностью парализовать всякое противодействие десантным операциям Объединенных Наций. Близость к базовым островам Японского архипелага позволит серьезно воздействовать на военные, промышленные и транспортные объекты в Японии, так как позволяет использовать также и средние бомбардировщики. В том числе трудно уязвимые для ПВО реактивные машины. После безоговорочной капитуляции Японской Империи любые вооруженные формирования СССР будут немедленно выведены за 38-ю параллель. В полном соответствии с договоренностями.

Разумеется, он не стал уточнять, что Пусан, вообще говоря, сами корейцы относят к южному побережью. А также и то, что эти самые корейцы, сами по себе, ни о чем таком с союзниками не договаривались и могут иметь свое мнение. А часть вооружения: поломанного, списанного, утерянного, просто ставшего лишним в связи с окончанием войны, запросто может остаться на Юге и после ухода советских войск. Сейчас его куда больше волновал телефонный разговор с Кузнецовым, состоявшийся аж позавчера, как раз перед штурмом.

Адмирал был категорически против поспешного захвата. Он утверждал, что между установлением надежного контроля над городом и созданием там авиационной группировки достаточной мощи возникает опаснейший зазор. Промежуток времени, когда ничтожное расстояние от Пусана до Японии из вожделенного преимущества становится очень опасной слабостью. Флот Метрополии, даже базирующийся на порты Внутреннего Моря, может достигнуть Пусана за несколько часов и наделает тогда страшной беды. Тем не менее, то, что сделано, было сделано, отказываться от ключевого пункта на материке тоже стало бы глупостью и ошибкой. Теперь, с учетом мнения умного моряка, оставалось только принять надлежащие меры. И смотреть, окажутся ли они достаточными.

В войне явно назревал первый кризис, военачальник с двухлетним военным опытом просто не мог этого не почувствовать. Помимо обоснованных совершенно конкретными обстоятельствами рассуждений хорошего военного моряка, его просто не могло не быть. Любое наступление рано или поздно останавливается. Под воздействием противника, истощения, или просто из-за того, что прежние задачи выполнены, а новые пока не определены. Если слишком долго все идет слишком гладко, у профессионального военачальника начинало щемить сердце. Прошло как раз подходящее время, чтобы хоть где-нибудь — да рвануло.

Ноготь среднего пальца

— Ну, слава Богу. В небе полным-полно «юнкерсов», наших — две дежурных пары и в ближайший час больше не предвидится. Наконец-то все, как положено. Я спокоен.

— Это не «юнкерсы», товарищ вице-адмирал.

— Да какая разница? Зато эти вот «вэлы» специально заточены топить корабли… Катера — в море, а фрегаты со сторожевиками пусть отбиваются, все равно не успеют…

Фрегаты, подняв стволы главного калибра на максимальное возвышение, лупили во что-то невидимое, в горизонт, гранаты рвались среди накатывающегося строя самолетов, и операторы непрерывно вводили поправки. Спасибо хоть опытным ребятам-союзникам. Снабдили радиовзрывателями, специально под 130 мм сделали. Наши, за всем прочим, как-то упустили из виду освоить выпуск еще и этих полезных изделий. Теперь в строю японцев то и дело, часто-часто вспыхивали жирные кляксы разрывов, но какой конкретный урон при этом нес враг, на таком расстоянии было не разобрать.

Они видели, как четыре «яковлева» без колебаний повернули навстречу накатывающему с востока валу самолетов и канули в нем, как камешек в набегающей волне, стремясь встретить врага как можно дальше от порта и своих кораблей. Крутясь в немыслимых финтах, стараясь как можно меньше обращать внимания на легкие «зеро», четыре истребителя сосредоточили все свое внимание на пикировщиках, стараясь разбить как можно больше звеньев, сорвать японцам атаку. У них получалось неплохо, у этих ребят, сказывался опыт и превосходные машины, пять бомбардировщиков, оставляя дымный след, канули в воду Пролива, прежде, чем первый советский пилот уронил голову на залитый кровью штурвал.

Это не могло длиться долго, в любом случае не хватило бы боеприпасов, и последний из них таранил очередного пикировщика, так что во взрыве обе машины превратились в одно, общее облако дыма и обломков. Погибнув, четверка унесла с собой восемь бомбардировщиков и истребитель, но вряд ли такие потери намного ослабили атаку, что последовала за этим. Суда серий «ЭК» и «ЭК(м)» просто в силу своего назначения отличались очень неплохим зенитным вооружением и теперь, став в защитный круг, отбивались отчаянно, огородившись частоколом сверкающих трасс, но нападающие знали свое дело. Привычно разойдясь в стороны, они падали на застрявшие на рейде корабли со всех сторон, пронизываемые плотным огнем, временами вспыхивая и врезаясь в воду, но чаще все-таки успевая сбросить бомбы. Один из сторожевиков буквально выбросило взрывом из воды, и теперь он, завалившись на корму и левый борт, стремительно погружался в воду, не успев перевернуться. «ЭК — 4» получил прямое попадание крупной бомбы, окутался черным дымом и погружался на ровном киле. Страшный урон нанесли японские истребители: освободившись от своих непосредственных обязанностей, они торопились израсходовать боекомплекты, непрерывно штурмуя палубы судов. Подожженные, норовили угодить в палубу.

— Нашли себя, — проговорил Юмашев, в силу обстоятельств взявший на себя еще и обязанности коменданта порта в Пусане, — не считаются с потерями, лишь бы смять сразу. В итоге теряют меньше. Это по-нашему. Уважаю.

— Товарищ вице-адмирал, Кузнецов на проводе…

— Слушаю, товарищ адмирал… Не могу знать… Если только базовая — пол-беды, если вместе с палубной, — хана, всех потопят. Хоть один легкий авианосец — и все… Есть, товарищ адмирал… Так точно, выдержали, но потери тяжелые, еще одной такой атаки можем не пережить… Есть не падать духом.

— Разрешите обратиться?

— А чего обращаться? Говорит, что положено говорить в подобных случаях. Чтоб держались. Чтоб аэродром быстрее. Что помощь будет скоро… Да знаю, что будет. Вопрос в том — сколько, в каком темпе. Успеют подбросить столько, чтобы эти, — он махнул головой в сторону моря, — взяли хотя бы паузу? Не долбали бы все время?

Страшное ощущение для офицера из настоящих. Когда вроде бы все правильно, но при этом все плохо, а от тебя ровным счетом ничего не зависит. Атака японцев, в общем, оказалась успешной. Потеряв двадцать три достоверно сбитыми, сбили четыре наших истребителя, утопили два сторожевика из трех, и четыре новеньких, с иголочки фрегата. Еще один продолжает гореть, черный солярочный дым вытекает из него, как вязкая жидкость вроде дегтя, но, говорят, справятся. Еще один получил подводные повреждения близким взрывом, повреждена рулевая группа, начал погружаться, но течь, вроде, — закрыли. А еще везде большие потери личного состава от пулеметного огня и осколочных бомб, сброшенных истребителями.

Чего он не знал, так это того, что сбито было не двадцать три японских самолета. Двадцать семь. Еще пять, дотянув до базы, не подлежали восстановлению. Во всяком случае, в приемлемые сроки.

В Рапалло делили шкуру неубитой Японии, а на просторах Тихого океана исподволь разгоралось самое грандиозное морское сражение в истории. Действительно беспрецедентное как по силам, вовлеченным в него, так и по пространству, на котором оно развернулось в самом начале октября тысяча девятьсот сорок третьего года: оно составляло треть поверхности Земного шара без малого.

Американские авианосцы шли без малого полным ходом, — так, чтобы только не отставали корабли эскорта. Время от времени с их палуб взлетали две-три пары разведчиков. Этот поход значительно отличался от всех прежних, и пилоты обследовали, на максимальную дальность, только сравнительно узкие сектора: дело в том, что на этот раз направление, по которому двигался флот врага, было, в общем, известно. И не так уж редко возвращались с известиями, как правило, довольно однотипными: небольшой караван транспортных судов врага, там-то, скорость такая-то, толкового сопровождения — нет. Тогда авианосное соединение ускорялось, начиналась лихорадочная работа по подъему на палубу пикирующих бомбардировщиков, очень редко — торпедоносцев. Истребители, на всякий случай, все-таки высылались, но, как правило, не более пары.

Положению преследуемых и вообще было трудно позавидовать. В своем самоубийственном, жертвенном беге они не имели возможности хотя бы огрызнуться. Толком защитить отставших. Поставить безжалостным преследователям хитроумную ловушку, на которую они были такие мастера. Хотя бы совершить резкий маневр в произвольную сторону, чтобы враги на несколько суток потеряли горячий след. Нет. Потеря суток, может быть, — даже нескольких часов обозначала катастрофу. ТАМ — понадобится каждый ствол главного калибра, каждый самолет. Каждый обученный боец, разумеется, тоже, но в последнюю очередь. После всего прочего.

Вроде бы и медленно, а на самом деле достаточно быстро приближался час и минута, когда очередная пара разведчиков обнаружит отнюдь не беззащитные транспортники. Будет перехвачена и то ли успеет, то ли нет — передать поспешную фразу об обнаружении Дивизии Авианосцев или чего-нибудь в этом роде. Но пока ничего не происходило. Американский флот нес только случайные потери, заблудившимися или пострадавшими во время взлетно-посадочных операций. В общем, именно то, что ожидалось от задуманной «стратегической паузы». И поэтому его мощь только росла. С весны подошло четыре только новых авианосца, из них последний, «Банкер Хилл» подоспел в начале октября, и теперь постепенно входил в обычную боевую работу. Летчики взлетали, совершали далекий поиск, иногда — топили транспортные корабли, садились на качающиеся палубы авианосцев, а тяжелый боев до сих пор не было. Именно то, что надо для того, чтоб обучить новичков и держать в тонусе опытных пилотов. Потом к месту событий подоспели капитально отремонтированные «Энтерпрайз» и «Саратога». А еще — несколько легких авианосцев. Только в первой линии у командования сосредоточилось одиннадцать исправных, укомплектованных авиагруппами скоростных авианосцев, а оборонительный периметр Империи тем временем начинает походить на дырявое рядно, где прореха на прорехе. Обнаружив, что активность неприятеля в воздухе оказалась неожиданно-низкой, Нимиц резко сменил характер боевых действий. На порядок увеличены силы, предназначенные вести разведку: если установить, что очередная база эвакуирована или сохранена только для видимости, можно не тратить на нее время и воспользоваться новой щелью в обороне для решения главной задачи: марша на северо-запад.

Естественно, ошибки продолжали случаться: неожиданный удар по Рабаулу пришелся по пустому месту. Как бы ни главная база японцев на крайнем юго-востоке оказалась пустой. Два дня спустя история повторилась с Маршалловыми островами: Квайджелейн пуст, там осталось только несколько десятков смертников, оставленных для имитации хоть какой-то деятельности. Задействовав все, — летающие лодки, тяжелые разведчики «Б — 17», палубную авиацию и подводные лодки, ошибки почти исключили, и это дало возможность многократно ускорить поход. Возникло такое впечатление, что именно авиацию в первую очередь японцы и стремятся как можно скорее отправить в Метрополию. До этого ничего даже отдаленно похожего не происходило даже в самых драматических обстоятельствах. Нимиц, осознав масштаб происходящего, пытался, и не мог понять, что случилось? Какого же масштаба катастрофа могла напугать японцев так, чтобы они пошли на такое беспримерное морское отступление? Но это не так уж важно. Куда более существенно другое: если он правильно угадал тенденцию, угрозы флоту со стороны базовой авиации японцев, по сути, — нет. Если он, в какой-то мере, ошибается, то на войне — как на войне, вместо марша в оперативной пустоте придется действовать силой… А ее должно хватить! Вот-вот к новым авианосцам добавятся новехонькие линкоры, лучшие за всю историю. А пока, — совершенствовать разведку и не дать поймать себя врасплох.

Вторая волна, накатившаяся через двадцать пять минут по хронометру, оказалась заметно пожиже, — машин сорок или около того, но зато и встречать их было практически нечем. За этот ничтожный срок на территории порта, на неподготовленных толком позициях разместили несколько самоходных зениток, как ленд-лизовских, так и своего изготовления. Этим добром поделилась только что вошедшая в город мотопехота 157-й дивизии, но положение оно облегчило мало. Пока враг обгонял.

Японцы добили фрегат с поврежденным рулевым управлением, утопили прямым попаданием другой, и подожгли еще один, потеряв при этом десяток машин. Заодно подожгли, вряд ли специально, какие-то сооружения в порту. Но там тушат сами корейцы. Они молодцы. Под корень вырезали недобитых японцев, и теперь хорошо помогают. Чем дальше, тем лучше. Что называется, не щадя ни сил своих, ни самих себя.

Из этого Юмашев сделал вывод: авианосец все-таки присутствует. Скорее всего — легкий, но им от этого легче не намного. Он торчит, скорее всего, где-нибудь неподалеку, милях в тридцати от берега, при себе имеет пару эсминцев, а то и легкий крейсер. Так что часа через полтора, не больше, нужно ждать оконечной на сегодня атаки с воздуха, после чего кораблей у него больше не останется. В первый раз, — точно, палубная авиация работала вместе с базовой, ее можно не ждать, потому как тропики, и скоро наступит ночь… а палубная может успеть. Вполне. «Господи, — взмолился про себя матерый моряк, которых в СССР было вовсе не так много! — спасибо тебе, Господи, за ночь. Но, если можно, пошли еще и тайфун. Будь добр, Боженька. Пудовую свечку поставлю… И прятаться от начальства не буду, пусть оно хоть что. Так ведь нет.»

— Товарищ контр-адмирал, — не выдержал кап-три, единственный его постоянный порученец в этот поганый момент, когда все колебалось туда-сюда, или-или, — но так ведь из города-то они нас все равно замучаются выцарапывать! Подойдут наши! Что вас так беспокоит?

— Вот умный ты, Гоша, а дурак: знаешь, что такое — корабельная артиллерия? Не та, что ты видел, а настоящая? От восьми дюймов и выше? Они подгонят три-четыре тяжелых крейсера, а с ними, не дай Бог, какой-нибудь старый линкор, — и все! Они снесут тут все на два километра в глубину, сожгут половину города и высадят десант тысяч на двадцать. А потом — еще. Уж это они хорошо умеют. Почитай, только этим и занимаются последние два года… Ты видел, КАК они лезут? Если не хватит того, что есть, выскребут все до остатка. Есть у них, говорят, линкор такой — «Ямато», так там главный калибр чуть ли ни двадцать дюймов, держат на крайний случай, а надо будет — так и ты, салага, удостоишься лицезреть.

— Товарищ вице-адмирал, вас опять Кузнецов…

— Иван? — Проскрежетало в трубке. — Я тебе две «тэшки» послал, в помощь. Одна уже у тебя должна быть, вторая минут через пятнадцать подойдет. Хоть с глазами будешь, да и вообще…

«Спасибо тебе, благодетель. — Подумал он с невольной язвительностью. — Уж теперь-то, с такой силищей, я их всех…»

Проведя почти всю войну здесь, на дальнем востоке, он не знал толком, что такое — Отдельная Первая дивизия ДБА, не слыхал о деяниях ее экипажей на Черном море и на Балтике. Вполне-вполне хватало забот здесь, с Тихоокеанским флотом, которого и сначала-то почти не было, потом остатки расточили по другим морям, а потом за полгода увеличили почти в четыре раза. Все равно слезы, но все-таки.

Мысли в голове ворочались тяжело, будто каменные, дикое напряжение этого дня сказывалось все сильнее. Подумал еще, не отдать ли приказ фрегатам, дождавшись темноты, проваливать восвояси, поскольку свою задачу они выполнили честно, а больше им тут делать нечего, но в голову пришла неприятная мысль: а не могли японцы, под шумок, загадить акваторию минами. Да нет, не должны. С самолетов точно не поставишь, минзагов подогнать не успели, а акватория будет нужна самим, им еще порт отвоевывать.

На этот раз вызвали по рации. Это была та самая, первая из «тэшек», радист обозначил ее, как «БН — 102». Голос в трубке деловой скороговоркой, без формальностей довел: «Легкий авианосец один, тип „Дзуйхо“, повторяю, один, при нем один эсминец один, один, легкий крейсер один. На палубе признаки взлетно-посадочных работ. Связь через пять минут, до связи»

Нет, что теперь хорошо, так это рации. Не в пример тому, что раньше. Плохо то, что японцы все-таки решили ударить еще раз. Как раз успеют до темноты. Сейчас небо на востоке как раз начало темнеть, но чуть-чуть, смеркается тут мигом, но им все-таки хватит…

Тут, прервав его мысль, со стороны моря до него донесся тяжелый, широкий звук, приглушенный расстоянием. И повторился снова. Он вскочил, вглядываясь вдаль. Нет, точно. Вдали, едва заметно, но все-таки достоверно, без сомнений разгоралось зарево. Судя по тому, что видно его было на таком расстоянии, горело здорово. После небольшой паузы послышался новый взрыв, показавшийся моряку сдвоенным.

Чудовище не примчалось, не прилетело. Оно как будто бы взошло над горизонтом, как зловещее небесное тело, как черная луна. Из-за размеров восход его к зениту казался по особому плавным, неторопливым, но на самом деле ход его был устрашающе быстрым. До момента, когда с палубы поднимется первая машина, оставалось не больше минуты, но они все-таки не успели. Пыхнув серым дымом, пролетая по триста метров в секунду, бомба вошла авианосцу под мидель, прямо в ватерлинию. Партия «УПАБ — 1400», изготовленных специально для дальневосточной компании, а точнее — специально против кораблей, отличалась от первых моделей только тем, что начинкой ее являлся КТГА. «1400» в данном случае было цифрой условной. На самом деле бомба, из-за начинки, весила на триста килограммов больше и вовсе не являлась бронебойной. В этом не было нужды. Дыра в корпусе площадью больше пятидесяти квадратных метров, исковерканные переборки и пожар, моментально охвативший сразу несколько палуб корабля, всего этого оказалось больше, чем достаточно для того, чтобы отправить легкий авианосец на дно. А кроме того, люди, вовсе не знавшие причин, быстро приметили какой-то особо пакостный, злокачественный характер взрыва КТГА. При попадании в корабль, крупное здание или, к примеру, мост, взрыв вызывал множество мелких повреждений на очень большом удалении. Выходила из строя аппаратура, ломались механизмы, замыкало проводку и «вело» конструкцию, а у людей что-то очень уж часто наблюдалась крайне тяжелая контузия, даже со смертельным исходом.

Тем не менее Мусинский, получивший за Кенигсберг и, главное, Бункер, майора, не пожалел второй бомбы: под острым углом, в палубу, и только после этого обратился к сопровождавшему «тип „Дзуйхо“» крейсеру.

Для легкого крейсера даже и один такой заряд оказался избыточным: от чудовищного удара сдетонировали боеприпасы. Внутренний взрыв в погребах вырвал днище судна, сквозь вдруг вздыбившуюся палубу на десятки метров в высоту взметнулось рыжее пламя, и оно в считанные минуты скрылось под водой.

Мертвый авианосец пылал ярким пламенем по всей длине и ложился на бок, а командир удерживал Мусинского от удара по миноносцу. По всему, ночь предстояла веселая, а боеприпасов взять было неоткуда. По крайней мере, — до утра. Их набили, что называется, под завязку, загрузив по восемь бомб. Нагрузили бы и по десять, до номинальной грузоподъемности, да пришлось отдать часть ресурса под дополнительное горючее, чтобы могли кружиться тут, захватив если и не всю ночь, то большую, самую страшную ее часть и могли достать любую точку акватории. Три бомбы из шестнадцати. Почти двадцать процентов. Недопустимо много.

Юмашеву доложили об убийственном эффекте удара с воздуха, это был подарок на грани чуда, настолько, что не верилось, но вздоха облегчения сообщение не вызвало. Пол-вздоха, не больше, а, скорее, четверть. Ночь была неплохой гарантией от авианалета, но вовсе не гарантировала от других сюрпризов. В своем роде, — не легче

Перед ним вставала абсолютно необычная, непривычная задача для морского командира задача. Из числа вооруженных мужиков, собравшихся сейчас в городе и порту под его началом, почти не было своих, тихоокеанцев. Даже моряки по большей части были с Северного и Балтийского флотов, ребята хорошие, боевые, с опытом, но только понятия не имеющие, что ночной бой — визитная карточка, «коронка» Императорского флота Японии. Артиллерийский или, при сражении с кораблями, минно-артиллерийский, — не важно. Они маневрировали и стреляли ночью не намного хуже, чем днем, и гораздо, гораздо лучше ЛЮБОГО из своих возможных соперников. И теперь ему предстояло не просто приказать, но — донести это знание, объяснить так, чтобы прониклись. На месте японских командиров он поступил бы именно так: после страшной плюхи, полученной с воздуха, бросил бы через море все артиллерийские корабли, и все последующие посылал бы вдогонку, на всякий случай стараясь как можно больше успеть до утра. Японцы же не знают, что всей авиации пока — два громадных, неторопливых «тэшки».

Если бы он только знал, чьи мысли имеет честь читать! Кто на самом деле отдал, с некоторыми особенностями, те самые приказы, которые отдал бы он. В эти дни его визави оказался Одзава Дзисабуро, собственной персоной, считавшийся лучшим тактиком Императорского флота. Великий флотоводец подцепил амебную дизентерию, которую пришлось лечить в метрополии, как раз — выздоровел и совсем уже собрался вернуться назад, к берегам страшных Соломоновых островов, но тут грянул сокрушительный русский кризис, и его тормознули. «Для выполнения особых поручений по управлению флотом» — такова была официальная формулировка. В реальности его обязанностью было укрепление командования флотом в критической обстановке.

У Сталина для подобных целей с первых дней войны служил особый институт Представителей Ставки. В Японии с ее полуфеодальным менталитетом создать что-то подобное было совершенно невозможно, и ему потребовалось двое суток, чтобы полностью подмять командование морскими операциями под себя. Одзава по кличке «Горгулья»* пребывал в одном звании с Юмашевым, но их боевой опыт смешно было даже сравнивать. Так же смешно, как ТОФ образца 43-го года с Императорским флотом Японии.

На обоих берегах спешно импровизировались приказы, потому что промедление было смерти подобно. Не в силах предпринять до утра ничего существенного, советское командование гнало в Пусан то, что имело в достатке: танки, пехоту и артиллерию. Корейцы, словно их объединяло некое информационное поле, во множестве явились восстанавливать и расширять авиабазу, мгновенно сорганизовались по каким-то своим бригадам и работали истово, пока не падали с ног. На запад, буквально вместе с ночью из портов западного побережья Японии выдвинулись все артиллерийские корабли, которые удалось собрать к этому времени, к Пусану срочно перенаправили войсковые транспорты, подготовленные в рамках плана «Полная Луна». И загрузили еще дополнительные, всеми комбатантами, которые подвернулись под руку. Одновременно, стараясь поскорее набрать полный ход, вышла куда более внушительная армада, что базировалась на порты Внутреннего моря. Предполагалось, что они поспеют к утру, чтобы нарастить мощь группировки и сломить возможное сопротивление.

Безусловно, он рвался в бой вне зависимости от любых обстоятельств, но, узнав, что в Кобе только что прошел текущий ремонт линкор «Харуна», корабль, командовать которым довелось ему самому, окончательно принял это за Знак свыше. Вот только вести импровизированный флот в бой ему категорически запретили. Лично Тодзе Хидейки, премьер-министр и вообще человек уважаемый, в большом авторитете. Не помог даже шантаж, что он-де, «не может жить с таким унижением»: его сломило обещание Коноэ «Нарушить ночной покой Микадо и получить рескрипт Его Величества» — с запретом и на выход в море, и на харакири**. Армаду повел контр-адмирал Обаяси, а Одзава пожал плечами и сел медитировать. Из Пустоты, мешая сосредоточению, настойчиво являлся знак Чудовища. Попытки избавиться от Знака приводили к тому, что Образ становился все более черным и причудливым.

На заднем плане, без спешки и промедления, делал свое незаметное дело главный маршал авиации Александр Новиков. Утром посылать самолеты на аэродром Пусана будет нельзя. Перегон машин и организацию базы без прикрытия с воздуха сорвет авиация японцев. Чтобы разорвать замкнутый круг, необходим был аэродром, о котором они не знают. Пусть грунтовый, — но неизвестный. Какие-нибудь пятьдесят-шестьдесят километров в сторону, — и не найдут, а он сумеет организовать истребительный «зонтик» над базой в Пусане. К пяти часам утра наземные команды, с неоценимой помощью местных жителей построили импровизированный аэродром, готовый принять полторы сотни «як»-ов. Тогда уже будет, по крайней мере, предмет для дальнейшего разговора. Ну и, разумеется, так же без спешки, готовили тяжелые бомбардировщики, призванные сменить героическую пару аккурат к концу «сучьей вахты». Справедливости ради надо сказать, — никто с самого начала не сомневался, что ДБА на новой технической базе будет одним из главных инструментов нового конфликта. Но, разумеется, никто не мог знать заранее, насколько инструмент этот окажется важен и незаменим.

* По-японски — «онигавара».

** Знаю, что «сеппуку». «Харакири» став словом русского языка, приобрело несколько отличающуюся смысловую нагрузку, сохранив прежнюю. Стало многозначнее.

/Шестнадцатый день войны на континенте, третий день конференции в Рапалло. Разговор ведется через переводчиков в формате «один на один» поскольку касается исключительно вопросов двусторонних соглашений./

Сталин. /Демонстрируя Рузвельту фотографию/ Это — Аллан Даллес. Имя второго человека не имеет значения. Будучи ни в чем не виноватым, он заплатил за чужие игры по высшей ставке. Важно только то, что он был представителем лица, совмещавшего ряд важных постов в правительстве. Настолько важных, что он возомнил себя стоящим над законом. Решившим, что это он — власть, и может принимать единоличные решения. Нам пришлось серьезно поправить своего бывшего соратника. Наглядно показать ему, что в СССР — закон един для всех.

Неприятно другое. Материал, переданный Даллесом, носит характер грубой, лживой провокации, носящей явно подрывной характер, прямо направленной на дестабилизацию положения в СССР. Вот здесь /Передает папку/ светокопия оригинала, русский текст и английский перевод. По поводу лиц, упомянутых в этом, с позволения сказать, материале следствие даже не начиналось. Это они были ознакомлены с полным текстом фальшивки, — потому что времена, когда в СССР было возможно внесудебное преследование, связанное с расширительным толкованием законов или, тем более, по причинам, не предусмотренным законодательством, прошли безвозвратно. Я не допускаю мысли, господин президент, что подобные неумные и безусловно вредные шаги могли быть предприняты с Вашего ведома, но, в таком случае, инициатива отдельных лиц и организаций в вашем правительстве должна быть лучше согласована с Вами.

Рузвельт. Вы правы. О содержании переданных Даллесом материалов я не имею никакого представления. Не могу себе представить обстоятельств, при которых данный шаг мог бы пойти на пользу Соединенным Штатам. Вы сказали, — что поправили своего сотрудника, допустившего ошибку? Я обещаю, что, когда мы найдем виновных, они тоже получат все необходимые разъяснения. Не менее исчерпывающие. Не думаю также, что расследование займет более нескольких дней.

Сталин. Есть люди, с косным и примитивным мышлением, которые считают, что успех одной страны автоматически обозначает ущерб для другой. Примерно таким способом мыслил Гитлер, и последствия нам известны. Если бы это было так, никакой прогресс не был бы возможен вообще. На самом деле общий успех и возможен, и существует в реальности, а люди, продолжающие думать в категориях нулевой суммы, не должны допускаться в политику просто в силу их глупости и плохой подготовки. Наше дело, — добиться того, чтобы благо Америки обозначало бы прогресс в СССР, а процветание советского народа обозначало бы пользу вашей страны. Не будем играть на руку мракобесам /рвет фотокарточку/, не позволим провокаторам вызвать взаимные подозрения между нами. Если союз между нашими странами станет постоянным, это может стать самым важным событием в истории за тысячу лет.

Рузвельт. Мне доносят о тяжелых боях в Пусане. Может ли американская сторона помочь советским войскам, как-то уменьшить давление со стороны Японии?

Сталин. На данный момент мы прочно удерживаем позиции. А что касается ваших вооруженных сил, то само по себе движение флота США к Японскому архипелагу есть наилучшая помощь защитникам Пусана. Что еще вы можете сделать? Только ускорить движение. Но я реалист, и понимаю, что это вряд ли возможно. Не сомневаюсь, что и без того поход идет так быстро, как это только возможно. Впрочем, я не вполне готов к обсуждению этого вопроса. Лучше, если его обсудят специалисты обеих сторон.

Большая и особая мощность, стальные чудовища, крушившие любую оборону фашистов, здесь смотрелись бы достаточно скромно. Потому что у тех, кто сейчас со всем старанием гвоздил по порту и по городу, восемь дюймов — было стандартом, не представляя собой ничего особенного. А вот пять и шесть, — вообще котировались здесь за мелочь, разменную монету, потные медяки. В темноте, ослабленные расстоянием, непрерывно вспыхивали тусклые огни орудийных выстрелов, сливавшихся в цепочки полных залпов, слышался басовитый свист приближающихся снарядов и грохот взрывов. Порт горел, горел тесно застроенный, с кривыми узкими улицами, обширный квартал, прилегающий к порту, пожары разгорались и в кварталах городского центра, взбиравшихся по склонам местных гор. О «тэшках» продолжавших кружиться в небе над Проливом, худо не скажешь, они израсходовали все имевшиеся бомбы, но радиолокационный прицел, — мягко говоря, — не слишком подходящая вещь для ночного наведения УПАБ — по кораблям. Даже в этих условиях они, похоже, чего-то добились, потому что трижды в проливе вслед за очередным взрывом разгоралось далеко видимое, розовое зарево.

Истинной удачей, невероятной, на грани чуда, была четверка «Б — 4», да еще снабженных радиолокационным прицелом последнего образца «Москва „М“». Огонь вели немолодые, седые мужчины: похоже, Потапов выделил лучших людей, экспертов, тех, кому впору наставления писать, учить молодежь… а они — вот тут. Вводят поправки, заряжают, стреляют. По спокойным лицам не поймешь, попали они в кого-нибудь, хоть раз, или это все — в воздух, в черную ночь. Но кто-то все-таки горит там, в Проливе, освещая остальных и давая хоть какой-то ориентир. Тем, на кораблях, было легче: мудрено промахнуться по порту и городу, подсвеченным пожаром, стрельба по площадям в ее классическом виде. Но и там, в Проливе, время от времени что-то совершенно непонятно взрывалось, окончательно сбивая с толку Юмашева.

Это потом, когда все кончилось, стало известно о замечательном подвиге экипажей торпедных катеров. Зарядив торпедные аппараты, они вернулись, чтобы помочь своим. Поступок вполне безумный, и содержащий только одно рациональное звено: их тут никто не ждет, а любой встречный корабль — с гарантией вражеский. В общей сложности шесть торпед, выпущенных практически в упор, так, чтобы только успели встать на боевой взвод, не пропали даром, угодили в корпуса японских кораблей. Жаль, неизвестно — каких именно.

Из чертовой дюжины бомб, остававшихся на «тэшках» в цель попали три. Блестящий успех, учитывая обстоятельства, но снайперы есть снайперы. На локаторе, даже очень хорошем, трудно было разобрать, кто есть кто, и операторы работали просто по самым большим «засветкам». Потом, кропотливо разбирая подробности ночной неразберихи, узнали, что Мусинский угодил прямо в крупный, на четыре тысячи тонн, войсковой транспорт, так, что мертвое железо, набитое по преимуществу мертвым и беспамятным человеческим мясом пошло ко дну уже через десять минут. Второй его удачей оказалось попадание в палубу тяжелого крейсера: будь это «Модификация „ТН“» — тут бы тому крейсеру, скорее всего, и конец, а так он отделался намертво заклиненной второй башней главного калибра, громадной дырой в палубе, сильнейшим пожаром и двумя сотнями убитых и тяжело раненых. Кроме того, «злокачественная» бризантность КТГА вызвала тяжелые, неустранимые в море повреждения машин, множественные замыкания электропроводки, так что крейсер надолго потерял ход а после исправления самых главных повреждений не мог выдавать более десяти узлов. То есть днем майор потопил бы его и тем, что есть: вогнал бы парочку гостинцев в корпус — и привет, эти бомбы давали повреждения корпуса куда более страшные, чем любые торпеды, но ночь есть ночь, а при попадании в палубу корабля такого класса бронебойные бомбы все-таки гораздо эффективнее тяжелых фугасок.

Его коллега добился прямого попадания еще в один транспорт, в котором точно так же не уцелел ни один человек. Кроме того, он имел и еще один серьезный успех, о котором, к сожалению, не узнал, поскольку близкий взрыв в воде, разрушивший борт одного из эсминцев, никаким пиротехническим эффектом не сопровождался, и потому остался незамеченным. Разрушения подводной части корпуса оказались таковы, что судно скрылось в темной воде через считанные минуты, унеся на дно большую часть экипажа. Кружащие в высоте тяжелые машины оказали на нападающих и еще одно действие: на кораблях, — вполне оправданно! — побоялись пользоваться прожекторами. Поэтому четыре оставшихся на плаву фрегата смогли отстояться, пока не наступило время действовать: они не двигались, не жгли огней, не стреляли, держась в сторонке. Потом, выпустив в сторону совсем уже близкого врага осветительные снаряды, они самоубийственно открыли огонь главным калибром по транспортным судам, развив максимальную скорострельность. Они стремились израсходовать весь боезапас прежде, чем их неизбежно пустят на дно. Утопив два небольших транспорта, они успели серьезно разбить и поджечь еще несколько, даже подожгли эсминец, но те, кто противостоял им, были попросту не из их весовой категории. Прочнейший композитный материал удивительно стойко противостоял артиллерийским снарядам, но, разумеется, броней не был и не мог ее заменить. Под градом шести и восьмидюймовых снарядов все было кончено в какие-нибудь четверть часа.

Никакие потери, нанесенные противнику, почти ничего не значат, если атака не отбита. Не прошло и часа, а импровизированная защита была, как солома, сметена и развеяна огнем корабельной артиллерии, сосредоточенным на предполагаемое место высадки. Горящие, поврежденные транспорты достигли причалов, и на берег выплеснулась густая толпа десанта. Следующие за ними корабли повреждений почти не имели, и в пылающий лабиринт портовых кварталов хлынули новые сотни, тысячи японских солдат, а артиллерийский огонь с моря стих.

… «Банзай!!!»

До конца ночи, до рассвета еще было много времени, и оттого она поворачивалась к противостоящим сторонам то одним, то другим боком. Заблаговременно отведенные из-под «обеспечивающего» огня части советских войск привычно взяли атакующих в «огневой мешок». Под огнем многочисленных пулеметов, включая крупнокалиберные, 82-мм минометов, под градом осколочно-фугасных гранат танков и самоходной артиллерии, десант нес страшные, недопустимые потери. И кроме того, можно много рассуждать о сравнительных достоинствах винтовок, но, когда доходит до дела, неизменно оказывается, что против автоматического оружия они в плотном пехотном бою не «играют». Тем более это относится к боям в городе. Но среди японских солдат, помимо новичков, оказалось вполне достаточно людей с хорошим боевым опытом, прошедших много десантов. Они смогли закрепиться во многих местах.

Из-за строений, по указке корректировщика, по причалам, по воде рядом с причалами, по кораблям под разгрузкой, по территории порта, где находились и продвигались густые массы высадившихся японцев, ударила реактивная артиллерия. Тяжелые мины, помимо взрывчатки, содержали «усиленный» напалм, все, кто находились в это время там, погибли практически мгновенно, корабли пылали, как свечи, и пожар этот нельзя было погасить. Дикий, нечеловеческий вой десятков людей, превращенных в мечущиеся живые факелы, перекрыл треск и хлопки стрелкового оружия. На позиции гвардейцев немедленно упал артиллерийский залп, но гвардейских минометов там, понятно, уже и след простыл: что-что, а мгновенно сматываться с позиций после залпа они учились прежде всего. По плавучим кострам горящих транспортников из темноты били тяжелые самоходные орудия. Японские артиллеристы прекратили огонь, сделали паузу, и накрыли окрестности порта новым залпом, уже рассредоточенным, по выявленным и только предполагаемым позициям советских войск. Кстати, ночь не ночь, — а сухопутные соединения продолжали пребывать в Пусан, хотя именно от них-то в сложившихся условиях было меньше всего толку. Так или иначе, в ходе кровавого боя складывался пат: обороняющиеся в темноте не могли противостоять корабельной артиллерии и сорвать высадку десанта, нападающие, высадившись, не могли продвинуться и несли такие потери, что сама по себе высадка теряла смысл. Ночь, сука-ночь, как обычно на войне, манила множеством возможностей, и, как обычно, обманывала. Как обычно, не препятствовала убийству, и, как обычно, ничего не позволяла решить определенно. Тот, кто ждал ночи, с определенного момента неизбежно начинал ждать утра.

Несмотря на крайний риск ночных перелетов, несмотря на неизбежно очень высокие небоевые потери, беспощадный Горгулья деятельно собирал авиацию на базах западного побережья на протяжении всей ночи. Осознавая, что проиграл «по очкам», он вовсе не считал происшедшее сражение проигранным. Прежде всего, и это чрезвычайно важно, произошел чуть ли ни первый осмысленный бой с русскими с начала компании, и он, ценой жертвы, выиграл позицию. Утро он начнет ударом базовой авиации по аэродрому Пусана, а потом выдвинет авианосную группировку в Пролив, поближе к берегу, с единственной целью: воздействие на аэродром должно проводиться непрерывно, без «окон» неизбежных при налетах исключительно базовой авиации. Уничтожить всех, кто на земле и в воздухе, не допустив посадки новых. Одни Боги знают, сколько времени удастся выдержать блокирующий режим, но если русским удастся накопить там солидную истребительную группировку, сражение можно будет считать проигранным. Остальное не имеет такого значения: бомбардировщики русских не будут работать без истребительного прикрытия и, следовательно, не смогут создать угрозы с воздуха его кораблям. Затем последует создание гораздо более мощной группировки артиллерийских кораблей и, наконец, создание постоянно действующей транспортной линии между Метрополией и Кореей. Надо выполнить это, — ну а там, что дадут Боги. Явный проигрыш сражения имел последствия самые тяжкие и непоправимые. Катастрофические в самом прямом смысле этого слова.

Это потом, много лет спустя, любому увлеченному дилетанту все становится насквозь ясно. И, как на ладони, становятся видны все фатальные ошибки Одзавы, вся его глупость и скудоумие. Вот только в ходе достаточно суматошных, импровизированных сражений во время войны, которая сама по себе хаос, самые искушенные, опытные, профессиональные люди далеко не всегда имеют возможность оценить истинное значение совершенно новых для них факторов, и склонны думать стереотипно. Само советское командование могло оценить его по преимуществу, умозрительно. Единственным свидетелем вечернего боя, способным сообщить что-то вменяемое, был командир уцелевшего миноносца. Да, новый, да, опасный, но просто-напросто бомбардировщик, поймавший авианосец во время работ по подготовке авиации к боевому вылету. Один из многих типов. Лично он принимал участие в потоплении двух английских линкоров, куда как более устойчивых к действиям авиации, и тоже не имел при этом особых проблем, прихлопнув мощное, вроде бы, соединение*, как муху. Без особых даже потерь.

Так что в тот момент Одзава вовсе не был склонен расценивать какие-то там, — да любые! — тяжелые самолеты в качестве фактора непреодолимой силы. Да просто могущего сыграть решающую роль. Он слишком часто имел дело с «Б — 17», признавал за ними многие крайне раздражающие черты, — к примеру, практическую неуязвимость, — тяжелые разведчики, которых нельзя ни сбить, ни, хотя бы отогнать, доводили, порой, до исступления. Но и воплощенным кошмаром их назвать тоже было бы несколько излишним**.

*«Соединение „Z“» под командованием адмирала Филиппса. «Рипалс» и «Принс оф Уэлс» японцы потопили, практически не имея потерь в авиации. В ТР, кроме того, в 1945 году американцы потопили суперлинкор «Ямато», а также сопровождающий его крейсер и миноносцы, потеряв девять самолетов.

**Следует напомнить: это сорок третий год, а не сорок пятый, японский флот подломился после Мидуэя, но пока ведет бой с американцами практически на равных. До решающих поражений, того, что уже именуется «разгромом» остается около полугода, а гигантские стаи «Б — 29» не только не успели сжечь Японские города, но даже еще не появились. В распоряжении Японской империи — тысячи самолетов, сотни боевых кораблей.

«Мы летели, — писал после войны в своих мемуарах Ивате Касагиро, один из немногих уцелевших, — выдерживая плотный строй, и на этой высоте Солнце, освещая наш путь, уже окрашивало крылья наших машин в розовый цвет. А они, — они отбрасывали на нас Тень.»

В этом действительно было что-то и зловещее, и фантастическое: лететь высоко в небе, одновременно пролетая под равнодушно, тяжеловесно кружащими на недоступной высоте совершенно черными машинами. Они находились в воздухе далеко друг от друга, нарезали круги, поперечник которых достигал десятков километров, и оценить истинное их количество было трудно, почти невозможно. Для 2-й дивизии дальнебомбардировочной авиации расстояние между Пхеньяном и Пусаном не являлось чем-то существенным. Для третьей, что готова была прийти ей на смену — тоже. Редкий, если вдуматься, случай на войне: в одном и том же воздушном пространстве находятся самолеты враждебных сторон, причем не просто так находятся, а с самыми недобрыми намерениями, отлично друг друга видят, — и ничего не пытаются друг другу сделать. Разве что те, что выше, отбрасывают на пролетающих под ними Тень.

Было в происходящем, однако же, и нечто куда менее романтичное. Японцы теперь могли быть уверены: в Пусане о них знают, и с нетерпением ждут. Сто восемьдесят девять самолетов в одной только первой волне, целый воздушный флот. Шестьдесят четыре пикирующих бомбардировщика, сорок пять истребителей, восемьдесят машин, приспособленных для горизонтального бомбометания шли в обход порта, но еще находясь над морем увидели на пределе видимости множество точек. Без малого семь десятков «Як — 3С», три полка из состава 9-й воздушной армии.

Казалось, прошло всего несколько мгновений, а точки уже превратились в машины, часть из которых расходилась в стороны, часть, — уходила ниже или выше, в верхний эшелон, а часть звеньев пока не меняла курса. Враг спокойно, уверенно развертывался в боевой порядок, нимало не смущенный подавляющим численным преимуществом врага.

Даже если предположить, что летчики обеих сторон примерно стоили друг друга, они летали на слишком уж несопоставимой технике. «Зеро» еще мог как-то сравниться с советскими машинами только в маневренности, — но все остальное сравнивать было невозможно. Японские истребители были медленнее на полтораста километров и просто не успевали за ними ни на горизонтали, ни в вертикальном маневре. Оттого «яковлевы» легко занимали нужную им позицию, при необходимости — легко выходили из-под удара, и вели бой в свободной, раскованной манере, безнаказанно расстреливая бомбардировщики, тогда как ведомые довольно легко отражали попытки «зеро» зайти им в хвост. Помимо всего прочего, довольно скоро выяснилось, что японские истребители очень плохо выдерживают даже единичные попадания, а их сравнительно легкое вооружение не слишком эффективно против убийственно живучих «косичек».

Русские с самого начала старались превратить бой в свалку и, спустя несколько минут, в этом преуспели. Но было и кое-что, противоречащее их прежнему опыту: немцы, увидав, как складывается бой, давно побросали бы бомбы в море, на городские кварталы, куда придется, и повернули бы назад. Эти, — продолжали пробиваться к аэродрому, буквально ложась костьми, и — прорвались-таки. Ну — почти. Последние машины первой волны были сбиты всего в паре километров от аэродрома. Они успели увидеть чудовищные туши двух «ТРАН»-ов под разгрузкой, десяток истребителей, ходящих над полем по кругу, и какие-то еще машины, стремительно заходящие на посадку. Четверо японцев спаслись, покинув горящие машины с парашютами: автоматчики из аэродромной охраны на грузовиках поспели к ним первыми. Двоим не повезло: к ним первыми успели усталые от неистовой работы корейцы, отдыхавшие неподалеку. Летчики отстреливались из пистолетов, кого-то даже подстрелили, но жизни свои не спасли. Из всей первой волны ускользнули, спустившись к самой воде, всего пять машин, получивших повреждение в самом начале. Они, согласно традиции, могли войти в категорию опозоренных, но на деле им были искренне рады: не вернись вообще никто, это было бы уж слишком страшно.

Потери советской стороны составили двадцать две машины и девять пилотов. ЭТИ — значительно превосходили своих коллег из Квантунской группировки, и, кроме того, создали численное преимущество. Конечно, летчики 9-й армии не думали об этом, но, пожалуй, именно после их самоотверженных действий «Пусанский» кризис начал как-то разрешаться. На «малом» поле разместились три десятка «як»-ов, перебравшихся с полевого аэродрома под местечком Сунчхон, «ТРАН»-ы, сменяя друг друга, завезли порядочное количество горючего и масла, боеприпасы для начала и полный самолет техников, вооруженцев и прочего наземного люда, без которого с аэродрома не взлетит и не сделает никакой боевой работы ни один самолет. А потом на бетонные полосы начали, один за другим, садиться реактивные «бесы», два полка по новому штату, всего шестьдесят машин. Теперь оставалось только дотянуть до базы нормальную, наземную линию снабжения, как то и положено солидной базе, и дело можно было считать сделанным. За пару дней количество авиации нарастят, поле расширят, хранилища увеличат в несколько раз, и база будет доминировать над Проливом и над обширной частью Японского моря в самой узкой его части.

Новиков не был столь оптимистичен, и даже не подумал бросать свою импровизированную полевую базу: находясь у себя дома, японцы, — может быть, неосознанно, — нащупали их слабое место: недостаточность «аэродромного маневра» при умеренном радиусе действия основных типов советских машин. Что толку в численном превосходстве, которое не можешь реализовать? Группировку, сопоставимую по мощи с теми силами, что базируется на западном берегу Архипелага, придется создавать под непрерывным воздействием этих самых сил. И если там у них собрано хотя бы тысяча исправных самолетов, то дело плохо. А их там должно быть куда больше. Сокрушительный результат утреннего боя ни о чем не говорит, при мало-мальски грамотном командовании в авиации подавляющее численное преимущество не может быть компенсировано качеством техники и подготовкой летного персонала. Отличие авиации от остальных видов вооруженных сил состоит в том, что организация непрерывного снабжения боевых частей невозможна принципиально: даже избивая соперника «в одну калитку» в воздухе, рано или поздно сядешь заправляться, и следующая волна накроет тебя на земле.

Примерно так была переломлена в пользу советских ВВС ситуация на Кубани зимой. При толковом командующем у японцев они тоже поступят именно так. А там, по всему видать, дядя сидит опытный, понимающий и, главное, самого, что ни на есть, крутого нрава. Новиков снова вспомнил то понимание ситуации, которое проявил адмирал Кузнецов: благо, хоть он надоумил и предупредил, а то зарвались бы по полной форме.

И, парадоксальным образом, — подосадовал на вдумчивого моряка. Вроде бы как тот накаркал нынешние проблемы. А вот теперь маршал попал в ситуацию, когда ничего не выдумаешь, красивых решений просто нет, и не остается ничего, кроме как неуклонно гнуть свою линию: спешно, с использованием всех резервов расширять сеть грунтовых площадок, а роль Пусанской базы, как ключевого пункта всего сражения, всеми силами и мерами увеличивать. Чтобы враг был ВЫНУЖДЕН лезть туда, не имея возможности обращать внимания ни на что другое, пока количество не перейдет в качество и положение не изменится. С наземниками, включая Василевского, удалось добиться полного взаимопонимания: они гонят и гонят зенитчиков и зенитные дивизионы отовсюду, откуда только можно. Слава богу, им исправные ВПП не нужны, а японцы ско-оро почувствуют, что такое выдуманная немцами система организации зенитного огня с матчастью выдумки товарища Грабина, да при выдуманных американцами дистанционных взрывателях. И, главное, — на что годны люди, отстоявшие небо Москвы и Ленинграда, сумевшие уберечь переправы через Волгу, Днепр, Березину, Вислу и Одер.

Для 2-й дивизии расстояние до самой Японии тоже не было чем-то существенным, но у них был приказ: дождаться, пока в море выйдет как можно больше тяжелых кораблей противника. Разумеется, это были не те люди, кто будет придерживаться приказу слепо, от них этого никто и не ждал. Ответственное авиационное начальство, что на земле, что в воздухе отлично понимало, что бывают исключения. Одним из них, безусловно, являлся тяжелый авианосец, битком набитый самолетами.

Однорукий гвардии подполковник разглядел его в бликующем розовыми отблесками море через телескоп после того, как авианосец был обнаружен радаром, и молча тронул командира за плечо. Тот отодвинул летнаба, и, сощурившись, припал к окуляру. Генерал-лейтенант Байдуков, пока что, до прибытия Голованова, командовал всей группировкой дальнебомбардировочной авиации на Восточном ТВД и считал своим долгом принимать в критических операциях своего рода войск непосредственное участие. Летал и воевал. И имел для таких случаев только одну привилегию: «подкожных» членов экипажа: оператора управляемых бомб, который не промахивался, и летнаба, который всегда видел главное, не упускал мелочей и не путал одного с другим. Их отыскивали и беспощадно выдирали из родных экипажей, когда генерал считал необходимым отправиться на слишком сложное или слишком горячее дело лично. Когда у них закончились бомбы, машину, в которой работал Мусинский, немедленно вернули на базу, оставив вторую дожидаться смены в одиночку. Если б сюда еще бы Лену Брюквину, к радару, то получился бы лучший командный пункт в небе всех времен и народов, но — не дали. Даже ему. Говорят, — беременная. От кого, — не говорят. Обидно.

Пилихин, командир еще одного экипажа из Первой Десятки, тоже был здесь, неподалеку, верстах в пятидесяти. И вовсе это не было ни совпадением, ни случайностью. Байдуков вызвал его, после чего они обменялись десятком условных, тарабарских фраз, договорившись о согласованной атаке. К сожалению, никак не выходило прикончить авианосец вместе с эскортом, так, чтобы тихо, и не спугнуть остальную крупную рыбу, но и оставлять невредимым это чудище было, конечно, недопустимо. Пока база не начала работать стабильно, такая вот штука, улучив момент, могла бы натворить бед. Наконец, он принял решение, бывшее, по его признанию одним из самых трудных в его жизни.

— Слушай. — Проговорил он сдавленным голосом. — Мы. Одну. В палубу наискосок, в передний лифт. Ты, одной, — промахнешься. Разрешаю положить впритирку с бортом. Но не в борт! Мы сегодня не за авианосцами охотимся…

Капитан Свиридов, коллега и вполне достойный конкурент Мусинского из Пилихинского экипажа, на другой день потребовал с него выпивку за моральный ущерб, и без спора ее получил.

Бомба угодила туда, куда ее направляли, разнесла самолетоподъемник, оборвала змеящиеся на палубе шланги бензопроводов, вызвав огненный вихрь, разнесла вдребезги находящиеся поблизости самолеты, вызвала детонацию бомб, и разорвала полетную палубу так, что тридцатиметровой длины прямоугольный клок ее встал дыбом и изогнулся назад. Практически все, находившиеся на палубе, были убиты или сметены за борт. Несколько тонн превращенного в раскаленный прах металла силой взрыва вогнало на ангарную палубу, уничтожив все живое. Пожар там возник отдельно, но два очага слились воедино практически мгновенно. От того, что вторая попала не в борт, а рядом, метрах в трех, было не намного легче. Разрушенная гидравлическим ударом обшивка дала обильную течь и значительные затопления.

Нагадив, бомбардировщики ушли на недоступное наблюдению расстояние, затерявшись среди себе подобных: японцам вовсе ни к чему было знать, сколько на самом деле бомб помещается в машинах Туполева. Последний взгляд на покинутое место боя.

Картина была как раз то, что надо: гарантия длительной и крайне тяжелой борьбы за живучесть при полном отсутствии гарантий успеха. Руки чесались, все инстинкты морского летчика требовали утопить, но утонувший корабль — утонул, и на том конец, а с бедствующим авианосцем родное командование будет вынуждено возиться, отвлекая силы от боя, привязывая корабли к определенной точке морской глади. Что никаких взлетно-посадочных операций не то, что в ближайшие полчаса, но и в ближайшие полгода он осуществлять не будет, было видно невооруженным взглядом.

Тем временем, появляясь со всех сторон и на ходу формируя боевой порядок, в море выползал флот Метрополии. Чудовищное, апокалиптическое зрелище, заставлявшее сжиматься сердце даже у самых стойких. Основные силы Императорского флота были там, на юго-востоке, но и того, что оставалось, оказалось более, чем достаточно.

Если Ракову не изменял глаз, тут было, как минимум, три линейных корабля. Линкоры или линейные крейсера, — он, понятно, отличить не мог: при всем его опыте, именно такого опыта он все-таки не имел.

А авианосцы, чтоб вот так, в рабочей обстановке, видел вообще первый раз в жизни. Два легких, и один — не разбери — какой. Вот говорили ему, что у японцев не больно-то разберешь: с виду ближе к легкому, а внутри шесть десятков самолетов, — оказалось, правда. Над ними уже ходят, прикрывая, штук шесть истребителей, и видно намерение насытить ими воздух до полной. Ни к чему бы оно.

Не менее четырех тяжелых крейсеров и два, похоже, легких.

И чертова уйма эсминцев, как бы ни полных два десятка.

Все это — пасет целое стадо транспортников, довольно разнокалиберных, но числом не менее полусотни.

Если он не ошибается, то все надводные силы фашистов, сколько их было, ЭТО — съело бы без натуги.

— Всем привет, — раздался в наушниках хриплый, но бодрый голос Байдукова, собираемся на исходные, согласно схеме, доклад, — и атака, все разом. Распределение целей…

Вторая дивизия, все двенадцать машин, исключительно «тэшки», собрались несколько компактнее, на какие-то секунды уравняли скорость, — и сорвались в пологое падение боевого захода. Задачей пилота в нем было выбрать такую дугу, чтобы идущий корабль находился в ее фокусе все время, необходимое оператору для наведения. По два оператора на машину.

Первый заход, двадцать четыре бомбы, семнадцать прямых попаданий, пять «впритирку» с бортами целей, две — вовсе не в ту степь. Как минимум, — по одному прямому во все намеченные корабли. Мусинский попал оба раза, в авианосец, который побольше, по своему обыкновению — в палубу. Экипажу Пилихина доверили тот линкор, который показался покрупнее, и Свиридов, по сю пору обозленный на прошлый приказ, продемонстрировал высший класс: обе бомбы, пролетев очень низко параллельно поверхности воды, угодили в корму линкора, одна чуть после другой, в двух и в четырех метрах над поверхностью. Громадный корабль полностью и безнадежно потерял ход и управляемость, начав грузно оседать на корму.

Когда 2-я дивизия вышла из атаки, восстановив текучий рисунок исходной позиции, боеспособного флота на всей обширной акватории больше не было. Один из кораблей, обозначенный в качестве «легкого крейсера», — взорвался, и скрывшее его облако дыма уже начал сносить на юг ветер. Второй — быстро ложился на борт, его корпус оказался полностью разрушенным. Остальные пока держались на плаву. Иные — потеряв ход, иные — с сильным креном, но буквально на всех атакованных судах разгорались обширные пожары.

Вторая дивизия, разобравшись с результатами первой атаки, сама под изрядным впечатлением от этих результатов, чуть помедлив, начала вторую: на транспортные суда. Заранее было решено, что тут следует обойтись одним попаданием на судно. За две атаки задуманное было выполнено.

Эсминцы оказались самой трудной целью, зато, получив прямое попадание, тонули с гарантией, и спасшихся в таких случаях не было.

Остаток бомб экипажи потратили на те суда, которые не показывали желания тонуть. После этого доблестная 2-я дивизия отправилась в Гензин, оставив после себя бесчисленные дымы, обломки и тонущие суда.

Катастрофа произошла настолько стремительно, оказалась настолько полной, что производила впечатление какой-то ненастоящей. Кошмарного сна, от которого следует побыстрее проснуться. На плаву остались все три линкора, из них два — полностью без хода и надежды восстановить его в ближайшие месяцы. Не пошел ко дну один тяжелый крейсер, тоже оставшийся без хода. При взгляде на него не верилось, что эта металлическая развалина вообще подлежит восстановлению. И еще уцелели, не получив ни малейших повреждений, два миноносца.

Несколько машин дивизии, уничтожившей флот, получили незначительные или умеренные повреждения от огня тяжелых зенитных орудий, причем сам по себе факт этот выяснился только по возвращении, на земле. На исторически короткий миг, до появления у какой-то из третьих стран тяжелых реактивных истребителей и управляемых зенитных ракет, вооруженные управляемыми бомбами стратегические бомбардировщики Советов стали абсолютным оружием в противостоянии с любым флотом. За какие-то полчаса они рассчитались за Цусиму сполна, и как бы ни с лихвой. О новой попытке, разумеется, не могло идти и речи: никакого самурайского духа не хватит на повторное сеппуку.

«После того, как я погубил флот, — отстраненно подумал Одзава, — мне остается погубить базовую авиацию, и мою миссию можно будет считать выполненной, а жизнь удавшейся во всей полноте. Все равно в ней не будет более ярких достижений.» И, пока подробности случившегося не дошли до Токио, а там — не наделали глупостей, отдал приказ о массированном ударе базовой авиации по авиабазе в Пусане.

Сначала Семен Яковлевич Шубаров поминал тихим, ласковым словом излишне правильные действия «дальнобойщиков»: с обеденными перерывами, суки, работают, а кто разведку будет вести? Он?! И — втиснулся на штурманское место новенького «Пе — 2С», дабы поглядеть что и как своим, хозяйским взглядом. Потому что патруль, конечно, патрулем… Хозяйский взгляд привычно отмечал признаки активности на берегу и в море, видимость, ветер, — дымы служили надежным показателем, — качество маскировки при взгляде сверху, и прочее. Потом, взяв бинокль, еще раз всмотрелся в восточную часть горизонта. «Ё!!!» потрясенно сказал майор, добавил к междометию «…!!!», «…!!!», «…!!!» и «…!!!» — после чего, наконец, грязно выругался, вызвав неодобрительный взгляд пилота. Такой чертовой уймы вражеских самолетов в одном месте он, кажется, не видел никогда. Даже под Винницей в июне месяце. Там они были как-то распределены между отдельными участками гигантского фронта и не производили такого впечатления.

Он насчитал четыре относительно компактных группы, распределенных по по фронту и глубине. Впрочем, слово «компактный» тут носит сугубо условный характер: это были совершенно грандиозные стаи, как бы ни целые воздушные армии. Самая крупная, — или казавшаяся такой из-за более близкого расстояния, — шла прямо, в лоб, по проторенному маршруту над дымами догорающих авианосцев и горящих линкоров, и ее одной должно было хватить на то, чтобы связать боем все наличные истребители. У остальных, получается, будут развязаны руки. Радист, не дожидаясь приказа, уже устанавливал связь с командованием объединенной истребительной авиагруппы, и немедленно передал все, что майор имел сообщить начальству. Благо, оно как раз и ждало чего-нибудь подобного, а экипажи находились около машин постоянно. Если вообще не в кабинах. Медлить и вправду не следовало, следовало уносить ноги.

Перехват поршневых бомбардировщиков «бесами» выглядел довольно своеобразно и мало походил на бой поршневых машин между собой. Как правило, это была атака с нижней полусферы, на вертикальном маневре с динамическим торможением. Непростой прием, но его успели освоить и довести. Практически же, со стороны, за ударом уследить оказалось практически невозможно. Как за кончиком хлещущего бича: миг, — и реактивный истребитель проскакивает дальше, со снижением, сменяемым «горкой», а распоротый бомбардировщик сыплется вниз, чаще — по частям, или взрывается в воздухе, хлестнув обломками по всем, кто окажется рядом. Разворот, после того, как скорость погашена широким виражом или уходом на высоту. Удар с верхней полусферы, на манер хищной птицы, — и еще один сбитый. Беда в том, что боеприпасов к мощному оружию реактивных машин и хватало-то на два захода. Край — на три. Весь бой длится меньше двух минут, и «лавочкины» вынуждены на полной скорости уходить восвояси. К спешной посадке, спешному пополнению боеприпасами, спешной, и очень еще непростой процедуре взлета. Тем временем японская армада, медленно перестраиваясь, затягивая страшные раны, как живое тело, восстанавливает строй и продолжает движение. И, похоже, не успеть.

Откуда-то набравшаяся полная сотня «як»-ов со всей яростью наваливается на измотанный, расстроенный коротким, страшным боем строй японцев, и — ломает его. В скоротечных схватках «собачьей свалки» слетанные пары советских истребителей буквально вырезают врага, добившись невозможного: недобитки поворачивают назад ища спасения в бегстве, но попадают на «линию отсечения». В этот момент следует сообщение о том, что с северо-востока подходит новая большая группа вражеских самолетов, и понесшая потери, истратившая половину боекомплекта группа поворачивается к новому врагу.

Последние японские самолеты, полностью истратив боеприпасы, на неприкосновенном запасе горючего ушли на восток. На земле догорали три «ТРАН»-а и более двух десятков реактивных «ла», горело одно из хранилищ горючего, мастерские, еще какие-то аэродромные строения. Позиции зенитчиков смотрятся, как лунный пейзаж. Помимо этого весь аэродром и его окрестности были завалены разбитыми вдребезги самолетами обеих сторон, хотя японские явно превалировали.

«Длинная» полоса получила три бетонобойных бомбы, «короткая», — только одну: горизонтальные бомбардировщики, несшие их, плохо выживали в суровых реалиях нынешнего дня. Его (дня) герои — зенитчики, потеряли процентов сорок орудий вместе с личным составом, но боеспособность сохранили. Когда то, что осталось от «первой сотни» «Як — 3С», на полной скорости, но организованно вышло из боя, пропав без следа, как будто кануло в воду. Когда группа непосредственной обороны базы, тридцать машин, частью легли в землю, а частью вынуждены были приземляться под атаками неприятеля. Когда реактивные машины, все-таки успели приземлиться, принять боекомплект, взлететь, снова нанести японцам страшные потери и снова начать садиться, остались только они. Спасая товарищей, базу и себя, грешных, они выдали все, что смогли. Их огонь был страшен. Дистанционные гранаты 130-мм «универсалок» разбивали строй, секли атакующие машины осколками, при удачном попадании разнося их вдребезги, автоматические 37-мм зенитки, с небольшой примесью 40-мм «бофорсов», управляемые из единого центра, практически полностью уничтожили пикирующие бомбардировщики, прорвавшиеся к базе. Все-таки прорвавшиеся. Главной, и наиболее неприятной неожиданностью было то, что «зеро», которым не уделили надлежащего внимания, как выяснилось, тоже несли бомбы. И вполне эффективно ими пользовались. Бой закончился, когда, снова появившись словно из-под земли, с трех сторон подошли новые большие группы советских истребителей. За время сражения они успели накопиться на своих, пока что никому не известных аэродромах. Полностью восстановить, и даже увеличить свою численность.

— Это была ошибка, — Кожедуб сморщился, как от зубной боли, — тут «бесам» было совершенно нечего делать. Привязаны к бетонке и плотный бой могут вести минуту-полторы, не больше. Здесь «яковлевы» практичнее, их и надо было посылать, толку было б больше, а потерь — меньше.

— Растешь, — одобрил Савицкий молодого комполка, — думать приучаешься. Сам, а не по уставу. Хотя ты и всегда был парнем умственным, за что и получал на орехи. Только, полагаю, в данном случае ты ошибаешься. Сколько твои орлы сделали вылетов? Не помнишь? Так я тебе скажу. Два, а некоторые аж три. И каждый раз рубили самураев, что твою капусту. Твой и Речмедина полки обошлись им в полнокровный авиакорпус. И, что ни говори, почти тридцать боеспособно. Ну, или завтра будет. А боевых потерь так и вообще всего нечего.

— А толку? Товарищ генерал армии, не могут сбить в воздухе, зато потом жгут на земле, — так какая разница?

— Вот это да. Ты личного состава сколько потерял? А? Двоих? А если б в бою? На нормальных машинах на десять сбитых машин — пять-шесть пилотов, а на твоих «бесах»? Никак не меньше девяти, а если правду, то все десять. Ты не расклеивайся, ты на ус мотай, и выводы делай. Нас немцы в сорок первом не так учили. А при таком количестве японцев «як»-и одни тоже ничего не сделали бы. Хороша именно комбинация: вы — разбиваете, поршневые машины — зачищают.

— Все-таки не могу понять, — как это вышло? Все было нормально, шло гладко, замечательно, даже быстрее графика, и тут такая заковыка.

— Вот уж ничего удивительного. Объяснение самое простое: сила солому ломит. Вы взгляните на дело с другой стороны. Мы с этим Пусаном, как скалолаз, дотянувшийся до точки опоры одним только средним пальцем. На ногте висим, подтягиваемся. А японцы тут все, целиком. По одному городу, по одному порту, по базе этой несчастной, которую защищает авангард одной группировки, изо всей силы лупит огромное, сильное, насквозь милитаризованное государство. Морское, в отличие от нас. Вы никогда не задумывались, что, к примеру, их больше, чем немцев, а?

— С другой стороны это — да.

— Так с чего мы решили, что все пройдет без сучка — без задоринки? Иван Степанович, — умный человек, хотя с виду и не подумаешь, что философ, правильно сказал: они нашли себя. Поначалу не знали, что делать, а теперь, похоже, поняли и теперь лезут на смерть не просто так, а со смыслом. Кстати, — вы-то что так расстроились? Они вас что — победили?

— Скажем так: мы не в полном объеме выполнили боевую задачу. Бомбардировщики прорвались к объектам базы, много техники уничтожено на земле, повреждены строения, ВПП.

— Сегодня одержана не просто победа, а решительная победа. Того ряда, что меняют мир. Вроде Трафальгара или Цусимы. Ради таких побед лучшие полководцы идут на любые жертвы. Пусан они не получили, и теперь уже и не получат. Все! Остатками 1-го флота они рисковать не будут. После этого все их бомбежки нельзя считать боевыми операциями. Так, террор, хулиганство. А мы рано или поздно утопим весь грузовой тоннаж, выведем из строя порты и перейдем к уничтожению городов. У них больше нет контригры. Все, что бы они ни предприняли теперь, только агония. Чем быстрее это осознают там, тем лучше. Для всех, включая японцев.

— Вам, товарищ адмирал, хорошо говорить. А мне — стянуть бы туда истребителей. Чтобы завтрашний налет встретило сотни три с половиной — четыре… А знаете, — что? — Новиков сощурился, обкатывая в голове новую мысль. — Свяжусь с Байдуковым. Пусть-ка эти его белые слоны тоже побегают для общего блага. Сейчас — в разведку, а ночью визит по полной форме. По старинке, без этих его дорогих бомб. Пусть на складе полежат. Осколочные, по двадцать пять кило, и напалмовые, сплошняком, по площадям, будет то, что нужно. Мне бы хоть часов на двенадцать налет оттянуть, и успеем. Должны успеть…

Он говорил, не замечая резко изменившегося настроения моряка: тот резко помрачнел, сжав массивные челюсти, и молчал.

— Как вы сказали, товарищ главный маршал авиации? — Проговорил он, наконец, чрезвычайно неприятным голосом. — Мне хорошо говорить?! Вот я только что говорил о выдающемся успехе. Так вот: толку нам с него — ноль! О! — Он изобразил пальцами колечко. — То самое «зеро». Да мы сейчас каштаны из огня не столько себе таскали, сколько нашим доблестным, бля, союзничкам! Кой толк разнести хотя бы и весь флот Японии, если нам не на чем в этой Японии высадиться? И нечем прикрыть высадку? Все, что я… даже все, что мы с тобой можем высадить туда за неделю, японцы могут побить без пушек, граблями и тяпками. Так что высадятся без нас. Ты знаешь, к примеру, что на ГСТО решили даже и не поднимать вопроса о базах на Архипелаге? Потому что либо с вежливым хамством откажут, либо дадут, что хотят, из милости. И то, и другое, как ты сам понимаешь, — неприемлемо. Да я вот это, — он довольно сильно дернул себя за нестерпимо элегантный черный погон, — неизвестно, по какому праву ношу! Адмирал фло-ота! Чем я командую? ГДЕ тот флот? На все здешние калоши за глаза одного каперанга хватит, — и все! И любой, если, не дай Бог, что, — американской эскадры.

— Ты, Николай Герасимович, погоны-то не дергай. Они тебе не за плавсостав даны, а за понимание морского дела. Вполне адмиральское, между прочим. Да-да, не морщись! Это тебе все было очевидно с самого начала и заранее, — а остальные-то ни черта не понимали и не видели. Уж ты поверь. Если бы ты нас, дураков, не вразумил, — нам бы тут так дали… Сидели бы в этом самом, и не знаю, какой ценой вылезли бы. А флот… что флот? Флот — дело наживное, был бы ты.

— Твоими б устами… — проворчал Кузнецов, тем не менее, заметно успокаиваясь. — А база-то твоя — что? Вовсе вдребезги?

— Что? А-а… Да нет. К утру, почитай, все поправим. Группировку зенитчиков усилим вдвое, новые позиции добавим. Знаешь, а без корейцев-то было бы куда хуже. Совсем зарез. Похоже, они нам и вправду крепко рады, если так вкалывают.

Человеку, который не смог защитить то, что защитить был обязан, плохо. Вроде бы не совершив ошибок, он не смог постоянно «держать» в воздухе достаточное количество истребителей. Это значило, что он потерял контроль над боем. Контролировал его ход противник, и это значит, что именно японцы выиграли бой, несмотря на все свои потери. А он, главный маршал авиации, проиграл. Полторы сотни потерянных машин, — всех вместе, в воздухе и на земле, — такого не было с июня месяца. И тогда не было, чтобы в один день. Человеку страшно. Своей безоглядностью, своей готовностью идти на любые потери, лишь бы только добиться цели, японцы смогли подавить его психически. В преддверие ночи ему казалось, что и завтра небо над базой заполнят тысячи вражеских самолетов, и послезавтра — тоже. Что это будет продолжаться вечно, до тех пор, пока они не добьются своего.

Сила врага кажется неисчерпаемой, сам он — бесконечно решительным, нечувствительным к потерям и неуклонно добивающимся цели, а свои силы кажутся ничтожными, совершенно недостаточными и обреченными на поражение.

Потому что ты точно знаешь, что своих, к примеру, триста пятьдесят два, а врага, в тяжелом бою, даже для самых испытанных людей всегда «Хренова Туча». Ну, или «неисчислимые полчища». И никому, никогда в подобных обстоятельствах не приходило в голову задуматься: а каково сейчас, после боя, противнику? Ведь твоя сторона, даже потерпев определенную неудачу, дралась куда как достойно! Куда там. Неугомонный Шубаров (слава богу, — цел-невредим. О таких людях вспомнить, — так и то на душе спокойнее…) снова летал на рекогносцировку, так, рассказывал, вся земля от моря и до базы усеяна обломками японских самолетов. Полосу образуют, которую видно с воздуха. И — не разбито твое потрепанное, измученное войско. Еще и пополнение идет, к утру будет у тебя не один полевой аэродром, а четыре.

Но о самочувствии врага не думают, это понятно, это очень по-человечески, но совершенно неправильно.

— Я приказал частично рассредоточить самолеты по промежуточным полям, частично — увести их вглубь территории, к месту постоянного базирования.

— Господин премьер-министр, это сделает новый массированный удар по авиабазе в Пусане крайне затруднительным. Потеряв сутки, мы дадим врагу возможность превратить ее в неприступную крепость.

— Господин вице-адмирал, никакого «повторного массированного налета» не будет. Тем более, что ночь эта подтвердила мою правоту. Не найдя поблизости крупных целей, русские сожгли шесть небольших аэродромов. При этом потеряно сорок пять машин, а не пятьсот, как это могло случиться.

— Это значит, что все жертвы напрасны, и битва проиграна окончательно.

— Ваши аргументы были убедительны и правительство дало вам возможность совершить попытку добиться победы активными действиями. Вы не совершили ошибок, но попытка признана неудачной. Очевидно, имеющиеся силы просто не соответствуют задаче.

— Но…

— Я прошу не перебивать. Давайте посчитаем. Итого, за два дня сражения сто пятьдесят семь самолетов палубной авиации, вместе с авианосцами. Триста сорок один самолет базовой авиации флота. Четыреста семьдесят шесть переданных под ваше командование специальным рескриптом самолетов армейского подчинения. Из числа вернувшихся машин повреждено и нуждается в ремонте более половины. Еще один такой день, как сегодня, и мы лишимся авиации, как организованной силы. Но это ладно. Предназначение воина — умереть за Императора. Поговорим о вернувшихся. Вы, разумеется, знаете Еитиро Ига. Так вот, даже этот железный человек пошатнулся, услыхав, что завтра предстоит аналогичное дело, и спросил: «Как? Завтра я снова должен лететь в Пусан?». Уверяю вас, остальные в еще худшем состоянии.

— Они полетят. Каждый из них выполнит свой долг.

— Разумеется. Но я сильно опасаюсь, что в бою они будут искать не победы, а смерти. Просто чтобы этот кошмар, наконец, кончился. Я не могу допустить ничего подобного. А теперь следует вспомнить об уничтоженном флоте. Вы очень увлекающийся человек, господин вице-адмирал. Откровенно говоря, я склоняюсь к мысли, что это именно о вас пятьсот лет тому назад сказал поэт, что вы «Обрушили Небо Японии и зажгли ее море».

— Я, господин премьер-министр, не сделал ровно ничего. Ударить и разбиться, как яшма. Или дождаться удара, как старый буйвол на бойне. Этот день показал только, что результат в любом случае будет один. Что деяние равно не-деянию. Небо рушится и моря вспыхивают, когда поворачивается Колесо. Не в силах человека совершить подобное. Не в силах человека предотвратить его. Заверяю вас, что не ищу и не хочу искать оправданий, поскольку считаю свои действия правильными. Разумеется, до тех пор, — он поклонился, — пока Его Величество не сочтет правильным приказать нам, его подданным, сложить оружие.

«Когда дела у нас становятся особенно плохи, — думал Бритва, глядя на Горгулью, — мы особенно склонны спрятаться за Традицию, как черепаха прячется в панцире, столкнувшись с опасным или просто непривычным. А что есть традиция? Окаменелый слепок поведения, бывшего правильным в стародавние года. Помогает обрести спокойствие, но бесполезна там, где нужны новые пути.»

Обаяси, снятый эсминцем с потерявшего ход «Харуна» не улыбался. У него было серое лицо, обрезавшееся за один день так, будто контр-адмирал похудел килограммов на семь-восемь. Бросив взгляд на Одзаву, он не поспешил с приветствиями старшему по званию. И, пока не произошло какого-нибудь неприятного инцидента, тот поспешил предварить его.

— Господин Обаяси, — четкий поклон, — прошу вас не отказать мне в последней услуге.

Улыбка, появившаяся вслед за этими словами на сером лице, больше напоминала старый шрам. Трещину на коре древнего пробкового дуба.

— Сделать это для Вас, — проговорил спасенный, — подарит мне редкое удовольствие.

Когда очередной массированный налет не состоялся ни завтра, ни послезавтра, в Пусан подтянулись не только тылы, но и тылы тылов: военные строители. В том числе и Альберт Шпеер с отборными бригадами своей дорожной армии и техникой… Советское командование только диву давалось, глядя, с какой скоростью он пришел к полному взаимопониманию с корейцами. В какие-то совершенно нереальные сроки аэродром имел уже восемь бетонных полос безукоризненного качества, и добротнейшие сооружения из того же бетона. Часть из них располагалась глубоко под землей и могло пережить практически любую бомбежку. Главными обитателями базы стали реактивные «Ил»-ы и шестьдесят тяжелых бомбардировщиков для начала. Первой жертвой новых обитателей стали порты острова Кюсю. Сасебо, Нагасаки, Кумамото и, разумеется, прежде всего, — Фукуока. Еще по какой-то причине старательно мешали с землей какие-то местечки и городки, названий которых раньше никто из них и не слыхивал*: Вакамицу, Кокура, Модзи, Табата.

Ничего пока что особо грандиозного: выбирали один из городов, и высыпали на него четыреста-пятьсот тонн бомб за раз. «ОДАБ»-ы и потом напалм, или напалм со 100-кг фугасками, вперемешку. Сначала полностью, до основания уничтожали один район города, а в следующий раз переходили к другому. Постепенно количество тяжелых бомбардировщиков на двух авиабазах было доведено до двухсот. Именно тогда в широкой печати и по радио впервые прозвучало название: «Соединение 200».

Собравшись над морем воедино, образовав общий строй, они в самое любимое свое время, — чуть рассветет, появились там где их не ждали вообще, в небе над сравнительно далекой Йокогамой. Этот рейд не носил столь откровенно террористической направленности, как прежние, имея, по крайней мере, видимость военной операции. Тысяча четыреста управляемых тяжелых бомб предстали, как уже не в первый раз на этой войне, качественно новым явлением. Разница между бомбардировкой Берлина в августе и бомбардировкой Йокагамы в октябре, всего два месяца спустя, примерно та же, что между ударом дубиной наотмашь и колющим ударом широкого горского кинжала.

Этим утром в гаванях крупнейшего портового города оказались утоплены ВСЕ корабли крупнее катера, дно их — устлано рваным железом, а сами гавани безнадежно блокированы утопленными кораблями. Уничтожению подверглись все портовые сооружения. На свете не так уж много рукотворных объектов, способных выдержать прямое попадание полуторатонной бомбы.

Были взорваны все доки и все стапельные сооружения, вместе с находившимися в них судами. Машинные залы электростанций и распределительные подстанции. На этот раз налетчики демонстративно не тронули ни единого жилого квартала, но порт был мертв. И был мертв город, живущий портом и ради порта. Япония содрогнулась и напряглась, ожидая столь же страшного продолжения. Но вместо этого возникла непонятная пауза.

* В то время, — нечто вроде «моногородов» по-японски, города по 40 — 70 — 100 тыс. жителей, возникшие вокруг крупнейших металлургических и машиностроительных заводов. В наше время слились, образовав гигантский город Китакюсю, средоточие японской тяжелой индустрии.

О закономерностях инфекционного процесса II

/Четвертый день конференции в Рапалло. Формат — три участника конференции. Общение через переводчиков. Сталин выглядит крайне усталым, озабоченным, постаревшим буквально со вчерашнего дня. После взаимных приветствий./

Сталин. У нас большая беда. Мы, конечно, готовились, но я до последнего надеялся, что все-таки не решатся. А они решились.

Черчилль. /После короткой паузы/ Мы… можем узнать, о чем идет речь?

Сталин. Мы предотвратили восемь попыток, а девятую не смогли. По крайней мере полностью. Дикая, нелепая случайность, и в Москву оказалась занесена чума. Докладывают, что отследили всех, что изолировали даже тех, кто имел самое… отдаленное касательство. Что уже сутки нет ни одного нового случая заболевания. Но все равно тревожно: разве тут отследишь? Разве это возможно?

Рузвельт. Господин премьер-министр, каковы масштабы вспышки на данный момент?

Сталин. Заболевших одиннадцать человек. Двое умерли, состояние четырех на сегодняшнее утро считают практически безнадежным. Пятеро тех, кого вовремя выявили и начали лечить, поправляются.

/Черчилль и Рузвельт обмениваются взглядами/

Черчилль. Мы можем чем-нибудь помочь?

Сталин. Господа, во многих случаях ваша помощь была незаменимой и спасительной, но в данном случае вы помочь не можете. Появились, по крайней мере, возможность надеяться на то, что все обойдется и масштабной вспышки все-таки удастся избежать. Мы предприняли такие карантинные меры, что жизнь в Москве практически остановилась. Закрыты все учреждения, запрещены любые скопления народа, введен комендантский час, не работает общественный транспорт. Для тех, чье участие необходимо, обязательно ношение средств защиты нового типа. В город введены несколько дивизий, мобилизовано население, уничтожение грызунов ведется во всех районах, во всех домах, во всех подземных сооружениях одновременно.

Черчилль. И что, — японский след не вызывает никаких сомнений?

Сталин. В данном случае для сомнений места не остается. Врачи говорят, — бацилла имеет ряд особенностей, и полностью совпадает с той, что найдены нашими поисковыми отрядами в Маньчжурии, в лабораториях Исии Сиро. И группы диверсантов перехвачены, вполне достоверные, вместе с заразой.

«… Как вы понимаете, данная операция имела совершенно особый характер. Как в силу уникальности, — а никто из нас, ни до, ни после, не участвовал ни в чем подобном, — так и в силу немалой опасности. Не хочу скрывать, сказывалось и то, что опасность тут была не из привычных, не из тех, с которыми наш брат-оперативник сталкивается на войне ежедневно. Была опаска, многие откровенно мандражировали. Но до этого сходило, предыдущие группы взяли, можно сказать, без сучка — без задоринки. А последняя группа и прошла дальше всех, и разбрелась в разные стороны. Похоже, что-то почуяли. Мы не стали рисковать, ликвидировали их издали, из снайперских засад, благо местность была безлюдная. А вот последний, Орест Свистильник, уроженец Винницкой области, из украинских националистов, проник на небольшой полустанок у самой Яузы. Он еще в сороковом совершил дерзкий побег из Калымлага, скрывался неизвестно-где, а потом переплыл Сунгари и, в конце концов, вступил в контакт с японскими спецслужбами. Поняв, что мы обложили его, словно волка, он вскрыл емкости и начал рассеивать заразу, и его пришлось ликвидировать. Мы предприняли все возможное, блокировали местность, остановили движение поездов по данной ветке, согнали в карантин всех, кто пришелся и кое-кого лишних. Смешно говорить, но в карантине не заболел ни один человек, медики провели предупредительное лечение. А вот один-единственный, тот, что ускользнул, как раз и…» /Т. Шерстобитов. Из книги «Бойцы невидимого фронта. Сорок лет в строю.» 1963 год./

«… Инженер С., честный в принципе, хороший человек, из-за сильной близорукости не попавший на фронт, возвращался в Москву из Уфы, куда было эвакуировано его предприятие. Рвался к семье, которую не видел два года, те вернулись из эвакуации раньше, а тут, в двух шагах, запирают в какой-то лагерь, непонятно — зачем, и, главное, непонятно, когда отпустят. Дело в том, что никто ничего такого от него не ждал: с виду, — типичный хлипкий интеллигент в очках, но кто ж знал, что он с этого самого полустанка — родом и играл тут пацаном в чепаевцев? Через какую-то дренажную трубу! Какими-то балками! Сначала прятался, а потом двадцать пять километров по лесу потайными тропами до соседней ветки. Не поспели за ним. Как сквозь землю просочился. Решил постричься-побриться прямо в привокзальной парикмахерской, хотя было ему уже как-то не по себе. Колченогий после фронтового ранения парикмахер так ему и сказал: жар мол, у тебя. К концу стрижки сделалось ему так скверно, что до дому решил добираться на машине. Народ у нас добрый — посадили в кабину. Там он начал валится на водителя и понес чепуху. Надо вам сказать, что легочная форма вообще валит с ног, как яд, через какой-то час после появления первых симптомов, но довольно много зависит и от исходной дозы инфицирующего агента, а в этом случае она была огромной. Его затошнило, а когда водитель остановил, вырвало кровью. Водитель, понятно, из фронтовиков, не бросил, привез в больницу. Всем нам, всей Москве повезло, что случился там старый врач, Р., он в молодости, в Бурятии, чуму видел. Я его неплохо знал. Невысокий такой старичок с длинными седыми волосами и не по росту крупными кистями рук. Глянул он на инженера, запер дверь изнутри, да и говорит:

— Все, парень. Похоже, из этого кабинета мы с тобой не выйдем. У тебя легочная чума.

И — за телефон. Позвонил к нам в институт, очень квалифицированно все обсказал, — ну, тут оно и завертелось. Парикмахер, водитель, врач, так-таки и погибли. Не смогли в те времена спасти.»* /П.А. Юсупов, К.Л. Жарких, В.С. Демьяненко. Из книги «Стражи границ Незримого. Очерки драматической эпидемиологии» 1976 год./.

* В данной реальности оба отрывка составляют части мифа, правдоподобно составленного и грандиозно обставленного НКГБ. В ТР чуму в Москву завез некто доктор Б., микробиолог и инфекционист, в 1949 году. Вместо доброго водителя имел место таксист, а так — события развивались, практически как в приведенной тут легенде. Карантинные мероприятия не имели такого эпического размаха, поскольку не имели целью провокацию, но отличались и масштабом, и грандиозностью.

Здесь: наряду с тотальной дератизацией под ноль ликвидировали криминальный мир столицы, вычистив все малины и «катраны». Наряду с уголовниками, чтоб уж заодно, — проституток, шпану, тунеядцев, лиц с неопределенным родом деятельности, а также «неорганизованных» инвалидов. Кого — в лагерь, кого — за сто первый, кого на спецпоселение, по принадлежности. Стандартной мерой, закрепляющей результат, являлось поселение на освободившейся жилплощади пролетариата. Включая тех, кого позже будут звать «лимитчиками». Уж эти-то могли за себя постоять. Кроме того, операция послужила предлогом для совершенно беспрецедентной «инвентаризации» Москвы, ее надземных и подземных сооружений, при этом отыскали много интересного, включая библиотеку Ивана Грозного. Не говоря уже о значительном числе разновозрастных кладов, частных и церковно-монастырских.

Рузвельт. Надеюсь, теперь вам легче понять причины, по которым мы настаиваем на безоговорочной капитуляции?

Сталин. Полагаю, у нас и с самого начала не было больших разногласий по этому вопросу. Но теперь его необходимо поставить в иной плоскости. Мы пойдем на самые крайние и чрезвычайные меры, чтобы принудить Японию к капитуляции в кратчайшие сроки. Эта страна должна быть оккупирована и подвергнута тщательной, всесторонней ревизии. От наших глаз не должно ускользнуть ни единого темного закоулка. Мы не можем больше рисковать.

Черчилль. Господин премьер-министр, — о каких крайних мерах идет речь?

Сталин. О любых мерах, господин премьер министр. Без исключения.

Позже, когда два союзника сидели, собравшись якобы для переговоров «в формате „один на один“», без переводчиков, а на деле — пили, один — коньяк, а второй — пятнадцатилетний «скотч», и не говорили ни о чем серьезном, потому что между ними обо всем было давным-давно переговорено, Черчилль, скорее, даже не спросил, а просто подумал вслух.

— Интересно, что имел ввиду старый Джо под «крайними и чрезвычайными» мерами? Эту фосфорную мерзость, которую они отобрали у Адольфа?

— Не думаю, — президент рассеянно улыбнулся самой мягкой из своих улыбок, — чтобы дело обстояло так ужасно. По крайней мере, хочу на это надеяться.

Черчилль бросил на него подозрительный взгляд, поскольку в устах президента даже эта банальная фраза прозвучала как-то двусмысленно.

В меморандуме, составленном по результатам конференции в Рапалло, требование о безоговорочной капитуляции Японской Империи обозначено в качестве общей позиции всех союзных государств. Правительству Тодзио через посредников были переданы как копия решений, так и ультиматум, подписанные представителями трех стран.

Испытания провели, когда он находился на конференции, впрочем, впрочем, взяв на себя труд сообщить ему о принятом решении, по телефону. На пленке, неожиданно плохого качества, в каких-то белых рябинах, беззвучно таяла полярная ночь, таяли вечные льды, таяли низкие тучи, а в небе впервые за время существования человека распускалось облако, до удивления, даже с мелкими подробностями вроде «воротничка» посередине бугристой ножки, похожее на огненную поганку.

Поспешность, в связи с которой не были построены сооружения, что позволили бы оценить силу взрыва, вызывала досаду. Впрочем то, что высоченная стальная башня, на вершине которой было установлено устройство, испарилась, не оставив и следа, — впечатляло. Как и полукилометровая проплешина, покрытая черным стеклом. Вроде бы должно быть достаточно прилично.

— Увеличить силу — нэльзя?

Курчатов покачал головой.

— Нельзя, товарищ Сталин. Мы работаем над этим, но это сложная техническая задача, которую так быстро не решить. Устройства имеют стандартную мощность в связи с достаточно фундаментальными причинами: критическая масса есть, в общем, постоянная величина. Некоторые технические усовершенствования позволят менять силу взрыва раза в полтора — не больше. Но они не опробованы.

— Сколько устройств у вас есть? Прямо тэперь?

— Два собранных в портативной модификации. Делящихся материалов еще на три. Собрать недолго.

— Ну так и взорвите две разом, — послышался сварливый голос Маленкова, — простых вещей сообразить не можете!

— Это не так просто, — возразил Игорь Курчатов, — взрыв должен быть совершенно синхронным, а это сложнейшая техническая задача. Если не выйдет, то может получиться хуже, чем с одним.

— В принципе, — подал голос Берович, — эта задача уже решена, хотя и для несколько других целей. Для использования в… в пределах одного устройства. Подошел, с небольшими изменениями, прибор, который мы используем для контроля в некоторых особо ответственных технологиях. И я не вижу, почему он может не сработать для синхронного подрыва двух зарядов. Качественное исполнение мы обеспечим.

— С другой стороны, — вдруг сменил мнение Курчатов, — дублирование ответственных устройств не нами придумано. Почему бы и нет? Материала еще на несколько изделий у нас хватит, так что можем рискнуть.

«Боже, — думал про себя Игорь Васильевич, — зачем я все это говорю? Ведь никто, никто не тянет за язык. Молчал бы, надувая щеки, и никто не заставил бы, — меня! — заниматься реализацией тупых дилетантских идеек… Мне ведь теперь некого бояться, и Усатого — тоже… а я все-таки боюсь. Подмахиваю, как курва. Господи, как противно-то.»

— Так, — напомнил о своем существовании Председатель, Георгий Жуков, — это ваше дублирование осуществимо при ранее избранном способе доставки?

— Вполне, — пожал плечами Голованов, — никаких проблем. Расположим параллельно, как близнецов в люльке, и закрепим…

— Этот ваш новомодный автопилот — работает нормально?

— Сорок часов испытаний, — ни единого сбоя. Прекрасно работает.

— Тогда последнее уточнение: цель — прежняя?

— Уж больно хитро все-таки. Может быть, — Фукуока?

— Не следует забывать, зачем мы вообще затеваем эту… акцию. Преимущественно с целью убеждения. — Проговорил Маленков. — Основной вариант — это полсотни километров до Осаки. Чуть больше сотни до самого Токио. Если все пройдет, как нам тут расписывают физики… а лучше бы им не ошибаться… то впечатление будет самым сильным, уверяю вас. А Фукуока? Да она, по ихним меркам, у черта на рогах. Услышат-то если на другой день, то дай Бог. И поехать никто не удосужится. Вы бы еще Хиросиму какую-нибудь предложили. Или вообще Нагасаки*.

— А все-таки сам Токио? Товарищ Сталин?

— Ми многократно абсуждали этот вапрос. Нэ должно быть и тэни риска, что пастрадает император. Ни на волос падазрения, что ми целили в него. Иначе нам придется убивать всех японцев до единого… А имэнно этого ми и хотим избежать. Нэ так ли?

— С местом вылета определились окончательно?

— Планировали Находку. Остановились на Артеме. Сильная база, все необходимое под рукой, а по расстоянию разница невелика. Ну а потом почти по меридиану.

— Тогда предлагаю считать решение принятым. Кто «за»?

И первым поднял руку.

* Нагасаки — порт на Западном побережье, а Хиросима относится к городам Внутреннего моря. Утверждают, что у японцев к Внутреннему морю совершенно особое отношение, которое не может быть понято представителями других народов. Появление вражеских кораблей во Внутреннем море воспринималось, как что-то, бывшее сродни изнасилованию. По крайней мере, так было в прежние времена.

Публикация результатов Рапалльской конференции, еще раз подтвердившей общую позицию союзных держав по вопросу безоговорочной капитуляции Японии, вновь поставила на повестку дня вопрос, который глубоко расколол «верхи» японской элиты надвое: следует ли капитулировать, или речи о капитуляции не может идти ни при каких условиях.

Оснований для серьезного рассмотрения имелось более, чем достаточно. После известных событий: разгром Советами Квантунской армии, полная оккупация территории Кореи, блокада японский сил в Китае и установление полного господства вражеской авиации над акваторией Японского моря, — всякое сообщение с материком оказалось практически прервано. Мало того. Не только у Западного побережья, но и у берегов Внутреннего моря появилась и начала стремительно возрастать в числе группировка вражеских подводных лодок. Параллельно этому росту шел рост потопленного тоннажа грузовых и торговых судов Японии.

Они не знали, что группировка имеет смешанный состав, включая как американские, так и советские ПЛ. Подозрительные исчезновения судов начались даже у Восточного побережья.

Угроза полной морской блокады вставала во весь рост, а русские, не имея возможности осуществить полномасштабный десант, приступили к планомерному уничтожению промышленности и инфраструктуры страны. Непосредственным поводом для заседания Высшего совета по управлению войной с приглашенными ключевыми министрами и проходившего в присутствии императора, послужили последние события в Йокогаме.

Поначалу заседание проходило примерно по тому же сценарию, что и предыдущие, сколько их было за этот страшный месяц.

Бесконечное и нестерпимое, как путь грешной души через Чистилище, перечисление катастроф, разгромов, крахов, потерь и угроз, утрат и невзгод, завершаемое осторожным выводом о невозможности дальнейшего сопротивления. И том, что Рапалльскую декларацию надо принять. Разумеется, выставив «скромно, но твердо» ряд условий, отказ от выполнения которых является «совершенно неприемлемым». И, разумеется, первое и наиболее непреложное из них есть условие сохранения власти Императора в Японии.

В ответ эмоциональная, жесткая и нетерпимая отповедь, в соответствии с которой смерть на поле брани, — бесконечно предпочтительнее «позора капитуляции». Железный штамп, оспаривать который было немыслимо, подтверждался столь же устойчивым набором мифов-страшилок. О поголовном уничтожении и поголовном изнасиловании. О порабощении и принудительном труде. О скудном питании и обязательном оболванивании Народа путем внедрения оккупантами своих пропагандистских штампов.

Слушая эти привычные, как подъем по утрам, окаменелые формулы, Коноэ вдруг подумал, что все это они, в значительной мере, уже осуществили сами, без всякой оккупации. А если этот кошмар продлится и еще год, то угнетение далеко превзойдет самые страшные угрозы. Все шло к обычному для подобных посиделок исходу, — то есть отсутствию определенного решения, когда вдруг принц насторожился. Адмирал Нагано, — как и положено, ярый «оборонец», — на этот раз упрямо молчал. Молчание молчанию — рознь, и это был тот его сорт, когда молчат, потому что есть чего сказать, не хотят тратить слов в пылу полемики, и желают быть услышанными. К тем, кто молчит таким способом, обращаются после того, как выдохнутся последние спорщики. Когда это произошло, император обратился к адмиралу напрямую.

— Людям кажется, — начал адмирал, — что если события однажды приняли какое-то направление, то так будет и впредь. Они не замечают, что с ходом времени меняются сами обстоятельства. И то, что поначалу является незначительным, со временем может приобрести решающее значение. Во время двух летних наступлений немцам казалось, что так и будет продолжаться. Что нет никаких причин для того, чтобы движение вперед прервалось. И не замечали, как меняются обстоятельства. За эту свою слепоту, за нежелание видеть они поплатились двумя зимними катастрофами. Непрерывно наступая, одерживая одну легкую победу за другой, русские тоже не заметили, что обстоятельства изменились, и тут же попали в трудную ситуацию.

— Они вышли из нее.

— НЕ ВПОЛНЕ. Это, во многом, такая же видимость успеха, как достижение немцами… этой реки, как ее? Той, что течет через Сталинград. А для Наполеона такой видимостью полного успеха стал захват русской, кстати говоря, столицы. Они не могут вторгнуться в Японию, и, следовательно, их военные успехи во многом бесполезны. После того, как они добились своих целей на материке, разрушение Японии им более, чем бесполезно. Тогда я спрошу вас: в чем смысл? Только не говорите о патологической кровожадности русских: ее просто нет. Выход на побережье, полный контроль над ним, размещение устрашающей воздушной армады, нависшей над Метрополией, — все это казалось им целью, необходимость достижения которой не обсуждалось. Абсолютным благом. Теперь они ее достигли и не видят особого блага, и поняли, что обманулись. У них было время, чтобы понять, а про американцев этого сказать нельзя. Они пока что находятся только на пути к своему Сталинграду. Ударами по городам Метрополии русские загнали американцев в ловушку стратегического масштаба. Не знаю, было это сознательным действием или же следствием инерции. Скорее всего, — поначалу второе, а потом они продолжали действовать уже сознательно.

— Я не вижу, — прервал его Тодзе, — здесь никакой ловушки.

— Все ловушки рассчитаны именно на то, чтобы их не видели. Тут все просто. Своими головокружительными успехами они заставили нас — стянуть все силы для непосредственной обороны метрополии, а американцев — спешить изо всех сил, дабы не опоздать… Куда? У них нет времени, чтобы задаться простым вопросом: к чему спешить? На что они могут опоздать? Удар по Йокогаме есть сигнал и нам, и им: нам, чтобы ЕЩЕ быстрее, уже не взирая ни на какие жертвы, собирали силы для непосредственной обороны своих берегов, американцам — чтобы спешили побыстрее загнать нас, пока не поздно, пока не обогнали их русские. И чтобы не заметили при этом, как сильно меняются обстоятельства. Ловушка состоит именно в том, что в сложившихся обстоятельствах Америка НЕ МОЖЕТ отказаться от форсированного варианта, даже если там поймут, во что ввязались на самом деле. По политическим причинам.

— Что вы имеете ввиду?

— Нынешний расклад: они объективно сильнее в любом пункте, где нам до сих пор приходилось сталкиваться. Мы действительно стараемся сопротивляться, а они довольно легко побеждают. Расклад ближайшего времени, если они вдруг не поумнеют: примерно восемьсот единиц палубной авиации против трех с половиной тысяч самолетов, которые для нас вполне реально собрать на базах метрополии. Их флот, — против нашего, включая «Ямато» и «Мусаси». Прикрытых с воздуха «Ямато» и «Мусаси». Я знаю, что смеяться над их бесполезностью стало хорошим тоном, но, если все пойдет как надо, кое-кому будет не до смеха. Условия, господа. До сих пор не было условий, при которых эти уникальные корабли были бы и полезны, и незаменимы.

— Вы думаете, — не сообразят?

— Трудно, практически невозможно остановить успешно развивающееся наступление. Даже если появляются определенные опасения. Этому почти нет примеров. Зарвались мы. Два раза зарывались немцы. Три раза зарывался пресловутый Бонапарт. А тут, — они же постоянно кого-нибудь топят. И знают, что это — не жертва с нашей стороны, что все по-настоящему.

— Русские — не зарвались.

— Зарвались. Только не слишком сильно. По той единственной причине, что их движению имеется естественный предел. Берег. А морское наступление имеет особенности: может не быть тревожных признаков вроде растянутых коммуникаций, нарастания организованного сопротивления противника, усталости войск — и тому подобного, что вы знаете гораздо лучше меня. В море есть большие отличия, — вот у одной из сторон подавляющее преимущество, — а вот, через какой-то десяток километров, никакого преимущества уже нет, и эта сторона стоит на грани катастрофы.

— Вы забыли самое главное, господин адмирал. Мы начинаем генеральное сражение, а русские в это время присылают «Соединение 200», отправляя на дно все корабли, которые нам удалось собрать. Иначе говоря, — весь флот.

— На самом деле они послали два сигнала. Первый — рейд на Йокагаму. И второй: прекращение воздушных налетов после этого рейда. По-моему знак вполне ясный: вмешиваться не будем, пусть дерутся сами.

— Остается риск, — усмехнулся Тодзе, — что вы ошибаетесь, и они все-таки вмешаются.

— Господин премьер министр, позвольте мне напомнить, о чем шла речь до моего выступления. Это был спор о том, что лучше: капитулировать или погибнуть. В таких условиях само обсуждение какого-то риска звучит по-меньшей мере странно. Куда правильнее говорить о шансе. Тем более, что никаких новых действий предпринимать не надо. Все необходимое делается и без того.

— Вы думаете, мы сможем переломить ход войны? Блокада останется блокадой, ее плотность со временем будет только нарастать.

— Мы сможем поставить хотя бы американцев в объективно тяжелое оперативное положение. Это даст нам хоть какой-то простор для маневра на переговорах. На имеющихся запасах мы продержимся около полугода, прежде чем голод приобретет катастрофический характер и полностью остановится производство. Мы получим время, необходимое, чтобы между нынешними союзниками усилились противоречия и возникла рознь. Наконец: к чему искушать Небо, пытаясь загадывать слишком далеко?

Надо отдать Хэлси должное: он четко отработал боксерский финт «шаг назад» прежде, чем разразилась подлинная катастрофа. Впервые с начала марша не вернулись разведчики, честно выполнив долг: успели доложить, что атакованы «значительным количеством истребителей базовой авиации», а следом радары авианосного соединения обнаружили «множественные воздушные цели» прямо по курсу. С передовых авианосцев были подняты более сотни «хеллкетов», которые устроили страшную резню в воздухе, разбили строй многих эскадрилий, но остановить громадный вал базовой авиации не смогли. Японцы прорвались к кораблям. Три «тип „Эссекс“», окруженные эсминцами, встретили их огнем такой плотности, что достигнуто было только одно попадание: торпедой. «Индепенденс» с заклиненными рулями уполз в Перл-Харбор, управляясь машинами. Японцы заплатили за этот успех 40 самолетами, что были сбиты только зенитным огнем. Всего на свои базы не вернулось девяносто семь самолетов.

И только теперь перед командованием флота во весь рост встала бездонная глупость случившегося: не стоило себя обманывать. Если они будут упорствовать в своем движении вперед, японцы пожертвуют любым количеством самолетов берегового базирования, чтобы потопить их всех. Но дурные чудеса 25 октября 1943 года и не думали заканчиваться. Американцам было не до чего, отражение атаки с воздуха поглотило все их внимание, когда вдали вдруг полыхнуло, и прошло секунд сорок, прежде чем послышался леденящий душу, нарастающий визг гигантских фугасных снарядов. Три фонтана, вставшие поодаль, были куда выше островных надстроек «Эссексов». Как будто время вдруг отмотало назад лет двадцать пять — тридцать. Как будто на мирное сельское пастбище вдруг вылезла хищная доисторическая рептилия. Безусловно, — архаичная, но обстоятельство это почему-то не утешает.

Вообще говоря, на таком расстоянии попасть можно, разве что, случайно, но чудеса продолжались. Один из снарядов угодил в «Лиском Бэй», и спасти корабль так и не удалось. Случись это где-нибудь у Соломоновых островов, — да нет вопросов! Разделали бы действиями палубной авиации, как Бог черепаху, в лучшем случае отправив в длительный ремонт. Но тут чудовище было надежно прикрыто истребителями с берега метрополии. Японцы дополнили рисунок сражения шахматным мотивом, довольно незамысловатым, но отступать все равно пришлось. В относительном порядке, но со всей поспешностью.

Попытка на другой день найти японскому кораблю супротивника тоже не дала вменяемых результатов: перестрелка между «Саут Дакотой», «Вашингтоном», и «Норт Каролайн» с японскими линкорами по предводительством давешнего чудища не дала ничего определенного. Предполагаемое превосходство в калибре и бронировании, по идее, должно было компенсироваться современными артиллерийскими радарами американских кораблей. Канонада длилась более часа, вчерашние чудеса продолжились, и в «Саут Дакота» тоже угодил один восемнадцатидюймовый полубронебойный снаряд. Линкор получил серьезные повреждения, не носившие, впрочем, критического характера: корабль сохранил ход, управляемость и мог стрелять. Добились ли чего-нибудь американцы, осталось для них неизвестным. Во всяком случае, кордон линкоров во главе с «тип „Ямато“» никуда не делся и на следующий день. Результатом необычайно успешного наступления стал, своего рода, пат, позиционный тупик, вещь совершенно неожиданная и даже парадоксальная для современного морского боя с применением авианосцев.

На следующее утро японский суперлинкор был торпедирован ПЛ «Амур», крейсерской подводной лодкой типа «Комсомольск» под командованием капитана второго ранга Николая Суркова. Из четырех торпед в линкор попала одна, но этого оказалось недостаточно, чтобы вывести чудовище из строя: то ли попадание пришлось неудачно, то ли торпеда оказалась недостаточно эффективной. Перед американской армадой во весь рост вставала перспектива возвращения восвояси не солоно хлебавши.

Кузнецов, старавшийся поддерживать постоянную связь с союзниками, был, в общем, в курсе происходящего и предложил встречу, как он выразился: «для координации усилий». Сложилась достаточно парадоксальная ситуация: с одной стороны, не было желания выкладывать союзникам Японию на блюдечке с голубой каемочкой, с другой — войну все-таки надо было кончать, и это крепко перевешивало остальные соображения. Хэлси с Нимицем обращаться за помощью к такому не слишком типичному союзнику, как СССР, понятно, нож вострый, но альтернативой являлось отступление: японцы у себя дома сейчас, и на перспективу нескольких месяцев были явно сильнее любого флота. Вообще, угодив в тупик, флотоводцы сами не могли понять, чего, в конце концов, хотели добиться? Неужели же капитуляции стомиллионного народа в ходе набеговой, по сути, операции?

То есть теперь-то было вполне понятно, что ничего подобного не могло случиться ни при каких условиях, что надо оккупировать территории вблизи самого архипелага и вести длительную, правильную подготовку: блокаду, накопление сил и высадочных средств, и уничтожение всех материальных возможностей к сопротивлению.

И вообще, по обычным меркам, наступление стало неслыханно успешным. Освобожден практически весь океан, за исключением территорий, эвакуировать которые было технически невозможно: Филиппины, Индонезия, Формоза, но и они, отрезанные от метрополии, обречены. Япония за месяц лишилась практически всех своих завоеваний.

Вот только неудача в самом конце смазывала весь эффект.

— Во, — изумленно сказал оператор, — нет, ты видел, а? Кто бы другой рассказал, — в жизни не поверил бы…

Они с напарником попали в «Ямато» обеими бомбами. Две «Модификация „ТН“» вонзились в широченную палубу, не дав никакого видимого эффекта.

— Бесполезно все, — хриплым голосом ответил Свиридов, — все равно, что кита — шпагой. Эту тварь ничем не проймешь.

— Готовы? — Раздался в наушниках голос командира. — Второй боевой…

Операторы снова напряженно припали к окулярам, и снова добились попаданий. С высоты пробоины от бомб казались мелкими, незначительными крапинками. Во время захода Свиридову почудился легкий, едва заметный дымок над палубой этой неуязвимой глыбы броневой стали, но поручиться бы он не мог. Вторая пара трехтонных бомб канула в бездонные недра корабля так же, как и первая, и так же не вызвала никаких видимых последствий. Собственно, — все. Бомб было четыре. Пятой при полетах сюда, за Восточное побережье, не полагалось.

— Я ж говорю, — без толку все. Эту штуку только если кусками настругать…

И в этот момент «Ямато» взорвался. Они видели, как башня главного калибра как-то лениво приподнялась над палубой и кувыркнулась в воду, а потом на краткий миг сверкнуло ослепительное пламя, и на высоту более двух километров взлетело грибовидное облако дыма.

Слова о координации действий вовсе не являлись демагогией: американцы, воспользовавшись катастрофой, в свой черед предприняли свою попытку нанести удар. И не подгадили. В данном случае они отступили от собственных традиций и воспользовались нацистской идеей, собрав полноценную «волчью стаю». На протяжении какой-то минуты торпеды получили все три оставшихся линкора, тяжелый крейсер, и эсминец «Терадзуки», пытавшийся защитить «Хьюга» корпусом.

Больше всего не повезло «Фусо»: он получил около пяти торпед вдоль всего корпуса, внутренним взрывом его разорвало пополам. Эсминец погиб мгновенно, а остальные линкоры американские подводники отправили в длительный ремонт. Если бы не истребительное прикрытие с берега, до порта не дошел бы ни один.

Эпизод этот не изменил, практически, ничего. Это в военном отношении. С политической точки зрения это было то, что надо. Теперь можно было проваливать не просто так, но — с гордо поднятой головой. Непрерывная, потрясающая цепь побед закончилась не глухим тупиком, а еще одной победой. Да не какой-нибудь там, а истинной Победной Точкой. Потрясающая картина взорвавшегося «Ямато» обошла все иллюстрированные издания, все кинохроники в той части мира, которую контролировали союзники. Кое-где, правда, не стали уточнять, кто именно и каким способом нарисовал это эпическое батальное полотно на холсте Неба и Океана.

Что на самом деле являлось существенным, Чарльз Честер Нимиц понял сразу, еще до «консультации» с русскими в Пусане. Захват города обозначал, что Америке не придется, — строго последовательно! — захватывать сначала Гуам с Сайпаном, потом, — Иво-Джима, а потом — Окинаву только для того, чтобы перенести свою базовую авиацию к самым берегам Японии. На материке, точнее, — на юге Корейского полуострова, на самом деле гораздо удобнее разместить любое количество авиации. И накопить любого размера армию для последующей десантной операции на Архипелаг через не слишком-то широкий Корейский пролив. И разместить базы для сколь угодно многочисленного подводного флота. Вот только захватили все это не они. И удержали в ходе жестокого, предельно сложного с оперативной точки зрения трехдневного сражения тоже не они. Расширили базу вчетверо, организовали устойчивое снабжение, — все не они. Понимание этого, — оно сказывалось.

Нет, все было в порядке! Три высших военных чина Советов в ходе «консультаций» подтвердили безоговорочную верность заключенным прежде договоренностям и союзническому долгу.

Василевский, — перед встречей адмирал дотошно, стараясь вникнуть в суть, разузнал о маршале все, что мог. На Западе имя его было не столь на слуху, как имя Георгия Жукова. При ближайшем рассмотрении оказалось, что он обладает не менее, в своем роде, грозной славой. Тем не менее в лице его Нимиц, великий знаток людей, обнаружил тень… какой-то наивности, что ли?

Новиков. Тяжелый, пронзительный взгляд, тяжелые веки, резкие черты малоподвижного лица. Видимо, очень жестокий человек: врагу не пожелаешь такого начальника. Не пытается скрывать своей неприязни. Его можно понять.

Кузнецов, коллега. Красив, породистое лицо, хотя происхождение самое простонародное. Адмирал Нимиц с некоторым смущением почувствовал, что этого лица прочитать не может. Человек, которому он уделил наименьшее внимание, — какое значение может иметь адмирал без флота? — выходил как бы ни поопаснее прочих.

То, что во время совместных консультаций быстро, без волокиты и бюрократии договорились о «совместной эксплуатации сооружений, имеющих военное назначение, вплоть до полного окончания боевых действий» никого не могло обмануть.

И тут адмирал Нимиц нашел контраргумент против несколько угнетавшего его ощущения, что нынешние и грядущие победы Америки завоеваны чужими руками. Зато мы построили Флот. Без которого любые усилия русских, — да кого угодно! — все равно останутся бесплодными. А вот мы, при необходимости, могли бы и обойтись без их помощи.

Никто в мире не обладает таким умением жить в ладу с собой, как белые англосаксы, протестанты. Ни у кого на свете нет такой вышколенной, готовой к любым услугам совести.

Шпеер, сохраняя перед союзниками полное инкогнито, — а никто из них так его и не узнал, — превзошел себя. Организовав из тех корейцев, которые помогали ему в стройке, импровизированную фирму, договорился с американцами об оплате половины «работ по восстановлению и расширению взлетно-посадочных полос и аэродромных сооружений» проведенных ими якобы в соответствии с заключенным договором. Показал товар лицом. Произвел впечатление. Заключил договор о строительстве еще двух полос. На новом месте. Василевский, — не обманул, действительно переподчинив его Ивану Черняховскому и Шпеер, разумеется, действовал с его ведома и разрешения. Но когда афера началась, он только диву давался, глядя на совершенно незнакомый ему процесс.

И чуть ли ни больше всего удивило его то, что американцы вовсе не удивились. Поторговались немного, — и заплатили, как так и надо. Полученная таким способом, очень солидная сумма давила тяжким грузом: такое должна была решать Москва, иначе никому не сносить головы, но Шпеер опять договорился. Условленные крохи и впрямь отошли к корейцам, — хотя для них-то эти деньги были огромными, неслыханными. На другую часть, — у тех же американцев закупили продовольствие для его работников из военнопленных. Ну, а львиная доля пошла, как и положено, в казну. Приезжал специальный представитель Наркомфина из самой столицы. После того, как он отбыл, довольный, восвояси. Черняховский переговорил с немцем.

— Слушайте, Шпеер, если бы я не знал, как круто обошлись в Рейхе с евреями, я подумал бы, что вы из их племени…

И встретил полнейшее непонимание. Пришлось объясняться, прежде чем экс-министр понял, о чем вообще идет речь. Тогда он пожал плечами.

— Все, что не запрещено законом, — разрешено. За честную работу принять честную плату, — достойное дело. Заботиться о своих интересах есть необходимость, а не преступление. Что нового для вас в этом наборе банальностей? От того, что я предпринял ряд организационных мер, выиграли все. Корейцы. Немецкие рабочие. Советские финансы. Армия. А американцы, — американцы заплатили очень умеренные деньги за то, на что не имели «права силы», но получили бы даром. Поверьте, они были только рады заплатить.

Иван Данилович подходил к немцу и так, и этак. Пытался понять его и добиться того, чтобы его тоже поняли. Присматривался к его манере делать дело со всех сторон и ракурсов. У него было сильнейшее желание сделать его одним из своих людей. Приручить немца, не позволив ему вертеть собой.

Буквально на другой день свершили посадку, начали обживать базу первые «мустанги». А потом, когда их стало достаточно, чтобы плотно прикрыть базу, на полосы грузно сели первые «Б — 17». Напоминая про день атаки японского флота, в проливе дымили бесчисленные трубы, и было их как бы ни побольше, чем тогда. Сотни военных водолазов резали взрывами корпуса утопленных на акватории порта судов. Масштаб образцово организованного труда не то, что производил впечатление, а прямо-таки сметал. В город потоком шли строительные материалы, машины, грузовики, люди, солдаты. А Кузнецов глядя на размах творящегося на его глазах обыденного действа, четкой, умелой, слаженной работы громадного размера, не упуская ни единой его детали, вдруг сказал непонятно:

— Еще никогда в жизни мне так не хотелось застрелиться.

Громадные, могучие корабли со стремительными обводами: авианосцы, линкоры, тяжелые крейсера казалось, явились из будущего: все, что ему доводилось видеть прежде, выглядело бы на этом фоне архаично. Да что там говорить, — довольно убого. И были их десятки. Бессчетные стремительные эсминцы, — как бы ни сотнями. Все это вызывало у адмирала не то, что черную зависть, а прямо-таки острое чувство собственной неполноценности. То, что на данный момент имелось у Страны Советов, рядом с ЭТИМ — просто не шло в зачет. Вообще не могло считаться флотом.

Он отлично знал и осознавал: вот дойди сейчас до дела, и то же «Соединение „200“» за какой-нибудь час пустит на дно все это великолепие. Но он был прежде всего моряком, и это, совершенно объективное, обстоятельство его ни капельки не утешало: то, что у них тоже не будет флота, никак не значило, что он появится у нас. Мы по-прежнему остаемся прикованы к берегу. Пройдет года три-четыре, и они придумают какое-нибудь противоядие против «тэшек», — а вот мало-мальски сопоставимого флота у нас не будет ни через четыре года, ни через десять.

И вот он, результат отсутствия флота, налицо: даже американцы не будут отрицать, — по крайней мере — пока, — решающего вклада СССР в победу над Японией. Но у нас нет флота, и мы уходим из Пусана. У нас нет флота, и наш контроль над поверженной Японией будет носить чисто номинальный характер, наше влияние там будет слабеть с каждым днем, пока не сойдет на нет.

Он не задумывался о том, что на американских союзников сотни реактивных машин, наряду с числом и возможностями громадных черных «тэшек» тоже произвели более, чем сильное впечатление. На самом деле это было какой-то смесью ревности и смятения. До сих пор американцы, с их традиционно равнодушным отношением ко всему, что было и есть вне США, как-то даже не задумывались об истинных возможностях русских союзников. Обходились общим, более чем туманным и неопределенным представлением. И, тем более, не представляли себе истинных масштабов их колоссальной мощи. Особенно угнетенными казались экипажи «летающих крепостей», до сих пор считавших себя элитой военной авиации: рядом с «тэшкой» «летающая крепость» не производила впечатления ни по каким показателям. Более информированные люди из числа старших офицеров знали больше: «сверхкрепости» «Б — 29», поставка которых в войска только начинается, тоже по многим параметрам уступают серийно выпускаемой машине русских. А значит, — устарели, еще не успев толком поступить в боевые части.

Шестое ноября: к двадцать шестой годовщине…

— Повторяю инструктаж: убедившись в стабильной работе аппаратуры, поддержании курса, высоты, скорости, выполнения графика движения путем привязки к ориентирам, вы дожидаетесь команды с земли, а также зеленых ракет, дублирование — зеленые фальшфейеры, интенсивно окрашенные зеленые дымы. Это послужит ориентиром для приводнения. Достаточно одного из четырех приведенных сигналов, но лучше комбинация с приказом по рации. Оборудование вы изучили, тренировки — прошли, знаете, что ничего с вами не случится даже в ледяной воде и при волнении до четырех баллов. Но в плохую погоду, — инструктор усмехнулся, — вы просто не полетите. Отложим, не горит. После приводнения вас примет на борт судно или гидросамолет, кто первый успеет. Пароль вы помните. Да, — пока на борту, держите связь с машиной-наблюдателем. Не отрывайтесь, потому что у вас скорость все-таки повыше. Ну да ладно, много болтаю… Ну, — не пуха…

— Разрешите доложить, товарищ генерал-полковник?

— Ну?

— К черту.

На стандартный с виду «Ил — 20» установили новенькие, с иголочки, «тройки», но «позапрошлой» серии, со склада. Те, в которых подключение автомата запуска еще даже не предусматривалось. Запускали и выводили на стабильный режим двигатели лучшие техники базы, а нестандартный экипаж из четырех человек, в причудливых комбинезонах, помимо парашютов — и еще какие-то коробки на поясе, терпеливо ждал рядом. Дождались.

— Контровочная лента заглушки «А» первого изделия снята.

— Подтверждаю.

— Принято, продолжать разрешаю.

— Есть продолжать. Контровочная гайка заглушки «А» первого изделия отвинчена.

— Подтверждаю.

— Принято, продолжать разрешаю.

— Есть продолжать. Заглушка «А» снята. Снятые детали помещены в контейнер комплектом.

— Подтверждаю.

— Принято, продолжать разрешаю.

— Есть продолжать…

Пилоты, слушая монотонное бормотание непонятных инженеров за спиной, переглядывались, и переговаривались вполголоса.

— Дурью маются… Один работает, другой ему на руки смотрит, а третий по радио слушает. По моему б характеру, — так из рук бы все валилось…

— Тоже работа. Вообще сбесились со своими проверками. Господи, что ж мы везем-то?

— Видать, совсем уж не нашего ума дело. Лучше не знать и не спрашивать.

— … блокировка блока «В» второго изделия снята.

— Подтверждаю.

— Принято… Так, мужики, — донеслось из наушников, — теперь убрали лапы, — лучше за спину, — и больше ничего не трогайте.

Это он — инженерам, принимавшим непосредственное участие в разработке этих блоков и системы в целом.

Самолет полз в полутора километрах над морем, на скорости семьсот пятьдесят, а позади, выдерживая дистанцию двадцать-двадцать пять километров, следовал «соглядатай» на «тэшке».

— «Гордый», я «Верхний», доложите параметры…

— «Верхний», я «Гордый» — докладываю: параметры в пределах заданных значений, по таблице.

— Добро. Телеметрия подтверждает. Автомат включить. Готовность пять минут, при сигнале снизу покидайте без команды.

— Командир, вижу зеленый огонь, прямо по курсу…

— Экипажу: приказываю покинуть машину…

Самолет, словно избавившись от лишнего груза, начал уверенно набирать высоту. Люк плавно закрылся, как будто кто-то продолжал сидеть в кабине, управляя опустевшей машиной.

Когда, примерно через полторы минуты, «воздушный наблюдательно-корректировочный пункт Љ1» пролетал над ними, два купола еще болтались метрах в десяти над водой, а два — уже мокли в неласковых водах японского моря. Теперь о покинувшем машину экипаже следует забыть на ближайшие два часа, чтобы не травить себе душу, все внимание посвятить заданию, а о судьбе товарищей узнать потом, после возвращения.

Понятно, что это было только работой воображения. И никто не отличил бы полета пустой машины от самого обыкновенного, не зная этого заранее. А вот поди ж ты: казалось, что все эволюции самолет совершает слишком четко, машинообразно, бездушно. Поднялся до девяти тысяч пятисот метров и прочно занял этот эшелон. Теперь ни одно средство ПВО Японии не может достать его даже теоретически. Через двадцать минут управляемая автоматикой машина достигла береговой черты, оставив в десяти километрах по левую руку местечко Майдзуру, важнейший ориентир для «соглядатая», после чего автопилот получил по радио первый кодированный сигнал. Это обозначало переложить рули так, чтобы направление полета сменилось на строго меридиональное, на юг. Шестьдесят пять километров полета над сушей, и второй сигнал перевел машину в пологое пикирование под углом примерно тридцать градусов. Предполагалось, что перевалив типичные для Японии невысокие горы и пролетев еще километр, машина окажется именно на нужной высоте. Впрочем, для лишнего контроля тут имелась такая роскошь, как приемно-передающая трубка телепередатчика. «Ил» выходил к береговой линии акватории порта Кобе почти под прямым углом, как и задумано. После этого последовал третий и последний кодированный сигнал.

— Давай! После этого сразу разворот — и ходу.

— Есть разворот. Помню.

Они находились много выше машины-исполнителя, пилот перекладывал штурвал при легком кабрировании. Кроме того они, согласно инструкции, опустили лица вниз, закрыв глаза ладонями, наблюдатель, по совместительству бывший оператором, наводил специально смонтированную с дистанционным, — как у пулемета на американских бомбардировщиках, — кинокамеру наугад, в сторону творившегося действа, но неземной, невиданный свет все равно начал заливать все вокруг, хотя утро уже вступило в свои права.

Кобе — узкая полоска, зажатая между горами и морем, удобнейшей гаванью во Внутреннем море, полоска, битком забитая людьми, зданиями, предприятиями, крупнейшими верфями, судоремонтными мощностями, всем этим и многим другим, что удавалось разместить только с немыслимыми ухищрениями, а гавань, — точнее, целая система гаваней, точно так же плотно забита судами. Так, что поневоле вспоминается сравнение: «Как сельди в банке».

Трудно поверить, что могли сохраниться свидетели того, самого первого момента, но, однако же, его описывают так. В тот момент, когда Солнце полностью встало из-за горизонта, в небе, перевалив горы как будто бы из последних сил, появился странный, никогда не виданный самолет средних размеров. Он шел очень ровно, с пологим снижением, как будто намереваясь воткнуться острым носом как раз посередине гавани, с деловитым ровным гулом, и солнце красило в розовый цвет его левую сторону. Когда до береговой линии оставалось около полукилометра, «все вокруг стало черным». На месте самолета вспыхнула неимоверной, последней яркости искра и начала безудержно расширяться в стороны, как будто намереваясь пожрать весь мир.

Дилетантская затея осуществилась куда удачнее, чем предполагали инициаторы. Казалось бы, — что такое пол-метра, разделяющие два заряда? Все равно — точка по сравнению с масштабом события. Но, однако же, этот ничтожный промежуток оказал значительное влияние на дальнейшее течение процесса. Взрывы произошли ПО-НАСТОЯЩЕМУ синхронно. Два новорожденных плазменных шара, бешено расширяясь, оттолкнули друг друга и разлетелись в противоположные стороны, как столкнувшиеся на полной скорости резиновые мячи, и пролетели вдоль всего побережья, как два обезумевших солнца, под ними вскипала вода а все остальное обращалось в сияющий газ либо рассыпалось пеплом.

Вдоль всей узкой полоски земли между морем и горами в считанные мгновения, вытянулся ослепительно сияющий жирный червь, бешено распухающая огненная пиявка, упершаяся в отроги гор, обрамляющих бухту.

Идея с дублированием имела и еще одно следствие: речь идет о так называемом «бушприте» ударной волны. Это такой острый, как кинжал, сравнительно узкий ударный фронт, порожденный совместным, сдвоенным действием двух взрывов. Он приблизительно совпадал по направлению с маршрутом самолета-носителя и был перпендикулярен береговой линии. Фронтальная струя вонзилась в бухту, опередив общий фронт волны, обратная — с чудовищной силой ударила в горы, отразившись от них. Похоже, именно этот отраженный поток снова рассек надвое единое облако взрыва.

Убедившись, согласно инструкции, что им не грозит непосредственная опасность, наблюдатели на черной «тэшке», согласно той же инструкции, повернули назад, — дабы посмотреть что и как именно происходит и, заодно, оценить результат налета. Попытка связаться с руководством непосредственно, доложить о результатах и получить дополнительные инструкции, сорвалась: в наушниках стоял сплошной писк, треск и астматическое хрипение. Над горной грядой, продолжая едва заметно расходиться в стороны, вставали два облака, вращавшихся в противоположных направлениях. Бешеная скорость вращения сильно сплюснула их, придав линзовидную форму, сделав похожими на невиданных размеров волчки.

Разглядеть город оказалось совершенно невозможно. Сквозь плотную пелену дыма, пыли, пара, взметенных брызг только кое-где смутно просвечивали самые крупные очаги пожаров. Обойдя место катастрофы по широкой дуге, наблюдатели попробовали зайти с юга, со стороны моря, но это прояснило картину не сильно. В нескольких километрах от берега, там, куда не доставала пелена, виднелись какие-то неподвижные суда, в той или иной мере охваченные пожарами, но, как будто бы, не тонущие. Еще дальше несколько кораблей не горели и не тонули, но были столь же неподвижны. Почему-то именно эта картина показалась одному из наблюдателей настолько страшной, что его прихватило какое-то подобие истерического припадка. Он, давясь, рыдал, умолял «немедленно уходить отсюда» и утверждал, что все они прокляты. Ему почти насильно влили в глотку стакан спирта, и ничего не доложили о его поведении дома, после возвращения. Возможно, потому что сами тоже чувствовали определенную подавленность.

— Процесс не остался вполне симметричным. Мы еще несколько раз уходили от места взрыва, а потом возвращались, с интервалом примерно в пятнадцать-двадцать минут. Как вы можете видеть тут, на экране, левая туча скоро потеряла компактность, правильную форму, прекратила вращение и начала распадаться*. Правая, — довольно быстро превратилась в гигантский смерч, огненное торнадо. Нечто подобное нам приходилось видеть в Берлине, хотя и в заметно меньших масштабах. Собственно говоря, именно сильнейший ураган, начавшийся в районе взрыва, заставил нас держаться на достаточном расстоянии от города. Все закончилось необычайной силы ливнем, который, в значительной мере, и потушил пожары.

*Опытов, понятно, никто не делал и делать не будет. Предположение исходит из того факта, что в северном полушарии любой вихрь, любой водоворот вращается по часовой стрелке. Следовательно тот, что будет закручен противоестественно, не может быть таким же стабильным и не просуществует долго.

— Ваше Величество, — Хирохито пораженный сдавленным голосом принца, поднял голову. Выражения такого смятения и ужаса на лице взрослого, закаленного мужчины ему, пожалуй, видеть видеть еще не доводилось, — города больше не существует, Ваше Величество. Я видел склоны гор, покрытые пеплом до самого верха. Черный, мертвый камень без единой травинки. Дома, уничтоженные так, что не найти места, где они были. Я видел пирсы, разломанные на части и отброшенные на сотни метров в глубь гавани. Я видел гавань, дно которое устлано кораблями, и некоторые из них раздавлены, как птичьи яйца, а другие выгорели так, что палуба их напоминает кружево. В порту, на камнях причалов, я видел тени людей. Светлые тени людей на потемневшем камне, Ваше Величество. А потом, по словам офицера, одним из первых прибывшего в город после катастрофы, из грозовой тучи пролился черный дождь, горячий на ощупь и солоноватый на вкус.

— Землетрясения, порой, наносят не меньший ущерб, принц. Любые разрушения можно восстановить. Нельзя вернуть людей, и поэтому я жду от вас рассказа о главном: какова судьба Наших подданных, населявших Кобе?

— Об этом трудно судить. Милостью Богов и непостижимыми путями судьбы уцелело не более десяти тысяч человек. Более половины из них поражены страшными ожогами, изувечены или ослепли. Потрясение большей части из них так велико, что они не разговаривают, не хотят двигаться, не могут есть и утратили желание жить. У нас нет возможности оказать помощь в необходимых размерах, и, боюсь, большая часть выживших также обречены. Я считаю, что, после происшедшего, война не может быть продолжена.

— Я дал указание, чтобы ты взял с собой ловкого репортера, который сумеет сделать надлежащие изображения места? Это выполнено?

— Да, Ваше Величество. Только я осмелюсь нижайше просить вас отказаться от знакомства с ними. От этого слишком легко утратить волю к жизни, а вы, — Коноэ согнулся в поклоне, — есть истинная душа Японии, и не можете подвергаться риску.

— Вы видели реальную картину и пережили. Мы переживем лицезрение ее бледных оттисков. И если испытанное при этом чувство будет недостаточно для того, чтобы принять правильное решение, Мы отправимся в Кобе за недостающим. Оставьте изображения. Мы позволяем вам удалиться.

Когда обычный спор на заседании Высшего совета чуть приутих, император приподнял бледное, амимичное лицо, и они, после почти трехлетнего перерыва услыхали голос своего Тэн-но.

— После случившегося в Кобе Мы больше не желаем слушать хвастливых слов о самопожертвовании и готовности умереть. Вы неспособны принять решение, задевающее вашу гордость, а значит вообще неспособны решать. Во многих головах утвердилось мнение, что роль Императора сводится к тому, чтобы служить драгоценным украшением истинной власти, но сейчас вы не можете принять решения, и это сделаю я. В последнем ультиматуме, полученном нами от союзников, Нам сообщают, что судьба Кобе постигнет еще три города Метрополии в ближайшие дни, если согласие на капитуляцию не будет получено. В дальнейшем у них есть возможность уничтожать по городу каждые десять дней, пока все города Страны Богов не превратятся в мертвый пепел. Что перед этим ваша гордость? Что перед этим — честь вашего Императора? После появления у врага такого оружия бесполезным становится все наше мужество, а значит мы, разумеется, не можем дальше продолжать войну.

Повелеваем передать представителям вражеских держав, что мы готовы на безоговорочную капитуляцию. Тот, кто неспособен пережить это унижение, пусть не живет. Я намерен жить, дабы ответить перед победителями и за себя, и за вас. Включая тех, кто предпочтет бежать, уйдя в Пустоту. И весь ужас обращения к Нашим подданным с этой черной вестью Мы также берем на себя.

Большой Антракт I: занавес

— Гарри, — с мягкой укоризной проговорил Ф.Д. Рузвельт, — не надо торговаться с русскими по поводу места проведения церемонии. Пойдем им навстречу. Пусть получат хотя бы моральное удовлетворение, если уж ничего другого им, увы, не достанется. Ведь все и так все прекрасно понимают, — так что это никак не может унизить нашего достоинства…

«Вчера, 19 ноября 1943 года в Южно-Сахалинске, еще месяц тому назад носившем чуждое имя Тасирадзима, представителями союзного командования с одной стороны, и представляющим особу императора премьер-министром Японской Империи был подписан Акт о безоговорочной капитуляции вооруженных сил Японской империи. Со стороны Советского Союза Акт подписал маршал авиации А.Е. Голованов, со стороны Соединенных Штатов — адмирал Ч.Ч. Нимиц, со стороны Британской империи — адмирал Д.Р. Паунд, со стороны Японской Империи премьер министр Тодзе Х…»

Какая бы судьба ни свела вместе мало-мальски обширную людскую общность, пусть даже любая беда, но проходит совсем немного времени и они непременно начинают делиться на сорта и образуют иерархии. С социальной точки зрения, нет человека более бесправного, чем военнопленный, мыкающий горе в стране, которая никаких международных конвенций по правам военнопленных не подписывала.

Однако же, когда рабскую армию Шпеера срочно перебросили на Сахалин, люди, бывшие и еще ниже сортом, немедленно появились. Дело в том, что войска, относившиеся к так называемому «17-му фронту» после начала боевых действий угодили в плен практически целиком. Исключение составили те, кто, сгоряча, на первых порах пробовал сопротивляться, и те, кто, сдуру, покончили с собой. В общем, в обеих категориях оказалось не так уж и много. А попавших в плен, — очень солидное количество. Дело в том, что в самом начале большую часть реактивных машин и примерно половину «пикировщиков» перебросили именно на аэродромы Камчатки и Северного Сахалина. Поэтому, — когда началось, — всякое сообщение Сахалина с Японией оборвалось мгновенно.

После незабываемого, небывалого, первого как минимум за последнюю тысячу лет «Обращения к Нации» Сёва Тенно, где и было, по сути, сообщено о капитуляции и прекращении сопротивления, с японцами хлопот оказалось еще меньше, чем с немцами. Некоторые, правда, умирали по непонятной причине, без всякого самоубийства. Их подчинили Шпееру просто в соответствии с известным Правилом Аналогии. Он, — справился. Дело в том, что на этот раз им поручили дело не менее трудное, чем прежде, но совершенно особенное. Отчасти, этой задачей была задета профессиональная гордость самого Шпеера, в девичестве — архитектора. Известно, что если и есть на Руси статья доходов, на которую не жалеют денег НИКОГДА, так это показуха. Кому-то в Москве показалась, что будет шибко символично, если капитуляцию подпишут в городе, возвращенном под власть России, и все бурно одобрили. Никому и в голову не пришло, во что может обойтись попытка красиво принять несколько иностранных делегаций со свитами и полнокровный батальон прессы со всего мира на Сахалине через недельку после войны. Брались за голову и драли на себе волосы в девяти часовых поясах от Москвы. Казалось, за отведенные сроки сделать что-либо попросту невозможно, но срочно присланный на усиление Воробьев только пожал плечами:

— Не понимаю паники. Строительство — это умение конвертировать рабочую силу — во время. При том количестве работников, которое у нас есть, невыполнение приказа будет виной организаторов.

И первым делом определил структуру и состав штаба строительства, — в соответствии с величиной соединения. И, — действительно, подготовку провели в срок и на уровне. А что касается спроектированного Шпеером Дворца Конгрессов «Океан» (он же — «Пасифида», как его чаще именуют в каталогах достопримечательностей иностранные турфирмы) то он вошел в учебники архитектуры, как образец безукоризненного сочетания монументальной архитектуры с окружающим ландшафтом. Даже первым его гостям казалось, что он находился тут всегда, будто вырос из этого камня в незапамятные времена, а не доделывался ночью перед приемом участников исторического события.

