«Метафизические заметки»

К. Захаров МЕТАФИЗИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ

Ia

Данный текст появился как результат попытки автора прояснить для себя то, что не давалось целостному пониманию при обычном размышлении. Он не претендует на систематическое описание некоего сформировавшегося в законченном виде «истинного» мировоззрения и представляет собой довольно разрозненные записи или наброски, главная задача которых — фиксация мыслей, не требующая их тщательной литературной отделки. Вместе с тем были приложены определенные усилия к тому, чтобы соблюсти необходимую пропорцию непосредственности и связности изложения.

Ib

Каждый человек становится философом, когда пытается осмыслить свое положение в окружающем мире. Кроме того, некоторые занимаются философией профессионально. Естественно, что профессиональный подход, вобравший в себя специфический культурный опыт, в силу этого обладает рядом преимуществ. Однако тут есть и отрицательные моменты, и один из них связан с тем, что в процессе развития философии как социально полезного вида деятельности ее предметная область претерпела заметную трансформацию. В итоге философия, оказавшаяся на задворках общественного сознания, уже не стремится предлагать ответы на «вечные» вопросы и строить философские системы. Похоже, что ее интересы ограничиваются главным образом комментированием истории философских учений. История философии обычно и выступает в роли собственно философии. Тем не менее представляется, что потенциал философских методов познания далеко не исчерпан и философия способна не только фокусировать наше внимание на некоторых важных проблемах, но и находить их интеллектуальное решение.

Ic

Само слово «метафизика» сегодня нередко воспринимается как что-то одиозное. В том, что производное от него вынесено в заглавие, возможно, присутствует некоторая доля эпатажа (что не всегда плохо: раздражители не позволяют нам оставаться безразличными), но все же главный мотив тут — желание как бы вернуться к истокам и попытаться по возможности беспристрастно и логически последовательно — можно сказать, «научно» — рассмотреть то, что предметом науки не является и вместе с тем образует скрытую основу всякого предмета и всякого знания (чем, собственно, и занималась метафизика). В то же время, обращаясь к вопросам, которые обычно относятся к области метафизики, автор намерен быть свободным в выборе метода рассмотрения и способа дискурса.

II

 «Познай самого себя» — заповедь, дошедшая до нас от древних греков и не утратившая своей актуальности. Действительно, это весьма разумный и прагматичный подход — познавая мир, начать познание с того, что ближе и доступней всего. Кроме того, сознание человека как инструмент постижения мира нуждается в подтверждении своей способности адекватно отражать объективную реальность.

Существует заблуждение, что субъективный фактор может быть чуть ли не полностью устранен в научных исследованиях. Однако, снимая показания с приборов, выслушивая авторитетные мнения коллег или пользуясь научными справочниками, ученый вынужден прибегать к собственным (как обычно считается, несовершенным) органам чувств и руководствоваться собственным (очевидно, тоже несовершенным) интеллектом. Вообще говоря, индивидуальное сознание играет роль конечной инстанции и главного арбитра в отношении всех без исключения вопросов, которые перед ним возникают. В частности, давний вопрос о том, как отличить истину от заблуждения, реальность от иллюзии и т. п., не может быть окончательно решен с помощью науки и каких-либо сколь угодно сложных технических средств, и решение касательно его выносится только разумом самого человека — как правило, в форме неких предустановок, на базе которых строится дальнейшее познание (предустановок по сути «мета-физических», т. е. относящихся к тому фундаментальному слою бытия, который лежит «после» предметной области физики). Причем было бы неверно рассматривать эти предустановки как сознательно принятые аксиомы. Обычно они сводятся к интуитивной убежденности, порождаемой привычкой, что мир таков, какой он есть («объективная реальность, данная нам в ощущениях»), и разбираться дальше в этой тавтологии мы не склонны. Кантовские априорные формы чувственности по существу тоже тавтологичны и лишь отражают тот факт, что нам свойственно воспринимать явления так, как мы их воспринимаем, а именно упорядоченными в пространстве и времени. Но в какой мере «объективная реальность» доходит до нас через наши ощущения и почему нам «свойственно» так ее воспринимать? Отложим вторую часть вопроса на потом и попытаемся разобраться с первой.

Если подходить к процессу познания строго логически, то прежде чем выяснять, поможет ли Большой адронный коллайдер доказать существование бозона Хиггса, нам следовало бы с абсолютной достоверностью убедиться, что существует сам коллайдер. К сожалению, сделать это нет никакой возможности. Юмористический совет всякому, кто стоит на краю пропасти и сомневается в ее подлинном существовании, шагнуть вперед и проверить все на практике, нельзя считать серьезным аргументом против гипотезы об иллюзорности нашего опыта. Для каждого из нас мир — это явления в его сознании, и выйти за границы своего сознания мы не можем. Нам остается только принять «правила игры» в надежде, что мы не будем обмануты. Это означает, что бросаться в пропасти не нужно, но в то же время надо учитывать, что существует вероятность, например, счесть за очередную пропасть какой-то другой элемент горного рельефа или, все же сорвавшись в пропасть, не разбиться, а проснуться. И если мы становимся на путь познания, то, исходя из принятой установки, мы должны верить, что объективный мир в достаточной степени соответствует своему отражению в нашем сознании (хоть, возможно, и способен иногда преподнести сюрпризы) и что, следовательно, в целом он познаваем. Но это именно вера, притом по сути вполне религиозная, поскольку мы «магически» — без достаточных оснований, опираясь лишь на мнимые (т. е. мыслимые) соответствия, — приписываем законы нашего сознания объективному миру.

III

Попытки объяснить природу сознания, исходя из представления о нем как о продукте работы головного мозга, трудно признать успешными. Довольно слабо поддается решению проблема локализации памяти и конкретных мысленных актов, не говоря уже об их специфическом содержании. Все, что мы можем научно засвидетельствовать, — это только активность в определенных зонах мозга, сопровождающая деятельность сознания (причем схожие картины активности наблюдаются при достаточно разных проявлениях сознания). Таким образом, ничто не мешает считать сознание по сути самостоятельным феноменом, не обусловленным всецело функционированием мозга. Последний при этом может рассматриваться как своего рода транслятор, или посредник между окружающим миром и телом человека с одной стороны и сознанием (его основным ядром) — с другой, и опровергнуть такое предположение на базе имеющихся научных данных невозможно. Вместе с тем подтвердить наличие носителя сознания, отличного от головного мозга, также непросто.

На первый взгляд, из повседневного опыта следует, что наблюдаемое является внешним по отношению к наблюдающему; однако наши мысли и эмоции тоже являются объектами наблюдения (мы их осознаем), следовательно наблюдающее «я» отлично от них и находится вне их. Можно ли считать этот силлогизм доказательством существования сознающей души, отличной от тела и ума?

Подобные логические конструкции известны с античных времен и, несмотря на свою кажущуюся убедительность (или даже благодаря ей), порой вызывают скептическое отношение. Действительно, многие из них представляют собой формализованные софистические ухищрения. И все же логика как инструмент постижения истины достаточно эффективна и универсальна. Определяющим является правильный выбор исходных предпосылок, адекватный достигнутому нами уровню понимания реальности.

Итак, всегда ли наблюдатель вне наблюдаемого, или сознание имеет особую природу, позволяющую ему быть объектом собственного наблюдения?

Для начала определимся, что значит «наблюдать». Субъект наблюдения получает некий сигнал, характеризующий текущее состояние объекта, и фиксирует его, т. е. под воздействием этого сигнала субъект определенным образом изменяется (сохраняя при этом свою целостность и идентичность, следовательно эти изменения являются для него естественными, согласными с его природой). Акт наблюдения вызывает цепь мысленных ассоциаций, приводящую к формированию результирующего мысленного акта (мысли, эмоции или их сочетания), иногда переходящего в волевой акт и соответствующее телесное действие. Важно отметить, что весь этот процесс начиная с момента наблюдения отражается в сознании, т. е. мы осознаем, что он происходит. Возникает вопрос: для чего это нужно?