Ну и, — аэропорт международного класса, гостиница, — без роскоши, но вполне комфортабельная, обслуживаемая отменно вышколенной прислугой, специально завезенной из Кореи, двадцать километров шоссе, — и прочее, по мелочи.

— Ну шьто, — падписали? Хараше. Тогда идемте работать. Попробуем хоть нэмного сгладить то, шьто ви натворили… Мне куда глядеть? Суда? Хараше…

— Товарищ Сталин, по счету «пять». Раз…

«Братья и сестры. Два с половиной года тому назад я говорил вам, что враг будет разбит и победа будет за нами. Я верил в то, что говорил, и вы верили в грядущую победу. Вы верили, хотя не было, наверное, ни одной настоящей причины для этой веры. Мало того, что враг сумел обмануть нас. Во многом мы обманулись сами, считая себя готовыми к войне.

Что греха таить, повторяя слова о своей готовности снова и снова, как заклинание, руководство страны поневоле обмануло доверие ее граждан. В те страшные дни ужас и смятение от поражений были очень велики. Но разочарование в силе и правде советского строя, социализма, могучего общества, свободного от эксплуатации, нашей Ленинской Партии было бы намного опаснее. Оно могло разрушить все наши завоевания, все наши надежды, отдать страну под власть чужеземных поработителей, но вы, вопреки, казалось, всему, сохранили веру в своих сердцах. Великое спасибо, земной поклон вам за эту веру.

И вот вчера час пробил. Самая страшная, самая разрушительная война в истории нашей Родины, всего человечества завершилась. Завершилась безоговорочной капитуляцией последней из стран, бывших зачинщиками, поджигателями этой войны, — милитаристской Японии. За неполный год все режимы, установленные политическими бандитами, утратили все, что успели награбить за долгие годы. Их постиг закономерный крах, но падение людоедской власти в странах оси не произошло само собой. Их сокрушили беспрецедентные усилия всех людей доброй воли и, прежде всего, советского народа.

Советский воин-освободитель принес свободу и мир всем народам Европы, избавил от власти фашистов и их пособников десятки стран. Вернул Европе самое дорогое, — мир, возможность спокойно трудиться, самим выбирать себе будущее. И вот теперь свобода от оккупации и колониального гнета принесена на братских штыках народам великой Азии.

Мир не забудет вашего подвига.

Солдат, не щадивших ради Победы крови и самой жизни.

Офицеров и генералов, которые превзошли своим искусством и хваленых генералов вермахта, и японских вояк, захвативших почти всю Азию.

Рабочих, день и ночь ковавших оружие Победы.

Инженеров и ученых, создавших лучшую в мире военную технику и вооружение, а вот теперь подаривших Родине безграничную мощь атома.

Наших замечательных женщин, которые не только заменили у станков и на пашнях ушедших на фронт мужей и братьев, но и смогли сберечь самое важное наше богатство, наше будущее, детей Советской страны. Низкий поклон им, никакие слова не в силах передать величие их каждодневного подвига.

Нет меры нашей благодарности доблестным союзникам, которые послужили нашей стране надежной опорой в самые опасные, самые страшные моменты сорок первого, да и сорок второго годов. Великое счастье, если есть надежные друзья, всегда готовые прикрыть спину в смертном бою.

Твердому и мужественному английскому народу. Он первым сумел устоять против фашистского натиска, показав всему миру, что даже этого, страшнейшего из всех врага, можно и должно бить.

Народу Соединенных Штатов, который два года выдерживал беспримерное напряжение войны на два фронта: на Тихом океане, и на Средиземном море, в Африке и Италии. При этом, отрывая от своих фронтов, они смогли помочь нам такими необходимыми в то время стратегическими материалами.

Теперь, когда Вторая Мировая война завершилась короткой, но жестокой и кровопролитной битвой на востоке, нас спрашивают о правомерности применения такого жестокого средства, как атомное оружие. Была ли в этом настоящая нужда? Поверьте, нам нелегко было решиться на такой шаг. Но это было единственным способом вразумить безумцев, посмевших угрожать Советскому народу распространением в наших городах смертоносных бактерий. После этого даже самые оголтелые милитаристы осознали всю безнадежность попыток сопротивления. И тогда война кончилась. Сотни тысяч людей, миллионы людей которые неизбежно погибли бы при штурме островов с обеих сторон, останутся жить.

Сегодня самый счастливый день в моей жизни. И, я уверен, все вы испытываете те же чувства. Кажется, что все плохое навсегда осталось позади, и впереди одно только счастье, ничем не ограниченная радость. Пусть будет так. От всей души желаю вам этого. Сегодняшнее веселье и оправдано, и трижды заслужено советскими людьми.

Но придет утро, мы посмотрим вокруг, и увидим, что на самом деле поводов для радости у нас слишком мало. Вы оглянетесь и увидите, что там, где раньше был муж, сын, брат или верный друг, никого нет. Нет дома, где родился и вырос, одна обгорелая труба над остывшей гарью. Нет завода, каждое утро будившего тебя гудком, и только груда закопченного кирпича на его месте. За бурьяном не отыскать пашни, которую пахали еще отцы и деды. Не родились дети, которые через два десятка лет, как то и положено по закону Жизни, пришли бы нам на смену.

Весь советский народ много трудился в суровые предвоенные годы. Во время военного лихолетья все, достойные называться гражданами своей великой страны работали свыше меры, на износ. Весь народ, каждый человек принадлежащий к нему, заслужил отдых. Скажу больше, народу отдых необходим так же, как он бывает нужен человеку после непосильного труда. Иначе усталость со временем станет болезнью.

Но что делать, если время требует от нас еще больших усилий? Восстановить разрушенное, и при этом не отстать от тех, кого вы закрыли своей грудью. Нести ношу за себя, и за друга, который не вернулся домой. Тут каждый отвечает перед своей совестью. И пусть каждый, у кого хватит сил и великодушия, снимет хотя бы часть бремени с тех, кому оно не по силам. Помогите встать на ноги тем, кого беда лишила сил. И не стремитесь взгромоздить на спину тех, кто без жалоб тянет непомерный груз, еще и свою ношу. Такие и падают без жалоб, а потом оказывается, что заменить их некем.

Поздравляю вас с великой Победой, товарищи! Пусть плоды ее достанутся всем! Пусть обернутся новыми жилищами, стократ краше прежних. Достатком, веселыми детскими голосами в каждом доме, новом и старом!»

Запись кончилась, аппаратуру отключили, и Сталин повернулся к группе товарищей, чтобы сказать что-то подходящее случаю. Что-нибудь вроде: «Вот, примерно так это делается» — но вдруг увидел слезы в светлых глазах маршала Конева, и поскорее отвернулся. Кажется, кое-кто из соратников воспринял его словеса слишком всерьез. Положительно во многих из них сохранилось что-то детское. Что тогда говорить об остальных. Сначала, для правды жизни, скажи об ошибках и трудностях в прошлом, потом перейди к основной части. Похвали, подпусти волнения в голос, пообещай устранить несправедливости, — и тебе забудут и простят все! Можешь уже завтра продевать им кольцо в нос. Правда, сегодня что-то мешало гордиться своим умением.

Тем временем Конев утер слезы.

— Все. Пусть празднуют, радуются, плачут, приходят в себя. А в понедельник, 29-го, как раз и опубликуем приказ о переходном периоде. Как договаривались. Потом, когда попривыкнут, можно оставить и на постоянно.

— Я не понял. — В голосеобычно деликатного Василевского вдруг громыхнула угроза. — А вы что, навсегда собирались сохранить это ваше крепостное право? А тут — цирк решили устроить?

— Я сказал: «можно».

— А-а, тогда ладно. Только теперь я, с вашего позволения, обращу на этот ваш «Временный порядок…» особое внимание. Каждую букву изучу.

— Может быть, попросим товарища Сталина разработать общую часть?

— Бэз меня. Люди взрослые. Вот и давайте сами.

— И то сказать. Как-нибудь справимся. Так — у нас безусловно не получится. Надо придумать, как добиваться того же, но по-своему.

Частные производные

На участников Восточной кампании пролился довольно щедрый ливень наград. Не миновал он и участников того сражения, которое потом традиционно называли «Пусанским Кризисом». Как это и обычно бывает при успешном ходе боевых действий, не обошли и командный состав, непосредственно задействованный в этом сложном и крайне необычном для советских вооруженных сил сражении. Некоторый интерес представляет собой сам набор наград и формулировки заслуг.

Н.Г. Кузнецов: орден «Ушакова I степени» с формулировкой: «За отличную организацию и проведение операции против противника в море, достигнутые успехи в уничтожении сил флота противника в результате внезапного и решительного нанесения ударов, основанных на полном взаимодействии всех сил и средств флота».

И.С. Юмашев: орден «Нахимова I степени» с формулировкой: «За искусно разработанную и хорошо проведенную операцию, во взаимодействии всех сил флота, на оборонительной позиции, приведшую к разгрому и преследованию морских сил противника при численном их превосходстве». Кроме того, он был практически немедленно произведен в адмиралы и назначен командовать ТОФ.

А.А. Новиков: орден «Кутузова I степени» с формулировкой: «За умелую организацию операции крупных соединений по борьбе с превосходящими силами противника, изматывание его войск, истребление живой силы и техники и сохранение своих войск в постоянной готовности к решительному наступлению».

Характерно, что все трое выделяли полученные в этом деле награды и гордились ими.

Всем известно, что деньги — к деньгам, а награды — к наградам. Эта истина наиболее полно подтверждается примером Г.Ф. Бадукова. По сути, за одно сражение он был награжден дважды.

Орден «Суворова I степени» с формулировкой: «За проявление инициативы и решительности по выбору места главного удара, за нанесение этого удара, в результате чего противник был разгромлен, а наши войска сохранили боеспособность к его преследованию, а также искусно и скрытно проведенную операцию, в результате которой противник, лишенный возможности произвести перегруппировку и ввести резервы, был разгромлен». Гордился, считал это сражение высшим достижением в своей карьере боевого командира.

Присвоено звание Героя Советского Союза с вручением второй медали «Золотая Звезда» и ордена Ленина. Формулировка: «За умелое оперативное командование крупным соединением дальнебомбардировочной авиации в бою, достигнутый при этом разгром флота противника и проявленные при этом мужество и героизм».

— Аллан, поднимайся. Ты в пижаме? Это очень удачно. Надень поверх халат, и будет то, что надо.

— Что тут, черт побери…

— Тих-хо, — прошипел ночной визитер, прикрывая ему рот костлявой ладонью, — не вздумай орать. И не хватайся за пушку, она уже у меня.

Это был невысокий, худой человечек, с аккуратным пробором покрытых лаком, с сильной проседью волос, лопоухий и с длинным, каким-то даже слегка вогнутым лицом. А кисти рук, — первое впечатление самое верное, — и впрямь крупные, костлявые, с узловатыми пальцами. Как будто бы явившийся из конца двадцатых годов, персонаж выглядел анахронично, но при этом как-то не смешно. Проморгавшись, Даллес узнал его: представитель частного сыскного агентства, частенько выполнявший деликатные поручения администрации.

Он был не один. Трое остальных, явно не близнецы, тем не менее имели очень сходный облик: ростом за шесть футов, короткая аккуратная стрижка, и модные костюмы, обтягивающие каменные тела. Ничего не выражающие лица с массивными подбородками и щелевидные рты.

— Ник, — проговорил низкорослый, — подержи его, только осторожно, он довольно шустрый. Будет орать, — дай в брюхо. Вэл, — что окно?

— На вид, — должно быть достаточно, сэр. Стекло закаленное. Может не получиться.

— Так открой!

— Открывается только фрамуга, сэр. Для створок нужен специальный ключ.

— Вэл. Если ты немедленно не прекратишь корчить из себя идиота… На что тебе тогда отмычки?

— Виноват, сэр… Готово.

— А тогда чего стоите?

И, подхватив бренное тело Аллана Уэлша Даллеса с непостижимой ловкостью и легкостью, трое в модных костюмах с размаху выкинули его в окно шестого* этажа на мостовую.

* По-нашему — седьмого. В ТР в окно сыграл брат Аллана, Джон Фостер Даллес, без всякой посторонней помощи, с воплем «Русские идут!».

Сказать, что просьба Черняховского удивила членов ГСТО, значит не сказать ничего.

— Не понимаю, — чего тут особенного. Раньше же были генерал-губернаторы? Там, в принципе, как раз что-то вроде и нужно.

— Слыхали, — веселился Конев, — Ванька в Сибирские воеводы метит!

— Сами вы, — позволил себе пошутить Иван Данилович, — товарищ маршал, мой тезка.

— Я так думаю, — задумчиво, без тени улыбки веселился товарищ Сталин, — тут заключена сэрьезная апасность. У него там всо есть. Укрепитса, — да и пошлет нас всэх падальше. Рыба есть, икра есть, золото — есть, нэфть сыскали. Промышленная база — есть. Армия, — лучшая в стране. У нэго там даже уран есть, поблизости.

— Слушай, — без тени улыбки спросил Микоян, глядя на него немигающим взором, — зачем тебе это надо, а?

— Там такие места, такие… А людей сущие пустяки какие-то. Хочу сделать по уму, товарищи. По-моему — знаю, как… А вы, товарищ Сталин, обидно шутите. Сколько лет меня знаете, а говорите про отделение про какое-то.

— Знаю. Голосовать будем, — так я первый «за», какие шутки?

— Мне бы только людей. К примеру — немца этого, Шпеера, а?

— А золотой запас тебе не нужен?

— Неплохо бы, но если нельзя, то обойдемся.

— В единоличное пользование немца не получишь, — на полном серьезе сказал Малышев, — тут все железнодорожное хозяйство порушено, не восстанавливать, а, почитай, заново делать надо. А еще?

— А еще, если можно, дайте мне помощь этого Владимирова. Ум, как бритва, и Китай знает, как никто.

— А что тебе Китай?

— Он говорит, что раз в двести лет Китай бывает сильнее всего остального мира. Он говорит, что, если умудрились размножиться больше любого другого народа, значит и культура их самая сильная. А нищета и рванина, — чешуя, сегодня есть, — завтра отвалится. И, в общем, убедил. Нам еще крепко посмотреть придется, что там за коммунисты и надо ли их поддерживать. И не лучше ли быть единственными в своем роде.

Часть пятая. Звериный оскал эксплуатации

Что такое, по вашему мнению — победа?

Блок I: положение побежденных

а) Когда враг истреблен, страна его разорена, и оттуда вывезены все ценные вещи.

б) Когда враг порабощен, занят на самой тяжелой, грязной и опасной работе, весь продукт его труда отбирается, а ему оставляют ровно столько, чтобы не умер с голоду. При этом каждый из побежденных должен беспрекословно выполнять любой приказ любого победителя.

в) Страна врага управляется оккупационной администрацией, но на нижнем уровне, для удобства победителя, ему оставлено самоуправление. Армии нет, военного производства нет, запрет на производство сложной техники и любые разработки в ряде ключевых направлений науки и технологии. Высшее образование, как исключение, с явной направленностью на вспомогательные функции производства и управления.

г) Экономика побежденных является придатком экономики победителя, за сохранением такого положения следят, в этих рамках допускается любой уровень жизни побежденных. Воинской обязанности нет, но допускается служба во вспомогательных и тыловых частях армии победившей стороны по контракту.

д) Все вышеперечисленное не имеет к победе никакого отношения, и важно только возникшее в результате войны положение победителя.

е) Другой вариант определения

Блок II: положение победителя

а) Высокий достаток населения победившей стороны, большая доступность продуктов питания, вещей, жилья, услуг транспорта, отдыха в курортных зонах и местностях.

б) То же, плюс рост народонаселения победившей стороны.

в) Высокий уровень квалификации, образования и развития жителей победившей стороны при большем досуге и связанный с этим рост народонаселения.

г) Вывозится конечный продукт, а ввозится сырье и полуфабрикаты. Стабильная национальная валюта, фактически имеющая статус международного платежного средства.

д) Можно ли считать, что одержана победа, если враг — капитулировал, а пункты с «а» по «г» включительно не выполнены?

е) Международное положение, принципиально исключающее агрессию со стороны соседних стран за счет: 1) подчинения соседних стран и прямого или косвенного управления ими, 2) экономического, политического и военного союза с соседними странами, 3) военной мощи, заведомо превосходящей таковую любой страны и любой мыслимой коалиции стран, 4) комбинация «1, 2, 3», 5) комбинация «1, 2», 6) комбинация «1, 3», 7) комбинация «2, 3».

ж) То же, при активном стремлении к тесному экономическому и военному союзу стран, до сих пор в него не включенных.

з) Стиль одежды, архитектуры, градостроительных и организационных решений, произведения искусства страны победителя становятся модой не только в ближних и зависимых странах, но и в странах достаточно удаленных.

и) Иммиграция бедных и малообразованных людей, готовых на любую работу за любую предложенную плату, поскольку по месту рождения в любом случае гораздо хуже.

к) Иммиграция специалистов, исследователей, состоявшихся мастеров искусства и литературы, приобретение ими постоянного жилья.

л) Можно ли считать победу достигнутой, если истине не отвечают только пункты 1) «з», 2) «з» и «и», 3) «з» и «к», 4) «з», «и», «к»? Выберите один из четырех вариантов.

м) Блок слишком разнороден, в нем смешаны пункты, обозначающие цели и обозначающие признаки, экономические, внешнеполитические и культурные характеристики, что производит впечатление непоследовательности.

н) Достигнуто благополучие и стабильность всего мира или, по крайней мере, наиболее существенных государств мира на основе принципов организации, выработанных страной-победителем для организации жизни внутри страны.

Нужное подчеркнуть. Возможен выбор нескольких вариантов в каждом блоке. В пустых строках под отдельными пунктами внесите вопросы, дополнения. В пустых строках «Дополнения1» внесите свои представления о том, что является победой на Ваш взгляд. Заполнение не обязательно. Подпись не обязательна. настоятельная просьба вернуть все экземпляры в любом виде. Для служебного пользования.

Откуда она взялась, никто так и не узнал, да никого это особенно не интересовало. Появилась откуда-то — и все. Получили все члены ГСТО, включая председателя. Получили наркомы. Получили члены Президиума ЦК. Большая часть первых секретарей обкомов и крайкомов, директора крупнейших предприятий, не входящие в ГСТО.

Два экземпляра были сданы изрисованными: первый стилизованными геометрическими чертиками, второй — участками косой штриховки крест-накрест, мелкой и густой.

На одном экземпляре к варианту «б» «Блока I» было сделано добавление: «Правильно. И чтоб любая из ихних баб с первого намека снимала бы трусы.» Подписи, понятное дело, не было.

На одну из анкет, очевидно, точили карандаш, потом сор стряхнули, а анкету вернули без пометок.

Самыми частыми были вопросы вроде: «Что ж нам теперь, кормить их? За что ж тогда воевали?». Чаще всего подписано, особенно представителями старшего поколения управленцев.

К варианту «з» «Блока II» было сделано одно соображение: «Это только признак без причины. Следует предварить: „Творческая активность населения настолько высока и развита, что…“» — дальше по тексту. По какой-то причине не подписано, что само по себе заинтересовало инициаторов опроса.

Общее примечание ко всему опроснику: «Поначалу мне показалось, что СССР нечего предложить в качестве вклада ни в какой экономический союз, кроме сырья, что противоречит совершенно правильному пункту „г“. В этом случае пришлось бы признать, что наша победа носит сомнительный характер, поскольку не дает стране никаких выгод даже в перспективе. Я думал, что у нас в избытке не производится ничего такого, что понадобилось бы разрушенному хозяйству других стран, но понял, что ошибаюсь. У нас большой объем производства соединений азота и фосфора, необходимый для производства взрывчатых веществ во время войны, ныне ставший избыточным. Я беру на себя обязанность изучить эти возможности в плане международной торговли». Подписано наркомом Ванниковым.

Общее дополнение ко второму блоку: «Высокий престиж военной службы, высокий конкурс в военные училища в мирное время, в т. ч. после десяти лет без крупных конфликтов». Подписано адмиралом Кузнецовым.

К варианту «г» «Блока II», замечание: «Не вижу ничего страшного в поставке горючего, электроэнергии, металла, удобрений, если только это увязать с модернизацией соответствующих производств на уровне наивысших достижений с участием второй стороны». Подписано наркомом Тевосяном.

По окончании опроса, Сталин, исходно относившийся к этой затее со значительным скепсисом, проявил сдержанный интерес к результатам и заметил:

— Било би лучше, если бы имело место прямое указание ознакомиться и заполнить. Хорошо, можно без подписи, но в этом пункте имел место совершенно излишний либерализм…

С ним, в общем, согласились. Основной смысл затеи заключался в том, чтобы возможно большее число лиц, принимающих решение, прочитало вопросы и хотя бы задумалось над ними. Чтобы, по крайней мере, не выглядеть идиотами на фоне всех остальных. Да, он, пожалуй, лучше всех знал и свой народ, и свою номенклатуру, что, по большей части, воистину была плоть от плоти этого народа. Несколько односторонне, без ряда кое-каких мелочей, вдруг оказавшихся такими существенными, но все-таки лучше. Сказали бы заполнить, — скорее всего, заполнило бы большинство, даже зная, что в щель ящика потом бросят без подписи. А не сказали, — значит, баловство, дурь на общественных началах, в кои то веки раз позволили скрутить фигу кому-то там. Но к набольшим не относившимся, это точно. Те бы приказали. А так выстрел прошел, можно сказать, в холостую. Или не в холостую, да только узнать этого никак нельзя.

— Вы правы, товарищ Сталин, — поднялся молодой, только что назначенный нарком легкой промышленности, чем-то похожий на воробья, но воробья, странным образом, серьезного и умного, — очевидно, нам следовало обрисовать задачу более четко. Но я считаю, что сама по себе инициатива была правильной. А то все кругом кричат «победа, победа», я слушал, вроде все нормально, а потом вдруг и подумал: а что это такое? Мне кажется, определившись в этом вопросе, мы сможем действовать более целенаправленно. Значительно.

Фактически, история с опросом была именно его затеей. Другое дело, что нашлись те, кто сразу же поддержал его. В основном, конечно, относительно молодые управленцы, выдвинувшиеся в первые ряды во время войны. Но и, как ни странно, Георгий Маленков тоже относился к их числу. Сравнительно немного, но нашлись. Председатель решил приглядеть за этой группой. Так, на всякий случай.

— Кто нибудь жилаит висказаться, нэт? Товарищ Косыгин показал, что умеет задавать… нэпростые вопросы. Я думаю, никто нэ сомневается, что у него есть свой вариант ответа. Прэдлагаю заслушать соображения товарища Косыгина о том, как нам… оформить победу.

— Товарищи, но у меня только самые общие и предварительные наметки…

— Давай Алексей. Подробные мы либо не дослушаем, либо заснем.

— Я думаю, удалось показать, что военный разгром противника не является синонимом победы.

— Сказал бы что-нибудь новенькое. И всегда-то войны затевались с целью пограбить. Чтобы хоть намного перебить военные издержки.

— Так то толковые войны, а не эту. Мы ее не затевали.

— Точно. Толковой войной может быть только та, которую затеял сам.

— Папрашу, — он постучал карандашом по столу, — нэ перебивать.

Ему было интересно. Он старался не мешать, не навязывать свою волю, не давить, потому что хотел приглядеться, что у них выйдет. Потом, со временем, потихоньку согнем, упорядочив излишнюю вольницу. Начать с того, что молодых — горячих натравить на тех, кто появляется на заседаниях под хмельком. Но что будет так интересно, он не ожидал.

— Ничего страшного. Пока только на пользу. Я предлагаю обдумать и одобрить следующее положение: победа может считаться достигнутой тогда, когда победитель живет лучше не только побежденных, но и окрестных стран.

— Не трудно. Ограбить до черного волоса, загнать в средневековье, оно и будет лучше. Себя приподымем — их приопустим.

— Нереально. Мы исходно были беднее, а теперь еще разруха. А в той же Франции, почитай, все цело. И в Англии тоже. Не говоря уж об Америке. Ее, кстати, и не ограбишь.

— Кстати, может быть, кто-нибудь объяснит мне, что такое: «лучше жить»? Очень уж неопределенное выражение.

— Если мы, по понятным причинам, не можем показать высокого достатка населения, то единственный выход, это обеспечить и показать такой уровень организации, при котором будет обеспечен стремительный РОСТ уровня жизни. Да, мы беднее, но с такими темпами…

— Интэресно. Раньше мы как-то нэ рассматривали уровень жизни в качестве фактора влияния страны.

— Как же. Глянет он на наше житье, и если не скажет, так обязательно подумает: «Не вам меня учить». И никакая пропаганда не поможет. Раз вы так живете, от вас лучше быть подальше.

— Я продолжу? О том и речь. Дело в том, что помимо этого и помимо вооруженной силы есть и другие методы привязать… освобожденные страны к себе. С деньгами у нас плохо, а вот ресурсами мы им могли бы очень здорово помочь. Общий смысл какой: мы восстанавливаем их хозяйство, а они влезают к нам в долги и привыкают к поставкам наших товаров, ориентируют линии доставки туда и обратно на нас, создают склады, базы, магазины, узнают входы и выходы, заводят личные связи.

— Отдельные предложения имелись, а теперь нужно получить полный список от каждого экономического наркомата, а потом свести в общий список.

— На это нужно врэмя. Предлагаю сразу определиться с двумя-тремя первоочередными позициями.

— С ними-то, к сожалению, все ясно. Бензин, мука, уголь и паровозы. Можно расположить в любом порядке.

— Почему «к сожалению»?

— Потому что все это и НАШИ первоочередные потребности. Особенно мука.

— Придется пустить на месяц-два ленд-лизовскую, потому что выхода у нас НЕТ. И наладить в первую очередь именно эту позицию.

— Несколько замечаний. Первое: зерно на Кубани и левобережной Украине в этом году будет. Не вдоволь, но и не голодовка. Обдумать мощности по помолу. Второе: чтоб американцы о спекуляции мукой ничего не знали. Третье: исключите уголь. Силезию мы и сами не трогали, и им взорвать не дали. Так что лучше побольше паровозов, а уголь только чуть-чуть, для затравки. Четвертое: вагоны. Их не хватает так же, как паровозов. Наши летчики постарались последние три-четыре месяца так, что подвижного состава на Западе попросту нет… И, наконец, пятое: оплату именно этой группы товаров, по крайней мере, первых партий, придется отложить на потом. Иначе экономика этих стран даже не запустится.

— Я так и не понял: мы-то что будем иметь с этого? Не когда-то потом, это понятно, а так, чтоб сразу?

— Самое главное. Рабочую силу. Причем и квалифицированную, и разнорабочих. На наших заводах они будут делать товары для себя и для нас. И покупать у нас за наши деньги, которые мы им заплатим за работу. Надо воспользоваться тем, что у них почти поголовная безработица. А уже через год с нашей помощью будут запущено что-то и на их территории. И загружено нашими заказами. В том числе в счет долга.

— Помимо того, что у нас, скорее всего, попросят, есть то, что мы можем предложить сами. Грузовики. Чем плохи «АГ — 5»? Я думаю, им обеспечен устойчивый спрос как минимум на два-три года.

— Нельзя. Такая, с позволения сказать, «кабина» на европейских машинах была лет двадцать-тридцать тому назад. Или вообще сорок. Наша исходная отсталость, плюс военная спешка.

— Ну, выбирать им не приходится! Чай не баре…

— Нельзя. Если мы и впрямь хотим победить, наша продукция не должна вызывать нареканий. И, тем более, презрительных ухмылок. Те, кому это надо, не обратят внимания на безотказный двигатель, непробиваемые шины и проходимость. А вот на то, что сиденья у нас будто из саянского гранита, обратят внимание в первую очередь. И на то, что водителю приходится сгибаться в три погибели для переключения скоростей. И на то, что самих передач мизер. Им — важно, что водитель вылезает из машины с чувством, будто его избили. Эти «мелочи» дорогого стоят Это мы привычные. Дурная, между прочим привычка. Не для победителей.

Надо заметить, что здесь своя доля правоты была у обоих сторон. От дурной, отвратительной привычки производить неудобную, антиэргономичную технику, разумеется, надо было избавляться, не считаясь с потерями и в кратчайшие сроки. С другой, следовало избавиться от привычки относиться к «европам» с избыточным пиететом: если им нужна наша заваль, то пусть берут. Пусть смеются потом, сколько хотят: раз купили, — значит, у вас и такого нет! Чай не баре. В конце концов, пусть сами переделывают под свои нежные зады, если вовсе невтерпеж, а там глянем. То, что пользуется спросом, просто пользуется спросом, а все остальные соображения тут вторичны.

— Так что? Отказываться от позиции?

— Могу только повторить. На основе НАШЕЙ модели надо сделать на продажу совсем новые, целое семейство, с привлечением ИХ специалистов. Только они могут сказать, какой именно вариант будут брать с удовольствием, и сколько лет. А вот проектировать БЫСТРО мы их научим. Но сколько-то, поначалу, мы можем передать в исходном варианте. Людям непритязательным. Сельским хозяевам, владельцам магазинов в глуши, и тому подобным деятелям. Они дадут рекламу среди своих, так что продать можно много. Но много — нельзя.

— … И что, подобные разработки придется вести по каждой ерунде?

— И посложнее будет. Если мы действительно хотим победить. Для этого нужно учиться куда больше, чем учить. Гораздо больше. А Большой План должен предусмотреть, что понадобится сейчас, а что — потом. И в какой очередности.

— Точно предвидеть такие вещи невозможно.

— Насколько возможно.

— Чудная мысль: может, — предложить Америке вооружение и боевую технику? У них-то — конца войне пока не видно…

— Лучше не надо. Они бы-ыстро сообразят, что попросить. А эти вещи вызовут слишком много вопросов. Комплектующие, детали, материалы — это пожалуйста.

— Товарищ Сталин. Как все-таки будем решать вопрос с репарациями? Мы поднимали вопрос…

— Хороше. Ряд товарищей из промышленных наркоматов ставили вопрос о вывозе промышленного оборудования из Германии, Венгрии и Финляндии на производства, расположенные на юге и западе СССР. Ми с товарищами посовещались и пришли к выводу, что данная акция в прэдложенном виде является нэцелесообразной…

Аудитория отреагировала на данное заявление сдержанным гулом. Вывоз оборудования считался делом давным-давно решенным. Само собой разумеющимся. Сталин сделал трубкой жест, призывая к тишине.

— Ви послушайте. Думаю, ваше мнение несколько изменится. Товарищ Берович, доложите…

— Вывозить и устанавливать у себя станки произведенные, по большей части, в тридцатые годы, — значит, обрекать себя на застой или даже отсталость. Правильно будет оставит оборудование на месте, даже, при необходимости, доукомплектовать, дать сырье, и нужную нам оснастку нового поколения просто-напросто заказать. И разработку, — с нашим, понятно, участием, — и производство. Определенный, солидный процент пойдет в счет репарации. А за остальное придется заплатить. Часть наших людей с разрушенных заводов временно послать к буржуям, пусть участвуют. Послать по оргнабору и прямо мобилизовать. У себя освоить производство комплектующих, и для этого, наоборот, привлечь свободный персонал из Германии, Чехословакии, Франции, Бельгии. Номенклатуру комплектующих постоянно и настойчиво расширять. Сделать так, — значит не сожрать за раз, не разорить, а сосать соки долгие годы: десять лет, пятнадцать, сколько надо. Дополнительная выгода здесь та, что в сорок третьем мы получим самое современное на данный момент, а в пятьдесят третьем — то, что будет самым модерновым тогда. А их, — я имею ввиду немцев, — будем держать не то, что в черном теле, а, так сказать, в сером. Позволим им модернизировать производство по последнему слову, в том числе за счет наших новинок, — но за это они будут платить из своего кармана. Сами понимаете, отдавать часть продукции даром, — значит, по сути, продавать всю продукцию дешево. При этом мы постараемся сформировать их, — пусть даже высокоразвитое! — производство по возможности односторонним, с избыточной, что ли, мерой специализации. Чтобы сохранить зависимость от нас и потом, когда наступит пора отказываться от… явно оккупационных форм эксплуатации. Так что основным их наказанием будет продажа хорошей продукции по низкой цене на протяжении долгого времени. Хотят иметь больше, пусть больше производят. Это и называется «прямая зависимость уровня жизни от производительности труда». Что потопаешь, то и полопаешь.

— А не боишься, что тебя потихоньку переиграют? Что окажутся лучше?

— Не исключено. Но оно, может, и к лучшему. Расслабляться не будем. Вообще немцев надо держать в виноватых долго, так, чтобы успеть содрать с них не одну, не семь, а все десять шкур. Но! Не только не морить голодом, не только не держать в нищете, но и обеспечить ясную перспективу. Стране, нации, и каждому немцу отдельно. Чтоб могли жить, в общем, как люди, с одной только разницей: за каждое благо им придется платить куда большую цену, чем остальным. Смогут процветать при таком условии — честь и хвала. И мы заранее назовем им условия, выполнение которых будет обозначать, что срок они отмотали. Осталось отбыть сколько-то на вольном поселении — и все.

— Это с немцами сойдет. А как ты собираешься строить отношения с остальными?

— Это гораздо, гораздо сложнее. Тут нужны люди не мне чета, а гораздо более умные и опытные. Я вообще не общался с иностранцами за исключением, понятно, пленных немцев, знаю только немецкий и очень, на самом деле, опасаюсь, что специалистов такого уровня у нас, в Советском Союзе, попросту нет. Мой доклад, как вы заметили, не более, чем мнение производственника по довольно узкому вопросу. По вопросу о глубоко ошибочном, на мой взгляд, плане репараций. Может быть, основная схема будет такой: Австрии нужен, к примеру, бензин. Правительство или частник, который подрядился организовать поставки, заказанное получает, но при этом находит и посылает людей, которые организовывают промысел нефти, или расширение и модернизацию переработки, и сами этим людям платят, сколько положено. Получив и выполнив уговоренный объем работы, получают постоянную долю продукта сколько-то лет. Ну, а мы оставляем за собой право быстро выгнать явного некудышника восвояси. И неустойку содрать. У нас ведь просто. Они работали в Татарии или в Баку, а продукт пойдет, к примеру, из Плоешти. Вообще откуда удобнее. Но все должны получить то, что хотят. Наша с вами задача, наш крест организаторов, чтобы получили, в конечном итоге, больше, чем может дать кто угодно еще. Лучше. Дешевле. Быстрее. Удобнее. А мы получили бы не меньше их. По возможности, — больше.

Мордобой I

— … А и сволочь ты, Саня!

— Знаю. Но все-таки, в данном случае, — почему? Что случилось?

— А то! Гляжу на тебя, и удивляюсь: такой молодой, а такая сволочь! Прям ненавижу тебя. «Победители, победители…», — передразнил он гнусным голосом, — всем, значит, по справедливости, кто сколько заработает, в том числе и фрицы… А нашим что?!! В деревнях? Тем самым, что и правда победили? Опять даром работать, сколько скажут? Опять вся жизнь мимо? Опять кому угодно, только не им? Только с них? Сволочь! Вот хочешь, — так донеси. Сам все время хочу бросить все, да уйти. Сил больше нет на вас, кровососов, глядеть. Вот только все трушу чего-то, и уж сам не знаю, чего.

— Сволочь. — Согласно кивнул Саня, потому что собеседник, хоть и тянуло от него умеренным выхлопом свежака, выходил в немалой степени прав, и от этого было особенно горько. — А ты дурак. Кто делает — не говорит, кто говорит — не делает. Ну нельзя об этом говорить! Заикаться нельзя после того, что военные вытворили! У них…

— У вас.

— У нас, — согласно кивнул Берович, — сейчас один главный страх. Что мужики винтовки не сложат, услыхав, что никто колхозы отменять не собирается. Пока суд да дело, а НКВД в ауте. Вот кто их сейчас может напугать? Чтоб профессионально? Вся страна кверху жопой полетит, гражданская и фрицы цветочками покажутся. Ты думал, — мы о чем-то там другом, а мы ведь, на самом деле, именно об этом сейчас говорили. Ни о чем другом не говорим. Только мнения разные. Одни говорят «зажать», а вот я говорю «занять». Только ты не слышишь.

— Умный, да? Занять, — это как?! Чтоб еще больше работали и уж вовсе света божьего не видели бы?

Такое он видел уже не первый раз. Нормальный вроде бы, свой, неглупый, в меру циничный мужик вдруг закусывал удила и лез, как смертник на амбразуру, как медведь на рогатину, как взбесившаяся псина — на двустволку с картечью. И не убедишь, и не сыщешь слов, и не остановишь. В этот момент особенно отчетливо понимаешь, что вот этот — по-настоящему из деревни, не сам, так папаня его землю пахал. Наступает момент, совершенно непредсказуемо, по ничтожному вроде бы поводу, когда все, что после этого, слетает, как шелуха, и наружу лезет корявое крестьянское нутро. Совершенно неистребимая тяга к некой справедливости и равенству, которого никогда не было, нет, и не будет. Как там, биш, умное слово? А: «эгалитаризм»… Гос-споди… Да что произошло-то? И тут до него дошло. В Саниной речи он услыхал, что с людьми собираются обходиться так, как он сам, в глубине души, считал справедливым: сделал — получи, сколько договаривались, подвел — не обессудь. Вот только с иностранцами. Весь ужас состоял в том, что ОНИ, среди которых нечаянно затесался Саня, оказывается, знают, как по справедливости, но только к своим, которые из колхоза, это не относится. Но, среди куда более виноватых начальников именно Саня назвал вещи своими именами и вслух, вот на нем и сконцентрировалась ненависть собеседника. Иррационально, но от этого не легче.

— Чтоб больше делали, и потому часть могли бы оставить себе. Это знаешь, как занимает?

Собеседник медленно, изо всех сил стиснул корявый кулак.

— Ты того… Отойди от меня, слышишь? А то я того…

Вечером он напьется, и будет лить слезы. И неважно, что скажет и сделает потом Берович, чтобы исправить первородный грех своей несчастной страны. Сегодня он на ровном месте нажил себе врага, который будет ненавидеть его всю жизнь тяжкой, нерассуждающей мужицкой ненавистью.

В конце тринадцатого века от рождества Христова монголы, явившиеся из своих степей в Европу, напугали европейцев мало, что не до поноса. И даже не тем, что они сметали любые посланные против них войска, а остановить их казалось немыслимым. Истинные выходцы из другого мира, они покусились на святое и незыблемое, чуть не обрушив тогдашние представления европейцев о жизни и ее реалиях: они не предавали своих и не продавались за деньги. Истинные чудовища. Прошло почти семьсот лет, прежде чем старушка Европа снова столкнулась с подобным потрясением основ и покушением на самое святое. И снова, как и семьсот лет тому назад, тому виной были пришедшие с Востока полчища варваров. Субботним вечером в Женеве и столицах кантонов был высажен десант, насчитывавший сорок тысяч человек в общей сложности. Никого не обижая специально, они решительно, стараясь только не проливать лишней крови, подавляли любые попытки сопротивления и в считанные часы взяли под охрану все основные банки Швейцарии. В ультиматуме, предъявленном от лица Верховного совета и Совнаркома, а также сейма и правительства республики Польша, Швейцарская Конфедерация и отдельные кантоны обвинялись в пособничестве нацистам, в связи с чем их нейтралитет признавался только частично. Требование было самое простое: выдать деньги, лежащие на счетах: «НСДАП и иных преступных организаций III Рейха, Венгрии, Румынии, Хорватии, а также министерств и ведомств царской России, членов императорской фамилии, белогвардейских организаций за рубежом и отдельных крупных деятелей белой эмиграции». Поднявшийся в прессе бывших союзников истошный вой немедленно смолк, когда для проведения аналогичного «санационного комплексного аудита банков с последующим перераспределением вкладов» пригласили и их представителей тоже. Да нет! Грех подумать! Это было нашим намерением с самого начала! Вы просто не так нас поняли.

Еще большие средства удалось отыскать на анонимных номерных счетах: там все было честно, ждали два месяца, и если владелец объявлялся, перераспределения не происходило. Только случалось подобное вовсе не так часто. В результате операции «Картахена» чистый «выход» для Франции составил сумму, примерно равную 893 442 653 долларов США, для Соединенного Королевства — 1 114 573 219 долларов США. Меньшие, но пропорционально очень существенные суммы получили Нидерланды, Бельгия, Дания и Норвегия. Сколько получили СССР и Польша, не узнал никто. Но, с учетом того, что русские наложили лапу на золотой запас Рейхсбанка, найденный в Тюрингии, общий итог должен был оказаться весьма приличным.

Не такие уж большие по довоенным меркам, эти суммы для полумертвых экономик были подобны глотку воздуха: можно было хотя бы начать жить. Ну хотя бы попробовать. Поэтому свободная пресса резко прекратила обвинения русских варваров в аморальности и том, что для них нет ничего святого: кое-где даже отмечалось, что, в принципе, деяние это является (Отчасти. С известными оговорками. С поправкой на специфику. А чего с них еще ждать-то.) справедливым. Отмечалось, впрочем, глухо. Соединенные Штаты, будучи приглашены, после двухдневного молчания коротко и сухо отказались принимать участие в дележе добычи. Если не считать нелегкого испуга, — швейцарцы были в курсе, что из себя представляет Красная Армия вообще и ее военно-воздушные силы в частности и представляли себе, чем для горной страны обернется попытка сопротивления, — конфедерация практически не пострадала. Деньги, сменив владельцев, остались в тех же банках, а Швейцария, взамен прежнего, утратившего силу нейтралитета, получила совсем новенький, с иголочки, для новой послевоенной реальности, еще даже и лучше, потому что за подписью и печатью коалиции победителей, включая фактических хозяев Европы — русских.

— Переведите ему, что речь идет об очень непростой технике, не имеющей аналогов и не предназначавшейся к продаже.

— Доктор Чельвецки говорит, что понимает это очень хорошо, потому что является специалистом. Он имеет патенты в сфере производства синтетического горючего. Он не видит причины, по которой столь перспективный товар не мог бы продаваться. Не существует ни одной фирмы, которая смогла бы скопировать основные агрегаты устройства быстрее, чем за четыре-пять лет. Серийное производство по приемлемым ценам может быть развернуто еще через два года, не ранее. За это время количество проданных агрегатов может составить две-три сотни тысяч комплектов, и рынок вряд ли будет насыщен. Пока речь идет о сигнальной партии в тысячу комплектов.

— Ого! Это придется разворачивать производство… А о какой цене идет речь?

— О более, чем приличной. Двенадцать тысяч долларов за генераторную установку и три тысячи за вспомогательную установку на шасси. Может идти речь о замене денег тем или иным товаром на данную сумму.

— Я доложу руководству. Это недолго. Подождите здесь.

Действительно, не прошло и получаса, как необходимое разрешение было получено и сделка состоялась. Русских было стыдно обманывать. Их стиль торговли он для себя обозначил, как «стиль богатого холостяка». Точно так же они не торговались, если им что-то было нужно, а оставшаяся после покупки сумма казалась им достаточной. Полтора миллиона тонн пищевого зерна из Аргентины, которые он предложил им в обмен на их товар исходя из бессовестной цены десять долларов за тонну, буквально загипнотизировали их. А он, положив в карман без малого четыреста тысяч долларов по результатам одной только этой сделки, вдруг стал прямо-таки неприлично богат, а ведь она была далеко не единственной. Теперь можно было спокойно нырять в мутную воду послевоенной Европы и ложиться на дно. Можно было продолжать торговать с русскими, и озолотиться окончательно: ничего противузаконного он, в конце концов, не делал, обязательства выполнял строго, а их нелепая власть, похоже, дала им отмашку на торговлю. Если что, — извинится и сменит условия на более для них выгодные. Точнее, — менее невыгодные. Можно было уехать в ту же Аргентину, купить поместье и жить безбедно до гробовой доски. Можно было все. Но, вырвав без особого даже труда свой куш, он не почувствовал ожидаемого счастья. Подумав, он понял в чем дело: он не хотел шакалить, наживаясь на дикой конъюнктуре послевоенной Европы, когда ни у кого ничего нет, и всем нужно все: от алюминия в чушках и угля до кофе и презервативов. Он хотел делать эти самые генераторы, а потом, разобравшись, делать их гораздо лучше. Даже сейчас, не имея понятия о базовых принципах, он навскидку мог бы предложить десяток усовершенствований. А потом начать делать все, что из новых принципов вытекает. Там, где они предложат одно устройство, он предложит пять. Просто потому что понимает, что может потребоваться разным пользователям под разные цели.

— Доктор Чельвецки спрашивает: нельзя ли развернуть производство стационарных установок того же назначения? Для начала — той же или в два раза большей мощности? Он гарантирует оплату сигнальной партии. Особых препятствий нет? Нельзя ли оставить своего представителя, инженера Лорьха для согласования вопросов массы, формы, конфигурации изделий? Речь идет прежде всего об удобстве транспортировки железнодорожным транспортом…

Вальтер Лорьх был высокопрофессиональным человеком. За время войны ему приходилось возить всякое, практически все. И если бы те полу-подростки и молодые женщины с простецкими, грубоватыми лицами, с которыми ему приходилось работать теперь, узнали о характере иных грузов, которые ему приходилось упаковывать, грузить и перевозить, они, наверное, пришибли бы его прямо тут. Или, выждав до вечера, организовали бы его бесследное исчезновение. Но им ничего не сказали, а самим и в голову не приходит, что с ними может работать какой-нибудь гад. И о том, что немец его возраста, стати и манер есть гад, скорее всего, по определению, и быть не гадом просто не может, они тоже не задумываются. Сказали инженер, значит инженер. И то, что называют между собой фашистом, лежит странным образом отдельно от этого. Ладно, что было, то прошло. Как будто это все доставляло ему удовольствие. Но профессионализм никуда не денешь. Его посетила блестящая мысль, и он попросил, чтобы стационарные агрегаты вписывались строго в один размер. Проблем не было: 2,80 х 2 х 1 метр, без натуги. Сделать очень большую коробку, чтобы таких помещалось, — с крепежом, — четыре штуки. А четыре коробки — аккурат на платформу. Посидев вечер, он придумал конструкцию и начертил чертеж, которым остался доволен. На утро чертеж попал на стол товарища Свиридова и был размножен. Оригинал с датой копирования ему вернули через час, но вот того, что первый образец, отлитый из толстенной, жесткой пластмассы ему продемонстрируют уже на следующий день, он никак не ожидал. Скоро «точно таких же» понадобилось очень, очень много. Чему-то они, все-таки, научились и пробовали заломить по восемьдесят долларов США за упаковку, но в итоге сошлись на шестидесяти. Буквально через полгода потребность в стандартных контейнерах оказалась настолько велика, что ни 63-й, ни смежные предприятия не смогли ее удовлетворить: в конце концов это было не их дело. Он сорвал кредит под бешеные проценты, купил оснастку для холодного «катализного» литья и большую партию сырья: жидкий пластик, катализатор, и минеральную ткань в тугих, тяжелых, как камень, рулонах. Кредит с процентами он вернул через семь месяцев, производство в Силезии, Гамбурге и Бресте пришлось спешно расширять, но вот сырье по-прежнему поставляли русские. Только через шесть лет Ван Эйкам нашел замену пластику, а Роже Дюбуа еще год спустя построил грандиозный завод стеклянного волокна. Гордость — тешило, но получалось не намного дешевле и похуже. Впрочем, к тому времени металлургия, на момент своего «низкого старта» насыщенная чудовищным количеством «военного» лома, уже раскрутилась во всю мощь по всему Старому Свету, от Бирмингема и до Осаки, и контейнеры, не заморачиваясь, варили по-старинке, из стали и железа са-амых разных сортов, — но размеры и конструкция, естественно, остались те самые. Когда через десять лет после памятной ночи Вальтер Лорьх, ставший мультимиллионером, начал было размахивать патентом и требовать доли с каждого произведенного контейнера четырех типоразмеров, русские демонстративно, в четыре раза расширили производство в Красноярске, Комсомольске, Владивостоке и Петропавловске Камчатском. У них как раз дикими темпами, лавинообразно росли морские перевозки, связанные с началом экономического бума в Японии, и не хватало, в общем, только повода. Примерно тогда же ему подробно объяснили, куда он может идти со своим патентом. К его чести надо сказать, что он понял все и сразу. Он бы и так понял, без хамства, поскольку русские, безбожно автоматизировав новые мощности, сбили цены в полтора раза.

— Доктор Чельвецки хочет также обсудить возможность закупки грузовиков ГАЗ модели «5».

— Переведите ему, пожалуйста, что модель не приспособлена к интересам иностранного потребителя и не предназначена к поставкам за рубеж. К продукции завода уже проявили интерес иностранные заказчики, и теперь готовится новая, усовершенствованная модель, которая…

— Это очень интересно, и доктор Чельвецки непременно хочет быть в ряду первых покупателей новой модели. Но до того момента хотел бы купить пятнадцать тысяч машин модели «5» текущей серии. Транспорт нужен срочно, а эти люди не будут предъявлять претензий.

Попробовали бы только… Да, техническое убожество. Да, после часа вождения чувствуешь себя, как после рабочего дня на каменоломне. Зато управление чуть посложнее, чем у мотыги, но уж явно попроще, чем у винтовки. И почти невозможно сломать даже нарочно. Именно то, что нужно для тупых пеонов, — или как их там? — поскольку именно их он решил осчастливить этими русскими колесными дыбами. Надо брать грузовые перевозки в свои руки, по крайней мере, на западном побережье Аргентины.

А то, что они всерьез собираются сделать этот агрегат удобнее, смутно беспокоило. Потому что вроде как нарушало некий нигде не прописанный, но всем известный порядок вещей. Известное всему миру неумение и нежелание русских заботиться об удобстве водителей, курсантов, пассажиров, военных летчиков, крестьян, покупателей, посетителей присутственных мест, станочников, жильцов и домохозяек, — не говоря уж о заключенных, — было неоспоримым и неотъемлемым элементом этого порядка. Существовали странные исключения, — вроде столичной «подземки», но они стояли как-то наособицу, не опровергая постулат, а, вроде бы, даже его подтверждая.

Он предложил хамскую цену в шестьсот долларов за новую машину, и понял, что совершил ошибку. Русские не были народом торгашей и торговаться не любили. Это веселое, очаровательное занятие, которое так любят на Востоке, не развлекало их, а странным образом смущало и даже раздражало. Торгуясь, они становились нервными, мрачными и глядели подозрительно. Назови он сразу следующую цену, это могло бы и прокатить, но теперь они не пожелали продавать и за семьсот пятьдесят. И вот тогда-то до него и дошло, что грузовики эти ДЕЙСТВИТЕЛЬНО позарез нужны им самим, не намного меньше, чем то самое зерно, и они с удовольствием оставили бы у себя любое разумное их количество. Сторговались по восемьсот шестьдесят. Он ушел окрыленный, но, спохватившись, прибежал спозаранку уже на следующий день: шины. Потрясающие, исключительные шины «Модели „5“», прекрасно подходящие к «фордам». Другие изделия из резины тоже, но шины в первую очередь.

Суммарный объем сделок в послевоенной Европе вообще, и сделок с участием СССР в частности может вызвать глубокое почтение даже и в наше время. В считанные годы и даже месяцы, пока действовал рассчитанный на стандартные для СССР пять лет Большой План (потом, впрочем, тоже: за пределами Союза) создавались колоссальные состояния. Тут напрашивается слово «дутые», но по факту оно подходит плохо. Тогдашние нувориши, за исключением спившихся, сошедших с круга, убитых конкурентами и решивших, что им хватит, остались столпами бизнеса и потом. А, в лице потомков и наследников, так и до сих пор. Очевидно, связано это с тем, что занимались они в те поры исключительно вещами актуальными, земными, предельно конкретными и содержательными: горючим и транспортом, продовольствием и текстилем, лекарствами и электричеством. Все они считали, что нещадно обманывают наивных русских и не понимали только, почему те вовсе не разоряются, а, вроде как, даже наоборот. Ну те, кто понимал по-настоящему, знали главную причину феномена: в те поры в Европе с Америкой с одной стороны, и СССР — с другой, были слишком еще отличающиеся структуры потребительских цен. Те товары, что были ни по чем с этой стороны, в СССР требовались прямо-таки позарез, и вздутая, по мнению партнеров, цена вовсе не казалась русским такой уж высокой. Второй главной причиной был наплыв квалифицированных рабочих рук из охваченных безработицей областей и стран. Оседлав волну, власти в Союзе, с одной стороны, эксплуатировали их нещадно: сорокавосьмичасовая рабочая неделя плюс почти обязательные сверхурочные, которые, впрочем, честно оплачивались в полуторном размере.

Второй стороной, куда более тонкой, сложной, и, в конечном итоге, важной было неуклонная решимость в разы повысить производительность труда, воспользовавшись теми принципами организации, которые поневоле привносили с собой чужаки.

Для того, чтобы придать «реформированному» рублю реальное содержание, его временно «обеспечили» горючим: за рубль в любой момент можно было получить литр бензина. Это была вынужденная мера, поскольку в тот период в СССР трудилось чрезвычайно много иностранных граждан, от пленных немцев и до британских инженеров, чей труд оплачивался исключительно в рублях. Вот они и вывозили поначалу топливо. Загружали канистрами и бочками целые вагоны. Нанимали «в складчину» целые цистерны отдельно и составы из цистерн топлива, которое впоследствии реализовывали за национальную валюту, а, чаще того, за незыблемо стоящий и безудержно растущий Доллар США. На короткий период вокруг этого вырос даже целый слой жучков-перекупщиков, но потом, осознав неладность положения, Совнарком враз прекратил эти безобразия. ГККЖТ, Государственная Коммерческая Компания Жидкого Топлива открыла склады на всех узловых железнодорожных станциях вплоть до Пиренеев. Разумеется, — никаких пошлин, и поэтому, как в Башкирии, так и в Москве, как в Варшаве, так и в Париже: за реформенный рубль — литр бензина. Теперь иностранные работники не заморачивались с канистрами и перекупщиками, спокойно вывозя рубли. После этого «жучки» сохранились, но уже в несравненно более скромных количествах. Чего русские никак не ожидали, так это того, что «возвращенцы» так быстро сорганизуются, на какой-то период практически монополизировав розничную торговлю жидким топливом в разоренной, но, вроде бы, оживающей Европе. Явочным порядком рублик стали использовать в расчетах и по другим сделкам, с топливом не связанным.

Мордобой II

— Скажите пожалуйста, Александр Иванович, — нарком легкой промышленности счастливо улыбался, — вы это, если не секрет, у кого покупали? И почем? Или опять этот ваш натуральный обмен с американцами?

В руках он держал белую, как свежевыпавший снег, тугую прядь какого-то волокна, явно отрубленную или отрезанную от какого-то более длинного конца.

— Это? Да ни у кого.

— Послушайте, товарищ Берович, уж в чем-чем, а в хлопке я разбираюсь. У нас не растет сортов с такой длиной волокна. Оно длиннее, чем у лучших селекционных сортов на основе египетского хлопка в пять-шесть раз, как минимум. Не говоря уж об американских. Из этого можно сходу производить лучшие сорта батиста. Так называемый «маркизетт».

— Вы уверены?

— Нас в «тряпке» неплохо учили. Один Марков чего стоил.

— Очень странно. А где вы его взяли?

— Да у женщин ваших отщипнул немножко. От большой такой пачки.

— А-а-а… Во-от в чем дело! Я разрешил. По килограмму в руки на месяц. Послушайте, ну нельзя же так жаться! Им надо, а у нас производство вполне…

И — замолчал, увидав изменившееся, с очень странным выражением лицо молодого наркома.

— Послушайте. Мне плевать, кому вы его выдаете в пайках. Это вам виднее, а я вам не начальник. Меня интересует, это что — НЕ ХЛОПОК?

— Конечно, нет. Это целлюлозное волокно. В сороковом меня спросили, могу ли я особо чистую целлюлозу на шашки для РС. Провозились три месяца, но сделали. Как почти все, из древесины малоценных лиственных пород. Наша технология такова, что проще всего получается прямое волокно без ветвлений. Пороховщики сказали, что длина особого значения не имеет, поэтому контроль за дефектами цепочек установили третьего уровня, и волокно выходит от пятисот до восьмисот миллиметров. Сделать вдвое длиннее, получится почти на двадцать процентов дороже. Удлинить втрое, будет дороже в два с половиной раза… А что случилось? До сих пор нареканий не было.

— Я тебе объясню — «что». — Зловещим тоном проговорил Косыгин, задыхаясь от бешенства. — Видите ли, Александр Иванович, хлопок — это и есть целлюлозное волокно. Обводнить пустыню, вырастить, собрать, очистить от семян и линта, — и останется то самое чистое целлюлозное волокно. Почти чистое, потому что там еще есть процентов пять всякого говна, от которого приходится с бо-ольшим потом избавляться. Мы за это, — валюту платим! Золото роем на Колыме, чтоб это самое «целлюлозное волокно» купить. За морем! Роем каналы в пустынях, орошаем десятки квадратных километров пустыни, чтоб уж не совсем зависеть от буржуев, выращиваем довольно убогий хлопок, — а товарищ Берович переводит в тридцать раз лучшее волокно — на порох! И мы ни сном, — ни духом! Страна раздетая, — а он гонит волокно из сырых дров и молчит!!! А если б твои бабы не брали б его на затычки, — никто б так и не знал ничего!

— Да откуда ж мне знать! Уж чего-чего, а одежды с 63-го не спрашивали. По-моему только ее одну и не спрашивали! Откуда мне про ваш хлопок знать-то?! На обтирочные концы куски шли. В лазарет просили довольно много, вместо ваты, там говорили, что даже лучше… И все!

— Если б ты только знал, — нарком поневоле начал смеяться, вот только смех этот выходил несколько нервным, — как же мне хочется набить тебе морду!

— Не надо, Алексей Николаевич, — озабоченно ответил Берович, — вы со мной сроду не справитесь. Вы текстильщик, а я, все-таки, металлист.

— Знаю. Поэтому сделаю по-другому. Я всему Совнаркому преподнесу это, как последний анекдот. Поверь, — товарищи оценят.

— Сам покаюсь.

— Каяться мало. Еще и замолишь. Грех-то. Ты понимаешь, что цена твоему идиотизму сотни миллионов золотых рублей? От расстрела, который тебе положен по всем статьям, тебя спасает только то, что мы теперь эти миллионы вернем. Может быть, даже с лихвой.

— Имейте ввиду, то, что я вам расскажу, сведения в высшей степени секретные. Теперь вот и такое приходится секретить, дожили. Многие из буржуев бог знает сколько заплатили бы только за то, чтобы узнать о чем мы сейчас разговариваем. Оказывается, закупки продовольствия за океаном связаны, в основном, не с тем, что в Старом Свете ничего не выростили. Дело в том, что городу сейчас нечего предложить деревне… Ну, — или фермерам, если говорить о Европах… Этот их Майоль утверждает, что если бы прямо сейчас, завтра предложить им необходимые товары, внешние закупки продовольствия удалось бы сократить на сорок процентов уже в этом году. И на восемьдесят — в следующем. Ты представляешь себе, какие это деньги? Какие выгоды будут утрачены? Люди набрали кредитов под расширение посевных площадей, под увеличение производства, — а тут такое.

— Они не прогадают. Это невозможно, и поэтому «если бы да кабы» француза ничего не значат. И вообще, — тоже мне, откровение. У нас было точно то же после гражданской, так мы не миндальничали… Отобрали у деревенских жмотов излишки, да и шабаш.

— Ага. А потом поставили то же самое на новый организационный уровень. На промышленную основу.

— Что-то я тебя не пойму, — сощурился на него собеседник, — сомневаешься в правильности решения Партии?

— Не, не. Грех подумать. Я, с твоего позволения, вдруг осмелился задуматься, что с тех пор мно-ого воды утекло. Новое время может потребовать новых решений.

— Что утекло, а что и нет. Запомни, одна истина никогда не устареет: ставь мужика раком, иначе он тебя поставит. Один умный морячок сказал, так как отрезал. Если этот порядок изменить, то и мужик изменится. Другой будет, а нам нужен такой, как есть.

— Кому это — «нам»? Вот гляжу я на тебя, и думаю… Надо бы справки поточнее навести, — уж не из бывших ли ты? Знаешь, кого твоя рожа вдруг напомнила? Пана Тухачевского. Такое же барское презрение ко всякому там «быдлу». Твоя фамилия-то как? Та, что от папки досталась, или мамкина девичья?

Некоторое время мужчины ломали друг друга взглядами, а потом, осторожно, медленно и синхронно, опустили их, как опускают оружие, будучи уже совсем готовы выстрелить.

— Так, короче: часть можно взять за горючее. Часть — за удобрения, но пока не много: конец года, не сезон. Весной будет хорошая позиция, а пока так себе. Запчасти, — но это, сам понимаешь, не наши запчасти. Освоим быстро, но не сразу все-таки.

— А если короче, то что сказал тебе француз? Ведь он же сказал тебе, что нужно селянам?

— Угадал. Ты будешь смеяться. Практически в любом количестве идут тряпки. Обносился народ. Белье, штаны, рубахи, куртки, пеленки, чулки и носки, постельное белье, любые добротные ткани в отрезах. Плащи и пальто. Короче — все.

— А еще это все то, чего у нас нет. Мы только форму и солдатское белье сейчас производим более-менее. А все остальное…

Он только безнадежно махнул рукой.

— Слушай. У нас и танков в конце сорок первого не было, и снарядов, и самолетов. Мы понимали, что без этого никак, и наладили выпуск. Вот этого у нас сейчас нет, а не мануфактуры.

— Чего?

— Понимания настоящего, что без тряпок, — в самом широком сортаменте! — сейчас не обойтись никак. Сейчас это наши снаряды. То, что упустим мы, захватят другие, и с концами. Не зря важные группы товаров купцы между собой именуют «позициями». За эти три недели я понял, что торговля и связанное с ней производство требует той же оперативности, организации и напора, как фронтовая операция. Та же война, понял?

— Слушай, друг ситцевый, ты, может быть, и шелк так же можешь? Или шерсть?

— Нет. Так же — не получится. Это ж не целлюлоза, которой хоть в щепках, хоть в соломе сколько угодно. Это белок. Надо делать из мяса, яиц, казеина, рыбы. Из коллагена костей. На худой конец, говорят, соевые шроты годятся, но я их никогда не видел, не знаю. Так или иначе какая-то еда. Если осваивать производство самих этих… ну, звеньев, то сделать можно, но времени уйдет полно, а вам же сейчас надо?

— Так ты пробовал?

— Да. В сороковом еще. Десантники просили. И такой шелк, и паутинный делал. Сделали, потом бросили. Нашли волокна подешевле и покрепче. Тоже вроде бы как белок, но из дешевых искусственных звеньев. Крепкий, зараза, это да, не отнимешь, и ткань красивая, но неудобная, жаркая какая-то, потная. Но на парашюты самое то. Шестрил, из дли-инных молекул чистого углерода, — взять полоску из шестиугольников графитовой структуры, только еще разбитых на треугольники, она и свернется сама в трубочку, — тот и еще крепче, там и нитку не порвешь, но вообще каляный. Мы из него самолеты делали и броники ткали. Хорошие, но без обстрела носить не будешь. А с шерстью вообще не знаю, — как. Чтоб такая же, так это сильно много времени.

— Знаешь, что? Ты завтра притащи все волокна, с характеристиками, какие есть. Будет малый совет по текстилю. И Василий Радионович будет. Мы имеем большие виды на вас двоих…

Арцыбашев, долгое время работавший на 63-м под началом Сани и Постникова, был отозван и ушел в самостоятельное плавание. И это было правильно, потому что пора. По слухам, — крутил большие дела. Как и следовало ожидать. Солидный человек. Приятно будет встретиться.

— Мальчонку с собой можно?

— С какой стати?

— За все время третий такой, что может меня заменить. Отвечаю. Вижу, дело организуется объемное, вот пусть и въезжает. Со временем его и поставим на гражданское направление.

— Тогда приводи обязательно. Нужно же глянуть, что за фрукт. Заодно я познакомлю тебя с одной француженкой…

Мордобой III: оргвыводы

За время своей профессиональной жизни Мирону Семеновичу довелось видеть и лечить всякое. Почти все. Но была и узкая специализация: болезни органов мочевыделения. Лечение каких-нибудь циститов или пиелитов представляло собой дело долгое, нудное и достаточно неблагодарное. Оно содержало массу тонкостей, которые нужно было учитывать. Каждое небольшое достижение на этом поприще требовало множества усилий, массы проб и ошибок. Большие надежды одно время связывались с пронтозилом — стрептоцидом. Одно чудо препарат таки-совершил: мягкий шанкр не пережил столкновения с химикатом, сгинув без следа. Но в остальном… он довольно быстро убедился, что чудес все-таки не бывает и хроническая болезнь остается хронической болезнью.

Потом началась война, вся страна надела форму, и профессору тоже пришлось-таки пошить мундир. Утешало что, по крайней мере, генеральский. Работы оказалось много и, по большей части, понятно, административной. Было, в общем, ни до чего, но время от времени доносились глухие слухи об американском лекарстве «пенициллин». Рассказывали какие-то форменные сказки, он верил им процентов на пять, именовал «боба майсесами» и, разумеется ни на секунду не думал, что это коснется его напрямую.

Однако коснулось. На склады начал поступать препарат под названием «совирид», а на вопрос, что за, ему ответили, что вроде американского пенициллина, только советский, и поэтому гораздо лучше.

— Ну конечно. — Сказал Мирон Семенович. — Уж это само собой. Никто и не сомневается. Пусть только попробует.

Что-то в его тоне показалось товарищу Бредихину сомнительным, он бросил на профессора в генерал-майорском звании подозрительный взгляд, но лицо собеседника сохраняло полнейшую невозмутимость. Выдержав паузу, он еще и пояснил.

— Дадим дружный отпор и гневно заклеймим.

Как раз для таких случаев у генерал-майора существовал особый прием: собеседнику казалось, что он без малейшего смущения смотрит ему прямо в глаза, — а он глядел крест на крест, правым в правый, левым — в левый глаз визави. Совсем же отказаться от такого рода маленьких провокаций было выше его сил, хотя он прекрасно понимал: небезопасно и, главное, в конечном счете никому не нужно.

Он не ждал от совирида никаких чудес, поскольку твердо знал, что чудес не бывает. А те, что порой все-таки встречаются, носят, по большей части, исключительно пакостный характер. И, за делами, через пару дней вовсе позабыл об этом эпизоде. Прошла пара дней. Потом еще неделя, на протяжении которой врачи госпиталей и медсанбатов не верили своим глазам и пытались осознать, что творится на их глазах. А потом грянуло. Поток восторженных отзывов пополам с требованиями прислать именно им, именно в первую очередь, буквально затопил службы снабжения. Причины, по которым лекарство было необходимо именно им, приводились разные, одинаковым было то, что все требовали побольше. Дело запахло серой настолько отчетливо, что он не выдержал и отправился с инспекционной поездкой по госпиталям.

То, что он увидел, оглушало и сбивало с ног. Состояние безнадежных по всему опыту медицины больных улучшалось в считанные часы. За несколько дней без следа проходила газовая гангрена, в том числе с локализацией на туловище, разлитые перитониты, запущенный остеомиелит после огнестрельных переломов, и тому подобные веселые хвори. Хуже того, — в разных госпиталях эффект был примерно одинаковый, так что ни о каких случайностях, ни о какой моде не шло и речи. Количество ампутаций уменьшилось в несколько раз. Изменился сам характер полевой хирургии, потому что главный акцент теперь переместился с калечащих операций на восстановление.

Угодив в пещеру Али-Бабы можно запросто потерять голову. Один из способов сохранить ясность рассудка, — взять из сверкающей груды наугад одну единственную монетку, отвернуться от сокровищ в угол и достать старый, привычный пробирный камешек. В обычной жизни чаще всего оказывается, что в руках на самом деле не такое уж и золото.

Он сделал примерно то же. Выкроив время, организовал у себя в клинике испытание лекарства. На досконально знакомых ему пиелитах с циститами. Легче не стало. Полностью выздоравливали даже хроники с многолетним стажем. Для того, чтобы окончательно смириться с жизненными реалиями, он предпринял решительный шаг: проверил совирид на хронической гонорее. И на мужчине, и на женщине. Через неделю микроб пропал без следа, и отыскать его не помогли даже самые изощренные «провокации». За какую-то неделю профильные больные просто кончились, а он осознал, что теперь его все его искусство по большей части просто не нужно. Некоторым извращенным утешением послужило то, что он отыскал-таки края могущества дьявольского снадобья: многие грамм-отрицательные палочки не обращали на него практически никакого внимания.

Панацеи нет! Нет! Нет и не может быть. Мир, готовый рухнуть, все же не рухнул. Устоял в последний момент.

Помимо свойств лекарства не меньшим чудом, — если кто понимает, конечно, — стала его доступность. Поставляли, в общем, вволю. Два этих обстоятельства, взятые вместе, не лезли уже ни в какие ворота вообще. Темное побуждение, природы которого он не хотел даже доискиваться, настоятельно требовало выяснить, по возможности, все обстоятельства творящейся чертовщины. Иначе можно было запросто потерять контроль над ситуацией. Вообще, этак незаметно, оказаться на обочине или вообще за бортом. Он выяснил. Снадобье фабриковали в довольно-таки закрытом местечке, но для тех, кто лечит вождей, не говоря уж о маршалах и прочей мелочи, в СССР очень мало невозможного. Тем более, что и предлог-то был вполне на уровне, а не какой-нибудь там… высосанный из пальца: те самые палочки, на которые не влияла магия совирида.

Он стоял перед человеком, которого ему представили в качестве истинного хозяина этого чудовищного места, и на лице его постепенно отцветала приятная, вежливо-благосклонная улыбка. На просьбу показать ему место, где выращивают чудодейственный грибок, — а он неплохо изучил вопрос в преддверии разговора, — ему ответствовали, что никакого грибка нет. Неудобно, громоздко, дорого, а препарат выходит с примесями. Что с самого начала была определена структурная формула действующего начала, а потом разработан практичный метод синтеза без посредства грибка. А когда он высказал некоторые сомнения, ему, ничтоже сумняшеся, на голубом глазу объяснили, что на определение точной структурной формулы органического вещества вроде совирида в лаборатории завода уходит от двух до восьми часов. А на отработку технологии производства от рабочего дня до недели. А еще, — что дело это все равно геморройное, особенно организация производства, потому что не по профилю, а площадей нет, и специалистов не хватает и на главном производстве.

Все эти истины, изложенные как так и надо, как нечто вполне рутинное, сбивали с ног. Оглушали настолько, что Мирон Семенович позабыл отключить улыбку, и она отцветала естественным путем. Сверху вниз. Сначала глаза сделались холодными и злыми. И только под конец перетекли в брюзгливую гримасу улыбающиеся губы. Стоявший перед ним молокосос совершенно явно не ведал, что на самом деле обозначают его убийственные откровения. Доведя процесс до конца, он негромко фыркнул и перевел взгляд. Так, как будто собеседника перед ним нет вообще.

Дело в том, что с самого начала аудиенции рядом с Беровичем сидел какой-то округлый гражданин. Он был примерно одних лет с профессором или, может быть, чуть постарше, в разговор не вступал, зато все время улыбался. Улыбка выходила благодушная, широкая и щедро демонстрировала богатый набор золотых зубов. Поначалу Мирону Семеновичу показалось, что он где-то видел это лицо, потом он в этом убедился, но виду не показал. На всякий случай. Дело в том, что он, в общем, знал судьбу этого человека. Слишком типичную у ему подобных. Поэтому он относился к людям, которых так запросто не узнают. По многим и самым разным причинам. Теперь, когда ему потребовалось резко сменить ход и сам тон разговора и он решил-таки, что возобновление знакомства ему ничем особенным угрожать не может, предпочел узнать. Нахмурился, как бы в усилии узнавания.

— Мужчина… Мне показалось, или вы-таки Яша Саблер?

— Меир. — Жирным голосом проговорил округлый. — Взаимно, Меир. Когда кажется еврею, это вдвойне тяжело, потому что таки бесполезно креститься. И это надо еще раз удвоить, если евреев двое, и обоим кажется.

— Яша. Но до меня доходили слухи, что вас отправили куда-то туда.

— Мсье Вовш, если вам скажут за солнце, что оно взошло, вы и это назовете слухами? Я и сейчас там, а вот если вам кто-то скажет, что я где-нибудь тут, то это как раз и будет слухи, и можете смело плевать ему в глаза два раза. А если этот поц обидится за второй раз, можете сходу отсылать его ко мне. Все равно не пропустят.

— Поправьте меня, если я ошибаюсь, Яша, но «там» — это при вон том юном недоразумении?

Он бесцеремонно ткнул пальцем в сторону Сани, даже не глядя на него, как будто тот был предметом мебели.

— Трудно сказать точнее, мсье Вовш.

— Мои искренние соболезнования. Но тогда при случае передайте ему, что он безнадежен. И что в диагнозе я не сомневаюсь. Это не лечится.

— Почему бы вам, — с явным удовольствием спросил Саблер, — не сказать ему самому?

— Потому что я не имею горячей любви к разговорам за жизнь с олигофрэнами. Или я железный, чтобы, за разговором, как-нибудь совершенно случайно не плюнуть ему в его бесстыжие гляделки?

— Декабрь месяц, Меир. Тогда стукнет восемь лет тому, как. Если ты уже не знаешь, так я тебе скажу: за это время может набраться довольно-таки много слюны.

— Мсье Саблер, кроме меня вам никто этого не скажет, но вы святой. Как вы вытерпели это, не приняв одну из этих своих роскошных пилюль? Ну тех, что лечат все, сразу и навсегда? А, лучше того, как вы смогли удержаться от противоположного решения?

— Вы не поверите. Сколько раз я стоял и задумчиво смотрел на пилюли, и был уже совсем готов, но он как рулетка: никогда не знаешь, что выкинет в следующий раз. А еще это так же глупо, и так же незаметно пролетает время, и есть только одна разница: что до мине, так я-таки не угадал ни разу.

Саня, поначалу совершенно ошалев от творящегося на его глазах действа, теперь не без любопытства наблюдал, как два старых негодяя, выпив кровь, следом сгрызли его бренные остатки, и теперь самозабвенно пляшут на обглоданных костях.

— Но ты-то, ты-то, — ты же все понимал? Почему ничего не сделал? Мы ж не то, что морфий с омнопоном, вонючий кофеин покупаем за золото! Камфару! И всего в обрез! А в это время два чокнутых алхимика сидят на целой горе этого самого золота и лепят из него ночные горшки чтобы уже торговать ими вразнос.

— Не забывай, что я — там. Ты там не был и тебе не понять, но там как-то не принято что-то делать без приказа. А еще мы делали самолеты, и нам этого вполне хватало.

— Когда человеку, — нормальному человеку, говорю вам, а не идиёту, — не хватает рук, он берет помощника.

— Мы брали. И помощники тоже начинали делать самолеты. Ежедневно в три смены, Меир.

— Хорошо, Яков Израилевич. Я генерал, и поэтому не делаю в три смены самолеты. Я сыщу свободный вечерок, чтобы-таки поставить где надо правильные вопросы.

— Справедливости ради, Меир. Совирид — все-таки не без нашей подачи.

— Это хорошо. Но это даже не сотая часть от того, что могло бы быть. И противнее всего то, что ты понимаешь это лучше меня. А вы, недоумок, — он слегка довернул взгляд на Саню, но так все-таки, чтобы не глянуть прямо, — ждите. Оргвыводы я вам обеспечу. Гарантирую.

Когда гость вышел, Саблер сделал жест в сторону закрывшейся двери и проговорил:

— Он обеспечит. Если ви никогда не задумывались об мочевом пузыре, — и дай вам бог никогда о нем не задумываться, — так я вам скажу: на этом свете у каждого мочевого пузыря есть его счастливый обладатель. И ни один из них не откажет доктору в маленьком, безобидном одолжении…

— Это ясно, — досадливо сморщился Саня, — ты лучше скажи, что ему надо?

— Ну, если совсем просто и чтобы ты сразу понял, то он хочет влезть на твоем горбу в рай. Только сейчас он сердится и понимает это не до конца и не вполне ясно. Через час остынет и додумает эту хохму до конца.

— Тогда, если можно, поподробнее. Я тоже люблю додумывать до конца.

— Это просто. Если быть первым возле каждого совирида, все самые важные мочевые пузыри будут ваши. Это далеко не все, но у нас-таки главное.

— Дядя Яша. Скажите честно, — я вовсе безнадежный дурак?

Саблер ответил не сразу, некоторое время он глядел на Саню пристально и молча.

— Присягать уже не возьмусь, потому что таки неплохо тебя знаю и видел во всех позах, но… В словах Меира Вовси, которого я знаю столько лет, сколько дай тебе Бог прожить еще, есть какой-то свой резон. Вы только поймите меня правильно.

Старый и умный человек, оценивая чужие мотивации, оценивал их, в общем, верно, но он оценивал их не до конца. За долгие, долгие годы, когда он видел далеко не лучших людей, причем в самых неприглядных проявлениях их нутра, у него выработался, своего рода, черный идеализм. Он без тени сомнений, легко и радостно, светло и чисто, доверчиво верил во все самое плохое. Самое смешное, что черного идеалиста обмануть, в общем, ничуть не труднее, чем идеалиста розового. Разумеется, Мирон Семенович хотел в первачи. Понимал, что у кудесника от медицины очень много шансов таким первачом стать. Вот только стать кудесником в своем деле и обрести почет и славу, — особенно вполне заслуженные! — хотел ничуть не меньше. Даже вне зависимости от возможных выгод этого статуса. А еще он, все-таки, был ученым. И там, где провизор искал научную перспективу как бы ни в последнюю очередь, профессору мысли такого рода приходили в голову одними из первых. Чуть ли ни в первую очередь. И сейчас он старательно обкатывал в голове одну из них.

Если в словах его нового знакомца об определении структуры органических молекул хотя бы половина правды, то это дает возможность узнать устройство любого собственного регулятора в человеческом теле. И, по этому образцу, делать новые лекарства уже целенаправленно, а не так, как сейчас, почти вслепую. Да, это было не вполне его. Да, он это, практически, не умел. Но почему бы, спрашивается, не возглавить? Хотя бы потому что он знал тех, кто умеет. И вообще там всем хватит. Это десятки направлений. Сотни! А о том, что это еще и десятки, сотни миллионов в твердой валюте, — как минимум, на мелкие расходы и только в ближайшей перспективе, — он в увлечении своем даже не думал. Не старался не думать, а действительно не думал, потому что успел отвыкнуть вовсе. Настолько, что мысли эти даже и не всплывали на поверхность со своей недостижимой глубины.

Зря, между прочим. Времена менялись, и в тех беседах, которые он планировал провести с целым рядом высокопоставленных лица, это могло оказаться нелишним аргументом.

— Мадам, мы прекрасно понимаем, что ваша профессия носит, так сказать, несколько иной характер, и наше предложение могло вас смутить. Но дело в том, что нам вас порекомендовали в качестве лучшего специалиста. Самого лучшего. И поэтому, временно, год-два, пока модный бизнес будет находиться в упадке, не согласились бы вы помочь нам? Речь идет о чисто консультативной помощи, а мы, со своей стороны, постараемся, чтобы оплата вас удовлетворила… Давай переводи, ты что там, заснул, сука?

— Молодой человек, в приюте, где я провела два незабываемых года, были приняты более простые и ясные формулировки. Итак: что вам угодно?

— Мы планируем производить значительные объемы готовой одежды и белья. Речь идет о повседневной и рабочей одежде, предназначенной на удовлетворение самых первоочередных нужд в послевоенной Европе. В России, разумеется, тоже, но нам необходима ваша консультация, чтобы изделия не выглядели слишком уродливыми именно на глаз европейца. Пока суть да дело, мы можем неплохо заработать и дать работу многим и многим.

— Я поняла. Но вы, — кивнула Габриэль переводчику, — лучше все-таки переведите. Я, оказывается, подзабыла русскую речь. Но услышать слово «сука» после перерыва в пятнадцать лет, право же, — восхитительно. Оно напоминает о молодости, даже будучи обращено не ко мне.

Собеседник ее покраснел, а она продолжила.

— Я, действительно, никогда не занималась готовым платьем и, тем более, комплектами готового платья для провинции. Но, пока я вас слушала, у меня возникли две-три идеи, и теперь я думаю, что это может быть интересно. При всей моей любви к деньгам, это для меня, в конце концов, самое главное. Тем более, что соотечественники не желают видеть меня в моей собственной стране. Меня обвинили в сотрудничестве с наци, а я сотрудничала только с одним. Согласитесь, что это несколько разные вещи, но мне, тем не менее, грозила отправка на Острова, если не гильотина. Если бы не вмешательство моего старого приятеля Уинстона, не знаю, чем бы могла кончиться эта идиотская история.

— Это большой секрет, мадам, но именно премьер-министр порекомендовал вас — нам. Не он один, но и он тоже.

— О-о-о… Не оправдать рекомендацию такого рода было бы преступлением. Вы не пожалеете, что приняли ее. Пожалеет кое-кто другой.

— Старая сука. Ей и пятнадцать лет тому назад было уже сорок пять, а она: «мо-олодость!». А сейчас шестьдесят, а она любовником-фашистом хвалится… Тьфу!

— Ты, Петро, по себе не суди. Для таких людей твои мерки, — того… Все равно, как Сибирь — портновским сантиметром. Поэтому и слушать тебя смешно. Так что заткнись и не позорься…

— Интересно, — как это сделано? Ведь это же не швы, нет? — С этими словами Габриэль приподняла мешковатую куртку с капюшоном, и это оказалось труднее, чем она ожидала. — О-о-о… Это для настоящих мужчин.

— Очень плотное плетение, мадам. Спасает почти от любого дождя и промокнет, только будучи довольно надолго помещено в воду. Не продувается никаким ветром и весьма теплое. Поэтому тяжеловато. А это, действительно, не швы. Это полосы и узлы модульного плетения, призванные сохранить форму изделия. От вытягивания, от любой деформации, вы понимаете.

— Можете не сомневаться. Только к чему такие сложности? Сшить из отдельных деталей, как делалось тысячи лет, ровно в тысячу раз проще.

— Вы, безусловно, правы. Но тут вмешалось одно обстоятельство: станок, сконструированный для совсем других целей, уже существовал. Производство его давно освоено и поставлено на поток. Его только существенно упростили для новых задач… И теперь не нужно ни ткацкой фабрики с ткачихами, ни раскройки, ни шитья, ни ниток для шитья, ни самих швей: пряжа, станок, — и один работничек на двадцать-сорок автоматов. Ну, и, на заднем плане, — модельер.

— И, полагаю, между ними, еще кто-то, кто к каждой модели, к каждому размеру делает валики для этого вашего жаккарда-модерн.

— Это не валики, тут совсем другой принцип. Это…

— А! — Француженка махнула рукой. — Это совершенно не важно. Для меня это будут валики. А теперь покажите мне пряжу. Все сорта. И еще волокно для пряжи… это же какое-то искусственное волокно, вроде новомодной вискозы?

— Можно сказать и так, мадам. Только сортов у нас довольно много. И волокно не только искусственное.

— Это у нас что?

— Международного названия не имеет, а мы зарегистрировали под названием «арлон». Превосходно подходит для изготовления парашютов и веревок для горных войск. Очень прочен и легок.

Некоторое время иностранная специалистка так и этак крутила волокно, требовала готовых ниток потоньше и потолще, крутила их тоже, пробовала на разрыв, одобрительно бормоча себе что-то под нос, явно не видя и не слыша ничего вокруг себя, а потом, вздохнув, спросила:

— Эти ваши станки, — они чулки могут? У них, правда, будет большой недостаток, — пары хватит года на два, если не больше, но для завоевания рынка это даже и хорошо. Потом поправим под благовидным предлогом…

Это было первое из двух Исключений. Об истоках второго общепризнанный отраслевой миф рассказывает нижеследующее.

Сергей Борисович Апрелев (Борисом звали еврея-санитара, а «апрель» — было название месяца в 1927 году, когда Сереньку подбросили на крыльцо детприемника в городе Ростове), собираясь на нынешнее свое рабочее место, так называемые «Пещеры», закрыл за собой стеклянную дверь в прозрачной стене и переоблачился: поверх чистых солдатских кальсон и нижней рубахи с завязочками надел комбинезон из белоснежной шелковистой материи и глухой тканый шлем с прозрачным забралом. Нижняя часть комбинезона представляла собой штаны, составлявшие единое целое с чулками. В качестве обуви тут предусматривались стерильные тапочки, отлитые из белой резины, которые нужно было извлечь из герметичного бумажного пакета. В соответствии с вышеуказанным мифом, Габриэль, увидав конструкцию комбинезона, сначала широко раскрыла глаза, потом крепко ухватила себя за короткие кудряшки над висками и голосом потрясенно-ожесточенным, почти с ненавистью произнесла исторические слова:

— Пояса… подвязки… резинки… merde…

Так в мире появились и начали входить в массовый обиход колготки, они же Исключение Љ2. Их путь в массы был не прост, не прям и не легок, но, в итоге, все-таки чрезвычайно успешен. Предвидя это, великая Габриэль рекламировала их, как чрезвычайно удобную новинку для «детей дошкольного возраста, посещающих дневные и круглосуточные пансионаты» и только через несколько лет умудрилась сделать их модными также среди взрослых девушек и работающих женщин.

Иным было продвижение арлоновых чулок-«паутинок»: они захватили весь мир в считанные месяцы, как во времена оны — эпидемия «испанского» гриппа. На современный взгляд, надо сказать, они вовсе не были такими уж исчезающе-тонкими, но тогда казались истинным чудом деликатности и изящества.

Две эти концепции получили название Исключений по причине того, что консультантка из прекрасной Франции попросила у нынешнего своего нанимателя себе долю от продаж только этих двух изделий. Совсем небольшую. Чтобы не бедствовать в старости. Обязуется больше ни о чем подобном не просить. Ей сознательно пошли навстречу, понимая, что речь может идти об очень, очень солидных суммах. Для такого человека не жалко. Все остальные грандиозные деяния и великие подвиги она честно совершала за персональный оклад и премии. Премии были солидными, но те идеи, модели, организационные и рекламные ходы, за которые их выписывали, приносили прибыль в тысячи, в десятки тысяч раз большую.

Чего стоил хотя бы тот случай, когда она мимоходом сказала Сереньке, что: «Будет большим упущением, малыш, если ты не сделаешь волокно, которое растягивалось бы, как резина». Он — сделал.

Эвлет (Эластичное Волокно (для) ЛЕгирования Тканей; международное: «EFLETsu» — созвучно русскому, при этом носит компромиссный характер в плане «смысл-орфография»: «F» стоит в угоду западному «Fiber», а порядок букв сохранен, как в русском оригинале) оставил в прошлом «пузыри» на коленях брюк, «мешки» на локтях, отвисшие рукава и растянутые горловины свитеров и футболок. Именно он придал нестерпимую элегантность спортивной одежде и внес весомый вклад в само формирование «спортивного» стиля в повседневной и высокой моде. Ради своей обожаемой Мадам он сделал бы (и делал!) и не такое. В какие сотни миллионов и миллиарды прибыли это обошлось за все минувшие десятилетия, судить невозможно и бессмысленно: и не сочтешь, и деньги с тех пор, неслыханно умножившись в числе, стали куда легковеснее.

Или легкая ткань из куда более дешевого полимера, которую она придумала слегка обработать растворителем, чтобы сделать непроницаемой для воды, — помните «травленку»? Она, конечно, давным-давно вышла из моды, уступив место куда более совершенным материалам, но вот в сорок четвертом — сорок шестом она оказалась нужной всем — и позарез. Из нее клеили легкие цветные плащи, которые в те времена казались даже красивыми, крыли новые куртки на вате и древние пальто. Так что и она, будучи выброшена на нужные рынки в нужное время, принесла Советам громадные деньги при том, что производство ее было дешево. И, соответственно, громадный встречный поток товара.

Они познакомились на том самом совещании по текстилю и Габриэль произвела на Сереньку неизгладимое впечатление. Как, почему — загадка сия, скорее всего не найдет ответа. Чужая душа и вообще потемки, а уж непроглядная душа товарища Апрелева, — найденыша, детдомовца, дикаря, солдата, убийцы, а, чуть позже, Мастера из мастеров и крупнейшего промышленного магната, — так и тем более, в квадрате или в кубе, но факт есть факт: он был поражен, покорен и очарован. Серенька никогда не видел таких людей и не знал, что они существуют.

Безусловно, это не было любовью в обычном понимании, а, скорее, не такой уж редкой влюбленностью очень молодого человека в зрелого, в котором он вдруг нашел свой идеал. Олицетворение всех достоинств, которым восхищаются и которому подражают. В наше время это случается реже, а в те времена редкостью вовсе не было. При всех оговорках, можно считать, что с примером для подражания ему все-таки повезло.

Долгая история этого знакомства, интересная и сама по себе, содержит факт по-настоящему редкий: в разные периоды жизни они взаимно давали интервью друг о друге. Она — спустя двадцать лет, в обширном интервью, которое взял у нее репортер редакции «Фигаро» в связи с восьмидесятилетием великой дочери Франции, по-прежнему пребывавшей в здравом уме и твердой памяти. Он — спустя еще восемь лет, на ее похоронах, на которые примчался с другого конца света, бросив все свои бесчисленные дела и обязанности. Оба отзыва были сдержанными и немногословными, но ее, разумеется, получилось и более интересным, и более выразительным. Красноречие вообще не относилось к достоинствам Сергея Борисовича, а тут он, в добавок ко всему, — плакал. Те, кто знал его давно, никогда его слез не видели, и вовсе не были уверены, что он вообще плакать умеет. В этом было что-то противоестественное. Настолько, что даже пугало.

А мадам Габриэль («Коко») Шанель на вопрос ответила не сразу, как бы вспоминая, а потом слабо улыбнулась своим мыслям и сказала.

— В нем, действительно, всегда было что-то пугающее. И тогда, и, я уверена, — теперь. Угроза, которую чувствовали практически все. Но только не по отношению ко мне. Мы довольно много работали вместе, и в моем присутствии он буквально светился, а относился ко мне воистину по-рыцарски безупречно. Нет. Хотя я и была-то всего-навсего в четыре раза старше, между нами ничего такого места не имело. Для этого он был слишком старомоден. А если серьезно, то, думаю, подобные люди рождаются не в каждом поколении. Я называла его «Малышом», и он не обижался, хотя был горд, как апаш, и кого угодно другого за подобное мог попросту зарезать… но уважать его я начала на втором часу знакомства. Нимало не сомневалась, что мой Малыш вырастет большим, и только боялась спугнуть удачу… по-русски это называется «сглазить»… но вот того, что большим НАСТОЛЬКО, разумеется, не ожидала.

Он не был настроен давать интервью, и, понятное дело, в полной мере преодолеть этого было никак нельзя. Он сказал, как говорят в ответ собственным мыслям, что поневоле возникают на похоронах близкого человека. Особенно если жизнь его в высшей степени достойна подведения итогов.

— Способ, которым она жила, опередил свое время лет на сто. Те методы решения жизненных проблем, которыми она пользовалась каждый день, человечество должно было сто лет искать и оттачивать, чтобы потом сделать принадлежностью избранных. Тех, кто потом сможет вести за собой остальных. Мне кажется невозможным, чтобы все это сделал один человек за одну-единственную жизнь. При любой мере таланта. Она пользовалась инсайдерской информацией из Будущего. Ее собственная свобода, ее поиски свободы для других, неслыханная эффективность и организация ее собственной работы, безошибочность любых начинаний попросту не могли возникнуть и расцвести в наш жестокий век… Простите, господа, любые дальнейшие речи сегодня кажутся неуместными…

За шесть лет своего пребывания в Советском Союзе Габриэль, подобно сверхэнергичной частице в пузырьковой камере, оставила целый шлейф модельеров и ателье, которые можно было бы по-хорошему считать Домами Моды, но так далеко советское руководство все-таки не решалось заходить. Для того, чтобы советское руководство свыклось с мыслью о том, что в стране Советов может существовать, — Модная Индустрия!!! — должно было смениться, по меньшей мере, поколение политиков. Может, вам еще и модные журнальчики?!! Ателье не поддерживались сверху, но и не прессовались лишнего, одиозного названия не было, и власти махнули на них рукой, потеряв хорошие деньги и важный рычаг идеологического влияния. А, может, и не потеряв: попытки российских властей руководить искусством и литературой исторически не шли на пользу ни искусству, ни властям, а тут люди работали себе и работали. Старались, учили молодежь, в их ряды вливались талантливые девочки и даже мальчики. Идей было много, причем большинство из них реализовывалось и тут же «обкатывалось» на заказчиках. С другой стороны, могло выйти и так, что с толковой государственной поддержкой Москва стала бы одним из центров мировой моды лет на пять — на шесть пораньше.

Сильной стороной крупнейших ателье было исключительное по тем временам оборудование, роскошные по тем временам ткани и неограниченный выбор аксессуаров с фурнитурой: как правило, все это богатство фабриковалось прямо на месте. Изделия ателье тех времен, своеобразных мини-фабрик одежды, сохранившиеся до сих пор в иных «бабушкиных сундуках», и по сю пору поражают неимоверной прочностью, добротностью и чистотой работы, но, на современный вкус, кажутся какими-то уж слишком монументальными, лишенными очаровательного легкомыслия.

Слабой стороной, понятное дело, было совершенно недостаточное на первых порах общение модельеров с зарубежными коллегами и прямое отсутствие нормального профильного образования. Поработав в СССР года четыре, Габриэль сочла свою миссию здесь исполненной и обратилась к Сергею Борисовичу. Так ей было удобнее.

— Малыш, здесь я сделала все, что могла, и теперь была бы полезнее для вас, работая во Франции. Попроси начальство, пусть замолвят словечко перед Парижем. Что, право, за глупости…

Словечко — замолвили: никто и не пикнул, когда Габриэль вернулась, наконец, домой. Никто и не вспомнил о ее «коллаборационизме», но восстанавливать позиции в модном бизнесе ей пришлось как бы ни два полных сезона.

Крепко помогли поставленное в счет заработанного (и подаренное, не без того) оборудование, мастера-наладчики Маша и Света, постоянные доходы с арлоновых чулок и колготок, а также прямые, без пошлины (попробовали бы только!) поставки из Союза пряжи, тканей и фурнитуры.

Ее товаром, вполне окупающим любые затраты, была инсайдерская информация: кому, как не ей, было знать, что БУДЕТ модным в этом сезоне весной, а что — осенью.

Но все это было несколько попозже. Пока же «тряпки», — такая, казалось бы, мелочь, когда мирное время и их вдоволь, — внесли неоценимый вклад в оживление экономической жизни в Европе. В то, чтобы ее замерший, заржавевший механизм со скрипом провернулся, совершил оборот-другой, да и начал потихоньку набирать ход.

Из материалов «Комиссии по инвентаризации»

— Вот, Петр Леонидович. Собственно, здесь и есть мое основное рабочее место. На котором я теперь бываю все реже и реже.

Из-за маски голос Сани слышался непривычно глухо.

— Тут и вообще не слишком много людей. На такие-то площади.

— Совершенно достаточно. Каждый лишний человек здесь представляет собой непростую проблему из соображений чистоты. Тут все до предела автоматизировано… в определенном смысле.

— Не вижу признаков такой уж автоматизации.

— Она у нас довольно своеобразная. Тихая. Можно сказать — совсем бесшумная. Я объясню так подробно, как вы только захотите, но это не быстрое дело.

Капица — кивнул. Чутьем опытного экспериментатора он безошибочно определил, где кончилась сложная шлюзовая зона, и где начались собственно производственные площади. Чутьем, — потому что окружающее было до головной боли непонятно и почти не вызывало каких-либо ассоциаций. Если спрашивать обо всем, что непонятно, то рта не закроешь. Нужно начинать с того, в чем сам более-менее ориентируешься, и так, с краешку, двигаться дальше. Единственный способ что-то понять и при этом самому не показаться идиотом.

— Петр Леонидович, мы с вами договаривались, что образец вы принесете по своему выбору… Это что у вас?

— Просто-напросто вольфрам. По возможности, чистый.

— Без подвохов? Можно и с подвохами, только будет чуть дольше.

— Без. Сейчас нужно самое общее впечатление. Уточнения оставим на потом.

— То, что вы увидите, это лабораторные условия. На производстве за подобными операциями не понаблюдаешь: незачем. При такой вот демонстрации безупречного изделия не выйдет. Это уровень примерно десятилетней давности, то, с чего начинали.

Когда он включил ток, мутная жидкость, в которую был погружен кубический сантиметр вольфрама, устремилась к нему и как будто бы впиталась в его поверхность. Пара секунд, и металл превратился в блестящую каплю, сплющенный шарик на манер ртутного, только не такой блестящий.

— Вот видите. Она совершенно холодная. Точнее, — градусов на пять-шесть теплее температуры воздуха. Чем больше объем такой «капли», тем меньше разница. Можно практически традиционное литье, только стенка формы с избирательной проницаемостью. Самый очевидный способ, примитивный, но и сейчас используется для производства нормалей, в массовом производстве. Следующей была зонная кристаллизация, на тех же принципах, что и классический электролиз. Мы используем и «прямую» схему, «осаждая» металл, и «обратную», когда избирательно убираем… комплекс, разрушающий кристаллическую решетку. Обратная позволяет добиться изготовления изделий с гораздо большей точностью. Процесс, в общем, напоминает действие ртути, растворяющей многие металлы с образованием холодных расплавов-амальгамм. Только тут идет затрата энергии.

— И, если выключить ток…

— Вольфрам кристаллизуется от центра к периферии, изгнав «растворитель» и превратившись в этакий шарик. Он будет незначительно, но достоверно плотнее исходного образца. Какие-то доли промилле. Заметно прочнее на разрыв, хотя твердость остается прежней. В массовом производстве в пределах одной закладки изготавливается набор деталей из одного материала. Это проще. Но, при необходимости, можно сделать в одной закладке полный комплект деталей для какого-нибудь механизма, состоящих из нескольких материалов. До десятка и более. И, что куда важнее, можно формировать сложные изделия, состоящие из многих материалов, без сборки. Расчет, подготовка, создание программы для каждого такого устройства дело непростое, иногда долгое, но, однажды разработав, можно повторить в любой момент без затруднений. У нас сложился целый архив наработок. Тут подкупает то, что совершенно, вроде бы, разные изделия делаются на одном комплекте оборудования. Более сложном, но только одном.

— Подождите. Об этом чуть позже. Превращение твердого тела в жидкость достигается дозированным переносом квантов в связи кристаллической решетки. Не больше — не меньше, а столько, сколько нужно. Тогда, с вашего позволения, два вопроса. Эти ваши «комплексы», — они накапливают энергию и выдают ее потом в виде кванта с фиксированной энергией? И: подобные процессы, получается, возможны и с неметаллами?

— С любой керамикой мы только так и работаем. Особенность этой группы методов в том, что нам, зачастую, проще делать именно то, что другими способами не сделаешь. Или делать приходится с очень большой морокой и не очень хорошо. Монокристаллы. Бездефектные нити. Вообще что-нибудь простого состава и с минимумом неоднородностей. Лосев утверждает, что собрал все двухкомпонентные полупроводники, которые когда-нибудь вообще будут иметь применение. Теперь работает с точным легированием и, параллельно, переходит к каким-то гетероструктурам.

— Я понял, понял, — тон ученого был необычно холодным, — то есть, например, стволы ваших карабинов сделаны из стали, которая сталью, вообще говоря, не является?

— По качественному анализу, — Берович вздохнул, разговор нравился ему все меньше и меньше, — это, безусловно, сталь. Практически той спецификации, которую требуют. Но по структуре каждый ствол есть продукт индивидуальной кристаллизации, с регулярной структурой и регулярным же распределением всех добавок. Как в Дамаске ковали мечи каждый — отдельно. Отсюда прочность на разрыв, которая прежде была попросту невозможна, и еще значительно повышенная износостойкость. Повышенная теплопроводность и теплоотдача, и в результате ствол гораздо лучше остывает. Нам это УДОБНЕЕ. Технологичнее, легче. Лучше ложится на отработанные процессы. А насчет квантов… Видите ли, я ведь только недавно узнал общепринятую терминологию, да и то далеко не всю. Обходился доморощенной. А так — да. Одинаковые комплексы дают и поглощают одинаковые кванты. Это само собой. Поэтому-то и раствор холодный, что излучения наружу почти нет, ток требуется только на компенсацию небольших потерь.

— Не дорого выходит?

— Игра стоит свеч. Во-первых — энергозатраты во много раз ниже. В массовом производстве одно это окупает всю мороку. А во-вторых, — вольфрамовое изделие можно отлить в форме, к примеру, из картона. Никакой особой защиты для персонала, и уже одно это резко повышает и качество, и производительность, а капитальные затраты снижает на порядок. И совершенное производство с нуля можно развернуть гораздо быстрее. По факту в последнее время отливаем в «активные формы» ну, — такой… Студенистой консистенции. Гель называется. Гель солей кремниевой кислоты. Хорошая, чистая поверхность, загрязнений ноль, но, повторяю, любое литье, — когда изделие простое и к нему нет особенных требований. Уже восемь лет назад я отказался от него, например, при изготовлении деталей для авиадвигателей. Сначала «зонная кристаллизация» по «обратной» схеме, и только на чужеродном основании*… и вот уже года четыре, как «зонная сборка», конечно, далеко не для всего… Но реактивные двигатели почти исключительно.

— Вы отдаете себе отчет, что такая точность для изделий, жить которым от дня до месяца — расточительство?

— Нет, — Саня помотал головой, — другая специфика. Сделать технологию безупречного изделия и небрежного изделия требует примерно одинаковых усилий. Для массового изготовления разница уменьшается еще больше. Но самое главное отличие в том, что заниженный с самого начала уровень в наших процессах автоматически ведет к прогрессирующему снижению качества конечной продукции. И еще. Я теперь не умею делать хуже, чем могу. Разучился. И привыкать не буду. Как к водке, только пить я не пил с самого начала…

— Резонно. Было бы хорошо, если бы вы смогли это обосновать.

— Сейчас… Качество контроля связано с качеством изделий взаимной…

— НЕ сейчас. Когда состоится основное… обсуждение. А не предварительное, как нынче. А теперь проверим, насколько правильно я вас понял. При этой вашей «зонной сборке», на каждом цикле, все комплексы излучают одновременно? Все кванты находятся в одной фазе?

— Д-да… А откуда вы…

— Профессия такая. По-научному это называется монохроматическое когерентное излучение. То, что считалось абстрактной, идеальной моделью, недостижимой практически. Этакой умственной игрушкой для математиков.

— Кой черт, — умственная. У нас поначалу кое-кто чуть без глаз не остался. Потом пользоваться стали. Почти весь контроль на этом основан. Труднее всего было сделать усилитель, вроде реле, чтоб срабатывало на одну две-порции**. Потом сделали. Основано на деполяризации полупроницаемых мембран.

— То есть молекулы считаете, практически, поштучно?

— М-м-м… близко к тому. Наше наивысшее достижение в производстве, — это одна молекула примеси или один аномальный комплекс на 4,2х1013 молекул особо чистого вещества или стандартных молекулярных комплексов соответственно, а вот наивысшее достижение в контроле, — обнаружение одной паршивой овцы на стадо в практически 1014 голов. Контроль — основные сложности, основные затраты, основные усилия немногих ключевых работников. Есть процессы, снижение уровня контроля в которых спустя короткое время приводит к почти сплошному браку в конечной продукции. Настоящему, грубому браку. Такой недосмотр очень, очень напоминает микроскопическую, волосяную трещину в какой-нибудь балке. Такой большой и массивной, но из-за трещины могущей сломаться в любой момент. И аналогия эта куда точнее, чем кажется.

— Я заметил, что вы все время возвращаетесь к этой теме.

— Тут ничего странного. Уже много лет мои мысли, по большей части, именно об этом. Есть масштаб, при котором грань между контролем, наладкой, ремонтом и собственно производством стирается. Мы имели массу неприятностей, пока не нащупали… предельных требований к точности каждого процесса. Самые высокие требования, разумеется, к шаблонам и контрольным… устройствам.

— Если б вы знали, — нежным, певучим, почти женским, насквозь издевательским голосом проговорил профессор, — как я вас понимаю! А вот скажите, Александр Иванович, вам никогда не приходило в голову, что ваши «шаблоны» и ваши «контрольные устройства» были бы… довольно-таки неплохими исследовательскими установками?

— Наверное. Никогда не задумывался. А заказывать у нас научные приборы никто не заказывал. Чего не было, того не было. Вот даже хирургический инструментарий помогали делать, — а этого нет.

Он понимал и чувствовал, что высокий гость его пребывает в ярости, и только не мог понять, — почему? Он же ничего не скрывает и ни в чем не отказывает?

— И это понимаю. — Вздохнул Петр Леонидович, очевидно успокаиваясь. Его способность досчитать про себя до десяти и потом медленно выдохнуть сквозь зубы была удивительна. С другой стороны, в жизни ему приходилось общаться со слишком многими людьми и ладить со слишком многими компаниями. — Вот вы не поверите, но я еще никогда в жизни еще не вел такой увлекательной беседы. Почти каждая фраза сбивает с ног, но у меня казенное поручение, и это спасает. Я сейчас не ученый, а инспектор, и держусь только поэтому.

— От чего — держитесь?

— Не важно. Это просто-напросто война, Александр Иванович. На войне всем приходится делать чудовищные и противоестественные вещи. И вам в свое время. И мне сейчас. Но вы сказали, что тут по делу, и меня прихватили заодно. Делайте, что собирались, а я постараюсь не мешать.

— Что собирался? Как всегда, плановый контроль и принятие решений по его результатам.

Из материалов «Комиссии по инвентаризации»

— Ну, докладывай, что там у тебя? Чего звал-то?

— Мы запустили на полную нагрузку в третьей группе: 34, 35, 36, 39. В четвертой группе: 41-ю. В восьмой группе: с номера 8 по 814, без 89 и 811.

— Помню. Так что?

— Вы сказали: по мономерам и прочему сырью не ограничивать. Так времени-то уже четвертые сутки пошли!

— О, ё! Расплод?

— Да еще какой… От десяти и до двадцати процентов по разным линиям. Что утешает — везде синхронно, в однотипных группах расплод строго одинаковый: не отличить.

— Надо глядеть.

Целая анфилада громадных помещений была заставлена тесными рядами высоченных колонн от пола до потолка. Они располагались впрочем, по какой-то определенной системе, группами различной величины и так, чтобы проход и доступ к каждой из них все-таки был возможен. На посторонний взгляд различие между ними состояло только в крупно выведенных на каждой колонне номерах. А еще каждую из них можно было легко повернуть вокруг своей оси: даже небольшим усилием, прикладываемым достаточно долго.

— Каждая, — проговорил Берович, — состоит из автономных дисков. Можно извлечь любой, не останавливая работу всего потока. Сырье в растворенном виде омывает все диски. Готовый фабрикат отводится, как положено, снизу. В зависимости от типа комплекса, очистка продукта, контроль его качества и упаковка проводится при помощи трех основных групп методов. Фильтрационных, с использованием системы фильтров высокой избирательности. Фиксационных, или, иначе, сорбционных, с использованием твердого или студнеобразного фиксатора с высокой избирательностью, или при помощи хроматографии, чаще тоже гелевой, в классическом или модифицированном варианте. Для некоторых продуктов используются две или все три группы такого рода приемов контроля/очистки. Чаще всего употребляется каскад, контроль/очистка в несколько последовательных однотипных циклов… Как при обогащении урана, только, разумеется, каскад много короче, а эффективность гораздо выше. Согласитесь, что очистка и обогащение — сходные, но все-таки различные вещи. Только для особых случаев используется более пяти повторных циклов, стандарт — от двух до четырех. Часть готовой продукции упаковывается: это может быть стабилизированный сухой порошок в емкостях из очень инертного материала, густая взвесь обычного типа или классический золь, и — фабрикат в фиксирующем материале, чаще гелеобразном. Последним методом прежде пользовались в самых ответственных случаях, но постепенно это становится рутиной. Готовую, упакованную таким образом продукцию распределяют по различным производствам.

Вторая часть готовой продукции поступает на производство второй группы, которое располагается здесь же, но и не только здесь. Тут из отдельных комплексов формируют такие же, как здесь, линии из последовательно расположенных комплексов-катализаторов. Проще всего оказалось, — с этого я начал, — что делать такие потоки в виде призм или цилиндров, «собираемых» из замкнутых в «кольцо» нитей, вдоль которых расположены одинаковые комплексы. «Нить», аналогичную привычному нам конвейеру, оказалось осуществить куда труднее и гораздо менее эффективно. Часть поточных линий идет на иные производства, часть — остается на собственные нужды… Видите ли, номенклатура производимых нами катализных комплексов и собранных из них каскадов много превосходит наши собственные потребности. Мы сами изготавливаем все потребные нам инструменты.

— Что обозначает ваше «расплод» и почему он является поводом для какого-то ажиотажа?

— Поначалу производство «комплексов» носило лабораторный характер. И требовало очень много усилий, времени и людей. Теперь потребность производства исчисляется многими тысячами тонн. В свое время наступил момент, когда мы поняли, что угодили в ловушку: потребовались колоссальные объемы продукции, — особенно для формирования деталей, — а вот снижать качество в нашем случае оказалось совершенно недопустимо. Тут математика, я потом покажу, вам понравится… не я сделал, но понял. У нас не было выхода и мы пошли на, казалось бы, парадоксальную вещь: усложнили производство, автоматизировав контроль, ремонт, регуляцию производства. Увеличив номенклатуру вдвое, а объем — почти на четверть, мы начали спокойно справляться там, где раньше мучились с меньшими объемами. Естественно, основная часть устройства нашей автоматики по размерам сопоставима с изделиями и имеет субмикроскопический характер.

— Вы про электронный микроскоп слыхали?

— М-м-м… слыхать-то слыхали, но никогда не видели. Уже по расчету понятно, что он не принесет нам пользы. По крайней мере — пока. Слишком грубый инструмент с низкой разрешающей способностью. Но я продолжу? Поначалу мы осуществляли контроль в ручном режиме, определяли, когда в продукции одного потока станет слишком много брака, и меняли аналогичные блоки, планово, как, бывало, авиадвигатель, выработавший ресурс. Стали делать это в автоматическом режиме. Но потом очень скоро до нас дошло, что замена одних блоков на другие и увеличение их количества — результат одного и того же производственного процесса. Автоматику усложнили. Поневоле пришлось ввести элементы «обратной связи»: ускорение замены рабочих каскадов имеет разную динамику при увеличении брака и при избытке сырья: таким образом мы обозначаем необходимость в расширении производства.

Последний шаг в этом направлении, — объединение во вторичные комплексы каскадов «производственных» и «восстановительных», — в качестве субъединиц. Это… достаточно сложные устройства, и поэтому для нас стало неожиданностью, когда, при высокой нагрузке, происходит временное падение производства, но появляются «дочерние» комплексы. Чтобы справиться с повышенной нагрузкой. Вот, глядите…

На извлеченном помощником Беровича диске за четкой границей Рабочего Объема виднелись прилепленные к нему снаружи неправильные многоугольники «расплода». И то, и другое имело с виду совершенно одинаковую поверхность в виде сотов, только ячейки имели форму равносторонних треугольников. И каждая из них дробилась на все более и более мелкие, но сохраняющие ту же форму, бесконечно, до таких, которые уже не мог различить глаз.

— Сереж… срежь. Середку — проверить и на новую базу. Можешь сажать компактно, а можешь с «глазками», как ты любишь. А вот края в утиль. Процентов тридцать. И нечего стонать! — Он обратился к инспектору. — Вот, никак не сговоримся с Сергей Борисовичем. Вечно ему краев жалко.

— Люди. — Сказал Серенька. — В очередь за нашими «краями» становятся. Полгода ждать согласны. Потому что по сравнению с тем, что у них работает, — при «контроле третьего уровня», — это небо и земля. За эталон идет!

— Ладно. Что с тобой поделаешь. Обрезай двадцать пять, и из них пятнадцать можешь подарить этой своей… смежнику. А десять — в утиль! Не смей в производство пускать, слышь?

— Угу.

— Слово?

— Могли бы не спрашивать. Себе оставлю, а в производство — ни-ни.

Он удалился, и Берович проводил его взглядом.

— Не обманет?

— При нем не скажите. Никогда не простит. Только мне можно, Маме Даше, да еще этой француженке. Он гордый, как Сатана.

— А края ему зачем?

— А — нравятся они ему. Говорит, у них характер свой есть. Возится, комбинирует что-то свое. Я не лезу. Сразу сказал, чего без спросу не делать, — и верю.

— У вас вот так просто, — раз, и в утиль?

— Починить, — пожал Берович плечами, — в сто раз дороже, чем сделать новую. Мы же вон бутылки не клеим. И лампочки перегоревшие выкидываем. А у нас — утилизация. До комплексов, а того чаще до звеньев. И глубже кое-когда бывает.

— А чем вам края не угодили?

— А пусть меня потом назовут дураком и перестраховщиком. Я же не могу, как он. На мне — надежность производства. Это требует определенной консервативности. Да и возраст все-таки. Дело в том, что краевые копии теоретически могут иметь отличия от эталона. То есть, в принципе, могут быть даже и лучшими, но отличаются от стандарта. Для исследования это интересно, а вот для массового производства недопустимо полностью. Так селекционеры хранят в чистоте свойства сорта и породы, хотя полукровки могут быть куда как продуктивнее.

— Из-за этого и ваш сегодняшний визит?

— Это — пока что край для нас. Так что может быть всякое. И интересное, перспективное. И опасное. Требует внимания. Но, вообще говоря, вы правы, Петр Леонидович. После последних новаций от меня, как от технолога, почти ничего не требуется… Нет, кое-что останется, и не так уж мало, — новая номенклатура там, пространственные решения, композиции для сложных изделий… Но это все, действительно, не то. Без нынешнего моего визита и впрямь можно было бы обойтись.

— Так. А эта самая автоматика, положенная к каждому блоку, она что — тоже производится по автоматически сформированному запросу?

— Разумеется. Она ничем принципиально не отличается от других комплексов и каскадов. Мы постоянно движемся в направлении все большей унификации и однотипности… комплексов.

— И это тоже вас ничуть не смущает. Я имею ввиду то, что основное оборудование у вас того… размножается?

— Петр Леонидович. Вполне можно представить себе станкостроительный завод, который делает всяческие станки и, в том числе, все, которые необходимы ему для производства. Довести до нужного уровня автоматизацию, понятное дело, трудно, но ничего сверхъестественного. Да, до сих пор были только элементы, вроде смены резцов и т. п., и нужды особой не было, но нет и никаких непреодолимых трудностей.

— Да, действительно. — Голос гостя был странен. — Действительно ничего сложного. Если вдуматься. Вы вот еще разработку этих своих катализаторов автоматизируйте, — вот тогда — да, будет о чем поговорить.

— Шутите…

— Пожалуй. Но обратите внимание — шучу не смешно. Это меня извиняет.

Из материалов «Комиссии по инвентаризации»

— То, что вы рассказали, простите меня, слишком противоречиво и непонятно. Совершенно невероятные достижения с одной стороны, а с другой, как вы утверждаете, он не ведает, что творит. И вообще никакой не ученый.

— То, с чем мне довелось столкнуться, прецедентов не имеет. Он совсем по-другому работает, чем я или, к примеру, Лев Давидович… Поэтому об этом довольно трудно говорить. Я притчу расскажу, можно?

— Не вполне то, что я ждал именно от вас. Но попробуйте.

— Вот представьте себе бандита экстра-класса. Не какого-нибудь там, а князя или, того лучше, хана. Вот он собрал себе шайку, стала она довольно большой, — а к нему идут! Он заметил, что одному командовать стало неудобно, и вместо того, чтобы увеличивать ту же шайку, собрал вторую. Поставил во главе двух верных подручных, шайки назвал полками. А сам, значит, над всеми. Потом — третью, четвертую. Видит — опять неудобно. Своих людей он знает, как облупленных, знает, кому что сказать и как, кому что доверить, кого куда поставить. Они его тоже шибко уважают, а попробуй — не уважь, тут же без головы останешься. Вот он все полчище по три полка разбил, назвал дивизией. А для удобства управления штаб сделал. Никто его теориям не учил, книг он не читал, потому что читать сроду не умеет. Поэтому он сделал штаб и систему управления исходя из людей, вооружения и условий. Нет, он с кем-то воюет все время, ему вообще головы поднять некогда. Но, в общем, чаще бьет он, а не его бьют. Добыча опять-таки. Народу все больше валит. Разделил по две-три дивизии, корпусом назвал. Туда свой штаб, корпусной. Тоже, какой надо. Глядь, — а у него врагов-то раз-два — и обчелся, зато под началом сто тыщ народу. Но он по-прежнему не осознает, потому как занят шибко. И гением себя не считает. Во-первых, не знает, что это такое, во-вторых — в голову ему не приходят всякие глупости. Он просто-напросто в каждом конкретном случае поступает так, как нужно, не думая, что это гениальные шаги. Он думает, что все идет, как обычно, только правильно, без ошибок. Он в этом даже и не сомневается. Но до поры — до времени они варятся в собственном соку, восхищаются подвигами батыров в песнях акынов, а про себя думают, что живут очень обыкновенно и даже скучновато. Чувствуют себя провинциалами, провинциалами и являются, но еще не знают, что провинциальность бывает разных сортов.

А потом он вдруг замечает, что по принадлежащей ему земле надо с конца в конец скакать две недели. Интересы вдруг пересекаются не просто с соседями, но — с Чужаками. Грозными, страшными, непобедимыми. У которых солдаты маршируют стройными рядами и в блестящих латах. Он готовится изо всех сил! Все продумывает, ничего не пускает на самотек, и очень хорошо знает, что именно нужно обдумывать и контролировать. Перебирает командиров, как Скупой Рыцарь — дублоны, — и умеет их оценивать! — все на полном серьезе, но волнуется, потому как это не привычные ему и такие же, как он, гопники, а — НАСТОЯЩАЯ АРМИЯ! Наконец, происходит сражение, в которой супостат в блестящих доспехах побивается в пыль, как глиняный горшок. А у него все продумано, все пути разведаны, все встречные армии он колотит вдребезги и пополам, каждый раз заставая врасплох, и почти не несет потерь, можно сказать, режет, как баранов. И не понимает, как можно быть такими засранцами, потому что у него таких нет НИ ОДНОГО. И представить себе не мог, что такие вообще бывают, в толк не возьмет, почему их в самом начале не запороло плетями их собственное начальство, почему не ссекло тупые головы чуть позже и вообще, — подать сюда того, кто их допустил.

Он сидит в том самом малахае, в котором начинал десять лет тому назад, в засаленных штанах, в бараньих шкурах, в которых ходил всю жизнь, а вокруг все валятся ему в ноги. И называют не иначе как: «Повелитель!». А остальной мир, который год тому назад про них и не знал, вдруг сталкивается с «непобедимой ордой Чингис-хана»…

— Или с вермахтом.

— Или с вермахтом. — Согласно кивнул головой профессор. — Или с неким Беровичем Александром Ивановичем, тысяча девятьсот шестнадцатого года рождения. Комсомольцем, как это ни смешно.

— Вы утрируете.

— Безусловно. Но это главная спектральная линия его натуры. Остальное обертоны. Я знаю цену «простых решений». Осознаю, что это идеал, к которому нужно стремиться. Но, тем не менее, постоянно ловил себя на мысли, что все его решения, взятые по отдельности, на самом деле страшно банальны. «Если к трем полкам добавить НАДЛЕЖАЩИЙ штаб, то будут это не просто три полка, а дивизия» — в этом суть его метода, и это все. Вот только у него каждый раз получается система, свойства которой несводимы к свойствам ее частей. А еще он способен взять какую-нибудь мелочь, повернуть ее чуть-чуть по-другому, и то, что не работало, начинает работать. И никаких озарений! Никакого божественного вдохновения! Я тут осторожно опросил его, потому что знаю, как это бывает, так он не понял, о чем речь. Это другие взлетают в небеса и воспаряют в эмпиреи. Он просто-напросто методично, совершенно не изобретательно строит Вавилонскую Башню. Камень к камню, — и так до самого неба.

Из материалов «Комиссии по инвентаризации»

— Вот вы тут сказали, что электронный микроскоп слишком для вас груб. Так чем же вы пользуетесь? По-прежнему этой своей чертовиной?

— Нет, ну что вы. Я уже забыл, когда последний раз прикасался к ней. Она совершенно, совершенно непригодна для работы на том уровне, который требуется нам сейчас. Не знаю, как объяснить… Предположим, что самый первый молот тоже надо было ковать. А ЧЕМ? Каменным молотом, потому что больше нечем. Но вот спустя год-два его кладут на полку, — или что у них там было, — чтобы больше никогда не снимать оттуда. Лежит. На всякий случай. Только непонятно, на какой, потому что есть уже медные молоты, которые распространились вширь и куют новые медные молоты. Так вот доставшееся мне сокровище сейчас — как тот самый каменный молот. — Тут Саня несколько слукавил. Потеряв актуальность в качестве прибора и инструмента, «Кое-Что» осталось незаменимым учебным пособием. Смертельно опасным, и для очень немногих. — Почтенная окаменелость, без которой да, ничего бы не началось. Но совершенно ненужная для продолжения. Как скорлупа того яйца, из которого птичка уже вылупилась.

— Или крокодильчик.

— Что?

— Или, говорю, крокодильчик. Они, знаете ли, тоже из яйца вылупляются.

— А-а, шутите…

— Теперь вот что. Я могу понять, что эта вещица утратила нужность, как источник этого вашего «праха». Но ведь прежде всего это некий прибор, позволяющий «видеть» объекты молекулярных и атомных размеров, да еще и оценивать их свойства. У вас же нет ничего подобного. Ни электронного микроскопа, ни рентгеноструктурной установки с жестким излучением. Так как?

— Нам в принципе не годятся приборы, использующие слишком жесткое излучение. Они разрушают структуры, которые должны «видеть». Стирают именно те детали, которые нас интересуют.

— Я знаю, что такое Принцип Неопределенности, — сухо сказал профессор, — но знаю также, что дифракция не позволяет увидеть слишком мелкие объекты в нормальном диапазоне. Собственно говоря, второе есть только часть первого. Обмануть физику мира невозможно. Увы. Либо портим, либо не воспринимаем. Факты упрямая вещь.

— Только это в свое время и дало мне надежду. Фактом является наше существование. Чтобы оно было возможным нужна достаточная точность именно в данном масштабе*. Нет. Наше существование и есть УДОВЛЕТВОРИТЕЛЬНАЯ ТОЧНОСТЬ работы В ДАННОМ МАСШТАБЕ. Именно в данном. А потом до меня дошло: мы ведь можем разменять большой квант на два маленьких. Тем более часто бывает наоборот: греем что-то ВЧ, а оно начинает светиться. Так почему бы нам и для наших целей не заменить одно действие с большой энергией на много маленьких действий?

— Сам придумал?

— Сам придумал бы быстрее. Собственно говоря, артефакт, — он мимолетно усмехнулся, сказав мудреное, «умственное» слово, — тоже действует примерно таким же способом. Освоение общепринятых понятий и терминов делает общение на эти темы хотя бы в принципе возможным. Но при этом чужие слова, придуманные на основе чужих соображений по чужой логике навязывают мешающие делу стереотипы. Увы. За все приходится платить. Все есть результат компромисса.

— Вы справитесь, Александр Иванович. Это временное явление, и оно имеет ту же природу. Сначала терминология повлияла на вас, потом вы повлияете на терминологию и саму систему понятий. Таким образом, чтобы она не порождала мешающих стереотипов, а система понятий снова стала бы компактной. И была такой впредь. Но к делу. Вы понимаете, что эта ваша методология годится далеко не для всех типов объектов?

— Конечно. Замена мимолетного взгляда очень-очень тщательным ощупыванием обозначает куда большее потребное время**. Оно может быть, и слишком часто бывает таким, что объект, может неузнаваемо измениться: надо помнить, с чем мы имеем дело. Поэтому, вы правы, только для многочисленных и однотипных объектов. К счастью, мы имеем дело именно с ними. Исключения слишком редки, чтобы вообще их учитывать. Принцип Неопределенности остается на своем месте, но это тот вариант его проявления, который нас, для наших целей, устраивает. Для чисто исследовательских целей в области физики элементарных частиц дело обстоит, очевидно, совершенно по-иному.

— М-мда. Как-то не приходило в голову, что у него может быть несколько, в общем… не вполне совпадающих вариантов проявления.

— Не было нужды, Петр Леонидович.

Глупости. Была бы идея, а применения найдутся. Это как с принципиально новым техническим устройством. Вроде паровой машины или электричества. Вот не могу считать себя теоретиком, но любопытные соображения о чем-то, что можно назвать Экспериментальным Континуумом, у меня уже есть. Надо будет поговорить с людьми, у которых голова лучше заточена под подобные штуки. Спасибо.

* Наномасштаб. Тот, в котором происходят минимально-актуальные для жизни события.

** Что-то близкое к нынешней атомно-силовой микроскопии.

Великая Блажь I

Вчера, когда гигантский вагон тронулся, без малейшего толчка, так, что показалось, будто это вокзал, все его строения, празднично убранные к торжественному моменту Пуска, сдвинулись с места и плавно поплыли назад, он еще некоторое время ждал, когда начнется мерный перестук колес. В его возрасте не так просто расстаться с привычным. Тем более — с привычным настолько, что уже начинает казаться чем-то таким, что всегда было и пребудет до скончания века. Но стука не было, при тех нагрузках, которые возникали при эксплуатации этой колеи, стыки между рельсами были бы недопустимой слабостью. Не было также слышно звука двигателей, и слишком далеко, и слишком тихо работают громадные электродвигатели локомотива. Говорят, — в самом скором времени и локомотива-то никакого не будет… но пока гигантский, как целый сухопутный корабль, электровоз еще имел место. Гула не было, но, передаваясь через рельсы, и дальше — через насыпь на землю давила такая тяжеловесная мощь, что казалось, будто он все-таки присутствовал. Такое напряжение не могло, не имело права разрешаться вовсе без звука.

Никогда, никто, ни один владыка в истории, ни один император, царь или тиран не имели такого дорогостоящего выезда. Даже близко. Восьмерик белоснежных лошадей, лимузин, личный бронепоезд, обставленный изнутри с немыслимой восточной роскошью, — мелочи, не заслуживающие внимания, потные медяки в судорожно сжатом кулаке нищеброда. Трехэтажная повозка, на которой объезжал свои владения легендарный объединитель Китая, — смешная лакированная игрушка для богатенького ребенка… хоть и тащили ее чуть ли ни сто буйволов, а для проезда пришлось специально расширять дороги по всей Поднебесной. Самое смешное, что выезд этот предоставили никакому не императору, не полновластному диктатору, а человеку, у которого от прежней, — действительно, немалой! — власти осталось не так уж и много. Остатки. Угли былого костра.

И главная роскошь не в том, что все четыре вагона гигантского поезда — по сути, к услугам одного человека. И не в убранстве этих вагонов, потому что внутри все, действительно, добротное, удобное, несокрушимо прочное, из недешевых материалов и сделано со вкусом, но без какой-либо особой роскоши. Самая главная роскошь его выезда в том, что настоящая сквозная эксплуатация Магистрали начнется только сутки спустя после его отъезда. Хотя частичная, понятно, велась и раньше. Вовсю. Чуть ли ни с самого начала строительства. А вот теперь специальное постановление издали, хотя он и не просил. Решили дать ему возможность прокатиться по стране до Южно-Сахалинска без спешки, с заездом в города и общением с гражданами, на смешной скорости сто пятьдесят километров в час. Потому что стандартная скорость на длинных перегонах магистрали планируется в двести — двести пятьдесят. При этом интенсивность движения предполагается такая, которой старик Транссиб не видывал ни в сорок первом, ни в сорок третьем, ни позже. Всем вдруг оказалось надо! Сколько талдычили о «заведомой нерациональности проекта» который «не окупится в обозримый срок, а если откровенно, то никогда», а теперь упрекают в том, что вдоль всего континента протянули всего-навсего шесть «ниток». Надо было восемь! Десять! Ага. Двадцать. Это уже без него. Так что сутки Магистрали — это деньги колоссальные, убийственные. По нынешним временам, пожалуй, будет подороже поезда с локомотивом вместе, хотя куда он, поезд этот, денется после его вояжа? Дальнейших прогулок по Магистрали он не планировал, и оставлять поезд за собой не собирался ни секунды. Так что, по сути, речь шла о цене нескольких сотен билетов. А вот уточнять истинную цену этих суток он не захотел, чтобы не расстраиваться, хотя в душе был доволен. Да и то сказать, — задержка-то частичная, только в направлении «туда», и уже завтра поутру они увидят первые встречные составы. Разумеется, грузовые. Разумеется, сверхтяжелые: нужно же побыстрее отбить прибыль!

Нет, все-таки до чего интересно получается: сначала мы им набили морду. Потом вытащили из полнейшей уже ямы. Потом под завязку обеспечили заказами, так, что где-то эта их пресловутая послевоенная депрессия — кончилась, а где-то даже и не успела начаться. А ведь они ее считали совершенно неизбежной. И теперь мы же, в значительной мере, пляшем под их дудку! Точнее, — привычно поправил он себя, потому что даже самому с собой надо быть точным в формулировках, — во многом играем по их правилам.

В отличие от внимания государства, интересы общественных групп есть величина постоянная, они давят и давят, непрерывно, неуклонно и неустанно, так что устоять, в конечном итоге, становится невозможно. И то сказать, — людям же по-настоящему надо. Более того, составляет основное содержание их маленьких, но единственных жизней. И, может быть, именно поэтому, слишком часто их варианты выглядят логичнее, убеждают, и в этих условиях продавливать что-то свое, худшее, только для того, чтобы настоять на своем, выглядит уже чистым капризом. Несолидно, неумно, даже стыдно как-то. Вот и теперь: людям же надо! У людей громадная потребность в быстром перемещении груза за умеренную цену. Были бы те самые двадцать ниток, — и их забили бы под завязку! Казалось бы, — и хорошо, и слава богу, но, однако же, что-то точит. Делаем то, что надо не нам. Точнее, не нам одним. Наверное, он не прав. Даже скорее всего, вот только сердцу не прикажешь. И это еще одна из причин, по которым старикам вроде него надо уходить вовремя. Не только слабость, болезни и все менее продуктивная работа головы, но еще и это: со временем начинаешь хотеть не то, что по-настоящему нужно, и, делая совершенно правильные, полезные вроде бы дела, не испытываешь радости. Только по той причине, что в молодости не считал их чем-то похвальным, а, слишком часто, прямо наоборот. Делаешь, даже убедишь себя в их необходимости, а сам как будто изменяешь самому себе, молодому и горячему.

Поднял глаза и усмехнулся, удивляясь нелепости собственного своего поведения. Долгожданный день, он первый человек, которому предстоит до конца пройти по величайшему Пути за всю историю, как будто бы именно для того, чтобы как можно больше увидеть в путешествии, — а он занят своими мыслями и не глядел в окно, кажется, ни одной полной минуты. Даже в общей сложности. И, словно устыдившись того, что, вроде бы отлынивает от взятых на себя обязательств, — непонятно перед кем, но все-таки, — посмотрел в пресловутое окно. Ну, — посмотрел. Все равно ничего не может изменить того факта, что главным, доминирующим элементом ландшафта, что виден с высоты Магистрали, является сама Магистраль. Все остальное не производит и десятой доли впечатления от увиденного. Значит, и мысли совершенно неизбежно будут соответствующими, и от этого никуда не денешься. Смешно, — он как будто бы снова оправдывается перед каким-то невидимым оппонентом. А раньше полагал своим особым даром умение не считаться ни с чьим мнением. Ему тогда казалось, что с точки зрения стратегии бывает полезно навязать свое решение, даже если оно и не самое лучшее. Прекрасно дисциплинирует, предотвращая разброд и шатания.

Вице-король I: воцарение

Собственно говоря, официальная должность у него была одна и называлась: «командующий Особым Дальневосточным военным округом». «Особым» он оставался по той простой причине, что война по соседству никуда не делась. После того, как перестал действовать японский фактор, безвыходная заваруха в Китае, казалось, сделалась еще более ожесточенной. Своих не стесняются, со своими не считаются, а разобраться в этой каше представлялось совершенно немыслимым. Вроде бы, имел место какой-то «гоминьдан», действовали коммунисты, но на деле это мало что значило. Гоминьдан позиционировал себя в качестве демократической партии, но демократия имела специфические китайские черты и просматривалась с трудом, а товарищ Владимиров считал крайне своеобразным китайский вариант коммунизма. А помимо этого в каждой провинции главный представитель правительства и местный коммунистический лидер одинаково считали себя ванами и поэтому гоминьдановцы соседних провинций нередко резали гоминьдановцев, а коммунисты смертным боем, с применением артиллерии критиковали коммунистов.

Американцы, вместо того, чтобы своим присутствием стабилизировать обстановку на Корейском полуострове, по какой-то причине играли роль фактора, скорее, раздражающего. Южнее 38-й параллели страна тлела непрекращающейся партизанской войной. Многие и многие, досыта нахлебавшись чужеземного владычества, вовсе не были рады тому, что одного хищника сменил другой, еще более сильный и чуждый, нежели прежде. Севернее, соответственно, устанавливалась новая, народная власть, тоже нелегко и непросто, и в этом процессе структуры Красной Армии принимали просто-напросто непосредственное участие. Так что командующему ОсДВО, в общем, было чем заняться. Но это официальный пост. После того, как он испросил себе в качестве заместителя товарища Апанасенко, о вопросах собственно военного строительства в пределах округа можно было не беспокоиться. Иосиф Родионович тоже с удовольствием вернулся на прежнее место службы, а с новым начальством практически мгновенно нашел общий язык. Он увидел, чего тот на самом деле хочет, сколько работает и, главное, оценил способы, которыми Черняховский добивается своих целей. Поэтому очень скоро они начали работать в полном взаимопонимании, как единое целое.

По сути, Ивану Даниловичу вручили всю полноту власти на Дальнем Востоке. Стоит ли говорить, что и территория, на которую эти полномочия распространялись, так и сам их объем были весьма неопределенными. Предполагалось, что он определится на месте, сам. Изобретенный под давлением крайней военной необходимости механизм Представителей Ставки, в общем, доказал свою эффективность, и в ГСТО, в общем, не видели причин, по которым это не сработало бы теперь, в мирное время. Да, прецедентов не было. Да, на первый взгляд, такая полнота власти в столь удаленном регионе таила в себе некоторую угрозу. На самом деле особого риска не было: до сих пор ни у кого, ни при проклятом царизме, ни при новой власти государство особых успехов в освоении Дальнего Востока не стяжало. И на момент принятия решения надежных способов к решению этой задачи тоже не было видно. Так что опасностей на самом деле было немного, а если точнее, то всего две: во-первых — провал, а во-вторых — успех. В провале, понятно, ничего страшного, не привыкать, а вот успех бывает разный. Опасность мог представлять собой успех полный и решительный, как разгром фашистов под Сталинградом, а в него, по большому счету, никто особо не верил. Кроме того, было и еще одно обстоятельство. Война открыла советскому руководству еще одну истину, вовсе невероятную: некоторым людям можно доверять. Умение доверять, понятно, не обозначало доверчивости. Обыкновенный навык, который дается опытом. Этому, — можно, этому — нельзя, этому — до определенного предела.