Такая постановка вопроса вполне правомерна с позиции широко признанной ныне эволюционной теории, трактующей свойства биологических систем с точки зрения их целесообразности при решении задач выживания. Теория эволюции, вообще-то, довольно странная теория — в большей степени философская, чем научная. Она носит описательный, объясняющий характер и не имеет предсказательной силы. Ни один из существующих биологических видов не дает нам повода для предположений о его грядущей трансформации в новый вид; напротив, все эксперименты такого рода скорее свидетельствуют о колоссальной генетической устойчивости видов и проблематичности межвидовых переходов. Тем не менее к достижениям эволюционной теории следует отнести один из ее главных выводов о целесообразности и рациональности устройства живых организмов, который можно интерпретировать и как указание на наличие разумного целеполагания в природе. Так вот, с точки зрения эволюционной необходимости и целесообразности сознание (точнее, самосознание) является совершенно необязательным и даже лишним признаком мыслящего существа. Описанный выше процесс мышления вполне мог бы протекать и без его рефлексии, и человек решал бы свои задачи выживания как «живой автомат», не затрачивая энергетические ресурсы на отслеживание (т. е. в некотором роде дублирование) собственных мыслительных процессов, что надо признать более эффективным. Тот факт, что вопреки этой логике самосознание все же существует, может говорить о его особом положении в мире живой материи — о том, что оно выходит за рамки биологических законов природы. Это уже довольно близко к библейской версии происхождения человека в результате помещения некой духовной субстанции в тело из «праха земного». С другой стороны, логично предположить, что сознание существует в своей привычной форме просто потому, что таковы свойства «материала», который образует его основу; т. е. оно не входило в предначертанный план природы как одна из целей эволюционного процесса, а возникло как закономерное проявление более глубоких, чем биологический, уровней материи, для которых характерны эффекты отражения, подобные происходящим в сознании. Другими словами, самосознание — это не уникальная особенность, свойственная лишь человеку, а характерное явление, присущее в той или иной степени различным материальным структурам. Таким образом, в любом случае получается, что сознание как феномен ближе к фундаментальным основам этого мира, чем к области исключительно биологии.

Предположение об универсальном характере самосознания представляется достаточно правдоподобным. Сознание наблюдает себя в том смысле, что оно изменяется под влиянием внешних объектов и этот процесс изменения переживается им как «наблюдение». Конкретное «наблюдаемое» — это своего рода код, который обозначает специфическое изменение в сознании в каждый данный момент. Можно сказать, что сознание «знает» о своих изменениях, а можно иначе — и это будет равнозначно, — что эти изменения просто происходят. Соответственно, нет никакого двойного отражения в процессе наблюдения (первый раз — в сознании как таковом, второй — в самосознании). В противном случае в своем рассуждении мы приходим к «дурной бесконечности» отражений, т. е. считающееся объективным отражение реальности при непосредственном взаимодействии с ней, по такой логике, порождало бы дальнейшие все усложняющиеся и столь же объективные отражения отражений, так и не переходящие в субъективное восприятие. Разумнее, памятуя о принципе Оккама, пресечь эту порочную логическую цепочку в самом ее начале и постулировать, что непосредственное отражение объектов наблюдения в сознании и происходящие при этом изменения в нем есть сущностная основа того явления, которое мы именуем самосознанием, подобно тому как взаимодействие солнечного ветра с верхними слоями атмосферы есть основа явления полярного сияния.

В сущности, говоря «самосознание», мы лишь обозначаем тот факт, что сознание субъекта существует, причастно бытию (его присутствие в бытии имеет «побочным эффектом» самосознание, ощущение самосознания сливается с ощущением бытия). Соответственно, бытие объекта, если оно так же истинно и несомненно, тоже должно сопровождаться неким явлением, которое может быть названо самосознанием. Получается, что в своих глубинах понятия объективного и субъективного совпадают, указывая на сам факт существования и сопутствующее ему «чувство бытия».

Однако, сознание не просто «знает» о своем существовании в каждый данный момент времени, оно еще и «помнит» об этом своем знании, т. е. о происходивших в нем изменениях. Другими словами, эти изменения каким-то образом фиксируются. Это тем более удивительно, что сознание, подобно мифическому Протею, претерпевает постоянные метаморфозы. Впрочем, глагол «претерпевает» тут не совсем подходит. Сознание не ограничивается пассивным отражением внешних воздействий, а активно преобразует свои внутренние состояния в зависимости от внешних условий. Даже сам процесс наблюдения не носит пассивного характера. Объем информации, поступающий от органов чувств, заметно превышает ту ее часть, которая оказывается доступной в сознании. Это происходит потому, что сознание во время наблюдения избирательно фокусируется на определенных объектах, а остальные образуют как бы «фон» восприятия. При этом объекты «фона» тоже могут обнаружиться в нашей памяти в некоторых исключительных случаях (например, во время сеанса гипноза или при интуитивном прозрении, когда нечто, так сказать, «всплывает из подсознания»). Процесс формирования ассоциативных связей с воспринятыми объектами наблюдения (т. е. мышление) тоже в значительной степени направляется сознанием, вернее, той его составляющей, которую мы называем «воля».

Волю можно определить примерно так, как это сделал Шопенгауэр, — как внутреннюю сущность всех действий (не только человека или животного, но и сил природы). Воля, хоть сама по себе она не субстанция, а феномен, все же настолько близка к кантовской «вещи в себе», что может рассматриваться как ее самое непосредственное и очевидное проявление, не сводимое ни к чему другому. Действительно, все интеллектуальные образы для своего мышления мы заимствуем из окружающего мира (мысль лишь комбинирует полученные образы в новые сочетания); сам мир, как уже говорилось выше, — лишь явления в нашем сознании, т. е. наше представление (снова слова Шопенгауэра), отображающее некие скрытые от нас сущности, о свойствах которых во всей их полноте мы можем с определенной долей вероятности догадываться, но не знать наверняка. И только наши волевые акты (а также содержащие их в том или ином виде желания и чувства) имеют в себе нечто самоочевидное, не нуждающееся в объяснении, — какой-то порыв, тягу сознания к движению или изменению, — что не привнесено извне, а напрямую выражает динамические свойства сущности нашего сознания. Эту «тягу к движению» можно назвать волей, так как по своей сути она близка к данному понятию.

Действия воли условно могут быть редуцированы до простых актов, подобных физическому притяжению и отталкиванию, и эти последние уже не поддаются дальнейшему анализу и редукции. В чувственной сфере такие элементарные акты выступают в форме удовольствия и страдания. Суть этих состояний невозможно объяснить результатами исследований физиологии организмов. Положим, мы установили, что сенсорная система посылает специфические сигналы и мозг интерпретирует их как боль. Фактически это означает, что боль продуцирует именно мозг. Но почему этот трансформированный сигнал, локализованный в органе, который сам боли не испытывает, порождает именно такую реакцию сознания? Физиология не способна ответить на этот вопрос.

Субъективно страдание и боль ощущаются как острая потребность сознания в немедленном отторжении тех или иных элементов текущего опыта, в бегстве от них, которую не получается реализовать. Следовательно, эти феномены можно рассматривать как своеобразные проявления сил отталкивания (возникающих на уровне атомов, квантов или чего-то иного, на чем базируется сознание). Аналогичным образом в ощущениях удовольствия можно усмотреть проявления сил притяжения, влекущих сознание в глубину определенного опыта и стремящихся удержать его там. Сами эти силы мы просто принимаем как данность. (Действительно, почему некоторые элементы притягиваются, а некоторые отталкиваются? Почему материя вообще способна к какому бы то ни было движению? На это невозможно дать другой ответ, кроме того, что таковы ее свойства, ее природа.) От этих сил наши чувства и воля получают свою энергию, достаточную для того, чтобы приводить в движение тело. Они же определяют волевые установки, направляющие процесс мышления. Изначальная активность и спонтанность этих сил, коренящихся в самой природе материи, дают воле ту независимость и самостоятельность, на которой основывается наше понятие свободы воли. Свобода воли, ее «самодвижимость», представляется непосредственным проявлением самодвижения материи (что бы за ним ни скрывалось) в сфере сознания. Таким образом, волю можно считать фундаментальным свойством, характеризующим движение материи, которое выражает саму сущность движущих сил. Отсюда динамизм воли, столь же субстанциальный и внутренне обусловленный, как и динамизм материи.