В конце концов, с Дальним Востоком и его проблемами все равно надо что-то делать, так почему не попробовать еще и эту схему? Этому человеку верить можно. Он изъявил желание, так что стараться, работать не за страх, а за совесть — будет. А снять, если что, никогда не поздно.

Спустя самое короткое время после того, как он принял дела, истинное положение дел открылось перед ним во всей неприглядности. Точнее, это был целый ряд неприглядных истин, главной из которых была такая: Восточная Сибирь вообще и Дальний Восток в частности СССР по большому счету не нужны. Точнее, были лишними в его народно-хозяйственном комплексе. То сравнительно немногое, что здесь добывалось и делалось на потребу остальной страны, не окупало затрат на снабжение, охрану бесконечных рубежей малолюдных краев, защиту и транспортное обеспечение. Парадокс, но малорентабельным было даже золото Магадана.

Разумеется, это произошло не сразу. До этого ему пришлось убедиться, что он буквально ничего не смыслит в экономике. То есть настолько, что до сих пор вроде бы и не знал о существовании у нее каких-то законов. Нет, ему, понятно преподавали все то, что сказал на эту тему товарищ Маркс, но книжное знание тем и отличается, что до поры кажется не имеющим отношения к реальной жизни. Слишком многие, столкнувшись в жизненной ситуации с книжным случаем, испытывают самое искреннее удивление. Специальная литература вкупе с академическими знаниями, по большей части, идет впрок только тем, кто прочувствовал. Зато когда это произойдет, люди учатся, как правило, быстро. Умные люди. Можно даже считать, что это самая правильная последовательность, когда тех, кто по-настоящему умеет, просто нет. Да и то сказать, в случаях непростых чужие рецепты идут впрок только тому, кто сам пару раз пробовал изобретать велосипеды. А случай с советским Дальним Востоком, относился, мягко говоря, к непростым.

Он очень скоро заподозрил, что в глубине души это осознавали если не все, то многие. Вот только тема являлась настолько неприличной, даже запретной, что ее не то, что не обсуждали, а даже от себя самих гнали эти опасные мысли. Понятно, что хозяйственные соображения не могли считаться решающими: тут жили миллионы советских людей, для которых именно этот далекий край являлся той самой Родиной. Вот только легче от этого не стало. Убедившись в реальном существовании такой штуки, как хозяйство, он с безнадежной ясностью увидел перспективу нескольких десятилетий. Все — в последнюю очередь, потому что каждый раз, неизменно, находятся дела и территории поважнее. Чем дальше, тем сильнее будет отставание края от остальной страны, тем ниже будет жизненный уровень, и люди под разными предлогами и по разным причинам начнут уезжать туда, где больше жизненных благ и возможности реализовать себя, чем меньше будет рабочих рук, тем меньше станет отдача территории и круг замкнется. Так в один прекрасный день может оказаться, что единственными обитателями громадных территорий являются исключительно казенные люди вроде военных и пограничников. Разумеется, социалистическое государство способно противодействовать тенденции плановыми, административными методами, это у капиталистов все нерентабельное перестает существовать моментально, но со временем реально существующий фактор все равно проявится так или иначе, либо же полюбившийся ему край так и останется иждивенцем, ярмом на шее и без того не слишком-то зажиточной страны. И то, и другое, разумеется, было совершенно неприемлемо.

Впору было прийти в отчаяние, но неожиданной опорой для него оставалось воспоминание о страшной осени сорок первого, когда Дальний Восток вдруг очень пригодился. Когда все висело на волоске, застыв в неустойчивом равновесии, эти далекие края бросили на чашу весов свою долю. Самый важный ресурс, около полумиллиона вполне кондиционных молодых мужчин. На подступах к Москве, на ее улицах появились эти добротно одетые, спокойные, улыбчивые ребята, как правило, — среднего роста, плотные крепыши, — и все изменилось. Город успокоился, паника как-то очень быстро улеглась, а души начало покидать отчаяние. Солдаты на позициях стали драться спокойнее и злее, без былой обреченности, и это немедленно укрепило фронт, а командиры получили, наконец, возможность оглядеться и не действовать в пожарном порядке. Он помнил слезы на глазах женщин, увидавших, наконец, свежие, уверенные в себе, находящиеся в полном порядке части. Бог его знает, почему именно их появление вызвало такие надежды, только они их действительно оправдали. Как-то очень скоро в безжалостной, неумолимой, неуязвимой вроде бы машине фашистского блицкрига вдруг что-то хряпнуло, заскрежетало, заискрило, задымило смрадным дымом, она застряла в заснеженных полях, а потом попятилась впервые с начала этой войны. Это память чувства той осени, ее не обманешь. А ведь не устояли бы, не будь у страны этих далеких краев. Очень может быть. Похоже на то.

Прецедент на самом деле страшная сила: то, что произошло однажды, по крайней мере возможно и может повториться, и если Дальний Восток однажды смог дать стране то, чего ей не хватало в отчаянный момент, значит, это может происходить и впредь. Нужно только придумать — как. Легко сказать. Так же легко, как повторить хлесткую фразу Ломоносова относительно прирастающего Сибирью могущества России. До сих пор как-то ни у кого ничего не выходило, а думали, — сам с собой Иван Данилович мог быть откровенным, — люди не глупее его и уж, по-всякому, опытнее. Здесь, как и везде, имелись краеведы-фанатики, профессионалы и любители, целиком погруженные в историю родных мест. Подсказать чего-нибудь, они, понятное дело, не могли, он скоро перестал тратить время на общение с ними, но кое-что из этих бесед и корявых писаний почерпнул.

Освоение шло с переменным успехом. Первые русские здесь чаяли ограбить и разбогатеть, в чем, на первых порах, и преуспели, но чтобы грабить систематически, надо иметь — кого, и наплыв лихих людей иссяк. И возобновился, когда был разработан и отлажен немудреный механизм сбора дани пушниной. Заселение края тормозилось, и когда иссякал прежний источник быстрого обогащения, и в тех случаях, когда далеко на Западе находили более короткие пути к богатству. Не важно, «в Европах», или в коренных российских губерниях, потому что отсюда, по большому счету, особой разницы видно не было: когда настало время пароходов и железных дорог, по сравнению с углем и железом доходы от пушнины не смотрелись. Пожалуй, не намного меньшее, чем пряник богатства, значение имел кнут. Если проще, то сюда драпали от родимых властей, помещиков, урядников и митрополитов, от барщины, десятины и рекрутчины те, кому не нашлось места в более западных вариантах Земли Обетованной. На Дону, на Волге, даже на Урале. Когда находилось время и силы у государства, оно тоже предпринимало определенные усилия, чтобы как-то обжить и освоить восточные земли, и если они предпринимались вовремя, что-то удавалось, в Сибири вставали великие города и начинало казаться, что дело наконец-то стронулось с мертвой точки и дальше пойдет само. А потом прилив опять иссякал, в государстве начинались очередные неприятности, и все повторялось снова и снова. Рывки и конвульсии. Почему получалось? Почему не получалось? Почему то получалось, то нет? Во всем этом, судя по всему, присутствовала какая-то причина фундаментального характера, а он ее не видел в упор и не имел никакого представления о ее природе. Разумеется ему, как любому ответственному человеку на его месте, приходили мысли о решающей роли транспорта в развитии восточных территорий. И еще о том, что тут проживает слишком мало людей, чтобы надежно взять все эти бескрайние земли вместе со всем, что расположено на них и находится под ними. И о необходимости развития индустрии темпами, опережающими развитие остальной страны. Все то, что относилось к категории истин, против которых не поспоришь. И от которых не было ни малейшего толка. Одна проблема мешала решить другую, и выхода видно не было. Не то, чтобы тяжкие, а сложные, непривычного уровня раздумья никак не мешали ему в повседневных делах, деятельная натура и навыки человека военного делали для него кабинетный стиль работы практически невозможным. Наматывая тысячи километров каждый месяц, если не каждую неделю, он норовил во все вникнуть сам, переговорить с как можно большим количеством людей, а не только с начальством, менял явно негодных людей, устранял наиболее очевидные глупости, объяснял, разносил, угрожал. То есть делал все то, без чего ни одно дело не только не будет сделано, а скорее, начнет потихоньку разваливаться. Но совершенно не характерные для него прежде поиски сути продолжались тоже. Очевидно, он продолжал думать над всем этим даже во сне, потому что однажды проснулся с мыслью вполне идиотской, как то и положено просоночным мыслям: в тех рамках, которые ему положили и которые положил себе он сам, задача не решается. Обдумал ее снова, и снова поразился ее бездонной глупости.

Он приказал побыстрее, и поэтому из Хабаровска в Домодедово его доставили на «тэшке». И, поскольку мысли о транспорте не покидали воеводу сибирского никогда, он отметил про себя, что машина точно так же может взять на борт и сравнительно быстро доставить в Москву не одного, а несколько десятков пассажиров. «Не забыть, — на ходу записал он в блокноте, — поговорить пасс. сам. Ирк. ав. з-д». Пусть посмотрят, нельзя ли сделать на основе «тэшки» пассажирский вариант. Пилот говорит, что машина экономная, топлива жрет умеренно. Не весь выход, но, может быть, его часть. При всей занятости, на пленарных заседаниях ГСТО время от времени надо было бывать самолично. Чтоб не забывали и не расслаблялись лишнего. Да и вообще. Понюхать, чем пахнет, какие ветры дуют. И обсудить глупую утреннюю идею в неофициальной обстановке, чтоб не со всеми вместе, а с понимающими людьми. Как говорят буржуи, «кулуарно».

— Знаешь, тезка, — сказал Ковалев, — ты на это дело плюнь. Забудь. Нет у страны таких денег. Тридцать восьмой — помнишь? Войной не то, что попахивало, а прямо-таки воняло, на армию ничего не жалели. Так вот когда мы подняли вопрос, на новых территориях перешивать колею на союзный стандарт, — так и то не дали. Уж больно, говорят, дорого. В сорок первом им дешевле стало… А ты о чем? Тут сумма на порядок, как минимум. А, скорее, раз в двадцать. Навскидку тебе ни я, никто не скажет. Да это все равно, в двадцать, в три, или столько же. Нет таких денег, нет!

— Знаешь, Иван Владимирович, — задумчиво проговорил Черняховский, — объясни мне, бестолковому, что такое — нет денег? Не у меня в кармане, это я не забыл, а у государства? Вот веришь ли, у экономистов спрашивал, так никто ничего так толком и не сказал… По-моему, они и сами этого не знают. Или забыли.

— Тебе же не цифра нужна, нет? Тогда это просто. Отсутствие денег в стране обозначает, что ее жители, работая целый день, обеспечивают себе кусок хлеба на этот день, и ничего на завтра. Ни себе, ни другим. Поэтому если они, кроме того, еще будут делать тебе магистраль, то хлеба им не хватит, и они умрут с голоду. Ты слыхал молитву, «Отче Наш»? Там совершенно точно сформулировано именно это положение: «хлеб насущный даждь нам днесь» — дай хлеб необходимый, чтобы выжить сегодня. Говоря по-научному, нет прибавочного продукта. По любой причине. Как только он появляется, появляются и деньги.

— Понятно… — протянул он, приняв ответ за заковыристую шутку, не желая шутить и не успев разобраться в недлинной, но непривычной мысли, — ну, это я всегда знал.

— Молодец. А до нас вот только сейчас начало доходить. А до многих до сих пор не дошло. Так, чтобы до конца. До кого по глупости, до кого — по старости, а до кого — по избалованности.

— Чего-то, — настороженно проговорил Черняховский, который уже понял, что шутки наркома достаточно серьезны, — я вас не пойму. Кого тут в Совете баловали? И кто?

Ковалев угодил в номенклатуру не так давно, зато в тридцать восьмом. Это сказывалось.

— Да так. Не обращай внимания. Лишнего сболтнул.

Похоже, война кончилась, а тут до спокойствия было куда как далеко. Уже начали делить друг друга на «понятливых» — «непонятливых», да еще, вдобавок, выделили фракции «стариков» и «избалованных». Вообще говоря, шибко напоминает стиль товарища Сталина, и, если у него получится, то недалеко до какой-нибудь «антипартийной группы». Не дай бог, конечно. Но могли вырасти и достойные ученики. Да кто бы ни был, — нашли время, суки.

— Я тут знаете, что подумал? Транспорт все равно половину восстанавливать половину — переделывать. Значит, и мощности под это дело. Так, может, заодно как-нибудь? Если заложить с избытком?

— Не-а. — Ковалев помотал головой. — Масштаб, говорю, такой, что заодно не выйдет. Кого обмануть хочешь?

— Не имею такой привычки. — Черняховский упрямо выставил подбородок. — Сроду правду говорил. И по транспорту с содокладом все равно выступлю!

— И в два счета погубишь все дело. Запросто. Сначала с Кагановичем поговори, на нем проверь. Он на этом деле собаку съел. Попробуй перетянуть его на свою сторону, большое дело будет. Только все равно зря ты это. Не вовремя.

— Во-во. Только, сдается мне, так будет и потом. На словах: «Сибирь то, Сибирь се» — а как до дела, то вечно не вовремя. А я тут подумал, как раз очень даже вовремя! Так, что такой момент не повторится, может, сто лет. Может, вообще никогда. Сам же, между прочим, надоумил…

— В чем это? — В голосе наркома чувствовалась некоторое беспокойство. Как бы чего не вышло. — Что-то не припомню.

— Да ничем! — Ожесточенно ответил генерал. — Мелочи. Проехали.

— Слушай. Тебе меня в этом деле никак не проехать. И не объехать. Так что давай, говори лучше. А то ляпнешь сдуру, а мне отвечать… Что за момент такой!

— А то момент, что как раз сейчас работать за пожрать, за в тепле и, главное, при деле, очень даже согласятся. Мно-ого народу! А через год-два может оказаться поздно.

— Да откуда ты это взял-то? Сроду лишних рабочих рук не было, а сейчас и тем более нет.

— Это в Союзе нет. А в Европах — безработица. Так и называются: «лишние люди». Чай, — читал в «Труде» про гримасы капитализма? Так что брать надо, пока дешево!

— А вот про это ты не то, что не говори, но даже и не заикайся! Враз сгоришь на непонимании политического момента! Пообещай, что ЭТУ тему не будешь даже затрагивать.

— Обещаю, что поговорю сначала с Кагановичем. Это ты меня здорово надоумил. Спасибо.

— А что? Это он тебе все правильно говорил. Явная политическая близорукость, и если ты поставишь вопрос официально, то по тебе врежут со всех сторон. И я врежу, так что тогда не обижайся. Не говори потом, что не предупреждал.

Иван Данилович какое-то время смущенно молчал, понимая, что с этой позиции старого хитрого сановника не сбить, и дальше он никуда не продвинется ни в одном из направлений.

— Да понял я! Мне это для себя надо, понимаете? Сам понять хочу. Почему бесхозяйственность? Почему не даст народно-хозяйственного эффекта?

— Да потому, чудак человек, что слишком долгие пустые перегоны. На тысячи километров некому твои грузы ни получать, ни отправлять. По пустому месту рельсы кидать. Это в Европе на каждом километре потребитель, а у нас каждый лишний километр — лишние копейки из бюджета. Лишний труд зря. Старую нитку расширить, залатать-обновить, еще куда ни шло, для военной нужды, всем понятно, это еще поддержат. А новые кидать? Не-ет, плюнь лучше, забудь.

— Выходит, не нужны дороги?

— Да нужны-то нужны… Вот если б была готовая, эксплуатацию оправдала бы, это да, а постройку — не-ет. Так эта дыра в бюджете и будет висеть. Полвека провисит, никуда не денется. Вот если б поток груза в десять раз больше, имело бы смысл подумать, а на то, что есть…

Он сморщился и пренебрежительно махнул рукой.

— Ладно. — Вздохнул генерал. — Видать, ничего не попишешь. Будем и дальше жить на отшибе. Только неправильно это как-то. Все равно неправильно. Да одной рыбы…

— Ага. Ты ее сначала поймай. Да переработай. Да перевези. У тебя, к примеру, есть на чем ловить? Сейнеры, плавбазы? А холодильники? А консервные заводы? Нету? Делать надо, почитай, заново? Так это еще один проект! Понял? Пока солнце выйдет, роса очи выест!

— Так это что получается, никогда из бедности не выбьемся? — Глухо проговорил командующий. — Старайся — не старайся? А это вам, значит, не политический вопрос. У нас ведь не Запад. Мы, большевики, за все отвечаем, свалить не на кого. Не боитесь, что доведем людей, и они нас того… попросят?

— Ты, Иван, давай без демагогии!

— А я думал, что демагогия, это когда обещают светлое будущее, а сами не знают, как его добиться. Да и, откровенно говоря, ни на грош в него не верят. — И, видя, что собеседник начал наливаться дурной кровью, поспешно докончил. — Не-ет, Лазарь Моисеевич, мы просто обязаны найти решение. Передумать всех на свете, а дело сделать. Больше не за счет надорванного пупа, а за счет коллективного разума партии. И, — знаете что? Подать-то это можно под разным соусом. Да, если подумать, так это и не соус вовсе…

— Излагай…

— … И, помимо нерушимых принципов учения Ленина — Сталина, есть еще и тактика революционной борьбы, товарищи. Большевики могут и должны использовать ресурсы капиталистических экономик, поскольку это способствует построению справедливого общества. Великий Ленин пошел на громадные нравственные издержки, но инициировал введение новой экономической политики в качестве временной меры. Во время первых пятилеток партия с успехом использовала кризис капитализма для привлечения буржуазных спецов и технологий для ускоренной индустриализации, и результат вам известен, товарищи. Наконец, совсем недавно, мы пошли на то, чтобы вступить в прямой военный союз с ведущими капиталистическими странами ради победы над немецким фашизмом и японским милитаризмом, и добились величайшей победы в истории человечества. И я не вижу, почему нам и на этот раз не поступить сходным образом: использовать трудности послевоенного периода в других странах, чтобы не только справиться со своей разрухой, но и заложить прочный фундамент собственному развитию на ближайшее будущее и дальше…

— Можьно рэплику? Два слова?

— Да, товарищ Сталин…

— Товарищ Черняховский говорит правильные слова. Только слишком общие. Пора перейти к конкретным предложениям. Ми видим, что они у командующего округом есть. И еще: нэ надо про учение Сталина. Как будто похоронили уже. Извините…

— Хорошо… По моему мнению, товарищи поправят меня, если я ошибаюсь, планируя развитие транспортной системы на востоке страны, мы совершенно неправильно оцениваем условия задачи. Исходим из того, что необходимо соединить европейскую часть СССР с редко населенным, слабо развитым в экономическом отношении Дальним Востоком. Если ставить вопрос таким образом, то, действительно, строительство дорог, позволяющих увеличить грузопоток во много раз, экономически нецелесообразно на перспективу десятка лет в лучшем случае. Это ошибка. На Дальнем Востоке проживает почти сорок процентов человечества. Густонаселенная Япония, густонаселенный Корейский полуостров. И главное, конечно, Китай. Если поставить своей целью создание транспортного моста от густонаселенной Европы до еще более многолюдных стран Востока, картина меняется. Грузопоток возрастает в десятки, сотни раз. Затраты на строительство окупятся во вполне обозримом будущем, и затем страна будет извлекать из своего положения чистую прибыль. Соединив в экономическом отношении две трети населения Земли накоротко, коротким, значит, путем мы станем главными мировыми транзитерами. Скажу еще: осуществление проекта необратимо подорвет положение Англии и Америки как главных мировых перевозчиков. Теперь или никогда, товарищи. В Европе разруха и послевоенная депрессия, безработица местами до шестидесяти процентов, предприятия сидят без заказов, но, при этом, как уже говорили, отчаянный товарно-сырьевой голод. Экономика замерла в мертвой точке, и нет силы, чтобы стронуть ее с места. Капиталисты ухватятся за масштабные заказы, как утопающий за соломинку, даже понимая, чем это может обернуться в перспективе. Уникальный шанс за ничтожную долю цены получить очень многое, товарищи. Куда больший даже, чем в начале тридцатых годов. Тут и такая вещь, как непомерная милитаризация страны, связанная с недавней войной, в данном случае играет нам на руку, поскольку послужит нам хорошей защитой от военного вмешательства на период реализации проекта. А потом станет поздно чему-то мешать. Это в точности, как на войне, товарищи. Успеем до того, как отвердеет единый фронт капиталистов, и получим шанс навсегда стать связующим звеном между Востоком и Западом, возможность, при случае… воздействовать и на тех, и на других без применения военной силы. По крайней мере в прошлые времена только ради одной такой, или даже гораздо меньшей возможности затевали войны, причем не худшие цари с королями, вроде Петра Первого. Разумеется, для нас, большевиков, это неприемлемо, но если уж так получилось… Грех не компенсировать хотя бы отчасти понесенные нами военные потери.

Рокоссовский с интересом посмотрел на докладчика, как будто не узнавая его. Видать, солоно дались ему эти считанные месяцы. Ай да Ванька. Как дошло до дела, даже слова стали другие. Если из этой затеи что-нибудь выйдет, надо и себе попроситься на воеводство. К примеру, — в Польшу. Чем плохо? И дело интересное.

— У вас все? Товарищ Ковалев?

— Что — Ковалев? — Нарком недобро усмехнулся. — Построите — будем эксплуатировать.

И это надо учесть. Не годится, если люди расширение хозяйства воспринимают только как лишнюю головную боль: люди должны быть заинтересованы в нем, как морально, так и материально. Пометить. Подчеркнуть. И отметил про себя, что еще совсем недавно одна мысль об этом была бы крамольной. Точнее: «идеологически невыдержанной».

— Товарищ Жуков?

— Я не очень понимаю, о чем идет речь. Какой Восток? Япония раздавлена, и, судя по настрою наших американских союзников, подняться ей они не дадут. А Китай… ну, несерьезно это, товарищи! Нищая, отсталая на столетия, раздробленная страна, охваченная гражданской войной. Помощь, исходя из интернационализма, я еще понимаю, но каким образом Китай может быть нам какой-то там опорой? Там же ничего нет, кроме нищих китайцев.

На обратном пути, когда он поневоле принимался дремать в самолете, до него дошел смысл Ковалевской максимы относительно насущного хлеба. Может быть, понимание это отличалось от понимания автора, но в нем тоже содержалась доля истины. То, что человек получает сегодня, должно иметь хотя бы сопоставимый размер с тем, что он вкладывает в дело отдаленного будущего. Равенство тут невозможно, поскольку обозначает прекращение развития, но и несопоставимость не может длиться долго, потому что в таких случаях человек со временем теряет охоту к труду.

Великая Блажь II

Вот он всю жизнь считал себя человеком рациональным. По крайней мере, хотел так считать, потому что на самом деле это было не так. Увлекался, и порой очень серьезно. Людьми, идеями, проектами. Но тут, прислушавшись к обсуждению, неожиданно для себя дал волю воображению. Обсуждение становилось все более бурным, но не это стало главной причиной вдруг возникшей мысли. Мысли-образа, мысли-метафоры. Если хотите, — мысли-картины. Он вдруг подумал, что стране нужен хребет. Насыпь таких размеров, что ее можно было сравнить с настоящей горной грядой. Не слишком высокой, но чтобы от западной границы — и до края Сахалина. Видение, хоть и мимолетное, было прямо-таки болезненно-ярким. В прямом смысле. Толчки бешено пульсирующей крови отдались в висках болью. Разумеется, он не подал вида. Никак не показал, что вообще принял к сердцу вопрос, поднятый Черняховским. Он-то — ни сном, ни духом. Свято уверен, что выдвинул просто-напросто хозяйственный проект, хоть и масштабный. Нужный ему для дела, за которое он взялся. Которое на себя взвалил. И — молодец, нашел более общий подход, в рамках которого проект мог стать рентабельным. Вот только полного понимания того, что это будет представлять собой на самом деле, у него все-таки нет. Скорее всего, пока. Наберется опыта и будет видеть такие вещи сразу, на автомате. А на самом деле «хребет» СССР по сути окажется становым хребтом всего континента. Для того, чтобы понять это, достаточно посмотреть на карту. Там все настолько наглядно, что не нуждается ни в каких комментариях. И практические выводы надлежало делать исходя именно из этого положения. И главный вывод звучит так: сооружение должно соответствовать. Не только назначению, но и, — так сказать, — значению. Роли, которую предстоит сыграть. Но, по непонятным причинам, затея слишком многим не нравилась. Ему говорили… Ему много чего говорили.

— Ряд новых технологий позволят довести скорость обычных составов, с колеей стандартной ширины до трехсот километров в час. А в обозримой перспективе — до трехсот пятидесяти — трехсот семидесяти. И это обойдется во много раз дешевле, чем так называемая «Широкая Колея»…

— Замечательно, превосходное достижение, да. Обязательно надо разработать и испытать. Построить на главных пассажиропотоках в Европейской части СССР. Москва — Ленинград, вместо Николаевской дороги или вместе с ней. От Москвы через Ростов к хлебу Кубани, к курортам Северного Кавказа. Советские люди должны иметь возможность после напряженного труда хорошо, полноценно отдохнуть. Но Широкую Колею — тоже, и в первую очередь. Пусть и на ней будет триста… ладно, двести — двести пятьдесят километров. Этого хватит.

Он не хотел дешевле. Он хотел сухопутную транспортную систему, которая по пропускной способности сможет заменить морские перевозки Восток — Запад, и при этом будет быстрее, надежнее, безопаснее. Да попросту дешевле, наконец. И в спокойные времена, и при любых кризисах. А еще чтобы она был на нашей, имеющей хозяина земле, под хозяйским доглядом, не боясь ни блуждающих рейдеров, ни подводных лодок в океане. В ничейном океане, надо добавить, хотя англичане и американцы явочным порядком считают его своим. Это их устоявшееся мнение так или иначе надо было менять, но когда это получится? И получится ли вообще? Дожидаться манны небесной дело, как известно, сомнительное. Куда полезнее сделать то, что зависит только от тебя, и ни от кого больше.

— Товарищ Сталин, эта ваша «Широкая Колея» никак не вписывается в существующую сеть железных дорог. Мало мы мучились с переходом от союзной колеи — к европейской и обратно? А ведь это мелочи по сравнению с этим… Да чего там — с этим вашим чудовищем! Оно же разрежет пополам, на север и юг, всю транспортную систему страны!

— Где — существующую? Все, что восточнее Кузбасса, нэ заслуживает громкого названия сети. Предлагаю, во избежание дальнейших недоразумений, считать Широкую Колею совершенно другим, особым видом транспорта, занимающим особое место. Нас ведь нэ смущает, что к крупнейшим портам ведут железнодорожные пути? А к железнодорожным станциям — шоссейные дороги? То же самое, ви еще увидите, будет с большими аэропортами, туда проложат метро, шоссе, да. Электрички пустят. А та сеть, что есть, повезет груз от Широкой Колеи — в стороны. Еще и нэ хватит, новые придется строить. И порты при пересечении рек. И аэродромы новые.

Люди упорно не хотели понимать, что после появления Широкой Колеи станет выгодно прокладывать железные дороги там, где они до сих пор были прямо разорительны. И тогда они появятся, будто сами собой. И шоссе. И порты. И аэродромы. Черняховский, — тот понял, умница. Причем, что особенно важно, понял сам, от реальной жизни, а не из книжек. И не от каких-нибудь оторванных от реальности болтунов. И его надоумил, молодец. Вот только до сих пор не в полной мере оценил масштаб того, что понял. Опыта мало, привычки рассматривать проблемы в комплексе, но это со временем придет…

— … И еще: в свете последних достижений открытие сквозного движения по Широкой Колее Восток — Запад может утратить свою актуальность. Или, во всяком случае, претерпит радикальные изменения. Гордость советского материаловедения, сверхпрочные минеральные нити большого удлинения, позволяют создать совершенно новые рельсы. Использование принципа «предварительного напряжения» не только делает их прочность невероятной по меркам совсем еще недавнего времени, но и позволяет создать безопорный пролет колоссальной длины. Висящий в воздухе рельс такой конструкции не прогибается и не деформируется под действием силы тяжести, выдерживая при этом крайне высокие нагрузки. Это позволяет проложить пути на высоте, сократив количество опор и обойдясь во многих и многих случаях вообще без насыпи.

— Нэ могу назвать себя специалистом, но как вы в этой вашей подвешенной дороге решите проблемы со стрэлками? Полагаю, это хорошо, скорее, для локальных транспортных систем, там, где метро дорого, и нужно объединить два объекта бэз промежуточных станций. И еще: нэясно, — каким образом это противоречит Широкой Колее? По-моему, так прекрасно дополняет. Позволяет найти решения при возникновении особых условий, удешевить и ускорить строительство.

Тут он не обошелся без хитрости. О работе Виталия Безуглова ему сообщили раньше, так что он имел возможность посоветоваться со знающими людьми и подготовить ответ. Собеседник этого не знал и поэтому получил нужное впечатление. Вообще очень полезно бывает знать то, о чем другие даже не догадываются. Даже если это какая-нибудь пустяковина.

Но еще чаще высказывались возражения другого плана. В струе разговора, поднятого после памятного доклада Георгием Жуковым. Какое нам дело до чужаков? До европейцев и японцев с китайцами? В основе его мировоззрения в данном вопросе лежало совсем простое представление: чем хуже чужакам, чем слабее они, беднее, — да чем их меньше! — тем лучше нам. Вряд ли оно четко сформулировано, и, если приписать ему такую позицию напрямую, он искренне обидится. Он свято уверен, что без чужаков в любом случае лучше, а любое действие на пользу другого народа почитает ущербом для своего. И ведь таких много, если ни большинство. Если не во всем, то во многом они, скорее, правы, но только не во всех вариантах. Потому что если пытаться непременно все делать самому, то и сам надорвешься, и дела не сделаешь. Ради того, чтобы использовать других людей, можно пойти на то, что они используют тебя. Тут уж как на войне, кто — кого, вот только, в отличие от войны, нет ничего страшного, если в итоге обе стороны почувствуют себя победителями.

Другие сильно опасались, что общение с большим числом иностранцев внесет смуту в сознание простых советских людей. Отравит буржуазной заразой их неискушенные души. Практика показала, что не так оно страшно, хотя опасения, надо сказать, были сильные. Решения о том, что делать с миллионами мужиков, что дошли аж до французской границы, повидав, помимо Германии, Бельгию, Голландию, Австрию, не говоря уж о Финляндиях с Норвегиями, принимались всерьез и на самом высоком уровне. Только известные события помешали провести их в жизнь, но ничего страшного с неокрепшими душами русских мужиков в конечном итоге не случилось. Трудно сказать, — почему. То ли Европа была не в лучшей форме, то ли выручила спесь победителей. Вполне естественная и даже, если так допустимо говорить о спеси, — заслуженная. Было и третье, пожалуй, еще небывалое.

Российская армия при царе-батюшке бывала бита неоднократно, проигрывала и сражения, и целые войны, то же самое можно сказать и о Красной Армии РСФСР и Советского Союза, но это не мешало жить крепко въевшемуся в массовое сознание русского народа мифу о собственной непобедимости. Все, что ему противоречило, просто не задерживалось в головах, скатываясь, как вода с навощенной бумаги. Это не война была, а так. Это мелочи. Это не по-настоящему. Это было при царизме. А вот Петр Первый! Вот 1812-й год! Вот Великая Отечественная! Но при этом всегда существовало и другое. Тщательно скрываемое даже от самих себя чувство собственной неполноценности перед мастерством, порядком, обустройством Европы. Перед ее деловой хваткой, лоском ее городов и гладью шоссе, блеском ее витрин и тучностью ее ухоженных полей. Перед тем, что они неизменно обгоняли Россию, делая то, что нам пока не по зубам, заставляя страну тащиться по своим следам, повторяя чужие «зады». Перед тем, что вещи европейской работы неизменно оказывались лучше, аккуратнее, красивее, сложнее, а в тех нечастых случаях, когда это было не так, они лучшими считались. Предел гордости, сделать: «Сукнецо не хуже голландского» — а о «лучше» уже и не думали. Так считали, в общем, все и всегда, хотя и хвастались, хотя и выискивали малейшие свидетельства своего приоритета, высасывали из пальца и всячески раздували, это не мешало молчаливому признанию: Европа умеет больше, Европа умеет лучше, Европа прогрессивнее. Европа более развита. А вот теперь кое-что изменилось.

Уже не одни только сырые идеи, что пришли в отдельные светлые головы, торчащие над убогим средним уровнем, как колоски на поле Фразибула, даже не отдельные уникальные образцы, сделанные на уровне шедевра усилиями всей государственной машины. Громадные серии сложнейших изделий, превосходящих мировой технический уровень и сделанных с безукоризненным качеством, без всяких скидок на условия военного времени. Скромная гордость мастера, тихо знающего про себя, что он — просто-напросто лучший, в своем роде не слабее гордости героя, когда он, не остыв от схватки, попирает тело поверженного чудовища. Да будь ты кто угодно, да пусть я вынужден повиноваться тебе: вот только ты не можешь, и никто не может, а вот я, я — могу!!! Теперь какой-нибудь механик мог по полному праву скривиться, сунувшись в нутро американского судового дизеля или в мотор английского самолета. А радист мог спокойно, никого не боясь, сказать, что у союзников рация — удобнее тем-то и тем-то, потому что знал: по основным характеристикам «РПП — 10» кроет ее, как бык — овцу. Это дорогого стоит. Гораздо дороже, чем может показаться. То ли еще будет. Я могу лучше и поэтому, со временем, и жить буду лучше. Я — сделаю!!! Не везде, не всегда, но это, во всяком случае, начало реально, без натяжек присутствовать в современных советских мозгах. Даже и без этого, знаете: «А зато мы вам та-ак дали!».

Говорили и о нем.

— … Неприятно смотреть. Не понимаю, он что, — до сих пор считает, что мы наперегонки кинемся выполнять его капризы? Даже самые бредовые? Уняться бы пора, чай не мальчик, а, наоборот, гриб старый… Веришь, иногда, вроде, дело говорит, а я все равно принять не могу. Понимаю, что неправильно это, некрасиво, а с собой ничего поделать не могу.

— Ну, — усмехнулся собеседник, — это не по-христиански.

— И давно в верующие записался? Раньше, вроде, помалкивал обо всех этих поповских штучках, нет?

— Я крещеный, ты крещеный. В сорок первом, под артобстрелом, под бомбежкой, не молился ему, которого нет? Поди, и перекреститься случалось? Это потом, как кончится: «Тьфу ты. И что это на меня нашло?». Тоже как-то… некрасиво.

— Да знаю я! Умом понимаю, а как вспомню, как дрожал перед ним, боялся лишнее слово сказать, когда надо бы, как тянулся, глазами ел… И ведь во многом искренне! Не могу с собой ничего поделать. Как гляну, так прямо такая злоба поднимается, что… Его что, — обязательно держать на этом месте?

— А кто тебя спросит? — Он помолчал. — Не ты первый поднимаешь вопрос. Если хочешь знать, то, если тебя он своим присутствием всего-навсего раздражает, — то другие его вовсе ненавидят. Особенно те, кто больше всех перед ним гнулись. И, — интересное совпадение, — те же самые лица больше всех замазаны в крови, а теперь на нем норовят отыграться за свой былой страх, за подлость свою. Никита. Климушка.

— Ну, этот — особая песня. Тут я — не я буду, а вопрос поставлю, и не уговаривай…

— И не подумаю. Прежде всего он просто не нужен. Ни умения. Ни толку, ни влияния, а место занимает. А насчет Председателя ты лучше охолони. Антонов его не отдаст. Устинов. А самое главное, — Александр Михайлович против.

— Чудны дела твои, господи. А ведь среди заговорщиков чуть ли ни в вождях ходил.

— А кому еще, если предстоит делать дело? Он против просто потому что считает, — без товарища Сталина будет хуже. А Антонов даже объяснил, почему именно. Ты ж не все знаешь. — Он замолчал, прикуривая новую папиросу от прежней, хотя имел зажигалку в кармане галифе. — За два месяца пропало восемнадцать уполномоченных. Причем не под Львовом где-нибудь, не на Алтае, а в Подмосковье, на Орловщине, под Тулой, — и тому подобное. Ты понял? Нет трупа, — и почти ничего нельзя выяснить. Нет тела, — нет дела. Это тебе не кулаки в двадцатые годы. Сколько у нас прошло их, — через разведку, от полковой и до ДШР, десант, штурмовые группы, сколько в диверсантах побывало? Молчишь? Я тебе скажу. Четыреста тысяч без малого, только тех, кто с руками — с ногами. Полмиллиона лучших в мире убийц, привыкших лить кровь, как воду. А те, кому сейчас двадцать, так еще и немцами не биты. Это они били. А тут еще и политических из лагерей повыпускали полно. А держать, пока суд, дело, организации-реорганизации, аресты-расстрелы, — некем. Так хоть им. Мудрым, гениальным и никогда не спящим.

— Так хоть поговорили бы с ним. Объяснили, как все обстоит, и как себя вести. А то он думает, что и правда… Да вот хоть эта его затея, — это ж хрен его знает, что такое! Это сбеситься надо, предложить этакое, когда половина страны лежит в развалинах! Тут дыра на дыре, прореха на прорехе, а он…

Собеседник — сосредоточенно курил, слушая его сбивчивую речь, и не спешил высказывать свое мнение. Наконец, щелчком отправив окурок в урну, осведомился:

— Какая — затея? Я, знаешь ли, последнее время очень внимательно слежу за всем, что говорится на заседаниях. А за тем, что говорит Председатель, особенно. И я что-то не помню каких-нибудь особенных затей. Таких, чтобы вызвали какое-нибудь бурное обсуждение.

— Да бр-рось ты! Все знают про затею с Широкой Колеей, один ты ничего не знаешь! Это уж либо наивность, через край, либо уж лицемерие без меры…

— Иными словами, это не его слова, а только твои мысли. Мой совет: если не хочешь выглядеть глупо, не начинай разговора об этом первым.

— Но ты — со мной?

— Опять бессмысленный вопрос. Потому что непонятно — в чем. Пока, — пока! — среди множества разнообразных вопросов время от времени обсуждаются проблемы транспорта. Председатель чуть-чуть нажимает на то, что транспорт у нас во-первых — разрушен, во-вторых — не обновлялся за время войны и поэтому устарел. А в-третьих за то же время войны в технике имел место заметный прогресс. Все это, вместе взятое, по его мысли должно обозначать, что восстанавливать прежнюю систему не то, что не следует, а прямо-таки недопустимо. Что нужно делать совсем новую, в которую остатки старой в лучшем случае войдут в качестве составной части. Я это понял, и не могу взять в толк, почему не понял ты. Или, может быть, скорее, не принял?

— Я понимаю так, что надо по одежке протягивать ножки. Вот встанем на ноги…

— Так — не встанем. А если встанем, то не скоро. И стоять будем еле-еле. Шатаясь. Если я чего понял из этой войны накрепко, так это одну вещь, совсем простую. Если есть лучший способ проиграть сражение, так это именно латание дыр. Пока латаешь одни, появляются новые, а резервы тают. Пока мы принимали так называемые «естественные решения» вместо правильных, нас били. Как только начали думать, как бы одним ходом решить сразу несколько проблем, немец начал вязнуть. А когда научились… Я вот думаю, именно после этого и началась совсем другая война.

— При чем тут война?

— А при том, что все — то же самое. Ты подумай, подумай, — убедишься. Дело не в том, широкая там колея или узкая, а в том, чтобы реализация одного проекта и заткнула бы большую часть нынешних дыр, и сняла бы побольше проблем в будущем. По-моему — так.

— А это что — решение? Не мне тебе рассказывать, чем на той же войне оборачивались кое-когда красивые решения. По-моему здесь — тот же самый случай.

— Не знаю. И ты не знаешь. И товарищ Сталин не знает. Тут к носу не прикинешь. Надо выдвигать варианты, анализировать и считать, считать, считать. По каждому! Ты умеешь? О! И я нет. Тоже могу только прикинуть. Вот только прикидки хороши в делах, в которых разбираешься досконально. А мы? Я военный, ты военный. Мы даже плохо себе представляем, какие именно факторы надо учитывать. Думаю, что прикидки Председателя пока что поточнее. У него, знаешь ли, опыт. Хочешь совет?

— Ну?

— Я понимаю, затею с Широкой Колеей ты считаешь блажью. Я, откровенно говоря, тоже сомневаюсь. Может быть и такое, что Председатель прав, но полномасштабный проект такие, как ты, все равно зарубят. Так вот, чтобы в любом случае быть на коне, надо взять на себя то, что придется делать в любом случае. С инициативой вылезти. Чтобы, пока остальные копья ломают, мы уже занимались реальным делом. И беспроигрышным. Вон хоть на Ивана Данилыча глянь, на орла нашего.

— Ага. Энергетика там, лес крепежный, кирпич-цемент…

— А еще дорожную технику общего назначения. А еще — асфальт. Да мало ли что. Всякие такие штуки, которые понадобятся всегда. Но! Если у меня выгорит, я тоже буду с самого начала искать комплексные решения. Чтобы каждая частность сама по себе была вроде как Проект. Кое-какие мыслишки есть.

Этого он, понятно, знать не мог и только догадывался. Зато он знал, как облупленных, их всех, и потому и о содержании разговоров догадывался, в общем, довольно точно. Знал, как к нему относятся и мог только надеяться, только молить позабытого бога, чтобы неприязнь, мстительность, злорадство, желание поставить его на место теперь, когда он утратил прежнюю, ничем не ограниченную власть, не пересилили бы желания сделать дело. А то, что эти чувства в разной степени присутствовали даже у слишком многих его нынешних сподвижников, он не сомневался.

Вице-король II: дорогами Братской Дружбы

«Дорогой товарищ Черняховский!

Коллектив Комсомольского авиационного завода поздравляет Вас с днем рождения. Желаем вам крепкого здоровья, долгих лет жизни, успехов вашем трудном деле и большого семейного счастья. Разрешите от лица всего коллектива преподнести Вам скромный подарок: сделанный по специальному проекту скоростной самолет нового типа. Надеемся, что с ним даже наша просторная, великая Сибирь не покажется Вам бескрайней. Самолет мы делали Командующему Округом, но специальный проект и изготовление руками лучших работников — это лично Вам, за ваше горячее сердце, за вашу горящую душу, от тысяч наших душ и сердец…»

Подъезжая к условленному месту, товарищ Калягин еще издали увидал приткнувшийся в сторонке самолет командующего округом. Изящную, как ласточка, серебристую птичку нельзя было спутать ни с какой другой из-за особой конструкции отогнутого назад крыла. И хоть не чувствовал он за собой никакой вины, сердце все-таки щемило: когда начальство прибывает на запланированное мероприятие первым, это не есть хорошо. Оно этого не любит, даже самое понимающее и демократичное. Недовольства, пожалуй, не вызовет, а хорошему отношению не способствует. Генерал Ма не подвел: обещанные ресурсы ровными рядами сидели на корточках, тесно прижавшись друг к другу, но и при этом занимали очень порядочный кусок ровной, как стол, степи. Во главе контингента в двадцать пять тысяч голов ровно, в качестве непосредственного подрядчика тоже явился старый знакомец, Ин Цзянь-куа, собственной персоной. Надо же! И не поленился, и не счел ниже собственного достоинства. Видать, — припекло по-настоящему. Впрочем, в прямом смысле этого слова — тоже, потому что август выдался на редкость теплым, и налитый жиром генерал отчаянно потел в своем халате. Он, понятно, обмахивался веером, вытирал круглое, лоснящееся лицо полотенцем, висящим у него на шее, но эти меры помогали не сильно. Располагался провинциальный воевода в походном раскладном кресле под большим зонтом, в окружении свиты мордоворотов в синем, с широкополыми шляпами на головах. Кроме охраны, при его особе находились не один, а целых два переводчика. Александр Яковлевич тоже привел себя в готовность номер один.

— Что он говорит?

— Говорит, что хочет по десять трехлинейных патронов за голову, по винтовке, — за десять голов, по ручному пулемету — за двести пятьдесят и по станковому, — за пятьсот. А еще десять «ЗиС — 3» с двадцатью выстрелами на ствол за все стадо.

— Это как?

— Да, в общем, нормально, но запрашивают, как положено, раза в три.

Иван Данилович мимолетно полоснул китайца скошенным, холодным взглядом, а потом уставился не на него, и не в пространство, а как-то рядом, чуть повыше левого уха генерала. Тот заерзал взглядом, отвел глаза и принялся еще более усердно орудовать полотенцем.

— Переведи ему, что это справедливая, хорошая цена за двадцать пять тысяч здоровых, крепких мужчин. А не за это стадо полумертвых босых оборванцев. Переведи ему, что они не нужны мне и даром, так что пусть забирает этот сброд с собой, чтобы его не пришлось выгонять. Скажи, что за вооружение полнокровного стрелкового полка я всегда найду что-нибудь получше…

Ин Цзянь-куа ощерил редкие зубы и заговорил, быстро и экспрессивно, брызгая слюной.

— Что он там, — хладнокровно осведомился Черняховский, — несет? Чего еще хочет?

— Говорит, что люди в Китае стали редки. Что в провинции был мор, и он с трудом наскреб даже этих. И никто другой ничего подобного не смог бы.

— Ах, вот оно что? Это кем надо быть, чтобы пригнать сюда это чумное стадо, да еще требовать за него плату?! Окружить территорию, выдавить толпу восвояси, ближе, чем на десять метров, к соискателям не подходить! Постой, что он там еще мяукает?

— Говорит, что господин командующий не так его понял, а мор был еще весной…

— Скажи так: по десять патронов, — ладно, одна винтовка за пятьдесят голов, пулеметов пятьдесят и… ладно, тоже пятьдесят. А орудий им хватит пяти… Что он там говорит?

— Говорит, что… ну, в общем, просит добавить.

— Просит? Это другое дело. Скажи, что орудий пять, но по сорок выстрелов на ствол. Могу добавить три миномета и по тридцать мин на трубу. Все! И еще: мы соглашаемся только из присущего нам гуманизма. Если отправить их восвояси, половина не дойдет. А в следующий раз он пусть даже не пробует присылать к нам голых людей. Тут Сибирь. Там, где им предстоит работать, в сентябре по ночам бывают заморозки… Ну что еще?

— По условию он оставляет переводчика Ли с десятью помощниками в качестве наблюдателей с китайской стороны.

— Ладно. Только сдается мне, что мужик этот — большое говно, а мы делаем порядочную глупость…

Когда давно немытые мужчины собираются в таком количестве на, в общем, ограниченном пространстве, запах чувствуется на десятки метров. Вид китайцев потрясал, невозможно и нестерпимо было верить собственным глазам. Здесь собрались люди, лишенные имущества до самого последнего предела, за которым человек окончательно превращается в двуногое животное. Тут выражение «прикрыть наготу» имело самое прямое значение, потому что ни на что кроме эти ничтожные, ветхие лоскуты неопределенного цвета не годились. Каким-то образом с первого взгляда было видно, что это — не бедолаги, которых только что выкинула из домов, сорвала с места, ободрала до нитки война. На корточках перед рослыми, крепкими, добротно одетыми офицерами сидела нищета потомственная, насчитывавшая десятки поколений. Их совершенно неправомерно было бы сравнивать с дикарями, потому что столетиями жить в последнем жизненном тупике способны только самые цивилизованные люди на свете. Китайцы. Любой дикарь отчаялся бы, впал в буйство, сошел на нет, сгорел в считанные месяцы, если не недели.

— Так, — сказал командующий, жестом подзывая порученца — будем работать с тем, что у нас есть… Одеяла — пока отставить. Дрова, весь запас, — сейчас. Бойцам… разложить костры. Из провизии… медицину спросим, но на сегодня из харчей только рис. Весь, что есть, и из резерва. И купите еще. Неважно, у кого, хоть у американцев. Разварить в жидкую слизь. Назавтра, с утра, временный комиссариат, три санбригады и три банно-прачечных отряда. Отправка… отложить до четырнадцати ноль-ноль восемнадцатого. Теперь самое главное: одежда.

— Разрешите доложить? У нас ведь полным-полно армейских складов осталось. Пять раз по стольку обмундируем, и еще останется.

— Отставить. Одежду китайцы будут шить себе сами, до отправки. Я бы их и сапоги тачать заставил, но это уже будет слишком. Как говорится, — вынужден с сожалением оставить эту мысль. Мой немец обещал чуть ли ни целый состав швейных машинок из лагерного конфиската за много лет, и пусть працюют. Потом реализуем среди местного населения.

— Моя не понимай. Роба кули, — засем чена тратить? Все равно сто чена в речка кидай.

— Так пойми, чудак-человек. Там Сибирь. Там твои кули в момент вымерзнут.

— Моя новый таскай. Без генерал совсем шибко дешево. Чена дуван, моя — один, твоя — два…

Какой-нибудь капитан из фронтовиков в ответ на такое предложение, поди, начал бы кипятиться, полез бы в бутылку. Мог бы китайцу и в морду, — но только не он. Слишком давно тут жил, слишком хорошо знал здешние нравы и обычаи, и слишком ясно понимал, что их так быстро не переделаешь. Ему было только смешно.

— Не выйдет, — с видимым сожалением проговорил он, — новые еще быстрее померзнут, там зима начнется.

— Еще новые таскай! — Начал горячиться Ли Гуан-чень. — В Китай кули мало-мало шибко много! Нисего не стоить!

— Вот узнают, — так хрен ты новых найдешь!

— Они знай, — с досадой отмахнулся китаец, — все равно приходи. Столько, сто всех таскай нету. Двух — таскай, оставляй — пять!

— Как ты не понимаешь. Кули сгинут, а робы останутся. Хорошие чена.

— А-а-а, — совершенно по-европейски протянул Ли, мелко кивая, — моя понимай.

Александр Яковлевич развлекался, но при этом даже шуточное взаимопонимание с этим типом ему было как-то противновато. Поэтому он продолжил.

— Вот только Большой Иван, тот генерал, которого ты видел, таких шуток не любит. Шкуру спустит. Он человек, в принципе, добрый, но, если кого-то действительно надо расстрелять, решает это дело быстро. Когда надо, понятно. И еще вот что: те, кто думали, будто его легко обмануть, скоро об этом пожалели. Тут пощады не бывает вообще. Так что боже тебя сохрани… Я предупредил.

Откровенно говоря, он тоже не понимал затеи с пошивом штанов и бушлатов на вате силами самих кули. Дурит генерал.

Страшный опыт перманентной мобилизации времен Гражданской и Великой Отечественной дал советским военным людям невероятное, невиданное в истории умение переработать в некоторое подобие войска любое количество даже самого безнадежного контингента. Невероятное в самом прямом смысле, потому что следующие поколения не могли понять, как это делалось, и не верили, что это вообще возможно. Оно сказалось и тут. К вечеру следующего дня отмытые и наголо остриженные китайцы уже выкопали ямы под отхожие места, натянули палатки, почти закончили временную столовую, вкопали столбы и натянули на них колючую проволоку. Вокруг себя. Чтобы не было соблазна сбежать ночью, унося с собой свалившееся на них неслыханное богатство: поскольку кошмарную ветошь, в которую куталась рабсила, пришлось все-таки сжечь, делать было нечего, и после бани с санобработкой им раздали-таки по комплекту нижнего белья, состоящему из армейских кальсон с завязочками и нижней рубахи. Сапоги и портянки после некоторых колебаний решили пока не выдавать, потому что в таком разе не помогла бы и колючая проволока. В сгущающихся сумерках тысячи фигур в белом выглядели совершенно неописуемо. На завтра предстояли навесы мастерских, установка швейных машинок и собственно начало пошива. Машинки, материал под крепкой охраной и старая знакомая Шпеера фройляйн Виланд к этому времени уже успели прибыть. По приказу Черняховского каждое десятое изделие поступало в собственность работника, поэтому очень скоро у руководства появилась возможность выбирать из числа желающих. Он пошел на этот шаг вполне сознательно, понимая, что несколько рискует, но даже не мог себе представить, каким неслыханным потрясением основ на самом деле было это распоряжение. Ли Гуан-чень пребывал в совершеннейшем смятении. Больше всего его убивала даже не сама по себе неслыханная расточительность русских, а тот заряд разврата, который она в себе несла. Плата такого размера подрывала сами принципы, на которых стояло общество Поднебесной. Кули согласился бы и на в десять раз меньшее, а потом его не только можно, но и нужно было обмануть. Так, чтобы он не только ничего не получил, но еще и остался бы должен. Освященная веками, да что там, — святая традиция. Иначе никак. Да они просто-напросто напугаются!

Люди, подобные Ли Гуан-чень в том или ином количестве водились в Поднебесной всегда. Когда их становилось слишком много, китайцы восставали и страна летела вверх тормашками. Пресловутый русский бунт, бессмысленный и беспощадный, — мелочь, детские игры по сравнению с бунтом китайским. Поля зарастали сорняками, вторгались варвары, которых было некому отразить, генералы и сановники, предав и продав всех и все, думали, кому бы изменить еще и резали друг друга, а там, где прежде жили восемь китайцев, оставался, дай бог, один. А деятелей, подобных Ли Гуан-чень не оставалось и вовсе, потому что они были очень цивилизованными людьми, считали именно себя познавшими смысл жизни и истинными мудрецами, но мудрость их годилась только до тех пор, пока цивилизация, худо-бедно, держалась. Наверное, поганые глисты тоже считают себя шибко умными, вот только, сгубив хозяина, пропадают все, до единого. Справедливости ради, надо сказать, что в безмерной истории Китая также неизменно присутствовали люди другого сорта, наивные, вроде бы, книжники, бессребреники и альтруисты, стараниями которых страна поднималась тогда, когда, казалось, пропали все надежды, некому верить и не во что вбить гвоздя. И тогда все начиналось сначала.

— Насяльника! Нельзя каздый десятый роба кули давай! На сто один мозно. И то многа…

— Что-то я не пойму…Тебе-то какая печаль? Твои они, что ль? Ты вообще кто, — переводчик тут или за начальника над кули?

— Мала-мала — переводцика. Шибка мала-мала — насяльник. Не надо десятый роба давай. Кули стать нахальный, как собака, работай нету!

— Ну, это не тебе решать. И не мне. Генерал лучше знает, кому сколько платить. Тут все в его воле ходят. — Он сжал кулак. — Вот где.

С такими или же подобными разговорами, раз от разу волнуясь все больше, Ли Гуан-чень подходил к нему еще не раз, и Александр Яковлевич решил про себя приглядеть за международным наблюдателем. Первый день массового пошива спецовок прошел, в общем, в штатном режиме. Слушая пронзительные, злобные вопли фройляйн Виланд, полковник думал про себя, что командный голос должен быть именно таким. Образец, можно сказать. В нем, не мешая друг другу, одновременно слышался свист плети, шипение клинка, выходящего из ножен, и лязг затвора, причем уж точно не винтовочного. Орудийного, причем при немалом калибре. Они не имели никакого понятия о немецком, она тем более не знала и не желала знать китайского, но понять себя ценный руководящий кадр из Штутгарта заставила. Некоторые научились, некоторых — заменили, но уже к концу суток машинки функционировали круглосуточно. С работников градом катился пот, но они работали без перерыва, не отвлекаясь ни на минуту и позволяя себе только редкие опасливые взгляды через плечо. Впрочем, на своих работники, — большие, большие, рукой не достать, люди! — начали покрикивать почти сразу, и те беспрекословно подносили плошки с едой из столовой и поганое ведро, дабы те могли справить нужду, не отвлекаясь от производственного процесса. Полковник пытался бороться, наведя подобие армейского порядка, да куда там! Тут действовали порядки куда более строгие, устоявшиеся, и не давние даже, а прямо-таки древние. До него не вот дошло, что новообращенные портные до смерти боятся, что их место тут же похитит кто-нибудь другой. То, что место работы планировалось в качестве постоянного, до них, похоже, просто не доходило. И, тем более, они никак не могли в подобное поверить.

Истинное положение вещей удалось объяснить только с большим трудом, но разогнать по койкам падающих от усталости работников сумели только тогда, когда фройляйн Виланд самолично вывела на предплечье у подопечных личные номера и свою подпись… На следующий день ей для этой цели вырезали из старого каблука специальный штамп.

О восьмичасовых сменах, понятно, не могло быть и речи: минимум двенадцать с принудительной сменой. А уже на следующий день беспрецедентное решение Черняховского начало гнуть под себя ситуацию уже всерьез. Ночью в палатках несколько раз вспыхивали мимолетные, ожесточенные драки, видимо, — за место у швейной машинки. Счастье, что у босяков просто нечем было поубивать друг друга, но, все-таки, несколько раз потребовалось вмешательство автоматчиков. А уже ранним утром, — как узнали, откуда, кто передал? — у проволочного ограждения появились безмолвные серые тени. Работнички передавали им полученные в качестве положенной доли робы, и те исчезали. Охрана, — не мешала, поскольку приказу такого не было, а вот Ли Гуан-чень проявил невиданную активность. Во главе пары подручных бегал, пытаясь поспеть по всему периметру одновременно, визгливо ругался, выдирая ценный товар прямо из рук портных, даже дрался, — но с переменным успехом, а чаще — вовсе без успеха. И вообще — не поспел. Тогда он разослал своих опричников по палаткам и прямо в производственную зону. Он превосходно знал набор заклинаний, при помощи которых можно запугать и принудить к беспрекословному подчинению людей, которым ПО-НАСТОЯЩЕМУ нечего терять, и приступил к этой миссии, но полковник с чувством глубокого морального удовлетворения эту его деятельность пресек. Черт его знает, почему Ли не говорил с ним по-китайски, упорно пытаясь общаться на чудовищно ломаном русском. Очевидно, в глубине души не мог и не хотел верить, что его растленные речения «насяльнику» вполне доступны и, главное, насквозь понятны. Варвар должен быть лохом просто по определению, и это убеждение коррекции не поддавалось.

— Моя, — он растянул губы в фальшивой улыбке, — хранить. Банк. Стобы не пропадай.

— Сожалею, — полковник со знаками различия капитана старательно скопировал улыбку собеседника, — но у нас социалистическое общество и частные банки запрещены. Категорически. За это — казнь. Без пощады. И — вот что. Ты мешаешь исполнению моих приказов, и я сегодня же доложу о твоем поведении своему генералу.

Рассказывая толмачу байки и страшилки с пугалочками о безмерном властолюбии и беспощадной, холодной жестокости Ивана Даниловича, он просто развлекался, извлекая из общения с негодяем маленькое, практически невинное удовольствие, но в данном случае душой не кривил. Безмерно занятый, Иван Данилович, тем не менее, приказал регулярно докладывать, как складываются взаимоотношения с китайскими трудящимися в частности и с китайской стороной вообще. Ежедневно ему приходилось принимать решения такого масштаба, что этот эпизод мог бы показаться мелочью, не заслуживающей внимания, но, однако же, — так. Очевидно, связывал с этим направлением работы серьезные планы на будущее, а потому желал разобраться досконально, в подробностях изучая результаты первого опыта. Как конструктор наблюдает за испытаниями образца новой техники.

Он рассказал все. О социально-психологических последствиях исторического Указа О Разделе Продукции. Об организационных находках фрау Виланд и героических трудовых буднях тех, кто под действие этих находок непосредственно угодил. О многогранной подрывной деятельности, подстрекательских речениях и примерном психологическом портрете Китайского Наблюдателя. О своей реакции на то, другое и третье. Он докладывал, по возможности, казенными словами, с совершенно серьезным и немного печальным лицом и, очевидно, выбрал правильный тон: Иван Данилович хохотал так, что у него из глаз текли слезы.

— Ой, не могу, уморил… хватит уже…

— Да все. Пока.

— Как ты говоришь? Номерочки на руке? — И вдруг посерьезнел. — Но это же ерунда какая-то! Из-за робы, — и такие страсти? Ей же красная цена — грош в базарный день!

— Ну, не скажи. Цена ей три пятьдесят по довоенным ценам. Или, примерно, доллара полтора по ценам тридцать восьмого. Я почему в долларах: запись сохранилась с тех времен. — Он достал потрепанную записную книжку и открыл на заложенной странице. — Вот… доход китайского крестьянина, хоть и арендатора, но все-таки не босяка-кули, после всех налогов и выплат, как раз и составлял те самые полтора доллара…

— В месяц?!

— В год, товарищ генерал армии. В год. Вот и представьте себе самочувствие человека, который получил возможность получать три годовых дохода, — за день.

— Как в пещере Али-бабы.

— Примерно. Запросто можно свихнуться.

— Да-а, это я, пожалуй, погорячился… Но я же не знал…

— А знаете, что, товарищ генерал армии? Сделали, — и не жалейте! Поступать по-своему всегда полезно. Больше уважать будут. Пусть мир привыкает жить не по чьим-то, а по нашим правилам. По вашим в том числе.

— И то верно. — Он явно успокоился. — А почему эти, курьеры, за робами приходили ночью?

— Тоже чисто китайское явление, товарищ генерал. Их так и называют «Ходящие Ночью» или «ночные тени». Это кому вообще нечем прикрыть наготу, а работать надо.

— Да-а… Порядочки. А вообще — хороший доклад. Многое делает понятным и есть над чем подумать ночью. Поверишь ли, — хуже, чем на фронте: там засыпал, падая на койку, еще в полете, а здесь пол-ночи не могу заснуть, думаю. То, что нужно. А ты действуй в том же духе. Спасибо.

— Служу Советскому Союзу!

— Хорошо служишь. — Кивнул командующий. — Вольно. Теперь по этому твоему переводчику. Похоже, я прав: это еще тот фрукт. Я таких людей знаю, они хорошее обращение воспринимают исключительно как слабость, и тут же норовят сесть на шею. Самый негодящий народ. Вот и веди себя с ним соответственно, — как с говном. А в следующий раз будем умнее: никаких китайских наблюдателей. Никаких китайских чиновников вообще. Без всяких объяснений. «Нет!» — и все! Ты меня правильно надоумил, так до них дойдет куда лучше.

Вкопали столб, укрепив на нем громкоговоритель, ради одной, единственной речи: полковник входил во вкус использования дармовой рабочей силы. Да и то сказать, — каждый офицер из настоящих накрепко знает известное правило: подчиненный, если он не спит и не принимает пищу, должен быть постоянно занят. Он поднял ко рту громоздкий микрофон какой-то заграничной фирмы, и громкоговоритель оглушительно загремел и загрохотал посередине строя в форме трех сторон обширного квадрата, так, что непривычные китайцы, по-прежнему босые и в подштанниках, вздрогнули и заозирались.

— Все меня слышат? Те, кто слышат, передайте мои слова тем, кто не слышал. Стоящий рядом со мной человек, известный вам всем Ли Гуан-чень, выполняет обязанности переводчика и никаких других полномочий не имеет. Добавлю, что и переводчик он тоже плохой, и вместо перевода слов русских офицеров вы часто слушаете его глупые выдумки. Поэтому приказываю: никаких распоряжений этого человека не исполнять. Запрещаю отдавать ему заработанную продукцию, деньги, продукты питания. Он до сих пор избегал строгого наказания по той единственной причине, что был рекомендован уважаемым генералом Ин Цзянь-куа. Очевидно, генерал ошибся, будучи обманут Ли Гуан-чень, но мы были вынуждены уважать его решение. Тем не менее, — он возвысил голос, придав ему металлический оттенок, — если он и впредь будет вымогать ваше имущество, доложите об этом ближайшему советскому командиру, и тот накажет его своей властью. Немедленно, палками, публично, по голому телу.

Он медленно опустил микрофон, давая знак отключить громкую связь, а Ли Гуан-чень, ощерившись, прошипел:

— Моя — наблюдать…

— Ты — в сраку е…я…дь, — негромко, но четко выговаривая слова, ответил полковник. Получилось в рифму, но при этом как-то всерьез, даже без намека на улыбку, — а еще вот что: почему это ты, грязь, стоишь рядом со мной? По-моему, тебе никто на это место не звал. И без особого приказа лучше не попадайся мне на глаза. Потому что я могу быть не в духе и разделаюсь с тобой. Представляешь? Сделаю с тобой, что захочу, а вот мне никто, ничего за это не сделает…

Кули по-прежнему получали по одному комплекту спецодежды из десяти пошитых. Будучи вынужден наблюдать это, и при этом не имея ровно никакой возможности вмешаться, Ли Гуан-чень не выдержал и уже через пару дней спятил: это испытание для его, казалось бы, закаленной психики оказалось непосильным.

Еще через пару дней неожиданно похолодало, так что китайцы натянули свежепошитые робы, брошенные в прорыв сержанты и бывалые рядовые бойцы весь вечер обучали их правильно наматывать портянки, — и обучили. Только трети достались солдатские ботинки с обмотками из довоенных запасов, остальные обулись в новенькие кирзовые сапоги со складов 39-й армии. Ночью охрану удвоили, и все попытки как-то скинуть хабар бесшумным Ночным Теням не имели успеха. А наутро контингент отправили на совсем новенькую станцию «Степная — 3» только что проложенной ветки железной дороги, колонной, своим ходом. А товарищ Владимиров, глядя на бесконечные ряды черных фигур, бредущих на север, вдруг спросил:

— А вам, товарищ полковник, не страшно? Вот и мы, наподобие просвещенной Европы, обзавелись рабами.

— Для этих работа на Магистрали — счастливый билет. Хоть какая-то перспектива. Не думаю, что до весны из них дожило бы больше десяти процентов.

— Я не о них. Черт с ними, в конце концов. Я о нас, Александр Яковлевич. К дешевой рабочей силе слишком легко привыкнуть, а потом не сможешь без нее обходиться. Это точь-в-точь, как с опиумом.

В его словах была своя сермяжная правда, и полковник поневоле задумался над ними. А потом, неожиданно для себя, рассердился. Несильно, но все-таки.

— Знаете, Петр Парфенович, я человек военный, и то, о чем вы говорите, для меня, знаете ли, слишком далекая абстракция. Пытаться решать проблемы, которые еще не возникли, значит не делать ничего. А насчет эксплуатации… что до меня, так благотворительность куда хуже. Заработок, даже несправедливо-низкий, в тысячу раз предпочтительнее милостыни.

Счастливый камикадзе I

Поначалу управлять машиной, лежа на животе, было страсть, как неловко. Тем более, что система управления оказалась и непривычной, и, на первых порах, какой-то уж слишком простой. До примитивности. Теперь-то, задним числом, можно было признаться себе, что без подготовки в специальном тренажере он, скорее всего, разбился бы. Но тогда, — что ты! — еле заставили. Могли бы и вовсе отстранить, да только желающих помимо него не нашлось. А дело было простое: в узкой, оперенной капсуле без двигателя его сбрасывали с высоты двенадцать километров, и он изображал из себя что-то вроде планирующей авиабомбы особо крупного калибра, постепенно выравнивая полет, тормозясь и сажая устройство при помощи посадочной лыжи. Два раза он чуть не погиб, а потом приноровился. К десятому сбросу действия при посадке стали рутиной. Вот только эта серия не относилась к программе испытаний и была, всего лишь, подготовкой к ним, по преимуществу, именно отработкой посадки. Причем главной целью серии было подготовить пилота. Его, то есть. Если это вообще возможно. Ну, это, понятно, кого — как.

По сравнению с тем, что предстояло на этот раз, все предыдущее было, можно сказать, не в счет. На этот раз капсула крепилась не к «объемно-весовому макету», а к реальной двигательной установке, да еще состоящей из двух частей: «доразгонной» и «маршевой». Чем ближе становился срок решающего испытания, тем сильнее доходило до всех причастных, что это — не дело для живого человека. Что тут необходимо, пусть потратив сколько угодно времени, сделать автомат управления. Тем более, что делать его все равно придется. Так или иначе.

— Султан, — сказал ему вчера вечером главный конструктор крылатой бомбы, товарищ Черняков, — ты всегда можешь отказаться. Все поймут и никто, никогда не упрекнет тебя ни единым словом. Потому что это уже не риск, а просто черт его знает, что такое…

В ответ он только улыбнулся, не сказав ни слова. Потому что для ответа на подобное Амет-хан считал слова излишними. Все было ясно и без них. Потому что на самом деле отказ от завтрашнего полета был невозможен так же, как, к примеру, отказ от дыхания. На этом испытании сходилось столько всякого, завязывались узлы таких противоречий, за ним, по обе стороны, стояли такие силы, что это привело бы к нешуточным потрясениям. Пожалуй, общегосударственного масштаба. Можно было отложить полет на день-два по техническим причинам или, по болезни ответственного пилота, на неделю-другую. Вот только было это бесполезно: сколько ни тяни время, полет по-прежнему останется рискованным. А вот отказ от испытаний по причине их опасности обозначал, что испытания по этой программе, скорее всего, не возобновятся. Может быть, никогда. В результате вместо плодотворного соперничества, полезной для страны грызни двух могущественных военно-политических групп, дело могло кончиться решительной победой одной из них и, главное, поражением другой. С расточением кадров, роспуском сработавшихся групп, многолетним отлучением от продуктивной деятельности множества талантливых и инициативных людей, закрытием, надолго или навсегда, перспективных тем и значительным количеством иных радостей в том же духе.

Страшная гибель Кобе четко обозначила начало новой эры во многом и многом. Люди прозорливые уже утром седьмого ноября сорок третьего года поняли, что проснулись в новой реальности. Военной, политической, какой угодно. Многое из того, что еще вчера было важным, даже важнейшим, с этого момента практически утратило значение, а то, что еще вчера казалось дорогостоящими игрушками, стало во главу угла.

В частности, именно с этого момента началось малозаметное на посторонний взгляд противостояние между двумя могущественными военно-промышленными группами в советском руководстве. Ключевыми фигурами первой являлись маршалы Говоров и Яковлев, опиравшиеся на возможности ГАУ, и стоявший за ним товарищ Устинов. Ключевую фигуру второй группы выделить было трудно, может быть, вовсе невозможно, потому что все, относившееся к авиации и авиационной промышленности имело неизмеримо более сложную и запутанную структуру, во всех извивах которой разобраться было просто нереально.

Предмет соперничества ясен: перед ответственным руководством страны во весь рост встал вопрос о Носителе. Кому именно, «артиллеристам» или «авиаторам», будет поручено обеспечить гарантированную доставку ядерных устройств в любую точку земного шара. Дело не только и не столько в амбициях могущественных генералов, хотя они, разумеется, тоже имели место. Причина лежала глубже и имела фундаментальный характер. Мало того, что страна лежала в руинах, победа наложила на нее множество дополнительных, и при этом очень тяжелых обязательств за ее собственными пределами. Представители «экономической группы» вообще давили на то, что двух чудовищных по дороговизне программ страна не потянет. «Прямо разорительных, — подчеркивали они, — по отдельности. Не говоря уже про попытку одновременной реализации. Народ нас не поддержит». Справедливости ради надо сказать, что аргументы их особого впечатления не произвели, хотя к сведению их и приняли.

Наиболее естественной политикой в данном направлении при сложившихся обстоятельствах являлось планомерное развитие возможностей стратегической авиации: техническое совершенствование самих бомбардировщиков и постепенный переход от падающих атомных бомб к ракетным или реактивным снарядам большой дальности. Дальности, которая позволяла бы нанести удар, не входя в зону действия ПВО противника. Данный вариант представлялся и естественным, и наиболее выгодным. Вот только окончательный выбор его обозначал, что влияние «авиаторов» станет практически всеобъемлющим, а это не устраивало слишком многих. Не только «артиллеристов», но и сухопутных генералов, не говоря уж о флотских товарищах. Всеобъемлющий характер ставки на стратегическую авиацию нужно было диверсифицировать любой ценой, и жизненно необходимые для этой цели аргументы, разумеется, нашли.

— Полностью поддерживая аргументацию предыдущего докладчика, вынужден, тем не менее, высказать ряд замечаний. Первое. На данный момент мы не являемся монополистами в этой области. И Англия, и, прежде всего, САСШ обладают стратегическими бомбардировщиками. Да, пока они значительно менее совершенны, чем наши, но они есть. А мы с вами знаем, насколько быстро они умеют работать. В связи с этим опасность существует в любом случае. Либо они сумеют достигнуть паритета, и в этом случае дальнейшее понятно. Либо технологическое отставание окажется непреодолимым, и это заставит их искать другие возможности. Что они существуют, мы все знаем. Та сторона, уверяю вас, знает тоже. Поэтому, считая ставку на стратегическую авиацию совершенно правильной в принципе, настаиваю, что отказ от тематики ракет дальнего действия был бы ошибкой. Снаряды с баллистической схемой полета принципиально не сбиваемы после пуска, и малоуязвимы до пуска, особенно при скрытом характере базирования. В отличие от аэродромов стратегической авиации…

На это последовало резонное возражение, что эти аргументы недостаточно основательны для развертывания еще одной программы. Тем более, что она, судя по всему, не уступит по дороговизне атомной программе. И это без всяких гарантий отдачи. После этого раздрай начался сначала, и дискуссия пошла по второму кругу. В итоге был достигнут компромисс, как всегда, не удовлетворивший ни одну из сторон. «Ракетчикам» решили все-таки выделить некоторую долю оборонного «пирога» на то, чтобы они потихоньку решали те задачи, которые придется решать в любом случае. Автоматическое управление вообще и автоматическую навигацию в частности. Материалы. Горючее. Технологии. Запуск разведывательных спутников, наконец. Совершенствование проектирования, моделирования и математических расчетов. «На быка — велика, — флегматично сказал полковник Королев, — на хату — маловата» — но при этом в глазах его стоял отчаянный сухой блеск. А генерал Антонов буркнул: «Версальский мир. Такая верная гарантия новой войны, что непонятно, зачем и мирились».

В этой непростой ситуации конструктор Лавочкин не то, чтобы спас положение, а, скорее, сумел снизить напряжение до приемлемого уровня. Он предложил дополнить тупиковый компромисс элементом беспроигрышной стратегии. Очевидно, крайняя необходимость и присущее хорошему человеку стремление к общему благу, подняли его мысль до уровня настоящего вдохновения. Потому что идей на самом деле он выдвинул две, но если одна была, — или казалась, — явным выходом, то вторая произвела впечатление банальности, на которую никто не обратил особого внимания. Предложение сводилось к проектированию, испытанию и доводке того, что он назвал «универсальным блоком».

— Все мы помним, товарищи, выдающийся триумф советской науки и техники, — достижение двадцать второго ноября прошлого года сверхзвуковой скорости товарищем Коккинаки на рекордном самолете «Стрела — 2». Звуковой барьер пал, товарищи. Не таким заметным, но не менее замечательным событием стало завершение испытаний принципиально нового автопилота. Предлагаю в короткие сроки спроектировать и испытать крылатую ракету, сходную по концепции с «Фау — 1», но при этом сверхзвуковую. Идеальным для этой схемы считаю прямоточный ракетный двигатель, ПТРД. Точнее, в нашем случае, разумеется СПТРД. Тяжелый бомбардировщик сможет взять на борт или в подвеске от двух до четырех стратосферных снарядов такого рода. Скорость новейших бомбардировщиков обеспечивает запуск двигателей подобного типа, а на высоте около двадцати — двадцати пяти километров при сверхзвуковой скорости такие снаряды окажутся неуязвимы, и практически сразу становятся основным оружием стратегической авиации. В ходе разработки этого, явно осуществимого оружия, мы отработаем управление, теорию и практику автоматической навигации, испытаем основные материалы. Уже на этой стадии следует разработать пороховые ускорители тяжелого класса, дающие возможность пуска боевых блоков с транспортных самолетов и, возможно, боевых кораблей. В дальнейшем, на основе полученного опыта и наработок, следует поставить целью довести скорость боевых блоков следующего поколения до двух — двух с половиной километров в секунду и изучить принципиальную возможность их использования в качестве боеголовок тяжелых баллистических ракет. Это даст им определенную возможность маневра и, тем самым, придаст необходимую точность наряду с неуязвимостью. При этом возможность использования их стратегической авиацией, само собой, должна сохраниться в полной мере. Этот подход обещает возможность избежать вредоносного параллелизма в разработках и, одновременно, пустить в практику все имеющиеся наработки по ракетной тематике… Опыт показывает, что закрытие темы практически всегда ведет к утрате технологий, которые потом приходится восстанавливать только с большим трудом. Подобная практика представляется мне крайней расточительностью. В случае полного успеха мы, сохранив передовые позиции в тяжелой авиации дальнего действия, мощном, универсальном, гибком оружии, равно пригодном и в обороне и в наступлении, получим баллистические снаряды межконтинентальной дальности, могучее оборонительное оружие, которое практически гарантирует СССР от любой военной агрессии… В заключение хотелось бы только сказать, что у нас есть предложения по разработчикам. Как по персоналиям, так и по организациям. Я закончил. Прошу поддержать. Полностью или с замечаниями.

Первые боевые блоки, запущенные с борта «Ту — 10Т» на высоте четырнадцати километров, имели двигательную установку на основе СПВРД и прошли испытания в начале 1946 года. Изделия продемонстрировали заявленную дальность в тысячу двести километров. В варианте автономного управления блок дал отклонение от реперной точки всего на два километра, в варианте телеуправления поразил площадную мишень, занимавшую четыре гектара.

Все-таки, читая о делах тех героических времен, нельзя не прийти в изумление: следующим пуском было испытание боевого блока со специальной боеголовкой, которая штатно сработала в намеченном районе… Теперь даже не вполне понятно, чего именно таким способом хотели выяснить военные, поскольку методы подрыва ядерных устройств к этому времени показывали полную надежность. Данный вариант системы управления, почти не отличавшийся от варианта, примененного в Кобе, не вполне удовлетворял заказчика прежде всего очень высокими требованиями к определению рубежа атаки бомбардировщика, а это было и непросто, и не слишком надежно. Поэтому следующим шагом стало создание истинного шедевра советской науки и техники, автоматического астронавигационного комплекса. Теперь отследить советский бомбардировщик на рубеже атаки стало делом практически невозможным.

То, что товарищ Лавочкин так легкомысленно назвал «первым этапом», имело свои трудности, но вполне преодолимые, ничего особенного. Никто как-то не ожидал, что попытка достижения скоростей всего в три раза больших, окажется проблемой совсем другого сорта. Девяносто процентов наработок первого этапа оказались совершенно бесполезными, а преодоление очередного препятствия, казалось, только порождало десяток новых. До коллектива не сразу дошло, что лабиринт частных трудностей имеет под собой глубокую причину. Выходящую за пределы чисто инженерной проблематики, и требующую не только прикладных, но и целого ряда фундаментальных исследований. Собственно, хоть какой-то сдвиг наметился только после того, как Наум Черняков в отчаянии заказал теоретическую модель идеального варианта двигателя. Без оглядок на жаропрочность материалов, водородную хрупкость металла, возможность создания компактного теплообменника площадью в двенадцать гектаров и кое-что еще, по мелочи.

Давно б сказали. Своеобразный коллектив НИИ-75, спешно образованного при бывшем 63-м заводе, специализировался именно на таких проблемах. Что ни говори, а во время войны ведомственности было поменьше, а ведь всего пять лет прошло. Что-то дальше будет.

К этому времени практически полное отсутствие видимых успехов оживило погашенный, было, кризис. В конце концов, сверхзвуковые боевые блоки последних серий удовлетворяли требованиям военных как на настоящее время, так и на обозримую перспективу. А, до кучи, еще и товарищ Раушенбах, вообще бывший большим забавником, доказал возможность эффективного управления полетом баллистических боевых блоков на гиперзвуковых скоростях. И добро бы только теоретическую возможность, — а то и в эксперименте на дистанции шестисот пятидесяти километров КВО составило пятьсот метров всего. Поэтому многие задавались вполне резонным вопросом: а так ли уж он нужен, этот второй этап? Такого рода настроения ощущались в тот критический момент даже очень отчетливо. Страна, нащупав Путь на ближайшие годы, работала с полным напряжением, не меньшим, чем во время войны, только переносилось это, странным образом, совсем по-другому, без надрыва. То ли рабочих рук стало больше, то ли кормежка все-таки лучше, то ли сказывалась наглядная связь хорошей работы с небольшим, но все же заметным повышением достатка.

Тем не менее при такой напряженности планов свертывание лишней оборонной программы, до сих пор не давшей результатов, непонятно, на что нужной и очень затратной, казалось очень соблазнительным. Так что после почти шестилетнего марафона группа «универсальных боевых блоков» вдруг почувствовала приближение безнадежной мели. Такой, с которой, пожалуй, не сойти и до самой пенсии. А, помимо шкурных соображений, существовали и вполне даже достойные: как раз к этому моменту группа, после многолетнего топтания на месте, решила большинство технических задач, многие из которых поначалу казались попросту неразрешимыми. И они слишком хорошо знали свое политическое руководство: если проблема не решена в целом, частности его не интересуют. То есть политическое руководство везде примерно одинаково, вот только там, где властвует Капитал с его звериными законами, клочки провалившегося крупного проекта моментально растаскивают и пускают в Дело множество мелких и среднего калибра хищников. Иной раз, заплатив неудачникам совсем неплохие деньги. В стране Советов за эти годы тоже произошли некоторые изменения, причем довольно глубокие, но они не слишком бросались в глаза, так что члены группы ориентировались на прежний опыт. У значительной доли их, добавим, достаточно безнадежный, страшный, кромешный* опыт. Поэтому речь шла о крахе творческой биографии, жизненной неудаче многих и многих талантливых инженеров, дискредитации целых научных направлений и выброшенных буквально на ветер миллиардах народных рублей.

*Считается, что термин происходит от слова «кроме», за кромкой. Опричников от слова «опричь» иногда именовали также и «кромешниками». Кое-когда кромешниками именовали духов ада, бесов. «Кроме» в тех, стародавних смыслах, обозначает еще и вне обычного, повседневного опыта, опыт, которого лучше бы не испытывать и знание, которого век бы не знать, находящееся за пределом человеческого, нормального, разумного, доброго. Как кромешная тьма есть тьма не отсюда, не от мира сего. Интересные слова знали наши предки.

Когда они опомнились от неистовой работы, то как-то одновременно осознали, что получилось вовсе не то, чего ожидали, начиная ее. Практически все оказалось не так, непохоже, неожиданно. И впечатляющие размеры прототипа ГЗББ, достигающие почти шестнадцати метров в длину, и то, что топливо для маршевого двигателя придется вставлять отдельным блоком, непосредственно перед самым полетом. Да мало ли что. И буквально все рассказывали потом, что у них щемило сердце при виде того, как втискивается на свое неудобное пилотское место неуклюжий в своем специальном скафандре Амет-хан. Вот он, — ни секунды не сомневался в благополучном исходе нынешнего сумасшедшего мероприятия. Чуть ли ни единственный на всей базе. И как это они не поймут, что тут нет ничего страшного? Да он в любой момент прекратит испытание, если почувствует реальную опасность. И заранее обдумал свои действия на случай любой нештатной ситуации на любом этапе. Именно потому что не самоубийца, у него жена и дочка, между прочим!

Для того, чтобы оторвать от земли непомерный груз, «тэшке» понадобились специальные твердотопливные ускорители, и все-таки она оторвалась от земли с видимым трудом. Потом постепенно набрала ход, и дело пошло полегче. Стиснутый своим узким, как крысиная нора, ложем пилот опытом тысяч часов проведенных в кабине пилота почувствовал, когда машина-матка добралась до верхней точки траектории, перевалила ее и устремилась вниз, набирая скорость в пологом пикировании.

— Приготовиться к сбросу, — проскрежетало в наушниках, как обычно, — прием…

Он, как обычно, ответил.

— Есть приготовиться к сбросу.

Сам сброс ощущался как мягкий толчок, после чего все тело пронизало особое ощущение свободного падения, невесомости. Тоже, как обычно. После томительной паузы, занявшей несколько секунд, пилот с облегчением услыхал тяжелый, раскатистый грохот твердотопливного доразгонного блока, а невесомость сменилась мягким, липким грузом не слишком сильной, но непривычно длительной перегрузки. Тоже, в общем, как обычно, он пробовал и это.

Чего он только не пробовал. В том числе и «пороховые» ускорители первых сверхзвуковых машин с их мизерными крылышками. И сами машины тоже довелось. И экспериментальные ракетопланы с их страшной, рваной, почти непереносимой динамикой. Пожалуй, летчики-испытатели нигде и никогда, даже в предвоенные годы, не жили еще такой наполненной, такой напряженной жизнью, как в это время. В еще большей мере это относилось к нему, потому что он считался одним из лучших, и поэтому наиболее востребованных. С одной стороны, — деньги, награды, звания, негромкая, но дорогая слава среди людей понимающих. С другой — полеты на кошмарных, критических конструкциях, к которым подходить-то страшно было, не то, что летать на них. Вот только нравились ему — обе стороны! И то, и другое! И еще неизвестно, что больше.

Между тем скорость росла. Судя по приборам, она вообще достигла критического значения, но он выждал и еще какие-то секунды, чтобы ускоритель отдал все, и сбросил его ровно в тот момент, когда он из ускорителя готовился стать балластом. К этому моменту звуковой барьер остался далеко позади, и в дело пора было вступать неизвестному науке зверю…

Пронизал всю конструкцию, встряхнул его тело необычайно короткий, отрывистый удар, немедленно повторившийся снова. Амет-хан не успел всерьез встревожиться, когда серия жестких, как удар бича, щелчков, учащаясь, слилась в пронзительную, нестерпимую вибрацию. Потом исчезла, ушла за пределы ощутимого и она, а на пилота снова навалилось ускорение, и в ЦУП-е услыхали долгожданный голос с едва заметным акцентом. Те, кому довелось слышать, утверждали, что — удивленный голос.

— Кажется, поехали…

Семен Алексеевич напутствовал его последним, перед самым полетом. Пилоту понравилось, что конструктор оказался чуть ли ни единственным, кто смотрел на него без скрытой жалости, как обыкновенно смотрят на безнадежно больного, и говорил по делу:

— Если, тьфу-тьфу, все вдруг пойдет нормально и эта штука заработает, — лезь вверх. Сам сообразишь, под каким углом, хотя таблицу с расчетными рекомендациями все-таки выучи… Никто же ничего не знает, гасить эту твою чертову печку — дополнительный риск, поэтому дай агрегату спалить горючее, а тем временем лезь вверх! Меньше перегреешься, а заодно не дашь утащить себя неизвестно — куда, потому что, говорю же, никто ничего не знает…

Милая особенность этого двигателя состояла в том, что способов толком проверить его на стенде не существовало. Сделать, к примеру, гиперзвуковую аэродинамическую трубу, являлось еще более сложной научно-технической задачей, чем создание самого двигателя. Примерно как с атомной бомбой.

Минута шла за минутой, а он и не думал прекращать работу. Ускорение никуда не девалось, и скорость непрерывно росла. Подсознательно пилот ждал чего-то подобного графику ракетоплана, но того хватало на несколько десятков секунд. Он увеличивал угол атаки, но у этого приема имелись свои ограничения: агрегат, из которого со временем должен был вылупиться ракетный снаряд, несколько уступал по маневренности «Як — 3С». То, что сейчас окружало машину в полете, мало отличалось от пустоты, но, однако же, на скорости три — двадцать три километра в секунду, даже этот воздух имел твердость каменной стены. И, тем более, он сохранял способность поддерживать работу двигателя. В восемь-тридцать утра по местному времени небо над его головой стало уже совсем черным, но острый, как шило, нос машины по-прежнему указывал вверх, а топливо пока что и не думало заканчиваться.

— … И вот еще что: твоя жизнь важнее всего в любом случае. Если эта штука пролетит хоть сколько-нибудь своим ходом, а ты уцелеешь, — это победа. Даже если все остальное вдребезги — все равно. Если вместе с тобой спасется и маршевый двигатель, то победа безоговорочная. Нам уже многое стало ясно, и за год — полтора мы сделаем двигатель многорежимным. Но могу только повторить: если будут хоть малейшие сомнения, — сбрасывай двигательный блок. Глядишь, эта их парашютная система и сработает…

Он посмотрел на радиовысотомер и решил, что прибор не выдержал нагрузок и теперь врет. Двигатель проработал почти шесть минут, прежде чем он осознал, что снова чувствует неприятную вибрацию, после чего ускорение резко уменьшилось. Следом началась «барабанная дробь», только сейчас она урежалась, наступила невесомость, но скорость оставалась сумасшедшей. До пилота, привыкшего к тому, что за остановкой двигателя следует скорое падение, вдруг дошло, что он сейчас подобен не самолету а, скорее, артиллерийскому снаряду. Вот только скорость повыше разика в два-три, а воздух настолько разрежен, что тормозящим действием его можно пренебречь, так что снаряд этот и по инерции может улететь очень, очень далеко. По той же причине не действовали никакие воздушные рули, и изменить траекторию он возможности не имел. Так что нос по-прежнему указывал вверх, и не думал менять направление. Да хоть бы изменил: на такой высоте это вовсе не значило, что подъем по баллистической траектории сменился, наконец, падением. Оставалось только ждать. Ждать, и развлекать себя мыслями: двигатель остановился из-за того, что кончилось топливо, или же оттого, что, наконец, захлебнулся в слишком разреженной для себя атмосфере. Вот будет весело, если какая-то часть горючки сохранилась: он вполне отдавал себе отчет, что такое вещество должно быть субстанцией совершенно дьявольской, от которой лучше бы держаться подальше. Высотомер не врал, хотя бы с направлением: указал, что падение началось, и скоро это подтвердилось. Потом появились намеки на восстановление эффективности рулей… а остальное дело техники.

Очень, надо сказать, приличной техники. По сравнению с тем, что было в самом начале, так и вообще небо и земля. Вот астронавигационная система позволяет ему хотя бы приблизительно знать широту, долготу и высоту, а соединенный с ней баллистический вычислитель указывает, как далеко от точки сброса грохнется его агрегат. И показывает он такую цифру, верить в которую и невозможно, и не хочется, а придется. Движение его — в испытанном восточном направлении, теперь там живых аэродромов и резервных полос понатыкано видимо-невидимо, ради такого случая объявлена форменная мобилизация, на многих — радиомаяки с кодированным сигналом… Вот только антенну пока открывать нельзя. Хоть и прикрыта она радиопрозрачным колпаком, — а нельзя, сгорит с колпаком вместе.

И еще один момент, на который не рассчитывали: чуть ли ни главным прибором, на показания которого он ориентировался в своих действиях, оказался особый термометр, что указывал температуру критических участков корпуса и крыльев. И эти температуры были такие… Вся подлость ситуации состояла в том, что при более крутом спуске греешься сильнее, а при более пологом — дольше. Чисто интуитивно он несколько раз уменьшал угол атаки так, что машину подбрасывало кверху рикошетом, как пущенный по поверхности воды плоский камешек. Скорость — падала, а вот путь удлинялся, о чем с унылой добросовестностью, неустанно, непреклонно сообщала торчащая в четверти метра от его физиономии шкала вычислителя. Но «подлеты» все-таки раз от разу делались все ниже и короче. Когда скорость дошла до «обыкновенного» сверхзвука, у него несколько отлегло на сердце. Еще чуть-чуть, и он сбросил щит термостойкого обтекателя с антенны. Все. Теперь ожидание кончилось и в ближайшие минуты-секунды предстоит работать очень-очень поспешно. Куда там ловле блох. Вообще очень характерный вариант для авиации, о чем свидетельствует старая шутка: «Несколько часов скуки а потом несколько секунд нестерпимого ужаса».

— А чего мы, собственно, ожидали? — Голос Мишина звучал тускло, как будто говоривший полностью утратил последние силы. — Разогнавшись, исчез из виду. Потом вышел из зоны действия радаров по дистанции и высоте. Сообщить что-то такое после достижения полной скорости и утраты временной антенны ничего не мог. Все.

И прошло-то всего полчаса с момента последнего выхода пилота на связь, а никто уже ничего не ждал. Очевидно, по причине того, что ничего хорошего не ждали с самого начала. После слов Мишина оглушительная глупость всей затеи с пилотируемым полетом «крокодила» как-то окончательно дошла до всех, и люди только не могли взять в толк: что с ними со всеми случилось? Как можно было не видеть очевидного?

— Товарищи. — Голос Чертка был высок и странен. — Минуту назад получено сообщение. Амет-хан только что успешно приземлился на полосе под Акмолинском. Там аэродром толком не достроили, но полоса уже готова. Первым делом сообщил, что благополучно доставил двигатель на землю. А еще, что если бы не скафандр, разбил бы при посадке рожу, а так и она осталась цела.

После короткой паузы последовал взрыв оглушительного веселья, бурного и не имеющего какой-то направленности восторга, когда солидные люди, большинству из которых было за сорок, орали «Ура!» — и что-то уж вовсе бессвязное, обнимались и даже начали качать первых попавшихся под горячую руку. Чуть успокоившись, кинулись к рации — проверять. Оказалось, — точно. Проверили еще раз, начали сумбурные вопросы, но мудрый Семен Алексеевич стоял, подняв палец, как будто стараясь удержать ускользающую мысль.

— Стоп. Стоп! Да тихо, говорю вам!

И, убедившись, что услышали, дождался, чтобы замолчали.

— Я к тому, товарищи, — сказал он, понизив голос, — что это не просто так себе испытание. Замолчать не удастся, да и не нужно. Дело в том, что он вылетел на восемьдесят-девяносто километров, как минимум. Приборы в таких условиях, — он обвел собравшихся взглядом, — сами понимаете. Не очень. Так что…

— Так что пишем сотню. — Проговорил доселе молчавший Королев. — Потому что это уже не просто стратосфера, а космос. Скажем — сто шесть, для правдоподобности. Тем более, что отрицать этого мы тоже не можем. Пишем отчет с поздравлениями в Комитет и в Совет Министров. За подписью всех собравшихся и еще тридцати-сорока ведущих специалистов. А вот руководство, — я почти не сомневаюсь, — разнесет эту весть на весь мир. Без нашей помощи. А что это значит? А это значит, — хрен нас кто теперь прикроет!

Сергей Павлович обладал редкой среди ученых мужей особенностью: умел и сделать реальное дело, и «продать» его, не находя в рекламе своего дела, своих людей и себя самого ничего зазорного. Как правило, даже очень одаренным людям бывает присуще только одно из этих качеств.

— А если заставят повторить? Прилюдно?

— Скажем, как есть. — Он пожал плечами. — Ну, — почти. Что конструкция несовершенна. Что в ходе испытаний был обнаружен целый ряд непредвиденных опасностей. Что успехом мы обязаны в первую очередь не достоинствам конструкции, пока что сырой и не доведенной, а исключительным качествам пилота… Кстати, он и впрямь такой молодец, что и слов не найти. Прямо и не знаю, кто еще-то смог бы сделать подобное. Настоящий герой, в истинном смысле этого слова. — Он, чуть набычившись, посмотрел на собравшихся. — Поймите, если мы сумеем все представить в нужном свете, превратить в событие политическое, нам дадут все, и без очереди. А, главное, не будут портить нервы. Подгонять — да, а ждать момента, чтобы разогнать, причем так, чтоб мы чувствовали, как на нас точат нож, — нет. Так что за год — полтора без дурной спешки мы сделаем что-нибудь гораздо, гораздо менее героическое и более безопасное, и тогда пригласим прессу со спокойной совестью. И, увидите, теперь у нас, помимо чисто оборонной, будет и космическая тематика, отдельно. Тоже, понятно, оборонная, но и не только.

Великая Блажь III: привходящие обстоятельства

Уговаривать, соблазнять, создавать временные союзы, играть на временных или постоянных амбициях было непривычно, неприятно и, порой, унизительно. Часто приходилось гасить бессильный гнев, чувствуя, как кровь болезненно бьет в виски. Не так много, как он ожидал, но находились такие, кто норовил при случае продемонстрировать ему нынешнюю ущербность его власти. Вежливо-вежливо, слова гладкие, а в тоне, в выражении это, знаете: «А то — что? Что ты мне сделаешь?». И он уже знал: не отомстит, не дадут ему такой возможности. Иной раз жизнь казалась адом, расплатой за непререкаемую власть прежних лет, которую он, зачастую, так бездумно, нерасчетливо расходовал, и хотелось в отставку. Все чаще приходила в голову судьба Калинина и ненужные параллели с его нынешним положением, которое судьба, возможно, послала ему в воздаяние. В таких случаях у него оставалось одно утешение, одна опора: он-то не Калинин.

Постепенно, вопреки неприятию и предубеждению, он сумел заинтересовать и перетянуть на свою сторону многих и многих. Прежде всего, понятно, тем положением, которое давал каждому из них контроль над той или иной частью проекта: стороной, ресурсом, участком. В стране происходило небывалое, впервые в истории элитой элит, важнейшей частью ее становились те, кто руководил осуществлением масштабных проектов. Да нет, с большой буквы: Проектов. Иные генеральные конструктора обретали власть, не уступающую власти министра. Правду сказать, после переворота он в немалой степени поспособствовал тому, чтобы события развивались в этом направлении. Поэтому теперь, умея предложить Дело, он тем самым предлагал им положение, и его, все-таки, поддерживали. Хотя многие, понятно, скрепя сердце.

Надо полагать, общение в таком ключе отняло у него не один год жизни. Но, справедливости ради, надо признать, такой способ добиваться своего принес и немало пользы. Многочисленные возражения, согласования позиций, привлечение заинтересованных привели к тому, что принятые в конце концов варианты решали одновременно несколько проблем, которые все равно, так или иначе, пришлось бы решать, но уже по отдельности а значит, — дорого, нерационально и потом. Чего стоила, хотя бы, эпопея с энергетическим хозяйством Магистрали: не будь ее, атомная промышленность, может быть, еще долгие, долгие годы оставалась бы чисто убыточной отраслью, производящей только бомбы, да еще, пожалуй, радиоактивные помои. Зато теперь ситуация, можно сказать, вывернулась наизнанку: это бомбы теперь делают «заодно», а отходы производства пошли в дело, почитай, целиком. Ну, или пойдут в ближайшие два-три года. Двадцать две АЭС, семьдесят один энергоблок за десять лет, вдоль всей Магистрали, составили, в дополнение к транспортному «хребту», энергетический хребет державы. Само по себе бурное развитие атомной энергетики привело и к возникновению неожиданной проблемы: реакторы, введенные в строй с интервалом в год-два, зачастую отстояли друг от друга на техническое поколение, если не на два, а ведь не заменишь. Объекты, заложенные год назад и готовые процентов на восемьдесят, оказывались безнадежно устаревшими. А чего ждать: аж три центра реакторостроения! Желтые Воды, Ростовская область и Бурятия…

Каким бы новым ни было дело, неизменно находятся люди, как будто созданные для него специально. Пока другие находятся в плену иллюзий, розовых или черных, неважно, они проникают в суть дела, безошибочно определяют ключевые проблемы и без тени сомнения отделяют реальные перспективы от мнимых. Когда вопрос о энергетических реакторах только ставился, и все были полны энтузиазма, и рисовали радужные перспективы использования «атомных моторов» чуть ли не на мопедах, он понял главное: защита от радиации. Это метры бетона, свинца, воды и тому подобных вещей, которые на мопед ни в коем случае не уместятся. Удастся решить эту проблему, — будут у вас атомные паровозы и самоходные баржи, нет — не обессудьте. Закатайте губы, и ограничьте аппетиты электростанциями и, может быть, какими-нибудь уж очень крупными кораблями. Это — все. И не то, чтобы он считал эту проблему разрешимой хотя бы в принципе, не говоря уж о практике, но только не думать на эту тему он не мог. Однажды в голову пришла уж вовсе дурная мысль: вот если бы сделать материал, в котором каждый последующий слой сдвигался бы на активное сечение атомного ядра. Тогда сколько слоев потребуется чтобы любая частица, любой фотон с гарантией не могли миновать ни одного ядра? А сколько же это у нас будет в СИ? Подсчет показал, что, в зависимости от вещества, толщина слоя варьировала в несколько раз, но в любом случае это были миллиметры. Сечения, на тот момент, были известны далеко не для всех атомов, равно как и ковалентные радиусы, — не для всех веществ, но, в связи с полной невозможностью создать «ядерно-шаговый» кристалл, это играло не такую уж большую роль. Зато сечение, кажется…

Он придумал маятниковый метод определения сечений, который не требовал особых хлопот и квалификации, только времени. Придумал кое-что еще, для него вполне очевидное, а для людей рядом с ним оказавшееся чуть ли ни откровением, а за этими делами не заметил, как без натуги прошло несколько лет. А потом не без удивления заметил, что оказался в числе первачей. Целым начальником отдела Биологической Защиты. Теперь положение позволяло ему обратиться в Стык.

Официально это укромное учреждение переименовывалось неоднократно. Например, к моменту обращения, оно именовалось Межведомственный Комитет по Координации научно-технических Разработок при Совете Министров СССР. А бывало и Комиссией, и Отделом, и Бюро, и даже Специальной Технической библиотекой. Запомнить все имена учреждения было немыслимо, и, кроме того, у ведущих разработчиков, всех этих Генеральных, Главных и прочих генералов от насквозь военизированной науки, в очередной раз всплыла мода на короткие, выразительные названия. Они и друг друга-то звали «эспэ» да «пэвэ», а уж диковинной конторе сам бог велел иметь прозвище. Так что «Стык» — и не иначе. До этого ответственным людям можно было знакомиться с достижениями смежников исключительно через личные контакты, нарушая режим секретности и заставляя нарушать его других. Зачастую, не зная даже, что они смежники, и не зная, кто является смежником. Это сходило до тех пор, пока темы и люди исчислялись единицами, пока ключевые фигуры так или иначе знали друг друга, потому что когда-то и где-то вместе учились, или работали. Нередко даже сидели вместе.

Когда количество так или иначе причастных возросло буквально в тысячи раз, кустарный подход начал давать сбои, а потом перестал работать вообще. Режим, секретность, сверхсекретность начали отделять секретоносцев друг от друга наглухо. И не то, что правая рука не ведала, что творит левая, а и мизинец слишком часто не знал, где ковыряется указательный палец. Интеграция работ через посредство высших чиновников доказала полную свою неэффективность. Но вот в сорок пятом, когда Берович неожиданно предложил концепцию Стыка, то понимания не встретил. Большинство людей искренне не понимают, откуда появляется срочная необходимость менять то, что до сих пор исправно работало. Вопреки всякой очевидности мир кажется им чем-то неизменным. Но, очевидно, что-то от его предложения осталось, зазубренным осколком застряло в головах. А потом оказалось, что дублирование разработок достигло чудовищного уровня, снижая эффективность научно-технического поиска в разы. В данном случае политическое руководство страны никак не могло решиться и принять системное решение. По какой-то причине оно казалось им неким потрясением основ, хотя, казалось бы, — чего особенного? В конце концов чрезмерно осторожные, нерешительные, половинчатые меры предприняли, но быть слегка беременным невозможно*, и спустя недолгое время сложилась система Стыка. То поразительное время как раз и характеризуется тем, что Дело кое-когда начало одолевать цепенящие бюрократические ритуалы без прямого вмешательства первых лиц государства.

*На самом деле можно. Но не больше трех месяцев.

Здание на ленинградском проспекте с виду напоминало солидный особняк конца девятнадцатого века, располагалось в глубине обширного двора, засаженного высокими деревьями. Кое-какая охрана у ворот. Неброские таблички «Межведомственная техническая библиотека», «Централизованный Архив АН СССР», да: «Централизованное патентное бюро». Такого рода скучные конторы нередко располагают в приспособленных старых зданиях. Вот только, если приглядеться, становится очевидно: здание-то — новехонькое. И высокие деревья, создающие уютную тень во дворе, высажены такими, как есть. Взрослыми, высокими, тенистыми-раскидистыми. То, что еще при проклятом царизме выделывали не цари даже, но просто богатые баре, тем более может позволить себе первое в мире государство рабочих и крестьян. А неприметные таблички при том же внимательном взгляде никак не выглядели бедными. На окнах декоративные решетки из прутьев внушительной толщины, вход по пропускам. Пропуск, в принципе, доступен научному сотруднику из отраслевого НИИ, ведущему специалисту крупного завода, да и аспирант может получить его по ходатайству научного руководителя. Кому попало, правда, не выдают, тут оказывают недешевые услуги серьезным людям. А еще есть глубокая ниша, — или коротенький коридор-тупик, — что кончается дверью с табличкой: «Читальный зал научных сотрудников». А ниже, мелкими буквами, еще: «ВХОД СТРОГО ПО ПРОПУСКАМ». Какого-то, значит, другого сорта. У меня нет, у тебя — тоже, но, видимо, есть люди, у которых есть. И ниоткуда не следует, что счастливых обладателей такого пропуска по всей стране не наберется и сотни, а выписывают их на таком уровне, что шапка свалится, если захочешь глянуть.

Запрос-заявку положено подавать на номерном здешнем бланке, их учитывают, испорченный положено сдавать, а на том, что идет в дело, опять-таки ставится номер пропуска. Первичная экспертиза заявки четверть часа. После этого вам либо говорят подождать столько-то, и выдают необходимую документацию, либо назначают срок для следующего визита. Это означает, что требуется дополнительная экспертиза, потому что неясно, кто может заниматься подобной тематикой и как далеко продвинулся, или известно, что таких разработок не существует в природе. Для ряда таких случаев существовал вариант контакта по телефону: клиента пропускали на узел кодированной связи, и он набирал на диске массивного телефонного аппарата свой индивидуальный код, случайную последовательность из двух букв и шести цифр. Если она входила в список, телефон включался, а специальная здешняя АТС соединяла его с абонентом. С исходно неизвестным абонентом по неизвестному номеру: остальное зависело от характера разговора. В варианте: «Нет, не наша тематика» — абонент так и оставался неизвестным. Иногда запрос просто-напросто выполняли, попросту через Стык, или после того или иного постановления свыше. Иногда начинался более или менее длительный процесс уточнений и выработки общей позиции. Охрана (как положено на самых серьезных объектах, тройственная: военные, чекисты, Четвертое Управление МВД) знала — кто, но не знала, по какому вопросу, сотрудники самого по себе Стыка, — так называемый «Внутренний Круг», — знали, по какому вопросу, но не знали — кто.

Сам «Внутренний Круг», в свою очередь, состоял из экспертной группы, группы связи, группы каталогов, технической и секретной групп. Члены внутреннего круга имели, по сути, неограниченный доступ ко всей научно-технической информации Советского союза, и потому их личности были засекречены никак не меньше личностей Королева, Глушко, Чернякова или Курчатова. Тут надо отметить, что и сами они мало кому уступали ученостью. Это они впервые в СССР использовали ЭВМ для автоматической обработки «не цифровой» информации, — и написали для этого соответствующие программы. Это им принадлежит идея электронных баз данных вместе с системой автоматического поиска нужной информации. В значительной мере с их подачи разрабатывались новые типы носителей, позволившие уже к шестьдесят второму году полностью уйти от перфокарт с перфолентами. Наконец, это именно они первыми соединили несколько ЭВМ проводами… Многие из них покидали Стык, чтобы создать и возглавить целые научные направления, институты, объединения. Да мало ли что. А еще им приходилось мириться с тем, что надзор за ними, скорее всего, сохранится до конца жизни. Принадлежность к этой узкой касте никому неизвестных невидимок чем-то неприятно напоминала преступление без срока давности.

Телефонные разговоры велись из кабин со звукоизоляцией, записывались, но записи следом же опечатывались тремя печатями, и читать их можно было только по особому постановлению. За все время существования Стыка оно не давалось, кажется, ни разу. Работая с документами, заметки делать было можно, а выносить их нельзя. Разрешалось только, опечатав, оставлять на посту: доставят курьером по указанному адресу, без разговоров, что угодно. Лица холерического темперамента бурно возмущались этим, именуя дурью: ЗАЧЕМ, если перлюстрация запрещена категорически? К той же категории относился запрет на запись «телефонного» кода. Ее полагалось держать в служебном сейфе, в опечатанном конверте из фотобумаги, а отнюдь не в записной книжке. А код следовало помнить наизусть. За записную книжку могли очень серьезно наказать. Интересно, что здесь, как и везде, имелись исключения: к примеру, Андрей Туполев в записной книжке запись кода как раз имел. И никто его не трогал. К этому времени он уже перестал считаться с условностями. Особенно такого рода гримасами режима возмущались евреи. Русские — терпели, потому что с молоком матери всосали: бюрократическому упырю кинуть кость так или иначе придется.

Впрочем, упыря тоже можно понять. Ему только с колоссальным трудом, в муках, которые можно сравнить только с чем-то вроде родов навыворот, пришлось проглотить само создание Стыка, структуры, чуждой для него органически, до несовместимости. В конечном итоге, невзирая на изощренные меры по сохранению секретности, люди, однажды отыскав друг друга, при желании, могли просто-напросто встретиться. Как правило, они и сами по себе обладали немалой властью. Секретность там или не секретность.

Заказ Нелюбова имел двойственный характер: с одной стороны, они прекрасно знали, кто занимается упорядоченными материалами. С другой, — именно такой разработки в наличии не имелось, и, поэтому, через положенные четверть часа его пригласили в переговорную кабину.

— Кемерово-19, — послышался удивительно ясный голос в трубке, — вас слушают…

На протяжении следующих пяти минут к трубке поочередно звали все новых и новых людей, и Нелюбову приходилось каждый раз начинать объяснения сначала. Потом ему надоело, и, услыхав очередной молодой голос, он раздраженно бросил:

— Парень, — ему самому только месяц тому назад исполнилось двадцать семь, — это достаточно закрытая тема, чтобы болтать о ней с кем попало! Позови кого-нибудь постарше…

— Так некого, — ответили ему довольно-таки легкомысленным тоном, — основные разработки контролирую я. НИИ, соответственно, тоже. А этот ваш «косой слой», кажется, и впрямь слишком серьезная тема для телефонного разговора.

— Как-как? «Косой Слой»?

— А чем плохо? Мы с вами понимаем, а другим ни к чему. Так что термин, как термин. Не хуже других.

После этого они обсудили некоторые подробности технического характера и договорились встретиться через две недели, когда Александр Иванович будет в Москве. Встреча состоялась на одной из «конспиративных» квартир «Степмаша» (разумеется, «Степа-Маша» — даже «Степа + Маша») в столице, охрану оставили скучать во дворе, Берович передал Илье Константиновичу оговоренные образцы, но толком поговорить в тот раз не удалось, поскольку Александр Иванович спешил в родные пенаты. И только перед прощанием он вдруг сказал:

— Идея, сама по себе, красивая. Но только знаете, что? Слишком хорошо для того, чтобы вышло что-нибудь путное. Во всяком случае, сразу. К примеру, нет ничего проще по идее, чем ракетный двигатель…

И как обрек, проклятый. Идея действительно оказалась красивой. Более того: эксперимент наглядно показал ее справедливость. Вот только толку с того оказалось чуть. Образец защиты нового типа, будучи помещен в узкий тоннель экспериментального проема (в просторечии «амбразура») снизил поток проникающей радиации по гамма-лучам и нейтронам так, как будто имел в толщину не шесть миллиметров, а, по крайней мере, шестьсот. Точнее судить экспериментатор не брался, поскольку имелись также и качественные различия экранирующего эффекта нового материала по сравнению с классическими экранами сходного химического состава. А потом радиация сожрала образец. От упорядоченности «Косого Слоя» остались рожки и ножки. Уже через полчаса показания счетчиков в заэкранном пространстве начали расти, а с определенного момента падение экранирующих свойств образца пошло по экспоненте. Нелюбов впоследствии шутил, что не знает лучшей иллюстрации термина «блистательный провал».

Он смотрел на сгоревший образец и молча дивился мере своей собственной глупости. Явление радиационной коррозии материалов он неплохо изучил на собственном опыте, а первые описания появились еще аж в довоенной иностранной периодике. А теперь он никак не мог взять в толк: с какой это стати он решил, что она не будет действовать на его «упорядоченный» экран? Работу он все-таки сделал, поскольку, по большому счету, эксперимент нельзя было счесть неудачным, а работа смежников из «Степмаш»-а — так и вообще заслуживает восхищения. Они же не виноваты, что заказчик у них дурак.

На протяжении нескольких следующих месяцев он постарался выкинуть нелепую историю из головы, — как по причине крайней занятости, так и «общим» соображениям. Решение интересное, имело полное право на апробацию, но практического приложения иметь Не Мо-Жет. Все! Забыли. Хотя и жаль все-таки. Тем не менее в голову, порой, приходили всякого рода диковинные конструкции, вроде медленно протягиваемых лент из «Косого Слоя», и прочие глупости. Крайне дисциплинированный человек, Илья Константинович, приняв решение, мог заставить себя делать что угодно, даже не думать об определенных вещах. Тем не менее, некоторые впечатления как будто страгивали что-то у него в мозгу, и он только не мог сообразить, — что именно. Всякие мелочи, даже стыдно вспомнить. Зрелище битумного цилиндра на стройке, упавшего с высоты: он раскололся, как колется камень, стекло, фарфор, образовав пластинчатые осколки вполне нормального вида, с острым сколом, волнистой поверхностью. Вот только потом иные из них провисли, стекли, сгладились и оплыли, как положено жидкости, хотя погоды здесь, в октябре, стояли холодные.

Результатом стала очередная нелепая мысль поутру, спросонок. Вот если бы «Косой Слой» — да еще тек бы. Вещь, нелепая по определению, постольку, поскольку жидкость — и есть хаос, молекулы, свободно движущиеся друг относительно друга, без прочной связи между собой. А глыба битума? А то же самое стекло, в конце концов? Поняв, что на этот раз от засевшей в голове мысли отделаться не удастся, он решил обратиться за помощью по знакомому адресу. Благо, контакт уже налажен, а Берович производил впечатление человека, который не откажется помочь, если к нему обратятся по делу. На этот раз пообщаться удалось поосновательнее.

— Вы меня удивляете, — сказал Александр Иванович, — есть такие вещества. Так и называются, «жидкие кристаллы». Известны, между прочим, полвека. Ладно я, студент прохладной жизни, но вы-то, вы — кандидат физико-математических наук и, говорят, без пяти минут доктор.

— То-то и оно, что кандидат-доктор. Слишком большой соблазн знать все — ни о чем. Больно уж далекая тема. Но к делу: с реализацией — поможете?

— Не выйдет, — ответил Саня, — после вашего рассказа я понял, что тема серьезная. Между делом поднять не получится. Давайте чин по чину, официально, лаборатория, люди, финансирование. А я, со своей стороны, что могу, то сделаю. И других заставлю.

Прогресс техники, — это на 99 % эволюция. Какое-нибудь прорывное открытие, будучи спешно реализовано в техническом устройстве, показывает свои возможности только очень слабо. До невидимости. Привычно глядя цветной телевизор, где цвета, звуки, фактура поверхности, только что не запах, мы слишком редко задумываемся, что для этого пришлось уловить и усилить бесконечно малые порции энергии, пробившиеся к начинке ваших телевизоров через множество препон, помех и искажений. А ведь поначалу был очень сомнительный треск и едва видимые искорки. То ли есть, то ли нет. Три коротких треска — «с», три длинных — уже «о». Насчет треска с искрами — понятно, а насчет цвета, звука, фактуры, объема — не очень. Как задумаешься, так сразу удивишься: и как только смогли? И ответ тут самый простой: научились потихоньку. Как ни крути, а лучшего ответа не выдумаешь. Сначала научились вносить мелкие улучшения так, чтобы не стало хуже в другом месте. Потом, — соединять дотоле разнородные устройства, чтобы не мешали работе друг друга. Деталь, возможности которой ограничены по определению, заменяют целым устройством, которое может гораздо больше при тех же размерах. Важно, чтобы и промежуточные варианты удовлетворяли каким-то важным потребностям общества, государства или отдельных людей, взятых во многом числе. Тогда эволюция такой техники длится годы, десятилетия. Века.

Им отчасти повезло, что «Косым Слоем в жидком виде» с самого начала заинтересовался академик Александров. Он дал им время и возможности, и поэтому, после периода неизбежных поначалу неудач, у них начало получаться. С самого начала АБЗ разделились на две большие группы: «проточные», они же «продольные», и «конвекционные», они же «поперечные», каждая со своими важными преимуществами и серьезными недостатками. В какой-то момент казалось, что «проточные» схемы одержали окончательную победу. В сотнях экспериментов «Лаборатория-11», она же «группа АБЗ», подбирая толщину, скорость протекания, состав, слоистость, разные методы электроснабжения «Косого Слоя», добилась того, что масса радиационной защиты уменьшилась в десять раз, а общий объем — в шесть. Медлительный, как улитка, поток АБЗ, утолщаясь, уходил в регенератор, где, отчасти, очищался, отчасти — замещался новым, из запаса. Данный вариант рассматривался, как чисто экспериментальная конструкция, но неожиданно заинтересовал военных и таким, как есть. «Существуют, — туманно намекнули они, — специальные объекты. Для них в самый раз». Трудами специалистов, приданных в лабораторию из «НИИ — 75», материалы «Косого Слоя» начали в регенераторе сначала восстанавливать, а потом и производить. Впрочем, на самом деле «необратимые» затраты были относительно невелики. Судьба этого варианта и еще интереснее, но до какой-то стабильности, окончательно выработанных образцов в те поры было куда как далеко. Илью Константиновича мучил один, довольно-таки крахоборский вопрос: но ведь ионы, порождаемые в том самом Косом Слою ионизирующей радиацией, это ж заряженные частицы! Иными словами, ток. И пропадает. Жалко ему было. Прямо как Плюшкин какой-то.

В деле, которым он занимался, и, тем более, в то время, излишнее любопытство не приветствовалось, но он был все-таки человеком системы и, в общих чертах, знал о большинстве направлений в исследованиях по ядерной тематике. Радиохимия, тоже развившаяся во множестве направлений, касалась, буквально, всех. И где-то там, на отшибе, почти не у них, почти на чужой территории были люди, занимавшиеся так называемыми «изотопными источниками электричества». В просторечии их именовали попросту атомными батарейками. В те поры дела на этом фронте шли ни шатко — ни валко, так себе, и новый объект исследований, неожиданно, оказался для них тем, что нужно. Можно сказать, что группы нашли друг друга. В те времена исследования, бурно развиваясь, дробились в соответствии с вновь возникшими темами. В данном случае произошло, пожалуй, объединение. Во всяком случае, в значительной мере. Именно после включения в исследования товарища Миллионщикова произошел частичный возврат к «конвекционным» схемам. Нелюбовские «Косые Слои», умножившись в числе, превратились в детали своеобразных молекулярных машин, превращавших Хаос радиации в электрический ток. Постепенно, путем подбора состава АБЗ, сумели отчасти приручить даже нейтроны: в ходе атомных реакций получались нужные элементы, которые распадались ожидаемым образом и могли конвертироваться в энергию. На какое-то время АБЗ «потяжелела», но при этом общая энергетическая эффективность системы значительно выросла, вполне компенсируя увеличение веса и габаритов. Как известно, логическим завершением этого направления атомной энергетики стало создание реакторов серии РАПЭ: в них уже нагревание теплоносителя, — а куда деваться, если охлаждать реактор все равно нужно? — является побочным способом конверсии внутриядерной энергии в электричество, а основную часть энергии дают как раз поглощающие элементы, сделанные по «активной» схеме. Поэтому не удивительно, что с какого-то момента АБЗ, вполне оправданно, получила название РКЗ, — радиоконверсионная защита, — а образующие ее системы, соответственно, — РКС.

При этом интересно, что реакторы с классическими принципами защиты от проникающего излучения тоже отличнейшим образом продолжали существовать и развиваться. С их заведомо меньшим КПД мирились в силу большей их безопасности, даже не в плане поломок, а — потенциально большей устойчивости к природным катаклизмам, военным действиям, возможным диверсиям. Потом, будто спохватившись, новые поколения этих солидных сооружений дополнили полноценными энергетическими РКС. Зато для всех типов реакторов с «чистой» РКЗ «Лаборатория-3», занимавшаяся всем, связанным с конструктивной защитой, разработала защитные капсулы-саркофаги, позволяющие восстанавливать выработавшие ресурс системы РКЗ и — хоронить выработавшие ресурс реакторные блоки… Хотя последовательное совершенствование РКС позволило создать по-настоящему компактные установки-микрореакторы, с полным объемом комплекса в пределах половины кубометра, на мопеды, легковые автомобили и шоссейные грузовики их все-таки не ставят. И, тем более, на самолеты. И на серийные танки, хотя французы построили и испытали несколько экземпляров своего «основного» «DLAT-IV» с реактором и электроприводом…

Акула I

44 год

— Товарищ адмирал флота, согласно вашему приказу, произведена инвентаризация имущества верфей. Захвачены следующие объекты в разной степени готовности. Три почти готовых больших лодки XXI серии, у одной из них даже батарея аккумуляторов заправлена. Потом, правда, ее подорвали и кислота проела корпус так, что и починить трудно. Еще четыре готовых на семьдесят процентов. И еще значительное количество секций, приготовленных к сварке на стапеле. Они изготавливали секции на других заводах, далеко от берега, а потом соединяли их в готовый корабль.

— Хитро.

— Так точно. Срочно вызванные специалисты провели экспертизу. Корабелы делают вид, что их ничем не удивишь, а вот подводники говорят, что очень хороший, проработанный проект. Наши и близко не стояли. Далее, по самим верфям: утверждают, что мощности еще можно восстановить. По специалистам: согласно выработанному решению, пущен слух, что больших претензий к подводному флоту Германии у нас нет. Мол, это англичане с американцами сильно обижаются. Довольно скоро стали появляться переодетые люди, старались выяснить, что к чему, и какие перспективы. Согласно приказу, таких людей направляли к майору Речмедину и он проводил первичный отбор. Поначалу приходили рабочие и техники, а потом появился ряд ключевых специалистов. Этих направляли прямо ко мне. Один из них в ходе беседы вскользь упомянул о бытовавшей в конце войны идее установить на лодках так и не доведенной XXI серии атомную машину. Я не показал виду, что обратил внимание, но запомнил.

— Фантастика, — кивнул Кузнецов, — за соломинку хватались. Обычное дело в конце войны, которую безнадежно проигрываешь.

— Так точно.

Но, поскольку подчиненный сохранял напряженную позу, адмирал поднял на него взгляд.

— Так точно, но? В чем дело?

— Товарищ адмирал флота, может оказаться, что это только для них была фантастика. Я изучил вопрос, — он подал командующему ВМФ тощенькую папку, — ознакомился с открытыми материалами.

— Я посмотрю. Что там, вкратце?

— Это для них была фантастика. А у нас энергетические реакторы уже разработаны и проходят испытания. На октябрь намечен пуск первого опытно-промышленного энергоблока мощностью тридцать пять тысяч киловатт. Как я понял, хотя это все засекречено, атомную бомбу без реакторов невозможно даже разработать. А тепло при его работе выделяется так или иначе. Он не требует кислорода и запасов топлива, чтобы отдельно, а на одном заряде можно сделать две кругосветки. Как будто специально для подплава создано.

— Но?

— Большие и тяжелые, товарищ адмирал флота. Ни в одну нашу лодку не поместятся.

— Так к чему весь разговор?

— В немецкую можно попробовать. Они здоровенные. Там одни батареи четверть тысячи тонн, да дизеля, да солярка, да электромоторы. Все вместе не меньше реактора потянет. Тем более, есть не сваренные вместе секции, можно одну-две заменить своими.

— Вопрос поставим. Не повредит. Пусть ученые покумекают, как сделать как-нибудь покомпактнее, у них головы большие… Я, откровенно говоря, в эту затею не верю, но о себе напомнить никогда не вредно.

49 год

«… В ходе испытаний новой техники многократно превзойден прежний рекорд скорости и поставлен новый рекорд высоты полета на летательных аппаратах тяжелее воздуха. При этом достигнута высота сто шесть целых три десятых километра над уровнем моря. Таким образом, впервые в истории человечества человек достиг космического пространства. Экспериментальный самолет, оснащенный принципиально новым типом двигательной установки, под управлением Дважды Героя Советского Союза летчика-испытателя первого класса Амет-хан Султана в ходе первого пилотируемого суборбитального полета за одиннадцать минут сорок три секунды преодолел расстояние более полутора тысяч километров и совершил мягкую посадку на военном аэродроме в районе города Акмолинска. Постановлением президиума Верховного Совета…»

Товарищ Сталин был против. Его воля, так полет этот и вообще мог остаться секретом, и люди узнали бы о достижении тех времен лет через тридцать, вот только мнение его в тот раз приняли к сведению, но не поддержали. В его подозрительном уме сложилось не менее десятка неблагоприятных сценариев развития событий, что могли стать следствием столь неосторожного хвастовства, но его поддержали только Молотов с Булганиным. Это лишний раз напомнило ему, насколько же другим способом думают те, кто моложе всего-то на два-три десятка лет. И даже некоторые из старых сподвижников как будто бы разделяют мнение молодежи. Мальчишек по сорок-сорок пять лет.

— Не следует забывать, товарищи, об идеологической работе. Что греха таить, на фронтах Великой Отечественной агитация и пропаганда действовали тем сильнее, чем больших успехов достигали наши войска на фронте. Сейчас есть твердая надежда, что мы уже в этом году превзойдем довоенный уровень производства вдвое, но на Украине, в Белоруссии, западе РСФСР последствия войны преодолены еще далеко не полностью, и многие советские люди живут еще нелегкой жизнью. В этих условиях роль сообщений о реальных успехах и достижениях трудно переоценить. Победили в войне, и продолжаем побеждать в мирное время. Пусть люди видят, что все их жертвы — не зря. Стремительный прогресс науки и техники есть одно из главных доказательств превосходства нашего, самого передового общественного устройства. Это снова, в очередной раз привлечет к Стране Советов сердца трудящихся всего мира, заставят сделать свой выбор колеблющихся и… и остудит иные горячие головы, призывающие к историческому реваншу.

В глубине души он, со товарищи, по давней еще привычке продолжал считать оптимальной формой любви — изнасилование. Чтобы, значит, надежней. А то мало ли какая блажь может прийти в голову объекту страсти.

— Скажите, Джеймс, — этот их, якобы космический, полет, — только пропагандистский трюк или же может иметь какое-нибудь реальное значение?

Государственный секретарь был вынужден сделать паузу, чтобы подобрать слова в ответ на столь удивительное замечание. Господи. Он всецело обязан Трумэну политической карьерой, но, все-таки, вынужден признать: после великого Франклина ты усадил в это кресло идиота. Видимо, для равновесия.

— Господин президент, бомбардировщик, имеющий такую скорость и заатмосферную высотность, тем самым имеет так называемую «естественную межконтинентальную дальность». Это значит, что полет от России до Америки и обратно для него не предельное, а, скорее, оптимальное расстояние. Мы не только не сможем его сбить, мы его, скорее всего, просто не заметим. Еще хуже, если русские решат проблему автоматического управления на межконтинентальных дальностях. Тогда это снаряды, которые нельзя обнаружить и, тем более, сбить.

— А они решат?

— Судя по тому, что мы выяснили об ударе по Кобе, определенные успехи у них имелись уже шесть лет назад. Точных сведений у нас, понятно, нет, но лучше рассчитывать на то, что с тех пор они значительно продвинулись в своих разработках.

— Сколько нам потребуется времени, чтобы сделать что-то подобное?

— Не могу судить. Вот только работы в этом направлении еще и не начинались, данных о разработках русских никаких нет, и если мы даже прямо сейчас получим готовый образец, наше отставание на пять-шесть лет никуда не денется. Куда перспективнее рискнуть и начать поиск в другом направлении. Там, где мы, примерно, равны.

— О чем вы?

Вместо ответа Государственный Секретарь, подал президенту тощенькую папку.

— Работа русских, в общем, является дальнейшим развитием концепции «Фау — 1». А все работы по тематике баллистических ракет, вроде «Фау — 2» того же Вернера фон Брауна, в России практически свернуты. Тогда как сам принцип, между тем, позволяет добиться куда больших скоростей, а по высоте принципиальные ограничения просто отсутствуют. Против снаряда, падающего вертикально с высоты в сто миль на скорости три мили в секунду защита невозможна в принципе. И, главное, это возможно. Доказано фон Брауном и, что особенно интересно, самими русскими. Очевидно, они не подумали о выводах, которые могли сделать, — и сделали, — наши специалисты из ряда косвенных фактов. В случае удачи, мы получим возможность в один прекрасный миг взорвать атомные боеголовки одновременно над сотней русских городов, так что война успеет начаться и закончиться прежде, чем они успеют проснуться. Человек по фамилии фон Карман может рассказать больше меня…

— Фон? Он что — гунн? Мне это не слишком нравится!

— Венгр. А если всерьез, то такой же американец, как мы с вами.

Наша страна имеет свое особое информационное поле. Природа его неизвестна, но само существование не подлежит сомнению. Традиционно оторванное от принятия решений, отделенное от власти, во многом — ей противопоставленное, население время от времени демонстрирует потрясающую точность понимания событий, ситуаций, людей, намного превосходящее понимание правителей. Власти страны, разумеется, ожидали определенной реакции общества на сообщение о «суборбитальном полете», но не могли ждать, что она окажется настолько бурной. Очевидцы утверждают, что такого ликования, такого всплеска энтузиазма страна не видела со времен Победы, когда, пусть всего на несколько часов, все люди СССР стали друг другу близкой родней. Получилось так, что правительство в определенной степени оказалось в роли ведомого, скорее, следуя за событиями. Поэтому торжества носили характер двух волн. Этому во многом поспособствовали сенсационные публикации зарубежной прессы, и то, что мировое общественное мнение оказалось буквально взорвано этим коротким сообщением. Попытки как-то остудить энтузиазм и панику словами о том, что факт — еще не факт, что, по сути, полноценного космического полета не было, оказали ничтожное влияние. Слишком многие люди на земле, выжив на войне, подсознательно ждали по ее окончании чего-то ослепительно-нового, начала совсем новой эпохи, прорыва в Будущее, и безумный полет Амет-хана слишком точно лег на эти ожидания.

По сути, только узнав о реакции за рубежом, советское руководство в полной мере осознало масштаб происшедшего. Хитроумный прагматик Сергей Королев ждал чего-то подобного, во многом даже рассчитывал на реакцию общества, но все-таки не на всенародное ликование. Амет-хана, вызванного в Москву, встречали десятки, сотни тысяч ликующих граждан, и примерно такой же прием ждал его в Париже, Стокгольме и даже Лондоне. Приезд Лавочкина, экстренно вызванного к председателю Совета Министров Булганину прошел с куда меньшей помпой. Можно сказать, он прошел вообще практически незаметно. Премьер ставил вопрос с предельной простотой и отсутствием церемоний.

— Когда можете повторить?

— Это зависит от слишком многих обстоятельств.

— Оставьте эти еврейские штучки. Партия и правительство спрашивают: когда?

— Когда будет готов самолет, пригодный для пилотируемого полета, а не прототип атомного снаряда, в котором пилот располагался, лежа на животе.

— Пока сойдет и так.

— Не. Сойдет. — Раздельно, предельно четко выговаривая слова, сказал конструктор. — Если хотите знать, этот полет стоял на грани преднамеренного убийства. Аметом, — по понятным причинам, — больше рисковать нельзя, а кто угодно другой угробится обязательно. И в тот раз угробился бы. Вам нужен публичный провал? Лучше обсудить, что нужно для создания полномасштабной пилотируемой машины в кратчайшие сроки. Хочу подчеркнуть: это и космос, и оружие, и престиж страны, и, в обозримом будущем, транспортная система. Возможен и… ряд других интересных вариантов.

— Кого вы видите в качестве ключевого конструктора и руководителя работ?

Конструктор облизал вдруг пересохшие губы. Отчасти он и сам не ожидал того, что скажет в ответ. Соблазн предложить в качестве основного подрядчика собственное КБ был нестерпимо велик, но он сказал то, что сказал

— Я бы предложил кандидатуру Владимира Михайловича Мясищева. Он зарекомендовал себя с самой лучшей стороны при разработке и запуске в производство «Ту — 6» и «Ту — 10», а то, о чем идет речь сейчас, близко ему по тематике и по духу. Насколько мне известно, у него даже есть определенный задел по теме заатмосферного реактивного бомбардировщика. Если кто и сделает, то только он. Мы, со своей стороны, поможем всем, что у нас есть. Любые документы, любые заказы, любые сотрудники. Если он захочет, то пусть начинает работу на нашей базе, если будет нужда. Это даже желательно, — понимаете? — отделиться никогда не поздно, а начать можно практически без раскачки. Прямо сейчас.

— Я вас выслушал, а теперь в третий раз повторяю вопрос: когда?

45 год

Вопреки всем ожиданиям, товарищ Доллежаль отказался от предложения, мотивировав отказ тем, что сама постановка вопроса является вредной.

— Если реактор будет делать одна организация, а все энергетическое оборудование — дядя, будет медленно и плохо. Котел, ППУ, защита, турбины должны проектироваться, как единое целое. Иначе у вас труб будет в два раза больше, чем нужно, а стыков — втрое, вчетверо. Энергетическими реакторами, а точнее, — энергоблоками на основе реакторов должна заниматься специализированная организация. С учетом предполагаемого объема работы ей вполне хватит дел на пятьдесят-семьдесят лет. Исключением могут быть реакторы для специальных целей, но АЭУ подводной лодки к данной категории не относится. Точнее, относить такие машины к категории специальных попросту вредно, поскольку это влечет за собой определенный оттенок кустарщины. На самом деле это достаточно специфическая, но, в общем, обычная установка, их предстоит построить, может быть, десятки и сотни. Если будет выполнено это условие, я в полном вашем распоряжении. Если нет, — увольте. Я достаточно врал и поддакивал до войны.

Говорят, если хочешь насмешить бога, расскажи о планах на будущее. В разгар войны Саня предполагал, — и, отчасти, опасался, — что 63-й в послевоенной перспективе станет, своего рода, «заводом заводов». Отчасти это предположение сбылось, но только, именно что, отчасти. Потому что подразделение, где он занимался тем, что, собственно и считал работой, только в малой степени соответствовало самому понятию «завод». По крайней мере, — в той трактовке, что существовала прежде. Прежний завод, во время войны де-факто превратившийся в гигантское объединение, имевшее филиалы и подшефные предприятия в разных концах необъятной страны и за рубежом, поначалу, одним из первых в стране, получил статус Производственного Объединения и, вместе с ним, вполне условное название «Степмаш», сменившее прежний безликий номер. В него входили предприятия, занимавшиеся крупно- и малосерийным производством, опытные предприятия, ПТУ, техникумы, ВТУЗ с филиалами, НИИ-75, по факту занимавшийся прикладными проблемами квантовой механики. В единственном числе существовал «ЗСТО», Завод Специального Технологического Оборудования, где на протяжении довольно долгого времени роль главного технолога выполнял сам Саня. Завод до поры таился в недрах «старого» 63-го, располагался на его территории, но, снабжая своей продукцией практически весь Советский Союз, и сам по себе приобрел колоссальные масштабы, переделав «под себя» и полностью поглотив прежнее производство. Но и этого оказалось недостаточно.

Послевоенное время потребовало создания целых новых отраслей промышленности вообще и машиностроения в частности. Время от времени получая слово на заседаниях ГСТО, он в разных вариантах, разными словами, под разными соусами твердил, по сути, одно: ведомственность имеет свои негативные стороны. То, что каждое промышленное министерство, а теперь уже и каждое крупное промобъединение вынуждено создавать свое опытное производство, не так уж хорошо. Что это неизбежно создает ненужный параллелизм и, тем самым, непроизводительные расходы ресурсов, которыми можно распорядиться с большей пользой.

Как и все его идеи, эта тоже лежала на поверхности, ясная и понятная всем присутствующим, но воплощать ее в жизнь никто не спешил. Во-первых, мешала всепроникающая секретность, ставшая фирменным знаком советского стиля управления. Во-вторых, — никто не спешил расстаться с частью ресурса и независимости. Только со временем, в результате сложных ухищрений, создания временных союзов, тонкой подковерной политики и дипломатии в комбинации с публичной демагогией его усилия, наконец, принесли свои плоды. Первым результатом стала концепция и система «Стыка».

Вторым, — создание завода «Универсал-2 им. В.М.Молотова». Сказать, что это и произошло именно в таком порядке, тоже нельзя. Вокруг Сани в добром, старом стиле сложилась новая структура. Он старался как можно лучше и рациональнее выполнить вполне конкретные задания по разработке и производству первых образцов принципиально новой техники, а она и сложилась. То есть он занимался подобными вещами и во время войны, и в первые послевоенные годы, только теперь он поставил перед собой задачу по-настоящему амбициозную: сделать плановым и рутинным производство изделий, не подлежащих планированию просто по определению.

Ведущим мотивом в решении этой, казалось бы, неразрешимой задачи, явилось разделение коллектива в каждый момент на две категории: «кадровый» и «вахтовый» составы. Первые отвечали за состояние инфраструктуры и номенклатуру технологической оснастки, изготавливали детали и комплектующие по необходимости. Со временем, по мере накопления опыта, удалось подобрать такой набор производственного оборудования, который позволял изготовить практически что угодно. Каким бы принципиально новым ни было изделие, можно было, по крайней мере, начать, и здесь же изготовить недостающее оборудование. Вторая категория, собственно представители ведомств, детали заказывали, изготавливая из них образцы и прототипы новых изделий. При этом почти автоматически отрабатывались и технологии производства, в том числе — серийного, создавалось оптимальное производственное оборудование.

Справедливости ради следует сказать, что необходимость этого направления оценили достаточно скоро, поэтому, к моменту начала крупносерийного производства даже самой сложной техники оборудование для новых цехов поставлялось в готовом и вполне комплектном виде. Нельзя сказать, что возникшие по ходу дела организационные решения носили секретный характер. Они просто не афишировались. В это поразительное время новые производства возникали с такой скоростью, что об этом перестали писать в газетах и сообщать по радио. В том числе для того, чтобы не привлекать излишнего внимания к динамике развития индустрии в СССР. При этом неважно, строили их на месте старых заводов или на новом месте, порой, что называется, в «чистом поле».

Эта схема неплохо работала с самого начала, но жизнь, как обычно, внесла свои коррективы: оказалось, что и самим «вахтам» зачастую приходится придавать смешанный характер. Буквально, — конструировать их состав. И эта задача в ряде случаев не имела простого и очевидного решения. Для этого тоже требовались специалисты. Разноименные заряды притягиваются, то, что должно составлять единое целое, тянется друг к другу через все препятствия, на завод зачастили совершенно непонятные личности с непременным гримом на физиономиях и со столь же непременным сопровождением. Сопровождали-то их явные сотрудники МГБ, чтобы понять это хватало одного взгляда, а вот с природой сопровождаемых дело обстояло далеко не так просто. В тупик становились даже самые опытные, тертые и бывалые сотрудники. Характерно, что каждый специалист, кому довелось общаться с этими людьми, тоже считал их специалистами, только в близкой, смежной области. Своим, но как-то не вполне.

Кроме того, концепция «универсального опытного производства» имела свои оговорки. Так, все, связанное с радиохимией и атомной энергетикой пришлось размещать если и не отдельно, то «о-очень сильно с краю». На этом-то «краю» почти двадцать лет рождались прототипы всех АЭУ «транспортной» направленности, специальные и экспериментальные установки и технологическая оснастка для их производства. Тут же, кстати, несколько позже сделали стенд, на котором отработали конструкцию трех первых моделей знаменитых «Фар»…

Надо сказать, что работа на «Универсал-2» вообще наилучшим образом соответствовала наклонностям и складу ума Александра Ивановича. Настолько, что стала самым долгим этапом его трудовой биографии. Может быть, он остался бы здесь и до конца своих дней, но ему, понятное дело, не позволили.

В свою очередь, его постоянное присутствие, плотная опека над работой этой организации привели к обычному результату: постоянному появлению новых направлений работы даже в тех областях, в которых он не принимал непосредственного участия. Там, где он ничего не смыслил. Само его присутствие превращало докучливый вопрос «как сделать?», по сути, — трудности на пути к достижению очередной цели! — в новые станки, оборудование, технологические процессы. Дополнительный товар, который можно потребить самому, а можно и продать. А еще возникали новые организационные решения, структуры, устойчивые и высокоэффективные коллективы. То, что и подобные вещи имеют определенную, вполне материальную и очень немалую ценность, долгое время не осознавали. По крайней мере, — с необходимой ясностью.

Работа Николая Антоновича по созданию АЭУ для подплава стала чуть ли ни первой в ряду тех, что легли в основу нового производства. И новой концепции производства. Когда, вместе с сотрудниками «Лаборатории — 11», они отерли пот и, наконец, получили возможность осознать, что, в конце концов, натворили, то не поверили глазам своим. Двухвальная двигательная установка подавала на винты сорок два мегаватта мощности при общей массе двести семнадцать тонн. Два стандартных энергоблока с реакторами и ППУ, турбины, конденсаторы и прочее. Тут как раз подоспели заманчивые предложения по новым типам вооружения, по способам обеспечения доселе невозможного уровня малошумности, и все это предполагалось впихнуть в проект, но откуда-то из заоблачных сфер рухнула директива: отставить. Испытывать, как есть. Участники группы немало удивились бы, узнав, что инициатором столь сбивающего с ног решения стал сам конструктор «БН — 9».

Большая Немка притягивала товарища Перегудова и раздражала его. С одной стороны, она была неизмеримо лучше всего, что он когда-либо делал и знал. Те, кто сконструировали судно и придумали такой способ монтажа, явно превосходили его талантами и профессионализмом. С другой стороны, это было раньше. Теперь-то он им даст. Поистине, кто, кроме конструктора, может вполне реально посчитаться за былые поражения? Для этого надо всего-навсего сделать сегодня гораздо лучше нынешнего уровня былого обидчика, — и вообще кого угодно. Постепенно входя в суть дела, поначалу казавшегося ему не заслуживающим никакого доверия, он в корне переменил свое отношение. И, аккурат к окончанию работ, фашистское наследство начало казаться ему форменным хламом, совершенно недостойным новой силовой установки. Сделали? И ладно, черт с ней, убедимся в том, что двигатель работает и оправдывает ожидания, а вкладываться в полную силу тут вовсе ни к чему. Пусть будет чем-то вроде плавающего стенда для испытания нового источника энергии. А то мало ли что. Знаем мы все эти «принципиально новые» да сырые.

Он отправил в ГСТО докладную записку и сумел впихнуть туда неожиданно много. О том, что АЭУ обещает сделать судно истинно подводным, и это резко снижает требования к его традиционной, то есть надводной мореходности. Что это, в свою очередь, позволяет сделать корпус в форме какого-либо из «тел вращения», веретена или сигары, исходя только из требований лучшей гидродинамики корпуса. О том, что он считает целесообразным значительно увеличить размеры судна, до пяти тысяч тонн подводного водоизмещения, как минимум, и разместить на его борту носители ядерного оружия.

Доложил, что, по его мнению, возникнет возможность строить подводные суда разного назначения при высоком уровне стандартизации основных элементов и характеристик конструкции.

А еще о том, что проектные работы следует начинать уже сейчас, не дожидаясь испытаний «БН — 9». Конструкция каковой, по его мнению, носила явно проходной характер. К его мнению отнеслись на полном серьезе и, — инициатива наказуема, — распорядились проектные работы начинать. На товарищей из ПГУ особенно сильное впечатление произвел его намек на возможность размещения на борту подводного судна ракетного оружия. С учетом того, что самые крупные города потенциального противника располагались как раз на океанских побережьях, принципиальная возможность ударить по вражескому берегу с дистанции сто-двести километров показалась особенно заманчивой.

Капитан 2-го ранга Владимир Рыль стал первым командиром «БН — 9», хотя на момент начала ходовых испытаний имелось достаточное количество более опытных и заслуженных офицеров, имевших к тому же опыт командования во время войны. Но он, строевой офицер, показал неожиданно высокие способности инженера, технаря еще во время учебы, и именно по этому признаку угодил на специальные курсы. Он их закончил первым по успеваемости, но это мало о чем говорит. Даже фраза «закончил с отличием» от частого употребления приобрела несколько формальное звучание, а он — действительно выделялся среди прочих. И те, кому волею судеб пришлось преподавать ему атомную науку, адаптированную для строевых офицеров подплава, отличали его. И, разговаривая между собой, тайком жалели, что парень с такими выдающимися задатками инженера-разработчика вынужден пропадать в командирах ПЛ… Впрочем, в главных механиках у него с самого начала был человек из настоящих, «коренных» атомщиков, инженер Виталий Григорьев: больше специалистов такого рода в те времена взять было неоткуда.

Они нередко цапались, но и составили пару, как нельзя лучше пригодную для работы испытателей: материалы из их отчета стали настольной книгой следующих поколений подводников. Спустя много лет, при сравнении проблем, возникавших в самом начале эксплуатации АПЛ первого поколения в разных странах выяснилась интересная вещь: помимо всего прочего, «косой слой» прямо и косвенно обеспечил герметичность контуров. Именно в тех местах, добавим, где протечка радиоактивной воды на самом деле была особенно вероятной. Можно сказать, советскому «атомному» подплаву эта проблема оказалась неизвестной вовсе.

Отчет составляется по установленной форме, пишется казенным, сухим языком, за ним никак не распознать эмоций испытателя. А еще это совершенно секретный документ. Поэтому только в очень почтенном возрасте Владимир Семенович написал, что могучая динамика нового судна чувствовалась даже без всяких приборов, поднимая дух самого судоводителя, заряжая его чувством победной, неодолимой мощи. Работа электромоторов на знакомых ему ПЛ выглядела анемичной, слабосильной и хилой по сравнению с неисчерпаемой силой турбин «Двины». В их работе чувствовалась готовность добавить, при нужде, и еще. На первом переходе, без боеприпасов, провизии, питьевой воды и прочего, при неполном комплекте оборудования и с неполным экипажем подводная лодка дала тридцать узлов по приборам. Так или иначе, отчет — отчетом, но флотское начальство заподозрило что-то такое, и во втором испытательном переходе участвовал руководивший испытаниями контр-адмирал Кондратьев. Это имело свои последствия: очевидно, впечатления его оказались таковы, что он настоял на постройке серии «рек» даже вопреки ранее принятому решению.

— Я не знаю, что будет потом, а только сейчас мы имеем лучшую подводную лодку мира, остальные с ней нельзя даже сравнивать. Используя накопленный опыт, да еще имея изрядное число лодок в разной степени готовности, мы имеем шансы получить серию лучших в мире лодок в самые сжатые сроки. Лодка специального проекта, помимо атомного мотора, предполагает внедрение целого ряда новинок, с каждой из которых возможны и даже, скорее всего, неизбежны свои сложности. Пока будем доводить до ума весь комплекс, может пройти немало времени. А у нас на Тихом Океане положение достаточно напряженное, и присутствие группировки «тип „Двина“» было бы весьма кстати. И еще: никто не заставляет нас делать строгие «систершипы». Если представится возможность, на последующих судах будем постепенно внедрять новинки, чтобы на машине специального проекта установить испытанные и доведенные системы…

Все-таки гримасы режима секретности достойны, порой, удивления: создатель «Двины» в тот раз так и не узнал о закладке серии. Он успел закончить проектные работы по «Сталинграду», более того, корабль имел готовность сорок пять процентов, когда до него дошли сведения о начале ходовых испытаний лодки «Свирь», третьей по счету. Сама по себе «Двина», вместе с номером четвертым «Невой» так и остались на западе, в составе Балтийского флота, хотя принадлежность эта и являлась достаточно условной. Остальные пять лодок, пройдя Северным Морским путем без единого всплытия на поверхность, вошли в состав группировки ТОФ. Командир «Индигирки», капитан 1-го ранга Е.П. Аржанов, проделавший это впервые в истории, стал кавалером Ордена Ленина. А серию «рек» строил, совершенствовал и, в значительной мере, испытывал молодой инженер Ковалев. Впоследствии он, как известно, превзошел учителя.

«Города», значительно отличаясь друг от друга, несли по четыре ракеты, предназначенные для старта из надводного положения. «Республики», три серии по четыре лодки с полноценным подводным стартом, делал уже Ковалев. Корабли первой серии несли шестнадцать ракет в вертикальных контейнерах, второй — по двадцать две, а третья серия снова состояла из многоцелевых лодок значительно меньших размеров, нежели стратегические ракетоносцы, и с богатым набором противокорабельного вооружения. Вообще же корабли последней серии оказались настолько удобны, эффективны и универсальны, показали себя настолько нужными в самых разных условиях, что их строили и потом. С некоторыми усовершенствованиями в самый короткий срок были выпущены еще две серии по пять подобных кораблей, причем вторая серия была целиком заложена и доведена на верфи «Восточная».

Стремительный прогресс в конструкциях атомных машин, как это ни парадоксально звучит, позволил создать исключительную по простоте, можно сказать, — примитивную установку. РКС с лихвой обеспечивали все потребности систем лодки в электроэнергии, а от выделявшегося тепла работал двигатель Стирлинга, «роторный», нового поколения. Относительно низкий КПД искупала исключительная простота, надежность и дешевизна машины, а дефицита ядерного горючего к этому моменту не было. Как известно, уже в середине пятидесятых нужды «большой» энергетики все в большей мере обеспечивали реакторы на быстрых нейтронах, так что потребность в высокообогащенном уране значительно снизилась, а вот из получившегося «заодно» плутония получился превосходный источник тепла для новых Стирлингов. Если у вас есть хороший Стирлинг и вдоволь плутония, то более простую силовую установку и впрямь трудно придумать. Это разработка дорогая и долгая, а устройство и несложное и недорогое. Судовой дизель сопоставимой мощности выйдет сложнее и дороже на порядки.

Президенту Теодор фон Карман не понравился. Он не преминул высказать это, безапелляционно заявив:

— По-моему, он коммунист!

Адмирал Леги ничего не сказал, преданно глядя на главнокомандующего, а Генри Симпсон, чуть заметно усмехнувшись, ответил:

— Скорее, — левенький.

Трумэн замолк, наморщив лоб и подозрительно глядя на генерала.

— Что это, — наконец, спросил он, — значит?

— Я только хотел сказать, сэр, что при встрече с настоящим большевиком он, скорее всего, напугается. И, как миленький, будет делать все, что мы ему скажем. Так что на его политические взгляды обращать внимание просто не следует. Но я склонен согласиться с вами в плане того, что Карман — вовсе не тот человек, чтобы возглавить это дело. А вот мистер Зайферт, напротив, как раз то, что нам нужно.

— Господин Президент, тема слишком сложна, и на данный момент я не вполне готов к предметному разговору. То, что меня не предупредили о содержании аудиенции, есть недопустимый недосмотр ваших помощников. Если бы мне дали хотя бы сутки на подготовку…

— Мистер Зайферт, если я сочту ваше сообщение достаточно серьезным, то найду время для повторной беседы завтра. Или в любой другой день. При необходимости у вас будет прямой допуск, если, — повторяю, — сегодня вы меня заинтересуете.

— Слишком большая ответственность для скромного инженера, господин президент. В таком случае придется начать с того, что на данный момент у нас для производства ракет, способных преодолеть хотя бы пятьдесят миль, нет буквально ничего. Для того, чтобы начать разработку таких систем, в стране также не имеется никаких предпосылок. Ни одна частная корпорация не имеет ни малейших шансов разработать и произвести все, необходимое для решения такой задачи.

— Но этот немец, как его? — Трумэн подглядел в подготовленные к беседе выписки. — Браун, — он делал ракеты. И они у него реально летали.

— Если можно, сэр, я вернусь к этому позже. И тогда же объясню причины. Разрешите продолжить? — Президент молчал, и инженер продолжил. — Отдельные элементы ракеты дальнего действия индустрия США разработать, безусловно, может и, возможно, даже в самые короткие сроки. Но вот определить, что именно нужно заказывать, ни единая корпорация на данный момент не в состоянии. Организация, координирующая разработку, исследования, необходимые для разработки, опытное производство и размещение заказов, должна быть создана искусственно, руками, сэр. Это потом, когда возникнет работоспособный коллектив, может зайти речь о приватизации, — но не в начале. И что касается Брауна и его машины. На мой взгляд, тут есть два существенных момента. Первый: я знаком с «Фау — 2», и эта машина для наших целей почти совершенно непригодна. Минимальная дальность, удовлетворяющая нашим целям, это полторы — две тысячи миль, господин президент. Нам ведь необходимо оружие, позволяющее достать до основных промышленных центров русских? Или я ошибаюсь?

— Это… Следует считать одним из граничных требований.

— В таком случае в пределах досягаемости «Фау-2» находится только Петербург, да и то в лучшем случае, скорее — при запуске с корабля, что само по себе составляет значительную проблему. Может оказаться так, что разница между ракетой фон Брауна и тем, что нам действительно нужно, будет существенно больше, чем разница между аэропланом братьев Райт — и «Мустангом». Отличия от работы с нуля в нашем случае совершенно несущественны.

— Боюсь, — президент вздохнул, — даже спрашивать о втором моменте.

— О, нет. Ничего страшного. Только парадоксальное. Реальную работу все-таки придется начать с копирования «Фау — 2». Буквального, разве что с самыми незначительными отличиями. Это необходимо для самого первого, прикидочного монтажа работоспособной организации. Увидим, кто нужен, и кто на что годен.

— Должен ли я сделать вывод, что речь идет о чем-то, напоминающем проект «Манхэттен»?

— Мне трудно судить, сэр. Мне известны только смутные слухи и, разумеется, никакой бухгалтерии. Могу только предположить, что потребуется несколько меньше денег и, при этом, несколько больше времени.

— Вы не преувеличиваете?

— Если бы, сэр. Я специалист по ракетным двигателям и, прикидывая требования к двигателю, необходимому в данном случае, готов взяться за голову. Тут есть от чего прийти в отчаяние. При том, что проблема управления, автоматической навигации на больших дальностях выстрела и тому подобного, — никак не проще. Как бы ни наоборот.

— Готовьте подробную записку, Говард. И, — что вы там говорили о возможности пуска «Фау» с кораблей?

Известные слова о Третьем Риме звучат хлестко, афористичны и легко ложатся на память. Их недостаток состоит только в том, что они не имеют никакого отношения к сути дела и способны ее только запутать. Ни Москва, ни даже Византия, ни Византия, ни, тем более, Москва претендовать на роль наследников Рима никак не могут. Сильные, интересные страны, с непрерывной традицией более тысячи лет каждая, римскую традицию не продолжают никак. Суть Рима, мощь Рима, величие Рима — это величайшая способность римлян к Организации. Они не превосходили другие народы в умении творить из металла или слов, дерева или мыслей, камня или красок, но на голову превосходили все народы в умении организовывать, творить машины из людей и отношений. Машина, под названием Сенат. Машина, под названием Легион. Машина, под названием Республика. Машина, под названием Юстиция. Существовали и другие, менее известные, конструкция которых не получили отражения в документах и потому утеряны, но они существовали, это не подлежит сомнению, потому что Акведук. Потому что Колизей. Потому что вечные дороги (где тут, спрашивается, Москва?!), соединившие между собой отдаленнейшие уголки Империи. Если и есть у Рима наследник сути его, то это страна за океаном, за спиной женщины с факелом. Это она унаследовала до поры — до времени непревзойденное римское умение социального творчества, дар порождать могучие механизмы из людей и денег. Тот, кто не видит этого или не желает видеть, не понимает этого или не хочет понимать, обречен на поражение или обрекает себя на поражение сам. И коренной, неустранимый порок у САСШ тот же, что сгубил во времена оны Римскую Империю. Как бы ни маскировалось это фундаментальное сходство, а — тот же. О нем мы говорить не будем*, чтобы не было соблазна самоуспокоения.

* Гражданское Общество, начиная от античной Греции и до наших времен по какой-то причине неотъемлемо связано с существованием рабства. Меняются способы порабощения. Рабы называются по-другому. Их стараются как-нибудь оставить за пределами стран, где живут граждане, и это называется колониализмом, неоколониализмом или «вывозом капитала», суть не меняется: там, где часть населения обладает настоящими, не выдуманными правами и живет относительно неплохо, в качестве «обратной стороны медали» непременно существует громадная группа людей, которые работают очень много и получают очень мало. Исключений я лично не нашел. Доказательств того, что они имели место и вообще возможны, тоже не видно. Увы. Если дело обстоит именно так, мне, право же, очень жаль.

Не превосходя немцев в инженерных или исследовательских талантах, американцы неизмеримо превосходили их в умении творить эффективные организации. Преследуя дальнюю цель, устрой дело так, чтобы и промежуточные пункты чего-то стоили. Делаешь ракету? Тогда постарайся сделать так, чтобы и частные достижения на пути к ней имели хорошую перспективу продажи. Это — громадные деньги а значит, — люди и ресурсы, дополнительно на каждом этапе. Желая получить свою долю, на каждую мелочь набрасываются множество жаждущих, и это колоссально ускоряет дело. «Марк-1», по сути, копия «Фау-2», только куда лучше по качеству, полетела в октябре 49-го. С «Марк-2», она же «Двойная», возились больше года, потому что это была первая уже всецело собственная, оригинальная разработка. Успешное испытание произошло в феврале пятьдесят первого, ракета показала дальность в триста двадцать миль без малого при убогой точности. Потом, в силу того, что между разработчиками возникли разногласия, параллельно разрабатывались «Марк-31» и «Марк-32», с дальностью, по условиям конкурса, не менее тысячи миль. «Марк-31» («Центавр»), изготовленная «Литтон Индастриз» в количестве трех экземпляров, полетела со второй попытки в августе пятьдесят первого, поразив десятимильный круг на расстоянии в тысячу сто пятьдесят миль. «Марк-32», изготовленная «Дженерал Дайнемикс» с первой попытки преодолев тысячу пятьсот миль, оставила воронку в трех милях к северу от границы десятимильного круга. С формальной точки зрения конкурс выиграла «Литтон Индастриз», но Зайферт, усмотрев в концепции «Марк-32» особого рода потенциал, продавил решение, согласно которому машину рекомендовалось доработать и создать модификации согласно прилагающимся техническим требованиям.

Модификация «Альфа» третьего апреля 1952 года поразила «строгий», т. е. шестимильный круг, а пятого апреля зажгла над тем же кругом плутониевое светило мощностью в десять килотонн. А десятого мая 1952 года модификация «Конгресс» вывела на орбиту высотой сто сорок восемь миль мен-мэйд сэтеллайт весом восемь с половиной фунтов.

Эти замечательные достижения, равно как и темп работ, впечатляют тем более, что дела в экономике страны обстояли далеко не блестяще. Война и наполовину не оправдала тех надежд, возлагаемых на нее людьми по-настоящему умными и прозорливыми. Утратив ряд традиционных рынков сбыта, страна не смогла скомпенсировать их новыми. Взлет военного производства оказался грубо прерван, не достигнув нужной высоты, а разоренная Япония не могла заплатить настоящую цену за проигрыш. В какой-то мере спасали положение бывшие британские колонии, но это никак нельзя было назвать Пиршеством Победителя. Разве что, скудным пайком.

А еще эту плату землями Империи за само выживание Соединенного Королевства Соединенным Штатам пришлось брать уж слишком очевидно и грубо, с оскорбительной поспешностью. Этого английский народ Уинстону Черчиллю не простил, и первые же послевоенные выборы Железный Боров проиграл с треском, безнадежно и позорно.

Пришедшие ему на смену лейбористы, разумеется, не могли пойти на разрыв стратегического партнерства с Америкой, но на словах выразили крайнее возмущение тем, что союзник так беззастенчиво воспользовался трудностями Англии. Надо помнить, что в демократических странах провести грань между словом и делом практически невозможно: выразив возмущение, кое-что из того, что нужно бы сделать, пришлось отложить до лучших времен, кое-что — сократить в несколько раз. Простой англичанин никак не мог взять в толк: враги-японцы отняли колонии у Англии, союзники-янки, спасибо им, — назад у Японии, но хозяину при этом так и не вернули: тогда чем такие союзники настолько уж лучше врагов? Разумеется, у США сохранились традиционные рынки Южной Америки и Канады, но вот Европа американскую продукцию брала скупо, и чем дальше, тем меньше, поэтому никакого экономического бума не было и в помине. Напротив, имелись некоторые признаки пресловутой «послевоенной депрессии». Ее, понятно, и сравнивать было нельзя по масштабу с Великим Кризисом, но, по словам того же Джорджа Маршалла: «Страна опережает кризис на шаг-два, не более». В этих обстоятельствах масштабные военные программы, вроде той же ракетостроительной или Большого Флота, могли, понятно, считаться палочкой-выручалочкой, — да только палочка эта была о двух концах.*

* А еще доллар, оставшись крепкой и уважаемой валютой, разумеется, не обрел ничего похожего на его нынешний статус «резервной» валюты. Орудия, позволяющего обменять все блага мира на горсть испорченной бумаги, богатея незаработанным богатством, подкупая правителей и повстанцев, оплачивая выборы или перевороты, нанимая солдат и делая политиков — из политических маргиналов.

Интересно, хорошо это было бы или плохо для страны, именуемой «Соединенные Штаты Америки»? А в среднесрочной перспективе? А в перспективе века? А как бы сказалась на судьбе мира куда большая, чем в ТР финансовая, политическая, культурная изоляция США от Восточного полушария? Кто скажет?

В послевоенное время реализация программ тоже протекала не в безвоздушном пространстве, происходило довольно многое из того, что само по себе достойно описания, но продвижение вперед шло вопреки всему. Стоит отметить, что советское руководство было неплохо осведомлено об успехах американской ракетной программы, и эти успехи его порядочно беспокоили. В связи с этим нередко имел место так называемый «шантаж чужими успехами» но генерал Антонов, у которого нервов не было вообще, не давал стране сорваться в неконтролируемую гонку вооружений. В этом важнейшем аспекте государственного строительства его железная выдержка, помноженная на здравый смысл, оказалась лучшей политикой. Даже в пятьдесят четвертом, когда в США испытали «Марк — 7», машину по-настоящему концептуальную, а Норман Уолпол впервые в истории совершил два витка вокруг Земли а потом успешно приводнился неподалеку от Калифорнии, истерики удалось избежать.

— Молодцы, только в качестве оружия почти непригодно. Готовить к старту минимум сутки, а сам старт — с поверхности. Заметим и разнесем.

Счастливый Камикадзе II

Сам того не зная, он вел себя как шахматный гроссмейстер: игнорируя тактические угрозы либо же парируя их простыми средствами, неуклонно и не жалея труда гнуть свою линию. К этому времени СССР имел довольно солидную и хорошо сбалансированную спутниковую группировку. Будучи снабжены полноценной третьей ступенью, Королёвские «изделия» исправно вытаскивали на орбиту все более совершенные аппараты: с момента, когда он доложил Государственной Комиссии о завершении испытаний, каких-либо сбоев в работе носителей, почитай, не было, и, со временем, сами по себе старты становились все большей рутиной.

С самими спутниками проблемы, понятно, возникали, нечего скрывать, уж больно новым делом приходилось заниматься по части автоматически действующих систем. Дело даже не в дефектах, слишком уж исторически малое, ничтожное время отвел век стране Советов на обобщения, на осознание, на создание полноценных теорий автоматического управления. На все те неоценимые возможности, которые представляет инженерам техноэволюция. И это малозаметное, казалось бы, обстоятельство, неожиданно сильно тормозило работы по проекту «Заря»: полноценное испытание нового двигателя Стечкина в наземных условиях было невозможно провести по причинам принципиального характера, а для испытания их в полете необходим, по сути, полномасштабный летательный аппарат, в свою очередь, нуждавшийся в автоматическом управлении для законченного полета. Многие десятки частных испытаний не могли заменить одного прямого и полномасштабного. Не спасало даже то, что сами по себе ГЗББ, с которых, собственно, все и началось, за три года стали неплохо отработанными изделиями и вполне полноценным оружием. То, что для них возвращение не предполагалось, влекло за собой слишком большие отличия буквально во всех технических решениях.

Если такое сравнение допустимо, работа по «Заре» напоминала если и не прыжок через пропасть, то попытку установить мировой рекорд в одной-единственной попытке, и шла она мучительно медленно. В англо-американской прессе чем дальше, тем более уверенно высказывались сомнения в том, что прорыв сорок девятого года в космос вообще имел место.

«В том, что дерзновенный полет Нормана Бэзила Уолпола имел место в действительности, сомнений не существует. Каждое мгновение этого исторического события, начиная от установки грандиозной „Марк-7“ на старт и до исторического рукопожатия астронавта с командором Бейли на борту эсминца „Риппл Рок“ происходило на глазах многочисленных представителей прессы и запечатлено на десятках километров киноленты. О том, что в Советском Союзе космические высоты достигнуты уже в сорок девятом году, мы не имеем никаких свидетельств, за исключением ничем не подтвержденных деклараций советского руководства. Мало того, что сам полет только условно можно считать полноценно космическим: даже советские источники упоминали о баллистическом выстреле на высоту в восемьдесят миль и ничего не говорили о достижении первой космической скорости и выходе на орбиту Земли. Сомнения вызывает сам факт полета, как известно, так и не повторенного с тех пор ни разу. Как совершенно резонно говорили в подобных случаях древние греки: „Тут тебе Родос, тут и прыгай“. Очень справедливые слова. Пусть прыгают, — и мы дадим веру даже очень сомнительным…».

Семен Алексеевич героически выдерживал беспримерное давление руководства, не соглашаясь на пилотируемый полет «ОТС-1», пока «не будут разрешены все вопросы», — но всему есть свой предел. Наступает момент, когда начинает «течь» даже самый прочный металл, а у политического руководства есть в наличии слишком обширный арсенал прямых и косвенных угроз, чтобы сопротивление могло длиться сколько-нибудь долго. Тем более, что кандидатура первого пилота определилась как бы сама собой.

— Это не жизнь, — говорил Амет-хан, — я чувствую себя не летчиком, не мужчиной, а каким-то музейным экспонатом.

— Не преувеличивай. Ты и летаешь, и испытываешь. Летаешь, в том числе, на самых новых и уникальных конструкциях. Испытываешь, в том числе, самые перспективные модели.

— Кого вы хотите обмануть? — Пилот брезгливо поморщился. — Каждый мой полет обеспечивает бригада, которой хватило бы на пятерых нормальных летчиков. На мою, — с позволения сказать, — «работу» государство тратит больше, чем получает от нее отдачи. А начальство, вместо того, чтобы давать нагоняи, заглядывает мне в глаза. А за глаза, думаю, матерится и мечтает, когда меня изберут в какой-нибудь комитет с концами… Очень похоже на охоту раджи, знаете? Он верхом на слоне со штуцером, сто человек вокруг охраняют, а еще тысяча гонит под выстрел дичь…

— Мы не можем рисковать нашим лучшим…

— Лучший не позволит, чтобы с ним слишком цацкались, иначе он не лучший и с ним нечего цацкаться. А меня слишком долго держали обложенным ватой. Победа достигается лучшими, когда они дерутся на самом пределе сил, а других способов победить нет и не будет. По-моему, мы это подзабыли, и нас тут же начали обгонять.

Он искренне переживал, что его страну, как он думал, начинают обгонять. Ставка оказалась слишком велика, на кону стоял престиж страны и ему пошли навстречу: только у него имелся хоть какой-то опыт, ну а то, что он уцелел в том полете, право же, выходило рамки обычного везения. И, все-таки, одна лазейка имелась. Двигатель на то и назывался «многорежимным», что на иные режимы, при желании, можно и не выходить.

Рано-рано утром. Монтаж «вкладыша», старт на «вкладыше». Сначала он работал, как «классический» ТРД, потом первый слой выгорал, «вкладыш» переходил на режим ПТТРД, и, одновременно, подключались маршевые «многорежимники». Подъем до «первой критической», выход на режим СПВРД, полет по прямой или по кругу, — режим посадки.

Разработка многорежимного двигателя для ОТС была инженерной авантюрой чистой воды, и Лавочкин успел тысячу раз пожалеть, что взял на себя обязательства за это гиблое дело и втянул в него хороших людей. Теперь-то, — задним умом все крепки, — он понимал принципиальную ошибочность решения. Надо было совершенствовать «составную» модель, и только постепенно, подключив всю мощь техноэволюции, но с гарантией выйти на искомую конструкцию. Но что сделано, — то сделано, а заднего хода ситуация не предусматривала. Пришлось прыгать. Прыгать пришлось, но в данном случае оказалось, что слова классика о «безумстве храбрых» содержат свою долю истины. С известными оговорками, с парой крайне экзотичных решений, работоспособную систему все-таки создали. Она устойчиво, без сбоев работала на трех режимах из пяти. Беда в том, что два оставшихся как раз и были самыми главными.

Серия из пяти «подлетов», после каждого из которых двигательная установка обновлялась практически полностью, а побывавшие в полете детали шли в лабораторию, прошла полностью в штатном режиме. Подозрительная гладкость испытаний, понятно, настораживала, но это не могло служить причиной для дальнейших проволочек. Откладывать решительный день дальше просто не имело смысла. Да и нервов, откровенно говоря, не хватало тоже: уже хотелось, чтобы кошмар ожидания, наконец, кончился. Фронтовики говорили, что сильно напоминает ожидание атаки, а то, что идти не самому, по какой-то причине ничуть не легче.

Первый полномасштабный полет отличался от штатного сокращенным экипажем. Не минимум пять, не максимум десять, а всего трое. Первый пилот, командир корабля генерал-майор Амет-хан Султан, второй пилот, штурман капитан Бугаев Вячеслав Сергеевич, и бортинженер-радист доктор технических наук Клюев Георгий Васильевич. Штатский в составе экипажа присутствовал по причине того, что военных специалистов по обслуживанию «ДРМ-12Б» в то время еще не существовало. По крайней мере, хотя бы отдаленно сопоставимых с человеком, который их делал, монтировал первые два собственными руками (не один, понятно) и руководил сборкой остальных.

Этим утром, в отличие от прошлых, тихих стартов, на наружных сбрасываемых кронштейнах висели твердотопливные ускорители, всего два из шести возможных. Единственным их отличием от «вкладышей» являлся жаропрочный кожух. А еще, в отличие от прежних стартов, в приспособленных общежитиях неподалеку от специальной ВПП под Астраханью третьи сутки томились в ожидании неведомо — чего избранные представители советской прессы. Прессу иностранную на этот раз не пригласили из-за невозможности предотвратить распространение нежелательной информации в случае неудачи. На нее имелись особые планы в дальнейших полетах.

В пять часов утра двенадцатого сентября 1954 года отечественные акулы пера, гиены фотокамеры и черны вороны кинохроники почувствовали, что долгое ожидание начинает, наконец, окупаться. Внешний вид «Борея» оказался поистине великолепным: с его корпусом длиной в восемьдесят семь метров ставший самым большим летательным аппаратом тяжелее воздуха в истории, корабль имел размеры поистине колоссальные, подавляющие, а обшивка его в свете прожекторов сверкала ослепительной белизной горного снега под полуденным солнцем. А вот сам старт произошел в полном соответствии с духом Страны и Времени, жестко, просто и лапидарно, не имея ни одной черты специально поставленного шоу.

В пять-тридцать утра синхронно вспыхнули первые, «ракетные» слои ускорителей и «вкладышей», тяжелый, ярко-оранжевый дым скрыл неистовое пламя, вырывающееся из дюз, и корабль, напоминающий непомерно вытянутый наконечник стрелы, двинулся по безупречно-гладкой поверхности ВПП. Плавное поначалу, движение это скоро обрело устрашающий напор, тяжеловесную, давящую стремительность, и скоро чудовищная машина уже неслась стремглав, и кто-то, кто-то всегда бывает первым, уже заметил просвет между бетоном и шасси. Послышался крик: «Летит! Летит!» — а потом уже просто крик, не «Ура!» даже, а какое-то «А-а-а!» — сколько хватит голоса.

Звук двигателя со временем менял тон, раскатистый, тяжелый рев, повышаясь, перешел в оглушительный, с трудом переносимый визг. Прошло не так много времени, и с небес донесся страшный, сотрясающий небо и землю, потрясающий сердца удар, когда «Борей» миновал звуковой барьер и начал разгоняться по-настоящему. К этому моменту машина находилась уже слишком далеко от полосы старта, и переход на Первый Основной Режим произошел при одном единственном зрителе. Только пилот сверхзвукового истребителя «БС — 4»* Степан Редюк, — да еще бесстрастный глаз кинокамеры, — видели особое, алмазное сияние призрачного, полностью бездымного пламени, что вырывалось из дюз ОТС теперь. Блеск и цвет почти бесцветному водородному огню придавало некоторое количество атомов одного «переходного» металла, служившего своеобразной основой СКГ, Сверхкритического Гидрида, основного топлива «Борея». Этот момент ощутил и экипаж: они ничего такого не ожидали от запуска нового режима и ошибались. То, что под их ногами бушует мощь, равная мощи стихии, способная смести с лица земли город, чувствовалось очень явственно. Так и подмывает сказать красивую фразу о том, что под их ногами бился буйный поток энергии, только это неправда. Надежно укрощенный, он тек ровно и спокойно, как одна из спокойных, никуда не спешащих, тихих равнинных речек России, вроде Волги, Енисея или Амура. И с неуклонностью этих рек, спокойно и легко возносил до глубины души потрясенных людей в непроглядно черное небо. Сутью Дела, сутью Взлета была именно эта река пламени, и их машина являлась только хрупкой ладьей, плывущей по ее стремнине. Нет: оседлавшей этот поток, как седлают вершины морских волн на своих досках отчаянные островитяне в Тихом Океане. Это пронзительное чувство собственной бренности необычайным образом сливалось с самим Взлетом, составляя с ним единое целое. Пробирало до глубины души как чувством необыкновенного подъема, так и ясным пониманием того, что при малейшем сбое ни от них, ни от корабля не останется даже пара.

Вообще многое, многое в том полете делалось впервые, но чуть ли ни главной новинкой, безусловно, стал успешный маневр в космосе, на орбите, благодаря чему стало возможным столь эффектное возвращение ОТС на ту взлетную полосу, которую она покинула четыре часа назад. Возможно, такое сложное действие и не следовало выполнять уже в первом полете, но начальство уж очень просило уважить. Да и, с другой стороны, все шло настолько штатно, что особых причин откладывать тоже не было: когда-то начинать все равно пришлось бы.

А во время полета, глядя, как под его самолетом проплывают страны, целые континенты и океаны с островами в них, на то, как поворачивается планета Земля, вся, как есть, Амет-хан Султан пел и даже тихонько подвывал от восторга. Ничего подобного за ним не замечалось лет двенадцать, с тех пор, как его «Ла» демоном падал с неба на корабли фашистов и с ревом взмывал вверх, оставляя за собой смерть и пожары. Но сейчас было не то. В этот момент он был на вершине Мира и на вершине своей жизни, и жизнь его была полна, как никогда, и той полнотой, что выпадает немногим, считанным единицам в каждом поколении. Обычным людям не дано испытывать чувств такой силы, будь то счастье или горе, восторг или ненависть, так что не нам его судить. Впрочем, перед посадкой он спокойно, скучным голосом пообещал экипажу, что убьет того, кто проболтается о его поведении. Экипаж, в свою очередь, пообещал молчать. Скорее, все-таки не от страха, а потому что очень хорошо понимал своего командира.

Естественно, имели место положенные торжества и всенародное ликование, но основная череда мероприятий и пресс-конференции для своей и зарубежной прессы последовали через какую-то неделю, после второго старта «космического самолета». Но тут главными героями и, — добавим, — главной сенсацией стали пассажиры, которыми стали согласившиеся на отчаянную экскурсию представители крупнейших информационных агентств мира. При отборе, наряду с добровольным согласием и профессиональной репутацией, дополнительными требованиями стали состояние здоровья и привычка к полетам, но в то время практически во всех странах «летающие корреспонденты» имелись в достатке: слишком немного еще времени прошло после окончания войны.

Сказать, что впечатления, полученные ими за время этих шести витков, были яркими, значит, сказать слишком мало. Уместнее говорить о глубоком потрясении, высоком душевном подъеме, катарсисе, способном навсегда изменить душу. Собственно, лучше всего это видно из самих статей на английском, французском, испанском и португальском, посвященных полету. В статьях, последовавших за полетом, практически каждый из них достиг вершины своего профессионального мастерства, — по крайней мере, так считали сами авторы. Никто из них, даже явные недоброжелатели СССР, даже те, кому поиск негатива прямо заказали, так и не смог врать. Лучшей пропаганды дела социализма, нежели непосредственные впечатления этих очень разных людей, нельзя было придумать даже нарочно.

На последовавшей за полетом пресс-конференции хозяева потоптались по конкурентам всласть. То, что это делалось предельно, тактично, вскользь, чтобы ни в коем случае не пережать, только усиливало удовольствие: тому, кто побеждает за явным преимуществам, выгодно похвалить доблесть соперника и нет никакой нужды в хамстве.

— … практически ничего общего, кроме самого выхода на орбиту. В США предпочтение отдано одноразовым системам, по сути, напоминающим в этом смысле артиллерийский снаряд. Из полета возвращается астронавт и, может быть, какие-то записи, а ваши товарищи летали на обычном, в принципе, самолете. Ну ладно, пусть не вполне обычном, пусть своеобразном и с особым двигателем, но из полета он возвращается целиком. Да, при этом тратится дорогое и сложное в производстве твердое топливо двух сортов, но у нас есть все основания предполагать, что в ходе массового производства топливных блоков его себестоимость снизится в несколько раз. Но даже сейчас доставка одного килограмма груза на орбиту «Бореем» обходится в десять-двенадцать раз дешевле, чем при помощи одноразовых систем. Не говоря уже о величине этой нагрузки, в нашем случае достигающей пятнадцати тонн для низких орбит. Вы?

. . .

— Да, это правда, двигательная установка демонтировалась после первого, после второго и после пятого полетов в сверхзвуковом режиме, а также после первого и второго орбитальных полетов. Мы рассчитываем, что изучение побывавших в космосе машин даст нам бесценные сведения для дальнейшего совершенствования двигательных установок, но исследования показали вполне допустимый уровень амортизации даже первого варианта мотора, и в дальнейшем столь частая замена моторов не предполагается. Дело в том, что мы никогда и не планировали нашу ОТС в качестве сверхкритической конструкции. Этакой технической экзотики для показа и рекордов. Наоборот, ОТС предполагается использовать постоянно, можно сказать, рутинно в качестве обычного транспортного средства для планового подъема на орбиту народнохозяйственных грузов так же, как сейчас мы возим их на самолетах куда-нибудь на Север. Пока предполагается создать группировку из десяти рабочих и двух резервных машин и осуществлять примерно пятьдесят-семьдесят плановых полетов в год. С учетом грузоподъемности ОТС это должно удовлетворить нынешние потребности страны, но не исключено, что в дальнейшем нужда в орбитальном транспорте возрастет. Кроме того, прогресс техники в наше время настолько стремителен, что нельзя исключить появление новых, более совершенных моделей, и тогда в состав группировки войдут и они… Представьтесь, пожалуйста…

Не будет преувеличением сказать, что эти десять дней тоже потрясли мир. Потому что, к примеру, открытие Америки и ее хозяйственное освоение — совсем, совсем разные вещи. И точно так же совсем разные вещи, — полет по орбите в неуправляемой капсуле и хозяйственное освоение ближнего космоса. Советы, по сути, заявили свои претензии на господство в околоземном пространстве. Хозяйственное и, без сомнения, военное. То, что еще год тому назад никому не было нужно, на глазах превращалось в важнейший, может быть, решающий ресурс.

Надо заметить также, что слова о «новых, более совершенных» моделях вовсе не были обычным в таких случаях пустословием. Еще пару лет тому назад Борис Сергеевич Стечкин, по-прежнему неуемный в свои шестьдесят два, узнал о характеристиках последней модели компактного реактора с РКЗ. Так же, как, несколько раньше, капитан I ранга Г.М. Сивоконь, как контр-адмирал Т.П. Кондратьев, так же, наконец, как капитан I ранга Х. Риковер на другом берегу океана, он сразу же понял, что этот источник энергии как будто специально создан для его двигателя. Он впечатлился, то есть, настолько, что всерьез хотел бросить тот проект, над которым работал в данный момент. Возникает такое впечатление, что две отсидки, имевшие место в его богатой биографии, так и не научили его осторожности.

— Там такие энергии, — безапелляционно заявил он, — а я тут с вами всякими изъ…ствами занимаюсь! Это ж сколько всего лишнего делать приходится!!!

Он так рвался бросить к чертям враз опостылевшую ему разработку и начать новую, что останавливать его пришлось всем миром и с привлечением группировки РГК. Как это бывает не так уж редко, правы оказались обе стороны. Он — стратегически, они — в тактическом плане. Машин с чисто химической энергетикой построили шесть (работали по схеме «пять плюс одна»), последние из них были выведены из состава группировки в шестьдесят втором, сделали по восемьдесят два рейса в среднем и использовались, преимущественно, для военных и специальных целей.

Машины проекта «Усовершенствованный „Борей“», впоследствии «Наоле», на втором этапе разрабатывались совместно с Французской Республикой и полетели только в пятьдесят восьмом с ВПП во Французской Полинезии: как известно, рано или поздно разбиваются самолеты всех моделей, а падение реактора такой мощности на обитаемую сушу стало бы серьезнейшей катастрофой. Это обстоятельство стало основной причиной того, что ВПП атомных ОТС располагали на относительно небольших островах, чтобы критические участки полета пролегали над океаном, а экваториальная зона обеспечивала заметно большую экономичность стартов.

«Тип „Наоле“», машины, действительно, гораздо более простые, дешевые и надежные, имели возможность подниматься по более пологой траектории, разгонялись медленнее, и поэтому имели несравненно меньшую амортизацию: на данный момент иные из них имеют в послужном списке до ста двадцати рейсов. Кроме того, они практически не расходовали драгоценный СКГ, и цену одного килограмма полезного груза, поднятого на орбиту, в итоге удалось снизить почти в два раза по сравнению с машинами первого поколения. Их производят до сих пор, внося, разве что, сравнительно небольшие усовершенствования. Но все это, наряду со многим, происшедшим в промежутке, тема для отдельного рассказа. Это случилось потом и нуждается хотя бы в некоторых пояснениях.

*БС — 4. «Бартини-Сухой, четвертая модель». Сверхскоростная по тем временам «дельта», развивающая скорость до 2,2М. Дорогой, с не слишком хорошей маневренностью перехватчик, очень высотный спринтер с коротким дыханием, непосредственное развитие идей рекордной «Стрелы». Никогда не был слишком многочисленным, в качестве истребителя использовался достаточно редко. Основное применение на практике, — почти неуязвимый разведчик. Достоин упоминания, по преимуществу, в связи с тем, что на его основе разработан «БС — 6РД». От предшественника, при почти неизменной аэродинамике, отличалась СПВРД, работающем на СКГ. В этом варианте представляла собой выдающуюся машину, неуязвимый сверхвысотный разведчик и, при необходимости, страшное оружие с межконтинентальной дальностью, носитель двух высокоточных боевых блоков в ядерном или обычном снаряжении.

Вице-король III: к вопросу о реинкарнациях

47 год

— Сомнений не осталось, братья. Гадальщик Ма, — вы же знаете почтенного Ма? — повторял гадание трижды. И трижды Книга Перемен повторяла одно: генерал Чэнь Нянь-хоу есть несомненное воплощение Тай Ди. Там так и сказано: «Восточный Император возведет единый свод над всеми четырьмя столбами».

Чжу Гэ-лян, — было ли это его настоящим именем, данным старшими родичами вскоре после рождения, никто не знал, а узнавать опасались, — поднял брови.

— Как это может быть? Я не раз видел великого Чэнь Нянь-хоу, и он совсем не похож на человека хань.

— Возможно, убийство братьев и племянников отяготило его карму, и он удостоился более низкого воплощения. Он выглядит, как северный варвар, и говорит, как варвар, но и при этом благородство его несомненно… Скажи, ты действительно видел его? Вправду?

— Как тебя сейчас. Не забывай, я — из числа первых. Сидел среди прочих кули на голой земле, с пересохшим ртом, и смотрел на него снизу вверх.

— Старший брат, — Ли Цзе-цзун, — неглубоко, но с почтением поклонился, сложив руки перед грудью, — как бы я хотел быть на твоем месте.

Люди, которых три года назад купили по цене десять патронов за голову, пользовались у прибывших позже непререкаемым авторитетом и именовались не иначе, как Старшими Братьями. Кто уцелел, понятно. Не сгорел от чахотки весной сорок пятого. Сумел пережить понос, которым поначалу от непривычной, — и непривычно обильной, — пищи маялись, почитай, все. Не свихнулся и не исчах от тоски бесконечными зимними ночами Приполярья, не отморозил руки-ноги в сорокаградусные морозы, хотя случалось и за пятьдесят. Кого не убили свои и не расстреляли русские, потому как народ тут был всякий. Кого, наконец, не смыло черной ледяной водой, когда весенний паводок прорвал временные дамбы сразу нескольких «технологических» прудов.

Но уцелевшие имели полное право на уважение прибывших следом, потому что именно их трудами было возведено для них хоть и тесное, но теплое жилье, и устроены подсобные хозяйства, чтобы пища хоть немного подходила выходцам из Поднебесной. А еще они, как и положено старшим братьям, оказывали покровительство и учили, как выжить и жить в Сибири. При этом они забирали себе толику заработка подопечных, хотя русские, по возможности, с этой практикой боролись, действуя при этом довольно круто. Надо сказать, в этом вопросе у них не получалось почти ничего, поскольку справедливость такого порядка принимали обе стороны, и покровители, и подопечные. Во всем остальном с русскими следовало считаться, потому что они оказались не так наивны, как кажется, и, при этом, достаточно жестоки. За опиум стреляли сразу, не разбирая, кто торговец, а кто покупатель, для допроса торговцев нанимали китайских специалистов, и те неизменно получали ответы на все вопросы, интересующие следствие. Тех, кто прельстился большими деньгами за опиум, стреляли тоже. За азартные игры — штрафовали, причем штраф накладывался на весь барак, где жил виновный, то же самое, плюс тюрьма, следовало за подпольное курение вина. Но одно здесь искупало и понос, и морозы, и ночи по девятнадцать часов, и расстрелы за бизнес.

Русские не обманывали с расчетом. Никогда. Мало того, что здесь сытно кормили, давали бесплатный кров, спецодежду для зимы и лета, — лечили, если заболеешь! — так еще и платили деньги. Нельзя сказать, чтобы попыток обмануть с расчетом не было, пробовали поначалу, но тут русские власти проявляли беспощадную свирепость. И откуда-то все кули, до последнего, знали, что честность при расчетах с ними Большой Иван, неограниченный повелитель бескрайних земель, что не уступали обширностью ни одной большой стране, держит под особым контролем. Он не опекал таким образом «своих» немцев, зная, что к ним, как и к любым европейцам, родимое чиновничество относится с традиционной, неистребимой опаской, а обмануть себя они не дадут и сами. Он мог упустить из-под личного контроля что-то другое, в необъятном краю, среди громадных дел уследить за всем лично нельзя, да и не стоит пробовать, но за отношением к китайским рабочим следил неусыпно и спрашивал со всей строгостью. Бог его знает, когда и по какой причине возник у него этот пунктик: сработала тут интуиция, слишком сильным оказалось впечатление от первого свидания с ТАКИМ уровнем нищеты, и в дело вступил непосредственный порыв души сердечного человека, либо же это произошло случайно. Чужая душа потемки. Но если бы Иван Данилович знал, что человеческое отношение к людям в здешних местах носит такой же революционный характер, как, например, изобретение книгопечатания во всемирном масштабе, он бы удивился не на шутку.

Не шок. Целая череда потрясений. Шок от того, что платят. Шок от того, сколько платят. Шок от того, что даже не пытаются обмануть или нагло, придравшись к вздорным обстоятельствам, ограбить под предлогом «штрафа». Шок от вдруг открывшегося понимания, что так и будет впредь.

Мало того, вдруг оказалось, что любой из них, обучившись какой-нибудь профессии посложнее, может рассчитывать на более высокие заработки, а там и вообще выбиться в люди. И никто не обратит особого внимания на то, что ты не русский и вообще не белый. Есть перевороты, результат которых бывает виден не вдруг, зато потом любые попытки остановить развитие событий оказываются тщетными. А жестокость, — что жестокость? Свои были жестоки ничуть не меньше, и даже, пожалуй, хуже. Варвар не так страшен, он может только убить, а свои умели согнуть в бараний рог, напугать, растоптать, заставить предать себя и других, потому что важнейшее умение это, — гнуть своих, — оттачивали сотни лет.

Жизнь его и судьба находились в тесной связи с Китаем вот уже десять лет, но каждый раз, с каждым новым поворотом его пути Поднебесная и ее люди — хань открывалась перед ним новой, неожиданной гранью. Это только на первый взгляд, когда смотришь на бесконечные ряды сидящих в степи полуголых оборванцев, китайцы кажутся одинаковыми. Нет, дело не в индивидуальных различиях, которые, так или иначе, есть всегда. Это древнее общество с незапамятных времен имело крепкую структуру, и люди, как и везде, делились на сорта. Некоторые из них совпадали с градациями, принятыми на Западе, некоторые — напоминали их с виду, будучи совсем иными по природе, а некоторые не имели западных аналогов.

Громадные заработки, — от двадцати восьми аж до шестидесяти «бензиновых» в месяц, — повлекли за собой неизбежное. Наряду с кули, которых и считали по головам, и продавали в наем стадами, как скот, на заработки стали приходить настоящие ремесленники. По одному-двое, подряжаясь на сдельную работу, либо бригадами, чтобы работать по аккорду, на целый подряд. Сун Ю с семнадцатилетним сыном пришли одними из первых, еще осенью сорок четвертого, принесли с собой собственные диковинно выглядящие инструменты почтенного возраста и подрядились вязать оконные и дверные рамы. Работали по-китайски, четырнадцать — пятнадцать часов в сутки минимум, а неподалеку от них занимались примерно тем же русские плотники, как местные, так и прибывшие из лесных краев Европейской России, Белоруссии, Западной Украины. Те начинали рано, порой перекуривали, делали основательный перерыв на обед и часов в шесть вечера шабашили, делая при этом тем же числом пять рам за то время, пока китайцы делали две.

Приближенные Черняховского, те, кого он выделял, поневоле переняли его манеру работы: «кабинетное» руководство чередовалось с периодическими «пике» на самый передний край, на тактический уровень. Как правило, к этому прибегали, узнав о какой-нибудь многообещающей находке по части организации труда. Случалось так, что «мелочь», будучи распространена, могла оказать решающее влияние на ход дела. Что касается Калягина, то его заинтересовало, как чувствуют себя на Магистрали потомственные китайские ремесленники, захотелось сравнить со своими, узнать, почему работают много, а делают мало. Так, сразу, не понял. Заподозрил что-то такое, когда ознакомился с этими самыми рамами, изготовленными Сун Ю.

Впечатление возникало такое, что эти рамы из дерева просто отлиты. Или выточены на прецизионном станке из материала, который только напоминает дерево, потому что из дерева ничего подобного изготовить явно невозможно. Делать было нечего, пошел знакомиться. Китаец, как китаец, худощавый, костистый, с редкими щетинистыми усами, неопределенного возраста от тридцати пяти — и до шестидесяти, у них не поймешь. Одежда поношенная, ветхая, но заплатана аккуратно. Калягин начал интересоваться, к чему такое совершенство в изделии, которому жить — год от силы. Пойми чудак, уже весной запустим линию по производству типовых разборных домиков, и все бараки пойдут на слом вместе с твоими безукоризненными рамами. Молчание. Бесстрастный взгляд непроницаемо черных, сильно раскосых глаз. Ты же зарабатываешь в три раза меньше, чем мог бы. То же непроницаемое выражение лица. Пойми, явно плохое, непригодное изделие тут никто не примет, и если у соседей берут, то, значит, они работают ДОСТАТОЧНО хорошо. А большего и не нужно. Спустя какое-то время он осознал, что, по сути, агитирует старого мастера — халтурить, смутился и замолк. А Сун Ю, помолчав еще некоторое время, ожидая продолжения, вдруг покачал головой:

— Капитана, моя не умеет плохо работать.

И Калягин совершенно отчетливо понял, что с этой позиции мастера не сбить, что разговоры его, полковника и инженера, — нелепы, бессмысленны и аморальны, а сам он получается как-то мелковат перед лицом традиции такого масштаба. Он сомневался, следует ли упоминать про этот эпизод во время очередной аудиенции у командующего, но все-таки, хоть и в самом конце, упомянул. И, судя по всему, оказался прав, поскольку командующий задумался. И только секунд через тридцать констатировал:

— Вон оно как. А? И ведь всю жизнь его обжулить норовят, а он все равно… Вон где гордыня-то. Да нет, что это я? Просто чувство собственного достоинства… А в тебе я не ошибся, службу ты, действительно, понимаешь. И — вот что. Говоришь, — домики? Так ты его, Суня этого, — того. Поставь над производством. Как будет называться должность, сам придумай. Приставь к нему технолога помоложе, и пусть вместе думают, как делать хорошо, но много…

И, неожиданно сделав паузу, глянул Калягину в глаза.

— Ну, — ты понял. Мы не имеем возможности заниматься отдельными людьми, так что считай нынешний разговор калькой типового подхода. Если таких людей в Китае много, это может оказаться важным обстоятельством. Может быть, решающим.

Как часто начальство, не ведая, что творит, в два-три слова решает судьбу человека. Прямой приказ, отданный командиром военных строителей, обязателен к исполнению, поэтому Петя Гулин и Сун Ю оказались буквально прикованы друг к другу, словно каторжники в старые добрые времена, и достижение взаимопонимания между ними обернулось настоящим кошмаром. В нем, как океан в капле воды, отразились все бесконечные проблемы, все трудности, все малые и большие катастрофы, характерные для столкновения двух миров. Хороший, в принципе, парень, комсомолец, генетически, от папы с мамой, очень здоровый и поэтому, при нужде, крайне работоспособный, но вовсе не страдающий избытком трудолюбия, умеренный разгильдяй, угодил в напарники к человеку лет сорока пяти от роду, инородцу, не умеющему плохо работать.

В то время слово «перфекционизм» не было принято, но Сун Ю, без сомнения, являлся примером перфекциониста в его крайнем выражении. Он просто не был способен успокоиться, если считал, что можно сделать лучше, и это проявлялось в формах, для вчерашнего студента-технолога попросту непредставимых. Заказ перевода на китайский (читать Сун Ю не умел) описания каждого технологического процесса был только началом, а уверения в том, что это невозможно, просто не были приняты во внимание. Человек не понимал и не хотел понимать, как что-то, что нужно сделать, может быть невозможным. И добился, и заставлял носить переводной текст рядом с собой, и ему зачитывали при необходимости соответствующие места, поработал на каждом станке, на каждом рабочем месте, на каждой операции и, таким способом, через руки, усвоил инструкцию в совершенстве.

Точно так же он не понимал, как это можно не уметь разговаривать по-человечески (подразумевался, понятно, «мандаринский» диалект китайского языка) если это необходимо для работы, — и добился того, чтобы Петя научился разговорному китайскому. Справедливости ради надо сказать, что сам он честно освоил русский. Говорил со странноватыми ударениями, но не путаясь в падежных окончаниях. Поначалу Петя не понимал, что от него требуется, потом начал понимать и возненавидел напарника. До сих пор он даже не представлял, что к делу можно относиться с такой серьезностью, но сказать так было бы не вполне правильно. Скорее, не представлял себе, что за штука такая: серьезное отношение к делу в своем предельном выражении. А Сун Ю придирался к каждой операции, требовал сведений о всех способах, которыми можно добиться нужного качества исполнения, и требовал, чтобы предоставили все, для этого потребное. Через какое-то время молодой инженер смирился, и стал делать все для того, чтобы косоглазый черт, наконец, от него отцепился. Вот только, спустя некоторое время, заметил, что для этого нужно всего-навсего безукоризненное исполнение дела… И, заодно, на себе изучил, как, какими способами, и какой ценой добиваются этой безупречности.

На следующем этапе он заметил, что счастливое искусство халтуры утрачено им, скорее всего, навсегда, а сам он просто разучился работать хуже, чем может. Отчасти это, возможно, невроз, но все цивилизации, если разобраться, построены на глубоко невротизирующих запретах или требованиях. На последнем этапе он научился спорить с Сун Ю и доказывать свою правоту там, где дело касалось удешевления производства при сохранении качества. Китаец переживал, доходило до того, что он, вдруг повернувшись спиной, уходил, но, в конце концов, соглашался. В итоге исходная технология производства сборных домиков для Сибири превратилась во что-то совершенно неузнаваемое и обернулась Сталинской премией второй степени на двоих. Домиков в те годы требовалось очень, очень много, а теперь от каждого срубленного дерева в дело шло все, кроме визга пил. Закончилась эпопея тем, что Петр Сергеевич, будучи в командировке на «Универсал-2», обратил на себя внимание Беровича, и его в два счета мобилизовали на изготовление комплектующих оптической схемы для «Фара-1». Сун Ю, понимая, что такое приказ, смирился, но до конца, похоже, Гулина так и не простил.

Ему вообще не везло с наследниками. Родной сын буквально влюбился в строительную технику и начал похаживать налево, тайком изменяя наследственному искусству древодела, что культивировалось в его семье как бы ни веками. Отец не унизился до ругани и побоев, но свое глубокое недовольство показать, понятно, сумел. Гнев таких людей нависает и давит, как каменная плита, но и любовь зла, даже если это любовь к бульдозерам и экскаваторам с канавокопателями. Пришел и стал на колени с опущенной головой под отцовским окном, а тот не пожелал его видеть. По какой-то причине обошлись без обычных шуточек зубоскалы-плотники, а начальство не стало выговаривать Сун Ю за дикость и пережитки средневековья. Отчего-то тягостно было всем, а не только непосредственным участникам. Кончилось тем, что сам Наумов, бригадир дорожников, бывший зе-ка, огромный, как вставший на дыбы медведь, весь синий от наколок и вообще уважаемый человек, пришел ходатайствовать за бедолагу, прихватив с собой целую делегацию. Не вот еще, только часа через полтора Сун Ю вышел, чтобы поднять непослушного сына. В его обычно непроницаемых глазах стояли слезы. Вряд ли заступничество строителей оказало решающее действие в примирении отца с сыном. Оно могло только, разве что, ускорить, подтолкнуть китайца к этому шагу. Главным же мотивом к примирению являлось то, что в сыновнем упрямстве он узнал собственную глубину натуры, собственную серьезность выбора. Зато из Сун Бо вышел хороший дорожный рабочий. Да что там: истинный мастер дорожного строительства. В грозном пятьдесят втором именно он стал во главе танкового удара на Шанхай, по сути, решившего исход бесконечной войны на Дальнем Востоке.

Петру Гулину после пребывания в подручных у Сун Ю детскими игрушками казалась любая работа, и когда кто-нибудь в его окружении начинал ныть по поводу непомерной нагрузки, любил повторять: «Это работа? Вы не знали моего китаезу!». Попавших под его начало при этих словах так и подмывало ответить что-то вроде: «Зато тебя знаем» — но они, по понятным причинам, сдерживались

По молодости лет он вспоминал об этом периоде своей жизни с неизменным ужасом, а лет в тридцать ни с того, ни с сего вдруг начал на досуге изучать иероглифику и даже стал недурным каллиграфом. В те времена высшим авторитетом по этой части считался Чжоу Си-чжан, основатель школы, но хранитель традиции*. Так вот он, глядя на работы Петра, понятно, морщился: «Нет полета. — но при этом неизменно добавлял, — зато может быть очень полезно в качестве прописи».

Интересно, что Сун Ю иероглифы так и не выучил, зато научился кое-как читать и писать по-русски.

И, похоже, именно тогда, как бы ни с середины сорок пятого, среди китайских рабочих, строивших Магистраль, начали распространяться слухи, что Черняховский — воплощение одного из величайших императоров прошлого, и, как таковой, призван «восстановить Желтое Небо справедливости на тысячу веков». Поначалу, правда, были сомнения, какого именно: называли, то У Ди, то Тай Ди, то вообще, не к ночи будь помянут, Чжень Вана, и только постепенно, не вдруг, с большим отрывом победил и утвердился в качестве единственной кандидатуры Тай Ди. Само по себе Воплощение даже сами красивые слова «Желтое Небо справедливости» считало дурной бессмыслицей, и порядочно злилось. Беда только в том, что рациональными методами с распространением иррациональных слухов бороться невозможно. Доказано. Можно только, набравшись терпения, дождаться, пока рассосется само. Но может и не рассосаться. Тогда беда, потому что адепты весьма склонны сами делать за кумира ту работу, которую ожидают от него.

*Этот парадокс европейцу постигнуть нельзя, а китайцы — ничего, нормально. Их не смущает вопрос о том, как новатор может одновременно быть хранителем традиции, то есть, по-нашему, ортодоксом.

От него, например, ждали, — если вкратце, — создания им, кумиром, Восточной Империи, в которую войдут Поднебесная, Дальний Восток СССР, скорее всего, — Корея, и что-нибудь еще, по мелочи: что именно, — не вполне ясно и не так уж важно, поскольку Миссия не интересуется подробностями и не обращает внимания на границы с краями. Восточный Император, — и точка. Его самого в таких случаях не очень-то и спрашивают. Ох, уж эти идеи, разбудившие энергию масс. Ох, уж эти массы.

Великая Блажь IV: кое-что о цепных реакциях

Поначалу все были твердо убеждены, что — бред. Потом долго доказывали себе, друг другу и ему, что — вред. А потом, кажется, прямо из доказательств вредоносности, обсуждение постепенно перешло в практическую плоскость. Постепенно определилось, кто, сколько и чем заплатит свой взнос в проект, и что получит за свои деньги в будущем, спустя время и время. Как-то само собой сложилось мнение, стало условием, которое даже без подписания приняли обе стороны: если немцы построят Магистраль, победитель великодушно согласится считать, что они уплатили свой неоплатный долг. В делах такого масштаба излишние формальности не нужны и даже вредят: слишком неопределенными кажутся: долг, задача, расплата за содеянное. Потому что не одним, — о, насколько! — немцам строить. А еще, потому что слишком уж расплывчатыми оказались границы самого понятия: «строительство Магистрали». Выше говорилось об энергетике, а что можно сказать о строительстве заводов, производящих рельсы и тому подобное? Локомотивы с вагонами? А производство дополнительных десятков тысяч тонн продовольствия для сотен тысяч строителей и индустриальных рабочих, — это как? Строительство или нет? Но этого мало, поскольку с самого начала имелось понимание: по ходу дела неизбежно возникнут и иные потребности, которые придется обеспечивать. Само по себе это не так уж страшно, потому что и после окончания строительства новехонькие заводы по новейшим технологиям точно так же будут гнать продукцию, а новые пашни обеспечат, наконец, достаток продовольствия. Вот только напряжение первых трех-пяти лет обещало стать непомерно большим. Может быть, даже вообще непомерным. Но когда началось по-настоящему, по какой-то причине появились вопросы принципиально иного направления: от Бреста? Господи, да какой в этом смысл-то? Давайте от Варшавы. Предложили, надо сказать, сами поляки и твердо пообещали внести свою лепту трудом и всем, что сумеют найти: не пожалеете. Потом оказалось, что еще и не обманули.

От Варшавы? Да какой же в этом смысл? Вот если через Варшаву, да от Берлина, — получится куда убедительнее. Сам Шпеер с «мальчиками» принес очень показательные расчеты относительно крайней перспективности участка Варшава — Берлин — Кёльн. Но и это очень скоро начало выглядеть полумерой, огрызком того, что должно быть на самом деле. Конечно же, Париж! Через Брюссель, от которого до того Кельна — рукой подать. Нечастый случай трогательного согласия между товарищем Торесом и Шарлем де Голлем. Чем дальше на Запад тянул свою руку Проект, тем большую рентабельность он сулил в будущем, это кажется парадоксальным, но на самом деле ничего парадоксального тут, понятно, нет. Предпоследней ветвью стала ветвь на Роттердам: на эту стройку после долгих колебаний, но все-таки решились, — самый крупный в мире порт, это чего-нибудь, да значит. О последней «западной» ветви разговор особый. А потом произошло тихое событие из того числа, что ведут за собой коренные, тектонические подвижки в политике, определяя ее на многие годы вперед.

До сих пор неизвестно, кто составил умный, ясный, комплексный документ, угодивший в один прекрасный день на стол Василевского. Некто сообщил приблизительные данные о запасах нефти в Аравии и зоне Персидского Залива. И обосновал, почему данные соответствуют истине. И привел неоспоримые соображения о тех узлах противоречий, которые неизбежно завяжутся вокруг этого чудовищного по масштабам ресурса. К этому моменту строительство Магистрали шло полным ходом, но те, кто были посвящены в эту тайну, единогласно поддержали существенное изменение проекта: солидная «ветка» Магистрали двинулась в обход Каспийского моря через Ашхабад, через территорию Ирана — к Ормузскому проливу, по сути, самому узкому месту залива Персидского. Проект предполагал строительство по самому, практически, короткому пути: Ашхабад — Дейхун — Махан — Бендер-Аббас.

Отношения России с Персией знали взлеты и падения, но имелась одна не вполне понятная особенность: власти двух стран как-то понимали друг друга, могли, порой, достигнуть взаимопонимания большего, чем, к примеру, та же Россия, — с представителями Западной Европы. Дорога была весьма кстати, но, пожалуй, еще более кстати пришлось ее строительство. Персам объяснили, какое богатство само по себе потечет им в руки, если проект удастся довести до конца. Кроме того, традиционная ориентация вестернизированной элиты Ирана на Англию вполне уравновешивалась близостью Советского Союза с его чудовищной Красной Армией. По сути дела, не было ни единого резона для отказа, — кроме, понятно, недовольства англичан. После того, как согласие было достигнуто, вызывало досаду только одно обстоятельство: великолепный Тегеран оставался в стороне от трассы. Прикидывали так и этак, — ничего не получалось. В конце концов сошлись на строительстве двух скоростных трасс, соединяющих столицу с двумя крупнейшими станциями Магистрали. Параллельно со строительством самой магистрали начали строить две атомных электростанции, первый блок Мешхедской АЭС запущен в энергетическую эксплуатацию восьмого августа пятьдесят второго года, а первый блок Бушерской АЭС, гораздо более мощный и совершенный, — в январе пятьдесят четвертого. В горячке не обратили внимания, что две этих АЭС оказались всего-навсего первыми АЭС Ближнего Востока… Об этих стройках говорят всякое, и оценки носят, порой, диаметрально противоположный характер. Есть мнение, что при том углеводородном богатстве, которым располагали персы, атомная энергетика есть дорогостоящая блажь, и ТЭС на газе, по советским технологиям, были бы намного дешевле и быстрее. В этом, безусловно, есть своя правда, до конца строительства и первые годы работы Магистраль жила именно на стандартных энергоблоках, в которых горели газ да мазут, да и потом этот путь на долгие годы стал магистральным в развитии энергетики Ирана. Но это и не вся правда. Обучение десятков тысяч специалистов, необходимых для обслуживания объектов атомной энергетики, вывело страну на новый уровень. Радиохимическое производство они создали сами, без помощи СССР. В Москве вовсе не ожидали столь стремительного и солидного развития в Иране машиностроения и промышленности новых материалов. Да что греха таить, — и не рассчитывали на него. К этому времени строительство южной ветви Магистрали было практически завершено.

Отношение к Уинстону Спенсеру Черчиллю может быть разным, но, справедливости ради, мы должны признать, что он являлся незаурядным профессионалом в области политики. Это математики или физики могут достигать выдающихся результатов в молодости. Для того, чтобы стать высоким профессионалом в достаточно сложной области практики, — медицине, геологии, юриспруденции, финансах, политике, — недостаточно иметь большой ум, исходные способности и хорошее образование. Совершенно необходима длительная каждодневная работа в избранной области, когда она, наконец, начинает восприниматься в комплексе, целостно, а не в виде кучи разрозненных деталей. Таким был Ф.Д.Рузвельт, таким был И.С.Сталин, и таким был Черчилль. Старый алкоголик и наркоман, но мастерство, как говорится, не пропивается. Поэтому для него совершенно очевидным являлось то, чего в упор не видели другие, более молодые политики, пусть даже умные, способные и хорошо обученные.

Индийский океан оставался единственным, в который русским до сих пор не было ходу, а теперь, посредством сверхмощного транспортного коридора пробившись и на его берега, Советский Союз получал реальную перспективу через пятнадцать-двадцать лет стать истинным центром мира, главным перекрестком торговых и транспортных путей.

А это обозначало, что все остальные автоматически занимают более периферийное положение. Остаются несколько в стороне. На обочине. Центр, он на то и центр, место, через которое протекает наибольшее количество питательных соков мира, а остальным, как говорится, — что останется.

После проигранных выборов с ним произошла одна из самых страшный вещей, которая только может произойти с политиком: он обиделся на собственный народ. И, заодно, на все человечество, Нынешнее Время, Господа Бога и все остальное, в придачу. Интересовался происходящим в мире больше по привычке, обращал внимание не на все, и натужное, через силу копошение в самом сердце Евразийского материка, местах диких, страшных и безлюдных, не привлекло его внимания. Вот только гигантское дело, начатое на Урале, в Западной Сибири и Поволжье одновременно с Приморьем, постепенно набрало ход. Постепенно, — не значит медленно. Так набирает ход тяжеловесный состав, лавина с тысячами и тысячами тонн сверкающего снега, и прокладка Туркестано-Иранского тракта своей внезапностью уже во многом напоминала грандиозную военную кампанию. Со слишком понятными целями. Хотя, — кому понятными? Рузвельт, старый приятель и испытанный враг, соперник и единомышленник, — понял бы, но он ушел из жизни через год с небольшим после победы. А Иосиф Сталин, похоже, все это, как раз, и затеял.

Раскрылась завеса грядущего и он отчетливо видел там если не все, то главное: скоро геополитическое давление СССР и его союзников сделается нестерпимым, и тогда мир станет тесным для Британии. Сначала на Островах, а потом и на другом берегу Атлантики люди постепенно потеряют перспективу, а с ней уйдет надежда и жажда жизни. Каждый новый день будет обещать в лучшем случае еще одно «вчера», а в худшем, — новые утраты, прорехи и упадок.

Вообще говоря, загонять людей, страны, нации в угол, — занятие на любителя. Для кого-то, может, и забавно, но может плохо кончиться. Янки, загоняя в угол Японию, в конце концов доигрались, а могли заиграться с концами.

Понятно, что в случае с русскими дело обстоит совсем иначе. Они никого не хотят обидеть: просто, получив необходимые средства, Система стремится поглотить все ресурсы, которые теперь стали для нее доступными благодаря новым принципам организации. При этом интересы тех, кто попался под ноги, в подобных случаях, понятно, во внимание не принимаются. Так было всегда, и так же пребудет вовеки.

Он ждал, что они, наконец, надорвутся. После такой войны, после восстановления индустрии и городов, создав, по сути, целые принципиально новые отрасли индустрии, ввязываться в инфраструктурный проект такого масштаба представлялось истинным безумием. Он твердо знал: жизненные силы даже самого сильного народа не являются бездонными и неисчерпаемыми. Вот только… Покойный Рузвельт сказал ему, что русские не смогут наладить эксплуатацию превосходящей их по населению и культуре Европы, и, похоже, ошибся. Они придумали Магистраль, и европейцы начали радостно эксплуатировать сами себя. Идиоты… Они что, — не видят?

— Я. Хочу. Спать!

— Так спи. Кто тебе не дает.

— Ты не поняла, я о другом. Я хочу лечь, не думая о том, что завтра утром придется вставать. Я хочу проснуться, увидеть в окне своем ночь, и снова задремать. И не вставать больше никогда…

— Юр, это называется «помереть».

— Я не договорил. Больше никогда не вставать, если мне не хочется. Ничего не слышать, кроме тишины. Не зажигать свет никог…, не знаю сколько, но очень долго, потому что глаза мои устали на годы вперед и больше ничего не хотят видеть.

— Да ну тебя. Прямо как старик. Тебе только тридцать два года!

— И четырнадцать лет из них я не высыпаюсь никогда. Слушаю то пушки, то турбины, то станок, то мат работяг, то нагоняи начальства. Живу только при лампочках, днем и ночью, зимой и летом.

— Погоди. До отпуска осталось два месяца.

— Мне мало. Отпуск не успевает начаться, а я уже думаю о том, что вот он кончится, и мне опять с утра на службу. Хочу отпуск, из которого можно не выходить, пока не надоест.

Она налила ему сто граммов, но даже выпил их он как-то уныло. Имелось, правда и еще одно лекарство. Средство, которое, слава Богу, всегда находилось при ней, в аптеку не бежать.

— У… Ну тебя… Не приставай…

Но тридцать два, — это, как ни крути, всего-навсего тридцать два, и дело довольно быстро пошло на лад.

Утром — ничего такого, встал, как ни в чем не бывало. Вот только разговор этот, мысли, которых прежде у него отродясь не водилось, все равно имели место, этого никуда не денешь. Существовали.

Думки о душе I

«… потому что это была злая душа.»

(О.Уайльд «Рыбак и его Душа»)

— Ну как же ты так говоришь, что души нет? Ты сам, это, прежде всего, именно душа. Не волосы твои белесые, не нос облезлый, не ноги…

— Ты того, — хватит перечислять. А то я начну.

— Да. Так вот ты, — не все это, а именно душа. Ну, — не наука это! Ты осознаешь себя собой, и это не объясняется никак. Наоборот, это все объясняет.

— В своей долгой жизни я такого не видел ни разу. И, — прости, — не верю. Ее можно увидеть? Взвесить? Померить как-нибудь? Нет? Тогда и души нет.

— Нет, погоди, ну нельзя же так… М-м-м… Ну, как бы тебе объяснить? А, вот: в книжке, помимо бумаги, краски типографской, энного количества букв, есть еще и смысл. Понял? Так и с душой, только гораздо, гораздо сложнее.

— Ну хоть что-то. Есть такая штука, — информация, ее меряют. Единицы называются «битами». Если у монеты две стороны, то когда выпадает одна из них, это как раз и есть «бит».

— А-а… Ну, это как-то не то. Это, если на страничке одинаковое количество буковок, то и битов будет одинаково, так?

— Ну, примерно. Мало ли что там окрошка из букв, — может, это шифр такой.

— Тогда это совсем не то. Согласись, что смысл текста, — штука реальная. К примеру, инструкция: прочитал — и знаешь, как поступить. Вот так, — а не иначе, хотя иначе мог бы.

— Так, постой-постой… Что-то тут…

Он закурил, и надолго замолк, уставившись в пространство неподвижным, ничего не видящим взглядом, и яростно дымя. Наконец, его собеседник не выдержал:

— Да объясни ты мне, ради бога, — к чему тебе все эти разговоры о душе? Ты ж от роду технарь!

— А вот понадобилось. Имел место страшно интересный разговор с начальством. Я бы сказал, — неожиданно-интересный. Им надоели сбои в автоматике. Она чем сложнее, тем больше сбоев, а упрощение нам в будущем не грозит. Ставят задачу, чтоб узнавало местность, саму цель и выбирало маршрут. Я объяснил, что решить, в принципе, можно, — черт меня побери, если я знаю, как, блеф чистой воды, — но это по комплекту на задачу. Не поднять, и сбои замучают уже с концами. А тут меня, этак лениво, спрашивают: а сделать так, чтобы он соображал, что к чему, — нельзя? Мы вот, к примеру, — говорит, — знаем, чего добиваемся, вот и действуем по обстоятельствам. Если что не так, то корректируем по ходу дела, видим, что ошиблись, то можно поправиться. А тут один сбой, — и все. Дальше будет только хуже… Вот он мне говорит про «нас», а мне в голову пришло: мы-то, мы, — всяко сложнее, а со сбоями по мелочи справляемся. Отсюда и разговор.

— Ну-у, брат. Разумный снаряд? Читал я фантастику, но чтоб такое?!!

— Это — да. Только тут важны тонкости. Речь-то, скорее, не о разуме, а о сознании.

— Важное уточнение, нечего сказать. По-моему это еще хуже поддается объяснению.

— Как сказать. А вообще от тебя, пока что, толку мало. Сплошные эмоции и построенные на эмоциях аргументы. Их к делу не пришьешь. Такие определения нам не нужны.

— А какие, какие?

— Чтобы указывали цель и, тем самым, путь. Я так и не услышал, например, чем «душа», результат работы мозгов, так уж принципиально отличается от работы машины.

— А-а! Ну, это просто. Работа машины, — всегда ответ на внешнее воздействие. Оно закончилось, ответ состоялся, равновесие восстановилось. А вот мозги могут работать сами по себе, без стимула извне.

— Ты уверен?

На лице журналиста появилась снисходительная улыбка.

— Вариант, когда связи между событиями нет, и вариант, когда эту связь — принципиально невозможно проследить, на самом деле идентичны. Совпадают по объему понятий.

— Знаешь, брат, само по себе ничего хорошего, кроме аварий, не происходит. Вот аварии всякие, поломки — это сколько угодно. Вот потом, когда случилось, всякие там звонки-сирены, всякое там пожаротушение, — это уже по делу… СТОП!!!

И он снова замер, закурив автоматическими движениями, ничего не видя и не обращая внимания на всякие там: «Ну ты что? Чего там?» — собеседника. Наконец, медленно покрутив головой, ответил.

— Да нет, пожалуй, ничего… Хотя… Ты знаешь, я, пожалуй, пить сегодня не буду. И, — прости, — пойду домой. Тут что-то… Мелькает, а ухватиться не могу. Прямо как муха, ей-богу… Тут надо сесть, запереться, и чтоб никто не мешал хотя бы часа два. Не зря кое-кому главные идеи приходят, когда они сидят в сортире.

Вот только исчез он не на два часа. Долгих десять дней не было от него ни слуху, ни духу, после чего почтенный конструктор возник в поле зрения, напоминая взъерошенный вихрь. Странное, но, пожалуй, наиболее точное в данном случае определение его вида и поведения на тот момент.

— Сидишь тут? — Заорал он на хозяина сразу же, как только перед ним открылась дверь. — А я там, — отдувайся за тебя!!!

— Ты что, — растерянно промямлил хозяин, — сбесился?

Но тот уже сидел, откинувшись, в кресле и, судя по всему, успел позабыть про свои поразительные обвинения.

— Хоть бы воды дал!!!

Любой приличный психиатр со всей определенностью узнал бы в его поведении признаки маниакального состояния. Или, на худой конец, — гипоманиакального. Но ничего подобного. Он если и не всегда, то частенько был таким.

— Да ты, вроде, и не просил…

Но, судя по жадности, с которой Борис выпил стакан воды, его запаленный организм и впрямь мучила жажда.

— Если я тебе расскажу, с какими типами мне пришлось пообщаться за это время, ты не поверишь! Начиная от Толика Китова, и кончая каким-то там Асратяном! Я, понимаешь, по наивности, сунулся в институт Высшей Нервной Деятельности и имел честь… Ну, я те скажу, фрукт!!! Выхожу. Вижу, какой-то там усиленно мигает, вышли во двор, ухватил за рукав, шепчет, что это мне не к директору, а совсем наоборот, в Рязань к Пете…

— Ну?

— И в Рязань съездил.

— И!

— А! — Он махнул рукой. — Тоже почти никакого толку. Они там, понимаешь, за деревьями леса не видят! Но этот их Анохин из Рязани хотя бы понял, о чем речь!

— А ты?

— Что — я? Я тоже понял, только потом. Но остальные-е!

— Ну?

— Излагаю тезисно. Мозг должен реагировать на сигналы извне, от специальных датчиков, этих, как его? Ну, неважно. Тогда они чего-то значат, и он передает импульс куда надо. Вот только такой сложной штуке, как мозг, аварии происходят постоянно, каждую секунду, во множестве. По большей части, это микроаварии на молекулярном уровне, и на некоторые звучит сигнал тревоги, и на некоторое количество любых — тоже. Сигнал называется нервный импульс, а когда авария спонтанная, он, получается, не значит ничего. Вроде как сам по себе и ни от чего не зависит. Его гасят, это называется «торможение» но все гасить нельзя, потому что погасишь заодно те, которые снаружи и что-то значат. Если не гасить совсем, — хана, судороги, как от стрихнина, припадок на манер эпилептического.

— И при чем тут разговор о душе?

— Придурок!!! Нет, ну поглядите на него! И он такой же, как все! Слушай, запоминай, и гордись, потому что тебе говорю первому: когда мозги делаются достаточно сложными, чтобы спонтанная импульсация совпала по размерам с обусловленной или даже превзошла ее, появляется эта твоя душа. Понял? Она — вроде как ничем не обусловлена, сама по себе, и поэтому мы чувствуем себя отдельно от всего мира. Вместе, но все-таки наособицу. И этот твой Павлов, хоть и гений, а все равно дурак!

— Он не мой.

— Ну, не важно. Понял?

— Чего тут не понять. А так, чтоб совсем без поломок, — никак нельзя?

— А говоришь, — понял. Можно, но только до определенного предела сложности. И без всяких гарантий. Так что нельзя все-таки. Тут термодинамика, но ты не поймешь. Так что куда надежнее заранее свыкнуться с тем, что аварии будут и приспособиться к какому-то уровню аварийности. И попробовать использовать, — и аварии, и аварийные системы то есть, — в дело. А!?

И, не дождавшись от собеседника ожидаемой восторженной реакции, возгласил:

— Ну почему, почему за всех этих специалистов должен в конце концов думать инженер?!! Ни мозговеды, ни буржуазные кибернетики, ни эти твои философы, а я?!

— Не знаю, — голос журналиста звучал нарочито мирно, потому что друга надо было срочно успокаивать, — наверное, потому что всем им не приходится проектировать одушевленные бомбы, чтоб соображали, попадали и, при этом, в того, в кого надо.

— Кто, — подозрительно вскинулся инженер, — тебе сказал про бомбы? Какие бомбы? Никаких бомб.

— Ну и тем лучше. — Легко согласился журналист. — Коньячку?

Он и сам по природе был не мед и не сахар, но сегодня проявлял чудеса сговорчивости, потому что знал: вдохновение старого друга и отличного человека порой лежит на самой грани болезни. Не душевной, не дай бог. Самой настоящей. Выносливый, как ремень из дубленой кожи, после такого он мог и слечь.

— Давай. Сегодня уже можно.

Уже хорошо. Это могло обозначать начало выхода, но все-таки коньяк он пил, как воду, без видимых признаков опьянения и, видимо, не чувствуя вкуса. Только монолог постепенно терял прежнюю корявую напряженность, когда фразы торчали из его речи, как шипы из мотка колючей проволоки.

— Нет, ты не думай, это пока на уровне колебательного контура у Герца, думать и думать, во всех направлениях, и Петра этого, как его, из Рязани который, тоже привлечем, он и сам не остановится, нельзя оставлять так и помимо, и Китова, и еще кое-кого… У нас же ничего похожего на нужную элементную базу нет… Но — знаешь, что? Будет! У нас — будет! Веришь — нет?

— Верю, верю. Только не волнуйся.

Надо сказать, он и в правду верил. Может быть, к сожалению, но у него не было особых оснований, — не верить. Отбор в эту свору отличался простотой: или задача разрешима, или ты плохо работаешь и занимаешь чужое место. Последнее очень часто влекло за собой трудоустройство на лесоповале или в руднике, так что неразрешимые задачи постепенно куда-то делись. Забавно, что основная причина тут не в пресловутой «туфте» и умении отчитаться: свора, почувствовав силу, просто рвала любые задачи на части. Первым делом сдался по определению «неделимый» атом, бестрепетно приспособленный греть воду и жечь вражьи города.

Потом настал черед так называемого «гена». Представители мичуринской биологии совсем уж, было, доказали, что его нет, но потом совсем неожиданно грянула в сорок шестом знаменитая сессия ВАСХНИЛ.

Зэ-ка Вавилов на протяжении всей войны тянул подсобное хозяйство 63-го. Он хоть и появлялся на люди только в исключительных случаях, но свое дело делал, как правило, вполне успешно. Берович, в общем, оказывал ему покровительство, и когда тот, — через посредников, разумеется, — попросил помочь ему с кое-какой аппаратурой, не счел нужным отказывать. Более того. Он не пожалел времени на беседу с бывшим профессором, чтобы уяснить, чего тот, собственно, хочет. Разговор оставил у него откровенно тягостное впечатление. Вавилов дрожал, запинался, смотрел в землю и, казалось, готов умереть со страху прямо здесь, но, тем не менее, как-то объяснил. Он очень сильно хотел проверить правоту своего учителя, профессора Кольцова. Тот утверждал, что запись наследственных признаков должна носить матричный характер и представляет собой необычайно длинные белковые молекулы, а иначе — никак. Александр Иванович послушал его, обдумал его слова в соответствии с Инструкцией, кое-что даже проверил по-своему и решил поддержать. Хоть какой-то реальности сказанное должно было соответствовать, а уж с приборами проблем не возникнуть не должно. Чего доброго.

Сергей Апрелев сделал то, что требуется, а потом еще недели две доводил-регулировал, комбинировал с другими устройствами, чтобы, к примеру, велась автоматическая запись огромных массивов информации. По какой-то причине ученый муж боялся Сереньку до судорог, больше, чем кого-либо другого. Но тот клялся-божился, что ничего дурного Вавилову не делал, никак его не обижал. Да и вообще они прежде не общались. Закончив дело, он покинул биолога не без облегчения. Так или иначе, но не прошло и полгода, как Николай Иванович убедился в неправоте Кольцова. Не белки. Ассоциированные с гистонами в хромосомах, бесконечно длинные молекулы ДНК.

Берович был вынужден держать при ученом шпионов единственно по причине того, что ученый в жизни не решился бы сообщить о результатах. Тогда он приказом освободил зэ-ка Н.Вавилова от хозяйственных работ, чтобы тот мог посвятить все свое время исследованиям. Тот и посвятил. Структура, обеспечивающая воспроизводство молекулы, «алфавит», которым записаны гены, прочтение записи в виде специфических белковых молекул, посредническая роль РНК. К этому прилагались диковинные изображения мельчайших объектов и результаты опытов, что не поддавались двойному толкованию. К сессии готовилась бомба, и результаты Николая Ивановича, если продолжить аналогию, оказались прекрасным детонатором к этой бомбе. Разумеется, представил их отнюдь не сам автор, иначе от сообщения получился бы один только вред. А тут — рвануло. По «мичуринцам» били со всех сторон, с наслаждением, не давали оправдываться и на корню пресекали демагогические пассажи и попытки укрыться за марксистско-ленинской философией, потому как такое укрытие дозволено отнюдь не лежачим, а только тем, кто сверху лежачих долбит.

Спеша отомстить за минувшие унижения, за собственный позорный страх и предательства, рвали на кровавые клочки, грубыми угрозами принудили к предательству даже ближайших сподвижников Трофима Денисовича, заставили публично каяться в фальсификации, подтасовках и интригах, а под конец обвинили в «не буржуазном даже, а прямо-таки феодальном, средневековом мракобесии и невежестве». В общем, проделали с ним точно то же, что еще недавно творил с научными оппонентами он сам.

Увольнение со всех постов, лишение всех званий и научных степеней и исключение из партии последовали прямо на другой день после окончания сессии. А чего тянуть? Но, помимо разгрома, деловитые молодые люди зачитали с трибуны обширный план исследований по механизму наследственности и возможностей вмешаться в его работу. Никакого тумана, ни малейшей демагогии, четко, ясно, последовательно, в стиле, очень близком к стилю самого товарища Сталина. Полное отсутствие сомнений, колебаний и прочих проявлений интеллигентской мягкотелости.

Он освещал работу сессии в прессе и, помнится, слушая уверенный тон докладчика, по какой-то причине ощутил неприятный холодок в спине: слишком богатое воображение позволило слишком хорошо представить себе, как будут выглядеть достижения в реальности и до каких еще применений додумаются эти решительные люди, если их не остановить. А останавливать, пожалуй, уже поздно. В значительной мере они сорвались с поводка политиков и идеологов, и теперь, пожалуй, не дали бы себя так просто сожрать.

Так что теперь, похоже, пришел черед души. Чуть ли ни последний из «проклятых вопросов», поскольку вопрос о смысле жизни ни в какую бомбу нельзя вставить даже теоретически. Деление неделимого атома, синтез несуществующего гена, который, однако же, работает. Тенденция, однако. Теперь не хватает только подселения души, которая, как известно, является чистейшей воды религиозным мракобесием и поповской выдумкой, — в реактивный снаряд или, к примеру, торпеду. Хотелось ущипнуть себя и, наконец, проснуться, хотя ничего особенного на фоне всей прочей государственной идеологии тут не было. Это вам не формальная логика: в голове советского человека легко и спокойно, не мешая друг другу, не смешиваясь, но соседствуя, как слой воды соседствует с плавающим поверх него слоем масла, жили в мире взаимоисключающие понятия. Очередное, новенькое, с иголочки, напластование общественной шизофрении, когда, по приказу начальства, нечто публично клеймится и предается анафеме, но оно же, негласно, является руководством к действию в делах сугубо практических, причем по приказу тех же самых начальственных лиц, и единственная разница состоит в том, что приказ этот — негласный. Единственным исключением до сих пор по какой-то причине оставался фрейдизм: по инерции цивилизационного вектора иные из советских психиатров пытались его исповедовать, как очередное «правильное-но-запретное» учение, и все равно выходило как-то не очень. Не прививалось. Может быть, по той простой причине, что он и вправду был дерьмом. А теперь, в свете последних событий, после того, как прогрессивная советская наука закончит окончательное решение вопроса о душе, скорее всего, так и не привьется. Никогда и ни в каком виде.

Он был занят своими мыслями, молчал и благожелательно улыбался, не вникая в смысл речей собеседника и практически их не слыша, а Борис Евсеевич тем временем вдруг замолк посередине фразы, — впрочем, уже достаточно сбивчивой, — и откинулся на спинку старинного кожаного кресла. Действие алкоголя, не проявлявшееся так долго, достигло некой пороговой величины и разом отправило конструктора в нокаут. Хозяин расположил его поудобнее, снял с гостя ботинки и носки и укрыл его теплым пледом.

Вице-король IV: о тонкости Востока

1947 год. Ноябрь.

Чжу Гэ-лянь не раз проклинал себя за неистребимую привычку делать из окружающих — дураков. После того, как он впервые произнес свое имя для того, чтобы его внесли в список работников, присутствующий здесь русский полковник поднял на него насмешливый взгляд. С этого момента он именовал товарища Калягина не иначе, как Змеиным Полковником, и довольно надолго его невзлюбил. Только постепенно, со временем до него дошло, что его настоящее имя никого тут не интересует. Безвозвратно осталось в далеком харбинском прошлом. Назови он себя хоть Цзин Кэ, хоть Ню Гао — и это сошло бы. И полковник-то, поди, глянул, посмеялся про себя — и забыл. И про имя, и про него, дурака. И на каком-то этапе он принял это, как данность и начал действовать соответственно. Прошлого — нет. Есть человек по имени Чжу Гэ-лянь, который никогда не жил в Харбине, а родился прямо здесь. Этакий злобный младенец девятнадцати лет от роду, тощий, грязный, полуголый, с узким морщинистым лбом. За три года он не то, что изменился. Он буквально сменил облик. Чуть не умер в первые полгода от тяжелой работы и непривычной еды, но потом приспособился, выпрямился, приобрел неплохую мускулатуру, набрав к концу сорок седьмого фунтов тридцать веса. Даже подрос сантиметра на два — на три. Глядя на себя в зеркало (было!) не раз думал, что теперь его не признал бы даже родной брат, и это, пожалуй, к лучшему. Он не только изменился внешне, с ним произошло нечто большее. Ему вовсе не хотелось возврата к прежней жизни. Даже больше: возврата в прежнюю жизнь вообще. Как тело привыкло к грубой, жирной, сытной еде варваров, так душа успела привыкнуть к простоте отношений между варварами. К грубой, но совершенно предсказуемой справедливости варваров: нарушай, но помни, что поплатишься, попавшись, и тогда ничто не избавит тебя от расправы. К жестокой честности властей. К деловой, хозяйской, расчетливой, но все-таки заботе о работниках. Лично ему с этой деловитостью было даже легче, и, — он знал это, — не ему одному. Впрочем, весь этот позитив не добавил ему особенной любви к русским. Такой вот хорошей, справедливой жизнью должны жить дома, люди хань, свои.

Чего он не осознавал в полной мере, так это того, что эти самые хань тоже перестали быть для него своими. Столкнись он… да хоть с самим собой пятилетней давности, его, пожалуй, стошнило бы. Теперь по-настоящему своими для него стали только такие же, как он сам, строители магистрали. И еще, хоть и в куда меньшей степени, жители городков, которые возникли в связи с Магистралью, деньгами Магистрали, техникой Магистрали и ее неуклонным, как восход по утру, движением. Возникли по обе стороны границы, и, что интересно, на диво симметрично. Можно сказать, что в каждом случае это был один городок, разделенный границей надвое. И той части, что находилась «по ту сторону» сторону, требовалась стойкость, чтобы уцелеть в переменчивых событиях гражданской войны, при бесконечных сменах власти бесконечной череды генералов и красных командиров НОАК. Здешние русские на диво быстро подметили все выгоды сложившегося положения, и дело не только в найме рабочей силы на сами по себе строительные работы. Ремесленников на «той стороне» буквально завалили заказами, прямо и косвенно. Гэ-ляну казалось даже, что делалось это отчасти сознательно. Чего не знали русские, так это того, что кустари на диво быстро переставали быть кустарями. В городках за считанные месяцы сложились целые цеха. Фабрики. Некоторые работали по принципам, близким к классической мануфактуре, на других вовсю внедрялись разношерстные станки. Чем дальше, тем больше станки, по преимуществу, советские. Работа по семнадцать-восемнадцать часов в сутки. Условия, которые нельзя назвать скотскими, потому что никакая скотина не выдержала бы того, что выдерживают люди хань. И ни одного бунта, поскольку все познается в сравнении, а сравнение было категорически не в пользу прочих мест Поднебесной. Здесь кормили, давали кров, имелась хоть какая-то одежка. И еще тут имелась хотя бы мало-мальская защита. Картофель, кукурузу, овощи, скотину выращивали, по преимуществу, на «русской» стороне: все это не спрячешь от набега очередного бандита, а у русских с этим обстояло просто и строго. Хватило двух-трех уроков, когда вооруженные отряды уничтожались до последнего человека, не стесняясь при этом переходить границу… Крестьяне с тысячелетней привычкой налаживали кое-какую немудреную ирригацию, и хозяйство пускалось в рост, продукция достаточно быстро достигала очень и очень внушительных объемов, потому что имелся гарантированный сбыт. Все эти процессы носили совершенно естественный, стихийный характер, очень сильно напоминая прочие природные явления, и со временем только набирали силу. Везде, во всех странах периодически появляются люди, способные новую силу увидеть и оседлать и, заодно, направить по нужному руслу. В Поднебесной такие люди появляются неизбежно, потому что сумма социальных навыков и достижений этой страны по-настоящему огромна, вот только чужие не имеют даже представления о величине этого богатства.

Когда, наконец, ушла первая зима, и с нею ушли болезни привыкания, его неспешный, но цепкий ум начал свою работу, которая более не прекращалась никогда, потому что это был его Путь. Начала классического китайского образования, опыт улицы, речи непонятных бродячих искателей правды образовали гремучий коктейль со здешним опытом и уроками на курсах механизаторов, включая сюда обязательную для всех слушателей политинформацию. Сокурсники из числа русских сибиряков и местных сибирских инородцев привычно пропускали «бо-дья-гу» мимо ушей, — но не он. Он впитывал ее всеми фибрами души и всеми порами кожи, получая из этих текстов вовсе не то, на что рассчитывали те, кто их привычно, сквозь зевоту, сочиняли. Один из способов вложить в уши стада — свои мысли, а ему оставалось только приспособить приемы для того, чтобы они действовали на его соплеменников, — и прежних, и, главное, нынешних. «Краткий курс истории ВКП(б)» стал его настольной книгой, потому что никогда не было, нет и не будет лучшего учебника по главному предмету в жизни: как победить всех врагов. За силу, умение ориентироваться в сложных ситуациях, уверенность в себе, за спокойную жестокость он начал пользовался среди сотоварищей вовсе нешуточным авторитетом. Они бы сказали проще: он обрел Путь, а, значит, силу и право повелевать. Но первый шаг к настоящей власти, к большим свершениям он сделал, когда сумел выйти на самое большое русское начальство с предложением навести порядок в грязных, вонючих, опасных, но переполненных жизнью и движением приграничных городках. И начал с Калягина, потому что власть имущие не любят, когда что-то делается через их голову, а еще Змеиный Полковник производил впечатление человека в высшей степени подходящего для его целей. В качестве коммуниста он обозначил себя еще раньше: Мао Цзэ-дун сильно удивился бы, узнав о существовании еще и такой организации его партии. И правильно, потому что на самом деле она к его партии вовсе не относилась. Варвары есть варвары: назови себя нужным именем, и получишь их поддержку.

— Калягин-тунчжи, не надо сгонять людей из «диких городков». По большей части это хорошие, трудящие люди, рабочие, крестьяне, да. Они бежали от гнета буржуазных генералов.

— Чжу, — Змеиный Полковник, дослужившийся к этому времени до звания генерал-майора, поднял на него прозрачные глаза, — не со мной. Лучше прямо скажи, что тебе нужно?

— Мы обеспесиваем порядок, а вы не выгоняете людей за границу. На убой.

— Это я проходил, Чжу. На улицах будет тихо, а все деньги от опиума, ханжи, певичек и игр пойдут исключительно только тебе. Не пойдет.

— Нет. Я думай, — вы меня с кем-то путаете, генерал-инженер. Мы построим дорогу, и наступит время думать об освобождении родной земли, Калягин-тунчжи. И даже деньги мне и моим товарищам будут нужны только на это. И ни на что другое, товарись генерал-маиор. Я коммунист, как и вы, и я собираюсь быть хорошим коммунистом. Торговля в городках — хорошо, она дает людей и силу, но от грязи мы городки очистим. Там осень хоросо — готовить борцов за освобождение, я думай, мы негласно, но официально попросим о помощи великий Советский Союз. Чтобы купить оружие и обучить стойких борцов за освобождение.

А ведь, похоже, — подумал Калягин, продолжая разглядывать китайца спокойным, ничего не упускающим взглядом, — парень не врет. Похоже, он это не ради гешефта с крупным наваром. Пожалуй, для него такое было бы мелковато, и амбиции его простираются гораздо, гораздо дальше. Надо, понятно, переговорить с Иваном Даниловичем, но я почти не сомневаюсь, что он возражать не будет. Может быть, поправит, но поддержит. Потому что это устраивает, в общем, всех.

Надо только достроить Магистраль, потому что так, сама по себе, война неизбежна, и не надо обманывать себя, и не надо обманываться мнимым спокойствием в мире. Прежние причины войны исчерпали себя, ладно, но на их место пришли новые. Те, кто считал себя хозяевами на планете, не слишком довольны итогами минувшей мировой, а поэтому рано или поздно начнется новая. Значит, нужно, чтобы началось по тому сценарию, который нужен нам. Прием «встречного пала» не при нас придуман и не нам его отменять, но никому и в голову не должно прийти, что поджигатели — мы. Да и поджигать-то ничего не надо! Вот она, война, сразу за границей, никуда не делась, тлеет и коптит, изредка разгораясь ярким пламенем, но никогда не погасая до конца, как пресловутые тюки прессованного хлопка.

Чудовищная, нескончаемая, непостижимая, кровавая, — при желании можно подобрать еще десяток точных эпитетов, — нелепость в соседней стране за Великой Стеной длилась и не думала заканчиваться. Китайцы продолжали резать китайцев, предавая, продавая, мирясь, ссорясь и заключая совершенно противоестественные временные союзы. И в этой кровавой каше метались, круша, разя и калеча, танковые дивизии и армейские корпуса американцев, для приличия разбавленные чахлыми британскими контингентами. Так метались, с визгом рикошетируя от массивных конструкций, не щадя правых и виноватых, бронебойные болванки в цехах Сталинградского Тракторного. Абсолютно бесполезное, бессмысленное занятие, потому что навести порядок в Китае могут только сами китайцы. Не годится даже в качестве практики, потому что хуже длительного отсутствия войны разлагают армию только столкновения со слабым и, главное, нерешительным соперником. С солдатами, которые мобилизованы насильно и не знают, за что воюют.

— Это дело только между человеком и его совестью. С чего думаешь начать?

— Снасяла надо укрепить городки по той стороне границы. Это надо делать быстро-быстро.

— Дело. Что от нас, в первую очередь? Оружие?

— Немнозецко потом. Я думаю, — снасяла инструменты. Деньги, — он поклонился, — с нас.

— Человек от нашего друга пришел в начале Тигра. Ван Фенг собирает людей. Так что ждать его следует послезавтра утром.

— Фенг? Прозвище или настоящее имя?

— Пусть демоны съедят их оба, а меня не занимает ни то, ни другое.

— Сколько он хочет?

— Беда в том, что нисколько. Деньги мы даем генералу Ма, как прежде, этот Ван Фенг враждует с генералом, вредит ему, как только может, но на то, чтобы удержать Дунпо у него сил не хватит. Он хочет, чтобы Дунпо не было.

— Тогда надо срочно связаться с генералом Ма.

— Я думаю, генералу сейчас не до того, чтобы ввязываться в драку из-за такой незначительной вещи, как мы.

— Тогда зачем мы платим ему деньги?

— Чтобы он не объединился с Ван Фенгом. Или каким-нибудь другим шакалом, похожим на Ван Фенга. Так что, почтенный, на этот раз придется принимать бой. Жаль, потому что это плохо для ведения дел.

— Я скажу, чтобы Сян-цзян слетал в ту сторону. Он достаточно опытен и отличит шайку нашего острого друга от прочих толп.

— Просто слетал? Может быть, ему следует отвезти Ван Фенгу подарок?

— Я поищу что-нибудь подходящее, но обещать не могу.

— Может быть, — стоит обратиться к Пенгу? Пусть попросит у своих русских друзей.

— Это было бы лучше всего, но Фенг не оставил нам времени. У нас с недавних пор живет один способный юноша, поднаторевший в варварской науке, я распоряжусь.

— Вы считаете, что к ним уже можно подходить близко?

— Наш юный друг утверждает, что — да. Как будто бы, зелье не держится на открытой местности долго. Но я все равно предлагаю зайти с наветренной стороны. Просто на всякий случай.

Бомбы Чжоу Сян-цзяна накрыли отряд Ван Фенга на дневном привале. Там большая его часть и осталась. Изломанные судорогами тела людей и лошадей, черные от удушья лица, синие вывалившиеся языки, белая пена на лошадиных мордах, белая пена на почерневших лицах. И даже с наветренной стороны ощущалась вонь нечистот. Часть отряда рассеялась, но даже из тех, кто успел убежать, уцелели далеко не все. Часть умерла от болезни, вызванной действием яда, через сутки-двое, часть — надолго потеряла возможность владеть телом, и только немногие сумели восстановить силы после нескольких дней болезни. Ван Фенг погиб одним из первых, через несколько минут после взрыва бомб.

Успех был полный, но большой радости отчего-то не было, говорить не хотелось, и довольно долго они ехали молча. Наконец, Цзин Фу-хуа, самый богатый человек Дунпо, произнес, не глядя на собеседника.

— Это ваше юное дарование…

— Да, почтенный?

— Я хочу, чтобы его выкинули из города.

— Но…

— Я сказал, — за городскую черту. Пусть ему построят фанзу, выкопают землянку, дайте ему подручных из числа младших сыновей, но — на западном склоне Западной Сопки. И чтобы не ближе четырех ли от заставы. Случись что, и в городе не останется даже мокриц.

— Ваша мудрость, почтенный Фу-хуа, не перестает меня восхищать. Еще что-нибудь?

— Этот Сян-цзян… Он что — коммунист?

— Ваша мудрость…

— Мы платим коммунистам? Я плачу коммунистам?

— Скажем, — не без того, почтенный, нет людей, которые не брали бы своей платы за покровительство. Даже если они отказываются от денег, какая-то плата все равно потребуется. Рано или поздно.

— Коммунистам в качестве платы нужно все имущество подзащитного.

— Пусть почтенный оставит заботы своему ничтожному слуге.

— Объясни.

— Мои способности слишком ничтожны. Не знаю, как я смогу объяснить.

— Просто. Как объяснил бы самому себе.

— Их организация возникла здесь, она состоит из людей Дороги. Новых людей. Они заняты строительством новой жизни, а не переделкой прежней, и ничем не напоминают крестьян Увлажняющего Мао. Они доставят нам хлопоты, с ними придется считаться, к ним придется прилаживаться, но рано или поздно договоримся, и дышать нам позволят. Как всегда: что-то потеряем, что-то получим.

— А нельзя как-нибудь совсем без коммунистов?

— Вы требуете от позднорожденного ясновидения, которым он не обладает. Могу только предположить: лучше на это не рассчитывать. В нашу эпоху ветер времени раздувает паруса коммунистов, и только Небо ведает, когда наступит перемена ветра. Не видеть этого глупо, но жить, тем не менее, надо.

Светлый образ I

1956 год. Март

— Белогуров, Альберт.

Молодой, со светлыми кучеряшками, и от молодости страшно серьезный: называть себя «Аликом» не предложил.

— Рыль. Владимир.

Вот и познакомились. Владимир Семенович не долго проплавал на подводном корабле, атомные машины притягивали его, как ядро — электрон. Будучи командиром, а следовательно, — хоть отчасти хозяином своего времени, он за время долгих плаваний успел сделать несколько проектов. По причине того, что подготовка у него была все-таки несколько другой, а практики реального проектирования не было вообще, проекты отличались порядочной безграмотностью. Все, до единого, но последний оказался настолько глупым и наглым, что привел товарища Доллежаля, то есть, в такое восхищение, что он настоял на встрече с моряком.

— Вы, уважаемый, совершеннейший неуч, да. Вам нужно учиться, то есть, буквально всему. Выучить букварь прежде, чем пытаться писать поэмы. За парту, сударь! И, так уж и быть, параллельно можете поработать у меня…

Он умел разговаривать с самыми разными людьми и очень хотел, чтобы капитан 1-го ранга Рыль оформил свой хамский проект грамотно. Дело в том, что до сих пор никто не занимался темой газофазных реакторов сколько-нибудь всерьез. Владимир Семенович обучился довольно быстро, а вот у «Стыка» возникли известные сложности с тем, чтобы подобрать ему хоть каких-нибудь единомышленников.

По крайней мере один такой нашелся в Воронеже. Воистину в Черной Земле этих мест содержится магия: начисто уничтоженный, мертвый город возродился из пепла, пророс, как зеленый росток через бетон, и теперь, задыхаясь от напряжения, спешил наверстать упущенное время. КБХА относилось к числу современнейших предприятий СССР, но и там от молодого инженера с его прожектами атомных ракетных двигателей отмахивались, как от мухи: дело, конечно, перспективное, и браться за него, в конце концов, придется, — но как-нибудь потом. В светлом будущем, а пока у нас забот полон рот и без АРД.

Познакомившись с отставным моряком, Альберт убедился, что его собственные прожекты есть не что иное, как набор скучных, лишенных малейшего полета мысли технических банальностей. Морячок на такие мелочи не разменивался. Какое-то время после знакомства ученик Козберга пребывал в состоянии сильнейшего раздражения, и дело могло бы дойти до драки, но рукопашная с флотским офицером для неподготовленного человека и в наше время есть дело совершенно безнадежное. Кроме того, если серьезный командир не планирует конфликта, то поссориться с ним, не поставив себя в глупое положение, практически нереально.

Их «вахта» оказалась чуть ли ни самой малочисленной за всю историю завода «Универсал — 2», по крайней мере, — поначалу. Петр Сергеевич Гулин присоединился к ним почти сразу, остальные подтянулись по мере необходимости. Именно остальные, поскольку первая тройка стала постоянным ядром группы, которой была суждена долгая и плодотворная жизнь. Гулин, исходно являясь креатурой Беровича, так к нему и не вернулся. Узкая, в сущности, тема: создание все более мощных потоков лучистой энергии и управление ими, заняла его на всю жизнь.

1956 год. Ноябрь. Окрестности Семипалатинска.

Работа с Петром Гулиным оказалась чем-то совершенно чудовищным. Пережившие эти месяцы утверждают, что большего уровня эксплуатации достигнуть невозможно даже теоретически. Каждый день, каждый час казались плотным, как вещество белого карлика и насыщенными, как вода Мертвого моря. Кроме того, столь интенсивная деятельность не содержала ни малейшей бестолковщины, и, кажется, за все это время никто ничего не переделывал заново. Не зря на него, тогда еще совсем молодого человека, сам Берович во времена их совместной двухлетней работы смотрел как-то снизу вверх и говорил непонятно:

— Вот где культура труда! Учитесь!

Он неоднократно пытался вырастить себе полноценного преемника, и каждый раз претендент, усвоив, казалось, все, рано или поздно уходил в самостоятельное плавание. Правда, нечего сказать, уходили всегда ради дел очень достойных и, неизменно, отличавшихся впечатляющими масштабами.

Ради этого испытания под землей, на глубине в сто метров, пришлось бить специальную штольню длиной в четверть километра, и это только самая малая из задач. Пришлось рассчитывать и проектировать специальную систему водоснабжения, потому что никакой материал не выдержал бы длительного действия лучей прототипа, а надлежащее количество воды может поглотить любое количество тепла. Воду очищали, чтобы, не дай бог, образующийся в немалом количестве пар не вынес на поверхность долгоживущих радиоактивных изотопов, а в самой воде образуются только изотопы кислорода. Они живут считанные секунды.

За процессом наблюдали целые батареи телекамер: от нормальных и, через ряд все более затемненных, до имеющих совершенно закопченный объектив. И всем им была суждена недолгая жизнь, потому что существовать, по сути, в рабочем объеме атомного реактивного двигателя очень трудно, почти невозможно. С той же целью наблюдения тут располагалась новинка, так называемый «гибкий свет»: объектив соединялся с окуляром при помощи собранных в плотнейший жгут волокон из прозрачного материала. Это могло быть обычное стекло, стекло иттриевое, алмаз или, как в данном случае, лейкосапфир. Предполагалось, что что такие устройства могут проявить большую живучесть при критических плотностях светового потока.

А еще надо было крепко подумать, каким образом предстоит извлекать из штольни материалы и элементы конструкции после полномасштабного опыта: при испытании столь новаторской техники экспериментов предстояло провести не один и не два.

Украдкой перекрестившись, Рыль начал стягивать элементы в «глаз стрекозы». Камеры, обладавшие наибольшей чувствительностью объектива, отметили появление свечения в расчетное время, но довольно скоро ослепли. Причины тому имелись достаточно веские: «атомная лампа» уступала яркостью только атомной бомбе. Выглаженную полость штольни сейчас заливал свет настолько свирепый, настолько чудовищно, непредставимо яркий, что это уже переходило в какое-то иное качество. Сама по себе идея была проста, как грабли: сделать атомный светильник такой мощности, чтобы все материалы двигателя существовали на пределе термостойкости, и фокусировать поток лучистой энергии на небольших массах рабочего тела при помощи системы зеркал. Так, чтобы свирепый свет срывал с атомов большую часть электронов, разогревая его уже до десятков тысяч градусов, обеспечивая удельный импульс такой величины, который был бы принципиально невозможен для химического топлива. Вот только существует странная закономерность, природа которой неизвестна до сих пор: чем проще принцип действия устройства, тем сложнее это устройство сделать и заставить надежно работать.

После того, как «лампа» вышла на полную мощность, на контрольном посту стало даже слишком светло: из окуляров оптоволоконных устройств вырывались струи света такой яркости, что казались материальными: двухсантиметрового калибра «зайчики» на стенах пылали так, что на них невозможно было смотреть, и источали вполне ощутимый за пару метров жар. Альберт подумал еще, что, будь поверх бетона наклеены какие-нибудь багеты, то они непременно вспыхнули бы, а бетон — ничего, держался, по крайней мере — пока. А еще, параллельно, никак не мог взять в толк: как они, собственно, собирались туда смотреть? О чем, вообще, думали? Но сюда проецировался простой свет «лампы», не концентрированный зеркалами. «Шнур», достигавший пяти сантиметров в диаметре, приходился на самый центр водяной мишени, ежесекундно превращая десятки килограммов воды в перегретый, бесцветный, свистящий пар. Проходя по извитым, уложенным на манер змеевика трубкам, он конденсировался и стекал обратно, вот только уложены они были так себе, в спешке, и оттого оказались малость коротковаты. По этой причине предохранительный клапан время от времени срабатывал, развлекая бригаду испытателей пронзительным, переворачивающим нутро свистом. Во время одной из таких вот акустических атак Рыль подумал еще, что, — думай — не думай, а останешься дураком: случись что с самой «лампой», ее содержимое смешается с паром, а это вовсе ни к чему. В отличие от пара, делящаяся смесь внутри лампы была довольно вредной для здоровья, так что пришлось бы бить новую штольню.

С газофазными реакторами дело обстоит очень похоже на положение с атомными зарядами: принцип ясен, описан в учебниках, а вот с ключевыми деталями дело обстоит куда хуже. Ясно, что смесь содержит газообразные соединения актиноидов. Практически нет сомнений, что она «легирована» дейтерием, тритием, или тем и другим вместе. Имеются сведения, что состав смеси со временем изменялся, совершенствуясь. Но правда ли это, или только очень похожая на правду дезинформация, известно только очень узкому кругу людей: нет возможности проверить. Это особенно интересно, если учесть, что ЯРД в разное время независимо производил (и по-прежнему производит!) целый ряд стран или надгосударственных объединений. Правда, злые языки утверждают, что первые ЯРД Восточного Союза (USREA) были слизаны с советских образцов буквально, как говорится: найдите десять отличий. У Французской Республики опыт конструирования двигателей с ЯЭУ возник довольно рано и отличался разнообразием благодаря целому ряду пионерных разработок совместно с советскими НПО, но вот франко-германский ЯРД отличается принципиально иным способом формирования светового потока. Он совершенно оригинален, и эта «ветвь» техники впоследствии получила значительное развитие. Относительно развития ЯРД в США определенно можно утверждать только одно: они существуют и обладают некой вполне удовлетворительной эффективностью: свет двигателей «Геркулеса» был превосходно виден даже в любительские телескопы, когда межзвездный зонд пересекал орбиту Марса… Не исключено, что состав активной смеси в газофазных реакторах разных разработчиков имел существенные отличия. Но все это случилось спустя много лет после того, как в штольне под Семипалатинском зажегся прототип «Фары — 1».

Следом Владимир Семенович принял мудрое решение: впредь таких мыслей не думать, дабы не накликать. Следующая идея отличалась большим конструктивизмом. Он подумал, что толком проблему объективного наблюдения за работой прототипа решить так и не удалось, а поэтому сам прототип сильно напоминает обидную болезнь геморрой. Ни самому посмотреть, ни другим показать.

Если же без шуток, то проблема и впрямь была серьезной: поддерживать определенный уровень энерговыделения во время первого эксперимента приходилось вручную, а вот с контролем этого уровня дело как раз и обстояло худо. Пришлось ориентироваться по косвенным признакам. Так вот, судя по ним, от момента выхода «лампы» на расчетную мощность и до момента полной контракции «глаза стрекозы», после чего падение мощности уже не поддавалось регулировке, прошло сто двадцать три часа. Почти четыре с половиной миллиона киловатт-часов энергии на выходе. Но тут имелся довольно щедрый бонус: меркнущая «лампа» тоже могла добавить к скорости космического корабля свою, совсем немалую долю. Все вместе получалось весьма прилично, но, на самом деле достаточно скромно для тех задач, которые на самом деле ставились. Это ни в малейшей степени не смущало друзей: они знали, что в данной области техники увеличение масштаба ведет к качественному скачку. Только теперь, после удачного опыта следовало приступать к созданию самой по себе «Фара — 1».

Великая Блажь V: подкоп из-за забора

47 год

— А предлагаю я, в сущности, самую простую вещь: сорвать строительство надолго, или, если получится, навсегда. Вы же знаете, как обстоит дело с проектами таких масштабов: завершенный проект — большая победа, прибыли огромные и надолго, а вот проект, который завершить не удалось, хоть чуть-чуть, есть провалившийся проект, и чем больше в него успели вложить, тем глубже провал. Крах же такого проекта, как Магистраль, господин генерал, будет равносилен проигрышу полномасштабной войны. Иной раз нет нужды сталкивать противника в пропасть, достаточно просто остановить, и он начнет сползать с крутого склона сам. Чем дальше, тем быстрее, сэр. Суть предложения проста: ударить по самому уязвимому месту. На самом сложном и ответственном участке ход строительства критически зависим от иностранной рабочей силы. Если точнее, то от китайцев. Предполагаю, для вас будет не так уж сложно мотивировать те или иные силы внутри Китая к удару в северном направлении. Задача минимум — разогнать и перебить китайцев на русской территории, воспрепятствовать найму новых и, тем самым, резко затормозить строительство в Восточной Сибири. Программа максимум, — оторвать Дальний Восток от остальной страны, оставшись при этом в стороне. Вооружить оставшимся со времен войны старьем и подкупить наиболее одиозных генералов, обучить некоторую часть войск, и бросить их через границу. Все это почти не требует затрат, сэр, а получить мы можем очень много. Практически без всякого риска. Даже в самом худшем случае, если придется ограничиться только поселениями на китайской стороне, — и это будет неплохо.

— Беспроигрышная стратегия.

— Точно так, сэр. А еще тут подкупает следующее обстоятельство: нет никакой нужды вмешивать в это дело Президента. По своим масштабам оно не так велико и находится в пределах компетенции командования союзными силами в Китае.

Все эти рассуждения, безусловно, содержали свою толику сермяжной правды. Вот только даже беспроигрышная стратегия воплощается в жизнь далеко не всегда, натолкнувшись на какие-нибудь мелкие, не заслуживающие внимания, можно сказать, — низменные обстоятельства.

Во-первых, командующий американским контингентом ни на секунду не собирался устраивать провокации на советской границе. Он отлично знал собеседника, а, следовательно, не доверял ему ни на грош и вообще недолюбливал. Трижды: как англичанина, как аристократа и как вышедшего в тираж политического авантюриста. Не ему распоряжаться жизнями американских парней. Он вообще считал, что время кровавых авантюр, слава Богу, миновало, а для карьеры ему вполне хватит той войны, которая есть. То, что он, по видимости, соглашался со знатным гостем, было всего лишь данью вежливости, и не более того. Президента он в известность, разумеется, поставил. Все подробности доложил, не скрывая, поскольку гораздо лучше было сделать это самому. Не дожидаясь, пока кто-нибудь другой преподнесет главнокомандующему свою версию событий. С другой стороны, генерал Брэдли в полной мере обладал традиционными протестантскими добродетелями: профессионализмом и добросовестностью. Хоть и с подачи сомнительного союзника, идею он воспринял, и дал своему штабу разработать ее в качестве резервного плана. Просто на всякий случай.

Во-вторых, англичанин по привычке относился к китайцам, как к объекту политики, и, собираясь использовать людей хань в качестве пушечного мяса, позабыл спросить их мнения.

В-третьих, провокация не потребовалась. Все, что нужно для развязывания новой громадной войны, сделал за них человек по фамилии Ким, разве что только немного позже. Русские покровители не одобряли его намерения объединить Корею огнем и железом, но он считал, что, если уж война начнется, они поддержат его, никуда не денутся. По крайней мере, если за южан непосредственно вступятся американцы.

Практически с момента вступления в должность, Иван Данилович увлекался индустрией рыболовства и рыбоконсервной промышленностью на территории своего округа. Есть категория людей, которые за свою жизнь выдвигают совсем немного по-настоящему новых идей, может быть, даже одну, но затем эксплуатируют ее снова и снова, каждый раз поворачивая по-новому, и этого может хватить на всю долгую и наполненную большими (без всякой иронии!) свершениями жизнь. У Ивана Даниловича такого рода Символом Веры была политика привлечения ресурсов соседних стран*. Так что, исходя из этого принципа, часть мощностей по переработке и консервированию даров моря он разместил в соседней стране: своих рабочих рук отчаянно не хватало на стройке Магистрали, на возведении индустриальных гигантов, на стапелях титанических верфей и у заводских станков. А вот рыбопродукты с консервами — и еда для рабочих, и товар на продажу, и оказание интернациональной помощи братскому, но отчаянно голодному корейскому народу. Товарищ Ким с удовольствием принял предложение, и, мобилизовав широкие массы трудящихся, в рекордные сроки возвел все необходимое, при этом увеличив проектный масштаб производства почти в два раза. Наши современники как-то подзабыли, в чем состоит Главное Свойство консервов современного типа и, одновременно, главная причина их возникновения: они наконец-то позволили генералам и политикам воевать зимой. Об этом не подумали ни союзники товарища Кима, ни его враги. Поистине удивительно, какие последствия могут иметь самые, казалось бы, рутинные, вполне естественные решения по хозяйству.

Есть и четвертое обстоятельство: желания крупноформатных негодяев, к сожалению, имеют свойство сбываться. По какой-то причине Господь нередко дает им то, чего они просят. Вот только, зачастую, это бывает больше, чем они хотели. Иногда, — так даже намно-ого больше.

— Вот, берите пример с сержанта Суна. Два года тому назад читал по складам, и по-русски понимал с пятого на десятое, а теперь? Кто еще так знает материальную часть, а? Машина, можно сказать, в идеальном состоянии, вылизана, блестит, как у кота — яйца. Первое место по вождению на дивизионных соревнованиях! А вы?

* У Ивана Даниловича таких руководящих идей было целых три.

Помимо международной интеграции, при которой ресурсы и обстоятельства сторон дополняют друг друга. Были еще две: мелочь, которую будут тиражировать ежедневно миллионы людей относится к разряду явлений крупных. Отсюда его пристальное внимание к небольшим усовершенствованиям, организационным решениям на уровне каких-нибудь звена или бригады и т. п., перспективным в плане распространения. И убежденность, что в любом народе новое рождается среди простонародья, а дело верхов — замечать, улучшать, доводить до пределов совершенства.

Сун Бо познакомился с Чжу Гэ-ляном на курсах механизаторов, и тот взял перспективного парня на заметку, привлек к работе партийной ячейки. Чуть позже, когда началась полномасштабная подготовка национальных командирских кадров, одним из первых рекомендовал его в бронетанковые войска. Чуть ли ни главное для вождя качество, — уметь разбираться в людях. Находить нужных людей, доверять людям, проверять людей.

Формальности решили с гениальной простотой: кандидатам дали советское гражданство, паспорта с новыми именами и призвали на военную службу в Красную Армию. Позаботились, чтобы проходила она в учебных частях и, несколько позже, в образцовых частях и соединениях ДальОсВО. В это время они были, пожалуй, наиболее боеспособными войсками Советского Союза. Борис Юрьевич Сун, естественно, попал в танковые части. Академические успехи человека, который искренне считает учебу величайшим благом, а возможность учиться величайшей удачей, разительно отличаются от таковых у обычного школяра. Инструктор, человек из простой деревенской семьи, да еще косноязычный на специфический военный манер, не мог передать того, что точно видел и понимал. Того, например, что косоглазый Борис стремится вникнуть в смысл и суть военного, танкового дела, и только в очень малой степени нуждается в обычной армейской дрессировке. Только в той мере, чтобы стать более-менее своим. Сколько таких было? Кто знает. Скорее, не тысячи, а десятки тысяч. Вот только дослужить им не дали. Время поджимало так, что скоро стало не до церемоний. Прошедшим обучение китайцам предстояла титаническая задача обучения военному делу соплеменников. По сути, превращение по большей части слабосильных, истощенных, неграмотных людей, сроду не державших в руках оружия, в боеспособное войско. Чжу Гэ-лян в своей прежней жизни насмотрелся на пестрое, разношерстное отребье, считавшееся в Китае — войском, и ни за что не желал себе такого счастья.

Для каждого народа, для каждого этапа, для каждого конкретного социального окружения существует свой, особый способ обретения популярности в широких народных массах. Он тем эффективнее, чем в большей степени вождь верит в собственные слова и действия, чем меньше в них преднамеренного обмана. Чжу Гэ-лян, продолжая оставаться сознательным, передовым рабочим, ударником коммунистического труда, наряду с обширнейшей политической и организаторской деятельностью, теперь еще и проходил у старого приятеля инструктаж по военному делу. Практически на общих основаниях, только с небольшой поправкой на куда лучшее знание техники, хорошую грамотность и близкое знакомство с инструктором. По сути же Сун Бо вел с ним индивидуальные занятия, порой передавая содержание целых глав несколькими фразами в самых простых словах, и, надо сказать, с очень неплохим эффектом. У них за время знакомства выработалось очень эффективное взаимопонимание, и многих слов, действительно, не требовалось. Если бы самому Сун Бо кто-нибудь сказал, что он является очень толковым педагогом, он, наверное, крепко удивился бы. А наличие у него этого личностного свойства в перегретой обстановке тех лет тоже повлекло за собой неожиданно далеко идущие последствия. То есть неожиданно для западного человека, и, наоборот, вполне естественные для своих условий, своего народа и этапа. Периода Большого Начала, когда еще нет устоявшихся правил, и время само устанавливает правила. Когда началось, все те, кого учил Сун Бо, дружно захотели воевать непременно под его началом. Во-первых, они вполне резонно считали, что в таком случае будут целее. Ну, а еще они искренне хотели победить.

Когда великие державы берутся вооружать каких-либо очередных Младших Братьев, они ведут себя, в общем, одинаково: норовят сбагрить им какое-нибудь старье, которым забиты склады и арсеналы, когда предстоит перевооружение, а выкинуть, вроде как, жалко. В лучшем случае это бывает «старье» довольно-таки новое, в заводской смазке. Против того противника-де сойдет. В данном случае от этого, освященного годами и десятилетиями, принципа тоже не отошли: после войны прошло чуть более пяти лет, и на арсеналах, в ангарах и гаражах находилось устрашающее количество оружия и боевой техники выпущенного во время войны, да и позже, по инерции. Новехонькие «Т-34-85» с модифицированными дизелями, сотни «ИС-2», тысячи «косичек» «Як-3С», «Ла-5С», поршневых штурмовиков Ильюшина, бомбардировщиков Петлякова, Туполева и прочее, и прочее, и прочее. Но, однако же, имелась и новация: Младшим Братьям впервые в истории предполагалось, наряду со старьем, передать некоторое существенное количество новейшей серийной техники. Образцов, переход на которые в собственных войсках еще едва начался или даже только планировался. Упустить шанс проверки новой машины в реальных боях стало бы, разумеется, верхом неразумия. Впоследствии такой подход станет общеупотребительным, но в те времена казался необычайно дерзновенным.

Оружие мирного времени разительно отличается от того, что выпускают во время войны. Ни к чему стараться и делать танк, рассчитанный на годы, если он не проживет и трех боев. Танк мирного времени должен сохранять боеспособность годы и десятилетия, хорошенько, без спешки обучить, пропустив через себя, пять-шесть экипажей, до того момента, как мирная жизнь кончится и начнется очередное кровопускание грандиозных размеров.

«Т-44» весил тридцать шесть тонн, имел просторную целиком кристаллизованную башню полусферической формы с многокомпонентной броней и бронирование корпуса, выполненное по сходной технологии. Их делали, не мешкая, не тратя напрасно драгоценного времени, но и без лихорадочной запарки военных лет, не только тщательно отделывая, но и обдумывая массу всяких мелочей, на которые в минувшие годы не хватало времени.

Танк глядел на окружающее куда более многочисленными и широко открытыми глазами, поскольку тот самый «гибкий свет» давал к тому куда большие возможности, обзор получался такой, что хваленые немецкие танки были, по сравнению с этим, разве что полуслепыми инвалидами в лучшем случае. Однако же бывалые фронтовики только скептически поджимали губы, глядя на сдвижные «веки», пригодные как для того, чтобы наглухо закрыть объективы из толстенного кристаллического стекла, так и для того, чтобы протереть их в случае загрязнения. «Чешуя, — уверенно говорили они, — изъ…ство до первого боя. Вон до войны тоже много всяких „вензелей“ придумывали, а что осталось?». С другой стороны, — до сих пор никто еще не установил границы, за которой кончается опыт и начинается консерватизм. Подарив танку дополнительные пару минут жизни в плотном бою, «чешуя» уже окупалась многократно. Даже в том случае, если бой по-прежнему оставался единственным в жизни машины.

Пушка в сто миллиметров стабилизировалась по вертикали и наводилась при помощи автоматического аналогового прицела, узлы поперечно расположенного дизеля мощностью в пятьсот пятьдесят киловатт предусматривали «пассивную смазку», а все детали, подлежащие износу или коррозии, имели покрытие из нитрида кремния. Создатели говорили, что танк может простоять в законсервированном виде миллион лет, и после этого в него останется только залить горючее, потому что ни коррозия, ни контактная «сварка» деталей этому устройству не грозили. Как тому самому камню, потому что камень по определению находится в равновесии с окружением и оттого — вечен. Те же фронтовики, уже без всякой иронии, молча и про себя, были уверены, что в бою он проживет, как и положено, от двух до пятнадцати минут. Хотя что да, то да, — при нормальном экипаже машина могла бы сжечь «тигр» километров с трех, и без малейшего риска для себя. По идее, должен был получиться лучший танк всех времен и народов, но так это или же нет, мог показать только бой. Именно по этой причине китайских курсантов учили еще и на новую машину. Всего предполагалось поставить около двух сотен танков нового типа. Ежели что, конечно.

И восемьдесят процентов китайцев, проходивших подготовку в летных школах СССР, тоже были из числа людей Магистрали: один перед другим, жесткая соревновательность, и моментальная замена неуспешных, — следующими в бесконечной очереди. У прочих курсантов они, как правило, не вызывали любви, но само их присутствие подтягивало, заставляло проявлять усердие.