Итак, сознанию, ядром которого является воля, подобно материи в целом, имманентно движение. По сути, оно находится в постоянном изменении. В то же время сознание обладает способностью накапливать и хранить информацию в памяти. Причем эта информация относится не только к окружающему миру, но и к самому сознанию. Фактически всякий раз, когда мы воспринимаем внешнюю информацию, мы запоминаем не ее, а свое восприятие. Например, наблюдая закат солнца, я фиксирую в памяти не одни лишь краски неба, а целостное ощущение себя, смотрящего на закат. Чувство «я» сопровождает все акты сознания. При этом если информация о внешнем объекте гипотетически может храниться в памяти в виде мгновенного отпечатка (по аналогии с компьютерной «памятью»), то информацию о «я» трудно представить как разовый оттиск на материальном носителе, скорее ей должен соответствовать некий процесс. Иначе говоря, информация о «я» — это не отдельный «кадр», а целый «фильм», т. е. определенным образом упорядоченный набор кадров. «Я», осознаваемое в данный момент, — это не только «я», существовавшее в предыдущее мгновение, но и «я» пять минут назад, месяц назад, год назад и т. д., присутствующие все вместе здесь и сейчас. Видимо, в этом и заключается ответ на вопрос о том, как сознанию удается связывать воедино разномоментные элементы опыта.

Допустим, существует мой точный клон, обладающий вдобавок опытом, полностью совпадающим с моим собственным. Очевидно, что во многом наши с ним мысли и поступки будут идентичны. Тем не менее, наблюдая за ним, у меня никогда не возникнет ощущения, что он — это я. Мое «я» всегда «здесь», в этой точке пространства и в этом моменте времени, и никакое «там», находящееся в другом месте или в другом времени, не может служить дополнительным пристанищем для моего «я». Соответственно, «я», существующее в другом (прошедшем) времени, будет столь же чуждо мне нынешнему, как и «я», параллельно существующее в другой точке пространства, и у меня никогда не получится пережить его опыт как свой. Поскольку в реальности дело обстоит иначе и я не воспринимаю воспоминания о своем прошлом как информацию, навязанную мне извне, остается только предположить, что все то, что я считаю моим прошлым опытом, включая мои прежние «я», присутствует в настоящем.

Строго говоря, я не знаю, было ли у меня прошлое и каким оно было; у меня есть лишь память о нем, которая существует именно сейчас, в настоящее мгновение. Память о прошлом кажется фрагментарной, со множеством «белых пятен» и неотчетливых деталей, однако субъективно они не ощущаются как провалы в памяти, напротив — за ними угадывается что-то смутное и неясное, но вполне реальное. Будь память по-настоящему дискретной, вряд ли бы ее несвязные элементы могли сложиться в единое «я». Непрерывность ощущения «я» является основой его целостности. Поэтому образ «я», фиксируемый в памяти, не может быть статичным слепком, передаваемым из прошлого в настоящее в виде все усложняющихся реплик, — он должен отражать процесс изменения «я». Но как зафиксировать процесс изменения? Не напоминает ли это название детской игры «море, замри»?

Очевидно, что процесс можно отобразить лишь с помощью аналогичного процесса. Так, статичный набор кадров на кинопленке не способен передать движение поезда. Иллюзия приближающегося поезда возникает только тогда, когда пленка сама находится в движении. Что же внутри сознания и памяти может послужить таким подвижным аналогом для перманентно меняющегося «я»? Неужели существует второе «я», которое хранит и каждый миг воспроизводит информацию о первом? Тут следует отметить, что живое ощущение подлинного «я», характерное для текущего момента, безусловно, выделяется своей отчетливостью на фоне накопленной в памяти информации о «я», относящейся к моментам прошлого, но принципиальных различий между ними нет, и вместе они образуют целостное единство — единство самосознания. Это ощущение предстает более ярким, более причастным бытию, поскольку непосредственно выражает текущую активность воли и связанный с ней момент становления нового «я», продолжающего неразрывную цепь прежних состояний самосознания. Тем не менее в переживании актуального момента текущее состояние «я» настолько слито с прежними состояниями, что последние невозможно приписать какому-либо другому носителю (второму «я», аккумулирующему информацию о первом). «Аналогом» меняющегося «я» может быть только оно само.

Действительно, память о «я», сохраняющаяся как кодированный образ, не есть «я». Если бы прошлое «я» было представлено лишь этим образом (моего «я» или какого-то другого — как узнать?), то «я», реально существующее в настоящий момент, не могло бы ощущать себя идентичным ему и единым с ним (т. е. образ не может быть полностью тождествен реальному объекту). Информация о «я» не отличалась бы принципиально от информации о прочих объектах, хранимой в памяти. Мы жили бы только настоящим моментом и были бы лишены полноты самосознания.

Приходится принять кажущееся фантастичным, но все же логически оправданное предположение, что предыдущие состояния «я», ощущаемые в текущее мгновение, присутствуют в нем не в виде скопированных образов, а всей своей сущностью; т. е. они не исчезают, а продолжают существовать в каждый момент настоящего, образуя единое сознание. Это объясняет в том числе то, каким образом ощущение «я», внутренне структурированное и хронологически упорядоченное, оказывается «втиснутым» в такой исчезающе малый временной промежуток, как мгновение настоящего. С этим связана и возможная трактовка времени как априорной формы чувственности (поскольку структура сознания как «вещи в себе» на уровне феноменов сознания проявляется в том, что восприятия выстраиваются в определенной последовательности).

В отличие от остальных явлений этого мира, «я» не сжато до момента настоящего, а развернуто во времени. В сущности, «я» — это единственное известное нам явление, которое действительно существует во временном измерении: его текущие состояния не «затирают», не подменяют собой предыдущие, а как бы наслаиваются, нарастают на них. В каждый момент существования «я» его настоящее сосуществует с прошлым, тогда как все видимые нами вещи словно рождаются каждый миг заново (к примеру, ракушка, выброшенная волной на берег, находится уже в ином состоянии — по крайней мере, в пространственном отношении к прочим объектам материального мира — по сравнению с тем, в котором она находилась, когда еще была в воде; и в тот миг, когда она оказывается на берегу, в морской волне ее уже нет). В силу этой своей особенности «я» (и как явление, и как сущность) не зависит от времени в такой степени, в какой зависят окружающие нас материальные вещи. Для него время является просто дополнительным пространственным измерением, в котором происходит его своеобразный рост.

Подведем итог. «Я», обладающее по самой своей природе самосознанием, не подвластно времени и к тому же имеет в себе волю, являющуюся прямым выражением той силы, что служит причиной вечного движения материи. Скрытая за этим сущность, очевидно, очень близка к понятию души или другим синонимичным понятиям, существующим в различных культурах.

IVa

Предположив, что сознание одновременно существует в настоящем и в прошлом, мы тем самым подразумеваем, что мир, частью которого оно является и с которым взаимодействует, в действительности обладает такими же пространственно-временными свойствами. Выходит, что настоящее — это не бесконечно малая точка на оси времени, а достаточно протяженный интервал, включающий в себя то, что мы называем прошлым. Все существовавшее в прошлом столь же реально, как и то, что существует сейчас, более того — оно тоже существует «сейчас».

Фактически это означает, что время является четвертым пространственным измерением, правда, довольно специфическим — анизотропным, — в котором движение происходит лишь в одном направлении. Это напоминает рост кристалла, направленный от центра к периферии. Возможно, примерно так в пространстве и времени расширяется наша Вселенная, сохраняя, подобно кристаллу, свою структуру (отсюда наблюдаемая нами причинно-следственная связь событий).

IVb

То, что однажды возникло, уже не может исчезнуть. Став прошлым, оно сохранится навсегда. Настоящее — это только что возникшее прошлое, еще находящееся в стадии становления. Таковы лишь некоторые следствия из той картины мира, которая порождается представлением о времени как о четвертом пространственном измерении. Конечно, в такое трудно сразу поверить. Нам кажется очевидным, что мир трехмерный. Но для нас также очевидно (в буквальном смысле) и то, что Солнце вращается вокруг Земли. В действительности, однако, все обстоит иначе.