— Почти каждый день продолжаю вспоминать товарища Владимирова. Они на самом деле вызывают не то что, страх, а…

— Опаску?

— Пожалуй. Или, скорее, очень серьезное отношение к себе. А еще удивляет поразительная глупость белых господ, которые полтора века вели с Китаем дела, и умудрились так ничего и не понять. Если мы не хотим, чтобы тут, — благодаря нашей активности! — выросла на прежнем безлюдье новая провинция Поднебесной, мы должны продумывать каждый свой шаг. Буквально каждый

— Считаете, что мы совершили ошибку, когда привлекли их к стройке?

— Во-первых, не «мы», а «я». Не люблю снимать с себя ответственность. Во-вторых, — не считаю. Не могу объяснить, но знаю, чувствую, что так надо. Не только из тактических соображений простой нехватки рабсилы, а стратегически. Мы сделаем нашу, совсем новую Сибирь, новое Приморье, и будем здесь жить рядом с китайцами. С этой точки зрения принципиально важно, какой именно будет соседняя страна.

— На самом деле вариантов не так много. Враги, соперники, друзья.

— Я думаю, что не так все просто. Усилившиеся союзники порой становятся соперниками. Или, может быть, будет правильнее сказать на буржуйский манер: «конкурентами». А два старинных врага, потеряв былой напор, вступают в крепкий союз надолго. В жизни нет состояний, в ней есть только процессы. Нам надо стремиться к тому, чтобы соседям была выгодна наша сила. Как сделать, не знаю. Как говорится, толкач муку покажет…

— А будет?

— Кто?

— Толкач?

— Будет. Ой, будет! И, боюсь, слишком скоро.

— Войны редко бывают во-время.

— Это если не напасть самому.

— Ну… если только есть возможность затеять не слишком большую войну. В большой войне неизбежно возникает слишком много непредсказуемых осложнений. Ее невозможно контролировать. А ту-ут…

— Да. Тут нам малая война не грозит.

— А они что про себя думают?

— Очень правильно думают, товарищ командующий округом. Собираются в полном составе записываться в добровольцы, если что. У них уже и списки готовы, и должности укомплектованы. В один день поднимутся…

Не то, чтобы для командующего слова его правой руки были каким-то откровением, но, однако же, они подводили какой-то итог тому, что прежде не было определено до конца. Помолчав, он спросил:

— Чего делать-то будем, Иосиф Родионович?

— Выкрутимся как-нибудь. Не впервой.

— Опять баб привлекать? — Командующий вдруг выругался без адреса, просто куда-то в пространство, что, вообще говоря, вовсе не было для него характерно. Бросил он это дело в конце двадцатых, оставив «словесность» для тех случаев, когда другим способом добиться правильного понимания не получалось. — Когда они время найдут детей-то делать? Долго ли из бабьей поры-то выйти.

— Так и прежде без дела сроду не сидели. А детей при этом по восемь-десять душ. Успевали как-то.

— Ты домашнее хозяйство со службой-то не мешай. Как дома ни крутись, а ребятенок все равно при догляде.

Этим вечером в его блокноте появилась надпись: «Надомницы» — дважды, жирно подчеркнутая, а далее следовало: «Как» — и пять вопросительных знаков в скобках. С каких, все-таки, мелких шагов начинается, порой, дорога в тысячу ли. Народному хозяйству позарез требовались десятки, если не сотни миллионов человеко-дней, что могли дать ему сидящие с детьми домохозяйки. Ему нужно было освободить множество мужчин для дел, где их действительно нельзя заменить, но для достижения тех или иных целей можно действовать очень по-разному, и попытка реализовать идею на практике имела куда более значительные и многоплановые последствия, нежели можно было представить. Разговор, понятно, серьезный, но, в общем, этот эпизод можно отнести к категории «поговорили и забыли», потому что жизнь есть жизнь, следом началась война, и стало не до каких бы то ни было далеко идущих планов. Вот только реальные проблемы как раз и отличаются тем, что забыть о себе не позволяют. Как-то умеют о себе напомнить, причем с самой неожиданной стороны.

Хлеб Насущный I: темная ночь

Даром, что безлунная, ночь все равно выдалась потрясающей. Тепло, тихо, чуть заметный ласковый ветерок с Дона нес упоительное, не разбираемое на составные части благоухание позднего, зрелого лета. Весь день напролет никто, почитай, и не спускался в полуподвал разоренного дома, ставший пристанищем для молодой семьи. Верка и готовила тут, в подобии летней кухни, расположив керогаз на сколоченном мужиками столе. Накрутившись за день, убыла спать, как стемнело, и демонстративно, показывая, кто в дому хозяйка, унесла с собой лампу. До этого начал тереть глаза и клевать носом пятилетний «старшой», Валерка, до одури набегавшийся за день. Еще раньше убыла «малая», двухлетняя Лариска: возилась-возилась себе в разных углах захламленного общего двора, что-то приговаривая, да и замолкла вдруг. Опыт показывал, что такое вот внезапное молчание наступало неспроста и неизменно имело свою вескую причину. Одно из двух: либо шкодит, либо, как сегодня, заснула, где была. Ткнулась лбом в кирпичи, подогнув ноги под живот, и даже не пошевелилась, когда отец поднял на руки и унес вниз, как отключили ее, ей-богу. Друзья-однополчане Борис да Василий восприняли Веркин демарш с лампой подозрительно кротко. Спать не хотелось, ночка шептала, некоторое время они светили цигарками в темноте, а потом Василий завел двигатель «ушки» и кинул к столу переноску. Уж чего-чего, а «самогонной» солярки в его автоколонне было вдоволь. Со светом последний год стало куда лучше, но все-таки не вволю, на ночь пока что отключали. Станции восстанавливали, и строили новые, но работающая на пределе напряжения индустрия требовала еще больше электричества.

— У тебя ничего не осталось, а?

— Откуда? Все, как есть, закончилось. И так Верка косилась на твою брагу…

— Нашла алкашей. Но вот сегодня — потребил бы. Душа просит.

— А нету! Хотя, — постой-ка… Ты ж при машине? Давай на Грамши, — и на шоссейку. Там, мужики гуторили, всегда есть. В любую ночь-полночь, особенно если безлунная.

— Ничего себе, — ближний свет…

— Ближе нету. Власти.

Длиннейшая, пересекающая чуть ли ни половину громадного города улица Грамши переходила непосредственно в Кубанское шоссе, и путь туда, действительно, был не близкий, — но это, разумеется, не касается экспедиций за выпивкой. В ноябре? В десятом часу?! По грязи за семнадцать километров на тракторе в соседнее село?!! За самогонкой??? Да враз!!! А уж в такую добрую ночь, да по сухой дороге, да с добрым двигателем — сам бог велел.

В том месте, куда машина принесла приятелей, было так же темно, как и везде. Огоньки вспыхивали то тут, то там, и сразу же поспешно гасли, но вот приглушенное, всепроникающее гудение говорило о том, что кругом ведет активную ночную жизнь немалое число людей. Как бы ни многие сотни. Вдоль обочины сидели на ящиках, сложенных во много слоев пустых мешках, картонках или просто на старых газетах, выложив товар на перевернутое ведро, молчаливые люди. Несколько не бог весть каких яблок, лучок, пяток пучков укропа. Белые головы сахарной свеклы, явно не со своего огорода. Но, с другой стороны, — могли же человеку выдать трудодни этой самой свеклой? Пара тыкв и десятка три разнокалиберных картофелин. Инвалид с рубленым самосадом и самодельными папиросами. О! Корзинка с белыми абрикосами. Старое сало по соседству с несколькими кусками копченой грудинки. Несколько морковок и три свеклы, красных. Горсти три творога на белой тряпице. Вот только они прошли метров двести, а ряд этот все длился и длился, и конца ему не находилось.

— Тут на километр, если не больше.

Водитель, помедлив, извлек откуда-то полезную и завидную вещь: небольшой, но яркий фонарик.

— Вася… Если б я не знал тебя раз, два, три… вот уже пять лет, то подумал бы на тебя нехорошее. Что ты промышляешь по ночам невесть чем…

— А, это… Меня ж в Казахстан гоняли, так там у переселенцев бабы на дому делают, для себя, под заказ и на продажу. Взял десяток, для пробы. Хорошо разошлись. Другой раз больше возьму.

К друзьям придвинулась темная фигура с неразличимым во мраке лицом.

— Чего ищем, граждане? Или имеете продать? Запчасти, резина? Соляр?

— Что? А, не-е… Добавить хотели, а взять негде.

— А-а… — голос фигуры заметно поскучнел, — это вам к Павлину. Де-ед! Тут граждане желают иметь натур-продукт…

— Разглядел? Ну и гаси, нечего маскировку нарушать…

— Так не отравиться бы. А то приятель купил у одного такого, так ослеп и чуть не помер…

— Господь с тобой! Пробуй, — он отлил мутной жидкости в рачительную, чуть больше наперстка, стопку, — ну?

— Да-а… Такое и впрямь не подделаешь. — Борис сделал паузу. — А чего у тебя кличка такая, — Павлин?

— Сам ты кличка… По паспорту я Павлин Агофонович, понял?

— А-а. Так почем самогон-то у тебя, ветеран?

— Ты вот что… Давай махнем, а? Я тебе всю четверть, — а ты мне эту штуку? Мне, при моих делах, на дворе куда как способно…

— Да ты что, дед?! Хотя… Как говорится, из уважения к твоим сединам. По рукам.

Они в молчании прошли еще метров сто, и ряд торгующих продолжался, а потом повернули обратно, к грузовику.

— Слышишь, чего?

— Ну?

— Не зря мы сюда приехали. Знаешь, что мне здесь вдруг пришло в голову?

— Это правда, что «вдруг». Ну?

— А мы, похоже, начали вылезать. Из разрухи-то. А то живешь-живешь, а все кругом жопа какая-то. И жить вроде можно, а глаза не глядели бы.

— А ну-ка, бабы, дайте глянуть…

Внимательно разглядев диковинную вещь, Василиса вдруг сноровисто отщелкнула герметичную крышку.

— А! Кристаллизатор. Поменьше, похитрей, а разобраться можно… Ну-ка, зовите этого пацана…

— Уверена?

— Чай, всю войну над ими закладчицей горбатилась, — она пренебрежительно оттопырила губу, — не, больше: почти четыре года. Убереглась вон, а которые и ослепли.

— И справисся?

— Чай не бог весть что. Вон Лидка с третьего барака вообще бригадиром наладчиков была. Сань, — сбегай, позови…

КУМ (Кристаллизатор Универсальный Малый) «Пионер» привезли в поселок переселенцев после долгих сомнений, на пробу, после неожиданного успеха предыдущего этапа. Правду сказать, особого универсализма у этого устройства как раз и не было. В чем-то неизмеримо более совершенный, универсализмом он уступал даже довоенным устройствам, в которых закладка производилась вручную. По сути, он содержал только блок для производства «объемного» текстиля, и второй, для формирования и пропитки. Отсюда, в общем, понятна определенная ограниченность номенклатуры изделий. Предполагалось, что на этом устройстве невозможно будет делать хотя бы оружие. Наивные. В самом крайнем случае, — несколько затруднительно. Поначалу некоторые подрядились работать на дому комплектовщицами, ну а там недалеко оказалось и до сборки. Комплектовали кто где, и сами, и детей, бывало, приспосабливали, а под сборку, как правило, строили отдельные бараки, ставили столы и проводили освещение поярче. Очевидно, именно из-за этого света эти своеобразные мануфактуры нового времени и получили архаичное прозвище: «светелки», «светлицы». Они собирали схемы для радиоаппаратуры и других электронных приборов, упаковывали их и наклеивали ярлыки со своим именем и номером договора. Их продукцию собирали и отвозили на завод, где проверяли качество, после чего пускали в сборку готовых изделий, и это было достаточно неудобно. Естественным решением во многих случаях стало снабжение надомниц еще и корпусами, и всем потребным для того, чтобы они делали готовую продукцию. Ее, минуя завод, свозили на специальные контрольные пункты, после чего отправляли непосредственно потребителю или в торговую сеть.

После этого смелый эксперимент с поставкой «Пионера» на места компактного проживания значимого количества надомниц представлялся решением вполне естественным. Теперь для производства корпусов достаточно было поставлять только нить для неорганического текстиля и пропитку, — ее состав зависел от предназначения изделий. От пятнадцати и до двадцати пяти «бензиновых» в месяц, в те поры становилось неплохим подспорьем для семей, в которых работал один отец. Там, где в производственный процесс включались подросшие дети, доходило и до сорока, даже сорока пяти. Вот только аппетит приходит во время еды, и со временем, по мере развития движения, начинало хотеться большего. Из кое-каких комбинаций нити с пластиком получалась совершенно несокрушимая обувь, а на детях мало того, что обувка так и горит, так они еще имеют скверную привычку из нее вырастать. Пытаешься, это, надеть на чадо по весне то, что он снял осенью, а оно и не лезет. Ну вы же понимаете: беда, да и только. Мужу сапоги взамен латанных-перелатанных, чуть ли ни армейских еще, с фронта. Так за год набегало и еще рублей тридцать — сорок, — шутка? И все бы хорошо, да только «Пионер» полагался один на двадцать, пятьдесят, а то и сто работниц в зависимости от конечного продукта. А это получается несправедливость и масса горючего материала для крайне разрушительных женских дрязгов. С другой стороны, — оператор КУМ, — она же (не часто, но бывало, что и «он», потому что инвалидов тоже хватало) работала? Чего ради работать на чужого дядю — даром?

Так и вышло. Поначалу тишком для своих, почти по себестоимости, только не было бы шуму. По очереди! Не чаще раза в квартал! Со всеми предосторожностями! Зато по справедливости и все недовольные временно притихли.

Но слишком уж ничего не было. Слишком большим оказался спрос, обеспеченный деньгами с казенного производства. Это обстоятельство, как известно, преодолевает любые препоны. Если одному позарез нужны сапоги или лечение, а другой это умеет, полностью разделить их не может даже самое зверское государство и даже самые идиотские из законов. Так достаточно скоро появились «некондиционные» пропитки и «бракованные» катушки нити. На рынок пошла товарная продукция с фабрик, которые государство вовсе не строило. И с этим, естественно, начали, было, решительную борьбу.

Да вы что, — с ума сошли? Отставить немедленно. Оставьте в покое полностью до особого приказа. Тех, кто не понял, отстраним от должности за глупость, косность и непонимание текущего момента. Если хотите, то за непонимание законов диалектики. Как себя вести? НИКАК не вести, если выполняются планы по поставкам конечной продукции. Если не выполняются, — разрывать договор, отбирать казенное оборудование, но оставить возможность выкупа. Тогда и обкладывать налогом по закону. Что? Нетрудовые доходы? Желаете попробовать, уважаемый товарищ? Нет? Почему-то я так и думал.

А если серьезно, то вопросы налогообложения мы обязательно рассмотрим, но только позже, когда станет ясно, что явление по-настоящему жизнеспособно и служит на пользу советскому народу.

Одним из выводов, сделанных Иваном Даниловичем из многообразия жизни вокруг него, был еще и этот: новое, если оно только по-настоящему перспективно и важно, творится исключительно простонародьем, рождаясь из самых насущных потребностей каждого дня. Почти бездумно, чаще всего без настоящего понимания истинной важности происшедшего. Понять эту важность, развить, довести до совершенства и придать надлежащий масштаб, уже задача элиты. На то она и элита, для этого она, по большей части, и нужна. Так что, столкнувшись с чем-то новым и насущным, он действовал по одной выстраданной схеме: посмотреть, не вмешиваясь, понять тенденции, и только после этого, при необходимости, поддержать, направить в нужное русло. При необходимости, подобрать и приставить подходящего человека. По возможности, не поднимая вокруг излишней шумихи.

«— Товарищи, я понимаю, что принятое нами решение может показаться кому-то неоднозначным с точки зрения идеологии. В этих сомнениях есть свои резоны, и мы тоже вовсе не так легко его приняли. И при выработке его руководствовались совсем простыми положениями. Стране трудно, товарищи. Но вот здесь, на таблице, хорошо видно, каких капитальных затрат потребовало бы возведение социалистических предприятий, способных произвести тот же объем продукции, и спустя какое время она начала бы поступать в народное хозяйство. А здесь еще не учтено производство парка станков, необходимых для сборки радиосхем и схем электронных приборов, и с успехом замененных нами ручным трудом надомных работников. Народнохозяйственный эффект был очевидным даже на первых этапах, когда качество заметно страдало, а организация процесса находилась еще в стадии становления.

Что мы видим в результате? В результате мы видим опережающие темпы радиофикации, телефонизации и автоматизации народного хозяйства. Всего того, чего нам так не хватало в предвоенные годы. Нехватка чего так дорого обошлась стране рабочих и крестьян в трудные годы войны. Подчеркиваю: опережающие даже по сравнению с, без преувеличения, ударными темпами восстановления и развития всей социалистической индустрии, всего народно-хозяйственного комплекса в целом! Я понимаю, что ручной труд, — это не наш путь в будущем, товарищи. Но это решение не только помогло нам выиграть драгоценное время, но и позволило подготовить достаточно опытные кадры для развития радиотехнической и электронной отросли на будущее, на новом этапе ее становления. У тех, кто освоился в этом новом деле, по-настоящему высокая культура труда, товарищи.

Второй аспект, может быть, не так очевиден, но, на мой взгляд, не менее важен.

Присутствующие могут не соглашаться, но я считаю, что окончательная победа в противостоянии с капитализмом будет достигнута тогда, когда достаток советских людей, высокая культура быта их будет находиться на уровне высших мировых достижений, или — превосходить их! Когда любой иностранец, приехавший в любой город, в любое село, сможет наглядно убедиться, что социализм способен не только одолеть самую мощную армию империалистической державы в прямом военном противостоянии, но и обеспечить простых тружеников современным жильем, добротной одеждой и передовой бытовой техникой. В конце концов, наполнить прилавки магазинов качественным продовольствием и другими товарами. Только это не оставит нашим врагам самой возможности для злобных домыслов и инсинуаций…».

На самом деле все это было не случайно и совсем не просто. Имела место очередная, не первая и далеко не последняя попытка убрать Черняховского с занимаемого им места. Собралась группа товарищей, и решила, что «Ванька» захапал себе уж слишком большой кусок и решила выскочку немножечко сожрать. А для этого накопали ему грехи по части идеологии и чистоты учения Маркса-Ленина-Сталина. А люди несколько более образованные по части исторических аналогий припомнили историю Римской Империи, когда бурный рост Бизантия предопределил распад гигантского государства на две части. Кстати, отколовшаяся восточная половина пережила западную ровно на тысячу лет.

Возможно, именно характер претензий стал основной ошибкой обвинителей. Даже часть тех, кто разделял мнение о «слишком жирном куске» была против принятия решения по мотивам идеологии. Это было как-то несвоевременно и несовременно, и даже неприлично, как эксгумация трупа собственной бабушки в качестве доказательства на пустяковом судебном процессе. А вот сторонников у него оказалось неожиданно много. Все осталось по-прежнему до следующей попытки, но публичные объяснения ему все-таки пришлось дать.

Разумеется, дело не обошлось только обувью и одеждой. Совсем нет. Те самые фонарики тоже стали одной из первых ласточек. С определенного момента сырье и кое-какие комплектующие стало возможно купить вполне официально, просто-напросто за деньги. Куда интереснее другое: откуда появились конструкторские разработки, как будто специально придуманные для производства на дому. Разработки весьма профессиональные при том, что никто так и не признал своего авторства. Очень солидный толчок развитию данной системы производства, дала, безусловно, массовая телефонизация страны. Пока речь шла об изготовлении непонятных плат для АТС и вполне понятном, радостном изготовлении самих телефонных аппаратов, было еще туда-сюда. Хотя, надо заметить, в один момент вдруг оказалось, что шестьдесят процентов телефонных аппаратов прошли через руки надомниц. Но потом Целина с ее безмерными расстояниями и редким населением потребовала телефонизации в кратчайшие сроки, и тут та-акое началось…

Реализация особо масштабных инфраструктурных проектов обладает своеобразной, парадоксальной инерционностью. Именно в соответствие с ней потребность в строительных и конструкционных материалах начала снижаться тогда, когда работы на самой магистрали достигли чуть ли ни максимального размаха: магистраль строилась, а вот колоссальная индустрия, обеспечивающая стройку всем необходимым, была УЖЕ построена. В излишке могли оказаться поистине титанические объемы железобетонных конструкций, арматуры, стекла, резаного камня, базальтового волокна и просто плавленого базальта, металлического и каменного профиля всех номенклатур, стекла, цемента и прочая, и прочая, и прочая. А, следовательно, громадные производственные мощности, доведенные технологии и сработавшиеся коллективы, в которых производительность за время работы выросла в два-три раза. В конце концов, люди, из которых состоят эти коллективы. При капитализме снижение конъюнктуры неизбежно вызывает те или иные явления кризиса, но искусственной системы планового хозяйства это никак не касается. На том этапе строительства социализма, когда ничего не было в избытке, а существовали только нехватки, никому даже и в голову не могло прийти остановить отлаженное производство: нет прежней нужды в индустриальном строительстве? Будем строить жилье. Имелось, правда, и кое-что новенькое, не вполне социалистическое: аналогичные проблемы возникли примерно одновременно во всех странах, причастных к строительству Магистрали, так вот тут советское руководство скупило все излишки строительных и конструкционных материалов не раньше, чем цена на них упала до трехлетнего минимума…Но, в общем, обиженным не ушел никто.

Масштаб жилищного строительства дважды удвоился за три года и достиг по-настоящему небывалой величины. Согласно официальным данным за пятьдесят второй год только государственные строительные организации сдали более трехсот двадцати миллионов квадратных метров жилья, но это далеко не исчерпывает истинных масштабов стройки, потому что, помимо государства, строили все и всеми способами: предприятия, ведомства, жилищные кооперативы и индивидуальные застройщики. Тот размах стройки, тот рост ее темпов были перекрыты только через тридцать пять лет без малого и в совсем, совсем другой стране. Интересной особенностью этого строительного бума, отличавшей его от всех прежних эпизодов массового строительства, являлась исключительная добротность возводимого в колоссальных объемах жилья: требования к материалам и конструкциям остались теми же, «магистральными», то есть, по сути, очень высокими. Никому и в голову не пришло ломать налаженные технологии для снижения «слишком высокого» качества продукции, потому что такая перестройка не окупила бы ожидаемой экономии. Районы массовой застройки времен конца сороковых — первой половины пятидесятых можно видеть и до сих пор. Никуда они не делись, эти двух-, трех- и шестиэтажные микрорайоны из бетона, армированного базальтовым волокном, с трубами, отлитыми из камня, и под крышами из вечного, небьющегося шифера. Простояли по сорок-пятьдесят лет, не нуждаясь в капитальном ремонте, и простоят еще столько же. Правду сказать, поначалу районы новостроек выглядели довольно тоскливо, напоминая по весне эскадры кораблей посередине разливанного моря грязи, развезенной грузовиками и тракторами, а потом — ничего, то, что называется, обжились. Дороги и дорожки — проложили. Выросли деревья, высаженные на субботниках и отдельными энтузиастами, проклюнулась травка. Откуда-то, будто сами собой, появились скамеечки, дощатые столы на крепко врытых столбах, бабушки в платочках, подзаросшие, но буйные клумбы, заборчики, превратившие пустые промежутки между домами в дворы, а в дворах этих с успехом выросло по нескольку поколений вполне приличных людей, для которых эти приземистые новостройки навсегда стали родным, уютным домом. Тем, что спустя несколько десятилетий стали называть «малая родина».

Знаете, что такое «простое воспроизводство рабочей силы»? Нет? Если попросту, по-человечески, так это такая жизнь, когда вкалываешь изо дня в день, круглый год, год за годом, а твоя единственная жизнь не становится лучше. Когда это лагерь, то это понятно, это по-нашему, так что никаких вопросов. Но когда, типа, — на воле? Когда тот же подвал, та же одежонка, сто раз штопанные носки и сапоги, в которых пришел с фронта? Тут вопросы возникают сами собой, взаимопонимание с властями тает на глазах, а там и вера в идеалы идет на убыль. И становится недалеко до беды. А ведь был же, и не один даже год длился этот период, который вполне обоснованно привел бы в ужас любого буржуазного экономиста. Главный работодатель, государство рабочих и крестьян, требовало от своих граждан работы, которой не было ни конца, ни краю, а вот платить работникам хоть сколько-нибудь сопоставимо особых возможностей не имело. Выстраданные во время войны, потом и кровью доставшиеся способы быстрой перестройки производства позволили в немыслимые сроки перевести промышленность на «мирные рельсы», она, в свою очередь, вбрасывала в народное хозяйство колоссальное количество техники, производительность труда росла небывалыми темпами, а вот количество жизненных благ в стране вроде и не увеличивалось. Руководство не успевало снижать расценки и увеличивать нормы, и не из садизма какого-нибудь, а — не выходило по-другому. Людоед Гитлер недаром устроил в предвоенные годы эпопею с «Фольксвагеном», невзирая на все различия между странами, проблема перед ним стояла та же самая: сделать так, чтобы некую существенную часть выполняемой работы труженики делали как бы в долг, под обещание будущих благ. В какой-нибудь другой, — да в любой почти! — стране, кроме страны победившего социализма, работники за подобные штуки подняли бы работодателя на рога, и, в общем, были бы правы, потому что нельзя давать спуску любым «верхам», а то они входят во вкус и наглеет, — а тут как-то обошлось. Утверждать, что основную роль сыграла бесконечная сознательность советского народа, строителя коммунизма, было бы либо лютым лицемерием, либо уж вовсе розовым идеализмом, но и поставить в качестве основной причины отсутствия социального взрыва «рабскую натуру русских» тоже было бы не вполне правильным. Причины тут сложные, и как бы ни главным компонентом являлись привычка основной массы населения к очень бедной и примитивной жизни в комплексе с тем обстоятельством, что жизнь, побыв в застое года полтора-два, все-таки начала улучшаться. Для привыкшего к тому, что ему ничего не положено, даже малая малость кажется истинным подарком судьбы. И впрямь: что с того, что делаем больше, устаем-то так же. Даже, кажется, поменьше льем поту, — так с какой стати нам больше платить? Дали, — так и спасибо, так и слава богу.

Кроме того, действовала, своего рода, наглядность. Когда мертвый город с пустыми домами, у которых через оконные проемы видно небо, в результате твоей работы (ни ночью, ни днем невозможно спать от пронзительного, дребезжащего, с лязгом и звоном грохота камнедробилок) мало-помалу оживает, это тоже как-то действует. Вроде бы как работаешь в том числе и на себя, город-то свой, а тут еще и платят. Когда из мерзости запустения рождаются дома, тротуары, уличные фонари и киоски с газировкой, — это ведь тоже улучшение жизни, правда? Даже если в этих домах, покуда, еще нет твоей собственной квартиры.

Радость бытия тех, кто уцелел на фронте и в оккупации, сумел вернуться из эвакуации. Да мало ли что.

Причин было много, а результат оказался один. Страна миновала экономическую «мертвую точку», пережила страшный этап этого самого «простого воспроизводства рабочей силы», не сорвавшись со стопора, не взорвалась разрушительным бунтом, погасить который у власти в тот момент не хватило бы ни сил, ни организационного ресурса. А потом количество труда, который долго-долго казался затраченным впустую, уходящим в какую-то ненасытимую прорву, начало сказываться на повседневной жизни, причем чем дальше, тем заметнее и быстрее. Но первой ласточкой долгожданного улучшения все-таки следует считать именно жилье, рожденное гигантской стройиндустрией Магистрали. Это не мелочь, это поистине тектонический сдвиг в жизни общества. Переселение половины жителей страны в жилье другого поколения на протяжении нескольких лет поистине обозначает смену образа жизни общества. Во многом делает его совсем другим.

Второй стала Целина.

«Целина наконец-то ответила на бесконечные затраты большим хлебом, и это, надо сказать, был по-настоящему Большой Хлеб…»

«Вот если вспомнить, что называется объективно, сравнить с нынешней жизнью, то — куда как трудно жили. Бедно, как теперь любят говорить, — никаких условий. И, однако же, вспоминаются те годы чуть ли ни как лучшие в жизни.

Могут сказать, что на то они и воспоминания, что невзгоды те прошли, но я вспоминаю придирчиво, чтобы все, как было. И — нет, и впрямь не унывали.

Прежде всего, — война кончилась проклятая. Второе, — Федор Сергеевич мой вернулся, живой. Ночью приснится, что нет его, что продолжаю ждать и не ведаю, где он, что с ним, да жив ли, и во сне начинаю плакать. Проснусь, сердце колотится, — а он рядом, дышит, дотронуться можно. Дотронусь, а себе все равно не верю, такое, прям, счастье сразу, что и не передать. Третье, повезло мне несказанно с делом жизни, закончила я свой агрофак и распределили меня на сортоиспытательную станцию. По растениеводству в степной зоне. Нет, я согласна, что первую скрипку в те поры играли генетики „Вавиловского“ призыва. Сам Вавилов, Золотарев, Скок, Демьянова, Лузгин, — какие имена! Но только то, что творили в своих лабораториях „инженеры эволюции“ того времени, — это все-таки не совсем сорта. В лучшем случае это сырье, из которого может выйти выдающийся сорт, — а может не выйти ровным счетом ничего.

Полная аналогия с тем, как новая модель самолета попадает в руки летчика-испытателя, и последнее слово так или иначе остается именно за ним. Только у нас потеря не столько в деньгах или жизнях, сколько в годах, и вместо смелого летчика, по большей части, заморенные послевоенные девчонки. Многим лаборанткам вообще по семнадцать было. Я, в свои двадцать два, считалась не то, что солидной, серьезной, бесконечно взрослой женщиной, — старшей! Тем, к кому обращаются за помощью, чтобы решила проблему, сказала, как и что делать. Я конспекты свои несчастные зачитала до дыр, и все злилась на себя, что училась без старания. Хотя, по правде, считалась из лучших студенток, думала, будто и впрямь чего-то такое знаю. Понятно, завидовали многие, что муж есть, но вот того, что завидовать будут, когда Ксюха родилась, — это я как-то не ожидала. Да не то, чтобы завидовали, тут другое. Придет такая, вроде поздравить, а сама пеленку понюхает, — и в слезы.

Ну, декретный отпуск у меня вышел еще тот. Не скажу через сколько дней после родов вышла в поле, чтобы не подавать дурного примера. Где-то прочитала давным-давно, как какие-то туземцы детишек за спиной в специальных рюкзаках носят, — так мой Федор Сергеевич и мне такой сделал, все чин по чину, чтоб спинку не гнуло да головку поддерживало. Хорошо еще, что молока у меня хватало, так что с кормежкой особых хлопот не было. Заворочается, так я ей грудь дам, она насосется, — и дальше спать. Сначала на горбу таскала, а потом мне мотоцикл выписали. Такими с Ксюхой лихими мотоциклистами стали, — куда там! Всепогодными! Федор Сергеевич мой уж как уговаривал, чтоб оставляла, — не дала себя уговорить. У него одной ноги ниже колена нет, трех ребер и целой доли легкого не хватает, так мне все казалось, тяжело ему. Так у меня девка в поле и выросла, на степном вольном воздухе, под степным солнцем и ветром. А ничего удалась, грех бога гневить.

Работали много, везли, значит, но только и нам везло. Наша работа до конца не прекращалась даже во время войны, а в сорок седьмом году рекомендовали сразу три сорта: „Сталинград“, „Несгибаемый — 1“, „Стеклянный“. Еще шутили, что после этого песню про стопудовый урожай стало невозможно слушать, потому что у хороших хозяев и в средний год стало выходить по двести пудов. Потом подоспели „Степной гном“, „Приземистый — 22“, для Нечерноземья, с избыточными осадками, неполегающий, а за ним и знаменитый „Черное стекло“. Принципиально новый хлебный злак, который и пшеницей-то называть не вполне правильно, потому что содержит полноценный белок. Говорят, именно после того, как Аргентина закупила семена „Черного стекла“ и отдала под него огромные посевные площади, в Южной Америке начался быстрый рост населения. Может быть, не знаю, в то время вообще появилось много новинок. Я бы, может, так всю жизнь и прожила бы, в степи, но начальство распорядилось перевести в Целиноградский филиал, директором. Да и то сказать, — Ксюхе надо было идти в школу. Ну, а младшие у меня уже там родились…»

Валентина Алексеевна, с присущей ей скромностью не отразила один забавный факт в своей биографии. В первые годы от специалистов требовался значительный универсализм, и то, чего не знала о пищевой ценности злаков и свойствах входящих в зерно питательных веществ она, видимо, не стоило и знать. Человек талантливый во всем, она была не только выдающимся биологом-селекционером, но и прибрела все навыки замечательного и крайне самобытного ученого-биохимика. И именно ей принадлежит авторство знаменитого «препарата Љ8», по сути, глубоко модифицированного крахмала, способного впитывать колоссальное количество жидкости. Да-да, того самого, который долгие годы составлял основу наполнителя подгузников. И разрабатывала сразу именно с той же целью обеспечить известного рода комфорт пребывавшей в нежном возрасте Ксении Федоровне.

— Найн! — Голос Герхарда Эшенбаха лязгнул, как затвор орудия. И после этого краткого, окончательного слова он продолжил свою речь по-немецки, делая паузы после каждого периода, чтобы переводчик успел, и с видимым нетерпением ожидая конца этих пауз, и слова его продолжали лязгать и грохотать.

— Он говорит, что без всякой охоты согласился работать на победителей, считая, что жизнь его, в значительной мере, кончена. Что пошел на это после долгих сомнений и взвесив… короче, взвесив все «за» и «против», после того, как ему пообещали возможность облегчить судьбу ряда достойных людей. Тем не менее, взяв на себя обязательства, он предполагал выполнять их со всей добросовестностью, потому что только это совпадает с его представлениями о чести. Больше у него ничего не осталось. Так… Поэтому он вынужден со всей определенностью заявить, что требования присутствующего здесь чиновника из Москвы совершенно безграмотны и бессмысленны, а выполнение их прямо разрушительно. Помимо бесцельной растраты огромных средств это обещает принести невосполнимый вред в самой ближайшей перспективе. Такой, который ставит на грань краха весь план создания новой сельскохозяйственной провинции. Что даже зерно с уже обработанной земли осенью негде будет хранить, и нужны экстраординарные меры для того, чтобы подготовить необходимые мощности по его обработке. Говорит, что если вспахать этой весной еще столько же земли, то убирать хлеб будет просто некому, и он уйдет под снег, не говоря уже о том, что зерно останется не обработанным… Кстати, он просит объяснить ему, что такое «почин»?

— Слушайте, да кто он такой, этот немчура? Что он вообще тут делает? Кто ему слово-то давал?!

Представитель Центра говорил горячо, с искренним возмущением, брызгая слюной. Только что рубаху на груди не рвал, та эпоха все-таки прошла. Немец хранил на лице выражение полного бесстрастия, только побледнел немного да дернул крылом породистого носа. А товарищ Апанасенко только чуть приподнял сосредоточенный взгляд от красной скатерти и сказал ровным голосом, совсем негромко, так что надо было напрячься, чтобы услышать.

— Давайте дослушаем. Э-э… друг друга мы всегда успеем выслушать.

И все, включая представителя, по какой-то причине замолкли. Немец, соответственно, продолжил. Говорил аж минут пятнадцать и успел сказать все самое существенное. И про то, что самые распространенные способы обработки земли, очевидно плохо подходят для здешних условий, надо в ближайшие год-два подобрать что-то более подходящее, — приблизительно сказал, что именно, — иначе вся пашня будет непоправимо заражена сорняками, превратится в то, что американцы называют «бэдлэнд», загубленные угодья. И про эрозию. Про то, что целесообразнее перерабатывать зерно на месте, а перевозить муку, крупу и, в дальнейшем, возможно даже макаронные изделия. О том, что: «Массовое производство товарного зерна само по себе предполагает откорм скота, как неотъемлемую часть производственного цикла» — потому как «медленный» азот, понимать надо. И многое другое. В том числе про то, что: «Если уж благоприятные отчеты совершенно необходимы, то следует подсказать руководству, какие именно показатели являются по-настоящему важными, не по видимости, а по сути, чтобы спрос не провоцировал карьерных чиновников на разрушительные инициативы». Убивало то, что говорил он все это совершенно спокойно, открыто, не догадываясь, что многие вещи, о которых здесь знают все, при этом вовсе не предназначены для того, чтобы их называли своими именами в официальной обстановке. Именно то, что называется, неприличны. Собственно, и он делал именно то, что отличает чужака в любом обществе. Может быть, как раз то, для чего вообще бывают нужны чужаки.

— В заключение хочет сказать, что прежде общался с присутствующими здесь экспертами по сельскому хозяйству и агрономии, и они произвели на него впечатление вполне компетентных, грамотных и опытных специалистов, которые хорошо знают буквально все, что он сейчас изложил. Поэтому ему совершенно непонятно, почему они до сих пор не довели эти прописные истины до своего руководства.

— Спасибо. — Проговорил Апанасенко тем же ровным голосом. — Думаю, мы отпустим поселенца Эшенбаха? Можете быть свободны…

— Ф-у-у… аж дышать легче стало… Вот ведь в-вражина!!! Поди, эсэс какой-нибудь, из фон-баронов, по морде видать! Вот веришь-нет, как лай ихний, фашистский, услышу, так в голове ровно зуд какой!

— У фронтовиков, — чуть заметно, вроде как с пониманием, кивнул головой генерал, — такое не редкость.

Дело в том, что товарищу Апанасенко было доподлинно известно, где именно служил во время войны товарищ Потресов вместо фронта. Равно как и о том, что это знают и остальные собравшиеся. Тот — прервал свою пламенную эскападу, а Иосиф Родионович поднял глаза на тех самых «экспертов». Проговорил, тем же бесцветным, ничего не выражающим тоном, с расстановкой:

— Он — дело говорил? Отвечайте. Вот вы, например…

Названный — поднялся, как будто пристальный взгляд генерала приподнял его со стула. Медленно залился краской.

— Ну, в общем… По науке примерно так и есть… Если по науке-то…

— «Примерно», — или «так»?! Отвечайте.

— Так. Я к тому, что он не все перечислил. На все времени не хватило…

Пока Апанасенко слушал его, лицо его постепенно наливалось дурной кровью, грубой, как свекольный сок, краснотой, ничего общего не имевшей с приятным румянцем агронома.

— А какого ж тогда х…, вы, б…, молчали!? — Рявкнул он, наконец, с давно позабытом было, сокрушительным бешенством. — Языки в жопу з-засунули и там забыли?

Он замолчал, резко вдохнул и выдохнул, успокаиваясь.

— Прошу простить, товарищи, за поганые слова. Оправдания нет, а больше никогда не повторится. Только заместо них скажу другие, на мой вкус, — так похуже. Знаете, как эти, — он указал на дверь вроде как вслед ушедшему немцу, и его поняли все собравшиеся, — нас называли? «Унтерменьшами». Переводится вроде как «недочеловек», но и еще погаже. Это не так, хрен они нас поняли, это они ошиблись, на свою голову. Беда только в том, что мне, вот сейчас, понятно, какой повод они имели, чтоб прилепить к нам эту кличку. Потому что повод-то есть. Вот этот самый. Язык… в известном месте и глазки опустить, лишь бы только начальство не расстроить.

— Так у нас и начальство такое. — Осторожно проговорил кто-то вполголоса, не поднимаясь. — Чуть что не по нем, — вожжа под хвост и разбираться не будет. В бараний рог, каленым железом, и никто не заступится. За одно слово можно всю жизнь себе испортить. Вроде как «волчий билет» получается. А другого начальства у нас, почитай, нету. Вы и сами-то…

— Сказал же, — виноват. Приму взыскание по партийной линии. И то сказать, пора начинать думать. Ну а с вас, уж не взыщите, другой ответ. Все, что немец сказал и все, чего сказать не успел, вы изложите в подробном докладе в Комитет. И мне на стол. Буду, х-хе, стиль править. От лишних закруглений. И вы, — он поднял голову на Потресова, — вот вы, товарищ. Кто именно вас откомандировал сюда? С какими полномочиями, конкретно? Кто автор этой… этой инициативы? В связи с чем вашу кандидатуру сочли наиболее подходящей? Почему решили, что вы вообще подходите?

Хлеб Насущный II: горячие осколки

«Одно из главных впечатлений после переезда, — безмерность расстояний. Это, пожалуй, самое точное слово, — не было меры, не за что зацепиться взгляду. Дома сделаешь сотню шагов — и все придешь хоть куда-нибудь. Не туда, куда шел, а просто куда-то, к соседскому огороду, с детства знакомому малиннику, к роще, пруду, свернул на тропинку — все новый вид. Не то здесь: куда бы ни шел, — вот хоть поперек поля, которое сам же пахал в прошлом году, — а все кажется, что перебираешь ногами на месте, никуда не движешься. Идешь часами, а мета, которую назначил себе, и не приближается вовсе, ровно тебя к этой степи пришпилили, ей-богу. И неважно, в горах ты или посреди голой степи: в степи понятно — ни конца, ни краю, а гора, кажется, вот она, рукой достать, — а на самом деле, сколь ни иди, а она все ни с места.

Все не как дома, все другое, иной мир. Ребятишкам, кто тут родился, кого малыми привезли родители, понятно, как так и надо, гойцали целыми днями, а нам, которые взрослые, привыкнуть было трудно, даже молодым. Тут быстро начинаешь осознавать, что собственные ноги — неважное, почти вовсе непригодное средство передвижения для здешних мест. То-то староселы, потомки тех, еще Столыпинских, переселенцев, норовили осесть в каком-никаком, но углу. В излучине речки, у склона горы, в степной, густо поросшей разнотравьем балке — неважно. Иначе так и будешь катиться без конца и краю, за горизонт. А еще, спустя самое малое время, начинали ценить резвых скакунов не меньше, чем местные кочевники. Ну, мы-то, — мы все-таки были другие, дети совсем иного времени. Чуть ни поголовно знали толк в железе и моторах, хотя в седле держаться умели кто с четырех лет, а кто и раньше. Изворачивались, как могли, во многом себе отказывали, а колеса, какие-никакие, приобретали. Без них, года через два-три, — и не мужик ты вовсе, а так, за второй сорт. Что ни возьми, — а все людям кланяться. И мы сами, и пацаны совсем, по тринадцать-пятнадцать лет, норовили прибиться к МТС, там можно было, мало-помалу, наделать деталей, а потом собрать какой-нибудь транспорт. Такие, доложу вам, умельцы вырастали, не хуже того Левши! А что? Было это. Из слова песни не выкинешь. Да и ни к чему: ты стоишь за общество — общество стоит за тебя, а стыда нет ни в какой работе».

По поводу «колес» и их роли в жизни новоселов Целины уважаемый первоцелинник сказал сущую правду. Но имелась и еще одна жизненная потребность, прямо выросшая из безмерности степных просторов. Связь. И не просто мало-мальски прилично работающие рации, а полноценная телефония, совершенно необходимая для управления разбросанным по колоссальным пустошам хозяйством. Зато на плоском, как стол, степном рельефе вышка высотой в девяносто метров обеспечивала связь в радиусе 30 — 40 километров. А если поднять на случайный холм высотой еще метров шестьдесят? Сначала в кабинетах начальства. Потом в больницах и почтовых отделениях. Потом в автомобилях того же большого начальства. В спецтранспорте. То, что впоследствии стали называть «мобильной связью» возникло из нужд Целины и на Целине. Наличие насущной потребности с одной стороны, и уже окрепшего движения «надомниц» с другой, неожиданно (нередкое дело при системогенезе!) дали эффект синтеза. Когда аппаратура для микроволновой связи вдруг понадобилась сразу и всем, движение, доселе развивавшееся, но спокойно, ни шатко, ни валко, как будто бы обрело новое дыхание. Сеть быстро росла и менялась чуть ли ни еще быстрее, как «начинка» вышек, так и сами аппараты. За какие-нибудь три года солидные «тумбы» весом в десять килограммов, предназначенные для стационарного размещения или для установки на автомобилях, обернулись устройствами размером с книгу, снабженными ручкой, наподобие дверной, для удобства удержания рядом с ухом, и весом килограмма в полтора.

Помимо самой по себе Целины, ряда новых, по преимуществу «хлебных», сельскохозяйственных областей степной зоны, историки используют понятие «Большая Целина». Так называют цепь жилых, индустриальных и аграрных комплексов, вызванных к жизни строительством, а потом обслуживанием Магистрали, и порожденными всем этим немалыми экономическими возможностями. То, что Черняховский считал главной проблемой в самом начале, когда только принял на себя ответственность за Восток, то есть низкая плотность населения, отсутствие работников, во многих регионах практически утратила актуальность. Уступила место ряду совсем иных. Основную часть населения «классической», «старой» Целины составляли славяне: русские, украинцы, белорусы. Восточнее дело обстояло совсем по-другому. Дикая русско-украино-башкиро-бурято-казахо-монголо-китайская и Бог его знает какая еще смесь племен с изрядной добавкой немецких поселенцев старой и новой волны при практически полном отсутствии старого, консервативного, идеологически выдержанного начальства, носителя единственно правильного мнения обо всем. И всем была нужна мобильная связь! Какой там «Пионер»! Производство оборудования для малых предприятий само по себе превратилось в мощный, бурно развивающийся сектор экономики. Интересно, что, к примеру, кристаллы для полупроводниковых приборов, начали выращивать именно семьи с традициями, те, кто включились еще в движение «надомниц». Традиции как раз очень благоприятствует тишина, очень соответствуют тщательность, аккуратность, ответственность, отсутствие видимой спешки, точность в исполнении обязательств, — и высокая цена произведенной продукции.

Какие там «надомницы»! Сетевой принцип организации производства со своими «узлами» и «разреженностями», надомницы входили в такую сеть в качестве важнейшего, но не единственного компонента. А спрос только увеличивался, и удовлетворить его можно было только при особо легком возникновении и преобразовании новых производственных связей. Естественно, в процесс достаточно быстро включились приграничные районы USREA (фактически, на первых порах, почти исключительно СРК) — куда ж без них? Некоторые социологи и экономисты «новой волны» вообще считают выработанные примерно за десять лет основные принципы организации производства по типу «сети» одним из главных социальных достижений пятидесятых годов. Волфганг Целлер утверждал даже, что именно они во многом сгладили всю непримиримость противоречий между социализмом и системами, основанными на принципах свободного рынка, но радикализм его научных воззрений общеизвестен.

«У кого мастера были хорошие, так и на себя запчасти делали, и на соседей, в обмен, на продажу. Таких сманивали с заводов, условия, жилье, то да се. Да: женить старались поскорее на ком-нибудь из местных девчонок, да и сами они, не будь дуры… Старались, короче. У нас в мастерах кстати, знаменитый человек был. Панков Николай Васильевич, целый Герой Социалистического Труда. Ну, „героя“ ему, понятно, потом дали, а тогда он был просто Коля, вовсе молодой парень… („Трудное счастье“ воспоминания Григория Юрьевича Иванова, из сборника „Первоцелинники“. Издательство „Правда“1964 г.)»

Мужик ничего такого не говорил, можно сказать, и рта не раскрывал, даже не зыркал злобно, как это свойственно коренным, настоящим мужикам. Наоборот, он и смотрел-то чуть в сторону, лениво помаргивая, и только тер руки солидным клоком не больно-то чистой ветоши. И все-таки рядом с ним уполномоченному казалось как-то тесно. Тесно в просторном помещении недавно отстроенного Правления. Так, что не находилось обычной, победительной уверенности во всесилии той Власти, которую он представлял. Не абы как, а — полномочно. Одно его слово, умелое, партийное слово родной советской власти сгибало в перегиб любого своевольника. Никто и глаз-то поднять не смел, и это наполняло душу законной гордостью. Вообще говоря, этот — тоже не поднимал, но не поднимал как-то не так, неправильно. Опытный человек должен видеть такие вещи сразу, иначе недолго ему ходить в уполномоченных. Он даже спросил у сидевшего рядом председателя:

— Ты того… Вон энтот у тебя кто? Он не того?

— Парень, как парень. — Председатель слегка пожал плечами. — Демобилизовался, года два отработал на каком-то заводе, собрался к себе на Алтай, да по дороге пристал к нам. На учет встал, все чин по чину… А чего?

— В порядке пролетарской, значит, бдительности. Я всяких этаких, которые с вывертом, сразу вижу. А у тебя, гляжу, все больно просто.

Председатель хотел, было, повторить, что парень самый обыкновенный, коих на двенадцать — дюжина, но промолчал, потому что одна странность все-таки была. Когда стало ясно, что приблуда, — задержится надолго, местная молодежь даже не пробовала бить чужака. Несмотря на то, что он, чуть осмотревшись, начал исправно посещать солдатских вдов и девок-перестарков, чьих женихов забрала война. Крышу там перекрыть, сменить подгнившие венцы, забор подправить. Когда он работал, то, казалось, в мире не существует ничего тяжелого или твердого, а получалось так, что даже сам вид вконец, было, захудавшего села довольно быстро переменился, и оно уже не глядело так безнадежно. За эти ли труды, или за что другое, а только живущие впроголодь женщины как-то умудрялись накормить его так, чтобы за работой все-таки не зачах и сил не лишился. А вот парни местные бить не пробовали. Кто на селе жил, тот поймет всю невероятность этого факта. Но об этом вопиющем факте начальству из райцентра говорить как раз не стоило. Не поймет.

Вот говорят, мол, кулаки размером с пивную кружку, но тут это сравнение даже не приходило в голову: кулаки его, размером и углами, аккурат, походили на половинки старого, замусоленного кирпича. А хорошо заметные в растянутых рукавах спецовки, перевитые ремнями сухожилий запястья были только немногим уже и как бы ни потолще. Хорошие такие, самые, что ни на есть, пролетарские руки. Прямо как с плаката. В этот момент мужику, видать, наскучило слушать и он прямо так, как есть, повернулся и вышел из казенного помещения.

— Ты кто таков?

Мужик, совсем, кстати, молодой, почти парень, ничего не ответил, только глядел вопросительно, словно ожидая продолжения.

— Оглох?

— Да нет, вроде. Просто не пойму, про што вы спрашиваете-то? Фамилие с имя-отчество хватит, аль сразу всю анкету с автобиографией?

— Ты мне не придуривайся тут!

— Панков моя фамилия. Николай Васильевич… В должности скотника пребываю. На МТС еще, ремонтником. В сезон на трактор сяду. Дальше што?

При этом он, может, и сам того не замечая, мало-помалу пододвигался все ближе. Пролетариат, он, конечно, гегемон, но находиться слишком близко к отдельно взятым пролетариям уполномоченный все-таки не любил. Особенно к таким вот обломам. Роста, понятно, хорошего, но не чрезмерно, только не в этом дело. Когда человек способен голыми руками, вовсе без ничего, оторвать тебе руки, ноги и, заодно, голову, это, некоторым образом, всегда чувствуешь. Вот взбредет в голову, — и оторвет. Только и расчет, что на силу партийного слова, да и то не больно надежный. Он обратился к своему немалому опыту, чтобы как-то обозначить это ощущение, и скоро отыскал-таки нужную аналогию: как в клетке с хорошим медведем. Сытым, но человечьего языка и, следовательно, угроз на нем, не понимающим. Так, что поневоле хочется вести себя тихо, незаметно и, по возможности, не злить неразумную тварь. Вот только на неразумного этот Панков похож не был, и пасовать перед ним товарищ Трофимов никакого права не имел.

— Сидел, штоль? По какой статье?

— Слушай, товарищ, не знаю как-там вас, — а вам-то какое дело? Сам-то ты что за человек есть, чтоб спрашивать?

— Я — районный уполномоченный ис…

— А-а. Тогда звиняйте, ошибочка вышла. Потому как ваших документов мы тоже, того, извиняюсь конечно, не видели. И, обратно, — смотря какая контора уполномачивала. От этого большая разница может произойти. «Продком» — так его еще в прошлом годе, аккурат к ноябрьским, отменили. У бывшего эн-ка-ве-де еще были райуполномоченные, вы не из них? Хотя, — чего это я? Оно ж на то и бывшее… Аж с тех пор, как враг народа Берия товарища Сталина хотел убить, — бывшее.

— Кто надо, — веско сказал товарищ Трофимов, — тот и уполномочил…

— Это понятно. — Он снова приблизился на какие-то миллиметры, почти что только качнулся вперед. — Но только и порядок должон быть. У нас, на Южном фронте, один аферист, не поверите, аж целую инженерную часть сформировал, — и ничего. Работали себе, потихоньку, так полгода никому и в ум не шло… И печать, и корочки, все чин по чину. А ведь сам себя уполномочил, не кто-нибудь. Их, которые никак отвыкнуть не могут, как присмотришься, мно-ого.

Тут самое главное, что он без стеснения смотрел Трофимову прямо в глаза, причем сверху вниз, что уж вовсе не лезло ни в какие ворота, а должен бы зенки свои бесстыжие прятать, опустить взор долу и не поднимать его без спросу. То, что ведет себя вольно, — полбеды, вон у блатных тоже кураж, — первое дело, так и говорят: «Понт дороже денег». Куда хуже даже не то, что не боится, а то, что, похоже, искренне не понимает самой необходимости бояться. Хуже нет, когда в мужике нет страху. Последнее дело. Самое последнее. Но он умел по-всякому. И принимать жизненные реалии, как они есть, тоже умел. Иначе давно сгинул бы. Когда не действуют обычные, испытанные, на каждый день заклинания, нужно просто перейти на более изощренные, известные только мастерам.

— Дурак ты, — проговорил он ласково, — как есть еще дурак.

— С чего бы это, — парень без малейшего смущения приподнял прямые брови над светлыми глазами, смотрящими со спокойной наглостью, — вроде не глупее людей считался.

— А — увидишь. Среди людей живешь, а до сих пор о людях по себе судишь. А вот скажи я одно слово, они тебя, такого хорошего, враз повяжут.

— Ну, — это вряд ли. Спервоначалу, было, пробовали. Десять человек с кольями. Не, я без обиды, я ж понимаю, — порядок такой. Тока больше не пробуют.

— Ой, — товарищ Трофимов сморщился и даже махнул ладошкой, как в легкой досаде, — опять ты дурак выходишь. Я ж и не собираюсь. И времена не те, да и ни к чему. Сам поймешь. Тут тебе не фронт.

— Звал, дядь Вань?

— Разговор у меня к тебе, Николаша. Серьезный. Скажи, Коль, Зинке Поповой кто брюхо надул, а? Не знаешь?

— А-а. — Николай посерьезнел. — Вон ты про што… Так никто не насильничал, сама подошла, чтоб робенка ей сделал. Чай, не малолетка…

— Делать-то что думаешь?

— А чо? Старовата, понятно, а так ничо. Могу жениться.

— На всех пяти, Коль?

— А то ты раньше ничего не знал, и помалкивал себе. А теперь вдруг вспо-омнил! Ты говори толком, — чего хочешь-то от меня?

Председатель помолчал, не решаясь продолжать, потому как, при всем происходящем от опыта страшной жизни цинизме, был все-таки не вовсе без совести и понимал неладность того, что творит.

— Ты вон, кажись, на Алтай собирался? Вот и езжай себе, с господом. Счастливый, значится, путь.

— Вона как. И чем же эт я вам не угодил-то, Иван Фокич? Нешто так худо роблю, што и руки мои вам лишние?

— Да кто про работу-то говорит, — председатель вздохнул, потому как в качестве работника парень стоил любых пятерых, на выбор, если не десятка, — совсем про другое разговор. Некстати ты здесь, парень, вот што. Не от той стенки гвоздь, — слыхал? В-о-о!

— Покамест, — Коля зло усмехнулся, — вроде не мешал, а тут вдруг начал? И кому? Фальшаку этому, наезжему?

— Не про то речь, что наезжий. А про то, что, если рассудить, так он все правильно говорил. Он же со мной, даве, совсем по-другому говорил, душевно. Не давил. Говорит, — мешаешь ты ему, потому что народ должон смиренно жить, а от тебя ему смущенье происходит…

— Слушай, ты что, — боишься его, что ли?

— А чего тут? Страх, — он должон быть. И всегда при нем, при страхе, жизнь-то ломали. Иначе порядку не будет. Да оно и надежнее, — с опаской-то.

— Его боишься, — Кольша улыбнулся по-старому, по-волчьи, как улыбался в детдоме да распределителе, — а меня не боишься?

Упустил только, — что не волчонком теперь был, в матерого зверя вырос, и клыки, — к улыбке, — имел соответствующие. Поэтому, глянув, по кулакам председателя, сжатым так, что побелели костяшки пальцев, понял: боится. До смерти боится, на самой, что ни на есть, грани, вот-вот не выдержит, из последних сил форс держит. Увидел, и стало ему тошно, и решил он в этот момент бросить любимую мужскую игру и оставил тему.

— Не пойму я тебя чего-то, — Николай развел тяжелыми руками, — если он мешает, так в чем проблема? Скажу ребятам, — и он сроду до райцентра не доедет. Ни с какими собаками не сыщут.

— О! Весь ты тут, в речах этих… Рази свой такие слова скажет? Ты тех слов не говорил, я — не слыхал ничо, а тока это как раз и называются смущением. Али смутой. Работник ты золотой, жалко, только человек беспокойный все-таки, а мы покою хотим.

— За всех говорить берешься, старик?

— А это ты, как хочешь, думай. Только мне уполномоченный глаза открыл, то сказал, что я про себя и сам-то не понимал. Ты, в первую голову, не ему, ты мне мешаешь. Мне от тебя в родном селе тесно.

— А с этим, — не тесно?

— Не этот, так другой. Как приехал, так и уедет. На мужицкую шею при любой власти ярем сыщется.

— Да что ж вы за мужики такие?

— А — остатние. Поскребыши. Только, как мы кончимся, так, может, и страны той больше не будет. Что заместо нее, — не знаю… Так что не береди ты нас, сделай милость, — уходи…

— Да ладно, — Николай пожал широченными плечами, — прощайте тогда…

— Коль?

— Чего еще?

— Ты не думай, я тебе худого не хочу. Хороший ты парень, а не ко двору. Найдешь еще себе место. На целину вон езжай, там такие нужны. А за ребенков не бойся, подымем, чай не бог весть што…

— Лады. И на том, как говорится, спасибо.

Кольша, демобилизовавшись вместе со всем, без малого, личным составом 2-го УКНО так же, почти со всеми вместе, отправился работать на 63-й, в шефскую, так сказать, организацию. В ту пору на заводе рабочие руки требовались в почти неограниченных количествах. Пошел не думая, за компанию с остальными, как привык поступать на протяжении последнего года. Очень скоро выяснилось коренное отличие мирной жизни от войны, на которой простой боец почти ничего не решал даже за себя. На заводе, при всех строгостях режима, дело обстояло по-другому. Из них троих один только Серенька с первых минут чувствовал себя на заводе, как рыба в воде: во все вникал, все осваивал, все глубже погружаясь в тонкости производственного процесса, заводил новые знакомства среди мастеров, и через год попал в подручные к самому Беровичу, в святая святых, производство катализных систем. Судьба стремительно уносила его из прежней жизни и от прежней компании в том числе. Не то с другими членами компании. Мама Даша заскучала почти сразу, и сразу же, как только кончилась Восточная кампания, и стало можно, уволилась с работы: сказалась, что хочет поискать детей.

Николай проработал больше двух лет и тоже ушел. Он не соврал, говоря, что глупее других не бывал. Куда там. С головой у него все было более, чем в порядке. Мешало убогое образование, но он все равно справлялся. Поработал на электрокаре, за это время выучился на машиниста заводской узкоколейки, месяца три водил грузовик, и все-то время ему казалось, что занимается он какими-то пустяками, а ему хотелось «настоящего дела». Поговорил с Серенькой, тот, вроде, понял, и предложил хорошую, по его мнению, для начала, работу. Тот — ничего, справился, освоил закладку, дошел до уровня оператора КУ, — аж на уровне «Контроль — 2»! — даже, вроде, увлекся, и был на хорошем счету, а потом снова затосковал. Друг Серенька, понятно, мудрецом не был, — неоткуда ей было взяться в его годы, мудрости-то, но чутье, у него было, это без спора: он понял. Хоть и выглядел Коля парнем флегматичным, даже каким-то не по годам степенным, но не давала человеку покоя непомерная силища.

Голова — головой, а тело ему природа дала старой, испытанной веками и тысячелетиями модели, без этих, знаете, сомнительных новшеств. Очень подходящее, чтобы пахать, косить, корчевать пни, ворочать бревна, возводя сруб, валить на бок злых жеребцов и подросших бычков, а, при нужде, без тени сомнения ходить на медведя с рогатиной. Это ему, не голове, казалась несерьезными пустяками любая работа на современном заводе. В простые, почти забытые, совсем старые времена одного такого человека хватало, чтобы изменить жизнь целого селения, дать ему совсем другой статус. И, по весне сорок шестого, когда начались самые первые еще оттепели, запахло талой водой и оттаивающей землей, он не выдержал. Пошел туда, где нет ни конца, ни краю нет никакой работе, и никакой силы не бывает слишком много. Зато и результат любого дела виден сразу, — на сколько сдвинулось, да сколько осталось. Не то, что заводская лямка, которую тянешь-тянешь, а настоящего толку, кроме зарплаты, никакого.

Место нашлось подходящее, а люди неприятно удивили: ненужно лукавые, дуром пьющие, всего и всех боящиеся. Немудрено, что с ними могло управиться не только официальное начальство, но и вправду что любой досужий проходимец. Столкнувшись с «уполномоченным», Кольша хотел было, сгоряча, вывести его на чистую воду, а потом махнул на это дело рукой: после разговора с председателем окончательно понял, что кто-то вроде им просто необходим. И если, после замятни в конце войны, случилась нехватка настоящих властей, они найдут себе хотя бы такого. И тогда он твердо решил, что когда-нибудь потом, став одним из сильных мира сего, обязательно вернуться сюда, в это село. Потому что его нельзя было оставлять прежним, таким, каким оно было от веку и оставалось до сих пор. Кстати, так и не вернулся, но это замечание вовсе не в укор ему. А пока что он ушел, и, может быть, слишком поспешил как с выводами, так и с поступками.

— Ну и чем тебе, старый таракан, Колька не угодил? Вся округа на ем держалась! У-у, так бы и дала по тыкве твоей, по лысой!

— Ты что, совсем сбрендила, баба? Не твоего ума дело!

— Не моего? На, держи! — Настька сунула ему в руки, помятый, захватанный руками, но свежий номер «Брянской Правды» — Прочитай, што написано! Жулик твой уполномоченный! Тот еще артист!

— Колька, — председатель прикинул, что душного парня в селе нет уже третий месяц, но уточнил-таки, — штоль, стуканул?

— Будет тебе Панков со всяким говном пачкаться! Без него нашлись добрые люди, сообразили! Ты читай, читай!

Отчаянные бабы в этих местах водились всегда, тут никакие усилия властей не помогали. Куда хуже было то, что сумасбродная бабенка пришла не просто так. В хорошо рассчитанный момент, когда вечер кончился, а ночь еще не наступила. Чуть поодаль, в ста — ста пятидесяти шагах стояли трое, картузы надвинуты на глаза, светят самокрутками. Ушла Настасья, а следом, спустя самое короткое время, повернулись, пропав в наступающем сумраке, и они. Вот то, что, без спросу, сыскались какие-то сообразительные «добрые люди» — последнее дело. Может быть, самое последнее. По всему выходило, — не к добру это.

После этого, вроде бы, незначительного случая, все в его жизни как-то похилилось и пошло под уклон. Жена, и без того хворавшая неизвестно чем уже как бы ни целый год, умерла через месяц. Сам он сгинул только немного погодя, при не вполне понятных обстоятельствах угорел насмерть в бане, но, по причине того, что покойник, по общему свидетельству, после смерти жены беспробудно запил, настоящего следствия никто проводить не стал.

«… А еще мы, от голизны от этой, чуть ни на второй год деревья начали сажать. Причем, что интересно, больше всех не те, кто из лесных краев родом, а хохлы. Но и остальные тоже старались. Это кроме казенных лесополос. В одном нашем округе три хороших лесопитомника организовали. Шиловские „быстрые саженцы“, помните? Большую государственную премию дали, да и за дело. Нет, я понимаю, что план, я понимаю, что хозяйственная надобность, но и народ со всей душой, главное, из-за голизны этой. По себе помню»

Покинув памятное совещание, поселенец Эшенбах был вынужден прислониться к стеночке, чтобы не упасть из-за приступа головокружения. Ноги подгибались, казалось, из всех пор на теле выступил противный, холодный пот: сама по себе речь, необходимая для ее произнесения сосредоточенность, а, главное, необходимость держаться достойно, с силой и уверенностью, выпили невеликий остаток сил. Он стоял, в общем бездумно, и в голове крутилась одна-единственная мысль: как он будет добираться до постели? И, в продолжение: сколько пройдет времени, прежде он сможет хотя бы попытаться? Додумать до конца ему не дали, а сомнения прервали со всей решительностью. Он уже в который раз удивился, хотя уже мог бы привыкнуть. Уверенная, не ведающая сомнений рука взяла его за плечо:

— Пошли, герман. Пошли, орел щипаный… Дойдешь, аль на закорки взять?

Эта женщина… Он с трудом поднял голову и, борясь с дурнотой, открыл глаза.

— Если ти опять хваталь меня, как мешок карьтошки, я, я…

— У, заладил! «Я» — да «я». Тебе до ветру-то по стеночке ходить, а ты к бирюкам этим подался болты болтать… Дойдешь, говорю?

Ее извиняло только то, что насчет «закорок» она говорила без всякой задней мысли, совершенно искренне: не может человек идти, так отнести надо. Чего тут непонятного? И он смирился, по крайней мере временно, кивнул с благодарностью, принимая помощь.

— Я дойдешь, йя… Данке…

Ему и впрямь стало чуть полегче, то ли от того, что все-таки перевел дух, то ли от исходящих от нее волн уверенности и несокрушимой силы. Кажется, в старые времена это называлось «животным магнетизмом».

Неделю тому назад он умирал. Потерял память и, мотая головой, нес лязгающую и шелестящую чепуху, лежа на персональном начальственном топчане в положенной ему по статусу персональной выгородке поселенческого барака. Собственно, никаких других статусных благ ему особо и не полагалось, а то, что было, стало знаком уважения и приверженности к орднунгу со стороны соплеменников. Таких же военнопленных поселенцев, изъявивших желание поднимать Целину, как он сам. Предложили выбор, пообещали кое-какие послабления и он, агроном и землевладелец в шестом поколении, согласился. Лучше делать то, что хорошо умеешь и доподлинно знаешь. Держали вольно, перекличка раз в неделю и за все время не случилось ни единой попытки побега. Потому что — НЕКУДА было бежать. Тот дом, та родина, что прежде, просто прекратили свое существование, кругом были либо русские, либо подконтрольные русским земли, либо союзные русским страны.

Особо голодать — не голодали, нечего говорить, но и полноценным здешний паек тоже назвать было нельзя. После зимы, после мытарств по лагерям и переселенческого состава, который был никак не слаще лагеря, снег с дождем в сильный ветер в поле, далеко от всякого жилья. Не удалось вовремя обогреться, и даже его выносливый, ко всему привычный организм старого солдата не выдержал. К вечеру его заколотило в потрясающем ознобе, появилась колющая боль в груди, а к утру начался бред. Дарья Степановна, помимо всего прочего, взялась стряпать на поселенцев, приходила рано-рано, — за три солдатских котелка собственной стряпни. Она не то, чтобы положила на Эшенбаха глаз, а — как-то с самого начала выделила его. Обратила внимание. А тут вдруг не вышел к столу. Да и, кроме того, сквозь сбитые из горбыля стенки было хорошо слышно, как он то стучит зубами, то несет чушь. Отодвинула дерюжную занавесь, потрогала ледяную руку и раскаленную, как уголь, голову, и отправилась домой. У нее имелось свое, законное место в бараке, но она все-таки с осени соорудила себе «балаган». Как положено бывалому солдату, Дарья Пыжова в совершенстве знала, как обустроить землянку, чтоб и не затопило, и можно было бы протопить. Тут, правда, скорее, имела место полуземлянка, поверх которой как раз и располагался тот самый балаган. Копала сама, а Маркушка помогал. Хоть и не бог весть, какая помощь, а все-таки. От старшей, Фиски, и того не было. Лучше даже не говорить. Горе одно. Да и, с другой стороны, нельзя гневить Господа: то, что она отыскала их, обоих, то, что они оба вообще остались живы, не сгинули, было форменным чудом, в которое и поверить-то невозможно. Видать, за все приходится платить, а за чудеса особо. По отдельному счету.

Дарья сгрузила котелки на стол, махнула отпрыскам, чтобы садились есть, а сама отправилась прочь со двора.

— Ма, ты куда?

— Германа имать.

С барачного двора она позаимствовала стандартную рудничную тачку, — бог весть, чью, — все равно собиралась вернуть, а что не спросившись, так ей все равно не отказывали. Так что какая разница?

Завалили волки оленя, окружили, рвут добычу, друг на друга сгоряча рычат, огрызаются. Оттирают друг друга от туши, волчьи законы налицо и во всей наглядности. Тут к ним, деловитой такой рысцой, — волчица, такая же летняя, тощая, линялая. Вымя под отвисшим брюхом болтается, как у козы. Подбегает, и, на них, — р-ры!!! Мол: жрете тут, — а у меня — дети!!! А они — ничего, никаких протестов, задом отодвинулись от теплой туши, глядят на нее, улыбаются*. А она на них с этого момента — ноль внимания, повернулась к ним хвостом и жрет. Пока не набила брюхо до отвала, ни один не подошел, хотя тот, что помоложе, шибко нервничал. Отошла, мотая набитым до отказа брюхом, — сей же миг продолжили там же, где закончили, прежде, чем она подошла и отключила функцию конкурентного пожирания добычи. С той же грызней и ненасытностью.

Вот и она так умела. Подошла, к примеру, прошлой осенью, и забрала железную армейскую печку, которых не хватало, и никто не возразил. Вы, мол, как хотите, а у меня — дети.

Взяла, — и никто даже рта не раскрыл, чтоб возразить. Этой печкой, можно сказать, и спаслись в первую холодную зиму. Топили, понятно, не дровами, но казахского угля, ставшего доступным благодаря Магистрали, было вдоволь: ссыпали гигантскими кучами, под навес, и никто не считал. Так себе уголек, зольный, но зато вволю, так что спасал. Спас.

*Волки действительно умеют. Некоторые собаки тоже.

А она, прикатив тачку прямо в барак переселенцев, застелила ее чистой рогожкой, на которую, в свою очередь, погрузила завернутого в тряпье герра Эшенбаха. Присутствовавшие при похищении караульные немцы, — из числа недужных или слегка покалеченных, — жестами и кивками показали, что — видели, что намерения ее — поняли, и все вполне одобряют. В то время поселенцы еще очень плохо освоили русский. Потом научились, почти все и на достаточно приличном уровне. Вот и пригодилось ей четвертое место на нарах, сколоченных плотниками с фермы, где она сама работала и дояркой, и скотником, и чуть ли ни зоотехником. Как чувствовала, ей-богу.

Прежде всего, — напоить, потом — раздеть, помыть, и укрыть хоть и ветхим, но чистым, стираным полотном. И, главное, поскорее привести фершалку.

На самом-то деле двадцатишестилетняя Марьяна была хоть и свежеиспеченным, но настоящим врачом, однако для Мамы Даши все равно проходила по категории «фершалок», потому что «дохтора» выглядят по-другому. А тут целая шапка темных волос мелкими кудряшками, упругими, как пружинки.

— Вы очень вовремя пришли, товарищ Пыжова. У больного крупозная пневмония. Но ничего, теперь у нас есть замечательное лекарство, наш лучший в мире советский совирид!

Комбинация совирида, армейской печки и обильного питья сделали свое дело, и примерно через сутки он пришел в себя, буквально плавая в поту, хмурясь по причине того, что не мог сообразить где он и вообще на каком свете? Правда, перед этим ночью чуть не помер, поскольку даже самым лучшим в мире совиридом надо уметь пользоваться, но не помер все-таки, так что и говорить об этом нечего. А еще через пару суток к нему пришли сотоварищи, потому что в нем возникла неотложная нужда. Такая, что помешать ему в исполнении того, что он считал долгом, могла только смерть, а он все-таки был жив и даже выздоравливал. Пользуясь тем, что Мамы Даши не было дома, поднялся, оделся, и пошел. Маркушка, понимая, что воспрепятствовать не может никак, все-таки выполнил свой долг до конца: выследил, куда убрел «герман», а потом донес о случившемся матери, на ферму.

Смирившись с неизбежным, Эшенбах прижился. Хотя, надо сказать, по выздоровлении он несколько отмяк сердцем и не больно-то старался принимать позу жестоковыйного гордеца. Уж больно неуместным это казалось в «балагане» Мамы Даши. Да и вообще замечено, что выздоравливающие после тяжелой болезни первое время относятся ко всему окружающему с первозданным интересом и прямо-таки щемящей нежностью. Для Маркушки (Марк Афанасиевич Пыжов, если полностью) он был «герман», как это было однажды установлено матерью, или «наш герман» при необходимости уточнить, какой именно немец подразумевается.

Для Фиски он был «фрицем». Дело даже не в какой-то особой ненависти к былым оккупантам, — она с ними во время войны не пересекалась, и не в подростковой ревности к тому, кого она считала кавалером своей матери. В ту пору плевать ей было на родительницу, мать не вызывала ничего, кроме раздражения, поскольку постоянно зудела что-то насчет порядка и помощи по хозяйству. Больше всего в ее попытках всячески подчеркнуть свое неприятие было чистого, беспримесного желания поступить непременно назло, делать именно то, что считают дурным и постыдным. Ощетинивалась, как еж и по-волчьи скалилась в ответ на любые попытки наладить хоть мало-мальски человеческие отношения. И тут ее особенно злило то, что Эшенбах как будто вовсе не реагирует ни на ее отношение, ни даже на ее выходки. В крайнем случае, — покачает головой, — и продолжает заниматься тем, чем занимался. Казалось, ее поведение только укрепило его решимость остаться при Маме Даше и ее семействе. Самой Дарье за поведение дочери было стыдно, но, откровенно говоря, в душе она смирилась с тем, что та вышла у нее пропащей. По опыту знала, что если парень смолоду пойдет по кривой дорожке, то, бывает, исправляется. Кто — сам, кто в армии, а некоторых даже на путь истинный возвращает своевременная отсидка. Если скурвилась девка, то остается терпеть, приняв волю Божию, потому что иначе только убить. Редко какие берутся за ум, да и то на самом деле остаются такими же, только хитрыми. Один раз, в отсутствие хозяйки, после ее очередной, не больно-то умной выходки, он, как обычно, развел руками, но Фиска заметила в его глазах какую-то снисходительную насмешку. До нее вдруг дошло, что он не воспринимает всерьез ни ее выходки, ни ее саму, и тогда она взбесилась.

О-о-о, а она все-таки отреагировала. В броне отыскалось слабое место, и теперь осталось только методично и не делая ошибок бить в одну точку. Он знал за собой это, особое умение найти в душе человека слабое место и растравить его, превратив в трещину, брешь, открытую зияющую рану. Получить доступ в голенькую душу, дабы произвести там необходимые изменения. Свойство, совершенно необходимое как для настоящего воспитателя, так и для настоящего палача, для психиатра и для следователя. Само по себе оно не хорошо и не плохо, характеристика зависит только от направленности, точки приложения и цели. С этой точки зрения переломить нрав человека испорченного, безусловно, есть высший пилотаж. Шедевр с точки зрения любого понимающего.

— Ну чего ты к нам прицепился, а? Не видишь, что ли, что не ко двору? Не видишь, что и без тебя тошно? Когда только уберешься отсюда!!!

Он опять развел руками.

— Когда об этом попросит твой мать, — его русский за последние месяц-два значительно усовершенствовался, — и не раньше. Видишь ли, на мне перед ней есть долг, который платить всю свою жизнь… а она пока ничего не говорила, чтобы я уходилль…

— Без тебя обойдемся!!!

Он, прикрыв глаза, покрутил головой.

— Нетт!!! Об этом тоже решать только твоя матушка, потому что именно она кормит и поит тфой брат и тебя тоже. А ты ничего решать не можешь, потому что никак ей не помогать. Человек может ничего не делать и при этом есть из-за гуманизм или из-за религий, потому что так хотелль Христос из-за своей доброты… Больной, глюпый, маленький, или который сильно устал, — все могут кушать и не работалль. Но никто из них не можетт ничего решать. За них решает тот, кто все за них делает. Так устроен мир, и по-другому не будет никогда.

Он говорил медленно, размеренно и вроде бы занудно, но само непривычное построение фраз, расстановка смысловых акцентов заставляла прислушиваться и запоминать. Как будто он забивал давным-давно известные всем, поднадоевшие истины молотком. Естественно, она взбесилась еще сильнее и облила его потоком самой, что ни на есть, черной брани, но он только разводил руками, и это без слов значило то же самое, что он уже сказал: тут ничего не поделаешь. Это просто так, и никак иначе не бывает.

— Это не есть хорошо или плохо, Анфи-са, это просто так и есть. Ни ты, ни я, никто тут ничего не сделалль.

Он не обратил внимания на ее ругань, не обиделся на ее оскорбления, как не обиделся бы на младенца, напрудившего ему на жилетку, или на щенка, погрызшего домашние туфли. Тот, кто не отвечает за себя, может причинить вред, а оскорбить не может в принципе. Ответственный человек такого может даже убить, но не может на него рассердиться. Фыркнув, она решительно проследовала к лазу.

— Ты хотелль сделать что-то очень глюпый? Я-а, но человек имеет право делать это, потому что он делать плехо во-первых себе. А ничего другого от тебя, я сожалею, и не ждатть.

Было задержавшись, она снова продолжила свой порыв. Мысли в голове метались, рикошетируя, как осколки в тесном бункере. Это же так получается, — выходит, что она ни выкинь, этого от нее и ждут? Куда ни кинься, — ждут? И вся ее воля одна только видимость? А на самом деле она обречена делать только немцевы «очень глюпый»? И уже на самом выходе ее догнал голос немца.

— Один вещь, Анфи-са! Только один!

— Ну?!

— Постарайся каждый день приходить к обед.

— Как же! — Выплеснула она сгоряча и покраснела, поняв, что опять сказала ожидаемую от нее глупость. — Ждите!!!

— На-айн! Нетт, нетт, я, разумеется, не ждать. — И уточнил. — Это правда.

Окончательно запутавшись, или вообще черт его знает почему, но только с этого дня она старалась попасть к обеду. Как будто проклятый фриц привязал ее чем, ей-богу.

Вообще же Эшенбах именно в силу своей молчаливой благожелательности стал чуть ли ни первым человеком в жизни Дарьи Степановны, с которым она позволила себе поделиться заботами. Если точнее, то всего одной заботой, потому что остальное было не в счет. Мелочами, не заслуживающими внимания. В ходе поисков блудной дочери, постепенно приближаясь к не имевшему своего постоянного места детищу, она поневоле довольно много узнала о ее образе жизни.

— … гулящая. — Пригорюнилась Мама Даша, как это приключалось с ней время от времени, минуты на две — на три. — Не то с двенадцати лет, не то мене. Из-за ее и домой не поехала, тут застряла, чтоб не убегла. Да с дурной болезнью, Марьяна-фершалка на учет ставила, вылечила. И ладно бы так гуляла, а то, бают, такую срамоту творила…

И простыми словами объяснила, какую именно. Впору было сгореть со стыда, а ему хоть бы что.

— Это называется «французская любовь», — кивнул он, — молодые девушки рискуют получать сильную привычку… Но это не есть сильный вред для здоровья. Это есть, как его? А, «ерунда», вот.

Такое спокойное отношение к тому, что у нее вызывало почти суеверный ужас, на какую-то минуточку обидело ее, но потом она вдруг, первый раз в жизни почувствовала что-то вроде облегчения только от того, что, оказывается, на ее проблему может существовать совсем другой взгляд.

А он, тем временем, продолжал.

— Свободная любовь… — блядство, да? — это, разумеется, не есть хорошо. Но у вас исходно неверный подход. Она не только есть твоя дочь, она во-первых своя собственная. И ви не сможете жить за нее ее жизнь, только до предела осложнить свою.

— Тебе хорошо говорить, немчура!

— Мне не есть хорошо говорить. У меня билль две дочерь, они вместе с моей женщиной погибли в поезд. Воздушный налет, да? И поэтому я знаю, пусть бы жилль как хотят, только бы жилль.

— Да мне-то что делать?

— Я думаю, — ты все делать правильно. Все время работа, обо всем заботиться, ничего не делать плехо, хорошо воспитайт сын. Скорее, нужно кое-что не делайт. Не ругать, не спрашивать, где была. — И сказал вдруг с едва заметным, но неожиданным оттенком важности. — Я посмотреть.

И она вдруг успокоилась, поверила: он знает, что говорит, и в данном случае может оказаться полезным другой, полученный совсем в других условиях опыт. Опыт больших городов, где люди в уличной толпе не знают друг друга, а в многолюдье легко, как какое-нибудь поветрие, распространяются как знания, так и пороки.

Он бы сказал по-другому: традиционное общество имеет слишком узкий диапазон приемлемых форм поведения. Поэтому при смене уклада, переходе к цивилизации всякого рода коллизии морального характера, скорее всего, попросту неизбежны.

«… Большой Хлеб. Такой большой, что хватило и скоту. Многочисленному, а потом просто бесчисленному, потому что подсчитать в сложившихся условиях осторожно восстанавливаемой „многоукладности“ стало проблематично. Это, как выигрыш грандиозной кампании на окружение во время войны, сказалось и на положении остальных фронтов. Исчезла необходимость из года в год забирать последнее у разоренных войной, опустошенных мобилизацией сел на западе страны. Государству по-прежнему было, особо, нечего дать труженикам села, но, по крайней мере, теперь можно стало позволить им не трудиться круглые сутки на Страну, как-то позаботиться и о себе. Применительно к колхозам это выражалось в фиксированном размере налога при значительно пониженной его ставке. Что свыше — можно было продать. Это больше поспособствовало внедрению новых, высокоурожайных сортов, чем что бы то ни было другое. Неожиданно быстро появились люди, способные с хорошей выгодой продать „излишки“, в том числе — за границу. Увеличение субъектов хозяйственной деятельности сказалось неожиданно быстро. На витрины продуктовых магазинов начало возвращаться подзабытое изобилие, но многочисленные рынки отреагировали куда быстрее» (Из книги «Колосья на Гербе». И. Первушин, 1976 год.)

А совместными усилиями госторговля с рынком подстроили партии, правительству и советской власти ловушку, которой те вовсе не ожидали.

Это мужчины ходят за покупками. Женщины ходят на базар. В сопровождении мужчин, когда предполагается закупка картошки на зиму, капусты и огурцов под засолку, или в одиночку в остальных случаях, чтобы не мешались. Воскресным утром по холодку. Но уже и в эти ранние часы приближение базара давало о себе знать издалека. Чуть ли ни за два квартала от довольно скромного участка земли за изгородью, с надписью над входом «Колхозный рынок». Куда там. В этом году, в этих краях, да еще в августе месяце он и близко не был способен вместить всех желающих. Прямо на тротуарах, на обочинах дороги, в близлежащих дворах, за гостеприимно распахнутыми или осторожно, с намеком приоткрытыми воротами частных подворий высились горы белой, желтоватой, розовой картошки, золотистого, синего, красного лука. Пирамиды помидоров всех цветов и размеров, от «сливки» размером поменьше куриного яйца и до огромных, чуть ни в два кулака, красно-розовых, от спелости готовых лопнуть, обнажив зернистую мякоть неописуемого вкуса и с головокружительным запахом. Отвалы бесстыдно-зеленых, пупырчатых огурчиков. И самая малость, — горками по три — по пять штучек, — малосольных. Арбузы из Астрахани, терриконами повыше человеческого роста, хотя до главной арбузной поры оставалось еще недели две-три. Дыни из Средней Азии в жару источали такой аромат, что свербело в носу, а во рту сама собой начинала скапливаться слюна. Уже здесь — связки остро пахнущей вяленой рыбы, местной, из Дона, и привозной, с Волги, но пока — в сторонке, пока — скромно, понемногу, пообок от основного товара, не как главное. Только в качестве слабого намека на неописуемое богатство рыбных рядов самого базара. Бабушки с яблочками ранних сортов, связками зеленого лука и пучками петрушки с укропом. Ох, уж этот укроп с его запахом. Этакая мелочь, — а умеет создать нужный настрой.

Но тут продавались товар простой и бесхитростный, тяжеловесный и подвохов не содержащий. Вещи более серьезные, за которыми глаз да глаз, полагалось продавать на самом рынке. Если получится. В этом году, решив прекратить борьбу со стихийными явлениями природы, власти пошли на то, чтобы развернуть несколько торговых рядов перед воротами, на базарной площади. Еще примерно в два раза больше организовались сами.

Пахучее подсолнечное масло артельной выделки или вовсе самогонное, от светло-желтого, до почти коричневого. Мед, только откачали, прямо с пасеки, или вовсе в сотах, на любителя, и тут разнообразие цветов и еще больше от почти белого, с акации, и до почти черного, но больше всего липового, с самым летним запахом на свете.

Молочный ряд манил желтым творогом, сметаной такой густоты, что стояла ложка, ядрышками свежесбитого, все в капельках сыворотки, сливочного масла, просто молока утренней дойки. И еще в этом году было кое-что новенькое: впервые на базаре появились сыры, причем довольно много сортов. Местные и с Кавказа. Всякие. Это… даже смущало, потому как сыр был как-то не базарным продуктом. Его и так-то не было привычки есть.

Исходно предполагалось купить немного говяжьей грудиночки, побаловать мужа щами из молоденькой, — аж жалко ее, — капусты, но путь к мясным рядам лежал мимо прилавков с копченостями. Бесконечное, даже избыточное разнообразие форм, цветов, звуков и, главное, запахов вызывало что-то вроде легкого опьянения, как от стакана молодого вина, лицо раскраснелось, участилось дыхание и сердце забилось веселей. Молодая хозяйка инстинктивно сжала в руке кошелечек, — муж подарил на день рождения, — чтобы тот каким-нибудь образом не вырвался из рук и не кинулся в распыл, взятые, казалось бы, с запасом деньги виделись теперь настолько ничтожными, настолько несоразмерными с окружающим изобилием, что, казалось, могли не то, что растаять, а прямо-таки испариться сами собой.

Хотя, с другой стороны, будь денег побольше, она просто не доволокла бы поклажу до дому. Кошелки и без того порядочно отмотали руки, напоминая, что пора домой. Не ближний свет, между прочим, шесть остановок на автобусе, но это была не та трудность, что напрягает или вызывает раздражение.

Дома, в двухкомнатной квартире на четвертом этаже новенькой шестиэтажки, — с настоящим лифтом! — она бесстыже завалилась тугим боком на покрывало застеленной кровати, прямо в чем была, с ногами, только босоножки сбросила. Ноги порядочно-таки гудели, но о настоящей усталости речи, понятно, не шло: это так, на пятнадцать минут, не больше. От всей души, можно сказать, — всем нутром, — удовлетворенно вздохнула. Видимо, в этом «ух-х-х!» что-то такое содержалось, потому что Олег, — это муж, — пришел поглядеть, в чем дело и все, что надо, увидел. Жена ему в этот момент показалась такой крепкой, такой свежей, такой пахучей… Да что там: такой необыкновенно желанной, еще больше, чем четыре года тому назад, в невестах, когда только начали встречаться. Куда там. Сейчас она вся прямо-таки светилась, а глаза стали какими-то темными. Смотрит, и молчит.

Вот именно. Димку на часик сплавили к соседке, чтобы поигрался с ее Маринкой. В те времена между соседями было принято выручать друг друга в подобных случаях.

Женщины стали лучшим, самым точным индикатором происходящих в обществе тектонических сдвигов. О том, каким именно способом они отвечают на явление даже мало-мальского достатка после эпохи нищеты, ужаса и бедствий, власти, состоящие из мужчин, в своем мужском идиотизме как-то позабыли, не подумали во-время. А они, вернувшись с роскошного рынка в отдельные комнаты, — а то и квартиры! — льнули к мужьям. К родным, живым, теплым, которым больше не угрожает фронт и безвременная смерть, потому что — защитили уже. Кто и хотел бы напасть, сидят и не вякают, довольные уже тем, что их-то пока, — пока! — не трогают вернувшиеся с фронта домой Победители. Поэтому в один прекрасный момент вдруг выяснилось, что чуть ли ни половина женщин мало-мальски подходящего возраста ходят беременные, причем, по большей части, с самыми решительными намерениями. Такой вот удар в спину, и от кого? От тех, кого привыкли считать надежнейшим тылом. Боевыми, так сказать, подругами. Да они и были, и тем, и другим были, но не только и даже не в первую очередь. А вот об этом заигравшиеся в войнушку мужики как-то забыли. Страна вступила в пятилетие, впоследствии получившее неофициальное, но очень точно выражающее суть название: Бабий Бунт. «Бабьим» он назван по той причине, что осуществлялся способом, доступным исключительно прекрасному полу.

Сильнее всего, с полным размахом, феномен проявился в наиболее пострадавших от войны и теперь вот восстановленных районах: Украине, Белоруссии, западе Нечерноземья, на Кубани и Черноземье средней полосы РСФСР. Тут явление приобрело характер не то, что массовой моды, а прямо-таки поветрия. Беременели и рожали не только законные жены, в процесс включились, хоть и в меньшей степени, военные вдовы, оставшиеся бездетными, и те, кто замужем никогда не был, потому что женихи их почти поголовно полегли в сорок первом — сорок втором. Они, понятно, ограничивались одним, а вот на замужних какие-нибудь ограничения влияли очень мало. За первым следом же заводили второго, а потом третьего. За неполные семь лет с сорок девятого по пятьдесят шестой в стране родилось семьдесят четыре миллиона новых граждан. Этакая «война навыворот», но с сопоставимыми потерями рабочих рук в народном хозяйстве и, к тому же, потребовавшая вполне сопоставимых ресурсов.

Женщины с присущей им убедительностью показали, кто в стране на самом деле главный. С характерным для женщин всемогуществом решили отменить самый страшный из итогов войны, — и отменили, причем по факту. Не следует считать сравнение с минувшей чудовищной войной преувеличением: затяжной всплеск рождаемости повлек за собой ничуть не менее фундаментальные, тектонические изменения в структуре, целях и мотивациях общества, нежели война. Он изменил все. Принципиальная разница была в качестве явления, то, что называется «по знаку», но отнюдь не в его масштабах.

Впрочем, победители, несколько лет тому назад вернувшиеся в мертвые, опустошенные края, новую заботу приняли с присущим им героизмом и терпением, без ропота. Более того, большинству, — после всех пережитых потерь, — и в голову не пришло считать происходящее бедствием. Слишком во многом граждане Страны Советов еще оставались порядочными варварами, и потому дополнительные хлопоты воспринимали еще и как часть Цветенья. Детей иметь положено, а что такое «комфорт» большая часть из них не знала и даже не догадывалась. Многим бывшим фронтовикам реалии Бабьего Бунта так и вообще пошли на пользу: подтянули, вернули ответственность, уберегли от дурного баловства, связанного с послевоенным дефицитом мужиков.

Но легче от этого не было. Памятниками этой и чуть более поздней эпохи стали «детские комбинаты», целые кварталы, улицы, застроенные детскими садами и, наоборот, детские сады в каждом дворе многоэтажной застройки. Чуть позже — гигантские школы на две тысячи душ, с классами по «к» включительно. Расцвет «продленки»! Милицию, никак не справляющуюся с шалостями бесчисленного подрастающего поколения, — и «бригадмилы» с народными дружинами, которые, если б собрать вместе, хватило на хорошую армию крепкого государства. Многие из граждан постарше помнят «педагогическую повинность» для аспирантов, вузовских преподавателей и даже студентов старших курсов. Массовый, многомиллионный переезд активного населения из центра городов в пригороды, где было элементарно попросторнее, и связанную с этим великим переселением отчаянную потребность в автомобилях. И те способы, которыми этот спрос удовлетворяли. В большем дефиците, чем автомобили, были только бабушки. И не в теме тот, кто посмеется над последним тезисом.

Только и всех этих, зачастую отчаянных, мер, категорически не хватало. Особенно причудливо картина выглядела спервоначалу, когда часть причин переплеталась с первыми, робкими еще следствиями.

Среди таких последствий следует отметить одно, представляющее интерес с точки зрения социологии. Понятно, только с точки зрения опыта, полученного потом, становится ясным, что феномен «Бабьего Бунта» послужил, своего рода, «флегматизатором» в процессах развития общества периода НТР. Замедлил переход от традиционного общества к цивилизованному с его облегченным бытом и принципиально другим уровнем комфорта. Наличие малых детей вообще и многодетность в частности замедляет быстрый рост достатка и досуга. Люди дольше остаются заняты делами, по-настоящему насущными, необходимыми для выживания. Со значительным опозданием и в совершенно иных условиях, нежели на Западе, начало формироваться общество потребления. Сам по себе этот этап, похоже, является неизбежным этапом в развитии успешного общества, общества, создавшего цивилизацию, — но, возникнув позже, он имел качественные отличия.

Душа Акулы: II + II, или душевный порыв

«К вопросу о феномене „функционального обособления“ регуляторных подсистем в системах пороговой сложности». Диссертация на соискание звания «кандидат технических наук».

«Теоретическое обоснование т. н. „активного принципа интеграции“ функционирования ФО-регуляторов». Диссертация на соискание звания «доктор физико-математических наук». В то время, по преимуществу, «математических».

«Метастабильные устройства: миф, прорыв, тупик?». Статья в журнале «Техника — молодежи». Первая, и, очень надолго, последняя. Ту или иную меру неприятностей огребли все причастные, от болтливого физика, и до редактора журнала. Вообще попытки засекретить как отдельные работы, так и направление вообще, продолжались еще довольно долго. Больше по инерции, потому что с определенного момента число причастных росло в геометрической прогрессии, а шило в мешке не утаишь. Но — по-прежнему пытались, делая вид, что это получается.

«Применение метастабильной схемы „КР-9И/12“ в специальных системах контроля». Отчет о проделанной работе «электронной» рабочий группы «Лаборатории Љ6» «НИИ — 75» за второй квартал 1945 года. Впоследствии группа выделилась в самостоятельную «Лабораторию Љ22», в свою очередь, спустя еще год, выросшую в знаменитый «НИИАРС». Один из первых практических результатов работы «Комиссии по инвентаризации». По сути, — прямое заимствование систем контроля, что использовались при производстве «комплексов» на 63-м. Но и позаимствовать, чтобы отдельно от всего остального и, при этом, работало, тоже надо было уметь.

«Метастабильные элементы в электронных устройствах». «Закрытый» сборник статей с кратким, для сведения руководства, описанием отдельных работ «Лаборатории Љ22» за пять кварталов 1945 — 46 гг. Еще один экземпляр попал к людям, которые чуть позже образовали «Внутренний Круг» Стыка. Зачитали до дыр, сделали ряд выводов в тех направлениях, которые авторам даже и в голову не приходили.

«К вопросу о динамике спонтанных процессов в системах метастабильных элементов». Диссертация на соискание звания «доктор физико-математических наук». Закрытая. Товарищ искренне думал, что занимается удовлетворением собственного любопытства за счет государства в чистом виде, но было поздно.

«Устойчивость динамических связей СМЭ при внешних возмущениях». Статья для «внутреннего» сборника «НИИ — 75». Породила целое научное направление.

«К вопросу об усложнении структуры динамических связей СМЭ под воздействием упорядоченных внешних стимулов». Статья для «внутреннего» сборника «НИИ — 75».

«Методы объективного анализа структуры динамических связей СМЭ». Диссертация на соискание звания «кандидат технических наук». Закрытая. Автор стал действительным членом АН СССР в тридцать два года.

«ФОР на основе СМЭ и проблема автоматического решения нечетко сформулированных задач». Диссертация на соискание звания «доктор физико-математических наук». Закрытая. Опять, по преимуществу, математик.

«ФОР-СМЭ и моделирование феномена т. н. „мотивации“» Чуть ли ни единственная в истории СССР «закрытая» диссертация по философии.

«Принцип обратной связи в конструировании датчиков для систем с ФОР-СМЭ». Работа, выдвинутая на соискание Государственной премии. Закрытая.

«Аналог „мотивации“ и целесообразность функционирования в искусственных системах типа ФОР на базе СМЭ»…

И прочая, и прочая, и прочая. Даже не одна сотая часть работ и меньше половины только основных тем. В результате одного-единственного акта понимания произошел синтез доселе изолированных направлений исследования, после чего работы пошли одна за одной. Посыпались, как из прохудившегося мешка. Для многого и многого не было даже названия, мало-мальски внятная терминология складывалась потом годами и чуть ли ни полный десяток лет. Можно было бы, пожалуй говорить о модной теме, если бы не одно обстоятельство. Пожалуй, еще ни одна техническая проблема не находила своего решения на стыке такого количества научных дисциплин. И никто не ушел обиженным.

50 год. Тот самый ноябрь

Самая младшая среди «рек», «Ангара» являлась и самой «продвинутой», имела самое большое количество новинок как в конструкции, так и в оснащении. Мало того, что ее спустили на воду позже других: буквально через полгода после постановки на боевое дежурство судно прошло глубокую модернизацию на верфи Комсомольска-на-Амуре. Прежде всего речь идет о радикальной смене основного вооружения подводного корабля и всех систем, хоть как-то связанных с его использованием. Такое решение, на первый взгляд, кажется парадоксальным, но, на самом деле, вполне логично. На «Ангару» с самого начала установили гораздо более совершенную силовую установку. АБЗ ее реактора уже с самого начала представляла собой вполне полноценную РКС, что значительно увеличило энерговооруженность корабля по сравнению со старшими сестрами, а сама установка, став компактнее и легче, давала на винты мощность до пятидесяти пяти мегаватт. Это позволяло, сохранив прежние динамические характеристики, нести куда более объемный и тяжелый комплекс вооружения.

Вообще же этот комплекс представлял собой характерный пример одной из извечных гримас военного судостроения, причем не только отечественного. То, что практически отсутствует в судостроении гражданском, коммерческом. «Ангара» сошла со стапеля позже, чем первый корабль следующего проекта и имела во многом более современное оружие. Можно сказать даже, что оно относилось к следующему поколению. По крайней мере, — отчасти.

Так что и управлять им должно было уже следующее поколение военных моряков. Более того, даже навигаторы теперь понадобились с особыми, новыми навыками. Это не значит, что на корабль пришли зеленые лейтенанты после училища, вовсе нет. Как правило, приходили хоть и молодые, но уже опытные офицеры после солидной, — не все смогли одолеть, — переподготовки.

Их готовили. Именно к чему-то подобному, к одному из таких вот дней их готовили если и не с детства, то с ранней юности. Кроме того, уже довольно давно что-то такое носилось в воздухе, нависало грозой в летний полдень, давило, как незримый груз. И, все-таки, когда этот момент настал, сердце сжалось не только у таких вот, как он, молодых, но и у ветеранов, много, много раз смотревших смерти в лицо. Вот уже неделю, сменяя друг друга, непрерывно висели над незримой линией границы Тяжелые Разведчики, их стянули сюда, на восток страны, в давно не виданном множестве. Командование, приведя войска в боевую готовность, непрерывно посылало представителей к руководству соседней страны, но те не привозили ничего утешительного, а командование, в свою очередь, хранило глухое молчание, ничего не сообщая войскам. Товарищ Ким был вежлив, обтекаем, уклончив, велеречив и говорил очень правильные вещи, ничего не отвечая по существу.

Если уже несколько лет царит мир, даже самый худой и ненадежный, в начале военного конфликта, — любого, даже самого, казалось бы, незначительного, страшно бывает даже самым смелым. Потому что никогда не бывает известно заранее, во что выльется этот конфликт. Погаснет через неделю, или разгорится в мировой пожар. Поэтому каждому мало-мальски ответственному человеку страшно, он до последнего, даже вопреки очевидности надеется, что, может быть, все-таки обойдется. Рассосется в самый последний момент. И для каждого война начинается по-своему. Спишь в казарме, а ее в четыре часа утра накрывает первым же залпом вражеской артподготовки. Смотришь в светлеющее небо, видишь бесконечные стаи самолетов, идущих с той стороны, — смело, спокойно, в четком строю, — и до тебя не вот еще доходит, что это — оно. А еще прямо во время ночного совещания в собственной столице может позвонить телефон. Что касается «Ангары», то она, в полном соответствии с графиком дежурства, «стала под Штырь», — так на здешнем сленге обозначали подвсплытие для планового сеанса радиосвязи. Вот тут-то оно и прозвучало. Им сообщили, что войска КНДР вот уже пятый час стремительно продвигаются на юг с рубежа 38-параллели. И хотелось только взяться за голову, никого не видеть и не слышать, а в голове крутилось одно только, отчаянно-беспомощное: «Зачем?!! Что же вы творите-то, с-с-суки?!!», а хорошо информированное воображение представителя военной элиты услужливо рисовало варианты дальнейшего развития событий, один другого краше, один другого заманчивее.

К примеру, — такой, где к конфликту с обеих сторон поочередно подключаются все новые и новые силы. «Эскалация» называется, если по-ненашему.

Бесчисленные полчища плохо вооруженных китайцев, подпертые американскими частями, напролом лезущие через границу. Сквозь пулеметный огонь, шквал взрывов, непрерывно и безостановочно, как саранча в чадное солярочное пламя, — и так до тех пор, пока их не придется ломать атомными бомбами.

И как в ответ поднимутся косматые грибовидные облака над Иркутском, Читой, Хабаровском, Комсомольском.

И взлетят в нижние слои стратосферы американские базы на берегах Японии с Кореей, прихватив с собой заодно города с миллионами жителей.

А немного позже — такие же базы, только в Южной Англии, и уже со всей страной заодно, потому что хрен с ней, с этой Англией.

Рванутся навстречу друг другу, через океан напролом, бесчисленные стаи самолетов, на слом, до конца, без пощады, как в июне сорок третьего.

И так до тех пор, пока в действо не втянется весь мир, за малым, разве что, исключением.

Перед дракой, перед войной ли, в преддверии боя вообще кажешься себе маленьким и уязвимым, а вот враг, — о, тот непременно представляется кровожадным отморозком с полным отсутствием чувства самосохранения*. На самом деле солдаты врага тоже хотят жить, а политики, как правило, тоже стараются не доводить дело до крайности, когда не остается ни пути назад, ни свободы маневра, вот только ТЫ В ЭТОМ НЕ УВЕРЕН. Никто не знает, как далеко на самом деле готов зайти твой соперник, — в этом все и дело.

Паникуют все, вот только профессиональные военные оказываются в лучшем положении, поскольку имеют на этот случай наилучшее лекарство. Работу. Для них наступление какого-нибудь «дня „Д“» или «часа „Ч“» прежде всего обозначает, что нужно срочно выдвигаться в заранее определенный район развертывания, и на переживания просто не остается времени. «Ангаре» согласно приказу, содержавшемуся в секретном пакете, надлежало занять позицию во все том же многострадальном Корейском проливе, дабы, при возникновении необходимости, противодействовать высадке массового десанта войск союзников в портах Корейского полуострова. В отличие от всех предыдущих кораблей, «Ангара» с сестрами обладала способностью тихо, ничем себя не выдавая, лежать на грунте или висеть в толще воды день за днем, терпеливо дожидаясь, когда добыча неосторожно приблизится на расстояние броска**. Кроме того, и расстояние этого самого броска стало теперь более, чем приличным. Никто, никогда еще не испытывал этих систем оружия в боевых условиях, но сомнений в том, что оружие не подведет, никто особо не испытывал: отвыкли. А еще бывшие союзники понятия не имели, что это за штука такая, — «Реки». И о самом их существовании тоже не догадывались.

*Справедливости ради, надо сказать, что такие тоже бывали, но, все-таки, ребята вроде монголов из корволанта Субэдея-Джэбэ, гренадеров из Старой Гвардии гражданина Буонапарте или эсэсманов из «Лейбштандарта» представляли собой, скорее, исключение. Куда больше было тех, кто по части пограбить в случае успеха, и слинять — если наоборот.

** «Города» уже были снабжены отдельной двигательной установкой специально для «подкрадывания»: тоннельный электромагнитный «насос» оригинальной конструкции.

Добравшись до места боевого развертывания, «Ангара» дважды в сутки «вставала под Штырь». Это была совсем новая война, незнакомая ни молодежи, ни ветеранам: особое устройство автоматически сжимало загодя приготовленное сообщение в плотный «пакет», и сама передача длилась около секунды, те же мгновения длился прием сведений от крутившейся в заоблачных высях на расстоянии сотни километров усовершенствованной «тэшки». Теперь такой самолет представлял собой истинный летающий командный пункт, объединяющий дальнюю радиолокационную разведку, радиоперехват, координацию отдельных частей, кораблей, эскадрилий и самолетов, а еще, — обеспечивал очень высокого качества ориентацию в пространстве для всех них.

Даже и при всех этих новациях проведение сеансов было сопряжено с немалым риском: надо помнить, с каким противником приходилось иметь дело. Противолодочную борьбу можно считать «коньком» американских вооруженных сил и, действительно, очень сильной их стороной. Но выхода не было, на этот риск идти приходилось. Война вообще рискованное дело. Любая война.

В этой, — дела для них пока что не находилось. Уровень боевой готовности понизили на ступеньку, потому что в противоположном случае он снизился бы сам собой, а это куда хуже. Более того, раз уж противник дал им такую возможность, через трое суток «Ангару» на посту сменила «Индигирка», — командование хотело дать возможность втянуться в боевое патрулирование как можно большему количеству экипажей, — а экипаж получил возможность полноценного отдыха на берегу. «Индигирку» сменила «Лена», а потом снова настал их черед.

— Вот что, товарищи, — мотивировал командиров не кто-нибудь, сам командующий Тихоокеанским флотом, — выполнять приказы командования есть обязанность офицеров, но я хочу, чтобы на этот раз вы действовали сознательно. Имейте ввиду, что после начала конфликта в Корее американцы на полном серьезе приступили к подготовке отвлекающего удара тут, в Китае. Собирают полчища, платят местным милитаристам, собирают наемников и уже подчистую выгребли все старые оружейные склады. По большей части, понятно, японские. Это никакие не слухи, наоборот, сведения многократно проверены через самые разные источники. Если они решатся, будет большая беда, может быть, непоправимая. Так вот: надо, чтоб не решились. Если придется топить американцев, — да кого угодно! — действуйте без тени сомнений, потому что защищать вы будете не кого-то, а свою страну. И второе: ни вы, ни ваши корабли к противнику попасть не должны. Ни при каких обстоятельствах и, особенно, если вы все-таки примените оружие. Та сторона предупреждена о том, что у нас с Северной Кореей полномасштабное военно-техническое сотрудничество, но официально советские граждане убивать американцев не имеют права.

И как накаркал, проклятый: через сорок часов пребывания на позиции все началось заново, даже хуже. Все-таки влезли, не удержались, суки. Войска товарища Кима бойко продвигались вперед, опереточное воинство южнокорейского режима разбегалось, в тылу правительственных войск одно за другим вспыхивали восстания, какие-то группы вооруженных людей били им в спину и рвали коммуникации. Разумеется, прорыв к Сеулу не был легкой прогулкой, для тех, кто полег в ходе победного наступления, это были страшные, смертные бои, но со стороны они выглядели именно так, неудержимым порывом одной стороны и военной катастрофой — для другой. Когда народно-освободительная армия на восьмой день непрерывного блицкрига захватила Сеул и двинулась дальше к югу, не показывая ни малейшего намерения останавливаться на достигнутом, американцы не выдержали, встряли сами, не желая больше прятаться ни за чьими-то спинами*. Снова, как шесть лет тому назад, в портах Западной Японии и Внутреннего моря формировались гигантские конвои десантных и транспортных судов под охраной крейсеров, миноносцев и авианосцев эскорта. Только чуть позже выдвинулись и два тяжелых авианосца: для того чтобы обеспечить высадку с воздуха, вполне хватало базовой авиации с аэродромов Южного Китая и, главное, Японии, тут было недалеко, но авианосцы могли потребоваться для парирования неизбежных на войне случайностей.

* Никакого такого достойного упоминания ООН к тому времени еще не возникло. Так, жалкое подобие, не имеющего ни авторитета для серьезных стран, ни сил, чтобы на них как-то повлиять. Усилилась потом, когда пришла пора широким международным конференциям по крупным вопросам, как что-то вроде постоянного комитета между ними.

Ах, так. До сих пор Черняховский изо всех сил противился заключению полноценного военного союза с государственным образованием под руководством товарища Кима. Как патриот, как политик, и как человек трезвого ума, знающий цену поступкам и людям, он никоим образом не желал, чтобы Советскому Союзу пришлось отвечать за выходки наглого авантюриста и честолюбца с непомерными амбициями только по той причине, что тот изволил назвать свою общенациональных размеров казарму — «социализмом». В этом своем мнении он вовсе не был одинок и имел полную поддержку экспертов. Товарищей Апанасенко и Пуркаева. Но теперь, когда все-таки началось, он усомнился в собственной правоте: может быть, пока что мерзавца следует все-таки поддержать, а расстрелять как-нибудь потом, на досуге? Если доходит до большой стрельбы, сомнения посещают даже самых сильных из числа людей ответственных. Впрочем, поскольку тут речь шла о действиях, что могли иметь место, так или иначе, за рубежом, руководство страны сняло с него часть ответственности, командировав на место событий самого Василевского. При том, что он очень хорошо знал театр военных действий, а в общем ходе боев разобрался минут за двадцать, мнение свое маршал высказал не сразу. Долго щурился на что-то невидимое, жестко кривил губы, а потом выдавил:

— Не-ет, спешить не будем. А то решит, что ему все можно, и дальше будет самовольничать. Лучше подождем, когда зарвется окончательно и начнет вилять хвостом, не чая избежать палки.

— А зарвется?

— Иван Данилович! Уж от кого — от кого… Месяц, край — полтора. Так легко янки Корею не отдадут, тут вопрос принципа. Это будет обозначать, что они проиграли и во всей Второй Мировой целиком.

— А если сгорит с концами?

— Не сгорит. Говно не только не тонет, оно еще и горит плохо. В крайнем случае — не очень-то и жалко, найдем другого. Этот слишком уж борзый.

Для экипажей подводных лодок эта война напоминала болезнь, под названием «малярия». В ней тоже есть светлые периоды, когда все в порядке, когда надеешься, что болезнь ушла с концами и больше не вернется, пока однажды не валишься без памяти все в том же жестоком жару и не оказываешься вновь на той же смертной грани. Моряки тоже не раз думали, что уже все, и война не потребует еще и их вмешательства, их крови, а потом степень боевой готовности в очередной раз повышали до максимальной, и нельзя было знать заранее, дадут ли очередной отбой, или же придется расстреливать весь боезапас и тонуть под шквалом глубинных бомб. Тот, кто не пробовал, даже представить себе не может, насколько это изматывает. Не намного меньше, чем реальные боевые действия с риском смерти и игрой в прятки.

На этот раз Ким Ир Сен все-таки зарвался. Довольно долго все шло хорошо, он взял вражескую столицу, войска Ли Сынмана разбегались, и открывались самые радужные перспективы дальнейшего продвижения на юг. Несколько смущало то обстоятельство, что Советы не слишком спешили с предложениями всемерной поддержки, но, на фоне всего остального, это не казалось таким уж важным.

Первым тревожным звоночком прозвучало столкновение с частями 24-й пехотной дивизией США. Да, большую часть ее солдат следовало отнести к обученным новобранцам, офицеры не имели особого боевого опыта, и удар был нанесен достаточно внезапно, но это все-таки оказалось качественно иное сражение. Американцы не впали в панику, не бросились бежать, и, опомнившись, проявили большое упорство в обороне. Прорыва достигнуть не удалось, и в дальнейшем сопротивление только нарастало. Этих — можно было только убить. Они, если и отступали, то в порядке и на заранее подготовленные позиции. Потом начали подтягиваться и еще какие-то небольшие части, а южане провели дополнительную мобилизацию, сменили офицеров и жесткими мерами восстановили порядок в войсках. День ото дня нарастала сила ударов с воздуха, и довольно скоро от воздушных сил, — примерно семьдесят исправных самолетов, — КНА ничего не осталось. Наступление выдохлось окончательно, и, по всем признакам, наступала пора платить по счетам.

В отличие от Мао Цзе-дуна, не лишенного определенных военных дарований*, товарищ Ким, несмотря даже на наличие некоторого военного образования, был довольно-таки посредственным полководцем. Но чутье у него, надо признать, имелось, и теперь оно не то, что подсказывало, а прямо-таки вопило во весь голос о том, что маятник военной удачи вот-вот откачнется до упора в противоположную сторону, — а Советы по-прежнему продолжали хранить молчание. Молчали и немногочисленные наблюдатели, те самые, которым он в самом начале событий демонстрировал вежливое пренебрежение. При каждом удобном случае. Когда, четырнадцатого января пятидесятого года, по войскам КНА был нанесен удар из района Тайгу, для ее вождя наступил момент истины. Он подозревал, что положение его и ненадежно и незавидно, но оно оказалось и еще гораздо, гораздо хуже. Враг ничего не оставил на волю случая и принялся за КНА предельно серьезно, без малейшего легкомыслия. На истощенные пятидесятидневными боями войска обрушились семь свежих дивизий при шести сотнях танков, а с воздуха наносили непрерывные удары без малого восемьсот самолетов. Вдоль всего восточного побережья вдруг появились бесчисленные эскадры громадного флота союзников, и ни по морю, ни по прибрежным дорогам для КНА пути больше не было. Просто-напросто совсем, совсем другая весовая категория, в которой КНА нечего было делать. Нельзя сказать, что фронт КНА был прорван. Нет. Он рассыпался, практически перестал существовать. Бойцы северян не отступили, потому что отступать оказалось некому. Налицо имелась военная катастрофа, и положение ухудшалось буквально с каждым часом.

*Хороший теоретик и систематик, много сделал для толкового и практичного обобщения опыта войны на на Дальнем Востоке. Самого современного на тот момент опыта. Сыграл роль кого-то вроде Клаузевица для своего времени и условий. Эта сторона его деятельности за пределами Китая известна незаслуженно мало.

Гордыня слетела с вождя КНДР в один миг, как полова под ветром, но на его паническое: «Помогите!» — ответ пришел не сразу, и ему пришлось мучиться ожиданием на протяжении четырех часов, без малого. После этого ему доложили, что присланный за ним самолет только что приземлился.

Самому себе он мог признаться: русские имели право иметь к нему некоторые претензии, поэтому, понятно, ожидал, что предстоящий разговор может оказаться тяжелым. Но такого он все-таки не ожидал.

Как будто время поворотило вспять, и не было этих шести лет, и он снова стоял перед генералом Пуркаевым. Только на этот раз все было гораздо хуже: генерал вовсе не употреблял матерной лексики, и это, надо сказать, было дурным признаком. Если кто понимает, конечно. К товарищу Киму утраченное, было, понимание вернулось очень быстро.

— … Ты ведь нас не спрашивал, когда ввязывался в драку с парой-тройкой сильнейших государств мира, и теперь непонятно, чего ты от нас хочешь? Я, к примеру, не знаю, Иван Данилович — тоже. И товарищ Сталин в Москве тоже не понял, зачем ты все это затеял и на что рассчитывал? Нам что, из-за тебя начинать войну с Америкой? Так она может быть и атомной, даже скорее всего. Так с какой стати?

Северокорейский лидер — молчал. Замолчал, глядя на него тяжелым взглядом покрасневших от усталости глаз, и генерал армии Пуркаев.

— Слушай, — наконец, проговорил он, — давай мы тебя сдадим американцам, а? В качестве жеста доброй воли? Вот прямо сейчас и арестуем, чтобы не терять даром времени. Ну чего молчишь? Скажи что-нибудь.

— Я думал, — Ким Ир Сен буквально протискивал слова через вдруг пересохшую глотку, — великий Советский Союз выполнит свой интернациональный долг и поможет корейскому народу в его борьбе за освобождение Корейской земли от американского империализма. Я верил, что братская помощь вашего народа позволит и нам построить могучее социалистическое государство…

— До-олг?! — Скривившись, Пуркаев буквально прошипел это слово, как будто оно было ему ненавистно больше всего на свете. — Мы тебе ничего не должны! Для того, чтоб думать, надо иметь — чем, а из этого твоего концлагеря такой же социализм, как из меня — балерина!

— Так что же теперь делать?

— Могу только повторить, — генерал вернулся к прежнему своему угрожающему спокойствию, — не знаю. Можешь быть уверен только в том, что из-за этой твоей глупости в полномасштабную драку с Америкой никто не полезет. Да с какой стати-то, можешь мне сказать? Ладно, — он тяжело вздохнул, — теперь поговорим о делах. Тот пиздец, по поводу которого ты приехал, это только половина того, что есть на самом деле. — Он отодвинул занавеску, что закрывала висевшую на стене большую карту. — Часов через двадцать они высадят большой десант вот тут, — он ткнул указкой в точку на западном побережье полуострова, — в Инчхоне… Что, об этом варианте у вас никто даже не подумал ни разу? Ну молодцы-ы! Всего около шестидесяти тысяч человек, отборные войска с танками, артиллерией и вертолетами. После этого вся ваша южная группировка попадает в капкан, из которого вырваться уже не сможет никакими силами. Пожалуй, не уйдет ни один человек. Мышь не проскользнет.

— И какие тут, — осторожно начал кореец, воодушевленный тем, что разговор перешел из чисто террористической плоскости — в деловую, — возможны варианты?

— По-моему — никаких, — Пуркаев пожал плечами, — вы просто не успеете отреагировать. Полностью увязли в боях, а любой ваше передвижение остановит авиация. Меня уполномочили предложить тебе убежище, хотя, будь на то моя воля… А!

Кореец, — стоял и молчал. Он чувствовал, что это — еще не все. НЕ СОВСЕМ — все. Наконец, сказал.

— Я — в Ставку. Буду со своим народом до конца.

— Добро. Вольному, как говорится, воля. Мы посмотрим, что там можно сделать с десантом, но только вам вполне хватит того, что уже есть на Чунченском направлении. Так что мой совет, — быстрее отводите войска на север. Без задержек, спасайте только людей и бросайте все остальное. Не до того.

После того, как гость покинул помещение, дабы отбыть восвояси, в кабинет вошли Черняховский, Чжу Гэ-лянь и Калягин, слушавшие разговор из соседнего помещения.

— Ну, товарищ Чжу, — вы, надеюсь, все поняли? Жаль, что так рано. Жаль, что так неожиданно.

— Практика показывает, — товарищ Чжу говорил с обычной своей улыбкой, — что полной готовности к войне не бывает. Те, кто бывают вполне уверены в своей готовности, слишком часто проигрывают. А если война неизбежна, то какая разница, сейчас она начнется, или потом?

— Что, — после короткой паузы проговорил Иван Данилович, — этого своего приятеля Суна пошлешь?

— Нет, — ответил Чжу Гэ-лянь с прежней улыбкой, — мы ведь остаемся хорошими коммунистами и, как таковые, подчиняемся товарищу Мао. Наш боевой опыт совершенно недостаточен, и, поэтому, первой на помощь к нашим корейским братьям выступит Первая Добровольческая армия, ее возглавит сам товарищ Пэн Дэ-хуай, всего пять дивизий. По сути, это легкая пехота, без танков, тяжелой артиллерии и авиации, но это настоящая легкая пехота. Опытные бойцы испытанного мужества и выносливости, очень умелые, дисциплинированные. Почти все вооружены «КАМ — 43», много этих, как у вас называют? «Дуль», так. Хорошо с грузовиками на полторы и три тонны. А товарищ Сун Бо с целым рядом других командиров будут присутствовать и принимать участие для приобретения необходимого опыта. Никто и не рассчитывает, что эти войска разгромят империалистов с их южнокорейскими марионетками, нет. Их задача, — задержать противника, дать возможность КНА отступить в порядке, измотать, нанести потери, максимально втянуть в непрерывные бои и, если удастся, придать наступлению врага то направление, которое удобно для нас. К этому времени будут сформированы следующие армии добровольцев, а когда враг остановится, наступит время первой и второй Северных армий. Я уверен, что мы успеем ее сформировать к нужному сроку.

— Это все очень хорошо. Но кое-что придется сделать прямо сейчас. Завтра в небе над Инчхоном будет черным-черно от американских и английских самолетов. Подними всех своих, и пусть сделают все, что возможно. Постепенно втянуться в бои нам не дадут. И, — тут ты прав, — рано или поздно бой в воздухе тоже придется принимать.

В четвертом часу ночи с двадцать четвертого на двадцать пятое декабря поступил приказ готовить оружие, так что на этот раз вариантов, похоже, не оставалось. Громадный караван транспортных судов под охраной 7-го флота США, выдвинувшегося практически в полном составе, уже вышел из многочисленных портов и теперь собирался в походный ордер. Со стопроцентной надежностью к месту высадки десанта могла поспеть одна только «Ангара», хотя все остальные «реки» тоже стягивались к Инчхону со всей возможной поспешностью. Впрочем, если уж выбирать, «Ангару», пожалуй, следует считать лучшим вариантом. Мало того, что именно на нее установили современнейший комплекс оружия, так еще и флотское начальство прямо-таки жаждало поскорее проверить, как эти новые, столь дорогостоящие игрушки покажут себя в реальном деле. Потому что спектр мнений имел самый широкий характер, от откровенного энтузиазма и до самого откровенного скепсиса.

Это была совсем новая война. Громадные торпеды калибром в двадцать четыре дюйма приходилось снаряжать перед самым делом не так, как снаряжали прежние. Практически, ее приходилось, со всеми предосторожностями, собирать. Отдельно топливные элементы, поскольку блоки СКГ, видите ли, могли храниться, только находясь под напряжением, и, дабы «запитать» их от собственных же ресурсов, требовалась определенная процедура. Сколько-нибудь долго хранить перекись водорода такой концентрации тоже пока что не получалось, и ее приходилось готовить по мере необходимости. В таких условиях даже малейшая ошибка специалистов грозила не только срывом задания, но и катастрофой, способной погубить судно.

Отдельно блок управления, «дремавший» под встроенным аккумулятором, поскольку его надо было активизировать до рабочего состояния, протестировать и, при необходимости, дать дополнительные настройки. Основу блока составлял тот самый «ФОР-СМЭ с активным принципом интеграции функции управления».

— Жизнерадостный примитив, — пророкотал доктор Анохин, — по-моему, для решения таких задач мозги не нужны вообще. Достаточно возможностей одноклеточного организма. Какой-нибудь амебы, или вообще микрофага. Устройство настолько примитивно, что не могло обеспечить режим диалога для разработки датчиков. Пришлось идти в обход, — специально для такого случая разработали вроде бы как аналог, только на порядок сложнее. С ним «диалог» прошел, как по маслу. — И не удержался, похвастался. — Я этот трюк сам придумал.

— А почему не пустили в серию более сложный?

— А смысл? Дороже, стандартного программирования недостаточно, требуется индивидуальная доводка, а это — долго. Кроме того, как ни крути, а он менее, что ли, предсказуемый. Короче, мавр сделал свое дело, мавр может и…

«Регулятор» — ведь это, кажется, «он»? В принципе, совершенно безразлично, но примем это для удобства.

Он помнил себя примерно с того времени, как начал выделять себя из окружающего, противопоставлять «ему» — «себя». «Оттуда», извне, приходили стимулы, то, что мы могли бы назвать ощущениями, а он, выходя под их действием из равновесия, снова стремился к покою. И, — достигал его, только это каждый раз был существенно иной покой. Равновесие достигалось на новом уровне, потому что каждое действие меняло его самого. Движение к покою как раз и составляло ответ на действие извне, но он же не знал, что стимулы ДЕЙСТВИТЕЛЬНО были вопросами, которые задавали ему те, кто создал его для своих целей. Со временем он научился спрашивать сам, поскольку в некоторых случаях прийти к покою можно было только при помощи поступившего извне. Не зная устали, не ведая, что с ним работают, непрерывно меняя друг друга, чертова дюжина людей. Иной раз он медлил с ответами, поскольку нуждался в том, чтобы упорядочить новые связи, уложить их более компактно и оптимально. Тогда его оставляли в покое, с некоторым раздражением, поскольку время было дорого, но все-таки. Да и то сказать, оптимизированный по конструкции и номенклатуре набор датчиков для блока управления успели сделать и испытать за какой-то месяц. Устройства ввода данных, как штатные, так и получившиеся в результате работы прототипы, — сняли и бегом-бегом, — время не ждет! — поспешили к начальству, докладывать, и к технологам, обсуждать непростые вопросы запуска датчиков в серию. Для него это «выглядело» так, как будто бы окружающий мир внезапно исчез. Похлеще, чем слепоглухонемота при полном параличе для человека, поскольку для него изоляция приобрела характер абсолютной, то, что для нас, скорее всего, невозможно вообще. А питание, — сохранялось, СМЭ высокой сложности продолжало генерировать запросы, ответом на которые неизменно оставались одинаковые черные нули. Они — тоже оформлялись в связи, собираясь в массивы, оседая вокруг него слой за слоем, слой за слоем, пока в ответ на его буйство не начало поступать отраженное от них эхо. Он воспринимал его, как вопросы диковинные и неслыханные, невероятные и удивительные. Может быть, — «ужасные». Если, применительно к нему, имеет смысл термин «ужас». Ничего этого мы не узнаем, скорее всего, никогда. Наступил понедельник, и в лаборатории, наконец, появилось лицо, могущее принимать решения: сам Черток, собственной персоной. Он пребывал в нередком для него состоянии возбуждения, даже, пожалуй, «взвинченности», впрочем, на этот раз, довольно доброкачественной. Она выражалась всего-навсего в повышенной жажде деятельности.

— Это еще что? — Заорал он с порога, увидав оставленный на стенде и по-прежнему подключенный к сети блок «Прототипа с Искусственным Усложнением» (или просто «ПИУ», это стало рабочим названием одноразовых устройств с аналогичным назначением). — У нас что, электричество уже бесплатное? Коммунизм, и поэтому кому-то деньги уже не нужны? Так вперед! Можем из зарплаты вычесть, у нас недолго…

Это — да. Отключенное от коммуникации, но, при этом, пребывая в активном режиме, устройство потребляло мощность около четырехсот ватт народной электроэнергии. Отключили. Распад динамических связей длился после этого еще около получаса, после чего уже начиналась постепенная деградация самих метастабильных элементов.

— Куда его?

Вопрос, заданный в пространство, относился к категории риторических и остался без ответа. Выполнив свою роль, устройство просто по определению не могло потребоваться больше ни для чего и утилизировалось в полном соответствии со специальной инструкцией. Лаборант дядя Володя, лысоватый и хозяйственный, содрал с него кожух, а саму схему сунул в утилизатор. Такой же, как тот, что между делом придумал Серенька Апрелев еще в конце 1943 года.

По своей природе военные люди, — большие консерваторы и с большой, оправданной подозрительностью относятся к новинкам, особенно если они для своего использования требую сложных навыков. Вы спросите, на кой потребовался военным морякам такой геморрой? По той единственной причине, что три принципиально новых разработки в одном устройстве должны были сделать торпеду качественно иным оружием. По крайней мере, имелись основательные надежды на то, что дополнительная возня с обслуживанием с лихвой окупится увеличением боевого могущества. Дело в том, что доктор Анохин несколько преувеличил примитивизм устройства и его возможностей. У ФОР этого типа они были, пожалуй, повыше, чем у клеща, клопа или комара. Может быть, даже где-то на уровне нервной системы акулы. Если еще точнее, — то в чем-то посильнее, в чем-то — послабее. Акуле и клопу, помимо охоты, приходится заниматься еще довольно многим. Так, торпедам ни к чему были сложные и многообразные алгоритмы, связанные с размножением. А вот по части охотничьих навыков они были, пожалуй, сравнимы. Но на тот момент никто, ничего не знал. Результаты испытаний почти никогда не дают нужного впечатления.

Обогнав громадный флот союзников буквально на пару часов, «Ангара» зависла в толще воды, стараясь не подавать признаков жизни. Им трудно было позавидовать, поскольку, если они хотели полноценно выполнить боевое задание, позицию пришлось занять в самом узком, а значит, — чуть ли ни самом мелком месте и без того мелководного Желтого моря. На взгляд подводника — отвратительно мелководного. Не будь оно таким мутным, это вообще был бы полный гроб. Да, матовое антиакустическое покрытие, да радиопоглощающий слой, и все равно на такой глубине — заметили бы, потому что самым страшным врагом подводной лодки был и остается самолет. За исключением, понятно, вертолета. Последовательно, волна за волной идущие эскадры плотно прикрывала береговая авиация союзников, передававшая подопечных из одной зоны ответственности — в другую. Бог его знает, зачем это делалось, потому что в небе не имелось даже намека на авиацию северян, но, однако же, прикрывали. К сожалению. Воистину, история обладает своей, только ей присущей иронией. Вот сейчас, например, флот прикрывали машины, которые действовали с той самой авиабазы, вокруг которой, собственно и развернулись жесточайшие бои Пусанского кризиса. Той самой, которую так упорно отстаивали советские летчики и моряки, и которую чуть позже продали тогдашним союзникам.

В полусотне километров на юго-запад, приближаясь, порой, километров на двадцать — двадцать пять, закладывал размашистые круги «Т — 10РЛРМ». На огромной высоте, без малейшего хамства, и делая вид, что его вовсе и не интересует, куда направляются без малого семь сотен американских кораблей. Американцы испытывали огромное, почти нестерпимое желание сбить соглядатая, но вынуждены были игнорировать. Не то, чтобы это непременно вызвало войну, но, бесспорно, дало бы русским право на какое-нибудь кровавое хамство в ответ. А они могли выбрать для него слишком неподходящий момент. Для полноценной телепередачи у них не имелось технических возможностей, но передать ряд картинок оказалось вполне по силам. По четкости те напоминали фотографии из провинциальных газет военного времени, но главное разобрать было можно. В той совсем новой войне, которая началась или вот-вот должна была начаться, тяжелый разведчик играл роль, своего рода, сверхперископа. Пока еще играл. Пока ему еще давали такую возможность. «Ангара» находилась на связи практически непрерывно: когда какой-то самолет появлялся в опасной близости от судна, с «тэшки» просто-напросто давали знак к погружению и, заодно, на какое время. И вот такая-то хорошая жизнь могла вот-вот закончиться.

Перед самым походом штаб пытался составить эффективный и безопасный план удара по флоту союзников. Среди предложенных вариантом имелось немало остроумных, красивых и дерзких. Они все имели только один недостаток: не позволяли решить задачу имеющимися силами и средствами. Союзники расчленили флот по дистанции, времени и маршруту таким образом, что перехватить какое-либо критическое количество судов на пути следования не представлялось возможным. Как Красная Армия имела наибольший опыт, наибольшее мастерство в ведении современной континентальной войны, так флот США, помимо бесспорной подавляющей мощи, имел самый современный и богатый опыт ведения войны в океане и вблизи берегов.

Давление на позиции защитников наращивалось постепенно и планомерно, к тому моменту, как в залив Канхвамон вошел авангард армады, их уже двое суток бомбила и обстреливала авиация южной коалиции. Составлявшие авангард эсминцы и легкие крейсера начали обстрел, а тральщики, соответственно, приступили к вытраливанию дрянного, узкого фарватера бывшей Чемульпо. Только чуть позже подтянулись авианосцы, заняли выгодные позиции, и начали потихоньку поднимать самолеты, обживая здешнее небо. И только к утру 24 декабря к месту событий собрались практически все действующие лица, приглашенные на праздник. Операция и называлась соответственно: «The Christmas Turkey». Оконечная картинка с «тэшки» показала собравшихся во всей красе: артиллерийские корабли увлеченно, со всей дури лупившие по берегу, выстроившись в классическую кордебаталию, и остальные, — все-все-все-все, — за их спинами. И сотни самолетов авианосной авиации, формирующие над палубами строй эскадрилий. И, как самое последнее «прости» перед расставанием надолго, торопливое сообщение о сотнях самолетов, подходящих к месту событий с юго-востока.

Больше ждать было нечего, и в 14: 22 по местному времени капитан второго ранга Воронов выпустил в сторону забитой судами бухты торпеды из всех шести аппаратов, попарно, с интервалом в десять секунд. Командир приказал приступить к ответственному делу перезарядки аппаратов, а самому ему оставалось только ждать. Почти полчаса, пока рыбки доплывут до места назначения, и еще примерно… сколько там по Вильсону, ну, — неважно, около полуминуты, пока до акустических постов дойдет отзвук события. До этого момента надо успеть дать еще два залпа, расстреляв боекомплект до конца, а потом думать, добавить ли еще и ракетами, или оставить эту радость на потом, не демаскировывать лодку? Лично он никогда в ракетных стрельбах не участвовал и даже не видел «в живую» ни одного пуска нынешних своих ракет. Другие, — бывало, но это, говорят, совсем, совсем не то.

Для того, чтобы «Рождественская Индейка» удалась именно такой зажаристой, с корочкой, сошлись довольно много обстоятельств. Авиация союзников успела со всем старанием обработать позиции северян на острове и в самом порту, чтобы уж до верного, с концами, чтобы уж вовсе ничего живого. Самолеты успели истратить бомбы, ракеты и снаряды с крупнокалиберными пулями и уже начали ложиться на обратный путь, кто к базе, кто к своим кораблям, когда вдруг была объявлена воздушная тревога, и прилетели китайцы.

… Они налетели, как буря, бесчисленные, словно саранча, беспощадные и, казалось, напрочь лишенные страха смерти. Удар, нанесенный в соответствии с классическими принципами тактики, то есть внезапно, большими силами и по противнику, который полностью втянулся в бой, был по-настоящему страшен. Бесчисленные стаи самолетов появились с самого ожидаемого направления, с того, что можно назвать норд-норд-остом, прямо, бесхитростно, на классической для Второй Мировой высоте в три — три с половиной километра, и все-таки их никто не ожидал. Может быть, ослепляющим эффектом обладало то обстоятельство, что война шла шесть недель, а вражеской авиации, почитай, никто и не видел. Ни разу. Может быть, моряки и летчики слишком увлеклись обстрелом и бомбежкой в полигонных условиях, но по реальной цели. Может быть. Но даже после того, как зазвучали сирены, почти никто не осознал этого всерьез. Просто не придали значения. Понимание пришло только после того, как на корабли посыпались плохо нацеленные, но многочисленные бомбы. После этого сотни кораблей на территории бухты ощетинились огнем зенитных автоматов, а в небе начали часто-часто вспухать клубы разрывов от осколочных гранат с дистанционным взрывателем. Авианосцы — спешно выпустили все машины, которые успели снарядить, и те — кое-как прикрыли свои плавучие аэродромы на чувствительный момент приема тех, кто возвращался.