В сущности, трехмерный мир, части которого способны хаотическим образом взаимно перемещаться, меняясь местами, еще более загадочен и невероятен, чем четырехмерный, где движение происходит в строго определенном направлении, тем самым развивая сформировавшуюся структуру мира, а не разрушая ее. То, что наш мир в достаточной степени структурирован, в том числе в плане причинно-следственных связей, свидетельствует в пользу гипотезы о его четырехмерности.

Va

Вернемся к вопросу о душе. По-видимому, внутреннее «я», движимое такой фундаментальной силой, как воля, и сохраняющее постоянство при всех изменениях, вполне может претендовать на то, чтобы считаться бессмертной духовной сущностью. Но это лишь сердцевина сознания, а что с остальным его содержимым, без которого немыслима человеческая личность?

Понятно, что развитый половой инстинкт и хороший аппетит вряд ли смогут найти применение вне биологической формы существования. Также и знание родного языка, правил дорожного движения, таблицы умножения и т. п., скорее всего, не пригодится за пределами человеческого опыта. Что же останется от личности человека, если она утратит все подобные знания и свойства? Впрочем, такие утраты случаются с нами и в течение жизни (например, детский хватательный рефлекс или пристрастие к молоку), и впоследствии они не воспринимаются как личная катастрофа. В целом человеческая личность испытывает постоянные изменения, пусть и не всегда заметные на первый взгляд. Каждое событие что-то меняет в нашем восприятии мира, в нашем сознании и его дальнейших реакциях. Однако поскольку эти изменения обычно происходят постепенно и целостность личности сохраняется, мы их почти не ощущаем. Здесь важна преемственность состояний «я», проходящая связующей нитью через все изменения. Даже резкие деструктивные перемены в сознании, допустим, приводящие к потере рассудка, не могут прекратить эту преемственность (самоидентичность «я» остается и при раздвоении личности, и при других нарушениях психических функций, в том числе вызванных повреждениями мозга).

Именно «я» составляет основу нашей личности. Все остальные изменчивые черты этой личности — лишь одежда, в которую обряжается «я» и которую оно, правда, склонно принимать за свою сущность, но не может слиться с ней воедино, придав ей собственное свойство принадлежности к истинному бытию. Все, что есть в нашей личности помимо «я», слишком инертно и эфемерно (почти как у Ницше: «человеческое, слишком человеческое»). Это действительно похоже на костюм, который подчеркивает отдельные достоинства фигуры и не слишком мешает проявлять активность или, наоборот, который плохо сидит и сковывает движения. Как всякий костюм, человеческая личность со временем обветшает, и «я» окажется лишенным этой оболочки, утратив вместе с ней привязанность к ненужным подробностям человеческого существования, но сохранив квинтэссенцию жизненного опыта.

Vb

Все, что с нами происходит, оставляет в нас свой след, но это не значит, что память об этом сопутствует нам постоянно. Даже наше имя, социальная роль и все прочее, что связано с нашей личностью и напоминает о себе ежедневно на протяжении многих лет, не присутствует в нашем сознании в каждый миг его существования. Ощущение «я» — присутствует. То, что не присуще нам всегда, — это не мы, а лишь наши отношения с внешним миром (т. е. явления, а не сущность). Только «я» выражает нашу истинную суть, имеющую субстанциальное бытие. Соответственно, элементы опыта не «прилипают» к нам навсегда, не становятся в буквальном смысле частью «я», скорее, они сообщают ему свой импульс, и в этом заключено их главное значение.

Говоря языком «Бхагавадгиты», «я» не грязнится получаемым опытом, словно листья лотоса, которые не намокают в воде. Вместе с тем «я» — это не безучастный «свидетель» из брахманистских учений, отрешенно созерцающий явления сознания и внешнего мира. Все хорошее и плохое, что случается с нами, вносит свои коррективы в траекторию развития нашего «я», которые накладываются на его ранее существовавшие «установки». Мы стремимся дистанцироваться от плохого (того опыта, который приносит нам страдания) и хотим удержать в поле своего сознания хорошее, но и в том и в другом случае мы фактически ориентируемся не на сами явления, а на тот эффект, который они в нас произвели. Этот эффект нельзя изменить, да и не нужно, поскольку это нарушило бы целостность и полноту «я». Изменения произойдут в дальнейшем сами — как результат нового опыта, который не сотрет влияние прежнего, но обогатит его и усложнит. При этом непосредственное содержание опыта, выполнив свою основную функцию, отойдет на второй план. Оно не канет в небытие (прошлое не исчезает; в соответствии с тем, что говорилось выше, оно обладает реальным и неизменным существованием), но утратит для «я» свою актуальность.

Само деление элементов опыта на «хорошие» и «плохие» выражает не столько свойства опыта, сколько внутренние установки «я». Получается, что мы не только понапрасну терзаемся беспокойством, цепляясь за явления прошлого, превратившиеся в пустые оболочки полученного и специфически усвоенного нами опыта, но и придаем этим явлениям ценностную окраску, которой они на самом деле не обладают. Впрочем, в нашем положении такие «ложные» реакции практически неизбежны. В этом мы не отличаемся от лабораторной крысы, получающей удар электрическим током всякий раз, когда загорается лампочка, и в итоге реагирующей именно на включение лампочки, которое само по себе не представляет для нее никакой угрозы. С известной точки зрения человек не умнее крысы — все равны перед законами этого мира. Об этих законах мы еще поговорим позже, а пока продолжим рассмотрение отдельных аспектов того, как «я» воспринимает человеческий опыт.

Чрезмерно аффектированное восприятие содержания опыта порождается неизбежным для нас ложным отождествлением «я» с «не-я». Особенно остро оно проявляется, когда опыт трактуется как негативный. Душевное страдание может свести с ума, а физическое — вызвать смерть от болевого шока, тем не менее и первое, и второе следует считать иллюзорным в том смысле, что испытывающее его «я» не терпит ущерба. Оно само дает страданию энергию, в результате чего нарушается его контакт с «не-я» — прежде всего, с личностью и телом человека, выполняющими роль моста, соединяющего «я» с «не-я». Разрыв связей с «не-я» воспринимается как уничтожение «я» (воспринимается, разумеется, самим «я»), что обусловлено привычкой к определенной форме существования (в нашем случае — человеческой).

Нечто подобное происходит в известном психологическом эксперименте, реализованном в различных вариантах. К примеру, испытуемый сидит за столом, положив руки на столешницу, при этом одна его рука скрыта ширмой, а рядом с ней по другую сторону ширмы подложен ее муляж. После нескольких легких прикосновений к спрятанной настоящей руке (которые испытуемый ощущает, но не видит) и синхронизированных с ними касаний искусственной руки (происходящих в поле зрения испытуемого) по искусственной руке наносят резкий удар молотком. Испытуемый в этот момент, как правило, переживает испуг и рефлекторно отдергивает руку, спрятанную за ширмой, поскольку его ум успел отождествить свои ощущения с воздействиями на руку-муляж.

В описанном эксперименте его участник испытывает ложную тревогу по поводу того, что очевидным образом принадлежит к сфере «не-я». В случае с нашим телом и нашей личностью иллюзия их тождественности с «я», конечно, более реалистична и живуча. В немалой степени этому способствует бесспорный факт: то, что разрушает наше тело или личность, действительно заставляет нас страдать. Но что такое страдание и чем оно для нас опасно?

Страдание есть реакция отторжения, отталкивания от неприемлемой реальности; она может усиливаться, концентрировать в себе все больше энергии, если ее цель не достигается, — до тех пор, пока то, что является для нее препятствием, не будет так или иначе преодолено (в том числе посредством обморока или смерти). Таким образом, страдание — это не пассивное переживание внешнего деструктивного воздействия на «я» (невозможного в принципе), а собственное движение «я», иногда выполняющее деструктивную функцию в отношении связей «я» с «не-я». Т. е. «я» как бы насильно рвет эти связи и вырывается на свободу — в реальность, отличную от той, из которой оно бежит. Очевидно, что для самого «я» такое движение нежелательно, т. е. отталкивание, деструкция в каком-то смысле противны его природе.

Согласно поэтической метафоре, со смертью человека гибнет целый мир, и, вероятно, смерть действительно ощущается как прозреваемый в этой интуиции локальный апокалипсис: порывая с «не-я», «я» разрушает тот мир, который оно построило вокруг себя. Мнимый «вселенский» характер этой катастрофы заставляет «я» испытывать вблизи смерти метафизический ужас перед небытием. Но откуда в нем это знание небытия (которого по определению нет) и почему оно отказывается принять такое вроде бы устойчивое и нейтральное состояние, как небытие? Самым логичным объяснением представляется то, что небытие есть полнейшее отрицание «я», противоречащее самой его природе, его антипод. Это подразумевает, что «я» является выражением абсолютного бытия, несовместимого с небытием, и потому оно отвергает даже гипотетическую возможность небытия.

Абсолютное бытие включает в себя все, исключая лишь то, что относится к небытию (то, чего нет); оно довлеет себе и ограничено лишь собой (т. е. ничем не ограничено = ограничено ничем, или небытием). Поскольку его природа требует проявления (т. е. того, что отличает его от небытия) и нет никакого «вне», где оно могло бы проявиться, оно может проявиться только «внутри», и потому его изначальное единство (представляющее собой вневременное и внепространственное сверхбытие, отличное и от небытия, и от проявленного бытия, — божественное «ничто» немецкого мистика Мейстера Экхарта) дробится, порождая множественность (возможно, примерно так, как это описывает неоплатонизм или — со своей стороны — физические теории Большого взрыва и инфляционной Вселенной); т. е. оно условно обособляется и индивидуализируется в каждой из множества порождаемых им единиц (вспомним библейское «по образу и подобию»; также приходит на ум более современное сравнение с голограммой). Одной из них и является «я».

Итак, «я», будучи непосредственной манифестацией бытия как такового, выражением его неисчерпаемого динамизма, погружаясь в реальность человеческой жизни, проходит через нее без ущерба для себя, но приобретает иной характер активности, соответствующий пережитому опыту. Можно сказать, что оно приобретает своего рода память об этом опыте. Однако обычно под памятью мы понимаем нечто другое, что более явно отражает подробности нашей жизни, с чем мы в значительной мере идентифицируем свою личность и утраты чего боимся.

Мнение о том, что память — это основа личности, во многом справедливо. Однако память, как и личность, существует в двух ипостасях. Истинной личностью, обладающей свободой воли, является наше «я»; человеческая же личность — лишь ее временная оболочка, своеобразный интерфейс с окружающим миром. Соответственно, истинная память — та, что носит активный характер, т. е. сохраняет «энергию» события, — формируется внутри «я», и она действительно задает его основные инварианты. Кроме того, есть память о событиях, происходящих вокруг «я», которая по сути нам не принадлежит и представляет собой существующие в пространстве прошлого взаимосвязи «я» с внешним миром. Содержимое этой памяти само по себе достаточно нейтрально по отношению к нашей личности (ведь на самом деле для нас важна не столько фактическая сторона событий, сколько вызываемая ими реакция сознания, которая у каждого происходит по-своему), тем не менее мы всячески за него цепляемся и ассоциируем этапы развития своей личности с его событийным рядом. Это так же естественно и неизбежно, как и возникающая в описанном выше эксперименте ложная привязанность сознания к «поддельной» руке. Нечто похожее происходит в сознании людей, бережно хранящих, например, какие-нибудь безделушки в память о важных для них событиях. И все же такая привычка нередко кажется странностью и чудачеством. Возможно, потому, что в глубине души мы понимаем: материальные предметы существуют вне нас и обладают собственными, независящими от нас свойствами, и если какой-либо из них служит неким символом для одного человека, то другой человек, взглянув на этот предмет или взяв его в руки, не сможет испытать те же чувства, что и первый. Т. е. память заключена не в предметах, а в нашем сознании. Однако сделать следующий шаг и признать, что наши насыщенные предметами и событиями воспоминания, в свою очередь, имеют лишь символическое значение и являются внешней оболочкой истинной памяти, для нас не так просто.

Память, которую можно назвать событийной, хранит в себе также наиболее явственный отпечаток нашей человеческой личности. Очевидно, что далеко не все помнящиеся нам события важны или приятны для нас (некоторые, пожалуй, мы предпочли бы забыть и никогда не вспоминать). То же самое можно сказать об отдельных чертах нашей личности, которые, кажется, только искажают ее подлинную суть. (Надо думать, немногие искренне согласятся со словами Василия Розанова: «На мне и грязь хороша, потому что это — я». Видимо, и сам он вкладывал в эту фразу в основном художественный смысл, не предполагающий буквального прочтения.) Таким образом, и наша память, и наша личность представляют собой в некотором роде тусклое стекло, через которое едва проглядывает наше настоящее «я» и через которое оно получает отрывочные и не всегда верные сведения о мире. По сути, они (память и личность) образуют знаменитую платоновскую пещеру, в которую заточена человеческая душа.

Память вообще довольно странно устроена. Мы не помним о том, что было с нами до рождения, но мы также не помним всех подробностей происходившего несколько дней или даже мгновений назад; однако некоторые из этих подробностей могут внезапно вспомниться впоследствии. Естественно предположить, что биологические структуры памяти определенным образом ограничивают возможную активность «я» — и с точки зрения наших жизненных задач это представляется вполне разумным. Но это лишь временное ограничение: в мире материальных форм не существует такой темницы, стены которой способны удерживать «я» вечно.

Впрочем, назвать земную жизнь темницей было бы большим преувеличением. Многое из того, что в ней случается, заключает в себе важный положительный опыт, позволяющий нам постичь и усвоить те принципы, на которых зиждется гармония бытия. Очевидно, что подобный опыт имеет непреходящее значение и, вероятно, информация о нем в полной мере сохраняется «я». В целом, каждое жизненное событие оставляет свой след, все вносит свой вклад в эволюцию «я», оказывая влияние на характер его дальнейшего движения, и через это получает экзистенциальное оправдание и приобщается к истинному бытию.

VI

В нашем материальном мире только «я» обладает постоянством и свободой движения, напоминающей о самодвижении материи. Это указывает на то, что по своей сущности «я» родственно движущим силам материи и в иерархии бытия находится близко от его основ. Между тем все окружающие нас материальные объекты — от микро- до макроуровня — являются сложносоставными, имеют неустойчивую структуру и подвержены разрушению. По большому счету, про них нельзя сказать, что они действительно существуют: существование не является их постоянным и неотъемлемым свойством (подлинно существует лишь то, что их образует).

Нас поистине окружает царство иллюзии, майи. То, что кажется обособленным и грубо материальным (камень, дерево, Солнце, наше тело и проч.), на деле подобно узорам буддийской мандалы, составленным из песка, которые может смешать и развеять порыв ветра. И наоборот, наше «я», которое представляется зыбким и нематериальным, как бы растворенным в сознании и теле человека, в действительности сохраняется, невзирая на изменения, и прочно укоренено в бытии. Это именно оно, словно волшебный фонарь, придает реальность и живость всему, что попадает в круг его света, само же остается в тени. Интенсивность наших ощущений питается его энергией.

По сути, можно утверждать, что «я» — это единственная доступная нам реальность. Мир пустотен — и даже не в кантианском смысле (как «вещь в себе», трансцендентная наблюдаемым явлениям), а в духе философии буддизма (как совокупность обусловленных и несубстанциальных объектов). Чтобы пояснить это, рассмотрим три уровня бытия. Первый — самый поверхностный и очевидный для нас — явления, или феномены, как мы их воспринимаем и познаем. Второй — стоящие за ними объекты («вещи в себе»). Наконец, третий — истинно сущее, то, что представляет собой сущность этих объектов. Теоретически объект, порождающий явление, и его сущность могут совпадать. Но применительно к  объектам, проявляющимся в поле нашего сознания (кроме «я»), это следует считать крайне маловероятным (неустойчивость явлений практически исключает данное предположение). Лишь другие сознания гипотетически должны полагаться как подобные нам и потому тоже истинно сущие, но все же об их существовании мы узнаем только через явления (тем самым всегда остаются некоторые основания для солипсизма). Что касается материального мира, который нас окружает в этом земном бытии, то он в качестве совокупности явлений коренным образом отличается от феномена «я», выражающего нашу внутреннюю реальность, нестабильностью своих структур и инертностью изменений, подчиняющихся довольно четким закономерностям (что существенно облегчает жизнь науке, описывающей эти «законы природы»).