Косвенным следствием налета стало то, что десантные суда дали ход, неуклюже маневрируя и стремясь укрыться среди импровизированного ордера боевых кораблей. После этого их особенно отчетливо услыхали ФОР торпед, выпущенных с «Ангары». Первый из них, рассчитав, что добыча никуда не уйдет, отключил электромагнитный взрыватель, и взрыв произошел при контакте, как в старые добрые времена, на глубине восьми метров. У кормы «Маргариты» вспух тяжелый, гладкий водяной бугор, только не вдруг прорезавшийся на верхушке острым фонтаном белой пены, а несчастный транспорт встал на дыбы, буквально проваливаясь под воду. Арендованная «Коба Мару» легла на грунт тут же, неподалеку, продержавшись на воде после взрыва всего несколько минут. Подвернувшийся под раздачу британский эсминец сначала швырнуло вперед, потом корпус его разодрало внутренним взрывом, и он почти мгновенно воткнулся в дно тем, что у него осталось от кормы. Тяжело груженный танкотранспорт «Денвер» только вздрогнул, потом грузно накренился и вдруг опрокинулся столь стремительно, что картина эта оставила ощущение чего-то нереального. Сверху валились бомбы, обломки самолетов, осколки зенитных снарядов, сбитые самолеты с бомбами и самолеты без бомб, отдельно. В небе кипели «собачьи свалки» между истребителями, между истребителями — и штурмовиками, между истребителями — и пикировщиками, и не такой уж редкостью в тесном небе над Инчхоном стали столкновения между самолетами. «Ил — 1 °C» не упускали возможности пройтись по палубе очередями из крупнокалиберных пулеметов и зажигательными снарядами из автоматических пушек. Среди всей этой массы впечатлений первая серия взрывов «ЭТА — 50» прошла незамеченной, потерявшейся среди прочей пиротехники. Зато вторую по какой-то причине заметили сразу. Очень уж выделялись среди всего прочего шесть взрывов подряд, которые убили шесть судов. Восемьсот семьдесят три килограмма комптагена не знали жалости: линкоров тут не было, а корпус транспортных судов раздирало так, что они тонули, как камни, или мгновенно переворачивались кверху днищем. Тут даже до самых завзятых тугодумов дошло, что они столкнулись с классическим кошмаром Атлантических конвоев образца 40 — 41 годов. Со скоординированной атакой авиации — и субмарин. Инстинктивная попытка убраться подальше от входа в бухту привела только к еще большей сумятице и целому ряду столкновений между беспорядочно маневрирующими, тяжело груженными судами. Тем более, что это еще и не помогло. В 15: 14 по местному времени прогремел первый взрыв из третьей, и последней серии, так что в следующие четверть часа на дно отправились еще шесть кораблей с работающими машинами. По какой-то случайности больше всего от торпед «Ангары» досталось 1-й дивизии морской пехоты США: в ходе разыгравшегося побоища она потеряла около сорока процентов личного состава и значительную часть тяжелого вооружения. Это, надо сказать, не прощается, и бог знает, чем закончился бы для «Ангары» день накануне Рождества 1950 года, если бы ее выступление было последним номером программы. На самом деле, не успела взорваться последняя из выпущенных ею торпед, как со стороны моря, почти строго с запада появилось новые полчища китайских самолетов.

К этому удару китайские коммунисты собрали все и, главное, всех, кого могли собрать по обе стороны границы. К их собственному удивлению, по общему счету оказалось не так уж и мало. Да какое там, — мало. Очень даже прилично. Значительную, но все-таки не большую часть составили выпускники и курсанты советских летных училищ. А остальные происходили оттуда. Товарищ Чжан Су-чжао совершил невозможное, за какие-то пять лет он, фактически, создал ВВС НОАК с нуля, а теперь, к началу нового пятьдесят первого года, превратил их в силу, с которой приходится считаться всем. И друзьям, и врагам. А теперь, когда коммунисты буквально с самого начала инцидента в Корее начали собирать авиационный кулак, готовя его к чему-то подобному, вопрос о том, кто его возглавит, не стоял уже с самого начала.

Другое дело, что он планировал первый бой Первой Революционной Воздушной армии немножечко по-другому. Большая часть машин, пилотируемых, по преимуществу, молодыми пилотами, наносит удар с севера, с северокорейских аэродромов, полностью втягивает в бой гораздо лучше подготовленные, но не столь многочисленные силы союзников, пускает им кровь, заставляет спалить боеприпасы и горючее. После этого, согласно его замыслу, в дело вступает он сам, во главе самых опытных пилотов, подойдя к порту с запада, низко над морем. На деле вышло, как всегда: бой сложился так, как сложился, и никак иначе.

С одной стороны, новички застали врага врасплох и, пользуясь внезапностью и численным превосходством, неплохо ему вломили.

С другой, — он сам явился к месту сражения минут на десять позже, чем надо бы, и теперь уже его самого, вполне свободно, могли бы принять на шухер.

Гавань наплывала на машину, встречая его множеством дымов, как охваченное пожаром редколесье в какое-нибудь особенно засушливое лето. Сверху флот союзников являл собой картину полнейшего разгрома, как это бывает и обычно после массированной атаки авиации, но он-то знал, как обманчиво бывает такое впечатление… И все-таки ребята не все свои бомбы побросали зря. Далеко не все. Если бы те же самые машины пилотировали более опытные летчики, хотя бы уровня его товарищей по Великой Отечественной, он бы непременно оснастил их более тяжелыми бомбами и, хотя бы, часть машин обязательно использовал в качестве торпедоносцев. В этом случае, — при такой массовости налета! — удар привел бы к полному разгрому десантного соединения и гибели всего 10-го армейского корпуса союзников. Но для того, чтобы поступить так, он являлся слишком ответственным человеком, слишком хорошо знал возможности своих людей и был слишком хорошим методистом. Тут не Перл-Харбор, и нет линкоров, неуязвимых для бомб малого калибра, а процент бомб, угодивших в ту или иную морскую цель для его личного состава не превысит десяти процентов, и это еще очень оптимистическая оценка. Так что, чем терять тяжелые бомбы, пусть попадут хоть чем-нибудь, поэтому даже машины второй группы несли, по преимуществу, обыкновенные фугаски по пятьдесят — сто килограммов. Что касается авиаторпед, то этот вариант он всерьез даже не рассматривал. Такое деяние следовало бы рассматривать в качестве преднамеренного убийства.

Если нельзя, но очень хочется, то можно. По всем канонам, делать сейчас какие-либо телодвижения было, мягко говоря, нежелательно, но неизвестность становилась уж вовсе невыносимой. Помимо всего прочего, у Игоря Воронина имелось и серьезное оправдание: как можно более полноценное выполнение боевого задания. Поэтому он все-таки решил приподнять «Ангару» «под Штырь», тем более, что ничего особенно опасного в такой момент он все-таки не ожидал. Наверху его откровенно ждали, и, как только он отправил в эфир кодированный запрос, и повторил его дважды с интервалом в пять секунд, ему немедленно сбросили свежие результаты по точным координатам. Кроме того, он получил сообщение о предстоящем повторном (он не знал и о первом, но это не важно) воздушном налете китайцев на флот союзников, и, самое главное, приказ командования о немедленной ракетной атаке. Авианосцы противника при этом обозначались в качестве приоритетных целей.

Инженер Никифоров, включенный в состав БЧ исключительно для этой цели, наконец, обрел смысл жизни. До сей поры он маялся бездельем, стал постоянным объектом шуток со стороны прочих моряков, и получил устойчивое обозначение «Приписник». Теперь пришел его день. Сноровисто введя свежую информацию «к сведению» ФОР, он открыл лючок, прикрывающий разъемы системы управления. Активировав ФОР, он сбросил ему информацию о собственных координатах, об общем направлении к цели и указание относительно авианосцев. Этот образец ФОР, в отличие от тех темных, тупых устройств, что управляли торпедами, знал очень много и обладал значительной гибкостью в выборе тактики. Уж он-то имел целую массу записанных в сети МСЭ сведений об авианосцах, их облике, возможностях и проблемах, которые могли возникнуть в ходе атаки.

… Отключиться, вставить в разъем неизвлекаемую керамическую заглушку, заварить люк. Все. Теперь возврата не было. Перейти к следующему. Все четыре боевых блока, равно как управляющие ими ФОР, исходно никак не различались. Но вот теперь он специально «назначил» последнего из них — главным: еще не хватало, чтобы они всеми воткнулись в палубу одного и того же авианосца. В отличие от торпед, надежное общение между которыми через слой морской воды оставалось почти неразрешимой технической проблемой, ГМББ между собой общаться могли. Не то, чтобы свободно, но, все-таки, когда ракеты, миновав верхнюю точку траектории, отстреливали боевые блоки, те имели возможность «разобрать» цели между собой за короткое время движения в разреженных слоях атмосферы. Это предусматривалось, но, по понятным причинам, не требовалось ни в данном случае, ни при первых боевых пусках вообще. Пока он работал, судно осторожно, но со всей возможной поспешностью удалялась от места боевых действий почти строго на запад, ближе к китайскому берегу. Прежде всего, для ракетного оружия такого типа существовал минимальный радиус действия, — он составлял пятьдесят километров. Ну и, кроме того, оказаться на таком расстоянии от места преступления, что любые подозрения отпадали автоматически, и никто не будет искать, тоже могло пойти на пользу для здоровья.

На этот раз питание оказалось полноценным, и поэтому пробуждение его, хоть и достаточно плавное, протекало быстро, почти стремительно. По всему, по всем признакам, знание которых составляло неотъемлемую часть его существа, настал Час и Миг, когда ему предстоит выполнить то, для чего его создали. В силу самих особенностей конструкции «УНА-11/48» все то время, пока ФОР находился вне выполнения миссии, потенциал к немедленному запуску всех исполнительных механизмов только рос. В дремлющем режиме — медленнее, почти незаметно, в активном — быстрее, но вот расходовался он только в ходе Миссии. Учебной, как много раз прежде, или реальной, как сегодня, в первый и единственный раз. Отчасти это можно сравнить с нарастанием потребности в сексе при длительном воздержании. Но, все-таки, самой близкой аналогией стал бы, пожалуй, «мышечный голод» у спортсменов, вынужденных прервать тренировки. Разница в том, что мотивация эта, будучи практически единственной, действовала несравненно сильнее*.

*Когда у человека есть какая-нибудь всепоглощающая страсть, то получив возможность отдаться ей полностью, он испытывает ни с чем не сравнимое счастье. Большей части населения оно, правда, незнакомо или знакомо только по редким и совсем коротеньким эпизодам, потому что для тех, кому оно присуще в полной мере и всегда, имеется специальный научный термин: «маньяк». Всерьез, или в шутку, которая слишком часто бывает смешана с восхищением и опаской.

… О! Это нельзя даже сравнивать ни с чем прежним!!! Все ярче, глубже, ослепительней в тысячи раз, в миллионы!!! Бесконечно!!! Теперь он в полной мере ощущал послушную, умную мощь вдруг обретенного тела. Последний поводок отстегнут, и теперь оставался только сам по себе Прыжок. И самое первое, нелегкое дело, прыгнуть не раньше, и не позже, а именно в нужное мгновение…

К этому времени гидравлический амортизатор приподнял тяжкую тушу контейнера примерно на метр над уровнем пустынной палубы. А потом контейнер глухо, тяжело ахнул, выстрелил, как чудовищная пушка, выбросив на высоту десятка метров восьмиметровое тело ракеты, а лодку весьма заметно вдавило в воду непомерной отдачей. Амортизатор, отчасти сгладив толчок, буквально вышвырнул опустевший контейнер, как картонную коробку, и керамическая крышка люка захлопнулась с тяжелым, зловещим лязгом. Не успев зависнуть в воздухе после толчка, снаряд изверг из единственной дюзы ослепительное, дымное пламя и стремительно рванулся ввысь. Операторам систем потребовалось время для того, чтобы снова вернуть корабль к нужному равновесию, после чего операция старта повторилась. На то, чтобы выпустить все четыре ракеты, — всего четыре ракеты! — атомному кораблю «Поколения „0“» потребовалось без малого полчаса.

… Путь вверх, к Сияющим Высотам, оказался великолепен выше всякого представления, но все-таки напоминал хоть и любимую, но нелегкую работу. Теперь ему было с чем сравнивать, потому что свободный полет после того, как он избавился от остатков ускорителя и выпустил плоскости, стал уже совершенным счастьем, чистым, ослепительным и незамутненным. В черном небе неслось легкое, тонкое, необыкновенно изящное тело МББУ* в его чистом виде, без вспомогательных устройств. Восхитительно послушное и, в то же время, бесконечно могучее тело. Заложив едва заметный «поисковый» вираж, он пробил жидкий слой облачности и сразу же оказался над бухтой. Несомненно, это была именно та бухта, и бесчисленные дымы, поднимавшиеся там и сям над ее поверхностью, только подтверждали это. А вот и Она, Цель Жизни. Наконец-то он ее нашел. ФОР не мог позволить себе ошибку и учел все факторы: когда, зафиксировав плоскости, он бросил свое тело в последний рывок, расчет его оказался безукоризненным. И от этого восторг его в эти последние мгновения только рос, становясь уж вовсе беспредельным. Как все Бытие целиком. Или Небытие: в подобных случаях это совершенно безразлично.

*Малый Боевой Блок Унифицированный. Были и ТББУ. Общее название — ГББУ.

Помимо командования все соединением, товарищ Чжан летел во главе собственной эскадрильи, слетанной, и собственноручно подобранной им числа опытных летчиков, которых он знал лично, причем не менее двух-трех лет. Это делалось как из соображений безопасности командира высокого ранга, так и для парирования случайностей. Справедливости ради надо заметить, что эскадрилья располагалась не в самом безопасном месте, — на левом фланге, почти сзади. Именно с этой позиции он и заметил, почти на самой периферии поля зрения, что называется, — краем глаза, — ослепительную вспышку, вслед за которой над каким-то очень крупным кораблем поднялся столб пламени высотой свыше сотни метров. Ну да, разумеется. В самом деле, — авианосцам совершенно нечего было делать в узостях фарватера, почти неизбежно засоренного минами. Их и должны были расположить редкой цепью вдоль входа в бухту, каждого, — в окружении собственного скромного эскорта, именно этого и следовало ожидать. А он не ожидал. По крайней мере, с собой надо быть честным: он не вполне готов к командованию такими крупными массами авиации в боях столь крупного масштаба. Людей с подобным опытом и вообще немного, но вот воспользоваться подвернувшимся случаем, — это вполне по нем. В составе Западного Корпуса имелся ряд эскадрилий, специально выделенных для того, чтобы быть под рукой. По его команде несколько десятков пикирующих бомбардировщиков, заложив вираж, отделились от общего строя, потому что добить подранка, — это святое.

Ученые мужи утверждали, что удар полуторатонной массы, летящей со скоростью две тысячи четыреста метров в секунду, не нуждается в добавке из какого-то там взрыва какой-то там химической взрывчатки. Даже если это шестьсот килограммов комптагена. Только кто же их будет слушать? Военные инженеры по мере возможностей избегают критических решений. Поэтому и сорок пять килограммов обедненного урана, и взрывчатка имели место, так что в нескольких метрах от палубы авианосца ФОР привел взрыватели в действие, и это стало последним делом в его короткой, но такой полезной жизни. Он учел все, и дистанцию, и скорость сближения, и тип цели, так что заряд уже начал взрываться в момент удара снаряда — о палубу тяжелого авианосца. Когда в столь короткое время выделяется около четырех с третью миллиардов джоулей, значительная часть массы столкнувшихся тел просто сублимируются, не успев расплавиться. Получается очень горячий и очень плотный газ, который по инерции продолжает двигаться вперед, при этом расширяясь и остывая. Разумеется, взрыв эксплозива наряду с пирофорным эффектом урана добавили свою, достаточно весомую лепту, но было и еще кое-что. Пролетев детское для него расстояние, боевой блок никак не мог израсходовать горючее и привез в нутро авианосца почти два центнера СКГ. Это примерно три с половиной тонны в тротиловом эквиваленте, но качественно другие пиротехнические эффекты. Этого вполне хватало, чтобы выжечь весь кислород из пяти тысяч кубометров воздуха, но, разумеется, у возгоняющегося водорода не было времени, чтобы хорошенько перемешаться с ним, и смесь получилась слишком богатая. Поэтому излишки водорода в виде сверхзвуковой струи выдавило наружу, и именно этот столб пламени увидал Чжан Су-чжао непосредственно после вспышки. Это пламя имело поистине звездную температуру, скорее всего — не меньше пяти тысяч градусов, поэтому любой металл мгновенно таял в нем, как воск, и тек, как вода, а сталь временами просто вспыхивала.

Такой удар, пожалуй, прикончил бы и «Ямато», а куда более уязвимому авианосцу его хватило с лихвой. Огненные столбы внутренних взрывов вставали над обреченным судном один за другим, но, похоже, уже удар боевого блока прожог его насквозь, в одно мгновение убив большую часть людей на борту и образовав громадную подводную брешь.

Вмешательство пикировщиков оказалось излишним, они успели только увидеть сквозь завесу дыма, как страшно изуродованный корабль, пылающий, как облитое бензином тряпье, грузно опрокинувшись, ушел под воду.

За полчаса практически по тому же сценарию погибли все три тяжелых авианосца союзников, ФОР выполнили свою работу прямо-таки безукоризненно. Четвертому тяжелого авианосца не досталось, и он ударил по несчастному «Юникорну», превратив его в пылающие обломки*.

Первый же этап тяжелого боя в заливе Канхвамон, помимо всего прочего, дал и совершенно неожиданный результат в виде значительного ускорения самих по себе высадочных мероприятий. Десантники настолько неуютно чувствовали себя под бомбами китайцев, что их атакующий порыв можно смело назвать неудержимым. Казалось, они готовы были добираться до близкого берега вплавь, тем более, что оттуда по ним практически не стреляли. После шестисот тонн бомб и пятидесяти тонн напалма, сброшенных на позиции северян, на острове и в порту почти не осталось защитников. Если бы китайцы не припекли 10-му армейскому корпусу союзников зад, те затянули бы подготовку еще часов на шесть, если не до утра.

Невзирая на шок и дезорганизацию действия истребителей вследствие одномоментной, драматической гибели половины авианосных групп, американцы оказали корпусу Чжан Су-чжао неожиданно упорное сопротивление. Потопив с десяток десантных судов различного назначения, нанеся повреждения разной степени тяжести еще нескольким десяткам кораблей покрупнее, перебив массу народа в мелкой воде и на песке пляжей, китайские летчики были вынуждены поворачивать восвояси, в общем, не добившись цели: срыва или полного уничтожения десанта.

* Немаловажным следствием Инчхонского Рождества стало значительное свертывание программы дальнейшего строительства авианосцев, как в США, так и, особенно, в Соединенном Королевстве. Нет, их строили и потом, но программа перестала считаться приоритетной. Авианосцы достаточно широко использовались в малых и периферийных конфликтах, но никогда больше, — против сильных стран и военных союзов. Против всякого рода снарядов, управляемых ФОР, полноценное противодействие организовать так же трудно, как, к примеру, стопроцентную защиту против ядерного оружия. Резиновые лодки с подвесными моторами, груженые полутонной взрывчатки и управляемые грамотно настроенным ФОР, топили, порой, целые крейсера. Были, знаете ли, прецеденты, даже не один.

Относительно итогов жестокого сражения в заливе Канхвамон широко известна мрачная шутка генерала Брэдли: «Мы потерпели катастрофическую победу» — сказал он в ответ на вопрос относительно итогов битвы. Лучше, пожалуй, не скажешь. Союзники потеряли двенадцать тысяч человек из шестидесяти, предназначенных к высадке, и колоссальное количество техники, вооружения и амуниции. Из пятисот сорока самолетов и геликоптеров, непосредственно задействованных в десантной операции, — считая сюда и авианосные соединения, — они потеряли двести двадцать три машины, причем из сбитых машин спаслись, буквально, единицы пилотов. Об итогах сражения для 7-го флота США следует сказать особо. Даже в победоносных сражениях нередко бывает так, что какие-то части и соединения победившей стороны терпят поражения или даже целиком погибают. Это можно сказать и о 7-м флоте. В результате Инчхонского Рождества он практически потерял боеспособность, а понесенные им потери носят настолько катастрофический характер, что назвать победой и ЭТО, — просто не поворачивается язык. Если бы ни общий исход десантной операции, такой исход сражения для флота можно было бы смело назвать разгромом.

Все-таки со всех сторон лучше, когда котлеты — отдельно, а мухи — отдельно. Исходя из данного принципа, также следует признать, что, потеряв почти в шесть раз больше северян, Южная коалиция одержала решительную победу. Потому что даже оставшегося контингента с лихвой хватило на то, чтобы обеспечить катастрофический разгром КНА. Закономерное проявление здравой стратегии с одной стороны, и стратегической ошибки — с другой.

А дата 24 декабря со временем стала считаться в Китае Днем ВВС. Сначала неофициальным, а потом и официальным праздником китайских военных летчиков. Его продолжали праздновать, несмотря на все политические перипетии в дальнейшем. Так получилось, что первая же операция объединенного воздушного флота обернулась грандиозным воздушным сражением с по-настоящему грозным врагом, — а они не дрогнули, не уступили, до самого конца, пока не закончились боеприпасы, сражались достойно. Старые, добрые «косички» последних серий еще раз продемонстрировали свою феноменальную живучесть, но воюет-то все-таки не оружие. Самоотверженность их произвела на врага сильнейшее впечатление, и люди поняли, что способны на равных драться с кем угодно. По сути, именно это и называют «славными боевыми традициями».

Практически это обозначает, что реальное дело в воспоминаниях, свидетельствах и оценках приобретает несколько мифологические черты. «Нетипичные», то есть не соответствующие общему духу события, детали, эпизоды, высказывания со временем престают упоминаться, забываются, как будто бы их и вовсе не было, и достойно проведенный, не проигранный бой превращается в блестящую и неоспоримую победу. Все причастные начинают выглядеть донельзя героическими и говорят исключительно афоризмами, а толковый командир, сделавший все, в общем, как положено, без грубых ошибок, предстает истинным полководцем. Так, или примерно так, с боя над портом близ Сеула началась и личная легенда Чжан Су-чжао. В человека начинают верить, а значит — доверяют важные дела, выделяют нужные ресурсы, и, самое главное, без сомнений выполняют его приказы. Два дела, три, а потом оказывается, что солдаты готовы за него в огонь и в воду, а враги теряют ум от страха и бегут при одном только приближении его войск. Правда, для этого нужно все-таки что-то и впрямь из себя представлять.

Большой антракт I: обратный ход

«Победоносному наступлению надлежит предпослать мастерское отступление, победоносному отступлению надлежит предпослать мастерское наступление». (Малоизвестная максима Сун Цзы. Стала известна после его смерти, от наложницы, утверждавшей, будто высказывание содержалось в его интимном дневнике. Похоже, все-таки врала.)

Когда Сун Бо вернулся из двухнедельной командировки на войну, Чжу Гэ-лян сразу же заметил, что его совестливого и до скрытности задумчивого друга что-то всерьез беспокоит. Доклад по прибытии на самом деле не был полным, и, судя по всему, не в последнюю очередь из-за того, что молодой командир даже для самого себя не сформулировал причин своего беспокойства. Боится сказать о чем-то важном неточно, создать неправильное впечатление, хоть и поневоле, но обмануть. На избыток щепетильности у друга можно бы и не обращать внимания, — вот только Сун Бо не стал бы беспокоиться из-за ерунды, а он слишком большую ставку делал на этого человека, чтобы пустить дело на самотек. Орудие вождя, — люди, и, чтобы исправно делать свое дело, он обязан разбираться в своих инструментах. Например, иметь хотя бы догадку для начала. Улучив момент, он поймал Сун Бо за рукав.

— Говори, что случилось, — проговорил он с обычной своей, чуть бесшабашной улыбкой, — не понравились союзники, а?

— Это неправильные слова, товарищ Чжу. Совершенно превосходные бойцы, до командировки я и не представлял себе, что это значит на самом деле. И это не только мое мнение, товарищ Возницын, он из числа советских… наблюдателей, полностью со мной согласен. Говорит, что они напоминают советскую гвардию в самом конце сорок второго, еще до решающих побед, а он провоевал два года и знает, о чем говорит. Они очень храбрые, стойкие, выносливые, да. А еще они очень умелые, нам у них учиться и учиться…

Вступление в войну китайцев дало себя знать практически сразу же. Бои, с определенного момента превратившиеся для южной коалиции, по существу, в добивание остатков деморализованного, беспорядочно бегущего врага, снова стали вязкими и тяжелыми, с неожиданно высокими потерями. Марши, после прорыва фронта проходившие в оперативной пустоте, стали делом прямо опасным для жизни и очень, очень медленным. В гористой местности, где как-то сойти с дороги представлялось невозможным, китайцы с дьявольской изобретательностью ставили сотни, тысячи разнотипных мин, а потом вели снайперский огонь по саперам. Дорогу приходилось пробивать всякого рода механическими средствами разминирования, но и танковые тралы подрывались на управляемых фугасах. Более того, снайперская стрельба велась и ночью, казалось, виртуозно замаскированные стрелки специально охотились именно за саперами, в первую очередь, мешая грамотно оборудовать позиции. Непрерывно просачиваясь через плохо оборудованную линию обороны, ночью они атаковали какой-нибудь заранее облюбованный взвод превосходящими силами. При этом они широко использовали «дули», — еще те, первое поколение, уже снятое с вооружения в СССР, — и автоматическое оружие. В таких случаях атакованное подразделение, как правило, погибало полностью, за исключением небольшого числа попавших в плен. Если в результате ночного боя удавалось выйти на открытый фланг следующего подразделения южан, его постигала та же участь. Таким образом, наутро зачастую оказывалось, что позиции, с таким трудом и потерями захваченные накануне днем, ночью полностью потеряны, и их надо брать заново, вот только, из-за ночных потерь, брать их без пополнения нечем. К делу подключились серьезные аналитики, и неожиданно выяснилось, что такого рода тактика в истории так и не окончившейся мировой войны является новой. То есть элементы присутствовали, почитай, у всех сторон, но, чтобы как базовая тактическая схема, — штабные спецы встретились впервые. И, по всем признакам, отрабатывалась и доводилась такого рода тактика достаточно давно. Это следовало хотя бы из явной, привычной умелости врага.

Эти бестии, казалось, видят ночью, как кошки. О том, что у противника на вооружении есть очень хорошие приборы ночного видения, имелись вполне достоверные сведения, но, во-первых, верить в это, парадоксальным образом, не хотелось, а во-вторых, приборов и на самом деле имелось не так много.

— Американцы — глупые, — с непоколебимой уверенностью эксперта говорил Сун Бо его новый знакомец, — ночью воевать, в горах воевать, — совсем дураки, да. Если бы нам побольше такого оружия, — он любовно погладил ствол «дули», — мы давно очистили бы Корею от длинноносых и Южных предателей, наймитов империализма. Освободили бы весь Китай и пошли дальше…

— Это куда?

— Туда, куда укажет великий вождь трудового народа товарищ Мао Цзе-дун. К окончательной победе социализма во всем мире. А они мало дают огненных ружей, и автоматов, и коротких винтовок они тоже дают мало. Непонятно, почему великий вождь трудового народа товарищ Мао Цзе-дун не выступил с инициативой критиковать русских за это в партийных ячейках и в партийных газетах.

— Слушай, — а ты не подумал, что им, может быть, самим надо? Что они в оружие вложили труд? Они будут давать вам оружие, а что взамен?

— Мы за них ведем вооруженную борьбу с империализмом, поэтому они должны снабжать нас оружием. В условиях вооруженного противостояния с империализмом говорить о какой-то плате значит скатываться на капиталистические позиции. Называется ревизионизм.

Новый знакомый имел темное, малоподвижное, невыразительное лицо, не менее двенадцати лет боевого опыта и непоколебимые убеждения. Собственно, никакого другого опыта он, практически, и не имел, зато имеющийся боевой опыт отличался крайним разнообразием и кому-нибудь, хоть на йоту менее идейному, показался бы совершенно чудовищным. Он командовал в 39-й армии (Чего?!!) чем-то вроде отделения, одновременно выполняя роль снайпера. Звали его Во Бинг-вэн, что, само по себе, могло бы вызывать улыбку, если бы сама личность носящего имя не располагала к юмору так мало.

В беседах с товарищем Во и ему подобными Сун Бо буквально сводило с ума то, что он не мог оспорить ни одного лозунга из тех, которыми изъяснялись эти люди. Что ни возьми, все было правильно, не подкопаешься, а вот за всем вместе он чувствовал какой-то огромный, прямо-таки всеобъемлющий подвох. Причем и привычки-то не возникало. Наоборот, чем дальше, тем больше его коробило от подобных бесед. Положение усугублялось тем, что боевые товарищи по мере сил старались поправить у хорошего, дисциплинированного, храброго молодого коммуниста имеющиеся намеки на непонимание Истинного Смысла Единственно Верного Учения, и беседы заводили гораздо чаще, чем хотелось бы. А воевать обдуманно, зло, цепко, он начал скоро, буквально на второй-третий день непрерывных боев.

— А Гуанг-ли, — ты его знаешь, — в прошлом году собрался вернуться домой, в Цзянси. Решил, что заработал за два года достаточно, богатый человек, пора и честь знать. Накупил подарков, обменял деньги на серебро, и отправился. Нет, все в порядке, глупых хранит Небо, и он добрался, и даже донес почти все. Вот только через три недели спешно отправился сюда, а все добро оставил родне. Рассказывает, что сам удивился, как спокойно перенес недовольство отца, бывшее на грани проклятия. «Ужас, — говорит, — как живут». И еще сказал, — показалось, будто и родня вздохнула с облегчением, когда он уезжал. Как ты сам понимаешь, он такой не один, таких очень и очень много. Думаю, что вообще большинство.

— Отца, — мрачно проговорил Сун Бо, — хватило на семьдесят дней. Точнее, на семьдесят два. Считал! Но он у меня вообще упертый. Да и вообще старый человек, меньше прирос ко всему здешнему.

— А дело в том, — слушая рассказ друга, товарищ Чжу судорожно думал, что и как объяснить, чтобы не стало хуже, и успел-таки, обдумал, — что все эти истины, которые затвердил этот твой… — как его? — они сами по себе правильные, все до единой. Вот только на свете кроме них существуют и другие, а вот этого такие, как он, не знают. А ты — знаешь. И среди них есть такие истины, которых этот твой… никогда в жизни не примет. А товарищ Мао дал ему лозунги, которые соответствуют тому, что он всегда сам чувствовал. Только выразить не мог. Зато теперь ему объяснили, что если убить всех чиновников, всех богачей и перевоспитать глупых, порченых горожан, — лучше, понятно, палкой, — то всем будет счастье. Что, когда все поровну и все общее, — это действительно идеал. Красиво назвали и объявили достойным то, чего он сам всегда хотел и считал правильным, даже не задумываясь, как оно будет на самом деле… Все, кто здесь, — признают гораздо большее число истин, и поэтому мы можем рассчитывать, что со временем возобладает именно наш подход. Но! — Он поднял палец. — Прислушиваться к нашему мнению будут только в том случае, если мы и будем воевать не менее храбро, чем они. Нет! Лучше. С той же самоотдачей, но с большим успехом. Даже самый умный человек в наше время может повести народ за собой, только если он герой. Людям врали слишком долго, и поэтому все остальное могут счесть обманом. Так вышло, друг мой, что нам выпало жить во времена героев.

Он мог бы продолжить классическим сравнением: «Как в эпоху „Троецарствия“, помнишь?» — но вспомнил, что Сун Бо не читал «Троецарствие» и вовремя остановился.

— Спасибо, товарищ Чжу, ты разрешил мои сомнения. Вот только… я не знаю, как мы сможем жить с ними.

Чжу бросил на него мимолетный взгляд. Вон оно что. Уже появляется это «мы» и «они».

Смутившая и даже, пожалуй, неприятно удивившая командиров Южного Альянса тактика возникла не от хорошей жизни. С самого начала своего существования НОАК и все предшествовавшие ей образования воевали в условиях, когда противник имеет полное господство в воздухе. И, как правило, превосходство в тяжелом вооружении. В таких условиях для регулярной армии возможен был только один стиль войны: изо всех сил выживать днем и бить ночью. На этот раз к привычному антуражу имелись некоторые поправки, и день ото дня они становились все более заметны. Дело в том, что о своем существовании уверенно заявила китайская авиация. Теперь она появлялась над полем боя регулярно, день ото дня все чаще, действовали все эффективнее и, что особенно важно, все более своевременно. Время безнаказанных ударов с воздуха заканчивалось, «Як-3С» срывали атаки, бомбардировщики привозили дыры в корпусе и плоскостях, а единичные потери стали строиться в десятки.

Чжан Су-чжао нужна была советская авиатехника, советское оружие, боеприпасы, запасные части ко всему этому и еще кое-какие мелочи. С имевшейся за его плечами школой и опытом последних лет он достаточно быстро нашел нужного человека. Сказать, что они с товарищем Чжу с первого же знакомства понравились друг другу, все-таки нельзя. Скорее, они с первого же взгляда узнали друг в друге родственные души, очень сходных по сути трезвых, хладнокровных, безжалостных прагматиков с хорошим пониманием человеческой природы.

Тут все, даже попытки нагнуть, перехитрить, использовать в своих целях партнера, можно было делать прямо, без словесных завитушек, и потому им работалось друг с другом комфортно. То, что называется: «В обстановке полного взаимопонимания». Проблемы с поставками законсервированных со времен войны запасов несколько устаревшей техники практически исчезли, а взамен товарищ Чжан взял на себя некоторые обязательства, которые собирался неукоснительно выполнять и по букве, и по духу. Что-то подсказывало молодому командиру, что это будет самым правильным.

— Решение принято, — Иван Данилович в раздражении швырнул карандаш поверх карты, — ошибки быть не может. Два-три дня, и они начнут.

— Что, — после тяжелой, как свинец, паузы спросил Апанасенко, — неужели пойдут на прямой конфликт? Отважатся перейти границу?

— Нет. Это вряд ли. Среди генералов на той стороне самоубийц не осталось, они понимают, что мертвым деньги не нужны. Что мы только и ждем повода, чтобы разобраться с ними до конца, так, чтобы и следа не осталось. Тут другое: они выжгут все на сорок верст по ту сторону границы, и это будет не на много легче по последствиям, чем прямое вторжение. Другого выхода у них, похоже, нет: они очень крепко завязли в Корее и понимают, что, после переброски пары новых китайских армий могут погореть всерьез. Поэтому Чан ударит по основным силам НОАК, а милитаристы припекут нас здесь. Переброски не будет, а они, усилив группировку, тем временем рассчитывают взять Пхеньян.

— Что ж. Мы вложили в здешнюю организацию немало. Пришел их черед показать, чего они стоят на самом деле.

— Вы не понимаете, — у побледневшего от ужаса Сун Бо из-за природной желтизны кожи, лицо казалось прямо-таки зеленым, — я только старший сержант! А вы предлагаете мне командовать, по существу, дивизией!!! Единственное, что я смогу, это погибнуть, выполняя задание партии, но я ведь при этом погублю людей! Я не могу!

В общем, он был прав, но позабыл про одно, очень существенное обстоятельство: на протяжении почти шести месяцев основным его делом являлось обучение танкистов. Практически — всему. Начиная от вождения, через тактику действия подразделений в бою, и вплоть до боевого взаимодействия в части и соединении. Чему учили, — тому и он учил, причем на практике. Чего не понял, пока учили, поймешь, когда самому приходится обучать бестолковых, ничего не понимающих новичков. Так что теперь его необходимо было приводить в надлежащие чувства.

— Хорошо. Жаль, но я не буду настаивать, напоминая, например, о партийной дисциплине, потому что человек с таким настроем разбит уже до сражения. Будешь командовать ротой. Тогда, поскольку воевать все равно придется, а товарищу Сун Бо не велит совесть, командовать придется мне.

— Ты?! — Профессионализм, понимание прирожденного командира проснулось в Сун Бо с непреложностью рефлекса. Вытеснив все посторонние эмоции. — Да у тебя четыре часа практики! Ты просто заблудишься прямо на поле боя, сам, не говоря уж о том, чтобы командовать другими!

— Все верно. Но выхода нет, а кто-то должен. — Он помолчал, глядя другу в глаза. — Ну?

— Если первое предложение в силе, — ровным, ничего не выражающим голосом проговорил танкист, — я вынужден принять его. Возможно, катастрофа в этом случае произойдет чуть позже, а ты останешься жить.

— Принимайте командование. Товарищи по организации одобрили твою кандидатуру, товарищ Сун, единогласно.

— Служу трудовому народу.

Официально будучи в статусе ополченцев, они решили на первых порах оставить именно этот вариант ответа по уставу.

Он еще много чего услышал от своей креатуры. О том, что: «… у сорока процентов механиков-водителей наезд всего тридцать часов» — и посочувствовал. Не стал говорить, что в той самой Красной Армии, которую тот так боготворит, в сорок первом — сорок втором бывало и по три часа, а другого выхода не было точно так же. И много других вещей в том же духе. Он глядел на молодого командира, а видел ответственного студента не из последних перед серьезным экзаменом. Те же боязнь оплошать и желание объять абсолютно все.

Восемьдесят девять «Т-34-85», двадцать пять «Т-44», десяток прибывших в последний момент тяжелых, — сорок семь тонн, — новейших «Т-45*». Пять сотен «АГ-5». Пять «САУ-152», из военного запаса, пять самоходных гаубиц «Ирис», эти новехонькие, последняя разработка. Две батареи мелкокалиберных зениток.

*Знаменитый впоследствии «Махайрод». Штабного умника, придумавшего такое название для советского танка, как только не склоняли. И обвиняли в подражании капиталистической моде, и утверждали, что «простые солдаты не поймут», непременно обзовут «На-х… — в-рот» — если не как-нибудь и еще похлеще, он и сам был не рад, что ввязался, но дело было сделано. Название неожиданно прижилось. Уж слишком подошло имя страшной саблезубой кошки этому стремительному, неудержимому, смертоносному хищнику. Сами создатели не ожидали, что, спустя всего год после описываемых событий модификация с гладкоствольной пятидюймовкой, стреляющей оперенными снарядами, станет основным танком Советской Армии. Именно он, а не замечательный, любовно доведенный «Т-44».

Боевых единиц — ни туда, ни сюда. Грузовиков явная нехватка. Зениток, почитай, вовсе нет. Собственной мотопехоты всего сто человек. Кошмар, короче. Не с чем воевать. Вообще ужас.

И, самое главное…

— Товарищ Чжан, мы не требуем многого, но одна вещь нам необходима совершенно: завтра, перед подходом противника, их авиация не должна видеть наших машин. Если прорвется хотя бы один разведчик, дело может кончиться срывом операции и разгромом.

— Товарищ Сун, как видите, я сегодня нахожусь здесь, а не под Пхеньяном. Это значит, что руководство Партии хорошо понимает всю важность здешних событий.

Он чуточку, самую малость, лукавил. Главное соображение, по которому он находился именно здесь, — это отсутствие американцев. Поэтому, кто бы кого ни разгромил, это произойдет быстро, упорных, затяжных боев не будет. Повернув здешние события в нужное русло, можно будет смело браться за следующую задачу, не заботясь о недоделанном. А еще он поглядывал на стоящего перед ним молодого, до крайности озабоченного парня. Складывалось впечатление, что его стоит запомнить и, по мере возможности, не выпускать из виду.

Само собой подразумевалось, что Чжу Гэ-лян примет в первом столкновении самое непосредственное участие. Его не слишком-то интересовало, каким именно будет в таком случае его официальный статус там, на передовой. В бою. Поэтому, когда новоиспеченный комбриг отдал целый ряд совершенно непонятных, на его взгляд, приказов он позволил себе обратиться за разъяснениями. Сун Бо, находясь на холме в свежеотрытом и замаскированном НП, напряженно работал: общался по трем рациям одновременно, периодически подключая четвертую. Никакого дилетантизма: шифровальщики, кодирование, декодирование. На посторонний взгляд, он поддерживал такой режим управления вполне уверенно.

— Товарищ Сун, по имеющимся данным передовые части противника находятся в шестидесяти километрах от переднего края. Почему, вместо подготовки к выступлению, вы рассредоточиваете силы, маскируете их и прячете по укрытиям?

— Товарищ Чжу. В бою или в ходе непосредственной подготовки к бою в соединении может быть только один командир. Он отвечает за все и не отвечает ни перед кем. Только по причине того, что вы человек гражданский и плохо знакомы с воинской дисциплиной, вы не подлежите взысканию и даже получите ответ. Но это будет в первый и последний раз до окончания сражения. Противник превосходит нас численностью от пяти до семи раз, но это даже не самое главное. Подавляющая часть наших бойцов удовлетворительно обучена, но не имеет боевого опыта. Вы понимаете, что значат эти привычные слова?

Чжу — кивнул. Вспыхнувшая, было, после отповеди ярость погасла. Сун прав. А то, что он на глазах у всех сознательно подчинится дисциплине, не уронит его авторитета.

— А я думаю, что не понимаете. На самом деле отсутствие боевого опыта обозначает, что человек в бою ничего не видит и не понимает. Он слеп, понимаете? Выучка обозначает, что он начнет хоть что-то видеть и понимать не в пятом бою, а во втором. Или даже на двадцатой-тридцатой минуте первого, если бой продлится так долго. В таких условиях встречный бой — это прямое самоубийство, а единственный способ превратить новобранцев — в бойцов-танкистов, это дать им увидеть, как от их снарядов горят машины врага.

Он перевел дух. Подобные никому не нужные беседы не только отнимают драгоценное время, но и забирают силы, так необходимые для боя. И теперь снова приходится включаться в процесс управления подготовкой к бою. Утешало, что пехота у него появилась: лихой народ городков по эту сторону границы очень хорошо понимал, что будет с ними, с их семьями, жилищами и торговлей, если это сражение будет проиграно. Люди храбрые, оружие в руках держать умеют, но недисциплинированные, и, наводя порядок, парочку пришлось расстрелять. Сам удивился спокойствию, с которым отдал приказ. А потом передал волонтеров под начало испытанных товарищей из старой, доброй 8-й армии НОАК: уж они-то объяснят, что такое революционная дисциплина, даже самым непонятливым.

Еще какую-то надежду давало то, что противником у него обычные, хорошо ему знакомые местные войска при, судя по всему, очень посредственном командовании. Будь он на их месте…

Танковая засада, организованная в лучших традициях сорок первого, сорок второго и сорок третьего годов сработала вполне удовлетворительно. С учетом имеющейся матчасти Сун Бо позволил себе некоторые нововведения: короткие рывки «тридцатьчетверок» к заранее обозначенным рубежам со стрельбой с остановок получили удачное дополнение в виде огня тяжелых машин на предел прицельной дистанции. Самоходки вместе с «Т-45» увлеченно лупили по задним «грантам» бронебойными, и по всему остальному — тяжелыми гранатами. Впрочем, если пяти, или, тем более, шестидюймовая фугаска попадала в танк, этого тоже хватало, даже с избытком. А бронебойные снаряды с двух-трех километров оставляли в броне вражеской бронетехники широкие проломы, срывали башню, насквозь пробивали двигатель, а у экипажа практически не оставалось шансов выжить. Снаряды основных действующих лиц, «тридцатьчетверок», тоже обеспечивали вполне надежное пробитие брони на задуманной им дистанции: от семидесяти-ста и до трехсот метров, с фланга. Уже через пять минут поле сражения затянуло дымом так, что это начало создавать проблемы для прицеливания. «Ирисы», которые он пока что не знал, как использовать, в бое участия не принимали.

Наблюдая за боем со своего НП, Сун Бо сделал вывод, что, пожалуй, рисунок сражения можно было бы сделать и попроще: противник вполне позволял некоторое отступление от изученных схем. Например, обойтись вообще без классической засады, ограничившись огнем с оборудованной позиции. Да и то сказать, танкисты противника имели существенно худшую подготовку и куда меньший опыт, нежели «панцеры» Второй Танковой группы под командованием Гейнца Гудериана. Откровенно говоря, — а он видел это вполне ясно, — они были порядочной швалью, безрукими недоучками, оседлавшими дремучее старье десятилетней давности, времен Африканской кампании. Нет ничего более рискованного, нежели радикальная смена плана действий во время боя, особенно если войска не имеют особого опыта. Но, в данном случае, соблазн был велик по-настоящему.

… Это стадо не умеет двигаться колонной. У них безнадежно слаба связь, — это очевидно из данных радиоперехвата. Они безобразно растянулись вдоль дороги, а все, что имеет хоть какой-то мотор, вообще вырвалось далеко вперед. В этом случае удар бронетехники навстречу, отчасти — с охватом колонны, отчасти — прямо сквозь ее построение, может дать решающий эффект. Приняв одно трудное решение, он тут же принял следующее, не менее рискованное: о форме маневра, превращающего оборону — в наступление и боевое преследование. То, что он про себя назвал «вывернутый мешок», могло оказаться слишком сложным для его неопытного воинства, но, с учетом прочих обстоятельств, представлялось наилучшим. Пока будет выдвигаться резерв, огневое воздействие на противника будет продолжаться с той же силой и в том же порядке, не ослабевая. А, кроме того, он имел серьезные опасения, что передовые роты, принявшие наибольшее участие в бою, в азарте сожгли боекомплект и подрастратили горючее, так что толку от них в наступлении будет немного.

По сути, это был маневр «из глубины», когда то, что оставлялось в резерве, проходило сквозь собственные позиции, образуя арьергард и голову атакующих порядков, а все остальные пристраиваются сзади, по мере того, как их достигают замыкающие машины. Вроде бы просто, а на деле могут и запаниковать, и огонь открыть по своим, приняв за прорвавшегося в тыл врага. Поэтому для оповещения и доведения приказа до втянувшихся в бой подразделений он предпринял все возможное, все, что только позволило ему стремительно тающее время, включая посылку мотоциклистов к ключевым командирам на передовой.

Таким образом, голову атакующих порядков образовали находящиеся под его непосредственным командованием средние «Т-44». Будучи предельно занят, он успел познакомиться с тяжелой машиной только поверхностно, а вот «Т-44» знал хорошо. Последнее, что позволил ему лимит времени, был приказ о пополнении боезапаса передовыми частями, и в первую очередь, без всякой очереди это относилось к тяжелым танкам. Даже ценой определенной задержки их выступления: потом, если что, средние танки позволят нарастить силу удара, а на тяжелые машины у него имелись свои виды.

Один неглупый генерал заявил, что танки — слишком дорогое противотанковое оружие. Выражение это слишком красиво, а примерам обратного нет числа, но все-таки своя правда в этих словах есть. Танк против танка, — это, чаще всего, размен один на один, или, в крайнем случае один — к двум-трем. В любом случае, — нет того веселья. А вот действия против любого десанта, против тылов врага, против спешно перемещаемых резервов в походных колоннах, совсем другое дело. Тут танк поистине находится в своей стихии.

У него были хорошие учителя, которые передали ему свой солидный, воистину выстраданный опыт, и он надеялся, что сумел воспользоваться им осознанно, понимая, что делает, но на подобный эффект все-таки не рассчитывал. Расстреляв от половины и до полутора боекомплектов, его бойцы, по сути, уничтожили противника, не покидая удобных позиций и не вступая с ним в прямое соприкосновение. В дефиле между холмами и дальше, в узкой долине, на дороге и вдоль дороги, насколько хватало невооруженного взгляда, виднелись многие десятки, если не сотни бронированных машин, горящих, исходящих дымом из всех щелей, разбитых, практически, вдребезги, страшно изуродованных или неповрежденных на вид, но одинаково неподвижных. Около трех тысяч снарядов, выпущенных прямой наводкой с хорошо выбранной позиции, с хорошо подготовленной системой корректировки хватило, чтобы бой обернулся безнаказанным, по сути, убийством. Может быть, кто-то успел улизнуть, укрывшись за пеленой дыма и пыли, но это уже не было сколько-нибудь существенным обстоятельством. Только для того, чтобы бросить взгляд сверху, он позволил себе только очень короткую, можно сказать, мимолетную, задержку. Нужно было обеспечить быстрое продвижение ударных частей между неподвижных остовов, грамотный объезд этой зоны, а потом еще формирование порядка движения. Он все-таки не зря работал с личным составом. Глядя, как плавно перемещаются, выходя в голову колонны, тяжелые танки, на ходу формируя нужный строй, нельзя было не порадоваться. Интересно, что еще утром они, пожалуй, не смогли бы, — чтобы так. Уверенно, четко, согласованно.

Он двигался без выстрела, и, наверное, именно поэтому на него так долго не обращали внимания, буквально не видели в упор. А потом, будто прозрев, увидели сразу все. И, словно почуяв, именно в этот момент железный зверь открыл огонь. Трассы двух пулеметов двигались навстречу друг другу, смыкаясь, как лезвия ножниц, перекрещиваясь, и стригли начисто, не давая шансов на спасение. А потом, не прекращая стрельбы, он ударил в голову колонны неподъемной, неуязвимой тушей, всем весом, грузовики летели в стороны, как пустые жестяные банки, повозки разлетались в щепки, и лошади в диком ужасе вставали на дыбы, еще больше усиливая панику. Их ржание переходило в пронзительный, непереносимый визг, вызывая животный ужас, ощущение какой-то уж вовсе запредельной беды. Следом за головной машиной строем тупого угла острием вперед двигались другие такие же, и так же поначалу не тратили снарядов. Поберегли до того момента, когда по ним все-таки начали стрелять.

Как-никак, на дворе стоял пятьдесят первый год, начало второй половины двадцатого века. Поэтому что-то, видимо, передали спереди, оттуда, где успел начаться и закончиться бой. Какие-то орудия успели остановить, развернуть, — с буколической безыскусностью, просто поперек дороги, — и перевести в боевое положение. Переведя десяток «Т-45» в голову колонны, Сун Бо сыграл психологически точно. Ни тридцатисемимиллиметровые снаряды противотанковых пушек, ни гранаты из трофейных японских трехдюймовок не производили на «Махайрода» никакого впечатления. Они кололись, отскакивали, рикошетировали от брони или же бесполезно лопались на их неуязвимых лбах. Огонь на близких дистанциях не мог повредить даже гусениц* этих монстров. А они первым же залпом смели нелепую артиллерийскую позицию, после чего двинулись дальше, и остановить их было нельзя. С каждым метром своего неукоснительного движения танки все сильнее покрывались страшной и омерзительной смесью крови, внутренностей, каши из размолоченных в месиво людских и лошадиных тел, пыли и щепок. Паника распространялась от головы колонны — к ее тылу, как ураган, воинство утратило всякое желание сражаться и искало спасения в бегстве. Вот только «Т-34-85» с самого начала выполнили маневр охвата, а местность кругом, как на грех, простиралась равнинная, особых укрытий не наблюдалось. Спаслись только немногие. На этом этапе боя Чжан Су-чжао, свято выполнив свою часть контракта в плане защиты соединения с воздуха, спустил с цепи рвущиеся в бой ударные части, и штурмовики завершили разгром. Так прекратило свое существование «Западное Войско для Подавления Бунта».

Победа, помимо всего прочего, дает возможность требовать, и победоносной группе Сун Бо беспрекословно передали недостающие, по его мнению, грузовики, укомплектовали самоходными зенитками по штату, и передали в состав еще целый ряд частей. Теперь его воинство по своим возможностям сравнялось с полноценным корпусом. Именно этот корпус в один прекрасный день внезапно исчез с места базирования и материализовался в ста десяти километрах к юго-востоку. Такого рода полезный фокус удалось осуществить благодаря всемерной и усердной поддержке соколов Чжан Су-чжао, и удар во фланг второй группировки милитаристов, так называемому «Срединному Войску для Усмирения Волнений» оказался и сокрушительным, и неотразимым. Имея семьдесят процентов безвозвратных потерь, потеряв всю технику и тяжелое вооружение, войско разбежалось и прекратило свое недолгое существования.

*Гусеницы производились отдельно. Одно из самых секретных предприятий СССР!

В утешение людям гуманным скажем, что в данном случае убитых и тяжелораненых имелось гораздо, гораздо меньше, чем в результате первого сражения. Так что безвозвратными эти потери можно считать по той единственной причине, что возвращать разбежавшееся воинство в ряды при сложившейся ситуации представлялось делом совершенно невыполнимым. До нереальности. А вот с Чжан Су-чжао связался товарищ Чжу Дэ: по старой памяти именно он считался чем-то вроде куратора у пилота. В его обращении, наряду с поздравлениями с большим успехом и похвалами, имел место намек, что столь впечатляющие успехи хороши там, где укажут старшие товарищи, а во всех остальных местах они могут быть и поменьше. Вот только молодой командарм предпочел не понять намека. В тайном послании самому Мао Цзе-дуну он в самых простых выражениях обосновал свою непонятливость: «На настоящий момент около половины всех летчиков являются членами северной группы первичных парторганизаций. Любая попытка как-то ограничить поддержку соединений, сформированных на данных территориях, будет замечена, что неизбежно повлечет за собой ослабление контроля за частями ВВС а, может быть, и приведут к их фактическому расколу. Настоятельно прошу разъяснить эти обстоятельства руководству ЦК». Товарищ Мао почел за благо на данном этапе классовой борьбы удовлетвориться данным заявлением и поддержать его.

Что касается третьей группировки, «Восточного Войска для Искоренения Изменников», то в данном случае до силовых акций не дошло. Однажды, встав поутру, командование обнаружило, что нижние чины дезертировали в полном составе, прихватив личное оружие, боеприпасы, грузовики и запас горючего полностью, вместе с часовыми, стражами, патрулями и прочим. Удрали даже денщики с ординарцами. Собрав военный совет для обсуждения сложившейся ситуации, они, видимо, выработали какое-то решение и разбежались вслед за подчиненными*. Так и не нашли, прежде всего, потому что стало не до поисков.

*Не анекдот. Подобные случаи в военной истории не только не единичны, но даже и не такая уж редкость. Другое дело, что причины внезапного бегства войск перед сражением оказываются на удивление многообразными.

Руководство гоминьдана было вынуждено прекратить подготовку карательной экспедиции против коммунистов Мао Цзе-дуна, и экстренно перебросить все наиболее боеспособные части на север, для парирования новой грозной опасности. Северная группировка коммунистов продемонстрировала неожиданно высокую боеспособность, и кто-нибудь более нервный мог бы даже назвать ее угрожающей. Нет нужды, что неизвестный полководец, снеся под корень, стерев в порошок всю экспедицию, снова исчез без следа, как его и не было: он существовал. Существовал и мог появиться вновь в самый неподходящий момент.

Руководство коммунистов вздохнуло свободнее и решило больше не откладывать переброску резервов на восток, туда, где бои шли уже под Пхеньяном.

— Корейский народ в лице его руководства выражает бесконечную благодарность и братскую признательность за неоценимую помощь, которую оказывает ему в его нелегкой борьбе против империалистической агрессии братский китайский народ…

Приезжий только полоснул его мимолетным взглядом и не ответил. Хоть бы буркнул что-нибудь в ответ, для приличия. Ким Ир Сен проглотил следующую хорошо подготовленную гладкую фразу, и продолжил, с усилием выдавив фирменную улыбку:

— Надеюсь, после прибытия ваших храбрых войск мы сумеем отстоять Пхеньян…

— Кто вам сказал, — грубо перебил его гость, — что мы будем останавливать врага на подступах к городу? Эта позиция совершенно не подходит для выработанного Штабом Народно-Освободительной армии плана полного разгрома агрессора. Наоборот, сдача города предусмотрена им в качестве необходимой составной части.

— Мы не можем, — от ужаса у него пересохло во рту, — пойти на…

— А кто вас будет спрашивать, а? — Грозный гость медленно поднял на него немигающий взор. — Ты что, всерьез считаешь себя тут хозяином? И добавил, будто плюнул. — Лягушка не должна пыжиться, стараясь сравняться с буйволом. Иначе она рискует лопнуть.

За всю свою долгую, бурную, насыщенную событиями жизнь товарищ Ким еще не встречал таких страшных людей. Говорят, примерно так же действовало на собеседника служебное общение с Георгием Жуковым, но ему сейчас, перед лицом приезжего, в это не верилось*. Ему не довелось встречаться со знаменитым советским полководцем, а товарища Сталина, о котором тоже рассказывали много всякого, он видел только на приеме, довольного и радушного.

*Страшнее кошки зверя нет.

Вечером того же дня, когда он не мог заснуть перед тем, что предстояло завтра утром, он, неожиданно для себя, написал:

В глазах его — угли Пожары в ночи Плач вдов и насилье без края Хоть тигр жесток Злее в тысячу раз Тигровая Кошка «Линь Бяо».

— …и вообще танк «Т-34» даже самых последних модификаций устарел. Оставаясь вполне пригодным для действия против частей, лишенных противотанкового оружия, он мало пригоден в современном бою. Особенно в тех случаях, когда строй теряет компактность. Из-за совершенно недостаточного обзора пехотинцы врага, вооруженные «базукой» восьмисантиметрового калибра подбираются к нему на расстояние прицельного выстрела. И бронирование его в таком случае оказывается недостаточным. Если бы вместо него у нас была бы только сорок четвертая машина, я не потерял бы четыре экипажа в первом бою, и целых восемь в следующем. А экипаж Вэй Хо не имел права занимать крайнюю левофланговую позицию, если не чувствовал уверенности в умении своего механика-водителя. И командир его не учел этого…

Чжу Гэ-лян слушал подробнейший разбор ошибок, совершенных самим Сун Бо и людьми Сун Бо, — а, значит, опять-таки им самим! — в минувших боях и маршах уже битый час и порядком заскучал. Если танкист будет так переживать по поводу каждого убитого, из него никогда не выйдет настоящего полководца. Наконец, после особенно занудного пассажа, его душенька не выдержала.

— Послушай, ты неплохо усвоил военное искусство, об этом свидетельствует твой успех, да, он одинаково очевиден и для друзей, и для врагов. Но самого главного закона ты все-таки, похоже, не усвоил: войны без жертв не бывает. И я не знаю, как ты будешь воевать, столкнувшись с более сильным врагом, когда счет убитым пойдет на тысячи?

— Товарищ Чжу, дело не в количестве потерь. Я считаю, что мне принадлежит только моя собственная жизнь. А жизни бойцов мне не принадлежат, их мне доверяет народ, для своей защиты. Поэтому я отвечаю перед народом за то, как будут использованы или даже потрачены доверенные мне жизни. Если не будет иного выхода, мы поляжем все, в этом нет преступления или позора. Но даже один погибший там, где этого можно избежать, — это уже слишком много вне зависимости от тяжести боя. Такие случаи на войне, к сожалению, неизбежны, но каждый из них — уже следствие чьего-то недосмотра. Если разбирать каждую смерть на войне и наказывать за нее, то командовать будет невозможно, а мы останемся без командиров. Но сам командир должен обдумать каждый известный ему случай потерь, которых можно было избежать. Такой анализ не может быть слишком подробным.

Так. Если он будет командовать в этом стиле, то долго не протянет. Свихнется или вообще помрет. Пока это не сказывается на эффективности, пусть его. Вот только святые плохо подходят на роль успешных полководцев. Ладно. Если гуманизм помешает ему побеждать, — заменим. Если надорвет сердце, — похороним с почестями. А, так он, оказывается, еще не все сказал?

— Если мы, строя новую жизнь, будем по-старому относиться к людям, как к дешевому расходному материалу, новая жизнь тоже очень скоро обернется старой.

Последнее время Иван Данилович все чаще беседовал с Чжу Гэ-ляном непосредственно, тет-а-тет, молодой коммунист быстро, можно сказать, — стремительно набирал вес, становясь по-настоящему значимой фигурой, и договоренности с ним выполнялись. Судя по всему, он отлично обходился без инструкций с юга, принимая решения, в конечном итоге, самостоятельно.

— Послушай-ка, речь пойдет почти исключительно о военных вопросах. Поэтому, может быть, позовешь этого своего столяра?

— Товарищ маршал, если вы сомневаетесь в моей способности разбираться в вопросах военной стратегии и оперативного искусства, то будете совершенно правы. В отличие от своего друга Сун Бо я не имею ни нужных знаний, ни, видимо, надлежащих способностей. Поэтому я, осмелившись выдвинуть догадку о теме данной аудиенции, постарался подготовиться к ней и подробно обсудил военные вопросы со своим другом.

— Господи. Я то и дело забываю, насколько ты китаец, и все время попадаю впросак. Ладно. Но если ты плохо выучил уроки, мы пошлем за ним… Итак, — он вздохнул, — главный вопрос: сдюжит ли группировка под Пхеньяном? Я не просто так спрашиваю, мы с товарищами прикидывали и так, и так, и, знаешь ли, сомнения остаются. Американцы закусили удила, и конгресс дает военным почти все, что они просят. И деньги, и технику, и даже людей.

— То, что я уполномочен сообщить, совершенно секретно. Эти сведения не должны дойти даже до ваших ближайших помощников на протяжении по крайней мере двух недель. Вы согласны? — Черняховский кивнул. — Первое: переброшенной через границу, собранной по дополнительному набору в Корее, сосредоточенной в оперативном тылу группировки хватит для того, чтобы бороться с силами империалистов на равных, даже учитывая подошедшие к врагу подкрепления. Второе: план кампании не предусматривает защиты Пхеньяна любой ценой, а ее целью является не отражение наступления противника на каких-то рубежах, и даже не отбрасывание врага за 38-ю параллель. Штаб НОАК предполагает в ходе стратегического отступления растянуть силы противника в неудобной для маневра горной местности, рассечь на отдельные фрагменты, окружить и уничтожить основную часть группировки войск южного альянса.

Это ему кое-что напомнило: мешки-«моття» времен зимней войны в Финляндии. Масштаб, конечно, не тот, а так, в принципе, похоже. Правда, делиться этими воспоминаниями Иван Данилович не стал. Еще обратила на себя внимание непринужденность, с которой китайские братья из оперативных соображений пожертвовали чужой столицей. Интересно, хозяев-то спросили, или как? Извиняло их то, что, доведись им сдавать свою, — Черняховский практически не сомневался в этом, — они пошли бы на это с тем же хладнокровием. После тридцати лет смуты с непрерывными войнами цена человеческой жизни становится чем-то уж вовсе абстрактным. Полмиллиона туда — полмиллиона сюда, и не впервой, и ничего страшного. Какое-то значение имеет только победа.

— О как! А это… того, не слишком смело? Американцы ведь могут и не полезть в эту вашу ловушку, а?

В способности отборных частей НОАК к столь сложному маневру он не сомневался. Наряду с крупномасштабными ночными боями, стратегическое отступление относилось к уникальным умениям НОАК и ее высших командиров, для всех остальных армий во Вторую Мировую отступление было если и не синонимом поражения, то, по крайней мере, вынужденным видом боевых действий, неблагоприятным развитием событий и дурным признаком. Без малого, двадцатилетний опыт войны в Китае научил генералов НОАК использовать для разгрома врага не только преднамеренный переход к обороне, но и умело спланированное отступление. Остальные армии не имели и не могли иметь времени научиться этому. А вот в том, что южная коалиция попадется на эту удочку, он определенные сомнения испытывал.

— Доля риска на войне всегда присутствует. Но существуют два обстоятельства, которые позволяют рассчитывать на успех. Союзникам только кажется, что они имеют серьезный опыт континентальной войны*, а на самом деле Африканская, — да и Итальянская! — кампании достаточно нетипичны и могут только сбить с толку. Ну а во-вторых, — Макартур…

— Да. Это обстоятельство, безусловно. И о нем я как-то не подумал.

Это было тем более странно, что они с Апанасенко и Пуркаевым подробно, профессионально разобрали все операции Макартура-полководца и сделали свои, достаточно однозначные выводы.

* Напоминаю: тут никакого «Оверлорда» не состоялось, поэтому союзники не дрались среди живых изгородей Северной Франции, не попадали под раздачу под Арденнами, сами никого не варили в «Фалезском Котле», и не захватывали мостов через Рейн. Много чего не пробовали.

Присланный по просьбе Чжан Си-чжао консультант поначалу его разочаровал. Очевидно, он ждал чего-то совсем, совсем другого. Плотный мужик лет тридцати, с округлым лицом, таких в центральной России двенадцать на дюжину. Нет, с самого начала существовало понимание, что кого-то, известного на весь свет ему не пришлют ни в коем случае, прибудет хороший специалист из числа не самых известных, да еще под чужой фамилией. Так что был ли прибывший в качестве военного консультанта «Иван Крылов» — Крыловым, да и вообще Иваном, тайна сия велика есть. Хотя, — остановил он резвый бег своей дедукции, — это же не шпион, а летчик. Вряд ли его долгое время приучали отзываться на чужое имя, не реагируя на свое. Так что, скорее всего, именно Иван. Со второго взгляда, он понял, что не все так просто. Во-первых, от приезжего исходило явное ощущение недюжинной, угрожающей физической мощи. Будучи очень сильным от природы и, к тому же, физически хорошо развитым человеком, Чжан Су-чжао умел видеть чужую силу, — без этого невозможно сколько-нибудь успешное занятие единоборствами, — и не мог ошибиться. Во-вторых, впечатление от мягкого, добродушного лица с обаятельной, открытой улыбкой радикально меняли очень ясные, пристальные, редко мигающие глаза товарища Крылова. С ним не всякий решился бы мериться взглядом, дабы не потерять лица, хоть и в мелочи: мужчины поймут. Добродушные люди с такими глазами, при необходимости, во время войны и расстреливали спокойно, без лишних переживаний.

А, кроме того, он приезжего, похоже, помнил. В апреле сорок третьего, под Воронежем, кажется, мелькал такой вот молодой, но кряжистый летчик с неровными зубами, совсем еще зеленый. По зубам-то он его, собственно, и узнал. Это знакомство могло оказаться вовсе некстати, но и, с другой стороны, ничего страшного: слишком много времени прошло, слишком типичным китайцем он успел стать с тех пор. Впрочем, он не любил, когда что-то остается не до конца ясным. Пока беседу следовало вести через переводчика.

— Вы, вероятно, хотите отдохнуть с дороги?

— А что, есть, — он улыбнулся своей располагающей улыбкой, — другие предложения? Вообще-то, я не устал. Бока болят, это есть, очень уж у вас лавки жесткие. У нас, впрочем, тоже.

— Может быть, посмотрим технику?

Русский поднял на него веселый взгляд:

— А заодно и меня, а? Любите знать, за что платили деньги? Идемте, если так. Комбинезон на меня как, сыщете?

— Думаю, — он тоже умел улыбаться, — нам удастся найти что-нибудь подходящее.

Отпустив переводчика, он обратился к приезжему по-русски, вполне пристойно, но хуже, чем умел.

— Может быть, позвеним саблями, а?

— Всегда рад. — Он решил принять вызов: до сих пор не встречалось аса, которого он испугался бы, а размяться не мешало. — На? Я на машинах Яковлева летал не слишком много. Вот «ла», — совсем другое дело.

— Не имеет смысла ворошить прошлое. Нам перегнали технику? Вот на ней и полетаем. Я скажу техникам.

Результат спарринга на «Ла-9С-бис» потряс обоих, хотя причины потрясения существенно отличались. Товарищ Чжан заслуженно считал себя отменным летчиком и был таковым, но приезжий превосходил его по всем статьям. Дойди до принципиального боя, из которого нельзя выйти, уповая на скорость машины, этот Иван сбил бы его в полминуты.

Товарищ Крылов имел поводов для раздумья несколько больше. Во-первых, китаец оказался одним из лучших истребителей из всех, кого ему только доводилось встречать. Чтобы никто не знал аса такого уровня, — немыслимо. Его скрыть так же невозможно, как многомиллиардное состояние. Но этого мало. Невозможно не узнать такую знакомую школу, такой знакомый почерк. Всю ту волчью манеру пилотажа, которая отличала тех, кто воевал на Юге зимой сорок второго — сорок третьего года и умудрился при этом выжить. Сомнений не было: предводитель здешних летчиков был там. Это, кстати, хорошо объясняло уверенное знание русского языка. Чжан Су-чжао совершенно правильно предположил, что гость куда как непрост и его нельзя недооценивать, — и бой-то затеял для того, чтобы разобраться! — но не представлял себе НАСКОЛЬКО непрост. Иван Никитович довольно быстро вспомнил наделавшую шума историю семилетней давности, когда, по слухам, некий японец угнал новейший реактивный истребитель в Маньчжурию. И ориентировку на перебежчика вспомнил, и дрянной портрет. По виданному в те древние времена портрету опознать человека сколько-нибудь уверенно представлялось нереальным, и, прикинув все «про» и «контра», полковник решил оставить свои догадки при себе и не предпринимать ничего. Конкретной целью его командировки являлось широкое внедрение реактивной техники в ВВС НОАК, но по всему выходило, что ему, вместе с этим самым китайцем на пару, придется, по сути, организовывать все авиационное обеспечение предстоящей операции в Корее. И подготовку, и создание структур, и непосредственное боевое руководство.

Прикидывая, что и в каких объемах подтягивается к месту предстоящих событий, впору было перепугаться. Волосы вставали дыбом. Когда растущее напряжение прорвется настоящими боями, они, по всему, обернутся страшной бойней. Кроме того, знающего человека не могла не смутить необычайная сложность предстоящего сражения: море, горы, флот, авиация, сухопутные силы, которые и сами по себе ведут очень сложную кампанию, уже обещали неуправляемый и непредсказуемый рисунок сражения. Но, как будто этого мало, поверх накладывалась высокая вероятность массового применения новых, толком не освоенных систем вооружения. Это было почти неизбежно и значительно усиливало неопределенность ситуации. А когда он увидел, как летает здешний массовый пилот, терзавшие его смутные сомнения переросли в убежденность: переучить этих людей на реактивные машины в отведенные сроки нельзя. Придется привлекать какое-то количество своих, хотя бы на первое время, хотя бы только для нужд ПВО.

— Я никогда не ожидал, что нам передадут столько реактивной техники.

— Нет, ничего удивительного. Старых, добрых «бесов» в свое время наклепали как следует, а вот теперь списывают, почитай, новые машины. Все! Выпуск прекращен. Заводы гонят принципиально новую технику. ПВО вдоль границ уже перевели на сверхзвуковые перехватчики, но фронтовые машины тоже сменят. «Ла» попросту мал для нового борта и вооружения и, откровенно говоря, уж больно убогая у него дальность.

— Не страшно. Для наших целей даже, наверное, к лучшему. Доведенные до совершенства машины, давным-давно без детских болезней, сюрпризов не ждешь. Все равно на той стороне ничего лучше нет.

— Пожалуй. На последних сериях «борт» переработан радикально, можно сказать, это вообще новый борт. С аппаратурой для ВКК все, до единого! Прицел полностью автоматический, — он вдруг запнулся, но потом все-таки продолжил, — с дальномером…

— Может быть, — вы не откажетесь разделить со мной обед? Отметим ваш приезд, знакомство, начало плодотворного сотрудничества. Все сразу.

— Не откажусь. Вот только насчет «отметим» есть замечание. Я буду отмечать чаем или, если есть, каким-нибудь морсом. Помимо всего прочего, я выполняю особое задание командования и, пока оно не будет выполнено, мне запретили употреблять спиртное. Так что я уже полтора года, как трезвенник.

И ведь не расскажешь, что связана эта не слишком распространенная среди бывших фронтовиков трезвенность именно с тем самым прицелом. Надо сказать, он выделялся особой меткостью стрельбы даже среди самых выдающихся асов. Их всех, до единого, отличал особого рода летный универсализм, но, кроме этого, у каждого имелся свой «конек», как у него — меткость. Нередко мог выпустить из пушки один-два снаряда, не сомневаясь, что попадет, и не ошибался. Поначалу никак не мог взять в толк: если не уверен, что попадешь, — зачем стрелять? С этим качеством связаны и некоторые особенности его манеры вести бой: он делал то, за что опытные летчики материли молодежь, а именно, нередко стрелял с большой дистанции и попадал. Не удивительно поэтому, что именно к нему подошли с диким требованием описать, как именно он это делает. Он взмолился, — мол, избавьте, ради бога, потому что знать не знаю, ведать не ведаю, как это делаю. А начну разбираться, так точно никуда не попаду. Сам стрелять разучусь, факт. Однако ничего у него не вышло, поскольку последовал прямой приказ. Не позволили даже отлынивать, создавая видимость работы, требовали результата. Хуже всего было то, что сами требовальщики толком не знали, чего хотят, — или не могли объяснить, — но тут хрен редьки не слаще. Так что пришлось, для начала, разбираться с конкретными требованиями и создавать терминологию, а потом разбивать задачу на подзадачи. Например, почти сразу же, выяснилось, что в точности никак не известно, как человек определяет расстояние на глаз без всякого радара с сонаром: обычно приводимого тут механизма «бинокулярности» человеческого зрения, — при «базе», равной расстоянию между глазами! — никак не могло хватить. Только потихоньку-потихоньку стало понятно, какого именно опыта набирается человек, вырабатывая профессиональный глазомер. Точнее, — потихоньку шло сначала. Потом, когда определился принцип, пошло гораздо быстрее и эффективнее. Именно на основе этой занудной и, поначалу, не особо понятной работы создали пассивный режим прицеливания комбинированной прицельной установки современного истребителя. Иметь еще и такой режим считалось полезным для осуществления неожиданной атаки, потому что излучение радиоприцела улавливали детекторы врага. Впрочем, очень скоро выяснилось, что хитрые настройки при самых незначительных изменениях отличным образом подошли и для «активного» режима.

Иван Никитович сам не заметил, как увлекся, и эта работа незаметно изменила его самого. Сделала из обычного, — хотя и очень хорошего! — пилотяги настоящего инженера и исследователя. Хороший от природы ум превратился в отточенный инструмент, незаурядная память стала еще более цепкой и избирательной. Работа над прицельным комплексом еще не была закончена, когда его привлекли к следующей: созданию автопилота нового поколения. Вообще принципиально нового, способного, в том числе совершать взлеты и посадки в автономном режиме при стандартных условиях. Раньше сама мысль об этом показалась бы ему фантастикой, а теперь он примерно представлял себе направление и метод работ, хотя и старался не лезть в саму по себе технику. Во-первых, не знал, как отнесутся к его интересу очень серьезные заказчики, а, во-вторых, следовал коренной советской мудрости относительно лишнего знания и крепкого сна по ночам.

…А выпивать ему запретили в самом начале, увидав, как он, будучи расстроен диким для него заданием, расслабляется спиртным. Будучи честным военным, он приказ выполнил, потому что выполнение приказа для офицера является именно что делом чести. Со временем поотвык от фронтовой еще привычки регулярно употреблять алкоголь. Решил про себя, что отпразднует успешное прохождение испытание новинок в бою, а до этого считать приказ действующим.

Большой Антракт II: замах

У тех, кто не пробовал, у тех, кто долгие годы провел по другую сторону баррикады и прицела под огнем собственной пропаганды, могло сложиться неправильное впечатление о боеспособности наземных сил США. Да, — трижды «да»! — флот. Да, авиация. А вот о возможностях наземных войск американцев ничего конкретного известно не было. Они не успели себя как-то особенно показать на главных фронтах Второй Мировой. Те, кто пробовал, глупостей не болтают. Да, для их сухопутного стиля не слишком характерны лихие маневры в стиле блицкрига: хотя, при удаче, таким способом удавалось обрушить целый фронт, в один мах выиграть войну, зато в случае неудачи следовал удар под основание, окружение, и войну выигрывали уже у тебя. Блицкриг выдумали не от хорошей жизни, его можно только выиграть или проиграть, а вот компромиссного мира при его помощи не получишь при всем желании. Американцы, зная свои достоинства и недостатки, поступали так же, как поступает любая армия с вменяемым руководством: воевали соответственно собственным возможностям, не пытаясь подражать чужим образцам, пусть даже самым блистательным. Атаковали с ограниченными целями, стремясь не столько захватить какой-то пункт, сколько уничтожить побольше живой силы противника. Блестяще организовывали снабжение в любых, самых немыслимых условиях и вываливали на головы противника такое количество стали, взрывчатки и напалма, что тот не мог поднять голову и нес постоянные тяжелые потери. Потери эти, кстати, не давали пополнить, поскольку авиация днем и ночью терзала прибывающие резервы и, чисто профилактически, все транспортные узлы в ближайшем тылу противника. Когда, наконец, им удавалось добиться прорыва вражеской обороны, контратаковать противной стороне было попросту нечем, и наступление долгое время развивалось беспрепятственно. В общем итоге, получалось не менее эффективно.

У метода имелся всего один недостаток: он ни разу не был испытан против врага, имевшего хотя бы сопоставимые материальные и людские ресурсы. К счастью народа Соединенных Штатов, в самой его истории не нашлось места для конфликтов с противниками примерно равной силы. А сейчас дело хотя и со скрипом, но шло. На самом деле эти слова носят настолько «общий» характер, что граничат с цинизмом: сами по себе северокорейские войска никто и не подумал информировать относительно хитроумных замыслов Генштаба НОАК, и они дрались по-настоящему героически, с мужеством отчаяния. Как, впрочем, и части самой НОАК, действующие на Пхеньянском направлении. От них так же, как и от союзников на полном серьезе требовали «держаться любой ценой», и они держались в немыслимых, нечеловеческих условиях. Наличие хитроумного плана командования проявляло себя только почти полным отсутствием подкреплений, но имелись и некоторые отличия от других случаев в том же роде: во-первых, было на диво неплохо с боеприпасами. Во-вторых, — авиация поддерживала всерьез, так, что это постоянно чувствовалось. На сделанное неофициально замечание Пэн Дэ-хуая относительно ненужной траты сил, Чжан Су-чжао ответил с откровенностью, переходящей в цинизм: специфика войны в воздухе состоит в том, что при боях такой интенсивности, которая имеет место сейчас, силы ВВС только возрастают. Он стремится пропустить через горнило реальной боевой работы возможно большее число летчиков, не посылая их, однако, в самое пекло. Пекло еще впереди, и в боях такой накала люди без боевого опыта будут совершенно бесполезны и даже вредны.

Пхеньян горел, подожженный как в результате артобстрела, так и вполне сознательно, напалмовыми бомбами, в русле основной концепции армии США: победим — не победим, а жить вам будет и негде, и нечем. Большого военного смысла в этой акции не было, очаги сливных пожаров, раскаленная гарь вместо пригодного для дыхания воздуха мешали захвату города не намного меньше, чем отчаянное сопротивление северян. Так или иначе, штурм продолжался уже четвертые сутки, а до решительного успеха было все еще далеко. Восточнее, там, где сильнее ощущалось влияние флота, наступление шло несколько более успешно.

Но был и скрип. Ой, был! Временами он был и громок, и назойлив, но любые попытки командиров как-либо довести свои опасения до командующего оставались безуспешными. Макартур совершенно очевидно закусил удила и не желал видеть ничего, что противоречило бы его убеждениям.

Тяжелый разведчик «Б-29» с красивым именем «Абигайль», как обычно, пересек береговую линию на высоте десяти километров, практически недоступной для юрких китайских истребителей, когда произошло что-то неожиданное и страшное. Громадный самолет вдруг содрогнулся от целой череды взрывов, воздух мгновенно вырвался через многочисленные бреши в специально загерметизированном корпусе разведчика, а неизвестный самолет со скошенными назад крыльями восходящей полуспиралью вырвался вперед, гася чрезмерную скорость и готовясь к новому заходу. Судя по мощи вооружения, неизвестный хищник был специально заточен на стратегические бомбардировщики: двух заходов хватило вполне и как бы ни с избытком. Один из левых двигателей буквально разлетелся вдребезги, а потом и само крыло в этом месте вдруг величественно, со странной неторопливостью обломилось и, кувыркаясь, унеслось прочь. «Крепость» резко накренилась…

Так же или примерно так погибло несколько стратегических бомбардировщиков, а в некоторых случаях они просто исчезали, не успев передать никакого сообщения. Авиационному командованию стало совершенно ясно, что против тяжелых самолетов Южного Альянса противник задействовал реактивные машины с мощным пушечным вооружением. Умному человеку многое говорил и тот факт, что реактивные машины действуют исключительно над территорией Севера, не отваживаясь пролетать даже над морем, не говоря уже о землях, находящихся под контролем противника.

— Сэр, — почтительно докладывал командующему полковник Джером Уэбб, — это русские. Им нельзя попадать в наши руки ни живыми, ни мертвыми, и поэтому они не атакуют на дальних подступах. Очевидно, у наших косоглазых друзей проблемы с освоением реактивной техники.

— Не вижу тут ничего нового, — нетерпеливо проговорил командующий, — нам и без того известно, что они гадят, где только могут… Полковник, их уши торчат тут буквально отовсюду, это всем известное, общее положение, и не следует обращать внимания на частности! Вот только войны никогда не выигрываются интригами, а только и исключительно только схваткой на поле боя! Они прячутся? Отлично! Значит, невзирая на весь свой гонор, чувствуют себя слабее. Не решаются на открытое противостояние. А это значит, — смелее вперед! Когда я разверну базу где-нибудь в Наджине, в ста милях от этого их Владивостока, они окончательно подожмут хвост. Что-нибудь еще?

Сам тон, которым он задал этот вопрос обозначал, что все остальные факты точно так же не будут приняты во внимание. Ни то, что авиация северян даже не думает сдаваться, ни на йоту не снижая своей активности над полем боя. Ни то, что атаки против целей в тылу врага стали практически невозможными. Ни то, что в линейных частях авиации появляются признаки истощения, а пилоты опасно утомлены. Впрочем, что-то такое Макартур все-таки услышал:

— Я свяжусь с Вашингтоном. Пусть пришлют наши новейшие машины, — не годится, чтобы у кого-то было лучшее оружие. Это плохо влияет на боевой дух армии.

Трудно судить, был ли генерал выдающимся военачальником, — в этом сомневались многие, в том числе его собственный главнокомандующий, президент соединенных штатов Трумэн, — но в том, что он был величайшим специалистом по саморекламе, сомневаться не приходится. То, что на родине широкие массы избирателей стали воспринимать его в качестве героической фигуры и живой легенды, являлось всецело его же собственной заслугой. А еще его сжигало бешеное, лихорадочное честолюбие.

После Инчхона, который еще давал возможность обвинить его в слишком больших потерях, ему нужен был успех бесспорный и абсолютный. Ослепительный настолько, что все предыдущие обстоятельства просто перестанут существовать. Хотеть — значит, мочь. Его воля неизменно преодолевала, да нет, СМЕТАЛА любые препятствия, на бейсбольном поле так же, как на поле боя… а то, о чем с таким многозначительным видом говорят все эти люди, — даже и не препятствия вовсе. Это выдумки, которые кажутся препятствиями людям с мелкими душами, у которых осмотрительность прямо переходит в трусость. И если им хочется, чтобы весь этот вздор именовался фактами, — тогда тем хуже для фактов, которые осмеливаются противоречить его замыслам. Очевидно, существует много сортов истины, и все эти бессвязные огрызки сведений — самый низший ее сорт. Высший — это прозрение истинных избранников Судьбы.

И, надо сказать, Судьба подала Знак своему Избраннику. Буквально через полчаса после того, как он отпустил Уэбба, пришло долгожданное сообщение: сегодня, двадцать восьмого января 1951 года на три четверти разрушенный и сожженный Пхеньян, наконец, пал. Разрозненные группы северокорейских и китайских войск спешно отступают на север. Управление ими, судя по всему, полностью утрачено.

Очевидно, чего-то они, все-таки, добились. После захвата Пхеньяна сопротивление, сохранив ожесточенность, как-то стало менее упорным. И то сказать: после тех потерь, которые они понесли, казалось немыслимым, что они и вообще могут как-то сопротивляться. На языке казенных репортажей это называется «отдельные, разрозненные очаги сопротивления». Репортерам хорошо, им не приходится идти под пулеметный огонь и град мин, которым осыпает атакующих такой очаг, даже если он «отдельный». Не приходилось выковыривать из немыслимых нор людей, окончательно утративших страх смерти, но еще не потерявших желания убивать. И не было его, стремительного наступления, войска продвигались на пять-шесть а чаще — на три-четыре километра в сутки, где больше, где меньше. К северу от Пхеньяна стало заметно холоднее и начали отмечаться первые трудности со снабжением. И снова, как и всегда на Востоке, в тылу начались партизанские действия. Пока еще без особого размаха, как будто пробуя силы свои и противника.

Рядовой, сержант, командир взвода не видят, что враг отходит только на направлении главного удара, а соединения, отброшенные этим ударом в сторону, цепляются за опорные пункты и держатся, потихоньку консолидируясь и пополняясь, пользуясь тем, что на них сил уже не хватает. Для полного счастья что рядовому, что командиру полка вполне достаточно тех врагов, что прямо загораживают дорогу на север. Это командующий должен видеть, что обстановка меняется, в том числе, его стараниями, и, что не менее важно, — как меняется. Но он, как положено, видел главное, то есть то, что хотел видеть: враг отступает и победоносные войска южан гонят его. На уровне взвода, роты, полка видно только, что горы кругом становятся все выше, пропасти по сторонам узких троп все глубже, а карты — все ненадежнее. И впрямь: кто их тут делал? Когда? Какой обладал квалификацией и сколько имел времени для тщательной топографической съемки? Практически это оборачивается тем, что каждая конкретная тропа в горах ведет неизвестно — куда, спросить, как правило, некого, а спрошенные старательно не понимают ни слова, и в ответ на вопросы не врут, а просто несут совершенно бесполезную чушь на каких-то невнятных местных диалектах. Поход во все более холодную, все более безлюдную, все более дикую местность. В неизвестность, хотя, тем не менее, ежедневных стычек и настоящих боев никто до сих пор не отменял.

С каждым шагом на север вытянутая кишка войск союзников становилась все тоньше, порядки в этой своеобразной колонне — все реже. Дело даже не в каких-то особенных потерях: все время, на протяжении всего пути, приходилось оставлять какое-нибудь тыловое и фланговое охранение, потому что ненадежность положения ощущалась уже на уровне инстинкта, чем ближе к переднему краю, тем сильнее. Что наверху, то и внизу: армейские группы оставляли для охраны тыла целые полки и резервные дивизии, а роты — отделения, но, в общем, психология и практика были примерно одинаковы на всех уровнях.

Что наверху, то и внизу. Очень хорошо и полезно для армии, когда и армейские группы, и полки, и роты действуют в соответствии со здравыми и, к тому же, во многом сходными принципами. Наверху: в ночь на двадцать второе февраля нависшие сконцентрированными массами на флангах группы китайских армий с небольшой добавкой войск КНА обрушились на растянутые вдоль полуострова силы Южного Альянса. Для командиров полкового и дивизионного уровня это выглядело, как совершенно внезапное появление чертовой уймы вооруженных китайцев, которые в полном молчании атаковали их, давно уже спокойные, участки обороны. Стрельба, вопли, взрывы реактивных гранат, и практически мгновенная гибель личного состава, находившегося непосредственно на позициях.

Совершенно естественный исход при локальном численном соотношении один — к двадцати. Непонятно было только, откуда взялись все эти китайцы? Вроде бы, — всех уже перебили?

Прорвав оборону, собранные в три группы армии не стали дожидаться утра, начав своими передовыми соединениями ночной марш на стратегическую глубину, все дальше проникая на территорию, доселе контролируемую противником. Тактический прорыв почти повсеместно был преобразован в оперативный, а там, где первый удар пришелся не по американским или британским частям, а по самим южнокорейским войскам, прорыв носил характер настоящей катастрофы.

За исключением случаев предельного массирования огня, когда на передний край обрушиваются сотни тонн бомб и снарядов специальных артиллерийских соединений РГК или целых бомбардировочных армий, бой в атаке и обороне ведут между собой отделения и взводы. Как бы много их не было. Поэтому на тактическом уровне стратегическое наступление началось с множества взрывов, вызвавших изрядный переполох у атакованной стороны.

Китайцы с очень хорошей координацией действий взорвали множество заранее заложенных фугасов большой мощности. В некоторых местах взлетели на воздух разминированные, вроде бы, мосты, в других, мощные взрывы обрушили целые утесы, завалив проходы между скал. Эти меры предпринимались только там, где разрушения не могли помешать дальнейшему переходу в наступление. Основным же средством стали этой ночью хорошо замаскированные огнеметные фугасы большой мощности. Как правило, их закладывали сразу несколько, и те, что поменьше, служили ловушкой и преградой одновременно: когда к омерзительно воняющему горелым мясом месту страшной гибели товарищей подходили солдаты, взрывался следующий фугас-ловушка. После этого желающие подходить к страшному месту исчезали. И еще: в некоторых местах устанавливали, казалось бы, прочно забытые за семь лет фугасы «объемного» действия. И не только устанавливали: этой ночью солдаты Южного Альянса впервые с начала конфликта услыхали сдержанное, жуткое, как у далекой грозы, погромыхивание могучих турбин высоко в ночном небе, после чего в ключевых местах занимаемых позиций рванули, выжигая все живое, специальные боеголовки.

И все эти меры были посвящены, по сути, одной задаче: как можно сильнее расчленить боевые порядки южан, изолировать их части друг от друга, а потом рассечь уже по-настоящему. Идея, в принципе, здравая, но дала она что-то этой ночью или же нет, сказать трудно. Это потом, в мемуарах полководцев и учебниках по военной истории подбираются названия происходящему: «отбросили», «потеря управления войсками», «отход», «отошли» — да «отступили». Для отдельно взятого человека такое развитие событий на фронте обозначает, что он, после минут или часов смертельного ужаса, внезапно оказывается потерянным в незнакомой, дикой местности, один, или с двумя-тремя такими же бедолагами. Если, понятно, останется жив.

Выясняется, что даже в густонаселенной стране полным-полно безлюдных мест такого рода, какие в обычной жизни и на глаза-то не попадаются, вполне диких или со следами человеческого вмешательства, но от этого не менее опасных, не менее труднопреодолимых. Это в мирное время, когда выход в обитаемые места обозначает, чаще всего, конец злоключений, а когда воюешь в чужой стране, обитаемые места надо обходить чуть ли ни в первую очередь. Зимней ночью неизвестно — где, без еды, воды, курева и сколько-нибудь ясных перспектив. Разгром убивает даже сам собой, без дополнительной помощи пуль и осколков. Именно в таком положении этой ночью оказались многие тысячи и, возможно, десятки тысяч людей, а многие еще и не подозревали о произошедшей катастрофе, так что черед их мытарствам, их смертям наступил только утром. Можно сказать, им повезло: у них по крайней мере еще оставалось несколько часов счастливого неведения.

На Второй южнокорейский корпус пришлось самое острие главного удара тринадцатой армейской группировки китайцев, всего около тридцати дивизий, так что невезучее соединение оказалось буквально размозжено и развеяно в считанные часы, просто перестало существовать, так, что от него не осталось ничего, достойного воспоминания. Их не следует винить в трусости или недостаточном умении: когда высшее командование умудряется прозевать атаку противника, сумевшего скрыто создать восьмикратное численное превосходство, по-другому просто не бывает и быть не может. Войдя в образовавшуюся брешь, ударный кулак группировки на протяжении остатка ночи двигался практически беспрепятственно. «Практически» в данном случае обозначает, что какие-то трудности у ночного марша по сильно пересеченной местности в зимних условиях, безусловно, были, а вот боев с войсками противника — нет. Все, случайно подвернувшиеся «под ноги», небольшие части стаптывались походя, практически без боевого развертывания. К утру, когда командование южан начало хоть что-то соображать в происшедшем, передовые части главных сил успели продвинуться до двадцати трех километров, две бригады 2-й мотопехотной дивизии, действовавшие в авангарде пятидесятой армии, вышла на север-западный берег реки Ченчоган, создавая смертельную угрозу тылам всего девятого армейского корпуса американцев, но даже на это сколько-нибудь вменяемой реакции в надлежащие сроки не последовало. Возможно, крах стал бы и еще более оглушительным, не прояви 2-я пехотная дивизия США обычной своей исключительной стойкости: впрочем, из-за развала 2-го южнокорейского корпуса китайцы мгновенно вышли на оголенный фланг дивизии, и излишнее упорство в обороне привело бы к катастрофе. Прикрывшись арьергардом, буквально бросив его на съедение, к полудню дивизия начала отход в общем направлении на Пхеньян.

Спустя сутки обычные, очень похожие на любых фронтах в исполнении всех штабов и народов лихорадочные попытки хоть как-то удержать расползающийся фронт и взять под контроль неконтролируемую ситуацию были в полном разгаре. Хорошо было голландскому мальчику, заткнувшему дырочку в дамбе пальцем: тут никаких пальцев не хватало. И тогда в наступление перешла Девятая армейская группа китайцев с чисто формальным участием ошметков северокорейских дивизий. К вечеру следующего дня 1-я дивизия морской пехоты США оказалась отрезана от Хамхына и полностью окружена в районе Хагарури. Если бы прищучили какое-нибудь другое соединение, было бы полбеды, но эта дивизия относилась к категории легендарных, своего рода, — лейб-гвардии демократических Соединенных Штатов, так что ее кинулись спасать не думая, на одних рефлексах. В отличие от группировки Манштейна, пытавшейся деблокировать застрявшую в Сталинграде 6-ю армию и остановленной под Котельниково, американцы добились успеха, прорвавшись через не успевшую «затвердеть» оборону 20-й армии, в результате чего в котле оказалась еще и 7-я пехотная дивизия США в полном составе.

В завершении первого этапа операции на окружение запертым на узкой полоске восточного побережья и прижатым к морю оказался 1-й армейский корпус южнокорейской армии.

Перед наступлением и на протяжении всего наступления через реку Ялуцзан широким потоком лились свежие части, техника, и титанические количества продовольствия, боеприпасов и горючего, так что, против обыкновения, китайское командование даже не подумало делать обычную передышку в наступлении для пополнения запасов и с самого начала планировало операции на большую глубину. Когда до главнокомандующего силами южного альянса дошла вся необъятная ширь и бездонная глубина задницы, в которую он угодил, — а она явно, по всем параметрам, неизмеримо превосходила Гранд Каньон, — генерал Макартур устроил истерику и в крайне категоричной форме потребовал: «Сделать, наконец, что-нибудь с этими f… мостами».

Надо сказать, до этого этапа СССР играл по отношению к восточным союзникам примерно ту же роль, что США в Антигитлеровской Коалиции по крайней мере года до сорок второго: арсенал и бездонный источник материальных, финансовых и информационных ресурсов. Теперь совершенно явно потребовалось более прямое вмешательство, хотя и, по-прежнему, неофициальное и негласное. С сохранением приличий и инкогнито.

Товарищ Крылов со всем старанием, в полную меру таланта и немалого навыка изучил театр военных действий и принял непосредственное участи в подготовке пилотов для девяти десятков реактивных машин, призванных обеспечить ПВО важнейших объектов Северной Кореи и северо-восточных районов Китая. Исходная подготовка добровольцев оказалась, в общем, приемлемой, и сходу отправить восвояси пришлось всего четырех: им всем немедленно отыскалась замена. Эти люди с честью выполнили свой интернациональный долг, устроив над мостами и переправами через Ялуцзян форменную бойню. Их командир, решив, что хуже не будет, опробовал оригинальную идею ПВО особо важных объектов, так называемый «ордер» или «двойной барраж». Теперь «тэшки», что облетали зону ответственности, непрерывно сменяя друг друга, получили оружие: управляемые ракеты в количестве четырех штук, довольно громоздкие, длиной четыре с половиной метра. Буквально через год им на смену пришли ГББУ с ФОР, возможность запуска их с тяжелых бомбардировщиков существовало с самого начала, исходно считаясь и вообще основным, — но извивы военно-бюрократической мысли непостижимы, и в тот момент на «тэшки» поставили именно это старье, со штатным оператором и радиусом действия в восемь километров. Чего у этих изделий не отнять, так это мощности головной части: пятьдесят килограммов КТГА плюс пятнадцать килограммов стержневых поражающих элементов, так что для любого самолета с гарантией хватало даже одного попадания. Дистанционного подрыва по штату, впрочем, тоже. В тех случаях, когда бомбардировщики двигались в традиционном плотном строю, при одном подрыве, как правило, доставалось сразу нескольким машинам. В той или иной мере.

Обнаружив приближение бомбардировщиков врага, с «тэшки» вызывали дежурное звено истребителей и, при необходимости, поднимали по тревоги эскадрилью или даже полк. Сама тяжелая машина тем временем тоже выдвигалась в угрожаемую сторону. Практика показала, что прием является довольно рискованным: одну из тяжелых машин сбил «тандерджет», видимо, управляемый признанным асом, другая оказалась повреждена, но эффект новой тактики оказался в прямом смысле слова убийственным. В двух случаях на родной аэродром не вернулась ни одна из участвующих в налете «сверхкрепостей», в других — потери достигали от сорока до шестидесяти процентов. Пока не было найдено реального средства преодоления грозного рубежа ПВО над Ялуцзян, попытки выполнить приказ Макартура являлись форменным самоубийством. Результаты оказались столь ничтожны, а потери — так страшны, что авиационное командование нажаловалось на командующего, через его голову, непосредственно в Вашингтон, и ему приказали ждать прибытия истребительных частей на новой технике. Что? Нет, и атомное оружие тоже пока нельзя.

Когда «сейбры», наконец, прибыли, оказалось, что уже слишком поздно и никому они, по большому счету, не нужны.

Кстати сказать, вторым шедевром стратегической мысли Макартура было обращение к Чан Кай-ши с категорическим требованием нанести решительный удар по НОАК («хорошенько пнуть по яйцам этих f… комми…»), дабы отвлечь часть их сил от фронтов в Корее. В китайской традиции такая практика называется, кажется: «Понукать мертвого буйвола» — или что-то вроде. Не экспансивному и нетерпеливому американцу побуждать к деятельности наследника двух с половиной тысяч лет традиций китайской бюрократии, если тот действовать не хочет, а попавшего в беду союзника больше не боится.

Глядя на нынешнюю работу своей авиации, Пэн Дэ-хуай не мог не убедиться в правоте Чжан Су-чжао: его до жестокости суровые методы боевой учебы принесли свои плоды, и авиация стала просто-напросто другой, приобрела иное качество. Пресловутая авиация Южного Альянса при всем своем старании не могла вернуть своего господства в воздухе, более того, присутствие Первой Революционной Воздушной армии, казалось, день ото дня становилось все более заметным. Они разгоняли бомбардировщики и штурмовики врага, непрерывными ударами заставили уйти от берега вражеские артиллерийские корабли, сделали морские десанты слишком тяжелым и опасным делом, бомбили колонны противника на марше и передний край его обороны. Если коротко, — выполняли весь спектр боевой работы авиации в современной войне. Именно это, наряду с куда лучшим снабжением, позволило «добровольцам» действовать не только ночью, но и днем, так что и марши, и переброска подкрепления шла теперь неизмеримо быстрее, поэтому теперь противник постоянно запаздывал, реагируя на стремительные изменения обстановки. В то же время слишком хвалить товарища Чжана, оказывается, не следует: его успехи вдруг оказались не вполне правильными с точки зрения революционной идеологии, и отдающими ревизионизмом. Он вполне заслуживает поощрения, но настала пора товарища поправить. Разумеется, со всей возможной осторожностью. Явных ошибок нет, но он не является рядовым военным, и должен понимать тонкости классовой борьбы на современном этапе.

Прошло пять дней с момента начала наступления, но лучше не становилось, становилось хуже. Без особого сопротивления забрав назад Пхеньян, северяне поспешно перегруппировывали войска для повторного броска за 38-ю параллель, руководство Южного Альянса так же поспешно укрепляло позиции вдоль нее, но тут возникала одна проблема: позиции эти оказалось некому оборонять. После ряда новых попыток деблокировать окруженные группировки, командир 3-й пехотной дивизии США заявил, что после нового штурма то, что останется от его дивизии, «можно будет завернуть в носовой платок и засунуть в карман». В развитии событий возникла пауза — не пауза, а так, — заминка, совсем короткая, казалось бы, незаметная, но, однако, ее заметили буквально все. В этот промежуток времени советское руководство предложило свои услуги в качестве посредника, на что Макартур ответил немедленным отказом. Известно, что в посредники идут либо те, кто заведомо безопасен для обеих сторон, какая-нибудь Швеция или Швейцария, либо уж тот, кто считает себя самым крутым, и третьего варианта не дано. На это его решимости хватило.

Однако, так или иначе, наступила пора срочно принимать принципиальное решение, а генерал Макартур медлил, поскольку решение было только одно, — немедленная эвакуация войск морем, пока не поздно, — и оно его категорически не устраивало, потому что мало напоминало блестящую и неоспоримую победу*.

До сих пор остается тайной, что именно смогло преодолеть его странную нерешительность, но приказ на эвакуацию все-таки был отдан. Наступил момент, которого так ждали, к которому так готовились и в который до конца не верили в штабах КНА, НОАК и Особого Дальневосточного Военного округа.

*На то, чтобы превратить в неоспоримое достижение очевидно разгромный Дюнкерк, потребовалось лет тридцать неустанных усилий пропаганды.

По какой-то причине американское командование приняло решение эвакуировать окруженных, по возможности, сразу, точнее, — в кратчайшие сроки. С точки зрения психологии подобное решение даже слишком понятно, но не исключено, что оно стало ошибкой. Может быть, — ошибкой, поскольку наверняка в таких сложных обстоятельствах ничего сказать нельзя. Возможно, разбей они эту стратегическую операцию на несколько этапов, сделай их последовательность произвольной, такого определенного, однозначного ответа на все вопросы сразу могло бы и не выйти.

Надо сказать, обе стороны старались ничего не оставить на волю случая и старательно подтаскивали к предполагаемому месту событий все, что могли. Над «котлами», в которых оказались заперты окруженцы, шли почти непрерывные воздушные бои, и ни одна из сторон пока не могла взять верха, но это равновесие, разумеется, никак не могло устраивать попавшую в невыгодное положение сторону. Чтобы резко, одним рывком нарушить его, американское командование гнало к восточному побережью Кореи все оставшиеся у него после Инчхона авианосцы. Там они потеряли два: «Вэлли Фордж» и «Филлипиэн Си», сравнительно новые, не попавшие под программу послевоенной модернизации, и потому находившиеся в составе неофициальной «первой линии». Кроме них в этом сражении Южный Альянс потерял два британских авианосца, тяжелый и легкий. Теперь сюда подтягивалось действительно все. То, что могло успеть и то, что успеть не могло даже теоретически. По прикидкам, к двум имеющимся под рукой авианосцам в осмысленные сроки могло успеть шесть, и ни одного британского среди них уже не было.

Опыты по использованию в палубной авиации реактивных машин, как будто бы, обнадеживали, но верховный главнокомандующий и слышать не хотел ни о каких не прошедших надлежащей проверки новациях, и реактивных машин тут не было, ни одной. Ударные машины, даже штурмовики, решительно свели к минимуму, а торпедоносцев не было ни одного. У врага не имелось ни одной посудины, достойной торпеды, и достойного упоминания флота не было тоже. Авиация*, — вот от чего предстояло защищать транспортные корабли, битком набитые беззащитными сухопутными, и следствием этого стало более полутысячи палубных истребителей при пилотах, прошедших хорошую подготовку, но в мирное время, и оттого не имевших боевого опыта. Это, в самом деле, очень, очень много.

*В ТР у северян авиации, по сути, не было. Поэтому войскам Южного Альянса, вчистую, вдребезги и пополам проигравшим сухопутное сражение севернее 38-й параллели, рассеявшим по многочисленным котлам практически все войска, удалось их эвакуировать в полном почти составе морем, можно сказать, — беспрепятственно и только с самыми номинальными потерями, они заняли позиции посередине полуострова, и война кончилась патом. Как то и положено в случае «взаимно-блокированных» позиций.

… И мины. Откуда, как, когда успели, — оставалось загадкой, но только в гаванях Сенгчжина, Хамхына, Ханнама их накидали очень порядочно, самых разных типов, разумеется, в спешке постановка велась весьма беспорядочно, но легче от этого не было. Вести себя так в своих портах, примерно то же, что поджечь собственное жилище, чтобы оно не досталось врагу, но неизвестные поганцы, казалось, демонстративно, на показ, не заботились ни о каком будущем. Они дошли даже до использования такого варварского средства, как «наплавные» мины: если автора поймают, то его будет ждать какой-нибудь особо замысловатый вид смерти. Вы примерно представляете себе, как хорошая, обстрелянная пехота на фронте относится к вражеским снайперам? Так вот людей, допускающих шутки с наплавными зарядами военные моряки любят еще меньше.

Пхохану, Ульсану, гаваням южнее 38-й параллели, мин досталось, разумеется, гораздо меньше, в Пусане их поставили и совсем немного, но они все-таки присутствовали. Так сказать, — имели место, о них нужно было помнить, их нужно было опасаться, с ними приходилось что-то делать, — и это в условиях постоянных воздушных атак. Поэтому в состав армады пришлось включать дополнительные тральщики, причем не на всякий случай, а для дела, но и при этом подрывы имели место. На это уже как-то не обращали внимания. Одно из лиц катастрофы, один из главных ее признаков, — это когда на потери перестают обращать внимание. Точнее, перестают воспринимать их эмоционально и, скорее, радуются, что спасся хоть кто-то, а не горюют по поводу того, что большая часть погибла страшной, бессмысленной смертью или сгинула без следа.

Судьба авианосцев в заливе Кванхамон вызвала самое пристальное внимание и самое серьезное подозрение, почти уверенность, что противоположная сторона имеет очень мощное средство поражения кораблей этого типа, причем о характеристиках этого оружия почти ничего не известно, так что и средств противодействия не существует. И все-таки их гнали откуда только можно, на предельной скорости, доходящей, порой, до тридцати двух узлов. Говорят, что генералы всегда готовятся к прошлым войнам, и можно было бы добавить, что адмиралы в этом смысле еще хуже, — вот только никакого другого варианта действий у них в тот момент не было. Войска в «котлах» планомерно расчленялись на все меньшие фрагменты, положение их ухудшалось, и оставить их в беде обозначило бы подрыв главного, определяющего признака вооруженных сил США, их серьезной слабости и источника их бесспорной силы: во что бы то ни стало выручать своих.

Когда по обе линии фронта стало ясно, что решение на эвакуацию морем принято вполне однозначно, это одно само собой определило цели, задачи и стратегию обеих сторон. Северяне стремились во что бы то ни стало взять свое севернее Косона и 38-й праллели, там, где полуостров отделен от Японии морем, и противник очень ограничен в аэродромном маневре, а южнее, — постараться урвать, что получится. Главной целью Южного Альянса, соответственно, стало: не дать себя разбить к северу от Косона, на западе Японского моря, в Восточно-Корейском заливе, твердо надеясь на то, что южнее залива их караван как-нибудь отобьется, потому что, чем дальше на юг, тем сильнее станет влиять на ситуацию базовая авиация.

Казалось бы, основные события, главное сражение Третьего Поворота Событий только начинается, и это было сущей правдой, но только не для него. Будучи человеком трезвейшего ума, Чжан Су-чжао отдавал его отчет: он уже сделал все, что мог, за эти полтора-два месяца перед решающим сражением. Может быть, будет точнее: между двумя сражениями. Самолетов, моторов, горючего, запасных частей и боеприпасов (Кстати: когда, кто, чем и каким способом собирается потом рассчитываться с Советами? Интересно, об этом кто-нибудь из Руководящих Товарищей думал?) у ВВС Северного союза в достатке, а вот пилотов столько, сколько их есть, и новых взять неоткуда. Тысяча сто сорок человек, на все — про все, с очень разным уровнем подготовки. За эти месяцы уровень повысился очень сильно, неизмеримо, тех, кто выжил, по большей части все-таки уже можно считать пилотами, но до настоящего мастерства основной массе далеко. А теперь от него практически ничего не зависело: выше головы не прыгнешь, и то, что у него есть, — это все. Совсем, по-настоящему все. У русских не попросишь, он даже не будет пытаться, поскольку очень хорошо понимает их решительное, категорическое нежелание напрямую воевать с американцами: эта идиотская, вовсе ненужная им бойня, истинно что, — на чужом пиру похмелье, — пришлась на тот чувствительный момент, когда громадная страна вынашивала собственное будущее на десятки, сотни лет вперед. Беременным женщинам прямо противопоказаны как отчаянный героизм при отстаивании чужих интересов, так и чрезмерное напряжение сил, а в тех случаях, когда такие поползновения все-таки возникают, то их со всей решительностью должны останавливать близкие. Спасибо великое уже за то, что взяли на себя ПВО глубокого и армейского тыла, американцы практически без всякого эффекта положили целую воздушную армию и все-таки отступились, не выдержали жестоких потерь.

Так что здесь и сейчас придется рассчитывать только на себя, и этот расчет не радует. Сила солому ломит.

Американцы окончательно закусили удила, согнали все, что могли, вывернули наизнанку союзников, но создали примерно двукратное численное превосходство по авиации, причем пилоты у них, в среднем, лучше, а машины, в общем, не уступают, потому что замечательные «косички», как ни крути, все-таки техника семилетней давности, предельно незамысловатая, и многих новинок последнего времени там просто нет. Из машин, соответствующих современному уровню и превосходящих все, что имелось здесь у противника, у него была его командирская «тэшка», полученная ценой немыслимых усилий, и полтора десятка реактивных «бесов». Причем и там, и там экипажи происходили из «северян», выпускников советских летных училищ. Он честно предупредил руководство: бой дадим, а выиграть его не сможем. Нет, не поможет никакой массовый героизм и революционная сознательность. Да, он не может гарантировать разгрома потенциально более сильного противника. Наиболее вероятным исходом является полное уничтожение Первой Революционной Воздушной армии ценой потери трехсот-четырехсот истребителей противника, плюс повреждение десяти-пятнадцати разнотипных кораблей и судов противника. Если руководство считает, что кто-то справится с командованием, по сути, всеми ВВС в предстоящем бою лучше него, следует поспешить с назначением преемника, чтобы он успел передать дела. Нет, это не шантаж, по крайней мере, — с его стороны…

Все средства, все силы, которым предстояло противодействовать эвакуации «в небесах, на земле, и на море», пришлось размазать тонким слоем по четырем пунктам северо-восточного побережья страны, и утешало здесь только то, что противнику со всей неизбежностью придется делать то же самое.

Зачин боя принадлежал авианосцам, пытавшимся разведать позиции северян при помощи одиночных или действующих в группе разведчиков, вот только им, особо, нечего было разведывать, а там, где было, их встретили пары «бесов». Намек поняли и особой настойчивости не проявляли: в конце концов основное им было известно, а существенных нюансов с воздуха разобрать было невозможно. Вторую сторону зачина, наряду с «бесами», представлял он, самолично, на борту «тэшки». Оставалось надеяться, что американцы не успели втиснуть на палубу «сейбры»: если успели, бой для него кончится, по сути, не успев начаться, а «тандерджетов» он, пожалуй, не боялся.

Содержанием и основной целью предполетного инструктажа была одна, очень простая мысль: не суйтесь к боевым кораблям! Они найдут вас сами, а ваше дело — потопить как можно больше транспортных судов, и разогнать стиснутые в прибрежной полосе войска, чтобы лишить смысла всю операцию врага и уцелеть самим. Понятно, не только предполетного, потому что о предстоящем не знал только глухой, секрета из особенностей боя никто не делал, и мысль эта внедрялась все время и с предельной настойчивостью: лезть к боевым кораблям группировки, сам смысл и назначение которой, в данной конфигурации, — ПВО транспортных соединений, есть прямое, совершенно бессмысленное самоубийство. Впрочем, рассчитывать на то, что люди будут помнить о каких-то там резонах в разгар боя, тоже было достаточно наивно.

Как и ожидалось, они шли с юго-востока, прижимаясь к берегам, потому что при данном варианте попытки хитрить с направлениями выглядели бы смешно, плотность «зонтика» истребителей, действующих с наземных баз, играла несравненно большую роль. И, кажется, подошли теперь достаточно близко.

В авангарде первой же волны — то, чего у него имелось больше всего, истребители. Разумеется, активная и пассивная постановка помех, но сами эти меры предупреждают врага о том, что вот-вот уже, а где именно ждать они знают и так, без радиолокатора.

Так что все, как встарь: проштурмовать палубы, сбросить десяток фугасок по пятьдесят килограммов, и присоединиться к товарищам, которые уже сцепились с палубными истребителями, прикрывая их сверху. Детская уловка имеет относительный, эфемерный успех, низколетящие истребители встретили слишком близко к кораблям, и они прорвались, обдав палубы транспортов и пасущих их эсминцев пулеметными очередями и зажигательными снарядами из авиационных пушек. И уже кто-то, не то задетый огнем зенитных автоматов, не то просто не справившись с управлением, задевает грузовую стрелу грязного «либерти», непонятно как вообще попавшего в эту компанию, и, перевернувшись через крыло, плашмя, как лягушка, шмякается на палубу. Концепция, которой он придерживался, составляя хоть какие-то планы на начало боя, отличалась простотой граблей: ввязаться в сражение в такой момент, чтобы зенитному огню передовых кораблей помешали собственные истребители. Беда только в том, что хитрости и тактические уловки не слишком эффективны даже против равного противника. Более сильного при их помощи можно, скорее, обозлить. Представьте себе, что вы выходите против Тяжеловеса, — через три-четыре весовых категории твердых костей и накачанных мышц, — хитроумно плюете ему в глаз, и, пользуясь случаем, разбиваете ему губу. Успех? Несомненно! Скажется на исходе баталии? А вот это вряд ли. Главным в его планах на бой был незамысловатый, в сущности, мотив: рано или поздно транспортные суда выйдут на передний край, и тогда полноценная ПВО их боевыми кораблями станет невозможной.

А потом в небе сразу, рывком, становится тесно, потому что следом за истребителями последовали «Ил — 10» с истребительным прикрытием, но тоже без серьезного намерения что-нибудь потопить, несут помимо пушек, по восемь РС: так будет возможность хотя бы повредить кого-то. Но все уже всерьез, истребителей в средней зоне вполне достаточно, чтобы разбить любой строй, атакующим приходится буквально продираться через трассы скорострельных автоматических зениток, разрывы орудий более серьезного калибра вспухают часто-часто, как пузыри во вдруг закипевшей воде, сливаясь в диковинные узоры.

Все, как и следовало ожидать: его воинство, — тех, кто уцелел, — постепенно отжимают от кораблей вглубь суши, прорваться к цели, пустым транспортным судам, — в сколько-нибудь значимом количестве не удается. Нет, чего-то они, безусловно, добились, над флотом стоят многочисленные столбы дыма от множества мелких и средних пожаров. Сказался первый напуск, сказались РС. А еще сказалась особенность «косичек» всех моделей: их свойство не разваливаться ни при каких почти обстоятельствах. С убитым летчиком, с разбитым мотором, они не кувыркаются, не сыплются вертикально вниз, как куча дров, а так и приходят вниз, в воду или на палубу, на кого бог пошлет, крутясь в штопоре, как бумеранг, падая в крутом пике, как тяжелый топор на склоненную шею, либо скользя почти параллельно поверхности, на манер лезвия сабли. Общее значение, относительно прочих боевых повреждений, понятно, не так уж велико, но все-таки, все-таки. И он сам подобного как-то не ожидал, чего же говорить об американцах…

Примерно треть машин, пилотам которых строго-настрого запрещено даже соваться к кораблям, действуют, как ожидалось, гораздо успешнее: старые, добрые осколочные бомбы, новомодные шариковые бомбы и, напалм собирают среди скученных на берегу войск страшную жатву, крупнокалиберные пулеметы прорубают в толпах ищущих спасения кровавые просеки. Самое же главное, действуя небольшими группами, они постоянно висят над береговой чертой, постоянно отгоняя людей от берега, раз за разом срывая посадку на суда.

Здесь, на удалении, бой идет так, как он и ожидал, люди, крутясь в свалке маневренного боя, убивали друг друга и гибли сами, но система ПВО ордера его средствам оказалась явно не по зубам.

Что хорошо на «командной» «тэшке», так это связь: он здесь, над Ханнамом, но знает, что и в прочих местах примерно та же картина. В совокупности базовой авиации, прилетающей изредка, но солидными группами, и «смен» истребителей палубного базирования южане умудряются держать в воздухе больше машин, чем они, а продавить систему зенитного огня представляется вовсе немыслимым.

Что плохо, — так это связь: родимое руководство не оставляет вниманием, требует отчета, хочет знать подробности.

— … успел причалить? Начали погрузку войск? Ну, хоть кто-нибудь?

— Нет еще. Тралят и кидают серии глубинных бомб прямо у причалов. Причалы горят.

— Что, есть подрывы?

— Да, есть. Как минимум — три. Затонул небольшой транспорт, два других — на плаву. Больше ничего не известно.

— Начнется массовая погрузка, — немедленно сообщите.

— Есть.

Так. Кажется, существует расчет не на срыв эвакуации, а на то, что погрузка все-таки начнется, а их используют «в темную». Или, все-таки, коррекция планов по ходу дела?

— Как там?

— Тут ад, генерал. Давят так, что отбиваться не успеваем. Китайских машин столько, что неба не видно, а мин в воде, — как клецек в мамином супе. Косоглазые совсем озверели, таранят корабли… Ладно — япошки, а от этих я ничего такого не ждал… Не знаю, как и выкрутимся-то…

— Потопленных много?

— Не слишком, сэр. Достоверно, один небольшой транспорт. Много поврежденных и трудно бороться с пожарами. Но мы мы уже подходим к берегу.

— Черт побери, адмирал, одно только это и важно!

Со временем что-то начало получаться. Он сумел подобрать неудобный для врага ритм, и оставшиеся штурмовики начали прорываться к причалам, у которых сгрудились транспорты. Во время погрузки, — а он сообщил о том, что она началась! — особо не постреляешь, а эсминцы с крейсерами, которым приходилось стрелять, по сути, над головами подопечных, не могли с прежней эффективностью защищать их своей артиллерией. Улучив момент, он бросил в бой шесть десятков «Ту-2», которые берег для какого-то крайнего случая, и угадал. Фугаски по полтонны и пирогель в сложившихся условиях произвели страшное опустошение. Дым от пожаров сделал почти невозможным сколько-нибудь точную работу с воздуха, кто-то уже тонул прямо рядом с пирсами, а два транспорта, без хода, пылающих, как свечки, буксировали подальше от берега. Сказалось «короткое плечо» подлета и свобода аэродромного маневра. Русские, по-прежнему не втягиваясь в свалку над портом, зато намертво закрыли небо над аэродромами передового базирования, и несколько попыток «проводить до дома» выбирающиеся из боя китайские самолеты кончились для сопровождающих совсем печально. Улыбчивые, душевные, простые в обращении убийцы улыбчивого, добродушного товарища Крылова просто, без изысков свалили всех, без исключения, не дав уйти никому. И что интересно: настоящих фронтовиков среди них почти не было. Сплошь молодые ребята по двадцать пять — двадцать шесть лет, а полное отсутствие рефлексии все то же. Не отвоевали свое.

Еще одной причины он не знал, авианосцы держались поодаль, милях в сорока от берега не просто так. Инчхонские события оставались для американского командования загадкой, и оно, по возможности, осторожничало. Иногда прошлое влияет на день нынешний довольно своеобразными способами.

И тут ему в предельно категоричной форме, без малейших объяснений приказали «быстро выводить все самолеты из боя». Да, все. Да, пусть сбрасывают груз, куда попало.

Он весь был там, — над бухтой, наблюдая за действиями своих людей, не смотрел по сторонам и не имел к тому особой возможности, и поэтому в первую очередь увидел несколько ослепительных вспышек, над причалами, у самых причалов, над стоящими под погрузкой кораблями, и поодаль, над акваторией порта. Из-за масштабов пламя, из которого состояли облака разрывов, казалось вязким, тягучим. Медленно угасая, вспышки расплывались в небе над портом грибовидными облаками. От неожиданности он похолодел в приступе мгновенной, безотчетной паники, сердце пропустило очередной удар, но уже в следующую секунду он опомнился: взрывы действительно ужасны, но на атомные все-таки не тянут ни по каким статьям. Он знавал эти штуки еще по фронту: вон, над городом, над плацдармом тянутся широкие дуги плотного серого дыма. Старые, добрые «бураны», он совсем позабыл об их существовании, хотя, если подумать, — чего тут удивительного? Ровным счетом ничего. К тому, что руководство ведет войну с предельной жестокостью, он привык, — японцы вели себя с китайцами вообще и коммунистами в частности и еще похлеще, а это не располагает к особому мягкосердечию. Он и сам был такой, — но это они все-таки слишком. Как бы им потом не пожалеть об этом деле.

Сквозь пелену дыма, тумана и не успевшей еще осесть распыленной воды разобрать, что творится в порту, оказалось совершенно невозможно, но уже через пять минут из этой пелены вырвались «Скайрейдеры», и навстречу им по-прежнему редко, солидно, тяжеловесно прочерчивали небо тяжелые РС «буранов». Вряд ли от атаки штурмовиков будет какой-то толк: Чжан Су-чжао не верилось, что у ракетчиков имелось сколько-нибудь заметное количество ракет, так что они успеют расстрелять их все, и теперь умрут со спокойной совестью. Удивительно, что русские вообще передали «буран» в чужие руки. Если бы эвакуация происходила только через порт* и его сооружения, там мало кто уцелел бы**.

*В англо-американских традициях как раз проводить высадку, или эвакуацию войск морем ВНЕ портов, в данном случае существенная часть войск эвакуировалась через порт из-за крайней спешки, но, главное, из-за особенностей восточного побережья на севере полуострова: большие глубины уже неподалеку от берега, зато камни — у самого берега, скалы, обрывы, мало «пляжей», доступных для пехоты и пригодных для ее накопления. Зато немногочисленные гавани по-настоящему хороши.

**Характерная ошибка в предсказаниях: на самом деле военные корабли и крепкие пароходы коммерческой постройки достойно держались даже против воздушного атомного взрыва. В данном случае количество жертв среди плавсостава превзошло полторы тысячи человек только в одном порту, в основном — находившиеся на открытом пространстве и в небронированных надстройках. Потеря ряда кораблей произошла, по преимуществу, из-за столкновений между собой и с портовыми сооружениями, а также из-за отсутствия борьбы за живучесть, — там, где погибла большая часть экипажа. В общем же эффект оказался таков, что было принято решение на свертывание эвакуации.

К тому моменту, когда порт и прилегающие пляжи стали доступны обзору, и он внимательно разглядел, что удалось наделать общими силами, о себе напомнило начальство.

— Штурмовики вернулись на палубу?

Он прочистил горло, потому что первая попытка ответить не удалась, и ответил скрежещущим, прерывающимся, как звук заржавевшего механизма, голосом.

— Похоже, эвакуация сворачивается…

— Чжан, — лязгнуло в трубке, — вы меня слышите? Авиация вернулась на авианосцы?

— В основном — да. Наши улетели недавно, и там знают, что на четверть часа могут рассчитывать.

— Хорошо.

— Да, сэр, я видел это собственными глазами, очень хорошо запомнил, и могу присягнуть. Это произошло вскоре после того, как на корабле…

— Уточните, речь идет об авианосце «Корал Си», не так ли?

— Да, сэр, точно так, как вы сказали… После того, как был осуществлен прием штурмовиков, действовавших над сушей, была объявлена воздушная тревога. Это стало для нас неожиданностью, поскольку никаких признаков атаки в тот момент не наблюдалось. Мы занимались отражением атак китайцев уже с самого утра, и успели привыкнуть к определенному порядку действий. В данном случае не было ничего подобного, сэр…

Люди, действуя, как автоматы, привычно заняли свои места, готовясь к отражению очередной атаки, но сейчас опасность не имела ставшего привычным обличия. Кто-то показал на запад, где вдруг возникли две исчезающе-тонких белых иглы инверсионных следов. Кто-то летел по направлению к эскадре на громадной высоте, недоступной ни для палубных истребителей, ни для самых мощных зенитных орудий. Впрочем, истребители не успевали в любом случае, потому что неизвестные машины делали за одну минуту не менее десяти миль. Видимая безобидность картины не могла обмануть никого, наоборот: те, кто вынужден был безучастно наблюдать, и те, кто совершал привычные ритуалы, ждали, в принципе, одного. Как над черной Бомбой, сброшенной с огромной высоты, откроется парашют, или даже без всякого парашюта на месте одной из машин на миг загорится ослепительная точка и все вокруг зальет свет тысячи солнц… День выдался, в общем, вполне подходящий.

Ну, не так все страшно. Что за пристрастие к дешевым спецэффектам, ей-богу. Проще надо быть и не выдумывать себе всяких ужасов.

— … уверен, сэр. Все произошло очень быстро, но не настолько, чтобы я не разглядел подробностей. Это был именно самолет, причем довольно большой. На взгляд, размером примерно с «митчелл», не меньше. Остроносая машина со стреловидным крылом и двумя реактивными двигателями. Она пикировала почти вертикально, и… Как-то не так, как это делают пикирующие бомбардировщики. Собственно, она и не была на них похожа.

— И что произошло потом?

Последние считанные мгновения перед падением растянулись, как хорошо разжеванный чуингам, демонстрируя такие подробности, что были уж вовсе лишними, а потом из середины палубы, продираясь сквозь нее, выворачивая наизнанку, потроша корабль, взметнулся исполинский столб огня. С окружающих авианосец эсминцев сбросило за борт полтора десятка человек, из которых никто не спасся, а осколки пробивали сталь надстроек. Дождь обломков, мало уступающий по разрушительной силе поспешному налету штурмовой авиации, пролился на море и палубы аж секунд через двадцать.

— Грохот стоял такой, какого я и не припомню. А уж, казалось бы, успел наслушаться в этот день. А потом, я очень хорошо запомнил, и все запомнили, как сквозь этот раскат послышался скрежет, и авианосец как-то изломился примерно посередине, и сразу же появилось целое море огня. Новыми взрывами корабль окончательно разорвало пополам, обе половины опрокинулись на разные борта, и утонули в считанные минуты. Во всяком случае, нам так показалось. Они пылали, как облитые бензином. Там почти некого было спасать, сэр.

На протяжении десяти минут примерно в том же стиле были утоплены все восемь тяжелых авианосцев, которые удалось собрать к восточному побережью полуострова. Рекорд Мидуэя оказался превзойденным в два раза, причем, на этот раз, без малейшей компенсации.

Иван Никитович и не представлял себе, как именно предполагается использовать созданный с его активным участием «автопилот». По сути, его основу составлял все тот же «УНА — 11/48», только с несколько более сложными настройками, чем у вставленных в МББУ на «Ангаре». Один вариант — для «Ил-20МС», немного другой — для «Ту-2», одинаково превращенных в крылатые бомбы. Именно в настройки-то он и внес свой неоценимый вклад. Не ведая что творит. Впрочем, в качестве автопилотов их тоже можно было использовать. Они даже справлялись с взлетно-посадочными операциями в мало-мальски стандартных условиях.

Идея выдать применение ФОР за атаку летчика-самоубийцы и, таким образом, спалить авианосный флот США, оставшись в стороне, пришла в голову одному из советников Черняховского. Он решил, что, без малого, двадцатитонный самолет, груженый тремя тоннами ТГА, да с почти полными баками, по силе воздействия на корабль ничуть не уступит МББУ, даже при в восемь раз меньшей скорости. Будучи человеком исключительно скромным, он очень просил Ивана Даниловича не афишировать его заслуги и даже, по возможности, вообще не упоминать его фамилию в связи с этим делом. Тот, — пообещал и свято сдержал свое слово. Даже к государственной награде советника представили совсем за другое.

Тут самое смешное, что хамская, задуманная в качестве грубой отмазки затея сработала в полной мере. Американцы долго оставались в полной уверенности, что это — реальная самоубийственная атака и ярчайшее проявление коммунистического фанатизма в его восточно-азиатском варианте. Вот только это мало что меняет по сути: от того, что тебя утопил не бездушный механизм, а живой кровожадный отморозок, ни капельки не легче. На тот момент времени защиты от психа, твердо решившего врубиться в палубу на реактивном бомбардировщике, у флота США не имелось.

Справедливости ради надо заметить, что, однако же, есть вещи и посмешнее: воодушевленные ярким подвигом героев, примеру десяти ФОР последовали три экипажа «Ту-2» из состава Первой Революционной Воздушной армии. Они не так эффектно, но не менее успешно врубились в палубы двух транспортов и одного легкого крейсера…

На этот раз с очередным указанием с ним связался не кто-нибудь, а сам Линь Бяо:

— Чжан, теперь руки у вас развязаны. Пусть ни один империалистический ублюдок не доберется до порта. Действуйте.

И они действовали. Так же, как их коллегами восемь лет тому назад, ни с чем не сравнимое ощущение, — побеждаем! — захлестнуло сознание переутомленных летчиков особым кровавым азартом, гибельной эйфорией, что сильнее всех чувств, доступных человеческому роду. Так нанизываются на копье, чтобы только дорваться до врага, который это самое копье в тебя воткнул. Постепенно редеющая воздушная армия, — единственная воздушная армия! — преследовала постепенно тонущий, но по-прежнему огромный, смертельно опасный флот.

Ряд военных историков утверждает, что не Йокогама и даже не Кобе, а именно события этого дня подвели черту под войнами прежней эпохи. Дело даже не в том, что после этого момента вся мировая война, весь военный период Новейшей Истории рывком перешли, наконец, в стадию эндшпиля, кропотливого, продлившегося еще какое-то время, но уже не несущего особых неожиданностей. Просто после этого момента произошла очень быстрая, почти мгновенная, во многом катастрофическая переоценка большинства представлений о войне. Что есть военная сила, а что, — ее видимость. Что есть оружие, а что — уже только почтенный, бесконечно уважаемый хлам. Что можно назвать тактикой, а что — уже только способ самоубийства. И, наконец, что такое «морская держава», каковы ее атрибуты, и созвучно ли Современной Эпохе само это понятие? Вы спросите, как соотносится «переоценка» — с «катастрофой»? Очень просто: в один далеко не прекрасный момент выясняется, что многомиллиардные заказы, размещенные на гигантских производственных мощностях надо отменять прямо сегодня, и их совершенно точно не будет завтра. И наоборот: на ровном месте нужно создавать новые отросли и мощности, причем успех никто не гарантирует, а денег нет. Иногда такие катастрофы происходят очень-очень тихо, Британская Империя слишком много вложила в броненосцы додредноутного типа, поэтому, создав «Дредноут», лишила себя будущего. Всего два сражения оставили США без символа их державной мощи, Авианосного Флота. Выяснилось, что горделивые корабли, когда неожиданно наступил тот самый День «Д», оказались еще более беспомощны перед ракетным оружием, — даже перед китайскими, по сути, суррогатами такого оружия! — чем дредноуты, во времена оны, перед авиацией. Теперь грандиозная программа строительства новых авианосцев, — с атомной силовой установкой, под реактивные самолеты! — будет свернута или, по крайней мере, радикально сокращена с неизбежностью восхода Солнца.

Вот восемьдесят три эсминца, двадцать один легкий крейсер и даже пять вроде бы списанных эскортных эсминцев — это да! Они показали себя истинными героями этого дня. Их храбрые экипажи, несмотря на страшный шок от гибели авианосцев, не сломались даже после этого. Защищали набитые людьми транспорты от непрерывных воздушных атак, — и добились-таки, что в закромах Чжан Су-чжао явственно показалось дно. Размещали, где только можно, сотни людей, не поместившихся в транспортные суда. Наконец, именно эсминцам достались десять из восемнадцати торпед «Ангары», дожидавшейся необозримого каравана примерно на широте Косона. Прикинув, командование приняло вполне резонное решение не привлекать к операции остальные лодки с их не прошедшим модернизации торпедным вооружением, поскольку разгром союзникам более не грозит, а риск, при таком количестве эсминцев, все-таки очень велик. Самому Воронину запретили без особого приказа пользоваться ракетным оружием. Обратившись к собственным ощущениям, он признал, что это, — скорее всего правильное решение. Если под Инчхоном он принял приказ, как так и надо, сегодня ему не хотелось бы стрелять. Как-то не та ситуация.

И примерно на той же широте прекратил дальнейшие атаки авиации Чжан Су-чжао: с каждой милей марша на юг эффект от них падал, а потери в машинах и, главное, пилотах — росли. То есть они-то по-прежнему оставались полны неподдельного энтузиазма, но у него это только укрепило решимость поскорее прекратить творящееся безумие. Видывал он эту боевую лихорадку, во всех видах видывал. У других видел, и сам болел. Самое подходящее состояние для того, чтобы угробиться. Шпион, бессовестный политикан, убежденный циник до мозга костей, хладнокровный убийца, человек с четырьмя, как минимум, лицами почувствовал, что не может просто так, без всякой пользы пожертвовать еще оставшимися у него парнями. Теми, кого собирал по одному, дал достойную цель в жизни, научил летать и сделал настоящими воздушными бойцами. Детьми не чресл своих, но — души, какая бы она ни была.

Поутру* или Разбор Полетов

Достигнув родных широт, караван, под все более плотным прикрытием базовой авиации, дошел до портов назначения без дальнейших приключений: три-четыре подрыва на минах уже не в счет. Эвакуировано: 63743 человека. Не были эвакуированы и сдались в плен: 41516 человек, из них военнослужащих США 17 422 человека. Погибших в бою и пропавших без вести (из состава частей и соединений, попавших в окружение) 58 778 человек. Кроме того, отдельной строкой, военные моряки и летчики палубной авиации США: 24 553 человека. Большинство из них убито, утонуло или пропало без вести вместе с погибшими авианосцами. Из их экипажей вообще спаслось только двенадцать процентов, но и эта цифра производит впечатление чуда. Количество потерь среди гражданских лиц, мобилизованных, нанятых или иным способом привлеченных к эвакуации не установлено и варьирует в очень широких пределах от 1750 и до 5000 человек. Разгром настолько страшный, а перспективы настолько неопределенные, что для продолжения войны требовались совершенно особая мотивация. Защита совершенно непонятных союзников на другой стороне земли в качестве таковой не подходила.

Кроме того, тут не следует забывать, что цифры эти, — никакой не итог, потому что ничего еще и не думало заканчиваться. Куда там. Как бы ни наоборот. Закончив переформирование южнее Пхеньяна, войска северного союза начали стремительное наступление на юг как раз в тот момент, когда южане начали попытку эвакуации. На острие наступления стремительно продвигался сводный механизированный корпус под командованием Сун Бо. Объединенное Командование все-таки подчинило ему в оперативном отношении все свои механизированные и танковые силы, хоть и без особого желания. Увидав, чем именно ему придется командовать, он, как обычно, пришел в ужас и, как обычно, справился.

Спешно строящиеся южнее 38-й параллели укрепления оказалось некогда, да и некому занимать, поэтому Сун Бо счел возможным прорвать их сходу. Сеул второй раз за четыре месяца услышал грохот приближающейся канонады, а паника на этот раз оказалась и еще более массовой, еще более разрушительной. В сложившейся ситуации Южный Альянс ни при каких обстоятельствах не успевал создать оперативной плотности войск, достаточной для успешной обороны какого-либо рубежа вплоть до самой южной оконечности полуострова.