Иллюзорные внешние объекты, не являющиеся самостоятельными сущностями, не способны полноценно взаимодействовать с «я», поскольку принадлежат к другому, более обусловленному и вторичному, уровню бытия; соответственно, сами по себе они не могут ни улучшить существование «я», ни повредить ему. Поэтому никакие потери, неудачи и разочарования, случающиеся с нами в этой жизни, не имеют серьезного значения. Невозможно утратить то, что обладает лишь призрачным бытием, подобным сновидению, и это относится ко всему, что мы называем материальным. Значимы только процессы внутри «я», его «ответы» на внешние раздражители (пусть даже иллюзорные), так как они распространяются дальше в бесконечность времени, ибо их носитель вечен.

Действительно, если, обозревая доступную нам малую часть материального мира, мы делаем глобальные обобщения и приходим к выводу, что все материальное изменчиво и преходяще, то сосредоточив внимание на своем «я», сознавая его постоянство и самодвижение, мы с тем же основанием и с той же уверенностью должны заключить, что оно не подчиняется законам тления и разрушения.

VII

Предложенное ранее понимание воли нуждается в комментарии. В контексте приведенных выше рассуждений «воля» — весьма условный термин (но не более, чем «цвет» или «аромат» элементарной частицы). Тем не менее она достаточно адекватно обозначает видимую интенциональность движения материи, проявляющуюся в структурированности внешнего мира.

Неслучайность, «умышленность» этого движения наиболее явно выражена в живой материи. Впрочем, доминирующая в научных кругах теория и там усматривает лишь действие механизма случайности. Удобство такой концепции очевидно: не нужно дальше ничего объяснять, случайные процессы слишком сложны для нашего понимания, мы не знаем и, более того, не можем знать, как и почему они происходят; а если подобрать к этому специальный научный термин (например, флуктуация), то у благодарного слушателя или читателя возникает обманчивое впечатление, что объяснение найдено.

Однако, концепция случайности предполагает равную вероятность выбора различных путей развития, но на деле мы видим, что там, где должен был бы происходить слепой перебор возможных вариантов, вместо этого наблюдается целенаправленное достижение некоего оптимального состояния. Если спросить у биолога, где же все эти многочисленные «ошибки» природы — в частности, результаты неудачных мутаций, — то мы можем услышать в ответ, что палеонтология еще слишком молода, а вероятность нахождения сохранных останков существовавших биологических видов слишком мала и т. д. (тем не менее все найденное удивительным образом представляет собой фрагменты вполне совершенных и довольно немногочисленных живых форм, т. е. тут теория вероятностей почему-то не работает). Если же спросить, откуда тогда уверенность в правоте нынешней эволюционной концепции, то последует ответ, что она опирается на достижения такой солидной науки, как палеонтология, которой накоплен огромный и, бесспорно, убедительный фактический материал.

А еще существуют «детские» вопросы, которые обычно остаются без ответа: почему у лошади нет рогов, а у оленя есть (видимо, чтобы этому лесному жителю было сподручнее запутываться в ветвях деревьев и становиться добычей хищников), зачем павлину такой хвост (по мнению биологов, это делает его более привлекательным для самок; т. е. мало того что среди предков павлина вдруг стали массово появляться самцы со все более длинными и цветастыми хвостами, но еще одновременно и самки столь же внезапно и массово развили эстетический вкус и стали предпочитать обычным самцам невиданное «чудо в перьях») и т. д.

Устранить все эти вопросы можно, если отказаться от попыток объяснять эволюционные процессы случайностью и предположить, что они являются следствием разумной самоорганизации материи (что и сделали, к примеру, Бергсон и Тейяр де Шарден: первый выдвинул теорию творческой эволюции, а второй воплотил свои идеи в своеобразное учение христианского эволюционизма). Для этого нам придется до некоторой степени «одухотворить» материю. Антропоморфное понятие воли, рассматриваемое в данном ключе, вполне подходит для описания причин ее движения.

Здесь вступает в действие закон аналогии, повсеместно применяемый нами и в быту, и в научных исследованиях: если в известных случаях (в нашем индивидуальном опыте) существование и самодвижение мировой субстанции проявляются в форме самосознания и воли, то закономерно ожидать, что и в других подобных случаях (т. е. применительно к любым объектам, определяемым как материальные, к множеству которых по всем признакам должен быть причислен сам человек во всем его телесном и духовном составе) они тоже будут проявляться в форме таких феноменов.

Итак, развитие материи происходит не вслепую, а направляется волей. Соответственно, движущей силой эволюции являются не столько случайные мутации и естественный отбор, сколько ортогенез, внутренне заданная направленность эволюционных процессов. Эта направленность эволюции живой и неживой материи, базирующаяся на принципах воли и самосознания, подразумевает определенный уровень сознательности материи, варьирующий у разных материальных структур (в том числе подразумевается наличие сознательных импульсов в проявлениях воли, действующей в неживой материи).

Парадоксально, но к таким заключениям приводит последовательно материалистический подход. Если сознание влияет на материю и в свою очередь подвергается ее влиянию, т. е. взаимодействует с ней, и потому относится нами к сфере материального, то верно и обратное: во всем материальном должно присутствовать нечто «духовное». Материализм, по сути, — это не теория, а лишь способ непосредственного описания явлений. Нельзя сказать, что он в принципе неверен, однако он неизбежно поверхностен и односторонен. Более фундаментальный подход должен вести нас «внутрь» материи, где материальное и духовное сходятся. Естественно, такой подход требует иной трактовки понятия «материя».

VIIIa

Попытки обнаружить присутствие высшего разумного начала в мироустройстве неизбежно сталкиваются с проблемой существования зла.

Объяснение, предложенное античной философией и состоящее в том, что в целом мир прекрасен и совершенен (это космос, дивно украшенный и упорядоченный, сотворенный благим Демиургом), а потому отдельные недостатки (то, что мы считаем злом) не имеют значения, — обычному человеку, не исполненному стоической или неоплатонической мудрости, принять трудно. Всемогущество Бога, который заботится лишь о целом и не заботится о «мелочах» (к которым относятся, видимо, и отдельные человеческие судьбы), по меньшей мере вызывает сомнения. Вместе с тем создается впечатление, что Бог не то чтобы не заботится о судьбах людей, а даже напротив — помещает в наиболее невыносимые жизненные условия тех, кто, по людским меркам, должен быть особенно ему угоден. Возможно, то, что обстоятельства зачастую вынуждают таких «божьих избранников» сравнительно рано покинуть этот мир, является благом (подобно тому как студент-отличник получает зачет до наступления сессии или же заключенный освобождается из тюрьмы досрочно за хорошее поведение). Тогда нам стоит существенно пересмотреть свои представления о добре и зле, да и о видимом мире в целом. Последний следует рассматривать, скажем, не как отдельную обитель в Граде Божьем, а лишь как чистилище, «прихожую» рая или ада (или чего-то еще). Соответственно, наша задача не расположиться там с комфортом, а привести себя в порядок и, не задерживаясь слишком, проследовать в главные помещения.