*Имеется ввиду утро после Вчерашнего, когда имело место а) чревоугодие, б) значительное злоупотребление алкогольными напитками, в) многократные, разнообразные и повторные факты не товарищеского отношения к женщинам, г) выяснение отношений в нетрезвом виде, д) возможное битье зеркал, е) оплата счетов за все это. Если Вчерашнее умножается на миллион, то и Утро может длиться не одну неделю.

— Скажите, почему меня не поставили в известность о планах «специальной атаки»? Скоординировав свои действия, мы достигли бы большего результата при меньших собственных потерях.

— Руководство Партии не обязано отчитываться перед вами в своих действиях, товарищ Чжан. И точно так же не обязано как-либо объяснять причины принятия тех или иных решений. И вы не в том положении, чтобы задавать вопросы. Это к вам возник целый ряд вопросов, и будьте уверены, — мы вам их зададим! Главный среди них: почему были прекращены атаки кораблей врага? Мы с товарищами склонны расценивать это, как трусость в лучшем случае. В худшем, — это прямой сговор с империалистическими агрессорами и предателями с Юга!

Ну, это понятно. Судя по всему, тут принято политическое решение, так что, похоже, — не уцелеть. И самое страшное в такой ситуации начать свои оправдания с чего-то вроде: «Если бы тут были специалисты в применении военной авиации…».

— Ну, если вопрос стоит таким образом, я прошу начать официальное расследование относительно боевых возможностей, оставшихся у ВВС к моменту прекращения атак, и целесообразности проведения дальнейших атак такими силами. До момента установления моей вины настаиваю на прекращении инсинуаций и необоснованных обвинений в мой адрес…

— Ваше дело, — решение о проведении атак наилучшим образом, а решение о начале и прекращении атак в ходе классовой войны есть решение политическое!

— … и относительно трусости. — Он говорил свое, будто роняя редкие, тяжелые слова, словно и не слышал заклинаний оппонента. — Мне доподлинно известно мнение широких масс фронтовиков о беззаветной отваге пилотов, которые: «Поразили врагов в Небе и в Море, превзойдя храбростью всех героев со времен Яо и Суня». Поэтому следует задуматься, готово ли руководство Партии раскрыть истинную подоплеку специальных атак? С учетом обязательств перед русскими? Или лучше все-таки признать беспримерный героизм, беспредельную в прямом смысле этого слова самоотверженность и немалое умение наших воздушных бойцов? При том, кстати, что все это истинная правда?

— Товарищи, — раздался голос присутствующего здесь Чжу Гэ-ляна, — мы готовы поручиться за товарища Чжана. А если в его действиях будут найдены признаки вины, возьмем его на поруки и готовы нести полную ответственность за него и за свое решение. В том случае, если здесь будет принято решение о его отстранении от командования, на время расследования или полностью, мы готовы предоставить ему работу по специальности: организацию и обучение новых частей ВВС.

Линь Бяо бросил на него ненавидящий взгляд. Хитрый дьявол. Не иначе, как из перекрасившихся чиновничьих сынков. Надо попросить Кана хорошенько проверить его истинную биографию. Хотя нынешняя такова, что не подкопаешься. Шесть лет, как рабочий-передовик. И до сих пор. Проклятый лицемер…

Чжу Гэ-лян почувствовал этот взгляд и встретил его с обычной своей улыбкой. Он не испытывал перед Линь Бяо ни малейшего трепета и не понимал всех этих разговоров о том, какой это страшный человек. Зато теперь подтвердилось, что он не ошибся, настаивая на необходимости своего присутствии тут, на заседании Президиума. Сказал, что будет присутствовать, и ему, — попробовали бы только!!! — не посмели отказать. А Чжан — умница. В два счета заметил слабое место в их интриге и ловко поломал заранее приготовленный сценарий.

— Сэр, я настаиваю: в сложившихся условиях только атомная…

— Айк, — мертвым голосом проговорил президент, не отрывая взгляда от крышки стола и сложив руки перед собой, — он опять просит Бомбу. Что ты думаешь по этому поводу?

— Лично у меня возникает целый ряд вопросов. Первый. На кого именно он собирается бросать бомбу? На Север? Так корейцы больше не являются настоящей стороной этого конфликта, и это ровным счетом ничего не решит. На Китай? Коммунисты контролируют процентов пятьдесят территории страны, но законным до сих пор остается правительство Чан Кай-ши. Второй. Он гарантирует спокойное отношение русских к атомной войне на своих границах? После того, что произошло, я не слишком склонен доверять его гарантиям. И главный. А какого, спрашивается, черта? Иных оснований, кроме желания старины Дугласа расквитаться с косоглазыми, которые набили ему морду, я не вижу.

— В данном случае речь идет не о моих обидах, а о престиже страны. Никогда еще Соединенные Штаты…

— ПОДЕЛОМ набили, — перебил его Эйзенхауэр, бывший в совершеннейшей ярости, — потому что он сделал все, от него зависящее, чтобы его прижучили! Причем этого… этого героя Филиппинской Реконкисты* не раз предупреждали умные люди, я это знаю совершенно точно. А теперь его счета должны оплачивать, видите ли, Соединенные Штаты!!!

— Ты все говоришь верно, я могу подписаться под каждым твоим словом. Но, к сожалению, свой резон в его словах есть.

* Струсив, в самой позорной панике сбежал с Филиппин, имея там, как минимум, не меньше сил, чем у японцев. Бросил вверенные ему войска на растерзание, по сути, дезертировав. Зато произнес исторические слова: «Я прорвался и я вернусь!». В значительной мере ради выполнения этого «вернусь» пришлось проводить во многом излишнюю Филиппинскую операцию. Сразу оговорюсь, что не разделяю разделяемых многими воззрений, что американцы во II Мировой воевали без особого умения. В общем, хорошо воевали. Не будь у нас такого форс-мажора, уверен, мы тоже предпочли бы воевать именно в таком стиле.

— Я это понимаю не хуже кого другого, сэр. И это именно его стараниями вы, страна, мы все поставлены в ложное положение. Он втянул нас в авантюру, и она обернулась позором и кровью. Кровью и позором, сэр. Теперь он тащит нас в авантюру еще большую, с единственной целью скрыть собственный провал новыми горами трупов, и мы снова должны идти у него на поводу?! Как хотите, но этого я категорически не понимаю!

— Айк, мне сейчас нужны не эмоции, а мнение эксперта, трезвое и хладнокровное: какие у нас шансы в войне с русскими? Сразу предупреждаю, что пока не имею намерения предъявлять им ультиматум.

— Шансы на что, господин президент? Если на то, чтобы отстоять свою территорию, то довольно велики. Если на то, чтобы добиться лучшего мира, чем нам предлагают, то, думаю, никаких. Теперь, после того, как мы потеряли флот и, главное, после того, как он показал свою недееспособность, это должно быть совершенно ясно. Может быть, потом, и начинать придется со смены самой доктрины. А пока, как вам уже докладывали, они предлагают свои услуги в качестве посредников на переговорах. По-моему, их предложения следует, по крайней мере, выслушать.

— Это неслыханный, — слышите? — неслыханный позор! Я не мог…

— Дуглас, — перебил его Эйзенхауэр, — я сейчас понял, что не смогу тебя ударить. Сам не знаю, почему. Но если ты не прекратишь нести весь этот пр-роклятый вздор, я плюну тебе в физиономию…

За все время аудиенции Трумен ни разу не обратился к Макартуру прямо и даже ни разу не посмотрел на него. Не сделал этого он и теперь. Вздохнул, собираясь с духом.

— В конце концов, кто-то должен отвечать, а лучшего кандидата на роль козла отпущения мы все равно не сыщем… Дженни, — приготовьте приказ… Прямо с сегодняшнего дня… Снять присутствующего здесь генерала Макартура со всех занимаемых должностей и уволить с военной службы. Хоть такая польза от разгрома.

— С какой формулировкой, господин президент?

— В связи с полной непригодностью к военной службе. Вот прямо так и пишите… Подойдете, когда будет готово, я подпишу. Генерал, используйте любых людей, требуйте любые полномочия, но выясните все подробности происшедшего. Я хочу, чтобы на рабочей встрече с русскими США представляли именно вы.

— И еще одно, господин маршал: управляющие устройства, которые работают в этих ваших автопилотах. Я уполномочен заявить вам, что любая третья страна, которая применит их против Соединенных Штатов, будет считаться нами стоящей вне закона. Проще говоря, она получит Бомбу. Мы не можем допустить и не допустим, чтобы нас громили ваши сателлиты, а вы при этом оставались в стороне. Это наша принципиальная позиция, от которой мы не отойдем ни в коем случае. Ни при каких обстоятельствах.

— Я не понимаю, — это что, официальное заявление? Ультиматум?

— Нет. Официальные заявления делаются на официальных встречах. А это просто-напросто твердое обещание, которое обязательно будет выполнено. Мы проанализировали сложившуюся ситуацию и пришли к выводу, что эти устройства не менее дестабилизирующее и опасное оружие, чем сама Бомба…

— Я думаю, вы несколько преувеличиваете…

— Они в чем-то хуже Бомбы, — не дал перебить себя американец, — именно потому что создают иллюзию управляемости. «Эй-бомб» — очевидная для любого кретина черта, за которую переходить нельзя: после ее применения возврата в прошлое нет и не будет. А с этими машинками все по-другому: любой хитрой горилле, которой они попадут в руки, будет казаться, что она может нанести неотразимый удар, оставшись безнаказанной. Дать США по морде, — и ей это сойдет с рук. Так вот не сойдет. Кто предупредил, тот не виноват. Жалеете союзников, — так держите эти штуки исключительно для собственного употребления. Или готовьтесь всерьез отвечать за выходки всяких засранцев вроде этого вашего Кима.

— Ей-богу, господин генерал, я бы с удовольствием подарил его вам. Но это мое личное мнение, и оно может отличаться от официальной точки зрения… А по делу, — а с чего вы решили, что можете нас как-либо напугать?

— На мой взгляд, вы задали риторический вопрос, но я, пожалуй, предпочту поддаться на провокацию. Потому что, если мы не придем к согласию, нам будет нечего терять. Пара-тройка конфликтов вроде того, об окончании которого мы сейчас ведем переговоры, равны тотальному поражению в полномасштабной войне. Такому, что может встать вопрос о самом существовании США. Нам действительно будет нечего терять. А для вас уничтожение Соединенных Штатов, слава Богу, вопросом жизни и смерти не является. По крайней мере, — сейчас.

— Хорошо. Но ведь возможен и противоположный вариант: вы обвиняете кого-то в применении неконвенционного оружия безосновательно, только для того, чтобы придраться. У вас, знаете, тоже всякие орлы водятся.

— Простите? А, я понял. Так вот, пока я жив, орлы, — как вы их называете, — к решению серьезных вопросов допускаться не будут. Я, простите, не идиот: идти на смертельный риск там, где можно обойтись обычными мерами. И, с вашего позволения, еще одно соображение: а вдруг поссоритесь? А они вас, вашими же собственными машинками, — да по атомному заводу? Или по плотине на этой вашей Волге? И ведь не защититесь. Оно вам надо?

— Вынужден признать, что в этом… есть свои резоны. А можно неприличный вопрос?

— Не стесняйтесь, прошу вас. Я забыл, когда краснел в последний раз.

— Откуда вы узнали об этих устройствах? Кстати, они называются «функционально-обособленные регуляторы». «Эф-эс-ар», если по-вашему. Разумеется, я не спрашиваю конкретных имен.

— Все очень просто, господин маршал. Китайцы. Видите ли, их очень много, они очень цивилизованные, а, значит, порядком испорченные, люди. Всегда, подчеркиваю, — всегда, — среди них можно найти человека, готового за сходную цену продать даже родную бабушку. То, что среди них, при этом, полным-полно фанатичных коммунистов и националистов, никак этого факта не опровергает.

— Как я и думал. А вот о том, насколько могут быть опасны эти игрушки, я, видимо, думал все-таки недостаточно, спасибо.

— «Спасибо, да» — или: «Спасибо, — нет»?

— Спасибо за науку. У нас за это принято благодарить. Я все-таки слишком сильно генерал той, прошлой войны и поэтому по привычке больше внимания обращаю на всякий там «Бу-бух!». Твердо обещаю обдумать все самым тщательным образом. А, пока этого не произошло, могу гарантировать только одно: неконтролируемых поставок регуляторов данной группы больше не будет. Разумеется, о продаже или передаче соответствующей технологии не могло идти даже речи с самого начала. Но, господин генерал, пытаться шантажировать нас нашим же преимуществом в вооружении, — это, мягко говоря, оригинальный подход к ведению переговоров. Считайте, что я высоко оценил такую… такой принципиально новый подход в искусстве дипломатии.

— Это как вам будет угодно. О позиции своей стороны я вас предупредил.

Эйзенхауэр поймал себя на мысли, что этого человека с непроизносимой фамилией хорошо было бы иметь в друзьях. Нет, не по причине того, что во врагах он слишком опасен, — хотя, наверное, так оно и было. Он вызывал невольную симпатию, хотя, в принципе, это делало его и еще опаснее. А еще возникало впечатление, что он как-то перерос статус просто военачальника, даже самого талантливого. Семь лет руководства землями, не уступающими свой обширностью всем США, как они есть, — это, видимо, сказывается. Ему опять, с новой силой захотелось обзавестись еще и подобным опытом. Чем он, спрашивается, хуже? Потому что ради чего, в конце концов живем, — он едва заметно, почти мысленно, улыбнулся собственным размышлениям, — получается, именно ради этого самого нового опыта.

Костоправ II: задание

Когда Костоправ понял, что именно поручает ему партия и родимое советское руководство устами нынешнего председателя Исполкома ГСТО, ощущение было таково, словно ошпарило с головы до ног ледяным кипятком.

— Алексей Николаевич, — в ужасе проговорил он, словно со стороны слыша собственное жалкое блеяние, и не узнавая собственного голоса, — но это же совсем не мое дело! Судя по всему, тут болезнь, а я не по этой части! Да я даже насморк лечить не умею! Точнее, — педантичность не позволила отступить от истины даже в мелочи, — умею, но плохо! Почему я-то?

— Судя по всему, китайцы откуда-то услыхали ваше имя. Что вы у себя, якобы, творите по части костей чудеса. Вот и творите.

— Ну, погодите же! Я объясню. У него же кости не поломаны, не пробиты, не укорочены. У него не травма, не дефект, а болезнь. Даже если, — если! — мы и сумеем исправить все его бесчисленные дефекты, она сведет всю нашу работу насмарку. Думаю, даже обострится, и будет только хуже. Перейдет куда-нибудь ну, не знаю — на почки, или на сердце, — и все!

Говоря все это, он не забывал следить за собеседником и с ужасом видел, что тот, — попросту не воспринимает его слов. Очевидно, слишком часто слышал в этом кабинете объяснения, почему, да по какой причине выполнить задание Руководства совершенно невозможно, да каким законам природы оно противоречит. И, скорее всего, вынес твердое убеждение, что при надлежащем нажиме невозможное все-таки становится возможным. Да, случались ошибки, но, в среднем, метод доказал свою эффективность. Так сказать, — статистически. Так что все отговорки бесполезны, и теперь в разряд статистических погрешностей предстоит попасть именно ему.

— Я в этом ничего не понимаю. Это вы доктора, вы и лечите!

— Да не лечатся эти болезни!!! Я, может, и отстал по этой части, но не настолько. Если б имелись какие-нибудь заметные успехи, то знал бы. Только нет их.

— Нет, так добивайтесь. — Министр явственно терял терпение. — Это политическое дело, и решение по нему принято. Понятно? Принято. И теперь нам, — вам, мне, любому привлеченному, — остается только выполнять! А всякие там рассуждения и недовольства оставить при себе. Как на фронте, понятно? Кстати, в людях вас никто не ограничивает. Можете привлекать кого угодно, что угодно и как угодно. Все! Контакты получите у секретаря…

Вот так вот, — горела в душе обида, — макнули мордой в говно, а ты обтекаешь… Гос-споди, да что же у нас за страна такая, несчастная, — даже отказаться от дела, — и то нельзя. Чтобы они отцепились, нужно, по крайней мере, — умереть.

В этот же день он впервые встретился с пациентом. Это уже мало походило на человеческое тело в обычном понимании, разве что — на злую пародию на него. В каком-то причудливом кресле сидело некое существо, согнутое настолько, что нос его почти упирался в колени. Настолько, что сидевший в нем не мог посмотреть на Костоправа прямо, глаз не было видно, и во всей красе на лице его можно было разглядеть, разве что, только изломанные, кустистые, почти совсем седые брови. Кисти рук выглядели так, как будто над ними пару лет тому назад потрудились легендарные китайские палачи, кропотливо, не пропуская ни одного, вывихнувшие в них каждый сустав, переломавшие каждую, даже самую маленькую косточку. Они напоминали, скорее, не человеческую руку, а какой-то узловатый, шишковатый корень вроде знаменитой мандрагоры, либо же причудливое ракообразное тропических морей. «Бехтеревка» на последней стадии, чтобы поставить этот диагноз даже не надо быть специалистом.

На расстоянии нескольких шагов слышалось стесненное, тяжелое от неестественной согнутости позвоночника дыхание, и, — это задело врача чуть ли ни сильнее всего, — в одной из изуродованных рук важный пациент как-то умудрялся удерживать кривую толстую трость, покрытую черным лаком. Как? Он еще и ВСТАЕТ?! Может быть, даже делает два-три, — да хоть сколько! — шага? Поистине, Всеблагой Господь мало создал такого, что человек был бы не в силах вытерпеть.

Этот, — таки да, мог: не сразу, в результате настойчивого, длительного усилия, отчасти боком, все же сумел посмотреть на пришедшего с визитом доктора, встретиться с ним взглядом. В смолянисто-черных, узких глазах калеки пылало мрачное, неугасимое, как в Геенне, пламя. Его взгляд буквально обжигал, так что Костоправ поневоле вздрогнул. Каков бы ни был цвет глаз пахана, взгляд у них почти одинаковый. По крайней мере, по тому действию, которое он оказывает на шестерок. Тут он не мог ошибиться, потому что в родном отечестве умение вовремя распознать такой взгляд есть вопрос выживания. Это был еще тот старичок. Не зря за него хлопотали на самом высоком уровне по обе стороны границы. Попробовали бы только не хлопотать. А еще ему стало совершенно ясно: чем бы ни закончилось их безнадежное мероприятие, вряд ли дедуля когда-нибудь станет другом что ему самому, что всему многонациональному советскому народу со всем его руководством вместе.

На самом деле весь этот ритуал молчаливого знакомства длился считанные секунды, полминуты от силы, и пора было переходить к делам. За спинкой кресла, постоянно готовый к услугам, стоял высоченный китаец незаурядной красоты, одетый во что-то вроде кофты и прямые штаны из лиловато-серого с жемчужным отливом шелка. Обычная его азиатская улыбка выглядела чуть… заискивающей, что ли? Нет, похоже было, что служитель по-настоящему предан калеке и смотрит на вошедшего как на последнюю, возможно — обманчивую надежду.

— Попросите его, — едва слышно вздохнув, обратился к нему Костоправ, — подать мне руку…

Все было не так плохо, как он ожидал, а гораздо, гораздо хуже. Сожранные болезнью суставы и по сю пору оставались отечными и горячими на ощупь. Обострение никуда не делось, пребывало чуть ли ни в полном разгаре. С другой стороны, это давало хоть какую-то определенность в плане дальнейшей тактики. В памяти немедленно всплыли имена парочки людей, подлежащих мобилизации в первую очередь. То-то они обрадуются. Тот же Евгений Михайлович Тареев, — это не тот человек, которому можно так просто крикнуть: «К ноге!». Ну и насрать на их недовольство, он-то вон, терпит, и ничего… В чем он мог быть уверен: даже обидевшись, будучи, как правило, людьми самолюбивыми, темпераментными и с большим апломбом, врачи такого уровня не будут работать хуже, просто не сумеют.

Он все-таки не был специалистом, специалист озаботился куда сильнее.

— Для начала ему надо заменить плазму. По возможности, — всю. При таком объеме она должна быть одногруппной. Еще: лошадиную дозу так называемых «гормонов», кортизола*, я пришлю. Может быть, это позволит нам выиграть время, хотя лично я сомневаюсь. Эти дикари притащили его на последнем издыхании… Я, конечно, проверю, но только почки у него тоже пострадали, это наверняка.

— А потом?

— Не знаю. Я не господь бог. Не вижу, чем бы еще мог быть полезен.

— Не выйдет.

— Чего?

— Умыть руки, говорю, не выйдет. Меня вон не отпускают, а я вовсе не при делах. Так чем вы лучше?

Впервые за много месяцев отступила грызущая суставы боль. Впервые с тех пор, как он отказался принимать пилюли доктора Фу, сообразив, что они содержат все большие дозы опия. Доктор, понятно, отрицал, да только он слишком хорошо знает вкус сладкой отравы. В молодости, помнится, — сорта на вкус различал. Объяснить, что делали с его измученным телом сейчас, они не захотели или и впрямь не смогли: видите ли, в китайском языке отсутствуют нужные понятия. Целые классы нужных понятий, так, что даже объяснить невозможно. Какое отвратительное высокомерие. Но унижение — унижением, а пользоваться нужно любыми обстоятельствами. Например, тем, что теперь он получил возможность думать хоть о чем-то, кроме боли, и, хотя бы урывками, спать.

— Итак, — к делу, к делу коллеги… Пейте кофе, хороший кофе, прямо из Бразилии…

— С коньяком?

— Несколько попозже, дойдем и до этого, и просто до коньяка, но пока просто кофе… Итак — начнем с общих соображений. Предлагаю сначала высказывать все предложения, а к их критике переходить уже потом… Идея, потом только уточнения, — и уже потом критика. Диктофон у нас хороший, оператор испытанный. Кто имеет высказаться первым?

— Ты и говори. Думаешь, не видим, что у тебя прямо свербит?

— Хорошо. Итак, у нас, по моему мнению, три возможности: убрать у него все суставы, как класс, — просто растворить, — и заменить их на наши нейтральные протезы. Второе: выяснить, на что именно направлена агрессия, и отключить ее, убрав агрессора. Третье: то же самое, но заменить мишень на что-то, на что агрессии не будет. После этого восстановить его собственные ткани, как были, или, соответственно, почти как были.

— Это ты тоже делал? Практически?

— Постепенно становится основным методом.

— Можно? Первый вариант выглядит проще всего. Какие тут подводные камни, которых мы не знаем?

— Это, к сожалению, очень просто. Убрать все суставные поверхности, где идет агрессия, это убрать все хрящи, суставные сумки, все эпифизы и, боюсь, заметную часть диафизов. Всего-навсего несколько килограммов ткани. По принципу эквивалентности, при строго последовательной работе, грамм эффектора в сутки перерабатывает примерно грамм субстрата. Прикинули? Несколько килограммов комплексов в организме, и это без учета вспомогательных задач.

— Например?

— Например такое количество ионизированного кальция и циклических аминокислот в кровь, это…

— Понятно. А если по очереди? Это — возможно?

— Да. С самого начала мобилизуем эффекторы в каком-нибудь сегменте при помощи специального индуктора. Это, понятно, решает, но не так уж много. Наши комплексы, — машины мощные, удельная плотность энергии высокая, тепла выделяется много. Организм, — это вам не «КУ — 7» какая-нибудь, на заводе… Олег Петрович?

— Тогда к чему разговоры об агрессии? Что решит ее устранение?

— Прежде всего, на порядок уменьшит количество вещества, подлежащего обработке, а отсюда следует резкое сокращение объема проблем второго порядка. И, главное, это дает нам резерв времени. Процесс такой агрессивности может убить организм задолго до того, как мы успеем с ремонтом его каркаса. К сожалению, поражаются не только суставы

— Сколько вам потребуется времени?

— Если предположить, что помочь действительно можно, — ответил он, шалея от собственной наглости, — то полгода, как минимум.

В конце концов, он родился и вырос в этой стране, так что основные способы выживания в этом климате всосал с молоком матери. Если времени не хватит, можно сказать, что уже вот-вот и требуется еще чуть-чуть времени. А там, глядишь, что-нибудь изменится. Сдохнет либо ишак, либо Тимур, либо я сам.

— А быстрее, — поморщился Косыгин, — нельзя?

— Послушайте, — вы сами-то его видели? Ему лет-то сколько? Сто?

— Всего-то шестьдесят восемь. Самый, по их понятиям, возраст для политика.

— Да? А то, что он — полутруп, это как? Ничего? А такое мелкое обстоятельство, что все люди в конце концов помирают, уже не учитывается?

Он лез на рожон, и отлично это осознавал, но терять уже было нечего. Оставалось только продолжать «наезд».

— … и поскольку ни я, ни кто другой сейчас не сможет сказать, что именно нам срочно потребуется, нам нужна возможность заказать или изготовить это самим сразу же, без согласований, по мере возникновения потребностей. Это значит, либо заводская лаборатория «ЗСТО», либо «НИИ — 75», а это значит, что и пациента надо тащить туда, поближе к местам, где наши возможности максимальны.

— Вы это на свою медсанчасть намекаете? На этот занюханный клоповник…

Вон оно что. Оказывается, начальство не так далеко от народа, как это кажется на первый взгляд. Оказывается, — все-таки имеет некоторое представление. Хотя насчет клопов он зря, даже обидно: после обработки замечательным препаратом «АХ*» в санчасти с концами пропали не только клопы, но и тараканы. Даже мухи стали летать какие-то уродливые, неуклюжие, а потом и вовсе сгинули вслед клопам с тараканами. Если еще учесть то обстоятельство, что произвели и расфасовали «мор» в городе Дзержинске, впору было перепугаться, но ничего. Бог милостив, никто, кроме паразитов, пока, вроде, не помер. Сказал только:

— Ничего. Справлялись не хуже прочих.

— … не может быть и речи! Это место не для живых людей!

— Вон оно ш-што, — Костоправ взбесился мгновенно, позабыв про то, с кем говорит, и что ему может быть за лишнее слово, — а рабочим, значит, можно лежать?! Они у нас, значит, не люди?

— Ладно. — Министр мгновенно остыл, начав мыслить в конструктивном духе. — Посмотрим, что тут можно сделать.

Со временем сделали, вообще говоря, все. Но сборный домик со специальным интерьером стоял на берегу тихой реки уже утром. Пластиковый электромобиль с топливным элементом на СКГ, — один заряд на две тысячи километров и три зарплаты заводского инженера, но неважно, — совершенно бесшумный, со специальной конструкцией кузова, чтобы с удобством грузить калеку. И, как положено, изгородь с воротами и КПП.

* «Анти-Хитин». Вещество, в микроскопических количествах необратимо нарушающее синтез хитина. Губит всех насекомых, и не дает развиться их потомству, будучи совершенно нетоксичным для позвоночных. Долго числился в секретных, потом стал одним из самых продаваемых товаров принеся СССР огромную прибыль, потом — запрещен за избыточную эффективность. Очень стойкий, он долго циркулировал в окружающей среде, губя и угнетая ВСЕХ членистоногих. В ряде случаев это имело по-настоящему фатальные последствия.

— И почему я? Мужики, сколько раз можно повторять, что я хирург. Костоправ, можно сказать.

— Не придуривайся. С костными структурами разобрался, и тут разберешься. Опыт работы со всей этой аппаратурой есть только у тебя, а у нас совершенно нет времени.

— Так то кости…

— Могу повторить еще раз: не придуривайся. Я читал твои так называемые «заметки», и знаю, что это другой уровень по сравнению со всем тем, что есть сейчас. У нас и в мире. Причем не следующий уровень, а… короче, ты пропустил несколько следующих. Как будто перелистал.

— Интересно получается. Я сам ничего такого не понял, а ты, выходит, увидел что-то такое. Кстати, — может быть, объяснишь, как ты это сделал? У меня там терминология доморощенная, сам называл то, что никак не называется.

Вадим молча сунул ему вычерченную на листе in qwarto схему, не больно красивую, но чудовищно кропотливую, в подробностях, с кружками, стрелочками простыми, двойными и пунктирными, помеченными знаком вопроса.

— Не я. Студент Петров. Отдельно от твоих костей никакой такой крови, включая иммунитет, не существует. И сосудов кровеносных и лимфатических — тоже. И стромы мякотных органов. Все это, похоже, одно целое по происхождению и функции. И ты это знаешь. Только почему-то предпочитаешь не брать в голову.

— Она у меня не приспособлена для таких штук, — мрачно сказал Костоправ, — только начинаю думать о чем-то в этом роде, и чувствую, как плавятся мозги. Уж будь добр, — сам. Аппаратуру как-нибудь освоишь.

— Не выйдет. Вдвоем придется сидеть. По крайней мере, сначала.

— Втроем. Еще студента твоего. И, по-моему, он и без нас бы справился.

Пока узкий круг людей, имеющих хотя бы слабое подобие представление о предмете поиска, занимался высоконаучными исследованиями, надо было как-то жить. Лаборатория «Л» разрабатывала все новые противовоспалительные средства, они даже помогали какое-то время, а потом, как положено, переставали.

— Мы возьмем «прототипы»* и обработаем их вне организма так, что они сами будут вырабатывать «выключатель»** того гена, который производит вредные антитела и, — обратите внимание! — все продукты со сходной структурой***. Точно так же, кстати, поступает природа****, чтобы исключить агрессию против своих тканей. Мы размножим обработанные прототипы и заменим ими все остальные.

— А их куда?

— Как положено. Под нож, как бруцеллезное стадо.

— Тоже ничего себе задачка.

— Да. Теперь есть яды, которые нарушают процесс митоза, и поэтому гибнут только быстро делящиеся ткани. Сам понимаешь. Сказать, что это палка о двух концах, — еще ничего не сказать. Под ударом оказывается весь эпителий, включая кишечный, все кроветворение. Развлечение не для полупокойника, которого мы имеем. Но у нас — особый случай, новый случай, и поэтому я предлагаю другое: ты все время твердишь, что хирург? Вот и задренируешь ему грудной коллектор.

— На истощение?

— До упора. До белых лимфоузлов. Это часов семьдесят — семьдесят пять. И сразу же запускаем наших диверсантов, пусть обживаются. На это время сунем его в стерильный бокс и прикроем совиридом с флорицидом.

— Красиво. А как быть с «резидентами»***** в костном мозгу? Хотя, — он перебил сам себя, — пока они размножатся, пока специализируются в агрессивную линию… Мы за это время, если Бог даст, доведем до конца ортопедическую часть, и, — слушай! — сменим, от греха, «мишень»*. Так что с самого начала будешь готовить «выключатель» и на новый, и на старый вариант. Понял? Прежняя агрессивная линия сидит тихо, потому что не на кого кидаться, а новая просто не появится, потому что, вроде, все в порядке. Красиво?

— О! Нет слов! Только мы все это с тобой обсуждаем так, как будто всерьез надеемся его вылечить. А шансов у него, — и у нас! — между нами говоря…

— Да, — Костоправ сразу же поскучнел, прикидывая, как будет укладывать негнущееся, перекошенное, только что в узел не завязанное тело на операционный стол, да каким побытом наладить поступление кислорода в легкие пациента при такой шее… Это вам, надо сказать, не молекулы лепить, — с шансами у нас и впрямь не очень. Ты знаешь, на что уповаю? Ты будешь смеяться…

— Вот это — нет. Не с чего.

— Не тот старичок, чтобы позволить себе просто так сдохнуть. На одном характере вылезет. А еще я рассчитываю на одного пацана. Если он не задренирует коллектор, его не задренирует никто. А я — пас.

* В ТР — «предшественники» — полипотентные («стволовые») или частично дифференцированные клетки, способные к делению. Если заблокировать синтез какого-либо продукта на этой стадии, блокада будет касаться и всего их «потомства», включая специализированное.

** На самом деле «выключателей» много, с разным механизмом действия. В данном случае, вместе с синтезом И-РНК, с которой синтезируется нежелательный белок, запускается синтез комплементарного ей кусочка, по избытку, он — блокирует ее где-то посередине, и в результате трансляции получается лишенный активности белок, идущий в брак. Сколько бы потомков ни было у обработанной клетки-предшественника, данная функция у них будет отключена, поскольку «выключатель» синтезируется самой клеткой, его не надо добавлять извне, как лекарство.

*** Помимо «растворимых» антител, у иммунных к тому же антигену Т-клеток на поверхности экспрессируется рецептор, по специфичности (и, следовательно, структуре!) сходный со специфичным антителом. Без этого полноценный иммунный ответ тоже невозможен.

**** Формирование т. н. «иммунологической толерантности» во внутриутробном периоде. Там основной механизм несколько иной, но приводит, по сути, к тому же результату: потенциально агрессивные к собственным тканям линии иммунных клеток просто не развиваются, будучи изначально блокированы.

***** В данном случае речь идет о пресловутых «стволовых клетках» и тех предшественниках лимфопоэза, которые находятся в костном мозгу и не «вымываются» при дренировании грудного лимфатического протока.

Проснувшись поутру после очередного надругательства над его несчастным телом, — он именовал это «увеличением пыточного довольствия», шутка, совершенно непонятная иностранцам, — он вдруг почувствовал, что болезнь ушла. Не отступила, как это бывало за эти годы много раз, не затаилась в засаде, чтобы, выждав, накинуться на его тело с новой свирепостью, а просто ушла. Неуклюжие, избыточно-аляповатые, не умеющие себя вести варварские врачи просто отключили ее, как отключают эти свои машины, когда в них проходит надобность. Грубо, просто и бесповоротно, без всяких полутонов. Сомнений у него не было: это копию можно спутать с подлинником, но не наоборот. И точно так же ремиссию можно принять за выздоровление, а выздоровление за ремиссию — никогда. Кроме этого, он умел чувствовать свое тело куда лучше, чем большинство европейцев.

То, что блокирующий олигонуклеотид-«выключатель» встроился туда, куда нужно, чуть ли ни с первого раза, блокировав развитие агрессивного клона, недостаточно назвать просто везением. При том уровне знаний вероятность благоприятного исхода равнялась примерно одному к пятидесяти. Но есть такая закономерность: в случае предприятий по-настоящему дерзновенных судьба на время как бы отключает закон Финнегана, отказавшись от обычных своих пакостей. Когда потомки до мельчайших подробностей воспроизвели самолет братьев Райт, копия не смогла даже оторваться от земли. Колумб с первой же попытки доплыл до Америки, а Амет-хан умудрился приземлиться на боевом блоке, летевшем втрое быстрее орудийного снаряда. У профессора Чазова волосы вставали дыбом, когда он, спустя десятилетие, вспоминал, как лечил стрептокиназой тромбоз мозговых сосудов у маршала Жукова. Говорил, что, зная все то, с чем столкнулся потом, не решился бы ни за какие коврижки. И тут хамское терапевтическое средство, — после первой удачи метод пришлось два года доводить до уровня, когда полный успех достигался хотя бы в семи случаях из десяти, — сработало, как обычное чудо-лекарство, которых в бурной истории последних двух столетий на самом деле случилось не так уж мало. Старая, добрая хина. Аскорбиновая кислота. Инсулин. Пенициллин. За каждым из этих веществ миллионы, десятки миллионов спасенных жизней, новые освоенные земли, увеличение средней продолжительности жизни на годы. Да мало ли что еще. Убийственную реакцию как будто бы отсекли, оставив нетронутым все остальное. Потом, когда «доктор Рэма» в те времена бывший по статусу студентом-старшекурсником, доведет до успешного завершения «Проект „Мезенхима“» группу методов так и назовут «хирургией мезенхимальных функций», ХМФ. Название приживется, хотя, со временем, перестанет соответствовать неизмеримо расширившемуся содержанию. Впору будет говорить о «пластике онтогенетических процессов», без искусственного выделения одного зародышевого листка из трех имеющихся.

Остальное, как, может быть, слишком самоуверенно, сказал Костоправ, было «делом техники».

Это легко сказать, когда не тебя, неподвижно лежащего на сгорбленной спине, за голову подвешивают на «петле Глиссона» придавая пыточному топчану «угол наклона пятнадцать-двадцать градусов», — и так часов на пять, каждый день, две недели подряд, пока проходят трансформацию чуть ли ни все позвонки, включая крестец.

А ты всего-навсего лепишь из специальной мастики каждый позвонок в натуральную величину, поотдельности, а каждое их сочленение — само собой, в варианте «как есть» и: «как должно быть», причем с рентгеном усердствовать нельзя, и приходится совершенствовать связь с комплексами, выйдя по этой части на совершенно иной технический уровень. То, что он, вообще говоря, не скульптор, Костоправа не смущало ни на секунду. Как это нередко бывает с подобными людьми, он искренне не понимал, как это можно не суметь вылепить вещь, форма которой тебе досконально известна. Скорее, не справился бы скульптор, разве что какой-нибудь Леонардо да Винчи, но их не напасешься на всех. Кстати, о Леонардо: отдельные участки модели «как есть» еще и приходилось раскрашивать в разные цвета в зависимости от толщины слоя, подлежащего удалению и замене Компьютерные программы, способные выполнить то, что он в том случае творил и правил, по сути, вручную, написали только лет через двадцать — двадцать пять.

Процесс приходится вести мучительно медленно, поскольку «комплексы» — и впрямь машины мощные, тепла выделяют много, и слишком легко не доглядеть, «заварив» сосуды костей и денатурировав нервные волокна корешков спинного мозга. Поэтому, вопреки исходным благим намерениям делать позвоночник последовательно, работать приходится все-таки по всей длине, но понемножку, преобразуя слой не больше двух-трех десятых миллиметра толщиной за час, сокращая эту величину до одной десятой в местах особенно ответственных. Позвоночник, ребра, их сочленения с позвонками и грудиной. Все это время в области крупных артериальных стволов непрерывно находились пузыри со льдом, а в разгар работы, когда в организме старика одновременно работало около пятисот граммов «комплексов», кровь его пришлось охлаждать вне организма. Специальным насосом перекачивали через «холодильник» триста «кубиков» в минуту, полностью заблокировав свертываемость. Подобного рода проблемы возникали и разрешались буквально все время, ежедневно, и на решение некоторых «мелочей» приходилось тратить дни и недели.

Все «чудеса» которые ему доводилось совершать до сих пор, были не то, что детской игрой, их можно было не принимать в расчет. Время от времени Костоправ вдруг останавливался, разводил руками и говорил, с искренним удивлением:

— А больной-то, несмотря на все наши старания, — еще жив!

После успешного, — тьфу-тьфу! — завершения эпопеи с позвоночником, дело пошло все-таки легче. То ли за это время накопились типовые решения многих проблем, то ли кисти со стопами, при всей их сложности, оказались более простым в работе материалом, но напряженность лечебной работы постепенно спадала. Теперь Костоправ работал с больным практически в одиночку, но «мобилизованные», вопреки его ожиданиям, вовсе не спешили восвояси. Как всегда бывает с временными, вынужденными союзами, почти сразу же по окончания битвы у союзников немедленно возникли разногласия по части дальнейшего пути, жизнь стремительно разводила их в стороны, но ни один из них не остался прежним. Вроде бы успешно законченная, работа оставила после себя колоссальное количество научного «сырья» в виде перспективнейших тем, которые практически не удалось разработать ввиду жестокого цейтнота. Обычное дело в те времена. Потом хватило лет на сорок интенсивной работы, если не больше.

Арон Гурвич, качая кудлатой головой, печально резюмировал:

— Вы знаете, как ни странно, но я раньше считал себя иммунологом…

Евгений Тареев, понятно, ни у кого, ничего не спрашивал.

— Я тут у вас побуду, — сообщил он, — попробую с нефритами. Так что организуйте-ка палаты под моих больных. — И успокоил. — Там немного, десятка полтора-два…

Что касается студента Петрова, то его, во-первых, никто не спрашивал, поскольку оказался необходим буквально всем ученым мужам. Старшие товарищи без него были, как без рук. Хватило бы, понятно, этого «во-первых», но он и сам, мягко говоря, никуда не спешил. У каждого стоящего человека, если поискать, сыщется свое «стержневое время», месяц, два, редко — три, когда молодой человек окончательно определяется с жизненным выбором, уже по уму, но еще со всем жаром юности. Этот случай следует отнести к особенно показательным: получив в свое распоряжение всю мощь СОКР, работая в области, по сути, неисследованной, он далеко обогнал старших товарищей во владении новыми методами. Как экспериментальными, так и, что еще важнее, методами мышления. То, что они осваивали, как нечто внешнее, дополнительное, стало для него основой присущего ему способа думать. Нередко человек превращается из старательного новичка-исполнителя в профессионала как бы толчком, дотоле разрозненные умения и рецепты складываются в систему автоматически применяемых рабочих навыков, которая в дальнейшем только расширяется и уточняется на собственной базе. Деревья складываются в лес.

Но тут и с исходными данными все было в порядке. Например, уже в самом начале работы, ощутив, что человеческая голова не в силах вместить все прямые и косвенные, внутренние и внешние связи иммунной системы, через медиаторные субстанции и прямой контакт, он предложил смоделировать ее в виде аналоговой схемы. Чисто техническое решение, которое никому даже не пришло в голову, а ему казалось совершенно естественным. Вот только модель позволила ему обнаруживать, каких звеньев не хватает, — и находить, что именно соответствует недостающим звеньям, их. Как бы ни большая часть экспериментальной работы в эти бесконечные месяцы стала делом его рук, и именно тогда у него в голове начали складываться первые контуры будущей «Мезенхимы».

Сказать, что его вылечили, значит, не сказать ничего. Тело не просто обрело прежнюю подвижность, такой легкости в движениях он не ощущал со времен давно прошедшей юности. Да, он был пока еще несколько неуклюж, не привык пользоваться мышцами, которые теперь крепятся в несколько иных местах, нежели те, к которым он привык за время болезни, но привыкание идет быстро, он день ото дня становится все более ловким и выносливым. И вообще это не так уж важно. Все равно происшедшее походило на чудо. Нет. Это БЫЛО настоящим, без примеси, чудом. Совершенно недопустимо, невозможно и нестерпимо, что на подобные чудеса способны только тупые носатые варвары. Пусть одаренность их велика, как Небо, это не изменит сути: они чужаки. Но это не тот случай, когда чужое имущество следует уничтожить, не сделав даже попытки его просто присвоить. Разумеется, не грубо, он все-таки не дома, но в меру присущего ему умения.

Когда Костоправ узнал, что его иностранный пациент желает с ним побеседовать, удивлению его не было меры. С самого начала тот, мягко говоря, не проявил особой общительности. Если точнее, он, по большей части, вообще молчал и только изредка, далеко не каждый день, бросал отрывистые, почти односложные замечания, которые переводил присутствующий здесь аккуратный, блондинистый толмач со специфическим взглядом. По требованию китайца, он присутствовал во время лечения непрерывно, только изредка сменяясь менее квалифицированным собратом. То, что тут же постоянно присутствовал один из бессловесных до немоты китайских красавцев, само собой разумеется. Они были похожи, то есть, настолько, что Костоправ не сразу понял, что это не одно и то же лицо. Теперь — отличал, но, парадоксальным образом, все время забывал, кто из них — Хо, а кто — Пэн.

И вот теперь, изволите ли видеть, аудиенция. К чему бы это? Хочет объявить благодарность от всего многомиллионного китайского народа и от себя лично? Ой, вряд ли. Не тот человек: либо искренне считает, что обслуживание по наивысшему, запредельному разряду ему полагается само собой, либо, как положено пахану, ведет себя с хамским высокомерием вполне сознательно.

— Цзян Фу-хуа приветствует вас, — перевел толмач со специфическим взглядом, — и просит удостоить его беседы за чаем. Он говорит, что это довольно-таки приличный сорт, и что, как оказалось, не все еще уничтожено…

Врачу не понадобилось много времени, чтобы понять: сановник планирует какой-то серьезный разговор, и вопрос состоит в том, насколько хорошо он понимает, какую именно службу представляет переводчик. Потому что, насколько это зависит от него, он воспрепятствует обсуждению любых тем, которые покажутся ему сколько-нибудь серьезными. И что тогда?

После очередного, довольно длительного, с паузами, пассажа китайца, толмач тоже сделал паузу, а потом перевел:

— Товарищ Цзян выражает восхищение достижениями советской медицины и от всей души благодарит за оказанную помощь.

Товарищ Цзян, подняв изломанную бровь, вопросительно глянул на этого своего красавца, и тот вдруг разразился быстрой тирадой на китайском.

А потом, выслушав ответ принципала, заговорил на русском. Похоже, сановник и впрямь привык иметь все самое лучшее, потому что русский язык красавца был практически безукоризненным. Может быть, — слишком правильным, но это далеко не сразу и далеко не каждому могло броситься в глаза.

— Цзян Фу-хуа сообщает, что не говорил ничего подобного, и выражает удивление, что его слова при переводе подвергаются искажению. Он не считает квалификацию переводчика достаточной и более не нуждается в его услугах. — Он обернулся к казенному переводчику. — Вы свободны и можете удалиться.

Тот замер, буквально раздираемый надвое противоречивыми инструкциями. Само собой, он должен был присутствовать при каждом разговоре, все запоминать и подробно излагать, — но, с другой стороны, он, — да никто! — в общем, не имел никакого права навязывать свое общество высокопоставленному коммунистическому мандарину, примерно третьему лицу в табели о рангах СРК.

— И если неумелый, не умеющий себя вести и не слишком умный переводчик будет по-прежнему находиться в помещении, уйти придется Цзян Фу-хуа с гостем, но за этим уже последует официальный протест…

В переводе на русский, — международный скандал, небольшой, но ему — хватит. Сотрут в порошок, между прочим, походя. А вот если уйти, то тогда вряд ли кто-нибудь, когда-нибудь, хоть что-то узнает. Огласка того, что какие-то скрытые разговоры вообще имели место, вовсе не в интересах высокого гостя.

Церемонии имели место, но, вопреки ожиданиям Костоправа, вовсе не были избыточными. Ничего не боящиеся бандиты общегосударственного масштаба, как правило, люди деловые.

— … ваше уважаемое руководство, при всей своей энергии и навыке, грешит определенной узостью мышления. Печально видеть догматизм у таких сравнительно молодых людей. И знаете, в чем, на мой взгляд, состоит главная ошибка вашего руководства?

Вопрос явно не нуждался в ответе, гость совершенно определенно предпочитал слушать самого себя, а вот ответ по существу имел бы характер сомнительный. Как будто он признает перед сомнительным иностранцем, что его руководство ВООБЩЕ совершает ошибки.

— …оно ведет себя с людьми, как с грязью, даже если это совсем не так. Достойные люди заслуживают достойного же отношения, и недопустимо относиться к ним, как к слугам самого низшего разряда.

Чья бы корова мычала. Уж по части наглого высокомерия всем нашим куда как далеко до тебя одного. Хотя, если повспоминать, пара-тройка персонажей, чтобы под стать, сыщется. Таких, которым уже для начала разговора необходимо втоптать подчиненного в грязь. Иначе они плохо себя чувствуют и начинают чахнуть, как, по слухам, чахли людоеды, лишенные человечины.

— …на вашем примере это видно особенно ясно. Вам не особенно нужно ваше начальство. Это оно в вас нуждается, а если не нуждается, то будет нуждаться через год. Или через пять лет. А если не они сами, то их жены, дети или родители. И только это, в конце концов, важно. Поэтому для меня совершенно непонятно, по какой именно причине вы соглашаетесь на ваше униженное положение?

— Простите, — с невеселой улыбкой вклинился в речь гостя Костоправ, — это все я понимаю. Боюсь, что даже слишком хорошо. Лучше, чем хотелось бы. Я не понимаю только, — к чему весь этот разговор? Это прелюдия к какому-то конкретному предложению, или светская беседа ни о чем?

— Самым близким определением будет, пожалуй: «Обозначение позиции». Если у себя дома вам будут мешать работать, — в силу недопонимания или дурной привычки помыкать людьми, как скотом, — вы всегда будете радушно приняты в моей стране. Условия для работы назовете сами. Любые условия. Включая, разумеется, такую мелочь, как свободное перемещение по миру с тем, что республика по-прежнему будет защищать вас всей мощью.

— Какая щедрость…

— Ни в коей мере. В крайнем случае, — некоторый риск. Хотя, что касается самого товарища Цзян Фу-хуа, он совершенно уверен, что любые затраты окупятся сторицей. Сохранением работоспособности ценных работников, снижением затрат на инвалидов, сильным импульсом к развитию и значительным политическим влиянием, поскольку любые владыки тоже болеют. А самое главное, миллионы, если не десятки миллионов людей нуждаются в том лечении, которое можете дать только вы, и готовы отдать за него все, что у них есть. Другие, понимая это, готовы все, что у них есть, вложить в ваше дело. Это обозначает большие деньги. В перспективе, скорее, даже очень большие, огромные. Сопоставимые с нефтью или выплавкой стали.

— Передайте товарищу Цзяну, что я благодарю за добрые слова и щедрое предложение, но только я не могу принять его по целому ряду причин. Отпустить меня не отпустят, а нелегальная эмиграция для меня и морально неприемлема, и технически невозможна. У нас подобное прямо считают изменой Родине. А без технической поддержки наших лабораторий и советской индустрии мои особые возможности сводятся, практически, к нулю. Кстати, я всего-навсего хирург, и без своих товарищей тоже практически ничего не смог бы сделать. Это не ложная скромность, а самая чистая правда, потому что кости вам правил я, а вот вылечили вас именно они. Кроме того, я лечу людей не ради денег. Я выбрал свой путь, дело мне нравится, а того, что мне дают, на жизнь, в общем, хватает.

Цзян Фу-хуа, выслушав перевод, покивал, но как-то чисто формально, в знак того, что — понимает, но в глазах его при этом стояло странное выражение. Вроде легкой жалости, как к безобидному дурачку. Но он немедленно улыбнулся, а улыбка, — лучший способ стереть с лица все оттенки чувств. Не дать себя прочитать.

— Товарищ Цзян говорит, что вы, в основном, правы, но учитываете не все э-э-э… нюансы. Вода течет вниз, события текут в направлении самого естественного порядка вещей, правильного. То что вы, — старик быстро вставил пару слов, — да, с товарищами, — служите, безусловно, правильно. То, что вы находитесь на побегушках, — совсем нет. Потому что это существенно разные вещи. Наиболее печально, что каждый ваш успех заставить их убедиться: достаточно нажать посильнее, — и вы исполните любое, самое нелепое их желание. Поэтому бесцеремонное, разрушительное давление будет только нарастать. И насчет денег. Очень большие деньги совершенно отличаются от денег обычных и даже просто больших. Очень большие деньги обозначают, что в продвижении вашего дела кровно заинтересованы десятки или даже сотни миллионов людей. А, значит, могут быть сосредоточены усилия и ресурсы, не уступающие возможностям целых стран. Возможности, которых нет ни у какой группы лиц, даже самых влиятельных. И это, в свою очередь, тоже правильно, потому что самые важные дела не должны зависеть от капризов и интриг э-э-э… мандаринов. Они для этого слишком важны. В то же время, при необходимой мере самостоятельности, вы получаете возможность мобилизовать для своего дела столько ресурсов, сколько вам понадобится.

А хорошо говорит, собака! Убедительно, умно. Мысли глубокие и, в то же время, практичные. Понятные, но, для пущей убедительности, с нужной толикой восточного колорита. Одно слабое место: если бы я, сдуру, согласился, никто вам не помешает надеть на мою шею новый ошейник. И я точно так же буду ходить на задних лапках.

— Простите, но мне показалось, что вы говорите о деньгах со слишком большим почтением. Для коммуниста-то. Вроде бы даже их превозносите.

Варвар боится решать, а оттого, как водится, прибегает к бесплодным умствованиям. Болтовне. Ничего, суть вещей все расставит по своим местам.

— Это хорошее орудие. В мире, где пока еще господствует капитал, одно из самых лучших. Я очень надеюсь, что вы все-таки получите возможность убедиться в этом на собственном опыте.

— Тупость варваров достойна удивления. Они ведь искренне не понимают, что такое целительство может быть товаром не хуже, чем нефть, оружие или пища. Им это даже не приходит в голову, в том числе ему. В первую очередь ему. Поразительно! Поразительно!

— К сожалению, он не просто врач. Он еще и лицо, допущенное к совершенно секретной информации технического и военного характера. В соответствии с законом СССР лица, отнесенные к так называемому «Первому Списку», могут покидать страну только в исключительных случаях, только в составе официальных делегаций и на срок, не превышающий недели. И ни в коем случае — на работу и длительное проживание.

— Товарищ Цзян хочет знать: он — настолько компетентен?

Ответил, не прибегая к услугам переводчика, генерал Калягин, и ответ-то был совершенно формальным, но, отвечая, он вдруг осознал, что говорит сущую правду. Истину. Ее просто до сих пор никто не проговаривал вслух, и, поэтому, до его слов, она вроде бы и вовсе не существовала. А теперь — будет, и с ней придется считаться, как со вполне реальным фактором, потому что однажды произнесенных слов не вернешь.

— На всю страну не больше десяти человек такого уровня. И один, чтобы, при этом, врач…

— Товарищ Цзян выражает свое глубокое сожаление. Товарищ Цзян говорит, что при социализме медицина не должна быть секретной. При всех обстоятельствах, которые он хорошо понимает, в этом есть что-то в корне неправильное, не так ли? Иметь возможность помочь множеству страждущих, и держать эту возможность только для себя, для одной страны, — это выглядит не слишком морально. Возможности ваших замечательных докторов слишком велики для одной страны, даже такой великой. Товарищ Цзян настоятельно, рискуя быть невежливым и слишком навязчивым, рекомендует советским товарищам посмотреть, что тут можно сделать, если специалисты не могут покидать своей страны. Возможно, следует основать крупные лечебные комплексы, в которых предусмотрен прием большого количества иностранных граждан. Возможно, следует организовать широкое обучение иностранных студентов…

Даже только представив себе, что будет представлять собой подобная затея, генерал Калягин почувствовал, как его обдало жаром. Боже. Надеюсь, что не доживу ни до чего подобного.

— … товарищ Цзян, со своей стороны, мог бы помочь с организацией отбора кандидатов среди студентов СРК…

Ага. Этого-то нам и не хватало. Только прикинув, — а он не специалист! — чему именно придется учить, до каких примерно вещей допустить этих студентов, какие именно пособия предоставить в их распоряжение, в пору было прийти в ужас. Но приходится признать, что он обозначил проблему, на которую мы не обратили, настоящего внимания. По сути, НИКАКОГО внимания. После войны прошло двенадцать лет, мы прошли такой путь, что голова кружится, а вот замечать, оказывается, так и не научились. Непременно нам нужен взгляд со стороны.

— Скажите товарищу Цзяну, что я обязательно передам руководству его пожелания. Лично передам и разъясню позицию гостя Ивану Даниловичу. Товарищ Цзян знает, — это гарантия того, что вопрос будет рассмотрен по-настоящему неформально.

Это — да. К Черняховскому Цзян Фу-хуа относился всерьез. Пожалуй, как к равному, но, в силу того, что тот. Зачастую, умел действовать непредсказуемо, его приходилось считать даже более сильным игроком. В некоторых отношениях, потому что в его навыках управления людьми и процессами в народе чувствовались определенные пробелы. Отсутствие той, отточенной тысячелетиями традиции, которая во всей полноте осталась только в Поднебесной. Но серьезно, очень серьезно. Как бы ни пожалеть, что Большому Вану будет подана такая идея. Тем более, что этот, — тоже опасен, хотя и по-другому. Аудиенцию пора заканчивать, но последнее слово, во всяком случае, следует оставить за собой.

Глядя в глаза Калягину китаец быстро проговорил по-китайски:

— Передайте генералу, что нежелание решать проблему такого масштаба обозначает только, что ее решат без вас. Это не угроза, не попытка шантажа, а истина.

Переводчик, понимающий его с полувзгляда, разумеется, и не подумал переводить, а Цзян Фу-хуа повернулся к нему, и как ни в чем не бывало, продолжил уже в расчете на перевод.

— На этом Цзян Фу-хуа еще и еще раз выражает свою благодарность советскому руководству за готовность оказать помощь, просит передать слова восхищения почтенному доктору, и желает попрощаться. К сожалению, за время болезни порученные ему дела пришли в прискорбный беспорядок, и поэтому он вынужден спешить.

Как Калягин и опасался, разговор с начальством поначалу складывался нелегко. При всем своеобразии мышления Черняховского, при врожденной и специально выработанной способности увидеть за мелочью — серьезную перспективу, бесконечно занятый Воевода Сибирский поначалу никак не мог взять в толк, с какой стати ему с таким упорством твердят об успешном лечении китайца. Пусть даже и давнего знакомца Ивана Даниловича? Вылечили, — ну и хорошо, ну и молодцы. Честь и хвала, как говорится. Ему-то об этом зачем знать? Важная шишка? Ладно, спросим по-другому: от него-то что здесь зависит? Что от него требуется?

Сейчас даже представить себе трудно, что в те времена даже самые умные и прозорливые люди в СССР не воспринимали медицину в качестве отрасли промышленности. И, тем более, отросли, потенциально колоссальной как по вложениям, так и по обороту, и по дивидендам. Не видели в упор, хотя размах работ того же Костоправа по восстановительной хирургии и сложному протезированию уже имел вполне себе промышленный масштаб. Воистину, сила предрассудка достойна всяческого удивления. Калягин, — понял, честь ему и хвала, но у него, надо признать, был собеседник, обладавший прямо-таки уникальным даром убеждения. Не хочешь, а дойдет. Надо быть на редкость тупой, толстокожей, бесчувственной скотиной, чтобы не дошло. Лично у него не имелось и десятой доли того дара убеждения. Особенно по отношению к начальству, а Иван Данилович, при всех его достоинствах, все-таки наш, родной начальник. И, к тому же, слишком давно. Больше десяти лет. Ему оставалось только терпение.

— Я объясню. Во-первых, до сих пор эта болезнь считалась неизлечимой, и лечение разработали прямо на месте, в считанные месяцы. Насколько я понял, это что-то вроде ревматизма, и болеют им миллионы людей. Во-вторых, все вместе, разработка и лечение, с учетом отвлечения уникальных и по-настоящему незаменимых специалистов, обошлись в цену «СБ — 4», если не дороже. В-третьих. Слава богу, нас с вами это не коснулось, а так люди, у которых что-нибудь такое, готовы на все и хватаются за любую соломинку. Особенно если дело идет о женах, детях, или, не дай бог, внуках. Готовы ехать к какому-нибудь африканскому колдуну на реку Конго, — и едут. Ловятся все слухи, используются все источники информации. А тут никакие не колдуны, причем китаеза, насколько я его понял, молчать вовсе не собирается.

— Ну?

— Сейчас, товарищ маршал. А теперь представьте себе, что к нам обратился Эйзенхауэр, Иден, или Торез. А потом Дюпон, Эрикссон, и внучатый племянник барона Ротшильда. Причем они твердо знают, что больше им обратиться не к кому. Такие люди, когда что-то касается их лично, все выясняют до конца. Чтобы не было недомолвок.

И увидел, что маршал на секунду замер. До него дошло. Слова, до этого бывшие родом шума, проникли в его сознание. Оказывается, вот что называется «проникнуться».

— Продолжай, — проговорил он достаточно неприятным голосом, — я внимательно слушаю…

Пока что до него дошел только масштаб возможной головной боли совсем нового сорта.

— Да, — кивнул Калягин, — первый десяток пойдет бесплатно, за казенный счет, по цене реактивного истребителя за голову. А вот следующие сто будут не столь знамениты, но, возможно, не менее богаты, и заплатят, сколько скажут. А следующие тысяча — не столь богаты, но отдадут последнее, а если не хватит, то займут. Но это фигуральное выражение, поскольку даже сверхбогатеев и знаменитостей, не просто сильных, а — самых сильных мира сего будут тысячи, а отказать у нас уже не будет права.

— Одна поправка, — угрюмо проговорил Черняховский, — те, кого ты назвал «первым десятком», тоже заплатят. Только не деньгами. Если не закончить дело абортом прямо сейчас, мы попадем под такое давление со всех сторон, под такое давление…

— Боюсь, заканчивать поздно. Хотя бы потому что закрыть Америку еще труднее, чем открыть. Эта китайская сволочь на прощание сказала мне, что если мы не захотим заниматься этим делом, его сделают и без нас… Кстати, он вообще, — кто? Откуда взялся? Другой бы «спасибо» сказал, а он нам прочитал целую мораль.

— О, по части морали он редкий специалист, не грех поучиться. Странно, как вы умудрились не столкнуться еще десять лет тому назад. В молодости торговал опиумом в Гонконге, не на первых ролях, но все-таки. Не брезговал живым товаром. Потихоньку разбогател, поэтому был, в основном, за Гоминьдан… По слухам, даже вешал коммунистов в Нанкине, но японцев, надо отдать ему должное, не одобрил и дел с ними не имел. Всерьез приподнялся после сорок третьего, особенно с началом строительства Магистрали. Можно сказать, круг его жизни замкнулся: он снова торговал живым товаром, но уже в других масштабах. Продавал соотечественников — нам, на стройку, причем, что интересно, брал не только с нас, но и с них. Они ему, кстати, по сю пору до смерти благодарны и почитают, как отца родного… Постепенно приобрел такие связи и влияние, что в СРК стал чем-то вроде министра внутренних дел с не слишком определенными, но широкими обязанностями и полномочиями. Следит за тем, чтобы дела — шли, и этому не мешала никакая идеология. Хотя. При всем цинизме, вовсе идеологии не лишен: крайний шовинист. Так что очень, очень высокоморальный товарищ. Они с Дэном — большие приятели. А! Забыл самое главное: когда приключилось покушение на Чжу, спасение Председателя и разгром заговора чуть ли не личная его заслуга. Мао оказался засвеченным по полной форме, так, что едва усидел…

— Помню. Это после этого он пошел на компромисс.

— Не пошел, а вынужден был пойти. Большая разница.

— Об этом история умалчивает. И, насколько я ее знаю, будет молчать и дальше. Мы можем только догадываться, как там было на самом деле.

На самом деле было весело. Только что избывшая одну гражданскую войну страна стремительно, на глазах делилась в себе, готовясь к новой. Все доселе существовавшие разногласия и противоречия как бы приобрели определенность, и все послереволюционные силы поляризовались. Чуть ли ни впервые за всю бесконечную историю усобиц в Поднебесной можно было пренебречь какими-либо местными интересами и силами, их стерли в порошок на прежнем этапе, и теперь к последнему столкновению готовились всего только два лагеря, две полярные силы. И нет нужды, что и те, и другие называли себя коммунистами: дойди до горячего, война шла бы без компромисса, на полное уничтожение одной из сторон. Слишком сильна была привычка решать проблемы силой, слишком низкой за последние десятилетия стала цена крови и жизни, не было необходимости решаться на убийство, потому что решимость эта присутствовала исходно и все время.

Историки любят спорить, какая из сторон все-таки обладала большими силами и шансами. Похоже, на тот момент сторона Мао Цзе-дуна была все-таки сильнее. Похоже. Вот только полную ясность в этом вопросе могло дать только прямое столкновение, «схватка двух тигров», война. Войска с обеих сторон пришли в полную боевую готовность, полным ходом шла мобилизация резервистов «первой очереди», рабочие оборонных заводов переводились на казарменное положение. Дойди до дела, боевые действия велись бы на другом, качественно-новом уровне организации, и даже в случае полной победы одной из сторон, от нее тоже осталось бы не так много. Условный «Север», многократно уступая по численности населения, обладал куда лучшим вооружением, отменно обученной армией, подавляющим превосходством в воздухе и новехонькой, с иголочки, оборонной промышленностью. Производство весьма современного химического оружия в Маньчжурии северяне наладили сами, без помощи северного соседа, и, в отличие от Германии во Второй Мировой, им не нужно было опасаться симметричного ответа. Братоубийственная война нового времени, в стиле крупнейших битв Второй Мировой, имела все шансы если и не уничтожить, наконец, Китай, то сократить его население раз в десять. Были, знаете ли, прецеденты, — и это без применения убийственной техники середины ХХ века. И уже, как положено, собирались стервятники: вблизи от берегов, как во времена оны, появились чужеземные эскадры, а на Тайване и Окинаве спешно расширяли и без того громадные аэродромы… Цзян Фу-хуа в те поры ловил себя на мысли: знай он, во что они все вляпаются, пожалуй, дал бы прикончить Чжу Гэ-ляна. Или, во всяком случае, не проявлял бы такого рвения в расследовании. А теперь, понятно, примирение невозможно, оба лидера совершенно очевидно закусили удила. Да и то сказать: а как, каким образом может реагировать политический деятель не на критику, не на интригу какую-нибудь, а на самую простую, откровенную попытку оппонента его прикончить? Но теперь дело сделано, они попали в ловушку, из которой не в состоянии выбраться: уступка в такой ситуации равносильна «потере лица», не в европейском поверхностном понимании, а в настоящем, конфуцианском. По сути, — политической смерти. Тогда он превзошел себя, добившись, чтобы они согласились на посредничество третьего лица. Товарищ Мао далеко не сразу согласился на кандидатуру третейского судьи, но был настолько не прав, что у Цзян Фу-хуа нашлось, чем его прижать.

Иван Данилович едва сумел заставить себя и пожать руку товарища Мао, но справился-таки. Так что имела место, разве что, мимолетная пауза. Впрочем, и она не прошла незамеченной.

Первая, и самая главная, встреча вообще стала исключительным явлением, для тех, кто понимает, — почти сверхъестественным. Черняховский не улыбался, и выражение лица имел такое, что в пору было испугаться. Мао Цзе-дун не улыбался, потому что такой уровень лицемерия оказался чрезмерным даже для него. Даже Чжу Гэ-лян, — и тот не улыбался. Ему было противно. Все это время он считал Мао во многом заблуждающимся, слишком, может быть, склонным к демагогии и вождизму, но, в общем, великим человеком и политиком. А он оказался примитивным подонком и мелким убийцей, готовым на все ради собственных непомерных амбиций.

— … древняя мудрость китайского народа действительно представляет собой нечто уникальное и не имеющее прецедентов, по сравнению со многими ее положениями житейская мудрость других народов выглядит набором банальностей, но тут я приведу высказывание своего народа, совсем простое: худой мир лучше доброй ссоры. Я не призываю вас пожать друг другу руки. После того, что произошло, это стало бы жестом настолько лицемерным, что только усилит взаимную неприязнь…

— Простите, товарищ маршал, — голос Чжу Гэ-ляна был совершенно севшим и скрипел, так что китаец все время пытался откашляться, — но дело, к сожалению, не в личных отношениях… Да, разумеется, с этого момента я не смогу доверять ни ему, ни тем, кто его поддерживает. Но дело куда глубже. Те, на кого опираюсь я, буквально ко всему подходят по-другому, нежели его подручные… Зачастую эти подходы вообще прямо противоположны. У нас разные цели, отношение к людям, система жизненных ценностей. Мы только выглядим одним народом, а на самом деле мы глубоко различны. Для меня, для моих людей подчиниться большинству Мао Цзе-дуна равносильно отказу от себя. Это невозможно, даже если бы мы и захотели, и этого никогда не будет.

— Я постарался получше изучить ситуацию, много разговаривал с людьми и пришел к удивительному выводу. Если сам товарищ Мао еще осознает некоторую… ошибочность и невысокую… эстетичность своего шага, то многие его сторонники поддерживают это решение полностью, вполне его одобряют, и искренне не понимают, чего в нем плохого: если враг не желает разоружиться, его приходится убивать. Они убеждены в своей правоте и правоте товарища Мао, а товарища Чжу считают не то, что врагом, а отступником, предателем, и раскольником. Или, если хотите, «еретиком». А значит — врагом в квадрате, по отношению к которому можно все. А рядовые члены партии, услыхав его имя, чуть ли ни прыгают на одном месте и твердят одно: «Разобьем их собачьи головы».

— И почему только, — пробормотал Чжу Гэ-лян, — крестьян считают носителями всех добродетелей, присущих нации? Их тупость превосходит только их же тупая злоба…

— Народ всегда прав. По-другому просто не может быть. И тот, кого не устраивает его народ, должен уйти.

— Превосходно. Только как быть с теми, кто поверил мне и моим товарищам? Тем, кто мне близок по духу? Да что там, — тем, с кем у нас неплохо получается жить и работать? Бросить на перевоспитание Мао? Боюсь, они не согласятся, даже если я и пойду на такое неслыханное предательство. И воспротивятся в любом случае, со мной или без меня. А что касается присутствующего здесь Мао Цзе-дуна, то, по-моему, его мало интересует благоденствие народа. Он пойдет на что угодно ради сохранения личной власти, ему не нужен могучий Китай, если во главе его будет стоять кто-нибудь другой.

— Он говорит о каком-то общем благе, а сам в это время меняет командование воинских частей, если оно придерживается иных взглядов.

— После того, что пытались сделать со мной одним, я понял, что от вас можно ждать всего. Так как я могу рисковать вероломным ударом в спину всему моему народу?

— Опять «моему»?

— Ты отлично понимаешь, о чем я говорю, и не сможешь втянуть меня в коварный спор о словах. А если не понимаешь, то дискутировать и тем более не о чем.

— Он говорит о благе народа, а сам готов пойти на братоубийственную войну. Может ли быть большая беда для народа?

— Я не начну войну, я не одобрю ее начала, но сделаю все, чтобы нас нельзя было принудить силой, если присутствующий здесь гражданин Мао вдруг примет такое решение. Из высших соображений политической целесообразности текущего момента.

— То есть упорно идешь на раскол, а? Вплоть до нарушения территориальной целостности Поднебесной?

— Это меньшая беда по сравнению с войной. Или массовыми репрессиями, если я пойду на предательский сговор. Но мы не дадим себя резать, как скот, так что, опять-таки, войной. И, если уж на то пошло: почему бы вам не присоединиться к нашей линии?

Мао Цзе-дун молчал почти минуту, в упор глядя на оппонента, угрюмого, встрепанного, и напрочь утратившего обычное свое победительное, улыбчивое спокойствие, а потом сказал, как плюнул:

— Ваш путь, — путь полного буржуазного перерождения. А хвост никогда не будет махать всей собакой.

— Мы провели тщательный анализ сил обеих сторон возможного конфликта и, по нашему мнению, наиболее вероятен следующий сценарий. На первом этапе быстрое и сокрушительное поражение, фактический разгром войск, поддерживающих линию Мао Цзе-дуна, но на этом война не кончится. По мере смещения линии фронта на юг, расходования стратегических запасов и перманентной мобилизации все новых сил среди южного крестьянства наступление замедлится, начнется традиционная для Поднебесной война на истощение с постепенным перетеканием преимущества к… другой стороне. Но до этого, товарищ Мао, еще нужно дожить. Голод и страшное разрушение инфраструктуры, далеко превосходящее бедствия японской агрессии, слишком многих заставят вспомнить, что вы, вообще говоря, категорически не правы. В этих условиях восстание может начаться очень быстро. А в этих условиях почти неизбежным становится вмешательство внешних сил.

— Вы имеете ввиду себя?

— Внешние. Силы. Их может быть больше одной… Но я, вообще говоря, имел ввиду особые отношения тайваньских сепаратистов с США. Разумеется, существуют такие варианты развития событий, при которых мы просто не сможем оставаться в стороне, но это — самый нежелательный для СССР сценарий. У нас нет никакой внутренней, хозяйственной необходимости в военном присутствии на территории Поднебесной. Грандиозные затраты и никаких выгод. Только я никак не могу понять: почему вообще речь идет о каком-то расколе?

— А что предлагаете вы?

— Я думал, это очевидно. Так же очевидно, как для меня и уполномочивших меня товарищей. Союз.

— Опять слова. Слова, никак не меняющие сути происходящей на наших глазах катастрофы.

— Слова. — Черняховский согласно кивнул. — А насчет остального согласиться не могу. Слова, особенно определения, могут быть капканом, краем пропасти, миной с подожженным фитилем. А могут стать выходом, изменив угол, под которым рассматриваются события. Как в данном случае. Скажете «раскол» — и обе стороны виноваты и обе обвиняют друг друга. Скажете, — про то же, по сути, самое! — «союз», и не виноват никто! А, следовательно, и обвинять-то друг друга не в чем. Никто никому явно не уступил, и, следовательно, никто не потерял лица.

«Благоразумие восторжествовало!». «Два прекрасных ствола одного могучего корня!». «Два уклада, — одна страна!». «Могучий союз кровных братьев». «Два сердца — три союза: военный, таможенный, инфраструктурный». «Председатель Мао говорит своему другу Джу Гэ-ляну: „Пусть расцветают все цветы“».

Так что пожимать друг другу руки все-таки пришлось. И это, действительно, было очень скверно. Почти нестерпимо.

— Плохое решение. Его не хватит, не может хватить надолго.

— Плохое. — Согласно кивнул Черняховский. — Но какое-то время прямой войны не будет, а пока это время будет длиться, мы придумаем еще чего-нибудь. Если сможем. Но должны придумать. И — знаете, что еще? У нас говорят, что нет ничего более постоянного, чем временные решения.

Мао больше всего раздражала прозрачность границы в комплексе с принципом «общего гражданства»: ему казалось, что все население Юга через эти границы утечет за достатком и удобством жизни в СРК, и он пошел на компромисс только в расчете на то, что работники будут, по сути, закреплены в своих коммунах. В общем, опасения не оправдались, и в первые годы поток активного населения из КНР в СРК только не на много перекрывал количество тех, кто всем благам предпочитал гарантированную миску риса и отеческое руководство на Юге. Но в тот момент он не смог справиться с раздражением и все-таки высказался.

— Знаете, товарищ Мао, — задумчиво проговорил Черняховский, — я, в общем, отчасти разделяю вашу позицию (на самом деле не разделял), всю эту скромность, равенство, умение довольствоваться малым и всякие такие штуки. Но раз вы сами же ожидаете, что — побегут, то, значит, понимаете… От хорошего не бегут. Может быть, вам следует обдумать, как, может быть, чуть-чуть подправить эту вашу линию? Чем выше требования, тем сильнее разделение в народе…

К этому времени маршал настолько хорошо владел путунхуа, что, практически, не нуждался в переводчике, но грамотой, понятно, так и не овладел. Понимающие люди говорили, — не начал лет в пять-шесть, так не стоит и трудиться.

В то время суставы у Цзян Фу-хуа болели уже как следует. Боль мучила всею ночь напролет, опухоль на них не проходила, а скованность оставалась круглые сутки. Когда только начинали, то поначалу показалось ерундой: ну, — побаливали, ну, — припухали чуть-чуть по утрам, ну, — небольшая скованность по утрам. К полудню-то — проходило… а после тех событий болезнь, до той поры словно бы шедшая шагом, вообще пустилась в галоп.

— Не расстраивайтесь, товарищ маршал, — протяжно проговорил Калягин, — в конце концов то, что китайца приняли мы, вовсе не означает, что нам же придется избывать головную боль с этим доктором.

Черняховский поглядел на него, как будто не узнавая, а потом так же протяжно проговорил.

— Не разочаровывай меня. Я подумал было, — нашелся умный мужик, первый сообразил, не то, что мы, близорукие халтурщики. В общем, это так и есть, но только наполовину. Нам не отделываться надо, а взять это дело под себя, пока другие не пронюхали. Перетащить к себе, причем не в Новосиб, а в Хабаровск или, того лучше, во Владик. Все условия создать! И, при этом, самый свободный поводок, какой только возможно. Слушай, — ты там выясни, чем он дышит, и вообще… Хотя, — не надо, я сам.

— Это да. Ладно, опять, уже в который раз, попробуем все делать по максимуму.

Светлый образ II: гравитация

Что удалось за эти годы, — так это приучить окружающих, что его капризы только кажутся капризами. Начальство, — чтобы не мешалось, подчиненных — чтобы не обижались, и смежников, чтобы им и в голову не пришло спорить. Присущая ему технологическая паранойя рисовала в голове яркие картинки невидимой деформации зеркальных труб по причине того, что орбита — представляет собой кривую, а трубы должны быть совершенно прямыми. И бесполезно было доказывать, что размер возникающей при этом приливной деформации не может заметить НИ ОДИН прибор. Его душа требовала, чтобы «Фара» крутилась по орбите торчмя, — и она крутилась по орбите торчмя, обратив девственные дюзы перпендикулярно проплывающей внизу поверхности «шарика». Не удержавшись от искушения, он как-то даже заглянул туда снаружи, из открытого космоса, и, — впечатлительный он все-таки человек, — молчаливая чернота их вдруг показалась ему зловещей. Как у жерл какого-нибудь Главного Калибра из ночного кошмара, что посетил военного фантаста. Для их машины больше мощности — это больше площадь зеркала в данной единице объема, так что теперь каждый из пяти двигателей представлял собой не одну трубу, а целую батарею труб, наведенных на одну и ту же мишень. Этакий «орган» с комбинированным способом «зажигания» цепной реакции в рабочих «свечах». Красивая идея, что говорить, — но сколько же трудностей пришлось преодолеть, прежде чем она претворилась в что-то работоспособное. Сколько парадоксальных решений найти.

Когда они брались за это дело, то и представить себе не могли, что, например, кристаллизацию зеркал окажется выгоднее организовывать на орбите. Сначала разработать метод, а потом создать целый завод, — а все равно, в сумме всех зачетов, выгоднее. Тем более, что и потом мощности оказались не то, что востребованы, а прямо-таки загружены заказами на много лет вперед. Да мало ли что. За одним препятствием вставало другое, и реализация проекта потихоньку превращалась в жизнь и судьбу многих и многих людей.

Иногда становилось страшно от одной мысли о том, сколько терпения проявило руководство, народ, страна целиком, пока они долгие годы, не зная отказа, тратили колоссальное количество ресурсов без видимой отдачи. Отнимая, в конце концов, некоторую долю достатка у всех и у каждого. И во имя чего? Во имя удовлетворения любопытства немногих. Осуществления фантазии. В конце концов, — просто мечты. Да, страна любит свой космос и своих космонавтов, но кто бы объяснил ему, — с какой стати? За что? Когда-то давно он пришел к парадоксальному, особенно для самоуверенных умников, выводу: народ знает лучше. Если народ, даже помимо неизбежного принуждения властями, вполне сознательно отрывает от себя, лишь бы продвижение в космос продолжалось, значит, в этом есть нужда. Есть какая-то огромадная польза, которой никакие отдельно взятые умники пока не видят в упор. Как и он сам. Это потом они будут с размаху лупить себя по лбу и восклицать: «Где были мои глаза?» — а пока нет. Да, он прекрасно осознает, что были решены многие и многие сложнейшие инженерные и исследовательские задачи, после реализации прежних проектов такого рода находки сами по себе позволяли окупить любой проект, но в данном случае он не видит ничего подобного: разработки, ставшие элементами данного проекта, годятся только для освоения космоса.

Если годятся. Полномасштабного испытания системы для осуществления реального космического полета еще никто не проводил. Если бы кто-нибудь узнал, что именно крутится над их головой на не такой уж высокой орбите, дипломатических осложнений было бы не избежать. Да и просто вони от передовой мировой общественности, в свободных западных СМИ было бы, то есть, столько, что жизни будешь не рад. Единственный способ избегнуть неприятностей такого рода, это поставить мир перед свершившимся фактом. Благо, машин, способных маневрировать в космосе, или оптических систем, способных разглядеть подробности с Земли, ни у кого пока еще нет. Хотя мы на всякий случай прикрыли самые выразительные места нашей статуи этакими фиговыми листочками. Во избежание.

Полномасштабное испытание состоится завтра, и он будет в нем участвовать. Кто разрешил? А кто запретит Петру Гулину? И запрещать некому, и для дела вредно, потому что кто угодно другой в роли бортинженера будет попросту хуже и, значит, не годится для первого полета. Так получилось, что все трое участников испытательного полета будут те, без кого никак не обойтись. Чивильгин, который делал, программировал и настраивал пилотажный комплекс (точнее — два, но об этом потом), Фрадкин, который сделал собственно бортовое оборудование и приборный комплекс. И он, сделавший двигатель, машину, уж слишком отличную от всего, что делалось когда-либо прежде. Да, сконструировали другие, а вот делал именно он. Успел понянчиться с каждым элементом, только что не с каждой деталью каждой конструкции, а сколько их было опробовано сказать не может никто, даже он сам, потому что системы подсчета не существует в природе. Так и получилось, что он потихоньку-помаленьку стал самым опытным космонавтом в мире. Как по общему времени, проведенному в космосе, так и по объему проделанной там работы, он оторвался от ближайшего преследователя так далеко, что и не разглядеть.

Так что чинить, если что, ему. Хотя, случись что-нибудь по-настоящему серьезное, толку не будет и от него. В «свечах» сосредоточено под сотню Кобе. Нет, вряд ли все это богатство реально рванет, а вот тысяч пятнадцать-двадцать БЭР, для начала, полностью исключить все-таки нельзя.

И буквально никто не заметил слона. Да, с самого начала предполагалось принять все меры для того, чтобы рабочее тело поглотило, по возможности, все излучение ламп дьявольской атомной люстры, собранной на орбите. Поначалу, ничтоже сумняшеся, предполагали добавить к водороду толику атомов углерода. Наивные. Впоследствии состав рабочего тела, хорошо поглощающего лучистую энергию стал чуть ли ни главной тайной каждого производителя ГФАРД. Пределом совершенства, таким образом, была бы система, дюзы которой не светили бы вовсе, но совершенства на земле, как известно, нет. Но главное даже не это: поглотивший чудовищное количество квантов, летящий со скоростью девятнадцать километров в секунду, обращенный в плазму газ, остывая, потихоньку ассоциируя, светился ничуть не хуже.

В этих местах в июне не существует белых ночей, как в Ленинграде либо Мурманске, но вечерние сумерки длятся и длятся, бесконечно, день меркнет неторопливо, солнце опускается за горизонт с вальяжной медлительностью, и до глубокой ночи над горизонтом с западной стороны светится багровая полоса, стынущий уголь отгоревшей зари. При этом над самой головой, как ни в чем не бывало, светились мириады разноцветных звезд. В городе никогда не увидишь их в таком числе, не различишь оттенков цвета, да и такие крупные, отборные экземпляры почему-то не встречаются в небе мегаполисов. В лугах за речкой пахнет свежескошенной травой, ромашкой и, чуть-чуть, медвяной луговой клубникой, в руке тонкие пальцы Вики, и если это не счастье, то, значит, Юрок не понимает, что значит слово «счастье». Не важно, что было, не важно, что будет потом, через несколько минут или на следующей медленно меркнущей заполночной зорьке, — счастье уже то, что есть, и нет ни нужды, ни желания торопить события…

— Юра, — прошелестели, отвлекая его от сладких дум, слова девушки, — Юр, — а что это там светится? Неужто горит что?

— Где?

— Да вон же, вон…

Она указывала почти точно на запад, и он поневоле поднял взгляд. Да нет, не может быть. Померещилось… Но уже через несколько секунд от этой спасительной мысли пришлось отказаться: над западным краем небосклона вспыхнули, постепенно разгораясь, бесшумные языки огня, быстро захватившие всю западную треть неба. Какие там языки: исполинские перья, огненные ленты, целые полотнища разноцветного огня стремительно изгнали ночь с небосклона. Изумрудные, бирюзовые, лимонно-желтые, алые — тут превалировали спектрально-чистые тона, но присутствовал также пурпур, багрянец и какой-то мрачно-лиловый оттенок. Знамена холодного огня распространялись, как волны, распахивались, как крылья Гаруды, на половину небосклона и убирались обратно, меркли со скоростью, невозможной для материальных предметов.

— Что это, что? Юр, это война, да? Атомы?

— Не может быть, — с трудом проговорил он вдруг онемевшими губами, — полярное сияние. В Северодвинске видел, в армии.

Было очень похоже, но он сразу же, невзирая на потрясение, увидал очевидные различия: помимо изменчивых, подвижных сполохов, как будто бы собранных из множества тонких, ярких линий, тут еще было что-то вроде световых облаков, что разгорались и меркли гораздо медленнее.

И, — рассекая творящуюся в небе фантасмагорию примерно посередине, из-за горизонта неторопливо взошла и за несколько минут наискось пересекла небосклон Звезда. На самом-то деле невиданное светило больше напоминало огненный шарик, сердцевина которого пылала ослепительным, нестерпимым платиновым блеском, а контуры были довольно-таки размытыми, но «звезда» сказать проще. И сама по себе, помимо подожженного ей фейерверка, она светила разиков в пять поярче полной луны и одновременно освещала территорию примерно в пятьдесят тысяч квадратных километров. С каждым разом заметно теряя яркость, Звезда разгоняла эту ночь еще дважды, — а потом просто восходила, замедляясь, теряя яркость, становясь одной из многих звезд.

Там, где стоял день, еще ничего, а вот на ночной половине Земли в эти сутки было довольно весело. Каждый раз освещая сравнительно небольшой участок земной поверхности, «Фара», тем не менее, перепугала многие миллионы людей. А вызванное ее стартом искусственное полярное сияние смогла лицезреть как бы ни половина человечества, включая Аравийский полуостров и Северную Африку. Испущенные первым в истории полноценным ГФАРД заряженные частицы были, может быть, не так энергичны как те, что приносит «солнечный ветер», но зато пролились на ионосферу земли куда более густой и плотной струей, а на таком расстоянии магнитное поле не успело утащить на Север сколько-нибудь заметную их долю.

То есть паника и последовавший за ней скандал возникли чудовищные. Утверждают даже, что мир какое-то время балансировал на грани новой мировой войны. Сгоряча даже попытались запретить двигатель нового типа, но тут, понятно, ничего не вышло. Тем не менее, о ряде ограничений, со временем договориться удалось. С орбиты постановили уходить «по касательной», — хотя это, понятно, мало что дает. Выхлоп пробовали экранировать при помощи молекулярных «зеркал» имевших километр в поперечнике, но и это, разумеется, дало только очень ограниченный эффект. В конце концов в практику вошло использование химических «бустеров», срывающих крупные корабли с орбиты, а несколько позже — стационарных буксиров с маломощным ионным двигателем. Оба метода имеют как свои достоинства, так и свои довольно существенные недостатки. Так или иначе, но о неотъемлемом Праве На Темное Небо По Ночам человечеству пришлось забыть. Настало такое время.

Когда, несколько позже, проблемой ГФАРД вплотную занялись в NASA и «Дассо Интернасиональ» и, на определенном этапе, встал вопрос о составе рабочего тела, сэр Артур П. Парсонс вздохнул, и запросил «какие-нибудь документальные ленты про русское гало, только, пожалуйста, цветные».

В ста метрах от эпицентра атомного взрыва остались живые свидетели, от любого военного разгрома из любого «котла» вполне заметное число людей умудряется добраться до своих. Примерно так же в обстановке дикой паники и всеобщего ступора той памятной ночи нашелся даже не один человек, который не просто как-то там заснял рукотворную Aurora Borealis, но — запечатлел ее во всех подробностях на превосходной цветной пленке при безукоризненном качестве съемки. Представили себе? Вскочил, это, ночью, увидал то, что больше всего напоминает завязку Апокалипсиса, — и мастерски снял это действо во всех подробностях на случайно оказавшуюся под рукой кинокамеру. Не гвозди бы делать из этих людей, сердечники для бронебойных снарядов.

Проглядев такого рода шестиминутный ролик, сэр Артур вздохнул и продиктовал секретарю не только качественный, но и очень близкий к истине количественный состав искомого рабочего тела. Он относился к той категории людей с блестящим, парадоксальным умом, которые и до сих пор вырастают на Острове, причем не так уж редко. «Свой дорогостоящий технический секрет, — писал он несколько позже, — русские выложили на всеобщее обозрение огненными письменами во все небо. Если вдуматься, самая масштабная утечка информации в истории, и вряд ли когда-нибудь этот рекорд будет побит» — тут он, в общем, прав, и не сказал только, что заметил столь очевидное и прочитал титанический рецепт только один человек на свете: он сам. Да и то не сразу.

Руководство страны устроило руководству ЦУП-а грандиозный разнос, но, чуть поостыв, самих космонавтов решили все-таки не беспокоить. Пока в полете. Да и потом со всех точек зрения лучше сделать вид, что все в порядке. Что, с одной стороны, так и задумано, а с другой — что нам, в конце концов, глубоко наплевать на эту самую мировую общественность. Пусть себе клевещет.

Гулин с помощью Осипа Фрадкина напялил свой привычный, заслуженный скафандр, уже третий по счету, — и вышел в открытый космос. Кто разрешил? А кто запретит Петру Гулину насладиться итогом многотрудной деятельности? Он вошел в проект юнцом, а завершает его зрелым человеком. Кто лучше него знает, что можно, а что — все-таки категорически «нет»? Не факт еще, что его еще когда-нибудь доведется работать в космосе, уж больно много космических лучей из глубин Пространства и нейтронов из недр собственных изделий он получил за все эти годы. В конце концов, — необходимость возникла. Радиометрия в разных точках обшивки при зажженном «факеле». Да, в первый раз он вылезает на поверхность своего детища, когда оно движется с ускорением, ну так эта проблема решается при помощи недлинного фала и некоторой осторожности. «И Гулин Петр взглянул назад…».

Никогда еще он не видал Землю такой маленькой, потому что осторожно разгоняемый двигатель уже успел порядочно «размотать» орбиту. В данный момент «Фара» находилась над ночной половиной Земли, но темнотой там и не пахло. Зло, ослепляя даже через потемневший фильтр, горело отражение «факела» от облачного покрова в Западном полушарии, и чуть ли ни на половину видимой поверхности, заходя за края видимого диска Земли, плясали сполохи невиданно мощного северного сияния. А ведь он был совершенно убежден, что в космосе реактивная струя «Фары» будет совершенно невидима, и эта убежденность, этот предрассудок помешали ему хотя бы раз задуматься, как это будет выглядеть на самом деле. Не он один, кстати. Некогда было думать о всяких там привходящих обстоятельствах и второстепенных вопросах. Плевать. Если бы задумался и знал, это ни на йоту не изменило бы его планов и дел.

И «Гулин Петр взглянул вперед…» Оно того стоило. Никогда он не видел Луну такой огромной и величественной, хотя это, скорее всего, было данью субъективизму: слишком недалеко они успели продвинуться по направлению к Ночному Светилу. К цели.

Потому что целью испытательного полета являлся облет Луны с возвратом на околоземную орбиту. «На голове» «Фара» несла пристыкованный лунный модуль. На самом дальнем участке траектории предстояло произвести отделение модуля в автоматическом режиме, включение двигательной установки, раздельный полет кораблей на протяжении нескольких минут и обратная стыковка в автоматическом режиме. После реальной высадки, когда «Фара» будет кружиться на нормальной селеноцентрической орбите, операция по стыковке будет даже попроще, чем в этот раз, потому что сейчас понадобится активный маневр.

— А может? — Поднял глаза он перед тем, как расписаться в получении задания. — Чего уж там…

Но председатель госкомиссии только молча показал ему кулак.

— На Луну высадятся молодые, здоровые, и которых нетрудно заменить. А не лауреаты и орденоносцы, проторчавшие шесть лет под космическими лучами.

Справедливости ради надо заметить, что Гулину в ту пору стукнуло тридцать восемь, а Чивильгину аж целых сорок два. Спустя тридцать лет командиры ответственных миссий в космосе были, в среднем, заметно старше. Более молодые люди просто не успевали набрать необходимую квалификацию.

Понятное дело, что в полете им никто не командовал. Попробовали бы только, да и смысла не было, но, с формальной точки зрения, командиром корабля и начальником экспедиции являлся Чивильгин. И он, в свою очередь, тем более глубоко имел ввиду идиотское распоряжение руководства насчет «автоматического режима». Как же! Мало ли какая глупость взбредет в голову родному начальству, а он оставит модуль без догляда. Да, автоматика, которая все сделает сама, да, в качестве дополнительной гарантии ставший за этот год родным и любимым ФОР нового поколения для догляда за автоматикой… Вот только и то, и другое, — и весь комплекс «того и другого», а это отдельная песня! — сделал именно он, так что при его присмотре дело будет вернее. Его больше всего волновал двигатель, представлявший собой, по сути, «кусок» от стандартного двигателя «борея» и поэтому примитивный, как штык, ломаться там было попросту нечему, но, однако же, именно в таком варианте за орбитой Луны никто его не гонял. Мало ли что. Так что в надлежащий момент он взял на себя ответственность, принял решение, — и перешел в модуль. Нет, он, разумеется, не совершил тайной высадки на Луну, — такую фантастику следует отнести, скорее, к ненаучной, — просто миссия, предполагавшаяся в качестве беспилотной, прошла в пилотируемом режиме. Автоматика и ФОР учли его массу в скафандре, — и все. А с самописцем, чтобы писал, как надо, он справился: уж кто-кто.

Разумеется, как и всегда бывает в тех случаях, когда готовятся, продумывают все возможные и невозможные нештаты, все прошло на удивление гладко. О том, что весь полет состоял, по сути, из нарушений и своевольства, стало известно только через годы и десятилетия. К чему нервировать начальство? Солидные люди такого рода мелочи могли решить своей властью, тем более, — между собой. Хотя доклад о ходе испытательном полете делать, понятно, пришлось. На этот раз поднимать особую шумиху как раз и не предполагалось, но, раз уж так вышло… Приходилось извлекать пользу из того, что в итоге получилось.

Увидав невозмутимую физиономию Гулина в своем кабинете, когда тот стоял на том самом ковре, высокое начальство бесповоротно оставило намерения устраивать ему какие-то там разносы. Как-то не та личность. И бесполезно, и дожидаться какого-то смущения от этого идола — нереально. Зубы сломаешь. Да и обвинить-то, по большому счету, не в чем.

— Ну а вообще, — как? Если парой слов?

— Ну, если уж совсем коротко, то делали мы корабль для Луны, а когда сделали, то он оказался как-то великоват для этой цели. Смешно, но напоминает опыт военного кораблестроения: со стапеля сходит куда более совершенный корабль, чем проектировалось. Зато, при том опыте, который мы получили за время разработки и строительства, мы могли бы организовать экспедицию на Луну без всякой «Фары»: на орбите приделали бы к паре-тройке «Бореев» внешние баки с окислителем, — и все! Ну, может быть, еще кое-какие мелочи, которые можно решить за несколько месяцев. Дешево и сердито. А для энергетики «Фары» этот маршрут как… Как на автобусе через двор. Мы не успеваем разогнаться до тех скоростей, которые в принципе может дать ГФАРД, когда уже приходится тормозить. Это раз.

— Боюсь даже спрашивать, что у тебя вторым номером.

— Ну, не так все трагично. Не забывай, что я все-таки в первую очередь технарь, и выводы у меня соответствующие. Я вдруг подумал вот о чем: как все-таки сказывается школа Александра Ивановича. Мы все автоматически начинаем думать об унификации любых наших изделий и сопряжении их в комплексы более высокого порядка с самого начала разработки. У нас получилось что-то в этом роде. Модное название «открытая архитектура». То есть, если по-русски, нам ничего не мешает собрать еще пару двигательных секций и прилепить к тому же кораблю. То есть никаких дополнительных технических проблем.

— И?

— И, после доработки, Марс. Нет, нет, — он выставил руки ладонями вперед, видя что собеседник начал наливаться краской, — пару раз, или сколько надо, мы на Луну, понятно, слетаем. Но восемьдесят, а то и сто километров в секунду, это, все-таки, совсем другой масштаб.

Костоправ III: островитянин

Бухта Ибиса, как и многие, многие ей подобные, имела обязательные атрибуты. Тут, как положено, было множество самых разнообразных кораблей, но два были непременной принадлежностью. Номерной сторожевик типа «Тетрадонт», ощетинившийся ракетами и антеннами, с парой беспилотников на эстакадах. И белое, как снег, судно наблюдателей ВОЗ. На нем, понятно, никакого вооружения не наблюдалось, но оно было. Если на сторожевике имелась, по крайней мере, вахта, хоть и сокращенного состава, то о «Конго» с полной уверенностью нельзя было сказать и этого. Злопыхатели утверждали, что лучшей работы для бездельников не существовало с сотворения света. Имелся и третий атрибут, только его видно не было. Еще его не было слышно, но при всем при этом он был. Или не был. С достоверностью этого было сказать невозможно. Как известно, подводная лодка типа «Скорпена» не отличается ни особой скоростью, ни выдающейся глубиной погружения, но вот обнаружить ее можно только случайно. Или тогда, когда она ужалит. Совсем маленькая лодка, всего-навсего четыре ракеты с МББУ и шесть торпед, но и они могли нанести неприемлемые потери любой эскадре, потому что защиты от них не существовало до сей поры. Несет ли она свою невидимую вахту где-то поблизости, крадется на дальних подступах, или ушла в чужие воды, точно сказать не мог никто. Имелся ритуал, при котором две лодки, сдающая дежурство и заступающая на него, с безупречной синхронностью всплывали, и командиры, при полном параде, отправлялись с докладом к коменданту порта. И никто, кроме коменданта не мог сказать, какая из лодок — какая, и кто из командиров — кто. Капитаны возвращались на борт, и лодки с той же пугающей синхронностью скрывались под водой. До следующей смены вахты.

Ближе к берегу виднелось множество отелей, от фешенебельных и до самых простецких, для неимущих. Для тех, чье лечение оплачивали всякого рода фонды, страховые компании или их собственные правительства.

И уже над входом в здание Управления портом надпись, повторенная на русском, английском, испанском, путунхуа, французском и алие: «Все, что мы делаем, делается в интересах вашего здоровья». Надпись эта тиражируется множество раз, на входе в каждую клинику Компании, на этом острове и многих десятках ему подобных, как на участок, так и на каждое здание, входящее в комплекс любой клиники. Она стандартизована и одинакова везде, где только находятся учреждения или офисы Компании, выполнена не без изящества, и служит, своего рода, фирменным знаком ее. Она украшает нагрудные знаки служащих, располагаясь над положенными по правилам именем, фамилией, должностью.

Компания платит налоги, причем для страны, передавшей Компании остров, он вносится не в форме денег. Двенадцать часов в неделю, по четвергам, клиники работают на полную мощность и круглосуточно, принимая граждан страны бесплатно. Плата за другую половину суток, взимаемая исключительно в рублях, направляется в Госбанк СССР. По традиции, принимает эти суммы Восточное отделение банка, расположенное во Владивостоке. Практическое значение этого факта равно нулю. Это правда. И вообще этот налог, — сплошное лицемерие, потому что СССР, являясь крупнейшим пайщиком Компании просто-напросто имел долю в доходах. Получал, в общем, не просто так, являясь одним из основных гарантов безопасности ее работы. Кроме того, очень еще многое, необходимое для успешной деятельности центров и клиник, можно было закупить только в СССР. Правда, в последние годы такого рода зависимость сильно сократилась: это клиники, согласно Уставу и Договору обязаны располагаться на арендованных островах. О производствах там ничего не сказано, и поэтому есть острова, являющиеся собственностью Компании. Какая Компания? Известно, какая. «Панакея — Международная». Известно настолько хорошо, что название употребляют редко, особенно на Островах. Компания — и все.

Те страны, кого скромные семь процентов дохода Компании не устраивают, не имеют клиники Компании на одном, — или нескольких, если это крупная страна, — из своих островов. Страны, не имеющие выхода к морю, использовали крупные острова больших рек или озер, естественных или искусственных. В одном случае использовался даже остров в озере, расположенном в колоссальном кратере давно потухшего вулкана, практически полностью разрушенного эрозией. Крупные острова с крупными комплексами нередко оплачивались несколькими странами одновременно. Вообще же любой человек мог быть принят в любой клинике: деньги или сертификат, гарантирующий оплату услуг. Собственно говоря, с этого-то все и началось. С «Открытого Комплекса Ортопедии и Протезирования», организованного на Сахалине. Туда, помимо собственных граждан, со всего мира съезжались на лечение гости СССР, — а еще люди, способные оплатить услуги Комплекса. Со временем соотношение числа первых и вторых достигло примерно одного — к тридцати пяти.

В среднем, очень, надо сказать, недешевые услуги, как в самом начале, так и потом, поскольку со временем они становились все сложнее и эффективнее, распространяясь на все новые группы болезней и дефектов. То, с чего начали в пятьдесят четвертом, спустя десять лет имело уже более, чем демократичную цену, но номенклатура услуг неизмеримо возросла, и некоторые из них по-прежнему стоили целое состояние.

Почему началось все-таки с ортопедии и протезирования? Основных причин две. Во-первых, чуть ли ни четверть века войн посередине двадцатого века оставили свое наследие в виде десятков миллионов более или менее искалеченных людей, так что потребность в помощи такого рода оказалась велика, как никогда. Воистину, — поскольку и пострадало больше, чем когда бы то ни было раньше, и процент выживших среди них был высок, как никогда.

Ну, а во-вторых, актуальность данных разделов во время войны, когда происходило становление Костоправа, как специалиста, привела к тому, что он стал именно «костоправом», а не нефрологом или инфекционистом. К моменту открытия Сахалинского Комплекса многие и многие созданные им способы лечения травм и дефектов стали весьма технологичны и могли применяться, по сути, поточно. Приобрели явственные черты Большой Технологии. Кости. Связки, сухожилия. Суставы. Причем не только травмированные, но утратившие функцию в результате болезней или в силу возраста, почему нет? А почему не позвоночник, какая, в сущности, разница? А, в сущности, — так никакой! И как только в этом направлении были достигнуты первые серьезные результаты, в число потенциальных пациентов к миллионам «военных» калек добавились как бы ни десятки миллионов носителей всякого рода «ишиасов», «люмбаго» и «радикулитов». Представили масштаб? Даже если учесть только более-менее платежеспособный спрос?

В многомесячных очередях оказались очень состоятельные американцы, японцы и индусы, и только чуть попозже к ним присоединились богатые европейцы и высокопоставленные сановники USREA. То, что каких то несколько лет тому назад сама мысль об «индустриальной медицине» казалась им необыкновенно дерзкой, новаторской, сейчас могло вызвать только улыбку. На самом деле потребные мощности оказались в десятки раз выше, чем представлялось в самых дерзновенных мечтах.

Вы представляете себе, что такое — «переработать» миллион пациентов? Принять, обследовать, вылечить — население города Куйбышева целиком, от новорожденных и до столетних патриархов? А десять миллионов? Население города Москвы в конце ХХ века? А сорок миллионов, что несколько превосходит население республики Польша целиком? Представили себе масштаб производства? Но это — только одна, и не самая большая из проблем.

Чем вы будете удерживать натиск хотя бы пяти миллионов людей, объединенных общим стремлением? Это, примерно, численность вермахта, вторгшегося в СССР в июне 1941 года. Каждый из них привлечет, вместо оружия, все возможности, все доступные ему ресурсы, будь то знакомства, связи, деньги, шантаж. Насилие, в конце концов.

Представьте себе, живет человек и разводит, к примеру, коров. Или шьет ботинки. Или работает продавцом в магазине, — не важно. На хлеб ему хватает, и вообще он привык. А потом вдруг выясняется, что на Аляске золота — как простого песку, причем в каждом ручье. Чуть рискнул, чуть повезло, и тебе уже никогда в жизни не придется крутить хвосты коровам, причем чужим. Да, решится далеко не каждый, но и тех, кто готов рискнуть, тоже сыщется немало.

Живешь ты, это, с Болячкой. Носишь пояс из собачьей шерсти, натираешь это место скипидаром. Или мазью с ядом гюрзы, в зависимости от достатка. Время от времени прихватывает так, что без посторонней помощи не можешь подняться вообще, а с посторонней поднимаешься со стонами и воплями. И где-то на заднем плане присутствует мысль о том, что ноги когда-нибудь отнимутся. Уже привык, и считаешь такое положение в порядке вещей. А потом вдруг узнаешь, что, вообще говоря, Болячку можно и убрать. Совсем. И будешь ходить, как новенький, до конца жизни. Надо сказать, для многих и многих соблазн, пожалуй, посильнее золота будет. Ситуация, на самом деле сильно сходная с золотой лихорадкой, со всеми вытекающими. Только на порядок-другой помасштабнее.

Так и представляется специальный чиновник, единственной обязанностью которого является говорить слово «нет» на любое обращение. Хотя какой там чиновник. Целая группа особо обученных специалистов, сменяющих друг друга, и говорящих на разный манер то же самое слово «нет». Самым страшным в этом образе является то, что — кто-то же, — сотни, тысячи людей! — по совершенно непонятным резонам, все-таки лечится. И не понять, по каким, собственно, правилам на самом деле происходит отбор, и невозможно пенять на тех, у кого отнимают, может быть, последнюю надежду.

Тогда-то и оказалось, что Сахалин — слишком велик, густо населен и близок к центрам цивилизации. Его береговую линию слишком сложно оборонять от десантов предприимчивых, готовых на все, обладающих неограниченными финансовыми ресурсами, ничего не соображающих в приступе Золотой Лихорадки людей.

Второй проблемой, как положено, стали наши родные советские власти. В тот чувствительный момент, когда надлежащей компетенцией обладали какие-то единицы специалистов, и не было, по сути, никакой организации, начальство все время дергало их по поводу совершенно особых пациентов. Особ королевской крови, генеральных секретарей Братских Партий, тещ, глав транснациональных корпораций, фронтовых друзей, кинозвезд, партнеров по преферансу, футболистов ЦДКА, и тетю Пашу, консьержку, но зато из нужного подъезда. Ей, тете Паше, сильно повезло с подъездом. И все, разумеется, в первую очередь, за исключением тех, кто без очереди.

Что? Занят? И чем таким ты, интересно, занят? Формируешь матрицу для печени? Сложное дело, говоришь? Потерпит твоя печень. А у тещи — радикулит, она терпеть не может. И я, кстати, тоже, а то она мне всю голову пробила… Что? Никак нельзя прерываться? А я говорю — потерпит!!! Какой такой Петров?! Петров пусть твою тещу лечит, а моей сам займешься. Проверю!!!

Вместо того, чтобы создавать методики и отрабатывать технологии, годные к тиражированию, вместо того, чтобы, по одному, отыскивать подходящих людей и готовить специалистов, вместо того, наконец, чтобы находить организационные решения, нужно было лечить радикулит тещи. Причем, непременно, самому. Это мало сказать, что мешало, это делало мало-мальски целенаправленную работу практически невозможной. Собственно, никакой клиники тогда не существовало, потому что от того, кто мог ее организовать, все время требовали чудес. Причем одновременно, сразу, и такие люди, которым не откажешь. В отчаянии, Костоправ пожаловался непосредственно Черняховскому, и тот с военной решительностью решил проблему: переправил из Владивостока на Сахалин, засекретил прямые телефонные номера, а на открытые телефоны посадил специальных ответчиков. Те, как положено, отвечали, что положено, на строго определенный набор вопросов. На остальные, как положено, отвечали стереотипное: «Сведений не имею». И, действительно, не имели, поэтому на них не действовали ни начальственный мат, ни всякого рода «Да я тебя!!!».

Ты что творишь, Ванька? Совсем охамел? Удельным князьком там себя почувствовал?

Кстати, — «князьком», — это хорошо звучит, смешно. Сорок пять миллионов, на тот момент, населения, граждан и не очень, но одинаково, по простоте душевной, искренне считающего маршала — вождем, покровителем, Отцом Родным и чуть ли ни теургом, давшим громадному краю новую жизнь. А оттого искренне преданного не только Социалистической Родине, но и как-то ему лично. Самые боеспособные части армии и флота, вооруженные самым совершенным оружием, причем матчасть ВВС и флота, в значительной мере произведены на здешних же заводах. А непосредственное руководство, боевую учебу и снабжение курирует близкий друг и преданный сторонник. Еще имеет место чуть ли ни четверть минеральных ресурсов планеты.

Так. Моих аргументов, кажется, не понимают. Тогда я объясню совсем по-простому. Чтобы дошло даже до члена ГКНТ. Что прикажете делать Костоправу, если любимая теща заболела и у вас и у Н.? Одновременно? Не знаете? А я — знаю. Предоставить Костоправу или уполномоченному им человеку самому решать, что делать и как. И кого когда взять на лечение, и кто будет заниматься. Так что полное прекращение ВСЯКИХ личных контактов на этапе предварительного отбора.

Только безличное, предельно формальное обращение с описанием случая, составленным по определенным правилам. Легко сказать, потому что случаи, — они разные, и человек с улицы ничего такого не опишет. Так что, опять-таки, требовались люди с чем-то вроде медицинского образования. Надо заметить, что даже для выработки формы пришлось привлекать специалистов «стыка», из «внутреннего круга».

Человек по имени Барух говорил. Дошло до того, что он решил провести переговоры с этим типом лично, потому что оставлять его в чужих руках, — это же был вызов. Всей семье.

— Вы не понимаете, доктор. Это только называется «семейный врач». На самом деле к вашим услугам будет любое оборудование, любые помощники. Клиника, какую вы только пожелаете и можете себе представить, и даже лучше. Вы представляете себе, что такое ЛЮБЫЕ деньги?

Костоправу стало скучно. Этот человек мыслит настолько по-другому, что ему не объяснить истинных резонов, почему он отказывается от такого лестного предложения. Не стоит даже пытаться что-то объяснять. Это даже нежелательно: взять хотя бы то отрадное обстоятельство, что он, слава богу, далеко уже не один. И Компания совершенно безболезненно обойдется без его услуг. Поэтому он ответил стандартной формулой, специально разработанной для подобных случаев.

— Господин Ротшильд. Мне некогда тратить те деньги, которые у меня есть сейчас. И мне никогда не дадут достаточно времени, чтобы их тратить… Кроме того, я искренне не понимаю: зачем вам это нужно? Мы не отказываем никому, и, тем более, если пациент готов щедро платить. За ваши любые деньги к вашим услугам любые условия содержания.

Ну, — не любые. В стандартном контракте указывалось, что пациент лишен права выбирать куратора. Любой пациент. «Мы подберем специалиста, который наилучшим образом подходит именно для вашего случая» — лозунг, что красовался в каждом проспекте, но и один из основополагающих принципов Компании.

— Кто пустил?

— Но…

— Я спрашиваю: кто пустил?

— Но он же из ТЕХ САМЫХ Ротшильдов! Причем один из самых влиятельных!

Выдержав паузу, во время которой пронизывал бедолагу яростным взглядом, рявкнул:

— И что?!! Распоряжение касается всех гостей. Без изъятия. В следующий раз будете уволены. А пока штраф в размере трети месячного оклада. Давай, печатай приказ…

Послушница

— Владимир Петрович, вы просили сообщить, когда прибудет заказ…

— Какой из?

— Целиноградский.

— Что ж вы молчали? — Оживился хирург. — Давайте скорее сюда…

У него, как и у прочих ведущих специалистов, была своя очередь. И для начала он решил ознакомиться с изделиями, изготовленными для первоочередных пациентов. Потому что недопустимо, когда у молодой женщины не работают почки. Тут противен естеству даже один лишний день промедления.

— Меня ни для кого нет!

Запершись, он распаковал контейнер. От волнения, бывшего сродни вожделению маньяка, наркомана или чокнутого коллекционера, руки подрагивали, но это ничего, когда придет время ставить готовое изделие на место, небось не дрогнут. Матрица. Едва заметная в прозрачной жидкости с равновесной плотностью, словно отлитая из стекла, закрепленная по особой технологии в самой середине контейнера, но, безусловно, почка. Точнее, ее объемная тень, одна только замещенная строма и ни единой живой клетки. Под заказ размер и форма, под заказ калибр основных сосудов. И, разумеется, под заказ характер замещения стромальных белков. Когда возникла эта технология, когда первые пересаженные органы выдали превосходную работу, Владимир Петрович почувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Понял, что на самом деле обозначает выражение «крылья за спиной выросли»: это действительно очень походило на то, как будто идешь пешком по бездорожью, и идти тебе верст триста, а тебя вдруг подхватывает попутный самолет, случайно севший где-то тут рядом. На какой-то миг он ощутил себя волшебником, а потом поправил сам себя: куда им, убогим! Пересадка органов отныне стала, да, бесконечно сложной, но ТОЧНОЙ наукой. Если все сделать, как следует, орган будет работать, как свой собственный, только здоровый. Да еще и не подверженный прежнему, сгубившему его недугу.

По виду… пожалуй, безукоризненно. Одно это говорит о многом. А кто делал? Ого. «Панкова А.А.» — клеймо, подпись, все чин по чину. Интересно, Анфиса Афанасьевна снова согрешить изволили и теперь проходят новое Послушание, или просто так… — понравилось и для заработка? Она же у нас теперь замужняя дама! Во где анекдот-то. Но это не так уж важно, фирма крутая, пожалуй, круче и не бывает. Попросить Рэмку проверить? Нет, пожалуй, не стоит. К нему обращаться легко, но лишний раз одалживаться все равно ни к чему. Сам сделаю, заодно и попрактикуюсь.

— Знаю, батюшка, грешна, — едва слышно говорила погасшая, как стылая зола, женщина, серое, неподвижное лицо почти неразличимо под низко повязанным платком, — но его-то за что? Он-то чем Господа прогневил?

— О том, чадо беспутное, не тебе судить. И не мне. Он теперь у престола господнего радуется…

Но она, казалось, его не слушала. Вспоминала редкие волосики, тоненькие, синие ручки и ножки. Как сосать не мог, только губы кривил и хрипел.

— … он-то за что мучился, мой маленький?

И — снова начала сочиться беззвучными слезами. Как сочится пресной водой сугроб по весне, чтобы незадолгим растаять вконец.

Чтобы раздоказать всему миру, — и фрицу в первую очередь, хотя в этом она не призналась бы даже самой себе, — свою состоятельность, но, одновременно, не желая ни в чем смирять буйный нрав, она пошла в конные пастухи. По-американски эта профессия называется «ковбой». Почти год пасла потихоньку растущие стада бычков «мясной» породы. Чуть не подохла поначалу, но все-таки удержалась на злости и упрямстве. Это уже после попытки научиться на медсестру, окончившейся печально. Отчислили как-то сразу за все, в сумме всех достижений. Так сказать: «гонорис кауза». По-русски говорят еще: «За буйный нрав и тихие успехи». Да и не страшно, потому что медицина в те поры показалась ей скучным и грязным делом, а чуткое отношение к кому бы то ни было — вообще невозможным.

А скот ничего, пасла, генетику никуда не денешь, так что здоровье позволило. Повзрослев за это время и, все-таки, чуть-чуть остепенившись, умудрилась закончить шоферские курсы и начала водить грузовики. Работа, такая же бродячая, как у ковбоя, все-таки отличалась очень сильно, в степи собирались на ночь, по возможности, вместе и грелись по-всякому. Далеко ли до греха. Так что случилось то, что случилось, и Фиска, которая по какой-то причине никогда даже не задумывалась, что может забрюхатеть, неожиданно для себя впала в панику. Пыталась, сдуру, что-то делать сама, но, слава богу, ничего особо страшного. С одной стороны, не угробилась, с другой, — не избавилась от плода. Так и родила несчастного, бессильного мальчишку, который не прожил и четырех дней. Но, однако же, окрестить «младенца Савву» все-таки успели. В днях его умирания, когда сделать ничего было нельзя, а смотреть приходилось, содержался такой ужас, что Анфиса не выдержала. Пала духом. От отчаяния, от нестерпимого чувства вины, к которому, к тому же, не имела никакой привычки, неожиданно для всех окружающих, ударилась в религию. Это люди совестливые с детства привыкают к функционированию этого неудобного органа, как калека — к уродству, а для злодеев и даже обычных негодяев внезапное включение чего-то вроде совести — болезнь тяжелая. Вспомните то же самого Кудеяр-атамана. Редко, но случается и в реальности. А Фиска порядочно-таки надоела о. Никодиму, но, надо отдать ему должное, он этого никак не показывал. Это называется «профессионализм». Его-то как раз и осенило насчет стромальных матриц.

— Бог не наказует тебя, — вздохнул поп, — поскольку милосердие его безгранично, но и не помогает. Он отвернулся от тебя, потому что ты беспутна, ни на что не годна, да еще впала в отчаяние. К чему глядеть на тебя, зачем слушать? Как помочь тому, кто не хочет избыть свою же беду? Прими послушание, и, если не исполнишь урок, — не приходи ко мне боле. Я не Христос, моему милосердию край есть, и он, порой, бывает близок.

И, поскольку женских монастырей в радиусе двух тысяч километров не отмечалось, отправил ее в скит, к старцу Питириму: парадокс, но те невероятные времена знавали и намного, намного более диковинные комбинации и союзы. С одной стороны можно сказать, — предательство догматов и интересов официальной церкви, зато с другой — широта взглядов. Главное, — помочь заблудшей душе, а остальное Господь простит. А то, что после этого случая Старец особо благодарил за каждую новую послушницу, так это дело его совести…

С одной стороны, начавшись с двух мастерских, там уже полтора года функционировал так называемый «Староскитский Завод Биологических Препаратов», с другой — абсолютно превалировало староверческое население, и старец продолжал распоряжаться всем, как распоряжался и прежде. Тут личное вмешательство Черняховского уже не понадобилось, поскольку во многих и многих местах стояли его люди, усвоившие его стиль мышления и способ действия: разрешить, приглядеть, и уж только потом поддержать, поправить или оставить в покое. Только очень редко — «похерить». А, поскольку, под надзором старца, такое нужное производство функционировало вполне эффективно, никто ничего и не менял.

На самом деле завод представлял собой несколько бесконечной длины щитовых бараков, разбитых на отдельные… Да кельи, лучше и не скажешь, поскольку работницы делали там свое дело в одиночку, без общения с прочими, а лишнего внутри не было абсолютно ничего. Работа требовала никак не меньшей ручной умелости, чем ювелирное дело, профессиональная вышивка или, к примеру, плетение кружев, но требовало куда большей кропотливости, внимания и умения следовать инструкции, не упуская при этом ни единой мелочи. Хотя, в принципе, дело несложное: почку, печень или легкие надо было избавить от всех клеток, еще живых или уже погибших. Подключить, по возможности тщательно, сосуды, чтобы меньше пришлось доделывать, запустить процесс, который продлится около суток, проконтролировать, и удалить огрехи. Это обозначало отыскать мельчайшие сосудики, в которых кровь или лимфа по той или иной причине не имела надлежащего тока, и подключить их отдельно. Именно так получалась объемная «тень» органа, что продолжала неизменно восхищать Владимира Петровича Демихова. Потом упаковать в контейнер с равновесной жидкостью, — и все! Сколько тут правил по фиксации внутри контейнера, и, тем более, по сохранению полнейшей стерильности, не хочется даже упоминать, поскольку это своя, особая наука.

Подавляющее большинство современных людей сбесилось бы от деятельности такого рода достаточно быстро, кто через неделю, кто через пару часов, тут нужно поистине бесконечное терпение средневекового ремесленника, способного, к примеру, пятьсот раз проковывать заготовки для особо выдающегося меча. И вот в такую-то келью угодила на предмет Послушания Анфиса Пыжова. С ее темпераментом-то, — представили? В то время сложная технология «замещения» соединительной ткани матрицы проводились еще в лабораториях Комплекса. Только потом, спустя несколько лет, этот этап изготовления индивидуальной матрицы тоже передали на производство. После замещения, скажем, пара «почечных» матриц начинала стоить чуть поменьше двухместного самолетика «Ла — 19» собранного в Барнауле. Но и до этого, по сути, «полуфабрикат», стоил куда как недешево. Старец — получал деньги за подтвержденный товар, из него — платил какие-то деньги работницам из своих, «семейских», а послушницы работали практически даром, за кров, еду и кое-какую одежду с бельем.

Поначалу она работала, будучи буквально пропитана неутолимым желанием Претерпеть, полностью отказаться от собственной воли, а потом втянулась и работала, как машина, практически бездумно. Хотя бы стала спать по ночам.

Когда неузнаваемое, молчаливое существо в черной юбке почти до самого полу, в глухо завязанном платке темного цвета собиралось, стараясь и двигаться-то бесшумно, так, как будто ее уже нет, Мама Даша молчала. Когда увязывало скудные пожитки в убогий, — лучшего термина не подобрать, — узелок, несколько раз порывалась что-то сказать, да так и не сказала. Потому что больно уж неуместными казались любые слова. Надо сказать, что глубокого сопереживания дочке не было, слишком сильно в Дарье Степановне было варварское начало: ну, горе конечно, но, однако же, не повод так отчаиваться. Дети и всегда мрут. Почитай, у всех. И редко какая баба не хоронила хотя бы одного-двух младенцев, — все б в монастырь уходили. А тут еще и родилось-то Бог знает что, вырос бы каким-нибудь калекой, сам бы мучился, и мать мучил. Только когда дочь, поклонившись, как в церкви, еле слышным голосом попрощалась, нашла повод сказать хоть что-то.

— Счастливо тебе. Возвращайся, если что.

Только дождавшись, когда черная фигурка скроется из глаз, махнула рукой и плюнула, — не вслед, не дай Бог! — в сторону, как плюются от досады.

— Совсем сдурела девка. Ведь полгода, край к весне, — отойдет, и будет в том скиту мучиться. Либо сбежит, либо упрется и жизнь себе сгубит. А Эшенбах сказал то, чего она и ожидала от него услышать.

— Она — своя собственная, Дарья, — проговорил он своим обычным в таких случаях, чуть назидательным тоном, — как решит, так и будет жить.

В тот период после тщательного контроля в Лаборатории Пересадки Органов (НИКЛПО) в брак шли процентов сорок поступивших матриц. Еще процентов тридцать подлежали исправлению, и только тридцать можно было направлять на замещение сразу после контроля. Так вот Рифкат Зарипов, начальник Контрольной Лаборатории отметил, что у одной работницы в дело идут, в конечном итоге, девяносто пять процентов матриц, причем восемьдесят — не нуждаются в доводке, и идут прямо в дело. Настолько удивился этому поразительному факту, что даже поставил в известность начальство. Демихов не так уж редко посещал Староскитский Завод, не ленился, и, в очередной раз, попросил показать ему этакое чудо, как «А.А. Пыжова». Глянул, ужаснулся, но виду не показал. Все-таки уже довольно давно был по факту врачом, не физиологом, привык иметь дело с пациентами и их родственниками. Она стояла, опустив глаза, и безучастное лицо ее не выражало никаких чувств.

— Да ты хотя бы знаешь, что делаешь-то?

— Знаю, — чуть шевельнулись бледные губы, — грех. Непотребство творим над отжившей плотью. Только старец говорит: тот грех Господь простит. Старец говорит, — перейдет грех на тех, кто похотел дьяволова искуса, а сам Он за всех нас, грешных, помолится. Чтобы крепче было.

— Это лечить-то, — грех?

— Оставлять в нашей юдоли греха тех, кого Господь в неизреченной милости своей решил прибрать к себе, — идти против воли Его. Грех наряду с волшбой, гаданием и диаволовым искусством.

— А-а… Работящему мужику, сорок лет, пятеро детей, заменили сердце на то, которое сами сделали, — уже полгода, как работает вовсю, семью кормит. А то бедовали бы всю жизнь, незнамо кем выросли. Девчонка родилась с больной печенью, как сейчас перед глазами стоит, желтая иззелена, в прыщах красных, один живот вздутый, да ручки, как веточки, — так теперь бегает, болтает. Бантики в косичках. — Слова его падали медленно и веско, как каменные плиты, внутри все дрожало от тяжкого негодования, потому что, — у него была своя, может, и немудренная, но искренняя вера, которую сейчас оболгали и оскорбили. — Родители, которых видал в горе, — счастливы! Не, я правда думал, что это болезни от дьявола, а мы доброе дело делаем. А оно вон как, оказывается. Наверное, теперь бросать надо…

И, не в силах терпеть неожиданно прорвавшегося возмущения, повернулся к двери. Бросил только через плечо:

— И ты бросай, не бери грех на душу. Как бы рукоделия твои кого на дно не утянули. Если ты в них такую-то душу вкладываешь.

Ну, понятно, самому-то старцу, при закрытых дверях, он вломил, как следует, не боясь ранить его нежную душу. Сам от себя не ожидал ни слов таких, ни напора, в эти слова вложенного. «Лицемерный кровосос» было в длинном ряду терминов чуть ли ни самым безобидным, сказанным в начале беседы. Для разогрева.

Больше он ее не хотел видеть, но продукцию, по-прежнему безукоризненную, разумеется, использовал. Спустя примерно год матрицы ее ремесла поступать перестали. Земля полнится слухом, и он также случайно узнал, что Анфиса ушла с завода, вернулась домой и вышла замуж. Непонятно только, в какой последовательности все это произошло.

… Ну что ж, — с возвращением. Похоже, — не разучилась. Так что та несчастная девчонка получит пару новеньких, с пылу — с жару, почек. И у детей ее тоже не будет поликистоза, потому что половые клетки тоже есть производное мезенхимы. «Натуральных» матриц не хватало, довольно давно уже синтезировались искусственные, хотя все волокна и нельзя было отличить от родных. Но вот структура. Она оставалась как-то грубоватой. Колонии подселенных клеток чувствовали себя не оптимально, и функция оставалась далекой от идеала. Нет, на этом направлении постоянно достигались какие-то успехи, и, к примеру, к полученной таким способом печени или сердцу в последнее время особых претензий не было, а почки и, тем более, легкие получались далеки от идеала. Нет, с ними было в тысячу раз лучше, чем к моменту пересадки, даже первые образцы стали истинным спасением для сотен и тысяч людей, но все-таки не то. Вторым направлением стали искусственные органы, сложнейшие самовосстанавливающиеся устройства, черпающие энергию из окисления субстрата, как, в принципе, и сами живые ткани. Тут тоже прогресс был налицо, и по расчетам Рэмки, при таких темпах искусственные органы уже через пять-шесть лет станут лучше родных. Понятно, против цифири не поспоришь, но, однако, в такую перспективу все равно не верилось: наверное, возраст.

А пока самый старый, консервативный способ давал, как ни крути, наилучшие результаты. Как раз то, что нужно для самых ценных пациентов, главного сокровища любой уважающей себя нации: молодых женщин.

«Интернейшнл»

Уже через полгода после создания Сахалинского Центра, когда до руководства страны дошел истинный масштаб явления, под него пришлось поспешно создавать законодательную базу. Поспешно, — оно и есть поспешно, а демагоги есть в любой структуре, сколько-нибудь напоминающей парламент. Даже в Верховном Совете Союза ССР. Согласитесь, что бить себя в грудь, требуя, чтобы «граждане СССР получали медицинскую помощь с применением особо сложных способов лечения с использованием клеточных и молекулярных методик в первую очередь», очень легко и приятно, а спорить против такого идеологически непробиваемого пункта, наоборот, и трудно, и даже небезопасно. Вот только с появлением ГСТО, и, заодно, реальной политики, прежнее, предельно легкое отношение элиты к законам закончилось. Там, где есть равные, слишком большое преимущество получал тот, кто действовал по закону, а неисполнение закона, — в виде исключения, исходя из исторической целесообразности, — тебе могли припомнить в самый неподходящий момент. А данная формулировка обозначала, что, к примеру, какой-нибудь князь Монако фактически не имеет шансов, поскольку на каждый данный момент находился гражданин, нуждающийся в этом самом лечении. И не один.

Поэтому, после неожиданно бурного обсуждения, кончилось законотворчество компромиссом в виде семидесятипроцентной квоты для граждан, причем людям трезвомыслящим был отчетливо виден бездонный идиотизм даже такого компромисса. Почему, спрашивается, семьдесят, кто просчитал, что именно эта цифра будет оптимальной? Нет ответа. Но понт (раньше его архаически именовали «честью», а применительно к государству именуют «престижем»), как известно, дороже денег. Так что норму сохранили до тех пор, пока не появились материальные и организационные возможности к тому, чтобы обойти ее на вполне законных основаниях. А потом отмена попросту потеряла смысл.

А ближайшим следствием стал поток иностранцев, прямо-таки жаждущих получить советское гражданство. Политического убежища, — как последовательные борцы с империализмом, — просили такие орлы, при одном взгляде на которых хотелось перейти на другую сторону улицы. Ну, невзирая на катастрофу, постигшую НКВД в сорок третьем году, кое-какие традиции сохранились, и кандидатов рассматривали не то, что под лупой, а прямо-таки под микроскопом.

Как-то раз Ботвинник, бывший хорошим приятелем Костоправа, и более известный, как чемпион мира по шахматам, в ответ на жалобы Костоправа подсчитал, что для удовлетворения только платежеспособного спроса в перспективе пяти лет потребуется от семнадцати до двадцати миллионов работников, так или иначе, прямо или косвенно завязанных на Сахалинский Комплекс. Тех, кто лечит, обследует, производит потребное для лечения и обследования, ухаживает за больными, обслуживает гостиницы, — которые еще надо построить! — снабжает все это едой, чистой водой, электричеством, обеспечивает транспорт на всех этапах и занимается утилизацией твердых и жидких отходов, включая потенциально опасные стоки. А еще существовала настоятельная необходимость в продолжении исследований и создании новых технологий. Кроме того, целый ряд неприятных событий, что складывались во вполне определенную тенденцию, показали необходимость создания целостной, универсальной системы безопасности комплекса. Тут надо заметить, что Костоправ посвятил его в некоторые перспективы, уже никак не связанные с травматологией и ортопедией, и расчеты делались уже исходя из этих. Сам шахматист слыл человеком с сомнительными идеями, и старшее поколение управленцев СССР косо смотрело на его экономические экзерсисы, а употребляемую им между делом терминологию вообще считали чем-то вроде ереси.

Подсчитав, они не поверили себе, сделали все возможные поправки «на „i“», но результат изменился не сильно.

— Да ну, чушь какая-то! Бред…

Чемпион мира был не то, что жестким человеком, временами у него проявлялась и настоящая, особого рода холодная жестокость, что присуща всем бескомпромиссным бойцам, вне зависимости от их интеллигентности. Он около минуты изучал приятеля сквозь очки, как некую диковинку, а потом пожал плечами.

— Как хочешь.

Эту историю он в качестве анекдота преподнес месяц спустя Беровичу. Тот слушал, полузакрыв глаза, кивал, но в конце, против ожиданий, не рассмеялся.

— Этот твой шахматист… Будь добр, — познакомь при случае. А вот тебя я, похоже, так ничему и не научил. Уйди с глаз долой, а то я за себя не отвечаю…

И отвернулся. Костоправ отправился восвояси, будучи немало смущенным и озадаченным. По всему выходило, что неправ именно он, но осознание этого факта никак не приближало его к ответу на извечный вопрос: что делать? Если дело требует для своего развития пятой части всего работоспособного населения громадной страны, — да не абы каких кадров, а лучших, и еще тех, каких пока нет! — то оно развиваться не будет. Во всяком случае так, как могло бы. Получится слишком медленно, или вообще дисгармонично, плохо, с бесконечным числом ляпов.

— Господин Ставраки утверждает, что гостиничное дело у нас не выдерживает никакой критики. Уровень сервиса… обслуживания не то, что убогий, его, можно сказать, и вовсе нет. Персонал груб, небрежен и не обладает минимальным набором необходимых навыков, причем его за это даже нельзя особенно осуждать. По мнению господина Ставраки, то жалование, которое получают эти люди, не способно мотивировать человека хоть к какому-то труду. А даже менеджеры… управляющие, судя по всему, не имеют никакого необходимого образования.

— Простите? Управление гостиницами и меблированными домами требует какого-то… особого образования?

Услыхав такое, Спиридон Ставраки, судя по всему, был шокирован и даже возмущен, но сдержался. Только ответил после некоторой паузы.

— Господин Ставраки говорит, что, даже пройдя серьезную школу у деда с бабкой и, впоследствии, отца, он все-таки был вынужден провести три года в поездках по лучшим отелям мира. В некоторых он проживал, а в некоторых даже устраивался на те или иные должности. Разумеется, инкогнито. Нужно обладать обширными знаниями и опытом, чтобы просто держаться на плаву в гостиничном бизнесе, не говоря уж о том, чтобы успешно расширять семейное дело. Он говорит, что с удовольствием вложил бы серьезные деньги в гостиницы и рестораны Южно-Сахалинска, привлек компаньонов и даже взял бы кредит. Он привез бы группу специалистов и организовал обучение местных кадров. Да, он сделал бы все это, но постоянно наталкивается на глупейшие запреты… Правительство любой цивилизованной страны, даже самой богатой, бывает только радо, когда в нее вкладывают деньги и труд. Стремится к этому. Без денег посторонних людей, интереса посторонних людей, труда посторонних людей можно прозябать, можно добиться умеренного достатка, а разбогатеть — нельзя.

Господи! Ну, — не хозяйственник он, не экономист. Все эти дела торговли, финансов, стройки глубоко ему чужды, неинтересны, непонятны. У него, наконец, есть заместители по всяким таким вопросам: так нет. Лица, которым нельзя отказать, жаждут пообщаться на эти темы непременно с ним. С человеком, у которого нет ни малейшей деловой жилки. Которому мучительно тяжело торговаться на самом обыкновенном рынке…

Судьба такая, Гавриил Абрамович. Если в нашей стране люди стихийно назначили тебя старшим (пожалуй, даже точнее будет: старшИм), — уже лет, этак, в двадцать девять — тридцать, — с этим ничего не поделаешь. Значит, есть в тебе что-то, чего сам про себя толком не знаешь и оценить не можешь. Не ошибаются в таком наши люди, это их малоизвестная, но на самом деле очень серьезная национальная особенность.

… И то сказать: люди везут с собой продукты, белье, включая постельное, портативные газовые плиты, газокалильные фонари и просто настольные лампы. Велосипеды, автомобили, порошок от насекомых и туалетную бумагу… между прочим, не очень-то и стыдно. После войны прошло всего ничего, не хватает рабочих рук и времени делать все сразу, делаем другое, то, что умеем лучше и дешевле прочих, а остальное выгоднее купить.

Кто победнее, везут с собой родственников, а кто побогаче, к родственникам, наемных сиделок, медицинских сестер и даже собственных врачей. Надо признать, что без этого было бы куда хуже. Да полный зарез. С этим возникают свои сложности, и его буквально изнасиловали запросами на тему разрешить — не разрешить, пока он не взбесился и, выругавшись про себя самыми страшными словами, какие знал, не распорядился раз и навсегда. Да, разрешить! Да, под мою ответственность! Потом, чуть успокоившись, приказал докладывать о сомнительных больных. Так сказать, — во избежание. С этого начала складываться система контроля.

— Передайте господину Ставраки, что такого рода решения принимаются у нас исключительно в Москве и в исключительных случаях. Лично я не могу вспомнить ни одного.

— Это — неразумная и нерациональная практика, которую следовало бы изменить. В интересах всего мира и, прежде всего, в интересах самой России.

— К сожалению, тут от меня почти ничего не зависит.

— Спиридон Ставраки говорит, что вы ошибаетесь. На самом деле от вас зависит очень многое. Почти все.

Товарищ Козлов относился к числу наиболее доверенных и близких кадров Черняховского. Таких как раз и направлять на осуществление самых новых и ответственных проектов. Ну, а то, что он, чужак, чуть ли ни с первого взгляда влюбился в Сахалин и стал его истинным патриотом, так и еще лучше. В отличие от многих и многих, он практически сразу оценил истинные перспективы Центра: возможно, тут сказалось то, что ему довелось ознакомиться с тем, как делали дела, как вели хозяйство японцы. И теперь он со всем вниманием слушал записавшегося к нему на прием Костоправа.