С другой стороны, зло обычно предстает как аномалия, случайное нарушение мирового порядка. Но что есть случайность? Возможно, слова Эйнштейна о  том, что Бог не играет в кости (сказанные в отношении квантовой механики), верны в том смысле, что случайности все же не случайны. Человеческая история полна невероятных совпадений — иногда благоприятных, иногда роковых, иногда даже комичных. Карл Юнг упоминает забавный случай (описанный ранее другим автором) трижды состоявшейся встречи неких господ Дешана и де Фонжибу, непременным атрибутом которой был пудинг с изюмом. (Первый раз де Фонжибу угостил Дешана, тогда еще ребенка, кусочком пудинга. Второй раз, спустя много лет и уже в другом городе, Дешан, посещая местный ресторан, заказал себе на десерт пудинг. Оказалось, что последний кусок заказан господином де Фонжибу. Наконец, в третий раз, еще через много лет, Дешана пригласили в гости отведать пудинга. Во время застолья он в шутку упомянул о де Фонжибу, и тот действительно не замедлил явиться. Как выяснилось, он просто ошибся адресом.) Другая история (не помню ее источник) связана с двумя кораблекрушениями, произошедшими в одном и том же районе с интервалом более чем в сто лет, но, кажется, в один и тот же день. И в том, и в другом случае выжил только один член экипажа, носивший одинаковое имя и ту же фамилию. (Привожу примеры, которые мне вспомнились; возможно, они не являются самыми яркими и впечатляющими.) Юнг объясняет подобные случаи «синхроничностью» событий, т. е. их не причинной, но смысловой взаимосвязью. Это можно интерпретировать так, что события не обусловливают друг на друга, а согласуются во времени и пространстве под влиянием высшей разумной силы, связывающей их посредством смысла (т. е. фактически действует тот же принцип предустановленной гармонии, что и в философии Лейбница). Рассматривать ли принцип синхроничности как всеобщий (тогда мы превращаемся в марионеток в руках кукловода) или как частный (действие которого подобно античному «богу из машины», вмешивающемуся в сценическое действие лишь эпизодически), в любом случае мировые процессы приобретают оттенок театральности, а мы оказываемся действующими лицами в пьесе, сюжет которой выстроен по неизвестным нам законам, однако в целом довольно разумно, и даже со своеобразным юмором.

Элементы постановочности, срежессированности, которые иногда присутствуют в течении событий (не говоря уже о разного рода «чудесах», нарушающих привычный порядок вещей, сама многочисленность свидетельств о которых должна указывать на то, что некоторая часть их заслуживает доверия), дают основание предполагать, что видимое зло — лишь составляющая интриги разыгрываемой пьесы, а не что-то реальное. Гибнут и рассеиваются иллюзии, конструкции мира феноменов, тогда как подлинные сущности неуязвимы для сил разрушения и не могут потерпеть от них прямого вреда.

Кроме того, само понятие зла находится в противоречии с представлением о единстве бытия. В самом деле, бытие определяется как множество, в которое включаются обладающие способностью к взаимодействию между собой элементы (если элемент такой способностью не обладает, то он не может иметь каких-либо проявлений и потому принадлежит небытию), взаимодействие же предполагает момент единства; следовательно, несмотря на кажущуюся разнородность элементов, все они — одинаковой природы (тем самым также отрицается бытие нематериальных сущностей). Последнее исключает возможность их антагонистической несовместимости, в противном случае сущность явлений была бы внутренне противоречива и все изменения в мире феноменов в конечном итоге не имели бы под собой никакой субстратной основы, что равносильно существованию теней без отбрасывающих их объектов. Таким образом, зло, рассматриваемое как непреодолимая преграда, пресекающая естественный путь развития отдельных форм бытия (важно отметить, что трактуемое так зло не ограничено сферой человеческого существования, а представляет собой явление космического масштаба), не может порождаться миром сущностей. Его место — исключительно в мире феноменов. Можно сказать, что это пустое понятие, не отражающее подлинную реальность. Тем не менее в мире явлений, объектам которого мы приписываем реальное существование, игнорируя их очевидную эфемерность, понятие зла вполне применимо (иллюзия здесь накладывается на иллюзию, что парадоксальным образом создает ощущение некоторого правдоподобия; так, ни в одном из клубов верховой езды вам не удастся прокатиться на единороге, но во сне такой случай может представиться).

Строго говоря, когда мы сталкиваемся со злом, восприятие нас не обманывает: то, с чем мы соприкоснулись, действительно было бы злом, если бы подвергающийся ему объект восприятия был реальной сущностью, отдельным «кирпичиком» в здании бытия. Тогда его разрушение нанесло бы ущерб всему зданию и являло бы собой онтологическое зло. Но в нашей реальности мы имеем дело не с «кирпичиками», а с «мыльными пузырями», и когда такой пузырь лопается, то ни с мыльной водой, ни с воздухом, которым он наполнен, не происходит ничего трагического и фатального.

Стало быть, резюмируя вышесказанное, проблема теодицеи сводится не к вопросу, почему Бог допускает существование зла, а к вопросу, зачем ему нужно поддерживать видимость его существования. Кажется, что для теистических религий дать ответ на этот вопрос не составит большого труда.

VIIIb

Задумаемся, почему наш мир так дисгармоничен, откуда в нем уродства, страдания, зло? По-видимому, это расплата за относительную независимость частей от целого. Однако такая независимость по большому счету является иллюзорной. Соответственно, все деструктивные феномены тоже представляют собой лишь иллюзии. Зло (в широком смысле этого слова) — только указатель, предупреждающий о том, что свобода частей принимает гипертрофированные формы, не отвечающие идее целостности, и что необходимо их большее единение. Но на деле никакая из частей, обладающих в своей основе субстанциальным бытием (т. е. причастных к реальному существованию), не может полностью отделиться от остальных и как бы выпасть из мира. Все они существуют исключительно во взаимосвязи. Поэтому условное «зло» имеет весьма ограниченную сферу распространения, оставаясь на поверхности существования и не затрагивая его глубин. Подобно тому как в калейдоскопе из хаоса цветных осколков возникает гармония и симметрия, так и в нашей реальности противоборствующие действия сил предшествуют достижению их согласованности и установлению равновесия. «Зло» представляет собой эпифеномен, сопутствующий данному процессу.

VIIIc

Мир интересен не только своими закономерностями, но и своими случайностями (т. е. всем тем, что не вполне вписывается в установленный нами «свод законов»). Закономерности достаточно неплохо изучены наукой, а случайности всегда таят в себе элемент новизны и указывают на прорехи в наружной конструкции мироздания, через которые, может быть, удастся разглядеть его внутреннее устройство. Квантовые парадоксы, синхронизмы, паранормальные явления, свидетельствующие о скрытых возможностях взаимодействия сознания с внешним миром, а также сам факт присутствия в мире зла — все это позволяет заглянуть за те декорации, которые мы обычно считаем реальным миром, и, соответственно, распознать в них именно декорации.

IX

В «Гандавьюха сутре» упоминается сеть бога Индры, состоящая из драгоценных камней, каждый из которых отражает все остальные камни и сам отражается в каждом из них. Этот образ является иллюстрацией принципа «все в одном, одно во всем». Любопытно, что современная физика тоже приблизилась к такому пониманию. Согласно концепции Дэвида Бома (коллеги и ученика Эйнштейна), Вселенная представляет собой нечто похожее на голограмму, так что за всеми существующими объектами (любого уровня) стоит единый метаобъект, обладающий неким «скрытым порядком», который разворачивается перед нами в бесчисленных аспектах. Такой подход позволяет объяснить результаты некоторых физических экспериментов, а также упоминавшиеся выше синхронизмы и другие странности нашего мира. Независимо от того, удастся ли развить данную концепцию в полноценную физическую теорию или нет, заслуживает интереса уже сама попытка научной мысли, так долго злоупотреблявшей анализом и декомпозицией, вернуться к холическому, целостному взгляду на мир.

В свете же тех идей, что излагались выше, мир представляется не только единым, но и одушевленным. Учитывая, что единственная по-настоящему известная нам реальность, которая присутствует внутри нас, имеет своими основными проявлениями волю и самосознание, следует признать эти свойства характерными для природы реальности как таковой. Тогда истинно сущее, рассматриваемое как единое целое, наделенное сознанием и волей и являющееся первопричиной всех вещей, может быть названо Богом.

Бог как метаобъект обнаруживает свою скрытую «структуру» во всех объектах и явлениях порождаемого им универсума. Реально существует только он («Аз есмь сущий» — возглашается в славянских переводах Библии). Все прочее — лишь феномены его бытия, его «мысли» или «сны».

Часто встречающееся в восточных учениях сравнение и даже взаимоуподобление жизни и сна, безусловно, имеет под собой определенное основание. Сознание спящего создает мир сновидения, в котором он является лишь одним из действующих лиц, а все, что его окружает, предстает совершенно независимым от него и будто бы управляемым собственными законами. При этом логика сновидения может быть достаточно абсурдной, но во время сна она такой не кажется, и в целом все представляется весьма реалистичным. Во время бодрствования мы точно так же чувствуем реалистичность и объективный характер всего происходящего. Таким образом, четко разграничить эти два состояния, несмотря на их вроде бы очевидные различия, довольно трудно. Вряд ли можно найти однозначный критерий, который позволил бы это сделать. Более длительная продолжительность периодов бодрствования, преемственность состояний бодрствования в отличие от состояний сна (даже в случае навязчивых сновидений происходит только повторение одного и того же сюжета, а не его развитие), больший диапазон возможностей и ясность бодрствующего сознания (в частности, в состоянии бодрствования можно вспомнить о состояниях сна и сделать их предметом рефлексии, т. е. сознание бодрствующего как бы заключает в себе сознание спящего и потому имеет более высокий онтологический статус), наконец, сам факт наличия моментов погружения в сон и пробуждения — все эти доводы меркнут по сравнению с признанием субъективно одинаковой достоверности ощущений, которые наше сознание испытывает как в состоянии бодрствования, так и в состоянии сна. Если даже мы убеждены, что сны менее реальны, чем жизнь в состоянии бодрствования, то все равно у нас нет абсолютно надежных доказательств, чтобы утверждать, что такая жизнь не есть сон другого, более сложного, порядка — сон, в котором мы видим сны.

Как бы там ни было, само сходство в восприятии нами состояний сна и яви указывает на способность сознания создавать реальность (или видимость реальности — в контексте предыдущих рассуждений тут нет для нас принципиальной разницы). Если это верно в отношении сознания индивидуума, то применительно к сознанию универсума (точнее, его божественной сущности) — тем более. Тот творческий принцип, что формирует «внутреннюю» реальность в сознании отдельного индивида, на уровне сознания Бога порождает «внешнюю» реальность для всех индивидов (здесь будет уместно вспомнить Шекспира: «Мы созданы из вещества того же, что наши сны»).

Таким образом, можно сказать, что Бог творит мир «из ничего». Но это «ничто» не тождественно небытию; оно имеет опору в истинном бытии, которое служит его своеобразным субстратом. При этом истинное бытие, т. е. бытие Бога, не умаляется, преобразуясь отчасти в бытие мира (т. е. Бог не становится миром, не создает его из себя). Если воспользоваться терминологией Канта, то Бог — это единственная «вещь в себе» (или «сама по себе»), тогда как мир — лишь некий динамический модус ее существования. Причем само понятие динамики в данном случае достаточно условно, поскольку не предполагает внешних изменений (невозможных по причине отсутствия «внешнего» как такового). Так что если мы хотим иметь более-менее ясное представление о природе реальности, основанное на известных нам явлениях, то отношение между миром и Богом следует интерпретировать как отношение мысли к мыслящему.

Бог, будучи мыслящим, выступает также в качестве мыслимого, т. е. божественная сущность выражает себя в порождаемых ею феноменах. Феномены, так сказать, первого порядка — это динамические элементы, агенты божественной воли (к их числу по своей сути принадлежит наше «я»). Феномены второго порядка — это всевозможные отношения элементов (благодаря которым возникает в том числе и наш мир со всеми его явлениями). Мир, таким образом, можно представить как продукт коллективного мышления элементарных субъектов разного уровня, создающих многообразные материальные формы и их взаимосвязи. Бог как сущность трансцендентен этому процессу творения (и совершенно для нас недоступен — так фигуры на шахматной доске могут разыгрывать различные комбинации, при этом сам материал, из которого они изготовлены, в игре не участвует), но в роли феномена он проявляется через взаимоотношения элементов, действуя как своего рода коллективное или роевое сознание (обладающее, однако, единством и самоидентичностью, поскольку в его основе — единая сущность).

Феномен сознания присутствует на всех структурных ступенях нашего мира — от субатомных частиц до галактик — и сопровождает всякое взаимодействие. Все существующее в его проявленных формах есть сложная совокупность взаимопроникающих и накладывающихся друг на друга мысленных актов. Поэтому сознанием, либо чем-то очень на него похожим, можем обладать не только мы и другие животные, но и растения, атомы, планеты, органы наших тел, устойчивые группы биологических индивидов (пчелиный рой, человеческий этнос) и, возможно, даже наши мысли. Этот мыслящий «солярис», кажущийся хаотичным, на самом деле упорядочен, так как всякая общность сознающих субъектов подчиняется определенным ограничениям, которые устанавливаются самим принципом их объединения. Степень общности, зависящая от ее глубины и широты охвата, выступает критерием гармоничности и полноты существования входящих в нее элементов. Силы притяжения побуждают их достигать все большего единства, в пределе стремящегося к абсолютной целостности, распространяющейся на всю сферу существования и при этом свободной от внутренних противоречий. Целью элементов бытия, таким образом, является воссоединение или слияние, максимально приближающее их к Бытию как целому, т. е. Богу, который предстает как абсолютное благо. Приобщиться к этому благу они могут либо путем взаимной интеграции, либо путем погружения в основы собственного бытия, где искомая целостность изначально была дана и где сходятся все линии последовавшей затем эволюции мировой субстанции. Реализуя эти возможности, элементарные субъекты, в зависимости от стадии своего развития, осуществляют организующие функции, направляя эволюционные процессы, или выступают в роли «строителей» («строительного материала»), воплощая заданные формы.

Как все это может выглядеть, говоря словами Спинозы, «с точки зрения вечности», т. е. истинного бытия? Уйдя от первоначального единства «бытийствующей пустоты», бесконечной потенции, божественная сущность словно бы стремится вернуться к нему, но уже на новом онтологическом уровне. Это тяготение к единству, очевидно, отражает стремление Бога охватить себя одной мыслью, самовыразившись в ней с наибольшей полнотой. Однако, раз начавшись, этот процесс божественного самопознания уже никогда не может быть окончательно завершен (бесконечно малая вероятность превращения абсолютной потенции божественного «ничто» в актуальное бытие полностью исключает возможность обратного перехода). Принципиальная недостижимость конечной цели (вместе с тем возможно асимптотическое приближение к ней) заставляет рассматривать весь процесс как «божественную игру», т. е. как способ божественного бытия, который ценен сам по себе, который сам является смыслом и целью. В этом процессе нам отведена скромная, но важная роль отдельных штрихов, из которых складывается картина целого.

Подобно тому как гармоничный вкус блюда, приготовленного по правилам высокого кулинарного искусства, может включать в себя и горькие, и острые ноты, эволюция бытия предполагает наличие аналогичных составляющих, которые сами по себе не слишком приятны, но вместе с тем необходимы для гармонии целого. Чтобы ощутить подлинный вкус этого блюда, нам нужно попробовать его целиком. Для этого мы должны преодолеть ограниченность человеческого существования и нашего «я» и взглянуть на все с позиции истинного знания. Конечно, прийти к такому состоянию в земной жизни довольно проблематично (хотя, если верить опыту религий, прецеденты были). Подлинное познание Бога, приближение к нему, насколько оно нам доступно, определяется нашей способностью погружаться в свое «я», не замыкаясь в его пределах, а соединяясь через него со всем творением. Таким образом, основной нашей задачей является преодоление эгоизма, частичный отказ от самости. Только потеряв себя, можно найти Бога.

Но даже если нам не удастся достичь этого в обозримой перспективе, отчаиваться не стоит. Повторяя известный афоризм, можно сказать, что не так важно, верим ли мы в Бога, главное — чтобы он верил в нас. А он в нас, безусловно, верит, иначе мы не были бы частью его бытия. И все наши глупости, ошибки, грехи и преступления (реальные или мнимые), все наши несчастья и страдания — все это не может изменить того решающего обстоятельства, что мы избраны и спасены изначально — самим творческим актом, приведшим нас из небытия в бытие. Каждый из нас для чего-то нужен, каждый выполняет свою миссию и у каждого свой путь, который может пройти только он и никто другой. Может — значит должен.