— Так давать гражданство! Понятно, — с разбором. Чтобы можно было вылечить во-первых, и чтоб был специалист нужного профиля… Хотя не знаю, какие специальности нам не нужны.

— Они тебе, пожалуй, наговорят.

— Испытательный срок. Между прочим, — общемировая практика. И временно пусть работают, пока лечатся сами или их родственники. Кто может, конечно. Можно пообещать хорошую скидку в оплате, в зависимости от объема и характера оказанных услуг… Ойй… и вообще: мы зарабатываем хорошие деньги в валюте, откровенно говоря, — бешеные деньжищи, так на что нам их тратить, если не на оплату позарез нужных людей? Мы же почти все производим сами! Чай, кофе, фруктаж экзотический, — и то идет со своих плантаций в КНР да СРК, или в счет долгов. Нам люди нужны!!! А там готовые специалисты, с опытом, работать согласны, — так нельзя! Мы вредим сами себе. Да нет, хуже: губим дело.

— Вы не горячитесь. Пустить орду черт его знает кого, это, знаете, тоже… Я посмотрю, что там можно сделать. Посоветуюсь с умными людьми.

В итоге нужное постановление было принято. Но Сахалин объявили зоной с особым режимом допуска и пребывания. Граждане, нуждавшиеся в лечении и, при необходимости, ухаживающие за ними родственники, получали временную прописку строго на период лечения. Согласно справкам из клиник Центра и под контролем местных органов УВД. Чтобы, значит, граждане не набрались на далеком острове буржуазной заразы. В общем, мера глупая, но не бессмысленная. По сути, Сахалин стал первой особой экономической зоной за без малого четверть века, да еще какой. Спустя считанные годы обстановка там стала напоминать что-то среднее между обстановкой золотой лихорадки и освоением Дикого Запада. Сам Южно-Сахалинск расползался, как раковая опухоль, обильно давая отсевы-метастазы в виде поселков, что возникали вокруг новых клиник и филиалов клиник прежних. То, что здесь, все-таки, существовала официальная власть, причем, по большей части, самого, что ни на есть, советского образца, влияло на ситуацию двояко. Чаще — все-таки способствовало поддержанию порядка. Но были случаи, когда не шибко обдуманные действия властей только подбрасывали дровишек в топку лихорадочной деловой активности на острове. А в общем и целом жизнь в основных центрах острова по своему стилю, темпам и облику радикально отличалась от всего того, что было знакомо советским людям той эпохи. Действительно что «Заграница» во весь рост и с полным набором атрибутов, но все-таки, скорее, не Лондон с Парижем, а Гонконг или Сингапур. Другим отличием было то, что безработицы тут не было. Любой специалист, любой работящий человек вообще находил себе применение очень скоро. Имело место то, что несколько позже назовут «перегревом» экономики.

Вообще говоря, — классическое развитие событий, когда тесный контакт двух-трех принципиально различных культур и политических систем происходит вокруг какого-нибудь супертовара, будь то пара «чай-опиум» в Гонконге, каучук в Бразилии, нефть на Ближнем Востоке. Или медицина по-Сахалински.

Но, так или иначе, пока Костоправ получил возможность вздохнуть несколько свободнее: теперь многое и многое делалось вроде бы как само собой, а он мог заняться собственно клиникой. Такого рода решение, разрядив обстановку в среднесрочной перспективе, создало предпосылку к возникновению новых проблем. Дело в том, что прогресс в лабораториях комплекса никуда не исчезал. Куда там. Именно после того, как удалось сбросить с плеч долой несвойственные медикам и ученым функции, скорбный труд исследователей как раз достиг стадии практических результатов.

«Терапевтическая» группа, в которой после первого ошеломляющего успеха дела шли, с виду, ни шатко, ни валко, негромко заявили, что: «Завершили лабораторную стадию и отработали все основные организационные и методические элементы обследования и лечения, позволяющие развернуть массовый прием больных с ревматическими и сходными заболеваниями».

Их успех, в свою очередь, позволил завершить эксперименты на животных товарищу Демихову с его бандой безумных фанатиков. На протяжении какого-то месяца они на основе стромальных матриц и модифицированных клеток-прототипов самих больных сделали почку с надпочечником, две печени, легкое и комплект двух почек с надпочечниками. Все это было имплантировано больным на протяжении следующих двух недель. Следующие две недели сумасшедший коллектив во главе со своим вождем посвятил коллективной дрожи, ожидая, когда начнется реакция отторжения, но технология Двойной Толерантности* (Т2) продемонстрировала более, чем удовлетворительную эффективность, и пациентов выписали, по сути, здоровыми людьми. Безумство храбрых, — вот мудрость жизни. А в ходе самих по себе операций, из которых две были страшными, как бой, Владимир Петрович обратил внимание на потрясающую технику молодого хирурга Валеры. Он оперировал явно лучше самого Демихова, да и все те, работу которых ему приходилось видеть прежде… Если и не превзошел, то превзойдет в ближайшие год-два. Особенно при такой-то практике. А еще он был шибко себе на уме: обдумывал, как исправлять клапанные пороки сердца, обойдясь вовсе без «большой» хирургии. А его изыскания по части растворения атеросклеротических бляшек прямо внутри сосудов, вне зависимости от локализации, выглядели обнадеживающими уже сейчас. Такой вот парадокс: будучи, потенциально, величайшим хирургом-виртуозом своего времени, готов был хладнокровно наступить на горло собственной песне.

Но сенсация случилась потом, когда имплантировали сматрицированное сердце. Глядя на шумиху в прессе, которая постепенно достигла глобального масштаба, Владимир Петрович только молча удивлялся избирательности человеческого интереса: легкие пересадить было никак не проще, а сделать — так откровенно сложнее, но никакого ажиотажа не было и в помине. Так, заметки на последних-предпоследних страницах газет. То же касается и печени. Откровенно говоря, наибольший эффект, наибольшую пользу для людей представляло собой самое простое, — почки, в силу громадного количества нуждающихся. Так нет. Очень скромная реакция и ничего даже отдаленно напоминающего сенсацию. Но как только подсадили СЕРДЦЕ (на «телячьей» матрице)… о, что тут началось! Интервью, статьи в центральнх изданиях с заголовками на четверть метра, — это что! Песен в исполнении модных групп — не хотите?

*Точнее, применительно к имплантатам такого типа уместнее говорить о технологии «2х2» поскольку для стромы стандарт Т2 достигается при помощи замещения, для клеток — при помощи модификации. Разные технологии.

Онкологи пока молчали, но Костоправ всем своим новоприобретенным опытом, всем сенсорным потенциалом ставшей в последнее время необычайно чуткой печенки чувствовал, что это затишье перед бурей. Если буйно веселящееся малолетнее чадо внезапно замолкает, можно быть уверенным: шкодит.

Но и без этого, по одним только «дозревшим» группам, число потенциальных пациентов возрастало на новые сотни тысяч, миллионы людей. Решение, сглаживая проблему, смещая пик осложнений в не такое уж далекое будущее, не решало ее принципиально. Как говорится, — отныне и навеки. Да, нельзя поесть, помыться или навести чистоту раз и навсегда, но никто и не говорил о чем-то подобном. Под решением следовало понимать выработку набора более-менее стереотипных мер в ответ на очередное увеличение масштаба предприятия. Самое противное, что на самом-то деле он знал, в какой плоскости находятся эти решения. Куда более широкая интернационализация дела. Из своих должны быть ключевые специалисты по медицине, как таковой, производство «комплексов» и основной аппаратуры, организаторы процесса да еще, пожалуй, — безопасники. Безусловно, все фундаментальные исследования. А все остальные, то есть девяносто-девяносто пять процентов работников могут запросто быть кем угодно. Хоть китайцами, хоть теми же греками.

Знал, но по мере сил своих гнал от себя эти мысли. Решение такого рода может показаться слишком радикальным даже для самого Ивана Даниловича, а он, пока что, еще не последняя инстанция в стране. Да и устойчивым большинством в ГСТО тоже еще даже и не пахнет. Черт! Вроде, казалось бы, сплошные люди дела, другие в этой узкой группе, казалось бы, вообще не держатся, но, однако же, как только дело касается идеологии… Как только им кажется, что касается… Как только им начинает казаться, что дело может касаться того, что они считают идеологией, — туши свет. Готовы похоронить любое дело, какие бы выгоды оно ни сулило. Не все, понятно, и далеко не всегда, и все реже в последнее дело, но и предсказать, когда очередной динозавр прямиком из тридцатых вцепится в тебя мертвой хваткой, не желая поступиться принципами, тоже совершенно невозможно! Черт! Черт! Это ж надо такое придумать, — консерваторы от революции! Где еще, кроме любимого Отечества, возможно этакое явление? Когда они все, наконец, переведутся и перестанут путаться под ногами?

Никогда, Гавриил Абрамович. Ты сам-то — кто? Уверен?

Блондинка

— Не понимаю, — Костоправ говорил с явным раздражением, — причем тут медицина? Если сорокалетняя матрона или засушенная леди семидесяти двух лет от роду желает выглядеть двадцатилетней, то я-то при чем? Мне, знаете ли, не до глупостей!

— Это, понимаете ли, не глупости…

— Кожей и ее болезнями занимаются дерматовенерологи, — безапелляционно продолжало начальство, вовсе не склонное в данный момент выслушивать чье-то мнение по теме, которая его вовсе не интересовала, — если у вас есть идеи в этой области, то бог в помощь. План исследований и обоснование. Будут практические результаты, — посмотрим куда можно будет всунуть еще и эту тематику… У вас — все?

— Да тут речь немного о другом…

— У вас, повторяю, — все?

— Да вы только посмотрите…

— А вы послушайте. Повторяю еще один и последний раз: это просто не мое дело. А если желаете знать мое мнение, то оно не имеет отношения к медицине вообще! Всего доброго…

— Что, он и к вам приходил?

— Мне показалось полезным по крайней мере ознакомиться с данным вопросом.

— Ознакомились?

— Насколько мне хватило знаний. По-моему, перспективы хорошие.

— Возможно. — Выражение лица врача очень подошло бы какому-нибудь великомученику с картины одного из Малых Голландцев средней руки. — Но оно попросту меня не касается. Не по адресу, что ли. Я ничего не понимаю в помаде, румянах и белилах. Мне вот так, — он показал, — хватает того, что есть сейчас, и того, чем придется заниматься вот-вот.

— Ну-у… Как знаете. Я, конечно, понимаю, что направление не вполне ваше, но методы-то, методы, которые предполагается применять, — из вашего арсенала. И все мощности, какие есть, сосредоточены в ваших руках.

— Все эти, как вы выражаетесь, мощности, загружены до предела двадцать четыре часа в сутки. И если их, каким-то чудом, увеличить вдвое, они все равно были бы загружены точно так же! Поймите: по ходу дела выяснилось, что мы заняты проектом, никак не уступающим по сложности никакому космосу… Нам не до глупостей!

Тем не менее, вопрос время от времени всплывал, снова и снова, неизменно вызывая его раздражение. Могучий темперамент, как и любое стихийное явление, — штука обоюдоострая. С одной стороны, его обладатель способен, что называется, свернуть горы. С другой, — ежели ему случится упереться, — его не своротишь. С какого-то момента ему становится не так уж важно, прав он или не прав: ты нраву моему не препятствуй!!! А особо сильно он закусил удила узнав, кто на самом деле был инициатором и основным двигателем «этой затеи». Дело в том, что он знал эту особу. Познакомился совершенно случайно и с первого же взгляда почувствовал к ней сильнейшую неприязнь.

Людочка Вербицкая относилась к породе натуральных блондинок. Причем не абы каких, а как будто бы проникших в реальность прямиком из анекдотов конца ХХ века. Хорошего, но не чрезмерного роста и с приятной округлостью форм, не достигающей, однако степени не то, что «полноты», но и «пухлости». Вот чуть-чуть, — и можно было бы назвать «пухленькой». Почти круглые, эмалево-голубые глаза, светло-золотистые волосы и очаровательные, пухлые, фигурные губки типа «Чуть Преувеличенный Бантик», но все-таки без излишества, именно что «чуть». Среднего размера, полненький бюстик, два года, как закончила Астраханский мед, и что-что, а уж красный диплом по окончании ей не грозил ни в коем случае. Училась, примерно, на 3,8 балла. Не замужем, поскольку кавалеры пугались уже после самого недолгого знакомства, не девственница, потому что невозможно, но абортов не делала, потому что везло. Да и вообще, имела не так много кавалеров, как можно было бы подумать, — можно перечесть по пальцам одной руки, — черт его знает, почему. Обычно горячие южные мужчины довольно-таки падки на подобный фенотип. Может быть, причина тому в отсутствии особого темперамента: к сексу она относилась, в общем, с одобрением, но без фанатизма. Примерно, как шоколаду*.

Костоправ, будучи именно что горячим южным мужчиной, причем достаточно молодым, тоже не проникся. Может быть, она подвернулась ему не в том месте, не в тот момент, и не в том настроении, но только, увидав ее, он первым же делом сделал предположение относительно того, каким способом она могла: а) поступить в институт, б) проучиться в нем до конца, и в) распределиться в Центр. Надо заметить, что этот пакет гипотез при крайней правдоподобности, был совершенно ошибочными, поскольку поступила Людочка честно, и своим 3,8 баллам вполне соответствовала, поскольку оказывать преподавателям сексуальные услуги в обмен на положительные оценки ей просто не пришло в голову, а намеков в ту пору своей жизни она не понимала органически. Она честно училась и искренне огорчалась тройкам, быстро лила по этому поводу слезы, которые так же быстро высыхали.

Второй мыслью Костоправа при взгляде на это создание было: тот избыток женственности, который связан с глупостью уже органически. Если заглянуть в эти прекрасные глаза, то можно беспрепятственно увидеть затылочную кость. Понятие «глупый» в русском языке имеет множество синонимов, передающих оттенки явления, так вот эта — пустоголовенькая. Не «тупая», не «безмозглая», ни в коем случае не «безголовая», не «пустоголовая» даже, а именно что «пустоголовенькая». На таких неплохо жениться, с детьми и домом все будет в порядке, но только в том случае, если блуд на стороне заложен в брачный контракт изначально, иначе подохнешь со скуки.

И вот теперь, спустя еще полтора года, это существо неожиданно всплывает, — в связи с проектом! Причем таким, который по сути своей полностью оправдывает его первое впечатление. В общем, случай, который по совокупности признаков и тяжести деяний, безусловно, заслуживает высшей меры наказания.

А если бы он только знал, только видел, как она замирает над модными журналами из Парижа и Милана! Какое трепетное дыхание начинает волновать ее нежную, младую грудь, когда она только прикасалась, только приоткрывала эти многоцветные книжицы, попадавшие на Сахалин в немалом количестве и практически недоступные на Большой Земле. Машинально выгибала заостренные пальчики с наманикюренными ноготками, касаясь пахучих страниц, — чтобы, значит, не покарябать, — и, открыв, замирала. Впадала в транс, медитировала, — любое из этих определений подойдет. Возникает впечатление, что она и угодила-то в Центр, в Лабораторию Контроля, прилетев на запах этих изданий. К слову, — довольно-таки убогих, по современным меркам, изданий.

Так вот, повторяем, если бы он видел ее в момент общения с журнальчиками, его решимость и вообще стала бы беспредельной.

Что было бы, на самом деле, и несправедливо, и досадно, поскольку могло привести к большой ошибке. Не только вся душа целиком — потемки (не только чужая: ЛЮБАЯ душа суть потемки), но даже часть ее, интеллект, на самом деле штука и неоднозначная, и достаточно прихотливая. В хорошенькую головку, — по всем признакам предназначенную только для того, чтобы на ней росли волосы, — как-то раз, словно из пустоты, пришла Мысль: а ПОЧЕМУ кожа одного человека — красивая, а другого — нет? Вы скажете, что так не бывает, из ничего не возникает ничего и ничто не исчезает безвозвратно? Бывает! Некогда совершенно неожиданно из Пустоты возникла Вселенная. Явление Мысли в голове Людочки, если и уступало в масштабе, то уж, по крайней мере, стало не меньшей неожиданностью. Было таким необычным, что она даже отправилась в библиотеку, и с удивлением выяснила, что литература на данную тему — отсутствует, как класс.

Есть что-то, жалкие обрывки, убожество, вроде учения о типах кожи, которое спокойно размещалось на одной-двух страницах учебника. Перепроверила, — все точно, так и есть, то есть ничего вменяемого по интересующему ее вопросу нет. Более того, и слов-то для его обсуждения нет, одни только «кожное сало» да «роговой слой», а если пойти чуть дальше, то сразу начинается «угревая сыпь», какой-то «додекоз», да руброфития с микроспорией. Фу! Впервые в ее, почти рефлекторной жизни, Людочку посетило ощущение мучительной безъязыкости, как будто она оказалась в Загранице, где все вокруг говорят не по-нашему. Это было так ново, непривычно и тягостно, что она пошла на второй, после посещения библиотеки, Поступок: обратилась к умному человеку. Слюни у умного человека текли прямо с того момента, как только она устроилась на работу.

— Это называется «оценка с точки зрения эстетики» или просто «эстетической оценкой». А отдельные признаки, по которым производится оценка, будут «критериями». Все вместе, таким образом будет: «Критерии оценки кожных покровов с точки зрения эстетики». Как-то так.

— Какой ты умный, Тигранчик!

То есть любая женщина может манипулировать даже умным мужчиной, коль скоро у него по отношению к ней имеет место слюнотечение. При помощи самых, что ни на есть, немудреных приемов. Если вторая и, в какой-то мере, третья мысль после Первичной еще дались ей с трудом, то потом пошло легче.

*Для ряда людей это вовсе не синоним пустяка. Вполне серьезное пристрастие.

Дошло до того, что она проконсультировалась у парочки самых шлюшистых сослуживиц относительно правильного поведения в постели, а потом даже ознакомилась с кое-какой литературой на эту тему. На Сахалине ее, при желании, можно было достать, на остальной территории страны она шла, практически, по разряду порнографии.

Тигран Саркисян был нужен для дела, и потерять его, как прежних, через неделю знакомства, было бы неправильно. Так что имели место и очаровательный наив, — тут особо много играть не пришлось, — и бурная страсть, почти похожая на настоящую, и, наконец, Достойный Финал, который вообще вышел почти безукоризненно. Так что мы можем сделать вывод, что умственное развитие Людочки двинулось вперед, что называется, семимильными шагами. Кроме того, она со смутным удивлением обнаружила, что и в самом деле соскучилась по мужской ласке, и это только помогло реагировать нужным образом. Дурят нашего брата, на каждом шагу дурят.

А Тигран, один из ближайших помощников КМН Петрова, вдруг с некоторым смущением осознал, что в затее безголовенькой Людочки может быть свой смысл. Да, с умением сформулировать свои мыслишки у ней было не то, что скверно, а почти совсем никак, так что приходилось практически писать всю текстовую часть за нее, — но мыслишки-то — были ее! Да, план работы приходилось корректировать так, что это называется «начать и кончить», но он явно был всего лишь оформлением ее затеи. Затеи вполне себе определенной, только высказать ее смысл она категорически не умела. А, по мере того, как он оформлял и формулировал, контуры темы проступали из небытия. В общем-то, — ничего сверхъестественного: корреляция между внешним видом кожи и ее анатомо-физиологическими особенностями.

Выбрать набор таких независимых характеристик, от которых зависит красота «кожных покровов». Узнать, как варьирует их значение. И показать, как выглядит кожа при всех комбинациях этих значений. В ходе позднейших исследований группа биографов Людмилы Игоревны при более тщательном рассмотрении ее жизни выяснила, что кое-какие предпосылки к ее феноменальному успеху все-таки имелись.

Во-первых, если у кого-то под влиянием вышеописанного возникнет впечатление, что Людочка была скверным работником, то это недоразумение. Она прекрасно запоминала все инструкции, тщательно им следовала, твердо соблюдала технологическую дисциплину и никогда не допускала в работе ни малейшей небрежности. То, что называется идеальный исполнитель, а с учетом того, что должность ее требовала множества навыков, это не так уж мало. Когда, при неизбежных для новичка ляпах, делали замечания, — переживала, даже плакала. По своему обычаю, недолго, успокаивалась быстро, но больше именно этой ошибки не допускала.

Во-вторых она рисовала. Знаете, как в те времена рисовали девчонки лет десяти-тринадцати? Примерно те же темы, в том же стиле, только хорошо. Непредвзятый человек, приглядевшись, с удивлением видел, что лица принцесс и невест, хоть и отличаются некоторой манерностью, по-настоящему прекрасны! Что их «роскочные» наряды носят печать врожденного вкуса, отличаются стилем, и выписаны весьма эффектно, а фигуры — неподдельно грациозны. И это делалось между делом, без особого старания, в считанные минуты. Когда же она старалась, на семинарских занятиях по гистологии в институте, рисунки ее трудно было отличить от приличного цветного фото. Да, знаю, многие художники презирают такой стиль, именуют «гладкописью», — вот только мало кто им владеет. Умение фотографировать препараты под микроскопом прямо входило в число ее профессиональных навыков, но когда что-то не получалось, или получалось не так, как хотелось Людочке, она заменяла фото — рисунком. Или дублировала.

Какая там статья! Весьма и весьма объемистый альбом, где на каждой странице, фотография кожи, фотографии препаратов под микроскопом, рисунки того и другого, — и краткое пояснение, сделанное Тиграном. Первичный материал, самое трудоемкое в любой науке, самое дорогостоящее, а если массив солидный, да еще только организованный, то ценность возрастает многократно, как бы ни на порядок. Почему не сделали раньше? Да потому что стык не то, что научных дисциплин, а дисциплин бесконечно удаленных: физиологии и анатомии с медициной, — с весьма специфическим разделом эстетики. Специалисты сроду никогда не пересекались, и им даже в голову не приходила мысль о возможном пересечении интересов. Воистину. Чтобы в голову индивида пришла еще и такая глупость, он должен иметь в достатке глупости всех сортов. Зачем, — она объяснила Тиграну в самом начале. Самыми простыми словами.

— Тигра-анчик, — но ты же придумаешь, как поправить то, что не так? У женщин появляются морщинки, они переживают…

В ближнем круге Петрова находились исключительно только умные люди, другие не держались, а этот, вдобавок, происходил из армян. Он проникся. С коренным русаком той поры, даже, вроде бы, очень умным, это вряд ли получилось бы. У них были своеобразные представления о важном и маловажном.

А потом последовали хождения по мукам, причем категорическое неприятие темы и нарастающее раздражение Костоправа значительно осложняли положение. Он то, что называется, «уперся». Даже хуже: «пошел на принцип». Началось, — чего уж там, из песни слова не выкинешь, — нечто, до крайности напоминающее травлю. Их никто не видел и не слышал в упор, пока ситуация не получила классического разрешения с классическим Сахалинским акцентом: молодые люди сунулись со своим альбомом к иностранцам, которые показались им подходящими: владельцам крупнейшего косметического салона Сахалина, арендовавших помещение на первом этаже отеля «S@S». Вот тут-то на них, наконец, обратили внимание настоящие профессионалы. И разобрались в потенциальной ценности «материалов, предложенных гражданам другого государства». До конца разобрались: спасли только многочисленные бумаги из всяких инстанций, где, помимо отписок, присутствовали заявления о том, что: «Данное предложение не имеет никакой народно-хозяйственной ценности и, таким образом, интереса не представляет». Когда доблестные работники МВД, которым коллеги из МГБ передали дело, как непрофильное, разобрались в нем ДЕЙСТВИТЕЛЬНО до конца, по всем процедурным правилам, включая экспертные оценки, все изменилось, как по волшебству. С совместной справкой выступили Петров и Ботвинник! Так вышло, потому что один написал о возможностях проекта в данном аспекте, а второй — вкратце охарактеризовал возможные финансовые перспективы от реализации этих возможностей. К этому моменту доктор технических наук и великий шахматист все чаще выступал в качестве эксперта по экономике нового типа, консультанта и прогнозиста по части экономических перспектив. Кстати, и сам научился очень многому. Как обычно, суммы показались невероятными, и как обычно, показывали, скорее, минимум возможных объемов и оборотов. Тогда товарищ Козлов, успевший вырасти в крупного руководителя, ознакомившись и, дополнительно, прикинув сам, связался с Костоправом повторно. Будь ты хоть семи пядей во лбу, но если дурь твоя явно идет во вред делу, тебе нужно вправить мозги. С учетом масштабов деятельности и самой личности наставляемого, это вылилось в целую операцию, небыструю и неприятную, но, в конце концов, его дожали.

— Ой, — сказал он устало, — да делайте вы, что хотите…

Скорее всего, в глубине души он все-таки усомнился в своей правоте. Кроме того, затею поддержал Петров, а Гавриил Абрамович был слишком умен для того, чтобы считать себя каким-то там руководителем — Петрова. Тем более, его хозяином. Прошло несколько лет, а положение осталось практически неизменным: всем был нужен Петров, а сам он, в общем, мог обойтись без кого угодно.

На протяжении нескольких лет дело потихоньку раскручивалось, так сказать, в пределах Сахалина. Клиентура устойчиво росла, появились солидные доходы, технологии отрабатывались и становились все технологичнее, Костоправ, проезжая мимо клиники, не забывал плюнуть и отвернуться. Бум начался после сенсационного появления на Каннском кинофестивале 1962 года Марлен Дитрих. Точнее, собственно сенсации предшествовал краткий скандал, а скандалу — конфуз: Дитрих ДЕЙСТВИТЕЛЬНО выглядела восемнадцатилетней, и ее элементарно не узнали. Дошло до того, что один из гостей фестиваля высказался относительно того, что: «Погляди-ка, до чего новая цыпочка Стэнли похожа на Марлен в молодости…». Гость, будучи человеком темпераментным и под сильным впечатлением, произнес эту сакраментальную фразу горячим шепотом и был услышан самой Дитрих… По поводу этого события ходила известная шутка: «… после этого кино уже никого не интересовало».

Людмила Павловна Вербицкая (Тигранчик остался в прошлом, так и не побывав ее мужем, но продолжал исследовательскую работу у Петрова по теме кожных покровов. В том числе и прежде всего в интересах клиники Лечебной Косметологии), заполучив в пациентки — саму Дитрих!!! — готова была, что называется, расшибиться в лепешку и работала с ней лично. Пошла на то, что не взяла денег за свои собственные услуги, как специалиста. Но профессионализм прежде всего. Она от души порекомендовала артистке «остановиться на очень здоровой коже стандарта 28 — 30 лет», поскольку вкус подсказывал ей именно это решение, но ничего не вышло. На самом деле никто даже представить себе не мог, в какой панике Дитрих пребывает из-за уходящей молодости и красоты. При всем ее «стальном позвоночнике», который на самом деле был всего только образом, а не самой Марлен. Так что восемнадцать, — и никаких гвоздей! Что ж, потребитель всегда прав: пусть носит то, что просила. Помимо титанической, — виртуозной! — работы косметологов, ортопеды радикально поработали со скелетом, помимо всего прочего заметив «реальную угрозу возрастной хрупкости костей» — и устранив ее. По мелочи, — сосуды, железы, почки-печень, прокуренные легкие, — приложились и другие специалисты.

Надо признать, что Людмила Павловна сильно изменилась с тех пор, как очаровательную головку Людочки посетила Первичная Мысль. Однажды начав развиваться, ее интеллект не останавливался, тем более, что деятельность всестороннему развитию всячески способствовала. К этому моменту ее не назвал бы дурой даже враг, а «наив» приходилось включать, предварительно вспомнив, что это такое, и сосредоточившись. Кроме того у нее накопился очень солидный чисто профессиональный опыт. В ее словах относительно «стандарта 28 — 30» много справедливого. Согласись Дитрих, и сговорчивый человеческий мозг не отметил бы ничего особенного, выдав успокоительный вердикт: «В прекрасной форме, исключительно сохранившаяся, не имеющая возраста» — поистине Вечная Звезда, — и не более. Уважение и восхищение с завистью. Получив то, что просила, она, безусловно, вызвала фурор, но фурор с сильной примесью позора. В Европе молодящийся старик служил традиционным объектом осуждения и насмешек, так что и женщина, выглядящая моложе собственной внучки, в ту эпоху тоже выглядела дурой. Уж заодно.

Зато с точки зрения рекламы ничего более действенного просто невозможно было выдумать, и пришелся случай как нельзя более кстати. Раньше клиника, пожалуй, не справилась бы с такими требованиями к дальнейшему расширению масштабов деятельности.

Дальнейшее известно. На каждом острове, арендованном «Панакеей» есть входящая в нее «организационно и методически» КДЛК: клиника Дерматологии и Лечебной Косметики, и это никак не самая мелкая из клиник. В плане, так сказать, деловом клиники образуют дочернюю компанию «Панакеи», общеизвестную, как «Первая Броня».

Очередной южный мужчина не только был сражен наповал щедрой внешностью Людмилы Павловны, но и смог покорить ледяное сердце неприступной красавицы, так что в тридцать лет она стала Людмилой Кортес. Ближайшие предшественники супруга, — а их общее число значительно увеличилось, — утверждали, что у нее более не было нужды имитировать бурную страсть: к моменту замужества с темпераментом там все было в порядке. Кроме того, она стала одной из самых богатых и влиятельных женщин мира, хотя на родине это особо не афишировали. Еще добавим, к богатству и влиянию, — одной из самых злопамятных женщин, что, безусловно, усилило влияние и, косвенно, увеличило богатство.

Вы спросите, — почему же тогда тут запросто упоминаются не самые лестные случаи из биографии и не самые лицеприятные характеристики великой женщины? Это просто. Семидесяти восьми лет от роду она выдала замуж вторую внучку, погляделась в зеркало и, увидав там юную блондинку с золотистыми волосами, безукоризненно-свежей нежно-розовой кожей и глазами, как голубая эмаль, решила, что с нее — хватит. После чего исчезла. Оставила обширное наследство тому существу, в которое превратилась, и исчезла. Где она и кто она, знают считанные люди, а прямо доказать, что это именно она, и вообще невозможно. Не то, что отпечатки пальцев и рисунок сетчатки, генетический анализ даст спорный, сомнительный результат. Никогда не следует забывать, что таких людей за все время деятельности «Панакеи» набралось довольно много. Затевая роман со свежей, как бутон, совсем юной, очаровательной девушкой, вы можете даже и не заподозрить, что на самом деле она старше вашей прабабушки. Кстати, среди тех, кто оценивает кожу с точки зрения эстетики, очень высок процент пидоров. Это не в осуждение, и не в плане гомофобии, а просто констатация факта: похоже, кое-какие вещи лучше всего чувствуют все-таки именно они. Люди с этакой «промежуточной» психикой. И терпентин на что-нибудь полезен.

Мизгирь

Наш обзор ни в коем случае не мог бы претендовать на полноту без упоминания товарища Петрова. Бывшего студента, а ныне кандидата медицинских наук Р.В. Петрова.

Никакой диссертации он, понятно, не писал, и кандидатом его сделали по причинам субординации: ну, невозможно, чтобы докторами-членкорами руководил уж вовсе неостепененный молокосос, а вот руководить им, составляя планы исследований, и указывая, что и как делать, было некому. То есть, поначалу были такие, кто пытался, но долго такие попытки не длились. Дураки в высших структурах «Панакеи» держались несколько недель, от силы — месяц. Костоправ мог под горячую руку от души вломить кому то «дюже вумному», ежели уж слишком достанет своим особым мнением, потом — жалеть об этом, потом (не скоро и не всегда) мог даже первым помириться, но с дураками его позиция была неизменной, однозначной и неукоснительной, как Судьба. Другой бы отодвинул потихонечку, сунул в какой-нибудь угол, на должность, где трудно чему-нибудь навредить, но только не он. Разобравшись, называл вещи своими именами соискателю прямо в глаза и убирал без перспективы когда-нибудь устроиться обратно.

— Если дерьмо не выгребать, а распихивать по углам, то оно накапливается. Ахнуть не успеешь, как тебя самого выкинут.

Справедливости ради надо сказать, он и сам не пробовал Петровым — руководить, зато командовать — командовал. А тот его, одного из немногих, слушался. Так, кстати, вышло и с диссертацией.

— Значит, так: через месяц у тебя защита. Изволь выучить, что там в твоей, с позволения сказать… написано. И уж по крайней мере не забудь на защиту явиться.

— Да я…

— Так надо. Без бумажки ты, как известно, известно — что.

— Да я не про это! Откуда она взялась-то? Ведь ее же, как минимум, кто-то написал? Неудобно как-то…

— Забудь. Фашисты, конечно, звери, но эта фраза у них правильная. «Каждому — свое» — знаешь?

— Да уж слыхал…

— Во-во. Одному рассчитывать сеть «Id» — анти-«Id», а другому обеспечивать условия его работы. В том числе и таким способом. Есть у нас аспиранты, которые больше особо ни на что не годятся, так хоть так… Да не волнуйся ты, он свое получит. Еще благодарить будет.

И с должностью у него с определенного момента обстояло примерно так же: числился заведующим Контрольной Лаборатории, и получал зарплату. Нет, до этого момента имел прямое отношение, без него не было бы большей части того, что сейчас приходилось контролировать. Но теперь ему просто не позволили бы заниматься рутинными операциями контроля за продукцией и результатами лечения. Так что сплошной обман трудящихся и нарушение трудового законодательства.

Лабораторный Комплекс, по сути, — конгломерат исследовательских центров медико-биологической направленности стал одним из первых мест, где специалисты «Стыка» организовали что-то вроде локальной сети. Вот он и сидел день-деньской за терминалом.

«От 611. Привет. Срочно выясните разброс экспрессии рецепторов к ИК-12 на пре-л четвертой стадии…»

«От 611. Данные о контактном торможении в ОЛ поджелудочной Рассмусена получил. Для сравнения пришлите десяток таких же от десятка здоровых. Выборка произвольная, только чтоб возраст близкий.»

«От 611. Не пытайтесь снизить секрецию, запутаетесь на внутриклеточном уровне. Сократите саму ткань. Сначала апоптоз. Потом процентов на пятнадцать увеличьте к-во рецепторов к любым альфа-д с тройки по одиннадцатый. Предложите гарантию на год, но, думаю, все будет нормально.»

Он получал результаты, обдумывал их, прогонял через свою модель, и снова обдумывал. Отсылал рекомендации или запрашивал новые уточнения. Тоже с указаниями, как именно уточнять.

У него теперь было две модели: цифровая и аналоговая, хотя понятие «аналоговая» здесь можно употреблять только достаточно условно: нормальная такая адаптивная сеть на МЭ с хорошим коммуникатором. Программу для цифровой написал сам: научился, теперь потихоньку доводил. Пользовался то тем, то другим вариантом, в зависимости от конкретной задачи. На тот момент, по собственным оценкам Петрова, модели выполняли процентов восемьдесят работы. Остальное все-таки приходилось доделывать «вмозговую», собственной головой, но бывало и так, что модель, придя к равновесию, давала лучшее решение, чем он сам. Все чаще бывало.

Он почти перестал бывать в лабораториях, почти не видел больных. Временами ему становилось совестно, и он куда-то вроде отправлялся. Глядел на подопытных животных, на аппаратуру, на то, как тот или иной объект в этой аппаратуре выглядит, — и потихоньку впадал в раздражение, как писатель, которого вынудили читать азбуку с картинками. Смотрел на больных и маялся, поскольку «визуальная картина целостного организма», как он изволил выражаться, была не тем материалом, с которым он работал.

И одинаково, и там, и там, он почти физически ощущал бездарную трату времени. И представлял себе только, как в его отсутствие копятся запросы и ответы на то, что спрашивал он сам, начинал нервничать и рвался назад, к терминалу и моделям. Надевал свободную рубаху навыпуск, и садился.

«От 611…»

И организм толстого, рыхлого бедолаги переставал блокировать собственный инсулин, так что через недельку диабет «второго типа» благополучно исчезал в неизвестном направлении.

«От 611…».

И уходил биохимический «запрет» на рост нервных волокон в пирамидной системе спинного мозга, разорванного на уровне «С5», так что здоровенный монтажник из Нижнего Тагила за пару месяцев восстанавливал прежнюю способность владеть своим телом.

У семнадцатилетней дочери брокера из Детройта переставало накапливаться сало в омерзительных мешках «глубокой» себореи, а онкологи, наконец, находили управу на низкодифференцированную саркому у четырехлетней крохи из Манчестера. И далеко не всегда на «розовые угри» у него уходило меньше времени, чем на рак простаты с метастазами.

Он делал все это, и с каждым новым случаем «Мезенхима» становилась все умнее, полнее и изощреннее, а количество более-менее типовых решений постепенно увеличивалось.

Костоправ ЗАПРЕТИЛ посылать какие-либо запросы к Петрову после 16:00. Приказал централизованно отключать терминал Петрова в 17:00. Дошел до того, что самолично звонил ему за четверть часа до этого срока.

— Заканчивай.

— А?!

— На! И не притворяйся, что тебя там нет.

— Гавриил Абрамович… две минуточки…

— Так и быть. ДВЕ. Машина подождет тебя у входа.

Как-то раз, на досуге, он сказал подчиненному таковы слова.

— Мне, конечно, тебя дурака жалко, сидишь у себя там все время… как паук в паутине, ей-богу. Но речь не о том. В конце концов, мое человеколюбие давно уже стало достаточно… абстрактным. А нужно мне прежде всего, чтобы система потеряла полную зависимость от одного Петрова. Чтобы через пару лет у нас сложился этакий распределенный, коллективный Петров. На случай твоего медового месяца, пенсии или кондрашки.

— Или измены Родине.

— Или так. — Кивнул Костоправ. — Тоже вариант.

Несколько позже Петр Гулин, честно заработавший себе «маленькую неприятность» с костным мозгом, оставил ему нестерпимо изящную надпись на идеальных пропорций листке желтоватой бумаги: «Микроорганизм, на который организм не может выработать иммунитет, не способен повредить этому организму». С тех пор работа знаменитого каллиграфа неизменно висит на стене рабочего кабинета Петрова. На само-то деле пресловутая теорема, поставившая точку на страшилках о «фатальных вирусах» и инопланетной чуме, в оригинале звучит несколько не так, длиннее и не столь афористично, но суть ее, в общем передана достаточно точно. Хозяин кабинета дорожит теоремой даже не в силу ее важности самой по себе, а по причине того, что она была первой, которую он выдвинул и строго доказал. С этого момента, по сути, открылась дорога настоящей формальной биологии и медицине.

Он категорически отказался от варианта с присвоением ему докторской степени «honoris causa», твердо заявив, что докторскую диссертацию напишет самолично, без дураков в прямом и переносном смысле. Потому что нефиг. И честно приступил, как только «Коллективный Петров» вкупе с доведенной «Мезенхимой» сняли-таки с него большую часть рутинной работы. Тема работы: «Искусственный иммунитет: постановка проблемы, базовые понятия, некоторые возможные подходы». Старшие, те, кто понимают, сами по себе люди храбрые и склонные к парадоксальному мышлению, пытались его отговаривать. Им было почему-то не по себе. Да ладно вам, — успокаивал их Петров, — это же чистая теория. Тут до практического применения триста верст, и все лесом. Не волнуйтесь, Старшие Товарищи. Но они почему-то по-прежнему продолжали нервничать. Считая его в высшей степени надежным и достойным доверия товарищем, в этом вопросе они ему почему-то не верили вопреки всем заверениям. Им казалось, что человек, которому не страшны НИКАКИЕ инфекции, и, скорее всего, никакие опухоли, уже не может считаться в полной мере человеком. Выходит за рамки заботы о будущих поколениях. Некоторых людей время от времени начинают беспокоить такие неожиданные вопросы.

И все-таки одно из его достижений, на наш взгляд, не нашло достойного отражения в литературе. Способ его работы на уровне, так сказать, практики: несколько позже примерно в том же «паучьем» стиле стали работать ведущие специалисты «Панакеи», которых ВСЕГДА было слишком мало. Естественно, имелись свои поправки в зависимости от специальности и специфики, но, в конце концов, с разработкой манипуляторов с совершенной «обратной связью» к чему-то похожему пришли даже хирурги-имплантологи. Сидя у себя за специализированным терминалом, тот же Шумаков мог контролировать сразу несколько операций в местах, находившихся, порой, на разных континентах. И, при необходимости, вмешивался на особенно сложных этапах. Иначе они, пожалуй, успевали бы в несколько раз меньше. Значит, — не успевали бы.

Зрелые семечки

— Так… так… так. Как, говорите, фамилия? А у этого придурка? А договориться с обиженным — никак? Жаждет крови? Л-ладно. С ним поговорит наш представитель. Что ж, — это правда… Не желает разговаривать, и собирается вести разговор через своего адвоката? Ну, это не принципиально. А меры, мы, понятно, примем. Такого не спускают, в нашей организации — тем более. Накажем, говорю…

Товарищ Кузьмин бросил трубку, и, невзирая на уверенный тон, которым доселе вел разговор, без сил плюхнулся на стул. Подумав, сжал голову руками и замычал, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Господи… Что случилось-то?

Кузьмин поднял на него совершенно дикие глаза.

— Жора Мясников. Не помнишь такого?

— Почему не помню? Отлично помню. Талантливый парень. И еще почему его запомнил: увидел первый раз, и думаю, — до чего унылая вислоносая физиономия. Прямо сосуд мировой скорби. Ходячая депрессия. А он, на самом деле, такой хохмач оказался! Мы с ним, бывало, животики надрывали со смеху.

— Он и сейчас все такой же шутник. А ведь сколько лет прошло. Думал, меня уже вообще ничем не удивишь, а… Ну, бля, вообще!!!

— Ты начал говорить, — так говори. Нет, — молчи.

— Короче, есть такой известный человек, Юджин Абрахам Каслоу, самый толстый человек в Техасе. Занял первое место с весом шестсот семьдесят фунтов с какими-то там гранами, или триста три килограмма восемьсот двадцать граммов, если по-нашему. Между прочим, — из хорошей семьи мальчик. Жил себе не тужил, кушал соответственно упитанности, а потом вдруг начал испытывать некоторые неудобства. Нет, ты представляешь себе мужчину весом в три вполне приличных свиньи? Ну вот, и у него пролежни начались, опрелости и всякое такое. Сам перестал понимать, где у него что находится. На семейном совете решили, что выхода нет, и пора к нам. Послали заявку, пришел инспектор, Воронов, ты должен знать.

— Не знаю. Дальше.

— Обследование, то да се, все как положено. Обсудили цену, страховка позволяла, и приступили к операции. К транспортной операции. Мальчика вытаскивали при помощи специального автокрана через окно, которое пришлось выставить. Потом погрузили при помощи все того же крана в грузовой «пикап» и доставили на причал. Вариант с грузовым вертолетом после краткого обсуждения отвергли, а вариант с самолетом не рассматривался с самого начала. Просто не существовало подходящей модели. Погрузили на специальный баркас. Ну и так далее. Жору предупредили, и поэтому он не удивился, даже не изменился в лице. Сам понимаешь, — это только звучит забавно, а на самом деле случай совсем не простой.

— Да уж. Не одно же сало. Сосудов сколько лишних. Кожи квадратный метр.

— Больше. И все прочее, что положено на двести килограммов жира, — тоже, хотя и в меньшей степени.

— Тем более. «Жучков» с килограмм, причем сразу. Да что говорить, там даже до сосудов не доберешься, сразу-то.

— Ну Жора же у нас талантливый! Сам говоришь. У него жирные стали чем-то вроде специализации, рука набита… Это нам с тобой думать надо, а он-то сразу примерно видит, как и что. Не моргнув взглядом, принял, положил в особую палату для сверхжирдяев, где и койки специальные, и кресла под слона, и все такое прочее. Договор заключил, все честь по чести. Лечит, хорошо лечит. Короче, через три недели стал у нас этот Каслоу… Ослоу, прости гос-споди… тонкий, звонкий, прозрачный. Даже мышцы ему, которые атрофировались, поднакачали.

— Знаю систему, за счет соединительной, электромиотонинг и стимуляция синтеза белка. Дальше. В чем прикол-то?

— А прикол в том, что в пункте восьмом договора предусмотрено, что пациент, как обладающий особо выдающимися параметрами, при выписке получит от фирмы особый подарок-сюрприз. Жирдяй подписал. Как же! И параметры выдающиеся, да еще и подарок. Короче, выписывается наш ковбой, довольный, как паровоз. Пресса кругом! Ну как же, человека уменьшили в три с лишним раза, а еще и осталось вполне прилично. И тут вывозят тележку, а в ней восемь канистр по двадцать литров.

— А это обещанный подарок, — говорит лечащий врач, а сам, сука, аж светится, — сто шестьдесят литров изооктана, синтезированного из биологических материалов, полученных в ходе терапии. Этого хватит примерно на тысячу миль пикапу «Шан Яо».

— Бля-а-а!!! Во долбоеб!

— Вот-вот. Представляешь, каких трудов мне стоило не сказать то же самое?

— Что делать-то предполагаешь?

— Там наш, типа, юрист, Алексеев. Из комитетчиков, понятно. Должен справиться.

— Передайте мистеру Каслоу следующее соображение: потребность в сотрудничестве с компанией «Панакея» не может быть исключена и в дальнейшем.

— Минутку… Он должен обдумать ваши слова.

— Разумеется. Никто и не ждет, что ответ будет дан немедленно. Вы знаете, как связаться со мной.

Алексеев начал подниматься, когда раздался звонок.

— Минутку… Мистер Каслоу согласен. Он отзывает свой иск ввиду примирения сторон. Формулировка вас устраивает?

— Вполне. — Алексеев украдкой вздохнул. — Вполне. Передайте доверителю, что нам было приятно работать со столь здравомыслящим человеком.

— Ну все. Слава богу, рассосалось.

— Поздравляю. Да, — а с бензином-то как дело кончилось?

— Алексеев говорит, — взял. Никуда не делся.

— А с дураком-то этим что думаешь делать? Увольнять?

— Увольнять… Увольнять у нас, сам знаешь, не слишком принято. А компетентного работника увольнять не только накладно, но и опасно. Обычно штрафуем жестоко, переводим с понижением на срок или навсегда. Но тут, согласись, дело из ряду вон, и я решил ничего своей волей не решать. Отошлю-ка я его к Костоправу, пусть он разбирается с этим весельчаком. Посмотрим, как он там повеселится.

— Да-а… Жестокий ты.

— «Попугай» сигнализировал: проскочил отказ.

«Уважаемая госпожа Галантиди! Администрация компании „Панакея“ вынуждена с глубоким сожалением констатировать, что в Вашем случае не может гарантировать эффективной помощи. Заявка останется в особом списке, и, при изменении ситуации, Вы будете немедленно информированы. Разумеется, на Вас в полной мере распространяются все скидки и льготы, предусмотренные для подобных случаев уставом компании и текстом „Договора о сотрудничестве“».

— Ты хоть проверил, что у нее есть? Не пустяки какие-нибудь?

— Да нет. Ахондроплазия тяжелая, уже с осложнениями. Все всерьез.

— Еще плохо, если баба молодая. Дема этого шибко не любит. Узнает, — визгу не оберешься.

— Сейчас гляну… Сорок три. Ни туда — ни сюда. Да ладно, пригласим через годик.

Датчик случайных чисел в автоматическом режиме предлагал к отказу примерно одно обращение из семисот. «Попугай» сообщал о каждом таком случае в диспетчерскую, потому что случайным способом отказать можно тому, кому отказывать ни в коем случае нельзя. В таких случаях отказывали следующему по счету. Спросите, — зачем? На самом деле все очень просто: чтобы иметь возможность без указания причин отказать кому угодно. Немотивированность отказа была прямо прописана в уставе компании, а вот наличие двух аппаратов, осуществляющих такое вот «полуавтоматическое» исполнение приговора, являлось тайной, в которую посвящалось только высшее руководство и непосредственные исполнители.

На создании системы, позволяющей под благовидным предлогом «мы не всесильны» отказать кому угодно, в свое время настаивал Косыгин, как только до него дошло, каким могучим орудием внешней и внутренней политики может стать будущая «Панакея». Да все эти политики, — у нас во где будут! Зажмем так, что и не пикнут. Да нам с нашими Пилюлькиными никакой атомной бомбы не надо! Ведущие врачи из руководства Центра тогда шибко возмущались. Мол, — медицина вне политики! Клятва Гиппократа (которой никто из них не приносил, во всяком случае, — в исходном варианте), страждущее человечество, святость человеческой жизни (две трети воевало), — и прочие лозунги. «Как вы себе это представляете: ко мне приходит больной человек, а я…». Короче, налетели на председателя правительства то есть так, что он и не рад был, что связался. К разговору вернулись спустя несколько лет, когда уже вовсю шли переговоры об открытии филиалов вне территории СССР.

Первый звоночек прозвенел в США, когда прибывшего туда по приглашению Государственного Департамента Ивана Авдеева похитили люди из организации некоего Дино Грациани, у которого болела раком желудка любимая мама. Похитив, не знал, что с Иваном Алексеевичем делать, потому что вне клиники тот, разумеется, не имел особых возможностей помочь. Нежный сын, осознав этот факт и собственную глупость, осатанел и чуть не убил доктора, а потом не нашел ничего лучшего, чем потребовать выкуп. Как говорится, — хоть шерсти клок. Про ФБР говорят разное, но тут бюро сработало выше всяких похвал: отыскали меньше, чем за сутки, освободили невредимым, а саму организацию Грациани подвергли показательному разгрому. Так, что сам он погиб в перестрелке, а мама померла в приюте для нищих…

И началось. Чем дальше, тем хуже. Похищали поодиночке и целыми группами, в чем мать родила и с вместе со всем оборудованием, которое было. Команданте Мигуэль в Колумбии захватил клинику целиком и две недели удерживал в заложниках ее персонал. До тех пор, пока ему не вылечили его давно заслуженную эмфизему с пневмосклерозом. Ираклий Давиташвили рассказывал потом, что имел сильнейшее искушение устроить иностранному товарищу какую-нибудь подляну с отсроченным на пару месяцев, но предельно радикальным эффектом, но так и не смог. Как ни смешно, но это все таки правда, — не все способны на такое. То есть горячий человек Ираклий совершенно спокойно пристрелил бы команданте где-нибудь в джунглях, чай не впервой, и совесть его не мучила бы ни секунды, а вот так, пациента, — не мог. Хотя, казалось бы, какая разница? Впрочем, команданте все-таки не была чужда, своего рода, честность. Успешно покинув клинику, он оставил в качестве оплаты шесть килограммов чистейшего, «кремового» кокаина… Надо заметить, что даже плановая реализация такого количества «кокса» в розницу не покрыла бы и трети убытков от двух недель вынужденного перерыва в работе клиники.

Лезли бандиты и революционеры, якудза и SIS, гангстеры и частные сыскные агентства, юридические конторы с высосанными из пальца исками и полицейские агенты на откупе бандитов.

Дельцы, чтобы купить, небогатые жулики, чтобы полечиться на халяву, воры, чтобы украсть, — если уж не деньги, то хоть что-нибудь! — шпионы, чтобы раздобыть «секреты», и религиозные фанатики, чтобы устроить погром.

Это помимо необозримых полчищ желающих попасть вне очереди, на льготных основаниях в плане оплаты, а также на особых условиях.

Происшествия такого такого множились день ото дня, словно черви в гнилом мясе, нарастали половодьем, как будто где-то прорвало плотину, и жить дальше, не решая в этом смысле ничего принципиально, было нельзя. Вот тогда-то и был выработан всеобъемлющий комплекс мер, обеспечивающих относительно безопасное и свободное функционирование компании. Тут было и то самое островное расположение филиалов, и объявление компании рабочим органом ВОЗ с «особым статусом», — в силу особого статуса, — и «двойная» охрана акватории. И, кроме того, гуманисты — доктора бы-ыстро вспомнили мудрое предложение Алексея Николаевича о немотивированных отказах и «черных списках». В них, помимо непонятливых зарубежных политиков с магнатами, с подачи начальства, угодили и те, кто провинился перед самой «Панакеей» и ее отдельными работниками.

Хлеб Насущный III: сегмент Большого Круга

— Но это же невозможно, — Эшенбах развел руками, — даже если мы прямо сейчас как-нибудь их промаркируем, — мы же все равно не сможем быть уверены, кто из них — кто… Если их просто переложить справа — налево, то они же опять, в очередной раз, перепутаются.

— Слышь, герман… ты что, — взаправду? Старшая — вот, которая толстая. Видишь — щеки?

— Ах, та-ак… — протянул он, и вдруг, ухватив толстую, которая со щеками, за левую ногу, ловко вздернул ее на руки, подхватил, по всем правилам, под мышки и присмотрелся к красной мордочке, — ну разумеется! И где только были мои глаза. Толще на целых сто граммов. Даже, пожалуй, на сто десять.

Молодая мамаша, совершенно ошалев от его выходки, опомнилась только сейчас. Время от времени какая-нибудь выходка мужа, шутка, фраза сама по себе или в контексте разговора вдруг выбивалась из ряда, как дырка на месте отсутствующей доски в аккуратном штакетнике, напоминая, что он все-таки чужак, порождение совсем иных норм культуры. В такие минуты его в пору было убить. Так и подмывало, между прочим.

— Да ты што творишь-то, ирод?!!

— Не беспокойся, я хорошо умею. Видишь, она даже не напугалась, ей хорошо. Хотя, — согласен, шутка глупая, прости. Я сам слишком глупый сегодня. Это от смущения, что у меня, такого старого, дети. Самый глупый и самый счастливый день в моей жизни.

— Дай сюда!!!

— На…, — и, передав «старшую» матери, осведомился, — договор — в силе?

— Да называй, ладно! Только, — слышь? — не выдумывай там. Попроще как-нибудь. Чтоб не смеялись потом.

— О, не волнуйся. Проще не бывает. Ты будешь Луиза, — слышишь меня, дитя? Но только мать и подруги непременно будут называть тебя Лизой или Лизаветой. А твою младшую сестру, еще проще, назовем Марией. Так — пойдет? Нормально?

— Всяко пойдет. Привыкнем. О-хо-хо… Послал же господь, на старости лет…

Ну, тут она несколько преувеличила. К примеру, ее мать, невысокая, худощавая и тихая нравом, последнего ребенка родила, будучи на пять лет старше. Да и, глядя на нее саму Дарью Степановну, как-то не верилось, что старость догонит ее в ближайшие двадцать-тридцать лет. С какой стати-то? Голодовкам, похоже, больше не бывать, так что жить бы и жить. А он опять понял ее слова несколько не в том смысле, который она в них вкладывала.

— Ты права, Мама. Я, конечно, плохой христианин. И раньше не был слишком прилежным, а уж после всего того, что довелось увидеть… Он, отвернулся, махнув рукой. — Но теперь в пору уверовать снова: девчонки, да еще сразу две. Обе, значит. Так что ты права. Не иначе, как Бог, больше некому. Это, конечно, глупо, но я со временем непременно найду какого-нибудь пастора и возьму на прокат специальный парадный жилет, чтобы прийти к нему на причастие по всем правилам. Как, бывало, ходил на воскресную службу мой батюшка. Этого сейчас просит моя душа.

— А крестить?

— А! Это не есть важно. Окрести здесь, все равно Иисус узнает своих.

«вууУУХХ-х!!!» — на улице взвыло, стремительно нарастая до максимума и стихло, остался только сдержанный, постепенно слабеющий звон турбины, как в бочку, бухнул и сразу замолк серьезный, флегматичный Карзуб, скрипнула-шарахнула калитка, а следом что-то с грохотом обрушилось уже в сенях. Совокупность звуков удостоверяла личность гостя не хуже личной подписи. Анфиска. Явилась глядеть сестер за сорок два километра спустя какой-то час после появления матери с новорожденными дома. По обыкновению, ворвалась, как вихрь, гоня перед собою волну слегка спрессованного уличного воздуха.

— Ну, где?! Ух, ты…

Увидав, уменьшила мощность, сбавила обороты и намного, намного приглушила звук, с ходу заворковав с мелюзгой. В такие моменты весь остальной мир для нее переставал существовать, а сама она разительно менялась. Младенцев — обожала совершенно безумно, причем не только своих. Герр Эшенбах, с его привычкой давать всему точные определения, глядя на нее сейчас, нашел подходящее уточнение: она была до младенцев как-то… жадной, что ли? Их общество просто не могло быть для нее лишним.

— Фи-ис…

— А?!

— Говорю: благоверный-то твой — где?

— А! Че, не знаешь его, что ли? Сроду шагу не прибавит. Сейчас будет…

Как таковых, шагов слышно не было, несколько раз ритмично скрипнули, прогибаясь под грузом, половицы, без шума, неспешно, даже как-то степенно отворилась дверь, и в комнату боком вплыл глава семьи Панковых. В правой руке, — чудовищных размеров торба, на сгибе левой, — младший отпрыск семейства, девица Маргарита, четырех месяцев от роду, у правой ноги, держась за штанину, семенит старший Василий, двух лет двух месяцев, на спине — рюкзак. Столь же колоссальных размеров, что и торба. Впрочем, на фоне самого Николая Васильевича вся кладь казалась вовсе небольшой, изящной и почти игрушечной.

— Здорово, мам, — прогудел он мягким, на грани инфразвука, басом, — это — куда?

— На кухню давай. К погребу, к холодильнику. Чего у тебя там?

— Сало. Окорок копченый, лопатка. Грудинки килограмма три…

— Свинью колол? Кабанчика?

— Не. Пусть подрастет покуда. Свинью. Фроську. Такая свинья разумная, — аж жалко. Хотел на свиноматку оставить, а потом подумал… Некогда нам счас. Еще лещи там, с десяток, орехи, каштаны. Ну и по мелочи… Здорово, дядя Гера.

И с привычной осторожностью пожал немцу руку. Он вообще двигался осторожно: подчиненные шутили, что, когда Коля задумается, ему все равно, в какую сторону открывается дверь или откручивается гайка. В этом была своя сермяжная правда, вот только рассеянностью он не отличался. Не мог себе позволить такой роскоши. Отсюда и привычка поспешать медленно, что все вокруг такое легковесное, хрупкое, хлипкое.

Мама Даша с удовольствием посмотрела на него, потом на дочку. Статью, понятно, не в нее, помельче, но все равно справная бабенка. Сбитая, как камушек, плечи круглые, не поймешь, где шире, в плечах или в заду… Харя свежая, хоть и обветренная, под солнцем зажаренная, глаза наглые… — все в порядке! Отошла девка, слава тебе, Господи, слава тебе, Царица Небесная… заступилась, Пресвятая Заступница, опасла непутевую.

— А ты, чадо непутевое, заблудшее, — собирайся… В отпуску ты с понедельника, по закону, двенадцать ден. Две, стало быть, седьмицы… Баловство, понятно, похоть дьяволова, господь дал человеку день седьмой для воздержания от мирских трудов, да и то не для праздности, для молитв искренних и благочестивых размышлений, святые подвижники и вовсе день и ночь труждались, день седьмой с колен не вставали, били поклоны земные… однако с инспектором по труду мне спорить не с руки. И так смотрят косо. Так что езжай давай, мать навести. О-хо-хо… грехи наши тяжкие.

Мать ошиблась, утверждая, что чадо выдержит скитскую каторгу, именуемую «Послушанием» не больше полугода. Чем дольше она была тут, тем дальше уходили в прошлое воспоминания, а с ними потихоньку гасло и все остальное. Чувства, которые еще оставались, и даже обычные потребности тела как бы сжались до минимума, вообще позволявшего жить. За полтора года, без малого, она похудела на шесть килограммов, как от нормальной такой, не слишком скоротечной чахотки, и выглядела лет на двенадцать-пятнадцать старше своего возраста. Жила, как в полусне, бездумно, почти не общаясь с другими людьми, но качественно работать это ей не мешало. Инспектор — инспектором, но Питирим всерьез начал опасаться, что послушница вконец себя уморит…, а скандал ему был вовсе ни к чему.

По старой памяти вернувшись, она нашла землянку брошенной и пустой, воняющей стылой золой, плесенью и запустением. Впрочем, оставшиеся соседи сообщили, куда именно отбыла Дарья Степановна с домочадцами, а также где находится автобусная остановка. В позапрошлом году ничего подобного не существовало даже и в мечтах.

Место, куда отвез ее новенький автобус, официально именовалось «РТ 112», и там вовсю шла стройка. Немцы попросили разрешения построить выселки на отшибе, немного, да в сторонке от поселенческих бараков, и без особых проблем разрешение получили. Оно, конечно, национальная рознь жестоко пресекалась, но люди были всякие, и настроение у них бывало всякое, так что лишнего мозолить глаза все-таки не стоило. Место, как место, есть небольшая ложбинка, таких в степи совсем немало, но только рыжий, веснушчатый Хохбауэр с белыми ресницами, который первым набрел на это место, насторожился. Сделал рогульку из лозы и обмерил ложбину шагами вдоль и поперек. Потом подошел к Эшенбаху, и вдвоем они составили обращение к властям. Надо отдать должное, те отреагировали быстро, поскольку дело выходило серьезное, а к Эшенбаху прислушивались. Позвали геологов, те подтвердили предположение, и вскоре в низине установили буровую установку. При всей своей флегме рыжий Хохбауэр порядком волновался: в том, что вода тут есть, особых сомнений не было, он не мог так ошибиться. Но вот только она могла оказаться соленой, и тогда толку от нее чуть.

Обошлось. Чуть минерализованная, но и для питья, и для полива годится вполне. И, главное, линза громадная, воды полным-полно и хватит на долгие годы. Когда немцы начали строиться, выселки, казалось бы, резонно было бы обозвать «Берлином», но с чьей-то легкой руки к ним приклеилось прозвание «Мюнхен». И вовсе уж непонятно, почему только чуть погодя все чаще в обиходе начало звучать название «Мухин». Так он и остался «Мухиным», под этим названием его и зарегистрировали несколько лет спустя.

Селились широко, скорее, по-русски, а вот с домами не заморачивались. Домостроительный комбинат «Восток» вырос в колоссальное объединение со множеством филиалов. Он обеспечивал потребности всего востока страны, в значительной мере обеспечивал потребности СРК и вывозил продукцию на экспорт. После катастрофического землетрясения в Фукуи шесть с половиной тысяч комплектов на двухквартирные коттеджи было отправлено в пострадавшие районы бесплатно, в качестве бескорыстной помощи. Со временем он, понятно, начал выпускать широкую номенклатуру изделий, но специализация на одноэтажное строительство все-таки сохранилась. Сохранил свое ключевое место в руководстве и Сун Ю, так что о качестве комплектов не стоит даже и говорить: в домах можно было жить, пока не надоест. Это бесконечно ускоряло и упрощало стройку, но, разумеется, дела и забот все равно было через край. Дарья Степановна со своим немцем работали на диво слаженно и эффективно, как будто бы дополняя друг друга, но было и еще одно существенное обстоятельство. По вечерам приходил помощник, который один стоил, пожалуй, трех-четырех. Приходил, Мама Даша ставила перед ним миску щей, он молча ел, так же безмолвно съедал солидную, на двоих, порцию каши или картошки на сале, выпивал с литр квасу, сидел минут десять и переходил к делу. Работали при ослепительном свете калильного фонаря вдвоем с Эшенбахом, а женщина принималась за хозяйство. Когда Николай Васильевич Панков, дотемна и до предела занятый на своей МТС, в этот период своей жизни спал, — непонятно.

Вот и в самый первый день пребывания Анфисы в отпуске он тоже пришел.

— А это, Кольша, дочка моя, Анфиса Афанасьевна, так что будьте знакомы.

От него не укрылось, что слова эти Мама Даша произнесла с едва заметной чопорностью, а, сказав, — поджала губы. Скорее всего, — безотчетно. По всему, отношения между матерью и дочкой не были вполне безоблачными, но это его никак не касалось.

— Николай, — услыхала она до предела сдержанный, мягкий, даже, наверное, ласковый рык очень, очень матерого медведя, — будем, значит, знакомы. Очень, значится, приятно…

Он стоял, возвышаясь над нею на целую голову, как башня, но это ничего не значило, видала она мужиков и повыше на ногах. Важнее, что стоял он слишком близко, и от него исходило ощущение мощи, как от нового трактора «КС-500», когда он спокойно стоит себе, едва слышно клокоча дизелем на пол-мегаватта. Как от танка «Махайрод», который ей однажды довелось видеть в Чите, в одной из немногих в ее шоферской карьере дальних поездок. Рядом с таким человеком ощущаешь, что твоя сила просто не имеет значения, а он стоял, смотрел на нее благожелательно… и без всякого интереса!!!

… Представив себе, только на секунду вообразив, как выглядит, как смотрится со стороны, она содрогнулась от омерзения. Захотелось зажмуриться, а потом, наверное, взвыть: это ж надо так попасть! Нашла момент рядиться смиренницей, идиотка!!! В тряпки, которые уже и потом-то не пахнут, а какой-то затхлостью, будто в прабабкином сундуке. Которые добрый человек и на чучело-то постыдится надеть!!!

Но Фиса теперь была другая. Фиса теперь была большая и умная. Взрослая. Никто со стороны и не заметил мгновенно пронесшегося, сокрушительного шквала. Пластмассовая полу-улыбка на бескровных губах.

— Анфиса. И мне приятно…

Ночью кипятила воду, — помыть под утро голову. Утром как следует поела, — аппетитик, казалось, очнулся вместе с ней, — и отобрала у матери платок, чтоб был, хотя бы, более-менее, взамен своему старушечьему. Следом в небытие канула черно-серая юбка до полу: мол-де неудобно по дому хлопотать. На его место надела еще девчачий сарафан, некогда пошитый матерью, который, по нынешней худобе ее, пришелся почти в пору.

— Фи-ис, — с сомнением глянув, с сомнением проговорила мать, — а не коротко?

Действительно… Чуть того. Ну, значит, так тому и быть. Может, оно и к лучшему.

— Сойдет. В городе сейчас еще короче носят. Чуть ниже колена.

Она окрутила бывшего эвакуированного сироту, бывшего детдомовца, бывшего беспризорника, фронтовика (они не бывают бывшими), de facto разведчика и штурмовика и вообще бывалого, неглупого человека в считанные дни. Для этого не потребовалось предпринимать усилия до конца скоротечного отпуска. Как получается у женщин в несколько суток перейти от состояния «почти чахотки» к буйному цветению, — одна из самых непостижимых тайн бытия. И пропал казак. У Мамы Даши прямо-таки язык чесался раскрыть Кольше, — можно сказать, — родному! — глаза на истинную суть непутевой дочери, остеречь его, не дать испортить себе жизнь, но помешало то, что это была ее дочь. Такой вот когнитивный диссонанс. И, кроме того, Николай Васильевич решительно не походил на человека, которому может испортить жизнь непутевая бабенка. Когда они уже прожили какое-то время, Мама Даша пробовала осторожно расспросить его, и наталкивалась на искреннее недоумение:

— Что значит, — как живем? — Разводил он руками. — Обыкновенно. Я ее кормлю, по дому, что надо, делаю, сам сыт, одет, обстиран, — чего еще-то?

— И не ссоритесь?

— Ма-ам, — он глянул на нее с укоризной, — ну ты только погляди на меня. Я не ссорюсь. Она — да, бывает, назовет «идолом», ну, так от меня не убудет. Вашей сестре, если не поскандалить когда-никогда, все равно чего-то в жизни не хватает… Пока, мам.

И пошел. И, вроде, бесшумно, а все равно мнилось, что прогибается под ним мать-сыра-земля. Ну не идол ли? Точно Фиска сказала. Идол и есть. И еще одна неуместная мысль пришла в ее голову: и захотела бы погулять, а не выйдет. Мало найдется таких дураков, чтобы решились окучивать жену Николаши. Он, так-то, вроде, добродушный, а… Идол, он и есть идол.

Так оно было, тогда. А потом пошли дети, а потом и сама она, на старости лет, стала молодой мамашей. А ведь и в голову не приходила этакая оказия.

— Мам, а мам? Мне тут предложили нянечкой поработать в яслях, так я согласилась. А?

— А жалование какое?

— Сорок три.

— Оно и неплохо.

— Ну! А, главное, — свои при догляде будут.

— А еще чего? Ты говори, говори, чего удумала, не мнись…

— Да, как узнали, что на сестру училась, так и пристали. Доучивайся, мол. Детские позарез нужны.

— А потянешь? Учебу-то?

— А куда я денусь, если некуда деваться? Не обратно же мне, за баранку? И мелюзгу эту я люблю, правда.

Мама с дочкой знать не знали, что являются малыми частицами явления, которое позже назовут Бабьим Бунтом. Анфисе, кроме того, предстояло стать еще и одним из укротителей этой стихии. Потому что в самых первых рядах тех, кто стал на пути Бунта, первым принял на себя его могучий напор, были именно акушеры и детские сестры в роддомах.

Когда человек, наконец, находит свое место, сомнения его покидают. Если приходится себя уговаривать, то это — не оно. Кольша — нашел. Но бог да судьба любят пошутить над человеком, даже над хорошим. Только и у них припасена толика шуток не злых, а просто занятных.

Когда работал на заводе, тяготился работой с железяками, тянуло в деревню. Когда наконец, со второй попытки, нашел место по душе, оказалось, что и оно, хоть и на селе, а все равно с железяками. Оказалось, что ничего из заводского своего прошлого Кольша не забыл, все помнит, все умеет, что делал когда-то. Наоборот, знание как-то улеглось в голове, и он соображал там, где не знал точно, выписывал справочники и привычно пользовался ими. Восстановил кстати старые связи со своим заводом: прежде всего, понятно, с Серегой Апрелевым, звезда которого восходила круто и, главное, вполне определенно.

Поначалу Николай думал, что успехи в мастерских связаны с тем, что остальные еще хуже, а он умеет хоть что-то, а потом задумываться перестал. Получается, — ну и ладно, ну и хорошо. Он вез, — на него и взваливали. Но, с другой стороны, ему же и давали без отказа и в первую очередь. Именно его предприятию первому в области дали первый ЭП, шестиместную «Синицу», вроде как на пробу, в полевые испытания. Освоил, понятно, ничего там особо сложного. И отчет написал, с замечаниями и предложениями. Хотя, откровенно говоря, — какие там замечания? Да только одно: мало. Потому что на самом деле лучше транспорта для степи, для всей Большой Целины придумать было нельзя: эти самые сорок два километра до тещиного дома он преодолел за десять минут, и то только потому что нужно «вставать» на экран, разгоняться а потом, соответственно, тормозить. К примеру, на семьдесят километров у него ушло бы минут двенадцать-тринадцать, не больше. Самое то, что нужно по нашему бездорожью и, кстати, черт тогда с ним, навовсе: делать дороги нужно только там, где без них вовсе никуда, а так, без крайней нужды, — нечего землю портить. Да и дорого очень. Прямо-таки безумно.

Значительная часть «целинных» немцев, около шестидесяти процентов, вернулась в Германию сразу же, как только появилась такая возможность. Сорок процентов, в разные сроки, от года до пяти, вернулись назад. Некоторые, кстати, успели ожениться на родине и вернулись с немецкими женами. Из Мухина уехало процентов сорок, и вернулось больше половины. Слишком крепко они приросли к этой земле, и слишком сильно изменилась Германия. Она стала буквально новой страной, неузнаваемой для репатриантов. Как пошутил один из вернувшихся: «Общего с прежним — только язык, да и тот стал каким-то странным».

Мухинские жители всем сердцем приняли план преобразования природы, но в само выполнение внесли толику творчества: лесополосы-лесополосами, но только в наше время «старый» Мухин, превратившийся в Ленинский район, но так и оставшийся районом малоэтажной застройки, прямо-таки утопает в садах. Весной, когда вся эта масса деревьев цветет, район очень сильно напоминает филиал рая. Да и позже, когда созревают плоды*, тоже, в общем-то… В тех редких случаях, когда доходит до продажи какой-нибудь из здешних усадеб, между покупателями начинается форменная война, а из рук в руки переходят фантастические суммы денег. Это место разительно отличается от всех «индий» ранней послевоенной генерации, более всего напоминая тихие «миллионерские» пригороды европейских столиц, с небольшими, хорошими магазинами, пивными, кафе и кинотеатрами, с тремя совсем небольшими парками и двумя лучшими школами города. И, — да, Эшенбах добился своего, хотя и не так, как думал некогда; здесь была средних размеров, очень приличная кирха.

Те «индии» давным-давно посносили, а старому Мухину ровным счетом ничего не делается. Говорят, что если усталый человек придет сюда отдохнуть, то рискует застрять до вечера, не в силах заставить себя — уйти. А вокруг, в общем, стандартная застройка большого города, в основном занятого глубокой переработкой зерна. Двенадцать процентов макаронных изделий Союза, — уже к этому не нужно ничего добавлять, а добавить можно многое. Ту же сборку ЭПЛ для нужд Степной Зоны.

Курортный роман

Случайно повстречав на полупустынном пляже спецсанатория, Карина сразу же узнала ее, хотя со времен памятного знакомства Стрелецкая изменилась очень сильно. Оно, конечно, не мудрено, восемнадцать и двадцать четыре — большая разница. Тоненькая, как стебелек, девчонка превратилась в статную молодую женщину. Формы обрели определенность, став не столько даже пышнее, сколько… резче, что ли? Более какими-то вызывающими. А вообще она с возрастом вовсе не утратила прежней яркой красоты. Куда там. Это другие начинают увядать, так и не пережив настоящего расцвета, а у таких он еще впереди. И продлится долго. И Карина поневоле почувствовала прежнюю глухую неприязнь, хоть и понимала, что это и несправедливо, и неправильно. Обычные люди, просто так, без самых серьезных оснований, в этот санаторий не попадают. И все-таки присутствие Стрелецкой раздражало ее. Купальник самый обычный, черный, достаточно закрытый. Кажется, — иностранный, но вызывающим или нескромным назвать никак нельзя. И все-таки она умудрялась казаться чуть ли ни голой. Да нет. Хуже, чем голой. Карина не имела собственного опыта, но уж зато девок-то повидала всяких. Мужчина попроще без затей, сугубо функционально определил бы облик старой знакомой, как определенно «блядский», и был бы как-то не вполне прав.

Кто покультурней и поэтому знает больше слов, сказал бы, что от нее буквально пышет сексом, — и тоже, пожалуй, ошибся бы. На самом-то деле призыва — не было. Неприязнь, как и ревность, — наблюдательны. Заставляют подмечать и оценивать каждую мелочь. Вот и Карина Сергеевна подмечала. А вот с тем, чтобы оценить, понять, было хуже. Очевидно, в данном случае ей пришлось столкнуться с чем-то незнакомым, не имеющим графы в прежнем ее опыте. Вот и глаза Стрелецкой оставались по-прежнему густо-синими, но при этом глядели все равно как-то не так… не по-прежнему. Все нутро Карины, вся ее врожденная интуиция, женская и вообще, твердили ей, что от этой особы, — такой, какой она была теперь, — надо держаться подальше. Что ничего, кроме беды, компания ее не принесет. Но всякие там предчувствия проходили у нее по графе буржуазного мракобесия, с которым надо бороться. Она и боролась.

В данном случае борьба проявлялась в том, что Карина не только не избегала компании Стрелецкой (та, надо сказать, особо не набивалась), но и старалась проводить как можно больше времени вместе. Делать в санатории оказалось особо нечего, людей подходящего возраста практически не было, а они когда-то все-таки проработали вместе чуть ли ни два месяца. Можно сказать, — земляки. Ну, — почти. А с объективной точки зрения их жизненный опыт различался настолько, что, казалось, они свои двадцать с лишним лет прожили не то, что в разных странах, а и в разные эпохи. Общих тем для обсуждения практически не было. Время от времени, увлекшись рассказом о том, что ее действительно волновало, составляло смысл ее жизни, Карина, глянув на собеседницу, видела этакую слабую, неопределенную улыбку. Обычно так улыбаются собственным мыслям, не слушая собеседника. Карина тоже так думала, и замолкала.

Она была не вполне права. Мысли у ее собеседницы если и не относились прямо к ее словам, то были ими спровоцированы. «Боже мой, — думала бывшая Жар-Птица, — сколько же на свете сортов глупости. Причем характерно то, что наиболее интересные сорта принадлежат людям, в общем, неглупым. Взять хотя бы вот эту вот… мышь. Ведь не дура же. Справляется с такими делами, которые не каждому умному в подъем, а дураку делать нечего. Где можно было, помимо всего прочего, просто-напросто двадцать раз сгореть за эти семь-восемь лет. И сколько же, при этом, дури».

Она глядела на товарища Морозову, и только диву давалась: ведь она тоже была чем-то вроде еще каких-то пять лет тому назад. Пожалуй, даже хуже, потому что имела высокий уровень допуска, доверие больших, — рукой встав на цыпочки не достать, — людей, включая Самого, и была посвящена во многие опасные тайны. Кроме того — она ж из хорошей семьи! Была. Речь «культурная», словарный запас побогаче. Да и книжек прочитала раз в десять больше. Поэтому много о себе мнила, считала себя существом особой породы, и на эту вот Морозову смотрела с тайным презрением. А сама была похо-ожа. Такая курица, сякая курица — все равно курица. Образ Жар-Птицы был, по мнению ученых, навеян нашим эмоциональным предкам павлином, то есть тоже, в конечном итоге, курицей. Теперь она ни к каким курам не относится. И уж, во всяком случае, она больше не Жар-Птица. А кто тогда? Лучше даже не задумываться. Ей и вообще-то задумываться вредно. Даже вспоминать — и то не так.

А эта вот так и осталась. Говорит, а того не понимает, что Настю даже не смысл ее речей коробит, — чего там, человек большое, сложное реальное дело делает! — а сами слова эти ей слушать невозможно. Куда хуже, чем железом по стеклу — для иных-нервных. С души воротит от родимых штампов. Вот еще раз скажет что-нибудь про любовь к Родине, про трудовой героизм, про «почин» или «единый порыв», — и стошнит. А что? Очень даже может быть. За эти годы они стали существами разной породы. Взаимопонимание между ними невозможно в принципе.

После войны кое — сгладилось, поумнело, упростилось, стало действительно добрее и удобнее, а кое — как-то вроде бы подраспустилось, потеряло прежнюю аскетичность*. Да и то сказать, — сколько можно жить затянутым на все дырки? Член ЦК, заместитель члена ГСТО, член Совета Директоров ПО «Степное Машиностроительное объединение» директор серийного производства К. С. Морозова, по факту, имела право на довольно многие блага. Еще важнее всех официальных званий и прав была принадлежность к отцам-основателям, узкой группе руководства, — истинных руководителей! — богатейшего предприятия, всех возможностей, активов, денег, связей и влияния никто посторонний не мог себе даже представить. Практически это обозначало любые деньги и земные блага. Так что на курорте в ее полном распоряжении был, например, катер. Вместе с молчаливым мотористом в качестве непременной принадлежности. Катер привезли в виде комплекта, а потом за день собрали и наладили ребята из Комсомольска. А потом еще неделю делали внутреннюю отделку и обстановку. Это уже кустари, потому как — спецзаказ, а не на нужды военного флота. То есть Карина непременно отказалась бы, поскольку являлась ярой противницей любых привилегий, но Саня без особой натуги обвел ее вокруг пальца. Как обычно. Тем более, что даже не особо и соврал. А у нее в тот момент не было сил сопротивляться. А сам по себе катер был большим удобством. Благодаря ему в их распоряжении оказалось практически все побережье с массой укромных мест, где можно было, например, купаться нагишом. Собственно, катер был одной из главных причин, по которым Стрелецкая продолжала совместное времяпрепровождение. Лежать. Голой. На песке. Под солнцем. Ни о чем не думать. Такой образ жизни ее более, чем устраивал. Точнее, ее мало устраивали любые другие. По настоянию Карины моторист убирался с глаз долой, хотя было ему лет под шестьдесят. Насте, понятно, было все равно, и она в такие моменты обычно думала, что если какой-нибудь мужик решит подглядеть за голой Кариной, то глянет не больше одного раза. А потом будет глядеть исключительно в другую сторону.

Пожалуй, в этих мыслях содержалась немалая доля несправедливости, связанной с не слишком сильной, но вполне определенной неприязнью: ну худая, ну бюст не дотягивает до второго размера, ну — сутуловата, но и ничего, отвращающего глаз, тоже не было. Да и откровенно костлявой назвать все-таки нельзя даже теперь, после болезни. Определенно портили внешность только кисти рук: крупные, с длинными пальцами, но при этом с виду довольно грубые, жилистые. Такие, какие и положены людям, на протяжении многих лет много работающих руками. Сама же она поглядывала на потрясающее тело Насти с явным восхищением и, понятно, не без некоторой зависти. Взгляды эти, в свою очередь, тоже не оставались незамеченными.

«Смотришь? Ну смотри, смотри. Сравнение и впрямь не в твою пользу. Поди, думаешь, — до чего повезло стерве с внешностью. И не поверишь, как и сколько раз, бывало, кляла судьбу и Бога за то, что не уродилась какой-нибудь невзрачно-незаметной. Вот вроде тебя. А интересно, что бы ты сказала, увидав мою задницу? Не снаружи, как сейчас, а, так сказать, — в развернутом виде? Во всей, то есть, красе? Хотя, — оспорила она сама себя, — ни черта бы ты не поняла, даже увидав. Куда тебе. Да и то сказать, вид все-таки уже совсем не тот, что год тому назад. То ли упражнения помогли, то ли здоровье мое лошадиное. А тогда думала, так и останется. И радовалась, что хоть говно держится. А была бы такой, как ты? Да, скорее всего, ничего бы и не было.»

* С самого начала, с 17-го года во многом лицемерную. Потом — тем более. Скромные люди в свою честь городов не называют.

Тут, надо сказать, она была права. Никаких настоящих подозрений она не вызывала, и в ходе массовых облав на коммунистов и социалистов с анархистами ее прихватили единственно только потому, что она имела несчастье приглянуться полковнику Варгасу, и он незаметно кивнул на нее своим подручным, Габриэлю и Игнасио. А потом, когда, будучи уже арестованной, она не видела, еще и показал им кулак: чтобы не распускали лишнего лапы или, — не дай Бог! — не вздумали решиться на большее. Аресты шли массовые, особо разбираться было некогда, и среди низших чинов полиции и жандармерии царила крайняя простота нравов.

Полковник тоже поступал подобным образом не первый раз, но, разглядев поближе нынешнюю свою добычу, осознал, что на этот раз в его руки попал истинный бриллиант. Он даже привлек к детальной оценке возможной драгоценности давнего своего приятеля доктора Вегу, старого холостяка и большого циника. Специалист очень широкого профиля, он, в некоторых случаях, помогал разговорить наиболее неразговорчивых клиентов. С неизменным успехом.

На этот раз он вышел из помещения, служившего ему смотровой, в некоторой задумчивости и начал доклад не вдруг и с непривычных слов.

— Ты не поверишь…

Смысл его достаточно витиеватой речи сводился к тому, что необыкновенно хорошенькая синеглазая маха, — никак не менее двадцати лет от роду! — оказалась девственной.

— И, похоже, — многозначительным тоном уточнил почтенный доктор, — девственна всесторонне, если ты понимаешь, что я имею ввиду.

Еще бы полковник, в соответствии с двухсотлетней семейной традицией бывший, помимо всего прочего, выпускником иезуитского колледжа, не понимал.

— Неужели? — Варгас — улыбнулся улыбкой, обещавшей исключительно много. — Не может быть. Ты не ошибся? — Глянул на обиженную гримасу эскулапа, и резюмировал. — Какая прелесть!

То есть он, может быть, предпочел бы лет шестнадцать-семнадцать, но, с другой стороны, нынешняя добыча была куда более редкой и оттого могла обещать совершенно исключительные нюансы.

Само собой разумеется, девице с такими достоинствами не грозила обычная судьба: два-три дня более-менее замысловатых развлечений а потом, — что останется, — отдать подчиненным. Насте предстоял классический этюд с мастерской увертюрой и более-менее длительной, сложной, многообразной эксплуатацией.

— Когда надоест, — напомнил о своем существовании доктор Вега, — не избавляйся. Дай знать.

Но полковник был погружен в обдумывание деталей, и потому приятель удостоился только небрежно жеста руки: не приставай, мол.

Заранее ясной была одна только первая цель: девку надо было «размягчить», чтоб соглашалась на все сразу и без писку, но при этом так, чтобы избегнуть прямого физического насилия. А то еще будет про себя воображать, что душа у нее все равно осталась чистой. Или что-нибудь в этом роде. Так вот, чтоб того — не было! Должна и быть, и, — главное! — чувствовать себя шлюхой до глубины души. До самых ее потаенных закоулочков. Чтобы и малой щелки не осталось, куда можно было бы спрятаться самоуважению.

Поэтому, не откладывая дела в долгий ящик, он на следующий же день запихнул ее в переполненную камеру, где содержались всякие там коммунистки, анархистки и социалистки. А еще — жены, сестры и дочери арестованных коммунистов, социалистов и анархистов, которых схватили для надежного воздействия на их мужей, братьев и отцов, соответственно. И каждый день по нескольку баб и совсем еще девчонок таскали на многочасовые допросы. А потом возвращали назад, ждать следующих допросов. Тут же находились те, кто больше не годился даже для допросов, в том числе — сошедшие с ума от пыток. Тут же иные и помирали. Тогда мертвые тела лежали, порой, около суток, поскольку, в соответствии с правилами, вытаскивать трупы полагалось только по утрам. Естественно, духота и зловоние, царившие в этих помещениях, были совершенно неописуемы, но на них практически не обращали внимания, потому что каждая здесь могла думать только об одном: когда поволокут на допрос. Предсказать это было совершенно невозможно: могли вызвать через неделю, а могли — часа через два. А еще тут стонали, вопили от невыносимой боли в умело истерзанных телах, бредили, делились подробностями допросов вообще и отдельно взятых методик, ссорились по каждому поводу, умело изводили друг друга, безошибочно отыскивая чужие страхи, и ругались настолько грязными, омерзительными словами, что впору было удивляться человеческой фантазии. По совокупности всех перечисленных причин в этом предбаннике ада, — ну не назвать же это — камерой? — практически никто не спал… А вот Стрелецкую никто не вызывал: время от времени, вроде как, собирались, упоминали ее имя, не забывали насовсем, — но в последний момент отменяли.

Пару дней спустя они, гуляя по городу, познакомились еще с одной дамой, поправлявшей здоровье в здравнице попроще. Нельзя сказать, чтобы Клава навязчивой или развязной, но и к застенчивым, робким, таким, которых легко смутить холодным приемом, она не относилась тем более. Зато даром знакомиться и общаться, — хоть и достаточно своеобразным, — она обладала определенно. Кроме того, налицо было определенное чутье: из всего достаточно скучного контингента она безошибочно выбрала Карину с Настей. И вот что интересно: в общем, не понравившись ни той, не другой, она тем не менее как-то втерлась в компанию и с определенного момента она стала состоять из трех человек.

С виду тетка, бывшая несколько постарше их, была самой обыкновенной, но Настя по ряду эпизодов почуяла, что имеет дело со своего рода человеческой экзотикой. Вроде той, какой являлась сама. Диковинным продуктом редко встречающейся комбинации социальных процессов. Из всех троих вся на виду была одна только достаточно скрытная Карина, а две остальные взаимно помалкивали о прошлом и главном содержании своей жизни. Клава смешновато одевалась, очень сильно напоминая гриб в своей широкополой войлочной шляпе, виртуозно играла в «подкидного», — тоже занятие, когда с прочими негусто! — и еще гадала на той же самой не первой свежести колоде. В гаданиях этих, как и в самой речи достаточно словоохотливой дамы время от времени вдруг прорезались цепляющие детали, подробности, куски бытовых и бытийных концепций, которые в Советской стране простому советскому человеку вовсе не были положены. И: у нее как-то получалось разговорить Настю. Спровоцировать ее на разговор о вещах, которые она не желала ни обсуждать, ни вспоминать.

— … На Западе, поди, даже тюрьмы культурные. Ни тебе «параши», ни тебе баланды.

— И Запад бывает разный. И с тюрьмой как повезет. Даже от того, что попадешь не во-время, может быть большая разница. Но так — да. Культура. Во время следствия никто тебя по ребрам сапогами пинать не будет, потому — надолго не хватит. Иголки под ногти забивать, — так и то непременно сперва спиртиком протрет, простерилизует! Насиловать, — так не абы как, а только в гандоне. Ароматизированном.

— Правда? — Заинтересовалась новой идеей Клава. — А-а, шутишь…

— А ты-то откуда знаешь, — лениво спросила Карина, — сама что ли, сидела?

— Не-е, откуда? Таких, как я, на нелегалку не посылают. На пушечный выстрел не подпускают. Сколько с кадрами работала, слишком много, а, главное, — слишком многих знаю… Рассказывали.

— Чего-то не верится. Уж кто попал, — точно не вернется.

— Всякое бывало. Эту, она курьером работала, по дурке, за бродяжничество взяли. А тут как раз массовые облавы, коммунисты-республиканцы, все прочее, камеры набиты под завязку, не до нее стало, подержали дней десять, да и дали пинка под зад… Отделалась легким можно сказать, испугом. И что интересно, — сразу грязная была, вонючая, да еще обоссалась пару раз, на всякий случай, — так все равно нашлись двое, польстились. Потом мандавошек выводила. Благо, хоть триппером не наградили. Ну и нагляделась, что там с республиканками-то делали. Каждый день.

— Говорят, — деловито поинтересовалась Клава, — провода электрические во всякие места суют?

— Говорю же, — ци-ви-ли-за-ци-я. Высверлят зуб, — и туда иголку под током. Ни тебе переломанных костей, ни кровищи, — а результат налицо.

— Толково, — кивнула Клава, — во звери!

— Да ну вас к черту! — Не выдержала Карина, которая в своей жизни успела настрадаться с зубами и оттого — сочувствовала. — Аж мурашки по коже…

— Это — правильно. — Кивнула Стрелецкая. — Но, говорит, сильнее всего напугала совсем простая вещь.

— Это какая?

— А это, в самом начале, одну коммунистку увели утром, а назад принесли вечером. Никаких изысков. Непрерывно драли ее, по очереди, почти шесть часов подряд. Человек, что ли, двадцать.

— Это как? — На всякий случай осведомилась Морозова, дабы убедиться, что поняла все правильно, и речь идет не о плетях с розгами.

— А это и так, и этак, и перевернумши.

— Что, — осведомилась Клава, — и через «чужую» — тоже?

— Обязательно. Один раз из пяти-шести — непременно. По схеме положено. Но! Под наблюдением, чтоб не озоровали и лишнего не калечили. Строго: сделал свое дело, — уступи рабочее место товарищу, а материал не порть. Тут страшнее всего, что она потом, в камере, еще больше суток прожила, и без крику не могла, и голоса уже не было, сорвала. Тут расчет был безошибочный: больше никому в голову не приходило упрямиться или там в молчанку играть…

— У нас, бабы рассказывали, это, — ну, когда человек сто, двести, весь этап, — «тяжелый трамвай» называлось. В мою бытность неподалеку, на пересылке под Каргополем было. Но те скоро обеспамятели, прямо под мужиками померли, хорошо, быстро… А чего не добили?

— А кто? Там же все в бога веруют истово, греха боятся, никому и в голову-то не пришло. Ну, а нашей, понятно, на себя нельзя было обращать внимания. Оставаться грязной, вонючей бродяжкой.

На самом-то деле свидетелем того самого эпизода была она сама, лично. Тересу в тот незабываемый день увели одной из первых, но другие возвращались, — кто своими ногами, кто не очень, а кто и волоком, — а Тересы не было. Обстановка в этом заведении способствовала эгоизму, всем, вообще говоря, было до себя, до своих сломанных зубов, сорванных ногтей и поврежденных внутренностей, но тут все как-то задумались о постороннем человеке. О Тересе. Те, что возвращались попозже, рассказали о немыслимом, непрекращающемся крике из бокса, куда увели Тересу. Все подавленно примолкли, никто не ругался, наступил вечер, и вот тогда-то в камеру вернули Тересу. Приволокли и кинули на пол. Пока она валялась без сознания, было еще ничего, но бога все-таки нет, и сознание к ней вернулось. С этого момента она кричала непрерывно, до тех пор, пока не потеряла сознание снова и уже с концами. Всю ночь и большую часть следующего дня. Это был даже не крик, а какой-то хриплый вой. В том варианте, который выпал на ее долю, изнасилование являлось, по сути, не слишком интенсивным внутренним избиением, которое зато продолжалось шесть часов подряд. Избитые ткани тазового дна отекли настолько чудовищно, что не помещались внутри, и снизу ее буквально вывернуло наизнанку. Это была огромная, тугая опухоль темно-лилового цвета, которая все увеличивалась по мере того, как жидкость из организма заполняла разбитые, раздавленные ткани. Со временем темно-лиловый цвет перешел сине-черный, а в конце стал угольным. К утру отек лопнул, потекла гнилая сукровица, и обычное зловоние этого переполненного ковчега обреченных прорезал, как нож, едкий запах гангрены, скоро ставший невыносимым.

Стрелецкая числила за собой множество грехов, но то, что она из трусости не добила тогда несчастную женщину, считала чуть ли ни самым тяжким. Голова, понимаете ли, была полностью занята совсем другими мыслями: это что — и ее могут так? И так же искалечат руки, чтобы не могла даже… вырвать себе горло? Что?

Надо сказать, впечатления, полученные ей от эпизода с Тересой, сыграли не последнюю роль, когда ее, наконец, вызвали на первый допрос и ей пришлось-таки выбирать линию поведения. В той допросной, правда, еще и обстановка способствовала правильному выбору. Грубые кресла с ремнями для ног и рук, какие-то козлы с бревнами, затесанными на клин, более современное оборудование, из которого торчали провода с оголенными концами, покрытыми бурой коркой, тиски всевозможных форм и размеров, наборы стальных игл — и прочее. Наконец, последнее по счету, но не по значению, — породистое лицо дона Варгаса. С первого взгляда было видно человека интеллигентного, понимающего, с фантазией. Точнее, — с множеством разнообразных, неожиданных фантазий.

Всему есть предел, и она как-то сразу решила, что гордое, несгибаемое поведение в данных условиях плохо соответствует роли обыкновенной испанской девушки из простонародья, она сразу же себя выдаст, и тем сорвет задание, порученное ей Родиной. Поэтому и плакать — плакала, и не трогать-то ее просила. И о том, что греха боится упомянула. Тем не менее, когда все это не возымело действия, и разделась, как миленькая, и все остальное, что полковник говорил, — исполнила беспрекословно. И тогда исполнила, и потом исполняла.

Все познается в сравнении! Поэтому, когда полковник, в качестве первого знакомства, мытарил ее зад, она поймала себя на мысли, что испытывает определенное облегчение: он один, и, кажется, никого и ничего больше не предвидится. Да и, откровенно говоря, не так уж больно. Во всяком случае, — терпеть можно. Даже с учетом того, что за время «допроса» он проделал с ней это три раза. В его возрасте — немалый подвиг, но она и вообще его как-то воодушевляла.

Тогда термин «предложение, от которого нельзя отказаться» еще не был в широком ходу, но, тем не менее, ей было сделано именно оно. Таким образом, в камеру она больше не вернулась, переселившись в обширный старинный особняк семейства Варгас в качестве горничной и компаньонки супруги полковника, донны Инес. Сама с собой вспоминая эту службу, она неизменно вспоминала свою же шутку, которая, тем не менее, казалась ей страшно удачной: «Ну, горничной я тоже работала…». Что касается роли компаньонки, то чего не было — того не было. Супруга хозяина представляла собой бесцветное, безгласное существо, постоянно находящееся где-то в недрах дома, в своих покоях, и почти никогда их не покидавшее. Она не участвовала в семейных трапезах, не выходила к гостям, муж с ней практически не общался. За все время Настя ее и видела-то всего раза два или три, когда она, под вечер, изредка выбиралась во внутренний дворик усадьбы. Другое дело, — сын и наследник, восемнадцатилетний дон Мануэль Варгас. Его полковник не только любил до обожания, но и дружил с ним. Кстати, именно его полковник угостил Настиной девственностью, на третий день ее пребывания в доме, предварительно приказав молчать о том, что имело место на допросе. Правда, после этого он своих отношений с горничной не скрывал, и они мирно делили ее благосклонность между собой, причем старший имел только небольшой, чисто символический приоритет. Нередко случалось так, что, выбравшись из-под папаши и наскоро подмывшись, она тут же отправлялась в постель к сыну. Несколько раз случалось и так, что они дарили ей свою страсть одновременно. А кроме того, в ее обязанности время от времени входило обслуживание гостей, — наиболее важных персон либо же ближайших друзей хозяина. Впрочем, гостей он таким угощением баловал не слишком часто, берег для себя. Вспоминая полковника, — царство небесное, мир праху, — она в конце концов пришла к выводу, что с головой у него имелся определенный непорядок: к моменту ареста она достаточно изучила испанцев и знала, что такое отношение к сексу совершенно для них не характерно.

То, что так поразило ее во время памятного допроса, получило свое подтверждение: эта жизнь и впрямь имела свои маленькие радости. Если бы кто-нибудь еще года два тому назад рассказал ей, что она когда-нибудь начнет считать французскую любовь халтурой и почти что отдыхом, и научиться радоваться, поняв, что больше ничего не требуется. Что будет воспринимать в качестве выходных дни, когда оставляли в покое если и не ее, то, по крайней мере, ее зад. Может быть, — посмеялась бы, может быть, — пристрелила, но уж, во всяком случае, не поверила бы.

Быть активным агентом-нелегалом а под арест угодить из-за того, что приглянулась именно что офицеру тайной полиции, по совместительству оказавшемуся выродком-аристократом и старым козлом, это, что ни говори, все-таки что-то особенное. У кого-то там, наверху (ну не назовешь же ТАКОЕ — Богом?) просто отменное чувство юмора. В минуту душевной слабости она даже склонялась к тому, что вся эта чертовщина — следствие того давнего разговора, когда она выпендрилась перед Вождем со своей осведомленностью в половом вопросе. Вот жизнь ей и показала, что по этой части знает она еще далеко не все. К примеру, — какова на вкус сперма. Или как ощущают мужской орган, к примеру, — гланды? Да мало ли чего еще. Беда только в том, что, узнав все это, начинаешь совсем по-другому любить Родину. И отношение к Службе этой самой Родине того… претерпевает некоторые изменения. Вопросы появляются разные, глупые: все она от тебя может потребовать, или все-таки нет? Это же, если вдуматься, философский вопрос: может ли Родина потребовать от тебя пожертвовать не жизнью целиком, а, к примеру, жопой? В самом прямом и вполне определенном смысле? И, — стоит ли оно того?

Когда таких философских вопросов набирается достаточное количество, они постепенно складываются в новую жизненную философию, которая несколько отличается от прежней. Тут случай крайний, но для подобных метоморфоз вовсе не обязательно попадать на нелегальную работу в Испании.

Спустя несколько месяцев она умудрилась восстановить контакты и возобновила работу. Работа по-прежнему оставалась добросовестной, но теперь имела еще и ряд дополнительных целей.

В один прекрасный день Карину посетил Берович, непонятно, каким побытом вырвавшийся из круговерти своих бесконечных дел. Саня был весел, одет на манер образцового курортника в свободную косоворотку с легкомысленным пояском, полотняные штаны и полотняную же фуражку, обут был в сандалеты на босу ногу, а с собой имел две весьма объемистые корзины со снедью и хорошим, не поступающим в продажу вином старых грузинских лоз. Потыкавшись с мотором катера, он решительно отстранил моториста, дав ему заслуженный выходной: умеренной сложности техника, даже ранее незнакомых моделей, слушалась его беспрекословно и даже как-то охотно.

От абсолютной непривычки к человеческому отдыху, он несколько опьянел от воздуха, солнца и, главное, избытка пространства. По этой причине и то, как он себя вел, казалось несколько неуместным, впору не взрослому дяде, а, скорее, подростку лет двенадцати-тринадцати, с характерным обилием не всегда удачных, несколько инфантильных шуток. Правда, катер при всем при том он вел ровно, уверенно, и как-то надежно. Они обещали показать ему красивые места для того, чтобы остановиться на пикник, и даже слегка поспорили, но гость находился в столь благодушном настроении, что все уладилось как-то само собой.

В укромной бухте под скалой, так, что в двух шагах были и солнце, и тень, и песок, и море, он послал женщин собирать высушенный солнцем плавник, а сам принялся колдовать над шашлыком. Занимался он этим примерно в первый раз, но раньше пару раз видел, как это делают другие, а к остальному подошел, как технолог: узнал у Арчила несколько основных рецептов и все мельчайшие подробности. В итоге получилось более, чем приемлемо. Тут надо сказать, что шашлык — это такая вещь, которая идет «на ура» практически всегда. Даже при куда более скромном уровне приготовления, чем в данном случае. Пока шел кулинарный процесс, дамы, естественно, полезли купаться, но делали это по-разному. Карина плескалась на мелководье, поскольку плавать сроду не умела и воды боялась. Стрелецкая плавала, как русалка, сильно и стильно, легко разрезая плотную морскую воду: отчетливо видна была школа, причем достаточно серьезная.

Клава плавала, как зверь. Объяснить трудно, но при взгляде на ее движения в голову приходило в первую очередь именно это сравнение. Не относясь ни к какому известному стилю, движения эти все равно казались единственно — естественными. Потом поступил призыв к столу, женщины начали собирать и раскладывать снедь, и Берович, наконец, тоже получил возможность быстренько ополоснуться от пота и дыма. Он плавал, но кое-как: по-собачьи, недалеко, недолго, и избегая по-настоящему глубоких мест.

Увлеченно жуя шашлык, Саня, перешел, наконец, к выполнению Долга. Вспомнил, что официальной целью визита на высшем уровне было проявление заботы и внимания руководства к заболевшему сотруднику.

— А вообще ты, Морозова, страшная личность. Вот хороших мы ребят подготовили, не похаешь, а без тебя все равно, как без рук. Как здоровье-то?

— Да, вроде, нормально. А пускать — не пускают.

— А что говорит медицина?

— Пожимают плечами, и говорят, что так не бывает. У тебя, — говорят, — распад был. Каверна. А они так быстро не затягиваются. Осторожничают.

Это как раз даже очень хорошо понятно, почему не верят. Они ж понятия не имеют о действии новенького, с иголочки, «препарата „Т“». Рановато им было знать про такое. Всему свое время.

— Ты все равно того, — слушайся. Набирайся сил, чтоб с запасом. Перебьемся пока как-нибудь.

— Да скучно здесь, Александр Иванович, спасу нет. Я ж без дела сроду никогда не сидела, и знать-то не знала, что это такое — отдыхать. Это первые три дня хорошо было, пока пластом лежала. А потом тоска смертная.

— Ничего, поскучай. Ты не думай, я справки навел: там у тебя, помимо чахотки, и гастрит, и малокровие, и пониженная масса тела. Вон, на подруг погляди: поди, тоже проблемы со здоровьем, не просто так тут зависают, а картина совсем другая…

Показывая ей эту картину, он, естественно, повернулся и сам, и при этом взгляд его как-то притормозил на Стрелецкой. Примерно, как притормаживает автомобиль перед ухабом, перед тем, как переехать его. Как будто увидел первый раз. Так что следующий взгляд случайным уже не был. На миг они даже едва заметно зацепились — взглядами.

И вот такая-то ерунда не прошла незамеченной. Клава заметила, все поняла, и все для себя решила, как решала всегда, сразу, четко и определенно: клиньев не подбивать! Ничего уже не выйдет, да и вообще это был все-таки не ее тип, хотя, — она видела, — на крайний случай вполне сошел бы. Кобеля на время она себе еще сыщет, лучше, понятно, из местных. Всегда находила.

Карина, вроде бы, не придала ерунде особенного значения. Но все-таки, по какой-то причине, ерунду эту и заметила, и отметила. И тоже посмотрела на Настю лишний раз. Та и вообще умудрялась в своем черном купальнике выглядеть более голой, чем когда раздевалась донага перед женщинами. Но уж сегодня, — еще более голой, чем обычно. А еще сегодня это почему-то испортило Карине настроение. И небо как-то посерело, и солнце грело не так, и шашлык остыл, и сердце на обратном пути щемило чем дальше, тем сильнее.

Чудо, — это маловероятное совпадение маловероятных событий. Чудотворство, — оно же колдовство, только для тех, кому можно, — это умение управлять случайностями. От природы оно чаще всего присуще женщинам, поскольку те реже задумываются над всякими глупостями вроде рациональных обоснований.

Когда Карина вечерком зашла к Беровичу, остановившемуся до утра в «гостевом» номере, — а она заходила к нему без стука последние лет пять, так уж повелось, — у него оказалось не заперто. На этот раз старая безалаберная привычка сыграла с ним дурную шутку.

Вечерело, но света из окошка хватило, чтобы в подробностях рассмотреть приключившуюся картину. Улыбающийся Саня, вальяжно развалившийся в кресле, полотняные брюки расстегнуты, — а рядом, на стульчике, Настя, державшая в руке его напряженный член. Вполне, кстати, одетая. Когда дверь открылась, она обернувшись, улыбнулась гостье мягкой улыбкой, не содержавшей ни капельки смущения. Карина, покраснев, выбежала и закрыла за собой дверь.

Она совершенно спокойно восприняла бы картину намертво сцепившихся на кровати голых тел в обрамлении разбросанной одежды: непьющий Саня баб вовсе не чурался, как бы ни наоборот, тем более, что выбор — был, а обид — не было. Но то, что она увидала только что, по какой-то причине проняло ее всерьез. Почему-то пришло в голову, что, приди она еще минутой позже, могла бы увидать что-нибудь и еще более интересное.

Помнится, что когда-то, лет шесть-семь назад, она услыхала от озабоченных подруг возбужденное шушуканье о такого рода делах. Тогда ее, помнится, вырвало, Да не раз: уже все вроде бы, а как вспомнит, — так опять. Но лет с тех пор прошло все-таки порядочно. Поди, — усмехнулась про себя собственной мысли, — и сама бы исполнила, как смогла, если б попросил. Не как любовница или влюбленная женщина, а как человек, обязанный ему буквально всем. Его человек. Самураи в старой Японии. Вассалы в средневековой Европе. И она.

Конец у гнусной, но все-таки сказки тоже был, как положено, сказочный. Вроде бы и удачный, но при этом как-то очень в духе основной части повествования, а оттого — двусмысленный. Каудильо, — совсем как ей некоторое время тому назад, — сделали предложение, от которого нельзя отказаться. Но он, в отличие от Насти, все-таки отказался вопреки всякой очевидности. Когда события достаточно назрели, горничная бесследно испарилась из гостеприимного дома Варгасов, материализовавшись на базе республиканцев. Среди них даже далеко не все знали, что вооружают, снабжают и обучают их люди, родившиеся очень далеко от Пиренейского полуострова. И особые ударные группы, на которых лежит специальная миссия, тоже состоят из них. Понятное дело, Стрелецкая загодя подготовила почву, подав полковника в качестве потенциально очень ценного источника информации. Так что тот не смог скрыться из пылающего Мадрида, когда дело было уже сделано и сопротивление стало бесполезным. В тот вечер, когда должно было начаться, Настя переоделась в черный комбинезон, не стесняющий движений, собрала волосы в косу, упрятав ее в семислойный черный шлем, утянула щиколотки шнуровкой высоких ботинок на каучуке. Подсумок с тремя магазинами по сорок патронов, еще два — в карманы специальной куртки с множеством карманов, гранаты, пара ножей, «КАМ — 42» в руку. Все. Пошел. Снарядившись, она почувствовала себя совсем другим существом, нежели когда-либо прежде. Ей не раз приходилось носить этот наряд для ночных дел и прежде, на тренировках и в реальных операциях, но теперь это было совсем, совсем другое дело. На улицы смятенного Мадрида вырвалась смертоносная черная тень, демон-убийца, сама воплощенная смерть. Потом в суеверном Мадриде ходили целые легенды. Говорили, что даже мельком увидевшие ее потом жили не больше недели-двух. Да еще мало ли что.

Не стоит рассказывать подробности Пиренейской Стратегической наступательной операции, она вошла в учебники всех военных академий, скажем только, — катастрофа оказалась столь неожиданной и сокрушительной, что сопротивления практически не было, а во всеобъемлющую облаву попали практически все основные фигуры, включая самого каудильо. И полковника Варгаса с семейством — тоже. По странному совпадению, как раз группе Стрелецкой он и попался. Все сбылось так, как и было задумано! Красная Кавалерия прискакала и спасла ту, кто не щадя жизни, — и прочего, — прокладывал ей дорогу. Здравствуй, Родина! Там все изменилось, стало как-то попроще и почеловечнее, без прежней зверской дури, неизбежные проверки она прошла без сучка и задоринки, получила целый ряд высоких правительственных наград, «накопившихся» за время пребывания на нелегальной работе, ей даже вернули в полное ее распоряжение родительскую квартиру в Москве, — и списали в запас без ясной формулировки причины. Взяли соответствующие подписи, выдали зарплату со всеми надбавками за эти годы, — сумма образовалась более, чем солидная, — и положили пенсию в размере оклада капитана ГБ. Все положенные льготы, распределители, базы, все — кроме допусков и использования в профессиональном качестве. И удивилась, как же мало это ее расстроило. То есть вообще никак.

Тогда, вернувшись, она была уверена, что познала Смысл Жизни лучше кого бы то ни было. Само собой разумеется, никаких мужчин: они не вызывали в ней ничего, кроме отвращения. Все, как один, даже явно порядочные и хорошие люди. Никакого секса вообще, — даже вспоминать тошно, и невозможно думать, и забыть бы все, что было, забыть. И можно ничего не делать, ни о чем не думать, ни с кем не общаться. Ничего не читать, — потому что книги вызывали тягостное недоумение или злобу. О чем это? Зачем? Что было — прошло, не было его, наверное, приснилось в страшном сне. Ведь правда уже все? Правда?

То, что это не совсем так, выяснилось через несколько месяцев. Этак, — через полгодика. Разумеется, от сожительства с Варгасами она не испытывала ровно ничего хорошего. Никаких приятных ощущений, а только боль и отвращение. И не могла представить себе, что это — вообще может быть приятным. Не верила, что может нравиться хоть одной женщине. Знала, что это не так, но тем не менее была убеждена, что все кругом врут. Такой вот всемирный заговор. Единственное, — со временем обрела определенную привычку, приспособилась к постылой половой жизни. Выработались даже некоторые реакции физиологического характера, которые помогли ей, наконец, практически не ощущать ничего. Так, легкую щекотку, не мешающую думать о постороннем. Зато теперь, по прошествии долгого времени, в одну прекрасную ночь она проснулась от чудовищного, поглотившего на миг все ее существо ощущения. Спазмы, гасящие сознание, еще продолжались какое-то время после пробуждения, только постепенно слабея. Лицо… пылало огнем, похоже, скорее, от сюжета того сна, что снился перед пробуждением, но после как-то позабылся, а между ног было мокро. Настолько, что она лежала в лужице, словно слегка обмочившись, да только тут-то она точно знала, что это такое. Оргазмы бывают разные, но этот оказался впору качественному нокауту: она не сразу смогла встать, а потом идти смогла только по стеночке, с заплетающимися ногами.

Казалось бы, — ну и что? Дело-то житейское. Первый оргазм во сне — такое нечасто, но случается и с девушками. Так-то оно так, вот только случившееся находилось в недопустимом противоречии с той системой, которую она для себя выстроила. Испытать ЭТО помимо воли и вопреки собственной твердой уверенности, что секс — суть мерзость, было для нее более, чем унижением. Возвращением в дом Варгасов, в допросную, в зловонную камеру к замученной насмерть Тересе. Вторым актом и продолжением пройденного.

Еще более унизительным оказалось то, что у ней возникла вовсе нешуточная потребность в сексуальном удовлетворении. Настойчиво требующая своего, навязчивая, переводящая мысли в определенное русло, и, главное, заставляющее вспоминать кое-что из прошлого. Теперь многое из того, что совсем недавно хотелось только забыть, воспринималось как-то по-другому. Попытки воздержания не имели смысла, поскольку, если она переставала ласкать себя, начинались сны с такими сюжетами, что онанизм был куда как приличнее. В системе координат ее нынешней морали, бывшей соединением несоединимого, химерой в классической трактовке понятия, это могло обозначать только одно: полковник дотянулся до нее из могилы, добившись-таки своего. Сделал какой-то половой наркоманкой. Блядью.

Человек, если он все-таки не умер и продолжает жить, как-то сживается с чем угодно. Сжилась с ощущением своего уродства и двадцатипятилетняя, редкой красоты пенсионерка НКГБ-МГБ, только в процессе этого сживания стала, как это случается очень нередко, еще более, — прямо таки до мозга костей, — циничной.

Вот только мужчин она по-прежнему избегала, а однополая любовь даже не приходила ей в голову. Очевидно, была просто органически чуждой.

Ее спонтанное побуждение соблазнить Беровича явилось неожиданным для нее самой, ничем особенным не мотивированным и не преследовало никаких даже умеренно благих целей.

А вот для Сани после той ночи, проведенной в «гостевой» комнате, все прочие женщины просто перестали существовать. На всю жизнь. Чувство, которое он испытывал к ней на протяжении всей совместной жизни, нельзя назвать любовью, поскольку оно не содержало ни дружбы, ни теплоты, ни нежности, ни душевной близости. В нем не было органически присущего любви счастья. Больше всего оно напоминало непреодолимое пристрастие к какому-то темному зелью. Большая беда, если вдуматься.

На случай беды у достойных людей существуют друзья. Иногда они в своем стремлении помочь действуют опрометчиво.

— Этот отчет является совершенно секретным. Гриф: «Разглашению не подлежит», гриф: «Хранить вечно». Это — точная копия. Почитай, любопытно.

— О чем это? — Лениво проговорил Берович, лениво прикасаясь к папке. — Если коротенько…

— Ну, если коротенько, то это о том, как во время штурма Мадрида боевая группа под командованием твоей Насти проникла в частный дом, где и захватила хозяина дома, полковника Варгаса, вместе с семьей. Там она произвела допрос хозяина дома, бывшего крупным чином тайной полиции. В ходе допроса непрерывно применялись недозволенные методы воздействия на допрашиваемых. В частности, сын хозяина дома был на глазах отца подвергнут длительным, крайне циничным истязаниям, в результате которых умер. Ему раздавили пальцы и половые органы, выкололи глаза, — и все такое прочее, захочешь — прочтешь. После этого, хотя полковник во всех подробностях ответил на все вопросы, она проделала с ним примерно то же, что и с сыном, только в расширенном, так сказать, ассортименте. Рассказывать, с твоего позволения, не буду… Собственно говоря, по содержанию этого рапорта ее и уволили. Да оно и понятно: кому нужна кровожадная психопатка с наклонностями садистки?

Да, так все и было. Она продолжила бы истязания и дальше, и подольше, но только приходилось спешить. А когда они проходили через патио, откуда-то из бокового хода на нее бросилась с ножом донна Инес. В одном полурасстегнутом халате, под которым виднелось тучное, рыхлое, болезненно-белое тело. При захвате дома она была связана, как и слуги, но вот как-то развязалась же. Жар-Птица на ходу, не меняя шага, снесла ее очередью из автомата.

— Мне. Все. Равно. — Полузакрыв глаза, раздельно ответил Саня. — Очевидно, он того стоил, а у нее были весомые причины. И запомни: любые разговоры о моей женщине, о ее прошлом, там, о ее моральном облике есть вторжение в мою личную жизнь, которое я ни в коем случае не намерен допускать. И не допущу. Это запретная тема. Для кого угодно и тебя в том числе.

К счастью, бывает и так, что из неудач делают правильные выводы.

— Слушай-ка, — ты зачем все это затеяла?

— Что — все?

— Да всю эту историю с охмурежем?

— А зачем вообще затевают интрижки? Поразвлечься.

— Так ты выбрала себе неподходящую игрушку. На нем половина страны держится, так что полной воли тебе не дадут, не надейся. Так что решай.

— Чего — решай!?

— Либо серьезные отношения, семья-дети. Либо отваливай с концами. Не буду говорить, насколько предпочтительней второй вариант, но у него, кажется, все слишком серьезно… Так что может не выйти.

— А если нет?

— Тогда я тебя пристрелю. Или прикажу пристрелить.

— Интересно. И кто тебе сказал, что я этого боюсь?

— А я и не говорила тебе, что боишься. И пугать не собиралась. Просто предупредила, что пристрелю. И не вздумай проверять меня на вшивость: будет обидно, если застрелят не за дело, а по ошибке.

— А теперь слушай сюда, коза чахоточная: если я начну капать ему на мозги, потихонечку, прямо сегодня вечером, то в пятницу ты уедешь командовать филиалом в Петропавловск.

— Если я почувствую что-то такое, — а я почувствую обязательно, не сомневайся, — то ты до пятницы не доживешь.

— Под расстрел угодишь, дура…

— Что такое моя жизнь по сравнению с его благополучием?

— Да ладно. Даже интересно для разнообразия. Развестись никогда не поздно. Только он, между прочим, мне предложения пока что не делал.

— Ты знаешь, что предпринять, чтоб сделал. И — всегда помни, что я тебе сказала.

— Слушай, — в глазах Стрелецкой мелькнул интерес, — а почему не убьешь прямо сейчас, если уж я такое говно?

— Потому что не уверена, сможет он это перенести, или нет. И: внесем ясность. Ты не говно, не обольщайся. Ты что-то гораздо, гораздо более вредное и опасное. Говно можно подцепить на лопату. Водой смыть. А с тобой это не пройдет.

А Саблер, познакомившись с ней, позже сказал:

— Ну что сказать? Среди миллионов бесхозных девок он, для жениться, безошибочно выбрал себе шмару. Роскошную, — кто будет спорить? — только не я! Только зачем-то мертвую. Ее забыли похоронить, и она-таки неудачно попалась ему на глаза. Такое бывает только за грехи родителей.

И потом за глаза он называл ее не иначе, чем Мертвой Шмарой.

Свадьба была-а! Хотели, как всегда, скромную, только кто же всерьез обращает внимание на желания новобрачных? Их поздравляют, им дарят подарки, и когда дарителей набирается несколько тысяч человек, включая членов правительства, ЦК, товарищей по ВСТО, масштаб увеличивается на порядки просто сам по себе. Невеста… проявила прямо-таки фантастический артистизм: сплошное счастье и очарование, цветение и такт, непосредственность и обаяние, кружева и цветы.

Естественно, о счастливом супружестве не могло идти и речи. Она и никогда-то его не любила, не могла разделить ни его интересы, ни его энтузиазм, но, будучи человеком по-своему справедливым, отдавала ему должное, как личности безусловно масштабной. Не скучала по нему, не радовалась его приходу, иногда поневоле раздражалась, замечая, что он-то — скучал, что он-то — радуется, хоть радость эта и не продлится долго. Как ни странно, ее животная, механическая сексуальность сказалась на их супружестве весьма положительно. О нем нечего говорить: жена на протяжении всей совместной жизни неизменно пробуждала в нем истинную страсть, но и сама она, благодаря своему искусству, получала необходимое ей удовлетворение.

И: по какой-то причине ей и в голову не приходила мысль, что она может стать матерью. То, что она не забеременеет, не подлежало сомнению, хотя причин для такой уверенности не было, приблизительно, ни одной. Когда у нее через недолгое время появились соответствующие симптомы, неприятному удивлению ее не было границ. Это не помешало ей в положенный срок произвести на свет первенца, Ассунту. За ней, спустя два года, последовал Федор Александрович. Беременности и роды протекали совершенно нормально, но на другой день у матери развился тяжелейший психоз, такой, что она едва не погибла. Но обошлось. Настя поправилась, на семейном совете решили больше детей не заводить, но ничего серьезного не предприняли, в результате чего у них без малейших осложнений родились еще два сына, Иван и Сергей. Детям нанимали нянек, старшие подросли, и у Беровича все-таки появилось что-то похожее на дом, хоть и старался он, чтобы дети с матерью слишком тесно не общались. За год до серебряной свадьбы они отметили появление первого внука, а еще через два месяца Настя, дождавшись, когда останется дома одна, достала из каких-то ей одной ведомых похоронок пожелтевшее свадебное платье, натянула его на свое взматеревшее, крепкое тело, приколола к волосам фату и повесилась на электрическом проводе.

Примечания

1

«Марс», «Уран», «Малый Сатурн», «Большой Сатурн», полумифический «Юпитер». Кодовые названия стратегических наступательных операций Красной Армии, проведенных или только запланированных к проведению зимой 42–43 годов.

(обратно)

2

Совершенно позабытый факт. В Польше существовала сильнейшая математическая школа, давшая миру целую плеяду блестящих математиков. Только существовала недолго. Про венгерскую, бывшую пораньше, помнят отчетливо.

(обратно)

3

ТВД — Театр Военных Действий.

(обратно)

4

У Наполеона под Тулоном.

(обратно)

5

Генераторная рота, по штату 42 года, включала четыре генератора, шесть автоцистерн, четыре «мельницы», три крытых грузовика. Соответственно, двадцать два сменных водителя, одного техника‑наладчика генераторной установки, шесть человек охраны из личного состава контрразведки, включая командира, и пятьдесят шесть рабочих. Как правило — из числа «специалистов» по лесоповалу двое совмещали обязанности санинструкторов, двое — кашеваров.

(обратно)

6

Мало известная в то время, до открытия якутских месторождений, разновидность природного алмаза. Черная, непрозрачная, шаровидная, представляет собой сросток мелких кристалликов. Ценится, как столь же твердый, но при этом более стойкий и менее хрупкий инструментальный материал.

(обратно)

7

«Великая Германия», вопреки довольно широко распространенному мнению не относилась к СС. Элитная часть вермахта. Является своего рода индикатором того, чем на самом деле, в ТР, была операция «Марс». В СССР о ней помалкивали, т. к. победой это назвать невозможно. В раннем постсоветском периоде был распространен черный миф о том, как Жуков гнал людей на убой, по снегу на пулеметы толпами, а немцы только постреливали, не неся никаких потерь. Так вот, в ходе «Марса» эта элитная дивизия играла роль пожарной команды, затыкала бреши около десяти раз, и потеряла почти половину списочного состава: немцы тоже не слишком‑то хвастают ходом той битвы, во время которой не раз находились на грани катастрофы.

(обратно)

8

Примером может служить иерархическая классификация любых природных объектов: «тип» может содержать шесть «классов», а «класс» — двадцать отрядов. С этой точки зрения системы исчисления, в которых разрядная единица содержит фиксированное количество «младших», — тысяча — сотен, сотня — десятков, — есть только частность.

(обратно)

9

На самом деле автором этой фундаментальной идеи является некто Маккиавелли.

(обратно)

10

В ТР (Текущей Реальности) Рудель утверждал, что именно его стрелок сбил Шестакова.

(обратно)

11

Нечто подобное сейчас широко используют для идентификации буквально единичных молекул вирусной НК, называется ПЦР. Одна в кратчайшее время превращается в триллионы точно таких же. Уже и с полимерами иной природы, для специальных целей, тоже. No comments.

(обратно)

12

Этим «единственным исключением» на момент разговора был Роберт Людвигович Бартини. «ТР‑6», по сути, был результатом творчества его и В.М. Мясищева, узнавших о технологических возможностях 63‑го завода.

(обратно)

13

Новация сразу показала свое удобство и эффективность. Но только тогда, когда началось производство по‑настоящему крупных машин, причем в количестве десятков и сотен их, колоссальный выигрыш, что давала эта технология, стала понятна по‑настоящему. Она стала серьезным аргументом в паре‑тройке не менее серьезных эпизодов мировой истории. Когда вопрос так же, как зимой 42–43, стоял ребром: или‑или.

(обратно)

14

Это был не последний случай их плодотворного сотрудничества. Следующий эпизод имел начало в 1947 году, в Таганроге, когда троица вошла в состав пресловутого «Азовского Покера»: те же, плюс Алексеев. Проект, который они своротили в тот раз, был куда как помасштабнее, поосновательнее и оставил куда более глубокий след в судьбе страны и истории вообще. Что интересно, — совершенно мирный проект. Ну почти.

(обратно)

15

В текущей реальности (ТР) на Кавказе оказалась поймана только 17‑я армия вермахта. 1‑ю танковую армию Манштейн успел выдернуть буквально из‑под носа нашего командования. Именно на ее основе он и сымпровизировал группировку, которая в очередной раз выбила Красную Армию из захваченного было Харькова в феврале‑марте 43‑го. Именно это, и ни что иное, в свою очередь, сделало главной «темой» летней компании 43‑го года пресловутую Курскую Дугу. Без 1‑й Танковой ничего этого просто не было бы.

(обратно)

16

Всего‑навсего 130 тысяч человек. Около ста тысяч пленных. Одна из незаслуженно забытых страниц истории. Если бы ни Сталинград до и Харьков после, — считалось бы одним из крупнейших поражений немцев во 2‑й Мировой. Поэтому, при всем моем глубочайшем уважении к Катукову, на первое место среди танковых командиров КА я все‑таки ставлю Рыбалко.

(обратно)

17

Столичное предприятие АО «Стреельберг».

(обратно)

18

Если кому‑то так уж любопытно, это был генерал‑майор Федор Иванович Качев. Очень, очень креативная личность с предельно широкими взглядами и полностью лишенная предрассудков. И в ТР являлся автором ряда нестандартных решений, за каждое из которых случайно уцелевшие из числа потерпевших были готовы гонять его вечно. Без срока давности. Если бы знали автора. У нас были свои достижения в стиле Дрездена, Токио образца 45‑го, или Хиросимы. К ночи упоминать не хочется. Ну их к черту.

(обратно)

19

В ТР 17‑я армия весной 1943 года довольно спокойно эвакуировалась из Кубани в Крым. Практически беспрепятственно.

(обратно)

20

От судьбы не уйдешь. Спустя год, весной 1944 года, при эвакуации из Крыма, 17‑я армия была уничтожена советской авиацией. Было убито, пропало без вести (читай: утонуло) и взято в плен более 130 тыс. человек. Все равно крупнейшая военная катастрофа на море.От судьбы не уйдешь. Спустя год, весной 1944 года, при эвакуации из Крыма, 17‑я армия была уничтожена советской авиацией. Было убито, пропало без вести (читай: утонуло) и взято в плен более 130 тыс. человек. Все равно крупнейшая военная катастрофа на море.

(обратно)

21

Знаю, что Большой Противолодочный Корабль. Но в то время ничего подобного не существовало. Даже в виде концепции.

(обратно)

22

Василий Маргелов, которого десантники в нашей стране считают основоположником своего рода войск. Что‑то вроде святого‑покровителя в христианской или досточтимого Предка в китайской традициях. Того, впрочем, стоит.

(обратно)

23

Примерно то же самое эта конно‑механизированная группа совершила и в ТР. Только в 1944 году, в ходе Белорусской Стратегической Наступательной операции.

(обратно)

24

В ТР ход операции «Цитадель» прекратила не только упорная позиционная оборона войск Воронежского и Центрального фронтов, но и, не в меньшей степени, удар Брянского фронта во фланг и тыл северной группировки немецких войск под командованием Моделя. В предлагаемом варианте севернее Житомирской группировки находится Белоруссия, и аналогом ударов Брянского фронта становится Белорусская наступательная операция. Немцы, потеряв больше, чем в ТР, еще и собрали для «Монблана» большие силы, чем для осуществления «Цитадели» в ТР. Это значительно ослабляло прочие участки фронта, и естественным следствием этого стала катастрофа, еще гораздо более масштабная, чем при «Багратионе». В ходе «сопряженной» операции вермахт потерял около 20 % списочного состава на начало июня, но, с учетом качества утраченных войск, на самом деле значительно большую долю боеспособности вермахта.

(обратно)

25

Аналог Степного фронта, бывшего стратегическим резервом Ставки в сражении на Курской Дуге, но Степной фронт был относительно гораздо сильнее, нежели упомянутый здесь Днепровский фронт.

(обратно)

26

По какой причине полковник сделал такой вывод, на основании каких критериев и, главное, с чем сравнивал, пусть останется на его совести.

(обратно)

27

В ТР успели, весь май, а потом еще почти все лето целиком этим занимались. Жгли и взрывали Украину. Генерал Попель писал, что если бы весь тот пот, который в свое время пролили, строя то, что немцы уничтожили, собрать воедино, им можно было бы погасить эти пожары.

(обратно)

28

Вообще говоря, — никакой разницы. Истинный профессионал понимает, что война проиграна. Поэтому либо он будет настаивать на прекращении боевых действий любыми способами и будет снят фюрером, либо промолчит и продолжит «войну до победного конца», уподобившись «непрофессионалам».

(обратно)

29

Так же в ТР. Как и последующий отказ. И примерно в то же время.

(обратно)

30

Так же и в ТР. Как и содержание письма. Только на год позже. И так же были американцами посланы. Бритты — примазались к подписанию капитуляции, но ничего не получили, кроме морального удовлетворения.

(обратно)

31

Можно пользоваться металлической или пластмассовой «коробкой» подходящего размера и формы. Можно просто туго надутую подушку из резины. Три требования: емкость не меньше 100 л, в общем — плоская, и чтоб не скользила. Меньше — можно, но не везде, и вообще неоправданный риск.

(обратно)

32

В те времена бойцы незаурядной физической силы были в артиллерии очень востребованы. В некоторых случаях — необходимы. По мере возможности, их направляли именно туда.

(обратно)

33

За это нам достается, в основном, от критиков, относящихся к англо‑американской школе. На самом деле не так уж редко бывало, когда имеющей большое численное преимущество стороне приходилось воевать против более опытных, лучше обученных, умелых и храбрых солдат с опытными командирами. Таранные удары! Сотни танков! Тысячи тонн бомб и снарядов! «Лунный пейзаж»! А решающего успеха — нету. Только потери, достигающие неприемлемого уровня. Потом кто‑то от нечего делать поступает против правил и бьет в другом месте, Иногда даже в другую сторону! И союзники то же самое сделали в ТР, когда, к примеру, долго‑долго не могли взять Кан. После этого превосходные немецкие солдаты просто‑напросто угодили в «Фалезский котел» и организованно сдались.

(обратно)

34

В ТР, на направлениях главного удара, даже несколько больше: до 230 стволов от 76мм и выше на километр. Тут — компенсировалось более многочисленной и лучше организованной авиацией на более совершенной технике.

(обратно)

35

В 83–84 гг. особо продвинутыми (или — «особо извращенными», — в зависимости от стороны баррикады) разведчиками с аналогичными целями применялись т. н. «Пила Джилле»: два расположенных параллельно экземпляра этого изделия приобретали две ручки, похожие на ручки «прыгалок». В умелых руках действовало мгновенно и с абсолютной надежностью. Не в пример всяким там «гарротам». Творчество советских армейских медиков вообще отличалось крайним разнообразием и относилось к самым неожиданным областям военного искусства. Кое‑что не хотелось бы даже упоминать.

(обратно)

36

Всего около 340 кораблей, судов и катеров с мощной группировкой авиации флота. Очень весомая, в свете предстоящего этапа войны (Прибалтика, Скандинавия и Восточная Пруссия), сила.

(обратно)

37

Относительно бывшего в ТР в 1944 году лучше привести цитату: «За героический подвиг Указом Президиума Верховного Совета СССР от 21 июля 1944 г. все 16 воинов — А. М. Алиев, А. Ф. Барышев, С. Бекбосунов, В. П. Елютин, И. С. Зажигин, В. А. Малышев, В. А. Маркелов, И. Д. Морозов, И. П. Мытарев, В. И. Немчиков, П. П. Павлов, И. К. Паньков, М. Р. Попов, М.И. Тихонов, Б. Н. Юносов и Н. М. Чухреев — были удостоены высокого звания Героя Советского Союза. Эти ребята 21 июля 1944 года форсировали реку Свирь, НЕ ИМЕЯ ПОТЕРЬ, в бою с той самой Финляндией. И, по прежнему не имея потерь, отбили все атаки на плацдарм. Именно после этого, в общем, финны пали духом, сдались, сдулись. Сдохли.» Немного слишком эмоционально, но, в общем, кажется. соответствует истине. Хотя в ТР победа над Финляндией тоже не была «победой нокаутом», и они опять смогли сопротивляться так долго, что смогли сделать торг возможным хотя бы в принципе. В 40‑м темой, заставившей нас спешить, было «прогрессивное человечество» в лице Англии с Францией, в 44‑м — необходимость побыстрее высвободить пять общевойсковых и две воздушных армии, а также флот с сильной собственной авиацией для использования в более важных местах.

(обратно)

38

А вы говорите. Нет, слишком принижать свой народ, конечно, недопустимо: и мы можем нагадить под чужой дверью. И следом позвонить и попросить бумажки, — тоже вполне. Но насрать, а потом в ту же дверь позвонить, чтобы ИЗВИНИТЬСЯ!!!

(обратно)

39

Реальная личность, ставшая легендой. Ужас довоенных казнокрадов и торгашей. Функционировал, по преимуществу, в Челябинской и Свердловской областях, но привлекался и по всему СССР. Дьявольская интуиция на шахеры, помноженная на сверхъестественные способности к счету, при абсолютной неподкупности. Прожженный и непобедимый картежник.

(обратно)

40

Знаю, что в ТР нечто подобное состоялось на год позже. Просто мало сомневаюсь в том, что, узнав об успехах реактивной авиации СССР, немцы до предела не форсировали бы аналогичные работы у себя. А они узнали бы. И добились бы определенных успехов. У нас был самый страшный враг, которого себе только можно представить.

(обратно)

41

Обергруппенфюрера (и, по совместительству, генерал‑полковника танковых войск, у высшего командного состава ваффен‑СС были и те, и другие звания) Дитриха звали Иозефом.

(обратно)

42

Сомнения людей, в совершенстве знающих свое дело и вообще чаще всего оказываются оправданными. Чистое проклятие, на самом деле.

(обратно)

43

Так, на всякий случай — 224 вариантов. 16777216 всего‑навсего. Правда, считая сюда откровенно идиотские и условные. Но и за их вычетом тоже неплохо.

(обратно)

44

Циклопропан.

(обратно)

45

1

(обратно)

46

2

(обратно)

47

3

(обратно)

48

4

(обратно)

49

5

(обратно)

50

6

(обратно)

51

7

(обратно)

52

8

(обратно)

53

9

(обратно)

54

10

(обратно)

55

11

(обратно)

56

12

(обратно)

57

13

(обратно)

58

14

(обратно)

59

15

(обратно)

60

16

(обратно)

61

17

(обратно)

62

18

(обратно)

63

19

(обратно)

64

20

(обратно)

65

21

(обратно)

66

22

(обратно)

67

23

(обратно)

68

24

(обратно)

69

25

(обратно)

70

26

(обратно)

71

27

(обратно)

72

28

(обратно)

73

29

(обратно)

74

30

(обратно)

75

31

(обратно)

76

32

(обратно)

77

33

(обратно)

78

34

(обратно)

79

35

(обратно)

80

36

(обратно)

81

37

(обратно)

82

38

(обратно)

83

39

(обратно)

84

40

(обратно)

85

41

(обратно)

86

42

(обратно)

87

43

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Зимний планетарий[1]

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg